«Сайонара, Гангстеры»

Гэнъитиро Такахаси Сайонара, Гангстеры

Один за другим, точно кегли, президенты США выбиваются ГАНГСТЕРАМИ из игры.

Нью-Йорк таймс

— Леди и джентльмены!

Даже сейчас, когда я говорю с вами, зловещие ГАНГСТЕРЫ продолжают сеять повсюду ужас и смерть.

В Лондоне, Париже, в Токио, Ленинграде и в Кейп-Кук, Мериленд, ГАНГСТЕРЫ грабят, насилуют и мародерствуют.

Леди и джентльмены!

ГАНГСТЕРЫ жестоки, беспощадны, совершенно чужды понятиям логики и человечности, и ничто не доставляет им большей радости, чем раскрасить мир кровью, ставя свою печать смерти по земному шару.

Леди и джентльмены!

Горжусь, что мне предоставлена возможность и оказана честь объявить об этом во всеуслышание.

Я, Джон Смит Младший, президент Соединенных Штатов, делаю следующее заявление, адресованное всем миролюбивым гражданам Америки, а также людям планеты.

Мы сотрем ГАНГСТЕРОВ с лица земли, скоро и бесследно, искореним их, изведем эту заразу и нечисть, не оставив в живых ни одного из них.

Врагам мира не победить никогда.

Мы не допустим ни единой слабости и промашки в исполнении столь высокой и благородной миссии.

Во имя закона, правопорядка и Господа Бога.

Аминь (Бурные аплодисменты.)

Джон Смит Младший был седьмым по счету президентом США в этом году и по краткости срока пребывания у власти оказался вторым.

Шестьдесят шестой президент США Уильям Смит погиб во время инаугурации, когда, положив руку на Библию во время президентской присяги, был ужален скрывавшейся там ядовитой змеей. Все это было подстроено гангстерами.

Шестьдесят девятый президент Джон Смит Младший скончался вскоре после произнесения исторической речи, в которой призывал к искоренению гангстеризма. В момент взрыва он был окружен охраной из сотни секретных работников спецслужб.

Генри Смит III, один из спецработников, присутствовавший при покушении на жизнь президента и находившийся совсем рядом, свидетельствует о последних мгновениях жизни главы государства, описывая происходящее следующим образом:

«Президент, спускаясь по ступеням с трибуны, сунул правую руку в карман пальто. Он пошарил там, что-то нащупывая.

— В чем дело, господин президент? Что-то не так?

— Да я никак не могу найти своих…

Я моментально понял, что именно президент не может отыскать.

Он был заядлым поклонником „Набиско Баббл-Гам“, жевательной резинки в виде шариков. Все время, свободное от речей и выступлении по телевидению, он отдавал жеванию любимых шариков и выдуванию из них пузырей.

— О ужас! У меня же еще оставалось!..

Наконец президент извлек пару жвачек „Набиско Баббл-Гам“ из заднего кармана брюк.

— Не желаете, Генри? — предложил он. — Здорово помогают снять напряжение.

— Нет, сэр. Секретным работникам спецслужб не позволяется жевать на рабочем месте.

Глава государства сорвал обертку с любимой жвачки и бросил ее в рот, после чего принялся разворачивать следующую.

Вот тогда все произошло.

Мне показалось, что шеф чихнул Во всяком случае, именно так это прозвучало.

Миг спустя после того, как он жевнул резинку, на его плечах появилось пустое пространство — голова отсутствовала напрочь.

Я завопил:

— Господин президент! — и бросился подхватить обезглавленное тело главы государства. Оно еще продолжало разворачивать обертку жвачки номер два».

Часть первая В ПОИСКАХ «КНИГИ ПЕСЕН НАКАДЗИМЫ МИЮКИ»

I «Благодарю тебя»

1

Когда-то в былые времена всякий имел свое имя. И все имена, говорят, раздавались родителями.

Я прочел об этом в книге.

Может, когда-то, давным-давно, так оно на самом деле и было.

Имена были точно как у персонажей знаменитых романов, вроде Петра Верховенского и Оливера Твиста или героев «манги» Джека Осинуми.

Классные были прозвища.

— Привет, дорогой Адриан Леверкюн, скажи мне, куда направляешься?

— Так, просто гуляю, Мори Ринтаро.

Сейчас едва ли встретишь подобные имена. Разве что у актрис да политиков.

Со временем все стали сами выбирать себе прозвища. Припоминаю лишь некоторые.

Люди сходили с ума, придумывая себе имена. Все с именами, данными родителями, тут же устремились в Ратушу, чтобы обменять их на те, которые выдумали сами.

В Ратушу выстроилась огромная очередь.

Очередь была настолько длинной, что если, став в конец хвоста, двое заводили любовный роман, то «скорая» за новорожденным приезжала в тот момент, когда Ратуша показывалась вдали и открывался вид на начало очереди.

Чиновники сбрасывали тонны старых имен в реку за Ратушей.

Миллионы старых имен всплывали на поверхность. Под ними исчезала река. Медленно и лениво ползли они вниз по течению.

Каждый день шпана из моей банды собиралась на берегу и забавы ради швыряла в них камни с воплями и улюлюканьем.

— Э-эй!

— Вы-ы!

— Простофили!

— Э-э-эй!

— Вы-ы-ы!

— Обноски!

Выстроившись вдоль берега, мы осыпали бранью побитые, изувеченные старые имена, похожие на потерпевших космическое кораблекрушение инопланетян с выпученными глазами на стеблях. После чего дружно расстегивали штаны:

— Готовься! Прицельным…

Мы напрягались.

— Пли!

Погрустневшие старые имена корчились в агонии под внезапным залпом, бессильно барахтаясь, неспособные ничем ответить.

А мы оскорбляли и поносили их на чем свет стоит.

Стараясь еще больше вывести нас из себя, старые имена нарочито неторопливо перетекали в море.

Часто люди выбирали себе довольно необычные прозвища вместо прежних.

Да, там было немало странных кличек.

Человек, выбравший себе имя, находился в постоянном противоборстве; иногда это приводило к тому, что имя и человек убивали друг друга.

Тогда мы привыкли к слову «смерть».

Мы надевали ранцы, совали ноги в калоши и бежали в школу по улицам по щиколотку в крови людей и имен.

День за днем караваны восьмитонных грузовиков, забитых трупами людей и их имен, тянулись по автомагистралям.

Когда я был в третьем классе, один из моих однокашников принял имя без ведома родителей.

— Так нельзя, — сказал я ему. — Ты не должен был этого делать.

— Поверь мне, я знаю, что делаю, — ответил товарищ.

— У меня клевое имя, — не уставал повторять он.

Но это «клевое имя» в конце концов убило его.

Это была жуткая и жестокая смерть.

Настолько чудовищная, что никто не мог поверить, что когда-то эти останки были человеком.

2

В какой-то момент все стали переименовывать себя. Всем захотелось новых имен.

Двое великосветских любовников были первыми, кто стал называть себя по-новому. К сожалению, их имена до нас не дошли.

У мужчины не было имени. Совсем никакого. Он не хотел, чтобы родители называли его хоть как-то вообще, и не хотел выбирать себе имя самостоятельно. И еще: он устал от всех этих убийств и кровопусканий. Он решил, что прекрасно проживет и без него.

Женщина думала примерно так же.

Был, однако же, во всем этом один существенный изъян.

Мужчина целовал женщину: он лобызал ее тонкие ключицы, шею, затылок. Затем стал шептать на ухо возлюбленной:

— Моя дорогая… — И тут он остановился.

Что-то здесь было не так.

Прервав ласки, мужчина натянул нижнее белье и присел на край кровати.

Прикрыв грудь руками, женщина потерлась щекой о партнера, который хмуро уставился в потолок.

— В чем дело, милый? — спросила она — Я тебе больше не нравлюсь?

— Нет, дело не в этом, — ответил мужчина. — Просто, когда я начал говорить «О, моя дорогая…», что-то произошло. Прямо мурашки по коже. Все это, видишь ли, так абстрактно, что, по-моему, я закончу импотенцией.

— О, дорогой, ты так чувствителен!

Женщина привстала в постели на четвереньки, дожидаясь, пока мужчина примет верное решение.

— Это жутко неудобно — жить без имени, — сказал он наконец.

— Да Но ведь прежде в этом не было ничего неудобного, не так ли? — откликнулась женщина.

Вовсе в этом не было ничего неудобного. Оба они трахались так, будто это был последний день Помпеи, позабыв про все печали.

Они с нежностью разглядывали тела друг друга. Прежде они были так заняты поцелуями, жмурясь в любовной истоме, что могли только мельком бросать ласковые взгляды.

«Как хрупко тело человеческое», — думал мужчина.

— Господи, до чего же я похотлив! — вырвалось у него. — Я употребил твое тело ради собственной страсти, потакая своему распутству.

Отчего-то в этот момент ему показалось, что он произнес это вслух.

— Да! Да! Да! Употребил, и много-много-много раз! — воодушевленно отозвалась женщина, чмокнув его в щеку.

— Боюсь, я должен просить у тебя прощения.

— О, не стоит беспокоиться. Посмотри, ты же красавчик!

Согласно Уильяму Оккаму, все человеческие души обладают одинаковой конструкцией сферы, внутри которой пустота. Когда архангел Гавриил касается их пальцем и начертывает знак креста, человек трепещет и заводит: «Славься, Имя Господне!» Эта пара понимала, что тела, в отличие от душ, устроены гораздо сложнее и не поддаются столь простым манипуляциям, требуя более тонкой настройки, если уж их сравнивать с какими-либо инструментами.

Теперь мужчина понял, что любовникам необходимы имена. Не те, что выбираются родителями, и не те, на которых останавливаются по собственному произволу; должен существовать особый метод подбора имен для любовников, вот что подумал мужчина.

— Давай попробуем так, — начал он. — Ты придумаешь подходящее имя для меня, а я дам имя тебе — то, которое, на мой взгляд, тебе соответствует. И это будут имена только между нами — ими будем пользоваться только мы, и больше их не узнает никто. Как тебе такой вариант?

— О да, это замечательно! Ты просто великолепен!

Итак, они назвали друг друга.

Любовники хранили имена в секрете, и нам они остались неизвестны.

Мужчина называл женщину по имени.

Женщина называла по имени мужчину.

— Видишь, никакой неопределенности — и в то же время никакого конформизма. Лучше ничего и быть не может — для твоего тела, — сказал мужчина, срывая с себя белье.

Женщина перекатила звук его имени во рту, точно леденец, завороженно внимая музыке фонем.

— А теперь, — воскликнула она, — поехали!

3

Так мы начали называть друг друга по именам.

Мы просили желанного нам человека дать нам имя.

Таков был ритуал знакомства.

Я множество раз давал и терял имена. И долгое время скитался без имени, пока не встретил Книгу Песен.

Постепенно, минуя многие переименования, мы становились осмотрительнее.

4

— Как здорово, что ты дала мне имя, — сказал я женщине.

— Все в порядке, — довольно мурлыкнула она.

И затем:

— Ты ведь тоже дал мне имя, — добавила женщина.

«Генрих IV» допил свой коктейль «милк энд водка» и очень скоро заснул в своей корзинке.

Мы впервые занимались любовью и под конец прикорнули друг у друга в объятиях.

Я встал, подошел к столу и записал имя женщины на листе бумаги.

Женщина перекатилась на бок, спиной ко мне.

Она записала мое имя в миниатюрном блокнотике.

Я созерцал ее обнаженный тыл.

Никогда не думал, что женская спина может быть столь привлекательна.

5

Женщина взяла бумажку, на которой я начертал ее имя, и прочла.

Книга Песен Накадзимы Миюки

— Благодарю тебя, — сказала женщина.

6

Много поэтов писало на японском в конце двадцатого столетия.

Мы называем этот период «Веком Трех Великих Поэтов».

Творения всех, кроме этих трех великолепных, забыты.

Таникава Сунтаро, автор «Наблюдений за ее игрой в воде», — один из них.

Тамура Рюити, автор «С розовыми щечками», — второй.

И Накадзима Миюки, создательница «Если ты должен плыть, плыви в сентябре», — третья. Эта баллада появилась на второй стороне ее седьмого альбома.

Я всегда надеялся, что книга стихов, которую я когда-нибудь напишу, будет столь же великолепна, как сборник «Книги Песен Накадзимы Миюки».

«Книга Песен Накадзимы Миюки».

Таково было прозвище женщины.

7

Я прочитал то, что написала Книга Песен.

Сайонара, Гангстеры

— Благодарю тебя, — сказал я.

8

— Вообще-то я раньше была гангстером, — сказала Книга Песен.

— Но теперь я уже не гангстер.

И не буду гангстером никогда, — добавила Книга Песен.

Так что «Сайонара, Гангстеры» — это мое, не ее имя.

II «Прекратите это сейчас же!»

1

Лишь раз в жизни я повстречался лицом к лицу с настоящими гангстерами.

Это случилось в банке.

Я сидел на диване, проглядывал газету и смотрел мыльную оперу, которая шла в это время по телевизору.

В сериале всегда есть парочка, которая влюбляется в самом начале и порывает друг с другом в конце, а какие-нибудь мужчина и женщина, между которыми в начале вообще ничего не было, или влюбляются, или проходят эту стадию и разрывают отношения в конце, а главный герой находит или теряет себя, сидит в своей комнате или в парке или же за столом пишет письмо, а беременная героиня в смятении, она рыдает, навеки погубленная мужчиной, либо, наоборот, сама навсегда губит мужчину, и, как только доходит до постельной сцены, камера наезжает крупным планом на штору или ручку двери, что в целом напоминает галлюцинации параноика.

В это время я как раз только что потерял работу и спутницу жизни. Газеты, которые я читал, и мыльные оперы, которые смотрел, сидя на диване в кондиционированной атмосфере банка, — это все, что у меня оставалось в жизни.

Пока я ходил в банк, половина героев мыльной оперы отправилась на тот свет, а другая либо трогалась умом, либо становилась пишущей братией, или же достигала кульминационной точки, когда уже ничто, кроме чулочков школьниц, не возбуждало. Сказав свое последнее «прощай» с той стороны экрана, все эти персонажи исчезали из моей жизни навсегда.

Закончились три больших войны, менее масштабные начинались, будто вываливались из кузова грузовика, следовала кульминация, являлись и уходили новые спонсоры, загадочная красотка, гипнотизирующая взглядом миллионы мужчин, уставившись на меня, шептала «Если хочешь секса со мной, купи эти тени для век!», а следом прибывало новое войско телегероев.

2

Жил в банке на диване один старик. Его можно было назвать собственником этого дивана.

Старику был девяносто один год, и тридцать семь лет он ежедневно приходил в банк.

— Жизнь подобна сну, — говорил он, уставившись на телеэкран.

Старик смотрел телевизор совсем не так, как я.

Он смотрел в этот ящик так, будто в него вообще больше никто не смотрит.

Его стиль просмотра телепрограмм в корне отличался от способов, какими пользуются остальные.

Как только актеры начинали кричать и стягивать с себя штаны, и возлагать ответственность за войну на вымогателя-акционера, который вознамерился прибрать к рукам компанию, старик пускался в спор с экраном.

— Прекратите это сейчас же!

Продажный, вечно в стельку пьяный юрист, застреленный в старой мыльной опере восьмизарядным дальневосточным легковесом (тот был также бойфрендом и, как стало ясно из предыдущей серии, давно потерянным старшим братом невестки адвоката, которую тот обесчестил), вдруг, ни с того ни с сего, появляется в новой мыльной опере в роли молодого нейрохирурга, преследуемого кошмарами о гомосексуальном опыте, полученном в школьные предвоенные годы, и теперь готового раскроить череп каждому, кто попадет к нему на операционный стол.

— Прекратите это сейчас же!

3

— Руки вверх! — скомандовали гангстеры.

Их было четверо, одетых в узнаваемо бандитском стиле.

На них были черные шляпы, такие же черные костюмы-тройки и безукоризненно белые перчатки на руках, сжимавших одинаковые автоматы. Они стояли, полные мрачной решимости, точно воплощенные Аль Капоне, Джон Диллинджер и Клайд Бэрроу без своей подруги Бонни.

— Мы не хотим, чтобы кто-то пострадал! — предупредили гангстеры.

В полном замешательстве, выполнив команду «руки вверх!», мы смотрели на гангстеров, споро и безукоризненно вершивших свою работу.

Посетители и служащие банка, а также и я лично — все были крайне польщены иметь дело с прославленными гангстерами.

Мы еще подержали руки поднятыми некоторое время, после того как они ушли, радуясь последствиям нападения.

4

— Прекратите это сейчас же! — вопил старик.

Даже в тот момент, когда гангстеры грабили банк и нам каждую минуту грозила расправа и смерть, глаза старика оставались прикованными к голубому экрану.

В мыльной опере гангстеры купались в море крови.

С хладнокровным видом Элиот Несс, знаменитый непримиримый борец с бутлегерами, засадивший самого Аль Капоне в Алькатрас, где тот стал пожизненным инвалидом, сунул свой кольт «Детектив» тридцать восьмого калибра в кобуру.

— Сколько насилия, — пробормотал Элиот Несс.

— Прекратите это, прекратите сейчас же! — причитал старик.

5

Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».

Так странно слышать собственные слова: «Я преподавал поэзию в поэтической школе».

Чувствуешь себя как коридорный старинного отеля «Империал» в Токио, старающийся сохранять осанку, прямой, как стержень, с подносом холодного пива, бок о бок с актрисой Кэтрин Росс, которая старательно полощет свои прелести в переносном биде.

6

Думаю, и услышать такое: «Я преподавал поэзию в поэтической школе» не менее странно, чем произнести.

— Неужели? — стонали мне в ответ или говорили что-нибудь вроде: — Ничего себе! — и затем просто замирали, осклабясь, лихорадочно соображая, словно пытаясь разрешить невиданную головоломку.

Запутавшись в размышлениях, они начинали падать духом и чахнуть.

И тогда я высылал им спасательную шлюпку.

— Слушайте, это же просто работа.

У меня не было выбора, видите ли, просто мне нужна была какая-то работа.

Изучение поэзии ничем не отличается от печатания шестидесяти слов в минуту или введения сотни вольт электрического тока в свиную голову, чтобы отправить скотину на небеса, и поэтому мне нечего было стыдиться, занимаясь подобным делом, одним из многих дел, которыми занимается человечество.

— Конечно же нет! Это действительно замечательная работа, преподавание всего этого… поэтического! Я имею в виду, вы говорите о настоящей поэзии, не так ли? О, это просто невероятно!

Они исступленно цеплялись за борта спасательной шлюпки, которую я им высылал: молотили ногами по воде и хватались так беззастенчиво, что можно было подумать, будто это надувной пластиковый круг, который таскают за собой на пляж.

— Так вы и романы, может быть, изучали?

Я не изучал романов.

Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».

7

Долгое время я придерживался мнения, что поэзия должна околдовывать.

Великая поэзия всегда воздействует чарами.

Книга Экклезиаста пленяет. «Илиада» и «Озарения» Артюра Рембо, «Вой» и «Уроки кока-колы», а также «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пеппера» — все вместе и каждое произведение по отдельности представляют собой чарующие поэмы.

«Pisan Cantos» Эзры Паунд — единственное исключение. Нет, Пизанский цикл cantos, может быть, великолепен, но, на мой взгляд, в cantos, нет ничего, даже близкого к очарованию, так что я решил пойти на один из возникающих раз в два месяца блошиных рынков и тайком сбросить эти cantos поверх кучи прочих вещей.

8

— «Из простых сказаний и действий самые слабые — эпизодические. Эпизодическим сказанием я называю такое, в котором эпизоды следуют друг за другом без вероятия и без необходимости. Такие сказания складываются у дурных поэтов по собственной их вине, а у хороших — ради актеров: давая им случай к соревнованию и растягивая сказание сверх его возможностей, они часто бывают вынуждены искажать последовательность событий».

— М-я-я-о-о-о-у-у-у!

Книга Песен сидела в кресле-качалке в развевающемся белом платье из тонкой материи, а «Генрих IV» нежился у нее на коленях. Она читала ему из Аристотеля.

Голос у Книги Песен был необычным: он напоминал старинную монозапись, сделанную накануне эры стерео, — Пабло Касальс, играющий на виолончели.

— Дайте миру шанс! — сказал Пабло Касальс.

Затем он сыграл «Кол Нидреи» Бруха на еврейскую тему для виолончели с оркестром.

Весь зал Королевской оперы «Ковент-Гарден» обливался слезами. Дирижер из EMI, просмотревший запись выступления, плакал вместе со звукооператором, продюсером, постановщиком и координатором программы; Отто Клемперер, сидевший в ложе со своей супругой, был мокрым от слез, так же как и охрана и крышка унитаза.

Я никак не мог взять в толк, отчего все они плачут.

Почему чарующие звуки вызывают у людей такую грусть?

— «Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или иному делателю изображений, то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Мон шер, не мог бы ты подогреть «Генриху IV» молока?

— Ма-уи! — с готовностью откликнулся я.

— «Генрих IV» горячий поклонник Аристотеля. А еще он обожает Канта.

Когда же Книга Песен куда-нибудь отлучалась и кот оставался без чтеца, я читал ему Канта, те места, где немецкий философ сначала блестяще доказывает существование Бога, а затем столь же четко опровергает его. «Генрих IV» слушал, и уши его трепетали от восторга.

9

«Генрих IV» спит в своей корзинке, поставленной в углу спальни.

Когда мы встретились с Книгой Песен, корзинка с «Генрихом IV» была ее единственным имуществом.

— Знаешь, а ведь «Генрих IV» родился в этой корзине. Всего было шесть котят, но выжил один Генрих. И мать его тоже умерла, — рассказывала Книга Песен. — Поэтому «Генрих IV» считает, что это он виноват в их смерти.

В тот самый раз, когда Книга Песен впервые поцеловала меня, «Генрих IV» выглядывал из своей корзинки, испуганно моргая.

«Генрих IV» — громадный черный котище — пьет коктейль «милк энд водка» и засыпает у наших ног.

III «Целуй меня»

1

Книга Песен снимает с себя все, прежде чем лечь в постель.

Мы, должно быть, спали в этой кровати раз сто, не меньше, но всякий раз я стесняюсь ее наготы.

Всякий раз, как она стягивает с себя платье, трусики и чулки, я чувствую такой стыд, такое ужасное смятение, что могу только спрятаться в кресле и молиться.

Кажется, это унижение никогда не кончится, когда готовая-как-она-должна-быть-готовой Книга Песен начинает меня журить из постели, точно нетерпеливое всемогущее божество:

— Мон шер, — говорит она, — ну что ты там застрял?

Наконец я тоже раздеваюсь.

В это время Книга Песен не сводит с меня влюбленного вожделеющего взора.

— Так люблю смотреть на твое тело, — говорит она.

Не переставая сгорать от стыда, от нестерпимого, как зуд в паху, смущения, от невероятного позора, который вводит меня в состояние полнейшего ступора, я спрашивал у Книги Песен, что, если я приду к ней в постель хотя бы в нижнем белье — изменит ли это что-нибудь?

— Наверное, никакой разницы, но ты ведь все равно раздеваешься, не так ли?

Разоблачаясь, я всякий раз чувствовал себя таким нестерпимо голым, что не находил себе места.

Когда же обнажалась Книга Песен, на ней, казалось, все еще оставалась нижняя юбка.

— Это просто смешно! — восклицала Книга Песен.

— Когда я раздеваюсь, то действительно чувствую самую настоящую наготу, а когда раздеваешься ты, то вовсе не производишь впечатления раздетого, — парировала она в своей аристотелевской манере.

Думать о теле тяжко.

Это тяжело, потому что даже Аристотель обертывался полотенцем. То есть ходил задрапированным.

Груди Книги Песен были точно по размеру моих ладоней, словно идеально подобранные перчатки. И сколько бы раз я ни «примерял» их, сохраняли свою идеальную форму.

— Никаких загадок, пока мы в постели, ладно? — шептала Книга Песен, тянулась ко мне и обвивала своими руками.

Я не мог больше идти у нее на поводу.

В моем понимании постель была местом любовных утех и сна во взаимных объятиях; в перевернутом же состоянии могла служить баррикадой, и больше ничем.

2

Книга Песен была необыкновенно нежна, занимаясь любовью.

Так печально ощущать, занимаясь любовью, что ваши тела служат просто механизмами для удовлетворения похоти.

Я чувствовал всю полноту ощущений в постели с Книгой Песен.

Наши ласки были диалогом, и тела откликались на каждый призыв партнера.

Иногда, занимаясь сексом, чувствуешь себя так, будто занимаешься мастурбацией. Унизительное и крайне изматывающее ощущение.

Вот Книга Песен что-то сказала мне на ухо.

Вот она обвила мою шею и потянула к себе.

Ложбинка на ее шее прямо перед моими глазами.

Я чувствовал себя точно пятидесятисемилетняя девственница из Индии после длительной голодовки.

Тело Книги Песен медленно изогнулось, как лук, без всяких усилий вздымая мою плоть.

— Войди в меня, — позвала Книга Песен.

3

Я спал и видел странный сон.

Сто тысяч зрителей встали на трибунах стадиона, взявшись за плечи и качаясь, точно распевали хором «Мой старый дом в Кентукки». Я скакал четырнадцатым, последним участником гонки.

Разгоняясь пулей на дистанции.

Впереди шел Кентуккийский Херес, которого Алиса Ричардс послала на дорожку с напутствием: «Если сдохнешь — сдохни лидером!» Третьим номером мчался мой соперник номер один, Форвард.

Это происходило 4 мая 1968 года, на Черчилл-Даунс в Луисвилле, и я был Образом Танцора, начавшим девятым и теперь проносившимся последний отрезок дистанции. Мое время — 24.14, а до финиша оставалась четверть мили.

Я не отрывал глаз от Форварда.

Смело могу утверждать, что собирался победить в этой гонке.

Когда мы зашли на дальний поворот и ускорились на последнем отрезке к финишу, копыта лошадей, прежде чем мы начали сбиваться с ритма, словно стали вязнуть в воздухе, когда я рванул вперед с внезапным импульсом энергии.

Сверкающий Меч, Адмиральский Катер, Дон Б. (видимо, в честь Доналда Бартелми), Время Джиги, Телереклама… я обходил скакунов одного за другим.

Кентуккийский Херес остался позади, и я нагонял лидера — Форварда.

Я конь в Кентуккийском дерби!

Восьмая часть мили до финишной черты!

Невероятное видение встало перед моими глазами.

Вдруг, совершенно внезапно, Несомневающийся, Ласточка и Парень-Янки шли бок о бок, ноздря в ноздрю, собравшись впереди препятствием, неодолимым барьером на пути.

Это было 18 мая на гоночном треке в Пимлико, и я прямиком следовал в поставленный ими капкан.

Я видел Форварда, галопирующего впереди, по другую сторону воздвигнутого барьера идущих ноздря в ноздрю трех лошадей, хотя, конечно, мне уже приходилось обходить его прежде.

— Прочь с дороги! — заржал я.

Три чистокровных скакуна вертелись, крутились, скакали, ржали и путались под ногами, делая все возможное и невозможное, чтобы помешать мне прорваться к финишу.

— Я вас на части порву, уроды! — вопил мой гангстер-жокей.

— О нет, я не смо… — Голос у меня перехватило.

— Р-рр-разорву!

У меня за спиной загрохотал гангстерский автомат.

Перескочив продырявленные крупы трех породистых скакунов, я вихрем рванул вперед, нагоняя Форварда, смятенно взвившегося на дыбы.

Я выжимал все силы, устремившись к финишу: гнал и гнал по долгой, растянувшейся беговой дорожке.

Но, даже изо всех сил устремляясь вперед, я по-прежнему не видел финишной черты.

4

Это было продолжение затянувшегося сна.

Там, во сне, я чувствовал охватившее меня замешательство, поскольку не мог взять в толк, что это за сон во сне, навеянный сном.

Во сне, и это уже всерьез, я просто продолжал упрямо надеяться, что я проснусь, восстану из этого упрямого тупого бреда.

Но теперь, когда сон простер ко мне свои руки, когда потянулся ко мне, когда овладел мной, он просто отказывался оставить меня в покое, преследовал меня, словно рой назойливых репортеров — единственного выжившего после авиакатастрофы.

— Прочь свои грабли! — возопил я.

И еще позволил сну продлиться десяток секунд. После чего, поскольку стало ясно, что так просто от него не отделаться, я от души врезал сну прямо по жизненно важным органам.

— Уххх, — крякнуло сновидение. — Ну ты даешь!

5

— Что это было, Книга Песен? Ты что-то сказала?

Прижавшись к моей груди, опутав меня своими волосами, Книга Песен бормотала во сне.

— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… — со стоном повторяла она.

После чего наступил краткий перерыв.

Затем причитания возобновились.

— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ…

Книга Песен приходила в дикое состояние, когда у нее случались ночные кошмары.

— Все в порядке, ГАНГСТЕРЫ не приходили, — заверил я ее.

Я прошептал ей это на ушко самым нежным голосом, деликатно проникая в ее сон.

— Все хорошо, я рядом, — продолжал нашептывать я. — ГАНГСТЕРЫ не придут за тобой, не заберут тебя, что бы ни случилось, пока я с тобой.

И осторожно гладил ее узкую талию, чтобы снять охватившее Книгу Песен напряжение.

Затем тихо-тихо, медленно-медленно рука моя переползла к спине, следуя по ее волнистому позвоночнику, изогнувшемуся в складках постели. Потом все так же вкрадчиво и осторожно ладонь переползла на живот, такой мягкий и податливый, что в нем тонули и вязли пальцы.

Тело Книги Песен утихло.

Не просыпаясь, по-прежнему во сне веки Книги Песен чуть затрепетали, словно пытаясь заверить меня, что теперь и правда все в порядке; и тут она заговорила со мной прямо из сна.

— Целуй меня, — попросила Книга Песен.

Я запечатлел на ней поцелуй.

«Генрих IV» в своей корзинке сонно перекатился на другой бок.

И еле слышно заскулил, точно хворая собака.

— У-у-у.

Или что-то вроде:

— Фф-ф-фу-у-у.

IV «NПNП»

1

Все пишущие беллетристику должны быть готовы к встрече с расстрельной командой

Гласил плакат на двери «Поэтической Школы», где я преподавал.

Знаменитое изречение — сказано коротко и ясно, к тому же совершенно справедливо.

2

Мои лозунги были расположены там же, бок о бок, только на стенке в уборной:

Не промахнись мимо очка

Если твой стих ни на кого не произвел впечатления, отнеси его к кузнецу, и пусть он разобьет его молотом вдребезги.

Гораций

Оставалось надеяться, что ученики останутся верны обоим изречениям.

3

Я долгое время занимался стихосложением.

Мне было три года от роду, когда я сложил свой первый стих: я зафиксировал его карандашом для бровей в материнском журнале по ведению хозяйства.

Это была ода любимому детскому горшку в виде уточки.

Первая строка идет от вдохновения.

Я схватил карандаш и затрясся от напряжения.

Тогда я еще оставался в полном неведении, что поэты-классики считали: всякий стих должен начинаться с обращения к Творцу или, на худой конец, к великосветскому покровителю. Также я совершенно игнорировал опровержение так называемого «принципа Д'Аламбера», выдвинутое Валери: «Суров закон, который век наш возлагает на поэтов: признается хорошим в стихе то, что может быть найдено великолепным в прозе».

Я был трехгодовалым ребенком, которому родители терпеливо меняли памперсы, надеясь, что чадо перестанет «делать в кровать», пока не махнули рукой на это бесперспективное занятие.

Зарываясь в гущу чисел, готовых разлететься по сторонам от потока поэтической энергии, я начертал в материнском журнале исполинскими литерами:

NПNП

В этот момент явилась мать, застав меня с карандашом в руке и лихорадочным блеском в глазах.

— Что ты пишешь, олух?! — возопила она, словно оскорбленная моим невежеством. — Разве нельзя было позвать меня, если тебе приспичило на горшок? Зачем писать шиворот-навыворот?

— Мама, я не хотел на горшок, я хотел сочинить ему оду.

NПNПАКАК

— Так ты писать захотел? — поинтересовалась мама. — Или что другое?

— Мама, я не хотел писать, я хотел писать.

4

Так я продолжал еще долгое время заниматься литературным творчеством.

По достижении семнадцати я уже твердо усвоил, что являюсь поэтом.

Именно «коридор» навел меня на эту мысль.

5

Мы были выставлены с одноклассником в коридор.

Над нами навис учитель истории.

— Итак, — начал он, сперва обращаясь ко мне, — значит, ты уверен, что человека, открывшего Америку в 1492 году, звали Хаггис?

— Нет, — искренне ответил я, — не уверен. Наверное, я ошибся. Может быть, его звали Марлон Брандо?

— Останешься здесь еще на час стоять в коридоре, — посулил учитель.

Затем он перешел к моему собрату по несчастью.

— А ты, значит, считаешь, что драма Шекспира, написанная в 1598-м и посвященная королеве Елизавете, называется «Эммануэль»?

— Хммм, — засомневался мой одноклассник, уже не так уверенный в своей правоте.

Кажется, и его посетили некоторые сомнения. Ведь на самом деле есть вопросы, на которые просто невозможно ответить экспромтом. Некоторое время он простоял, задумчиво скрестив руки на груди и опустив голову — в позе мыслителя, видимо соображая, как это еще может называться. Внезапно лицо его озарила молниеносная догадка — и он прошептал что-то в склонившееся ухо наставника.

— Останешься здесь до утра! — было обещано ему.

Таким образом несколько драгоценных лет юности этот парень простоял в школьном коридоре, в углу.

Точно еврей, нашедший наконец землю обетованную, он так и не тронулся с облюбованного участка.

Застал я его там и выходя с выпускного вечера. Мимо шла толпа учеников и учителей, а он приветливо махал нам из своего угла.

— А я все тут, все тут!

Мне было тяжело покинуть его в одиночестве, коллегу по мытарствам.

— Что ты! — возразил мне парень в ответ на сочувствие. — Ведь я нашел свою точку отсчета. Поверь, в этом нет ничего дурного — торчать всю жизнь на одном месте. Знаешь… хочу с тобой кое-чем поделиться. Эта точка отсчета — она же и сделала тебя поэтом. Так что соображай сам.

Что было сил я устремил на него взгляд, полный надежды и непонимания.

Но его уже было практически невозможно отличить от коридора: он слился с ним, со стеной, с тем местом, на котором простоял все детство и юность, — он сам стал тенью того угла, в котором поселился навечно.

— Думаешь, я получил то, без чего нельзя быть поэтом? — спросил я.

Ни звука в ответ: лишь чуть слышно скрипнули башмаки из тени. Уже и голос его исчез? Растворился, проглоченный углом?

«Помни, что есть разные коридоры!» — прозвучало в моей голове.

Очевидно, что и мои слова уже не долетали до него, утонувшего в пространстве.

«Большинство коридоров прямы, но сворачивают они всегда под правильным углом.

Когда идешь по коридору, двигаясь в нужную сторону, люди могут сказать, что ты идешь по потолку. Следовательно, потолок также является коридором. И, видимо, если ботинки скрипят — значит, ты идешь по потолку».

Я попрощался и двинулся дальше по поскрипывающему коридору.

Так я понял, что стал поэтом.

6

За долгие годы я написал множество стихов.

Однако у них было совсем немного ценителей. Точнее сказать, просто вопиюще мало. И не только ценителей, но и вообще: почитателей, обожателей, слушателей.

К тому времени, как я достиг двадцатилетнего возраста, мои произведения имели всего трех ценителей.

Первым был, безусловно, я сам.

Я с неослабевающим вниманием следил за своим творчеством, за всем новым, что появлялось у меня из-под пера. И я неизменно сопровождал каждую новинку хвалебно-критическим отзывом Это было очередное письмо от восхищенного поклонника.

Продолжайте в том же духе, творите. Не позволяйте себе расслабиться. Не бросайте работы и не обращайте внимания на злопыхателей, уверен, Ваш путь ведет к вечной гармонии. У Вас великое будущее, готов поклясться.

Тот же Изидор Дюкасс, известный под именем мятежного Лотреамона, при жизни имел всего одного читателя своих произведений и, несмотря на это, всегда был дерзновен как Том Сойер.

За всю историю литературы шестьдесят процентов поэтов имели единственного читателя, а между тем существует великое множество поэтов, которые были настолько отравлены ядом творчества, что и вовсе не помышляли о том, что их когда-нибудь прочитают. Так что не берите в голову, что у Вас так немного почитателей. Вот разве что не сочтите за труд уточнить, что именно в Вашем последнем шедевре подразумевается под словом «презерватив»? Не является ли это очередной метафорой «отчужденного секса»? На Ваш взгляд, не слишком ли очевидная фигура речи?

Смею надеяться, все идет как надо.

Искренне Ваш Читатель

Вторым читателем была моя мать.

Всякий раз, как я выдавал очередной шедевр, отправляя его почтой, взамен получал конверт с денежным переводом.

Видимо, это был своеобразный гонорар.

Третьим читателем был человек, называвший себя поэтом. Он всегда говорил, что поэты не должны читать ничего написанного собственноручно.

Поэтому мы по обоюдному согласию читали творения друг друга.

Немало времени я провел, продираясь сквозь его строки. Но, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось понять, как можно уловить смысл этих творений.

— Они не поддаются простому прочтению, мои стихи надо изучать глубоко, — вразумлял меня мой ценитель.

В чем я сильно сомневался. Мне казалось, что даже если я потрачу на изучение его поэм всю жизнь, то мало чего добьюсь.

Его стихи словно были зашифрованы каким-то неведомым кодом, который могла использовать колония муравьев, облученных смертельной дозой радиации и потерявших способность к самовоспроизведению. Его стихи не были похожи ни на что, с чем приходилось встречаться прежде.

— Это же не с той стороны! — всегда говорил он, едва я приступал к чтению его «поэм».

Первое, с чем я сталкивался: там было пять кружков и пять косых крестиков. Непременно на всяком листке бумаги, вручаемом мне. И больше ничего. Я разглядывал их, и все, что приходило в голову, — это перемешанные игроки двух команд, занявшие какую-то тактическую позицию на поле. Какая из команд должна победить, оставалось неизвестным.

— Э-э, опять не оттуда, — включался он уже голосом, полным тоски.

Перевернув бумагу, я начинал сызнова.

На другой стороне листа вытягивалась зеленая гусеница, приклеенная липкой лентой. Гусеница неистово извивалась и семенила своими бесчисленными ножками, подвывая и давясь слезами, словно дожидаясь, что ее вот-вот растопчут, чтобы прозвучала «поэма».

Всякий раз, как он видел мои попытки прочесть его стихи, то ли слева направо, то ли сверху вниз, то ли переворачивая бумагу другой стороной или сворачивая трубочкой, то ли проковыривая в ней пальцем дыру и пытаясь прочесть сквозь отверстие, или складывая бумажный самолетик и отправляя его в воздух, на лице его отражалось разочарование и отчаяние.

Поскольку этот человек был не только автором собственных «поэм», но еще и одним из немногих почитателей моего таланта, я всегда прилагал все усилия, чтобы хоть как-то порадовать его.

Причем задавать ему вопросы тоже было совершенно бесполезно.

Как-то я сдуру ляпнул:

— Так в чем же тут смысл?

На листке, переданном им в ответ, было следующее:

Гитлер был настолько поражен «Унесенными ветром», что распаковал свою коллекцию ношеного материнского белья, раскидав по кровати, и заснул поверх его, напевая: «Где же ты, где, звездочка малая…»

Видя, что его «поэма» написана какими-то невероятными словами, я возбуждался и несколько даже переполнялся эмоциями.

Конечно же, не следовало обращаться со столь нелепым вопросом.

Он вырвал у меня бумагу, скомкал и проглотил. Потом отвернулся и пошел прочь быстрыми шагами.

— Эй! Эй, погоди! — кричал я ему вослед.

Однако он не оборачивался. Остановился он только в «Кентуккийских жареных цыплятах», где уселся у манекена полковника Сандерса, так же протягивая перед собой руки.

Таким образом они вместе с полковником Сандерсом проповедовали «Евангелие жареных цыплят» прохожим за витриной.

— Вернись, вернись! — заклинал я его из-за стекла. — Я же сказал, что извиняюсь!

— Сынок, весь смысл в том, что у нас двадцать семь различных приправ! — отечески откликался полковник Сандерс вместо моего коллеги, погруженного в угрюмое молчание.

7

С моих принесенных стихов он не сводил пустого двух-трехсекундного взора, после чего внимательно обнюхивал бумагу, облизывал каждый лист и просматривал на свет, направляя на солнце, а затем неизменно спрашивал:

— Это часть поэмы?

— Да, — вынужденно откликался я.

— Простовато, не правда ли? — уточнял он.

Мои стихи были простоваты.

Они были, есть и будут простоватыми.

Так же как их автор.

8

Много воды утекло с тех пор, и случилось все, что только может произойти с человеком, пока я не вступил в «Поэтическую Школу» — и произошло это как раз тогда, когда я встретил Книгу Песен.

Множество всяческих вещей и событий без устали сменяли друг друга.

Да мало ли что могло случиться за столь долгий срок.

Первые три года я работал на одном знаменитом автомобильном заводе.

На этой фабрике машин меня наградили обширным ожогом правого локтя, оставшимся рубцом на всю жизнь.

Я размышлял о том, как 23 августа 1891 года больной Рембо с ампутированной ногой возвращался в Марсель, и сам по рассеянности налег локтем на отливку корпуса двигателя, раскаленную до восьмиста пятидесяти градусов по Фаренгейту.

Следующие три года я провел на знаменитом сталелитейном комбинате.

На этот раз сложилось совсем по-другому: я оставил фабрике в подарок мизинец правой ноги.

Я стоял на своем рабочем месте у двадцатитонного молота, падавшего каждые тринадцать секунд и сплющивавшего куски чугуна, и бормотал слова очередной поэмы:

— Ешь ананасы, рябчиков жуй, Срок твой приходит, Сталин-буржуй!

Не совсем уверен, что Маяковский написал именно это. А может, автором был и сам Сталин — я сообразить не успел, так как именно в этот момент механическая кувалда откусила мне палец вместе с подталкиваемой болванкой.

Последние три года я провел на знаменитом домостроительном комбинате. И на сей раз дал себе зарок никогда не думать о поэзии на работе.

Что не помогло мне уклониться от падающей восемнадцатифунтовой балки.

Я вышел из всех этих передряг с отметиной в виде жуткого шрама на правом предплечье, без мизинца на правой ноге и с пожизненной хромотой, но все же остался поэтом.

9

Исполинская лента конвейера проплывала сквозь гигантское помещение фабрики автомобилей.

Эти конвейерные линии, разносившие по цеху разнообразные детали, мы называли «строками» или же «линиями».

Одна строка переносила крошево руды, которой было предначертано отлиться в четырехцилиндровые корпуса двигателей.

Другая перевозила шасси.

Следующая — оси.

Еще одна — дворники для стекол.

По следующей струились тахометры.

Еще по одной шли диски и колпаки.

Очередная на высокой скорости перевозила «строку» с плакатами по технике безопасности, напоминавшими о том, что раз в четыре месяца механизм конвейера следует смазывать, а еще одна «строка» извещала, что гайки на раме ветрового стекла должны быть завернуты на четыре оборота непременно против часовой стрелки.

Одна из «строк» пырнула меня под ребра, когда я присел, чтобы проверить «строку», тянувшую «строку», в свою очередь тащившую «строку», волочившую еще одну «строку», о предназначении которой я догадывался с трудом.

Уверен, что Гераклит, сказавший «все течет», работал на той же фабрике.

Мимо неслись плакаты, инструкции, лозунги, предупреждения…

С трудом воспринимаемое и едва ли имеющее какой-то смысл, все это просто проплывало мимо.

— Вы просто идете — Проходите мимо. Откуда вы, вещи, пришли И куда собрались? Куда устремились, Бессмысленные предметы? —

спросил я, но семьдесят два типа автомобиля с крытым верхом двадцати четырех цветов и члены Палаты представителей цехкома, а также восемнадцать вариантов установки меню и шестьдесят четыре различных уровня зарплаты, основанных на тарифной сетке и выполнении плана, просто продолжали струиться.

— Теки, строка! Мотайся, лента! Пусть ты угробишь президента Конец надеждам всем придет, А ты струиться будешь. Вот!

10

Уже тогда гангстеры были на пике славы.

О них каждый день писали газеты.

«Уолл-стрит джорнал» сообщал, что «каждый гангстер выколачивает от ста миллионов долларов в год из различных организаций по всему миру».

Гангстеры ответили заявлением: «К сожалению, годовой рост инфляции неизбежно поглощает восемь процентов доходности нашего бизнеса».

Когда начался очередной девятиминутный перерыв, предоставляемый нам через каждые сто двадцать пять минут работы, мы сели на свободное время, проплывавшее мимо по своей ленте конвейера, и стали вести беседу о гангстерах.

— Интересно, а по какой линии движутся гангстеры? — задались мы вопросом.

И вопрос этот устремился на следующую конвейерную ленту со скоростью три дюйма в секунду.

11

Тогда я жил с молодой, здоровой, крепкой женщиной.

На самом деле даже не помню, как я ее называл.

Я всегда путал ее имя с именами персонажей, которые появлялись в моих поэмах.

Само собой, она тоже путала меня с другими, называя именами своих любовников: того, что был до меня, который был у нее после того, который был перед этим, до которого у нее был другой, прежде которого имелся еще один, которому предшествовал иной, который был также не первым, так что все было взаимно справедливо, как говорится, око за зуб.

Я называл ее «мой крольченыш», «моя клубничка» и «мой котенок», а также «моя стервочка», «мой бубновый тузик» и «мое маленькое очко для команды „Сан-Францисских Гигантов“».

Она же придумывала мне все новые и новые имена.

12

Взирая на меня снизу вверх, женщина ворковала:

— О мой маленький ручеек, несущий нас к вершинам успеха…

— Вообще-то ручей всегда уносит вниз…

— Ну, в теплую гавань благополучия, ой!

Я был готов кончить в нее, так что в данный момент не мог раздражаться.

Поцеловав кончик ее слепо вспотевшего и лоснящегося носика, я вынудил женщину быть более внимательной.

— Видишь ли, «Ручей, уносящий в бухту» — не мое имя.

— О да, «ма уи», — продублировала она по-французски. — Ты прав совершенно, за Евой и Адамом, вдоль излучины реки, текущей в дублинскую гавань, бредущий к лесу тропой через кладбище и исчезающей с каждым шагом: мы всегда будем созвездиями Жены и Мужа на Млечном Пути, о да, tu as raison.[1]

Шлепая по мякоти прелестных женских ягодиц, я выкрикивал ее имена.

— Мой крольченыш!

Моя клубничка!

Мой котеночек!

Моя стервочка!

Мой бубновый тузик.

Мое очко для команды «Сан-Францисских Гигантов»! Да-вай, да-вай!

Четыре мяча прошли мимо шести бейсбольных бит, но, прежде чем сделать последнюю роковую подачу в шлем седьмого из баттеров, он встал на возвышение насыпи и совершил харакири. Свобода! Свобода! Прочь отсюда!

— Ой? — пискнула подо мной женщина. — Что это с тобой?

— Прошу, перестань называть меня чужими именами.

— Как-как? — растерянно заморгала она.

— Кличками твоих прошлых любовников, посторонних мужчин, особенно в процессе этого.

— Чего «этого»?

— Секса!

Я всегда так говорил.

Ведь это деликатнейший момент в жизни каждого человека.

— Прости, прости, — запричитала женщина.

И затем:

— Прости, прости, прости, прости, прости. Прости, прости, прости, прости, прости. — Вот так, двойной очередью по пяти раз зачастила И затем, в виде экстра-бонуса специально для меня, она добавила: — Прости! — с робкой овечьей улыбкой.

— Нет проблем, — откликнулся я. — Не принимай так близко к сердцу. Проехали.

Но после уже, казалось, не имело значения, чьими там именами она меня называла.

И без разницы, ничто не могло отвлечь меня от самых нежных чувств к ней.

Мы начали с того самого места, где остановились, как раз перед извержением.

— Прости, прости, прости, прости, — толчками выходило из нее.

Когда я выстрелил, она выкрикнула еще одно чуждое имя.

Впрочем, с чего это должно было меня беспокоить?

Мы сцеплялись, все крепче, крепче и крепче прижимаясь друг к другу, к замирающим нашим телам, и дальше за нас уже кричали наши бессмертные души, которые теперь были готовы умирать…

— О, это было восхитительно. Мой маленький руче…

В часы своей кончины Гоголь произнес: «Как сладко умирать…»

А Мопассан: «Выше, выше…»

Байрон: «Давай же, пошли…»

Теперь в нас разом заговорили они вместе. Все трое великих завещали нам.

Свои последние цитаты, полные высокого смысла…

Скажите, ребята, какая из них вам больше всего по душе?

Лично мне — Байрона, я бы выбрал ее.

А когда застрелили Муто Чанцзы, то, падая, он воскликнул:

«Сырье для крематория!»

— Это был чудесный секс, — сказала женщина мне.

13

Вот как я работал на знаменитом металлургическом комбинате.

Ушные затычки были там залогом жизни и успеха.

БамБамБаЭйпаря!мБамБамБАаа?Чётебее?ЯааХРУСЬХРуСЬХРуСЬХРУДайсюдаСЬХРЧтобтебяУСЬполотнодлягриндерааа!шпокшпокшпок\дундундундунАась? Чётыхошь?шпок\дунЗубило! ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖчёттедатьто???ШШШШШШшиииииууууууФьюИТЬЗ!у! Б!И!ЖЖЖЖЛ!О!О!ЗИНЬХРЯСЬбамДЗИНЬХРЯСЬбамВРРРХЧётенадо? РЯСЬДолото! Черт! Полотно! ЛЛЛЛИНЬЧертовшумнифиганеслышу! Чеготыхочешь? ИУУУЗЗЗУБББИЛЛЛООО!О!!ЯсказалЗУБИЛзип\зап\зип\зап — ФТТ — ФТТ — ФТТ — ФТТчёте?фтт-фтт-фтт-фтт-Дятел! Козел! ШААРРПогодидоберусьдотебя!

Получить затычки на этом заводе значило обрести вожделенный оазис, земной прообраз рая.

Каждый год известный процент рабочих увольнялся по специальной статье, предусмотренной в трудовом договоре по найму. Пунктик гласил: «Компания может отклонить требование о денежной компенсации нанимаемому, если он вытащит затычки во время исполнения служебных обязанностей». Спасибо, затычки.

Самые храбрые при этом, позволяющие себе вынуть ушные тампоны и лицом излучающие восторг, потом бесследно исчезали без выходного пособия.

14

Я работал и писал стихи.

Женщина в лучшем случае одаряла их недовольной гримаской.

Мои стихи не имели ничего общего со стихами других знаменитых поэтов, но она все равно и слушать их не хотела.

— О, классно, здорово, просто великолепно! — тут же перебивала она.

В моих поэмах ни слова не было о какой-то там «Любви» или «Роке», ни разу не встречались «Алхимия» или «Миф». В них говорилось о неоновых лампах со стабилизаторами напряжения, о подаче цементной смеси и двойных полах, о «двадцатипятипроцентной доплате за сверхурочные», о «тридцатипроцентной доплате за ночные смены», о «воздушных компрессорах» и «железобетонных плитах марки Ф4O», о «коэффициенте сопротивления» и «четырехкратном усилении», а также о «отбракованных дворниках» и «стыковках».

15

Когда я приходил с работы домой, женщина спешила за мной в ванную и мыла мне голову.

Затем готовила мне ужин.

Потом варила для меня кофе.

После чего я мог, например, прочитать ей поэму о Праотце конвейерных линий, под названием «Владыка конвейера», жившего за дверью «Вход запрещен» в сокровенных глубинах знаменитого механосборочного комбината.

Я читал ей о глубочайшей тоске и меланхолии, в которой пребывал властитель: ибо король «линий» был столь стар и дряхл, что уже не понимал, что сам был когда-то конвейером, и считал себя потомком принца-изгнанника, рожденного в неосвященном браком противозаконном союзе Людовика XIV и элегантной супруги прусского посла.

Затем мы с женщиной отправлялись в постель и занимались любовью.

А потом еще и еще занимались тем же. Снова, снова, снова и снова мы с ней занимались любовью.

И снова, и снова, и снова, и снова, и снова.

V «Агата любит фрегаты»

1

Женщина родила.

Однажды я пришел с работы, и она вышла ко мне из своей комнаты с ребенком на руках.

— Откуда у тебя это? — спросил я.

— Я ее родила, — сказала женщина — Это твое дитя.

Я даже не заметил, когда она успела забеременеть.

На самом деле она и сама этого не знала.

— Вот это сюрприз! — воскликнул я.

— Действительно, она такая прелестная, НАША малышка, — подчеркнула женщина — Вот увидишь, она вырастет еще красивее меня.

Взглянув на мое лицо, дитя улыбнулось.

— Кирк, кирк, — прощебетало крохотное существо.

Я принял малышку из ее рук. Впервые держал я на руках ребенка, тем более собственного. Она была такой теплой и почти невесомой, от нее замечательно пахло, она продолжала ерзать и извиваться в моих руках.

— Привет, — сказал я крошке. — Я твой папаша Ничего, если назову тебя Тмин?

— Паааа, — вторила Тмин.

— Просто сказала, что ей нравится имя, — поделился я с женщиной.

— Ни в коем случае! Это же наша крошка «Зеленый Мизинчик». Правда, агу-агу? Тебя ведь так зовут, крошка Зеленый Мизинчик?

— Паааа, — откликнулась наша крошка «Зеленый Мизинчик».

2

Тминчик была нашим сокровищем.

Я писал о ней поэмы.

Теперь я писал о «пеленании каждые три часа» и «срыгивании после молока», и о «печеночном паштетике», о «бутылочках с разносторонними дырочками», о «постепенной смене запаха эскрементов на взрослый» и «трех вакцинах в одной», и «как понемногу детские черты проходят одинаковые циклы отвращения и сообразительности», а также «как убедиться, что температура воды в ванночке равна ста четырем градусам по Фаренгейту», о «детской присыпке „Сиккарола“» и «креме из персикового листа», о «первых двух зубках» и «скорости передвижения ребенка по полу, достигаемой с помощью вёсельного перебирания ручками». Я продолжал писать стихи, пока наконец наш ангелок с реактивнофекальными дюзами на твердо-жидком топливе не узревал, что не все в порядке, и не заводил вой, призывая папашу поторопиться сменить подгузник.

3

Теперь вместо Сэндберга и Лафорга я читал Пиаже и Саито Кихаку, вкупе с Крупской и Мичио Мацуда, а также Р. Д. Лэингом, Прудоном и Мото Хаджио.

И усвоил, что, если я хочу, чтобы из Тмин выросла замечательная молодая женщина, к шести годам ее необходимо научить как минимум трем вещам:

• Танцу

• Арифметике

• Скороговоркам

4

— Ладно, Тмин, теперь танец! — говорю я.

Она в детской пижамке, волосы разметались по плечам.

И скачет по дивану.

А я — диджей.

Тмин пляшет под блюз Линард Скинард «Вторник прошел».

— Эй, папуля, я — супер? — кричит Тмин, качаясь на своем трамплине.

— Еще бы! Ты супер-пупер!

Тминчик вертится в такт любой мелодии.

Изысканно извивается змейкой под «Как мило, что ты вернулся домой» австралийки Хелен Редди.

Ритмично трясется под «Мэкки-Нож» первой леди джаза Эллы Фицджералд.

Запросто танцует даже под «Инвенции двух и трехголосные» Баха в исполнении Гленна Гулда. Невзирая на жуткие стоны последнего.

Тмин даже пыталась сплясать «Колокола» саксофониста Альберта Эйлера, музыку, совершенно немыслимую для танцев.

Взмокшая от пота Тмин плюхается на корточки:

— Папуля! Поставь еще песенку!

5

— Значит, сколько будет один плюс один? — спрашиваю.

Тмин грызет тупой конец карандаша.

— Тмин, не обгладывай!

Тмин высовывает кончик языка.

— Ммм, один плюс один могут быть разными. Например, если папуля плюс мамуля, то через некоторое время появится Тминчик, а это уже три человека, так что в общем счете один плюс один дают проценты.

Ммм, а если один Иосиф да плюс Святая Дева, то родится Иисус, а Бога сосчитать невозможно, так что даже не имею представления, какая тут сумма получится.

Ммм, ну как тут быть, папочка? Тминчик совсем запуталась!

6

— Карл у Клары украл кораллы.

А теперь ты, Тмин.

— Карл у Клары украл кораллы.

Это легко-о-о, папу-уля. Неинтересно-о-о.

— Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Давай, Тмин!

— Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Ну? Это совсе-е-ем легкота! Давай еще, папуля!

— Ладно, хорошо, а как тебе такое:

Если каждый — это я, То ведь я — совсем не я, Но когда же я — не я, То тогда же — кто же я?

Ну давай, Тмин. Повторяй.

— Ого! Как это? Так нечестно! Это слишком трудно, папуля, Тмин такого совсем не понимает. Ууууу! Тминчик просто маленькая девочка, она этого совсем не понимает!

7

Манеры у Тмин были ужасные.

Она не могла усидеть за столом и нескольких секунд после того, как приканчивала суп, и перед тем как женщина приносила свиные отбивные. Она цок-цок-цокала вилкой в ритме семь восьмых, потом чик-чик-чикала ножом в три шестнадцатых доли, и, как только ее ножка дотягивалась до пола, она вскакивала между креслом и столом, и отбивала чечетку, и вальсировала в три четверти, и пам-пам-пам оттаптывала болеро в знак благодарности. Все это, само собой, происходило практически одновременно.

— Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.

— Спокойнее, Тмин!

— Хорошо, папуля!

Затем трехсекундная фермата. После чего снова:

— Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.

Тмин пукала.

Читаю я это, скажем, «Сто двадцать дней Содома», а Тмин, сидя у меня на коленях, листает книжку про морских разбойников. Она пукает, когда хохочет.

— Тмин! Дамам неприлично пукать.

— А мама говорит, что вредно сдерживаться.

Тмин пытается писать стоя, как я, и не попадает: в результате ее трусики, шерстяные колготки и юбка мокрые.

— Не плачь, Тмин. Дай вытру нос. Сморкайся!

Тмин, сидя за зеркальным трельяжем матери, начинает потихоньку наносить макияж. Открывает колпачок помады и оттопыривает губы так, что они увеличиваются раза в три в объеме. Потом наводит огромные круги под глазами, отчего смотрится точно панда, вырядившаяся на собственные похороны. Она вытаскивает из шкафчика кукольную сорочку и натягивает на голову. Извлекает двадцатимиллилитровую бутылочку драгоценного «Импрув», которая стоила таких трудов и экономий ее матери, и льет себе на голову точно французскую салатную заправку.

— Папуля! Ну папуля же! Погляди на меня!

На миг я просто столбенею, не уверенный, кто же предо мной: моя маленькая дочка или картина Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны».

8

Пришла открытка с траурной каемкой.

Прислано из Ратуши. Сообщалось:

С прискорбием извещаем о предстоящей смерти вашей дочери.

— Папуля, в чем дело? — спросила Тмин.

В этот момент мы играли в гангстеров.

Я был хнычущим полисменом, уже раз пятьдесят застреленным из игрушечного автомата, входившего в гангстерскую экипировку Тмин.

— Пожалуйста, госпожа Гангстер! Госпожа Гангстер! Пощадите!

— Твое счастье, что я джентльменша, подонок. Дам тебе время для молитвы. Только поторопись, у меня еще много дел!

— Папуля?

— Не беспокойся, дорогая, ничего особенного, — откликнулся я. — Все в порядке, Тминчик, продолжаем игру.

Все еще тыча в меня своим автоматом, Тмин сдвинула со лба широкополую шляпу и некоторое время пристально смотрела на меня.

9

Ратуша знала точную дату смерти каждого из нас и высылала открытки накануне.

Эти почтовые карточки приходили непосредственно людям, достигшим двадцати лет, и опекунам тех, кому еще не исполнилось двадцати или недееспособных.

Я получил открытку утром.

Сегодня вечером Тмин умрет.

10

Открытку я показал женщине.

— О нет, наша крошка «Зеленый Мизинчик»… — вырвалось у нее.

Больше она ничего не сказала.

Женщина отвернулась, ушла к себе в комнату и заперлась.

Затем подала голос из-за двери:

— Не пускай «Мизинчик» ко мне, я не хочу ее видеть.

11

Мы с Тминчик вышли прогуляться.

Я помог ей одеться в наряд эльфов, что сходят с неба полакомиться на земляничной поляне: ягодки осыпали ее облачение. Я собирался подарить ей его на пятилетие, но теперь было уже слишком поздно.

На плече я закрепил красную ленту. Это была регалия для опознания ребенка, который умрет в течение суток.

Подобно всем детям этой эпохи, Тмин понимала, что такое смерть.

Большинство маленьких девочек возраста Тмин пугались красных лент, они плакали и молились.

Тмин не сказала ни слова.

— Ладно, пошли, — сказал я.

— А как же мама?

— Она сказала, что плохо себя чувствует.

— Ах вот как.

Мы шли, взявшись за руки. Парк был почти пуст, лишь несколько людей повстречались на тропинках. Сегодня многим предстоит умереть, подумал я.

Мы с Тмин проследовали к аттракционам.

Увидев ленту Тмин, кассир выдал нам пакет попкорна и воздушный шарик, сказав, что мы можем проходить.

— Спасибо, — сказала Тмин.

Два брата, с виду лет восьми-девяти, с такими же алыми лентами, как у Тмин, играли в мяч.

— Эй! — позвал один из них Тмин. — Хочешь с нами?

— Играй, если есть желание, — откликнулся я на ее взгляд, — все в порядке.

Тмин направилась к ребятам.

— Я никогда не играла в такое, — сказала она, — не знаю как.

— Это легко. Иди сюда, научим.

Я присел на скамейку.

Там уже сидел пожилой человек. Я понял, что, видимо, мальчиков привел он, приходясь им дедом или кем угодно.

Он был тише трупа, даже не мигал.

Тмин с мальчишками играли в мяч целую вечность.

12

Вечерело, и настало время нам с Тмин отправляться домой. Малыши остались играть, а старик по-прежнему сохранял незыблемую позу.

— Оревуар, — сказала Тмин.

— Оревуар, — откликнулся один из мальчишек.

— Оревуар, «Зеленый Мизинчик», — сказал другой.

Мы взялись за руки и пошли домой.

— Слушай, папуля!

— Что?

— Я умею кидать финтом.

— Ого, да это просто замечательно.

— А еще могу «крученые».

— Вот это да! Славно.

— Папуля!

— Что, Тмин?

— Один мальчик взял меня за руку.

— Готовый убийца, не так ли, Тмин?

— Нет, я бы не далась.

Приведя Тмин домой, я напустил ванну. Сначала вымыл ей голову, потом все остальное. У нее были мягкие, светлые волосики. Крошечное тельце было таким худеньким, таким щуплым. Особенно руки.

Надев пижаму, она пошла спать со мной.

— Жаль, что мама не с нами, — вздохнула она.

13

Тмин умерла очень тихо.

Зарывшись мне под мышку, она почти тут же забылась глубоким мирным сном. Понемногу дыхание ее становилось совсем неслышным. Малу-помалу жизнь уходила из нее.

Затем она стихла.

Даже я, лежавший рядом, не заметил, как она ушла.

Я замер.

И тут Тмин заговорила:

— Тминчик даже не шалила.

Я лежал, не шелохнувшись.

Больше за ночь я не услышал ни слова.

14

Наступило утро, а женщина так и не вышла из комнаты.

Раздался звонок из Ратуши.

— Выслать вам «Дроги», господин? — спросили они.

«Дрогами» называлась повозка, которую Ратуша отправляла собирать тела детей в возрасте до десяти лет. Вместе с ними постоянно разъезжали прикрепленные к транспорту священник и философ. Их обязанностью было объяснить происходящее убитым горем родителям, помочь смириться с потерей, а заодно захватить тела и убраться как можно скорее.

— Не беспокойтесь, — откликнулся я. — Я сам позабочусь о дочери.

— Смотрите, неукоснительно придерживайтесь процедуры, разработанной полицией, — предупредил телефонный голос.

15

Я облачил Тмин в детский джинсовый комбинезончик «Левайс» и ее любимую майку с картинкой «Хитрый Койот и Дорожный Бегун» из мультфильма компании «Ханна-Барбера». Затем переложил в корзину — одну из тех, соломенных, что носят на плечах крестьяне.

И пустился в дорогу.

Тело ее оказалось тяжелее, чем при жизни.

16

Я понес ее дорогой, означенной полицейской процедурой как «Путь, которым опекуны отправляют трупы своих детей».

Это была вихляющая во все стороны кривая, все время поворачивающая, отклоняясь в сторону, асфальтовая дорога, стиснутая высокими бетонными стенами, за которые нельзя было заглянуть.

В городе существовало 27 660 мест, вблизи которых захоронение было строго запрещено. Я жил всего в двух милях от «Детского кладбища», но, чтобы добраться до него, пришлось идти двадцать миль по обходной, окружной, витиеватой, все время сворачивающей по извивам и зигзагам дороге, по бесконечным ее виткам, петлям и спиралям.

Я шел.

17

— Папуля? — окликнула меня Тмин из корзинки.

— В чем дело, Тминчик? Ты проголодалась? Может, хочешь пить?

— Нет, я не голодна, папуля. Я хочу идти сама.

— Не ерунди. Мне удобно, не беспокойся.

На самом деле детские тела настолько тяжелы, что некоторые родители в конце концов оставляют их, предоставляя доделать работу властям дожидаясь прибытия «Дрог», которые заберут труп, если не собирались заставить детей добираться своими ногами.

18

Женщина сидела на одной из скамеек.

Эти скамьи были расставлены через каждые четверть мили.

Над скамьями были устроены небольшие навесы; и знак, совсем как на автобусной остановке.

На женщине было просторное платье-балахон для беременных, и она не казалась ни особо молодой, ни особо счастливой. Вид у нее был такой, будто она устала даже сидеть на скамейке.

— Привет! — окликнул я.

Женщина дрогнула в ответ левым плечом, словно хотела только показать, что она не мертва.

Рядом стояла коляска. В ней лежал ребенок, настолько истощенный, что превратился в подобие мумии.

Она была бы оштрафована, найди ее здесь полиция.

— Ну ладно, я пошел.

Тогда женщина чуть дрогнула правым плечом, словно бы показывая, что я вправе делать все что заблагорассудится.

Не успел я сделать нескольких шагов, как женщина окликнула меня со скамейки.

— Лучше бы ты был гангстером!

Добравшись до следующей скамейки, я оглянулся назад, где осталась женщина, теперь уже в четверти мили от меня.

Она по-прежнему не покидала своего места, к которому словно бы приросла навеки.

19

Заведение «Детское кладбище» расположено за Ратушей.

Строение было спланировано знаменитым архитектором в знаменитом архитектурном стиле, а интерьер разработан знаменитым художником, оттолкнувшимся от знаменитого проекта «Седьмое небо детей». На мертвой петле магнитофонной пленки бесконечно крутилась элегия знаменитого композитора, эхом расходясь по коридорам и залам.

Я предъявил «сертификат смерти» и наши идентификационные карточки дежурной в приемной.

Молодая женщина за барьером в возрасте примерно восемнадцати-девятнадцати лет, с волосами, собранными в пучок на затылке, была весьма привлекательна.

На ее выдающейся груди был прикреплен раскрытый цветок лотоса с изречением:

Колени молодой женщины были прикрыты одеялом.

Когда я вошел, она читала автобиографию Уоррена Битти.

— Так интересно, — сказала она. — Вы читали?

— Когда-то давно, — ответил я ей.

20

Уоррен Битти написал эту книгу на склоне лет, в самом конце жизни, остаток которой провел в психиатрической клинике Шарантона, и в ней было полно выпадов и сетований на Голливуд, который всю жизнь ставил ему палки в колеса.

Это совершеннейшая ложь, будто я распорядился, чтобы Артур Пенн изменил строку «Я прочел „Преступление и наказание“», потому что к этому времени я прочел лишь две трети романа Достоевского.

На самом деле я сказал, что не стану читать до конца, потому что мне уже были известны и замысел, и развязка.

Старуху зарубил Разумихин — Раскольников же только выгораживал его. Разумихин один из пособников Свидригайлова. И вот, выяснив это, Соня застрелила Свидригайлова, инсценировав самоубийство. Вначале я склонялся к тому, что виновен Порфирий, но затем мне показалось, что я чересчур увлекся чтением между строк.

21

— Ее имя Тмин, — сказал я.

— Понимаю ваши чувства, — откликнулась молодая женщина.

Она продолжала заполнять бланки. Глаза ее были золотого цвета.

В последнее время появилась мода красить зрачки.

— Понимаю ваши чувства, — продолжала она, — но я не могу вписывать кличку или прозвище в официальный документ.

— Я называл ее Тмин. Жена звала ее «нашим маленьким Зеленым Мизинчиком».

— Не хочу вас обидеть, но не кажется ли вам излишне сентиментальным — придавать такое значение имени? Ведь теперь оно для нее ничего не значит.

— Вы считаете имена ненужными?

— Что вы, я совсем не это имела в виду. Имена — это великолепно, их так здорово давать, это полезно, это нужно, особенно когда имя соответствует.

Какие имена соответствовали мне? Мой друг называл меня «Бюстиком», и своим «Горячим Бантиком», и «Обожаемой Щелочкой», и «Алой Ароматной Розочкой», и своей «Виноградной Сорокоградусной Лозинкой», и «Брыкливой Козочкой», и прочими подобными именами в зависимости от настроения.

Когда же мы с ним ласкались и я кончала, он называл меня своей маленькой «Агатой, Что Любит Фрегаты» или «Маленькой Скакуньей», «Той, Которая Не Носит Трусиков» или еще как-то — словом, меня изучили до самых костей, корней и клубней.

Так что, мне кажется, скучно носить всегда одно и то же, постоянное имя.

Впрочем, знаете, не хочется, чтобы после смерти меня обозвали какой-нибудь «Ленивой Падалью».

22

«Агата» прекрасно рифмовалась с «фрегатом».

К тому же девушка со своим другом говорили о прекраснейшем ребенке, принесенном в этот день, когда они занимались тем же, что и «Агата с фрегатом».

Это ли не ужасно, Тмин?

23

На «Детском кладбище» стояли ряды бесконечных полок и ящиков, как в библиотечной картотеке. Туда складывались все новые и новые прибывающие тела.

Волоча Тмин за плечами, я последовал за молодой женщиной.

Деловито звеня связкой ключей, девушка выдвинула металлический футляр с одной из полок. Он действительно походил на коробку, в которой хранят папки.

— Внутри все отделано пробкой, и сверху еще прокладка из полиуретана. Правда очень удобно, — сказала девушка.

Я опустил Тмин в ящик.

Тельце уже окоченело, и мне не сразу удалось его пристроить поудобнее на полке. Девушка со знанием дела подогнула конечности, и Тмин уместилась в ящике, точно он был изготовлен по ее мерке.

— Ну вот, — сказала она.

И задвинула полку на место.

— Ничего, если я побуду здесь еще немного? — спросил я.

— Конечно, мы закрываемся только в восемь.

Женщина направилась на свое рабочее место в приемный холл, ворочая своей убийственной задницей. Униформа облегала ее изящную фигуру, подчеркивая все выпуклости и извивы.

24

Я тихо-тихо стоял перед полкой, на которой исчезла Тмин.

Точно затаившаяся мышь.

Тмин позвала меня изнутри:

— Папуля? Ты еще здесь?

— Здесь, Тмин.

— Можешь ступать домой, папуля.

Я замер, стараясь стать совершенно невидимым и неслышным.

Прошло время, потом еще некоторое время, а спустя — еще некоторое время. Время продолжало идти, а я — безмолвно стоять, не двигаясь с места, тише, чем двигается время.

Затем прозвенел звонок, извещавший о закрытии заведения.

— Папуля.

Этот голос не принадлежал Тмин. Это был голос старухи.

Звучал он так, будто она разговаривала с собой, бормоча под нос:

— Мой мизинчик, он стал совсем зеленым.

25

— Это потому, что я шалила.

26

Молодая женщина расставила руки по стойке «руки в стороны». Сзади пристроился мужчина, трудясь над ее пышным задом.

Пуговицы ее форменного мундира были расстегнуты, трусы и колготки приспущены, но выглядела она чрезвычайно довольной.

Мужчина ограничился расстегиванием молнии на джинсах. Кавалер тоже вовсю развлекался.

Оба были целиком поглощены своим увеселительным занятием.

— Ах, мое «гнездышко», — говорил мужчина, щекоча ее между ног.

— Ммм! — стонала в ответ женщина.

— Моя любительница твердой колбаски.

— Мой драгоценный грот.

Это все говорил мужчина.

— Извращенец, — стонала она в ответ.

— Моя маленькая любительница леденцов.

— Мой демон-дефлоратор.

— Моя ненасытница.

— Вагинальный варвар. Фанатик перверсий!

— Моя коитальная волшебница!

— Распутный козел! Вуайер!

— Ах, стерва!

— Гангстер! Бандит! Взломщик мохнатых сейфов! О, твой автомат!

Тут молодая женщина заметила меня.

— Можете выходить, открыто, — сказала она, указывая на дверь.

И подмигнула.

— Сайонара, — сказал мужчина.

Он тискал ее грудь, на которой проступали синеватые прожилки.

Я вышел вон. Закрывая дверь, услышал, как он сладострастно произносит:

— Агата любит фрегаты.

27

Наступал рассвет. Мы с женщиной лежали рядом в постели.

У меня был необыкновенно эротический сон. С тех пор как Тмин умерла, мы с женщиной не притрагивались друг к другу.

Я проснулся со странным ощущением.

Женщина только что поднялась.

— Куда ты?

— Хочу посмотреть, как наш «Зеленый Мизинчик».

— О господи.

— Поможешь мне?

— Ладно.

Я, в свою очередь, выбрался из постели.

Мы осмотрелись по сторонам, проверили всю обстановку нашей комнаты, заглянули повсюду.

— Дорогой, ты не мог бы выглянуть? — позвала она, крадясь по кафельному полу ванной.

Я три раза обошел весь дом, затем вернулся в спальню.

Женщина перелистывала книги на полке, выискивая там что-то.

— Может, подождем до завтра? — предложил я.

— Ладно, — согласилась женщина.

28

Светало. Мы снова были в постели. Да, я просто спал. На этот раз никаких сновидений.

Когда я проснулся, женщина уже покидала ложе.

— Куда ты собралась?

— Посмотреть, как наш «Мизинчик».

— Боже мой.

— Помоги мне.

— Минутку, хорошо?

Я устал до изнеможения.

Покинув постель, она немедленно приступила к поискам «Мизинчика», на этот раз без моей помощи. Она искала в ванной. На кухне. В туалете, за телевизором За стойкой для зонтиков. Под вазой.

Женщина ушла.

Сквозь сон я слышал, как стихают ее шаги.

Минутку, ладно? Сейчас я встану и помогу тебе искать.

Женщина больше не вернулась.

Часть вторая «ПОЭТИЧЕСКАЯ ШКОЛА»

I «Ну кто же боится вампира?»

1

Люди, которым довелось долгое время страдать, черствеют сердцем. Конечно, есть и другие, кого не озлобляют и самые продолжительные страдания. Должно быть, у них не в порядке с головой. Как в моем случае.

Шел жуткий дождь.

Как раз на том месте, где мы оставляли мусор у дороги для мусоросборщика, под плакатом «Солярка для печей по вторникам» на перевернутом ведре сидела незнакомая молодая женщина, а рядом с ней — еще одно пластмассовое ведро.

Ведра и женщина промокли насквозь.

Я прикрыл ее зонтиком.

— Вообще-то у нас запрещено сбрасывать людей в отходы, — заметил я.

На девушке не было ничего, кроме тонкой майки и джинсов, она тряслась от холода Страдалица подняла на меня глаза.

В них сквозило подозрение.

— Мур-мяу! — вдруг вырвалось у нее.

— Гав-гав! — дружелюбно откликнулся я.

— Я специализируюсь по французской литературе в колледже, — чинно молвила она. — Пруст.

— А я — в русской, — представился я. — Достоевский.

— Вру. Я не получила высшего образования и, чего греха таить, плясала в кабаре.

— Я тоже солгал Бросил школу еще в старших классах и сидел на плечах у подружки, которая работала официанткой в стрип-баре.

— Я солгала еще раз. На самом деле я изучала тактику ведения боя быков во французской Сорбонне.

— Ах так? Знаете, это даже забавно, ведь я был зачислен на отделение боевых искусств Колумбийского университета.

— Мой папа следователь, мама — судья, а старший брат служит в «синих беретах».

— О, теперь понятно, судьба свела нас недаром. Мой отец — карманник, мать — алкоголичка, а старший брат работает лохотронщиком.

— Вообще-то мой дедушка эскимос, а бабушка — папуаска.

— Правда? Ну так и мой дед по происхождению пигмей, а что касается бабки, то, как я слышал, она и вовсе не была человеком.

— У меня восемь человек детей.

— Могу только позавидовать. У меня лишь трое, столько же внуков и один правнук. Тут я от вас отстал.

— Слушайте, думаю, должна вам признаться сразу: я сексуально фригидная лесбиянка. Причем стала такой еще с тех самых пор, как моя мать выбрала себе в любовники домашнего сенбернара.

— Ну до чего мы похожи! Ведь я импотент-гомосексуалист еще с той поры, как в начальных классах школы сломалась моя любимая точилка для карандашей!

Молодая женщина поднялась, улыбаясь.

— У меня всего одна грудь.

— А у меня по ночам в несколько раз вырастает шея, и то ничего. Думаю, такие вещи не должны вас беспокоить.

— Я зверски голодна, — призналась женщина. — Сто лет ничего в рот не брала Боже, как голова кружится!

Я обнял умирающую от голода и взвалил, как куль, себе на плечо.

В руках у нее была корзинка.

— Что там?

— «Генрих IV», — сказала она.

Так я встретил Книгу Песен.

2

«Поэтическая Школа» расположена на втором подвальном уровне здания с семью этажами, помимо двух цокольных.

Первый, второй и третий верхние этажи заняты самым огромным супермаркетом в мире, где продается все что угодно.

Вчера, после окончания занятий, с десятью банками кошачьих консервов и трехфунтовой банкой кофе «MJB» в тележке я занял очередь в кассу. Я стоял за камбоджийцем, купившим пару «Премьер-Министров», пару «Министров Обороны» и пару «Постоянных Представителей Организации Объединенных Наций». Они были выставлены на распродажу: три по цене двух.

Я с нетерпением ждал появления окончательной суммы на чеке, который выползал из аппарата Сумма оказалась намного меньше ожидаемой.

Два «Премьер-Министра», два «Министра Обороны» и два «Представителя Организации Объединенных Наций» перестукивались на полусогнутых с обескураженным видом.

— Слушайте, я не хочу ехать в Камбоджу, — подал голос один из «Премьеров».

— Я бы и в Финляндию не поехал, и даже на Фиджи, не говоря уж о таких местах, как Камбоджа! — откликнулся второй «Премьер».

— Там же война, в этой Камбодже! — уточнил один «Министр Обороны».

— Еще какая. Честно говоря, я даже не думал, что на свете остался хоть один камбоджиец, — ответил ему коллега по министерству.

— Камбоджа — это рядом с Эфиопией, что ли? — поинтересовался один из «Представителей».

— Мама! Ма-мочки! — заголосил второй «Представитель ООН».

3

На четвертом этаже располагалось кабаре, а на пятом — массажный салон, под вывеской которого скрывался обыкновенный бордель.

Интересно было бы послушать, что там происходит.

Еще выше этажом постоянно звучало радио, все время одно и то же: «Послание к Коринфянам».

Этажом выше, на шестом, располагалось место, которое мне действительно по душе и которое я искренне обожаю.

На шестом этаже текла огромная река.

Река была поистине громадной: на глаз она простиралась на восемь десятых мили в самом широком месте. И, несмотря на это, вода, не считая стремнины, едва достигала подбородка третьеклассницы.

Говорят, эта река течет вечно.

Мы с Книгой Песен направились на пикник на берег реки, прихватив корзинку с припасами и другую — с «Генрихом IV».

Мы подошли к самой кромке воды и расстелили на берегу покрывало. Затем выложили на него сандвичи с тунцом, салат из спаржи с луком и «марокканский сюрприз», приготовленный руками Книги Песен. «Марокканским сюрпризом» называется десерт, в состав которого входят перец горошком, мускатный орех, корица, кориандр, сушеные финики, мед, цедра апельсина и уйма прочих полезных веществ. Мы с «Генрихом IV» уминали его за здорово живешь.

Затем настал черед бутылки лимонного вина, бутылки земляничного, бутылки пива и коктейля «милк энд водка» для «Генриха IV».

И еще для того же «Генриха»: «Сэндберговы тридцать шестое и тридцать седьмое определения поэзии».

36. Поэзией является достижение синтеза гиацинтов и бисквитов.

37. Поэзией является мистика, чувственная математика огня, дымоходов, вафель, анютиных глазок, людей и пурпурных закатов.

— Ну как, понравилось?

— Мяу-у, мяу-у-у, мьяу-у-у, — урчал в ответ «Генрих IV». Он чувствовал себя на вершине блаженства.

Мы с Книгой Песен сбросили сандалии дзори и по щиколотку опустили ноги в реку. Прохладная вода щекотала ступни. «Генрих IV» пристроил голову на край своей корзинки и стал созерцать проносящийся мимо водный поток.

Солнечный свет был таким чистым и ярким, что казался почти невесомым. Здесь свет вообще намного легче, нежели снаружи, в остальном мире, так что почти не касается чувственного восприятия, как бы ярок ни был. Единственная проблема в том, что, когда поднимается сильный ветер, он относит солнечный поток в сторону и начинает темнеть.

Книга Песен опустила голову мне на плечо.

Между нами едва пролетало и слово.

И «Генрих IV» был погружен в благоговейное молчание.

К тому же река — не место для разговоров.

Я думал о мертвом. Потом, когда мы спустимся вниз, у меня будет время подумать и о живом, а также о тех, кто будет жить в будущем и кто сейчас по сути не является ни живым, ни мертвым.

Я размышлял о разных видах мертвого.

Мне виделось нечто ужасно печальное в парке аттракционов, нечто саднившее душу.

Гигантское «Чертово колесо» с огромной траурной перевязью вращалось, поднимая качавшиеся люльки.

Хозяин парка аттракционов решил, что заводить его по окончании сезона будет накладно, для этого придется вызывать специалистов, и приговорил «Чертово колесо» к самоубийству.

Оно не могло ослушаться хозяина.

В этот момент я сидел на качелях и наблюдал смерть аттракциона.

Колесо продолжало вращаться и бултыхающиеся в воздухе люльки, в которых прежде сиживали посетители, отбрасывались одна за другой. Всякий раз при этом брызгала кровь и раздавался крик боли. «А-а-а! — скрипело колесо. — Как это больно!» Как только слетела последняя люлька, колесо стало раскладываться, рассекая себя в центре, после чего каменные опоры стали отделяться от оси.

Брызгая кровью по сторонам, как из вскрытых артерий, «Колесо-Гигант» продолжало неостановимую работу самоубийства, сопровождая каждый шаг саморазрушения криком, от которого содрогался парк.

Карусель по соседству испуганно зажмурилась, зажав уши лапками спинок сидений. Наконец осталась всего одна опора, вросшая в землю. Учащенно дыша, она агонизировала Уже ничто больше, кроме этой опоры, не напоминало о существовании аттракциона — она была эго, сущностью «Чертова колеса».

Я наблюдал, чем же все кончится.

Больше ничего не оставалось, как:

— Пришел мне карачун!

С последними горькими словами опора вырвалась из земли, и все провалилось в небытие.

«Чертово колесо» сделало это способом, немыслимым для человека.

4

Становилось то темнее, как будто спускались сумерки, то вдруг снова начинало светлеть.

Должно быть, сильный ветер в высоком небе относил в сторону легкие солнечные лучи.

Книга Песен погрузилась в размышления, голова ее по-прежнему покоилась на моем плече.

Думала ли она о мертвом, как я, или же о гангстерах, или о своих прежних возлюбленных, или еще о чем-то другом, о чем я даже помышлять не мог, — не имею представления и не могу дать себе в этом отчета.

Не знаю.

На ней была моя рубашка.

Мешковатая, изношенная, с пузырями на локтях и полинялым истершимся воротом. Под рубашкой у Книги Песен не было ничего. То есть совершенно. Само собой, и лифчика. Это я попросил ее так одеваться. Расстегивая ей бюстгальтер, я ощущал себя преступником, даже святотатцем, покушающимся на сокровенное, и поэтому умолил ее пойти на уступку.

Книга Песен с обнаженным бюстом вселяла в меня чувство умиротворения. Я знал в совершенстве ее груди, их форму, цвет, размер, мягкость и вкус. Они не слишком большие, ее грудки, но у них совершенные очертания. Они, точно две чаши, всегда сохраняют форму — наклоняется она вперед или откидывается назад, встает или садится, — они остаются теми же.

Я в совершенстве изучил и все остальное тело Книги Песен. Она старательно ухаживает за волосами — не найдешь и волоска, забытого, торчащего в сторону, случайно выпавшего. Разделив свою шевелюру на пряди, она сворачивает каждую по отдельности, свивает, как лозу или круассан, и укладывает к корням Поэтому ни волоса у нее не выбивается из прически, и все растет в нужную сторону.

Белки ее глаз поразительной белизны.

Иногда они чуть отливают голубизной, точно глаза трехлетнего ребенка.

Мне знакомы моменты, когда лепестки ее ноздрей начинают трепетать, когда ее губы пунцовеют и набухают, увеличиваясь, а тонкие ключицы замирают, как будто дыхание прекращается вовсе.

Я знаю черный и гладкий островок ее лобка и все, что под ним.

Но я ничего не знаю о душе Книги Песен. Я совершенно незнаком с ней. Я даже не знаю собственную душу.

Возможно, и нет такой субстанции, как душа. Я не представляю, для чего она предназначена, какой цели служит, даже если у нас и есть эти самые пресловутые души. И вообще, мне кажется, что если собираешься поцеловать кого-то, то лучше сделать это губами, чем душой.

И я поцеловал Книгу Песен.

5

Приоткрыв щелочкой глаз во время поцелуя, я заметил, что «Генрих IV» устал от размышлений, водка привела его в размягченное состояние и он свернулся в клубок и захрапел.

— И-и-и-и, — всхрапывал он во сне по-лошадиному.

— Бе-е-е-е, — тянул «Генрих IV» по-козлиному.

— Ему снится, что он козел, — пояснила Книга Песен.

«Генрих IV» снова пробормотал нечто во сне, что я счел совершенно невозможным перевести. Тут уж и Книга Песен потерялась в догадках. Нет, действительно, даже самых пустячных предположений у нас не возникало, что это могло быть.

6

Над шестым этажом располагался седьмой.

Говорили, что там находится больница, школа и детский сад. Туда я еще не забирался, так что точнее сказать не могу, что именно там находилось.

Еще говорили, что и сама больница не совсем больница, и школа не похожа на обычную, и детский сад как бы не сад.

7

Теперь я в «Поэтической Школе», жду прибытия своих учеников. Здесь всего один учебный кабинет. Всего один класс.

Кабинеты «Поэтической Школы» обыкновенно занимали весь уровень подвального этажа.

Десятки тысяч людей проходили тут обучение. И десятки тысяч голосов звучали в унисон, читая стихи Джона Берримена и Эмили Дикинсон. Невероятно. Представляю, каково это было.

Я люблю Джона Берримена и Эмили Дикинсон.

8

Поэзия вышла из моды.

Вот почему теперь у нас всего один кабинет.

Почему бы не описать, что это был за кабинет.

Идеально квадратный по форме, ровно дюжина шагов в длину. Я специально измерил его шагами.

И стены почти в два раза выше стандартной тюремной камеры.

Что означает объем классной комнаты примерно в шесть раз превышает размер обычной, широко распространенной камеры-одиночки, продиктованный кодексом, и чуть больше, чем камера коллективного содержания.

Прославленный философ-юрист Густав Рэдбрах рассмотрел проблему габаритов изолятора, предусмотренного законом для преступника. Отчего, задался он вопросом, член конгресса Соединенных Штатов, уличенный в коррупции, сторонник перманентной мировой революции, то есть по сути политический узник, и, наконец, помешавшийся на любви к Джуди Гарленд юнец, пославший Бетти Хаттон письмо якобы от поклонника вкупе с бритвенным лезвием, когда последняя отобрала у Гарленд главную роль в «Энни, бери пистолет», заключаются в камеры одинаковых измерений? Слушайте, я это не выдумал. Сами можете найти в собрании сочинений Рэдбраха.

Ученый юрист честно признался, что не может найти ответа на этот вопрос.

Далее цитирую:

Должен признать, что некоторые аспекты, юриспруденции темны и запутанны.

Пятеро дали ответ на Проблему Пространства:

Кант

Пашуканис

Достоевский

Я

Мишель Фуко.

Как это ни удивительно, меня озарило так же, как и Фуко в его книге «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы».

Нет, кроме шуток.

Считаю случившееся результатом нашего разделенного критического сознания. Тут что-то из ноосферы.

Причина одинаковости тюремных камер, вне зависимости от степени виновности наказуемого, вне зависимости от личности преступника и наказания, назначенного судом, в том, что

КОГДА ВЫ НАЧНЕТЕ СТРОИТЬ КАМЕРЫ РАЗНЫХ РАЗМЕРОВ, ВЫ УЖЕ НЕ СМОЖЕТЕ ОТЛИЧИТЬ ЗАКЛЮЧЕННЫХ ОТ ОХРАННИКОВ.

Кант и Мишель Фуко приблизились к проблеме теоретически.

Мы с Достоевским подошли к ней экспериментально.

Пашуканису и вовсе повезло: после теоретического рассмотрения проблемы у него появилась возможность поэкспериментировать. Лиха беда начало, как говорится.

Незадолго до того, как Пашуканис был расстрелян, он послал Верховному Суду список вопросов.

(1) Хотелось бы заранее узнать точную дату и час исполнения моего приговора. Распространилась практика присылки уведомлений после приведения приговора в исполнение. Как я уже сообщал, в судебных органах царит расхлябанность.

(2) По какой конкретно статье уголовного кодекса мне вынесен приговор? И есть ли вообще такая статья в уголовном кодексе? Только не пытайтесь провести меня на этот раз. Я сам написал половину уголовного кодекса, как вам известно.

(3) Еще один вопрос, имеющий непосредственное ко мне отношение: слышал, что на процессе Пятакова судьей, обвинителем и защитником выступало одно и то же лицо. Если то же повторится и со мной, не соблаговолите ли распорядиться, чтобы этот субъект хотя бы надевал маску или приклеивал бороду, усы или бакенбарды и вообще как-то трансформировал внешность, меняя роли? Окажите хотя бы минимальное уважение фундаментальным процедурам закона.

(4) Я только что получил копию обвинительного акта. Однако дата, с которой, полагаю, начался мой тайный сговор с контрреволюционерами, идет более поздним числом, чем дата начала моего взятия под стражу. Или это тюрьма Белой Армии? Не пеняйте же, когда сами окажетесь под стражей все, вплоть до Комиссара Юстиции.

(5) С прискорбием вынужден констатировать, что назначенный мне прокурор оказался полностью некомпетентен. Подобный болван, превративший процесс в балаган, сам заслуживает строжайшего наказания. Не будет ли лучше поручить мне вести процесс самому, где я готов выступить собственным обвинителем, не посрамив при этом чести юриста? Уверен, у меня не дрогнет рука довести дело до обвинительного вердикта.

Согласно Пашуканису, факт, что все камеры заключения одинакового размера, ЦЕЛИКОМ И ПОЛНОСТЬЮ ОСНОВАН НА СТОИМОСТИ ИХ КОНСТРУИРОВАНИЯ.

Настал день исполнения приговора.

Красноармеец, повязавший на глаза Пашуканису черную повязку, обратился к нему во время данной процедуры с вопросом:

— Евгений Брониславович, что скажете насчет последней статьи «Три приветствия товарищу Сталину»?

— Вы что — идиот? — ответил ему Пашуканис.

Пашуканис отвел голову в сторону в момент, когда прозвучал выстрел, так что пуля пробила висок.

Вот какой величины наша классная комната. Надеюсь, что я объяснился.

9

В кабинете висит доска Вообще-то у нас есть даже мел. Слово «мел» вызывает ассоциацию со словом «белый». У нас же есть и белый, и красный, желтый, синий, зеленый, розовый мелки и даже мел цвета берлинской лазури.

Когда я писал «Озарения» Рембо на доске, я выбрал кремово-желтый.

Для «Песни ветра» Хаусмена — травянисто-зеленый.

Мелок кофейного цвета я взял для опуса Тракля. Это была идея Книги Песен, она мне ее подсказала.

Строки Тракля, написанные желтым мелом, начинают терять сходство с ним самим и его стилем. Его стихи ненавязчивы; кажется, они просто ускользают.

Стихи Рильке единственные не работают ни в каком цвете. Его произведения относятся к тому разряду вещей, что не поддаются написанию на доске.

10

Еще имеются стулья и парты. Маленькие деревянные стульчики и небольшие парты.

Располагаются они подобным образом:

Окон нет.

Сейчас, рисуя это, вспомнил, что был и столик, на который я ставил термос, книжки и прочую дребедень.

11

Мой термос с горячим кофе стоял на этом столике. Обычно я притаскивал и книжки, но теперь у меня не осталось ни одной.

Только этот термос с кофе.

Это купаж сортов «мокко» и «апельсиновый цвет» в равном количестве, после чего добавляется буквально капля коста-риканского кофе. Рецепт Книги Песен.

Я пью кофе в ожидании прибытия учеников.

12

Да, чуть не забыл еще об одной важной детали.

По соседству с нами живет вампир.

13

Очень тихо живет. Сосед он отнюдь не шумный.

Но стоит приложить ухо к доске, и можно услышать — правда, совсем тихо, — как он напевает за бетонной стеной.

Голос настолько тих, что я не могу разобрать, о чем его песня.

Никто еще не видел этого вампира, мы даже точно не знали, как проникнуть в соседнее помещение. Ведь все помещения на втором цокольном этаже, не считая классной комнаты, где я сижу, замурованы.

Похоже, вампир тих и самосозерцателен, как буддийский монах.

Он еле слышно крадется, прогуливаясь по цементному полу в замурованном пространстве, либо поскрипывает креслом-качалкой.

Иногда вампир заходит в санузел, как и прочие смертные.

И тогда можно расслышать, если не помешают посторонние звуки с улицы, как вампир спускает воду в туалете. Даже не нужно прижимать ухо к доске.

Как только одна вода сливается, другая начинает журчать, постанывая в трубах и наполняя бачок.

Там что-то не в порядке с сантехникой:

«Хлюп-хлюп, хлямп-хляп, хляп-хлип, глумп-гломп».

Как будто за стенкой сосут чью-то кровь.

Когда трубы вампира начинают хлюпать во время занятий, мы с учениками замираем, вслушиваясь.

Сейчас я стою, прислонясь ухом к доске, снова гадая, что это за песня, которую постоянно напевает вампир.

Мне кажется — или, может, мнится? — что это слова «Ну кто же боится вампира?»

14

Моя система преподавания была не совсем обычной. То есть я вовсе и не преподавал — в смысле, не занимался передачей информации.

Хотите узнать о поэзии — читайте книги и поэтические сборники. Там вы найдете все. Все, что хотите.

Мои познания в поэзии обрывочны, смутны и неопределенны. Им нельзя доверять.

Да я и не учу людей, как толковать стихи, интерпретировать поэзию и всякой прочей дребедени.

В этом я не слишком силен, мягко выражаясь.

Когда я читаю стихи, все, что я могу о них сказать, — это: «Вот это да! Как здорово!» или «Боже, ведь это просто ужасно!» Других оценок от меня не ждите.

То есть все, что мне оставалось, — это тема «Как писать стихи». Или «Как создается поэзия». Самый резонный выход, не правда ли? Научиться самому предмету, а не умению его толковать, так ведь? Не об этом ли мы все думаем и мечтаем? Я, например, точно.

Но дело в том, что, существуй в этом деле определенная техника, позволяющая любому писать чудесные стихи, я бы предпочел первым освоить ее.

И, владей я такой техникой, я бы создавал один шедевр за другим, никому ее не раскрывая, пока не включил бы свое имя в список Нобелевских лауреатов.

Я поэт, но понятия не имею, как пишу стихи и откуда что берется.

Да и сомневаюсь, что существует подобная техника.

Мы, поэты, проводим жизнь в ожидании мига блаженного соскальзывания в вечную тьму, где, как частицы из атомов мироздания, складываются созвучия, слова и образы. При этом не имея даже отдаленного понятия, куда при этом идти и что делать, чтобы получилось хоть что-нибудь.

При этом я почти не прилагаю никаких усилий.

Если же вы будете настаивать на более конкретном ответе, скажу, что я скорее регулировщик движения. Наверное, моя роль сводится к этому. Дать верный старт.

Ученики, приходящие сюда, все до единого пишут стихи. И никто понятия не имеет, что он при этом пишет и что это за стихи.

Им не скажешь: «Пишите, что вам нравится».

Может быть, я некомпетентен как поэт, но я не уклоняюсь от ответственности.

Просто беседую с учениками. Ну, скажем, консультирую их. Мы обсуждаем.

Хотя на самом деле по большей части я не говорю, а слушаю.

Поэзия — вещь крайне патологическая. Я бы даже сказал, сказочно патологическая. Конечно, это вовсе не значит, что все патологические личности являются поэтами. Вот здесь-то собака и зарыта.

Если кто из вас поистине, искренне, из глубины сердца пожелает заниматься поэзией и при этом попадет в тупик, не зная, что и как писать, надеюсь, дорога приведет вас в нашу «Школу».

Я выслушаю вас.

Вам будет предоставлено слово выступить перед остальными.

Я хочу, чтобы вы чувствовали себя свободно и раскованно, чтобы все вершилось по вашей воле и желанию, чтобы вы говорили о чем угодно, самостоятельно выбирая тему, какой бы расплывчатой, неопределенной, обескураживающей и невероятной она ни казалась. Даже если мы окажемся наедине на этом глухом, замурованном этаже и вы станете говорить о сексе, будьте уверены, что я не наброшусь на вас, срывая одежду, и не стану «подбивать клинья» иным образом.

Потому что рассказывать то, что у тебя на душе, — лучший способ снять напряжение.

Возможно, вы станете говорить, что запутались в чувствах, и ваши отношения с близкими, другом или подругой на грани разрыва, и вами овладело смятение чувств, так что стоит завести об этом разговор, и вас душат слезы. И пусть, если даже вы готовы сию минуту разрыдаться, смелее, не стесняйтесь. Послушайте, вы же не сможете плакать, когда умрете. Пользуйтесь возможностью, пока она есть.

Так вот, когда вам предоставлено право полного самовыражения, вы вдруг открываете в себе способность писать стихи.

— Я рад за вас, — скажу я, пожимая вам руку.

И, может быть, вы захотите творить не сходя с этого места, прямо здесь, в классной комнате.

Но — сдержитесь.

Погодите, пока не покинете это место, пока не окажетесь наедине с собой, — тогда приступайте.

Это все, что я вам скажу. Все, что должен сказать.

Здесь слишком плохое освещение для того, чтобы писать, да и воздух спертый.

Лучше выйдите.

И уже потом, в другом, более светлом месте, начинайте.

Надеюсь, что после вы забудете о нашей встрече и обо мне.

Ведь я ничего такого не сделал. Вы сами все начали.

Так ко мне приходят ученики, которых я дожидаюсь, не зная, когда и кто ко мне придет, и в каком количестве, и сколько у меня в классе окажется учеников.

Мне нравится моя работа.

II «Добро пожаловать домой»

1

Птичья клетка стояла между мной и пожилой дамой.

Тема, которую пожилая дама хотела осветить в своих стихах, лежала бездыханно на дне клетки.

— Как ее зовут? — спросил я.

— Монстр, ящерица-ядозуб, — ответила она.

Это были ее первые слова, сказанные с момента появления в «Поэтической Школе». Она была столь же немногословна, сколь бездвижна ее ящерица. Казалось, эта старая дама боится открыть что-то в себе, сказать что-то лишнее, признаться в чувствах — наверное, она сказала бы, будь более откровенной, что когда-то была молода и юна, когда-то, давным-давно, — она просто опасалась, что я подниму ее на смех. И уж тогда она точно полностью уйдет в себя и замкнется.

Я продолжал разглядывать ящера-ядозуба, ни говоря ни слова. Во всей вселенной не существовало ничего, кроме нас троих: меня, старушки и разделявшей нас ящерицы-ядозуба. Поэтому разглядывание ящерицы было единственным способом объединиться.

— Ой! — воскликнула старуха. — Она двигается!

Она была права ящерица на дне клетки сдвинулась на пару миллиметров. Хотя ни конечности, ни хвост при этом не шелохнулись и глаза оставались закрытыми.

И снова ядозуб погрузился в свой мертвенный покой.

Мы во все глаза уставились на него.

Объединяющий «бог» нашей «вселенной», казалось, издевался. Он лежал на травке и словно бы говорил: «Ну что, дурни, уставились? Не будет вам больше никаких знамений!»

Тут старая леди заговорила первой.

— Я прожила с этой ящерицей всю свою жизнь. Отец говорил, что она появилась в нашем доме в тот день, когда я родилась.

После свадьбы я забрала ее в новый дом.

Первый мой муж играл на трубе и всегда при этом держал ядозуба на коленях, исполняя нам баллады.

Он погиб во время войны. Это было так печально. Пуля зашла сбоку, сквозь зубы. Даже после того, как ему зашили лицо, его мучили кошмары, он кричал во сне. Ему все время казалось, что изо рта у него идет дым.

Когда сняли швы, муж попросил меня присесть рядом на кровати.

— Теперь я закурю, — сказал он. — Смотри.

Дрожащими руками он прикурил сигарету, глубоко затянулся и медленно выдохнул.

— Ну как? Дым не проходит сквозь щеки?

Никогда не забуду этой сцены, даже перед воротами святого Петра.

Сквозь щеки не проходило, нет.

Но только — о господи! — струйка дыма возникла из правого уха. Она поднималась вертикально вверх, точно в безветренный день из трубы печи для сжигания мусора.

Муж не смог пережить это потрясение.

— Теперь я никогда не буду в состоянии сыграть «Прогулки при луне» или «Когда мой принц вернется» Майлса Дэвиса, — удрученно бормотал он на смертном одре, сжимая мою руку.

И все же, несмотря на это, он пытался придать мне сил, когда я не могла прийти в себя от слез.

— Только подумай, ведь на небесах я смогу играть джем с Чарли Паркером, Эриком Долфи и остальным джаз-бэндом, — посмеивался он. — А уж когда мы заведем «Садись на поезд А» с Билли Стрейхорном и Гленном Миллером, сам Господь Бог подключится и начнет свинговать с нами.

Я сидела у него на кровати.

— Скажи мне, — сказал муж, — на что похож наш маленький монстр? Я никак не могу подобрать определения.

Я посмотрела в клетку на ящерицу, но, сколько ни думала, не могла найти слов.

— Боюсь, я бессильна, — призналась я, — у меня ничего не получается.

— Ну ладно, беда никогда не приходит одна, — изрек муж.

Это были его последние слова.

Потом я снова вышла замуж. И перевезла с собой ядозуба.

Второй муж никогда не рассказывал мне, чем занимается.

— Очень нервная работа, требующая деликатности и приносящая пользу многим людям, — все, что можно было от него услышать. Он был человеком высокой веры и во время исполнения супружеских обязанностей требовал, чтобы я становилась на четвереньки. При этом он никогда не притрагивался к своему «предмету».

В остальных отношениях он был необычайно милым и тактичным человеком. При этом с такой же нежностью относился и к моей ящерице.

К несчастью, с ним случилась беда на рабочем месте. У него оказалось полностью сожжено лицо.

Каким-то образом он попал головой в огонь. Как мне рассказывали, он пробежал стометровку, точно олимпиец, с горящей, вместо факела, головой. Это сообщили сослуживцы, которые принесли его домой.

Еще часа три после этого он дышал.

Он трогал свое забинтованное, как кокон, лицо, снова и снова возвращаясь к мысли, как он будет жить обезличенным.

Он просил меня потрогать лицо, но даже я не могла различить ни носа, ни глаз — никаких выступов или впадин.

Я слепила ему маску из папье-маше и прорезала в бинтах дырки для глаз — там, где они предположительно находились.

Надев ему маску, я сказала:

— Вот твое лицо, дорогой.

И подвела его руки к новым чертам.

— Господи, у меня есть лицо! Никаких сомнений, это оно! Прекрасные очертания!

Так, обнимая маску пальцами, он наконец успокоился.

— Скажи мне, — заговорил он. Я думала, что теперь, когда эта проблема отпала, он перейдет к другим, сделает последние распоряжения. Однако вместо этого муж спросил: — А чем в природе занимается наш ящер-ядозуб? Я никак не могу себе этого представить.

На этот раз я тоже потерялась в догадках. Не могла подобрать подходящих слов: а чем же действительно занимается ядозуб?

— Ладно, беда не приходит одна…

Сказал мой второй муж и испустил дух.

Престарелая дама ожила и помолодела, когда рассказывала о своих супругах. Как будто сбросила лет сорок. На моих глазах происходило чудо: стодвадцатилетняя вдруг становилась восьмидесятилетней.

— Вы только посмотрите на меня, какой я стала уродиной. Доживаю остаток дней в постоянной готовности, что Он в любой момент приберет меня к себе, — поведала старая дама. — Но все же еще одна вещь беспокоит меня.

Старуха улыбнулась своему монстру в клетке.

Тот распластался на дне, такой незыблемый, что казалось, с нашей вселенной ровным счетом ничего не происходит.

— Я все же хочу попытаться выразить в словах, чему подобен этот монстр-ядозуб. Написать это на листке бумаги, который захвачу с собой в тот мир, куда перешли оба моих мужа.

— Так вы пытались описать в словах этого…

Я колебался между словами «монстр» и «ящерица-ядозуб».

— …это животное, — наконец закончил я.

— Да., но у меня ничего не получалось. Наверное, у меня просто нет поэтического дара.

Я внимательно осмотрел ее питомца.

После чего написал на доске:

О, ящер-ядозуб! О, монстр!

Это было единственно возможное начало.

Затем я продолжил:

Зеленый, гладкокожий, С перепонками на пятипалых лапах И сомкнутыми веками, Длинными, тонкими задними конечностями, Таким же тонким, узким хвостом, Совершенно прямым. О, ящер!

Отложив мелок, я глянул в клетку.

Ящер лежал бездвижно, как прежде. Разве что кожа покоричневела и покрылась едва заметными пупырышками, которые постепенно превратились в бугорки, на передних лапах выросли когти, а между глаз — рог, хвоста же не было вовсе.

— Вот так всегда и происходит, — сказала старуха с печальной усмешкой.

Я снова взялся за мелок.

О, бронзовокожий, пупырчатый монстр! Какого дьявола ты отрастил себе острые когти, Выпростал рог меж двух буркал И как ты избавился от хвоста?

Очевидно, монстру не пришлось по вкусу мое стихотворение: он принялся энергично хлопать громадными крыльями, бросая на меня подозрительные взгляды тремя из своих четырех глаз, и весьма ловко щелкать по полу клетки теперь уже двумя хвостами.

Я опустился на стул.

Ящер, располагавшийся между нами, принял прежнее состояние.

Выведенный из равновесия, уязвленный наш «господь» менял формы, но потом так же незыблемо превращался в себя.

— Думаете, это невозможно? Ничего не получится? — с последней надеждой спросила старуха.

Неужели поэзия бессильна?

Я шепнул старой даме кое-что на ухо.

Она поднялась, нерешительно подошла к доске и взяла мелок.

Я хранил молчание.

Старая дама думала.

Затем мелко-мелко стала писать что-то. Это заняло у нее время. Я не сразу понял, что это, но, судя по иероглифам, это было ее имя, которое с трудом можно было прочесть. Закончив, она повернулась к птичьей клетке. Ящер стал тем, что было записано на доске.

— О, это просто чудесно!

Бросив мелок, старушка дрожащими губами поцеловала меня в лоб. Как сына. При этом она держала мою голову в горячих от волнения ладонях.

Как только старая дама ушла, я приблизился к доске и стал читать стихотворение, которое она оставила.

Бьюсь об заклад, вы заинтригованы, что же это был за стих. Но у меня нет способа передать его вам через слова на страницах.

Я не могу изложить его понятным вам языком.

И никто бы не смог.

2

Дана До Бумбум

Чучу-Элайя IX д'Орикас

Алан Твайлайт

Флорибеллечель Флор

Нордиска Соната

Мальчики (или девочки?) были пятерняшками — пятью близнецами неопределенного пола, похожими друг на друга настолько, что сомневаюсь, могли бы их различить даже собственные родители.

Поскольку в классе было всего четыре стула, мальчишки (или девчонки?) устроили потасовку, как в известной игре с недостающим стулом, едва вошли в комнату. При этом они проявили пугающе дикарский и воинственный дух.

Схватка закончилась тем, что один проигравший вылетел из толпы пяти маленьких монстров с совершенно одинаковыми лицами, шортами и майками.

Я обратился к мальчику (девочке?), сидевшему (ей) слева в первом ряду.

Он (она) ковырялся (лась) в носу.

— Дана До Бумбум, зачем твоя мама послала тебя в эту школу?

— Я не Дана До Бумбум, я Чучу-Элайя IX д'Орикас. Не туда попали.

Тогда я повернулся к девочке (мальчику?) справа впереди.

Он (она) с вожделением рассматривал (ла) только что извлеченную из носу «козу».

— Дана До Бумбум, зачем твоя мама прислала тебя в школу?

— Опять мимо. Я Алан Твайлайт.

Я обратился к мальчику (девочке?) в заднем левом ряду.

Он (она) как раз в этот момент бил (била?) соседа спереди.

— Дана До Бумбум, для чего твоя мама…

— Я не Дана До Бумбум, черт побери! Я Флорибеллечель Флор!

Я обратился к мальчику (?) (в общем, непонятно к кому, к «ребятишке») сзади справа.

Он (она?) как раз только что плюнул (ла?) в соседа впереди и поспешно собирал (ла?) новую слюну, запасаясь снарядами на случай ответной атаки.

— Дана До Бумбум.

— Слушай, придурок, я Нордиска Соната! Ну до чего тупоголовый! Столько труда стоило собрать слюни — а теперь из-за тебя пришлось все проглотить!

Я обернулся к неудачнику (неудачнице), оставшемуся (ейся) без места и теперь скитавшемуся (ейся) за моей спиной по пустому пространству класса.

Он (она) тихо хныкал (ла).

— Дана До Бумбум, так зачем мама послала тебя в школу?

Мальчик (девочка), не переставая хныкать, отвечал (ла):

— Дана До Бумбум сволочь. Вытолкнул меня с моего места, пока ты тут разглагольствовал. Я Чучу Элайя IX д'Орикас.

И тут же, словно по сигналу, возобновилась война за стулья.

Если я не достану еще один стул, то никогда не запомню их по именам.

3

Сидевшей передо мной девочке на вид можно было дать возраст восьмиклассницы. На ней была школьная форма, волосы заплетены в косички, лоб широкий, открытый. В общем, типичная умница.

— Это так трагично, когда девушка в восьмом классе — дурнушка, — посетовала она.

— Да посмотри на себя в зеркало. Ты еще просто не созрела, не округлилась формами, вот и все. Годик-два и станешь как конфетка, — возражал я.

На моем столе стоял телефон. Его принесла девочка.

Проблема заключалась в телефоне.

— Когда начались эти звонки?

— Примерно с полгода назад. Понимаете, сначала я думала, кто-то ошибается номером. Ребята в школе говорили, тебя разыгрывают. Но почему-то звонков никогда не было, когда папа с мамой находились рядом. И когда я рассказала маме, что происходит, она ответила, что я начиталась книжек и, наверное, перезанималась. Представляете? Она считает, что у меня «поехала крыша». Она просто сводит меня с ума!

— Пробовали обращаться к доктору?

— А то. И представляете, что этот придурошный сказал моей мамаше? Мол, «это иллюзии, подсознательно вызванные растущей сексуальностью вашей дочери. Подобные случаи вполне распространенное явление в период полового созревания среди подростков, и мой совет понемногу пытаться развеять эти навязчивые мысли». Знаете, эти доктора меня просто бесят! Ух как они меня выводят! И теперь все домашние, включая деда с бабкой, принялись компостировать мне мозги. Теперь они круглый день читают Фрейда, Юнга и Адлера, а потом начинают смотреть на меня как на практическое пособие, находя во мне все эти комплексы. Это просто невыносимо. Утром встаю, а мать уже сидит у кровати и спрашивает: «Хорошо ли спалось, дорогая? А что видела во сне?» Иду завтракать, сажусь за стол, папаша тут как тут: «А что приходит тебе на ум при словах „яйца“ и „ветчина“?»

Убегаю подальше, с глаз долой, чтобы хоть как-то прийти в себя, на веранду, а там дедушка отдыхает на солнышке и тычет пальцем в пеленки, вывешенные у соседей: «Внученька, а вот интересно, тебе эти пятна Роршаха ничего не напоминают?»

Это просто невыносимо.

— Да, судя по вашим словам, это и вправду никуда не годится.

Итак, девушка получает телефонные звонки от неизвестного парня. Тот совершенно серьезно и даже настойчиво объясняет, что не знает, где находится, и будет ей крайне признателен, если она ему скажет, где же он.

Но чем она может помочь?

Она понятия не имеет, откуда он звонит.

— Я бы охотно пришла на помощь, понимаете, но откуда мне знать, где он находится?

Глаза ее наполняются слезами. Замечательная девушка. Такая отзывчивая.

Она в отчаянном положении и уже не знает, что делать дальше. Поэтому пришла сюда. Давать советы девушкам в таких ситуациях входит в мои обязанности.

Сидим в ожидании звонка.

— Мне правда неудобно, что обращаюсь к вам с такой странной проблемой. Ведь это, наверное, не имеет отношения к поэзии?

— О, я бы не сказал.

Зазвонил телефон.

Девушка взяла трубку.

— Привет! Слушайте, сегодня, вероятно, я смогу вам сказать, где… Да, послушайте, я нашла того, кто разбирается в таких вещах, передаю ему трубку, не отключайтесь.

Я принял телефон из рук девушки.

— Давайте же, скорее! Скажите мне, где я?

Он сразу начал с крика.

— Все в порядке, только успокойтесь. Расскажите, что с вами случилось.

— Я свернул не на ту улицу! Теперь не знаю, где я! Куда я попал? Помогите!

— Вас понял. Слышу отчетливо. Можете говорить тише. Теперь расскажите мне, что видите вокруг.

Человек на секунду смолк. Видимо, оглядывался по сторонам.

— Ммм… ннууу… тут такой большой магазин с витриной, прямо напротив. С вывеской.

— А что за буквы на вывеске? Прочтите.

— Сейчас… Т, И, Ф. Потом еще Ф. Погодите… А, Н, И. Больше ничего.

— Значит, ТИФФАНИ? Я верно вас понял? Похоже, вы в Нью-Йорке. Высотные здания поблизости есть? Слева?

— Нет, нет ничего похожего… слева тут огромная гора, со снежными пиками, и еще… о-о, у подножия пасется большое стадо жирафов.

— Так-так, значит, должно быть, это Природный заповедник в Кении. А что видно справа? Есть какие-нибудь пастбища?

— Ничего подобного. Ничего себе… тут стена! По-моему, сотню… да нет, пожалуй, двести ярдов высотой. Похоже, сложена из кирпича. И никаких ворот, никакого прохода.

— А за стеной? Что за стеной?

— За стеной? Как это — за стеной? За какой-такой стеной? Ах да, понял, понял, вы имеете в виду, что за стеной! Сейчас, посмотрим… О, Милосердный Создатель. О-о, Господь Всевышний! О, Боже ж Ты мой!

Мой собеседник стал неистово и безудержно гоготать в трубку.

— Да уж, это кое-что. Простите, мной овладел нервный смех. Представляю, как вы бы себя чувствовали на моем месте. Если бы вы только знали, что я там вижу. Нет, это взаправду… просто невероятно.

— Так что же вы видите? — в нетерпении крикнул теперь уже я.

— Президента Кеннеди, выступающего с речью! И если бы только его! По бокам стоят Митч Миллер со своим бэндом. Всякий раз, как Кеннеди пытается что-то сказать, Митч Миллер и Ганг подпевают ему хором.

Ого! Это не к добру, должно быть, я теряю рассудок!

— Все в порядке, главное, не надо нервничать. Постарайтесь сохранять хладнокровие и слушайте меня, хорошо? Вы не можете потерять рассудок. И не теряйте присутствия духа. Вы находитесь на первой дорожке стороны А альбома «Пой вместе с JFK». Песня называется «Begin The Beguine». Вам понятно? Вы слышите меня?

Вы на пластинке. Понимаете? Алло?!

Ответа не последовало.

Только всхлипывания. Бедняга рыдал.

— Алло?!! — завопил я.

— Где же я? Здесь все так странно, я больше не хочу, не хочу здесь оставаться. Мне здесь не нравится. — Мужчина явно разговаривал сам с собой, его душили слезы. Меня он уже не слышал. — О господи, куда же меня занесло?

Телефон отключился.

Я замер, сжимая потерявшую дар речи трубку.

— Что стряслось? — взволнованно спросила девочка. — Похоже, он сообразил, где находится?

Что я мог ей сказать?

Как объяснить такое восьмикласснице, окруженной психоаналитиками: мамой, папой, дедом и бабкой?

— К несчастью, он находится в таком состоянии, что не может взглянуть правде в глаза. Я помог ему определить свое местонахождение, так что, если он немного успокоится и соберется с духом, он поймет.

Он взрослый, в конце концов, человек. Не беспокойся, думаю, больше он не станет досаждать тебе звонками.

Девочка заулыбалась. Несомненно, через год она станет намного симпатичнее.

— Большибус спасибус, господин Учителибус.

Запихнув телефон в ранец, девочка вскочила.

— Господин Учитель, можно задать вам вопрос?

— Конечно.

— Вот о нем. — Она показала на песика Снупи из комиксов про Чарли Брауна, нарисованного на ранце.

На этой фабричной картинке Снупи дремал на крыше своей конуры.

— Почему у него в конуре висит полотно Ван Гога?

— Прости, но я действительно не имею понятия, — ответил я.

Огорошив меня таинственной загадкой, девочка отправилась на поверхность земли.

Предполагаю, что она обязательно напишет стихотворение годам к шестнадцати-семнадцати. И нет никаких сомнений, что посвящено оно будет телефону и что человек на другом конце провода будет молодым человеком, который никак не может сообразить, существует ли он вообще.

Будь что будет, Чарли Браун!

Не потому ль и Снупи любит «Ночное кафе»?

4

У меня не было никакого представления и о том, какую плату брать с учеников «Поэтической Школы». И каким образом ученики должны делать взносы за обучение. Иногда все, что я получаю, — это мороженое.

Случай с этим мальчиком был и вовсе дремучим. Все, чем я был способен ему помочь, не стоило больше порции мороженого.

Мальчик водрузил на стол тяжелую связку книг. Здесь был «Астрономический альманах», «Подробный перечень постоянных звезд», «Снимки звезд двухсотдюймовым телескопом Маунт-Паломарской обсерватории», «Львы Марса» Урсулы Ле Гуин, пачка «Обследуемых форм солнечных пятен» и «Метеоры Леониды» Ромена Роллана. Последняя книга была, очевидно, куплена по ошибке.

— Я хочу написать поэму.

— Видимо, посвященную наблюдению за звездами?

Парень выпучил глаза. Я сразу угодил в цель.

— Господин Учитель, вы что — телепат?

— Конечно.

Мне польстило столь высокое мнение о моих способностях.

— Хотите мороженого? — спросил мальчик.

— Само собой.

Парень по пути купил два мороженых — одно для себя, другое для меня. Ванильное и шоколадное. Я отдал предпочтение шоколаду.

— Только дело в том, что я не знаю, как ее написать, — сказал мальчик, лизнув свое ванильное.

— Пиши все, что хочешь, — отозвался я, лизнув шоколадное.

— Но существуют разные формы, типы обращений, так ведь? Например, какой выбрать стиль: разговорный или традиционно литературный, писать белым стихом или регулярным, с рифмой или без, и в какой форме — например, сонет? И при этом не переусердствовать со сравнениями, не так ли, ведь как сказал поэт Ган Танигава: «Мой внутренний Царь Момента мертв». Разве не следует принимать во внимание все это? — спросил ванильный мальчик.

Ох-хо-хо, призадумался я. Тяжелое положение. Ванильный малыш начитался того, что называют поэтикой и литературоведением. Или он не знал, что весь этот хлам следует читать в зрелом возрасте, еще лучше — в старости, когда люди, как правило, уже или ничего не пишут, а только пережевывают, или дописались до того, что уже не придают этой терминологии никакого значения.

— Ладно, давай-ка вот что, — начал я. — Все, что ты считаешь стихом, — стихом и является. Даже если другим нечто представляется стихом, это не стих, если ты это стихом не считаешь. Знаешь, кто меня этому научил?

— Нет.

— Марсиане. Они взяли меня на свой базовый корабль и учили меня там.

Ванильный мальчик так и прилип к стулу.

Он впервые встречался с человеком, имевшим тесные контакты третьего рода.

Ванильный мальчик проникся ко мне таким доверием, что даже показал свои записи наблюдений за звездным небом. Он занимался этим делом с трех лет.

— Теперь это все — стихи, — сказал я.

Домой он ушел в восторженном состоянии. А почему бы нет? Парнишка просто узнал, что все, чем он занимался всю свою маленькую жизнь, было стихотворчеством.

Записи наблюдений звездного неба ванильного мальчика выглядели примерно так:

Обследования Млечного Пути, ведущиеся при помощи театрального бинокля:

(1) Средняя скорость Млечного Пути, измеряемая в течение года, — шесть узлов в час.

(2) В период с июня по сентябрь случалось множество дней, когда скорость достигала пяти узлов. Подозреваю влияние дождей.

(3) За февраль, с другой стороны, скорость значительно упала. Было несколько дней, когда Млечный Путь полностью останавливался при наблюдении в бинокль. Видимо, потому, что внешняя поверхность примерзает. И все же, если прикрепить ортоскопическую пятимиллиметровую линзу от очков к моему пятнадцатисантиметровому телескопу-рефлектору, видно, что звезды очень медленно плывут под ледяной коркой.

(4) Как сообщает «Альманах науки», средняя годовая скорость Млечного Пути в 1500 году по западному летоисчислению была равна пяти узлам.

5

— Зовут Вергилием, но друзья называют меня Марон, — сказал «Холодильник».

Трехдверный холодильник фирмы «Дженерал моторс» с испарителем стоял передо мной.

Я слушал его рассказ, испытывая чрезвычайное волнение.

Впервые мне довелось беседовать с Вергилием, великим отцом поэтов, и точно так же впервые в жизни я разговаривал с холодильником.

— Не надо дразнить меня нарисованной морковкой, дружище, — продолжал холодильник. — Ты же учитель, в конце концов. Я просто ученик. Улавливаешь?

— Прошу прощения, Вергилий, я просто не знаю, что делать. Достоин ли я такой чести…

— Не дрейфь. Я больше не античный поэт, а лишь один из Старых Парней. Посмотрим правде в глаза быть одним из Старых Парней ровным счетом ничего не значит в поэзии. Ты же не станешь спорить? Да и вообще, отныне я существо обезличенное, ведь я уже не человек. Посмотри, что ты видишь перед собой? Я так мозгую этой морозильной камерой — хотя я всего лишь простой, весьма качественный холодильник.

Я нерешительно размял костяшки пальцев, чтобы снять напряжение. Они раскатисто захрустели.

— Уйму времени я добирался сюда, чертову уйму времени, — сказал Вергилий-«Холодильник».

Когда он попытался сесть в поезд, на его пути встал кондуктор, заявив, что электроаппаратуру провозить запрещено. В такси он не влез, а когда вышел на шоссе, решив отправиться пешком, какой-то сумасброд увязался за ним, пытаясь прибрать к рукам.

— Чудовищно. И что вы сделали?

— «Ах ты бесстыдник! — закричал я. — Отважился прикоснуться пальцем к великому Вергилию!» Едва услышав это, дурачок с воплем припустил без оглядки вдоль шоссе, позабыв про машину.

Первый акт этой драмы разыгрался на вечеринке в доме Вергилия. В тот день он принимал гостей.

— У нас была встреча друзей. Гесиод, Алкей, Анакреонт, Пиндар — все собрались вспомнить старые добрые времена. Было, конечно, и несколько впавших в маразм вроде Эмпедокла, но это не имело значения.

— Эй, Эмпедокл! Давно не виделись, старина!

— Да, сколько воды утекло. А ты кто? Что-то не узнаю.

— Вергилий (глухая тетеря!), я Вергилий, помнишь меня (старый маразматик)?

— Да-да, сто лет не виделись. Так кто ты, говоришь?

— Вергилий, старый твой приятель, Вергилием зовут меня.

— Ну-ну, годы идут, как рекой уносит. А ты кто будешь?

Бедный старый Эмпедокл.

Но с Овидием обстояло еще хуже.

Страшно видеть было, как жестокое время поломало творца «Науки любви». Он превратился в натурального бомжа. Весь в грязи и лохмотьях, а уж запах от него исходил! Представляю, что творилось с его спальней и гардеробом.

— Эй, челаэк! Сюда! Дьявол тебя побери, виночерпий! Лей больше!

— Может, подождем, пока немного просохнешь?

— Ах ты скряга! Прижимистый подонок! Ты хоть понял, с кем говоришь! С Овидием! А ну еще вина! Да неси побольше! О, Небеса, гореть всем этим негодяям в пекле!

— Остынь, что с тобой? Мы пришли сюда развлечься, а не слушать твою брань.

— Да ладно, чего там, малыш. Подумаешь, какая-то шайка поэтов-лежебок и никудышных лентяев-писателей решила устроить небольшой разгул. Ура-а-а! Чертовы пьяницы! Эй! Эй, Эсхил! Какого лешего ты уставился на меня? Ну что ты хочешь мне сказать? Знаешь ведь, что видел я все твои вшивые пьески на сцене, приятель. Парень, это напрасная трата времени. Ты убивал мое драгоценное время, ты его просто душил голыми руками! Отдай мне его теперь, грязный ворюга!

Где Аристофан? Твои комедии полный отсос, понял это? Говорю по буквам: ВЗДОР. Будь у меня выбор между просмотром твоих глупых комедий и путешествием по улицам в бочке с ночными испражнениями, я бы выбрал последнее — намного презабавнее.

— Довольно, Овидий. Если ты не заткнешься, тебе придется удалиться.

Едва я это сказал, крупные слезы покатились по его щекам.

— О, как жестоко! Как чудовищно жестоко! Кто бы подумал, что Марон — единственный из всех — скажет такое! Вся моя жизнь в руинах, все вокруг рассыпается на части… как можешь быть ты столь бессердечен, чтобы угрожать мне подобным образом! Шмыг, шмыг. Видно, мало было изгнать меня из Рима, отнять все состояние, и честь, и славу, и права. Себе решили все заграбастать? Что скажешь на это, а? Почему я, автор «Метаморфоз», единственный был обречен влачить остаток дней изгоем в нищете, дрожа от холода? Почему?

Овидий, мой добрый старый друг, страдал от алкоголизма, навязчивых состояний и несварения желудка. Что я мог сделать для него? Только обнять.

— Послушай, Назон. Хочу, чтобы ты внял моим словам. Ты дорог всем, никто не испытывает к тебе ненависти или презрения. Ты даже не представляешь, как мы тосковали, узнав о твоем изгнании. Мы направили петицию в Сенат, обсуждали твое дело с самим императором Августом Авторские права на «Метаморфозы» закончились, но Пен-клуб удерживает для тебя отчисления за тиражи. И на сей день лишь редкий любитель проявит интерес к тому, что написали все мы, здесь присутствующие, а вот твои «Метаморфозы» все еще растаскивают на цитаты. Да они, чтоб ты знал, переводились на сто тридцать языков и расходились по всему миру, каждый от школьника до вождя племени Навахо читал ее. Все поэты и писатели мира — фактически твои правнуки. И это правда, старина.

Эй вы, все, кто здесь, попробуйте возразить!

— Абсолютно! Ставлю голову! Чтоб мне с места не сойти! — послышались клятвы и заверения со всех сторон, в числе которых были голоса Эсхила, Гесиода и Аристофана.

Овидий же продолжал истекать пьяными слезами.

— Я виноват, друзья. Наговорил вам тут кучу мерзостей. Просто чувство такое, будто тебя оставили за бортом. Знаете, иногда я так одинок.

— Не плачь, Назон! Не надо плакать. Никто на тебя не сердится. Никто не держит зла. Отри свои слезы вот этим платком, займи свое место за столом. Наверное, хочешь выпить? Позволь, я сам тебе поднесу чего-нибудь. Бурбон со льдом, как в старые времена?

— Спасибо, Марон. Вообще-то доктор запретил мне бурбон, но я не так уж строго соблюдаю рекомендации… возможно, один «манхэттен» не повредит. Виски и вермут, если можно.

— Еще бы нельзя, старый черт, для тебя все что угодно, — сказал я, подмигнув Овидию. — Один «манхэттен», виски с вермутом. Будет сделано.

Я пошел выполнять заказ.

Данте и Беатриче расположились на угловом диване, попивая яичный ликер. Данте смотрелся как вылитый буколический старичок, ласково созерцающий внучат, а Беатриче превратилась в чрезвычайно элегантную даму в летах. Они держали друг друга за руки и смотрели глаза в глаза, будто решили больше никогда, ни на миг не разлучаться.

— Ах, Беатриче, дорогая, вы все так же прелестны.

— Слишком явная лесть далеко не заведет, Марон.

— Верно, Марон, — заметил Данте. — Не дальше ее милой головки. И тут же выветрится оттуда.

Мы немного поболтали. Нам было что вспомнить — мы оба прошли круги ада, ведь из всех писателей лишь Вергилий и Данте побывали в преисподней. Правда, теперь мы вспоминали это лишь как увлекательное путешествие.

— Вы были так мужественны тогда, мой дорогой. Это просто чудо.

— Нет, Беатриче, моя дорогая, настоящее чудо — это вы, а я весь до конца был и есть посвящен вам одной.

Престарелая парочка сидела на диванчике, пожирая друг друга глазами, сцепившись руками. Вернее всего было тихо, на цыпочках улизнуть, оставив их наедине.

А там, посреди обеденной залы, Гесиод пытался отогнать Овидия от Эмпедокла. Поэт перешел в атаку.

— Разрази тебя Небеса, ты квелый, замшелый, скисший, трясущийся, ветхий, опутанный паутиной иссохший таракан, почему ты еще не мертв? Ты же прыгнул в Этну. Какого черта ты оттуда выполз?

— А-а, здорово, привет. А ты кто такой, что-то не помню.

— Ты что, потешаешься надо мною? Ладно, сейчас я тебя. Ребята, расступись!

— Перестань, Назон, остановись. Он же старик.

— Здесь все старики. Давно старики. А ну иди сюда, Эмпедокл! Сейчас я затолкаю тебя обратно. Готов?

— А, привет, привет. Мы знакомы?

— Ладно, ладно. Я напомню тебе мое имя, слабоумный. Перед тобой великий Овидий! Ови-дий! А теперь, червь, я прочту строчку из своего шедевра:

Ровно дыханье ветров. Пора предаться покою!

— Понял, доходяга?

Эмпедокл сплюнул на пол, сунул руки в карманы и взорвался пламенной речью:

— Чего ты несешь, пацан? Это строка из «Энеиды». Она принадлежит Вергилию, не тебе. Будь повнимательнее, когда в другой раз займешься плагиатом. Насколько мне известно, во всех твоих «шедеврах» нет ни фразы, достойной этой строки. По правде говоря, думаю, тебе следует быть осмотрительнее, издавая писанину, которая лезет у тебя из-под стила благодаря уйме свободного времени, а тем паче не читать ее вслух. Не стоит ли призадуматься? Этим бы ты только принес миру пользу.

Едва закончив эту речь, Эмпедокл тут же поник и ссутулился, входя в привычную роль слабоумного старикашки.

— А-а, чего-чего? И кто бы это мог быть?

— Пустите меня к нему! Дайте только дотянуться! Гесиод! Молю тебя, дай до него дотянуться! Я убью этого выродка. Клянусь, я сверну шею этому старому глухарю!

— Брось понты кидать, Назон!

— Я певец Понта Эвксинского, сиречь Черного моря, изгнанник вечный…

Когда встреча друзей закончилась, все разошлись кроме Овидия, который был пьян в стельку.

— Назон, вот тебе ложе, проспись.

— Ложе — это лажа. Я могу спать только под кроватью. Скажи мне, что может быть поэтичного в постели? Мое мнение — постель для ленивых поэтов, редко открывающих вежды. Вреднее мебели еще не придумывали.

Мне ли не знать, как обманчив лик спокойного моря, Стихшие волны?

— Романтично. Как насчет этого, Марон, — мое или тоже из твоего?

— Думаю, твоя строка, Назон.

— В самом деле? Значит, и я сотворил хоть что-то стоящее. Что ж, неплохо, неплохо…

Я накрыл его одеялом. Овидий, поджав ноги и свернувшись клубком, бормотал во сне. На всякий случай я сходил за тазиком и поставил рядом. После чего отправился к себе в спальню.

Обуреваемый вихрем смешанных чувств, я уснул без сновидений.

И когда проснулся на следующее утро, то превратился в холодильник, — завершил свой рассказ Вергилий.

— Клянусь, должно быть, это было настоящее потрясение!

— Да уж. Сначала я принял все это за ночной кошмар или последствия пьянки. Некоторое время я выждал, пока наваждение развеется, однако ничего не происходило. Так я пришел к мысли, что все-таки это не сон, а что-то другое. Второй догадкой было то, что я сошел с ума, и тогда я решил проверить память, зачитав несколько излюбленных строк:

Сверни за угол, Снова сверни за угол, Еще раз сверни за угол. Ты свернул за угол? Еще раз свернул за угол? Потом опять свернул за угол? Не раздражайся! Это — углы.

Все было в порядке. Значит, я правда превратился в холодильник!

Тогда я оглянулся в поисках провода, который должен был выходить из меня. Не хватало еще вырвать его из розетки неосторожным движением и обречь себя на верную смерть. Однако провода не было. Ух ты, подумал я, значит, я какая-нибудь новая, усовершенствованная модель с внутренним аккумулятором. Выбравшись из кровати, я отправился в гостиную, обсудить метаморфозу с Овидием, который в это время мирно похрапывал под софой.

Восстань, Овидий, Из вечного сна! Встань, изнуренный, Сбросим цепи невежества с наших ног, Сплотимся, друзья, и вперед! Пробудимся после сатировой оргии, Свет Аполлона грядет.

— Захлопни пасть, ты! Даже рифмы в твоих стихах нет, а уж о форме и не говорю! Одни повторы. А где аллитерации, тебя спрашиваю? Эй, я с кем разговариваю? Марон? Марон! Где ты? Принеси рассолу! О боги, голова!

Овидий выполз из-под софы и упал на колени возле моей дверцы.

— Бр-р! Чертова бо-оль! А? Что это? О, Марон, ты друг. Тысяча аригато.

Вцепившись в мою ручку, он рванул дверцу и заглянул внутрь.

— Марон! Эй, хозяин! Да здесь пусто, дружище! Зачем тебе холодильник, если в нем ничего нет? Идея покупки холодильника состоит в том, что он должен быть доверху набит пивом, грейпфрутами и прочими средствами для опохмела! Холодильник держат не для красоты, да будет тебе известно!

— Спасибо за совет, Назон, постараюсь исправиться. Но мне впервые приходится быть холодильником, и я не успел запастись содержимым.

Не веря своим ушам, Овидий похлопал себя по щекам.

О боги! Что за несчастье! Безумие настигло разум мой!!! Печень разрушена, селезенка накрылась, желудок предал, зубы крошатся, газету читать без очков не могу, нос насморком одержим, и вот, наконец, и рассудок мой сдался! Увы мне! Зачем не слушал докторов, зачем не разбавлял вина!

— А теперь, кажется, поздно! Марон! Марон! Отведи меня, пожалуйста, в больницу для умалишенных!

— Назон! Послушай, да это же я! Просто преобразился в холодильник. Ты слышишь меня?

— О, это конец! Определенно конец! Я слышу, как холодильник говорит голосом моего друга. Увы мне и увы!!!

Вернувшись на свое место под софу, Овидий брякнулся лицом в пол и ушел в рыдания, уже не слушая.

И вот, поскольку больше ничего не оставалось, я пришел сюда.

— Если бы я на вашем месте проснулся, ощутив в себе такие перемены, я бы не был так спокоен. Поражаюсь вашему присутствию духа.

— Что бы с тобой ни случилось, какие бы страсти ни овладели душой, надо помнить, что прежде всего ты поэт — остальное не важно. Ведь для поэта он сам — лишь один из героев поэмы.

«Холодильник» подмигнул мне лампочкой.

Попивая прохладное пиво из внутренностей Вергилия, которое он захватил по пути, мы вели задушевный разговор.

— Есть ли какие-нибудь предположения насчет того, что могло привести вас к подобной метаморфозе?

— Никаких. Да и назвать это метаморфозой как-то язык не поворачивается. Я еще понимаю там в лебедя, как в случае с Ледой. Но кто ради того, чтобы соблазнить женщину, станет притворяться холодильником? Юпитер бы точно не пошел на такое.

— Но мы живем в другом веке. Чудеса тоже становятся высокотехнологичными.

— Сомневаюсь в таком случае, что это истинные метаморфозы. Возьмите описанный в литературе случай с парнем, который превратился в гигантское насекомое. Подобный казус может быть объяснен внезапной ретрогрессивной альтерацией…

— Что-что?

— В общем, генетическим атавизмом под влиянием радиоактивного облучения из космоса. Просто он шагнул назад, переступив несколько ветвей эволюции, причем мутировал всего за одну ночь.

А случай с человеком, превратившимся в огромную женскую грудь, объясняется еще проще: гормональное влияние, вызванное выбросом эндокринных желез.

Намного труднее объяснить превращения людей в оборотней и вервольфов, которые происходят в полнолуние. Подобные метаморфозы — конек Овидия, вот я и думал, что он, как эксперт, может дать объяснение моему случаю. Ну что, еще по пивку, почтенный бард?

— Нет, спасибо, Вергилий. Пейте сами.

— Называй меня Мароном. Ну что ж, приступим итак, что могло привести меня к превращению в холодильник?

Я думал.

В голове моей вертелись: «Метаморфозы» Овидия, сам Вергилий и судьбы поэтов в этом мире.

— Марон, не подкинешь ли еще баночку холодненького?

— В чем вопрос! Вот тут у меня еще и сыр, если пожелаешь.

Я стал пить пиво, банку за банкой. Вергилий не отставал.

— Слушай, Марон.

— Что-нибудь пришло на ум, почтенный бард?

— Думаю, этому можно дать психологическое объяснение.

— Вот как? И какое именно? Еще баночку?

— Спасибо. Видишь ли, в моем понимании, ты строгий классик. Тебе просто хочется сохранить все как есть, в замороженном состоянии. Встреча с Овидием пробудила твой внутренний порыв — вот ты и стал холодильником. Что скажешь?

— Что ж, не лишено оснований. Да-да… похоже, все складывается. Впрочем, хочешь встречную гипотезу?

— С удовольствием выслушаю.

— В истинном поэте всегда заложена взрывчатка. Это, как минимум, стремление к преступлению. В том числе против самого себя. А самое совершенное преступление — это создать неподдающееся расшифровке произведение искусства. Холодильник же — просто холодильник, и только. Едва ли найдешь в нем какое-то другое значение. Все же остальные метаморфозы слишком очевидны.

Таким образом, зрелый поэт претворяет весь свой дар в осуществление плана: собственного убийства в запертой комнате. И вот оно — произведение искусства. Полная необъяснимость очевидного. Ну как?

— Великолепно!

Мы продолжали пить.

Вергилий при этом, сколько бы ни выпил, сохранял трезвость мышления и держался на ногах — что и понятно, ведь он был холодильником, а я лишь простым смертным.

— Прости, мне надо отлучиться…

— Зачем?

— Неужели непонятно? А ты не хочешь отлить после стольких банок пива?

— Для этого у меня есть испаритель.

Я так устал, так устал, так тяжко устал, так зверски, так смертельно устал, так космически устал, устал, устал, что больше не мог справляться с усталостью. Вергилий совершил ко мне столь долгий путь, а я даже не мог бороться со сном.

Голова моя постепенно склонялась к столу. Откуда-то издалека долетал голос Вергилия. Я слышал, как он собирает в себя пустые банки.

— Марон, а Марон?

— Да?

— Прости. Больше я ничем не могу тебе помочь.

— Не говори ерунды. С тобой было интересно пообщаться.

— Марон, а Марон, а куда ты теперь?

— А ты сам как думаешь?

— Ты же холодильник, Марон.

— И все?

— Ты поэт, Марон.

— А что делают поэты?

— Пишут стихи.

— Точно. До сих пор я был поэтом для людей. Теперь я стану поэтом для холодильников. Как тебе такой поворот?

— Замечательно, Марон.

Ничего, если я задам тебе один, может быть, бестактный вопрос?

— Валяй.

— Какие ты подберешь рифмы к слову «холодильник»? Они слишком скудны и предсказуемы. Такие слова плохо рифмуются. «Напильник», «собутыльник». Как же ты станешь писать о холодильниках?

— А с чего ты решил, что для холодильников пишут только о холодильниках?

— А о чем же тогда? — сквозь полусон спросил я.

— Сайонара, — долетел до меня голос холодильника.

— Сайонара, — сказал я в ответ.

Сайонара, Вергилий.

Сайонара, Марон.

Сайонара, холодильник.

Засыпая под умиротворяющее гудение великого предка поэтов, рожденного в семидесятом году до нашей эры, я окончательно сомкнул глаза.

И услышал его удалявшиеся по ступеням шаги.

6

Не успев войти в кабинет, «Некая Непостижимая Вещь» уже заполнила его своим телом и душераздирающим криком.

«Некая Непостижимая Вещь» не имела ни формы, ни цвета, ни веса, ни даже запаха; она просто висела, сжималась и вращалась внутри себя.

— Садитесь сюда, вот стул, — предложил я.

Не совсем уверен, что «Некой Непостижимой Вещи» доступна человеческая речь, но точно так же я не мог предполагать и обратное.

— Пожалуйста, присаживайтесь!

Но «Некая Непостижимая Вещь» продолжала липнуть к потолку, переползая по нему, раскачиваясь из стороны в сторону.

Я сделал последнее предупреждение.

— Немедленно сядьте! Пока не сядете, не начнется занятие. Таковы правила школы. Садитесь!

Ответив на мой приказ чем-то похожим на «Ладно, черт с вами!», «Некая Непостижимая Вещь» спустилась/сползла/спорхнула/перепрыгнула с потолка на стул.

«Некая Непостижимая Вещь» честно пыталась взгромоздиться на стул и даже как-то разместиться на нем, но не прошло и двух секунд, как она стала стекать на пол, а через три очутилась там целиком.

— Хорошо, — вмешался я, когда «Некая Непостижимая Вещь» принялась перетекать в обратном направлении, отчаянно опутывая стул волокнами. — Ладно, не можете сидеть — и не надо, это совсем не обязательно. Устраивайтесь, как вам удобнее. Я не буду настаивать.

После еще нескольких проб, подбираясь с разных сторон, «Некой Непостижимой Вещи» все же удалось закрепиться на стуле, завязавшись в узел «нанкин».

— Простите, что заставила вас ждать, — сказала «Некая Непостижимая Вещь».

— Кто я, как вы думаете? — обратилась ко мне «Некая Непостижимая Вещь».

В точку! Именно этого вопроса я и ожидал. Существа такой природы всегда начинают с этого. Как будто я мог знать! Кто может подобрать название для вещи, которая сама не понимает, что из себя представляет?

— В принципе, думаю, вы сами должны были бы ответить на этот вопрос.

«Некая Непостижимая Вещь» стала ерзать, пытаясь распутать узел.

— В чем дело?

— Я ухожу! Какая досада! Рухнула последняя надежда.

«Некая Непостижимая Вещь» тщетно боролась с узлом, запутываясь все больше и больше.

— Позвольте вам помочь?

— Уберите от меня свои руки!

— Просто я думал…

— Не отвлекайте меня! Сидите спокойно.

Но «Некая Непостижимая Вещь» терпела неудачу. Бедняга стала осознавать, что уже сама не понимает, что делает.

Стул же словно бы не улавливал ответственности момента распутывания образованного вокруг него узла. Он лишь поскрипывал, будто хихикая от щекотки, в объятиях неопознанной материи.

— О-о-о! — простонала «Некая Непостижимая Вещь». — Я попала в беду. Пожалуйста, помогите мне, Мастер! Вытащите меня отсюда!

Тон ее сразу заметно изменился в попытке произвести впечатление на предполагаемого спасителя.

Я осмотрел стул, затем перешел к обследованию «Некой Непостижимой Вещи», теперь уже пятимерным неразрешимым узлом опутавшей стул, соприкасаясь с ним сразу во всех точках.

— Как думаете, мне можно как-то помочь, господин Учитель?

— Вынужден вам сообщить, что вы навеки связаны с этим стулом, до самого конца мироздания.

«Некая Непостижимая Вещь» принялась обливаться слезами.

— Как же это! Нет, не может быть! Ой-ёй-ёй…

На некоторое время я оставил ее в покое, пока слезы не иссякли.

И вот — случилось. Все это время я наблюдал со стороны, пока «Некой Непостижимой Вещью» не овладела абсолютная усталость и апатия и она перестала ерзать и колыхаться. Тогда я подошел и одобрительно похлопал ее по предполагаемому плечу.

— Ну вот! Мои поздравления. Отлично сработано!

— Что? Что вы хотите сказать?

Ей показалось, что она ослышалась.

— Наконец вы сами ответили на вопрос, чем являетесь. Вы же этого хотели?

— Да, но… так кто же я?

— Вы СТУЛОПОДОБНАЯ СУЩНОСТЬ. Вся цель вашего существования была в воссоединении с этим стулом.

— О, я знала это! Именно так я всегда и думала о себе, такой себя и представляла!

Потом «Некая Непостижимая Вещь» еще долго рассказывала, как это восхитительно — обнаружить свою сущность, ощутить свое предназначение и… она понимает, что ужасно дерзко просить об этом, но нельзя ли забрать этот стул с собой?

Ну, само собой разумеется. Разве я могу владеть живым существом?

— Пожалуйста. Ведь этот стул практически ваш скелет.

«Некая Непостижимая Вещь» ушла в превосходном настроении, согретая чувством, что наконец-то постигла собственную суть, а я тем временем стал подметать пол. Уже в конце уборки я вдруг заметил отпавшее волоконце «Некой Непостижимой Вещи», оставшееся незамеченным.

Это был буквально волосок, трепыхавшийся/извивавшийся/крутящийся на полу.

После секундного размышления я бросил его в мусор.

На самом деле я и понятия не имел, кем же была в действительности эта Некая Непостижимая Сущность.

7

Хочу, чтобы вы представили себе среднего человека.

Среднего во всех отношениях. Возраста он примерно между тридцатью семью и сорока годами. Рост от пяти футов трех дюймов до пяти футов пяти дюймов. Четыре пломбированных зуба. Очки в темно-коричневой оправе, с коррекцией на легкий астигматизм. Двое детей. Старшая девочка в восьмом классе — недавно были первые месячные. Немного отстала в этом отношении от одноклассниц-акселераток, очевидно, немало переживала по этому поводу. Но ничего-ничего, теперь, как говорится, вошла в русло. Ее младший брат учится в четвертом классе и постоянно хватается за все что ни попадя. Первой его манией было конструирование моделей. Танки «Шермана», управляемые с пульта автомобильчики, марки, монеты, флажки, видеоигра «бейсбол», настоящий бейсбол футбол фан-клубы того и другого, кока-коловые викторины с призами, собирание фантиков и оберток для писем в рекламные компании, перезванивания с радио-диджеями, подражания голосам мультяшек… и непонятное отвращение к книгам в любом виде.

Жена, которой на вид от тридцати трех до тридцати восьми, с контрацептивным кольцом на шейке матки. Ее сексуальные аппетиты настолько неутолимы, что удивляют и пугают обоих. Где-то в журнале она вычитала, будто секс во время месячных не вреден для здоровья.

Он продолжает курить, уже ограничиваясь полпачкой в день. Не хотелось бы кончить раком легких. До наступления старости мечтает опробовать как минимум пару внебрачных связей на стороне. Перспектива провести остаток жизни с единственной женщиной не воодушевляет. Один роман предполагается завести на работе с подчиненной не старше семнадцати-восемнадцати лет. Еще лучше, если он окажется ее первым мужчиной — иначе она может оказаться ветреницей. Тогда все пойдет прахом. Одна-две строго запланированные встречи в неделю — иначе его заметут. Понизят в должности, или застукает жена.

Нелегко быть средним.

Средний человек выложил передо мной визитную карточку.

ЮПИТЕРИАНЕЦ

(ЧЕЛОВЕК С ЮПИТЕРА)

Я перевернул карточку.

Не будьте одиноки!

Я стану вашим другом на ночь. Звоните мне.

♥ 000–1111

— Зачем вы заказали такие визитки? — спросил я ЮПИТЕРИАНЦА, изображавшего из себя среднестатистического мужчину.

ЮПИТЕРИАНЕЦ поведал мне, что, насколько ему известно, обыкновенный человек всегда имеет при себе визитки, и спросил: неужели я хочу сказать, что он получил недостоверную информацию?

Я просвятил его, что с карточкой не все в порядке. Если ее лицевая сторона отображает деловую информацию, имеющую отношение к ординарному мужчине, то стиль на обороте используется экстраординарными женщинами для отношений с обычными мужчинами, и заметил, что в высшей степени нежелательно смешивать эти два стиля.

— И вот я задаюсь вопросом, — продолжал я, — не подрывается ли ваше стремление соответствовать облику землянина тем, что вы напечатали на своей визитке слово ЮПИТЕРИАНЕЦ? Понимаете, о чем я?

ЮПИТЕРИАНЕЦ вскочил с места.

Мне показалось, будто бы я только что плюнул среднему человеку в лицо.

— Так вы считаете, я не соответствую рядовому земному облику?

— Ваш имидж идеален, это так. Но визитка — часть земного имиджа. Если вы хотите изображать из себя жителя нашей планеты, важно, чтобы вы усвоили общепринятые условности, — пояснил я ему.

— Ваши мыслительные процессы абсурдны, — вздохнул ЮПИТЕРИАНЕЦ.

— Так что же привело вас сюда, к нам? Каким ветром занесло?

— Я приехал с Юпитера в отпуск — и, само собой, не так просто было приобрести правильный, соответствующий вид на вашей планете, — но это ничто в сравнении с языковыми трудностями, с которыми я здесь столкнулся. Что за язык! Правда, у нас на Юпитере вовсе нет языка, уважаемый. Поначалу я столкнулся с почти непреодолимыми трудностями в общении, из которых надеялся найти выход при помощи вот этих универсальных карточек. Дело в том, что языком землян невозможно выразить фундаментальные понятия. Я боюсь быть неправильно понятым местным населением. Потому и пришел к вам. Не будете ли вы столь любезны научить меня, как общаться с землянами?

С этими словами он положил передо мной бланк, озаглавленный печатными буквами:

РЕЦЕПТ

— Выпишите, пожалуйста, ваши рекомендации.

Я стал втолковывать ЮПИТЕРИАНЦУ, что слово «рецепт» в данном случае не совсем уместно, что было воспринято им с отстраненным лицом, указывающим на то, что мои объяснения его не удовлетворили.

ЮПИТЕРИАНЕЦ взял мелок и приступил к изложению разногласий, возникающих, когда земной язык сталкивается с юпитерианскими понятиями, выписывая примеры на доске.

Пример 1. Феномен А, эквивалентный выражению так называемого «земного времени», имеет место и на Юпитере, но по некоторым невразумительным причинам земляне понимают лишь четыре вида «времени».

На Юпитере, кроме типов (а), (б), (в) и (г), мы признаем большое число фиксированно-количественных «времен», таких как «простое волновое время», «циклоидное искривленное время», «геоидное искривленное время», «катастрофическое время», «время постоянной Планка», «релятивистское квантовое время Дирака»; к тому же у нас есть «времена неустойчивой протяженности».

— Время с неустойчивой протяженностью? Это как?

Примечание к Примеру 1. Так называемое «время с неустойчивой протяженностью» является противодействующим темпоральным феноменом, исключающим изменения в некотором «нормальном времени», — короче говоря, среди земных понятий ему отчасти соответствуют «время лясы точить», «время поржать», «время дерябнуть» и так далее.

Скажем, в юпитерианских понятиях «время слегка поржать» указывает на то, что случилось нечто крайне печальное.

Пример 2. Эквивалент феномена, выражаемого земным словом «смерть», также имеет место и на Юпитере, но по неким непонятным причинам земляне признают лишь три вида «смерти»:

Еще не успев сообразить все до конца, я выпалил:

— Как? Но на Земле существует всего одно понятие смерти!

Примечание к Примеру 2. Как юпитерианец, я не способен выразиться более точно, однако, вероятнее всего, изначально на Земле существовало три различных слова для земного аналога «смерти» и со временем они просто слились воедино. Ибо и доселе земная смерть проявляется в этих трех различных формах.

На Юпитере в наши дни существуют лишь типы (а) и (б), типа (в), «смерти-ловушки», у нас не существует. Зато имеется подвид «прыгающая смерть», но она в высшей степени церемониальна, и увидеть ее могут немногие, лишь в чрезвычайно редких случаях.

Пример 3. Различие, приблизительно эквивалентное тому, что подразумевается под земными категориями «пола» и «рода», также присутствует и на Юпитере, но по некоей непонятной причине земляне имеют пять различных «полов» или «родов», а именно:

(а) «самец-самец» мужчина

(б) «самец-самец» женщина

(в) «самец-самка» женщина

(г) «самка-самец» женщина

(д) «самка-самка» женщина

На Юпитере же мы различаем лишь «мужчину» и «женщину».

В этом месте я уже хотел вмешаться, но ЮПИТЕРИАНЦЕМ овладела такая самодовольная решимость во что бы то ни стало изложить правду положения, что я решил сохранять молчание.

Пример 4. Феномен, эквивалентный тому, что выражается земным словом «красота», имеется и на Юпитере. На деле у нас различают семь различных видов «красоты». Почему же в таком случае никакой реальной красоты на самом деле на Земле не присутствует? Лично мне ее обнаружить не удалось.

Нахожу крайне прискорбным, что выжило и сохранилось всего одно слово для выражения различных степеней этого понятия. Возможно, это также свидетельство постепенного вымирания.

Я напряженно прокашлялся.

Пример 5. Земному слову «Бог» я также не нахожу объяснения, откуда оно появилось, когда на Земле сказывается полное отсутствие подобного существа. На Юпитере Бог, естественно, существует — вероятно, Бог, о котором говорят земляне, на самом деле юпитерианский Бог, открывшийся им во время своего отпускного пребывания на Земле.

— А что, на Юпитере правда есть Бог?

Примечание к Примеру 5. На самом деле Их там пруд пруди.

— Похоже, что речь, которой пользуемся мы, земляне, еще не развилась до той степени, чтобы выражать понятия юпитерианского мира. Таким образом я бы предположил — но это всего лишь предположение, — что вам нужно просто как следует провести отпуск и не заостряться на проблемах. Со временем — то есть я имею в виду (а) линейное время — земные языки созреют окончательно. Через какие-нибудь сорок-пятьдесят тысяч лет они, пока представляющие собой лишь бледные завязи, разовьются в пышные бутоны, подобно тому как малолетние девочки превращаются в прекрасных женщин. И тогда вы поймете, что невозможно вытащить из распуколки цветок; пытаясь заставить неразвитые земные языки выразить юпитерианские концепты, вы приведете их в состояние шока, что в немецком языке выражается словом «Trauma».

САТУРНИАНЦЫ относят слова в состоянии Trauma к «словам-идиотам» и настолько их обожают, что, где бы ни появилось на свет словцо, родители заставляют его смотреть фильмы ужасов огромными порциями, а потом просто говорят ему, что оно вовсе не их дитя, а беспризорник, которого они подобрали на ПЛУТОНЕ, а потом изо всех сил старались воспитать его в «слово-идиота» — как насчет такого варианта? — мне кажется, это могло бы ускорить процесс, — предложил ЮПИТЕРИАНЕЦ.

Уже несколько более раздраженным тоном я заметил:

— Земные языки существуют для выражения земных понятий. А вовсе не для вашего юпитерианского народа.

— Простите, не хотел задеть ваших чувств, — поторопился вставить ЮПИТЕРИАНЕЦ.

Мы, ЮПИТЕРИАНЦЫ, так же категорически против насилия над детьми, как и вы, земляне, так что, с вашего разрешения, я подожду до следующего отпуска, чтобы иметь удовольствие выслушать земную речь, выросшую до юпитерианских концептов.

— Рад, что мы поняли друг друга, — сказал я.

ЮПИТЕРИАНЕЦ поднял правую руку и оттопырил пятый палец.

— КЛЯНУСЬ МИЗИНЦЕМ! — сказал ЮПИТЕРИАНЕЦ.

8

Охранник испытывал страдания по поводу своей профессии. Он страдал от так называемых «угрызений совести». Или, еще точнее, охранник «тосковал по правде».

— Долгое время я и не помышлял, что случилось нечто подозрительное. Теперь я в замешательстве. Думаю, мои аналитические способности оказались крайне скудны.

Все познается в сомнениях.

— Я совершал ночной обход. Как обычно, открывал смотровые окошки, проверяя камеры. И вдруг меня озарило. Как же до сих пор это не приходило на ум? Просто не понимаю. Ужасно — вдруг, в одночасье, — понять, что всю жизнь прожил в заблуждении. Мне вдруг стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Больно до слез.

Охранника поразило, отчего он до сих пор считал свое рабочее место тюрьмой.

— Наверное, в детстве меня уронили.

Тут же, после внезапного озарения, охранник стал ломать голову над тем, как же называется в таком случае это место. Он задумался о смысле своей работы. О размере жалованья. О своих отношениях с теми, к кому он был приставлен, и о том, какие чувства они к нему испытывают. И вот так, рассматривая один за другим различные варианты, он пришел к заключению, что его рабочее место может быть:

(1) Больницей

(2) Отелем

Вот только не мог остановиться ни на одном из вариантов. Ничего не оставалось, как продолжать обход.

— Если правилен ответ первый, то я санитар.

Если правилен ответ второй, то я коридорный.

Но в любом случае определенно не охранник.

Поскольку охранник пришел к выводу, что он не охранник, я буду называть его нейтрально: «мужчина».

— Надеюсь, нет возражений?

— Никаких, — откликнулся мужчина.

В Помещении 1 находились мужчина и женщина. Мужчина был шпионом ЦРУ, внедренным в КГБ. Женщина же была шпионкой КГБ, внедренной в ЦРУ. После внедрения по различным каналам в Министерство Национальной обороны Китая у них возник роман. КГБ, ЦРУ и Министерство Национальной обороны Китая отправило агентов, чтобы раскрыть их, но, действуя в тесном сотрудничестве, парочка, используя возможности трех организаций — КГБ, ЦРУ и китайского министерства, сотрудниками которого они уже являлись, — пыталась сбросить агентов, как хвост.

Они надеялись, что недоразумение вскоре разъяснится.

В таком случае два голубка смогли бы в дальнейшем продолжить как свою шпионскую деятельность, так и любовные отношения.

Мужчина, которого я прежде называл охранником, явно симпатизировал им, также разделяя их надежду, что все станет на свои места и влюбленные вскоре вернутся в ненадолго оставленный гламурный мир шпионажа.

Помещение 2. Там содержалась престарелая дама. Хотя, возможно, и не содержалась, a просто жила.

— Она там выросла, — утверждал мужчина.

Старую леди звали Татум О'Нейл, также известную как Т. О. То была одна из древних леди, которые сведущи во всем, казалось, с незапамятных времен. На самом деле с незапамятных времен она работала в салоне эротических услуг и была весьма искусна в своей профессии.

— Знаете, про меня однажды написали роман, — говорила старая дама. — Правда, книга не наделала шуму, и автор был настолько расстроен этим обстоятельством, что насмерть объелся творожными пудингами.

Сколько он себя помнил, престарелая леди обитала в Помещении 2, наверное, с самого рождения мужчины.

— Если у вас появятся какие-нибудь проблемы с сексом, сомнения, колебания или еще что-то в этом роде, смело обращайтесь ко мне за советом. Могу помочь вам в чем угодно. Но помните: дальше теории я — ни-ни, — говаривала старушка.

Мужчине было приятно поболтать о том о сем с этой милой и обаятельной старой-престарой профессионалкой.

Из Помещения 3 повалил дым. Мужчина ворвался туда. Ну, как всегда. Просто здесь было слишком много постояльцев. Посреди комнаты они разложили большой костер и расселись вокруг него с гитарами, распевая народные песни.

Эх да бли-изок да рас-свет да по-поля-ам! Да-а по-по-лям лям-лям!

О музыкальности спорить не будем. О том, что ни о какой заре еще речи не шло, тоже. Набрав ведро воды и залив костер, мужчина распорядился, чтобы эти сбрендившие олухи навели порядок в помещении, и быстро.

— Остынь, мужик, уберем, все уберем. Ну ты разошелся!

А тут еще эта молодая женщина, в совершенно обдолбанном состоянии. Ноги ее уже не слушались, так что встать она не могла — они тут же подкашивались.

Девушка обернулась к мужчине, спросив с угрюмым нахальством:

— Эй, ты, что ли, охрана?

«Совсем рехнулась, — подумал мужчина. — Перебрала наркоты, пигалица. Вбила себе в голову, что я охранник».

— Да, все верно, я охранник. Так что лучше слушаться меня, верно? Вот и сидите тихо и не занимайтесь ерундой.

Она все так же хмуро взирала на него из угла.

«Вообще-то ведь хорошая девчушка, зуб даю. Просто обдолбанная».

В Помещении 4 находился шестилетний мальчик.

Он сидел в шортах за столом, на котором были разложены цветные карандаши, и, целиком поглощенный занятием, что-то рисовал в раскрытом «Моем маленьком альбоме», высунув от усердия язык. К его рубашонке была приколота булавками желтая лента-перевязь. Мужчина совершенно не имел представления, что означает ношение желтой ленты. Но человек он был опытный.

— Добрый денек, — издалека начал он.

— Здравствуйте. Смотрите, это жираф.

Мальчик показал ему нарисованного жирафа Мужчину поразило, до чего умело мальчик шести лет от роду нарисовал… страуса. Присмотревшись поближе, он увидел торчащую из туловища птицы дополнительную пару ног.

Мальчик стал перелистывать альбом.

«Ого, готов поклясться — утка», — подумал мужчина.

— А это слон, — сказал мальчик.

«А вот это, наверное, ворона», — подумал мужчина.

— Гамадрил, — сказал мальчик.

«Ну, вот это точно тюльпан. Нет, погодите… кажется, это баскетбольные тапочки. Нет-нет… секунду… да это же вертолет!»

— А это вы. Разве не похож?

— Да, точно, вылитый я! — признал мужчина.

Мальчик вырвал картинку из альбома и передал ему со словами:

— Для девочки в соседней комнате.

Это было против правил, но мужчина решил не придавать значения пустякам и осмотрелся. Вообще-то комната у ребенка могла быть попросторнее и посветлее.

Девочка в Помещении 5 играла в дочки-матери с тремя куклами, жившими в игрушечном доме.

— Это — Анни. Она старшая, ей уже восемь. А вот ее зовут Бетти. Ей только пять, но она очень способная и развита не по годам. А вот Бобби. Бобби еще не родился, поэтому он еще не очень хорошо говорит.

Девочка назначила Бетти присматривать за Бобби, пока Анни готовит обед.

— О-о, Анни! Бобби плачет! Может, он хочет кушать?

— Нет, Бетти! Когда он так плачет, это значит, он хочет спать.

— Уа-а, уа-а!

— О-о, Анни! Бобби не смолкает! Что мне делать?

— Слушай, Бетти, когда он так плачет, значит, надо сменить ему пеленки.

— Скажи-ка мне, Бетти, где ваш папа? — спросил мужчина.

— Папа испарился в один прекрасный день.

— Скажи-ка мне, Анни, где ваша мама?

— Мама, кажется, сбежала с каким-то мужчиной.

— Скажи-ка мне, Бобби, где ваш дедушка?

— О-о, дедушка убил бабушку и теперь должен сидеть в тюрьме.

Это здесь, по соседству.

Мужчина отдал маленькой девочке из Помещения 5 рисунок мальчика из Помещения 4.

Это было изображение «морковки». Нет, скорее, редиски. Хотя, впрочем, сельдерея. А, может быть, теннисной ракетки?

«Что ж, надо быть готовым ко всему, даже если тебя назовут Эйзенхауэром, — подумал мужчина. — Очевидно, я совершенный дилетант в живописи».

— Как тебе кажется, что на этой картинке? — спросил мужчина.

На лице девочки отразилось недоумение. Она явно не понимала, зачем был задан вопрос.

— Это же морковка. Какой чудесный рисуночек. Трудно, наверное, нарисовать такую красивую морковку. Вот бы встретиться с этим мальчиком. Как вы думаете, смогу я с ним когда-нибудь увидеться?

— Конечно сможешь. Это же не тюрьма какая-нибудь.

Со временем, раньше или позже, обязательно встретишься, — заверил ее мужчина. — Обещаю.

— О, как я рада! — воскликнула Бетти.

— Ой, как я рада! — воскликнула Анни.

— Ух ты, как здорово! — закричал Бобби.

Мужчина не любил Помещение 6. Слушать, как маниакально-депрессивный кенгуру без умолку рассказывает о своем прошлом, — такое доведет до психического расстройства и самого здорового человека. Вот аист-шизофреник по соседству с кенгуру был намного спокойнее, к тому же сохранял достоинство, считал мужчина.

Когда речь пошла о Помещении 7, возникла внезапная пауза.

— В чем дело? — спросил я.

Мужчина удрученно схватился за голову. Он явно был сбит с толку.

— Как же я забыл. Получается, отель отпадает, и больница тоже.

— Но почему?

— Это заведение не может быть ни больницей, ни гостиницей, потому что в Помещении 7 находится пустыня. Однажды я потерял дорогу к выходу и совершенно заблудился там. Кончилось тем, что я проскитался трое суток в песках. Еще немного — и меня ждала голодная смерть. Понимаете, больница и гостиница, таким образом, исключаются. Было бы смешно ожидать, что там существует помещение с пустыней.

Он поник, опустив голову.

— Вам нравится ваша работа? — спросил я.

— Да, вполне.

— А как насчет постояльцев?

— С некоторыми возникают трудности, но по большей части они ребята симпатичные.

— Боюсь, не могу сказать вам, что у вас за работа. Понимаю, как это мучительно — не знать, что у тебя за работа и чем ты фактически занимаешься. Да, это нелегко, но я действительно думаю, что вам лучше не предпринимать никаких решительных шагов для выяснения этого. Не надо форсировать события. В конце концов, кому, как не вам, знать о своей работе. Тут никто другой не поможет. И я не смог. Вам остается только спокойно продолжать работать на своем месте и сохранять тот образ мыслей, в котором вы пребываете в настоящее время. Боюсь, это все, что я могу предложить.

— Понял, — откликнулся мужчина. — Я попытаюсь. Но какого образа мыслей мне придерживаться в дальнейшем?

Когда он уже встал, собираясь на выход, я все же решился дать ему какой-никакой, а совет.

— Думайте сердцем, — сказал я.

— Думать сердцем, говорите? Я подумаю.

И мужчина побрел на свое рабочее место.

9

Ученики разошлись.

Я сидел в одиночестве в «классной», размышляя о событиях минувшего дня.

Не пытался ли я влиять на учащихся собственной системой ценностей и эстетических воззрений?

Оставался ли терпеливым и снисходительным?

Не покрикивал ли на них за недопустимые в классе слова?

Не представал ли перед ними всевидящим всезнайкой?

Шел ли с ними рука об руку к месту, от которого остается лишь шаг до «поэзии», не делая при этом ложных шагов в сторону?

В термосе оставалось еще немного фирменного кофе Книги Песен. Я допил остатки.

Смеркалось.

Комната постепенно тонула во мраке.

10

Сидя в кромешной тьме «Поэтической Школы», я стал размышлять о стихах, которые когда-нибудь напишут мои ученики.

Среди них, несомненно, будут прекрасные, пленяющие силой и простотой. Конечно, будут там и слабые, и вовсе безобразные.

Среди них окажутся и странные, и грубые, и маловразумительные, некоторые будут выглядеть просто чудовищными, другие разочаровывающими, или незрелыми, или инфантильными, другие же просто смешными или настолько уморительными, что их с трудом можно будет читать, чтобы не расхохотаться, некоторые будут строго придерживаться правил, другие же просто понятия не иметь, что какие-то правила существуют, некоторые будут вводить в замешательство, некоторые лгать, а некоторые окажутся чересчур претенциозными.

Среди них будет все что угодно, кроме хороших стихов.

Я встал и двинулся к выходу из классной комнаты.

11

Книга Песен, одетая в желтое «му-му», дремала в кресле-качалке, вытянув ноги перед собой. «Генрих IV» слегка перебрал и валялся у ее ног.

— Ня-ау, нья-а-а-у! — плакался «Генрих IV». В таком состоянии он даже мяукать как следует был не способен.

— А ну успокойся. Может, пора уже завязывать? Потом будет поздно, сам знаешь — с алкоголем шутки плохи.

«Генрих IV» сделал вид, будто не понимает, о чем говорят, и издал несколько продолжительных «му-о-о, му-о-о». Имитация коровьего мычания была коронной шуточкой «Генриха IV».

Упершись башкой в пол на манер быка на корриде и продолжая свой «мык», «Генрих IV» попытался атаковать мои ноги. Я посадил его под арест, бросив в плетенную из ивы тюрьму.

Еще некоторое время после того, как за ним захлопнулась крышка, «Генрих IV» продолжал взывать оттуда. Постепенно протест его от мычания перешел на откровенно собачий лай, а еще через некоторое время превратился в «кукареку». Вскоре петушиный крик оборвался храпом.

Я откинул крышку корзинки.

— Прости, — сказал я.

Это было жестоко. У меня всегда сжималось сердце, когда я с ним так поступал. В самом деле, будь я на его месте, если бы из-за меня погибли мать и все братишки-сестренки, серьезно сомневаюсь, ограничился бы я одним «мыканьем» и выпучиванием глаз, вступая в схватку с ногами хозяина.

12

Я приблизился к сладко посапывающей Книге Песен.

Ноги ее были вытянуты вперед, идеально ровно.

Руки аккуратно сложены на коленях.

Тут же лежала выскользнувшая книжка комиксов.

Книга Песен никогда не следила за сюжетом. Она просто листала страницы наугад, перемещаясь от сценки к сценке. Понравившиеся ей отдельные картинки она могла разглядывать без конца. Вот как она читала комиксы.

Книга Песен задремала на одной из любимых картинок.

Я осторожно глянул из-за ее плеча на сцену, разворачивающуюся под ее ладонями.

13

Я смотрел на спящую Книгу Песен.

14

Я положил руку поверх ее сложенных ладоней. Я хотел, чтобы Книга Песен знала, что я здесь.

Медленно, очень медленно Книга Песен просыпалась.

Сперва она заметила мою руку, потом пиджак, затем брюки и, наконец, после продолжительной, затянувшейся паузы заметила меня.

— А-а, — умиротворенно произнесла Книга Песен.

— Добро пожаловать домой.

15

Терпеть не могу трудные слова.

Когда я читаю что-то, написанное невнятными учеными словами, становится тоскливо. Просто трудно понять, к чему клонит автор.

Я не люблю трудные слова и все же время от времени сам ими пользуюсь. Господи, как же это тоскливо.

Мне нравятся слова простые вроде: «Добро пожаловать домой».

Мне нравится, если «Добро пожаловать домой» мне говорит Книга Песен, когда я возвращаюсь по вечерам.

Я незнаком с другими «Добро пожаловать домой».

Я поднимаю Книгу Песен из кресла-качалки и переношу ее на руках в постель.

— Ишь какая тяжелая…

— Спокойной ночи, — говорит Книга Песен.

И я выключаю свет.

16

Я зачитывал «Генриху IV» выдержки из «Пуританских прелестей детектива» Эрика Рутли.

«Наш двадцатый век можно уподобить „стальному человеку“, замкнутому в оболочку материализма, сверкающую и прочную. Этот человек из стали также обречен, хотя вряд ли даже поймет, что обманчиво прочная броня отрывает его от воздуха и почвы, которые нужны, как пища, гораздо больше, чем громкие слова и идеи.

Никогда еще око человеческое не было столь алчно, как в наши дни, никогда не находилось в таких отчаянных поисках, не рыскало по сторонам, поскольку искусство было отнято от него. Прискорбное непонимание, воспитанное низменными заблуждениями средних классов девятнадцатого века, привело искусство к ситуации самоубийства. Действуя против жажды наживы, которой одержимы средние классы, и пытаясь оздоровить искусство, современная детективная литература, вызревшая из готического романа, утратила контакт с публикой и замкнулась внутри мирка собственных эксцентрических странностей.

В результате детектив стал особым, чисто техническим приемом, он утратил чувство истинного предназначения и стал бесконечно утонченной формой игры для специалистов, для этаких мандаринов, свысока глядящих на остальное общество, отщепенцев, избравших убежище на необитаемом острове, в одиночестве предаваясь интеллектуальным упражнениям.

Призыв Раймонда Чандлера прорвался сквозь всю вековую историю романа загадки и разрушил стены, воздвигнутые теоретической эстетикой. Вот почему, вне всяких сомнений, он услышан сегодня многими, хотя даже они смутно понимают истинное его значение. Тем же, кто остается глух к его обращению, Чандлер манифестирует бессмертную роль искусства, роль, к которой оно призвано и которую призваны исполнять мы. Обступаемый художественными образами, но лишенный корней, своей естественной цели, современный человек неуклонно движется к кризису, природу которого легко можно предугадать».

Внезапно «Генрих IV» насторожил уши.

В дверь зазвонили.

— Там кто-то пришел, — закричала Книга Песен из кухни.

Отложив книгу, я направился к двери.

— Кто там?

Ответа не было.

Я открыл дверь.

Четверо гангстеров стояли на пороге.

Часть третья САЙОНАРА, ГАНГСТЕРЫ

I «Мне так жаль»

1

За дверью находились четыре личности, «засвеченные» на стендах «Разыскиваются. Особо опасны».

У каждого, как и у нас, было свое имя.

«Молчаливый Гангстер» с плотно сжатыми губами переступил порог.

«Мелкий Гангстер» зашел за ним, вскинув ствол автомата, и объявил, что для нас же лучше держать рот на замке.

«Толстый Гангстер» вступил следом, облизывая «чупа-чупс» и принося извинения за внезапное вторжение.

Последним оказался «Красивый Гангстер».

Книга Песен молчком схватилась за мою руку.

— Нам нужно получить урок поэзии, — заявил «Красивый Гангстер».

— Что, прямо здесь?

— Да.

Я повернулся к Книге Песен.

— У нас будут занятия. Приготовь доску и стулья.

2

— Добрый вечер, господа, — приступил я. — Прежде чем начнем, хотелось бы прояснить одно обстоятельство: грабить у нас совершенно нечего. Ценностей здесь никаких.

— Не бойся, Шерлок. Какие идиоты станут громить нищебродов? — рявкнул «Мелкий Гангстер». — Мы здесь совсем по другому делу.

— Вас понял.

Я встал у доски, взяв кусочек мела.

— Не двигаться! — закричал «Мелкий Гангстер».

Он целил в меня из автомата — ствол был направлен прямо в сердце.

— Что там у тебя в руке? — отрывисто спросил он.

— Мелок.

— Зачем? Что ты собирался им сделать?

— Я думал, приступим к занятиям.

— Вот с этим?

— Да.

— Ну-ка дай на него посмотреть. Только не вздумай бросать — пристрелю! Медленно подойди и передай мне — руки сразу вверх!

Осторожно взяв мелок, «Мелкий Гангстер» стал вертеть его в пальцах. Мелок раскололся надвое.

— Начинка внутри — тоже мел?

— Совершенно верно.

— Так что ты собрался делать с этой штукой?

— Проводить классные занятия.

— Точнее — что такое «классные занятия»?

— Это не так просто объяснить.

— Пытаешься нас надуть?

— Что вы!

— Ну ладно. Что ты там вякал насчет «классных занятий»?

— Это когда все собираются и думают обо всем, что лежит на сердце.

— Вот как? Просто думаешь — и все?

— Думать — это не так просто, как кажется. Труднее всего найти момент, чтобы начать думать.

— И с чего начинать?

— С чего угодно. Поэтический процесс может начаться в любую минуту.

— Значит, в этом классе надо просто начать думать?

— Да.

— И ты хочешь сказать, что в этом твоя работа?

— Верно.

— Хорошо устроился, ублюдок! Ну ты и жох. Да ты знаешь, что это такое? Это же настоящее разводилово.

— Тут я с вами не согласен.

— Так о чем, говоришь, надо думать?

— О правде.

— Объясни-ка мне.

— Это нелегко изложить в словах.

— Хочешь сдохнуть, что ли? Ну-ка валяй, кроме шуток, парень!

Не поднимаясь со стула, «Мелкий Гангстер» опустил свой маленький палец на спусковой крючок.

— Правда поэзии, то есть поэтическая правда, вот что я имею в виду. Это все, чем я здесь занимаюсь.

— Может, тогда все с самого начала, а? Что это такое — поэтическая правда?

— Боюсь, я и сам это не совсем хорошо понимаю.

— Значит, ты говоришь, что весь день думаешь о том, в чем и сам толком не разбираешься?

— Да.

— И берешь за это деньги?

— Да.

— Знаешь, как это называется?

— Нет.

— Мошенничество. Мы такими делами не занимаемся.

— Мне ужасно стыдно, однако, что поделаешь, такова моя работа.

— Ладно, раз уж пришли, давай рассказывай, чему ты будешь нас учить.

— Больше ничему такому.

— Видишь, что у меня в руках?

— Автомат.

— Что произойдет, если я нажму на спуск?

— Он выпустит пулю.

— И ты почувствуешь ее в себе. Понял?

— Думаю, тут все ясно.

— Спрашиваю второй раз. Чему ты собираешься нас учить?

— Я собираюсь учить вас писать стихи.

— И на кой ляд?

— Боюсь, практическая ценность этого ничтожна.

— То есть хочешь сказать, мы ничего от этого не получим?

— Не уверен, что до этого дойдет.

— Парень, учи нас, если жизнь тебе дорога. Усек?

— Думаю, да.

— Ну так начинай, чего канителишься!

3

Я обратился к «Молчаливому Гангстеру».

— Встаньте, пожалуйста. В смысле, если вы не против.

Тяжело и неуклюже поднявшись на ноги, «Молчаливый Гангстер» положил руку на кобуру с «люгером», свисавшую с бедра. С этой позиции он мог в любой миг продырявить меня насквозь.

— Говорите мне все, что приходит на ум: любые ваши мысли, тревоги. Просто обращайте ваши чувства в слова. Не важно, какой бы странной ни была тема. Не спешите, старайтесь сохранять спокойствие, главное — говорить неторопливо и разборчиво, — предупредил я.

«Молчаливый Гангстер» замер с губами по-прежнему сжатыми, с таким видом, будто он раскрывал рот исключительно для кофе и сандвичей.

Он вонзил в меня взгляд из-под полей шляпы, всем своим лицом выражая тоску. Оно словно бы говорило: «Ну чего пристал? Мне в жизни не припоминается ничего хорошего, кроме кофе и сандвичей».

— Это же нетрудно, — поощрял я, пытаясь его расшевелить. — Говорите, что нравится.

«Молчаливый Гангстер» стал рыться в памяти, но тщетно — все страницы ее были пусты.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Наконец несколько священных слогов сошли с его уст:

— Кофе и сандвичи.

— Вот, уже хорошо. Продолжайте, у вас прекрасно получается.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

«Молчаливый Гангстер» прошептал те же слова, на этот раз с невыразимой тоской.

— Кофе и сандвичи.

Трое остальных смотрели с благоговением на рот «Молчаливого Гангстера».

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. И затем снова:

— Кофе и… — прошептал «Молчаливый Гангстер».

И замолк. «Молчаливый Гангстер», словно отгоняя преследующий его призрак «кофе и сандвичей», замахал рукой в воздухе.

«Молчаливый Гангстер» искал любое другое слово, кроме «кофе и сандвичей», игравшее роль в его жизни.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Лицо «Молчаливого Гангстера» побледнело, пот выступил на лбу.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

— Детка, — простонал «Молчаливый Гангстер».

— Восхитительно! — воскликнул я. — Продолжайте!

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

— Ушная сера, — выдавил «Молчаливый Гангстер». Плечи его со вздохом опустились.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

— Кровянка!!!

Слезы блеснули в глазах «Молчаливого Гангстера». Это были слезы отчаяния.

— Не торопитесь, — посоветовал я. — Спешить нам некуда, просто попытайтесь вспомнить еще что-то. Времени сколько угодно.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

«Молчаливый Гангстер» был убит своей неспособностью вспомнить хоть что-нибудь, готовый выбросить полотенце, признав свое поражение.

Белые страницы не кончались, сколько ни перелистывай.

Он устало упал посреди поля.

— Так держать! Не останавливайтесь! — закричал я. — Вы же гангстер, помните об этом! Вы справитесь!

— Давай, давай, — подзуживал «Толстый Гангстер».

— Мы вместе! — присоединился «Красивый Гангстер».

И вот непобедимый воинственный дух вновь воспылал. «Молчаливый Гангстер» продолжал борьбу за слово.

4

Время как будто остановилось.

Мы привели его в состоянии крайнего напряжения.

Наконец суровый голос «Молчаливого Гангстера» взрезал тишину:

— Мраморный шоколад!

«Толстый» и «Красивый» гангстеры победоносно потрясли в воздухе сцепленными руками. «Мелкий Гангстер», прищелкнув пальцами, крикнул: «Браво!»

— Мраморный шоколад! — снова завопил «Молчаливый Гангстер», словно подтверждая, что именно он нашел это слово, выговаривая каждый слог с признательностью и нежностью к этому продукту. Тон его сразу изменился, как и сама манера речи. Она обрела силу и выразительность обычного человеческого голоса.

— Продолжайте, — предложил я.

— «Крекер-Джеки», наслаждение в каждой коробке! — выпалил он без колебаний.

— Стуколка.

Чика.

Пристенок.

Сыграем в доктора.

Глист.

Грыжа.

Плакса.

Болван.

Кривоногий детина.

Остолоп.

Простофиля.

Дурень плосконосый.

Гайморит.

Деревенщина.

Извращенец.

Преждевременная эякуляция.

Дешевый болван.

Авантюризм.

— Спасибо, прекрасно, вполне достаточно, — прервал я этот поток.

«Молчаливый Гангстер» продолжал, не в силах остановиться, изливать вдруг нахлынувшие на него слова, лицо его по-прежнему хранило каменное выражение.

Положив руку на плечо, я усадил его на место.

Затем повернулся к «Толстому Гангстеру».

— Ваша очередь.

5

«Толстый Гангстер» встал, не переставая сосать леденец.

Он в точности соответствовал описанию особо опасного преступника на стенде «Их разыскивает полиция».

Имя: «Толстый Гангстер»

Вес: Максимальный

Характер: Флегматично-жестокий

Особые приметы: Все время сосет леденцы

Увлечения: Медитация

Любимый автор: Эдгар Райс Берроуз

Любимое изречение: «Мы должны любить друг друга, Пока не умрем». (Уистен Хью Оден)

— Я так понял, тему выбираю сам? — осведомился «Толстый Гангстер».

— Конечно, — поспешил откликнуться я.

— Ничего, если буду говорить о сластях?

— Как вам будет угодно.

Из нагрудного кармана «Толстый Гангстер» достал носовой платок, расстелил его на столе и положил леденец, вынутый изо рта.

— Я без ума от коричных конфет, — сказал «Толстый Гангстер».

Голос у него стал жирным и сдобным.

— Мятные конфеты идут у меня на втором месте. У коричных вкус точно у ангелов, а у мятных — как у сатиров. Их вкусы сродни друг другу в их намеке на приключение, нечто вроде того, о чем пел Рильке:

Яблоко, банан ли, налитая гроздь — все шепчет в рот нам, прямо в нас жизнь и смерть, не меньше.

Кокосовые леденцы у меня на третьем месте. В их вкусе две сугубо различных доминанты, точно выражение лица Венеры Боттичелли. В затененной левой стороне ее лика художник отобразил выражение отчаяния и меланхолии, в то же время на освещенной правой открывая вид воспарившего духа, исполненного силы и уверенности. Именно в этой жгучей двойственности тот, кто ценит синтез противоречивых элементов превыше упрощенного единства, обнаружит аналог вкуса кокосовой карамели.

«Толстый Гангстер» умолк с растерянным видом.

У меня просто не было слов.

«Красивый Гангстер» и «Мелкий Гангстер» остолбенели не меньше моего.

Лишь «Молчаливый Гангстер», глухой ко всему происходящему в мире, продолжал упорно пробираться по пустошам собственной памяти.

— Я просто хотел про леденцы, — оправдываясь, сказал «Толстый Гангстер». — Не знаю, откуда это вырвалось. Я не собирался тут выделываться.

— Конечно, понимаю.

— Я хотел быть точным в словах, — продолжал оправдываться «Толстый Гангстер».

Вид у него был довольно удрученный.

— Высказать все до конца редко получается за один раз. Возможно, вы могли бы рассказать нам подробности, пока сосете леденец. Это поможет?

— Ничего, если я буду выступать с леденцом во рту?

— Конечно, отчего бы не попытаться?

«Толстый Гангстер» отлепил леденец от платка и снова сунул в рот, затем повернулся ко мне с улыбкой.

И стал рассказывать по второму кругу, на этот раз неторопливо, старательно подбирая слова.

6

— Мы приняли судьбу гангстеров добровольно.

Нас никто не заставлял.

И, будь нам дан выбор снова, мы с той же решимостью опять сделали бы это, причем с превеликой охотой.

7

— Мы никогда не собирались называться «гангстерами» и вовсе не стыдимся своей профессии.

8

— Мы считаем, что гангстеризм — понятие довольно-таки условное.

Мы являемся гангстерами только по отношению к остальному миру, и лишь перемены в нем самом могли бы превратить нас во что-то другое.

9

— Мы переняли стили языка, одежды, поведения, которые принято считать гангстерскими.

Мы никогда не пытались выделываться, изображая из себя гангстеров, и никогда не пытались доказать свою гангстерскую уникальность.

Несмотря на все наши старания, наши манеры временами воспринимались как эксцентричные и антисоциальные. Однако мы наотрез отказывались вносить непривычные изменения в свой стиль жизни — просто для того, чтобы не быть неверно понятыми.

10

— Мы никогда не утверждали, что убийство людей и насильственное отъятие денег содержит в себе некий творческий манифест, обращенный к обществу. В конце концов, мы только гангстеры, а не пророки.

11

— Мы никогда не заявляли о своем превосходстве в области мировоззрения.

Мы не бросались такими понятиями, как СПРАВЕДЛИВОСТЬ, в любом смысле этого слова, и не опирались на него в своих действиях.

Наша точка зрения, как и любая другая, небезупречна и ограниченна; в то же время мы считаем, что она не связывает нам рук.

И если наше мнение лишь звено в бесконечной цепи относительности мнений, наверное, было бы осмотрительнее приветствовать данность нашего существования, чем закрывать на него глаза.

12

— Мы не принимаем близко к сердцу появление многочисленных подражателей, которые выдают себя за гангстеров, и не собираемся их поучать.

Потому что в самом скором времени они на собственной шкуре узнают, каковы последствия подражания.

13

— Мы не алчем денег, поскольку в этом мире денежные знаки по существу «Schein», то есть «видимость».

И как условно наше существование, так условны и деньги.

Общая сумма, которую мы «зарабатываем», никогда не переступала границ, установленных в налоговом кодексе статьей о потерях при форс-мажорных обстоятельствах в виде природных бедствий и краж. Иными словами, в чисто математическом отношении суммы остались теми же, как если бы мы не покушались на чьи-либо деньги.

Грабеж — не что иное, как еще одна программа рынка. Грабеж — не более чем «Schein» внутри «Schein».

14

— Это правда, что временами нами овладевают иррациональные мечты, но нам никогда не казалось, что мечтаний следует избегать.

На деле мечтательность — обязательный атрибут гангстеризма.

Без романтики жизнь становится пресной.

15

— Часто вещи, в которые мы верим безоговорочно, другим представляются в ином свете. Точно так же мы смотрим иначе на то, перед чем преклоняется общество. Подобные несовпадения взглядов и оценок случаются на каждом шагу.

Наверное, подобный порядок вещей следует принимать с раскрытыми объятиями. И своим врагам мы склонны доверять больше, чем «друзьям».

16

— Мы никогда не бросались лозунгами и не подводили под свои действия теоретических платформ. Подобные попытки всегда пробуждают тревожное ощущение, так же как и поползновения основывать действия, отталкиваясь от абстрактных идей.

Мы всегда пытались исходить из здравого смысла, из той самой универсальной мудрости, что постепенно предается забвению.

17

— Когда после очередного дела мы собираемся вечером за общим столом, нам становится не по себе. Нас пугает то, что день за днем мы все дальше отдаляемся от мира.

И, кажется, в конечном счете достигнем прямо противоположного нашим целям.

Но в такие минуты, когда сердце и ум борются с тобой и остается одно желание — бежать, мы собираемся и начинаем думать вместе, мы говорим страху «нет».

Закрывая руками глаза, ты не можешь воспользоваться автоматом. И не можешь быть гангстером.

18

«Толстый Гангстер» закончил свою речь.

От его леденца осталась только палочка.

«Толстый Гангстер» аккуратно сунул ее в нагрудный карман и достал оттуда очередной «чупа-чупс».

— Оратор из меня неважный, — заметил «Толстый Гангстер».

Я ведь совсем другое хотел сказать, — продолжал он, — но почему-то не вышло. С годами в нашей работе начинаешь терять мастерство в такого рода делах.

19

Я обратился к «Красивому Гангстеру».

— Что ж, теперь ваша очередь.

«Красивый Гангстер» поднялся.

«Красивый Гангстер» посмотрел в глаза Книги Песен.

— Опомнись, — сказал он.

20

— Вернись.

— Нет.

— Вернись.

— Нет. Я не гангстер.

— Ты гангстер.

— Нет, я не гангстер!

Книга Песен спрятала лицо в ладонях.

— Слушай, малышка, ты же самый настоящий гангстер.

— Нет! Нет! Нет! Я устала быть гангстером!

«Красивый Гангстер» нацелил пистолет ей в грудь.

— Я УСТАЛА от этого!

— Не надо! — закричал я. — Не стреляйте!

«Толстый Гангстер» с нечеловеческой силой вцепился в меня, я как будто попал в тиски.

Пистолет «Красивого Гангстера» изрыгнул пламя.

И я увидел, как на белой блузке Книги Песен расплывается алое пятно.

Не отрывая рук от лица, Книга Песен мягко упала на пол.

21

Мы с гангстерами склонились над телом Книги Песен.

Лицо ее потемнело, губы чуть приоткрылись.

— Смотри, — шепнул сзади «Толстый Гангстер», продолжая сжимать меня в тисках.

22

Я оставался в прежней позе.

«Генрих IV» потерся носом о неподвижное тело Книги Песен.

— Мяу, мяу, — жалобно вопил «Генрих IV».

23

Веки Книги Песен затрепетали.

Постепенно ее лицо приняло прежний цвет.

«Толстый Гангстер» заговорил первым.

— Гангстеры не умирают, — сказал он.

— Не важно, сколько бы раз нас ни заваливали, мы всегда возвращаемся к жизни, — говорил он. — Нас можно убивать, убивать и еще раз убивать — и все равно мы всякий раз возвращаемся. Пока наши лица остаются нетронутыми, мы гангстеры навсегда, во веки веков.

24

Глаза Книги Песен приоткрылись.

Казалось, она не может понять, где находится.

Книга Песен обвела стеклянным взглядом сгрудившихся над ней гангстеров, а затем и меня.

«Толстый Гангстер» отпустил меня.

Я упал на колени перед распростертой на полу возлюбленной и откинул прядь волос с ее лица.

— Прости. Мне так жаль.

Слезы заструились из остекленевших глаз Книги Песен.

25

— Книга Песен… пожалуйста, — выдавил я. — Скажи, что значит «Сайонара, Гангстеры»?

В затылок мне тут же с силой ткнулась рукоять пистолета.

И все вокруг провалилось во тьму.

II Прекрасно, просто как никогда прекрасно

1

Мы с «Генрихом IV» сидели перед телевизором.

2

— Все кончено, гангстеры.

Вы окружены.

Сопротивление бессмысленно. Немедленно выходите.

Все оказавшие сопротивление будут расстреляны на месте.

Звук сирены полицейского броневика растекался по фасаду здания, где укрылись гангстеры, и медленно исчезал под куполом неба.

3

Здание было окутано белесым, рыжевато-коричневым и черным дымом.

«Толстый Гангстер» появился на входе, волоча под мышкой двух полицейских в полуобморочном состоянии. Тело его было усеяно алыми отверстиями. Левая, свободная рука бессильно раскачивалась, как будто выбитая из плеча.

«Толстый Гангстер» продолжал двигаться вперед, делая шаг за шагом. Он потерял много крови и теперь еле волок ноги.

Полисмены навели карабины, целясь ему в голову.

— Теперь поднимите руки!

— Руки, говорите? — устало отозвался «Толстый Гангстер». — Какую? Одна не двигается вовсе, другой я держу двоих ваших парней.

Казалось, он засыпал на ходу.

— Последнее предупреждение! Руки вверх или открываем огонь!

— Ну начинайте, раз решили.

Пули ударили в бок и правое плечо.

Лицо «Толстого Гангстера» скривилось от боли. Он выронил леденец, который не переставал сосать даже сейчас, а вместе с ним и пару полицейских. Уже падая, полисмены увидели перед собой леденец на палочке и потянулись за ним.

— Руки прочь, это мое!

«Толстый Гангстер» заметил выпавший леденец за миг до того, как полисмены успели его прибрать к рукам. В этот момент новый залп из карабинов ударил в его тучное тело.

«Толстый Гангстер» поднял голову. Лицо его превратилось в кровавое месиво.

«Толстый Гангстер» стоял, задумчиво раскачиваясь и продолжая сжимать в руке подобранный леденец. Он терялся в догадках, куда его вставить, поскольку рта у него больше не было.

«Толстый Гангстер» обтер «чупа-чупс» обшлагом рукава — ах, сласти он любил превыше всего на свете! — и сунул в нагрудный карман. И с жутким, леденящим душу стоном стал ковылять навстречу мерзким полицейским выкормышам, только что лишившим его основного органа наслаждения.

— Цельте ему в зубы! Стреляйте в рот — и с ним покончено!

Готовьсь! ЦЕЛЬ! ПЛИ!

4

Кто-то выскочил из парадного входа в здание вместе с облаком черного дыма, слепо, без разбору, на бегу стреляя по сторонам из автомата.

Это был «Молчаливый Гангстер».

— Социальная фобия!

Плоскостопие!

Юбкозадиратель!

Ветрогон!

«Молчаливый Гангстер» замолк, не прекращая стрельбы. Но не успел он пробежать и десяти ярдов, как оба его колена были прострелены, и он пал ниц.

— Некоторые любят погорячее! Врежьте ему как следует!

— Добейте его!

«Молчаливый Гангстер» еще шевелился, пытаясь открыть ответный огонь, когда свинцовый дождь из полицейских карабинов со всех сторон обрушился на него с такой силой, что тело завертелось волчком. Он выкатился на дорогу, дергаясь, словно исполнял брейк в нижней позиции.

«Молчаливый Гангстер» уже едва дышал.

Какой-то полисмен всунул ему в рот ствол карабина.

— Хочешь еще что-то сказать напоследок? — спросил полицейский.

— Надеюсь, завтра будет недурная погодка! — сказал «Молчаливый Гангстер» и, скалясь, прикусил ствол.

Миг спустя лицо «Молчаливого Гангстера» навсегда было стерто с лица земли.

5

«Мелкий Гангстер» растерял весь свой боевой дух.

Затравленный, блокированный со всех сторон, он укрылся в узком промежутке между бронированным полицейским фургоном и стеной здания. Он лежал там и плакал навзрыд.

— Помогите, помогите, помогите! — всхлипывал он.

— Думаю, помощь тебе уже не потребуется, малыш.

Трое полицейских перевернули «Мелкого Гангстера» на спину, прижимая к земле, в то время как четвертый коп прицелился кувалдой в голову.

— Помогите! Помогите! Убийцы!

— Это кто из нас убийца, засранец?!

— Черт, похоже, просто не повезло…

И «Мелкий Гангстер» со вздохом закрыл глаза.

Молот упал.

6

Телевизионщики переключились на другую сцену. Репортаж пошел с площадки перед банком.

Перед бронированным автомобилем стоял полицейский. Он перекусывал.

Рядом с ним крутился репортер с микрофоном.

— Как вы оцениваете сегодняшнюю операцию?

— Думаю, все в порядке, прошло вполне удачно.

— Было круто, должно быть? Ваша жизнь на линии огня и все такое?

— Что ж, ведь это моя работа.

— Что вы думаете о гангстерах?

— Никогда не задумывался об этом.

— Что у вас на обед, в коробке? Бутерброды?

— Жареные креветки, гамбургер и селедочное масло, отварной горох, ролл из яичницы, шпинат с соево-мясной подливой, семь сортов маринованных овощей и на десерт — два мандарина.

— Вкусно, должно быть?

— Да.

— Что ж, не хотите ли передать привет семье, дальним родственникам в провинции, которые сейчас, быть может, смотрят нас по телевизору?

— Конечно. Здорово, папа! Привет, мама! Это я. Все в порядке, я все время на работе. Приеду в августе на Праздник Мертвых. Малыш, будет забавно, так ведь?

— Помашите им, — подсказал репортер.

Полисмен помахал рукой с палочками для еды.

Репортер устремил микрофон к следующему полицейскому в очереди, также поедавшему свой обед. Тот отвернулся, пряча слезы.

— Погиб кто-то из ваших друзей? Вы потеряли близкого человека?

Полисмен швырнул коробку с едой в объектив камеры.

— Проклятье, ненавижу жареные креветки!

Далее пошла прямая трансляция из телестудии.

— Что же является ядром событий, вернемся к нашему вопросу, — говорил обозреватель.

— Не представляю, — откликнулся эксперт по гангстерским вопросам.

— Напоминаю, речь шла о пяти гангстерах.

— Да-да, я уже упоминал об этом.

— Более того, один из них — женщина.

— Да-да, я об этом уже высказывался.

Плутовская улыбка мелькнула в уголках рта обозревателя.

— А что скажете насчет уязвимого места гангстеров — их лиц? Ведь именно благодаря нашему каналу этот факт стал общеизвестен, не так ли?

— И что с того? Никакая теория не совершенна! Где твои манеры, подонок!

Схватив лом, который до поры до времени прятал под креслом, эксперт по гангстерам вскочил:

— Никто не смеет порочить мои исследования и остаться безнаказанным!

Вскочив следом, обозреватель выхватил из кармана пару кастетов, вдевая на ходу пальцы в кольца, и сделал несколько пробных ударов по воздуху перед собой.

— Давайте посмотрим, сможет ли меня свалить старый гриб-академик?

Эксперт по гангстерским вопросам испустил воинственный вопль и боднул воздух ломом.

— Эге-гей! Ах ты задница!

Ловко уклонившись от свистнувшего мимо лома и мастерски вихляя телом, отступая назад от рычащего от злобы эксперта, обозреватель сделал едва уловимое движение — и роковой удар кастетом в правый висок настиг противника в самый непредсказуемый момент поединка.

После освидетельствования смерти эксперта по гангстерам обозреватель дал на экран победную заставку: два поднятых пальца — «Виктория!».

— Наше реалити-шоу продолжается, друзья! Реальность побеждает теорию! Какой нокаут!

Затем камеры переключились на осажденное здание банка.

7

По крыше бежали двое: мужчина и женщина, держась за руки.

Это была Книга Песен, и с ней «Красивый Гангстер». Книга Песен волокла его за собой. На ней было черное шелковое платье, больше напоминавшее комбинацию, волосы спутаны, лицо густо и ярко накрашено. Словом, она выглядела как типичная любовница гангстера.

«Красивый Гангстер» споткнулся.

Голова его была замотана бинтами.

Книга Песен помогла гангстеру встать, и они побежали дальше.

Добравшись до высокого водонапорного бака на крыше, Книга Песен и «Красивый Гангстер» стали взбираться вверх по хлипким скобам лестницы на смотровую вышку.

8

На площадке свирепствовал ветер, развевая платье и волосы Книги Песен.

Книга Песен придерживала улетающий подол своей «ночнушки».

Три вертолета с телекамерами кружили над головами Книги Песен и «Красивого Гангстера».

Достав из сумочки косметичку, Книга Песен подкрасила губы.

«Красивый Гангстер» бездвижно распростерся на площадке, вперясь в нее отсутствующим взором.

— Все готово! — прокричала Книга Песен и опустила руку на плечо «Красивого Гангстера».

Поднятый с ее помощью и взятый под локоть, он был отведен на край смотровой площадки.

Расстегнув ему рубашку и обнажив грудь, Книга Песен взяла нож.

— Где они? — спросил «Красивый Гангстер».

— Уже близко.

Книга Песен повернула его лицом к сгрудившимся внизу полицейским броневикам.

— Вот они. Теперь ты готов.

— Давай!

С разведенными в стороны руками Книга Песен отступила на другой край платформы.

«Красивый Гангстер» вонзил нож в грудь слева и взрезал ее направо, после чего рванул вниз, распотрошив себя. Из груди в просто невероятном количестве хлынула кровь.

Содрогаясь, «Красивый Гангстер» сунул руку в зияющую рану. Он видел, что нож не настолько хорошо заточен, как хотелось бы. К тому же впопыхах после погони он не мог произвести достаточно точное и аккуратное вскрытие.

— Милосердия, — произнес «Красивый Гангстер», кромсая себя вдоль и поперек, справа налево и по диагонали, снова и снова. В скором времени его ждала смерть от потери крови.

Снова воткнув нож в грудь, «Красивый Гангстер» пытался вырезать то, что там искал.

Уже теряя сознание, «Красивый Гангстер» схватился за живот и воздел что-то над головой.

— Это же мое сердце, верно? — спросил он у Книги Песен.

— Да, — коротко ответила Книга Песен.

«Красивый Гангстер» бросил кусок вырезанной плоти смотревшим на него снизу вверх полицейским.

— Подавитесь!

«Красивый Гангстер» налег на перила смотровой площадки, свесившись вниз. Он уже едва держался на ногах.

— Погодите! Там, кажется, еще что-то бьется в груди!

— Это же твои легкие! Ты что, в школе не проходил?

— Как, разве этому учат в школе? Забыл, наверное. Слушай, кажется, вырубаюсь.

Бескровные черты «Красивого Гангстера» внезапно исказились. Выронив нож на площадку, он оттолкнулся от поручня.

— Вот паршиво — хуже не бывает.

«Красивый Гангстер» бросился вниз, головой вперед устремившись к земле.

Нагнувшись и подобрав нож, лежавший в липкой луже крови «Красивого Гангстера», Книга Песен сбросила с плеч бретельки платья, которое легко, точно облачко, упало к ее ногам.

Груди ее поднялись, встречая холодный ветер.

Книга Песен вонзила клинок под левую грудь и, как только он там оказался, развернулась к снимающей ее камере, кривясь от боли.

9

— Правда паршиво.

10

— Вот уж паршиво так паршиво.

11

Я выключил телевизор.

— Достаточно, не правда ли? — обратился я к «Генриху IV».

— Мяу, — проскулил «Генрих IV» из корзинки. — Мяу.

— Значит, получается, и гангстеры смертны.

— Мяу.

— И Книга Песен тоже.

— Мяу.

— Интересно, как они теперь поступят с телами гангстеров.

— Мяу.

— Думаешь, устроят им похороны и прочее?

— Мяу.

— Как думаешь, Ратуша и гангстерам высылает повестки о смерти?

— Мяу.

Я встал. Мы с «Генрихом IV» не съели ни крошки с тех самых пор, как сели смотреть телевизор.

— Хочешь поесть? — спросил я.

— Консервированный тунец? Жареная макрель? — предлагал я. — Как насчет «милк энд водка»?

«Генрих IV» зарылся мордой в старое полотенце на дне корзины.

— Что-то нет никакого аппетита, — сказал он. — Я бы почитал Томаса Манна. Ты можешь купить мне сборник его рассказов?

— Естественно.

Так я отправился на поиски Томаса Манна.

12

Ни в одном из книжных магазинов не оказалось рассказов Томаса Манна. Во-первых, писателя Томаса Манна никогда не существовало. Никаких сомнений, это окончательно добьет «Генриха IV». Книга Песен была ему матерью, сестрой, любимой и другом, и теперь, после ее смерти, у «Генриха IV» окончательно съедет крыша.

13

Я уже несколько раз заказывал виски в баре. Я вырубался прямо за стойкой.

— Скажи, ты-то хоть слышал о Томасе Манне? — спросил я у бармена.

— Не уверен.

— Это несуществующий писатель. Этот кот немного свихнулся от горя после смерти хозяйки и теперь хочет почитать рассказы Томаса Манна, которого в природе не существовало.

— Понятно. Романтически настроенный кот.

— Потому что он любит читать?

— Нет, я не о том. Моя старая кошка тоже любит почитать газету. Причем каждое утро успевает перелистать свежий выпуск до меня. Все, сверху донизу, от передовиц до биржевых сводок. А потом вскакивает на кровать, ложится в изголовье и пересказывает мне новости.

«Эй, хозяин, политическая ситуация на Среднем Востоке нестабильна. Не пора ли закупить партию шотландского виски, пока не перекрыли Суэцкий канал», — говорит она. Или: «Процентные ставки опустятся на пять десятых процента, и в скором времени, пожалуй, упадут еще на пять десятых процента, так что самое время покупать ваши государственные облигации».

Но моя кошка никогда не читала художественной литературы. Давно известно, что всякий, кто увлекается беллетристикой, постепенно утрачивает связь с реальностью и не способен на здравые суждения.

— Но я должен принести ему этот сборник рассказов Томаса Манна, должен во что бы то ни стало! Без него хоть домой не являйся — «Генрих IV» ждет.

— Похоже, попали в затруднительное положение, приятель?

— Что же мне делать? Как думаете: может, просто сказать ему, что нет такого писателя?

— А что скажете насчет этого? Видите, у меня крылья.

Отвернувшись, бармен стал расстегивать молнию на спине.

— Остановитесь! Я не хочу этого видеть!

— Даже одним глазком не взглянете? Ну, дело ваше.

Бармен уже расстегнул молнию на треть. Теперь он стал застегиваться, но это оказалось непросто, потому что в замок попало перышко.

— Я дико извиняюсь, не поможете?

В итоге мне удалось с этим справиться, уложив крылья и закрыв молнию до конца.

— Слушайте, вы можете стоять спокойно, не трепыхать этими крыльями?

— Простите, не могу. Они двигаются по собственному произволу.

— Знаете, а от них чем-то пахнет. Да-да, вполне отчетливо. Вы ванну принимаете?

— Простите, но в ванне я тону. Ах, вот так уже лучше. Премного благодарен.

14

Меня стало мутить.

— Ты же гангстер, не так ли? — сказала женщина.

— Ммм, — невнятно отвечал я.

— Я сразу поняла, только ты вошел! Слушай, а как ты насчет этого? Я еще никогда не делала этого с гангстером и не хочу состариться, так и не испытав! Ну давай попробуем. Я вижу, ты насосался, как губка. Эй, да ты слышишь меня?

— Му-гу. У тебя тоже есть крылья?

— О, так ты поэт? Вот уж не думала. Нет, с поэтами у меня, естественно, тоже было, первый раз — в одиннадцать лет, и тот парень как раз тоже был поэтом, у меня это было со многими поэтами, я просто до смерти от них устала. Но лучше всего мне было знаешь с кем? С моим братом, да-да, он был великолепен, ни с кем у меня так не было. Хочешь, расскажу про моего брата?

— Я так понял, крыльев у тебя все-таки нет?

— Мой брат приходил ко мне ночью и садился рядом. «Что такое, старший братец?» — «Я думал, ты захочешь послушать сказку про Красную Шапочку, которая скачет на коне». — «Что такое, братец?» — «Я видел страшный сон. Мне приснилось, будто ты умираешь». — «Что такое, братец?» — «Я просто посижу тут с тобой, чтобы не пришли чудовища, которые хотят тебя съесть».

На самом деле он просто хотел это делать со мной. «Эй, братец, если хочешь, можешь ложиться ко мне под одеяло». — «Нет, нет, нет, я совсем не хочу, я пришел не для этого». И так мы стали заниматься этим каждую ночь, но брат всегда говорил: «Нет, нет, нет, я пришел сюда не за этим — я к тебе и не притронусь».

Но мой брат действительно был просто великолепен в постели, ни с кем мне не было так хорошо.

— Мне надо еще по дороге зайти купить сборник рассказов Томаса Манна.

— Нет, ты ничего такого не подумай, поэт так поэт, мне это совсем не мешает. Просто мне всегда казалось, что классно было бы заняться этим с каким-нибудь гангстером. С поэтами вначале всегда интересно, но в этом деле они совсем никуда, да, к сожалению, и они набрасываются на меня, будто хищники, а я терпеть не могу жестокого обращения, мне нравится, когда со мной нежно и ласкою, как мой брат — он был всегда таким обходительным.

Все пошло вкривь и вкось, с тех пор как умер старший брат, знаешь, я еще надеюсь, что где-нибудь ждет меня гангстер, который возьмет меня нежно.

Я оторвал голову от стойки. Эта женщина сидела передо мной в прозрачном платье из черного шелка, сквозь который проступали налитые груди, каждая величиной с головку младенца. Красный лак на ногтях, на руках и ногах, и такие же ярко-красные губы.

— Так теперь модно, — ответила она на мой взгляд. — Стиль «госпожи». Ты разве не видел ее по телевизору?

Взяв ложку, она картинно воткнула ее под левую грудь.

— «Погодите! Там, кажется, еще что-то бьется в груди!»

«Это же твои легкие! Ты что, в школе не проходил?»

«Как, разве этому учат в школе? Забыл, наверное. Слушай, кажется, вырубаюсь».

Закатив глаза, она захрипела и со стуком уронила голову на стойку бара.

— «Вот паршиво — хуже не бывает».

Ну как? Похоже?

— Ммм.

— Так ты хочешь меня?

— Ммм.

— Ну так пошли, чего сидим.

Женщина сползла с высокого барного стула. Неведомо как, но вдруг я обнаружил, что уже стою с ней рядом, подхваченный под локоть.

— Вон туда. Лучше всего в туалете, там никто не подглядывает.

Бармен в одном женском нижнем белье кружил в воздухе между двумя горящими люстрами, описывая восьмерки.

— Дамы и господа! — кричал бармен.

Он продолжал порхать, задевая крыльями потолок.

— Мои крылья САМЫЕ НАСТОЯЩИЕ!

— Смотри, смотри, а бармен-то летает.

— А-а, он только пытается изобразить из себя поэта. Да ну его. Пойдем.

15

Как только мы очутились в туалете, моя дама принялась стаскивать с себя все, что на ней было. Это оказалось нетрудно, принимая во внимание, что ей пришлось всего-навсего стянуть платье, затем трусики, расстегнуть корсет, стащить подвязки, потом пояс с резинками и чулки — после чего она оказалась совершенно нагая.

— Теперь давай, ты тоже раздевайся. Только ниже пояса, рубашку и прочее можешь оставить. Я не любительница извращений.

Я стянул джинсы и вслед за ними трусы, повесив их на ручку двери.

— Эй.

— Что?

— А галстук так и оставишь?

— Да.

— Ничего, если я им воспользуюсь? Я обычно кричу, мне нужно что-нибудь зажать во рту.

— Конечно.

Женщина скатала галстук и сунула себе в рот, точно кляп.

— Получается, будто я тебя насилую.

Женщина вынула галстук изо рта и отвесила мне пощечину, причем довольно неслабую.

— Терпеть не могу этого слова!

— Беру его назад.

Женщина снова заглотила галстук, затем оперлась руками и головой в стенку, выставив белые ягодицы.

У меня натурально возникла эрекция. Я с трудом мог в это поверить.

Женщина оглянулась на меня поверх плеча. Она опять достала галстук.

— Эй.

— Что еще?

— Если мы будем в такой позе, я не смогу даже сказать, что занимаюсь этим с гангстером.

— Так и есть.

— Если я развлекаюсь с гангстером, то я должна видеть гангстера.

— Почему бы тогда не повернуться ко мне лицом?

— О, как уж-жасно! Чудовище! Разве я не говорила тебе, что терпеть не могу жестокость?

Женщина поднесла галстук, теперь уже весь обслюнявленный, к глазам.

Она зарыдала, вытирая галстуком слезы.

— Никто, никто не делает этого со мной, никогда, я знаю, это потому, что у меня слишком много требований и предпочтений, я особенная, я не такая, как все, и я не хочу больше делать это с поэтами, просто не хочу, и вот, когда я наконец отыскала тебя, гангстера, ты не хочешь меня.

— Думаю, я могу попробовать, — сказал я женщине.

— Правда? Ты можешь? — всхлипнула женщина.

Глаза ее были влажными от слез. Меня поразил этот взгляд, в котором сквозила самая неподдельная невинность.

Тут меня осенило.

— Так ты школьница? Старшеклассница?

— Да нет же! Я студентка, первокурсница! Ну, говори, как ты хочешь?

— Ладно, что скажешь насчет такого варианта? Я бегаю вокруг раковины, прихрамывая, а ты можешь делать это сама с собой и в то же время смотреть на меня. Идет?

— О да! Мне нравится, давай!

Я открыл дверь нашей туалетной кабинки.

Я бегал и бегал перед раковиной, волоча за собой ногу по кафельному полу.

Женщина, прильнув к двери туалетной кабинки, наблюдала за мной.

Она щедро осыпала ласками собственное тело, предаваясь радостям самоудовлетворения.

— Беги, беги! Не останавливайся!

И снова, и снова, и снова, и снова я бегал, и бегал, и бегал, и бегал вокруг раковины быстро, как только мог.

Нога поскользнулась на мокром полу, и я растянулся. Чертово колено. Какая боль.

— Лжец! Ты сказал, что будешь бегать ради меня! Не останавливайся!

Я продолжал наматывать круги перед раковиной, раскачивая, словно маятником, своим достоинством.

Мне тошно. Мне смешно. О боже, как мне тошно.

16

У этой молодой женщины — или девушки? — был долгий взрывной оргазм.

Оргазм точно дитя, оргазм точно цветок.

17

— Ты в порядке? — спросил я молодую женщину.

Она бездвижно лежала на полу в туалетной кабинке.

— Так холодно, — пробормотала молодая женщина — скорее даже пропищала.

Она валялась, точно брошенная тряпичная кукла, пока я натягивал на нее трусики и платье. Одеть-то ее было куда труднее, чем ей раздеваться. А в таком состоянии голой оставлять ее никак было нельзя.

— Прости? Ты, кажется, что-то сказала? — спросил я.

18

— Слушай, так ты все-таки гангстер или поэт?

19

Я поднял молодую женщину и на руках вынес из уборной.

Молодая женщина спала как ребенок.

— Братец, старший братец, — сонно мурлыкала она.

Оказавшись снова в баре, я уложил ее на составленные вместе стулья.

Посетители бара летали под потолком со стаканами в руках.

— Братец, большой-большой братец.

Какой-то алкаш угнездился на люстре и хлопал оттуда крыльями, хрипло каркая:

— Невермор! Больше никогда!

20

— Сколько? — спросил я у бармена.

Бармен, выставив локти на стойку, рвал на себе волосы.

— О боже мой! Сегодня худший день в моей жизни!

Вы только посмотрите на это! У меня между пальцами выросли перепонки!

Бармен протянул мне руки. То, что было незаметно в сжатых кулаках, возникало на раскрытых ладонях.

— Слушайте, я ухожу. Сколько я вам должен?

— Я же их не прятал. Я даже не заметил, откуда они взялись, как появились. Пожалуйста, поверьте мне, ради всего святого!

— Я верю вам.

21

— Рассказать вам о моей жене?

— Может быть, в другой раз.

— Вам понравится, очень интересная история. Я еще никому не рассказывал.

— Меня дома ждет кот. Он ждет меня с томиком Томаса Манна. Я должен купить ему книгу. Мне пора.

И я отхожу от стойки бара.

22

Какой-то подвыпивший парень слетел вниз и навалился на спинку одного из стульев, где спала молодая женщина.

Пьяный парень разглядывал девушку.

У нее за спиной тоже вдруг начала расти пара крыльев.

— Большой братец, большой-большой братец.

Пьяный парень снова взмыл в воздух.

23

Я мог стать заместителем Томаса Манна. Это же просто, как я только раньше не додумался? Говорю же, голова у меня определенно работала.

Все, что мне оставалось, — принести любую другую книгу, сменив обложку. «Вот, „Генрих IV“, посмотри, я купил тебе Томаса Манна, как ты просил». После чего открыть книгу и сказать что-нибудь вроде: «Хм, теперь посмотрим, какой нам выбрать рассказ для начала…» Вот тут придется подумать. Какими рассказами подменить Томаса Манна? Надо сделать так, чтобы не вызвать подозрений «Генриха IV». Ближайшая пара дней самые ответственные. Потом «Генрих IV», конечно, начнет выходить из ступора. Придет день, и он скажет мне: «Кстати, меня позабавило то, что ты читал накануне. Быть может, я ошибаюсь, но меня не оставляет чувство, что на самом деле такого писателя не существует…» Но когда правда всплывет, я смогу просто извиниться и признать ошибку. «Прости, „Генрих IV“. Но ты так хотел ознакомиться с творчеством Томаса Манна, что мне пришлось придумать тебе этого автора для твоего же блага». И тогда он спросит: «Кроме шуток? Вот это да. Знаешь, а рассказы-то неплохие».

В таком случае мне предстоит загодя отобрать рассказ-другой якобы Томаса Манна. Причем как можно скорее. Но сперва нужна обложка, заглавие. «Джон Леннон против марсиан» — что-нибудь в этом духе. Хотя нет, такое вряд ли пройдет. Тогда, может быть, «Судьба человека»? Тьфу, и это ничем не лучше. Томас Манн не может быть неизящным, требуется нечто более утонченное, иронично-веское, даже увесистое, что-то связанное с «силой тяжести», и немного красок. Как насчет «Сила тяжести и отталкивания»? Нет, нет, это не годится для художественного произведения. «Любовь силы тяжести» тоже не слишком литературно. «Мясник и сила тяжести» — вот это здорово, в самый раз. Итак, пусть будет «Мясник и весы», а начало что-нибудь типа: «Первое, что бросалось в глаза, был мясник… В тот день все покупатели уходили с озадаченными лицами, один купив печенки, другой — первосортный филей, третий — свиные ребрышки, четвертый — куриные окорочка, и все до одного без исключения покидали мясную лавку со смущенными взорами, оставшимися после того, как они взглянули на весы. И пожилая дама, которая пришла за куриной кожей по двадцать иен за сто граммов, вскользь спросила мясника: „Сегодня что, день распродаж? Вы перевесили мне десять граммов“. Но, видите ли, этот мясник ничем другим не занимался, кроме своей лавки, вот уже полвека с лишком, он даже не смотрел на весы, никогда, всегда зная вес заранее, до грамма, и вот — как странно! — он снова и снова принимался взвешивать кожу, но всякий раз весы обманывали его, и тогда он опустил ставни, которыми закрывалась витрина на ночь, и вывесил табличку: „С сегодняшнего дня лавка закрыта. Спасибо за долгие годы покупок. Признательный владелец лавки“. И после душа, отмыв соль, чеснок и въевшиеся в кожу кунжутные семена, напоследок наведя в лавке порядок, он сунул сначала ногу, а следом и всего себя в грохочущую автоматическую мясорубку. „Дни мои сочтены. Адью, мраморная говядина мацузака, старый друг. Прощайте, мускулистые австралийские коровы с повышенной мясистостью. „До свидания“, как говорят русские, дорогие франкфуртские сосиски!“ И в тумане полного непонимания того, что происходит, мясник ушел в забвение, погиб в винтах мясорубки, хотя здесь не было ошибки мясника, а только сила тяжести, просто так уж случилось, что в этот особенный день сила тяжести оказалась чуть сильнее обычного…» Нет-нет-нет-нет-нет, это ужасно, это вообще не рассказ, а черт знает что, и название никуда не годится, я просто должен сделать силу тяжести темой рассказа, вот: «День, когда было невозможно летать, — так куда лучше, степеннее, — птицы падали с неба. Ласточки, певчие птицы в кустах, даже чайка Джонатан Ливингстон — все прильнули к земле. Люди смиренно ползали там, где вчера передвигались на ногах, слонов, гиппопотамов и торговые центры просто расплющило, для них уже было невозможным делом вынести собственный вес, а ракетный космический корабль, запущенный с мыса Кеннеди, торкнулся ввысь всего на тридцать сантиметров и пошел вниз, с грохотом приземлившись на корму. Ситуация в целом была трагична, исключительно трагична, и все же, даже когда весь мир стонал под игом земной тяжести, под железными оковами гравитации, появилась группа людей, имевших дерзость войти в состояние совершенного экстаза О, это были члены „Общества антиаэропланеристов“. „За исключением птиц, ничто тяжелее воздуха не может добиться успешного полета в небе!“ — гласил их призыв. Члены этого общества отвергали факт полета братьев Райт: „Ну и что? Трюки Гудини были намного эффектнее!“ — и также запросто отметали существование двухпропеллерного самолета Линдберга, как и существование камикадзе, взмывавших в небо с японских авианосцев во время Второй мировой войны, вертолетов Сикорского, ракет Циолковского, искусственных спутников, межконтинентальных боеголовок и телетрансляции с Юпитера. „На такие дешевые трюки способны клюнуть разве что дети да коммунисты!“ — в такой манере „Общество антиаэропланеристов“ осыпало публику лозунгами, приплясывая от радости в день своего триумфа, и весь мир воспрял. „А мы вам что говорили? Вас же предупреждали, что вся эта авантюра с аэропланами не более чем откровенная ложь и организованная дезинформация, ни одна из этих штуковин просто физически не могла подняться в воздух, никоим образом! Ха-ха-ха, что, слопали, дурни?!“ И каждый день члены „Общества антиаэропланеристов“ лежали на животе в конторе общества, размахивая руками и ногами, изображая полеты, ерзая по полу, точно аллигаторы, постоянно собираясь там для совместных возлияний. И как только члены „Общества антиаэропланеристов“ добирали до определенного градуса, они ползли вверх по лестнице, гикая, каркая, ухая и воспроизводя шум ракетных двигателей, а потом из окна второго этажа осыпали насмешками всех этих ползающих по земле детей и коммунистов, поскольку все живые существа прикованы к земной поверхности, обреченные ползать, стелиться, пресмыкаться, перекатываться и прочая и прочая, а те, кто лишен удобных для этого форм, обречены вдвойне. А больше всех надрывался председатель общества, которого уже неоднократно тошнило: „Что?! Не нравится ползать — так, может, встанете да взлетите? Вы, тупоголовые! А ведь можете летать! Эй, там! Давайте еще немножко полетаем, а? Как не стыдно! Эй, ребята, что случилось с вашими самолетами? Где ваши славные форсунки, знаменитые дюзы и триумфальные сопла, отрывающие от земли? Ха-ха-ха-ха, безголовые оболтусы!“ И до чего же выводили они из себя, эти иеху, вопившие во всю мочь своих легких, эти дурни не могли уняться, пока под ними не проломился подоконник, и тогда вместе с рамой они посыпались наземь, а „коммунист“, со стоном упрямо ползущий по-пластунски к супермаркету за домом, чтобы купить пакет лапши, вдруг услышал дикие возгласы над головой и, подняв взор, обнаружил, что это члены „Общества антиаэропланеристов“ сыпятся с неба без парашютов, размахивая руками и ногами, изрыгая проклятия: „Эта чертова Земля перевернулась!“, медленно взбираясь в небо, пока не очутились в лоне Господнем».

24

Я упал на четвереньки посреди дороги, меня рвало. Вдруг из темноты возник призрак. Если бы я был в море, то непременно принял бы его за контур «Летучего голландца», с горящими на концах мачт огнями святого Эльма.

Тень, очерченная фонарями, схватила меня за шиворот:

— Кто такой? — рявкнул призрак. — И что здесь делаешь?

Призрак с фонарями оказался полицейским. По всему его телу были развешаны фонарики, все до единого включенные. Пару фонарей он сразу направил мне в лицо, еще пара изучающе светила на шлеме. Он поигрывал направленными на меня лучами и повторял свой вопрос:

— Кто такой и что здесь делаешь?

— Я не могу найти дорогу к дому. Наверное, заблудился.

Фонари били светом также с его груди и плеч, и еще уйма таких же сияла гирляндой у него на портупее, направленных под разными углами, а ботинки военного образца были и вовсе полностью покрыты миниатюрными лампочками, которые помаргивали, точно неоновые вывески магазинов.

— Кто такой? Документы!

Я достал из заднего кармана идентификационную карточку и протянул сияющему полицейскому.

— Куда лезешь? Кто тебе сказал это делать, сукин сын? Покушение на жизнь представителя закона?

Полисмен ткнул мне в переносицу электрошокером — и я навзничь шлепнулся на дорогу.

Очевидно, страж порядка заметно нервничал. Над головой послышалось приглушенное жужжание электрического генератора, и лампочки на полицейском стали ритмично мигать.

— Ни с места, лежи где лежишь! — приказал полисмен уже более спокойным голосом. — Ты в порядке?

— Да, мне очень хорошо.

Полисмен подхватил меня и помог сесть.

— У тебя носом идет кровь. На, утрись!

Я взял предложенную салфетку.

— Наверное, удивляешься, чего это я весь в фонарях?

— Есть немного.

— Боюсь темноты. Поэтому пришлось на всякий случай обвешаться. Возни много, зато безопаснее. Я тоже хочу жить. Считаешь, я не прав?

— Правы, отчего же.

— Вот и я так думаю. К тому же вид получается клевый. Давай свой документ.

Полисмен изучил мой идентификационный пропуск, освещая его под разными углами с помощью своей иллюминации.

— Не понимаю, — сказал полисмен, — откуда ты взялся. И еще интереснее, имеешь ли вообще ко мне отношение?

Еще раз осмотрев и проверив все фонари, распределенные по его корпусу, полисмен включил их на полную мощь.

— Ого, вот это я понимаю, уличное освещение. Ух ты, как ярко! Классно я выгляжу?

Окутанный слепящим сиянием, полицейский двинулся прочь.

— Я горю! — восклицал он. — Как это прекрасно, светить всегда, светить везде! Вот это — настоящее!

25

«Генрих IV» сидел в корзинке в темном углу комнаты.

Он уменьшился вдвое.

— Слушай, «Генрих IV», я совсем позабыл, что у нас есть рассказы Томаса Манна. Вот здесь, на книжной полке. Просто запамятовал. Хочешь, чтобы я тебе почитал на сон грядущий?

«Генрих IV» покачал головой.

Даже сейчас, у меня на глазах, он продолжал постепенно уменьшаться в размерах.

— Ну, тогда, может, поешь чего-нибудь? Как насчет пива? Или налить тебе блюдце молока?

«Генрих IV» отрицательно помотал головой.

Теперь «Генрих IV» сократился уже вчетверо.

Он так и лежал на дне корзины, уставившись в потолок, даже не моргая.

— А как насчет газеты? Почитать какие-нибудь новости? Там встречаются интересные статьи.

— Хорошо, — отозвался «Генрих IV» голосом сверчка.

Я запустил руку в почтовый ящик.

Внутри я нащупал утренний выпуск газеты и с ним — почтовую открытку.

Открытку в черной рамке из Ратуши.

26

Вернувшись к «Генриху IV», я сообщил:

— Ты должен умереть сегодня ночью.

27

Мало-помалу «Генрих IV» неотвратимо таял на глазах.

Смерть уже вошла в него, подбираясь сзади.

Сначала он перестал вилять хвостом и двигать задними лапами.

К тому времени, как отказал сфинктер и он перестал контролировать себя, кончик хвоста уже почернел.

28

«Генрих IV» испытывал невыразимые мучения.

Понемногу отказывали органы дыхания. Всякий раз, как конвульсия пробегала по горлу, бронхам и грудным мышцам, верхняя половина «Генриха IV» неистово содрогалась, пытаясь захватить воздуха.

Ночь еще только начиналась.

29

Теперь «Генрих IV» был не больше двадцатидневной мыши.

— Эй, — позвал «Генрих IV».

— Тебе больно? Могу я как-то облегчить твои страдания?

— Теперь немного легче. Долго мне еще?

— Часа три или около того, думаю, — соврал я. В действительности оставалось еще часов шесть.

— На самом деле ты бы мог кое-что для меня сделать, — продолжал «Генрих IV». Тело его испускало поистине ужасный аромат. И этот запах уже дошел до моего носа. — Убей меня сразу.

— О нет. Я не смогу.

— Я не прошу убить меня из сострадания. Просто это унизительно — находиться в таком состоянии. Я не могу сдержать эту вонь. И не хочу, чтобы пахло еще хуже, когда я умру.

— Нет, нет. Ты же видел почтовое уведомление? Потерпи еще немного.

Когда его тело сотрясли новые приступы конвульсий, «Генрих IV» прикрыл нос левой лапой, которая еще двигалась.

— Смрад, смрад. Какая вонь! Почему от меня так ужасно пахнет?

«Генрих IV» рыдал.

30

Я положил «Генриха IV» себе на ладонь.

— Видишь, какой ты теперь маленький?

Указательным пальцем я чувствовал его бьющееся сердце.

— Ах как приятно, — откликнулся он на мой массаж.

Между указательным и средним пальцами я зажал булавку, нацеленную в сердце «Генриха IV».

— Интересно все-таки, как это — «совсем паршиво»? — прошептал «Генрих IV».

Я ударил по булавочной головке.

31

Они появились на простынях вместе с пятнами от эротических сновидений. К такому выводу я пришел впоследствии.

Я заметил их прошлой ночью. С тех пор эти крохотные твари ежедневно появлялись в моей постели.

Те же проблемы проявились на покрывале. И еще на ковре и в кухонной раковине. Однажды тварь появилась на занавеске, но лишь однажды, к тому же она была какой-то недоразвитой: крошечное существо, нечто среднее между луковицей и человеком. Оставалось только слегка встряхнуть штору, и ее не стало.

Эти твари сильно напоминали цыплят с общипанными крыльями. Едва появившись на моих простынях, они тут же начали долбить друг друга своими крепкими острыми клювами.

Насладившись в течение часа этим побоищем, оставшийся победителем сожрал всех остальных, лежавших на поле сражения, после чего, испуская тошнотворный дух, сдох сам. Видимо, объелся, одержимый азартом победы.

Я разглядывал простыни.

У меня затрепетало в груди. Я ждал появления нового монстрика.

И вот он появился, первый мелкий гад.

Это была точная копия «Толстого Гангстера».

Облизывая свой леденец, он опирался ногой на голову только что появившегося из-под него «Молчаливого Гангстера».

— Тебе надо поработать над своим словарем, — сказал «Толстый Гангстер».

Теперь «Толстый Гангстер» стоял подбоченясь. Прямо под ним, точно пузыри из воды, всплывали, вступая в мир, шляпа «Красивого Гангстера» и автомат «Мелкого Гангстера».

32

Я услышал голос, пришедший откуда-то со стороны.

— Желал бы я знать, утро сейчас или ночь?

Если утро, встал бы и прогулялся, а ночь — так пошел бы спать.

Размышляя над этим, я вдруг понял, что этот голос принадлежит мне.

33

Я считал тварюг.

— Одна. Две. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.

Одиннадцать.

Двенадцать.

Тринадцать.

Четырнадцать.

Твари стали сами выкликать свои номера, не успевал я раскрыть рта.

— Пятнадцать.

— Шестнадцать.

34

У меня появились дурные предчувствия.

35

Очень дурные предчувствия.

36

Дурные предчувствия преследовали меня с самого момента рождения.

Как можно меня простить? И все же…

Я стал вспоминать.

Знаете, и голос у меня сел. Стал таким сиплым, что даже тоскливо.

Ненавижу такие голоса.

Совершенно ни на что не похожий голос.

37

Я стал чувствовать себя… немного лучше.

Да, в самом деле.

У меня появилось замечательное, прекрасное, просто волшебное чувство.

38

Видите? Мой голос молодеет.

Все больше и больше.

39

Я взял корзинку с «Генрихом IV» и пошел к реке, что течет на шестом этаже.

Сегодня дул такой сильный ветер, какого я здесь никогда не встречал.

Почти весь солнечный свет отнесло в небеса, отчего стало темно, как ночью.

Я опустил корзину на речную гладь.

Ветер был настолько крепок, что вода у берега струилась против течения. Проплыв немного в этом направлении, корзинка наконец присоединилась к стремнине и поплыла куда нужно, вниз по течению.

40

В небе что-то летело, но было так темно, что не разобрать.

Вскоре между туч в небе прорезался пучок солнечных лучей, похожий на свет от прожектора, упавший на летевший женский силуэт.

Два сверкающих белых крыла, каждое размером больше ее самой, вставали за спиной. Я не мог себе представить, что могло вынудить эту молодую женщину в такую погоду пуститься в полет.

Видно, она еще не очень хорошо справлялась с крыльями, и порой ее сносило ветром в сторону. Воздушные потоки играли ее телом. Внезапно спикетировав, она достигла речной поверхности, после чего снова взмыла на сотню ярдов ввысь.

— Большой братец, большой братец, — доносились ее слова.

Женщину засосало турбулентным потоком, оторвав крыло, которое унесло точно перышко.

Кружась в воздухе, она стала падать в реку, далеко вниз по течению.

41

Я отправился в супермаркет за покупками.

Пять черных костюмов. Широкополые шляпы «борсалино». Я смотрел в глаза эксперта, составившего «Энциклопедию гангстерских аксессуаров», он отвечал встречным взглядом, и мы ждали, кто первый рассмеется. Вот как я выбирал себе одежду.

Автоматы. Пистолеты. Обоймы. Ножи. Еще набор карамелек на палочке. Коричные, мятные, кокосовые.

Девушка на кассе одарила меня такой радушной улыбкой, будто готова была обнять и расцеловать.

— Господин будет играть в гангстеров?

— Господин собирается стать гангстером.

— О боже!

— Не трудитесь все это пробивать. Я вас просто ограблю.

— Ой-ой!

«Пользуешься шампунем „Велла“, — хотелось ей сказать. — Запах как от Книги Песен».

Вытащив автомат из тележки с покупками, я направил ствол на пять дюймов выше головы кассирши. Она совершенно ушла в аппарат, выбивая сумму.

— Простите, вы не заткнете уши? Сейчас будет довольно шумно.

— Ой-ой!

Девушка перестала стучать на своей дурацкой машинке и зажала уши ладонями. Какая покладистая.

— Так хорошо?

— Да, спасибо. «Домо аригато».

Я нажал на спусковой крючок.

42

Осторожно следуя по залам музея со свисающим с плеча автоматом, я что-то искал.

— Вы ко мне? По какому делу? — заносчиво спросил бронзовый старик с пьедестала.

— Нет, к вам у меня никаких дел нет, — ответил я.

— Никаких дел ко мне? Совсем никаких? Что же, я не представляю для вас интереса?

— Ищу другого старика, не вас.

— Я тоже старик. Разве не так?

— Слушайте, у меня нет времени с вами разговаривать. Я тороплюсь.

— А, тогда мне все понятно. Ты просто вшивый, дубиноголовый супер-пупер-остолоп, вот в чем твоя проблема. Проваливай отсюда, тупая задница!

Пунцовый как рак, я пустился наутек от бронзового грубияна.

43

Я остановился перед статуей, по-видимому изображавшей «Эксперта по гангстерам», забитого до смерти обозревателем теленовостей.

— Эй, дайте-ка взглянуть на ваше лицо!

— Еще чего — не получите.

Он упрямо отворачивался, словно стеснительная девушка или уродец.

— Вы настолько безобразны? Не потому ли?

— Вам меня не провести. Я на это не куплюсь.

— Знаете, кто я?

— Судя по одежде — гангстер. Хм. Видимо, просто ваш стиль?

— Я пришел сюда, чтобы вас уничтожить.

В тот же миг статуя «Эксперта по гангстерам» метнула горсть песка мне в глаза. И пока я промаргивался, он спрыгнул с постамента и скрылся в неизвестном направлении.

Я осмотрелся в галерее.

Спина статуи «Эксперта по гангстерам» мелькнула в горельефе колоннады. Он не терял надежды затаиться там, среди фигур.

— Стоять!

Я рванул спрятавшуюся статую за плечо. Он пытался укрыться между складками каменных одежд Андромеды и Афины. Статуи тихо плакали.

— Ах, что я за неудачник. Как влип. Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Стоит подумать о том, что меня убивают, ноги сами уносят меня. Понимаете, когда тебя уже раз убивали — ощущение не из приятных. Поверьте, одного раза с меня вполне достаточно. Зачем вы хотите снова убить меня?

— Не знаю. Правда не знаю.

— А вот представьте, что к вам заявится кто-нибудь и прикончит вас за здорово живешь. Ну хорошо, вот он я, пожалуйста, убивайте. Забудьте про автомат, я не выношу этого шума. У вас есть какой-нибудь нож?

Я достал нож и примерился.

— Э-э! Что такое? Вы трясетесь!

— Я еще никого не убивал.

— Вздор! Слушайте: крепче сожмите рукоять и в момент удара действуйте всем телом, используя его тяжесть и инерцию. Готовы? Ну, давайте!

44

Нож вошел в статую «Эксперта по гангстерам» легко, как в масло.

— Готово! Вот это удар! О, как чудесно — и как паршиво!

Статуя «Эксперта по гангстерам» безвольно обмякла в моих руках.

— Господи, как больно. Боже правый, как это жестоко — убивать людей подобным способом. Ну как, довольны теперь, что наконец совершили убийство? Что это с вами, вы плачете? Продолжайте, не надо сантиментов.

Я посмотрел в глаза статуи «Эксперта по гангстерам».

— Простите, старина, но у нас, статуй, нет зрачков. Если вы покончили с делом, из-за которого явились сюда, не пора ли драпать с места преступления? Мне пора умирать и корчиться в предсмертной агонии, сами понимаете. Так что больше не отвлекайте меня, вы свое дело сделали.

Я уложил статую у ее родного пьедестала.

Я чувствовал себя точно надувная кукла, из которой выпустили воздух.

Когда я выбежал из галереи, сжимая голову руками, статуя «Эксперта по гангстерам» ухватилась за рукоять ножа, торчавшего из груди. Она тихо напевала:

Как больно больно больно и я боюсь боюсь боюсь боюсь убитым дважды быть и более того ни разу не намека на трагичность и поэтому никто меня не будет помнить печальна как печальна смерть моя.

45

Молодая дама за барьером приемной «Детского кладбища» следовала за мной точно тень, с восхищением наблюдая за каждым движением руки, расставляющей по пути бомбы с часовым механизмом.

— Эй.

— В чем дело?

— Почему у вас бетонные блоки на бомбах? Так ведь тяжело и неудобно.

— Это цементные колпаки. Они создают эффект направленности. Требуется замкнутое пространство, если хочешь устроить достаточно мощный взрыв. Слушайте, взрывчатка рванет через десять минут. На вашем месте я бы прекратил болтовню и спасался.

Элегантным жестом молодая женщина поднесла к глазам ручные часики с Микки-Маусом.

— Я бы так и сделала, но, к сожалению, на дежурстве. Не имею права покидать пост.

— М-да, сегодня вам явно не повезло. Тогда найдите стену потолще и спрячьтесь за ней, сторонитесь всего стеклянного, чтобы вас не изрешетило осколками, еще лучше — укройтесь под крышкой стола на всякий случай, если вдруг обвалится потолок. Ничего не гарантирую, но, может, и уцелеете.

— Попробую последовать вашему совету. Увидимся на выходе.

— Наверное, у вас в связи с этим будут проблемы?

— Да уж, представляю, еще какие. Хотя странно слышать сочувствие с вашей стороны, не так ли?

По-прежнему широко улыбаясь, молодая женщина направилась за свою стойку.

Да, думаю, с моей стороны это были действительно странные слова.

46

Три секунды.

Две.

Я сунул большой палец в рот.

Как в детстве.

47

Я зашел обратно на «Детское кладбище», чувствуя себя полностью разбитым. Взрыва не последовало. Не было ни вспышки, ни взрывной волны. Все оставалось прежним. На кладбище, как всегда, разливалась знаменитая томная элегия, записанная на бесконечном кольце пленки.

48

Молодая женщина лежала на полу вестибюля.

В боку ее зияла огромная дыра, сквозь которую вполне мог пролезть ребенок.

— Эй, очнитесь! Вы меня слышите?

Присев на корточки, я стал хлопать ее по щекам. Веки дрогнули, глаза чуть приоткрылись.

— Что с вами случилось? — спросил я.

— Это было восхитительно! У меня все тело отбило напрочь. Чувство такое, будто матка внутри взорвалась.

Девушка поморщилась. Лицо ее заливала смертельная бледность.

— Странно, кажется, будто у меня продырявлен живот.

— Вам это показалось.

— Да Я вообще ипохондрик.

Молодая женщина закрыла глаза.

«И уже никогда их не откроет», — подумалось мне.

Но тут ее веки снова приподнялись.

— Забавно, чувствую себя так, будто умираю.

— Просто игра воображения.

— Да-да, я знаю.

Молодая женщина закрыла глаза. Это был конец. На сей раз она на самом деле скончалась, на все сто процентов, вне всяких сомнений.

Внезапно женщина вскочила на ноги и куда-то пошла.

— Эй, вы куда? Что происходит?

— Моя сумочка? Я оставила ее в ящике стола! Ой, где же мой стол?

Молодая женщина рыдала. Она уже не видела ничего вокруг. Она не понимала, что случилось.

— Все в порядке, не беспокойтесь! Я принесу вам сумочку. Просто полежите здесь, хорошо? Договорились? Я сам за ней сбегаю. И сразу вернусь.

49

Я достал вышитую бисером сумочку из выдвижного ящика стола, принес и положил на ее бездыханное тело.

Прислонившись к стене, я недолго постоял рядом, ожидая, откроются ли ее глаза еще раз.

Но этого не произошло.

50

Теперь я в «Поэтической Школе».

В комнате темно.

Лишь миг назад я слышал всхлипывания вампира за стеной. Вампиры — занимательные существа, не правда ли?

51

Положив ручку на стол, я встал со стула, потянулся зевнул.

На самом деле писать больше не о чем.

Наконец я начал входить в контакт с реальностью.

52

Сейчас чувствую себя лучше некуда.

Я БЫЛ ГАНГСТЕРОМ. Я НИКОГДА НЕ БЫЛ ПОЭТОМ. Я БЫЛ ГАНГСТЕРОМ ЕЩЕ ДО РОЖДЕНИЯ.

И готов доказать это.

Я пошлю себе пулю в сердце и затем проснусь, чувствуя себя прекрасно, просто как никогда прекрасно.

Теперь я это знаю.

Теперь все прекрасно.

То, что я гангстер, — это прекраснее всего.

Эпилог

Тело «Увечного Гангстера» возлежало на постаменте под стеклянным колпаком перед Ратушей.

Мальчишки, прибегавшие на него посмотреть, были разочарованы.

Поскольку оно разлагалось.

— Я думал, гангстеры не должны тухнуть, — сказал один из них.

— Да, этот, должно быть, не настоящий, — предположил другой мальчишка.

— Да, ребята, тухлый гангстер — это что-то не то.

— Фу, надо же какая гадость, поддельный гангстер. Ну его.

И парни не спеша отправились посмотреть на что-нибудь поинтереснее.

Примечания

1

Ты прав (фр.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая . В ПОИСКАХ «КНИГИ ПЕСЕН НАКАДЗИМЫ МИЮКИ»

  I . «Благодарю тебя»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  II . «Прекратите это сейчас же!»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  III . «Целуй меня»

    1

    2

    3

    4

    5

  IV . «NПNП»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  V . «Агата любит фрегаты»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

Часть вторая . «ПОЭТИЧЕСКАЯ ШКОЛА»

  I . «Ну кто же боится вампира?»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

  II . «Добро пожаловать домой»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

Часть третья . САЙОНАРА, ГАНГСТЕРЫ

  I . «Мне так жаль»

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

  II . Прекрасно, просто как никогда прекрасно

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

    45

    46

    47

    48

    49

    50

    51

    52

Эпилог . .

Реклама на сайте