«Протокол»

Имре Кертес

ПРОТОКОЛ

Перевод с венгерского Юрия Гусева

...И прости нам долги наши,

как и мы прощаем должникам нашим;

и не введи нас в искушение,

но избавь нас от лукавого...

Настоящий протокол обязан своим появлением ощущаемой нами необходимости подтвердить, а вместе с тем и несколько уравновесить тот, другой, вне всяких сомнений более официальный, хотя, если честно, отнюдь не более достоверный протокол, который был составлен и (очевидно) зарегистрирован в определенном месте, в определенный день и определенный час, каковые детали, однако, нам представляется целесообразным на этот момент опустить.

Данный протокол составлен отнюдь не с той целью, чтобы исправить, опровергнуть или дополнить некие факты, - будто мы, скажем, все еще верим в важность фактов, не говоря уж об истине вообще. Мы уже ни во что не верим; разве что - при одинаковой слепоте и глухоте и к правде, и ко лжи - верим единственно в силу исповеди, которая примиряет и роднит нас с собственным одиночеством и как бы мягко подтаскивает нас за уши к окончательному прозрению, превращая вдруг ужасное имя его в бегущего перед нами агнца, за которым - и это лишь сейчас доходит до нас - мы давным-давно следуем; и которого на сей раз, если только ни на йоту не погрешим против свойственной нам последовательности, мы, может быть, и догоним.

Как-то раз, чудесным апрельским днем тысяча девятьсот... года, мне пришла в голову плодотворная мысль: а что, если взять и на пару дней - на два, ну, самое большее, на три - смотаться в Вену? Кто усомнится в том, что подобная, время от времени предпринимаемая перемена места и атмосферы чрезвычайно полезна с точки зрения здоровья, да что здоровья: с точки зрения общего творческого тонуса, той постоянной душевной активности (motus animi continuus), которая - во всяком случае, во мне - начинает, я бы сказал, тут же бить ключом, стоит мне пересечь границу этой страны... При всем том в первую очередь мною руководили все же мотивы чисто практические. Чтобы не особенно распространяться на эту тему, скажу: я должен был найти возможность нанести визит вежливости д-ру У., сотруднику тамошнего министерства культуры, где мои скромные - нет, в самом деле скромные успехи на ниве перевода австрийских писателей на венгерский язык встретили некоторое одобрительное внимание, в чем они не постеснялись открыто признаться; затем мне предстояло посетить Институт антропологии, который незадолго до этого известил меня, что готов предоставить мне стипендию с проживанием в Вене, оказав таким образом поддержку находящемуся в стадии рождения моему переводу Витгенштейна; однако столь лестное намерение влекло за собой некоторые проблемы с жильем, которые проще всего было решить на месте; ну и так далее. Не могу не добавить, что эта жажда душевного отдохновения, это тайно тлеющее во всех нас, подчас кажущееся едва ли не естественным желание думать о себе как о самоценной, ни от кого не зависящей личности, просто как о человеке, - скорее всего, не прорезались бы во мне, не пробудились бы от продолжительного и глубокого забытья, если б не некоторые новые факторы, питающие иллюзии о свободе личности, факторы, источник которых, вне всяких сомнений, следовало искать прежде всего в нетерпеливых, преступно нетерпеливых (и удивительно неожиданно возникших) порывах моей собственной души; однако нельзя не отметить, что эти иллюзии свободы - или атмосфера иллюзорной свободы - не могли, конечно, в какой-то степени не быть подогреваемы и определенными официальными заявлениями, и безответственными высказываниями, звучавшими в последнее время.

Как бы там ни было, между Будапештом и Веной пошли оживленные телефонные переговоры: выяснение с господами из министерства и института сроков приезда и отъезда, бронирование места в дешевой, но надежной гостинице и тому подобное. Имели место и тревожные мысли: есть ли у меня моральное право, пусть всего на два дня, покинуть близкого человека, болезнь которого как раз вступила в критическую фазу? Тем не менее я иду в кассу и самонадеянно покупаю билет на поезд, даже с доплатой за место. И в тот же день, к вечеру, у меня начинается грипп с высокой температурой; в довершение всего у меня воспалился зуб и флюсом раздуло половину лица. Ночью мне пришлось пережить нечто ужасное. Раздается звонок в дверь, я выглядываю в глазок и вижу молодого человека - зрелище это заставляет меня содрогнуться. Ко мне явился мой личный Спаситель; но насколько же он выглядел по-другому, чем в прошлый раз - добрых четыре года тому назад, когда он посетил меня впервые, внезапно материализовавшись у моей постели и чуть нависнув над ней, как бы сошедши с горних высот и шагнув ко мне прямо через стену, которая, по-видимому, не была для него препятствием; тогда у него была рыжеватая мягкая бородка, узкие голубые глаза взирали на меня с непередаваемой, заставляющей со стыдом отринуть всяческие сомнения, тихой добротой; неловким, но все же решительно однозначным движением руки он благословил меня, как бы утвердив в моем существовании и укрепив в убеждении, что так, как я живу, и следует жить, и то, что я делаю, и следует делать. Убеждение это, благодаря ему, переросло в душе моей в сияющий свет откровения, живое тепло которого долго грело меня, да порой и сейчас еще я ощущаю, как оно гуляет в груди.

Молодой человек, стоящий сейчас у двери, даже близко не напоминал того, прежнего; больше всего он походил на бездомного бродягу, внезапно появившегося из бурлящих апокалиптических глубин города: внешность опустившегося алкаша, светлая щетина на немытых щеках... И тем не менее я ни на миг не усомнился, что это - он. Он мог бы вполне обойтись без путаных, лишних, неубедительных объяснений насчет того, что он-де был хорошо знаком с моим близким (тем самым, что в данный момент находился в больнице) человеком, которого, да я ведь и так это знаю, он иногда посещал в роли какого-то там проповедника и даже продал ему однажды Библию. Он и сейчас-де зашел узнать о его здоровье. Я чувствовал: хотя он говорит правду, ни одному его слову нельзя верить; скорее всего, он лишь испытывает меня и будет вести себя сообразно моему поведению; и, по мере того как росло во мне постыдное, но все более неподвластное разуму черное подозрение, менялся и он; правда, лицо его, голубые глаза оставались все такими же добрыми и смиренными, словно он понятия не имел, что в это время делает его рука. А рука - рука его каким-то непостижимым образом протиснулась через круглый глазок в двери; я в ужасе попятился в глубину прихожей, потом дальше, в кухню, однако рука, которая все тянулась за мной наподобие слоновьего хобота или гигантского удава, и пальцы, похожие сейчас на какое-то хватательное устройство, преследовали меня повсюду, проникали за мной везде. Я дико закричал, зовя на помощь; не пустив его в дверь, теперь я видел в нем убийцу; не имеющая названия, не к этому миру относящаяся связь между нами превратилась в связь между преследователем и преследуемым, и последний - то есть я, - охваченный абсурдной, смехотворной паникой, звал на помощь - полицию, чтобы та защитила меня от него... В конце концов жена разбудила меня, но на самом деле я не знаю, от чего я пробудился - от кошмарного сна или от жизни: слишком хрупкой была разница между ними; я чувствовал, что мне никак не обойтись без какого-то объяснения, без попытки разобраться во всем этом... Я сел за письменный стол, как садился столько раз в жизни, как сажусь в последние годы всегда и как теперь, однако, сажусь все реже, с тех пор как сидение за письменным столом стало (за неимением лучшего) моей профессией. В результате прояснилось лишь то, что и без того было очевидно: если не считать боли, гнездящейся в корне зуба, сон этот отражает мои радикально скверные отношения с самим собой, отсутствие любви к людям вообще и к самому себе в частности. Ну и, разумеется, - memento mori; но на сей раз это не утешение и поддержка, как в хорошие времена, а - гнетущая, не оставляющая никакой надежды угроза. Я понял правильно: Спаситель мне сообщает, что он в кризисе, что я забросил его, что он готов меня наказать, даже убить меня, то есть себя самого. Торопливым, неровным почерком я записал на листке, вырванном из тетради, следующие строки: "Итак, быть начеку, пытаться выйти к исконному счастью, таящемуся в глубине всего, к творчеству, писать; а с другой стороны, со вниманием относиться к тем, кто меня окружает, - искать одиночество, даже создавать его, по возможности все же не уничтожая преступно все, как ты обычно делаешь".

На другой день, рано утром, зазвонил телефон: близкий мне человек скончался. Умер без меня, пока я гриппую. Факт тот, что меня рядом с ним не было. Да, я был болен. Причина это? Или повод? Человек в любом случае хоть немного, но виновен. Еще с высокой температурой иду к стоматологу, мне удаляют зуб. На следующий день - в больницу, где умер мой родственник; разговор с меланхолическим доктором Л. "Я умираю, вы остаетесь жить; но кто из нас должен другому завидовать, ведает только Господь", - с тихой улыбкой цитирует он моего родственника. Мы долго беседуем. Затем я с головой погружаюсь в бездушную, однако каким-то образом действующую на меня отрезвляюще, то есть в конечном счете благотворную беготню по учреждениям. Оформляю свидетельство о смерти, обсуждаю сроки и детали похорон, а главное: выкладываю, выкладываю, выкладываю деньги.

Немного поколебавшись, я все же решил не отказываться от поездки в Вену. Снова телефонные переговоры, объяснения, извинения, перенос сроков. Снова покупка билетов; билеты я опять же прошу с обозначением места. Зря вы это, говорит кассирша, поезд в Вену ходит полупустой. Но я хочу ехать без забот, ни о чем не тревожась, застрахованный от любых случайностей. Лишние расходы меня в ту минуту не беспокоят; с расходами я успел как-то свыкнуться. Поездку эту я готовлю себе как подарок; как сюрприз, который я, щедрый друг с благотворительными порывами, преподнесу себе самому. Я люблю путешествовать; в сущности, только путешествовать я и люблю. Я тоже хорошо езжу и плохо приезжаю, как говорит про себя Бернгард. В ящике моего стола тихо лежат четыре тысячи шиллингов; если у меня есть друзья, которых я могу величать "своими преданными читателями", они должны знать, конечно, что два с половиной года тому назад, то есть в 1989-м, я выхлопотал себе небольшую стипендию на четыре недели пребывания в Вене; сейчас я могу признаться "преданным читателям", что тогда мне и удалось сэкономить эти четыре тысячи; тогда же я получил какую-то бумагу - то ли разрешение, то ли еще что - на право владения валютой, в чеках и наличными; вообще-то я ничего в этих делах не смыслю: как только мне на глаза попадают какие-нибудь параграфы и статьи закона, я засыпаю в ту же секунду; засыпаю с тем большей поспешностью, что в стране, где мне выпало жить, все статьи закона, все параграфы всегда, с самого моего рождения, направлены против меня - часто против самого факта моего физического существования, - а в тех случаях, когда по замыслу своему они вроде бы должны меня защищать, каждый раз оказывается, что их тоже можно обратить против меня; так с какой, собственно, стати мне их изучать? Короче говоря, эти четыре тысячи (4000) шиллингов, хранившиеся у меня аж с 1989 года, я просто сунул в карман. В конце концов, в Вену я еду не для того, чтобы экономить там каждый грош: если, приехав, увижу в программе Концертхауса или Музикферейнзаала какой-нибудь достойный внимания концерт, то куплю билет и пойду на концерт; если захочу поужинать, пойду в ресторан и поужинаю, ну и так далее.

Неправильно было бы опустить в настоящем протоколе еще один момент: накануне отъезда у меня звонит телефон, и один мой знакомый, человек очень любезный - в самом чистом и благородном смысле этого слова - спрашивает, не хочу ли я послушать "Реквием" Верди: у него как раз один лишний билет. Так что вечером того же дня - накануне отъезда - я еще слушал в Оперном театре "Реквием" Верди, и, когда шел домой, в голове у меня гремели божественные аккорды "Libera me Domine de morte aeterna"1, а в душе, как всегда, потрясение боролось с сомнением: я во всем готов склонить голову перед высокими истинами, но с мыслью о грядущем воскресении по сей день не могу примириться. "Тогда я и умирать не желаю", - как якобы сказал Марат.

Однако не это стало причиной, что в ту ночь я глаз не сомкнул, - не Верди, а обычный мандраж, который одолевает меня перед любой дальней дорогой, что-то вроде детского невроза, который преследует меня едва ли не с младенческих лет и в зрелом, даже, можно сказать, перезрелом возрасте снова и снова превращает меня в ребенка; я ничего не могу поделать с ним, хотя упорно ему сопротивляюсь - как такому проявлению инфантильности, на котором в конце концов ловлю себя; повторяю, против невроза этого я совершенно беспомощен - а уж что говорить о тех формах инфантильности, что, подобно скрытому яду, вновь и вновь завладевают мной, подчиняя себе весь организм, вроде алкоголя или какого-нибудь наркотика, без которого ты не можешь обойтись.

Ложась спать, я позвонил в телефонную службу и попросил разбудить меня в половине пятого - но в четыре был уже на ногах. Терпеть не могу вставать рано; но если уж приходится, то встаю еще раньше. Жена, бедняжка, с трудом разлепив глаза, готовит мне завтрак и бутерброды в дорогу. Апельсин. Шоколад. Восточный вокзал; я словно попадаю на берега Ганга, на какой-нибудь индуистский праздник. Нищие с черными, словно обугленными, ногами; орущие торговцы; липкие, исподлобья, взгляды алкашей. Я торопливо бегу мимо, оберегая, прижимая к себе висящую на плече дорожную сумку; я не смею остановиться даже на миг, никому ничего не подаю, ни у кого ничего не покупаю; я никому не верю, нет во мне любви к ближнему. Поезд уже у перрона; вот мой вагон, номер - вот он у меня в билете; вот мое место у окна, номер - вот он у меня в билете. Кажется, все в порядке. В вагоне работает отопление. Места рядом со мной свободны; я радуюсь, что никого рядом нет, нет во мне любви к ближнему. Я вытаскиваю взятые в дорогу газеты. Новости, сообщаемые в них, вызывают у меня отвращение. В передовице, пожалуй, чувствуется некоторая нравственная позиция, но это лишь усугубляет ситуацию. Быть нравственным в безнравственном мире - тоже безнравственность. Где выход? Не знаю. Сложив газету, засовываю ее в карман пустого сиденья передо мной. Беру журнал "2000". Пробежав глазами содержание, чувствую: если что-то мне и будет тут интересно, то это, скорее всего, дневник Дали. "Diary of a Genius". "Дневник гения"... Нет, нет, преувеличения я тут не вижу, с названием я согласен, хотя, может быть, оно и слегка претенциозно; в первых же фразах меня валит с ног, подминает странная смесь гениальности, ребяческой беззастенчивости и хвастовства; в удушливой атмосфере этой мне удается вдохнуть глоток воздуха лишь в тех небольших просветах, которые представляют собой попадающиеся кое-где в тексте вкрапления лжи. Быстрая, разочаровывающая ассоциация: мой собственный дневник. Какое бишь я дал ему название? "Дневник галерника". Если отбросить всякие характеристики и попытки сопоставления масштабности, то человек, окажись он и в самом деле гением, может себя чувствовать здесь разве что виноватым; но кому на этом восточноевропейском полушарии придет в голову считать себе гением? Разве что - антигениям: массовым убийцам да узурпаторам.

Даже через закрытое окно в вагон вдруг проникает облако вони: своего рода атмосферная иллюстрация к эсхатологическим мотивам, трактуемым в тексте; я отрываюсь от страниц журнала: поезд едет мимо Татабани. Гиблый, вспоротый вдоль и поперек, голый, апокалиптический ландшафт, коптящие небо бетонные колоссы, трубы, строительные леса, наискось располосовавшие небо, словно штрихи, твердой рукой вычеркивающие то ли кусок текста, то ли кусок бытия; всюду ничем не прикрытое потребительство, бесстыдная целесообразность, рациональность, равнодушие к красоте, die Wuste wachst2, отвечаю я Дали, пейзаж, в котором нет природы, он даже не ужасен, он лишь безутешен, как правда. Паспорт у меня проверили раньше, сейчас вагон оккупируют люди в серой таможенной униформе. Один из них, быстрый в движениях, смуглый, черноволосый, подходит ко мне. Венгерская таможня, говорит он. Нейтральным голосом, скромно, словно не придавая своей персоне никакого значения, просит показать паспорт. И все же, когда я встаю, чтобы снова достать паспорт из внутреннего кармана моего кожаного жилета, висящего на крючке, в голове у меня, совершенно необъяснимо, без всякой причины - вот так, без всякой причины, светит на небе солнце, - проносится мысль: в этом человеке нет любви к ближнему. Возможно, это еще влияние дневника Дали - странное ощущение, охватившее вдруг мою нарциссическую, вечно жаждущую любви душу, душу ребенка и художника, ставшую в этот момент беззащитной и безмерно чувствительной. Таможенник, по всей видимости, со мной закончил; закрыв паспорт, он уже готов вернуть его мне - однако тут, тем же нейтральным голосом, но как-то очень поспешно, так что лишь мой, обострившийся на Сальвадоре Дали слух улавливает в его голосе какой-то коварный оттенок, спрашивает, сколько валюты (или девизы: разницу между двумя этими понятиями я, по всей вероятности, никогда не усвою) я "вывожу" - буквально так. Тысячу шиллингов, почему-то отвечаю я без колебаний. Таможенник реагирует на это удивительным образом. "Много, много, много", шепотом повторяет он трижды, как бы сам себе (так в старых пьесах произносились реплики "в сторону"). Почему? - удивляюсь я. Он отвечает: потому, что сумма "выходит за разрешенный лимит" - чего-то, что я не успеваю точно понять. Ну хорошо, покажите эту тысячу шиллингов, просит он. Мною начинает овладевать странное состояние спокойной уверенности, которое прекрасно знакомо мне по богатому - во всяком случае, в этом отношении жизненному опыту: будто я в каком-то смысле покидаю место действия и все, что сейчас происходит, происходит уже не со мной. В таком состоянии ты спокоен и полон беззаветной покорности. Той покорности, с какой человек движется к роковой развязке, испытывая бесконечное доверие к моменту, к каждой детали, к каждому, даже самому незаметному движению, но в то же время про себя твердо зная - и, может быть, даже не жалея об этом, - что приближение рока неотвратимо. Лишь в одном тебя не щадят остатки того ясного видения, которое в такой ситуации как бы заменяет твое собственное присутствие: ты со всей четкостью сознаешь, что становишься частью какой-то механической несуразицы, которая - ты уверен - абсолютно чужда тебе, чужда твоей сокровенной сущности, и это тебя все время немного смущает, но ты совершенно бессилен остановить этот самостоятельно работающий механизм; вот так человек не способен справиться с диафрагмой, которая сама по себе начинает трястись, когда он смотрит на какие-нибудь идиотские выходки дешевого ярмарочного клоуна.

Итак, я снова засовываю руку во внутренний карман жилета; пальцы мои даже не дрожат, разве что колеблются какое-то мгновение, когда я из четырех сложенных вдвое купюр вытаскиваю - движением фокусника, вынужденного выступать, даже если он сильно не в форме, - одну тысячешиллинговую бумажку. Сколько у меня с собой венгерских денег? - звучит следующий вопрос. Семьсот форинтов, отвечаю я. Покажите. Я показываю. Таможенник пересчитывает: да, все точно, ровно семьсот. А теперь - звучит тихая, но решительная просьба - выложите все, что у вас в карманах. Я выкладываю. Бумажник, носовые платки, проездной билет на трамвай, перочинный ножик, то, се. Сторонний наблюдатель, которым в эти минуты я являюсь куда в большей степени, чем это, обыскивающее собственные карманы, напоминающее Чарли Чаплина существо, - качает тем временем головой с недоуменной, но снисходительной улыбкой. Таможеннику самому приходится указать, причем указательным пальцем, на тот карман, о котором я, видимо, совсем позабыл. Я должен бы поразиться его интуиции, однако в тот момент я ничему не способен удивляться; а позже не удивляюсь потому, что прихожу к догадке: его маленькие, но - по крайней мере в одном отношении - не умеющие ошибаться глаза, глаза, какими обладают таможенники и фининспекторы, глаза, вобравшие в себя опыт и проницательность, накопленные за многие тысяч лет, с тех пор как то ли древние египтяне, то ли персы, а может, инки или этруски придумали таможенный досмотр, - словом, глаза его давным-давно уловили и отметили про себя секундное колебание моих пальцев. Едва ли не с детским любопытством я засовываю руку во внутренний карман жилета - и, это же надо, что я там обнаруживаю: три тысячи шиллингов. Я, без всякого преувеличения, невероятно удивлен. Таможенник же, напротив, действует мгновенно: он конфискует мои деньги. Он так и сообщает мне: деньги он конфискует, поскольку я "заявил" - как он выражается - тысячу шиллингов, а на самом деле имел при себе четыре тысячи. Верно. Что верно, то верно. Но я все-таки не понимаю точно, в чем - кроме этого обмана - моя вина. В конце концов, он ведь нашел у меня мои деньги, не чужие, не краденые. Да, отвечает он, но мне следовало получить "разрешение на вывоз". Я искренне удивлен: этого я не знал. Наоборот, только и слышишь вокруг, что все теперь либерализовано, свои деньги ты можешь свободно класть в банк и брать из банка, не как в те времена, когда все было в руках государства. Даже заграничный паспорт не нужно просить для каждого отдельного выезда; так мог ли я подумать, что мои деньги - причем настоящие деньги, то есть западные, - все еще принадлежат государству? Ничего страшного, говорит таможенник; однако три тысячи шиллингов, а также мой паспорт он оставит у себя.

В тот же момент колдовство рассеивается: я внезапно прихожу в себя. И решительным тоном призываю его не делать этого: на 12 часов у меня назначена в Вене встреча с господами из министерства, после обеда меня ждут в другом учреждении, и у меня уже заказан номер в гостинице. Не могу же я прибыть в Вену с пустыми карманами. Вы не имеете права ставить меня в такое положение. "Все в порядке, господин Кертес, садитесь, садитесь, мне сейчас некогда, у нас работа, а потом я вернусь", - так, буквально так, говорит таможенник и удаляется. Удаляется вместе с моими деньгами, с моим паспортом.

Я сажусь. Кроме некоторой досады, я не чувствую ничего; лишь спустя некоторое время мне приходит в голову, что меня, собственно говоря, публично оскорбили. Особого волнения эта мысль у меня тоже не вызывает, поскольку известный опыт у меня в таких делах есть. Тем не менее я исподтишка оглядываю вагон: через широкий проход, у окна, сидит, погрузившись в газету, какая-то женщина; пассажиры, которые сидят дальше, скорее всего, вообще ничего не заметили; весь эпизод занял минуты две, не больше; кроме меня и моего инквизитора в таможенной форме - его коллеги занимаются с пассажирами в разных частях вагона, - никто не может знать, что между нами произошло.

А что, собственно, со мной может случиться? "Именем народа Франции мне отрубят голову на городской площади?" Паспорт, очевидно, мне должны вернуть, прежде чем мы пересечем австрийскую границу. С утратой трех тысяч шиллингов, увы, мне, наверное, придется смириться. Не могу сказать, что меня душат слезы, когда я об этом думаю. Факт, что мое отношение к деньгам вряд ли можно назвать пламенной страстью. И если, с одной стороны, это недостаток, то в данный момент я скорее ощущаю его преимущества. А в Вене у меня найдутся друзья, которые, если надо, с радостью меня выручат.

Но почему же все-таки я признался в наличии у меня всего одной тысячи шиллингов (что, кстати говоря, по всем признакам такой же проступок, как и попытка провезти все четыре тысячи)? Не знаю. Я долго, честно ломаю над этим голову, но ответа не нахожу. Не знаю. В таможеннике не было любви к ближнему, но ведь это нельзя считать веской причиной; да и где вы видели таможенников, которые бы относились с любовью к тем, кого досматривают? Почему, скажите, почему вы стреляли в тело, лежащее на земле? Почему я сразу не сознался, что у меня четыре тысячи? Не знаю. Я глубоко заглядываю к себе в душу. Поверьте, некоторый опыт самоанализа у меня есть. И - все равно не знаю. Вынимаю журнал и вновь окунаюсь в умопомрачительный дневник Дали. Пытаюсь постичь тесную взаимосвязь между фекалиями и золотом, о которой пишет Дали, но, как я узнаю, наличие такой взаимосвязи доказывают и психоаналитики. На самом деле я этого тоже не понимаю, как ни ломаю голову; с другой стороны, чувства мои почему-то склонны принять - рациональной разгадке не поддающуюся - мысль о том, что да, эта связь существует. Кто увидит эту зависимость, эту тесную связь между фекалиями и золотом, именно увидит, не поймет, и с плодотворным торжествующим воплем с ней согласится, тот обязательно станет богатым, как стал богатым Дали. С другой стороны, очевидно, что подобное озарение от гениальности совсем не зависит; а может быть, две эти вещи взаимно исключают друг друга. Ну так вот: мне очень даже интересно, какие из действительно гениальных полотен Дали были вдохновлены, так сказать, его кристально чистым, рядом с грязью даже не лежавшим, гением и какие - его ненасытным кошельком, очень даже связанным с работой кишечного тракта и постоянно внимающим процессу опорожнения; факт, что, каким бы триумфальным ни представлял он свой путь к славе, жизнь его вряд ли была такой уж безоблачной, размышлял я.

Позади остались Комаром, Дьёр; время летит, а где мой паспорт? Я начинаю чувствовать себя не в своей тарелке, хотя беспокойство мое не так велико, как, наверное, рассчитывал компетентный товарищ - или товарищи. Наконец мой таможенник возвращается. Он идет торопливее, чем обычно, и выглядит мрачным. Он забирает у меня оставшуюся тысячу шиллингов, затем, вместо того чтобы вернуть мне паспорт, сообщает, что в Хедешхаломе мне придется сойти с поезда. Я удивленно и неловко протестую. Его это мало интересует. И об этом он прямо и говорит. Вместо "заявленной" тысячи шиллингов он нашел у меня четыре тысячи. Он очень сожалеет. В Хедешхаломе встречаемся у последнего вагона, сообщает он, но это уже, по всей видимости, приказ. И с этим он исчезает.

Какое-то время я сидел, не в силах пошевелиться. Более точное выражение: будто меня обухом по голове ударили. Потом быстро вскочил, чувствуя, как во мне пылает гнев, пылает агрессивность, этот животворный огонь бытия. Выхватив из багажной сетки - едва не вместе с сеткой - свою дорожную сумку, я, словно танк, двигаюсь по вагонам, направляясь к последнему. В самом последнем купе, за закрытой стеклянной дверью сидят люди в сером. По всей видимости, им весело. Я сразу замечаю среди них своего таможенника. Коротко постучав, я рывком открываю дверь. Они смолкают, глядя на меня с нескрываемым отвращением; эти взгляды болезненно ранят мое чувствительное сердце. Как человек искусства, я куда больше люблю аплодисменты, чем неприязнь. Но, Господи Боже мой, что делать: на сей раз мне досталась не самая лучшая роль. Еще одно мое слабое место: во враждебной среде я совершенно неспособен спокойно и связно высказывать свои доводы; к тому же, если я возбужден и готов кричать, у меня на какое-то время вообще пропадает голос. Я опять сбивчиво лепечу про важные встречи в Вене; это их не интересует, повторяет мой таможенник; я предлагаю ему вернуть мне паспорт и тысячу шиллингов, три тысячи пусть остаются у них как залог, ведь завтра - об этом свидетельствует и заранее купленный обратный билет - я возвращаюсь вечерним поездом в Будапешт, и тогда можно будет все уладить; что касается трех тысяч, с улыбкой (хотя и совсем не ласковой) отвечает мой таможенник, то с ними мне в любом случае придется расстаться, поскольку они конфискованы, то же самое относится к оставшейся тысяче шиллингов и паспорту - и он еще раз монотонно излагает, какая разница обнаружилась между суммой, мною заявленной, и суммой, им обнаруженной. Мне не приходит в голову ничего лучшего, как поздравить его с великолепным уловом: еще бы, ему удалось отобрать у меня мои четыре тысячи шиллингов, как будто мы не знаем, как другие люди, более умные, сплавляют за рубеж миллионы. Если у вас будет информация о таком случае, не забудьте сообщить, сухо говорит мой таможенник, а пока не стоит кивать на других: ведь это не у других, а у меня обнаружено было на три тысячи больше "заявленной" суммы. Ответ убедительный, ничего не скажешь. Я чувствую, этим я наполнил чашу их терпения до краев, не оставив себе никакого резерва. Хлопнув дверью купе, я выхожу в последний тамбур последнего вагона и жду: скорее бы Хедешхалом.

Хедешхалом! Символ минувших десятилетий: In hoc signo vinces3 - при выезде; и - "Оставь надежду, всяк сюда сходящий", "Труд - дело чести, доблести и геройства", "Труд освобождает человека" - лозунги при въезде. Но как реальность, как населенный пункт, как железнодорожная станция - просто пыльная, зачуханная дыра. Я уныло тороплюсь следом за серыми униформами. Затем сижу в голом зале с белеными стенами, дальнюю часть которого вдоль и поперек разделяют какие-то барьеры непонятного для меня назначения. Я тут не один: вместе со мной с поезда сняли еще одного пассажира: это крупный мужчина неопределенного возраста, с большим животом, тоскливо вываливающимся на колени между поясным ремнем и вздернувшимся пуловером; серая рубашка, серая куртка, серые брюки, разжиревшее, без особых примет лицо, запотевшие очки, за которыми ничего не видно, тем более - взгляда. Когда на него составляют протокол, я слышу, как на вопрос о профессии он дает какой-то невнятный ответ: "заведующий отделом". Он сопит, вздыхает, откашливается, иногда очки его косятся на меня, он явно пытается поймать мой взгляд: все напрасно, я не обращаю на него внимания, не считаю его товарищем по несчастью, не желаю признавать общность судьбы, на его историю мне глубоко наплевать. Весьма сожалею. Нет во мне любви к ближнему. При всем том я не могу не видеть, как подобострастен он к начальству, с какой готовностью подписывает все, что перед ним кладут. Его вызывают, он уходит, через некоторое время возвращается. Дверь он оставляет открытой. В нетопленом помещении гуляют ледяные сквозняки; в раскрытую дверь врывается туча бензиновой вони: рядом, на путях, елозит туда-сюда маневровый дизельный тепловозик. Я прошу соседа закрыть дверь. Он закрывает, но не на защелку, и сквозняк снова распахивает ее. Ногой я как раз достаю до двери и с треском захлопываю. Не очень изысканно, согласен; но что-то вокруг я не замечаю слишком уж много изысканности. Вижу, завотделом обиделся на меня. Моя грубость, пожалуй, может бросить неблагоприятный свет и на него, и он спешить отделить себя от меня. Что случилось, то случилось, дергаться теперь ни к чему, говорит он с упреком. Я отвечаю, что и не думаю дергаться, однако наказание вряд ли включает в себя необходимость сидеть на сквозняке и дышать бензиновой гарью.

Я опять погружаюсь в дневник Дали. Меня интригует его отношение к Ницше. Я давно обратил внимание на этот странный феномен - особое внимание испанцев в германцам. Учеником Ницше был и Ортега; а Унамуно вполне мог бы претендовать на звание самого скучного из ницшеанцев. "Ницше был таким слизняком и ничтожеством, что в конце концов сошел с ума; а ведь в этом мире одна лишь вещь стоит чего-то - оставаться нормальным!" Эта фраза Дали возмущает меня до глубины души. Неужто этот человек не способен понять, что безумие было самым честным и самым последовательным поступком Ницше? И что анальная золотая диарея никогда не лилась бы неудержимым потоком в раскрытый кошелек Дали, будь Ницше столь же "нормален", то есть трезв и расчетлив, как он? В конце концов, кто-то должен пойти на крест за мораль, чтобы другие потом могли торговать ею за хорошие денежки...

Подальше поразмышлять на эту тему мне не удается: меня вызывают; "он торопливо вскочил и последовал за таможенником в кабинет". Там они все и сидели, люди в сером. "Один курил, второй перелистывал какие-то бумаги, третий смотрел на вошедшего; перед его замутненным взглядом они слились воедино, так что Кёвеш в конце концов стал воспринимать их как машину с тремя головами и шестью руками", - это мои собственные пророческие слова из романа "Крах". Мой таможенник - он, видимо, старший по званию - кладет передо мной листки: прочитайте и подпишите. Что это? Протокол, отвечает он. Я начинаю читать. На первой же фразе - она занимает чуть не три строчки - у меня перехватывает дыхание. В этот миг на меня нисходит, заполняя меня, ошеломляя, ясное, четкое видение. В этот миг я наконец понимаю, что со мной произошло. Я почти готов воскликнуть: "Эврика!" Да, апреля 16-го числа 1991 года и так далее, после того как он, служащий таможенного ведомства, ознакомил меня с соответствующими правилами, касающимися обращения с валютой, предельных сумм вывоза и необходимости разрешения на вывоз сумм, выходящих за эти пределы, он обратился ко мне и так далее. Но ведь он, этот человек, и не подумал ни с чем меня ознакомить. Обратиться с просьбой - да, обратился, однако сделал это не в форме корректного и соответствующего закону обращения, а в форме неожиданного вопроса, вопроса-ловушки. Тем самым дело было предрешено, механизм был запущен. По крайней мере уже пятьдесят лет, с тех пор как моя страна вступила в войну против внешнего мира и, главным образом, против самой себя, с тех самых пор в этой стране скажем, с трехлетним перерывом - все законы, без исключения, были беззаконными. За коварным вопросом таможенника, который заведомо смотрел на меня как на преступника, я слышал, как топают сапоги, как гремят революционные песни, как вспарывают предрассветную тишину звонки у входных дверей; перед глазами моими возникли решетки на окнах камер и ограда из колючей проволоки. А тот, кто с готовностью ответил на этот вопрос, был не я, а десятилетиями терзаемый, дрессируемый, с ущербным сознанием, личностью, нервной системой, пусть и не до смерти замученный гражданин; даже сейчас, даже здесь, даже в эту долю секунды меня ошеломила, перевернула острая жалость к себе, пронзительная мысль, что я прожил жизнь так, как прожил, и что черная печать недостойной этой, нечеловеческой жизни так глубоко врезалась в мое подсознание. Таможенник - допускаю, не отдавая себе отчета в этом, - заведомо, уже своим поведением, своей манерой держаться вынудил меня лгать. Приговор не выносится сразу, но разбирательство постепенно переходит в приговор (Франц Кафка, "Процесс"). Мне было почти жаль, что я не мог разделить это озарение со своим таможенником, не мог открыть ему эту очевидную истину. В конце концов, он ведь тоже человек, у него тоже есть подсознание. И минувшие десятилетия впечатали в его подсознание то же самое, что и в мое, - только с противоположным знаком. Но поскольку отношения между нами именно такие, а не другие (прибегнув к эвфемизму, скажу так: официальные, то есть на сто процентов отчужденные), то я никогда не смогу объяснить ему это - даже если он и поймет мою логику, во что я никак не могу поверить.

Короче, я заявил, что протокол, в данном его виде, я не подпишу. Почему? Потому что слова, будто он предварительно ознакомил меня с положениями закона, не соответствуют действительности. Нет, соответствуют, настаивает он. Хорошо, говорю я, подпишу, но при условии, что добавлю свое замечание. Какое еще замечание? А вот какое: прежде чем спросить меня о деньгах, мне не дали никаких шансов все взвесить, обдумать, чтобы здравый смысл взял верх над эмоциями. Протокол вы подпишете или в таком виде, или ни в каком, звучит ответ. Тогда - ни в каком, говорю я. Таможенник пренебрежительно, хотя и раздраженно пожимает плечами. Младший таможенник со светлыми усиками, сидящий тут же, делает следующее заявление: "Я свидетель: я присутствовал, когда ты его предупреждал". Слова его меня не удивляют, но сейчас я определенно борюсь с тошнотой. Вскользь замечаю, что свидетели, от древности до наших дней, находились всегда и во всем. И, получив свой паспорт - вместе с квитанцией о конфискованных четырех тысячах шиллингов, - добавляю: очень трудно будет внушить этой стране, будто она стала свободной. Об этом я, правда, тут же пожалел: я произнес фразу, которая онтологически так же лишена смысла, как и семантически, да и с самой узкой практической точки зрения тоже. Гораздо в большей мере меня сейчас занимает то, я бы сказал, внушающее удовлетворение чувство, что все происшедшее и происходящее тут - плод моего собственного воображения. Могу снова обратиться к - пускай одному-единственному - "преданному моему читателю", которым, возможно, я сам и являюсь: в моем пророческом романе он может прочесть все это чуть ли не слово в слово. Те же повадки, те же приемы, та же тошнотворная игра в законность, когда тебя грабят, отнимают последний грош, а потом, унизив и испачкав туманными угрозами, выталкивают на все четыре стороны. Подобно моему альтер-эго из романа, чудаку Кёвешу, я тоже отважился выбраться из дому, посмотреть мир, чтобы в конце концов оказаться на этой занюханной, Богом забытой пограничной станции, где я нахожусь дома, до убожества, роковым, смертельным образом - дома. Вот, пожалуйста, жизнь подражает искусству; правда, только такому искусству, которое подражает жизни, то есть закону. Случайностей - не бывает, все происходит для меня и через меня, и, когда я пройду свой путь до конца, я пойму наконец собственную жизнь.

Я выхожу из здания; светит солнце. Мне приходит в голову, что надо бы позвонить домой. Отчасти затем, чтобы хоть на минуту покинуть эту враждебную, сухую, скрежещущую всеми шарнирами среду и наконец услышать любящий человеческий голос; отчасти же чтобы сообщить: планы мои изменились и я буду обедать дома. Но я нигде не могу найти телефон. Заглядываю в залы ожидания, в кассовый зал: ничего. Из неописуемого вида буфета плывет неописуемый запах; навстречу мне из дверей вываливается плотный, с медно-красным лицом, пьяный до блаженного состояния пожилой господин; я спрашиваю его, где тут телефон; он не знает - и в приподнятом настроении, с красными глазами, с просветленным лицом удаляется восвояси. Буфетчица советует мне выйти со станции, за шлагбаумом повернуть направо (или налево - не помню), и там, метрах в трехстах, я увижу желтое здание, почту: там телефон наверняка должен быть. Я выхожу со станции - и, увидев пыльную дорогу, пыльное небо, пыльные дома и зияющие передо мной триста метров, понимаю, что никуда не буду звонить. Обратно в кассовый зал: узнать, как поскорее попасть в Будапешт. Спрашиваю кассиршу: а что, скорый поезд, который отправляется отсюда в десять пятьдесят, как значится в расписании, существует? Существует, говорит она, но это международный поезд. Вот и прекрасно, отвечаю я и скорее утвердительным, чем вопросительным тоном говорю: билет, купленный до Вены и обратно, действителен на него, верно? Да, отвечает кассирша, только она ведь только что мне сказала: это международный поезд. И что это значит? - вдруг просыпается во мне черное подозрение. А то, что садиться на него запрещено, звучит четкое объяснение. Я говорю, что купил за две с половины тысячи форинтов международный билет, туда и обратно, причем даже первую его половину использовал не полностью, а вторую не использовал вовсе. Вижу, аргументы мои слишком большого эффекта не вызывают; следующий поезд, как значится в расписании, обычный пассажирский, отправляется он где-то вечером и тащится до Будапешта несколько часов; в конце концов кассирша дает мне добрый совет: надо обратиться к таможенникам, чтобы они дали мне разрешение с моим действующим билетом сесть на поезд, на который я этот билет купил.

Итак, обратно в таможню. Все тут предупредительны до предела. Так вы что, все же не едете в Вену? - интересуется мой таможенник. Я не понимаю вопроса, а шутить, перемигиваться у меня нет никакого желания; я спрашиваю его, не возражает ли он, если я с моим действующим билетом сяду на международный скорый; с его стороны - никаких возражений, говорит таможенник, но этого в данном случае недостаточно: разрешение дают пограничники. Я вижу нескольких солдат, околачивающихся на перроне; у одного из них на шее, на белом ремне, висит нечто вроде ночной прикроватной тумбочки. Я излагаю свою просьбу. На меня смотрят пустые лица. Я постепенно теряю уверенность: может, я обратился к ним на японском или на каком-то другом языке, неведомом ни мне, ни, главное, этим солдатам? Наконец кто-то из них говорит: надо дождаться начальника. Спустя добрые четверть часа я вижу, как вдоль рельсов спешит сухощавый, пожилой офицер с административным лицом и в очках; за ним поспевают несколько мундиров более низкого ранга. Я обращаюсь к нему и повторяю просьбу. Чувствую, меня начинает одолевать уныние. Но офицер, кажется, понимает, что я ему говорю. "Пришлось сойти с венского экспресса?" - спрашивает он дипломатично, но строго. Да, пришлось. Ладно, говорит он, разрешаю; быстро, со сдержанным презрением окидывает меня взглядом с ног до головы, затем уходит. И все-таки я определенно чувствую: в этом офицере есть любовь к ближнему. В тюрьмах, лагерях, прочих подобных местах всегда найдется такой вот офицер или сержант, который вернет тебе веру в жизнь. Такому офицеру ты доверяешь: если он допрашивает тебя, стараешься не врать; его прихода ждешь, как утешения; и если даже он ведет тебя на расстрел, ты знаешь, что делает он это не ради своего удовольствия, а потому, что другого выхода нет.

Вот и поезд. Я сажусь в вагон. Постучавшись в дверь купе второго класса, для некурящих, прошу разрешения войти. Сидящие в нем, по всему судя, чужие друг другу дама и господин по-венгерски не понимают; в эту минуту я почему-то воспринимаю это как благоприятное обстоятельство. Появляется проводник. За проезд, сообщает он мне, придется доплатить. Сколько? - спрашиваю я очень скромно и очень вежливо. Потому, принимается он объяснять, что... Я не об этом, останавливаю я его очень скромно и вежливо, я спрашиваю: сколько - вдруг у меня не хватит денег. Пятьсот сорок форинтов, звучит ответ. Я успокаиваюсь и вынимаю деньги. Проводник тем не менее считает своим долгом дать мне объяснение; напрасно: я очень скромно и очень вежливо выслушиваю его, но понять не могу; впрочем, мне это и не интересно. Главное, что не нужно опять сходить с поезда.

Экспресс катится ровно, почти бесшумно. Тишина. Господин дремлет, дама читает. Английский роман, вижу я по обложке. Я сижу неподвижно. Взгляд мой скользит, вместе с поездом, чуть выше линии горизонта за окном; я смотрю на проплывающий ландшафт, но не вижу его; я ничего не желаю видеть. Медленно, совсем медленно меня заполняет стыд; поднимаясь от пальцев ног, он достигает солнечного сплетения, потом горла - и горячей волной заливает мозг. Я прекрасно знаю, что теперь дни, недели, месяцы меня будет терзать депрессия. С чего это я взял, что могу взять и вот так, запросто, съездить в Вену? С чего это я взял, что могу теперь жить по-другому, чем жил до сих пор? До сих пор я жил как раб, скрывая от всех свои мысли, свой талант, подлинную свою сущность, ибо знал, что там, где я живу, я могу быть свободным только как раб. Я ведь знал, что свобода эта - всего лишь свобода раба, то есть иллюзия; но по крайней мере - так я считал - иллюзия честная. Более честная, чем если бы я жил как раб, но в иллюзии свободы. Я прекрасно видел опасности этой жизни, знал, что рабская жизнь в конце концов превращает тебя в раба, вынуждает тебя жить на уровне куда более низком, чем общий культурный уровень двадцатого столетия, что она сужает твой кругозор, перемалывает твой талант. И все-таки я хотел так жить, веря, что это тоже жизнь, жизнь, для которой кто-то - может быть, именно я - должен найти точное словесное выражение. С какой стати мне вздумалось бежать от этой жизни или, во всяком случае, получить некоторый отпуск? Почему я посчитал, что могу изменить эту жизнь, на которую давным-давно уже смотрю и с которой давным-давно уже обращаюсь так, словно это вовсе не моя жизнь, а врученный мне - как задание, от которого нельзя отвертеться, - предмет изучения; по отношению к этому предмету у меня одна привилегия - или, если угодно, одна возможность свободного выбора: если случится так, что меня одолеет невыносимое, до судорог, отвращение, то, с помощью двух пачек снотворного и полбутылки скверного албанского коньяка, я от него сумею-таки избавиться...

В это мгновение я прихожу в себя. Поезд снова идет через Татабаню. За это время и я прошел свой круг: вот, смотрите, я уже понимаю свою жизнь. Если я стал объектом агрессии, то, как обычно, я - иного выхода у меня просто нет - торопливо хватаюсь за нее, словно за кинжал, и поворачиваю к себе, против себя его лезвие; но та сила, то горькое наслаждение, с которыми мысли мои в этот раз как бы подняли на меня руку, своей искренней кровожадностью почти ужасают меня. Все, все, / все понимаю, / все вижу я насквозь! Шуршанье крыльев слышу воронов твоих... - да, чаша полна до краев, новых ран - дело выглядит так - я уже не снесу. Шесть прожитых десятилетий с их то и дело меняющимися, хотя и однообразными диктатурами плюс эта нынешняя, пока безымянная, остаточная диктатура - истрепали, израсходовали мой, питаемый терпением - терпением глупым, бессильным иммунитет. На моем, вдоль и поперек исколотом, держащемся лишь на истертых ниточках нервов, израненном теле нет больше места не то что для острия пики - для инъекционной иглы. Я утратил способность к терпению, я более не раним даже. Я погиб. Видимость такова, будто я еду на поезде, но на самом деле поезд везет лишь труп. Я - мертв. (И чтобы все свершилось до конца, чтобы я чувствовал себя не таким сиротливым и одиноким, мне остается лишь пожелать, чтобы на могилу мою, или урну, или что уж там от меня останется, в знак пускай, может быть, не реабилитации, но по крайней мере жалости и прощения - положит одну-единственную розу какой-нибудь таможенник...)

1991

1 Избави меня, Боже, от смерти вечной (лат.).

2 Пустыня ширится (нем.).

3 Под этим знаменем победишь (лат.).