«Прегрешение»

2029

Описание

Повесть опубликована в журнале "Иностранная литература" № 1, 1989 Из рубрики "Авторы этого номера" ...Повесть «Прегрешение» вышла в ГДР в 1986 г. («Verfehlung». Halle-Leipzig, Mitteldeutscher Verlag, 1986).



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Вернер Хайдучек Прегрешение

Одна из тех превратностей судьбы, на которые так щедро наше столетие, занесла Элизабет Бош из Богемии в Саксонию, в ту деревеньку, где, если верить слухам, Наполеон провел ночь перед битвой под Лейпцигом, которая стоила ему империи и короны. Здесь Элизабет и осела, произвела на свет двух детишек и, можно сказать, жила — не тужила. Но на шахте случился оползень и завалил ее мужа. Сыну тогда было семь лет, дочери — два года, и на то, чтобы горевать, у вдовы просто не оставалось времени. Профессией она никакой не обзавелась, надо было пораскинуть умом, на что жить дальше. Комбинат выхлопотал для нее новую квартиру, взял шефство над детьми и вообще помогал чем мог, но мужа он, само собой, не воскресил, и Элизабет Бош начала приспосабливаться к новым обстоятельствам. Замуж она больше выходить не стала, хоть и была достаточно молода, жила только для детей, зато впоследствии могла гордиться, что из обоих вышли вполне достойные люди. Сын защитил диссертацию, его сделали ведущим редактором в окружной газете, дочь училась на философском факультете. Элизабет была вполне счастлива — по-своему, конечно, — и уж никак не думала, что в ее жизни еще может произойти что-нибудь значительное. Но тут она повстречала Якоба Алена, который хоть и носил французскую фамилию, но был самый настоящий немец и служил портовым рабочим в гамбургской Вальхафен.

В эту деревню он попал по чистой случайности, если только можно счесть случайностью страсть к коллекционированию марок. Он провел отпуск в Берлине, на Ваннзее, у своего брата, а по дороге домой решил завернуть в Саксонию, как раз туда, где жила Элизабет Бош. Там у него был приятель, тоже филателист. Они уже много лет переписывались, но до сих пор у них все не было случая познакомиться лично. А теперь случай представился. Всю ночь напролет они просидели над кляссерами, блоками и одиночными марками, пили, разговаривали и за разговорами не заметили, как наступило утро, хотя они и половины друг другу не успели сказать. Вот почему они решили, чтобы Якоб задержался в деревне еще на день. Вдобавок у Якоба в голове шумело с похмелья, так что такая отсрочка его вполне устраивала.

Лаутенбах ушел на работу, его жена тоже, и гамбуржец был предоставлен самому себе. Ближе к полудню он отправился в общинный совет, полагая, что, раз он задержался, ему надо просить продления визы на один день. Бургомистр разъезжал по полям сельскохозяйственного товарищества, в совете была только Элизабет Бош, она мыла полы.

Женщина нарочно какое-то время продержала посетителя в дверях, и, лишь ощутив, что его ожидание ей самой в тягость, она сказала:

— Нет никого. — И, поскольку он все равно не ушел, повторила: — Нет никого!

Под взглядом посетителя она почувствовала смущение: фартук на ней был в пятнах, волосы растрепаны, ноги — босые и грязные. Внезапно все это заметив, она от смущения задела настольную лампу. Лампа упала. Ален подскочил, чтобы вернуть лампу на прежнее место, но женщина крикнула с досадой:

— Да нет же никого, сколько раз повторять!

— Очень жаль, — сказал Якоб.

Они молча поглядели друг на друга, потом Якоб ушел. Но едва он ушел, Элизабет пожалела, что так грубо с ним разговаривала. Она видела, как он идет вдоль улицы, перешагивая через трещины, оставшиеся в асфальте с минувшей зимы. Какая-то собака, высунув морду из-под ворот, облаяла его, он испуганно шарахнулся. Элизабет он показался беспомощным и каким-то неприкаянным. Господи, подумала она, как он ходит, в жизни не видела, чтобы человек так ходил враскачку, словно у него земля под ногами качается. Она подбежала к окну и крикнула Алену, чтобы он пришел часам к двум, тогда кто-нибудь в совете будет, бургомистр будет непременно, пусть только придет к двум. Ален поднял руку, словно хотел помахать Элизабет, но на самом деле он просто дал ей понять, что все слышал.

Элизабет почувствовала какое-то странное волнение. Она еще немного постояла у окна. В палисаднике цвели флоксы. На небе — ни облачка, только дым из труб электростанции, выстроенной неподалеку от села, заволакивал его. Элизабет Бош снова принялась за уборку, не замечая, что пытается вышагивать как Якоб Ален, пытается воспроизвести его своеобразную походку.

Он заявился в два, минута в минуту, втайне надеясь снова застать эту женщину, но женщины-то как раз и не было. Только бургомистр, дюжий приземистый старик, восседал за письменным столом. Как и всегда, бургомистр был по горло занят, надо срочно подготовиться к обсуждению плана, надо составить отчет для районного начальства, поэтому непрошеное вторжение крайне его раздосадовало, тем более что всякие дела с визами входят в компетенцию районной полиции, а не бургомистра. И вообще гамбуржец показался ему не шибко умным. В паспорте у него имелись все необходимые штемпеля, согласно которым он мог остаться у них в деревне хоть на неделю. Незачем было и приходить, завершил Раймельт свою речь, дав понять, что Якоб может уйти.

Якоб Ален с великой радостью покинул этого старого грубияна. Он замешкался на истертых ступенях, поглядел направо и налево, втайне надеясь увидеть где-нибудь эту женщину. Вместо женщины на крыльцо выглянул бургомистр, удивился, что Якоб до сих пор не ушел, и спросил, чего это он здесь торчит. Якоб смутился, словно его в чем-то уличили, пробормотал что-то несвязное про солнце и про погожий денек, разве бургомистр не видит, короче, ерунду какую-то, как Якоб сразу и сам почувствовал. Но Раймельт почему-то решил, что гамбуржец над ним посмеивается. Нечего здесь стоять и глазеть, грубо оборвал он Алена, тоже мне нашел место. Теперь Ален в свою очередь решил, что бургомистр говорит с ним неуважительно, и сказал, что покамест нигде не встречал знака, запрещающего стоянку для пешеходов. Так слово за слово, Ален не выдержал, плюнул и припустил через улицу в кафе. Деревня разом утратила для него всякую привлекательность.

Элизабет Бош жила прямо напротив совета. Она видела, как этот человек вошел туда, снова вышел и начал водить глазами по сторонам, причем сперва спустился на две ступеньки, а потом снова поднялся, пятясь задом. Она подумала, что у него должны быть мохнатые брови. Тут ей вдруг показалось, что он углядел ее за гардинами, и она поспешила на кухню — домывать посуду. Но потом, заняв прежнее место у окна, она увидела, как он сплюнул на землю, прямо под ноги бургомистру, и побежал в «Старую корчму». Раймельт что-то выкрикивал ему вслед, наверняка бранные слова, потому что он всегда стоял в такой позе, когда злился, вернее, не стоял, а переступал с ноги на ногу, вытягивал шею, словно рассерженный гусак, и махал короткими сильными руками.

Их стычка неприятно задела Элизабет, хотя она и не могла бы объяснить почему. Она спустилась во двор, чтобы покормить уток. Уток она держала целую дюжину, каждый год заводила новых, а к рождеству распродавала, что приносило ей дополнительный приработок. Когда она возвращалась со двора в дом, ей вдруг смерть как захотелось выпить стаканчик холодного пивка. Внезапное беспокойство охватило ее, даже не беспокойство, а опасение что-то упустить. Она переоделась, наскоро привела в порядок волосы и тоже пошла в «Старую корчму», слишком поспешно, как заметила на полпути. Хотела повернуть назад, потом раздумала.

Якоб Ален занял место неподалеку от стойки и пил уже пятую рюмку, хотя водка и не лезла ему в горло. Но чем больше он пил, тем муторней становилось у него на душе. Его раздражало, что приходится пить польскую водку, а заказывал он русскую. Его раздражала несвежая скатерть, которую он разглядывал и на которой лежала газета. Его раздражал дурацкий вымпел на стене, трофей местного кегель-клуба. Он не любил нарываться на скандал, но тут взял газету и с размаху швырнул ее на стойку.

— Бред собачий, — крикнул он. — Все бред, все как есть!

Хозяину меньше всего хотелось ввязываться в щекотливый разговор с захмелевшим гостем. Он спросил, не пожелает ли тот еще чего-нибудь, но Якобу показалось, будто этот малый с бледным лицом и пивным брюшком смотрит на него свысока.

— Да, — крикнул он и громыхнул кулаком по столу. — Пожелаю чистую скатерть!

Этим он еще сильней задел честь хозяина. Несколько дней назад тот вторично написал в правление кооператива, чтобы ему либо поставляли скатерти в достаточном количестве, либо разрешили взять прачку с почасовой оплатой. Он еще никому не давал права упрекать его в неряшестве. Он даже занял первое место в соревновании. Поэтому он попросил Якоба расплатиться и покинуть его заведение, у нас здесь не место для скандалистов, все равно, откуда они прибыли, хоть из Рима.

Именно в это мгновение Элизабет Бош переступила порог трактира. Мужчины были настолько увлечены своей перебранкой, что ее не заметили.

Покидать заведение он не собирается, заявил Ален, мало того, он желает получить еще рюмку водки, а платить будет, когда сочтет нужным, он человек свободный и сумеет постоять за себя хоть в Риме, хоть еще где.

Элизабет Бош сидела на скамье перед открытым окном. Под перекрытиями веранды слепили свои гнезда ласточки. Птенцы неумело махали крылышками. Женщина неподвижно смотрела на улицу, теперь ей было стыдно, что она пришла, и стыдно за Якоба, который оказался пьяницей.

— Перестаньте драть глотки, — вдруг сказала она, — есть люди, которым по душе тишина.

Она и сама удивилась, услышав собственный голос. Вдобавок ей было неприятно, что оба крикуна, а заодно и молодые люди, убивающие время возле игральных автоматов, все на нее уставились. Она заказала сельтерской, и хозяин подал ее немедля, отчасти затем, чтобы доказать этому сварливому типу, что здесь свои порядки и обычаи.

В пивной разом все стихло. Слышно было, как щебечут ласточки и катятся шарики в игральных автоматах. Оттуда доносился детский смех. Ален буркнул, что хочет заплатить. Хозяин выписал ему счет, чего обычно никогда не делал, отодвинул от себя чаевые, которые хотел ему дать Ален, и, не промолвив больше ни единого слова, ушел к себе за стойку и начал перемывать стаканы.

Якоб Ален уже жалел о своей вспыльчивости.

— Вы неверно обо мне судите, — сказал он. Но его слова были адресованы не столько хозяину, сколько Элизабет Бош, впрочем, никто не обратил на него внимания Он почувствовал себя очень чужим и очень одиноким, хотел встать и уйти и остаться тоже хотел. Наконец он все-таки решил уйти, но задержался возле женщины и, сам не понимая, что с ним происходит, вдруг протянул руку и провел тяжелой пятерней по ее волосам. После чего покинул трактир.

Какое-то мгновение Элизабет Бош сидела неподвижно, потом вдруг вскочила и выбежала вслед за ним, даже не заплатив за сельтерскую. Ей было все равно, что подумает хозяин, что скажут люди в деревне. Она догнала Алена и пошла рядом с ним, а он шмыгнул носом и сказал:

— Я вовсе не пьяница.

Деревенская улица шла под гору, описывала крутую дугу и убегала между полями к заброшенной шахте, карьер которой заполнился водой. Вот к воде они и направились и сели на краю обрыва. В маленьком озерке отражалось заходящее солнце. Над водой гулко разносились голоса купальщиков.

— Смешно, — сказала женщина.

— Да, смешно, — подтвердил Якоб Ален.

Послышался голос кукушки, Элизабет начала считать, сколько она накукует.

— Чайки бывают и черные, и красные, и синие, а бывают большие, как канюк.

Она не поняла, к чему он это говорит.

— Море, верно, очень большое, — сказала она.

Он не ответил, а Элизабет подумала, что за всю свою жизнь так и не видела моря, да и вообще мало что видела: Богемские горы, Бранденбургские ворота, ну и еще Цвингер в Дрездене. Вот и все.

— Наверно, оно очень красивое. — сказала она.

Ален поднял руку, словно хотел показать, до чего море большое и до чего красивое.

Женщина подумала, что, должно быть, он ориентируется в морях-океанах не хуже, чем она в своей деревне или в окружном центре. Она не решилась спросить, где он побывал на своем веку. А то ей пришлось бы потом признаться, что она сама почти нигде не бывала. Мужчина тем временем думал, как было бы здорово постоять на палубе рядом с этой женщиной, просто стоять рядом и глядеть на воду и на белый песок какого-нибудь острова. Он даже улыбнулся своим мыслям, бросил в воду камешек и сказал:

— А я почти все в жизни прохлопал.

У Элизабет заныла спина. Она вдруг показалась себе толстой и неуклюжей и подумала, как было бы славно сбросить с плеч несколько годков, тогда бы уж она смогла просидеть на траве хоть до утра и ничего бы у нее не заболело.

— Пошли, — сказала она.

Встать с земли ей было трудно, и он потянул ее за руки. Поднялся ветер и погнал дымные тучи с электростанции прямо на деревню.

В воздухе запахло какой-то затхлой гнилью, и Ален ощутил легкую дурноту.

— Нет, я бы здесь не прижился, — сказал он.

— Где кто живет, там ему и хорошо, — ответила она.

Ответ прозвучал резко, она даже сама удивилась.

— Да, — согласился он, — в конце концов, каждый живет сам по себе.

— У меня есть дети.

— С детьми, может, и по-другому, чего не знаю, того не знаю.

Они медленно возвращались в деревню. Выглянул бледный серп месяца.

— У вас есть жена? — спросила Элизабет Бош.

Якоб вдруг припустил бегом, словно она ему наскучила. Элизабет не поспевала за ним, отстала, прислонилась к дереву, ей стало холодно. Ну и пусть уходит, подумала она. Какое мне до него дело. Но тут он снова появился перед ней и сказал:

— Жена у меня умерла. Она была хорошая женщина.

Он накинул на Элизабет свою куртку, и она сразу согрелась. Они молча шли рядом. Прощаясь, он сказал:

— Меня зовут Якоб Ален.

— А меня Элизабет Бош, — ответила она.

Она купила булочек, колбасы, пирожных, она была уверена, что он рано или поздно объявится. Она поставила на огонь воду для кофе, из сада принесла флоксов, потом села у окна и начала глядеть на улицу. Лишь ближе к вечеру, не выдержав, она побежала к Лаутенбахам.

— Он давно уехал.

Она восприняла только слово «уехал» и с трудом скрыла свою растерянность.

Вернувшись домой, Элизабет снова села к окну. У нее было такое чувство, будто она что-то потеряла, не уберегла.

На стене возле телевизора висела фотография мужа. Таким она его запомнила: чуть прищуренные глаза, широкие скулы, невысокий лоб, слегка волнистые волосы. Пожалуй, она была с ним счастлива. Он сажал мальчика перед собой на мотоцикл и гонял с ним по дорогам, так что, глядя на них, она замирала от страха.

Мертвого мужа ей не показали. Она шла за гробом, дочку несла, мальчика вела за руку, а сама думала: может, в гробу и нет никого. Они не нашли моего мужа, не хотят в этом признаться и что-то передо мной разыгрывают.

Он прав, подумала она, но теперь снова имела в виду Якоба Алена, который давеча сказал: «В конце концов, каждый живет сам по себе». Дети все равно уходят.

Она снова перевела взгляд на фотокарточку и спросила себя, смог бы этот человек быть счастлив с нею или нашел бы счастье с другой?

На выходные Элизабет ездила к сыну в окружной центр. Всякий раз, когда она проезжала мимо терриконов, гигантских эстакад, видела эти бурые поля, покрытые скудной травой, слышала протяжные гудки сигнальных рожков, ее охватывало чувство неприкаянности. Она казалась себе насильно заброшенной в этот безрадостный край и была бы рада сбежать из него, если бы не приросла к нему сердцем. Было время, когда ей повсюду слышался голос погибшего мужа. Тогда она испытывала неодолимое желание выпрыгнуть на ходу из автобуса и припустить по изрытой земле куда глаза глядят. Врач посоветовал ей уехать из деревни, где все для нее было полно воспоминаниями. Комбинат даже предложил ей место сестры-хозяйки в доме отдыха в Тюрингии. Но она слишком долго здесь прожила, она не могла да и не хотела уезжать. Чтобы избавиться от наваждения, она вообще перестала ездить автобусом, начала ездить поездом, хотя от деревни до вокзала был добрый час ходу. Зато железнодорожные пути обходили шахту стороной. И в самом деле, состояние ее улучшилось.

А в городе каждый раз повторялась одна и та же история: Элизабет уезжала туда, полная радужных надежд, а возвращалась подавленная, твердо решив в ближайшее время вообще не ездить к сыну и невестке. Но долгой разлуки она не выдерживала и немного погодя снова к ним ехала. Ехала и уговаривала себя, что на сей раз все будет по-другому. Она привозила богемский пирог, который никто не умеет так хорошо испечь. Она немало гордилась своим искусством, унаследованным от бабушки, душевной старухи, которая однажды за стиркой упала прямо головой в корыто, а потом лежала мертвая на камнях, оставив девочку без всякой защиты, в мире, вступившем в первый год большой войны. Элизабет очень хотела, чтобы молодые — она всегда называла их д е т и — были счастливы. Когда сын защищал диссертацию, а невестка кончала институт, она без малейших колебаний взялась помогать им по хозяйству. Поначалу помощь матери была приятна Хансу и Регине, но потом ее рвение стало их тяготить, тем более что Элизабет Бош вела хозяйство на свой лад. Белье в шкафу она укладывала не так, как это делала невестка. Джинсы она сунула в кипяток и вконец испортила. По воскресеньям она вставала в пять часов, натирала пол в коридоре, шуровала в ванной или отчищала раковину. Если разбуженный грохотом появлялся кто-нибудь из д е т е й, Элизабет Бош говорила: «Дык спи дальше, спи себе» — и на цыпочках удалялась в кухню. Это было и трогательно, и смешно, и досадно. Защита плюс государственные экзамены тоже подлили масла в огонь; короче, в один прекрасный день произошел взрыв. Накануне экзамена Регина нервничала, места себе не находила. А Элизабет то и дело заходила в комнату — взять полотенце, поставить на место перемытые стаканы, спросить, к какому часу подавать ужин. И всякий раз говорила: «Учи, учи, я на минуточку». Под конец Регина не выдержала и закричала, что хоть раз, один раз в жизни имеет право побыть одна, без пирогов, без свекрови, без натертых полов, а потом сидела на полу среди разбросанных книг, рыдала и никак не могла успокоиться. Элизабет так и застыла на месте, растерянная, ничего не понимающая, и в тот же вечер уехала к себе. О том, что произошло, она никогда больше не говорила, как и вообще не говорила ничего худого про детей, сама не говорила и другим не позволяла. Но забыть она не могла. Впервые в жизни она ощутила себя никому не нужной. Это ощущение испугало ее и лишило прежней уверенности в отношениях с детьми, хотя Ханс и Регина наперебой старались убедить ее, что волнение перед экзаменом, и только оно, послужило причиной нервного срыва, о чем они глубоко сожалеют. Элизабет Бош невольно вспомнила присказку, которую часто повторяла бабушка: «Одна мать способна прокормить семеро детей, но семеро детей не прокормят одну мать». Элизабет Бош как-то притихла, теперь и на общинных собраниях она почти не открывала рта, а если, бывало, ее спросят о чем-нибудь, она пожимала плечами и говорила: «Как вы сделаете, так оно и будет ладно». Лишь когда родился Пабло, она снова начала чаще ездить в город, но всякий раз, после того как малыша искупают и покормят, уходила. Ей-де нужно позаботиться об утках, птицы, они тоже ухода требуют, с ними набегаешься. Она никому не хотела быть в тягость. И выносить одиночество казалось ей легче, чем с кем-нибудь общаться, если не знаешь, приятно человеку твое общество или нет.

Якобу Алену приснилось, будто на него падает облако и он в нем задыхается. Вообще-то он не боялся умереть, и если думал о смерти, то вполне спокойно. Жить, потом уйти из жизни — ни в том, ни в другом не было ничего необычного. Дни все походили один на другой. Каждое утро он просыпался в половине пятого. Распорядок тоже был установлен раз и навсегда: бритье, умывание, завтрак, дорога в порт. Он еще ни разу не опоздал на работу. Он разгружал суда из Сантоса, Гонконга, Калькутты, разгружал суда из Ростока, Архангельска, Шанхая. Вечером он возвращался на машине по запруженным толпой улицам в свой маленький домик почти на самом берегу Эльбы. Ему нравилось здесь жить, и казалось, ничто в мире не заставит его уехать отсюда. И однако же, река, и дом, и сад поблекли в его глазах с тех пор, как несколько лет назад у него умерла жена. Умирала она тяжело — много месяцев промучилась, и, закрыв ей глаза, он ощутил это как избавление, не для себя, для нее, хотя они были счастливы вместе, хотя и не имели детей. После смерти жены Ален забросил свой участок, в теплые дни он теперь часами сидел на берегу, ничего не делая, просто сидел и глядел на воду, невозмутимо текущую к морю. А если погода портилась, колдовал над своими марками. Сослуживцы и соседи давно прекратили всякие попытки хоть как-то нарушить его тоскливое уединение. Никто больше не острил, никто не задавал вопросов, и Якоба это вполне устраивало.

А теперь вот случилось так, что он увидел во сне, как на него падает облако, грозя задушить его. Страх выгнал его из дома и заставил через сад добежать до реки, над которой висел туман. Он услышал мотор лоцманского катера, немного погодя — плеск речной воды, и привычный звук успокоил его. Утро выдалось прохладное. Кусты истекали влагой. Ален обхватил себя руками и глубоко вдохнул.

Что-то изменилось с тех пор, как он повстречал Элизабет Бош. Он бранил себя на чем свет стоит за то, что так глупо сбежал из села; сейчас, обдумывая свой поступок, он не находил никаких разумных объяснений: то ли побоялся, что его насильственно лишат привычного уклада, то ли побоялся вызвать к жизни нечто, с чем потом не сумеет справиться — поди угадай. А может, он опасался насмешек и подковырок. Мол, седина в бороду, вторая молодость и все такое прочее. Грузчики — народ не церемонный. А может, он просто вспоминал Грету, свою жену, и то, как тяжело она умирала. Дом был ему нужен, а не ей. А ему он был нужен потому, что он знал: она не может забыть другого, своего жениха, который подорвался на мине в первый же день войны. Якоб Ален надеялся, что здесь, на берегу Эльбы, она больше не будет жить памятью о мертвом. Он соглашался на сверхурочные, потому что денег не хватало. В те времена и на пасху, и на рождество он пропадал в порту. Вот потом, когда дом будет готов, они станут наслаждаться каждым днем, ездить в разные страны. «Потом» — слово, которое он выучился ненавидеть. Оно обманом отнимало жизнь у живых, а до мертвых все равно не доходило.

Якоба вдруг начал раздражать вид сорняков, нагло прущих из земли между плитами дорожки. Он принялся выдергивать чертополох и траву, но вскоре бросил это занятие и только подумал: просто ужас, до чего одичал сад. Он вернулся в комнату, и все пошло своим чередом: бритье, умывание, завтрак, дорога в гавань.

Лето было на исходе. Поднялись цены на нефть, какой-то турок стрелял в папу, Израиль продолжал агрессию в Ливане, в деревне не заладилась уборка урожая. Сперва вышли из строя два комбайна, потом сгорел амбар. Одни считали, что это саботаж, другие — что разгильдяйство. Во всяком случае, община и сельскохозяйственный кооператив заняли по району последнее место. Парторг бранился на чем свет стоит. Председатель кооператива рявкал на людей, бургомистр созывал по нескольку собраний на неделе, в совете царила страшная неразбериха. Элизабет только приберется там после обеда, а вечером, глядишь, все опять вверх дном. Ноги на крыльце никто не вытирал, чашки из-под кофе, пивные бутылки, полные пепельницы стояли и лежали вперемежку с папками, формулярами, записями. Если Раймельт искал какой-нибудь документ, а найти не мог, виновата в этом, конечно же, была Элизабет. Он орал, что из-за своей дурацкой любви к порядку она только все хуже делает, не желал слушать никаких доводов и уверял, что здесь идет битва за социализм, а кому это не нравится, тот пусть сюда и не лезет. В ответ на его слова Элизабет выплеснула ему под ноги грязную воду из ведра и выскочила из комнаты, не дожидаясь, пока он отреагирует.

Обычно за такой ссорой вскоре следовало примирение. Вечером того же дня Раймельт нанес ей визит, вручил бутылку водки, ухмыльнулся и сказал:

— Милые бранятся — только тешатся. А ты какая-то слишком чувствительная. Если бы я из-за всякой ерунды так психовал, я бы давно уже спятил.

Она понимала, чего ему стоило сделать первый шаг к примирению. Она пригласила его в дом, и если верить пекарю, Раймельт только на рассвете, украдкой вышел от Элизабет.

По деревне давно уже ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня-завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, это когда англичане взяли его в плен, в Норвегии, и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Грубо исторгнутый из цветущего сада радужных надежд, бывший ефрейтор выкинул захватчика в окно, так что того доставили в больницу с проломленной головой. А Раймельту дали полтора года. За это время жена Раймельта с выздоровевшим любовником перебралась из советской в американскую зону, а оттуда немного спустя и вовсе уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только не желал связываться с какой-нибудь женщиной, но заодно возненавидел и всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Сам же он пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь обрести там вечный покой, но вдруг заделался активистом, и когда каменная осыпь повредила ему плечо, его за былые заслуги назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.

Две недели спустя пришло письмо от Якоба Алена.

Элизабет редко получала письма. Дети жили не так уж и далеко. Если что-то надо было обговорить, они приезжали к матери, либо она к ним.

Эрна Лаутенбах вручила ей белый конверт прямо на улице.

— Из Гамбурга.

— А-а-а.

Больше она ничего не сказала, письмо сунула в карман с таким видом, будто ее это не очень-то и волнует, но ноги сами понесли ее к дому, быстрей и быстрей. Она взлетела по лестнице, принялась искать очки и наконец нашла в кармане передника.

Ален ничего особо важного не написал, спрашивал, какая здесь погода, такая же теплая, как в Гамбурге или нет, много ли в деревне работы, так же много, как в порту, или нет. Ради этого не стоило несколько раз перечитывать письмо. А стоило, пожалуй, из-за последней строчки. Письмо ни с того ни с сего кончалось такими словами: «Все было очень хорошо».

В ней вдруг ожило то, что считалось давно умершим. Женщина почувствовала какую-то незнакомую ей радость, хотела сразу же ответить, но не сумела найти подходящие слова и отказалась от своего намерения. Она помогала копать картошку, а там подошла очередь брюквы. Никто в деревне не приметил ничего особенного, хотя любовь к пересудам отнюдь не стала меньше. Только Маше, дочери, мать показалась какой-то другой. Случалось, что Элизабет Бош подходила к окну и долго глядела на улицу, словно ждала кого-то. А за вязаньем она вдруг складывала руки на коленях и смотрела перед собой невидящим взглядом. Однажды Маша спросила мать, был ли у нее в жизни какой-нибудь другой мужчина, кроме отца.

— С чего ты взяла? — ответила мать и покраснела, и Маша не могла удержаться от смеха, видя ее смущение.

— Подумаешь, важность какая, — продолжала Маша. — Уж мне-то могла бы и сказать.

Элизабет рассердилась, и вовсе не потому, что думала, будто не пристало дочери задавать ей подобные вопросы, а потому, что почувствовала себя уличенной. Любовь, подумала она, господи ты боже мой, главное, чтоб человек был добрый. Остальное все скоро прогорит, как дрова в печи.

— Нет, — сказала она наконец, — другого у меня не было.

Ну и, конечно же, солгала, хотя скрывать ей вроде пока было нечего.

Может быть, Элизабет солгала ради Якоба Алена, ведь, право же, ему незачем было знать, как она подростком еще, вернее девочкой, легла в постель с мужчиной только потому, что он был добр к ней после бабушкиной смерти. В Богемии у него был собственный двор, небольшой, правда. В войну он за неделю потерял обоих сыновей; одного — во Франции, другого — где-то на просторах Атлантики. Жена его не смогла оправиться от удара и повредилась в уме. Так они и нашли друг друга, мужчина и девочка, поползли навстречу друг другу, потому что больше у них на этом свете ничего не оставалось. Любить она его не любила, он по возрасту годился ей в отцы, но он купил ей красивое платье и платок, и она ощутила себя под надежной защитой. Конечно же, она много чего наслушалась от соседей, но война шла к концу, и немцам пришлось выселяться из Чехословакии. Крестьянина занесло в Баварию, а Элизабет осела в Саксонии, потому что по дороге она познакомилась со своим будущим мужем. Крестьянин заклинал ее переехать к нему, писал одно письмо за другим, даже сам приезжал в Восточную зону, чтобы ее забрать. Но прошлое спало с нее, как спадают клочья изодранного платья. И у нее был муж, который ее вполне устраивал. Кто работал на шахтах, получал дополнительный паек. Чего ради стала бы она перебираться в Баварию, когда и в Саксонии было ничуть не хуже. А потом пошли дети, и у нее вообще не осталось времени ломать голову над всякими «если бы». Лишь теперь она снова начала вспоминать бабку, рапсовые поля, осенние безвременники на лугах и запах позднего сена и ромашки. Давно поблекшее в памяти обретало прежние краски. Ей вспоминались слова, которых здесь никто не говорил и которых сама она вот уже сколько лет не употребляла. Она никогда больше не была на родине. Сперва потому, что границы были закрыты, а позднее ее удерживал страх, она боялась, что это будут напрасные поиски времени, которое невозвратно ушло, и мест, которые больше не существовали.

— А я не хочу выходить замуж, — сказала Маша.

— Это ты только так говоришь, — возразила Элизабет.

Дочка ей и всегда-то причиняла больше хлопот, чем сын. Ханс, тот по крайней мере мог жить воспоминаниями об отце — был зеленый мотоцикл, красный мяч и большие руки, которые подбрасывали его вверх и уверенно ловили. А у Маши ничего такого не было, была только ревность да страх перед каждым чужим человеком, которого можно заподозрить в намерении отобрать у нее мать. В те времена Элизабет просто не смела привести кого-нибудь в дом. На Машу сразу нападала какая-нибудь хворь, у нее поднималась температура, а однажды она и вовсе сбежала и пришлось ее искать с полицией. Если кто-нибудь советовал: «Выдрать ее как следует — и все дела!» — Элизабет неизменно отвечала: «Девочка и без того сиротой растет». Но Маша все начисто забыла и, когда Ханс или мать заводили об этом разговор, слушала так, будто они вспоминают истории из чьей-то чужой жизни. Она отказывалась верить, что когда-то была такой капризной и глупой, тем более что теперь она была бы очень даже не прочь, чтобы мать нашла хорошего человека, с которым сможет жить вместе. И не только потому, что тогда она, Маша, могла бы пользоваться большей независимостью, а потому, что полюбила сама.

Сколько Якоб Ален ни пытался мысленно представить себе Элизабет Бош, он всякий раз с удивлением обнаруживал, что почти не запомнил ее лицо. Вот руки ее он запомнил, сильные пальцы с коротко остриженными ногтями и чуть покрасневшей кожей. О том, как она живет, он ничего не знал и был уверен только в одном: мужчины при ней нет. Не то она не пошла бы с ним без всяких ужимок и кривляний к дальнему пруду, не позволила бы накидывать себе на плечи куртку, вообще держалась бы по-другому.

То немногое, что Якоб Ален знал о женщинах, он узнал благодаря Грете, а также из фильмов и иллюстрированных журналов. После смерти Греты он несколько раз заглядывал в известные дома, а то и вовсе подбирал кого-нибудь на улице. Но это не приносило ни радости, ни забвения. И тогда он снова вернулся к уединенной тишине своего дома и жил там в окружении альбомов с марками, как Элизабет — со своими утками. Но теперь у него оставалось все меньше времени на марки. Он подправил забор, подстриг газон, пересадил два куста, выполол сорняки, посыпал дорожки красным гравием. И еще он надумал до наступления зимы оклеить комнаты новыми обоями.

Хотя, видит бог, у Алена были все основания использовать теплые дни позднего лета для отдыха, он согласился на самую поганую, как ему казалось, работу. Конечно, тут можно было зашибить несколько лишних марок, но согласился он не из-за денег. Вдобавок ту же самую работу с превеликой охотой выполнили бы турки и югославы. Нет, во всем была виновата Элизабет Бош или, точней сказать, желание Алена хоть что-то для нее сделать. У пирса стоял десятитысячник из Ростока, набитый липкими кувейтскими финиками. Ходили слухи, будто у них там туго с кормом для свиней, а свободных причалов в Ростоке нет. И работенка была в прямом смысле слова свинячья. Тюки слипались, приходилось разрубать их ножом вроде секача или мачете, чтобы потом их мог подцепить кран. Те, кто работал в трюме, казались самим себе какими-то каторжниками: все разило гнилыми финиками — башмаки, носки, волосы, даже сны по ночам. Якоб Ален как-то раз поскользнулся и вляпался в это гадкое месиво. Трое грузчиков с трудом вытащили его. После этого случая он бы наверняка плюнул на все, не будь, да-да, не будь на свете этой женщины. А вдруг она не знает, чем кормить свиней, думал он. Короче, он остался и написал Элизабет Бош второе письмо. Уж тут-то, думал он, она не может не ответить, он это заслужил. Во втором письме он попросил Элизабет прислать свою фотографию, ему это будет приятно, в его одиночестве на берегу моря.

Якоб и на самом деле чувствовал себя одиноким, и дни его были пусты, как не были уже давно. Каторжный труд в порту и уход за садом лишь ненадолго спасали его от тоски. Порой, сев перед портретом умершей жены, он отыскивал в памяти впечатления, которые дали бы ему право сказать: жить все-таки стоило. Но в их жизни было только это вечное «потом, потом», и два кратких путешествия ничего не изменили, когда врачи сказали ему, что долго она не протянет. Арденны и еще Амстердам, дальше они не рискнули. А в Динане, присев у основания цитадели, они смотрели со скалы вниз, на городок и на Маас, и прелесть пейзажа делала их еще несчастнее.

— Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо, — сказала Грета.

— Это только начало, — ответил он.

Хотя оба они знали правду. Но ложь была отрадна их сердцу.

Вот одно из этих воспоминаний и заставило Якоба закончить свое первое письмо словами: «Все было очень хорошо».

Просьба Алена привела Элизабет в некоторое замешательство. «Карточка... — думала она. — Нет и нет, зачем ему моя карточка?» И однако же, в этот день она чаще обычного заглядывала в зеркало. Пробовала разгладить морщины на лбу, потом махнула на себя рукой. Отродясь она не была красивой. «Нет-нет, зачем ему мой снимок?»

Письмо она положила в бельевой шкаф, туда, где уже лежало первое, а Якоб Ален и на сей раз не получил ответа.

Маша заявилась домой среди недели. Так у них не было заведено. Она была очень бледная и какая-то беспокойная, и это беспокойство передалось матери.

— Что с тобой? — спросила Элизабет.

— А что со мной может быть?

— Я ведь не слепая.

— А я говорю, что ничего со мной нет.

«Я вижу, — думала про себя Элизабет. — По тому, как она надевает пуловер, как ходит, как держит голову».

— Никак друг сердечный? — спросила она.

— Да будет тебе, мама.

Элизабет побоялась серьезной размолвки, промолчала и прошла на кухню.

«Все равно она ничего не поймет», — подумала Маша.

«Женатый мужчина, двое маленьких детей. О чем ты думаешь?»

«Уж так получилось».

«А его жена, она-то в курсе?»

«Может, в курсе. А может, и нет. Мы встречаемся то здесь, то там. Только бы нас не увидел никто из его знакомых».

«И ты можешь так?»

«Да будет тебе, мама, перестань, наконец».

Маша последовала за матерью на кухню.

— У меня голова забита семинарами да зачетами, — сказала она. А Элизабет Бош подумала: наверное, так оно и есть.

Потом они вместе пили кофе, а по радио женский голос пел песню про цыгана, который ушел, и ноги сами несут меня вслед за ним.

Элизабет думала, что только в самом начале жизнь швыряла ее из стороны в сторону, а потом потекла гладко и размеренно. Ей вспомнились детские молитвы, которые она лепетала вслед за бабушкой: «Если вечером я засну поскорей, четырнадцать ангелов у постели моей...» Ничего не осталось — ни ангелов, ни святой Барбары, которую погребла гора, как погребла она мужа Элизабет.

Ей вдруг захотелось дойти до пруда, и Маша очень удивилась такой причуде. Мать и вообще-то гулять не ходила, а уж к рудничному пруду и подавно.

Они еще шли по улице, когда начал накрапывать дождь. Но Элизабет не хотела поворачивать, и Маша прижалась к ней.

— Вот кончу учиться, — сказала она, — возьму тебя к себе. Ну ее, эту деревню. Будем вдвоем, ты да я. И будем очень хорошо жить. Поедем на море, слетаем в Болгарию или Ташкент.

— Конечно, — сказала Элизабет, — Ташкент — это, наверное, очень хорошо.

Они дошли до того места, где Элизабет сидела с Якобом на траве. Там они постояли недолго, поглядели на воду, и тут Элизабет вдруг сказала:

— Чайки бывают и черные, и красные, и синие, а бывают большие, как канюк.

— Что за чушь! — вскрикнула Маша. — Откуда ты это взяла?

— Бывают, — сказала Элизабет, — да-да, такие чайки бывают.

Зима выдалась капризная. То сыпал снег, то все таяло, потом вдруг резко похолодало, как ни разу до того. Провода не выдержали мороза. Дети, конечно, радовались, потому что занятий не было, но в хлевах замерзали телята и поросята. Пришлось подсыпать еще соломки, а главное, не оставлять их без присмотра. Председатель кооператива попросил Элизабет помочь им, и Элизабет сразу согласилась. Не одну ночь она провела в хлеву. На шестую ночь у нее умер новорожденный теленок. Корова повредилась в уме и не захотела подпустить малыша. Элизабет насухо растерла младенчика соломой, завернула в попонку и прижала к себе его холодную мордочку. Но спасти теленка не удалось. Он умер, и Элизабет затрусила его сверху соломой. Пришел Раймельт, принес горячего чаю с ромом, сел рядом и тут же заснул. Во сне он упал на бок и тяжело привалился к ней. «Словно Мария и Иосиф», — подумала она, прихлебывая чай. Замычала корова, но у Элизабет даже не было сил, чтобы встать.

— Да-да, я понимаю, тебе плохо, — отвечала она, — так нам всем сейчас плохо.

Казалось, ее голос успокоил корову, во всяком случае больше та не мычала. Только с шахты доносились непрерывные сигналы, словно там звали на помощь. Лишь бы беды никакой не случилось, подумала женщина и тоже уснула.

Еще до рождества Элизабет Бош вместе с другими мужчинами и женщинами из окрестных деревень пригласили к председателю районного совета. Там угощали кофе, вином, пирожными и речами, которые Элизабет приняла очень близко к сердцу. Председатель два раза помянул ее имя, вызвал ее на сцену, вручил ей грамоту и премию, отчего она невольно захлюпала носом.

Раз уж судьба занесла Элизабет в районный центр, в нарядном платье, да и настроение у нее после чествования было приподнятое, она заглянула к фотографу. Сохранить воспоминание об этом дне будет очень даже неплохо, подумала она. Вдобавок у детей тоже должна быть ее карточка. «Мало ли что может случиться в моем возрасте, а внуки даже не будут знать, как я выглядела».

Элизабет Бош старалась изо всех сил глядеть на поднятый палец фотографа с веселым видом. Лампа слепила глаза, шея заболела. Сидя в застывшей позе, она вспомнила Якоба Алена и подумала: ну и затея дурацкая с карточкой, уж до того дурацкая...

Несколько дней спустя, получив готовые фотографии, Элизабет нашла, что выглядит ужасно. Она решила, что ей непременно надо похудеть, и потому легла без ужина.

Подарки Элизабет все приготовила. Елку купила, зарезала утку, испекла слоеный пирог по-богемски. Так уж повелось из года в год, что рождество она проводила вместе с детьми в деревне, и представить себе не могла, что когда-нибудь такой порядок изменится. Но незадолго до сочельника сын написал ей, что Пабло заболел, что поэтому они не приедут, что сами они очень огорчены, но мать, конечно же, их поймет, в Новый год они с лихвой наверстают упущенное.

Весь день она не находила себе места, уронила тарелку, а на ступеньке перед универсамом поскользнулась и упала. Все кругом перепугались, поэтому Элизабет сделала вид, что ничего страшного с ней не произошло. Конечно, у нее мелькнула мысль, что, коли так, Ханс и Регина вполне могли бы пригласить ее к себе, но ведь приедет еще и Маша, а столько народу их квартира не вместит. Больному ребенку нужен покой, тут и спорить нечего.

Она сложила подарки в коробку, положила туда же сладости и несколько еловых веток. Пусть сын и невестка не огорчаются из-за этого, написала она, ведь с ней Маша, и бургомистр ее пригласил, и к Лаутенбахам она звана на карты. Лишь бы только Пабло поскорей выздоровел, а все остальное не так уж и важно.

Элизабет отнесла коробку на почту, и когда служащая удивленно спросила, неужели сын с семьей не приедут на рождество в деревню, Элизабет поспешила ответить:

— Конечно, приедет, только на рождество он не может вырваться, ведь всегда что-нибудь да происходит, и в газете кто-то должен быть, чтоб сразу написать об этом.

— Да, он стал большим человеком, — сказала приемщица.

А Элизабет не без гордости ответила:

— Иногда мне кажется, что ему это даже и не под силу, бедняжке.

А вскоре объявилась Маша. Элизабет уже начала терять терпение.

— Ну, отдохни, — сказала она, вынула вещи из чемодана и забросила грязное белье в машину.

Маша поспала немного, но скоро проснулась и спросила, где Ханс, когда он с Региной и с сыном собираются приехать.

— Через несколько дней, — ответила Элизабет, но, прочитав неудовольствие на лице у Маши, поспешно добавила: — Он должен подменять главного редактора, да и мальчик приболел. Отпразднуем разок вдвоем с тобой, тоже ведь неплохо.

Она и не подозревала, что у дочери совсем другие планы. Один болгарский студент пригласил Машу лететь вместе с ним в Софию, и Маша согласилась. Ей осточертело играть в прятки с женатым Херботом. Тут — два часика, там — денек, все время сидеть на месте, ждать и мчаться по первому зову. Иногда она казалась себе обычной шлюхой на содержании. Короче — хватит. Катись на рождество к своему семейству, а оттуда — ко всем чертям.

Билеты были куплены, места забронированы. Сочельник — с матерью, тут уж ничего не изменишь, но самолет улетает ранним утром в первый день праздника. Маша рассчитывала на брата с женой и сыном. Уж Пабло вполне бы заменил ее. Но брат, оказывается, не приедет.

Она уговаривала мать поехать к ним, в город, но мать находила сотни отговорок, чтобы не ездить.

Утром двадцать четвертого Маша встала ни свет ни заря, сбегала за булочками, сварила кофе и подала матери завтрак в постель. Элизабет хоть и сопротивлялась, что ее так балуют, но в глубине души была счастлива. Она хотела причесаться и надеть блузку, но дочь не позволила.

За те полчаса, что они вместе завтракали, Маша твердо решила никуда не ездить, но уже во время мытья посуды эта решимость дрогнула. Возможно, для матери это не так уж и страшно. «Ей все равно придется рано или поздно привыкать к тому, что мы уходим из дому», — подумала Маша. Немного спустя она поцеловала Элизабет и обронила:

— Вообще-то я собиралась на праздник в Софию, но оставить тебя одну... нет и нет.

Элизабет окаменела и даже закрыла глаза.

Маша усадила мать на стул, опустилась перед ней и прильнула головой к ее коленям.

Мать смотрела на голое дерево за окном.

— А ты долго у меня пробудешь?

— Да не поеду я никуда, — ответила девушка.

— Ну что ты, такая интересная поездка, это ведь не каждый день бывает.

— А ты как?

— Ну, у меня дел хватит. Тут у нас будет вечер с кофе и напитками. Раз меня наградили, мне даже неудобно уклоняться. Бургомистр будет недоволен.

Они немножко посидели рядом. За окном падал снег. Вечером ели карпа с картофельным салатом. На рождество так у них было всегда, карп отварной и карп жареный, а на десерт — булочки с маком. Для погибшего мужа тоже поставили стул, а на стол тарелку. Так всегда делала бабка, а теперь вот Элизабет.

Еще позднее они зажгли свечи и вручили друг другу подарки. И спели вместе «Тихая ночь» и еще «Расцвела розочка».

Автобус уезжал без малого в десять. Элизабет помогла дочери уложить чемодан. Она больше не испытывала боли, только желание, чтоб Маша поскорей уехала. Она подошла к окну и, когда Маша с улицы послала ей воздушный поцелуй, ответила тем же. Она спохватилась, что даже не спросила у дочери, надолго ли та уезжает и где остановится в Софии, хотела выскочить на улицу, но передумала.

Оставшись одна, она еще раз зажгла свечи на елке и дождалась, пока они сами собой погаснут. Она легла в постель, но сон не шел, тогда она снова встала, перечла оба письма от Алена и достала фотографии, которые недавно сделала. Теперь они не показались Элизабет такими уж неудачными. Почему бы, в конце концов, и не послать человеку снимок, раз он просит, подумала она, выбрала из фотографий самую подходящую и написала на обратной стороне: «К рождеству от Элизабет Бош». Но она не хотела действовать опрометчиво и сочла разумным сперва дождаться следующего дня. Если она до утра не передумает, значит, можно отправлять. Так она и сделала.

Для Якоба Алена один день был похож на другой. Рождество, и пасха, и Первое мая приходили, потом уходили, а мир оставался таким, как есть, и лучше для него не становился. Боцман с польского фрахтера пригласил его на рождество к себе в каюту. Пили виски, сперва одну бутылку, потом другую, один говорил по-польски, другой по-немецки, но их это не смущало. Время от времени они бросались друг другу на шею, как и положено в такой день. Христос родился для немцев, и для поляков, и для евреев, для пьяниц и для трезвенников. Любите друг друга и приносите дары. Аллилуйя, мир на земле. Потом они, шатаясь, влезли на капитанский мостик, нажали корабельную сирену, очень обрадовались, заслышав издали ответ, и нажали еще и еще раз. Прошло несколько минут, и над гаванью поднялся невообразимый шум. Якоб Ален не мог удержаться от искушения заорать во всю глотку, но никто его не слышал, корабельная сирена заглушала все звуки.

Он ушел не попрощавшись, переплыл на пароме к причальным мосткам, побрел в сторону центра, сел в трамвай, доехал до конечной остановки, пересел, поехал обратно, зашел в маленький ресторанчик, заказал пиво и поесть.

— Чего-нибудь, — сказал он. — Что у вас там есть.

Хозяйка принесла отбивную.

— Одинокий, небось, — сказала она.

Мужчина ел и ничего ей не ответил. На елке в углу горели электрические свечи, по радио пел хор мальчиков, на улице горланили двое пьяных. Как скоты, подумал Ален и спросил себя, в самом ли деле со смертью все кончается или что-то продолжается и после смерти и как на самом деле лучше — угаснуть совсем или в чем-то продлиться. Вспомнилась ему Грета и рыночная площадь в Амстердаме. Они стояли там, кормили голубей, и птицы садились к ним на плечи и на руки. Потом он сидел с Гретой в бистро, покуда остальные отбывали запланированную программу: поездка по каналам, «Ночной дозор» Рембрандта, мадам Тюссо и Ван Гог. Жена взяла его за руку и сказала: «Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо». Точно теми же словами, что и у основания цитадели в Динане, поэтому он тоже ответил ей слово в слово: «Это еще только начало». От всей их совместной жизни остались только эти две реплики. Может, еще произойдет чудо, наперекор логике и прогнозам врачей. Но чуда не произошло. Правда, правда, подумал Ален. Когда знаешь правду, нельзя жить. Он закрыл глаза и улыбнулся: Элизабет Бош вдруг села рядом с ним. «Смешно, — сказала она. — Да, очень смешно».

Неделю спустя Ален получил фотокарточку. Он купил серебряную цепочку, вложил в футляр записку со словами: «От Якоба Алена из Гамбурга» — и послал все Элизабет Бош. Ни город больше не казался ему враждебным, ни порт, ни корабли. Он почувствовал себя здоровым, как давно уже не чувствовал. С этих пор переписка стала оживленней.

Все мысли женщины были до сих пор сосредоточены только на детях, отвлекаться не приходилось. А тут в ее жизнь вошел мужчина, потребовал фотокарточку, прислал серебряное украшение. Элизабет примеряла перед зеркалом платья и блузки, чтобы выяснить, с чем цепочка смотрится лучше всего. Теперь она чаще думала о Якобе, чем ей хотелось бы: как он живет и где, что делает, когда не работает в порту. В ней проснулся интерес к миру, которого она не знала. Не то чтобы она хотела поменять свою жизнь на другую или поменять деревню. Здесь все было родное и привычное: сельскохозяйственный кооператив, бургомистр, почтальонша, магазин, кладбище. Где кто живет, там ему и хорошо. И однако же, ею овладело какое-то беспокойство. Она объясняла это своим критическим возрастом, у других женщин тоже так бывает, но про себя знала, что дело вовсе не в возрасте. Мечты, робость, страх перед чем-то неизвестным сменяли друг друга или уживались в ней одновременно. Однажды ночью, когда сон никак не шел к ней, она встала, отправилась на кухню и выпила столько домашней наливки, что потом ей стало плохо. Она бросилась на постель и плакала, плакала, пока не заснула.

На другой день Маша приволокла чемодан грязного белья. Могла бы раз в жизни и сама постирать, подумала Элизабет. Впервые за все время присутствие Маши действовало ей на нервы, это хлопанье дверьми, этот кассетник, который дочь включала прямо с утра. И поскольку Элизабет все равно испытывала раздражение, она уж попутно, задним числом, осудила дочь и за то, что девчонка на рождество улетела с первым встречным в Болгарию, нет чтобы побыть с родной матерью, как полагалось бы. Они провели вместе несколько безрадостных часов, Маша уехала раньше обычного, и Элизабет не стала ее удерживать, как наверняка удерживала бы раньше. Но что поделаешь, раз у нее плохое настроение.

Через несколько дней Элизабет ни с того ни с сего купила себе в магазине «Люкс» туфли цвета морской волны, просто потому, что они ей приглянулись.

Раймельт сидел за столом, то разговаривал по телефону, то писал, то на чем свет стоит бранил «расцвет строительства» в дачном поселке неподалеку от деревни. Из-за этого, с позволения сказать, расцвета подскочили цены на строительные работы, а вдобавок стройматериал с комбината начал уплывать налево. Элизабет Бош знала, что, когда Раймельт вот так ведет разговоры с самим собой, мешать ему нельзя, иначе он выпустит накопившуюся злость не по тому адресу. В десять она сварила кофе, поставила чашку и кофейник возле бургомистра, а сама села за соседний стол. Полчаса совместного отдыха — они давно к этому привыкли. На дворе еще стояла зима, сыпал снег.

— Ничего, теперь пусть сыплет, мы ко всему готовы, — сказал Раймельт. — Что случилось перед рождеством, больше не повторится.

— А на западе снег тоже натворил немало бед, — ответила Элизабет.

Она представила себе, как Якоб Ален, проваливаясь в глубокий снег, идет на работу, одежда у него, должно быть, намокла, он замерз. Раймельт же, со своей стороны, подумал, что ему плевать на запад и на их заботы. Тут зазвонил телефон, и он сразу выкинул из головы этот короткий разговор. Потом уже, когда он собрался зайти в правление кооператива, Элизабет вдруг огорошила его вопросом:

— А ты бывал когда-нибудь в Гамбурге?

Вопрос показался Раймельту странным. «Экая чушь», — подумал он, другое слово как-то не подвернулось. Нет, Раймельт не бывал в Гамбурге. Нечего ему там делать. Что Гамбург, что Росток — один черт. И там много воды, и тут много воды, а воду Раймельт не любил. Вид ее неизбежно наводил Раймельта на мысль, что всякий раз, когда снег начинает таять, может залить шахту. И вообще Гамбург занимал его куда меньше, чем Москва. Его один раз премировали поездкой в Москву.

— Не был я в Гамбурге и не собираюсь, — ответил он. — Дался тебе этот Гамбург.

— Да я просто так.

Элизабет хотела улыбнуться, чтобы показать, что вообще-то Гамбург и для нее ничего не значит.

— Чего ты там не видала? — сказал Раймельт и, надев куртку, вышел из комнаты.

Для него вопрос был таким образом решен.

«Он прав, — подумала Элизабет. — Зачем я вообще в эту историю ввязалась?»

Обычно Якоб не смотрел по телевизору новости, и политический раздел в газетах он тоже пропускал. Не для него это говорят, не для него и пишут, думал он, а если даже и для него, то затем только, чтоб его одурачить. Когда много лет назад все гамбургские газеты наперебой печатали сообщения о сооружении стены поперек Берлина, когда и у них в порту шли бурные споры о том, законно или незаконно такое разделение семей, традиций, да что там традиций, даже отдельных улиц и домов, Ален возил кирпич, цемент, гравий и доски на свой маленький участок у самой Эльбы и не обращал никакого внимания на шум, поднятый в Германии и во всем мире. Жене он сказал: «Кто громко кричит, тот скоро охрипнет». А потом, когда Грета умерла, он хотел просто дожить свой век так, чтоб видеть немножко солнца над Эльбой, и это казалось ему вполне разумным, во всяком случае — до последнего времени. Теперь же он начал интересоваться этой — как он выражался — суетой. Война, война и еще раз война. Короче, дела в мире обстояли не так чтобы очень. Одно сообщение вытеснялось другим, и его забывали. Бастовали шахтеры, он делал взносы в кассу солидарности по принципу: пусть один маленький человек поможет другому, от больших ждать нечего. Некоторую тревогу вызвало повышение цен на бензин, вода Эльбы становилась все ядовитее, эксперты без устали спорили, кто кому грозит атомными боеголовками, то ли Восток Западу, то ли Запад Востоку. Ален не мог ко всему этому приноровиться. Голова у него пухла от всяких изречений типа: «Не откладывай на завтра» и «Человек — сам кузнец своего счастья» — и прочей чепухи. Короче, он собрался и поехал в Берлин, хоть поначалу и не думал в обозримом будущем снова побывать там. Впрочем, брату исполнялось пятьдесят пять лет, вполне уважительная причина, чтобы взять отпуск.

Элизабет тоже собралась и поехала в Берлин. В деревне это вызвало всеобщее удивление, потому что одна Элизабет никогда и никуда не уезжала, ее утомлял даже уличный шум в окружном центре. Но Элизабет заявила, что ей нужны новые гардины и еще пальто, а в Берлине выбор больше, чем в их деревенском магазине или даже в Лейпциге. Это казалось убедительным.

«Три моих женщины», — частенько говаривал Ханс, Эти слова должны были звучать шутливо, их все и принимали как шутку. Теперь он так почти не говорил. С тех пор как его ввели в состав редколлегии, на него навалилась гора работы, в которой было немало однообразия и рутины. Ханс теперь спал мало, плохо и был вечно раздражен.

«Три моих женщины».

В столовой к нему подсел редактор сельскохозяйственного отдела и между шницелем и компотом из груш с ухмылкой обронил:

— Твоя сестра и Роланд Хербот... На химкомбинате поговаривают, будто у них интрижка.

Ханс не мог бы себе объяснить, почему именно слово «интрижка» так его возмутило. Может, и не само слово, а ухмылочка собеседника. Тот, судя по всему, ждал резкой отповеди, но Ханс поклонился кому-то за соседним столиком и ушел, словно ничего не слышал. «Меня это больше не занимает, — подумал он. — Разве я сторож сестре моей? Пуповина давно оборвана». Потом он все-таки поехал в общежитие, не столько из-за Маши, сколько из-за матери, потому что мать это заденет всего больнее. Малышечка ее, Маша, — и вдруг такое.

Вообще, по мнению Ханса, мать как-то странно изменилась за последнее время. В гости к ним она почти перестала ездить. Нескладно вышло, что в рождество он понадеялся на Машу, а Маша на него. Ну, а как он должен был поступить? Пабло проплакал две ночи напролет, температура не падала. Спать невозможно, а работа в редакции должна идти своим чередом. Конечно же, он подумал о том, чтобы пригласить мать на праздники в город, но квартира у них маленькая, а Регина вымоталась не меньше, чем он. И опять не обошлось бы без ссоры из-за какого-нибудь пустяка. Подходить к мальчику никому не разрешалось. У Регины были свои представления о браке, семье и воспитании. Двенадцать лет — в детском доме. Отец неизвестно где. Отца она даже не знала. А мать в один прекрасный день с каким-то типом махнула в Кёльн. Соседку она попросила взять девочку к себе на ночь. Да так и не вернулась. Большая жизнь поглотила ее. Поэтому Пабло должен был теперь вдвойне получить то, чего Регина не добрала. Он, Ханс, понимал свою жену и ее мечты о собственном Святом семействе. Вот только жизнь не укладывалась в заданные рамки, то одно мешало, то другое.

«Три моих женщины».

Он отправился сразу же после работы. Маша обрадовалась его приезду. Они пошли в ресторанчик на углу, пили там пиво и ели жареную колбасу.

— Привет, старик, — сказала Маша, и Ханс подумал: «Неплохая получилась девочка, но дай срок — и Хербот выжмет тебя как лимон. Полгода, от силы год — и с него хватит. Видел я таких субчиков».

Он не знал, с чего начать, но Маша невольно пришла ему на выручку:

— Мать стала какая-то странная в последнее время.

— Как это странная?

— Просто странная, и все.

— А ты когда была дома последний раз?

— Я теперь не так часто там бываю.

— Это почему же?

— Просто потому, что я не так часто там бываю.

Здесь наконец Ханс понял, что и он не может отрешиться от своего прошлого, как Регина — от своего. Во все времена он был «большой», а Маша — «маленькая». Она повсюду таскалась за ним, в погреб, на футбол, в кино. Ему приходилось забирать ее из садика. Ему приходилось помогать ей готовить уроки. А если они ссорились, ему говорили: «ты же умней».

Порой, когда мать не видела, он поколачивал Машу, просто так, без повода, а потом снова сажал ее к себе на плечи или на раму велосипеда. «Теперь, когда не стало отца, ты единственный мужчина в семье». Сотни раз приходилось ему слышать эти слова из уст матери. Страшные слова, они украли у него детство. Он и сейчас слышал их порой во сне: «Теперь, когда не стало отца...»

Но когда-то надо этому положить конец, подумал он, и хотя собирался спокойно все обговорить, — разве я сторож сестре своей? — не удержался и закричал:

— Ты, собственно, с кем путаешься — с болгарином, с Херботом или с обоими сразу?

Итак, слова были сказаны, и он не собирался заглаживать свою грубость, тем более что был почти уверен: существует несомненная связь между поведением сестры и странностями матери. Туфли цвета морской волны, покупка гардин в Берлине. Вообще-то ничего такого из ряда вон в этом нет, но для матери, которая трижды покрутит в руках каждый грош, прежде чем его потратить...

Маша промолчала, и Ханс от этого еще больше завелся.

— Человек выстроил дом, вошел в окружную инспекцию и еще в десять других комиссий. Не бывает, чтоб на комбинат приехал министр и не захотел ознакомиться с его заводом. Уж не думаешь ли ты всерьез...

И тут Маша поглядела на него, правый глаз у нее чуть-чуть косил, улыбнулась и сказала:

— Мастер Антон.

Сказала и попала в точку. Она знала, что нельзя уязвить брата больше, чем намекнув на его мелкобуржуазную ограниченность. «Мария Магдалина» Хеббеля, «падшая девушка» и «добродетельный» мастер Антон. Маша не много запомнила из школьных уроков литературы, а вот это запомнила. Может, она несправедлива по отношению к Хансу. Но она и не хотела быть сейчас справедливой и уравновешенной. «Взгляни на себя объективно. Уж не надеешься ли ты...» А она сделала свой выбор, и она надеялась, господи, она именно надеялась...

Больше Хансу с Машей говорить было не о чем. Каждый молча допил свое пиво. Когда Ханс уже ехал домой, ему снова вспомнились эти трижды проклятые слова: «Теперь, когда не стало отца...» Он подумал, что готов сжечь за собой все мосты. Стать корреспондентом в Швеции или где-нибудь еще. Ему все равно. Только бы вырваться отсюда, только бы вырваться...

Неожиданную страсть Элизабет к путешествиям Раймельт воспринял как дурацкую прихоть. Но снабдил ее всеми наличными рекомендациями: Дворец республики, смена караула, купол телебашни. Элизабет посмеивалась над его стараниями и обещала ничего не забыть.

Накануне отъезда она легла рано, но уснуть не могла и окончательно поднялась уже среди ночи. Она выпила кофе, поделала кое-что по дому, а потом вдруг выяснилось, что времени у нее в обрез. Она боялась опоздать на поезд, припустила бегом, вспотела, остановилась, перевела дух. Совсем баба спятила, подумала она про себя. Было холодно, ясный месяц сиял на небе.

Элизабет Бош договорилась с Якобом на одиннадцать, в Оперном кафе. Место встречи выбирала она. Кафе она запомнила после автобусной экскурсии, которую организовало их товарищество. Ален был готов приехать и в деревню, но ее это не устраивало. Дети, и люди, и разговоры — уж лучше тогда Берлин. Не обязательно докладывать всем и каждому, что с тобой произошло. К тому же, ничего и не произошло. Гамбуржец написал ей, она ответила. Потом он подарил ей цепочку и жакет из исландской шерсти. Ей не так уж были нужны эти подарки, но приятно было сознавать, что где-то есть человек, который думает о ней, пишет ей, вот подарил цепочку. Все равно скоро все кончится. Он там, она здесь — тут не наездишься. Она невольно улыбнулась, вспомнив, какие он подбирает слова для своих писем: «От новой встречи я стал бы очень счастлив», «Я хочу, чтоб у тебя все всегда было хорошо».

Забавный тип. Чайки бывают черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк. Потом он поднимает руку, словно хочет показать, какое море большое, и при этом она замечает, что у него на руке не хватает двух пальцев: ящик сорвался и придавил, как он ей позже объяснит.

Элизабет подождала еще час. Она не хотела появляться в кафе раньше условленного срока, а уж тем более раньше, чем он. Не то он еще подумает, что она из тех, кому невтерпеж. Она пробежалась вверх по улице, вниз по улице, потом проделала тот же путь еще раз. А там и время подошло.

Якоб Ален второй раз видел один и тот же сон: на него падает облако, и ему нечем дышать. Это знамение являлось ему всякий раз, когда ответ из деревни запаздывал.

Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату соврал, впрочем, как и Элизабет Бош — бургомистру.

«Чего тебе там понадобилось?»

«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»

Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ними. За участок на берегу Эльбы можно выручить изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают» — и брат не стал настаивать.

Из дому Якоб вышел загодя, чтобы не опоздать: он боялся застрять на пограничном пункте. Объяснения о целях визита он уже заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда он спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.

Элизабет Бош пришла в половине двенадцатого. Кафе показалось ей больше и не такое изысканное, каким она его запомнила. Впрочем, для встречи с Якобом Аленом это было как раз то, что нужно.

Он увидел ее раньше, чем она его. Вскочил и побежал навстречу,

— А я боялся, ты не придешь, — сказал он.

Она подняла на него глаза и подумала, что успела забыть, до чего он высокий. На какое-то мгновение ей захотелось прижаться к нему.

Но тут подошел официант, и Элизабет сказала:

— Мы стоим на проходе.

Она даже обрадовалась, что может хоть что-нибудь сказать. Он помог ей снять пальто и подвел ее к столу.

— Я и вправду боялся, — повторил он.

Женщине было приятно, что он боялся. Ее забавляло, что Якоб тянет руки к официанту и при этом беспокойно двигает ногами, а поскольку официант явно не думал к ним подходить, вскочил и побежал к буфету. С нее бы хватило спокойно сидеть возле Якоба, потому что на нее вдруг навалилась страшная усталость. Официант принес аперитив. Элизабет Бош листала меню, но не могла разобрать этот мелкий шрифт, а очки лежали в кармане пальто, а пальто висело в гардеробе.

— Что-нибудь легкое, — сказала она и решила взять рагу деликатесное. Оно вполне подходило к Оперному кафе, и к аперитиву, и к Берлину, и к Якобу Алену.

— Ты хорошо доехал? — спросила она, ей захотелось, чтобы он заметил, что она не такая толстая, какой была, когда они впервые встретились, и что она носит его цепочку, и что у нее другая прическа. Но он ничего не заметил, и оба молчали, и Якоб залпом выпил свой аперитив, как пьют пиво.

— Да, — ответил он, — все было хорошо.

Якоб повязал галстук и вот теперь взмок, провел пальцем между воротником и шеей. Официант принес рагу.

— И у меня тоже все было хорошо.

Она не знала, как объяснить это внезапное отчуждение. Как же мы тогда будем разговаривать целый день, думала она. Вспоминала про своих уток, вдруг соседка забудет покормить их или вечером — запереть в сарай.

Ален попросил еще один аперитив, хотя это сладкое пойло ему не понравилось. Официант как-то испытующе на него глянул.

— Когда ты должен вернуться? — спросила она.

— Не к спеху.

— Еще сегодня?

— Да, но это не к спеху.

Элизабет вдруг громко рассмеялась, хотя не без смущения, она боялась, что все на них сейчас уставятся.

Ален понимал, что необходимо как-то действовать, не то женщина, едва появившись, снова убежит от него и все окажется тщетной надеждой, детской затеей. В деревне было проще, да и письма пишутся легче. Он пригласил ее, и она приехала, яснее она ответить не могла. Сделай же что-нибудь, говорил он себе, а то расфуфырился, как пижон какой, а сидишь дурак дураком.

— Не уходи, — сказал он.

В горле у него пересохло, и он не знал, куда деть руки.

И вдруг все стало точно таким, как в тот вечер, когда они ходили к заброшенной шахте.

«Море, наверное, очень красивое».

«Меня зовут Якоб Ален».

«А меня Элизабет Бош».

Элизабет пальцем подцепила вишню из стакана и сунула ее в рот. Потом она попросила сигарету, и Якоб очень удивился. Он даже не знал, что она курит.

— Шармёр.

Вдруг подвернулось слово, которое она не вспоминала целую жизнь, а теперь оно вдруг слетело с языка, будто она каждый день его произносит. Уроки бабушки, которая, занимаясь стиркой, накопила богатый опыт общения и с господами, и с проходимцами. «Если подойдет к тебе такой шармёр, беги прочь. Если начнет завлекать тебя красивыми словами, заткни уши. Когда одной рукой он вешает тебе на шею золотую цепочку, следи, куда он полезет другой рукой. Если будешь ходить с животом, такого кавалера поминай как звали».

Хорошо жилось со старухой, прачкой, травницей, гадалкой, вдобавок она умела предсказывать судьбу. Мать пропала без следа, развелась с отцом, вышла замуж за другого, а другой не желал чужого ребенка. Может, она в войну где-нибудь погибла.

— Тысяча морей, тысяча пивнушек, — сказала Элизабет.

— Да, всякое бывало, — ответил он.

Она вдруг смутилась, она ведь почти ничего про него не знала. Хотя вообще-то про жизнь моряков ей слышать доводилось.

Он не пытался ее ни в чем разуверить. Когда-нибудь он и впрямь поедет с ней в Мадрас, они возьмут напрокат катамаран, поднимут ржаво-красный парус, и пусть ветер гонит их на коралловые рифы; право, не такая уж несбыточная мечта.

— Ну и тип же ты, — сказала женщина.

Когда они вышли на площадь перед кафе, ярко светило солнце. Они не знали, куда им теперь податься. Элизабет считала, что решать должен он, а он не знал, как для нее лучше. В конце концов они пошли по Унтер ден Линден. Она поглядела на застывших перед мемориалом часовых, винтовки на полусогнутой руке и вспомнила совет бургомистра не прозевать смену караула. Но смены пришлось бы ждать, а ей сейчас ничего больше не хотелось, кроме как идти рядом с Якобом, забыв про все остальное, про детей и деревню, про вчера и завтра. Когда в незапамятные времена Элизабет ходила с бабушкой по лугу, она всегда хваталась за старухину руку, закрывала глаза и словно по волшебству уносилась за пределы земного тяготения. При этом ей чудилось, будто тело у нее становится невесомым. Она обладала умением парить над землей, как ее бабушка, — волшебным даром предвидения: бабушка умела предсказывать, кому теперь очередь помирать в их маленьком селении, среди холмов, взбегающих полого кверху и так же полого опадающих.

Элизабет была бы куда как рада повторить ту же игру здесь, на Унтер ден Линден, но постеснялась людей.

Они сели на ограду фонтана, подставив лицо солнечным лучам. Ален невольно вспомнил Амстердам, тамошних голубей, которые садятся на плечи и на руки.

«Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо».

«Это только начало».

— Ты видишь самолет? — спросила Элизабет.

— Нет.

— Там, за облаками.

— За облаками нельзя увидеть самолет.

— А я вижу.

— Когда ты будешь в Гамбурге, мы поедем с экскурсией от фирмы «Датское масло».

— Можно слетать и в Чехословакию.

— Я не прочь, поищем «Датское масло» в Чехословакии.

Оба рассмеялись, Якоб Ален взял ее за руки, и ей подумалось, что теперь все хорошо.

Еще засветло она проводила его до пограничного перехода. Ей очень хотелось, чтобы он наконец заметил, что теперь она не такая толстая, как раньше, что волосы она зачесала по-другому и носит его цепочку. Но Якоб Ален и сейчас ничего не заметил. Они помахали друг другу, и она подумала, что в конце концов хорошо и так.

Когда Элизабет Бош начала курить, это вызвало в деревне легкий шок. Баба разменяла шестой десяток — и на тебе! Мужа погребла под собой гора, а жена покупает туфли цвета морской волны, красит губы, накидывает на плечи сиреневый платочек и разгуливает по деревне, как спящая красавица после пробуждения. Поначалу Элизабет и самой было неловко, что она вдруг заинтересовалась нарядами, как незнамо кто. Но потом она подумала: кому какое дело? Почему бы мне и не носить туфли цвета морской волны, когда я кормлю уток, или пеструю косынку, когда я натираю пол? Может, я сошла с ума, ну и ладно, ну и сошла.

Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.

— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.

Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало, где уж тут подсчитывать, сколько приходит писем.

— Не суй свой нос в чужие дела, — сказал он.

Эрна решила, что муж неправ, и обиделась. Никто не может упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но конечно, трудно не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится главным адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже незачем выяснять. В дальнейшем Эрна об этом речи не заводила, но про себя была твердо уверена, что зв этой перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.

Что до бургомистра, то ему с самого начала не понравилась эта связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не следует всюду видеть вражеские козни, что он привык уже к Якобу Алену. Лаутенбах и вообще-то был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.

За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на какое-то время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались, слушая его невразумительный лепет.

Как-то раз Элизабет при ней подошла к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:

— Настоящая старая ведьма.

— А Раймельт строит тебе глазки, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.

— Господи, чушь какая.

Тут Регина без разговоров усадила свекровь на стул и принялась выщипывать у нее брови, подкрашивать веки. Элизабет нашла, что это очень глупо, но все равно затея невестки доставляла ей удовольствие. Однако, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем испытывала все большее беспокойство. За все время Ханс не подавал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. «Нынче распадается столько семей. У них высшее образование, — думала она, — ну что я им могу посоветовать?»

Как-то, на исходе дня, она достала из шкафа стопку газет.

— Это все написал Ханс, — сказала она, — а я сберегла.

Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто очень хрупкое.

— Вот какие у меня детки, — сказала она.

Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на заголовок, большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная Хансом серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые, дерзкие интонации, вот как говорили о Хансе. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничуть не сломал, его назначили редактором отдела, членом редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его удержать. Без уверток. Счастливое время. Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ханс брал интервью у их ректора, много рассуждал о двуликости, которая неизбежно воспитывается погоней за отметками. На Ханса обрушились с нападками, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили. И она, Регина, восхищалась его неустрашимостью. Они предавались любви в парке, в общежитии, в его крошечной квартире. Она завалила два экзамена, потому что учеба ее больше нисколько не занимала, но накануне пересдачи Ханс зубрил вместе с ней, и когда она благополучно все пересдала, они на выходные дни залегли в постель. Угар, наваждение.

— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.

— Что-то у вас неладно.

«Теперь он почти не пишет», — подумала Регина.

— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.

— Что у нас может быть неладно?

— Не знаю.

«Я и сама не знаю», — подумала Регина.

Возможно, он прав, возможно, я и впрямь изменилась после рождения Пабло. Его съедает работа: редакция, горсовет, партийные обязанности — сплошь важные причины. Этим можно объяснить все — и даже любую несостоятельность.

— Я начинаю задыхаться в четырех стенах, — сказала Регина. — Надо снова выходить на работу.

Элизабет взяла газеты, бережно увязала их и отнесла обратно в шкаф. «Неужели она не замечает, что стопка не увеличивается, — подумала Регина. — Твой сын исписался. Ты только почитай, что он пишет теперь, хотя и изредка. Раньше он обсуждал со мной свои статьи, сегодня он их от меня прячет. Мы разговариваем и топим все в разговорах, заверяем друг друга в вечной, неизменной любви и постоянно ругаемся. Я стала ворчливая, как он считает, я не понимаю «возросшей ответственности». Мир изменился. Возможно, мама, возможно, мир изменился. Мы все меняемся. Он и сам чувствует, что с ним неладно. Вот почему он и хочет уехать, все равно куда, лишь бы уехать».

— Мы ненадолго уедем то ли в Швецию, то ли в Англию. Мы очень рады, оба, — сказала она.

А Элизабет подумала: «Другие страны, об этом он всегда мечтал. Не надо бы мне его удерживать, когда его хотели послать учиться в Москву». Задним числом она упрекала себя, что по слабости удержала сына. Москва была для нее все равно что другая планета. Сама мысль о разлуке вызывала у нее слезы. Ханс на много лет уехал бы далеко-далеко. «Только ради меня он отказался от предложения. И вот теперь он несчастен, а виновата во всем я».

— Эта поездка пойдет на пользу вам обоим. А мальчика я могу для начала взять к себе. Чтоб вы сперва обжились на новом месте.

Какое-то время они молча сидели друг против друга. Стемнело. И вдруг, без всякой видимой связи, Элизабет сказала:

— До чего все тихо, мне прямо страшно от такой тишины.

Регина думала, что мать уже сейчас начинает страдать от предстоящей разлуки, и хотела как-то отвлечь и развеселить ее.

— Откуда у тебя такая красивая шерстяная кофта? Я давно хотела спросить.

— Из Гамбурга, — ответила Элизабет, радуясь, что Регина не может видеть ее лицо.

— Мужчина?

— Да, мы изредка переписываемся.

Регина вспомнила про Ханса, про Лондон и про Стокгольм. Значит, Гамбург. Впрочем, сейчас это все не так страшно, подумала она.

— Он к тебе ездит?

— Это совсем не то, что ты думаешь. У него свои четыре стены, у меня свои. И за плечами у каждого много чего осталось, так что нам не сойтись, нет и нет.

На другое утро Регина с малышом уехали в город.

— Ханс один не управится, — объявила она.

И Элизабет ответила:

— Ну, поезжай, поезжай.

Немного спустя Элизабет купила участок земли возле могилы мужа, заменила на ней плиту, хотя и старая была еще в полном порядке. Она посадила на могиле анютины глазки и фуксии, а в головах — цветущий белым рододендрон.

Деревня готовилась отметить свое четырехсотпятидесятилетие. Причем отметить самым достойным образом. Добровольная пожарная дружина отреставрировала пожарную машину кайзеровских времен, устроили кегельбан, покрасили фасады домов, заказали к празднику карусель и эстрадных певцов, одному поэту поручили написать праздничную оду. Раймельт действовал с таким размахом, словно деревне исполнялось не каких-то там четыреста пятьдесят лет, а целая тысяча. Элизабет Бош была избрана в юбилейный комитет. Ей поручили заботиться о том, чтобы каждый участник получил свою порцию жареного цыпленка, и сосиски, и свинину на вертеле. Первоначально все эти торжества не были предусмотрены. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то задал вопрос, доведется ли деревне справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, а некоторые уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация — устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, но при этом не помешать уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.

Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ханс вдобавок ко всем своим обязанностям начал изучать шведский язык, отводя под него выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша, та вернулась к Херботу. И снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. А София — это был просто бесцельный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом: разумно это или неразумно.

К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.

— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт. Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал событием.

Она еще в жизни никого не подводила — так ответила ему Элизабет.

— Все равно мое дело предупредить. Празднованию дан ход, телевидение уже интересовалось выигрышными моментами.

А потом, когда Элизабет стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше бабушки.

— Я еду в Берлин, — услышал Раймельт в ответ, и, скажем прямо, для него это было чересчур. Дался ей этот Берлин, подумал он. Гардины у нее уже есть, пальто тоже, и туфли зеленые, и новая кофта из исландской шерсти, и шарфик сиреневый, а новые посылки все приходят и приходят. Дело, конечно, хозяйское, она имеет право получать подарки от кого захочет. Но в деревне, между прочим, тоже есть мужчины. А этот гамбуржец ему с первой минуты не внушал доверия. Если тебе что-то надо, изволь приехать сюда, а не околачивайся где-то там в Берлине, на незнамо каких улицах, в незнамо каких ресторанах. Это никогда добром не кончалось. Ни для одного, ни для другого. Вот как обстоят дела, и пусть она узнает, что он думает.

— Ничего такого нет, — сказала женщина.

Она снова вернулась в комнату.

— Право слово, ничего.

Теперь, конечно, ему следовало бы сказать: «Я не хочу, чтоб ты уезжала. Если ты уедешь, мне здесь тоже нечего делать. Деревня — это еще не все, и работа, в конце концов, тоже не все. Рано или поздно они посадят другого на мое место, а я буду сидеть дома и глядеть в стенку. Ты, может, и не поверишь, но мне страшно, и никто из здешних не поверит, но мне страшно».

Впрочем, ничего такого Раймельт не сказал.

Честно говоря, предстоящая поездка страшила Элизабет Бош. Ей казалось, что она все глубже увязает в чем-то, из чего нет пути назад. Ален писал, настаивал, просил. Он был робкий и какой-то беспомощный. Порой до смешного. Потом он снова казался ей очень сильным. «Горы где-то кончаются, а вот море...» Он так никогда и не договорил эти слова до конца. Но может, именно поэтому она снова и снова задумывалась о том, какое же оно, море, на самом деле: огромное, большое, бесконечное. Может, Ален и сам этого не знал, а может, и знал, но не было таких слов, чтоб описать море, как нет их для многого, с чем она встречалась на своем веку. Горы где-то кончаются, а вот море... Она знала, что рано или поздно сделает, как хочет Ален. Жена да убоится мужа своего, так она это заучила, так оно, пожалуй, осталось и по сей день. Но уехать она не уедет. Ни за что. Здесь у нее дети, здесь могила мужа, а возле могилы мужа кусок земли, который ее дожидается. Чего ради она за него уплатила, уж верно не для того, чтобы бросить.

— Ну что ж, желаю счастья, — сказал Раймельт.

— Верно, так оно и будет, — ответила женщина.

И ушла.

— В другой раз извести меня заблаговременно, — крикнул бургомистр ей вслед, но Элизабет уже не услышала.

При всех неувязках и сложностях в отношениях между двумя государствами и системами существовали и твердые установки. Каждый хотел жить, и каждый отыскивал средства к существованию. Берлин, снова и снова Берлин. Хотя никто не мог бы сказать, какая судьба уготована этому городу. Стена, она же государственная граница, достопримечательность для высоких гостей и для туристов — посмотрите туда, посмотрите сюда, — с одной стороны вся расписанная, с другой — бдительно охраняемая. Одни только кролики хорошо себя чувствовали в подстриженной траве ничейной земли.

Якоб Ален не верил в полное уничтожение человечества. Земля еще станет прекрасной, просторной, без изгородей. Но жизнь в новом тысячелетии его не слишком волновала. «Чтоб немножко солнца над Эльбой и вместе пройти жизнь до конца», — однажды написал он Элизабет. А она в ответ: «Опять ты говоришь глупости».

А сама украдкой достала школьный атлас детей, нашла эту реку и нашла этот город. Ей так хотелось узнать, как ему там живется и что значат слова: горы где-то кончаются, а вот море...

С помощью брата Якоб снял комнату в районе Пренцлауэрберг. Квартира принадлежала одной разведенной женщине. У нее в Западном Берлине жил дядя, а друг дяди был постоянным клиентом Бернарда Алена. Якоб платил за комнату в той валюте, которая больше устраивала женщину, и обе стороны были довольны.

Полуночник.

В двадцать четыре часа — здесь. Потом — туда, а через полчаса обратно. Между этим «туда» и «обратно» штемпель пограничного контроля. Ален уже не помнил, как он узнал об этом способе: то ли заметка в газете, то ли передача по телевизору, то ли разговор с товарищами в порту. Целую неделю сновать между пограничными столбами. А брату он сказал: «Знаешь, иногда мне кажется, что мы стоим на мосту, машем кораблю, но с корабля никто не машет в ответ». И брат на это: «Опять ты ударился в философию». Бернард Ален считал всю затею Якоба чистым безумием.

«Безумие — не безумие, — отбивался Ален, — но так оно будет».

«Только бога ради не делай глупостей, — предостерегал брат. — Ихняя полиция и суд церемониться с тобой не станут. А всего лучше — выкинь ты эту женщину из головы. Мало их, что ли, между Гамбургом и Мюнхеном».

Якоб смеялся над страхами своего брата. На вопрос, уж не собрался ли он часом жениться на этой женщине из Саксонии, отвечал беззаботно: «Само собой».

«А она, она-то за тебя пойдет?»

Так, напрямик, Якоб Ален еще ни разу ее не спрашивал. А чего им, собственно, ждать? Вот он и снял квартиру в восточной части города, чтобы обо всем договориться.

«Думаю, да», — отвечал он.

Квартира была расположена на втором этаже дома, окнами на задний двор. С вокзала Элизабет взяла такси. Комната была большая, высокая и темная. Со двора несло залежалыми костями. Сюда выходили подсобные помещения мясной лавки. С четырех сторон двор обступали грязные стены домов. Стены подхватывали каждое слово, сказанное во дворе, каждый удар по мусорным бакам и несли кверху. Элизабет всякий раз вздрагивала. Ей казалось, будто ее заперли здесь.

И это при том, что хозяйка оказалась душевной женщиной, не задавала лишних вопросов, сварила хороший кофе.

— Я целый день на работе, располагайтесь, как дома, — сказала она, дала Элизабет ключ и ушла.

Элизабет хотела сбежать, но не могла сделать ни шагу. Дева Мария, думала она, дева Мария. А это значило: почему я делаю так, как хочет он? Детям будет стыдно за свою мать. Тут она вздрогнула, потому что внизу у мясника взвизгнула какая-то женщина. Элизабет придвинула стол к окну, переставила стулья, порылась в своей большой сумке, достала оттуда все, что привезла: пироги, маринады, салями — и принялась есть, есть. Когда он придет, она прямо так и скажет: «Не морочь меня твоими фантазиями, черные чайки, синие чайки, ерунда какая. Где кто живет, там ему и хорошо».

У нее вдруг отлегло от сердца. Все очень просто, она — глупая баба, а Раймельт — умный мужчина. «Нечего тебе там делать». Он прав, так оно и есть.

Проверка на границе тянулась бесконечно, паспорт разглядывали дольше, чем обычно. Таможенник заставил выложить на стол все предметы из портфеля, спрашивал, не везет ли он журналов, кассет. Когда Якоб начал терять терпение, молодой человек строгим голосом ему сказал:

— Кто к кому едет, вы к нам или мы к вам?

Немало времени ушло у него и на то, чтобы поймать такси. Он хотел объяснить Элизабет, почему так припозднился, но ее не интересовало, что какой-то министр или партийный лидер произнес в здании рейхстага речь против чего-то или за что-то, во всяком случае неприятную для здешних властей, не интересовало ее также, хватает в Берлине такси или нет. Ей было худо оттого, что она так много съела, а от долгого ожидания — еще хуже.

Якоб Ален сел на один из жестких темных стульев, Элизабет подошла к окну и выглянула во двор. Оба были утомлены, словно после тяжелой и бессмысленной работы. Стояла такая тишина, что можно было слышать ход времени. А потом прозвучали эти слова. Якоб сказал их, и даже не ей, а самому себе сказал, не разочарованно, не огорченно, он просто констатировал:

— Есть на свете люди, про которых счастье не писано.

Только тут она повернулась к нему и взглянула на него. Ей вдруг показалось, что она должна защитить его, удивительное чувство, до сих пор она испытывала его только по отношению к детям. То ли правая рука Якоба без двух пальцев растрогала ее, то ли слишком большие уши, то ли ожило в ней воспоминание, как он шел по деревенской улице и земля словно раскачивалась у него под ногами. Во всяком случае, она начала прибирать разбросанные вещи.

— Ты, верно, проголодался, — сказала она.

А он:

— Наша первая размолвка.

— Боюсь, это все ошибка.

— Что?

— Да вот, у нас с тобой.

— Мы пока даже и не пытались.

— Мне уже не тридцать лет.

— Но и умереть ты пока не умерла.

Якоб ел безо всякого аппетита, хотя на улице испытывал ужасный голод. Потом они сидели в нише перед высоким окном. Стемнело, но они не зажигали огня. Так каждый мог оставаться сам по себе, хотя их и тянуло друг к другу. Начался дождь, капли стучали по крышкам мусорных баков, и Элизабет думала: «Здесь бы я жить не смогла». Она не сообразила, что это вовсе не ее слова, а слова Алена.

— Скажи что-нибудь, — попросила она.

— Что сказать?

— Что-нибудь.

Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети, те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.

Как тихо стало, прямо страшно от такой тишины. Подобные мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел съездить вместе с ней в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.

— Расскажи мне про твою жену.

— А чего про нее рассказывать?

— Она была красивая?

— Да.

Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.

— Ты очень ее любил?

- Да.

— А она?

— Она была добрая женщина.

И снова Элизабет почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то заповедное, чего никому трогать не дозволялось. Но тогда стоит ли ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для Якоба совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.

— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но когда на город начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город горел, тогда мы даже порадовались, что у нас нет детей. — И потом, словно догадавшись, о чем думает женщина, он сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.

Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, по его губам, по его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.

В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:

— Я сейчас вернусь.

Женщина схватила Якоба за руку, словно боясь, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.

Когда прошел час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, ей бы ничего плохого не сделали,

«Ведите себя разумно, гражданочка».

Она больше не желала вести себя разумно. Она всю жизнь была разумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная или неразумная. «Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить».

«У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети».

Она без устали повторяла эти слова так, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети теперь не так уж много для нее и значат, меньше во всяком случае, чем этот мужчина, который куда-то запропастился и больше не приходит. Она почувствовала слабость в ногах и оперлась на выступ в стене.

И вдруг перед ней возник Якоб Ален.

— Пошли домой, — сказал он.

Они начали искать дорогу и тут только поняли, что дома-то у них нет. Трамваи уже не ходили. Пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа они брели по пустынным улицам. Над городом они слышали все крепнущий рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, она по-прежнему испытывала страх, ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, а за ночью опять день.

— Мы скоро будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте улицу.

И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виной всему была ночь, чувство заброшенности, страх неизвестности. А ведь было время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог чужой квартиры, про которую Якоб сказал: «Пойдем домой», Элизабет начала плакать и все плакала и не могла успокоиться.

Ален растерянно гладил ее по лицу и приговаривал:

— Ничего, ничего, все образуется, все образуется.

Элизабет судорожно прижалась к нему, словно именно он мог защитить ее от неизвестности.

Потом, когда Якоб уже спал, Элизабет, так и не сомкнувшая глаз, ощупью нашла его руку и подумала, что было бы хорошо, чтобы он всегда был рядом и чтобы утром просыпаться возле него.

Еще она подумала, что весной даже у них в деревне трава зеленеет, в нее можно зарыть лицо, можно жевать кислицу и вдыхать аромат луговых цветов. Только потом зола с комбината покроет все тусклым и желтым налетом.

Ален уплатил хозяйке за неделю вперед, но они провели в снятой им комнате только еще один день, съездили на электричке к одному из озер, пообедали в маленьком ресторанчике, ели гуляш, пили пиво, гуляли по берегу, присели ненадолго, пошли дальше, почти не разговаривая. Хотя Якоб собирался расставить все точки над «i». Лишь вечером, когда Элизабет провожала его к пограничному переходу, он сказал: «Сейчас многие приезжают. — И поскольку Элизабет промолчала, он добавил: — Сейчас это гораздо проще».

Все время Элизабет боялась, что Якоб заговорит об этом. Где ему понять, думала она, он сам себе голова.

— Могу и я переехать в деревню, — сказал он, — здесь ли, там ли, все едино. Главное, чтоб мы были вместе.

Она заметила, что ему было не так легко произнести последние слова. Сомнений нет, он сам себя обманывает. Продать дом на берегу реки, навсегда покинуть корабли, гавань. Нет, добром это не кончится, рано или поздно он упрекнет ее в том, что несчастен. Такое ему не осилить, все сразу не осилить. Она, пожалуй, смогла бы, у нее такое всегда получалось. Пусть даже ему дадут много денег за свой дом у реки — счастья на них не купишь. Ни там, ни здесь. Он и дня не прожил в деревне, как уже сцепился с бургомистром и с хозяином ресторана. А дальше будет еще хуже.

— Куда торопиться-то, — сказала она.

А он подумал: потом, потом, все всегда откладывается на потом.

— Когда мы умрем, оно, конечно, будет лучше.

Она не ответила, а только держала его за искалеченную руку. И Якоб вдруг ни с того ни с сего припустил бегом, как тогда, по дороге от пруда к деревне, когда она спросила его про жену.

— Не понимаю я ничего, — сказал он.

Мужчина уже миновал пограничный контроль и оглянулся еще раз, напоследок. И тогда женщина не могла удержаться, помахала и выкрикнула ему вдогонку:

— Я приеду, вот увидишь, я приеду.

И заметила у него на лице недоверчивую улыбку.

Через несколько часов Элизабет уже ехала к себе в деревню. Ей было грустно, но в то же время весело и как-то вольготно. Но эта ее новая воля означала для нее новый плен. Если до сих пор она была убеждена, будто достаточно уже поразмышляла обо всем важном и значительном в своей жизни, то теперь вдруг обнаружила, что в ней живут мечты, о существовании которых она до сих пор почти не подозревала. Она не переставала удивляться, как это в последнюю минуту, когда Якоб уже ни на что не надеялся, дала ему такое обещание. Пусть не обещание, но уж во всяком случае вселила в него надежду. Не надо мне было так говорить, думала женщина. А потом снова принималась уговаривать себя, что муж ничем не помешает детям, а дети — мужу. Гамбург — там, деревня — здесь, все это не так уж непреодолимо. Люди хотят мира, они достаточно хлебнули лиха. Зайдя в мыслях так далеко, Элизабет уже начала делить свое скромное хозяйство. Кресло, что перед окном, она возьмет, белье постельное тоже, и шкафчик с принадлежностями для шитья, и старые часы, они так мирно тикают. Кушетка пусть останется Маше, и телевизор, и вообще все остальное. Ханс уже стал на ноги, и сам хорошо зарабатывает. Альбом она, разумеется, тоже возьмет, там фотографии мужа, детей, маленького Пабло.

Поезд остановился на перегоне. Стояла глубокая ночь, где-то вдали мерцал слабый свет. Элизабет вспомнила Берлин и Якоба, когда он сказал ей: «Пошли домой» — и как они брели по незнакомым улицам под дождем, и как ей хотелось сесть на тротуар. Домой. Было время, когда она считала, что дом — это маленькое селение среди невысоких богемских гор. Первые недели после войны домом стала проселочная дорога, потом родная деревня ее мужа, потом чужая комната в одном из задних дворов Берлина. И еще, и еще. Она вдруг перестала понимать, где, собственно, ее настоящий дом.

К утру Элизабет добралась до своей квартиры. Она слишком намучилась, чтобы есть либо умываться с дороги, И проспала до середины дня.

Однажды к Элизабет заявилась незнакомая молодая женщина. Она назвалась Беттиной Хербот, просила извинить за бесцеремонное вторжение, но она просто не знает, к кому ей еще обратиться. Элизабет никак не могла понять, к чему она клонит, однако пригласила женщину войти и сесть. Женщина спросила, можно ли здесь курить, зажгла сигарету, не дожидаясь разрешения, и руки у нее при этом дрожали. Ее нервное возбуждение передалось Элизабет. Она предложила сварить кофе, чтобы хоть что-то сказать и что-то сделать

— Нет-нет, — отказалась Беттина Хербот, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Она загасила сигарету, но тут же раскурила вторую. И поинтересовалась, дома ли дочь Элизабет?

— Нет. А в чем дело?

Элизабет вдруг охватил страх. Она испугалась, что с Машей что-то случилось. После несчастья на шахте она так и не смогла до конца избыть свой страх, порой вскакивала среди ночи и кричала.

— Мой муж меня обманывает, — сказала женщина.

Она сказала это спокойно, словно говорила на какую-то постороннюю тему. И попросила чашечку кофе. Но Элизабет не могла подняться с места. «Чего хочет от меня эта женщина», — подумала она, укрываясь за своим непониманием, хотя, конечно же, прекрасно поняла, с чего эта Херботша, или как там она себя назвала, заявилась к ней, именно к ней.

— Если это очень сложно, тогда не надо, — услышала Элизабет.

— Сейчас все будет готово.

Она была рада, что есть повод уйти на кухню. Ей была в тягость эта женщина. Делает вид, будто совершенно спокойна, а сама гасит одну недокуренную сигарету и тут же берется за другую. Блузка в тон юбки, юбка в тон блузки, жалкое лицо, лак на ногтях, усталые глаза. Как-то не вяжется одно с другим. Она, верно, принимает таблетки, подумала Элизабет, а теперь еще кофе, это плохо. Впрочем, какое мне дело, пусть принимает любую дрянь сколько влезет.

В маленькой квартирке стало очень тихо. Только из крана капало, а потом засвистел чайник.

Беттина Хербот пришла вслед за ней на кухню.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Вам покрепче?

— Да, пожалуйста. — И чуть помолчав: — Мне дали адрес в общежитии. Я думала, что ваша дочь здесь.

— Вы просто ищете своего мужа.

Элизабет рывком распахнула дверь в спальню и в ванную. Гнев, беспомощность и отчаяние толкали ее на такую резкость. Беттина Хербот выпила свой кофе и снова закурила.

— Ради него я забросила все: учебу, друзей, все. Я отвратительно себя веду, я сама понимаю, что отвратительно.

Элизабет взглянула на нее.

— Я ничего об этом не знала.

У нее было такое чувство, словно она должна оправдываться перед гостьей.

— Вот глупая девчонка, — сказала она, — вот глупая.

Элизабет тоже почувствовала себя обманутой. София, откуда же взялась София? И вообще, я слишком много ей спускаю, верю всему, что она говорит. Впрочем, что ж ей еще остается делать, дети уже давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она купила словарь, но даже с помощью словаря разговоры, которые вели между собой Ханс и Маша, не становились для нее понятнее.

— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.

Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да. Ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Далее гостья сообщила ей, что у семейства Херботов есть два мальчика, семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет это очень рассердило. Что за вздор несет гостья, «ради него забросила». Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и собственный дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого. Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить этой женщине, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:

— Вы уже видели, здесь его нет.

Ох, уж эти важные господа, подумала она после того, как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа. А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.

Еще до исхода дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали, что она дома. Элизабет хотела поговорить с Хансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась как могла успокоить свекровь.

— Сейчас на это смотрят по-другому.

— У него дети.

— Ну и что?

Откуда ей знать, каково это — поднимать детей без отца, подумала Элизабет.

— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.

— Ты ничего не можешь изменить.

— Маша — моя дочь.

— А изменить ты все равно ничего не сможешь.

Регина предложила Элизабет заночевать в городе, но она отказалась.

Она хотела вернуться в деревню, там она лучше себя чувствует. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.

Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она снова поехала в общежитие. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного лучше. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе во всяком случае, чем сама Маша.

— Она завалит экзамен, и ее выгонят из университета.

Тут Регина не могла удержаться от смеха. «Много шума из ничего».

— Мы все не святые, и ты тоже не святая.

Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. «У нас совсем другое дело», — подумала она.

— Мама, не выставляй себя на посмешище, — еще сказала Регина, — Маша давно уже не держится за твой подол.

Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у нее отекали ноги. Элизабет хотела вернуться домой, но уже на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу ехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому. Можно убедиться на множестве примеров. Но застала она только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла за ним и думала: «О чем же это я буду с ним говорить?». И захотела уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее, и уши заложило.

Он увидел, как она побледнела, придвинул ей стул и принес стакан воды.

— Уже все прошло, — сказала она.

Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему с ней поступить. Она подумала, что было глупо вообще приходить сюда. «У меня личный вопрос, — сказала она, — и не очень важный, еще успеется». Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и у нее невольно возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни единого слова, вышла из комнаты.

Она бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым новым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей себя вести. Она жалела, что нельзя посоветоваться с милой, доброй бабушкой. Уж верно, у бабушки оказалась бы в запасе подходящая к случаю присказка. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вслед за бабкой. Мир и без нее прекрасно обойдется.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Он, правда, и всегда был какой-то странный. Они никак не могли понять, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь же его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Смешно было глядеть со стороны, как он горячился, выступая за мир и осуждая все и всяческие агрессии. Ведь от этого всегда страдает «маленький человек». А он, Якоб, в конце концов, имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не перекинулся ли он к коммунистам, как-то спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал ему, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его снесет. Конечно, он сейчас не может назвать окончательную сумму, но если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать. Когда он представлял себе, что ему придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, на ум сразу же приходило множество доводов, почему не стоит опрометчиво действовать. Да и куда спешить?

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Вот что она ему крикнула в последнюю минуту, когда на переходе уже проверили его паспорт. А ведь он-то, оборачиваясь к ней, как раз подумал, что так оно и есть, что бывают на свете люди, про которых счастье не писано. Больше к этому добавить нечего. Каждый живет там, где живет, может, она и права. И вдруг — надежда. А там уж, верно, найдется какой-нибудь способ, чтобы она могла регулярно встречаться с детьми. Только пусть сразу обращается в Берлин, а не карабкается по ступенькам от одной инстанции к другой. Не то ее заявление застрянет на каком-нибудь этапе, и про него все забудут. А он готов сделать все, чего она потребует: вступить в партию зеленых — пожалуйста, к коммунистам — пожалуйста. Ему все равно. Пусть она упомянет в своем заявлении, что он — из левых. Такие советы давал ей Якоб в своих письмах, но Элизабет не отвечала, и Якоб почувствовал, что его обвели вокруг пальца. Он злился на Элизабет, но и тосковал по ней. Ему все обрыдло — порт, дом, река.

Он был готов все продать, готов — и не готов. То он хотел переехать в деревню, то его охватывал страх перед таким шагом.

«Я приеду, вот увидишь, я приеду».

Он судорожно цеплялся за эти слова. Он заказал в стекольной мастерской новые рамы, больше старых. Чтобы в комнатах стало светлей, чтоб они не были такими темными, как та комната на заднем дворе, в Берлине.

Ханс Бош вернулся из Берлина домой. Наконец-то они приняли решение: не Стокгольм, не Хельсинки, не Лондон, а Дамаск. Регина сможет там работать в школе при посольстве. В том же комплексе расположен и детский сад, для Пабло. А первые месяцы, пока не кончатся все хлопоты с переездом, малыш пусть поживет у матери в деревне, она будет только рада.

— Наконец-то, — сказал Ханс и достал из портфеля бутылку вина, которую купил в магазине «Деликатесы», — наконец-то.

Он обнял Регину, поцеловал ее, она давно уже не видела его таким веселым, он подбежал к постельке малыша, поднял его, спящего, на руки. Его даже не смутило, что Пабло начал реветь.

— Ты полетишь в Дамаск, — кричал Ханс, — ты у нас полетишь в Дамаск!

Он подбрасывал мальчика в воздух и ловил его. Регине с большим трудом удалось успокоить Пабло, а Ханса спросила, уж не спятил ли он, раз может так пугать ребенка. И все же она была счастлива, потому что счастлив был ее муж. Он сегодня выглядел совсем не так, как последнее время, он освободился от гнета, который грозил раздавить его. Хорошо на какое-то время уехать отсюда, подумала она. Не важно куда, лишь бы уехать. Изо дня в день одно и то же, одно и то же, от этого можно сойти с ума. «Наконец-то» — такое привычное слово. Детский дом, интернат при школе, общежитие при университете, и потом наконец-то собственный дом, муж, ребенок. В ней до сих пор жил страх, что у нее могут снова все отнять. Может быть, именно этот страх побуждал ее неотступно наблюдать за Хансом: насколько он соответствует тому представлению о нем и об их браке, которое у нее сложилось. Нетрудно догадаться, что он не соответствовал ее представлениям, как, впрочем, и она его. «А у тебя начинает расти животик», — однажды заметила она, и он сразу понял, что она хочет сказать: «Ты исписался, мой дорогой. То, что ты пишешь теперь, никто не станет читать». Разыгралась отвратительная сцена. От их крика проснулся и заревел Пабло. С того дня они оба старались не ссориться при нем. Но из-за необходимости что-то замалчивать росло отчуждение. А теперь вот Сирия. Наконец-то.

Регина зажгла свечи, Ханс откупорил бутылочку бордо, и они выпили за Дамаск, за то время, которое всецело будет принадлежать им, их любви, их работе, их взаимопониманию. Регина на мгновение вспомнила свекровь и мужчину из Гамбурга, про которого та ей рассказала. Но она отогнала это воспоминание. Теперь все будет хорошо. Наконец-то.

Элизабет Бош и в эту ночь почти не сомкнула глаз. Ей снились какие-то нелепые сны. Облако упало на нее и не давало дышать. Якоб Ален в свое время рассказывал ей свой сон, а теперь, наверное, она просто внушила себе, что видела точно такой же. Она верила в знаки, которые подает некая сила. Когда умерла бабушка, с полки упала тарелка, а когда в шахте завалило мужа, остановились часы. И пусть другие подыскивали трезвые объяснения — тарелку-де ненадежно поставили, а часы позабыли завести, — для нее в этих случайных совпадениях таилась глубинная связь, а умные головы, в конце концов, не так уж и умны, чтобы докопаться до всех истин. В том, что она увидела точно такой же сон, как и человек, который живет за сотни километров от нее, она находила скрытый смысл. Она вспомнила про письмо, которое спрятала не прочитав. Она достала его и невольно рассмеялась: Якоб Ален — коммунист, и все ради того, чтобы залучить ее в Гамбург. Ох, уж этот Якоб с изувеченной рукой и синими чайками.

«До чего же он глупый!»

Она сказала это не без грусти.

На другой день она с утра пораньше заявилась в совет и начала мыть окна. Раймельт полюбопытствовал, в чем дело и с какой это радости она ни свет ни заря пришла на работу. Элизабет пояснила, что качество угля становится все хуже, а потому и электростанция выбрасывает больше золы.

— Уголь все такой же, не лучше и не хуже, — отвечал на это бургомистр и уже не мешал ей работать.

Вдруг ни с того ни с сего она рассмеялась. Раймельт удивленно поднял глаза:

— Ты чего?

Она тоже поглядела на него и подумала: «Интересно, какое ты сделаешь лицо, если я скажу тебе, что хочу выйти за зеленого, за красного, за красно-зеленого».

— Вся эта беготня действует мне на нервы, — сказал он.

В десять они, как и всегда, пили кофе.

Раймельт был бы не прочь узнать, что произошло в Берлине на сей раз и почему она даже двух дней там не высидела, хотя отпрашивалась на целую неделю. Но досрочное возвращение казалось ему добрым предзнаменованием. «Вот теперь возьму и скажу, — подумал он. — Ты да я, да мы с тобой, чего тут еще дожидаться. Хоть у тебя и есть дети, ты все равно одинокая. А уж про меня и говорить нечего. Раньше бывали случайные женщины. Если нет ничего настоящего, так всегда бывает. А потом все осточертело, и послал я их всех куда подальше. Мужик из Гамбурга — на кой это тебе нужно? Ты ведь неглупая баба». Но ничего подобного Раймельт не сказал, а вместо того спросил:

— Ну, а как вообще дела?

Она начала говорить про «событие» и что со снабжением есть трудности. Магазин, правда, готов выделить цыплят и сосиски, но продавцов не хватает: одна ушла в декрет, другая уволилась. А что до кабаньего жаркого, так этих кабанов сперва надо отстрелять в других районах и потом доставить сюда. И вообще это, в конце концов, не ее дело.

Раймельт стал доказывать, что именно ее, а чье ж еще, за тем ее и выбрали в юбилейный комитет, а Элизабет доказывала, что без председателя районного совета у них ничего не выйдет.

— Вот и съезди к нему, — сказал Раймельт. — Ведь это он вручал тебе премию.

Она перемыла посуду, поставила все на место и ушла домой. А Раймельт подошел к окну, поглядел, как Элизабет идет через улицу, и подумал: почему же она уходит?

Хербот привез Машу в маленький городок на бывших ангальтских землях. Она сказала, что хочет ехать через деревни, а не мчаться по автостраде.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— Да.

Она включила радио, опустила окно и откинулась на сиденье.

— Если только ради меня, можешь этого и не делать, — сказал он.

— Знаю.

Она зажгла две сигареты, одну дала ему, поискала другую программу и снова выключила радио.

— Мы могли бы то же самое сделать и в Лейпциге.

— Знаю.

Они ехали по мосту через Эльбу. Маша глядела на лениво текущую под мостом воду. Сейчас он непременно скажет: «Я не из таких, — подумала Маша, — что произошло, то произошло, и я ни от чего не отрекаюсь». Но он ничего не сказал, и Маша была рада, что он этого не сказал. Им пришлось долго ждать сначала перед одним шлагбаумом, потом — перед другим.

— Все-таки надо было ехать по автостраде, — сказал он.

А Машу вполне устраивало, что все это пусть немножко, да отодвинется, хоть она ничуть не боялась. Страх она испытала только один раз, когда врач, осмотрев ее, развеял последние сомнения: «Вы беременны».

«Страх» вообще не совсем то, что она испытала, уж скорей она подумала, до чего ей это некстати. Занятия, экзамены, мать и, не в последнюю очередь, сам Хербот. Может, он подумал, что, обзаведясь ребенком, она теперь примется его шантажировать. Маша взглянула на руки Хербота, лежавшие на руле.

— Хороший день, — сказала она.

Хербот притормозил на стоянке для отдыха между двумя деревнями.

— Не возражаешь?

«Господи, уж эта мне вежливость», — подумала она.

Они заказали жаркое с кислой капустой и клецками, для Маши красного вина, а на десерт — мороженое. Ели, изредка обмениваясь взглядами. Говорить было не о чем.

Когда они снова сели в машину, он сказал:

— Можешь вообще не беспокоиться. Там главный врач — мой бывший одноклассник.

— У тебя всюду сидят свои люди, — сказала она, — и водопроводчик, и автослесарь, и гинеколог.

Он засмеялся, и этот смех привел ее в ярость. Ей хотелось, чтобы все поскорей то ли осталось позади, то ли чтобы вообще ничего не было. Она не могла себе объяснить, как это произошло. Она делала все, что положено, во всяком случае, никакой оплошности она вроде не допустила. Ребенок многое улаживает, вспоминала Маша. Фраза показалась ей нелепой. Она не могла бы сказать, от кого ее слышала. Мать, та наверняка порадовалась бы. И сказала бы: «Делать аборт, убивать такую крохотулю, да ты спятила». Эти слова должен был сказать Хербот. Втайне она ждала, что он их произнесет вместо своего: «Что произошло, то произошло, и я ни от чего не отрекаюсь». Она же по его лицу поняла, что ее беременность ему не нужна, ну ни вот столечко, особенно теперь, когда они у себя на комбинате создали новое волокно, жароустойчивое, звуконепроницаемое, легкое, дешевое. Экспортный «шлягер». А об этом придется сказать жене, бухгалтерии, ведь он же, само собой, возжелает ежемесячно отчислять некоторую сумму на ребенка. Словом, если вдуматься, Хербот просто был рад, что ему не надо изображать из себя благородного рыцаря.

«Я не из таких».

Ладно уж, Хербот. Ты навсегда запомнишь сочельник, Международный день защиты детей, праздник посвящения и день рождения.

«Если только ради меня, можешь этого и не делать».

Вот-вот. Любящий отец, заботливый отец. Мать тебя убьет, ничего не попишешь, мать убьет.

Дорога была узкая. Идущий навстречу грузовой тягач вытеснил их машину на обочину. Херботу пришлось сбросить скорость. Он хорошо водил машину.

— Ты бы вздремнула.

Маша закрыла глаза. Собственно, лишь для того, чтобы не надо было разговаривать. «А что, — подумала она, — а что, если я оставлю ребенка? Университет никуда от меня не уйдет. А кроме того, свет на нем не сошелся клином: можно работать в конторе товарищества, можно в полевой бригаде, можно кассиршей в универмаге». Да и врач был против прерывания первой беременности. Такие последствия, сякие последствия, и вообще, что у тебя есть, то при тебе и останется.

— Какой срок ты еще отвел нам обоим? — спросила она.

— Ну зачем ты так?

Он обнял ее за плечи, а Маша подумала: все кругом дерьмо.

Сама операция прошла без сучка, без задоринки. Маша попросила Хербота не уезжать на те несколько дней, что ей придется пролежать в больнице. Каждое утро он приходил с цветами, садился возле ее постели, гладил по лицу, по рукам. И за это она была ему очень признательна.

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, я себя хорошо чувствую.

В последнюю ночь она вдруг проснулась и потом уже не смогла заснуть. Фонарь, где-то там за окном, бросал в комнату тусклый свет. Женщина на соседней койке громко храпела. Сперва этот храп не мешал Маше, но потом эта женщина и ее громкое, неравномерное дыхание вызвали у нее отвращение. Мысли ее обратились к ребенку, которого больше в ней не было. Девочка, как сказала сестра.

Маша почувствовала, что ее тошнит, встала и подошла к открытому окну. Да что же это, подумала она, и ей захотелось, чтобы Хербот завтра не приходил, чтобы он вообще убрался восвояси.

Но Хербот явился в условленное время и отвез ее в общежитие, а общежитие ее страшило, эти пытливые взгляды, полунамеки. Девочек не обманешь. Многие из них сами прошли через это.

На прощанье Хербот сказал:

— Если только ради меня, ты могла этого и не делать.

И каждый был рад, что ему не надо больше терпеть общество другого.

Спустя два дня Хербот заявился в общежитие и вызвал Машу из комнаты. На комбинате ему рассказали про визит Элизабет Бош.

— Все, что произошло, касается только нас двоих, и больше никого, — возмущенно, с ходу выпалил он. — Комбинат ты к этому делу не припутывай.

Он никак не хотел верить, что Маша ничего матери не рассказывала. С чего тогда мать побежала на комбинат?

Маша тоже не могла объяснить поведение матери и вполне разделяла гнев Хербота, хотя, конечно, ей не нравился тон, каким он говорил про ее мать.

— А пошел ты куда подальше! Можешь думать что хочешь, — крикнула Маша и, с трудом сдерживая слезы, убежала.

На другое утро она снова решила прогулять, как уже не раз бывало за последнее время, и поехала в деревню с твердым намерением сказать матери, чтобы та не совалась в ее дела, потому что она, Маша, и сама знает, что, где и зачем.

Элизабет сидела в своем кресле у окна, она ничем не могла заняться. Болел затылок, болела спина, колени. Она увидела, как идет по улице Маша, и подумала: «Хорошо, что она нашлась, дольше я бы просто не вынесла». Она бросилась навстречу дочери и прижала ее к себе.

— Где ты пропадаешь?

Вид матери испугал Машу. Нельзя ей рассказывать про ребенка, подумала она. Да и зачем?

— Я тебе поесть приготовлю.

— Неохота.

— Ну, тогда кофе.

— Мне сразу же обратно.

Маша почувствовала, как к горлу опять подкатывает эта мерзкая тошнота, ее состояние после больницы ухудшилось. Маша купила себе плюшевую зверушку и на ночь укладывала рядом с собой, сама понимала, что это ребячество, но все-таки укладывала.

— Мама, не вмешивайся в мои дела, — сказала она, — очень тебя прошу: не вмешивайся.

Голос у нее дрожал. «Зря я сюда приехала, — думала она. — Все равно мать не поймет».

— Ты ничего мне не рассказываешь, — ответила Элизабет, — а я боюсь.

— Не вмешивайся, ты все испортишь.

— Что испорчу?

«Какой у нее взгляд, — подумала Маша, — это же надо, какой взгляд, только нечего ей так на меня глядеть и вообще пусть оставит меня в покое. Пусть все оставят меня в покое, Хербот, мать, Ханс, университет с его дурацкими лекциями и семинарами, я куда-нибудь уеду; только пусть оставят меня в покое».

Она собрала вещички и побросала в чемодан все подряд, что подвернулось под руку.

— Нельзя же так, — сказала мать, — не можешь ты просто так взять и уйти, просто взять и уйти.

Маша ничего не ответила. Элизабет слышала, как захлопнулась дверь. Мыслей в голове не было никаких, только горло сдавила судорога, грозя задушить. Потом изнутри прорвался какой-то крик. Она никогда не слышала у себя такого голоса. Заглушить свой крик она не могла и втиснула лицо в подушку.

В тот же день Элизабет Бош получила от Якоба Алена письмо, где он писал, что сделал в доме новые окна. Теперь у него просторно и светло. И еще он срубил дерево, чтоб не затеняло террасу.

И в тот же самый день Элизабет Бош начала запираться от людей у себя в квартире, она не открывала ни на стук, ни на звонки, никому. Она стояла у окна, притаясь за гардиной, глядела на улицу и ждала, сама не ведая чего. Прошлое обрушилось на нее, слишком много прошлого: заброшенный поселок в Богемии, мокрая от росы трава, запах мяты и разогретые солнцем валуны. Умирает все, думала женщина, умирает время, умирает небо, лес, поля. И еще, подумала она, раз уж человек приходит в этот мир, должно быть хоть что-нибудь, ради чего стоит жить на земле. Пока муж был жив, он хотел вовремя получать завтрак, обед и ужин, а по субботам после выпивки ложился с ней в постель. Ей это было по нраву. Дети тоже требовали самокат, велосипед, мопед. Но ведь не ради этого живет человек, думала она, господи, не может быть, чтоб только ради этого. И ей вдруг почудилось, будто на свете не осталось больше ни одной живой души, только она, Элизабет, у своего окна.

Вскоре после этого Элизабет Бош увидела во сне, будто под окном у нее стоит Якоб Ален. И выглядит он совсем как ее покойный муж: прищуренные глаза, щетина на лице, бледные губы. Он глядел на нее и молчал. А когда она спросила: «Как поживаешь?» — он протянул руку, ту, без двух пальцев. Тут небо вдруг пожелтело, будто перед грозой. Вороны, подхваченные ветром, обрушились на деревню, словно черный дождь. Она подбежала к Якобу Алену, — а может, это был не Якоб, а ее муж? — но тот отпрянул в желтый предгрозовой свет. Она открыла глаза, и странное чувство ею овладело: будто она раздвоилась. «Они разорвут меня на части», — подумала Элизабет.

Эрна Лаутенбах была человек душевный. Когда у других опускались руки, ее тут-то и осеняла какая-нибудь идея. В свое время, сразу после войны, она чуть не сделалась француженкой. Но Жан, ее военнопленный, после освобождения вернулся к себе в Лион, а ей оставил только мечты, слово «бонжур» и еще «я тебя люблю» по-французски. Когда у Элизабет погиб муж, Эрна ей открылась. Ведь должен был кто-то проследить, чтоб женщина не наложила на себя руки после такого удара. Эрна Лаутенбах некоторое время даже ночевала у Бошей. «C'est la vie, — сказала она как-то вечером. — То-то ты удивляешься. Вы все, небось, думаете, что с нее проку. Темнота, а ведь я говорю по-французски. Bonjour, Элизабет, bonjour, mon ami. Я ведь чуть не уехала во Францию. Проводила бы теперь отпуск на островах, в белом отеле. Мужу я про Жана ничего не рассказывала. И отцу не рассказывала, и матери тоже нет. Только я об этом знаю да он. Взаправдашний француз».

Болтовня почтальонши утешала Элизабет, и под конец она сказала:

— Можешь идти, я ничего с собой не сделаю. Вот если б не дети... А так я ничего плохого не сделаю, можешь идти.

К этой теме она никогда больше не возвращалась. Но с того дня их связывала общая тайна. А вот теперь, когда возник Якоб Ален, хоть и не француз, но все-таки человек с французской фамилией, Элизабет Бош невольно вспомнила про острова и про белый отель, за окном которого кричат чайки, красные и синие, а некоторые даже большие, прямо как канюк.

Элизабет захотелось кого-нибудь расспросить. «Эрна Лаутенбах меня поймет, — подумала она, — поймет да и присоветует что-нибудь». И Элизабет пошла к Эрне.

Лаутенбахи сидели перед телевизором, муж — с бутылкой пива, жена — рядом, без сил после трудного дня. «Вот хорошо, что ты пришла, хочешь пива или, может, стопочку домашней наливки?» Элизабет не хотела ни пива, ни домашней наливки, посидела вместе с ними часок перед телевизором, но когда фильм кончился, так и не решилась начать разговор, хотя хозяин ушел спать, а Эрна сказала ей:

— До чего ж ты исхудала, приходи почаще.

— Хорошо посидели, — ответила Элизабет и ни с того ни с сего добавила: — Время уходит, как вода, обратно не зачерпнешь.

— Да, да, — закивала Эрна, — столько всякого набирается, а ты знай себе крути педали, да в любую погоду, да с газетами и с журналами. Столько всякого набирается.

Дорога вела Элизабет Бош мимо бургомистра. Она не собиралась к нему заходить, но в гостиной у Раймельта еще горел свет. Она помешкала, торопливо прошла мимо, но повернула обратно.

В такую позднюю пору Раймельт, конечно, гостей не ждал. Был уже одиннадцатый час. Он прилег, не раздеваясь, на диван и сразу уснул. Когда Элизабет вошла в комнату, он испуганно вскочил.

— Я не знала, что ты уже спишь, у тебя свет горел, и дверь была не заперта.

— Да нет, я просто прилег малость отдохнуть.

Раймельт придвинул ей стул. И вот оба они сидели в маленькой комнате, где повсюду были разбросаны вещи.

— Ты плохо выглядишь, — наконец заговорила женщина.

Бургомистр отогнал муху и подумал: «Уж верно ты не затем ко мне пришла, чтобы это сказать».

— Почему ты не сходишь к врачу? — спросила Элизабет.

— Да и ты выглядишь не лучше, — сердито огрызнулся Раймельт и замахнулся на ту же самую муху.

Он встал и налил водку в две рюмки.

— Это средство пока еще помогает.

Он разинул рот, опрокинул туда содержимое рюмки и передернулся. С ним на самом деле творилось что-то неладное. По вечерам, возвращаясь домой, он прямо в одежде падал на диван, глядел в потолок и размышлял на тему: а что будет, если я возьму и уйду из деревни? На кладбище он велел соорудить новый ритуальный зал — на общественных началах, разумеется. Правда, бурый уголь подступал к деревне все ближе, но нельзя было допускать, чтобы люди по-прежнему собирались в старом зале, где сквозь прохудившуюся крышу дождь заливает гроб. Раньше его это не трогало. Просто времени не было для такого рода забот, а были сплошь неприятности с упрямыми крестьянами. Одному он просто дал под зад, тот говорил всякие гадости, когда у них создавался сельскохозяйственный кооператив. Раймельта тогда чуть не выперли за грубость и политическую слепоту. Ну и выперли бы, эка делов. Он не держался за свое кресло. Но извиняться — да, да на общем собрании его заставили публично извиниться! Приперлись все до единого, чтобы послушать, как он будет бормотать свои извинения. Слишком высокая цена за кооператив, в котором дела как не заладились с первого дня, так и до сих пор не ладятся.

А Элизабет Бош было хорошо вот так сидеть у Раймельта. Она увидела, что на сундуке валяется его куртка, и сказала «До чего ж теплая». Он не понял, к чему она клонит. «Если она сейчас скажет: «давай сойдемся», я напьюсь от радости, — подумал он. — Сам я этого никогда не скажу, но если она первая так скажет... С этим типом из Гамбурга у нее все кончено, я давно уже знаю. Деревню, правда, снесут бульдозерами, но не беда, отстроимся в другом месте. С ней бы я где хочешь отстроился». А Элизабет думала: «Он меня поймет, он только с виду такой ершистый, а жизнь его порядком помотала. Из-за жены угодил в тюрьму, а она ему потом даже пакетика кофе не прислала из своей Америки». И снова думает Раймельт: «Надо перебросить дощечку, чтоб она смогла перейти через канаву». Но ничего умного ему в голову не приходит, и он молча опрокидывает еще одну рюмку.

— Тебе налить?

— Я от водки дурею.

— Эка важность, — сказал он.

— Ах ты боже мой, — сказала она.

— На бога тоже надежда плоха. Он еще до сих пор никому не помог.

— Они разорвут меня на части.

Раймельт недоуменно поднял глаза на женщину, а когда она вдобавок спросила: «Тебе доводилось видеть желтое небо и чтоб на землю сыпался дождь из ворон?» — он уже не сомневался, что от двух рюмок водки Элизабет окосела. Как теперь быть, он не знал: то ли уложить ее на диван, то ли проводить до дому. И, не сумев удержаться от искушения, схватил ее за руку. Его собственная рука при этом дрожала, и он подумал про себя: «Ну и болван же я!»

— Он очень приличный человек, — вдруг заговорила Элизабет, — совсем не такой, как ты думаешь. И если я перееду к нему, это тоже будет не так, как ты думаешь. Он ждет меня, он добрый человек, а время утекает, словно вода.

Раймельт пил, и курил, и снова наливал себе до краев. «С чего ее сюда принесло? — думал он. — Мне-то какое до этого дело? У нее есть сын, сын работает в газете и кой-куда собирается, вот пусть сын и тревожится. Дочка в университете, а комбинат взял на себя расходы по обучению». Теперь Раймельту хотелось только одного: чтобы она ушла и оставила его в покое. Но женщина говорила, говорила, она вступила на ту самую дощечку, которую Раймельт перекинул для нее через канаву. «Он меня понимает, другие — нет, а он понимает». Она больше не испытывала страха.

— Берлин или Прага — всякий раз словно что-то запретное. А ему сюда — ты ведь знаешь, какой он. Он без своих синих чаек и жить не сможет. Синие чайки — вот такой это человек. А продать дом... Родной очаг — он и есть родной очаг. Я-то знаю, каково это, когда приходится все бросить. А ведь я была тогда молодая. Ему я нужна, детям я только стою поперек дороги. Никогда бы раньше не подумала, но так оно и есть. Тебе-то я могу сказать.

Раймельт пытался сохранять спокойствие, но вдруг откуда-то изнутри накатила слепая ярость, все равно как в тот раз, когда он пнул ногой крестьянина или выбросил в окно любовника своей жены.

— На тебя даже плюнуть противно.

Только это он и сумел выкрикнуть, после чего распахнул дверь. Элизабет до того испугалась, что не могла сделать ни одного шага. От этого Раймельт еще больше рассвирепел и повторил:

— На тебя даже плюнуть противно.

А когда Элизабет все-таки нашла в себе силы уйти, он много чего кричал ей вслед, хотя впоследствии он, как ни пытался, не мог вспомнить, что именно. Он кричал, что она не мать своим детям, что на уме у нее одни мужики, что ее сыну никогда не бывать ни в Лондоне, ни в Швеции, что дальше Засница[1] его теперь никто не пустит и она это знает не хуже, чем он, что и философский факультет для дочки накрылся, грех чего-то требовать от комбината, если мамаша сбежала на Запад, когда убегать никак нельзя, когда везде понатыканы атомные штучки, и должен быть какой-то порядок. «Я ему нужна» — ах, ах, сентиментальные бредни. Гамбуржцу у них в деревне не хозяйничать, покуда его, Раймельта, голос здесь хоть что-то значит, гамбуржцу здесь делать нечего, и чтоб у них в совете духу ее больше не было, не нужна она здесь. Элизабет тесней запахнула платок на груди и ушла в темноту. Она шла и все спрашивала: «Да что ж это такое?» Губы у нее складывались в странную усмешку, но она этого не чувствовала.

Раймельт сидел в унылой безнадежности своей комнаты, рубаха на груди распахнута, ноги босые, сидел и без устали разговаривал с самим собой, впору было подумать, что он рехнулся. У него в голове не укладывалось, как это Элизабет Бош... другие — да, пожалуйста, но чтобы она... Муж — передовой рабочий, повел состав, хотя после затяжных дождей мог бы и не вести, словом, настоящий шахтер, память о таких людях живет вечно, да и Элизабет — всюду, где нужна была помощь, она оказывалась тут как тут, а теперь... В голове не укладывается. Сын, молодой кандидат наук, многообещающий, выездной. Да и девчонка не уступит брату. Гамбуржец — добрый человек, пусть так, может, и добрый, может, и добрый. Но сбежать из-за этого... Из-за этого — да ни в жисть! Родной очаг! Здесь у тебя родной очаг, больше нигде. Синие чайки, дались тебе эти синие чайки.

Какое-то время он продолжал кричать, потом стены комнаты начали давить его, и он выскочил на улицу. Он думал, что, может, еще сумеет ее догнать. Но женщина исчезла. И света у нее не было. Синие чайки! Он против воли рассмеялся. А потом так же неудержимо заплакал, плакал и проклинал себя за то, что перебрал.

— А все проклятый гамбуржец, — буркнул он и поплелся домой.

На другое утро Раймельт позвонил Хансу Бошу в редакцию. Секретарша сказала, что у них совещание.

— Ну так вызовите его! — заорал Раймельт.

Секретарша была так потрясена этим криком, что вызвала своего шефа прямо с совещания, чего в принципе делать не полагалось. Ханс взял трубку и с досадой спросил, неужели дело настолько не терпит отлагательства, а бургомистр окончательно завелся из-за выражения «не терпит отлагательства» — это ж надо, какой выпендреж! — и сказал, чтобы господин редактор лучше позаботился о своей мамаше, не то у нее синие чайки в голове заведутся. Ханс Бош подумал, что ослышался, Раймельт же считал, что высказался более чем понятно: синие чайки. Потом он положил трубку и подумал: не терпит отлагательства, это ж надо так выпендриваться. Позаботился бы лучше о своей матери. Если б не она, был бы ты нуль без палочки.

Якоб Ален не смог скрыть от портовиков, что приводит в порядок свой дом.

— Все равно как на свадьбу, — сказал кто-то. И тут у него невольно сорвалось:

— Так оно и есть.

Он сразу пожалел о сказанном, но слово — не воробей. Они полюбопытствовали, кто она да откуда.

— Из Саксонии. Вообще-то не из Саксонии, а из Чехословакии.

— Так откуда?

— Оттуда.

— Она уже здесь?

— Не совсем.

— Тогда желаю успеха, — сказал один молодой паренек.

Якоб понял, на что тот намекает, и набросился на паренька: еще молоко на губах не обсохло, да как ты смеешь так со мной разговаривать, словом, пришлось их разнимать.

Но на душе у Алена стало еще тревожнее, чем было. Он все чаще бесцельно метался по городу: к Михелю, на Рыбный базар, к Собору. Садился в «Панораму», выпивал один за другим несколько аперитивов подряд, как тогда, в Оперном кафе, и заказывал деликатесное рагу. Он бродил по берегу Альстер и вспоминал берега озера под Берлином, где они сидели с Элизабет Бош. Он мчался на машине в аэропорт и провожал глазами самолеты.

«Ты видишь самолет?»

«За облаками нельзя увидеть самолет».

«А я вижу».

Он хотел воскресить все пережитое, но ему это не удавалось. Если раньше Ален мог равнодушно думать о смерти, то теперь он боялся умереть, так как вдруг осознал, что еще совсем не жил. Его снова и снова тянуло на вокзал. Он встречал поезда, которые приходили из Дрездена или Лейпцига, хотя и знал, что это бессмысленная затея. Ну, тогда желаю успеха! Два дня он не выходил на работу, сочинял от имени Элизабет Бош одно заявление за другим, поскольку считал, что сама она с этой писаниной не управится или сделает не так, как надо, писал и рвал густо исписанные листочки. Поскольку от Элизабет по-прежнему не было никаких известий, он боялся, что она заболела. И не нашел другого выхода, кроме как написать Лаутенбаху. Он писал, что испытывает к Лаутенбаху доверие, что они уже много лет знакомы, вот почему он и просит сообщить, что случилось с Элизабет Бош и почему она молчит. Лаутенбах ответил сразу же. В чужие дела он, Лаутенбах, не мешается, это к добру не ведет, пусть Якоб поймет его правильно. Якоб правильно его понял и не понял ничего. Во всяком случае, дело ясней не стало. Он послал Элизабет телеграмму, в которой просил оформить для него визу, чтобы он мог приехать в деревню. Уж это-то она должна для него сделать, думалось Якобу. А женщина положила телеграмму в шкаф для белья, туда, где лежали остальные письма Якоба.

Ханс Бош тотчас прервал совещание в редакции. «Синие чайки» могли означать только одно: матери вновь слышатся голоса, и она может на ходу выпрыгнуть из автобуса. «Мать», — сказал он. Для других это было достаточным объяснением. Они подумали: инфаркт или удар, что-то внезапное, может случиться с каждым.

Ханс был изумлен, увидев, что Элизабет совсем не похожа на такую, у которой летают чайки в голове. Разве что она менее сердечно его встретила, чем обычно; правда, она была какая-то рассеянная и забывчивая, поставила кофейник на огонь, а воды не налила. Господи Иисусе, как будто он мало что забывал на своем веку.

Они пили кофе. Пирожные привез он, богемские, из универсама, не такие, правда, вкусные, как пекла Элизабет, но вполне съедобные. Они разговаривали о всякой всячине, и при этом он пристально наблюдал за матерью. Он хотел по возможности осторожно сообщить ей новость. Дамаск — это вам, конечно, не Стокгольм, и кто произносит слово «Сирия», тот думает про Израиль, а кто думает про Израиль, тот думает про Ливан. А кто думает про Ливан, тот думает: война. А война — это смерть, и горящие дома, и крики людей, и запруженные дороги. Эти воспоминания еще живы в матери, а вместе с ними жив и страх, что все это может еще раз повториться и тогда удар настигнет ее детей. «Дамаск — это все-таки не Бейрут, — хотел он сказать. — Мы возьмем тебя туда на несколько недель, сама убедишься. Ты ведь давно уже мечтала хоть ненадолго вырваться из деревни и куда-нибудь съездить. Горы, пустыня и море. Полетишь над Турцией, а может, и над Кипром. Еще никто из нашей деревни не летал над Турцией и не видел пустыни. А после Сирии меня, возможно, направят во Францию или в Индию. И отовсюду мы будем приезжать за тобой. Чтоб ты повидала весь мир». Мать, конечно, заплачет, но ее слезы не стоит принимать всерьез. Минувшие годы заслонили катастрофу в шахте. К тому же, Пабло на первые месяцы останется с ней. Это облегчит разлуку. Что за ерунду наговорил Раймельт.

— Как ты себя чувствуешь?

На неделе он никогда не приезжает до конца работы, подумала Элизабет, а сегодня вот приехал, и даже с пирожными. Она подумала, что Регина ему, наверное, рассказала про Якоба Алена. Это было ей неприятно и тягостно, и поэтому она избегала встречаться с ним взглядом. «Надо было мне все ему рассказать, — думала она, — человек занимает такой пост, а родная мать вон что вытворяет. Ведь не поехал же он учиться в Москву и всегда хорошо ко мне относился».

— Хорошо я себя чувствую. Сам видишь.

И снова подумала, что не должна коверкать ему судьбу.

— На три года в Дамаск, — сказал Ханс, — уже все решено.

Ханса удивило спокойствие, с каким мать выслушала его слова, почти так, будто ее это ни капельки не интересует.

— Вот и поезжай.

Звучало так, будто она радуется, что он уедет. Ханс опять заподозрил, что за странной формулировкой Раймельта все-таки что-то скрывается.

«Синие чайки в голове».

И он начал говорить то, о чем собирался сказать: Турция, пустыня, синее море. А Элизабет улыбнулась, он вдруг показался ей мальчишкой, который рассказывает о своих приключениях. Ханс оборвал речь на середине, все эти рассуждения вдруг показались ему лишними.

— Не бойся, я тебе поперек дороги не встану.

— Какой дороги?

— Ну, Регина ведь тебе все рассказала.

— Что рассказала?

Он начал терять терпение, вспомнил про звонок Раймельта, подумал, что Регина что-то от него скрывает. И его вдруг охватил великий страх, как бы снова не пошло прахом все, что он выстроил с таким трудом.

— Звонил бургомистр, — сказал он, — говорит, тебе нездоровится.

Элизабет хотела отхлебнуть кофе, но рука у нее так задрожала, что Хансу пришлось перехватить чашку у нее из рук и поставить на стол. Все ожило в памяти: поздний вечер у Раймельта, ночная тишина, они разорвут меня на части, «на тебя даже плюнуть противно».

— Я не сделала ничего плохого, — сказала она, — я никогда ничего плохого не делала. Просто так вышло, сама не знаю почему.

Ханс подумал, что сейчас опять прозвучит: теперь, когда не стало отца, — проклятая фраза. Она сковала меня по рукам и ногам.

— Ну, хорошо, хорошо.

«Я должна сказать ему об этом, прямо сейчас, — подумала Элизабет. — Он меня поймет. Он меня всегда понимал».

Она подошла к шкафу, достала с полки письма Якоба Алена и выложила их перед Хансом на стол. Но она не могла усидеть рядом, покуда он читает слова, предназначенные только для нее. У нее до того муторно было на душе, что она ушла на кухню. Ей захотелось умереть. Она вновь увидела Якоба, как тот оглянулся на нее, уже за паспортным контролем, и как он недоверчиво улыбнулся и поднял ту руку, на которой ящиком отдавило два пальца, она услышала его голос: «Во мне все заглохло. Просто бывают на свете люди, про которых счастье не писано».

Элизабет Бош даже и не догадывалась, до чего это все глубоко в нее запало. Не соблазнительные речи о чужих городах и странах, о кораллах и белых островах, нет, в нее глубоко запала печаль Якоба. И походка у него такая... «Пойдем домой». Пойдем, но куда же, куда?..

Женщина ринулась в комнату и выхватила у сына письма.

— Тебя это не касается! — крикнула она. — Поезжай в Дамаск, поезжай куда хочешь, но тебя это не касается.

Ханс еще ни разу не видел, чтобы мать до такой степени вышла из себя. Она вдруг показалась ему совсем чужой. Но и он тоже показался ей чужим. Он сидел перед ней, прищурив глаза, как в свое время щурил его отец, когда приходил в ярость и начинал браниться на чем свет стоит.

— Ты предаешь собственных детей, — сказал Ханс, — счастья это тебе не даст.

И он подумал, что Дамаск оказался несбыточной мечтой, как уже многое в его жизни.

— Счастья это тебе не даст, — повторил он и ушел.

Элизабет Бош стояла неподвижно, прижав стопку писем к груди. Нет у нее ни сына, ни дочери, ни внука. У нее есть только Якоб Ален, и Якоб сказал ей: «Пошли домой».

Ханс не явился в назначенное время к главному редактору, а вместо того поехал в школу, где работала его жена. Уроки у нее должны были как раз к этому времени закончиться.

Регина увидела, как он ждет у входа, и подбежала к нему.

— Как мило, что ты за мной заехал.

Но она сразу же поняла, что произошла какая-то неприятность. Пабло, мелькнуло у нее в голове, и она спросила про мальчика.

— С ним все в порядке, — ответил Ханс, — садись.

Он поехал по городу без цели, куда глаза глядят.

— С каких пор ты про это знаешь?

И поскольку Регина не поняла, о чем он спрашивает, уточнил:

— Ну, про мать и про этого, из Гамбурга.

— Я не придала этому особого значения.

— С каких пор?

— Я же тебе сказала, что не придала значения.

Теперь остается только глядеть на дорогу, думал про себя Ханс. Глядеть, тормозить, ехать дальше. Мимо вокзала, мимо Оперы, мимо музея.

— Она ведь совсем одна, — сказала Регина.

Ханс подумал: «И я тоже».

— А может, и нет, — сказал он.

— Что «может, и нет»?

Мотоциклист обогнал Ханса и подсек его. Волна ярости захлестнула Ханса, он засигналил. Все они одним миром мазаны, подумал он, что мать, что Маша, что Регина. Только о себе заботятся.

— Не я выгнал ее из Чехословакии, не я виноват, что погиб отец.

— Ну и?

— Никаких «и».

— Ты просто боишься.

— Бред.

— Что из-за нее накроется Дамаск.

— Вообще-то она живет не в безвоздушном пространстве.

— С тех пор как тебя решили послать за границу, ты постоянно чего-то боишься, ничего больше не пишешь, а если и пишешь, то трижды взвешиваешь каждое слово, чтобы не просочилось ни одной мысли, из-за которой у тебя могут быть неприятности. Боялся из-за Лондона, боялся из-за Стокгольма, теперь — из-за Дамаска.

— Нельзя сменить страну, как меняют белье, — сказал он, — не то…

И она подумала, что весь этот разговор не имеет смысла, он ее не понимает и не хочет понять.

Вокзал, Опера, музей, Ханс второй раз ехал по тому же кольцу. Он спохватился, когда увидел фонтан и концертный зал. «Мы и ездим как разговариваем, — подумал он, — все повторяется». Оба почувствовали усталость. Регина сунула руку к нему в карман, как раньше, в те времена, когда между ними все было хорошо, и мальчик еще не родился, и машины не было, а только две комнатушки под крышей в старом доме.

— Ты ведь тоже вроде бы хотела в Дамаск.

Разумеется, она хотела. Да и кто бы не захотел.

— Она этого не сделает, кто-кто, а она не сделает.

И Ханс договорил:

— Не предаст собственных детей.

Регина вытащила руку из его кармана. «Только не продолжай, — подумала она. — Я все это наизусть знаю: конфронтация и международное положение, и надо же считаться, и надо же принимать во внимание. Ты прав, но ведь есть на свете и любовь, и мечты, и приближение старости, и одиночество».

— Поменьше пафоса! — сказала она.

— Куда уж меньше.

Регина вдруг расхохоталась. Подумать только — мать и этот Якоб Ален в роли классового врага.

Ханс резко нажал на тормоз и остановил машину.

— У вас у всех в голове одни только синие чайки, чертовы синие чайки.

После этого Ханс выложил все, что Регина и без того уже не раз слышала, он будто выступал на собрании, а она этого терпеть не могла. Без уверток, подумала она. Новая интонация, подумала она. Она вышла из машины и ушла, так ничего и не ответив. Глядя вслед отъезжающей машине, она прямо затряслась от злобы. Да пропади он пропадом, этот Дамаск, пропади он пропадом.

По деревне прошел слух, что Элизабет Бош надумала уезжать окончательно и бесповоротно. Завелся у нее один такой из Гамбурга, Лаутенбахов приятель. Все деревенские новости сначала поступали к мяснику, а уж оттуда разносились по домам. Кто-то утверждал, будто бургомистру сверху приказали уволить эту женщину. А Ханса выставят из газеты, вот почему он недавно побывал у матери. Даже на улице было слышно, как он тогда орал. Раймельт знал про все эти пересуды, но не делал ничего, чтобы положить им конец. Если его напрямую спрашивали, он отвечал: «Дело хозяйское». Такая позиция отнюдь не облегчала жизни Элизабет. Лаутенбах со своей стороны отвечал, что его это не касается. Якоб Ален — никакой ему не друг, они просто обменивались марками. Разумеется, от него не укрылось, что между гамбуржцем и Элизабет Бош протянулась такая ниточка, но, в конце концов, люди и сами могли видеть, что женщина каждую неделю получает по бандероли и что вообще она стала какая-то не такая, расфуфыренная, туфли зеленые, губы накрашенные. В общем, не в его вкусе, сказать по правде, но он никому и не собирается навязывать свой вкус. Элизабет больше не показывалась на заседаниях юбилейного комитета. И это лишний раз доказывало, что она послала заявление в Берлин, на самый верх. Одни перестали с ней здороваться, другие, напротив, тайком подсовывали ей что-нибудь лакомое: отборный кусок вырезки, швейцарский сыр, земляничный конфитюр. Было доброе — было и злое, а Элизабет не хотелось ни того, ни другого. Она снова начала запираться у себя в квартире, выходила на улицу, только чтобы запастись самым необходимым, и тем подбрасывала дополнительное топливо в костер сплетен.

Бузина стояла в белом цвету. Хлеба уродились неплохие.

Ханс Бош сидел перед своим главным и витийствовал:

— Эней таскал своего отца у себя на спине. А мне приходится тащить свою мать.

— Вот уж не знал, что у тебя такие амбиции в области античной филологии, — перебил Рудольф, затем он встал, открыл окно, и они услышали скрежет проезжающего мимо трамвая. Рудольф снова сел, взял сигарету, вспомнил, что врач настоятельно советовал ему бросить курить, что каждую неделю он твердо решает последовать совету врача и что так оно будет продолжаться вплоть до... именно, вплоть до.

— Гамбург или Дамаск, — сказал Ханс, — такими случайностями полна жизнь, дорогой мой, какая уж там цепь причин и следствий, просто игра в карты, бессмыслица.

«До этого я бы и сам мог додуматься», — ответил про себя Рудольф, а взглянув на Ханса, увидел, что у того воспаленные веки и дрожит рука, когда он берет чашку кофе. Еще Рудольф подумал, что последние месяцы нелегко дались Хансу, а возможно, тут сыграли свою роль и семейные неприятности. Во всяком случае поведение Ханса наводило на подобную мысль.

— Ничего, скоро ты избавишься от всего этого, — сказал он Хансу.

— О том и речь.

И Ханс невольно улыбнулся, хотя у него болел живот и вообще он себя прегадко чувствовал с тех пор, как побывал в деревне и поссорился с Региной. Ханс уже несколько дней не был у себя дома, он попросил выделить ему комнату в общежитии шахты, благо, был лично знаком с начальником производства. Он хотел побыть один, он боялся изматывающих перебранок с Региной, которые ни к чему не приводили, кроме новых ссор. «Ты становишься банальным, мой дорогой». «Карьерист» — вот как надо толковать эти слова. А уж доведись ей увидеть его в кабинете у Рудольфа, она непременно сказала бы: «Самооговор». Да что Регина вообще смыслит в жизни? Она, со своими дурацкими идеалами! А он был просто обязан поставить Рудольфа в известность. Только и всего.

— Моя мать хочет выйти замуж и уехать к мужу в Гамбург, — сказал он и подумал: «Ну, сейчас пойдут расспросы, только держись».

Но Рудольф ничего не стал спрашивать. Он только подумал: «В этой газете я должен пройти решительно через все, вот и через это тоже».

— Уверяю тебя, я ничего об этом не знал,

И вдруг ему почудилось, будто не главный редактор сидит перед ним, а Регина, сидит, ядовито улыбается и говорит: «Это ж надо, какой пыл!»

— Вот, собственно, и все, — сказал он.

А Рудольф на это:

— Шел бы ты лучше домой.

Он, конечно, не мог знать, что Хансу некуда идти, кроме как на улицу или в унылую комнату в общежитии. Клуб журналистов внушал ему страх. Ибо там, как он опасался, к нему в любую минуту мог кто-нибудь подсесть и сказать: «А у твоей матери амуры с одним типом из Гамбурга». Выходя от главного, он еще подумал: «А почему я, собственно, должен считать себя виноватым, если моя мать надумала переехать из Саксонии в Гамбург?»

В тот же вечер он написал матери, что она может делать все, что считает нужным. Лично он переговорил с главным редактором. Для него, Ханса, всегда что-нибудь найдется. И на этом Дамаске свет не сошелся клином. Он же со своей стороны желает ей счастья. И снова ему почудилось, будто у него за спиной стоит Регина и с ядовитой улыбкой говорит: «Ну, таким письмом ты ее добьешь. И сам прекрасно это знаешь». Он хотел разорвать письмо, ибо совсем запутался и уже не различал, где ложь, а где правда. Но в конце концов он все-таки отправил письмо.

Маша даже и не злилась на Хербота. Все было организовано на высшем уровне, достойно, в духе времени. Каждый старался соблюдать приличия, даже его жена, которая почему-то вызывала жалость, когда приехала в общежитие приглашать Машу на новоселье в новый дом. Пять лет каторги, без выходных, то кирпича нет, то цемента, рабочим каждый раз надо что-то сунуть — и вот наконец переезд. Беседа втроем, детки спят, «Покойной ночи, тетя Маша», и «Ты не уйдешь?» — и поцелуи, а потом огонь в камине, и красное вино, и соленые палочки, и конфеты из магазина «Деликатесы». И «Ваше здоровье!», и «Угощайтесь!» Вот за то, что Хербот принял участие в этом фарсе, что он как дурак расселся между ними обеими, Маша его простить не могла. «Дорогой мой партийный кадр, — подумала она, — мой дражайший кадр, я извела свое дитя, а ты доложил об этом жене, после чего вы легли с ней в одну постель, и она простила тебе твое легкомыслие и хочет перейти со мной на «ты». Меня прямо тошнит от этого разгула «коммунистической морали».

Она высидела в гостях полчаса, а может, целый час. Хербот накануне вернулся из Франции. Переговоры о сотрудничестве, он рассказывал, и рассказывал, и не мог остановиться про Монмартр, и Эйфелеву башню, и Пляс де ля Конкорд. Три дня в Париже. Человек с кругозором. Если и дальше так пойдет, быть ему генеральным директором, от Франции недалеко и до Испании, а за проливом — Англия.

«Ну, выпей же что-нибудь».

Тут она опрокинула рюмку, вскочила и стремглав выбежала из дому — по освещенной дорожке, через сад, вскочила на подножку отходящего трамвая, потом зашла в первую попавшуюся дискотеку, только чтобы заглушить мерзостный привкус от камина и свеженакленных обоев и Елисейских Полей. А после танцев отправилась незнамо с кем в его берлогу, где и проспала до полудня, хотя к десяти ей следовало быть у проректора по учебно-воспитательной работе «в связи с вашей успеваемостью». Пусть выгоняют, она будет только рада. Отчисление она воспринимала как освобождение. Непонятно только от чего. Порой, когда она среди ночи вдруг вскакивала, словно спасаясь от преследования, а потом лежала и не могла уснуть, ей думалось, что хорошо бы пожертвовать собой во имя чего-то высокого и чистого.

Элизабет мыла на кухне полы, когда заявилась Маша: «А вот и я. Вещи из общежития забрала, с университетом все кончено, и еще я сделала аборт». Она судорожно вцепилась в мать, плакала, вся пошла красными пятнами, а Элизабет думала: «Господи ты боже мой, где ж мне взять силы, сперва письмо от Ханса, а теперь еще это». Маша даже и не заметила, как худо ее матери, какая она бледная. Где ей было понять, что матери кажется, будто у нее в любую минуту может остановиться сердце.

Этой ночью, выплакавшись на груди у матери, Маша спала крепким сном. Этой ночью Элизабет пошла к маленькому пруду возле заброшенной шахты. Норд-вест нагнал на деревню облако удушливого дыма с электростанции. Элизабет села в грязную, засыпанную выбросами траву, поглядела вниз, но ночь была темная и увидеть воду она не смогла. Элизабет закрыла глаза, не в силах о чем-либо думать, и так и сидела, пока у нее не замерзла спина. Подняться с земли было очень трудно. Она почувствовала себя грузной и неуклюжей и поначалу с трудом переставляла ноги. Не сразу она заметила, что уже давно идет дождь и что одежда у нее промокла.

Этой ночью Элизабет Бош написала два письма. Ректору университета она написала, что всю вину за поведение Маши надо целиком и полностью возложить на нее, Машину мать, это она не занималась дочерью как следует. А Маша всегда была хорошей, послушной девочкой, и она просит не наказывать дочь за упущение матери. Другое письмо она написала главному редактору окружной газеты. Ей неизвестно, писала она, что именно рассказывал ему Ханс о ней и о ее отношениях с одним человеком из Гамбурга. Наверняка много несправедливого. А она вовсе не собирается уезжать из деревни. Опасения ее сына ни на чем не основаны. Завершила она письмо такими словами: «Каждый живет где живет, и это хорошо».

Хотела она написать и третье письмо, в Гамбург, но на это у нее просто не хватило сил.

Еще до конца года Якоб Ален продал свой дом на берегу Эльбы и переехал к брату в Западный Берлин. Случалось, что, испросив визу, он переезжал в восточную часть города, отыскивал тот самый задний двор и немного погодя ехал обратно.

Когда деревня торжественно отмечала свой юбилей, Элизабет Бош стояла у окна за гардиной и кивала проходящим мимо людям, хотя видеть ее с улицы никто не мог. И когда она там стояла, и на лугу гремела музыка, ей вдруг почудилось, что дома, деревья, люди начали расти прямо у нее на глазах. «Боже мой, — подумала она, — как оно все надвигается — и все прямо на меня».

Из рубрики "Авторы этого номера"

ВЕРНЕР ХАЙДУЧЕК (WERNER HEIDUCZEK; род. в 1926 г.) — немецкий писатель (ГДР). Начал печататься в 60-е годы.

Автор романов «Прощание с ангелами» (переведен на русский язык, М., 1973), «Смерть у моря» («Tod am Meer», 1977), повести «Марк Аврелий или один семестр нежности» («Mart Aurel oder ein Semester Zartlichkeit», 1971) ряда пьес и книг для детей.

Повесть «Прегрешение» вышла в ГДР в 1986 г. («Verfehlung». Halle-Leipzig, Mitteldeutscher Verlag, 1986).

Примечания

1

Приграничный пункт в ГДР.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня
  • Регистрация
  • Забыли пароль?

    Комментарии к книге «Прегрешение», Вернер Хайдучек

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства