«Во имя Мати, Дочи и Святой души»

Михаил Чулаки ВО ИМЯ МАТИ, ДОЧИ И СВЯТОЙ ДУШИ

1

Папуся с мамусенькой принимали постепенно. Капали в белую водку «Красную Москву» – «чтоб ароматерно».

Такой постепенный перегрев у них случается нечасто, но обязательно – на новую Луну. Мамусенька Луну чувствует нутром, как ведьма или волчица. В обычные дни пьют просто и глухо, а на новую Луну наливаются постепенно, вдыхая «ароматерный» дух.

Папуся уже озвучил с деликатной отрыжкой свое неизменное:

– Правомерное принятие – улучшает восприятие.

Рифмы в нем забродили.

Клава на себе знала, чем разброд рифм закончится. Мамусенька первая начнет:

– Клавка вчера со двора не шла. В школе опять училка жаловалась. Себя не жалеешь, в люди ее тащишь, а она – соплюха неблагодарная. Не зря я ее выкинуть хотела, да пожалела сдуру.

Потом и папуся распалится:

– Горблю на нее, а она одно знает: жопой заводной крутить.

– Вот и поучи ее по жопе! – как будто в первый раз догадается мамуся.

Папуся потянется за старым своим ремнем. Еще солдатским.

– Потому что мы не такие были. Старших слушали и родителей радовали. А у этих только сексы и сникерсы на уме! – станет распаляться.

У папуси давно живот как мешок с картошкой и штаны держатся на подтяжках, но ремень он сохраняет специально на Клаву.

Тут уж не убежать. Мамуся хватает Клаву и валит на кровать, лицом в вонючий матрац без простыни. Папуся стаскивает разом и джинсы старые и грубые трусы из дерюги, какие никто в классе не носит. У всех девчонок – гарнитуры, а у Клавы – трусы семейные.

Клава напрягается, ожидая первый удар, но мамуся опытной рукой поглаживает ее попку и кричит:

– Чего затвердела? Расслабься, дура! Когда ебут, расслабляться надо!

Клава покорно расслабляется – и принимает первый удар.

Больно. Очень больно.

Но с какого-то момента и сладко стало делаться. С недавних пор сладость к боли добавилась.

Запыхавшись, папуся лезет всей ладонью с пальцами под Клаву снизу и щупает.

Сладость возрастает, но Клава терпит.

– Сухая еще, – объявляет папуся и хлещет дальше.

Наконец Клава не выдерживает и писается маленькой порцией.

Папуся лезет снова. Шарит придирчиво пальцами.

– Мокрая, – радостно объявляет он, и порка прекращается.

Для Клавы.

– Теперь и тебя, суку, надо! – рычит папуся на мамусеньку.

– Куда тебе! – подначивает мамусенька.

– Известно, куда.

– Поняла, дура? Расслабляться надо! – не забывает мамусенька материнский долг.

И воспитывает личным примером.

Клава всё видит. В упор.

Папуся с мамусенькой засыпают наконец на своей кровати. Как трудились, так и засыпают – в двухъярусной позе. А Клава еще долго не спит. Отползает на свой диван и смотрит в окно.

Вот так – редко, но регулярно ее воспитывают: на новую Луну.

И Бог всё видит, как тоже учит мамусенька. Водит к Спасу и заставляет свечки ставить. Всё Он видит, но ни разу еще Он Клаве не помог.

Но сегодня Клаве не захотелось дожидаться, когда папуся с мамусенькой перегреются и полезут с поркой.

Она пошла боком к двери.

– Куда намылилась?! – заметила мамуся.

– Куда! Побрызгать хочется.

– Смотри. Быстро назад. Станешь на кухне болтаться – убью потом!

На кухне колдует над кастрюлями соседка Антонина Ивановна.

– Чего, Клашенька? Опять бедуешь? Дерутся твои? А бомбочку хочешь? Ликё-ёрную!

Соседка ликерными конфетами зря не разбрасывается. У нее сын Павлик – дурачок. Огромный и бессмысленный. Павлик не говорит, а мычит только, и имени своего не очень понимает. Иногда он начинает «колобродить», и однажды в коридоре, заколобродив, прижал Клаву. И с тех пор Клава с соседкой приспособились в полном согласии: как Павлик заколобродит, соседка зазывает Клаву к себе, Павлик сажает ее на жирные мягкие колени и начинает ползать по ней толстыми пальцами. Начинает сверху и спускается туда же – куда и папусик лезет проверить, сухая ли еще и пороть ли дальше? Павлик спустится, посопит и успокоится. А соседка за это еще и большую конфету с ликером даст – бомбочку. И через мамусю подарки Клаве добавляет – тряпки всякие поношенные, пироги на праздники. Мамуся берет, а про пристрастия Павлика не догадывается. Догадалась бы – убила!

– Не могу сейчас, теть Тонь. Мамусенька ждет.

– Зайди на минутку, Клашенька. Мой совсем – заколобродил.

– Потом, может. Заснут мои.

Клава двинулась к себе. А соседка следом. Как бы случайно – ведь по дороге им из кухни.

Но перед Клавиной дверью соседка резко схватила ее сзади, толкнула к своей двери и вдавила в комнату. А там сразу перехватил дурной сопящий Павлик.

И не вырваться.

Павлик сегодня сопел и ползал пальцами дольше чем обычно.

Павлик хоть и дурной, но добрый, больно ей никогда не сделал, и Клава даже рада бывает ему помочь, тем более, что ей и не стоит ничего. Но сейчас она сидела вся окаменелая и слушала только, что за дверью делается. Расслабиться не могла.

И услышала – мамусенькины крики в коридоре:

– Где Клавка?! Где сука моя?!

Антонина выскочила в коридор, врала громко:

– Шла она! Видала я! На лестницу пошла! Я подумала, ты ее послала. В магазин или куда.

Вернулась довольная:

– К себе пошла. А то бы сюда полезла.

– Она же теперь убьет! – заплакала Клава.

– К утру успокоится. Она с вечера такая, а отдерет ее как следовает твой папаша – и успокоится. Папаша твой может – отодрать как следовает, – засмеялась соседка масляно.

– А где же я ночью?

– С Павликом перележишь. И ему легче – торопиться не к спеху.

Павлик наконец засопел часто – и выдохнул.

Клава знала этот выдох, сама встала. И он не держал.

Но пролежать с этим жирным бессмысленным боровом целую ночь было противно и представить на минутку. Это совсем другое – не то, что присесть к нему на бегу.

Разгрызая подряд вторую бомбочку – расщедрилась ради сыночка колдунья старая – Клава думала.

И когда соседка снова ушла на кухню – доколдовывать над кастрюлями, Клава тихо вышла в коридор, огляделась, не увидела никого – и пробежала к входной двери.

Вышла на лестницу, неслышно защелкнула за собой дверь и пошла вниз. Солидно и неспеша, как взрослая.

А кто сказал, что она не взрослая? Уже полгода как красные дни носит.

2

Вышла она в чем была – в джинсах и свитерке.

Дождя не было, а ветра много. Но май ведь уже, весна, мерзнуть не полагается. Скоро последние двойки растают и утекут – каникулы близко.

Клава пошла на свет: по своей полутемной Маяковке в сторону Невского. На Невском всегда что-то случается.

Но и дойти не понадобилось. Прямо напротив роддома к ней почти прижалась бесшумная тачка. Плавная и блестящая – высокий класс.

Выскочила на панель женщина в коже с перстнями и кулоном.

– Куда пошла одна, пацанка?! Не знаешь, что нельзя маленьким поздно? Марш-марш сюда быстро!

Схватила Клаву за руку и вдернула в машину.

В такую машину и вдернуться приятно.

Клава с теткой плюхнулись сзади.

Впереди рядом с водилой – мужик. Только большие плечи видны.

Тепло и рессоры покачивают. Захотелось задремать.

– Чего шляешься? Куда шла?

– Мать за бутылкой послала, – соврала Клава и испугалась: вдруг проверят, что денег при ней нет.

– Хорошая мать, – вздохнула тетка. – У меня бы ты только за пирожными в магазин бегала.

И спросила мужика – так, будто и не слышала рядом Клава:

– Ну что – подберем ее? Годится?

– А что с нее? В общую кучу если? Для тех, кто эти кильки любит?

– Кильку сейчас многие любят. Не всем лососину жирную.

– Если б девочка.

– А вдруг, – и повернулась к Клаве: – Тебе двенадцать-то есть?

– Четырнадцать! – обиделась Клава. – Я уже большая. Красные дни ношу.

– Килька-то – вон! Почти сардинка. Сейчас все длинные, не разберешь, – и снова к Клаве: – Чего мать-то: за мужиками посылает тебя?

– Нет! Она бы убила!

– Убила бы? Это хорошо. Ну-ка?

И опытным движением разом и расстегнула, и спустила ей джинсы.

– Ну-ка, говорю! Не зажимайся ты!

Клава покорилась ее пальцам, которые проникли глубже, чем это делал даже Павлик, не говоря о папусе.

– Точно! Девочка и есть! Натуральная! А говорят, нравов вовсе не осталось.

Обследование закончилось, но палец задержался. Только он стал по ощущению не медицинский, а совсем другой.

– Смотри, какую рыбку сняли. Килечку-кольпиночку, – обрадовался мужик. – Девочку Федотик хотел.

– Позовешь завтра, – почти пропела тетка в коже странным голосом.

Даже мужик расслышал:

– Ты чё?

– Целочка-прицелочка, – пропела тетка. – Мне тоже редко достаются. Не всё Федотику.

– Тьфу! Вот уж этих штучек не люблю!

– Только Федотик подождет, – пропела тетка. – На такую рыбку еще и старых осетрин найдется! Без ущерба. А Федотик потом.

Машина затормозила. Тетка убрала руку, перегнулась через Клаву, распахнула дверь и резко вытолкнула Клаву наружу – как та была, с джинсами, путающимися в ногах.

Темно и пусто на улице, но Клаве показалось, что ее голизна осветила дома вокруг. И все смотрят сквозь окна.

Тетка наклонилась, потянула снизу одежки.

– Фу, какое трико грубое. Гарнитур для бедных.

И сама всё застегнула на Клаве – как на маленькой.

3

Они поднялись в лифте и оказались в квартире, в какой Клава и не бывала никогда. Только по телевизору видала в мексиканских фильмах. Так с телевизора и завидовать нечего, там всё далеко: за экраном.

Мужик куда-то исчез, а женщина хлопотала вокруг «маленькой гостьи», как она повторяла к большому удовольствию Клавы.

– Сюда. Белесенькая какая. Вот здесь будем спаиньки. Только сначала маленькую гостью помоем и переоденем. Стой ты, – вдруг резко, и снова ласково: – Я всё сама.

Она снова умело расстегивала все молнии и пуговки.

– Женское дело – штанишки снимать, запомни на всю оставшуюся жизнь. Да и в раю, наверное, то же самое: а иначе – какой же рай? Остальное всё врут – и учителя, и политики всякие. Писатели тоже врать мастаки: литературу себе придумали. Штанишки спускать и расслабляться – вот и вся жизнь женская. Будешь штанишки спускать вовремя – будешь жить в любви и кайфе. Вовремя, но как можно чаще. Вот так. И такую писеньку никто еще своим грязным еблом не пропырял. Сейчас помоемся и подмоемся.

Она увлекла Клаву в огромную ванную – куда больше их квартирной кухни. Сверкающую как операционная, где Клаве год назад выдирали гланды. Тут было всё: ванна полукруглая и горшок обычный, и похожее на горшок приспособление с кранами.

Незаметно как-то тетка и сама разделась, оказавшись толще и дряблее, чем показалась на улице в темной коже.

– Зови меня Наташей, понятно?

– Понятно, тетя Наташа, – постаралась Клава ответить как можно вежливее.

– Какая тебе тетя? – тетка как бы в шутку, но довольно больно хлестнула Клаву по щеке. – Наташей. Как старшую подружку твою. Ну-ка? «Я тебя люблю, подружка Наташа» – повтори!

– Я тебя очень люблю, подружка Наташенька, – догадалась Клава расцветить обязательную фразу.

– Вот, молодичка, вот умничка.

Она обливала Клаву шампунем, промывала водой – и ласкала, ласкала непрерывно всеми пальцами, которые словно бы жили отдельной и очень резвой жизнью.

– Хвасталась, что большая, а совсем девочка. Ты и не чувствуешь здесь ничего? Ну, рассказывай! – снова хлестнула по щеке.

Клава припомнила честно:

– Похоже, как когда папуся порол, но не так, – Клава польстила доброй хозяйке.

– Ах он старый садист! Так он такую круглую попочку порол?

– Ага, – с удовольствием нажаловалась Клава. – И мамусенька помогала.

– Вдвоем? А потом?

– А потом папуся драл ее как следует.

– А чем же порол твой старый папуся чертов?

– Ремнем. Но пряжкой не бил, только кожей, – добавила она для справедливости.

– Ух ты какая: целочка, да не девочка. Ну-ка пошли.

Она обтерла Клаву старательно, но как-то торопливо.

– Ну пошли спаиньки. А ты в Спящую красавицу никогда не играла?

– А как это?

– Когда ты спишь и ничего не слышишь. А чего-то с тобой делают, делают… – затянула Наташа мечтательно.

– Не-а.

– Ну, значит, спи. Выпей вот.

Наташа принесла в чашке вроде чая.

Только горького и холодного.

Клава и так хотела спать. А тут и совсем заснула. На такой кровати, на какой и рядом не лежала никогда.

И только едва слышала сквозь сон возню Наташи на себе. Далекую и приятную.

Или кровать такая хорошая?

4

Утром Наташа была сердита, но не дралась и даже не ругалась.

– Ну? Продрыхлась? Надевай вот вместо твоих половых тряпок. В переносном смысле – половых: которыми на кухне полы моют.

Клава робко надела настоящее шелковое белье. Да и шелка на него ушло меньше чем с носовой платочек – больше кружев.

– Вот так, теперь что-то. Сейчас есть будем.

Наташа разгуливала по квартире совсем голая.

– Ну иди. Где кухня, еще не разглядела? Постой. Ну-ка, сними снова.

Клава с сожалением сняла обновки, думая, что их у нее отнимают.

– Не умеешь раздеваться. Надо, ну я не знаю, с оттяжкой. Будто каждым этим кружавчиком подарок делаешь. И одеваться – словно не хочется, да строгая мама заставляет. Давай-ка снова.

Клава старалась понимать и выполнять приказы, чтобы остаться здесь. Чтобы не прогнала Наташа обратно домой – к папусе с мамусенькой. Да мамусенька и убьет теперь.

– Ничего. Надо чтобы с тобой Шурачок поработал. Поставил тебе личный стрип. Он педик, так что твой весенний пейзаж ему до лампочки, но на постановки – талант!.. Ладно, жрать пошли. Кушать пора маленькой девочке.

И поели тоже так, как Клаве не приходилось ни разу. Всё больше лососиной и французскими сырами с прозеленью.

– Ладно. Дело пора делать, – поднялась Наташа. Сиди здесь, никому не открывай, телефон не снимай. Скоро приду. Да плетку хорошую бы не забыть – не одному твоему папочке твоя попочка резиновая понравится, – не то пригрозила, не то пообещала.

Но Клава не испугалась и хорошей плетки. Чтобы остаться здесь, она готова была отрабатывать терпеливой попкой – тем более, после папусиного солдатского ремня. Ночь только провела она в этой комнате с лаковым полом и шелковыми занавесками, провела на огромной кровати, крашенной белой эмалью, пролежала, проспала под атласным одеялом – и перенеслась в другую жизнь, из которой не хотелось обратно туда, где уткнут ее снова лицом в вонючий заляпанный матрац.

Может, Бог и помог ей наконец? Чего Ему стоит? За столько-то поклонов и свечек даже и не дорого Ему встало.

А что здесь точно так же нужна она людям только своей чувствительной писенькой да полосованной попкой – так это настоящее устройство жизни и есть. Везде одинаковое, а когда в школе заставляют учить другое, так это одно вранье. Потому Клаве и неинтересно. И когда собираются у кого-нибудь дома классом или компанией, тоже начинают щупаться, и самые недотроги вроде Светки Озерановой строят из себя, чтобы набить цену, а потом тоже к мальчишкам на колени садятся и хихикают для подъема интереса.

И взрослые прячутся, а делают так же. Мальчишки рассказывают, что физичка Виолетта, которая держится как барыня и брезгливо рассыпает двойки таким как Клава, десятиклассникам даёт, которые уже под метр девяносто вымахивают. «Эскпериментальной физикой» занимаются. Клаве и проверять не надо, она раньше чем себя, папусю с мамусенькой в двухъярусных позах помнит. Все взрослые только этого и ждут целый день.

И единственный вопрос в жизни: на какие простыни тебя положат, в какой ванне подмоют. И куда приятнее снимать скользящие нежные трусики, чем ту дерюгу, которую Клава носила до сего дня, а в этой квартире ее старым трико зазорно даже пол вымыть.

Зазвонил телефон, Клава посмотрела испуганно, боясь что за звонком появятся грубые люди, которым наплевать на нее, которые выкинут ее из этой волшебной квартиры. Наташа – та не выкинет, Наташе уже понравилось ее ласкать, надо только терпеть и исполнять всё, что Наташа захочет.

Наташа наконец пришла. И не одна. С нею явился мужик молодой, но жирный. Чем-то похож на Павлика, только глаза осмысленнее. И разговаривал по-людски, а не мычал.

– Вот она, – небрежно ткнула пальцем Наташа. – Не дикая роза, а дикий бутон. Но ничего, старается.

– Ну покажи ее, – высоким голоском пропел жирный.

– Давай, покажись перед Шурачком, – приказала Наташа.

И сделала рукой – как круг очертила.

Клава поняла, встала на середину комнаты и стала старательно раздеваться. Вспоминая утренние уроки.

– Да, матерьяльчик есть, – снисходительно одобрил Шурачок. – При ее габаритах мы ей поставим лежачий стрип. Лежа-то трудней раздеваться, ерзать по простыне приходится. На ерзе, и поставим. Ну-ка давай.

Клава старалась. Ерзать по шелковой простыне было легко.

– Ага. Вот. И последний штрих: резко выходишь на мостик и за секунду эту успеваешь трусы провести до самых пяток. Вот, ну-ка: ножки широко, резко на мостик – р-раз вниз всю это трихамудию – и раскрываешься вся навстречу страсти. И сразу опала. На миг раскрылась и опала, закрылась, а то не стрип, а гимнастика получится.

Светка Озеранова хвасталась, что она в балетную студию ходит и про тренировки рассказывала – репетиции. И сейчас с Клавой случилась словно бы балетная репетиция.

После четвертого раза ее придирчивый режиссер махнул рукой и пропел почти женским голосом:

– Сойдет для начала. Я свою мизансцену отработал, теперь ты, Наташенька, покажи. Знаешь же, что я твой ценитель навек и даже дольше.

– Только-то, что ценитель, – проворчала Наташа.

– А так и хорошо. Без пота и пятен.

Наташа разделась, без всяких ужимок, словно в бане. Приказала:

– Вертись.

Клава покорно уткнулась лицом в простыни.

– И будто спишь.

Наташа уселась сверху-сзади к ней на бедра, но стало совсем не тяжело, только глубже утонула в податливую постель.

– Некоторым бы только исполосовать такую статуэточку. У нее уже есть прорисовка небольшая. Видишь, папочка по ней ремнем рисует, садист старый. Тут тоже такие приходят. Я замечала: больше тянет, у кого животы поджаристые. Видно, злость застаивается, если слишком талию перетянуть. А по мне бы, сплошной стих: «Шепот, легкое касанье…» Вертись!

Она резко перевернула Клаву на спину и прежним голосом – для Шурачка:

– Или разрисовать всю?

– А сейчас уже целое такое течение – бодиарт: по живому холсту работают. Не женщина – картина. Я даже на выставке был. Три дня работают, три дня выставляют. Жалко, потом смывать приходиться. Шедевры гибнут. Работа долгая, а искусство не вечно. Но все равно – котируются ребята.

– Да, вот так – штрихами, штрихами.

Клава потянулась. Не совсем выгнулась, как учил Шурачок, да и бедра у нее под Наташей стреножены, но потянулась вся, выпятилась животом. Прочувствовала позвоночник.

– Творчески подходит, – засмеялся Шурачок. – Талант в ней на эксгибишэн.

И Клава поняла, что надо изгибаться и дальше.

Наташа стиснула ее снаружи бедрами – и выгнулась сама. Клава увидела только гору живота перед собой, подглядев сквозь ресницы. И почувствовала затылок Наташи на кончиках своих пальцев. Ножных своих маленьких пальчиков.

Получалось, что выгибаться – такое же женское дело, как раздеваться. В рифму сложилось, как у папусика.

– Утешила, Наташенька, – заворковал Шурачок. – Никакой балет не сравнить.

Наташа распрямилась, как всадница, засмеялась:

– Вот так бы и жить, если бы мне папа с мамой наследство оставили. А так приходится самой в жизни крутиться. Для себя одной такую статуэточку не спрячешь.

– Так она и правду сохраненная? – удивился Шурачок – При таком таланте? С другим режиссером она и на сцену подойдет. Да у тебя здесь тоже – камерный театр. У кого это пьеса была – «Таланты и невинности»?

– Хочешь проверить?

– Нет-нет, я ценю в таком постель-балете общие планы, без подробностей. Подробности для мясников.

– С мясниками подождем. Осетрины старые тоже таких ценят. Мяснику она на один раз, а осетрины старые ее у меня хоть год облизывать будут.

Они говорили при Клаве как при кошке, не понимающей человеческой речи.

– Я бы и на них посмотрел когда-нибудь.

– Это как захотят. Некоторые и любят даже. Вот ведь и я не против перед тобой попрыгать. А другие – никак!

– А я в щелку.

– Договоримся.

Наташа с Шурачком вышли. Клава не знала, что ей делать: вставать или лежать. Вставать, вроде, и смысла не было. А постель ласковая. И Наташа, выходит, зря покупной плеткой пугала.

Все-таки помог ей Бог, теперь уже совсем ясно. И ночь в такой постели вместо вонючего дивана, и днем постель-балет, вместо школьной тоски! Лафа.

Вернулась Наташа.

– Спать собралась, молодая и талантливая? Давай, пожрем сейчас. А потом и отработаешь. Даром здесь тебя никто кормить не будет!

Пообедали не хуже, чем позавтракали. А отработки Клава не боялась. Не думала даже за едой.

5

К вечеру пришла толстая тетища разодетая. Платье на животе натянуто – даже страшно.

– Вот и осетрина на тебя, – шепнула Наташа. – Или белуга целая. Всё сделаешь, как скажет. Чего не умеешь – догадаешься. Ты ведь у нас – талант. Сам Шурачок признал.

И исчезла.

– Ну что, девонька, как зовешься? – вытягивая губы засюсюкала осетрина.

– Клава я.

Клава постаралсь улыбнуться, хотя тетища ей не нравилась.

– Ты крашеная – или так?

– Как это?

– Волоски свои перекисью травила?

– Я всегда такая. Как родилась.

– Как из мамки – и прямо сюда, ко мне. Ну молодец, Клавусенька, иди сюда. А ты меня Пупочкой зови. Ну?

– Пупочка ты, – с трудом проговорила Клава.

– Вот так. Еще и понежнее постараемся, да?

– Пупочка, – пропела Клава.

– Ну и помоги мне, Клавусенька, расстегнуться.

Клава принялась раздевать толстуху, со страхом гадая, чего та для себя придумает. Лучше пусть просто выпорет. Дело привычное.

Обнаружилась грудь величиной с двойное коровье вымя. Громадные розовые трусы подошли бы и на слониху. Очень не хотелось их стаскивать с Пупочки этой страхолюдной.

– Ну и трюсики помоги, – пропищала Пупочка.

Пришлось стаскивать и слоновьи трусы. От резинки на животе остался след, будто от тракторной гусеницы.

– А Клавуся что же? Клавуся разве стесняется?

Клава легла, припоминая режиссуру Шурочка, и принялась стаскивать с себя тряпки, ерзая спиной по простыне.

– Ой сосочки… Ой пупочек… – причитала Пупочка.

Клава выбросилась тазом вверх, изгибаясь на мостик, и сорвала последнее прикрытие – туда, вниз, в пятки.

На секунду, забыв, на кого работает, она даже испытала удовлетворение от удавшегося па.

– Ой, писенька, – простонала Пупочка.

И впилась в названный объект губами. Пробилась глубже толстым языком.

Ну, если так – еще ничего. Лишь бы не ответные позы.

– А теперь покажи, – отдышалась толстуха. – Наташенька хвастала, у тебя еще бутончик целый.

Клава продемонстрировала толстухе и эту гордость своей хозяйки. Сама она еще не научилась гордиться собственной нетронутой перепонкой.

Толстуха проскользнула пальцем благоговейно.

– Береги, Клавуся, береги. Сбережешь, буду еще приходить и подарочки тебе оставлять. А теперь перевернись, посвети попочкой.

Клава исправно перевернулась.

– Ой, кто же это так нас посек? Такую попочку нежную?

Вот так же и под душем стыдно показаться после физкультуры.

– Папка порол, – сказала Клава.

– Какой грубый папка. Да как же можно такую нежную попочку так испороть. Ну немножко, ну нежно постегать такую чудную подушечку двойную. Любя.

С каждым словом Пупочка гладила вожделенную двойную подушечку. Гладила всё сильнее, настырнее.

– За что же папка порол эту попку?! Ну, отвечай! С мальчишками, небось, щупалась?!

Клава догадалась, что мальчишек вмешивать не надо.

– Двойки принесла.

– Двойки – пускай. Лишь бы в подоле не принести. А то двойки. С таким папкой жить нельзя, который за двойки подушечку распорол!

– Я от него убежала, – почти правду сказала Клава.

– И правильно. Будешь теперь у Наташи жить? Вот и хорошо. А Пупочка еще приходить будет. Вылечится попочка, можно будет и постегать немножко. Чтобы дурацких мальчишек из головы выгнать.

– Можно и сейчас несильно, – щедро разрешила Клава. – Если Пупочке хочется.

Клава надеялась, что толстуха такой ценой от нее и отстанет.

Ах , Клавусенька, щедрая душа. Хочешь Пупочке своей приятно сделать. Но не надо. Я к этому – так. Иногда если. Лучше Клавуся теперь сама Пупочку приласкает. Язычком своим нежным, да?

И толстуха предоставила свой плацдарм.

Клава же знала, что отказывать нельзя ни в чем. И исполнила старательно. Исполняла – но результат никак не достигался.

– Ну еще! Ну еще же! – уже не сюсюкала, а грозила толстуха.

Язык заболел от напряжения, и Клава тоскливо мечтала об одном: «Да кончи ты скорей, старая свинья!» Но толстуха только ахала слегка и сильнее вжимала в себя Клаву. Приспособилась к тому ж схватить Клаву за уши, и не сдвинуться было, и не передохнуть. Как тут Павлика добром не вспомнить. И папусину порку невинную.

Язык устал и почти не двигался. Клава отчаялась, что толстуха не кончит никогда.

– Не могу, устала, – бормотала она, но бормотание ее не выходило из замкнутого пространства.

Пупочка ритмично дергала ее за уши – всё злее и злее.

Клаве думала, она так и задохнется в жарких влажных джунглях. Жесткие как проволочки волосы лезли в рот. Ме-ерзко! И страшно. На миг Клаве показалось, Пупочка втянет ее в себя – как удав.

Спасаясь, Клава закричала – и впилась зубами в какую-то жирную складку.

– О-ох!. . А-а!. . Клавдия, дорога-га-га, – вдруг зарычала толстуха басом.

Свинья задергалась, наконец. Зарезать бы и тушу опалить.

Кончились мучения.

Вырвалась из п…ды на воздух.

– Ай, Клавушка, ай страстная Клавуся моя, – ворковала толстуха. – Еще приду… Подарочки тебе… Пленочку свою береги… Ну-ка повернись еще… Розочку покажи… А скажи, Клавуся, ты пенки с молочка любишь?

– Не люблю, – искренне передернулась Клава. – Пенки – брр!

– А зря. Я люблю пеночки. У тебя здесь как пеночка на молоке. Самая нежная. Сейчас пеночку слизну. Смотри, береги, чтобы кто с тебя пеночку не снял. Девочка молочная. У меня дочка такая. Нежненькая. Не для того ращу, чтобы мудак с елдаком к ней влез! Ну давай, я тебя одену, куколка моя. Дочку я тоже одеваю. Василису.

Пупочка надела на Клаву белье, и Клава подумала, что отработала сполна авансом полученный гарнитур. Потом толстуха натянула и свои слоновые штаны.

И вывела наконец на кухню, где Наташа в одиночестве смотрела телевизор.

– Хорошая девочка, – сообщила толстуха, не дожидаясь вопросов. – По всей программе оправдала.

– Ну так прекрасненько, – равнодушно кивнула Наташа.

– До свиданьица, – толстуха пощекотала Клаву под подбородком. – Жди свою Пупочку.

И выплыла. Наташа за ней.

Клава присела к столу. Налила фанту из стоящей бутыли. Хватила залпом, как иногда папусик стакан белой – не для правомерного принятия, а от настроения.

Полегчало.

Значит, не важно, что пить – важно залпом.

Ничего, пережила. Зато Пупочка подарки обещала. Может, уже оставила чего.

Вернулась Наташа. Веселая.

– Ну и молодец. Такую осетрину ублажила. Белугу. Талант – везде талант. Под любой клиентурой. Поесть хочешь?

– Ага.

– Сейчас. Устала, девочка?

– Ага, – подтвердила Клава охотно, довольная, что ей сочувствует хозяйка.

И получила нежданную пощечину.

– Чтобы слово это забыла, поняла? Устала она! Ты под хороший трамвай попади! Колымский, настоящий! Бригаду бендюжников через себя пропусти, тогда устанешь! Тут у меня ласки-сказки, поняла? Курорт бесплатный! Ну как, силы есть?

– Есть.

– Устала?

– Нисколечки!

– Вот так чтобы всегда. Еще одна будет гостья к тебе. Только не осетрина. Скорее, стерлядь, – усмехнулась Наташа.

О подарках, будто бы оставленных Пупочкой, Клава спросить не решилась.

6

Стерлядь пришла совсем вечером.

– Вот Клавочка у нас, – объявила Наташа. – Хорошая девочка. Гостье рада.

– А меня зови Зоей.

Тощая, черная, худая – она похожа была на торговку южной зеленью. Клава с мамусенькой часто ходят к закрытию рынка, когда можно выторговать порченный товар по дешевке. Но у сухих баб выторговывать трудно. Лучше у мужиков. Масляных.

Только глаз таких даже у жадных торговок не встретишь: иссиних и словно бы застывших – проникающих.

– Добрый вечер, – старательно улыбнулась Клава.

– Хорошая девочка. Гарная.

Она говорила совсем по-русски, не как узбечка с рынка. Но не по-нашему, а по-южному: с «Хы» вместо «Гы».

– Ну и дружитесь вдвоем, – пожелала Наташа в дверях.

Клава подумала, что с этой будет все-таки легче: не придушит складками с живота.

Зоя села в белое глубокое кресло, не на кровать. Хлопнула себя по колену.

– Сядь сюда.

Клава поспешно вспрыгнула на указанный насест.

– Давно здесь бедуешь, Клавка?

– Давно. С вечера.

– Да-авно, – засмеялась Зоя.

Клава повторила с ее интонацией:

– Да-авно, да! – и тоже засмеялась.

И сразу стало с Зоей хорошо. Лучше даже чем с Наташей. Не злая Зоя – только напрасно показалось.

– Чего робишь тут?

Даже Клава расслышала, что Зоя так говорит нарочно по-южному. «Робишь». Для веселья.

– Отдыхаю. Сплю вот, – кивнула на кровать.

Шутить – так вместе.

– Одна?

– Не-а.

– С мужиками?

– Не!

– С бабами, значит?

– Ага.

– Греха не боишься?

Так же легко и быстро спросила – но все-таки иначе. Со значением.

– Не. Где ж тут грех?

– А не обнимали разве? А не раздевали?

– Так с бабами раздеваться, какой грех? Как в баню сходить, – отхитрилась Клава, хотя понимала, что совсем не как в баню.

– Ой, врешь! А с девочками-врушами я, знаешь, что делаю?

Клава промолчала.

– Так что с врушами делать, а? Ну, говори сама!

– Пороть надо, – подыграла Клава, понимая, что порки все равно не избежать.

Так уж коли пороться, лучше весело.

– Вот теперь правду говоришь. Так что, пора тя выпороть?

– Пора, – наигранно вздохнула Клава, расстегивая молнию на джинсиках.

– Ну иди, ляжь. Только помолись сперва.

– А как? – удивилась уже искренне.

– А ты молиться не умеешь? В церковь ходила с маткой?

– Ходила.

– Молилась?

– Молилась.

– А порола тебя матка за лень и избежание?

– Порола, – кивнула Клава, хотя и не поняла, за какое «избежание». – Только больше папка.

– А молилась перед тем?

– Не-а.

– А чего тогда толку? Даже жалко. Хорошая мука, а пропала зазря. Порку надо со смирением принимать, с молитвою. Это твое малое искупление детское. Сама должна к мамке подходить, ремешок принести и ручку поцеловать. Сказать: «Мамочка, грешна я, поучи любя». И помолиться перед ремнем: «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю». Поняла?

Клаве показалось, Зоя как-то странно произносила обычное «Господи-Боже», но не посмела переспросить.

– Поняла.

– Ну и повторяй за мной.

Клаве даже понравилась молитва. Терпение ее получало какой-то смысл.

Молитву прочитали хором. На последней строке Клава повысила голосок, перекричала Зою:

– «Боль стерплю, на радость улетю!»

– Вот так. Теперь и пострадать в радость.

Клава разом спустила все штанишки – и наружные джинсы, и внутренние кружавчики. И уже спущенная пошагала к кровати.

– Ну гляжу, гляжу: смирение в тебе есть. А ты правда девочка непочатая?

– Правда.

– А если врешь?

– Ей-богу!

– Смотри. Если соврала, никакой мукой не отмолишь. Дай-ка проверю.

Клава уже привычно приняла проверяющий палец.

– Правда. Хорошо, девочка. Раз уж помолились, надо тебя постегать легонько, чтобы не обманывать Госпожу.

И Зоя ударила несколько раз плеткой несильно – понарошку почти. От такой доброй женщины Клава готова была терпеть и втрое.

– Хорошая девочка, и Госпожа Божа тебе помочь хочет. А ты хочешь, чтобы тебе сама Божа помогла?

– Хочу, – сказала Клава совсем искренне.

– И не испужаешься?

– Не.

– И терпеть будешь всё?

– Да.

– И слушать по слову?

– Да!

Вопросы нарастали – по голосу и скорости. И ответы звучали всё восторженнее.

– Слова против не скажешь?

– Не.

– Неверным не поддашься?!

– Не!

– Отца-мать забудешь?!

– Да!

– Кроме Госпожи Божи никого не полюбишь?!

– Не!

Зоя погладила по голой попке. И снова заговорила обыкновенно:

– Вот и хорошо. Оставлять тебя здесь нельзя. Будешь теперь с новой семьей жить. Одевайся пока.

Клава снова натянула всё свое. Белье с кружавчиками, правда, было чужое, но она его вдвое отработала. Ведь противная Пупочка подарки за нее Наташе оставила, а та и не показала.

– Уйдем тихо, поняла?

Клава уже любила новую свою хозяйку Зою и не жалела бросить Наташу.

Они вышли в коридор. Из кухни доносился телевизор, заглушая их шаги.

Выходная дверь облеплена была изнутри несколькими замками, но Зоя с легкостью сыграла на замках, как на струнах гитары.

Дверь со щелчком открылась и выпустила беглянок.

Клава немножко боялась погони, но Зоя держала ее за руку – и отвечала за всё.

На улице не ждала Зою классная машина. Жалко.

Но Зоя уверенно остановила такси.

7

Приехали они куда-то на окраину. Клава не понимала, куда. Городские многоэтажки стояли между деревьев – словно в разреженном лесу.

Но машина остановилась на пустыре у чужого в городе досчатого забора – выше самого высокого роста. Зоя отперла ключом калитку, приоткрыла слегка, и они вдвоем протиснулись внутрь. И калитка снова заперлась за спиной.

На участке виден был двухэтажный дом с темными окнами, а больше ничего не разглядеть.

– Пришла ты в корабль наш спасательный, – шепотом, но торжественно возгласила властная проводница.

Только подойдя вплотную, Клава разобрала, что дом весь деревянный, бревенчатый. Дверь тоже была заперта. Зоя отперла, впустила Клаву и заперла за спиной.

– Ступеньки тут, – шепнула Зоя попросту, не так, как про «корабль спасательный», но свет не включила.

Нащупывая ногой, Клава стала подниматься по крутым ступенькам.

Старый этот барак не обещал блеска и кафеля Наташиной квартиры, и Клава жалела уже, что убежала.

Ступеньки кончились, и Зоя повела ее в темноте по скрипучему полу.

Дверь вдруг открылась, и Зоина рука втолкнула Клаву в сияние – и удержала на пороге.

Комната или большая зала вся была увешана иконами, так что не видно стен. Перед каждой иконой горела лампада, огоньки лампад отражались в золоте и серебре красок, отчего казалось, что светится сам воздух внутри золотой залы. И даже потолок был расписан светло как небо, и тоже отражал свет. Или излучал.

Икон-то столько, что больше и невозможно, но показалось, что они какие-то не такие.

Приглядевшись, Клава уверилась, что точно – не такие.

Она бывала с мамусенькой в церкви много раз в соборе у Спаса Преображения, и все святые пугали и притягивали ее своей строгостью. Друг от друга она их не различала – все лики бородатые, со впалыми щеками, а нимбы золотые как соломенные шляпы. И только Богородица без бороды – но тоже темная и иссохшая.

А здешние лики на иконах – все безбородые! Пригляделась ближе – женские все! Богородиц, значит, столько?!

Но и сверху, откуда в соборе смотрит Спас – самый главный Бог, и самый бородатый тоже – сверху с расписного неба смотрел огромный женский лик.

А нимбы у святых женщин были радужные – переливались синие, зеленые, розовые краски – и только по краю переходили в желтое и золотое.

Пол был устлан ковриками или одеялами, как чтобы сидеть или лежать – чего в соборе никак невозможно делать.

– Вот и пришли, – шепнула Зоя. – В Сердце Мира! Туфли сними.

Клава сняла не только кроссовки, но и носочки и босиком прошла на середину.

Тихо. Только пол поскрипывал под ковриками и одеялами. И глаза святых жен смотрели со всех сторон. Такие же иссиние и проницающие насквозь и глубже, как у Зои. Даже еще глубже проницающие – от множества их.

Клаве сделалось страшно и сладко. Похожее чувство было, когда вчера Наташа что-то делала с нею сквозь полусон. Но Клава понимала, что то, вчерашнее – другое, греховное. Святые жены смотрели в глаза и в затылок, в грудь и в спину – и узнавали про Клаву всё.

– Крестить тебя буду сразу, – уже не шепотом, но каким-то странным сухим бестелесным голосом сказала Зоя. – Все под Божей, вдруг умрешь ночью, так чтобы успеть в Святое Царствие.

– А я крещеная, – испугалась ошибки Клава, путаницы в высших божественных сферах. – Три года назад у Спаса Преображения.

– То – соблазн и заблуждение сатанинское. А ты избрана, ты достойна истинное крещение принять. Сейчас. Чистыми надо перед Госпожой Божей предстать.

Зоя разделась быстро, Клава только успела заметить худую ее фигуру, натянутую кожу на впалом животе, над которым нависала большая, словно от другой женщины грудь, да светлый лобок без обычного треугольника волос. У Клавы у самой волосы на этом месте пока не выросли, и мальчишки, если залезали рукой, смеялись, говорили, что не оперилась еще она, потому что некоторые девчонки в классе уже оперились, и гордились этим в спортивной раздевалке. Клаве хотелось скорей опериться, но теперь она с гордостью увидала, что и сама Зоя такая же – неоперенная!

Но Зоя сразу же накинула серебряный плащ до пят, по краю которого нашиты были звезды – многоконечные с извивающимися лучами, как морские звезды в кино у Кусто. В плаще она сделалась совсем высокая и недоступная, как те жены, которые смотрели со стен.

– Убери с себя это всё, – брезгливо притронулась она к рукаву Клавиного свитерка.

Клава как могла быстро разделась, чтобы не оскорблять промедлением заждавшихся святых.

Зоя подвела ее к стене, на которой был синей краской нарисован крест высотой в рост среднего человека.

– Распинайся.

Восторг и ужас потек по спине, Клаве захотелось выгнуться – она уже недавно выгибалась где-то, только не хотелось вспоминать – где. Восторг и ужас, потому что распинаться – самая главная привилегия, которой не удостаиваются даже святые на иконах, а только сам Христос.

Клава чуть было не переспросила: «А мне можно?!», но поняла, что приказы не переспрашивают.

На кресте нашлись ременные петли для рук и для ног, двигающиеся в специальных прорезях. Ногами Клава попала легко, а руки пришлось поднять выше ушей, чтобы вдеться как подобает. Зоя затянула петли, и теперь Клава была растянула и могла только поворачивать головой. Она не принадлежала себе – только Зое и этим святым, сияющим со стен.

Зоя принесла граненый флакон, сверкнувший густым синим цветом от огоньков ближних лампад. Макнула кисточку и помазала Клаве губы, возгласив негромко, но очень веско:

– Вокрещается истинным крестом раба Калерия – во имя Мати, Дочи и Святой Души.

На губах остался сладковатый вкус – но и щиплющий.

Клава не поняла, почему – Калерия, но не решилась переспросить или возразить.

Точно так же помазала Зоя каждый сосок, и проникла мягкой кисточкой в межножие, в самую глубь, которую Клава даже мысленно не решилась назвать обычным словом ради святости места.

– Теперь повтори ты: «Почитаю Мати, Дочу и Святую Душу ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Клава радостно повторила новые слова.

Внизу в самом нежном месте начало немножко пощипывать.

– А теперь внимай. Мужчины от самого начала Мира подменили Госпожу нашу Божу. Творит – Женщина, рожает и кормит. И пока не настанет справедливость, не воцарится истинная Госпожа Божа, которая суть купно и Мати, и Дочи, и Святая Душа, не будет на Земли ни справедливости, ни счастья, ни мира. Мы избранные – познавшие Истину, мы верные – составили нерушимое Сестричество. Мы слабые, но свободные, мы составили нерушимое Слабодное Сестричество, мы спасемся, когда мир рухнет, мы неопалимы, когда мир горит. Рассыплется в прах царство лжи, и воцарится во славе и власти Мати, Доча и Святая Душа!

Клава всегда догадывалась о чем-то таком, только не понимала. Ну почему мужики? И батюшки все в соборе? Да и Богородица, когда родила сама по себе, показала, что муж может быть совсем лишним. А женщина лишней не бывает. Даже Христос без матери не обошелся. И сама Клава – столько лет просила того Бога в соборе, и понапрасну. И только вчера почувствовала небесную милость – но потому только, теперь совершенно ясно, что уже приближалась к ней Госпожа Божа.

Внизу жгло пожаром. Загорелись купно и соски, и губы, но горение плоти лишь возбуждало восторг, соответствуя горению души. Она, маленькая Клава, причислена к Верным и Избранным, куда не попасть никогда ни мамусеньке с папусей, ни идиоту Павлику и матери его, ни даже Наташе в ее кафельной квартире! Истина – здесь. И спасение – здесь.

– Вняла?

– Вняла, Зоечка, милая, родная! – восторженно кивнула Клава.

– Зови меня Свами. Сладкая Свами. Вняла, раба Госпожи нашей Божи Калерия новокрещенная?

– Вняла, сладкая Свами.

– Жжет? – Свами коснулась пальцем самого пожарного места.

– Пускай. Хорошо. За грехи, – догадалась Клава о своем несовершенстве перед Мати, Дочей и Святой Душой.

– Стерпишь?

– Стерплю, сладкая Свами.

– Тогда терпи. Стерпишь – станешь весталкой девственной.

Чистым и холодным повеяло от непонятного слова. И кажется, Клава готова была усесться на открытый огонь, чтобы стать чистой и просветленной – весталкой. Весталочкой действенной.

– Стану, – прошептала Клава. – Действенной.

– Я помолюсь рядом молча. Буду бдеть с тобой. Станет невтерпеж – позови.

Клава преисполнилась любви и благодарности. Ведь могла бы Свами совсем уйти, оставить ее здесь одну – распятую и объятую пожаром.

8

Сверху смотрела сама Мати, как догадалась Клава. Госпожа Божа. И пред ликом Ея ничтожная раба Клава или Калерия должна стерпеть, даже если ее клещами разорвут!

Огни лампад сливались в единый Огнь, жгущий ее. Потому что только Огнь мог очистить Клаву от скверны прежней жизни.

Руки ее устали висеть в петлях и ноги ослабевали. Временами боль в руках отодвигала пожар внизу, потом пожар снова отнимал чувствительность от рук.

В светящемся воздухе начали носиться какие-то блестки, шары. Носились беспорядочно, потом стали собираться вокруг Клавы.

И не шары уже, а женские светлые лики.

«Калеру любим. Калера наша».

Собравшись вместе, они образовали невесомую пену, и Клава понеслась в этой пене куда-то ввысь, ввысь…

И вот уже она идет по серебряному лугу и собирает золотые цветы. Не голая она и не одетая, а прикрывает ее сияние. Или облако.

А навстречу высокая красивая женщина, закутанная в более пышное сияние. Немного похожая на сладкую Свами, только светлее.

– Ты кто, девочка? – склоняется Она.

– Клава. Калера.

– Хорошо. Ты любишь Меня?

– Да. Очень. Больше всех!

– Хорошая девочка. Ты знаешь, кто Я?

– Да. Нет. Богородица.

– Я – Мати. А кто не знает, зовет Меня Богородицей. Ты Меня любишь?

– Да. Очень-очень. Больше всех.

– А что ты можешь стерпеть ради Меня?

– Всё.

Ужасная боль снизу сразу протыкает вверх живот и голову. Но Клава не плачет.

– Вижу, что можешь.

И боль улетает.

– За это возьму тебя к Себе.

Мати растворяется, оставляя после себя свет и легкость, легкость и свет, каких Клава никогда в жизни не испытывала. Она летела над миром в восхитительном полете.

И наткнулась на боль, как на огромную иглу.

Вернулась.

И снова лампады, лики, Свами в серебряном плаще.

Клава чуть было не закричала, но вспомнила, что нужно перетерпеть, и тогда станет она чистой и прохладной весталочкой, чтобы бегать по утренней росе.

Огни и шары слетелись и помогли ей взмыть обратно в небо. Она теперь купалась в облаке, как в море из взбитых сливок. Качалась на облачных волнах.

Качали ее облака и баюкали – пока не насадили снова на ту же иглу.

Клава открыла глаза – и увидела вплотную перед собой Свами. Похожую на Госпожу Мати с небесных полей, только немножко темнее и грубее.

Глаза ее смотрели в самые тайные мысли – и не могло оставаться мыслей, противных этому взгляду, этому великому знанию про Мати, Дочу и Святую Душу.

– Стерпела?

– Могу еще, – прошептала Клава, хотя жжение, вновь возникнув, разом сделалось нестерпимым.

– Что видела?

– Облака. Небо. Госпожу Мати.

– Молодица. На кого Мати похожа?

– На тебя, сладкая Свами.

– Молодица, молодица. Ну стерпела испытание, может к тебе семья теперь прийти.

Клава испугалась, что войдут папусик с мамусенькой, но если Свами их позвала – значит так и надо. Даже если кажется, что не надо.

Свами распахнула дверь и стала звонить в колокольчик, откуда-то оказавшийся в ее руке.

Послышался топот и в комнату с иконами вбежали несколько девочек и женщин – в серебряных плащах, только без звезд по подолу, какие сверкали у сладкой Свами. Некоторые девочки еще и украшены были веночками такими же серебряными – и похожи были на луговые ромашки – только резвые.

Следом, неловко теснясь, вошло и несколько мальчиков и мужчин в балахонах обыкновенно белых – и видно, что грубых.

Вбегая, все щебетали, говорили, басили наперебой:

– Люблю тебя, сладкая Свами… Люблю… Люблю…

– Люблю вас, сестры и братья. Люблю на радости утренней. Вот, наша новая весталка Калерия, – ясным голосом сказала Свами. – Приняла полное вокрещение и большую истому. Валерик и Сашенька, снимите сестру.

И сама Свами широким движением бросила поверх лоскутных подстилок серебристый плащ.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.

– Радуюсь и повинуюсь, – хором.

Двое мужчин, мальчики совсем, ровесники, наверное, ослабили петли, вынули руки и ноги Клавы и она тотчас повисла на их руках. Они осторожно уложили ее на серебряный плащ, расстеленный для нее самой Свами.

Клаве было хорошо и совсем не стыдно перед мужиками.

– Хорошо. Ты, Валерик, можешь сестрице братское целование дать.

Валерик покраснел – Клава заметила! – опустился на колени и поцеловал в губы, в соски и в то самое место, которое Клава не знала как называть даже про себя в святой этой зале.

Свами проницательно поняла ее затруднение и, присев рядом на плащ, объяснила:

– Мы слов поганых не знаем, у нас свои, чистые, сестрические. Вот это у тебя, – она дотронулась там, где оставил последний поцелуй Валерик, – жалейка, жалеинька. А у него, Свами распахнула белый балахон на Валерике, так что обнажился бесстыдно напряженный мальчишеский признак, – ффу, принесите любалку… это у него червь противный. Все мужчины – свиньи, с червем толстым каждый! Тьфу, прости Божа… Ну и другие слова есть. А сейчас Калерочке нашей помочь нужно.

Свами достала белую баночку и стала втирать прохладную мазь в горящие места. Наступили свежесть и блаженство, видимо и обозначаемые легким словом «весталка».

– Как у Калерочки бедная жалеечка распухла, – приговаривала Свами, – крошечный мизинчик не проскочит. Вот так. Теперь всё хорошо. Ну вставай, сестра Калерия.

Клава встала. Свами нагнулась, сама подняла расстеленный плащ и облачила Клаву. Плащ был скользкий, шелковый и зеркальный – отныне все дурные взгляды отразятся от волшебной ткани и не смогут достичь Клавы и повредить ей.

Свами надела на голову ей венок.

– Как хорошо нашей Калерочке пришелся! Серебряный венок на власы твои цвета солнечного света!

Всегда Клаву называли белобрысой, а училка Виолетта обозвала однажды «альбиноской». А вот – цвета солнечного света. Волосики собственные всегда огорчали Клаву ломкостью, не отрастить их было даже до плечей – но если цвета солнечного света, то, наверное, они и длинные и нерушимые сделаются, как солнечные лучи?!

– Завернулась сестра Калерочка, весталка девственная в одежды новые, непорочные, беспуговчатые – и отринула прошлую жизнь в грешном мире как и прежнюю одежду грешную и пуговчатую.

Пуговиц и правда не оказалось на волшебном новом плаще, и можно было запахивать и распахивать его – единым мановением.

– Да, что-то еще надо было, – озаботилась Свами. – Ах да, любалку давайте.

Валерик подал Свами плетку и быстро поцеловал ей руку.

– Ну помолись, – снисходительно сказала Свами.

– Госпожа Божа, суди мя строже, боль претерплю, в радость улетю, – быстро проговорил Валерик.

– Ну вот, Калерочка, он будет твой братик-боровок, делай с ним чего хочешь. А за то, что его мерзкий червь посмел в твою сторону посмотреть, ему полагается отпустить немножко любалок ласковых. Ну-ка ты и приголубь своего подсвиночка!

И вложила плетку в ладошку Клаве.

Клаву много раз пороли. Но сама она – ни разу. Не знала, как это и делается.

Валерик улегся и задрал балахон. Клава стеганула неловко. Еще.

– Жалеешь. Все мы жалостливые. От наших жалеек вся натура такая. Ну можно и погорячей его приголубить – по булочкам его, по сдобненьким.

Свами перехватила плетку и приголубила погорячей.

– Поняла, сестричка маленькая? Кто как любит, тот так и голубит. Горячей надо.

Клаве нетерпеливо захотелось самой приголубить Валерика – погорячей. Она потянулась за этой хвостатой помощницей любви и принялась горячить мальчика. Как будто с каждым разом не стежок оставляла плеткой, а целовала в сдобную булочку. Это и значит, догадалась, быть весталкой действенной.

– Вот – по-нашему, по-семейному, – вскрикивала Свами одобрительно. – Тебе-то сладко, братик, от сестрички своей любалок получать?

– Сладко, – отозвался Валерик.

– Видишь – как. Всем хорошо, всем сладко. Так у нас всегда в семье. Теперь Валерик, боровок твой, будет тебе утром и вечером втирать лечение, а ты смотри каждый раз: если только нацелится червем своим поганым – сразу пусть сам любалки несет. Клади его и погорячи любя… А первой сестрой тебе станет Соня. Она тебе всё покажет в корабле нашем и порядки объяснит.

К Клаве подошла девочка повыше на полголовы в серебряном плаще и в веночке. Черные волосы, на зависть Клаве, спущены были впереди по плечам и достигали едва не колен. Не на зависть – нельзя завидовать здесь в новой сестрической жизни – на радость за сестричку прекрасную!

– Люблю тебя, сестра, я – Соня.

И посмотрела внимательно. Глаза у Сони были чуть-чуть такие же как у Свами: неподвижные и тоже проникающие, хотя и не очень.

– Раскрою тебе приемы сестрические. Проведу повсюду в корабле спасательном.

И поцеловала Клаву в губы. Серьезно поцеловала, пощекотав языком. Клава никогда еще так с девочками не целовалась. Только с мальчишками.

– Ну пошли, покажу тебе всё, – добавила Соня совсем по-школьному.

Только взгляда такого ни у кого в школе нет.

9

Они сбежали, держась за руки, вниз по той же крутой лестнице, по которой так давно ощупью поднималась Клава – в другой жизни, вчера вечером.

Внизу Соня распахнула ближнюю дверь по коридору.

– Вот здесь тебе будет место. Миленько, правда?

Первое, что бросилось в глаза – разложенные прямо на полу впритирку матрасы, застеленные простынями и одеялами. Матрасы занимали половину комнаты. Другая половина представляла собой что-то вроде сеновала. И пахло весело, по-деревенски – сеном.

На двух подоконниках цветы в горшках. К цветам, подумала Клава, и относилось предположение, что в комнате «миленько». Клава-то по первости вспомнила подвал бомжей с общим лежбищем, куда ее затащили однажды с двумя девчонками, так что едва вырвались. Вот только в подвале не было цветов и простыней.

– Вот здесь только весталки живут. Светелка светлая в корабле.

Клава не осмелилась сравнить вслух светелку с лежбищем бомжей, а вместо этого спросила:

– А почему корабль у нас, когда он стоит просто как дом за забором?

– Потому что дом обычный – он в землю врос и сдвинуться не может. И обитатели его земле приговорены. А наш корабль спасательный плывет в царствие Госпожи Божи. Настанет День предназначенный, и мы приплывем в Спасенное царство. Чего ж тут не понять?

– Я понимаю, – возрадовалась Клава, что попала на столь удачный рейс. – Я понимаю!

– И приплывем все. Тут моя лежанка, и ты значит рядом. Ближе к двери, но так положено, раз новенькая. А на соломе боровки наши. Весталки – самые лучшие сестры, самые правильные, понятно, да? Нетронутые которые. Потому мы с веночками: невинность – она всегда сверкает и от чела сияние. Нам и работать совсем не надо, только учить. Просвещать истину. А слабые сестры, те не сияют от чела вокруг, потому что по слабости они уже трачены мужским червем, хуже чем шерстяные трико прожорливой молью. Они работают, деньги приносят. Ну братцы-боровки – свои у каждой. Они у нас послушные. Вот дверь закрыта, а я и так знаю, твой с моим под дверью ждут, когда позовем. А сами не смеют, ни-ни, такие смешные! Когда учить пойдем по Вавилону, они при нас вместо охраны, потому что люди всякие есть, которые истину не зрят. А так спят в ногах на соломе. Подползти ночью норовят. Да у нас всегда можно – и днем и ночью, если с молитвой. Только чтобы червя своего в жалейку не запустили! Тогда – ужас! Боровка обрежут так, что только дырочка останется, откуда писать, а весталку – засекут! Все по очереди сечь будут, пока не засекут!

Соня посмотрела страшными глазами, и тут же засмеялась.

– Да нам-то что? И так всё можно – без этого. По-моему, даже противно. Братский поцелуй ихний – куда приятнее. И сами с тобой мы ведь друг друга любим, да?

Она обняла Клаву и со смехом повалила на тюфяки, целуя в глаза, в губы, и тут же бормоча: «Госпожа Божа, помилуй мя… Госпожа Божа…»

– И всё свято теперь! Госпоже Боже приятно, оттого что нам хорошо.

Смеясь, Соня целовала, щекоча кончиком языка, когда дверь открылась и вошла еще одна весталка, судя по венку на челе. Такие в школе – десятиклассницы.

– Хорошо любите, – проговорила она словно «добрый день».

– Ира! – вскрикнула Соня. – Ирочка, как хорошо!. . Ира моя первая сестра, учила меня, как я тебя теперь… Ируня, сестринский поцелуй, а?

– Вдвоем обойдетесь, – отстранила Ира.

– Ируня, ты что? Ревнуешь? Ревновать – грех!

– «Госпожа Божа, помилуй мя … Госпожа Божа…» – тут же поспешно забормотала Ира и, присев, поцеловала в губы и Соню, и Клаву. Но – холодно.

– Ревнуешь, – подтвердила Соня. – Раньше не так целовала.

– Просто устала. Сейчас с двумя сестрами все губы отцеловала.

– Любовь усталости не знает, – отчеканила Соня, словно урок ответила.

– А я недавно устала тоже, – припомнила Клава, чтобы защитить эту новую Иру от слишком правильного ответа Сони, отличницы здешней. – Толстуха одна, осетрина парная, белуга, заставила губами и языком в свою, – запнулась с непривычки, – жалейку лезть. Так я устала в усмерть, пока ее проняло.

– Осетрина толстая? – захохотала Соня. – Ой, не могу. Расскажи еще чего-нибудь. У нас тут секреты держать нельзя. Грех недонесения!

И погрозила пальчиком.

Клава стала рассказывать про соседа Павлика.

– И сказать не мог, чего ему надо, только сопел? – уточняла Соня. – Ну-у, наши боровки лучше. Или нет, – добавила она подумав, – всем одного надо, и говорить вовсе незачем. Сопел – и ладно. Всем одного надо, только в миру это грязь и грех, а мы – любовью очищаемся… Ну, пошли дальше, потом еще полюбим, время есть.

Они вышли в коридор.

Валерик и еще один мальчик в балахоне, Сашенька, который тоже Клаву с креста снимал, и вправду торчали под дверью, а теперь пошли, слегка отстав, за Клавой и Соней.

– Тут в трех комнатах слабые сестры, червем траченные. Слабых много, весталок наперечет.

– А почему весталками мы называемся? – спросила Клава.

– Ну – почему. Потому что. Потому что через нас Госпожа Божа свою весть людям посылает. А мы ходим и зовем к истине. Весть разносим. Кто же мы еще – весталки и есть. И к нам тоже от Божи вести приходят – первым… Тут – облегченная палата.

Соня распахнула дверь. В комнате стояли в два ряда унитазы – шесть или восемь. Уборная просто – только без кафеля. На одном универсальном тазу сидела сестра. Она и головы не повернула.

– Облегченная палата – общая для всех. Только надо смотреть строго, чтобы боровки не пачкали. Они грязнули и струю мимо пускают. Тогда его мордой по полу повозить.

– А как же – вместе? – удивилась Клава.

– Ты что?! Стыдиться – грех! Что Господа Божа устроила – всё к славе Её-Их. Да за такой грех – знаешь?! Ну-ка, сядь быстро и отдай, что накопила. Валерик, Санечка, ну-ка сесть напротив. Вот и облегчитесь дружно. Ничто так не сближает. Готово?

– Бумажку бы, – пробормотала Клава.

– Ты что?! Бумажки эти – грязь! Мусульмане никогда не подтираются, они подмывают себя – и мужики, и женщины. А мы всякое зерно истины в любой вере отыскиваем. Мы как мусульмане – моем себе сразу. Зато всегда чистые, а после бумажки вонючее дупло останется! Вот там кран в углу – стань и вымой себе всё. Все увидят, что у тебя везде чисто, и еще больше тебя полюбят.

Клава сделала, как приказала Соня. Трудно было только начать в первый момент. А пересилила себя, помыла при братиках-боровках, при сестрах все места – и легко даже стало, оттого что одним стыдом и секретом меньше. Словно пласт тяжелый отпал с души.

Вслед за Клавой подошли с полной непринужденностью подмыться и боровки.

– Вот так еще сестрей и братей стали, – обняла Соня разом и Клаву и Сашеньку. – А теперь и трапезовать пора.

И точно – послышался колокольчик.

Соня привела в ту самую молельню:

– Потому что брюхо норовит нас грешных первей всех от Госпожи Божи отвлечь. Так чтобы и не забывать Её-Их каждую секунду! – продолжала добросовестно наставлять усаживая на подстилку. – И за столами рассиживаться – брюхо тешить. Как молим – так и едим. Сколько намолим – столько и дастся. Но сначала – росы утренней. Тоже благодать нам послана от Её-Их.

Пить-есть хотелось, но любопытство не оставляло:

– Как ты сказала? От Ёх?

– Госпожа Божа наша едина в троичности Мати, Дочи и Святой Души. Поэтому грех сказать Она, грех сказать Они, а нужно на дыхании вместе: Она-Они. Грех сказать Её, грех сказать Их, а надо на одном дыхании: Её-Их.

Хорошо, спросила вовремя! А то бы нагрешила, обидела бы Госпожу Божу неверным словом – Она бы и припомнила. То есть: Она-Они припомнили бы! Да уже и согрешала раньше – надежда только, что Она-Они простят неведения ради.

Горбатый брат разливал в подставляемые стаканы росу из трехлитрового термоса.

Роса пахла какими-то увядшими цветами. Так пахло на похоронах соседа Дмитрия Устиныча, отца Павлика, когда нанесли много венков и букетов. А на вкус холодная и кисловатая как тоник без джина. «Прости Божа, за сравнение нечестивое», – охранительно подумала Клава.

– Есть потом – не обязательно, если грешные твои потроха не попросят, а в росе утренней – благословение Госпожи Божи, без росы утренней нельзя.

И Соня оглянулась вокруг – Клаве показалось, сестра проверяла, все ли впивают благословение с росой?

Все впивали, приговаривая: «Благослови, Госпожа Божа, уста и гортань и всю часть желудочную».

А потом впивались в миски, которые наполняла толстая сестра, черпая из алюминиевого тусклого котла – по контрасту с нимбами и серебряными плащами. Потроха, значит, требовали.

И у Клавы – тоже.

В миске оказалась размазанная овсяная каша.

– Такую в самых-самых английских школах едят! – шепнула Соня. – Мы всё лучшее ото всех, я тебе уже сказала.

За кашей, однако ничего не последовало. Но и не хотелось. Быстро насытились грешные потроха. А кислый вкус росы держался на языке и нёбе.

– Спасибо, Госпожа Божа, за щедрости немерянные, – неслось разноголосо.

Сама Свами при трапезе не показалась – доверяла, значит, помощницам и всему солидарному Сестричеству.

Клава решилась добавить от себя:

– За заботу о части моей желудочной.

Подробная благодарность – никогда не лишняя.

– Пошли в сад, – потянула за собой Соня.

В саду уже развернулись листочки на кустах, хотя весна поздняя. И первые цветочки, названия которых не знала городская Клава.

– Пока – рано, а скоро цветов станет – море! Увидишь еще.

Над дощатым глухим забором виднелись стандартные дома. Странно было, что существует так рядом этот мир, где живут и ругаются скучные люди, похожие на мамусеньку с папусей, и нисколько не похожие на счастливых обитательниц корабля спасательного, принявших Клаву в свое лоно.

А почти сразу за забором торчал длинный и нелепый подъемный кран. Неужели еще ближе дома подстроятся?!

Соня проницательно посмотрела на Клаву.

– На эту скверну ихнюю и смотреть – грех. Свами сказала, обретем скоро пустынь в лесу, построимся, чтобы жили рядом только птички небесные. Поедем, поучим посреди Вавилона и назад, подальше от невров.

– От кого?

– От невров. Ну так мы коротко неверных называем. Раз Свами сказала, так и будет. Как скажет – так всегда и сбудет.

– А почему она Свами называется? Красиво – не по-русски так.

– Очень даже по-русски. Значит это, говорит каждый раз: «с вами я», с нами, значит, со всеми.

Над крышей корабля планировало несколько голубей, залетали в слуховое окно.

– Птицы туда летят, где души безгрешные, – объяснила Соня.

Клава подумала было неосторожно, что много в Питере безгрешных душ – если считать по голубям. Но Соня, конечно, смогла бы объяснить, что те голуби – другие, а на души безгрешные только здешние клюют. Настолько очевидное объяснение, что Клава и не стала затруднять сестру разумную столь лишним вопросом.

В саду делать было нечего. И зябко в плащах, накинутых прямо на голое тело.

– Пошли. А чего еще делаете? Телек смотрите?

– Ты что?! Да это знаешь какой грех?! Да тебя за вопрос только! Ну-ка пошли! А то и на мне грех недонесения, что слушала и не сказала. Ты бы еще попросила в кино или на дискотеку! Пошли-пошли. Ты мне в любовь поручена, мне и пострадать.

Подталкиваемая Соней, Клава снова поднялась на второй этаж. Заглянули вместе в молельню – там стояли на коленях несколько сестер и боровки сзади.

– У себя, наверное, Свами, – заключила Соня.

Они дошли по коридору до дальней двери. Соня толкнулась без стука, как заметила Клава. Вот как – даже со Свами всё общее. Или почти.

Сама Свами сидела в кресле и читала какую-то большую книгу.

Комната ее была нормальная – с кроватью, столом, телефоном, комодом. Разве что не хватало телевизора на комоде. Сидеть за столом, и трапезовать, наверное, тоже, для самой Свами грехом, конечно, не было. В углу икона с женским ликом, как в молельне. Четыре лампадки горели по четырем сторонам квадратной доски.

Свами посмотрела своими иссиними глазами – кажется, ничего ей и рассказывать не нужно: сама всё видит насквозь и дальше.

– Сладкая Свами, я виновата, дай мне любалок сколько надо. Сестра Калерия спросила, можно ли телек посмотреть. Значит, плохо учила я.

И быстро чмокнув Свами ручку, Соня вынула плетку из привычного, видать, места в комоде.

– Ревностна ты, сестричка Соня, молодица кроткая, одобрила Свами. – Ложись.

– На ложе твое? – с трепетом переспросила Соня.

– Заслужила, чего там, – благодушно махнула рукой Свами.

– «Госпожа Божа…», – уверенно забормотала Соня, снимая плащ свой весталочий и ложась. Волосы еще отбросила, чтобы не прикрывали объект внушения.

Свами отстегала ее довольно крепко.

– Ну ладно. Истерпела и будет.

Соня встала и поцеловала Свами ручку.

Наступила какая-то растерянная пауза. Клава догадалась, наконец, что ждут и ее покаяния.

– Сладкая Свами, это не сестра Соня, это я грех спросила. Дай и мне любалочек этих сладеньких.

– Молодица, правильно начинаешь, – кивнула Свами. – Давай и ты на то же место.

Клава улеглась ничком повторяя громко и отчетливо:

– «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю».

Слава Боже, запомнила всё.

– Полюби ты сестричку любовью деятельной, – услышала она голос Свами. – Ты наставляешь, вот и наставь.

Удары сестрички ожигали, как от взрослой руки.

– Хватит, – приказала Свами.

Клава поднялась.

– Спасибо, сладкая Свами, – поцеловала ручку. – Спасибо сестричка, – поцеловала ручку и Соне.

– Не, руку только мне целовать, – поправила Свами. – Другим – грех. За это бы тоже, ну да Божа простит. Сестру любовно поцелуй.

Клава поцеловала Соню в губы и теперь сама просунула вперед кончик языка. И встретила язычок Сони.

Соня изгибалась язычком, проводя по деснам, а смотрела при этом глаза в глаза так, будто постигала глубокие тайны мира.

– Ну идите, сестрички сладкие.

– Я так испугалась за тебя! – вскрикнула Соня в коридоре. – Что ты сама любалок не попросишь. Всегда сама проси, при наималейшей вине, поняла? Сама любалок не попросишь – возьмут и высекут.

– А разве не секли сейчас?

– Ты что?! Любалки – они любовно даются. И в наставление. От них только здоровая кровь быстрей по жилам, и во всем теле любви прибавляется. Я уж и не могу без любалок как без молитвы. Как увижу, кого учат, и самой подставиться хочется. Зато секут плеткой с узелками – в кровь. Если высекут – неделю на животе проваляешься и спасибо скажешь, что жива, – добавила тихо: – Такими плетками и весталок порченных засекают. В смерть!

Клава хотела спросить: «А как же милиция разрешает – в смерть?!» Но не решилась, испугавшись, что за помин милиции придется попробовать новых любалок – хуже чем за телек.

Вместо этого она спросила:

– А тебя секли?

– А как же! От греха невольного никто не убережется. Ирка моя, правда, чего придумала: по три раза в день к Свами бегала: «Ой, грешна, ой накажи, добрая Свами, из своей ручки сахарной!» Думала, лучше пусть три раза в день любалочкой пощекочут, чем раз высекут в лежку. Но Свами догадалась, она всё-всё понимает, потому что в нее Божа входит, сама Мати, она и есть Мати на Земле воплощенная, а мы можем в Дочи ее на вечерней радости воплощаться. Да, Свами поняла всё, говорит: «Наговариваешь ты, миленькая сестричка, на себя; не в том твой грех, что про мамины блинчики вспомянула, а в том, что ты – раба лукавая, Божу и меня обманываешь! Разложите, кричит, ее!» И высекли мою Ирочку узловаткой настоящей так, что не неделю на животе отлежала, а две. Я тоже секла – Свами приказала. А чуть бы послабила ей – сама бы легла.

– Но ведь и тебя – всё равно. Ты сама говорила. В другой раз. За что-то?

– За так. Свами позвала ласково и удивляется: «Как же так, сестричка Сонечка, ты уж скоро полгода у нас в семье лелеишься, а не согрешила ни разу грехом нераскаянным?» Мне и самой страшно сделалось, что погибну в грехе без спасения. Я не догадалась сама раньше, а Свами – она всё видит и понимает насквозь и вглубь. Ведь не может быть, чтобы все грехи самой перечесть. Я и плачу: «Нет, Свами сладенькая, не может такого быть! Все мы грешные. В чем – не знаю, а грешна!» «Вот правильно понимаешь, сидят в тебе грехи нераскаянные, пора их выгнать, пока душа в них не загнила». И высекла узловаткой. Я и облегчаться три дня не вставала, Санечка, боровок мой, таз подкладывал. И чего придумал, такой смешной: «Я тебя, сестричка, буду не ладошкой бальзамом намазывать, а языком». Лезет, лижет – и смешно, и больно. А во мне, после терпежки, сил прибыло, по моему слову знаешь как плачут и молят, когда в Вавилон выбираемся? Я уже многих обратила. И с приданым приводила. Тебя тоже высекут когда-то. И хорошо: Божа любит, когда перетерпят за нее. Без терпежки не спасешься. А у тебя ведь и сейчас после креста жалейка жженная. Ты скажи своему боровку Валерику, пусть бальзам языком кладет. Обхохочетесь оба. А Божа смотрит и радуется, что всем хорошо, кто ей поклонился. Она меня любит уже. Вот, например, пошли учить невров в Вавилон ихний мерзкий, а я нарочно босая пошла. Ну и смеются эти – невры темные. Мальчик один тоже смеется: «Пройди по стеклу и ножки не порежь, тогда поверю». А он – светленький такой, мне понравился. Подумала: «Ну, помогай, Божа!» И пошла. Только пальцем незаметно впереди щупаю, а под полой не видно, потому что плащ-то широкий. Щупаю и стекла отпихиваю. Прошла, посмотрела ему прямо в душу, потом пятку свою нерезанную показываю и приказала вдруг: «Целуй!» Он поцеловал и побежал следом. Я тебе покажу. Толик. Я, может, Санечку от себя прогоню и Толика в боровки возьму. Он тоже хочет, скулит под дверью.

Ну вот и привела Госпожа Божа Клаву в корабль спасательный, в семью верных и избранных. Долго вела Она-Они, испытывали терпение – и довели наконец до спасения.

Но и делать было нечего – вот так сразу. Невозможно же спасаться каждую минуту. Разве что опять Соню обнять или боровка позвать для братских поцелуйчиков? Клава раньше и с мальчишками обжималась, и на коленях у Павлика бомбочки с ликером зарабатывала, но между других дел! А здесь, вроде, и нет ничего другого.

И снова Соня будто мысли прочитала:

– А жизнь здесь – другой не надо. Ни уроки учить, ни дома крутиться. Меня дома еще до корабля и в кружок английский, и в теннис. Совсем спятили предки, а душа гибла. И ничего нельзя, и «упаси Бог» каждую минутку! Уже бы аду беспрощенному меня обрекли, если бы не Свами.

– А тебя не ищут – родители? – опасаясь за себя уточнила Клава.

– Найдут они – как же! Я ведь из Москвы. А пишу им два раза в год – через сестер секретных – в Пензе письма опускают. И пишу каждый раз: будете искать насильно, сожгусь в вашей мерзкой квартире – и сама, и со всеми книжками. Как же, у меня ведь папочка – фил! Книжки собирает, любит их больше нас с мамой. А что в этих книжках? Ни слова правды про Госпожу Божу. Не понять ему, что все прежние книжки без Неё-Них напрасные… Хочешь – и тебя в Пензе спрячут. Или в Москве… Зато здесь в корабле – жизнь! Ведь чего всем хочется? Одной ласки. У всех одно на уме, я еще по литературе проходила раньше на все пятерки. Любовь да любовь. Только отвлекаться от любви приходится – потому что жрать надо заработать. Божа сначала Адама с Евой в раю поселила, а потом когда выгнала за ложь перед Нею-Ними, сказала: «Будете пахать в поте спины». И пашут все. А мы как в раю снова: любим и больше ничего. И не пашем, а подкрепляет Госпожа Божа по щедрости Её-Их. Поняла? И радуемся. Каждая – отдельно, а утром и вечером вместе. Пора уже.

10

И тут их прервал колокольчик.

Соня определила точно – как по внутренним часам.

– Зовут, – спохватилась Соня. – Побежали.

– Быстрей! – торопила, таща Клаву за руку. – Кто последняя – щипчики получит!

Сестры бежали со всех сторон.

Они прибежали опять в молельню.

Из другой двери в передней стене вышла Свами.

Все упали навстречу ей на колени и лбами коснулись пола. И Клава за всеми.

– Все здесь? – звучно спросила Свами.

Как будто и сама не проникала всех насквозь – и каждую отдельно. Каждого тоже.

– Все наличные, а последняя – сестра Надя, – доложил горбатый мужичок.

– Сплюха-копуха! – закричали все. – Сплюха-копуха!

– Щипчики ей – и с вывертом! – приказала Свами.

Горбун вывел ту самую толстую глупого вида кухонную сестру, которая размазывала кашу по мискам, сорвал с нее обвисший потертый плащ, скорее – балахон, и все сестры с визгом бросились на нее и стали щипать дряблую кожу. И Клава со всеми.

– Ой, Божа, помилуй, Божа! – повторяла толстуха.

Боровки в этом не участвовали. Они расположились сзади, стоя на четвереньках – как и полагается их породе.

– Ну будет, – кивнула Свами, и толстуху оставили в покое.

Та подняла свой балахон и поплелась на место.

– Кто копается, не бдит перед Госпожой Божей, тот притягивает к нам мерзость мира, – объявила Свами. – Прогоним мерзость мира, любезные сестры!

– Прочь мерзость мира, прочь мерзость мира, – быстро-быстро стали бормотать все.

И Клава со всеми.

– Быстрее! – вскрикивала Свами. – Еще быстрее!

Захлебываясь быстрыми словами, Клава словно бы взлетела. Ей казалось, от нее исходит сила, отгоняет эту мерзость, которая отодвигается и вылетает в окна.

– Люди – белые обезьяны! – возгласила Свами. – Люди неверные – белые обезьяны!

И все забормотали, перегоняя подруга подругу:

– Белые обезьяны… белые обезьяны… белые обезьяны…

Отвратительные белые обезьяны – правда! И сама Клава была прежде только белой обезьянкой. А мамусенька с папусей – подавно. А Павлик? Он и до обезьяны не дотягивал. Да все, все, все!

И как же сладко очиститься, уйти из обезьяньего стада!

– Знают только жрачку и случку!

– Жрачку и случку… – забормотали, – жрачку и случку…

– Только мы вышли из обезьян! Только мы познали любовь Божи!

– Любовь Божи… любовь Божи…

И сладко стало, и легко – будто уже в раю.

– Мы спасемся! Наша – жизнь вечная!

– Вечная… вечная… вечная…

– Мы спасемся, когда Госпожа Божа выметет за порог невров и неверок как мусор человеческий! Мусор – в пекло, а нам в чистом доме с Мати, Дочей и Святой Душой – жизнь вечная!

Вечная жизнь – это же главное счастье! Чтобы никогда не лежать в страшном гробу, как сосед Устиныч. Так сосед ведь и был – мусор человеческий, потому и смела его Госпожа Божа в гроб – как в совок мусорный.

Клава познала, что Госпожа Божа полюбила ее, маленькую и ничтожную. Если бы не полюбила, не привела бы сюда, оставила в мерзкой их комнате рядом с обезьяней случкой папуси с мамусенькой.

Полюбила ее Божа, полюбила!!

Полюбила – полу-била. Надо терпеть. Бьет – значит любит.

Кто-то вскрикнул сзади. И сразу несколько вскриков в ответ.

Клава и сама, не помня себя, кажется, закричала.

То ли колокольчик зазвонил снова, то ли в ушах звонили колокольчики небесные.

– Хватит! – донеслось сквозь звон. – Хватит. Очистились на сегодня.

Клава очнулась.

– Ну, кто пописался малость? Сестра Ирочка, ты боровков пощупай. Потому что твари лукавые.

Ира вела из задних рядом двух боровков. Один – Валерик. А другой – кудрявый и светленький – Клава подумала, это и есть тот самый Толик, который целовал Соню в пятку.

Клаву тем временем проверила Соня – тем же жестом, как проверял папусик – дома, далеко.

– Сухая ты, – оглянулась на идущих боровков и добавила: – А я вот – мокрая.

Соня встала.

– Я пописалась малость, сладкая Свами.

– Выходи, – благожелательно кивнула Свами.

Все трое без всяких команд обнажились – знали порядок.

– Пописались малость, значит слова тоже наружу просятся, – сказала Свами. – Всем нам в Слабодном Сестричестве нашем нечего скрывать друг от друга – ни на теле, ни в душе. Ну и скажите громко и прямо мысли ваши. Ты, – она указала на Валерика.

– У меня новые мысли появились, – сразу и свободно начал Валерик, – когда утром увидел новую сестру нашу Калерию. Мне захотелось обнимать ее и целовать больше, чем других сестер. И я пожелал изо всех сил, чтобы сладкая Свами отдала меня ей в боровки. И когда сладкая Свами отдала, я очень был рад. Вот.

– Хорошо. Прямо сказал братик наш. Кто спросить хочет?

Ира спросила:

– А червя своего не захотелось запустить в жалейку к новой сестре?

– Захотелось, – ответил Валерик.

И все увидели, что ему и сейчас снова хочется.

– Еще кто спросит? – кивнула Свами.

Наступило молчание, казалось, больше никто не спросит, и вдруг спросил горбун:

– А раньше, когда ты еще не жил в семье нашей спасательной, тебе не хотелось того же к своей бывшей матери, которая тебя родила?

– Хотелось, – свободно сознался Валерик.

– Расскажи подробно, когда хотелось?

– Когда мы вместе в баню ходили.

– Так там со всеми хотелось, наверное?

– Нет, со всеми там не хотелось, только с мамочкой. И еще когда ночью видел, как они с папочкой. И когда она меня шлепала.

– Хорошо, – кивнула Свами. – Еще есть?

Таким тоном говорят учительницы, когда не хотят больше вопросов.

– Еще, – не отставал горбун. – А тебе не хотелось, возлюбленный братец, того же самого и с нашей истинной матерью земной и небесной, с нашей сладкой Свами?

Наступило особенное молчание.

Но тело ведь послушно душе и выдает душу. Голому правду не скрыть. Валерик и попытался бы, да не смог, потому что все увидели, как ему и сейчас хочется.

– Хотелось.

– Ну, вроде мне ясно всё, – сказал горбун.

– А у меня к брату Григорию вопрос, – сказала Ира.

– Кто спрашивал, того и спросят, – кивнула Свами.

– А тебе, брат Григорий, не хотелось свой червь поднять на нашу сладкую Свами?

Брат Григорий оставался в своем грубом балахоне – но балахоны ведь легко срываются. Да и привык он говорить правду в семье.

– Хотелось в мерзостных грехах моих, – подтвердил брат. – Еще как хотелось, сестра.

– Сегодня у нас в самом воздухе правды витают, возлюбленные сестры, – звучно сказала Свами. – Спросим теперь братика Толика.

Угадала Клава – кого вывели. Одним словом описала его Соня – а вышел как на картинке. Госпожа Божа догадливость дарует.

– У меня сегодня было желание погулять по городу, поговорить с прежними друзьями, – сказал Толик. – Пепси попить.

– А мороженого тебе не хотелось?! – не блюдя чинного ритуала крикнули сзади.

– По порядку, сестры и братья, по порядку, – прикрикнула Свами. – Так что про мороженое?

– Мороженого – нет, потому что не жарко еще. Пепси или фанту.

Клава, хотя только один день здесь, тоже вдруг вспомнила по пепси. И про ужин у Наташи. Словно какой-то ветер подул. Про пепси показалось интереснее, чем про мечты горбуна Григория червем проползти в саму сладкую Свами.

Свами не спросила, есть ли еще вопросы к брату Толику, и Клава поняла проницательно, что даже великая Свами не желает здесь больше воспоминаний про пепси или, может, жвачку.

– У сестры Сони правда тоже наружу рвется.

– Я вся в грехах, сладкая Свами, и хочу сказать, что позавидовала сегодня новой возлюбленной сестре Калерии, с которой ты бдела всю ночь. Я хотела быть на ее месте, чтобы снова и снова принимать от тебя полное вокрещение. А сейчас только что узнала я, что еще виновата, что не отвратила братика Толика от мерзких мирских мыслей, потому что я привела его сюда, просветила в истине, и значит должна была каждый день и час наставлять его и спрашивать про любовь к Мати, Дочи и Святой Душе, чтобы не оставалось места грешным и мерзким мыслям. А я не спрашивала и не наставляла. И половину материнского внушения для него должна от тебя принять и я.

– Хорошо, сестра. Ну кто что спросит у сестры Сони?

– А не испытываешь ли ты, сестричка Сонечка, других чувств к братику Толику? Не братских, а мерзких? Не мечтаешь ли ты об обезьяньей случке? – спросила Ира.

– Я испытываю, сестрица возлюбленная, много чувств к братцу Толику. И хочу его спасти от мирской скверны, и дать ему всю любовь, которую могу. И, помолясь Госпоже Боже, обцелую создание Её-Их, и в губы, и в пупок, и червь его мерзкий успокою в своих устах, потому что он создан таким и не виноват в мерзости своей. А про то, что ты спрашиваешь, отвечу истинно, что нет у меня мыслей об обезьяньей случке, потому что, я верю, что благодать меня защищает, истекающая от Мати, Дочи, и Святой Души, которая передается через нашу сладкую Свами – и не мечтаю я о случке и в жалейку мою его червя впустить мне было бы так же мерзко, как поцеловать аспида.

И посмотрела на Иру – почти как смотрит сама Свами, почти как лики с икон.

До чего же здорово говорила Соня. А ведь почти ровесница Клавы. Потому что уже пожила в семье, потому что привыкла ходить, учить истине.

После такого ответа больше никто ничего спрашивать у Сони не стал.

– Очень хорошо, сестра Соня, – сказала Свами. – Благодать льется из твоих золотых уст. Но заметьте, сестры и братья, сегодня вылилась правда у тех, кто причастен больше к новой сестре нашей Калерии. Братик Валерик – верный ее боровок, сестрица Соня – первая сестра и наставница, братик Толик – через сестрицу Соню. Значит вопросы есть и к сестре Калерии.

Клава поняла, что ее выход.

Она встала рядом с Соней, сбросила свой серебряный плащ, давно уже не стыдясь раздеваться при всех – почти сутки!

– Вот и Калерочка наша, – сказала Свами. – А жалейка-то припухлая. Мало, Валерик, бальзама кладешь своей сестричке. Скажи сначала мне, сестра Калерия, как тебе в новой семье показалось?

– Ой, сладкая Свами, так хорошо, так светло. Позвали когда хором Госпожу Божу, я вся прямо как взлетела! И все любят так, все целуют.

Клава говорила чистую правду, в эту минуту ей очень-очень нравилось всё. Но и немного она наигрывала, чтобы понравиться и Свами, и всем.

– Лучше чем прежде в мирском доме?

– Конечно, лучше! Дома – гадость одна.

– А папа твой мирской к тебе в трусы не лез, сестричка? – спросил горбун Григорий.

– Конечно, лез. Полезет ко мне, а потом к матке перелезет! И пьяный, и вообще.

Примерную правду она говорила, но получалось как-то не так. Почему-то похоже получалось как у Толика про пепси. Здесь – иначе говорят, как Соня, но Клава не умела.

И Свами перевела вопросы в другую сторону.

– А вот ты, сестричка, с нами первый день, многого еще не понимаешь, как мы живем, вот и скажи просто, как новенькая: что ты думаешь про Валерика, который рассказал, что мечтает запустить своего мерзкого червя в меня, свою матерь духовную, через которую с ним сама Мати небесная говорит? Что ты про это думаешь? Да и брат Григорий поведал похожее.

Клава не знала, что ответить. По школьной привычке надо было не выдать товарища, заступиться, но ведь здесь, если начнешь вилять, и сама в виноватых окажешься! Да и Свами всё понимает – виляй не виляй. И лики со стен и с самого потолка пронзают насквозь иссиними очами.

– Он правду сказал. А что хочет ход червем сделать – все мальчишки иначе любить не умеют. Если хочет – значит любит тебя, сладкая Свами. Ты такая!.. Такая, что тебя нельзя не любить. Даже невозможно. И я тебя очень люблю.

– Но ты ведь не хочешь, как он?

– Так у меня же нет совсем, – и Клава показала рукой, где у нее нет.

Все засмеялись громко, что не соответствовало духу ритуальной радости.

Свами не рассердилась на неуместный смех.

– Ну хорошо. Пора раздать всем сестрам. И братикам тоже. Главный грешник здесь у нас… Ну-ка, ты ответь, – обратилась она опять к Клаве, – кто здесь главный грешник сегодня?

Одного кого-то придется выдать на муку какую-то. Клава быстро поняла, кто рассердил Свами и подыграла ей, хотя и начала издалека:

– Главная я, потому что один день здесь, еще не очистилась…

– Молодица, сестричка, – нетерпеливо прервала Свами, – а после тебя кто?

– После меня – братик Толик. Потому что от мирской скверны не очистился.

– Во! – воскликнула Свами. – Светлая ты сестричка, светлая. Словно волосы твои цвет души переняли. Самую суть поняла простым своим сердечком. Скверна, которая снаружи к нам лезет из Вавилона, погибели обреченного – вот в чем зло! А потому братика Толика за глубокий грех и сугубое избежание для его же исправления, во веки веков спасения и приобщения к истине во имя Мати, Дочи и Святой Души будем править большим правежом. Помоги, брате Григорий.

Григорий сноровисто выдвинул скамью, одним рывком распластал Толика, спутал ему ноги как коню в ночном, а за руки взял сам. Охватил запястья как наручниками.

– Госпожа Божа, секи меня строже, – забормотал Толик.

Свами подала Клаве тяжелую плетку, на хвостах которой завязаны были узлы.

– Тебе начинать. И хорошенько!

Не постараешься, сама на ту же скамью правиться ляжешь – это Клава уже поняла прочно.

И хлестнула изо всех сил.

– Выше руку поднимай, – подсказала Свами как внимательная учительница.

Клава подняла руку выше – замах получился шире.

– Ай-ай, – крикнул Толик.

– Видишь, – удовлетворенно кивнула Свами, – получилось.

Клаве понравилось быть способной ученицей и она старалась. Толик вскрикивал и дергался, Свами кивала. Потом остановила:

– Тебе хватит. Сестричка Соня, теперь ты.

Соню учить не надо было. Она секла уверенно, словно не рассказывала недавно, как мечтает обцеловать братика Толика – всего.

– Ну и хорошо. Довольно. А теперь, сестра Сонечка, ходи за ним, лечи. Вылечишь, будет теперь твой боровок. Обцелуешь как хотела.

И протянула Соне баночку с бальзамом.

Соня тут же и втерла бальзам в исправленные до крови булочки братика.

– В сторону подвинь, – небрежно сказала Свами.

Горбун с другими боровками отставили скамью к стене вместе с лежащим на ней Толиком.

Свами подошла к большой иконе на передней стене и зажгла новые свечки.

Потянуло терпким запахом.

– Время, сестры и братья, – глухим торжественным голосом, какого Клава еще не слыхала, возгласила Свами, – свершить великое таинство рождества Дочи от Мати, зачатой непорочно во спасение мира и всех верных на нем! В бубны ударим!

В руках у боровков вовремя оказались барабанчики или бубны, и они ударили дружно. У сестер в руках бубнов не было – видимо, Свами больше верила в мужское чувство ритма.

Сестры затянули под рокот бубнов:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

Ритм ускорялся, куплет повторялся снова и снова, слова сливались…

Снова мысли понеслись кругом, Клаве показалось, она взлетает. Сбоку вскрикнули. Вскрикнула и она.

– Меня, Свами, меня! – встав на колени, закричала сестра, простирая руки.

– Меня, – закричала и другая.

– Меня… Меня… – взывали со всех сторон.

– Нисходит Мати Божа в меня, – тяжело утробно возгласила Свами. – Нисходит Мати Божа. А Доча Божа Её-Их воплотится… Доча воплотится… в сестру возлюбленную Калерию! – выкрикнула Свами.

– Доча Божа… Доча Божа… – ближние сестры стали целовать Клаву – в руки, в ноги, сзади – куда удавалось дотянуться.

Но тут же подскочил горбатый брат Григорий, выхватил Клаву и понес туда, где уже ждала Свами, скинув плащ и широко расставив ноги.

Клава почти не чувствовала несущих рук, ей казалось, она летит, поднятая чудесной силой.

Горбун сзади подал Клаву под арку расставленных ног воплощенной Мати Божи. Мати подхватила ее под грудки и замерла так.

Гремел хор:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

– Дочу Божу… вам… на спасение… – утробно с натугой выкрикивала Мати. – Родила!!!

Выкрикнула пронзительно и разом выкинула Клаву вперед на услужливо подставленные руки.

Не маленькую Клаву выкинула в мир Мати Божа, а Дочу Божу. Клава исчезла, растворилась где-то далеко внизу в оставленном греховном мире.

Она вдруг напряглась вся, выгнулась спиной как рыбка, так что затылок почти коснулся пяток, и забилась крупно.

Кто-то кричал, кто-то целовал; потом и из мужчин кто-то закричал, кто-то зацеловал. Само грешное человечество ликовало, обретя Спасительницу и чая спасения. И спасала Она. Чем больше выгибалась спина, чем ближе надвигались пятки на затылок, тем мощней исходила из Нее спасительная сила. Горячий озноб сотрясал Её всю. Воплощенную Дочу.

Истинно, Она – Доча Божа. И всегда была Ею, только раньше не понимала. Она – маленькая и упругая, как рыбка, и Она же – бесконечная. Она – во всех, и все – в Ней.

Губы сами задвигались, язык забился отдельной маленькой рыбкой и полились слова, которых Она не знала – не из Нее, а через Нее:

– Доча… для вас… Млечным путем, моим молоком… Всех напою… Всех приведу…

И то ли эхо отозвалось, то ли спасенные люди Её:

– Млечным путем – твоим молоком… Млечным путем – твоим молоком…

– В День Счастливого Числа! – вырвалось у Нее пронзительно.

И в ответ:

– Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа… В День Счастливого Числа…

Дальше понеслись слова – сквозь Нее, из Нее:

– Мати Божу полюбите, покаянья приносите… Благодать святому чреву, вот и выродила Деву… В День Счастливого Числа вам Спасенье принесла…

Какое светлое счастье – лететь сквозь радугу в небо на словах как на ангельских крыльях.

И возвращались отклики:

– Чреву… Деву… –стливого числа… –сенье принесла…

Доча Божа качалась на волнах или на руках, растаиваясь в любви.

Госпожа Божа, немеренная в милостях своих. Когда-то для бедной Клавы огонек наслаждения тлел в тоненькой ее нежной жалеечке, теперь вся Доча Божа плавилась в небесном наслаждении, как одна широкая щедрая жалейка, вобравшая всё и всех.

Так понятно, что всем нужно прикоснуться, унести каплю божеской славы. И тем счастливей и невесомей Она, излучая небесный свет и поднимаясь ввысь силой тысячи поцелуев.

Ста тысяч поцелуев.

Растворилась-унеслась, с братцем-ветром обнялась…

11

Теплый лампадный свет проник сквозь смеженные веки.

Чудный Голос – не женский и не мужской – шептал:

«Не плачь, дитя, ты так прекрасна, твоя слеза ведь не напрасна, где в грех и мерзость упадет, там роза света прорастет…»

Захотелось больше света, и глаза открылись. Сияло близко любимое лицо. Иссиние огромные очи излучали нежность.

– Мати Божа, ты со мной?

– Очнулась, сестричка Калерия?

– Я – не Калерия… Я Доча Твоя, Мати Божа.

– Ты побыла, ты воплотилась. А теперь надо возвращаться, сестричка.

Как Она не понимает ясной ясности?

– Я Доча Твоя.

– Надо возвращаться и смиренно нести крест, сестричка возлюбленная. Гордыня – грех. Вот и боровок твой, Валерик. Полечит тебя, жалеечку твою обожженную пожалеет.

Приблизился Валерик, улыбнулся заискивающе:

– Сладкая Свами, сестричка Соня говорила, лучше не ладошкой, а языком втирать. Можно, да?

– Конечно, можно, братик. Чем любовней, тем целебней.

Валерик приник – но не принес ни прохлады, ни сладости. Место это потеряло чувствительность. Теперь вся Она принимала наслаждение и ласку – каждой пядью шелковой кожи. Ведь в свете солнца свеча не видна.

– Ну что, сестричка, легче?

– Все равно. Пускай. Раз ему любо. Я – вся. Вся люблю, вся жалею. Погладь ручку, Мати Божа.

Мати погладила руку Доче Своей – и небесное наслаждение пронзила всё тело. Оно выгнулась дугой на ложе, словно радуга небесная.

А чудесный Голос запел-зашептал снова:

«Радость на небесах, Доча Божа на руках».

– Оставь, братик, еще не отошла сестричка, – послышалось далеко и странно.

Как же не отошла, когда к Госпоже Боже совсем пришла?!

И тут же в подтверждение включился другой Голос – такой же чудесный, но более деловой:

«Говорит Божественный эфир. Мати Божа успешно родила непорочно Дочи Божу свою. Поздравим Святое Семейство. Вселенная радуется на волнах Божественного эфира. Спасение избранных отныне гарантируется. Отделения Сестричества на Земле и планетах принимают коллективные заявления. Слушайте наши дальнейшие включения с новостями о Святом Семействе».

– Сестричества принимают коллективные заявления, – повторили губы.

Как легко дышать, когда вся Вселенная рядом и радуется!

Спина постепенно расслабилась, дуга разогнулась. Интересно стало сесть на кровати.

Она уже здесь бывала. Давно, когда не стала Божей Дочей. Здесь жила Божа Мати до воплощения. Мати и сейчас сидела в кресле, привольно раскинувшись. Братик Валерик копошился над нею.

– Вот, подбриться пора, – объяснила Мати по-домашнему. Для любви безгрешной надо волос этот животный сбривать. А у тебя еще и не растет, сестричка. Забот меньше.

– Я – Божа Доча твоя возлюбленная, – ласково объяснила Она.

– Ой, помолчи, мне сердиться нельзя. А то дернусь – и порежет братик в самом срединном месте.

– Не рассердю, Мати. Я люблю твое лоно непорочное, родившее меня на радость и спасение.

Голос – первый, сладчайший – пропел-проговорил:

«Доча любви, не знай печали, в Святой Душе тебя зачали». И пояснил скороговоркой: «А не от случки обезьяньей».

– Ну что, кончил, братик? – спросила Мати нетерпеливо. – Встать наконец можно?

– Поцелуйчики братские ты, Свами, обещала, – заныл Валерик.

– Отвяжись, братик, с поцелуйчиками. Потом. Успеешь. Боюсь, придется эту сестру неразумную полечить как следует от ее мнения. Побыла в Дочах разок – и хватит пока!

Восторг накатывал волна за волной:

– Вся я, Мати Божа, в руке Твоей. И пострадаю со счастьем для спасения жалких грешниц и грешников. В мир я послана страдать и спасти.

А деловой чудесный Голос не замедлил сообщить по Божественному эфиру:

«Мати Божа с любовью готова принести Дочу Божу на страдание ради Спасения Земли и Мира».

– Послана я, ради страдать и ради спасти. Поцелуем утешь Мати Божа твою Дочу желанную.

Сияющий лик приблизился, упал горячей каплей поцелуй на уста – и снова Доча выгнулась радугой.

Ничего блаженнее нет на свете. Не разгибаться бы никогда!

– Не отошла сестричка, – любовно повторила Мати.

А как же ей повторять, если не любовно?!

– Глубоко воплотилась… В мир, значит, пойдешь, Доча, грешниц к истине приводить. Живая Доча войдет в Грешноград, в Вавилон нераскаянный! Хорошо. Такая самых тупых невров проймет.

Сладчайший Голос вступил снова:

«Чтоб очистить мир от скверны, Мати Боже будем верны!»

И через губы Её слова сами полетели на волю:

– Чтоб очистить мир от скверны, Мати Боже будем верны!

Деловой чудесный Голос отозвался через весь Божественный эфир:

«Любящая рука Мати Божи не принесет страдания Дочи. Страдать Доча послана в Грешноград, в современный Вавилон нераскаянный!»

12

И с утра она оставалась Дочей Божей, хотя и вспомнила, что живет под именем Клавы, точнее – сестры Калерии. Счастливое сознание, что она обнимает всех близких и дальних, не покидало ее.

На утренней радости, которая показалась короткой и небрежной – не дольше часа, наверное, она сидела рядом с Мати Божей и слышала одновременно и пение сестер, и возгласы Мати, и чудесные Голоса, шептавшие: «Любим Дочу, любим очень».

Потом при трапезе она пожевала только сухого хлеба, попросив зато двойной стакан росы – и получила. Наказанные за что-то сестры и братики тут же стояли на коленях и вместо еды распевали: «Госпожа Божа, помилуй мя» – по тысяче раз всего лишь. Клава, став Дочей, постигала со своего высока, что и лучше, спасительнее умолять Божу вместо еды, и от Божи придет сила, которая заменит любую еду. Потому и непонятно, кто наказан: которые жуют или которые поют?

После трапезы подошла Соня и сказала весело:

– Ну что, Свами нас нести слово в Вавилон посылает. Солнце как раз! Просвежимся!

– Мати Божа посылает, – поправила Клава, понимая каждое обычное слова со своего высока.

– Ну и пошли! В городские плащалки только обернемся, не лето еще.

Соня отвела Клаву в кладовку, они сбросили свои домашние плащи и накинули прямо на тело плащи потолще на стеганной подкладке – но снаружи такие же серебряные. И такие же беспуговчатые, конечно.

Поправили перед зеркалом веночки на головках своих беленькой и черненькой. Соня волосы свои поверх плаща пустила – Клава только порадовалась за нее.

Кто же сможет не принять истину от двух весталок действенных, да и воплощенной недавно Дочи к тому же?!

Сама Свами открыла им ворота изнутри, напутствовала:

– Госпожа Божа помоги вам! Ловите души, верить готовые. И не возвращайтесь без улова.

– Радуюсь и повинуюсь, – хором.

Следом вышли и трое боровков. Ради улицы им выдали тоже плащи серебряные: чтобы невры не прознали, что мужчины в Сестричестве – презренный пол.

Они прошли между ближних домов и оказались на улице широкой и людной, но окраинной, на которой Клава никогда не бывала в прежней своей жизни.

Все встречные на них оглядывались, и это очень нравилось Клаве.

Вообще никогда ей не было так хорошо в городе. Она была со всеми, она любила всех, но оставалась отдельной. Она знала Божу, знала, что избранна и спасется – и вступала в город так, как вступила бы на чужую планету, населенную примитивными, но приветливыми приматами. Принять готовыми слово истинное о пришествии Мати, Дочи и Святой Души ради их, невров и неверок, спасения.

Вскоре они свернули на другую улицу и оказались около метро. Тут тянулись ларьки и толпился народ.

Выбрав место в разрыве между ларьками, они выстроились – Клава с Соней впереди, боровки сзади – и запели:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

И снова с начала.

Некоторые останавливались.

– Сектанты, – послышалось, – сумасшедшие.

Бабушка подошла, погрозила клюшкой:

– В церковь бы пошли, чем грешить тут! И куда матки ваши смотрят? Задрать бы подолы да надавать!

Соня достала откуда-то пачку листков и протягивала тем, кто приостанавливался.

Распевшись для начала, они замолчали, и Соня заговорила одна:

– Люди, покайтесь, пока не поздно. Поклонитесь единой и единственной Госпоже Боже, которая есть Мати, Дочи и Святая Душа! Которые придут к нам, те спасутся, остальные погибнут без покаяния и прощения, – голос ее звучал особенно, как не дано звенеть в суетной жизни. Словно струны в ней натянутые – гитары или арфы изогнутой. – Приходите на большое моление в воскресенье! Которые придут и поклонятся Госпоже Боже, те спасутся. Которые придут и поклонятся за детей и близких, спасут детей и близких. Приходите спастись сами, приходите спасти погрязших в темноте детей и близких.

Последний призыв попал в точку. Приблизилась изможденная женщина с двумя сумками, полными овощей.

– Спасибо, дочки. Такие молодые и такие светлые. А если моя уже с мужиками таскается в ваши годы, она тоже спасется?

– Помолись за нее Госпоже Боже, и дочка твоя спасется, – уверенно ответила Соня и сунула листок в сумку поверх помидоров, потому что руки у женщины были заняты.

– А если пьет мой?

– И он спасется ради твоей молитвы! Госпожа Божа – великая простительница.

Клава заговорила и сама наконец:

– Познаешь свет, познаешь радость! Отмоешь грязь, выбросишь гадость! Начнешь чистую жизнь без обмана и лжи! До сих пор ты не жила, а спала в грязи лежа! Без истины жить как волчице выть!

Несчастная мать и жена отошла в задумчивости.

– Здорово ты в рифму, – шепнула Соня.

И тут особенной походкой подошел вплотную высокий парень с головой всей сверху бритой, в пятнистом комбинезоне, как леопард крадущийся.

– Я тоже в рифму могу, подружка. Вот слушай: «Здравствуй, белый ангелочек, дай попасть тебе в пупочек». А?

Клава легко распахнула свой плащ беспуговчатый:

– На.

Потому что не было никакой границы между ним и ею. И показаться ему – что встать перед зеркалом.

Тут бы и леопард настоящий растерялся перед раскрывшимися далями.

– Мы все сестры и братья, – заговорила Клава и собственный голос показался ей новым: светлым. – Все вместе. И ничего нам не жалко для сестер и братьев. Иди к нам, иди с нами. А что Госпожа Божа сотворила – всё свято. В пупке тоже правда.

Вот так и заговорила. Почти как Соня. Потому что Госпожа Божа не оставляла свою Дочу нововоплощенную.

Она еще секунду помедлила – и запахнула плащ.

– Дай адресок – приду, – ухмыльнулся наконец парень.

Соня протянула ему листок.

– Приду. И корешей приведу. Такие подружки!

Еще несколько мужиков, которые и не видели раскрывшегося перед парнем пейзажа, лишь почуяли что-то, схватили поспешно листки.

Но приблизился местный блюститель.

– Мент, – шепнула Соня. – Рвать придется.

– Чего вы тут народ собираете?

– Слово Божие несем, – ответила Соня. – Слово Божие везде нести можно.

– Малолеткам нельзя.

– Мы не малолетки, нам уже по шестнадцать.

– Расскажешь. Сгиньте, пока в детскую комнату не отвел.

– А нищим совсем детям сидеть можно?

– Поговоришь!

Клава заговорила, будто и не было перед тем недобрых слов – не сама, а по внушению:

– Зачем ты нас гонишь? Мы всех любим. И тебя любим. Тебе тоже истина нужна. Поверь в Госпожу Божу. Познаешь свет, познаешь радость!

– Ну, это мне на службе ни к чему слушать. Порядок есть.

– Кончишь смену – домой пойдешь. Какую радость жене, детям принесешь? Приходи к нам, узнаешь свет. Без фуражки приходи и семью всю приводи.

– Затейливая ты, – хмыкнул блюститель. – Но мы и не таких видали. А малолеткам все равно нельзя. Обойду круг – и чтобы не было вас. Или в детский аквариум отправлю к другим маленьким рыбкам.

И пошел, постукивая дубинкой по голенищам сияющих сапог.

– Рвать надо, – повторила Соня. – На Невский шум поедем.

Нашлись у нее и жетоны на всю компанию.

В вагоне их сдавила толпа, и какой-то черный дядя с горбатым носом, прижавшись, вдруг скользнул всей пятерней в разрез плаща. И замер – потрясенный неожиданным результатом.

Клава посмотрела на него снизу и проговорила тихо:

– Помолись Госпоже Боже.

Тот усами шевелил – и краснел всё ярче.

А Клава хотела только привести его к Госпоже Боже – и не было у нее других радостей от шевелившейся на грудке пятерни.

Так и доехали до Невского, где вывалилось полвагона.

Черный дядя пошел следом, повторяя негромко:

– Дэвушка, пойдем со мной! Чего хочешь дам!

Соня протянула ему листок.

– Приходи в воскресенье.

– Нэ надо потом! Сейчас пойдем!

Так и выехал за ними наверх.

Соня словно бы обняла рукой всех проходящих людей и сказала победительно:

– Ходют одетые и делают вид. А все об одном думают: кто какие голые внизу. Каждого можно на жалейку взять. Мужики в одно тычутся как свиньи в кормушку. Невский шум – самый главный. Вавилон самый нераскаянный. «Проспект» говорить нельзя, потому что на «про-свет» похоже, а здесь про свет не думают, про одну обезьянью случку во тьме.

– Дэвушка, пошли, да? Чего захочешь – твое! – канючил метровский попутчик.

Команда выстроилась у троллейбусной остановки и затянула свой куплет:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех…» Невский шум, занятый собой, реагировал вяло.

Клава смотрела на равнодушных прохожих. И чувствовала, как отделяется от них. Конечно, Госпожа Божа – великая простительница. Но нужно покаяться – чтобы проститься. А эти мимо – чуждые. Чуждые – значит злые. Суть два мира, два человечества – светлое Сестричество и темное неверство! Клава еще не умела всё сказать складно, как Соня, но понимала досконально, глядя на равнодушную чуждую толпу.

И вдруг Клава услышала:

– Да это же Клавка Капустина! То-то ее три дня в школе нет в конце последней четверти!

Команда запела еще громче, но к Клаве уже подошли: Светка Озеранова с двумя мальчишкам из девятого или десятого класса. Светка всегда любила гулять со старшими.

– Клаша, ну ты даешь! А откуда у тебя такой прикид?

Клава посмотрела прямо на девочку из другой-другой жизни.

– Я узнала Госпожу Божу, – сказала она громко и гордо. – И ты тоже покайся, пока не поздно, и тебя Госпожа Божа полюбит и спасет. Поклонись Мати, Доче и Святой Душе, отмойся от мерзости!

– Ну ты даешь! – повторила Светка. – Завтра в классе не поверит никто.

Горбоносый попутчик, прислушавшись к разговору, понял ситуацию и встрял:

– Святых изображают, а у самих ничего не надэто под пиджамой, понимаешь.

– Все мы под одежкой голые, – захохотали мальчишки.

– Совсэм ничего, ни трусов, ни рубашки, – напирал горбоносый.

– Поклонитесь Госпоже Боже, отмойтесь от мерзости, – громче воззвала Клава.

А Соня протянула Светке и мальчишкам листочки, добавив:

– Приходите, узнаете истину. Весь этот мир создала Госпожа Божа, всемирная женская сила, творящая жизнь. Кто поклонится Госпоже Боже, тот спасется. Остальных ждет погибель вечная.

Ну как не понять?!

– Кажется, мы при этом раскладе лишние, – захохотал горбоносый. – Обижают они нас, мужики.

– Всё, что Госпожа Божа сотворила, всё свято, – звонко проговорила Клава. – Тело наше свято, и не стыдится верный ничего. У Госпожи Божи нет в светлом мире ни стыда, ни страха.

– Ну так покажись, дорогая, – попросил горбоносый попутчик. – Как сказала правильно: без стыда и страха перед моей жэной и тещей.

Клава на секунду или две распахнула плащ.

– Кр-расиво, – хором сказали светкины мальчишки.

– Ну, Клавка, всегда у тебя стыда не было! – закричала Светка.

– Поклонись, сестра Светочка, Госпоже Боже! Весь мир тогда полюбишь, все тебе родные станут.

– Нэ надо мир – мэне полюби! Поехали сейчас, да?

– Я такой бесстыжей никогда не буду! И в школу больше не приходи! Тебе все девчонки бойкот устроят. Разденут, обмажут, – она оглянулась на своих мальчишек, – обмажут чем-нибудь и на метле во двор вывезут. Как Бараниху вывезли.

А потом Люда Баранова повесилась в школьной уборной. Во время урока пробралась обратно в школу – и повесилась.

– Злые вы. И ты злая. Хорошее дело вспомнила. А я люблю всех. И всем спасение укажу, кто в Госпожу Божу поверит! Чтобы жить в радости в одной семье.

– В молитвах трястись целый день – великая радость!

– А вы на дискотеках мерзких хуже трясетесь! Колес наглотаетесь и скачете как белые обезьяны!

– Кто – обезьяны! Сама ты обезьяна драная!

– Внимание, бабий бокс! – захохотали мальчишки.

Клава вспомнила, что Мати Божа только вчера родила Её на всеобщее спасение, а не для мерзкого скандала.

– Я все равно тебя люблю, как Госпожа Божа велит. Надо молиться и Боже поклониться. Будет миру потрясение, только верным придет спасение. Госпожа Божа всё знает и избранных награждает.

– Да ну, сумасшедшая эта Клавка, – отмахнулась Светка. – Пошлите от нее.

– Приходите в воскресенье. Сама Свами объяснит про веру и истину, – крикнула вслед Соня. – В ДК, там написано!

– Они ушлы, зато я с вамы. Пошли, дэвочка, со мной, да? – твердил свое горбоносый.

– Сколько заплатишь, братец? – спросила Соня.

– Вот – разговор! Сколько хочешь – все твои!

– Пойдешь с нами, братец, поговорим еще.

А люди торопились мимо. Клава смотрела на них с жалостью: бегут мимо спасения своего. Она с сестрой и братиками сошла к ним из светлого мира – и не хотят они, темные и тупые, принять откровение. Клаве хотелось сделать что-то такое… такое – чтобы все замерли и остановились. Остановились и пошли за нею – просветленные.

Опять накатывала на нее огромная чувствительность, словно вся она – одна жалейка, трепещущая и влажная, созданная для того, чтобы вместить в себя любовь всего мира.

И словно бы засосанная ее призывной силой, подошла женщина высокая и строгая – в очках и в костюме, как с витрины. Эффектная, как про таких мамусенька говорила. Лучше Наташи одета – той, которая в красивой кафельной квартире живет.

– Ой, девочки светлые. И ребята. Прямо как видение у Нестерова на картине. Когда такая бессмыслица кругом. Гонятся за деньгами – и никакой души. Всё есть уже – а зачем? Счастья-то нет! И никто не видит пути, молодежь в наркотики уходит, я как педагог говорю авторитетно.

– Поклонись Госпоже Боже, и найдешь счастье, найдешь душу! – возразила Соня. – Всё создано Госпожой Божей, всё в руке Её-Их.

– Ну конечно, всё Бог создал. А мы забыли.

– Не Бог, а Божа. Мужского Бога мужчины придумали, подменили истину, потому и нет мира на Земле. Когда поклонятся все истинной Госпоже Боже – тогда придут мир и успокоение, и поцелуюся все по-сестрински.

– Конечно, Божа, конечно, начало женское, – заторопилась эффектная женщина. – Господи, найти бы смысл, найти бы душу, всё отдать не жалко.

– Иди с нами, бедная женщина, – сказала Соня.

– Да-да, с вами. Там где истинный Бог, то есть Божа женская.

– Пошли уже, сестра и братья, во славу Госпожи Божи, – обыкновенно, без струн в голосе сказала Соня. – Послужили сегодня.

И они двинулись, распевая на ходу свой гимн:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

– В день счастливого числа! – умиленно повторила эффектная женщина.

– Эта – с приданым, – благожелательно шепнула Соня.

Вслед за дружной ячейкой семьи Слабодного Сестричества двинулись рядом, но словно не замечая друг друга, эффектная женщина, повторявшая умиленно:

– Какие дети! Какой свет!

И горбоносый красавец, цокавший языком:

– Какая дэвушка! Сахар, а не дэвушка!

13

К удивлению Клавы, они миновали вход в метро и пошли мимо Гостиного подальше от Невского шума.

– В малую ладью зайдем сначала, – объяснила наконец Соня.

Выйдя на канал и свернув вскоре в переулок, они подошли к серому облупленному дому, поднялись за Соней по поганой лестнице, остановились перед дверью с разодранной коричневой клеенкой.

– В трущобах только и встретишь честность, – вздохнула их эффектная попутчица.

Открыла молодая хозяйка в застиранном халатике по-домашнему.

– Мы к тебе, сестра Ольга, – радостно сообщила Соня.

Ольга обрадовалась еще больше:

– Заходите, сестры, заходите, дорогие! Вот праздник принесли.

Внутри было число и прибрано – не подумаешь снаружи.

– Ты, душа ищущая, помолись Госпоже Боже пока, – и Соня за руку провела попутчицу в маленькую комнату, где ничего не было кроме большой иконы Госпожи Божи и ковриков на полу.

– Встань просто на колени и повторяй: «Госпожа Божа, помилуй мя!» И мир сойдет.

– Такое еще дитя и такое уже разумное! – умилилась попутчица.

Соня прикрыла дверь, оставив ее наедине с Госпожой Божей.

– Такая дэвушка, – порывался горбоносый гость к Клаве.

– Хорошая девушка, конечно. А вот разве хуже? – указала она на Олю.

С этим гостем говорила она совсем иначе – словно не из Сестричества пришла, а из обычной школы. С дискотеки сорвалась.

– Ну чего ты говорил, что всё отдашь? Где твое всё?

– Здэсь! – потянулся гость расстегнуть брюки.

– Это – потом. Сначала платить полагается.

– Здэсь – всё, а дэньги – ничто!

И он презрительно бросил белый бумажник. Тот шмякнулся тяжело, как зеркальный карп на сковороду.

Соня подняла трофей, заглянула и мгновенно упрятала куда-то в плащ. Распахнула дверь в другую комнату. Там стояла ускользнувшая, было, Ольга – успевшая переодеться в белый балахон. Или серебряный состиранный весь.

– У нас все девушки красивые, – по-хозяйски повторила Соня и распахнула на Клаве плащ.

Гость припал к ней, суматошно шаря и целуя. Клава терпела равнодушно: ведь она теперь вся – одна большая жалейка, она желала наполняться иначе, и покушения на жалеечку ее тоненькую волновать перестали.

Когда ищущие руки стали настойчивыми как клещи, Соня, оценив момент, подтолкнула Олю, также раскрытую навстречу гостю.

– Олечка лучше, Олечка мягче, – приговаривала Соня, и ловко переменила направление бурного потока страсти.

– Ай, горячая, ай сдобная, – бормотал гость.

– Значит, прохладись немного, – Соня поднесла гостю стакан к самым губам, наклонила.

Тот вылакал, не отнимая рук от ольгиных холмов.

– Ну и ладно, можно идти. Всё во славу Госпожи Божи, все – создания Её-Их, – вернулась Соня к естественному для нее словарю.

И закрыла за собой одну дверь – чтобы открыть вторую, где алкала мира в душе страждущая попутчица.

– Пошли дальше, душа ищущая. Сошел мир хоть немного?

– Так хорошо, девочки вы светлые, так хорошо! Где же вы учились? Такие маленькие, а так говорите складно и правильно, лучше любого бородатого батюшки в церкви.

– Батюшки в церкви говорят про мужского Бога подмененного, – твердо выговорила Соня – как оттолкнула непрошенный призрак. – Соблазняют сойти в бездну адову. Не мы говорим, Госпожа Божа через нас истину вещает.

Все вышли на улицу.

– А ничего, что сестра Оленька одна с этим черным осталась? – обеспокоилась Клава.

– Ничего. Он заснет через пять минут. И проснется так, что ничего не вспомнит – во дворе. Зато получил, чего хотел. Мы-то весталки девственные, а сестре Ольге можно, она давно червем траченная. Ничего, только прибудет ей. Еще жрицы богини Астарты служили паломникам в храмах, – добавила Соня, словно отличница, отвечающая урок, – а мы от всех вер лучшие зерна собираем. Среди плевел. От мусульман – подмывание, от Астарты – служение телом… Таких ладей у нас много, – гордо добавила Соня. – А эту ищущую можно сразу в корабль привести.

И засмеялась, довольная:

– Ну, здорово ты его, сестричка, на жалейку взяла! Защемила – не вырваться!

Но Клава не улыбнулась похвале. Ей было неинтересно про этого тупого кабана, который припал как к корыту с помоями – и не мог оторваться, хоть режь его.

14

Сопровождаемые молчаливыми боровками, которым так и не пришлось отличиться, они проехали на метро и вернулись в свой корабль. У Сони оказались ключи, не понадобилось Свами беспокоить.

– Как хорошо, как покойно здесь, – повторяла попутчица. – Город, а словно бы деревня. В деревне люди чище.

– Везде люди чистые, если Госпоже Боже поклоняются, – сурово заметила Соня.

– Конечно, конечно, – торопливо закивала попутчица. – Вы все такие… такие… светлые и удивительные!

Она не переоделась ведь с тех пор как ушла с Невского шума, даже очков своих в европейской оправе не сняла – а уже не казалась эффектной дамой, одетой словно с витрины. Смирение, значит, важнее костюма.

Боровки уползли к себе, а они втроем подошли к двери в комнату Свами.

Соня как всегда смело распахнула дверь без стука.

Свами стояла на коленях. Плащ ее серебристый был приспущен и она косым взмахом через плечо ударила себя любалкой по голой спине. Несильно. Не обернувшись на шаги, лениво хлестнула еще.

– Мы вернулись с поиска, сладкая Свами, – доложила Соня. – Новую ищущую уловили.

– А? Да? Сейчас… Что-то рвение во мне заснуло, сестрички. Помогите бедной рабе Госпожи Божи, разбудите душу задремавшую.

Свами встала, протянула Соне любалку, роняя с себя приспущенный плащ.

Клава, притянутая внезапным порывом, подошла и поцеловала Свами, воплощенной Мати Божи по очереди в оба соска долгими поцелуями, играя язычком и подсасывая.

Так ведь и должна поступать Доча – припадать к щедрым сосцам материнским!

Мати Божа воплощенная прижала ее головку к грудям.

– Ой, сладенькая моя, дочка возлюбленная.

И оттолкнула.

– Так разбуди душу мою задреманную, сестричка.

Соня почтительно порола свою сладкую Свами – осторожно, только что разгоняя приостывшую кровь.

– Ну хорошо. Подай, – и завернулась в поданный Клавой серебряный плащ.

– Ты пришла? Ты ищущая?

– Да, – пролепетала попутчица.

– Видишь, у нас тут Слабодное Сестричество. Все равны в любви, все учим подруга подругу и все учимся.

Клава ожидала, что Свами теперь побеседует с попутчицей ласково. Но тон переменился – внезапно. Иссиние глаза обожгли:

– Так зачем ты пришла?! Думаешь, легко от греха освободиться?! Жила в грязи, в грехе и избежании, золотому тельцу служила, утробу свою тешила, лоно продавала! Валяйся в грязи дальше! Оглянись на жизнь свою страшную! Где душа была?! Пошто молчала?! Всё тлен и смерть вокруг тебя!

– Не отталкивай меня, – заплакала попутчица. – Сама вижу… Смысла нет… Одна пустота… Грызут только друг друга… Правды не найти… Не оттолкни… Должна с вами… Ничего не нужно, постыло всё… Отдам всё, только приюти, согрей душу!. .

Свами помолчала, успокаиваясь.

Заговорила наконец назидательно:

– К нам в Сестричество попасть трудно. Заслужить надо. Только Госпоже Боже поклоняться, ложных богов забыть. От корысти отказаться, жить послушанием и молитвой. Слово каждое выполнять, которое через меня Госпожа Божа тебе повелит. Сможешь?

– Смогу, госпожа…

– Надо говорить: «Сладкая Свами», – мягко подсказала Соня.

– Смогу, сладкая Свами. Хочу и смогу.

– Ну так чего ж ты до сих пор в этом греховном платьи пуговчатом здесь стоишь?! – снова загремела Свами.

Путаясь в петлях, попутчица стала поспешно раздеваться.

Обнаженная – она сразу сделалась близкой и дорогой Клаве. До чего же разделяет всякая одежда, мешает понять и слиться душами.

Свами подтвердила:

– Тряпки эти – мягкий гроб походный для живой души. Сестричка Соня, отведи ее – облегчить изнутри. И побольше боровков призови, чтобы стыд и страх содрала так же, как тряпки эти греховные.

Соня увела раздетую попутчицу, зачем-то еще прикрывавшую руками груди и лобок.

– Трудно душа к свету пробирается, – вздохнула Свами. – Когда-нибудь и ты так же ищущих принимать будешь. Учись сызмальства.

Клава снова приникла к воплощенной Мати Боже, впитывая ее тепло; раздвинула плащ, разыскала соски и впилась губами, всхлипывая.

А чудный Голос, не мужской и не женский, Голос сладости необыкновенной, запел-заговорил:

«Не плачь, дитя, ты так прекрасна. Блаженная Мати тебя любит страстно».

Соня привела назад попутчицу. Та уже не пыталась прикрываться руками.

– А волос этот животный – чего ж?

– Извини, сладкая Свами, мой грех, – быстро поцеловала руку Соня, – поучи.

– Потом. Распорядись же, сестрица.

Соня вернулась с Валериком, жестом усадила попутчицу в кресло – и предоставила боровку фронт работ.

Свами объяснила теперь терпеливо:

– И первое тебе послушание: бриться по утрам. Увижу небритой – взыщу!

И проворчала брезгливо:

– Подмышки себе бреют. Но ведь подмышка не так определяет женщину как сама… сама…

– Мышка, – подсказали. – Мышеловка.

– Не то… Короче, там, где со времен Адама с Евой весь мир в кошки-мышки играет, там и гладь нужна! Да. А тишь не обязательно.

И продолжила наставление новенькой:

– Послушание – мать благочестия. Назначу послушание братика такого вот маленького любви научить телесной, которая тоже от Госпожи Божи, когда с молитвою – будешь слушаться.

– Буду.

– Да я и не спрашиваю. Будешь, само собой. Корысть свою растопчешь, потому что лишнее перед Госпожой Божей земное имение, неправедно нажитое.

– Лишнее… неправедно…

– Как звали тебя в мерзком мире?

– Елена Павловна.

– Это второе имя позорное забудь навсегда! От мужской обманной власти оно дается! Твою мать как звали?

– Надеждой Петровной.

– Опять ты, тьфу, Петровну эту рабскую мужскую поминаешь! Надежда. Значит была ты в миру Елена Надеждиевна. А будешь теперь сестра Эмилия.

– Как прекрасно: Эмилия. Я – Эмилия.

– Ты еще не Эмилия. Ты мирская мерзавка Елена пока. Вокрещу вот тебя, тогда и станешь Эмилией. Ну что, братик Валерик?

– Гладко стало, Свами.

– Где гладко, там и сладко. Дай ей братское целование перед крестом.

– Святые вы, – простонала Елена, больше не Павловна. Мальчик сладкий.

Соня подняла Елену с кресла, направила.

Все пришли за ними в молельню. Соня подвела Елену к памятному Клаве нарисованному на стене кресту, затянула петлями руки и ноги.

– Кем ты была в мерзком мире, грешная Елена Надеждиевна? – поинтересовалась Свами.

– Преподавала я. Доцентом философии.

– Философия от слова «Фи»! – засмеялась Соня.

– Нет больше Елены, зачатой в грехе мерзким Павлом, доцентки божемерзкой философии! – загремела Свами. – Сжигается память о ней.

И помазала нужные точки кисточкой из знакомого Клаве синего флакона.

Все запели:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех…»

– Жжет? – осведомилась Свами через необходимое время.

– Жжет, сладкая Свами!

– Огнем горит?

– Горит, горит, сладкая Свами!

– Вот и хорошо. Это годы твои грешные сгорают. Повторяй громко: «Госпожа Божа, помилуй мя!»

Клава смотрела с превосходством посвященной на крестные муки этой недавно такой важной женщины. Доцентки, а не женщины! Квартира, наверное, не хуже чем у Наташи и муж профессор. Так мало ей всего, еще и измывалась, двойки ставила, кому хотела, воображала из себя – и вот… Госпожа Божа предел положила.

Эта доцентка давно трачена червем, конечно, значит, хоть и станет сестрой, не бывать ей весталкой действенной, не воплощаться в Дочу Божу.

А ее, Клаву, Госпожа Божа очень любит. Поэтому привела сюда, поэтому включила ей дивные Голоса, открыла дар говорить рифмами. И спасет, приведет в свои светлые сады, когда погибнут все неверные белые обезьяны.

– Ой, горит!! Ой бо-ольно!! – закричала сестра Эмилия.

– Много грешила, вот и горит по грехам твоим. А стерпеть придется – назад с креста хода нет, – загремела Свами.

Распятая дергалась, но держали петли затянутые умело.

Назад с креста хода не было.

15

В воскресенье с утра в корабле поднялась сдержанная суета.

– Общее собрание, не забудьте, сестры, – объявила Свами. – Радоваться, трапезоваться – в темпе, в темпе! Не копаться, прости Божа.

Но сестры и так не копались.

– Сюда все придут? – наивно спросила Клава.

– Ты что?! Куда ж их столько сюда? С ладей наших и то сестер двести! А попутчиц с попутчиками и не считал никто. Да и нельзя таких пускать в корабль. Сюда только верным вход. А для общих собраний мы ДК Водных путей снимаем.

Братец Толик наконец заживил свой терпеливый задок и не отходил от Сони. Та похлопала его:

– Ну что, булочки только румяней и круглей после хорошей порки? Можешь братское целование дать, так и быть, – и плащ приоткрыла приветливо.

Но всё в спешке, на бегу.

Для верных к одиннадцати поданы были автобусы.

Ко входу в ДК заметно шел народ. Под колоннами стояли и ненавистники с плакатами:

ДОЛОЙ ДЕТЕЙ САТАНЫ! ЗАЩИТИМ НАШУ СВЯТУЮ ВЕРУ!

МАСОНСКИХ ВЫРОДКОВ – ВОН СО СВЯТОЙ РУСИ!

ОДУМАЙТЕСЬ, ПОКАЙТЕСЬ,

СПАСЕМ НАШИХ ДЕТЕЙ!

Входящих встречали криками: – Блудница Вавилонская! Сарабанда масонская! – выкрикнул он, но без прежнего чувства.

– Антихристы проклятые!

– Жидам продались!

– Куда американские секты везете!

Соня весело засмеялась:

– Ненавидят потому, что завидуют.

Какая-то старуха замахнулась сумкой, но приодетые в стиранные балахоны боровки ограждали сестер.

Зал был заполнен, а зрители всё шли. Они же участники.

– Здесь последнему щипчики перченые не положены, – хихикнула Соня.

Свами уселась одна за маленьким столиком с микрофоном. В втором ряду президиума поместились весталки действенные.

– Начинаем, возлюбленные сестры и братья, – несколько раз взывала Свами.

Но сестры и братья долго и шумно рассаживались.

Наконец из конца в конец зала прошелестело благоговейное «Гос-пжа-бжа» – и затихло.

– Люблю вас, сестры и братья!

– Любим тебя! – отозвался зал.

– Помолимся единым сердцем Госпоже нашей Боже!

Под хлопанье сидений все встали.

Спевшиеся сестры грянули:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

Зал подпевал, отставая на слово или два. Уже умолк дружный хор, а по залу перекатывалось:

– … счастливого числа… –сливого числа…

– Спасибо. Госпожа Божа незримо здесь в этом зале, Она видит и слышит всё – и благодать Её-Их да пребудет на всех преданных Ей-Им. Прочь, мерзость мира! Аминь.

Зал уселся под новый перестук.

– Сестры и братья, благие вести приходят к нам со всех сторон. Наш флагманский корабль спасательный в Вавилоне нераскаянном, в Грешнограде, Петербургом именуемом, пролагает успешно свой путь сквозь волны неверия к светлой цели, уже видной на горизонте. Корабли других городов идут вслед в кильваторном строю. Всё больше душ просветляются верой в Госпожу Божу и зрят истину. Это и порождает скрежет зубовный врагов наших, слуг Дьявола. Женское творческое начало всегда в борении с Дьяволом, воплощением разрушительных мужских сил. Борьба будет долгой, но Госпожа Божа неизбывно одолеет полчища супостатов.

– Одолеет! – не сдержал чувств мужской голос.

– Рада слышать я сугубой радостью поддержку брата. Взгляните на дивное устройство мира, сестры и братья. Сила и победа ведь в единении, в теплом Сестричестве. Женщина самим своим строением раскрыта миру, тогда как мужчина замкнут. Но мы приветствуем с тем большей теплотой тех братьев, которые не поддались коварным увещеванием своего единополого Дьявола, смирили гордыню и признали верховенство женского творчества. Наше женское тепло всегда согреет наших прозревших братьев в их горьком мужском одиночестве, всегда успокоит и убаюкает их в своем горячем животворящем лоне. Открылось сегодня мне от Госпожи Божи новое откровение любви, новый пароль, которым отомкнутся заскорузлые сердца и не останется пред нашим Сестричеством преград в затемненных доселе душах людских. Обменяйте же каждая сестра с братом, соседка с соседом радостным любовным поцелуем в честь Госпожи Божи нашей, положите каждая и каждый ладони соседке и соседу на любовное место ее и его в середине существа телесного как несмываемую Печать Любви – и тогда сольются вместе и души, тогда потоки коллективного творчества польются по малому этому залу – вымывая злые мысли, болезни и немощи. Сделайте так – и рухнут темницы одиночества, в которые заточена каждая и заточен каждый. Мы все станем – одно!

В зале произошло шевеление, все исполняли предписанное упражнение. Действенные весталки в президиуме тоже обменялись поцелуями и расположили ладони согласно откровения.

– Это так сближает, – шепнула Ира, сидевшая слева от Клавы, и, резвясь, чуть поиграла пальчиком.

– Вам стало хорошо, вы больше не одиноки. Одна я, взявшая на себя тяжкое бремя держать кормило нашего корабля, одна я сижу здесь сама с собой. Но я не хочу подавать пример соблазнительный, – Свами оглянулась по сторонам. – Вот пожарника я вижу за кулисами. Вот еще кто-то в пиджачке там же, интересуются, значит, где искать истину. Ну-ка, пожалуйте на свет!

Из-за кулис, стесняясь, вышел пожарник в домашней легкой форме без каски, но с топориком у пояса, и лысый плюгавенький мужчинка с пиджаке с нарукавниками.

– С пожарником ясно, а ты кто такой, братец?

– Я – завхоз, – объяснил он тихо.

– Он – завхоз здешний, – перевела Свами ответ в микрофон. А найдется ли у тебя, завхоз мой желанный, пара стульев?

– Стульев? – удивился мужичок-пиджачок.

– Стульев! Не тронов же царских.

– Найдется. Я мигом.

И он тотчас вынес на сцену два заляпанных какой-то краской стула.

– Приставь их ко мне по обе руки, завхоз мой желанный. Так. Садитесь с гражданином пожарником. И рада вам объявить, что я – ваша сестра, вы – мои братья. И будем вместе, будем любить друг друга, как подобает сестрам и братьям.

Свами поцеловала пожарника, поцеловала завхоза, поместила их ладони в назначенном месте, сделала ответные жесты обеими своими руками.

Те замерли в сидячем столбняке.

– Вот видите, сестры и братья, в этом самая суть нашего Сестричества, нашей веры в Госпожу Божу: практическое единение, разрушение перегородок между людьми всех полов. Эти двое милых братьев находились здесь просто по службе, они не пришли за истиной как вы, сидящие в зале, но они ощутили уже единение, и они – мои. Они уже наши братья. А я, недоступная как будто бы ваша Свами, держащая в руках тяжкое кормило – и я такая же как все, и мои серебристые одежды так хорошо сливаются с этой грубой пожарной робой и этим скромным потертым пиджаком, потому что все мы равны перед Госпожой Божей – люди всех званий, положений, полов. Потому что Госпожа Божа есть любовь.

– Что значит на жалейку взять! – восхищенно шепнула Соня.

С раскинутыми руками, словно бы распятая на двух своих невзрачных соседях, Свами невозмутимо продолжала в микрофон:

– Это тепло, этот урок Сестричества вы, сестры и братья, принесете в свои дома, и та сила единения, которая здесь сейчас переливается по рядам зала, заряжая нас неисчерпаемой энергией дальнего космоса, эта сила перельется и в тех близких ваших, которые пока еще коснеют в темноте; принесет им исцеление и мир, которые и исцелят когда-нибудь больное общество, больные народы и больную нашу планету. Но что это всё выступаю я да я? Наша конференция всегда проходит религиозно-практически, и пусть выступят единоверные с мест. Зададут вопросы и поделятся радостным опытом. Кто хочет спросить?

Поднялся мужчина в ряду примерно пятом:

– Ты говорила, уважаемая госпожа Свами, о грядущем наступлении царствия Госпожи Божи. Какие практические шаги предпринимает Сестричество в данном направлении?

– Прекрасный вопрос задал брат-практик. И ответ всегда у меня на устах: шаги наши в молитве и делах. Вера без добрых дел спит. Мы спасаем прежде всего детей, прежде всего девочек. Вот сидит новая наша сестра Калерия, которая вызволена мною из мерзкого притона, где она чудом сохранила девственность – единственно только по милости Госпожи Божи, которая не оставляет сирот, могло такое случиться. Вот еще две девочки, извлеченные из подвала, убежища бомжей и крыс. Деятельная любовь позволяет нам внушать мысль о Госпоже Боже, о спасении через праведную веру нашу многим коснеющим в заблуждениях. Некоторых пока еще спасти не можем, но мы о них думаем, о них молимся, о них у нас болит душа. Еще вопросы?

– Так, не вопрос, а благодарность, – домашняя пожилая женщина поднялась. – Потому как до святого вашего Сестричества я каких только врачей не обошла, электросенсам подвергалась и свечки повсюду ставила, взывала в помощи о лечении сокровенного моего здоровья – и никакого толку. Чахну и чахну. Даже внучек говорит: «Бабушка у нас умрет скоро». Потому что у младенца всегда правда на устах невинных. А стала за вами ходить – и сняло. Всё сразу сняло! Даже грыжу. Я всем теперь советую в доме: в ДК по воскресеньям! Снимет и не заметите.

Свами кивала.

– Иначе и быть не могло. Божа и души исцеляет, и тела, потому как неразделимы суть. Еще вопросы или опыт передовой?

– Опыт у меня, госпожа Свами, опыта много накопилось, хочу раздать!

– Выходи с опытом, любезная сестра.

Вышла блондинка такая безнадежно крашенная, что Клаве стало просто стыдно за всех бледноволосых. Ну что ж – у кого цвет солнечного света на волосах, а у кого – нестиранной робы нерадивого боровка.

– Я всегда пользовалась учением нашей Свами, сестры и братья, в детских яслях. Ведь малыши такие невинные, они сидят на горшочках все вместе, всех полов детки и не стыдятся. А я решила и в кроватки их вместе класть. И вот такая благодать теперь у нас в тихий час – как в раю! Малышка с малышком, малышка с малышком. Лежат голенькие в обнимку и всегда на писеньки невинные подружка дружку ручки положат – в точности, как сегодня наша госпожа Свами нам всем показала. Положат так и дружки подружкам – и заснут. Смотрю и плачу от радости: ну истинный…

И в этот момент послышались крики, топот, треск.

Распахнулись входные двери и по всем проходам между рядами в зал ворвались люди, размахивающие плакатами, зонтиками, сумками.

– Прекратите кощунство! Гоните сектантов проклятых! Свальный грех здесь у них!

По ближнему к сцене проходу бежал поп в черной рясе, крутя над головой крест на цепочке – как пращу.

Толпа выплеснулась краем на сцену, вытолкнув вперед попа. Глаза его действительно сверкали молниями – без всяких преувеличений.

Он схватил микрофон.

– Покайтесь, грешники! Утишьтесь, одержимые бесами! Христом Богом заклинаю вас – покайтесь!

Блондинка убежала за кулисы. Пожарник вскочил, заслоняя Свами, и выхватил у попа микрофон.

– Покайтесь, еретики! Вспомните грешников, которых покарал Господь по слову Моисея-пророка, евреев, поклонившихся поганым идолам, кумирам ложным! – взывал поп уже мимо микрофона.

Свами перехватила микрофон, поданный пожарником.

– Вот вам и любовь – с палками прибежали. Из ближнего, видать, прихода послали раздавать благодать дубинками.

– Церковь московская почиет в сытости и лести, не видит крамолы, не гонит еретиков безбожных! – кричал поп. – Мы истинно православные, мы большевикам не продавались, по катакомбам скрывались, мы и жирным московским приходам не подвластны!

– Вот видите, сестры и братья, православные и между собой грызутся как волки, а приходят нас любви Божьей учить.

– Покайтесь, еретики поганые! Изгоните бесов! Узрите свет Христа!

– Христа? Да ведь не было никакого Христа. Он есть мужской бог выдуманный! Веровать надо в единую Мати, Дочу и Душу Святую. Христос-то ваш, говорят, непорочно был зачат или как?

– Перестань богохульствовать, дьяволица белая! Христос Бог Отцу единосущный родился от непорочной девы ради спасения нашего! Язык у тебя сейчас отсохнет, молния тебя разразит на месте. Испепелит, как испепелил Господь Содом и Гоморру!

Свами выдержала насмешливую паузу.

– Не испепелил. И язык не отсох. А что правда: Мати Божа родила во спасение людям Дочу свою от непорочного зачатия. Дочу! Потому что от непорочного зачатия не может мужская тварь родиться, только Дочь единополая. Пора бы знать уже. За открытие непорочного зачатия уже и Нобелевскую премию дали. Дева родилась, Дева мир спасла! Деву Понтий Пилат бичевать приказал и на кресте распять! Деву! А мужики потом подменили правду, бороду пририсовали, Дочу в Сына обманом превратным превратили!

Бедный попик онемел от такого кощунства. А налетчики затихли.

– Дева спасла мир! – гремела Свами в микрофон, так что хрипели старые динамики ДК Водных путей. – Потому и живы люди до сих пор, что защищены любовью Девы, подвигом ее на кресте! Но Дьявол подменил правду, бороду Деве пририсовал и ненужные ваши мерзкие части подвесил, Деву Христю, Дочу Божу Христом обернул – и оттого нет мира две тысячи лет уже! Мир и правду украл Дьявол в разрушительной силе своей мужской. Но близится последнее пришествие Девы, разверзятся земли и провалятся враги Её-Их! Истинно говорю Вам: близятся сроки! Верные спасутся, а неверных истребит Госпожа Божа, истребит в великой милости своей, потому что лучше гибель вечная, чем мерзкая жизнь в темноте и лжи! Или жить по воле Божи, жить в свете, правде и любви, или не жить совсем, сгинуть без следа – таков приговор изречен племени людскому!

Опомнившись, попик пытался перекричать кощунью:

– Опамятуйтесь, люди! Выйди вон, кто крещен! Блажен муж иже не идет в совет нечестивых! Закройте уши, завесьте глаза!

Но слышали его разве в трех рядах, а Свами заполняла весь зал, и за двери, наверное, доносилось:

– Истинно говорю, скоро числа переменятся! Взгляните на календарь! Уходят черные века под мужским знаком Кола, на тысячу лет воцарится женская Двойка, рождение истины знаменующая. А вслед еще тысяча лет женственной Тройки, символа кормления детей света Божественной Грудью! Отмеряны сроки: сменится мужской Кол женской Двойкой – и наступит царствие Слабодного Сестричества!

– Бес в нее вселился! Бес соблазняет!

– Уста-лоно-сосок-сосок! Вот крест наш женский! Вот врата любви! Будем узнавать подруга подругу, осеняя себя крестом Сестричества! Эти сосредоточия любви особо благословила Госпожа Божа! Уста-лоно-сосок-сосок!

И Свами раз за разом осеняла себя крестом женским, учительствуя перед толпой.

Зрелища надругательства над крестным знамением придало силы попику. Он вырвал микрофон из рук Свами.

– Да она же жидовка тайная! Неужели не видите, православные?! Свами ваша – она же Сара! А вся братия ее бесовская – Сарабанда!

Пожарник схватил попика сзади, потащил вглубь сцены, а завхоз выхватил микрофон и вернул Свами.

Свалка скатилась прямо на весталок. Схваченный сзади попик размахивал руками, раздавая пощечины:

– Шлюхи бесовские! Твари сектантские!

Вблизи он вовсе не казался маленьким попиком – красный, всклокоченный, он словно бы обжигал силой веры и ненависти.

Свами гремела снова, не слыша борьбы за спиной.

– Идите, сестры и братья, несите истину. Не слова побеждают, а прямое чувство. Подойдите к каждой и каждому, не знающим истины и любви, поцелуйте в уста, наложите ладонь на лоно как Печать Любви – и передастся истина скорей всяких слов лукавых. Слугам бесовских заблуждений приходится нанизывать множество слов, чтобы смутить неразумных детей Госпожи Божи, отвлечь от единосущной Троицы: Мати, Дочи и Святой Души. А нам дано сеять зерна истины без слов, одними касаниями: уста целуют, ладонь налагает Печать Любви. Идите сегодня с любовью в душах, веруйте в Госпожу Божу в тройном Её-Их облике, несите истину во мрак людской – и поспешайте: скоро числа переменятся, скоро Сестричество наследует Землю, и не останется на ней места тем, кто упорствовал во грехе и не поклонился Мати, Доче и Святой Душе. Госпожа Божа выметет человеческий мусор, как рачительная хозяйка, метущая за порог светлого дома пыль, прах и помет крысиный! Трудитесь же во славу Госпожи Божи, ныне же трудитесь вдвойне, проводите летнюю разъяснительную кампанию по внедрению нашей самой истинной и передовой веры, потому что легкие одежды способствуют прямой передаче истины, обжигающей силе Печати Любви. Бедные люди заточены в своих одеждах как в гробах походных, помогайте им выходить из смертного этого одиночества в жизнь теплую и тесную. Помогайте им, они ждут, когда сбросят наконец сии гробы повапленные и вернутся в жизнь райскую, где ни стыда, ни греха. Рухнут препоны между людьми – и соединимся в радости. А мы в Слабодном Сестричестве уже соединились, мы – семья нежная, где каждая и каждый лелеет и покоит сестер и братьев. А кто еще не тверды и не бодры духом, подходите ко мне, возлюбленные сестры и братья, кто не сорвал еще с себя последние лоскуты саванов смертных пуговчатых, подойдите и получите от меня Печать Любви и целование – и уйдете отсюда исцеленные телами и душами, наполнитесь космической силой, чтобы нести ее отсюда страждущим душам, коснеющим во мраке людском.

К Свами выстроилась очередь. Сестры и братья получали предписанные прикосновения и отходили просветленные.

Двое здоровых попутчиков с помощью пожарника схватили попика крепко и без очереди подтащили к Свами. Бедняга кричал: «Бесы! Блудница Вавилонская! Сгинь!», но вырваться не мог. Руки ему крутили за спиной, и Свами чуть наклонилась, потому что выросла на полголовы выше врага своего, пробралась сквозь дикий волос губами к его кричащим губам, забрала их в свои, замерла, оторвалась, проговорила с улыбкой:

– Ты плюнул в меня, братец, а для меня это как семя твоей любви.

– Сарабанда! Блудница Вавилонская!

Не отвечая, Свами наложила Печать Любви и задержала ладонь.

– Да и ты, братец, любишь меня. Спасибо. Видишь, слова лгут, а прямая любовь передается – и ты сам сдержать ее не в силах. Теперь ты мой. Помнишь, сказано: «Кто достоин открыть сию книгу и снять печати ея?» Книга моя открыта тебе, а печати моей тебе не снять с себя отныне и во веки.

Послушники оттянули своего невольника шага на три, и отпустили.

16

Клава шла к выходу, потрясенная силой и величием Свами. Вот кто – истинное воплощение Мати Божи на Земле. И кто такая Клава, чтобы воображать себя Дочей Божей? Однажды Мати удостоила ее обряда удочерения – и это радость незатухающая на всю жизнь. Но она – маленькая Клава, весталка Калерия, что само по себе счастье, о котором не могла мечтать бедная девочка из трущобной квартиры, вечная двоечница у гордых учителей.

Теперь в выходящем потоке ее окружали почтительные попутчицы и попутчики. Многие и взрослые – но даже более почтительные, чем пацанки и пацаны.

– Скажи, сестра, вы ночи проводите в молитвах у себя в корабле?

– А молитву и не отделишь от жизни. Повторите на ночь тысячу раз: «Госпожа Божа, помилуй мя!» – и сами не разберете, спите уже, или еще зовете Госпожу Божу. Потому что Она-Они к вам тогда и во сне придет.

– Скажи, сестричка, а вино вы пьете?

Вина им в корабле не наливали. Росой утренней Свами балует всех с утра. Но это – дело их домашнее, семейное. Зато вспомнился папусик, который пил каждый день и даже чаще.

– Вина столько можно, чтобы Госпожу Божу не забыть. Если сбивается язык с молитвы, значит остановиться надо.

– Такая маленькая и такая уже разумная! А скажи, сестра, правда, что вы в своем корабле всем вашим братьям принадлежите по очереди?

Клава не успела, потому что ответили за нее:

– Охота вам глупости повторять! Или нарочно вас заслали, чтобы клеветать на Сестричество?!

– Почему, мне просто интересно. Может, так и нужно, я же спрашиваю, а не осуждаю.

Клава сообразила и ответила наконец, улыбнувшись светло как могла:

– Спрашивать всё нужно. У нас каждая к каждому подойдет, любой вопрос задает, и ничего таить нельзя. Таить здоровью вредить. Кто таит, тот в гробу походном едет душу хоронить. А что значит – принадлежать? Не только – вместе лежать. Мы все в одной семье, мы значит принадлежим всем и себе. А если про по середину тела, то мы, весталки, запираемся смело. Не пускаем в середку ни одного, ни всех; для весталки это – смертельный грех. Можете мне верить, можете проверить.

И Клава прираспахнула плащ, счастливая, что рифмы снова владеют ею, что не знает она отделяющего от людей стыда и потому в особенности, что все вокруг ей близкие и родные. Ну сестры и есть. Или братья. И может быть, она все-таки чуть-чуть Доча у Мати Божи?! Кто Её-Их горячо-горячо любит, та и Доча у Госпожи Божи.

– Ай, умница какая. И невинная – как малютка. Когда малютка голенькая бегает, никому ведь не стыдно, так и она. Правильно сегодня женщина говорила.

– В раю никому стыдно не было. И не будет снова.

На площади перед ДК слышались выкрики:

– Сарабанда прет! Блудницы масонские!

Но поток попутчиков теснил гонителей истинного Слабодного Сестричества.

Кто-то выдернул Клаву за руку из разредившейся на асфальте толпы.

– Сестричка, вот и я!

Тот самый парень в пятнистом комбинезоне, который со стишком подошел. С головой сверху бритой. Потянул рукой как леопардовой лапой.

– Здравствуй, братик, – ничуть не испугалась Клава.

– Как эта ваша богиня учила? Давай Печатями Любви махнемся. Клево придумано!

– Давай.

Клава запрокинула голову и подставила губы.

Бритый всосался в нее губами, а мозолистая ладонь его грубо прошлась по грудкам и нажала на срединный треугольник.

Клава уперлась ему в грудь. Она даже не могла крикнуть: «Хватит!» захваченными в капкан губами.

Грубая ладонь была противная – словно мусорным совком приласкал кто. А изо рта пахло чем-то резким – вроде тухлой рыбы с чесноком.

Бритоголовый сам отпустил губы.

– Пошли со мной! Прострочу тебя по-десантному.

– Не надо… Мы не так… Мы весталки…

– Весталки? А это куда? – захохотал парень.

Совок его снова прошелся по грудкам и вернулся в срединное место.

– Бабий крест полный – клево.

Клава пыталась оттолкнуться.

– Всё, приложил печать, хватит. Пахнет от тебя чем-то.

– А-а? Это я Марью-Хуану курю. Клевый кайф. Хочешь попробовать? Пошли. Прострочу, и накуришься потом. Или сначала? Многие телки любят строчиться под кайфом. «Двойной удар» называют.

А ведь тогда у метро тоже какие-то рифмы предлагал.

– Пусти! Тут же наши! Закричу!

– А любовь как же? Ваша богиня от вас всем любви обещала – а теперь в кусты? То есть в кусты-то и надо, – захохотал, – а ты отвертеться хочешь. Обещала – дай!

Пошел у них какой-то разговор, и Клаве стало спокойнее. Захотелось даже научить этого невежу.

– Любят нежно, а не клещами рвут. Я бы тебе и целование братское разрешила – со всей любовью.

Если бы такой железный парень стал бы прислуживать как боровок, было бы приятно. Способен разодрать надвое лапами леопардовыми, зубами перегрызть – а он лижет застенчиво.

– Приходи к нам, окрестим тебя во имя Госпожи Божи – и будешь всегда в любви и целовании.

– У вас, небось, со скуки помрешь. Молитвы распеваете и поклоны бьете, да?

Клава показалась сама себе маленькой укротительницей, которая приводит к покорности дикое чудовище, не знавшее прежде любви и добра.

– У нас молитвы нескучные.

– Это как? Трахаетесь, что ли, все вместе? Под музыку Вивальди?

– Ну просто любим все. Не только же так можно. Как ты с телками своими привык.

– А как же еще?

Только что Клава счастлива была от откровенности. Оттого что нет тайн и стыда. А этому грубияну вовсе не хотелось рассказывать, как можно любить – иначе. Показать – гораздо легче, когда он сам участвует, и не может нагло хохотать, как здесь.

– Сначала вокрестись во славу Госпожи Божи, тогда узнаешь.

Удалось воспользоваться мгновенным недоумением парня и выскользнуть из его ручищ.

– А потом – дашь? Ты что – и вправду целка?

Не худшее слово, но почему-то неприличное, приложенное к Клаве.

– Мы – действенные весталки.

– Так сколько ж можно? В пятом классе уже, наверное?

– Седьмой кончаю.

– Ну? Вот и кончим вместе! Знаешь: «Скажи мне, мать, когда давать?» Ваша богиня обещала: будете любовью к истинной вашей бабской вере народ приводить. Вот и приведи, как народного представителя.

– Приходи.

– Так условимся сначала. Слово дай. Сначала дай – слово, потом – дай по делу. Сейчас, знаешь, чего слово стоит? Взял если в долг под слово да не отдал – за краем света найдут и за яйца повесят. И ты слово дай – я поверю. Потому что если кинешь меня – под землей откопаю! И уж тогда проценты накину – всю жизнь расплачиваться хватит. Договоримся, значит, что даешь однозначно, за это поверю хоть в рогатую бабу – какую скажешь. Потому что очень твоей целочки хочется! Скажи спасибо, что толпа здесь. А то бы не ушла! Малолеточка беленькая! Уй!

Такой пыл не мог не растопить сердце. А когда парень узнает Госпожу Божу, он и любить научится иначе – покорно и нежно. Из леопарда в теленка превратится. В молодого бычка.

– А тебя как звать?

– Витёк.

– А помнишь, братик Витя, ты мне у метро стишок читал?

– Какой еще стишок?

– Ну там было: «ангелочек» и еще что-то.

– А-а, чего-то накатило тогда. Погоди… «Бейся, белый ангелочек, дай попасть тебе в пупочек»! Складно. Запомнила, значит? А после этого давать не хочешь. Ну так как – договорились? Повторяю для глупых задание: однозначно крещусь куда хочешь, потом ты за это однозначно даешь. А тебя как звать?

Захотелось назваться Клавой, но ведь все в корабле зовут ее иначе.

– Калерия.

– Чудно. Ладно, будешь Каля. Повторить задание, сержант Каля!

Одно дело выслушивать – и потом отговориться, что не расслышала и не так поняла, что ни на что не соглашалась, а просто посмеялась. И совсем другое – повторить самой, пообещать порушить самый страшный запрет Слабодного Сестричества. Как рассказывала Соня? За ЭТО весталку засекают насмерть, а ее нарушителя обрезают под самый корень. И Клава тогда не решилась спросить, как же позволяет милиция?

Но светило солнце, подросшие листочки зеленели на кустах, высаженных при входе в ДК. Выходили еще отставшие попутчики из-под колонн на улицу – и ясно сделалось, что Соня рассказала сказку, которая ведь чем страшней, тем лучше. Если бы Клава училась немножко лучше, она бы запомнила, что такое же похожее делали с девушками давным-давно, когда еще не было автобусов и микрофонов, когда мальчишки воевали в латах, стреляли из луков и вообразить не могли, что когда-нибудь можно будет носить голубые береты, прыгать с парашютами и строчить, строчить – из Калашей и вообще…

Страшная сказка холодила низ живота, но как-нибудь всё устроится – Витёк окрестится и начнет любить покорно и нежно, Мати Божа благословит Дочу Свою, да и сколько раз Клава не учила уроки – и ее благополучно не спрашивали! Сейчас очень нужно было приручить этого готового прыгнуть леопарда, который называется Витёк, заставить его бежать за собой покорной собакой. Остальное – потом.

– Ну чё? Повторяешь задание, сержант Каля?

«Сержант» – смешно.

– Во-первых, запомни: женщины первей, поэтому не сержант, а сержантка. А задание такое: окрестить тебя в истинную веру Госпоже Боже во имя Мати, Дочи и Святой Души; а за это… за это… – не могла Клава сказать о себе так, как говорил про ЭТО он. Но откуда-то всплыли на помощь слова, слышанные когда-то у Спаса-Преображения: «И раскроются ложесна ее». Когда-то слышала, не понимая, но вдруг вспомнила совершенно ясно – и поняла! – … за это раскрою тебе ложесна свои.

– Хитро ты докладываешь! Скажи попросту: отдам тебе свою целку!

Клаве уже нравилось это слово – слушать. Слушать про себя. Но сказать не могла, хотя не было ни одного слова, которое она не говорила в школе – в лицо мальчишкам в том числе.

– За это раскрою тебе невинные ложесна свои.

– Лучше. В смысле – конкретнее. Но все равно, исполнять команду, товарка-сержантка, когда старший по званию приказывает! Ну: «Отдам тебе свою целку»!

– Свою маленькую целочку, – прошептала она, холодея животом.

И вдруг ей показалось, она что-то придумала. Что – она не понимала, но уверилась, что придумала. И что всё обойдется очень даже хорошо и прекрасно!

– Тогда давай – хоть сейчас, хоть сегодня. Мне это окрещение – что стакан самогона хватить. Давай адресок.

– Сейчас. Сейчас узнаю. Только про договор наш – молчи! Стой здесь. Жди-и!

Она на миг приоткрыла для него плащ, и сразу же запахнулась, отпрыгнула и побежала искать Мати Божу воплощенную.

Народ почти разошелся – и попутчицы с попутчиками, и обличители их со своими плакатами.

Свами как раз выходила из-под колонн – значит, всем жаждущим наложила наконец Печать Любви.

– Сладкая Свами, – поцеловала ручку Клава, – здесь один невр, очень упорный, послушал тебя и хочет вокреститься во имя Мати, Дочи и святой Души и прийти к нам в корабль.

– Боровком что ли?

Очень не подходило это слово к Витьку, но ведь в корабле другие братья не водятся.

Клава молча кивнула.

– Покажи-ка его, сестричка. Приведи.

Клава посмотрела – и не увидела. Неужели ушел?! Посмеялся только?! Нет, разглядела! Его комбинезон сливался с зазеленевшими кустами. Мощный леопард, невидимый в джунглях!

Сдерживаясь, чтобы при Свами не побежать к нему, Клава подошла, кивнула почти сурово:

– Пошли.

Витёк тоже ничего не позволил себе на глазах у Свами. Подошел без робости – но не нахально. Ручку только не поцеловал.

– Этот? Сколько же тебе лет, братец?

– Двадцать два.

– В армии отслужил?

– Отслужил.

– Где?

– Десант. Чечня.

– Работаешь?

– Не мама же кормит.

– Кем?

– В охре.

– Первый раз меня слушал?

– Первый.

– И сразу уверовал?

– Да вот – сразу. Мы в десанте решаем – сразу.

– А в церкви крещен?

– Не.

– Чего ж?

– Тягомотина одна. А у тебя – понятно. Любовь – она и есть любовь. Прямая. Я знаю, в Чечне был. Без этой тесноты людской – нельзя. Раненый был три дня засыпан в подвале. И сестричка. Пить хотелось – больше чем жить. Говорю ей: а если кровь стакашку нацедить – дашь? Дам, говорит. Едва удержал. Потому что чувствую: не пошла бы кровь, не вино все-таки. Не прохладила бы. Липкая. Но запомнил, как девочка рванулась бритву искать.

Свами смотрела серьезно. Проникала иссиним своим взгядом. Но и Витёк смотрел в ответ спокойно, глаз не прятал.

– Интересно говоришь, братец. Целование ты ведь не принял у меня и печать? Я бы запомнила.

– Нет, не подошел.

– А чего ж?

– Не знаю. Думал, для своих это.

– Значит, не понял ты. Печать и целование вперед всех для невров… для неверных, которых надо из тьмы к свету привести. Ну так – на!

Они были почти одного роста, только Витёк шире раза в два. Свами не пришлось тянуться, она глубоко и долго поцеловала его в губы, нашла рукой его ладонь, положила себе на назначенное место, а другой ладонью накрыла симметрично его.

Клава рада была, что Мати Божа воплощенная приняла Витька сразу и без вопросов, но все-таки обряд показался ей слишком затянувшимся.

Наконец Свами отняла губы, сняла свою печать, освободила другой рукой ладонь Витька, но тот забыл убрать свою печатку, а Свами не напоминала.

– Так что же ты хочешь? Ты где живешь?

– С матерью в комнате.

– А жена?

– Ну вот еще! Не к спеху.

– Я бы тебя взяла, нам тоже охрана нужна. Вокрестись только сначала. У нас только семейно в корабле.

– Окреститься, конечно, хорошо, но еще и жить надо. Мне там платят три лимона.

А печатка всё лежит, и Свами словно забыла!

– Я тебе заплачу. Только зачем тебе столько? У нас в корабле всё общее: деньги и не нужны совсем.

– Ну, я не такой. Мне пройтись надо. Я после подвала засыпанного не могу долго под одной крышей.

– У нас по городу ладей много. Квартир. В одной поживешь, в другой. А фрукты и лимоны получать будешь по надобности.

– Договорились, богиня.

– Зови меня Свами. Сладкая Свами.

– Идет, Свами. Сладкая. Сейчас и начнем?

– Сегодня на ночь.

Свами там и не сняла его печатку с себя – отступила на шаг, и рука Витька повисла в воздухе. Он посмотрел на свою же руку в недоумении как на отдельное существо и сунул в карман пятнистой куртки.

– Возьми, сестричка Калерия, в автобус нового брата, – приказала Свами.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами!

В автобусе они уселись рядом. Клава – к окну. Витёк как само собой разумеющее, наложил свою печать теперь и на нее. Пусть после Свами – все равно та уже большая и гладь на треугольничке у нее не своя, а бритая.

Клава испугалась такой мысли: ведь Госпожа Божа насквозь видит все мысли, и накажет за то, что Клава осмелилась подумать, что у Свами гладь на середке не своя…

Все-таки Клава хотела спросить:

«Чего ж у Свами так долго держал? Она же Мати, а не сестра».

Но не спросила: раз Свами попустила, значит правильно. Дела Свами не обсуждают. Ведь через нее сама Мати Божа являет волю Свою.

17

Робея, ввела Клава Витька в корабль. Теперь она оглядывала жилище Сестричества словно бы его глазами – и оно показалось ей убогим.

Витёк заглянул в спальню весталок, удивился:

– И вы здесь вповалку? Мы в казармах лучше спали – когда не в окопах. Где же я тебя трахать буду? Если вы здесь все в ряд, как шпроты, выложены, можно и промахнуться. Ну ладно, присмотрим хорошо оборудованную позицию.

Зато общее облегчение одобрил:

– Я тоже за открытое общество. Всегда встанешь, если нужно – хоть на Невском. Кому интересно – пожалуйста. И на войне с этим совсем просто.

Молельня позабавила:

– Бабьи святые – это здорово! Вот бы батюшка увидал, который у нас крестил полвзвода!

Клава никогда бы так не могла насмешничать и не хотела. Но Витьку было можно. Он – другой, и Госпожа Божа, конечно, ему простит в своей милости безбрежной. На то и простительница.

В молельне было почти пусто – только в дальнем углу усердствовали три сестры – клали поклоны, взывали к Госпоже Боже.

О новом брате, конечно, наслышаны все – вести в корабле разносятся, как огонь в сенном сарае – но усердные сестры как бы не обращали внимания на вошедших, зная об особой милости самой Свами. Хотя Витёк выделялся своем пятнистым комбинезоном как одинокий дуб на ромашковом лугу.

– Ты наверх посмотри! Она-Они всё видит!

Отвлекая Витька, Клава подошла к ларцу, стоящему у передней стены, который она приметила, когда вокрещали важную доцентку. Тогда именно отсюда Свами вынула синий флакон с маслом для пожара и покаяния.

После собственного пожара, жалейка у Клавы уже почти отпухла, но Клава помнила слова Свами: даже крошечный мизинчик не проскочит! Что и требовалось организовать. Клава быстро подмазала себе самое нежное место и поставила флакон обратно. Синенький-синий флакончик…

Мамусенька тоже вечно чем-то подмазывалась, не стесняясь Клавы, но скрываясь от папуси – видно, на роду написано бабам, сама Госпожа Божа так устроила, чтобы им колдовать над своими жалейками втайне от мужиков. Хотя мамусенька, как Клава поздно понимала, подмазывалась, чтобы облегчить папусе его мужское существование, а Клава теперь наколдовывала прямо наоборот. Она стерпит, она выдержит второй пожар, и Госпожа Божа ей, конечно же, поможет, но зато к ночи снова даже мизинчик в нее не проскочит. Тем меньше шансов у не мизинчика.

Пожар начался сразу – потому что попало масло на свежий еще ожог.

– Да, – восхищался Витёк, – значительная дама. Генерал-баба!

А Клава под плащом трепетала бедрами как бабочка крыльями – чтобы облегчить муки хотя бы легким дуновением.

– И тоже эти на досках – в плащах таких серебряных, как у тебя и ваших. Тоже, значит, голые под накидкой – такая, между прочим, от радиации дается, потому что лучи отражает. Нам бы такую веру выдали раньше, чтобы все бабы без трусов – вся армия бы пошла.

– Все и так голые – хоть бы и под трусами, – отворачиваясь, ответила Клава, потому что нужно было руку укусить для оттяжки боли.

– Чем глубже запрятаны, тем меньше интересу. Чеченки эти завернутые по глаза – как мешки ходячие. Если только наши разворачивали. Только не советовали ребята: духи когда прознавали про такое – доставали и в тылу. А по мне хоть и не было б их вовсе: как цыганки вроде. А мне беленьких всегда хотца. Таких как ты. И маленьких, – он приобнял Клаву. – Прямо бы сейчас. Чего ваша Свами тянет?

– Ты обещал – сначала.

– Что обещано, то свято.

Но рука его потянулась к пожарному месту.

– Нельзя здесь! Госпожа Божа смотрит!

– А ваша Свами чего сказала? Что Божа создала, то и славно. Раз создала меня – пусть и предоставит. Не видала никогда, как булат закаляют? Раскалят добела – и в холодный чан. И получается сталь, которой железо рубят. У меня сейчас тот же булат – охладить надо!

Образ раскаленного булата Клаву испугал. В ней свой пожар бушует слишком, чтобы можно было клинки охлаждать.

Заявилась в молельню Ирка и пошла прямо на Витька.

– Люблю тебя, братец.

Сжигаемая изнутри Клава обрадовалась, что Витёк отвернется, не увидит ее слез, которые уже не сдержать было.

– Спасибо, сестра.

– У нас отвечают: люблю тебя, сестра, – поучила Ирка.

– Да конечно, люблю.

– Наша Свами сегодня новую любовь всем открыла, верно? Теперь для правды преград не осталось, и народ людской придет в нашу веру! Через Печать Любви. Давай и с тобой печатями поменяемся.

Ирка исполнила с Витьком полную программу.

Оторвавшись, сообщила повелительно:

– Будешь моим боровком, братец!

– Кем? – не понял Витёк.

Ирка и сама оценила неуместность такого прилагательного к Витьку.

– Моим первым братом. Дай мне братское целование, братец!

И Ирка попыталась притянуть его голову вниз к своей лучшей середине.

Вообще-то Клава успела понять, что обычаи здесь в Сестричестве сложные: сестры как бы и командуют, но все-таки требуется или согласие брата, или прямое назначение Свами которое не обсуждается. Так что Ирка превысила даже весталочьи полномочия.

Но пожар в середине делал Клаву почти равнодушной. Да и знала она, что Витёк любит маленьких и беленьких («Здравствуй, белый ангелочек», – были его первые слова!), а Ирка – большая корова, давно уже бреется, и к тому же черная почти.

– Да я как раз сестричку вот отоварить собрался, – добродушно вывернулся Витёк. – У меня ведь не двухстволка.

– А ты сначала мне целование дай, братик. У нас же тут не женихи с невестами, у нас семья общая, и все всех любят.

– То у вас, а то у нас. У нас правило: лучше пятерых самому насильно взять, чем одна бешеная телка тебя изнасилует. Привет.

– Не смирился ты еще, братик. А у нас в Сестричестве смиряться положено. Госпожа Божа несмирных не любит. Сестра Калерия, помоги новому брату спасаться, скажи ему, чтобы любовью на любовь ответил и целование дал.

Клава не знала, как правильно поступить по законам Сестричества. Но знала, что Ирка – нахалка подлая! И чтобы не отвечать любезной сестричке, она упала навзничь – и ее само собой выгнуло дугой. Как тогда в комнате Свами после воплощения в Дочу Божу.

Несказанное наслаждение разливалось по напряженной спине, холодным пламенем пробегало по позвоночнику. Она всё слышала вокруг – и ничего ее не волновало. И даже пожар срединный не погас – но притух.

– Ну вот и милуй любимую сестричку припадочную, – сказала Ирка, но Клаве было все равно.

Волнение вокруг почувствовалось – от Ирки передалось к сестрам усердствовавшим – сама Свами вошла.

– Ну что тут у вас?

– Да вот – опять сестру Калерию трясет, – сообщила Ирка презрительно.

Очень Клава расслышала – презрительность, хотя ей и было все равно.

– Госпожа Божа сестрой владеет, радоваться надо. Ну да хватит, сестричка.

Свами наклонилась над Клавой и резко надавила на мысок любви.

Клава обмякла – и сразу же ощутила вновь пожар в своей середине. Огонь воспылал – втрое!

Она села на подстилке, сжалась, словно желая теснотой подушить пламя – как прижимают маленький огонь доской или подушкой.

– Часто тебя стало трясти, сестричка возлюбленная. Поди-ка прогуляйся до Вавилону, сестринского милосердия ради. Послужи Госпоже Боже нашей. Позаботишься о ближнем – своя забота и рассеется,

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами. Только отбегу на минутку.

– Отбеги.

Клава забежала к себе в весталочью, где у нее под тюфяком хранился собственный флакон с бальзамом. Она поняла, что еще несколько часов пожара не выдержит. Да уж и так недолеченная ее жалейка распухла снова – и никакого мизинчика сегодня не пропустит.

Грустный боровок ее Валерик валялся тут же на соломе. Увидев ее процедуру, оживился:

– Чего ты сама? Давай налижу тебе, сестричка.

– Да ну тебя! Некогда!

Блаженная прохлада какое-то время еще боролась с пламенем, но пламя отступало, отступало – хорошо-о!

Прохлажденная, Клава прибежала поскорей в комнату Свами.

– Ну вот, сестричка, пойдешь по адресу. Это на Петроградской, найдешь вот. Хороший район. Значит, старичок там такой милый, Иван Натальевич. Объяснила я ему, что надо зваться не по отчеству, а по материнству. Ну по паспорту-то Игнатьевич.

Клава не поняла, какое ей дело до паспорта старичка.

– Хороший Иван Натальевич, да. Мы ему помогаем. Ученый человек, а совсем ослаб. Ну и сделаешь для него – чего попросит. Один ведь он совсем, кроме нас и не ходит никто.

– Прибрать нужно? Или в магазин сбегать?

– В магазин для него ходят, это я устроила. Ему участие нужно. Один совсем, не любит никто. Мы любовь несем, а не макароны из магазина.

– Так я же весталка, сладкая Свами. Пусть лучше слабая сестра.

– Что лучше – это я знаю! Что-то ты разговорчивая стала!

– Прости, сладкая Свами, – Клава быстро поцеловала ручку. – Поучи меня за мой грех.

– Да придется, пожалуй. Весталка! Ты про свою пломбу ненарушенную лучше рядом с этим бугаем думай! Я-то вижу! Знаешь, что весталке нарушенной полагается?!

– Знаю, сладкая Свами.

Неумолимо вспомнилось слово, данное Витьку – и сделалось страшно как никогда.

– Ну а я еще напомню! Да молись громко, пока я любовь свою на тебе расточаю!

Клава громко распевала: «Госпожа Божа, суди меня строже!..», почему-то надеясь, что ее услышит Витёк. Ну не заступится, конечно, не вырвет ее из-под любящей руки Свами, но пусть узнает, что она терпит за него!

А Свами порола хотя и любалкой, но больно. И долго. Здесь в корабле Клава еще не получала такой порки. Но сильнее боли был страх: Свами всё знает, потому что она может мысли читать – не даром же в ней воплощена Мати Божа. Всё знает – и когда-нибудь покарает за смертный грех! А пока приносит последнее предупреждение – не словом, а делом.

– Ну будет. И смотри у меня!

– Спасибо, сладкая Свами, – Клава снова поцеловала ручку.

– Так значит, ничего твоей девственности не грозит у Ивана Натальевича. Что скажет – всё и сделаешь. Пусть немного погорячится. А то живет как мумия. И проживет дольше мумии, пожалуй. Пожалей как следует, понравься, может, попросит у него и остаться на какой срок. Я разрешаю.

После предупреждения Клава не решилась попросить, чтобы ее проводил Витёк. А Свами приказала:

– Валерик твой с тобой сходит. Прямо сразу. И в молельню не заходи.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.

Клава и пошла покорно – сразу. Гадая, приговорила все-таки Ирка Витька к целованию или нет?

18

По дороге Валерик болтал, довольный прогулкой:

– Уже год как мы за этим дедом ходим. А он только здоровей стал, пожалуй.

– Так и хорошо.

– Конечно, хорошо. Слава Боже. От других-то быстрей душа отлетает. У сестры Ольги, где мы были, бабка и полгода не протянула. Такая счастливая была! Внучиком меня звала.

Старик Иван Натальевич оказался невысоким, но тучным. Говорил с одышкой. Если теперь он выглядел все же здоровее, то каким же был он раньше?

Квартирка однокомнатная была убрана чисто. Хорошо за дедом ходят, значит. Стараются сестры сочувственные.

– Я пока на кухне посижу, – деликатно сказал Валерик. Или в ванной. Захочешь – дверь не заперта.

Иван Натальевич усадил Клаву рядом с собой на диван.

– Первый раз тебя вижу. Хорошая девочка, однако. Беленькая. Как тебя зовут?

– Сестра Калерия.

– Хорошо, сестричка. На фронте я уж так сестричек любил. Да все. Без них бы не выжить. Без женского вида. Ты-то совсем маленькая. Далеко до фронтовых. Ну, порадуй дедушку.

Клава равнодушно позволила снять с себя плащ.

– Ездите вы на нашем брате, а мы и рады. Ездите, и заездить рады. Ну давай и поедем.

Клава боялась, что дед начнет раздеваться, но, слава Боже, Иван Натальевич улегся на диван в чем был. На спину.

– Садись вот, доченька.

Клава уселась верхом на грудь. Она подумала, что деду станет еще труднее дышать – но это было его дело. Его проблема!

– Ну вот и вид твой детский. Пухлое всё какое, будто щечки надула. А где же твоя норка? У девочек тоже норки есть, куда может маленькая мышка шмыгнуть. А у тебя, что же, совсем нет? Как у дочери царя Никиты? У Пушкина такая сказка, но ее в школе не проходят.

Клаве вообще он был чуть-чуть противен, а тут и за Пушкина стало обидно. Она из всей школы, может, только Пушкина и помнила, и Пушкин был для нее чистым и светлым, не мог Пушкин быть как-то связан с этим противным дедом. И всякие гадости сочинять.

– Да, Пушкин. Большой был специалист по вашим норкам. Знаток. Всё в мире вокруг этих норок вертится. И только об этом люди думают. Но – люди же лукавы! Нет бы сказать прямо – они намеками. Вот и Пушкин: «Я помню чудное мгновенье», видите ли, а в письме пишет просто: «Вчера выеб Аню Керн». Да не просто, а «с помощью Божией». Вот и вся тебе связь искусства с жизнью. А еще про смысл жизни спорят. Философы стараются. Весь смысл жизни в этом и есть. И конечно, с помощью Божией. Потому что ваша Госпожа Божа только этого и желает. Весь смысл жизни в том, что половые клетки размножаются. Люди – просто огромные опухоли ходячие вокруг половых клеток. А искусство соблазняет и соблазняет: «Любите, это так прекрасно!» Да. Половым клеткам служит – искусство высокое. Закуплено Божей вашей любострастной – и служит.

Голос у Ивана Натальевича становился резким и распевным – как у папусика после второго стакана. Одышка же чудесным образом прошла совсем, вопреки нормальной физике: ведь от давления на грудь дышать должно было бы сделаться труднее.

– Соблазняет искусство! Во всех видах. Наплодило книжки с картинками, а на них самое интересное прикрыто чуть-чуть, чтобы интереснее. Всё искусство – пошлая кокетка: намекает и отталкивает, намекает и отталкивает, чтобы скорей до безумства довести. Пушкин всякий или Рафаэль только бередят клетки, пока не ударит в голову – и ты уже не соображаешь ничего. И это называется любовь, этим гордятся: какой я мужчина, безумней дикого кабана! Вот я же понимаю всё насквозь, а все равно клетки сильнее, и нужно мне, чтобы такая маленькая дрянь меня оседлала. Не могу воткнуть ей, так хоть посмотрю крупным планом. Такое бесконечное кино многосерийное. И бессмысленное. Это ведь вашей Госпоже Боже нужно, не нам! Не мне! Ей зачем-то нужно, чтобы клетки размножались, чтобы росла биомасса. А мы еще говорим: «Свобода, свобода!» Революции устраиваем или наоборот. Да никакой свободы, пока мною клетки эти жадные правят. Они-то посильней любого Чингиз-хана и Сталина! Я старик уже, а должен соплюшку маленькую верхом на себя посадить – и рад. Свобода первая была бы – от клеток этих. Вот если бы жить без припадков безумия, принадлежать себе, а не жадным этим удавицам в прелестном образе обманчивом, которые всех жаждут засосать в себя и не насытятся никогда! Маленькая норка у каждой прелестницы хуже и жадней, чем черная дыра космическая, да это и есть черная дыра, куда мы бросаемся, чтобы клетки делились и делились для неизвестной нам цели провидения! От клеток делящихся, от черной дыры – вот тогда была бы свобода. Тогда бы явился Человек разумный, царь природы. А не опухоль вокруг бессмертных жадных клеточек. Только не бывать тому, Госпожа Божа над нами торжествует, и правая ваша вера, что создала такой мир Женщина ненасытная.

Голос старика постепенно осип, и одышка стала возвращаться.

– Черт бы с ним, со всем миром. Пусть проваливается в эту дыру бездонную. Мне бы освободиться. Пожить бы еще, сколько Госпожа Божа отпустит – только свободным человеком. Сбросить бы рабство, в котором не отличаюсь от любого скота хвостатого и копытного. Хуже скота, потому что у них всё просто, а мы, люди, извращений напридумывали, искусства. Вся культура – каталог извращений. Пожить бы без рабства безысходного, чтобы не превращаться в один взбесившийся… взбесившийся… который только и стремится как бешеный лосось наперекор любым порогам! Только и стремится в… Тьфу!

И дед обильно плюнул в доверчиво раскрытую перед ним Клавину девичью книжку с картинкой.

Клава половины не поняла из дедовьего бреда, но поняла, что ругает он саму Госпожу Божу под видом поклонения Её-Их силе. И ругает всех женщин, которые покорны Госпоже Боже. И всех мужчин тоже, которые покорны просто женщинам и через них – Госпоже Боже. И кто ругает – если бы красивый и сильный, похожий на Шварценегера, то приятно было бы и стерпеть от такого. Но ругает мерзкий дед, едва дышащий. Даже папусик никогда не бывал таким мерзким. Может, еще будет, когда совсем состарится.

И плевок этот – в самое дорогое место, которое пока еще нельзя даже доверить никому, потому что Свами не велит, а через Свами – сама Госпожа Божа, плевок этот унизил Клаву так, как ничто и никто в жизни ее не унижал. А ведь ей бомжи, когда в подвале поймали, пытались в рот написать.

Дед ослаб и хрипел. И тогда Клава сама собой сползла ему с груди на шею и свела как смогла свои несильные бедрышки. Упрямые.

Дед хрипел и синел и сучил руками у нее за спиной, но оттуда со спины оттолкнуть ее не мог, даже надвинул туже своими бестолковыми толчками.

А потом хрипеть стал меньше. И совсем перестал, только сделался синее и чернее.

Клава еще посидела. Теперь, когда не хрипел и не выкрикивал божемерзких слов, Иван Натальевич выглядел даже лучше. Симпатичнее стал. И Клава боялась расслабить бедра, чтобы снова не начал дед хрипеть и ругаться.

Но наконец осторожно раздвинула бедра для опыта. Тишина. Не совсем тишина. Какие-то далекие невнятные звуки. Но не из деда – со стороны.

Клава перешагнула через затихшего деда и босая пошлепала в кухню.

Усталая, но гордая собой: исполнила долг, завещанный от Божи, помогла Ей-Им вымести частичку мусора человеческого!

Валерик смотрел телевизор! Приглушив звук, но все-таки не совсем. Вот откуда невнятные звуки!

– Ты что-о?! Грех же!

– Сестричка, я недолго… погоду только хотел… не рассказывай…

Долго было раскладывать его для правильной порки, да и не заслужил он, потому что в наказании на круглых аппетитных булочках силен элемент любовный, Клава это очень чувствовала еще дома, когда папусик с мамусенькой таким способом на ней разогревались. А в Сестричестве подтвердилось многократно. И Клава изо всех сил, зажмуривая глаза, нахлестывала Валерика по щекам. Слева и справа, слева и справа. Изо всех сил, изо всех сил – и становилось легче.

Наконец она так устала, что даже не разревелась.

– Пошли.

– Чего Иван Натальевич? – спросил Валерик заискивая. – Заснул? А то можно еще в ванной у него помыться. Вдвоем и не торопит никто. Давай?

Клаве противно показалось залезть в ту самую ванну, в которой много раз мылся мерзкий дед. Она только пошла одна, чтобы отмыться от мерзкой харкотины, может, даже заразной, а когда Валерик сунулся было – хватила его какой-то скалкой со всей силы. Потому что стыда между ними нет и секретов, но харкотина дедова – смертный стыд, от которого надо отмываться одной.

Немного чище стало наконец – на душе и на теле.

– Пошли. У нас не хуже помыться можно. Я только так здесь.

Валерик и не заглянул в комнату, а Клава ничего ему не объяснила.

Вернувшись в корабль, вошла к Свами уверенно, почти как равная к равной в эту минуту. Свами неспеша учила какую-то сестру. По задним частям и не узнать. Большую сестру, судя по размеру частей. Непонятно почему, Клава греховно вспомнила телевизор, который когда-то еще дома сообщил голосом привычного актера: «А жизнь продолжается!» Жизнь продолжалась без деда гораздо лучше, чем при нем!

Свами неспеша поучила сестру. Та встала – и оказалась бывшей доценткой.

– Ах, сладкая Свами, спасибо за науку. Такой смысл во всем – и в этом смирении, в этом безоговорочном подчинении!

– Не гуторь лишне. Скажи просто: «Слава Госпоже Боже».

– Ну конечно же, конечно: слава Госпоже Боже и ныне, и присно…

– Поди пока. Шумишь зазря много. Философия от слова «фи» в тебе не перебродила.

Не выпуская любалки, Свами повернулась к Клаве, не отойдя от какого-то прежнего гнева – вызванного доценткой, наверное:

– Ну, как наш милый Иван Натальевич? Чего ж не оставил тебя? Плохо ты ему понравилась? Значит, мало я тебя учила сегодня. Сейчас повторю! Лежит один, как мумия, а ему кровь все время разгонять нужно.

Клава спокойно отразила иссиний взгляд. Как учил Витёк? Серебряный плащ отражает? Чистая совесть, значит, тоже.

– А он умер совсем, – небрежно сказала Клава.

И без всяких принятых добавлений: «Сладкая Свами» или «Слава Боже».

– Как – умер?

– Ну так: волновался, кричал, а потом плюнул и умер. С натуги, наверное.

– Сам?

– Сам.

Конечно же, дед умер сам: сам посадил Клаву на себя, не виновата же она, что немножко съехала вперед деду поперек горла. Поэтому Клава не лгала перед Свами и Госпожой Божей.

– Упал он, что ли, или как?

– Как лежал, так и умер.

– Так он лежа кричал и ругался?

– Ну да. А как умер, так успокоился. Будто заснул.

– А вещей там твоих не осталось?

– Не. Чего такого? Старый – лег и умер.

– Ну, а ты его приласкала немножко?

– Немножко. Всё как он просил – всё делала.

– Ну и Слава Боже. Всё по воле Ее-Их. А последние минуты мы ему усладили своими заботами. Ты хорошая девочка, сестричка. Надо и награду тебе. Не все же наказаниями учить – награды тоже учат. Возьми вот.

Она раскрыла перед Клавой большую коробку конфет. Каждая конфета была обернута в серебряную бумажку и лежала в отдельном гнездышке. Словно в ряд весталки действенные.

Клава взяла конфету.

– Слава Госпоже Боже, – ясно произнесла она и осторожно надкусила шоколад.

В рот брызнул ликер.

Конфета оказалась получше соседкиных бомбочек из прежней жизни: потому что еще и с вишенкой внутри.

19

Охотничьим шагом леопардовым уверенно вошел Витёк – все еще не переодетый.

– А, ты нашлась, сестричка, – невежливо обратился он сперва к Клаве.

– При мне между собой не говорят, братик, – заметила Свами, но терпеливо.

А Витёк и не подумал поцеловать ей ручку и ответить по уставу сестрическому: «Мой грех, поучи».

– Я тут посмотрел, Свами, жилплощадь здешнюю. Если нанимаешь сторожить, ты и комнату дай. Как скотина на соломе, я спать не нанимался.

– Я не нанимаю, братик. Я тебе служение предлагаю. Всем верным сестрам и братьям Госпожа Божа снисходит служение ниспослать.

– Службу, значит. А служба, Свами, бывает срочная и на контракте. Сестричка вот и пацанки другие, может, у тебя срочную проходят, а я только если на контракт. А контрактникам даже в армии платят, потому что даром дурных нет. Хоть и плачет всегда начфин, что ему округ не проплачивает. Так то армия, хребет державы, как генерал Шкурко говорил. Я всеми видами оружия владею и любую технику вожу, как помкомвзводу положено, мне с моей квалификацией три лимона любая фирма отвалит. А ребята обещали и на пять место найти.

– Ты у нас истину познаешь, спасешься, когда наступит перемена чисел и истребятся по милости Госпожи Божи враги Её-Их, а купно все темные невры неразумные.

– Найду и спасусь, дело выгодное. Но до перемены чисел тоже дожить надо. А даром только птички какают.

– Мы все в корабле нашем доживем во благости до перемены чисел и воздвижения Царствия Госпожи Божи на небе и на Земле. Доживем накормлены и согреты телесно, любовью сестрической взысканы, души же в горнем свете прохлаждаются!

– Я и не против любви сестрической, но мне нельзя без каюты отдельной и денежного довольствия по норме. Три лимона на большом корабле – не деньги. Зато охрану обеспечу, а без охраны сейчас и детский сад начинать не стоит. Чтобы, значит, чужие лисы в твой курятник не забегали.

– Только свои, да?

– Всякий курятник должен свою лису кормить.

– Гордость в тебе играет, братик. Ну да смиришься постепенно, когда свет истины проникнет глубже. Госпожа Божа всех смиряет, кого накроет любовью своей. А которые не смирятся, те истребятся. Подыщу тебе комнату пока. Даже и в городе. Тут ладья новая причалила к нам на Петроградской. Там пока не прибрано, дня через два совсем освободится. А пока тут. По коридору рядом. Вокрестить только вот тебя еще надо.

– Это-то минутное дело. Как к нам в роту поп приходил: водой побрызгал, кисточкой мазнул.

– У нас так скопом только попутчиков обращают. А верных по полному обряду. Отбросишь мирские одежды, предстанешь наг как младенец, покаешься перед Госпожой Божей через великий искус. В светлые одежды облачишься, ангелинам сверкающим уподобляясь. Как пройдешь полный обряд, смирится сердце и откроется зрение духовное.

Клава слушала и замирала, уже видя почти воочию, как затягивают на Витьке петли, распиная на рисованном кресте, как зажигает Свами в середине его пожар искупительный – после такого Витёк и сам не сможет сразу долги востребовать по договору их тайному.

– Не, мне бы попроще: на воду дунуть, три раза плюнуть. И одежды эти ангельские мне ни к чему. А раздеваюсь я перед бабами отдельно, а не для всех разом.

– Не перед бабами, а перед сестрами. Мы все – одна семья, и не может быть между нами стыда и розни.

– Мне уже одна говорила тут. Что у нее полные права меня испробовать. А мне, когда не нравится – хоть убей. Даже и Марья-Хуана не поможет. Не. Да и по правилам безопасности, когда ты голый, тогда беззащитный, любая соплюха схватит, как у Пушкина: «Схватил за место роковое, излишнее почти во всяком бое», нас этому Пушкину инструктор по самбо и каратэ учил. Как примеру боевого приема.

Второй раз сегодня при Клаве измеряли мудрость по Пушкину. Правильно, значит, еще воспиталка в яслях научила, что народный поэт.

– А зачем тебе безопасность среди любящих сестер и братьев? В своей семье?

– То-то, что любящих. Накинутся разом все сестры. Мне кореш один рассказывал: «Самая страшная пытка, если одного мужика в женскую зону закинуть! Набрасываются, как эти бразильские рыбки маленькие, которые стаей слона за пять минут обгладывают!» Лучше с солнцевскими разбираться или с соединенным Кавказом.

– Какой ты! Я думала, ты ничего не боишься.

– У нас на такие подначки даже салаги не клюют. Десант с чего начинается? С разумной осторожности. Камнем голову и пятилетний мальчик сзади расшибить может. Как это рассказано еще в Библии: совсем сопляк великана зашибил. Соломон или Абрам – имя такое еврейское.

– Давид – Голиафа, – улыбнулась Свами.

– Во! Будь начеку, спину не подставляй – живым вернешься. Вот тебе и вся десантная заповедь.

– В казарме-то ты раздевался, доверял?

– То – кореши свои. А здесь – место новое. И свои тоже: если приговорят стукача – всё, заказывай цинк. Или педа пришлют – кранты. А если ты меня как салажонка хочешь, которого голенищами откатают, так у нас не проходит: когда завтра всех сбросят духов вышибать, каждый знает, что моментом пулю проглотишь – и на духов спишут.

– Нет в тебе смирения, братик, – покачала головой Свами. – Рано тебе полное вокрещение принимать. Соблазн только сестрам и братьям верным. Поживешь пока в той комнате рядом, а потом лучше тебе прозябать в ладье на Петроградской или где еще. Смиришься постепенно, тогда и примешь. И примеришь общий наш покров ангельский.

Свами медленно провела ладонями по своей серебряному плащу – сверху вниз, лаская себя, выгибаясь спиной и выставляя грудь.

Витёк взглянул на Клаву.

– Нет, Свами, ты мне малое какое-нибудь крещение дай для порядка. Раз уж у нас с тобой контракт как бы.

– Малое – дам. Подойди, поцелуй вот лик Мати Божи. Как тебя зовут-то?

– Виктор.

– Ты по малому обряду и имени нового не заслужил. Ты еще в миру одной ногой стоишь. Поцелуй же лик в уста.

Витёк наклонился и поцеловал.

– Приводится к тебе, Госпожа Божа, раб новый, раб усердный Виктор. Во имя Мати, Дочи и Святой Души.

Свами помазала Витьку губы каким-то маслом. Может быть, тем же огненным?

– А теперь ко мне повернись. Потому что силой и благословением Госпожи Божи воплощаюсь я, недостойная раба, в Мати Божу. И дай целование Святому Кресту Женскому!

И Свами распахнула плащ, повелительно указала перстом:

– Уста-лоно-сосок-сосок.

Над сухим впалым ее животом торчали словно надетые чужие груди.

Витёк исполнил.

Свами снова запахнулась.

– Так у нас принято, братик. Ты мне не веришь, а я открытая вся. Мы победили смерть и обрели истину в Госпоже Боже, потому что откинули страх и стыд, потому что не знаем мы препон между сестрами и братьями. Помысли об этом.

– Так ведь передо мной одним ты открыта, а не перед полковой казармой, – без всякого благоговения ответил Витёк. – Ключ-то дай от моей комнаты.

– У нас ключей не заведено. В семье запираться не от кого.

– Хорошо. Пошел. Первая дверь налево, да?

И не дожидаясь разрешения двинулся к двери.

– Двери не запираются, но к радостям светлым нашим, пока ты к верным не причислен, тебе ходить нельзя.

– Посплю пока. Сестричка Каля, выйди на минуту.

– Останься, сестра Калерия.

Витёк вышел. Клава, умирая от страха, осталась.

20

Свами уселась в кресло. Указала Клаве:

– Вот сюда.

Клава поняла, что нужно встать на колени. Свами пригнула ей голову, так что Клава уперлась лицом в благоухающие ладаном бедра.

– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?

– Не знаю, сладкая Свами.

– Говори мне всю правду.

– Я всегда говорю тебе правду, сладкая Свами. Ты ведь все мысли видишь насквозь.

– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?

– Я не знаю. Может, хотел про вокрещение свое поговорить.

– Вы о чем-нибудь договаривались с ним раньше, сестричка?

Клава подумала, что Свами уже прочитала все ее мысли и она погибла. Но все-таки решила попробовать спастись. Как выпутывалась всегда до конца, если даже совсем не учила урок.

– Нет, просто он расспрашивал обо всем: как у нас делается? Ему было интересно.

– А ты ему объяснила, кто такие весталки?

– Да.

– И он не уговаривал тебя забыть свой обет, сестричка?

– Нет, – и догадалась добавить: – Он только посмеялся.

– Над чем?

– Над этим. Сказал, нет такой крепости, которую не взяли бы братишки.

– А ты ответила, что такая крепость есть, сестричка?

– Я сказала, что у нас обет, и что нарушительница погибнет вся – и телом, и душой.

– А он что?

– Он опять засмеялся, – Клава уже сочиняла увереннее, ободренная тем, что Свами не убила ее сразу, прочитав ложь в мыслях, – сказал, что можно не ломать стены, а сделать подкоп. Или сверху десант сбросить.

– Подкопы пусть делает, – засмеялась Свами, – только смотри, сестричка, чтобы не сломал тебе ворота.

– Я тоже сказала, сладкая Свами, что как сестра готова и рада его любить всеми силами, но только хранить обет, – подхватила Клава, совсем ободренная.

– Всеми силами и всеми средствами, которыми снабдила тебя любящая Госпожа Божа, сестричка. А скажи, кто из сестер ему говорила, что у нее права его испробовать?

– В самом начале сестра Ира говорила. Ну я не помню всех слов, но похоже. А потом ты меня услала, сладкая Свами. Может, потом другая сестра говорила.

Клава вспомнила, зачем ее усылала Свами – и снова почувствовала свою силу. Почувствовала, что Свами теперь ее ценит и так просто не запорет на страх другим и в свое удовольствие.

– Хорошо, сестричка. Мое благословение пребудет над тобой. Иди во имя Мати, Дочи и Души святой. Но обет храни пуще дыхания, помни. И дай мне целование дочернее.

Клава старательно присосалась по очереди к сосцам воплощенной Мати Божи, покуралесила язычком – не испытав, увы, полного восторга и благоговения.

Но вышла успокоенная.

За дверью ее тотчас схватила крепкая ладонь. Не нужно гадать – чья.

– Пошли, Каля. Как обещала.

И не успев возразить слова, она уже оказалась в соседней комнате – почти такой же как у Свами: кровать, кресло, комод, икона. Только без телефона.

– Погоди, нельзя сейчас. Сейчас у нас общая радость вечерняя.

– Потом придешь?

Клава помнила о своей уловке и не боялась нарушить обет.

– Приду.

– Ну смотри. Иначе такие проценты наверну – за десять лет не расплатишься.

– Сказала – приду. Переждешь час или два, – ответила своевольно, уверенная, что имеет право на своеволие. Что он стерпит и переждет.

21

Общая радость вечерняя шла как всегда.

Мерцали лампады, пахло благовониями, Пели хором:

«Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

– Люди – белые обезьяны! – восклицалось. – Знают только жрачку и случку! Прочь, мерзость мира!

Работала любалка, сестры и братья открывали тайные мысли – обыкновенные.

Клава ждала, без особого раскаяния, но все-таки волнуясь, что кара настигнет Ирку – что запорют ее в полусмерть, да еще придется Клаве приложить свою ручку. Ну приложить-то и не трудно.

Но дошло уже до воплощения Дочи Божи – а Ирка заработала только десяток-другой любалок за мысль о том, что сестра Эмилия, бывшая доцентка, уже старая, толстая и Госпожа Божа такую вряд ли полюбит. Сестра Эмилия рвалась лечь вместо Ирки. Кричала, что сама навлекла на Ирку такие помыслы собственными несовершенствами, но Свами охладила пыл сестры Эмилии.

Клава гадала, кого же укажет сегодня Госпожа Божа через Свами, не очень верила, что выпадет ей, но скромно надеялась на воздаяние за свой подвиг дневной над Иваном Натальевичем.

Но Свами избрала сестру Соню.

Соня благополучно родилась без осложнений. Только, когда показалась под аркой рождающей, волосы ее волочились по полу, словно тормозили. Клава горячо целовала ее по-сестрински – поздравляла. Соня переносила свое счастье скромно, даже не выгнуло ее дугой, как недавно Клаву в таком же положении. И Свами не увела очередную Дочу Божу к себе, так что Соня с Клавой, держась за руки, побежали в свою светелку весталочью.

Клава вспоминала про Витька и смеялась про себя: переждет еще!

В весталочьей Соня посмотрела своим взглядом в пол-Свами силой и спросила:

– А почему не вокрестили нового брата обретенного?

Как это новость всем не известна?

– Свами решила его пока малым крестом вокрестить. И для радости общей не допустила.

– Сладкая Свами проникает насквозь, – отозвалась Ирка. – Не смирился он вовсе. Вавилон на плечах к нам принес. На куртке пятнистой.

– Свами лучше знает, Вавилон или нет! – отрезала Соня.

– Сладкая Свами всё знает. Поэтому я и сказала, что Свами ему отказала в вокрещении великом – за несмирение.

– Всё равно, расскажи завтра сама на радости утренней, как ты критикуешь саму Свами, чтобы мне грех недонесения на душу не брать.

– Я не критикую! Все слышали. И сама расскажу. Ты слышала, сестра Калера, что я не критикую?

Клаве захотелось дугой выгнуться – чтобы не вмешиваться в эту перепалку.

– Госпожа Божа рассудит, – увернулась она.

Лучше бы меньше разговоров. Скорей бы все уснули. И немножко беспробудней.

Они улеглись наконец рядом с Соней, забормотали старательно: «Госпожа Божа, помилуй мя!», накручивая до тысячи, тут же и боровки подползли со своими братскими целованиями обычными.

Наконец Клаве показалось, Соня дремлет, растворенная в молитвах и прилизанная своим Толиком. Очень вовремя забурлил живот, чем никого не удивишь при тесной жизни, так что часто, когда Клава с Соней засыпали, обнявшись, и не понять было, в чьем из прислоненных стенка к стенке животов происходит бурление. Забурлил живот, могла сквозь сон расслышать и Соня, а уж Валерик, ближайший снизу, точно. Клава поднялась и отправилась для нормального облегчения.

Она и вправду зашла в облегченную палату, потому что поднялся в ней внезапный страх перед поступком и потребовал выхода. Долго вымывала себя потом, чтобы Витёк не различил гасящего любовь запаха; так долго, что притащившийся сюда же горбун Григорий проворчал:

– Чего ты? Не достать самой? Дай помогу?

Клава приняла его братскую помощь для верности, и взлетела поспешно наверх, пока горбун задержался, занятый собой.

Толкнула дверь, готовая к засаде, но в комнате при слабом свете лампад увидела только Витька, валявшегося на кровати.

Да он спал, нахал!

Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!

– Чего ты копалась долго?

– Пока отрадовались.

– Даете вы!

Он сбросил одеяло.

Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!

И он ободрал.

– Про ангелочка как ты говорил?

– Чего там… попасть в пупочек… попасть в пупочек…

Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.

Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.

– Да где у тебя?!

– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.

Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.

– А, черт… Да у тебя… Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали…

Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!

Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.

И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.

Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.

И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.

– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!

– Пока не докопаешься… не доберешься… не прорвешься… не прострочишь… – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.

– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.

– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.

– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.

Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.

И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.

– И часто с тобой такие судороги?

– Какие?

– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.

– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.

Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.

– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?

– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.

– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.

Они помолчали.

И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.

– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.

– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.

– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.

– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!

– А сначала ругал еще.

– Только и душить!

Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!

Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.

– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?

– Не мой он вовсе.

– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.

И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.

А он уточнил:

– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?

– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.

– А если бы он целку твою попросил?!

– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.

– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.

И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.

Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.

Но Витёк не был настроен лирически:

– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!

Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.

Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.

– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.

И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!

Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:

– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?

А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!

– Да я… Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!

И она перекрестилась старательно на новый манер, такой понятный ее чувству и разумению: уста-лобок-сосок-сосок.

– Ну и молчи никому. Потому что тоже дело подстатейное.

Не назвал ангелочком.

От обиды Клава вспомнила, что давно уже ушла из своей светелки весталочьей. Даже очень давно, наверное. Недолго и засветиться.

Но обиды не показала и поцеловала сверху в губы – как сестра, прощаясь с братиком:

– Бежать пора. Пока.

– Увидимся, – отпустил он Клаву сонно.

22

Она тихо вступила в коридор, но половица под нею подло проскрипела – доносчица.

Поднявшись на цыпочки, надеясь сделаться таким способом легче, Клава ступила шагов совсем-то несколько.

Самое страшное место – мимо двери Свами. Мимо, почти мимо уже – и тут дверь приоткрылась, ручка маленькая цепкая протянулась и вдернула Клаву внутрь.

Это Соня ее втащила и тянула дальше прямо к кровати, где возлежала Свами.

Светились такие же лампады, как по соседству у Витька. Попала из одной благодати – в другую.

– Вот она, сладкая Свами! Я же говорила!

Клава и не упиралась.

– Откуда бежишь, сестричка Калерочка? – ласково улыбаясь, спросила Свами.

Так ласково, что только мертвый поверит.

Но Клава не испугалась – наверное, назло Соньке! И уверенная в своей нерушимости.

– Братика Витю навещала. Ему непривычно на новом месте. Утешила его во имя Госпожи Божи.

– Вот тварь! И не отпирается! – отпрянула Соня и руку отдернула, которой из коридора втащила.

– А от чего отпираться, сестричка? Утешать любовью нас Госпожа Божа учит и сладкая Свами.

– Так ты ж весталка! А не сестра слабая.

– На нас двойной крест, на весталках действенных. Мы и любить должны вдвое.

Свами наконец прервала сестринскую беседу.

– Так значит, сестричка Калерочка, ты и братика утешила, и обет весталочий сохранила, правильно?

– Сохранила, сладкая Свами.

– Вот и славно. Ну-ка сядь-ка в кресло пошире.

Клава уселась с готовностью, предоставив всю себя для полной ревизии.

Свами поднялась с ложа.

– Включи-ка, сестрица.

Соня щелкнула выключателем, и в резком электрическом свете растворилось таинственность жилища Свами. А плохо запахнутый ночной халат – не плащ серебряный – показал, что Свами слегка небрита. А в углу прорисовался невидимый прежде братик Валерик.

Испытующий взгляд наехал на подозреваемый объект.

– Да у тебя вообще входа нет, сестричка. Точно я тебя только с вечера испытывала. Плохо лечил тебя боровок твой.

– Лечил, как сказали, сладкая Свами, – заныл Валерик. – Утром еще открытая жалейка была.

– Ну? А это что?

– Это я днем намазалась снова, сладкая Свами. – доходчиво объяснила Клава. – Я подумала, что братик Витёк такой резкий, так чтобы не проскользнул нечаянно. Ты сама в прошлый раз говорила, что даже мизинчик не проскочит. Вот я и сделала сама снова, чтобы не проскочил.

– И терпела?

– Потерпела, а потом набальзамировала, когда терпежки не стало.

– Ради этого бугая?! Значит догадалась, что он тебя потратить захочет?!

– Я тоже догадалась, сладкая Свами, – затараторила Сонька. – Мы его у метро встретили, и сестричка Калерочка его сразу на жалейку взяла. И смотрю – он здесь сегодня. Ну, думаю, как она его удержит с таким тараном?!

– Ловкая ты, сестра Калерия. Только если жечься часто, пока не отойдет с того раза, то можно себе насовсем… А может, оно и лучше. Вот и будешь весталка действенная, как ты сказала, но неприступная. Лотос чистый непорочный посреди тлена и грязи и всей мерзости мира. Благословение Госпожи Божи и мое на тебе, сестра Калерия, во имя Мати, Дочи и Святой Души.

Свами выпрямилась – и повернулась к Соне. Во всей силе гнева. Иссиний взгляд прожигал – но не Клаву, и она с интересом наблюдала, как действуют пробегающий мимо смертоносный луч.

– А ты, дщерь недостойная, ты в смертный грех впала, клевеща на весталку непорочную! В смертный вдвойне, потому что воплощена на радости недавней в Дочу Божу и должна была до следующей радости летать душой в горних высях, а не клеветать гнусно на сестру твою первую и самую любезную!

Соня упала на колени перед Свами и стала быстро-быстро целовать по очереди обе ручки, норовя протиснуться с поцелуем и к самому воплощенному божественному лону. Рук Свами не отнимала, но от лона отталкивала в знак немилости.

– Грех мой, – частила Соня, – страшный грех. Достойна есмь семейной казни. Окажи милость, сладкая Свами, помоги искупить. Удостой учения своей ручкой или в сослужении с сестрами. Во имя Мати, Дочи…

– Будет, помолчи.

Свами задумалась.

– Решение про тебя, дщерь недостойная, завтра на радости вечерней мне Госпожа Божа внушит. А до тех пор стой на коленях посреди молельной. Ну, а чтобы не думала, что милость моя иссякла для тебя, поучу уж малость. А лучше ты начни, сестричка Калерия, весталочка действенная.

– Госпожа Божа, суди меня строже… – забормотала Соня, предоставляя себя для сестрического поучения.

Клава пожалела, что Свами вложила ей в ручку не хвостатку настоящую, а все-таки любалку.

Но все равно она уже научилась внушать сестрам и братикам любовь с этой терпеливой стороны тела. И вложила всю страсть, недотраченную с Витьком.

– Ну вот и не лишена ты, тварь завистливая, любви сестрической, – одобрила Свами. – Мне и добавить почти нечего.

Но – добавила милостиво:

– А ты, сестричка любезная, дай мне целование дочернее.

Клава присосалась к соскам Свами.

Что там ни говорил Витёк, она обожала свою Свами, воплощенную Мати Божу! Свами, которая знает почти всё и судит справедливо. Но и рассказывать Свами про божехульства Витька она не собиралась. Просто, Витёк еще не просветился, но Клава поможет его просвещению – сама. Постепенно и терпеливо. А Свами простит когда-нибудь Витьку слова неразумные, потому что Госпожа Божа прощает тем, кто пришел поклониться Ей-Им.

А Витёк – придет, приведенный Клавой.

Она побежала вниз, не боясь скрипящих половиц. А те и не скрипели. Наверное, Клава и вправду сделалась невесомой, приподнятая радостью летящей.

Или – половицы скрипели нарочно, чтобы привести Клаву к ногам Свами, чтобы получить от нее понимание и благословение, а Соньку-предательницу покарать за подлость ее. Теперь же отпала надобность в их скрипичном служении. И Госпожа Божа утишила их. Потому что всё в руке Её-Их, во власти Её-Их немеренной. Всюду проникает Госпожа Божа до последней половицы, всё видит и судит по заслугам!

А Клаву маленькую, сестру Калерию, Госпожа Божа видит особенно, и любит за терпение и кротость.

23

После трапезы утренней Свами через горбатого брата Григория позвала Клаву к себе. Проходя мимо стоящей на коленях Соньки Клава удержалась и не ущипнула ее, не плюнула. Хотя знала всю подлость ее.

А почти все сестры и братики плевали и щипали, хотя и не знали пока, за что наказана сестра Соня. Зато знали твердо, что Свами всегда наказует справедливо и милостиво.

Соня вся была уже в мелких синяках от сестрических щипчиков, а особенно вокруг сосков, куда щипали особенно охотно. Волосы она закрутила в жгут, чтобы меньшую площадь прикрывали они от сестрических знаков внимания. На каждый плевок или щипок Сонька, притушив взгляд свой, отвечала как положено:

– Спаси тебя Божа.

Все и спасались. Но Клава подумала, что Госпожа Божа любит ее и так. А Сонька путь запомнит, что она зла на нее не держит.

Клава остановилась в дверях.

– Люблю тебя, сладкая Свами. Пришла я поспешно.

Свами завтракала, сидя за столом в том же ночном халате. Клава разглядела салат с майонезом, который мамусенька делала по праздникам, а других подробностей от дверей было не разглядеть. И коробка нектара красивая, какого Клава однажды в гостях пила. Аромат обычных благовоний мешался с запахом кофе.

Кухонная сестра Надя в застиранном своем обвислом балахоне принесла кофейник и мгновенно ретировалась – будто сознавая, что не смотрится среди изящного интерьера комнаты Свами.

А та попробовала кофе, добавила сливок, отпила еще.

– Постой. Сейчас поедем.

Свами поела, подставила, переодеваясь, грудь для целования. Клава заметила, что Свами уже успела побриться с утра и сверкала белым детским мыском.

Но надела она не форменный плащ серебряный, а обычный костюм, который и неверки носят. Такой же протянула и Клаве. Джинсы даже – только лучше тех, в которых привела ее в корабль когда-то.

– Вот, облачимся в одежды пуговчатые. Когда для цели благой, Госпожа Божа попускает.

Так ведь и за Клавой Свами пришла когда-то в одеждах пуговчатых. Благие дела и в темных одеждах творятся во имя Мати, Дочи и Святой души.

– Готова? И позови брата Виктора, он тоже с нами.

– Радуюсь и повинуюсь!

Клава побежала в соседнюю комнату.

Витёк доедал такой же салат. И яичницу с колбасой и помидорами. А к кофе ждали его бутерброды с сыром и сгущенка. И нектар такой же.

На трапезу Свами Клава смотрела равнодушно как на благодать недоступную, а с Витьком ей сразу ужасно захотелось есть.

– Привет, Каля.

Витёк потянулся, чтобы посадить ее на колени. Но она увернулась.

– Потом. Свами тебя зовет.

– Подождет. Видишь, кушаю.

Клава метнулась обратно.

– Он ест, сладкая Свами. Сказал, сейчас придет, когда позавтракает.

– Ну так и приведи, когда съест всё.

Это было разрешением побыть пока у Витька.

Она вернулась к нему. Ей очень хотелось всего – и салата, и яичницы, и сгущенки, и нектара, но она молчала.

Но он кивнул милостиво:

– Жри. Хочешь?

– Ага.

Он усадил ее на колени, изловчившись одной рукой спустить джинсики эту пуговчатые.

– Как там у тебя? Не открылось?

Она помотала головой, потому что с полным ртом даже «Нет» не выговорить. Чтобы проглотить нектаром запила сладким, но с кислинкой.

– Не открылось, – сокрушенно констатировал он. – Ну ничего, поелозь хоть ляжками. Вот это и называется: кофе с постелью – двойной кайф.

Клава глотала всё подряд, отвыкшая уже от такой еды за недолгую жизнь в корабле, и верхний кайф перебивал. Хотя и подогреваться снизу было приятно. Недаром же и, правда, всегда говорят про самых заботливых мужей: «Кофе в постель подает». И чего в этом такого, Клава никогда не догадывалась. Пить лежа – только обольешься и больше ничего. Теперь поняла: пить-то надо сидя, только не на простыне, а «постель» означает «любовь» в любой позе, это теперь и в первом классе знают.

– Ну пошли.

Витёк снял ее и поднялся – сытый и довольный.

Свами ничего не сказала про их задержку. При ней уже ждал горбун Григорий, тоже в штатском.

Свами подхватила портфель – и сделалась непривычно деловитой с виду.

За воротами стояло такси. Свами уселась рядом с шофером, Клава сзади между братьями.

Клаве редко удавалось в жизни ездить в машине, и она ценила каждую поездку, хотелось катиться дольше и дольше.

Но приехали, к сожалению.

Клаве показалось, дом будто знакомый. Хотя не могла сразу вспомнить, откуда.

Вспомнила на лестнице – здесь живет Наташа в блестящей кафельной квартире. Неужели Свами решила вернуть Клаву сюда?! Все-таки не поверила, что она была совсем безгрешной с Витьком?! Но ведь Госпожа Божа видит и знает!

Но зачем тогда приводить сюда самого Витька? Не оставит же Свами и Витька здесь вместе с Клавой!

У нужной двери Свами остановилась.

– Вы к стенке сдвиньтесь, – приказала.

А сама встала перед глазком.

Послышался железный перезвон запоров и дверь приоткрылась на цепочку.

– И правда ты, Зоя? Сбежала тогда, сука, и кильку с собой украла! Чего явилась?!

– Поговорить надо.

– Зайди-зайди! Гостья жданная!

Дверь захлопнулась. И молчание. А сказала «зайди». Но распахнулась снова. Распахнулась – и на пороге стоял здоровый мужик.

– Заходи, дорогая!

Руку было за Свами протянул.

И только теперь увидел стоящих сбоку.

Попытался было захлопнуть дверь – но Григорий поставил ногу, Витёк, рубанув в поддых, согнул мужика пополам, и гости вошли. Горбун последним, заперев за собой дверь.

Наташа стояла, заслоняя вход в знакомую Клаве комнату. Взглянула на Клаву – и видно, что узнала. Молча пока.

– Посидим потолкуем, хозяйка, – сказал Витёк и отодвинул ее в сторону.

Разогнувшегося уже мужика подталкивал горбун.

– Гости дорогие, – опомнилась Наташа. – Поговорим-потолкуем. Кофейку с утра!

Красивая комната не изменилась. Кровать стояла незастеленная, а одеяло на ней странно горбилось.

Красивая комната, красивая, по прежнему взгляду и Наташа, и мужик новый ничего бы – но всё вместе это чужое, воплощающее мерзость мира. Клава теперь узнала накрепко, что она со Свами и со всеми сестрами и братьями принадлежит свету, защищена Госпожой Божей, а все остальные – враги, невры, мусор человеческий. Если только не припадут поспешно к подножию Госпожи Божи и не покаются.

И не было на Клаве плаща серебряного спасительного, защищающего от зловредного излучения белых обезьян, от заразы духовной и телесной.

Григорий подошел, отдернул одеяло – и открылись две девочки. Класс шестой-пятый, определила Клава.

Девочки тотчас прикрылись подушками и выглядывали из-за них как из-за брустверов. Рядом с Витьком являлись окопные мысли.

Наташа забегала туда-сюда и вернулась с подносом, на котором стояли чашки и печенье.

– Вот, с утра! – повторила Наташа.

– А мужчине этому приятному чего ж не подала? – спросила Свами.

– Кофе не водка – с утра не пью, – сообщил мужчина.

Все присели к низкому светлому столику. Кроме девочек из кровати, естественно. Клава еще раз посмотрела на них без жалости, но с превосходством. И отвернулась. Наташа придвинула всем чашки. Отпила глоток из своей.

– Вовремя вы зашли. Как раз я взбодриться собралась. Заварила. А то не проснуться никак. День, видно, такой магнитный.

И еще раз глотнула с удовольствием.

– Обычай есть хороший: из чужой чашки выпьешь – поцелуем подаришь, – сказала нараспев Свами. – Поцелуй, Наташенька, нашего Витю.

И быстрым движением обменяла чашки.

– Ну что ты, Зоечка. Мужчина молодой и незнакомый. Не захочет с такой старухой, как я.

– Захочет. Пей.

– Что она про нас говорит, красивый мужчина. Я даже стесняюсь. Но если не брезгуете такой старухой, давайте сначала так поцелуемся, а после – через кофе.

Наташа потянулась к Витьку, неловко толкнув столик. Запрыгали, кувыркаясь, чашки.

– Ой, на березу карельскую! Пролила всё. Сейчас-сейчас… Вытру… Еще налью…

– Не надо. Я твою чашку подхватила. Пей, Наташенька.

Свами встала, протягивая ей чашку.

– Лучше другого. Расплескалось. Попало в него чего-то.

– Пей сама, или в пасть тебе волью, сука, сестра любезная! А расплещешь – убью сразу. Лучше выпей, Госпожа Божа тебя рассудит.

И приставила чашку к горлу – как нож. А потом уж поднесла к губам,

Наташа, проливая на подбородок и платье, выпила подставленную чашку. Посмотрела на Витька.

– Она подумала чего-то, Зоя ваша. А я просто… я просто – любовный напиток. Приворотный. Приворожить мне такого красавчика захотелось. Сейчас…

Наташа уселась в кресло.

– Разговаривайте, а я сейчас… Сейчас-сейчас…

Свами брезгливо стряхнула с колен капли кофе. Повернулась к молчавшему во время всей сцены мужику.

– Ну вот, а пока мы все живы, можно и поговорить. Ты ведь Федотик?

– Федот.

– Тебя Наташа всегда ласково поминает: Федотиком. А ты и вправду: Федот еще тот.

Наташа откинулась в кресле, закрыла глаза и задышала полуоткрытым ртом.

– И что бы вы вдвоем со мной сделали, если бы Виктор вот так вырубился, да и Гриша, наверное, тоже?

– Это она одна придумала. Испугалась, наверное.

– А что теперь будем делать?

– Чего нам делать? Разговаривать, раз пришла.

– А чего ты делаешь? Девочек поставляешь? – она кивнула в сторону кровати.

– Это она. Пригрела, наверное, сироток. Сейчас вон сколько по подвалам. Любой бомж их во все дырки трахает. Наташа добрая.

– Знаю я, какая Наташа добрая. И она знает, – Свами показала на Клаву. – Расскажет, где нужно. И эти – расскажут. Когда тебя уведут, а инспекторша ласковая их расспросит. Педагогический мент подход имеет. Статья за них есть: за малолеток. Хоть насил, хоть растлел. В сумме можно и расстрел. Если покопать. Может, ты их и закапываешь потом. Когда отработанные. Ты ведь нетраченных ценишь, я слышала?

– Да ты что?! Живут и жиреют! Рады-счастливы! Когда после подвала – жратва и постель. Килек этих, знаешь, как ценят!

– Да-да. На рыбном рынке.

– Ценят и траченных. Мы всех их холим, килечек этих. Да чтобы пальцем! Как своих детей!

– Значит, не закапываешь. Ты у нас не Чикатило, а Щикотило. Пощекотать любишь безгрешно.

– Да мне-то они! Мне, если меньше шестого номера, и смотреть неинтересно. Говорю как отец.

– Наташа, правда, другое рассказывала про тебя, про то, какие ты номера любишь, – Свами посмотрела на Наташу, которая не умела сейчас возразить, и снова на Федотика, – но – неважно. Значит, за растлел – не расстрел. Пропоет тебе прокурор многия лета. От десяти до пятнадцати.

– А ты чего с этого поимеешь?

– Во-первых, деточек жалко. Сердце успокою. А после как прокурор многия лета тебе пропоет, сверх успокоенного сердца – ничего. Вот если – до…

– А что – до?

– Хатенка эта на тебя ведь записана? Зачем тебе столько? У тебя ведь еще есть. Поделиться пора. Поделиться – сохраниться.

– Подумать надо.

– Пять минут, не вставая. Документы у меня собраны, подписываешь и едем к нотариусу.

– Справки еще собрать: форму семь, форму девять. Знаю, покупал.

– Все формы у меня в полной форме.

– Да кто ж их тебе без паспорта?!

Даже Клава поняла, что вопрос глупый.

– Значит, едем резко. Или прокурор пропоет.

– Будет свобода – будут и квартиры, – встал Федот.

– Вот и хорошо. Сейчас и двинемся.

– Только вот паспорта у меня с собой нет, для нотариуса, Зоечка.

– Тянешь, значит. Заедем по дороге. Только ты ходи аккуратно. Ключи здешние выдай… – Федот безропотно протянул тяжелую связку – в кино похожие ключи от города победителям вручают. – Брат Гриша, пришли сестер прибраться. Сироток бедных хоть к Оле пока. Эту, – показала на Наташу, – побережем тоже. У Тони. Ну, присядем на дорожку. Помоги, Госпожа Божа.

Наташа сидела всё так же – запрокинув голову и не чувствуя происходящего. Сиротки совсем спрятались за бруствер из подушек.

Гриша обхлопал Федота, который был раза в полтора выше горбуна, и выудил из кармана пару маленьких ключей – как довески.

– Значит и тачка его внизу, – помахал он ключиками победоносно.

Вышли дружно. Гриша с Витьком придерживали Федота, Свами собственноручно заперла дверь.

Федота ждала, как оказалось, большая БМВ. Витёк уселся за руль, Клаву, к полному восторгу, Свами усадила рядом с ним. Федота поместили сзади между братом Гришей и самой Свами.

– Меня бы не так везли, если бы эта сука безбожья нас своим кофем напоила, – заметила Свами. – Меня бы уже в багажнике. А мы тебя, как боярина. Подпишешь – и забудешь. Если аккуратно всё.

– Испугалась просто дура.

– А другие топором между глаз – тоже с испуга.

Клава блаженствовала, глядя как Витёк в лучшем стиле обгоняет не только «жигули», но и такие же классные машины.

Наверх с Федотом пошли только мужики. Свами пересела за руль.

– Меня тоже Госпожа Божа вразумила. Если отъехать понадобится. Будешь слушаться Госпожу Божу, и тебя Она-Они вразумят смиренному рулению, когда подрастешь еще годика на три.

Клава хотела ручку ей поцеловать в восторге, но догадалась, что здесь не нужно, когда люди сквозь стекло их видят.

Мужчины спустились втроем, как и уходили.

– Путём, – сказал горбун Гриша, и все снова расселись в прежнем порядке.

Клава блаженствовала по-прежнему. Она надеялась, вдруг кто-нибудь из их класса перейдет дорогу, пока они стояли перед светофорами, чтобы увидел, как она разъезжает.

Для развлечения она читала вывески, воображая, как зайдет в эти магазины, купит… И вспомнила, что грех мечтать об этом, что она счастлива в корабле, где она накормлена овсянкой и одета в серебряный плащ, какой не снится никакой дуре-отличнице!

Тогда она стала читать вывески безгреховные, и два раза заметила нотариальные конторы, написанные крупными буквами. Но они ехали дальше и дальше. И приехали совсем в новый район, где и вывеска оказалась невзрачная. Большому делу и шикарный нотариус соответствовал бы – но Свами видней…

На этот раз вышли из машины все. Свами сказала:

– Пошли и ты. Чего тебе по улице болтаться. Болтаться – греха набираться.

И усадила ее на стуле в скучном тесном коридоре.

А взрослые вошли в дверь, за которой мелькнули совсем уж скучные столы с бумагами.

Вышли веселые. Даже Федот улыбался, на лестнице сказал не кому-нибудь, а Клаве:

– Вот сколько суетни из-за вашей сестры. Вас же спасаешь – и выйдешь виноват. Какие люди рушатся. Я-то везучий. И то – фрукты, может, лучше возить?

– Вози бананы, братик, – ответила за Клаву сама Свами. – Тогда совсем подружимся, будем фрукты у тебя со скидкой покупать оптом. Чтобы сестричек повитаминить.

И приказала изменить рассадку:

– Ты, Федотик теперь в доверии, садись впереди с братом Виктором. А мы уж сзади, как гости твои.

– Я и рулить могу.

– Я уж люблю своему шоферу верить. Тем более, профессионал. А то еще задумаешься о старой квартире.

Шутка доказывала, что тема больше не запретная. Федот первый подхватил:

– Теперь я проверю когда-нибудь, что там у тебя: монастырь или притон?

– Притоны Госпожа Божа тоже милостью не оставляет, – засмеялась Свами.

Они выехали на Фонтанку. Подъехали к мосту с башенками.

– Мы тут выйдем, – сказала Свами. – А Виктору надо заскочить по делу там рядом с тобой, Федотик. Доедете вместе, ладно?

– О чем речь!

Клава разочарованно ступила на асфальт. Они втроем свернули на мост, и покинутая машина свернула, проехала мимо них, – Федотик даже рукой помахал, – и поехала вдоль Фонтанки обратно, разгоняясь и обходя справа ряд машин.

Как вдруг на скорости резко свернула совсем вправо, пробила решетку и рухнула в воду!

И ничего – только кругов разошлось несколько.

– Ай! – закричала Клава. – Ай! Утонут! Витёк там!

– Не ори, не вдова еще! – резко сказала Свами. И добавила обычным голосом: – Кого Госпожа Божа любит, того спасет.

Клава всматривалась в то место, куда упала машина. Никто не выплывал. Гладь водная. Будто и не было – ни машины классной, ни седоков.

Но Свами вдруг посоветовала небрежно:

– Дальше гляди, не слепая ведь пока?

Там дальше ремонтировался мост. И от самой воды приставленная лесенка.

А по лесенке поднялся мужик! Из реки наружу.

Вылез наверх, пробежал по балке над водой – Клава видела, что перил там нет! – и потерялся.

Клава не могла, конечно, даже разглядеть, в чем одет этот герой, различить пятен на комбинезоне – но не сомневалась, что это Витёк! Никто другой так не бегает по балкам без перил особенным, охотничьим, леопардовым шагом!

По такой походке не спутаешь!

– Он, да?! Витёк!

– Не ори. А машину как возьмем, вообще рта не раскрывай, поняла? Кого Госпожа Божа любит, того и спасет хоть из огня, хоть со дна морского. Вот ты и проверила, если так не верила.

– Я верила, сладкая Свами, я верила!

– Ну и молчи.

По той стороне, где свалилась БМВ, машины встали. Свами со спутниками вернулись на прежний берег и остановила старый «москвичок».

– Свалился кто-то, – сообщил водитель, кивнув назад. – Каждый год кто-то в Фонтанку валится. Такая в ней вода притягательная! Про Мойку почему-то не слышно такого. Говорят старухи, русалки в ней водятся, в Фонтанке, они и заманивают. Вот и не верь, если валятся и валятся!

Клава тихо ликовала. Госпожа Божа явно показала, что любит ее, любит Витька, потому что только чудом можно было спастись! Истинным чудом, которое и свершилось прямо на глазах.

А русалки, наверное, похожи на весталок. Потому и отпустили Витька: русалка от весталки суженого не сманит.

24

Перед радостью вечерней Витёк не появился еще в своей комнате, но Клава знала, что он придет. Что он невредим. Ну обсыхает где-то…

На радости Клава было полна счастьем от свершившегося чуда. Свершившегося при ее участии, по страстному ее желанию, даже не успевшему вылиться в связной молитве. Госпожа Божа любит ее, и дыхание Госпожи согревало и прохлаждало одновременно, ласкало кожу и колебало пламя лампад. Всё рядом вокруг и вообще в мире двигалось и делалось по слову Божи, а значит, и с подсказки Клавы, которая шепчет прямо на ушко Госпоже Божа, а Она-Они слышит и выполняет просьбы любимицы своей.

Голос чудесный шептал: «По Фонтанке и по Мойке, в глубине глубоких рек не утонет твой любимый, настоящий человек!»

Других верных Божа слышит тоже, но не так близко подпускает к ушку своему. Ну кроме Свами, конечно, но Свами просит Госпожу Божу о делах великих, о перемене чисел и о спасении всего Сестричества, а Клава о своих маленьких нуждах, и Госпожа Божа помогает ей каждую минуту, ведет ее любовно: вывела из жалкой квартиры с папусей, мамусенькой и Павликом; увела от Наташи и противной Пупочки, привела в корабль спасательный и подарила Витька.

У Соньки уже не было сил стоять на коленях и она опустилась на четвереньки. Такое послабление наказанным разрешалось, тем более, что новая поза открывала и новые площади для щипчиков. И посрамление Сони, наступившее немедленно после того, как первая сестра бывшая донесла ложно на Клаву, доказывало еще раз, хотя очевидная истина и не нуждается ни в каких доказательствах, что Госпожа Божа любит Клаву нежно, как собственную дочь. Не только как Дочу Божу, а как маленькую дочь человеческую.

А Свами, воплощая Мати Божу, словно летела впереди на раскинутых серебряных руках.

– … и только та не умрет и тот продлится, которая и который раскрыли душу и сердце пред Госпожой Божей. Новые доказательства своей любви и силы дает она верным своим дочерям и сынам каждый день. Не может погибнуть тот, кто идет в мир с именем Её-Их, зато погибнут враги Её-Их коварные. Выметается в печь адову мусор человеческий. Вертепы очищаются, превращаясь в ладьи наши светлокрылые, плывущие во след кораблю спасательному.

Клава знала это, знала! Но хотела слышать еще и еще!

– Не лишает милости своей Госпожа наша Божа и тех, кто уклонился от пути. Перенеся испытания и понеся кару искупительную, заблудшая сестра покоиться будет в объятиях Сестричества.

При этих словах Соня зарыдала громко, приняв на свой счет. И справедливо.

– Сестра Софья наша возлюбленная, утомилась светом и погрузилась во тьму. Но протянем мы ей руку спасительную, проведем бережно через искусы. Сестра Софья не может остаться весталкой непорочной, но прямой путь к спасению открыт и для сестер слабых.

Сонька зарыдала вдвойне.

Клава подумала, что Соньку в назидание нарушат прямо сейчас здесь – ведь нет в сестричестве стыда и страха. Правильно! Мог бы брат горбун Григорий исполнить во славу Мати, Дочи и Святой Души!

И вдруг Клава подумала, что призвать на свершение жертвы искупительной Свами может и Витька. А он и рад будет, потому что не получил целочку вчера.

– Но сначала возрадуемся вместе воплощению Дочи Божи в помощь и спасение сестрам и братьям. А воплотится ныне сестра сладчайшая…

«Калерия!», – прошептала про себя Клава, холодея в восторге. Помоги Божа!

– … Калерия, весталка нерушимая!

Помогла!!

Клава пошла медленно, принимая на себя поцелуи сестер.

Во второй раз избрала ее Госпожа Божа. Во второй раз, потому что не могла не избрать сегодня. Иначе как завершился бы день чудес?

Она больше не думала, кто будет нарушать Соньку. Госпожа Божа знает лучше и изберет правильно!

Брат Григорий поддержал ее и вытолкнул в мир. Свами слегка сжимала ее бедрами, пока она проходила родовым путем, сестры и братья встретили дружным хором:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

Как же хорошо жить на свете, Госпожа Божа. Отдаться на милость Твою-Твои! Не иметь своих желаний, но только исполнять волю Твою-Твои!

– А теперь в общей радости поможем и сестре Софье. Снимем только малую печать с нее, а от большой Госпожа Божа разрешит рабу недостойную по прихоти своей. Госпожа Божа найдет пути! Вижу, что предназначено и сестре Софье служение великое во славу Госпожи Божи и для пользы Сестричества!

Свами подошла, сорвала с Соньки белый веночек весталочий – и разорвала. Потому что важен урок наглядный, а веночек в хозяйстве и другой найдется – нашлась бы новая весталка действенная.

Брат Григорий перехватил стоящую на четвереньках Соньку поперек живота и потащил, так что руки и ноги болтались расслабленно, а волосы мели мол.

С помощью двух проворных боровков, среди которых мелькнул Толик, горбун приложил Соню к нарисованному кресту, затянул руки и ноги.

Сонька едва бормотала:

– Госпожа Божа, помил…

Свами подошла с плеткой – любалкой, разглядела Клава, и ударила Соньку три раза всего, но необычно: по мыску справа, по мыску слева, а третий удар сверху как бы рассекающий – предвещая расставание с девственностью, которой весталка больше не достойна.

– Снята печать малая, открыта отныне сестра Софья для мерзости и для блага. По милости Мати, Божи и Святой Души да войдет в нее благо и да минует мерзость! Прочь, мерзость мира, прочь!. . А теперь, сестры и братья, охладите ее поцелуями беглыми и оставьте для покаянного бдения.

Когда вышли с радости, Толик дернул Клаву за руку:

– Обошлась сеструха. Я думал, порвут ее хуже чем меня. А ваша сестра жалейкой и здесь откупается. А я останусь в вашей весталочьей, ладно? Если тебе чего надо.

– У меня Валерик есть.

– А мы вдвоем.

Клава не собиралась валяться ночью на общем тюфяке. Теперь-то уж никто не пойдет врать про нее Свами!

– Это ваши проблемы, – сказала она по-школьному.

25

Витёк нашелся у себя.

Клава прыгнула на него с разбегу.

– Я так испугалась!… Но я сразу верила!. .

От Витька пахло водкой. Клава с рождения знала этот запах – через папусика. Но папусик пахнул противно, а Витёк свежо – словно свежим огурцом.

И не мог же он не согреться после холодной Фонтанки!

– Тачку жалко. Тачка еще хорошая, – первые его слова. – Но Свами сказала, купим и лучше. Божа пришлет растаможенную. Тачанку! Споем еще: «Эх, тачанка-не-Фонтанка, все четыре колеса!» Потому что такие номера два раза не проходят. Съемка без дублей.

Перед ним стояла закуска. Бутылки не торчало.

– Давай, жри, штрафница Каля.

– А тебе? Тебе закусывать надо!

Эту женскую мудрость Клава знала с рождения.

– Я уже покушал. Бутылка – йок. Ваша Свами не держит?

– Ты что!

– А чего такого? Баба как баба. Генерал-баба! А баба должна поднести. В старое время с поцелуем полагалось!

Ужасные вещи говорил Витёк. Но Клава не пугалась. Госпожа Божа чудо спустила с неба ради него – значит простит и любит, простительница ведь Она-Они великая. Никому нельзя, а Витьку – можно. Свами ведь всё видит и понимает сквозь стены и дальше, и если бы Витёк говорил неправильно, Свами не держала бы его здесь.

– Кофе вот выпей теперь.

– Кофе – только с постелью. Или давай, Марью-Хуану с постелью. Ты как там – еще не распустилась?

Клаве и страшно было бы раскрыться для Витька, нарушить обет весталочий, и стыдно, что не может принять его так, как ему хочется. Единственный стыд в ней остался.

– Да, – отправился в разведку. – На прежних позициях. Ну разве, бороздочка какая-то наметилась.

Ну ведь уже приспособились они! Но Клава понимала, что Витёк – не Валерик.

Не Валерик – он и встал резко, сбросив ее с колен.

– Ну вот, штрафница Каля. Слово – за тобой, но не консервным же ножом тебя откупоривать. Сама придешь и доложишься после капитального ремонта. Когда готова будешь к ходовым испытаниям. А посуху гонять больше неохота. И смежный вариант я не уважаю. Как пишут в армянской бане: «Просят на путать девочек с мальчиками».

Клава снова подумала: к Соньке пойдет! Пока та виснет. Тоже поза интересная. За весь женский род во искупление греха первородного.

Клава попыталась, встав на колени, прильнуть губами, не о своей гладкой коже заботясь, а о нем, но Витёк оттолкнул:

– Это к утру хорошо, для расслабления. Свободна, штрафница Каля.

А Клава-то думала, Витёк полночи станет ей рассказывать, как он чудесно спасся, выпрыгнул из утонувшей тачки!

И ангелочком не назвал. А пупочек ему без интереса.

Клава вышла, унося свой стыд.

Но не пошла баловать Валерика с Толиком. Ей вдруг и вспомнить сделалось противно, как они ползают, лижутся. Боровки и есть. Ищут корыто.

Там – тошно, здесь – нельзя. Если бы припасть к самой Свами, чтобы она приласкала, уложила на свою настоящую кровать – как после первого воплощения Клавы в Дочу Божу.

Совсем недавно Клава была самой легкой и самой счастливой. Любимой дочкой Госпожи Божи. И вот дрогнет в холодном коридоре.

Но это – испытание. Гспожа Божа поможет, если верить в Неё-Них! А если Витёк пойдет к висящей Соньке, та ведь не обоймет и не поцелует – обмякнет на Витька и всё. Ну и пусть. Пусть он Соньку пырнет вместо Клавы, потом-то ему захочется ласки нежной, утренней. И тогда Клава прокрадется, и он не оттолкнет.

Она отошла в конец коридора. Там валялись свернутые подстилки из молельни – лишние. Клава уселась, уткнувшись носом в колени, а другой толстой тряпкой прикрылась.

Дверь комнаты Витька отворилась – как по нотам Клава рассчитала. У нее же от Госпожи Божи – прозрение. Вышел Витёк, не приглушая шаг, громко заскрипели половицы. Остановился. Открыл дверь Свами. Виден стал квадрат лампадного света и черный силуэт на квадрате. В слабом свете фигура казалась огромной – прогибающей пол и пробивающей потолок.

Витёк вошел – и дверь затворилась за ним.

26

Клава спала, но не спала.

Госпожа Божа, едва касаясь, гладила ее по голове. Гладила своего ангелочка по белым волосам.

Божа пройдет по битому стеклу – и не порежется. По красным углям – и не сожжется. И Клава так сможет – по стеклу и по углям, потому что любит Госпожу Божу. Все удивятся ее терпению и святости, будут поднимать на руки и передавать друг другу, потому что всякий, кто поднимет ее на руки, излечится от греха и очиститься от болезней. А всем ведь хочется излечиться и очиститься – и они выхватывают ее друг у друга всё быстрее, и она летит, передаваемая из рук в руки, быстрее и быстрее, дальше и дальше.

Ее легко передавать, потому что она маленькая и легкая. Она никогда не станет большой и взрослой, потому что стать взрослой, значит стать старой. И потом умереть с мусором человеческим, как сосед Устиныч – спасибо!

Она останется маленькой и никогда не умрет. Она придет пожалеть Витька, когда он станет старым, когда ему достаточно будет ласки ручной и ласки поцелуйной. И он скажет, что только ее и любил всегда, только ее и помнил с другими.

Или у Витька будет дочь, и Клава возьмет ее сюда в корабль. Чтобы дочку Витька полюбила Госпожа Божа – почти как саму Клаву.

У тачанки четыре колеса. Чтобы ехать на ней на небеса. Госпожа так наша Божа, сестру Калю спать уложит. Кто захочет разбуждать, должен день счастливый ждать. Раскрываются листочки вместо опухоли-почки. Раскрываются цветы небывалой глубины.

Все-таки остальные люди умирают постепенно, хотя и нескоро. А Клава не умрет никогда, потому что есть душа, и куда же ей без Клавы деваться? Душе бездомной даже похуже, чем бомжу.

Без тела душа – несчастная бомжа. И если Госпожа Божа за страдания и верность продлит Клаве душу в вечность, придется Боже предоставить клавиной душе и тело. Как предоставляют квартиры многодетным и ветеранам.

Чудесный голос не женский и не мужской запел-заговорил: «Выходи одна ты на дорожку, сквозь туман тенисты путь лежит; ночь темна во славу Мати Божи, и звезда с звездою говорит обо всем».

Потом звезды гаснут, солнце встает, и его надо видеть. Солнце встает, потому что Клава его видит. А если не видеть, то ничего не будет. Не будет людей, листьев, лимонов, любви, любалок, лекарств, ласк, летних каникул. А пока они есть, будет и Клава – чтобы любви, листьям и лимонам было кому показаться. Когда Божа любит Клаву, раскрываются цветы небывалой глубины. Раскрывается ее цветок.

Раскрылась дверь из комнаты Свами. Светлый квадрат утренний осветил стену. Огромная фигура прогнула пол и пробилась сквозь потолок.

Витёк вышел и прошагал пять шагов до себя под скрежет половиц.

Клава выждала еще, и догадалась, что настало и ее время. Под ней половицы не скрипнули – после Витька не вес.

Он лежал и не спал.

– Ты чего? Уже? Пришла доложиться?

Может быть, и вправду она раскрылась и сама не заметила, пока сидела? Раскрылась, как тот цветок?

Клава при нем проверила себя старательно.

– Не-а.

И сразу стало стыдно, она запахнулась в два слоя.

– Ну и мотай тогда отсюдова.

– А давай кофе твое выпьем? В постель и со сливками.

– Мотай. Неохота.

Она пошла к двери – обесчещенная.

– Или… – запнулся было он.

Она вся повернулась с надеждой.

– Нет, мотай.

Вот отчего некоторые дуры не верят ни во что. Оттого и в такие моменты. Когда услышат: «А ну – мотай!» У них в школе Надька Пашкова вешалась и топилась по очереди. Но Клава не такая. Госпожа Божа всё видит и любит. Она-Они только испытывают, чтобы потом прогнать неверок и наградить верных Ей-Им!

Поэтому Клава верит. Она докажет Госпоже Боже, что ее терпение длинней любого испытания. И дождется когда-то потом. Хотя лучше бы сразу.

Дождется. Сейчас Витёк не выбежал за нею, но еще выбежит. Если только она захочет вернуться к нему, когда он когда-нибудь за нею побежит.

Про Свами Клава не думала. Про то, что Свами с Витьком делали столько времени. Это их взрослое скучное дело, похожее на дела папусика с мамусенькой. А Клава совсем иначе устроена. Ее жалеечка не похожа на небритые – такие как у гадкой Пупочки – которые нужно назвать совсем другим словом, но только не здесь, в спасательном корабле.

У Свами, конечно, не как у Пупочки, но и Свами бреется с утра. А с вечера для Витька, небось, не догадалась. А он-то говорил, что только маленьких любит. Безбородок. Соврал. А врать – грех. Хорошо, если Госпожа Божа простит!

Клава мысленно попросила Госпожу Божу, простительницу, чтобы Она-Они простили Витьку маленькую ложь. Да он ведь и выпивший был, когда пошел. А про маленьких безбородок говорил трезвый. А правды – трезвые всегда.

И Клаве показалось, что по мысли ее Госпожа Божа уже простила Витьку слабый его грех.

Госпожа Божа простила, значит и Клава простит когда-нибудь, но не совсем сразу.

А Свами нельзя ревновать так же, как саму Госпожу Божу. Даже думать странно. Она поступает не для себя, а для всех. Может быть, для всех нужно, чтобы Витёк поскорей покорился ей. Может быть, она проникла сквозь тонкую стенку в его неприличные разговоры – она ведь и сквозь города и страны проникает! – проникла и решила показать ему свою силу. Вот он и встал, как заведенный, пошел и покорился ради всего Слабодного Сестричества. Свами всё видит в высшем смысле, о чем Клава даже догадаться не смеет, вся занятая своей верой и собственным спасением. Свами видит так далеко и высоко, что даже иногда не замечает некоторых мелочей вблизи. Клава даже проверяла немножко. Потому что у Клавы к Боже и свой ход – не только через Свами…

Клава зашла посмотреть на Соню. Хорошо ли отвислась?

Соня держалась только на петлях. Непонятно, узнала или нет.

Но забормотала:

– За мной… В руки Её-Их предалась… Свершилось… Пи-ить дай от жажды!

Клава принесла стакан, стала поить, проливая.

– Не оставила… Я знала… В День Счастливого Числа… А что будет в тот День, ты не знаешь?!

Клава не знала – пытаться ли отвечать на кощунственный вопрос?

В День Счастливого Числа будет – будет очень хорошо всем верным. О чем же еще спрашивать?!

Вовремя – как и должно сходиться по милости Госпожи Божи – вошла Свами.

– Что, сестра Соня? Доброе утро приспело? Сейчас мы Сонечку уложим, ублажим.

Клава распустила петли по знаку, а Свами подхватила падающую Соню и положила на подстилку.

– Ну вот и исполнила, вот и испытала. Всё хорошо. Теперь новая жизнь твоя, Сонечка. После изгнания из рая безгрешного. В трудах и в поте будешь. И в муках, как положено.

– Положена… Куда положена?. . Во гроб?

– Ты вытерпела, заслужила: положение в кровать.

Подоспел брат Григорий – Госпожа Божа направила его вовремя – и облегчил Свами и Клаве положение в кровать сестрички Сони, искупившей. Сама Свами почетно придерживала голову, чтобы волосы не мели по полу. А Клава держалась за пятки, которые когда-то целовал Толик.

Положенная в кровать Свами, Соня пробормотала:

– Госпожа Божа, не оставь меня.

– Надо говорить «помилуй», – возразила Свами. – Госпожа Божа никого не оставляет, но не всех милует.

27

Соня по милости Свами оставалась в кровати, и Клава принесла ей после общей радости миску овсянки. А Свами добавила росы утренней большой стакан. Чтобы Свами еще и завтраком своим персональным кормила весталку разжалованную, Клаве и примыслиться не могло.

Следом вошла сестра Эмилия.

– Подвиги какие свершают девочки, подвиги какие! – умилилась она. – Я с моими немощами и помыслить не могу.

– Укажет Госпожа Божа, и смогёшь, – заметила Свами без всякого назидания.

Все равно как если бы сказала: «Пойдешь тут рядом хлеба купить».

– Совесть меня гложет, сладкая Свами, потому что грех великий совершается: дочь моя Ксения в темноте пребывает. Я спасаюсь, узрела истину, а дочка коснеет. Звала я ее, по телефону увещевала, а она трубку бросает. Отец ее настраивает. Такой безбожий, что ничем не пронять его, до души не добраться. Знает только свои компьютеры, а в них-то самое безбожие и запрятано. Даже и философы спорят сейчас, что они мыслить могут без души. Такой грех! У меня давно начались от него всё дальше искания, а он молчит или смеется, а потом научился вместе: молчать и смеяться. А дочка в него. Папина, не моя.

– Большая дочка?

– Как они вот примерно. Сестрички светлые. Или на год старше. Только сестрички уже спасение нашли, а моя дочь гибнет безнадежно.

– Безнадежности нет, проси Госпожу Божу.

– Я только и делаю, что прошу.

– Значит – мало.

– Я не знаю. Я на всё готова. Может, претерпеть мне нужно?

– Нужно привести сюда дочку в корабль наш спасательный. Авось и просветим с помощью Божи.

Клава с сочувствием думала о неразумной девочке, почти ровеснице, которая убегает от истины и спасения. И чуть-чуть радовалась по контрасту, еще раз вспоминая, что она-то спаслась и попала к Госпоже Боже в милость.

– Не хочет она идти.

– Силой мы никого не тянем. А захочет Госпожа Божа – и просветит во тьме.

– Он ее в математический лагерь услал. Я думаю, нарочно. Боится, что узрит она со мной истину.

– А он, значит, один сейчас? Один в квартире?

– Один.

– А может, уже привел кого-нибудь? Долго ли мужику. Ты здесь, дочка в лагере.

– Нет. Он равнодушный. Ничего не видит мимо своих экранов. Да и ради дочки мачехи не хочет.

– Пока не хочет. А полгода пройдет, год. И мачеху пропишет, и каких-нибудь родичей ее. Тогда-то дочка и увидит, Ксения твоя, кто ее любит и спасает.

– Она бы и раньше увидела, да уж очень она отцу верит. Обольстил ее этими своими компьютерами безбожьими. С семи лет сидит и щелкает, сидит и щелкает. Тут ей и Бог, и кесарь. И ей, и ему.

– Бог ложный мужской его не просветил, а Госпожа Божа сильней в своих милостях. А пока один он, пока дочкой не занят, он для просветления доступней. Можно сразу и просветить.

– Сладчайшая Свами! Яви такое чудо! Поедем, я покажу, познакомлю. Уж говорить-то он не откажется. Как интеллигент воспитанный.

– Не надо. Против тебя у него сердце ожесточено. Мы сами. Вот и сестра Соня искус перенесла и к новой жизни готова. Братик Григорий всегда ревнует Госпоже Боже послужить. Да все мы. Скажи только ему через телефон, что сестра Сонечка вот за вещами твоими приедет. Чтобы не удивлялся. А то теперь чужим и дверь не откроют. Так люди отдалились, замкнулся каждый, а замкнуться – великий грех. Госпожа Божа велит подруга подругу тесно любить. И друг друга. Одежда глухая пуговчатая – гроб походный, а дом замкнутый – смрадный склеп!

Сестра Эмилия тут же и позвонила.

– Сеня? Это Эм… это Лена… Ну не будем сейчас, это долгий разговор. Ксаночка как? Всё в лагере? Сеня, тут девочка от меня зайдет. В нашем, в серебряном, святая вся. Она вещи для меня заберет, какие скажу… Ну не будем, ты собрался в ад, это твой выбор. Вещи-то забрать я имею право?. . И живи пожалуйста, никому твоя площадь не нужна. Здесь другие люди, они познали истину и духом одним живут. У меня есть место здесь в корабле спасательном, и площадь мирская мне теперь все равно, что диссертация по марксистской эстетике, прости меня Божа за слова непотребные… Да, только вещи. А Ксаночка сама выберет, где свет и где тьма. И проваливайся дальше в обнимку со своим компьютером.

И добавила для своих:

– Он этот ящик дьявольский, по-моему, и ночью не выключает… Прости меня сладкая Свами, что я мирским умершим именем назвалась: он бы не понял иначе. Наложи поучение любовное.

– Потом. Иди, сестра Эмилия. Госпожа Божа тебе улыбается и благословения шлет.

После Эмилии Свами призвала в совет и Витька.

– Всё понятно, сестры и братья? Этот Сеня дальше компутера ничего не видит. Ну – профессор и есть. Увещевай его, сестра Соня, словом истинным. Госпожа Божа тебе поможет, уста твои медовыми преобразит. И подвиг твой девический Она-Они благословят. И братья Витя с Гришей укрепят тоже. Ну и сестричка Каля, пожалуй, в помощь полезна: у нее тоже, я знаю, уста, как мед.

Свами глянула при этом на Витька – притушив иссиний взгляд.

– Ну, присели все, и благослови вас Госпожа Божа. Нет преград на путях Её-Их.

28

Клава надеялась, Свами уже купила красивую тачанку, как обещала Витьку. Но они взяли такси. И отпустили перед домом. Наверное, много вещей сестра Эмилия поручила собрать Соне, чтобы унести вчетвером. Может, из них потом и Клаве подарочек найдется?

В двери даже глазка не было. Соня откликнулась, дверь открылась – и все четверо вошли быстро, оттесняя хозяина в глубь квартиры. Сеню безбожьего.

Тот отступил безропотно в комнату – лысый и очкастый. Профессор и есть. Только не толстый почему-то. Сестра Эмилия на два размера его больше.

Отступил в комнату и сразу же уселся за свой компьютер – словно защитился им. Похоже, как малолетки в Наташиной квартире за подушки попрятались.

Чужой, частица мерзости мира. Мусор человеческий. Клава каждую секунду ощущала разность двух миров – и ненавидела мир Дьявола, враждебного светлой Госпоже Боже.

– Как много вас, однако. Елена про одну девочку говорила.

– Вот – девочка. Самая настоящая. Можешь проверить, что невинная, будто вчера родилась, – сказал Григорий. – Покажи ему, сестра Соня.

– Оставьте ваши шутки. Я думал, вы, по крайней мере, на боге специализируетесь, а не в гинекологии.

– Госпожа Божа – во всем, – отчеканила Соня. – Всё свято в женщине, и губы ее нижние благословеннее верхних. Ты стыдом скован, а стыда нет перед ликом Её-Их.

– Ладно-ладно, берите вещи, какие надо. Елена, до того как в мистику ударилась, обожала по квартире голой ходить. Это связано. Вот и нашла, чего хотела. Генитальное сообщество.

Мудро Свами сказала про всех таких невров: в гробу походном и в склепе смрадном пребывает. Но даже он признал, что сообщество – гениальное.

– Ну короче, – заговорил наконец Витёк, морщась, – нехорошо, профессор, девочек невинных обижать.

– Как это – обижать?

– Пришла к тебе девочка невинная, одной Госпоже Боже преданная, пришла по просьбе сестры своей духовной кое-каких вещичек собрать, а ты набросился и изнасиловал. Нехорошо. За малолетку, знаешь, сколько полагается? Пятнадцать на всю катушку и вплоть до расстрела. Сто семнадцатая, часть третья, статья серьезная, для настоящих мужчин. Многия лета тебе обеспечены.

– Да вы что?! Я ее пальцем не тронул и не трону! А явились шантажировать, скажите, чего вам нужно? Квартиру, наверное? То-то Елена клялась, что жилплощадь ее больше не интересует.

– Нас справедливость интересует, – перехватил разговор Григорий. – Для закона все равны, словно голые в бане: наделал – отвечай. А в бараке за пятнадцать лет и адрес свой забудешь, не то что квартиру.

Профессор совсем спрятался за компьютер свой, создание мужское, дьявольское:

– Скажу вам, молодые люди и девушки, не с того боку вы взялись. Убили бы – и точка. Самоубийство инсценировать можно, а изнасилование – нет. Если я ее пальцем не трону. Экспертизы существуют – кто и чего.

– Мы когда начинаем, уже не сворачиваем, профессор, – снова взялся Витёк. – Убийство или самострел – тут копать могут. А за сто семнадцатую, кроме тебя, искать некого. Отправят попариться на нарах – и точка. Положим тебя на нее, никуда не денешься.

– Я не сексуальный автомат. Как положите, так и снимите.

– Дело твое. Без сто семнадцатой мы тебя здесь не оставим. Если желаешь, можешь сам ее отоварить, получить удовольствие напоследок, чтобы было, что вспомнить на нарах. Мы добрые – дарим ее тебе хоть на час. Ну, а если не хочешь, кто-нибудь из нас ее вскроет без наркоза – но плевучки свои не оставит. А тебя выдоим как племенного бычка и ей туда как сто грамм в стакан! Ну коров так отоваривают, если кроме ящика этого немного животноводство знаешь. То да сё, мы ей синяков оставим, особенно поближе к эпицентру событий, она тебе личность раскорябает, чтобы явственное сопротивление для экспертизы. И она бежит до ближней ментовки.

– Да кто же ей поверит?! У меня характеристики, меня коллеги знают, что я не склонен!. .

– Ошибались коллеги. В тихой заводи… А профессора с двойным удовольствием раскручивать будут. Всем приятно, что такой умный и лысый – такой же оказался. Как последний бык, который лохов колет. Все об одном мечтают – и академик, и плотник! Что ты и докажешь. Так тебя раскрутят, что и сам всё рад будешь подписать. Тем более – экспертиза стопроцентная.

– Погодите, я не понимаю. Значит вы считаете, что можете это инсценировать? Сами несовершеннолетнюю изнасилуете, мое семя вольете, синяки и царапины сделаете – и обвинят меня?

– Правильно излагаешь! Профессор все-таки – понятливый. Обвинят и посадят. Мы, правда, доберемся до нее на добровольной основе, сестричка нас любит, но целку ей порвем в клочья от твоего имени.

– И вы, девушка, будете им помогать?! Будете потом лжесвидетельствовать, чтобы погубить невинного человека?! Такая юная и славная?!

– Ты ему уже нравишься, сестричка Соня, – заулыбался Григорий. – Может, передумаешь, Сеня, сам ей вдуешь – а? Парочка: Соня плюс Сеня. В сумме статья. Сто семнадцатая. Госпожа Божа предусмотрела, еще когда крестили тебя. Предусмотрела, что Сеня на Соне споткнется. Давай в атаку, профессор. Держи наперевес. А то ведь потом жалеть будешь, что такой шанс упустил. Сидеть – так хоть за дело! Уж уступим тебе. Если способен. А то жена о тебе – не очень.

Профессор и не заметил подначки – мужской гордости в нем не замечалось.

– Я девушку спрашиваю. Неужели вы с ними заодно?! Вы же хвастаетесь, что уж так веруете! Греха не боитесь?!

– Ясное дело, – презрительно сморщилась Соня. – Ты злой. Тебе все равно в аду погибать, потому что Госпожу Божу не любишь. Все невры – хуже дьяволов. Мог уже давно покаяться, прийти за сестрой Эмилией в корабль и дочку свою привести. Тебя уведут, так хоть дочка твоя спасется, а пожалеть тебя – дочку невинную обречь аду. Тебя отправить на нары не грех, а подвиг.

И одарила взглядом – почти как у Свами.

– Ах, вот что – и квартиру, и Ксюшу вам надо.

В какие-то моменты профессор Сеня становился Клаве не очень отвратителен: все-таки он не боялся, это было видно. А смелость – единственное, что с самого детства ценила в людях Клава. Хотя выпрыгнуть из тонущей машины, как Витёк, лысый и очкастый Сеня, конечно же, не сможет. Но Клава заглушала в себе эту грешную слабость, потому что правильно сказал Гриша: невры – хуже дьяволов. Госпожа Божа их отвергнет. Выметет с мусором человеческим. Клава даже боялась, что какое-нибудь зловредное излучение из безбожьего Сени осквернит ее, и только ее вера и усердие помогут ей очиститься.

– Дочь твоя, сестра нам незнакомая, но любимая издали, хочет спастись, а ты ее тянешь за собой на погибель вечную! – сказала Клава.

– Еще одни святые уста отверзлись, – сказал профессор. – Только Ксюши вам не видать. За Ксюшу я себя разрезать дам на куски.

– А Ксюша узнает, что ее папочка девочку сильничал, такую же, как она, – сказал Григорий. – Она тебе и не напишет ни разу.

– Важно, чтобы я сам ее не предал. Чтобы совесть сохранить. Совесть для себя, а не напоказ.

– Тебе в бараке последний парашник не поверит. А за малолетку самого опустят. Там таких не любят.

– Видно, святой брат предмет знает близко, – сказал Сеня. – Как вас звать-то, кстати? Все-таки хотите со мной через сестру вашу Соню породниться в известном смысле.

– Какая разница, – оборвал Григорий. – Зови меня Петром, его – Павлом, а сестру вот – Марией.

– Годится. Ну так вот, Петр и Павел, я – не довесок к своим семенникам, поэтому помогать вам никак не буду. Насилуйте сами эту несчастную несовершеннолетнюю, делайте всё сами. Расскажу следователю – может, он и поверит.

– Поверят козлу, что не он капусту жевал.

Еще тем был неприятен профессор Клаве, что брезговал словами нормальными, которыми говорит она, говорят братики Витёк и Гриша: не «малолетка», а «несовершеннолетняя». И все остальные. Свысока смотрит, как училка Виолетта, которая Клаве, не спрашивая, готова всегда была двоек понавесить. За то – что рожей не вышла.

Состоялось короткое производственное совещание:

– Ну что, сначала трахнем ее. Профессор посмотрит – легче доиться будет. Кто ее?

Клаве хотелось, чтобы Григорий. Так Витёк же не уступит! Везде первым суется, и распинался, как ему целку хочется.

– Давай ты, – сказал Витёк. – Если придержать его придется, чтобы у меня руки не заняты.

И горячая благодарность залила Клаву. В прямом смысле горячая: волной вниз по животу.

– Значит прямо тут на тахте. Он будто вскочил от своего компутера – и на нее. На покрывале.

Соня подошла к своему рабочему месту, Григорий показательным жестом разорвал на ней плащ, хотя легко ведь сбросить и так – накидку беспуговчатую.

– Вот как ты, профессор, сорвал покровы с малолеточки невинной. Смотри, чего ты с нею дальше сделал.

– Раком ее поставь, – посоветовал Витёк. – Интереснее.

Григорий принял братский совет, пристроился.

– Стойте! Стойте! – закричал профессор. – Не могу видеть такую мерзость!

– Какая же мерзость? – отвлекся Григорий. – Все через это прошли, даже королевы и принцессы. Кроме старых дев, которых за людей не берут. Сестра Соня не возражает, сейчас будем вместе счастливы. Совет да любовь, а никакая не мерзость.

– Стойте! Не могу смотреть. Я сейчас сам!

– Ага, разобрало профессора, – обрадовался Витёк. – Хочет сам. Ну что? Ты еще добрый, Петр или Павел?

– Я – добрый, – отодвинулся горбун. – Давай, профессор. Покажи, чему на компутере научился. Врала на тебя жена, значит. Или ты и вправду только на малолеток?

– Сейчас… Сейчас покажу, чему на компьютере научился… Рассказывали мне, что всякой мерзостью занимаются, но все равно не поверишь, пока не столкнешься. Приличные люди по себе мерят, вот в чем беда… Научился я всем способам входить…

– Меньше слов, профессор, вот и покажи свои способы!

– Научился всем способам входить – в интернет.

– Точно, в интернатах бывают – педагоги. И ты по интернатам деток портил? Ай-яй-яй! – засмеялся Григорий. – Даже мы – никогда!

– Научился я всем способам входить через компьютер – в интернет. Во всемирную сеть. Я здесь – а по сети сразу хоть в Австралии. Точнее – в Канаде.

– Иди-ка ты со своей лекцией, не тяни время!

– Время уже пошло. Счетчик крутится, как говорят в ваших кругах. И знал я, что у вас всякие мерзости на уме в секте вашей, хотя не думал, что уж настолько. Поэтому, дожидаясь вас, включился. Спасибо, Елена предупредила о приятном посещении. Так и подумал, что одной девочкой не обойдется, целой бандой явитесь. У меня друг, как раз специалист по таким – э-э – сообществам, порассказал кое-чего про вашего брата, он тоже посоветовал категорически, чтобы без свидетелей – ни слова. Сережа, ты ведь нас слышишь?

«Слышу», – раздалось явственно.

Точно потусторонний голос.

Горбун Григорий с неожиданности оградился крестом сестрическим.

«Тебя слышу, Сеня, и Петра и Павла, как они именуются, с интересом слушаю, и Марию беленькую».

– А как он беленькую услышал? – спросила Соня.

Она распрямилась на коленях, но с тахты не сходила.

– Вот! – торжествовал Сеня. – Хороший вопрос. Прежде всего, объясняю, что убивать, например, меня уже поздно. Только если для морального удовлетворения – но с многолетними последствиями. Потому что всё записано не только на аудио, но и на видео и ушло на весь мир, а персонально: моему другу Сереже, который сейчас в Канаде. Изображения ваши имеются, телефон, с которого звонила Елена, определен. Дальше элементарная техника – если пожелаете меня убить.

– На пушку берет? – полуспросил Гриша.

«Не на пушку берет, а поймал в сеть!» – ответил голос Сережи из Канады.

– Понимаете, ребята, вот там в углу на стеллаже камера маленькая. Она цифровая. Не нужно вырывать из нее пленку и сжигать на вашей святой лампаде. Пленки в ней нет. Запись сразу отцифровывается и прямо уходит по сети, так что записывается не здесь, а далеко-далеко: на сервере. Сережа ее уже имеет и хранит. Он у меня – Сережка на сервере. Жалко, что не Мишка. А то конфеты хорошие. Заодно знает и видит, что Мария – беленькая.

«А эта несчастная на диване, Софья, да? Она черная, и волосы у нее длинные-длинные!, – прокомментировал Сережа. – Как у святой Сусанны".

Соня оставалась голой, но поспешно прикрылась волосами.

– Вот так. Храниться эта запись будет вечно, на случай, если что-то со мной случится. Или с Ксаной. Вы пока ничего не совершили противоправного, даже несовершеннолетнюю толком не растлили – при мне. Нервы у меня не выдержали, не могу смотреть такое, прервал вас слишком рано. А то бы улика на вас хорошая. Пусть вас теперь без меня сажают как умеют. Или другого живца на нее ловить станете. Если последняя девственница среди вас затесалась.

– Я – весталка действенная! – гордо сообщила Клава.

«Какое слово ты сказала! – тотчас откликнулся Сережа. – Уж не возродился ли в Питере культ Bona Dea?! Женский культ, известный в древнем Риме со времен Тарквиния Гордого! Это забавно! Там тоже всякие ритуальные мерзости совершались групповым способом. Сеня, дай мне кого-нибудь из этих братьев-не-по-разуму, у меня накопилась к ним пара чисто научных вопросов. В моей коллекции такой группы еще нет! Коллеги позавидуют».

– Прошу, – широким жестом пригласил профессор Витька. – Послужите науке, молодой человек. Наука ваши секты и толки, как бабочек, коллекционирует.

– А пошел ты! И он вместе с тобой.

«Вот это вполне современно. И национально, по-нашенски, – одобрил Сережа из своей Канады. – Смешение латинского с нижегородским».

– Значит, растляли вы там в своем логове девочку или нет, мне и следствию пока неизвестно. Хотя, конечно, достаточно на синяки ее посмотреть, чтобы догадаться. И не ее одну, наверное. Но не на моих глазах. А спросить ее, она скажет, что упала с лестницы. Так что, ничего вы не совершили здесь противоправного и можете удалиться, прикрываясь вместо фигового листка – презумпцией. Убивать меня смысла вам все-таки нет. Но если хотите – пожалуйста. В последний момент меня будет утешать надежда на справедливый приговор.

– Госпожа Божа всех верных своих наградит, всем воздаст по заслугам, – сообщила Соня, кутаясь в свои волосы, как в плащ.

– А неверных, значит, ваша милостивая Божа убивать разрешает и даже поощряет? – живо заинтересовался профессор.

– Невры поганые сами выбрали ад и муку вечную, – подтвердила Соня добросовестно.

– С мукой вечной я разберусь. А как ваша Божа насчет мук земных смотрит?

– Земная мука ничто перед вечной. Земной мукой искупить часть грехов можно.

– Ну, ты просто отличница по прикладной теологии, девочка. А процедуры, которым ты тут собиралась предаться, ваша Божа тоже одобряет?

– Тело верной рабыни Госпожи Божи – сосуд благоухающий. И дело божеугодное – сосуд этот наполнять. Ты же не осуждаешь пчелу, которая залетает в раскрытый цветок. И тело сестрическое, для вечной жизни спасенное – такой же цветок раскрытый. А невры поганые в темноте занимаются обезьяньей случкой. Смешали с грязью священный дар любви.

– Да-а, отличница и есть, – несколько смущенно протянул профессор.

«Если твое секционное начальство, девочка, тебя отпустит, я тебя к себе в Торонто приглашу на цикл лекций. Складно говоришь», – откликнулся голос из Канады.

– Отличница, – повторил профессор. – Вырастешь, глядишь, и сама секционной начальницей станешь. Сараджи вот какая приезжала на божественные гастроли – килограммов на двести тетя. Стадионы собирала. Чем ты хуже?

И в этот самый момент Клава подумала: а зачем ждать и вырастать?! Если Госпожа Божа внушит по милости Своей, можно и сейчас – повести во имя Мати, Дочи и Святой Души таких же школьниц к спасению. Еще небритых, неиспорченных душой. Чтобы, когда все вместе вырастут, весь мир поклонился Госпоже Боже и не осталось невров и неверок. Чем она хуже Свами? На кого Госпожа Божа укажет – та и Свами. Эту Свами тоже Зоей звали когда-то, а такие, как неверка Наташа, и сейчас зовут. А может стать Свами-Клава, если Госпожа Божа захочет. Профессор умный, и он правильно спросил: «Чем ты хуже?» Ведь Госпожа Божа Клаву любит и ведет.

Подумала и сама испугалась: она – всего лишь маленькая Клава, она должна поклоняться Свами, которая спасла ее, вытащила из-под власти злой Наташи и мерзкой Пупочки. Великая Свами определяет пути и твердо ведет Слабодное Сестричество, великая Свами воплощается на каждой радости вечерней в Мати Божу – как же смеет Клава даже подумать о таком?! Свами узнает – и засечет ее за великий грех. Засечет для собственного спасения Клавы и в поучение остальным.

Но вспомнила, что видела Свами небритой по утрам – а значит, чистота ее мыса – притворная, истинная чистота сохраняется у Клавы и у таких же шести-пятиклассниц. Семи – уже редко.

– Как захочет Госпожа Божа – так и будет, – твердо сказала Соня. – И не сравнивай нашу истинную веру с божемерзкими ересями и учителями ложными. Наша Свами обрела уже жизнь вечную и не надо ей смены. Она всегда будет вести Слабодное Сестричество по стопам Госпожи Божи.

«Сестричество!» – простонал в научном раже Сережа из своей Канады.

Соня ответила правильно. Но Клава ведь ничего не сказала громко, и никто не знает ее мыслей, кроме Госпожи Божи. И если Госпожа Божа откроет греховную гордыню маленькой Клавы на сегодняшней радости вечерней, Свами предаст ее страшным наказаниям – и значит, такова воля Госпожи Божи. Но если Божа не откроет… Если не откроет, значит, Госпожа Божа одобрит Клаву?!. .

Дальше страшно было и думать.

– Ну что, – как бы подвел итог профессор Сеня, – рассказал я, чему научился от компьютера? Ученье свет, ребята.

– Значит, пошли мы, – подвел итог и Витёк, как старший в группе. – Разобрались и разошлись вничью. Мы к тебе вопросов не имеем, профессор. Но и ты выдай нам запись эту – для спокойствия.

– Зеркала тут нет поблизости? Зеркало дайте! – засуетился профессор. – Хочу посмотреть, действительно ли я так похож на идиота? Да этим чистым… э-э… как первый снег, девочкам-отличницам и то ясно, что моя безопасность только в этой записи. Да и объяснил же я ясно, нет никакой пленки, которую можно взять. Есть запись на сервере. Ушла по проводам далеко. Сеть такая большая, что даже мне ее не вытащить из моря информации.

– Значит, пошли мы, – уже более настойчиво повторил Витёк. – Разобрались и разошлись вничью.

Соня откинула волосы, словно плащ сбросила, и прошла, почти задев компьютер, за которым засел профессор, как за бруствером.

– Тело верной рабы Божи – сосуд благоуханный. Запомни, профессор, и не отворачивайся.

– Ты сестричке понравился, – хмыкнул Григорий. – Хочешь, оставим тебе – просто так. Хоть молись на нее и даже пальцем не трожь, раз ты такой отшельник за компутером.

– Напрасно ты меряешь всех по себе, Петр или Павел. Сказал же я, что не вишу придатком к собственным семенникам.

– Ну, как знаешь.

«Однако операция была задумана смело. Мысль свежая…», – расслышала Клава, выходя, голос из Канады.

– Накинь чего-нибудь из здешнего барахла, балахон твой порвался в хлам, – сказал Витёк Соньке, входя в другую комнату.

Женскую, сразу видно. Под большим зеркалом стоял телефон – затейливый, в старинном стиле – по такому хорошо подолгу болтать с подругами.

Соня, не одеваясь, стучала по коленке кулачком, чтобы до боли!

– Вывернулся невр проклятый! Все они такие: живут ради злобы! Против Госпожи Божи измышляют! Ну ничего, ничего! Они еще!..

– Ладно, прикинься, – повторил Витёк. – Проигрывать надо – легко. Не всегда одержать получается. Жизнь – большой понт, и все – понтёры!

Умный он – Витёк.

Соня наконец натянула джинсы и куртку почти по себе, не Эмилину, конечно же, а от ее дочки. Которую профессор по злобе отвращает от спасения.

Клава снова подумала, что если Госпожа Божа не накажет ее сегодня, то это знак, чтобы она шла по городу и приводила к Ней-Ним таких же девочек невинных и небритых еще. Собирала по дискотекам, тусовкам, подвалам. Ну и мальчишки следом потянулся – как боровки за кормушками.

29

Выслушав донесение, Свами разъярилась.

– Сходу провода все надо было резать! Провода всегда резать! Телефон брать!

– Так кто же знал? Если б он только дернулся к телефону! Да у него и телефона там не было, верно, Соня? Один компутер.

– Да, сладкая Свами, телефон в другой комнате стоял, где я потом одевалась.

– А ты тоже оправдываешь, тварь?! Нет на тебе больше моего благословения!

Соня стала поспешно целовать ручку:

– Поучи, виновата. Вольно и невольно. Донесением и недонесением.

– Потом, – вырвала руку, приласкав только пощечиной.

– А оказалось, компутер в своей сети, – благодушно объяснял Витёк. – Кто ж знал? Я думал, он только в розетку включен для пропитания электричеством. Сидит профессор и в виртуальные игры свои играет. Бабами настоящими не интересуется, потому что на экране их вертит, как хочет. Наука теперь дошла. И про сеть слышал, не валенок, такую, чтобы из дома через нее энциклопедии читать. А чтобы с голосом и вместо телефона – не слыхал. И чтобы как видик – тоже не слыхал.

– Вот и узнал теперь, что ученье – свет, – в один голос с профессором сообщила Свами.

– Мы в десанте только стреляющее всё учили. И ездящее. Тачанка на четыре колеса – это вещь! Это по мне!

– Вот теперь и узнал, что такое – настоящая вещь. Надо и нам завести, по другим городам в корабли команды передавать. И верных собирать по всему миру. Я бы и профессора этого пригласила. Видно, мужик настоящий, не то что вы… Но Эмилия эта!! Она почему не сказала?! Завлекла нарочно!

Брат Григорий без дальнейших указаний уже тащил Эмилию.

– Ты что же, тварь пропащая, не предупредила?!

Эмилия бухнулась к ногам сразу – не поняв еще состава своего преступления.

– О чем – не предупредила?

– О том! Что у него там сеть, у муженька твоего! Что он с Австралией, как с соседкой, разговаривает! Здесь сидит, а в Австралии видно и слышно!

– В Канаде, – безмятежно уточнил Витёк.

– Два дьявола – пара! Наверное, когда вы с ним случку свою обезьянью устраивали, в Австралии тоже любовались! И в Канаде.

– Я всегда мечтала: по-человечески, а не по-обезьяньи. Душу вкладывала.

– Каждый из вас, значит, вкладывал свое. У кого – что. А по-божьи тебя Госпожа Божа здесь научила. Когда ты волос свой животный сбрила. А прежде случкой занималась. Потому и дочка твоя безбожья за своим отцом прямо в ад спешит.

– Я скорблю, сладкая Свами, я скорблю день и ночь!

– Плюнуть в горшок и воду спустить – вот твое скорбление! Не скорбеть надо попусту, а спасать девочку. Сюда привезти, здесь ее Госпожа Божа вразумит. И муж твой божемерзкий смирится, когда узрит просветление дочки. Один у тебя шанс найти прощение: дочь свою привезти. А не привезешь, значит, знала, что муж твой сеть раскинул, нарочно сюда пристала, чтобы невинную сестру Софью в ту сеть заманить! Вижу замысел дьявольский! Вижу!

– Не знала я, сладкая Свами! Сидит он вечно за своим проклятым компьютером, от божьего мира закрывается. Откуда ж я знаю, с кем он связался, какая сеть?

– Ты что ж, говоришь, что я солгала?! Раз сказала я, что ты знала, тварь ползучая, значит – знала! Госпожа Божа всё видит – и через меня передает!

«Значит, не всё Госпожа Божа передает Свами», – снова дерзко подумала Клава. Потому что ясно же, как Единая Троица, не знала глупая сестра Эмилия ни про какие эти невидимые сети. Такими глупыми только доцентки и бывают, честное слово. Муж рядом с Канадой перешептывается, а ей – как лягушке физика.

– Значит, знала, сладкая Свами. Грех мой вольный и невольный, поучи любовно, – согнулась сестра Эмилия перед очевидностью доводов Свами.

– Вот и искупай. Спасай дочь свою. Натяни меж вами пуповину духовную. Она же твоя единственная, твоя Еленовна по мирскому имени твоему.

– Моя… единственная… – своевременно заплакала сестра Эмилия. – Как вернется домой, я ночами буду на коленях перед ее дверью стоять.

– «Как вернется». Как вернется, вокруг нее твой профессор безбожий будет кружить. Ограждать внушением своим дьявольским, тащить в ад когтями компьютерными! Ты ее из лагеря приведи.

– Скрыл он ее! Скрыл от родной матери! Не знаю я, где лагерь этот божемерзкий! Совращают там детей ересью математической, а милиция разрешает. Как будто закона нет, чтобы невинных детей не совращать!

– Найти надо, если хочешь себе и ей спасение вымолить у Госпожи Божи.

– Так как же найти?!

– Моли Её-Их, может, и вразумит тебя. Если будет на то милость Её-Их.

Григорий понял, что аудиенция окончена и выволок сестру Эмилию, приподняв за подмышки.

– А профессор не проговорился, где эта девчонка прячется? – переменив тон, деловито спросила Свами.

– Нет, – пожал плечами Витёк.

– Наверное, не так много лагерей, где математической ересью старших школьников соблазняют, – заметил Григорий.

– Правильно, брат Гриша! Не может быть много, когда кругом одни дураки родятся! Не трудно и разузнать адресок или два!

Госпожа Божа могла бы и напрямую внушить, если Свами в таком у Нее-Них доверии, дерзновенно подумала Клава. И взглянула косо на Свами: прочитала ли дерзкую мысль покорной сестры Калерии?! Свами не прочитала. Она думала о своем.

– Тачанку, значит, просишь, брат Витя? Надо нам на тачанку пересесть, пора. Чего ты хочешь: «ланчию» асфальтом скользящую или всепроезжий «джип»?

– «Джип». Он к бэтэешке ближе, к кормилице нашей. Мы на бэтэешке корову живую увезли однажды. Духи стреляют вслед, а на ней как шкура вторая – легкая броня. Довезли, неделю молочко пили. По песне: «Хорошо тому живется, кто с молочницей живет…» А потом все равно зарезали. Возни с живой много.

– Вот и девочку на «джипе» привезешь. Ей же интересно с папиным знакомым прокатиться будет.

– Привезу. Как телку. Только азимут дай.

Клава посмотрела удивленно: с чего это он покорный такой?

30

Григорий, оценив минуту, поцеловал Свами ручку и вышел, дав знак остальным. Но Свами положила ладонь на голову Клаве.

– Останься, сестричка.

Клава от страха захотела убежать для облегчения. Неужели всё Свами поняла, все мысли грешные прочитала?!

Свами уселась в кресле широко. Притянула Клаву.

– Устала я от их дурости, сестричка. Витя – смелый брат, когда чего простое сделать. Но не понимает. Такое красивое дело испортил. И брат Гриша просветлен не больше. Госпожа Божа отказала мужикам в уме. Вот еще знак, что грядет перемена чисел. Кол мужской сменит Двоечка женская извилистая. О чем ты думаешь, сестричка? Раскройся. Секретов в нашем Сестричестве нет.

Даже в страхе Клава чуть не выпалила: ты ведь и сама насквозь мысли читаешь как газету развернутую.

Но заговорила, страшась солгать перед всеведением Свами, и все-таки рискуя – уклончиво:

– Я сегодня думала, сладкая Свами. Когда профессор хвастался про свою дочку неразумную, как она жене его, матери, значит, не верит и смеется. Я сегодня думала: может быть, дочка-неверка легче бы мне поверила, чем сестре Эмилии, своей маме? Ну конечно, если бы Госпожа Божа помогла, – пояснила Клава поспешно. – Потому что в классе тоже все передают – про жвачку или где дискотека с немецким лазером классная. Кто какие колеса катает. Друг другу передают – и верят с полуслова. Подруга подруге то есть. А у матери кто же об этом спросит?! Мы старше десятого класса уже никому не верим. И я не верила, пока не спасла ты меня, сладкая Свами, – снова аккуратно оговорилась Клава. – Я думала, что вот сестра Соня, она так замечательно слово несла, когда мы на Невский шум ходили. Тогда мы и Эмилии этой, и Витьку слово заронили. Сестра Соня так замечательно говорит, что мне никогда не научиться, если только Госпожа Божа уж очень-очень захочет. Но она говорит долго. А я подумала: если прийти на дискотеку или на рок, когда целый спортзал балдеет, и попасть в ритм. И тогда вместо беснований дьявольских, все вместе Госпоже Боже хвалу прокричат. Если попасть в ритм. А мне Госпожа Божа иногда по милости рифмы внушает. Вроде как рэйв. Теперь самый кайф от рэйва балдеть. Кайфовей, чем от рэпа. Может, и грешные слова, но другими ведь не скажешь.

Свами молчала.

– Я не знаю, сладкая Свами, может, это соблазн такой и грех гордыни. Но я же тебе всё-всё говорю, как перед Госпожой Божей. Всё-всё-всёшеньки! – перестраховалась Клава, пугаясь долгой паузы.

И дочерне присосалась к соскам воплощенной Мати Божи. Сперва к левому, потом к правому.

– Да-а… Да-а… Вразумила тебя Госпожа Божа, сестричка Калерочка. Только как же их собрать ради тебя?!

Ни одной опасной мысли Свами не прочитала! Закрыла ей глаза духовные Гспожа Божа!!

– Надо с какой-нибудь группой сговориться, – переживая восторг спасения, зачастила Клава. – Очень хорошие душевные группы есть: «Ангелы Ада»! То есть нет, прости меня, Божа! Другие «ангелы» – «Ангелы моря». «Пишите письма», такая группа. Вот мы им как бы и напишем. «Айседора» – я не знаю, но звучит заманчиво. С группой сговориться, они начинают, и я выхожу и в том же ритме. Но подменяю слова.

– Вразумила тебя Госпожа Божа. Мати, Доча и Святая Душа все собрались вместе и улыбаются радостно… А я вот что подумала, сестричка: не буду больше я воплощать Дочу Божу на каждой радости. И Госпожа Божа не советует. То есть буду на каждой радости вечерней воплощать – тебя одну. Чтобы всем понятно, и попутчицам, которые в ДК приходят: вот Мати Божа, вот Доча Божа. И пусть тебя все зовут: Дэви. Добрая Дэви. Не ровня ты им больше. Быть им у тебя отныне в радости и повиновении. И комнату тебе отделю – за братом Витей следующую.

Клава припала к Свами, расточая благодарные поцелуи. Она теперь Доча Божа навсегда – как и дерзнула возмечтать после первого пробного воплощения. Госпожа Божа ведет ее неудержимо со ступеньки на ступеньку!

Но и посреди восторга не могла Клава не помнить, что не выдержала Свами испытания на всеведение! Укрыла Госпожа Божа мысли Клавы от Свами своим сверкающим божьим плащом!

Свами мягко клонила головку Клавы ниже и ниже. Клава поняла, что от нее требуется, и припала покорно к материнскому мысу, царапаясь об отросший с утра миллиметровый ежик. Она трудилась спокойно и старательно, ожидая действия, как врач ожидает скорого действия рвотного лекарства. Греховно вспомнила Клава отвратительную Пупочку, но не очень гнала опасную мысль, не боясь больше грозного всеведения Свами.

Не сравнить мерзкие джунгли Пупочки с пологими полями Свами. Со Свами не противно – но скучно. Тоже работа как работа. Мамусенька учила, когда Клава не хотела ходить в первый класс: «Работать и учиться – не петь и веселиться!» Тоже в рифму сказала. Оба они у Клавы любили рифмами перекликаться – родительский рэйв доисторический. И если Клава готова была работать, не веселясь, в мерзостях Пупочки ради сверкающей квартиры Наташи, неужели не поработает у Свами, чтобы возвышаться недоступно в сане Дэви над покорными сестрами?

Открылась дверь и Клава узнала шаркающие шаги кухонной сестры Нади. Накрывала стол, судя по звяканью посуды. Стыда нет и отгороженности, по слову Госпожи Божи, и Клава ничуть не отвлеклась от своего дела. Тут же и действие сказалось наконец, «божа-Божа-БОЖА-БО-ОЖА!!», – зарычала Свами, задергалась, и Клава поспешно поднялась к сосцам, чтобы не передавили ей тонкую шейку свамины бедра – как это случилось с неудачливым Иваном Натальевичем.

Надя суетливо накрывала на стол.

– Повечеряем вместе вдвоем, добрая Дэви, – сказала Свами домашним голосом.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами.

– Ты мне теперь можешь отвечать просто: «Спаси Божа».

– Спаси Божа, сладкая Свами.

Туповатая Надя словно угадала ход событий: на столе возвышалось шампанское.

Папусик Клаве с первого класса по наперстку подносил «под аппетит» – не шампанского, конечно, у них дома только один жидкий продукт водился. «Самый калорийный», как не уставал учить папусик. Так что шампанское ей – что святая вода.

Надя наконец ушаркала восвояси, не мешая беседе Свами и Дэви.

31

На радости вечерней Свами представила добрую Дэви Сестричеству.

Брат Григорий помог ей выскользнуть в свет из-под воздвигнутой Свами живой арки. Клава потерлась плечами о материнские ляжки фамильярно, как не делала при прежних своих временных воплощениях. Теперь она будет выходить таким путем постоянно, а потому трепета не испытывала.

Свами накинула на нее новый плащ – словно еще более серебряный, а по нижней кайме многоконечные звезды – лишь лучами покороче чем у Свами.

Сестры и братья подступили к ней с покорными целованиями.

– Яви свою волю, добрая Дэви, – пригласила Свами. – Чей грех ты искупишь сегодня любовью своей?

Тут сомнений быть не могло.

– Грех сестры Эмилии, которая…

– Госпожа Божа всё видит и знает, – остановила Свами утечку информации.

Эмилия вышла поспешно, поцеловала Клаве ручку:

– Спасибо, добрая Дэви, что первой вспомнила обо мне, недостойной грешнице.

Уже не раз и не несколько Клава поучала любовно сестер и братьев, к чему и привыкла. Но в первый раз перед ней распласталась униженно сестра взрослая, толстая, бритая, и то, что она в шестиклассном возрасте имеет власть выпороть женщину в полных летах, да еще бывшую доцентку, учителку училок, взволновало. Да и поцелуй запечатлелся на ее руке. Не было на ее теле не обцелованной точки, а вот запечатлелся поцелуй на руке. И Клава, вкладывая силенки в любалку, напрягаясь ногами и спиной, испытала то, что миновало ее у бедер сладкой Свами.

Клава уже кончила, а Эмилия еще бормотала по инерции: «Спаси Божа, спаси Божа…», так что пришлось брату Григорию подойти и напомнить, что сеанс окончен.

Сестры с братьями и после радости теснились с восторгами и знаками покорности, только Ирка сказала:

– Вот не думала, что ты так быстро вознесешься над нами, которые уже не первый месяц. Госпоже Боже, конечно, видней, но все-таки…

– Люблю тебя, сестра Ира, – холодно возразила Клава. – Подойди ко мне наверх в светелку новую, я поучу и тебя любви сестрической – уединенно.

И представила, как разложит и эту восемнадцатилетнюю корову. А если найдет ее небритой к вечеру – то и вдвойне.

– Радуюсь, но повинуюсь, – поцеловала Ирка ручку в поклоне.

Или Клаве только послышалось, что Ирка заменила «и», на «но»? Ничего – так и так это обойдется Ирке в лишних десяток любалок.

Сонька подошла и ручки целовала долго – каждую отдельно. В ладони, а потом и по пальчикам прошлась.

– Госпожа Божа тебя избрала, добрая Дэви. Вразуми меня: сомнение гложет про нерушимость обета сестры Ираиды, в весталках пребывающей. Боюсь греха недонесения. Но и сомневаюсь, не соблазн ли попутал. Сказать ли сладкой Свами, или ты сама проверишь ей пломбу для начала – по-сестрически, по-весталочьи запросто?

Ирка-то, оказывается, Ираида!

А Сонька еще раз себя подставить боится. А сказать хочется!

– Госпожа Божа верно тебя направила, сестричка. Проверю я по-подружески.

Проверит! Даже если ошиблась Сонька – все равно полезно посадить Ирку на место – и проверить пломбу. А если не ошиблась?! Сонька – приметливая! Про Клаву ошиблась – так кто ж другая могла придумать способ от Витька запечататься?! Но ведь до самой двери выследила – не сбилась со следа.

Витька на радостях вечерних по-прежнему видно не было, да и камуфляж он не желал сменять, и, выходит, о новом сане своего белого ангелочка он мог и не слышать.

Свами не уточнила, вмещает ли сан Дэви обет весталочий. Сама она, будучи Свами, жалейку свою не запечатала. И если Витьку нравится туда к ней проваливаться – всем лучше пока. Потому что в Клаву и мизинчик до сих пор еще не проскакивал. Надолго ее жалеечка припухла во второй раз.

Навязываться ему Клава не собиралась. Просто сообщить новый адрес. Захочет – заглянет. Тем более – рядом.

Вошла она свободно – как повсюду в корабле открытых дверей. И увидела Витька с Сонькой.

Только что пальчики перецеловала – и успела сюда раньше Клавы!

И не лежали они, а сидели, отпивали кофе из одной чашки и это показалось Клаве особенно обидным: ведь «кофе с постелью» придумали они вдвоем с Витьком.

А так всё правильно: сколько ж можно Соньке целкой своей сверкать! Как сегодня у профессора. Зато Витёк не профессор: баб на компутер не променяет. Жалельщиц спасательных.

– Любим тебя, добрая Дэви, – радушно встретила Сонька. – Садись с нами кофе пить.

– Кофе не водка, на ночь не пью, – вспомнила Клава чью-то поговорку.

– А что, добрая Дэви, есть предложения по водке? – удивился Витёк.

Нужно было слышать, как он произнес: «добрая Дэви».

– Нет. У суда один ответ: там, где нет – не будет бед. Чего предложить – пора уж ложить.

В момент, когда девичья и весталочья гордость на весах, не оставила Госпожа Божа Клаву своими рифмами.

Да ведь Клаве не внове милости Её-Их.

Она выходила, когда услышала в спину:

– Любим тебя на ночь, добрая Дэви, – от Соньки.

Осталась без обета – и радуется. Ничего, есть у Госпожи Божи – самые верные. Которые посмеются, когда такие как Сонька будут у ворот рая на коленях стоять!

Витёк промолчал, как рыцарь на допросе.

Ирка еще не явилась за своей порцией. Клава нашла в своей новой светлице такой же колокольчик, как у Свами. Тотчас встал перед нею брат Григорий.

– Я сестру Иру вызывала, а она промедлила уже полчаса! Приведи.

– Радуюсь и повинуюсь, добрая Дэви.

«И». Клава ясно расслышала «и». Так что со слухом у нее всё в порядке. А Ирке за ее «но»!.. Хотя есть к ней вопросы и посерьезнее – спасибо Соньке.

– Нигде нет сестры Иры. Во всем корабле.

– Так дверь же заперта на ночь?!

– Позволь поискать еще, добрая Дэви.

– Да поскорей. Копаешься, брат Гриша.

Клава уселась на свою новую кровать. Подпрыгнула на пружинах. У Витька на кровати так не подкидывало. Всё как у Свами – кроме телефона…

– Окно раскрыто во втором этаже, добрая Дэви, – запыхался Григорий. – Со второго этажа она спрыгнула – там крыша сарая.

– Убежала?! А в саду?

– Нет и в саду. Значит – через забор успела. Скамейку подставила. Если б сразу схватиться, пока она скамейку к забору волокла – как раз бы ухватить под белые ножки! Я давно говорил, что собаку надо, и проволоку над забором.

Григорий не уточнил – кому говорил, потому что в сетованиях его послышалась явная критика. Но и так ясно – в чей огород.

– Свами сказал уже?

– Доложил.

– И что она?

– Головы не повернула. «Хочет в ад сверзиться – никто ее не держит».

Клава устыдилась своей горячности. Ну, действительно, чего волноваться? Выбрала ад вместо жизни вечной – это Иркина проблема. Испугалась краткой муки за обет порушенный – а в порушении обета Клава больше не сомневалась – и обреклась на муку вечную. Пусть.

Пусть бежит по Вавилону, пусть кричит, как в корабле спасательном жила. Секретов постыдных в Сестричестве нет. Пусть болтает, чего хочет, тварь ползучая. Раз попустила побегу Госпожа Божа, значит и побег этот – к славе Её-Их.

Клава подумала, не поработать ли любалкой над Григорием вместо Ирки. Просто так. За недосмотр – что сарай под окном близко. Но – не захотелось. Представила, как будет торчать вверх горб его.

– Иди.

– Люблю тебя на ночь, добрая Дэви.

Ну и люби отсюда подальше!

32

Свами сразу сговорилась с группой «Формула Любви». Клава сама слышала, как какой-то администратор или ударник кричал в телефон: «Классный хит! Отпад!» – очень громко. Или голос у администратора такой, или телефон у Свами с усилением.

И в другом не обманула: купила тачанку. Настоящий «джип», да еще и «чероки»!

И вот втроем они поехали во Дворец Спорта. Не на такси ведь, на своей! Клава каждую секунду чувствовала объятия упругого кресла.

Свами была в штатском. Витёк – как всегда. И только Клава блистала серебряным плащом своим неотъемлемым.

По дороге Витёк притормозил у афишной стенки.

– Во!

Вместо десятка разных афиш на стенке в ряд была склеена одна:

РОК-СВЯТАЯ КАЛЯ ДЭВИ

И ниже помельче, но тоже слепой прочитает:

В ГРУППЕ «ФОРМУЛА ЛЮБВИ»

– Не очень канонически, но жанр диктует, – сказала Свами.

Когда подъехали ко Дворцу Спорта, похожему на огромный барабан, Клаве все-таки стало страшно: со всех сторон втекали люди-люди-люди – от двенадцати и старше, по первому взгляду.

– Если у нас – корабль, то это – крейсер, – оценил Витёк. – Или даже авианосец: чтобы вертушки на крышу сажать.

Тачанка прокладывала себе дорогу осторожно. Некоторые заглядывали сквозь слегка тонированные стекла, строили рожи.

– «Формулу» малолетки уважают, – сообщил Витёк. – По мне, кайфовей «Белые акулы».

– Полный сбор, пять тысяч, мне Додик позвонил, – сообщила Свами.

Пускай хоть десять! Клава приказала себе не трусить и положиться на Госпожу Божу. Раз Божа привела ее сюда, значит не оставит. А в такие дворцы входили простые ребята по всем мире – и выходили со всемирными деньгами и миллионной славой!

Витёк знал, где закрытый вход – для своих.

– Это и есть ваша Дэви? – удивился толстый быстрый человек. – Совсем цыпленок?

– А это Додик, администратор, – совсем светски представила Свами.

– Пускай цыпленок – все равно всё отлично! Мой дежурный девиз: всегда всё отлично! Если ходят на бабу Глашу и эту черную тушу Сахаджу, неужели не клюнут на такую девочку? На симпатичненькую и на свою? Ничем не рискуем, программу вытаскиваем и так. Микрофон держать сумеешь? Главное – не уронить микрофон! И кричи чего хочешь – проглотят. Святые – народ своевольный, у них даже кашель со значением. Зоечка Ниновна… ой, не могу эти ваши отчества переварить…

– Матерства.

– Конечно, чем матерней, тем нам ближе. Зоечка Ниновна, единственное мое условие: чтобы она не охрипла за пять минут до выхода и не уронила микрофон на сцене. Кабина для вас тут, уборная. За тобой придут, крошка. Значит – до антракта. А во втором отделении – по ситуации.

– За второе отделение – вдвое, – напомнила Свами.

– Всё прописано, Зоечка Ниновна! Вот только, как запишем в ведомость? Как зовут звезду нежданную?

– Каля Дэви, – примерилась Клава еще к одному лишнему имени.

– Прекрасно-прекрасно. Это подействует на всех – кроме бухгалтерии. Бухгалтер у нас совершенно невозмутимый. Его никаким роком не проймешь. Или рэпом.

– Расскажи Додику, – разрешила Свами. – Для бумажки – это не грех.

– Клава Капустина, – с трудом вспомнила она.

Ведь так давно она была Капустиной, что и не была никогда.

– Отлично! Видать, в капусте нашли.

И Додик убежал, помахивая какой-то бумажкой.

– Может, прорепетировать надо было? – усомнился Витёк.

– Вот чего нельзя, так нельзя! – раскричалась Свами, и Клава догадалась, что Свами волнуется.

Свами волнуется, а она сама – нет. Она в руке Госпожи Божи. И рука Её-Их поднимет ее в высь недостижимую!

– Чего нельзя, так нельзя. И Додик понял сразу. На нас Святая Душа снисходит, а Святую Душу на репетицию не вызовешь. Перед пустым залом Дэви ничего бы не смогла. Ее должен встречный вал поднять – от публики. Даже в ДК я это каждый раз чувствую, а тут в десять раз больше народу.

Несколько раз в уборную заглядывали. Клава сидела в своем до сияния серебряном плаще, и когда видела мелькающее в приоткрытой двери лицо, улыбалась расслабленно. И несколько раз веночек такой же серебряный на белых волосах поправляла.

Сейчас Витёк увидит, какой она ангелочек беленький!

Свами достала фляжку, налила в пластмассовый стаканчик.

– Укрепись вот росой утренней. До дна и благословясь.

«Госпожа Божа, продли милости свои. Госпожа Божа, яви чудо сценическое», – твердила Клава.

Но среди молитвы заметила про себя: вечер, а роса утренняя – смешно!

Заглянул Додик.

– Пять минут. Пошли.

Клаву охватил озноб – но восторженный.

Свами торжественно наложила на Клаву женский крест.

– И ты, – Витьку.

Витёк по тем же святым местам – только губами.

И Клава пошла за Додиком по коридору. Потом по железной лестнице, неся на своих местах братское Витьково целование.

Сначала нарастал ритмичный грохот.

Потом стала видна сцена – сбоку.

Попеременно – красная, синяя, зеленая.

И голос певицы закричал, запросил, завопил:

– Толька, Толька, Толька, Толька!

А не Лешка, и не Колька!

И снова, снова.

Чтобы зал захотел слиться в одного общего Тольку и броситься на сцену. Клава это отлично поняла и прочувствовала.

– Иди! – крикнул Додик. – Выхвати у нее микрофон и в том же ритме!

– Помоги, Госпожа Божа! – крикнула в спину Свами.

Группа грудилась справа и глубже.

Певица дергалась впереди одна – и к ней вела широкая дорога по краю сцены – не заблудиться.

Клава знала, что ее сейчас несет Госпожа Божа, которая любит только ее. Только ее!

Толька, Толька, Толька, Толька!..

Клава прошла до нее скользящим конькобежным шагом, потому что сцена показалась, как каток, выхватила микрофон, повернулась налево – спиной к группе, навстречу слепящей тьме.

Сзади гремела группа. Из тьмы гремел стук, свист, рев.

Гром сзади отличался властным ритмом.

И Клава вписалась в ритм, призывая Госпожу Божу и рифмы Её-Их.

Божа, Божа, Божа, Божа!

А не волосата рожа!

Рев и гром в ответ из слепящей тьмы, гром усилился за спиной, но перекрывая оба сталкивающихся на встречных курсах грома, донесся чудовищный бас:

– Проще.

А кто-то уже подхватил с нею: "Божа-Божа-Божа… "

Божа, Божа, Божа, Божа!

Мерзость мира нам негожа!

– Проще!

И еще дружнее из тьмы навстречу: "Божа-Божа-Божа… "

В ответ Клава совсем отбросила ненужные подробности:

Божа, Божа, Божа, Божа!

Божа, Божа, Божа, Божа!

– Вот теперь мне просто!

И действительно ничего большего не нужно.

Пронзение наступило от пяток до ушей, показалось, что ее желают все тысячи, спрятанные в слепящей тьме, и сама Госпожа Божа их к ней приподымает.

Сколько их там, в слепящей тьме? Клава не видела ни одного лица. Но знала и чувствовала, что сколько бы их ни было там, они все твердят эти два магических слога, разгоняя их тысячекратно. Тем самым разгоняя свою страсть – к великой Боже и маленькой Клаве. А чудовищный бас над всеми и со всеми.

Божа, Божа, Божа, Божа!

Божа, Божа, Божа, Божа!

Тьма светила краткими вспышками в том же ритме:

синий-зеленый-красный

синий-зеленый-красный

Клава стала в ритме хлопать, поднимая руки над головой.

Зал мгновенно подхватил дружно сотрясающий общий хлоп.

Всё соединилось – слово, хлоп, цвет, гром ударника и гитар:

Божа, Божа, Божа, Божа!

Божа, Божа, Божа, Божа!

Тогда она схватила полы своего плаща и стала распахивать его и запахивать – в том же ритме, так что фаза раскрытия стабильно попала на синий цвет.

Божа, Божа, Божа, Божа!

Божа, Божа, Божа, Божа!

И не понять было, сколько это продолжается.

Но вот группа снизила звук. Тьма ослабила блеск.

Пробились желтые лампочки на потолке.

И Клава увидела лица – впереди ниже ног своих.

Она поняла, что пора остановиться.

Поняла, что Госпожа Божа явила ей и через нее новое чудо – величайшее.

И запахнувши плотнее плащ, она отдала залу земной поклон, как видела когда-то в телевизоре – коснувшись пола разогнутой рукой.

– Вот теперь мне очень просто! – бас.

Клава повернулась, сделала шаг – и то ли обессилев. то ли догадавшись, что святые не уходят пешком со сцены – рухнула как бы во весь рост. Но не ударилась, а приземлилась.

– А-ах!

Ребята-групповики, ревниво тесня друг друга, подхватили и унесли ее на руках в закулисье.

33

Она не спешила совсем приходить в себя.

Она знала, что спешить ей некуда.

И сама Свами будет ждать сколько угодно, пока ее добрая Дэви очнется совсем. Добрая и незаменимая.

– Да воздуху дайте! – послышался Додик. – Расчистите коридор!.. Где?! Где она – гениалочка наша?!

– Вот, – послышалась Свами, гордясь как родной дочкой. – Вот. Отдала все силы. Всю любовь.

– Ну, Зоечка Ниновна! Я всё видел и ничему не удивляюсь. Но такого не видел. Только непонятно было, как ее остановить. Я уж кричу осветителям, хорошо, что телефон в экстазе не сломался. Ну. Я и то три кило потерял, наверное. С потом и переживаниями.

– Но второго отделения не будет, – сказала Свами.

– Какое второе?! После того, как так упав, снова не встают! В тот же вечер, разумеется. Завтра. У нас еще здесь площадка завтра, потом теннис начинается, провались он. С таким хитом надо месяц с места не срываться. Но мы обсудим. Россия велика. А слово из четырех букв и заграница выучит.

Клаве хотелось снова услышать чудовищный бас. Чудесный. И увидеть того, кто вмещает.

И бас отозвался на ее молчаливый зов.

– Да пропустите!.. У меня над сердцем пропуск выколот! От таежного начальника.

Клава открыла наконец глаза. Она знала, что таким басам везде дорога.

– Покажите! Покажите же ее! Вот?!

Будто бочка на ногах заслонила дверь – и застряла. А вокруг глаз и носа семидесятого размера – рыжая борода, как опрокинутый нимб.

– Еще меньше. На ладонь посадить – и носить как лампадку. Порадовала дьякона-расстригу.

– Вы хорошо отзывы подавали, – кстати припомнил Додик. – В масть.

– Душа навстречу.

– А вы часто на молодежные группы ходите? Вы из публики в рядах торчали, как гвоздь из дивана.

– Какие группы! Шел мимо, смотрю, все сюда текут. Ну и я притек. Бог привел.

– Госпожа Божа, – дружелюбно поправила Свами.

– По сегодняшнему – Божа. В честь малютки.

– По всегдашнему – Божа, – еще терпеливее отозвалась Свами.

– Не мне, расстриге, судить. А Бог или Божа – Оно всё вмещает, не вдаваясь в подробности.

Бас-расстрига только толстыми пальцами пошевелил, и сразу сделалось ясно, в какие подробности не вдается его Божество.

Свами не продолжила диспут.

– А мне бы… а мне бы… – со смешным в столь монументальном теле смущением подступился бас, – мне бы должностенку при вас какую. Например, на ладони малютку выносить после подвига ее. А ребята с балалайками чтобы не занимали руки, а вслед Аллилуйю какую наяривали. Должностенку – за кров и харчи.

– А у товарища режиссерское видение, – одобрил Додик.

– Я и сам могу на руках выносить, – нахмурился Витёк.

Никуда не делся – возревновал!

– Такой монумент – эффектней, – отвел Додик притязания Витька. – Статуя Командора. Чтобы сцена под шагами гнулась. Вот и думайте – куда унес. За кров и харчи, говоришь?

– А чего еще человеку надо? Мне бы одно – проще.

– Это мы хорошо слышали, – улыбнулся Додик. – Попробуем. Посмотрим завтра. Зовут-то тебя как?

– Иаков, – пророкотал расстрига.

– У дядюшки Якова хватит про всякого! – язвительно заметил Витёк.

– Хватит всякому – и здесь, и выше. Если проще.

Хотя обещано было продолжение после антракта, перед служебным боковым подъездом прессовалась толпа. Витёк подогнал тачанку вплотную к ступенькам, поднял пятую дверцу сзади, Иаков – репетируя завтрашний выход – вынес Клаву на руках и подал в тачанку. Витёк изнутри принял и уложил на откинутом заднем диване.

– Бо-жа-Бо-жа-Бо-жа! – возбудилась толпа.

Лица приклеивались к стеклам, расплющивая брови и носы.

Витёк медленно выводил тачанку, раздвигая мелькающих в свете фар фанатов.

– Теперь они наши, – без торжества, даже устало сказала Свами, когда машина вырулила из толпы. – Вот так, одним бреднем сколько душ уловили. Наше дело – рыбацкое. Помогла Госпожа Божа. Такие полукрещенные – оглашенными называются. Огласила ты им, добрая Дэви, имя Божи – но не просветила вполне.

Как бы преуменьшила служение Клавы. А чего просвещать? Поклонились имени Её-Их и в огонь за Клаву готовы. Ну и за Госпожу Божу. Чего ж еще?!

Но пусть и – оглашенные. И фаны тоже. Чем больше имен, тем лучше. Ворота в рай шире.

– Я всё время чувствовала, – слабо отозвалась Клава. – Нежно несла меня Госпожа Божа. Нежно. Надежно.

И при этих словах словно дуновение снова ее приподняло – все Она-Они здесь: Госпожа Божа сама собой и Она-Они же, растроенная на Мати, Дочу и Святую Душу. Собрались отметить успех, первый выход. Клаву ласкал восторг, но минуло благоговение: ведь все свои. Госпожа Божа для других – грозная и недоступная, а с доченькой любимой Она-Они по-свойски, по-домашнему.

– Без Её-Их воли такие чудеса не делаются. Отдыхай. Сестры и братья заждались благой вести. Я позднюю радость вечернюю без тебя проведу.

И Клава не подумала даже, что без нее Свами сможет какую-нибудь самозванку в Дочу Божу воплотить. Не сможет! Потому что Свами никогда так не выйдет с «Формулой». Свами скажет мудро и красиво, но не сможет вот так завести малолеток – словом из четырех букв.

Надо проще – да нельзя.

34

Клава и не сомневалась ни минуточки, что Витёк заявится к ней – по-соседски. И заявился.

Для начала бегло отметился по всем крестным точкам, похвалил:

– Наметилась бороздка, совсем наметилась. Скоро уже и раскроешь лазейку.

Отметился, а потом больше говорил:

– Да таких залов, таких дворцов! На шоуях этих проценты всходят выше, чем на травке! Дикие деньги крутятся. А капиталовложение – ноль. Аппаратуру только закупить один раз, чтобы поярче да погромче. Травку-то сначала собрать надо, да плата за риск. А с шоуями – только знай да чеши, знай да чеши. В одной России начёс будет – смочь бы сволочь к себе в закрома. А Додик этот правильно сказал: слово из четырех букв и заграница поймет. У нас косоглазый один служил, из тундры, клевер там жевал вместе с оленями. Да не клевер, как у них? Даже под снегом растет. А тоже язык свой. Мы всё спрашивали – смеялись. «Сапог» там или «собака» – на всё свои слова. Гром и молнию тоже они уважают, поклоняются вместо богов. А ребята-то все в роте лирические, писем ждут, вот потом спрашиваем: а как по-вашему «любовь» или слова такого не знаете? Он обиделся! Знаем, говорит: «ебла»!.. Ну! Одно слово по-русски даже пингвины выучат. Если короткое – и с большим воображением, как у тебя. И тогда уже пойдет начёс кругосветный!

Клава слушала, но не слушала. Пускай говорит. Витёк не ходит на радости, не понимает, что Госпожа Божа всё сделает так, как Она-Они для любимой Клавы своей предначертать захочет. И всей Троицей тоже захотят.

– Свами эта ваша ушлая, она тоже усекла сходу, какая жила открылась. Ты теперь можешь свои пункты продиктовать. Пусть она нам квартиру эту отдаст, которая из-под Федотика, если профессорская накрылась. Да из-под Федотика и лучше: евровей отделана. А то осчастливила – кабинками этими отдельными, слава Боже, что на соломе, как скоты, не валяемся! Я потому и остался сразу, потому что понял, что фирма перспективная. Многие «Альфы» и «Гефесты» с подвалов начинали, а потом дворцами пробрасывались. Поиграли в братство – и будет. В сестричество то-есть. Пора из барака этого отселяться. Специально для Свами вашей Божа эту халупу посреди нормального района сохранила. Кругом Питер, а она стоит, как будто в Малых Херовицах. Как только ее в блокаду на дрова не пустили? Ломали-то все тогда, что горит хоть немного. А барак этот посреди такой истории Божа для вас сберегла, не иначе.

Все-таки понял Витёк кое-что про жизнь самое главное: Госпожа Божа всё вперед видит и заранее рассчитывает. Корабль этот в старые времена строили какие-то люди, и не знали, что работают для того, чтобы Клава здесь Госпожу Божу узнала и полюбила со всей полной взаимностью. Всё свершается по Её-Их воле, так что напрасно люди пытаются. Не люди, а невры и неверки.

Клава лежа протянула руку, и пальцы ее попали точно на оставленный с вечера стакан нектара. Сестрам вода, а доброй Дэви теперь как и Свами нектар полагается. Из Индии – двойное манго. Тем более – рок-святой.

Пальцы попали точно не глядя, когда другая опрокинула бы впотьмах, потому что даже в каждом малейшем движении Госпожа Божа ведет Клаву с бережением, и всё у нее получается как надо.

– Чего-то у тебя? – сам себя перебил Витёк. – Дай глотка.

– Нектар с постелью, – поддразнила Клава.

– Ну!

Кто нукает – тот и запрягает.

Клава радовалась за Витька, но саму ее не проняло – как в прошлый раз, когда с постелью они пили кофе. Такого пронзения от пяток до ушей, какое наступило недавно на сцене, когда казалось, что ее желают все тысячи, спрятанные в слепящей тьме, и сама Госпожа Божа их к ней приподымает – такого пронзения не может произойти от одного Витька. Стольких тысяч ему одному не перестарать, бедненькому.

К утру она позаботилась и о себе. Уж раз Госпожа Божа подняла ее перед залом и залами, надо соответствовать – и нежной кожей, и волосами, которые вырастут длиннее чем у Соньки, только недостижимого для Соньки цвета солнечного света. Никакой краской не изобразить того, что Госпожа Божа дала своей излюбленной доченьке.

Клава приняла рекомендованное школьным мнением средство. Витёк выгибался и мурлыкал.

Как ласковый леопард. Даже тигр.

35

Что-то он сказал Свами, и она отпустила из днем-вдвоем в квартиру бывшего Федотика. Посмотреть и прибрать. По вчерашнему примеру Свами Клава оделась в штатское: там агитировать некого.

Подъехали на тачанке – на зависть теткам у подъезда.

Клава с полным хозяйским чувством прошлась там, где ее вертели, как хотели, Наташка с мерзкой Пупочкой.

Витёк покрутился и замаялся.

– Тут по делам проскочить надо. По корешам. Сиди и не скучай. Дверь никому не открывай. Как та коза в сказке наказывала. Ты еще маленькая, должна сказки помнить.

Маленькая – а больших погоняет.

Прибирать не пришлось: тогда ведь после всех разговоров сюда должны были сестры прийти за уснулой Наташкой. Они-то и прибрали – Наташку и посуду. Посуду в шкаф, а Наташку – куда? А вдруг отоспалась и явится? Если проснулась от последних приключений. Хотя просыпаться ей бы вовсе и не обязательно.

Только подумала – раздался звонок. Чего удивляться? Госпожа Божа всё соединяет, и мысли Клаве послала вперед, чтобы приготовилась.

Клава подкралась к двери, дотянулась до глазка.

В глазке маячила – не Наташка, а Пупочка!

– Кто там? – спросила Клава – не подумала.

– Деточка! Это ты?! Деточка! А я-то о тебе! Открой, это я.

Дурацкое рыло Пупочки в глазке искривилось еще дурачнее. Клава засмеялась. Открыть бы и плюнуть – в рожу!

Все равно открывать Пупочке было нельзя. Витёк сказал и вообще.

Открывать ни за что нельзя – Клава вдруг взяла и распахнула Пупочке.

– Деточка! Как я рада до невозможности! Ты же меня помнишь? А я уж спрашивала Наташеньку, она сказала, ты уехала. Других предлагала. Да разве сравнятся. Помнишь, как мы с тобой?! Приехала, значит? Я будто знала – принесла вот на всякий случай.

Пупочка достала какую-то жалкую коробку. А другой рукой уже поспешно доставала Клаву.

Клава молча отступала перед нею – с тем же чувством, какое подняло ее вчера на сцене: Госпожа Божа владела ею всей. И была на всё воля Её-Их.

Пупочка погрузилась задом в кровать и стала расстегивать лопающееся платье. Клава нетерпеливо ей помогала.

– Любишь, деточка, свою Пупочку? Какая у нас писенька сладенькая.

– А давай, Пупонька моя, я сверху. Попробуешь, какая сладенькая.

– Ах ты забавница.

И Пупочка покорно рухнула навзничь.

Клава уселась ей на грудь.

– Ах ты, ах ближе… – задыхалась Пупочка от тяжести и страсти.

Клава соскользнула вперед – и сдавила бедрами ей шею.

Как знала и умела.

Пупочка забилась будто бы огромная выловленная белуга.

Клава вцепилась в жидкие ее волосики как в гриву лошади и подпрыгивала, подпрыгивала – так делают ковбойки в кино, когда их сбрасывают дикие мустанговки. Сдавливала бедра, потом напрыгивала сверху коленками на ходящий ходуном кадык.

Бедра – коленки, бедра – коленки.

В бедрах – сила, в коленках – твердость.

Бедра – коленки. Сила и твердость.

Пупочкины грабли сзади и с боков что-то попытались – и ослабли, ослабли, ослабли…

Хрипела, храпела, булькала…

Откинула грабли и отбулькала.

Вот это было посильнее, чем шалости с Витьком. Пронзение почти как перед залом.

Госпожа Божа помогла.

Клава перешагнула и пошла отмывать бедра от вонючего пупочкиного пота. Пот смыла, а жар в бедрах остался после борьбы с дикой мустанговкой. Веселый, как лихорадка.

Вернулась и прикрыла тушу. А то живот съехал на сторону как вылезшее тесто.

Клава прошлась снова по-хозяйски. Дошла до двери – и ахнула, что наружная дверь лишь слегка прикрыта. Не заперла в горячке за гостьей. Госпожа Божа хранила – и никто незваный не зашел.

А с Пупочкой они квиты. Так будет со всякой, которая…

Даже дышать легче стало – оттого что нигде на свете больше не портит воздух своим дыханием Пупочка. Дыханием и прочими выхлопами. Даже сама Пупочка должна была бы поблагодарить: новых грехов больше не наделает, значит, в аду душе ее полегче придется.

А чего делать с телесным остатком, придумает Витёк.

Он явился веселый и бодренький. Поцеловал, дыша Марьей-Хуаной.

– Ну как тут? Полный порядочек в десантных войсках?

Клава с порога и похвасталась:

– Тут одна белуга – откинулась.

– Какая еще – белуга? Сказал же: не открывать!

– Ну – надо было значит. Старая сватья. Госпожа Божа привела.

Подвела и показала.

Витёк отнесся к проблеме чисто технически:

– Чего с ней? Убирать или оставлять ментам как сердечную?

Уточнил уважительно:

– Это ты ее? Как того деда? Можно сказать, специализация. Деда, значит, как сердечного списали? Но тот в своей постели! А тут хата чужая, только-только перепроданная. Могут копать. А если хрящи ты ей разнесла? Оттранспортировать бы надо. А как ее транспортировать – десятипудовую? Задачку ты задала.

– Но ты же придумаешь, правда?

Клава нисколечки не волновалась: Витёк с Госпожой Божей просто не могут не придумать всё в лучшем виде.

Витёк принял задание без возражений – как мужской долг.

– Транспортный вопрос – всегда сложный. Решим, однако… Нам уже во дворец ехать! А с этим – утро вечера… Свами своей можешь не говорить пока. Сами разберемся.

Про деда Ивана Натальевича Свами знала и даже одобрила, так что стыдиться Клаве было нечего: добрая Дэви и должна повсюду творить справедливость. Но Витёк был по-своему прав: от деда Натальевича досталась квартира, новая ладья Сестричеству, а от Пупочки остались одни хлопоты. Так что одобрит Свами гораздо меньше. А может и припомнить в удобный час, секретом на секрет попросит поменяться. И проще себя ей не закладывать. Того, что Свами читает насквозь ее мысли, Клава больше не боялась.

36

Они заехали в корабль, Клава прыгнула в плащ, подхватили Свами и помчались во Дворец спорта. Подъехали, когда уже началось. Клаве хотелось одного: скорее! Жар в бедрах, который она пронесла сюда во Дворец из самой квартиры бывшего Федотика, поднимался по телу и претворялся во вдохновение.

Додик был вдохновлен по-своему.

– Целый день только и звонят после вчерашнего. Резонанс называется! Тридцать секунд телевидения я разрешил: для паблисити. Оставим сегодня нашу Каленьку Дэви на катарсис: в конце второго выпустим.

Бас Иаков в уборную вдвинуться и не пытался – взглянул из коридора, пророкотал:

– Как лампадку вынесу. На ладони.

И показал как будет нести – на вытянутой руке. И ни в одном суставе не дрогнет.

Свами тоже приняла участие: утренней росы налила.

Наконец позвали.

– Упадешь по трубе! – крикнул в спину Додик.

Предчувствуя священное беспамятство, Клава пошла навстречу свету и грому, перехватила у взывающей певицы:

Толька, Толька, Толька… и первым криком завела ждущий зал:

Божа, Божа, Божа, Божа!

Слепила знакомая тьма:

синий-зеленый-красный

Клава не видела, но проникала сквозь вспышки: зал стоит, прыгает, пляшет, плачет, хлопает в едином сердце и готов броситься на сцену, на нее – или задохнуться под нею, сжимаемый лихорадочными бедрами.

По одному бы добровольцу погибать для вдохновения в ее бедрах перед каждым концертом – и только позавидуют счастливцу!

Божа, Божа, Божа, Божа!

И ничего нет сильнее и проще.

Все-все-все. Хором-хором-хорошо.

Так же хором все спасутся – если не рухнет крыша как перегруженный мост. А если рухнет – тем вернее вознесутся в рай прямо из-под обломков. 

Божа, Божа, Божа, Божа!

Слабее вспышки.

И какая-то труба. Побудка.

Божа, Божа…

Труба трубит. Будит.

Не команду вспомнила, а изнемогла.

Шагнула и упала.

Всех труба будит, а ей бы – уснуть.

Слышала, припав к покрытию сцены, прогибающие пол шаги – и вознеслась на несгибаемые ладони Иакова.

И унеслась на них в закулисье.

Сама Госпожа Божа унесла ее руками баса.

Рев и гром догоняли. Не отпускали.

Метнулся кто-то – не Додик, мельче:

– Не отпускают! На аплодисмент пожалуйте!

И бас Иакова:

– На бис святые не выходят.

За боковым служебным выходом терзала наряд охраны толпа. Как шторм, который запирает слабому суденышку выход из гавани.

– Еще один выход есть. Может, туда такси подать? дрогнул Додик.

– А тачанка моя? Они разнесут с досады, когда поймут, что упустили! – несогласный Витёк. – Вертушку бы на крышу, как на авианосец.

– Тебе тачка дороже или гениалочка наша? Будет эта безумная Калька – тысячи тачек наши!

– Не робей, Додик, – решила Свами. – Толпа – это наша толпа. Госпожа Божа послала – жаждущих света. Яков, иди первый, я рядом. Я буду возглашать, а ты повторяй. Понял? За нами Витя с Дэви. Ну, помогай, Божа!

Выдвинулся Иаков. Свами сбоку.

– Каля Дэви с вами! – крикнула Свами.

Но кто ее слышал дальше десятого тесного ряда?

«Каля Дэви с вами!!» ретранслировал бас-расстрига.

И откликнулись от последних рядов:

– С нами! Дэ-ви, Дэ-ви! Бо-жа, Бо-жа!

– Грядет перемена чисел! Грядет век Кали Дэви!

«Грядет перемена чисел! Грядет век Кали Дэви!»

– Дэ-ви, Дэ-ви!

– Поклонитесь Госпоже Боже! Отрекитесь от ложных богов самозванных!

– Проще, – пророкотал Иаков в полбаса и ретранслировал прежний тезис:

«Каля Дэви с вами!!»

Без команды выхватил Клаву и взметнул на головой.

– Дэ-ви, Дэ-ви! Бо-жа, Бо-жа! – усилилось стократно.

Свами больше не распоряжалась.

«Грядет перемена чисел! Грядет век Кали Дэви!»

– Дэ-ви, Дэ-ви! С на-ми, с на-ми!

– Со снами, – фыркнул Витёк.

«Век Кали Дэви!»

– Век-Кали-Дэви! Век-Кали-Дэви!

– Пошли, – буркнул бас.

И приблизился к стоящей в одном шаге тачанке.

Витёк откинул заднюю дверцу.

– Прошли.

Иаков всадил Клаву в машину как пирог в печь – и тотчас содрал с нее серебряный плащ.

Но Клава почувствовала, что этим ручищам ее нагота неинтересна.

Иаков распрямился и закрутил опустевший плащ над головой.

«Каля Дэви с вами!!»

Свами скользнула сбоку и плюхнулась на сиденье.

– Дэ-ви, Дэ-ви! С на-ми, с на-ми!

«С ва-а-ами!!»

И отшвырнул пустой плащ далеко в сторону – вправо.

Там закипела свалка.

Фаны за лоскутки бились. Оглашенные.

Витёк влево газоном вырулил на волю.

– Проскочим против знака? Одностороннее вывесили! Святым разрешается! Солисткам.

– Двойная акция получилась, – подвела итог Свами. Отдышавшись. – В зале и снаружи. Много душ просветили благодаря Госпоже Боже.

– Госпожа Божа помогла еще сильней сегодня, – подхватила Клава.

Но отчасти из вежливости. Госпожа Божа ведь помогает Клаве напрямую. Не через Свами.

– Надо Додику на каждый концерт запасные плащи заказывать. На разрыв, – усмехнулся Витёк.

– Туго ты освоился, братик, – оживилась Свами. – «Моя тачанка», говоришь. А она общественная, между прочим. Достояние Сестричества.

– Я говорю «Моя» – подразумеваю «Сестричества», говорю «Сестричества» – подразумеваю «Моя», – и Витёк небрежно вильнул рулем, обходя ленивую «волгу». – Потому что ведь в семье единой всё общее без стыда и страха.

А потом вдвоем уточнил:

– Яшка кричал «С вами», но не кричал «Свами». Побоку она. Яшка нужен, а она – как пятое колесо в тачанке.

37

С утра надо было бы что-нибудь сделать для Пупочки. Но брат Гриша доложил, что в Рощине есть математический лагерь. Или физический тоже. Но других подходящих во всей области не сыскалось – только физкультурные. И Свами услала его с Витьком за профессорской Ксаной.

– Подождет Пупочка, – махнул рукой Витёк. – А иначе как через эту Ксану профессора не взять. Ничего не подпишет, только в Канаду нажалуется.

Клаве было скучно. Витёк уехал, вечером не ждал безумеющий постепенно зал. А простая привычная уже радость не приносила прежнего умиления – ни утренняя, ни вечерняя. Она ведь теперь сама с Госпожой Божей накоротке – в любое время. Мати, Доча и Святая Душа словно дома у нее собираются.

Поэтому она даже Соньке обрадовалась, тем более, что та принесла благую весть:

– Сестра Ирка беглая нашлась, добрая Дэви.

– Пришла?!

– Не. Место ее нашлось. В парник убежала.

– В парник? Помидоры, что ли сажать?

Сонька долго смеялась,

– Тут в общаге парней много – вот и целый парник. Отпарят тоже в лучшем виде. И с помидорами у них в порядке круглый год. Пойдем сейчас ее увещевать с самой Свами.

– И я с вами! – засобиралась Клава.

Да и собраться легко – всё на ней и при ней.

Свами одобрила.

– Я тебя не беспокоила, добрая Дэви, думала, ты хочешь отдохнуть после вчерашнего. Но если ты полна похвального рвения, пошли. Госпожа Божа нам поможет.

В саду Свами задержалась, недовольно показала на корзину с кирпичами, плывущую под стрелой похожего на огромного журавля подъемного крана.

– Стоял-стоял тихо – и очнулся. Еще одну домину громоздят – склеп смрадный. И над самым кораблем.

– В пустыню лесную пора нам, сладкая Свами, да? – уточнила Соня.

– Пора. Укажет Божа – и отселимся в пустыню.

Свами рассыпала крупу вокруг себя – и тотчас слетели дежурившие на крыше голуби.

– Вот так и улетим во благовремении, – пообещала. – А пока пора душу заблудшую увещевать с любовью.

И двинулись, сверкая серебряными плащами. Сонька чуть впереди, Свами и Дэви степенно сзади.

Клава смотрела на сонькины волосы и думала, что и у нее обязательно вырастут такие же длинные – не говоря уж про цвет солнечного света, Соньке недоступный. Мати, Доча и Святая Душа обязательно помогут по-родственному, да и средство школьное поспособствует.

Встречные многие кланялись и подходили. Свами охотно налагала Печати Любви. Иногда и Дэви не брезговала.

Ну и шипели вслед некоторые. Не может же Госпожа Божа просветить всех: должен же кем-то и ад наполняться, чтобы поддержать тамошнее производство.

Парник показался близко – через три квартала. Только что Ирка не могла сверху в окна корабля заглядывать, если с высокого этажа. Не удосужилась даже убежать далеко.

Этаж, донесли, четвертый.

Парник оказался квартирного типа. Вахтерша внизу взглянула лениво – и не спросила ничего. Двери квартир ломаные, обцарапанные. Клава вспомнила свою квартиру – и пошла неохотно.

И на четвертом дверь оказалась прикрытой – но не запертой. Свами вошла первой, Соня за ней. А Клава, замыкая, увидела из-за спин, как метнулась фигура в синем халате – Ирка, наверное – и захлопнулась дверь комнаты перед самой Свами.

Комнатная дверь зато при замке.

– Сестра Ираида, – заговорила Свами, приблизившись к самому косяку – надеясь на щель боковую. – Пришли мы к тебе с любовью.

Не откроет Ирка, упорствуя в грехе. Тем более, если без обета осталась. Если только сила Свами ее и через дверь не достанет.

– Ты нас оставила, но осталась в сердцах наших. Благие дела в нашем Сестричестве совершаются, о чем и пришли тебе поведать. Добрая Дэви снискала пути к сердцам многих сестер и братьев, обратила их помыслы к Госпоже Боже. Возрадуйся и ты с нами.

Тишина за дверью.

– Услышала ли ты меня, сестра возлюбленная? Возрадовалась ли?

Тишина такая же.

– Мы не пришли тебя неволить, сестра возлюбленная. Каждая сама отвечает Госпоже Боже, сама избирает пути свои. Ряды наши умножаются бессчетно, и не нам дорог твой вклад в Сестрическое движение, а тебе самой. Близок час перемены чисел, и о спасении души позаботится рачительная хозяйка. Скоро исполнятся сроки, выметет Госпожа Божа мусор человеческий – остерегись же, покинь днесь мерзость мира! Вернись в корабль наш спасательный, прямо в гавань Госпожи Божи плывущий, и забудутся заблуждения твои. Если соблюла ты обет весталочий, то вернется к тебе и веночек почетный. А не соблюла здесь в вертепе – Госпожа Божа милосердна. Место для подвига всегда найдется и слабой сестре. Нарушение же обета вне стен корабля смертным грехом не почитается, поэтому сохранится и грешное тело твое как сосуд души, Госпоже Боже предназначенной.

Компромиссный вариант: признать, что пломба потерялась не до побега, а после. А Сонины сомнения и донесения – побоку.

Зато Клава и не знала прежде, что вне стен обет нарушим без больших последствий! Ну да эти правила для сестер внизу и не достигают добрую Дэви.

– Ответь же, сестра дражжайшая.

Свами так приблизилась к щели между дверью и косяком, что Клава испугалась, как бы Ирка не раскрыла дверь резко и не хлопнула снова – тогда бы Свамин нос мог бы понести большой урон. Нет-нет, действительно испугалась за Свами. Подвиги бескорыстной любви часто сопряжены с опасностями.

Ответили крики и шум лестничный.

– Там они!.. Ведьмы белые!..

Вбежала группа смешанная. Мужики незавидные – неужели они и составляют славу парника всерайонную?

– Вот!

– Вы что ж? До чего допугали – чтобы выкидываться!

– Да не выкидывалась, а на балкон соседский перескакивала, я ж видела! Перескакивала – и сорвалась.

– Выкидывалась! А если и перескакивала – до чего ж довести, чтобы от их скакать через балконы? Не коза чай!

– Спасибо, Бог спас.

– Повезло просто, кусты разрослись.

– Бог спас.

– Да кусты там!

– А Бог и кусты подстелил.

Жива Ирка, значит.

– Госпожа Божа явила чудо, спасла неразумную сестру нашу, возлюбленную малую дочку свою, – звучно сказала Свами.

– Пошла ты со своей Божей бесовской! Один Бог истинный, Он и спас. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Развелось этой погани.

– Масоны всякие.

– Папистки. Лютера своего тешут.

– Слава Богу, жива, а то бы сейчас милицию кликнуть. Что довели.

– И так можно – кликнуть. За попытку покушения.

Группа грудилась неплотно, и Свами твердо двинулась к выходу. Прожигая дорогу взглядом.

– Госпожа Божа вас простит, потому что не ведаете, что глаголете.

– Ведам! Очень даже ведам! Притон тут развели за забором. Люди видют! А маленькие тоже. В школу им ходить, а не в вертеп этот! Вырядились и фасонят.

– Девочки, да оставьте вы эту ведьму сушеную! Бог вас простит еще – по малолетству.

Но не схватил никто. Так и вышли.

Клава видела их насквозь, благодаря Госпоже Боже: не от жалости или вежливости – от страха их не рвут руками погаными: потому что хоть и не знают, а боятся чужой силы и чужой Божи! Иссинего взгляда боятся.

И не то ужасно, что обругали ведьмами и папистками какими-то, а то, что посмели своего бога подложного с истинной Госпожой Божей сравнить. За это не простится им. Снова Клава до судороги в кулачках осознала окончательную истину: мир поделен на верных и невров, детей света и выблядков тьмы! Погибнут невры и неверки – это и есть счастье. Освобождение Земли. Выметется прочь мусор человеческий! Потому что Госпожа Божа великая простительница – но не на всех!

В стороне слева толпилась другая группа. Вокруг Ирки, снова насквозь прозрела Клава. Лежит, страдает на виду, «скорую» дожидается.

Сонька сказала вслух то, что Клава чувствовала, но красиво выдать не умела:

– Да языки у них лопнут, гноем брызжа, за то, что истинную нашу Госпожу Божу поносить смеют и мужским идолом поганым клянутся всуе. Дыханием заразным опаляют. Белые обезьяны, им бы только жрачку и случку. Прочь, мерзость мира!

И так взглянула на толпу, что дыры должна бы прожечь в спинах.

Может, и прожгла – издали не разглядеть.

Свами свернула направо. Газонами, тропинками. Как вчера Витёк против знака.

Клава знала и свой грех: ведь чувствовала она, не хотела всходить по этой затхлой лестнице. Госпожа Божа ее предупреждала. А не послушалась. Пошла за Свами. Себя надо слушать, Госпожу Божу в себе, а не слепо за Свами следовать.

– Неразумная сестра Ираида навлекла на себя кару посильную. Госпожа Божа удержала ее в падении, приземлила бережно, чтобы оставить ей время для раскаяния, – сформулировала Свами официальную версию.

С тем и возвратились.

38

Витёк еще не вернулся в корабль с рощинской пленницей, и Клава прилегла, думая о Боже, которая не оставляет ее. Все трое вместе, семейно: Мати, Доча и Святая Душа. Так хорошо забываться на второй сотне воззваний мысленных: «Госпожа Божа, помилуй мя!»

Мир и благорастворение в сердце. Душа и дремлет и не дремлет.

И как будто небесные барабанчики бьют. Тамтамы горние.

Нет, стук земной вполне, однако.

Треск и беготня сапог не сестринских.

Распахнулась дверь. Голос злобный и радостный:

– И здесь! Еще одна! Малолетка явная!.. Пошли, девочка.

– Я добрая Дэви.

– Вот и хорошо. Пошли, коли добрая.

Мент. Молодой.

– Куда? Я здесь живу! Не хватай.

Он еще и не хватал. Собирался. Клава приподнялась, прикрываясь. Но не очень.

– Клава! Клава! – но не к ней. – Зайди сюда. Тоже по твоей части. Надень на нее чего-нибудь.

Вошла тетка жидковолосая и злая. Ментуха, хоть и без погонов. Послала Божа тезку.

– Ну что? Надень на себя чего-нибудь, девочка. Где у тебя белье?

– У меня нет. Вот, всё на мне.

– Как же так? До чего довели: без белья дети ходят! Ну пошли так.

– Никуда я не пойду. Я здесь живу, мне и здесь хорошо!

– Тебя не спрашивают. Лучше сама. А то поведут и пойдешь!

– Вы ответите. Я артистка знаменитая: Каля Дэви.

Прости Божа, но ведь не поймут, что святая. Не надо выдавать веру на посмеяние нечестивым неврам и неверкам.

– Пошли-пошли, артистка.

Но с ноткой уважения.

Всех уже согнали в молельню. Менты и ментухи переговаривались оживленно:

– Чего только не намалевали. Кощунство, но забавно.

– И главный Бог у них – баба. Даже с потолка глядит.

– Не всё вам мужикам почет, и мы не хуже, – это тезка признала.

Злая, а и ее коснулась дыханием своим Госпожа Божа.

И Свами отозвалась с другого конца:

– Слышу и среди воинства нечестивого здравые голоса. Да, мир сотворила Госпожа Божа, Женщина во всех женщинах, Жена во всех женах. Скоро День Счастливого Числа настанет, числа переменятся, Двойка женская над миром воцарится! И падут ложные боги мужеподобные.

– Смотри, Клава, в тебя коготок запускает, – засмеялись менты.

Заподозренная в сочувствии неформальному культу, ментуха Клава проявила усердие:

– Хватит вам здесь устраивать! Проповедовать будете в другом месте.

– Это мое место, мой дом. И я протестую против вторжения. Завтра же в девять утра протест будет у прокурора. Чем вызвано ваше беззаконие, лучше сообщите!

– Вы гражданка Зоя Николаевна Пересыпкина?

– Зоя Ниновна.

– Это вы оставьте в другом месте. Вы удерживаете незаконно несовершеннолетних!

– Это моя семья. Я их по подвалам и притонам спасаю.

– У вас есть лицензия на семейный детский дом?

– Когда я их вытаскивала, меня почему-то лицензию не спрашивали. И вы туда почему-то за ними в подвалы и притоны не пришли.

– Вы занимаетесь незарегистрированным сектантством и вовлекаете несовершеннолетних без согласия родителей или опекунов. Поэтому несовершеннолетние подлежат изъятию и помещению в распределитель до нахождения родителей или опекунов. Займитесь изъятием, лейтенант. Совершеннолетние могут оставаться при предъявлении документов. Не имеющие документов подлежат установлению личности.

Сестры хором заплакали. Громко.

– Вот! Вот ваш порядок и закон! Так ваш мужской ложный бог велит! Только что мы покоили сестра сестру в объятиях любовных! И вы ворвались как сарацины! Плач и вопль вокруг вас! Но ничего, Госпожа Божа всё видит! Близок День Счастливого Числа, скоро числа переменятся, и Госпожа Божа восприимет царствие Свое! А мы скоро обнимемся снова, сестры и братья! Минуют испытания и победит правда! Крепитесь в узилищах! Молите Госпожу Божу, Она-Они вас не оставят.

Ментуха Клава сказала тому молодому:

– Про объятия любовные заметили? Тянет на растление, а?

Налетела с объятиями кухонная Надя, утопила Клаву лицом в свой грязный балахон:

– Куда голубку добрую Дэви?! Не отдам!

Ей заломили руки и отбросили.

– Не противься, сестра. Не в силе телесной правда. Госпожа Божа накажет сарацин поганых. Невров и неверок безбожьих! Близок час.

Клава плакала, но шла спокойно. Госпожа Божа ведет ее твердо, и значит, так нужно.

Да и Додик не оставит, когда она на следующую гастроль понадобится. В шоуях другие деньги крутятся. И законы для шоуев другие.

Под изъятых малолеток нарочно пригнали автобус. Клава оглядывалась: не мелькнет ли знакомая тачанка?

Ну да Витёк увидит, сообразит не соваться.

Сонька уселась рядом, шепнула:

– Всем уже сказано: лишнего не болтать. Молились и учились, больше ничего.

Валерик подполз, заканючил:

– Сестрички, дайте целование. А то развезут всех – и не свидимся.

И попытался под подол.

Сонька дала ему коленкой в нос.

– Вали! И забудь про эти целования. Расскажешь – Госпожа Божа червя твоего под корень отсушит. И всем скажи: под корень!

39

Клаву привезли в глухой дом за каменной стеной. Приемник – это похуже даже, чем парник.

Поганое место, и дыхание в воздухе – поганое. Заразиться хочется. Только если Госпожа Божа оградит.

И Клава прошлась по своим святым местам – оградила себя женским крестом животворящим.

Всех привезли, но Клаву отделили. Ее усадили в комнате со столом и диваном, похожую на директорский кабинет в школе.

За стол уселся седой дядька, хотя не слишком старый. Еще мужик, а не дед. Мент или не мент – не понять. Пиджак.

Ментуха тезка не отстала, уселась на диван рядом с Клавой.

– Ну, девочка, давай поговорим спокойно, как человек с человеком, – мужик с подъездом. – Меня зовут Владимир Петрович, а тебя как?

– Каля Дэви.

– Красивое имя. А раньше как звали?

– Никак.

– В школу ходила когда-нибудь?

– Не помню.

– А как звали в то время, про которое ты не помнишь?

– Не помню.

– Ну правильно, раз про время не помнишь, то и не до имени. А давно ты проживаешь с Зоей Николаевной?

– Со Свами?

– Вы ее Свами называете? – обрадовался мужик, и Клаве стало досадно, что проговорилась.

– Да, – не отпереться.

– Что оно значит – такое имя нерусское? Почему не Зоя, а Свами?

– Не знаю. Уважение.

– И давно ты у этой Свами?

– Не помню. Давно.

– И чего делала у нее?

– Ничего. Жила. Молилась. Потом выступать стала.

– А как молилась?

– Как положено: «Госпожа Божа, помилуй мя!» Ну и «Во имя Мати, Дочи и Святой Души».

– Кем же это положено? Вашей Свами?

Клава по-настоящему задумалась.

– Самой Божей. Свами только передала волю Её-Их.

– Чью волю – Ёх?

Клава объяснила как ребенку:

– Она же одна, но вмещает Мати, Дочу и Душу – значит Её воля и Их вместе. Чего тут не понять?

– Действительно, чего не понять, – кивнул Владимир Петрович. – И как же вы молились – все вместе?

– Все вместе. Каждая и каждый могли и свое рвение проявить, но и все вместе.

– А что делали при этом?

– Ничего. Молились. Пели.

– А не наказывала вас Свами? Не била?

– Нет. Мы все в любви живем – как семья. Сестричество.

Тезка-ментуха вмешалась нетерпеливо:

– В семьях тоже – еще как лупцуют.

Клава признала про себя, что ментуха – не дура. Будто знает по папусю с мамусенькой. Но повторила только:

– А мы в Сестричестве – в любви.

– И как же в любви? – не отставала ментуха.

– В любви и есть. А как?

– Целовала вас эта Свами?

Родители все целуют, тут скрывать нечего.

– Целовала.

– А почему вы в одних этих накидках ходите? Без белья, без рубашки нижней?

– А зачем?

– Для тепла. И вообще. Вдруг раскроется накидка. Вон и пуговиц даже нет. Ваша Свами с вас накидки эти снимала? Трогала… – тезка затруднилась в термине и показала пальцем, – вот здесь?

– За пизду, что ли? – спокойненько так, без вызова.

Потому что поняла, что здесь в ментовке жалеек нет, здесь язык их сестрический недействителен, здесь всё просто – как в прежнем доме, когда папуся с мамусенькой разговаривали.

– Нельзя так говорить! Говори: «за половые органы»!

– А почему нельзя? Пизда, она и есть пизда, как не назови. У всех она. И у тебя тоже.

Ментуха вскочила.

– Что ты говоришь, мерзкая девчонка?! Как ты смеешь?!

Чем больше кричит – тем смешнее.

– А что у тебя – нету? Тогда ты больная, пойди к доктору. Есть такие доктора, которые пизды из лишнего живота сворачивают.

Госпожа Божа не оставила Клаву, укрепив в ней дар прозрения. Клава видела, что ментуха и перед мужиком этим Владимиром Петровичем стесняется, но не слова, а что тот вообразит на секунду, что у нее – нету. Зато Владимир Петрович, хоть и молчал, но не сердился, а забавлялся.

– Ну как это… – глупая тезка и руками затрепыхала, только что не указала на себе верное направление, – как это… Я нормальная женщина. Но говорить надо иначе. приличными словами.

– Как ни говори, какая разница? Хоть звездой назови, хоть бездной. Какая создана Госпожой Божей, такая и есть. Цветет и пахнет.

Ментуха махнула рукой и уселась снова – но подальше от Клавы.

– Нет, девочка развращена безнадежно. В нормальный детский коллектив ее не вернешь. Она всех испортит.

Ну смех и не грех даже.

– То-то девки-детки слов не знают. Не хохочите меня. Меня бы не испортили. Потому что мальчишки девчонок портят. Им по статусу положено. Госпожа Божа одностороннее движение на дорогах постановила: от них к нам. Да меня не удалось. Я – весталка действенная!

У тезки и челюсть отвисла:

– Да откуда ты такие слова знаешь?!

И такие слова ей тоже не нравятся!

– Между прочим, существенное заявление, – вступил наконец снова Владимир Петрович. – Чтобы потом не пала тень на…– он усмехнулся, – неиспорченные коллективы. И все-таки, ласкала тебе твоя Свами – звезду, бездну – говори, как хочешь? Мне слова не важны.

Вот это правильно – не в словах правда.

– Нет.

– Подумай. Может, когда целовала. Или когда наказывала все-таки. Если вы как в семье у нее, она – как мать. Ведь родители тоже не стесняются. Когда купают, например.

Что они знают! Даже этот Петрович, хоть он и умнее ментухи своей!

– Какие купания?! У нас и ванны-то никакой не было. В кухне под краном, пока идиот-Павлик не влезет! А приласкать родители рады, как же! Мамусенька за ноги держит, а папусик ремнем наяривает, да пустой рукой норовит пизду мне пощупать, звезду интересную: мокрая уже или нет!

Чего это она наговорила?! А темнила, что не помнит.

Владимир Петрович помолчал. Спросил словно виновато:

– Значит, были родители прежние? И как они звали тебя?

– Клава.

Тезка дернулась. Наверное, подумала, что Клава ее передразнивает. Но смолчала.

– Ну вот, родителям возвращать, значит, Клаву нельзя. Будем лишение прав оформлять. Придется в детский коллектив помещать. Авось не испортится окончательно от одной Клавы.

И Клава поняла, что Госпожа Божа снова всё правильно решила за нее, развязав ей язык: чтобы не вернули домой к папусику с мамусенькой. И к идиоту Павлику с колдуньей-мамашей.

– Если не врет она всё! Такие наговорят. Вот и про девственность! Надо проверить.

– Врач у нас. Пусть Анна Михайловна.

– Такие всегда нафантазируют, – продолжала тезка в ожидании Анны Михайловны. – Она ведь и артистка у нас, вы не забыли, Владимир Петрович?

– Да меня на все стены наклеили, – без обиды, презрительно сообщила Клава. – «Рок-святая Каля Дэви». За мной на трех тачанках приедут, когда зал поднять надо будет. На «роллс-ройсах». Иначе погорит «Формула». А в шоуях, знаете, какие миллионы крутятся?!

– Между прочим, я эти афиши тоже видел, – заметил Владимир Петрович. – И что же ты делала?

– Заводила. И все Госпожу Божу славили. Вот так!

Она вскочила и стала хлопать сама себе в такт над головой:

– «Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!!»

– Это просто какой-то гипноз, – сказала тезка.

– А что нынче не гипноз? – вопросил Владимир Петрович. – Когда эти лазеры в глаза.

Вошла врачиха. В белом халате, но совсем рыжая.

А белый халат как-то сближал с сестрическими плащами серебряными.

– Вот. Надо определить на сегодня, – формулировала тезка запрос. Но обтекаемо. – Состояние.

– В соседней комнате займитесь, – чуть нервно кивнул Владимир Петрович.

Клава пошла с врачихой охотно.

– Ну что, подруга, – сказала та весело, – хотят здесь всё про твою личную жизнь узнать? Их дело ментовое. Или подзалетела уже? Обычный случай. Как это у Шекспира? «В двенадцать лет становятся в Вероне матерями»? Не помнишь?

Клава такого не знала – щеки на пиру набил, что ли? Но, видать, мужик понимающий.

– У нас в школе только с четырнадцати.

– Ну конечно, у вас не Верона… Давай-ка сюда. Извини, подруга, работа. Нашу сестру всегда рано или поздно через передний проход осматривают. Чаще – и рано, и поздно. Ничего тут такого нет.

Усаживаясь, Клава быстро проверила сама себя – и обнаружила, что жалеечка ее раскрылась. И вовремя! А то бы стыд перед этой веселой врачихой понимающей. Над тезкой посмеялась, а получилось бы, что у самой-то и нет этой самой первой необходимости.

Госпожа Божа опять помогла. Знает Она-Они чередование времен: время закрывать входы и время раскрывать входы.

Докторша сначала посмотрела, светя себе лампой.

– Virga intacta, – сообщила сама себе.

Потом дотронулась пальцем – и жалеечка резко сжалась снова.

Цветки тоже есть такие, которые сжимаются сразу – от малейшей мушки.

– Ну вот, – сказала врачиха. – Да мы, оказывается, недотроги. И часто это у тебя?

Узнала! Узнала про тайный стыд!

Что ей отвечать, когда нечего отвечать?!

Клава изогнулась дугой… Нет, это Госпожа Божа вовремя защитила, изогнула дугой, заставила биться выловленной рыбкой.

– Помогите подержать! – крикнула врачиха.

Клава всё слышала – и тем самозабвеннее изгибалась, счастливая и испуганная – почти как на сцене, хотя и не так.

– Что – эпилепсия?!

– Истерическая дуга. Классика. И вагинизм к тому же – полный букет. Тут, наверное, долгий анамнез – в короткой-то жизни. Но – Virga intacta.

– В коллектив-то ее можно?

Клава выгнулась еще напряженней – если только можно. И забилась сильней – вырываясь из шести рук.

– В какой коллектив? В детское отделение! Хотя там тоже своего рода коллектив.

Только на носилках Клава расслабилась.

Вот и поехала снова.

Значит так надо. Госпожа Божа ведет ее неисповедимым путем.

Но не оставляет ни на минуту попечением своим.

Мати, Доча и Святая Душа склоняются над Клавой с трех сторон.

40

В отделении на Клаву напялили давно отвычное белье. Трико дерюжное сразу стало царапать нежные части, оценившие уже радость свободы и свежего ветра.

Счастье еще, что сразу же и уложили на кровать – не такую, как последняя ее кровать в корабле, но лежать все же можно. Под одеялом Клава тотчас спустила трико – и палата стала немного роднее.

Лежали еще многие девочки на многих кроватях – но не разобрать в полутьме. Хотя синяя лампочка светила без передышки.

Толстая санитарка сидела у раскрытой двери.

– Клава, иди белье считать! – позвали из коридора.

– Да не могу я! Видишь, за надзорную посадили, – откликнулась санитарка.

Еще одна тезка. Такие совпадения не бывают спроста. Это Госпожа Божа подает знак, что не оставила Клаву-первую, Клаву настоящую, Калю Дэви свою. Не оставила и не оставит, потому что ничтожны перед Нею-Ними любые запоры и стены.

Мати, Доча и Святая Душа снова склонились над нею, и Клава заснула уставшая и успокоенная.

Утром накормили, натянули снова постылое трико и предъявили врачу. Мужику. Ближе к деду, вроде Владимира Петровича.

– Значит, Клава к нам приехала, – выразил полное свое удовольствие. – А как Клаву величать полностью?

– Рок-святая Каля Дэви.

– Отлично. А псевдонима нет ли в запасе, когда нужно от поклонников отдохнуть, скрыться? На самом-то деле Каля Дэви, конечно же, а для своих домашнее прозвище: какая-нибудь Клава Картошкина, а?

Смешной. И Додик тоже спрашивал – для бумажки. Дались им всем бумажки-промокашки!

Но что купило Клаву – угадал ведь почти. Овощем назвал. Наверное, это Госпожа Божа знак подает.

– Капустина.

– Прекрасно! Клава Капустина – акробатка, потому что на мостик встает красиво, я слышал, да?

– Я не встаю. Меня саму изгибает.

– Что – изгибает?

Сказать – не сказать?

– Госпожа Божа изгибает.

– Отлично. Лично удостаивает вниманием. Персонально.

Посмеялся над Госпожой Божей. Злой он, хотя и прикидывается.

Клава молчала. Уперлась.

– Так что же? Госпожа Божа разговаривает с тобой? Голос ты ее слышишь?

Клава молчала.

– Ну хорошо. Оставим пока дела небесные. Со здоровьишком-то как? Кашель? Живот?

– Нормально.

– Рад снова услышать знакомый голос. Не жалуешься, значит?

– Нет.

– Ну, давай тогда посмотрим.

Ну, вот и раздел наконец. Всегда этим кончается.

Но доктор щупал совершенно равнодушно. Точно куклу вертел.

– Да, здоровьем Бог не обидел.

– Госпожа Божа, – возразила машинально.

– Тем более. Иди отдыхай. Еще у нас будет время поговорить. О том, чего твоя Божа с тобой творит.

Время впереди – оно не обрадовало.

Ну, а пока можно было снова улечься и спустить эти трико дерюжные. И не думать. Пусть Госпожа Божа думает. Любит и думает. Думает и любит.

А пока Клава спит – зато время все равно идет.

– … Капустина!

Госпожа Божа любит и не оставит.

– Ты ведь Капустина?! Нашла время спать. Брат к тебе с сестричкой.

Чуть было не отреклась спросонья: «Нет у меня никакого брата!» У Капустиной и не было никогда. Зато у сестры Калерии, у Кали Дэви.

Села на кровати.

Молодая подошла, размалеванная. Тут тоже сестры называются.

– Слава Богу, проспалась. Ты ведь не лежачая, режима нет? Ну и иди в столовую. В надзорку посторонних не положено.

С соседней койки приподнялась бритая головка.

– Эй, новенькая. Учти: передачи – на всех! А то темную сделаем!

Молчала-молчала, а тут Клава ей нужна сделалась.

Неверки вокруг – с дыханием заразным. Испытует Госпожа Божа: из корабля выкинула в самый Вавилон!

Клава по всей форме натянула трико, накинула халат синий, казенный (похожий мелькал на Ирке – вспомнила не к добру), и пошла, куда показали.

За столиком с клеенкой сидел – ну конечно же, сидел Витёк, Витёк, Витёк!

А рядом девчонка какая-то. Тоже беленькая, между прочим. И вырядилась в красное – от штанов до шляпы – шлюха. На шляпе еще и клумба – ромашки-лютики помятые. Неверка, наверняка.

Так Витёк беленьких любит, что и сюда привел, не постыдился.

– Здравствуй, сестренка!

Встал и расцеловал в щеки совсем ненатурально, шепнув:

– Я твой брат Капустин тоже. И Катя Капустина.

Отстранил и сразу громко:

– Уже лучше! Хорошо тебя тут полечат! Уже лечат! Недельку полежишь или две – выйдешь, как новенькая! Или сколько скажут. Главное, докторов слушайся! Доктора лучше знают, чего тебе надо! Вот тут принес тебе, что любишь. Сразу не съедай, а то лопнешь. Я же не смогу каждый день приходить. Может, через неделю только. Чтобы до следующего раза дотянуть. Откусывай и вспоминай брата. Откусывай и вспоминай брата.

Сестра та самая больничная и не уходила далеко: покрутилась для виду и обратно. Халат капроновый, через который всё нижнее не просвечивает, но почти. Куда честнее накидка серебряная, которую у Клавы отняли за неприличие. Не там неприличие ищут!

– Сестричка, я тут сестренке принес кой-чего. Масло, сказали, можно, ряженку. А можно в холодильник положить, чтобы ей назавтра и дальше?

Начальница в халате просвечивающем распорядилась, обрадовалась:

– Ряженку пусть сегодня съест, а масло – можно в холодильник. Фамилию только надпишите.

– Надпишу, да на ней же и так видно – Капустина.

– На масле – не видно, – засмеялась сестра.

Не масло, а ее надо в холодильник: чтобы не растаяла!

– Поняла? Будешь к сестре подходить и спрашивать… День побыла, а уже, вроде, лучше. Спокойнее. Видно, хорошо у вас лечат.

– У нас врачи хорошие. Даже студентов учат. И персонал старается. Как к своим детям, – совсем растопилась дура – бери и намазывай!

– Свои-то у вас, наверное, только в проекте. Но проект интересный получается. Присматривайте пока за сестренкой нашей, лады? И Катя тоже просит за сестричку.

– Да мы за всеми, – совсем покраснела, будто мужиков не видала. – Но, конечно. Я слышала, ее из какой-то ужасной секты привезли! Они там целыми ночами молились на коленях, такой ужас! Отойдет, девочка, отойдет.

– Девочка Клава. А это – Катя. Похожи, правда? Только Катю в секту не похищали. А вас как зовут?

– Альбина.

– А меня – Витей. Значит, договорились, Альбиночка? Вы нашу Клавку нам к следующему разу в лучшем виде представите.

– Договорились. Мы все. Ну и я, конечно. А вы когда зайдете?

– Собирался через неделю. Но теперь думаю, нельзя сестренку оставлять так надолго. Да и проекты вот всякие. Через два дня вырвусь уж.

– Через два дня еще не очень… Но и через два дня можно. Как заботливому брату. Чем родные чаще ходят – тем лучше.

– Вот и договорились: через два дня!

Клава влезла в разговор – по вдохновению внезапному:

– А можно, Витя мне в следующий раз костюмчик спортивный принесет? Здесь все девчонки ходят. Чего я буду – как бабка старая?

– Конечно, Клавочка. Принесете, Витя, да? Всякая женщина хочет быть красивой, даже уже в ее возрасте.

– Принесу. Хотя ей пока еще до некоторых далеко – в любом виде.

И осмотрел – как ощупал.

Альбина пошла – как полетела. Мало дурам таким надо. И чего хорошего Витёк в ней нашел?

– Ну еще посидим, поговорим по-родственному. Здорово тебя кинуло – сюда. Чего в приемнике не осталась?

Клава рот только раскрыла, а он сам и ответил:

– И правильно. Там вроде как предвариловка. Детские «Кресты». Колючка и охрана при входе. А здесь почти что воля. Правильно курс держишь, сестричка. При сложившихся резких обстоятельствах. Хорошо что не замели и нас вчера. Подъезжаем, а вокруг осада. Словно банду берут. Ну мы проездами и влево – будто нам по другому адресу совсем.

– А дочку эту привезли профессорскую? Ксану, да?

– С дочкой тоже – интересный расклад. Приезжаем в Рощино – так и так, за Татариновой папа срочно прислал, улетает на сходку в Канаду. «Почему же он не позвонил?» – директор спрашивает. Или завхоз. Главное, есть такая, значит, лагерь точно вычислили! Как какой-то академик когда-то целый материк высчитал: должен быть для равновесия, заявляет, потому что иначе Земля через полюсы перевернется! Поехали проверить – и вот тебе Америка! Поплыли. Или Австралия – забыл. Висит вместе противовеса и перевернуться Земле не дает. За что я науку уважаю. Гриша не хуже вычислил. «Потому что профессор, может, телефон потерял, говорю. Профессора всегда такие мелочи теряют – телефоны, дочек. Да и не поползет же большая дочка домой через узкий провод – а тут машина подана». Позвали эту дочку. Большая! «Ой, говорит, какая машина хорошая! Поехали скорей. Я давно хотела, чтобы он мне из Канады эскимосскую маску привез!» А директор или завхоз сомневается: «Расписку, говорит, оставьте с полным адресом и телефоном». Будто жалко. Мы же люди добрые. Едем, а она всё удивляется: «Какая машина, как едем классно. У папы все знакомые на „Жигулях“ ездят». А потом спрашивает: «А вы, наверное, и Додика знаете?» Я обрадовался, что наконец общий знакомый, а то и говорить не о чем. «Как же, вчера только виделись!» – «А я уже давно. Как у него дела?» – «Отлично, говорю. Во Дворце спорта, полные сборы снял, а теперь по Волге поедет, большой начёс будет!» Тут она и говорит: «Какой Дворец? Додик волоконной оптикой занимается!» Слова-то какие знает. И понеслась: «Да кто вы такие? Откуда вы папу знаете? Он мне говорил, чтобы с незнакомыми не ходила! Остановите, я назад поеду!» Кто ж знал, что столько Додиков на свете. «Сиди, говорю спокойно, доставим тебя прямо к папе». А она впереди со мной. Я, конечно, дверцы блокировал, но тоже лишнее, если за руки начнет дергать – можно нечаянно и со встречным не разъехаться. Ну, Гриша ей сзади: «Сиди, сказано! Обещали папу – будет папа!» Доехали. Мимо всех гаишников проезжал аккуратно, чтобы без вопросов. И до самого корабля почти. А тут такой аврал! Чего, думаю? На квартиру куда везти – лишнее это сейчас. Профессор завтра шум поднимет, через жену свою беглую на Зою выйдет – а у нее сейчас других проблем достаточно. Взял да и подкатил ее к дому. «Беги, говорю, к папе, и верь вперед хорошим людям!» А чего еще? Приехали бы на час раньше, накрыла бы облава, а девка бы и заявила: «Меня насильно привезли!» Да и на нас с Гришкой показала бы. Ваша Божа уберегла – не иначе.

– Наша и твоя.

– Вот именно. Потому что стиль надо менять. Далась Зое эта хата профессорская. Да тысячи добровольно отдадут, еще спасибо скажут! Шире надо жить, без крохоборства. Ей бы в десанте послужить, она бы поняла жизнь правильно: легко бери – легко отдай; жив будешь – возьмешь, сколько надо. Зато теперь, если что – профессор за меня свидетель: спас его дочку, которую жена свихнувшаяся украсть хотела.

– Жена его к Госпоже Боже пришла, спасение себе приготовила.

– Какое ей спасение?! Кому за тридцать – уже не спасутся! Ты правильно курс взяла – малолеток вести. Эти спасутся и нас спасут. Принесут всё и спасибо скажут. А свидетель за меня ценный теперь, потому что с Зоей нахлебаемся еще. Правильно дочку ему отдал: в шахматах называется – жертва качества. Каспаров всегда с жертвами выигрывает… Ну чего, поговорили по-родственному. Надоели уже всем, – и шепотом, резко: – Ну, быстро с Катей в сортир ваш. Скидовай хлам, надевай всё с её.

Клава, даже не пугаясь, так всё легко у Витька получается, повела Катю. Дверь туда настежь всегда, но перегородки между горшками. Они скользнули в самую глубь – и быстро, быстро! Путаясь и наступая подолами и штанинами на мокрое.

Все-таки вошла какая-то дурочка здешняя.

– Слинять собрались, да?

– Молчи, а то убьем! – уверенно заявила Катя.

– Мне-то что? Хоть бы все отсюда через трубу улетели.

И вышли вместе. Перемененные.

Вот когда Клава поняла, какая шляпа хорошая – пол-лица загораживает.

Катя теперь торжественно несла мешок с передачей, а Витёк ее поучал громко:

– Всё сразу не ешь! Костюм принесу, не будешь в этом мешке ходить!

И Альбина навстречу – неспроста.

– Уходите уже?

– Не уходил бы! И ночевать бы дежурить остался, да дел – во! – рукой по горлу.

– Ночью – другая смена, – уточнила Альбина.

– Тогда – отбой. А во сколько пересменка?

– В девять.

– Дел – страшно. Но если вырвусь, заскочу с костюмом для сестренки. Жалко смотреть на нее в этом мешке. Вот, даже порвано на спине! – и он решительно развернул Катю, показывая какой-то изъян в экипировке. – Так пустите, Альбиночка, в пересменку – если вырвусь?

– Пущу. Приятно, когда такие братья – любящие.

– Я не только как брат – я вообще. Семья у нас такая.

Альбина сама и открыла им дверь своим треугольным ключом. В больнице этой ключи в дверях – как у проводников в вагоне.

Клава сразу шагнула за дверь, а Витёк еще повернулся к Катьке:

– Ну, Клавка, будь умница, слушай Альбиночку, – расцеловал так же показательно. – Постараюсь заскочить вечером… Чао, Альбиночка.

И пошли вниз – даже не побежали.

Но только в тачанке Клава почувствовала себя на свободе! Пускай теперь гонятся на своих «скорых» – никакая самая «скорая» Витька не догонит!

– И ведь хорошо, что Додик тебя тогда фамилию спросил! А то как бы я узнавал по справочной? «Дэви» они ведь в журналы свои не запишут.

– Это всё Госпожа Божа ему внушила. И тебе. И дуре этой Альбине глаза отвела.

– Считай, что Божа – отвела, – охотно признал Витёк.

– А Катьку эту белесую ты тоже вечером увезешь?

– Кому она нужна? Хотят – пусть лечат ее хоть до Нового года. Катек таких – знаешь. Ты – нужна!

И добавил оправдательно:

– Она тоже будет рада – койку здесь поиметь. Лучше, чем в подвале. Даже гораздо лучше. Смеху будет, когда врачи тут гадать станут: та или не та?! Вроде похожа, вроде – не очень! Пальчики-то здесь с тебя не снимали?

– Как это? Перчатки? У меня не было.

– Не перчатки, а отпечатки! Надо было снимать!. . Ну что, поедем на Петроградскую? Спасибо твоему крестнику – освободил вовремя.

Клава сразу догадалась, что Витёк – про Натальевича.

– А туда нельзя? В Наташкину?

– Не, та еще не освободилась. Некогда было заняться: то за Ксаной этой мчись, то за тобой. Витёк везде – Витёк в езде. Да я и люблю. А транспортные проблемы там – не знаю пока.

Клава не беспокоилась – Госпожа Божа всё устроит, всё придумает. Столько чудес Она-Они щедро высыпали на Клаву, что чудом больше или меньше – все равно что Витьку по Садовой объехать, если на Литейном ремонт.

И будет Витёк терпеть и ждать, даже когда разберется вслед за веселой докторшей, что Клава теперь недотрога надолго, и сжимается от одного касания, как тот цветок в кино. Потому что сам он правильно всё сказал и понял: Катек всяких – как оглашенных в зале, а Каля Дэви над ними – одна.

Госпожа Божа сделает, отрастут у нее длинные-длинные золотые волосы, и Каля Дэви при последней трели барабанов будет встряхивать ими – и набрасывать их как покров на весь зал, на всех фанов и оглашенных – покорных и счастливых. Упадет золотым дождем и сыграет на золотых струнах. А потом медленно-медленно будет вытягивать волосы обратно, наматывая на себя золотым поясом.

41

Витёк с утра был предельно отмобилизован.

– Большой день сегодня. Ваша Свами Преображение устраивает. Или Вознесение. Кое-что доделать еще, а потом за тобой приеду. Только новой какой-нибудь Пупочки не впускай, ладно? Мне и этих проблем достаточно.

Никого не осталось из таких. Если только жива Наташка. Но Наташка этого адреса не знает.

Столько чудес сотворила Госпожа Божа, что надо было ее поблагодарить. Клава лежала с закрытыми глазами и загибала пальцы, повторяя «Гос-Бож-мил-мя»… На за двести с чем-то повторении чудесный Голос не мужской-не женский ответил: «Госпожа Божа всё знает о тебе, всё думает о тебе, всё предвидит о тебе!»

– Спасибо, – громко ответила Клава. – Она тебя, наверное, послала, добрая Госпожа Божа?

«Говорю я по воле Её-Их».

– Спасибо, Чудный Голос. А не может ли сама Госпожа Божа сказать мне что-то? Хоть два-три слова? Или совсем одно-одинешенько?!

И даже она испугалась. Конечно, Госпожа Божа очень ее любит, помогает и прощает, не жалея на нее чудес, но все-таки, не слишком ли дерзко она попросила?! Мамусенька давно-давно рассказывала много сказок о том, что люди просили всё больше и больше, и всё получали у волшебниц, а потом уж замахивались на самое святое – и оставались у разбитого корыта. Но сама Госпожа Божа – не какая-нибудь завистливая и обидчивая волшебница, Она-Они гораздо выше!

Выше.

Вокруг всё зашелестело и раздался шепот. Шепот, который громче тысячи криков, но не оглушает, а втекает в уши, в голову – во всё тело.

Шепот, который не мог принадлежать никому, кроме самой Госпожи Божи, когда Мати, Доча и Святая Душа шепчут вместе хором: «ПРО-ОЩЕ». И снова: «ПРО-ОЩЕ». И дальше, выше, возносясь: «ПРО-ОЩЕ»… Не шепот, а вибрация, проникающая всюду, существующая всегда, но расслышать которую удается только по великой милости Её-Их.

Клава лежала, пронзенная и потрясенная. Лишенная сил, и готовая идти повсюду, радостно повинуясь воле Её-Их. А собственных желаний и не оставалось у нее, она была счастлива Её-Их желаниями и исполнениями вместе…

Или время промелькнуло, или Витёк быстро вернулся. Отмобилизованный еще предельней. Как леопард перед прыжком.

– Поехали, сестричка. Возносимся и преображаемся по высшему разряду.

Перед кораблем на пустыре роилась еще не спресованная толпа, приминая и ближние кусты. Теснота соседних зданий создавала иллюзию бессчетности, стотысячности.

– Ну чего, тысяч пять есть, – оценил Витёк. – А сойдет и за десять.

Они вышли из тачанки у ближней девятиэтажки и пробирались сквозь рой попутчиков, оглашенных, фанов.

Многие прикасались к Клаве – пальцами, ладонями, как прикасаются к святыне, чтобы унести частичку излившейся по касательной благодати.

Возвышалась над головами телекамера. Даже две.

Но кто-то дернул за рукав иначе, по-свойски.

Светка Озеранова со старшими мальчишками – опять с другими.

– Клавочка, мы тебя увидали – сразу отпали. По телеку. Я даже не поверила, стала звонить, а девчонки говорят: «Точно! Клавка!» Ну и на Невском ты тогда, помнишь? Ты даешь! А еще выступать с «Формулой» будешь?

– Я, Каля Дэви, добрая подружка. Поклонись Боже, приходи к нам в Сестричество.

– Ну ты даешь – все на тебя сбегаются. Зайду. У вас там – ничего! А правда, что вы спасетесь после Конца Света?

– Само собой. Ты что, не видишь, что старый век рушится? Тысячелетний. Даже двух.

– Кто ж не видит?!

– Ну вот. Как говорила наша Вероника: «Опыт однозначно показал». И так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет! Правда?

Клава сказала – и поймала себя за язык: не она это сказала, а Госпожа Божа владеет ее языком.

«Так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет!»

Кто же этого не хочет – здесь и везде?!

А что – лишнее, каждая и каждый знает сам. Каждой и каждому многое мешает. Многие. Такие лишние, что даже совсем. И так хорошо, когда их нет. Нет Наташки – и есть красивая квартира. Нет… Клава даже додумывать не хотела, как было бы хорошо, если бы многого около нее не было, и многих. Додумывать совершенно не нужно, потому что Госпожа Божа всё-всё устроит. Ведь Госпожа Божа не жалеет чудес для своей Кали Дэви. Да просто зовет ее Клавой по-домашнему, поэтому и Клава сама про себя думает этим именем, когда одна Госпожа Божа видит ее мысли.

– Дэви, Дэви! – подбежали несколько веселых оглашенных.

– Так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет! – сказала им она, уверенная, что оглашенные передадут дальше.

Надо было укрыться от толпы, однако. А то набежит кодла оглашенных – и разорвет не только серебряную обертку, но, пожалуй, и начинку…. Даже Витёк не оборонит. А Иакова не видно.

У самой калитки из толпы на нее выдвинулся папусик трясущийся и слизкий.

– Дочка. Дочурочка. Неужели?

Клава отстранилась невольно.

– Отойдите, мужчина. Я вас не знаю совсем.

Давно Клава никому не говорила «вы», а тут выговорилось само.

Папусик после ограниченного принятия и сам в себе не был уверен, не то что бы в потерянной дочери.

– Ну-ну, – надвинулся Витёк.

Но папусик безропотно отошел посрамленный.

– Похожа. Только блестит слишком.

А ведь тоже гулял когда-то по извилистым местам – не как Пупочка, но… Не как Пупочка, и ему не грозит танец на шее – но пусть забудет и не суется!

Витёк условно постучал, и калитка на миг приоткрылась для них.

Обитателей в корабле поубавилось. Из малолеток вернулась только Соня. И налетела с поцелуями.

Клава тоже обрадовалась, великодушно не помня многого:

– Как тебя отпустили?!

– А тебя?!

– Госпожа Божа помогла, – исчерпывающе объяснила Клава.

– Всем помогла. Но каким способом?

– Обыкновенным чудом: отвела всем глаза и Витёк меня мимо трех постов провел.

– А я сразу адрес сестры секретной, за тетю свою выдала. Меня и отдали – той тете. Пересидела сутки – и сюда!

Свами вышла навстречу.

– Добрая Дэви, мы не сомневались, что ты разорвешь узы. Госпожа Божа любит нас и соединяет в Сестричестве.

И прижала к груди, трижды скрестив с Клавой уста.

– Сейчас начнем радость вечернюю со всеми попутчиками. Только просветит меня брат Витя об одном малом промысле.

Но повела под руку и Клаву, показывая, что просвещение предстоит общее.

– Ладью я сегодня посетила – вы знаете, и нашла там смрад и мерзость. Ты ведь ездил туда, братик Витя, с доброй Дэви в содружестве?

– Да, пришла туда одна погибшая душа, предназначенная аду. Добрую Дэви с подвальной девкой перепутала. Ну, и пришлось и тело вслед душе отправить.

По-мужски взял на себя.

– Дело благое, раз так вышло и Госпожа Божа помогла. Но надо и ладью новую очистить.

– Да вот видишь: то в Рощино, то куда.

– Ну, так займись завтра, братик Витя. Ладья должна Сестричеству послужить. Или лучше ночью сегодняшней. Ночь вознесения – благодатна должна быть. Завтра ладьи все нам во благовремении понадобятся.

Но на грех недонесения попенять не решилась – ни Витьку, ни доброй Дэви.

А Витёк не продублировал команду: «Радуюсь и повинуюсь!»

– Очистить! – удивлялся он за порогом. – Целиком ее не вынесешь, а тушу разделывать – я не мясник. Легче порешить десяток, чем одну тушу разделывать. Очень нужно из-за одной провонявшей туши сгореть!

Призванные колокольчиком, наличные обитатели корабля поспешили на радость вечернюю, но не в молельню, а во двор.

Толик откуда-то выскочил.

– А тебя не замели разве? – обрадовалась Клава.

– А я под соломой перележал, добрая Дэви, – засмеялся боровок и язык показал – отсутствующим ментам, понимать надо.

Кухонная Надя снова утопила Клаву в объятиях.

– Милостива Божа! Вот и соединились! Теперь уж не разлучимся!

Сестра Эмилия ручки перецеловала:

– Вернулась, добрая Дэви! В пещь бросилась грехами пылающую и вышла неопалимая. Дочку мою заблудшую не встретила в Вавилоне?

Витёк, значит, не рассказал. Ну, перед дурой Эмилией греха недонесения нет.

– Вавилон большой, сестра, заблудших – толпы.

В сумерках уже загорались окна многоэтажек. А верные вынесли из молельни лампады – и затеплился сад живыми огоньками.

Свами поднялась на сколоченный заново помост за воротами – видимая снаружи. Огляделась. Иссиний взгляд ее наконец сровнялся в силе со взглядом Госпожи Божи, смотревшей в молельне с рисованного неба. Или даже превзошел. Гриша подал микрофон – техническое оснащение соответствовало моменту.

– Люблю вас сестры и братья, люблю вас всех, пришедших поклониться Госпоже Боже по зову сердца и истины!

Эхо перекрещивалось между домами, многократно повторяя окончания слов, как бы усиливая тем самым их значение.

– Видят все и разумом постигают, что рушится век последний, век неправды. Ложные идолы возносятся, чтобы кануть тем глубже в бездну адскую. В мире, где открыто избираются и провозглашается секс-символы стран и народов, мы смело возвысили свой свят-символ. Милостью Госпожи нашей Божи явилась нам наша добрая Дэви – святая символика нашей надежны.

Витёк рывком поднял Клаву и вознес на помост рядом со Свами. Клава подумала, что это и есть Вознесение и Преображение. Там у ног ее за воротами уже спрессовалась толпа. Почти у всех в туках горели свечки – значит, подан был попутчикам заранее знак.

– Грядет перемена чисел, и в День Счастливого Числа рассыплется в прах царство ложного бога мужского, а по правде – воплощенного Дьявола и воссияет царствие истинной Госпожи Божи и животворной Души Её-Их. Выведем мы страждущих по подвалам, выведем страждущих и в подвалах тупого разума мужского – и настанет мир и благоволение. Пресекутся войны, моровые поветрия, лжи и преступления. И открою вам ныне истину великую, истину последнюю.

Свами замолчала – и даже треск свечек сделался слышен. Такое затаение во всех грудях в ожидании последней истины!

– Да, открываю вам ныне истину великую и последнюю: Дьявол в хитрости своей подменил годы. Истинный перелом чисел, скрытая двойка заменит явный кол до срока внешнего. Дьявол сделал это нарочно, потому что понимал, что на переломе чисел многие станут искать новый смысл и отшатнутся от ложных богов. Он подменил годы, чтобы люди проспали истинный перелом чисел – прошли мимо, не услышав зова Госпожи Божи – и остались бы мертвы для спасения, жили бы по привычке в грехе и избежании, остались бы во власти Дьявола, ложными богами притворившегося. Ну, как сказать проще? Вписали вам в паспорт ложную дату, уменьшили годы. От рождения вам уже пятьдесят пять, две пятерки рядом, число благословенное, пенсию вы уже получать должны, а по паспорту с ложной датой вам еще пятьдесят три, так вы и проглядите свой возраст переломный. Так и годы подменили непорочного зачатия и рождества Дочи Божи, от которого впервые возвестилась благая весть о грядущем спасении. Мир зрит на календаре 1-9-9-8, и не знает, что счетчик подкручен лукаво, что на самом деле 1-9-9-9 на исходе – и вот-вот Двойка выбросится и числа переменятся!!

Голос Свами возвысился неимоверно.

– Истинно говорю вам, обманный календарь отстал на два года и День Счастливого Числа уже при дверях! Готовьтесь, исполняются, исполнятся сроки!

Кто-то закричал в толпе, высоко и без слов.

– Бесы вырываются, услышав слово истины! Потому что числа переменятся сегодня. Истинно говорю вам: скрытый обманом исход века дьявольского настал! Числа переменяются на ваших глазах!

Крики возрастали.

Повинуясь порыву, Клава повернулась – на стене корабля, на фоне второго этажа запылала огромная единица!

Крики отрезало. И Свами замолчала.

А внизу Гриша гнал сестер и братьев внутрь, в корабль, лампадки одна за другой скрывались в дверях.

– В молельне… только для верных… – донеслось во внезапной тишине.

Свами же набрала воздуху побольше:

– День Счастливого Числа настает!! Спасение верным нисходит!! Восславим Госпожу Божу, сестры и братья. А мы с доброй Дэви совершим ради вас подвиг любви, вознесемся к подножию престола Госпожи Божи, чтобы испросить благословения новой тысяче лет, новому царству истины и Госпожи Божи. Во имя Мати, Дочи и Святой Души!!

Крики умножились.

– Настал День!!! Наста-а-ал!!

Рухнула вниз горящая единица, огромный кол деревянный, и на том же месте загорелась горящая Двойка!

Крики взвинтились в визг.

Свами схватила Дэви за руку. Ладонь Свами жгла.

– Скорей!.. Сейчас!.. Ничего не бойся!.. Там на крыше!.. Влезем в каркасы… Голос подай тоже… Пламя снаружи, а мы внутри… Потом провалимся – и спасены… Кого Божа любит – из огня и потопа… Голуби вылетают – души возносятся… Мир вздрогнет!.. Сгорят сотни – придут тысячи…

Клава уже не слишком верила во всеведение и всемогущество Свами. Госпожа Божа часто действовала помимо Свами. Но не сейчас. Таков был порыв, таков огонь в ладони, что Клава бежала, почти волочилась за нею, не сопротивляясь и не задавая вопросов.

Они вбежали на чердак. Голуби шарахнулись у них из-под ног. Витёк и Иаков деловито делали дело свое.

Они всадили Свами и Дэви в какие-то чучела вроде снежных баб, только сухие и с проемами, и вместе с подножными досками подняли вверх – где уже приготовленными нашлись дыры в крыше.

Клава изнутри своей бабы видела далеко впереди себя сквозь широкую прорезь. Видела темнеющее после недавних белых ночей небо и огни окон многоэтажек. Видела огненные точки свечей внизу.

Клава простерла руки в проемы. Выкрикнула, как умела:

– Дэви с вами! Божа, Божа!

Затрещало вокруг – и со всех сторон ее охватило пламя. Но не касалось, полыхало снаружи, отделенное несколькими сантиметрами.

– Свершилось!! – раздался голос Свами. – Возношусь!! Предаюсь в руки Госпожи…

Доски под Клавой провалились, она выпала из горящей бабы и снова оказалась в чердачном просторе. Но дым теперь пошел и снизу. Голуби заметались – и нашли еще один пролом в крыше, взмывали друг за другом, белые и розовые в отблесках пламени на фоне черного неба.

– ПРЕ-ДА-ЮУЮУ!! – несся в спину рев Свами.

Или какого-то чудовища.

Витёк и Иаков, схватив за руки, тащили Клаву с двух сторон. Подали к слуховому окну. Витёк нырнул первым, следом Иаков подал Клаву, она растянулась на брезентовом скате, соскользнула вниз, где ее принял Витёк и повлек дальше. В какую-то корзину-кабину, которая тут же стала подниматься.

Внизу Клава увидела горящий корабль – весь. Только крыша еще чернела, и на черной крыше пылали две белые женские фигуры. Потерявшие дом голуби еще носились в вышине, исчезали по одному.

Крики – снаружи. Или из корабля, где лопались стекла?

Корзина замерла. Клава увидела, что они подтянуты к самой стреле подъемного крана. Витёк присел и обхватив ноги, приподнял, так что край корзины оказался у нее на уровне колен. А в нее ударил луч. Или что-то такое – снизу.

– А-а-а-й!

Руки ее сами собой простерлись вперед. Потом вверх.

Она в деталях видела себя со стороны – развевающиеся волосы цвета солнечного света, серебряный плащ в белом напряженном луче.

Кого Госпожа Божа любит – того и спасет хоть из пламени, хоть со дна морского! Свами правильно учила – когда-то.

А остальных, нелюбимых – выметет как мусор человеческий. Остальную. Такую важную – тоже…

Луч погас так же резко.

И кабина поехала вниз.

– Действительно, свершилось, – усмехнулся Витёк. Марьей-Хуаной от него несло сильнее обычного. – А я подумал, зачем вам обеим спасаться? Должна одна какая-нибудь и окончательно вознестись… Подойдут Фомы, вложат персты тебе – куда захотят, для пущей веры… Мати на небе – Доча на Земле. Значит, каждая на своем месте… Ей там и спокойнее, а то затаскают ее по тем делам, поносно это для Сестричества… Я не мясник – туши разделывать. Черт с ней, с квартирой – получше наживем… А так закрыто дело, чистота и святость однозначная… Ну, короче, нужнее она на небе. Грех не помочь…

Внизу кабину встретил Иаков.

Корабль догорал в стороне. Криков оттуда больше не слышалось.

Кричали там – где за воротами оставались свидетели Вознесения. Да и Преображения тоже.

Втроем они подбежали к своей тачанке. Иаков помог Клаве влезть на крышу, где приделаны были легкие перильца. Задним ходом тачанка подобралась квартальными проездами к толпе свидетелей.

Со стороны, противоположной забору, где догорало и дорушивалось – лишнее.

Все взоры были обращены туда. Все спины – к Кале Дэви.

– Не туда смотрите, сестры и братья. Я здесь.

Никто не расслышал.

– Не туда смотрите, сестры и братья. Я здесь.

Что? Первый повернулся.

Свидетель истинный.

– Я здесь.

– Она?

– Она! Она!! ОНА!!

Толпа подрубилась под колени.

– Я здесь с вами!

«ДЭВИ С ВАМИ!!» – ретранслировал Иаков.

– Госпожа Божа с вами.

«БОЖА С ВАМИ!!»

– Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!

Толпа на коленях надвинулась на задний бампер тачанки.

В передних рядах оказалась и Светка Озеранова.

– Клавка, это ты?! Ты же на крыше горела, я видела!

– А ты видела, как я вознеслась?

– Так то вверх. На небо – одностороннее движение. А ты и обратно? Ты живая?

– Подойди.

Светка распрямилась осторожно. Подошла. Встала на цыпочки. Клава перегнулась и пальцы их дотянулись, прикоснулись, переплелись,

Молчание сделалось над толпой.

– Это же она! Живая! Я ее вот так знаю! Мы же в одном классе! – торжествующе повернулась Светка к толпе. – Знаю! В одном классе!!

И снова:

– Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!

– Дэ-ви, Дэ-ви!

Тачанка медленно стронулась.

– Я вернусь!

«ДЭВИ ВЕРНЕТСЯ!»

– Верьте Боже!

«ВЕРУЙТЕ ВО ЕДИНУЮ МАТИ, ДОЧУ И СВЯТУЮ ДУШУ!» – все-таки бас-расстрига.

– Числа переменились! День Счастливого Числа настал и останется с вами!

«НАСТАЛО ЦАРСТВИЕ ЕЕ!»

Иакова перекрыли пожарные сирены.

Витёк прибавил газ. За поворотом он притормозил, и Клава перепрыгнула в кабину.

– В Питере чудес пока хватит. С утра вылетаем. Завтра «Формула» начинает в Саратове. По телеку сегодняшнее увидят – и дело будет.

Клава улыбалась. Она знала то, чего не понять Витьку. И не нужно. Пусть рулит – с полезной мужской тупостью.

Она знала, что чудес в Питере не убудет – отныне. Просто их прибавится в Саратове.

27 августа 1997 г.

(с) 2007, Институт соитологии

Оглавление

Михаил ЧулакиВО ИМЯ МАТИ, ДОЧИ И СВЯТОЙ ДУШИ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

Реклама на сайте