«Два ворона»

Кэролин Кук Два ворона

— У-ме-реть, — сказала Гей, жена моего брата, способная испугать человека, и передала крекеры на блюдце. — Умереть, какой сыр, какие крекеры! Просто необыкновенный сыр…

— Это крафтовский нежный чеддер из «Лил Пич», — сказал я, чтобы заткнуть этот фонтан.

— Нежнейший! Ну просто совсем никакой остроты! Не понимаю, как у них от этой остроты избавляться получается? Мы-то, наоборот, чем старше, тем острее умом, правда?

Смех Гей показывал, что имелась в виду шутка.

— Я тупею с возрастом, — сказал я.

— Да ну тебя, Билли. У тебя рапира, а не ум, совсем как у Теда. Острей, чем рапира. Ты согласен, Тед?

Тед тем временем опять подпалил розовое мягкое сиденье своего кресла. Дым завивался вокруг его бедер. В брюках хаки, рубашке в тонкую светлую полоску, синем блейзере и галстуке-бабочке Тед выглядел состарившимся студентом. Выглядел, по сути дела, так же, как в колледже: красивый, сибаритствующий, слегка отчужденный. Но лицо было в красных пятнах, в голубых глазах стоял дым.

— Тед, родной мой, ты горишь, — сказала Гей. Она говорила с Тедом так, словно он был в своем уме.

Она встала и принялась охлопывать сиденье ладонями, чтобы сбить дым. Тед не противился, курил себе в забытьи. Когда сигарета догорела у него полностью, он держал бычок около губ, пока пепел не свалился с жестких подушечек его пальцев. С тех пор как он упал с каменной лестницы в Даксбери, умение курить было единственным, какое у него осталось: он приподнимал подбородок двумя пальцами и смотрел, как из носа выдувается дым. Курение погружало моего брата в прежнюю атмосферу интеллектуальной задумчивости, пробуждало в нем, может быть, былой вкус к удовольствиям жизни. Но он совсем ничего не соображал. Если его спрашивали: «Включить тебе радио, Тед?», он отвечал: «Хочу покурить».

Раньше я и сам вовсю поддерживал табачный бизнес — теперь я в долгу перед этим дымным миром. Курение, можно сказать, было моим единственным грехом, не считая привычки приниматься за коктейли на минуту раньше день ото дня, как весной встает солнце. Перед шунтированием восемнадцать лет назад анестезиолог сказал мне, что предпочел бы видеть меня некурящим, и я оказался таким трусом, что бросил. Во сне, однако, курю постоянно. Просыпаюсь каждое утро с мыслью, что не выдержал.

Кресло Теда продолжало дымиться, даже Гей не смогла совсем его потушить. Она вылила на него столько воды, что здорово промочила старую перьевую набивку. Запахло жженым волосом, и это напомнило мне, как наша с Тедом мать, суфражистка, стояла над железной кухонной плитой и опаляла курицу.

Кончив с креслом, Гей повернулась к приставному столику, отрезала квадратик сыра и положила на крекер:

— Тед, родной мой, вот, попробуй сыр, который привез нам Билли. Это просто чу-удо!

Тед между тем зажигал новую сигарету, заставляя Гей бессмысленно горбиться с крекером на ладони. У ее лопаток под пижамной курточкой с рисунком из пик и треф выступили костные бугры.

Да ты сама, подумал я, колода карт и ничего больше. Ее нечеловеческая худоба казалась то ли элементом декадентской моды, то ли признаком тяжелой болезни. Тед выпустил дым и взял крекер. Одаряя нас улыбкой, зная, что на него смотрят с любопытством, он послушно откусил и стал жевать.

— Очень вкусно, — сказал он. — Сыр.

Мой приезд был делом милосердия: понянчиться с братом, пока Гей будет проходить в больнице «маленькую проверочку». Я был почти уверен, что ее вообще оттуда не выпустят. У кого есть право выпускать таких пациентов? Ей давно уже надо было отправить Теда в интернат, дом продать, а себе подыскать уютное заведение для престарелых. Так нет же — создала положеньице. Спасла его жизнь, воскресила из мертвых. Доктор Уэсли прямо сказал: «Если Тед выживет, до конца дней останется овощем». А Гей, несмотря на это, боролась! Избаловала его до такой степени, что ни в какой интернат теперь не возьмут, позволила вставать и ложиться когда вздумается, позволила курить. А теперь взглянуть на нее — и всякий скажет, что с ней самой беда. В прошлом месяце полезла в буфет за блоком сигарет, упала и сломала три ребра. Через два дня ее на кухонном полу обнаружил почтальон, который увидел, что ящик не опорожняется. «Нам уже кушать немножко захотелось, правда, Тед?» — хихикнула она, лежа на спине, когда почтальон вошел в кухню. Тед попросил мороженого. Пока Гей лежала беспомощная, он сидел в своем розовом кресле со своим блоком «Пэлл Мэлл» и пускал кольца дыма в лицо подступающей нелепой смерти.

— Слушай, пока ты еще здесь, напиши, в какую больницу ты собираешься, — сказал я.

Гей задорно рассмеялась.

— Ах ты, Билли, остряк ты этакий! Значит, если я не вернусь, приедешь и заберешь меня, договорились?

Она действительно приводила меня в ужас. Протянула мне голубую стеклянную миску с арахисом.

— Я просто… — сказал я. Просто что? Я шарил пальцами в миске.

Ее пальцы царапнули мою руку, как сухие мелки.

— Ты просто немножко беспокоишься. Он прелесть у нас, ты согласен, Тед?

На ее кухне с синими крашеными стенами, пока я выливал остатки джина и льда из двух наших бокалов в старинную медную раковину, Гей вылила банку консервированных абрикосов на жареную курицу. Потом наполнила соусник голландским соусом.

Я вошел в очень душную столовую с мебелью красного дерева, где пахло окислившимся серебром.

— Потуши сигарету, Тед, — сказал я и сел за стол. Он был как ребенок: это капризное, ершистое подчинение я хорошо знал по пятидесяти годам преподавания в школе, а впервые познакомился с ним еще раньше — в роли старшего брата. Когда я учился в колледже, преподаватели в больших аудиториях сплошь и рядом курили на лекциях. По этому признаку можно определить мой возраст. Мы все тогда курили — кто «Пэлл Мэлл», кто «Лаки Страйк». Я ставил пепельницу на полочку кафедры, когда декламировал стихи на устном английском. Стихи, сигареты…

Лет с тех пор прошло, прямо скажем, изрядно. Потом стали принимать девушек, которые, конечно же, без ума от Эмили Дикинсон и разных дам-самоубийц. Не понимаю, что в этой поэзии хорошего. Другое дело — Уолтер Сэвидж Лэндор[1] или, к примеру, «Лорд Рэндалл» и «Два ворона». Сгодится даже — в подходящую минуту — Эрнест Лоуренс Тейер![2]

Тед улыбнулся:

— Мне хочется поесть шоколадного мороженого.

— Тед, дорогой мой, разложи, пожалуйста, рис, — прощебетала Гей и поставила около него кастрюлю с ложкой. Тед взял тарелку и начал перекладывать рис. Когда Гей вернулась в столовую с булочками в корзинке, весь рис из кастрюли уже лежал на этой тарелке.

— Ой, Тед, ну какой же ты щедрый! — радостно промолвила Гей. — А ты не думаешь, что надо каждому дать свою порцию?

— Ты рис хотела, — сказал Тед.

— Но тогда, дорогой, что осталось бы тебе и Билли?

Держа в своей руке руку Теда с ложкой, Гей распределила рис по трем тарелкам.

— Мы бы лучше поели шоколадного мороженого, — сказал Тед.

— Мороженое на десерт, милый, — возразила Гей. — Тед, у нас еще есть спаржа с голландским соусом.

Она высыпала на рис кусочки курицы и поставила тарелки перед нами.

— Можно я тогда покурю? — Тед уже вынимал из кармана пачку «Пэлл Мэлл».

— А помнишь, мы договорились: за столом не курить, — сказала Гей.

— Тогда я спать пойду. Спокойной ночи, — произнес он, вставая.

— О Господи, — вздохнула Гей. — Что же нам с тобой делать, Тед?

Он ушел.

Я предполагал, что без Теда мы поговорим откровенно и реалистично. Но Гей достала из серванта две хрустальные ликерные рюмки и принялась сражаться с бутылкой вина.

— По винной стране я не очень большой путешественник, — признался я. — Я лучше еще один мартини, если ты не против.

— Билли, дорогой мой, сделай одолжение! — по-девчоночьи воскликнула Гей.

Она трещала без остановки:

— Мой класс аэробики — это чу-удо! Мы прыгаем, скачем, бегаем на месте — потрясающий тренинг! А люди, люди какие! У нас есть и ветеринар, и биолог. Тебе известно, что перепелки идут на юг зимовать пешком, выстраиваются цепочкой и маршируют по горным склонам? Ну разве это не поразительно? Я Теду рассказала — он изумился.

Говоря, она держала в руке, поставив ее на локоть и расслабив кисть, вилку с несколькими рисинками. По одной они падали, и когда она умолкла, на вилке уже ничего не было. Вилка двинулась к ней в рот, после чего Гей показала пантомиму: прожевала и проглотила пустоту.

— Чу-удо как вкусно, — сказала она, отчасти солгав, отчасти по привычке, но джин и горячая еда помогли мне ее простить.

Она сыпала сигаретный пепел на свой несъеденный ужин и говорила, говорила. Ее руки резали воздух, как ножницы. Курильщица она была не ахти какая, главное — актриса, дряхлая кокетка.

Много позже, после нескольких коктейлей, я, накинув поверх белья плащ-дождевик, потопал наверх искать сортир. Первым, что я увидел, был бельевой чулан. В нем под белой простыней, похожие на трупы, лежали Гей и Тед. По стене скользнула тень, и Гей села.

— Билли, какой восхитительный сюрприз! Подвинь ноги, Тед. Это Билли, он пришел с нами посидеть. Ну прямо как в походе: сидим допоздна, курим, беседуем при луне.

Тед открыл глаза. Я в ужасе отступил.

— Я только балласт сбросить напоследок, — объяснил я. Через коридор за открытой дверью замаячили унитаз и ванна на курьих ножках.

Я виновато уснул на кушетке в швейной комнате Гей. Утром она процокала вниз, готовая к больнице: туфли на каблуках, платье без рукавов. Мы посидели за чашками кофе и разогретыми в тостере замороженными вафлями. Тед весь завтрак курил. Когда Гей красила губы алой помадой перед зеркалом у двери и надевала на костлявую руку зеленовато-голубую сумочку, у меня было чувство, что я никогда больше ее не увижу. Мой дух протестовал, сигналил ей, пока она, не обращая внимания на транспорт, выруливала на дорогу задним ходом и уезжала.

Часы, которых я не видел, тяжко отсчитывали секунды. Откинувшись в удобном розовом кресле, Тед зажег сигарету. Я прогулялся по маршруту кухня-столовая-гостиная — проделал круг, который никуда не вел. Телефон на столике напомнил мне, что Гей так и не написала, в какую больницу едет.

Я вытер три чашки с блюдцами, три тарелки, столовое серебро и оставил все на сушилке в перевернутом состоянии. Утро провел, регулируя курение Теда и читая всякие забавные штучки в старых журналах, которые привез для Гей. Память у меня ослабла ровно настолько, что все хорошее читается как впервые.

В полдень я сказал Теду, что поведу его на ланч. Он встал, положил в карманы «Пэлл Мэлл» и зажигалку, и мы вышли из дому без пальто — два старика, но налегке, совсем как в детские годы.

Дом Гей стоял на крутом повороте у края городка, двенадцать каменных ступеней спускались к самой дороге. Я крепко держался за старые разболтанные железные перила. Тед, покачиваясь, двигался рядом, его рука была зацеплена за мою.

Нижней ступенью лестница упиралась прямо в дорогу; машины промахивали поворот на скорости сорок пять миль в час. Мы с Тедом медлили на нижней ступени, слегка соприкасаясь шерстяными локтями блейзеров. На камнях было скользко от желтых кленовых листьев, и я приветственный рокот и шелест мира принял за шум приближающейся машины. Потом, потеряв терпение, я потянул было Теда к более спокойному месту, но тут мимо нас стремительным колесом рулетки пронеслась к зеленым прямоугольникам старых пригородных ферм вереница фордов тандербердов и грузовиков. Я вдыхал хвойный запах сосны, запах осеннего мха на земле. Кровь пульсировала, пела у меня в шее.

Тед налег мне на руку, норовя выйти на дорогу. Вдруг совсем неожиданно головокружительно близко промчался красный кадиллак, задев крайние листочки плюща на стене у Гей.

Мы уцелели, нас не сбило; пятками ботинок мы все еще касались нижней ступени. Сердце кричало мне в уши: «Жизнь, жизнь», но какую радость я мог испытывать? Моя жизнь — одни обломки, а существование Теда и вовсе жизнью не назовешь.

Я высвободил руку и оставил его стоять на дороге. Это казалось единственно разумным без Гей, иначе — кончать ему в интернате, где он совсем одичает, потеряет человеческий облик, где ему не позволят курить. На минуту это представилось естественным выходом, исправлением прежней ошибки — ошибки Гей, воскресившей его из мертвых. Я попятился обратно, на каменную лестницу, и прижался к старой земляной стене, увитой плющом. Подумал, не подняться ли в дом, не почитать ли в ожидании, но такое поведение было бы слишком хладнокровным, к тому же лестница была трудная и опасная. Спросят — можно сказать, что Тед самовольно от меня отбился.

Тед почувствовал, что он один на дороге, полез в карман, достал сигарету и зажигалку.

В моих мутных глазах стояли кленовые листья — очертаниями они напоминали велосипедистов. Табачный запах от сигареты Теда смешивался со старинным запахом горящей где-то листвы. Он был жив на все сто, куря посреди дороги на волосок от смерти, — и ничего не ехало.

Ничего, что могло бы его сбить, задавить. Я закрыл глаза наподобие молитвы, но не слышно было ни визга тормозов, ни стука металла о кость. Ничего не ехало вообще. Транспорт словно вдруг вымер на этой оживленной дороге, когда я выпустил на нее брата. Не видя никакой машины и ничего не слыша из-за угла, я наудачу рванул на дорогу. Сдался, махнул на все рукой и деревянным шагом перешел с ним на ту сторону: я спереди, Тед позади, как перепелки движутся цепочкой на юг по горным склонам.

Чувства вины никакого не было. Я не узнавал себя, когда прижимался к листьям плюща на той стенке, — но я сколько лет уже себя не узнаю. Реальным казался только Тед, зажигающий сигарету; его лицо без малейшего проблеска тревоги или подозрения в предательстве было мне более знакомо, чем мое собственное. Ну и что же я сделал? Может быть, и ничего.

Мы медленно шли через город, миновали аптеку «Уолгринз», у которой двумя неделями раньше погиб Кай Килканнон — его сбила мотоциклистка, заехавшая на тротуар.

Кое-как я перетащился с Тедом через улицу — ничего не ощущал, кроме рук и локтей. Потом мы скользнули в гладкий отсек кафе-мороженого «Бригемз» с красными мягкими сиденьями. Официантка подала нам меню, липкое от сиропа для блинчиков. Я попросил себе гамбургер и кофе.

— Я хочу поесть шоколадного мороженого, — сказал Тед.

— По-моему, ты совсем не понимаешь, что происходит, — сказал я ему, когда официантка ушла.

— Нет-нет, — отозвался Тед, вынимая из кармана и встряхивая пачку «Пэлл Мэлл».

Высыпалось несколько табачных крошек — и только.

— Дай, дай помогу, — сказал я. Я взял у него пачку и зажигалку, потряс пачку, но там было пусто. Рука хорошо помнила вес зажигалки «Зиппо», ее гладкий металл под широким голубым пламенем.

Хотя ланч, конечно, за мой счет, я решил, что скажу потом Гей про сигареты. «Пэлл Мэлл» в этом кафе не продавали. У прилавка я показал на пачку моего в прошлом любимого сорта и расплатился. Когда вернулся с пачкой к нашему столу, Тед уже преспокойно дымил сигаретой. Я вспомнил, что Гей говорила мне, какой он стал хитрый: повсюду на себе прячет курево.

— Ты считаешь, тебе всегда можно курить — общие правила не для тебя? — спросил я.

— Угу, — кивнул головой Тед, затягиваясь и глядя на плывущий дым.

— Скажи, ты помнишь хоть немножко тот случай — как ты упал с лестницы? Маму нашу помнишь?

— Где Гей? — спросил он и откинулся на спинку стула; официантка тем временем поставила серебристое блюдце с мороженым где-то посередине между нами. Держа сигарету двумя пальцами, Тед расправился с мороженым. Когда он кончил и официантка пришла за блюдцем, он сказал:

— Я хочу еще мороженого.

— Сейчас, сэр, — ответила она и ушла так быстро, что я не успел ее остановить.

Когда Тед потребовал третью порцию, я вынул бумажник и попросил счет.

— Мне принести сначала мороженое? — спросила сбитая с толку официантка.

— Нет, конечно. Неужели вы не видите, что ему пять лет? — язвительно отозвался я.

— Тогда я спать лягу, — сказал Тед.

Но он всего-навсего полез в карман за сигаретами и зажигалкой. К дому Гей мы возвращались в полном молчании. Дорогу перешли благополучно, в чем моей заслуги не было, забрались наверх по каменной лестнице. Дома я поднялся с ним на второй этаж, оставил его в спальне и отправился в швейную комнату на свою кушетку. Я лежал и смотрел на комок его носков около швейной машины Гей. Встав через час, я увидел Теда краем глаза — он распластался на шенилевом покрывале, его коричневые ботинки торчали вверх, как две доски. Картина удивила меня своей обыденностью: супружеская спальня, стеклянные и серебристые баночки Гей, корзинка с шарфиками, флакончики с одеколоном и кремом после бритья на тумбочке, блейзер Теда на вешалке в углу.

В тот вечер он, похоже, тосковал по Гей.

— Где Гей? — спросил он, проснувшись утром.

— Тед, ты знаешь, кто я такой? — спросил я в свою очередь, но он не ответил.

— Где Гей?.. Гей! — позвал он. Он проковылял по всем комнатам дома, грузно опираясь на старинные хлипкие плетеные приставные столики Гей, на ее древние подгнившие крашеные стулья. Наконец он вернулся к двери гостиной, в которой я сидел в кресле-качалке, читал и попивал мартини. Он остановился в проеме.

— Скажи Гей, она мне срочно нужна.

— Гей приедет завтра. Еды в доме нет, — сказал я напрямик.

— Я тогда в машине посижу.

По нервам у меня пробежал ток. Вниз по лестнице и на дорогу.

— Черт с тобой, делай что хочешь, — сказал я и опустил глаза в книгу.

Но он просто сел в свое кресло и вытащил из-под мягкого сиденья полувыкуренную сигарету. Он курил около часа, сидя ко мне лицом, — голова откинута назад, вид такой, будто он смеется или улыбается, думает, может быть, что обставил меня, заработал очко в свою пользу.

Спать он ушел рано — не было и шести, по-моему. Я еще читал, когда он, примерно в девять вечера, спустился в свежей рубашке и слаксах и потребовал завтрак.

— Иди, спи дальше, Тед, — сказал я.

— Я хочу Гей.

— Она тебя избаловала.

— Ты меня толкнул, — сказал он.

— Не дури, Тед.

— Толкнул, толкнул. Я Гей хочу видеть, — настаивал он. Потом он ушел и вернулся совершенно голый.

Это было уже слишком. Я встал и посмотрел на него так, как в детстве, когда мы играли в «поганый глаз».

— Ты никуда не пойдешь, ясно? — отчеканил я.

Он глядел на меня старыми слезящимися глазами.

— Дай мне голубую пижаму, — сказал он.

Я надеялся, что она вернется засветло, и я смотаюсь в тот же день, но к тому времени, как ключ Гей заскребся в замке, я уже был пленником темноты. Выглядела она плохо, отощала еще больше. Она переставила вазу с яркими искусственными цветами с пианино на столик для коктейлей. Она казалась телом, откуда улетучился дух, — гипотеза, конечно. Она порхала ночной бабочкой, и я вообразил, как она садится на штору и умирает в вертикальном положении, как она рассыплется желтым порошком, когда я притронусь, проверить, холодная ли она. Она схватила мою ладонь, и ее пальцы были на ощупь, как пыль.

— Билли, как прекрасно с твоей стороны, что ты сводил Теда в «Бригемз» на ланч! — воскликнула она, и даже голос у нее был иссушенным.

Предположим, Гей не стало: я обращусь тогда в «Ханнеман» насчет продажи дома, несколько хороших вещей отправлю на аукцион «Скиннер», а остальное — на свалку. Хранить «реликвии», оставшиеся от Теда, мне в моем возрасте интереса никакого.

Она вынула бутылку джина, и я простил ей опоздание. Я смешал мартини для себя и Гей в цветочной вазе поменьше, налил Теду имбирной газировки в бокал для желе. Никаких буфетов, где хранились бы еда и стеклянная посуда, я в доме не нашел: только батарейки, салфетки для коктейлей, восковые свечи, треснутые чашки с шариковыми ручками и блоки «Пэлл Мэлл».

— Итак, ты побывала у врача, — открыл я тему.

— Как мило, Билли, что ты спрашиваешь! Все хорошо, все нормально, спасибо.

Она захлопотала над куриными запеканками, которые мы потом ели в гостиной из жестяных формочек, поставленных на маленькие подносы. После этого Гей, к моему удивлению, предложила выпить чего-нибудь покрепче:

— Давай еще посидим, пропустим по рюмочке. Включить радио? Тед у нас большой меломан, правда, Тед?

Мне со вчерашнего дня не давала покоя пачка сигарет, которую я купил для Теда, — мой старый сорт, и соблазн все возрастал, Гей сама закурила, Тед курил, и наконец я встал и взял пачку, намереваясь один раз уступить былой привычке.

Но опять-таки пачка была пуста.

Когда Гей на высоких каблуках проковыляла обратно с крохотными рюмочками джина, я довольно резко заговорил с ней об этом:

— Пока я не забыл, возмести мне, пожалуйста, что я вчера потратил на пачку сигарет для Теда. Он ее уже израсходовал.

Она поставила рюмки и принялась шарить сначала в сумочке, потом в кошельке. Наконец извлекла доллар и два двадцатипятицентовика.

— Хватит столько?

— Да, достаточно, — сказал я. Боюсь, я не очень-то ласков был с Гей весь оставшийся вечер — так раздосадовало меня то, что я едва не закурил, дал слабину после стольких лет несгибаемости.

Ночью я проснулся, не досмотрев сон, где я сидел как пришитый в розовом кресле Теда, курил сигарету за сигаретой, жадно затягивался и выдыхал с клубами дыма в аудиторию, полную студентов, строки «Кремации Сэма Макги»[3]. Проснулся с чувством вины на кушетке в швейной комнате Гей. Подушка пахла застарелым дымом. В темноте я прошел коридором по неровному полу, босой, в коричневом дождевике поверх белья, к открытой двери ванной. С потолка от горящей голой лампочки свисала цепочка, а внизу спиной ко мне стояла Гей в тонкой ночной рубашке с цветочным узором, сквозь которую видно было, как пошли вверх костные шишки у ее лопаток, когда она, взявшись за вешалку для полотенец, полезла с шенилевого коврика на подоконник ванной. Ее повисшая нога поджалась, как куриное крылышко. Кое-как она раздвинула рамы старого окна, за ним до каменных плит высота была футов двадцать, и до меня дошло наконец, что она собирается прыгнуть вниз, что она хочет себя угробить.

Черная громадная тень ее головы повернулась в профиль и скользнула по стене. Гей оседлала подоконник, похожая на воронье пугало.

— Гей! — окликнул ее я.

Она повернулась ко мне — вся внимание, как будто я попросил ее передать тарелку с курицей.

— Тебе ванная нужна, Билли? Я сейчас выйду, — сказала она. Помогая себе обеими руками, спустила ноги на пол — одну, потом другую. Звуки при этом раздавались, как будто лопались суставы. Под резким светом лампочки через ночную рубашку видна была жесткая штриховка ее костей.

Покорная, она слезла. Я стоял в дверях, старик в майке, трусах и плаще, в руке зубная щетка, которой я хотел счистить вкус пепла. Я прочел надписи на бутылочках и баночках, стоявших в ряд на керамическом бачке унитаза: средство для удаления лака с ногтей, кольдкрем, ополаскиватель после ванны; дальше — стеклянная банка с ватными шариками и наклейкой «ватные шарики». Все это с болью вызвало в памяти женщин моего поколения, большинства из которых уже нет в живых.

В страхе мои руки взлетели вверх в тот же момент, как Гей игральной картой скользнула мимо.

— Не целуй меня, я вся обмазана кремами, — предупредила она.

В полутьме я увидел болезненный румянец на ее щеках и белые призрачные ладони, выставленные, чтобы удержать меня на расстоянии.

Таким вот образом я, после того, как мне не удалось угробить брата, спас жизнь его жены; потом почистил зубы и пошел спать. Утром я отправился домой, на свою территорию, и оставил их обоих как они были.

Перевод Леонида Мотылева

Примечания

1

Уолтер Сэвидж Лэндор (1775–1864) — английский поэт.

2

Эрнест Лоуренс Тейер (1863–1940) — американский журналист и поэт.

3

«Кремация Сэма Макги» — баллада канадского поэта Роберта Уильяма Сервиса (1874–1958).

Оглавление