«Зелёный иней»

Валерий Шелегов Зелёный иней

Эрике Лейбрандт с нежностью

о Времени, и о себе…

Глава 1

Крик горных гусей

Заполярье. В мае пошел массовый гусь. Тундра стыла под спрессованными снегами, лишь на редких буграх скупое тепло весны оголило землю. Тяжелые и безгласные косяки гусей держались на черных от бурового шлама разведочных линиях, оставленных в тундре геологами. Отдыхала птица.

Горный гусь шел из Канады. Шел молчаливым косяком на весновку, не орал как водится. Не крупный, но выносливый к холодам тундры, когда она еще укрыта апрельским стеклом снега. В тундре канадский гусь отдыхал. И отрывался к югу, к далеким на горизонте горам. Там уже тепло. Там на горных озерах гусь гнездился и выводил потомство. И кричал этот «канадец» осенью так, прощаясь с родиной, что хотелось плакать человеку, понимая этот протяжный гусиный крик.

Весной гусь не кричал. Оберегаясь, он не выдавал свое присутствие в местах скопления. Буровики птицу не жалели, добывали гусей в пуржистую пору «мешками». Его, гуся, можно в такое время брать и голыми руками.

Непогода давит птицу с небес. Гуменик переживает пургу, камнем свалявшись под белым одеяльцем. В стаде, однако, сторожем вожак. Сереет валуном, вытянув шею. При опасности, уводит бёгом стадо. Человек да песец — враг птице в тундре. Эти — грызут гусю «шейку». И не одну…

Другую неделю, находился в буровой бригаде. И никак не мог привыкнуть к «пойманным» гусям, варварству буровиков. В детстве, помню, в сильный снегопад приземлилась масса диких гусей на луг, перед «стрельбищем» Первого военного городка. Бабы из окрестных домов — сторожили этих гусей! От нас, подростков! Первый зазимок — густой и тяжелый снегом. Прояснилось небо, и гуси загоготали, вытянули шеи. Разбежались серой массой, и дружно взмыли в голубое небо. С благодарным криком русской женщине! Без милосердия, мир не устоит.

Буровики выделили нам пустующий вагончик на санях из буровых труб. Приехали с геофизиком Лопаткиным налегке, рассчитывая управиться за пару дней. А пурговали две недели. После чего, на дизельном вездеходе вернулись на Мыс Шмидта, ночью в общежитие.

В комнате мы жили вдвоем с Володей. Мыс Шмидта на побережье Восточно-Сибирского моря. В милях полста в океане остров Врангеля. За поселком пологая тундра в снегах к горизонту. Белое безмолвие.

Барак общежития, под крышу в снегу. Прилетел на Мыс Шмидта в апреле из Магадана, по направлению «ГЕОЛКОМА» «Северо-Востока». Погранзона. Морское арктическое побережье за Полярным Кругом. Забраться не просто, без «направления» и «пропуска».

Время романтиков кончилось в восьмидесятых. И на меня, как на сумасшедшего, глядели коллеги. В Якутии оставил семью и махнул на «пуп земли». «Пуп» этот в Арктике ощущается. Небо рядом: рукой трогай. А при движении по тундре, рождается чувство катания с горки, будто по глобусу едешь.

Обычно «летунами» в экспедициях — «алиментщики». Кто работал до первого и длительного запоя. Народ на северах крепко пьющий. Бескорыстный. Люди в своем деле спецы. Их знали в лицо, легендарных людей, берегли. Прятали в тундре от «цивилизованных запоев». Терпели, пока сами они не «становились на крыло», одержимые переменою мест. «Горные гуси» Геологии Заполярья…

В тундре привычно жить и работать, имея терпение. Работал на побережье Моря Лаптевых. Жил в якутских поселках. Делал геофизику в колымских болотах Зырянки. Сезон отработал «гравиметристом» в тундре от Чаунской экспедиции в Певеке. На знаменитой «Территории» писателя Олега Куваева. Объехал на бульдозере Территорию вдоль и поперек. Своими ногами ощупал болотистую Чукотку, работая на Палявааме.

Нервная погода в тундре, дожди. Постоянно дует ветер. Сырость и холод в продуваемых палатках. Болото. Бульдозер тонет. Вагончики на санях зимой доставляются. В летнее время стоят «базой» на берегах рек и озер. Кругом топь. Куда их потянешь? Вертолет, роскошь для переброски. Передвижение бригады по тундре в «пене» — прицепом за трактором.

Мобильные отряды геофизиков живут в палатках. Щитовой пол устилается рубероидом. На консервных ящиках — «примусы» и «шмели». Работают на керосине. Греют пламенем помещение палатки. Спальные мешки влажные от сырости. Под сапогами чавкает вода. Вода в тундре везде. Оттаивает верхний слой «вечной мерзлоты». Спать приходится на надувном матраце. Спальные мешки впихиваются вкладышами в олений куколь. Трубчатая шерсть от оленьих шкур и в супе, и в каше. Лица чумазые от копоти керогазов, глаза лихорадочные от недосыпа. Кажется, сырость и холод вошли в тело навсегда. И баня не поможет. «Парная» на базе, в вагончике…

И становишься частью тундры. И начинаешь жить. Даже бываешь счастливым. Текучка кадров. Бежит народец.

На Мыс Шмидта упал прямиком с Индигирки…

Ключ от комнаты с Володей общий. Держали на вахте в отъезды. Володя бурил в бригаде через две недели. Ключа на вахте нет. Дверь комнаты заперта изнутри. На мой тихий стук отозвалась Валя. «Вьёт гнездо с Володей». Живет в комнате с Эрикой. Переночевать в общежитии тундровиков не проблема. Вечно кого-то нет. Постоянно люди в тундре на буровых. Место за геологами в общежитии закрепляется…

С буровиками выпил в дизельном вездеходе. Одежда пропиталась угольной копотью тундрового вагончика, дизельной соляркой вездехода. Кровь хмельная. Скинул бушлат в общем умывальнике. Оттер лицо и руки от сальной дорожной грязи.

«Значит, Валя у нас. Эрика, одна?!» — не давала покоя вздорная мысль.

«Или, я здесь сопьюсь.… Или? Друзья здесь женами обмениваются…»

Такие «шведские» отношения в Заполярье я видел впервые. Надоест бабам, родным мужикам роги крутить? Открыто договариваются и меняются мужьями. Мужики волком выли от подобной вольности баб. Шелковыми становились, когда жены возвращались обратно.

Известно: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Никто здесь баб и не судил: тундра — «страна народов». Так честнее, чем выделываться «другом семьи». Когда на одну бабу — девять мужиков. Царствует женщина в Заполярье. И правильно!

Мужики посмеивались: «чукотский обычай». «Невмуты» друзья среди чукотских мужчин, согласно обычаю обязаны женами делиться в гостях…

Нравилась мне Эрика. Работала она старшим экономистом в экспедиции.

— «Правильная по жизни женщина, — уважительно отзывались о ней буровики. — На Мысе Шмидта три года леди Лейбрандт. И не с одним мужиком не спуталась…»

В общежитии тесно для тайн. И «бабой» ее окликать, ни у кого язык не поворачивался. Тундровики выбирали, что проще — студенток, офицерских женок из погранотряда, друг дружке рога наставляли по-семейному.

Эрика никого к себе не подпускала, слыла человеком строгим…

Скрытная, как и все немцы, сама себе на уме. Эрика жила в общежитии по-русски хлебосольная и приветливая. В экспедиции на нее молились, как на специалиста и просто хорошего человека.

Сбежала она от мужа из города Каратау Джамбульской области Южного Казахстана. Тайком от родителей получила «вызов» в Магадан. От знакомых на Мысе Шмидта. И в двадцать два года рванула женщина из райской Азии в такие края, где с крутого бережка — за кромкой океана — в ясный день виден и Северный полюс!

Поступок тем и дивный, что геологи-романтики ехали в Заполярье по распределению. «Экономистками» — жены за мужьями. Даже за длинным рублем сюда редко кто приземлялся. Настолько суровая жизнь на берегах Северного ледовитого океана для европейца. В Арктике Эрику Викторовну, с девичьей фамилией Функ, мужу не взять…

В тундре, как и в тюрьме ничего не утаишь. Тайное все равно становится явным.

История Эрики была известна в таком изложении. Свой отъезд с Индигирки объяснил неудержимым пьянством. Потерей семьи. И желанием забраться туда, «где Макар телят не пас». Знакомая история. Моя легенда была правдивой во всех деталях. Кроме истинной причины — это «зуда писательства», овладевшего мной менее полугода назад. Этот факт своей биографии, первое время умалчивал. Легенду коллеги приняли.

«Исполнительный лист» нашел быстрее, чем успел заработать деньги.

И правильно: душа человека — привилегия поэтов. В обычной жизни, тундровик обязан быть мужиком, асом в своем деле и пить спирт, не теряя голову.

«Кто спирт не пьет, тот в тундре долго не живет».

Верная примета.

Коллеги не принуждали к выпивкам в застолье. Человек отдыхает. Не возбраняется в поселке жить трезвенником. До «защиты полевых материалов» в камералке сухой закон. В тундре же, будь бродягой, дели судьбу «корейку» наравне с другими.

Валя убежала к Володе от Эрики на пару часиков. Как водится. Дверь в комнату Эрики не заперта.

Эрика спала совершенно без ничего. Понял по обнаженным плечам, по кинутой на спинку кресла ночной рубашке. Спала глубоким и ровным дыханием, спиной к теплу от лампочки ночника, что рядом с диваном под абажуром на тумбочке. Молодые женщины купили вскладчину двухместный диван. И спали каждая на своей половине, под своим одеялом.

Палас на полу, ковры на стенах, окно затянуто пленкой. Полярная ночь долгие месяцы. Небеса в окно не видятся, стекло обморожено льдом. На улице сугробы под козырек барака. Типовые домики снегом заметены. По трубам определяются. К входным тамбурам вниз ступеньки снеговые вырублены. Обыденность жизни в Арктике. Поэтому и простенок с окном в улицу прикрыт ковром.

Эрика выросла в Каратау. После бегства дочери в Арктику, родители перебрались из Казахстана на постоянное жительство в Германию. Муж Эрики, казахский немец, сына родителям Эрики не отдал. Надеясь, что из-за ребенка жена вернется. И сын Эрики жил теперь в Джамбульской области с отцом.

«Мы даже не знакомы! Откуда такая наглость?»

Быстро раздевшись до спортивных трусов, змием заполз под одеяло к Эрике. Холодный, как змей…

От неожиданности, Эрика выгнулась упругой лозой, отпрянула от холодного тела и сонно буркнула:

— Валя! Сколько тебя просить? Я же не грелка…

Моя комната в бараке угловая, окном в тундру. Холодная, аки морг. Володя для Вали держал пару ватных одеял. Я же и постель не раскатывал. Спал в верблюжьем спальном мешке, сам следил за белизной вкладышей. Мешок собственный, не с экспедиционного склада. Купил у арктических полярников в поселке Черском. Правило: «Все мое — всегда со мной». Усвоил студентом. Имел ружьё — «вертикалку» и «винторез». Охотничьи торбаза, пошитые из камуса лося. Подошва мягкая, из кожи лахтака. В них выезжал в тундру. И сейчас они остро воняли у порога звериной шкурой и меховыми чулками. Бушлат пропитался соляркой, угольной копотью, тундрой.

Эти запахи пробудили окончательно Эрику, после фразы: «Я же не грелка».

Она напряглась спиной. Крутнулась с боку на бок. Наматывая на себя веретеном одеяло, она укуталась коконом.

Откатился на Валину половину дивана. Открылся до пяток. Заломив ладони рук под затылок, прикрыл глаза.

Тихо. Прошло достаточно времени. Стал подрагивать. Прохладно в комнате. В тундре трохи выпил. Спирт перегорел в организме, и запаха не осталось. Но от волос, от одежды и ватника у дверей на полу, остро воняло соляркой, снегами тундры и еще чем-то таким родным и ветхозаветным, чего не объяснить.

Рядом слышно её дыхание.

Лицом к лицу лежим. Встретились взглядами. Огромные, под рыжими ресницами удивленные глаза, уперлись пытливо в мой прищур. Золотистая прошва бровей, гармонично сочеталась с голубизной арийских её глаз в золоте долгих ресниц. Малозаметные издалека веснушки на греческом носике… Пухленькие губки гнули едва заметную усмешку.

Я любил женщину. Она так не умела умно, и все понимающе вглядываться в мою душу. Эрика не судила. Вглядываясь любопытно, глазами в себе посмеивалась: «Попал, мужик»…

И я отвернулся. Бесцельно уперся взглядом в потолок.

Эрика приподнялась, спиной выгнулась к стене, оперлась на ковер, подогнув под себя ноги. Укуталась одеялом до подбородка.

Теперь я видел ее взгляд. Он не изменился, обозначилось лицо. И вся миловидность созревающей молодой женщины. Эрика чрезвычайно высокого роста. Я маломерок рядом с ней.

Все в Эрике гармонировало с рослостью. Нет сутулости, так присущей рослым людям. Грудь? Под тонкой шелковой черной блузкой, какую она постоянно носила на работе под меховую поддевку с белой опушкой. Грудь тоже дополняла упругой зрелостью ее статность. При свете ночника ее волнистая шевелюра светилась золотистой медью. До этого видел Эрику не часто. В коридорах экспедиции, издалека и случайно. В общежитии ни разу не сталкивались. Теперь рассмотрел.

«Зачем приехал? Какого рожна мне здесь нужно, — размышлял. — Чтобы лазить по чужим кроватям? В Якутии на Индигирке остались жена и малолетняя дочь…»

Я любил. Меня — ненавидели?! Запил на пару месяцев. Дождался вызова письмом на Камчатку. Прилетел из Магадана сюда, вместо Корфа. Необъяснимая судьба привела в Геолком. И будто не со мной это случилось, оформился геофизиком на Мыс Шмидта. Что это? Всю жизнь мечтал увидеть Камчатку. И добровольно отказался от мечты? Ради «медвежьего угла», где бы мог работать и писать?.. Сомнения в истинности выбора, остались на Индигирке. Потому и пил там, не решаясь принять решение. Поверил в Божий дар Души, все определилось.

Душа наполнилась любовью к Слову, сравнимой с первой юношеской страстью. Талант — Благодать Божья. Талант властен и управляет человеком: захочешь, да не сопьешься. Не даст. Талант ревнив. Выйдет помехой твоя любовь к женщине?! Талант жесток. Он заберет у тебя женщину, которую ты любишь. И она возненавидит тебя и твой талант. От бессилья овладеть тобой будет беситься. Ибо ты — собственность таланта. А не ее предмет вожделения. И женщина тебя бросит.

Так и произошло со мной. И поневоле смиришься с утратой. И я смирился.

Талант не приемлет к себе иронии и шутовства, пренебрежения и предательства. Талант — наказание и проклятье, как и любимая, но деспотичная женщина. Трудно с Талантом ужиться. И когда человек поладит с собой, наступает умиротворение. Человек истинно становится Творцом.

Мало кто задает себе вопросы. Почему, «рука художника» — талантлива? Талантлива Рука — писателя? Талантлива Рука — композитора? Не слышащего музыку, но написавшего Рукой Бога ноты.

Талант — в крови. «Кровь волнует сердце» до учащенного сердцебиения. «Кровь волнует мысли», которые не формулируются. Талант — он же и Гений. Капризный, упрямый. Не злодей. Главное достоинство Таланта — Мудрость. Она, Мудрость — Мать Таланта. Мать смирения. Мать милосердия и всепрощения. Капризные люди — бездарные. Бессердечные. Рассудочно умные. Гордыня — их мачеха. Подменяют лукавым умом Истину.

Три Дочери у Сатаны рождались: Гордыня. Жадность. Зависть… Все три — замужние живут. Гордыня, попирая труд, За мужем, как «за каменной стеной». Дочь средняя, что Жадностью звалась. Купчихою богатой зажилась. Лишь Зависть несчастливая живет. По средам, ей никто не подает…

К осмыслению своих чувств и поступков, иной человек не обращается и до смерти. Живет, аки рыба с холодной кровью. Но кому положено испытание Провидением — берегись.

Мне это испытание — было «положено»! И от алкоголя отошел. И потянуло к общим тетрадям, в которых жизнь в процессе писания строк, расширялась до непознаваемых глубин. И осознал: чтобы познать эти глубины, для начала, необходим отдых душе и телу. Необходимо осмотреться. Опереться. На кого? Надеяться можно только на Бога. Кто надеется только на себя, тот глуп и самонадеян.

Геофизику я любил до прошлой осени, как первую женщину. Она, геофизика, открыла мне дорогу на Север. Она кормила, определяла отношение ко мне людей. Я трудился безотказно и много, делал работу качественно и красиво. Жил, не обижая людей и зверей. Прошлую осень, и от стрельбы по зверю отказался. Шел естественный отсев — зла от добра. И в этом сите жизни — после «просеивания». Остались — крохи добра! Из тридцатилетней пыли дней жизни.

Провидением назначалось: Жить начать сначала! Главные ценности определились: любовь и верность долгу. Заслуга родителей. С добрым взглядом на мир родили. И мама с отцом, не осудили за уход из семьи.

«Спасешься сам, рядом с тобой спасутся и твои дети, — рассудила мудро мама. — Бог тебе судья, а не мы с отцом. Внуков мы не оставим в беде»…

— Кто ты? — наконец нарушила Эрика общее молчание.

— Сам не знаю, — подумав, ответил.

На Индигирке осталась беременная жена. Но осмыслил — что я сделал? Только здесь и сейчас. Именно под пытливым и умным взглядом этой женщины. Стыдно признаться.

Хрипловатым баритоном, без утайки стал рассказывать.

Сама рассудит — «Кто пришел?!»

До приезда на Мыс Шмидта. Лето в Якутии, работал на «заверке аэромагнитных аномалий». Геофизиком в Геолого-посковой партии. Вдвоем с женой Натальей. В июне определились в отряд студенты. Парень и девица Людмила. Работа в гористой местности с «магнитометром». Геологическая работа, визуальное обследование рудопроявлений. Отбор штуфных проб и образцов из обнажений для химлаборатории. Много работы. Тяжелой работы. У рюкзаков лямки обрывались от загруженности камнями.

Техники нет. Пять участков в горах: там и коняги ноги калечат. Для перебазирования вертолет. В геологических отрядах имеются вьючные лошади. Объем каменного материала у геологов огромен. Каюры на вьючных лошадях собирают штуфные пробы, «металлку» с временных стоянок. Доставляют на базы. Мне с помошниками и лошадиный труд выпадал: тянуть в рюкзаках образцы из маршрутов на своем горбу.

Студент из Миасса, оказался не годен для работы с «магнитометром». Для самостоятельных поисковых маршрутов. Лодырь. Девица же Людмила приехала на преддипломную практику из Киева с ясным и крепким пониманием жизни. В девятнадцать годов, круто сбитая девка — хохлушка. Умная, подвижная и уважительная. Людмила и в маршрутах общалась только на «вы» и по «отчеству». Не принято.

«До отчества — далековато», — посмеивался.

Божьей помощью в делах явилась Людмила! Жену берег.

Людмила скоро освоила дело. Скоро могла самостоятельно работать. Приставил ей помощником студента. Парня она гоняла безжалостно. И тот, теленком на веревочке, шел за ней. Работала она сноровисто, по восемь — десять часов. Ухайдакала работой студента так, что убежал с профилей. Сам я вел одиночные маршруты, продолжительные и тяжелые по горным каньонам. В аномальных участках. Людмила справлялась на альпийских лугах.

Кружились в работе — не передохнуть. Лето в Якутии жаркое. Июнь-июль белые ночи. Делали работу белыми ночами. Благодаря второй группе, «план» за сезон получался. Подламывал, студент.

Поставил его к «вариометру». Жена засиделась на базе отряда. С энтузиазмом вышла на профили с Людмилой. Показала «класс» работы. В экспедиции лучший техник — оператор. Имела «грамоты».

Людмила вернулась с работы восхищенная: подменяясь у «магнитометра», сделали трехдневный «план»! Но выяснилось: студент, на базе у вариометра — проспал весь рабочий день! За прибором не следил, и данных геомагнитного поля нет. Брак без «поправки» на геомагнитные колебания — всей работе на профилях! Я зарычал. Отослал бездельника в распоряжение начальника партии. Замены не дали. Так и стали мы — «треугольником роковым» — работать одиночными маршрутами.

О любви, не слова…

Людмиле доставалось одной на профилях. Жена наблюдала за вариометром круглосуточно, регистрируя в журналах геомагнитные изменения. В магнитные бури геофизику не сделаешь. В редкие, сырые от дождей дни отдыхали, обрабатывали данные. Геологические отряды пересекались работой с нами. Приезжали гости. Глушь, безлюдье. Гостям в горах всегда рад.

Вся графическая работа на жене. И быть привязанной поминутно к «вариометру», до измождения трудно. На профилях легче. Я искренне жалел жену и Людмилу. Свою работу любил. И была эта работа мне не в тягость. Успевал. И охотиться, добывал горных коз на тропах из «мелкашки». Искренне жалел «моих баб». Искренне и сердечно. Счастье, когда есть на кого положиться в тайге и в горах. И что бы я без Людмилы делал? Завалил бы работу.

Жене объяснял. И не скрывал восхищения человеческими качествами студентки. Редко встретишь человека с умным сердцем. Редкость. Мне бы, простаку, помалкивать. Жена тихо ревновала. И, в конце концов, открыто возненавидела студентку. Такой несправедливости терпеть не стал: из-за бурканья и рыканья жены — дивчина интерес к работе потеряла. При переброске вертолетом на последний участок, жену отправил на базу партии.

— «Смотри, как бы тебе не пришлось собирать чемодан. И ехать следом за любимой твоей студенткой в Киев», — огрызнулась жена.

Улетать Наталья не желала.

«Прости, прощай…» Вины за собой не знал…

Улетела. И остались мы среди диких гор вдвоем с Людмилой. Остались на долгий и счастливый сентябрь. Памятен он для меня. Прежде всего, за обретение в себе Человека по большому счету. Светлым остался в душе — за нашу с Людмилой честность перед всем белым светом. Ибо после завершения полевого сезона, случилось такое, что и не в сказке сказать, ни пером написать. Но это было потом. Жена скрыла, что улетает беременной…

Эрика слушала. А моя речь лилась ровно, словно читал ей заученный текст. Читал без запинки, с выражением, обобщая и делая выводы.

Вертолет отгрохотал в небесах и исчез за горным хребтом. А нам оставалось жить на грешной земле. Вот только, грешить ли? «Интимные маршруты» в среде геологов, заканчивались «полевыми романами». Не редко рождались после подобных «романов» дети. Распадались семьи и рушились судьбы.

Как не любить жизнь?! Когда ты молод и живешь в первозданной природе! При Сотворении Мира. Мира твоей молодой души. Душа восторгается каждой ягодкой, каждым цветочком и узором мха. Восхищается лучезарными облаками. Голубизной неба. Ясным воздухом и ледяной, до ломоты зубов, вкусной водой. И так же торжественно и нарядно, душа твоя прихорашивается в чистые одежды. К предвечному празднику жизни! В лучезарном восходе и закате солнца! В хороводе деревьев, одетых в желтую хвою — сентябрьской парчой золотой осени.

Первую проблему мы решили гласно: две палатки ставить глупо.

— У меня после диплома — свадьба, — открылась Людмила. — Я «деушка». И жених «это» бережет до брачной ночи, — Людмила с юморком принажала на «это». Предполагая возможную проблему, проживая в одной палатке с молодым мужиком.

И мне стало весело:

— В таком случае, я тоже не хочу быть негодяем вашей жизни…

Имея в виду и жениха Людмилы.

Хмыкнул:

«Надо же? Век живи, век учись…»

И поверил, все получится…

— Вам, надо быть писателем, — засмеялась Людмила. Подчеркнуто выделила отчество.

— Почему, писателем? — удивился искренне. — Никогда в голову не приходило…

— Вы честный. Живете счастливым человеком…

— А ведь нам, никто не поверит, — поскреб я затылок. — Что мы, такие хорошие?!

Людмила давно понимала даже о том, о чем я молчал.

— А я вашей жене — справку принесу! — засмеялась она.

— Это правильно, — согласился.

— А работу мы сделаем. Объем, на пару недель беготни по профилям…

Погода. Погода в горах изменчива. Нас выбросили вертолетом на горное плато могучего горного хребта. Судя по геологическим данным, шурфовка здесь никогда не велась. «Аэромагнитная аномалия» над седловиной мощная. Рядом с «немагнитными гранитами». «Съемка с воздуха». На седловине магниторазведка не велась.

После войны, много золота в этих местах добывалось. Богатейшие россыпи выгребли. Все «золото Иньяли» на полсотни верст ниже по реке. Геологи колотились в поисках золоторудных месторождений. Рудопроявления на поисковой площади встречались, незначительные для промышленной добычи. Крупное месторождение пока не найдено…

Сырые облака висели над горной седловиной постоянно и низко. То капал нудный сикун, то порошил манной небесной снежок. Ледяной ветерок. Холодно работать с магнитометром, стынут пальцы с карандашом. Кроме геофизики, еще и поисковые маршруты, отбор штуфных проб из кварцевых жил.

Видимое золото не встречалось. Без «шурфовки» на магнитной аномалии, не докопаешься до истины. «Лотком» не работали. Но присутствие «магнетита» в «штуфах» в переизбытке: магнитометр зашкаливал при подносе образцов к прибору.

Золото и магнетит — тяжелые металлы. Постоянные спутники в шлихах. Известны случаи золотоносных россыпей на таких перевалах. Словно леший их в карманы засыпал. Объяснение «золоту на перевалах» есть: «ледники притащили».

В эпоху обледенения ледники надвигались, пропахивая горы корытообразными долинами. «Троговыми» они зовутся. Тащили в себе ледники массу валунов. Тащили и золотоносные россыпи, в «доледниковый период сформировавшиеся». За сотни километров. По составу «мореных отложений» прослеживался «след ледника».

«Морена» из окатанных валунов различной величины, тянулась и к седловине по горному распадку из троговой долины Иньяли. К перевалу ныряла морена под холмистое плато из розовой глины и мелкой щебенки.

Мы жили под перевалом. В палатке. На границе леса с мореной. Под горным западным склоном. За безводным руслом ручья валуны разных размеров. Серые и огромные они, быками переваливались до подошвы гранитных склонов.

В ясную погоду граниты розовели падающей своей громадой и пугали взор. Для строительства Мавзолея в Москве добывали красный гранит «рапакиви» на Алтае. Здесь его горы! Захотелось сходить к гранитам. Седловина в поперечнике не более версты…

В непогоду граниты за плотными облаками. Но тяжесть их вселенская, ощущалась всем человеческим естеством.

В планах Поисково-разведочной партии, в которой я работал, «заверка» этой аномалии шурфовкой в следующий сезон. Моя задача: детально отработать геофизику. И мы с Людмилой сделали. Сделали! Даже и сами не поверили, что ровно за день, до первой пурги, управились.

Ожидание вертолета для выброски на базу, затягивалось. В хаосе мрачных гор, в продуваемом корыте перевала, сидеть в палатке первые сутки весело. Благостно жаться к горячей печке, пока не отдохнешь, отоспишься. Приемничек играет, рация потрескивает, переговоры между отрядами. Все сидят в горах. Все сделали работу. Все ждут вертолеты. А их не хватает в летную погоду. Какой-то «шах из Арабских эмиратов, охотится на баранов-чубуку». «Чубуку» в Красной книге. За минувшее лето, «скормил» соседям геологам пять горных коз, добывая их из «мелкашки». Сам поел вволю козлятины.

Ценность чубуку в рогах: до двух метров в завитке. В бинокль видел «чубуку» с такими рогами. Недосягаемые выстрела, в скалах. На альпийских лугах полно горных коз. «Медвежий угол» горной системы хребта Черского. Вот и метались вертолеты над долинами рек горного хребта, в поисках «нужных рогов».

Часто мотались «восьмерки» и над рекой Иньяли. Ждали геологи, рабочие, когда «шах освободит» вертолетный «Авиаотряд». От «своего» — «их высочества».

С базы иногда интересовались: «Как медведи? Двадцать штук сегодня с вертолета насчитали».

Сидеть в горах без дела, бессмысленно и тоскливо. Принял решение, свернуть стоянку. И с рацией, налегке, прихватив спальные мешки, спуститься в долину Иньяли. Судя по карте, напротив устья нашего распадка за просторной гарью, на полянке в живом леске стоит рубленая изба.

На гари ягодник сплошным ковром. На этой гари и насчитали вертолетчики двадцать медведей. У нас ружьё. Медведи не страшны.

«С какой целью прихватил чистую общую тетрадь в дерматиновом переплете на сорок листов?!» — я и сам не знал.

И горе тому, кто наивно полагает, что «стать писателем» можно в один день?! Стоит только, сесть и «что-то написать»?! Горе мне, не знавшему это. Ибо, право работать за письменным столом — в обывательском сознании отсутствует. И право это, приходится писателю отстаивать всю жизнь.

И Горе нам, читателям, если писатель лукав и лжив, малообразован и невежа, циник и жаден до славы и денег. Без чистосердечной и мудрой души — русский писатель никогда не состоится. Без великих страданий. Без мученичества…

Выбора нет:

Или положи Душу на Алтарь родного Русского Слова. Родной русской речи. Годы трудись. И претерпи разочарования и нищету оттого, что «строки — рубля не накопили»… И настоящее человеческое счастье испытаешь в конце пути, если твоя благодарная Душа созреет и сделается от духовных трудов мудрой.

Или: если ты обманулся лукавым, который поиграл твоим безрассудством. И бросил тебя с твоими бреднями. Лучше спейся, умри, чтобы никому не вредить своими пошлыми многописаниями — «плодами» невежественного ума.

Но коль, Дано тебе Природой и не отнять. Запасайся терпением. И трудись.

И люби! Люби! Люби!

Дверь в комнату Эрики бесшумно отворилась. Прощаясь с Володей в коридоре, Валя осторожно притворила дверь. К ее приходу сидел в глубоком кресле и был одет. Эрика, этот долгий час так и не переменила позы. Хотя видно было, что поджатые ноги отекли. Распахнутым взором она впитывала мою исповедь. И верилось, Эрика видит всех людей и предметы жизни, о которых рассказываю.

— Хы?! — Валя повернулась на цыпочках с глупой улыбочкой сомнения — туда ли зашла?

Поднялся из кресла.

— Спасибо, Эрика… — поблагодарил негромко — благодарного своего слушателя.

Кивнул Вале, мол, не пугайся, ухожу. Сгреб у порога теплые зимние вещи. С легкой душой простился с девчатами.

А через день улетел в тундру на полгода…

Глава 2

Леди Лейбрандт

Из тундры на Мыс Шмидта, геофизики вернулись в ноябре. Разъезжались в мае. Полгода «на полярной орбите». В продуваемых палатках. Озвереешь от такой цивилизации.

Володя жил с Валей. Справлять свадьбу они намерились в Новогоднюю ночь. Примета счастливая. И стал я жить в пустующей комнате, рядом с Красным уголком.

Новостей много. Эрика ездила в отпуск. Привезла сына в Арктику.

В экспедиции проблема с жильём. «Северный завоз» от навигации до навигации. Стройки нет.

Благоустроенный дом. Наследство от «полковников» «Дальстроя». «Управление» добротное, в два этажа. Тоже, «гулаговское». Глядится оно окнами в океан. И чудятся пароходы. Черный дым из труб ледокола прогибается коромыслом ко льдам. Угольный дым — в зверином дыхании океана.

Ледокол на рейде. Людей, черными колоннами гонят из трюмов на лед. На верную погибель. От берегов Ледовитого океана не убежишь. «Отсюда, возврата уж нет…»

Время, похожее на «вечную мерзлоту». Вобрало в себя это Время события и судьбы тысяч и тысяч людей. Сковало холодным льдом мрачные тайны Гулага. Хранит. Помнит.

Крепкие черные от времени — в прошлом бараки зэка, «хуторами» гнездятся по каменному мысу, упертому быком в Ледовитый океан. Живут вольные люди. Геологи. Оленеводы в чукотском поселке Рыркайпий.

Рядом современность. Полярная Атомная электростанция «Восток», на плаву в заливе мыса. К скалистому побережью принайтована станция накрепко. Вся потребляемая электроэнергия от Атомной станции. «Восток» — «электрическое сердце» Арктики. Дизельные электростанции у пограничников. Аварийные.

Мыс пятится медведем от океана в тундру. На высшей холке загривка этого медведя высится «Орбита».

Панельные дома у военных. Служат пограничники автономно от гражданского населения, за бетонным забором. Спальный городок открыт. Пятиэтажки военных имеются и вдоль берега океана, и в глубь тундры к Аэропорту. Военные объекты закрыты. Госпиталь помогает «барачной больничке». В торжества, на плацу Погранотряда все жители Мыса Шмидта. Почта, телеграф и немногочисленная милиция — теснятся в бараках Дальстроя.

Эрика в бараке общежития временно с сыном. В «полковничьем» доме освободилась однокомнатная квартира. Выделили ее, Эрике. Текучка кадров. Руководство справедливо вырешило: геологов много, ездят туда сюда. «Старший экономист — редкость».

В общежитии Эрику не видно. «Красит» полученную квартиру, в доме напротив. Ромка, вернувшись из детского сада, без надзора болтается по комнатам буровиков.

В Красном уголке цветной телевизор и ряд жестких стульев. Холодный, хоть волков морозь, он пустовал. Пурга за пургой в тундре. Они хоть и теплые, эти «южаки», но из комнат все тепло выбивают.

Мыться негде, кроме тесного умывальника. Общественный туалет сооружен пристройкой над «выгребной ямой». Пресная вода для поселка хранится в «копанях». Внутри скалистого мыса. «Копани» выдолблены в скале зэками при Дальстрое. Возят пресную воду из тундры.

Спирт на Мыс Шмидта доставлялся в бочках и «танкерах» на ледоколах. И был этот спирт на вкус горькой «резиной», от шлангов при перекачке. Местный заводик этот спирт разливал в стеклотару, под градус водки. В овощах, продуктах, и в японских вещах, недостатка нет. Зарплата, с «полярной» надбавкой, увесистой пачкой в руке ощущается. «Дом в деревне купить хватит. Машину. На отпуск останется». Жить можно. Когда ты молод. Любишь жизнь, профессию и женщин. Деньги в Арктике не в цене. Тратить их негде. В экспедиции — одни спецы. Народ калиброванный, отборный. «Поэты по жизни»…

«Этак, каждый сможет… Ты, нам Мурку сыграй».

В полярном общежитии одиночке смерть. И вечерком, после Офицерской столовой в погранотряде, где кормили и гражданских лиц, стал посиживать я в Красном уголке. У телевизора.

В общаге свои, мужские спарринги. По профессиям и специальностям. «Однокорытничали» — «питерцы» и «москвичи». Я жил «одиноким волком». Замкнутым и мало кому понятным человеком. Ни с кем не застольничал, не пил.

Потрясение «открытием» в себе «писателя» на Иньяли?! И тем, что случилось после… И год спустя, не зарубцевалось. Страдал и по другой причине. В мае работал далеко от побережья. Радиосвязью сообщили, в Якутии родилась дочь. Второй ребенок в семье.

Коллеги недоумевали:

«Дети рождаются. Ты — здесь! Как так?»

«Так и получается…»

Не стал каяться. Как есть, так и будет… Истинная причина известна Эрике. И верил. Провидение предопределило Эрику в судьбе. Эту женщину полгода держал под сердцем. Любил жену. Для Эрики второго сердца не имелось. Вспоминались ее глаза, легкое дыхание. Рождалась в крови нежность. Желание. Нежность — истинное чувство. Любовь — временной обман. Иллюзия осмысленного текущего Времени необходима человеку. И я жил иллюзиями, поскольку настоящее разрушилось на Индигирке.

Страдал. И ясно понимал, возвращаться на Индигирку время наступит.

«Мурку» коллегам — «сыграл»!

Написал короткий рассказ о собаке. Назвал «Стёпкой». Брал щенка у чукчей в стойбище. За полгода Степан вымахал. Ездовая лайка. Размером и мастью в белого медвежонка. В общаге держать не позволят. Вернул пса чукче Омрыяту.

На привязи, «Степан» хрипел пропитым, мужиковатым голосом. Грыз веревку. Не верилось Степану, что за верное собачье сердце его бросает друг. Страдал и я…

Опубликовал рассказ в газете «Огни Арктики». И перестал коситься народ. Экспедиция — «режимное предприятие». Не положено «находиться на объекте». Ночью. Скрытничал с позволения военизированной охраны. Рассказ «Стёпка» покорил вахтеров.

Пишущую машинку негде купить. Пользовался отрядной «Башкирией». Эрика задерживалась на работе позже других. Ромка в садике до закрытия.

Она спускалась в кабинет геофизиков. Наваливалась плечом на косяк, облокачивалась на высокую спинку стула, и не слышно вила кудельку локона пальчиками у полной щечки. В забывчивости, прикусывая кончики волос. Я работал у темного окна. Полярная ночь. Под настольной лампой. В глубине помещения. Верхний свет пригашен. Эрика держалась полумрака дверного проема.

Она спрашивала, когда украдкой заходила в кабинет:

— Можно, посижу…

Эрика дежурила, будучи старшим специалистом. Дежурили все в целях пожарной безопасности Управления. Так заведено было в «Дальстрое».

— Можно, — соглашался.

Так и повелось. Черкаю текст повести. Пиджак на спинке стула. В светлой рубашке. Не постригался полгода. В круге света настольной лампы только руки на рукописи. Лицо за кругом. Свет не слепит. Эрика вьет кудри и молчит. Она не мешала. Присутствием дополняла покой в душе. Страдания касались рукописи и событий, которые пробовал запечатлеть словом.

— Не получается… — отвечал на ее немой вопрос.

Какая «изюминка» тянула ко мне Эрику? Ведь не «писательство» же? Не выделялся. Пригласил на танец в столовой, когда отмечали 7 ноября.

— «Под дулом пистолета — не пойду», — отказалась.

Рослая молодая женщина. В темном вечернем платье. Каштановые волосы рассыпаны на плечи и грудь. Отказ не оскорбил. Рассмешил. Дурачились геологи остроумно и весело. Пьяных не было. Много вальсировали. Сторонился застолья, не терпел трепа выпивших мужиков о «бабах». Коллеги мои, все это себе позволяли.

Покинул столовую до окончания банкета. Ушел в Управление. Не пил. Сел за рукопись. Эрика сбежала с банкета от приставаний. Пришла в расстегнутой шубе в кабинет. Шапка песцовая в руках, золотистые локоны волос вольно рассыпаны на черный ворот шубы. Роса на лице. Море за рейдом открытое ото льда, влажный воздух. В морозец воздух снежинками осыпается.

Хмельная. Хмель не раздражал. Забавлял. Я ценил ее внимание к себе. Дорожил этим вниманием. Облачился в свою шубу. Вышли на воздух.

Морозно. В тундре тихо. Звезды высокие.

Проводил Эрику в общежитие, на край поселка.

Вернулся в Управление. К океану. Он живой. Океан. Дышит во льдах. Звериное это дыхание, как бы мощный гул подземный, до дрожи в мышцах ощущается.

Арктика

Пили все. И мужчины. И женщины «крепленые вина» и «ликеры». В меру, изо дня в день. О чем можно молоть языком столько времени? Втянуться в полярный стиль просто. «Прозу» с хмельной головой не «родишь». Безмерна цена, сделанному выбору. Брошена любовь. На карту поставлена жизнь. Осознал, с геофизикой придется прощаться. Тянуло работать в газету. Вольная жизнь журналистов «Огней Арктики», их широта знаний и возможность проникнуть «хоть на остров Врангеля». Поражали. Загадочной жизнью тянула газета.

В «Огнях Арктики» работал Илья Логинов. Известный русский поэт.

С первой минуты знакомства, принял как брата. Прочитал рассказ. Сходу подготовил для печати.

— Зрелая мужская судьба, — составил он «гороскоп». — Все в тебе есть. Со временем, напишутся и книги. Технарь…

— Необходимо гуманитарное образование. Занятие литературой — дело не благодарное. Геологию — придется кинуть…

— И всю жизнь, читать Пушкина. Изучать русскую классику.

Илья окончил Литературный институт.

— Газета — школа…

Считал он. И прав был…

Не слишком ли много потерь? Судьба вела, не спрашивая угодливо…

По-мужски, жалел Индигирку. Жалел глупую бабу, которая успела развод оформить.… Близко ни с кем не сошелся. В Арктике, мужская дружба так же ревнива, как и бабья. Видно это навскидку. Из институтов едут в Заполярье, группируясь. И редко, одиночкой. На Мысе Шмидта — «москвичи» и «питерские». «Сибиряк» — редкость. Нет «томичей» и «иркутян». Романтизма и в Нарыме, и в Забайкальской тайге хватает.

Сибиряк — «лесной человек». Пологость тундры его угнетает, грибы подберезовики выше «полярной березки». Не серьезно. Лес — он большой должен быть. Тогда душе хорошо, и грибам можно укрыться. От оленя, где грибу в тундре укрыться?! Питерцы и москвичи — «дети асфальта». Сибиряка им — не понять.

Рабочий люд в Заполярье — «донецкие». Сезонники. И ты, третий лишний без земляков.

После армии, я поступил на заочное отделение факультета разведочной геофизики Иркутского политехнического института. И учился на третьем курсе. Рабочей практикой овладел. Но теоретически слабо был подкован. Стремился учиться. Нравилась профессия. На Иньяли, под Северным сиянием, вся любовь к геофизике перегорела.

На Мысе Шмидта, жил другой человек. С пеплом прежней любви к профессии. В пепле дней прожитой жизни. По-прежнему лишь бескорыстный. Славка-техник выклянчил сохатиные торбаза. Купил их у охотников в Оймяконе, и дорого. Подарил. Славка «о таких торбазах мечтал». Мечты должны исполнятся…

Из тундры привез оленью поддевку. Чукчи исстари живут на реке Кувейте. Геофизики там работали. Частенько в стойбище наведывался. Изучал быт, записывал обычаи. В друзья попал случайно.

— Дрожжей нет. Выпивки нет… — жаловался старик Омрыят, угощая чаем и вареной олениной.

«Томатная паста» у пастухов в избытке. В Чаунской тундре геофизики обходились без дрожжей. Двухведерная стеклянная бутыль хорошо подходит для такой нужды. На пять кило пасты — десять сахару. Пару суток, в тёплом тракторе, и брага готова!

Бутыль в отряде имелась. Поставил бражку для старика Омрыята. Принес в стойбище десять литров в канистре. Омрыят выпил кружку.

— Какомей! — одобрил.

— Научи нас….

В праздник «Молодого олененка» в сентябре, Омрыят чаатом изловил молодого олешку из стада. Подарил. Мясо оленя, чукчи привезли в отряд. Из осенней шкуры жена старика Эттырультыне пошила новую оленью поддевку в подарок. И теперь, эта оленья поддевка грела и спасала от леденящей кровь, холодной комнаты.

Общагу возненавидел. Не желал «Божатко» в ней поселяться. Не писалось, не читалось. Хоть волком вой. В собачьих унтах ноги стынут. Ледяной «каток» от половой тряпки! Расшибёшься, ненароком.

«Божатко» упорно уводил в Управление на берег океана. Там, ночами всё и вершилось. Под вой пурги, в уютном, теплом кабинете. Тосковал продолжительные дни, не повстречав Эрику. Ровной вечерней зарей освещала душу любовь к Наталье.

Часто навещать вечерний кабинет, Эрика стеснялась. В рабочее время, однажды поднялся на второй этаж. Эрика стояла в коридоре. Изучала «Доску приказов». Не поставлена дежурить…

«Ждала?!»

— Случилось что?.. — быстро и тихо спросила.

— Нет, — жаром обдало уши. — Ромки не стало видно в уголке…

— В круглосуточном детском саду. Ремонт надо закончить. Смотреть за ним некогда…

Слышал легкое дыхание. Нежность горячила кровь.

Она видела, ценила. Пережила «крах семейной жизни». «Первую любовь» к мужчине.

Люди из Управления обедали в столовой «Военторга». Рядом. Стал замечать нервозность Эрики, когда она присматривалась к офицерской жёнке, что за буфетной стойкой работала. «Женщина военных городков» слушала стихи интимно. Читал ей. От доброго слова, «женка» тянулась и дышала порывисто. В присутствии Эрики сторонился буфетной стойки. Иных стихов, там от меня желалось…

Читать стихи Эрике и в голову не приходило. Смущался леди Лейбрандт…

Ужин в пятницу, завершил рабочую неделю. Из столовой вышли рядом.

— Не возражаешь, если за Ромкой провожу…

— Не возражаю…

Дыхание океана напомнило, в каких мы широтах. От Управления шагать до Детского сада в Погрангородок. Улица одна по изгибу мыса. Тундра уже в глубоких снегах. Она рядом.

На горизонте! По меридиану на восток — Мыс Дежнева! По Нему проходит Полярный Круг. Там, алой зарей трепетало Полярное сияние. Там очеретом заканчивается родная страна. Роднее нет. И дальше бежать некуда.

— Я одна зайду?! — Смутилась Эрика моему желанию подниматься по крутым ступенькам Детского сада.

— Хорошо…

Одета она в добротную дубленку. Осанистый голубой песец на шапке и вороте. Седые торбаза, с бисерным орнаментом на голяшках. Залюбовался ею, пока она поднималась на верхнее крыльцо до дверей подъезда.

И тень сомнения от мысли, что могу исчезнуть из ее жизни, запечатлелась в лице и взгляде, когда она обернулась…

«Кто, есть?» Человек, за спиной которого Полярное сияние в глубине космоса…

Ромке я не чужой. Мальчишке в общежитии приткнуться не к кому. Нет ребятишек. И без Ромки, мне не жить. Первое время он вредничал, заслоняя собой экран телевизора. Дразнился в Красном уголке «рыжий», язык показывая. Я посмеивался, да покуривал. Сизый дымок в сыром холодном воздухе густел. Не комната, табачная «душегубка». Дверей навесных нет. И сизая полость дыма уплывала в дверной проем в коридор. Ромка нырял под полость дыма, отдыхивался.

— Ага, ты нарочно, — догадался он, заметив, что от окурка вновь прикуриваю цельную сигарету.

— Нарочно, выкуриваешь меня?! — Подскакивая, стал заглядывать в глаза.

— Нарочно, — согласился. — Ты ведь тоже, из вредности, не даешь смотреть кино. Заслоняешь экран.

Перестал вредничать. В моей комнате варили чай, смыкали сгущенку из баночных дырок, пробитых ножом. И, сглатывая смешки, хихикали над своим телячьим сопением и чмоканьем.

Однажды, Ромка поздно у меня задержался. Пурга в тундре утихомирилась. И комната потеплела от электроплитки. Пили чай. И Ромка, открыв рот, слушал стихи. Читал ему Блока из томика. За дверью позвала Эрика.

— Ромка?! Спать пора. Рано, в садик, подниматься, — не пыталась она войти.

Я отложил книжку, поднялся, распахнул дверь. Пригласил. Ромка сидел уже на моем месте под настольной лампой. «Рыжим» затылком к нам, щекой на стол.

— Не пойду. Не хочу…

— Может, ты здесь и жить останешься? — вспылила, ровная всегда Эрика. Ромка убрал затылок, шлепнулся щекой о стол. Распахнутые рыжие глаза вперил в нас.

— И останусь! И буду здесь жить!

Эрика мягко, для острастки, потянула пальчиками Ромкино ухо.

Тут уж загородил дорогу я.

— Зря ты этак…

Она разжала пальцы. Стояли мы грудь в грудь, и я слышал учащенное дыхание.

— Защитник?

Ромка охватил меня за пояс со спины.

— Ну и живите…

Вышла.

— Обидели мать. Ступай домой. Поздно. Тебе, игры. А у мамы, работы много.

— Хорошо, — ответил Ромка. — Мать, обижать не будем.

— Не станем. — Подтвердил я.

Ромка послушно ушел.

Не прошло и часа, постучалась в дверь Эрика.

Ночь на дворе. Спит общежитие.

Поверх ночной рубашки, на Эрике теплый восточный халат.

— Не засыпает. Тебя требует. Приучил его к сказкам. Иди, рассказывай…

Капли из худых кранов в умывальнике в пристройке гулко слышны в безлюдном коридоре мертвого сном общежития.

Эрика пропустила меня в комнату. Зашла следом, плотно поджав дверь. Сноровисто выручилась из халата. Осталась в ночнушке до пяток.

Ромка дрых без задних ног, подкатившись под ковер к стенке. Под своим одеялом. Я опустился в знакомое кресло, в круг света от ночной лампы.

Эрика юркнула босыми ногами под знакомое мне одеяло. И открыто, взглядом, «позвала». А во мне, неожиданно открылось лето в Якутии. Понял, почему, «Ромка не спит»… Не желал «этого».

Тихо, чтобы не будить Ромку, начал рассказывать.

Зелёный иней

…Старое зимовье на полянке в лесу сохранилось. Топографическая карта, составления тридцатилетней давности. Карта не обманывала.

Ушли мы с перевала вовремя. Гранитный массив утоп в сером мраке и хаосе. Над долиной туман. Светлая полость лишь до макушек деревьев. Плотно накрыл туман ватным одеялом. Не шевелилось, не перемещалось это одеяло. Будто поземка в полях зеркальным отражением виделась в снежном поле. Барометр на нуле…

Миновали гарь. Она просторная. Судя по карте, должен быть под горой и «лабаз» оленеводов, кораль из жердей. Пастбища Иньяли эвенские. Придут сюда с водораздела на зимовку, через пару недель. Район знакомый, как родной двор. Много в каких местах работалось.

Белой костью на гари светлеет жердями сухостой. Живой лес жмется к руслу. Хвоя на ветвях желтая. Золоченой редкой городьбой стоит лес вдоль берега. В прогалины узнаются речные острова. Листва багряная на осинах. Видимость дальняя.

Пара лосей появилась из русла на берегу. Мелькают между стволов деревьев вразмётку высокими мослами. За рогатым горбачом рысит безрогая лосиха. Передал бинокль Людмиле.

Не слышат звери нас. Расстояние. Стрелять в лосей не желалось. У лося борода перестарка, рога уже по возрасту не сбрасывает. Мясо лосихи, во время «гона», нежное. Грех бить матку. У старого самца, мясо йодистое запахом, жесткое, не разжуешь.

Лоси заметили нас. Природу не обманешь. Остановились на выстрел. И пропали из глаз под крутым берегом в островах осинника.

Лесная вырубка вывела к зимовью. Рублено оно из накатника, без внутреннего потолка. Крыша из бревешек шалашиком. Проживать в зимовье можно. Дверь подправится. Накренилась углом, держится на резиновом ухе из транспортерной ленты. Печки в зимовье не видно. Разделка жестяная, с дыркой для трубы, на угловой крыше снаружи гвоздями приколочена.

Пока окончательно не стемнело, осмотрелись. За домиком десяток прогоревших печек. Рыжей трухой осыпаются жестяные трубы.

В зимовье забил на месте печки четыре смолистых кола. Вырубил топором цельный лист железа. Закрыл дно годной печки. Установил пригрубок на кольях, приладил хлипкие трубы. Без тепла не останемся.

Нашлась и ржавая проволока. Обжал трубы, чтобы не рассыпались.

В безводной галечной протоке, сухого плавника заторы. Людмила неотступно помогает. Перетащили сучья к зимовью.

Старый пенек в паре шагов от порога. Охотники, полешки щелкали.

Стеариновые свечи принесли с собой. Огарок в бинте — незаменимая растопка.

Огонь занялся едко и лениво.

Давит атмосфера.

Нагрелась печь, разговорилась.

Стол метровой длины, шириной три локтя. Крепко сработан. Охотничье зимовье на троих. Бревенчатая стена с боком печки тесно стоит рядом. Заслоном поставил ржавый лист жести. Не задымятся бревнышки от жара печки.

К порогу от печки свободно. Вдоль стен короткие нары. Земляной пол. Я и не заметил, когда Людмила наломала «веник» из кустарниковой березки, подмела старые окурки и мусор.

Укрепила в консервной банке свечу на столе.

Свеча горела. Чайник закипал. Все лето без хлеба, на мучных лепешках. Всё мы предусмотрели: и кастрюлю, и муку, и сахар, и соль, и кружки с чашками принесли.

Раскинул телескопическую антенну на высокое дерево. «Карат» сразу поймал базу. Голос чистый, будто в зимовье радист. Сообщил о замене стоянки, и где нас искать вертолетом.

— Теперь не скоро. Погода испортилась надолго. Вас заберут, в последнюю очередь. Ближе всех к базе ваша стоянка. В тепле живете. В горах народ мерзнет. Дров нет…

Утешил. Жена улетела вертолетом с полевой базы в Райцентр.

Домой, не скоро доберусь. Жить еще придется на базе. В эвенском поселке Тебюляхе. Там Индигирка отсекает плато от гор подковой. Первопроходцы казаки окрестили это место «Государевой подковой». Русские зовут «шиверами». На «подкове» первые пороги.

Ниже Тебюляха Индигирка рубит гигантским мечом горный хребет Черского. Сотня километров порожистой воды в ущельях. От рева волн, сердце заходится. Бурлящий ад…

В свое тридцатилетие одолею пороги, мечталось.

Прекрасные места. Редкой красоты вершины гор, высотные альпийские солнечные луга.

Работа сделана. Устал физически. Порадовался оттяжке выезду из тайги. В шаге, рыбная река. По островам скачут зайцы, пухом уже белые. Не пуганные. Семьями, по десятку штук в намытых паводками песках обитают. В зарослях чозении. Название серебристой северной иве.

Снег в долине отсутствует. Вершины дальних перевалов сахарные. Белые зайцы, как в тире. Снежными колобками светлеют, прижав уши, на черных сопревших листьях. Белыми пострелами мелькают по голому галечному руслу.

На островах, семьями кустарник охты. Ветки подгибаются от крупной темной ягоды. Желтый смородинный лист опал. Видом ягода «охта» — «смородина», но не она. Растет гроздью, как дальневосточный дикий виноград. И привкус винограда. Индигирку открывали казаки. Они дивились этой ягоде: «Ох, ты?!»

— Ох, ты?! — изумилась Людмила. Кусты охты на островке, вдоль бережка, рядом с затором сухого плавника.

— Вот и собирай ягоду на островах. В гарь не лезь, медведи.

Жирует на ягодниках медведь загодя, перед лежкой. Голубишник на гари медведями обшвыркан. Ест ягоду мишка, не торопясь.

Раскрылит мишка свои генеральские меховые черные штаны, постоит на задних лапах, осмотрится. Потом торкнется задом в мягкий мох гари рядом с кустом, полным ягоды. Поерзает задом от удовольствия. Устроится. И сидит на заднице, как баба грудастая с дитем у титьки. Урчит от удовольствия. Слюна течет. Расшиперит лапы — развалит мозолистые пятки. Поклонится ягоде. И балует себя. Ягодку на веточках долгими когтями к пасти подгребет, через клыки процеживает. А чо спешить? Хозяин тайги.

Умный зверь. От разбойного свиста человека — горбушкой кувыркается. Не жалуется, когда выстрелом пугнешь. Скачет прыжками, как конь наметом. Иной раз и дрисня «медвежьим испугом» на кусты брызжет.

Дальний обзор в долине. В промежности между туманом над деревьями и галечным руслом. Светлые сумерки. Над гранитами мгла. В крамешности перевала, от палатки шага не сделаешь. В долине воздух прохладен, чист. Земля остыла…

Ходили кругами, рядом с зимовьём в речных островах. Дышалось ненасытно. Прощание с теплом в северных широтах всегда пронзительное. Запахи отсыревшей листвы остры до вкуса на губах. Черные и нагие осинники на островах виноваты своей наготой.

Особенная острота прощания рядом с северной рекой. Предвечный покой слышится в покойном плеске. Вода из просторного русла, к такому времени, теснится в одной струе. Петляя мелкобродной речушкой, ушибается о каждый островок. Журчит водица мелководно на мокрых, обледенелых гальках переката. Речные уловы глубоки до синевы, прозрачные до галечного дна. Хариус видит рыбака, не обманешь. Но человек такой зверь. Обманет и себя, и весь мир…

И остывает осень, осиротевшая горными гусями и болотной птицей. Холода надвигаются, как неминучая старость. И кричит эта старость птицей — кедровкой:

«Керр, вам»! «Керр, вам»…

Одинокий якутский ворон на далекой макушке дерева, маячит черным бельмом на фоне светлого обвода, между небом и водоразделом:

— «Как?! Как?!»… — удивляется долгожитель ворон.

«Керр вам! Керр вам!»

— «Дура! Дура! Врро…шшь. Врро…шшь»

Спорит хрипатый черный ворон с птицей — кедровкой.

Безлюдье на сотни верст. Страна.… Жил бы тысячи лет, не умирая…

Изрядно похолодало. Давление атмосферы поднялось. Пашню рыхлого тумана утянул на себя гранитный массив. Слышен стал шум воды на перекатах. Жалко рушить торжественную тишину. Ружейные выстрелы, пушкой долбят.

— Медведь теперь к зимовью не подойдет, — утешил Людмилу, жалеющую подстреленных зайцев.

Жалость бывает разная. Одно лето, работала в отряде «питерская» студентка. Принесли «канавщики» в палаточный лагерь цыплят полярной куропатки и их «маму». Взрывы на горных работах, пугают птицу. Белоснежную полярную куропатку зимой трудно из ружья достать. Охотники петельками из конского волоса ловят. Летом и под сапогом не заметишь. Серенькая. Поймать легко. Не бросает выводок. Горные рабочие собрали цыплят в стеганый на сукне, подшлемник.

— Ах, как тебя жалко, — тетешкала «деушка» куропатку, в лодочке ладошек.

— Миленькая, — поила из губок в клювик «маму цыплят». И?! Крыть?! Головёнку ей открутила. Да так ловко, будто «птичница», а не без пяти минут инженер-геофизик. Будущая мать.

Студенты ржут, а хмурые мужики молчат.

— Даа? — молвил «ухажер», из горняков. — Всякое видали. Утешила…

Перестал добиваться девки.

— Варенья из охты, — решила Людмила, — Дочурке вашей наварю…

Другие дни, от зимовья далеко не уйдешь. На случай вертолета. Могут подобрать оказией. Ягоды у зимовья, пропасть. Людмилу, решил, отправлю воздухом. Ей «собирать диплом». «Отчеты» прошлогодние по участкам в «спецхране». «Допуск» к «секретным» документам выдается Управлением. Жена поможет…

Выберусь на дизельном вездеходе. Друг в партии работает. Володя Прусаков. Оканчивал Иркутский. Геолог. Родом из Канска. Земляк. Явились на Индигирке в один год. Молодые семьями. В одном бараке, в Райцентре, нужду терпим. В старом общежитии полевиков. Охотники, рыбаки. Спелись, как братья.

Тягач уйдет с водораздела, после вертолета с людьми.

Володя сопровождает гусеничный тягач. По ходу, охотится. Готовит запас мяса и рыбы. С Колымы привозили бочками хариус, вяленого чира и сига. Делились вареньями. В декабре добывали лося «из-под лайки». Выезжали на «зимники». Жены наши подруги. Дочки погодки, в один садик водим, в одной группе. Интересно живётся…

Погода — сроки расставит. Сообщит Володя по рации. К стоянке на седловине, распадок проезжий для гусеничного тягача. Имущества мало. Тягач не перегрузим. Володя согласился, стороной не прокатится.

Печка гудела на мороз

Граниты открылись. Громадой подпирали звездное небо. Тесно двоим в зимовье. Без внутреннего потолка можно ходить в рост. Разминуться двум человекам негде. Бревна в стенах сухие, накалились жаром. Людмила раскинулась во сне. Спит напротив. Поверх белого вкладыша. Нары высокие. Нас разделяет стол. Пламя свечи колышется. Маячат на бревнышках стен светлые пятна и тени. Дышится сосновой серой.

Спит Людмила в одних трусиках. Ей душно, она тяжко мается во сне. Рука плетью свисает до прохладного земляного пола. Пробует поймать прохладу земли горстью: сжимает, разжимает, пальцы, обиженно хнычет во сне, замирает. И все повторяется.

Меня тревожат мысли. Близость женщины. «Запахи» женщин непохожие…

Очарование Людмилой. Запахом парного молока…

Зимовье в полумраке от огарка свечи. Алые глазки поддувала мигают. Стоячок печной трубы в дырочках от коррозии. Пламя несется. Светлячки — на стенах, мелькают на лодыжках Людмилы, на голенях, колени подломлены… Непозволительно разрушать красоту отношений мужчины и женщины. Теряется тайна, высовывается рыло банальных, блудных утех. Третью неделю мы вдвоем. И пока, «дров не наломали».

Вспоминаю о тетрадке в рюкзаке.

Письмо жене написалось правдивое. О варенье, которое Людмила наварит из «охты» для дочурки «Шуни». Упомянул о «справке», коль таковая потребуется. Написалось о Людмиле с чувством. И ни слова люблю. Жене…

«Исповедь тетради», захватила необыкновенной, счастливой благодатью. Показалось, жена склонилась над головой со спины, отгородила свисающими волосами свечу. Пламя мигнуло, и огарок загас. Сгорела свеча.

Толкнул ладонью дверь. Темень за порогом. Яркие звезды в далёком космосе. После выхлопа жара, в проем двери в зимовье заструилась ночная прохлада. В ногах под столом, под нарами. Сделала прохлада круг, лизнула женскую грудь.

Людмила прикрылась ладошками. Поджала локотки.

Укрепил в подставке высокую свечу. Затворил дверь. Дрова в печке сгорели, и жар от железа увял. Положил пару полешек. От алых пятнышек в дырочках дверной заслонки, в зимовье живее.

Людмила спит без ничего, в одних трусиках, не прикрываясь простынкой. Выгибается при вздохе. Не познавшие материнства титёшки, округло буреют торчащими сосками.… Однажды, она обмывалась в палатке, горячей водой из тазика. Я случайно вернулся из похода к гранитам. Видел ее всю. Хмыкнул и вышел. После чего, она укладывалась в свой спальный мешок запросто в одних трусиках. Ходила в просторной палатке нагишом, накинув мужскую рубашку «жениха», распашкой до третьей пуговицы. Дразнила упругими яблоками грудей, краем открытого ворота.

Палатки ставил всегда устойчиво. Собирал каркас из жердей. Скреплял гвоздями. Натягивал брезент. Жена — геофизик. Постоянно рядом, обмываться от пота женщине необходимо. Молодость живется в тайге. Палатка — дом. Ставил всегда крепкий стол из жердей, для «чертежной доски». Печку устанавливал на гравийной основе из ручья, чтобы мох не обугливался. Горелым не воняло. Настилал полы из тесаного накатника, мыться удобно. Сам купался в горных реках.

И, не шутя, сердился на Людмилу: знал, чем могли такие «помывки» закончиться.…Любила плескаться теплой водой Людмила, после маршрутов.

— Не искушай во мне зверя… — требовал.

Мне нравилась Людмила. Любовался ее молодостью. Восхищался природой тела. Не в женской власти, что-то изменять…

— Привыкла к вам, как к брату, — дразнилась она, не остерегаясь греха.

— И не стыдно?!

— Не стыдно…

Людмила доверяла.

«Ядрёная девка. Кровь с молоком…»

Гнал мыслишки беспощадно.

Себе изменять — не закон.

От написания письма, устал. Перенапрягся. Выбрался на воздух.

Над головой необъятный звездный космос. Долина Иньяли широка. Гигантская рогатка. Слияние рек двух водоразделов.

Огненный столб выметывался из трубы кинжальным оранжевым пламенем. Далеко на воздухе рассыпаются, гаснут искры. Тяга в трубе «на мороз». Воздух прозрачен. Искрятся звезды.

Над кромкой далекого водораздела, вспыхивают зарницы.

Ослепительным ртутным свечением!

И в какой-то момент, будто кто невидимый и сильный рукой, раскинул рыбацкую «небесную сетку»! Полярное сияние! Для северо-востока Якутии редкое явление.

И начала эта сетка волноваться светло-зелеными крупными ячеями. Звезды, лесными светлячками, рассыпались…

Бросился в зимовье и подгреб Людмилу. От сна тяжелая и безвольная, она не понимала, чего от нее хотят.

Повел за порог. На улице подхватил на руки.

Полярное сияние безмерное и высокое. От горизонта до горизонта обвода неба. Судорожно светится немым, зеленым переливчатым светом.

— Полярное сияние! Люда?!

Больно стиснул.

Людмила, казалось, не проснулась.

Близко поджалась упругой грудью к подбородку. Молочный сосок попал в губы.

Она прошептала:

— Не на.…Да.… Не на.…Да.… На-да.… Да…

Небесный Ловец, споря перебирал светящийся невод руками. Уводил подкрылки сетки к водоразделу.

Доменное зарево за водоразделом, изливалось, будто лава из жерла вулкана. Звезды мельтешили сверкающими махотками в зеленой сетке сияния. Мелькали юркими рыбками. И-и-и! — выскользнули, рассыпались на прежние точки.

Судороги Полярного сияния ослабели и постепенно угасли. Затаилось и космическое пространство в искристой росе звезд. Бездонное, как тёмное отражение водоёма. Бездонное, и все объемлющее…Людмила попросилась с рук.

— Ах! — выдохнула, — Все проходит…

Рассвет близок. Мы не спим. Людмила в спортивных шортах «хаки», в рубашке в накидку, хозяйничает. Замешивает в кастрюльке на воде затируху из муки и яичного порошка. Потом она печет лепешки в кипящем подсолнечном масле, в раскаленной чугунной сковородке. Дверь из зимовья распахнута.

Я вспоминаю о письме жене.

— Послушаешь?

— Письмо?! Вашей жене.

— О тебе.…О нас.

Она вытирает руки грубой ширинкой. Укрывает ею стопку лепешек в остывшей сковородке. Из чайника дополняет мою кружку.

— Теперь, можно. Слушаю…

Людмила, волновалась.

Получилось, честное письмо.

— Это же, рассказ?!

— Не подумал, как-то…

Дровишек в печь не подкладываю. Тепла от стен хватает. Людмила дремлет, прикрыв глаза тыльной стороной кисти. К шортам «хаки» — ко сну, натянула белую тесную футболку. После прослушивания моего «рассказа жене», в Людмиле пропала игристость молодости. Она увидела себя моими глазами.

«Зверь не дремал» и в юной женщине…

Дверь распахнута. Пишу в общую тетрадь. Пламя свечи дергается. Ручка подрагивает в пальцах. Спешу закрепить впечатления от Полярного сияния. И …не умею.

Нервничаю. Психанув, кидаю ручку. За порогом синеет. Видятся за полянкой острова. Вышагиваю за порог. Даю волю телу, разламываю сутулость зимовья.

Мрак ночи растворился в бледной синьке рассвета. Земля! Как при Сотворении Мира! Девственная и прекрасная! Солнце за горизонтом еще глубоко. Пики гранитных гор освещены зарей за хребтом. Отчего горные вершины в тени, на фоне обвода просторного и чистого неба.

На жухлой траве вокруг зимовья, в островах на черных листьях, галечное русло — посыпаны белой солью изморозью! Травы седые?! Паром дышится! Воздух обжигает грудь морозностью. Рослая болотная осока — зеленым инеем опушилась! Прочный ледок сковал лужицу, окольцевал кочки: упал, настоящий заморозок!

— Людмила! — позвал так, что она всполошилась

— Зеленый иней!

«Необратимость времени».

«Если б, молодость знала…»

«Если б, старость смогла…»

Тихий мой голос, убаюкал Эрику. И она, казалось, спала. Вытянув руки поверх одеяла. Левой щекой, обмякнув в промятую подушку. Едва заметно дышала. Грудь колыхалась под тонким одеялом медленно. Также медленно ослабевала натяжка полотна при выдохе. Легкое дыхание. Одинокая женщина. Наклонившись к лицу, поцеловал Эрику в полураскрытые сухие губы.

— Иди ко мне, — позвала зовущим взглядом.

Прошептала:

— Иди под одеяло…

— Нет. Нельзя. Рядом с Ромкой…

Я ушел. И знал, что поступил правильно. Ради Ромки. Ради Эрики. Мне хотелось, чтобы и далее Эрику звали в экспедиции уважительно «Леди Лейбрандт». Чтобы Ромка не слышал от взрослых заглазно, плохие слова о матери. Чтобы «зеленый иней» — всегда жил в душе.

Принял решение. Уеду в Магадан. Найду работу в газете. Время поможет, подскажет…

Великий пост.

27 марта 2007 г.

Глава 3

Велосипед для мальчика Ромки

Эрика задерживалась в Детском саду. Полярное сияние всколыхнуло душу до тоски по Индигирке.

…Людмилу отправил в поселок вертолетом. Добрался на базу вездеходом в начале октября. Увезла студентка и варенье из охты, и письмо, мой первый «рассказ».

Жена Наталья выгнала Людмилу, выкинула в след ей банки с вареньем. А когда прилетел в Райцентр, объявила, что «студентка ей все рассказала». Что все? Наталья разъяснений не дала. Подвела черту:

— Собирай чемодан. Езжай за ней! Сейчас она в Аэропорту…

— И уеду! — заявил в пылу.

— А я — беременная… — едко, со злой местью объявила Наталья.

— Что?!

Известие о беременности страхом отозвалось в моей душе. На Иньяли понял, что в геологию уже нет хода. Две недели над общей тетрадкой прошли в благодатном состоянии. Поселилась необъяснимая, страшная, трагическая тревога. Каждую минуту ждал какого-то чудовищного разрушения в себе, в окружающем мире.

«Дождался?!»

— Не надо второго ребенка, — стал умолять Наталью.

— Тебя не спросили?! — ехидно довела она меня до бешенства.

— Да! Не спросили! А если бы мы, действительно…Что тогда?

— А вы и так! Действительно! Все знаю!

Утром видел в зале ожидания группу студентов. Улетит Людмила в Якутск с этой группой последним рейсом. Поздний борт. Успею… Верил Людмиле. Не в чем ее упрекнуть. Сгорал от стыда за жену и без извинений не желал отпускать студентку в Киев.

«Мне же надо писать?! Я буду теперь писать!» — озарилась душа, при взгляде на Людмилу. Встретила приветливо. Взгляд умных глаз похож на опасную бритву. В этом взгляде не было места презрению. Сожаление, усталость и грусть.

— Провожу на самолет. Поговорим…

В зале ожидания тесно от людей. Мы вышли к открытому летному полю. Горы за летным полем в сахарной пудре снега. За рекой скалистые вершины в тени. Добрый и теплый день. Красота. Жить бы без печали и в радостях.

Она не стала ждать объяснений.

— Спасибо Вам за лето. За сказочную осень. Домой еду с чистой совестью Диплом собрала. Жених ждет. Звонила в Киев. Вашу жену понять можно.

— Прости…

— Свадебные фото пришлю. Уезжайте, шеф. Не провожайте. — Впервые и единственный раз за все время Людмила назвала меня «шефом». Стоит это дорогого.

Уехал в поселок.

Фотографии она прислала к Новому году.

Я собрался уже в Корф на Камчатку. До Магадана от Индигирки Колымская автотрасса. Двое суток езды в автобусе до Охотского побережья,

На фото Людмила с ироничной улыбкой «деушки»:

«Мол, все в порядке, шеф. Жизнь свою без обмана начинаю строить. Сохранила жениху «это».

До отъезда с Индигирки в семье не жил. Из барака жена переселилась в новое семейное общежитие, пока был в поле. Выделили нам большую комнату. Остался в общежитии «полевиков».

Планов уходить в запой не строил. Полевое снаряжение сгрузил в сарай за домом. Прилетел самолетом из Тебюляха в субботу. Вьючный ящик с полевыми дневниками оставил до понедельника в сарае под замком. Воры искали оружие. Прихватили все. Привез копченого медвежьего мяса. Тайно хранил в сарае «мелкашку». Приходили за ней. Забрали все. Судьба.

Бывает же так. Живешь, никому не мешаешь. Всем подходящ для общества. И вдруг? Для всех становишься — «писателем?» Наталья постаралась.

Начальство домыслило:

— «Развлекался со студенткой. Не работал»…

— «Документов нет в природе. Подстроил кражу. Кто оставляет в сарае вьючный ящик с полевыми дневниками?»

Действительно. В иные времена так не поступал.

«Очарованный писательством», напрочь забыл о действительности.

Слух о моем вывихе дошел до местного стихотворца. Дубровин писал хорошие стихи. Геологи его уважали. Работал он промывальщиком. Пришел Дубровин не званным в общежитие «полевиков» с сеткой пузырей. Знакомы изрядно. Пили вино, слушал его стихи.

Наталья с дочерью появилась в дверях. Рад был.

Мельком подумал:

«Брошу все…Семья… Любовь».

— Мне нужны деньги, — угрюмо и отчужденно потребовала Наталья.

Понял: спасения нет.

— Сколько тебе? — достал остатки расчета за полевой сезон.

Отсчитал.

Ждал, позовет домой. Не позвала.

Предупредила:

— К нам больше не ходи, — кинула жестоко.

Глянула на Дубровина.

Презрительно добавила.

— Один стихи пишет, а другой — прроззу. Алкаши проклятые…

И так ехидно «прозу» произнесла. Стыдно стало и за Дубровина, и себя.

— Стихи у Володи настоящие, — бросил ей расстроено. — Придет время, будет и проза. А пока, как ты видишь, мужики выпивают и закусывают…Стихами. Не приду. Не беспокойся за меня за меня.

— Нужен ты… — прощание не из легких.

Выгнала Наталья с Индигирки.

Подмерз, пока ждал.

Первым появился Ромка. Эрика пропустила сына в зев тяжелой двери, придержав плечом, заступила пяткой торбазов низ двери и порожка.

— Зачем пружина? — услышал Эрику. — Ребенка ушибить запросто.

Ромка выкатился на крылечко медвежонком в шубке, перехватывая перила лестницы, упал в мои руки. Успел шепнуть на ухо:

— Ругать будет…

Повис между нами на руках, и мы пошли на край поселка.

— Стыдно, — не вытерпела Эрика. — Девочкам стихи читал. Ухажер. От стыда чуть не сгорела, когда воспитательница рассказала.

— Ну и, — подтянул Ромку на руке. — Прочти нам с матерью, что ты там прочитал девочкам? Ухажер!

Ромка хитро посмотрел на мать и прочитал:

«Мы были вместе, помню я…

Ночь волновалась, скрипка пела…

Ты в эти дни была — моя,

Ты с каждым часом хорошела…»

Когда Ромка успел запомнить это четверостишье Блока? Читал ему несколько раз, по его просьбе.

— Все правильно, — ухмыльнулся, поддержав Ромку. — Девочкам и надо такие стихи читать.

— Заговорщики…

Эрика уже знала, что еду на месяц в Иркутск. Учебная сессия за третий курс в Политехническом институте. Вызов на сессию получил. Спросил Ромку:

— Что привезти с материка? Завтра уезжаю на месяц.

— Скучать буду? — опечалился Ромка. — Купи велосипед.

— Куплю, — обещал.

Мечта Ромкина известна. Сам бы не додумался. Теперь куплю и привезу.

— Когда вернешься?

Как объяснить Ромке, когда вернусь с велосипедом?

— А ты каждый выходной, загибай пальчик. Загнешь четыре и приеду. Показал Ромке оттопыренный главный палец:

— Четыре пальчика к ладошке. Понял?

— Понял, — отнялся он правой ладошкой от материнской руки. Подкинул кулачок до глаз.

— Так?

— Так. Каждую неделю загибаешь пальчик. За месяц управлюсь и вернусь…

Эрика закончила побелку и покраску квартиры. Высохнут полы, перейдет без моей помощи. В общаге найдется, кому помочь. Мы многое знали о себе без слов. Эрика сдержанно попращалась в коридоре барака. Я вернулся в Управление на берег океана.

Велосипед для Ромки купил. В Иркутске. Ровно через месяц вернулся в Магадан. Купить билет на рейс до Мыса Шмидта в Магадане не получилось. Вечерним самолетом улетал знакомый геолог. Он согласился захватить упаковку с велосипедом. Четыре Ромкиных пальчика, зажатые в ладошке ждали этот велосипед.

Событие обязано созреть, прежде чем ему случиться. Толкаясь в аэропорту, повстречал улетающего в Москву поэта Пчелкина. Знакомый он мне по его книгам. Работал поэт на областном радио. Видел его на Чукотке. Познакомился. Прошли в буфет. Мужику нравилась его известность. Узнают! Заслуженно. Лобастый, ясноглазый и широкий душой, поэт Пчелкин понял без долгих объяснений мои мысли о газете.

— В «Хасынской газете» нет «фотокора». Смогешь?

— Смогу, — заверил, — Вырос с фотоаппаратом в руках.

— Диктуй адрес и твои данные. Вызов пришлю на экспедицию. До встречи в Хасыне?

Ночью проводил Пчелкина на московский рейс. Утром удачно попал на «грузовик» Полярной авиации. С посадкой в Певеке, ИЛ-14 вез груз на Мыс Шмидта.

Рабочий понедельник. Ромка в детском саду. Эрика в Управлении.

Поднялся к экономистам. Встретился на лестнице геолог, с кем отправил упакованный велосипед. Не успел он его передать. Живет в многоэтажном доме рядом с Управлением. Принес велосипед в кабинет геофизиков.

Эрика не ждала. Пуржило в тундре. Из кабинета экономистов на мой зов вышла быстро. Бабы переглянулись. «Предмет вожделения объявился». Рада и Эрика. Видно.

— Ждет велосипед… — тон такой, будто вечером простились.

— Правильно ждет. Сегодня получит своего «конька-горбунка».

— Привез? — Впервые стала заметна в ней нежность.

— Вот ключ от квартиры. Отдыхай. Ванну прими. Жди Ромку из садика…

Велосипед в упаковке. Трехколесный. Рассчитал на перспективу. «Подростковый». Надувные шины. Подрастет, на двух колесах поедет. Только где? Коридор барака коротковат для езды. В однокомнатной квартире из комнаты в кухню?! Летом хорошо кататься по набережной каменистого мыса.

Из мебели в квартире диван да кресло-кровать для Ромки. Мебель имеется в продаже на складах «Военторга».

На кухне холодильника нет. Стол и электроплита. Вход в ванную из кухни. За глухой дверью.

Велосипед «стриг ослиными ушами» руля Ромкино кресло. Блистал никелированной поверхностью, солидно темнел зеленой рамой, благостно издавал запахи машинного масла. Зубчатые покрышки колес тянуло потрогать. Черные, остро пахнущие резиной и детством. Памятен первый велосипед. Мама откладывала с получки отца три месяца, прежде чем купили «ЗИМ». С «перспективой». В возрасте Ромки поехал впервые на взрослом велосипеде «под рамкой». Отец ездил на работу на этом велосипеде. На Мелькомбинат, где работал грузчиком. Постоянно ждал отца с работы и велосипед.

Плескаться в ванне расхотелось. Привез вино, какое распробовал с Пчелкиным в ресторане аэропорта. «Марочное». Колбаска, «тресковая печень» в банках, ветчина и сыр. В Арктике обычные продукты.

«Всё моё — со мной». Накрыл стол. Ждал. Волновался.

Последнее время в душе творилась некая неразбериха. Существовал некий притягательный центр. И этим духовным центром являлась Якутия. Из Арктики «материк» видится на другом конце света. В Заполярье притяжение этого духовного центра ощущалось слабо, благодаря удаленности. В Иркутске же власть этого притяжения оказалась сильна. Я как бы забыл там Эрику и постоянно тосковал по жене Наталье. Жил в ином «измерении». По иным часам и минутам от землян. Без настоящего и прошлого, как бы в одном дне. Не воспринимал за реальность потерю семьи. Верилось, на Индигирку вернусь…после сессии.

Эрику начал «ощущать», когда вырвался из внутренней орбиты этого центра духовного притяжения. В Магадане.

Не без удивления обнаружил, что «Дело», за которое взялся бесконечно. И Дело это, как неизлечимая тоска, жило во мне и тянуло из меня жизненные соки. Не падкий на вещи и деньги, вдруг обнаружил в себе эгоизм, какой не ожидал. Страдал, но делиться временем ни с кем уже не желалось. Эрику и Ромку этот эгоизм не касался. Приятно заботиться о женщине, которую чрезвычайно ценишь. Ценил и дорожил отношениями с Людмилой. Приятно заботиться о Ромке. Родным детям «отцовская любовь» не досталась. Нашла выход к мальчишке Ромке. Через женщину?!

Ромка от порога кинулся в распахнутые руки. В шубейке, лисья подростковая шапка. Глаз не видно. Стащил зубами варежку за кончик вязки, поддел козырек. Открылся рыжий чуб, выпуклые глазищи веселого тигренка. Он и походил на тигренка дальневосточного. Шумно сообщил, протягивая к моему лицу кулачок с оттопыренным пятым пальцем.

— Во! Дома мама не позволяла мне носить их в кулачке. Я их в садике сжимал! — обнял меня, а сам потянулся за плечо посмотреть в комнату: там стоял ушастый рулем «конек-горбунок».

— Куда понес снег. В валенках?! — остановила мать Ромку, кинувшегося к велосипеду.

— Разденься!

Стянула песцовую шапку, расслабилась станом под распахнутой дубленкой. Оперлась плечом на дверной косяк. Отдыхала после перенапряжения пуржистой улицы. Ходить в пургу приходится в наклон и на ощупь ногами и глазами. Пурга разыгралась порядком. Снега на одеждах принесли много. Эрика тоже залюбовалась велосипедом. Эрика радовалась за Ромку. На трех резиновых накачанных шинах, на блестящих никелем ободах — спицами к оси, велосипед и вправду смотрелся сказочным «коньком-горбунком». Наполнял каким-то особенным смыслом и светом пустоты углов комнаты.

Принял из ее рук сумку с покупками. Прошел к кухонному столу, сгрузил кошелем на стул. Стол занят ужином. Готовым. Отварить рожки осталось.

Заглянула на кухню. Не выдала удивления накрытому столу. Вернулся. Помог снять дубленку. Подставил ей стул. Стянул плотные в голяшке торбаза. Эрика скрылась за створкой шифоньера и стала переодеваться в домашний халат.

Ромка вкатился на велосипеде в кухню. Задиристо жал-отпускал пальчиком рычаг велосипедного звонка. Круглая крышка звонка сверкала серебром и тренькала от молоточка рычага на весь дом.

Из ванной Эрика вышла посвежевшая, прибранная прической.

«Молодая хозяйка». В общаге не посверкаешь голыми лытками, в тапочках на босую ногу. В халатике, под которым одни трусики. Общага. Холодно. Каждый прячется в ракушке условностей.

Понял, мне доверяют.

«Что могу?» — мучился. Тяга к Эрике не искупала губительной тоски по Якутии. За письменным столом обреталось равновесие и наслаждение от осмысленного труда.

Пропадала «благодать»?! Ощущал под собой грешную землю.

Усмехался:

«Зачем выдумывать? Эрика. Ромка. Грешная жизнь. Пиши».

После ужина Эрика стала укладывать Ромку. Привычный гулять в такое время в общежитии, мальчишка не стал противиться. Покружил на велосипеде в центре зала и уперся колесом в кресло, на котором спит.

Эрика привычно раскинула кресло в длину и застелила бельем. В ванной комнате упруго хлестала из крана струя воды. Набиралась ванная. Эрика убрала стол. Приготовился уходить в общежитие. Думалось о рукописях на рабочем столе в круге света от настольной лампы. Желалось, до ломоты в теле, покоя.

Одиночества. Рядом с «живым» Океаном. Его звериное дыхание не пугало, наполняло душу силой и особым смыслом. Заходить в общежитие, решил, не стану.

Ромка позвал. Он под одеялом.

— Нагнись, — попросил.

Приподнялся, охватил кольцом рук шею.

Зашептал на ухо:

— Живи у нас. Спи с мамой. Мы тебя ждали…

Такого «участия» к себе от Ромки не ожидал. Хмель от рюмки вина за ужином расслабил. Понимание нужности давило. Хотелось свободы. Мифом казалась далекая Индигирка, дети от женщины по имени Наталья. Очевидное и вероятное — зримое и осязаемое находится в этой теплой квартире…

В Иркутском Союзе писателей на «Степана Разина» прозаик Дмитрий Сергеев положительно оценил «сырые прозаические работы».

«Работать. Самообразование». Предлагало будущее.

Одинокая жизнь и полная отдача сил делу, за которое взялся. Не выбирал судьбу, она меня выбрала.

«Какое место в этой судьбе определено Эрике и Ромке?»

Не определился. Не знал. Известные схемы семейной жизни не подходили. Замуж Эрика не пойдет. Этого не требовалось. Жена Наталья хоть и миф, дочь Александра реальность, которую любил всем сердцем. Вся жизнь могла показаться выдумкой, только не дочь. Второго ребенка не видел и не знал. Рождение второго ребенка давило неизвестностью и ответственностью. Угнетала невозможность жить рядом с ними.

В родове отца взрослые любили детей. Внуков у деда много. Все выросли. Всем помощь оказана, совет да любовь дети знали. Кто окажет помощь моим детям? Наталья родителей не помнит. Выросла в интернате. Непримиримость к мнению других, в Наталье от «незнания семьи». От незнания примера отношений родителей, от незнания любви к братьям и сестрам. Жесткий «интернатский характер». Поссорившись, из вредности молчит неделями. Знал это, понимал, когда тянул в ЗАГС. Не желала. Без любви. Не любила. «Верила в хорошего человека». Говорил с ней о ее проблемах. Просила терпения, привычки. Терпел бы и дольше. Полярное сияние в сентябре на реке Иньяли освободило от этого терпения. Любовь осталась. И теперь мучила. Терпение требовалось теперь за письменным столом…

В зал пришла Эрика. Предложила помочь ей раскинуть створки дивана. Мужики тащили диван из общежития и с корнем вырвали шурупы, крепящие подвижную спинку.

Поднялся от Ромки. Потянул спинку, вышла из пазов углом. Стало стыдно за свою безрукость, обидно за Эрику. Отвертка и молоток в хозяйстве нашлись, оставил прежний хозяин, уезжая на материк. Прочно закрепил на шурупах шарниры. Эрика придерживала спинку дивана. Дивилась простоте решения проблемы.

— Струны для гардин купила. Володя обещал поставить. Неделю жду…

Лежит картонная упаковка с «гардинной струной» на узком подоконнике широко окна. Стекла затянуты пленкой. За окном полярное темное небо. Горячие радиаторы греют комнату жарко. Ковры в рулонах дыбятся в углу. Вешать на стены надо. Без мужских рук не обойтись одинокой женщине. Кого звать? Просила Володю через Валю.

— Застели, пожалуйста. Я, в ванную, — подала от шифоньера комплект постельного белья.

«Отдохнул…», — подумал с иронией над своими планами расслабиться в ночном кабинете.

Эрика ушла.

Позвал из темноты Ромка.

— Ты ей ничего не говори. Не уходи и все. Она очень тебя ждала…

Руки мальчика не разжались, пока он не заснул глубоким дыханием. Засыпал Ромка мгновенно. И сейчас спал счастливым ребенком. Приятно грела душу мысль участия в его «велосипедном счастье».

Мечталось писать хорошо, правдиво, чтобы гордились сыном мама и отец. Думалось о Наталье: «Ей-то что до этого?» Презрение Натальи — «прроззу пишет», хранилось в душе болью. Не выветривалась боль. Напоминала при мыслях о жене: «так жить нельзя». Без понимания и нежности.

Ромка спал счастливый лицом. Веснушки как у Эрики. Дочь «Шуня» тоже капелькой в меня.

Поднялся от спящего Ромки. Скинул рубашку. Открыл дверь из кухни в ванную.

Эрика по грудь в прозрачной воде, вытянув ноги. Роскошные каштановые кудри темнеют влажными кончиками на росистом теле. Прилипли на плечах и груди. Эрика встрепенулась. Прикрылась ладошками. В чистой воде видна вся. Мыслил о близости с ней, всегда с нежностью. Испытал нежность и на этот раз.

Коллеги зло усмехались: «Чего она в тебе нашла?».

Женщины проявляли солидарность: «Любовь зла, полюбишь и козла». Имели в виду мою малорослость рядом с видной женщиной. Читал в их взглядах одобрение.

Живем на виду. Детский сад на Мысе Шмидта и для детей военных, и детей геологов один. Похожие на родителей, дети общались между собой, подражая взрослым. Ромка подражал мне. Я это знал и старался не показывать при мальчишке отрицательных черт. С развитием эгоизма они появились. Раздражительность стала постоянной чертой. Сдерживался с коллегами, давил раздраженность при Эрике и Ромке.

Эрика ценила не за заслуги. Интуитивно. Ценила человека, а не «предмет вожделения». Дорогая оценка. Редкий взгляд на мужчину в женщинах. «Практичные в любви», они непримиримые в оценках к недостаткам в мужчинах. Уничтожают мужчину презрением. Мужчины, выше в чувствах. Благородные и «бескорыстные в любви». Ценила Эрика за мужские поступки и за простоту в отношениях. За понимание… Чего не доставало многим мужикам Арктики. «Бизоны». Они «бодались» за «самку». Жизнь протекала «на потребу дня». Никто не откладывал «дела на завтра, а женщин на старость». Эрика поставила себя «правильной по жизни женщиной», а не «самкой» в стаде «арктических быков». Никто и не претендовал «на место» рядом с нею. Мне это «место» предложила судьба. Солидарность женщин Управления понятна. Женщины Арктики общей судьбой связаны. У мужиков судьбы разные. Поэтому «увод» «правильной по жизни женщины», «неудачников» раздражал.

Теперь все жены знали и о велосипеде. Корили мужей за невнимание к родным детям.

— Ромка спит?

— Плескайся. Смутилась? Дитя уже взрослое…

Эрика успокоилась.

«Шея и головка гречанки»…

Богом данную женщину грех отвергать.

Прикрытая ладошками, в прозрачной воде Эрика притягивала неудержимо. Распахнутый взгляд в обводе золотистых ресниц искрился арийской голубизной и манил, испытывал терпение…

— Скучаешь по кабинету? — остудила мысли Эрика. — Ты иди. Я не обижусь.

Стало легко.

— С мужем в бане не мылась? В Сибири порядок такой.

— Нет…

— Набаню тебя, — развеселился ее испугом.

Мыл губчатой мочалкой плечи Эрики. Размышлял о своей судьбе.

«Женщину узнал» рано, подростком в Томске. Помнил эту женщину и был благодарен ей за «раннее» свое «взросление». Семнадцатилетним прилетел в Магадан…

Промывая рыжие пряди душем из смесителя, крепко прожимал их от воды между пальцами. Эрика откинулась на затылок, лицом к дождю, Отводил воду, целовал пухлые губы. Она не растворяла прищура. Отвечала губами. Так отвечала и Наталья.

Мои руки тосковали о нежности.

Прикасались эти руки и других женщин…

Наталья сердито требовала:

— «Три спину сильнее. Мне не нужны твои телячьи нежности».

Миллионы одиноких женщин мечтают о малости, сдержанной похвале, сердечного слова утешения. Наталья имела мужа и не ценила «добрых слов».

«Что имеем — не храним. Потерявши, плачем…»

Эрику мыл тщательно и любуясь. Сопоставлял «семейные отношения» с Натальей, и взвешенность в поступках с Эрикой. Не представлял до Эрики иных отношений мужчины и женщины. Без страсти и желания…Нежность основа отношений.

Уроки Людмилы: «Не простительно рушить красоту отношений между мужчиной и женщиной». Непростительно. С Людмилой этой красоты мы не разрушили. Оберегалась красота отношений и Эрикой.

— Спасибо. Теперь выйди.

Эрика выпрямилась упругим станом. Красота молодого женского тела завораживает упругой влажностью росистой кожей. Молодое тело дышит Первозданностью Сотворения Мира. Доступна взору «тайна» женщины. Желание обладать сводит с ума.

Вышел на кухню. В зале спит бездыханно Ромка. Поправил одеяльце. Обратил внимание на сжатый кулачок с оттопыренным пальчиком. Ромке снилась мечта. Во сне он еще ждал велосипед, ждал меня и держал зажатыми четыре пальчика.

Позавидовал его счастью. Проснется, велосипед рядом с креслом! Чудо свершилось! Это ли не счастье?

Сели к столу за чай. Пристально всматривался в Эрику. Сравнивал с Натальей. Людмила прошла по жизни мечтой. Мечту подарил случай. Случайностей в жизни не происходит. Людмила не случайно появилась из Киева в моем отряде на Индигирке. Не случайно остались с ней вдвоем на Иньяли. Не случайная на ее лице слегка смущенная улыбка на свадебной фотографии. Все предопределено каждому. Всякое дело имеет логическое свое завершение. «Искушение верностью» — Людмиле. «Искушение верностью долгу и делу» — мне.

Думалось спокойно. Страсть увяла. Нежность грела мысли и душу.

Рядом с Ромкой мысли получили правильное течение.

— Я что-то не так сделала?

«Все так», — думалось мне.

Мучила неопределенность. Эрика не предполагала о моих планах уехать из Арктики. Забрать ее с Ромкой нет возможности. Любил Эрику? Любил Наталью? Нежность мучила близостью Эрики. Мучила далекими проклятьями в мой адрес ненависть Натальи. «За что?» Этого понять не мог.

— Давай распишемся, — предложил.

— Нет. И дело не в моем росте, если ты думаешь, что я тебя стесняюсь на людях. Отказалась танцевать. Деспот, собственница я, как мама. У тебя выбора нет. Отравим друг другу жизнь. Не желаю. Из тебя получится писатель. Я верю. У тебя своя жизнь. В ней мне места нет…

— Искупайся с дороги. Я ванну наполнила. Иди…

Согласился.

Наслаждался упругостью дождя из смесителя и ощущал угрызения совести.

В Иркутске у меня была женщина. Жил с ней до отъезда. Она помогла выбрать велосипед Ромке. Проводила к самолету?!

Приземлившись в аэропорту Мыса Шмидта, полоса «иркутского месяца» выпала из памяти. Под душем вспомнилась. Стыдно. Не хотелось идти в кровать. Не мог. Эрика «подготовилась к близости». Желала этой близости давно. Обманывать не хотел. После отказа «расписаться», она сняла с души груз неопределенности.

«Как я мог забыть о Евгении?!» Ушел бы после ужина. Обязательно бы ушел.

Новый год встречал в Иркутске. Первого числа в ресторане гостиницы «Интурист» на набережной Ангары. Место знакомое и полюбившееся с первого курса.

Навещали «зал для иностранцев» в «Интуристе» всегда втроем. Володя Кудинов из Петропавловска — Камчатского, Сергей Бабинов из поселка Черского на Арктическом побережье Якутии. Северяне, при деньгах.

Официантки нас запомнили. Сочинял им на салфетках стишки. Володя с Серегой «кадрили» подруг из обслуги ресторана. Мужики щедрые. Я уходил в общежитие. «Учиться нравится», — отмахивался от мужиков.

Читал много. Экзамен по «иностранному» «сдавал» чтением своей поэмы. На «отлично?!»

Сергей Бабинов «учил в школе английский». Пришлось и за друга «сдавать немецкий зачет». Взял его «зачетную книжку» с фотографией и пришел к преподавателю, оценившему мою поэму.

— Ну-с, молодой человек. Какое произведение сегодня прочтете? За своего друга, — подчеркнул, что все понимает.

— Блока? — предложил для прослушивания поэму «Двенадцать».

— Вы ее знаете? Блок немец по матери…

— Прекрасно! Прекрасно! — Старика тронуло прочтение поэмы до слезливости.

— Другу вашему «троечка». Мог бы сам прийти. Я ведь не зверь. А вы, молодой человек, утешили старика. Значит, не все так плохо в этом мире. Когда геологи пишут поэмы и знают стихи Блока.

Первого января появился в «Интуристе» один. Ночь провел без хмельных напитков. Пришел после полудня. Отдохнувший, выспавшийся. В свежей сорочке.

Зал для «иностранных граждан» за высоким заслоном. Боковые открытые кабинки рядом с эстрадой, вдоль стены от входа в зал. Все на виду, рядом. Столики свободные. На эстраде инструменты в чехлах. Дым коромыслом вечером. Для порядку взял шампанского. Ел вяло мороженое. Думалось о Наталье. Сессия подходила к завершению. Велико искушение — уехать на Индигирку. «Ромка ждет велосипед?!» Обещание помнилось. Билет до Магадана куплен. Денег не хватало на велосипед. Ждал из Певека от приятеля. За день до Нового года получил «до востребования». Прислал денежный перевод товарищ по Чаунской тундре Анатолий Коваленко. Крепкое слово и надежность в мужчине — на «Территории» Олега Куваева в большой цене. Работал с Анатолием давно, «до «падения» на Мыс Шмидта с Индигирки. Куда вернулся из Певека к Наталье после года ожидания ее «переезда» на Чукотку. Квартира в Певеке предлагалась. Пришлось уехать, сезон отработав.

БИБЛЕЙСКОЕ: «Можешь — помоги!» — у северян закон. Откликнулся на телеграмму из Иркутска северянин Анатолий Васильевич Коваленко, из Певека с арктического побережья Моря Лаптевых.

Хмельных сестер и «художника», официантка подсадила за столик вечерком. «Празднуют скромно». Не навязываются с вопросами. Отдыхают люди после ночного столпотворения на площадях Иркутска.

Цена велосипеду известна и деньги оставлены в чемодане общежития. «Накрыл поляну» «для сестер» и «художника» по-хозяйски. Анатолий прислал вдвое, чем было прошено. Предусмотрел друг мои «новогодние дни». В геофизическом отряде дружили с ним «не разлей вода». Не жадные. Поили и кормили в новогодние дни всех спецов в общаге.

— Зачем идти в ресторан, если не веселиться?

Художник танцует с женой. Сестра свободна.

Она зовет.

— Северянин? — девица отогнула ворот сорочки под галстуком, убедилась в ее свежести.

Догадаться не трудно. На ногах ботинки, пошитые из камуса лося.

— А ты, официантка?! — усмехнулся.

— Как ты догадался? Работаю в «Ангаре». Официанткой.

Расчетливая, «куколка». «Аккуратная», судя по опытности и привычке отмечать чистоту дна стакана на свет. Не сложно догадаться.

— Поедем ко мне, — позвала.

После «Интуриста» поехали к Евгении. Так ее звали. В домашней обстановке «куколка» «освободилась» от «кокона».

— Возьми меня на Север, — попросила. — Устала…

Путь от Иркутска на Индигирку тянул неудержимо. Помнилось чувство возвращения домой. К Наталье. С первого курса летал. В Арктику лететь утомительно долго. Никто меня там не ждал. Тянула к себе Арктика океаном. Его живым дыханием зверя. Ромка помнился. Из детского сада. В шубке и валеночках рядом с моей рукой. Качается на руках взрослых между мной и Эрикой. Цепким звеном судьбы. Далеко над Мысом Дежнева — в глубине космоса Северное сияние!

«Евгении — не понять?! Почему не хочу жить в Сибири». Не зная Арктики, людей поживших там хоть год, тоску их по Заполярью не поймешь. Тоска эта вселяется навечно и живет чудом, когда-то свершившимся.

От Иркутска устал. В общежитии института надоело. Мужики улетели. Несколько дней жил у Евгении. Пропадает женщина. Жалел Евгению.

«Квартира. Работа. Союз писателей «на Степана Разина». Рядом. Писатели. Есть с кем дружить. У кого поучиться»… — Предлагала Евгения остаться «навсегда»…

Ожидала Арктика. Звала преданностью и любовью женщины. Зачем я Евгении? Зачем она мне?

За день до отъезда купил «велосипед для мальчика Ромки». Подарил Евгении «на память» колечко. Жалел женщину.

Проводила в аэропорт.

— Будто всю жизнь с тобой жила, — сердилась Евгения на слезы. — Ты как кот. Молчишь и мурлычешь свое. Уютно рядом с тобой. Все северяне такие? Обязательно выйду замуж за северянина. Их много через залы ресторана «Ангары» проходит. Шалые все…

Мое прошлое и будущее Евгении неизвестно.

«Бродягой» для женщины в памяти остался…

Эрика читала книгу в круге света от высокого торшера, стоявшего на тонкой ножке в изголовьях дивана. Присел на край одеяла. Заждалась. Глаза сердитые. Завернула руку за голову, нащупала выключатель торшера.

— Ложись, — пригласила из темноты.

…Она освободилась от томительного оцепенения и вздрагивала, прильнув головкой к плечу. Я был спокоен и жалел о «случившемся». Совесть мучила за иркутскую историю с Евгенией. Не сулил, не обманывал женщину. Погрелись «общим костром». Одинок. Имею право. Совестно перед Эрикой за ее «доверие», которое «не оправдал». Всего не расскажешь…

Деревянный «полковничий» дом подрагивала от бешенства пурги. Мышкой шуршал в обоях ветерок, проникающий в щели между оконных рам. Гудит за окном воздух. Содрогаются оконные стекла.

Эрика дремала. Задумчиво перебирал губами ее мягкие волосы.

— Ты уедешь? — тихо спросила. — Когда?

Рассказал о случайной встрече с поэтом Пчелиным. Случайностей не бывает. «Вызов» на работу в «редакцию» обещан не раньше весны. Наши дни — остаток января, февраль и март. Решил уехать из Арктики без вызова, если Пчелкин не сдержит слово.

— Хорошо, — тихо согласилась она. — Живи у меня. Холодно в общежитии…

Прощание с Арктикой

Март задышал теплыми влажными ветрами в притихшей тундре. Под чистым близким небом, ослепительно синими легли тени от застругов в тундре. Задышало пространство обновлением жизни. Жители арктического поселка устали от долгой зимы. Мартовским ясным днем весь поселок вышел кататься с Черной Сопки на лыжах и санках.

Черная Сопка в глубине тундры в версте. Смыкается седловиной с холмами океанского мыса. Кромка Ледовитого океана извилисто и прихотливо кольцует низменность побережья тысячи километров.

Эрика прикрывается рукой в варежке от слепящих лучей солнца. Люди радуются жизни. Полярная ночь пережита. Солнце в Арктике воспринимается с особенным видением. Оно рядом! Катится светлым «яичным желтком» по кругу горизонта. Веселит взор золотистостью и багрянцем. В такое время марта солнце в Арктике несколько часов. Сонно выберется. Оглядится и опять спать.

Ромка рядом, держится за руку и смотрит вниз склона, высматривая поселковых мальчишек знакомых по детскому саду. Его «шестилетие» жизни на земле мы отметили скромно, в семейном кругу. В «ночнушке до пяток» Эрика немым укором напоминала жену Наталью. Не скажешь.

Февраль отстоял морозный. Двадцать третьего Эрика осталась дома. Повел Ромку в Погрангородок глядеть военный смотр на плацу. После зашли погреться в универмаг. Роскошный пеньюар имелся в продаже. Две недели до праздника не долежит, решил. Купил. Эрика приготовила нам праздничный стол. Мою слабость носить элегантные галстуки под сорочку женщина учла. Ромка получил «к велосипеду — кататься летом», кроссовки.

Мы подарили Эрике пеньюар. Праздник наш с Ромкой. Потребовали в пеньюаре к столу. Нашу просьбу Эрика исполнила. Переоделась в ванной из байкового халата, в котором надумала завтракать, в чудесную шелковую пару. Дивное диво. Эти японские кимоно на европейской женщине! Сразу и не сообразили, что купили пеньюар — «приложением» к кимоно! И ночной гарнитур из тончайшего шелка. И кимоно плотного шелка. В цветах райского сада на фоне небесного полотна. Расстроился своим невежеством к женским вещам. Эрика заметила.

— Пеньюар полежит до восьмого марта.

Кивнули с Ромкой чубами. Прыснули.

— Мне что? В кимоно завтракать? — Слепила почтительно ладошки и поклонилась, театрально копируя «гейшу» в создавшемся «театре абсурда». Кимоно ей пришлось в пору и шло к внешности.

— У японцев таких женщин нет. Для тебя шили в Японии. Мы с Ромкой заказывали…

Эрика расслабилась от внутреннего напряжения. Солнце ярко просветило тонкий лед на стеклах кухонного окна. В рассеянном свете лучей китайский шелк воздушно задышал, заволновался робкими перегибами при движении женщины.

— Довольны? Есть место подвигу, — подтрунила над Ромкой.

— В садике, научат…

Ромка нас просветил.

Сидели за столом. Шутили.

— Без чудес скучно жить, — подтвердил Ромка.

Обернулся к двери кухни.

Его трехколесный «конек-горбунок» уперся «ослиными ушами» руля в дверной проем кухни.

Куплен на складах «Военторга» и двухкамерный холодильник «Бирюса». Мягкие кресла новые. На стенах ковры. Квартира приняла вид уютного жилья, куда хочется приходить с работы.

Последнее время Эрика стала беспокойной. Стал подмечать, неуверенность и мнительность. В Германии ждали родители. Собиралась ехать летом. Теперь сомневалась, сможет ли…

И, наконец, потребовала скорейшего моего отъезда, не дожидаясь «первоапрельской шутки в ее жизни».

Я согласился. Никак не мог принять решение. Десять «полярных надбавок» с учетом «высоких широт» составляли львиную долю приличной зарплаты даже за вычетом «алиментов». Увольняясь без «перевода» из экспедиции, терял все льготы. «Полярные надбавки» отбирались «по закону». Этот факт удерживал работающий люд от беготни по Заполярью и Арктике.

Наталья Хабарова, начальник «Шмидтовской ГРЭ» в Арктике легенда. Герой Социалистического Труда за открытие золота Чукотки. Баба одинокая и пожилая. От злой тоски и вовсе характером сделалась мужиком.

— Книги писать можно и здесь, — отрезала она на мою просьбу отпустить в Магадан.

В Госпитале пограничников дали «направление на обследование» в Магаданскую областную больницу. Сорвал поясницу при доставке холодильника со склада. Две недели лежал пластом. «Направление» страховало время поисков работы в прессе.

— Я ведь не вернусь, — честно спорил с Хабаровой. — Пришлю «вызов».

— Не дам перевод. Не приступишь к работе в положенный срок, уволю по статье.

В последствии так и случилось. На «вызов» газеты «Заря Севера» Хабарова наплевала, верная своему слову. Работать в редакцию пришел со «статьей» и без «полярных надбавок». Потерял льготы, заработанные «потом и кровью» в «полевых условиях» тундры и Якутии.

Жить на Севере, «выпадала карта судьбы», с «чистого листа»…

…На Черную Сопку собрались к полудню.

Белоснежные склоны муравейником шевелятся от многолюдья. Красные, желтые, оранжевые, зеленые двигающиеся фигурки на полотне снега. Люди радовались первому теплу и нарядились в весенние куртки. У подножия тихо, на вершине обжигал ледяной ветерок. Эрика знала этот холодок на вершине сопки по прошлым годам. Предусмотрительно оделась в старую рыжую шубу из искусственного меха. Двое простых колготок одела под шерстяные вязаные штаны. Шапка песцовая. Вязаные рукавички. Ногам в валенках холод не страшен. Ромка тоже одет в зимнюю одежду. Лишь я понадеялся на призрачное марево в голубых далях и пришел на гору в свитере под матерчатой штормовкой.

Забрались наверх урезанного конуса сопки. Эрика расстегнулась, распахнула борта шубы. Спина и плечи согрелись от ее груди. Синие снега тундры отражали близкое небо. Мы сторонились мест общего катания. Ушли от людной горки к обрывистой крутизне и стояли над океаном. Виделся миражом далекий Остров Врангеля?! На людях Эрика держалась сдержанно. Без любопытных глаз оживилась.

— Хватит вам целоваться! — сердился Ромка и отворачивался.

«Разве?!» Мы отстранялись лицами.

Смеялись и кидались ловить Ромку. Он отбивался от Эрики, жался ко мне. Шептал на ушко:

— Ты никуда не уедешь?

Дети тундровиков знали о работе отцов, и «вахты» не считались «уехать». «На работе отец». Для меня отъезд представлялся сплошным горем для всех.

Неотвратимость прощания с Арктикой. Как ее передать на словах. Эрика не желала слушать утешений. Молчала. Канул в реку времени февраль. Улетучится мутной снежной поземкой в тундру и март. Забудется? Нет. Ничего не забывается.

После возвращения из Иркутска жил в ее квартире. Для всех мы были «парой». Роптание «недовольных» стихло. Весна пробудила в людях лучшие качества. Мужики перестали пить. Готовились к защите «проектов».

Полярная ночь угнетает человека. И слабому «организму» там не выжить. Нужно иметь стальные нервы, чтобы избежать склок и скандалов с коллегами. В семьях «сжигали» свой кипящий сгусток отрицательных эмоций. Пили. Блудили. Скуки ради, «обменивались женами». Ощущение оторванности от реального мира в Арктике велико. Теряется чувство меры в безмерных пространствах близкого Северного полюса. Пережили полярную ночь и зиму. Слава Богу!

Наши отношения с Эрикой протекали устойчиво и уважительно. Заботились друг о друге. Ромка жил счастливым ребенком. Что еще надо человеку?

«Прочность бытия» и красота отношений не растранжирились. Выручали и мои частые посиделки в ночном кабинете. После сближения с Эрикой, работа за столом продвигалась трудно и вяло. Мысли заполнила женщина. Душа протестовала. Раздражался «семейными проблемами». Казалось, отчего сбежал с Индигирки, обрел в Арктике. Стоило ли? Понимал. В Якутии жилось бы еще трагичнее. Ненависть «брошенной жены» в Наталье не знает границ. Пил бы от безысходности и бесприютности. Жить там последнее время для души было отвратно. Судьба спасла меня в Арктике, подарив Эрику. Эрика ни разу не обмолвилась о чувствах. Опасался и я этих чувств. Она видела это. Навещать кабинет геофизиков перестала. В ее «дежурство», оставался с Ромкой.

Весна переломила пуржистую пору. Вольно задышал пугающими вздохами океан. В море открылась вода. Береговой льдистый припай трещал. Шли подвижки льда. Дыхание это передалось людям, жившим на побережье. Песец обнаглел, пришел к жилью на помойки. Белые медведи вышли со льдов и бродили ночами вокруг морга. Не уходили от поселка в светлое время. Их фотографировали. Людей медведи не опасались и не трогали.

Апрель подогрел снега, остеклил их. Скоро повалит над тундрой и молчаливый «канадский» гусь. Очистится тундра от снега, озера загомонят птичьим плеском и гоготом. Высветлится на фоне близкого неба в пологой тундре зеркальных вод далекий журавль. Вся тундра деловито и сноровисто будет обзаводиться гнездовьями для выведения потомства.

И тихо станет в пологих пространствах воды и неба. Лишь вертолеты геологов да едущие тракторы между озерами, изредка нарушат этот предвечный покой.

Нефтедобычи в этих местах, слава Богу, нет.

Едва различимы низкие холмы в ясный день на горизонте к югу. Холмистые горы от побережья далеки. Там вольные и чистые от лесов оленьи пастбища. На горных озерах гнездятся морские утки «шилохвосты» «турпаны» и «свиязь». Утиное мясо пропитано запахом «рыбьего жира». Без привычки грызть это жесткое утиное мясо невозможно.

На всяком озере встретишь и «гагару». Стремительная при взлете птица размером с горного гуся, своим плотным пухом не дается ружейной дроби. Ныряет, опережая пулю. Убить ее можно только случайно.

Промышляет гагара рыбой и в рыбацких сетях. Запутывается иногда. Только тогда и видишь, какая она. Эта легендарная птица Заполярья.

Горный «канадский» гусь гнездится и в Якутии. Гнездится на озерах в истоках Индигирки и гагара, и морская утка. Человек ограничен в возможностях передвигаться, для птиц преград нет.

И с тоской по дальним странам провожаешь взглядом птиц, жалея до боли в душе, что нет у тебя крыльев. Лететь бы и лететь на этих крыльях за этими птицами, пока они не приведут небом к месту твоего истинного «гнездовища». Где оно? Твое место на Земле?

«Крылья наметились в душе». Пробовать крепость этих крыльев рано. Трудно дается язык. «Сочинять» не тянуло. После публикации «Степки» отпала охота печататься в газетах. В редакции стал бывать редко. Мучился. Виделась бедность «словарного запаса» в тексте. Поэт Илья Логинов из деликатности не подчеркивал «главный пробел в моем образовании». Понималось. Под рукой Пушкин и Блок. Александр Сергеевич имел «в запасе двадцать тысяч слов». Современные «писатели», едва тысячью словами обходятся в своих «детективах». Обыватель не знает и пятисот слов речи быта. Богатство русского языка хранится в русской поэзии.

Пушкин утверждал, «…достаточно читать всю жизнь одну книгу — Библию. И человек будет просвещенной личностью».

Это же можно утверждать и о произведениях Пушкина: «Библия Русской литературы».

Русский язык незрим как чистый воздух, им никогда не надышишься. Кровь твоя — душа твоя. В крови память и чистота дыхания языка. Чтение серьезных умных книг — трудный труд для неподготовленной души. Душа зреет годами. И без «дыхания языка», кровь в человеке с годами становится «порченой». Ей нечего хранить, она «отравляется смрадом бытия» и стареет вместе с телом человека. От «порчи» в крови лечит Любовь. Единственное спасение человека обновляться и жить.

Обсудив ночью с Эрикой нашу жизнь. Утром улетел на «обследование в Областную больницу».

Улетел и не вернулся. На мои письма Эрика не ответила.

В тот же год она уехала в Германию к родителям и родила там сына.

Прощание с Арктикой состоялось.

И ныне, в далеких криках диких гусей над Сибирью, чудится иногда, что где-то среди них кричит теперь и моя душа.

Оглавление

Глава 1

  Крик горных гусей

  О любви, не слова…

Глава 2

  Леди Лейбрандт

  Арктика

  Зелёный иней

  Печка гудела на мороз

Глава 3

  Велосипед для мальчика Ромки

  Прощание с Арктикой

Реклама на сайте