«Ред Винг, Миннесота»

Итан Коэн Ред Винг, Миннесота

Я понимаю. Вы видите труп на земле и думаете: кто-то ее от души замочил. Даже головы не осталось. Только шея торчит, и все это месиво, артерии… или это что, трахея наверное? Вы думаете, это она — жертва. Я бы тоже так думал, если бы ничего больше не знал. Не знал бы, что к этому привело. Как она меня извела и так далее. А она меня действительно извела, поверьте. По-настоящему затрахала. Не то чтобы я, э… не то что цель оправдывает средства, но было херово, вот и все, что я хочу сказать.

Вы скажете: «Хорошо, затрахала она тебя. Несладко тебе пришлось — но голову, голову-то зачем отрывать?» Так вы скажете, я же не идиот, я понимаю, как это выглядит. Вот что это такое: евстахиева труба!

Короче, о чем я.

Взгляните с другой стороны.

В смысле, представьте себе. Лежим мы в кровати однажды вечером, она обнимает меня и начинает гладить. Я от нее отстраняюсь, потому что не в настроении, как это бывает. Нельзя же каждый день хотеть. Так что я от ее отстраняюсь, а она говорит: «Видно, правду люди говорят».

Я говорю: «А что они говорят?»

А она: «Яблоко от яблоньки недалеко падает».

Я: «Это что значит?»

Она: «Ты отлично знаешь, что это значит».

Я: «Может, объяснишь?»

Она: «По плодам их узнаете их».

Я: «Это еще что за поговорочки?»

Она: «А как это еще объяснить?»

Я: «Что объяснить?»

Она: «что Кайл стал геем».

Наш сынок, Кайл, он живет в Миннеаполисе, он сказал нам пятнадцать месяцев назад, что стал голубым. Его не стоит втягивать в семейные свары. От этого душа болит, и тяжелые мысли приходят на ум. Это наш мальчик, а не инструмент для спора. Мы этого даже не обсуждали, пусть и пролили столько слез. Ну я и разозлился. А она добавляет: «Может, говорит, может ты предпочитаешь совать свою штуку в старую толстую жопу Норма Воленски?»

Это уже черт знает что такое. Норм Воленски мой друг, это правда. Мы с ним вместе ловим на мормышек, может и это преступление? Но мы с Нормом даже не говорим почти. Я говорю: «Норм, не хочешь порыбачить в выходные?» Он ответит: «Давай». Я за ним заеду, и мы ни слова не пророним, пока не приедем в Милл Лэйкс, и пока рыбачим, кроме разве что: «Ого, клюет!» Или: «Ну что, клюет?»

Это уже за всякие рамки выходит. Говорит, просто чтобы довести меня. Я говорю: «Что за бред?»

Позже ночью, чтобы доказать себе, что это бред, я сижу, ну я этого не говорил, но я сижу, закрываю глаза и представляю, как Норм Воленски снимает штаны. Медленно, спиной ко мне. А потом спускает трусы. Выступает из них, а потом нагибается, становится спиной ко мне, ставит руки на колени и трясет задом. Ну так вот, честно — ничего не чувствую. Ничего сексуального. Говорят, никогда нельзя быть уверенным, даже про себя. Можешь сорок лет прожить с женой, а потом приставать к восьмилетнему ребенку, потому что похоть взыграет. Рванет наружу. Но я вам говорю: я не больше возбуждаюсь от жопы Норма, чем от… не могу даже придумать. Я пытался вообразить как можно живее: он снимает штаны и так далее, мягкий свет… но не смог представить, как я в него сую свою штуку. К тому же а Норм-то что будет делать в это время? Но это я все позже представлял, а тогда я говорю ей: «Гадость какая». А она говорит: «Вот и я говорю». И отворачивается, будто переспорила меня. От этого я просто в бешенстве.

Только этим дело не кончается, потому что через минуту кровать начинает дрожать, и я вижу, что она плачет. Негромко, как раз чтобы я услышал. Будто я ранил ее чувства разговорами о совании ее штуки, которой у нее даже нет, в зад Норму Воленски, и теперь я должен извиняться перед ней. Это совершенно лишено здравого смысла. Она моя жена, и она во всем всегда права, вот что меня бесит: она лежит, плачет, а я места себе не нахожу от злости.

Вот к чему я веду.

Вы думаете, на этом все кончилось? Нет уж. Мы лежим, значит, в другой раз, и она говорит: «Ну, что ты думаешь об Арне Карлсоне[1]?»

«Не такой уж плохой губернатор».

«А Руди Перпич[2] как тебе?» — говорит.

Я думаю, к чему это она? Отвечаю: «Тоже ничего».

А она говорит: «Как это вышло, что мы в их правления не занимались сексом?»

Это уже ни в какие ворота, за гранью. Я говорю: «Что ты несешь? Что это за говно сраное?» А я нечасто так ругаюсь. То есть сраный я говорю, но не первое слово.

«Ни разу со времен Эла Квая[3], — говорит. — Ни одного раза!»

«Сраное говно», — говорю.

«Вот уж точно», — говорит она и переворачивается на другой бок. Но я вижу, что этим все не закончится, ей не достаточно, она просто лежит и думает.

И, конечно, через пару минут она поворачивается и говорит: «Наверное, тебе весело так спорить».

Я говорю: «Мне совсем не весело».

«Ты все время так».

Я молчу.

«Если тебе не нравится, почему ты вечно так поступаешь», — говорит.

Я молчу.

А потом говорю: «Как?»

Она говорит: «Что?»

— Ты говоришь, я все время так.

— Ну да, как будто тебе нравится. Тебе кажется, это смешно.

Я говорю: «Как? Что я делаю?»

Она говорит: «Ради бога!»

И это все. Но потом, спустя несколько минут, когда я начинаю засыпать, она говорит: «Знаешь, если бы не денежная сторона вопроса, я бы от тебя уехала». Я молчу, так что она добавляет: «С такой бы скоростью сбежала, что у тебя бы голова закружилась».

Я думаю об этом и говорю: «Что ж, можем обсудить финансовый вопрос».

«Ну да, — говорит она, — конечно, можем обсудить. Два дома на одну твою зарплату. Долгий же получится разговор».

Проходит минута.

«Может, — говорит, — я поеду, поживу с Кайлом».

Я говорю: «Нет уж, этого ты не сделаешь».

Ради бога, у мальчика своя жизнь в Твин-Ситиз[4], может и не такая, какую мы бы ему выбрали, но все-таки не серное пламя, которым сделает ее пребывание матери.

Она говорит: «Только на время, пока я не соберу вещи».

Я говорю: «Нет уж, у мальчика жизнь, и она не должна, он не должен, э… не должен».

«Кайл с удовольствием поживет со мной немного».

«Слушай…»

«Ты не знаешь собственного сына. Он будет рад».

«Я знаю этого мальчика».

«Да уж, это объясняет все твои предсказания. Что он станет голубым. Видно, ты и правда хорошо его знаешь».

«Может, я останусь у него, — говорит она. — останусь у Кайла».

Она ему так и не позвонила, но черт подери, она поняла, как меня разозлить. Поэтому то и дело об этом говорит, просто чтобы меня взбесить.

И так она меня бесит каждый день. И еще начала ходить по магазинам со своей подружкой Конни.

Конни меня не волнует. Конни могла бы быть защитником в футбольной команде, если бы существовала лига размалеванных баб. Она носит золотые браслеты и рубашки с яркими узорами, в которые еле влезает, сделанные из тряпки, которая при каждом шаге скрипит. Зажгите спичку в пяти метрах от такой рубашки — чик, и от Конни ничего не останется, как во время лесного пожара, когда очередное дерево — раз! — и вспыхивает. Даже голова загорится, потому что эти пышные белые волосы, говорю вам, состоят из воздуха и лака, так что останется только жирная, здоровенная головешка с браслетами на запястьях, а огромные зеленые очки растекутся по жирному носу, и из головы пойдет дым.

ЧИК!

Ну так вот, как я сказал, до Конни мне дела нет. Она громкая, и вечно курит, а когда нет, я все равно могу сказать, была она у нас дома или нет. Из-за ее проклятых духов. И она бывает у нас все чаще и чаще, кудахчет, расхаживает, курит, а потом они вместе идут по магазинам. Чаще, чем раньше.

А моя жена теперь, когда просит денег, называет это своей Платой. Это с нашего спора про Кайла пошло. Она заявила: «Раз уж я не могу жить у Кайла, ты должен давать мне Плату».

Я говорю: «В каком смысле Плату?»

А она: «Так не может продолжаться. Наш брак умер, так что давай мне Плату».

Все, конечно, так и продолжалось, но она тратила все больше денег и называла их Платой. Она не только ходила по магазинам: Конни приучила ее ходить пару раз в неделю в индейское казино. Я работаю в электрокомпании, я не какой-нибудь мистер Джей Пи Морган. Она даже говорить стала громче, как Конни. На самом деле. Как будто она вдруг вырвалась на свободу, только это звучит как что-то хорошее, а она вырвалась в плохом смысле, как будто всю жизнь ждала возможности превратиться в Конни Бучанан и покупать уродские разрисованные рубашки.

Я говорю однажды: «Ты столько денег тратишь, а ты думала когда-нибудь о пенсии?»

Она говорит: «Что ты имеешь в виду?»

Я говорю: «Ты не мои деньги выкидываешь, это наши деньги».

Она говорит: «Раньше надо было думать».

Я говорю: «Когда раньше?»

Она говорит: «Бога ради!» И уходит, будто я сраный идиот.

Но я не мог не давать ей денег, потому что она сразу заводила про Кайла, и про умерший брак, и про все остальное. Это был шантаж. Обыкновенный проклятый шантаж. Потому что мы оба знали: если я не дам ей Плату, она сразу зарядит, что я не могу, э… что у меня не, э… что я не проявляю сексуальной активности. Это все время маячило на заднем плане. Угроза разговоров о вещах, о которых не следует говорить, как мне кажется. А она вечно ходит вокруг да около этой темы, чтобы меня взбесить. Она даже намекнула на это при Конни, и при Конни потребовала свою Плату. Ее не волновало, кто рядом. Однажды я слышал, как Конни говорит ей: «Почему бы тебе не взять Плату у болвана в гостиной?» Это навело меня на мысль, что вся идея идет от Конни.

А однажды мы играли в карты с Нормом, и она пришла за Платой. Я дал ей немного денег, она ушла, а Норм спрашивает: «Что такое Плата?»

Я отвечаю: «Да так, ничего».

Вот до чего дошло.

На самом деле, все было хуже. Не знаю даже, как описать. Она лишила меня возможности вступать с ней в половую связь, потому что использовала ее как способ меня победить. Если бы я сделал попытку, она бы победила, а я бы, значит, сдался, и она бы меня добивала самодовольными замечаниями. Сама мысль об этом делала сексуальные отношения невозможными. В смысле, сексуальный акт — его должны делать двое, это не игры, э… победитель, проигравший, это плотская, э… это святая радость, э… праздник… Все шло не так. Она использовала это, чтобы вытягивать деньги. Моя собственная жена вытягивала из меня деньги с помощью секса, смешивала меня с дерьмом. Втаптывала в дерьмо. И чем больше она втаптывала меня в дерьмо, тем лучше ей было.

Я становился меньше и меньше, а она — все больше и больше. Покупала новые уродские рубашки и стала ходить в казино три раза в неделю. И втаптывала меня в дерьмо. А сама стояла на мне, чтобы не запачкаться. Я был весь в дерьме, а моя жена на мне стояла.

Вот что я имею в виду.

И жизненная сила уплывала из меня к ней. Наше будущее утекало к ней в виде пенсионных накоплений, настоящее — в виде моей жизненной энергии, а прошлое исчезло. Потому что она стала другим человеком, а от меня осталась только шелуха.

И люди это замечали, даже Кайл. Я говорил с ним однажды по телефону, и он говорит: «Мама, кажется, расцвела». Так он выразился — «расцвела», как будто это хорошо. И я сказал: «Да? Ты думаешь?» Потому что не мог же я сказать парню, что мать его стала втаптывающей людей в дерьмо великаншей, и даже угрожает превратить его жизнь в вонючий ад. Нельзя же говорить такое мальчику.

Значит, люди заметили. Про нее, в смысле, не про меня. Они не видели, что от меня осталась шелуха, наверное, потому что я не очень-то открытый. Может, я всегда выглядел шелухой. Хотя однажды на работе Фред Мартинс спросил: «С тобой все в порядке?» Я ответил: «Ну да».

Да, еще Норм Воленски сказал мне, когда я второй раз подряд не поехал на рыбалку: «Ну… О'кей». Будто говоря: «Не понимаю, но это не мое дело».

И я это оценил.

Но обычно люди не замечали.

Не замечали, какой она стала огромной. Она была здоровой, как слон. Огромный сумасшедший слон, несущийся сквозь деревню нашей жизни, сносящий соломенные лачуги и преследующий аборигенов, разбегающихся с криками, покуда их не раздавят толстенные лапы.

Мои силы закончились, и я смотрел, оцепенев, как она носится туда-сюда, в магазин, в казино, в кафе «Клатч» к Конни, где, как она сообщила однажды в записке, она проведет вечер, и чтобы я сам приготовил себе ужин. А на месте соломенных лачуг гулял ветер и дымился перевернутый очаг.

Я не помню, как я это сделал. Первое, что я помню, как бежал по лесу и с хрипом пытался дышать. Мои внутренности тряслись, а легкие колол холодный воздух. Грудь болела, будто об ребра билась лопасть старого вентилятора. Когда-то я мог бежать, и бежать, и бежать, просто переставляя ноги. Теперь мои ступни с грохотом сотрясали землю, отдаваясь гулом в спине. Раньше во мне ничего не тряслось, а теперь все подпрыгивало и толкалось, мои внутренности хлюпали. Что-то обмоталось вокруг пальцев. Ее волосы, ее голова.

Иногда в постели мне было трудно дышать. Она спала рядом со мной, вдыхая и выдыхая, как компрессор. Но мне не дышалось. Я лежал, глядя в потолок, ночь за ночью. Я лежал, сжав кулаки, как будто вдавленный в матрас камнями, наваленными мне на грудь, такими тяжелыми, что спирало дыхание. А рядом надувались и сдувались огромные, беззаботные мехи.

Один раз она повернулась ко мне, открыла глаза, посмотрела на меня минуту и говорит: «Ради бога, спи!»

Потом отвернулась и снова задышала: вдох-выдох, вдох-выдох.

Я сидел под деревом, стояла холодная осень. Дыхание замедлилось. Я хотел, чтобы момент покоя длился вечно, момент перед тем как продолжатся мысли в голове. Был мир, и дыхание, и момент. Потом будет только боль. С обеих сторон меня обступал страх, нужно было удержаться внутри момента. Когда-то мы были молоды и влюблены. Она была скромной девочкой из Айрон Рэнджа. А теперь ее голова лежала возле меня в листве. Самое время немного подумать.

Я не знаю, сколько длился момент. В нем было свое время, поскольку время остановилось. Потом момент кончился, время и страх вернулись.

Я снова бежал через лес. Я подумал: «Может быть, я смогу остаться у Кайла, в Твин-Ситиз». Потом засомневался. Смогу ли я жить в его квартире, сидеть на диване, знакомиться с его юными голубыми друзьями, пить вино и обсуждать новости? Будет ли это уместно? Принести ли мне голову его матери? Нет, это совсем в ее духе. Нельзя так обременять ребенка.

Да, теперь я помню. Сразу после я выбросил топор. Он улетел в лес. Тогда, наверное, я побежал.

Наши жизни были сплетены. Я сделал это не для того, чтобы разделить их. Конечно, это было сумасшествие. Не для того, чтобы отделиться. Это совершенно ясно, когда я иду, все еще держа ее, по лесу. Я объяснил бы ей, если бы она могла слышать. Как когда растение оплетает палку, их невозможно отделить друг от друга. Нет, не кто-то из нас растение, а кто-то палка. Как два растения сплетаются, и одно другое душит. Они не разделяются, просто одно задыхается, а другое стискивает его сильней и сильней. Или, может быть, они, отяжелев, упали на землю, в тень. И вокруг них растут новые деревья, которые вытягиваются из тени на свет. Это, наверное, Кайл. Я только не знаю, как с этим у голубых.

Может быть, я думаю об этом, потому что иду по лесу среди вытянувшихся деревьев. Наступили сумерки, стало прохладно. Я просто иду и не знаю, как это закончится.

О боже, я чувствую себя таким потерянным.

Перевод Николая Бабицкого.

Примечания

1

Губернатор штата Миннесота в 1991–1999 годах. — Esquire

2

Губернатор штата Миннесота в 1976–1979 и 1983–1991 годах. — Esquire

3

Губернатор штата Миннесота в 1979–1983 годах. — Esquire

4

Конгломерация городов Миннеаполис и Сент-Пол в штате Миннесота. — Esquire

Оглавление