«Дорога»

Мигель Делибес ДОРОГА

I

Все могло сложиться как-нибудь иначе, однако сложилось именно так. Даниэль-Совенок в свои одиннадцать лет всей душой сожалел о ходе событий, хотя и принимал его как роковую неизбежность. В конце концов, если отец стремился сделать из него кого-нибудь поважнее простого сыровара, это делало отцу честь. Но что касается его самого…

Отец считал, что получить образование — значит выйти в люди; Даниэль-Совенок это не совсем понимал. Может быть, учась в городе, чтобы сдать экзамены на аттестат зрелости, он со временем действительно выйдет в люди. Рамон, сын аптекаря, уже учился в городе на адвоката, и, когда приезжал на каникулы домой, распускал хвост как павлин, и смотрел на всех свысока; он даже позволял себе, выходя из церкви после воскресной или праздничной службы, критиковать священника дона Хосе, настоящего святого, за то, что тот, говоря с амвона, неправильно произносил некоторые слова. Если это и значило выйти в люди, то, конечно, для этого необходимо было уехать в город и поступить в коллеж.

Но Даниэля-Совенка обуревали сомнения на этот счет. Он думал, что знает все, что может знать человек. Он бегло читал, разборчиво писал и справлялся с четырьмя действиями арифметики. Собственно говоря, почти ничего больше и не могло вместиться в нормальную человеческую голову. Тем не менее, чтобы получить аттестат зрелости, как он слышал, надо было учиться в городе семь лет, а чтобы кончить университет, самое малое еще столько же. Неужели на свете могло существовать что-нибудь такое, для познания чего требовалось бы четырнадцать лет — на три года больше, чем было теперь Даниэлю? Наверняка в городе теряют много времени даром, думал Совенок, и в итоге, должно быть, находятся люди, которые, проучившись четырнадцать лет, не умеют отличить сойку от щегла или коровий помет от лошадиного. Странная штука — жизнь, нелепая и причудливая. Ему предстояло трудиться и ломать голову над бесполезными или несущественными вещами.

Даниэль-Совенок заворочался в постели, и пружины его железной кровати противно заскрипели. Впервые на своей памяти он не заснул, как только улегся. Но в эту ночь ему было о чем подумать. Завтра у него, пожалуй, уже не будет для этого времени. Завтра, ровно в десять, он сядет на скорый поезд и до рождества распрощается с селением. Три месяца ему придется безвыходно сидеть в коллеже. У Даниэля-Совенка перехватило дыхание. Он представил себе сцену расставания и подумал, что не сумеет сдержать слезы, хотя его друг Роке-Навозник сказал ему, что настоящий мужчина не должен плакать, даже если у него умирает отец. А Навозник был тоже не лыком шит, даром что еще не поступил в коллеж, хотя был на два года старше Совенка. Не поступил и никогда не поступит. Пако, кузнец, не стремился вывести сына в люди; его устраивало, чтобы Роке был кузнецом, как он, только бы у него хватало сноровки делать с железом все, что ему вздумается. Вот это было действительно славное ремесло! И для того чтобы стать кузнецом, не надо было учиться ни четырнадцать лет, ни тринадцать, ни двенадцать, ни десять, ни девять — нисколько. И без этого можно было быть здоровенным мужчиной гигантского роста, каким был отец Навозника.

Даниэлю никогда не надоедало смотреть, как Пако-кузнец управляется с раскаленным железом. Совенка восхищали его толстые, как бревна, мускулистые и жилистые руки, поросшие густыми рыжими волосами. Пако-кузнец наверняка мог без труда одной рукой поднять их комод. А что за торс! Кузнец часто работал в одной нижней рубашке, и видно было, как его геркулесова грудь вздымается, точно у раненого слона. Вот это был человек! Не то что Рамон, сын аптекаря, расфранченный, напыженный и бледный, как худосочная барышня, которая строит из себя бог знает что. Если выйти в люди значило стать таким, как он, Даниэль-Совенок решительно не хотел выходить в люди. Что до него, то его вполне устраивало иметь пару коров, маленькую сыроварню и крохотный садик на задворье. Большего он и не желая. В будние дни он бы выделывая сыры, как отец, а по воскресеньям баловался охотой, ходил на речку ловить форелей или играл с приятелями в кегли.

Мысль о предстоящем отъезде угнетала Даниэля-Совенка. Сквозь щель в полу с нижнего этажа пробивался сноп света и ложился на потолок яркой полосой, в которой было что-то завораживающее. Три месяца предстояло провести Даниэлю, не видя этой светящейся нити, не слыша тихих движений матери, возящейся по хозяйству, не слыша сухого, резкого голоса вечно сердитого отца, не вдыхая вливающегося в открытое окно густого воздуха, напоенного запахами свежего сена и коровьего помета. Боже мой, как это долго — три месяца!

Он мог взбунтоваться и заявить, что никуда не поедет, но теперь было уже поздно. Несколько часов назад мать со слезами в голосе перечисляла вещи, которые собрала ему в дорогу:

— Смотри, сынок, это простыни. Они помечены твоими инициалами. А это нижние рубашки. А это трусики. И носки. Все с метками. В коллеже вас, мальчиков, будет много, и без меток вещи могут затеряться.

У Даниэля-Совенка в горле застрял ком. Мать шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони. «Видно, уж случай такой, если мама сама делает то, что всегда мне запрещает», — подумал Совенок. И ему не на шутку захотелось плакать.

Мать продолжала:

— Следи за собой и за своими вещами, сынок. Ты ведь знаешь, легко ли досталось все это твоему отцу. Мы люди бедные. Но отец хочет, чтобы ты чего-то достиг в жизни. Он не хочет, чтобы ты гнул горб и мыкал горе, как он. Ты, — она посмотрела на него как бы издалека, — можешь стать большим человеком, очень большим человеком, Даниэль. Мы с отцом для тебя ничего не жалеем.

Она опять шмыгнула носом и замолчала. Совенок повторил про себя: «Большим человеком» — и конвульсивно дернул головой. Он не понимал и упорно старался понять, как он может стать большим человеком. Для него большим человеком был Пако-кузнец со своей необъятной грудью, могучей спиной и жесткими рыжими волосами, с дикой и суровой внешностью первобытного бога. Большим человеком был и отец, который позапрошлогодним летом убил коршуна с двухметровым размахом крыльев. Но мать, очевидно, не это имела в виду. Должно быть, она желала, чтобы он стал большим человеком вроде дона Моисеса, учителя, или, может быть, дона Рамона, лавочника, которого несколько месяцев назад сделали алькальдом. Наверняка родители мечтали для него о чем-нибудь в этом духе. Но Даниэлю-Совенку не улыбалось такое величие. Во всяком случае, он предпочел бы не быть большим человеком и не выходить в люди.

У него сосало под ложечкой, и, стараясь приглушить это щемящее чувство, он повернулся в постели и лег на живот. Ему стало лучше — слегка отпустило. Но как бы он ни лежал, на спине или на животе, ему неизбежно предстояло в девять утра сесть на скорый поезд и уехать в город. И тогда — все прощай. Разве только… Но было уже поздно. Отец много лет лелеял этот план, и у Даниэля не хватало духа одним махом опрокинуть его. Чем отцу не удалось стать самому, тем он хотел стать в лице сына. У каждого своя блажь. Взрослые в своих нелепых капризах подчас упрямее детей. Несколько месяцев назад, когда Даниэль-Совенок узнал, что жизнь его должна измениться, он обрадовался, а теперь эта мысль терзала его.

Вот уже почти два года ему было известно о планах отца на его счет. Священник дон Хосе, настоящий святой, не раз говорил, что подслушивать чужие разговоры грешно. Тем не менее Даниэль-Совенок часто подслушивал разговоры, которые родители вели внизу, когда он ложился спать. Через щель в полу ему было видно очаг, сосновый стол, скамейки, полок и все сыродельные причиндалы. Примостившись на полу возле этой щели, он и подслушивал. Это вошло у него в привычку. Вместе с отголосками разговоров с нижнего этажа доносился кислый запах копья и грязных рогожек. Даниэлю нравился этот острый запах закисшего молока, почти неотделимый для него от человеческого жилья.

В тот вечер отец сидел, облокотясь на полок, а мать убирала со стола. Вот уже лет шесть Даниэль-Совенок наблюдал эту сцену, и она была так прочно связана с его жизнью, что он помнил ее во всех подробностях.

— Нет, наш малец не пойдет по моим стопам, — говорил отец. — Можешь не сомневаться, он не будет всю жизнь прикован к этому полку, как раб. Иначе говоря, как я.

И, стукнув кулаком по полку, он отпустил крепкое словечко. Казалось, он на кого-то сердился, хотя Даниэль-Совенок не мог взять в толк, на кого. Даниэль еще не знал, что порой люди злятся на жизнь и на порядок вещей, который считают несправедливым. Ему нравилось, когда отец был в гневе, потому что тогда глаза его метали искры, черты лица отвердевали и он становился слегка похожим на Пако-кузнеца.

— Но мы же не можем расстаться с ним, — сказала мать. — Ведь он у нас один. Если бы еще у нас была дочка. Но ты ведь знаешь, я больше не могу забеременеть. Дочки у нас уже не будет. Дон Рикардо в последний раз сказал, что после аборта я стала бесплодной.

Отец снова выругался сквозь зубы. Потом, не меняя позы, сказал:

— Оставь это; тут уж ничего не поделаешь. Что толку копаться в том, чего нельзя изменить?

Мать, собиравшая со стола крошки в заржавелую консервную банку, проглотила слезы и еще раз попыталась возразить:

— Может, он и не способен к ученью. Рано еще все это затевать. Да и очень уж дорого содержать мальчика в городе. Это может позволить себе Рамон, лавочник, или сеньор судья. А нам это не по карману.

Отец начал нервно вертеть в руках форму для сыра. Даниэль-Совенок понял, что он сдерживает себя, чтобы не вспылить, щадя жену, у которой и без того было тяжело на сердце. Помолчав, он сказал:

— Это предоставь мне. А способен ребенок к ученью или нет, зависит от того, есть ли у тебя деньги. Ты меня понимаешь.

Он встал и, взяв кочергу, разворошил угли, еще тлевшие в очаге. Мать села, уронив на подол загрубелые руки. Она вдруг почувствовала себя обессилевшей и опустошенной, ничтожной и беззащитной. Отец снова обратился к ней:

— Это дело решенное. Не будем об этом больше говорить. Как только Даниэлю исполнится одиннадцать лет, он поедет в город учиться.

Мать вздохнула, сдаваясь, и ничего не сказала. Даниэль-Совенок лег в постель и заснул, гадая о том, что имела в виду мать, когда говорила, что уже не может забеременеть и что после аборта она стала бесплодной.

II

Теперь Даниэль-Совенок уже знал, что значит забеременеть и что такое аборт. Он подумал о Роке-Навознике. Если бы не Роке-Навозник, он, может быть, и до сих пор не знал бы, что значит забеременеть и что такое аборт. Роке-Навозник много чего знал про «это». Мать говорила Даниэлю, чтобы он не водился с Роке, потому что Навозник вырос без матери и набрался всяких гадостей. А Перечницы часто говорили ему, что, связавшись с Навозником, он и сам стал уличным мальчишкой и хулиганом.

Но Даниэль-Совенок всегда заступался за Роке-Навозника. В селении просто не понимали его и не хотели понять. То, что Роке много чего знал про «это», еще не означало, что он обормот и хулиган. Из того, что он был сильный, как бык и как его отец, кузнец, вовсе не следовало, что он злодей. А то, что его отец, кузнец, всегда держал возле горна мех с вином и время от времени прикладывался к нему, не давало основания называть его отпетым пьяницей и утверждать, что Роке-Навозник такой же непутевый, как его отец, потому что, известное дело, яблоко от яблони недалеко падает. Все это было гнусной клеветой, и Даниэль-Совенок мог в том поклясться, потому что никто лучше его не знал Навозника и его отца.

В том, что жена Пако-кузнеца умерла при рождении Навозника, никто не был виноват. Никто не был виноват и в отсутствии педагогических способностей у его сестры Сары, слишком резкой и прямолинейной для женщины.

После смерти матери Сара взяла на себя бремя домашних забот. У нее были жесткие рыжие волосы, и была она плотная и крепкая, как отец и брат. Иногда Даниэлю-Совенку приходило в голову, что мать Роке-Навозника потому и скончалась, что не была рыжей. Может быть, рыжие волосы были залогом долголетия или по крайней мере своего рода амулетом, предохраняющим от беды. Как бы то ни было, мать Навозника умерла при его рождении, и его сестра Сара, которая была старше Роке на тринадцать лет, с самого начала стала обращаться с ним как с неисправимым злодеем. Даниэль-Совенок познакомился с ней, когда она, растрепанная и разъяренная, бежала за братом вниз по лестнице, истошно крича:

— Скотина! Хуже скотины! Ты еще до рождения был скотиной!

С тех пор он слышал от нее этот припев сотни, если не тысячи раз; но Роке-Навознику было от него ни тепло, ни холодно. Без сомнения, всего более озлобил и ожесточил характер Сары полный крах ее системы воспитания. Еще совсем маленьким ребенком Навозник не поддавался на запугивание Букой, Дедом с мешком и Бабой-Ягой. Наверное, физическая крепость внушала ему олимпийское презрение к призракам, лишенным плоти и крови. Во всяком случае, когда Сара грозила брату: «Не делай так, Роке, а то, смотри, Бука придет», Навозник лукаво улыбался, как бы бросая ей вызов: мол, что же, пусть приходит, я его жду. В ту пору Навознику было всего лишь годика три, и он еще не говорил. Сара выходила из себя, видя, что ее угроза наталкивается на насмешливое равнодушие малыша.

Мало-помалу Навозник подрастал, и Сара стала прибегать к другим приемам. Обычно она запирала напроказившего Роке на чердаке и снаружи читала ему моления грешной души.

Даниэль-Совенок еще помнил один из своих первых визитов к приятелю. Дверь, выходившая на улицу, была полуоткрыта, но внутри никого не было видно и ни звука не слышно, словно в доме все вымерли. Он посмотрел на лестницу, которая вела на верхний этаж, и было взялся за перила, но не решился подняться. Он уже знал Сару по рассказам, и эта непостижимая тишина внушала ему смутный страх. Он немножко отвлекся, ловя маленькую ящерицу, норовившую ускользнуть в щель между плитками, которыми был выложен пол в сенях. Вдруг наверху послышалась яростная брань, а вслед за тем с грохотом захлопнулась дверь. Даниэль несмело позвал:

— Навозник! Навозник!

И тут же досталось и ему:

— Это что там за грубиян? Здесь нет никакого Навозника! В этом доме у всех христианские имена. Убирайся отсюда!

Даниэль-Совенок сам не знал, почему он вопреки всему остался на месте, точно пригвожденный к полу. Он стоял недвижимый, как статуя, онемев и затаив дыхание. Наверху заговорила Сара, и он прислушался. В пролет лестницы скорбным и мрачным дождем падали высокопарные фразы:

— Когда мои ноги, цепенея, возвестят мне, что мой путь в этом мире близок к концу…

А из-за двери заунывно и глухо, как из глубины колодца, звучал голос Навозника:

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

И снова Сара, все более зловещим тоном:

— Когда мои глаза, остекленевшие и выкатившиеся из орбит от ужаса перед неотвратимой смертью, устремят на тебя угасающий взгляд…

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

Даниэлем-Совенком овладел леденящий страх. От этой мрачной литании у него бегали мурашка по коже. Тем не менее он не двигался с места.

— Когда чувства перестанут служить мне, — монотонно продолжала Сара, — и мир сокроется от меня, и я буду стенать в предсмертной агонии…

Опять из чулана донесся спокойный и сонный голос Навозника:

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

Когда Сара исчерпала программу своего исправительного мероприятия, Роке нетерпеливо крикнул:

— Ты кончила?

— Да, — сказала Сара.

— Ну, открывай.

— А тебе это послужит наукой? — спросила Сара с плохо скрываемой досадой.

— Нет!

— Тогда не открою.

— Открой, не то я вышибу дверь. Наказание кончено.

И Сара скрепя сердце открыла. Проходя мимо сестры, Навозник сказал:

— В этот раз, Сара, мне было уже не так страшно, как раньше.

Сара вышла из себя.

— Молчи, свинья! — крикнула она в бешенстве. — Когда-нибудь… Когда-нибудь я разобью тебе морду! Не знаю, что я с тобой сделаю!

— Ну-ну! Не тронь меня, Сара. Ты ведь знаешь, еще не родился человек, которому я дам поднять на себя руку, — сказал Навозник.

Даниэль-Совенок ожидал услышать звонкую оплеуху, но Сара, видно, одумалась, и оплеухи не последовало. Вместо этого Даниэль услышал твердые шаги своего дружка, спускающегося по лестнице, и из инстинктивной деликатности вышел в приотворенную дверь и подождал его на улице. Присоединившись к нему, Навозник спросил:

— Ты слышал, что плела Сара?

Даниэль-Совенок не решился солгать.

— Слышал, — сказал он.

— Бред собачий, верно?

— По правде сказать, мне стало страшно, — признался ошеломленный Совенок.

— Брось, не обращай внимания! Вся эта музыка насчет остекленевших глаз и цепенеющих ног сплошная ерунда. Отец говорит, что, когда отдаешь богу душу, ничего не чувствуешь.

Совенок с сомнением покачал головой.

— А откуда твой отец знает? — сказал он.

Роке-Навознику не приходил в голову этот вопрос. Он с минуту поколебался, потом ответил:

— Почем я знаю! Наверно, ему сказала мать, когда умирала. Я не могу об этом помнить.

С этого дня Навозник стал кумиром Даниэля-Совенка. Правда, Роке звезд с неба не хватал, но разве пустяк уже одно то, что он так твердо и независимо держался со старшими! Порой своей самоуверенностью и важностью он походил на взрослого мужчину. Он не терпел деспотизма и не мирился с произволом, требуя — разумеется, в домашней сфере — неизменной справедливости. Со своей стороны сестра уважала его. Волей Навозника нельзя было пренебрегать, как волей Совенка, который был для всех нуль без палочки, она стоила воли мужчины, и с ней приходилось считаться и дома, и на улице. Навозник был человек с характером.

С течением времени восхищение Даниэля Навозником еще возросло. Тот часто дрался с ребятами из округи и всегда выходил из этих схваток победителем и притом без единой царапины. Однажды вечером во время гулянья по случаю храмового праздника Даниэль увидел, как Навозник нещадно дубасит парня, который играл на тамбурине. Вдосталь отколошматив его, он надел тамбурин ему на голову вместо шляпы. Народ хохотал до упаду. Музыканту было чуть не двадцать лет, а Навознику всего лишь одиннадцать. Вот тогда-то Совенок понял, что Роке хорошая опора для него, и они стали неразлучны, хотя дружба с Навозником иногда вынуждала Даниэля доводить свою смелость до крайних пределов, за что он и получал от дона Моисеса, учителя, разок-другой линейкой по рукам. Но зато Навозник во многих случаях служил ему щитом и оградой.

Несмотря на все это, мать Даниэля, священник дон Хосе, учитель дон Моисес, Перечница-старшая и Зайчихи не имели оснований утверждать, что Роке-Навозник обормот и хулиган. Если Навозник и дрался, то всегда за правое дело или для достижения практической цели. Никогда он не лез в драку с бухты-барахты или просто ради удовольствия.

И точно так же обстояло дело с его отцом. Пако-кузнец работал не меньше любого и неплохо зарабатывал. Конечно, на взгляд Перечницы и Зайчих, в селении существовали люди только двух категорий: одни зарабатывали мало, и таких они считали бездельниками, лодырями, другие зарабатывали много, и таких они объявляли прощелыгами, которые если и работают, то только для того, чтобы пропивать деньги. Зайчихи и Перечница-старшая требовали весьма редкого и труднодостижимого равновесия. Но на самом деле Пако-кузнец пил по необходимости. Даниэлю-Совенку это было досконально известно, поскольку он знал Пако лучше, чем кто бы то ни было. Если он не пил, у него все валилось из рук. Пако-кузнец частенько говаривал: «Без горючего и машины не едут». И выпивал. А выпив, работал с вящим усердием. В конечном счете это шло на общую пользу. Но вместо благодарности его называли бесстыжим пьяницей. Хорошо еще, что кузнец, как и его сын, пропускал эти оскорбления мимо ушей, не принимал их близко к сердцу. Даниэль-Совенок думал, что, если когда-нибудь Пако-кузнец разозлится, он не оставит от селения камня на камне, сметет его с лица земли, как циклон.

Нечего было корить его и за то, что он заигрывал с девушками, проходившими мимо кузни, и приглашал их посидеть с ним, поболтать и пропустить стаканчик. Ведь он был вдов, а летами еще в полном соку. К тому же и женщины не могли оставаться равнодушны к такому богатырю. В конце концов, дон Антонино, маркиз, женился три раза, а тем не менее люди по-прежнему звали его доном Антонино и, здороваясь с ним при встрече, снимали берет. И он оставался маркизом. Пако-кузнец тоже мог бы жениться, и если он этого не делал, то только потому, что не хотел, чтобы у его детей была мачеха, а вовсе не из опасения, что в его распоряжении будет меньше денег на вино, как злонамеренно намекали Перечница-старшая и Зайчихи.

По воскресеньям и в праздники Пако-кузцец отправлялся в таверну Чано и напивался до бесчувствия. По крайней мере так говорили Перечница-старшая и Зайчихи. Но если кузнец и напивался, у него были на это свои причины, и одна из них, немаловажная, состояла в том, что ему хотелось забыть о прошедших шести днях тяжелой работы и о предстоящих шести днях, когда ему тоже не придется отдыхать. Ведь жизнь так требовательна и беспощадна к людям.

Иногда Пако, который во хмелю становился буйным, устраивал в таверне настоящие побоища. Правда, он никогда не пускал в ход ножа, даже если это делали его противники. И все же Зайчихи и Перечница-старшая называли его — его, который всегда дрался как нельзя более честно и благородно, — негодяем и разбойником. На самом деле Перечницу-старшую и Зайчих, учителя, экономку дона Антонино, мать Даниэля-Совенка и священника дона Хосе просто выводили из себя мощные мускулы кузнеца, его неукротимость, его физическое превосходство. Если бы Пако и его сын были какие-нибудь сморчки, в селении никого не волновало бы, что они пьяницы или забияки. В любую минуту можно было бы свалить их с ног хорошей затрещиной. Но при их богатырском сложении дело обстояло иначе: можно было только поносить их за глаза. Правильно говорил сапожник Андрес: «Когда руки коротки, длинен язык».

Впрочем, священник дон Хосе, настоящий святой, хотя и открыто порицал Пако-кузнеца за его излишества, чувствовал к нему тайную симпатию. Как он ни гремел против него с амвона, он не мог забыть о празднике рождества Богородицы в тот год, когда Томас тяжело заболел и не мог вести статую Пресвятой Девы, а Хулиану, второму из прихожан, которые обычно несли носилки со статуей, пришлось уехать по срочному делу. Заменить их никто не вызывался, и складывалось скверное положение. Дон Хосе даже подумывал отложить процессию. Вот тогда-то в церковь смиренно пришел Пако-кузнец.

— Отец, — сказал он, — если хотите, я могу пронести Пресвятую Деву по селению. Но только уговор: пусть мне дадут нести ее одному.

Дон Хосе ухмыльнулся.

— Сын мой, — ответил он кузнецу, — благодарю тебя за добрую волю и не сомневаюсь, что ты очень силен. Но статуя весит больше двухсот кило.

Пако-кузнец потупился, как бы стесняясь своей огромной силищи.

— Я бы сдюжил, отец, если бы в ней было и триста. Мне не впервой… — сказал он, упершись на своем.

И в день праздника Пако-кузнец пронес Пресвятую Деву на своих могучих плечах медленным шагом по всему селению, сделав четыре остановки: на площади, перед муниципалитетом, напротив телефонной станции и, по возвращении, на церковной паперти, где по обычаю хор затянул акафист. Когда шествие окончилось, ребятишки в восхищении окружили Пако-кузнеца. А он с детской улыбкой предлагал им пощупать рубашку у него на груди, на спине и под мышками.

— Попробуйте, попробуйте, — говорил он, — я даже не вспотел. Ни капельки не вспотел.

Перечница-старшая и Зайчихи осудили дона Хосе, священника, за то, что он разрешил нести на своих плечах статую Пресвятой Девы самому большому грешнику в селении. А похвальный поступок Пако-кузнеца они сочли греховной похвальбой. Но Даниэль-Совенок был уверен: Пако-кузнецу просто-напросто не могли простить, что он самый сильный человек в долине, во всей долине.

III

Долина… Эта долина многое значила для Даниэля-Совенка. В сущности, она значила все для него. В долине он родился и в свои одиннадцать лет еще ни разу не переваливал через цепь окружавших ее гор. И даже не испытывал потребности в этом.

Иногда Даниэль-Совенок думал, что его отец, и священник, и учитель правы, что их долина — глухомань, совершенно изолированная от внешнего мира. Однако это было не так; долину соединяла с ним пуповина, через которую в нее вливались жизненные силы, но в то же время и проникала порча, вернее даже, двойная пуповина: железная дорога и шоссе. Оба эти пути, пересекая долину с юга на север, вели с бурой, выжженной солнцем кастильской равнины к голубой равнине моря и таким образом связывали два противоположных мира.

В долине железная дорога, шоссе и река — которая присоединялась к ним после того, как бешеными стремнинами и водопадами низвергалась с высоты Пико-Рандо, — несчетное множество раз пересекались, создавая лабиринт туннелей, мостов, переездов и виадуков.

Весной и летом Роке-Навозник и Даниэль-Совенок по вечерам сидели на каком-нибудь пригорке и, охваченные почти религиозным благоговением, созерцали долину, живущую своей тихой, но ни на миг не замирающей жизнью. Железная дорога и шоссе выписывали в низине частые зигзаги, то сближаясь, то разбегаясь, но в перспективе всегда казались двумя белыми кильватерами, прорезающими густую зелень лугов и кукурузных полей. Издали поезда, автомобили, белые хуторки напоминали крошечные фигурки на картинках, изображающих рождество Христово, невероятно далекие и в то же время непостижимо близкие — протяни только руку и достанешь. Иногда, нарушая докучливое однообразие зеленого простора, одновременно показывались два или три поезда, каждый со своим черным султаном дыма. До чего занятно было, когда паровозы вырывались из туннелей, словно запыхавшись и ошалев от ужаса! Точь-в-точь как выскакивали из своих норок сверчки, когда Навозник или Совенок, затопляя их, мочились на кочку!

Совенок любил чувствовать, как объемлет его безмятежное спокойствие долины, любил созерцать разделенные на парцеллы луга с рассеянными там и тут хуторками, темные пятна каштановых рощ и купы эвкалиптов, как бы осиянные матовым светом, а вдали — вздымающиеся со всех сторон горы, которые в зависимости от поры и погоды меняли свой облик: в ясные дни до странности воздушные, невесомые, а в пасмурные — массивные, гнетущие каменной и свинцовой тяжестью.

Совенку нравилось это больше всего на свете, быть может еще и потому, что он ничего другого не знал. Ему нравилось оцепенелое забытье полей, неистовство зелени, захлестывающей долину, порывистое веяние цивилизации, чьи посланцы с шумом проносились через определенные промежутки времени почти с хронометрической точностью.

Часто по вечерам, завороженные недвижимостью и безмолвием природы, дети теряли ощущение времени и не замечали, как их окутывала темнота. На небесном своде высыпали звезды, и Роке-Навозник вздрагивал, охваченный каким-то ужасом перед безмерностью астральных пространств. Вот в таких-то случаях, ночью, вдали от людей, Роке приходили в голову невероятные мысли, которые обычно не беспокоили его.

Как-то раз он сказал:

— Совенок, как ты думаешь, если бы какая-нибудь из этих звезд упала, могло бы быть, чтобы она все летела и летела, но так никогда и не долетела бы до дна?

Даниэль-Совенок с недоумением посмотрел на приятеля и ответил:

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

Навозник подыскивал слова, затрудняясь выразить свою мысль. Он пощелкал пальцами и наконец сказал:

— Ведь звезды висят в воздухе?

— Ну.

— И земля тоже висит в воздухе, как любая другая звезда, правда?

— Да, по крайней мере так говорит учитель.

— Ну вот, про это я тебе и толкую. Значит, если звезда упадет и не натолкнется на землю или на другую звезду, она никогда не долетит до дна? Ведь воздух, который окружает все эти звезды, никогда не кончается?

Даниэль-Совенок на минуту задумался. Перед лицом космоса им тоже начинало овладевать не поддающееся определению томительное чувство. Нетвердым и тонким, жалобным голоском он пропищал:

— Навозник.

— Что?

— Не задавай мне таких вопросов, у меня от них кружится голова.

— Кружится голова или делается страшно?

— Пожалуй, и то и другое.

Навозник отрывисто засмеялся. Потом проговорил:

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Мне тоже страшно думать о звездах и обо всех этих вещах, которые нигде и никогда не кончаются. Только никому не говори. Я ни за что на свете не хотел бы, чтобы об этом узнала моя сестра Сара.

Навозник всегда выбирал для своих признаний такие минуты покоя и уединения. Огромные горы, гребни которых грозно вырисовывались на горизонте, вызывали у него досадное ощущение собственной незначительности. Если бы Сара, думал Даниэль-Совенок, знала это слабое место Навозника, она легко могла бы зажать его в кулак. Но от него, Даниэля, она, понятное дело, никогда ничего не узнает. Сара — девушка несимпатичная и жестокая, а Роке — его лучший друг. Пусть-ка она сама догадается о безотчетном страхе, который внушают Навознику звезды!

Когда, уже в темноте, они возвращались в селение, трепет жизни в долине становился явственней, ощутимее. На станциях то в одной, то в другой стороне свистели паровозы, и эти свистки, словно ножом, располосовывали тишину. Тянуло приятным запахом влажной от росы земли и коровьего навоза. Духовито пахли травы, особенно после дождя.

Даниэлю-Совенку нравились эти запахи, как нравилось слышать в ночной тиши сонное мычание коровы или жалобный скрип повозки, которую, спотыкаясь, тащат быки по ухабистому проселку.

Летом, когда дни были длинные, они возвращались в селение засветло. Обычно они шли одной и той же дорогой, поднимаясь на холм, прорезанный туннелем, и норовя поспеть к тому времени, когда проходил почтовый. Бросившись наземь у самого обрыва и заглядывая вниз, они с нетерпением поджидали поезд. Гул, прокатывавшийся по долине, предупреждал их о приближении состава. И когда поезд показывался из туннеля, окутанный густым облаком дыма, они чихали и хохотали до судорог. А поезд, мерно стуча колесами, однообразной лентой вытягивался у них перед глазами, можно сказать, под самым носом.

Оттуда они козьей тропкой спускались на шоссе. Под мостом, как водопад, клокотала река. Это был горный поток, бурливший между крупных камней, которые упорно противились его ярости. Но потом шум воды стихал и в двадцати метрах ниже, в затоне Поса-дель-Инглес, где они купались в теплые летние вечера, переходил в мягкое журчанье.

Там, где шоссе сближалось с рекой, в километре от селения, находилась таверна Кино-Однорукого. Даниэль-Совенок помнил славные времена доступности и дешевизны, когда Однорукий за пятак наливал им из бочонка большой стакан сидра, да еще угощал беседой. Но что было, то сплыло, и теперь Кино-Однорукий за пять сентимо не мог предложить им ничего, кроме беседы.

Таверна Кино-Однорукого почти всегда пустовала. Однорукий был щедр до расточительности, а в нынешние времена быть щедрым рискованно. Как бы то ни было, в таверне Кино уже отпускалось только самое низкопробное вино, которым утоляли жажду рабочие и служащие гвоздильной фабрики, расположенной в пятистах метрах ниже по течению реки.

За таверной, левее, у последней излучины, находилась сыроварня отца Совенка. Как раз напротив была станция, задним фасадом выходившая прямо в луга, а рядом с ней — веселенький, белый с красными узорами домик станционного смотрителя Куко. Затем, уже на косогоре, начиналось само селение. Селеньице это было маленькое, захолустное и ничем не примечательное. Дома в нем были каменные, с открытыми галереями и деревянными фестонами, по большей части окрашенные в синий или голубой цвет. Весной и летом эти тона контрастировали с зелеными и алыми пятнами герани, заполонявшей галереи и балконы.

В первом доме по левой стороне помещалась аптека. К ней примыкали хлева, великолепные хлева дона Рамона, аптекаря-алькальда, полные холеных, гладких и смирных коров. У двери аптеки висел колокольчик, звон которого отрывал дона Рамона от государственных трудов и на короткое время возвращал к его профессии.

Поднимаясь выше по косогору, вы встречали на своем пути особняк маркиза дона Антонино, обнесенный неприступной, высокой и гладкой каменной стеной; маленькую мастерскую сапожника; здание муниципалитета с архаическим гербом на фронтоне; лавку Перечниц с затейливо оформленной витриной; гостиницу со знаменитой стеклянной галереей; а справа от нее — усеянную коровьими лепешками и булыжниками площадь с фонтаном посредине, которую с другой стороны замыкали здание банка и три жилых дома с палисадниками.

На правой стороне, против аптеки, находилась усадьба Герардо-Индейца, чей сад давал лучшие фрукты в округе; конюшня Панчо-Безбожника, в которой в свое время было устроено кино, прекратившее свое существование при особых обстоятельствах; таверна Чано; кузница Пако; телефонная станция, которой заведовали Зайчихи; универсальный магазин Антонио-Брюхана и дом дона Хосе, священника, где на первом этаже у него была приходская канцелярия.

Тремястами метрами ниже по склону косогора была расположена церковь, тоже каменная, неопределенного стиля, с высокой и стройной колокольней. Напротив нее находились новые школьные здания, свежепобеленные, с зелеными наличниками, и дом учителя дона Моисеса.

На первый взгляд селение ничем не отличалось от многих других. Но для Даниэля-Совенка оно было совсем не похоже на остальные. Здесь все выходило за рамки обычного и заурядного — и уклад жизни, и проблемы, и события, почти всегда знаменательные. Другое дело, что остальные не хотели этого признавать.

Часто Даниэль-Совенок останавливался и озирал извилистые улочки, площадь, усеянную булыжниками и коровьими лепешками, неказистые здания, которые строили, руководствуясь только утилитарными соображениями. Но это вовсе не наводило на него грусти. Улицы, площадь и здания не составляли селения и даже не определяли его лица.

Селение составляли его люди и его история. И Даниэль-Совенок знал, что по этим загаженным скотиной улицам в свое время ходили и в этих неказистых домах жили люди, которые теперь были тенями, но которые и придали существованию селения и долины смысл, гармонию, ритм, создали их обычаи и их собственный, особый образ жизни.

В селении господствовал крайний индивидуализм, оставлявший мало места для общественного единения, как говорил алькальд дон Рамон? Ладно. Даниэль-Совенок не разбирался в таких вещах, как индивидуализм и общественное единение, и у него не было оснований это отрицать. Но если это было и так, то вытекающие отсюда дурные последствия не принижали селения, и в конце концов его жители сами расплачивались за свои грехи..

Они предпочитали не асфальтировать площадь, чем согласиться на повышение налогов? Ладно. Из-за этого мир не перевернется. «Заниматься общественными делами просто несчастье!» — по малейшему поводу кричал дон Рамон. И добавлял: «Каждый думает только о своей выгоде и забывает, что есть вещи, которые касаются всех и о которых тоже надо позаботиться». И некому было втемяшить ему в голову, что этот эгоизм — краса или язва, порок или добродетель всей нации.

Но ни на этом, ни на каком другом основании нельзя было отказать жителям селения в таких достоинствах, как деловитость, серьезность и скромность. Конечно, каждому свое, но бездельники не потому бездельники, что не хотят работать на других. Для селения, несомненно, были характерны трезвая деловитость и примерная скромность.

Вы скажете, что Перечница-старшая и станционный смотритель Куко не отличались скромностью? Ладно. И на солнце бывают пятна. А что касается индивидуализма, то разве в субботние вечера и по воскресеньям парни и девушки обходились друг без друга? Священник дон Хосе, настоящий святой, часто говаривал с сокрушенным видом: «Все в жизни мы делаем порознь, каждый сам по себе, и только для того, чтобы оскорблять бога, нам приходится искать себе пару».

Но и священник дон Хосе не хотел понять, что эта чувственность — краса или язва, или порок, или грех всей нации.

IV

Теперь Даниэль-Совенок с удовольствием вспоминал такие вещи.

Его отец, сыровар, обдумал, как назвать сына, когда его еще не было на свете; у него было заранее заготовлено имя, и он носился и нянчился с этим именем, и для него это было почти то же самое, что уже иметь ребенка. И только потом родился Даниэль.

В памяти Даниэля-Совенка всплывало раннее детство. От отца исходил резкий запах, словно от гигантского сыра, мягкого, белого, увесистого. Но Даниэль-Совенок наслаждался этим запахом, которым отец был пропитан и который обдавал Даниэля, когда зимними вечерами, сидя у печки и гладя ребенка по голове, тот рассказывал ему историю его имени.

Сыровар хотел иметь сына прежде всего для того, чтобы называть его Даниэлем. И это говорилось Совенку, когда тому было всего лишь три года и его пухлое тельце на ощупь напоминало сычуг, с которым в этом доме имели дело изо дня в день.

Сыровар мог окрестить сына любым из тысячи имен, но выбрал именно это.

— Тебя назвали так в честь Даниила. А знаешь, кто был Даниил? Пророк, которого заперли в клетку с десятью львами[1] и которого львы не посмели тронуть, — говорил он Даниэлю, любовно тиская его.

Человек, одним взглядом смирявший свору львов, превосходил всех своим могуществом; это необыкновенное, из ряда вон выходящее происшествие с детских лет поражало воображение сыровара.

— Папа, а что делают львы?

— Кусаются и царапаются.

— Они хуже волков?

— Свирепее.

— Что-о-о-о?

Сыровар старался облегчить понимание Совенку подобно тому, как мать разжевывает пищу, прежде чем дать ее младенцу.

— Они опаснее волков, понимаешь?

Даниэль-Совенок не удовлетворялся этим.

— Правда, львы больше собак?

— Больше.

— А почему же они ничего не сделали Даниилу?

Сыровару доставляло удовольствие обсасывать эту историю.

— Он побеждал их одними глазами; одним взглядом; у него в глазах была божья сила.

— Что-о-о-о?

Сыровар прижимал к себе сына.

— Даниил был праведник божий.

— А что это такое?

Тут с присущим ей здравым смыслом вмешивалась мать:

— Оставь в покое ребенка; он еще слишком мал для всех этих премудростей.

Она забирала его у отца и привлекала к себе. От матери тоже разило свернувшимся молоком. Все в их доме пропахло свернувшимся молоком и кольем. Они сами были сгустками этого запаха. Отец был пропитан им до кончиков пальцев с черными ногтями. Иногда Даниэль-Совенок ломал себе голову, почему у отца, который имеет дело с молоком, черные ногти и как это сыры, которые выделывает человек с такими черными ногтями, выходят белыми.

Но потом отец отдалился от Даниэля; ему уже не приходило в голову приласкать, приголубить его. И это охлаждение началось, когда отец Совенка отдал себе отчет в том, что малыш уже может учиться сам. К этому времени он пошел в школу и в поисках опоры присмолился к Навознику. Но при всем том отец, мать и весь дом по-прежнему пахли свернувшимся молоком и кольем. И Даниэлю по-прежнему нравился этот запах, хотя Роке-Навозник и говорил, что ему он не нравится, — мол, так воняет, когда потеют ноги.

Отец отдалился от Даниэля, как отдаляются от налаженного дела, которое дальше пойдет само собой, без ваших забот. Ему было даже как-то грустно, что сын уже встал на ноги и больше не нуждается в его опеке. Но кроме того, сыровар стал молчалив и угрюм. Прежде, как говорила его жена, у него был ангельский характер. А испортился он из-за проклятого скопидомства. Когда деньги копят ценою лишений, это порождает озлобленность и желчность. Так случилось и с сыроваром. Любой мелкий расход, малейшая излишняя трата сверх всякой меры огорчали его. Он хотел, он должен был копить, во что бы то ни стало копить, чтобы Даниэль-Совенок получил образование в городе и выбился в люди, а не стал, как он, бедным сыроваром.

Хуже всего было то, что это никому не шло на пользу. Даниэль-Совенок понять не мог, зачем это нужно. Отец страдал, мать страдала, и он тоже страдал, а между тем избавить его от страданий значило положить конец и страданиям всех остальных. Но это значило бы вместе с тем отрезать себе путь к цели, смириться с тем, что Даниэль-Совенок откажется от продвижения, от карьеры. А на это сыровар согласиться не мог; Даниэль должен был сделать карьеру, пусть даже для этого пришлось бы принести в жертву всю семью, начиная с него самого.

Нет, для Даниэля-Совенка были непостижимы такие вещи, непостижимо это упрямство людей, которые оправдывают себя естественным стремлением «освободиться». От чего освободиться? Неужели в коллеже или в университете он будет свободнее, чем в те дни, когда они с Навозником швырялись коровьим пометом на лугах в своей родной долине? Ладно, допустим; только ему этого не понять.

С другой стороны, отец поступил необдуманно, когда назвал его Даниэлем. Отцы почти всех детей поступают необдуманно, когда нарекают их при крещении. Так было и с отцом учителя, и с отцом Кино-Однорукого, и с отцом Антонио-Брюхана, хозяина магазина. Никто из них не знал, как на самом деле будут звать их ребенка, когда священник дон Хосе опрокидывал чашу со святой водой на голову новорожденного. А иначе зачем они давали им имена, раз знали, что это бесполезно?

У Даниэля-Совенка имя сохранялось только в раннем детстве. Уже в школе его перестали звать Даниэлем, точно так же, как учителя перестали звать доном Моисесом вскоре после того, как он прибыл в селение.

Учитель дон Моисес был высокий, худосочный, нервный человек. Кожа да кости. Обычно он так кривил рот, как будто норовил укусить себя за мочку уха. А от удовольствия или сладострастия его лицо перекашивалось еще сильнее и рот чуть ли не налезал на бакенбарду — у него были предлинные бакенбарды. Странный это был человек, и Даниэля-Совенка он с первого дня испугал и заинтересовал. За глаза Даниэль называл его Пешкой, как его называли остальные ребята, хоть и не знал почему. Когда ему объяснили, что так его прозвал судья за то, что дон Моисес «ходит прямо, а ест наискось», Даниэль-Совенок сказал: «А!», но так и не понял, в чем тут соль, и продолжал называть его Пешкой наобум.

Что касается самого Даниэля-Совенка, то, надо признать, он был любопытен и все окружающее находил новым и достойным рассмотрения. Вполне естественно, больше всего его внимание привлекала школа, и не столько школа сама по себе, сколько Пешка, учитель, со своим беспокойным и неутомимым ртом и густыми, разбойничьими бакенбардами.

Герман, сын сапожника, первым заметил, как внимательно, пристально и ненасытно смотрит Даниэль на людей и на вещи.

— Обратите внимание, — сказал Герман, — он смотрит на все, как будто оцепенел от испуга.

И все воззрились на Даниэля, так что ему даже стало не до себе.

— А глаза у него зеленые и круглые, как у кошек, — подхватил троюродный племянник маркиза дона Антонино.

Кто-то выразился еще лучше и попал в самую точку:

— Он смотрит, как сова.

Так Даниэль и сделался Совенком, несмотря на волю отца, несмотря на пророка Даниила и десять львов, с которыми он был заперт в клетке, несмотря на гипнотическую силу глаз божьего праведника. Даниэль-Совенок, вопреки желаниям своего отца, сыровара, не способен был усмирить взглядом даже ораву ребятишек. Имя Даниэль осталось у него лишь для домашнего употребления. Вне дома его звали только Совенком.

Его отец попытался отстоять прежнее имя и как-то раз даже схлестнулся с какой-то бабой, которая подливала масло в огонь. Но все было напрасно. С таким же успехом можно было пытаться сдержать бурное течение реки во время весеннего паводка. Безнадежное дело. И Даниэлю суждено было впредь быть Совенком, как дон Моисес был Пешкой, Роке Навозником, Антонио Брюханом, донья Лола, лавочница, Перечницей-старшей, а телефонистки Каками и Зайчихами.

В этом селении просто измывались над таинством крещения.

V

Правда, Перечница-старшая со своим круглым, румяным личиком, но ехидным характером и злым языком вполне заслуживала свое прозвище: это была действительно перец-баба. И вдобавок сплетница. А сплетниц можно по-всякому обзывать — так им и надо. Кроме того, она пыталась зажать в кулак все селение, а какое у нее было на это право? Селение желало быть свободным и независимым, и, в конце концов, Перечнице-старшей не было никакого дела, верит или не верит в бога Панчо, трезвенник или выпивоха Пако-кузнец и выделывает ли сыр отец Даниэля-Совенка чистыми руками или у него черные ногти. Если брезгует, пусть не ест — и дело с концом.

Даниэль-Совенок не верил, что поступать так, как поступала Перечница-старшая, значит быть доброй. Добрыми были те, кто терпел ее наглость и даже выбирал ее председательницей разных благотворительных обществ. Перечница-старшая была уродина и гадюка, правильно сказал Антонио-Брюхан, хотя он и вынес этот приговор скорее под влиянием неприязни к ней как к конкурентке, чем исходя из ее физических и нравственных недостатков.

Перечница-старшая, несмотря на свой румянец, была длинная и сухая, как мачта, на которую взбираются во время гуляний, только у нее на макушке не было никакого приза. В общем, Перечнице-старшей нечем было похвалиться, кроме хорошо развитых ноздрей, неумеренного пристрастия вмешиваться в чужую жизнь и богатого, постоянно обновляемого репертуара угрызений совести.

Она разыгрывала их перед священником доном Хосе, настоящим святым.

— Послушайте, дон Хосе, — к примеру, говорила она ему перед самой мессой, — ночью я не могла уснуть, все думала о том, что, если Христос на горе Елеонской остался один, а апостолы заснули, кто же мог видеть, что Искупитель обливается кровавым потом?

Дон Хосе прикрывал глаза, острые, как иголки.

— Успокой свою совесть, дочь моя; это мы знаем через откровение.

Перечница-старшая кривила губы, делая вид, что вот-вот заплачет, и, хныкая, говорила:

— Как вы думаете, дон Хосе, могу я спокойно причащаться после того, как помыслила такое?

Дону Хосе, священнику, требовалось терпение Иова, чтобы выносить ее.

— Если за тобой нет других проступков, то можешь.

И так день за днем.

— Дон Хосе, нынче ночью я не сомкнула глаз, раздумывая насчет Панчо. Как может этот человек принять таинство брака, раз он не верит в бога?

А несколько часов спустя:

— Дон Хосе, уж и не знаю, сможете ли вы дать мне отпущение грехов. Вчера, в воскресенье, я читала одну греховную кингу, в которой говорилось о религиях в Англии. Протестантов там подавляющее большинство. Как вы думаете, дон Хосе, если бы я родилась в Англии, не была ли бы и я протестанткой?

Священник проглатывал слюну и отвечал:

— Вполне возможно, дочь моя.

— Тогда, отец мой, я каюсь в том, что могла бы быть протестанткой, если бы родилась в Англии.

Когда родился Даниэль-Совенок, донье Лоле, Перечнице-старшей, было тридцать девять лет. Три года спустя бог наказал ее самым болезненным для нее образом. Но не менее верно и то, что она превозмогла свою боль с несгибаемой стойкостью и неукротимостью, перед которой обычно пасовали ее односельчане.

Тот факт, что донья Лола была известна под именем Перечницы-старшей, уже заставляет предполагать, что существовали и Перечницы-младшие. Так оно и было; в свое время были три Перечницы, хотя теперь остались только две: старшая и младшая. Они были дочерьми одного жандарма, который в течение многих лет занимал должность начальника участка в селении. Когда жандарм умер — как говорили злые языки, которых всегда хватает, от горя, что у него не было отпрыска мужского пола, — он оставил кое-какие сбережения, позволившие его дочерям открыть лавку. Само собой разумеется, сержант умер в те времена, когда унтер-офицер жандармерии мог на свое жалование прилично жить, да еще немного откладывать. После смерти жандарма — его жена умерла за несколько лет до того — Лола, Перечница-старшая, взяла в свои руки бразды правления в доме по праву превосходства над сестрами в возрасте и в росте.

Даниэль-Совенок знал только двух Перечниц, но, как он слышал, третья была такая же сухопарая и костлявая, как и они, и в свое время их было трудно различить без предварительного тщательного осмотра.

Все это не опровергает того факта, что Перечницы-младшие заставили старшую сестру пройти при жизни через настоящее чистилище. Средняя была неряха и лентяйка, и ее характер и поведение не оставались безызвестными селению, которое по пронзительным крикам и перебранкам, повсечасно доносившимся из заднего помещения лавки и из жилища Перечниц, следило за прискорбным, чтобы не сказать более, развитием отношений между сестрами. Но нужно признать, говорили в селении, — и, должно быть, это было верно, поскольку это говорили все, — что, пока три Перечницы жили вместе, не было случая, чтобы они пропустили восьмичасовую мессу, которую священник дон Хосе служил в приходской церкви перед алтарем святого Роха. Они шли туда, все трое, прямые, как жерди, в любую погоду — и в стужу, и в дождь, и в грозу. И шагали они как положено, в ногу, чеканя шаг, потому что помимо сбережений унаследовали от отца вкус к маршировке и военную выправку. Раз-два, раз-два; так шли в церковь Перечницы, высоченные, плоскогрудые, узкобедрые, в платках, завязанных под подбородком, и с молитвенником под мышкой.

Потом средняя, Элена, умерла. Она скончалась зимой, в хмурое, дождливое декабрьское утро. Когда люди приходили выразить соболезнование пережившим ее сестрам, Перечница-старшая крестилась и говорила:

— Бог мудр и справедлив в своих решениях; он прибрал самую никчемную из нашей семьи. Возблагодарим его.

Уже на маленьком кладбище, прилегающем к церкви, когда тощее тело Элены, Перечницы-средней, засыпали землей, некоторые женщины начали голосить. Перечница-старшая, суровая, достойная и непоколебимая, сказала, обратившись к ним:

— Не оплакивайте ее. Она умерла по нерадивости.

И с этих пор троица превратилась в пару, и на восьмичасовой мессе, которую священник дон Хосе служил перед алтарем святого Роха, не хватало тонкой фигуры покойной Перечницы-средней.

Но с Перечницей-младшей случилась еще худшая беда. В конце концов, то, что произошло со средней, было предназначено божьим промыслом, тогда как младшая по легкомыслию и беспечности поддалась плотской слабости и, следовательно, в своем несчастье виновата была она сама.

В то время в селении открылся маленький филиал банка, который теперь замыкал площадь с одной из сторон. Вместе с директором прибыл красавчик служащий, статный и хорошо одетый молодой человек, который произвел на местных жительниц такое впечатление, что они только для того, чтобы увидеть в окошечке его лицо, несли ему свои сбережения. Банк использовал хорошую приманку, чтобы заполучить клиентуру. Этот прием, до которого какой-нибудь крупный финансист, быть может, и не унизился бы, в селении дал замечательные результаты. Рамон, сын аптекаря, который тогда начинал изучать юриспруденцию, даже высказал сожаление, что он еще не в состоянии написать докторскую диссертацию на оригинальную тему: «Влияние тщательно подобранного персонала на финансовые накопления в населенном пункте», что сделал бы с большим удовольствием. Под «финансовыми накоплениями» он подразумевал сбережения, а под «населенным пунктом» конкретно свое маленькое селенье. Но выражение «финансовые накопления в населенном пункте» звучало очень хорошо и придавало его гипотетической работе, как он говорил, хотя и в шутку, более высокий смысл и куда больший размах.

С приездом в селение банковского служащего Димаса отцы и мужья насторожились. Священник дон Хосе, настоящий святой, многократно беседовал с доном Димасом, подчеркивая серьезные последствия, как благотворные, так и пагубные, которые может иметь воздействие его усов на селение. Эти постоянные собеседования священника и дона Димаса несколько рассеяли опасения отцов и мужей, и даже Перечница-младшая сочла, что нет ничего предосудительного и рискованного в том, чтобы позволять дону Димасу время от времени провожать себя, хотя ее старшая сестра, доводя до крайности требование скромного поведения, во всеуслышание порицала ее, крича о ее «распущенности и бесстыдстве».

Без сомнения, перед Перечницей-младшей, которой до сих пор эта долина казалась глухой и безрадостной, как тюрьма, открылись новые горизонты, и она впервые в жизни обратила внимание на красоту обрывистых гор, поэтичность широко раскинувшихся лугов и тревожащие воображение пронзительные свистки паровозов, прорезающие ночную тишину. Все это в общем и целом пустяки, но пустяки, приобретающие особое значение для очарованного сердца.

Однажды вечером Перечница-младшая вернулась ликующая со своей обычной прогулки.

— Послушай, сестра, — сказала она. — Не знаю, почему ты невзлюбила Димаса. Это самый лучший человек, какого я знаю. Сегодня я заговорила с ним о наших деньгах, и он сразу подал мне несколько мыслей насчет их прибыльного помещения. Я сказала ему, что мы их держим в одном банке в городе и что мы с тобой обсудим это дело и решим, как поступить.

Перечница-старшая так и взвыла.

— А ты сказала ему, что речь идет всего лишь о тысяче дуро?

Перечница-младшая улыбнулась: сестра недооценивала ее осмотрительность.

— Конечно, нет, — ответила она. — О сумме я ничего не сказала.

Лола, Перечница-старшая, пожала плечами — мол, пойди потолкуй с ней. Потом крикливо засыпала словами — казалось, они не вылетают изо рта, а скатываются, как на салазках, с ее острого носа.

— Знаешь, что я тебе скажу? Этот человек — мошенник, который просто морочит тебя. Неужели ты не видишь, что все селение точит лясы по этому поводу и смеется над твоей глупостью? Наверное, ты единственная, кто этого не знает, сестра. — Она внезапно смягчила тон, — Тебе тридцать шесть лет, Ирена, ты этому парню в матери годишься. Подумай об этом хорошенько.

Ирена, Перечница-младшая, вскипела:

— Да будет тебе известно, Лола, мне больно выслушивать все это. Мне противны твои злобные намеки. По-моему, в том, что сходятся мужчина и женщина, нет ничего особенного, И не имеет никакого значения, если между ними разница в несколько лет. Просто-напросто все женщины в селении, начиная с тебя, завидуют мне. Вот это верно!

Перечницы разошлись, задрав нос. А на следующий вечер Куко, станционный смотритель, объявил в селении, что донья Ирена, Перечница-младшая, и дон Димас, банковский служащий, сели на товарно-пассажирский поезд и уехали в город. Когда Перечница-старшая узнала об этом, ей кровь бросилась в голову и у нее помутился разум. Она упала в обморок и очнулась только через пять минут. А когда пришла в себя, достала из сундука, кишевшего молью, черное платье, которое хранила еще со смерти отца, облачилась в него и быстрым шагом направилась к дому священника.

— Боже мой, какое несчастье, дон Хосе, — сказала она, входя.

— Успокойся, дочь моя.

Перечница села в плетеное кресло возле стола священника и взглядом спросила дона Хосе, известно ли ему, что произошло.

— Да, и знаю; Куко мне все рассказал, — ответил священник.

Она глубоко вздохнула с таким шумом, как будто у нее ребра застучали друг о друга. Потом отерла слезу, круглую и крупную, как капля дождя.

— Выслушайте меня внимательно, дон Хосе, — сказала она. — Я в ужасном сомнении. В сомнении, которое гложет меня. Ирена, моя сестра, теперь проститутка, не так ли?

Священник слегка покраснел.

— Замолчи, дочь моя. Не говори глупостей.

Закрыв молитвенник, который он читал перед приходом Перечницы, дон Хосе прочистил горло, но, когда заговорил, голос его тем не менее зазвучал как-то сдавленно.

— Слушай, — сказал он, — женщина, которая отдается мужчине по любви, не проститутка. Проститутка — это женщина, беззаконно торгующая своим телом и красотой, которую ей дал бог, женщина, отдающаяся любому мужчине за плату. Понимаешь разницу?

Перечница выпрямилась и с неумолимым видом произнесла:

— Во всяком случае, отец мой, Ирена совершила тягчайший, омерзительный грех, разве не верно?

— Верно, дочь моя, — ответил священник, — но грех поправимый. Мне кажется, я знаю дона Димаса, и по-моему, он не плохой юноша. Они поженятся.

Перечница-старшая закрыла лицо костлявыми руками и, всхлипнув, сказала:

— Отец мой, отец мой, но у этого дела есть еще и другая сторона. Сестра пала из-за пылкой крови. Это ее кровь согрешила. А у меня та же кровь, что у нее. Значит, я могла бы сделать то же самое. Я каюсь в этом, отец мой. Каюсь от всей души и горько скорблю.

Священник дон Хосе, настоящий святой, встал и двумя пальцами коснулся ее головы.

— Ступай, дочь моя. Ступай домой и успокойся. Ты ни в чем не виновата. И с Иреной мы уладим дело.

Лола, Перечница-старшая, покинула дом священника до некоторой степени утешенная. По дороге она тысячу раз повторила себе, что обязана сделать владевшие ею чувства — скорбь и стыд — достоянием гласности; ведь потерять честь всегда было бóльшим несчастьем, чем потерять жизнь. Под влиянием этой идеи она, придя домой, достала коробку из-под ботинок, вырезала из нее картонку и, взяв кисточку, нервными каракулями написала на ней: «Закрыто по случаю позора». Потом вышла на улицу и прикрепила картонку к двери лавки.

Как рассказывали Даниэлю-Совенку, лавка была закрыта десять дней и десять ночей.

VI

Но теперь-то уж Даниэль-Совенок знал, что значит забеременеть и что такое аборт. В определенном возрасте такие вещи становятся простыми и понятными. А до этого они кажутся чем-то колдовским. Раздвоение женщины не вмещается в человеческую голову, пока не обращаешь внимания на округлившийся живот, который выдает его со всей очевидностью. Но до того возраста, когда принимают первое причастие, над такими вещами почти никогда не задумываются, хотя они бросаются в глаза и позже подавляют нас своей простотой.

Но и Герман-Паршивый, сын сапожника, тоже знал, что значит забеременеть и что такое аборт. Герман-Паршивый всегда, при всех обстоятельствах, даже самых трудных, был хорошим товарищем. Он не так сдружился с Даниэлем-Совенком, как, например, Навозник, но причина тому была не в нем, не в Даниэле-Совенке, и не в таких вещах и явлениях, которые зависят от нашей воли.

Герман-Паршивый был худенький, бледный, хилый мальчонка. Не будь у него такие черные волосы, может быть, не так бросались бы в глаза его проплешины: у Германа на голове с самого раннего возраста были проплешины, и наверняка поэтому его и прозвали Паршивым, хотя, надо полагать, проплешины образовались не из-за парши в собственном смысле слова.

У его отца, сапожника, помимо маленькой мастерской, находившейся по левую руку от шоссе, если идти в гору, за особняком дона Антонино, маркиза, было десять детей, из которых шестеро родилось, как положено, поодиночке, а остальные четверо — попарно. Оно и понятно, его жена была двояшка, и мать жены двояшка, а у него самого в Каталонии была сестра, тоже двояшка, которая родила тройню — об этом даже писали в газетах, и губернатор дал ей единовременное пособие. Все это, без сомнения, о чем-то говорило. Но никто не мог разубедить сапожника в том, что подобные явления вызываются каким-то микробом, «как и любая другая болезнь».

Андрес, сапожник, если посмотреть на него спереди, еще мог сойти за отца многочисленной семьи; но если смотреть сбоку — никогда. Недаром в селении о нем говорили: «Андрес — человек, которого сбоку не видно». И это надо было понимать почти буквально — такой он был тощий, испитой. А кроме того, ему был свойствен весьма приметный наклон корпуса вперед, кто говорил — вследствие характера его работы, а кто — из-за пристрастия любоваться до последней возможности икрами девушек, которые оказывались в его поле зрения. Учитывая эту его склонность, было легче понять, даже глядя на него сбоку, что он отец десяти детей. И словно ему мало было такого потомства, его крохотная мастерская всегда была полна клеток с зеленушками, канарейками и щеглами, которые весной поднимали гомон и писк, еще более оглушительный, чем стрекот цикад. Захваченный тайной оплодотворения, сапожник производил над этими птичками всевозможные эксперименты. Он скрещивал канареек с зеленушками и щеглов с канарейками, чтобы посмотреть, что получится, и утверждал, что гибриды будто бы поют нежнее и мелодичнее, чем чистокровные экземпляры.

Вдобавок ко всему, сапожник Андрес был философом. Если ему говорили: «Андрес, неужели тебе мало десяти детей, зачем ты еще птиц разводишь?», он отвечал: «Благодаря птицам я не слышу, как орут дети».

С другой стороны, большинство детей уже выросли и могли сами постоять за себя. Самые трудные годы миновали. Правда, когда пришло время призываться первой паре близнецов, у Андреса произошел горячий спор с секретарем муниципалитета, потому что сапожник уверял, что они разных годов призыва.

— Но послушай, приятель, — сказал секретарь, — как они могут быть разных годов призыва, раз они близнецы?

Сапожник Андрес уставился на округлые икры девушки, которая пришла объяснить, что ее брат не явился по уважительной причине. Потом втянул голову в плечи подобно тому, как улитка прячется в свою раковину, и ответил:

— Очень просто. Андрес родился за десять минут до полуночи в день святого Сильвестра, а когда родился Мариано, был уже новый год.

Тем не менее, поскольку оба парня были записаны в метрическую книгу 31 декабря, «человеку, которого сбоку не видно», пришлось примириться с тем, что их забрали в армию одновременно. Его третий сын, Томас, хорошо устроился в городе — работал в автобусном парке. Четвертый сын, Биско, сапожничал, помогал отцу. Остальные были девочки, за исключением, разумеется, Германа-Паршивого, самого меньшего.

Это Герман-Паршивый сказал о Даниэле-Совенке, когда тот появился в школе, что он на все смотрит с испуганным видом. С маленькой натяжкой выходило, что именно Герман-Паршивый окрестил Даниэля Совенком, но тот не затаил никакой злобы на него, а, напротив, с первого дня стал его верным другом.

Проплешины Паршивого не были препятствием для взаимного понимания. Пожалуй, они даже способствовали этой дружбе, потому что Даниэля-Совенка с первой минуты живо заинтересовали эти белые островки в океане густой черной шевелюры Паршивого.

Однако, несмотря на то что проплешины Паршивого не вызывали беспокойства ни в семье сапожника, ни в тесном кругу его друзей, Перечница-старшая, движимая неудовлетворенным материнским инстинктом, который она распространяла на все селение, решила вмешаться в это дело, хотя оно ее совершенно не касалось: Перечница-старшая очень любила соваться, куда ее не просят. Она прикидывалась, что ее неумеренный интерес к ближнему диктуется пылким милосердием, высоким чувством христианского братства, а на самом деле пользовалась этой уловкой для того, чтобы под благовидными предлогами повсюду вынюхивать все, что можно.

Однажды вечером, когда Андрес, «человек, которого сбоку не видно», прилежно работал, в своей каморке, к нему заявилась донья Лола, Перечница-старшая.

— Сапожник, — сказала она с порога, — как вы допускаете, чтобы у вашего мальчика были проплешины?

Андрес не изменил позы и не оторвался от работы.

— Ничего, сеньора, — ответил он, — лет через сто они станут незаметны.

Цикады, зеленушки и щеглы поднимали такой ужасный шум, что Перечнице и сапожнику приходилось кричать.

— Возьмите! — властным тоном сказала Перечница. — На ночь мажьте ему голову этим кремом.

Сапожник наконец поднял на нее глаза, взял тюбик, повертел его в руках и вернул Перечнице.

— Оставьте это себе; кремом проплешины не вылечишь, — сказал он. — Это его птица заразила.

И он опять принялся за работу.

Может быть, так оно и было, а может, и нет. Только Герман-Паршивый страстно любил птиц. Наверное, это было связано с его смутными воспоминаниями о раннем детстве, прошедшем под чириканье зеленушек, канареек и щеглов. Никто в долине так не разбирался в птицах, как Герман-Паршивый, который, кроме того, ради птиц был способен обходиться целую неделю без еды и питья. Это редкое качество, без сомнения, сыграло большую роль в том, что Роке-Навозник снизошел до дружбы с этим мальчуганом, физически таким слабым.

Часто, когда они выходили из школы, Герман говорил им:

— Пошли. Я знаю одно гнездо лазоревок. Там двенадцать птенцов. Оно в заборе у аптекаря.

Или:

— Пойдемте на луг Индейца. Моросит дождь, и дрозды слетятся клевать коровий навоз.

Герман-Паршивый, как никто, различал птиц по полету и по трелям; разгадывал их инстинкты; знал все их повадки; предвидел, как повлияет на них та или иная перемена погоды, и, казалось, если бы только захотел, научился бы и летать.

Как легко понять, с точки зрения Совенка и Навозника, это был неоценимый дар. Если мальчишки затевали ловить птиц или разорять их гнезда, они не могли обойтись без Германа-Паршивого, как уважающий себя охотник не может обходиться без собаки.

Вместе с тем слабость, которую сын сапожника питал к птицам, принесла ему весьма серьезные и чувствительные неприятности. Однажды, разыскивая гнездо деряб в кустарнике над самым туннелем, он потерял равновесие и с внушительной высоты упал на рельсы, сломав себе ногу. Через месяц дон Рикардо объявил его выздоровевшим, но Герман-Паршивый с тех пор всю жизнь прихрамывал на правую ногу. Правда, он не особенно горевал из-за этого и продолжал искать гнезда с тем же неумеренным рвением.

В другой раз он свалился с кизилового дерева, где подстерегал дроздов, в густые заросли ежевики. Зацепившись за колючку, он разорвал себе мочку уха, а так как не дал ее зашить, она осталась у него раздвоенной наподобие фрака с длинными фалдами.

Но все это были только неизбежные издержки, и Герман-Паршивый никогда не жаловался на свою хромоту, на свою раздвоенную мочку и на свои проплешины, которыми, по словам отца, его наградила птица. Если беды исходили от птиц, он с готовностью принимал их. Его отличал своего рода стоицизм, пределы которого были поистине неисповедимы.

— У тебя это никогда не болит? — спросил его как-то раз Навозник, имея в виду ухо.

Герман-Паршивый улыбнулся своей всегдашней бледной и грустной улыбкой.

— Иногда перед дождем у меня болит нога, — сказал он. — А ухо никогда не болит.

Но в глазах Роке-Навозника Паршивый был не просто эксперт по птицам; он обладал еще более ценным качеством. Этим качеством была сама его тщедушность. Герман-Паршивый представлял в этом плане незаменимую затравку для драк. А Роке-Навозник нуждался в драках, как в хлебе насущном. Летом, во время гуляний в ближних солениях, Навознику часто представлялся случай поупражнять свои мускулы. Но надо признать, что он никогда не делал этого без вполне уважительной причины. В душе деревенского силача всегда таится желание померяться силой со своими соперниками из соседних селений, хуторов и деревень. И Герман-Паршивый, такой хилый и болезненный, служил точкой соприкосновения между Роке и его противниками, великолепным пробным камнем, позволяющим определить, на чьей стороне превосходство.

Ход событий до начала военных действий оставался всегда неизменным. Завидев неприятеля, Роке-Навозник издалека изучал диспозицию. Потом тихонько говорил Паршивому:

— Подойди к этим ребятам и уставься на них так, как будто тебе завидно, что они грызут орехи.

Герман-Паршивый подходил не без опаски. Первой оплеухи ему, во всяком случае, было не избежать. Но не мог же он из-за преходящей боли похерить свою дружбу с Навозником. Он останавливался в двух метрах от встречной компании и вытаращивал глаза на чужаков. Недолго приходилось ждать угрожающего окрика:

— Ты что стоишь как столб и пялишь глаза? Или в морду захотел?

Паршивый, не моргнув глазом, выдерживал этот наскок и продолжал стоять, не меняя позы, хоть у него и дрожали коленки. Он знал, что Даниэль-Совенок и Роке-Навозник ждут за кулисами своего выхода. Вожак враждебной группы наседал:

— Слышишь, недоносок? Проваливай, а то я из тебя душу вытрясу.

Герман-Паршивый, будто не слышал, по-прежнему стоял, не шевелясь и не произнося ни слова, и пожирал глазами кулек с орехами. Про себя он уже думал, куда ему заедут и достаточно ли густа трава там, где он стоит, чтобы не слишком ушибиться, когда его собьют с ног. Петушок из враждебной группы терял терпение.

— Получай. Будешь знать, как шпионить.

Это было необъяснимо, но всегда в подобных случаях Герман-Паршивый раньше чувствовал утешительное присутствие Навозника у себя за спиной, чем боль от затрещины. И раньше слышал его голос, гневный и покровительственный:

— Ах так, ты ударил моего друга?!

И Навозник прибавлял, с состраданием глядя на Германа:

— Ты ему что-нибудь сказал, Паршивый?

Герман-Паршивый, сидя на земле, лепетал:

— Я рта не раскрыл. Он ударил меня за то, что я на него смотрел.

Вот вам и драка, и вдобавок Навозник оказывался прав, поскольку противник ударил его друга только за то, что последний смотрел на него, то есть по элементарным нормам мальчишеского кодекса чести без достаточно веской и уважительной причины.

А так как в этих схватках превосходство было заведомо на стороне Роке-Навозника, дело всегда кончалось тем, что друзья располагались на поле боя, откуда бежал неприятель, и поедали орехи, доставшиеся им в виде трофеев.

VII

Между собой у них не бывало разногласий. Каждый довольствовался местом, которое принадлежало ему в их шайке, и не претендовал на большее. Даниэль-Совенок знал, что не может верховодить Навозником, хоть он и умнее его, а Герман-Паршивый признавал себя рангом ниже их обоих, несмотря на то что был куда более осведомлен и искушен по части птиц. Главенство здесь определялось бицепсами, а не умом, не способностями и не волей. В сущности, это было разумно, логично и правильно.

Дела не менял тот факт, что только Даниэль-Совенок был способен вскакивать на ходу в товарные поезда, когда они, пыхтя, поднимались в гору, и даже в товарно-пассажирские, если они не шли порожняком и паровоз был не новый. Но и быстроногость не давала права на первенство. Это было достойное уважения качество, но и только.

По воскресеньям после мессы и во время летних каникул трое друзей ходили в луга и в горы, в кегельбан и на речку. Развлечения у них были самые разнообразные и немного примитивные, дикие. В этом возрасте где угодно легко найти забаву. Иногда, вооружившись рогатками, они устраивали ужасные избиения дроздов, рябинников и деряб. Герман-Паршивый знал, что дрозды, рябинники и дерябы, принадлежащие, собственно говоря, к одному семейству, пережидают зной по большей части в зарослях ежевики или в живых изгородях из колючего кустарника. Чтобы убивать их на деревьях, пока они еще сонные, надо было вставать ни свет ни заря. Поэтому ребята предпочитали искать их в самую жару, когда птицы лениво дремлют в чапыжнике. Тут и цель была малоподвижна, и расстояние короче, а следовательно, и попадание вероятнее.

Для Даниэля-Совенка не существовало блюда вкуснее дрозда с рисом. Когда он сшибал дрозда, ему нравилось даже самому ощипывать его, и так он узнал, что почти у всех дроздов под перьями вши. Он был разочарован, когда, сообщив Паршивому о своем удивительном открытии, услышал в ответ:

— А ты и не знал? Почти у всех птиц под перьями вши. А то и какая-нибудь зараза. Отец говорит, что проплешинами меня наградила кукушка.

Даниэль-Совенок дал себе зарок не пытаться больше делать открытия относительно птиц. Если он хотел что-нибудь узнать о них, быстрее и проще было осведомиться об этом непосредственно у Паршивого.

В другие дни они отправлялись играть в кегли. Тут у Роке-Навозника было неоспоримое превосходство над Совенком и Паршивым. Хотя он всегда давал им большую фору, к концу игры у них на счету было обычно немногим больше того, что они получили из милости, тогда как Навозник без труда набирал максимальное число очков. В этой игре Навозник выказывал силу и ловкость взрослого мужчины. В чемпионатах, которые разыгрывались на праздник рождества Богородицы, Навозник — он участвовал в них вместе почти со всеми мужчинами селения — неизменно занимал одно из первых мест, не ниже четвертого. Его сестру Сару бесила эта ранняя возмужалость.

— Вот скотина, — говорила она. — Ты еще отца за пояс заткнешь.

— Дай-то бог, — откликался Пако-кузнец таким тоном, будто творил молитву, и глаза его светились надеждой.

Но, пожалуй, самое глубокое и полное удовольствие три друга получали, когда проводили время на реке, за таверной Кино-Однорукого. Там расстилался широкий луг с большим дубом посредине, как бы отгороженный от остальной долины стеной голых скал. Напротив этой стены находилась Поса-дель-Инглес, а несколькими метрами ниже река бежала между валунами и булыгами. В этом мелководье они ловили руками раков — осторожно приподнимая камни, крепко хватали их за панцирь, где он пошире, а те топорщились и то раздвигали, то сжимали клешни, упорно, но безуспешно пытаясь удрать.

А иной раз они ловили в затоне рыбешек, которые плавали такими неисчислимыми стаями, что часто от них было черно в воде. Стоило забросить бредень с какой-нибудь яркой приманкой, и их можно было вытаскивать дюжинами. Но именно потому, что их было так много и ловить их было так легко, они мало-помалу потеряли в глазах ребят всякую цену. И то же самое произошло с черникой, ежевикой и лесными орехами. Этому пренебрежению немало способствовало и то, что дон Моисес, учитель, одобрял учеников, которые в свободное время как дураки собирали ежевику и ягоды терновника, чтобы преподнести их своим матерям. Или ловили мальков. И мало того, в конце года эти самые ученики получали отличные отметки и похвальные листы. Роке-Навозник, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый испытывали к ним по меньшей мере такое же глубокое презрение, как к ежевике, лесным орехам и малькам.

Теплыми летними вечерами три друга купались в Поса-дель-Инглес. Вода освежала опаленную солнцем кожу, и это доставляло им ни с чем не сравнимое удовольствие. Все трое плавали по-собачьи и при этом так брызгались и взбаламучивали воду, что на расстоянии в сто метров вверх и в сто метров вниз по течению замирало все живое.

В один из таких вечеров, пока они сохли на солнце, лежа на лугу с большим дубом посредине, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый наконец узнали, что значит забеременеть и что такое аборт. Первому было тогда семь, второму восемь лет. Роке-Навозник купался в заплатанных штанишках, надетых задом наперед, а Совенок и Паршивый — нагишом, потому что еще не ведали стыда. Именно Роке-Навозник и пробудил его у них в этот самый вечер.

Не зная еще, что к чему, Даниэль-Совенок рассказывал, какой у него был разговор с матерью четыре года назад, когда она показала ему картинку, на которой была нарисована роскошная голландская корова.

— До чего хороша, правда, Даниэль? Это молочная корова, — сказала мать.

Ребенок ошеломленно посмотрел на нее. До сих пор ему случалось видеть молоко только в кринках и кувшинах.

— Нет, мама, это не молочная корова, — возразил он. — Посмотри, у нее нет кувшинов.

С минуту мать беззвучно смеялась над его наивностью. Потом взяла его на колени и объяснила:

— У молочных коров не бывает кувшинов, сынок.

Он пытливо посмотрел на нее, стараясь понять, не обманывает ли она его. Мать смеялась. Даниэль почувствовал, что за всем этим что-то кроется. Он еще ничего не знал про «это», потому что ему было только три года, но в эту минуту почувствовал предвестие тайны.

— Тогда в чем же они носят молоко, мама? — спросил он, охваченный внезапным желанием выяснить все до конца.

Мать все еще смеялась. Однако ответила ему не без запинки:

— Ясное дело, в… в брюхе.

Ребенок был как громом поражен:

— Что-о-о-о?

— Молочные коровы, Даниэль, носят молоко в брюхе, — подтвердила мать и ногтем ткнула в вымя коровы, нарисованной на картинке. Даниэль с сомнением посмотрел на губчатое вымя, потом показал на сосок:

— И молоко выходит через эту пупочку?

— Да, сыночек, через эту пупочку.

В тот вечер Даниэль не мог ни говорить, ни думать ни о чем другом. Он угадывал во всем этом нечто такое, что было тайной для него, но не для матери. Она смеялась как-то особенно, не так, как в другие разы, когда он ее о чем-нибудь спрашивал. Но мало-помалу Совенок забыл об этом. Через несколько месяцев отец купил корову. А позднее Даниэль познакомился с двадцатью коровами аптекаря и увидел, как их доят. Потом Даниэль-Совенок смеялся при одной мысли о том, что когда-то мог думать, будто коровы без кувшинов не дают молока.

В тот вечер, лежа у реки, на лугу с дубом посредине, он, слушая Навозника, вспомнил о картинке, на которой была нарисована голландская корова.

Они только что вылезли из воды и обсыхали на легком ветерке, казалось, лизавшем их холодным языком, хотя в воздухе разливался влажный, парной зной. Лежа навзничь на траве, они увидели пролетающую над ними огромную птицу.

— Смотрите! — закричал Совенок. — Наверняка это тот аист, которого ждет учительница из Ла-Кульеры. Он летит как раз в ту сторону.

Паршивый возразил:

— Это не аист, а журавль.

Навозник поднялся и сел, сердито поджав губы. Даниэль-Совенок с завистью смотрел, как вздымалась его могучая грудь.

— Какого, к черту, аиста ждет учительница? Неужели вы еще верите в эти басни? — сказал Навозник.

Совенок и Паршивый тоже сели. Оба так и впились глазами в Навозника, угадывая, что он скажет что-нибудь про «это». Паршивый дал ему для этого повод.

— Кто же тогда приносит детей? — сказал он.

Роке-Навозник держался серьезно, с сознанием своего превосходства.

— Их рожают, — отрезал он.

— Рожают? — в один голос переспросили Совенок и Паршивый.

Навозник подтвердил:

— Да, рожают. Вы когда-нибудь видели, как котится крольчиха?

— Да.

— Ну вот, и с людьми то же самое.

На лице Совенка отразилось комическое изумление:

— Ты хочешь сказать, что все мы кролики? — проронил он.

Навозника сердила глупость собеседников.

— Да нет, — сказал он. — Детей рожает не крольчиха, а женщина, мать.

У Паршивого глаза засветились пониманием.

— Значит, аист не приносит детей, правда? Я уж и сам думал, — пояснил он, — странное дело, почему это к моему отцу аист прилетал десять раз, а к Курносой, нашей соседке, ни разу, хотя ей хочется иметь ребенка, а моему отцу ни к чему такая куча ребят?

Вокруг царила тишина, которую нарушал только хрустальный плеск воды в быстринах да шелест ветра в листве. Совенок и Паршивый смотрели на Навозника, раскрыв рты. Понизив голос, он сказал:

— А знаете, им это ужасно больно.

У Совенка, еще не преодолевшего свое недоверие, вырвалось:

— Откуда ты все это знаешь?

— Это знают все люди, кроме вас двоих, обалдуев, — сказал Навозник. — Моя мать оттого и умерла, что ей было очень больно, когда я родился. Она не хворала, а умерла от боли. Видать, иногда боль невозможно выдержать, и человек умирает; даже если он не хворал — просто от боли. — Опьяненный жадным вниманием слушателей, он добавил: — А некоторым женщинам разрезают живот, я слышал, как Сара про это говорила.

Герман-Паршивый спросил:

— Но потом они хворают, верно?

Навозник, как бы подчеркивая доверительный характер разговора, еще больше понизил голос.

— Они заболевают при виде ребенка, — поведал он. — Дети рождаются волосатыми и без глаз, без ушей, без ноздрей. У них бывает только большущий рот, чтобы сосать грудь. А уж потом у них появляются глаза, уши, ноздри и все остальное.

Потрясенный Даниэль слушал затаив дыхание. Перед его взором открывалась новая перспектива, в которой, наконец, получали свое объяснение ни больше ни меньше как жизнь и само существование человечества. Ему вдруг стало стыдно, что он совсем голый. И в то же время он ощутил как бы обновленную, трепетную и пылкую любовь к матери. Сам не зная этого, он впервые испытал волнующее чувство кровного родства. Между ними была глубокая связь — нечто такое, в силу чего мать представала теперь как непреложно необходимая причина его бытия. Материнство в его глазах становилось от этого несравненно прекраснее; ведь оно уже не было случайностью, не возникало по нелепому капризу аиста. Даниэль-Совенок подумал, что из всего, что ему известно про «это», самое приятное знать, что ты появился на свет в результате чудовищной боли и что мать не захотела ее избежать, потому что желала иметь тебя, именно тебя.

С этих пор он стал смотреть на мать по-другому, под углом зрения более житейским и простым, но и более интимным и волнующим. В ее присутствии он испытывал странное чувство — как будто кровь у них пульсировала в лад; то было ощущение созвучия и нерасторжимости.

С этих пор Даниэль-Совенок всякий раз, когда шел купаться в Поса-дель-Инглес, брал с собой, как Навозник, старые, заплатанные штанишки и надевал их задом наперед. И при этом думал о том, каким он, должно быть, был уродиной, когда только что родился, — весь волосатый, без глаз, без ушей, без ноздрей, без ничего… С одним только большущим жадным ртом, чтобы сосать грудь. Его разбирал смех, и через минуту он уже заразительно хохотал, сотрясаясь всем телом.

VIII

По словам Роке-Навозника, Перечница-младшая была одна из тех женщин, которые не могут забеременеть. Да в этом и не было ничего удивительного — откуда взяться почкам на сухой жерди.

Перечница-младшая вернулась в селение через три месяца и четыре дня после своего побега. Ее возвращение, как прежде побег, было целым событием для всей долины, хотя оно, как и все события, миновало и забылось, уступив место другому событию, которое в свою очередь сменилось другим и тоже забылось. Но так и складывалась мало-помалу негромкая и немудреная история долины. Понятное дело, Перечница вернулась одна, а дона Димаса, банковского служащего, и след простыл, хотя дон Хосе, священник, и считал, что он неплохой юноша. Плохой ли, хороший ли, дон Димас растаял в воздухе, как тает, не оставляя следа, горное эхо.

Первым принес в селение эту новость Куко, станционный смотритель. После радиоприемника дона Рамона, аптекаря, станционный смотритель Куко был самым богатым источником сведений, а потому и самым желанным собеседником. Новости у него были всегда свежие и занятные, хотя и не всегда назидательные. Станционный смотритель Куко был полнокровный, экспансивный и жизнерадостный толстяк. Даниэль-Совенок восхищался им; восхищался его характером, знаниями и сноровкой, с которой он маневрировал составами и контролировал прибытие и отправление поездов. Все это требовало умения; не всякому даны гибкость и организаторский талант, необходимые для станционного смотрителя.

Когда Ирена, Перечница-младшая, сошла с поезда, глаза ее были полны слез и выглядела она еще более худой и изнуренной, чем три месяца назад, когда уехала. Она шла сгорбившись, словно под тяжестью невидимого бремени. То были, несомненно, угрызения совести. Одета она была, как обычно одеваются вдовы, скорбящие вдовы, во все черное, и плотная черная мантилья закрывала ее лицо.

Днем шел дождь, но, поднимаясь по косогору, Перечница не избегала рытвин и даже, казалось, находила какое-то странное утешение в том, что то и дело попадала в лужи и в грязь.

Лола, Перечница-старшая, остолбенела, увидев сестру, в нерешительности остановившуюся у входа в лавку, и раза два провела рукой по глазам, словно хотела рассеять какое-то зловещее видение.

— Да, это я, Лола, — проговорила младшая. — Не удивляйся. Хоть я и грешница и все такое, но вернулась. Ты прощаешь меня?

— Во веки веков! Иди сюда. Проходи, — сказала Перечница-старшая.

Сестры скрылись в заднем помещении. Там они молча посмотрели друг на друга. Перечница-младшая стояла униженно съежившись и опустив голову. Старшая с покаянным возвращением сестры, казалось, вдруг раздалась от торжества.

— Ты понимаешь, что ты сделала, Ирена? — было первое, что она ей сказала.

— Замолчи, пожалуйста, — простонала та и, уронив голову на стол, заплакала горькими слезами.

Перечница-старшая не мешала плакать сестре. Слезы были необходимы, чтобы омыть совесть. Когда Ирена выпрямилась, сестры снова посмотрели друг другу в глаза. Они заговорили обрывками фраз, с полслова понимая друг друга.

— Ирена, ты с ним?..

— Да…

— Боже мой!

— Он меня обманул.

— Он тебя обманул или ты обманулась?

— Назови это как хочешь, сестра.

— Он уже был твоим мужем, когда?..

— Нет… Он даже и теперь мне не муж.

— Боже мой! Ты ждешь?..

— Нет… Он мне сказал… Он мне сказал…

У нее прервался голос, и она всхлипнула. Опять воцарилось молчание. Наконец Перечница-старшая спросила:

— Что он тебе сказал?

— Что я бесплодная.

— Подлец!

— Сама видишь, я не могу иметь детей.

Перечница-старшая внезапно потеряла терпение и вышла из себя.

— Теперь ты видишь, что ты наделала? Ты запятнала честь. Свою, мою и блаженной памяти наших родителей…

— Нет. Ради бога, поверь мне, Лола, это не так.

— А как же?

— Не обольщайся, сестра, у нас, некрасивых женщин, нет чести.

Она безнадежно махнула рукой, подавленная этим непреложным убеждением. Потом добавила:

— Так он сказал.

— Для женщины ее репутация дороже жизни, неужели ты этого не знаешь?

— Знаю, Лола.

— Ну?

— Я сделаю, что ты скажешь, сестра.

— Ты готова к этому?

Перечница-младшая понурила голову.

— Готова, — сказала она.

— Ты будешь носить траур до конца жизни и пять лет не выйдешь из дому. Вот мои условия. Ты принимаешь их?

— Принимаю.

— Тогда поднимайся наверх.

Перечница-старшая заперла на ключ дверь лавки и следом за сестрой поднялась на второй этаж. В своей комнате Перечница-младшая села на край кровати; старшая принесла таз с теплой водой и вымыла ей ноги.

Во время этой операции они сохраняли молчание. По окончании ее Перечница-младшая сказала, вздохнув:

— Знаешь, он поступил со мной, как последний негодяй.

Перечница-старшая промолчала во внимание к скорбному виду сестры. Та продолжала:

— Он зарился на мои деньги. Этот бессовестный человек думал, что у нас много денег; хоть лопатой загребай.

— Почему же ты ему вовремя не сказала, что у нас с тобой на двоих всего только тысяча дуро?

— Это было бы для меня погибелью. Он меня бросил бы, а я была влюблена в него.

— Тебя погубило молчание, сумасшедшая.

— Он жил со мной, пока у меня были деньги. А исчезли деньги, исчез и Димас. Бросил меня, как какую-нибудь шлюху. Димас — плохой человек, Лола. Развратный и жестокий.

Худые щеки Перечницы, на которых и без того всегда горел нервный румянец, запылали еще ярче.

— Разбойник он, вот он кто. В точности такой же разбойник, как тот Димас[2].

Вспышка прошла, и она умолкла. Ее снова начали глодать сомнения. Что это она сказала о Димасе, добром разбойнике? Разве господу не угодны такого рода раскаявшиеся грешники? Перечница-старшая почувствовала острые угрызения совести. «От всего сердца прошу у тебя прощения, господи», — сказала она про себя. И решила завтра же, как только встанет, пойти к дону Хосе, он сумеет простить ее и утешить. Ей было срочно необходимо немного утешения.

Она опять провела рукой по глазам, как бы стараясь прогнать кошмар. Потом громко высморкалась и сказала:

— Ладно, сестра, переоденься. Я спущусь в лавку. Когда приведешь себя в порядок, можешь полить герань в галерее, как ты всегда делала до этой беды. Завтра повидаешь дона Хосе. Тебе нужно как можно скорее очистить грешную душу.

Перечница-младшая прервала ее:

— Лола!

— Что?

— Я умру от стыда.

— А у тебя еще осталось хоть немного?

— Чего?

— Стыда.

Лицо Перечницы-младшей сморщилось в гримасу отчаяния.

— Что же я теперь могу поделать, сестра.

— Стыд ты должна была почувствовать, когда задумала сбежать с неизвестным мужчиной. Что же ты тогда-то так не ломалась, прости господи?

— Дело в том, что дон Хосе… Дон Хосе — настоящий святой, Лола. Он не поймет моей слабости.

— Дон Хосе понимает все человеческие слабости, Ирена. В нем бог. И кроме того, хорошая исповедь тоже входит в мои условия, понятно?

Послышалось позвякивание монеты о витрину лавки. Перечница-старшая нетерпеливо бросила:

— Ну, решай же, сестра; меня зовут.

Ирена, Перечница-младшая, наконец сдалась:

— Хорошо, Лола, завтра я исповедуюсь. Я решилась.

Перечница-старшая спустилась в лавку. Она отперла дверь, и вошла Каталина, Зайчиха. У нее, как и у ее сестер, была заячья губа, а ноздри маленького носика непрестанно раздувались и опадали, точно она все время принюхивалась. Потому их всех и прозвали Зайчихами. А еще их называли Каками из-за того, что у них всех имена начинались на «К»: Каталина, Кармен, Камила, Каридад и Касильда, а отец их был заика.

Каталина подошла к прилавку.

— Мне на песету соли, — сказала она.

Пока Перечница-старшая отпускала ей соль, она подняла свою заячью мордочку к потолку, и у нее нервно затрепетали крылья носика.

— Лола, у тебя приезжие?

— Нет, а что?

— Кажется, послышался шум наверху.

— Должно быть, кошка.

— Нет, нет, это шаги.

— Кошка тоже ходит.

— Пойми же, это человеческие шаги.

Перечница-старшая отрезала:

— Вот тебе соль.

Зайчиха снова посмотрела на потолок, втянула носом воздух и уже в дверях обернулась и сказала:

— Лола, я все еще слышу шаги наверху.

— Ладно. Ступай с богом.

Редко когда в лавку Перечниц приходило столько народу, как в этот вечер, и редко такое необычное множество покупателей давало такую жалкую выручку.

Вслед за Каталиной пришла Рита-Дуреха, жена сапожника.

— На два реала соли, — попросила она.

— Разве ты вчера не брала?

— Может быть. Но мне нужно еще.

После паузы Рита-Дуреха, понизив голос, сказала:

— Я с улицы видела, у тебя наверху горит свет. А ведь счетчик-то щелкает.

— Ты, что ли, за меня будешь платить?

— Еще чего!

— Значит, не твое дело, пусть щелкает.

Потом пришли Баси, служанка аптекаря, и Ньюка, жена Чано; Мария-Курносая, которая тоже не могла забеременеть; Сара-Навозница; четыре остальные Зайчихи; Хуана, экономка маркиза дона Антонино; Руфина, жена Панчо, которая с тех пор, как вышла замуж, тоже перестала верить в бога, и еще два десятка женщин. За исключением четырех Зайчих, все приходили за солью и все слышали шаги наверху или, заметив свет в бельэтаже, беспокоились насчет счетчика.

Часов в десять, когда в селении уже все затихало, послышался мощный, раскатистый и слегка запинающийся голос Пако-кузнеца. Он шел по шоссе, выписывая кренделя, и остановился под лоджией Перечниц. В правой руке у него была бутылка, а левой он то и дело чесал в темени. То, что он орал, показалось бы темным и бессвязным, если бы все селенье не было в курсе дела.

— Да здравствует блудная сестра! Да здравствует красотка — лягушечьи ляжки и грудь, кап доска!.. — Он сделал комический жест, выражающий крайнее изумление, еще раз почесал в затылке, рыгнул, опять посмотрел на лоджию и заключил: — Кто сердце девицы покорил? Разбойник Димас ее обольстил!

И сам засмеялся, уронив могучий подбородок на исполинскую грудь. Перечницы погасили огонь и следили за скандалистом из-за занавески. «Только этого беспутника не хватало», — прошептала Лола, Перечница-старшая, узнав по жестким рыжим волосам кузнеца, на которого падали отсветы фонаря, тускло мерцавшего на углу. Когда Пако произнес имя Димаса, с Перечницей-младшей сделался нервный припадок. «Ради бога, сестра, прогони отсюда этого человека. Его голос меня с ума сводит», — взмолилась она. Перечница-старшая схватила помойное ведро и, приоткрыв окно, вылила его содержимое на голову Пако-кузнеца, который как раз в эту минуту возгласил было новое приветствие:

— Да здравствуют…

Неожиданное омовение оборвало начатую фразу. Пьяный обалдело посмотрел на небо, раскинул в стороны ручищи и, пошатываясь, двинулся по шоссе, бормоча про себя:

— Ступай, Пако, домой. Опять льет как из ведра.

IX

Даниэль-Совенок понимал, что ему уже нелегко будет заснуть. У него в голове теснились и кипели воспоминания, не давая ему ни минуты покоя. А завтра, как на грех, надо было вставать спозаранок, чтобы успеть на скорый поезд, который увезет его в город. Но Даниэль-Совенок ничего не мог с этим поделать. Не он призывал себе на память сельские были и долину, а долина и сельские были сами вторгались в его сознание вместе с житейским шумом, тяжелым трудом, который он видел сызмала, и повседневными мелочами быта.

В открытое окно напротив его скрипучей кровати виден был Пико-Рандо, врезавшийся в звездное небо. Ночью Пико-Рандо маячил темной громадой. Он главенствовал над долиной этой ночью, как главенствовал над ней на протяжении всех одиннадцати лет жизни Даниэля, как над самим Даниэлем-Совенком и Германом-Паршивым главенствовал их друг Роке-Навозник. Немудрящая история долины воссоздавалась перед мысленным взором Даниэля, и отдаленные свистки паровозов, сонное мычание коров, заунывное уканье жаб, притаившихся под камнями, и разлитые в воздухе запахи влажной земли, внося в его воспоминания трепет жизни, бередили ему душу.

Вообще говоря, это была самая обыкновенная ночь в долине — чтобы недалеко ходить, такая же, как та, когда они в первый раз перелезли через забор Индейца, чтобы наворовать яблок. Для Индейца, у которого в Мексике были два роскошных ресторана, торговля радиоприемниками и два каботажных судна, яблоки, в сущности, ничего не значили. Да и для мальчишек, по правде сказать, яблоки Индейца были не бог весть что, поскольку у каждого из них дома, в своем саду, были хорошие яблоки, собственно говоря, ничуть не уступавшие тем, которые Герардо-Индеец выращивал на своей ферме. Вы спросите, почему же они их воровали? Это очень сложный вопрос. Упрощая дело, пожалуй, можно объяснить это тем, что в ту пору ни одному из них не было больше десяти лет, а волнующее чувство запретности придавало их воровским набегам неизъяснимое очарование. Им нравилось воровать яблоки у Индейца по той же причине, по какой, сидя на утесе в горах или валяясь на лугу после купанья, они любили говорить про «это», гадать об «этом», то есть ни больше ни меньше как об источнике жизни и ее тайне.

Когда Герардо уехал из селения, он еще не был Индейцем, а был всего только младшим сыном сеньоры Микаэлы, хозяйки мясной, и, по ее словам, самым тихим из ее парней. Но если мать утверждала, что Герардо у нее «самый тихий», то в селении до отъезда Герардо уверяли, что он просто недоумок и что в Мексике, если он уедет туда, он не пойдет дальше чернорабочего или докера. Однако Герардо уехал и через двадцать лет вернулся богатым. Все эти годы от него не было ни одного письма, а к тому времени, когда Индеец прибыл в долину, черви уже съели филейную часть, печенку и почки его матери, хозяйки мясной.

Герардо, который тогда уже был Индейцем, поплакал на кладбище возле церкви, но плакал он, не распуская сопли, как в детстве, а молча, почти без слез, как, по словам экономки дона Антонино, маркиза, плачут в городах элегантные люди. Отсюда вытекало, что Герардо-Индеец очень изменился. Его братья, напротив, так и не тронулись с места, хотя, по мнению матери, они были поразбитнее, чем он. Сесар, старший, занял место матери в мясной и продавал соседям говяжьи почки, филей и печенку, чтобы по истечении отмеренных ему лет так же, как сеньора Микаэла, отдать свои почки, печень и филей на съедение земляным червям. Поведение непоследовательное и необъяснимое. Второй, Дамиан, имел довольно посредственный земельный участок на другой стороне реки. Хозяйство у него было не ахти какое — несколько обрад[3] луга да полоска чахлой кукурузы. Этим он и жил, если не считать грошей, что приносила ему дюжина кур, которых он держал во дворе.

Герардо в первый раз посетил селение не один, а с женой, почти не умеющей говорить, и дочкой лет десяти, и приехали они на «авто», которое двигалось почти бесшумно. Все они были очень хорошо одеты, и машина у них была тоже шикарная, а когда Герардо сказал, что в Мексике у него остались два роскошных ресторана и два каботажных судна, Сесар и Дамиан принялись подлизываться к брату и просить, чтобы он взял их туда и дал на попечение каждому из них один ресторан и одно каботажное судно. Но Герардо-Индеец на это не согласился. Правда, он оборудовал для них в городе предприятие по производству электроаппаратуры, и Сесар с Дамианом уехали из долины, отреклись от нее и от своих предков, и только время от времени, как правило на праздник рождества Богородицы, приезжали в селение, и тогда не скупились на чаевые, устраивали бег наперегонки в мешках и перетягивание на ремнях и вешали на верхушку мачты пять дуро — приз для ловкача, который до него доберется. И теперь они носили франтовские шляпы и жесткие воротнички.

Прежние друзья Герардо спросили его, как мог такой человек, как он — а он был, без сомнения, видный человек, человек с положением, — жениться на блондинке, которая вдобавок почти не умела говорить. Индеец, ничуть не надувшись, улыбнулся и сказал, что в Америке блондинки очень высоко котируются и что его жена прекрасно умеет говорить, а все дело в том, что говорит она по-английски, потому что она янки. С этого дня Андрес, «человек, которого сбоку не видно», стал звать свою собаку Янки, потому что она, по его словам, говорила точно так же, как жена Герардо-Индейца.

В отличие от братьев Герардо-Иидеец не отрекся от своего селения. Разбогатев, люди всегда проникаются любовью к местам, где они жили, когда были бедны. Видимо, потому, что здесь им легче всего показать, как с тех пор изменилось их положение, и почувствовать себя счастливыми, видя, что другие так и остались бедняками.

Герардо-Индеец купил дом одного дачника напротив аптеки, перестроил его снизу доверху, а в садах разбил клумбы и посадил фруктовые деревья. Время от времени он приезжал в селение и проводил там два-три месяца. Не так давно он признался перед старыми друзьями, что дела его идут хорошо и что в Мексике у него уже три каботажных судна, два роскошных ресторана и торговля радиоприемниками. Иначе говоря, на одно каботажное судно больше, чем в то время, когда он впервые приехал в долину. Но вот детей не прибывало. У него была только Мика (он звал дочь просто Мика, хотя в честь бабушки ее назвали Микаэлой: как объяснила экономна дона Антонино, маркиза, городские богачи не могут терять время, называя людей их полными именами), а крайняя худоба янки, которая изредка тоже наведывалась в долину, не позволяла надеяться на появление новых отпрысков. Сесар и Дамиан предпочли бы, впрочем, чтобы не существовало и Мики, хотя, когда она приезжала из Америки, они дарили ей цветы и коробки конфет и водили ее в лучшие театры и рестораны города. По крайней мере так говорила экономка дона Антониио, маркиза.

Мике очень полюбилось родное селение отца. Она признавалась, что Мексика ей не подходит, а сапожник Андрес доказывал, что можно точно знать, «подходит» тебе или «не подходит» страна, когда там у тебя два роскошных ресторана, торговля радиоприемниками и три каботажных судна. Ведь в долине у Мики ничего этого не было, и тем не менее она была счастлива. Всякий раз, когда представлялась возможность, она удирала в селение и оставалась там, пока отец не приказывал ей возвращаться. В последнее время Мика, уже взрослая барышня, подолгу жила в селении, поскольку родители ее были в Мексике. Ее дядья, которых в селении называли «подголосками Индейца», заботились о ней и время от времени навещали ее.

Даниэль-Совенок родился как раз в переходный период между двумя и тремя каботажными судами, то есть в то время, когда Герардо-Индеец копил деньги на приобретение третьего каботажного судна. Мике тогда шел десятый год, и она только что познакомилась с селением.

Но когда Роке-Навознику пришла в голову мысль воровать яблоки у Индейца, у Герардо было уже три каботажных судна, а Мике, его дочери, исполнилось восемнадцать лет. В ту пору Даниэль-Совенок уже был способен понять, что Герардо-Индеец вышел в люди и, кстати, ему не понадобилось для этого учиться четырнадцать лет, хотя его мать Микаэла говорила, что он у нее «самый тихий», и хотя в свое время он бегал по селению замурзанный и сопливый. Во всяком случае, так рассказывали в селении, а нельзя же было подозревать, что все жители сговорились между собой рассказывать ему небылицу.

Когда они перелезали через забор Индейца, у Даниэля-Совенка душа ушла в пятки. По правде говоря, ему не хотелось яблок, да и ничего другого, кроме как испробовать что-то запретное. Роке-Навозник первым перемахнул через забор. Он спрыгнул на землю мягко, с кошачьей ловкостью и грацией, как будто колени и лодыжки у него были на пружинах. Потом он из-за дерева сделал им рукой знак поторапливаться. Но у Даниэля-Совенка торопилось только сердце — оно колотилось как сумасшедшее. Он чувствовал, что у него немеют руки и ноги, и какое-то темное опасение убавляло его природную смелость. Герман-Паршивый спрыгнул вторым, а Даниэль-Совенок последним.

Совесть у Даниэля-Совенка в некотором смысле была спокойна. В последние дни ему передалась мания Перечницы-старшей. Утром он спросил у священника дона Хосе, настоящего святого:

— Господин священник, воровать яблоки у богача это грех?

Дон Хосе с минуту поразмыслил, потом уставился на него глазами-буравчиками и сказал:

— Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если тот, у кого крадут, очень, очень богат, а вор в крайней нужде и берет яблочко, чтобы не умереть с голоду, всеблагой и милосердный господь не поставит ему это в вину.

Это принесло Даниэлю-Совенку душевное успокоение. Ведь Герардо-Индеец был очень, очень богат, а что до него самого, то разве с ним не могла стрястись такая же беда, как с Пепе-Голованом, который сделался рахитичным из-за недостатка витаминов и которому дон Рикардо, доктор, сказал, чтобы он ел побольше яблок и апельсинов, если хочет поправиться? Кто мог поручиться, что, если Даниэль не будет есть яблоки Индейца, с ним не случится несчастья, подобного тому, от которого страдал Пепе-Голован?

Думая об этом, Даниэль-Совенок испытывал облегчение. Несколько успокаивало его также и то, что, как он знал, Герардо-Индеец и янки были в Мексике, Мика с «подголосками Индейца» — в городе, а Паскуалон с мельницы, следивший за усадьбой в отсутствие хозяев, — в таверне Чано, где он играл в мус. Таким образом, бояться было некого. Почему же тем не менее у него так колотилось сердце, щемило под ложечкой и подгибались колени? Ведь и собак не было. Индеец гнушался этим средством защиты. Наверняка не было ни звонков, поднимающих тревогу, ни капканов, ни замаскированных ловушек. Чего же бояться?

Мальчики осторожно продвигались по саду, как тени среди теней, под высоким, усыпанным крохотными звездами небом. Они переговаривались едва слышным шепотом, трава тихо шелестела под их ногами, и вся эта атмосфера — темнота, легкие прикосновения, таинственные шорохи — взвинчивала нервы Даниэлю-Совенку.

— А что, если нас услышит аптекарь? — проговорил он вдруг.

Роке-Навозник шикнул на него, и он замолчал. Они продвинулись в глубину сада. Теперь они уже не переговаривались, и знаки Роке-Навозника, сопровождавшиеся нервными гримасами, когда Совенок и Паршивый их не сразу понимали, приобретали в полутьме что-то патетическое.

Они подошли к облюбованной яблоне. Она росла в нескольких метрах позади здания. Роке-Навозник сказал:

— Оставайтесь здесь; я потрясу дерево.

У Даниэля-Совенка еще сильнее забилось сердце, когда Навозник начал со всей своей силищей трясти ветви и спелые яблоки посыпались в траву, барабаня, как град. Он и Герман-Паршивый не успевали их подбирать. Даниэль-Совенок, нагибаясь, раскрывал рот, потому что порой ему, казалось, не хватало воздуха. Внезапно Навозник перестал трясти дерево.

— Смотрите, машина, — проронил он сверху каким-то странным, беззвучным голосом.

Даниэль и Паршивый посмотрели в сторону дома, окутанного темнотой. Из-за угла здания поблескивало крыло черной машины Индейца, производившей еще меньше шума, чем прежняя, на которой он впервые приехал в долину. У Германа-Паршивого задрожали губы, когда он потребовал:

— Слезай скорее; должно быть, это она.

Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый сгибались от тяжести яблок, которые они набрали за пазуху. Совенок был сам не свой от боязни, что их накроют. Он с жаром поддержал Паршивого:

— Давай слезай, Навозник. У нас уже яблок хоть завались.

От страха они теряли самообладание. Голос Даниэля-Совенка звучал взволнованно, тоном выше, чем следовало бы, и это был уже не шепот. Под торопливо спускавшимся Роке-Навозником подломился сук, и в тревожной тишине его треск раздался, как выстрел.

Возбуждение Даниэля возрастало.

— Осторожнее, Навозник!

— Я ухожу.

— Попробуй только!

— Кто первый перелезет через забор, тот мокрая курица!

Нелегко определить, откуда появилось привидение. После этого случая Даниэль-Совенок был склонен верить в ведьм, домовых и призраков.

Перед ним была она, Мика, высокая и стройная, закутанная, как и подобает привидению, в белое одеяние. В густых сумерках ее фигура приобретала неземную величавость, нечто родственное величию Пико-Рандо, только более туманное и неуловимое.

— А, значит, это вы воруете яблоки? — сказала она.

Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый высыпали яблоки наземь. Они готовы были провалиться сквозь землю. Мика говорила спокойно и просто, ровным тоном:

— Вы любите яблоки?

В воздухе прозвучал дрожащий голосок Даниэля-Совенка:

— Да-а-а-а…

Послышался приглушенный смех Мики, как бы бивший из тайного родника веселой снисходительности. Потом она сказала:

— Возьмите каждый по два яблока и пойдемте со мной.

Они повиновались. Все четверо направились к портику. Там Мика повернула выключатель, и зажегся свет. Даниэль-Совенок про себя поблагодарил бога, что колонна милосердно заслонила от лампочки его удрученное лицо. Мика ни с того ни с сего опять рассмеялась. Даниэля-Совенка охватил страх, что она отправит их в жандармерию.

Никогда еще он не видел так близко дочь Индейца, и минутами ее лицо и фигура заставляли его забывать о щекотливой ситуации. А также и голос, нежный и мелодичный, как у щегла. Кожа у нее была гладкая и смуглая, а глаза темные и затененные черными, как уголь, ресницами. И руки, тонкие и гибкие, и ноги, длинные и стройные, своим золотистым оттенком напоминали грудку самца куропатки. А двигалась она словно невесомая — казалось, может улететь и исчезнуть в воздухе, как мыльный пузырь.

— Так, — сказала она вдруг. — Выходит, вы воришки.

Даниэль-Совенок признался себе, что ему не наскучило бы всю жизнь выслушивать от нее, что он воришка. Когда она говорила «воришка», это было все равно, как если бы она гладила его по щекам своими маленькими, легкими и теплыми руками.

Мика прислонилась к косяку, и эта поза подчеркнула ее изящество. Она сказала:

— На этот раз я ничего вам не сделаю. Я вас отпущу. Но вы должны обещать мне, что с этого дня, если вам захочется яблок, вы будете просить их у меня, а не перелезать тайком через забор, как воры.

Она оглядела их одного за другим, и все трое кивнули головой.

— Теперь можете идти, — закончила она.

Три друга в молчании вышли через ворота на шоссе. Несколько шагов они прошли, не проронив ни слова. Это было тягостное и напряженное молчание, за которым крылось тайное сознание, что если теперь они свободны, то обязаны этим не собственной хитрости и ловкости, а великодушию и состраданию своего ближнего. Это сознание всегда, а особенно в детстве, действует угнетающе.

Роке-Навозник искоса посмотрел на Совенка. Тот шел с открытым ртом и отсутствующим взглядом, точно в каком-то экстазе. Навозник дернул его за руку и сказал:

— Что с тобой, Совенок? Ты что, обалдел?

И, не дожидаясь ответа, он запустил свои два яблока в расплывчатые темные фигуры коров, мирно пасшихся на лугу аптекаря.

Х

Дружба с Навозником подчас вынуждала Даниэля-Совенка отваживаться на крайне рискованные поступки и подвергать испытанию свою храбрость. Беда была в том, что Навозник полагал, будто храбрость человека может изменяться с сегодня на завтра, как меняется погода или ветер. Сегодня ты мог быть храбрецом, а завтра бабой. Все зависело от того, готов ли ты на такие же подвиги, какие Роке-Навозник совершал изо дня в день.

Он то и дело объявлял: «Кто этого не сделает, тот мокрая курица». И Даниэль-Совенок с Германом-Паршивым были вынуждены переходить через мост по парапету шириной в пятнадцать сантиметров, или бросаться в водоворот Чорро, чтобы выплыть в Поса-дель-Инглес, куда их выносило глубинное течение, или поджидать в туннеле почтовый.

Часто Даниэль, которому, вообще говоря, не приходилось слишком насиловать себя, чтобы повторять подвиги Навозника, просыпался среди ночи в холодном поту, судорожно цепляясь за тюфяк. Он глубоко дышал. Нет, он не утопал в Чорро, как ему снилось, и его не волочил по шпалам и щебню поезд, и он не разбивался о речные камни, упав с парапета. Он удобно лежал на своей железной кровати, и сейчас ему нечего было бояться.

С этой точки зрения дождливые дни приносили необычный покой, а дождливые дни в долине бывали нередко, хотя, по мнению некоторых ворчунов, в последние годы все шло вверх дном, и теперь даже пастбища пропадали — чего прежде никогда не случалось — из-за недостатка воды. Даниэль-Совенок не знал, часто ли шли дожди в долине раньше; но что он знал достоверно, так это то, что теперь они шли часто, а точнее сказать, три дня из каждых пяти, что не так уж мало.

Когда шли дожди, долина преображалась. Горы, расплывавшиеся в тумане, приобретали темные и мрачные тона, а луга блистали изумрудной зеленью, сочной и яркой до боли в глазах. Пыхтение паровозов слышно было на большом расстоянии, и их свистки звонким эхом перекатывались в горах, мало-помалу отдаляясь и замирая. Иногда горы окутывались облаками, из которых их гребни выглядывали, как островки во взбаламученном сером океане.

Летом грозы не могли вырваться из кольца гор, и, случалось, гром грохотал по три дня кряду.

Но селение уже приспособилось к этим приступам. С первыми каплями дождя на свет появлялись деревянные башмаки, и их размеренное и монотонное хлюпанье слышалось повсечасно по всей долине. На взгляд Даниэля-Совенка, именно в эти дни и во время рождественских снегопадов долина обретала свой подлинный облик. Ему была по душе овеянная грустью долина, покорно принимающая ненастье, а при ярком солнце, раздвинувшихся горизонтах и голубом небе эта свойственная ей меланхоличная апатия исчезала.

Для трех друзей дождливые дни таили в себе особое очарование. То было время планов, воспоминаний и раздумий. Время замыслов, а не предприятий, осмысления, а не действия. Они вполголоса болтали на сеновале у Навозника, а в памяти Даниэля-Совенка всплывали славные дни, когда отец, сидя с ним у очага, рассказывал ему о пророке Данииле или мать смеялась потому, что он, Даниэль, думал, будто у молочных коров должны быть кувшины. Сидя на сене и глядя через переднее оконце на видневшиеся поодаль шоссе и железную дорогу, Роке-Навозник, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый обдумывали новые затеи.

В один из таких дней Даниэль-Совенок получил конкретное представление о силе Роке-Навозника и почувствовал, как мучительно для мужчины не иметь на теле ни единого шрама. На этот раз они сидели на сеновале у Даниэля, по шиферной крыше барабанил дождь, и над долиной нависало тяжелое, однообразно серое небо.

Мускулатура Роке-Навозника бросалась в глаза, но ему было этого мало.

— Потрогай-ка, потрогай, — сказал он и согнул руку в локте так, что сплетение мышц и сухожилий вздулось бугром. — Ну как?

— Здорово.

— Теперь смотри сюда.

Навозник встал, задрал штанину выше колена и напряг ногу, которая сделалась твердой, как палка.

— Потрогай-ка, потрогай.

И снова Совенок, а вслед за ним и Паршивый попробовали пальцем эти железные мускулы.

— Тверже, чем рука, правда?

— Тверже.

Потом Навозник обнажил грудь и, напружившись, заставил их потрогать и ее, и они досчитали до двухсот, прежде чем он выпустил воздух и сделал новый вдох. После этого он потребовал, чтобы они тоже попробовали. Паршивый выдержал только до шестидесяти, а Совенок, посинев от натуги, довел счет до семидесяти.

Затем Навозник лег ничком и, упираясь в пол ладонями, стал раз за разом выпрямлять руки, выжимая корпус. На шестидесятом упражнении он остановился и сказал:

— У меня никогда не хватает терпения проверить, сколько раз я могу это сделать. Позавчера вечером я дошел до трехсот двадцати восьми и бросил — спать захотелось.

Совенок и Паршивый ошеломленно посмотрели на него. Эта демонстрация силы превзошла все их представления о физических возможностях их друга.

— Интересно, сколько раз можешь ты, Совенок, — вдруг сказал Роке Даниэлю.

— Откуда я знаю… Я никогда не пробовал.

— Так попробуй сейчас.

Совенок начал было отнекиваться, но потом все-таки лег на пол и попытался сделать первый выжим. Однако ручонки его не были натренированы, и все тело содрогалось от необычайного мускульного усилия. Он сперва поднял попку, а потом спину.

— Раз, — с энтузиазмом пропел он и снова плюхнулся на пол.

Навозник сказал:

— Э, нет. Если сперва поднимать задницу, это не штука. Так я и миллион раз сделаю.

Даниэль-Совенок не стал продолжать испытание, подавленный тем, что, несмотря на непомерное усилие, обманул ожидания друга. На сеновале воцарилась тишина. Навозник снова принялся напружинивать руку, играя тугими, выпуклыми мускулами. Глядя на них, Совенок проронил:

— Ты сладишь и с некоторыми мужчинами, правда, Навозник?

Тогда Роке еще не отколошматил музыканта на гулянье. Навозник самодовольно улыбнулся, потом ответил:

— Ясное дело, слажу. Многие совсем жидкие — кожа да кости.

У Паршивого от восхищения округлились глаза. Совенок улегся на кучу сена возле Роке с утешительным чувством безмятежного спокойствия, которое вызывало у него покровительство такого силача. Эта дружба была надежной опорой, что бы там ни говорили мать Даниэля, Перечница-старшая и Зайчихи, смотревшие на Роке-Навозника как на неизбежное зло.

Но и в этот вечер времяпровождение нашей компании на сеновале сыроварни закончилось, как обычно, своего рода состязанием. Роке засучил левую штанину и показал кружок сморщенной, дряблой кожи.

— Посмотрите, какой теперь стал у меня шрам. Похож на кролика.

Совенок и Паршивый наклонились над ногой друга и подтвердили:

— Верно, похож на кролика.

Даниэля-Совенка огорчило, что разговор принял такое направление. Он знал, что это только пролог к спору о шрамах. А больше всего в свои восемь лет Даниэль-Совенок стыдился того, что у него на теле не было ни единого шрама, который он мог бы сравнить со шрамами своих друзей. За хороший шрам он отдал бы десять лет жизни. Ему казалось, что отсутствие такого шрама наносит ущерб его мужскому достоинству, ставя его ниже товарищей, которым шрамов было не занимать. Это вызывало у него смутное чувство неполноценности, которое угнетало его. В действительности он был не виноват в том, что у него кожа заживала лучше, чем у Навозника и Паршивого, и ссадины, которые и для него были не в редкость, затягивались, не оставляя следа, но Совенок смотрел на это не так и считал несчастьем, что у него тело совсем гладкое, без единого рубца. Мужчина без шрама был, на его взгляд, кем-то вроде паиньки-девочки. Он не мечтал о боевом шраме и вообще о чем-нибудь особенном — пусть бы у него был самый заурядный шрам, но все-таки шрам.

Историю шрама Навозника они знали наизусть. Это случилось пять лет назад, во время войны. Даниэль-Совенок едва помнил войну. Он смутно припоминал только жужжание самолетов над головой да грохот бомб, взрывающихся в лугах. Когда самолеты летали над долиной, все селение бежало укрыться в леса — матери тащили детей, а отцы гнали скотину, до крови нахлестывая хворостиной ленивых животных.

В те дни Сара убегала в леса, держа за руку Роке-Навозника. Но он не боялся ни самолетов, ни бомб, а бежал только потому, что все бежали, и еще потому, что ему было занятно болтаться в лесу, где все собирались вместе со скотиной и домашним скарбом и располагались лагерем, как цыганский табор. Роке-Навознику было тогда шесть лет.

Вначале отбой воздушной тревоги возвещали колокола церкви тремя низкими и двумя высокими звонами. Потом колокола сняли и забрали на переливку, и селение оставалось без колоколов до тех пор, пока, после окончания войны, дон Антонино, маркиз, не пожертвовал ему новый колокол. В этот день в селении устроили торжество в честь донатора. Сеньор священник и алькальд, которым тогда был Антонио-Брюхан, выступили с речами. Под конец дон Антонино, маркиз, поблагодарил всех, и при этом у него от волнения дрожал голос. В общем, сеньор священник и алькальд потратили по полчаса каждый, чтобы поблагодарить дона Антонино, маркиза, за колокол, а дон Антонино, маркиз, говорил еще полчаса только для того, чтобы отплатить им той же монетой. Все получилось очень сердечно, скромно и вежливо.

Но Роке-Навозник был ранен осколком бомбы, которая взорвалась на лугу летним утром, когда он вместе с Сарой сломя голову бежал в лес. Самые сметливые в селении говорили, что это была случайная бомба, которую сбросили с самолета, чтобы «сбавить вес». Но Роке-Навозник подозревал, что излишним весом, от которого пытался избавиться самолет, был именно его, Роке, вес.

Трое друзей продолжали смотреть на шрам, по форме напоминающий кролика. Роке-Навозник вдруг нагнулся и лизнул его языком. Причмокнув, он сказал:

— А на вкус он все еще соленый. Лукас-Инвалид говорит, что это из-за железа. Шрамы от железа всегда соленые. У него тоже культя соленая, и у Кино-Однорукого тоже. Потом, с годами, этот вкус пропадает.

Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый слушали его скептически. Роке-Навозник заподозрил, что они ему не верят. Он протянул им ногу и предложил:

— Попробуйте сами, увидите, что я не вру.

Совенок и Паршивый, колеблясь, обменялись взглядом. Наконец Совенок нагнулся, лизнул шрам и подтвердил:

— Да, на вкус он соленый.

Паршивый тоже лизнул и кивнул головой. Потом сказал:

— Да, он соленый, это верно, но не из-за железа, а от пота. Попробуйте мое ухо, увидите, что оно тоже соленое.

Заинтересованный Даниэль-Совенок пододвинулся к Паршивому и лизнул его раздвоенную мочку.

— Правда, — сказал он, — у Паршивого ухо тоже соленое.

— Ну? — с сомнением в голосе проронил Навозник.

И, желая разрешить спорный вопрос, принялся обсасывать мочку Паршивого с жадностью младенца, сосущего грудь. Когда он выпустил ее изо рта, на его лице изобразилось глубокое разочарование.

— Верно, она тоже соленая, — сказал он. — Но это потому, что ты напоролся не на колючку ежевики, как ты думаешь, а на колючую проволоку.

— Нет, — запальчиво возразил Паршивый, — я разодрал ухо о колючку ежевики. Я точно знаю.

— Это ты так думаешь.

Герман-Паршивый не сдавался.

— А как же тогда мои проплешины? — сказал он упрямо, нагибая голову и показывая макушку. — Они тоже соленые. А ведь проплешинами меня наградила птица, и никакое железо тут ни при чем.

Навозник и Совенок ошеломленно переглянулись, но один за другим наклонились над черноволосой головой Германа-Паршивого и лизнули проплешины. Даниэль-Совенок сразу признал:

— Да, они соленые.

Роке-Навозник вывернулся:

— Ну и что, что соленые. Это же не шрамы. Там у тебя никогда не было ран. Проплешины совсем другое дело.

За оконцем темнело, и долина, окутанная сумерками, наводила уныние и грусть, а они все спорили, не замечая, что близится ночь, и что по шиферной крыше еще барабанит дождь, и что уже поднимается в гору почтовый, пыхтя и время от времени выпуская белые клубы дыма, и Даниэль-Совенок сокрушался, думая о том, что у него нет шрама, который ему так нужен, и что если бы он у него был, то, быть может, удалось бы выяснить, почему у шрамов соленый вкус — от пота, как утверждал Паршивый, или из-за железа, как говорили Навозник и Лукас-Инвалид.

XI

Роке-Навозник перестал восхищаться Кино-Одноруким и уважать его, когда узнал, что он безутешно плакал в тот день, когда умерла ого жена. Потому что Кино-Однорукий потерял не только руку, но и жену, Мариуку. И ведь его предупреждали. Особенно Хосефа, которая была влюблена в него и при каждом удобном случае, а часто и не дожидаясь удобного случая, твердила ему:

— Кино, подумай хорошенько. Ведь Мариука чахоточная, и ее песенка спета.

Кино-Однорукий приходил в ярость.

— А тебе-то какое дело, черт побери? — отвечал он.

Хосефа проглатывала обиду и уходила. Ночью, одна в своем алькове, она обливала слезами подушку и клялась себе, что больше не станет вмешиваться в это дело. Но на следующее утро она забывала о своем решении. Ей слишком нравился Кино-Однорукий, чтобы она могла покинуть поле боя, не истратив последнего патрона. Кино нравился ей потому, что он был настоящий мужчина: сильный, серьезный и благородный. Сильный, но в меру — не то что этот буйвол, Пако-кузнец; серьезный, но не доходящий до скептицизма, как Панчо-Безбожник; благородный, но не святой, каким был дон Хосе, священник. В общем, что называется, правильный, уравновешенный человек, не перегибающий ни в ту, ни в другую сторону.

Кино на самом деле не верил в туберкулез. На его взгляд, мир состоял из худых и толстых. Мариука была худая, так же как донья Лола и донья Ирена, Перечницы, и сапожник Андрес. А он сам был толстый, так же как Куко, станционный смотритель. Но это не значило, что те были больные, а они здоровые. Про Мариуку говорили, что она чахоточная, с самого ее рождения, но вот ей уже исполнилось двадцать три года, а она была цветущая и свежая, как роза.

Кино сблизился с ней, поддавшись скорее самовнушению, чем влюбленности. По натуре его влекло к женщинам полным, сочным, с пышными формами, таким, как Хосефа, налитая и ядреная. Но он рассуждал так: «В городах молодые люди из хорошего общества женятся на худых женщинах. А раз умные и образованные господа гоняются за худыми, значит, в них есть что-то особенное». И он приударил за Мариукой, потому что она была худая. А скоро и на самом деле влюбился. Он по уши влюбился в нее, потому что у нее был грустный и кроткий, как у ягненка, взгляд и отливающая голубизной, прозрачная, как фарфор, кожа. Они поладили. Мариуке нравился Кино-Однорукий, потому что он был ее прямой противоположностью — плотный, крепкий, дородный, с острыми, как ланцет, глазами.

Кино-Однорукий решил жениться, и соседи накинулись на него: «Мариука худосочная», «Мариука больная», «Чахотка — плохая подруга». Но Кино-Однорукий наплевал на все и в одно прекрасное весеннее утро, нарядившись в синий костюм и белый шейный платок, явился с Мариукой в церковь. Священник дон Хосе, настоящий святой, благословил их. Мариука надела Кино-Однорукому обручальное кольцо на безымянный палец левой руки, потому что правая у него была ампутирована.

Хосефе, несмотря на все ее старания, не удалось отравить ему медовый месяц. Она хотела, чтобы ее горе всю жизнь отягощало его совесть, но не добилась этого.

В церкви во время первого оглашения она, как пантера, ринулась к алтарю, призывая святого Роха в свидетели, что Мариука и Кино-Однорукий не могут пожениться, потому что Мариука чахоточная. Сначала в храме поднялся переполох, потом воцарилась тишина — все затаили дыхание.

Но дон Хосе лучше Хосефы знал каноническое право.

— Дочь моя, — сказал он, — христианский закон не запрещает больным вступать в брак. Поняла?

Хосефа в отчаянии бросилась на ступеньки алтаря и начала рыдать как безумная, рвать на себе волосы и молить о сочувствии. Все ей сочувствовали, но изготовить, не сходя с места, второго Кино было невозможно.

Кино, похлопывая себя культей по подбородку, грустно улыбался с одной из задних скамей, где садились мужчины. Дон Хосе замешкался, не зная, как поступить, и Перечница-старшая пришла ему на помощь: подошла к Хосефе и вытащила ее из храма, сочувственно взяв под мышки. (Потом Перечница-старшая потребовала, чтобы дон Хосе ради нее второй раз отслужил мессу, поскольку она, вытаскивая Хосефу из церкви и увещевая ее на паперти, пропустила освящение даров. Она заявила, что не желает остаться без мессы из-за того, что сделала доброе дело, и что это несправедливо, неразумно, нелогично и безнравственно, и что ее гложут угрызения совести, и что такого с ней еще никогда не случалось. Дону Хосе стоило больших трудов утихомирить ее и вернуть ей ее шаткое душевное спокойствие.) После этого он как ни в чем не бывало продолжал литургию, но в следующее воскресенье мессу не пропустил никто — пришел даже Панчо-Безбожник, который тишком забрался на хоры и спрятался за органом. Всем хотелось посмотреть, что будет. В этот день дон Хосе прочел оглашение, и ничего не произошло. Только когда он произнес имя Кино, со скамьи, на которой сидела Хосефа, послышался приглушенный вздох. Но больше ничего. Панчо-Безбожник, выходя, сказал, что благочестие — бесполезный пережиток, что в этом селении быть набожным человеком нет никакого расчета и что поэтому ноги его больше в церкви не будет.

Чрезвычайное происшествие случилось в день свадьбы, во время угощения, когда все и думать забыли о Хосефе. Должно быть, как раз то, что о ней никто не думал, и побудило ее привлечь к себе внимание столь варварским способом. Но как бы то ни было, произошел странный и прискорбный случай.

Крик Хосефы был прекрасно слышен во дворе Кино-Однорукого, где собрались приглашенные. Он доносился с моста, и все одновременно посмотрели в сторону моста. Хосефа, раздетая донага, стояла на парапете, вперив взгляд в бурный поток. Чтобы предотвратить катастрофу, женщины не придумали ничего лучше, чем кричать, округлять глаза и падать в обморок. Двое мужчин бросились было бежать к Хосефе, по их словам, чтобы удержать ее, но их супруги сурово приказали им вернуться, потому что не желали, чтобы мужья видели вблизи голую Хосефу. Пока продолжались сомнения и колебания, Хосефа опять закричала, закатила глаза и бросилась в темные воды Эль-Чорро.

Все, кроме молодоженов, побежали к реке. Вскоре в таверну вернулся судья. В эту минуту Кино говорил Мариуке:

— Эта Хосефа — ослица.

— Была ослица… — поправил его судья.

Так Мариука и Кино-Однорукий узнали, что Хосефа убилась насмерть.

Похоронить ее на маленьком кладбище возле церкви было не так-то просто, потому что дон Хосе не соглашался дать туда доступ самоубийце, не спросившись епископа. Наконец из города пришло разрешение, и все уладилось, потому что Хосефа, как видно, покончила с собой в состоянии временного помешательства.

Но даже и тень Хосефы не смогла омрачить Кино свадебного путешествия. Молодожены провели неделю в городе, а не успели вернуться, как Мариука объявила во всеуслышание, что она беременна.

— Уже? — удивилась Курносая, которая не могла понять, как это некоторые женщины ухитряются забеременеть, переспав один раз с мужчиной, тогда как другим это никак не удается, хотя они спят с мужчиной каждую ночь.

— Что же тут особенного? — смущенно сказала Мариука.

А Курносая пробормотала себе под нос крепкое словечко.

Беременность у Мариуки протекала ненормально. По мере того как у нее выпирал живот, она так спадала с лица, что это вызывало серьезные опасения. Женщины начали поговаривать, что ей не вынести родов.

Роды-то она вынесла, но послеродовой период не пережила. Чахоточная умерла через полторы недели после рождения ребенка и ровно через пять месяцев после самоубийства Хосефы.

Теперь кумушкам стало ясно, почему Мариука, не успев сойти с поезда, на котором приехала из города, поспешила всех оповестить, что она в положении.

Кино-Однорукий, как говорили, провел ночь у тела жены с новорожденной на руках, плача и робко поглаживая сморщенной культей гладкие светлые волосы покойной.

Перечница-старшая, узнав о несчастье, отпустила такое замечание:

— Это ее бог наказал за то, что она разговелась, когда еще не кончился пост.

Она намекала на роды, последовавшие слишком скоро после свадьбы, но экономка дона Антонино, маркиза, справедливо возразила, что если бы это было так, то бог наверняка наказал бы и Ирену, Перечницу-младшую, которая оскоромилась еще почище, а между тем с ней ничего не случилось.

В то время Даниэлю-Совенку было всего только два года, а Роке-Навознику четыре. Спустя пять лет они начали заходить к Кино, возвращаясь домой после купания в Поса-дель-Инглес или ловли раков и мальков. Однорукий был сама щедрость и за пять сентимо наливал им большую кружку сидра из бочонка. Уже тогда таверна Кино приходила в упадок. Однорукий не платил по векселям, и поставщики переставали отпускать ему товар. Герардо-Индеец не раз давал поручительство за него, но, не видя со стороны Однорукого никакого старания исправиться, через несколько месяцев оставил его на произвол судьбы. И Кино-Однорукий начал, что называется, перебиваться из кулька в рогожку — дела его шли все хуже и хуже. Но что верно, то верно, словоохотливости он не потерял и продолжал угощать посетителей тем немногим, что у него оставалось.

Роке-Навозник, Герман-Паршивый и Даниэль-Совенок обычно усаживались рядом с ним на каменной скамье у двери таверны, выходившей на шоссе. Кино-Однорукому нравилось болтать с ребятишками больше, чем со взрослыми, наверное, потому, что в конечном счете он и сам был большой ребенок. Случалось, в разговоре всплывало имя Мариуки, а с ним и воспоминание о ней, и тогда у Кино-Однорукого увлажнялись глаза, и, чтобы скрыть волнение, он похлопывал себя культей по подбородку. В таких случаях Роке-Навозник, враг слез и сентиментов, ни слова не говоря, вставал и уходил, уводя с собой обоих друзей, которые, как пришитые, повсюду тянулись за ним. Кино-Однорукий озадаченно глядел им вслед, не понимая, что заставило мальчишек так внезапно покинуть его без всяких объяснений.

Никогда Кино-Однорукий не хвастался перед ребятами тем, что одна женщина покончила с собой из-за него, и даже не упоминал об этой истории. Если Даниэлю-Совенку и его друзьям было известно, что Хосефа нагишом бросилась с моста в реку, то узнали они об этом от Пако-кузнеца, который не скрывал, что ему нравилась эта женщина и что если бы она пошла ему навстречу, то была бы теперь второй матерью для Роке-Навозника. Но если она предпочла смерть его могучей груди и рыжим волосам, то тем хуже для нее.

В те времена, когда в таверне Кино можно было за пять сентимо получить большую кружку сидра, любопытство трех друзей всего более разжигала культя Однорукого: им хотелось знать, как он лишился руки. Это была простая история, и Однорукий просто рассказывал ее.

— Знаете, это брат меня обкорнал, — говорил он. — Мой брат был лесорубом. На конкурсах он всегда получал первую премию. Он перерубал толстый ствол в несколько минут, быстрее всех. Он хотел быть боксером.

Когда Кино-Однорукий упоминал о призвании своего брата, внимание мальчишек возрастало. Кино продолжал:

— Понятное дело, это произошло не здесь. Это произошло в Бискайе пятнадцать лет назад. Знаете, Бискайя отсюда недалеко. Вон за теми горами. — И он указывал на окутанную туманом вершину Пико-Рандо. — В Бискайе все мужчины хотят быть сильными, и есть много действительно сильных. Мой брат был самым сильным в селении, он всех побивал, поэтому и хотел стать боксером. Как-то раз он мне сказал: «Кино, придержи-ка этот ствол, я разрублю его четырьмя ударами». Он часто меня об этом просил, хотя четырьмя ударами стволы никогда не разрубал. Это только так говорилось. В тот день я крепко прижал ствол, но, когда брат занес топор, я протянул руку, мол, чуть подальше, а то на сук попадешь, и — раз!.. — Три детских мордочки выражали в эту минуту одинаковое волнение. Кино-Однорукий с нежностью смотрел на свою культю и улыбался. — Рука отлетела, как щепка, метра на четыре, — продолжал он. — И когда я сам подошел поднять ее, она была еще теплая и пальцы корчились, как хвост у ящерицы.

Навозник, дрожа, спрашивал:

— Тебе не будет неприятно, Однорукий, показать мне поближе культю?

— Наоборот, — говорил Кино и, улыбаясь, протягивал искалеченную руку.

Трое детей, ободренные любезным согласием Однорукого, рассматривали обрубок со всех сторон, щупали его, залезали грязными ногтями в ямки и складки, обменивались замечаниями и, наконец, оставляли культяпку на столе, как ненужный предмет.

Мариука, дочь Однорукого, была вскормлена козьим молоком, и Кино сам делал для нее рожки, пока ей не исполнился год. Когда ее бабушка по материнской линии как-то раз заикнулась о том, что могла бы взять девочку на свое попечение, Кино-Однорукий принял это так близко к сердцу и так осерчал, что с этого дня перестал разговаривать с тещей. В селении уверяли, что Кино обещал покойной не отдавать дочь в чужие руки, даже если ему придется самому кормить ее грудью. Даниэлю-Совенку это казалось явным преувеличением.

Мариуку-уку, как ее звали в селении в знак того, что для окружающих она как бы отголосок покойной Мариуки, любили все, кроме Даниэля-Совенка. Это была девочка с голубыми глазами, золотыми волосами и веснушками, испещрявшими верхнюю половину лица. Даниэль-Совенок знал ее так давно, что первое знакомство уже изгладилось из его памяти. Но он помнил Мариуку-уку еще крохой лет четырех, вертевшейся в праздничные дни поблизости от сыроварни.

У матери Даниэля-Совенка девочка пробуждала неудовлетворенный материнский инстинкт. Ей хотелось иметь дочку, пусть даже веснушчатую, как Мариука-ука. Но это было уже невозможно. Дон Рикардо, доктор, сказал ей, что после аборта она больше не забеременеет. Ее утроба старела, не суля никаких надежд. Вот почему мать Даниэля-Совенка чувствовала к сиротке почти материнскую привязанность. Когда она видела, что та слоняется возле сыроварни, она звала ее и усаживала за стол.

— Мариука-ука, — говорила она, гладя ее по головке, — хочешь, дочка, немножко творога?

Девочка кивала. Мать Совенка заботливо ухаживала за ней.

— Маленькая, а сахару не добавить? Сладко?

Девочка опять кивала, не говоря ни слова. Когда она съедала лакомство, мать Даниэля интересовалась повседневным обиходом в доме Кино.

— Мариука-ука, кто тебе, дочка, стирает одежду?

— Отец.

— А кто тебе стряпает еду?

— Отец.

— А кто тебе расчесывает косы?

— Отец.

— А кто тебе моет лицо и уши?

— Никто.

Мать Даниэля-Совенка брала жалость. Она вставала, наливала воды в таз и мыла уши Мариуке-уке, а потом тщательно расчесывала ей косы, приговаривая: «Бедная девочка, бедная девочка, бедная девочка…» Окончив эту операцию, она легонько шлепала ее по полке и говорила:

— Ну вот, дочка, ты и покрасивела.

Девочка слабо улыбалась, и тогда мать Даниэля-Совенка брала ее на руки и принималась неистово целовать.

Может быть, на Даниэля-Совенка, который был не очень-то расположен к девочке, влияла эта неумеренная нежность матери к Мариуке-уке, вызывая у него неосознанное чувство ревности. Впрочем, нет. Даниэля-Совенка просто злило, что маленькая Ука во все совала свой нос и назойливо вмешивалась в дела, которыми девчонкам заниматься не пристало и которые ее не касались.

Правда, Мариука-ука пользовалась завидной свободой, даже немножко дикарской свободой, но все же она была девчонка, а девчонка не может делать то, что делали они, да и они не могли говорить про «это» при ней — это было бы неловко и неуместно. Однако Даниэлю-Совенку было ни тепло, ни холодно от того, что его мать любила ее и по воскресеньям и праздникам угощала сладким творогом. Его только раздражало, что Мариука непрестанно заглядывает ему в лицо и всячески старается приобщиться к его жизни.

— Совенок, куда ты сегодня пойдешь?

— К черту. Хочешь со мной?

— Да, — отвечала девочка, не думая о том, что говорит.

Роке-Навозник и Герман-Паршивый смеялись и дразнили Даниэля-Совенка — мол, Ука-ука влюблена в него.

Однажды он, чтобы отделаться от девочки, дал ей монетку и сказал:

— Ука-ука, возьми эти десять сентимо и ступай в аптеку, скажи, чтобы меня взвесили.

Ребята ушли в горы, а когда они уже затемно возвращались, Мариука сидела на пороге сыроварни, терпеливо поджидая их. Увидев ребят, она подошла к Совенку и вернула ему монету.

— Совенок, — сказала она, — аптекарь говорит, что если ты хочешь взвеситься, то должен прийти сам.

Три друга хохотали до упаду, а она озадаченно смотрела на них своими ясными голубыми глазами, по-видимому не понимая, почему они смеются.

Уке-уке подчас приходилось призывать на помощь всю свою хитрость, чтобы побыть с Совенком.

Однажды вечером они встретились на шоссе.

— Совенок, — сказала девочка. — Я знаю, где есть гнездо соек. Там уже оперившиеся птенчики.

— Скажи мне, где оно, — ответил он.

— Пойдем со мной, и я тебе покажу, — сказала она.

И на этот раз он пошел с Укой-укой. Всю дорогу девочка не сводила с него глаз. Тогда ей было только девять лет. Даниэль-Совенок чувствовал на себе ее взгляд, буравивший его, как шильце.

— Ука-ука, какого черта ты так смотришь на меня? — спросил он.

Она застыдилась, но глаз не отвела.

— Мне нравится на тебя смотреть, — сказала она.

— Не смотри на меня, слышишь?

Но девочка либо не слышала, либо не обратила на это внимания.

— Я тебе говорю, чтобы ты не смотрела на меня, не слышишь, что ли? — повторил он.

Тогда она опустила глаза.

— Совенок, — сказала она. — Это правда, что тебе нравится Мика?

Даниэль-Совенок покраснел как рак, и у него застучало в висках. Он на минуту замешкался, не зная, следует ли в таких случаях сердиться или, наоборот, нужно улыбнуться. Но кровь продолжала пульсировать в висках, и, чтобы не тянуть, он решил возмутиться. Однако он позаботился скрыть свое замешательство, притворившись, что зацепился за изгородь, которой был обнесен луг.

— Тебе нет дела, нравится мне Мика или нет, — сказал он.

Ука-ука несмело проговорила:

— Она старше тебя. На десять лет старше.

Они поссорились. Даниэль-Совенок оставил Мариуку-уку одну на лугу, а сам вернулся в селение, даже не вспоминая о гнезде соек. Но весь вечер он не мог забыть слова Мариуки-уки. Ложась спать, он почувствовал какое-то странное внутреннее беспокойство. Но взял себя в руки. Уже в постели он вспомнил, что кузнец много раз рассказывал им историю Перечницы-младшей и Димаса и всегда начинал так: «Мошенник был на пятнадцать лет моложе Перечницы…»

Даниэль-Совенок улыбнулся в темноте. Он подумал, что то же самое может произойти и с ним, и заснул с ощущением веяния безмятежного, удивительного счастья.

XII

Дядя Аурелио, брат матери, написал им из Эстремадуры. Дядя Аурелио уехал в Эстремадуру, потому что у него была астма и ему не подходил сырой климат долины, где давала себя знать близость моря. В Эстремадуре климат был суше, и дядя Аурелио чувствовал себя лучше.

Он работал погонщиком мулов в большом имении, и хотя платили ему немного, зато у него был даровой кров и сельскохозяйственные продукты по дешевой цене. «По нынешним временам большего нельзя и требовать», — написал он им в первом письме.

У Даниэля-Совенка сохранилось лишь смутное воспоминание о дяде Аурелио. Он помнил только, как тот отдувался и пыхтел, точно паровоз на подъеме. Дядя каждый день клал себе компрессы на грудь и вдыхал пары эвкалиптовой настойки, но, несмотря на это, переставал тяжело дышать только летом, в самую сухую пору, продолжавшуюся недели две.

В последнем письме дядя Аурелио писал, что посылает малышу герцога, которого поймал живым в оливковой роще. Даниэль-Совенок даже вздрогнул, когда, читая письмо, дошел до этого места. Он вообразил, что дядя послал ему багажом кого-то вроде дона Антонино, маркиза, с орденами, медалями и значками на груди. Он не знал, что герцоги разгуливают по оливковым рощам, и тем более, что погонщики мулов могут безнаказанно ловить их, как зайцев.

Отец рассмеялся, когда он высказал ему свои страхи. Даниэль-Совенок про себя обрадовался, что рассмешил отца, который в последние годы всегда ходил с кислым видом и не смеялся, даже когда цыгане разыгрывали комедии и паясничали на площади. Посмеявшись, отец разъяснил:

— Герцог — это гигантская сова, филин. Он служит прекрасной приманкой при охоте на коршунов. Когда он прибудет, я возьму тебя на охоту на Пико-Рандо.

В первый раз отец обещал взять его с собой на охоту. А ведь Даниэль не скрывал от него своего горячего желания поохотиться.

Каждый год, как только открывался охотничий сезон, сыровар садился на товарно-пассажирский поезд и уезжал в Кастилию. Через два дня он возвращался с одним-двумя зайцами и целой связкой куропаток, которую неизменно вывешивал из окна своего купе. Перепелок он не стрелял — говорил, что они не стоят патрона и что таких птиц либо убивают из рогаток, либо не трогают. Он их не трогал. Совенок убивал их из рогатки.

Когда отец возвращался с охоты — это бывало в начале осени, — Даниэль-Совенок приходил встречать его на станцию. Куко, станционный смотритель, сообщал ему, придет ли поезд точно по расписанию или опоздает. Но во всех случаях Даниэль-Совенок затаив дыхание, с бьющимся сердцем ждал, когда из-за поворота покажется дымящий паровоз. По связке куропаток он всегда сразу находил вагон, в котором ехал отец. На платформе отец отдавал ему ружье и трофеи. Для Даниэля много значило это проявление доверия, и хотя нести ружье было не фунт изюму и Совенка подмывало пощелкать курками, он сохранял степенность, подобающую охотнику.

Дома он не отходил от отца, пока тот чистил и смазывал ружье, и задавал ему нескончаемые вопросы, на которые отец отвечал или нет, смотря по настроению. Но всякий раз, когда речь заходила о полете куропаток, он, подражая им, делал «Пррр», так что у Даниэля-Совенка в конце концов возникло убеждение, что куропатки, летая, должны делать «Пррр» и не могут без этого обходиться. Он рассказал это своему другу Паршивому, и у них вышел горячий спор, потому что Герман утверждал, что куропатки действительно производят шум при полете, особенно зимой и в ветреные дни, но что они делают «Фррр», а не «Пррр», как говорили Совенок и его отец. Им не удалось убедить друг друга в своей правоте, и в тот вечер они разругались.

Такое же удовольствие, как триумфальное возвращение отца с парой зайцев и полудюжиной куропаток, вывешенных из окна вагона, Даниэлю-Совенку доставляла и встреча с сучкой Тулой, кокер-спаниелем, после двух или трех дней ее отсутствия. Тула одним прыжком выскакивала из поезда и, увидев Даниэля, клала ему передние лапы на грудь, а языком облизывала лицо. Он гладил ее и дрожащим от волнения голосом говорил ей ласковые слова. Придя домой, Даниэль-Совенок выносил во двор старую жестянку с остатками еды и посудину с водой и с умилением следил за пиршеством собаки.

Даниэля-Совенка интересовало, почему в долине нет куропаток. Ему приходило в голову, что, будь он куропаткой, он не покидал бы долины. Он с восторгом взмывал бы над лугами и наслаждался бы, созерцая с высоты горы, густые каштановые и эвкалиптовые рощи, сгрудившиеся в кучу каменные дома селений и рассеянные там и тут белые хуторки. Но куропаток, видно, это не манило, и они предпочитали всем прочим удовольствиям возможность легко добывать обильную пищу.

Отец рассказывал ему, что однажды, много лет назад, у Андреса-сапожника улетела пара куропаток, и, угнездившись на горе, они вывели птенцов. Несколько месяцев спустя местные охотники сговорились устроить на них облаву. Собралось тридцать два человека с ружьями и пятнадцать собак. Подготовились самым тщательным образом, ничего не забыли. Отправились из селения рано утром и лишь к вечеру набрели на гнездо куропаток. Но там оставалась только самка с тремя тощими, голодными птенцами. Они без сопротивления дали себя убить. Однако тридцать два охотника перессорились из-за этих четырех трофеев, и дело кончилось тем, что между ними началась настоящая перестрелка. В этот день среди охотников было чуть ли не больше жертв, чем среди куропаток.

Когда Совенок рассказал это Герману-Паршивому, тот заметил, что куропатки у его отца действительно улетели и действительно вывели на горе птенцов, но что все остальное — сплошное вранье.

Письмо дяди Аурелио вызвало у Даниэля-Совенка нервное возбуждение, с которым он был не в силах совладать. Он не мог дождаться того дня, когда герцог прибудет и можно будет пойти с отцом на охоту за коршунами. Правда, у него было опасение, что его друзья, узнав новость, перестанут звать его Совенком и перекрестят в герцога. В то время ему было больно подумать о перемене прозвища, словно речь шла не о кличке, а о фамилии. Но герцог прибыл, а друзья Даниэля, столь же возбужденные, как и он, не успели даже заметить, что огромная птица — сова.

Сыровар привязал герцога за лапу в углу конюшни, и, если кто-нибудь входил посмотреть на него, филин фыркал, как разъяренная кошка.

Он съедал за день больше двух кило мясных обрезков, и мать Даниэля-Совенка однажды вечером робко заметила, что на прожорливого герцога приходится тратиться больше, чем на корову, а корова дает молоко, тогда как герцог ничего не дает. Поскольку сыровар молчал, жена спросила его, держат ли они герцога просто как почетного гостя, или можно надеяться, что он принесет им доход. Даниэль-Совенок задрожал от страха, подумав, что отец разобьет тарелку или глиняную форму для сыра, как это случалось обычно, когда он выходил из себя.

Но на этот раз сыровар сдержался и только сердито сказал:

— Думаю, принесет.

Когда пришло время, отец на ночь глядя внезапно сказал Совенку:

— Приготовься. Завтра пойдем охотиться на коршунов. Я разбужу тебя на рассвете.

Даниэля-Совенка бросило в жар. Ему вдруг почудился аромат тимьяна, исходивший от охотничьих штанов сыровара, и сухой запах пороха от стреляных патронов, которые отец терпеливо и бережно набивал еще и еще раз, пока они не приходили в полную негодность. Мальчик уже предвкушал поединок с хитрыми и проворными коршунами и мысленно рисовал себе предстоящий поход.

С рассветом они тронулись в путь. На папоротнике по сторонам тропинки блестела роса, и на кончиках травинок тоже висели крохотные капельки, похожие на шарики ртути. Когда они начали подниматься по склону Пико-Рандо, из-за горы уже выглядывало солнце, а в долине еще стлался густой белый туман, и отсюда, сверху, она казалась озером какой-то странной, невесомой жидкости.

Даниэль-Совенок как завороженный оглядывался по сторонам. За спиной, в деревянной клетке, он нес герцога, который яростно фыркал, когда где-нибудь неподалеку слышался собачий лай.

Выходя из дому, Даниэль спросил у отца:

— А Тулу мы с собой не возьмем?

— Тула сегодня нам ни к чему, — ответил тот.

И мальчик в душе пожалел, что собаке, которая, увидев ружье и почуяв запах охотничьих сапог и штанов сыровара, запрыгала от нетерпения, придется остаться дома. Взбираясь по южному склону Пико-Рандо и чувствуя себя пронизанным светом и пропитанным запахами духовитых трав и цветов, Даниэль-Совенок еще раз вспомнил про собаку. Но потом он забыл и о собаке, и обо всем на свете. Он видел лишь настороженное лицо отца, спрятавшегося между серыми скалами, и герцога, который в пяти метрах от него бился и фыркал, привязанный за правую лапу. Сам он залег в заросли кустарника как раз напротив отца.

— Не двигайся и не шуми — коршуны твари ученые, сразу улетят, — сказал ему сыровар.

И Даниэль-Совенок затаился в своем убежище, спрашивая себя, есть ли какая-нибудь связь между ученостью коршунов, о которой говорил отец, и их оперением, черным, как сутана священников, которые ведь тоже ученые, даже знают латынь. Или, может быть, отец сказал это просто так, в шутку.

Даниэль заметил, что отец показывает ему пальцем на небо. Он, не шевелясь, посмотрел вверх и различил трех коршунов, медленно описывающих концентрические круги у него над головой. Совенок испытал неведомое доселе волнение. Он снова посмотрел на отца и увидел, что тот, побледнев, осторожно берет ружье на изготовку. Герцог забился и зафыркал еще сильнее. Даниэль-Совенок прижался к земле и затаил дыхание, видя, что коршуны спускаются на них. Он мог уже рассмотреть их почти во всех подробностях. Один из них был на редкость большой. Совенок как назло почувствовал зуд в ноге, но, сдержавшись, не почесался, чтобы не двигаться и не шуметь.

Вдруг один из коршунов камнем упал с неба и стремительно пронесся над самой головой герцога. Вслед за ним ринулись вниз два других. У Совенка бешено колотилось сердце. Он сморщил лицо в ожидании выстрела, но выстрела не последовало. Он с изумлением посмотрел на отца.

Тот вел двустволку за большим коршуном, опять поднимавшимся ввысь, но не выстрелил и теперь. Даниэль-Совенок подумал, что с отцом случилось что-то неладное. Он никогда еще не видел коршуна так близко от человека, а отец тем не менее не палил.

Скоро коршуны возобновили атаку. Возбуждение Даниэля и герцога еще возросло. Пронесся первый коршун — так близко, что Совенок различил его блестящий круглый глаз, впившийся в герцога, и крючковатые, хищные когти. Пролетел второй. Они походили на эскадрилью самолетов, пикирующих друг за другом. Теперь снижался самый большой — на фоне голубого неба четко вырисовывались его распластанные черные крылья. Без сомнения, этой минуты и ждал сыровар. Даниэль посмотрел на отца. Тот вел двустволку за птицей. Коршун на бреющем полете пронесся над герцогом. В это мгновение прогремел выстрел, отдавшийся в долине многоголосым эхом. Теряя перья, птица неистово замахала обессилевшими крыльями в отчаянной попытке улететь из опасной зоны, но тут сыровар выстрелил еще раз, и коршун, скорбно каркая, в вихре перьев рухнул наземь.

Даниэль-Совенок не откликнулся на ликующий крик отца. Когда раздался второй выстрел, он поднес руку к щеке, почувствовав внезапную боль, точно его кольнули раскаленной проволокой или ожгли плетью. Отняв руку, он увидел, что она в крови, и понял, что отец подстрелил его.

— Ты попал в меня, — робко сказал он.

Сыровар замер на месте; его воодушевление сразу остыло. Подходя к Даниэлю, он чуть не плакал от досады на самого себя.

— Ты сильно ранен, сынок? Ты сильно ранен?

На несколько секунд и небо, и земля — все помрачилось перед глазами сыровара. Все его усердные старания накопить деньги и вся его скаредная жизнь на миг утратили смысл. Что ему было делать, если он убил сына, если сын уже не сможет выйти в люди? Но когда он приблизился к Даниэлю, его мрачные предчувствия рассеялась. Подойдя к нему вплотную, он разразился нервным смехом и принялся корчить смешные рожи.

— А, это ничего, это ничего, — сказал он. — Я думал, дело серьезное. Это тебя рикошетом задело. Тебе больно? Ну, ну, ну. Это всего лишь дробинка.

Даниэлю-Совенку не понравилось это пренебрежительное отношение к его ране. Большая ли или маленькая, это была огнестрельная рана. И он языком нащупывал пупырышек в щеке. Что же из того, что это дробинка? Дробинка из свинца, а значит, вроде пули. Малюсенькая пуля.

— Теперь мне уже не очень больно. Так, немножко. А сперва прямо обожгло, — сказал он.

Из щеки сочилась кровь. Отец повернул голову в сторону сбитого коршуна. С малышом не случилось ничего страшного.

— Ты видел, как он упал, Даниэль? А видел, как он хотел, хитрюга, улизнуть после первого выстрела? — спросил сыровар.

Нескрываемый восторг отца передался Даниэлю-Совенку.

— Конечно, видел, папа. Он упал вон там, — сказал он.

И они вместе побежали за своей добычей. Коршун еще корчился в предсмертных конвульсиях. Размах крыльев у него был больше двух метров.

На обратном пути Даниэль-Совенок спросил у отца:

— Папа, как ты думаешь, у меня останется след?

— Нет, все заживет.

У Даниэля-Совенка чуть не навернулись слезы на глаза.

— Но… Неужели у меня не останется никакого шрама?

— Конечно, нет, — рассеянно повторил отец.

Даниэлю-Совенку пришлось заставить себя думать о другом, чтобы не расплакаться. Вдруг сыровар остановил его, схватив за ворот.

— Послушай, — сказал он, — матери ни слова, понимаешь? Не говори про это, если хочешь опять пойти со мной на охоту. Идет?

Совенку было приятно почувствовать себя сообщником отца.

— Идет, — сказал он.

На следующий день сыровар уехал в город с убитым коршуном и вернулся к вечеру. Даже не переодевшись, он схватил герцога, посадил его в клетку и понес в Ла-Кульеру, соседнюю деревню.

Когда уже стемнело, после ужина, он выложил на стол пять бумажек по сто песет.

— Вот тебе доход от герцога, — сказал он жене. — Как видишь, он не был просто почетным гостем. Четыреста песет мне дал за него священник в Ла-Кульере и сто Лига борьбы против вредных животных за то, что я убил коршуна.

Мать Даниэля ничего не сказала. Сыровар был упрям и всегда старался во что бы то ни стало доказать свою правоту. Он этого и не скрывал; «Со дня нашей свадьбы мне всегда нравилось брать верх над женой», — говорил он и раскатисто смеялся — кто его знает почему.

XIII

Есть вещи, неподвластные человеческой воле. Даниэлю-Совенку пришлось в этом убедиться. До тех пор он думал, что человек может свободно выбирать между тем, что он хочет, и тем, чего не хочет; он и сам мог, если пожелает, пойти к зубному врачу, который принимал по четвергам на веранде у Кино-Однорукого, за что вносил тому скромную плату, и вырвать ноющий зуб. Были даже такие люди, которые, как это сделал Лукас-Инвалид, отсекали себе один из членов, если этот член становился для них обузой. Иначе говоря, до того вечера, когда они забрались в сад Индейца воровать яблоки и их накрыла Мика, Даниэль-Совенок думал, что люди могут, когда им вздумается, отделаться от того, что считают для себя обременительным, как в физическом, так и в нравственном смысле.

Но стоило Даниэлю-Совенку, повесив нос, покинуть усадьбу Индейца с яблоком в каждой руке, как он понял, что воля человека еще не все в жизни. Существуют вещи, против которых мы бессильны, которые покоряют человека и подчиняют своей жестокой, деспотической власти. Такова была — теперь он отдавал себе в этом отчет — ослепительная красота Мики. Таков был скептицизм Панчо-Безбожника. Такова была страстная и несчастная любовь Хосефы. Таков был религиозный пыл дона Хосе, настоящего святого. Такова была, наконец, глухая неприязнь Сары к своему брату Роке-Навознику.

Со времени незадачливой кражи яблок Даниэль-Совенок понял, что Мика очень красива, но, кроме того, что красота Мики зажгла в его груди неведомое пламя. Пламя, которое буквально опаляло его лицо, когда кто-нибудь упоминал о Мике в его присутствии. Это создавало нечто необычное, нечто такое, что нарушало доселе беззаботное и привольное течение его жизни.

Даниэль-Совенок смирился с этим фактом, как смиряются с неизбежностью. Он невольно вспоминал Мику каждый вечер, ложась спать, и в воскресные и праздничные дни, когда лакомился творогом. Это привело его к выводу, что счастливый смертный, который завоевал бы сердце Мики, достиг бы сладостного покоя и блаженства.

Вначале Даниэль-Совенок пытался избавиться от этого бремени, ущемляющего его внутреннюю свободу, но в конце концов свыкся с постоянной мыслью о Мике, как с чем-то неотделимым от его существа, с чем-то таким, что составляет сокровенную часть его бытия.

Если Мика отлучалась из селения, долина омрачалась в глазах Даниэля-Совенка, и ему казалось, что небо и земля стали опустелыми, серыми и безрадостными. Но когда она возвращалась, все приобретало другой вид и другую окраску: ярче становилась зелень лугов, звончее и переливистее пение дроздов и даже мычание коров мягче и благозвучнее. Происходило чудодейственное возрождение долины, до конца раскрывались все возможности, таившиеся в присущих ей тонах, ароматах и звуках. Словом, все обстояло так, как будто для долины не было другого солнца, кроме очей Мики, и другого веяния жизни, кроме ее слов.

Даниэль-Совенок сохранил свое пылкое восхищение Микой в тайне ото всех. Однако что-то в его глазах, а быть может, и в голосе выдавало с трудом сдерживаемое внутреннее возбуждение.

Его друзья тоже восхищались Микой. Они восхищались ее красотой точно так же, как восхищались физической силой кузнеца, благочестием дона Хосе, настоящего святого, или — пока Навозник не узнал, что Кино плакал, когда умерла его жена, — культяпкой Однорукого.

Да, восхищались, но так, как восхищаются чем-нибудь изящным или грандиозным, что, однако, не оставляет в сердце следа. В ее присутствии они, без сомнения, испытывали нечто вроде эстетического наслаждения, но это чувство сразу рассеивалось, вытесняемое другими эмоциями, которые вызывал, например, убитый из рогатки дрозд или удар линейкой по пальцам, полученный от дона Моисеса, учителя. Их восторг длился недолго, он был скоротечен, как взрыв.

Подметив это, Даниэль-Совенок понял, что его душевное состояние — нечто особое, иное, нежели отношение к Мике со стороны его друзей. Иначе почему же Роке-Навозник и Герман-Паршивый не худели на три кило, когда Мика уезжала в Америку, или на одно-два, когда она только переселялась в город, и не поправлялись, не прибавляли в весе, когда Мика надолго возвращалась в долину? Это доказывало, что с его чувствами к Мике нельзя было и сравнивать чувства его товарищей. Даже если они говорили о ней с восхищением, а Роке при этом щурил глаза и присвистывал, как делал его отец при виде хорошенькой девушки. Все это было лишь показное и поверхностное и не имело ничего общего с непрерывным и глубоким душевным движением.

Однажды вечером на приречном лугу они заговорила о Мике. Зашла речь об одном мертвеце, которого, как говорили люди, во время войны похоронили посреди луга, под старым дубом.

— Теперь уж он, должно быть, рассыпался в прах, — сказал Паршивый. — Наверно, и костей не осталось. А как вы думаете, когда Мика умрет, она тоже будет вонять, как и все, и тоже рассыплется в пыль?

Даниэлю-Совенку бросилась кровь в лицо.

— Не может этого быть, — сказал он оскорбленно, как будто задели его мать. — Мика не может вонять. Даже когда умрет.

Навозник хохотнул.

— Ну и дурак, — сказал он. — Когда Мика умрет, она будет смердеть, как и все, — хоть нос зажимай.

Даниэль-Совенок не сдавался.

— А может, Мика будет святиться, — сказал он. И добавил: — Она такая хорошая.

— А что это значит — святиться? — недовольно спросил Навозник.

— Пахнуть, как святые.

Роке-Навозник разгорячился:

— Брось ты, это только так говорится. Не думай, что от святых пахнет одеколоном. Для бога, может, и пахнет, но для нас, которые нюхают носом, нет. Возьми дона Хосе. Уж кажется, святее человека не сыщешь, а разве у него не воняет изо рта? Каким бы он ни был святым, когда он умрет, от него будет смердеть так же, как от Мики, от тебя, от меня и ото всех на свете.

Герман-Паршивый перевел разговор на другое. Он прикрыл глаза, стараясь сосредоточиться, — Паршивому всегда стоило больших усилий высказаться; его отец, сапожник, уверял, что мысли у него испаряются через проплешины, — и, помедлив, сказал, вспоминая налет на усадьбу Индейца, со времени которого прошло всего две недели:

— Вы обратили внимание… Вы обратили внимание на ноги Мики? Даже на ногах у нее кожа как шелк.

— Глянцевитая… Это называется иметь глянцевитую кожу, — разъяснил Роке-Навозник и добавил: — Во всем селении только у одной Мики глянцевитая кожа.

Даниэль-Совенок очень обрадовался, когда узнал, что Мика единственный в селении человек с глянцевитой кожей.

— Она как спелое яблочко, — робко проронил он.

Роке-Навозник продолжал свое:

— Хосефа, та, которая порешила себя из-за Однорукого, была толстая, но отец и Сара говорят, что у нее тоже была глянцевитая кожа. В больших городах у многих женщин такая. А в деревнях нет, потому что там кожу печет солнце, а от воды она морщится.

Герман-Паршивый кое-что знал на этот счет, потому что в городе жил его брат, который приезжал на рождество и рассказывал ему про тамошнюю жизнь.

— Не в этом дело, — с апломбом прервал он Навозника. — Я знаю, в чем тут дело. Чтоб не было морщин, барышни на ночь намазываются кремами и натираются всякой дрянью.

Даниэль-Совенок и Роке-Навозник с изумлением переглянулись.

— Мало того, — продолжал Паршивый, понизив голос, и Роке с Даниэлем пододвинулись к нему, заинтригованные его таинственным видом. — Знаете, почему у Мики кожа не сморщивается, а остается нежной и свежей, как у девочки?

— Почему? — в один голос спросили Совенок и Навозник.

— Потому что она каждый день перед сном ставит себе клизму. Это делают все киноактрисы. Так говорит мой отец, а дон Рикардо сказал моему отцу, что, может быть, это и правда, потому что стареть начинают с живота. И лицо у человека сморщивается оттого, что у него грязно в кишках.

Для Даниэля-Совенка это было тяжелым ударом. Его коробило, что Мику связывают с клизмой. Ведь это были непримиримые противоположности. Но вдруг он вспомнил, что дон Моисес, учитель, иногда говорит: «крайности сходятся», и сник, как будто из него выпустили нечто такое, что возвышало и окрыляло его.

Значит, то, что утверждал Паршивый, было вполне возможно и правдоподобно. Но когда два дня спустя он снова увидел Мику, эти низкие подозрения рассеялись как дым, и он понял, что и дон Рикардо, и сапожник, и Герман-Паршивый, и все прочие рассказывают эту выдумку про клизму только потому, что у их матерой, жен, сестер, дочерей кожа не глянцевитая, а у Мики глянцевитая.

Образ Мики сопровождал Даниэля-Совенка во всех его занятиях и фантазиях. Мысль о девушке преследовала его, как наваждение. В ту пору он не задумывался над тем, что Мика на десять лет старше его, и огорчало его только, что они принадлежат к разным социальным кастам. Вся беда была в том, что он родился бедным, а она богатой и что его отец, сыровар, не отправился в свое время в Америку вместе с Герардо, младшим сыном Микаэлы. Если бы он сделал это, у него могли бы теперь быть два роскошных ресторана, торговля радиоприемниками и три каботажных судна или хотя бы, хотя бы магазин электроприборов, каким владели «подголоски Индейца». Будь у отца магазин электроприборов, Даниэля отделяли бы от Мики только два роскошных ресторана и три каботажных судна. А теперь, помимо роскошных ресторанов и каботажных судов, между ними стояла еще торговля радиоприемниками, что тоже не фунт изюму.

Однако, несмотря на восхищение и восторг Даниэля-Совенка, прошли годы, прежде чем он смог обменяться хоть словом с Микой, если не считать мягкого внушения, которое она сделала ему и его приятелям, когда накрыла их за кражей яблок. Даниэль-Совенок довольствовался тем, что прощался с ней и встречал ее взглядом, грустным или сияющим в зависимости от обстоятельств. И так продолжалось до одного летнего утра, когда она довезла его до церкви в своей машине, той длинной, черной, сверкающей машине, которая двигалась почти бесшумно. Тогда Даниэлю уже исполнилось десять лет, и через год ему предстояло поступить в коллеж и начать выбиваться в люди. Мике уже миновало девятнадцать, и за три года, прошедших с той ночи, когда они воровали яблоки, ее кожа, лицо и фигура не только не ухудшились, а, напротив, достигли наивысшей прелести и полной гармонии.

Даниэль-Совенок поднимался по склону косогора, палимый августовским солнцем, а над долиной плыли последние отзвуки благовеста. До церкви оставался еще почти километр, и Даниэль уже не надеялся добраться до нее, прежде чем дон Хосе начнет службу. Внезапно он услышал возле себя автомобильный гудок, испуганно обернулся и неожиданно оказался лицом к лицу с Микой, которая приветливо улыбалась ему, выглядывая из своей черной машины. Совенок остолбенел, и первой его мыслью было, вспомнит ли Мика о злосчастной истории с яблоками. Но она и словом не обмолвилась об этом досадном эпизоде.

— Малыш, — сказала она, — ты идешь к обедне?

У Совенка язык прилип к гортани, и он только кивнул головой.

Мика сама открыла дверцу машины и пригласила его:

— Уже поздно, да и жарко очень. Хочешь, подвезу? Садись.

Когда Даниэль-Совенок пришел в себя, он уже сидел рядом с Микой, а за окошком мелькали деревья. От соседства девушки он чувствовал прилив крови к голове и томительное нервное напряжение. Все было как сон, блаженный и мучительный в самой избыточности этого блаженства. «Боже мой, — думал Совенок, — я и не представлял себе, что это так прекрасно». А когда Мика своей тонкой рукой погладила его по голове, он замер, словно оцепенел. Она ласково спросила:

— Ты чей?

Совенок через силу пролепетал, запинаясь:

— Сы… Сыровара.

— Сальвадора?

Он кивнул головой. Чутьем угадал, что она улыбается. Подумал, что, наверное, у нее и на ладонях кожа глянцевитая, — такое ощущение вызвало ее прикосновение к затылку.

Из-за листвы уже показалась колокольня.

— Не принесешь ли ты мне потом, вечером, пару сливочных сыров? — сказала Мика.

Даниэль-Совенок опять машинально кивнул, не в силах вымолвить слово. Во время мессы он был сам не свой и два раза перекрестился невпопад, так что стоявший рядом Анхель, начальник жандармерии, прикрывая лицо треуголкой, смеялся до слез над его рассеянностью.

Когда стало смеркаться, он переоделся, тщательно причесался, вымыл коленки и отправился с сырами в дом Индейца. Необычная роскошь обстановки, в которой жила Мика, поразила Даниэля-Совенка. Вся мебель сверкала, такая гладкая и приятная на ощупь, как будто у нее тоже была глянцевитая кожа.

Когда появилась Мика, Совенок сразу потерял скудный запас уверенности в себе, которой он набрался по дороге. Мика, осматривая сыры и расплачиваясь за них, задала ему множество вопросов. Она была, без сомнения, простая и симпатичная девушка и совершенно не помнила о неприятном эпизоде с яблоками.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Да… Даниэль.

— Ты ходишь в школу?

— Да-а-а.

— У тебя есть товарищи?

— Да.

— Как их зовут?

— На… Навозник и Па… Паршивый.

Мика сделала гримасу.

— Фу, какие гадкие клички! Почему ты называешь своих товарищей такими скверными прозвищами? — сказала она.

Даниэль-Совенок смутился. Он понимал теперь, что ответил глупо, необдуманно. Ей он должен был сказать, что его приятелей зовут Рокито и Германин. Мика была девушка деликатная, утонченная, и этими грубыми словами он оскорбил ее слух. В глубине души он пожалел о своем легкомыслии. Именно в эту минуту, глядя на привлекательное, улыбающееся лицо Мики, он отдал себе отчет в том, что его радует мысль о поступлении в коллеж и о возможности выйти в люди, которая откроется перед ним. Он будет ревностно учиться и, может быть, потом заработает много денег. Тогда Мика и он будут занимать одинаковое общественное положение и смогут пожениться, а Ука-ука, узнав об этом, возможно, тоже бросится голой с моста в реку, как это сделала Хосефа в день свадьбы Кино. Даниэль с удовольствием и с душевным подъемом думал о городе, о том, что когда-нибудь он сможет стать достойным уважения кавалером и Мика для него утратит свою недосягаемость и станет вполне доступной. Тогда он не будет больше сквернословить и швыряться с товарищами сухим коровьим пометом, и от него даже будет пахнуть дорогими духами, а не кислым молоком. И Мика перестанет обращаться с ним как с деревенским мальчишкой.

Когда он покинул дом Индейца, уже стемнело. Даниэль-Совенок подумал, что хорошо думать в темноте. Он чуть не испугался, когда почувствовал, что кто-то взял его за руку. Это была Ука-ука.

— Почему ты так долго пробыл у Мики, Совенок? — спросила девочка. — Ведь тебе нужно было только отдать ей сыры.

Даниэля разозлило, что Ука-ука бесцеремонно залезает ему в душу, пристает к нему даже тогда, когда он вынашивает планы и размышляет о своем будущем.

Он бросил ей свысока:

— Ты когда-нибудь оставишь меня в покое, сопливка?

Он шел быстро, и Мариука-ука почти бежала рядом с ним, спускаясь по косогору.

— Зачем ты переоделся во все новое перед тем, как пойти к Мике? А, Совенок? — не отставала она.

Даниэль остановился посреди шоссе вне себя от раздражения. Он с минуту поколебался и, едва удержавшись, чтобы не надавать девочке оплеух, наконец сказал:

— Тебе нет до меня никакого дела, понятно?

Ука-ука спросила дрожащим голосом:

— Тебе больше нравится Мика, чем я?

Совенок хохотнул и, подойдя вплотную к девочке, крикнул ей в лицо:

— Послушай, что я тебе скажу! Мика самая красивая девушка во всей долине, и у нее глянцевитая кожа, а ты настоящее пугало, и у тебя все лицо в веснушках. Неужели не видишь разницы?

Он снова двинулся к дому. Мариука-ука уже не шла за ним. Она села в кювет по правую сторону дороги и, закрыв руками веснушчатое личико, горько заплакала.

XIV

Люди могли говорить что угодно — это никому не запретишь. Но то, что говорили об их троице, не отвечало истине. И на Роке-Навозника нечего было все сваливать, и они с Паршивым были виноваты только в том, что старались как можно лучше проводить время. Что Перечнице-старшей, сыровару или дону Моисесу не нравилось, как они проводят время, — это совсем другой вопрос. Кто мог доказать, что это недовольство вызывалось дьявольской извращенностью троих друзей, а не было просто блажью со стороны Перечницы, сыровара и Пешки?

Взрослые чуть что нападают на детей, хотя часто это объясняется природной раздражительностью и подозрительностью первых, а не проказами вторых. Взять, например, Пако-кузнеца. Он понимал детей, потому что был здоров и добродушен в отличие от Пешки с его изжогами, больной печенью и перекошенным лицом. И от отца Совенка, сыровара, которому скопидомство мешало смотреть на вещи жизнерадостно. И от Перечницы-старшей, у которой был кот и которая только его и любила, как будто он был непостижимым образом порожден ее собственной бесплодной утробой. Но дети со своей стороны были не виноваты в том, что Перечница-старшая питала неумеренную любовь к этому коту, и в том, что кот вскакивал на витрину, когда солнце, воспользовавшись недосмотром туч, высовывало в просвет свое румяное лицо. В этом вообще никто не был виноват. Но Даниэль-Совенок видел, что дети неизбежно оказываются виноваты в том, в чем не виноват никто.

В истории с котом, собственно говоря, тоже не было ничего из ряда вон выходящего. Если бы это был кот Антонио-Брюхана или даже Зайчих, ничего не произошло бы. Но Лола, Перечница-старшая, была скандалистка, и в ее любви к коту явно было что-то болезненное и ненормальное. Ведь если бы выходке ребят можно было придавать серьезное значение, если бы она была греховной, разве дон Хосе, священник, стал бы так весело смеяться, когда ему о ней рассказали? Конечно, нет. И кроме того, черт возьми, кот сам нарвался на это, забравшись на витрину погреться на солнышке. Правда, с другой стороны, эта кошачья привычка давала Даниэлю-Совенку и его друзьям существенную экономическую выгоду. Если они спрашивали на реал пряников в лавке Перечниц, то старшая говорила:

— Из ящика или из тех, которые трогал кот?

— Из тех, которые трогал кот, — неизменно отвечали они.

«Те, которые трогал кот», были выставлены на витрине, и их Перечница-старшая давала четыре за реал, а тех, которые брала из ящика, только два. Ребятам было не так уж важно, что кот трогал пряники. Случалось, он их не только трогал, но и это мальчишек не слишком смущало. При любых обстоятельствах четыре пряника лучше двух, считали они.

Что касается лупы, то ее однажды принес в школу Герман-Паршивый. Его отец держал ее у себя в мастерской, чтобы осматривать обувь, но Андрес, «человек, которого сбоку не видно», редко пользовался ею, потому что у него было хорошее зрение. Он пускал бы ее в ход, если бы лупа обладала способностью приподнимать юбки женщин, но, «для того, чтобы икры казались более толстыми и шершавыми, чем они есть на самом деле, — говорил он, — не стоит употреблять оптические приборы».

С лупой Германа-Паршивого они в то весеннее утро проделали всевозможные опыты. Сперва Роке-Навозник и Даниэль-Совенок, собрав в фокусе солнечные лучи, прикурили самокрутки из картофельной ботвы. Потом тщательно изучили шрамы, которые при увеличении приобретали причудливые и чудовищные очертания. Потом стали рассматривать друг у друга глаза, язык, уши, и, наконец, им надоела и лупа, и странные образы, которые она вызывала к жизни.

Возвращаясь из школы, они увидели кота Перечниц, который уютно примостился на блюде с пряниками, красовавшемся на краю витрины. Кот сладострастно мурлыкал, подставляя солнцу пушистое черное брюшко и наслаждаясь теплой погодой. Когда они подошли, он открыл один глаз, до жути зеленый и круглый, и недоверчиво посмотрел на них, но, убедившись, что находится в безопасности за зеркальным стеклом, опять погрузился в сладкую дремоту.

Никто не способен указать то место в мозгу, где зарождаются великие идеи. Не мог и Даниэль-Совенок сказать, не соврав, в какой потаенной извилине родилась у него мысль поместить лупу между солнцем и черным брюшком кота. Она возникла сама собой, как бы в силу естественной необходимости, подобно тому, как бьет вода из родника. Но как бы то ни было, в течение нескольких секунд солнечные лучи сходились на теле кота, образуя блестящее пятнышко на черной шерсти. Три друга выжидательно наблюдали за физическим процессом. Они увидели, как заискрились верхние волоски, чего пока не замечал кот, не изменявший своей сонно-сладострастной позы. Огненное пятнышко на темном брюшке оставалось неподвижным. Внезапно оттуда стала подниматься струйка дыма, и в то же мгновение кот Перечниц сделал акробатический прыжок, сопровождаемый яростным мяуканьем, которое затем перешло в жалобный писк и мало-помалу затихло где-то в глубине лавки.

Трое друзей, не сговариваясь, бросились бежать. Но Перечница-старшая оказалась проворнее их, и ее расстроенное лицо выглянуло из двери прежде, чем мальчишки успели скрыться под горой. Перечница погрозила им вслед кулаком, плача от бессильной злобы и бранясь:

— Обормоты! Бесстыдники! Я так и знала, что это вы! Негодяи, вы обожгли моего кота! Но уж я вам задам! Вы у меня попомните!

И они действительно попомнили, потому что дон Моисес, Пешка, поступил с ними похуже, чем они поступили с котом. Однако на них и оборвалась цепь искуплений. И Даниэль-Совенок спрашивал себя: «Почему за то, что мы немножко обожгли кота, нам дают десять ударов линейкой по каждой ладони и заставляют весь день держать на поднятой руке толстый том Священной истории, в которой больше ста цветных гравюр, а на того, кто по своему произволу подвергает нас этой пытке, никто не налагает еще более сурового наказания, которое в свою очередь повлекло бы за собой еще более суровое, и так далее вплоть до смертной казни?» Но нет. Хотя это рассуждение отнюдь не было лишено смысла, кара, обрушившаяся на них, не имела последствий. Таков был установленный педагогический порядок, который волей-неволей приходилось соблюдать. Таково было своенравное, нелогичное и пристрастное правосудие взрослых.

Медленно тянулись минуты, болели колени, дрожала затекшая рука, и Даниэль-Совенок думал о том, что единственное в жизни стоящее дело — это как можно скорее перестать быть ребенком и превратиться во взрослого. Тогда он сможет спокойно жечь кота с помощью лупы, не потрясая общественных устоев и не подвергаясь преследованиям дона Моисеса, учителя, безнаказанно злоупотребляющего своими правами.

А случай в туннеле? Ведь в истории с лупой все же была одна невинная жертва — кот, а в истории с туннелем не было, да и могли оказаться жертвами только они сами, но тем не менее их опять били линейкой по рукам и заставляли часами стоять на коленях и держать над головой тяжеленную книгу. Это было бесчеловечно, это было явное злоупотребление властью — ведь если бы они попали под поезд, разве дон Моисес, Пешка, в конечном счете не почувствовал бы облегчения? А раз так, за что же он их наказывал? Может быть, именно за то, что они не попали под поезд? В таком случае, перед ними была суровая альтернатива: либо погибнуть под колесами поезда, либо три дня кряду стоять на коленях, держа над головой Священную историю, в которой больше ста цветных гравюр.

Роке-Навозник тоже не сумел бы сказать, в каком участке мозга зародилась у него странная мысль поджидать в туннеле скорый поезд, спустив штаны. Они и раньше иногда проверяли свою выдержку, встречая в туннеле товарно-пассажирский или почтовый поезд. Но эти поезда шли медленно, и, пропуская их мимо себя в темноте подземья, они почти не испытывали сильных ощущений. Нужно было придумать что-то новое. И Роке-Навозник предложил такой эксперимент: дождаться скорого поезда в туннеле и, когда он будет проходить мимо, всем троим одновременно облегчиться.

Даниэль-Совенок, прежде чем согласиться, высказал некоторые разумные возражения:

— А если кому не захочется?

Навозник ответил непререкаемым тоном:

— Захочется, когда загрохочет поезд.

Они не подумали только об одном: где оставить штаны. Если бы не это упущение, ничего не раскрылось бы. Как ничего не произошло бы в тот день, когда Паршивый принес в школу лупу, если бы не было солнца. Но в воздухе постоянно носятся какие-то дьявольские существа, которые находят удовольствие в том, чтобы вносить сумятицу в невинные поступки детей, усложняя самые обычные и простые ситуации.

Кто мог думать в этот момент о судьбе штанов, когда на карту ставилась собственная судьба? Разве тореро заботится о своем плаще, когда рога быка в какой-нибудь пяди от его паха? И если даже бык раздирает плащ, тореро не влетает от матери и ему не приходится иметь дело со взбешенным учителем, который лупил бы его линейкой по пальцам и заставлял бы стоять на коленях, держа над головой Священную историю. И кроме того, тореро платят немало денег. А они шли на риск без надежды на вознаграждение, на аплодисменты или хотя бы на трофей в виде трубы или колеса паровоза. Они хотели только убедиться в собственной храбрости. Неужели за это они заслуживали столь изощренной пытки?

Скорый поезд ворвался в туннель, свистя, пыша паром, разбрасывая искры, сотрясая горы и скалы. Трое мальчишек, бледные от волнения, сидели на корточках с голыми попками в полуметре от рельсов. Даниэль-Совенок почувствовал, что у него из-под ног уходит земля, что мир рушится, распадается, летит в тартарары, и мысленно перекрестился. Паровоз пронесся мимо него, и ему обдало зад клубом горячего пара. От оглушительного грохота задрожали стены туннеля. Перекрывая громыхание железа и свист воздуха, до него донесся крик сидевшего рядом Навозника:

— Обхватите руками колени!

И Совенок изо всех сил обхватил руками колени, потому что так приказывал вожак и потому что так легче было противиться почти непреодолимой тяге, засасывающей под колеса поезда. Обхватил руками колени, зажмурил глаза и натужился. Он был счастлив отметить, что добросовестно выполнил то, чего от них требовал Навозник.

Когда поезд прошел, трое друзей прыснули со смеху. Паршивый выпрямился и принялся кашлять: наглотался дыма. Потом закашлялся Совенок, а напоследок и Навозник. Навозник никогда не позволял себе закашлять первым, как бы ему ни хотелось. Тут тоже существовало негласное соревнование.

Они еще смеялись, когда Роке-Навозник поднял тревогу:

— А где же штаны?

— Должны быть здесь, — откликнулся Совенок, шаря в темноте вокруг себя.

Паршивый сказал:

— Осторожнее, не наступите…

Навозник на минуту забыл о штанах.

— А вы опорожнились? — спросил он.

Совенок и Паршивый в один голос с удовлетворением ответили:

— Да!

— Я тоже, — сказал Роке-Навозник и хохотнул по поводу редкого единодушия их кишечников.

Но штаны все не находились. Шаря по земле, мальчишки добрались до выхода из туннеля. Попки у них были в угольной ныли, а опасение, что они потеряли штаны, придавало их лицам комически ошеломленное выражение. Им уже было не до смеха. Мысль о разгневанных родителях и беспощадном учителе не очень-то располагала к веселью.

Внезапно они заметили метрах в четырех впереди, на тропинке, тянувшейся вдоль путей, какой-то черноватый лоскут. Роке-Навозник поднял его, и все трое тщательно осмотрели. Наконец, Даниэль-Совенок еле слышно вымолвил:

— Это обрывок моих штанов.

Потом на тропинке стали попадаться и другие лохмотья. Воздушная волна подхватила штанишки ребят, и поезд разорвал их в клочья, как разъяренный зверь.

Если бы не эта неожиданная неприятность, никто не узнал бы о приключении в туннеле. Но зловредные существа, которые постоянно носятся в воздухе, опять испортили все дело. Однако, разумеется, даже их дьявольские происки не оправдывали наказания, которому подверг троих друзей дон Моисес, учитель. Пешка всегда и во всем перебарщивал. А кроме того, наказывать учеников, по-видимому, доставляло ему несказанное удовольствие — по крайней мере в таких случаях рот у него до того перекашивался, что чуть не кусал разбойничью черную бакенбарду.

Вы скажете, что войти в селение без штанов — скандальное дело? Конечно! Но как еще можно было поступить в подобном случае? Уж не следовало ли им из стыдливости вообще не возвращаться в селение, раз они потеряли штаны? Было просто ужасно; что Даниэль-Совенок, Роке-Навозник и Герман-Паршивый вечно оказывались перед лицом таких дилемм. И еще обиднее было то, что их поступки, которые ни прямо, ни косвенно не касались дона Моисеса, учителя, вызывали у него такое ожесточение.

XV

Дон Моисес, учитель, часто говорил, что ему как хлеб нужна жена. Но прошло уже десять лет с тех пор, как он прибыл в селение, а все еще оставался без жены, которая была ему так нужна. Перечницы, Зайчихи и дон Хосе, настоящий святой, признавали, что Пешке нужна жена. Прежде всего по соображениям профессионального престижа. Учитель не может являться в школу в каком угодно виде — это вам не сыровар или, скажем, кузнец. Положение обязывает. Конечно, первое, к чему обязывает положение, это приличное жалованье, а дон Моисес, Пешка, такого жалованья не получал. Поэтому не было ничего удивительного, что дон Моисес, Пешка, всегда ходил в том самом костюме, в котором десять лет назад приехал в селение, теперь уже совсем истрепанном и чиненом-перечиненом, и что он даже не носил нижнего белья. Нижнее белье стоило столько, что глаза на лоб лезли, а учителю надо было не спускать глаз со своих сорванцов.

Что верно, то верно, Камила-Зайчиха плохо обошлась с ним. Дон Моисес, учитель, одно время увивался за ней, а она дала ему от ворот поворот, потому что, как она говорила, он был криворожий и беззубый. И глупо сделала. Пако-кузнец был прав, когда утверждал, что это не является серьезным препятствием, поскольку Зайчиха, если бы вышла за него, могла бы поцелуями поставить ему рот на место и выправить физиономию. Но Камила-Зайчиха заартачилась: мол, чтобы попасть в губы, учителя надо целовать в ухо, а ей это неприятно. Пако-кузнец не сказал ни «да», ни «нет», но про себя подумал, что целовать человека в ухо во всяком случае не так неприятно, как целовать заячью морду. Так из этого дела ничего и не вышло. Зайчиха по-прежнему висела на телефоне, а дон Моисес, учитель, изо дня в день ходил в школу без нижнего белья, с обтрепанными манжетами и с продранными локтями.

Однажды во время каникул, в солнечный летний день, когда трое друзей смотрели, как Паскуале с мельницы и Антонио-Брюхан играют в кегли, Роке-Навозник изложил Даниэлю-Совенку и Герману-Паршивому зародившийся у него план.

— Послушай, Совенок, — сказал он вдруг, — а почему бы Саре не выйти за Пешку?

Даниэль-Совенок разинул рот: это было колумбово яйцо. Как ему самому не пришла в голову такая простая в разумная мысль?

— Ясное дело! — откликнулся он. — Почему бы им не пожениться?

— По-моему, — прибавил вполголоса Навозник, — чтобы пожениться, нужно только одно: чтобы люди в чем-нибудь сходились. А Сара и Пешка сходятся в том, что оба меня терпеть не могут.

Даниэлю-Совенку Навозник начинал казаться гораздо умнее, чем он думал, и все, что тот сказал, представлялось ему таким правильным и многообещающим, что он смог только повторить:

— Ясное дело!

Навозник продолжал:

— Представляете, как было бы здорово, если бы мы с отцом остались в доме одни, без Сары. А в школе дон Моисес всегда делал бы мне поблажку как брату его жены, да и вам тоже как лучшим друзьям брата его жены. Кажется, я попятно говорю?

Даниэль-Совенок с необузданным энтузиазмом, естественно вытекавшим из его нежелания вновь представать перед неправым и беспощадным судом учителя, опять воскликнул:

— Ясное дело!

— Ясное дело! — подхватил Паршивый, заразившись его воодушевлением.

Навозник с сомнением покачал головой.

— Но надо, чтобы они захотели пожениться, — сказал он.

— А почему же им не захотеть? — возразил Совенок. — Пешка уже десять лет ищет себе жену, а Сара была бы рада подцепить мужа. Сестра у тебя не больно хорошенькая.

— Я знаю, она уродина; но ведь и Зайчиха уродина.

— А что, Сара привередливая? — спросил Паршивый.

— Какое там! Когда ей в молоко попадает муха, она со смехом говорит: «Ну, собирайся в дорогу», и как ни в чем не бывало проглатывает ее вместе с молоком, а потом опять смеется, — сказал Роке-Навозник.

— Так в чем же дело? — спросил Паршивый.

— Муха ей больше не досадит, раз — и нет ее. А выйти замуж совсем другое дело, — сказал Навозник.

Трое друзей помолчали. Наконец Даниэль-Совенок сказал:

— Почему бы нам не устроить так, чтобы они встретились?

— А как это сделать? — спросил Навозник.

Совенок вскочил и отряхнул рукой пыль со штанов.

— Пойдемте, сейчас узнаете.

Они вышли из кегельбана на шоссе.

— Мы напишем Пешке записку, как будто от самой Сары, — заговорил Совенок в лихорадочном возбуждении. — Понимаете? Твоя сестра каждый вечер выходит на порог поглядеть на людей. Мы напишем ему, что она его ждет, и когда он подойдет к вашему дому и увидит ее, то подумает, что она и вправду его поджидает.

Роке-Навозник угрюмо нахмурился, как обычно, когда его что-нибудь не совсем устраивало.

— А если Пешка узнает почерк? — сказал он.

— Мы его изменим, — с жаром вмешался Паршивый.

— А если он покажет письмо Саре?

Даниэль на минуту задумался, потом сказал:

— Мы напишем ему, чтобы он сжег письмо, прежде чем идти к ней, и чтобы он никогда не заговаривал с ней об этом письме, если не хочет, чтобы она умерла от стыда и никогда больше не посмотрела ему в лицо.

— А если он не сожжет? — не сдавался Навозник.

— Сожжет, — сказал Совенок. — Паскудный Пешка боится так и остаться без жены. Он уже староват и к тому же знает, что у него перекошен рот. И что от этого на него противно смотреть. И что женщинам не нравится целовать мужчину в ухо. Зайчиха это прямо сказала.

Роке-Навозник добавил, как бы про себя:

— Да, он ничего ей не скажет про письмо, чтобы не испортить дела. С тех пор, как Камила отказала ему, он боится остаться холостяком. Ты прав.

Мало-помалу в широкой груди Навозника возрождалась вера в успех. Он уже видел себя без Сары и без нависшей над его головой постоянной угрозы в виде линейки учителя, он уже предвкушал вольность, которой до сих пор не знал.

— Так когда же мы напишем это письмо? — спросил он.

— Сейчас.

Они как раз поравнялись с сыроварней и вошли. Совенок взял карандаш и лист бумаги и написал печатными буквами: «Дон Моисес, если вам нужна жена, то мне нужен муж. Я буду ждать вас в семь часов в дверях моего дома. Никогда не говорите со мной об этом письме и сожгите его. Иначе я умру от стыда и никогда больше не посмотрю вам в лицо. Сделайте вид, что случайно встретились со мной. Сара».

В обед Герман-Паршивый подсунул письмо под дверь учителя и в тот же день без четверти семь вместе с Даниэлем-Совенком вошел в дом Навозника, чтобы с сеновала через оконце наблюдать за ходом событий. Все было продумано, но дело чуть не провалилось. Когда они пришли, Сара, как обычно, держала Навозника взаперти на чердаке. А было уже без четверти семь. Даниэль-Совенок был уверен, что Пешка, который уже десять лет мечтал жениться, не опоздает ни на одну минуту.

В пролет лестницы, как тяжелые капли, падали слова Сары. Хотя Даниэль-Совенок уже тысячу раз слышал эту песню, он невольно вздрогнул:

— Когда мои глаза, остекленевшие и выкатившиеся из орбит от ужаса перед неотвратимой смертью, устремят на тебя угасающий взгляд…

Навозник, должно быть, знал, что уже около семи, потому что отвечал скороговоркой, не давая Саре окончить фразу:

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной.

Сара остановилась, услышав, что кто-то поднимается по лестнице. Это были Совенок и Паршивый.

— Эй, Сара, — нетерпеливо сказал Совенок, — прости Навозника, он больше не будет.

— А откуда ты знаешь, мошенник, что он сделал? — сказала она.

— Наверное, что-нибудь плохое. Ты никогда не наказываешь его без причины. Ты справедливая.

Сара польщенно улыбнулась.

— Подожди минутку, — сказала она и продолжала торопливо, стараясь как можно скорее покончить с наказанием: — Когда я лишусь чувств, и мир сокроется от меня, и я буду стонать в предсмертной агонии…

— Иисус милосердный, смилуйся надо мной. Сара, ты кончила?

Она захлопнула молитвенник.

— Да.

— Ну, открой.

— А тебе это послужит наукой?

— Да, Сара. Сегодня мне было очень страшно.

Сара встала и открыла дверь чердака, явно довольная. Она начала медленно спускаться по лестнице. На первой площадке она обернулась.

— Смотрите, не бедокурьте, — сказала она, словно содрогнувшись от смутного предчувствия.

Навозник, Совенок и Паршивый, ни слова не сказав друг другу, бросились к оконцу. Навозник смахнул рукой паутину и выглянул на улицу. Совенок с тревогой спросил:

— Она уже вышла?

— Выносит стул и работу. Садится, — отвечал Навозник и вдруг торопливо бросил: — На углу улицы показался Пешка!

У Совенка бешено забилось сердце — сильнее, чем в ту минуту, когда раздался свисток скорого поезда у входа в туннель, где он поджидал со спущенными штанами, сильнее, чем в тот вечер, когда мать с насмешкой спросила у отца, держат ли они герцога как почетного гостя. Сегодня происходило нечто более волнующее и значительное. Он протиснулся между Навозником и Паршивым и увидел, как дон Моисес, слегка наклонив корпус и держа руки за спиной, останавливается перед Сарой, подмигивает ей одним глазом и улыбается левым уголком рта, чуть не налезающим на ухо. Сара с изумлением глядела на него и наконец, смущенная этими полуулыбками и подмигиванием, пролепетала:

— Добрый вечер, дон Моисес, что хорошего скажете?

Тогда он сел возле нее на каменную скамью и проделал новую серию гримас, выказывая таким образом свое удовольствие.

Сара с удивлением наблюдала за ним.

— Вот и я, детка, — сказал он. — Я не опоздал, правда? Об остальном не скажу ни слова. Не беспокойся.

Дон Моисес говорил очень хорошо. В селении существовали разногласия насчет того, кто первый златоуст, однако только трое могли претендовать на это звание: дон Хосе, священник, дон Моисес, учитель, и дон Рамон, алькальд.

Медовый голос Пешки и его туманные намеки озадачили Сару.

— С вами что-нибудь случилось, дон Моисес? — спросила она.

Он, не отвечая, опять начал подмигивать ей с понимающим и сообщническим видом.

Наверху, у оконца, Навозник шепнул на ухо Совенку:

— Чертов болтун. Говорит, чего не надо.

— Тсс!

Пешка наклонился к Саре и смело взял ее руку.

— Больше всего меня восхищает в женщинах искренность, Сара, — сказал он. — Спасибо. Нам с тобой ни к чему обиняки и притворство.

Сара так покраснела, что померкли даже ее рыжие волосы. К ним приближалась Курносая с кувшином воды, и Сара высвободила руку.

— Пустите, ради бога, дон Моисес! — прошептала она, испытывая тайное удовольствие. — Нас могут увидеть!

Наверху, у оконца, Роке-Навозник, Даниэль-Совенок и Герман-Паршивый глупо улыбались, наблюдая эту сцену.

Когда Курносая завернула за угол, Пешка опять принялся за свое.

— Хочешь, я помогу тебе шить? — сказал он.

Теперь он старался завладеть обеими руками Сары. Между ними началась возня. Сара инстинктивным движением спрятала шитье за спину, пунцовая от стыда.

— Не давайте рукам волю, дон Моисес, — проговорила она.

Наверху Навозник тихонько захихикал и сказал:

— Это она себе штаны шьет.

Совенок и Паршивый тоже засмеялись. Смущение и мнимая досада Сары не могли скрыть ее упоения. Поэтому Пешка начал без передышки говорить ей комплименты насчет ее глаз, губ, волос, и было видно за версту, что сердце Сары, за которой еще никто не ухаживал, тает как лед на солнце. После всех этих любезностей учитель уставился на Сару и сказал:

— Интересно, знаешь ли ты, детка, какие у тебя глаза?

Она с глупым видом засмеялась и проговорила:

— Что это с вами, дон Моисес!

Но он повторил свой вопрос. Можно было заметить, что Сара избегает говорить, чтобы своими простецкими выражениями не разочаровать Пешку, который был одним из самых красноречивых людей в селении. Без сомнения, Саре хотелось вспомнить что-нибудь красивое из того, что она читала, что-нибудь возвышенное и поэтическое, но ей прежде всего пришло в голову то, что она чаще всего повторяла:

— Ну… глаза… глаза у меня, дон Моисес… остекленевшие и выкатившиеся из орбит, — сказала она и опять засмеялась коротким, нервным смешком.

Сара похвалила сама себя. Она была девушка недалекая и, считая, что эти эпитеты, уже по одному тому, что они взяты из молитвенника, применимы скорее к ангелам, чем к людям, осталась очень довольна своей находчивостью. Удивление, изобразившееся на лице учителя, она истолковала в выгодном для себя смысле, как признак того, что для него приятный сюрприз, что она не такая серая и неотесанная, как он думал. Зато Навозник заподозрил что-то неладное.

— Кажется, Сара сморозила глупость, а?

Совенок кивнул и пояснил:

— Выкатившиеся из орбит и остекленевшие глаза бывают у мертвецов.

Навозник готов был запустить кирпичом в голову сестры. Однако Пешка, оправившись от мимолетного изумления, улыбнулся, скосив рот к правому уху. Видно, ему уж очень нужна была жена, раз он и на это ничего не сказал. Он с новым пылом принялся улещать Сару и через четверть часа совсем вскружил ей голову. Она слушала его как завороженная, с пылающими щеками и устремленным в пустоту, лунатическим взглядом. Пешка захотел удостовериться, что ему обеспечена жена, которая была ему так нужна:

— Я люблю тебя, Сара, понимаешь? И буду любить тебя до скончания века. Я каждый день буду приходить к тебе в это же время. Скажи мне, а ты, — он опять взял ее за руку, изображая пылкую страсть, — а ты всегда будешь любить меня?

Сара посмотрела на него, словно в забытьи, и заговорила. Слова приходили ей на язык со странной легкостью; они текли, будто их произносила не она, будто кто-то другой сидел в ней и говорил за нее.

— Я буду любить вас, дон Моисес, до той минуты, когда чувства перестанут служить мне, и мир сокроется от меня, и я буду стенать в предсмертной агонии.

— Да будет так! — с воодушевлением сказал учитель и сжал ее руки, и два раза подмигнул ей, и четыре раза скривил рот до уха, и, наконец, ушел, но, прежде чем дойти до угла, несколько раз обернулся, судорожно улыбаясь Саре.

Так Сара и Пешка стали женихом и невестой. Даниэлю-Совенку они, однако, не оказали того внимания, на которое он был вправе рассчитывать, если учесть роль, которую он сыграл в их помолвке. Она были женихом и невестой полтора года, а теперь, когда ему надо было поступать в коллеж и начинать выбиваться в люди, им вздумалось назначить свадьбу на второе ноября, день поминовения усопших. Андрес, «человек, которого сбоку не видно», тоже не одобрил этого и напрямик высказал свое мнение:

— Те, кто ищет себе жену, женятся весной, а те, кто ищет судомойку, — осенью. Тут никогда не бывает ошибки.

В сочельник Сара была в прекрасном настроении. С тех пор, как она сделалась невестой Пешки, характер у нее стал гораздо мягче. Настолько, что за это время она всего два раза запирала Навозника на сеновале и читала ему моления грешной души. Это было уже кое-что. Вдобавок Навозник стал получать в школе неплохие отметки, и ему больше ни разу не пришлось держать над головой Священную историю, в которой сто с лишним цветных гравюр.

А вот Даниэль-Совенок мало что выиграл. Иногда он жалел, что вмешался в это дело, потому что держать над головой Священную историю, когда рядом Навозник делает то же самое, было все-таки не так тягостно, как подвергаться этому наказанию в одиночестве.

Итак, в сочельник Сара была в прекрасном настроении и, поворачивая цыпленка, который жарился в очаге, спросила у Навозника:

— Скажи мне, Роке, это ты написал учителю письмо, в котором говорилось, что я его люблю?

— Нет, Сара, — сказал Навозник.

— Правда?

— Клянусь тебе, Сара.

Она пососала палец, который обожгла, а вынув его изо рта, сказала:

— Так я и думала. Ты в жизни не сделал ни одного доброго дела. Ступай. Убирайся отсюда, мошенник.

XVI

Священник дон Хосе, настоящий святой, говоря с амвона, использовал всевозможные средства убеждения: сжимал кулаки, вопиял, гремел, отирал пот со лба и шеи, рвал свои редкие седые волосы, обводил скамьи указующим перстом, а как-то раз во время одной из самых страстных и патетических проповедей, которые навсегда останутся в истории долины, даже разодрал на себе сутану. Однако на прихожан, особенно на мужчин, все это не производило большого впечатления. Против мессы они ничего не имели, но, когда начиналась проповедь, мрачнели и хмурились. Завет божий не повелевал слушать проповеди каждое воскресенье и каждый праздник. А значит, дон Хосе, священник, выходил за пределы своих пастырских обязанностей. О нем говорили, что он хочет быть большим католиком, чем папа, и что это нехорошо, в особенности для священника, а тем более для такого священника, как дон Хосе, обычно кроткого и снисходительного к человеческим слабостям.

Жители долины были люди довольно жестокосердые, гневливые и неблагодарные. Однако чисто спортивный дух сообщал им известную человечность. Те, кто хулил дона Хосе, священника, как оратора, утверждали, что нельзя считать красноречивым человека, который через каждые два слова говорит «собственно говоря». У него действительно была такая привычка. И все же можно быть красноречивым человеком и через каждые два слова говорить «собственно говора». По мнению Даниэля-Совенка, это были вещи вполне совместимые. Но некоторые думали иначе и если присутствовали на проповеди дона Хосе, то только для того, чтобы играть на деньги в чет и нечет, подсчитывая, сколько раз дон Хосе произнесет с амвона «собственно говоря». Перечница-старшая уверяла, что дон Хосе говорит «собственно говоря» нарочно и что он уже знает о том, что мужчины имеют обыкновение во время проповеди играть на деньги в чет и нечет, но смотрит на это сквозь пальцы, потому что так они хотя бы слушают и между одним «собственно говоря» и другим «собственно говоря» до них доходит что-то существенное. А иначе, пока он говорит, они думали бы о сенокосе, о дожде, о кукурузе или о коровах, и это было бы уже непоправимое зло.

Люди в долине были закоренелые индивидуалисты. Дон Рамон, алькальд, не лгал, когда говорил, что у них в селении каждый скорее умрет, чем пошевелит пальцем ради другого. Люди жили уединенно и думали только о себе. И если правду сказать, этот крайний индивидуализм преодолевался только в воскресные вечера, на закате. Тогда парни и девушки парочками исчезала в лугах и в лесах, а старики собирались в тавернах покурить и выпить. То-то и беда: люди отказывались от индивидуализма только для того, чтобы удовлетворять свои самые низменные инстинкты.

Дон Хосе, настоящий святой, однажды обрушился с амвона на парочки, которые по воскресеньям, когда стемнеет, уходят в луга и в леса; на тех, кто прижимается друг к другу во время танцев; на тех, кто пьянствует и играет в кости в таверне Чано, спуская все до последней нитки; и наконец, на тех, кто в божьи праздники косит сено, копает картошку или обрабатывает кукурузное поле. Как раз в этот день дон Хосе, священник, войдя в раж, сверху донизу разодрал на себе сутану. В общем, священник разгромил всех и вся, поскольку в долине можно было по пальцам перечесть тех, кто по праздникам не уходил парочками в луга и в леса, не прижимался друг к другу во время танцев, не косил сено, не копал картошку и не обрабатывал кукурузное поле. Дон Хосе объявил, что, «собственно говоря, если нынешние нравы не изменятся коренным образом, мало кто из нашего селения в день Страшного суда окажется одесную Господа».

После мессы к священнику в ризницу явилась делегация во главе с Перечницей-старшей.

— Скажите нам, господин священник, в наших ли силах изменить столь испорченные нравы? — спросила Перечница.

Старый священник заперхал, застигнутый врасплох. Он не ожидал столь быстрого отклика на свою проповедь. Обведя пристальным взглядом лица этих избранниц божьих, он опять прокашлялся, стараясь выиграть время.

— Дочери мои, — сказал он наконец, — если вы этого твердо хотите, это в ваших силах.

Тем временем на паперти Антонио-Брюхан отдавал две песеты сапожнику Андресу, потому что дон Хосе произнес «собственно говоря» сорок два раза, а Брюхан сделал ставку на нечет.

Дон Хосе, священник, прибавил:

— Мы можем организовать центр, где молодежь развлекалась бы, не оскорбляя бога. Это нетрудно, была бы добрая воля. Я имею в виду большой зал с оборудованием для всякого рода увеселений. По воскресеньям и в праздники, часов в шесть, мы могли бы показывать кино. Конечно, отбирая только нравственные, истинно католические картины.

Перечница-старшая захлопала в ладоши.

— Под помещение подошла бы конюшня Панчо. У него уже нет лошадей, и он хочет ее продать. Мы могли бы взять ее в аренду, дон Хосе, — сказала она с энтузиазмом.

— Безбожник не сдаст нам конюшню, сеньор священник, — вмешалась Каталина-Зайчиха. — Ведь этот прощелыга неверующий. Он скорее умрет, чем уступит нам конюшню для такой святой цели.

Даниэль-Совенок, который в этот день прислуживал священнику, с открытым ртом слушал разговор дона Хосе с женщинами. Он хотел уйти, но, поняв, что в селении собираются устроить кино, остался.

Дон Хосе, священник, успокоил Каталину-Зайчиху:

— Не суди о людях неосмотрительно, дочь моя. Панчо в сущности неплохой человек.

Перечница-старшая вскочила как ужаленная.

— Отец мой, разве можно быть хорошим человеком, если не веришь в бога? — сказала она.

Камила, другая Зайчиха, выпятила свою пышную грудь и отрезала:

— Панчо, чтобы заработать песету, способен продать душу дьяволу. Уж я это знаю.

Тут вне себя от возбуждения вмешалась Рита-Дуреха, жена сапожника:

— Душу этот прощелыга уже продал. Дьяволу не придется заплатить за нее и двух реалов. Мы все это знаем.

В конце концов дон Хосе, священник, решил вопрос своей властью. Он назначил комиссию во главе с Перечницей-старшей, которой поручалось договориться с Панчо-Безбожником и съездить в город, чтобы приобрести кинопроектор. Все нашли это решение превосходным. В заключение дон Хосе объявил, что церковные сборы в течение ближайших двух месяцев пойдут на приобретение новой сутаны для священника. Все похвалили эту мысль, и Перечница, считая, что ее обязывает к этому положение, первой внесла дуро.

Три месяца спустя в конюшне Панчо, которую заново побелили и в которой проделали дезинфекцию, на радость всей долине открылось кино. Первый сеанс имел огромный успех. Едва ли нашлась хоть одна строптивая парочка, оставшаяся в лугах и лесах. Но через две недели возникла новая проблема. Больше не имелось «истинно католических» картин. Пришлось слегка поступиться взыскательностью и допустить на экран кое-какие фривольности. Дон Хосе, священник, успокаивал свою совесть, цепляясь, как утопающий за соломинку, за теорию наименьшего зла.

— Все-таки лучше, чтобы они собирались здесь, чем тискали друг друга в лугах, — говорил он.

Прошел еще месяц, и фривольность лент, которые присылали из города, еще возросла. С другой стороны, парочки, которые раньше в сумерках уходили в луга и в леса, теперь, пользуясь полутьмой, без стеснения любезничали в зале.

Однажды посреди сеанса зажегся свет, и Паскуалон с мельницы попался с поличным: невеста сидела у него на коленях. Дело оборачивалось плохо, и в начале октября дон Хосе, настоящий святой, собрал у себя дома комиссию.

— Надо принять срочные меры. По правде сказать, и картины уже не назовешь нравственными, и зрители не ведут себя в зале как подобает. Мы скатились к тому самому, против чего боролись, — сказал он.

— Давайте не будем выключать свет в зале и установим строгую цензуру над картинами, — предложила Перечница-Старшая.

После долгого обсуждения это предложение было принято. В цензурный комитет вошли дон Хосе, священник, Перечница-старшая и Трино, ризничий. Они собирались по субботам в конюшне Панчо и просматривали картину, которую предполагалось показывать на следующий день.

Однажды вечером они остановили просмотр на сомнительной сцене.

— По-моему, у этой беспутницы слишком короткая юбка, дон Хосе, — сказала Перечница.

— Мне тоже так показалось, — сказал дон Хосе. И, повернувшись к Трино, ризничему, который, не моргая, с открытым ртом глазел на женщину, застывшую на экране, пригрозил ему: — Перестань так пялить глаза, Трино, не то я исключу тебя из цензурного комитета.

Трино был плюгавый человечек, недалекий и бесхарактерный. Глаза у него были кроткие и водянистые, а борода не росла, и это придавало его лицу придурковатое выражение. Вдобавок он был очень неуклюж, и это особенно бросалось в глаза, когда он шел, — казалось, ему при каждом шаге приходится делать усилие, чтобы вытеснить своим телом соответствующий объем воздуха. Словом, не человек, а несчастье. Правда, даже самый убогий на что-нибудь годится, и Трино, ризничий, можно сказать, виртуозно играл на фисгармонии.

Выслушав замечание священника, Трино смущенно потупил глаза и глупо улыбнулся. Священник был прав, но, черт возьми, у этой женщины на экране были восхитительные ножки — такие не часто встречаются.

Дон Хосе, священник, видел, что трудности возрастают с каждым днем. Даже Трино, цензор и ризничий, в помышлениях своих грешил с этими бабами на экране, которые с величайшим бесстыдством показывали ноги. Нелегким делом было бороться с вожделениями всей долины, а дон Хосе чувствовал себя уже очень старым и усталым.

Нововведение в виде лампочек, горящих во время сеанса, зрители встретили с неумеренной враждебностью. В первый день они подняли свист, во второй — перебили лампочки картошками. Комиссия снова собралась. Обыкновенные лампочки, при свете которых на экране все бледнело и расплывалось, заменили красными. Но тогда публика набросилась на купюры. Коллективный протест выразил Паскуалон с мельницы:

— Вот что, донья Лола, я человек прямой и скажу вам начистоту: по-моему, если из кино убрать ножки и поцелуи, на нем можно поставить крест.

Другие парни поддержали его:

— Или пусть нам показывают картины без купюр, или мы опять начнем уходить в лес.

Снова собралась комиссия. Дон Хосе, священник, был в крайнем волнении.

— Пропади пропадом и кино, и вся эта музыка, — сказал он. — Предлагаю комиссии сбыть киноаппарат одному из окрестных муниципалитетов.

Перечница завизжала:

— Но тем самым мы введем в соблазн других, дон Хосе.

Священник понурил голову. Перечница была права, на этот раз она была совершенно права. Продать киноаппарат значило толкнуть других на грех ради собственной выгоды.

— Тогда мы сожжем его, — мрачно сказал он.

И на следующий день в присутствии членов комиссии, собравшихся во дворе священника, кинопроектор был предан сожжению. У его пепла Перечница-старшая в инквизиторском пылу провозгласила свою верность нравственности и свою непоколебимую решимость не успокаиваться до тех пор, пока она не воцарится в долине.

— Дон Хосе, — сказала она на прощанье священнику, — я по-прежнему буду бороться против безнравственности. Не сомневайтесь. Я знаю, что делать.

И в следующее воскресенье, когда стемнело, она взяла фонарь и отправилась одна рыскать по лугам и горам. Среди зарослей ежевики или в каком-нибудь другом укромном местечке она находила воркующих влюбленных и направляла на их смущенные лица яркий свет фонаря.

— Паскуалон, Элена, вы совершаете смертный грех, — говорила она и, не прибавив ни слова, удалялась.

Так она неустанно обходила окрестности, повторяя свое грозное предостережение:

— Такой-то, такая-то, вы совершаете смертный грех.

«Поскольку у парней и девушек в нашем селении совесть спит, я заменю ее голос», — говорила она себе. На ее долю выпала трудная, но не лишенная привлекательности задача.

Три воскресенья кряду молодежь сносила вмешательство Перечницы в свои любовные дела. Но на четвертое произошло восстание. Парни всем гуртом окружили ее на лугу. Одни предлагали избить ее, другие — раздеть догола и на всю ночь привязать к дереву — пусть, мол, прохладится на росе. В конце концов возобладала третья группа, которая предлагала бросить ее вниз головой в Эль-Чорро. Упавшая духом Перечница уронила наземь фонарь и приготовилась пополнить собой длинный христианский мартиролог; впрочем, время от времени она хныкала и, икая от страха, просила пощады.

С криками и бранью ее привели к мосту. Стремительное течение несло воды Эль-Чорро к Поса-дель-Инглес. Долину окутывала зловещая темь. Толпа, казалось, обезумела. Все предвещало Перечнице неминуемую гибель, и она мысленно сама себе прочла отходную.

И в конечном счете, если Перечница в эту ночь не угодила в реку, то должна была благодарить за это Кино-Однорукого, хотя это она говорила, что Кино и покойная Мариука разговелись, когда еще не кончился пост. Как видно, Однорукий еще не очерствел душой, и в груди его не угасла искра благородства. Он бросился между Перечницей и расходившимися парнями и стал защищать ее как настоящий мужчина. Войдя в раж, он даже поднял вверх культяпку и потряс ею в воздухе, словно древком знамени. Парни, которые тем временем поостыли, сочли достаточным, что нагнали на Перечницу страху, и ушли.

Перечница осталась наедине с Одноруким. Она почувствовала себя в довольно неловком положении и, не зная, что делать, смущенно хихикнула и уставилась в землю. Потом опять засмеялась, проронила «ну, что ж» и, наконец, не отдавая себе отчета в своем поступке, наклонилась и крепко поцеловала культю Кино. Сама испугавшись, она тут же бросилась бежать по шоссе и исчезла в ночи.

На следующий день перед обедней Перечница-старшая подошла к исповедальне дона Хосе.

— Да славится Дева непорочная, отец мой, — сказала она.

— Да святится имя ее, дочь моя.

— Отец мой, я каюсь… Каюсь в том, что в темноте ночи поцеловала мужчину, — проговорила Перечница.

Дон Хосе, священник, перекрестился и поднял глаза к потолку исповедальни.

— Восхвалим господа, — смиренно пробормотал он. И почувствовал безмерную жалость к этому селению.

XVII

Даниэль-Совенок прощал Перечнице-старшей все, но только не историю с хором: она выставила его напоказ перед всем селением и дала понять, что не видит никакой разницы между ним и девчонками.

Этого он не смог бы ей простить никогда, проживи он хоть тысячу лет. История с хором была поношением, величайшим бесчестьем, какое может вынести мужчина. Чтобы смыть с себя этот позор и защитить свое мужское достоинство, требовалось принять контрмеры.

В церкви их компанию уже ждали все школьники и школьницы и Трино, который, когда они вошли, извлекал из фисгармонии визгливые и жалобные звуки. Была здесь и паскудная Перечница с палочкой в руке, ни с того, ни с сего произведенная в дирижера.

Когда они вошли, она всех расставила по росту. Потом подняла палочку над головой и сказала:

— Внимание. Я хочу разучить с вами «Пастушку святую», чтобы спеть ее в день рождества Богородицы. Попробуем.

Она сделала знак Трино, потом махнула палочкой, и дети запели вразнобой:

Пас-ту-у-шка свя-та-ая, Хочу-у всей душо-о-ю…

Когда сорок два голоса уже начинали звучать в унисон, Перечница-старшая сделала комический жест отчаяния и сказала:

— Хватит, хватят! Не так. Не «пас-тушка», а «пас-ту-у-у-шка». Вот так: «Пас-ту-у-у-шка свя-та-а-я, хо-чу-у всей душо-о-ю, по го-о-о-рам и до-о-о-лам идти за то-бо-о-ю». Попробуем.

Она стукнула палочкой по крышке фисгармонии, и все снова уставились на нее. Стены храма задрожали от звонких детских голосов. Скоро Перечница сделала досадливый жест и указала палочкой на Навозника.

— Ты можешь идти, Роке; ты мне не нужен. Когда у тебя изменился голос?

Роке-Навозник опустил голову.

— Почем я знаю! Отец говорит, что я и новорожденный ревел басом.

Хотя Навозник и потупился, но сказал это с гордостью, убежденный в том, что настоящий мужчина должен показать себя с самого рождения. Первые ученики встретили его слова высокомерными смешками, зато девочки посмотрели на Навозника с восхищением.

После второй пробы донья Лола отослала еще двух мальчиков, потому что они фальшивили. Спустя час из хора был исключен и Герман-Паршивый, потому что у него ломался голос, а Перечница хотела «составить хор из одних чистых дискантов». Даниэль-Совенок подумал, что ему здесь больше делать нечего, и горячо пожелал, чтобы и его исключили. Кроме того, ему не нравилось быть дискантом. Но первая репетиция кончилась, а Перечница так и не сочла нужным отослать его.

На следующий день они опять собрались на спевку, но и на этот раз Перечница не исключила его. Дело принимало скверный оборот. Оставаться в хоре значило навлечь на себя бесчестье, чуть ли не поставить под вопрос свою принадлежность к мужскому полу, а Даниэль-Совенок слишком ценил ее, чтобы не придавать этому значения. Но вопреки своему желанию и несмотря на то, что в хоре оставалось только шесть мальчиков, Даниэль-Совенок продолжал участвовать в нем. Это было просто несчастье. На четвертый день Перечница-старшая, очень довольная, объявила:

— Я закончила отбор. В хоре остались только чистые голоса. — Это были пятнадцать девочек и шесть мальчиков. — Надеюсь, — добавила она, обращаясь к мальчикам, — до рождества Богородицы ни у кого из вас голос не сломается.

Мальчики и девочки улыбнулись, гордясь тем, что у них «чистые голоса». Один только Даниэль-Совенок втайне приуныл. Но делать было нечего. Перечница уже постукивала по крышке фисгармонии, чтобы привлечь внимание Трино, ризничего, и минуту спустя чистые голоса числом в двадцать один разносили по храму моления Богородице:

Пас-туу-ш-ка свя-тааа-я, Хо-чууу всей ду-шооо-ю По гооо-рам и дооо-лам Идти за то-бооо-ю.

Даниэль-Совенок предчувствовал то, что произошло в этот вечер при выходе из церкви. Отвергнутые ребята во главе с Навозником поджидали певчих на паперти и, завидев их, сгрудились вокруг шести «чистых голосов» и принялись хором кричать:

— Девчонки, писклята! Девчонки, писклята! Девчонки, писклята!

Ни заступничество Перечницы-старшей, ни слабые усилия Трино, ризничего, который был уже стар и немощен, ни к чему не привели. Не оказали никакого действия и умоляющие взгляды, которые Даниэль-Совенок бросал на своего друга Роке. Войдя в раж, Навозник забыл даже самые элементарные нормы товарищества. В сущности, нападающих разбирала злость оттого, что их исключили из хора, который будет петь в праздник рождества Богородицы. Но в данный момент это не имело значения. Важно было то, что попиралось мужское достоинство Даниэля-Совенка и что следовало найти выход из этого ложного положения.

В эту ночь, когда он ложился спать, его осенила мысль: почему бы ему во время спевки не постараться басить? Тогда Перечница исключит его, как она исключила Роке-Навозника и Германа-Паршивого. В сущности, именно исключение Германа его особенно уязвило, В конце концов, Роке-Навозник всегда был впереди. Другое дело Герман. Как мог Даниэль сохранять свое положение в компании, если даже у Паршивого голос сильнее, чем у него? Ему решительно следовало нарочно басить, чтобы его до праздника исключили из хора.

На следующий день, когда началась репетиция, Даниэль-Совенок поперхал, готовясь придать голосу фальшивое звучание. Перечница стукнула палочкой по крышке фисгармонии, и гимн начался.

Пас-ту-у-у-шка свя-та-а-ая, Хочу-у-у всей ду-шо-о-ою…

Перечница оборвала пение. Она наморщила свой длиннющий нос, как будто почувствовала дурной запах, потом нахмурилась, и лицо ее приняло такое выражение, словно вдруг обнаружилось нечто несообразное и она не могла определить, откуда проистекает эта неприятность. Но когда хор во второй раз затянул «Пастушку святую», она указала палочкой на Совенка и с раздражением сказала:

— Даниэль, перестань дурить, не баси, не то получишь затрещину.

Совенок был разоблачен. Он покраснел как рак при одной мысли, что другие могут подумать, будто он пытается строить из себя мужчину, прибегая к хитрой уловке. Он не нуждался в притворстве, чтобы быть мужчиной. И он докажет это при первом удобном случае.

Когда они выходили из церкви, «нечистые голоса» во главе с Роке-Навозником опять окружили их, повторяя все тот же проклятый припев:

— Девчонки, писклята! Девчонки, писклята! Девчонки, писклята!

Даниэлю-Совенку хотелось плакать. Однако он сдержал себя, потому что знал, что его пошатнувшееся мужское достоинство окончательно рухнет, если он заплачет перед оравой распоясавшихся «нечистых голосов».

И вот наступил праздник рождества Богородицы. Проснувшись, Даниэль-Совенок подумал, что в десять лет не так уж страшно иметь высокий голос и что впереди больше чем достаточно времени, чтобы он изменился. Не было причины печалиться и чувствовать себя униженным. В окно его комнаты светило солнце, и Пико-Рандо, видневшийся вдали, казался еще более высоким и величавым, чем обычно. До слуха Даниэля со стороны площади доносились нестройные звуки оркестра и непрерывный треск петард. Вдалеке слышался звон колокола, который пожертвовал дон Антонино, маркиз, — благовестили к праздничной мессе.

Возле кровати лежали его новый свежеотутюженный костюм и чистая, белая рубашка, еще пахнущая синькой и мылом. Нет, жизнь не была печальной. Теперь, когда Даниэль-Совенок, облокотясь на подоконник, смотрел в окно, он мог в этом убедиться. Жизнь не была печальной, даже если через полчаса ему предстояло петь «Пастушку святую» в хоре «чистых голосов». Даже если, когда они выйдут из церкви, «нечистые голоса» примутся дразнить их девчонками и писклями.

Была пора цветения, и всю широко раскинувшуюся долину окутывала золотистая пыльца. С лугов тянуло свежестью, хотя полное безветрие предвещало жаркий день. Под окном, выходившим в сад, на ближайшей яблоне рассыпáл свои трели дрозд, перепархивая с ветки на ветку. Теперь оркестр шел по шоссе, направляясь к Эль-Чорро и дому Кино-Однорукого в сопровождении ватаги галдящих ребят. Даниэль-Совенок спрятался за занавеску и притаился, чтобы его не заметили с улицы, потому что почти все эти ребята принадлежали к «нечистым голосам».

Как только они скрылись из виду, он собрался и отправился в церковь. В алтаре горели большие восковые свечи, а на женщинах были нарядные яркие платья. Даниэль-Совенок поднялся на хоры и оттуда пристально посмотрел в глаза Богородице. Дон Хосе говорил, что иногда она глядит на детей, которые ведут себя хорошо. Может быть, причиной тому было мерцание свечей, но Даниэлю-Совенку показалось, что в это утро Богородица обратила свой взор на него. А на устах ее играла улыбка. Его бросило в жар, и он сказал ей, не шевеля губами, что посвящает ей «Пастушку» и молит ее сделать так, чтобы «нечистые голоса» не насмехались над ним и не называли его девчонкой.

После Евангелия дон Хосе, настоящий святой, взошел на амвон и начал проповедь. Со скамеек, где сидели мужчины, послышалось продолжительное прокашливание, и Даниэль-Совенок, хоть и не играл в чет и нечет, невольно стал считать, сколько раз дон Хосе, священник, скажет «собственно говоря». Но в это утро дон Хосе говорил так хорошо, что Совенок заслушался и сбился со счета.

— Дети мои, собственно говоря, каждому из нас предначертана своя дорога в жизни. И мы должны неуклонно идти по ней. Некоторые из вас, наверное, думают, что это легко, но они, собственно говоря, ошибаются. Иногда путь, который указует нам господь, тяжел и суров. Но отсюда, собственно говоря, не следует, что это не наш путь. Бог сказал: «Возьми крест свой и следуй за Мною».

— В одном могу вас уверить, — продолжал он, — божий путь не в том, чтобы в сумерки парочками укрываться в кустах; и не в том, чего ищут другие, отправляясь в таверну по субботам и воскресеньям; и, собственно говоря, даже не в том, чтобы копать картошку и обрезать кукурузу в праздничные дни. Ибо бог создал мир, собственно говоря, в шесть дней, в седьмой же он отдыхал. А ведь это был бог. И как бог он, собственно говоря, не устал. Тем не менее он отдыхал. Отдыхал, чтобы показать нам, людям, что в воскресенье надо отдыхать.

В этот день дона Хосе, священника, без сомнения, вдохновляла Богородица, и он говорил мягко, не повышая голоса. Разъяснив, что у каждого своя дорога, он перешел к рассуждению о несчастье, которое подчас проистекает из того, что человек, движимый честолюбием или алчностью, отклоняется от пути, предначертанного ему господом. Тут он сказал что-то мудреное и темное для Даниэля. Что-то вроде того, что нищий, который, просыпаясь утром, не знает, будет ли у него что есть в этот день, может быть счастливее богача, который роскошествует в великолепном дворце, окруженный мраморными статуями и толпою слуг. «Некоторые, — сказал дон Хосе, — из-за своего честолюбия теряют ту долю счастья, которую уготовил им бог на более простом пути. Счастье, — заключил он, — кроется, собственно говоря, не в самом высоком, самом великом, самом заманчивом, самом необыкновенном; его залог в том, чтобы приноравливать наши шаги к тому пути, который господь указал нам на земле. Даже если это скромный путь».

Дон Хосе кончил, и Даниэль-Совенок проводил глазами до алтаря его маленькую фигуру. Ему хотелось наглядеться на него, пока он здесь во плоти, потому что Даниэль был уверен, что недалек тот день, когда дон Хосе займет в церкви одну из ниш, предназначенных для святых. Но тогда он уже будет не самим собой, а отвратительно раскрашенной деревянной или гипсовой скульптурой.

Поглощенный своими мыслями, он чуть не вздрогнул, когда послышались звуки фисгармонии, на которой Трино, ризничий, брал пробные аккорды. Перед ними стояла Перечница с палочкой в руке. «Чистые голоса» прокашлялись. Перечница стукнула палочкой по крышке фисгармонии, и раздались вступительные такты «Святой пастушки». Потом, управляемые палочкой Перечницы, согласно зазвучали «чистые голоса».

Пас-туууш-ка свя-тааа-я, Хо-чууу всей ду-шооо-ю По гооо-рам и дооо-лам Ид-тиии за то-бооо-ю. Внем-лиии, все-бла-гааа-я, Сиии-ро-му стааа-ду, Что моооль-бы воз-нооо-сит По веее-сям и грааа-дам. Пас-туууш-ка свя-тааа-я, Хо-чууу всей ду-шооо-ю По гооо-рам и дооо-лам Ид-тиии за то-бооо-ю.

Когда месса кончилась, Перечница похвалила их и в награду дала каждому по леденцу. Даниэль-Совенок потихоньку спрятал свой в карман, как что-то постыдное.

На паперти два завистника на ходу бросили ему: «Девчонка, пискля», но он не обратил на них никакого внимания. Конечно, теперь, когда у него за спиной не было Навозника, он чувствовал себя слабым и беззащитным. Возле церкви еще толпилось люди — говорили о проповеди дона Хосе. В сторонке, слева, Даниэль-Совенок заметил Мику. Она улыбнулась ему.

— Вы пели очень хорошо, очень хорошо, — сказала она и поцеловала его в лоб.

Совенок даже встал на цыпочки — в свои одиннадцать лет ему так хотелось выглядеть взрослым. Но это ему не помогло. Она его уже поцеловала. Теперь Мика опять улыбалась, но уже не ему. К ней подошел стройный молодой человек в черном траурном костюме. Они взялись за руки и обменялись таким взглядом, который Совенку не понравился.

— Как ты его находишь? — спросила Мика.

— Он очарователен, просто очарователен, — сказал молодой человек.

И тогда Даниэль-Совенок, охваченный каким-то тоскливым предчувствием, отошел от них и увидел, что все вокруг толкают друг друга локтями, украдкой посматривают в их сторону и шепотом говорят: «Смотри, это жених Мики», «Смотри, это жених Мики», «Черт возьми, приехал жених Мики!», «А он хорош собой, жених Мики», «А он недурен, жених Мики». И все не спускали глаз со стройного молодого человека в черном костюме, который держал за руку Мику.

Тут Даниэль-Совенок понял, что у него были основания испытывать печаль в этот день, хотя в безоблачном небе сияло солнце и в зарослях кустарника пели птицы, и время от времени слышалось меланхолическое позванивание колокольчиков коров, и Богородица посмотрела на него и улыбнулась ему. У него были основания грустить, и отчаиваться, и желать смерти. Он чувствовал какой-то душевный надлом.

Вечером он пошел на гулянье. Вместе с ним пошли Роке-Навозник и Герман-Паршивый. Даниэль-Совенок был все еще в грустном, подавленном настроении и испытывал потребность дать выход обуревавшим его чувствам. На лугу пахло чурро[4] и многолюдьем, пахло полнокровным весельем. В центре стояла мачта, метров на десять выше, чем в прошлые годы. Они остановились перед ней и последили за безуспешными усилиями двух мальчишек, которым удавалось подняться лишь на первые несколько метров. Какой-то пьяный, показывая пальцем на верхушку мачты, говорил:

— Там пять дуро. Кто поднимется и достанет их, пусть пригласит меня выпить.

И заразительно хохотал. Даниэль-Совенок посмотрел на Роке-Навозника и сказал:

— Я поднимусь.

Роке поддразнил его:

— Кишка тонка.

Герман-Паршивый выказал крайнюю осторожность:

— Не надо. Убьешься.

Движимый отчаянием, смутным чувством соперничества с молодым человеком в трауре и желанием показать себя «нечистым голосам», Даниэль-Совенок подскочил к мачте и без труда поднялся на первые несколько метров. У него пылала голова, и в груди клокотала странная смесь уязвленной гордости, пробудившегося честолюбия и отчаяния. «Вперед, — говорил он себе. — Никому не сделать того, что ты делаешь. Никому не сделать того, что ты делаешь». И он поднимался все выше, хотя ему уже жгло ляжки. «Я лезу, потому что мне наплевать, если я упаду, я лезу, потому что мне наплевать, если я упаду», — повторял он про себя и, добравшись до середины, посмотрел вниз и увидел, что все на лугу неотрывно следят за ним. На мгновение у него закружилась голова, и он изо всей силы уцепился за мачту. И все же полез выше. У него уже заболели мускулы, но он продолжал подниматься. Снизу он казался крохотным, как таракашка. Мачта начала колебаться, как дерево на ветру. Но он не чувствовал страха. Ему нравилось быть ближе к небу, говорить с Пико-Рандо на «ты». Однако у него ослабевали руки и ноги. Он услышал крик и снова посмотрел вниз.

— Сынок, Даниэль!

Это взмолилась его мать. Рядом с ней, полная тревоги, стояла Мика. И до странности маленький Роке-Навозник, и Герман-Паршивый, над которым Совенок вновь завоевывал превосходство, и «чистые голоса», и «нечистые голоса», и Перечница-старшая, и дон Хосе, священник, и Пако-кузнец, и дон Антонино, маркиз, и за ними — селение, подставившее солнцу свои сизые шиферные крыши. В каком-то самозабвении, подстегиваемый честолюбием, подобным ненасытной жажде господства и власти, он продолжал взбираться, глухой к доносившимся снизу предостережениям. Мачта становилась все тоньше, и под его тяжестью качалась, как пьяная. Он изо всей силы обхватил ее, чувствуя, что вот-вот будет заброшен в горы, словно пущенный из катапульты. Он поднялся еще выше. Теперь он уже почти добрался до пяти дуро, пожертвованных «подголосками Индейца». Но у него саднели ободранные ляжки и почти обессилели руки. «Посмотри, приехал жених Мики. Посмотри, приехал жених Мики», — со злостью сказал он про себя и вскарабкался еще на несколько сантиметров. До вершины оставалось так мало! Внизу воцарилось напряженное молчание. «Девчонка, пискля, девчонка, пискля», — прошептал он и поднялся чуть выше. Вот он уже достиг вершины. Мачта раскачивалась все сильнее. Не решаясь отпустить руку, чтобы схватить приз, он зубами рванул конверт. Не раздалось ни аплодисментов, ни возгласов. Над селением тяготело предчувствие несчастья. Даниэль-Совенок начал спускаться. На половине высоты он совсем изнемог, ослабил руки и ноги и быстро скатился по навощенной мачте, чувствуя жгучую боль в кровоточащих ладонях и ляжках.

Внезапно он очутился на земле, окруженный людьми, которые оглушительно кричали и больно хлопали его по плечу, в объятиях матери, целовавшей его со слезами на глазах. Он увидел молодого человека в трауре, который держал под руку Мику и говорил ему: «Молодец, мальчуган». Увидел, как удаляются, опустив голову, посрамленные «нечистые голоса». Увидел отца, который долго и невразумительно отчитывал его с напускной строгостью. Наконец, увидел Уку-уку, которая, подбежав к нему, обняла его колени и разразилась потоком неудержимых слез…

Когда Даниэль-Совенок возвращался домой, все опять представилось ему в ином свете, и он признался себе, что у него нет никаких оснований печалиться. В конце концов, день был лучезарный, долина сияла красотой, а жених Мики сказал ему, улыбаясь: «Молодец, мальчуган».

XVIII

Подобно многим другим женщинам, Перечница-старшая презирала любовь, пока ни один мужчина не дарил ей счастья любить и быть любимой. Подчас Перечница смеялась при мысли о том, что первая и единственная в ее жизни любовь родилась как раз из ее ревностного благочестия. Если бы по воскресеньям в сумерки она не рыскала окрест селения, она не обозлила бы молодежь, а если бы она не обозлила молодежь, Кино-Однорукому не представился бы случай встать на ее защиту, а если бы ему не представился такой случай, никогда не было бы тронуто черствое сердце Перечницы-старшей, огражденное ребрами, как глухою стеной. Ее первая и единственная любовь была звеном в цепи причинности, и причинность, осмысляемая Перечницей, подавляла ее. Неисповедимы пути господа.

Роман между Перечницей и Кино не сразу стал известен в селении. К тому же он развивался до отчаяния медленно. До решительного шага дело дошло не скоро. Кино-Однорукий подумывал о Перечнице еще до случая на мосту. Перечница была уже не молода, и он тоже. С другой стороны, Перечница была женщина в его вкусе, худая, сухопарая, и владела лавкой, где бойко шла торговля; у нее был явный коммерческий талант. Как раз то, чего не было у него. В последнее время Кино душили платежи по закладным. По существу, от его собственности ничего не осталось — он и бурьян в саду уже не мог назвать своим. А кроме того, Перечница была худая, и ляжки у нее были тощие. Конечно, предположительно. Разумеется, ни он, ни кто бы то ни было другой никогда не видел ляжек Перечницы. В общем, женитьба на Перечнице была для него вполне подходящим решением жизненных проблем.

Когда Кино-Однорукий защитил Перечницу от парней, собиравшихся сбросить ее с моста, он сделал это не в своекорыстных целях. Он сделал это, потому что был достойным и благородным человеком и ненавидел насилие, в особенности по отношению к женщинам. А если потом дело запуталось, если Перечница как-то особенно посмотрела на него и пылко поцеловала его культяпку, а он почувствовал легкую щекотку, пробежавшую, как судорога, по руке, и растрогался, то что же из того? Это были звенья все той же цепи, перипетии, подводящие к неизбежной развязке. Это был перст божий.

Поцелуй в сморщенную культяпку позволил также Кино-Однорукому констатировать, что в нем еще не иссякла мужская сила. Он еще не стал бесполым существом, он еще кое-чего стоил. И он стал обдумывать практические шаги, которые можно было предпринять. Так у него родилась мысль каждый день ранним утром, пока еще не проснулось селение, подсовывать цветок под дверь лавки Перечницы.

Кино-Однорукий понимал, что тут нужно действовать осмотрительно. Все селение ненавидело Перечницу, сама Перечница была пуританка, а другая Перечница — пуганая ворона. Поэтому ему следовало соблюдать осторожность и скромность и до времени держать дело в тайне.

Он каждый день приносил новый цветок, а если цветок был большой, подсовывал под дверь только один лепесток. Кино-Однорукому было небезызвестно, что цветок, уроненный нечаянно, уносит ветер, но цветок, подброшенный намеренно, таит в себе бóльшую силу убеждения, чем золотые горы. Он знал также, что терпенье и труд все перетрут.

Через месяц переполненная нежностью Перечница излила душу дону Хосе, который был настоящим святым.

— Дон Хосе, — сказала она, — если женщина хочет забыться в объятиях мужчины, это грех?

— Смотря какое у нее намерение, — сказал священник.

— Никакого, только забыться в объятиях, дон Хосе.

— Но, дочь моя, в твои годы?

— Что вы хотите, сеньор священник. Никто не знает, когда придет его час. Любовь и смерть подкрадываются исподтишка. И если желание забыться в объятиях мужчины — грех, да будет вам известно, дон Хосе, я живу во грехе. И тут уж ничего не поделаешь. Я не смогу желать ничего другого, даже если вы мне скажете, что это самый тяжкий из всех грехов. Это желание сильнее меня.

Перечница заплакала.

Дон Хосе, как маятник, качал головой.

— Речь идет о Кино, да? — сказал он.

Перечница залилась краской.

— О нем, дон Хосе.

— Он хороший человек, дочь моя; но это просто несчастье, — сказал священник.

— Неважно, дон Хосе. Все поправимо.

— Что говорит твоя сестра?

— Она еще ничего не знает. Но у нее не хватит духа говорить со мной об этом. Да и какой толк от ее советов.

Но и Ирена, Перечница-младшая, наконец, узнала, что происходит.

— Неужели это правда, Лола? — сказала она. — Ты потеряла рассудок?

— Почему ты так говоришь?

— А ты не знаешь?

— Нет. Зато ты знаешь, что нам нужен мужчина в доме.

— Почему-то когда речь шла обо мне с Димасом, нам не нужен был мужчина в доме.

— Это совсем другое дело, сестра.

— Теперь потеряла голову ты, вот и вся разница.

— Кино порядочный человек.

— Димас тоже казался порядочным.

— Димас ухаживал за тобой, чтобы заграбастать твои денежки. Как только кончились твои пять тысяч песет, кончилась и его любовь. Ты это сама сказала.

— А ты думаешь, Кино ухаживает за тобой ради твоих прекрасных глаз?

Перечница-старшая оскорбилась:

— Какие у тебя основания сомневаться в этом?

— С виду, конечно, никаких, — согласилась Перечница-младшая.

— Кроме того, мне не придется прятаться от людей, как тебе. Я узаконю свою любовь христианским браком.

У Перечницы-младшей засверкали глаза.

— Не говори мне про это, прошу тебя, ради блаженной памяти наших родителей.

В селении еще не догадывались об этом жениховстве. Только когда Перечница и Кино в воскресенье вечером парочкой прошлись по улицам, оно стало наконец достоянием гласности. И вопреки опасениям Кино, герань на балконах не завяла, у коров не пропало молоко, земля не разверзлась и горы не рухнули. Распространившаяся новость вызвала всего лишь язвительные улыбки и двусмысленные намеки. Меньшего нельзя было и ожидать.

Спустя две недели Перечница-старшая снова пришла к дону Хосе.

— Сеньор священник, грешно ли желать, чтобы мужчина поцеловал тебя в губы и изо всей силы сжал в своих объятиях?

— Грешно.

— Тогда я грешу каждую минуту, дон Хосе, и ничего не могу с этим поделать.

— Вы с Кино должны пожениться, — без околичностей сказал священник.

Узнав приговор дона Хосе, Ирена, Перечница-младшая, возопила:

— Ты же на десять лет старше его, Лола, ведь тебе уже пятьдесят. Опомнись, поразмысли. Ради бога, приди в себя, пока не поздно.

Перечница-старшая только что открыла, что есть прелесть в прячущемся за горы солнце, и в скрипе телеги с сеном, и в медлительном полете коршунов под чистым августовским небом, и даже просто в том, что живешь. И она уже не могла отречься от этого открытия.

— Я решилась, сестра. А если тебе это не по нраву, я тебя не держу, скатертью дорога, — сказала она.

Перечница-младшая расплакалась, потом с ней случилась истерика, и, наконец, она слегла с высокой температурой. Прошла неделя. В воскресенье температура упала. Перечница-старшая на цыпочках вошла в комнату и отдернула занавески.

— Ну, поднимайся, сестра, — радостно сказала она. — Сегодня в церкви дон Хосе прочтет мое первое оглашение. Это должен быть незабываемый день для тебя и для меня.

Перечница-младшая, ни слова не говоря, встала, оделась, пошла с сестрой слушать первое оглашение. Когда они вернулись домой, Лола сказала:

— Выше голову, сестра. Ты будешь моей посаженой матерью.

И действительно, Перечница-младшая исполнила роль посаженой матери. И все беспрекословно. Через несколько месяцев после свадьбы Перечница-старшая, удивленная кротостью и безропотностью Ирены, послала за доном Рикардо, врачом.

— Эта девушка перенесла чрезмерное потрясение. У нее помутился рассудок. Но во всяком случае она не опасна. Никаких признаков буйного помешательства, — сказал врач и, прописав какие-то уколы, ушел.

Подавленная Перечница-старшая заплакала.

Но все это не удивило Даниэля-Совенка. Он начинал отдавать себе отчет в том, что жизнь не скупится на события, которые, пока не произойдут, кажутся неправдоподобными, а когда совершаются, предстают совсем в ином свете: вдумавшись, понимаешь, что в них нет ничего необъяснимого и удивительного, что они так же естественны, как ежедневный восход солнца, или дождь, или ночь, или ветер.

Он следил за развитием отношений между Перечницей и Кино-Одноруким по рассказам Уки-уки. Любопытно, что, как только он узнал об этих отношениях, у него пропала без следа прежняя неприязнь к девчурке, а вместо нее пробудилось смутное чувство сострадания.

Однажды утром он встретил ее на берегу реки, где она шарила в зарослях кустарника.

— Помоги мне, Совенок. Куда-то сюда забился дрозд с подбитым крылом.

Даниэль принялся его ловить и наконец поймал, но птица, вырвавшись, с разлета угодила в реку и тут же утонула. Тогда Мариука-ука села на берегу, опустив ноги в воду. Совенок сел рядом с ней. Обоих печалила неожиданная гибель птицы. Но скоро их грусть рассеялась.

— Это правда, что твой отец женится на Перечнице? — сказал Совенок.

— Говорят, женится.

— Кто говорит?

— Они.

— А ты что на это говоришь?

— Ничего.

— А что говорит твой отец?

— Что он женится, чтобы у меня была мать.

— Я бы ни за какие коврижки не захотел, чтобы у меня была такая мать, как Перечница.

— Отец говорит, что она будет умывать меня и расчесывать мне косы.

Совенок не успокаивался:

— А ты что на это говоришь?

— Ничего.

Даниэль-Совенок угадал, как страдает малышка, каких героических усилий стоит ей молчание, которое она хранила с таким достоинством.

Вдруг девочка спросила:

— Это правда, что ты уезжаешь в город?

— Да, через три месяца. Мне уже исполнилось одиннадцать лет. Отец хочет, чтобы я вышел в люди.

— А ты что на это говоришь?

— Ничего.

Тут Совенок заметил, что они поменялись ролями, что теперь отмалчивается он. И он понял, что у него и Уки-уки внезапно появилось нечто общее. И что ему по душе болтать с ней, и что между ними есть сходство: им обоим приходится покоряться тому, что находят удобным для себя родители, которые их мнения не спрашивают. А еще он отдал себе отчет в том, что, сидя здесь и болтая с Укой-укой, он чувствует себя хорошо и даже не вспоминает о Мике. А главное, что мысль об отъезде в город, где он должен выйти в люди, снова становится для него невыносимой. К тому времени, когда он выйдет в люди и захочет вернуться из города, кожа у Мики наверняка уже не будет глянцевитой, и она народит дюжину детишек.

Теперь он встречался с Укой-укой гораздо чаще, чем прежде, когда он угрюмо избегал ее.

— Ука-ука, когда свадьба?

— В июле.

— И что ты на это говоришь?

— Ничего.

— А Перечница что говорит?

— Что, когда станет мне матерью, отвезет меня в город, чтобы мне вывели веснушки.

— А ты хочешь?

Ука-ука сконфузилась и, потупив глаза, отвечала:

— Конечно.

В день свадьбы Мариука-ука куда-то запропастилась. Когда стемнело, Кино-Однорукий забыл о Перечнице и обо всем на свете и сказал, что надо во что бы то ни стало найти девочку. Даниэль-Совенок, как завороженный, наблюдал за приготовлениями к поискам. Мужчины с палками и фонарями, в подбитых гвоздями сапогах, громко цокавших по шоссе, отправились в горы.

Время шло, а мужчины не возвращались, и Даниэля-Совенка охватило мучительное беспокойство. Мать плакала и причитала: «Бедный ребенок». По всей видимости, она не разделяла мнения, что Уке-уке нужна поддельная мать. Когда Рафаэла-Грязнуха, жена Куко, зашла на сыроварню и сказала, что, должно быть, девочку сожрали волки, Даниэль-Совенок чуть не закричал. И в эту минуту он признался себе, что, если у Ука-уки выведут веснушки, она потеряет свою прелесть и что он не хочет, чтобы у нее вывели веснушки, а тем более, чтобы ее сожрали волки.

В два часа ночи вернулись мужчины с палками и фонарями, ведя бледную, растрепанную Мариуку-уку. Все побежали в дом Кино-Однорукого встретить девочку, обнять и расцеловать ее и порадоваться, что она нашлась. Но Перечница опередила всех и встретила Уку-уку двумя пощечинами — хлоп по одной щеке, хлоп по другой. Кино-Однорукий, с трудом сдержав ругательство, одернул Перечницу и сказал ей, что не желает, чтобы девочку били, а донья Лола с раздражением ответила ему, что с сегодняшнего утра она уже ее мать и должна воспитывать ее. Тут Кино-Однорукий опустился на скамейку и, положив руку на стол, уронил на нее голову. Можно было подумать, что он плачет. Можно было подумать, что у него случилось большое несчастье.

XIX

Герман-Паршивый поднял палец, наклонил голову и, прислушавшись, сказал:

— Слышишь, птица поет? Это славка.

Совенок возразил:

— Нет. Это щегол.

Герман-Паршивый объяснил ему, что славки умеют прекрасно подражать трелям я посвисту всяких птиц. Потому их и называют пересмешниками.

Совенок уперся на своем:

— Нет. Это щегол.

В это утро его обуял дух противоречия. Он знал, что его утверждение трудно опровергнуть, хотя оно и необоснованно, и упорно возражал Паршивому, находя в этом какое-то нездоровое удовольствие.

Роке-Навозник вскочил и сказал, указывая на воду метрах в трех правее того места, где Эль-Чорро врывался в затон.

— Смотрите, водяной дурак.

В селении дураками называли водяных змей. Ребята не знали, почему, но никогда и не задавались вопросом о происхождении местного лексикона. Они без дальних размышлений усваивали его, и поэтому змея, которая, извиваясь, подплывала к берегу, была для них водяным дураком. В зубах у дурака была рыбешка. Трое друзей вооружились камнями.

Герман-Паршивый сказал:

— Не давайте ему вылезти из воды. На земле дураки свиваются в кольцо и катятся, как обруч, да так быстро, что зайцу не угнаться. И нападают на людей.

Роке-Навозник и Даниэль-Совенок со страхом посмотрели на животное. Герман-Паршивый с камнем в руке стал подбираться поближе к змее, прыгая со скалы на скалу. То ли он оступился, то ли поскользнулся на покрытом тиной валуне, то ли у него подвернулась хромая нога, но, как бы то ни было, он упал, со всего маху ударившись головой о каменную глыбу, и, как куль, свалился в затон. Навозник и Совенок, не раздумывая, бросились за ним в воду. Ценой отчаянных усилий они вытащили его на берег. У Паршивого зияла огромная рана на затылке, и он потерял сознание. Роке и Даниэль были ошеломлены. Роке взвалил на плечо безжизненное тело Паршивого и понес его на шоссе. В доме Кино Перечница положила ему на голову спиртовой компресс. Немного погодя проезжавший мимо пекарь Эстебан отвез его в селение на своей двуколке.

Рита-Дуреха, увидев сына, истошно заголосила. Поднялась сумятица. Через пять минут все селение теснилось у двери сапожника. Дон Рикардо, врач, едва пробрался через взволнованную толпу. Когда он вышел, все взгляды устремились на него — что-то он скажет.

— Перелом основания черепа, — объявил врач. — Состояние очень тяжелое. Вызовите «скорую помощь» из города.

Долина вдруг опять стала серой и унылой в глазах Даниэля-Совенка. Свет померк. И в воздухе чувствовалось какое-то грозное веяние, выдававшее неведомую силу, еще более могучую, чем Пако-кузнец. Панчо-Безбожник сказал, что эта сила — Судьба, но Перечница утверждала, что это воля божья. Даниэль предоставил им спорить, а сам тем временем проскользнул в комнату больного. Герман-Паршивый был очень бледен, и губы его были сложены в слабую улыбку.

В течение восьми часов Паршивый был между жизнью и смертью. Из города приехала санитарная машина и на ней — Томас, брат Паршивого, работавший в автобусном парке. Он как безумный вбежал в дом и в коридоре столкнулся с Ритой-Дурехой, которая с выражением ужаса на лице выходила из комнаты больного. Мать и сын судорожно обнялись.

— Ты опоздал, Томас, — сказала Дуреха. — Твой брат только что умер.

Томаса точно ударило током. У него выступили слезы на глазах, и он выругался сквозь зубы, как бы в бессильном бунте против бога. А женщины в дверях дома начали всхлипывать и плакать в голос, и Андрес, «человек, которого сбоку не видно», тоже вышел из комнаты, такой сгорбленный, словно он разглядывал икры самой маленькой карлицы на свете. И Даниэлю-Совенку захотелось плакать, но он сдержал слезы, потому что Роке-Навозник бдительным оком следил за ним с деспотической строгостью. Он с удивлением отметил, что теперь все любили Паршивого. Вокруг слышались всхлипывания и стоны, словно Герман-Паршивый был родным сыном всем женщинам селения. И Совенка в некотором роде утешало это свидетельство солидарности.

Пока их покойного друга обряжали, Навозник и Совенок отправились в кузницу.

— Паршивый умер, отец, — сказал Навозник.

И даже у Пако-кузнеца, такого большого и сильного, при этом известии подкосились ноги, и ему пришлось сесть. Потом, как бы борясь со своей слабостью, он сказал:

— Жизнь прожить — не поле перейти.

Навозник спросил:

— Что ты хочешь сказать, отец?

— Ничего. Хлебните-ка! — почти с яростью ответил Пако-кузнец и протянул ему бурдюк с вином.

В этот день все казалось печальным и мрачным — и горы, и луга, и улицы, и дома селения, и пение птиц. Пако-кузнец сказал, что им нужно заказать в городе венок погибшему другу, и они пошли к Зайчихам и заказали его по телефону. Камила тоже плакала, и хотя разговор был долгий, она не взяла за него платы. Потом они вернулись в дом Германа-Паршивого. Рита-Дуреха прижала к груди Даниэля-Совенка и пролепетала, что просит простить ее, но что Даниэль был лучшим другом Германа и поэтому, когда она обнимает его, ей кажется, что она еще может обнять сына. И Совенку стало еще грустнее при мысли о том, что через месяц он уедет в город выбиваться в люди, а Рите, которая была совсем не так глупа, как говорили, придется остаться без Паршивого и без него, на которого она могла бы перенести свои материнские чувства. И сапожник тоже обнял за плечи его и Навозника и сказал, что благодарен им за то, что они спасли его сына на реке; не их вина, если смерть все-таки унесла его — от судьбы не уйдешь.

Женщины все плакали возле покойника, и время от времени одна из них в порыве чувств целовала и сжимала в объятиях холодное тельце Паршивого, еще громче рыдая и голося.

Братья Германа обвязали ему голову полотенцем, чтобы не видно было проплешин, и от этого Даниэлю-Совенку стало еще горше, потому что так его друг выглядел арабчонком, а не христианином. Совенок надеялся, что на дона Хосе, священника, это произведет такое же впечатление. Но дон Хосе пришел, обнял сапожника и соборовал Паршивого, не обратив внимания на полотенце.

Взрослые редко замечают острую душевную боль детей. Даже отец Совенка, сыровар, увидев его после несчастного случая, вместо того чтобы утешить, только сказал:

— Вот видишь, Даниэль, чем кончаются шалости. То, что случилось с сыном сапожника, могло случиться и с тобой. Надеюсь, это послужит тебе уроком.

Даниэль-Совенок ничего не ответил, потому что чувствовал, что если заговорит, то расплачется. Отец не хотел понять, что, когда произошел несчастный случай, они не затевали никакой шалости, а просто хотели убить водяного дурака. И не принимал в расчет, что дробь, которая попала ему в щеку в то утро, когда они с помощью герцога убили ястреба, точно так же могла попасть ему в висок и отправить его на тот свет. Взрослые приписывают несчастья неосторожности детей, забывая, что все в руке божьей и что взрослые тоже иногда поступают неосторожно.

Даниэль-Совенок провел ночь в бдении у тела умершего. Он чувствовал, что навсегда прощается не только с другом, но и с какой-то частицей самого себя и что отныне все для него будет не таким, как прежде. Раньше он думал, что Роке-Навозник и Герман-Паршивый почувствуют себя очень одинокими, когда он уедет в город выбиваться в люди, а теперь оказывалось, что чувствует себя одиноким, ужасающе одиноким, он, и только он. В сокровенной глубине его существа вдруг поблекло, померкло что-то светлое — быть может, вера в нескончаемость детства. Он отдал себе отчет в том, что всем суждено умереть — и старикам, и детям. Никогда раньше он не задумывался над этим и теперь испытывал тягостное, мучительное ощущение, словно ему не хватало воздуха. То было мрачное, скорбное озарение: жить — значит каждый день понемножку умирать, неотвратимо умирать. В конце концов все умрут — и он сам, и дон Хосе, и отец, и мать, и Перечницы, и Кино, и пять Зайчих, и Антонио-Брюхан, и Мика, и Мариука-ука, и дон Антонино, маркиз, и даже Пако-кузнец. Все они недолговечны, и лет через сто в селении от них не останется и воспоминания, как теперь не осталось и воспоминания о тех, кто жил за сто лет до них. Селение станет другим, и произойдет это медленно и неуловимо. Все, абсолютно все, кто сейчас живет на этом косогоре, уйдут из жизни, а мир и не заметит перемены. Смерть молчалива, таинственна и ужасна.

На рассвете Даниэль-Совенок покинул покойника и пошел домой завтракать. Есть ему не хотелось, но в предвидении близких волнений было бы неосмотрительно не подкрепиться. В этот час селение казалось оцепеневшим, словно скованное холодом смерти. И деревья будто съежились. И похоронно звучало кукарекание петухов, которые пели как бы под сурдинку, точно боялись нарушить скорбную сосредоточенность долины. И горы, громоздившиеся под свинцовым небом, были одеты в траур. И даже пасшиеся на лугах коровы щипали траву как-то особенно скучливо и уныло.

Даниэль-Совенок, как только позавтракал, вернулся в селение. Проходя мимо обнесенного глинобитной стеной дома аптекаря, он увидел скворца, клевавшего ягоды на придорожном кизиловом дереве, и с обостренной болью подумал о Паршивом, навеки утраченном друге. Порывшись в кармане, он вытащил рогатку и вложил в нее камень. Потом тщательно прицелился и с силой натянул резинку. Камень ударил в грудь дрозда с сухим стуком — треснули косточки. Совенок подбежал к убитой птице и дрожащими руками поднял ее. Потом двинулся дальше с дроздом в кармане.

Когда он пришел, Герман-Паршивый уже лежал в гробу. Это был белый, покрытый лаком гроб, который сапожник заказал в городе. Прибыл и заказанный венок с лентой, на которой было написано: «Паршивый, твои друзья Совенок и Навозник никогда не забудут тебя». Рита-Дуреха опять сжала Даниэля в объятиях и шепнула ему, что венок очень хороший. Но Томас, брат Германа, работавший в автобусном парке, увидев надпись, рассердился и отрезал от ленты кусок, где было написано «Паршивый», оставив только: «твои друзья Совенок и Навозник никогда не забудут тебя».

Пока Томас резал ленту, а остальные смотрели на него, Совенок потихоньку положил дрозда в гроб возле тела друга. Он подумал, что Паршивый, который так любил птиц, без сомнения, будет благодарен ему за это на том свете. Но Томас, кладя венок на место, в ноги покойнику, заметил мертвую птицу, непонятным образом оказавшуюся возле брата. Он низко наклонился, чтобы удостовериться, что перед ним действительно дрозд, но, и убедившись в этом, не решился прикоснуться к птице. От суеверного страха у него пробежали мурашки по спине.

— Что… кто… как, черт возьми, это оказалось здесь?

После того как Томас рассердился из-за венка, Даниэль-Совенок не осмелился признаться, что виноват в этом новом происшествии. Изумление Томаса скоро передалось всем присутствующим, которые подходили посмотреть на птицу. Никто, однако, не отваживался дотронуться до нее.

— Как в гробу оказался дрозд?

Рита-Дуреха обводила взглядом соседей, стараясь найти случившемуся разумное объяснение. Но на всех лицах она читала одинаковую озадаченность.

— Совенок, может, ты знаешь?..

— Я ничего не знаю. Я не видел дрозда, пока Томас не сказал.

В эту минуту вошел Андрес, «человек, которого сбоку не видно». Когда он увидел дрозда, у него увлажнились глаза.

— Он очень любил птиц, и птицы прилетели умереть вместе с ним, — сказал он.

У всех тоже навернулись слезы на глаза, и первоначальное удивление сменилось верой в неземное вмешательство. Андрес, «человек, которого сбоку не видно», первый проронил дрожащим голосом:

— Это… это чудо.

Присутствующие только и ждали, чтобы кто-нибудь вслух высказал их мысль. На слова сапожника отозвался единодушный крик вместе с оханьем и всхлипыванием:

— Чудо!

Некоторые женщины в страхе бросились за доном Хосе, другие побежали звать своих мужей и домочадцев, чтобы и они стали свидетелями чуда. Поднялась кутерьма.

Даниэль-Совенок, забившись в уголок, судорожно глотал слюну. И после смерти Паршивого витающие в воздухе зловредные существа продолжали извращать самые невинные и благонамеренные поступки. Совенок решил, что при создавшемся положении лучше всего молчать. В противном случае Томас, не владевший собой от волнения, был вполне способен убить его.

Торопливо вошел дон Хосе, священник.

— Посмотрите, посмотрите, дон Хосе, — сказал сапожник.

Дон Хосе недоверчиво подошел к гробу и увидел дрозда возле окоченевшей руки Паршивого.

— Чудо это или не чудо? — сказала Рита вне себя от возбуждения, воззрившись на ошеломленного священника.

Вокруг послышался невнятный гул голосов. Дон Хосе, покачивая головой, смотрел на окружавшие его лица.

На миг его взгляд остановился на испуганном личике Даниэля-Совенка. Потом он сказал:

— Да, все это странно. Никто не положил туда птицу?

— Никто! Никто! — закричали все.

Даниэль-Совенок потупился. Рита опять принялась кричать и истерически хохотать, вызывающе глядя на дона Хосе.

— Ну что! Чудо это или не чудо, господин священник?

Дон Хосе попытался успокоить все более возбуждавшихся людей.

— Я не могу сказать насчет этого ничего определенного. Собственно говоря, весьма возможно, дети мои, что кто-нибудь шутки ради или из добрых намерений положил дрозда в гроб, а теперь не осмеливается признаться в этом, опасаясь вашего гнева. — Он опять пробуравил глазами Даниэля-Совенка, и тот в испуге повернулся и выскользнул из помещения. Священник продолжал: — Во всяком случае, я доложу его преосвященству, что и как здесь случилось. Но повторяю вам, не обольщайтесь. Собственно говоря, бывает много случаев, на первый взгляд чудесных, которые представляют собой одну только видимость чуда. — И, вдруг оборвав свою речь, сухо сказал: — В пять я приду на похороны.

Выходя на улицу, дон Хосе, настоящий святой, столкнулся с Даниэлем-Совенком, который украдкой, боязливо посмотрел на него. Священник оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, улыбнулся ребенку, по-отечески потрепал его по затылку и шепнул:

— Ты хорошо сделал, сынок, ты хорошо сделал.

Потом он дал ему поцеловать руку и, опираясь на палку, удалился медленными шажками.

XX

Голос колоколов выразителен и переменчив; он бывает и глубоким, и густым, и звонким, и веселым, и мрачным. Колокола никогда не говорят одно и то же. А если и говорят, то всегда по-разному.

Даниэль-Совенок обычно настраивался в лад колоколам. В праздник рождества Богородицы в их перезвоне звучало праздничное веселье, ликование, экстаз. И тогда его всего распирала светлая радость. Когда кончились бомбежки, хотя война еще шла, колокола тоже звонили весело, но чуточку сдержанно, робко, не в полную силу, как бы напоминая, что надо сохранять осторожность. А иногда их звуки были глухими, заунывными, скорбными. Так было и в день похорон Германа-Паршивого. Тогда всю долину наполняли эти глухие, заунывные, скорбные звуки колоколов их приходской церкви. Холодной дрожью отдавались они в пластах земли, в корнях растений, в костях взрослых и в сердцах детей. И сердце Даниэля-Совенка от этого траурного звона становилось мягким и податливым, как растопленный свинец.

Моросил дождь. За доном Хосе, облаченным в белую ризу, шли четыре старших сына сапожника, неся на плечах гроб с телом Германа-Паршивого и мертвым дроздом, за ними — сапожник с остальными членами семьи, а позади, с сокрушенными лицами, всем существом отзываясь на медленный и мерный звон колоколов, — почти все мужчины, женщины и дети селения. В этот день колокольный звон рождал в Даниэле-Совенке особое чувство. Ему приходило в голову, что он вроде тех насекомых, которых коллекционировал в коробке священник из Ла-Кульеры. Как этих букашек накалывали на булавки, так его пронзал каждый звук колокола. Он думал о Германе-Паршивом и думал о самом себе, о том, что его жизнь, в силу обстоятельств, принимает новое направление. Ему было больно, что пережитое так легко превращается в воспоминания и что ничто, ничто из прошлого не повторится. Это было тягостное ощущение зависимости, несвободы. Его угнетало, что нельзя отвести назад стрелки на часах жизни, что уже никто не расскажет ему с таким знанием дела, как Паршивый, о сойках, куропатках, зимородках и водяных курочках. Приходилось примириться с мыслью, что он никогда больше не услышит голоса Германа-Паршивого, признать как нечто заурядное и обыденное, что кости Паршивого превратятся в прах вместе с костями дрозда, что черви одновременно источат оба тела, не отдавая предпочтения ни тому ни другому.

Он слегка приободрился, нащупав в кармане монетку с дырочкой посредине. Когда кончатся похороны, он пойдет в лавку Антонио-Брюхана и купит себе цукат. Пожалуй, впрочем, будет некрасиво, если он станет лакомиться сластями сразу после похорон друга. Лучше подождать до завтра.

Тем временем они уже спустились по северному склону косогора к маленькому сельскому кладбищу. Близ церкви колокольный звон обретал еще более скорбное, щемящее душу звучание. Они обогнули ее и, отворив скрипучую железную решетку, вступили на крохотный погост, где едва поместились все, кто пришел на похороны. У Даниэля-Совенка учащенно забилось сердце при виде зиявшей у его ног могилы. На восточном краю кладбища, у самой ограды, как суровые стражи, высились два стройных кипариса. В остальном кладбище было скромное, тихое, уютное. Там не было памятников, статуй, склепов, ниш, мраморных надгробий. Умершие были созданы из праха и возвращались в прах, сливаясь, совокупляясь с землей. Кресты утопали в папоротнике, крапиве, падубе, мяте и высоких травах. Словом, было утешением отдыхать на этом погосте, овеваемом днем и ночью терпкими ароматами полей.

С низко нависшего, свинцового неба все сеялся мелкий дождь. Группа людей в черном, с зонтиками над головой, казалось, сошла с потрясающе выразительной гравюры, символизирующей горе. Когда дон Хосе, настоящий святой, начал читать заупокойные молитвы над гробом, поставленным у края свежевырытой могилы, Даниэля-Совенка охватил нервный озноб. Вокруг воцарилась тишина, за которой таились подавленные рыдания и проглоченные слезы, и тут Даниэль-Совенок обернулся, почувствовав теплоту руки, дружески прикоснувшейся к его руке. То была Ука-ука. Ее детские черты хранили печать глубокой серьезности, выражение горестного бессилия и покорности судьбе. Даниэль-Совенок подумал, что хорошо было бы остаться у гроба одному с Укой-укой и вволю поплакать, уткнувшись лицом в золотистые косы девчурки и чувствуя в своей руке ее теплую руку. Теперь, видя гроб у своих ног, он пожалел, что спорил с Паршивым о том, какой шум производят куропатки, когда летят, умеют ли славки петь на разные голоса и каковы на вкус шрамы. Теперь Паршивый был беззащитен, и Даниэль-Совенок от всей души, безоговорочно признавал его правоту. Скорбно звучал под дождем голос дона Хосе, читавшего молитвы по усопшем:

— Kirie, eleison. Christe, eleison. Kirie, eleison.[5] Pater noster qui es in caelis…[6]

Дальше ничего нельзя было разобрать. Даниэль-Совенок едва сдержал слезы, глядя на убитого горем сапожника. Теперь никто не усомнился бы, что Андрес, «человек, которого сбоку не видно», уже никогда больше не станет засматриваться на икры женщин. Внезапно он превратился в дряхлого, немощного старика, равнодушного к прекрасному полу. Когда дон Хосе кончил третью молитву, Трино, ризничий, разостлал возле гроба холстину, и Андрес бросил на нее песету. Снова раздался голос дона Хосе:

— Kirie, eleison. Christe, eleison. Kirie, eleison. Pater noster qui es in caelis…

Потом бросил несколько монет Пешка, и дон Хосе, настоящий святой, еще раз прочел молитву. Потом подошел Пако-кузнец и положил двадцать сентимо. Немного погодя бросил мелочь Кино-Однорукий. За ним — Куко, станционный смотритель, и Паскуалон с мельницы, и дон Рамон, алькальд, и Антонио-Брюхан, и Лукас-Инвалид, и пятеро Зайчих, и экономка дона Антонино, маркиза, и Чано, и все остальные мужчины и женщины селения. Холстину усыпали мелкие монеты, и на каждое пожертвование дон Хосе, настоящий святой, как бы в благодарность отвечал молитвой:

— Kirie, eleison. Christe, eleison. Kirie, eleison. Pater noster qui es in caelis…

Даниэль-Совенок судорожно сжимал в кармане штанов свою монетку. Он невольно думал о лимонном цукате, который съест на следующий день, но, предвкушая лакомство, тут же вспоминал о необратимой оцепенелости Паршивого и говорил себе, что не имеет никакого права наслаждаться лимонным цукатом, когда его друг будет гнить в яме. Он уже медленно вытаскивал монетку, решив положить ее на холстину, но его удержал внутренний голос: «Когда еще тебе удастся заполучить другую такую монету, Совенок?» На мгновение он поддался гнусной жадности. Но вдруг ему вспомнился разговор с Паршивым о том, какой шум производят при полете куропатки, и его снова захлестнуло горе. Трино уже наклонился над холстиной и брал ее за четыре угла, чтобы поднять, когда Даниэль-Совенок высвободил руку из руки Уки-уки и шагнул к гробу.

— Подождите! — сказал он.

Все взгляды устремились на него. Он физически ощутил их, как ощущал капли дождя. Но это его не смутило. Вытащив из кармана блестящую монетку с дырочкой посередке и бросив ее на холстину, он почувствовал чуть ли не такую же гордость, как в тот вечер, когда взобрался на вершину мачты. Он взглядом проследил за монетой и увидел, как она упала ребром, покатилась и весело звякнув, легла в кучу других. Послышался глуховатый голос дона Хосе, настоящего святого, и Совенок представил себе, как Паршивый улыбается в своем белом, покрытом лаком гробу.

— Kirie, eleison. Christe, eleison. Kirie, eleison. Pater noster qui es in caelis…

Когда дон Хосе кончил, гроб опустили в могилу и завалили землей. Народ потянулся с погоста. Смеркалось; дождь припустил. Слышно было, как хлюпают по грязи деревянные башмаки людей, возвращавшихся в селение. Когда Даниэль остался один, он подошел к могиле и, перекрестившись, сказал:

— Паршивый, правда твоя, куропатки, когда летят, делают «фррр», а не «пррр».

Он уже направился к выходу, как вдруг новая мысль заставила его вернуться. Он снова перекрестился и сказал:

— И прости за дрозда.

Ука-ука ждала его у кладбищенской калитки. Ни слова не говоря, она взяла его за руку. Даниэлю-Совенку опять ужасно захотелось плакать. Однако он сдержался, потому что в десяти шагах впереди него шел Навозник, который время от времени оборачивался, чтобы проверить, не ревет ли он.

XXI

Брезжил рассвет. В прямоугольнике окна таяли звезды, и на фоне белесоватого неба уже обозначалась зеленая вершина Пико-Рандо. В зарослях кустарника дрозды, соловьи, зеленушки и сойки начинали свой утренний концерт. Мало-помалу проступали из темноты очертания и тона предметов. Долина пробуждалась, встречая новый день сладким трепетом деревьев и трав. В тихом, спокойном воздухе усиливались, сгущались запахи.

Только теперь Даниэль-Совенок отдал себе отчет в том, что всю ночь не сомкнул глаз. От этого немудрящая история долины воссоздавалась в его памяти с удивительным богатством подробностей. Он посмотрел в окно и остановил свой взгляд на остром гребне дремучего Пико-Рандо. И тут Даниэль-Совенок почувствовал, что долина вдыхает в него свои буйные жизненные силы, и он сам отдает долине всю душу в страстной жажде слияния, глубокого и полного взаимопроникновения. Долина и он были подобны двум существам, которые созданы друг для друга, тянутся друг к другу, ищут друг у друга поддержки и защиты, и Даниэль-Совенок понимал, что их нельзя, ни в коем случае нельзя разлучать.

И все же он знал, что им предстоит незамедлительно разлучиться, и это сознание угнетало его и не давало ему смежить веки. Часа через два, а может, и раньше, он простится с долиной, сядет в поезд и уедет в далекий город выбиваться в люди. Уедет сейчас, именно сейчас, когда долина овеяна присущей осени мягкой меланхолией, а Куко, станционный смотритель, щеголяет в только что выданной ему красной форменной фуражке.

Даниэль-Совенок никогда бы не подумал, что ему будет так больно расставаться с родными местами. Не его вина, что он был сентиментален. И не его вина, что он был кровно связан с долиной. Ему не хотелось выбиваться в люди. По правде сказать, он это и в грош не ставил. Зато ему были дороги крохотные в отдалении поезда, и белые хуторки, и луга, и разделенные на парцеллы кукурузные поля, и Поса-дель-Инглес, и бешеное течение Эль-Чорро, и кегельбан, и звон церковных колоколов, и кот Перечницы, и кислый запах грязных форм для сыра, и коровы, с торжественной медлительностью кладущие лепешки, и овеянный печалью уединенный уголок, где вечным сном спал его друг Герман-Паршивый, и монотонное кваканье притаившихся под камнями лягушек, неумолкающее в сырые ночи, и веснушки Уки-уки, и неторопливые движения матери, возящейся по дому, и доверчивые рыбешки, плывущие прямо в руки, и многое, многое другое. Однако ему приходилось оставить все это ради того, чтобы выбиться в люди. У него еще не было самостоятельности и права решать свою судьбу. Право решать приходит к человеку, когда оно ему уже ни к чему, когда он уже ни на один день не может перестать править упряжкой или долбить камень, если не хочет лишиться куска хлеба. На что же тогда человеку это право, позвольте спросить? Жизнь — худший из тиранов. Когда у человека есть полное право решать, она берет его за горло. И наоборот: Даниэль-Совенок еще имел возможность решать, но ему было только одиннадцать лет, и поэтому за него решал отец. Почему же, господи, почему мир устроен так безнадежно плохо?

Сыровар, несмотря на душевное состояние Даниэля-Совенка, гордился своим решением и тем, что может его осуществить. Не в пример другим. Накануне они, отец и сын, обошли селение, чтобы Даниэль со всеми попрощался.

— Завтра малый уезжает в город. Ему уже одиннадцать лет, пора поступать в коллеж.

И сыровар глядел на Даниэля-Совенка — мол, что скажет студент? Но тот с грустным видом смотрел в землю. Ему нечего было сказать. Он поступал, как ему велено, — чего же еще.

Все прощались с ним очень сердечно и ласково, некоторые даже чересчур, как будто испытывали облегчение от того, что через несколько часов надолго потеряют из виду Даниэля-Совенка. Почти все трепали его по затылку, напутствовали и высказывали добрые пожелания.

— Даст бог, вернешься настоящим мужчиной.

— Ладно, паренек! Быть тебе министром. Тогда мы назовем твоим именем какую-нибудь улицу. Или площадь. И ты приедешь на торжество, которое устроят по этому случаю, а потом мы всем селением закатим обед в ратуше. Вот уж напьемся-то!

И Пако-кузнец подмигнул ему, тряхнув своей огненно-рыжей гривой.

Перечница-старшая была одной из тех, кого особенно обрадовало известие об отъезде Даниэля-Совенка.

— Тебя, сынок, не худо немножко приструнить. Право слово. Ты ведь знаешь, я всегда говорю все как есть. Будем надеяться, в городе тебя научат не трогать беззащитных животных и не разгуливать нагишом по улицам. И петь «Святую пастушку» как положено. — Немного помолчав, она позвала мужа: — Кино! Даниэль уезжает в город и пришел попрощаться.

Кино спустился. И когда Даниэль-Совенок увидел его культяпку, у него в памяти ожило былое, и он почувствовал стеснение в груди, будто ему недоставало воздуха. И Кино-Однорукому тоже было грустно терять друга, и, чтобы скрыть волнение, он похлопывал себя культяпкой по подбородку и через силу улыбался.

— Так-то, малыш… Кто бы мог подумать… Вот какое дело… — От смущения он даже не заметил, что слова его лишены всякого смысла. — Пусть это пойдет тебе на благо.

А потом Панчо-Безбожник напустился на сыровара за то, что тот посылал сына в монастырский коллеж. Сыровар оборвал его:

— Я привел к тебе малого, чтобы он попрощался с тобой и твоей семьей, а не пришел обсуждать, учиться ли ему у монаха или у мирянина.

Панчо рассмеялся, отпустил крепкое словечко и сказал Даниэлю, что хорошо бы он выучился на врача и занял в селении место дона Рикардо, который уже совсем одряхлел. Потом сказал сыровару, хлопнув его по плечу:

— Как летит время, старина!

А сыровар проговорил:

— Мы люди маленькие.

И Пешка тоже был с ними очень приветлив и сказал отцу, что Даниэль способный мальчик и далеко пойдет, если только будет прилежно учиться. И добавил — пусть посмотрят на него. Он тоже начинал с нуля. Он был никем, но собственными силами пробил себе дорогу и вышел в люди. Он так гордился самим собой, что судорожно кривил рот и уже почти кусал свою бакенбарду, когда они ушли, оставив его наедине с его гордостью и его гримасами.

Дон Хосе, настоящий святой, дал ему добрые советы и пожелал успехов. За версту было видно, что дону Хосе жаль расставаться с ним. И Даниэль-Совенок вспомнил проповедь, которую священник произнес на рождество Богородицы. Дон Хосе, священник, сказал тогда, что каждому предначертана своя дорога в жизни, и что, поддавшись честолюбию или алчности, можно уклониться от этой дороги, и что нищий может быть богаче миллионера, окруженного в своем дворце статуями и слугами.

Вспомнив это, Даниэль подумал, что уклоняется со своей дороги из-за честолюбия отца. И едва не вздрогнул. Его охватила печаль при мысли о том, что, быть может, когда он вернется в селение, он найдет дона Хосе уже не в исповедальне, а в церковной нише, в образе святого с венцом и подножием. Но в таком случае его тело будет гнить возле тела Германа-Паршивого на маленьком кладбище, осененном двумя кипарисами. И он долгим взглядом посмотрел на дона Хосе, подавленный предчувствием, что уже не увидит больше, как священник говорит, жестикулирует, щурит свои гноящиеся глазки-буравчики.

А проходя мимо виллы Индейца, он взгрустнул о Мике, которая была в городе и собиралась на днях выйти замуж. Но почувствовал, что у него тяжело на сердце не потому, что он не может видеть Мику, а потому, что Мика не увидит его перед тем, как он покинет долину, не подумает о том, как он несчастен, и не пожалеет его.

Навозник не стал прощаться с ним — сказал, что утром придет на станцию. Он хотел обнять его в последнюю минуту и убедиться в том, что Совенок сумеет до конца быть мужчиной. Навозник часто предупреждал его:

— Не вздумай плакать, когда будешь уезжать. Мужчина не должен плакать, даже если у него в ужасных муках умирает отец.

Даниэль-Совенок с тоской вспоминал последний вечер, который он провел в долине. Он повернулся в постели и снова взглянул на гребень Пико-Рандо, освещенный первыми лучами солнца. У него затрепетали крылья носа: повеяло густым запахом сырой травы и навоза. Внезапно он вздрогнул. Долина была еще безлюдна, и тем не менее он только что услышал человеческий голос. Он прислушался. Голос донесся снова, намеренно приглушенный.

— Совенок!

Он вскочил с кровати, бросился к окну и выглянул на шоссе. Внизу, на асфальте, с пустой кринкой в руке стояла Ука-ука. У нее необычно блестели глаза.

— Знаешь, Совенок, меня послали в Ла-Кульеру за молоком. Я не смогу прийти на станцию попрощаться с тобой.

Услышав тихий и нежный голос девочки, Даниэль-Совенок почувствовал, как в груди его рвется какая-то сокровенная струна. Девочка размахивала кринкой из стороны в сторону, неотрывно глядя на него. Ее косы блестели на солнце.

— Прощай, Ука-ука, — сказал Совенок, и в голосе его прозвучало странное тремоло.

— Совенок, ты не забудешь меня?

Даниэль поставил локти на подоконник и подпер руками голову. Ему было очень стыдно сказать то, что хотелось, но он понимал, что другого случая уже не представится.

— Ука-ука… — выговорил он наконец. — Не давай Перечнице выводить у тебя веснушки. Слышишь? Я не хочу, чтобы она их вывела!

И он отпрянул от окна, потому что знал, что заплачет, и не хотел, чтобы Ука-ука это увидела. А начав одеваться, он с необычной ясностью и остротой ощутил, что вступает не на тот путь, который предначертал ему господь. И тут он наконец заплакал.

Примечания

1

Вольное изложение библейской легенды, согласно которой пророка Даниила не заперли в клетку, а «бросили в ров львиный», причем число львов не указывается (См. Даниил, VI, 16). — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Речь идет о так называемом «добром разбойнике», распятом, согласно христианской легенде, по правую руку от Христа.

(обратно)

3

Обрада — земельная мера в некоторых провинциях Испании, равна приблизительно 50 арам.

(обратно)

4

Чурро — крендельки, жаренные в масле.

(обратно)

5

Господи, помилуй (греч.).

(обратно)

6

Отче наш, иже еси на небесех (лат.).

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Х

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?