«Memento mori»

Мюриэл Спарк Memento mori

Как быть мне с этим дряхлым безобразьем —

О, сердце изнуренное! – с издевкой,

С привязанной, как к песьему хвосту,

Ко мне – жестянкой возраста?

У. Б. Йейтс. Твердыня

О, сколь достопочтенны, преподобны

Все старцы кажутся! Взаправду херувимы!

Т. Трагерн. Столетия медитации

Каковы суть четыре последние достоверности, о которых надлежит всегда помнить?

Четыре последние достоверности суть Смерть, Страшный суд, Ад и Рай.

Начальный Катехизис

Глава первая

Дама[1] Летти перезарядила авторучку и продолжила:

«Думается, ты с течением времени столь же блестяще освоишь более тебе созвучную тему. В наши дни, омраченные «холодной войной», право же, необходимо вознестись над нынешними туманами и сумраками в область кристальной чистоты».

Зазвонил телефон. Она сняла трубку, и он – этого-то она и боялась – успел сказать – отчеканить – свое. В ответ на ужасающе знакомую фразу она выговорила:

– Кто, кто это говорит, кто у телефона?

Но голос и нынче, в девятый раз, смолк и сменился гудками.

Дама Летти позвонила, как ей было велено, помощнику инспектора.

– Опять то же самое, – сказала она.

– Так, ясно. Время заметили?

– Ну буквально минуту назад.

– И те же слова?

– Да, – сказала она, – те же самые. У вас, несомненно, имеются в распоряжении способы обнаружить...

– Да, дама Летти, будьте уверены, он от нас не уйдет.

Через минуту-другую дама Летти позвонила своему брату Годфри.

– Годфри, опять то же самое.

– Сейчас я за тобой заеду, Летти, – сказал он. – Ты у нас переночуешь.

– Вздор. Мне ничего не грозит. Безобразие, и не более того.

– Что он сказал?

– Те же слова. И очень спокойно, без всякой угрозы. Он, конечно, сумасшедший. Не знаю уж, о чем думает полиция, спят они там все, что ли. Шесть недель без малого это продолжается.

– Абсолютно то же самое?

– Да, абсолютно: «Помните, что вас ждет смерть». И ни слова больше.

– Маньяк какой-то, – сказал Годфри.

* * *

Жена Годфри Чармиан сидела прикрыв глаза и располагала свои мысли в алфавитном порядке, который, сказал Годфри, все-таки лучше, чем полный беспорядок, а то ведь в мыслях у нее не осталось ни логики, ни хронологии. Чармиан было восемьдесят пять лет. Как-то недавно у них побывал журналист из еженедельника. Помнится, Годфри читал ей потом статью этого молодого человека:

«...У камина сидела хрупкая пожилая леди, которая в свое время сотрясала литературный мир, чудом оставив Темзу в берегах... Невзирая на свой преклонный возраст, эта женщина – олицетворение легенды – находится в расцвете сил».

Чармиан почувствовала, что засыпает, и сказала горничной, которая раскладывала журналы на длинном дубовом столике у окна:

– Тэйлор, я, пожалуй, немного вздремну. Позвоните в больницу Святого Марка, скажите – да, приеду.

Тут как раз вошел Годфри в плаще, держа шляпу на отлете.

– Ты что говоришь? – сказал он.

– Ой, Годфри, как ты меня напугал.

– «Тэйлор», – повторил он, – «Святого Марка»... Будто не видишь, что здесь нет никакой Тэйлор, и ты, заметь, не в Венеции – тоже мне, святой Марк!

– Поди обогрейся у камина, – сказала она: она думала, что он вернулся с улицы, – и сними плащ.

– Я, наоборот, собираюсь на улицу, – сказал он. – Поеду привезу Летти, она у нас переночует. Ей опять не дает покоя этот невесть кто со своими дурацкими звонками.

– А к нам, помнишь, на днях звонил и приходил очень милый молодой человек, – сказала Чармиан.

– Какой молодой человек?

– Из газеты. Который написал...

– Это было пять лет и два месяца тому назад, – сказал Годфри.

«Ну что бы человеку быть к ней подобрей? – спросил он сам себя, подъезжая к дому Летти в Хампстеде. – Почему этот человек не может быть как-то помягче?» – Ему было восемьдесят семь лет, и он ничуть не одряхлел. Размышляя о себе и о своем поведении, он избегал первого лица, и «я» у него было «человек».

«Да, нелегко приходится человеку с Чармиан», – сказал он сам себе.

* * *

– Вздор, – сказала Летти. – У меня нет врагов.

– А ты подумай, – сказал Годфри. – Подумай как следует.

– Осторожно, красный свет, – сказала Летти. – И уж ты, будь добр, не путай меня с Чармиан.

– Сделай одолжение, Летти, оставь при себе советы, как вести машину. Я и так вижу, что красный. – Он тормознул, и дама Летти мотнулась на сиденье.

Она выразительно вздохнула, и за это он рванул машину на зеленый свет.

– Знаешь ли, Годфри, – сказала она, – для своих лет ты прямо-таки изумителен.

– Это все говорят. – Он сбавил скорость, и она беззвучно перевела дыхание, незримо похлопав себя по плечу.

– В твоем положении, – сказал он, – у тебя должны быть враги.

– Вздор.

– А я говорю – должны быть. – Он прибавил скорость.

– Что ж, может статься, ты и прав. – Он снова сбросил скорость, но дама Летти подумала: «Ох, зря я с ним поехала».

Они были у Найтсбриджа. Оставалось ублажать его до поворота с Кенсингтон-Черч-стрит на Викаридж-Гарденз, где жили Годфри с Чармиан.

– Я написала Эрику про его книгу, – сказала она. – Он, конечно, унаследовал некую толику былого блестящего стиля своей матери, но думается все же, что тема как таковая лишена того отблеска радости и надежды, которыми отмечены были тогдашние подлинные романы.

– Прочесть книгу мне было попросту не под силу, – отозвался Годфри. – Не смог, да и все тут. Комми, понимаете, какой-то вояжер из Лидса с женой в одном номере с этим, как его, библиотекарем-коммунистом... Это что же выходит?

Эрик был его сын. Эрику было пятьдесят шесть лет; недавно он опубликовал свой второй роман.

– Далеко ему до Чармиан, – сказал Годфри. – Старайся не старайся.

– Ну, я с этим не вполне согласна, – сказала Летти, видя, что они подъезжают к дому. – Эрик владеет той жесткой реалистичностью, которой Чармиан никогда...

Годфри вылез и хлопнул дверцей. Дама Летти вздохнула и последовала за ним к дому, ах, не надо было ей ехать.

* * *

– Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? – поинтересовалась Чармиан.

– Я не Тэйлор, – сказала дама Летти, – и, между прочим, как мне помнится, ты последние двадцать или около того лет называла Тэйлор «Джин».

Приходящая экономка мисс Энтони внесла кофе с молоком и поставила его на низенький столик.

– Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? – спросила у нее Чармиан.

– Да, благодарствуйте, миссис Колстон, – отозвалась экономка.

– Миссис Энтони – не Тэйлор, – процедила Летти. – Нет здесь никакой Тэйлор. И вообще ты ее с очень давних пор называла по имени – «Джин». Ты разве что в девичестве именовала Тэйлор – Тэйлор. И уж во всяком случае, миссис Энтони совсем не Тэйлор.

Явился Годфри. Он подошел с поцелуем к Чармиан. Она сказала:

– Доброе утро, Эрик.

– Он не Эрик, – воспротивилась дама Летти.

Годфри насупился в сторону сестры. Слишком она была похожа на него. Он развернул «Таймс».

– Нынче много некрологов? – спросила Чармиан.

– Перестаньте смаковать, – отрезала Летти.

– Хочешь, милая, я прочту тебе все некрологи? – сказал Годфри, шелестя страницами и отыскивая нужную, назло сестре.

– Я вообще-то хотела бы новости с фронта, – сказала Чармиан.

– Война кончилась в одна тысяча девятьсот сорок пятом, – заявила дама Летти. – То есть, конечно, если речь идет о последней войне. Впрочем, ты не про первую ли мировую? Или, чего уж там, про Крымскую, а?..

– Летти, прекрати, – сказал Годфри. Он заметил, что Летти подняла чашку нетвердой рукой и что ее широкая левая щека явственно подергивается. И подумал, насколько же он бодрее сестры, хоть она и моложе: всего-то ей семьдесят девять.

Из-за дверей выглянула миссис Энтони.

– Спрашивают по телефону даму Летти.

– О боже мой, кто спрашивает?

– Он не назвался.

– Спросите, пожалуйста, кто.

– Было спрошено. Он не назва...

– Я подойду, – сказал Годфри.

Дама Летти пошла вслед за ним к телефону и расслышала мужской голос.

– Передайте даме Летти, – донеслось из трубки, – пусть помнит, что ее ждет смерть.

– Кто говорит? – спросил Годфри. Но тот уже повесил трубку.

– За нами проследили, – сказала Летти. – Я никому не говорила, что еду сюда.

Она оповестила о звонке помощника инспектора. Он спросил:

– Вы точно никому не упоминали о своем намерении переехать к брату?

– Разумеется, нет.

– А ваш брат что, слышал этот голос? Он сам подходил к телефону?

– Сказано же вам, он и взял трубку.

Годфри она сказала:

– Хорошо хоть, ты взял трубку. Подтверждаются мои данные. Я только сейчас поняла, что полиция очень сомневалась.

– В чем сомневалась – в твоих словах?

– Ну, они, вероятно, думали, что это все – плод моего воображения. Теперь, может быть, пошевелятся.

Чармиан сказала:

– Как то есть полиция?.. Что вы там говорите про полицию? Нас что, ограбили?..

– Меня донимают хулиганством, – сказала дама Летти.

Вошла миссис Энтони и стала собирать со стола.

– Кстати, Тэйлор, сколько вам лет? – спросила Чармиан.

– Шестьдесят девять, миссис Колстон, – отозвалась миссис Энтони.

– А когда вам исполнится семьдесят?

– В ноябре, двадцать восьмого.

– Вот и прекрасно, Тэйлор. Вы тогда станете совсем нашей, – сказала Чармиан.

Глава вторая

В одной из палат лечебницы Мод Лонг стояло двенадцать коек, занятых престарелыми пациентами женского пола. Старшая сестра называла их Чертовой Дюжиной, не ведая, что чертова дюжина – это тринадцать: именно так и облезают крылатые слова.

Первой лежала миссис Эммелина Робертс, семидесяти шести лет от роду, бывшая кассирша кинотеатра «Одеон», когда он еще не был настоящим «Одеоном». Рядом с ней – мисс, если не миссис, Лидия Ривз-Дункан; ей было семьдесят восемь, прошлое неясно, однако раз в две недели ее навещала пожилая племянница, дамочка очень высокомерного обхождения, свысока третировавшая врачей и обслугу. За нею – восьмидесятидвухлетняя мисс Джин Тэйлор, бывшая горничная-компаньонка знаменитой когда-то писательницы Чармиан Пайпер после ее замужества, а вышла она за наследника пивоваренной фирмы «Колстон». За мисс Тэйлор – мисс Джесси Барнакл, у нее не было свидетельства о рождении, но насчитан ей был восемьдесят один год, из которых сорок восемь она проторговала газетами у цирка Холборна. Лежали еще мадам Тротски, миссис Фанни Грин, мисс Дорин Валвона и еще пять обладательниц многоразличных жизней, возрастом от семидесяти до девяносто трех. Все двенадцать старух именовались бабунями: бабуня Робертс, бабуня Дункан, бабуня Тэйлор и прочие бабуни – Барнакл, Тротски, Грин, Валвона и так далее.

Иной раз, оказавшись на больничной койке, пациентка бывала ошарашена и как-то принижена оттого, что ее зовут «бабуня». Мисс (или, быть может, миссис) Ривз-Дункан целую неделю грозилась донести куда следует на всякого, кто посмеет назвать ее бабуней Дункан. Она угрожала, что вычеркнет их всех из своего завещания и пожалуется своему депутату. Сестры принесли ей затребованную бумагу и карандаш. Она, однако, раздумала писать депутату, когда ей было обещано, что ее больше не станут называть «бабуней Дункан».

– Ладно, – сказала она, – только в завещание мое вы уж больше не войдете.

– Видит бог, это вы ужас как зря, – говорила старшая сестра, обходя больных. – Я-то надеялась, что всем нам изрядно дерепадет.

– Теперь – нет, – сказала бабуня Дункан. – Теперь и не ждите, не выйдет. Нашли, тоже, дурочку.

Крепышка бабуня Барнакл, та самая, которая сорок восемь лет торговала вечерними газетами возле цирка Холборна и всегда говорила: «Словесами от дела не отделаешься», — раз в неделю выписывала от Вулворта бланки завещания; дня два-три она их заполняла. И узнавала у сестры, как писать – «сотня» или «сотьня», «горностай» или «гарностай».

– Хотите мне оставить сотню-другую фунтов, бабуня? – интересовалась сестра. – Оставите мне свою горностаевую накидку?

Доктор спрашивал на обходе:

– Ну что, бабуня Барнакл, я у вас как, в милости?

– Вы готовьте карман на тысчонку, доктор.

– Ну, бабуня, обнадежили. Да, девочка наша, видать, поднабила чулочек.

Мисс Джин Тэйлор размышляла о своей участи и о старости вообще. Отчего некоторые теряют память, а иные – слух? Почему одни говорят о своей молодости, а другие – о своем завещании? Или, например, дама Летти Колстон: она в здравом уме и твердой памяти затеяла игру с завещанием, чтобы оба ее племянника оставались в злобном недоумении, в обоюдной вражде. А Чармиан... ах, бедняжка Чармиан. После инсульта почти все у нее затуманилось, но о книгах своих она говорила ясно и здраво. Да, непроглядный туман, одни книги в озарении.

Год назад, когда мисс Тэйлор уложили в лечебницу, ее невыносимо удручало обращение «бабуня Тэйлор», и она думала, что лучше бы ей околеть под забором, чем вот так вот оставаться в живых по чьей-то милости. Но сдержанность давно стала ее второй натурой – свою горечь она никак не выказывала. Мучительно-фамильярное больничное обращение почему-то сливалось с ее артритом, и она до скончания сил терпела то и другое заодно без всяких жалоб. Потом силы иссякали, и она вскрикивала от боли долгими, призрачно-мутными ночами, когда в тусклом верхнем свете соседки виделись грязно-серыми бельевыми тюками, бормочущими и всхрапывающими. Сестра делала ей укол.

– Ну вот, бабуня Тэйлор, теперь будет полегче.

– Спасибо, сестра.

– Повернуться надо, бабуня, вы у нас молодец девочка.

– Хорошо, сестра.

Ломота приотпускала, оставляя по себе лишь муку тоскливого унижения, и она думала, что уж лучше бы ее терзала физическая боль.

Но прошел год, и она решила вполне подчиниться страданию. «Если такова Господня воля, да будет она моею». Таким образом, она стяжала решительное и явственное достоинство, утратив стоическое сопротивление боли. Она чаще жаловалась, чаще просила судно и однажды, когда сестра замешкалась, намочила постель, подобно прочим бабуням, редко упускавшим такой случай.

Долгими часами бабуня обдумывала свое положение. Дежурные утренние фразы врача: «Ну, как у нас нынче бабуня Тэйлор? Все небось корпите над завеща...» – обрывались на полуслове при взгляде в ее умные, спокойные глаза. Она, увы, ненавидела эти обходы, как ненавидела и причесывание, когда неизменно говорилось, что больше шестнадцати ей не дашь, но про себя она решила, что пусть так, что такова, вот именно, воля Божья. Еще она думала, что все могло быть куда хуже, и жалела новопришельцев, новорожденных: им-то в старости, богатым и нищим, образованным и невежественным – всем и всяким предстоит обязательная богадельня, а уж это, будьте уверены, каждый гражданин Соединенного Королевства примет как должное; и грядет время, когда все дедушки и бабушки как один перейдут на попечение государства, разве что по милости Божьей приимут покой во цвете лет.

Мисс Дорин Валвона прекрасно читала, в целой палате у нее было самое лучшее зрение. Каждое утро, в одиннадцать, она всем зачитывала гороскопы из газеты, подоткнув ее поближе к своему бурому носу и к спрятанным за очками черным глазам, унаследованным от итальянца-отца. Кто под каким знаком родился – это она знала наизусть.

– Бабуня Грин – Дева, – говорила она. – «Нужный вам день для смелых предприятий. Не смущаясь, входите в тесные деловые отношения. Смело принимайте гостей».

– Прочтите-ка еще раз, а то я не вдела аппарат.

– Ну уж теперь подождите. Следующая бабуня Дункан. Бабуня Дункан – Скорпион. «Сегодня не жалейте сил на свои замыслы. Вам будет весело и радостно, и бодрость вас не оставит».

Бабуня Валвона целый день помнила все предсказания, и если что-нибудь сбывалось, то напоминала их, так что когда дама Летти Колстон посетила бабуню Тэйлор, их старинного домочадца, то бабуня Валвона принялась торжествовать:

– А какой я вам правильный прочла гороскоп? Ну-ка, послушайте, еще раз прочту. Бабуня Тэйлор – Близнецы. «Вы сегодня в изумительной форме. Передзнаменовается черезвычайно интенксивное социальное общение».

– Предзнаменуется, – сказала мисс Тэйлор. – Пред, а не перед.

Бабуня Валвона снова заглянула в газету и прочитала по слогам: «Пе-ред-зна-меновается».

Мисс Тэйлор сдалась и пробормотала: «А, ну да».

– Так чего? – сказала бабуня Валвона. – Разве не потрясающее предсказание? «Вы сегодня в изумительной форме. Черезвычайно интенксивное перед...» И вы скажете, бабуня Тэйлор, вам не предсказана ваша посетительница?

– Предсказана, конечно предсказана, бабуня Валвона.

– Тоже мне дама! – сказала шустренькая сестричка, которая никак не могла понять, почему бабуня Тэйлор так уж прямо всерьез именовала свою посетительницу «дама Летти». Она слыхала про дам в шутку и видела их в кино.

– Погодите-ка, сестра, я вам ваш гороскоп тоже найду. Вы в каком месяце родились?

– Ой, бабуня Валвоня, я пошла. А то старшая застукает, что я не на месте.

– Только не называйте меня, пожалуйста, Валвоня, я Валвона. Кончается на «а».

– А-а, – сказала сестричка и вприпрыжку удалилась.

* * *

– Тэйлор была сегодня в отличной форме, – сообщила дама Летти своему брату.

– А ты навестила Тэйлор? Это с твоей стороны очень, – сказал Годфри. – Только вид у тебя усталый, надеюсь, ты не слишком утомилась.

– И знаешь, у меня было такое ощущение, что мне бы на ее место. Как все-таки в наши дни замечательно устроились неимущие классы. Центральное отопление, что надо, все есть, кругом люди.

– И действительно симпатичный народ?

– Где – в палате Тэйлор? Ну как – выглядят прекрасно, очень опрятный вид. Тэйлор всегда всем довольна, прямо не нарадуется. Да еще бы она была недовольна.

– Физические способности все при ней? – задал Годфри свой любимый, всегда волновавший его вопрос.

– Разумеется. Она спрашивала про тебя и Чармиан. Ну, когда речь зашла о Чармиан, она, конечно, слегка всплакнула. Конечно же: ведь она обожала Чармиан.

Годфри пристально поглядел на нее.

– Что-то ты мне не нравишься, Летти.

– Вздор и чепуха. Я сегодня в отличной форме. В жизни лучше себя не чувствовала.

– По-моему, не надо тебе возвращаться в Хампстед, – сказал он.

– После чая поеду. Я распорядилась, все организовала и поеду после чая.

– Тебе тут звонили, – сказал Годфри.

– Кто, кто мне звонил?

– Да тот самый.

– Вот как? Ты сообщил в уголовный розыск?

– Сообщил. Вообще-то они собирались заехать сегодня к вечеру поговорить с нами. Кое-что их в этом деле определенно смущает.

– Что этот тип сказал? Что он сказал?

– Летти, держи себя в руках. Ты прекрасно знаешь, что он сказал.

– После чая я еду к себе в Хампстед, – сказала Летти.

– Но из уголовного розыска...

– Скажи им, что я вернулась к себе на квартиру.

Нетвердым шагом вошла Чармиан.

– А, Тэйлор, хорошо прогулялись? Кажется, вы сегодня в отличной форме.

– Миссис Энтони запаздывает с чаем, – сказала Летти, подвинув кресло спинкой к Чармиан.

– Не надо бы там тебе оставаться одной на ночь, сказал Годфри. – Позвони-ка ты Лизе Брук и предложи ей пожить у тебя денек-другой. Полиция скоро отыщет этого субчика.

– Шла бы твоя Лиза Брук ко всем чертям, – сказала дама Летти; и очень веско прозвучала бы эта фраза, будь она сказана всерьез, ибо Лиза Брук несколько минут как умерла, что и выяснил Годфри на другое утро, читая некрологи в «Таймс».

Глава третья

Лиза Брук умерла на семьдесят третьем году жизни, после второго инсульта. Умирала она девять месяцев и, в точности говоря, лишь за год до смерти, чувствуя себя не бог весь как, решила преобразить свою жизнь: она вспомнила, сколь она еще привлекательна, и предложила господу, которому все дары угодны, свой новейший дар – свое воздержание.

В церкви при крематории Годфри прошествовал к нужной скамье, и ему даже в голову не пришло, что он не один здесь любовник Лизы. Он и про себя-то не вспомнил, что был ее любовником, потому что любовником ее он был отнюдь не в Англии, а только в Испании и в Бельгии, и к тому же был теперь занят подсчетами. Всего пришло на похороны шестнадцать человек. С первого внимательного взгляда было очевидно, что пятеро из них – Лизина родня. Среди остальных одиннадцати Годфри отчислил Лизиного поверенного, ее экономку, ее финансиста. Еще Летти только что приехала. Плюс он сам. Оставалось шесть, из них один ему был знаком, все наверняка прихлебатели, и он был рад, что иссяк наконец источник живых денег. Ведь ее же грабили год за годом, ну, среди бела дня, и сколько раз он Лизе говорил. «Шестилетний, – говорил он, – ребенок нарисует лучше» – это когда она показывала ему какую-нибудь мазню, новейшее безобразие из-под кисти очередного поклонника. «Раз он до сих пор не добился никакого признания, – твердил он ей про поэта-перестарка Перси Мэннеринга, – не добьется и впредь. Дура ты, Лиза, что поишь его джином и позволяешь истязать свой слух его виршами».

По проходу пронесли гроб, и почти восьмидесятилетний Перси Мэннеринг подался к нему, ссутулившись, как тощее пугало. Годфри сурово разглядывал иссеченные малиновыми прожилками скосы щек поэта и его хищный нос. Он думал: «Видать, тоскует, что конец его прибыткам. Все соки выпили из бедной Лизы...» На самом же деле поэт был до крайности взволнован. Смерть Лизы привела его в благоговейный трепет, ибо хотя он знал общее правило смерти для всех, однако же каждый данный случай повергал его в восторг и недоумение и обогащал свежими ощущениями. Во время службы он вдруг понял, что вот, через несколько минут, Лизин гроб соскользнет в огненную печь, и в ярком видении представилось ему, как рыжие, пламенные волосы полыхнут обычным огнем, а оттуда прянет огонь другой, и два огня схватятся. Он по-волчьи осклабился и пролил человеческие слезы, словно он был полузверь-получеловек, а не получеловек-полупоэт. Годфри, глядя на него, подумал: «Наверняка одряхлел. Способности-то небось вышли из подчинения».

Гроб начал свое тихое скольжение к провалу в стене, а орган тем временем заполнял уши чем-то сладко-религиозным. Годфри в бога не верил, но был глубоко тронут процедурой, и раз навсегда решил кремироваться, когда придет его очередь.

«Вот и нет Лизы Брук», – сказал он сам себе, провожая глазами уплывающий гроб. «Со вздернутым носом нырнула вперед, – подумал поэт, – и капитан на борту...» Нет, это плоско, сама Лиза и есть корабль, так вернее. Годфри пропускал его мимо глаз и думал: «Десять лет, не меньше, она прожила бы еще, да уж куда с этой пьянкой и с этими кровососами?» Он оглядывался с такой яростью, что кто-то, поймав его взгляд, поперхнулся.

Толстенькая дама Летти подкатилась к брату в проходе, когда он вместе с прочими шествовал к паперти.

– Ты что, Годфри, в чем с тобой дело? – выдохнула она.

В дверях священник скорбно пожимал руки всем и каждому. Протянув свою, Годфри бросил Летти через плечо:

– Со мной в чем дело? В чем со мной может быть дело? Это с тобой дело в чем?

Летти, промакивая глаза платочком, шепнула:

– Потише, пожалуйста. И не глазей так по сторонам. Все на тебя смотрят.

На камнях просторной паперти были разложены цветочные приношения: большей частью со вкусом подобранные букеты, один или два старомодных венка. Их осматривала Лизина родня – пожилой племянник с женою, старшая сестра пергаментного вида, Джанет Джопабоком, бывшая миссионерша в бывшей Индии, брат ее Рональд Джопабоком, коммерсант из Сити, давно удалившийся от дел, и его жена-австралийка, получившая при крещении имя Цунами. Годфри не сразу понял, что это они, ибо глазам его поначалу предстал лишь строй ягодиц: их обладатели склонились, изучая карточки, приложенные к памятным дарам.

– Смотри, Рональд, правда, как мило? Крохотный букетик фиалок – ах, вот карточка: «Спасибо тебе, дорогая Лиза, за каждый незабвенный раз, с любовью от Тони».

– Как это странно звучит. Ты уверенна...

– Интересно, что это за Тони.

– Видишь, Джанет, вот громадный венок из желтых роз – это от миссис Петтигру. Должно быть, стоил бешенных денег.

– Как ты сказала? – переспросила туговатая на ухо Джанет.

– Да вот, венок от миссис Петтигру. За бешеные, должно быть, деньги.

– Ш-ш-ш, – предупредила Джанет, оглянувшись. И действительно, миссис Петтигру, с очень давних пор Лизина экономка, приближалась к ним – обычной уверенной поступью, безукоризненно одетая. Согбенная над цветами Джанет мучительно выпрямилась и обернулась навстречу миссис Петтигру. Пусть уж ее, ладно, пожмет руку.

– Благодарю вас за все, что вы сделали для моей сестры, – строго сказала Джанет.

– Я делала это с радостью, – проговорила миссис Петтигру изумительно мягким голосом. Понятно было, что Джанет намекает на завещание. – Я ее, миссис Брук, бедняжку, любила.

Джанет милостиво наклонила голову, жестко высвободила руку и грубо повернулась спиной.

– А как бы увидеть пепел? – во всеуслышание вопросил Перси Мэннеринг, выходя из церкви. – Можно его как-нибудь увидеть?

Он так галдел, что племянник Лизы и его жена встрепенулись и огляделись.

– Хочу видеть ее пепел, если это возможно. – Поэт прижал к стене даму Летти, как бы от нее требуя немедленного исполнения своих желаний. Дама Летти чувствовала, что этот мужчина какой-то не такой. Она ускользнула от его хватки.

– Он из этих – из Лизиных поэтов-живописцев, – шепнула она Джону Джопабокому, отнюдь не ожидая, что тот скажет «А-а», поклонится Перси и приподнимет шляпу.

Годфри сделал шаг назад и наступил на россыпь красных гвоздик.

– Ах, извините, – сказал он гвоздикам, спешно выбравшись из них, рассердился собственной глупости и, удостоверившись, что никто его, во всяком случае, не видел, отошел он потоптанных цветов.

– За каким чертом этому типу пепел? – спросил он у Летти.

– Ну как – хочет на него посмотреть. Убедиться, что он действительно стал серый. Вообще гадкий человек.

– Конечно, серый, а как же. Он, по-видимому, утратил все свои физические способности. Если только они у него были.

– Насчет способностей не знаю, – сказала Летти. – Но вот чувств у него никогда никаких не было.

Цунами Джопабоком, увенчанная высокой сиреневой прической, затянутая в корсет, произнесла так, что слова ее раскатились по Поминальному саду:

– Для некоторых нет ничего святого.

– Мадам, – сказал Перси, осклабив зеленые останки былых зубов, – если для меня есть что святое, так это пепел Лизы Брук. И я желаю видеть его. Желаю приложиться к нему губами, если он достаточно остыл. Куда подевался этот клерикал? Пепел наверняка у него.

– Видишь, вон там – Лизина экономка? – спросила Летти у Годфри.

– Да, да, я как раз думал...

– Вот и я как раз подумала, – сказала Летти, которая думала, что если миссис Петтигру ищет место, то не возьмется ли она присматривать за Чармиан.

– Но, по-моему, нам бы нужна такая женщина помоложе. Эта все-таки, сколько я помню, на восьмом десятке, – сказал Годфри.

– Миссис Петтигру крепче лошади, – сказала дама Летти, окидывая взглядом лошадника стати миссис Петтигру. – И по нынешним временам вряд ли возможно нанять молодую.

– А способности все при ней?

– Разумеется. Лиза у нее ходила по струнке.

– Да, но Чармиан будет против...

– С Чармиан нужна строгость. Ей нужна твердая рука. Да она просто-напросто распадется на части, если ты ее не возьмешь в руки. Нет, Чармиан нужна твердая рука. Иного выхода нет.

– Но как же все-таки миссис Энтони? – колебался Годфри. – Эта голубушка может не поладить с миссис Энтони. Ужасно будет, если мы ее потеряем.

– Если ты безотлагательно не подыщешь кого-нибудь ухаживать за Чармиан, ты миссис Энтони и так потеряешь. Чармиан, знаешь ли, для нее не подарочек. Вот и потеряешь, обязательно потеряешь миссис Энтони. Чармиан все время ее называет Тэйлор – кому это понравится? Ты на кого уставился?

Годфри уставился на скрюченного человечка с двумя клюками, появившегося из-за угла церкви.

– Это кто такой? – спросил он. – Как будто знакомый.

Цунами Джопабоком поспешила к новоприбывшему человечку, свежее личико которого заулыбалось ей из-под широкополой шляпы. Послышался его звонкий мальчишеский голос.

– Боюсь, опоздал, – сказал он. – Подоспел к шапочному разбору. Какая у Лизы, однако, пестрая обобратия!

– Да это же Гай Лит, – сказал Годфри, тут же узнав его, потому что Гай всегда говорил вместо «сестры и братья» «пестрая обобратия». – Этот поганец, – продолжал он – помню, хвостом волочился за Чармиан. Лет тридцать с лишним я его не видел. Ему никак не больше семидесяти пяти, а ты посмотри, во что он превратился.

* * *

В кафе близ Голдерз-Грин были заказаны столики для поминального чаепития. Годфри вообще-то не собирался чаевничать в этой компании, но, поглядев на Гая Лита, раздумал уезжать. Его заворожил вид умненького человечка на клюках, и он все глядел и глядел, как тот, вдвое согнувшись, пробирается между погребальными букетами.

– Мы, пожалуй, выпьем с ними чаю, – сказал он Летти, – ты как думаешь?

– Чего это ради? – спросила Летти, оглядевшись. – Мы и дома можем чаю попить. Поедем ко мне и попьем чаю.

– А по-моему, надо все-таки с ними, – возразил Годфри. – Может быть, выпадет случай перемолвиться с миссис Петтигру насчет ухода за Чармиан.

Летти заметила, что Годфри провожает взглядом ссутуленную фигурку Гая Лита, который, ловко перебирая клюками, приковылял обратно к дверце своего такси. Гаю помогли усесться, кто-то сел с ним, и, когда машина отъехала, Годфри сказал:

– Вот поганец, а считалось – критик. И лез в любовники ну буквально ко всем писательницам. Потом он стал театральным критиком – и актрисам покою не давал. Да ты его, наверное, помнишь не хуже меня.

– Нет, смутно, – отозвалась Летти. – У меня он успеха не имел.

– А он за тобой никогда и не волочился, – сказал Годфри.

* * *

Когда дама Летти и Годфри прибыли в кафе, оказалось, что гостей распределяет и рассаживает Цунами Джопабоком, объемистая, плотно упакованная и заряженная, на своем семьдесят шестом году, той благонакопленной энергией, которая вселяет отчаяние в сердца потасканной молодежи и которая нынче вконец запугала двух представителей сравнительно юного поколения, племянника Лизы и его жену, почти совсем недавно перешагнувших за шестой десяток.

– Рональд, сиди здесь и будь начеку, – сказала Цунами своему мужу, который надел очки и сел как вкопанный. Годфри пробирался к Гаю Литу, но его отвлекли столы и серебряные бутербродницы с тонкими ломтиками намасленного хлеба в нижнем ярусе, фруктовым тортом – в следующем, и поверх всего – грудой охлажденных пирожных в целлофане. Годфри очень и очень захотелось чаю, и он протолкался мимо дамы Летти поближе, явственно поближе к организатору, к Цунами. Она его тут же заметила и устроила за столом.

– Летти, – позвал он, – иди сюда. Мы тут сидим.

– Дама Летти, – сказала Цунами над его головой, – переберитесь, пожалуйста, сюда и садитесь с нами, дорогая. Вот здесь, рядом с Рональдом.

«Снобы чертовы, – подумал Годфри. – Решила, небось, что Летти – важная особа».

Кто-то, подавшись к нему, предложил подщелкнутую из пачки сигарету с фильтром. Он таких не курил, но все же сказал: «Спасибо, я приберегу ее на потом». И, подняв глаза, увидел волчий оскал вечной ухмылки на лице соседа, который протягивал ему пачку трясущейся рукой. Годфри извлек сигарету и положил ее у своей тарелки. Он был недоволен, что его усадили рядом с Перси Мэннерингом, – нахлебник Лизы, во-первых, а во-вторых, дряхл до безобразия, одни эти осклабленные гнилые зубы чего стоят, да он и чашку-то в руке не удержит.

Действительно, поэт пролил на себя почти весь свой чай. «Самое место ему в богадельне», – думал Годфри. Цунами то и дело поглядывала в их сторону и прицокивала языком, но она хлопотала таким образом обо всех и вся, словно воспитательница на детском празднике. Перси же все было нипочем: и собственное неряшество, и чужое неодобрение. Еще за их столом сидели Джанет Джопабоком и миссис Петтигру. Поэт, естественно, счел, что из них он самый почетный гость и поэтому призван быть душой общества.

– Однажды я с Лизой крупно поссорился, – прорычал он. – Это когда она взяла в любимчики Дуйлана Тхомуса. – Так ему было благоугодно называть Дилана Томаса. – Да, да, Дуйлана Тхомуса, – сказал он, – Лиза в нем души не чаяла. Знаете, если меня отправят на небо, а там окажется Дуйлан Тхомус, то спасибо, я лучше отправлюсь в самое пекло. Зато же не удивлюсь, если Лизу отправили в самое пекло за паскудное пособничество Дуйлану в его стихоплетстве.

Джанет Джопабоком преклонила слух к речам Перси.

– Простите, что вы сказали о бедной Лизе? Я не расслышала.

– Я говорю, – был ответ, – что не удивлюсь, если Лизу отправили в пекло за поганое пособничество...

– Из уважения к моей незабвенной сестре, – сказала Джанет с дрожью во взгляде, – я попросила бы не обсуждать...

– Дуйлан Тхомус сдох от делириум тременса, – заявил, вдруг злобно возликовав, престарелый поэт. – Улавливаете, а? Д – делириум, Т – тременс. Инициалы-то не зря даются!

– Во имя уважения к моей покойной сестре...

– Стихотворец называется! – фыркнул Перси. – Да Дуйлан Тхомус и знать-то не знал, что такое стих. Я однажды Лизе как сказал, так и сказал: «Ты, говорю, чертова дура, что содержишь этого шарлатана! Это же не стихи, это же хрен знает что!» Она не понимала, да и все вы хороши, но я говорю вам, что это не стихи, а МОШЕННИЧЕСТВО от первой до последней строчки!

Цунами повернулась вместе со стулом.

– Потише, потише, мистер Мэннеринг, – велела она, похлопав его по плечу.

Перси глянул на нее и прорычал:

– Ха! Да если у вас сатана спросит, вы знаете, что ему отвечать про дуйлан-тхомусовскую пфуэзию? – Он уселся прямо и осклабил зеленые клыки – поглядеть, как принят его вопрос, на который он тут же сам и ответил в непечатных выражениях, и миссис Петтигру воскликнула: «О боже мой!» – и отерла сложенным платочком углы губ. За соседними столами зашумели, подошла старшая официантка и заметила:

– Здесь такого нельзя, сэр!

Годфри все это было более чем отвратительно однако, он подумал: а вдруг сейчас конец чаепитию? Пока все взирали на Перси, он украдкой прихватил два целлофановых пирожных сверху бутербродницы и запихал их в карман. Потом оглянулся и удостоверился, что никто ничего не заметил.

Джанет Джопабоком склонилась к миссис Петтигру.

– Что он сказал? – спросила она.

– Видите ли, мисс Джопабоком, – сказала миссис Петтигру, искоса поглядывая в зеркало на стене, – сколько я могу понимать, он едва ли не грубо отозвался о некоем джентльмене.

– Бедная Лиза, – сказала Джанет, и слезы выступили у нее на глазах. Она расцеловалась с родственниками и удалилась. Племянник Лизы с женою попятились к двери, но, не дойдя до нее, были отозваны Цунами обратно, потому что племянник забыл шарф. Потом, впрочем, им было позволено уйти. А Перси Мэннеринг остался сидеть, широко ухмыляясь.

К великому облегчению Годфри, миссис Петтигру заново нацедила ему чаю. Она и себе налила, но протянутую трясущейся рукой чашку Перси попросту не заметила.

– Х-ха! – сказал Перси. – Что, леди у нас обижены, не для их ушей, а? – Он потянулся к чайнику.

– Надеюсь, я не довел до слез Лизину сестру, – торжественно сказал он. – Мне это было бы крайне печально – зачем ее до слез доводить?

Чайник был тяжеловат для его нетвердых пальцев и опрокинулся, откинув крышку и устроив на скатерти бурный разлив с чайными листочками, окативший брюки Годфри.

Цунами поднялась, решительнейшим образом отодвинув стул. За нею к месту происшествия последовали дама Летти и официантка. Годфри обтирали губками, а Летти взяла поэта под руку и сказала ему: «Уходите, пожалуйста». Цунами, занятая брюками Годфри, крикнула через плечо мужу:

– Рональд, ты же мужчина! Помоги даме Летти.

– Чего? Кого? – всполошился Рональд.

– Очнись, Рональд. Ты что, не видишь? Помоги даме Летти вывести мистера Мэннеринга.

– Ой, – сказал Рональд, – кто-то, оказывается, чай пролил!

Он с ужасом уставился на залитую скатерть.

Перси стряхнул руку дамы Летти и, осклабляясь направо и налево, застегивая свой пыльник, удалился.

Для Годфри и миссис Петтигру освободили место за главным столом, рядом с Джопабокомами.

– А теперь мы попросим свеженького чаю, – сказала Цунами. Все облегченно вздохнули. Официантки прибрали запакощенный стол. Зал благоустроился.

Дама Летти стала расспрашивать миссис Петтигру о ее планах на будущее. Годфри тревожно вслушивался в их беседу. Он отнюдь не был уверен, что бывшая экономка Лизы Брук годится для ухода за Чармиан. Может, она старовата, а может, дорого запросит. Вон она какая вся эдакая, и в голове небось то же самое. И совсем ему не казалось, что Чармиан ее хорошо примет.

– То есть ничего определенного, сами понимаете, – вмешался он.

– Видите ли, мистер Колстон, я как раз говорила... – сказала миссис Петтигру. – Я говорю, что не могу так уж планировать, пока все не прояснится.

– Что прояснится? – спросил Годфри.

– Годфри, пожалуйста, не мешай, – сказала Летти. – У нас тут с миссис Петтигру свой разговор.

Она шлепнула локтем по столу и повернулась к миссис Петтигру, загораживая брата.

– А служба как, на ваш взгляд? – спросила его Цунами.

Годфри обернулся и поглядел на официанток.

– Что, все в полном порядке, – сказал он. – Та вот, постарше, прекрасно, по-моему, обошлась с этим, как его, Мэннерингом.

Цунами закатила глаза, как бы взывая о благодати.

– Я имею в виду, – сказала она, – обряд прощания с бедной Лизой в крематории.

– А, – сказал Годфри, – так бы и сказали «похоронная служба». А то вы просто сказали «служба», и я, естественно, подумал...

– И как же вам показалась похоронная служба?

– Да вполне, – сказал Годфри. – Я даже и сам решил – пусть меня в свое время кремируют. Очень опрятно. А то мертвые тела в земле лишь загрязняют нам питьевую воду. Вы бы сразу так и сказали: похоронная, дескать, служба.

– А по-моему, она прошла как-то холодно, – сказала Цунами. – Мне вот, например, хотелось бы, чтобы священник прочел некролог бедной Лизы. Помнится, на прошлой, где я была, кремации – у бедняжки Рональда умер брат Генри – там читался некролог из «Нотингем гардиан» про его боевые заслуги, про его деятельность в АССМИЛ[2] и заботу о безопасности на дорогах. И как это все трогало. Ну а в чем дело, почему нельзя было прочесть некролог Лизы? Сколько писали в газетах про ее заслуги перед искусством – вот и надо было нам все это зачитать.

– Совершенно с вами согласен, – сказал Годфри. – Это самое меньшее, что они могли сделать. А вы оформили заказом?

– Увы, нет, – вздохнула она. – Я предоставила распоряжаться Рональду. Словом, если сама не позаботишься...

– Поэты, они друг про друга всегда ужасно горячатся, – сказал Рональд. – У них, видите ли, очень личное отношение к поэзии.

– О чем это он там у нас говорит? – сказала Цунами. – Ах, он про мистера Мэннеринга, вот он о чем. Нет, Рональд, мы не про мистера Мэннеринга разговариваем. Мистер Мэннеринг ушел, с ним дело прошлое. Мы перешли на другие темы.

Когда они поднялись уходить, Годфри почувствовал, что сзади его толкнули под руку. Обернувшись, он увидел перед собой Гая Лита, скрюченного над клюками; его кругленькое детское личико было снизу искоса обращено к нему.

– Сняли пенки с похорон? – спросил Гай.

– Как то есть? – сказал Годфри.

Гай кивнул на оттопыренный карман Годфри с пирожными.

– Угощение для Чармиан?

– Да, – сказал Годфри.

– А Чармиан как вообще себя чувствует?

Годфри успел немного оправиться.

– Она в отличной форме, – сказал он. – Очень печально, – добавил он, – видеть такое человеческое несчастье. Ужасно, должно быть, когда не можешь передвигаться на своих двоих.

Гай хохотнул. Он продвинулся поближе к Годфри и чуть не ткнулся носом в его жилет.

– Ничего, любезный друг, – сказал он, – я в свое время напередвигался. И был не в пример прытче прочих.

По пути домой Годфри выкинул пирожные из окна машины. Ну вот зачем человеку эти чертовы лакомства? – подумал он. Они человеку совершенно не нужны, ему почти что нипочем скупить всю сегодняшнюю лондонскую выпечку – чего другого, а денег хватает. Зачем же человек их пихает в карман? Нет, не понять.

– Я был на похоронах Лизы Брук, – сказал он Чармиан, оказавшись дома, – то есть, точнее говоря, не на похоронах, а на кремации.

Чармиан помнила Лизу Брук, и недаром.

– Боюсь, что ко мне лично, – сказала Чармиан, – Лиза бывала не слишком доброжелательна, но это она себя показывала не с лучшей стороны. Есть такие натуры, у которых благородство души проявляется лишь с близкими по духу, однако...

– Гай Лит тоже был там, – сказал Годфри. – Почти что конченный человек, на двух клюках.

– Ой, какая он был умница, – сказала Чармиан.

– Умница? – переспросил Годфри.

Глядя на физиономию Годфри, Чармиан по-старушечьи скрипуче хихикнула в нос.

– Я как раз совершенно решил в свое время кремироваться, – сказал Годфри. – Так опрятней всего. Кладбища, они загрязняют водопроводную воду. Самое лучшее – кремация.

– Ох, я так с тобой согласна, – сонно сказала Чармиан.

– Нет, ты со мной не можешь быть согласна, – сказал он. – Католикам не полагается кремироваться.

– Ну, я в том смысле, что ты вообще-то прав, дорогой Эрик.

– Я тебе не Эрик, – сказал Годфри. – И никак ты не можешь думать, что я вообще-то прав. Спроси у миссис Энтони, она тебе скажет, что кремация не для католиков.

Он притворил дверь и настоятельно позвал миссис Энтони. Та со вздохом явилась.

– Миссис Энтони, вы католичка или как? – спросил Годфри.

– Да, католичка. Только у меня там на огне стоит.

– Вы в кремацию веруете?

– Ну как, – сказала она. – Особенно-то не хочется, чтобы тебя вот так – раз-два – и запихнули в печь. Я как-то считаю, что это, в общем...

– Не важно, как вы это в общем считаете. Ваша церковь говорит вам прямо, что это не полагается. Церковь ваша не велит вам кремироваться, в чем все и дело.

– Да я же и говорю, мистер Колстон, чего тут приятного, ежели...

– Приятного, ежели... Да не в том речь, что вам ежели приятно. У вас выбора попросту нет, вы хоть это понимаете?

– Ну, я и всегда-то считала, что лучше похоронить по-хорошему, всегда мне, знаете...

– У вашей церкви такой порядок, – сказал он, – что вы кремироваться не имеете права. Вот несчастье с женщинами, своего же порядка не знаете!

– Понятно, мистер Колстон. Там у меня что-то на огне стоит.

– Я верую в кремацию, а вы нет... Чармиан, ты против кремации, слышишь?

– Да, Годфри, я против.

– И вы тоже, миссис Энтони.

– Слушаю, мистер Колстон.

– Это дело принципа, – сказал Годфри.

– А то как же, – сказала миссис Энтони и удалилась.

Годфри сделал себе виски с содовой покрепче. Он достал из комодика коробок спичек, свежее лезвие и принялся за работу, тщательно расщепляя надвое каждый тонкий древесный стерженек: в итоге спичек становилось два коробка. Время от времени, почти не отвлекаясь от работы, он со вкусом прихлебывал виски.

Глава четвертая

Родня Лизы Брук устроила поминальное чаепитие в кафе потому, что Лизин хампстедский кирпичный коттеджик остался жилищем миссис Петтигру, бывшей экономки Лизы. Кстати же выяснилось, что Лизино состояние почти целиком завещано было все той же миссис Петтигру, считавшейся среди родных черным ангелом в жизни Лизы. В этом своем предположении они были, как это часто бывает, странным образом правы, хотя породившие его подозрения все были неверны. Подозревая такое и сякое влияние миссис Петтигру на Лизу, они надеялись по возможности оспорить Лизино завещание, поскольку Лиза, составляя его, не пребывала в здравом уме и находилась, по-видимому, под сомнительным влиянием миссис Петтигру.

Само то, как оформлено завещание, доказывали они, свидетельствует о ненормальности Лизы в процессе его составления. Составлял завещание отнюдь не юрист. Это был всего лишь исписанный листок бумаги, заверителями выступали уборщица Лизы и дочь уборщицы. За год до смерти Лизы практически все ее состояние было завещано «моему мужу, если он переживет меня, или же моей экономке, Мэйбл Петтигру». Между тем, как заявляли родственники Лизы, ни о каком живом муже речи быть не могло. Старый Брук вообще давно скончался, да и развелась с ним Лиза еще во время той, Большой войны. Она явно была не в себе, доказывали родственники, раз упоминала о муже. Поэтому, настаивали они, данная бумажка законной силы не имеет. Но увы, их юристы не видели в ней ничего незаконного; единоличной наследницей явно оказывалась миссис Петтигру.

Цунами Джопабоком была в ярости.

– Рональд и Джанет, – говорила она, – являются, как ни крути, живыми наследниками. Мы будем бороться. Если бы Лиза было в здравом уме, никогда бы она не придумывала себе мужа. Наверняка миссис Петтигру подчинила Лизу своему влиянию.

– Ах, у Лизы всегда ведь какие-нибудь глупости были на уме, – отважился заметить Рональд Джопабоком.

– Ты, уж известно, любому делу помеха, – отрезала Цунами.

Поэтому-то и было сочтено разумным покамест не переступать порога Лизиной виллы «Гармония» – это во-первых, а во-вторых – пригласить миссис Петтигру на поминальное чаепитие.

Все это дама Летти объяснила мисс Тэйлор, которая всякого нагляделась за долгое время в услужении у Чармиан. Дама Летти как-то незаметно привыкла за последние месяцы выкладывать все мисс Тэйлор. Сверстницы Летти, те, что живо памятовали ее окружение, либо утратили память, либо оказались в закрытых богадельнях вдали от города; и так это было удобно, что мисс Тэйлор здесь, в Лондоне, что есть с кем все обсудить.

– Видите ли, Тэйлор, – говорила дама Летти, – они всегда недолюбливали миссис Петтигру. А между тем миссис Петтигру замечательная женщина. Я вот надеялась приставить ее к Чармиан. Но конечно, тут Лизино наследство, зачем ей работать. Ей, должно быть, за семьдесят, хотя она-то, конечно, говорит... Ну, говори не говори, а с Лизиными деньгами...

– Для Чармиан она никак не годится, – сказала мисс Тэйлор.

– Ох, подумавши, так, по-моему, Чармиан нужна твердая рука, если мы хотим оставить ее дома. Иначе придется отдавать ее в богадельню. Вы, Тэйлор, и представить не можете, как с ней мучается бедный Годфри. Что может, он, конечно, все делает. – Дама Летти понизила голос. – И знаете, Тэйлор, тут возникает проблема уборной. Нет возможности целиком свалить ее на миссис Энтони. Выходит так, что утром Годфри таскает горшки. Он не привык к этому, Тэйлор, он совершенно к этому не привык.

Выдался теплый сентябрьский денек, и мисс Тэйлор вынесли на террасу лечебницы Мод Лонг. Колени ее были укутаны одеялом.

– Бедняжка Чармиан, – сказала она. – Милая Чармиан. Вот так мы стареем, и все эти отправления почек и мочевого пузыря приобретают некую особую важность. Надеюсь, у нее хоть стульчак рядом стоит, а то знаете, как трудно взгромоздить на горшок дряхлые кости.

– Стульчак у нее есть, – сказала дама Летти. – Однако таким образом проблема решается лишь частично. Тут бы как раз замечательно помогла миссис Петтигру. Представляете, что она претерпела с бедной Лизой, когда ее хватил удар. Впрочем, о миссис Петтигру и речи нет ввиду Лизиного наследства. Со стороны Лизы просто смехотворно.

Мисс Тэйлор поникла головой.

– Это будет просто трагично, – сказала она, – если миссис Петтигру поступит к Колстонам. Чармиан эта женщина совершенно противопоказана. Не планируйте этого, пожалуйста, дама Летти. Вы ведь не знаете миссис Петтигру, как я знаю.

Дама Летти склонилась к мисс Тэйлор, и ее желто-карие глаза зажглись особым светом, будто взору ее предстала соблазнительная сцена.

– Вы, значит, полагаете, – жадно спросила она, – что было нечто такое, скажем – нездоровое, в отношениях между миссис Петтигру и Лизой Брук?

Мисс Тэйлор не стала притворяться, будто не знает, о чем речь.

– Не имею понятия, – сказала она, – как строились их взаимоотношения в прежние годы. Я знаю только одно – это и вам известно, дама Летти, – что в последние восемь или девять лет миссис Петтигру очень жестко обходилась с миссис Брук. И для Чармиан она не подходит.

– Именно ввиду этой ее жесткости, – сказала Летти, – я и хотела приставить ее к Чармиан. Чармиан нужно жесткое обхождение. Для ее же блага. Впрочем, это все пустой разговор – миссис Петтигру место не требуется. Как я понимаю, Лиза ей оставила практически все. А Лиза была, как вы знаете, очень состоятельная женщина, и...

– Отнюдь не поручусь, что миссис Петтигру в самом деле станет наследницей, – стояла на своем мисс Тэйлор.

– Ну нет, Тэйлор, – сказала дама Летти, – боюсь, что Лизиной родне надеяться не на что. Сомневаюсь даже, что им посоветуют дойти до суда. О чем судиться? Лиза до самого дня кончины была в полном рассудке. Миссис Петтигру, это верно, имела на Лизу нежелательное влияние, но Лиза до конца оставалась в здравом уме.

– Миссис Петтигру действительно крепко держала ее в руках.

– Я не сказала бы «держала в руках», лучше сказать «имела влияние». Раз уж Лиза была дурой, что...

– Вот именно, дама Летти. А мистера Лита, случаем, не было на похоронах?

– О, Гай Лит, он был. По-моему, вряд ли он долго протянет. Ревматический полиартрит с осложнениями. – Тут дама Летти вспомнила, что у мисс Тэйлор, кроме всего прочего, тоже был ревматический полиартрит. Ну и что же, подумала она, надо ей считаться с фактами. – Крайне запущенная болезнь, – добавила дама Летти. – Он еле-еле передвигался на двух клюках.

– Это как на войне, – заметила мисс Тэйлор.

– То есть?

– Когда тебе за семьдесят, это как на войне. Друзья все сгинули или гибнут, и ты, словно на поле боя, пока живой – среди мертвых и умирающих.

Мысли у нее мешаются и принимают болезненный оттенок, подумала дама Летти.

– Или среди замученных военными переживаниями, – сказала мисс Тэйлор.

Дама Летти нервничала: ей хотелось кое о чем посоветоваться с мисс Тэйлор.

– Ах, оставьте, Тэйлор, – сказала она. – Вы буквально, как Чармиан.

– Да, должно быть, – сказала мисс Тэйлор, – я переняла у нее массу навыков мышления и речи.

– Тэйлор, – сказала Летти, – я хотела с вами посоветоваться. – Она взглянула на собеседницу: насколько та слушает. – Четыре месяца назад, – сказала она, – мне начал звонить один аноним. И с тех пор все время звонит. Однажды, когда я гостила у Годфри, этот тип – он, должно быть, за мной проследил – передал мне через Годфри то же самое.

– А что он передал? – спросила мисс Тэйлор.

Дама Летти склонилась к уху Тэйлор и шепотом сообщила ей, что именно.

– С полицией вы связались?

– Да уж конечно, мы связались с полицией. Толку от них никакого, Годфри с ними имел беседу. Никакого толку. Они, кажется, полагают, что это все наши выдумки.

– Может, стоило бы переговорить с главным инспектором Мортимером – помните, он так относился к Чармиан?

– Зачем бы это я стала консультироваться с Мортимером? Мортимер вышел на пенсию, ему чуть ли не семьдесят. Вы-то не замечаете, а время идет. Вы живете в прошлом, Тэйлор.

– Просто я подумала, – сказала мисс Тэйлор, – что инспектор Мортимер, может статься, повел бы дело без ненужной огласки. Он, пожалуй, как-нибудь и пригодился бы. Мне он всегда казался необыкновенно...

– Какой там еще Мортимер. Нам нужен молодой, деятельный сыщик. Опасный сумасшедший позволяет себе бог знает что. Я, по-видимому, не первая и не последняя из тех, кто под угрозой.

– Я бы на вашем месте, дама Летти, не стала подходить к телефону.

– Тэйлор, милая, нельзя же все время жить с отключенным телефоном. Одна моя благотворительность – я ведь, знаете, Тэйлор, пока что не покладаю рук. Телефон обязательно нужен. Но все же, признаюсь, трудновато. Представьте сами, каково каждый раз подходить к телефону. Почем знать, вдруг снова услышишь это безобразие. С ума сойти.

– Помните, что вас ждет смерть, – проговорила мисс Тэйлор.

– Тише, – шикнула дама Летти, осторожно глянув через плечо.

– Дама Летти, а вы не могли бы просто не обращать на это внимания?

– Нет, не могу. Я пробовала, но это меня почему-то глубоко затрагивает. Цепкая, что ли, фраза.

– Может, так и надо, – сказала мисс Тэйлор.

– Как то есть?

– Ну, может быть, и надо помнить, что нас ждет смерть.

Опять у нее мысли мешаются, подумала Летти.

– Тэйлор, – сказала она, – я сама знаю, что мне надо и чего не надо помнить. Я, собственно, надеялась, что вы измыслите какой-нибудь способ засечь преступника, ибо мне, похоже, придется взять это дело в свои руки. Вы случайно не разбираетесь в системе телефонной связи? Можно ли проследить звонки из телефонов-автоматов?

– В преклонном возрасте, – сказала мисс Тэйлор, – действительно трудновато привыкать к мысли, что нас ждет смерть. Лучше усвоить эту мысль с юных лет. Я подумаю, дама Летти, нет ли надежного способа выследить этого человека. Когда-то я неплохо разбиралась в телефонной системе, и я попробую припомнить, что знала.

– Мне нужно идти. – Дама Летти поднялась и спросила на прощанье: – Полагаю, Тэйлор, что вы здесь всем довольны?

– У нас в палате новая старшая сестра, – сказала мисс Тэйлор. – И не такая обходительная, как прежняя. Лично у меня жалоб нет, но кое-кого из нас это несколько взбудоражило, начались нелады с воображением.

Летти окинула взглядом солнечную веранду лечебницы Мод Лонг, где рядком, в шезлонгах, возлежали старухи.

– Счастливицы, – сказала дама Летти с некоторым вздохом.

– Да, разумеется, – согласилась мисс Тэйлор. – И все же они расстроены и перепуганы.

– Чем перепуганы?

– Боятся нашей старшей сестры, – сказала мисс Тэйлор.

– А что такое?

– Да ничего такого, – сказала мисс Тэйлор, – просто они ее пугают своей старостью.

– Ее пугают? Вы, кажется, сказали, что, наоборот, пациентки ее боятся.

– Это, по сути дела, одно и то же, – сказала мисс Тэйлор.

Мешаются, мешаются мысли, подумала Летти и сказала:

– В балканских странах крестьяне летом выставляют своих стариков из дому, чтобы те нищенством стяжали себе пропитание на зиму.

– В самом деле? – сказала мисс Тэйлор. – Какой действительно любопытный обычай.

Прощальное рукопожатие дамы Летти мучительным нытьем отдалось в ее ревматических суставах.

– Надеюсь, – сказала мисс Тэйлор, – что вы оставите расчеты на миссис Петтигру.

Дама Летти подумала: она ревнует к Чармиан всякого, кто будет за ней ухаживать.

Может, и так, подумала мисс Тэйлор, читая в глазах дамы Летти.

И, как обычно после ее ухода, она обдумывала разговор с нею и начинала понимать все яснее и яснее, почему Летти так часто ее навещает и почему ей это вроде бы даже и приятно, хотя в словах и поведении она не особенно стеснялась. Вражда у них повелась с давних пор – с любовной истории 1907 года, и дама Летти уж и позабыла, в чем было дело – нарочно позабыла, и таким образом сохранила в уме туманную, приятную вражду к Джин Тэйлор – без всякого смягчающего объяснения. Между тем, мисс Тейлор до самых недавних пор помнила во всех подробностях свою любовную связь, и как потом дама Летти с ним обручилась, и как это кончилось ничем. Однако же с недавних пор, подумала мисс Тэйлор, чувства у меня те же, что у нее. Вражда заразительна. Мисс Тэйлор прикрыла глаза и сложила руки на пледе, прикрывавшем ее колени. Скоро придут сестры – разбирать бабунь по постелям. А пока что, томно-сонливо подумала она, приятны мне посещения дамы Летти. Я жду их, хоть и обхожусь с нею довольно-таки сурово. Может, потому, что мне теперь и терять почти что нечего. А может, и не оттого, а потому, что в этих с нею разговорах есть что-то радостное. Я бы, может быть, вообще очерствела, не будь старой толстухи Летти. А заодно-то хорошо бы ее использовать в этом казусе со старшей сестрой, хотя вряд ли что получится.

* * *

– Бабуня Тэйлор – Близнецы. «Нынешний званый вечер подарит вам все желанные развлечения. Отличный день для деловых начинаний», – зачитала бабуня Валвона второй раз за день.

– Вот-вот, – сказала мисс Тэйлор.

Терапевтическое отделение лечебницы Мод Лонг было разложено по постелям и дожидалось ужина.

– Все как есть почти в точности, – сказала мисс Валвона. – Стоит вам, бабуня Тэйлор, только справиться с гороскопом – и сразу узнаете, будут ли у вас нынче посетители. Или эта ваша дама, или тот джентльмен: звезды всегда предскажут.

Бабуня Тротски приподняла иссохшую головенку, с лицом низколобым и курносым, и что-то сказала. За последние недели она сильно сдала, и расслышать ее стало невозможно. Мисс Тэйлор разгадывала ее слова быстрее всех в палате, но мисс Барнакл еще быстрее изобретала их.

Бабуня Тротски повторила то же самое, то есть — неизвестно что.

– Хорошо, бабуня, – отозвалась мисс Тэйлор.

– Что она сказала? – полюбопытствовала бабуня Валвона.

– Я не вполне разобрала, – сказала мисс Тэйлор.

Миссис Ривз-Дункан, которая, если верить ей, некогда была владелицей бунгало, обратилась к мисс Валвоне:

– Вы обратили внимание, что в только что прочтенном нам гороскопе речь идет о званом вечере, а посетительница явилась к бабуне Тейлор в три часа пятнадцать минут пополудни?

Бабуня Тротски опять подняла свою несуразную коническую головенку и заговорила, усиленно кивая в подтверждение своих слов этим жутковато-изумительным черепным изваянием. Тут уж взялась толковать бабуня Барнакл:

– Она говорит – плевать на званый вечер. Какая, говорит, разница, что там предсказывают звезды, когда тут эта гадина сестра только и дожидается зимы, чтобы уморить всю палату пневмонией. Вы, говорит, гадайте по звездам, может, отгадаете, кого положат на наши койки. Вот что она говорит, – а, бабуня Тротски?

Бабуня Тротски, снова подняв голову, мучительно силилась что-то выговорить, но потом изнеможденно откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Это самое она и сказала, – утвердила бабуня Барнакл. – И что верно, то верно. Вот придет зима, и некоторые особливо беспокойные у нее, голубушки, недолго протянут.

Негромкий ропоток прокатился по рядам постелей. Он стих с появлением сестры и возобновился, когда она вышла из палаты.

Зоркие глаза мисс Валвоны глядели сквозь очки в прошлое – этой осенью такое бывало часто, – и она видела воскресный день, отворенную дверь кафе, дивные сорта мороженого, которые готовил ее отец, и слышала чудесный гул фисгармонии, от сумерек и до закрытия.

– О, наш маленький зал, и пломбиры, и снежнянки, которые у нас продавались, – проговорила она, – и отец за фисгармонией. Снежнянки торчком в вазочках, такие твердые, продукция высший сорт. Посетители все говорили мне: «Как жизнь, Дорин», даже если заходили с девушками после кино. А отец садился за клавиши и играл первый класс. Он ее, фисгармонию, купил за пятьдесят фунтов, а по тем временам, между прочим, это были изрядные деньги.

Бабуня Дункан обратилась к мисс Тэйлор:

– А вы хоть попросили эту вашу даму как-то за нас похлопотать?

– Не то чтобы попросила, – сказала мисс Тэйлор, – но упомянула, что нынче у нас все не так благополучно, как было прежде.

– Ну сделать-то она что-нибудь сделает? – настаивала бабуня Барнакл.

– Она ведь сама не член больничного комитета, – пояснила мисс Тэйлор. – У нее приятельница в комитете. Тут надо не спеша. Я, знаете, не могу на нее давить: что ей стоит взять и просто отказаться? В общем, пока чего, нам, знаете, лучше спокойно потерпеть.

Сестра прошла обратно мимо бабунь, угрюмых и притихших; только бабуня Тротски, уснувшая с открытым ртом, издавала стоны, сопенье и храп.

Да, подумала мисс Тэйлор, молоденькие сестры тоже очень помрачнели с тех пор, как попали под начало сестры Бестед. У бабуни Барнакл она, конечно, мигом стала именоваться сестрой Бесстыдь. Может статься, именно ее фамилия, в дополнение к возрасту – сестре Бестед было пятьдесят с лишком, – возбудила немедленную враждебность бабуни Барнакл.

– Когда им за пятьдесят, они все становятся чисто надзирательницы из работного дома. Нет, ежели сестре в больнице за пятьдесят, ей никакого доверия. Им и невдомек, что теперь, после войны, кое-что законным порядком положено совсем иначе.

Эти соображения, в свою очередь, подействовали на других обитательниц палаты. Но почва для недовольства была подготовлена неделю назад, когда стало известно, что уходит еще молодая старшая сестра.

– Новости, вы слышали? Настоящие перемены. Что там по звездам видать, а, бабуня Валвона?

И когда однажды утром заступила сестра Бестед – жилистая и пожилая, в очках и с раздражающе дергающейся щекой, бабуня Барнакл, едва глянув на нее, объявила, что дело яснее ясного.

– Ну хоть сейчас в работный дом. Вот увидите, что будет. От кого лишние хлопоты или кто вроде меня – ничего не попишешь, Брайтова болезнь – не может удержаться, все не жилицы. Зимой пневмония, куда от нее денешься, – вот она себя и покажет.

– А что, вы думаете, она сделает, бабуня Барнакл?

– Сделает? Да ничего она делать не станет. Вот и все тут. Погодите-ка до зимы, вы будете лежать пластом, а ей хоть бы хны. Тем более ежели у вас нет родственничков или тому подобное, чтобы поднять шум.

– Другие-то сестры пока что ведь ничего, бабуня.

– Погодите, с ними тоже дождетесь.

И дождались. Ничего особенного: просто сестры трепетали перед новым начальством. Они подтянулись, стали исполнительней, однако бабуни взирали на это с недобрыми мыслями и убийственными подозрениями. Когда заступала ночная смена, напряжение спадало, и поэтому с вечера до утра вся палата кричала и стонала. Бабуни вскрикивали во сне и со сна, в тревоге пробужденья. Они опасливо принимали успокоительное и наутро спрашивали одна другую: «Я как, спокойно спала?» – не зная толком, кто кричал, сама ли она или соседка.

– И все это записывают куда надо, – твердила бабуня Барнакл. – Что с кем ночью делается, все как есть записывают, а утром сестра Бесстыдь берет и читает. Может, кому непонятно, как оно зимой обернется?

Поначалу мисс Тэйлор пропускала эти разговоры мимо ушей. Что правда, то правда: новая сестра была дерганая и строгая, на шестом десятке и вдобавок перепуганная. Но все утрясется, думала мисс Тэйлор, когда с обеих сторон приобвыкнутся. Она жалела сестру Бестед – ужасный возраст! Тридцать лет назад, думала мисс Тэйлор, мне перевалило за пятьдесят, и я начала стареть. Какое это нервозное занятие – старение, насколько старость легче! В те дни она почти что готова была оставить Колстонов и поселиться с братом в Ковентри: тогда имелась такая возможность. Ее ужасно тянуло прочь от них; за двадцать пять лет постоянного общения с Чармиан она совершенно преобразилась. После пятидесяти и вправду казалось нелепо оставаться в услужении у Чармиан – ни в привычках, ни во вкусах она не сходилась с теми горничными, каких встречала в путешествиях, а по интеллекту была выше их на голову. Первые два года своего шестого десятка она прожила как на иголках, не зная, то ли ей уехать в Ковентри и стать домохозяйкой при своем овдовевшем брате, то ли по-прежнему каждое утро будить Чармиан и молча наблюдать измены Годфри. Все эти два года пребывания в нерешительности она прямо-таки изводила Чармиан: всякий месяц угрожала уходом, укладывала платья Чармиан так, что они появлялись обратно на свет божий безобразно измятыми, уходила, когда вздумается, на художественные выставки, и Чармиан впустую вызванивала ее.

– С вами сейчас гораздо труднее, – говорила ей Чармиан, – чем было во время вашего климакса.

Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.

– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?

– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится.

Не хватало телефонных звонков среди ночи:

– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.

Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:

– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.

Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.

К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела и слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.

Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.

Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.

Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.

– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.

– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?

Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.

Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.

– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.

Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.

– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?

– Это мясо, любезная моя... – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу... Мой поверенный...

Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если б не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или «Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице». Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:

– Старая гадина... грязная старая гадина... жрут... кряхтят и базарят... Я тут верчусь с восьми утра... верчусь и верчусь как проклятая... Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных...

Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки...

– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может...» Замечательное предсказание.

О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.

Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:

– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.

– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.

– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?

– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.

– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.

Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:

– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония...

Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.

Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»

Он послушно подошел к ней.

Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.

– Отошла, или как?

– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.

– А кто виноват... знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.

– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.

Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.

Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:

– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.

– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.

– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.

Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.

– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.

– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.

– Куда бы это? – спросила санитарка.

Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.

Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:

– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление. Ночь-то как прошла? Поди, беспокойно?

Тут уж бабуня Барнакл, которая и правда провела ночь хуже некуда, совсем разнервничалась.

Бабуня Тротски между тем поправилась настолько, что ширмы убрали, и сейчас она забормотала во всеуслышание, разбрызгивая слюни. Самый вид бабуни Тротски, самый звук ее попыток что-то такое сказать вконец вывели из себя бабуню Барнакл. Она глянула в лицо врачу.

– Эх, доктор, чувствую-то я себя не слишком, – сказала она. – И совсем уж мне плохо становится, когда ежели при этой гадине сестре. Чего и не хочешь, может случиться.

– Ну ладно, ладно, она тоже, бедняга, перетрудилась, – чуть не пропел он. – Все мы вам помогаем, как умеем. И вам тоже, бабуня, стараемся помочь.

Когда они ушли, бабуня Барнакл шепнула мисс Тэйлор:

– Миленькая, вид у меня не очень?

– Да нет, бабуня, вы прекрасно выглядите. – Вообще-то лицо бабуни было все в багровых пятнах.

– Слышали, чего мне доктор сказал насчет кровяного давления? Это он, что ли, врет, чтобы я не устраивала лишнего шума?

– Может, и не врет.

– Ей-богу, бабуня Тэйлор, вот возьму да плюну на все напоследок, только меня здесь и видели...

– По-моему, не надо, – сказала мисс Тэйлор.

– Миленькая, а они могут меня в сумасшедшие зачислить?

– Право, не знаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Поговорю-ка я со священником.

– Сами знаете, что он вам скажет, – сказала мисс Тэйлор.

– Скажет, ясное дело, положиться на святых заступников.

– Примерно так.

– Ох, и трудная у нас религия, бабуня Тэйлор. Только что мать у меня была католичка, а то бы я ни за что в жизни...

– Я знаю одну женщину... – чуть-чуть заторопилась мисс Тэйлор, – одну женщину, у которой знакомая в нашем больничном комитете. Это все, конечно, дело времени, однако посмотрим, может, они похлопочут, чтобы сестру Бестед куда-нибудь перевели.

– Благослови вас боже, бабуня Тэйлор.

– Обещать я ничего не могу. Но я попробую. Это надо очень тактично.

– Вы слышали? – призвала в свидетели всю палату бабуня Барнакл. – Слышали, что собирается сделать бабуня Тэйлор?

Мисс Тэйлор не очень расстроила первая проба с дамой Летти. Для начала не так уж и плохо. И на даму Летти она еще поднажмет, а может быть, что-то удастся через Алека Уорнера. Хорошо бы он сам поговорил с Цунами Джопабоком, которая состоит в больничном комитете. Если бы еще как-нибудь обошлось без ущерба для служебной репутации этой злосчастной сестры Бестед.

* * *

– Так эта ваша дама напрямую ничего не обещала? – спросила бабуня Барнакл.

– Нет, пока нет.

– Ну хоть до зимы-то она управится?

– Надеюсь.

– Вы рассказали, как эта стерва орала на бабуню Дункан?

– Мы в частности не входили.

– Надо было рассказать. Что это вы словно и не совсем за нас, бабуня Тэйлор. А я вроде личность ее помню.

– Чью личность?

– Да этой дамы.

Трудность-то в том, размышляла мисс Тэйлор, что вся эта история не такая уж важная. Иногда ей хотелось сказать бабуням: «Ну и что, если вы недаром опасаетесь? Если мы действительно умрем этой зимой, ну и что?» Иногда она им даже и говорила: «Некоторые, должно быть, так и так умрут этой зимой. Это весьма вероятно». На что бабуня Валвона отвечала: «Я в любое время готова предстать перед своим Создателем». А бабуня Барнакл упрямо добавляла: «Только не раньше времени».

– Вам надо воздействовать на вашу знакомую, бабуня Тэйлор, – сказала бабуня Дункан, которая больше всех раздражала сестру Бестед. У бабуни Дункан был рак. Мисс Тэйлор часто подумывала: может быть, сестру рак и пугает?

– Вроде я этой дамы личность помню, – настаивала бабуня Барнакл. – Может, она ближе к вечеру бывала возле цирка Холборна?

– Не думаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Может, она у меня газеты покупала, – сказала бабуня Барнакл.

– По-моему, она газеты получает на дом.

– А работать она нигде не работала, дама эта?

– Ну как, на службу не ходила. Но состояла в разных комитетах и тому подобное.

Бабуня Барнакл мысленно оглядывала лицо дамы Летти.

– Это значит, она благотворительностью занималась?

– В этом роде, – сказала мисс Тэйлор. – Что-то в этом роде.

Бабуня Барнакл подозрительно поглядела на нее, но мисс Тэйлор не поддалась и не сказала, что дама Летти была постоянной посетительницей тюрьмы Холлоуэй со своих тридцати лет до недавних пор, пока ей не стало из-за ожирения и одышки невмоготу подниматься по лестницам.

– С дамой Летти я еще переговорю, – пообещала она.

У начальства был выходной, и сестра внесла первый поднос с ужином, слегка посвистывая.

Бабуня Барнакл заметила нарочно громко:

Коль каркает курица, а женщина свищет — Ни бог, ни муж в них толку не сыщет.

Сестра перестала свистеть, смерила взглядом бабуню Барнакл, брякнула поднос на столик и пошла за другим.

Бабуня Тротски попыталась приподнять голову и что-то сказать:

– Чего вы хотите, бабуня?

– Она говорит, – перевела мисс Тэйлор, – что не нужно обижать сестер только потому...

– Сестер обижать! А что они с нами сделают, когда зима...

Мисс Тэйлор взмолилась о ниспослании душевного покоя. Да что же у них одна зима в голове! Сочиняли бы снова свои еженедельные завещания!..

Этой ночью в мозгу у бабуни Тротски лопнул крохотный кровеносный сосудик, и она умерла, а дух ее возвратился к Господу, дарователю оного.

Глава пятая

Миссис Энтони чутьем знала, что миссис Петтигру – добрая женщина. Чутье обманывало миссис Энтони. Но когда миссис Петтигру поступила к Колтонам ухаживать за Чармиан, первые недели она подолгу сиживала на кухне и рассказывала миссис Энтони о своих горестях.

– Вы закурите, – сказала миссис Энтони, разливая крепкий чай и указывая локтем на пачку на столике. – Бывает и хуже.

Миссис Петтигру сказала:

– Не знаю уж, куда хуже. Тридцать лет жизни я положила на Лизу Брук. Все знали, что деньги ее причитаются мне. А потом откуда ни возьмись объявился этот. Гай Лит. Ни в каком браке они не состояли. Не настоящий это был брак.

Она пододвинула к себе чашку чаю и, склонившись к уху миссис Энтони, поведала ей, как жестоко и по какой давней причине Гай Лит обманул Лизу Брук и не смог вступить с нею в супружеские отношения.

Миссис Энтони основательно отхлебнула чаю из чашки, которую держала обеими руками и в которую выдохнула так, что душистый пар уютным теплом обволок ее нос.

– Ну и все же, – сказала она, – муж есть муж. Раз законный.

– Лиза его никогда открыто не признавала мужем, – сказала миссис Петтигру. – Пока она не умерла, никто и не знал, что она замужем, вот же свинюшка паршивая.

– А вроде вы говорили, что она ничего, – удивилась миссис Энтони.

– Я про Гая Лита, – сказала миссис Петтигру. – Это он паршивая свинюшка.

– Ах, вон что. Ну, миленькая, суд еще свое слово скажет, когда время придет. Вы сигарету-то берите.

– Я с вами прямо курякой стану, миссис Энтони. Спасибо, я возьму, а вот вам не мешает курить поменьше, поберегли бы здоровье.

– С двадцати пяти лет по двадцать штук в день курю, а вчера перевалило за семьдесят, – сказала миссис Энтони.

– Как за семьдесят! Господи, да куда же...

– Семьдесят лет мне вчера исполнилось.

– Ах, семьдесят лет. Ну, так вам самое время на отдых. А то с этими... – миссис Петтигру кивнула на кухонную дверь, имея в виду Колстонов, пребывающих где-то за нею.

– Да нет, у них неплохо, – сказала миссис Энтони. – Сам-то он прижимистый, а она хорошая, она-то мне нравится.

– Прижимистый по части денег? – спросила миссис Петтигру.

– То есть не дай бог, – сказала миссис Энтони, повращав глазами и обратив взгляд на собеседницу для пущего понимания.

Миссис Петтигру поправила волосы, густые, крашенные в черный цвет и отлично подстриженные, как ее научила Лиза.

– Вот сколько бы лет вы мне дали, миссис Энтони? – спросила она.

Миссис Энтони, не поднимаясь со стула, откинулась назад, чтобы лучше разглядеть миссис Петтигру. Она взглянула на ее черные замшевые туфли, на ее гладкие ноги – ни одной вздувшейся вены, – на плотные бедра и подобранный бюст. Затем миссис Энтони склонила голову набок, чтобы окинуть взглядом, под углом в пятнадцать градусов, лицо миссис Петтигру. От носа к углам губ пролегли складочки, ротик был накрашен вишневой помадой. Двойной подбородок только-только наметился. Лоб пересекали две морщины. Глаза темные и ясные, нос твердый и приплюснутый.

– Ну что ж, – сказала миссис Энтони, скрестив руки, – я бы дала вам года шестьдесят четыре.

Голосок миссис Петтигру удивительно не вязался с ее яркой внешностью. Он прожурчал еще нежнее обычного, когда она сказала миссис Энтони:

– Прибавьте пять лет.

– Шестьдесят девять, значит. Столько вам никак не дашь, – сказала миссис Энтони. – Ну, у вас-то времени, конечно, хватало следить за собой, и потратиться тоже могли – на пудру, то да се. Вам бы служить, что ли, где.

На самом-то деле миссис Петтигру было семьдесят три, но, накрасившись, она выглядела куда моложе своего возраста.

Между тем она провела рукой по лбу и медленно покачала головой. Ее тревожили денежные дела – в суде все, вероятно, затянется бог весть как. И родня Лизы в свою очередь предъявила свои права.

Миссис Энтони стала мыть чайную посуду.

– А Уорнер-то старик там еще, с нею? – спросила она. – Или ушел?

– Н-да, – подтвердила миссис Петтигру. – Он там.

– Вот и хорошо, можно об ней покамест не волноваться, – сказала миссис Энтони.

– Между прочим, – заметила миссис Петтигру, – в бытность мою у Лизы Брук меня обычно вызывали привечать гостей. И ни перед кем меня не стеснялись.

Миссис Энтони принялась чистить картошку, что-то напевая.

– Пойду туда, – сказала миссис Петтигру, поднимаясь и одергивая свою ровную юбку. – Мало ли что ей там нравится или не нравится, я уж хоть за ней-то пригляжу, затем все-таки наняли.

* * *

Войдя в гостиную, миссис Петтигру сказала:

– О, миссис Колстон, а я подумала, может, вы утомились.

– Соберите, пожалуйста, со стола, – сказала Чармиан.

Миссис Петтигру собирать со стола не стала, она позвонила миссис Энтони и ставила на поднос блюдечко за блюдечком, чувствуя, что гость Чармиан ее оглядывает. Чармиан сказала миссис Петтигру:

– Спасибо, Тэйлор.

Миссис Петтигру не раз видывала Алека Уорнера у Лизы Брук. Он улыбнулся ей и кивнул головой. Она присела и вынула сигарету из своей замшевой сумочки. Алек поднес ей огонь. Миссис Энтони, прогромыхав посудой, удалилась на кухню вместе с подносом.

– Так вы говорили... – сказала Чармиан своему гостю.

– Ах да. – Он повернул седую голову и серое лицо к миссис Петтигру. – Я тут объяснял, как у нас образовалась демократия на Британских островах. Очень скучаете по миссис Брук?

– Да, чрезвычайно, – сказала Мейбл Петтигру, выпустив длинную струю дыма. Она приняла светский вид. – Пожалуйста, дальше про демократию, – сказала она.

– Когда я поехала в Россию, – сказала Чармиан, – царица выслала мне эскорт...

– Ну, погодите, пожалуйста, минуточку, миссис Колстон, пока мистер Алек Уорнер расскажет нам про демократию.

Чармиан странно поглядела на нее, потом сказала:

– Да, Эрик, в самом деле, насчет демократии.

– Не Эрик – Алек, – сказала миссис Петтигру.

Алек Уорнер успокоительно повел перед собой своей старческой твердой рукой.

– Демократия поистине восторжествовала на Британских островах, а именно в Шотландии, при посредстве мочевого пузыря королевы Виктории, – сказал он. – Как вы знаете, в принципе демократия и так существовала, но в жизнь она воплотилась из-за маленького недомогания королевы.

Мейбл Петтигру рассмеялась, закинув голову. Чармиан глядела отуманенным взором. Алек Уорнер медленно продолжал, как бы отмеряя голосом время разговора. Глаза у него были очень внимательные.

– У королевы Виктории было, видите ли, немного неладно с мочевым пузырем. И когда она на склоне лет ездила в Балморал, велено было к некоторым коттеджикам пристроить уборные, поскольку раньше их там не имелось. Таким образом, королева могла поутру безбоязненно проехаться по окрестностям; время от времени она вылезала из кареты – якобы затем, чтобы посетить скромные жилища подданных во всей их простоте. Мало-помалу разнеслась молва о том, что королева Виктория невероятно демократична. Все это, конечно, из-за ее легкого недомогания. Но тут все стали подражать королеве Виктории, идея расползлась, и вот теперь, как видите, у нас воцарилась такая демократия, что дальше некуда.

Миссис Петтигру закатилась долгим смехом. Алек Уорнер остановил как бы орнитологический взгляд на Чармиан, которая обирала плед у колен, дожидаясь своей очереди рассказывать.

– Когда я поехала в Россию, – сказала Чармиан, по-детски подняв к нему глаза, – царица выслала эскорт мне навстречу к самой границе, а обратно эскорта не было. Это в чисто русском духе – принимать решения и затем утомляться от собственной решимости. Крестьяне-мужики всю зиму лежат на печи. И всю, помнится, дорогу в Россию мои спутники то и дело раскрывали свои чемоданы и перебирали вещи. Была весна, и...

Миссис Петтигру подмигнула Алеку Уорнеру. Чармиан осеклась и улыбнулась ему.

– Джин Тэйлор вы давно видели? – спросила она.

– Да недели две назад. Я тут съездил в Фолкстон на предмет моих изысканий. На будущей неделе схожу навещу.

– А Летти ее регулярно посещает. Она говорит, Джин всем довольна и все у нее замечательно.

– Летти, она... – Он хотел сказать, что Летти – набитая дура, потом припомнил, что здесь сидит миссис Петтигру. – Ну, вы понимаете, какое мне в общем-то дело до Летти, – сказал он и вяло отмахнулся рукой, словно перебрасывая тему разговора на колени к Чармиан. Чармиан поглядела на свои колени и продолжала:

– Вам бы понять про Летти немного раньше. Вам бы...

Он поднялся, пора уходить, а то в памяти Чармиан, того и гляди, вспыхнет прошлое, какой-нибудь неведомый год. С нее станется отыскать в памяти какие-нибудь события года, положим, 1907-го, и поднести их к глазам, точно книгу. Время, когда он любил Джин Тэйлор, горничную Пайперов еще до замужества Чармиан, – это время было для Чармиан едва ли не вчерашним днем. Ее писательское сознание по инерции придавало разрозненным событиям некую целостность, для него неприемлемую, способом, для него бесчестным. Когда-то он был влюблен в Джин Тэйлор, а потом решил все-таки прислушаться к советам, раздававшимся со всех сторон. Так и случилось, что он обручился с Летти. Получше узнав Летти, он обручение расторгнул. Так обстояло дело в 1907 году. С 1912 года он мог уже расценивать факты беспристрастно. Зато Чармиан, душенька, раздула их до чрезвычайности: они превратились у нее в драматическую подоплеку всей его жизни. Ему это было любопытно в той степени, в какой характеризовало Чармиан, но отнюдь не по своей линии. И все же нынче он был бы не прочь посидеть-помедлить и послушать в свои семьдесят восемь лет, как Чармиан припоминает молодость. Однако его смущало присутствие миссис Петтигру. И появилась она крайне некстати, и не мог он, как Чармиан, разговаривать дальше будто ни в чем не бывало. Он посмотрел на миссис Петтигру, когда та подавала ему пальто в передней, и подумал: «Какая неприятная женщина!», а вслед за этим: «Ну, какая интересная женщина!», и это как-то связалось с ее бытностью у Лизы, где он наблюдал ее с перерывами добрых двадцать шесть лет. Он думал о миссис Петтигру всю дорогу домой, аллеями двух парков, хотя собирался-то думать о Чармиан. И еще размышлял о себе, несколько изумленно, поскольку ему было под восемьдесят, а миссис Петтигру вряд ли меньше шестидесяти пяти. «О, – сказал он сам себе, – о, это незваная эротика, яко тать в нощи восхитившая мое церковное призвание!» Только что церковного призвания у него не было – так просто, для разговору с самим собой.

Он вернулся в свои апартаменты, – которые, официально обозначенные как «Комнаты для джентльменов», он всегда отказывался называть квартирой, – близ Сент-Джеймс-стрит. Повесив пальто, положив, куда следует, шляпу и перчатки, он постоял у высокого фонарного окна, глядя словно бы на пышный проспект, а на самом деле из окошка видна была лишь боковая улочка с задним выходом из клуба. Он понаблюдал за клубным швейцаром. Швейцар его пансиона шел той же узенькой улочкой, не отрывая глаз от последней страницы вечерней газеты. И, глядя на него, старый социолог, доктор Уорнер, внутренним взором созерцал Старость, которая стала объектом его изучения с тех пор, как ему исполнилось семьдесят. Примерно десять лет изысканий впитали картотеки и папки, укрытые в двух дубовых шкафах по обеим сторонам окна. Научный подход его был уникален: вряд ли кто из геронтологов проявил такую изобретательность или имел подобные возможности вести исследование в этом, им самим проложенном направлении. На одном месте он не сидел; широко использовал агентуру; и труд его, как он надеялся, имеет – или возымеет – немалую ценность.

На его просторном столе не было ни бумажки; он достал из ящика толстенную тетрадь в переплете и сел писать.

Вскоре он поднялся за двумя каталожными ящиками, которые все время требовались ему при домашней работе. Один из них содержал карточки на тех его друзей и знакомых, кому перевалило за семьдесят, а в карточках были подробности их личных с ним отношений или, если знакомства случайные, запись обстоятельств знакомства. Были там и подразделы: например, психиатрическая лечебница Сент-Обри в Фолкстоне, где он вот уже десять лет навещал некоторых пациентов ради официально не освященных изысканий.

Большая часть информации в этой первой картотеке была лишь пособием памяти; то есть, хотя его-то память функционировала пока что неплохо, однако не мешало застраховаться от ее утраты: он предвидел день, когда вытащит карточку, прочтет фамилию – и не вспомнит, например: «Колстон, Чармиан, – какая такая Чармиан Колстон? Да, Чармиан Колстон... Фамилия вроде бы знакомая, только вот что-то не припомню, кто она...» На этот-то случай на карточке и было написано: «Урожд. Пайпер. Познаком. 1907. См. ЕБС, с...». «ЕБС» означало Ежегодный биографический словарь. Номер страницы был записан карандашом и менялся раз в четыре года, когда он приобретал новый Ежегодный биографический словарь. Большей частью эти карточки были заполнены с обеих сторон его бисерным почерком. Все они, согласно его указаниям, должны быть истреблены после его смерти. В левом верхнем углу каждой карточки был записан красными чернилами отсылочный номер. Таким образом они связывались со второй картотекой, где властвовали псевдонимы, изобретенные доктором Уорнером для каждой и каждого. (Так, например, Чармиан носила в этой второй картотеке имя «Глэдис».) Карточки второй картотеки все были рабочие, потому что эти ключи открывали действительные истории человеческих жизней. От каждой была аккуратная отсылка – шифры и цифры – к печатным пассажам в книгах на полках относительно процессов старения и проблем геронтологии и к десятилетнему запасу сведений в переплетенных блокнотах.

Алек Уорнер позвонил по внутреннему телефону и заказал жареного палтуса. Он сел за стол, выдвинул ящик и вынул блокнот: его ежедневник, после смерти его также подлежащий уничтожению. Туда он занес свои недавние соображения насчет Чармиан, миссис Петтигру и о себе самом. «Ее рассудок, – писал он, – ничуть не ослабел, хотя муж ее и полагает иначе. Мысль ее работает ассоциативно. Сначала она впала в дремоту, мелкими движениями обирая плед у себя на коленях. И проявила нетерпение (затем). За моим рассказом она не следила, однако же слова „королева Виктория“ вызвали к жизни некое воспоминание о какой-то царственной особе. Когда я замолчал, она припомнила (по-видимому, в деталях) свою поездку в Санкт-Петербург в 1908 году – ей надо было повидаться с отцом. (Ее слова напомнили мне, впервые с 1908 года, как она собиралась в путь, в Россию. Должно быть, эти подробности дремали в моей памяти.) Я заметил, что Чармиан, однако, не упомянула о встрече с отцом и еще с другим дипломатом, который впоследствии из-за нее покончил с собой. Не было также упомянуто, что ее сопровождала Джин Тэйлор. У меня нет оснований сомневаться в ее описании путешествия по России. Насколько я помню, сказано было следующее...» И так он писал, пока не принесен был палтус.

«Тетке моей Марссии, – раздумывал он за едой, – было девяносто два, то есть на семь лет больше, нежели Чармиан, и, однако же, она до самого смертного часа изумительно играла в шахматы. Миссис Флаксман, жене бывшего ректора Пайнвилля, было семьдесят три, когда она полностью утратила память: на двенадцать лет меньше, нежели Чармиан. Память Чармиан не устранена, она лишь ущербна». Он встал от обеденного стола и пошел к письменному, чтобы сделать заметку с краю своей нынешней записи о Чармиан: «См. о м-с Флаксман».

Затем он вернулся к своему палтусу. «Нинон де Ланкло умерла, кажется, на сотом году жизни, а была в полной памяти и славилась остроумием», – размышлял он.

Стакан вина на миг застыл у губ. Вот Гете был постарше моего, а писал девицам любовные стишки. Ренуар в свои восемьдесят шесть... Тициан. Вольтер. Верди сочинил «Фальстафа» восьмидесяти лет от роду. Впрочем, люди художественного склада, пожалуй что, исключение.

Ему представилась палата лечебницы Мод Лонг, где лежит Джин Тэйлор, – интересно, что бы на это сказал Цицерон. Он окинул взглядом ряды книг. Великие немцы на этот счет ясно что говорят: у них либо провидчество, либо патология. А тут, чтобы вникнуть, надо дружиться с людьми, надо использовать лазутчиков и завоевывать сторонников.

Он съел половину принесенной рыбы; из полубутылки было тоже порядочно отпито. Он перечел написанное – отчет о нынешнем пребывании у Колстонов, от самого прихода до обратной парковой прогулки, насыщенной нечаянными раздумьями о миссис Петтигру, чье назойливое присутствие, как оно и отмечено в дневнике, вызвало в нем раздражение нравственного оттенка и одновременно эротические ощущения. Дневник-то будет предан огню, но пока что каждое утро он анализировал свои записи, извлекая из них данные для жизненных историй, разнося их по соответствующим блокнотам. Там Чармиан становилась безличной, едва ли не бездомной «Глэдис», миссис Петтигру – «Джоун», а сам он – «Джорджем».

Он оставил картотеку, отложил дневник и примерно час читал один из толстеньких томиков собрания сочинений Ньюмена[3]. Почти дочитав, он отчеркнул карандашом пассаж:

«Я постоянно интересуюсь, отчего в древности умирали старики. Мы читаем: „После того Иосифу сказали: вот, отец твой болен“ или „Приблизилось время умереть Давиду“. Чем они были больны, отчего они умерли? Равно и с отцами церкви. Святой Афанасий умер на восьмом десятке – отчего, от апоплексического удара? Нам не надо уподобиться в смерти мученикам, – но иной раз мне думается, что немалое было бы утешение соединиться со святыми исповедниками в их болестях и угасании: папа святой Григорий страдал подагрой, святой Василий – печенью, ну а как святой Григорий Назианзский? Святой Амвросий? Святой Августин и святой Мартин умерли, простудившись, ибо возраст их...»

В половине десятого он взял из ящика десятисигаретную пачку и вышел на улицу, на Пэлл-Мэлл, где дежурил ночной сторож, которого Алек Уорнер навещал уже целую неделю. Он все надеялся набрать достаточно толковых ответов, чтобы сконструировать историю жизненного конца. «Сколько вам лет? Где вы живете? Как питаетесь? Верите ли в бога? Имеете ли вероисповедание? Занимались ли когда-нибудь спортом? Какие у вас отношения с женой? А ей сколько лет? Кто? Что? Отчего? Как вам кажется?»

– Вечер добрый, – сказал тот при виде Алека. – Спасибо, – прибавил он, взяв сигарету. Он подвинулся на доске у жаровни, чтобы дать место Алеку.

Алек обогрел руки у огня.

– Как вы себя нынче чувствуете? – спросил он.

– Да не худо! Сам-то как, начальник?

– Да не худо. Лет вам, помнится...

– Семьдесят пять. Для начальства шестьдесят девять.

– Ну конечно, – сказал Алек.

– А то слишком много будут знать.

– Мне-то семьдесят девять, – проворковал Алек.

– Я те за шестьдесят пять и дня не дам.

Алек, глядя в огонь, улыбнулся: он знал, что это сущая неправда, и ему, кстати, в отличие от большинства было глубоко безразлично, на сколько лет он выглядит.

– Откуда вы родом? – спросил Алек.

Мимо размеренно прошествовал полисмен, на ходу покосившись на двух стариков. Он заметил, что у ночного сторожа приятель необычный, но его это ничуть не удивило. Видывал он и не такое: старики – народ с придурью.

– Легавый-то, – сказал Алек, – молодой еще, интересно ему, что мы тут задумали.

Сторож извлек бутылку с чаем и вытащил пробку.

– Назавтра как, ничего не светит?

– В 14.30 – Карабин. Говорят, будто в 16.15 – Недостижимый. А скажите-ка...

– На Карабина и так все ставят, – сказал сторож. – Грош – не выигрыш.

– Вы днем подолгу спите? – спросил Алек.

* * *

Чармиан уложили в постель. Когда с нею грубо обращались, сознание у нее частью прояснялось, частью мутнело. В данный момент она прекрасно сознавала, что миссис Энтони – не Тэйлор, а Мейбл Петтигру – бывшая домоправительница Лизы Брук, очень неприятная женщина.

Она лежала, раздумывала и пришла к выводу, что миссис Петтигру ей не годится. Три недели попробовали – и хватит, все ясно.

К тому же Чармиан показалось на покое, будто миссис Петтигру сделала ей что-то нехорошее, когда-то, давным-давно. Это было не так. На самом деле шантажировала ее не миссис Петтигру, а Лиза Брук, и она платила, платила и платила, хотя как раз Лизе деньги были ни зачем не нужны; она лежала без сна долгие ночные часы и в конце концов отказалась от своего любовника, от Гая Лита, а Гаю пришлось тайно жениться на Лизе, чтобы ублаготворить и утихомирить ее, чтобы Чармиан жилось спокойно. И вину за это Чармиан возложила на миссис Петтигру, покамест позабыв, что мучительницей ее тогда была Лиза: уж очень горькая осталась память и очень уж больно мучили ее заново. Миссис Петтигру, снимая с Чармиан платье, вывернула ей руку: дернула и сжимала так нетерпеливо, что, может, даже и синяк остался.

– Вам, извините, – сказала миссис Петтигру, – нужна сиделка. А я не сиделка.

Чармиан возмутило само предположение, что ей нужна сиделка.

Пусть, решила она, миссис Петтигру получит наутро жалованье за месяц, и всего хорошего. И прежде чем миссис Петтигру выключила свет, Чармиан резко проговорила:

– Полагаю, миссис Петтигру...

– Ох, да зовите вы меня попросту Мейбл, и дело с концом.

– Полагаю, миссис Петтигру, что незачем вам являться в гостиную, когда я принимаю посетителей, если вам не звонят.

– Доброй ночи, – сказала миссис Петтигру и выключила свет.

Миссис Петтигру спустилась в свою гостиную и включила там приобретенный по ее настоянию телевизор. Миссис Энтони ушла домой. Она взялась за спицы и посидела, поглядывая на экран. Ей очень бы хотелось расслабить корсет, только она не была уверена, а вдруг явится Годфри. За ее три недели у Колстонов он приходил пять вечеров. Сегодня пока что не пришел. Но может быть, еще и придет, а она не хотела выглядеть распустехой. Между тем, в дверь постучали, и она пригласила его войти.

В первый раз ему пришлось изъясниться, но теперь она отлично понимала, что от нее нужно. Годфри, чье тощее лицо с выпученными глазами еще осунулось в тусклом свете лампы, положил на низенький кофейный столик бумажку в один фунт, стал врастопырку, поматывая руками, и вылупился на нее, как водевельный увалень-деревенщина. Не меняя позы, она медленно задрала сбоку подол, пока не показались верх чулка и застежка, и продолжала вязать и смотреть телевизор. Минуты две Годфри молча глазел на ободок чулка и блестящую стальную застежку, потом, словно бы внезапно припомнив о собственном достоинстве, расправил плечи и столь же молчаливо удалился.

После первого раза миссис Петтигру почти встревожилась, предположив, что за этим последуют более решительные поползновения, но теперь она со старушечьим облегчением знала, что другого ему ничего не понадобится – только верх чулка и резинка с застежкой. Она взяла фунт со стола, спрятала его в черную замшевую сумочку и распустила корсет. На будущее у нее были свои планы, но пока что – в фунте все-таки двадцать шиллингов.

Глава шестая

Мисс Джин Тэйлор сидела в кресле у своей постели. Сидя так, она всякий раз думала, что, может быть, ей больше и не суждено подняться с постели. Артрит завладел ее телом и вгрызался все глубже. Голову она уже еле поворачивала, и сейчас повернула с трудом. Алек Уорнер слегка передвинул стул и поместился лицом к ней.

– Это ты донимаешь даму Летти? – спросила она.

Помимо других соображений, у него мелькнула мысль, что в мозгу Джин, возможно, начался процесс размягчения. Он внимательно поглядел ей в глаза: да, вокруг роговицы было серое кольцо, arcus senilis. Но кольцо это окружало светоч рассудка, по-прежнему озарявший телесные руины.

Мисс Тэйлор разгадала его взгляд и подумала: хоть он и правда настоящий специалист в своей области, но в общем-то, увы, недалеко ушел от иных прочих. Как мы все подкарауливаем друг друга: кто раньше?

– Ну же, Алек, – настаивала она, – скажи, это ты?

– Донимаю Летти? – отозвался он.

Она рассказала ему про анонимные звонки во всех подробностях, потом потребовала:

– Прекрати изучать меня, Алек. У меня пока еще нет размягчения мозга.

– А у Летти, должно быть, есть, – сказал он.

– Нет, Алек, и это неверно.

– Хорошо, предположим, – сказал он, – что ей и в самом деле кто-то звонит. Только почему ты подозреваешь меня? Спрашиваю из чистого любопытства.

– По-моему, это похоже на тебя, Алек. Может быть, я ошибаюсь, но с тебя ведь сталось бы проделать такое с научными целями? Ради какого-нибудь эксперимента...

– С меня сталось бы, – сказал он, – но в данном случае я сомневаюсь, что это я.

– Ах, ты сомневаешься.

– Именно – сомневаюсь. В зале суда, друг мой, я бы с чистым сердцем отверг это обвинение. Но ты же знаешь, я не берусь ни утверждать, ни отрицать чего бы то ни было, что находится в пределах возможного.

– Алек, это ты или нет?

– Не знаю, – сказал он. – Если я, то мне об этом неизвестно. Но может быть, я – Джекил и Хайд, почему бы и нет? Недавно был случай...

– Ведь если это ты, – сказала она, – то полиция до тебя доберется.

– Им придется доказывать мою виновность. И если доказательства будут весомые, то мои сомнения исчезнут.

– Алек, – сказала она, – это ты звонишь ей по телефону?

– Насколько я знаю, нет, – сказал он.

– Значит, не ты, – сказала она. – Может, кто-нибудь по твоему поручению?

Он, словно не расслышав вопроса, с видом скучающего натуралиста устремил взгляд на бабуню Барнакл. Та позволяла наблюдать себя столь же снисходительно-покорно, как она относилась к визитам доктора с гурьбой студентов-медиков или к посещениям патера со святым причастием.

– Уж раз ты так на нее уставился, – сказала мисс Тэйлор, – спроси хоть ее, как она себя чувствует.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Алек.

– Да не слишком, – отозвалась бабуня Барнакл. Она кивнула на дверь, как бы в сторону больничных властей. – Надо начальство менять, – сказала она.

– Видимо, да, – сказал Алек, склонив голову в знак полного понимания, относящегося ко всей палате, и вновь оборотился к Джин Тэйлор.

– Кто-нибудь, – повторила она, – по твоему поручению?

– Сомневаюсь.

– Что ж, – сказала она, – надо, видимо, так понимать, что это не ты и не твой агент.

Когда они познакомились, с полвека назад, ее очень раздражали такие его несуразные «сомнения». Она даже думала, может, он слегка ненормальный. Лишь много лет спустя она сообразила, что это у него речевая самозащита, пускавшаяся в ход исключительно в разговорах с женщинами, которые ему нравились. С мужчинами он никогда так не разговаривал. После стольких лет она наконец поняла, что он, казалось бы, признавал и познавал женский ум в одном-единственном смысле – как источник забавного. Когда мисс Тэйлор сделала это открытие, она порадовалась, что у них обошлось без брака. Не ему, укрытому за почти непроницаемой, насмешливо-покровительственной личиной – ныне слившейся с лицом, – не ему было вступать в серьезные отношения со взрослыми женщинами.

Ей припомнился давний день в 1928-м, через много лет после их романа; загородный уикенд с Чармиан, где гостем был и Алек Уорнер. Под вечер он повел Джин Тэйлор прогуляться – к вящей забаве Чармиан, – «чтобы задать ей несколько вопросов, потому что Джин – самый надежный ответчик». Разговор она почти совсем позабыла, но начальный вопрос остался в памяти.

– Как по-твоему, Джин, другие существуют?

Она не сразу поняла, куда он метит. На минуту ей подумалось, что эти слова как-то относятся к их связи, прервавшейся двадцать с лишним лет назад, тем более что его следующая фраза: «Я вот о чем, Джин, – как ты считаешь, окружающие существуют на самом деле или только нам кажутся?», похоже, имела некий любовный подтекст. Хотя с ним это вроде бы не вязалось. Даже во времена их связи он никогда не опустился бы до изыска в том духе, что в мире, мол, нет никого, кроме нас двоих; только мы и существуем. Да и шла теперь рядом с ним, пожилым мужчиной, женщина на шестом десятке.

– В каком это смысле? – спросила она.

– В самом прямом.

Они вошли в березовую рощу, отсыревшую после вчерашней грозы. С листьев то и дело срывались осыпи капель – то ей, то ему на шляпу. Он взял ее под руку, свел в сторону с аллейки, и она, при всем своем здравомыслии, подумала, что он, может быть, убийца, маньяк. Правда, ей сразу припомнился собственный возраст – все-таки пятьдесят с лишним. Это ведь только молодых душат в лесах сексуальные маньяки? Да нет, опять же подумала она, бывает, что и женщин на шестом десятке. Листья чвакали у них под ногами. У нее в голове творилась полная сумятица. Но я же его прекрасно знаю, это же Алек Уорнер. Да так ли уж я его знаю? – странный он человек. Еще в пору их любви она ему дивилась. Но он же повсюду известен, его репутация... Однако у иных видных людей есть тайные пороки, потому и незаметные, что очень уж эти люди на виду...

– Ты подумай, – говорил он, продолжая увлекать ее в сырые сумрачные заросли, – и тебе станет ясно, что это вполне законный вопрос. При условии, что собственное существование ты полагаешь самоочевидным, веришь ли ты, что существуют другие? Скажи мне, Джин, ты веришь, что вот я, например, в данный момент существую?

Он заглянул ей в лицо, под поля коричневой фетровой шляпки.

– Ты куда ведешь меня? – спросила она, упершись.

– Из этой сырости, – сказал он, – прямиком по тропке. Так скажи мне, ты, разумеется, понимаешь, о чем я спрашиваю? Простой ведь вопрос...

Она взглянула в просвет между деревьями и увидела, что тропка их действительно ведет прямиком в поле. И сразу поняла, что вопрос его – сугубо академический и что он не замышляет изнасилования с убийством. Да и с чего бы ей питать такие подозрения? Какие, однако, странные, подумала она, пробегают мысли в женском уме. Но человек он, конечно, необычный.

– Согласна, – сказала она затем, – что вопрос правомерный. Иной раз задумываешься, может статься полубессознательно, взаправду ли существуют другие.

– Будь добра, – настаивал он, – ты уж задумайся над этим вопросом не полубессознательно. Пусти в ход все отпущенное тебе сознание – и ответь мне именно на этот вопрос.

– Ну, – сказала она, – если так, то, по-моему, другие люди существуют. Вот такой у меня ответ. Здравый смысл его подсказывает.

– Поторопилась с готовым решением, – сказал он. – Нет, ты подумай без всякой спешки.

Они выбрались из лесу и пошли к деревне тропкой по краю пашни. Над улицей возвышалась церквушка, от нее по крутому склону тянулось кладбище. Они шли мимо, и мисс Тэйлор поглядывала за кладбищенскую ограду. Теперь она и вовсе не понимала, то ли он шутит, то ли всерьез, то ли вперемешку: ведь и в их молодые годы – особенно в тот июль 1907-го в фермерском доме – она никогда не знала, как его понять, и, бывало, немножко пугалась.

Она оглядывала кладбище, а он глядел на нее. Он безучастно подметил, что подбородок ее, не затененный шляпкой, стал куда суровее, чем в былые времена. В молодости лицо у нее было круглое, мягко очерченное; и голос необыкновенно тихий, словно у выздоравливающей. С возрастом она стала как-то угловатее; и голос гортанный, и очерк подбородка прямо-таки мужской. Ему это было любопытно, он это, пожалуй, даже одобрял: Джин ему вообще нравилась. Она остановилась и, склонившись на каменную ограду, обводила взглядом могилы.

– Кладбище вот тоже, – сказала она, – удостоверяет существование других людей.

– Каким то есть образом? – спросил он.

Она не знала, каким. Сама сказала и все-таки не знала. И чем больше думала, тем больше недоумевала.

Он безуспешно попробовал перебраться через ограду. Ограда была низкая, но ему не по силам.

– Мне уж под пятьдесят, – сказал он без тени смущения, даже без извиняющейся улыбки, и она вспомнила, как на той ферме в 1907-м, когда он случайно заметил, что у них обоих молодость за спиной: ему – двадцать восемь, ей – тридцать один, ей стало больно и грустно, пока она не сообразила, что он ведь это просто так, ради фактической точности. И она, переняв его повадку и тон, очень спокойно подытожила еще до истечения месяца: «Мы с тобой люди разного круга».

Он отряхнул с брюк кладбищенскую пыль.

– Да, мне под пятьдесят. Однако надо бы все-таки взглянуть на могилы. Что ж, значит, через ворота.

И они пошли между могилами, склоняясь и читая надгробные надписи.

– Верно, верно, я вполне согласен, – сказал он, – что фамилии и даты, высеченные на камне, обозначают чужое существование. Доказывать не доказывают, но свидетельствуют.

– Конечно, – сказала она, – надгробные плиты тоже, может бытъ, нам привиделись. Но, по-моему, вряд ли.

– Да, эту возможность следует учесть, – сказал он так вежливо, что она рассердилась.

– Могилы, однако же, свидетельствуют очень веско, – сказала она. – Кому это надо – хоронить людей, если они не существовали.

– О да, вот именно, – подтвердил он.

Они прошли прогулочным шагом по короткой аллейке к дому, и Летти, сидевшая за работой у окна библиотеки, взглянула на них и отвела глаза. В дверях навстречу им появилась огненно-рыжая, коротко стриженная Лиза Брук.

– О-о, привет некоторым, – сказала она, шаловливо покосившись на Джин Тэйлор.

Алек прошел прямо к себе, а мисс Тэйлор пошла искать Чармиан. Ей встретились несколько человек; все они ее непринужденно приветствовали. Общество было, что называется, свойское: прогулка с Алеком нынче, летом 1928-го, ей в счет не ставилась, даром что некоторые помнили скандальчик былых дней – их идиллию 1907-го. Только некий бригадир, чужак, приглашенный просто потому, что хозяину было надо с ним посоветоваться на предмет скотоводства, заметил, как они гуляли, и потом спросил на слуху у мисс Тэйлор:

– А что эта за дама прохаживалась с Алеком? Как-то я ее раньше не замечал.

И Летти, которая терпеть не могла Джин, однако же чуждалась узколобого снобизма, отозвалась:

– Ах, эта, это горничная Чармиан.

– Оно, конечно, всякое бывает, но боюсь, что прочей прислуге такое не по нутру, – заметил бригадир, нимало не погрешив против истины.

И все-таки, размышляла Джин Тэйлор, сидя напротив Алека в палате лечебницы Мод Лонг, пожалуй что, он не просто насмешничал. Хоть наполовину, а допытывался всерьез.

– Будь посерьезнее, – сказала она, глядя на свои искореженные артритом руки.

Алек Уорнер посмотрел на часы.

– Тебе пора идти? – спросила она.

– Нет, у меня еще минут десять. Только что через парк ходу битых три четверти часа. У меня, знаешь ли, со временем поневоле туго. Мне ведь уже под восемьдесят.

– Очень я рада, что ты тут ни при чем, Алек – насчет телефонных звонков...

– Друг мой, ну это же все Летти навоображала, неужели не понятно.

– Ох, нет. Два раза ей передавали через Годфри. «Передайте, – говорил некто, – даме Летти, что ее ждет смерть».

– Как, и Годфри тоже слышал? – удивился он. – Ну, тогда это, наверно, какой-нибудь сумасшедший. И что же Годфри? Испугался?

– Тут дама Летти ничего не говорила.

– Ты, ради бога, разузнай, как они реагируют. Только бы полиция не сцапала беднягу раньше времени. Такие могут быть интересные реакции. – Он поднялся.

– Да, Алек, погоди уходить, у меня к тебе еще кое-что.

Он снова сел и положил шляпу обратно на ее тумбочку.

– Ты знаешь миссис Джопабоком?

– Цунами? Супруга Рональда. Невестка Лизы Брук. Семьдесят первый год. Я с нею познакомился на пароходе возле Бискайского залива в тысяча девятьсот тридцатом. Она была...

– Она самая. Она состоит в нашем больничном комитете. Старшая сестра у нас никуда не годится. Все до одной хотят, чтобы ее перевели. Нужно входить в подробности?

– Не нужно, – сказал он. – Ты хочешь, чтобы я поговорил с Цунами.

– Да. Объясни ты ей, что сестра, о которой идет речь, попросту переутомилась, не по силам ей здесь. Недавно с нею даже вышел скандал, но его замяли.

– Сейчас мне с Цунами переговорить не удастся. Она легла на операцию на прошлой неделе.

– Серьезная операция?

– Рак матки. Но в ее возрасте это само по себе уже не так опасно.

– Что ж, значит, ты для нас пока ничего не сможешь сделать.

– Я подумаю, – сказал он, – с кем бы еще поговорить. Ты ведь, наверно, обращалась к Летти?

– Обращалась.

Он улыбнулся.

– Оставь ее. Пустая трата времени. Ты подумай как следует, Джин, не перебраться ли тебе в тот суррейский пансионат. Это ведь не слишком и дорого: нам на пару с Годфри вполне по карману. Думаю, что Чармиан тоже скоро там окажется. Джин, тебе непременно нужна отдельная комната.

– Теперь уже нет, – сказала мисс Тэйлор. – Я отсюда не поеду. У меня здесь друзья, это мой дом.

– До будущей среды, друг мой, – сказал он, взяв шляпу и пристально оглядывая бабунь, всех по очереди.

– Если приведется, – сказала она.

Два года назад, когда ее пристроили в эту лечебницу, она мечтала о частном пансионате в Суррее, о котором уж чересчур много толковали. Годфри всполошился насчет оплаты, он протестовал при ней и ссылался на всех своих друзей-прогрессистов, что, мол, новые бесплатные больницы для престарелых не в пример лучше оборудованы, чем частные заведения. Алек Уорнер, со своей стороны, подчеркивал, что все это еще не устоялось и что Джин Тэйлор с ее интеллектом и привычками, вероятно, будет весьма не по себе среди разношерстных больничных пациенток.

– Мы обязаны позаботиться о ней, – говорил он, – хотя бы потому, что она во многом такова, какой мы ее сами сделали.

Он предложил взять на себя половину расходов по содержанию Джин в Суррее. Но дама Летти в итоге положила конец спорам, с вызовом заметив Джин: «Милая, да разве же сами вы не предпочтете ни от кого не зависеть? Собственно говоря, вы из числа той самой публики, для которой учреждаются дома призрения, они ваши. Вы прямо-таки обязаны воспользоваться своим правом...» И мисс Тэйлор отвечала: «Разумеется, я предпочитаю государственное обеспечение». Она распорядилась сама и оставила их спорить дальше, сколько им угодно, о том, как от нее избавиться.

Алеку Уорнеру лечебница не понравилась. В первую же неделю он уговаривал ее передумать. Она тоскливо колебалась. Боли ее усилились, до примирения с ними было еще далеко. И снова начали обсуждать и советоваться, не перевести ли ее в Суррей. Тем более, может, со временем и Чармиан очутится там же?

Теперь уже незачем, подумала она после ухода Алека Уорнера. Бабуня Валвона надела очки и принялась отыскивать гороскопы. Нет, теперь уже незачем, думала мисс Тэйлор. Зачем теперь-то, когда худшее позади.

* * *

На утро Чармиан простила миссис Петтигру. Она сама хоть и медленно, однако все же спустилась вниз. Вообще-то движения были затруднительны: миссис Петтигру довольно бережно помогла ей одеться.

– Все же, – заметила Мейбл Петтигру, – надо бы вам взять обыкновение завтракать в постели.

– Ну нет, – весело сказала Чармиан, пробираясь к своему месту вокруг стола и цепляясь за спинки стульев. – Это дурное обыкновение. Утренний час в постели – вот и все, что мне надо. Доброе утро, Годфри.

– Лидия Мэй, – сказал Годфри, погруженный в газету, – умерла вчера у себя в Найтсбридже, не дожив шести дней до девяноста двух лет.

– А, певичка из «Гейети», – отозвалась Чармиан. – Прекрасно ее помню.

– Вы сегодня утречком в хорошей форме, – заметила миссис Петтигру. – Не забудьте принять свои таблетки.

Она отвинтила колпачок поставленного ею же у тарелки Чармиан пузырька, извлекла из него две таблетки и положила их перед Чармиан.

– Я их уже приняла, – сказала Чармиан. – Перед утренним чаем, вы разве не помните?

– Нет, – сказала миссис Петтигру, – вы ошибаетесь, дорогая. Вот ваши таблетки.

– Хорошенькое состояние сколотила, – заметил Годфри. – Бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем и оба раза вышла замуж за денежный мешок. Интересно, сколько она оставила?

– Мне, конечно, где ее помнить, – сказала миссис Петтигру.

– Вздор, – сказал Годфри.

– Прошу прощения, мистер Колстон, я ее помнить не могу. Вы говорите, она бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем, а я в тысяча восемьсот девяносто третьем была еще ребенком.

– Помню, помню ее, – сказала Чармиан. – Она очень выразительно пела – разумеется, по тогдашним канонам.

– Вы бывали в «Гейети»? – изумилась миссис Петтигру. – Но как же это вам...

– Нет, я ее слышала в частном концерте.

– Ну да, вы же тогда были совсем взрослой девушкой. Примите таблетки, дорогая.

Она пододвинула Чармиан две белые пилюльки.

Чармиан отодвинула их и сказала:

– Я уже приняла их сегодня утром, и это совершенно точно. Я ведь обычно и принимаю их за утренним чаем.

– Не всегда, – сказала миссис Петтигру. – Иной раз вы забываете их принять и оставляете на подносе, как именно и случилось нынче утром.

– Она была младшей из четырнадцати детей, – прочел Годфри, – в строгом баптистском семействе. Лишь после смерти отца, восемнадцати лет от роду, она сыграла первую небольшую роль в «Лицее». Выученица Эллен Терри и сэра Генри Ирвинга, она, однако, не пошла стезею драматической актрисы, а сделала карьеру в «Гейети», где стала звездой среди хористок. Тогдашний принц Уэльский...

– Нам ее представили в Канне, – сказала Чармиан, ободренная утренним прояснением памяти, – ведь так?

– Да, да, – подтвердил Годфри, – это было примерно в тысяча девятьсот десятом.

– И она вскочила на стул, огляделась и воскликнула: «Ну и ну! Да тут у вас вся королевская семья в куче: смердит – не продохнешь!» Помнишь, мы еще ужасно смутились, и...

– Нет, Чармиан, нет. Вот тут ты путаешь. На стул – это вскочила одна из сестер Лилли. И не тогда, а гораздо позже. Лидия Мэй была совсем не такая, очень воспитанная девушка.

Миссис Петтигру положила две пилюльки поближе к тарелке Чармиан, теперь уже безмолвно. Чармиан сказала:

– Мне нельзя превышать дозировку, – и дрожащей рукой вернула их в пузырек.

– Чармиан, милая, прими свои таблетки, – сказал Годфри и шумно прихлебнул кофе.

– Я уже приняла две таблетки, я это отчетливо помню. Четыре могут повредить.

Миссис Петтигру возвела глаза к потолку и вздохнула.

– Чего же ради, – сказал Годфри, – я оплачиваю огромные докторские счета, раз ты не хочешь принимать, что тебе прописано?

– Годфри, я не хочу отравлять себя чрезмерными дозами. К тому же счета оплачиваются из моих денег.

– Отравлять, – повторила миссис Петтигру и уронила салфетку, словно потеряв всякое терпение. – Я попросила бы.

– Или попросту ухудшать себе самочувствие, – сказала Чармиан. – Нет, Годфри, не желаю я принимать эти таблетки.

– Ну, знаешь, – сказал он, – если уж на то пошло, так я тебе скажу, что ты адски затрудняешь нам всем жизнь, и мы совершенно не будем в ответе, если у тебя из-за твоих капризов случится приступ.

Чармиан заплакала.

– Я знаю, ты хочешь упрятать меня в пансионат.

В гостиную вошла миссис Энтони – собрать со стола.

– Что такое, – сказала она. – Кто это вас хочет упрятать в пансионат?

– Мы тут немного расстраиваемся, и все по пустякам, – сказала миссис Петтигру.

Чармиан перестала плакать. Она обратилась к миссис Энтони:

– Тэйлор, вы видели сегодня с утра мой чайный поднос, когда его принесли от меня?

Миссис Энтони как будто не уловила вопроса, хоть и расслышала его: она почему-то почувствовала, что в нем есть какая-то загвоздка.

Чармиан повторила:

– Вы видели...

– Вот что, Чармиан, – сказал Годфри, предвидя, что ответ миссис Энтони и предыдущее утверждение миссис Петтигру могут в чем-нибудь не сойтись. А он был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы помешать конфликту между ними. Его уют, весь уклад его жизни зависел от миссис Энтони. Без нее ему вообще, того и гляди, придется оставить дом и перебраться на жительство в какой-нибудь отель. И миссис Петтигру, раз уж наняли, надо удерживать, а то придется отправлять Чармиан в пансионат.

– Вот что, Чармиан, хватит с нас шума из-за твоих таблеток, – сказал он.

– Что вы спросили про чайный поднос, миссис Колстон?

– Было на нем что-нибудь, когда его принесли из моей комнаты?

Миссис Петтигру сказала:

– Конечно же, ничего на нем не было. Таблетки ваши я положила обратно в пузырек.

– На подносе была чашка с блюдцем. Принесла его миссис Петтигру, – сказала миссис Энтони, стараясь как можно точнее ответить на вопрос, все еще ее смущавший.

Миссис Петтигру принялась с дребезгом громоздить посуду на поднос миссис Энтони. Она сказала ей:

– Пойдемте, милая, у нас с вами дел в избытке.

Миссис Энтони чувствовала, что она как-то подвела Чармиан, поэтому в дверях, следуя за миссис Петтигру, она скорчила ей в спину гримасу.

Когда они вышли, Годфри сказал:

– Вот смотри, какой из-за тебя переполох. Миссис Петтигру прямо вне себя. Если она от нас уйдет...

– А-а, – сказала Чармиан, – ты мстишь мне, Эрик.

– Я не Эрик, – возразил он.

– Но ты мне мстишь.

Пятнадцать лет назад, на семьдесят первом году жизни, когда память ее начала понемногу слабеть, она приметила, что Годфри обращается с нею так, будто наконец дождался своего часа. Сам-то он вряд ли это сознавал. Это была естественная реакция после долгих лет совместной жизни с одаренной женщиной, знаменитой писательницей, – лет, исполненных постоянного ощущения, что он ее милостью жнет, где не сеял.

С семидесяти до восьмидесяти Чармиан ни разу не попрекнула его за хамское обхождение. Она принимала его новую первенствующую роль как должное, пока не ослабела настолько, что стала почти во всем физически зависеть от него. И лишь теперь, на девятом десятке, она часто повторяла фразу, которую прежде сочла бы неблагоразумной: «Ты мне мстишь».

Нынче, как и всегда, он отозвался: «Вздор какой, за что мне мстить?»

Он и правда не знал, за что бы это. Он лишь замечал, что ей так и мерещится преследование: отрава, месть; еще чего выдумает?

– Ты дошла до такого состояния, что воображаешь, будто все кругом в заговоре против тебя, – сказал он.

– И чья же это вина, – спросила она непривычно резко, – что я дошла до такого состояния?

Вопрос ее вконец его рассердил, отчасти потому, что он почуял в нем куда больше здравого смысла, чем в других обвинениях, отчасти же потому, что он не мог на него ответить. Он ощутил тяжкое бремя семейных забот.

Ближе к полудню, когда пришел доктор, Годфри задержал его в передней.

– С нею сегодня адски трудно, доктор.

– Ну что ж, – сказал доктор, – это как раз признак оживления.

– Если и дальше так пойдет, придется подумать о пансионате.

– Оно бы, может, и неплохо подумать, если только ей понравится эта мысль, – сказал доктор. – В домах призрения гораздо лучше поставлен постоянный уход; и были у меня пациенты не в пример тяжелее вашей жены, которые изумительнейшим образом шли на поправку, оказавшись в комфортабельном пансионате. А сами вы как себя чувствуете?

– Я-то? А как я, по-вашему, могу себя чувствовать, когда все домашние заботы ложатся на мои плечи? – огрызнулся Годфри. Он указал на двери, за которыми ждала Чармиан. – Идите-ка вы к ней, – сказал он, обделенный сочувствием и поддержкой, на которые рассчитывал, и смутно обозлившись на эту докторскую болтовню, будто Чармиан едва ли не станет лучше в пансионате.

Доктор взялся за круглую дверную ручку.

– Не стоит так уж удручать себя домашними заботами, – сказал он. – Гуляйте как можно больше. Жена ваша, это я вам твердо говорю, может изумительно поправиться в пансионате, если уж придется. Иногда это такой стимул! Конечно, возраст... и она против... но все же есть большой шанс, что она прямо-таки воспрянет. У нее ведь необычайная способность к регенерации, точно есть некий тайный источник...

«Ну, ловок, – подумал Годфри. – У Чармиан тайный источник, а я плати по счетам».

И он яростно перебил:

– По правде сказать, я иной раз так и думаю, что поделом бы ей. Вот хоть и сегодня утром...

– Уж и поделом, – сказал доктор. – Мы, знаете, не рекомендуем пансионаты в виде карательной меры.

– Вот сукин кот, – сказал Годфри, и доктор, который полуоткрыл дверь к Чармиан, наверняка это отлично расслышал.

Как только доктор вошел, отворилась двустворчатая стеклянная дверь из сада, и в комнате появилась миссис Петтигру.

– Не по сезону приятная погода, – сказала она.

– Н-да, – сказал доктор. – Доброе утро, миссис Колстон. Как вы нынче себя чувствуете?

– Ах, мы сегодня утром, – сказала миссис Петтигру, – не стали принимать наши таблетки, представляете себе, доктор.

– Ну, это не имеет значения, – сказал он.

– Приняла я их, – сказала Чармиан. – Я их приняла перед утренним чаем, а они хотели меня заставить принять еще раз за завтраком. Я точно знаю, что перед утренним чаем, и подумайте, если бы я второй раз...

– Это, в общем-то, не имеет значения, – сказал доктор.

– Но простите, – сказала миссис Петтигру, – ведь это же опасно – превышать назначенную дозу.

– Постарайтесь на будущее установить четкий распорядок – столько-то и тогда-то, – сказал он миссис Петтигру. – Вот и не будет ошибок ни с чьей стороны.

– С моей стороны и не было ошибки, – сказала миссис Петтигру. – У меня с памятью все в порядке.

– В таком случае, – сказала Чармиан, – под вопросом ваши намерения. То есть что побудило вас предложить мне вторую дозу. Тэйлор знает, что я принимаю таблетки по-заведенному. На подносе я их не оставляла.

Доктор взял ее руку, чтобы посчитать пульс, и сказал:

– Миссис Петтигру, вы нас на минуточку извините...

Она удалилась со звучным глубоким усталым вздохом, а на кухне с места в карьер принялась отчитывать миссис Энтони за то, что она «сегодня утром встала на сторону этой полоумной».

– Никакая она не полоумная, – сказала миссис Энтони. – Она ко мне всегда хорошо относилась.

– Да, она не полоумная, – сказала миссис Петтигру, – тут вы правы. Она хитрая и ловкая. И не такая слабенькая, как представляется, уж будьте уверены. Я за ней так это незаметненько наблюдала. Когда ей надо, она свободно разгуливает.

– Не когда ей надо, – сказала миссис Энтони, – а когда самочувствие позволяет. Да что говорить, я же у них девять лет, так или не так? Миссис Колстон понимать надо, у нее бывают хорошие дни и дни из рук вон. Кому ее понимать, как не мне.

– Дикая нелепость, – сказала миссис Петтигру, – чтобы меня, в моем положении, обвинять в отравительстве. Да если бы я собралась ее отравить, я бы уж, смею вас заверить, не так взялась за дело, я бы уж как-нибудь не стала на глазах у всех пичкать ее лекарствами.

– Видать, что нет, – сказала миссис Энтони. – Ну-ка посторонитесь, – сказала она, подметая пол, и без того чистый.

– Вы как со мной разговариваете, миссис Энтони?

– Вы вот что, – сказала миссис Энтони, – муж мой, как он теперь весь день дома, так ему очень не по нутру эта моя работа. Я тут почему – люблю побыть сама по себе, а то замужняя жизнь станет поперек горла. Но между прочим, мне семьдесят, ему шестьдесят восемь, нам и пенсии хватит, и ежели удовольствия от вас, то позвольте сказать «до свидания». Я с нею нянчилась без вас битых девять лет и могла бы дальше, если не мешать и не устраивать.

– Я поговорю с мистером Колстоном, – сказала миссис Петтигру, – и в точности передам ему ваши слова.

– Ну, с ним-то, – сказала миссис Энтони. – С ним идите говорите. С ним мне «здравствуйте – до свидания». Я об ней волнуюсь, не про него. – И миссис Энтони смерила собеседницу вызывающим взглядом.

– То есть вы что именно имеете в виду? – спросила миссис Петтигру. – Вы, собственно, о чем?

– Это сама гадай, – сказала миссис Энтони. – Мне им обед готовить надо.

Миссис Петтигру пошла искать Годфри, который, между тем, ушел. Она вышла из парадного, подошла к стеклянной двери, прошла в комнату. Она увидела, что доктора нет, а Чармиан читает книгу. Ее передернуло от зависти, когда она подумала, что вот если бы она раскапризничалась, то не пришел бы небось знаменитый доктор, не стал бы с нею мило разговаривать плюс, конечно, дорогой укол, чтобы только она успокоилась и почитала бы книжечку, поставив в доме всех вверх дном.

Миссис Петтигру пошла наверх по спальням, поглядеть, все ли там на месте, все ли прибрано, а на самом деле – чтобы остыть и прикинуть. Она сердилась на себя, что у нее вышел разговор с миссис Энтони. Надо было держаться свысока. Правда, всегда было то же самое – даже у Лизы Брук: как ей нужно было вожжаться с прислугой, так она сама опускалась на их уровень. Виною, конечно, добросердечие, однако все-таки это слабость. И неверный тон, думала она, был взят с миссис Энтони: нужно было сразу установить дистанцию и воздерживаться от признаний. Эти мысли породили у миссис Петтигру ощущение сделанной глупости, для многих равнозначное чувству вины. В этом духе она покаялась – и решила, стоя возле аккуратно прибранной постели Чармиан, что уж впредь она себя поставит и укажет миссис Энтони ее место.

Запах горелого обволок лестницу и проник в спальню Чармиан. Миссис Петтигру внюхалась, перегнувшись через перила. Потом прислушалась. Из кухни ни звука – никто не спешил гасить горелки и вызволять кастрюли. Миссис Петтигру спустилась до половины лестницы и послушала еще. Из комнаты, где сидела Чармиан, доносились голоса. Они там судачили с миссис Энтони, жаловались друг другу, а тем временем духовка чадила, картошка обугливалась и выкипевший чайник раскалялся на горящей конфорке. Миссис Петтигру вернулась и взошла по лестнице еще на один пролет – к себе в комнату. Там она достала из ящика комода связку ключей, выбрала из них четыре, положила их в черную замшевую сумочку, которая постоянно была при ней, как бы в знак ее положения в доме, и спустилась в спальню Чармиан, где принялась примерять к секретеру ключ за ключом. Третий подошел. Рыться в бумагах она не стала, напротив, снова закрыла и заперла секретер. И тем же ключиком попробовала ящички. Они не открывались. Она прибрала ключик в особое отделение сумочки и примерила другие. Эти тоже не подходили. Она вышла на лестничную площадку, где запах горелого уже просто бил в нос, и опять прислушалась. Миссис Энтони по-прежнему сидела с Чармиан, и миссис Петтигру рассчитала, что когда она выскочит, то минут как минимум десять будет достаточно занята. Она вынула из сумочки пакетик жевательной резинки и вскрыла его. Там было пять пластинок. Пакетик с тремя пластинками она положила обратно в сумочку, а две пластинки взяла в рот. Она села на стул возле открытой двери и несколько секунд старательно их разжевывала. Потом она послюнила пальцы, вынула изо рта размягченную резинку и расплющила ее. Смочив языком гладкую поверхность, она прижала резинку к замочной скважине одного из ящичков, быстро отняла и положила на ночной столик Чармиан. Она извлекла затем еще две пластинки, разжевала их, послюнила комок и притиснула его к скважине другого ящичка. Потом вскинула сумочку к локтю и, бережно держа в обеих руках комочки с оттисками между большим и указательным пальцем, поднялась к себе. Она осторожно положила твердеющие комочки в ящик, заперла его и отправилась вниз, в дым и смрад.

Миссис Энтони выбежала из оранжерейной в тот самый момент, когда миссис Петтигру появилась на лестничной площадке.

– Мне показалось, – спросила миссис Петтигру, – или что-нибудь горит?

Спустившись на кухню, она застала миссис Энтони в хлопотах: та держала под краном шипящую, дымящуюся кастрюлю. Синее облако медленно выползало из щелей духовки. Миссис Петтигру открыла духовку и отпрянула, охваченная чадом. Миссис Энтони уронила кастрюлю с картошкой и бросилась к духовке.

– Газ выключите, – сказала она миссис Петтигру. – Боже мой, пудинг!

Миссис Петтигру, отфыркиваясь, приблизилась к духовке и выключила газ; затем, взахлеб кашляя, выскочила из кухни и пошла к Чармиан.

– Что-нибудь горит? – спросила Чармиан.

– Пудинг и картофель превратились в уголья.

– Ох, я тут заболталась с Тэйлор, – сказала Чармиан. – Какой ужасный запах, правда? Может быть, проветрим?

Миссис Петтигру отворила стеклянную дверь, и сгусток синего дыма послушным призраком выплыл в сад.

– Годфри, – сказала Чармиан, – ох, он ужасно рассердится. А сколько времени?

– Двадцать минут, – сказала миссис Петтигру.

– Двенадцатого?

– Нет, первого.

– О, господи. Подите, пожалуйста, посмотрите, как там справляется миссис Энтони. Годфри будет с минуты на минуту.

Миссис Петтигру осталась у открытой двери.

– Мне кажется, – сказала она, – миссис Энтони теряет обоняние. Как-то она старовата для своих семидесяти, вы не думаете? Вот уж кому семьдесят, так все семьдесят. Ну не странно ли, что дом полон гари, а ей все нипочем?

Из кухни за углом, где миссис Энтони все обдавала водой, доносилось яростное шипение.

– Я тоже никакого запаха не почувствовала, – сказала Чармиан. – Боюсь, что я ее заговорила. Бедняжка, она...

– А вот и мистер Колстон, – сказала миссис Петтигру и отправилась в прихожую ему навстречу.

– Что за черт, почему горит? – сказал он. – Пожар у вас, что ли?

Из кухни выскочила миссис Энтони и объяснила ему, что случилось, вперемешку с обвинениями, жалобами и уведомлением об уходе через две недели.

– Пойду приготовлю омлет, – сказала миссис Петтигру и, возведя глаза к небу за спиной миссис Энтони – так, чтобы видел Годфри, – исчезла на кухне, пошла разбирать беспорядок.

Но Годфри есть не захотел. Он сказал Чармиан:

– Все из-за тебя. Весь дом вверх дном – и только оттого, что ты заупрямилась насчет таблеток.

– Лишняя доза могла бы мне повредить, Годфри. Откуда мне было знать, что таблетки безвредные.

– Какая там лишняя доза. Я, лично, хотел бы знать, почему эти таблетки безвредные. То есть, как понимать, что этот тип прописывает тебе две, а ты можешь, за здорово живешь, принять четыре; что же это за лечение, черта ли тебе в этих таблетках? Вот заплачу этот раз по счету и прогоню его. Возьмем другого доктора.

– Не стану я лечиться у другого доктора.

– Миссис Энтони уведомила об уходе, ты хоть понимаешь, что это значит?

– Я уговорю ее остаться, – сказала Чармиан. – Она сегодня утром переволновалась.

Он сказал:

– Ладно, я опять пошел на улицу. Вонища стоит жуткая.

Он сходил надел пальто и вернулся со словами:

– Ты уж позаботься, чтобы миссис Энтони передумала. – Он знал из прошлого опыта, что этого может добиться только Чармиан. – Это самое меньшее, что ты можешь сделать после того, как твоими стараниями...

Миссис Петтигру и миссис Энтони ели омлет, сидя в пальто, потому что окна нельзя было закрывать. За едой миссис Петтигру снова разругалась с миссис Энтони и потом очень корила себя за это. Ну что же я, виновато думала она, что же я никак не могу выдерживать с ней дистанцию, это бы мне как раз на руку.

Миссис Энтони до вечера просидела с Чармиан, а миссис Петтигру, как бы в порядке действительного покаяния, взяла оба комка жевательной резинки с отчетливыми оттисками замочных скважин и отвезла их одному человеку в Кэмберуэлл-Грин.

Глава седьмая

В воздухе веяло холодом, но Годфри шел по солнечной стороне улицы. Он припарковал машину на повороте с Кингс-роуд возле разбомбленного дома, чтобы если кто вдруг узнает машину, не догадался бы, зачем она стоит именно тут. Годфри вот уже три года настоятельно оповещал всех своих знакомых, живших возле Челси, что окулист у него в Челси, юрист тоже в Челси, да к тому же он еще частенько бывает у мозолиста – опять-таки в Челси. Знакомые посметливее иногда недоумевали, чего это он так напирает на такие пустяки – буквально при каждой встрече. Ему, правда, за восемьдесят, и он, надо думать, просто заходится от любого совпадения.

Сам Годфри был того испытанного мнения, что, сколько ни скрытничай, все мало. Обзаведясь в здешних местах окулистом, юристом и мозолистом, прикрывавшими его частые наезды в Челси, он все же находил нелишним ставить свою машину подальше от любопытных глаз и следовать далее пешком, чрезвычайно окольными путями, к Тайт-стрит, где в подвальном этаже обитала Олив Мэннеринг, внучка поэта Перси Мэннеринга.

Перед ступенями приямка он глянул направо и налево. Ничего не просматривалось. Он снова поглядел направо, сошел по ступенькам, распахнул дверь и позвал: «Олив, ты дома?»

– Осторожнее, лесенка, – крикнула Олив из передней слева. Нужно было спуститься еще на три ступеньки. Годфри осторожно сошел вниз и проследовал по коридору в комнату, освещенную с разных сторон. Мебель у Олив была современная, коробчатая, большей частью ярко-желтая. Сама она на этом фоне смотрелась тускло. Ей было двадцать четыре года. Кожа у нее была бледная, даже немного зеленоватая. В облике что-то испанское, большие глаза чуть навыкате. Голые ноги с полными икрами. Свои голые ноги она грела у большого электрокамина, сидя возле него на табуретке и листая «Манчестер гардиан».

– Боже ты мой, здрасте пожалста, – сказала она, когда Годфри вошел. – Голос у тебя совсем как у Эрика. Я думала, это Эрик.

– Он, значит, в Лондоне? – спросил Годфри, с подозрением оглядывая комнату, ибо однажды он явился к Олив и застал у нее своего сына Эрика. Правда, он тут же сказал Олив: «Простите, у вас нет, случайно, адреса вашего дедушки? Мне крайне желательно его разыскать».

Олив захихикала, а Эрик сказал «хе-хекс» с большим намеком и, как потом сказала Олив, без должного уважения.

«Мне желательно разыскать его, между прочим, – сказал Годфри, яростно воззрившись на Эрика, – в связи с кой-какими поэтическими деталями».

Олив была девушка честная в том смысле, что отдавала Эрику почти все деньги, которые ежемесячно получала от Годфри. Она по совести считала, что Эрику причитается, потому что отец не давал ему ничего почти десять лет, и это при том, что Эрику уже пятьдесят шесть.

– Так Эрик в Лондоне? – снова спросил Годфри.

– Здесь, – сказала Олив.

– Тогда я пошел, – сказал Годфри.

– Сегодня он не придет, – сказала она и добавила: – Пойду надену чулки. Чаю хочешь?

– Да, пожалуй, – сказал Годфри. Он свернул вдвое свое пальто и положил его на диван-кровать. Сверху он поместил свою шляпу. Потом пошел к окну, проверил, хорошо ли задернуты занавеси; вернувшись, плюхнулся в ярко-желтое кресло, чересчур, на его вкус, низкое, и взял «Манчестер гардиан». Иногда, сидя здесь в ожидании, он просматривал биржевую страницу.

Олив вернулась в чулках и с чайным подносом.

– Боже ты мой, ты что, торопишься? – спросила она, увидев, что Годфри смотрит на часы. Он вообще-то никуда не торопился. Он и сам еще не очень понимал, почему он сегодня так нервничает.

Олив поставила поднос на столик и села на свою низенькую табуретку. Она задрала подол юбки до того места, где застежка прихватывала верх чулка, и, сидя боком, почти чопорно сдвинув ноги, принялась разливать чай.

Годфри не понимал, что на него нашло. Он взирал на чулочную застежку, но как-то не испытывал при этом привычного удовлетворения. Он поглядел на часы.

Олив, подавая ему чай, заметила, что он смотрит на застежку отнюдь не столь внимательно, как обычно.

– Что-нибудь случилось, Годфри? – спросила она.

– Нет, – сказал он и принял чашку. Он отхлебнул чаю и снова посмотрел на прихваченный верх чулка, явно изо всех сил стараясь себя заинтересовать.

Олив закурила сигарету, поглядывая на него. В глазах его не было ни малейшего блеска.

– В чем дело? – спросила она.

Он и сам недоумевал, в чем же дело. Он прихлебнул из чашки.

– Ужасный это расход, – заметил он, – держать автомобиль.

Она хохотнула и сказала:

– Да ну, перестань.

– Беспрерывно жизнь дорожает, – пробормотал он.

Она одернула юбку, закрыла чулочные застежки и, охватив руками колени, сидела с безнадежным видом напрасно потрудившегося человека. Он вроде бы ничего не заметил.

– Ты читал в газете, – спросила она, – как один проповедник выступил перед народом по случаю своего столетия?

– В какой газете, где? – И он потянулся к «Манчестер гардиан».

– Не здесь, в «Дейли мирор», – сказала она. – Куда это я ее задевала? Он сказал, что до ста лет дожить ничего не стоит – только блюди заповеди Господни и храни душевную молодость. Господи боже ты мой.

– В правительстве у нас засели грабители, – сказал он, – так они и дадут тебе сохранить душевную молодость. Беззастенчивый грабеж.

Олив его не слушала, а то бы она подумала, прежде чем сказать на это:

– У Эрика, знаешь ли, плохи дела.

– У него всегда плохи дела. Что такое на этот раз?

– Что и обычно.

– А что обычно?

– Денег нет, – сказала она.

– Я больше ничем не могу помочь Эрику. Я для Эрика сделал более чем достаточно. Эрик меня разорил.

И тут ему как бы свыше прояснилось, почему его сегодня не волновали застежки Олив. Вопрос был в деньгах, в их постоянном соглашении с Олив трехлетней уже давности. Приятно бывало, конечно... Человек, может статься, и не прогадал... Но теперь-то Мейбл Петтигру – какой подарок судьбы! Вполне довольна скромным фунтом, и ведь красивая женщина! А то езди тоже сюда, в Челси. Неудивительно, что человек не в себе, особенно если учесть, как трудно будет человеку разрывать такое деликатное соглашение с Олив. К тому же...

– Какая-то у меня слабость последние дни, – заметил он. – Доктор мой полагает, что многовато разгуливаю.

– Ну? – сказала Олив.

– Да. Нужно побольше дома сидеть.

– Боже ты мой, – сказала Олив. – Да ты для своих лет как огурчик. Другие пусть дома сидят, а тебе незачем.

– Что ж, – согласился он, – тут ты, пожалуй, права. – И, тронутый, он кинул нежный взгляд на ее ноги, на то место, где под платьем застежки пояса держали чулки, однако она и не подумала обнажить их.

– Пошли ты своего доктора, – сказала она, – к чертям собачьим. И вообще, зачем ты пошел к доктору?

– Ну как, милая, там побаливает, здесь покалывает, а в общем, конечно, ничего серьезного.

– Куда моложе тебя, – сказала она, – и то у них побаливает и покалывает. Взять хоть Эрика...

– Это он-то на возраст жалуется?

– Да не без того. Господи боже ты мой.

Годфри сказал:

– Пусть винит самого себя, больше некого. Хотя нет, я-то виню его мать. С той минуты, как мальчишка родился, она...

Он откинулся в кресле, скрестив руки на животе. Олив прикрыла глаза и расслабилась, а голос его гудел в предвечерний час.

* * *

Годфри вернулся к своей машине, одиноко стоявшей у развалин. Все его тело подзатекло от сидения в этом жутком современном кресле у Олив. Человек наговорил лишнего и просидел дольше, чем собирался. Он неловко втиснулся в машину и хлопнул дверцей; его враз принялась укорять собственная более достойная и вновь обретенная личность.

«Ну что же это человек так себя ведет, зачем ему? – спрашивал он себя, выехав на Кингс-роуд и покатив по ней. – Зачем человеку все это нужно? – думал он, не разъясняя себе, впрочем, что именно. – Как это началось, с чего вдруг человек стал себя так вести?»

И негодовал на Чармиан, которая всю-то их совместную жизнь слыла кротким ангелом во плоти, женщиной с тонкими чувствами и утонченными вкусами. А он, Колстон-пивовар, он – сущее бревно, и терпели-то его только из-за нее, вот и наградили, можно сказать, подлой чувственностью. Он негодовал на Чармиан и торопился домой посмотреть, все ли она уладила, огорчив и миссис Энтони, и миссис Петтигру. Он извлек часы. Без семи с половиной минут шесть. Домой, домой, надо немножко выпить. Что же это на квартире Олив никогда ни капли спиртного. Говорит, не по средствам. Интересно, как это не по средствам: что она, спрашивается, делает с деньгами.

* * *

Алек Уорнер явился к Олив в половине седьмого. Она налила ему джину с тоником, он поставил его на столик рядом с креслом и вынул из портфеля блокнот в твердой обложке.

– Что новенького? – спросил он, откинув пышную седую голову на желтую спинку желтого кресла.

– Гай Лит, – сказала она, – был у врача опять же насчет своей шеи, снова ревматический приступ. Очень редкий случай, называется как-то вроде «торты в школе».

– Тортиколлис? – спросил Алек Уорнер.

– Вот-вот.

Алек Уорнер черкнул в блокнотике.

– Будьте уверены, – сказал он, – что этот обзаведется оригинальным ревматизмом. Ну а еще что новенького?

– Дама Летти опять изменила завещание.

– Прелестно, – сказал он и сделал пометку. – И как же она его изменила?

– Ну, во-первых, Эрика опять выкинула. И снова вставила Мартина. Мартин – это другой племянник, в Африке.

– Она, вероятно, считает, что Эрик причастен к этим телефонным звонкам?

– Она всех подозревает. Боже ты мой. Такой у нее способ проверить Эрика. Бывшего полицейского она тоже выкинула.

– Главного инспектора Мортимера?

– Да. Она думает, может, это он звонит. Вот смех. Не успела его уговорить заняться в частном порядке своим делом, а уже думает, вдруг это он.

– Сколько лет Мортимеру? – спросил он.

– Под семьдесят.

– Я знаю. Но когда ему исполнится семьдесят? Узнавала?

– Я уточню, – сказала Олив.

– Всегда уточняй, – сказал он.

– По-моему, – сказала Олив, стараясь как-нибудь загладить свое упущение, – ему очень скоро будет семьдесят – чуть ли не будущей весной.

– Узнай поточнее, милая моя, – сказал Уорнер. – А пока что он... не из наших. Займемся им в будущем году.

– Она думает, что это, может быть, вы, – сказала Олив, – Это вы, что ли?

– Сомневаюсь, – сказал он устало. Он уже получил письмо от дамы Летти, где был задан тот же вопрос.

– У вас же и словечки, – сказала она. – С вас вообще-то вполне станется. Миссис Энтони, – прибавила она, – нынче утром поругалась с миссис Петтигру и пригрозила уйти. Чармиан обвинила миссис Петтигру, что она ее пыталась отравить.

– Вот это действительно свежие новости, – сказал он. – Я так понимаю, у тебя сегодня Годфри был?

– А как же. Он только сегодня был какой-то странный. Совсем даже не в себе.

– Что, неужели застежки твои его никак не возбуждали?

– Никак, хоть он и очень старался. Он сказал, будто его доктор не велит ему столько разгуливать по городу. Я уж не знала, то ли это счесть за намек, то ли...

– А миссис Петтигру – ты о ней подумала?

– Ой боже ты мой, – сказала Олив, – нет, не подумала.

Она ухмыльнулась и пришлепнула рот рукой.

– Попробуй выяснить, – сказал он.

– Ох ты, господи, – сказала Олив, – не видать больше пятифунтовых бедному Эрику. А вы думаете, миссис Петтигру еще годится?..

– Думаю, да, – сказал Алек, не отрывая карандаша от бумаги.

– На кухне у меня лежит газета, – сказала Олив, – и там статья, как один проповедник поучал по случаю своего столетия.

– Что за газета?

– «Дейли миррор».

– Она у меня на учете. Они там в агентстве только периферийную прессу иногда упускают из виду. Но все равно спасибо. Всегда сообщай мне про такие находки, на всякий случай. Вообще будь начеку.

– О'кей, босс, – сказала Олив, прихлебнув из бокала и глядя, как ровно движется старческая рука в прожилках, покрывая страничку блокнота бисерным почерком.

Он поднял глаза.

– Ну-ка прикинь, как часто он ходит мочиться?

– Ой, господи, об этом в «Дейли миррор» не было ни строчки.

– Не валяй дурака, ты знаешь, что я про Годфри Колстона.

– Ну, он сегодня пробыл у меня часа два и сходил два раза. Правда, он и выпил все-таки две чашки чаю.

– И обычно, когда приходит, в среднем раза два?

– Ох, не упомню. Должно быть...

– Ты уж, сделай одолжение, постарайся помнить все в точности, милый друг, – сказал Алек. – Созерцать надо, друг мой, созерцать и молиться. Что нас делает учеными? Единственно молитва и созерцание.

– Это я-то ученая, господи боже ты мой. Сегодня у него скулы были сплошь в красных пятнах, больше, чем обычно.

– Спасибо, – сказал Алек и черкнул в блокнотике. – Все отмечай, Олив. – Он поднял на нее глаза и добавил: – Одна ты и можешь наблюдать его в отношении к себе.

– Еще бы, – сказала она и рассмеялась.

Он даже не улыбнулся.

– Постарайся выудить из него все, что можно, в следующий раз; не исключено, что ты ему больше не понадобишься, учитывая миссис Петтигру. Ты когда полагаешь он снова наведается?

– Я думаю, в пятницу.

– Кто-то, – сказал он, – стучит в оконную раму позади меня.

– Стучит? Это, наверно, дедушка, он всегда так. – Она поднялась и пошла к дверям.

Алек быстро спросил:

– Скажи-ка мне, он в окно стучит по собственной инициативе или ты ему сказала именно так оповещать о своем приходе?

– Нет, по собственной, он всегда стучал в окошко.

– Почему? Не знаешь?

– Не-а, то есть понятия не имею.

Алек снова склонился с карандашом над блокнотом, фиксируя факты, которые впоследствии будут проанализированы вплоть до мельчайших, неразложимых элементов.

Олив ввела Перси Мэннеринга, который, войдя в комнату, без лишних слов адресовался к Алеку Уорнеру, размахивая журналом, по-видимому литературным ежемесячником, на обложке которого был жирно пропечатан штамп «Кенсингтонская публичная библиотека».

– Гай Лит, – взревел Перси, – этот кретин, он опубликовал кусок из своих мемуаров, где Эрнест Доусон назван «квелый апостол вялого галлофильства, распираемый нестерпимыми откровениями». Он чудовищно не прав насчет Доусона. Эрнест Доусон – духовный и поэтический отпрыск Суинберна, Теннисона и Верлена. Их отголоски слышны в его поэзии, а сам Доусон изучал французскую литературу и явно подпал под обаяние Верлена, не говоря уж про Теннисона и Суинберна, и немало вращался в кругу Артура Саймонса. Насчет Эрнеста Доусона он чудовищно не прав!

– А как вообще ваше здоровье? – спросил Алек, приподнявшись в кресле.

– Гай Лит был никакой театральный критик, а уж литературного критика хуже не было. В поэзии он ни черта не смыслит и права не имеет соваться. Неужели некому остановить?

– А еще о чем, – спросил Алек, – идет речь в его мемуарах?

– Дешевый вздор, как он отругал роман Генри Джеймса, а потом однажды встретил Джеймса возле «Атенеума», и Джеймс говорил о своем самосознании художника и о том, что у Гая самосознание критика и что, если нечто в полной мере предается публикации...

– Дедушка, ты хоть покажи народу огонь в камине, – сказала Олив, потому что Перси растопырился перед камином и совсем заслонил огонь. Алек Уорнер закрыл и убрал блокнот. Поэт не шелохнулся.

– Генри Джеймс теперь в моде, так вот он и пишет о Генри Джеймсе. И, наоборот, глумится над бедным Эрнестом, – если это ты мне наливаешь бренди, Олив, то слишком много, половины хватит, – над Эрнестом Доусоном, великолепным лириком.

Он цепко схватил бокал трясущейся клешнеобразной рукой и, едва прихлебнув, точно по волшебству забыл Эрнеста Доусона. Он сказал Алеку:

– Что-то я вас не видел на похоронах Лизы.

– И не могли видеть, – сказал Алек, пристально изучая сухой профиль Перси. – Я в это время был в Фолкстоне.

– Жуткое и пронзительное переживание, – сказал Перси.

– В каком то есть смысле? – поинтересовался Алек.

Старый поэт осклабился, раскатисто прочистил горло, и жадный взор его зажегся воспоминанием о кремации Лизы. Он заговорил, и ненасытные глаза Алека Уорнера пожирали его в свою очередь.

* * *

Алек Уорнер ушел, а Перси остался посидеть со своей внучкой. Она приготовила на ужин тушеные грибы с беконом, которые они ели с подносов на коленях. Она поглядывала на него: тосты, разжеванные остатками зубов, были тоже съедены до последней крошки.

Одолев самую трудную корочку, он поднял глаза и увидел, что Олив глядит на него. Он дожевал и проговорил:

– Нескончаемое упорство.

– Что ты говоришь, дедушка?

– Нескончаемое упорство лежит в основе доктрины, победительной в малом и большом.

– Скажи, дедушка, ты читал когда-нибудь книги Чармиан Пайпер?

– Еще бы, все мы чуть не наизусть знали ее книги. Какая она была очаровательная женщина. Послушала бы ты, как она читала стихи с помоста при былых стечениях любителей поэзии. Гарольд Мунро всегда говорил...

– Ее сын Эрик сказал мне, будто романы ее, есть слух, собрались переиздавать. К ним, дескать, заново пробудился интерес. Эрик говорит, даже статья про это была. Но его-то послушать, так в романах только и есть, что один другому говорит «тушé», и все там вздор, а интерес возобновился, потому что мать его такая старая, однако жива, и была когда-то очень знаменитая.

– Она и сейчас знаменитая. И всегда была. С тобой несчастье, Олив, что ты ни в чем ничего не смыслишь. Все знают, кто такая Чармиан Пайпер.

– Вовсе даже не знают. Никто про нее слыхом не слыхал, кроме совсем уж стариков, только что вот теперь интерес возрождается. Я же тебе говорю, была статья...

– Что ты понимаешь в литературе.

– Тушé, – огрызнулась она: ведь Перси всегда делал вид, что и его-то стихи никто не забыл. Потом она дала ему три фунта, чтобы расплатиться за свою жестокость, хотя он никакой жестокости не заметил: ему возрождение интереса было непонятно, потому что он не признавал предшествовавшего ему угасания.

И все же он взял у Олив три фунта, не имея ни малейшего понятия о ее дополнительных ресурсах: ей осталось кое-что от матери и, кроме того, она подрабатывала на Би-Би-Си.

Деньги он никуда не дел, проехавши автобусом и потом метро на Лестер-сквер, где почтовое отделение работало всю ночь, и начертал, на многих и многих бланках, большими нетвердыми буквами телеграфное послание – Гаю Литу, Старые Конюшни, Стедрост, Суррей: «Вы чудовищно неправы насчет Эрнеста Доусона несравненно пронзительного поэта который начисто избег сентиментальности и самосожаления тчк Эрнест Доусон был духовным и поэтическим отпрыском Суинберна Теннисона и особенно Верлена чей стих его поистине преследовал а стихи Доусона надо читать вслух не то что некоторые более поздние тчк Я вызвал музыкантов велел принесть вина строка Однако ж праздник кончен и фонари погасли строка И пала тень твоя Синара и в ночь и в нас строка О надо мной во мне тоскливо страсть играет и так далее тчк Прочтите вслух какого черта ваша вшивая аллитерация плевать на нее вы чудовищно неправы – Перси Мэннеринг».

Он сунул в окошечко ворох исписанных бланков. Телеграфист, прищурившись, поглядел на Перси, а тот показал ему три фунтовые кредитки.

– Вы уверены, – сказал тогда телеграфист, – что вам надо все это отправить?

– Надо, – прорычал Перси Мэннеринг. Он отдал телеграфисту две кредитки, взял сдачу и ушел, растворившись в ночном уличном мареве.

Глава восьмая

Дама Летти прекрасно обходилась без постоянной горничной, однако теперь из-за телефонных неприятностей ей нужно было, чтобы кто-то снимал трубку вместо нее. Почему-то, однако, этот тип не желал передавать свое ужасное сообщение через девушку. Зато все те две недели, что она пока что прослужила, прямо отбоя не было от ошибочных звонков. Когда однажды это приключилось три раза, дама Летти начала приставать к горничной с расспросами.

– Кто это был, Гвен, мужчина?

– Не туда попали.

– Но это мужчина звонил?

– Да, только он не туда попал.

– А что именно он сказал? Ответьте мне, пожалуйста, на мой вопрос.

– Он сказал: «Извините, я не туда попал», – крикнула Гвен, – вот что он сказал.

– А какой у него был голос?

– Ой, мадам. Ну, мужчина как мужчина. Номера, наверно, пересеклись, знаю я эти телефонные дела.

– Да, но голос – старый или молодой? Тот же самый, что и в прошлый раз, когда ошиблись номером?

– По мне, так все они те же самые, когда не туда попадают. Вы лучше сами тогда подходите к телефону, вот и...

– Я лишь потому спрашиваю, – сказала дама Летти, – что с тех пор, как вы у меня служите, нам все время звонят по ошибке. И все время это мужчина.

– На что вы намекаете? Нет, вот на что вы намекаете, мадам?

Ни на что доступное пониманию девушки дама Летти не намекала. Вечером Гвен собралась отлучиться, и Летти была рада, что Годфри обедает у нее.

Часов в восемь, когда они сидели за обедом, телефон зазвонил.

– Годфри, подойди ты, пожалуйста.

Он вышел в холл. Она слышала, как он снял трубку и назвал ее номер. «Да, совершенно верно», – сказал он. «Кто, кто это говорит?» – затем услышала Летти. И он положил трубку.

– Годфри, – спросила она, – это он?

– А кто же еще? – сорвался в крик Годфри. – «Скажите даме Летти, пусть помнит, что ее ждет смерть». И дал отбой. Черт знает, прямо удивительно. – Он сел за стол и снова принялся хлебать суп.

– Кричать незачем, Годфри. Держись поспокойнее. – При этом все ее грузное тело сотрясалось.

– Да нет, ну странно чертовски. Говорю тебе: у тебя есть враг. По выговору какой-то уличный парень, еще и шепелявый.

– Что ты, Годфри, он явно образованный человек. Но говорит нарочито мрачно.

– Я тебе говорю: парень с улицы. Я же его не в первый раз слышу.

– У тебя, должно быть, плоховато со слухом, Годфри. Это пожилой культурный человек, которому следовало бы понимать...

– Какой-нибудь разносчик, не более того.

– Чепуха. Поди позвони в полицию. Они просили всегда информировать...

– А толку-то? – сказал он. И, увидев, что она собралась возразить, прибавил:

– После обеда. Позвоню после обеда.

– Это он так в первый раз за две недели, что у меня Гвен. Когда Гвен подходит к телефону, он говорит: «Извините, не туда попал». Раза два или три на дню.

– Так, может быть, и в самом деле кто-то не туда попадает? Наверное, пересечение номеров. Ты на станцию звонила?

– Звонила, – сказала она. – Мне там сказали, что линия в полном порядке.

– Да наверняка номера пересеклись.

– Ох, – сказала она, – ты совсем как Гвен: пересеклись, пересеклись. Я-то, пожалуй, догадалась, кто он такой. Я думаю, это главный инспектор Мортимер.

– Не его голос.

– Значит, подручный, – сказала она.

– Чушь. В его-то положении.

– Вот почему полиция и ротозейничает. Они знают, но ни за что не откроют. Он же их бывший начальник.

– А я тебе говорю, у тебя есть враг.

– А я тебе говорю, что это Мортимер.

– Тогда почему же, – поинтересовался Годфри, – ты с ним по-прежнему советуешься?

– Чтобы он не догадался, что я его подозреваю. Тут он и попадется в ловушку. А пока что, как я тебе говорила, он из моего завещания вылетел. И вот уж этого он точно не знает.

– Ох, да ты все время переписываешь завещание. То-то и врагов у тебя чертова пропасть. – Годфри почувствовал себя виноватым, что вчера проболтался Олив насчет изменения в завещании Летти. – Вот и неудивительно, – сказал он, – что ты знаешь, кто тебе звонит.

– Что-то давно от Эрика не было вестей, – заметила дама Летти, и он почувствовал себя еще виноватей, припомнив, что наговорил Олив.

– Недель примерно шесть он пробыл в Лондоне. И вчера вечером воротился в Корнуолл.

– И ко мне ни разу не зашел. Годфри, ты что же мне раньше-то не сообщил?

– Я и сам не знал, что он в Лондоне, – сказал Годфри. – Вчера только узнал от общего приятеля.

– Какого еще общего приятеля? Что Эрику в Лондоне понадобилось? Что за приятель?

– В данный момент выпало из памяти, – сказал Годфри. – Я давным-давно перестал вникать в дела Эрика.

– Память нужно тренировать, – сказала она. – Ты попробуй каждый вечер перед сном перебирать в памяти все события дня. Я, надо сказать, очень сильно удивлена, что Эрик мне даже не позвонил.

– Да он и к нам не думал наведаться, – сказал Годфри, – с чего бы ему тебе-то звонить?

– Ну, все-таки, должен же понимать, где ему прямая выгода.

– Ха, ты Эрика не знаешь. Всего-то пятьдесят шесть лет – и сплошная незадача. Надо бы тебе знать, Летти, что мужчины его типа в этом возрасте терпеть не могут старух: это им напоминает, что они и сами стареют. Ха, а он, кстати, жаловался на возраст, мне говорили. Ты, Летти, пожалуй что, его еще и проводишь. Оба мы его, наверное, проводим.

В эту ночь, лежа в постели, дама Летти определенно догадалась, что не кто другой, как Эрик, тревожит ее телефонными звонками. Сам, конечно, не звонит, чтобы она не узнала его по голосу. Кого-нибудь нанял. Она села в постели и включила свет.

* * *

Дама Летти сидела глубокой ночью в халате и наполняла свою перьевую ручку. При этом она поглядывала на только что исписанную страницу. Какой у меня, думала она, шаткий почерк. И тут же, словно хлопнув дверью, забыла об этом думать. Она вытерла перышко, перевернула страницу и продолжала на другой стороне письмо Эрику:

«...так что, прослышав о том, что ты пребывал в Лондоне последние шесть недель, плюс то, что ты мне об этом не сообщил, уж я не говорю – не зашел, это, признаюсь, показалось мне по меньшей мере невежливым. Между тем я хотела посоветоваться с тобой кое о чем касательно твоей матери. Сколько я понимаю, придется ее раньше или позже отправить в дом призрения в Суррее, о котором я тебе в прошлый раз говорила».

Она отложила ручку, вытянула шпильку из своих редких волос, потом снова зашпилила их. Может быть, подумала она, с Эриком надо еще потоньше. И лицо ее, озаренное настольной лампой, пошло морщинами. Ее осаждали сразу две мысли. Одна: я, право же, очень устала; а другая: ничуть я не устала, вся моя энергия и напор при мне. Она вскинула ручку и продолжала усеивать страницу нетвердыми буквами:

«В последнее время я произвела кой-какие изменения, о которых, думается, желательно бы поговорить с тобой, если ты соблаговолил бы информировать меня о своем приезде в Лондон».

Тонко или не слишком? Нет, для Эрика, пожалуй, чересчур тонко.

«Эти, собственно, пустяковые изменения касаются, конечно, моего завещания. Мне всегда казалось прискорбным, что твой кузен Мартин, столь замечательно проявивший себя в Южной Африке, в завещании никак не упомянут. Мне не хотелось бы семейных огорчений после того, как я отойду в лучший мир. Тебе, разумеется, по-прежнему завещано то, что завещано, однако желательно бы серьезно поговорить с тобой. Ты ведь помнишь, как мне пришлось изменить завещательные распоряжения после того, как твой кузен Алан пал на поле брани...»

Вот это хорошо, подумала она, вот это тонко. Эрик ведь как-то ухитрился обойтись без войны. И продолжала:

«Мне бы очень хотелось переговорить с тобой, однако я, старая женщина, отлично понимаю, что ты, чья молодость на исходе, донельзя занят делами. В настоящее время мистер Меррилиз переписывает уточненное завещание, и теперь уж я оставлю все как есть. Тем не менее хотелось бы обговорить все эти изменения с тобой, если бы ты объявился на протяжении твоего шестинедельного пребывания в Лондоне, о котором я ничего не знала до твоего возвращения в Корнуолл».

Вот так, подумала она. Небось примчится из своего Корнуолла с первым же поездом. Если это он, то сразу поймет, что я знаю, кто. Нет уж, подумала она, чем другим, а на испуг меня никто не возьмет. И снова принялась думать, кто же такой ее враг. Вряд ли, засомневалась она, вряд ли это Эрик... откуда ему деньги взять, чтобы нанять подручных. Это уж скорее Мортимер. Но тот или другой, а все-таки кто-то из моего завещания. С этой мыслью она заклеила и запечатала письмо Эрику, положила его на поднос в прихожей и отправилась в постель. Голова ее медленно елозила по подушке: сон к ней не шел. Наверно, простудилась в кабинете. Ногу свела судорога. Она тосковала по сильному другу, по некой большой силе, которой немного бы почерпнуть. Кто мне помощник? – думала она. Годфри – эгоист, Чармиан – слаба, Джин Тэйлор прикована к постели. Разговор Тэйлор понимает, но силы, нужной силы у нее нет. Алек Уорнер... может, пойти к Алеку Уорнеру? Нет, какая у него сила. У Тейлор тоже нет. Да, нету у него нужной силы.

Вдруг она подскочила: что-то слегка тронуло ее за щеку. Она включила свет. Паук у нее на подушке, паук величиной с медную монету замер и растопырил бурые лапки! Она глянула на него, вся дрожа, потом собралась с силами: надо скинуть его с подушки. И когда она протянула руку, в глаза ей бросилось другое паучье, мохнатое существо, тоже на подушке, ближе к затененному краю. «Гвен! – кричит она. – Гвен!»

Но Гвен крепко спит. В отчаянии дама Летти хватает большого паука. Это, оказывается, перышко. И другое существо тоже – тоже перышко.

Она снова уронила голову на подушку и подумала: ох, мои старые подушки, надо новые.

Она выключила свет, и голова ее снова заерзала. Кто же, подумала она, кто же даст мне силы? Она перебрала с первого до последнего друзей и знакомых – кто из них крепче, сильнее ее?

Цунами, наконец догадалась она. Цунами Джопабоком мне поможет. Цунами, вот уж сорок лет ее противница в комитете, нередко смущала своим существованием даму Летти. Особенно ее обозлили повелительность и распорядительность Цунами на похоронах Лизы. Но сейчас странным образом она почувствовала прилив сил при одной мысли об этой женщине. Цунами Джопабоком все поставит на место, это ей не по силам. Цунами выследит этого мерзавца. И голова дамы Летти замерла на подушке. Завтра она поедет в Ричмонд и поговорит с Цунами. Кстати же, Цунами и всего-то едва за семьдесят. Хорошо бы этот идиот, муж Рональд, куда-нибудь делся. Если и нет, ладно, он все равно глухой. Дама Летти свернулась клубочком и заснула, в полусне впитывая силы Цунами Джопабоком, будто молоко от некой могущественной матери.

* * *

– Доброе утро, Эрик, – сказала Чармиан, кое-как пробравшись вокруг стола к своему месту.

– Да не Эрик, – сказала миссис Петтигру. – Мы опять сегодня утром немножко путаемся.

– Правда, милая? И отчего же вы путаетесь? – поинтересовалась Чармиан.

Годфри почувствовал, что, того и гляди, начнется перепалка, поэтому он выглянул из-за газеты и сказал жене:

– Летти вчера вечером говорила мне, что память очень укрепляется, если припоминать на ночь все, что случилось за день.

– Как же, – сказала Чармиан, – это рекомендуется всем католикам: каждый вечер перебирать дневные происшествия. Это прекрасный способ.

– Да нет, – сказал Годфри, – совершенно не в том смысле. Ты говоришь исключительно о нравственных деяниях. А я говорю о том, что вообще произошло. Память очень укрепляется, как вчера и сказала Летти, если учитывать, чем тебя обогатил опыт за истекший день. А твой способ, ты его называешь католическим, вообще присущ всем религиям, большинству. И как я понимаю, этот ваш метод проверки совести рассчитан на то, чтобы закабалить личность и стеснить ее свободу действий. Да хоть себя возьми, к примеру. Ты обратись хоть немножко к психологии.

– К кому, прости, обратиться? – язвительно спросила Чармиан, принимая чашку, которую ей протянула миссис Петтигру.

Годфри снова уткнулся в газету. А Чармиан продолжала начатый спор, обращаясь к миссис Петтигру:

– Не понимаю, как это можно рассматривать свои нравственные деяния, не припомнив все происшествия дня. Эта одно и то же. И что Летти советует, это форма...

Годфри положил газету.

– А я говорю, что это не одно и то же.

Он окунул длинненький тост в чай и потом взял его в рот.

Миссис Петтигру не упустила случая выступить миротворицей.

– Спокойно, потише, – сказала она Чармиан. – Кушайте свой омлетик, Тэйлор его вам старалась готовила...

– Тэйлор здесь нет, – сказала Чармиан.

– Тэйлор – ты как сказала? – изумленно переспросил Годфри.

Миссис Петтигру подмигнула ему.

Годфри разинул было рот, чтобы ее одернуть, потом передумал и рот закрыл.

– Тэйлор в больнице, – сказала Чармиан, упиваясь новообретенной ясностью.

– «Мотлинг», – прочитал Годфри, – ты слушаешь, Чармиан? «10 декабря в Зомбе (Ньясаленд) скончался майор Космос Петуик Мотлинг, кавалер ордена королевы Виктории I-й степени, муж покойной Юджинии, возлюбленный родитель Патриции и Юджина, на девяносто первом году жизни». Ты слушаешь, Чармиан?

– Да, дорогой, он что, погиб на фронте?

– О боже мой! – сказала миссис Петтигру. Годфри разинул было рот, чтобы укорить миссис Петтигру, но осекся. Он снова загородился газетой и из-за нее пробурчал:

– Нет, в Зомбе он умер. Мотлинг – это фамилия. Он туда уехал, когда вышел в отставку. Да ты его не помнишь.

– Я лично его прекрасно помню, – сказала миссис Петтигру, – когда еще супруга его была жива, Лиза имела обыкновение...

– Он что, погиб на фронте? – снова спросила Чармиан.

– Дался вам этот фронт, – сказала миссис Петтигру.

– «Джопабоком», – сказал Годфри, – ты слушаешь, Чармиан? «Скончалась 18 декабря в Мандевиллской частной лечебнице, Ричмонд; Цунами Этель, возлюбленная супруга Рональда Чарльза Джопабокома».

– Цунами Джопабоком! – воскликнула миссис Петтигру, потянувшись за газетой. – Дайте посмотреть!

Годфри отдернул газету и разинул было рот, чтобы воспротестовать, но потом снова закрыл его, сказавши, однако:

– Я еще не дочитал газету.

– Подумать только, Цунами Джопабоком, – сказала миссис Петтигру. – Ну конечно, рак есть рак.

– Да она и всегда была жуткая стерва, – сказал Годфри, будто смерть ее послужила этому окончательным подтверждением.

– Вот интересно, – сказала миссис Петтигру, – кто теперь будет ухаживать за бедным старым Рональдом? Он ведь почти совсем глухой.

Годфри пристально поглядел на нее, желая понять, что она, собственно, имеет в виду, однако ее плоский широкий нос был скрыт за чашкой, а глаза созерцали мармелад.

На самом же деле она была весьма поражена смертью Цунами. Всего месяц назад они с Джопабокомами договорились вместе оспаривать завещание Лизы Брук. Цунами, узнав о дотоле тайном браке Гая Лита и Лизы, пошла на вынужденный контакт с миссис Петтигру и попыталась загладить их недавние разногласия. Миссис Петтигру и сама по себе не терялась, но уж очень это выходило дорогонько. И она согласилась выступить заодно против Гая Лита на том основании, что его супружеские отношения с Лизой Брук не были осуществлены. Их предупредили, что дело, мягко говоря, ненадежное, но у Цунами были деньги и напор, а миссис Петтигру располагала доказующей перепиской. Рональд Джопабоком как-то мялся – не хотелось ему, видите ли, затевать скандал, но Цунами вроде бы не склонна была уступать. Поэтому смерть Цунами поразила миссис Петтигру. Теперь ей придется, ох, обрабатывать Рональда. Нет человеку покоя. Вот она и уставилась на жестянку с мармеладом, как бы оценивая ее возможности.

Годфри опять уткнулся в газету.

– Похороны закрытые. Не надо, стало быть, тратиться на венок.

– Ты бы лучше написал бедняге Рональду, – предложила Чармиан, – а я помолюсь за Цунами. Ох, я ее помню совсем еще девочкой. Она тогда только что приехала из Австралии, и у дяди ее был приход в Дорсете, – как, кстати, и у моего дяди, миссис Петтигру.

– Твой дядя не в Дорсете. У него был приход в Йоркшире, – буркнул Годфри.

– Но он тоже был приходский священник, как и дядя Цунами. Вообще не вмешивайся ты, Годфри. Я разговариваю с миссис Петтигру.

– Да называйте же вы меня Мейбл, – сказала миссис Петтигру, подмигнув Годфри.

– Ее дядя, Мейбл, – сказала Чармиан, – был приходским священником, как и мой. Это у нас было общее. У нас ведь, знаете, миссис Петтигру, было очень мало общего, и, конечно же, тогда она еще была гораздо моложе меня.

– Она и сейчас моложе тебя, – сказал Годфри.

– Нет, Годфри, теперь уже нет. Так вот, миссис Петтигру, я очень живо припоминаю, как оба наших дяди и мы все как-то раз собрались в Дорсете, в деревенском доме, мы там жили. Еще был один епископ и декан, ну и, конечно, оба наших дяди. Ох, бедняжка Цунами, она так скучала. Они спорили о Писании и об этом, знаете, немецком новопридуманном манускрипте под буквенным названием «Кью». И как Цунами ужасно обозлилась, когда услышала, что «Кью» – это всего-навсего манускрипт, она ведь подумала, что они говорят о каком-то епископе, и громко спросила: «А разве есть в Гарден-Кью, в ботаническом саду какой-нибудь епископ?» Ну и все расхохотались, конечно, а потом все-таки пожалели Цунами. И утешали ее – говорили, что вообще-то «Кью» – это неясно что, даже и не манускрипт, тем более что такого манускрипта и не было, и я, честно скажу, никогда не могла понять, как это у них получается – сидеть за полночь и обсуждать, что совпадает и что не совпадает с «Кью», раз это вообще неясно что. А бедняжка Цунами ужасно огорчилась, она терпеть не могла, чтоб над нею смеялись.

Миссис Петтигру подмигнула Годфри.

– Чармиан, – сказал Годфри, – ты сама перевозбудилась. – И действительно, она взахлеб рыдала.

Глава девятая

Отчасти из-за общей реорганизации лечебницы Мод Лонг, а отчасти по случаю смерти Цунами Джопабоком сестру Бестед перевели в другую палату.

Она была протеже Цунами, и главным образом поэтому больничный комитет раньше никак не соглашался, что сестре не под силу управляться со старухами. Комитет, хотя и скомпонованный из недавно уполномоченных мужчин и женщин, уже боялся Цунами на разные лады. Точнее сказать, ее боялись потерять, чтобы не прислали кого-нибудь другого, похуже.

Их судьба была терпеть – ну хотя бы одного или двух из прежних комитетчиков, пока они не перемрут. И, собственно говоря, больше всего они опасались, что вот Цунами обидится и уйдет, а ее заменят кем-нибудь поосновательнее, да вдобавок половчее и посметливее. И хотя Цунами грохотала на заседаниях, хотя она третировала сестру-хозяйку и была в принципе против любых лишних расходов, всячески презирая физиотерапевтов и психиатров (все, что начиналось с «психо» или «физио», Цунами смешивала в кучу, полагая, что это, в общем, одно и то же, и списывала со счетов), хотя она прямо противостояла мечтаниям комитета, однако все это получалось у нее почти смехотворно, поэтому-то ее, как живое обличение устарелых порядков, удерживали, время от времени ублажали и позволяли по пустякам настаивать на своем, как в случае с сестрой Бестед. Правда, в комитете все-таки очень побаивались и самой Цунами, но это уж скорее инстинктивно, без очевидных причин. Голос ее почему-то устрашал не только выдающихся мягкотелых специалистов, но и моложавых, властных и закаленных комитетчиц, которые беспомощно сникали под взглядом узких тускло-галечных глаз могучего и самоубежденного матриарха, миссис Джопабоком.

– Ужасная женщина, – соглашались все после ее ухода.

– Вот пройдут пятидесятые, – говорил председатель, сам семидесяти трех лет от роду, – и станет полегче. Переходный период... старое начальство не любит перемен. Власть терять, знаете... К середине шестидесятых будет гораздо легче. Все само собой устроится.

И комитет соглашался мириться с Цунами, женщиной незыблемой и несменяемой, до середины шестидесятых, пока не выйдет ей исторический срок. Но теперь она умерла, и в комитете образовался матриархальный вакуум, который тут же попытались заполнить, но пока безуспешно.

Между тем, как бы искушая провидение ниспослать им новую Цунами-мстительницу, они переместили сестру Бестед первого января в другую палату. Реорганизация старушечьей палаты была достаточным поводом, и сестра Бестед больше не протестовала.

Бабуни прослышали о перемещении раньше, чем о реорганизации.

– Когда увижу, тогда поверю, – сказала бабуня Барнакл.

Она увидела еще до воскресенья. Появилась новая старшая сестра, могучая и толстая, очень проворная, с недвижной мясистой физиономией.

– Вот таких нам и надо, – сказала бабуня Барнакл. – Сестра-то Бесстыдь была чересчур поджарая.

Новая сестра, увидев, как бабуня Грин рассеянно перекладывает вареное яйцо с тарелки в тумбочку, уперлась руками в необъятные бока и сказала:

– Вы что, совсем опупели?

– Вот каких нам надо, – сказала бабуня Барнакл. Она откинулась на подушку и облегченно смежила веки. Она объявила, что впервые за долгие месяцы чувствует себя в безопасности. Еще она объявила, что теперь, когда убрали сестру Бесстыдь, она готова тут же умереть. Потом вспрянула с подушки и, простерши руку и указуя перстом, предрекла, что уж теперь-то вся палата переживет зиму.

Мисс Валвона, которая всегда усиленно сопереживала миссис Барнакл, раскрыла гороскопы:

– Бабуня Барнакл: Стрелец. «В полуденное время хорошо предпринять дальнее путешествие. Сегодня вы можете выказать свою оригинальность».

– Хо! – сказала бабуня Барнакл. – Оригинальность выказать? Ладно, так уж и быть, надену-ка я штаны задом наперед.

Сестры явились на дневной обход умывать, переодевать, причесывать и охорашивать пациенток перед инспекцией сестры-хозяйки. Они заметили, что бабуня Барнакл возбуждена, и решили оставить ее напоследок. Она и вообще-то переживала эту процедуру очень бурно. А уж когда у власти была сестра Бестед, бабуня Барнакл прямо визжала, если ее переворачивали, чтобы попудрить спину, или пересаживали из постели в кресло.

– Сестра, я буду вся в синяках! – вопила она.

– Пролежни, бабуня, похуже синяков.

Она кричала: о боже ты мой, сестры выворачивают ей руки, она визжала: о господи всемогущий, она не может сидеть. Она стонала, когда физиотерапевт просил ее подвигать пальцами на руках и ногах, она заявляла, что суставы ее вот сейчас сломаются.

– Убейте меня, – приказывала она, – и дело с концом.

– Ладно вам, бабуня, это же обычное упражнение.

– Хрясь! Вы что, не слышите, как кости трещат? Убейте меня, и тогда уж...

– Давайте, бабуня, мы вам ножки разотрем. Ну, какие у вас хорошенькие ножки.

– Помогите, они меня убивают!

На самом-то деле бабуне Барнакл даже нравился этот повод пошуметь и взбодриться. Ее устами, так сказать, прокрикивалась вся палата, так что другие бабуни шумели куда меньше, чем могли бы. Правда, и они жалобно вскрикивали, но лишь несколько минут, за причесыванием. Бабуня Грин, когда ее кончали причесывать, неизменно говорила сестрам:

– Ох, какие у меня были волосы, пока вы их не обрезали, – хотя по совести и обрезать-то было нечего.

– Гигиена, бабуня. Гораздо больней было бы расчесывать вам длинные волосы.

– Ох, какие у меня были волосы...

– А у меня-то, – вмешивалась бабуня Барнакл, особенно если поблизости была сестра Бестед. – Видели бы вы мою голову, пока ее не обстригли.

– В постели лучше с короткой стрижкой, – бормотала себе под нос бабуня Тэйлор, у которой волосы и правда были длинные и густые, но она рассталась с ними без сожаления.

– Ну-ка, бабунюшка Барнакл, давайте-ка мы вам сделаем причесочку.

– Ой, смерть моя пришла.

В день появления новой сестры, когда бабуню Барнакл, как излишне взбудораженную, оставили под конец, оказалось, что у нее температура.

– Милочка, ну чего я все в постели, – умоляла она сестру. – Ну посидим сегодня, коли уж Бесстыди нет.

– Нельзя, у вас температура.

– Сестричка, я сегодня хочу посидеть. Достаньте мне завещательный бланк, вот у меня шиллинг в тумбочке. Хочу составить новое завещание, отказать кой-чего новой сестре. Как ее звать-то?

– Люси.

– Люси рыдала, – выкрикнула бабуня Барнакл, – карман потеря...

– Тихо лежите, бабуня Барнакл, и мы вас скоренько подлечим.

Она еще погалдела и смирилась. На следующий день, когда ей сказали, что надо соблюдать строгий постельный режим, она протестовала громче и даже немного брыкалась, но мисс Тэйлор, лежавшая на соседней койке, заметила, что голос у бабуни Барнакл необычный – тонкий и высокий.

– Сестра, я сегодня сяду посижу. Принесите мне завещательный бланк. Хочу составить новое завещание и включить туда новую сестру. Как ее зовут?

– Люси, – сказала сестра. – Лежите смирно, бабуня, у вас высокое давление.

– Я фамилию спрашиваю, деточка.

– Люси. Сестра Люси.

– Льюся-льюся, никак не разольюся, – завизжала бабуня Барнакл. – Ну, и все равно я ее включу в завещание. Помогите мне...

Пришел доктор, ей сделали укол, она угомонилась и задремала.

В час дня, когда все были заняты едой, она пробудилась. Сестра Люси принесла ей молочного крема и покормила ее с ложечки. В палате было тихо, все молчали, и с жестокой отчетливостью звякали ложки о тарелки.

Около трех часов бабуня Барнакл снова пробудилась и стала выкрикивать призывным голосом, сначала слабо, потом все звонче и пронзительнее:

– Ноовасти, виичернии ноовасти, – заливалась старая газетчица. – Виичеарнии гаазеаты, ноовасти, Иванинг стандырт, Иванинг старр и стандырт!

Ей сделали укол и дали глоток воды. Койку ее откатили в угол палаты и загородили ширмой. Приходил доктор, немного побыл за ширмой, потом ушел.

Приходила и заглядывала за ширму и новая старшая сестра. Часам к пяти, когда немногие посетители расходились, сестра Люси снова зашла за ширму и что-то сказала бабуне Барнакл, а та ей слабым голосом ответила.

– Она в сознании, – сказала мисс Валвона.

– Да, разговаривает.

– Плохо ей? – спросила мисс Валвона, когда сестра проходила мимо ее койки.

– Да, не слишком хорошо, – отозвалась сестра.

Кое-кто выжидательно и испуганно поглядывал на двери палаты, заслышав чье-либо приближение, словно именно там должен был появиться ангел смерти. К шести часам у дверей раздались мужские шаги. Бабуни, сидя в постелях над подносами с ужином, прекратили есть и обернулись к вошедшему.

Это и в самом деле был священник с маленьким ящичком. Мисс Валвона и мисс Тэйлор перекрестились, когда он проходил мимо них. Он зашел за ширму в сопровождении сестры. И хотя в палате царило безмолвие, никто не мог расслышать, даже с помощью слуховых аппаратов, ничего, кроме иногда доносившегося молитвенного бормотания.

Мисс Валвона оросила слезами свой ужин. Она вспоминала, как ее отец напоследок причастился святых тайн, а потом выздоровел и прожил еще шесть месяцев. Священник за ширмой препоручал бабуню Барнакл всеблагому творцу, свершал помазание глаз бабуни Барнакл, ее ушей, носа, рта, рук и ног, испрашивал отпущение грехов, содеянных ею при посредстве зрения, слуха, обоняния, вкуса и речи, греховного осязания рук и даже подошв.

Священник ушел. Некоторые доели свой ужин. Кто не доел, того упокоили овальтином. В семь старшая заглянула за ширму перед уходом в столовую.

– Как она там? – спросила одна из бабунь.

– Спокойненько уснула.

Еще примерно через двадцать минут за ширму заглянула одна из сестер, зашла туда на минуту, потом снова появилась. Ее проводили долгими взглядами. А она что-то сказала дежурному, тот пошел к столовой и, приоткрыв дверь, позвал старшую по палате. Он поднял один палец, показывая, что в палате у сестры налицо одна смерть.

С тех пор как туда легла мисс Тэйлор, это была третья смерть. И она знала порядок. «Из уважения к мертвым мы оставляем пациента час лежать, – как-то объяснила ей сестра, – но не больше часа, а то тело цепенеет. Ну, и потом делаем, что надо – обмываем и прибираем к похоронам».

В пять минут десятого в мутном свете ночных лампочек бабуню Барнакл вывезли из палаты.

– Совершенно не смогу спать, – сказала миссис Ривз-Дункан. За нею многие сказали, что совершенно не смогут, однако, вконец обессилев, забылись крепчайшим сном. В палате до самого утра было очень тихо, и воедино сливалось сонное дыхание с одиннадцати коек.

* * *

Реорганизация старушечьей палаты началась на следующее утро, и все пациентки в один голос заявили, что, слава богу, бабуня Барнакл хоть до этого не дожила.

До сих пор двенадцать коек занимали только половину палаты: их просто выставили из другого, большего помещения, где были женщины помоложе. А при новом устройстве замысел был тот, чтобы подкинуть на свободное место еще девять сверхпожилых пациенток. Их предполагалось устроить в дальнем конце палаты. И уже сейчас, во время спешной подготовки, дальний конец назывался у сестер «гериатрический угол».

– Что это они за слово такое повторяют? – спросила бабуня Робертс у мисс Тэйлор.

– Это у них значит «старые». Видимо, к нам поместят престарелых пациенток.

– Мы у них, стало быть, школьницы?

Бабуня Валвона сказала:

– Вероятно, новым нашим подругам лет по сто.

– Что-то я ничего не расслышала – погодите-ка минутку, я вставлю трубу, – сказала бабуня Робертс, которая всегда называла свой крохотный слуховой аппарат не иначе как трубой.

– Смотрите-ка, – сказала бабуня Грин, – чего они к нам вносят.

В палату вкатили несколько кроватей и расставили их рядком в гериатрическом углу. Кровати были в общем обычные, больничные, с той, однако, поразительной разницей, что загорожены с двух сторон сетками, будто детские.

Бабуня Валвона перекрестилась.

Затем вкатили и пациенток. Вероятно, это был не лучший способ представить новеньких здешним, прилежавшимся больным. В разной степени одряхлевшие и растревоженные перемещением, новоприбывшие галдели и пускали слюни не в пример более обычного.

Сестра Люси обошла бабунь, всем объясняя, что придется с этими новенькими, сверхнемощными, быть потерпеливей. Упаси боже оставить поблизости от них вязальные спицы: они могут покалечить себя и друг друга. Но не надо волноваться, если случится что-нибудь такое. Тут она прервалась и обратила внимание сестры на то, что одна из новоприбывших, хрупкая, ссохшаяся и все же хорошенькая старушечка, пытается выкарабкаться из кровати. Сестры поторопились уложить ее обратно. Пациентка при этом издала младенческий вопль – но не совсем младенческий, скорее похоже было, будто старушка изображает младенца. Старшая продолжала доверительную беседу с бабунями.

– Постарайтесь помнить, – говорила она, – что они, бедняжечки, очень и очень в летах. И будьте лапушками, не расстраивайтесь. Лучше, ежели что, помогите сестрам – соблюдайте покой и порядок.

– Это мы так и сами скоренько одряхлеем, – сказала бабуня Грин.

– Ш-ш-ш, – сказала сестра. – Такие слова у нас не в ходу. Они у нас называются долгожители.

Когда она ушла, бабуня Дункан сказала:

– Подумать только, что я в свое время мечтала, как я буду отдыхать на склоне лет!

Еще одна долгожительница попыталась выбраться из кровати. Сестра кинулась на выручку.

– Какое счастье, – сказала бабуня Дункан, – что бедная бабуня Барнакл не дожила до этого. Бедняжечки – ой, сестра, вы с ней помягче!

Между тем долгожительница сорвала наколку у сестры с головы и стала слезно требовать водички. Сестра водрузила наколку на место и, когда другая подносила пластмассовый поильник к губам долгожительницы, заверила палату:

– Они утихомирятся. Это их переезд возбудил.

Наутро, после суматошной ночи, новенькие и правда вели себя потише, хотя одна или две из них начинала вопить посреди разговора, и почти все, когда сестра вынимала их из кроватей и на минуту ставила на пол, тут же изливали мочу. Днем врачиха-специалистка с помощницей принесли шашечные доски и разложили их на полу перед четырьмя долгожительницами, сидевшими в креслах; правда, руками они не владели. Они безропотно позволили помощнице снять с них тапочки и носки, размять и растереть им ноги. Потом носки и тапочки были снова надеты, и они вроде бы понимали, что делать дальше, когда им пододвинули под ноги эти доски.

– Можете себе представить, – сказала бабуня Валвона. – Они ногами играют в шашки!

– Это как же, – сказала бабуня Робертс, – у нас здесь цирк теперь, что ли, будет?

– Пустяки, подумаешь, того ли вы бы еще нагляделись в гериатрической палате, – горделиво сказала сестра.

– Ну, хоть бедной бабуне Барнакл повезло, бог уберег от такого зрелища.

Мисс Тэйлор ради Алика Уорнера, как могла, старалась воспринимать и запоминать. Но смерть бабуни Барнакл, ее собственные боли и шумное вторжение долгожительниц – вместе это было слишком. К ночи она расплакалась и боялась, чтобы не заметила сестра, не доложила бы, что ей не по силам наутро ехать к мессе, которую они с мисс Валвоной заказали за упокой души бабуни Барнакл: у нее ведь не было родственниц и некому было ее оплакивать.

Мисс Тэйлор уснула и, проснувшись среди ночи от разламывающих болей, притворилась, что спит, и обошлась без укола. И на следующее утро в одиннадцать часов мисс Валвону и мисс Тэйлор прикатили на креслах в больничную часовню. С ними были еще три бабуни из их палаты, не католички, но по-разному приверженные бабуне Барнакл: любовью ли, презрением, отвращением или жалостью.

И когда свершилась месса, мисс Тэйлор вдруг поразила невероятная мысль. Она эту мысль отринула и сосредоточилась на молитвах. Но мысль, совершенно невероятная и все же объясняющая, догадка о мучителе дамы Летти, посетила ее потом снова и снова.

Глава десятая

– Это мистер Годфри Колстон? – осведомился мужской голос.

– Я у телефона.

– Помните, что вас ждет смерть.

– Дамы Летти здесь нет, – сказал Годфри в некотором замешательстве. – Это кто говорит?

– Сообщение для вас, мистер Колстон.

– Кто говорит?

Послышались частые гудки.

Годфри был по-прежнему высок ростом, но за зиму он как-то усох, хотя никакая проверка этого, может быть, и не подтвердила бы. Кости у него были не меньше прежнего, то есть какие выросли, такие и остались, зато связки понемногу стянулись, как оно бывает с возрастом, и кости поэтому казались непомерными. Тело Годфри претерпело этот процесс в ускоренном варианте, с осени, когда в доме у него появилась миссис Петтигру, до того мартовского утра, до вышеприведенного телефонного разговора.

Он положил трубку и торопливым учащенным шагом прошел в библиотеку. Миссис Петтигру последовала за ним. Она поздоровела и почти не постарела.

– Кто это звонил, Годфри? – спросила она.

– Какой-то... совершенно непонятно. Он был вроде должен Летти звонить, но определенно он сказал, что это мне. Я думал, это ей говорят, а...

– Что он сказал?

– Да то же, что и Летти. Только еще «Мистер Колстон, это для вас сообщение, мистер Колстон». Никак не пойму...

– Ну вот что, – сказала миссис Петтигру, – для начала мы, пожалуй, все-таки соберемся с духом, а?

– У вас ключи от буфета при себе?

– При себе, – сказала Мейбл Петтигру. – Что, выпить хотите?

– Кажется, мне бы надо немножко...

– Я принесу. Сядьте.

– Покрепче.

– Сядьте, сядьте. Вот так, молодцом.

Она живо вернулась, энергичная, в черном платье, с недавним росчерком проседи в смоляных волосах. Волосы она основательно подстригла. Ярко-розовые ногти отлакированы, на пальцах два массивных кольца, и поэтому узкая морщинистая рука, протягивающая Годфри стакан бренди с содовой, как бы исполнена древнего великолепия.

– Спасибо, – сказал Годфри, принимая стакан. – Большое спасибо. – Он откинулся в кресле и медленно выпил бренди, поглядывая на нее и словно ожидая, что она скажет и сделает.

Она неподвижно сидела напротив и ничего не говорила, пока он не допил стакан. Потом сказала:

– Ну вот что... Ну вот что, – сказала она. – Все это одно воображение.

Он пролепетал что-то такое в смысле, что все физические способности еще покамест при нем.

– В таком случае, – сказала она, – именно в таком то есть случае я спрашиваю – вы с вашим поверенным виделись?

Он пролепетал что-то насчет того, что это на будущей неделе.

– У вас с ним назначено, – сказала она. – И назначено на сегодня.

– На сегодня? Кто это – как...

– Это я назначила вам с ним свидание на три часа пополудни.

– Сегодня не выйдет, – сказал Годфри. – Не то самочувствие. Сквозняк у него в кабинете. На будущей неделе.

– Машину трудно вести, возьмите такси. Это же не расстояние.

– На будущей неделе! – гаркнул он: его взбодрило бренди.

Однако же бренди влияет недолго. И за обедом Чармиан спросила:

– Годфри, ты что?

Зазвонил телефон. Годфри вздрогнул и вскинулся. Он сказал миссис Петтигру:

– Не подходите.

Миссис Петтигру сказала с намеком:

– Интересно, миссис Энтони слышала звонок? Боюсь, что нет.

Миссис Энтони слышала чем дальше, тем хуже, и телефонный звонок наверняка не слышала.

Миссис Петтигру вышла в холл и сняла трубку. Вернувшись, она обратилась к Чармиан.

– Это вас, – сказала она. – Фотограф хотел бы прийти завтра к четырем.

– И прекрасно, – сказала Чармиан.

– Между прочим, вы знаете, я завтра в это время не смогу быть.

– Ну и бог с вами, – сказала Чармиан. – Он вас и не собирается фотографировать. Скажите ему, пусть к четырем, это вполне годится.

Миссис Петтигру ушла договариваться, а Годфри спросил:

– Что, еще репортер?

– Нет, фотограф.

– Не нравится мне, что всякие шатаются здесь по дому. У меня сегодня утром и так была большая неприятность. Скажите ему, чтоб не приходил. – Он поднялся из кресла и закричал в двери: – Алло, миссис Петтигру, пусть не приходит, а? Отставьте его, пожалуйста!

– Поздно спохватились, – сказала миссис Петтигру, усаживаясь на свое место.

В двери заглянула миссис Энтони.

– Чего-нибудь такое было надо?

– Мы весьма надеялись, – громче громкого сказала миссис Петтигру, – спокойно пообедать без помех. Однако же мне, знаете ли, пришлось подойти к телефону.

– Очень это мило с вашей стороны, – сказала миссис Энтони и удалилась.

Годфри продолжал протестовать против фотографа:

– Как хотите, надо его отставить. Все время чужие в доме толкутся.

Чармиан сказала:

– Я ведь недолго пробуду с вами, Годфри.

– Ладно, ладно, – сказала миссис Петтигру. – Спокойно вы еще протяните лет десять.

– Именно, – подтвердила Чармиан. – Вот я и решила переехать в тот суррейский пансионат. Как я понимаю, там все очень благоустроено. И никто зря не беспокоит. О, как научаешься ценить такие вещи.

Миссис Петтигру закурила сигарету и медленно выпустила дым в лицо Чармиан.

– А тут кто тебя донимает, – пробурчал Годфри.

– И полное раздолье, – сказала Чармиан. – В пансионате я вольна буду принимать, кого мне заблагорассудится. Фотографов и вообще кого угодно...

– Совершенно тебе незачем, – беспомощно возразил Годфри, – переезжать в пансионат, раз тебе стало гораздо лучше.

Миссис Петтигру снова пустила струю дыма в сторону Чармиан.

– К тому же, – сказал он, взглянув на миссис Петтигру, – это нам не по средствам.

Чармиан смолчала, словно тут и отвечать было незачем. В самом деле, и книги ее переиздавались не без прибыли, и ее скромный капитал – хоть он был недосягаем для миссис Петтигру. Возрождение этой зимой интереса к ее романам освежило ее ум. Прояснилась память, впервые за несколько лет она себя не так уж плохо чувствовала – даже после январского приступа бронхита, когда целую неделю при ней дежурили днем и ночью. Правда, двигалась она по-прежнему с трудом, и почки давали себя знать.

Она смотрела на Годфри, который поедал рисовый пудинг, ничуть – это она была уверена – не замечая, что он ест, и соображала, чем же он так озабочен. Какой же это новой пыткой донимала его миссис Петтигру? Что такого особенного проведала миссис Петтигру о его прошлом и отчего ему так уж надо замолчать это буквально любой ценой? И в чем же все-таки ее долг перед Годфри – где положен предел супружескому долгу? Ей нестерпимо захотелось подальше отсюда, в суррейский пансионат, и она даже подивилась самой себе: ведь всю жизнь томил ее смутный страх оказаться во власти чужих людей, и вернее было мириться с Годфри, чем обрекать себя на неизвестность.

– Покинуть свой дом в восемьдесят семь лет, – почти умоляюще проговорил Годфри, – это ведь и умереть недолго. Да и надобности ни малейшей.

Миссис Петтигру долго нажимала звонок впустую и наконец сказала:

– Ох, ну миссис Энтони совсем оглохла. Ей надо аппарат, – и пошла распорядиться, чтобы миссис Энтони принесла для нее чай и молоко для Чармиан.

Когда она вышла, Годфри сказал:

– У меня сегодня утром было очень неприятное переживание.

Чармиан укрылась за туманным выражением лица. Она ужаснулась при мысли о том, что Годфри, чего доброго, сделает какое-нибудь непристойное признание насчет миссис Петтигру.

– Ты слушаешь, Чармиан? – спросил Годфри.

– Да, о, разумеется. Говори, говори, пожалуйста.

– Тут позвонил этот, который Летти звонит.

– Бедняжка Летти. И как ему не надоест ее мучить.

– Это мне был звонок. Он сказал: «Сообщение для вас, мистер Колстон». И заметь, это никакие не выдумки. Я слышал собственными ушами.

– Да? И какое же сообщение?

– Прекрасно ты знаешь, какое сообщение, – рявкнул он.

– Что ж, я бы к нему отнеслась, как оно того заслуживает.

– То есть?

– Да так попросту, ни больше, ни меньше, – сказала Чармиан.

– Хотел бы я знать, что это за тип. И в чем дело, почему он не дается полиции. Сущее безобразие: платишь налоги такие и сякие, а к тебе, понимаешь ли, вдруг лезет какой-то негодяй с угрозами.

– Чем же он тебе угрожает? – спросила Чармиан. – Он как будто всегда только и говорит, что...

– Да расстраивает же, – сказал Годфри. – Так и удар, пожалуй, может хватить. Вот еще раз такое случится – и я напишу в «Таймс».

– Зачем, ты лучше переговори с миссис Петтигру, – сказала Чармиан. – У нее в избытке жизненной силы.

И вдруг ей стало его очень жалко, его, втиснутого в тесную костную клетку. Она встала и медленно поднялась по ступенькам, цепляясь за перила, – теперь полагалось отдохнуть. И соображала, может ли она по совести оставить Годфри разбираться, как знает, с миссис Петтигру. Она ведь и сама могла бы оказаться в очень неудобной ситуации, если бы задолго до старости не озаботилась заранее: не истребила бы все сколько-нибудь опасные бумажки. Она улыбнулась, глядя на свой маленький секретер, с виду столь таинственный, и в котором миссис Петтигру не обнаружила никаких тайн, хотя Чармиан знала, что все замки вскрыты. А вот Годфри, что с него взять, он человек неумный.

* * *

В конце концов Годфри уступил и согласился поехать к своему поверенному. Миссис Петтигру в общем-то позволила бы ему и другой день, но она испугалась после телефонного звонка. Явно у него ум за разум заходит, а этого-то она не предусмотрела. Пусть-ка он быстренько свидится с поверенным, а то скажут, что его подговорили.

Он сел в машину и уехал. Минут десять миссис Петтигру ловила такси на углу и потом помчалась за ним. Она только и хотела удостовериться, что он у поверенного, только и думала проехать мимо автомобиля Годфри у дверей конторы.

А его автомобиля там и не было. Она велела водителю объехать Слоун-сквер, и нигде не оказалось машины Годфри. Она вылезла и пошла в кафе напротив конторы – села так, чтобы он ее сразу увидел, когда приедет. Но вот уже без четверти четыре, а его нет как нет. Она подумала, может, он по пути к поверенному забыл, куда едет. Помнится, он говорил, что и глазник у него в Челси, и мозолист. Может, он забылся и поехал проверять глаза или скоблить мозоли. Прежде она ему доверяла, и все было в порядке до нынешнего утра; но после этого идиотства насчет телефонного звонка жди теперь чего угодно. Надо же помнить, что ему все-таки почти восемьдесят восемь.

Или он, может, хитрит? И телефонный звонок поутру был от поверенного, как бы не затем, чтобы лишний раз уточнить, а Годфри взял да отменил встречу? И то сказать, не мог же он ни с того ни с сего вдруг свихнуться, вроде своей сестрицы? Верно, просто решил изобразить слабоумие, чтобы отвильнуть от обещанного.

Миссис Петтигру заплатила за кофе, облачилась в свою бурую беличью шубку и поспешила дальше по Кингс-роуд. У подъезда мозолиста никакой машины не было. Впрочем, он уж, должно быть, уехал домой. Прежде чем повернуть назад, она глянула туда-сюда, и ей показалось, будто возле разбомбленного здания в голубом полусвете стоит знакомая машина. Действительно, это был «воксхолл» Годфри.

Миссис Петтигру осмотрелась опытным глазом. Окрестные дома были все жилые, и укрыться негде, разве что в самих развалинах. Она прошла по запыленным ступеням, мимо неуместного строя обросших грязью молочных бутылок. Взломанная дверь была приоткрыта: она со скрипом подалась и растворилась настежь. Битый кирпич, обнаженный каркас штукатурки – дом виден был насквозь, до задних окон. На сквозняке зашелестела газетная бумага – или это крыса? Она попятилась, снова оказалась за дверями и прикинула, надо ли и сколько придется, сколько она сможет простоять в этом безлюдном проходе, чтобы углядеть, откуда же явится Годфри, откуда он подойдет к своему автомобилю.

* * *

Чармиан проснулась в четыре и почувствовала, что в доме пусто. Миссис Энтони уходила теперь примерно в два. Годфри и миссис Петтигру, должно быть, разъехались по своим делам. Чармиан полежала, прислушалась – неужели она и правда одна в доме? Ниоткуда ни звука. Она медленно поднялась, привела себя в порядок и, осторожно перехватывая перила, стала спускаться по лестнице. Когда она дошла до первой полуплощадки, зазвонил телефон. Торопиться она не стала, но телефон звонил и звонил. Она сняла трубку.

– Это миссис Колстон?

– Да, я вас слушаю.

– Чармиан Пайпер – так, или что-нибудь неверно?

– Да-да. Вы из газеты?

– Помните, – сказал он, – что вас ждет смерть.

– Боже мой, – сказала она, – последние тридцать лет, если не больше, я то и дело об этом припоминаю. Кое-чего я не помню, мне ведь все-таки восемьдесят шесть лет. Но о смерти своей не забываю, когда бы она ни пришла.

– Рад слышать, – сказал тот. – Пока что до свидания.

– До свидания, – сказала она. – А вы от какой газеты?

Но он положил трубку.

Чармиан пробралась в библиотеку и понемногу разожгла угасший камин. Наклоняться ей было трудно, и она посидела в кресле. Пора бы уже и чай пить, самое время. Она немного подумала, как насчет чая. Потом доковыляла до кухни, где миссис Энтони уже приготовила чайный поднос для миссис Петтигру. Но миссис Петтигру ушла. Чармиан вдруг почувствовала восторг и трепетание. Неужели она сама приготовит чай? Да, попробует. Чайник был тяжеловат. Наполовину наполненный, он стал еще тяжелее. И затрясся у нее в руке, болезненно оттягивая тощую, крупно испятнанную старческую кисть. Все-таки она подняла его и поставила на конфорку. Миссис Энтони, как она видела, пользуется электрической зажигалкой. Она попробовала – нет, не получается. Значит, спички. Она поискала глазами спички, но их нигде не было. Она вернулась в библиотеку и взяла из кувшина фитилек, их изготовлял Годфри. Склонилась к огню – о господи! – и подожгла фитилек. Потом осторожненько перенесла трепетный огонек на кухню, судорожно охраняя его и по мере сил придерживая трясущуюся руку. Наконец она зажгла газ под чайником и поставила на плиту заварочный – разогреваться. Потом села в кресло миссис Энтони и стала ждать, пока вскипит вода. Она ощущала в себе силу и бесстрашие.

Вода вскипела; она насыпала ложкой чай в чайничек; и тут началось самое трудное. Она приподняла и накренила чайник, отстранившись как можно дальше: кипяток немного плеснул на плиту, пощадив, однако, ее платье и ноги. Она понесла заварку к подносу. Чайничек разбултыхался, но она все-таки ухитрилась поставить его аккуратно и твердо.

Она взглянула на чайник с кипятком. Может, с кипятком-то не возиться? Пока что все удалось как нельзя лучше, жаль будет, если выйдет промашка и случится что-нибудь такое неприятное. Однако она по-прежнему ощущала силу и бесстрашие. Заварка – хорошо, но какой в ней толк, если нет кипятка? И Чармиан наполнила кипятком чайный кувшин, на этот раз обрызгав себе ногу, но не очень, не обожглась.

Когда поднос был приготовлен, ей подумалось, а не выпить ли чаю здесь, в кресле миссис Энтони.

Но она вспомнила, как прекрасно горит камин у нее в библиотеке. И посмотрела на поднос. Нет, поднос ей никак не унести. Придется носить одно за другим, пусть даже полчаса.

Так она и сделала, только единожды передохнув. Сначала чайник, который она сама поставила на каминную доску. Потом кувшин с кипятком – очень опасные предметы, чайник и кувшин. Чашку с блюдцем; еще одну чашку с блюдцем, на случай если вернутся Годфри или миссис Петтигру и захотят чаю; лепешечки с маслом; джем; две тарелки, два ножа, две ложечки. Еще пришлось сходить за тарелкой с печеньем «гарибальди», которое Чармиан любила макать в чай. Глядя на печеньица с изюмом, она живо припомнила, сколько разговоров про Гарибальди было в ее детстве и какие витиеватые письма писал ее отец в «Таймс»: их, бывало, зачитывали вслед за утренней молитвой. Три печенья по дороге соскользнули с тарелки и раскрошились на полу. Но она донесла тарелку, поставила ее на столик, вернулась и подобрала оброненное печенье до последней крошки. Обидно будет, если ее упрекнут в неряшестве. Впрочем, нынче она и вовсе страха не ведала. Под конец она пошла за подносом, накрытым миленькой салфеткой. Она нагнулась и подтерла лужицу возле плиты. Когда все было перенесено в комнату, она закрыла двери, пристроила поднос на низеньком столике у кресла и старательно расположила чайный прибор. Вся эта процедура заняла двадцать минут. Она благодарно продремала в кресле еще минут пять, затем осторожно налила себе чаю, плеснув на блюдечко совсем немного, но и это немного было слито в чашку. Все как обычно, только что она в блаженном одиночестве и кипяток немного остыл. И она принялась пить чай, наслаждаясь каждым глотком.

* * *

Миссис Петтигру стояла на крыльце под щербатой лепниной и приглядывалась к своим часам. В сумеречном полусвете циферблат был почти что неразличим. Она спустилась по ступенькам и подошла к фонарю: без двадцати пять. И пошла занять прежнюю позицию, но на третьей ступеньке откуда ни возьмись появился полисмен.

– Простите, мадам, чем помочь?

– О, я тут поджидаю приятеля.

Он прошел по ступенькам, растворил скрипучую дверь и пошарил внутри лучом фонарика, словно выискивал того самого приятеля. Он с любопытством оглядел ее и пошел дальше.

«Ну, какая гадость, – думала миссис Петтигру, – вот только этого мне и не хватало: стой на холоде, болтай с полисменами, а все-таки мне почти что семьдесят четыре года». Что-то прошуршало под дверью. Она поглядела: как будто ничего, а по щиколотке как бы прошлась невидимая рука. Она отпрянула назад; на подвальных ступеньках мелькнул крысиный хвост, и она взвизгнула.

Полисмен перешел улицу: он, видимо, наблюдал за ней с той стороны, из какого-то подъезда.

– В чем дело? – спросил он.

– Крыса, – сказала она, – крыса пробежала по моим ногам.

– Не надо вам тут стоять, мадам, прошу вас.

– Я поджидаю приятеля. А вы проходите.

– Как ваша фамилия, мадам?

Ей послышалось, что он сказал: «Какая же вы милая, мадам».

Значит, она выглядит куда моложе своих лет.

– Это уж вам виднее, – кокетливо сказала она.

– Попрошу вас, мадам, не надо здесь стоять. Вы где живете?

– Вам что, делать нечего?

– Есть у вас кто-нибудь или никого? – спросил он, и она поняла, что возраст ее полисмен определил в точности, только не уверен, в своем ли она уме.

– Я поджидаю приятеля, – повторила она.

Полисмен стоял перед нею, неуверенно глядя ей в лицо, и, по-видимому, размышлял, что ему с ней делать. За дверью раздался шорох.

– Ой, крыса! – невольно вскрикнула миссис Петтигру.

И в это самое время за спиной полисмена хлопнула дверца машины.

– Вот он, мой приятель, – сказала она, пытаясь как-нибудь обойти его. – Пропустите, пожалуйста.

Полисмен обернулся и уставился на машину. Годфри уже взялся за руль.

– Годфри! Годфри! – позвала она. Но Годфри был таков.

– Не стал вас ждать ваш приятель, – заметил полисмен.

– А все из-за вас, из-за вашей болтовни.

Она кинулась вниз по ступенькам.

– Вы домой-то сами доберетесь? – крикнул ей вслед полисмен, явно радуясь, что сбыл ее с рук.

Ничего на это не ответив и мысленно проклиная подлую судьбу, она остановила такси на Кингс-роуд.

Когда она приехала, Годфри был занят перекорами с Чармиан.

– А я говорю, что ты не могла приготовить чай и принести его сюда. Ну, сама подумай. Все это тебе приснилось.

Чармиан обернулась к миссис Петтигру.

– Ведь правда, миссис Петтигру, вас не было дома с обеда?

– Мейбл, – поправила миссис Петтигру.

– Да, правда, Мейбл? Я сама приготовила чай и сама его сюда принесла. А Годфри мне не верит, вот чудак.

– Это я вам здесь накрыла к чаю, а потом вышла прогуляться, – сказала миссис Петтигру. – С тех пор как миссис Энтони изволит уходить рано, мне такие прогулки стали прямо-таки необходимы.

– Ну вот видишь? – сказал Годфри Чармиан.

Чармиан промолчала.

– Надо же, целую историю придумала, – сказал Годфри. – Как она встала, сама себе чай приготовила. А то я не знаю, что этого быть не могло.

– Знаешь, Годфри, у меня, видимо, отказывают не только физические, но и умственные способности, – сказала Чармиан. – Прямая мне дорога в Суррей, в тот самый пансионат. Да, это дело решенное.

– Что ж, – сказала миссис Петтигру, – может, оно и вернее.

– Да нет, милая, ну зачем же тебе в пансионат, – воспротивился Годфри. – Никто этого и не предлагает. Я только говорю...

– Прости, Годфри, я пошла спать.

– Что вы, что вы, а как же ужин, – сказала миссис Петтигру.

– Спасибо, ужинать мне не хочется, – сказала Чармиан. – Я вдоволь напилась чаю.

Миссис Петтигру сделала движение, как бы собираясь взять Чармиан под руку.

– Спасибо, я прекрасно дойду сама.

– Ну, зачем же так раздражаться. Надо как следует выспаться, а то ведь нас завтра, если помните, фотографируют, – заметила миссис Петтигру.

Чармиан медленно вышла из комнаты и поднялась по лестнице.

– Виделись с юристом? – спросила миссис Петтигру.

– Адский холод, – сказал Годфри.

– Вы с поверенным виделись?

– Вообще-то говоря, нет, его вызвали по неотложному делу. В другой раз повидаемся. Завтра, Мейбл, я вам обещаю.

– По неотложному, – передразнила она. – У вас нынче было назначено с юристом, а не с доктором. Ей-богу, вы хуже Чармиан.

– Да, Мейбл, да, с юристом. Не кричите только, миссис Энтони услышит.

– Миссис Энтони ушла. И она вообще глухая. Вы где сегодня болтались?

– Ну как, – сказал он, – я съездил это самое... в полицию.

– Куда?

– Да в полицейский же участок. И там проторчал бог знает сколько.

– Вот что, Годфри, вы заметьте себе, что улик у вас против меня нет, понятно? А вам нужны доказательства. Попробуйте только. Что вы им там сказали? Ну-ка выкладывайте, вы им что сказали?

– В точных словах не припомню. Что хватит уже, пора принять меры. Сестру мою, говорю, он и так уже изводит больше шести месяцев, говорю. А теперь за меня принялся, говорю, и пора бы вам пошевелиться. Я им говорю...

– Ох, это все тот звонок. Вас что, больше ничего не занимает? Я вас спрашиваю, Годфри, вас что...

Он ссутулился в кресле.

– Адский холод, – сказал он. – У нас как, нет немного виски?

– Нет, – сказала она. – У нас нет.

По пути в спальню он бесшумно приоткрыл дверь к Чармиан.

– Еще не спишь? – спросил он шепотом.

– Нет, нет, – сказала она, просыпаясь.

– Как себя чувствуешь? Ничего не надо?

– Нет, ничего, спасибо, Годфри.

– Не надо, не уезжай в пансионат, – шепотом сказал он.

– Годфри, я сама сегодня приготовила чай.

– Хорошо, – сказал он, – пусть сама. Только не уезжай.

– Годфри, – сказала она, – послушай-ка моего совета, напиши Эрику. Ты бы лучше поладил с Эриком.

– Как? Ты это почему говоришь?

Но она не объяснила, почему она это говорит, и он остался в недоумении: он ведь и сам думал написать Эрику. То ли Чармиан понимала про него, и вообще про все, куда больше, чем ему казалось, то ли ей это случайно взбрело на ум?

* * *

– Только сначала обещайте, – сказала Олив Мэннеринг, – что вы никак не злоупотребите полученными сведениями.

– Обещаю, – сказал Алек Уорнер.

– Потому что, – объяснила Олив, – это дело серьезное, и мне оно доверено под строжайшим секретом. Я бы в жизни никому не сказала.

– И я не скажу, – заверил Алек.

– Только для научных целей, – сказала Олив.

– Разумеется.

– А ваши записи – они как? – спросила Олив. – Потому что фамилий нигде не должно быть.

– Все указания на действительные фамилии будут уничтожены после моей смерти. Идентификация описаний абсолютно исключена.

– О'кей, – согласилась Олив. – Но боже ты мой, он сегодня был в жутком состоянии. Ей-богу, даже жалко его стало. И все миссис Петтигру, можете себе представить.

– Застежки и тому подобное?

– Нет, совсем не то. Это дело прошлое.

– Шантаж.

– Ну да. Она, видимо, перекопала всю его жизнь.

– И докопалась до связи с Лизой Брук.

– И до этого, и много еще до чего. Был там какой-то денежный скандал, связанный с пивоварней Колстона, его в свое время замяли. Миссис Петтигру все вызнала. Она добралась до самых его потайных бумаг.

– В полицию он не обратился?

– Нет, он боится.

– А зря, они бы его защитили. Чего он боится? Ты не спрашивала?

– Больше всего своей жены. Не хочет, чтобы жена узнала. Тут гордость, что ли, мне непонятно. Я ее, конечно, в жизни не видела, но она вроде бы всегда была женщина религиозная, знаменитая писательница и тому подобное, и все ей сочувствовали, что она такая тонкая, а он такой грубый.

Алек Уорнер строчил в блокноте.

– Чармиан, – заметил он, – не удивится про Годфри ровным счетом ничему. А ты, значит, говоришь, что он боится, как бы она чего-то не узнала?

– Боится, и даже очень.

– Кого ни спроси, буквально всякий скажет, что она его боится. И обходится он с нею по-хамски.

– Ну, я-то знаю только, что он сам говорит. Выглядит он сейчас ужас как скверно.

– На цвет лица внимания не обратила?

– Багровый цвет. Боже ты мой, и похудел как.

– Сутулится больше прежнего?

– Ох, гораздо больше. Прямо будто выпотрошили его. Миссис Петтигру виски под замком держит.

Алек сделал запись в блокнотике.

– Это ему в конечном счете на пользу, – проронил он. – В его годы нельзя столько пить. И как же он думает уладить с миссис Петтигру?

– Пока деньгами. Но ей надо все больше и больше – он уже просто отчаялся. А сейчас новое дело – она хочет, чтобы он переписал на нее завещание. И сегодня он должен был пойти к юристу, а вместо этого сбежал ко мне. Он думает, может, мне уговорить Эрика, пусть приедет и пугнет ее – внакладе, мол, не останется. Только Эрик на семью сильно обижен, а с матерью у него трудные счеты, особенно теперь, когда романы ее переиздаются; и факт, между прочим, тот, что Эрик свое все равно получит, раньше или позже...

– Эрик, – сказал Алек, – не из наших. Ты давай дальше про Годфри.

– Он говорит, вот бы с Эриком помириться. Я ему обещала, что напишу за него Эрику, я и напишу обязательно, только вот я говорю...

– Миссис Петтигру располагает собственными средствами?

– Ох, ну я не знаю. С такой ведь женщиной, с ней никогда толком ничего не знаешь, правда? По-моему, вряд ли особенно располагает. Я, тем более, вчера про нее кое-что слышала.

– А именно?

– Видите ли, – сказала Олив. – Я это слышала от Рональда Джопабокома, он вчера заходил. Это не от Годфри.

– О чем разговор? – сказал Алек. – Сама же знаешь, Олив, что дополнительные усилия я всегда оплачиваю дополнительно.

– О'кей, – сказала Олив, – все путем. Я просто хотела засечь: пошел новый текст.

Алек улыбнулся ей, словно шаловливой племяннице.

– Рональд Джопабоком, – сказала она, – подумал и решил не оспаривать завещание Лизы Брук, раз уж Цунами умерла. Это ведь она решила вынести дело в суд. А Рональд говорит, что все это получается как нельзя более гадко: вот, мол, Гай Лит не исполнял супружеских обязанностей. Миссис Петтигру ужасно рассердилась, что дело прекращается: они ведь с Цунами вместе подали в суд. И не сумела прибрать к рукам Рональда, хотя всю зиму ох как старалась. Рональд в душе очень самостоятельный, не знаете вы старика Рональда. Он глухой, это конечно, только...

– Я знаю Рональда сорок с лишним лет. Крайне любопытно, что он показался тебе самостоятельным человеком.

– Он шума не затевает, он тихо стоит на своем, – сказала Олив. Рональда она встретила, когда ходила с дедушкой по картинной галерее, уже после смерти Цунами, и потом пригласила обоих стариков поужинать. – Но раз вы знаете Рональда сорок лет, что я буду говорить.

– Милая моя, положим даже, я знаю Рональда и больше сорока лет, но ты-то знаешь его иначе.

– Миссис Петтигру он терпеть не может, – сказала Олив, туманно улыбнувшись. – Не много ей перепало после Лизиной смерти. Пока что она получила Лизину беличью шубку, вот и все.

– А ей не приходило в голову оспаривать Лизино завещание на собственный страх и риск?

– Нет: ей объяснили, что надеяться не на что. Жалованье ей миссис Брук выплачивала аккуратно, чего же еще? Да и лишних денег у нее не хватило бы на такие расходы. Джопабокомы брали расходы на себя. Конечно, согласно завещанию, после смерти Гая Лина деньги все причитаются ей. Но он-то всем говорит, как прекрасно себя чувствует. Так что будьте уверены – миссис Петтигру вытянет все, что сможет, из бедняги Годфри.

Алек Уорнер кончил записи и закрыл блокнот. Олив вручила ему стакан с джином.

– Бедный старик Годфри, – сказала Олив. – Он и так-то был расстроен. Ему позвонил тот, ну, который изводит его сестру, ну, то есть либо позвонил, либо так ему показалось: разницы-то никакой, правда?

Алек Уорнер снова раскрыл блокнот и достал перо из жилетного кармана.

– Что он сказал?

– То же самое. «Придется умереть», в этом роде.

– Всегда соблюдай точность. Даме Летти он говорил: «Помните, что вас ждет смерть». Годфри было сказано то же самое?

– Наверно, да, – сказала она. – Трудная какая работа.

– Да, знаю, мой друг. Что поделаешь. В какое время дня ему позвонили?

– Утром. Я что знаю, то знаю. Он мне сказал – сразу после того, как доктор ушел от Чармиан.

Алек дописал последнюю строчку и снова закрыл блокнот.

– А Гай Лит поставлен в известность, что судебный процесс прекращен?

– Не знаю. Это и решено-то было только вчера к вечеру.

– Может быть, его еще не оповестили, – сказал Алек. – А Гай такой человек, что ему Лизины деньги будут очень и очень кстати. В последнее время ему приходилось туговато. Он был довольно-таки стеснен в средствах.

– Да ему уж и жить недолго осталось, – сказала Олив.

– Лизины деньги помогут ему скрасить остаток дней. Я так понимаю, что эти сведения не слишком конфиденциальны?

– Нет, – сказала Олив, – только про миссис Петтигру и Годфри – это конфиденциально.

Алек Уорнер пошел домой и написал письмо Гаю Литу:

«Дорогой Гай – не знаю, первым ли я оповещаю Вас, что Рональд Джопабоком и миссис Петтигру прекратили судебный процесс и оспаривать завещание Лизы не будут.

Примите мои поздравления и пожелания как можно дольше пользоваться новообретенным благополучием.

Извините за эту попытку предварить официальное извещение. Если же мне посчастливилось, и я оказался первым вестником, то, пожалуйста, не сочтите за труд проверить Ваш пульс и смерить температуру немедля по прочтении этого письма, затем через час после прочтения и на следующее утро и сообщите мне результаты измерений плюс Ваш обычный пульс и температуру, если они Вам известны.

Эти данные окажут мне неоценимую помощь в моих изысканиях. Заранее глубоко обязанный Вам.

Искренне Ваш Алек Уорнер.

P. S. Любые дополнительные сведения о Вашей реакции на эту добрую новость, само собой разумеется, чрезвычайно желательны».

Алек Уорнер сходил отправил письмо и вернулся к своим картотекам. Дважды его отрывал телефон. Сначала позвонил Годфри Колстон, досье на которого Алек как раз держал в руке.

– А, – сказал Годфри, – вы дома.

– Да. Вы меня никак не могли застать?

– Да нет, – сказал Годфри. – Вот что, у меня к вам разговор. Вы знаете кого-нибудь из полиции?

– Близко никого не знаю, – сказал Алек, – с тех пор как Мортимер вышел в отставку.

– От Мортимера никакого проку, – сказал Годфри. – Это насчет тех анонимных звонков. Мортимер проваландался с ними несколько месяцев, и теперь этот типчик принялся за меня.

– Я свободен между девятью и десятью. Может быть, заглянете к нам в клуб?

Алек вернулся к своим записям. Через четверть часа раздался второй телефонный звонок. Звонил незнакомый мужчина, и он сказал:

– Помните, что вас ждет смерть.

– Вас не затруднит повторить ваше сообщение? – сказал Алек.

Тот повторил.

– Благодарю вас, – сказал Алек и успел положить трубку первым.

Он извлек собственную карточку и сделал соответствующую запись. Потом сделал отсылку с подробным объяснением к другой картотеке. И наконец записал кое-что у себя в дневнике, закончив запись словами: «Предположительно: массовая истерия».

Глава одиннадцатая

У окна, в лучах ясного и неяркого апрельского солнца, Эммелина Мортимер поправила очки и одернула блузку. Слава тебе господи, вот и снова можно отложить зимние свитеры и носить блузку с кардиганом.

Она решила нынче утром посеять петрушку и, пожалуй, заодно высадить гвоздичную рассаду и душистый горошек. Хорошо бы еще, Генри подрезал розы. С ним уже почти что обошлось, но за ним нужен глаз да глаз, – чтоб не вздумал мотыжить, полоть, вообще напрягаться, нагибаться. Ох, как надо ей за ним следить, – только исподтишка. Под вечер, когда народ разъедется, пусть уж опрыскивает крыжовник серной известью от плесени и груши бордоской жидкостью от парши. Да, и черную смородину – вдруг снова столбур. Столько дел, как бы Генри не перетрудился. Нет уж, груши потом, а то перестарается, перенапряжется. Он и так от гостей устает.

В это утро она все слышала как нельзя лучше. Генри бодро расхаживал наверху и мурлыкал себе под нос. С подоконника легкими волнами наплывал аромат гиацинтов, остро лаская обоняние. Она отхлебнула теплого, душистого чая и поплотнее укутала чайник чехлом: не остыл бы к приходу Генри. Потом подправила очки и принялась за утреннюю газету.

Через минуту-другую Генри Мортимер сошел вниз. Жена чуть-чуть покосилась на него и продолжала чтение.

Он растворил стеклянную дверь и немного постоял, всем телом радуясь юному солнцу и весенней свежести и горделиво оглядывая свой садик. Потом закрыл стеклянные створки и прошел к столу.

– Сегодня слегка помотыжим, – сказал он.

Она не стала тут же возражать, надо было немного выждать. Не то чтобы она боялась расстроить Генри, лишний раз напомнив про его стенокардию. Но таков у нее был принцип и обычай: она всегда пережидала, прежде чем ему в чем-нибудь противоречить.

Он сделал жест в сторону солнечного сада.

– А, как ты думаешь? – спросил он.

Она подняла глаза, улыбнулась и кивнула. Лицо ее было сплошь покрыто сеточкой тончайших морщинок, только остренькие скулы и виски обтягивала гладкая кожа. Держалась она прямо, вся такая подобранная, двигалась легко и плавно. Сейчас ее наполовину занимали подсчеты, сколько примерно гостей надо будет принимать. Она была четырьмя годами старше Генри, которому в начале февраля исполнилось семьдесят. Вскоре после этого случился его первый сердечный приступ, и Генри, для которого доктор был олицетворением болезни, объявил, что ему стало гораздо лучше, когда тот перестал ходить каждый день. Сначала ему было позволено вставать во второй половине дня, а потом даже и с утра. Доктор велел ему не волноваться, всегда иметь при себе таблетки, придерживаться диеты и избегать всякой нагрузки. Доктор сказал Эммелине звонить ему, если что, в любое время. А затем, к великому облегчению Генри, доктора в доме не стало.

Генри Мортимер, главный полицейский инспектор в отставке, был человек длинный, тощий, лысый и очень подвижный. Над его висками и на затылке торчали густые пучки седых волос. Брови были тоже густые, но черные. Точности ради стоит добавить, что нос у него был мясистый, губы толстые, глаза маленькие и подбородок срезанный. Однако же совсем неточно было бы назвать его некрасивым: есть своя красота в единстве очертаний лица.

Он очень скудно намазал маслом тост – из уважения к исчезнувшему доктору – и сказал жене:

– Сегодня они у меня все будут.

– Ну да, – сказала она. – Вот про них и в газете снова написано.

И пока придержала про себя, что пусть-ка он побережется и не слишком занимается чужими делами, а то зачем же было уходить из полиции, если со всяким уголовным делом адресуются к тебе?

Он протянул руку, и она передала ему газету.

– Телефонный хулиган не унимается, – прочел он вслух и дальше читал про себя:

«Полиция по-прежнему в недоумении относительно непрекращающихся жалоб со стороны многочисленных пожилых особ, осаждаемых анонимными звонками некоего телефонного хулигана с августа прошлого года.

Хулиганство, по-видимому, групповое. Сообщают, что возраст хулигана был «очень юный», «безусловно зрелый», что это был человек «пожилого возраста» и т. д.

Телефонный голос неизменно предупреждает жертву: «Сегодня вы умрете».

Телефоны подвергшихся лиц прослушиваются, полиция рекомендовала им затягивать разговор. Но этот, равно как и другие способы выявления телефонного хулиганства, пока что себя не оправдал, как вчера признала сама полиция.

Сначала предполагалось, что банда орудует лишь в центре Лондона. Однако из недавного сообщения бывшего литературного критика мистера Гая Лита, 75 лет, проживающего в Стедросте, графство Суррей, явствует, что сеть раскинута куда шире.

Среди многих, сообщивших о звонке, – дама Летти Колстон, кавалер Ордена Британской империи, 79 лет, зачинательница тюремных реформ, а также ее невестка Чармиан Пайпер (миссис Годфри Колстон), романистка, 85 лет, автор «Седьмого ребенка» и т. д.

Дама Летти заявила вчера репортерам: «Полагаю, что уголовный розыск не понимает всей серьезности дела. Лично я наняла частных сыщиков. Думается, что очень напрасно упразднено у нас публичное бичевание. Эту мерзкую тварь надо основательно проучить».

Чармиан Пайпер, супруга бывшего главы пивоваренной фирмы мистера Годфри Костона, 86 лет, которая тоже стала жертвой хулиганства, вчера сообщила: «Нас эти звонки нимало не тревожат. Звонит очень вежливый молодой человек».

Генри Мортимер отложил газету и взял чашку чаю, которую ему протягивала жена.

– Вот загадочная-то история, – сказала она.

– А то полиции просто-таки своих забот не хватает, – сказал он, – бедные ребята.

– Обязательно ведь поймают негодяя, неужели же нет?

– Соображаясь со всеми данными, – сказал он, – не очень-то ясно, как это его поймают.

– Ну, тебе, конечно, виднее.

– Так вот, соображаясь со всеми данными, – сказал он, – я полагаю, что звонит им Смерть собственной персоной.

Она почти не удивилась этим его словам. Она понимала его и прежде, когда он приноравливался к чужому разумению, и теперь, когда мысли его ни от кого не зависели; так что нечего ей было особенно удивляться. Дети перестали принимать его всерьез – для чужих его слово имело больше веса. Даже старшие внуки, как они его ни любят, никогда теперь не поймут, чего от него может быть нужно другим. Он это знал и ничуть об этом не волновался. Эммелина, однако же, никогда не смогла бы считать Генри эдаким старичком, пристрастившимся к философии, – раз уж в отставке, по общему примеру нужно обзавестись каким-нибудь хобби. Она не слишком показывала детям, что она думает на самом деле: их надо было ублажать, в их глазах надо было казаться практичной и основательной. Но по-настоящему она доверяла только Генри, и на этом доверии все у нее строилось.

Она позволила ему немножечко поработать в саду, а потом отправила отдыхать. Еще неделя-другая, и он станет следить за почтой в ожидании обычного письма от старого друга с ежегодным приглашением на полмесяца в деревню – ловить рыбу. Это же настоящее чудо, что опять весна и что Генри скоро объявит: «Тут от Гарри, понимаешь ли, письмо. Майская муха кишмя кишит. Я, пожалуй, послезавтра поеду». И она пока поживет одна, или, может, кто из девочек наведается погостить после пасхи, и ребятишки будут взапуски кувыркаться на лужайке, если, конечно, будет сухо.

Она посеяла петрушку, предвидя и предвкушая, что нынче небезынтересная публика съедется разговаривать с Генри.

* * *

Добраться до Мортимеров в Кингстон-на-Темзе было вовсе несложно, особенно если следовать четким указаниям Генри. Однако же нынешние гости изрядно наплутались. Они запоздали на полчаса, их растрясло, они разнервничались: машина Годфри и два такси. В машине Годфри с ним ехали Чармиан, дама Летти и миссис Петтигру. В первом такси – Алек Уорнер и Гвен, горничная дамы Летти. Во втором такси прибыла Джанет Джопабоком – миссионерка, сестра Лизы Брук, – а с нею пожилая пара и старая дева, ни с кем не знакомые.

Миссис Петтигру, элегантная и подтянутая, вышла первой. Генри Мортимер поспешил навстречу пожать ей руку с лучезарной улыбкой. Затем вылез Годфри, и тут уж была в полном разгаре суматоха – расплачивались с таксистами.

Голос Чармиан из глубины машины сообщил:

– Ой, как мы замечательно проехались. Целый год ничего подобного не видела. Какая река изумительная.

– Минутку погоди, погоди минутку, Годфри, – сказала дама Летти, которую вытаскивали из такси. – Не тащи меня. – За зиму она потучнела и стала как-то хрупче. И видеть стала хуже – она с трудом нащупывала ногой тротуар. – Ну погоди же, Годфри.

– Опаздываем, – сказал Годфри. – Ты, Чармиан, сиди смирно, не торопись, пока мы высадим Летти.

Миссис Петтигру взяла даму Летти под руку, а Генри Мортимер придерживал дверцу. Летти выдернула руку из подхвата миссис Петтигру и обронила сумочку, содержимое которой рассыпалось по тротуару. Пассажиры такси кинулись спасать принадлежности Летти, а сама она плюхнулась обратно на заднее сиденье.

Юная Гвен, привезенная в качестве свидетельницы, стояла у калитки и хохотала во все горло.

Миссис Мортимер просеменила по тропочке и подергала Гвен.

– А ну-ка, сударыня, – сказала она, – помогите-ка старшим, нечего тут стоять да гоготать.

Гвен чрезвычайно удивилась, но с места не стронулась.

– Иди помоги своей тетке подобрать, что у нее выпало, – сказала миссис Мортимер.

Дама Летти, опасаясь потерять горничную, крикнула с заднего сиденья:

– Я не тетка ей, миссис Мортимер. Гвен, не волнуйтесь.

Миссис Мортимер, обычно женщина тихая, взяла Гвен за плечи и подтолкнула ее туда, где старики и старухи копошились над рассыпанной сумочкой.

– Пусть девочка подберет, – сказала она.

Большей частью все уже было подобрано, только Алек Уорнер под руководством Генри Мортимера выуживал зонтиком из-под машины футляр от очков дамы Летти, и тут наконец Гвен слегка опомнилась и сказала миссис Мортимер:

– Чего это вы тут раскомандовались?

– Гвен, не волнуйтесь, все в порядке! – крикнула дама Летти из машины.

Тут уж миссис Мортимер сдержалась, хотя ей и было что сказать Гвен. К тому же ее озадачило это странное зрелище: столько немощных, разволнованных стариков, насилу-то они добрались до места. Где их дети? – думала она, или, там, племянницы, племянники? Почему они вот так брошены на произвол судьбы?

Она оттеснила Гвен и сунулась в машину – помочь даме Летти. У другой дверцы Генри Мортимер принимал Чармиан. Только бы он не перенапрягся, думала миссис Мортимер, поддерживая даму Летти, и сказала ей: «Вы нам привезли дивную весеннюю погоду». Когда наконец даму Летти установили на тротуар, миссис Мортимер подняла глаза и увидела, что Алек Уорнер пристально смотрит на нее. И подумала: нет, недаром этот человек так меня изучает.

Чармиан семенила по тропке, весело повиснув на руке Генри Мортимера. Он рассказывал ей, что вот как раз прочел заново ее роман «Врата Гранделлы», только что переизданный.

– А я, – сказала Чармиан, – лет пятьдесят с лишком его не перечитывала.

– Очень воспроизводит эпоху, – сказал Мортимер. – Все прямо как живое. Ради бога, перечтите.

Чармиан кокетливо покосилась на него – молодые репортеры считали, что это у нее выходит восхитительно, – и сказала:

– Ах, Генри, вы тогда еще были совсем молоды, ну где же вам помнить.

– Ничего подобного, – сказал он, – я тогда уже был констеблем. А у констеблей память знаете какая.

– Очаровательный у вас дом, – сказала Чармиан и заметила, что Годфри уже поджидает их в прихожей с самым кислым видом, какой у него бывал всегда, если на нее обращали особое внимание.

Собеседование пока не начиналось. Эммелина Мортимер тихонько осведомилась у приезжих дам, не хотят ли они пройти наверх, а если кому-нибудь трудно, то можно и внизу, через кухню направо.

– Чармиан, – громко сказала миссис Петтигру, – вам ведь, наверно, надо. Пойдемте, я вас свожу.

Генри Мортимер пристраивал на вешалке пальто и шляпы и, объяснив мужчинам, куда наверх, вывел остальных в столовую, где за большим столом, на котором сияла ваза с нарциссами и лежала толстая кипа бумаг, уже сидела Гвен, мрачно и независимо курившая сигарету за сигаретой.

Годфри, войдя, вопросительно огляделся.

– Это мы здесь будем? – сказал он.

К чаю не накрыто, подумал Алек Уорнер. Он, видимо, опасается остаться без чая.

– Да, по-моему, здесь удобнее всего, – сказал Генри, как бы советуясь у ним. – Чем плохо? Посидим, поговорим, потом и чаю выпьем.

– А-а, – сказал Годфри. Алек Уорнер мысленно поздравил себя.

Наконец они расселись за столом, трое незнакомцев были представлены: мисс Лоттинвиль и мистер Джек Роуз с супругой. Миссис Мортимер удалилась, тщательно прикрыв за собой дверь: пора, мол, за дело. Солнце мягко озаряло стол и людей за столом, высвечивая пылинки в воздухе и на темных тканях, морщинистые лица, старческие руки и густо накрашенную Гвен.

Чармиан, с почетом воцарившаяся на самом удобном кресле, подала голос первая.

– Какая прелестная комната, – сказала она.

– Только уж очень здесь солнечно во второй половине дня, – сказал Генри. – Никому солнце не мешает? Чармиан – еще подушку?

Трое незнакомцев неловко переглянулись – они ведь все-таки были здесь люди новые, не то что прочие, известные хозяину и друг другу лет сорок, если не все пятьдесят.

Годфри подергал рукой, высвобождая ее из стеснительного рукава, и сказал:

– Должен заметить, Мортимер, что это телефонное хулиганье, уж как хотите, но чересчур...

– У меня имеются ваши показания, Колстон, – прервал его Генри Мортимер, раскрывая папку. – Предлагается так: я вам все это зачитаю, а вы, если что, дополните. Возражений нет?

Возражений как будто никто не имел.

Гвен глядела в окошко, Джанет Джопабоком возилась со своим мудреным слуховым аппаратом на батарейках. Миссис Петтигру облокотилась на стол, подперла рукой подбородок и замерла. Чармиан в своей новой синей шляпке, личико сердечком, была сама безмятежность. Алек Уорнер исподтишка разглядывал незнакомцев – сначала миссис Роуз, потом мистера, а уж затем и мисс Лоттинвиль. У миссис Роуз брови были раз и навсегда вздернуты в знак покорности судьбе и лоб изборожден глубокими морщинами. Мистер Роуз держал голову набок; он был неимоверно широк в плечах, брыляст, и обвислые щеки, нос и вялый двойной подбородок казались повторением одной и той же кривизны. Супругам было обоим под восемьдесят, если не больше. Мисс Лоттинвиль была маленькая, сухонькая и сердитая с виду. Левый угол ее рта и правый глаз то и дело одновременно подергивались.

Генри Мортимер читал не слишком официальным, однако жестким голосом:

«...утром, в начале двенадцатого... все три раза... Судя по голосу, простой человек с улицы. Тон угрожающий. Сказано было во всех трех случаях...»

«...во всякое время дня... впервые – двенадцатого марта. Сказано было... Тон сугубо деловитый... По голосу хулиганистый юнец...»

«...утром, с самого утра... каждую неделю с конца прошлого августа. Образованный мужчина средних лет... тон чрезвычайно зловещий...»

«Звонил очень вежливый молодой человек...»

Это были показания Чармиан, и Годфри не выдержал:

– Ну какой же он вежливый молодой человек, что он говорит-то? Думай ты головой, Чармиан!

– Все три раза он разговаривал очень вежливо, – сказала Чармиан.

– Простите, – сказал Генри. – Я, может, продолжу? А потом дам слово Чармиан.

Он дочитал показания Чармиан, и та сказала:

– Все правильно.

– Ну какой же он вежливый? – вопросил Годфри.

– Мистер Гай Лит, – объявил Генри, продолжая чтение. – Ну, Гай, конечно, не приехал...

– Гай поручил мне сообщить, – вмешался Алек, – что мы вольны обсуждать его показания как и сколько нам угодно, лишь бы не касались его частной жизни до тысяча девятьсот сорокового года.

– Еле таскается с двумя клюками, – заметил Годфри.

– Показания Гая, – сказал Генри, – по существу, не отличаются от прочих – с той, однако, любопытнейшей разницей, что ему звонят по междугородной из Лондона от шести до семи вечера, когда действует льготный тариф. По его мнению, это безобразничает какой-то школьник.

– Чепуха, – сказала дама Летти. – Это мужчина средних лет.

– Казалось бы, чего проще, – сказал Генри, – засечь междугородный телефонный звонок из Лондона в провинцию. Однако же полиция до сих пор не выяснила, кто и откуда звонит Гаю Литу в Стедрост.

– Вот именно, – сказала дама Летти. – Полиция...

– Впрочем, это мы обсудим позднее, – сказал Генри. – На очереди показания мистера Рональда Джопабокома – да, Рональд ведь тоже не приехал. Что такое с Рональдом, Джанет?

– Юнец, не более того, и, по-моему, хулиганистый, – отозвалась Джанет Джопабоком.

– Рональд, – прорычал Годфри ей в ухо. – Почему Рональд не приехал? Он же обещал быть.

– Ах, Рональд. Да, он должен был мне позвонить. Позабыл, наверно. Беда с ним. Я не дождалась и позвонила ему сама, но его не было дома. Право же, я нынче за Рональда отвечать не могу. Вечно он где-то пропадает.

Алек Уорнер вынул маленький блокнотик и что-то записал карандашиком.

– У Рональда, – сказал Мортимер, – впечатление такое, что звонит ему человек преклонного возраста, голос дрожащий и скрипучий, говорит умоляющим тоном.

– У него, должно быть, телефон не в порядке, – сказала дама Летти. – Звонит негодяй средних лет, говорит твердым голосом и зловещим тоном. И не забывайте, Генри, что я, к несчастью, общалась с этим типом чаще всех остальных.

– Да, друг мой Летти, вы, конечно, особенно натерпелись. Так, теперь ваши показания, мисс Лоттинвиль... «В три часа утра... Иностранец...»

В дверь просунулась голова миссис Мортимер.

– Чай готов, Генри, и ждет вас. Я накрыла в малой столовой, чтобы...

– Еще минут пять, Эммелина.

Она скрылась, и Годфри тоскливо поглядел ей вслед.

– И наконец мистер Роуз, – сказал Генри. – «Мне звонили на работу около двенадцати два дня подряд... деловой, официальный голос... мужчина пожилого возраста...»

– Вот это верно, – сказала дама Летти. – Только я бы назвала его голос зловещим.

– Он шепелявил? – осведомился Годфри.

– На этот счет мистер Роуз как будто ничего... Шепелявости не заметили, мистер Роуз?

– Нет, нет. Очень четкий выговор. Жена моя говорит – военный, но, по-моему, скорее правительственный служащий.

Все заговорили разом.

– Ну что вы, – сказала Джанет Джопабоком, – он просто...

– Это банда, – сказала дама Летти. – Наверняка орудует целая банда.

Мисс Лоттинвиль сказала:

– Уверяю вас, главный инспектор, это, несомненно, какой-то азиат.

Генри подождал, пока шум улегся, и спросил мистера Роуза:

– Вас самого устраивают ваши зачитанные показания?

– На сто процентов, – отозвался мистер Роуз.

– В таком случае продолжим обсуждение после чая, – сказал Генри.

– Но вы не зачитали показания дамы слева от меня, – возразила мисс Лоттинвиль. Слева от нее сидела миссис Петтигру.

– Мне никто ни с чем подобным не звонил, – отрезала та. – И показаний я никаких не давала.

В тоне ее был такой накал, что Алек Уорнер подумал: а ведь, пожалуй, лжет.

Миссис Мортимер сидела во главе щедро накрытого стола, держа наготове серебряный чайник.

– Иди-ка садись возле меня, – мягко сказала она Гвен, – поможешь передавать чашки.

Гвен закурила сигарету и боком пристроилась на указанном месте.

– И тебя тоже донимают этими звонками? – спросила у нее Эммелина Мортимер.

– Меня-то? Да нет, просто не туда попадают.

Миссис Петтигру доверительно сообщила миссис Мортимер:

– Лично я даже в толк не возьму, какие такие звонки. Между нами говоря, по-моему, все это выдумки с первого до последнего слова. Хотят обратить на себя внимание, и только. Как дети малые.

– Что за дивный сад, – сказала Чармиан.

* * *

Потом они снова собрались в столовой, где в солнечном свете бледно поблескивал каминный огонь. Генри Мортимер сказал:

– Доведись мне жить сначала, я вменил бы себе в обычай ежевечерне сосредоточенно размышлять о смерти. Я бы, так сказать, сжился с памятью о ней. Такая память жизненно необходима. Смерть, когда она подкрадется, не должна заставать человека врасплох: ожидание ее – залог полноты жизни. Постоянная сопричастность смерти оживляет бытие. Иначе оно теряет вкус: жить без этого чувства – все равно что питаться одними яичными белками.

Дама Летти внезапно спросила в упор:

– Генри, кто этот человек?

– Друг мой Летти, на такой вопрос у меня ответа нет.

Под ее пристальным взглядом ему показалось, что она чуть ли не его и подозревает.

– Летти думает, что это вы, – ехидно сказал Алек.

– Вряд ли, – возразил Генри, – дама Летти заподозрит во мне столько энергии и предприимчивости, сколько выказывает наш незнакомец.

– Все дело в том, – сказал Годфри, – чтобы положить конец безобразию. А для этого нам нужно найти его виновника.

– Я полагаю, – заявила Джанет Джопабоком, – что соображения мистера Мортимера относительно примирения со смертью чрезвычайно вдохновляют и утешают. В наши дни, увы, так легко пренебречь советами религии – примите мою благодарность, мистер Мортимер.

– Спасибо, Джанет, спасибо. Правда, «примирение со смертью» – это не совсем то, что я имел в виду. И, конечно, я уж совсем не собирался давать религиозные советы. Соображения мои сводятся к тому...

– Я восприняла вас в религиозном ключе, – сказала Джанет.

– Спасибо, Джанет.

– Бедный молодой человек, – опечалилась Чармиан. – Может быть, ему одиноко, хочется с кем-нибудь поговорить, вот он и звонит.

– Что ж, Генри, на полицию явно плохи надежды. Видимо, придется все-таки сделать запрос в парламенте, – угрожающе сказала Летти.

– Учитывая вопиющие расхождения ваших показаний, – сказал Генри, – полиция на известной стадии расследования предположила, что хулиганит не один человек, а целая банда. Применены были все известные научной криминологии методы расследования – и пока что совершенно безуспешно. Имелся, однако, постоянный фактор во всех ваших показаниях, а именно слова: «Помните, что вас ждет смерть». Вы знаете, это очень не худо помнить, хотя бы потому, что это чистая правда. Словом, память о смерти – это, я бы сказал, образ жизни.

– Словом, ближе к делу, – сказал Годфри.

– Годфри, – сказала Чармиан, – я совершенно уверена, что всем очень интересно выслушать Генри.

– Чрезвычайно утешительно, – сказала Джанет Джопабоком. – Продолжайте же, мистер Мортимер, прошу вас, продолжайте.

– Да, да, – сказала мисс Лоттинвиль, которой тоже понравились рассуждения Генри.

И миссис Роуз, с видом отрешенным и долготерпеливым, склонила голову в знак скорбного мудрого старческого согласия.

– Принята ли во внимание, – спросил Алек Уорнер, – возможность массовой истерии?

– С телефонным приводом? – удивился мистер Роуз, широко разведя руками.

– Чепуха! – сказала дама Летти. – Массовую истерию мы можем сбросить со счетов.

– О нет, – сказал Мортимер. – Сбросить со счетов мы ничего не можем. В этом вся наша трудность.

– Скажите, пожалуйста, – обратился Алек Уорнер к главному инспектору, пристально разглядывая его, – если бы вас спросили о вашем мировоззрении, вы бы назвали себя мистиком?

– Затрудняюсь вам ответить, поскольку меня никогда не спрашивали о моем мировоззрении.

– И все-таки вопрос в том, – сказал мистер Роуз, – кто же это пытается вселить в нас страх Божий?

– И каков его мотив? – сказал Годфри. – Вот что меня интересует.

– Исходя из фактов, вопрос о мотиве должен всякий раз ставиться заново, – сказал Мортимер. – Полагаю, всем нам ясно, что виновник в каждом случае тот самый, кого мы таковым считаем.

– Ты им разъяснил свою теорию? – спросила Эммелина Мортимер, когда все разъехались.

– Нет, ну что ты, дорогая. Я, наоборот, читал им маленькие философские проповеди, чтобы как-нибудь скоротать время.

– И понравились им твои маленькие проповеди?

– Некоторым дамам понравились. И девушка вроде бы не так откровенно скучала. Летти воспротивилась.

– Еще бы нет.

– Она сказала, что незачем было и собираться.

– Фу, как невежливо. И я-то старалась, чаем их поила.

– И прекрасный был чай. Ее «незачем» целиком относится ко мне. Боюсь, что это было предрешено.

– Какая жалость, – сказала Эммелина, – что ты не заявил им напрямик: «Кроме смерти, виновных нет». Вот бы я посмотрела на их физиономии.

– Это мое личное мнение. За них решать нельзя.

– А сами они за себя что, не могут решить?

– Нет, не могут. Пойду-ка я опрыскаю груши.

– Знаешь, милый, – сказала миссис Мортимер, – по-моему, с тебя на сегодня хватит. Я и то с ног падаю.

– С ними та беда, – сказал он, – что они думают, будто уголовный розыск, подобно господу богу, вездесущ и всеведущ. А мы всего-то навсего полицейские.

И он отправился в столовую почитать у камина. Но прежде он выровнял стулья вокруг стола, отставив некоторые из них обратно к стене, вытряхнул пепельницы в камин и постоял у окна, глядя, как смеркается: эх, вот бы погожее лето! Он еще не говорил Эммелине, что собирается летом обновить свою яхту, ради которой, выходя в отставку, пожертвовал автомобилем. И свежий влажный ветер засвистел у него в ушах.

Он вышел в прихожую на телефонный звонок, снял трубку и через несколько секунд молча ее положил. Как странно, подумал он, что мне всегда звонит женщина. Всем прочим достались мужчины, а мне почему-то эта женщина, вежливая и уважительная.

Глава двенадцатая

– Я ему так прямо и сказала, – сообщила миссис Петтигру миссис Энтони. – Все это, говорю, инспектор, полнейшая чепуха. Даме Летти Колстон что-то такое примерещилось, Годфри подумал, – а я чем хуже, и пошло-посыпалось, один за другим. Умирать буду – скажу, что все это – чистые выдумки. Но он – нет, он со мной не согласился. Почему? А понятно почему. Если он скажет, что у дамы Летти просто воображение разыгралось, она его из завещания вычеркнет.

На самом деле миссис Петтигру в один прекрасный тихий день был-таки анонимный звонок, но она предпочла тут же об этом начисто позабыть. У нее была великолепная способность попросту вычеркивать неприятности и неудобства, словно бы их и не было. Спроси ее, например, правда ли, что восемнадцать лет назад ее лицо «отремонтировали», – и она бы даже удивилась, причем неподдельно, более того, в простоте душевной и шутки ради она бы назвала кой-кого из тех, кто «действительно» подремонтировал лицо или обновил еще что-нибудь путем косметической хирургии.

Так что миссис Петтигру совершенно убедила себя, что никакого непонятного голоса по телефону она слыхом не слыхивала; она не просто предала этот случай забвению, нет – она даже не сохранила никаких следов его в памяти: положила трубку и вычеркнула его из жизни.

– Навыдумывают с три короба и сами себе верят, – сказала миссис Петтигру.

– Чего там, – сказала миссис Энтони, – и правда ведь от смерти никуда не денешься. Но мне бы тоже не понравилось, если бы этот малый стал меня допекать. Ну уж я бы всыпала ему по первое число.

– Да нет же никакого малого! – крикнула миссис Петтигру. – Вы что, не слышите меня?

– Аппарат у меня в ухе, и я вас очень даже слышу. Нечего голос-то повышать.

Миссис Петтигру горько укоряла себя, как и всякий раз, когда унижалась до перебранки с миссис Энтони, забывая о том, что это ей вовсе не на руку. Чтобы хоть как-то отыграться, она удалилась из кухни с надменным видом и пошла искать Годфри.

Он сидел у камина и, как назло, разговаривал с Чармиан.

– Пожалуйста, Годфри, ну не надо снова долбить одно и то же. А, вот и вы, миссис Петтигру, – сказала Чармиан.

– Это не Тэйлор, – сказал Годфри с привычным раздражением.

– Оно и видно, – сказала Чармиан.

Он уныло поглядел на миссис Петтигру. Нет человеку в своем же доме никакого покоя. Его все больше тревожило новообретенное самообладание Чармиан. Не то чтобы он желал худа собственной жене, но неизменно он увядал в той мере, в какой она расцветала. Взглянув на жену, он подумал: это же ненадолго, потом ей обязательно станет хуже. Как иной раз бывает трудно, подумал он, немолодому человеку. Миссис Петтигру снова назначила ему свидание с поверенным, а оно ему вовсе не нужно. Конечно, раньше или позже придется все-таки повидаться с поверенным, но после вчерашней бессмысленной поездки в Кингстон и обратно он устал до умопомрачения. Еще этот полоумный Мортимер танцевал вокруг Чармиан, да и все вокруг нее танцевали, словно она бог знает кто, а не просто жалкая старая развалина, – и от этого болезненно припоминались прежние обиды: с давних пор он ошибочно считал каждый успех Чармиан ущербом для себя, и ему, в силу привычки, не могло быть хорошо, если ей не было плохо.

– Мы же вчера вечером все сто раз обсудили, – повторяла Чармиан. – Хватит уж разговоров. Я, например, люблю Генри Мортимера, и проехались мы, по-моему, замечательно.

Миссис Петтигру тоже была встревожена тем, что Чармиан воспрянула духом, – видимо, после переиздания ее незапамятных сочиненьиц. На самом деле Чармиан окрепла еще и потому, что ей приходилось изо дня в день противостоять хамству миссис Петтигру. Миссис Петтигру даже стала опасаться, как бы она, чего доброго, не пережила Годфри. Чармиан надо отправить в пансионат; и давно бы отправили, если б не малодушие Годфри, который удерживал жену при себе, спекулируя на ее супружеском сочувствии.

Годфри покосился на свою ненавистную союзницу Чармиан, сидевшую по другую сторону камина, потом – на Мейбл Петтигру между ними, которой он боялся без памяти, и решил сегодня опять удрать от миссис Петтигру и съездить к Олив.

Миссис Петтигру подумала: я читаю на его лице, как в открытой книге. Книги она ни одной не открывала уже больше сорока лет: не могла сосредоточиться на чтении, но подумала именно так – и решила сопровождать его к поверенному.

Чармиан пошла прилечь после обеда, и к ней явилась миссис Петтигру. Чармиан открыла глаза.

– Вы стучались, Мейбл? Я не расслышала, – сказала она.

– Нечего было слышать, – сказала миссис Петтигру.

– Никогда не забывайте постучаться, – сказала Чармиан.

– Миссис Энтони, – сказала миссис Петтигру, – стала чрезвычайно рассеянна и стряпать больше не может. Три дня подряд, как вам известно, она все забывала солить. Вчера она подала гусеницу в тушеных овощах. В мясную подливу переложила чесноку – то есть она-то говорит, что думала, будто это сельдерей. И сегодня утром сварила Годфри яйцо вкрутую – он к нему даже не притронулся.

– Приглядывайте за нею, Мейбл. Своих дел у вас немного.

Все чувства миссис Петтигру, по наитию которых она жила, возмутились в ней при виде этой новоявленной независимости, которую Чармиан обрела за зиму. У нее перехватило горло, и, стоя возле постели Чармиан, она дышала часто и напряженно.

– Присядьте, Мейбл. У вас задышка, – сказала Чармиан.

Миссис Петтигру села. Чармиан поглядывала на нее, пытаясь сообразить, зачем она жалуется на миссис Энтони, что кроется за ее незамысловатыми словами. И на всякий случай успокаивалась мыслями о суррейском пансионате, так же как – она это знала – Джин Тэйлор в свое время облегченно вспоминала о своих сбережениях, когда жизнь с Колстонами начинала ее чересчур тяготить.

Задышка миссис Петтигру усилилась. Ее вдруг охватило нестерпимое раздражение, копившееся в ней по мере того, как поправлялась Чармиан. Ее мучило ощущение ужасной несправедливости – оттого, что Чармиан имела на Годфри столь неколебимое влияние, что и сама этого не замечала. Настолько он был ею заворожен, что всю зиму поддавался угрозам и терпел утеснения, лишь бы не открылись его шашни в Испании и Бельгии с Лизой Брук. Стоило миссис Петтигру определенно намекнуть, что она располагает всей его перепиской с Лизой от 1902, 1903 и 1904 годов, как он смяк и взволновался об одном: Чармиан не должна знать. Пусть знает Эрик, пусть кто угодно. Только не Чармиан.

Миссис Петтигру понимала, что вовсе не о чувствах Чармиан он так уж заботился. Это бы еще ничего. Подлинная причина была за пределами ее понимания, однако же сомневаться в ней не приходилось. Потому-то Годфри и был таким податливым в ее руках. Видимо, он боялся какого-то превосходства Чармиан, утраты своей гордости перед нею. И, хотя миссис Петтигру доила Годфри сверх всяких надежд, все же, сидя в спальне Чармиан, она была ужас как раздражена этой необъяснимостью авторитета Чармиан.

– У вас, видимо, небольшой приступ астмы, – заметила Чармиан. – Сидите спокойно и не делайте лишних движений – я сейчас позову Годфри, он позвонит доктору.

Миссис Петтигру думала о том финансовом скандале, который чуть не погубил колстоновскую фирму и который в свое время удалось кое-как замять: нужные документы на этот счет были в ее руках. Вот если бы Годфри опасался их публикации – тут бы она его поняла. Но его только и волновали письма к Лизе Брук и от нее. Ах, только бы не узнала Чармиан. Как бы не ущемить своего достоинства перед Чармиан, перед этой старой развалиной.

Чармиан протянула руку к звонку у изголовья.

– Сейчас Годфри вызовет доктора, – сказала она.

– Нет-нет, мне уже лучше, – заверила миссис Петтигру, почти овладевшая своим дыханием, ибо в деловых ситуациях у нее была самодисциплина монахини. – Пустяки, немножко нездоровится. Столько, знаете, хлопот с миссис Энтони.

Чармиан откинулась на подушку и устало обвела рукой свое сердцевидное личико.

– У вас и раньше бывали приступы, Мейбл?

– Это не астма. Пустяковый бронхит. – Лицо миссис Петтигру утратило темно-багровый оттенок. Дышала она, претерпев испытание, медленно и глубоко и закурила сигарету.

– Большая в вас жизненная сила, Мейбл, – задумчиво сказала Чармиан, – если бы только ее по-хорошему применить. Я вашей жизненной силе завидую. Я теперь иногда чувствую себя очень беспомощно – друзей-то кругом нет. Редко кто из них приходит меня повидать. Это, впрочем, не их вина. После моего инсульта Годфри вроде бы очень против, чтобы меня навещали. А когда я была все время среди друзей, знаете, какая во мне была жизненная сила!

– Вам станет гораздо легче в пансионате, – сказала Мейбл Петтигру, – будто сами не понимаете. Все время с людьми, может, даже кто из друзей ваших иной раз выберется навестить.

– Это верно, что мне бы лучше в пансионат, – признала Чармиан. – Но ведь я здесь нужна Годфри.

– Это вы очень ошибаетесь, – сказала миссис Петтигру.

И Чармиан снова задумалась – что уж за такие секреты Годфри она там раскопала? Скандальное дело с колстоновской фирмой? Или подробности какой-нибудь его обыкновеннейшей измены? Ну конечно, с человеком вроде Годфри надо всегда делать вид, будто ничего не знаешь. У него же собственное достоинство. Только так – иначе с ним нипочем не проживешь. На минуту ей захотелось пойти и сказать Годфри: «Нет в твоем прошлом ну ничего такого, что бы меня хоть сколько-нибудь взволновало. Твои мнимые секреты я почти все знаю, а если чего и не знаю, все равно ничуть не удивлюсь».

Но на это у нее не стало бы решимости. Он бы тогда – и наверняка – озлобился на нее. Никогда бы он не простил ей, что она пятьдесят с лишним лет разыгрывала неведение, а на самом деле все знала, словно она была в доме, а «дома» ее не было. В наказание за это он выдумает какое-нибудь такое угнетение...

Да и просто начистоту объясниться друг с другом – нет, это было бы ужасно. Это нужно было сделать давным-давно. И все-таки, не нужно было этого делать. Вообще, многовато нынче откровенности в супружеской жизни: вот они, изволите видеть, современные нравы – рушится семейное согласие, может дойти до развода...

Не мешало ей, кстати, подумать и о своем достоинстве. Ей мучительно припоминались унижения от Годфри. За всякую похвалу, за малейшее признание она расплачивалась горько, мелко, мерзко.

Ничего, пожертвуем достоинством, подумала она, лишь бы его как-нибудь вызволить. Вот она, жизненная сила. Что мне остается – только оставаться с ним. И она позавидовала жизненной силе миссис Петтигру.

Миссис Петтигру встала и подошла к ее изголовью.

– Вы здесь Годфри просто мешаете жить, уезжали бы в пансионат. Смешно, понимаете, смешно, что вы ему будто бы нужны.

– Нет, не поеду, – сказала Чармиан. – И не мешало бы мне вздремнуть. Сколько времени?

– Я пришла, – сказала миссис Петтигру, – сообщить вам насчет миссис Энтони. Она больше готовить не может, а то все мы заболеем животом. Придется уж мне стряпать. Кстати говоря, вот она оставляет холодный ужин, а зачем? Я, например, не могу так ужинать. Да, придется мне стряпать.

– Как это мило с вашей стороны, – пробормотала Чармиан, соображая, что, собственно, миссис Петтигру имеет в виду: если она говорила что, то недаром.

– А то ведь, знаете, – сказала миссис Петтигру, – недолго и отравиться!

– Какой ужас! – сказала Чармиан.

– Да, отравиться, – сказала миссис Петтигру. – Так ведь легко отравиться. Подумайте, пожалуйста.

И ушла из комнаты.

Чармиан испугалась, и все же по старой памяти распознала в словах миссис Петтигру приметы дешевой мелодрамы. Страх, однако, возобладал, и, в страхе лежа на постели, она понимала, что миссис Петтигру ее спокойно отравит, если будет стряпать пищу. Отравить, правда, дело сложное, но миссис Петтигру наверняка знает, как это сделать бесследно. Чармиан думала, думала и все больше пугалась. Другая бы женщина, думала она, сказала бы мужу напрямик: «Наша экономка угрожает меня отравить», вмешала бы сюда друзей, сына, доктора. Но Годфри струсил донельзя, Эрик был враг, а доктор стал бы ее успокаивать: ее, дескать, донимают дурацкие старческие подозрения.

Значит, дело решенное, подумала Чармиан. Вот и кончился долгий мой долг перед Годфри. Поеду в пансионат.

Ей стало легче и проще. В пансионате она опять станет человеком, как было вчера у Генри Мортимера, а не запуганным инвалидом. Ей нужно уважение, нужно внимание. Может, и посетители будут. Да, ведь она сможет пригласить тех, кого Годфри не позволял. Пансионат недалеко от Стедроста. Может, даже и Гай Лит к ней тоже приедет. Гай Лит очень забавный.

Она услышала, как хлопнула наружная дверь, потом дверца машины. Сразу же застучали каблуки миссис Петтигру, сверху вниз, до самого выхода. Чармиан слышала, как она отворила дверь и крикнула: «Годфри, я с вами. Подождите!» Но машина уже тронулась, Годфри уехал. Миссис Петтигру снова хлопнула дверью и вернулась в свою комнату. Еще через несколько минут она протопала по ступенькам и ушла из дому.

* * *

Миссис Петтигру оповестила Годфри, что она поедет с ним к поверенному. И когда Годфри снова улизнул, она почти не сомневалась, что с поверенным он ее тоже надует. Она вмиг надела шляпку, накинула пальто и выскочила на улицу – искать такси.

Прежде всего она поехала к развалинам возле Кингс-роуд. Машина Годфри там и оказалась, но самого Годфри нигде поблизости было не видать. Она велела таксисту объехать квартал, надеясь перехватить Годфри, куда бы он там ни шел.

Между тем Годфри шел к Олив – минут семь ходьбы самым его быстрым шагом. Он свернул на Тайт-стрит, сутулясь больше обычного, потому что вдруг зарядил дождь. Хорошо бы у Олив был наготове горячий чай. И хорошо бы у Олив никого сегодня не было, а то ему придется валять дурака, спрашивать адрес ее дедушки. И Олив хорошо бы слушала как следует: она такая хорошая, внимательная слушательница. У нее, может статься, есть уже вести от Эрика. Интересно, какие у нее от Эрика вести. Олив обещала написать и объяснить Эрику, под большим секретом, какие у человека возникают трудности с миссис Петтигру. Она обещала, что Эрик поймет. Эрик, разумеется, очень даже будет рад заново примириться с родителями. Эрик их сильно разочаровал, но вот ему и случай показать себя. Эрик все уладит, и наверняка у Олив есть вести от Эрика.

Он распахнул дверцы подвального приямка. Ужас сколько там было мусора, в этом приямке. Урна набита до отказа: старые туфли, сумочки и ремешки торчали из-под крышки. По ступенькам были рассеяны газеты, жестянки, ржавая кухонная утварь, пустые бутылки всех размеров и надтреснутый светильник. Весенняя уборка, подумал Годфри, Олив выкидывает всю рухлядь. Бестолково и неопрятно. Все жалуется, что денег не хватает: ну, ничего удивительного.

На звонок его никто не ответил. Он подошел к зарешеченному окну гостиной и тут заметил, что окно не занавешено. Он заглянул внутрь и увидел, что комната пустая. Может, дом не тот? Он поднялся по ступенькам, внимательно проверил номер дома. Потом снова спустился и еще раз заглянул в пустую гостиную. Да, Олив определенно уехала. И как только он это понял, так ему тут же захотелось оказаться отсюда подальше. Тут что-то было таинственное, а Годфри совершенно терпеть не мог ничего таинственного. Олив, чего доброго, вляпалась в какой-нибудь скандал. Когда он был у нее на прошлой неделе, она словом не обмолвилась, что переезжает. Торопливо уходя с Тайт-стрит, он все больше и больше опасался какого-нибудь гадкого, внезапного скандала, и хотелось ему только одного – начисто убрать Олив из памяти.

Он пересек Кингс-роуд, купил вечернюю газету и боковой улочкой возвратился к своей машине. Прежде чем он подошел к ней, рядом с ним остановилось такси, а из него вылезла миссис Петтигру.

– Ах, вот вы где, – сказала она.

Он растерянно стоял, а газета свисала из его руки; миссис Петтигру платила за такси, а он был ошарашен собственной виноватостью. Именно и прежде всего виноватым он себя чувствовал перед миссис Петтигру. Никогда в жизни ни одна его мысль, слово или поступок не мучали его такой виной, какую он испытывал теперь, ожидая, пока миссис Петтигру расплатилась и спросила:

– Вы где были?

– Газету покупал, – сказал Годфри.

– Обязательно было надо здесь припарковаться, а потом сходить купить газету?

– Прогуляться хотел, – сказал Годфри. – Поразмяться.

– У вас свидание назначено, опоздаете. Поторопиться надо. Я просила вас меня подождать. Почему уехали без меня?

– Забыл, – сказал Годфри, усаживаясь в машину. – Забыл, что вы хотели ехать со мной. Торопился к поверенному.

Она обошла машину и села рядом с ним.

– Могли бы и дверцу растворить, – сказала она.

Он сначала даже не понял, о чем она говорит, ибо с давних пор под предлогом возраста перестал соблюдать старинные обыкновения вежливости и теперь был грубовато-небрежен, словно бы вполне в своем праве. А за ее словами, лихорадочно управляя машиной, он почувствовал опасную угрозу своему образу жизни.

Она взяла газету и взглянула на первую страницу.

– Скажите, пожалуйста, Рональд, – сказала она. – Вот он, Рональд Джопабоком посреди газеты. Фотография: ну да, он женился. Нет, вы глаза уберите, смотрите, как едете, а то ведь недолго и... Осторожнее, красный свет.

Годфри затормозил на красный свет, и их резко дернуло вперед.

– Ох, да будьте же в самом деле осторожнее, – сказала она, – вообще, подумайте о других.

С газетного листа на коленях миссис Петтигру ему лучезарно улыбнулось дряблое лицо Рональда, стоявшего рука об руку с жеманной Олив. Заголовок над ними гласил: «Вдовец 79 лет женится на 24-летней».

– Олив Мэннеринг? – вырвалось у Годфри.

– Ах, вы ее знаете?

– Внучка моего друга-поэта, – сказал Годфри.

– Зеленый, Годфри, – усталым голосом сказала миссис Петтигру.

Он пустил машину с места в карьер.

– «Богатый биржевик на покое», – прочла миссис Петтигру. – Ну, она знает, что делает. «Миссис Мэннеринг, киностатистка и сотрудница Би-Би-Си... переехала из своей квартиры на Тайт-стрит в Челси...» – И головоломка мгновенно сложилась в уме миссис Петтигру. Словно бы внутренний голос заговорил, яснее ясного, и, взглянув на фотографию Олив, она в точности поняла, где пропадал Годфри, оставляя машину у разбомбленного здания.

– Да, Годфри, это, конечно, для вас большой удар, – сказала она.

Он подумал: господи, она все знает. Кротким агнцем поднялся он в контору к своему поверенному: миссис Петтигру осталась ждать внизу, в машине. Он даже не попытался как-нибудь обойти ее, хоть и был у него такой маленький расчет, когда он наконец согласился изменить завещание. У него даже и в мыслях не осталось прежнего намерения ознакомить с фактами своего поверенного. Мейбл Петтигру знает все. Она может все рассказать Чармиан. И он распорядился насчет нового завещания, согласно которому сын получал ничуть не более, чем ему положено по закону, а все остальное миссис Петтигру; и даже доля Чармиан, буде она его переживет, подлежала опеке той же миссис Петтигру.

– М-да, – сказал поверенный. – Это, конечно, все не сразу, придется поработать.

– Извольте все это сделать безотлагательно, – сказал Годфри.

– А сами-то вы, мистер Колстон, может, еще немного поразмыслите? Миссис Петтигру – она кто, экономка у вас?

– Безотлагательно, пожалуйста, – сказал Годфри. – И будьте любезны, никаких проволочек.

– Омерзительно, – сказал он потом Чармиан. – Ему под восемьдесят, а он женился на двадцатичетырехлетней девушке. Омерзительно, другого слова не подберешь. К тому же он еще глух как пень.

– Годфри, – сказала она, – в воскресенье утром я уезжаю в пансионат. С доктором я договорилась, в банке все устроено. Из фирмы «Общие тетушки» завтра приедут, сложат мои вещи. Меня проводит Джанет Джопабоком. Тебя я вытаскивать не хотела, Годфри. Ты бы, пожалуй, расстроился. Знаешь, меня вконец извели эти телефонные звонки. Они меня просто в могилу сведут. Мне телефона больше и видеть не надо. Я говорила с Летти, она меня поддерживает. Миссис Петтигру тоже думает, что это наилучшее решение – правда, Мейбл? Вообще все в один голос. Ну, мне, конечно, очень грустно. Однако же раньше или позже, ты и сам часто говорил...

– Да ты же и думать не думала про эти телефонные звонки! – закричал он. – Ты же на них внимания на обращала!

– Ох нет, нет, очень обращала. И больше сил нет терпеть.

– Они ее крайне расстраивают, – сказала миссис Петтигру.

– Ну и не подходи к телефону! – заорал он.

– Ох, все равно, когда звонят, я каждый раз думаю, что это он. – И Чармиан передернулась.

– Это телефонное безобразие ей совершенно не по силам, – подтвердила миссис Петтигру.

Он понимал, что их обеих ему не переспорить.

Глава тринадцатая

– Мне, признаться, всего любопытнее, – сказал Алек Уорнер мисс Тэйлор, – что минуту-другую я ее положительно ревновал. Олив, конечно, милейшая девушка, и так она добросовестно и старательно собирала для меня всевозможные сведения. Мне ее будет очень не хватать. Но любопытна моя первая реакция на эту новость: укол самолюбия, зависть к Рональду, притом что Олив – ну совершенно не моего романа.

– Ты свою реакцию зафиксировал?

– А как же.

«Уж это будьте уверены», – подумала мисс Тэйлор.

– А как же. Я всегда фиксирую такие свои нечаянные проступки, идущие вразрез с моим церковным призванием.

Слова «церковное призвание» когда-то ввела в его обиход сама же Джин Тэйлор, в былые легкомысленные времена их ему подсказавшая – потому лишь, что он два раза надолго застревал в церковных дверях, с восторгом и любопытством наблюдая своего знакомого викария, совершавшего вечернее богослужение в пустом храме, хотя восторженное любопытство Алека относилось вовсе не к религии, а к этому человеческому образчику с его молитвенником и великолепным ежедневно-жизненным упорством.

– Бабуня Грин скончалась, – сказала мисс Тэйлор.

– Ах да, то-то я смотрю, на ее постели какая-то совсем другая. А что такое было у бабуни Грин?

– Атеросклероз. В конце концов сердце не выдержало.

– Да, наш возраст, как говорится, определяют наши артерии. И что же она, хорошо умерла?

– Не знаю.

– То есть ты в это время спала, – сказал он.

– Нет, я не спала. Тут была некоторая суматоха.

– Так что, смерть ее была беспокойная?

– Да, для нас очень беспокойная.

– Мне всегда интересно знать, – сказал он, – какова была смерть – хорошая или плохая. Ты уж, пожалуйста, примечай.

На секунду она его совершенно возненавидела.

– Хорошая смерть, – сказала она, – не в том состоит, что человек достойно умер, а в расположении души.

Внезапно он почувствовал к ней ненависть.

– Докажи, – сказал он.

– Опровергни, – устало возразила она.

– Впрочем, боюсь, – сказал он, – что я даже забыл спросить тебя, как ты себя чувствуешь. Как ты себя чувствуешь, Джин?

– Все бы ничего, да вот катаракта.

– Чармиан наконец отправилась в суррейский пансионат. Ты ведь не прочь оказаться там с нею вместе?

– А Годфри, значит, остался один с миссис Петтигру.

– Ты, конечно, захочешь теперь воссоединиться с Чармиан.

– Нет, – сказала она.

Он обвел взглядом бабунь и посмотрел в шумный угол. Долгожительницы скучились там у телевизора и поэтому шумели меньше обычного, то и дело изрыгая, однако, скопления дентальных и задненебных звуков, а иногда и целую благомысленную тираду. Ходячие время от времени сползали с кресел и разгуливали по палате, помахивая рукой лежачим или даже заговаривая с ними. Одна, высокорослая, налила себе воды в поильник и понесла его к губам, но, не донесши, забыла, зачем несла, и вылила воду в какой-то кувшин, а поильник опрокинула на голову, и остаток воды оросил ей лоб. Ей такое свершение как будто очень понравилось. Престарелые вообще любили водружать что-нибудь на голову.

– Любопытно, – сказал Алек. – Любопытно, что одряхление вовсе не тождественно слабоумию. Вот, например, это их поведение во многом отличается от поведения стариков, которых я навещаю в больнице Сент-Обри, в Фолкстоне. Там большинство пациентов с очень давних пор не помнят себя. И в каком-то смысле они толковее, гораздо отчетливее, что ли, себя ведут, чем те, кто по старости впадает в слабоумие. Ну конечно, действительно сумасшедшие старики не в пример больше поднаторели в безумном поведении. Но все это, – сказал Алек, – вряд ли тебе особенно интересно. И поскольку отсутствует прямая геронтологическая заинтересованность, я отнюдь не понимаю, каким образом это денное и нощное общество может тебя забавлять.

– А вдруг я в душе геронтолог? Они же безобидные и никак меня не раздражают. Нет, Алек, меня тревожит бедняга Годфри Колстон. И с какой бы это стати Чармиан вдруг съехала из дому, как раз когда ей стало получше?

– Она говорит, телефонные эти звонки ее очень беспокоили.

– Нет-нет. Ее, должно быть, миссис Петтигру выжила. И миссис Петтигру, – сказала мисс Тэйлор, – непременно отравит остаток жизни Годфри.

Он взялся за шляпу.

– Ты подумай, – сказал он, – не лучше ли тебе будет в пансионате на пару с Чармиан. Меня бы это очень порадовало.

– Что ты, Алек, как же мне бросать старых друзей. Мисс Валвону, мисс Дункан...

– И этих?.. – он повел головой в сторону долгожительниц.

– А эти – наше memento mori[4]. Вроде как у вас телефонные звонки.

– Что ж, тогда до свидания, Джин.

– Ох, Алек, ты, пожалуйста, пока не уходи. У меня есть к тебе одно важное сообщение, только ты посиди спокойно и дай мне собраться с мыслями.

Он сидел спокойно. Она откинулась на подушку, сняла очки и промокнула платочком воспаленный глаз. Потом водрузила очки на место.

– Мне надо подумать, – сказала она. – Разобрать, что когда было. Я все даты помню, и за минуту-другую приведу их в порядок. А ты, чтобы зря не ожидать, поговори-ка с новой пациенткой, той вон, в постели бабуни Грин. Ее зовут миссис Бин. Ей девяносто девять, в сентябре исполнится сто.

И он пошел разговаривать с миссис Бин, чье личико утонуло в подушках, беззубый ротик раскрылся маленьким овалом, беловатая кожа туго обтягивала черепные выступы, и глаза по-детски пристально глядели из глубины глазниц, а жидкая седая поросль волос топорщилась надо лбом. Головенка ее непрерывно и слабо кивала. Только что женская палата, подумал Алек, а то бы совсем никак нельзя было понять, старик это или старуха. Она походила на его знакомого – сумасшедшего из Фолкстона, который с 1918 года мнил себя Господом Богом. Алек заговорил с миссис Бин, и ее вежливый и связный ответ был, казалось, сыгран на простенькой свирельке, вправленной в грудную клетку, – таким тонким переливом прозвучало ее дыхание.

Он перешел к мисс Валвоне, выказал должное уважение и выслушал от нее свой нынешний гороскоп. Он поклонился миссис Ривз-Дункан и помахал рукой другим знакомым пациенткам. К нему подошла одна из долгожительниц и, пожав ему руку, сообщила, что идет в банк; затем она удалилась из палаты, и вскоре сестра привела ее обратно со словами: «Ну, вот и в банк сходили».

Алек внимательно наблюдал, как довольная пациентка вернулась в гериатрический угол; он размышлял о том, сколь часто престарелые лепечут о банке. И вернулся к постели Джин Тэйлор, которая сказала:

– Ты сообщишь Годфри Колстону, что Чармиан изменила ему через год после свадьбы, и эта ее связь тянулась много лет. Началась она летом тысяча девятьсот второго года, когда Чармиан снимала виллу на берегу Женевского озера, и до конца года она часто бывала у него в квартире на Гайд-Парк-гейт. Это продолжалось в тысяча девятьсот третьем и в тысяча девятьсот четвертом: осенью, помнится, Чармиан поехала в Пертшир, а Годфри не мог отлучиться из Лондона. Далее – в Биаррице и в Торки. Запомнил, Алек? Любовником ее был Гай Лит. Она продолжала встречаться с ним у него на квартире, на Гайд-Парк-гейт и в тысяча девятьсот пятом – до самого сентября. Слушай внимательно, Алек, тебе придется в точности сообщить Годфри Колстону все факты. Значит, Гай Лит. Она порвала с ним, я отлично помню, в сентябре тысяча девятьсот седьмого: мы были в Доломитах, и Чармиан заболела. Держи в уме, пожалуйста, что Гай на десять лет моложе Чармиан. Потом, в тысяча девятьсот двадцать шестом году, их связь возобновилась, и продолжалась восемнадцать месяцев. Примерно в это время мы снова сошлись с тобою, Алек. Гай хотел, чтобы она бросила Годфри, и уж я-то знаю, что она об этом частенько подумывала. Но она же знала, что у Гая – женщина за женщиной, Лиза Брук в том числе, ну и прочие. Чармиан никак не смогла бы всерьез положиться на Гая. Но она по нему так скучала, он ее очень забавлял. Тогда-то она и стала католичкой. Так вот я хочу, чтобы ты все это сообщил Годфри. Он ни разу не заподозрил Чармиан, у нее все было шито-крыто. Карандаш есть, Алек? Ты лучше запиши. Начнем с тысяча девятьсот второго года...

– Знаешь ли, Джин, – сказал, он, – это может худо обернуться для бедняги Годфри и для Чармиан. То есть я никак не возьму в толк, с чего это вдруг тебе захотелось после стольких лет предать Чармиан.

– Мне и не хочется, – возразила она, – но я это сделаю, Алек.

– Да Годфри и так, наверно, знает, – сказал он.

– Знают об этом только Чармиан, Гай и я. Еще Лиза Брук знала, и очень жестоко шантажировала Чармиан. Из-за этого Чармиан и попала тогда в нервную клинику. А Гай Лит женился на Лизе прежде всего затем, чтобы ее умаслить и отвести от Чармиан угрозу скандала, и, хотя женаты по-настоящему они никогда не были, все же в брак этот Гай вступил ради Чармиан, тут, спору нет, его заслуга. Вот у кого обаяния было подлинно через край.

– Он и сейчас не без обаяния, – сказал Алек.

– Да? Впрочем, не сомневаюсь. Так, Алек, ты запиши, ладно?

– Джин, ты об этом пожалеешь.

– Алек, если ты откажешься, мне придется просить даму Летти, а уж она не упустит случая испортить Чармиан как можно больше крови. По-моему, необходимо избавить Годфри Колстона от нравственной робости перед Чармиан – ну хотя бы попытаться. Я думаю, если он узнает о неверности Чармиан, то перестанет бояться разоблачения. Пусть его идет к Чармиан и злорадствует. Пусть его...

– Чармиан будет поражена. Она тебе доверяет. – Он, казалось бы, выдвигал возражения, но она-то знала, как его затрагивает и раззадоривает ее просьба. Бывало, он без зазрения совести чинил любые неприятности для утоления собственного любопытства, пусть-ка теперь сослужит ей службу.

– Есть время хранить верность и время скончания верности, и Чармиан пора бы об этом знать, – сказала она.

Он взглянул на нее с особым любопытством, как бы выискивая в ее лице что-то ранее не замеченное, некую потаенную зависть.

– Чем религиознее человек, тем больше он меня озадачивает. И я все-таки думаю, что Чармиан будет очень неприятно.

– Чармиан тоже религиозная женщина.

– Нет, всего-навсего женщина со своей религией. – Ему всегда казалось странным, что мисс Тэйлор, воцерквившись лишь затем, чтобы сделать удовольствие Чармиан, стала куда более истовой католичкой.

Он зафиксировал все, что желала сообщить мисс Тэйлор.

– Объясни ему, – сказала она, – что сведения исходят от меня. Руки плохи, а то бы я сама написала. И передай от меня же, что ему нечего бояться миссис Петтигру. Вот несчастный старик.

– А ты Чармиан когда-нибудь завидовала? – спросил он.

– Еще бы, – сказала она. – Бывало.

Записывая подробности любовной связи Чармиан, Алек прикидывал, согласится ли Годфри Колстон измерить пульс и температуру до и после разговора. Скорее, пожалуй, не согласится. Гай в этом смысле пошел навстречу, но Гай уж такой человек. А все-таки попробовать.

* * *

– Вы знаете, Тейлор, – сказала дама Летти, – я чувствую, что мне больше не по силам вас навещать. Эти негодяи меня просто допекли, и к тому же теперь, когда я толком не сплю, нервы мои не выдерживают этого зрелища старческого распада. Очень все-таки удивительно, зачем их сохраняют в живых за счет государства.

– Я, со своей стороны, – сказала мисс Тэйлор, – была бы рада-радешенька спокойно умереть. Но доктора, услышав это, пришли бы в ужас. Они так гордятся новыми препаратами и новыми методами лечения – у них все время что-нибудь новое. Иной раз боязно, что при нынешних темпах развития науки и умереть-то не удастся.

Дама Летти взвесила это заявление, чересчур, пожалуй, легкомысленное. Взвешивая его, она грузно пошевелилась в кресле, насупилась и подвыпятила дряблые губы.

– Разумеется, сберегать людям жизнь всегда хорошо, – подкинула удобную фразу мисс Тэйлор.

Дама Летти поглядела на долгожительниц, которые как раз в это время были совершенные паиньки. Одна старушечка сидела в кровати и распевала что-то вроде песни; другие принимали посетителей, которые большей частью отсиживали положенное время со своей древней родней без особых разговоров, изредка прерывая молчание какой-нибудь семейной новостью, громким голосом сообщенной полуотсуствующим родственникам, и безучастно выслушивали, как те отзывались клохтаньем, гуканьем или чем-то более осмысленным. Прочие долгожительницы пристроились в дальнем углу у телевизора, смотрели и высказывались. По совести, ни на кого из них нельзя было пожаловаться.

Однако Летти с первых минут была нервозней обычного. Она не обратила внимания на приветствие мисс Тэйлор, придвинула кресло вплотную к постели и начала без обиняков:

– Тэйлор, мы все вместе ездили к Мортимеру. Это была совершенно бесполезная...

– Да, да, мистер Уорнер мне говорил вчера, что...

– Абсолютна бессмысленная. Мортимеру доверять нельзя. Полиция, конечно, покрывает его. Он, должно быть, обзавелся сообщниками: один, видимо, юнец, другой – человек средних лет, шепелявый, затем еще иностранец, потом...

– Главный инспектор Мортимер, – сказала Тэйлор, – всегда казался мне сравнительно нормальным человеком.

– Нормальным – еще бы нет, конечно, он нормальный. Я и не говорю, что ненормальный. Я сделала большую ошибку, Тэйлор, когда оповестила его, что он упомянут в моем завещании. Он всегда так нарочито вникал в комитетские нужды, такой был отзывчивый. Теперь-то я раскусила все его расчеты. Он не ожидал, что я так долго проживу, и вот ищет способа запугать меня и сжить со свету. Я его, разумеется, вычеркнула из завещания и окольным путем дала ему об этом знать – в надежде, что он уймется. Но он, наоборот, озлобился и утроил свои усилия. Прочим всем звонят лишь для прикрытия, понимаете, Тэйлор, это ложные звонки, для прикрытия, понимаете? И похоже, Эрик орудует с ним заодно. Я писала Эрику, и он ничего не ответил, что уже само по себе подозрительно. Словом, их главный объект и настоящая жертва – это я. Мало того, они пошли дальше. Вы помните, недели три назад я распорядилась, чтобы мне отключили телефон?

– Да-да, – сказала мисс Тэйлор, прикрыв утомленные глаза.

– Ну так вот, вскоре после этого я как раз ложилась спать и могу поклясться, что услышала шум возле окна спальни. Как вы знаете, окно мое выходит...

С месяц назад дама Летти взяла в обычай каждый вечер перед сном обыскивать свой дом. Лишняя предосторожность никогда не помешает. Она обыскивала дом сверху донизу, шарила под диванами, заглядывала под кровати, раскрывала шкафы. И все равно повсюду раздавались скрипы и непонятные звуки. Ночной обыск сада и дома занимал минут сорок пять, и к концу обыска дама Летти так уставала, что ей не под силу было успокаивать свою горничную. Через неделю такой жизни Гвен объявила, что в доме водятся привидения, а дама Летти – полоумная, и сбежала.

Так что, когда дама Летти навестила мисс Тэйлор в лечебнице Мод Лонг, долгожительницы пришлись ей отнюдь не под настроение.

– Я бы на вашем месте, – отважилась заметить мисс Тэйлор, – все-таки известила бы полицию о своих подозрениях. Если кто-то норовит забраться в дом, то полиция, конечно же...

– Полиция, – объяснила дама Летти изнеможенно-терпеливым голосом, – покрывает Мортимера и его сообщников. В полиции вообще рука руку моет. И Эрик заодно с ними. Они все заодно.

– Хорошо бы вам немного отдохнуть в санатории, где-нибудь на природе. Вы, должно быть, очень вымотались.

– Это мне-то? – изумилась дама Летти. – Нет, Тэйлор, пока все физические способности при мне и я могу передвигаться на собственных ногах, никаких санаториев. Я ищу новую горничную, женщину постарше. Теперь так трудно найти кого-нибудь – им всем подавай телевизор. – Она поглядела на престарелых пациенток, обсевших телеэкран. – Пустейшая растрата государственных средств. Омерзительное изобретение.

– Право же, именно для подобного случая изобретение как нельзя более уместное. Он их целиком занимает.

– Тэйлор, я к вам больше прийти не смогу. Это чересчур выбивает меня из колеи.

– Поезжайте отдохните, дама Летти. Забудьте вы о своем доме и о телефонных звонках.

– Даже частный детектив, которого я наняла, стакнулся с Мортимером. Мортимер всем этим заправляет. А Эрик...

Мисс Тэйлор промокнула больной глаз под очками. Ей хотелось закрыть глаза и отдохнуть, она никак не могла дождаться звонка, обрывающего час посещений...

– Мортимер... Мортимер... Эрик... – продолжала дама Летти. Мисс Тэйлор почувствовала, что теряет всякое терпение.

– Как я понимаю, – сказала она, – звонит вам по телефону сама Смерть, извините за метафору. И совершенно ума не приложу, дама Летти, как это можно пресечь. Раз вы не помните о смерти, то смерть сама вам о себе напоминает. И коли уж вам эти напоминанья не под силу, то лучше всего езжайте отдохните.

– Вы, кажется, совсем рехнулись, Тэйлор, – сказала дама Летти, – и я больше ничего не могу для вас сделать.

Она вышла из палаты, потребовала к себе старшую сестру и сообщила ей, что, по всей видимости, мисс Тэйлор утратила рассудок и подлежит усиленному наблюдению.

* * *

Когда Гвен ушла от дамы Летти, она, естественно, рассказала своему парню про ночные обыски, как сумасшедшая дама рыскала по дому, тыкалась во все углы и совалась во все шкафы, как она выходила в сад и шарила под кустами электрическим фонариком, то-то у нее со зрением и стало плохо.

– Я говорю, позовем полицию, – говорила Гвен. – Нет, ни за что, полиции она не доверяет. А чего доверять, там над ней смеются. Ой, ну у меня прямо мурашки по коже – ведь это только прислушайся, так услышишь шорохи во всем доме, и в темноте бог знает что привидится, а я как забоюсь, выгляну в сад, то ничего, а то на нее и наталкиваюсь. Ой, ну в доме, ей-богу, привидения завелись. Терпежу никакого не стало.

Парень Гвен решил, что история дай бог, и рассказал ее на работе, а работал он строителем.

– Моя девушка была в услужении у одной старушенции с титулом – дама, что ли, не то графиня, вообще в Хампстеде живет... Так она, говорит, каждый вечер дом обыскивает... Ей все грабители чудятся... А полицию на дух не выносит... Ну, девушка моя на прошлой неделе ей сделала извините, хватит уже...

– Есть такие, совсем чокнутые, – заметил один его приятель. – Вот я тебе расскажу. Война была, и я у одного полковника служил денщиком, так...

Вот и случилось, что новенький рабочий, сам не из уголовников, услышал, чего рассказывает дружок Гвен, а у него был один знакомый мойщик окон, который за такой рассказ мог запросто отвалить два, если не три фунта. Только был в точности адрес нужен.

– Графиня-то эта, говоришь, где живет? – спросил он. – Хампстед я вроде весь знаю, аж до лесопарка.

Дружок Гвен сказал:

– Она в самом что ни на есть Хэклтон-райз. Девушка моя говорит, старуху, того и гляди, свезут в желтый дом. Она из этих, знаешь, из тех самых – читал в газетах? – ну, которым звонят. Она и телефон отключила...

Мойщик окон сам такими делами не занимался, но дело было, видать, денежное. Он сказал кое-кому, там проверили и через день-другой кинули десять фунтов, даром что старуха оказалась никакая не графиня. Мойщик окон отстегнул сколько следует тому молодому, заметив при этом, что сказали... не всё верно и что пока лучше попридержать язык за зубами.

Таким образом, дом дамы Летти и ее ночные блуждания попали под самый пристальный обзор.

В последний раз навестив мисс Тэйлор, она вернулась в Хампстед в начале шестого и высадилась из такси у агентства по найму – узнать, не подыскалась ли еще для нее постоянная прислуга средних лет с безупречными рекомендациями? Нет, дама Летти, пока не подыскалась, но поиски ведутся неусыпные. До дома она дошла пешком.

Она угрюмо сготовила себе чаю и выпила чашку тут же, на кухне, стоя. Потом с пыхтеньем поднялась к себе в кабинет и села за письмо Эрику. Ручка перестала писать. Она перезаправила ее и продолжала:

«Лишь из сострадания к твоей бедной матери, которую пришлось отправить в пансионат, и к твоему несчастному старику отцу, так много сделавшему для тебя и чье здоровье слабеет день ото дня, я прямо-таки требую, чтобы ты по крайней мере отозвался и объяснил бы свое молчание. Знаю, в твоих отношениях с родителями накопилось немало горечи. Но в настоящее время, на склоне их лет, с тебя, конечно, особый спрос, твой черед идти навстречу. Тем более как раз на днях твой отец говорил мне, что он охотно поставил бы на прошлом крест. Собственно говоря, он даже просил меня написать тебе в этом смысле».

Она остановилась и поглядела в окно. Незнакомая машина подкатила к дому напротив. Кто-то приехал к Диллингерам, не знают, видимо, что Диллингеры в отъезде. Потянуло холодом, и она встала задернула шторы. Мужчина сидел в машине за рулем. Она задернула шторы, и он отъехал. Она вернулась за стол и продолжала:

«Не надо думать, будто я не знаю, чем ты был занят в Лондоне и как ты пытаешься меня запугать. И не надо думать, что я хоть сколько-нибудь встревожилась».

Эти строчки были тут же вычеркнуты. Они к ее замыслу не шли. Сначала-то она и собиралась написать в этом роде, но, рассудив – ах да, припомнила она – у нее решено было как-нибудь помягче воззвать к его совести. С такими, как Эрик, надо хитрить. Она взяла другой лист и начала сначала, вдруг задержав перо, когда ей почудился непонятный звук.

«В мыслях у меня лишь твоя бедная мать, которая сейчас в пансионате, и твой несчастный старик отец, дряхлеющий со дня на день, вот поэтому я...»

Она дописала письмо, адресовала его, запечатала и позвонила Гвен, чтобы не упустить шестичасовую почту. Потом она вспомнила, что Гвен уже нет.

Дама Летти растерянно положила письмо на столик в прихожей и решила, что надо поужинать и послушать новости.

На ужин она приготовила паровую рыбу, съела ее и вымыла посуду. И слушала новости до половины десятого. Потом выключила приемник, пошла в прихожую и простояла там минут пять, не послышится ли чего. И в самом деле, звуки слышались – из кухни, справа из гостиной и сверху.

Еще сорок пять минут она тщательно обыскивала дом и сад перед домом и позади него. Потом она заперла и закрыла на засов обе двери. Затем заперла все комнаты и взяла с собой ключи. И наконец медленно поднялась в спальню, через ступеньку, затаив дыхание, останавливаясь послушать. Нет, как хотите, а на крыше кто-то есть.

Она заперла за собой дверь спальни и приперла ее стулом. Нет, как хотите, а в саду кто-то есть. Завтра надо будет потребовать от члена парламента, чтобы он ответил. На предыдущее письмо он не отозвался – в понедельник она отправила его или во вторник? Ну словом, пора бы и ответить. Полиция вся подкуплена, ничего себе. Надо сделать запрос в парламенте. Есть же где-нибудь защита. Она протянула руку и пощупала тяжелую трость, прислоненную к ее постели. И наконец заснула. Проснулась она внезапно, от звонка в ушах, и была ошеломлена действительностью.

Она включила свет. Пять минут третьего. Возле ее туалетного столика стоял мужчина, ящики были выдвинуты и перерыты. Он обернулся и поглядел на нее. Дверь в спальню была открыта. В коридоре горел свет, и она слышала, там кто-то ходит. Она вскрикнула, схватила трость и поднялась с постели, когда раздался голос из коридора: «Хватит, пошли». Человек у столика подумал-подумал, потом подскочил к Летти. Она разинула рот и выпучила на него свои желто-карие глаза. Он вырвал трость из старушечьей руки и несколькими ударами набалдашника размозжил ей череп. Восемьдесят один год ей не исполнился.

Глава четырнадцатая

Прошло четыре дня, пока молочник заметил, что бутылки стоят на ступеньках у дамы Летти и никто их не берет, а потом вошла в дом полиция и нашла труп, торчащий из кровати.

Между тем Годфри совершенно не удивлялся, почему нет вестей от Летти. Телефон ее был отключен, и она редко давала о себе знать. Да и вообще, у него были другие заботы. Приходил тут Алек Уорнер с этим удивительным, несуразным, пакостным и, однако, живительным сообщением от Тэйлор. Ну, Уорнера он, конечно, выгнал из дому. Алек вроде бы этого и ожидал и удалился, когда Годфри сказал ему: «Вон отсюда», словно актер, отыгравший свою роль. Однако оставил бумажный листок с перечнем дат и описью мест. Годфри изучил этот документик и вдруг почувствовал себя, впервые за несколько месяцев, почти здоровым. Он вышел из дому и в рассуждении, что делать дальше, выпил виски с содовой. Потягивая виски, он от души презирал Гая Лита и все же с удовольствием думал о нем как о причастном к этому новому, благодатному ощущению. Он заказал еще виски и хихикнул, представив Гая, согнутого в три погибели над своими двумя клюками. Все бы ему пакостничать, поганцу несчастному.

* * *

Гай Лит сидел у себя в кабинете по адресу Старые Конюшни, Стедрост, Суррей, усердно трудясь над своими мемуарами, публиковавшимися частями в журнале. Усердие было отнюдь не умственное, а чисто физическое. Его пальцы, скрюченные вокруг толстого стержня большой авторучки, двигались с трудом. Может, еще год-другой сгодятся, – если только могут на что-нибудь сгодиться эти искривленные, шишковатые... Он время от времени укоризненно поглядывал на них – ну, еще год, может, прослужат, если зима позволит. Как, однако, в старости опрощается жизнь, думал Гай, ведь кажется, защищен всем привычным домашним уютом, а погоде подвластен больше, чем юный полярник в арктических льдах. И как просто самоутверждаются законы физики, сокрушая человеческие замыслы. У Гая было расслабление коленных суставов: при всякой попытке ступить на одну ногу она тут же подкашивалась и подшибала другую. И хотя он не упускал случая горько заметить: «Вот сволочь какая, этот закон тяготения», однако же большей частью был вполне весел. Еще он страдал ревматизмом шейных мышц, из-за которого приходилось жить с вытянутой и искривленной шеей. Но он по мере сил приноровился к этим телесным изъянам, глядя на все искоса и передвигаясь с помощью слуги на автомобиле или же на двух клюках. К слуге своему, богобоязненному, подобострастному и тишайшему холостяку ирландцу, он питал самые теплые чувства и называл его в глаза Тони, а за глаза Иисусликом.

Тони принес утренний кофе и почту, которая всегда запаздывала. Он положил два письма возле разрезного ножа, поставил кофе перед Гаем, оправил брючные складки, переступил с ноги на ногу и просиял. Он постоянно возносил девятидневные моления за обращение Гая, хотя тот и говорил ему:

– Чем больше вы за меня молитесь, Тони, тем пуще я коснею в грехе. То есть коснел бы, будь у меня малейшая возможность грешить.

Гай вскрыл конверт побольше: там оказалась верстка – новые главы его мемуаров.

– Эй, Тони, – сказал он, – почитайте-ка верстку.

– Ах, вы же знаете, что я не умею читать без очков.

– Мягко сказано, Тони, – ибо в очках Тони тоже не очень-то умел читать: разве что в случае крайней необходимости, водя пальцем по строчкам, слово за словом.

– Воистину, сэр, это весьма прискорбно. – И Тони исчез.

Гай вскрыл другое письмо, и ухмылка его показалась бы зловещей, если не знать, что она была такая просто из-за искривленной шеи. Письмо было от Алека Уорнера.

«Дорогой Гай,

увы, я послал Перси Мэннерингу очередную порцию Ваших мемуаров. Он все равно бы их прочел. Увы, он, кажется, несколько расстроен Вашими новейшими отзывами о Доусоне.

Поблагодарив меня за присылку журнала, Мэннеринг сообщил, что намерен Вас повидать, – по-видимому, с целью беседы. Надеюсь, он Вам не очень досадит, а Вы не будете к нему слишком отроги.

И я убежден, что Вы не откажете мне, любезный друг, измерить его пульс и температуру при первой возможности, как только кончите беседовать. Еще бы лучше во время беседы, но это может оказаться затруднительным. Любые Ваши наблюдения относительно цвета его лица, характера речи (ясности и т. п.) и вообще поведения во время беседы были бы, как Вы понимаете, необычайно желательны.

Мэннеринг явится к Вам завтра, т. е. в тот самый день, когда, надеюсь, Вы и получите это письмо, – примерно в 15.40. Я объяснил ему расписание поездов и рассказал в подробностях, как до Вас добраться.

Итак, любезный друг,

остаюсь Вашим покорнейшим слугой Алеком Уорнером».

Гай вложил письмо обратно в конверт и позвонил в пансионат, где теперь пребывала Чармиан. Нельзя ли, спросил он, навестить ее сегодня во второй половине дня? Сестра пошла справилась и ответила, что можно. Тогда он велел Тони подать машину в 15.15.

Он, впрочем, и так собирался проведать Чармиан. Нынче же, кстати, было тепло и ясно, облака наплывали и рассеивались. На Алека Уорнера он не сердился. Ну, прирожденный пакостник, только сам того, по счастью, не сознает. Ему жалко было Перси Мэннеринга: вот человек скатает понапрасну.

Встав в четверть четвертого, он оставил записку на Староконюшенных дверях: «Уехал на несколько дней». Что было курам на смех, но увы, Перси, с тем и возьмите.

– Сущая ложь, – заметил Тони, шмыгнув в машину и отъезжая.

* * *

Чармиан была довольна своей новой комнатой, большой, яркой и старомодно-ситцевой. Ей припоминалась комната директрисы в школе – в те дни, почему-то всегда солнечные, когда все любили друг друга. Ей исполнилось восемнадцать лет, прежде чем она заметила, что любят не все и не всех, и очень трудно было потом объяснять, почему она этого раньше не замечала.

– Ну как так, Чармиан, – говорили ей, – вы что же, до восемнадцати лет не замечали между людьми неприязни и озлобленности?

– Только задним числом, – говорила она, – стала я понимать разлад в человеческих отношениях. А в то время царило полное согласие. И все друг друга любили.

Говорили, что ее прошлое окрашено розовыми тонами ностальгии. Но она-то прекрасно помнила тот шок, когда, в свои восемнадцать лет, впервые ощутила зло – пустяки пустяками: просто сестра сказала что-то обидное за ее спиной; однако вот тут-то и обрели смысл такие слова, как «грех» и «клевета», – слова, знакомые чуть не с младенческих пор.

Окно ее комнаты выходило на луг, посредине которого возвышался раскидистый вяз. Ей можно было сидеть у окна и смотреть, как гуляют другие, – не ее ли школьные подруги, выскочившие на переменку, а она с директрисой пьет чай у окна.

– Всё-всё, – сказала она Гаю, когда тот проковылял к ней от дверей и кое-как пристроился, – всё здесь дышит невинностью. Я словно освободилась от первородного греха.

– Бедненькая, как тебе скучно, – сказал Гай.

– Ну, это иллюзия, разумеется.

Юная сестра принесла чай и поставила чашки. Гай подмигнул ей. Сестра подмигнула в ответ и вышла из палаты.

– Посовестись, Гай.

– Кстати говоря, – сказал он, – каков там остался Годфри?

– Ох, в очень тяжелом состоянии. Эти анонимные телефонные звонки его просто допекли. – Она кивнула на белый телефон. Вежливый молодой человек принял в ее сознании вид телефонного аппарата. Дома он был черный, здесь белый. – Тебя он беспокоит, Гай?

– Меня? Нет. Я всегда не против позабавиться.

– А Годфри очень беспокоит. Удивительно, какая разная у людей реакция на одно и то же.

– Лично я, – сказал Гай, – как правило, отсылаю этого юношу к чертям собачьим.

– Ну а Годфри раздражен до крайности. И еще у нас неподходящая экономка. Она его тоже допекает. Вообще у Годфри куча забот. Ты бы его просто не узнал, Гай. Он потерянный.

– Очень расстроился, что твои романы переиздают?

– Гай, ты знаешь сам, я не люблю, когда разговор идет против Годфри. Но, между нами говоря, он действительно ревнует. И возраст, казалось бы, не тот, и вообще, что ему теперь. А вот поди ж ты. Ко мне тут приходил молодой критик, Гай, он ему так нагрубил...

– Ты ему всегда была не по уму, – сказал Гай. – Только вот, по-моему, ты почему-то чувствуешь себя перед ним слегка виноватой.

– Виноватой? Нет-нет, Гай. Говорю же тебе, здесь все дышит удивительной невинностью.

– Иногда, – сказал он, – чувство вины оборачивается чувством преувеличенной правоты. Только вот зачем бы тебе быть перед Годфри слишком правой или чересчур виноватой?

– Ко мне постоянно приходит священник, – сказала она, – и знаешь, Гай, если уж мне что-нибудь понадобится по нравственной части, то я обращусь к нему.

– Только так, только так, – сказал Гай и успокоительно положил корявую руку к ней на колени: да, он, должно быть, подзабыл, как надо обращаться с женщинами.

– И между прочим, – сказала Чармиан, – ты знаешь, это из-за него Эрик от нас отошел. Тут вот, Гай, скажем прямо, целиком Годфри виноват. Тяжело это говорить, и, конечно, с Эриком мы натерпелись, но как ни крути, а отношение Годфри....

– Эрик, – сказал Гай, – мужчина пятидесяти пяти лет от роду.

– Ему исполняется пятьдесят семь, – возразила Чармиан, – в будущем месяце.

– Стало быть, пятидесяти семи, – поправился Гай. – Мог бы за это время обзавестись чувством ответственности.

– Увы, – вздохнула Чармиан, – этого у нас нет и не будет. Одно время я думала, что из него получится художник. Писания его мне никогда доверия не внушали, но вот полотна – в них сквозил талант. Мне, во всяком случае, казалось. Но Годфри так ужасно скупился, и вообще Годфри...

– Насколько я помню, – сказал Гай, – Эрику шел сорок шестой год, когда Годфри отказался его содержать.

– И Летти тоже еще, – продолжала Чармиан, – что это за жестокие игры с завещаниями? То наобещает Эрику с гору, то все свои обещания берет назад. Не знаю, кстати, почему бы ей не сделать что-нибудь для Эрика еще при жизни?

– А ты думаешь, – полюбопытствовал Гай, – что деньги ублаготворили бы Эрика?

– Да нет, – сказала Чармиан. – Чего не думаю, того не думаю. Я не один год втайне пересылала Эрику кой-какие деньги через миссис Энтони, нашу экономку, и никак это его не ублаготворило. Ну, он, конечно, сердится на меня за мои книги.

– Прекрасные книги, – сказал Гай.

– Эрика раздражает их стиль. Боюсь, что ни разу в жизни Годфри не обошелся с ним тактично, вот оно в чем дело.

– Прекрасные книги, – повторил Гай. – Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается, а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга – и все понятно.

– Вот-вот, – сказала Чармиан, – именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.

– Эрик – он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.

– Гай, дорогой, да ты что, – ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?

– Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.

– У Эрика нет никакой доброты, – сказала она.

– Может, просто потому, что он вступил в пожилой возраст. Молодежь куда приятнее в обхождении.

Она его не слушала.

– Во многом он так похож на Годфри! – сказала она. – Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде...

– Да перестань ты виноватиться перед Годфри, – сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.

– Так вот о твоих романах, – сказал он. – Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом – то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую тайную жизнь, которой живет Эдна, особенно когда она прогуливается в Нефлете и неожиданно встречает Карла и Габриэлу. Тут уж ясно вполне, что она выйдет замуж за Гридсуорти, доброго человека. И ей-богу, до последней страницы находишься в неведении относительно истинных чувств Карла. То есть ты-то их знаешь, но сам-то он их знает ли? Я как будто неплохо помню роман, но признаюсь, большое испытал облегчение, когда на днях его перечел и выяснил, что Эдна все-таки не бросилась со скалы. Проза, конечно, тоже замечательная, но напряжение, сюжет – верх восторга.

– И все же, – сказала Чармиан, туманно улыбаясь раскрытому в окне клочку неба, – когда роман был готов наполовину, я, честное слово, не знала, что дальше случится.

Гай подумал: «Ах, милочка, ах, Чармиан, вот сейчас она скажет: «Мои персонажи словно обретали собственную жизнь».

– Персонажи, – сказала Чармиан, – по ходу дела словно бы завладевали моим пером. Но сперва наплеталась ужасная путаница. Я всегда повторяла:

Придется плесть за ложью ложь, Когда единожды соврешь.

Ведь искусство построения сюжета, – добавила она, – очень сродни плетению лжи.

– А в жизни, – сказал он, – в жизни-то плетение лжи – тоже искусство?

– В жизни, – ответила она, – все по-другому. Все подвластно Промыслу Господню. Как припомню собственную жизнь... Вот Годфри...

Гай подумал, что зря он завел про жизнь, лучше бы обсуждали дальше ее романы. Чармиан насчет Годфри не в себе, это ясно.

– Годфри пока что не удосужился меня навестить. Приедет на будущей неделе. Если сможет. Только дело его плохо. Видишь ли, Гай, он сам себе злейший враг. Он...

Какими тусклыми и нудными, подумал Гай, становятся самые интересные люди, сколько-нибудь пораженные чувством вины.

Он отбыл в пять. Чармиан глядела из окна, как его усаживают в машину. Она сетовала на себя, что так разболталась о Годфри. Гай никогда не интересовался ее домашними делами, а вообще – какой собеседник! И ситцевая комната вдруг показалась пустоватой.

Гай неловко помахал ей из окна машины негнущейся рукой. И только тут Чармиан заметила, что, пока Гая усаживали, подкатила другая машина. Она присмотрелась: уж не Годфри ли это приехал? Да, Годфри; вот он вылезает, по обыкновению порывисто. Наверно, стало совсем невтерпеж, и он исхитрился улизнуть от миссис Петтигру. Ну что бы ему переселиться в какую-нибудь тихую, закрытую гостиницу. Но когда он вприпрыжку устремился к дверям, обнаружилось, что вид у него здоровый и бодрый. Ее охватила усталость.

* * *

По дороге домой Гай Лит размышлял, то ли он наслаждается тем покоем и волей, которые предположительно сопутствуют старости, то ли нет. Еще вчера он был безмятежно стар, а сегодня омолодился и обеспокоился. Почем знать в ту или иную минуту, как себя окажет твой преклонный возраст? Но в общем итоге, рассудил Гай, он, пожалуй, все-таки вкушает покой и волю, хотя предвкушал-то он их совсем иначе. Он, может, потому беззаботен и отрешен, что очень быстро утомляется. Поразительна, конечно, жизненная энергия Чармиан – это притом, что она на десять лет его старше. И все же, заключил он, какой он душка-старичок. Как он удачно сохранил свои материальные потребности, и теперь, когда ему перепадет наследство Лизы, можно будет скоротать зиму где-нибудь в действительно теплых краях. А Лизины деньги он заслужил. И ничуть не сердился на Чармиан за ее неблагодарность. Хоть и мало кто женился бы на Лизе только затем, чтобы она не изводила Чармиан. Мало кто претерпел бы тайну этого брака, чисто юридического, чтобы Лиза в полную силу наслаждалась бесчисленными извращениями.

– Мне необходимо быть замужем, – говорила она своим сипловатым голосом. – Нет, милый, мужчина под боком мне не нужен, но надо чувствовать себя замужней, – иначе ни от чего никакой радости.

По неосторожности они обменялись письмами на этот предмет – и вот его право на Лизино наследство оказалось под вопросом. Конечно, Цунами вряд ли добились бы своего, но очень было бы гадко. А теперь он получит Лизины деньги: он их заслужил. Он ублаготворил Лизу и успокоил Чармиан.

Сомнительно, чтобы Чармиан была ему за это когда-нибудь хоть сколько-то благодарна. И все же Чармиан он обожал. Дивная женщина, даром что год назад он застал ее в тихом маразме. А теперь, когда она почти что пришла в себя, какая жалость, что у нее один Годфри на уме. Ну, и все равно: Чармиан – обожаемая за былое и, как угодно, прелесть по-нынешнему. А Лизины деньги он, ей-богу, заслужил. Зимой замечательно бы на Тринидад. Или на Барбадос. Надо написать, пусть пришлют рекламы.

Когда они подъехали к Старым Конюшням, из-за дома возник Перси Мэннеринг и приблизился к машине, помахивая журналом в сторону дверей, где было пришпилено сообщение Гая.

– На несколько дней?! – орал Перси.

– Ну, вот я и вернулся, – сказал Гай. – Сейчас Тони поможет мне выбраться из машины, мы зайдем в дом и чего-нибудь выпьем. А пока что, умоляю, не будем тревожить лилии долин.

– На несколько дней, – не унимался Перси, – это как?

Тони протрусил вокруг машины и взял Гая под руки.

– А я вас и ждал, – орал Перси, – вас-то я и ждал!

Подпираясь клюками, Гай пытался припомнить, что же он такое написал про Эрнеста Доусона в напечатанном отрывке мемуаров, с чего так обозлился Перси. Едва он успел войти в дом, как это ему открылось, ибо Перси начал высказываться.

– Вы цитируете стихотворение о Синаре: «И я был верен тебе, Синара, – на свой манер!» И комментируете: «Да, таков был Доусон, – он, кстати, и умер на свой манер, в объятиях чужой жены, притом жены лучшего своего друга!» Вот что вы написали, так или не так?

– Должно быть, так, – сказал Гай, падая в кресло, – я не имею оснований вам не верить.

– Между тем вы знаете не хуже меня, – завопил Перси, – что Шерард спас Доусона из кабака и привел его к себе домой, где его кормили и за ним ухаживали. И Доусон в самом деле умер на руках у миссис Шерард, гадина ты этакая: она его поддерживала и утешала на последней стадии чахотки. Не хуже меня вы это знаете. И все же намекаете, будто Доусон и она...

– Я всего-навсего старый очерствелый критик, – сказал Гай.

Перси трахнул кулаком по столику.

– Какой там критик – крыса гадостная, а не критик!

– Старый черствый журналист, – сказал Гай.

– Смрадный скорпион! Где ваша человеческая доброта?

– Про человеческую доброту ничего не знаю, – сказала Гай. – И никогда не слышал, чтобы скорпион смердел. А стихи Доусона мне всегда претили.

– Мерзавец вы – вы измарали его личность! При чем тут стихи?

– То, что я написал, по-моему, могло случиться, – сказал Гай. – Примерно это я и имел в виду.

– Дешевая издевка! – рявкнул Перси. – Да вы ради дешевой шуточки на что угодно...

– Вот дешевой – это я совершенно согласен, – сказал Гай. – Мне постыдно дешево платят за мои мемуары.

Перси схватил клюку Гая, прислоненную к креслу. Гай подхватил другую клюку и, кликнув Тони, искоса обратил к Перси свое круглое мальчишеское личико.

– Или вы отречетесь от своей клеветы, – возопил Перси Мэннеринг, по-волчьи ощерившись, – или я сейчас вышибу ваши вшивые мозги.

Гай слабо ударил по клюке, которой завладел Перси, и все-таки чуть не вышиб ее из дрожащей старческой руки. Но Перси перехватил клюку, взял ее обеими руками и так трахнул по клюке Гая, что она грохнулась на пол. Как раз в это время появился Тони с подносом, уставленным дребезжащими стаканами.

– Иисус Мария, – сказал Тони и поставил поднос на столик.

– Тони, будьте любезны отобрать мою трость у мистера Мэннеринга.

Перси Мэннеринг, обнажив оба зеленоватых клыка, стоял с клюкой в руке, готовый, казалось, сокрушить всякого, кто приблизится.

Тони попятился и шустренько укрылся от Перси за письменным столом. Затем он наклонил голову, повращал глазами и набычился из-под рыжеватых бровей, хотя уж на быка-то он был вовсе непохож.

– Извольте одуматься, – сказал он тому и другому.

Перси отнял одну руку от содрогающейся клюки и взял пресловутый журнал. Он махнул им в сторону Тони.

– Ваш хозяин, – сказал он, – гнусно оболгал моего покойного друга.

– Увы, даже сие не исключено, – отозвался Тони, на всякий случай держась за край стола.

– Вы бы лучше положили на стол лист писчей бумаги, Тони, – сказал Гай, – а то мистер Мэннеринг желает написать опровержение редактору журнала, которым он потрясает.

Поэт дико ухмыльнулся. И в это время благодетельно зазвонил телефон, стоявший на столике неподалеку от кресла Гая.

– Подите снимите трубку, – сказал Гай Тони.

Но Тони не сводил глаз с Перси Мэннеринга, все еще сжимавшего клюку.

Телефон продолжал звонить.

– Если вы озаботитесь аппаратом, то я, как велено, возложу на стол бумагу, – сказал Тони, – ибо не дано человеку делать то и другое зараз. – Он выдвинул ящик и извлек оттуда лист бумаги.

– Ах, это опять ты, – сказал в телефон Гай. – Слушай, сыночек, мне сейчас, ей-богу, не до тебя. Ко мне пришел друг-поэт, и мы как раз собрались выпить.

Ясный мальчишеский голос спросил:

– А это кто у вас, мистер Перси Мэннеринг?

– Само собой, – сказал Гай.

– У меня к нему несколько слов.

– Это вас, – сказал Гай, протягивая трубку Перси.

– Меня? Что за вздор, как это меня?

– Вас, вас, – сказал Гай, – тут один школьничек вами интересуется.

– Алло, кто говорит? – недоверчиво прогудел в трубку Перси.

– Помните, что вас ждет смерть, – сказал мужской, вовсе не мальчишеский голос.

– Мэннеринг у телефона. Перси Мэннеринг.

– Ему и сказано, – отрубил голос, и раздались гудки.

Перси растерянно оглядел комнату.

– Да это тот самый, про которого все говорят, – сказал он.

– Тони, где выпивка? – потребовал Гай.

– Он, он самый, – прорычал Перси, и глаза его жадно зажглись.

– В общем, славный паренек. Ему, видать, экзамены не по силам. Словят, ох, словят его легавые.

– Никакой он не паренек, – сказал Перси, подняв стакан и осушив его, – сильный, звучный голос, полный достоинства, как у Уильяма Батлера Йейтса.

– Не забывайте подливать мистеру Мэннерингу, Тони, – сказал Гай. – Мистер Мэннеринг останется пообедать с нами.

Перси принял стакан и откинулся в кресле.

– Вот это переживание! – сказал он.

– Намеки бессмертия, – заметил Гай.

Перси взглянул на Гая и показал на телефон.

– Это ваши проделки? – спросил он.

– Нет, не мои, – воспротивился Гай.

– Да, пожалуй, не ваши! – Старик осушил стакан, посмотрел на часы и поднялся. – Опоздаю на поезд, – сказал он.

– Оставайтесь ночевать, – сказал Гай. – В чем дело.

Перси неуверенным шагом прошелся по комнате. Он взял журнал и сказал:

– Ну вот что...

– Так вон лежит лист бумаги на столе – пишите редактору опровержение, – сказал Гай.

– Да, – согласился старик. – Завтра безотлагательно.

– Есть одна строфа в «Чайльд Гарольде», – сказал Гай. – Очень бы мне ее хотелось с вами обсудить. Как она там...

– Никто, – объявил Перси, – ни один человек за последние полстолетия «Чайльд Гарольда» не понял. Начинать-то надо с последних двух строф, эх вы. В этом же вся тайна поэмы. А эпизоды...

Тони просунул голову в дверь.

– Не был ли я призван?

– Нет, призван не был, но раз уж на то пошло, так вот, мистер Мэннеринг остается у нас ночевать.

Перси остался на ночь и наутро написал протестующее письмо редактору. Потом он остался на три недели и написал за это время шекспировский сонет под названием «Memento mori», первый вариант которого заканчивался таким двустишием:

Из глубины звучит голодный зов: Смерть ждет тебя – а к смерти ты готов?

Второй вариант кончался иначе:

И медленно вздохнул голодный глас: Смерть ждет тебя, как всякого из вас.

Имелся и третий:

Прислушайся и Голосам внемли: Смерть ждет тебя, о смертный сын земли!

И много было набросков и разночтений.

* * *

Эрик Колстон и миссис Петтигру дожидались возвращения Годфри.

– Что-то у него сегодня неладное на уме, – сказала миссис Петтигру. – По-моему, это как-то связано с утренним посещением старика Уорнера. Он, правда, долго не сидел. Я как раз пошла буквально через улицу за сигаретами, возвращаюсь, а на пороге Уорнер. Я его спрашиваю: «Вы, наверно, Годфри хотите видеть?» Он мне в ответ: «Я уже повидался с Годфри, спасибо». Но я выясню, в чем там у них дело, – чуть погодите, я все выясню. Захожу в дом, а Годфри на меня прямо-таки дико осклабился – и, представляете, вышел на улицу. Я за ним не поспела. К обеду не явился – вот они, его рыбные палочки, на столе. Ну, я выясню.

– Он завещание-то подписал? – осведомился Эрик.

– Нет, юристы все тянут резину.

Еще бы им не тянуть, подумал Эрик. Получив письмо от Олив, он первым же поездом приехал в Лондон. И прежде всего сходил к поверенному. А уж потом заявился к миссис Петтигру.

Миссис Петтигру наполнила стакан Эрика. Она еще раз заметила, какие у него маленькие руки, и не на шутку испугалась.

Эрик был мужчина плотный и внешне напоминал свою мать, только что женские черты и женский склад внешности ему как-то не очень шли. Он был широк в бедрах и большеголов. У него, как у Чармиан, были широко расставленные глаза, острый подбородок и аккуратный носик. А рот у него был большой, как у дамы Летти, чей изувеченный труп был обнаружен позже, в этот вечер.

И все же, повторяла себе миссис Петтигру, к мужчинам вроде Эрика она подход знает. Не то чтобы ей доводилось иметь дело с таким точно типом. Но такое поведение было ей вполне знакомо – человек, как она понимала, ненормальный: к деньгам очень жаден – и все-таки готов жертвовать любыми деньгами ради иного, особого и пакостного удовлетворения. Знавала, знавала она людей, которым дороже всяких денег была, например, своя амбиция.

Настолько-то она его, голубчика, кажется, понимает. Ничуть, пожалуй, неудивительно будет, если он кому-то в отместку пожертвует чем угодно. Только вот можно ли ему доверять?

– Я ведь как, – сказал он ей, – я действую из нравственных побуждений. Я твердо уверен в том, что моему старику это будет полезно. Послужит ему уроком.

Ох, ну Эрик, видать, тот еще фрукт! Она взглянула на его маленькие кисти, на женский – вылитая Чармиан! – разрез глаз и подумала, что доверилась она ему, пожалуй, сдуру.

* * *

Эрик и правда был тот еще фрукт. Олив написала ему, что отца шантажирует «некая миссис Петтигру» и он, того и гляди, завещает ей бóльшую часть состояния. Эрик действовал быстро, ни минуты не размышляя. Не стал он размышлять и в поезде из Корнуолла; зато как тешили его восхитительные перспективы: уничтожение Годфри; измывательство над Чармиан; вероятное открытие родственной души в этой миссис Петтигру под ее вероятной суровой внешностью; упоительная возможность при всяком удобном случае заголять всех перед всеми; и упоенное обладание наличными в сумме, достаточной для того, чтобы пойти к тетке Летти и сказать ей все, что он о ней думает.

Не то чтобы он особенно знал, что он о ней думает. С юных лет он затвердил одно: семья перед ним в неоплатном долгу. И все, в том числе и семья, сходились на этом от его двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть целую вечность. Он был ни в чем не согласен со своей семьей, кроме как в том, что: «Во всяком случае, мы жестоко провинились перед Эриком. Как это мы так сплоховали? Бедный Эрик, Чармиан его чересчур избаловала. Ребенок вырос без материнской ласки. Годфри слишком с ним носился, он никогда не обращал на мальчика никакого внимания. Годфри был излишне уступчив, слишком строг, скупился, задаривал его деньгами». Умственный климат изменился, и взрослые переросли эти свои суждения, но к тому времени Эрик накрепко их усвоил.

Летти повезла его отдохнуть душою и телом; он ее обокрал, а ответ держала гостиничная прислуга. Она попробовала заинтересовать его посещением заключенных: он стал проносить в «Уормвуд скрабз» письма и табак. «Бедный Эрик, ему не дают никакой возможности... Совершенно напрасно послали его в эту идиотскую школу. Неужели надо было унижать его экзаменами? Во всем виновата Чармиан... Летти во всем виновата... Годфри никогда пальцем не шевельнул...» Он поступил в художественную школу и попался с поличным, стащив шесть тюбиков краски. Его отправили на психоанализ к врачу-фрейдисту; но врач ему не понравился. Его показали психиатру-адлерианцу, потом персоналисту. Тем временем он совратил несовершеннолетнего служителя клуба, и стало ясно, что ему нужна соответствующая и чуткая психотерапия. Его излечили, и он вполне доказал это, обрюхатив горничную. Чармиан приняла католичество.

– Подрастет – повзрослеет, – говорила Чармиан. – Дедушка мой в юности тоже очень безобразил.

Но, к изумлению Эрика, старшие постепенно перестали винить себя за его злополучие. Черствые лицемеры, думал он, от своих же слов отказываются. Он дождаться не мог, когда же они наконец заговорят о нем по-прежнему, и вместо этого к тридцати семи годам понаслушался самых неприятных вещей. Он купил себе коттедж в Корнуолле и принялся там пьянствовать на их деньги. Война застала его в лечебнице для алкоголиков. Когда он вышел оттуда, его призвали было в армию, но немедля забраковали как психически неустойчивого. Он ненавидел Чармиан, Годфри и Летти. Ненавидел он и своего двоюродного брата Алана, который стал превосходным инженером, а в детстве был рядом с Эриком дурак дураком. Он женился на негритянке и через полгода развелся, а Годфри уплатил ей отступного. Время от времени он писал Чармиан, Годфри и Летти, с тем чтобы сообщить, как они ему отвратительны. Когда в 1947-м Годфри отказался содержать его, Эрик помирился с Летти: она оделяла его скромными вспомоществованиями и не скупилась на посулы. Но Летти вскоре обнаружила, что за свои деньги она его и в глаза-то почти не видит, и ограничила щедроты разговорами о завещании. Эрик написал роман и пристроил его в печать: фамилия Чармиан возымела действие. Он, кстати, и был похож на писания Чармиан. «Бедный Эрик, – сказала Чармиан, – он не слишком оригинален. И все же я считаю, Годфри, что теперь, когда он наконец взялся за какое-то дело, мы обязаны ему помочь». В течение двух лет она высылала ему все свои свободные деньги. Эрик открыто обвинил ее в скаредности и зависти к его таланту. Годфри не пожелал вступать с ним в переписку. «Я подозреваю, – признавалась Чармиан Гаю Литу, – что Годфри втайне трепещет, как бы в семье не появился еще один романист». И добавила: «Ну конечно, Годфри всегда хотел определить Эрика компаньоном в свою мерзостную фирму», что было не совсем так, но очень к месту.

К пятидесяти годам Эрик начал выказывать нечто похожее на собственное разумение. А именно: бешеные и язвительные нападки на родных сменились холодными, продуманными обличениями. Он доказывал, как дважды два, что они перед ним кругом виноваты, – с той самой минуты, как он появился на свет.

– С возрастом Эрик становится прямо-таки копией Годфри, – говорила Чармиан, – хотя Годфри-то, разумеется, этого не замечает.

Эрик больше не называл романы Чармиан паскудным бумагомараньем. Он разбирал их по всем статьям, он осмеивал их неряшливость, он от них камня на камне не оставил. У него были друзья, восхищавшиеся его анализом.

– Ах, он так вдумчиво относится к моим сочинениям, – говорила Чармиан. – Никто еще так о них не писал.

К середине пятидесятых годов здоровье Чармиан сильно пошатнулось. И возрождение интереса к ее романам застало Эрика врасплох, ибо он ненароком упустил из виду переменчивость духа нынешнего времени. Он опросил друзей и был рассержен и озадачен тем, что многие из них поддались ностальгическому обаянию культа Чармиан Пайпер.

Подачки Чармиан, потихоньку от Годфри пересылаемые через миссис Энтони, принимались молча. Вторая его книга втайне пришлась по душе даме Летти. Рецензенты называли ее «реалистичной и беспощадно откровенной», но те внутренние ресурсы, которые помогли бы ему стать еще реалистичней, беспощадней и откровенней, были втуне растрачены на злобствование против Чармиан. Переиздание ее романов пришибло его, и он обнаружил, что больше не может писать.

Даже газетные сообщения о том, что кто-то донимает Годфри, Чармиан и Летти угрожающими телефонными звонками, его не взбодрили.

Всю войну и в послевоенные годы он жил в основном за счет состоятельных женщин, прежде всего за счет Лизы Брук. Теперь Лиза умерла, а замены ей никак не находилось. У всех было туго с деньгами, и Эрик даже располнел от хлопот и огорчений, что тоже было ни к чему. И чуть ли не в самый трудный момент он получил письмо от Олив: «Твоего отца беззастенчиво шантажирует некая миссис Петтигру, его экономка. Я думаю, он охотно пойдет с тобой на мировую, если ты возьмешься как-нибудь все уладить, не вмешивая в дело мать...»

Он первым же поездом поехал в Лондон, приятно возбужденный, и всю дорогу смаковал открывающиеся возможности.

Приехав на Паддингтон вечером, без четверти шесть, он не имел в голове никакого плана действий. Для начала он зашел в бар и как следует выпил. Выйдя оттуда в семь, он заметил телефонную будку. Он позвонил домой поверенному отца, намекнул на важные сведения и был приглашен зайти немедля. Выслушав его, поверенный твердо обещал, что будет тянуть с оформление нового завещания сколько возможно, и дал ему кой-какие дополнительные советы, которым Эрик не внял.

Он отправился к Олив, ткнулся в пустую квартиру и переночевал у неохотно приютивших его знакомых возле Ноттинг-Хилл-гейт. Наутро в одиннадцать он позвонил миссис Петтигру и пригласил ее позавтракать с ним в кенсингтонском кафе.

– Я хочу, чтобы вы знали, миссис Петтигру, – сказал он, – что я на вашей стороне. Старика надо проучить. Это вопрос нравственности, и я вполне готов отказаться от всяких денег.

– Я никак не пойму, – сказала сперва миссис Петтигру, – о чем это вы толкуете, мистер Эрик. – И обтерла платком углы рта, вывернув нижнюю губу.

– Он скорее умрет, – сказал Эрик, – чем допустит, чтобы моя бедная мать узнала о его гнусных изменах. И я тоже. Так что, миссис Петтигру, – сказал он с улыбкой, давно уже ничуть не обаятельной, – мы оба в ваших руках, отец и я.

Миссис Петтигру сказала:

– Сколько я всего сделала для ваших родителей. Ваша бедная мать, пока ее не пришлось... то есть как только я за ней не ухаживала. Мало кто вытерпел бы такое. А она позволяла себе – ну, какой спрос со старухи. Я и сама в возрасте, но...

– Да что вы, – сказал Эрик. – Вам и шестьдесят-то едва дашь.

– Словом, когда у меня на руках была ваша мать, я ох как чувствовала свои годы.

– Могу себе представить. Она же невыносимо самодовольная, – сказал Эрик, – просто невыносимо.

– Совершенно невыносимо. А что до вашего отца...

– Невыносимый тип, – сказал Эрик. – Старая скотина.

– А что именно, – поинтересовалась миссис Петтигру, – вы хотели мне предложить, мистер Эрик?

– Ну как, я просто счел своим долгом поддержать вас. Затем и приехал. А деньги что, – сказал он, – бог с ними, с деньгами.

– Ах, без денег путь коротенек, мистер Эрик.

– Да зовите меня просто Эриком, – сказал он.

– Эрик, – сказала она, – нету дружка ближе кошелька.

– Ну конечно, монетка-другая бывает в нужную минуту очень кстати. Именно в нужную минуту. А ведь правда, как это он дожил до своих лет при его образе жизни?

– Эрик, я бы вас без денег никогда не оставила. То есть до тех пор, пока...

– И вам всегда удается вытрясти из него наличные?

– Разумеется.

Эрик подумал: уж это будьте уверены.

– Пожалуй, нам надо на пару с ним повидаться, – сказал он.

Она посмотрела на его маленькие руки. Как ему доверять? – подумала она. Завещание и не подписано, и не заверено.

– Доверьтесь мне, – сказал Эрик. – Ум хорошо, а два лучше.

– Все-таки надо бы обдумать, – сказала она.

– То есть вы хотите действовать в одиночку?

– Нет, я этого не сказала. Я в том смысле, что этот ваш план такой неожиданный, и после всего того, что я сделала для Годфри и Чармиан, я как бы имею право...

– А что, ведь, ей-богу, – сказал Эрик, – просто мне нужно поехать в Суррей к матери и рассказать ей о мелких отцовских прегрешениях. Это будет, конечно, очень неприятно, зато сотней хлопот меньше. И у отца чистая совесть, и вам станет ни к чему о нем волноваться. Вам-то как утомительно.

Она возразила ему без околичностей:

– Вам неизвестны подробности связишек вашего отца. А мне известны. У вас улик нет, а у меня есть. Письменные свидетельства.

– Ах, это, – сказал он. – Да есть у меня улики.

Блефует небось? – подумала она.

– Ну и когда бы вы хотели с ним напрямик поговорить? – спросила она.

– Да хоть сейчас, – сказал он.

Но когда они приехали домой, Годфри был черт знает где. Миссис Энтони уже ушла. И миссис Петтигру вконец перепугалась. А глядя, как Эрик рыскает по дому, хватает фарфоровые безделушки и трясет их так и сяк, она еще и рассердилась. Однако стерпела. У нее было такое чувство, что этого человека она знает наизусть. Да и надо бы знать, с ее-то опытом.

Он наконец опустился в древнее кресло Чармиан; миссис Петтигру взъерошила ему волосы и сказала:

– Бедненький Эрик. Как они с вами обошлись, а?

Он склонил свою крупную голову на ее просторный бюст, и это было ему приятно.

После чая у миссис Петтигру был легкий астматический приступ; она удалилась в сад, чтобы отдышаться. Возвратившись, она увидела, что в кресле, где был оставлен Эрик, сидит Годфри. Нет, это оказался Эрик: он уснул, свесив голову набок. И хотя лицом он напоминал Чармиан, однако во всем остальном был подобен Годфри.

* * *

Впечатление бодрости и здоровья, которое Годфри произвел на Чармиан из окна, подтвердилось, когда он вошел к ней в комнату.

– Очень мило, – сказал он, оглядевшись.

– Присаживайся, Годфри. Только что был Гай Лит. Боюсь, я немного утомилась.

– Да, он как раз уезжал.

– Да, бедняжка. Все-таки выбрался навестить меня. А как ему трудно передвигаться.

– Таков ли он был, – сказал Годфри, уютно откидываясь в кресле и вытянув расставленные ноги, – летом тысяча девятьсот второго года на вилле у Женевского озера или с девятьсот второго по девятьсот седьмой у себя на квартире возле Гайд-Парк-гейт, в Шотландии, Биаррице и Торки, а потом в Доломитах, когда ты заболела. Хорош был и девятнадцать лет спустя, когда жил на Ибери-стрит, до того самого времени...

– Ну-ка, дай мне сигарету, – сказала Чармиан.

– Что? – растерялся Годфри.

– Дай сигарету, Годфри, а то я позову сестру, она принесет.

– Слушай, Чармиан, тебе сигарет не полагается. То есть я хочу сказать...

– А я хочу, пока не умерла, выкурить еще одну сигарету. А насчет Гая Лита – ты бы уж, Годфри, лучше помолчал. Сам-то хорош. Лиза Брук. Уэнди Лус. Элинор...

– Паршивчик, – сказал Годфри. – Да на него глядеть стыдно, а ведь ему еле-еле семьдесят пять. Скрючен в три погибели над двумя клюками.

– Должно быть, Джин Тэйлор разболтала, – сказала она, протянула руку и потребовала: – Сигарету, Годфри.

Он дал ей сигарету и поднес огонь.

– Я тут решил прогнать миссис Петтигру, – сказал он. – Очень уж возомнила о себе, стерва такая. Миссис Энтони от нее житья нет.

Чермиан затянулась.

– Еще какие новости? – спросила она.

– Алек Уорнер, – сказал он, – впадает в маразм. Он приходил ко мне сегодня утром и хотел пощупать мой пульс и смерить температуру. Я выставил его из дому.

Чармиан расхохоталась так безудержно, что в конце концов ее пришлось уложить в постель, а Годфри провели в гостиную, накормили яйцом всмятку и тонким ломтиком хлеба с маслом и отправили домой.

* * *

В восемь часов они отужинали. Миссис Петтигру сказала:

– Если он не явится к девяти, позвоню-ка я в полицию. Вдруг он угодил в катастрофу. С ним ведь страшно ездить – как это еще до сих пор ничего не случилось.

– Подождем волноваться, – сказал Эрик, рассудив про себя, что новое-то завещание пока не подписано.

– Ах, я всегда за него волнуюсь, – сказала она. – Поэтому я и говорю, что имею право...

Годфри вел машину осторожней обычного. Теперь, удостоверившись, что сведения Уорнера точны, стоило, пожалуй, и поберечь свою жизнь. Человек, правда, и не сомневался в уорнеровских сведениях. Бедная Чармиан. Во всяком случае, теперь уж нечего ей важничать и строить из себя праведницу. Не то чтобы она особенно заносилась, но изображала такое чистоплюйство, что человек чувствовал себя перед ней последней свиньей. Бедная Чармиан; фу, как гадко со стороны Тэйлор так напакостить ей после стольких-то лет. Однако же Тэйлор, сама того не подозревая, сослужила хорошую службу...

Ну, вот он и дома. Далековато приходится ездить немолодому человеку.

Годфри вошел с очками в руке, протирая глаза.

– Где это вы изволили пропадать? – осведомилась миссис Петтигру. – Эрик тут сидит, вас дожидается.

– А, добрый вечер, Эрик, – сказал Годфри. – Налить тебе чего-нибудь?

– Без тебя налили, – сказал Эрик.

– Я себя чувствую вполне сносно, спасибо, – сказал Годфри, повышая голос.

– Да неужели? – сказал Эрик.

– Эрик хочет поговорить с вами, Годфри.

– Мы с миссис Петтигру во всем согласны, отец.

– В чем это во всем?

– Относительно нового завещания. Я же со своей сторены рассчитываю на соответствующую и незамедлительную компенсацию.

– Ишь как у тебя брюхо выпирает, – сказал Годфри. – У меня вот нет брюха.

– В противном случае нам придется ознакомить мать с некоторыми фактами.

– Образумьтесь, Годфри, – сказала миссис Петтигру.

– Убирайся к чертям из моего дома, Эрик, – сказал Годфри. – Даю тебе десять минут, потом звоню в полицию.

– Мы, кажется, слегка переутомились, – сказала миссис Петтигру, – ах, это заметно.

– А вы съезжайте завтра утром, – сказал он ей.

У дверей позвонили.

– Кто бы это мог быть? – удивилась миссис Петтигру. – Вы, наверно, погасили фары, Годфри?

Годфри проигноривал звонок.

– Все, что вы можете рассказать Чармиан, – объявил он, – она и без того знает.

– То есть как? – сказала миссис Петтигру.

Звонок раздался снова. Годфри оставил их и пошел отпирать дверь. На крыльце стояли двое мужчин.

– Мистер Колстон?

– Он самый.

– Нам бы надо с вами переговорить. Мы из уголовного розыска.

– Фары я не гасил, – сказал Годфри.

– Это насчет вашей сестры, – сказал мужчина постарше. – Видите ли, дама Летти Колстон...

На другой день было воскресенье. «Телефонный хулиган перешел от слов к делу, – гласили газетные заголовки. – Пожилая дама-благотворительница убита в собственной постели. Деньги и драгоценности похищены».

Глава пятнадцатая

– Ищешь одно, – сказал Генри Мортимер своей жене, – а находится нередко совсем другое.

Миссис Мортимер открывала и закрывала рот, наподобие клюва. Она кормила с ложечки вареным яйцом двухлетнего малыша и, когда он разевал рот, невольно проделывала за ним то же самое. Внук был отдан ей на попечение, пока дочка донашивала второго ребенка.

Миссис Мортимер вытерла малышу рот и пододвинула ему кружку молока.

– Ищи одно, обрящешь другое, – сказал Генри Мортимер. – В бумагах Летти Колстон обнаружились двадцать два разных завещания, составленные за последние сорок лет.

– Вот глупая женщина, – сказала Эммелина Мортимер, – разве можно так часто менять решения. – Она пощекотала внуку щечку и покудахтала ему, а когда он рассмеялся, затолкнула в разинутый рот последнюю ложечку яичного крошева, тут же почти всю выплюнутую. – Жаль было беднягу старика Годфри, как он не выдержал разбирательства. Видно, очень был привязан к своей сестре, – сказала она.

Она дала ребенку кружку с молоком; он обхватил ее обеими ладошками и захлюпал, а бойкие глазенки сновали туда-сюда над ободком кружки.

Ребенок был усажен в манеж в садике, и миссис Мортимер сказала мужу:

– Так что ты мне говорил про завещания бедной Летти Колстон?

– Наши молодцы, как водится, перерыли все ее бумаги в поисках наводящих улик и, уж само собой, проверили тех, кому выгодна ее смерть. Хороший составили списочек по двадцати двум завещаниям.

– Но ведь, кажется, убийца был ей совершенно незнаком?

– Нет, конечно, это было еще до того, как его взяли. Обычная проверка, и вот...

Преступника нашли через три недели после убийства дамы Летти, и вскоре ожидался суд. Между тем за эти три недели все бумаги ее были тщательно изучены, и лица, значившиеся в каком-либо из двадцати двух завещаний и пребывающие в живых, были без лишнего шума выявлены, проверены и сняты с подозрений. Только одна фамилия вызвала легкую заминку: Лиза О'Брайен из Ноттингема; она фигурировала в завещании от 1918 года. Однако по ноттингемским архивам выяснилось, что именно в этом году Лиза Брук, урожденная Джонабоком, 33 лет от роду, вышла замуж за некоего Мэтью О'Брайена, 40 лет. Дальше расследовать не стали. Упомянутая в завещании Лиза О'Брайен заведомо находится в преклонном возрасте; кстати обнаружилось, что она и вовсе умерла; О'Брайен же, если и жив, то по летам опять-таки в убийцы не годится. Прочее полицию не интересовало, и фамилия О'Брайен была вычеркнула из списка подозреваемых.

К Генри Мортимеру обратились потому, что он был знаком с убитой и знал ее окружение; он согласился расследовать предположительную связь между убийством и анонимными телефонными звонками. В полиции, правда, считали, что пресловутых звонков не было: засечь их не удалось никакими способами, и оставалось заключить при поддержке психиатров, что старики и старухи просто страдают слуховыми галлюцинациями.

Однако надо было ублаготворить общественность: эту сторону дела и препоручили Генри Мортимеру. Появилась возможность сообщить:

«Ведется расследование вероятной связи между убийством и анонимными угрозами по телефону, которые, как заявляла убитая, многократно имели место в последнее время».

Мортимер исполнил порученное дотошно. Как и его сотоварищи, он подозревал, что это убийство – дело случайное. Опять-таки, подобно сотоварищам, он знал, что неизвестный голос так и останется голосом, что выследить его во плоти невозможно. Тем не менее он изучил всю полицейскую документацию и в итоге составил доклад, который позволил опубликовать следующее заявление:

«Полицейские власти вполне удостоверились, что между убийством дамы Летти Колстон и анонимными телефонными звонками, на которые она приносила жалобы в течение нескольких месяцев, никакой связи не наблюдается».

Между тем Генри заинтересовался замужеством Лизы О'Брайен.

«Ищешь одно, а находится другое», – сказал он сам себе. Ибо он никогда не слыхал об этом Лизином замужестве. Первый ее брачный союз – со старым богачом Бруком – был расторгнут в 1912 году. Тайный брак с Гаем Литом открылся недавно, когда Гай заявил права на наследство. Но Мэтью О'Брайен, – нет, никакого Мэтью О'Брайена Генри не помнил. Сейчас он, должно быть, совсем старик, если не умер.

Он попросил своих навести справки о Мэтью О'Брайене. Тот отыскался почти сразу – он уже больше сорока лет был пациентом психиатрической лечебницы в Фолкстоне.

– Вот так вот, – сказал Мортимер своей жене, – ищешь одно – обрящешь другое.

– А Джанет и Рональд Джопабокомы знают что-нибудь про этого Лизиного мужа? – спросила миссис Мортимер.

– Да, они его отлично помнят. Лиза уехала с ним путешествовать по Канаде и пропала на целый год. А когда появилась, сказала им, что он погиб в дорожной катастрофе.

– С какого времени он в сумасшедшем доме?

– С тысяча девятьсот девятнадцатого года – попал туда через несколько месяцев после женитьбы. Завтра Джанет поедет его опознавать.

– Трудновато, однако, – после стольких-то лет.

– Это чистая формальность. Вне всякого сомнения, он – тот самый Мэтью О'Брайен, за которого Лиза Брук вышла замуж в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

– И она сказала, что он погиб?

– Сказала.

– Ну и как же теперь Гай Лит? Она ведь вышла за него замуж? Он, стало быть, тоже в ответе за двоебрачие?

– Вот уж не думаю, чтобы Гай знал, что прежний муж еще жив. Видимо, все ей поверили и считали его мертвым.

– И полиция не станет беспокоить бедного Гая?

– Нет, не потревожит его полиция за давностью лет. Тем более что ему за семьдесят пять.

– Ну и женщина была эта Лиза Брук, – сказала миссис Мортимер. – Надеюсь, хоть деньги ее... Ах да, а что же будет с ее деньгами? 3начит, Гай Лит не...

– Это действительно вопрос. Законный наследник Лизы – Мэтью О'Брайен, будь он сто раз не в своем уме.

Генри вышел в сад и обратился к своему визжащему внуку:

– Это что еще за галдеж? – И принялся валять его по теплой жесткой траве. Потом он поднял малыша, высоко подкинул его и поймал, и так несколько раз.

– Он срыгнет завтрак, – остерегла Эммелина, склонив голову набок и горделиво улыбаясь ребенку.

– И-сё-вы-се! – вопил малыш.

Генри покатал-повалял его и, невзирая на крик и требование еще-еще-еще, оставил внука и пошел в дом: надо было позвонить и с утра перехватить Алека Уорнера.

– Вы ведь бываете в фолкстонской лечебнице Сент-Обри? – спросил он.

– Бываю, – отозвался Алек. – Но меня интересуют только престарелые пациенты. Я их посещаю последние лет десять в порядке частных изысканий.

– Вы там знаете такого – Мэтью О'Брайена?

– Мэт О'Брайен, как же, знаю, на особом содержании. Милейший старикан, ему под восемьдесят. Теперь совсем слег. Мозги у него, конечно, навыворот, но меня узнает без всяких.

– Вы не собираетесь туда на этой неделе? – спросил Генри.

– Я туда езжу раз в месяц и был неделю назад. А что, сугубая надобность?

– Да просто Джанет Джопабоком, – сказал Генри, – согласилась съездить завтра в Фолкстон, чтобы опознать Мэтью О'Брайена. В детали входить не стану, но если бы вы ее проводили – вы ведь там, в лечебнице, свой человек, – то оказали бы добрую услугу Джанет: она, вероятно, будет в расстроенных чувствах.

– Что общего у Джанет Джопабоком с Мэтом О'Брайеном?

– Вы можете поехать? – спросил Генри.

– Смогу, – сказал Алек.

– Тогда Джанет вам все объяснит. Вы ее номер знаете?

– Знаю, – сказал Алек.

– Там вас встретит наш человек.

– Легавый, что ли? – спросил Алек.

– Сыщик, – сказал Мортимер. – Кстати, для вас вся эта история может представить некоторый интерес.

– Вот и я подумал, – сказал Алек.

* * *

– Все это чрезвычайно огорчительно, – сказала Джанет. – Рональду тоже надо было поехать. Он несколько раз видел Мэтью. Понять не могу, как это он простудился по такой изумительной погоде.

Алек прокричал, заглушая тарахтенье машины:

– Совершенно незачем огорчаться. Я постараюсь заместить Рональда.

– Нет, нет, не нужно мстить Рональду, – вскрикнула она. – Я только хотела...

Он улыбнулся ей. Она грустно поправила слуховой аппарат и сказала:

– Вот плоховато слышу.

– Вы, может быть, не узнаете Мэта О'Брайена, – старательно проговорил он. – Он старик, давным-давно не в себе и, наверно, очень изменился. У них, знаете, есть препараты, которые очень изменяют внешность. Вы только не волнуйтесь, если его не узнаете. Я говорю, власти и так знают, что он Лизин муж. Есть Лизина подпись, когда его укладывали.

– Сделаю, что могу, – сказала Джанет. – Но крайне это огорчительно.

– Да он тихий! – проорал Алек. – Он мнит себя Богом. Никогда никаких безобразий.

– Насчет покойной сестры огорчительно, – сказала Джанет. – Не сказала бы, но придется: Лиза всегда вела двойную игру. Какое счастье, что она не попалась с поличным.

– Обвинили бы в двоемужестве, – сказал Алек.

– Это и было двоемужество, – сказала она. – И уж Лизу извинить нечем: ей в жизни везло, как никому. Впрочем, она и девчонкой была точно такая же. Бедный наш отец, сколько он из-за нее претерпел. Когда она с Саймоном Бруком разводилась, какой был скандал. А в те времена скандал был не пустяки.

– А Мэт О'Брайен, как он вам тогда показался?

– Ну как, ну ирландец, юрист. Болтал без умолку, ирландец все-таки, прелесть какой человек. И вот знаете, когда Лиза мне сказала, что он, дескать, погиб, я как-то не поверила. Для меня-то он был даже слишком живой. А что на самом деле, мы, конечно, даже не подозревали. До крайности огорчительно.

– Недолгое дело, – сказал Алек. – Мы с ним быстренько разберемся.

И в самом деле, разговор получился недолгий. Сыщик встретил их в вестибюле, а сестра провела в палату к Мэтью О'Брайену, чье лицо на подушке окружал ореол нечесаных седых волос.

– Привет, Мэт, – сказал Алек. – Со мной тут двое друзей – пришли с тобой повидаться.

Сыщик покивал старику и скромно отступил, как бы стараясь показать, что он вообще заодно с медицинской сестрой.

Джанет, наоборот, подошла к постели, подняла и пожала его вялую руку. Он поднял другую руку – в знак благословения. Мутные глаза его уставились на Алека.

– Это ты, Алек, – сказал он невнятно, заплетающимся языком.

– Вот не знаю, – сказал Алек, – ты не помнишь ли женщину, которую звали Лиза? Лиза Брук, Лиза Джопабоком.

– Лиза, – сказал старик.

– Ты помнишь Лизу – такую рыжеволосую женщину? – спросил Алек.

– Лизу, – сказал старик, глядя на Джанет.

– Нет, это не Лиза. Это ее сестра Джанет. Она приехала повидать тебя.

Старик неотрывно глядел на Джанет.

– Лизу ты не помнишь? Ну и неважно, – сказал Алек.

Старик повел головой.

– Мне памятна вся тварь земная, – сказал он.

– Лиза умерла в прошлом году, – сказал Алек. – Просто я подумал, вдруг до тебя дошли вести о ней.

– Лиза, – сказал старик и поглядел на небо сквозь окно. За окном сияло яркое солнце, но ему виделась звездная ночь. – Мои звезды сверкают в небе, – сказал он. – Я принял ее в свое лоно?

Внизу Джанет поили чаем; ей было предложено полежать, отдохнуть. Она отняла носовой платок от лица.

– Сначала, – сказала она, – я не обнаружила никакого сходства. Я подумала, что это, наверно, ошибка. Но когда он повернул голову к окну и показал профиль, я тотчас различила прежние черты. Да, я совершенно уверена, что это он, Мэтью О'Брайен. И как он заговорил про звезды, нельзя было не узнать его...

Алек от чая отказался. Он вынул из кармана блокнот и вырвал из него листик.

– Вы меня извините, мне нужно написать другу. А то как бы почту не пропустить. – И он принялся писать, не дождавшись запоздалого разрешения, которое Джанет ему даровала.

«Любезный Гай, полагаю, что я первым приношу Вам это известие. Обнаружился некто Мэтью О'Брайен, который был мужем Лизы, когда Вы на ней женились.

Мортимер сообщит Вам подробности, ныне вполне установленные.

По воле случая выяснилось, что я навещал этого человека в психиатрической лечебнице Сент-Обри почти десять лет, нимало ни о чем не подозревая.

Как я понимаю, Вас ни в чем винить не будут. Однако, разумеется, поскольку брак Ваш с Лизой недействителен, то Вы не являетесь ее наследником. Лизины деньги – по крайне мере львиная их доля – достанутся, естественно, ее законному мужу, то есть, видимо, будут взяты под опеку как принадлежащие душевнобольному.

Дружеская к Вам просьба: немедленно по прочтении этого письма проверьте свой пульс, смерьте температуру и сообщите мне...»

Алек попросил у регистратора конверт, сунул туда листок, надписал адрес, наклеил марку. В вестибюле был почтовый ящик: он сходил опустил письмо и вернулся успокаивать Джанет.

* * *

Превеликими стараниями доставив Джанет Джопабоком в ее гостиницу, Алек чувствовал, что хоть он и устал донельзя, зато день прошел не зря.

Размышляя о Мэте О'Брайене – о его жалкой бесполой плоти и волосах на подушке, о том, как старик глядел то на него, то на Джанет, – Алек припомнил почти столетнюю миссис Бин, сменившую миссис Грин в палате Джин Тэйлор. Черты вовсе не схожие, но одно общее свойство: не сразу понятно, мужчина перед тобой или женщина. Он решил сделать на этот счет заметку в карточке Мэтью О'Брайена.

Его как-то вдруг охватила усталость, и он остановил такси. По дороге домой его занимал вопрос, почему это научное наблюдение так разнится от общечеловеческого и как это те же люди, под разным углом зрения, различно выглядят. Приходилось признать, например, что миссис Бин, изучением которой он пренебрег, как-никак вознаградила его такой черточкой, обычно ускользавшей от него при даже очень пристальном наблюдении. Но все-таки его разработанный метод был в целом удовлетворителен.

Мимо прогрохотала пожарная машина. Алек откинулся в угол и прикрыл глаза. Такси завернуло за угол. Алек выпрямился и поглядел, обозревая вечерний город. Такси катило по Пэлл-Мэлл к Сент-Джеймс-стрит.

Водитель приоткрыл окошко и обратился к пассажиру.

– Где-то поблизости горит, – сказал он.

Алек вдруг оказался в толпе возле своего пансиона. Кругом стояла полиция, дым, люди, пожарные, вода, потом крик из толпы, и все запрокинули головы, когда сверху здания вырвался язык пламени.

Алек протолкался в первый ряд. Перед ним была заграждающая рука полисмена.

– Я там живу, – сказал Алек. – Позвольте пройти.

– Туда нельзя, – сказал полисмен. – Извольте отойти.

– Осади назад! – гудела толпа.

Алек сказал:

– Да я же здесь живу. Вещи у меня там. Где швейцар?

– Дом горит, сэр, – сказал полицейский.

Алек бросился вперед, обошел полисмена и оказался в подъезде, в сырости и в дыму. Кто-то ударил его в лицо. Толпа подалась назад: из нижнего окна рванулся дымный язык пламени. Алек стоял и глядел, пока к нему не подошел еще один полисмен – уже с другой стороны.

– Отойдите, – сказал полисмен, – вы мешаете пожарным.

– Там у меня бумаги, – сказал Алек.

Полисмен взял его под руку и оттащил назад.

– Кот у меня там, – отчаянно сказал Алек, – у меня кот. Нельзя же, чтобы он сгорел. Позвольте, я его выпущу. Риск мой, беру на себя.

Полицейский не отвечал, оттесняя Алека подальше от огня.

– У меня там собака. Полярная лайка, из северной экспедиции, – умолял Алек. – Верхний этаж, первая дверь.

– Поздно спохватился, начальник, – сказал пожарный. – Собака ваша, видно, сгорела. Верхний этаж весь в огне.

Кто-то из здешних в толпе осмелился:

– Домашние животные тут не позволены. Вообще нельзя.

Алек пошел прочь и снял комнату на ночь в своем клубе.

Глава шестнадцатая

Лето кончилось, и настал день рождения бабуни Бин, к которому вся палата очень готовилась.

Испекли громадный пирог на сто свечей. Пришли газетчики и еще другие, с телекамерами. Был разговор с бабуней Бин: ее подперли подушками и облачили в новую синюю пижаму.

– Да, – отвечала им бабуня Бин еле слышным переливчатым голосом, – да, я прожила очень долго.

– Да, – сказала бабуня Бин, – да, я очень счастлива.

– Действительно, – соглашалась она, – я еще девочкой видела однажды королеву Викторию.

– А как вы себя чувствуете в свои сто лет, а, миссис Бин?

– Отлично чувствую, – слабо отозвалась она, кивая головой.

– Нечего ее утомлять, – сказала сестра Люси, которая по праздничному случаю ходила с медалью за выслугу лет.

И они накинулись на сестру.

– Семеро детей, и только один из них жив, проживает в Канаде. Начала подручной швеи, в одиннадцать лет...

Сестра-хозяйка пришла в три часа и зачитала телеграмму от королевы. Все аплодировали. Бабуня Валвона заметила:

– «...по случаю вашего сотого дня рождения» – это как-то не так. Королева Мария, та всегда поздравляла: «...ввиду вашего столетия».

Впрочем, все согласились, что это примерно одно и то же.

Сестра-хозяйка задувала свечи вместо бабуни Бин. На двадцать третьей свечке она выдохлась, и сестры задули остальные.

Разрезали пирог, и один из газетчиков возгласил:

– Ура, ура и еще раз ура бабуне Бин!

Веселье стихло, и все разошлись к тому времени, как начали прибывать обычные посетители. Некоторые долгожительницы доедали пирог, другие находили ему иное применение.

Мисс Валвона поправила очки и взялась за газету. Она прочла в третий раз за нынешний день:

– Двадцать первое сентября – сегодня у нас день рождения. Что сулит нам предстоящий год? «Вы вправе ожидать больших событий. С декабря по март показания противоречивы. Лица, связанные с музыкой, транспортом и индустрией мод, испытают в будущем году ощутимый прогресс в своих делах». Ну вот, бабуня Бин, вы же были связаны с индустрией мод? И здесь черным по белому сказано...

Но бабуня Бин, обложенная подушками, попила тепленького и тихонько задремала. Ротик ее опять сложился овальчиком, издавая слабое, переливчатое посвистывание.

– Что у вас тут, праздник? – спросил Алек Уорнер, поглядев на развешанные гирлянды.

– Да, сегодня миссис Бин исполнилось сто лет.

Морщины на щеках и на лбу Алека обозначились глубже. Прошло четыре месяца с тех пор, как сгорели все его заметки и картотеки.

Джин Тэйлор говорила ему:

– Ты попробуй, Алек, ты начни все снова. И сам увидишь, как за работой, как в процессе работы все-все припомнится.

– Никогда я не смогу довериться своей памяти так, – возражал он, – как я доверял своим картотекам.

– Ну и все-таки, начни ты все сначала.

– Куда уж мне, – говорил он, – возраст мой не тот. Сколько лет работы пропало. Цены им не было.

Он редко упоминал о своей утрате. Иногда он чувствовал, как сказал однажды, что его уже нет на свете, как и его картотек.

– Это у тебя, Алек, идея скорее даже метафизическая, – сказала она ему. – Реально-то ты не умер, а, вот видишь, живой.

Что верно, то верно, сказал он ей, он и правда в мыслях перебирал свои записи, словно перещупывал карточки.

– И все равно, – сказал он, – никогда я больше ничего не запишу. Я теперь читаю. В своем роде оно даже и лучше.

Она перехватила его почти людоедский взгляд на столетнюю бабуню Бин. Он вздохнул и отвернулся.

– В старости, Алек, всем нам кажется, что жизнь прошла без толку, просто потому, что мы к ней очень были привязаны. А на самом деле мы все-таки исполняем свое назначение.

– Один мой приятель свое исполнил.

– Да ты о ком?

– Мэт О'Брайен в Фолкстоне. Мнил себя Богом. И недавно умер во сне. Оставил целое состояние, сам о том не подозревая. Ну то есть Лизины деньги. Родственников нету.

– Значит, Гай Лит все-таки...

– Да нет, Гай тут уж ни при чем. Видимо, согласно завещанию, Лизе наследует миссис Петтигру.

– Ну что ж, – сказала мисс Тэйлор, – стало быть, она в конце концов обретет свою награду.

* * *

Миссис Петтигру обрела свою награду. Лизино завещание теперь явно было в ее пользу, и наследство досталось ей целиком. После первого инсульта она поселилась в гостинице в Южном Кенсингтоне. Часам к одиннадцати утра она регулярно появляется в Харродз-банке, встречает там других пожилых обитателей своей гостиницы, сетует вместе с ними на плохое обслуживание и измышляет стратагемы против горничных, официантов и администрации. А вечерами можно видеть, как она, не дожидаясь гонга к обеду, распихивает встречных и поперечных и спешит занять удобное место у двери в гостиную.

Чармиан умерла на следующий год в одно весеннее утро, восьмидесяти семи лет от роду.

В том же году скончался и Годфри, врезавшись во встречную машину на углу Кенсингтон-Чёрч-стрит. В столкновении-то он остался невредим, а умер через несколько дней от пневмонии, которой заболел из-за нервного потрясения. Зато пара во встречном автомобиле была раздавлена в лепешку.

Гай Лит умер на семьдесят девятом году жизни.

Перси Мэннеринг обитает в доме для престарелых, где именуется «Профессором» и пользуется сугубым уважением: его кровать занимает нишу в дальнем углу общей спальни, – тем самым как бы признано, что он знавал лучшие дни. Его внучка Олив не забывает его навещать. Она забирает у него стихи и письма к издателям, перепечатывает их и отправляет согласно указаниям Перси.

Рональду Джопабокому разрешают вставать с постели во второй половине дня; но пережить еще одну зиму ему, видимо, не суждено.

Джанет Джопабоком умерла от апоплексического удара, когда у нее чересчур повысилось давление, в возрасте семидесяти семи лет.

Миссис Энтони овдовела, получила наследство от Чармиан и переехала жить в приморский городок, поближе к женатому сыну. Иногда, прослышав, что пожилым людям звонит неизвестно кто, она заявляет, что навидалась такого и тому подобного и, уж если на то пошло, очень рада, что сама-то она почти ничего не слышит.

Главный инспектор Мортимер внезапно умер от сердечного приступа семидесяти трех лет от роду, ступив на палубу своей яхты «Стрекоза». Миссис Мортимер большей частью занята своими многочисленными внуками.

Эрик напропалую расходует деньги, доставшиеся ему после смерти отца.

Алека Уорнера, вслед за кровоизлиянием в мозг, разбил паралич. Некоторое время одна сторона его тела была парализована, и речь его связностью не отличалась. Постепенно он овладел своими членами; улучшилась и речь. Он устроился на житье в пансионат и часто перебирал свою память, словно картотеку, припоминая истории жизни своих друзей, живых и мертвых.

Чем они были больны, от чего умерли?

Летти Колстон, твердил он про себя, тяжкое раздробление черепа; Годфри Колстон, гипостатическая пневмония; Чармиан Колстон, уремия; Джин Тэйлор, миокардиосклероз; Цунами Джопабоком, рак матки; Рональд Джопабоком, бронхиальная карцинома; Гай Лит, атеросклероз; Генри Мортимер, коронарный тромбоз...

Мисс Валвона отошла в мир иной. И многие бабуни вслед за нею. Джин Тэйлор еще пожила, своими болями возвеличивая Господа и время от времени доверчиво размышляя о смерти, первой из четырех последних достоверностей, о которых надлежит всегда помнить.

Примечания

1

Титулование женщины, награжденной Орденом Британской империи. – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

АССМИЛ (англ. SSFA – Soldiers. Sailors and Airmen's Families Association) – Ассоциация семей солдат, моряков и летчиков.

(обратно)

3

Дж. Г. Ньюмен (1801–1890) – английский теолог, публицист и церковный деятель.

(обратно)

4

Помни о смерти (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая . . . . .

Реклама на сайте