«Письма с «Саманты»»

Марк Хелприн Письма с «Саманты»

Эти письма в хорошем состоянии были извлечены из сейфа затонувшей «Саманты», парусника со стальным корпусом водоизмещением в тысячу тонн, построенного в Шотландии в 1879 году и потерпевшего крушение в годы Первой мировой войны в Персидском заливе, неподалеку от Басры.

20 августа 1909 г., 20° 14΄ 18΄΄ ю. ш.,

43° 51΄ 57΄΄ в. д.

Близ Мадагаскара

Уважаемый сэр!

Я работаю в компании «Грин стар лайн» уже много лет. За все это время я не имел ни одного дисциплинарного взыскания — Вы можете проверить это по судовым журналам и прочей хранящейся в фирме документации, если не полагаетесь на свою память. Под моим руководством «Саманта» всегда была образцовым судном, совершающим рейсы строго по графику. Хотя мои подчиненные порой слегка ропщут, они, без сомнения, благодарны мне за мое жесткое командование и любовь к порядку. Это помогает переносить шторма, сохраняет здоровье людей и дает им отличную закалку, которая пригодится даже при дальнейшем плавании на пароходах.

Такой пунктуальностью и четкой организацией труда не может похвастаться ни один из прочих кораблей компании. Вот и сегодня мы на неделю опережаем график, и наша мадагаскарская древесина прибудет в Александрию раньше, чем ее ждут. Члены команды предвкушают отдых в Лондоне и, хотя пока мы еще находимся в Мозамбикском проливе, ведут себя так, словно впереди только что показался Маргейт. На нашем корабле нет проблем. Однако долг совести велит мне сообщить об одном непредвиденном инциденте, за который я готов нести полную ответственность.

Через полдня после выхода из Андроки мы очутились в таких голубых и прозрачных водах, что ими, казалось, можно было утолить жажду. Хотя ветер дул слабый и мы продвигались не быстро, настроение у всех было приподнятое благодаря великолепной погоде и живописной панораме, ибо по правому борту открывался Мадагаскар — зеленый и безмятежный, точно огромная пальма, с горами, изборожденными протоками, по которым пресная вода сбегает к морю. Вскоре с берега потянуло свежим крепнущим ветерком, и наши паруса наполнились. В двадцать минут первого впередсмотрящий заметил на суше торнадо. Я тоже увидел его в подзорную трубу — ужасный, гигантский мохнатый столб. Нас отделяло от него довольно большое расстояние, однако он казался толстым, как ствол могучего дерева, и поднимался над горизонтом не менее чем на 70 градусов.

Мне уже доводилось наблюдать эти грозные ветряные воронки. Если море рядом, они бросаются туда. Так повел себя и наш смерч. Когда он сменил цвет с темно-бурого, приданного ему землей и обломками деревьев, на серебристо-зеленый — цвет воды, которую он всасывал, — я решил принять необходимые меры. Конечно, окажись мы прямо на пути тайфуна, нас не спасло бы ничто. Но как стыдно было бы перевернуться при сильном волнении или остаться без мачт из-за ураганных порывов ветра! Все люки были задраены, как перед штормом, меньшие паруса убраны, а грот взят на рифы.

Смерч двигался туда-сюда прихотливыми зигзагами, будто лавируя в соответствии с меняющимся ветром. К нашему смятению, дистанция между ним и кораблем сокращалась. Мы были испуганы, однако каждый человек на борту хотел увидеть его вблизи, почувствовать, а возможно, и взмыть в этом вихре бушующей воды во сто крат выше нашей мачты — выше самых юсь, что и сам я хотел быть плененным высоких пиков на острове. Призна стихией, подняться в облака, связанный в этом потоке по рукам и ногам. Подобный соблазн чувствуешь ночью в фосфоресцирующем море, когда таинственное свечение и гладкие пологие волны гипнотизируют даже бывалых моряков на хороших судах. И мне порой хотелось покориться лиловому океану, узнать, что́ можно найти там нагому и одинокому. Но я не поддался этой тяге и никогда не поддамся.

Спустя некоторое время началась сильная качка. Смерч был так высок, что мы задирали головы, пытаясь разглядеть его верхушку, и шум стоял оглушительный — наши мачты и реи гудели ему в резонанс, точно струны. Волны перехлестывали через нос. Ветер толкал нас вперед, и море, вздыбившись, ринулось занимать образовавшуюся на поверхности ложбину. Не более чем в полумиле от нас, справа по борту, вихрь уклонился к западу, прошел перед кораблем и унесся к Африке со скоростью экспресса. Всего через несколько минут он совершенно пропал из виду.

Когда он пересекал наш курс, я взял галсом-другим правее. У меня возникло впечатление, что он окончательно выбрал для себя маршрут, и я воспользовался шансом избежать встречи с ним. Таким образом, мы подошли ближе к берегу. Это было опасно не только из-за рифов и мелей, но и потому, что смерч оставил после себя заметный след. Деревья высотой с мачту и гораздо более толстые, гигантские корни, выдранные из земли, ошеломленно покачивались на мягкой зыби. Повсюду плавали сучья и лианы. Вода стала красновато-бурой от почвы, сброшенной в нее ураганом. Мы пробирались в этом хаосе с чрезвычайной осторожностью, поскольку столкновение с одним из чудовищных бревен тут же положило бы конец нашему путешествию. Наш трюм набит твердой древесиной, и с нею мы пошли бы ко дну мгновенно, как с грузом гранитных глыб. Лично оседлав бушприт, я отталкивал багром деревья поменьше и отдавал рулевому предупредительные команды.

Почти выбравшись из этой мешанины, мы увидели огромный ком спутанной растительности. Я не мог поверить своим глазам, ибо на этом естественном плоту величественно восседала крупная обезьяна. Я заметил ее первым, а возглас рулевого раздался чуть позже. Повинуясь безотчетному побуждению, я велел повернуть к этому плавучему островку и, когда мы ткнулись в него носом, протянул обезьяне багор. Она ухватилась за его конец, чуть не стащив меня в воду, так как весила почти столько же, сколько я сам. Я обратил внимание на ее большие зубы, белые и весьма острые с виду. Взобравшись на судно, она быстро вскарабкалась по вантам и уселась на брам-стеньге. По дороге она задела меня ногой за плечо, и я почувствовал ее запах.

Мой корабль содержится в исключительной чистоте, и я сразу же пожалел о своем поступке. Нам ни к чему загадочные испражнения подобного существа и риск его пребывания в снастях глубокой ночью. Но мы не могли изловить его, чтобы выбросить обратно в море, и даже если бы нам удалось схватить животное, его трудно было бы отправить за борт, не подвергая опасности людей. Сейчас нас отделяет от берега много миль. Сгустилась темнота, и обезьяна сидит высоко над палубой. Вахтенный боится и просит, чтобы я подстрелил ее из винтовки. Матросы видели ее острые зубы, которые она продемонстрировала им, громко визжа и жестикулируя, когда они пытались подобраться к ней наверху. Я думаю, что она просто напугана, и не могу поднять на нее ружье. Я знаю, что на борту не положено находиться животным, и часто был вынужден настаивать на соблюдении этого правила, обнаружив в нижних помещениях, куда некоторые из капитанов не имеют привычки заглядывать, контрабандного попугая или кошку. Но это существо было спасено нами, как человек, и вдобавок пережило ураган. Возможно, мы будем проходить вблизи какого-нибудь мыса и избавимся от обезьяны, посадив ее на бревно. Рано или поздно голод заставит ее спуститься, и мы этим воспользуемся. Когда вопрос с обезьяной будет решен, Вы получите от меня отчет. Пока же смею уверить, что я искренне сожалею о допущенном нарушении правил.

Примите и проч.,

Ваш Самсон Лоу,

капитан «Саманты»

23 августа 1909 г., 10° 43΄ 3΄΄ ю. ш.,

49° 5΄ 27΄΄ в. д.

К югу от Сейшел

Уважаемый сэр!

Мы миновали пролив и направляемся на северо-северо-восток в надежде поймать летний муссон. Жара стоит невероятная, хотя ветер менее влажный, чем обычно. Сегодня двое матросов упали в обморок от перегрева, но вечером они вернулись к работе. Поскольку мы движемся домой, моральное состояние команды превосходное — точнее, было бы таковым, если бы не эта проклятая обезьяна на мачте. Она так и не спустилась на палубу, а мы оставили позади Мадагаскар и его последний мыс. Наверное, она все же сойдет вниз до того, как мы проследуем между Рас-Асиром[1] и островом Абд-эль-Кури. Мой помощник предложил отправить ее там в море на плоту, который взялся сколотить корабельный плотник. Он занялся этим с моего разрешения, поскольку больше ему почти нечего делать. Я не припомню столь спокойного путешествия — даже тайфун не нанес нам никакого ущерба.

Плот, придуманный нашим мастеровым, очень оригинален, и команда обсуждает его с живым интересом. Это площадка примерно в шесть футов на три из сосновых досок, которые мы собирались выкинуть как раз накануне встречи с тайфуном. На каждой из ее сторон имеется по лопасти для повышения устойчивости. В середине — ящик, в нем сиденье. Рядом укреплены еще несколько ящиков поменьше, для фруктов и галет, и ведерко для пресной воды на случай, если животному придется провести в море долгое время. Возможно, все это и не понадобится: течение у Рас-Асира направлено к берегу, и мы не однажды наблюдали, как выброшенный за борт мусор быстро выносит на отмель. Тем не менее, матросы добавили к сооружению свой штрих — стандартный флаг для терпящих бедствие на десятифутовом шесте. Пока они этого не знают, но я прикажу заменить его на флаг другого цвета, чтобы какой-нибудь злополучный корабль не подверг себя опасности ради спасения бессловесной твари.

Экипаж разделился на две партии: одни моряки считают, что обезьяну нужно пристрелить, другие же хотят дождаться, пока она спустится, и посадить ее на плот. Я солидарен с последними, ибо роль охотника пришлось бы выполнять мне, а я уже писал, насколько неприятна для меня такая перспектива. Первая партия отрядила ко мне делегацию — они заявили, что их оппоненты никогда не покидают палубы, тогда как животное мешает тем, кто работает наверху: оно дергает канаты и производит жуткое впечатление своими воплями и воинственными позами, каковые снизу кажутся забавными, однако на малом расстоянии способны вывести из равновесия и даже серьезно испугать.

Поскольку я видел обезьяну вблизи лишь несколько секунд, мне захотелось проверить справедливость этих обвинений, и я поднялся наверх. Несмотря на свои шестьдесят лет, я не пользуюсь люлькой и презираю капитанов, не умеющих обходиться без нее. Это приспособление приводит мне на память рассказы отца, в юности видевшего своими глазами, как по городу носят господ в портшезах. В том, как двадцать человек совместными усилиями втаскивают на мачту своего упитанного капитана, есть нечто египетское; меня подобные зрелища коробят. Взобравшись на семьдесят футов над палубой — головокружительная высота, на которой я не бывал много лет, — я поравнялся с обезьяной. Волнение на море было приличное и корабль качало с амплитудой по меньшей мере в двадцать градусов, так что мы оба болтались из стороны в сторону, словно маятники.

Я не натуралист и на судне нет зоологических книг, поэтому все, что я могу сделать, — это описать ее. Ростом она почти с меня (без малого пять футов десять дюймов) и имеет крепкое телосложение. Руки и ноги как человеческие, если не считать шишковидных, будто пораженных артритом суставов; впрочем, так выглядят конечности у многих обезьян. Она мускулиста и покрыта прекрасной рыжевато-бурой шерстью. Когда она вытягивает руку или ногу, под кожей обозначаются белые сухожилия. Я уже говорил об ослепительной белизне ее зубов — заостренные, как собачьи клыки, они образуют два ровных ряда и напоминают капкан. Черты ее лица удивительно тонки, и оранжевая шерсть на щеках и лбу переходит в снежно-белую меховую шапку. Когда я посмотрел ей в глаза, мое сердце на мгновение замерло, ибо они у нее яркого, пронзительно-синего цвета.

Вначале она принялась визжать и раскачиваться, точно решила напасть на меня. Если бы это случилось, плохи были бы мои дела. Моряки боятся ее, потому что на борту нет человека, наделенного хотя бы половиной ее силы, во всех океанах не сыскать матроса, который обладал бы десятой долей ее проворства и ловкости, и если на белом свете есть человек с зубами, похожими на две гряды снежных пиков, то найти его можно разве что в каком-нибудь скандинавском или восточноевропейском цирке, ибо там любят такие штуки. Затем, к моему удивлению, она прекратила свою пантомиму, мягко и вопросительно склонила голову набок и устремила взор прямо мне в глаза. Я без колебаний ответил ей тем же, так как был уверен, что благодаря своей человеческой природе непременно окажусь хозяином положения. Но все вышло наоборот. Ее взгляд потряс меня настолько, что я едва не упал. С тех пор она уже никому не угрожает и не скалит зубы, а просто сидит у самой верхушки фок-мачты. Команда объясняет эту перемену якобы присущими мне особыми силами. Это лестно, хоть и не совсем, ибо предполагает мою способность вступать в контакт с обезьянами. Но никто из матросов даже не подозревает, что главная перемена произошла не в обезьяне, а во мне, — правда, я и сам не знаю, какая именно. Впрочем, я по-прежнему досадую на свое неблагоразумие, ставшее причиной всех этих хлопот. Мы поймаем ее и отправим в плавание близ Рас-Асира.

На ужин кок приготовил нам жаркое. Я велел ему положить туда побольше трав и открыть на камбузе окна. Запах был сногсшибательный. Я сидел на юте с бокалом вина, наслаждаясь вечерней прохладой, и меня одолела почти гипнотическая расслабленность. Все мы утомлены тяжелой работой на палящем солнце: весь день под молчаливым наблюдением обезьяны нам пришлось возиться с парусами, дабы взять все возможное от капризного ветра. Но мы-таки поймали муссон и скоро полетим как на крыльях. Это было чудесно — сидеть на палубе и вдыхать аромат жаркого с приправами. Должно быть, нам завидовало само море. По моему приказу несколько человек вооружились острыми палками и погрузочной сетью: я был убежден, что обезьяна спустится. Мы вглядывались наверх, как в горизонт, и терпеливо ждали. Она почуяла еду и пришла в возбуждение — скакала туда-сюда, однако на палубу не спустилась. Даже во время трапезы мы видели, как она мечется по ноку рея. Мы поставили для нее в стороне миску, но она не осмелилась ее схватить. А если бы рискнула, мы схватили бы ее самое.

Судя по ее нетерпению, завтра она покорится зову желудка. Тогда мы изловим ее, и делу придет конец. Я не перестаю ругать себя за допущенное нарушение, хотя мне и жаль, что она не способна поведать нам, как высоко поднялась в том серебристом столбе и что при этом чувствовала.

Преданный Вам

Самсон Лоу

25 августа 1909 г.,

2° 13΄ 10΄΄ с. ш.,

51° 15΄ 17΄΄ в. д.

Близ Могадишу

Уважаемый сэр!

Сегодня она спустилась. Закончив предыдущее письмо, я сообразил, что она может оказаться вегетарианкой; в этом случае запах мяса должен был только отпугнуть ее, как бы она ни проголодалась. Тогда я принялся вспоминать самое ароматное из всех известных мне вегетарианских блюд. В мою бытность штурманом, в январе 1873 года, судьба привела меня в палестинский порт Яффу. Мы поднялись в Сфат — священный город в холмах, полный евреев и арабов, тихий и загадочный. Туда, под обширный бархатный купол, усеянный звездами, стремилось так много паломников, что ни на одном постоялом дворе не нашлось места для ночлега. Я с несколькими товарищами заплатил небольшую сумму за частное помещение и стол. В два пополуночи, когда мы вернулись с горы Джермак, арабы развели огонь на сухих кипарисовых ветках, разогрели на огромной квадратной сковороде местное масло с травами и пожарили в нем нарезанный толстыми ломтями картофель. Я никогда не ел ничего вкуснее. Возможно, причиной тому был наш голод, тишина и холод вокруг, само наше пребывание в Сфате, высоко в горах, где воздух прозрачен, как эфир, и все души меняются. Сегодня я попросил кока состряпать ужин по этому старинному рецепту.

Мы шли под муссоном несколько часов, и в воздухе были рассыпаны серебристые искорки — следы послеполуденного зноя. Хотя солнце почти село, на железо палубы нельзя было ступить босиком. Обезьяна в снастях выглядела полумертвой — вялая и поникшая, рука безжизненно висит, спина сгорблена. Мы положили картошку в миску и отнесли на бак. Она медленно спустилась и, едва коснувшись палубы, побежала к еде, точно паук, споро перебирая всеми четырьмя конечностями. Когда она насыщалась, мы набросили на нее сеть. Мы ожидали отчаянной борьбы, но ее поза и выражение лица были такими мирными, что я велел снять сетку. Матросы стояли с палками наготове, но обезьяна не тронулась с места. Тогда я подошел и протянул ей руку, словно ребенку.

Она повторила мой жест. Без своего грозного оскала, утомленная, стоящая на четвереньках, она была нам по пояс и казалась не страшнее собаки. Под крики и смех команды я провел ее до кормы и обратно. Затем меня сменил мой помощник, а за ним и все остальные по старшинству, вплоть до юнг, которые меньше ее и, похоже, вызвали у нее наибольшее любопытство. До наступления темноты она успела прогуляться с каждым членом экипажа и вела себя на удивление послушно. Но я помнил ее зубы и велел приковать ее к плоту, который уже описывал ранее.

Она устроилась там весьма комфортно, окруженная фруктами и водой (коими методически подкреплялась); она сидела на своем деревянном троне, а рядом с нею теснились с полдюжины придворных, которым не терпелось заглянуть ей в глаза и подержать ее за любезно протянутую кисть. Мои письма в Лондон — далеко не единственные, где она будет упомянута. Те, кто обучен грамоте, описывают ее с превеликим пылом. Я видел иные из этих посланий. Ее именуют «безумным бабуином», «плотоядной гориллой ужасных цветов, мускулистой, но яркой, как птица», «пигмеем, занесенным в море благодаря чуду и тайфуну» и дают ей самые разные латинские определения с неизбежными орфографическими ошибками.

В зависимости от направления муссона и его силы мы достигнем Рас-Асира не позднее, чем спустя трое суток. Я хотел избавиться от обезьяны сразу, но меня стали упрашивать подождать до мыса. Я уступил, заодно лишний раз убедившись в том, что людям, облеченным властью, необходимо придерживаться правил. Впрочем, мой авторитет едва ли заметно пострадал, и, когда обезьяна нас покинет, я намерен ужесточить дисциплину.

Я уже приказал заменить флаг для терпящих бедствие на зеленый вымпел. Он развевается над животным, которое невозмутимо восседает на троне. Несмотря на такую роскошь, оно по-прежнему в цепях и в ближайшие три дня вновь отправится в плавание.

Преданный Вам

Самсон Лоу

28 августа 1909 г., 12° 4΄ 39΄΄ с. ш.,

50° 1΄ 2΄΄ в. д.

К северу от Рас-Асира

Уважаемый сэр!

Случилось крайне неприятное происшествие. Я должен сообщить о нем, хотя за все годы своего пребывания на капитанском посту едва ли сталкивался с чем-либо худшим. Нынче утром я проснулся, собираясь высадить обезьяну за борт, поскольку мы должны были обогнуть Рас-Асир примерно в одиннадцать (муссон не подвел, и северный ветер, его ответвление, нес корабль вперед, как надежный двигатель). Однако, выйдя на палубу, я обнаружил, что самодельного плота нет. Сначала я подумал, что помощник уже избавился от обезьяны, и пожалел, что мы находимся так далеко от берега. Но тут, к своему изумлению, я увидел ее — она сидела без цепей около люка, ведущего в главный грузовой трюм.

Я немедля вызвал помощника и потребовал объяснить, куда девался трон (так мы стали называть плот). Мой подчиненный ответил, что он исчез во время четырехчасовой вахты, начинающейся в полночь. Разъяренный, я кинулся вниз и велел вахтенным, которые несли дежурство в названные часы, сию же минуту подняться наверх. Хоть и спросонья, они были в ужасе. Я сказал, что, если виновник не объявится, они все будут закованы в кандалы. Я был вне себя от гнева и еле удержался от рукоприкладства. Двое молодых матросов, такие испуганные, точно им грозила мгновенная смерть, признались, что выбросили плот в море. По их словам, они не хотели, чтобы обезьяну отдали с его помощью на произвол судьбы.

Сейчас они в кандалах и будут освобождены только после того, как мы минуем Суэц. Их зовут Малкехи и Эспер, и на срок ареста я лишил их жалованья. Когда мы огибали мыс, подойдя совсем близко к земле (поскольку глубина там большая), я убедился, что обезьяну и вправду очень скоро вынесло бы на сушу, но берега в тех краях голые и негостеприимные, так что она наверняка погибла бы в самое ближайшее время. На моей карте из адмиралтейства нет топографических подробностей этого района — на ней изображен только желтый язык с надписью «Африка», вдающийся в Аденский залив.

У меня еще остается возможность выбросить ее за борт, сейчас или потом. Я не хочу этого делать; в конце концов, я сам пустил ее на корабль. Другой плот нам построить не из чего. В трюме много тонн древесины, но нет ни щепки, которая была бы легче воды. Ветер хорош, и мы направляемся к Баб-эль-Мандебскому проливу, который пройдем завтра к вечеру, а дальше нам предстоит тяжелый участок пути по Красному морю к Суэцу.

Помощник предлагает продать ее египтянам. Но мне не хочется заходить ради этого в порт, потому что те два арестанта тогда окажутся победителями и в своих глазах, и во мнении многих других. К тому же, мы не торговцы животными. Если она покинет нас в море, эффект от ее присутствия будет сведен на нет, дисциплина восстановится и я смогу уничтожить эти свои письма, хотя все, о чем шла речь, в краткой форме занесено в судовой журнал. Я велел не кормить ее, но матросы бросают ей объедки. Мне необходимо показать, кто на судне хозяин, причем как можно скорее.

Преданный Вам

Самсон Лоу

30 августа 1909 г., 15° 49΄ 30΄΄ с. ш.,

41° 5΄ 32΄΄ в. д.

Красное море, близ Массавы

Уважаемый сэр!

Меня свалил приступ головной боли. Раньше подобного никогда не случалось. Мою голову так распирает изнутри, что она, похоже, вот-вот лопнет. Я не могу ровно стоять на ногах: меня шатает, в глазах мутится. Утомительную задачу пройти Красное море я доверил помощнику, а сам удалился в каюту, сославшись на упадок сил от зноя. Я неоднократно бывал в Красном море, но прежде ни разу не думал, что здешняя жара может иметь роковые последствия. Мы всегда как-то да справлялись. Горы Хиджаза на востоке настолько грозны и суровы, что я видел, как моряки отворачиваются от них в страхе.

Обезьяна тоже страдает от жары. Она кажется апатичной и заброшенной. Ее новизна, образно говоря, выгорела на солнце, и теперь никто не обращает на нее внимания. Она не уходит вниз, проводя большую часть дня под парусиновым навесом, и как будто все время что-то медленно пережевывает, хотя во рту у нее ничего нет. Палуба раскалена, свет так ярок и безжалостен, что режет глаза. Я снял с ее защитников оковы и вновь поставил их на жалованье. Этим я завоевал симпатии экипажа, который больше не расколот на партии. Никто уже не думает об обезьяне. Но я не хочу возвращения недавних неприятностей и твердо решил сбросить ее в море. Там, где она была взята на борт, сильное течение вынесло бы ее в открытый океан. Здесь же она по крайней мере сможет добраться до суши, хотя более унылого и бесплодного побережья не найти на всем белом свете. Но кому пришло бы в голову, что ей удастся уцелеть в тайфуне? Она и так пережила отпущенный ей срок. Угодить в вихрь, вознестись с немыслимой скоростью на целые мили над землей, где не бывал ни один человек, а потом низвергнуться в море — это смертный приговор. Если она перенесла такое, возможно, ей окажется нипочем и арабская пустыня.

Она не выглядит ни грустной, ни свирепой. Она похожа на старика, равнодушного к миру. В последние два дня она стала подвергаться издевательствам и даже побоям. Я велел прекратить это, но и сейчас кто-нибудь нет-нет да и кинет в нее гвоздем или деревяшкой. Скоро мы от нее освободимся.

Вчера мы сошлись борт о борт с другим британским кораблем, «Стоунпулом» из «Дач экспресс лайн». Увидев обезьяну, они стали нам завидовать. Что это, спросил их капитан, потрясенный ее мастью. Я ответил, что это мадагаскарская обезьяна, которую мы выловили в море, и предложил им забрать ее, объяснив, что она ручная, как собака. Поначалу они заинтересовались. Матросы закричали, прося капитана согласиться, но он отклонил мое предложение, покачав головой и взглянув мне в глаза с таким видом, будто смеялся надо мной. У меня вырвалось проклятие, и я ушел вниз, даже не помахав ему на прощанье.

Голова болит. Я вынужден остановиться. Завтра на рассвете я ее вышвырну.

Преданный Вам

Самсон Лоу

3 сентября 1909 г.

Суэцкий канал

Уважаемый сэр!

Позавчера утром я вышел на палубу, едва рассвело. Обезьяна сидела на главном люке и не отрывала от меня глаз с того самого момента, как я ее увидел. Я подошел к ней и протянул руку, но она не взяла ее, как обычно. Я схватил ее за запястье, однако она отняла его. Тем не менее, я успел поймать ее за другое запястье и стащил с люка. Она не оскалилась, а завизжала. Разбуженные ее визгом, многие члены команды вышли на палубу или встали на трапах и молча наблюдали за нами.

Она упиралась, но я подтащил ее к борту. Когда я взял ее за другую руку, чтобы столкнуть вниз, она обнажила зубы и издала душераздирающий вопль. Все снова испугались — зубы у нее, должно быть, дюймов шести в длину.

Она хотела укусить меня этими зубами, и мне оставалось только одно — вцепиться ей в горло. При этом я вынужден был освободить ей руки. Она схватила меня за бока. Я чувствовал ее ладони у себя на ребрах. Мне пришлось терпеть это жуткое ощущение, чтобы не отпускать глотку. Ни один человек не приблизился к нам. Она визжала и завывала. Ее глаза налились кровью. Чтобы покончить с этим ужасом, я сдавил ей шею еще сильнее. Я так напрягся, что тоже невольно оскалил зубы и издавал звуки, подобные тем, которые издавала она. Потом она схватила за горло меня, словно желая отплатить мне той же монетой, но я уже занял более выгодное внутреннее положение и, несмотря на гигантскую силу своей соперницы, сумел ослабить ее хватку, просто приподняв ей руки локтями. И все-таки я чуть не погиб. Однако я начал душить ее гораздо раньше, и это сыграло свою роль. Мы не меняли позы несколько долгих минут, обливаясь потом, но наконец ее руки упали, а по телу прошла судорога. В ярости я бросил ее за шею в море, где она тут же утонула.

Некоторые моряки стали говорить о ней так, словно она заслуживает причисления к лику святых. Другие считают ее воплощением зла. Я собрал их всех, когда берега начали сужаться, предвещая вхождение в канал, и поверхность воды сделалась белой и тихой. Я постарался высказать свое мнение как можно яснее, ибо годы командования и жизнь, проведенная в море, научили меня многому. Так что я был уверен в своей правоте.

Она не символ. Она не олицетворяет собой ни невинности, ни зла. В ее появлении и уходе нет ни урока, ни притчи. Взяв ее на корабль, я не был прав или неправ (хотя и нарушил принятые установления), и то же самое относится к моим дальнейшим действиям. Мы должны плыть дальше и выполнять свои обязанности. Она не есть аллегория человека или людей. За ней не кроется ничего. Она была обезьяной, жилистой и длиннорукой, со скудными проблесками разума. Она появилась на борту, и теперь ее нет.

Преданный Вам

Самсон Лоу

Перевод Владимира Бабкова.

Примечания

1

Арабское название мыса Гвардафуй.

Оглавление