«Жизнеописание Хорька»

Петр Алешковский Жизнеописание Хорька

Часть I

1

Не слишком и много лет тому назад, но и не так чтоб позавчера, когда Старгород изобиловал еще людьми остроумными и веселыми, приятная компания разновозрастных мужчин, изгнанная с улицы крепчайшим морозом, собралась в подсобке овощного магазинчика, служившего до исторического материализма городу кордегардией на главной Питерской дороге. Помещеньице было выделено в складском пространстве перегородкой из толстой ольховой фанеры и имело грубо сколоченный сосновый стол и лавки, крашенные коричневым корабельным суриком. Единственное зарешеченное окошечко было заметено веселым морозным узором. В углу топилась буржуйка, сооруженная из двухсотлитровой бензиновой бочки.

Было тепло, уютно и душно... Пристроившись где кто горазд и поскидав пальто и телогрейки, решили обесточить основное помещение за час до закрытия, затворить магазинную дверь на засов и немного отдохнуть с имеющимся на полках чудным портвейном «три семерки», под крючковатый соленый огурец и бочковую капусту.

Три женщины-продавщицы принимали пятерых измаявшихся от зимней стужи и душевного одиночества кавалеров. Женщины были незамужние. Из них одна – видавшая виды – заведующая Анна Ивановна, другая, что помоложе, лет тридцати, – запевала и анекдотчица Раиса, и совсем еще молоденькая, восемнадцатилетняя, Зойка Хорева с восьмимесячным животом, а потому, собственно, в расчет не идущая.

Некий, правда, старикашка (годам к пятидесяти) – метр с кепкой, или шпенделек, – шустрый, остроумный и веселый, после первого же стаканчика недвусмысленно предложил Зойке дать ему на полкарасика, но опекавшая беременную заведующая цыкнула на охальника по-матерински, и все, оценив юмор, радостно поржали.

Довольно скоро в одном из углов среди ни на что уже иное не годных старичков завязался разговор о политике – двое же счастливцев щегольков помоложе вплотную придвинулись к Анне Ивановне с Раиской.

Общее возлияние под бесценный тост: «Дай бог, не последняя!» – моментально создало тот удивительный настрой, что так любят простые российские люди. Примерно через полчаса на женском конце стола уже тянули «Ой, мороз, мороз». Там, где начались было споры о политике, картинка была иная: самый некрепкий из споривших спал, уткнувши нос в столешницу; второй, выйдя по малой нужде на улицу, загляделся на луну и никак не мог прервать сеанс медитации: покачиваясь и тщетно пытаясь застегнуть уже застегнутую ширинку, он изливал восторг забившейся в конуру магазинной дворняге; шпенделек, как более стойкий и не теряющий подобия надежды, без меры подливая беременной Зойке, упорно и без юмора гундосил: «Зой, а Зой, ты не слоника ждешь?» – «А-а пош-шел ты-а...» – отвечала ему соловая Зойка. Но он вопрошал беспрестанно, с назойливостью хорошо смазанного механизма, так что Зойке пришлось наконец поинтересоваться, при чем же здесь слоник.

– А пощупай у меня между ног, я вот слоника ожидаю, – загоготал довольный шуткой старикашка и почему-то сам полез к Зойке под юбку. Но насладиться поиском не успел – Зойкино платье, да и скамейка под ней, были сильно мокры. – Зоинька, обоссялася? – поинтересовался охальник уже участливо.

Зойка замотала головой – она с трудом понимала, что с ней происходит. Этот же, лапистый, был ей до того противен, что она с размаху махнула рукой по столу, смела стаканы и бутыль на пол и крикнула свое единственное: «А-а пош-шел ты-а...»

Звук бьющегося стекла вмиг вывел Анну Ивановну из состояния нежного умиления, она готова была уже гаркнуть капитанским басом, но что-то в Зойкином лице ей не понравилось.

– Доча, что такое? – подвывая на «ое», осведомилась заведующая.

– Обоссялася... – приставучий шпенделек потянул носом и печально отвесил нижнюю губу.

– Молчи, японский городовой. – Анна Ивановна обошла стол, потрогала зачем-то Зоинькину голову, пошептала в ушко и принялась отпаивать холодной водицей. А уж когда стало понятно, что внизу у ней болит – и не проходит, а, наоборот, только накатывает, сомненья Анны Ивановны рассеялись. «Эксперт хренов, – припечатала она, грозно глянув на приставучего. – Воды сошли».

Все дружно начали собираться.

2

Провожали Зойку до роддома той же компанией. Идти было недалеко – каких-то четыре квартала, но мороз разогнал хмель, и только в приемном отделении опять накатила сахарная, чисто портвейная тяжесть. Роженицу сдали матерящейся косорукой санитарке и отправились уже на квартиру к Раисе – допивать.

Зойке же крупно не повезло. Роды случились неблагополучные, с ножным предлежанием. На счастье, профессор Рахлин из Ленинграда, наезжающий в Старгород на областные курсы повышения квалификации, задержался в родблоке допоздна и продемонстрировал мастерское исполнение способа Цовьянова. Зойка, окосевшая от портвейна, слабо реагировала на боль. Ей было, вправду сказать, все равно – ребенка она не хотела. Первый раз у нее был выкидыш, во второй, по совету Раиски, она прыгала с сарая на всю ступню и чуть не окочурилась тогда от боли и кровотечения. Теперь доносила по собственной только глупости – переходила последний срок – и потому сначала даже обрадовалась, уловив конец профессоровой лекции, – при тазовых предлежаниях дети зачастую рождаются мертвыми или умирают в первые два-три дня, но, услышав крик младенца, смирилась. Почему-то она была уверена, что этому суждено жить.

Так и случилось. Маленький, синюшный ребенок, рожденный в ночь на четырнадцатое января, выжил и был внесен в церковь на пятый свой день в лютый крещенский мороз Зойкиной матерью, которая и настояла на соблюдении основного православного обряда. Мальчика нарекли в честь бабкиного отца Даниилом, традиционно, как безотцовщине, даровав отчество Иванович.

3

Детство Даниила Ивановича проходило не то чтоб безмятежно. Сынок был Зойке, в ее восемнадцать развеселых, чистой обузой, и, потому как кончилось молоко – а кончилось оно катастрофически быстро, на третьем месяце, после очередного крутого запоя, – кормить она его принялась крайне бесшабашно: просыпала молочную кухню, порой по пьяни разливала драгоценные миллиграммы по столу, порой просто забывала сунуть в вопящий ротик замурзанную соску. Но мальчуган, несмотря ни на что, рос, привыкал сосать вместо соски большой палец и эту вредную привычку сохранил впоследствии. Маленький жадный ротик потом скривился вдогон за пальцем направо и чуть вниз, глазенки, обычно разглядывающие в таком нежном возрасте ангелов на шевелящихся над колыбелькой воздусях, настороженно блестели, а маленькие оттопыренные ушки уже тогда поразительно четко воспринимали все звуки вокруг, давая команду завопить или затаиться сообразно ситуации. Допустим, если мать приходила уже пьяная и не одна, маленький сначала выдавал отчаянный писк, напоминал о своем существовании, но, почувствовав, что никто им заниматься пока не собирается, выжидающе затихал, принимался обрабатывать палец или вылавливал жеваную марлевую колбаску с хлебом и сосал оттуда какие-то ему одному ведомые кислые жизненные соки. Все же обычно, перед тем как улечься, мать затыкала его галочий зев мерной младенческой бутылочкой, и он наедался на ночь и затихал или, теребя пальчиками пеленку, прислушивался к шорохам на кушетке, к ласковому матерку залетного кавалера; каторги свивальника он не отведал – мать где-то услышала, что свободное пеленание развивает мужскую самостоятельность, и скручивала его туго и крепко, но по грудь.

Утром, после дойки, часам к десяти, появлялась бабка, добиравшаяся в город из поозерской деревни. Младенец, заслышав ее тяжелые шаги в прихожей, начинал заполошно вопить, предвкушая теплое молочко и купанье в побитом алюминиевом тазу. После, намазанный блестящим вазелином, упеленутый в чистое, он засыпал мгновенно – проваливался в спасительную яму сна, сберегая силы на полуголодную вторую половину дня, когда бабка, отгулюкав над ним, исчезала. Она боялась дочки. Та могла и прибить по настроению. Тягостно вздыхая, коря только себя, дуру, что умудрилась вырастить этакое идолище, бабка предпочитала испаряться пораньше.

Но однажды задержалась – прибирая по дому, варя обед, стирая белье, не поглядела на часы. Мальчик, при бабке властный и раскованный, обдудонившись, тут же дал о себе знать, и та, вся светясь от умиления, выложила своего «золотенького» на стол. Под холодной струей воздуха ему захотелось еще, и он пустил вверх блестящий фонтанчик – бабка, ловя его руками, смеялась и приговаривала: «Божья роса, чисто божья роса!» – и целовала свои мокрые руки. Затем перенесла его в кроватку, чтобы вновь заменить на столе мокрые пеленки на чистые. Тут-то и ворвалась в дом Зойка, ворвалась злой волчицей и, отпихнув мать, принялась за сына сама, сюсюкая и мотая уже пьянехонькой головой. Ей важно было похвастать перед топтавшимся в прихожей бакенщиком, показать, какая она хорошая и заботливая мать, – в ту пору она не потеряла еще надежды найти постоянного спутника жизни, а бакенщик был сравнительно молод – до тридцати. Но как-то нескладно она взялась, да и мальчонка был еще мокрый, весь в «божьей росе», – худенькое тельце скользнуло из рук и шмякнулось на пол. Весь удар приняла попка – как две ледышки, стукнулись ножки о половицу, и Данилка заверещал, забился, и, конечно, вся вина была свалена на старую, что не вытерла, недоглядела, и вообще, вообще, вообще...

Ни одна косточка даже не хрупнула, только синяки неделю не сходили с зашибленных ягодиц, но, видно, как говорила бабка, какая-то жилка закусилась – ноги впоследствии росли плохо, и он остался заметно коротконог и, как кавалерист, ходил враскорячку.

После той истории бабка наконец-то решилась – в один пригожий денек выкрала внука и увезла к себе в деревню. Там Зойке было его не достать – деревенские бабы не дали б старуху в обиду, а худой молвы, как ни странно, ничего не боявшаяся Зойка боялась. Впрочем, такое положение дел ее даже устраивало – поорав для приличия, она стала наезжать по воскресеньям, а после и совсем прекратила визиты, заглядывая только изредка стрельнуть «до получки» десятку-другую.

Мальчонка на бабкиных харчах пошел на поправку, но долго еще не сходила с лица диатезная короста; что же до жадности к еде (один из предметов бабкиной гордости) и привычки сосать палец – они закрепились надолго.

Поглощая что давали и что плохо лежало, к пяти годам он был все же очень маленький и до странности молчаливый ребенок. Соседские одногодки были заметно крепче, но, как ни странно, не выносливее. На своих утиных крючках он умудрялся бегать шустрее сверстников, лихо лазил по сараям, по старым лодкам на берегу, гонял на ржавом самокате или возился в пыли с мохнатыми деревенскими псами, причем в компаниях не верховодил, держался в тени, всегда словно к чему-то прислушиваясь. Тельце его вытянулось, стало гибким, но из-за недоразвитых ног – ступни были маленькие, он за всеми донашивал обутку – выглядело приземистым, как у зверька, а плосковатое личико с кривящимся ртом, снующие блестящие глазки и маленькие оттопыренные уши как нельзя больше подходили к кличке Хорек, производной, конечно, от фамилии.

Бабка души в нем не чаяла, закармливала всякими там конфетками-пряниками, оладьями-пирожками, но занималась им по обычаю мало – либо пропадая на огороде и в хлеву у своей единственной козы, либо добывая пропитание в городских очередях, либо отстаивая молебны в церкви – бабка была набожная. Он рос вольно, большей частью на улице, подражая скорее своим друзьям-собакам, нежели людям взрослым, до которых пока не было ему никакого дела.

4

Случалось, бабка таскала его в церковь. Иногда это было воскресенье, иногда – день на неделе, и внешне он воспринимал посещения как обычные, рутинные вылазки в город за продуктами. В большой краснокаменной купеческой храмине всегда было тепло, темно, и, пока бабка совершала круговой обход, прикладываясь к образам, он терся у свечного ларька, где неизменно получал горку конфеток, печений и маковых баранок. Исполнив ритуал, пораскланявшись со всеми, бабка выуживала его из ларька и вела к «детским» иконам – образам молнией убиенного Артемия Веркольского и к Иоанну и Иакову Менюжским. Каждый раз кто-то из находившихся рядом рассказывал ему их истории – он наизусть знал, как Блаженный Артемий «ужасеся чудного явления Божьей силы и от великого того грому и света молнийного испусти дух» и как пятилетний Иоанн, играя в чижа, ударил нечаянно битой братца и убил его, а после, испугавшись материнского гнева, спрятался в печи, где и задохся от дыма. Он слушал старушек, стрелял от нетерпенья глазами, выискивая укромный закут, где б мог затаиться и спокойно погрызть полученные у свечного ларька дары. Его постоянная настороженность и полное безразличие к рассказам принимались за внимание. Женщины пускались в разговоры «о детках», а он, клюнув иконки в нижний угол, исчезал и, блестя глазами из полутьмы придела, молча изучал это не совсем обычное людское скопище. Затаившись, неприметный, маленький, как лягушонок под корягой, он ловил рык дьякона, льющееся струение литургии. Благодаря свежей, молодой голове он легко запоминал непонятные слова, даже не стараясь вникнуть в их смысл.

Когда бабка подводила его к попу на исповедь, он послушно замирал, послушно подставлял под епитрахиль голову, послушно шел затем к причастию, бестрепетно исполнял все, что полагалось исполнить. Бабкины подружки умиленно гладили его по голове, подносили кружку с «теплотой», принимая его удивительную выдержку за редкую среди детей смиренность.

По окончании службы, приложившись к кресту, многие шли за церковную ограду на берег реки. Церковь, как водится, стояла на высоченном, овеваемом ветрами бугре, с которого, по преданию, начался город. Весь здешний район, с деревянным рынком, рыбацкой пристанью, механическими мастерскими, казенными заведениями и присутственными местами дооктябрьского периода, поделенными нынче на загогулистые коммуналки, назывался Холм, или Славянский Холм, или Славно, и не было в Старгороде шпаны задиристей и опасней, чем юные обитатели этого по-пролетарски скученного, не обремененного излишней собственностью района, коих кликали «славенскими» или попросту – «славными».

С высокого холма открывался вид на город, на кремль со щербатой стеной, на торчащие вверх и вниз по теченью реки монастыри – владетели и обереги в далеком прошлом водного въезда и выезда. Теперь их занимали ПТУ № 6 и местный политехнический.

На самом же холме ранее стоял монастырь, основанный святым Андроником «из римлян». Древние кельи не сохранились, и городская Дума возвела на святом месте краснокирпичный пятиглавый гигант, уцелевший в послереволюционной смуте и, единственный из старгородских церквей, не прервавший традиционного хвалословия Господня. На берегу, под собором, на маленьком, не зализанном водой пятачке, лежал святой камень – большой, гладкоокатанный валун цвета сине-зеленого с редкой искрой, явно не местного происхождения. Он не был похож ни на красный пористый здешний известняк, составляющий основу старых церквей и кремлевских башен, ни на моренные валуны с полей, хорошо шедшие в фундаменты, на каменки для бань и старые мостовые.

Камень был инородным, чудесным и святым. По преданию, монах Андроник приплыл на нем из самого Рима, стоя на нем, «аки на плоту древесном». Да и лежал-то он на берегу чуть только выше уровня воды – там, «где ткнулся», и не оброс ни мхом, ни зеленым водорослиным русалочьим волосом, не врастал в землю, а как бы покоился на ней твердо и основательно.

К этому-то вот камню и направлялась обычно процессия старушек по окончании службы. Спускались по растоптанной крутой лестнице, держась за перильца, отдыхая порой на скамеечках, поставленных на нескольких площадках. Оградки при новой власти камню не полагалось, но свечки в рыхлую землю вопреки всем запретам втыкали и жгли извечно; на Пасху клали крашеные яйца, посыпали крестом рис и пшено, поедаемые городскими воробьями.

Осенив себя крестным знаменьем, бабка вставала на колени, прикладывалась к камню, заставляла Данилку повторить обряд следом за нею. Затем часто перекидывались обычными фразами типа: «Вот, святый Андроник, узрел римское беззаконие и дивно так поплыл в православную землю».

– Истинно говоришь, милая, такой, как у нас, красоты разве видано? Я вчера стояла, так батюшкины слова, веришь, прямо до сердца прожгли. Уж я плакала, дура грешна€я: стою, а слезы сами катятся, ну уж так чисто€, так чисто€ на душе...

– Да... батюшка наш – он добрый...

Данилка стоял молча, смотрел в текущую реку (так полагалось подходить – лицом на восход) и совсем их не слушал. Вокруг камня распространялся сладковатый, терпкий запах свежескошенного сена, от воды поднимались прохладные речные испарения. Взор, брошенный сверху вниз, чуть притупленный, суровое, сосредоточенное молчанье – плод его извечной выдержки – вызывали у окружающих умиление, служили бабке лучшей наградой.

Выдержка была в нем и вправду недетская – он, например, никогда не плакал, как бы больно ни случалось ему расшибиться, мало дрался с пацанами, сносил любую дерзость и ребячью грубость, но не отходил, когда ругали, просто замирал, смотрел угрюмо под ноги. Один только раз, когда словами обидели его мать, кинулся он на рослого шестилетку, вскочил тому на спину и зубами вцепился в шею, в самый загривок. Взрослые разогнали их, но молва окрестила «бешеным», и задевать его с той поры почиталось опасным.

...Пяти с половиной лет, в июле, допоздна наигравшись на улице и проголодавшись, он пришел домой. Бабка лежала на кухне на полу, неестественно подвернув ноги. Угол кухонного столика, бабкин висок и линолеум вокруг головы были в запекшейся крови. Тут же валялась тряпка, стояло ведро с водой – бабка мыла пол и, поскользнувшись, налетела виском на острый угол.

Голова отвалилась назад, застывший взгляд был устремлен куда-то наверх, в отклеившиеся обои.

Он обошел тело, потрогал холодный ноготь, надавил пальцем на щеку, застыл на миг, принюхиваясь, но ничем абсолютно не пахло, прислушался и, не уловив звука дыхания, перешагнул через ее голову, взял со стола краюху хлеба и литровую банку с вечерним надоем, залез с ногами на диванчик, выпил молоко и съел хлеб. Затем принялся смотреть на умершую – молча изучал лицо, руки, грязные босые ноги, в черных трещинах ступни. Потом переключился на стену, на те же обои, что разглядывала стеклянными глазами старая. Так сидел, не выключая свет, не двигаясь, до утра.

С наступлением темноты стосвечовая лампочка на кухне разгорелась сильнее, заполнила все теплом и немигающим светом. Он не чувствовал движения воздуха, не различал уже рисунка на обоях, как слепец, ощущал отдаленное присутствие предметов только кожей лица. Закрытая дверь отсекала от всего дома, но вместе с тем дарила покой, и мертвое тело было естественно, как табуретка, как утюг на застывшей плите.

В этой позе застала его соседка, что брала по утрам у бабки молоко, – он сидел на диванчике в кухне рядом с окоченевшей старухой, притаившийся, но, кажется, ненапуганный, и сосал свой неизменный палец. Слезящиеся и припухшие от бессонницы глаза не утратили блеска. Соседка вошла, тихо ступая по тряпичным половичкам. Мальчишка, вероятно, не расслышал ее шагов, зато почувствовал движение воздуха от ее приближения – и, как зверек, вздрогнул от неожиданности и даже слегка покраснел. Ощутив по трепету пальцев, коснувшихся его волос и головы, весь ужас онемевшей женщины, он чуть только повернул лицо и сказал: «Бабка у меня померла», – вынул изо рта палец, повалился на диванчик и моментально заснул.

Деревенские вспоминали об этом случае, косясь на проданный Зойкой за бесценок дом. Данилку их переживания не волновали – он снова переехал жить в город.

5

Устроить его в детский сад не удалось, и он таскался с матерью на работу. Там была полная свобода – либо играл в подсобке, либо лазил по складу, где разрешали есть любые фрукты, а чаще бегал на пустырях за магазином. По-прежнему его больше интересовали звери, нежели сверстники, – он дружил с собаками, мог часами следить за их пышными свадьбами – вид совокупляющихся псов будил в нем просыпающийся интерес к собственному телу. Он уходил с собаками далеко, но всегда каким-то особым чутьем находил дорогу назад к магазинчику. Еще он наблюдал, как кошка тешится с полузадушенным воробьем, рассматривал тщательно, как, облепленная алчными муравьями, извивается и помирает от их яда многоцветная стрекоза, – никакого садистского сладострастия он не испытывал, просто изучал проявления жизни и смерти. Гонял по помойкам голубей и ворон. Мальчишкам из соседних дворов настрого запрещали с ним водиться, он знал кучу изощренных ругательств, которых будто бы не знали они, – кривоногий, растерзанный, он вызывал опаску у благопристойных родителей. Завидя его, мальчишки кричали: «Криворотый, криворотый, Хорек!» – и он перестал искать их внимания.

Он придумал себе такую игру: ставил банку на банку, отходил назад и кидал камни, стараясь подбить то верхнюю, то нижнюю, в зависимости от поставленной задачи. Скоро научился не делать промахов – глаз у него был точный.

Из этой игры родилась забава посерьезней – затаившись в подсобке, он объявил войну крысам. Он умел замирать и ждал, пока глупые животные не выползут из своих нор, главное было не смотреть им в глаза – ориентироваться по слуху он научился у бабкиной козы. Чуть поводя головой с растопыренными, напряженно слушающими ушами, сжимал он в кулаке тяжелый подшипник – казалось, он спит, чуть приоткрыв глаза. Но вот крыса выбегала на свет, и тогда он неожиданно бросал и редко мазал, – но, чтоб оглушить, надо было попасть точно в глаз, а уж затем добивать палкой. Обычно крыса подпрыгивала, издавала мерзкий писк и исчезала в дырке в стене или между мешков с товаром. Но все же двух толстых с длинными голыми, наподобие свекольных, хвостами он добил и очень этим гордился.

Женщины в магазине скоро к нему привыкли и перестали замечать. Он не реагировал никак на их брошенные походя ласки, старался не попадаться им на глаза, и это, естественно, их обижало. Анна Ивановна, шествуя из подсобки в магазин, замечала его фигурку, затаившуюся где-то в углу, и, подойдя к прилавку, всегда бросала Зойке: «Твой-то, муделенок, все крыс сторожит».

– А и хрен с ним, лишь бы под ногами не вился, – отмахивалась Зойка.

Он и правда походил больше всего на то, что в народе называют недоделанным, «прихехекнутым» – вечно замурзанный от гулянья по пустырям и помойкам, в потасканном пальтишке или рваном свитерке, в маленьких резиновых сапожках, в шапчонке невообразимого фасона или просто с расхристанной, давно не мытой белесой головой с теми редкими волосиками, что считаются одним из признаков если не дебильности, то уж точно малахольности и малокровия. Питался он как придется. Съедал все до донышка, отваливался от блестящей тарелки и замирал на непродолжительное время, пока не уляжется в набитом животе пища. Затем вставал из-за стола и снова был готов к походам и охоте или затихал где-нибудь на диванчике или в кресле, вперившись в телевизор и сося свой любимый палец.

Материнские постояльцы чаще всего относились к нему как к неодушевленному предмету – редко кто пытался завоевать его симпатию, а если кто и пытался, то получал в ответ лишь заряд холодной ненависти.

Исключением был один дядя Коля – шофер, работавший на большом, тяжелом лесовозе, задержавшийся в Зойкиной квартире дольше других. Дядя Коля, конечно, тоже любил выпить, особенно после тяжелой работы, но Данилка сразу почуял, что выпивка не имела над ним той власти, что над другими, – он и после бутылки водки не превращался в безмозглохрапящее чудовище, не икал, не рыгал в туалете, не пукал беззастенчиво, не орал во всю глотку, не бил ни посуду, ни мать. Дядя Коля сам стирал белье, водил их с мамой в кино на французский фильм с Бельмондо и иногда подвозил из магазина на своей большой машине с железным громыхающим прицепом. Он даже давал ему посидеть за рулем.

Мать при нем стала опрятнее, начала красить губы помадой и иногда прикладывать за уши и под мышки флакончик нестерпимо вкусно пахнущей «Красной Москвы». Дядя Коля привозил из леса дичь – у него было одноствольное ружье, и если он не стрелял сам по пути, с ним делились знакомые охотники и лесорубы. Он больше привозил боровую птицу: глухарей, тетеревов или рябчиков – целую гору маленьких вкусных рябчиков, которых запекал в фольге в духовке. Они ощипывали их с Данилкой – мать не любила этим заниматься.

Как-то он взял мальчика с собой в рейс. Добрались до вырубок только к вечеру, загрузили прицеп липкими сосновыми стволами и провели ночь в бытовке с лесорубами. Самое интересное началось на обратном пути. Один из мужиков увязался с ними в город, и дядя Коля посадил его за руль, а сам, положив в карман ватника горсть патронов, встал с ружьем на подножку снаружи, зацепившись за ручку на дверце широким офицерским ремнем. Машина шла медленно – еле ползла, мотор работал однотонно, без перебоев.

– Тут главное, чтоб звук был одинаковый, иначе они испугаются и улетят, – объяснил мужик.

«Они» были глухари. Они сидели на соснах, на самых верхушках, большие, иссиня-черные, тянули длинные шеи, провожали взглядом чудное громыхающее существо.

– Они людей боятся, машины не боятся, – опять объяснил мужик.

Дядя Коля на подножке прижался всем телом к кузову, выставив вперед ружье. Вскоре он выстрелил. Большой петух сорвался с ветки, ушел свечой вверх и вдруг начал падать, перевернулся на лету через голову, со всего размаху впечатался в дорогу. Дядя Коля настрелял их тогда с десяток, несколько штук отдал попутчику, остальными одарил Зойкиных подруг – Анну Ивановну, Раиску, даже соседке по площадке достался большой глухарь. Внутри квартиры, над порогом, на дверном косяке он прибил расправленный веером рябой петушиный хвост. Хвост долго висел там, даже когда дяди Коли не стало. Приняв для сугрева лишка, дядя Коля влетел зимой в незамерзающее болото и утоп в нем – груженую машину едва вытащили потом тяжелым трактором.

Поездка в лес запомнилась. Сидя в одиночестве дома, ожидая прихода матери, он вновь переживал звуки охоты – любовь к преследованию ради преследования была заложена в нем, видимо, от рождения. Воспоминание доставляло чисто физическое наслаждение: прикрыв глаза, он возбужденно елозил по креслу и теребил свой палец. Той зимой, когда погиб дядя Коля, он уже ходил в первый класс.

6

Учился он плохо. Четыре простых арифметических действия, умение выводить каракули, кое-как читать не без назойливой и нетерпеливой подсказки – вот, пожалуй, и все успехи. Таких подобных маленьких выкормышей пролетарского Славно в каждом классе набиралось трое-четверо – в школе к ним привыкли и старались всеми силами дотянуть до ПТУ.

Он не мог заучить наизусть даже коротенький стишок Лермонтова или Пушкина, и вместе с тем память – осязательно-зрительно-слуховая – была у него необыкновенная. Дорогу до школы он различал (чувствовал) всем телом, запоминая ее, как слепец, по едва воспринимаемым наклонам и подъемам, выщербинкам, поворотам тротуара. Шорохи, шум, шептанья за партами, щебет за окошком, услышанные или подслушанные сегодня, вчера, позавчера, запоминались как музыкальная фраза, всплывали часто не к месту на уроке, и тогда он отключался, превращался в гипсовый слепок пионера-отличника: прямая спина, руки на парте, блестящий взгляд, устремленный сквозь стену в никуда.

Он абсолютно не боялся темноты. Раз в физкультурной раздевалке, в подвале школы, задуманном на случай войны как бомбоубежище, отключили свет. Началась невообразимая паника, давка, и именно он вывел налезающих на стены, тыкающихся в углы перепуганных одноклассников – помимо телесной осязательной памяти у него еще как будто сидел в голове компас. Лучше всего чувствовал себя он на природе, в лесу, куда класс вывозили иногда на воскресенья. Собрать грибов больше, чем Хорек, никому не удавалось.

Необычные свои способности он никогда не выпячивал, даже тщательно скрывал, и в школе тоже держался серой, неприметной мышкой – и не на подхвате, и не в заводилах, и не в стороне, и вместе с тем абсолютно независимо.

Подобный образ жизни давался нелегко. Он никогда не ходил на дни рождения, но и не звал к себе – кислый запах материнской берлоги на первом этаже не располагал к совместным играм. Он бродяжил по городу – в механических мастерских, на рыбной пристани его узнавали, и только, ни с кем не дружил, летом сам ловил рыбу, сам варил себе уху – котелок, банку со специями, ложку стащив при случае из чьей-то лодки.

В кустах у реки он построил шалаш; натаскал туда старых ватников, мягкой ветоши и спал там, на рассвете отправляясь удить. Мать особо не беспокоилась, знала, что, проголодавшись, обязательно придет домой. Ночью он ходил к Андроникову камню за свечными огарками, жег их, и в шалаше всегда вкусно пахло нагретым воском.

С камнем была связана одна из его тайн, пожалуй самая главная. Однажды ночью он пришел, как всегда, за огарками, собрал их, запихал в карман куртки и вдруг сперва почувствовал, а потом только разглядел, что камень не лежит, как ему положено, а чуть парит над землей. Можно было даже просунуть руку в образовавшуюся щель, но он побоялся – вдруг да придавит. Ночь была светлая, с полной высокой луной, глубокая и безлюдная. Он ощупал камень со всех сторон – пальцы скользили по приятной гладкой поверхности, но ничего особенного не зафиксировали. Тогда он без колебаний залез на него, уселся поудобнее посередине, принял любимую свою чуть скрюченную позу, засунул в рот палец в ожидании чего-то необыкновенного и замер, вслушиваясь в тишину. И скоро всем естеством ощутил необъяснимую легкость. Камень слегка покачивался в ночном воздухе. Было не холодно и не жарко, только спокойно – под ногами текла река, и время стало какое-то иное – казалось, прошла минутка, а уже и начало светать, когда камень снова опустился.

Он слез с него, пригнулся – нет, камень прочно покоился на земле. Редкие искорки мерцали из сине-зеленой глубины – Данилка определенно знал, что ночью камень вместе с ним висел над берегом, но, расскажи он об этом кому-нибудь, его б сочли за сумасшедшего.

7

Была у него и другая тайна. Казалось бы, неприхотливый в еде (дома ел грубую пищу, все, что придется, как и когда придется), он постоянно думал о недоступной «красивой» снеди, она преследовала его как злое наваждение, истекающая и манящая. Это был не столько голод, сколько распаляемая зависть, бередящая плоть не меньше посещавших теперь позорных сновидений.

Тяга к точеным формам противоположного пола, недосягаемым и желанным, томила, и этот экстаз, мечты и одновременно болезненный плотский порыв, как гадкий, липучий недуг, заставляли сердце бешено колотиться. Это была форменная истерика – из памяти выплывали цвета, запахи, вкусовые ощущения, причем все вперемешку: и женственность, и целомудренность, и неотразимая порочность, и полуприкрытый взор уверенной в себе старшеклассницы на танцплощадке, и дикий, пустейший хохот, и запредельный запах аммиака из «девчачьей» уборной на втором этаже – малышняцкой, и окончательная одухотворенность лица умершей бабки, несовершенная, исступленная красота бегущих к финишу на школьном стадионе спортсменок, и совсем уже ни к селу ни к городу громоздящиеся образы остро отточенного ножа, снующего по кожаному правилу, и тугие буруны на реке, и горделивый поворот к солнцу влажного тюльпаньего бутона, и нарисованное на картинке в учебнике ухо с его улиткообразным лабиринтом, с бегущими по нему стрелками, указующими путь звуков, и запахи паленого пера, луговой ромашки, мокрой собачьей шкуры, и другое, другое, другое... до беспредельной бесконечности.

Защита от наваждения была одна – он вжимался с силой в подушку, зажмуривал глаза, вызывая всё застящие огненные круги, затыкал пальцами уши и так, погруженный в абсолютный мрак, в неживую тишину, свернувшись калачиком под одеялом, отгонял назойливую, пульсирующую бесовщину.

Это, кажется, было связано с матерью. Как не выносил он запах алкоголя, а он преследовал его всегда, всюду в пропитом доме, так не мог и боялся взглянуть на свое орудие, вырастающее в низу живота. Он прекрасно понимал, чем занимается мать с кавалерами за тоненькой занавеской. Почему-то мать всех их любила, всех называла миленькими, возилась с ними и с грязными, и с пьяными в обездвижку, и с хнычущими, и с нагло-приставучими, знающими одну только цель – выпить и нырнуть голышом в кровать; и почему-то все не задерживались долго, как тогда дядя Коля, приходили-уходили, оставляли после себя обмылки в ванной, не брезговали бриться-мыться этими чужими кусочками и драть щетину уже пользованными лезвиями. Он вырос среди них, их как бы не замечая, но мириться с ними не хотел и не мог.

Он придумал себе такую игру – новую и опасную: принялся воровать. В основном его клиентами становились старые материнские ухажеры. У них не много задерживалось в кармане, но все, что там оседало, он виртуозно похищал. Он находил их повсюду: в пивных ларьках, в водочных очередях, на базаре, иногда со всем законным семейством – женой и детьми. Он намечал жертву, вел ее, иногда до дома, иногда выслеживал не один день, изучая повадки, и вот наступал момент – в толчее, в очереди, в набитом автобусе после смены или когда клиент был пьян после получки. Он мог украсть даже не глядя, отвернувшись от жертвы, от «козла», как он их называл про себя, самым грязным, самым обидным из их же набора ругательством.

В основном это были люди зоны или из того пространства, что ее постоянно питает, – тягловые лошадки, «мужики» из работной шелупони, мрачноокие, «опущенные» самой жизнью и охочие только до водки и ласки, которую почему-то должна была подарить им мать или женщины вроде нее – затюканные, безропотные, привычно ожидающие очередного повелителя как несказанной награды.

Он их грабил. А после, если все поворачивалось удачно, еще и наблюдал за ними, жалкими, порой ревущими, матерящимися, скрипящими прокуренными зубами, лишенными спасительной надежды купить себе еще и еще водки, портвейна, пива. Он внутренне веселился, злорадствовал, лицом, как всегда, ничего абсолютно не выражая. Он пировал при виде их горя, представлял себе семейную свару, истерику ждущей и лишенной получки жены – хорошо знал, что часто такой мелкий повод вел к драке, и к серьезному мордобою, и к «Скорой», а иногда и на кладбище и в зону – в зону, где был им дом родной, где было их место, их место, их место...

А после бежал в гастроном, накупал себе пирожных, конфет, соков – на свои деньги, мог купить и курицу, и даже две курицы, и масла: и такого, и шоколадного, и торт «Росинка», и «Наполеон», и «Бисквитно-ореховый» – какой хотел. Покупал он все на другом конце города, не на Славном конце, где могли б опознать, – тут смекалка работала у него отлично, и пешком, обязательно пешком, со специальным рюкзачком, приобретенным для этих целей, укрывающим богатство, шел к шалашу или забивался в подвал брошенной насосной станции, в зависимости от погоды и времени года. Если было тепло, он разводил костер на берегу, в дождь или зимой затапливал старую голландку, исправно работавшую в его подвале, и кипятил чай и жарил кур на углях, на специальных приспособлениях из толстой проволоки. Там же, в укромном месте, прятал оставшиеся деньги.

Охотился он только по истечении запаса, не покупал вещей – только вкусная еда, то, что можно с удовольствием переварить бесследно и зараз. Но жертву мог опекать, пасти долго, и даже переживания от упущенных возможностей, сам азарт погони будили в нем чисто звериное чувство довольства.

Как ни странно, стоило ему втянуться в поиск, в этот гон по следу, мучительные сны прекратились – он стал засыпать мертвым, счастливым сном, как в младенчестве после купания в побитом алюминиевом тазу. Губы его лоснились от жирной, калорийной пищи, в животе приятно урчало, и сливочный крем и жареная куриная шейка или свиной шашлык на угольях дарили блаженное выражение – кривящийся днем рот чуть расправлялся, и слабое сиянье, подобие улыбки, но не улыбка, никак не улыбка, исходило от расслабившегося плоского личика.

8

В восьмом классе к нему подсадили Женьку – вероятно, по принципу: вали до кучи, или – дуру к дураку. Учиться Женька и не пыталась, только таращила свои теплые глазищи на доску: хлоп-хлоп махала ресницами-опахалами, и сего, по неписаному соглашению с классной, видимо, хватало. Женька была из своих – славненских. Черный фартучек всегда был отглажен и чист, и сама Женька благоухала розовым маслом из деревянного болгарского флакончика, что постоянно лежал в кармашке. Мать у Женьки была портниха.

Беспечная, томная, здорово-румяная, плотная, но никак не толстая, Женька могла бы без труда исполнить роль плакатной крестьянки-ударницы. Запросто б могла, кабы не ее утомленная флегматичность. Надо было сидеть за партой – Женька и сидела, надо было бы идти полоть свеклу – пошла б, наверное, полоть, никаких душевных сил на это не истратив.

Ребята Сохатого, самой, пожалуй, опасной группировки «славненских» из шестого ПТУ, вечно сторожили Женьку у школы. С ними она и уходила деловито – в обнимочку, несла в руке портфельчик, тронь ее кто, могли б и подрезать – мальчики ходили с бритвами и выкидухами и ни от кого это не скрывали.

Женька любила хрумкать яблоки – на этой почве они и сжились. Он таскал яблоки из материнского магазина – Женька их хрумкала (сама так говорила: «Похрумкать, что ль...»), а он смотрел: зубы у Женьки были что надо – крепкие, белые, ровные. Он закармливал ее всю первую четверть. Женька в награду рассказывала, в какое ее водили кино, сколько у Сохатого денег (деньги там водились приличные), кого Сохатый отметелил или кого собирается – отношения в славненских группировках были подчеркнуто натянутые и часто переходили в бои местного значения. Хорек слушал, весь внимание, – группа Сохатого интересовала его, если честно, только правом собственности на Женьку, но ничего «такого», что б он ожидал услышать, Женька никогда не доносила, знала правила.

Хорек разглядывал ее со столь откровенным восхищением, что и непробиваемо спокойная Женька не выдерживала:

– Че уставился, нравлюсь, что ли?

– Нравишься, – он не скрывал и не боялся.

– Это хорошо, что нравлюсь, я многим нравлюсь, – безразличность тона вмиг остужала.

Незаметно, медленно-медленно, где-то к весне, когда уже и сил никаких не было больше терпеть, это при его-то выдержке, произошел перелом в самой Женьке. Подозрительно часто она стала спрашивать, подозрительно близко садилась, пододвигала стулья тык в тык, и он получил разрешение (почувствовал – можно!) положить ей руку чуть повыше коленки.

Потом он пригласил ее в кино – действовал по намеченному плану. Но Женька не согласилась.

– Ты че, не надо – они ж не прощают. – То ли выражая сочувствие, то ли констатируя факт (он так и не понял), она примирительно положила его руку себе на колено: – Только в школе, ладно? Ведь убьют, ты их не знаешь.

Она решала проблему просто и незамысловато – ей было не жалко. Хорек не убрал руки – не хотел ссориться, как не собирался и отступаться, просто надлежало действовать по-иному. Как – он пока не знал.

9

Интуиция, верхнее звериное чутье, что сильнее слов и доводов рассудка, подсказало выход: выследить, уяснить, с кем предстоит схватиться. Сохатый приходил к школе в сопровождении ординарцев-шестерок – Чижа и Гули. Те много кричали, суетились, кривлялись, своим опасным для окружающих ерничаньем возвышая нарочито медлительного, сонноглазого вожака. Гуля и Чиж «просили взаймы» у школьников, засвечивали лезвие, нервно пощелкивали выкидухой – Сохатый, понятно, так низко не опускался, сидел в скверике около детских качелей, черные волосы его блестели, как и остроносые ботиночки на скошенном каблуке, курил шикарную «Фемину» – болгарские сигареты в красной коробочке, длинные, тоненькие, с золотым мундштуком, и никогда не оставлял докурить, не давал «дернуть» – молча, изучающе подымал глаза на просившего, молча лез во внутренний карман пиджака, доставал всю коробочку, открывал, ободком от себя, щелкал зажигалкой, – прикрутить тык в тык считалось западло, походило на мужской поцелуй, «петушиные ласки» – последнее оскорбление в мире веселого околозонья.

Женька всегда подходила к нему, как-то застенчиво склонив голову, здоровалась кивком, не обращая внимания на вьющихся вокруг Чижа и Гулю – те могли и ущипнуть, и даже ввинтить лапу под фартук, – она должна была выдержать взгляд, и только потом сам вставал со скамейки и, приобняв Женьку, удалялся. Иногда их стекалась целая орава, с другими девчонками, но всегда Сохатый сидел, по-особому сплевывал под ноги – авторитет его был несомненен, как завершающая точка.

Сила исходила от Сохатого необычная. Хорек, наблюдая из-за гаража, ощущал ее даже в укрытии. Неодолимо тянуло его к скамейке у качелей, и, казалось, палец на руке, да и всю б руку отдал, чтоб посидеть по-свойски молчком с задумчивым Сохатым. Но мгновенный морок отлетал, стоило только вспомнить Женькин шепот: «Ты что, ты их не знаешь...»

Они не таились – тут следить было легко, – они шли, порой занимая весь тротуар, всегда в одном направлении: мимо гаража «Сельхозхимии», мимо рыбной пристани, мехмастерских, бывшей насосной станции (его насосной станции), через пустырь – футбольное поле – к большому девятиэтажному дому, новостройке, заселенной городским начальством, – то, что никто из них не был там прописан, Хорек знал наверняка. Много часов исходил он вокруг дома, буквально проедая глазом окна, – ленивые люди выплывали из глубины, распахивали форточки, задергивали и раздергивали шторы, поливали цветы, но никто из группы Сохатого ни разу не появился. Он обследовал подъезд: подвал и чердак запирались на навесные замки, причем если подвальную дверь никак было не замкнуть изнутри, то чердачную решетку, отсекающую еще и половину лестничного пролета, как раз легко было затворить с той стороны, просунув руки сквозь прутья. Они могли обретаться только на чердаке.

В соседней типовой башне он легко перепилил дужку замка на чердачной решетке, зашел внутрь. Чердак был пуст, загажен голубями. Из вентиляционных окошек дуло. Единственное подходящее место – куб посредине, лифтовый отсек. Здесь тоже висел замок, но он спилил и его и попал, по сути, в готовое помещение – посередине две лифтовые лебедки на две шахты, по двум стенам на уровне пояса заизолированные, толстые трубы центрального отопления – спертый воздух, цементная пыль, резкий запах машинного масла, лампочка под потолком. В дальнем углу – выход на крышу. Досаждали, конечно, неожиданно включающиеся лебедки, вибрирующий пол, но к таким пустякам легко привыкаешь. Он вышел на мягкую гудроновую крышу. На соседнем доме посреди телевизионных антенн в одиночестве стоял Сохатый, глядел в город.

Плотная фигура, покатые, придавленные плечи, темно-серый, обтекающий пиджак, застегнугый на все пуговицы, руки опущены по швам – на фоне разбеленного неба, где мелкой кистью, ударом, нанесены облака. Прислонившись к стене, Хорек отчетливо осязал эту глухую статую, впаянную в кирпич среди двух подрагивающих на ветру телевизионных антенн. Пахло ржавым железом и мокрым асфальтом. Никакого щегольства, кричащей нарядности – они отлетели, остались в скверике. Подавленная, мрачная сосредоточенность. Внизу, далеко, меленько, жиденько, зеленым и коричневым стелился город.

Итак, убежище было вычислено, теперь предстояло наведаться в гости с инспекцией. С неделю он примеривался – наконец, прогуляв уроки, с утра, когда отсек явно пустовал, пошел. Решетку скрепляла простая контролька – секундная работа гвоздем. В отсеке стоял стол, стулья, дырявое кожаное кресло – вероятно, трон властелина, на полу – полосатый матрас, распространяющий кислый запах.

Спрятаться не составляло проблемы – строители побросали на чердаке доски, ящики от краски, две большие бочки с засохшей побелкой, заляпанные козлы, горку окаменевших мешков с цементом. Дверь в отсек когда-то имела внутренний замок. На его месте красовалась дыра – отличная, специально подготовленная смотровая щель. В крайнем случае, если придется исчезать моментально, можно притаиться и за углом куба.

Так, собственно, и произошло. Немногим более часа, пока они собирали мзду, пока неспешно добирались, Хорек просидел за бочками. Они вошли, затворились. Их было трое и Женька, и, перетерпев еще минут с десять, он подкрался к глазку. Расположившись у стола на стульях, компания пила портвейн, закусывала сырками и хлебом. Потом, как-то посередь второй бутылки, Сохатый толкнул Женьку в спину: «Валяйте!» – приказал буднично, как сто раз, наверное, приказывал. Женька покорно поднялась. Чиж и Гуля вскочили, не суетясь, подвели ее к креслу.

Пока они возились там, сзади, судорожным паровозиком, Сохатый, закурив длинную «Фемину», брезгливо отвернулся, но удивительно было, что, когда и он приступил, со значением держа в отставленной руке новую сигарету, Женькино лицо также ничего не выражало: будто в классную доску уставилась, лупила она в стенку свои телячьи глазищи и словно готова была сказать: «Хоре-ок, похрумкать, что ль».

Как они допивали, как играли в карты – Гуля уже тасовал колоду для Сохатого, видно, все здесь подчинено было раз и навсегда заведенному ритуалу, – Хорек глядеть не стал. Он отполз от двери, спустился на улицу. Он знал, что сделает дальше. Достаточно было раз посмотреть на Женьку, на ее сиротское одевание: как она отряхивает фартучек от воображаемых пылинок, расправляет складочки, как снова садится к столу и берет в руки стакан, уже в уголке, в сторонке, чтоб не мешать игре. Только почему-то не шел из головы Сохатый – задумчивый, одиноко стоящий на крыше, взирающий с высоты на город, тот, виденный неделю назад, а не сегодняшний, с гаерской расхлябанностью дергающийся под звук урчащих лебедок около замеревшей, душевно не участвующей никогда ни в чем Женьки.

10

И что интересно – загоревшись идеей, встав опять на тропу, петляя, кругами подбираясь все ближе к намеченной цели, он потерял интерес к первопричине. В классе отодвинул стул к окну и на удивленный вопрос: «Хоре-ок, ты че?» – ответил однозначно: «А ниче – через плечо не горячо?»

Больше они не разговаривали, друг на друга не глядели. Скоро Женька отсела через проход на заднюю парту к прыщавому тяжеловесному остолопу, распевающему про свой мотоцикл, что поджидал его в деревне, и о том, как будет летом на нем гонять. Хорек не глядел в их сторону, потому как думал о другом.

Он переродился в тень Сохатого, часто прогуливал уроки, крался, вызнавал. Поджидал их часами у дома, пока они не выбирались на волю, провожали Женьку, а сами или разбредались, или, что значительно интересней, шли на дело. Они по-мелкому домушничали – отсюда и деньги, – тянули, что плохо лежит, сбывая товар айсору-чистильщику на вокзале. В марте коланули склад автобазы, причем унесли что-то мелкое, но тяжелое в сумках и рюкзаках. Гуля и Чиж самопалом сняли с лодки подержанный навесной мотор, и Хорек подслушал, как Сохатый орал на них, обещая сделать «гуляй-кишка», – поддерживал дисциплину. Затем, уже в апреле, сработали «Спортмагазин» – тут им помогали еще двое. Сохатый сам не лазил – руководил снаружи. Он пристраивал товар, раздавал премиальные – Хорек зафиксировал и дележку: Сохатый тянет из нагрудного кармана портмоне, отсчитывает с плевочком купюры, запихивает их Гуле в штаны, Чижу – за рубашку.

Где только он не проторчал за это время: подворотни, подъезды, скверы, лавочки-скамеечки, афишные тумбы, кусты, пустые сараи, гаражи, кабины и кузова грузовиков, скользкие обочины – всюду было ему уготовано местечко, неприметное, удобное порой только одним – что все видел, а часто и слышал, и мотал на ус. Побоку пошли карманные затеи – просто не хватало времени, иногда и перекусить не удавалось как следует, но он не страдал, он умел голодать днями, потом, как волк, наверстывая зараз, до икоты, до блаженного бессилья.

Наконец он дождался своего часа. В конце апреля Женька заболела и перестала ходить в школу. Сохатый с компанией по-прежнему подгребали к концу уроков, взимали дань, по-прежнему Хорек просиживал за гаражами на ржавом ведре. И вот однажды они разделились – Гуле и Чижу было что-то приказано, и те, кивнув головами, отбыли в противоположную убежищу сторону. Сохатый, приличия ради, еще посидел немного, но вот поднялся и он.

Может быть, Гуля и Чиж были отряжены за вином в магазин, может, куда-то еще, какая разница – Сохатый шел к дому. Шел один. Хорек выждал немного, три-четыре минуты, и нырнул в подъезд. Проник на чердак, втянул ноздрей какой-то особо колеблющийся воздух. На работающей лебедке дрожала цементная пыль. Бочком подобрался к двери на крышу. Сохатый, как и тогда, стоял близко к краю – манил он его, что ли, – спиной к Хорьку, курил.

Спокойно, отрепетированно (сколько раз проигрывал в мыслях!) ступил кедом на матовый гудрон. Три шага, и силой всего тела толкнул в спину. Вскинув руки, Сохатый полетел вниз ласточкой, только потом заорал. Хорек уже мчался к лестничной площадке. Защелкнул замочек, обтер рукавом – все знал про отпечатки пальцев. Через две минуты был внизу. Спокойно вышел из подъезда, спокойно завернул в проулок, с полчаса простоял за стеной мехмастерских во дворике, на свалке, за ржавым скелетом грузовика. Потоптался на месте, оросил спущенное колесо дрожащей струйкой, потер сухие, зачесавшиеся вдруг глаза. Затем дал кругаля, через огороды, с другой стороны, отправился смотреть.

Сохатый упал перед домом – прямо в центр еще не вскопанной, грязной, мокрой по-весеннему клумбы, в примятые, поломанные, белесые прошлогодние стебли. Хорек не подходил близко, руки цепко держали сук скрывающей его яблони, он хладнокровно наблюдал: жильцов, милиционеров, санитаров «Скорой», Гулю с Чижом, съежившихся, напуганных, утративших вмиг свою взвинченную храбрость. Странно, когда Сохатого переносили на носилки, ему показалось, что налитое, сильное тело было не замерше-схваченным, как у бабки, а студнеобразно, безвольно провисало, его, скорей сказать, перекатили по земле в подставленный брезент.

С Гулей и Чижом он разобрался по-иному. На следующий же день, на вокзале, он углядел их в очереди за пирожками. Хорек позаимствовал пухлый бумажник у гражданина перед ними и перераспределил: документы – Гуле, бумажник с деньгами – Чижу. Сработал элементарно: очередь мешалась с пассажирами, сопела, шаркала ногами, переговаривалась, размахивала руками, протискивала с руганью чемоданы, никто ни о чем не думал, куда-то стремился, за чем-то стоял, кого-то поджидал – вокзальная неразбериха как нельзя лучше подходила для выбранной мести. Гуля с Чижом жались к обворованному гражданину, теснимые толстой мадамой с двумя детками, на нее напирали солдат и грузин и некто с мешком, да еще тонко и гадко кричали, что-то не поделив, у лотка впереди. Раз! – он увел бумажник. Два! три! – перепулил Гуле и Чижу. Четыре! – выждав, когда до продавца осталось человек пять-шесть, прикрывшись за носильщиком, приблизился к гражданину, нарочито неумело залез в карман, выдернул поспешно руку – и был таков! Мгновение спустя раздался крик. Звали милицию. Вот Гулю и Чижа уже вели в вокзальное отделение, причем гражданин обворованный, толстая мадама и какой-то еще случайный в беретке, наперебой галдя, уличали, возмущались, клеймили.

Как донесла молва, Гуля и Чиж схлопотали по трехе – дома у них обнаружилось барахло из «Спортмагазина». Заодно замели и айсора-перекупщика. Зная зоновские правила, следовало ожидать, что за «заклад» Гуле и Чижу предстояла несладкая жизнь в колонии для малолеток.

Восьмой класс он окончил, получил направление в ПТУ. Женька уехала в деревню к бабке. Он собирался восстановить шалаш и провести лето на реке, но тут случилась история с курткой.

11

Мать к тому времени как-то особенно рьяно, по-весеннему, загуляла и допилась до «Скорой». Два дня после промываний и инъекций ее крючило, кусок не лез в горло. Красные, пятнистые руки немочно дрожали, как и сама она, выдающая надсадные охи, проклинающая водку, напуганная реаниматором, посулившим скорую и верную смерть. Ампулы кордиамина, флакончики с валокордином, аскорбинкой валялись на тумбочке, резкий запах больницы витал по квартире. Мать вставала, чтобы только добрести до ванной – стравить желчь. Там бухала, хрипела, выла и, ополоснутая, нечесаная, в ночной рубашке и ватнике внакидку, шлепала назад к кровати, успокаивала себя срывающимся горловым шепотом: «Ничего, ничего, выходимся». Но так круто, зло ее забрало впервой, раньше хоть с полотенца, хоть колотясь зубами о стакан, она похмелялась, удерживала с трудом алкоголь, и, прижившись внутри, он красил щеки, давал воздуху и сил, поднимал и гнал на работу, и на улицу, и к новой опохмелке-запою, пока хватало денег и здоровья. Тут явно пришла болезнь, и весь май она выкарабкивалась, отказалась от госпитализации, сама, по-народному, принесенным Раиской медом, брусничным листом чистилась и к началу лета ожила, отмякла и только пивом, только пивчишком – для сердца, понемногу, легонько, пробнячком-подкатом входила, кажется, в новый круг невеселой зависимости, где был уже шаг до попрошайничества, обезлички, размытого, несуществующего времени.

В пору болезни Хорек ей требовался как подай-принеси, как свидетель ее постоянных страданий, как живое дыханье под боком и даже превратился в Данилушку, в сыночка, в сынулю, в единственного, в золотенького, но, по мере выздоровления, она все больше суровела, замыкалась, срывалась в крик – нервы у ней были ни к черту, неприбранные и замусляканные, как давно не закалываемые в пучок на затылке космы.

Пиво-пивчишко намыло в дом выставленного семьей экскаваторщика Васю, мечтателя о новой жизни. Приняв, Вася становился приторно навязчив, носил поначалу торты и шоколадки, а после – шампанское и коньяк, и как-то, желая подольститься к обоим, и особо к цедящему сквозь зубы «здрасьте» Данилке, принес японскую парку, что купил за триста рублей в правлении треста на распродаже. Модная, армейского цвета хаки, со множеством карманов и карманчиков, с шелковой плетенкой-поясом, стягивающим талию, с пристежным мехом и капюшоном, на защелкивающихся кнопках и молнии, ездившей как сверху вниз, так и снизу вверх (в два специальных замочка), курточка была верхом мечты. Данилка громко сказал «спасибо», даруя дядьке прощение, не полное, конечно, но частичное, но уже важное для установления отношений, и побежал в прихожую к зеркалу, примерять. Сидела она – полный улет, – язычок с названием на груди, вышитый оранжевой ниткой якорек на плече!

Мать оценила приобретение по-свойски – принялась за Васька€ основательно. Как только его не обзывала: ведь триста рублей – двухмесячная зарплата, и – псу под хвост, ведь триста рублей, на кого? На пацана, ведь триста рублей... Она кричала истошно, сама себя заводила, даже расплакалась под конец.

Такого унижения снести Хорек не мог – как был, в курточке, выскочил на улицу. Ночевал в подвале, на рваном тряпье, а утром снес куртку на рынок и сбыл моментально – азербайджанцы отвалили четыре сотни, и... плакала курточка, осталось одно воспоминанье, да ощущенье облегающей тело ласковой теплоты, да изящный заграничный шелест материала стоял в ушах, да... эх, что и говорить...

К вечеру он вернулся домой. Мать с Васей сидели на кухне за початой бутылкой. На сковородке шкворчала картошка в свином сале. Молча протянул он Васе деньги – триста рублей, молча направился в комнату.

– А-а, погоди, что т-такое? – Мать уже неслась к нему, развернула за плечо, с ходу влепила пощечину, звонкую и едкую. – Дядя Вася купил ему куртку, а он... Сучонок! Да как ты смел! – казалось, разорвет на куски.

Хорек вырвался, отскочил к входной двери, нырнул в подъезд.

– Ты только приди, только приди, пащенок, – надсаживалась мать вдогонку.

И была ночь, и еще одна в подвале – он топил печь, не закрывал дверцу, глядел в огонь тупо и сосредоточенно. Пламя плясало на плоском личике, на хоречьем его рыльце. Он сидел на чурбаке, сосал палец, сидел маленький, как обрубок, как ненужный еловый комелек.

За два дня он насшибал еще денег, купил ватник, штаны, байковую рубашку, крепкие резиновые сапоги-заколенники, плащ-палатку, топорик, сковороду, складной нож, моток бечевки, упаковку свечей, килограмм соли и килограмм сахара, чаю, пластмассовую бутыль масла, муки, две краюхи черного и зимнюю дурацкую шапку с кожаным верхом на случай холодов, три пары вязаных носков, шарф и свитерок с горлом. Получилось многовато, рюкзак тугой, раздутый мотался за плечами.

Рано утром он был на окраине за постом ГАИ, но не голосовал, шел по обочине, шел твердо на север. Знал, куда шел. Треугольные, широко раздувающиеся ноздри, признак хорошей дыхалки и неукротимого характера, с шумом втягивали сырой запах придорожных кустов.

12

С асфальтовой дороги он свернул скоро, сперва на мокрый большак, потом на разбитый проселок, потом и вовсе срезал по лесу – так было приятней и неприметней. Он не гнал – время теперь было несчитано, а свобода немерена. Хотел, нравилось ему – шел по дерновой дорожке, кромкой изумрудного овсяного поля, хотел – присаживался в лощине, в продуваемом березнячке или на солнцепеке в благоухающих сосновых посадках, расстилал ватник, ложился всей грудью, заложив под подбородок руки на мятную хвою, стаскивал сапоги, отдыхал среди бабочек и муравьев на искошенном лугу в одуванчиках и клеверах под нежный шелест всего молодого и зеленого. Ночевал без испуга и в лесу, и в затертых дождями сараях, и в оставленных, полурастащенных домах, среди запахов овчины и сырой золы, но никогда не просился к людям.

Деньги кое-какие у него имелись, но он старался не тратить, разве только на клеклый деревенский хлеб – копеечные закупки; чаще кружил около жилья, подобно своему родственнику хорю, вынюхивал добычу и ночами бесшумно – это доставляло высшее наслаждение – пробирался в курятник, душил тощих, линяющих хохлушек и рывками, низко прижавшись к земле, рвал в лес, далеко, глубоко – приспособленные к темноте глаза сгодились наконец для стоящего дела. Утащив, он совершал бросок километров в двадцать – мокрые кусты хлестали по телу, обжигали холодной росой, но он только насупленно щурил глаза, шаг за шагом отдаляясь от места покражи. Найти его было невозможно – следов он не оставлял, всегда тщательно думал, куда, как ступить, – истаивал, словно дым. Науськанные собаки отказывались брать след, топорщили загривки, испуганно скулили, и часто изощренное воровство приписывалось давно не тревожившему домовому – так ловко, запутанно и непонятно простому уму обставлял он добычу пропитания. Однажды он увел козла и целых двое суток тянул выпуклоглазого старика за собой на веревке, бил глупую скотину палкой по выпирающему крестцу, гнал и гнал без роздыху, чтобы в тихом лесочке у ручейка перерезать горло, как это совершали мужики в деревне с бабкиной животиной.

Он снял шкуру чулком, особо не церемонясь, зная, что не сгодится, завернул в нее безъязыкую голову, ножки, вереницу синих кишок, алые пузырящиеся легкие, резко пахнущие почки, закопал под елкой рядом с муравейником. Утром к захоронке уже тянулась копошащаяся, трудолюбивая тропа. Мясо он нарубил, уложил в специально подобранный и тщательно отмытый целлофановый мешок из-под суперфосфата, притопил в ручье на ночь. Вода оттянула кровь, выполоскала едкий козлиный запах. Поутру он его присолил, увязал еще и в рогожный мешок, приторочил сверху рюкзака. Ночью запек в угольях сердчишко и язык – в дорогу, а печенку, слегка только прожаренную, кровоточащую, съел сразу, как первое лакомство.

Через две ночевки, когда кончился ливер, а мясо крепко просолилось, он соорудил шалаш из ольховых ветвей, порезал мясо тонкими жгутами и закоптил, накрепко завалив вход, – потратил еще двое суток. Он все тщательно взвесил – идти предстояло далеко, и голодать он не собирался. Действовал он расчетливо и умело, словно не в первый раз, на самом же деле нехитрая процедура всплыла в памяти, где-то подслушанная, где-то достроенная воображением. Мясо получилось цвета давленой черники, твердостью с подошву, как и требовалось.

Запасы он оберегал – пока шел по населенному краю, разживался чужим, – люди много ему задолжали, и он только отбирал долг, но никогда не перебарщивал – маленькая головка, с трудом производившая простые арифметические действия, работала аналитически точно, инстинктивно скупо и целеустремленно.

К июлю, когда отмахал он прилично, лес стал глуше, но только местами, везде попадались выедины вырубок, дурацкие тупиковые просеки, заваленные невывезенным хлыстом и хорошим строевым лесом, искалеченная техника, пустые, покосившиеся вагончики лесорубов, в которых он не брезговал ночевать. Не было их – устраивался под елкой, в ямке меж корней, натаскав предварительно лапника, листьев, сухой травы, стелил плащ-палатку, натягивал ватник, если было холодно и сыро – заворачивался в одеяло и засыпал. Ночи стояли белые, так что спал он мало, отдавая дань привычке, – два-три часа; перехватив кой-какой пищи, кемарил, предварительно просушив обутки и одежду у костра, и снова вскакивал – предрассветная свежесть распрямляла незримую пружину в теле, гнала и гнала на север, в истинную глухомань.

Все чаще пересекали путь звериные следы, лосиный помет иногда еще парил, кабаньи лежки на болоте выделялись темными торфяными пятнами, грудами разрытого мха, он слышал ночную возню и похрюкиванье в близкой стороне, но не обращал на них внимания – наличие зверя свидетельствовало об отсутствии человека. Край стал меняться – все больше шел он по шуршащим гарям, заросшим лишайником, беломошником, вощаной брусникой, все ближе подпускала боровая птица. Нападал он и на охотничьи избы, пустые до зимы, – в них позаимствовал еще один котелок-манерку, эмалированную кружку, пополнил запас соли – больше нечем было разжиться, – самый нужный скарб люди предпочитали уносить по домам, подальше от чужого глаза.

Городки и поселки он обходил стороной, чуя их заранее по неистребимому запаху бензина, по вдруг выбивающимся, просекающим пространство щербатым асфальтовым трассам и линиям электропередачи. Кормили его маленькие деревеньки, убогие, но набитые простой, сытной едой, – только протяни руку. В одной из таких ему крупно повезло, точнее, он выполнил запланированное, просто не знал, где и как повезет, но должно было повезти, он так рассчитал.

Засев у околицы в лопухи, глядел он, как суетятся хозяева крайнего дома. Куда-то они собирались, сновали по двору, что-то относили-приносили, хозяйка снимала с веревки выстиранное белье, цветастые платья и платьица, бежала в дом, видно, гладить. Ей помогала дочка лет тринадцати, уже стройненькая, вытянувшаяся, но с не оформившимися пока грудками, с льняными волосами, прыгающими при ходьбе, серьезная, собранная, ласковая и с матерью, и с дико визжащим, носящимся кругами братцем, предвкушающим уже то действо, к которому они готовились.

Сам хозяин, полежав для приличия под машиной, встал, отер масленые руки ветошью, потрепал дочку по щеке, цыкнул на постреленка, встал раскорякой, оттянув от тела руки, – дочка принялась сливать ему из ковшика. Крякая, топчась на месте, он сладострастно и упорно мылся. Хорек завороженно глядел на них, согласных в труде и веселье, и впервые, наверное, отступила точащая зависть и злоба, он ощутил некое блаженство, он как бы был там, с ними, и эта девчушка, и пацаненок, и грозная лишь для порядка мать, и правильный, одетый уже в «деревянный» пиджак с подрубленными полами отец, принимающий из рук дочки широкий цветастый галстук, – они заразили его своим настроеньем. Что-то у мужика не ладилось, и дочка с хохотом взялась помогать, вязала узел умело и весело, и Хорек вдруг явственно ощутил ее пальчики на своей груди, такие они были сноровистые, маленькие, ловкие. Ему стало не по себе, краска прилила к щекам. Он вжался пониже, к самой земле, к корням лопухов, и тянул носом их свежий запах, и почему-то боялся поднять голову, чтоб не потерять, не перебить присвоенное мгновенье.

И правда, когда он выглянул снова, все уже исчезло, сменилось, как, бывает, на глазах меняется погода, – шла загрузка «газика», тащили какую-то снедь, узелки – мамаша уже покоилась на переднем сиденье, и подносили вещи дочка, и отец, и постреленок – он тоже волок что-то явно ему тяжелое, но нес, гордо выпятив перед собой, покачиваясь на разъезжающихся ногах. Девчонка успела нацепить платьице с белыми оборками, как-то сразу превратившее ее в ненавистную школьницу, придавшее тупой строгости, слишком мамашиной, показной, деловитой серьезности. Он зажмурился: она возникла той, завязывающей галстук, и Хорек успокоился – память, необыкновенно цепкая, сохранила образ, даже ощущенье легкости и веселья, и он смотрел уже спокойно, как они сели, захлопнули дверцы и укатили за околицу. Он выжидал долго, как чувствовал нутром: надо, здесь!

До вечера дом стоял пустой. Ночью, когда отбрехавшие дневную норму собаки замолкли, он залез в него и обнаружил искомое – длинноствольное ружье двенадцатого калибра, такое же, как было когда-то у дяди Коли, и целый сверток припасов к нему. Веселье весельем, а наконец-то ему повезло, и он представил себе, как огорчится хозяин, как станут утешать его домашние, особенно та, в строгом платьице с оборочками, и подавил злость, хмыкнул только и сиганул в окно.

Ноша его теперь тянула килограммов за двадцать, да еще длиннющее ружье – он больше нес его, как жердь, в руках перед собой. Зима теперь не страшила, была желанна – только деревья, и дичь, и воздух, и звезды. Высокий, испещренный небесный шатер, ничейный, захвачен был им, присвоен раз и навсегда, как и все, что он хотел по своему разумению присвоить и поместить в кладовку памяти. Почему-то ни мошка, ни комары на него не садились – запах ли был у него особенный или кровь, заговоренная бабкой с детства, но то было благословение свыше, иначе в северном болотном крае жизнь превратилась бы в медленную, сводящую с ума пытку.

Хорек шел, с радостью отмечая, как суровеет климат, он теперь пах водой, холодом, прелью и терпкими болотными травками. Густели облака, и дождь если нагонял, то падал пронизывающим, свирепым потоком, короткими, но яростными зарядами, с молнией и громом. Деревья стали тоньше, ниже, попадалось много вывороченных ураганом – они пускали корни неглубоко, стелили их подо мхом вширь – верный признак не оттаивающей за лето почвы. Все больше становилось болот, а значит, и уток, чирков, куличков, затянутых, погибающих озер – наступал край ручьев, ручейков, речушек, петляющих в низких берегах, с цветастоперым хариусом на донных камнях, со стрекозой над потоком, заросшим смородиной, малиной, ежевикой, непролазным шиповником, забитым упавшим лесом. Кочковатая, в борках только мягко устланная мхом земля глушила скорость – в день отмахивал десять-пятнадцать километров, просчитал шагами. Жилье и вовсе исчезло. С неделю он пробирался звериными тропками и, когда вышел наконец к длинному, извилистому озеру – в незапамятные времена просевшей под грудью ледника земляной котловине, когда узрел на нем чету лебедей, когда на выходе синей глины у воды различил олений след, а за ним, чуть сбоку, осторожный кошачий – росомаший, понял, что пришел и если не здесь, то где-то рядом лежит место, о котором мечтал, которое пригрезилось в чаду голландки, в подвале насосной станции, там, далеко, давным-давно.

Лес стоял стеной со всех сторон, елово-сосновый, темный, напряженный, заряженный силой, старый, промеженный лишь иногда скупыми вкраплениями берез и редкими шевелюрами осин, – хороший, деловой лес, куда не добрались пока визжащие пилы и вонючие трелевочные трактора, а то, что в небе гудел вертолет, так он тянул куда-то еще дальше, к тундре, к северному морю. Люди были везде, но здесь, на сотню километров спрятанный, расстилался край, что раз явился ему в озаренье, – отъединенный, богатый ягодой, красношляпыми грибами, зверьем и особенной, доводящей до сладкого озноба звенящей тишиной.

13

Он опустился на крепкий ствол завалившейся елки, толстые ветви поддержали спину. Зарыл ноги в трескучий мох. Вдруг он почувствовал, что устал – тяжелая работа пешехода, вся единый порыв, настраивала нервы на поступательный ритм, но все кончилось, и сразу откликнулись ноги, защипало переутомленные глаза, терпенью, хранимому в каком-то глубинном уголке мозга, наступил конец. Заныло в животе, засосало под ложечкой, суставы, со скрипом, с ойканьем, еле сгибались, тело зудело, чесалось – заветренное, выстуженное, прокопченное, немытое, усохшее до сплошных мышц, утыканное иголками боли, умаянное сладкой, но жестокой свободой. Он уснул.

Так, сидя, проспал два дня, не различая смен дня и ночи, угревшись в ватнике, завернутый в одеяло, укрытый от росы плащ-палаткой, неподвижный, лишенный даже простых потребностей организма. Выводок рябчиков привык к нему и собирал бруснику у самых сапог, любопытная белка – эта лазающая по деревьям лесная крыса – отважилась посидеть на его голове и цвиркнула, скакнула по стволу и спряталась в кроне ближайшего дерева, только когда пара вездесущих воронов спикировала на пеньки поблизости. Черные трупоеды долго, изучающе таращились на укутанную фигуру, примеривались, моргали, затягивая глаза сизой пленкой, но откушать не решились – он вдруг громко захрапел и вмиг распугал любопытных соглядатаев.

Наконец, на исходе второго дня, он очнулся, и потягивался, и расправлял затекшие члены, и долго и ломко хрустел каждым хрящиком, разгонял по телу бодрость, гнал прочь дряблый застой и бессилье. Затем спустился к воде, зачерпнул ладошками и умыл лицо, прополоскал рот, напился. Затем наносил дров, запалил костер, тут же у большого ствола соорудил привычную лежанку, сварил котелок пшенки и поел, аккуратно приправляя кашу ломтиком черствого хлеба, чередуя его с кусочком соленой козлячьей бастурмы. Затем пил чай с сахаром, не пожалел ради особого случая сласти, дул на парящую кружку, грел ею ладони и пил, пил, пил. Затем, устроившись поудобней рядом с жарким костром, глядел в ночь, в растекшуюся под ногами озерную ртуть, в далекий нерукотворный купол, на черный частокол по берегам, на алое пламя, на осыпающуюся, пыхтящую золу. Так встретил первый рассвет на озере.

Еще в ночи залетала утка, меняя места кормежки, затем потянули чайки, большие серые первогодки и белые ветераны – морские птицы, убеждающие еще раз, что забрался далеко, почти к самому морю-океану. На том берегу на песчаной косе разглядел глухарей, заглатывающих камешки, услышал, как близко и вверху, царапая коготками кору, пробрался зверь побольше белки, вероятно куница. Дядя Коля, любивший, знавший северный лес, многое ему передал, он, собственно, и привил эту, откуда б иначе взявшуюся, любовь-опыт.

Поднялся юго-восток, погнал по воде рябь, и не пришлось оценить утренний жор щуки и окуня, но и без того чувствовалось, что озеро кипит от рыбьих хвостов, – чайки кричали со всех сторон, кормились после ночного поста. Где-то справа, в глубине, вероятно в заливчике, страшно заикала гагара – ей немедленно ответили лебеди. Эти нахальные птицы терпеть не могли пришельцев, подавали голос по любому поводу и без оного, заявляя о своем присутствии, склочным кликаньем утверждали право на владычество.

Он подбросил в костер лапника, согрел чаю, похватал сухарей и козлятины, уже спешно, без гурманской ленцы, отмыл котелок от каши, затушил уголья. Надо было искать место для становища.

14

Часа два он шел по звериной тропке, текущей вдоль берега по лесу. Проложившие ее знали дело – скрываясь за стволами, невидимые с воды, они имели чудесную возможность наблюдать за озером и противоположным берегом. Глаз дважды отметил рыболовные вешки от сетей, попалось и старое кострище – озеро было заселено человеком, что явно ему не годилось. Но иного пути на север не существовало, он шел дальше, настороженный, готовый в любой момент нырнуть в чащу.

Тропа вывела к болоту, утыканному высокими и желтыми кочками. Пришлось спуститься к воде, брести по глинистому, вязкому дну. Болото кончалось речушкой, вытекавшей из круглого озерка. На другой ее стороне на высоком лысом бугре стояли строения – длинный низкий барак, обшитый толем, сарай, кажется баня. К мосткам у воды спускалась лестница, рядом прилепился навес с жердями для сушки сетей. На таком большом, рыбном озере и должны были стоять бригадой, как же он не догадался? Хорек разглядел вертолетную площадку, обозначенную четырьмя бочками по углам, от дома к высокой штанге тянулась ниточка антенны, вверху полоскался бесцветный флаг.

Он присел на кочку. Странно было одно – полное отсутствие запаха жизни – ни дымка, ни лодки у причала, хотя две посудины, баркас и ялик, лежали на берегу килями вверх. Он дождался сумерек, но люди не объявились. Тогда он перешел речку вброд, медленно прокрался к жилищу.

Лодки лежали около рыборазделочного цеха – открытой землянки, забитой пустыми бочками. Одна была полна слежавшейся, серой кристаллической соли. Ни свежей чешуи, ни блестящих следов на мокрой дорожке к дому. Здесь не жили несколько месяцев – площадка перед жильем была усеяна свалявшимся утиным пером.

Дом пах устоявшимся ароматом керосиновой копоти и нежилой пыли. Хорек запалил свечу: хозяйство оставлено было богатое – все, о чем даже и помыслить не мечталось. Длинный тамбур с железной плитой для готовки, шкафчики, и не пустые, с запасом круп в банках, бутыль масла, целый мешок сахарного песку, пачки чая, спички, свечи, слегка погрызенные мышами, две керосиновые лампы, ящик запасных стекол к ним, ведра, кастрюли, сковородки, миски, кружки, стаканы, два топора и колун, двуручная и одноручная пилы, канистра керосина. В жилом помещении имелась кирпичная печь, четыре лежака по стенам, стол посредине, маленькое оконце. Под столом вполне сносные валенки, какие-то растоптанные ботинки – домашние тапочки, на лежаках матрасы, одеяла, подушки!

Он затопил печь. Запасливые рыбаки накололи широченную поленницу дров, а целую гору чурбаков, напиленных бензопилой, оставили для любителя помахать колуном – по его прикидкам, дров должно было хватить на год, если не больше. В сторонке лепилась банька, а в предбаннике белоснежные, пустые, новенькие бочки, в которых хранили хлеб. Мысленно он предназначил их под ягоду.

Утром выяснилось, что тут еще полно чудесных вещей.

Лодки были пригодны к спуску, в рыбном цехе обнаружился вар, зеленая краска и банка олифы на случай протечек. На чердаке лежали две лопаты, пешня и, главное, вполне сносные, готовые сети.

Первую неделю он работал как угорелый – отчищал жилье от мышиного помета, рассортировывал крупы, соль, керосин – расставлял все аккуратно, по-своему, на полочки, отмывал посуду. Спустил на воду ялик, поставил у ближайших вешек сетку. Рыбаки увезли только рацию, бензопилу, лодочные моторы и «Буран», следы которого нашлись в пустом чуланчике. Понятно, что обстановка оставлялась впрок, когда-то они должны были вернуться, но вряд ли в этом году. Через месяц-другой озеро встанет, и если ловить рыбу, то сейчас – пропустить осенний лов побудила их какая-то веская причина.

Разобравшись с хозяйством, он затопил баню. Нашлись и два коричневых брикета хозяйственного, и два крупных обмылка хвойного мыла. Он прожарил тело, соскреб грязь, отстирал пропотевшее, закопченное белье. Отоспался. Впервые за долгое время он почувствовал, что у него есть волосы, что кожа пахнет, что она мягкая и приятная на ощупь.

В новой жизни было необъятное пространство вокруг, но не было времени – заготовки поглощали его целиком. Рано утром Хорек отправлялся на ялике к сетке, вынимал рыбу: щук, окуней, налимов, плотву, серебристых сигов, забредавших из речек хариусов, потрошил и присаливал в корыте. Затем пил чай, хлебал заготовленный с вечера суп, уходил в лес за ягодой. Клюкву ссыпал в бочку, бруснику, прокатав на одеяле, отделив от листочков, мха, всякой лесной шелухи, заливал водой – замачивал. Чернику и смородину перетирал с сахаром в банки – прорву пустых банок обнаружил в чулане. Шиповник и грибы сушил над плитой, чередуя нитку янтарных ниткой черных, гагатовых четок – для красоты. Походя, не специально, стрелял глухарей и тетеревов – их было много в лесу, так что на рябчика патроны не тратил.

Вечером разбирал рыбу по сортам – каждому своя бочка, – готовился к зиме. Сеть ловила исправно, но он поставил еще две, недалеко, под боком, – одной перегородил устье речки, другую навесил на готовые колья у камышовой отмели – места оказались богатые, давно выверенные бригадой.

Перед сном он обходил свои владенья, осматривал прибавлявшиеся припасы. Если б вдруг пожаловали хозяева, он бы встретил их во всеоружии, полной кладовой, но он надеялся, что встреча не состоится, и с течением дней все больше убеждался в правоте своих ожиданий. Один, безраздельно, господствовал он на озере, один, вместе с четой лебедей, встречающих ялик криком, не подпускающих близко, на выстрел. По берегам бродили олени, лоси, видал он следы медведя, не раз и не два натыкался на его большую, тяжелую лапу, но зверь этот скрытен, и Хорек за ним не гнался, как и за копытными, – всего было вдосталь, только успевай поворачиваться.

Вечерами, перед заходом солнца, он выбирался на берег, на высокий бугор, садился на специально поставленную скамеечку. В такие минуты казалось, что мир вокруг и он – одно целое. То, что было внутри, и то, что раскинулось снаружи, сливалось без всяких противоречий в согласный объем заповедной, пульсирующей тишины, а ее головокружительный обзор наполнял тело легким весельем. Благодаря чудесному компасу, сидевшему в голове, он всегда знал, где север, где юг, где вынырнет и где спрячется солнце, но странно: теперь, тут, находясь как бы в середине всей земли, ибо пространство ранее кончалось для него непосредственно у следа ноги, он нащупал и другую, обратную связь – от скамеечки на бугре разбегались сначала невидимые, а после, дальше, все более осязаемые линии с особым запахом и цветом, изломанные и покатые, спрямленные и изогнувшиеся, но там, куда глаз уже не доскальзывал, они явно кривились, мягко змеясь, сплачивались в одно большое и полукруглое, выпуклое, подобно гигантскому арбузу, покрывало, облегающее и землю, и небо, и звезды. Бог знает что творилось на душе, когда, зачарованный, он поднимал палец, водил им по островерхой еловой линии, по бугрящимся, перетекающим облакам, по подножию леса, по близким и далеким камням, словно прорисовывал их, нет, точно, именно прорисовывал, прочерчивал, и чудилось: сейчас, так вот насладившись, возьмет да и скатает чертеж в рулон, засунет за пазуху да и унесет с собой в избушку, чтоб только одному ему он и достался. Но нет, понимал, что не присвоить стремится палец, а лишь отметить, как зверь метит свою делянку, застолбить, упрочить здесь себя самого, и иногда, доведенный до какой-то высшей степени радости-безумия, он вдруг срывался в крик и вопил: «А-а-а-а!», и эхо возвращало размноженный вопль, и лебеди на воде испуганно озирались, били крыльями по тугой озерной поверхности и перелетали в дальний край, хоронились за выступающей там губой на время, чтобы потом приплыть по ветру снова, поближе и ненавистно и восторженно взирать на редкой наглости чужака, вторгшегося в их мир.

Непосредственная жизнь – осока, тростник, выпрыгивающие из воды окушки, малек, снующий у камней, ивняк на болоте, мощные ельники по берегам, – все стихийное и пахучее: ветерок, дождь, прорастающие грибы, большие красноголовики, иногда с хорошую миску величиной, плотные и холодные, – ничтожнейшая часть километровой подземной грибницы, ее верховые дозорные, изгнанные разбрызгать споры и продлить род, и невидимый, но наверняка откуда-то призревающий его медведь, и чуткий, глупоглазый олень – все, все вокруг становилось им самим. Это захлестывающее чувство требовало не объяснения, но вживания в тишину, звеневшую где-то за ухом, взаиморастворенности и бескорыстного благодарения, это была высшая степень самодостаточности существующей жизни – никакого господства, никакого излишнего украшения, – все украшалось всем, все надо всем господствовало, все всему подчинялось, сослуживало друг другу, интуитивно, по раз заведенному простому порядку.

В приступе горячечного, полубредового вдохновения он скорей и не думал, он чувствовал – и это важнее, – что, забирая свою долю, он наконец-то оправдывал грабеж, оправдывал сопричастием, содыханием, сотворчеством с тишиной, для которой, быть может, разветвленные подземные нити грибницы или кустик черной вороники значили больше, чем его согнувшаяся на скамейке фигура.

Отсидев так до синей тьмы или согнанный холодным дождем, он отправлялся спать, запирал на задвижку дверь, подкидывал в печку дрова, гасил лампу. Сны являлись продолжением леса, озера, болотных пейзажей, мало отличались от трудовых дней, но однажды в них примешалось забытое.

В тот день он страшно намаялся – тащил из сетей гигантскую щуку килограммов на тридцать. Сперва долго лупил ее обухом топора по затылку, после, зацепив за глазницы, выпутывал из ячеи, тянул на борт. Он весь перепачкался рыбьей слизью, а после еще и пластал чудовище и засолил кусками, набив бочку почти доверху.

Щука к нему и явилась. Говорящая, как в сказке Пушкина золотая рыбка. Он вошел в озеро по щиколотку – умыться, и подплыла щука, выглянула из воды, молвила, позвала в гости. Не раздумывая, он отправился за ней – по колено, по пояс, по горло, – вода не студила, не мочила одежды. Он сел ей на спину, как садился в деревне на спину поросенку, и рыба поплыла в глубь озера, в свой дом, в какую-то уютную подводную берлогу. Там было тепло и сухо. Щука налила ему отвара из медного чайника, что-то вроде чая из водорослей и речной травы, невиданного горько-фиолетового цвета. Он засмотрелся в чашку, как в зеркало, и в нем увидел Женьку и мать в бане, голых, плещущихся в зеленом бассейне. Потом мать вылезла на бортик, и, пока Женька в блаженстве по-лягушачьи выбрасывала руки и ноги, мать что-то слила из шайки в воду, какое-то зелье, и вмиг Женька превратилась в страшилище. Из ее боков и живота выросли три песьих головы, смердящих, воющих, изблевывающих ядовитую слюну. Мать закричала от ужаса и исчезла. Женька же выбралась на мелкое место, подняла руки и, двигая бедрами, словно танцуя, принялась укачивать, успокаивать псов. Те понемногу смирились. И вот уже не псы, уже три сросшихся с ней тела обвивали Женьку – Сохатый, Чиж и Гуля. Они принялись кусать, щипать ее, но Женька глядела отрешенно, не чуя боли. Троица эта словно силилась завалить ее – каждый из безногих уродцев тянул руки к ее грудям, отталкивая похотливые руки соперников, – все вместе они кричали уже в исступлении, пронзительно: «Я! Я! Мое! Мое!» Но откуда-то сбоку, из бассейна, всплыл он сам, Хорек, с вереницей зеленых водорослей на голове, и они, уставившись на него, онемели.

– Мое! – сказал он, грозно сверкнул глазами и шагнул к Женьке. Волшебным образом, вмиг, скрылась шайка, а Женька взмахнула руками, словно ее тоже влекло прочь, и наваждение исчезло.

Осталась щучья берлога и хозяйка, старая, добрая, похожая чем-то на бабку. Щука настоятельно рекомендовала ему пригубить из чашки.

Он смутно почувствовал привлекательность отвара, как чувствуют дети – не разумом, а чем-то глубинным, иным, и отхлебнул. Безвкусная жидкость наполнила тело покоем. Он превратился в рыбьего бога с чешуей и перепонками на пальцах. Щука увенчала его меховым малахаем. Время перестало существовать. Наступило блаженство.

Он проснулся в изумлении – сон и напугал, и расслабил одновременно, напомнил о прошлом, но и примирил с настоящим. Задумчиво сося палец, он вышел помочиться и вдруг увидел, что струйка метит белый снег. Хлопья тихо падали сверху. В полном безветрии надвигалась зима.

15

Снег пролежал недолго, его смыл холодный, секущий дождь, затем снег выпал опять, и опять его смыл дождь – зима завоевывала землю набегами. Лебеди присоединились к кликающей в небе стае, улетели последними, после чаек, уток, после всей мелкой, суматошно лупящей крыльями воздух озерной шелупони. Озеро покрывалось ледком, а в заливе даже льдом, держащим человека, но каждый раз его разбивало мощным северным ветром. К вечеру лед начинал трескаться, стрелять, лопался длинными секциями – заползающий под него воздух пучил льдины, вырывался на поверхность с дикими, непередаваемо животными, истошными криками. Ночью северный ветер разбивал полотно в мелкую крошку, намывал на берег острые груды блестящих осколков. Днем тянул гнилой запад, с дождем, тучами до горизонта, теплыми фронтами. Погода установилась мерзкая – ветер и дождь выдували боровую дичь с пляжей, загоняли под ветки в чащобу. Рыба ловилась плохо, черничники почти опустели, рябчик не свистел по утрам, выжидая пригожих деньков. Красной дробью моталась над водой рябина.

Дожди притянули скуку и уныние. Он передвигался неохотно, вполсилы – снял две сетки, оставил одну – первую, самую работящую, переколол чурбаки, выложил новую поленницу, расставил по берегам ловушки на глухаря, памятуя дяди Колины заветы. Делалось это просто: песчаный пляж перекрывался загородками из низеньких прутиков, и лишь в редких местах оставлялись воротца, тоже низенькие, узкие, куда любопытная кура могла только просунуть шею – не больше. Сверху укладывалась березка, опутанная капроновой нитью, над воротцами растягивалась петля. Глухарь выходил на пляж в поисках камешков, замечал странное препятствие и прямиком, не раздумывая лишка, телепал к проему, совал шею в петлю. Изредка он утягивал жердь в лес, чаще сидел нахохлившись, одиноко на продуваемом пляже, зло и испуганно косился на подходящего Хорька.

Ловушки требовали ежедневного обхода, стоило зазеваться, как он находил только пух да перья – куница всякий раз старалась его опередить. Иногда на удушенную глухарку садились вороны, и он поспевал к их тризне, долго и нудно, чертыхаясь, кляня все их племя, заметал следы, выискивал пух и перья, раскиданные по пляжу, закапывал в сторонке, разравнивал песок до девственно-чистого состояния.

Близкая зима выкунила белку, посрывала золотой лист с берез. Лес превратился в черную полосу с редкими багряными пятнами устоявших пока осин, с шафранными плешами болот, пахших промоченным, лежалым сеном, где низкорослый ивняк еще сопротивлялся, держал узкий листок. Но зима наступала на глазах, снег лег окончательно, и на нем смешно было видеть в редкий солнечный полдень спотыкающихся многоногих карамор и бежевых глазастых мотыльков, перепутавших время, очнувшихся враз, чтобы доплясать под ярким режущим лучом свою неоттанцованную, прощальную дневку; ноги пришлось закутывать дополнительной портянкой, на которую он пустил старое одеяло. Зато по снегу легко читались следы: из глубины леса нагнало зайцев, и на путях их пробежек Хорек тоже навтыкал ловушек-петель.

Он устроил в чуланчике ледник и хранил на нем ощипанных глухарей и ободранные заячьи тушки. Из меха, от нечего делать, Хорек задумал смастерить подобие шубы, обшить продуваемый изрядно ватник. Долгими вечерами сидел в керосиновом чаду, мездрил шкурки, распяливал их на дощечках, вешал к потолку на просушку.

Наконец он снял последнюю сеть, вырубил ее изо льда, втащил ялик на берег и даже выстроил над ним навес. Подобные мелочи занимали время, но ранняя темнота, тоскливые облака, застящие солнце, нагнетали угрюмое настроение не только на окружающий пейзаж, но и на него самого.

К концу октября погода наконец выровнялась. Глухарь расселся по соснякам, в борки у озера забредал как на огонек – порыть в неглубоком снегу чернику, и с грохотом улепетывал в просвет меж деревьев при приближении (похмельный супруг в выходной, вымаливая прощенье, и то так не молотит по ковру на дворе выбивалкой, как петух, встающий на крыло). С верхушки ели, недоступный, черный на светлом небе, лупоглазый и тяжелый, тянул он бесконечную шею, выглядывал непрошеного гостя. Охота на птицу превратилась в захватывающую борьбу – кто кого переслышит, кто кого упредит: Хорек со своим длинноствольным ружьем после многих неудачных попыток научился подбираться на выстрел, но бил только наверняка, так что зачастую возвращался домой с пустым рюкзаком.

Озеро сковало, и это здорово сократило путь до противоположного берега. Он встал на лыжи, обязательные в здешнем хозяйстве, принялся обживать дальнюю округу.

И все же вечерами саднило в горле, шея, словно сквозняк нанес, покрывалась синими мурашками – молчаливый с детства, здесь вдруг он ощутил тягостность одиночества и, вопреки привычке, начал разговаривать с самим собой. Город, мать, исторгнутая из души Женька нет-нет да и всплывали в памяти, как привидения с экрана, проскальзывали, бестелесные, над тропой, чудились в профиле березового нароста, завывания ветра доносили отдаленные голоса.

Страх не сковывал душу, он и вовсе не был знаком с этим чувством, но отшельничество, выяснилось, имело и отрицательные стороны. Он все больше уходил в себя, например мог дотошно, долго вынюхивать морщинки на задубевшем пальце, разглядывать волосики на руке, с идиотическим, отрешенным видом щипать прядку на виске или потирать ороговевшую ступню – методично, но не ласково, согласно но слабым гудением печки...

В морозный яркий день он рано выехал на лыжах, скатился с бугра на лед и упилил далеко на север, через болотца и длинное болото, перешел незнакомую речку, ступил в начинающуюся тундру и в ее стелющемся безмолвии подстрелил двух белых куропаток, а на обратном пути еще и глухарку. С груженым рюкзаком, уставший и голодный, поднимался он на свой бугор. Из сугроба с истошным брехом вылетели две лайки и принялись носиться вокруг. В доме находился человек или люди – раскаленный воздух плясал над трубой. Утомленные, уткнулись в поленницу тяжелые, обледеневшие охотничьи лыжи.

Выход напрашивался один – войти, но гость опередил, распахнул дверь ногой, сам оставаясь чуть сбоку, в тени. Керосиновая лампа на полке вдохнула холод, запотела и заморгала – в колеблющемся свете нарисовался лиловый силуэт: ружье в руках – нарезной ствол и дробовик на одном ложе – выдавало охотника-промысловика. Из дома валил пар, уютно пахло подгоревшим жиром, сладким керосиновым дымком. Хорек вгляделся пристальнее – глаза их встретились.

16

Человек был невысокого роста, но крепкий, грудь, что называется, колесом выпирала из-под латаного свитера. Коротко остриженные волосы с сединой, бородка с детскую песочную лопатку, нос пупочкой, кустистые черные брови, насупленный, колючий взгляд.

– Батя следом идет?

– Нету бати, никого нет – один я.

Человек пропустил его в дом, закурил сигарету.

– Один, говоришь? Тогда хвались.

Хорек коротко поведал свою историю, приукрасил и приврал, конечно, что сирота, но Старгород назвал.

– Из самого Старгорода, пешком? – человек изучающе повторил с расстановкой его слова, как бы оценивая информацию. – Смотрю, вроде натоптано, а бригада теперь на Ивельском озере, их еще в мае перекинули. И долго жить собираешься?

– Не знаю, сколько получится.

– Меня, между прочим, зовут Виталием – охотничаю от райпотребсоюза. Садись ешь, после будем думать, как дальше жить.

– А что, еды много – проживем, – Хорек пытался выведать его право на барак.

– Не в том дело. У меня избушка на Глубоком в двадцати километрах к югу. Здесь, у рыбаков, я раз в три-четыре дня гощу – путики с капканами стоят треугольником. День сюда, ночевка, день до Калитнянского озера, там тоже зимовье, день к себе. Так и хожу кругалем. Зайца петлей ловишь?

– Это на шубу – хочу ватник обшить.

– Гляди-ка, мастер, а дубишь чем?

На такой вопрос Хорек не знал, как ответить, – ему казалось, что после просушки шкурки уже готовы к употреблению. Виталий только хмыкнул. Вышел на улицу, пошарил на чердаке, вернулся с двумя бутылочками уксусной эссенции.

– Вот чем дубят, а это – голье, неси-ка лучше воды, Робинзон.

Пока Хорек ходил к проруби, Виталий размял шкурки, густо посыпал солью, приказал Хорьку втирать ее с мездряной стороны. После уложил рядами в корыте, прижал кирпичами, залил слабым раствором уксуса.

– Так-то вот, пусть пролежатся.

Затем пили чай – у Виталия была своя большая литровая кружка, и чай он пил долго, медленно отхлебывал, изредка макал мокрый палец в песок, слизывал с него сладость – вприкуску.

– Значит, леса не боишься? – Он все еще изучал Хорька.

– Нет вроде, одному только надоело, а так – хорошо.

– Надоело... В лесу не надоест – тут работать надо. Будешь, что ли, работать или как турист?

– Буду! – Хорек радостно кивнул – одиночество здорово его допекло.

– Давай тогда спать – завтра сговоримся. – Виталий погасил лампу и быстро захрапел.

Хорек, усталый, намаявшийся за день в лесу, казалось, только и мечтавший о теплой постели, долго ворочался, сосал палец, глядел в потолок, обмозговывал происшедшее. Он попадал в подмастерья, и уверенность и покой спящего вселяли уверенность и покой в него самого, но почему-то не спалось.

Утром Виталий сделал смотр его охотничьему снаряжению и, кажется, остался доволен.

– Компаса два или один?

– Ни одного нет, – не мог Хорек этого ему вразумительно объяснить.

– Смерти ищешь? – охотник глядел зло. – Ты тут пионерские замашки кончай, судьбу пытаешь, а она, забава, этого не любит. – Достал из рюкзака ручной компас, с видимым сожалением протянул Хорьку: – Я здесь все на ощупь знаю и то не брезгую с двумя ходить – надевай разом.

Пришлось нацепить на руку.

Собакам выдали по соленой рыбине, они заглотили их целиком, без остатка. Затем встали на лыжи, причем Хорек надел на грудь еще и лямку от санок – там в холщовом мешке лежали капканы, проволока, кусачки, – отправились наставлять путик.

И потянулось кочевье. Ежедневное, тяжелое, беспросветно-монотонное, если б не лес – от избушки к избушке по большому треугольнику – неизменно девственный и каждый раз новый, полный неожиданностей, зверей, звуков.

Охотник поначалу скупо пояснял, показывал, но Хорек чуял дело с полуслова, и на ходу, в лесу, они не разговаривали – в тишине шли, в тишине подбирались к облаянной собаками птице, били ее для наживки, вынимали из капкана куницу – шкурка в день почиталась большой удачей, белковали. Разговоры случались перед сном, когда, устроившись на лежанке, Виталий курил, отхлебывал чаек, рассказывал. Хорек слушал – своей жизнью делиться он не хотел, и Виталий, усвоив это, лишний раз не терзал вопросами. Хорошо они зажили – спокойно и слаженно.

17

Мирная жизнь продолжалась недолго – месяц-полтора. Пока приглядывались, притирались, все шло сносно, и работа была не в тягость, и принести лишнее ведерко воды, разогреть или сготовить обед Хорьку не составляло труда, – он таскал, рубил, готовил, лазил по пояс в снегу за добычей; охотник занимался только шкурками – сортировал, мездрил, сушил, пересчитывал, прикидывал, сколько выручит денег. Хорек понял: делиться с ним Виталий не собирается. Это было бы понятно – вся жизнь охотника зависела от зимней удачи. Хорек жил в зимовьях, питался, пек оладьи за счет охотника, ел его сало, грыз его сухари – драгоценней подарка в лесу не придумаешь, но и пахал ведь как негр, в ответ ласкового слова не слыша. Виталий считал: раз объяснил – повторять не следует, и, случись у Хорька заминка, взрывался, выходил из себя и долго еще матерился под нос, сопел дорогой: «Узел, вишь, не завязать ему, падло интернатское, привык бабьи на ботинках вязать».

Часто вечером, уединившись, Хорек вязал узлы: прямой, рифовый, простой штык, штык с обносом, шкотовый, – добивался Виталиевой простоты: «Раз – готово – намертво!» Такое учение сберегало лесное время, а главное, когда счет шел на секунды, незнание могло дорого обойтись. Оскорбляли лишь невнимание и суровость.

Он учился – скрипя зубами, вязал мокрые, ледяные концы. Они даже снились ему по ночам – Хорек просыпался в холодной испарине и, еще сонный, замороченно вращая глазами, соображал: справа петля, под низ суй, внахлест, и дернул, или нет... – падал на тюфяк, отключался.

С узлами он таки разобрался, но ни «молодец», ни «спасибо» в ответ не получил. Виталия самого наставляли жестоко, а что до криков, раздраженья по мелочам, матерщины – прошлое с его начальниками и начальничками потрепало нервы Виталию изрядно. Где-то под Архангельском, в деревне, в какой, правда, Хорек не запомнил, жила у него семья – жена и двое детей, но видел их Виталий наездами – летом промышлял рыбу, собирал на сдачу ягоду, зиму просиживал в лесу. Он спасался от мира и как шпынял и терпел рядом работавших на него лаек, так вскоре стал обращаться и с Хорьком, чуть если потеплее.

Любимая Виталиева присказка была: «Жизнь заставит – в замполиты пойдешь». Этих – брехал, платных стукачей – он в свои годы нагляделся на Северном флоте, когда ходил за рыбой.

Словом, оба оказались себе на уме, и возникшее противостояние начало еще только подтачивать установившиеся отношения. Виталий показал ему, как обшить ватник, но колол себе пальцы цыганской иглой Хорек сам. Виталий лишь посмеивался в бороденку. День посмеивался, второй, потом смастерил из жести наперсток – вроде пожалел, но мог ведь и сразу – Хорек запомнил. Он все запоминал.

Хорек любил посидеть вечером у окошка, глядел во тьму – Виталий терпеть не мог пустопорожнего безделья, специально находил работу, иногда и вовсе не нужную. Однажды, когда глазурованный лес приплясывал за окном, он приказал натаскать еще дров.

– Не пойду, угрелся, – отрезал Хорек.

– Как не пойдешь, я, что ль, должен? – Охотник заорал, набряк, что свеклина, рванул его с койки, завалив попутно стол, отвесил затрещину – Хорек отлетел к самой двери. – Без разговорчиков на флоте, понял? Как меня батя учил, так и ты... Да-авай!

Хорек не поднимался.

– Встать, кому говорят!

– Ты – не батя! – Хорек наконец встал, шагнул к крюку, снял ватник. Оделся, прибрал свою кружку, ружье, пристегнул патронташ, влез в лямки рюкзака. Виталий наблюдал молча. – Спасибо за хлеб-соль, но ты не батя, ясно? – повторил Хорек и протянул ему компас с руки.

– Ты что, очумел, на ночь глядя, остынь! – Охотник сводил на мировую, но Хорек положил компас на табуретку, вышел на двор. Виталий выскочил за ним с ружьем.

– Я зла не держу, но пахать как негр больше не намерен – проживу, как жил, а ты заходи в гости, милости просим.

– Стой, чума, стой, говорю! В лес ночью не отпущу!

– Луна... – Хорек ткнул пальцем наверх, – а хочешь – стреляй. – Он двинулся к лесу.

– Козел! Козел детдомовский, здесь тебе не пионерский лагерь! – Виталий бесновался у избушки, гонял некстати подвернувшихся перебуженных собак. Собаки скулили. – Вернись, лося забьем, лося-а-а-а...

Эхо долго гоняло звук. Знакомой, нахоженной лыжней Хорек спешил в свой барак. Сразу схлынуло зло, свобода пьянила. Порхающий снег был сладок, как эскимо. Четыре часа хода, и он уже прислонился к дверному косяку, жадно ловил воздух ртом, на лбу застывали капельки пота. Ветер холодил щеки, звезды и луна источали неистовый аромат: если б только он умел – завыл бы от восторга!

18

Виталий пришел к вечеру следующего дня. Пришел весь заснеженный, какой-то особенно шумный, возбужденный.

– Здорово, Робинзон! – словно и не было ничего между ними.

Поступок Хорька заставил его по-другому взглянуть на парня.

– На вот, займись, – бросил на стол большого глухаря. – Птички-то меньше стало, чуешь, да еще пурги начнутся – как жить собираешься, а?

– Проживу.

– Проживешь, проживешь, это ясно. На одной рыбе дотянешь в крайнем случае, но без мясца хреновато, нет? Или ты в постники записался?

Он балагурил, развешивая вокруг печки белье на просушку. В голосе появились незнакомые веселые, заискивающие нотки – Виталий искал примирения.

– А то гляди, парень, из Колочских болот лось пришел – загоним на пару?

Хорек сосредоточенно орудовал поварешкой, словно отливал из олова сложнейшую деталь.

– Как хочешь, я и один управлюсь – не впервой, но лось – чудо. Даже я опешил сегодня – стоит что твой слон, рога – отростков семнадцать-двадцать – бульдозер, а не лось.

Хорек молча хлебал обжигающий, мутный глухариный бульон. Виталий рассказывал раньше про Колочь – край непроходимых болот, обступивший залесенные пятаки суши с затертыми плешами, где из мха выпирают морщинистые старые скалы. Люди туда не ходят, даже в морозы можно ввалиться в дышащую полынью. После того как несколько зим назад там затянуло вездеход с геологами, место и вовсе стало считаться гиблым и проклятым. Геологи искали и, кажется, нашли уран. Начитавшись газетных ужасов, Виталий всегда говаривал: «Чего ловить – без свинцовых наяичников мужик в Колочи вмиг стояка лишается». Но признавал за местом необычное – зверь, по охотницким байкам, в Колочи вымахивал до невероятных размеров (ясное дело – мутант!), и вообще, попасть туда было боязно, но заманчиво – непуганый лес грезится любому промысловику. Виталий больше поминал Колочь как заветную мечту, но всегда зарекался, волшебный край лишь будоражил воображение.

– Вертолетчики в этом году видели дым из геологического вагончика, думаешь, люди?

– Откуда я знаю...

– А вдруг забрался какой зимогор или, может, русалки? Ты как, от русалочки б сейчас не отказался или слабо? Че молчишь, русалка с перепою хороша – ее еть нельзя, потому как некуда, на нее глядеть, на чушку, и млеть, как первоклассница от одуванчика, ясно?

Так вот и болтал весь вечер.

Ночью завела метель и не отпускала двое суток. Они истопили баню, помылись. Валялись на лежаках. Виталий травил баланду. Все ему лось не давал покоя.

– Его б с двух сторон погнать, и прямо к зимовью...

Хорек понимал, о чем речь: подраненного зверя преследовали по рыхлому, глубокому снегу – опытный охотник заранее высчитывал путь и валил бедолагу как можно ближе к жилью, так сказать с доставкой на дом. Второй, страхующий, лыжник Виталию б не помешал, но ясно как день: прими он участие в облаве, пришлось бы и дальше тянуть лямку на промысловика, а это не входило в его планы.

Когда стихла метель, Виталий стал собираться.

– Ну как, идешь? – был уверен, что уговорил.

– Хочешь обижайся, хочешь – нет, не пойду.

– Ну-ну, упрямый, значит, эт хорошо, я, брат, тоже упрямый. Так и быть, принесу тебе лосятинки – жди. – Он весело стрельнул глазами. – Я ж не против: поживи, подумай, но компас возьми, судьбу не пытай.

Никак не шел у него из ума этот чертов компас, ему казалось, парень опасно чудит, а в лесу чудачества исключались. Пришлось нацепить ненужный инструмент на руку – в знак примирения.

– Давай, не чахни! – Виталий помахал ружьем. – Третьего дня жди в гости.

Может, следовало пойти с ним? Виталий помягчел и, кажется, зауважал Хорьково упрямство. Но нет – правильно, сдаваться сразу не следовало. Хорек выдержал характер.

На третий день, как обещал, Виталий не пришел, зато рано утром на четвертый прибежала лайка. Одна, без пары и без хозяина. Она скулила и ластилась к Хорьку, звала в лес. Он спешно собрался, встал на лыжи, собака мигом припустила вперед – знала, куда вела. Они скатились с бугра, прошли метров триста камышами, краем озера, как вдруг собака ощерилась и, захлебываясь лаем, бросилась в лес. Хорек втянул голову в ватник, затормозил – ухо уловило рваное дыханье, словно стоптанным сапогом кочегарили самовар.

У большого куста можжевельника на опушке стоял исполинский лось. Роскошная корона его почти касалась земли. Зверь натужно поднял массивную голову, скосил назад налитые кровью, глубоко провалившиеся глаза – искал назойливую собаку.

Стреноженно, грудью припав на передние ноги, приволакивая заднюю, лось скакнул в сторону, весь подставляясь Хорьку. Бока его западали на вздохе, на мясистых серых губах пузырилась розовая пена.

Подранок! Так вот куда тянула собака! Хорек бесшумно разломил ружье, вогнал пулевой патрон, второй сунул в скривившийся рот. Прицелился чуть ниже уха – каких-то тридцать шагов отделяло их друг от друга, но лось не замечал его, возбужденно похрюкивая, смотрел на беснующуюся меж елей мучительницу. Он выстрелил, спешно перезарядил, но было достаточно – лось рухнул в хрустящий можжевельник.

Лайка рванула вперед, рыча, оскалив клыки, собрав в гармошку загривок, но наскочить не осмелилась – носилась кругами, поднимая тучи снежной пыли. Хорек ударил контрольным, уже зная: готов – уши повисли безвольными метелочками. Большая голова дернулась, со лба на глазницы потекла темная струйка.

Он выждал время, приблизился к теплой, парящей туше. Понятно стало, почему лось не заметил его, – задняя нога, раздувшаяся, вся в запекшейся кровяной корке, была разворочена картечью. Опасность связывалась у зверя с лаем собаки, с ним вместе и настиг его предательский выстрел. Картечь попала и в брюхо: гигантский бык пришел к озеру подыхать. Хорек только ускорил развязку.

Виталий упустил добычу, а он – взял, и какую: таскать не перетаскать – было чем гордиться! Хорек достал нож, но лайка не унималась, отскакивала в лес, лаяла, возвращалась, опять убегала. Он вырезал язык, завернул в тряпицу – лай в лесу не стихал. Бросил взгляд на заснеженный ельник, решил отправиться навстречу Виталию – кровь бешено пульсировала в мозгу от несказанной, нечаянной радости.

Снег ночью не шел, Хорек двигался по глубоким, меченным кровью следам подранка – лось пер не останавливаясь, увязая по брюхо, упорно. Чуть в стороне чернели собачьи запятые – она его вела, умница, или зверь сам уходил?

У охотничьего озера, на большом болоте, Хорек прочел происшедшее. Собаки выгнали зверя на снег, на Виталия. Тот стрелял картечью, начал гон. Не долгий, потому как проваливающийся в целине лось, пропахав хорошую борозду брюхом, вдруг выскочил на бугор, почуял крепкую землю.

Площадка метров в сто, без единого белого клочка, вся издробленная копытами, была залита кровью, закидана клочками ватника, собачьей шерстью, синими отвратительными кусками кишок, напоминающих обрывки перемерзшего шланга. Лось в буквальном смысле растерзал их – собаку и охотника, разметал рогами: поднимал останки и снова, в неистовстве, впечатывал в землю – мох, перегной, сучья были словно пережеваны гусеницами тягача.

От винтовки остались одни стволы, от лыж – щепки, от самого Виталия... Он сходил в избушку за лопатой и то, что сумел отскрести, закопал на бугре, неглубоко прожарив землю костром. Подумал, но ставить крест не стал – к чему, Виталий верил только в судьбу.

Как-то, вынимая из капкана замерзшую кунью тушку, глядя на мучительно вывернутое тельце, на злые, остекленевшие кошачьи глаза, Виталий сказал: «Эк тебя, ну ничего, придет и ваше время отомстить». Выходит, накликал.

Хорек переночевал в его избушке, набил сани провиантом, вымел все подчистую, отправился назад – свежевать лося, дозимовывать. Вопреки лесному правилу не оставил лайку на улице, пустил в дом. Она свернулась клубочком под столом, блестела глазом, выпрашивая приказаний у нового хозяина.

19

Теперь, запасшись всем необходимым, он мог не думать о пропитании, одной лосиной туши им вдвоем с собакой должно было хватить надолго. Он впал в спячку наподобие медведя – ел, пил, грезил наяву, путая день с ночью. Собственно, дня-то и не стало – солнце брезжило поутру где-то далеко и низко, в клубящейся розовой пене облаков, в пятистах метрах природа уже не выползала из теней. На краткий час пробившийся свет накатывал тусклым марганцем, вздрагивал на неровном берегу, размывался в садовую сирень, незаметно перетекал в тягучий настой едва синеющей сажи. Морозы укутали пространство непротыкаемой ватной периной.

Тишина глушила запахи, сжимала желудок в кулачок, в подвздошье поселялся тревожно-сосущий зародыш. Хорек перестал выходить на улицу – лишь изредка, по крайней нужде. Чудились отовсюду подстерегающие глаза, только сонная, разленившаяся лайка вселяла зыбкую уверенность: примерещилось...

В великолепной, бездонной черноте ночи, на твердых, как литое зеркало, небесах, широким слоем наледи зависал Млечный Путь, обнаженная и безгрешная луна жгла потусторонним холодом. То, что раньше наполняло душу легким, беспричинным весельем, отлетело. Взамен рядом поселились ужас, сомнение, предчувствие непостижимого и неотвратного горя. Хорек ощущал кожей приносящие их небесные токи, мельчайшие колючие частицы, что, падая с далеких высот, рождали в душе трусливый озноб, обволакивали округу особой, мрачной, безжизненной музыкой. Рассыпанная, как мошкара, толклась в воздухе манная взвесь, царапала оконное стеклецо, за которым, отгородившаяся, припорошенная, дотлевала в сугробе их жизнь – его и собаки.

Все вмиг сжалось до маленького, надышанного, затягиваемого неубираемой плесенью пространства. Он лежал на нарах, ловил звуки сердечной мышцы: тук-тук-тук, внутри ворочалось что-то упругое, горячее, но чужое, иногда быстрей, иногда еле-еле и слышное, но какое-то не свое, помимо воли гонящее кровь по налившимся тяжестью ленивым рукам-ногам. Иногда он вспоминал исполинского колочского зверя, как тот стоял в кустах, на берегу озера, большой, но уже растерявший, растративший силу, с ввалившимися глазами, превозмогая боль в животе, в онемевшей ноге, взирающий сквозь кровяной туман на заснеженный, далеко раскинувшийся простор. Лось уже был полутруп, полумертвец, полуничто, а он, дурак, ничтожество, всадил в него пулю и еще и ликовал, еще и плясать готов был от счастья нечаянно доставшейся победы. Разве он победил? И кого? Падая в кусты, зверь еще выдохнул последний воздух из легких, еще успел проститься с тем, на что отрешенно и вдумчиво глядел не раз, не два и не три при жизни, так же вот прячась, только носом выступая из чащи, чтоб впитать запах опаснейшего простора, лежащего под ногами, манил он его, что ли? Он, конечно, пришел проститься, изо всех сил спешил, а что пуля? Так... кажется, он ее и не заметил, принял как должное и упал. И теперь, здесь, отрезанный от мира, Хорек вдруг испытал безумный стыд, боль, страх за содеянное, здесь и теперь, сейчас только и проняло его, и донимало, и мучило, терзало неотступно и неотвратимо.

Когда же выла метель, хлопало оторвавшейся доской на чердаке, в душу закрадывалось эхо тревожной тоски, и он не знал, как от него избавиться. Был бы рядом Виталий... Звук собственного голоса казался чужим. Он молчал, вслушивался необыкновенно чуткими ушами – любой скрип, шорох, позвякиванье антенной проволоки бросали то в холод, то в жар, и эта лампа, изволившая вдруг зачадить или, наоборот, трескуче разгореться, – казалось, он сходит с ума.

Кто-то нарочито, заведомо истончал его позвоночник, давил на уши, на глаза, колотил под боком в жестяной колокольчик. В нем терялось согласие – Тот, Большой, Животворный, Вливающий спокойствие, от него отступился.

В поту ли, в лихорадке, не в состоянии принести дров, в выстуженной избе, свернулся он под комом одеял, матрасов, подушек, задыхаясь от сухого жара на свежем морозном воздухе. Сердце порхало в груди, когда он проползал к двери, чтоб соскрести с порога снег и жрать его обметанными губами, колкий и горький, скрипящий на зубах, лишь на доли времени остужающий, сушащий горло. Лайка подбегала к нему, лизала шершавым языком лицо, но он испуганно отгонял ее, шепотом, мерзким отрывистым кашлем, и псина исчезала за дверью, но вскоре возвращалась, забивалась под лежаки, как бы вынюхивая некоего незримого, испуганно поскуливала оттуда, колотила хвостом по половым доскам, царапала их твердым тупым коготком.

Но Тот, кто наслал болезнь, ее же и оттянул. На соломенных ногах Хорек добрался до пряно пахнущей сосновой поленницы, по одному, медлительно спотыкаясь, натаскал чурбаков, запалил печь. Сварил соленую рыбину. Обжигаясь, жадно пил вонючий отвар, спал, опять просыпался, опять пил. Нет, не хотел он здесь подыхать – злость, что глубже губительного равнодушия, его исцелила.

Наконец-то познал он, как выглядит страх, заглянул в болезни за недоступную ранее грань и алчно, как упырь, рвал зубами вареную лосятину, жевал резиновые волокна, радовался разливающемуся по телу теплу. Он и лайка урчали над костью одинаково сладострастно.

Мир ожил, запах – резко и дурманяще. Он чувственно, всем сердцем воспринимал столь дорогие, знакомые формы лепящегося вокруг.

Хорек решил теперь, что уйдет. Прошлое забылось. Его тянуло к людям, казалось, там все станет на свои места. Какие, он не загадывал. И лишь только день пошел на прибыль, он нагрузил санки провизией и затропил лыжню – на юго-запад, к человеческому жилью.

Ружье и припасы закопал под большим камнем в чирикающих воробьиных посадках у железнодорожного разъезда, собаку, безжалостно избив палкой, прогнал. Деньги у него оставались еще свои, но к ним добавились две сотни – Виталиево наследство, обнаруженное в охотничьих тюках. Он купил билет в общий вагон, чтоб не привлекать внимание своей экипировкой. Он ехал в наступающую весну, и в грязном, обшитом шкурками ватнике стало жарко ходить – Хорек чаще использовал его как подстилку на жесткой вагонной койке.

Часть II

1

– Загубила-а, загубила-а жизнюшку, ведь все мне – на€ было, ан нет, подавай запретного, и все, все могла, в сахаре-конфетках каталась, – прокакала, скворешня, чума, сатана не нашего Бога, сама, сама я, сынка, сама виновата-а-а, – мать выла, Данилку тискала, зарывала его голову в халатик, в жаркие, отвисшие титьки. – Ты у меня не чуди, ты-то не чуди, мать я или волчица приблудная, а? А-а-ах ты, волчица лучшей, лучшей, верно, сыночка, верно? – посиневшим, запекшимся ртом приговаривала и не отпускала, держала за руки, тянула обнимать.

Как всегда, была пьяна – едкий портвейновый запах распространялся за версту, с порога валил с ног.

– Не забы-ыл, не забы-ыл, сыночка, к мамке своей вернулся, – она сидела на краешке продавленной кровати, в блеклой тесноте, на полу валялись лакированные аптечные костыли. – Прости, прости, что если не так, вот, обезножела, дура, упала, упала я.

Врала по обычаю или мешала желаемое с действительным: синячина под глазом, распухшая губа, руки – как гуси нащипали.

– К-кто, к-кто, мама? – спросил – и себя не узнал, голос осекся.

– А-а... – мотнула волосьем, что кобыла на овода, и улыбнулась вдруг, свет забегал по лицу, плясанула в глазах электрическая ниточка. – Какая разница, сына.

– Я найду...

– У-у-у, ты у меня защитничек... Покажись-ка, – и причмокивала губой, куклой заводной, дергунчиком размахивала руками: – Вырос, вырос, собачатинка, вырос, а я-а-а-а-а... – снова взахлеб, с кашлюном причитала-скребла здоровой пяткой по половице, печалилась-жалилась. Вдруг как сглотнула, прервала панихидку, заторопилась подняться, гусаром плечи разманежила, но на подъем заряда не хватило – на один только показ, и погасла – голова долу.

– Сиди уж.

– Ага, ага, я вот отсижусь, – хитро согласилась, чиркнула глазом, уже довольная, уже уверенная в пригляде, скоро, пока варил на кухне картошку, нашарила у стены бутылку, хлебанула – три булька до донышка – и завела невразумительно-протяжные «Подмосковные вечера», объявляющие миру высшую степень удовлетворенности.

Мать никогда так не каялась, правда, так ей и не доставалось – соседи после настучали: милиция их с очередным кавалером растаскивала, шажок оставался до топора. Было, значит, дело. Упала...

Но накрыл заботливо одеялом, подоткнул подушку, а мать в ответ невнятной скороговорочкой: «Донюшко мое, солнышко, скочь ко мне зайком».

Руку отдернула мгновенная обида – «донюшек» да «солнышек» наслушался из-за занавески, так она мужиков голубила, и, видно, угретая, успокоившаяся, либо перепутала, либо другого ласкового словца не нашлось, по привычке муркнула, и уже дышит глубоко, мерно, из-под одеяла, как озерный топляк, окатыш – пятка мертвая торчит, зашибленная губища перебирает-отсчитывает во сне марьяжные обиды.

Он нырнул в свой холуек, притянул шторку, и знобко-знобко прошлась простыня по голой груди, и тоже – коленки к подбородку, и подушка перовая хоть не первой свежести, но своя, належанная, и одеяло коротковато, но знакомо баюкает, и радостно, легко в голове – попыхтел-надышал норку – давненько так сладко не засыпалось.

2

Но только окунулся в город, другая песня запелась, ПТУ, конечно, ему на черта сдалось, да год пропущен – мать упросила заведующую пристроить к кормушке: принимать бутылки в пункте около бани. Четвертной, тридцатка и полста в день к рукам прилипало, а с деньгой страха нет! Мужики-приемщики свои деньги подчистую пропивали, Хорек же, как трезвенник, – особняком – белая ворона. Но поприставали, постыдили и привыкли – сам с усам.

А усы начали пробиваться – не усы, усишки соминые по краям губы и перо на подбородке. Купил себе бритву, помазок, крем «после бритья», все это прятал от маманиных ухажеров – тем все едино, хоть консервной банкой шкрябаться. А они при парне попритихли, хоть и не особо в рост пошел, ноги по-старому отставали, но плечами обзавелся, развернулся вширь. Приобрел курточку, кроссовки, джинсы на кнопочках, рубашки венгерские со строчкой.

– Павлин, ехарный бабай, павли-ин, – хвалилась мать, когда в состоянии была хвалиться.

Кость у ней срослась, и пошла гульба-рыдание, червонный интерес покою не давал. Опять сынок стал лишний, только когда «занимала» на опохмелку, «на лечение, сыночка», голос заискивающе трепетал, а так... Махнул рукой на нее – жили как нежити.

– Девку б завел кучерявую, сидит как истукан у телевизора, – это означало: занял квартиру, по-человечески не расположиться.

Ухажер залихватски предлагал налить, но Хорек в упор не замечал, наводил стеклянный взгляд – и тушевались, потому что огарки в основном не мужики.

Но весне свое отдай – забирало уже не по-школьному, с цветными кинофильмами во сне. Он крепился, трусил, если по-честному, заходов не зная, – девки его одежду падко глазом обстреливали, чуял – клюет, и... напрягался только, проходил букой. Но как-то налетел на Женьку, думал – заросло, – не тут-то было, аж коленки заплясали, как у старого козла.

– Хоре-очек, привет – сто лет, где пропадал?

– Пропадал...

Откровенно оценила экипировку:

– Кайфовый куртец, в комке брал?

– В коммерческом на рынке.

– Где теперь?

– На сдаточном, бутылки принимаю.

– Кле-ово. Хорек, на дискотеку сегодня придешь?

– Приду.

– Давай, подваливай к семи на горку, идет?

Одарила улыбочкой, еще и ручкой сделала – обнадежила?

Гладил на кухне рубаху, чуть не прожег, а мать тут как тут: «Никак на свиданку?»

– Какое твое дело?

– Я так, я та-ак, – плотоядно губы растянула, это ей понятно, это ей близко, по сердцу.

Зализал перед зеркалом волосы на пробор, повертелся, нагнал строгости – и к Веселой горке, на танцплощадку. Встал в стороне, руки за спину. Народ подваливал, но Женьки не видно было.

– Хо-ре-ок!

Выглядела! Пришла! С компанией: мальчики-девочки, похоже, фарца.

– Знакомьтесь – это Даня Хорек, я вам рассказывала.

Важно, глухари на галечнике так не расходятся, поручкались.

– Будешь? – тянут стакан. Губу скривил, но взял, отказать несолидно, не на приемном пункте. Ради нее проглотил, не заперхался, чин чинарем, но повторять – будя. Жар прилил к голове, пристроился ближе к Женьке, но не обламывалось, здоровый такой ее пас. Чего тогда и рвался? Решил слинять потихоньку, но Женька опередила, подвела на тихий танец девчонку: «Валюша, потанцуй с Данькой». Свела – и к своему, пристроила подружку, ради нее и звала, наверное.

И злость вскипела, мочки ушей защипало, но уловил знакомое одиночество, что-что, а это за версту распознаешь, и потеплел к ней – Валюша так Валюша! Проводил с танцев до дому, зашел даже чай пить – мать у нее церковь сторожила через двое суток на третьи. Попер без боязни, целовались на диванчике, но дальше не пустила, ничего – лиха беда начало. Согласилась на кино, погладила по руке на прощанье.

Перед сном он себе руку наглаживал, но так, как у нее, не выходило, чтоб до мозгов прожгло.

3

После работы переодевался и бежать – Валюша в пять кончала в столовке. Встречались в парке. Торопливо терлись губами, она – руку на талию, он – на плечо, и одним существом двухголовым, довольным – в видеозал. Валюше без кино жизни нет. Глупенькая, шли после сквозь овсяный кисель белой ночью по улицам, как собачки на выгуле, а она:

– Клево! Бюстгальтер у нее с бабочкой, ты заметил? – Можно не отвечать, не требуется, кивай головой, главное – с шага не сбиться. – А плавки тигровые, я такие не видела еще.

Зрачки с вишенку: «А как он... А как она с ним. Ты думаешь, я так смогу?»

– Зачем тебе?

– Ну та-ак...

Походка у Валюши переменчивая, но с робким вызовом: куда вся неуверенность испарилась, что была в первый день? Когда в кино гас свет, Хорек терял голову, но не коснись – Валюша вся в струночку – ждала сказку. Потом ходили по улицам: «А он как, а она...» – тело наливалось по-жеребячьи, но нет, нельзя! Ступай исправно, в сознании, не теряя головы, поддерживай разговор.

Показал раз насосную станцию: «Зайдем?» – прозрачно намекнул.

– Ты что?

– А что, почему нет?

– Да отстань ты, в натуре, сдурел, на помойке, да?

Словно комнатка их с протертым диванчиком – дворец. Мать – божедомка из Сибири, отец там поселение отбывал. Привез к себе да и помер – саркома языка. Валюша рассказывала, язык во рту не помещался. Сама пошла после восьмого класса в столовку. Мать, тетя Вера, не отговаривала – пока ноги не обварила, тоже в столовке ишачила.

Вообще-то, добрый человек ее мать – «Даня-Даня-Данюшка», вроде просто, а приятно. Приветила. По глупости своей не подозревает, как у них крутится, а может, знает? Не похоже. Ей что осталось – Вальку пристроить, а он не пьет, не курит, деньги в кармане неворованные, в таком возрасте, до армии, и такие деньги. Не понимает – никогда в руках денег не держала.

– Розы, розы на четвертной, что ж так балуешь? – но довольная.

И Валюша тоже считает, сколько он потратил: часы купил – семь мелодий, пластмассовые, с красным браслетом, два сердечка на стекле – водонепроницаемые.

– Сто рублей? – аж стонет.

Раз с рынка принес шампанское за полста рублей – все деньги тратил, не откладывал. И – мало. Не то чтоб не радует, но есть с чем сравнить – с Женькиными корешками. На дискотеке – фазанами, денег и правда у них не считано. Да если б только захотел, но нет, потрошить их не тянуло – страх познал. Да что они о жизни знают?

Валюша танцевала, а ему скучно, да и неудобно на своих закорючках, только на медленный танец подходил, а больше у стенки. И чего обижаться – не тянет, не умеет и учиться не собирается. Стоял, слушал в перерывах – все разговоры об одном: кто сколько сорвал, и Валюша, подмечал, нос по ветру: живут же люди! Живут – до первого допроса, а там расколются, мать-отца заложат, вот что их дружба стоит.

Мать дома приставала: что? кто? какая?

– Эта шмакодявочка крашеная, что ли? Видала вас у кино.

– Мать!

– Непутняя, непутняя, смотри – доведет.

– Мать! Отвали! – расходился серьезно.

Но невмоготу, невмоготу два этих дня: чай вечерами – тетка Вера поит, проповедь читает, на другой, на божественный манер, но: в одно ухо влетело – в другое вылетело, что и у Валюши, – достала начетничеством, давно достала:

– Хватит, мам, иди спать.

И уйдет, и из своего уголка не выползет, покряхтит, ноги свои ошпаренные устраивая, жалко ее, дуру несчастную; сидят вдвоем у стола: Валюша в облаках витает, он – ждет. Мать заснет – Валюша не подпустит, и можно бы тишком, но что ты!

С сизым рассветом к себе, домой, по берегу – час доспать. По свежачку. Бурчит вдали пароход, камень Андроников – на полпути – обнесен деревянной оградой, теперь можно, теперь свечки палят, не оглядываются, крестный ход на праздник водили. Когда это он на камне летал? Приснилось – нет! Смотрел на воду – плоско, пусто, блестит у берегов, внутри на душе тоже пусто-пусто.

Дома сонное царство: мать храпит тоненько с присвистом, ейный разметался, тоже выводит, но с рыком, – окурки, консервы заветренные, хлеб зачерствел, хрящик обсосанный на полу; бултых в холуек, шторку потянул – и как не бывало. Но уже будильник иглы в голову вколачивает – подъем! И Валюше вставать-собираться: в чад, котлы с ячменным кофе клокочущие таскать, яйца бить на шипящее масло – завтрак господам туристам.

На работе только подколки напарников и отрезвляли:

– Укатали сивку крутые горки?

– Ага!

– Гляди, жеребчик наш во вкус вошел, иди покемарь малехо.

Жеребчик и правда вошел во вкус. В азарт. Все слилось в одно ожиданье – тут он оказался на редкость непоседлив. И жизни нет, один угар – яростный, мучительный, а больше ничего, ни-че-го!

4

Он привык обуздывать желания, но все время подстраиваться было выше сил. Все чаще пропускал он мимо ушей Валюшин лепет, только пожимал недоуменно плечами, случись ей обидеться на его невнимательность, – в конце-то концов, и он требовал понимания, и требование это казалось естественным и простым, но Валюша никак не могла поступиться привычным, заведенным распорядком. Ее тянуло к людям. Хорька же они злили по-прежнему. Никто теперь не мог крикнуть на всю округу: «Криворотый, криворотый!», но он не забыл, оказывается, не забыл, и, стоило только окунуться в людскую массу, опять из глубин живота всплывала утерянная было в лесу настороженность. Внутренне собранный, как и прежде, он был постоянно готов к нападению, он ждал его, предчувствовал – неукротимые, широкие ноздри чутко втягивали воздух опасности, чужой воздух их нечестно устроенного мира. Ему хотелось постоянства, покоя, Валюшу же притворная жизнь урывками устраивала и веселила.

Наступил май. Кроме понедельника и четверга, танцплощадка работала ежедневно, и обычно теперь Валюша, взглянув на него с мольбой, тянула туда, поступаясь даже своей страстью к кинозалу. Тщательно маскируя раздражение под усталое безразличие, он вводил ее в круг, кивком головы даруя разрешение порезвиться, отходил в тень, подальше от слепящих бликов светомузыки, сосредоточенно глядел поверх толпы, ожидая, когда же ей наскучит, когда она прибежит, вспомнит о нем. Она прибегала, но всегда с одним: «Даня, пойдем, клево же, ты научишься!»

– Нет, неохота, – он старался отвечать помягче, и всегда выходило сухо, почти грубо.

– Ну тебя, я пойду, ладно?

Угрюмая сдержанность, непонятность снискали Хорьку авторитет на танцплощадке. Его приняли таким, какой он есть, не пытались заигрывать, не лезли знакомиться. Здоровались с ним за руку, с ритуальным почтением, не запросто так, шлепком о ладонь, пожимали – пятерня в пятерню, крепко, с оттяжкой, и он отходил к своему обособленному месту, как некогда Сохатый на площадке перед школой – вроде и присутствовал, а вроде и нет, выделяясь независимостью, твердым осознанием своего свободного права так тут стоять.

Валюше, несомненно, льстило необычное положение ее кавалера, Хорек не раз ловил на себе взгляды, брошенные украдкой, – ребята явно его обсуждали, и, когда он пытался дознаться, Валюша всегда уходила от ответа, предпочитая стыдливо опустить глаза, выражая тем свою собачью преданность и восхищение. Но странно, при этом что-то с ней стало твориться непонятное, чаще и чаще пропадала вся ее стрекозиная легкость, она как-то подавленно сжималась, замолкала и тут же на глазах дурнела, как снеговая баба во дворе, только что искрящаяся в лучах солнца и вдруг попавшая в холодную тень. Все попытки дознаться причин кончались обычно ссорой, граничащей с истерикой, или, того хуже, Валюша натужно кривлялась, изображая радужное счастье.

Следом накатывало уже тяжелое, длительное молчание, которое он не в силах был ни разбить, ни подавить. Неслучайное это непонимание, как болезнь, расшатывало, ослабляло еще недавно бесспорную его власть, пугало и бесило. Хорек с ужасом ловил себя на мысли, что порой с удовольствием бы врезал ей, прибил серьезно и больно, так противна и раздражительна была Валюшина накатывающая молчаливая грусть.

Мать дома только подливала масла в огонь, лезла с назойливыми расспросами, иногда откровенно, презрительно смеялась:

– Что, опять не дала?

Он с трудом сдерживался, чтоб не кинуться и на мать, уходил к себе в уголок мрачнее тучи.

5

Судьба преподнесла подарок, превзошедший все ожиданья. Как обычно, он кончил работу, заглянул домой переодеться, перехватил кусок и вышел на улицу в парк – тетя Вера сегодня сторожила, и он рассчитывал остаться у Валюши. Но Валюша не пришла, первый раз за все время, и, предчувствуя недоброе, прождав целый час лишку, он почти бежал к ее дому. Воображение рисовало черт знает какие картины, почему-то он решил, что беда стряслась с тетей Верой.

На звонок долго не отзывались, но Хорек уловил ухом движение – в квартире кто-то был. Тогда он забарабанил в дверь ногами, услышал знакомые шаги – Валюша шла открывать.

Она и открыла, но не впустила за порог, просунулась в щелочку, вышла на площадку. Незнакомая раньше твердость, холодность не отпугнули, он попытался ее обнять, но Валюша отстранилась.

– Знаешь что, вали откуда пришел, надоел ты мне, понял? – без лишнего вступления проговорила она тихо, но с подчеркнутой ненавистью в голосе.

– Что с тобой? – Он не старался уже приблизиться, только изучающе глядел прямо в глаза.

Валюша не отвела взора по обыкновению, заговорила резко, нервно и решительно, слова так и посыпались изо рта:

– Ты мне надоел, неужели непонятно? Ты же урод каких мало, зануда, все, все это знают, ты один только думаешь, что такой особый, а все ребята мне плешь проели, когда я тебя брошу. Я терпела, думала, ты поймешь. Тебе б только одному, тебе... Уходи, Хоречек, уходи добром, я давно решила, я тебя и не любила никогда, подумаешь... Ты же как зверь, тебе только одно и надо, ты... Уходи, не мучь меня.

Она не выдержала наконец и расплакалась.

– Валюша, что с тобой? – Он опять попытался приблизиться, но она закричала:

– Уходи, уходи, хуже будет, я не одна, у меня новый парень, мы в гостинице познакомились, он тебя прибьет, как крысу раздавит, понял!

Всем телом она пыталась заслонить дверь, но Хорек отшвырнул ее, ворвался в квартиру. Там, в коридоре, стоял здоровый мужик, лет двадцати пяти – двадцати семи, стоял спокойно, руки заломив за голову.

– Что, не ясно? Пояснить? – Он не наступал, так был уверен в своей силе, демонстративно только перекатывал бицепсы, словно потягиваясь, распрямлял и закладывал за голову свои ручищи.

Хорек не раздумывал. Нет, все уже понимая, не мог он уйти просто так и кинулся на него вперед головой, метя в солнечное сплетение, но налетел лишь на кулак. Парень был хорошо тренирован, не дал ему опомниться, резко, с размаху, всадил ногу в пах, заломил руку и, пригнутого, не соображающего ничего от боли, вывел на площадку и сильно ткнул сзади всей подошвой. Ребрами просчитав лестничный пролет, Хорек впечатался в стенку и сполз по ней: боль в паху не давала не только разогнуться – вздохнуть как следует.

– Хочешь повторить? – Парень явно издевался сверху, но не спускался, стоял там на площадке, приобняв плачущую Валюшу за плечи – так еще вчера это делал Хорек.

– Он меня в ресторан водил, понял?! – прокричала вдруг Валюша. – Он человек, че-ло-век, понял ты, козел! – И она зарыдала уже в голос, обиженно, горько, надсадно, и парень почти насильно увел ее в квартиру, бросив через плечо напоследок:

– Увижу поблизости – пришью!

Дверь захлопнулась и не открывалась больше. Хорек слышал, как ревела Валюша, истерически громко, бесстыдно, и тот, здоровый кретин, басил, успокаивал ее.

С трудом он разогнулся, припадая на перила, сошел вниз. «В ресторан водил» – крутилось в голове, деньги, значит, ее купили, дуру.

До поздней ночи просидел он в парке, боль унималась постепенно. Слава богу, мерин не задел хозяйство, удар пришелся по низушке живота. Хорек сглатывал кровь, ждал, когда перестанет кровоточить десна, потирал оба ушиба. Пока что он не думал – отходил, собирался с силами, – удар был нанесен неожиданно, жестоко и метко. Наконец, справившись с болью, хромая, побрел он домой. Прежде следовало выспаться – завтра Девятое мая, праздник, а там видно будет.

6

Утром он уже не чувствовал боли, только синяк на скуле, как свежая пощечина, бередил душу, жег нутро.

Неужели только деньги? Что ж, это проверяется просто. Он вышел из дому и долго слонялся по улицам, выискивая жертву. Тело напряглось, пело в предвкушении дела, сомнения, самоотговорки улетучились вмиг, опять нахлынуло знакомое, редкостное чувство погони, азарт захватил, не оставив места переживаниям, пересчетам обид. Он искал.

Горожане попадались редкие и нарядные, большей частью с детьми, а значит, безденежные, бесцельно оттаптывали День Победы. Пьянехонькие встречались тоже, большей частью они сосредоточились во дворах, но с них взять было нечего, ему был необходим делец, воротила, а таковые еще не проснулись, их время сумерки, ночь, ресторан.

Так занесло его на старое Славненское кладбище, людное по случаю праздника – какой же человек упустит весенний день да не сходит проведать могилу? Бабки текли в ворота нескончаемой вереницей, в платочках, в ватниках, в зимних еще валенках с галошами, в немыслимых одежках с чужого плеча, кто с ведерком, кто с кошелкой, где хлебушек, яичко, горстка пшена воробьям и замусоленная трешка – последнее достояние, припасенное на свечечку или чтоб подмаслить кладбищенского сторожа – сегодня был их день.

Хорек присел на скамейку около ухоженной могилы, на специальную скамеечку для случайного прохожего, крепко сбитую, свежеокрашенную в недавнюю Пасху, со столиком, с пустым стаканом на специальной полочке – стаканом-поминальником, который унести, своровать грех, а попользоваться да и выпить из него – благо. Тоскливой, серой толпой, шаркая по песчаной дорожке, стуча клюками, перебрасываясь обыденными, сто раз говоренными фразами, старушки ползли куда-то, явно целенаправленно, неспешно, одна за одной до ряби в глазах. Любопытства ради Хорек проследил их путь – куда-то за бугор, за старую неслужащую церковь, может быть, к памятнику погибшим с обязательным гипсовым солдатом? Скорей всего, что и так.

Но вот к воротам подкатило такси. Из него выскочила худерябенькая, припадающая на ногу, востроносая старая дева, поспешно отворила дверцу, и на свет явился крепкий, краснощекий мужик, с холеной бородкой, короткостриженый, в свитере, какой-то серой куртейке и с портфельчиком. Бабки замедлили шаг, повернулись лицом к приехавшему, заулыбались, закланялись.

– Батюшко, батюшко приехал! – прошелестело по аллейкам.

Батюшка тем временем деловито расстегнул дерматиновый портфельчик, вынул свернутую рясу, напялил ее на себя, навесил на грудь медный крест, подал сопровождающей божедомке кадило и портфельчик и широким шагом ступил на территорию кладбища, не забыв осенить себя крестным знамением в воротах. Бабки облепили его и затарахтели – тянулись приложиться к ручке, просили благословения, но поп повел руками, словно смахивая их с себя, что-то грозно сказал в воздух, и дорога вмиг очистилась, перед ним расступились и заспешили догонять – крепкий широкоплечий батюшка умахал уже вперед и скрылся за бугром.

Из пустого интереса Хорек присоединился к процессии, но не слился с потоком, пошел параллельной аллейкой, чуть в стороне, в тени раскидистых деревьев, скрытый и неприметный для толпы, стянутой на небольшом пятачке около памятника. Народу набралось до удивления много, не одна, пожалуй, сотня, и неуместившиеся заполняли тропинки вокруг, меж оградками, переминались с ноги на ногу, ждали начала.

Священник встал лицом к памятнику, к гипсовому уродливоглазому воину, к затертым дождями и снегом спискам покоившихся в братской могиле, выбитым на бетонных наклонившихся плитах. В левой руке держал он книжицу с бархатной закладкой, другую чуть поднял к небесам, якобы сосредоточиваясь, а на деле ожидая, когда сподручная псаломщица разожжет ладан в кадиле. Наконец был разожжен и ладан, женщина со зверским выражением лица раскрутила кадило, как пращу над головой, и подала его, источающее пряный дымок, батюшке. Началась великая ектенья.

– В мире Господу помолимся...

Батюшка не был особо громогласен, но тишина настала мгновенно – все закрестили лбы, слышно было только шуршание бумажек – через головы впереди стоящих тянули, кто не успел, поминальные записочки. С ними же вместе, что интересно, путешествовали и деньги: смятые рубли, трешки, редкие пятерики и совсем уж единичные красненькие десяточки. Все это бумажное море стекалось к псаломщице. Совали ей сзади две специально для того стоявшие старухи, они же разворачивали записки, а «сослуживающая» успевала и петь, и следить за батюшкиным кадилом – то забирала, то подкладывала смолицы и, толкая священника в спину, передавала ему ворох бумажек с именами.

На могильных плитах памятника теплились свечи, некоторые верующие пытались неуверенно и робко вторить распеву. Батюшка лишь изредка вступал с гласом:

– Об оставлении согрешений скончавшихся в надежде на блаженство вечной жизни Господу помолимся.

Пока хор, подхватив, вел, священник читал имена, вернее, бубнил, как тарабарскую грамоту, скорей, скорей, чтоб всех перечислить, – ему приходилось гнать галопом, на одном почти дыхании. Но не останавливался бумажный ручеек, чтица с видимым уже трудом наклонялась к стоявшему на земле портфельчику, опуская и опуская в него рублевые вороха.

Хорек стоял на возвышении – все слышал и все видел. Прожорливый зев портфельчика все пополнялся и пополнялся, батюшкины слова одно за другим, спешные, почти суетные, словно задав ритм, тянули и тянули новые и новые денежки из карманов собравшихся.

Батюшка все бросал в кладбищенское безветрие имена убиенных, померших своей смертью давно и недавно, замученных, сродников, знакомых, любимых и не очень, поминаемых от торжества минуты, от умиленности сердца.

Вот, кажется, все списки были уже и зачитаны, отработанные бумажки батюшка тут же сплавлял назад, не глядя, и их благоговейно подбирали как нечто нужное, прижимали к груди. Близилось время общего поминовения. Как ни странно, Хорек вспомнил чин – тогда, в детстве, с бабкой, хочешь не хочешь слова легко запоминались на свежую голову, и сейчас он уже знал, что скоро конец. Он прислушался, повел лишь ушами в сторону и отрешился на время от портфельчика.

– Святейших патриархов, преосвященных митрополитов, архиепископов и епископов, а также служивших Тебе в священническом и монашеском чине, создателей этого святого храма православных праотцев, отцев, братьев, сестер милосердия, на войне за веру и Отечество жизнь свою положивших; верных, убиенных в междоусобной брани, утонувших, сгоревших, растерзанных зверьми, без покаяния внезапно скончавшихся и не успевших примириться с церковью и со своими врагами; в исступлении ума самоубиенных; тех, о которых просили нас молиться, о которых некому молиться, и верующих, лишенных христианского погребения, – и всели их в места света, блаженства, покоя, где нет болезней, печали и душевных страданий. Как Благий и Человеколюбивый Бог, прости им всякое согрешение, сделанное ими словом, или делом, или помышлением, ибо нет человека, который пожил бы и не согрешил, так как Ты один только безгрешен и Твое правосудие – правосудие вечное и слово Твое – истина. Ибо Ты – воскресение, жизнь и покой усопших рабов Твоих, Христе Боже наш, и Тебе воссылаем славу с Безначальным Твоим Отцом и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков.

– Аминь! – ахнуло по рядам, и тогда стали распрямляться, шевелить застоявшимися ногами, докрещивать лбы, кланяться памятнику, священнической спине, друг другу. Потом потянулись ко кресту, и не унять было их желания, а видно было – поп уже спешил, уже чтица застегивала портфельчик, уминала там накиданное, рьяно, кулаком, как тесто месила, и стояла уже, прижимая к груди его, батюшкино богатство, отвечала на какие-то вопросы, отнекивалась – верно, тянули их к своим могилам. Но батюшка не поддался на мольбы, опять воздел руки к небу, прося прохода, поклонился всем и заспешил к выходу, улыбаясь по возможности тверже, отодвигая особо настырных с дороги.

– Нет, нет, никак мне нельзя, – донеслось до Хорька.

– Ему отдохнуть надо, ему сегодня еще служить, пожалели бы, – вскинулась чтица и, размахивая портфельчиком в одной руке, прогоревшим кадилом в другой, уверенно пошла впереди, проминая дорогу. Отступление их было подобно бегству, батюшка даже рясу не снял, пер по дорожке, все убыстряя шаг, и бабки поотставали, начали растекаться по кладбищу, по своим уголкам, а у выхода только три-четыре поспевали за попом, не просьбы ради, а чтоб проводить и последний раз поклониться.

Хорек, все уже рассчитав, стоял за оградой, за каменным столбом, и, только лишь чтица поравнялась с ним, резко и сильно ударил ее ладошкой по глазам, рванул портфельчик и бросился через дорогу в кусты, а там через яблоневый сад к речке.

Портфельчик был пузатый, здорово, видать, укормленный. Он уже сбавил темп, а вскоре и вовсе перешел на шаг – погони за ним не было: на задворках мехмастерских, среди покалеченных остовов техники, и в обычный-то день редко появлялись люди, тем более сегодня, в праздник.

Он нырнул в свое логово, в насосную станцию, и в полутьме подвала, еще больше загаженного, запущенного за долгое время отсутствия, пересчитал выручку. Восемьсот тридцать один рубль – это была сумма, приличная даже по меркам танцплощадочных фраеров, Валюша должна была на них клюнуть, или...

Он принялся ровнять деньги, увязал их по сотням какой-то бечевкой – получился изрядный пухлый ком, и снова развязал, раскидал, как листья, засунул в них руки, но прежней радости не было. Он снова собрал богатство, рассортировал его, запрятал в тайнике, пустой портфельчик засунул за груду хлама в углу и спокойной, уверенной походкой вышел на улицу.

7

На другой день, не раздумывая лишка, Хорек заглянул в тайник, вынул деньги, рассовал по карманам. Распухшая куртка придала уверенности. Он шел к кафе, зная, что завтрак окончен, теперь у Валюши небольшая передышка и они смогут поговорить. Он поднялся по ступенькам черного хода, у какой-то встретившейся женщины в засаленном халате спросил, где найти Валентину.

– В мясную секцию иди, там они кофе пьют, бездельники. – Женщина махнула рукой куда-то в глубь коридора, и он пошел уже сам, внимательно смотря, как поставить ногу, чтоб не угодить в наезженную тележками липкую грязь.

В мясной секции, за большим оцинкованным столом, расчистив себе утлое пространство от костных и мясных крошек, сидели четыре бабы неопределенного в общем-то возраста: с распаренными лицами, в белых накрахмаленных косыночках, в неописуемых башмаках, разношенных и грязных, в потасканных халатах, с выпирающими грудями и подушкообразными животами. Они пребывали в том блаженно-отрешенном состоянии духа, что дарует короткая передышка в их каторжной работе. Веселил их жирный парень, по хитроглазому лицу явно мясник, в окровавленных куртке и фартуке. Парень травил историю, бабы слушали вроде б вполуха, а на деле внимательно, сопереживая, и похохатывали или вздыхали к месту и не к месту. Тут же пили кофе с булочками местной выпечки, поочередно залезали липкой ложкой в большое жестяное ведерко с вязким повидлом цвета хорошего мазута, покрывали им обильно булочку, откусывали аж половину зараз, запивали ячменной бурдой, хохотали, отмахивались от приставучих мух, не попавших пока на всюду болтающиеся, забитые липучки.

– Тебе кого? – мясник прервался на минутку. Бабы сразу стихли и вытаращились на чужака с нескрываемо глупым интересом.

– Валентину.

– Пройди налево в директорскую, она там марафет наводит.

Сообщение почему-то вызвало смешочки в кулачки, как что-то откровенно непристойное.

Хорек кивнул, прошел мимо них, уловив ухом лихой посвист – оценивали его экипировку.

– Этот, что ль, ейный?

– А я знаю, у ней их вечно череда, у сучки, молодая ишшо, – лениво ответила та, что погрузней и постарше.

Хорек вошел в директорский кабинет, обшитый фанерными панелями, с телефоном, с креслом, с железным высоким сейфом, с красными махровыми стульями темного лака, «под дуб». Валентина сидела к нему спиной, уткнувшись в зеркальце, разглядывала веко – подкрашивалась. Он затворил дверь, и она, углядев его в зеркальце, резко повернулась и резко же опустила глаза – отступать ей было некуда.

– Поговорим? – он не угрожал, но вышло как-то холодно, впрочем, он так и настраивался, без сантиментов.

– А че говорить, Хоречек, я все тебе сказала, ты не понял?

– Не очень. Повтори.

– Зачем?..

Его прорвало, и он затараторил не задумываясь, отступя сразу от намеченной красивой программы:

– Ты что? Что с тобой? Я не пойму. Тебе со мной плохо было? Я что-то не замечал. Все из-за того, что я не танцую? Так мне ж с ними детей не крестить, мне ты нужна, а не они. Или правда, ты за деньги?

Валюша вклинилась так же быстро, уловив его вздох.

– Даня, ты не понял? Я ведь не хотела, чтоб больно было, прости, я, ей-богу, не хотела, но если ты не уйдешь, я закричу...

– Погоди...

– Чего годить, ты что, глухой? Так объясняю на пальцах – уваливай! Ты ж бирюк, ты ж как медведь, все тебе в свою берлогу залечь и лапу сосать, а я молодая и красивая, я красивая, да? Мне без людей жизни нет! Нет, понял! Хо-ре-ок, уходи, ну, Бога ради. Я все понимаю, но с тобой – кранты, не отколется! Ни-че-го-шень-ки! – она показала кончик мизинца. – Да и что ты мне можешь дать? Жить, как мать прожила? Думаешь, я здесь вечно буду? Я сюда сослана, сослана, просекаешь? Кофе варить, биточки крутить, повидло жрать – это жизнь? Нет, куда тебе понять, тебе ж все равно, как я тут, ты ж даже ни разу не спросил, а у людей по-другому! У людей – весело, жизнь, понимаешь, жизнь!

– Тебе мало было, мало, так на, ты бери, – он начал лихорадочно потрошить карманы, швырять пачки на полированный директорский стол. – Бери! Все бери! Надо – я еще принесу, мне раз плюнуть!

– Это... где ты? Где?.. А... знаю – ты украл, больше неоткуда! – Деньги ошеломили ее, но лишь на минуту, она мотнула головой, бросилась на него с новой силой: – И что? Что мне с ними делать? Мне из-за них в тюрьме сидеть или тебя поджидать и губы кусать? Нет, я так не хочу, я найду себе богатого, но чтоб без тюрьмы. Я жить хочу, как люди живут, понял!

Она уже кричала, сгребая со стола деньги, и с ненавистью, с перекошенным лицом принялась запихивать их ему в карманы, назад, назад! Он все-таки поймал ее, облапил, прижал к груди, и на мгновение она прижалась к нему, но только чтоб накопить сил, и вдруг оттолкнула, въехала с размаху по лицу и превратилась вмиг и вовсе в ведьму, и лезла, норовя выцарапать глаза своими ярко наманикюренными ногтями, и истошно вопила.

Хорек отшатнулся, защищаясь руками, машинально начал отступление к двери, всерьез уже напуганный, с трудом сдерживая отвращение, проскользнул в дверь и с той стороны сильно и резко отпахнул ее Валюше навстречу, сшиб ее с ног и запер снаружи – благо ключ оказался в замочной скважине.

Его трясло. Не обращая внимания на выглядывающих отовсюду людей, прошел он скорым шагом по коридору. Сзади неслись крики, истошные, нечеловеческие – Валюша торпедировала дверь телом, а в промежутках вопила: «Жить, я жить хочу!»

Из этого сумасшедшего дома с валившим из щелей тяжелым паром и запахом гнилых овощей, от скользкого, заляпанного, жирного линолеума он бросился уже сломя голову, не разбирая дороги. Только на берегу реки, в знакомом кустарнике, где когда-то палил костер, он немного отдышался и повалился в траву.

8

Сперва он понять не мог, не хотел и знать, где находится и зачем: так, где-то в отдаленном островке мозга засело, что у реки, но он только вжимался в ладошки, в траву, затоптанную купающимися здесь днем мальчишками. Он лежал долго, пока земляной холод не пробрал насквозь, и он отполз от кустов, от мокрой тени на солнцепек, на потертую лысину пригорка, перевернулся уже на спину, заложил руки за голову и бездумно и молча глядел на синее небо. Где-то ниже, у реки, вопила и брызгалась детвора, тарахтели и визжали лодочные моторы, но он лег так, чтоб ничего, кроме неба, не видеть – ни воды, ни города, – стянул кроссовки, подставил сморщенные, распаренные пятки ветерку. Солнце грело и жгло, от его тепла и ярких лучей он жмурился, сквозь узкие щелочки следил, как лепятся облака, как выплывают уже из подтянувшихся, высоких, серых и тяжелых, разные диковинные фигуры.

Тут только захоти – и увидишь и зверя, и руку с кастрюлей, и хвост, и голову, и выпуклый, свирепый глаз, и старика нищего, что закутал голову в лохмотья пледа, чтоб оттенить худобу и пороховую бледность своего лица, вызвать жалость, вытащить у дурака сострадателя заишаченный гривенник.

Он давно заметил, что линия его успокаивает, но не всякая, не прямая и нервная, а чем более извилистая, тем лучше, тем спокойней она ложится на глаз.

Какая была красивая фигура у Валюши разнеженной, лежащей на диванчике, застывшей и умиротворенной, и какое нагромождение рваных, резких углов сегодня – летающие руки, дергающийся глаз, в полоску стянутые презрительные губы, когда она отбивалась, наступала, гнала прочь.

Он вспомнил вдруг деревенскую девчонку из дома, где он стянул ружье. Вспомнил всю картинку, как она завязывала отцу галстук, как бегал вокруг пацаненок и как вдруг все исчезло, когда она вышла уже во взрослом платье, подчеркнуто иная, чуть одеревенелая, с чопорным отцом в дурацком пиджаке.

Хорек сорвал травинку, пожевал, выплюнул вместе с салатной слюной, чуть горькой, даже приятной. Мальчишки в деревне, у бабки, стращали печеночным сосальщиком, что живет в корнях травы, – он быстро-быстро проникает в живот и размягчает печень, разлагает ее, и человек в муках помирает. Он тогда представлял его себе не как безногого микроба, а как нечто телесное, склизкое – такую улитку с ножками уховертки, и, побаиваясь, затаив дыхание и всматриваясь в травинку, все равно тянул в рот и сосал ее сок – живой, терпкий, свежий, долго не испаряющийся с языка. Вспомнив свой тогдашний страх, он только хмыкнул и сорвал новую, уже толстоногую осочину и осторожно, чтоб не порезать губы, запихал ее в рот и мял до состояния кашицы, пощипывающей не перетертыми вконец ворсинками то за язык, то за щеку, упорно, как бычок на пойме ввечеру.

Подобно бычку, ему хотелось время от времени мыкнуть, потянуть губой звук, но он сдерживался, мотал только головой. Жить так жить, Бог с ней! «Живи, солнышко, живи», – говаривала ему иногда бабка, наглаживая головенку, шершавые ее ладони были удивительно легкими, удивительно легкими...

От бабки мысль скакнула к бабкам на кладбище, вспомнилась их череда, нескончаемый шорох подошв по дорожке, басовитый глас попа, шелест поминальных записочек. Деньги в карманах сразу напомнили о себе, задавили в бока. Зачем они ему теперь, эти деньги? Зачем? Опять надвигалась пустота, как вечер, что накрывал землю. С реки потянуло холодом и моросью, но он еще полежал, а после встал, отряхнул прилипшие травинки, почесал належанную щеку и побрел куда-то. Так он слонялся без дела, без заботы и причапал к Андроникову камню, постоял у оградки, зло и тупо оглядел большой бульник, зализанный богомолками до блеска, оплывшие огарки, теплящуюся теперь в жестяном фонарике лампаду. Плюнул под ноги, пошел наверх по лестнице, медленно, шаг за шагом, по скрипучим ступенькам, не оборачиваясь на город за рекой, вверх, засунув по детской привычке палец в скосившийся набок рот.

Наверху по асфальтовой дорожке было уже два шага и до церкви – он подошел к калитке, посчитал голубей-дармоедов, устраивающихся на ночлег на карнизах.

– Данюшка!

Он вздрогнул, но тут же собрался и повернулся уже по обыкновению отрешенным, с чуть исподлобья глядящими черными, горящими неласково глазами.

– Данюшка!

Через площадь ковыляла тетя Вера, прямо на него, к нему, с протянутыми руками, и, не дав ему слова произнести, пала на грудь, обняла, прижалась к нему: маленькая, в застиранной и чистенькой косыночке, в ношеном-переношеном мужском плаще.

– Данюшка! Что ж она, прости Господи, наделала, Данюшка! Прогнала тебя, голубя, дура, и ревет. Я ей: а где Данюшка? А она как вскочит, как пошла на меня, Данюшка, так ведь никогда-никогда не кричала, и ногами топочет, что коза, и чуть в волосья мне не вцепилась. А здесь и этот пришел, боксер – перебей нос, ну да ты знаешь, знаешь, я поняла, мне соседка-то все рассказала. Я и бежать! А ведь и меня прогнала – иди, говорит, свою церковь сторожи. Ну я и пошла, Данюшка, и все о тебе думаю дорогой, думаю, а мне, значит, Господь тебя наслал. Ты уж меня-то прости, мил-человек, Вальку-шельму бес попутал, нечестивец рогатый, ты меня прости за нее.

– Тетя Вера, перестань, окстись, что ты...

Но она вцепилась, как плакальщица в угол гроба, и не отпускала.

– Ты в церкву пришел, в церкву, да? – и так на него поглядела, что вдруг соврал ей с облегчением:

– Да, тетя Вера, к церкви.

– Ох, хорошо, ох, хорошо, пойдем, пойдем, отопру тебе, чайком попою, ты уж отмякни, отойди сердцем, не копи зла, а финтя-минтя моя тебя не стоит, я, грешница, тебе говорю, ты ж зла не таишь, а, Данюшка?

Она и рада была его встретить, явно боялась, отмаливала дочку.

– Ну что я, страшный такой? Кончай, тетя Вера, нет никакого зла – пусть живет.

– Ну и слава Богу, слава Богу, Данюшка, теперь-то тебя не пущу, пойдем со мной, голубь, ты мне и пособишь. – Она поднесла палец к губам: – Тсс! Тут реставратор скоро придет, ночь будет работать, так надо ему икону снять, а икона тяжелая. Страшный суд, прости Господи, не ведаем, что и творим.

Отказать было невозможно, да и не хотелось – он пошел впереди, а тетя Вера засеменила сзади, перебирая словечки, как семечки лузгая, привычно и бездумно, но он уже не слушал, шел впереди, тяжело ступал по известковым плитам, которыми к прошлой Пасхе умостили церковный двор.

9

В церкви было сумрачно и тепло, особенно после улицы, после сырого вечера, и намытая чистота, выметенные и битые-перебитые половички и коврики пахли остывающим ладаном, теплым воском и чем-то еще – человеческим дыханием, что ли, но не спертым, не потным-задыхающимся, как по праздникам, а лишь остатками теплоты. Из глубины, соприсутствующие с мягким мраком, чуть только тронутые огоньком зеленых лампадок, проступали большие глаза – первое, что притягивало взгляд, отблескивала чешуя позолоты на ликах, и, уже подготовленный, он стал различать фигуры, выходящие из столпов, парящие на стенах, проступающие на парусах большого и отдельно от всего живущего купола.

Тетя Вера щелкнула какой-то кнопочкой, и зажегся редкий электрический свет, мелкие, разбросанные по всему телу храма лампочки, не веселящие, а лишь слегка оживляющие пространство, отдаляющие тени в углы, ластящиеся, льнущие к позолоте вычурного купеческого иконостаса с его тяжелыми виноградными лозами, крылоподобными завитками и виньетками, обнимающими Нерушимую Стену с печальными, углубленными, влекомыми к средокрестию миндалевидными очами.

Тетка Вера привычно опустилась на колени, отбила тройной поклон, окрестила лоб, бухнулась им в каменный, чисто отмытый пол. Хорек стоял у нее за спиной. Против воли, заученно с детства и монотонно, рука сложилась в троеперстие и пропутешествовала со лба на живот, с живота по ключицам.

– Данюшка, Данюшка, – тетка уловила его движение, – мил мой человек, припади, припади – Христос-заступник все простит, все замирит на душе. – Глаза у нее сразу наполнились умильной слезой, но, видя, что Хорек замер истуканом, опустил руки по швам и молча ее поджидает, она умерила пыл, что-то еще пошептала над половой плитой, покидала крестиков, как иглой заметала дырку, отгоняя катающихся на струях воздуха радостно верещащих бесенят, и поднялась, и пошла в полумрак придела, маня его за собой рукою.

Хорек последовал за ней, пытаясь побороть какую-то странную оцепенелость, словно тело накачали наркозом. Но это длилось мгновения – раздался голосок тетки Веры, привычно ласковый, чуть причитающий: «Данюшка, Данюшка, голубь, иди сюда, пособи мне, старой». Здесь у входа, лицом прислоненная к стене, стояла массивная, как храмовая дверь, икона в пять досок, схваченных тремя рублеными поперечными клиньями.

– Вот, вот, Господи прости и помилуй, Страшный-то суд Христов. Нам бы как ухватиться – да на козлы, чтоб все к приходу было подготовлено. Он придет и сразу за работу, к завтрашнему дню кончить обещался. Он, голубь, тоже навроде тебя, молодой, но работничек-молодец: днем на лесах, стенки расчищает, а ночами здесь трудится, спаси и сохрани его Господь.

Тут только Хорек заметил, что по стенкам придела наставлены леса, доходящие до самого барабана, висят какие-то халаты, в уголке составлены баночки и банки, пузырьки со скипидаром, а в ведрах спят замоченные флейшевые кисти и кисточки.

– Здесь они бригадой работают, а этот – Сереженька – поспит-поспит часа два и на ночь, на приработок приходит. Сам-то он старгородский родом, а в Москве трудится, там, голубь, учился, там, значит, и проживает, а к нам на лето, по договору с епархией.

Тетка Вера вытянула из угла большие козлы, поставила рядом с ними переносную лампу на длинной ноге, пододвинула из тьмы столик с реставраторскими причиндалами.

– Ну, давай Бог помощи, только не спеши, помаленьку-помаленьку – и взвалим ее, тяжелющая же, спасу нет.

Хорек огляделся, примерился и, отстранив ее рукой, охватил икону, рывком поднял от земли. С причетом да вздохами, нимало не пострадав, доска была наконец уложена на козлы. Большая, широкая, с толстыми, выступающими полями, покрыта была икона слоем черно-зеленой копоти, и лишь в некоторых местах белели замазанные как бы гипсом заплатки да поверху до исходной желтизны была отмыта полоска с главной надписью: «Второе Страшное Христово Пришествие».

Тетка Вера почему-то сразу захлюпала носом, всплакнув, прижалась губами к черной поверхности и, крестясь и переступая от волнения ногами на месте, зашептала: «Вот, Данюшка, гляди, грешники в аду – которые сковороды красные лижут, которые гвоздьем приколоченные на лопате в печь вносятся, которых бичами нещадно терзают. Ох, скрежет зубовный, боюсь я глядеть, знаю же, уготовано нам тут место, грешникам».

Ее детский страх даже как-то повеселил Хорька: «Да что ты, тетка Вера, тебе-то в рай лететь прямой дорогой...», но осекся.

Она вдруг взглянула строго, откуда и сила во взоре взялась:

– Как так в рай, голубь, в рай – праведникам дорога, а нам, грешным... ох, не говори ты лишка, неразумен, не говори, пойдем лучше чай ставить. Сереженька придет, его попою, да кипяточек ему нужен для дела, заболтались совсем. – С явным облегчением, что избежала запретной и страшной темы, она пошла сторонкой-сторонкой и спустилась в подклет, в крещальню, где были и газовая плита, и чайник, и обязательные сухарики-бараночки, конфетки-сахарок, и потвердевшие уже, с хрустящей корочкой, оставшиеся с утра просфоры.

Скоро закипел чайник, и сразу зазвонил звоночек в двери, и появился реставратор – молодой еще человек, в меру длинноволосый, с сумкой через плечо, в джинсах и шлепанцах по-летнему, слегка приволакивающий ногу, веселый, вмиг порушивший нагнанную теткой Верой жуть.

– Что, опять тряслась, тетя Вера? – спросил еще от двери.

– И не говори, Сереженька, мы с Данюшкой ужасов натерпелись, пока ее ворочали. В церкви-то пусто, я вся кожей гусячьей пошла.

– Ну, то ли еще будет, отмою сегодня, а она как заблестит!

– Ох, грехи, грехи-грешочки, не пойду смотреть, лучше уж тут помолюся.

Попили чаю, и Сергей засобирался наверх. Хорьку было интересно, и он, поборов робость, напросился: «Помочь чего не надо – поднести там или как?»

– Скучно тебе – пойдем, поставлю размывать, мне только на пользу.

Тетка Вера что-то сказала им напутственное, но ее уже не слушали – Сергей уверенно взбирался по крутой внутристенной лестнице наверх, в храм, на ходу посмеиваясь как бы про себя.

– Страшный суд ее пугает, вот темнота, погоди, не усидит, Сибирь глухая, выползет к полночи. И что сторожить, если страшно?

Они подошли к козлам. Сергей разложил на столе свои железячки-скальпелечки, зубоврачебные крючки, шпатели, ножички, ножнички, резко и быстро налил из бутылки в банку фиолетовый раствор, что-то к нему то ли добавил, то ли не добавлял, взболтал, поглядел на просвет.

– Божественная штука – денатурат! Еврей один придумал головастый и Сталинскую премию, между прочим, отхватил. Необратимый процесс – вроде просто: химический карандаш, керосин и спирт, а очистке не подлежит. Против язвы желудка лучшее средство: и дубит, и сушит. Примешь для сугрева?

– Не-а, не хочу.

– Как знаешь, а я пятьдесят грамм возьму – холодно, зараза. – Он плеснул из бутылки в стакан, отхлебнул глоток водички, задержал его во рту и, не поморщившись, принял фиолетовый настой, и снова хлебанул воды. – Вдогонку, милое дело!

Затем аккуратно развернул конфетку, положил под язык и зачмокал радостно, как младенец, и, что-то напевая под нос, принялся вертеть на палочку ватный тампон.

– Значит, так делается, – показал он Хорьку, – ты справа, я слева, макаешь в денатурат и прямо по грязюке, и трешь ее, трешь, падлу, и ваты не жалей, как испачкалась, верти новую.

Он показал и, не откладывая в долгий ящик, принялся обрабатывать поверхность, поглядывая на Хорьково старанье, прибавлял словечко-другое, навроде: «Сильно-то не жми, всю позолоту слижешь, слабенько, тихохонько, вот так, она сама, грязь, и слезет».

И верно. Спирт отлично отмывал копоть – веками наслоившаяся грязь впитывала его, как губка, и мягчела на глазах, и поддавалась, отлипала от доски, вся оставалась на вате.

– Счас мы ее быстренько, думаешь, возиться я с ней намерен, не, мы скоро, раз-раз, и как новая будет. Потом пройдемся чуть-чуть, глазки-крылышки поновим, нимба€ дадим, филеночку протянем, отлачим, и готово: попам же важно, чтоб блестела.

Хорек слушал его вполуха и поражался – столь разителен был контраст: тетка Вера и этот, кажется, ни в черта ни в Бога не верующий реставратор, хотя вроде крестик у него болтается на шее.

Часа за два с небольшим, за три самое большее, икона была отмыта, но еще не блестела, светилась тускло. Сергей уже колдовал с кисточками, разводил краски, целиком оттеснив не нужного теперь Хорька на второй план, и ловко уже закрашивал белые заплаты, подгонял под общий фон, а после принялся циркулем с краской на конце в специальном клювике вертеть нимбы.

– Вот, гляди, нимба€ дашь, и сразу личико повеселело. Это кто у нас? Рух – благоразумный разбойник, в Рай первым попавший, да? Вот мы его и поновим: нимб – он что, он твое внимание притягивает, сосредотачивает, а филеночка, видишь, рамка идет, полоска по краю дощечки, – она пространство сплачивает, организует, значит.

Хорек не очень-то понимал его ученый треп, но видел, как поновленные, светлые кружки удивительным образом оживили икону, а ангельские крылья обрели новую легкость и изящный, ранее замызганный, затертый временем изгиб. Иголка циркуля впивалась в лоб, в переносицу лика, будь то хоть сам лик Христов: р-раз, и уже сияло ровное, светлое, то голубоватое, то белое, то розовое даже колечко над головой, и голова начинала глядеть, выпирала как бы из доски и притягивала взор.

Попутно Сергей рассказывал, явно работая на выползшую на свет, стоящую за спиной тетку Веру:

– Сие, значит, второе пришествие, оно же есть Страшный суд, написанный по пророчеству пророка Даниила и по Апокалипсису. – Тут Сергей был как дома, все знал, и все становилось понятным и доступным.

В центре и вверху на престоле восседал Спас-Христос – Грозный Судия. Слева и справа, припадая к подножью, тянулись к нему Адам и длинноволосая Ева. В стороны расходились, а точнее, стекались к центру, как в иконостасе: Богородица, иссушенный пустыней Предтеча, Петр и Павел и весь длинный ряд за ними.

– Деисус – моление о будущем, – следовало очередное пояснение.

Под троном мощный Моисей, в одной руке зажав свиток, другой тянул за бороду истошно вопящего фарисея с выпученными рыбьими глазами, запутавшегося в полах одежды. На них спокойно взирали толпы – народы сходящиеся, готовящиеся к Суду. С левой стороны толпились, им под стать, чинные, замеревшие рядами святые, первосвященники, священники, мученики за веру. С двух боков, как поле подсолнухов, посаженных ствол в ствол, устремляли они внимающие глаза свои к престолу.

От подножия его истекала огненная река, и рядом с ней, повторяя ее течение, толстобрюхий, кольцами завитой, низвергался страшный змий, на каждом кольце его помечен был особый грех, как-то: гордость, зависть, объедение, сребролюбие, сквернословие, любодеяние, насильство, вероломство, оклеветание, пьянство, кощунство, скупость, тщеславие, самолюбие и хула на Духа Святого – последнее кольцо перед тем, как распухшее тело достигало огненной главы, разевающей пасть от нестерпимого жара в геенне огненной. Там, в Аду, в языках неистовствующего огня, сам красный, большой, с выпирающими ребрами, сидел Сатана с маленьким человечком на коленях – то была черная душа предателя Иуды. Здесь же, в этом царстве огня, в четырех кругах, бесновато поводя очами, разевая пасти, подняв угрожающие лапы, находились четыре страшных зверя – четыре царства Антихриста. Чуть поодаль, отдельно, тоже обособленные в струящихся медальонах, Земля и Море отдавали своих мертвецов, исторгая их тысячи и тысячи: тела скрюченные и распластанные, летящие в какую-то страшную, кошмарную бездну, на Суд. В самом же низу, в самом чреве, в черно-коричневых острошипых цветках, нагие, похохатывающие, мерзкие черти и чертенята мучили грешников – вопящих, стонущих, с вываливающимися от боли глазами, с закушенными, раздутыми языками: их били, рвали, кусали, пилили пилами специальные остропилатели с шерстистыми брюшками, им прижигали каленым железом живую и страждущую плоть. С левой же стороны над мерзким, опаленным, провонявшим серой и испражнениями Адом Ангел копием поражал корчащуюся, как червяк на углях, змееподобную Смерть. И уже над ними и чуть сбоку буйство сатанинское исчезало вовсе, уступая место тихим тонам, спокойно льющимся линиям Рая, где Даниил, младенчески прислонившийся к Архангелу Гавриилу, взирая на ужас под своими ногами, внимал его объясненьям, перстом указывал Архангел на каждого и на всех вместе: на горящих вечно еретиков, индусов в тюрбанах, негров с вывороченными тубами, луноликих и коварных басурманов в парчовых халатах, архиереев в клобуках, преступивших данный обет, поганцев отступников – Ария, Нестория, Македония – козлобородых, с всклокоченными, тлеющими уже прядками у висков.

Спокойное, объемлющее, струящееся, как виноград на столбе, рядом с Даниилом вписалось ложе Авраамово, с сонмом возлежащих на нем праведников, что попали в Рай до сотворения Царства Небесного: Сив среброволосый, Моисей и первая душа – Pyx-разбойник с умиленным лицом кондитера-пирожника. Над ними, еще выше, поднимаясь к верху доски, в благоухающих чертогах восседала Матерь Божия – Богородица, на шитых речным жемчугом подушках, под легкими, как шелковый балдахин, небесно-голубыми сводами.

С самых уже боков, в тянутых, точеных клеймах возносились на облаках преподобные монахи, и всех первей густобровый и хиннобородый Варлаам, и крещенный им и постриженный индийский царевич Иосаф в чалме с аграфом, раздавший родительскую казну нищим и ушедший с учителева благословения в целебный затвор. Возлетали и Зосима и Савватий Соловецкие, и святой Сергий Радонежский – чудотворец, и младые местночтимые Иоанн и Иаков Менюжские, по недоразумению погибшие, и отрок Артемий Веркольский, молнией чудно убиенный во поле. Возносились они к и вовсе недосягаемой красоте, к Небесному граду Иерусалиму, в чертогах и палатах которого расположились мудрые небесные старцы. И, вровень с ними, как по лестнице ступая, окруженный сияющим облаком, восходил Христос ко Отцу, чтоб занять место одесную Его.

Тут же рядом, но чуток пониже, Архангел Михаил в схиме, в образе монаха, поражал воинство Сатаны, низвергая его в Ад, весь окруженный поющим небесным воинством.

Так по неспешной, плавной, а порой по стремительной ниспадающей прямой путешествовали эти небесные люди и мерзостные, нагие, срамные черти, все это было закольцовано, как ход неумолимого времени, и была, была в левом верхнем углу дверка, там, где открывался Небесный Иерусалим, но над ним уже и за ним – там место было новым небесам, осиянным, не доступным ни взору, ни пониманию.

Сергей методично покрывал доску лаком, аккуратно проходился по ней широкой кистью, и все увиденное вдруг засияло сильней, с большей еще мощью навалилось на глаза, притягивая и отталкивая мимо воли. Тетка Вера, замерев от ужаса, с посеревшим лицом, не сводила глаз с иконы, да, видно, и Хорек был хорош, потому как реставратор вдруг не выдержал и шикнул на них:

– Ну, болезные, что вылупились, страшно?

Тетка Вера, как всегда, приняла вопрос к сердцу, близко, и отвечала по обыкновению слезинкой и вздохами, выводящими ее из оцепенения. Хорек же, наоборот, как-то вдруг обиделся, забрался в глубь трапезной, сел в креслице и уставился в пустые глазницы деревянного, лакированного до блеска Адамьего черепа в подножии распятия, засунув по привычке палец в рот.

10

Тут случилось с ним нечто неописуемое, кажется, похожее на сон, но и не сон вовсе.

Сперва он хорошо видел обидевшего его своим пренебрежением и насмешкой реставратора, склонившегося у длинноногой лампы, но вот свет начал меркнуть, истаивать, и словно завеса встала перед взором. Да это и вправду была завеса, или, скорее, некий стеклянный колпак – прочный на ощупь и скрипящий, как оконное стекло под ногтем. Он оказался замурованным в стекле и поначалу трепыхался, бился руками, ногами, даже головой о стенки своей тюрьмы, но они не поддавались, и, помаявшись, утомленный и напуганный, он отступил, сел на каменный пол – креслице тоже исчезло – и вдруг ощутил себя в кромешной тьме.

Нет, при этом явно светило солнце – он телом, голой шеей, кожей лица ощущал его лучи и духоту, непереносимую, адскую жару, но не видел, ничего не видел вокруг – ослеп. Странно, он не испугался, принял все как есть, доверился вдруг возникшему чувству, что так и положено было случиться – ведь взамен зрения по-особому ожили уши и ноздри, вдыхающие необычный воздух, они подсказали, что где-то рядом море или океан – так сильно, не спутать с другим, запахло йодисто-солеными водорослями.

Море-океан было недалеко – он слышал шум валов и пошел к нему какой-то тропинкой, проложенной по обрывистому берегу. Глина под ногами была твердая, местами только промытая сбегавшей дождевой водой, и он шел, уверенно ставя ноги, но не спешно, чтоб не попасть носком в промоину и не слететь под откос. Тяжесть тела переместилась на носки, в них больно врезались камешки, но он спускался ближе, ближе и, миновав очередной поворот, ощутил всей грудью соленый ветер – сильный, упрямо бьющий в лицо, и понял, что стоит на пляже.

В море-океане начинался шторм, нет, скорее штормец, но вода ревела, волны с шумом хлопали по песку и с шипеньем уносились обратно. Он задержался на пляже, ступил на песок, ноги сразу увязли в нем, снял кроссовки, чтоб босыми ногами ощутить его жар, и песчинки сразу налипли на потную кожу. Вдруг что-то зашуршало и осыпалось; над ним кто-то стоял, и незамедлительно, едва успел он отпрянуть от берегового обрыва, сверху разнесся душераздирающий, низкий, надсадный вой. Ветер слегка сносил его, но все равно было ясно, что там, наверху, откуда он спустился, нечто отвратительное стережет и выглядывает, а может, и охотит его – беспомощного в своей слепоте.

– Кто там? – спросил пустоту перед собой, не рассчитывая получить ответа. Но ответ прозвучал прямо в голове, мягкий, добрый голос ответил с протяжечкой: «Остро-пила-атели».

Хорек уже различал голоса – не один, целая стая тянула песню погони, кончающуюся отвратительными, скрежещущими похохатываньями. Он вдруг отчетливо представил себе их: получеловеков-полусобак, стоящих на четвереньках на краю обрыва, шерстистых с брюшка, склизко-голых со спины, с худыми, длинными крысиными хвостами. Ветер гнал смрад из их пастей. Хорек даже уловил тяжелое дыханье и содрогнулся от клацанья больших клыков.

– Что же мне делать? Что после этого будет? – спросил он нерешительно своего невидимого поводыря.

– Иди без боязни, иди к твоему концу и упокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней, – странно отозвалось в голове.

Назад дороги не было, значит – в море! И просто сам стал не свой, так потянуло к воде, так захотелось пережить невиданное доселе ощущение схватки со стихией – благоразумие покинуло его. Он не думал уже о странных словах, вовсе ни о чем не думал, отважно ступил вперед, и море окатило каскадом соленых брызг, а набежавшая волна едва не сшибла с ног, захлестнула по колени и потащила за собой. Тогда он отпрянул, скинул одежду – вой и хохотанье за спиной увеличились, словно звери оплакивали ускользающую жертву.

Он бросился в волну, почувствовал всем телом удар, и вот уже его жало ко дну, обдирало галькой кожу, и казалось, глупый и бесславный конец близок, но в последнее мгновение он ухватился за большой валун, глубоко вросший в землю. Хорек держался крепко, обеими руками и ногами охватив этот случайно подвернувшийся камень, плотно закрыв глаза и сомкнув губы. Нельзя было ни встать, ни сесть – волна налетала за волной, крутила, перекрывала на миг воздух, дергала, тянула на глубину, скользила по телу вперед и назад с грудой песка и камней, словно пыталась не оторвать, так надраить его до блеска. Казалось, вот сейчас накатит особенная и сорвет, и перемелет, и он напрягал последние силы, и стихия опять отступала. Ему становилось жутко, но вместе с тем и безумно весело – казалось, он несется куда-то на мокром камне, невесть куда и зачем. Он вволю наглотался соленой воды, продрог, и пора было бежать на берег, но не покидало ощущение, что только здесь, на камне, с ним ничего не случится, а иначе его обязательно смоет и утянет на дно. Сильно болело тело, мускулы задеревенели, но он все лежал (или плыл?) на своем корабле, и сколько это продолжалось, пока наконец он не набрался мужества, не расцепил рук и на подгибающихся ногах побежал-запрыгал на берег в тот момент, когда особо свирепая волна отхлынула назад.

Тут он повалился без сил на жаркий песок и все никак не мог прийти в себя, не мог согреться, но все же чувствовал некое облегчение от дерзости совершенного поступка. Он выжил, в который раз выжил, и не было уже слышно сатанинского воя сверху над головой, и невидимый поводырь, подтолкнувший его на столь странное купанье, тоже исчез, не откликался, сколь он ни вопрошал.

Вдруг как-то исчезло и палящее солнце, и пляж с нагретым песком, остался только холод на душе и солоноватый, йодистый привкус на сухих губах. Медленно, мучительно возвращалось зрение – он опять сидел в креслице, в уголке около кануна, и темнота была теперь только в глазницах полированного Адамова черепа, беспросветная темнота, и вместе с ней в душу заползали страх и отчаянье. Ощущение покинутости, ненужности опять накрывало его целиком.

11

Краешком глаза, а скорее, чутким ухом уловил он пробуждение храма – заскрипела и отъехала железная решетка от входной двери; одна, две, три, как бледные тени, проявились дневные старушки, немедленно принявшиеся что-то передвигать, носить, чистить. Кто-то из них подошел и к кануну, запалил на нем первую свечечку из вчерашних, оставленных для такого случая. Это некто, черно-серое и укутанное, стрельнуло по нему мышиным мелким глазком и, испуганно отодвинувшись, засеменило вдаль и вглубь.

Бабки сменили праздничную икону на аналое у главного алтаря, что-то мыли и скребли, двигаясь из глубины к дверям. Ему был хорошо виден Сергей, склонившийся над козлами, доколдовывающий у поблекшей под солнечным лучом из окошка длинноногой лампы. Но вот широко растворилась входная дверь, и в арке портала нарисовался батюшка: толстощекий, большебрюхий, добрый – лучащийся на вид, с мощной масленой косой, стекающей под воротник крылорукого одеяния. Бабки, побросав венички и швабры, подбежали приложиться к руке, заверещали, что птички-воробьи у кормушки, и благолепный батюшка со всеми с ними поздоровался отдельно, раскланялся, окрестил и, картинно подав ручищу, шагнул к реставратору.

– Закончил, сыне? – голос его разнесся по всем, кажется, закоулкам церкви, он был мощен, по-утреннему свеж и радостен.

– Принимайте, отец Трифон.

Хорек прислушался – начинался обыкновенный торг: реставратор с шутками-прибаутками нахваливал работу, отец Трифон выискивал недочеты, но не находил, а потому смачно чмокал губами, потирал руки, хрустел пальцами и давал пояснения окружавшим женщинам, упирая в основном на адские муки. Те смиренно кивали головами, перешептывались, крестились. Незаметно подошел к ним и другой священник – тот, короткостриженый, что служил на кладбище. Сергей, похихикивающий при добряке Трифоне, почему-то напустил смирения на лицо, поклонился и ковыльнул к ручке вновь прибывшего. Приемка продолжалась, но недолго: священник с кладбища – отец Борис, как обращались к нему прихожанки, – только глянул поверхностно и махнул рукой, мол: «Идет!» – и ушел куда-то в алтарь или к алтарю. Отец же Трифон начал обход храма, внимательно и подолгу крестясь у каждой иконы. Хорек следил за ним неотступно, напряженно, ждал, когда добролицый батюшка поравняется с распятием: весь его облик – и умиленный, и сосредоточенный, но не строгий – внушал доверие, располагал с первого взгляда.

А дальше, дальше случилось нечто невероятное – какая-то сила вдруг вырвала Хорька из креслица, бросила наземь, на колени, и он пополз к попу, стукаясь головой об пол – сильно, громко, но не чувствуя боли. Его била дрожь, пот проступил на лбу, зуб не попадал на зуб, и наконец, как пролились, со стоном посыпались слова: «Батюшка, батюшка, прости, прости, грешен, грешен». Пока он полз от своей стены, отец Трифон, сперва испуганно отпрянувший, пришел уже в себя и, улыбаясь, раскрыв руки, ждал его, но Хорек, не видя, не разбирая, упрямо пер на подол, и, уткнувшись в него, захватил низушку рясы, и, судорожно тяня на себя, только шептал севшим, хрипатым голосом: «Прости, прости, грешен, батюшка, я человека убил, я другого на смерть послал, я крал, грабитель я, вор, батюшка, прости».

Он еще и еще говорил, вернее, лопотал одно и то же, сбиваясь, путано, снова и снова, непрестанно, как готовую давно заранее формулу, но слов уже было не разобрать, силы его покинули, он уже лежал на полу, на приятно хладящей каменной плите, и только руки, как якорь, враз захватив кусок материи, не отпускали и теребили рясу, доставляя попу массу неудобств, да сердце заполошно стучало-металось в груди.

– Очнись, очнись, молодой человек, очнись, – батюшка приговаривал напуганно и, понимая, что словом тут не помочь, кликнул за подмогой. Засуетились бабки, несли воды, но Хорек взялся еще и отбиваться ногами, и из последних сил он все талдычил свое: «Грешен, грешен, прости, батюшка».

Подбежал тот, другой – Борис и, подхватив Хорька под микитки и кое-как оторвав от растерявшегося Трифона, потянул к дверям, на воздух.

– Давай, давай, братец, сам давай, воздуху хлебнешь и успокоишься, – то ли утешал, то ли заговаривал он ополоумевшего Хорька.

Хорек сник в его хватких объятьях, сам запередвигал ногами, переступая по лестничным ступеням вниз, сошел кое-как на церковный двор и дал усадить себя на скамеечку. Здесь снова было накатила на него трясучка, но уловил чудом слова отца Трифона, обращенные к старостихе: «Беги скорей, тут надо психиатрическую или милицию, вызови ты, ради бога», и сработал сидящий внутри сторожок. Он уже отдышивался, расслабился, принял в руки ковшик воды и выпил его, чуть только расплескав, и, не слушая, что твердят с обеих сторон батюшки да сердобольные бабки, зная, понимая, что его заговаривают, поджидая санитаров или, хуже того, милиционеров, прокляв в душе их злосердечие, собрал последние силенки и вдруг с резким воем, а они и не ожидали уже, размахивая руками, вскочил, прорвал их заслон и бросился со двора, скатился кубарем по лестнице на реку и кустами-кустами, дав кругаля, пробрался в свой закут на насосной станции и, вовсе уже без сил, повалился на грязный топчан и заснул сном, по крепости и бессодержательной глубине близким к обмороку.

12

Спал он каких-то час-полтора, но этого хватило, чтобы прийти в чувство. Страшная усталость – результат ночного бдения у иконы, а точнее, даже некоей болезни, вдруг налетевшей, лишившей привычной расчетливости, некое помраченье ума и сердца (потому как он четко осознавал: сердце здесь сыграло не последнюю роль, так странно и непривычно оно металось в груди там, около кануна) – все это схлынуло, прошло, слава Богу, и он снова ощутил силу в ногах и руках, и голова работала теперь четко и ясно. Сторожок, что стоял где-то под сердцем, в который раз спас, выручил его. Хорош бы сейчас он был на милицейских нарах, и хотя вряд ли удалось бы им выколотить из него признание, но могли же и навесить, накрутить чужого – тут они известные мастаки.

Хорек с удивлением поглядел на себя в осколок зеркала на стене, нет, вроде физиономия мало чем отличалась от него вчерашнего, позавчерашнего, например, но почему же так глупо и неразумно он поверил: «Тут надо психиатрическую или милицию, вызови ты, ради бога!» – «Козлы!» – он криво ухмыльнулся, но вспомнил вдруг, как перед глазами встала икона и веселущий, напевающий в нос реставратор, и свое чувство, необъяснимо глубокое, как страх мгновенной смерти, и, кажется, не покинувшее окончательно и сейчас.

Как всегда, когда жизнь загоняла в угол, он начинал молниеносно просчитывать возможные варианты. Домой сейчас идти было опасно, вдруг тетя Вера назвала его имя? – вероятность ничтожная, но рисковать он не собирался. Да и зло, знакомое, всепоглощающее зло, так здорово, так приятно начало вскипать внутри, что он, кажется, кое-что замыслил наконец.

Он похлопал по карманам куртки, вытащил примятые деньги – все они были целехоньки, достал из тайника портфельчик, опустил туда аккуратно пачку за пачкой, вырвал из доски в стене длинное, тонкое шило на деревянной рукоятке, провел кончиком по ногтю, убедился в его остроте и бросил в портфельчик. Затем вышел на улицу. Огородами, знакомыми с детства путями, подкрался к церкви и залег в кустах смородины и малины, неотрывно глядя на дверь. Если ему повезет и короткостриженый отец Борис еще не ушел, он его выследит и наведается в гости. Отец Трифон... что ж, отец Трифон подождет, ему придумается нечто особое, с этим же, обирающим нищих старушек, хотелось разобраться как можно скорее.

Как всегда, затаившись, изготовившись следить, он не замечал ни времени, ни неудобств, только растопыренные уши, не раз уже выручавшие его, чутко ловили возможную опасность, но все было мирно. Служба уже кончилась, народ почти весь из церкви разошелся, и вот наконец появился и отец Борис в сопровождении бабок и той худерябенькой псаломщицы, видно приглядывающей за ним, – теперь-то Хорек понял, что отец Борис будет из монахов.

Простившись с бабками, черноризец зашагал со двора, свернул в переулок, за ним, семеня, немного сбоку и чуть поодаль, поспевала псаломщица. На ходу они не разговаривали, отец Борис предавался размышлениям. Хорек выполз из кустов и, крадучись, неприметный, проводил их до деревянного домика, обыкновенного, стоящего в ряду таких же частных домов. Затем забрался в запущенный, заросший бурьяном и травами садик, спрятался за сараюшкой, тоже давно ненужной и покосившейся, – отец Борис хозяйством явно не занимался. Псаломщица несколько раз появилась на дворе – выносила помойное ведро, таскала с колонки воду и скоро – уже клонилось к вечеру – вышла на крыльцо, поправляя косыночку, и крикнула в сени: «Отче, ну я ушла, до завтра!» и, не дождавшись ответа, спустилась по деревянному крыльцу и хлопнула калиткой.

Хорек выглянул из-за сараюшки. Впереди себя он держал портфельчик – отец Борис должен был его сразу увидеть. Шило, он проверил, лежало поверх денег, достать его было делом секундным. Поднялся на крыльцо, трижды постучал в дверь.

– Войдите, там отперто, – отозвался священник.

Хорек распахнул дверь и ступил на порог.

13

Как ни странно, он ожидал другого – дома отец Борис был без привычного облачения, в легком, едва прикрывающем колени халатике, распахнутом на груди, где в густой поросли седеющих волос на шнурке прятался отнюдь не крестик, а какой-то, похоже свинцовый, медальон, вроде биты для игры в казну. На босу ногу, в разношенных шлепках, по-домашнему, щурясь на свет из темного коридора, отец Борис стоял на пороге своей комнаты, вглядываясь в посетителя, – на лице его на мгновение изобразилось недоумение, вероятно, ожидал другого, и, увидев Хорька и не особо разобрав, кто такой, он вдруг покрылся детским румянцем и быстро шмыгнул в маленькую комнатушку сбоку, на бегу бросив: «Извините, что не одет, – жарко очень. Проходите, я сейчас».

Бегство его, непонимание серьезности момента – Хорек ведь рассчитывал на эффект портфельчика, который отец Борис, кажется, и не заметил, его какое-то вполне человеческое, даже ребячливое поведение лишили Хорька уверенности, и, растеряв настрой, он затоптался в прихожей, и чертов портфельчик (не говоря уж о шиле) сразу оказался столь лишним, что он не знал, куда его и девать. Но и уходить было глупо – пришлось войти в круглую гостиную с большим столом, заваленным книгами, бумажками, какими-то конвертами с яркими, не нашими явно марками, с вазочкой, полной маслянистого печенья, и надкушенной плиткой шоколада. Пока он оглядывался, отец Борис из-за занавески еще раз извинился – он там вовсе не спешил, но и не подглядывал – занавеска плотно затягивала дверь. Хорек, дабы взять себя в руки, принялся водить глазами по стенам – сплошь, но в явном беспорядке были они заставлены книгами, причем полки не покупались, а навешивались, наколачивались по мере поступления, создавая тем самым бесшабашное, но внушительное впечатление. Книги были толстые, тонкие, в глянцевых иностранных обложках и просто с чужими буквами по переплету и все больше новые, хотя затесались там и многотомная Библия, и какие-то еще с церковным шрифтом, что прочесть он не сумел. На подзеркальном столике стояла фарфоровая Богоматерь, незнакомо белая, с прорисованными умильными глазками, носиком, ротиком, и такой же фарфоровый Иисус с почему-то разъятым телом, где в углублении, в груди, было открытое его сердце с горящими язычками пламени – Иисус смотрел на него, склонив голову чуть вниз, поддерживая руками одежды. Несколько еще картинок, вырезанных из журналов, висели на стенах, приколотые булавками, – необычные, явно церковные, но какие-то непохожие на иконы, хотя люди там были с золотыми нимбами и на некоторых угадывались Христос и Богородица.

– Как насчет чайку? – раздалось вдруг из-за спины.

Хорек подскочил, не выпуская портфельчика из рук, уставился на отца Бориса, уже в рясе, но без большого нагрудного креста на цепочке, – тот держал в руках трехлитровый алюминиевый чайник так же неловко, как Хорек злополучный портфельчик. Мгновение они глядели только на руки друг друга, и Хорек вдруг онемел – все заготовленное, все слова, что копил и выстраивал в мозгу, вдруг испарились, и вновь дрожь проняла тело, докатилась до пальцев, и сказал он в результате совсем уже глупость, с отчаянья, вероятно:

– Если можно, пожалуйста.

– Отлично, я мигом! – отец Борис исчез на кухне, погремел там на плите, вернулся в комнату и, указав на стул, взял из рук портфельчик: – Значит, решился вернуть? Ну и Бог с ним.

Отложил его на диван, сам уселся поудобней рядом, в уголочке у валика, поднял голову и испытующе уставился на посетителя.

– Значит, веруешь во Христа? – спросил неожиданно и наставительно.

Хорек потупился. Надо было вскочить, бежать, уши запылали, как сердце на разрисованной статуэтке, но он не смог.

– Значит, веруешь, – пригвоздил монах, – а это – главное. Деньги, между прочим, мне полагается в кассу сдавать, но можно и не сдавать, – добавил он уже с улыбкой. – Впрочем, ты, наверное, спросить о чем-то хотел?

Хорек замкнулся пуще прежнего.

– Ладно. – Видя его нерешительность, отец Борис заговорил добрее, не так учительски, как начал: – Ты небось на отца Трифона обиделся? Не отпирайся – по глазам вижу. Это зря, прости ему, он, бедный, по привычке действует, да и растерялся. Признаться, ты нас утром напугал, ты, случаем, не болен?

Хорек едва сдерживал дрожь, но упорно молчал. Тогда отец Борис встал, прошелся по комнате, взял со стола книжечку с картинками, протянул Хорьку:

– Погляди, пока чайник не закипел, а я на кухне – если что, позовешь.

Как ничего и не было, ушел, оставил его одного. Дрожь постепенно унялась. Хорек понял, что ругать здесь не станут, и любопытство пересилило – он поглядывал на книжечку, но раскрыть не решался. Это была детская Библия с овечкой, Христом и Девой Марией на красной глянцевой обложке.

Так и сидел не шелохнувшись, ждал, почему-то внутренне уверенный, что так и надо – сидеть и ждать, отец Борис своим необычным поведением словно лишил его воли. Наконец священник принес горячий чайник, вынул из шкафчика чашки, налил себе и ему.

– Давай налегай, и с печеньем обязательно – мама из Питера прислала. Чем богаты, как говорится. Шоколад любишь? – Он отщипнул обкусанный кусочек, бросил его в рот и смачно зажевал.

Хорек с трудом выдавил из себя: «Спасибо», пододвинул чашку, принялся мешать ложечкой.

– Сахар, сахар положи, разбойничек, – совсем уже весело прикрикнул на него отец Борис, и от этого стало невыносимо тяжело, но опять не ушел – сидел, для приличия слегка макая губы в сладкий чай, так и не притронувшись ни к печенью, ни к шоколаду.

Отец Борис, будто не замечая его, раскрыл какую-то книжицу, уселся поудобнее напротив и погрузился в чтение, время от времени прихлебывая чаек, отламывая от шоколадки квадратики и отправляя их в рот. Молчание становилось невыносимым. Надо было уходить, но Хорька как приковало к стулу, и чем бы все кончилось – непонятно, если б в дверь вдруг не постучали.

– Входите, открыто, – отозвался отец Борис и поднялся встречать гостя, жестом приказав Хорьку сидеть.

Это был Сергей – реставратор. Он кивнул ему с порога как старому знакомому и протянул священнику большую рыбину, завернутую в плотную коричневую бумагу:

– Жерех, батюшка, берите на здоровье.

– Хорошо, хорошо, это спасибо, рыбку я люблю, – обрадовался монах. – На кухню ее, на кухню, женщина завтра придет, приготовит, грех, люблю жареную. Только вот долежит?

– Конечно, ее выпотрошить – и в холодильник...

– Ну, это я как-то... – отец Борис сконфузился, – не специалист.

– Давайте пожарю, – сам не понимая почему, вызвался Хорек.

– Отлично! Разберешься там? – монах не скрывал облегчения. Они поменялись местами – Хорек переместился на кухню, Сергей со священником ушли в гостиную.

Большого жереха, килограмма на два с половиною, чтоб не пачкать стол, Хорек вынес на улицу и разделал на доске в огороде. Только побросав куски на сковородку, поставив по новой чайник, он слегка выдвинулся из дверей в коридор и, притаившись, не замечаемый ими, прислушался к разговору.

Отец Борис наступал, яростно бросал слова, как припечатывал ими собеседника:

– Нет, нет, Сереженька, не правда. Я еще в семинарии понял – только всеобщность! Петр – камень, на нем Христос утвердил свою церковь, а значит, Рим – истинный центр христианства. Точно, точно. Я когда еще был келейником у Никанора, я тогда уже понимал: надо жестче, надо пост занять. Я к архиерейству и стремился, отчего и академию кончал, горел объединить церкви сверху в одно тело Христово. Теперь умалился. Никанор умер, меня направили в Пазарань, в глушь старгородскую, я роптал? А там до сих пор солнцу и деревьям кланяются. Да здесь, что ли, лучше? Камень этот возьмите, ведь смех один: приплыл на камне! Приезжал прошлый год один итальянский профессор, осмотрел камень да даже заахал от восторга: вся штука, выходит, выеденного яйца не стоит, представьте себе, камень сей сицилийских пород, его в Средние века использовали для балласта в трюмах. Был, значит, корабль, сгнил себе, а камушек остался. А они – нет, вы б послушали, Сереженька.

– Я, батюшка, с детства слушаю, я же здешний. И что ж, что балласт, главное – приплывал! А на корабле ли, на камне – это лишь стороны веры, не больше!

– Но ведь не в одних же ногах понимание! Это все попы придумали: пришел, услышал, поверил, якобы православие через уши вливается, а католицизм рационально, умом постигается. Нет, вы вот к Христу пришли, вы думали, головкой своей думали всего первее, сопоставляли: так – не так, а потом только и окрестились, да?

– Да нет, пожалуй, отец Борис, я как-то лапотно, поверил – и все тут, потом стал книги читать.

– Я не отрицаю, Христос – он всякого зовет, но речь не о нас с вами. Кругом – болото, и что страшно – затягивает. Нет, в Пазарани хоть тишина была, а здесь людно, здесь к Питеру ближе и к Москве – воздух иной. Нет, мой милый, не честолюбие это – истина! Католики, те хоть честно – отделиться, и стоп машина! У них Ватикан, государство, между прочим, а у нас – вечно под пятой, вечно по доносу!

– Отец Борис, отец Борис, погодите, вы все разом, все до кучи. Допустим, что болото, но вы-то сами, простите меня, Бога ради, вы-то монах, над вами епископ, и послушание...

– Стойте, стойте – послушание? А кто сказал, что я не подчиняюсь? Мой епископ в Литве; я к нему езжу на исповедь. Я, знаете, когда Никанор скончался, замолчал, запрятался сперва, а теперь – не боюсь. Времена другие наступают – свобода слишком страшная. Даже отлучения не боюсь. Я, наверное, уеду скоро, в Рим уеду поучиться, а после вернусь, чтоб все с нуля начать, но не тайно уже, во весь голос – по капельке, по капельке и вода камень точит, вот! – Он мощно выдохнул и бросился вновь с той же силой: – Есть, есть и здесь умные люди, головой понимающие – Церковь должна быть единой и сильной. А то – страшно сказать – сдача получается. Врагу рода человеческого сдача, вы не думали? А послушайте: я долго умишко ломал, но есть доказательства – вы по-немецки не читаете, случаем? Нет, жалко. Умнейший человек, хоть и протестант, мне глаза открыл, пояснил, отчего все наши ужасы в этом веке. Ведь не станете же отрицать, что наш век особенный – да все просто: Сатана взял на откуп у Бога землю на сто лет! Я сперва решил – бредни. Но чем больше размышлял, тем больше убеждался – страшная, жестокая, но правда. Сталин, Гитлер, Освенцим, Колыма, бомба атомная – а, заметьте, как полегчало немного, так сразу изнутри – СПИД за грехи – почище любой бомбы, и чьих это рук дело? Нечистого, нечистого – не иначе! Вот же сбылось – читать уметь надо – четвертое царство по Даниилу-пророку! Но век наш кончается, Сергей, нам и быть теми судьями, что власть отнимут у зверя. Мы – не они, теперешние, – сделаем ее сильной, так же?

– Ох, отче, что до слов, так их всяк и всегда приводит, люди-то разные, а Церковь одна – они, к слову, люди эти в том числе, ее и сохранили.

– Глупость, все промыслом Божьим, они все погубили!

– Простите, батюшка, но народ не растерял веры: пусть гром не грянет – мужик не перекрестится, но перекрестится же, не намаз сотворит. Дело тут в природной вере, привычной исторически.

– Стоп! Стоп! Стоп! Вере в камушки? Или во Христа Иисуса?

– Так они привыкли к камушкам, это им только подмога, это их время, их родителей, их дедушек-прабабушек, куда против него?

– Какое время, какая история, русские своей истории не знают. Они еще и презирают ее. Нет, если по красным дням, так мы – герои, а на деле-то, на деле – дыра, нет, не было ничего. А я, по правде, устал. Мне сорок лет, я седеть начал, и что? Каков итог? Ждать тут, как Трифон, у моря погоды? Вера без дел мертва! Я, я создам настоящую русскую католическую церковь, сильную, что гранит, строгую, а тут – болото, размягчение и слезы одни.

– Батюшка, батюшка, стойте, окститесь, я, может, не понимаю чего, но чувствую, – в словах Сергея Хорьку послышался неподдельный ужас, – ведь это гордыня в вас говорит, это болезнь какая-то, вы – монах, я – мирянин, и вы мне такое... Нет, я плохой христианин, правда плохой, но уверен – ни один католик, если он в разуме, вас не примет, вы просто придумали все, это же жизнь земная, а у вас сплошь идеи. Вас ждут, вас здесь любят, я с бабками говорил...

– Они и дупло полюбят, надень на него рясу.

– Значит, так им надо – вы для них или они для вас?

– Именно, дорогой мой, ты просто еще не догонял – я за них, ради них, я ведь чистый русский, я и должен пострадать – Иисус меня зовет.

В этот момент запахло подгоревшим, и Хорек бросился к плите, выключил газ, но прервать их перепалку побоялся – он ничего почти не понял, но уяснил, что говорят по-российски на пределе, а значит, душевно. К счастью, отец Борис услышал грохот на кухне и как-то слишком быстро возник в дверях, словно не хотел больше оставаться один на один с реставратором.

– Готово?

– Подгорело немного.

– Ничего, по запаху чую – божественно – неси! Сергей, отведаете с нами рыбки?

Сергей не ответил, он как-то прибито сидел на краешке стула, кивнул только головой, скорей из вежливости. Отец Борис, наоборот, наложил себе и Хорьку целые горки парящих рыбьих филейчиков и принялся есть быстро и умело, нахваливая, чмокая губами:

– Вот ведь, готовить не умею, но есть ее – мастак!

Он и правда расправлялся с большой головой, как профессиональный рыбак: обсасывал глаза, выкусывал щечки, затем тянул мозговую желейку, а после смаковал каждую косточку, делая это так заразительно, что голодный Хорек набросился на свою порцию и смолотил ее молниеносно.

– Что, Сереженька, опечалились? Думайте, думайте, нам с вами, молодым, положено думать и действовать и вот таких олухов просвещать. Ты не обиделся? – подмигнул он Хорьку. – Где живешь-то?

– А... тут...

– Смотри, спи у меня на диванчике, места хватит, – отец Борис как читал его мысли, – дома небось несладко?

– Ага, – Хорьку приятно было признаться: смачно жующий рыбью голову отец Борис, простивший портфельчик, все простивший, не сказав ни слова в упрек, завоевал его, а что они там спорили – католики, камешки... он только уяснил, что Сергей в чем-то винился и отец Борис в чем-то винился, и это их обоюдное покаяние было близко и грело душу гораздо слаще привычного пьяного «Ты меня уважаешь...» или умильных материнских слез, оканчивающихся истерикой и зачастую колотушками, ну и, конечно, сам факт – монах и вдруг – с ним! – разговаривает, приглашает переночевать...

– Договорились! Сейчас чайку с малиной, а? – Отец Борис принялся разливать, но Сергей встал, поклонился.

– Простите, батюшка, мне пора, еще ехать на другой конец, я б для скорости водички.

Он жадно приник к ковшику, опростал его, затоптался в дверях.

– Ну, с Богом! – отец Борис обнял Сергея, они поцеловались. – Значит, только пристрелялись, еще о многом поговорим – зла нет на меня?

– Нет, что вы, отец Борис, поверьте, с чистой душой, только не верю я, жутко даже как-то, вы б...

– Ладно, ладно, думано не сегодня, – монах похлопал его учительски по плечу. – Иди с Богом, приходи завтра, всегда, ладно? Дом открыт, раз я тебе не враг, и то чудно. А я тебя уломаю – мы, католики, если приходим, то раз, но навсегда.

Он распахнул дверь, постоял немного для приличия, затем повернулся к Хорьку:

– Быстро допивать, все собрать и на кухню – женщина днем помоет. Затем стелиться и спать!

Он достал свежие простыни и, видя, что Хорек медлит, глянул на него как-то необычно:

– Ты что, боишься меня?

– Не-а.

– Ну то-то, тогда ложись.

Под его испытующим взглядом Хорек разделся до трусов, нырнул под одеяло.

– Спи, Бог с тобой, туалет в коридоре направо. – Отец Борис окрестил ему лоб, скрылся в своей маленькой комнатенке и задернул штору.

14

Что он делал за занавеской – молился или просто лежал на кровати, Хорек уловить не сумел – в доме установилась сперва мертвая тишина, но продолжалась она недолго. Отцу Борису, как и ему самому, не спалось. Он там затопал, зашуршал халатом – Хорек понял: ходит из угла в угол, и наконец звякнули кольца занавески по металлической перекладине – отец Борис заглянул к нему:

– Спишь?

– Не, не спится.

– Вот и мне не спится. Ты небось слышал, о чем мы с Сергеем толковали, а понял?

– Не, не очень.

– Ну-ну. Не спится мне, Данила, потому, что я задумал большое дело. – Он повел плечами, слегка наклонил голову и вмиг стал похож на школьного учителя – слишком много появилось в нем вдруг напускной серьезности, занудливой строгости; и говорить-то он начал наставительно, как вначале, когда спрашивал, верит ли Хорек во Христа: – Ты когда-нибудь слыхал про Папу Римского? Слыхал, конечно, но для тебя это дальний свет. Ты ж ведь и Евангелие, поди, не читал?

– Не читал, откуда...

– Это плохо, очень плохо, но мы все поправим, не бойся. Так вот, есть такой человек на земле – Папа Римский – глава всей католической церкви. А католическая церковь – это сила: во всех странах есть католики. Давным-давно все христиане были вместе в единой церкви, но так глупо получилось, по гордости людской, что много веков назад церкви разделились: одна – западная – католическая, другая – восточная – православная. И до сих пор никак не соединятся.

– А зачем соединяться? – Хорек осмелел, поднялся на подушках, присел на кровати.

– Вот! Так многие думают сегодня, зачем? Христос ведь приходил в мир, чтоб устроить одну церковь, единую для всех людей, но люди решили по-своему.

– Так, может, оно и проще?

– Проще... – отец Борис покачал головой. – Проще, да не проще – запомни, церковь всегда едина, просто это люди злы. Вот я, к примеру, сын простой матери, родился в Ленинграде, учился там в семинарии и академии, почему я-то, простой человек, понимаю завет Христов как он есть: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари!»? Понимаешь? Всему! Всему миру, а не отдельно русским, немцам, полякам, не отдельно! Люди многое порушили – пришла пора все ставить на свои места, как велел нам Христос, или, ты думаешь, Он искал простых путей? Он ведь терпелив, долготерпелив, но сколько ж можно? Люди думают о своей только пользе, а обо всех кто€ станет печься? Меня не понимают, говорят, я – гордый! Да я эту гордыню семинарскую пережил, переборол, иной раз только нет-нет да и проскочит – ведь я, Богданка, отец Борис, я ж призван, понимаешь? Мне такие видения открывались... Впрочем, тебе не понять, что это такое...

Он вонзил в Хорька свои черные бархатные глазищи – и тому стало не по себе. Вообще этот разговор, какой-то непонятный, слегка пугал. Но отец Борис, все больше распаляясь, склонился слишком близко, слишком жарко дышал, почти губы в губы – Хорек отодвинулся, прижался к высокой спинке диванчика, но монах не замечал его растерянности, наступал, вроде как и не на него конкретно, а на кого-то другого, с кем готов был спорить до посинения. Говорил, говорил уже без устали что-то о Богородице, о каком-то свете, о Папе Римском, о том, как он их понимает, а другие вот-де не понимают, он и плакался вроде, но и воевал с невидимым собеседником. Хорек вдруг ясно почувствовал себя лишним.

А отец Борис все накручивал и накручивал, распаляясь от собственных слов, обращался уже к диванному валику – зрачки его сузились, глаза, почти не мигая, смотрели в одну точку. Теперь уже Хорек испугался всерьез. Потихоньку он извернулся, сполз с дивана, начал одеваться. Отец Борис сперва не понял и все вещал, но вдруг словно очнулся, прервался на полуслове:

– Ты что? Ты никак напугался?

– Не, мне домой пора, – Хорек решил отделаться вежливо.

– И не думай – никуда ты не пойдешь, да тебе и некуда идти, я понял сразу. Ты что? Я теперь тебе заместо отца и матери буду, я ж не злой человек. Поверь, поверь, ты мне в радость – нас теперь двое, мы вместе знаешь каких дел натворим? – Он уже заискивал, глаза вмиг умилились, лицо вытянулось, бодро прыгавшие щеки пообвисли.

На душе у Хорька сразу как-то опустело, и неподдельное отвращение, нет, не злость даже, сотрясло тело. Отец Борис, уловив дрожь, только поддал жару.

– Что трясешься, ты что, глупенький, меня, меня боишься? – Руки его потянулись к Хорьку, но тот отпрянул. Отец Борис поспешно вскочил, загородил проход. – Не годится так, Даниил, не по-христиански будет, погоди, милый мой, ты не понял, я ж как брат, как отец готов тебя полюбить...

Тут уж Хорек не стерпел, заорал в остервенении:

– Уйди, не тронь, папа – не папа, болтать горазд, оставайся со своим Папой Римским, в дурдом тебя пора, балда оловянная!

– Ты что, Даниил, ты больной, у тебя жар, погоди, ты не понял, я все объясню, научу... – Отец Борис был и вовсе жалок теперь: брюшко волосатое, выглядывающее из-под халатика, босые ноги с белой шерсткой – где-то он потерял шлепки, и глаза как у побитой собаки. – Даниил, Даниил, Христом Богом молю, останься, ты не понял, я, я как отец... – он вдруг словно подавился горлом и, все еще пытаясь удержать, тянул к нему руки, но не тут-то было. Хорек сорвал одеяло, накинул ему на голову и, пока тот в нем барахтался, дернул со стула курточку и портфельчик и выскочил на крыльцо.

Долго еще, приходя в себя, слонялся он по берегу, у речки, пока, вконец продрогнув, не решил-таки пробраться домой и там, в теплоте, не замеченный матерью, в своем холуйке до самого утра просидел на кровати, тупо уставившись в одну точку, сося большой палец.

15

Мать проснулась рано – видно, выпито вчера было здорово, – ее колотило, и первым делом она потянулась к пиву, к заначке, оставленной специально про запас под кроватью. Но только она начала пить, как из-под одеяла выпросталась жилистая рука, вырвала из ее губ бутылку, и всю ее усосала ненасытная глотка с мелкими черными усиками ниточкой, топорщащимися под невзрачным пупырышком носа.

– Ну ты, Зойка, даешь. – Отдуваясь и меленько порыгивая, невысокий, весь, как волосом, покрытый синей татуировкой мужичонка вылез из-под одеяла, нисколько не смущаясь Хорькова присутствия, вскочил на ноги, потянулся, размял плечи, пояс и свеженький-голенький, как огурчик, пошлепал босиком в ванную. Мать проводила его мощный торс восхищенным взором, затем тоскливо попыталась выдоить из бутылки подонки и, уловив ненавидящий Хорьков взгляд, бросила: «Чего вылупился, отвернись, дай одеться!»

Хорек упал в подушку, и она завозилась, постанывая, и наконец проследовала на кухню.

Татуированный, завернувшись в полотенце, выскочил из душа – здоровенький, крепенький, что пенек: ни граммулечки жира, ни какой тебе дряблости-усталости, с шальной-довольной улыбкой на устах заглянул к Хорьку в закут:

– Что, дело молодое, шишку парил до полночи?

– Отвяжись, – Хорек таких веселых отшивал сразу.

– Чего? Не понял? Я – не понял! – Усики его дернулись. – Повтори! Крутой такой, в натуре, да? Или тебя в школе не научили старших уважать? Ты, шнырь, гляди, на поворотах, если б не маманя твоя... – он щелкнул пальцами перед самыми Хорьковыми глазами. – Усек? Давай-ка по-быстрому нам за опохмелом слетай, ну? Учти, я повторять не научен. Зой, он че у тебя, к этому делу не налажен?

– Оставь его, Влас, я сама сейчас схожу, – мать стояла в дверях, и Хорек уловил неподдельный испуг в ее глазах.

– Оставить? – блатной (а что Влас блатной, ясно становилось с первого взгляда) принял картинную позу: рукой придерживая полотенце, другую поднял вперед и вверх и произнес: – Правильной дорогой идете, товарищи! – И вдруг сам же осек себя и рявкнул уже зло и скоро: – Встать! Встать, быстро! Я сказал – ты пойдешь, значит – ты пойдешь, а не она! Зойка! – пресек он материнское желание вступиться. – Зойка, ты меня поняла? Я шутковать не умею, у меня таких малолеток вагон под ногами бегал и маленькая тележка, ясно? Слетает – не хер стеклянный, а принесет, и потолкуем. Говоришь, с шалавой связался? Запрещенные половые контакты? Ну мы дурь-то из него быстро выбьем, ясно? – он посмотрел Хорьку прямо в глаза. – Я тебе тяперича за папаню, изволь слушаться, ну?

Хорек покорно встал, натянул одежду – Влас стоял, поигрывая мышцами, следил за ним, отпуская иногда фразочки вроде «Не погонишь – не поедешь!», и, когда Хорек был готов, мизинчиком указал на тумбочку около кровати:

– Пошарь, братишечка, там капуста. Возьмешь нам коньячку, но хорошего, закусончика и себе на конфетки, пока я добрый.

Он отвернулся только на миг, всего какие-то секунды были в Хорьковом распоряжении, и тот, понимая, что другого случая не представится, хватанул тяжеленную деревянную табуретку и сзади, с размаха опустил ее на бахвалившегося петуха, прямо на его голову. Удар получился сильный – Влас только ойкнул, взмахнул руками и стал оседать на пол, и тогда, чтоб не дать ему опомниться, Хорек раз и еще раз впечатал ему табуреткой так, что она не выдержала и развалилась. С ножкой в руке, как с дубинкой, он готов был и добить, но тут налетела мать, завопила, опрокинула сына на пол, на затихшего полюбовника. Вне себя от ярости, она схватила Хорька за волосы, принялась было волтузить его по полу, но он вырвался, вскочил, опять поднял над головой деревянную булаву, и мать переключилась на своего татуированного. Из разбитой головы, пульсируя, текла кровь, много крови, а сам блатной лежал что рыба на берегу, с закатившимися глазами и не подавал никаких признаков жизни.

– Убил! Убил! Данька, сука, убил? Ты что натворил, Данька, убил! – мать не могла остановиться, причитая, сорвала с чресел мокрое полотенце, пыталась унять кровь, но она все шла, как из плохо затворенного крана. Тогда она метнулась в ванную, принесла в ковшике водицы, облила своего драгоценного, и тот слегка зашевелился, еще в обмороке, помямкал только губами, но глаз не открыл. Наконец спустя минуту удалось ей приостановить кровь, и, выяснив, что Влас пока не кончился, она повернулась к Хорьку, что так и стоял в сторонке, опустив только табуретную ножку, но не бросая на всякий случай. – Ты что, гад, натворил? Ты соображаешь, а? Это ж Влас – авторитет. Ведь он оклемается – зарежет. Нет, что ты, гад, натворил? Тебе жить надоело? Ты обо мне подумал, гад ты, гад последний! Ведь это ж не жизнь теперь, а каторга. Ну куда, куда мне деваться, а? Куда? – Первый испуг у нее прошел, и она вдруг заревела, некрасиво шмыгая носом, вмиг постарев, сжавшись, какая-то поникшая, как конченая, на полу у голых ног своего уголовника-героя, помеченных разными картинками, условными знаками и воровскими призывами.

– Дай, мать, я его добью, а?

– Что ты, что ты, Данька, не смей! – мать вскочила на ноги, двинулась на него. – Не смей и думать! За ним знаешь, сколько стоит? Уходи! Уходи, прочь уходи, к бабе своей, уходи куда хочешь, где скрывался – туда уходи, нет тебе здесь теперь жизни. – В глазах ее читался неподдельный ужас, руки дрожали, волосы, разметавшиеся, не чесанные еще со сна, в его крови, лезли в лицо – она была не в себе, но Хорек понял, что мать говорит от ума, а не с безумия. – Уходи, Христом Богом прошу, уходи, а я как-нибудь... – и она опять заскулила, опустилась снова на пол, перевернула урку на спину, принялась отмывать ему залитые кровью глаза. – Уходи, уходи скорей, не дай бог, придут сейчас его корешки, уходи, Данька, прошу-у-у-у...

Она все еще бормотала, когда он решился. Схватил рюкзачок, покидал туда что попалось под руку, взял свой лесной ватник, шапку, сапоги, выгреб из священнического портфельчика деньги.

– Я пошел, мам, – он стоял на пороге, а она, не поднимая головы, кивнула ему.

– Бог тебе в помощь, гад ты, гад ползучий...

– Мам...

– Уходи! – это было последнее слово, на такой истерической, громкой ноте выкрикнутое, что он не стал задерживаться, затворил дверь и вышел на двор.

16

Было еще утро – по главной улице проехала поливалка, и промытый асфальт пока не парил. Хорек шел к вокзалу. Он сразу решил: скрываться – так в лесу, и снова, с летним солнышком, замаячило в памяти дальнее вытянутое озеро, утки, чайки, дурные глухари, глотающие гальку, неспешные тучи и гудящий мошкарой лес.

Он не испытывал мук совести, наоборот, даже сожалел, что не добил татуированного кретина – на него в основном оставался у него зуб, а что до Валентины, монашков, дались они... Зло выгорело. Пускай рука у того отсохнет, кто вперед себе не поможет, говорили урки. Видно, по их мудрости и жил этот мир. Что же до получумовых, сбивчивых речей отца Бориса: католики, православные – какое это имело значение? Бабка, правда, католиков боялась, ждала с их стороны только пакостей, а подружки ее так и вовсе были уверены, что Антихрист придет из французской земли, но кто он такой да и каков с виду? Все это не умещалось в голове, не нужно было умишку. Куда хуже и страшней были мысли о матери: а вдруг Влас, оклемавшись, выместит на ней все зло? Но убедил себя в обратном – нет, мать приворожит, будет ворковать-гулюкать вокруг, с этими она всегда ласкова и внимательна, а он – он, вестимо, гад, да еще и ползучий. И несладко было ему так идти по городу, по главному проспекту к вокзалу мимо открывающихся газетных киосков, мимо людей, спешащих на смену, к станку, мимо городских опойков, выползших на солнце. Все они неспешно ловили свой кайф, провожали его взглядом, а то и ненавязчивой фразой типа: «Че, паря, на рыбалку?» Но он, не останавливаясь, шел, сжатый рот слегка покосило набок от напряжения, и уже на вокзале, купив билет до своего полустанка, где, быть может, сохранилось закопанное ружьецо, забился за почтовые контейнеры, отсиделся час-другой, разглядывая облупившуюся поверхность рифленых стенок, и вышел уже к отправлению, занял верхнюю койку, расстелил ватник и мгновенно уснул.

Его опять несло на север. Во сне он видел, как встретят его рыбаки, возьмут в бригаду, и работа, а он ее не боялся, желал даже, работа все вылечит. Так говаривала когда-то бабка. Когда-то давно, даже очень-очень давно.

Часть III

1

Он проспал до самого вечера и, быть может, спал бы и всю ночь, но был разбужен каким-то гомоном снизу. Свесив голову, узрел дорожную компанию, типичную для плацкартного вагона, мчащегося по ночной глубинке: молоденький сержантик, явно дембель – весь расшитый бархатными прокладочками-подкладочками китель, значки, запаянные в надраенный до блеска дюраль, галстук с самодельным самолетиком-булавкой, фраерски изогнутая фуражка с подрезанным козырьком, до блеска наваксенные ботиночки-остроносы на тяжеленной подошве, поблескивающий окантовкой раскрытый «дипломат» со столь же фазаньей отделкой, что и одежда, с дембельским альбомчиком в нем, тремя бутылками водки, блоком индийских пахучих сигарет «Мадрас», зубной щеткой и финкой с наборной рукоятью.

– А че, мужики, оттянемся, налетай, пока я щедрый, – сержантик щерился фиксатым ртом, уже пьяненький, добрый-предобрый, ко всему и всем на свете расположенный.

Против него на нижней полке сидел субтильного вида паренек в джинсах «Монтана», в полосатой блузочке с крокодильчиком и командирскими часами на руке – облачении, так не сочетающемся с его прыщеватой физиономией и рыбьими, потухшими глазами. Паренек с некой опаской поглядывал на бутылки в сержантском кейсе. Другой же – этакое дорожное нечто, прозываемое в народе презрительным словечком «чмо», – в засаленной и пообтертой шляпке-сеточке с обвисшими полями, сморщенным личиком побирушки, грязненькими лапками, в брезентовой курточке монтажника, в сапогах с барахолки и такового же происхождения милицейских штанах галифе, – так вот этот персонаж, наоборот, проявлял известную заинтересованность в содержимом портфеля, поцарапывал коготком откидной столик, шмыгал носиком и не спускал с бутылок вожделенного взгляда.

– Давайте, давайте, ребята, армия сегодня гуляет – за приказ, яти его шешнадцать, за счастье в доме, за голубые глаза, что нас ждут! – сержантик пока только сгребал пространство рукой, всех зазывая, и, конечно, нашлись еще желающие – два водилы-перегонщика и какой-то рыбачок, и еще некто залетный, и натащили домашнего сала, огурцов, колбасы, соленой рыбы, хлеба и даже пятилитровую канистру перегретого пивка со специфическим горьким запахом. Сержантик не унимаясь балагурил и, заметив свешивающуюся Хорькову физиономию, залез наверх, специально пригласил спуститься. – Охотник? Эт здорово! Куда едешь? В тайгу? А у нас, брат, какие леса, веришь – нет, медведей что мышей, в каждом малиннике двое-трое сидит. Не веришь? Ну, спускайся, брат, прими – перед лесом оно полагается, там же не нальют, а? – он залился таким нагловато-приятным смехом, что отказать, отвертеться было б верхом неприличия, не по-мужски вовсе, и Хорек, чтоб не накликать грозы, решил спуститься и скоро уже сидел посередке, включенный в их беседу.

Обсуждали как раз поведение прыщеватого, что, зажавшись в уголок, отнекивался от поднесенной алюминиевой кружки.

– Не, мне нельзя, никак нельзя.

– А что, тебя мамка боком рожала или вообще, может, в капусте нашли?

– Не, нельзя нам, – тут парень напустил на лицо торжественную мину, – колдунам пить нельзя – энергия пропадает.

– Чего-чего? – ахом заспрашивало застолье.

– Я у корейца учусь, в самой Москве, – пояснил парень. – Он такой кореец, настоящий, не из наших будет. Приехал вот с два года и теперь в Академии паранормальных явлений преподает.

– Паранормальных? Это про тарелки, что ль? – спросил один из водил.

– Ну, там и тарелками занимаются, только в другом отделе, а у нас мануальная терапия и акупунктура. Руками, значит, лечим и иголками.

– Иголками, хе-хе, – хрюкнул бродяжка-чмо, – это как?

– Ты что, не знаешь? – вступился за парня сержантик. – Колют в нервные сплетения и снимают стрессы, ревматизмы. А ты вот, к примеру, ревматизм можешь?

– Ревматизм – это параша, – паренек был явно доволен всеобщим вниманием, – учитель наш рак лечит, лучевую болезнь, бесплодие. Он даже дождь может назвать.

– Как это? – не понял сержантик.

– Ну, это даже мой дед умеет – я ведь поначалу у него учился, а после в Москву поехал. Нам сперва надо долго чиститься, накопить энергии, а после разрешают и отдавать, но не до дна – умереть можно.

– Ясное дело, как аккумулятор, – вставил водила и разлил водку. – Значит, ничего тебе нельзя, кушаешь травку и орешки, копишь энергию, а если бабу, к слову?

Паренек зарделся и обиженно промолчал сперва, но, не выдержав, словно для себя, а на деле для Хорька, сидящего рядом, пробормотал: «Злит меня, идиот, а я ж на него могу и порчу наслать».

Предостережение его потонуло в грохоте сдвигаемых емкостей, и следом, занюхав едва, уже наливали по второй, и Хорек, незаметно сам для себя, вдруг включился в застолье. Не хотелось ему быть похожим на этого недоделка колдуна. Очень скоро сержантик махал пачкой денег, рвал картинно с нее облатку и, исчезнув на миг, враз вернулся с четырьмя новыми пузырями и двумя развесело-жеманными девахами, коих, раздвинувшись, приняли в круг и стали поить и потчевать от души. Попойка понеслась и вовсе лихо. Купе то наполнялось неведомыми пришельцами, то неожиданно пустело – кто-то, понятно, уже храпел по койкам, кто-то приносил новые бутылки: напоили, как водится у приличных, и проводницу, и один из водил пошел с ней в купе, хапая руками больше воздух, чем хохочущую тетеху, и они там затворились, предоставив веселой компании догуливать сердечно уже без официального присмотра.

В какой-то момент Хорек вырубился и, когда очнулся, обнаружил, что в уголке сидит колдун и что-то нашептывает одной из девах, причем та откровенно зевает и все спрашивает: «А деньги-то, деньги тебе большие платят?»

– А то как, зачем бы я пошел, только, знаешь, деньги эти мои заговоренные, их стянуть нельзя, гляди, – он вытащил из-за пазухи мешочек и тайком ото всех показал ей его содержимое.

– Ого! – деваха проявила наконец интерес.

Хорек заметил, что и чмо в ту же секунду бросил острый взгляд на мешочек, но быстро отвернулся и привалился к сержантику и вроде как захрапел. Сержантик же «окучивал» другую подружку: расстелив на коленях альбом со своими фотками, что-то пояснял ей, одной рукой пытаясь обнять и привлечь к себе. Деваха, разумеется, руку его сталкивала, но в альбом глядела, растопырив глаза, – все ей там явно нравилось. Основная часть компании – собственно, со всего вагона понабежавшая – к тому времени уже рассосалась. Хорек опять задремал и очнулся, когда сержантик настойчиво затеребил его за плечо. Старичка чмо уже не было, верно где-то сошел; не было и жеманных девах, только полусонный и недовольный чем-то колдун таращил набухшие глаза из своего уголка.

– Давай, давай, Даня, очнись, выпьем по последней, мне ж сходить скоро. – Сержантик едва держался на ногах, но был так же добродушен и счастлив, как накануне попойки. – Давай-давай, этот паук нам не товарищ, ему надо энергию копить, вишь ты, – сержантик щелкнул пальцами перед носом колдуна. – Что буркалы выставил? Не дала? Ой, – он прыснул в кулак. – Даня, он тут Ленку кадрил-кадрил, а та, как сходить, так его костерила – допек, значит. Ну ничо, не печалься, накопишь энергии – устанет левая, помоги правой, верно?

Обиженный колдун отвернулся к стенке, притворился спящим, а сержантик, вмиг о нем позабыв, опять принялся за Хорька:

– Давай-давай, в пятом вагоне есть еще водочка, я счас, мигом сбегаю, через полчаса моя Глубинка, мне сходить. Возьмешь на грудь? – он полез в карман, потом в другой, потом принялся шарить в чемоданчике. – Хрен знает, где они, не могли же три тысячи пропить, – лицо его стало озабоченным и каким-то виноватым. – Мне, понимаешь, братан прислал, чтоб домой въехать как полагается, а тут, похоже, стянули.

– Ты б больше размахивал ими, – буркнул Хорек, – ищи лучше, сунул куда.

Но и повторные поиски ничего не дали.

– Слушай, слушай, – озаренный идеей, сержантик накинулся на колдуна, – ты-то не видал чего?

– Не-е, – с неохотцей отвечал тот и закрыл глаза.

– Постой! А дедка где? Ну, чмо в шляпе. Ему ж до Архангельска ехать, как он говорил, а?

– Сошел в Пустом Бору, – отозвался из угла колдун.

– Во! Я так и чуял! Я это бичевье на дух не перевариваю. Он небось и стянул. Ну и че теперь делать? Как же мне домой-то? – парень заметно погрустнел и протрезвел даже.

– Эх ты, горе-горе, – Хорек вдруг решился. Залез наверх на полку, вытянул из-под какого-то спящего свой ватник, достал из внутреннего кармана завернутую в тряпочку пачку. – На, – протянул сержанту, – бери.

– Ты че, спятил?

– А что мне их, солить, в лесу не надо, а встретимся – отдашь.

– Даня, ты правда? – сержантик вмиг повеселел. – Ты знаешь, я ж приду и сразу на лесовоз, мне эти деньги что вода. Слушай, а может, махнем вместе, а? У нас знаешь, какая охота, я тебя с егерем сведу, он мне крестный, ну?

– Не, ты бери так.

– Слушай, Даня, я всерьез, давай со мной!

Но Хорек только мотнул головой. Поезд стал сбавлять ход, и сержантик засуетился, прибрал нехитрые свои шмотки, чиркнул адресок на бумажке, записал Хорьков, клятвенно пообещав через месяц-другой переслать. Потом полез обниматься и все звал с собой: «Глубинка, Глубинка, а не глубинка. Вальку Шорникова спросишь, любой тебя приведет. Приедешь, а, кент? Нет, ты гляди – не приедешь, я сам тебя разыщу, и тогда – каюк тебе. А я приеду – жди. Девахи-то старгородские, у меня их адресок, я обязательно прилечу – вот увидишь! Ну, давай краба и не горюй, значит – ты из леса выйдешь, а я тут как тут, заметано, да?»

– Заметано-заметано, – Хорек не знал, как от него отделаться.

Наконец шумливый сержантик исчез в проходе, но стоял еще под окошком, молотил по нему кулаком, кричал до тех пор, пока поезд не тронулся.

– А деньги у него старичок снял, я сам видел, – сказал вдруг из угла колдун.

– А ты, сука, не боишься, что я тебя сейчас подрежу? – спросил вдруг с блатной интонацией Хорек.

– Не-а, я людей знаю, если деньги отдал, значит, тоже навроде этого сержантика, из блаженных, – денежки, они потом не для того зарабатываются, чтоб враз их спускать, – видно было, что «колдун» напуган, но и промолчать не мог, и Хорек подивился его характеру.

– Ну, вонючка, козел ты недоделанный, тебя ж раздавить – что муху хлопнуть, ну да живи, копи свои денежки.

Он завалился на койку, отвернулся к стенке, но не засыпал, хотя был здорово-таки пьян, в первый, пожалуй, раз так по-настоящему, и, слушая, как колдун-прыщатик что-то бубнит под нос, ощутил вдруг прилив такого счастья, такой легкости – наконец-то он избавился от этих денег и снова был чист и невинен, как в раннем-раннем детстве.

2

На свой полустанок прибыл он к концу следующего дня. В блеклых сумерках белой ночи отыскал место, вырыл одностволку и припасы к ней – обильно смазанное, укутанное бережней новорожденного, ничего не пострадало. Углубился в лес, отмахал от жилья километров с десять и, запалив костерок, принялся очищать ружье от масла. Пороху, дроби и пуль было предостаточно – ему ведь осталось богатое наследство от Виталия, и сейчас, готовя ружье в дело, он вспоминал ту зиму, охотника, страхи и болезнь, накатившую вдруг и так же вдруг отступившую прочь. Теперь, он надеялся, будет по-иному. Нет, как и прежде, он не боялся одиночества, но, повзрослевший, набравшийся лесного опыта, осознавал, что неплохо б было приискать себе напарника. Впрочем, он загадал на рыбаков, и чутье, пока его не подводившее, подсказывало: так и случится, а что его примут в артель, не могло быть и сомнений – в лесу людьми не кидаются.

Кончался июнь, птица еще учила первым навыкам выведенных птенцов, и он поклялся по возможности бить только самцов, выполнивших свою главную функцию, хотя те из-за линьки прятались теперь по укромным закуткам, но и это было хорошо для него – значит, придется побегать, поискать – зуд погони начинал забирать его, а уши, так часто бездействовавшие в городе, ловили теперь мельчайшие звуки-шорохи.

Хорек не спешил. На полустанке накупил хлеба и муки, соли, спичек и уксусной эссенции для шкур, тем исчерпав почти всю наличность – из своих еще, не поповских, и на специально подобранном жестяном листе насушил над костром сухарей.

В ближайшей речке наловил руками рыбы – ею и питался на вынужденной стоянке и, когда закончил все приготовления, собрался уже основательно, упаковал рюкзак и тронулся в путь, на север, и шел, шел, шел, не в том взвинченном и опустошенном настроении, что в прошлом году, а со спокойствием бывалого уже лесовика.

Жара стояла несусветная, дождей не было давно. В лесу зависла духота, болота парили, а многие уже и пересохли. В борках хвоя шелестела под ногами, как бумага. Сильно пахло смолой, и этот главный здесь запах забивал остальные. В сухом безветрии была одна страшная сила, коей он боялся, – огонь, а потому костры закладывал маленькие и тщательно заливал-затаптывал за собой кострища. Сойки и вороны часто увязывались за ним, оповещали всех обитателей о приближении человека, но он не таился, шел уверенно и ходко, лишь при случае стреляя глупых рябчиков на прокорм. По его расчетам, оставался день-два, он начал уже узнавать окрестности: длиннющее желтое болото, не опасное, он переходил его поперек; озерко как блюдечко, озерко побольше с островком посередине – он был почти у цели. Опять время и свобода стали бесконечны, принадлежали ему, и только ему, и Хорек во все глаза глядел по сторонам, радостно отмечая цвирканье белки, стрекот мамаши-рябухи, скликающей выводок, ловил звуки тяжелоперого хлопанья – взлеты жирующего глухаря.

Около очередного озерка, наломав лапника, устроил себе последнюю лежанку, запалил костерок, жарил на угольях рябчиков, глядел в небо, на медленные, застывшие облака. Он чувствовал себя здесь дома и не мог уже взять в толк, какая такая Сила все же согнала его отсюда и зачем следовало ему опять оказаться в городе. То, что Сила была, – он помнил, он ощущал Ее и теперь разговаривал с Ней? с Ним? О чем? Да ни о чем – о чем-то...

3

Посреди ночи Хорек проснулся – никогда еще не чувствовал он столько тревоги, прямо-таки разлитой вокруг. Серое, безмолвное, запечатанное свинцовыми пломбами небо, странная гнетущая жара, и запах стоял не обычный, смолистый, а какой-то мешаный, и туман завис над дальним лесом. Скоро он догадался, что то не туман, – далеко, где-то в районе его озера, полыхал лесной пожар, – дым обволакивал горизонт, поднимался к небу, мешался с ночным серым воздухом, ноздри стали различать уже тонкий запах гари. Следовало спешно уходить, но куда?

Он влез на высокую ель и с верхушки разглядел только клубы дыма – весь север, запад и восток были охвачены пламенем, и оно, похоже, двигалось сюда, так как вдруг он заметил стадо оленей, бегущих через болото прямо на него, на юг.

Здесь, на верхушке дерева, гулял ветерок – северный ветерок, постепенно набирающий силу, и, зная эти места, Хорек предположил, что к утру ветер окрепнет, а значит, и огонь пойдет быстрее.

Хорек слез с елки, на всякий случай затоптал костер – он решил бежать к озеру с островком посередке – там огонь был бы не страшен. Остаток ночи он прошагал быстро, почти бежал: борками, через болотца, и часто стороной его обгоняли летящие в испуге птицы. Спасались все без разбору, лес вокруг шуршал от копыт, коготков, наполнился хлопаньем крыльев – огонь, судя по всему, шел по пятам.

Ветер действительно окреп, и уже явственно потянуло гарью, жженой смолой, и он прибавил шагу. Хорек уже несся, не разбирая пути, по кочкам, по рытвинам, спотыкаясь и вскакивая, паника природы передалась ему.

Впереди замаячило большое длинное болото, и на нем он увидал вдруг исполинского лося. С испугу зверь показался больше того, прошлогоднего. Лось отдыхал, вполоборота развернувшись к северу, к надвигающемуся пламени, к спешащему Хорьку – ноздри его бешено раздувались, видно, бежал он долго, и умные, грустные глаза, казалось, глядели прямо на человека. Хорек перезарядил ружье, загнал пулевой патрон, второй сунул в карман и с криком бросился на прогалину. Лось вздрогнул, очнулся и бесшумно истаял на длинных своих ногах в гуще леса. Кажется, он тоже держал путь к озерцу, во всяком случае, Хорек поспешил за ним и скоро вышел на пустое пространство, на еще одно болото, в центре которого лежало спасительное озерцо. Он рванул к нему не разбирая дороги и, когда обернулся назад, увидел дым в полукилометре. Подойдя почти вплотную к берегу, он понял, к своему ужасу, что из затеи ничего не выйдет. Кочковатое болото кое-как держало человека, но по приближении к воде становилось все более и более опасным – Хорек проваливался уже по колено, по пояс – у самой воды была трясина, и спасительный островок с жидкими корявыми сосенками оказался недосягаем. Все же здесь было много воды, слишком даже много, и он наконец упал на какой-то бугорок, чтоб отдышаться. Он совсем выбился из сил, лег грудью на сухую колючую осоку, грязный, мокрый наполовину, и потом только расстелил ватник, подложил под спину рюкзак и, кое-как устроившись на махоньком пятачке, повернулся лицом к наступающему огню.

Сперва натянуло дыма. Он стлался по земле, летел какими-то рваными тряпками по воздуху и скоро повалил как из трубы – сосны и ели в лесу едва маячили. И вдруг, как по мановению, исчез. Хорек услышал треск пламени и заметил огненную полосу – она бежала по низу, по хвое, как бесконечно извивающийся лисий хвост. Завороженно следил он за низовым пожаром, а тот скакал, веселый и ненасытный, как в детстве скакал огонь по тополиному пуху, что дети поджигали на улицах города в июне, – желто-оранжевая, на вид безопасная змейка. Вот она перекатилась через овражек, вползла в борок, из которого он выскочил на болото по лосиным следам, и вдруг, в непередаваемо быстрое мгновенье, огонь расширился, взвился, сделал мощный хлопок и... какие-то секунды деревья стояли, как Неопалимая Купина, в нимбах беснующегося пламени, но тут же, не выдержав разрушительного жара, запылали кроны, как адские свечки, выстреливая вверх, в небо, и там ветер гнул пламя и гнал его дальше, мимо укрывшегося на болоте Хорька.

Мимо – легко сказано. Пламя и правда перемахнуло болото, слизало следующий борок, унеслось рекой дальше, но огонь, сам пожар, еще только разгорался – по-прежнему полыхали, уже чадно, дымно, деревья, и вся округа вмиг оказалась завалена черной сажей и пеплом. Невыносимо накалившийся воздух заставил Хорька вжаться в кочку, к проступающей воде, но это мало спасало – огонь был уже повсюду: стреляя, горела осока, начал дымиться ватник и одежда, и тогда Хорек выхватил из рюкзака манерку и принялся цедить грязную болотную жижу и обливать ею себя с головы до ног. Манерка наполнялась медленно – он ползал вокруг своего пятачка по хлюпающей, ходящей ходуном трясине, потеряв испуг, отыскивал углубления с водой, черпал, поливал себя, но вода мгновенно испарялась – от дыма он задыхался и едва не терял сознание.

В какой-то момент Хорек поглядел в сторону озера, и, о чудо, на островке стоял тот исполинский лось, стоял пригнув голову к земле и, кажется, наблюдал за его судорожными метаньями. Как он попал туда? Зашел ли с другой стороны, знал ли тропинку – ясно было одно – там, среди воды, все ж было много лучше и надежней, и Хорек ему позавидовал.

Так ползал он часа два-полтора, потому как за первым валом огня накатил второй, дожравший незахваченные останки, а за ним поползли огоньки, ручейки пламени, подлизывающие, аккуратно добивающие все живое уже вконец.

Пожар продолжался весь день, всю ночь – Хорек, абсолютно измотанный, то приникал к своему бугорку, то, сгоняемый жаром, начинал ползать кругами и только где-то под вечер, когда адское пекло переместилось, ушло прочь, уткнулся в свою натоптанную лежанку и впал в забытье. Последнее, что он отметил, был лось, стоявший уже прямо и по-прежнему глядящий на него.

4

Надо было подниматься, идти дальше, но куда – вот вопрос? На свое озеро? К рыбацкому стану? Но это означало пройти по гари, поблескивающей местами огоньками мелких костерков. Может быть, следовало уйти восточнее? Он не знал границ несчастья, округа дымила, черная, лишенная всякой жизни, под ногами шуршала горячая зола, и Хорек все же из присущего ему упрямства решил продолжить путь. В конце-то концов, уговаривал он себя, домик рыбаков расположен на до€ре – выкорчеванном, отвоеванном у леса береговом пространстве, и огонь мог пощадить его. Да и не было другого пути, иных мест он не знал, кроме нахоженного в прошлом году с Виталием треугольника, и сейчас, втайне взывая к своему Лесному Покровителю, уговорил себя, что одна-то из трех избушек сохранна, стоит и, даже если опять нету рыбаков, он сумеет хоть как-то пересидеть в ней.

Он пошел по этому еще вчера живому краю, ныне уничтоженному на долгие годы, лишенному привычных звуков и запахов, оставляя за собой облачко пыли-золы, почти не глядя по сторонам, тупо, как машина, нацеленная строго по азимуту. Даже привычную мошку унес ветер и слизал огонь. Только в дымящихся грудах муравейников начинала пробиваться жизнь. Спасшиеся в глубине земляных ульев, неустанные, как стихия, насекомые сновали по кучам, прыскали нутряной едкой жидкостью на дымок-огонек, зачастую погибали в нем, но этими невидимыми капельками забивали-таки пламя, подтверждая пословицу, что и капля камень точит. Больше, кроме муравьев, ничего движущегося глаз не отметил – в тишине только громко шуршали ноги.

На ходу погрыз сухарей, съел квадратик сахару, запил какой-то водой из болота – останавливаться на привал не отважился, решил поэкономить скудный запас провианта. К вечеру, черный, словно трубочист, вышел на берег своего озера. На воде качались утки-мамаши, не покинувшие неоперившихся птенцов, но чаек и лебедей он не углядел. Не задумываясь, он подстрелил двух тощих гогольков: одного унесло течением на глубину, второго все же достал, тем обеспечив себе ужин.

Затем прошел еще с километр берегом. На знакомом бугре все было разворочено – пожар достал-таки дом, сарай с лодками, спалил, конечно, и баню, сохранив лишь навес у воды – засолочный цех. Жилье было разорено, кругом – ни души, бригада так и не вернулась на лов. Кое-как раскидал почерневшие бочки, пристроился под навесом, зажарил убитую утку и сожрал ее всю – так был голоден. Затем только поплелся на пожарище, нашел там колун и топор с обгоревшими рукоятками, миски с прогоревшей эмалью, сплющенное ведро. Лодки рассохлись и пообгорели, сети погибли в огне. Он сел на камень на берегу, уставился в противоположный берег, выгоревший, безмолвный, и просидел так всю ночь, недвижимый, бездумно глядя в черное зеркало воды.

К утру, когда сон наконец сморил его, сквозь набрякшие, тяжелые веки ему опять померещился лось – он словно высматривал Хорька, затаившись на другом берегу, меж больших сосен. Он поднялся было, чтоб идти под навес, но тут уж явственно различил живую горбатую фигуру, и сон как рукой сняло. Хорек закричал громко и хрипло – зверь встрепенулся, ушел в лес и вскоре вынырнул уже ближе, в полукилометре, и пристально разглядывал одинокого, напуганного человечка.

Похоже, зверь преследовал его неспроста, и тут уже, как всегда перед ответственным делом, Хорек внутренне собрался, пересчитал припасы – пять пуль – более чем достаточно. Он принял вызов. Здесь, на погорелом озере, делать было больше нечего. И опять гон обуял его, лишил привычного разума, он встал и пошел прямо на зверя. Лось мотнул головой и исчез меж стволов. Хорек начал охоту.

5

Хорек плохо знал повадки лесных быков, слышал из рассказов Виталия, что они особо опасны в сентябре, когда преследуют, пасут и покрывают коров.

Но теперь был июнь, Виталия не было рядом и некому было объяснить странное поведение зверя: зачем, почему, убегая вперед, лось останавливается, стоит, словно специально поджидает его? Бык не кружил, не заходил со спины, нет, он вел четко, на северо-восток, похоже, что к заповедной Колочи, о которой Хорек так много был наслышан.

Они шли день, еще один, еще и еще. Давно кончился горелый лес, и на мокрых болотах след зверя был виден отчетливо, на сухих местах, как специально метил, он оставлял рытвины копытом и не менял направления, потому потерять его было невозможно. Мало того, лось по нескольку раз на дню показывался Хорьку, не подпускал на выстрел, но и нападать, кажется, не собирался.

Нервы у Хорька были напряжены до предела, спал он урывками и, вконец измотанный, на третий или четвертый день погони залез на дерево и там, в ветвях, соорудив себе лежанку, отоспался. Хорек почти не сомневался, что зверь ведет его к некоей цели. Скудный запас еды подошел к концу, и он походя свалил с елки большого глухаря. Какой преследуемый зверь, услышав выстрел, не убежит прочь? Но исполинский бык выглянул с другой стороны болотца, удовлетворил любопытство, скрылся в чаще и ночь простоял неподалеку – ждал.

Тут стало не до охоты – окажись лось рядом, Хорек, вероятно, выпалил бы с испугу, но не с азарта, а может, и не стал бы стрелять – зверь внушал ему почти благоговейный трепет.

Так шли они еще два дня. Лес стал меняться – все чаще попадались болота с трясиной, забранной водорослями и ряской. Здесь Хорек ступал след в след длинноногого провожатого. Кажется, они уже перешли границу Колочи: из земли тут выпирали обломки скал, но не ледниковые валуны, серые от лишайников, а голые, с редким, зацепившимся кое-где шиповником-вихром, с бровями из сухой травы.

Лось переменил тактику – теперь он почти все время шел в пределах видимости, – Хорек неотрывно глядел на его торс, мелькающий за деревьями, а то, на большом болоте, следил, как уверенно, явно зная дорогу, пробирался по страшной топи сохатый, то безудержно прямо, то петляя и кружа, обходя гиблые места.

И вот перед ним раскинулось необъятное болото – целый мирок – в несколько километров, с островками, озерками, протоками. За ним маячил лес и высокие уже, с приличную пятиэтажку, скалы. Лось поддал ходу. Хорек же, наоборот, сбавил темп, почти полз. Трясина по бокам внушала страх, да вдруг еще всплыли в памяти рассказы Виталия о радиации, но рассудил, что, раз звери обитают в Колочи, значит, можно побывать там и ему. Да и геологи, кажется, здесь работали. Болото разговаривало: то вздыхало где-то со стороны, с шумом втягивая воздух, то хлюпало-булькало, то, наоборот, с шипеньем выпускало накопившийся газ наружу. Хорек яростно тыкал шестом перед собой, и иногда шест вдруг проваливался в болотную жижу, и он замирал в испуге, но отыскивал твердую кочку и ступал на нее.

Болото отняло последние силы – лось давно скрылся в лесу. Хорек же все полз, и чем ближе подбирался к спасительному краю, тем сильней ощущал усталость, но здесь негде было присесть отдохнуть, и волей-неволей приходилось двигаться.

Он таки попался. Метрах в трехстах от суши, неожиданно, там, где прошел лось, и там, где шест нащупал надежную твердь, трясина вдруг расступилась со вздохом, и Хорька потянуло в глубину. Ноги оказались в капкане. Зная, что резкие движения опасны, он бросил шест поперек, сорвал с плеч рюкзак, кинул его под грудь и на какое-то время задержался так. Но все же медленно, очень медленно, выгоняя из жижи пузыри, он погружался, и тогда, глядя прямо в жгучее солнце, Хорек выстрелил в воздух, понимая бесполезность этого поступка. Затем рванулся из последних сил, но только крепче увяз. Спасения ждать было неоткуда, его обуял страх, он забился и заорал, предчувствуя близкий конец.

Тут-то и услыхал он ответный человеческий крик и, принимая его за слуховую галлюцинацию, вдруг увидел: с края болота спешит странный человек в черном балахоне с длинным шестом. Человек бежал, как заяц, прыгая с кочки на кочку, – Хорек отметил лишь длинную бороду, патлатые космы, протянул руки, вцепился в протянутый шест.

Как они выбирались, память не сохранила, ему казалось, что бородатый поет что-то знакомое, возможно, даже нечто церковное – тут уж ясно стало, что он сходит с ума. Спаситель, по сути, волок его к берегу, и, когда под ногами оказалась земля, Хорек, не отпуская шеста, впал в забытье.

6

Очнулся он на полянке, вернее, на сухой проплешине, с трех сторон закрытой скалами, а с четвертой – редким леском, сквозь который просвечивало страшное болото. Он лежал, завернутый в суконное толстое одеяло, под головой – специально стесанный на угол чурбачок-думка. Длинноволосый, одетый в нечто длиннополое и самодельное, похожее, скорей всего, на заношенную рясу, стоял на коленях рядом и углубленно молился: руки сложены лодочкой на груди, глаза закрыты, кажется, он ничего не замечал вокруг, так сосредоточенно и жестко было худое лицо; но стоило Хорьку пошевелиться, как спаситель открыл глаза, метнул на Хорька диковатый взгляд и осенил себя широким крестным знаменьем.

– Слава Господу Иисусу Христу во веки веков, аминь! – провозгласил громко и, легко вскочив на ноги, завис над очнувшимся. – Лежать! Лежать! – приказал странный человек отрывисто, но не грозно, причем немолодое, суровое лицо его озарила улыбка. – Вот ты и пришел! Я ведь давно тебя поджидаю. Милостив Господь, что вспомнил обо мне, недостойном, – добавил он тихо.

Затем наполнил из стоявшего на земле ведерка черпачок:

– Выпей моченой брусники, сразу с небес на землю опустишься.

Хорек машинально отпил, скривился от неимоверной кислоты, но промолчал, удивленно глядя на незнакомца.

– Ну-ну, на этой грешной земле нет необъяснимого. Цезарь – мой ручной лось. Он, видно, решил поиграть с тобой, да и завел, так? Очнись, очнись – жив-здоров, а все, что Господь ни устраивает, – к лучшему! – человек явно по-доброму посмеивался над ним, стараясь расположить к себе. – Ты охотник? А где ж твои собаки?

– ...

– Отлично. Кстати, ружье и рюкзак утонули. Одежонку приищем, а ружье здесь не понадобится – обживайся, будь как дома, и добро пожаловать в мой скит!

Он отошел, оставил Хорька одного, давая ему возможность собраться с мыслями. Выходило, ничего удивительного и правда не случилось. Ручной лось... Хорек смотрел в небо, ему даже двигаться не хотелось, одеяло согрело, и он наверняка бы заснул, да человек в балахоне вернулся, принес котелок с чаем и теперь уже спокойно, за чаепитием, поведал свою историю.

По молитве было даровано отцу Иннокентию это место, куда вышел чудом, заблудившись в метельную зиму. Спал сперва в брошенном геологическом вагончике, догрызал оставшийся провиант. После сложил избушку, отдельно стоящую часовенку, срубил баньку и зажил себе с Богом. Только на следующую зиму выбрел к людям, разжился овощами, семенами, сетью, вывез все на санях в скит, заложил по весне огород. Рыбу ловил в ближнем озере, собирал в лесу грибы и ягоды. Ничего, кажется, необычного, да и повествовал он скупо, обыденно, Хорек, пожалуй, и поверил.

Два дня, пока Хорек приходил в себя, отец Иннокентий его не трогал, поселил в старом вагончике, заходил только позвать к еде. Хорек наедался от пуза – впервые за долгие дни хлебал горячий суп, запивал чаем из шиповника, отсыпался. Монах расспросами не досаждал, истопил баньку – Хорек отмылся и отскоблил грязь. К утру третьего дня он окончательно пришел в себя.

Проснулся рано, до восхода солнца, по сути еще ночью, вышел на полянку. Отец Иннокентий, видно, спал – ложился монах поздно и перед сном долго молился в часовне. Боясь его потревожить, Хорек отправился к озерку, нашел на берегу долбленый осиновый челнок, выглядел сети, выпотрошил рыбу, поставил на огонь ведерко с водой и, только когда вода закипела, увидел монаха, выходящего из часовни, – тот, оказывается, встал еще раньше и молился себе в привычном одиночестве.

Сварили уху – постоянное скитское блюдо, отец Иннокентий прочел молитву. Монах ел много и тщательно, как про запас, затем прочел еще молитву в завершение и, радостно отметив, как Хорек в смущении перекрестил лоб, спросил: «Крещеный?» Получив утвердительный ответ, кивнул головой. Потом работали на огороде – пололи грядки. Потом до вечера пилили дрова. Они почти не разговаривали – монах молчал, редко давал команду или отвечал на Хорьков вопрос, касаемый дела.

К вечеру разожгли костер, сварили картошки, разогрели остатки супа, поели. Отец Иннокентий опять читал коротенькие молитвы, обрамляющие трапезу. Затем поднялся и тихо исчез в молельне, предоставив парня самому себе.

Так продолжалось несколько дней. Обрадовавшийся поперву, монах больше радости не выказывал, и Хорек понял, что его испытывают. Молчаливый от рожденья, он легко перенес проверку, взял на себя, с согласия хозяина, стряпню, мытье посуды, следил за сетью. Он предложил монаху построить ледник, сам отрыл его, укрепил по стенам частоколом из осин, сделал крышу-настил, закидал ее землей и в выделенной бочке солил лишнюю рыбу – словом, вернулся к привычной прошлогодней жизни: день работал, иногда монах помогал ему, вечерами посиживал на ступеньках вагончика или около костерка, пил чай, наслаждался безмолвием. Так прошла неделя, другая – отец Иннокентий пропадал по большей части в часовне, Хорек же, не получив приглашения, туда не заглядывал, лишь звал его к еде.

Как и с первой минуты, отец Иннокентий был неизменно добр, внимателен, но в длительные разговоры не вступал и, выходя из молельни, казался смущенным – мол, Хорек тут работает, а он бьет баклуши.

Так прошел первый месяц.

7

Удивительное это оказалось место – Колочь. Махонький пятачок был отвоеван у природы человеком: десять шагов в сторону – и начиналась нетронутая природа. В лесу не было даже зарубок на деревьях, означавших просеки. Звери сновали тут дикие или ручные, подманенные монахом, как, например, пара воронов. Настырные и любопытные птицы часто кружили рядом, хватали рыбешку прямо из рук и, если кормильца не случалось поблизости, выкликали его нетерпеливыми гортанными голосами. Цезарь тоже приходил, но не так часто, как вороны. Он появлялся неожиданно, неожиданно и уходил – лизал оставленную ему соль, принимал вареную картошку, бережно и грациозно губами собирал вплоть до крошки подаяние из рук инока, но Хорька к себе не подпускал – храпел, косил глазом. Монах что-то шептал ласково-успокаивающее, гладил мощную спину зверя, чесал ему за ушком, а бык прикрывал глаза, слегка дрожа от наслаждения, выдавая редкие, но удивительно не лосиные звуки.

К концу июля пошли первые грибы, приятно скрасившие скитскую трапезу. Отец Иннокентий теперь часто отлучался в лес. Однажды, когда монах ушел на сборы, Хорек, не в силах побороть любопытство, заглянул в часовню. В простом домике, точнее сказать – срубе, поставленном на землю даже без деревянного пола, было темно и прохладно. Стекла на окнах заменяли дощечки – две маленькие бойницы в дереве, – он оттянул их, хлынул свет, вмиг замешавший темень в тихий полумрак. На скамейке у стены лежала банка со свечными огарками, коробок спичек. Прямо против двери, на бревенчатой стене, висели дешевенькие иконки Спасителя, Богородицы и Николая Угодника. Чуть повыше – картонная же «Троица», а под ней – лампадка. Фитилек не горел – отец Иннокентий, вероятно, берег масло.

Хорек притворил дверцу, присел на скамейку. Пахло смолой, воском, невыветривающимся запахом сожженного масла – он закрыл глаза, погрузился в тишину. Когда отворилась дверца и на пороге возник отец Иннокентий, Хорек спокойно поднял глаза – не чуял за собой вины за незаконное вторженье. Монах, оценив его настрой, утвердительно кивнул, плотно затворил дверь, подошел к иконостасу, затеплил лампадку и начал читать часы.

Читал он неспешно, привычно и красиво – по-монастырски, – каждое слово выговаривал внятно, с легким, но приметным распевом, что только ведет за собой и никак не теребит, подобно суетным подчас церковным службам с их завываньями и петушиными срывами чтецов и дьяконов. Хорек приподнялся со скамейки – неприлично, да и не хотелось ему уже сидеть, устроился чуть сзади у дверей и неожиданно начал подтягивать знакомое: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу, цареви нашему Богу». Раз начав, было уже не оторваться. «Глаголы моя внуши Господи, разумей звание мое», – медленно, плавно пропутешествовали они сквозь пятый псалом. Где Хорек не помнил – замолкал, где знал – тянул легко и усердно – и «Милость и суд буду петь», и «Богородичен», и как четок перебор, а вернее, вместе с ними, по ним сверяясь, сорок раз возглашал отец Иннокентий «Господи помилуй». Хорек вторил – чтение после долгой тишины было целительно и приятно. Не скоро отзвучала последняя молитва «Христе, истинный свет» – и закрепляющее «Аминь!». Отец Иннокентий повернулся к нему и повторил те первые свои слова, но с другой, более глубокой, проникновенной интонацией: «Ты пришел, сыне!», и тут же, на одном дыхании спросил резко и строго: «Хочешь исповедаться?»

Хорек испуганно кивнул головой.

Монах вышел, вернулся с распятием, Библией, облаченный в епитрахиль. Сперва долго молился – слишком, кажется, долго, Хорек устал ждать, – затем наложил епитрахиль на склоненную голову и слушал, лишь изредка подгоняя: «Говори, говори, сын мой».

8

Доверие установилось между ними прочное. По правде сказать, многое скрашивала тяжелая работа – ее было слишком много, чтоб переделать за день, и отец Иннокентий освободил Хорька от дневного бдения, на которое сам теперь вставал обязательно. Он истосковался по длинным монастырским службам. Один он редко позволял себе блюсти монастырский распорядок и теперь, изголодавшийся, больше служил, возложив на неожиданного сожителя обязанности по хозяйству.

Монах был прост. Ни показной суровости, ни учительского тона, и, случись Хорьку в задумчивости уставиться на него, всегда озорно прикрикивал: «Че уставился, монах – он тоже человек, только более всех грешный!»

Он, кажется, и не наставлял, делился, как с равным, мыслями, но жизнь Хорькову запомнил до подробностей и часто вечерами у костра за ужином, вроде к слову, возвращался к какому-нибудь эпизоду, поддевал слегка, и опять Хорек говорил, говорил – выталкивал из нутра все до остатка.

Так и жили – готовили запасы к зиме, главному испытанию в году, когда монах отправлялся к людям, в деревню, исправно и тайно снабжавшую затворника на следующий сезон провиантом.

– Без них мне б давно крышка, – признался раз отец Иннокентий, – без мира, выходит, не проживешь. Не сразу я это понял.

Он расположился поудобней, плеснул себе из котелка чаю, и Хорек настроился слушать, монах явно начал важную для него тему.

– Что, думаешь, я сюда сбежал от любви к Господу? – он заговорщицки подмигнул. – Нет, милый мой, свободки захотелось. Я в миру-то пожил, поглядел на людей, на начальников-чиновников, на их барство, и не было мне там места.

Ушел я в семинарию, после в монастырь. Там мне легко и радостно стало на душе. «Не любите мира» – как в Евангелии от Иоанна сказано. Но умер наш настоятель, поставили нового. Генерал в рясе. Грубиян, задира и объедала, и не постник, одно только знал – службу служил исправно, долго, строго, как будто с душой. И так нас зажал, что не утерпела братия. На светлый праздник, в Прощеное воскресенье, когда всем извиняться б друг перед другом, прощения просить да лобызаться со Христом в сердце, прицепился он к нашему дьякону: что-то тот не так пропел на службе или сфальшивил – да как треснет по уху – дьякон с копыт долой. Переполнилась чаша – полезли на него с кулачьем. Но куда – взревел, что буйный тур, одному монашку руку сломал, двоим ребра повредил, но скрутили и, Господи прости, копьецами, ножичками такими малыми, коими на литургии из просфоры Агнец Святой высекается, искололи его до крови. Ведь в больницу попал.

Но отлежался. Пришел – пуще прежнего – не дыхнуть. Думали – каюк. В монастыре – смятение, кругом верующие воют – прознали. Срам! Дошло до Синода, и сместили ирода, и в тьмутаракань его епископом. Так и там вой до небес поднялся.

И там сместили, наложили епитимью – теперь простой чернец.

И что думаешь – конец истории? Как бы не так. Приходит вдруг нам письмо на многих страницах: «Братия возлюбленная, простите грешника...» И так написано, что многие расплакались – кровью души писано. Просится в монастырь – хоть простым монашком, хоть истопником, кем угодно, только б снова в монастырь – нет сил в миру жить.

А нам ведь взамен «генерала» прислали настоятеля начитанного, просвещенного, за границами живавшего, мудрого, но от знаний своих вроде как тихого-претихого. И никакого тебе почтенья не стало – бабки стоят на площади грудой, а он пройдет, еще и прощенья запросит, что задел. Нет, бывало, прежний как гаркнет, так и падут все на колена – в страхе держал! Словом, и тут нехорошо.

Стало меня все допекать, и ушел я, не спросясь, и пять лет Бога молю грех гордыни моей простить. В том же Евангелии от Иоанна сказано: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Своего Сына, чтоб спасти мир». Возлюбил же – вот где чудо, вот что здесь я и понял наконец! Но вернусь, скоро вернусь и со всеми-то и послужу Ему, а в одиночку – хватит гордыню тешить. Хотел, не скрою, святости искать, да какой я святой, грешнее же и не бывает по здешней жизни. Те, кто терпеть привык, – вот истинно святые. Церковь-то это хорошо знает.

А ты говоришь – в лесу жить. Нет, надо нам с тобой выбираться на люди – тебе к матери, первей всего к родной матери, мне к иной моей матери – к Церкви, и обоим прощения просить слезно. И простят, знаю, любят же, в глубине-то любят, а так – наносное, от слабости рожденное, что грибы от плесени.

Отец Иннокентий вдруг бодро поднялся и по-другому уже приказал:

– Вставай, вставай, отрок, не бойся, страха нет, Христос не оставит, пошли на молитву!

В часовне молился долго. Хорек не подтягивал, молча примостился на скамеечке, тихо сосал свой палец, глядел на мерцающий свечной огарок и незаметно для себя заснул. Но отец Иннокентий не отчитывал, разбудил бережно, проводил спать, а утром не неволил. Так и установилось: хотел Хорек – приходил в часовню, не мог или не хотел – и то было, кажется, хорошо для монаха.

9

Незаметно накатила зима, и, дождавшись прочного снега, они отправились в деревню за провиантом. Вышли рано, в предрассветной мгле, каждый тянул длинные, легкие деревянные сани, просунув грудь в специальные холщовые лямки. Хорек прокладывал лыжню, монах следовал за ним, перебирал на ходу четки, творя непрестанную Иисусову молитву.

В полдень стали на привал. Нарубили лапника на сани, разожгли костерок, вскипятили чаю и с полчаса отдыхали, глядели на усыпанные тяжелым снегом ели, на искрящийся снег, на заросшее худосочным осинником вытянутое болотце впереди.

– Гляди, какая красота, – отец Иннокентий в восторге поднялся с саней, хлопнул в ладоши, и они слушали, как перекликается в ельнике эхо. – Ведь как иконой можно любоваться, а?

Хорек радостно кивнул.

– Ты же понимаешь! – восторженное лицо монаха светилось. – А есть люди, для них буквица закона важней самого закона. Да ни одна запятая для меня этой елки драной не стоит. А они всё о традиции твердят, всё боятся... Возьмем вот лес, какой он главным своим цветом?

– Зеленый, конечно.

– Именно что зеленый. Иконники давно это поняли. В шестнадцатом еще столетии, когда больше тайну пытались постичь, отважились же облачить Иоанна Крестителя в зеленые одежды. Это кого? Пустынника, коий, по Писаниям, был облачен в желтого цвета верблюжью власяницу! Почему ж на Руси-то шкуры зеленые стал носить? Где такого зверя сыскали, с зеленым волосом? Ну, отвечай!

– Не знаю, – Хорек с интересом слушал, ожидая какого-нибудь подвоха.

– Да очень просто. В те времена люди пошли в леса – новые пустыни основывались, а значит, как анахорет должен выглядеть? Да в зеленом же, в природном цвете! И что, умалили образ? Да никоим образом! Доступнее сделали, а что не согласовано с Писаниями – тут сама традиция и вылепилась. И как, как – не пойму – не поклониться красоте, не припасть да не помолиться хоть вот этой сосне, хоть вот этому камню, если в нем – и в нем тоже! – явлен нам Бог наш Христос, а если с Богом, к Богу обращена молитва, то никакой ни беды, ни страха нет. И давно это не язычество, а традиционное понимание – не хуже, но и не лучше иного другого.

Как глупый ребенок, не в силах скрыть восторг, отец Иннокентий повалился на колени, прямо в снег, и благодарственно молился. Хорек топтался рядом – холод начал его пробирать, но помешать монаху он не осмелился. Только изрядно промерзнув, тот поднялся с колен, и они пошли, и шли без остановок до вечера, до охотничьего зимовья, знакомого отцу Иннокентию по прошлым переходам.

На другой день выступили рано, и опять до дневного чая монах был молчалив, сосредоточен, изредка только, прерывая молитву, командовал, направлял по ему одному ведомым лесным ориентирам.

Чай пили наскоро – отец Иннокентий явно торопился: «Скоро уже, скоро, к вечеру дойдем», – видно было, его слегка лихорадило при мысли, что окажется на людях.

– Можешь остаться в деревне, от них к людям выйдешь, – сказал он вдруг грубо.

– Нет, отче, куда я без тебя.

– Куда? – подхватил монах. – В мир! Надо, сыне, – добавил уже печальней и тише, – никак ты не уразумеешь: инок, он инок и есть, иной, другими словами, а тебе – к людям дорога. Ты пока жеребчик, но скоро, скоро коньком станешь... Ладно, не сейчас, так вскоре. Порознь разойдемся, ты теперь все тропинки в Колочи знаешь, а коли вместе... не оторвать мне будет тебя от сердца, – он сконфузился и, чтобы скрыть смущение, резко сменил тон: – Ладно, ладно, погоди, вот увидишь моих зимогоров... Как проведали, что бегун, так и потянулись ко мне. Тоже ведь исконная наша черта – тайну подай, скрытность. Что есть раскол, когда был – не знают, книгочеи давно перемерли, но вера, Господи, вера как дикий кремень, страшная, и вот бы мне такой хоть чуток. Сперва порывались продукты возить – я запретил, так что, обиделись? Наоборот, больше весу мне сие придало – тайна! Им без тайны, как детям малым, – не жизнь. Если задуматься – им требы и закон только при случае нужны, чтоб совсем от дисциплины не отпасть, а на деле им сострадания не хватает. Таких двух-трех посещений за зиму им предостаточно, целый год затем памятью живут – Бог все то время сам их судит!

Деревня вынырнула из леса неожиданно: за длинным заснеженным лугом показались серые домики, баньки, отдельно стоящие сараи. Жилых домов было несколько, остальные, заколоченные, дожидались, пока их не растащат на дрова. Тщательно укрытая, на далеком отшибе от станции и леспромхозов, ранее староверческая, а теперь и не поймешь, какая по вере, деревня прочно затерялась среди лесов, кажется, и дороги к людям отсюда никакой не было, как не было, естественно, и электричества – под потолками висели старые керосиновые трехлинейки. Монаха тут знали, оберегали его тайное житье, гордились, что держат секрет от властей, и снабжали маслом, сахаром, солью, семенами безвозмездно и с радостью. Встретили низким поклоном, молчаливо, почти в оцепенении, проводили до крепкой двухэтажной избы, где проживал бобыль, и обе ночи, что они ночевали, туда собиралось все население – четыре бабки, два дедка и чья-то дочка-полудурка лет сорока – и, открыв рты, слушали проповедь, а затем исповедовались, долго перечисляя накопившиеся за год грехи. Иннокентий принимал исповедь в верхней, летней горнице, специально для него вымытой и натопленной докрасна, дожидавшиеся сидели по лавкам внизу, бросали робкие, угодливые взгляды на забившегося в угол Хорька.

В деревне, едва ступив за порог избы, Иннокентий преобразился, и хотя кланялся каждому отдельно и низко, но таким строгим и отрешенным Хорек, пожалуй, раньше его не видал. Что они должны были испытывать при виде отшельника? Даже на себе ощутил их суровое уважение и трепет – бабки долго решались и вдруг, как сговорились, скопом запросили: «Благослови, отрок!» От испуга он почти утерял речь, но нашелся и строго буркнул: «Нельзя мне». От него мигом отстали, но слышал, как шептались: «Вот, отрока взял, так еще и скромней батюшки будет, знаем, как нельзя, – послушник, видать сразу».

Когда же провожали, опять скопом, до околицы, то стояли замершие, насупившиеся и хмурые, как не занявшийся еще день, и кланялись, кланялись вдогон, тая под маской смиренного безразличия великую, редкую свою радость.

На привале отец Иннокентий спросил:

– Что, нагляделся?

– Нагляделся, я таких и в Старгороде встречал, – он подумал о тетке Вере.

– Эка невидаль, да их пол-России, таких-то, ладно, я тебе лучше такой случай расскажу, – как всегда, он переключился запросто, нить его размышлений понять было непросто. – В давние годы в Сибири дело приключилось. Отправили одного иеромонаха в подобный нашему медвежий угол служить. Поехал он в санях, один, да повстречался ему разбойничек по дороге и того монаха убил. Забрал одежонку, переоделся в нее и припустил той же дорогой дальше. Прибыл в глухое село, а его встречают как батюшку ставленного. Куда деться? Человек был он не простой, из беглецов ли, из расстриг – не знаю, только пришлось ему на место убитого заступить, дабы преступление не раскрылось. И представь себе, целый год отправлял требы, служил, пока не прознали. Преступника – в кандалы и в острог, а в Синоде собрался весь свет богословский решать, как быть: перекрещивать, к примеру, да перевенчивать тех, кого он покрестил да обвенчал? Ведь сложности, по сути, никакой – там уже новый поп поставлен, велеть ему, и все дела. Но нашелся мудрый монах и говорит: «Если Бог промыслом своим направил того разбойника на служение людям, значит, и благодать на убийцу снизошла, а что убил, так тот грех ему в остроге искуплять». Ведь цирк, театр, да? Нет! Никоим разом – тут и есть понимание настоящее! И если я здешним семи человекам послужу, если хоть раз-другой в году Слово услышат... а не прозреют – моя беда, но, верно, не моя вина, все одно – Господь рассудит. И главное, главное, по вере моей, Он им простит, ведь возлюбил же Он человека, превыше всех иных творений своих, возлюбил!

Отчего-то, к концу речи разойдясь, явно он страдал внутренне, лицо его покривилось и задергалось, слезы проступили на глазах.

– Отец Иннокентий, что ты... – испуганно пискнул Хорек.

Монах поглядел на него пристально, глубоко и жадно хватил губой воздух и вдруг громко всплакнул и прижался к его груди: «Тебя, тебя, сыне, не застесняюсь, перед тобой не покривлю душой – слаб, бессилен, но только любовь это, верь, любовь со мной!»

Речь его стала на мгновение бессвязный лепет, и вот он усилием воли собрался, отер слезы, а вид напуганного, придавленного столь неожиданным поворотом событий Хорька привел его уже в иной восторг, и, слегка приобняв его, отец Иннокентий заразительно и бодро захохотал:

– Дрянь я, дурень, стоеросовая голова, запугал тебя совсем, а страха нет, сыне, нет – это минуточка, всякому случается, да? Надобно нам построже к себе, так? Или эдак? – он игриво скорчил мину. – И все восстановится, притрется, верно?

И снова они шли, тянули лямки саней, и отец Иннокентий был собран, серьезен, и по-прежнему весь вид его внушал уважение.

10

Походы взбодрили обоих – Хорек теперь и вовсе перестал бояться потерять отца Иннокентия, ведь, коли тот запасался на весну, значит, оставил мысль об уходе, а что говорил о нем беспрестанно, так не беда, Хорек привык к его метаниям. Монах же, повидав людей, вроде воспрял духом, но сквозь веселый его нрав и показную бодрость стала проглядывать какая-то плохо скрываемая нервозность, неусидчивость, и он подавлял ее работой – часто и вовсе не нужной – или изнурительными молебнами. По-прежнему жили они душа в душу, только зима с ее метелями, снегом, тишиной нагоняла на Хорька излишнюю лень, и он часто теперь полеживал на топчане, бездумно глядя в огонь.

Так было и в тот ничем не приметный, не отличный от других день. Он долго лежал, затем приготовил еду, поколол дров, с изумлением посматривая на занесенную снегом часовенку, – отец Иннокентий с раннего утра скрылся там и с тех пор не подавал признаков жизни. Начинало смеркаться.

Хорек наконец не выдержал, зашел в часовню, но она была пуста. Запалив свечу, сразу отметил, что исчезли иконы, только «Троица» почему-то осталась висеть на стене сиротливо да лампадка под ней.

Он обежал строеньице. Снег не шел со вчерашнего дня, и тем не менее свежих следов не было. Нигде не было. Хорек прождал ночь, держал на печи горячий чайник, котелок с едой, но отец Иннокентий не объявился. Он пытался припомнить что-то особенное: словцо, взгляд, но нет, инок рано, по обыкновению, ушел в часовню и исчез, как растворился в лесной тишине.

Утром Хорек собрался по-походному, взял запас пищи, оббегал близкую округу – ни следов, ни лыжни, – хотя б и откуда ей было взяться – лыжи отца Иннокентия стояли, прислоненные к стенке бани. Умаянный, приплелся запоздно домой – огонь погас, никого... На следующий день замела метель и держала его прикованным к месту трое суток. После снегопада и метели поиски становились бесполезными. Он принялся ждать, как бы и понимая умом, что инок ушел, а точнее, чудным образом исчез, но все на что-то надеясь. Под конец второй недели ему начало казаться, что он все придумал – не было никакого отца Иннокентия, никакого лося, ручных воронов, походов в потаенную деревню. Только иконка Троицы по-прежнему висела теперь уже у него над изголовьем – в пустую часовню почему-то страшно было заходить. Кстати, ни вороны, ни лось ни разу больше не объявились, зато глухари и рябчики, ранее на поляну не забредавшие, обжили ее основательно, и, просыпаясь, он находил снег истоптанным их трехпалыми лапами.

Наконец Хорек не выдержал. Собрался.

Вытащив головню из печи, запалил и дом, и баню, и часовню и, не глядя назад, встал на лыжи и побрел к людям. Он был абсолютно уверен – никто никогда больше здесь не поселится.

Никто и никогда.

Он попытался найти ту деревню, но, при всей его чудесной лесной памяти, она словно провалилась в снегах. Ночь пришлось промерзнуть под елкой у костра, размышляя над тем, как исчез отец Иннокентий. Как это получилось, все-таки понять он не смог.

Наутро, смирившись с судьбой, пошел к полустанку, сел в поезд. Не было ни зла, ни горечи – опять забился на верхнюю полку, отвернулся к стене, молча сосал спасительный палец. Поезд шел медленно, кланялся каждому полустанку. Одинокость и тоска все нарастали в глубине живота, или просто это голод давал о себе знать?

11

Ключ от двери, по договоренности с матерью, они оставляли в темном углу, в щели меж кирпичей, но его не было. Пришлось идти в магазин.

Едва он переступил порог, как из-за прилавка метнулась к нему Раиска, словно заранее ждала:

– Данилка, Господи, объявился, скиталец родненький, а мы-то уж и не чаяли. Пойдем, пойдем, сейчас накормим тебя...

– Где мать? – спросил он, предчувствуя дурное, но тетя Раиса только тараторила: «Сейчас, сейчас, миленький, Анна Ивановна тебе все расскажет...» Ему стало вовсе не по себе.

Грузная и постаревшая, Анна Ивановна, как всегда, сидела за ворохом накладных. Заметив вошедших, поднялась, шагнула к нему навстречу: «Что сказать, сыночка: мама твоя умерла».

Молча и тяжело он сел на табурет.

– Убил, убил, – вопила истеричная Раиска, – утюгом забил.

– Где он? – Хорек спросил машинально, почти и спокойно, только спрятал под стол затрясшиеся меленько пальцы.

– В тюрьме, в тюрьме, сыночка, ему вышка отписана, и судья сказал – пощады не будет.

– У нас, на «двойке»?

– Нет, сыночка, в Питере, в Крестах. А Зоиньку мы схоронили, неделю назад у вас на дому сороковины отмечали.

Главное он понял, остальное – обычную в подобных случаях бабскую ерунду: куда станет устраиваться на работу, есть ли наличные деньги – пропустил мимо ушей.

– Где ключ?

Вопрос, заданный по делу, отрезвил Анну Ивановну, она полезла в несгораемый ящик, достала ключ.

– Давай-ка, Раиска, мы сейчас парня отпустим, дойдешь сам домой?

Он мотнул головой.

– Значит, без возражений, – Анна Ивановна взяла наконец присущий ей капитанский тон, – тут тысяча. Это деньги Зоюшкины – зарплата, премия, что она не успела получить. По нынешней жизни небольшие деньги, но тебе для начала хватит. Еще одну тысячу даю в долг на одежку. Отдашь, как сумеешь, Зоенька ведь нам не чужая. Я еще не раз зайду, проинспектирую, как ты устроился. Захочешь – торгуй с лотка на улице, не обижу. Договорились?

Строго и просто. Он поблагодарил и рванул на улицу.

Дома оказалось прибрано, как здесь давно не случалось, – видно, Раиска расстаралась. Хорек посидел в своем холуйке и снова вышел в город.

Шел по улице, месил ногами слякоть и грязь, обычную для конца зимы, всем телом ощущая неустроенность и холод. Купил в булочной хлеба, в молочной бутылку молока, каких-то рыбных консервов – разоренные к концу дня магазины большего предложить не смогли. Так шел, пока не уткнулся носом в новенькую вывеску гриль-бара. За стеклом красовалось картонное блюдо с гипсовой жареной курицей – он уставился на него, не решаясь толкнуть дверь.

– Хоре-очек?

За спиной стояла Женька.

– Хоре-очек!

Женька, кажется, была рада его видеть.

– Какими судьбами? Говорят, у тебя мама умерла? – Женька спросила шепотком, участливо и прижалась к нему и, не дожидаясь ответа, на той же ноте продолжила: – Ты голодный?

Он смотрел на нее, как на существо из иного мира, так неожиданно-нежданно она всплыла из-за плеча и уже и висела на нем, и, кажется, была хмельная, и какая-то на себя не похожая...

– Пойдем, деньги пока есть, – Женька почти затолкала его в гриль-бар, усадила в уголочке за столик, заказала курицу и бутылку водки. Хорек не дал ей платить. Съели жаркое, выпили бутылку, и он заказал немедленно еще – бутылку водки и курицу, сунул их в целлофановый пакет и почему-то уверенно и смело поднял Женьку и повел к себе. Она была уже хороша и только твердила: «Ой, Хоречек, если б я тебя не знала», – оправдывалась за легкую сдачу. Он отметил происшедшую с ней перемену: Женька пила много и жадно. Это было ох как знакомо, но вопреки всему только успокаивало.

Дома потерзали курицу, быстро-быстро приговорили водку. Вовсе пьяная Женька все приговаривала: «У меня деньги есть, давай еще за одной сбегай, а?»

Но он решительно раздел ее, сволок на широкую материнскую постель и зачем-то задернул занавеску.

– Хоре-о-чек, что же я делаю, у меня теперь муж законный, – пробормотала Женька и попыталась заснуть, но он не дал.

12

Первый угар прошел, хотелось пить, в горле саднило, и Хорек бегал в ванную, лакал из-под крана ржавую воду и приносил ей в алюминиевом черпачке. Женька оказалась на редкость ласковой и уютной. Он лежал и слушал ее тирады, а она то ли бахвалилась, то ли жалилась, беззастенчиво и с подробностями, как умеют только очень пьяные, очень добрые и очень неумные люди.

– Мой теперь в тюрьме, но не подумай, он знаешь голубочек какой – самый-самый хороший! Он и сел из-за меня, понял, по гордости, по чести своей. У них своя честь, он – вор настоящий, не чета барыгам-размазням... Валюшку помнишь? Она теперь на «Мерседесе» ездит, у нее парень из совместного предприятия. «Мерседесик»-то старье, по правде сказать, а мой – настоящий мужик. Он если сказал: «Да!» – никогда не обманет. Он когда сел, к нам с мамой их основной пришел, принес мой любимый ликер, фрукты, колбасу сырокопченую, деньги, много денег, и мои любимые сигареты «Море» – коричневенькие, знаешь? Не волнуйтесь, говорит, я о вас позабочусь. И каждый месяц приносит, а моему еще год трубить. Ту-ту-ру-тутуру...

Хорек слушал в полузабытьи ее треп, ничего сейчас не раздражало, не злило, а глупая Женька все пела и пела про своего любимого или нелюбимого? – Хорьку, как в лесу, было беззаботно, но и как-то особенно тепло и по-детски смешно.

Под утро, часам к шести, головы протрезвели окончательно. Женька зажгла лампу, оделась и, глядя на его невыспавшуюся физиономию, подмигнула: «Хо-рео-чек, похрумкать, что ль?» Но не было детской легкости, наивного заигрыванья, перед ним стояла здоровая взрослая баба, усталая, недовольная, готовая выйти на улицу и забыть.

– Погоди...

– Еще чего. Спасибо, Хоречек, мне было хорошо, но я пойду... У меня ж теперь дочка. Мать опять разорется, мать у меня та еще сука... – она не договорила, чмокнула его в щеку и уплыла.

13

Хорек недолго пролежал в постели. Небывалое волнение, но не злость, заставило его подняться. Нервный озноб не согрела и горячая вода. Толком не вытершись, оставив на кухне и в комнате неприбранные объедки, вышел на улицу.

Его влекло мимо гаража «Сельхозхимии», мимо рыбной пристани, мимо мехмастерских к своей старой насосной станции. Он толкнул приотворенную дверь. В нос шибанул запах выстуженного, брошенного пространства. Печка просела, превратилась в больной зуб, на стенах сосульки и мерзкие пузыри штукатурки соседствовали с обмороженной плесенью. Даже в полумраке глаз выхватывал отдельные контуры: свалку старых газет и каких-то ведомостей, кажется, автомобильную покрышку с рваным кордом – никогда раньше здесь их не было, и что-то еще – отвратительно чужое и погибшее. Он выбрался на воздух – все было серо вокруг – недотаявший снег, холодные лужи с кашицей льдинок, медленная, тугая река вдалеке, внизу.

Его уже колотило по-настоящему, зубы стучали, глаза заболели, будто кто-то надавил на них, и свет начал меркнуть, а предметы вокруг расплываться. Он брел словно в тумане, ноги сами несли к реке, к оградке Андроникова камня. Ему стало плохо – начинался жар. Хорек прилег на камень бочком, подобрал свисавшие ноги. Свет и вовсе померк. Голова закружилась, он потерял обыкновенные ощущения – жар изнутри, холод непогоды снаружи больше не донимали его – тело, кажется, покрылось защитной чешуей. Удивительно легкая, приятная среда – ветерок ли, вода ли, а может, и взмахи невидимых, невесомых крыльев – обтекала его, ласкала. Иным зрением, необычным совсем, углядел или прочувствовал то, что случается лишь изредка на вершине большой горы, когда под ногами бездна, а в грудь дует могучий холодный ветер из поднебесья, – время неслось на него, сквозь него, с не охватимой умом, затягивающей скоростью. Тело утратило вес – легкость, упоение разлились по всем его закоулочкам, а время все неслось, неслось, пока вдруг не исчезло.

Поутру к камню пришли три старухи. Издалека они решили, что святыню осквернил городской забулдыга, и припустили трусцой, но, когда подобрались ближе, замедлили шаг, а после и вовсе застопорились у оградки. Бедняжки беспомощно заозирались, но не было никого поблизости, и тогда, не сговариваясь, они заголосили: «Камень, камень-то парит, парит!» И только когда валун плавно опустился на землю, осмелились зайти в калитку, но дальше входа не продвинулись.

– Батюшки-светы, ведь это Данилка Хорев, – признала лежавшего церковная сторожиха, – Данилка, бабы, и бездыханный. Господи, Господи прости, чуда твоего сподобились лицезреть!

– Гляди, гляди, плакал, плакал-то, – указала с опаской другая на мокрые дорожки на безмятежном, расслабленном, улыбающемся лице.

Накрестив лбы, бабки, как по команде, бросились к церкви за подмогой.

Когда же пришли назад церемонией – с попами и дьяконом, с толпой прихожанок, камень был пуст. Бабок долго стыдил короткостриженый отец Борис, расспрашивал и дотошно пытал могутный отец Трифон, но те крепко стояли на своем. Данилки Хорева, к слову, больше в Старгороде не видели.

Эпилог

Очнувшись от дивного обморока, он ушел из города. Знакомой дорогой побрел на север и затормозился в деревне, где когда-то стащил одностволку. Там, в леспромхозе, его подобрала некая старше годами, разведенная и молодая пока бабенка и пристроила работать на пилораму.

По не ведомой никому дурости сумрачный этот чужак вскоре обвенчался со своей непутевой в далекой церкви, выправил себе документ, взяв женину фамилию. По прописи звался он теперь Даниил Анастасьев, а меж деревенскими – Сонечкин, по имени присвоившей его бабы. Прозвище приклеилось прочно, и он к нему привык.

Сонечкин Данила, или просто Сонечкин, живет легко, поколачивает свою брюхатую уже бабеху и грозится время от времени сбежать от нее в лесники – там больше платят. Баба, понятно, ревет, но все ж соображает, что и лишняя копейка в нынешнее лихое время не помеха. Сердцем она ведает, что мрачный, но ласковый в постели ее муженек только в лесу отходит душой.

Летними вечерами Сонечкин часто сидит на бревнах, сваленных около забора, глядит на близкий лес, слушает вполуха бабьи разговоры у колодца. Во вновь открытом Клопском монастыре объявился редкой доброты исповедник и врачеватель, вышедший из сурового двадцатилетнего лесного затвора. Молва уже окрестила того монаха святым, и бабы все собираются сообща его проведать. Слушает он и о чудесном свечении Андроникова камня в далеком Старгороде, предвещающем скорый конец света, и о сраженном злым наговором соседском борове, о все дорожающих ценах, о происках московских властей и ухмыляется в отпущенную куцую бороденку.

Сонечкин редко пьет сивуху с мужиками, но, когда пьет, становится непредсказуемо драчлив, страшен и омерзительно похотлив – в такие дни Софья убегает ночевать к соседке. Впрочем, запоями он не страдает, всегда просит поутру прощения и в день похмелья ищет тишины в лесу, куда-то исчезает и возвращается под ночь таким же, каким был до попойки.

1990—1993.

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Часть III

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Эпилог

Реклама на сайте