«Лодка»

Алистер Маклеод Лодка

Когда под утро меня будит страх, я открываю глаза в четыре часа с тревожным ощущением, что снова проспал: отец уже оделся, он ждет меня внизу, за окошком мне видятся неясные фигуры, — я вскакиваю, ищу шерстяные носки, лихорадочно вспоминаю какие-то важные слова, затерявшиеся, стершиеся в полусонном мозгу, — под ногами у собравшихся возле дома людей хрустит подернутая ледком земля, они нетерпеливо притопывают сапогами, дышат в ладони, согревая руки, сейчас о стекло ударится камушек, еще один… надо крикнуть, что я уже встал, крикнуть… кому? За окном темно, на город навалилась ночная тишина, но отец — отец меня ждет, ведь лодка… голова постепенно проясняется… Лодка?

Лодки, беспокойно пляшущие у пирса, далеко… очень далеко…

Я просыпаюсь окончательно. Теперь только окурки в переполненной пепельнице тревожат приутихшую мертвую память. Серые трупы в холодном пепле. Я закуриваю сигарету, но торопливые вспышки еще резче высвечивают этот застывший склеп. Мне страшно оставаться наедине со смертью, я встаю с кровати, зажигаю свет, полностью откручиваю в ванне оба крана и под бойкий плеск разлохмаченной струи равнодушно и с неохотой, но шумно умываюсь. Потом одеваюсь, спускаюсь по лестнице и иду в ближайшее ночное кафе.

До кафе около мили, и зимой, когда морозит, я часто вхожу в зал со слезящимися глазами. Официантка, увидев меня, зябко поеживается и участливо спрашивает: «Здорово пробирает? Смотрите-ка, у вас вон даже слезы на глазах».

— Да, — говорю я. — Прихватывает. Крепко.

Обычно нас собирается трое или четверо, дежурных завсегдатаев ночных кафе, мы обмениваемся пустыми и привычными фразами, прячась от своих страхов, волнений и тревог, а на рассвете равнодушно расходимся — кто куда.

Я допиваю остывший прогорклый кофе, и тут наступает утро с его обыденной суетой. Я спешу домой — у меня масса забот: неизвестно, пришлют ли из прачечной рубашки, заведется ли машина — я почти бегу — надо еще побриться и привести себя в порядок, черт, куда же задевались ключи? — словом, я задерганный университетский преподаватель, и мой день уже двинулся по накатанным рельсам, а отец, и неясные фигуры за окном, и лодки у пирса окончательно исчезают, растаяв в сероватом сумраке будней моей десятилетней преподавательской службы. Бледнеют и гаснут предрассветные страхи — разрозненные кадры немого кино, тени смешных и бесшумных зверюшек, повторяющих движения маминых пальцев, когда она шьет у настольной лампы, — забытые картины далекого детства.

Едва научившись запоминать слова, я узнал, что в нашей семье есть лодка: мама, сестры, отец и лодка.

Отец. Я вижу огромные сапоги, потом я чувствую, как меня поднимают, — колкая щека, вкус соли на губах, и запах соли, запах отца, этим запахом пропитаны его белые волосы, одежда, сапоги с ярко-красными подошвами — и лодка.

В лодке запах соли устоялся навеки, он сразу окутал меня духом постоянства, поэтому сначала я ничего не заметил, и вдруг оказалось, что мы уже плывем. Отец сделал по гавани традиционный круг, подошел к причалу, укрепил фалинь, сбросил в воду кормовой якорь, поднял меня высоко над головой, поставил на мол, потом вылез сам, посадил себе на плечи и зашагал к дому.

Мама и сестры ждали нас в кухне. Когда мы вошли, они ужасно засуетились, стали спрашивать: «Ну как тебе понравилась лодка? Ты не боялся в лодке? Ты не плакал в лодке?» Они всё повторяли — «лодка, лодка», — и я понял: в нашей семье самое главное — лодка.

Мама. По утрам мы оставались вдвоем, она стряпала, «чтобы отец мог поесть в лодке», чинила одежду, «порванную в лодке», и поглядывала в окно: «не показалась ли лодка». Отец обычно возвращался чуть за полдень, и мама его спрашивала: «Ну как там, в лодке?» — первый, запомнившийся мне с детства вопрос: «Ну как там, в лодке?»

— Ну как там в лодке?

Лодка была приписана к порту Хоксбери. Такие суденышки, футов тридцать в длину и около десяти в ширину, называют островчанками, их используют для ближнего прибрежного лова, рыбаки промышляют на них омара — весной, макрель — летом, а осенью — треску; в октябре мы брали еще мер лузу и пикшу. Лодку тянул мощный мотор от грузовика с переделанной коробкой и муфтой сцепления — на реверсе мы шли как на прямой передаче.

«Дженни Линн» — вот как звалась наша лодка, потому что так звали до замужества маму, — традиция называть лодки в честь хозяйки дома держалась в нашей округе с незапамятных времен, и имя лодки, выведенное по трафарету, красовалось на носу с обоих бортов, а к корме была привинчена медная дощечка с выгравированными буквами — «Дженни Линн». Весной лодку красили в светло-зеленый цвет и заново по трафарету наводили имя.

Я рассказываю об этом, забегая вперед: в день моей первой прогулки по гавани я не знал, конечно, ни размеров лодок, ни древних традиций, ни конструкций моторов, — в тот день я не знал даже имени мамы.

Мир раскрывался передо мной постепенно, и сначала он умещался в нашем маленьком домике, стоявшем у берега рыбачьей бухты среди полусотни таких же домишек, храбро притулившихся у самой воды или, как наш, отступивших к холмам. Главной комнатой у нас была кухня, она обогревалась старинной печкой, приспособленной для топки дровами и углем. Возле печки примостилось ведерко для угля и горка наколотой лучины на растопку. В середине стоял тяжелый раздвижной стол и пять самодельных деревянных стульев, иссеченных старыми, потемневшими зарубками, у восточной стены — продавленная кушетка, над кушеткой — полочка со спичечными коробками, пачками табака, рыболовными крючками, мотками бечевки и старыми квитанциями. К северной стене была прибита доска со множеством разнообразных железных крюков, и на каждом — груда всевозможной одежды, а под вешалкой громоздилась куча сапог. На той же стене висели барометр и карта, а на полочке стоял маленький радиоприемник. Из окна, прорубленного в южной стене, открывался просторный вид на залив. Кухня была рубежом между отцовской спальней, в которой царил невообразимый хаос, и остальными, безукоризненно чистыми комнатами.

Мама ухаживала за нашим жильем, как ее братья за своими рыбачьими лодками: нигде ни пятнышка, идеальный порядок, вещи всегда на своих привычных местах, а ведь она обшивала девять человек — семерых детей, отца и себя, и стирала, и стряпала, и чинила одежду, да еще успевала следить за палисадником — у нас там росли чудесные цветы, и откармливать уток, и разводить цыплят. Осенью мама собирала ягоды, уходила за десять и за пятнадцать миль, а вернувшись и дождавшись малой воды, отлива, искала в песке креветок.

Мама была первой красавицей в поселке и в шестнадцать лет уже считалась невестой, к ней сватались, но она все чего-то ждала, а годы шли, ей исполнилось двадцать шесть, и вот наконец к ней посватался отец — ему тогда уже стукнуло сорок.

…Узкая дверь между вешалкой и барометром вела из кухни в спальню отца, казалось, что ветер, налетавший с моря и всегда угрюмо стучавшийся в окна, пробрался сюда и, перевернув все вверх дном, воровато ушмыгнул через печную трубу, перепутавшись с дымом и злорадно завывая.

Вечно разворошенная отцовская кровать стояла рядом с дверью у южной стены, к кровати приткнулся коричневый столик с разбитым приемником, кучками спичек, двумя или тремя пачками табаку, стопками нарезанной папиросной бумаги, переполненной пепельницей и старинной лампой, любопытно свесившей коленчатую шею над книгой, которую читал отец, — обычно он лежал на кровати одетый, кое-как накрыв простыни одеялом, и непрерывно курил толстые самокрутки. Когда-то полированная поверхность стола была сплошь прожжена непогашенными окурками: отец оставлял их на краю пепельницы, они обгорали, падали на стол и спокойно тлели, прожигая лак. Крошки табака и горки пепла покрывали и пол, и столик, и подоконник. Окно, как и в кухне, выходило на море.

У западной стены стоял обшарпанный комод и вплотную к нему — платяной шкаф с единственным отцовским выходным костюмом, парой старомодных тупоносых башмаков и несколькими белыми поплиновыми рубашками. В пиджаке отец казался мешковатым и сутулым, в белой рубахе — неуклюжим и скованным, как будто на нем тесная железная кольчуга, а башмаки ему жали. Выходной костюм. Но выходных дней у отца никогда не бывало.

Свою привычную одежду — свитера, рукавицы, рубашки, носки — их вязала мама — и тяжелую куртку из оленьей кожи отец бесцеремонно сваливал на стул, и если кто-нибудь входил к нему в комнату, он говорил: «Скидывайте эти манатки и садитесь».

Книги и журналы валялись на комоде, вперемешку с одеждой лежали на стуле, шаткими кипами теснились на столе, громоздились на приемнике и просто на полу — уступчатыми утесами росли к потолку.

Журналы были самыми обычными — «Время», «Новости недели», «Семейный вестник», — отец выписывал их каждый год, стараясь дождаться удешевленной подписки: «Спешите! Льготная рождественская цена — три пятьдесят за годовой комплект!»

Книги он покупал какие придется — старые, отшумевшие и уцененные бестселлеры, подержанные издания «Лучшая книга месяца», но чаще всего подписные серии, которые рекламировались на обложках журналов: «Букинистическая книга. Карманные издания. Любое произведение — за десять центов». Поначалу он выписывал эти серии сам, потом их стали присылать мои сестры, и отец читал все подряд, запоем: сборники стихов и рассказы Фолкнера, романы Достоевского и книжки о сексе, что-нибудь вроде «Учитесь любить» — словом, «любое издание за десять центов».

Вернувшись с моря и наскоро пообедав, отец до ночи, а порой и до утра зарывался в книги. Я и сейчас еще помню: он лежит на кровати в шерстяной рубашке, кожаная куртка свалена на стул, лампа освещает его белые волосы и страницы книги, во рту сигарета, непогашенный окурок дымится в пепельнице или, свалившись, тлеет на столе, а из приемника звучит негромкая музыка. Я до сих пор не понимаю, когда же он спал, потому что иногда, проснувшись среди ночи, я слышал его хриплый приглушенный кашель, шелестение страниц или скрип кровати — докурив окурок, он немного приподымался и скручивал очередную, тысячную сигарету. И до утра светилось его окно.

Мама презирала комнату отца: она презирала любой беспорядок — в доме, в жизни, в одежде или в мыслях. Школьницей она прочитала один роман — «Айвенго» и, решив, что это дурацкое и пустое занятие, потом уж никогда не заглядывала в книгу. Но отцовская комната оставалась прежней.

Сестры. Они были дочерями отца — дочерями этой вечно неубранной спальни, а росли в аккуратном и прибранном доме. Стройные, с точеными чертами лица — мамиными чертами, и отцовскими волосами — у отца была огненно-медная шевелюра, пока он не поседел, — они хорошо учились, радостно помогали маме по хозяйству, ласково и терпеливо нянчились со мной — младшим братом и единственным мальчишкой в семье. В общем, они жили беззаботно и весело.

Пожалуй, их огорчал лишь один запрет: отец не разрешал им ходить на мол, а там собирались все детишки рыбаков. Сестры не нарушали отцовского запрета, но, уж если мама посылала их в гавань — что-нибудь купить или зайти к ее брату, — они не возвращались до позднего вечера: играли на молу в салочки или прятки, самозабвенно носились вокруг расстеленных сетей, спрыгивали в лодки, зачаленные у пирса, и орали на ленивых морских окуней, которые подымались из таинственной глубины, проплывали мимо опутанных водорослями свай и ускользали под мол, в бездонную темень. К вечеру отец начинал волноваться, но мама считала, что ничего не случится. «Девочки играют у всех на виду, — говорила она, — и нечего психовать. Зато они не шляются неизвестно где и не сидят, уткнувшись в дурацкие книжки».

Примерно к четырнадцати или пятнадцати годам сестры обнаруживали комнату отца — и понемногу их жизнь начинала меняться. Подрастающая хозяйка, воспитанница мамы, входила в эту комнату, чтоб как следует убраться или, по крайней мере, вычистить пепельницу, — и, когда ее находили, она сидела на кровати, очарованно застыв над какой-нибудь книгой. Сначала мама только слегка раздражалась, старшим сестрам она, бывало, спокойно говорила: «Не суй свой нос в этот пыльный хлам», — но годы шли, девочки взрослели, и с каждой повторялась одна и та же история. Мама тревожилась все больше и больше. Когда младшая из сестер забралась к отцу и просидела все утро, уткнувшись в книгу, мама закатила ей звонкую оплеуху, да так, что на щеке отпечатались пальцы — четыре багрово-припухших полосы, а книга, бессильно затрепыхав страницами, свалилась на усеянный окурками пол.

Мама сердилась, ругала дочерей, не понимала, в чем дело, и пыталась бороться. Она даже пробовала ссылаться на бога, хотя раньше никогда о нем не вспоминала. «Господь-то, — говорила она, — он видит, уж он позаботится о всяких бездельниках, которые читают дурацкие книжки». Но обычно мама обходилась без бога. «Хотела бы я знать, — ворчала она, — кому они помогли жить, ваши книжки». Если отец был дома, она ворчала все громче, повторяла свои вопросы несколько раз, и, услышав их, отец приподнимался на кровати и откручивал приемник на полную громкость.

А сестры взрослели и продолжали читать, и постепенно их охватывало смутное беспокойство — они штопали, и стирали, и готовили обед — помогали маме, но как бы через силу, а к шестнадцати годам поступали работать — официантками в ресторан приморского отеля. Отель принадлежал американской фирме и обслуживал приезжающих на побережье туристов. Мама не признавала такую работу. Хозяевами гостиницы были чужаки, в ресторане обедали какие-то пришлые, не знавшие ни моря, ни рыбацкой жизни.

— Кто они такие, — спрашивала мама, откидывая со лба свои темные волосы, — и что они знают о настоящей жизни? Да пускай они проболтаются здесь хоть тысячу лет со своими киножужжалками — ну что они поймут? И почему мы должны их обхаживать, этих пришлых?

Она не понимала — не могла понять, из-за чего ее дочери прислуживают чужакам. А отец? — Вот кто приводил маму в ярость: ведь он ни разу не попытался вмешаться. Иногда она тревожно говорила своим сестрам: «Просто не знаю, что творится с девчонками: ничему не хотят учиться, не желают, и все тут — ни по дому, ни в огороде, ни шить, ни готовить». А иногда она злобно ругала отца. Однажды я возвращался из гавани домой и, взбежав на крыльцо, услыхал мамин голос: «Ну подожди, скоро ты своего добьешься — принесут они тебе в подоле, увидишь!»

Я никогда не слышал, чтобы мама так ругалась. Дело не в словах, но она говорила, как с врагом: ненавистным, лютым… Я застыл на крыльце. Три рыбины, которых я держал в руке, — мне дали их в гавани — перестали трепыхаться, я чувствовал у ноги их влажную тяжесть и видел стекленеющие, потухшие глаза. Сколько я простоял? Не знаю. Секунду. Но я повзрослел сразу на пять лет: мне было чуть за десять — стукнуло пятнадцать.

Я со страхом глянул в приоткрытую дверь — отец, уходивший в свою комнату, вздрогнул, споткнулся и стал медленно поворачиваться к маме. На миг меня царапнул его невидящий взгляд — блекло-голубые, пустые, почти бесцветные глаза и застывшее, постепенно сереющее лицо. «Сейчас, — подумал я, — все кончено, сейчас, а я тут на крыльце с этими дурацкими макрелями…» Отец отвернулся и шагнул в свою комнату — не убийца, а смертельно усталый человек, которому давно перевалило за шестьдесят, простоявший в лодке одиннадцать часов, — и приемник заорал о завтрашней погоде, а я на цыпочках спустился с крыльца и потом, громко топая, чтобы родители услышали, снова поднялся и вошел в кухню. Мама с остервенением гремела кастрюлями. Я шумно бросил своих макрелей в таз, но она не обернулась. Я заглянул к отцу — он лежал на кровати, курил сигарету и рассеянно слушал сводку погоды. Когда диктор на минуту замолчал, я спросил: «Ну как там в лодке?»

— Нормально, — сказал отец.

Сестры неплохо зарабатывали в ресторане. Они купили отцу электрическую бритву и подписались на несколько новых журналов. А маме они дарили платья с аппликациями, которые явно очень ей нравились, но она укладывала платья в сундук и никогда их не надевала — даже по праздникам.

Изредка сестры просили отца покатать на лодке их знакомых из отеля. Туристы собирались пестрой стайкой на молу и неуклюже по лесенке слезали в лодку — снизу отец подавал им руку и придерживал танцующую на волнах «Дженни Линн». Пассажиры принимали элегантные позы, но старались казаться бывалыми моряками — они украдкой чуть-чуть разлохмачивали прически и сурово смотрели в открытое море. Получалось как на американской рекламе пепси-колы: слегка растрепанные ветром, но ухоженные волосы, яркая одежда и темные очки. Поток туристы принимались рассаживаться и обязательно сбивались к одному борту, так что лодка начинала угрожающе крениться. Они снимали друг друга жужжащими кинокамерами — традиционный снимок: голубой залив, человек, склонившийся к прозрачной воде, случайно опущенная в море рука и мечтательный, немного рассеянный взгляд.

Пассажиры моментально влюблялись в отца и после прогулки наперебой зазывали его к себе, в чистенькие комнаты приморского отеля, построенного на вершине зеленого холма, над поселком, который жил своей будничной жизнью — непонятной и чуждой этим праздным пришельцам. В отеле отец всегда напивался — он пьянел медленно, но спиртного было много, а разговаривать с туристами отец не умел. И часа в четыре он начинал петь.

Туристы записывали отца на магнитофоны — иногда он пел часа четыре подряд, — песни просторно разливались над гаванью и, затопив поселок, замирали между домами, где рыбаки возились с мокрыми сетями.

Отец знал уйму древних песен, привезенных кельтами из Старого Света, — он пел суровые баллады охотников, ходивших на тюленя в Северную Атлантику, печальные песенные сказания китобоев, песни американских и канадских рыбаков, промышлявших рыбу у северо-восточного побережья; после промысловых песен он переключался на застольные, длинные, как северные зимние ночи, с. бесконечными зачинами, повторами и припевами, которые поются после каждого куплета, а куплетов в них бывает и по двадцать и по тридцать, и в поселке слушали эти кельтские песни и ухмылялись — они ведь были здорово солеными, а туристы, не знавшие языка наших дедов, радостно накручивали песни на пленку, чтобы отвезти их в свои добропорядочные города. К вечеру отец затягивал военные гимны и старинные кельтские погребальные плачи, и, когда его голос наконец затихал, прошлое, оживленное древними песнями, вставало над сонно ворочающимся морем, сумерки сгущались тяжкой тоской, и тревожная тьма окутывала рыбаков, маленькие хижины, обступившие залив, и лодки, спокойно замершие у пирса.

Дома отец молча клал деньги на стол и, немного пошатываясь, уходил в свою комнату, но мама никогда не прикасалась к этим деньгам, и под утро он снова отправлялся в море и после лова развешивал сети для просушки, а вечером к нашему дому подходили туристы и мама им говорила, что ее мужа нет, и туристы неохотно удалялись восвояси, а отец лежал на перебуравленной кровати с сигаретой в зубах и слушал приемник.

Иногда зимой мы получали письмо — туристы писали, что они помнят отца, а его песни пользуются шумным успехом, и обычно в письмо бывала вложена фотография — отец сидит в шезлонге, массивный и грузный, перед чистеньким, сверкающим, словно игрушечным, отелем, громоздкая и вылинявшая рыбацкая одежда никак не вяжется с хрупким парусиновым стульчиком, огромные заплатанные резиновые сапоги, слишком большие для аккуратной предгостиничной лужайки, слоноподобно попирают шелковую траву, обожженное солнцем медно-кирпичное лицо — и над головой, как для контраста, белый пляжный зонтик. Опаленные горячими ветрами и растрескавшиеся губы — видимо, он уже начал петь — чуть кровоточат, кровь оттеняет уголки рта и темными крапинками застыла на зубах. Медные браслеты — их носили все рыбаки, чтобы не поранить руки о борта лодки, — кажутся декоративными и неестественно широкими, куртка и шерстяная рубашка расстегнуты, синие глаза смотрят прямо в объектив, за спиной — бескрайняя голубая ширь, но отец, сидящий на переднем плане, кажется слишком большим даже по сравнению с морем.

…Каждую весну одна из моих подросших сестер поступала работать в приморский ресторан — и к осени ее уже не было в поселке. Однажды она приходила домой под утро и сообщала маме, что уезжает в город, — не просила разрешения, а просто сообщала.

Они уезжали одна за другой, и мама никогда не собирала их в дорогу. Поцеловав меня и забежав к отцу, сестры подымались с чемоданчиком на холм — и их увозили разноцветные машины. В Бостон или Нью-Йорк, Монреаль или Квебек — за тридевять земель, в чужие края. Сестры были очень похожи на маму, и в этих дорогих, сверкающих машинах они казались не просто красивыми, нет, они становились ослепительно, ужасающе прекрасными, я никогда таких не видел, разве что в кино…

Иногда они приезжали на следующее лето — погостить, и говорили, что выходят замуж, — и мама теряла их окончательно и навеки: она слышать не хотела ни о каких мужьях, если они выросли не в нашей округе. Отельные чужаки, как называла их мама, казались ей женоподобными, изнеженными жуликами, она не понимала, откуда у них деньги, ведь они явно не работали, эти пришлые бездельники, стоило посмотреть на их холеные руки… Мама знать их не желала, не то что благословлять.

…Я был занят своими важными мальчишескими делами и долго не замечал никаких перемен, и вдруг оказалось, что мама поседела, а отец порой с трудом вылезает на мол, и его ноги в тяжелых резиновых сапогах старчески шаркают по прибрежной гальке, когда он устало бредет к дому, да и дом-то, еще недавно такой веселый и шумный, опустел и притих — нас осталось трое.

И вот — я учился в предпоследнем классе — отец сдал. За одну зиму. Заболел и сразу превратился в старика. Весь январь, почти не вставая, он пролежал на кровати, и ветер злорадно ломился в дом и запихивал под дверь смерзшийся снег.

В феврале у нас начинают готовиться к путине, но отец все не вставал, и время уходило, и тогда мы с мамой вытащили сети и стали надвязывать порванные нити. Мы работали вечерами, и сети были жесткие — на омара ставят самую грубую снасть, — и на пальцах у нас вскакивали водянистые волдыри, и мы их срывали, когда затягивали петли, а в заливе уже стонали и плакали тюлени, приплывавшие к нам перед весной с Лабрадорских мелей.

Днем работал только мамин брат — я был в школе, а мама, хлопотала по хозяйству — он издавна рыбачил в паре с отцом и не верил, что отец безнадежно сдал.

К марту стало ясно, что мы не успеваем: мы сидели над сетями из вечера в вечер и ложились спать перед самым рассветом, но до путины оставалось только восемь недель, а мы еще даже не осмотрели лодку. Я видел, что дядя начинает тревожиться — у него ведь было двенадцать детей, а море не кормит тех, кто отстает. Я упорно работал, но весна приближалась, и мы отставали все сильней и сильней; рыбаки уже начали шпаклевать лодки, а мы все не могли развязаться с сетями. И я понял, что пора расставаться со школой.

На следующий день я остался дома. А вечером, когда мама куда-то ушла, отец позвал меня и сказал: «Не дури».

Но я ему ответил, что все уже решено и я не желаю ничего обсуждать.

— Так-то оно так, — проговорил отец. — У тебя решено. А у меня вот нет. И я считаю, что тебе обязательно надо доучиться.

Мне самому до слез было жалко школу, а тут еще он со своими советами. И вот я злобно отрубил — почти крикнул, что пусть, мол, он оставит свои советы при себе и не указывает, как мне надо поступать.

Он смотрел на меня и молча лежал на кровати, шестидесятипятилетний седой старик, потом приподнялся — кровать заскрипела, — присел и глянул мне прямо в глаза.

— Я не указываю, как тебе надо поступать, — сказал он. — Я просто прошу.

На другое утро я собрался в школу. Мама вышла на крыльцо и сказала мне вслед: «А мать и отец подыхай, значит, с голоду. Хорош!» Я не оглянулся — только прибавил шагу.

Когда я вернулся в этот день домой, отец и дядя сидели в кухне, и перед ними на полу были расстелены сети.

А к концу апреля свежевыкрашенная «Дженни Линн» весело и нетерпеливо танцевала у пирса. Береговой припой распадался и отступал, в черные полыньи выплескивалось море, и чайки стремительно срывались вниз, хватали юркую серебристую сельдь, тяжело взлетали и садились на льдины.

И вот настало первое мая, и лодки, как обычно, рванулись в море. Словно живые существа, застоявшиеся в доках и теперь наконец-то выпущенные на волю, они радостно и деловито пробирались по заливу, обходя массивные зеленовато-белые айсберги, и, вырвавшись из узкой горловины бухты, веером расходились в открытое море, беря курс к родовым традиционным мелям, навеки закрепленным за каждой семьей. Я сидел на уроке и посматривал в окно, и лодки постепенно скрывались за горизонтом, и среди них уходила в море «Дженни Линн» — дядя, расставив ноги, стоял у штурвала и проскальзывал впритирку к ледяным горам, чтобы не слишком уваливать с курса, а на корме неколебимо возвышался отец и придерживал принайтованную к палубе сеть.

После полудня «Дженни Линн» швартовалась у мола, и мама спрашивала вернувшегося отца: «Ну как там в лодке?»

— Нормально, — отвечал он.

Весна незаметно превратилась в лето, подошла третья неделя июня, и нас распустили на летние каникулы. В июне заканчивался лов омара. Я надеялся, что теперь мне удастся доучиться, — мы с осени начнем готовить снасти к путине, и отец вытянет еще одну весну.

Но первого июля дядя сказал, что его берут матросом на океанский тральщик. Мы знали — он уходит с «Дженни Линн» навсегда и к следующему сезону купит собственную лодку: его старшему сыну исполнилось шестнадцать, а жена ждала тринадцатого ребенка. Дядя любил отца, но рисковать не мог. И тогда я понял, что мое ученье кончилось.

В июле я начал рыбачить с отцом — стал у него штурвальным вместо уехавшего дяди. Отец молчал, а мама была счастлива. После обеда мы готовили снасти к лову: распутывали подборы и наживляли поводки, а вечером ставили на отмелях ярусы — несколько связанных между собой переметов, и выбирали их в знобкой предрассветной тьме. Мы выходили из дому в четыре утра, вместе с другими рыбаками спускались к причалу и перед восходом солнца уже бывали на месте. Я не сразу привык так рано вставать, и иногда, видя, что в моей комнате темно, рыбаки кидали мне в окно камушки. Я вскакивал с постели, торопливо одевался — море ведь не кормит тех, кто отстает, — скатывался по лестнице и заглядывал к отцу. Он лежал на кровати, полностью одетый, дымил сигаретой и читал книгу. Но сам он никогда меня не будил.

В тот год выдалось на редкость удачное лето: устойчивая погода и много рыбы. У нас ни разу не рвало ярусы. Я здорово окреп и дочерна загорел, как мамины братья, мои дядья.

А отец, сколько я помню, никогда не загорал — он обгорал и облезал раз по двадцать за сезон, и соленая вода разъедала ему руки, и обветренные, всегда чуть растрескавшиеся губы начинали кровоточить, если он пел или улыбался, и во время путины он почти не брился — ему было больно дотронуться до лица, и не снимал браслеты даже в тихую погоду, потому что у него все время болели руки. Но раньше я почему-то ничего не замечал.

В общем, я многому научился за это лето и на многое глянул иначе, чем раньше: разглядел то, на что смотрел с детства, но никогда не видел, не обращал внимания. Мой отец не был похож на рыбака, хотя он рыбачил не хуже других и в поселке его любили и считали своим. Я вспомнил, как зимой, посылая меня учиться, он сказал, что всю жизнь мечтал об университете; тогда я пропустил его слова мимо ушей — ну, вроде бы он ляпнул, что хочет быть циркачом, а сейчас вот вспомнил — видно, стал умней.

И однажды я твердо пообещал отцу, что, пока он жив, я никуда не уеду. Отец помолчал, потом улыбнулся мне сквозь дым и, посасывая сигарету, спокойно сказал:

— Что ж, сынок, спасибо.

Мы продолжали рыбачить. Прошел июль, кончилась неистовая августовская жара, наступили первые дни сентября, когда мальчишки еще с удовольствием бегают в школу, а вода над отмелями такая прозрачная, что на дне можно разглядеть самые мелкие камушки, и как-то вечером мама мне сказала: «Видишь, как он радуется — даже помолодел!»

Сентябрь, как всегда, был тихим и бессолнечным, он пролетел неприметно, легко и спокойно. Подходил октябрь, и начинало штормить. Теперь мы не оставляли ярусы на ночь и, если задувал северный свежак, возвращались и выбирали пустую снасть. В ноябре у нас унесло четыре перемета, море потемнело и сделалось сизым, а ветер все время нагонял волну. Мы дохаживали последние дни путины. Толстые свитера и тяжелые плащи, намокнув и обледенев на стылом ветру, становились жесткими, как железные доспехи, а с рукавиц свешивались ледяные лапы, и мы их оттаивали о выхлопную трубу. По утрам ветер обычно дул с материка, но к полудню обязательно заходил норд-вест, и мы немедленно поворачивали к берегу: идти против осенней северо-западной волны на тридцатифутовой островчанке — гиблое дело.

Я стоял за штурвалом, как когда-то мой дядя, и временами оглядывался, чтоб посмотреть на отца — он высился на корме в зарядах мокрого снега, и над ним нависала свинцовая волна, потом корма задиралась к низкому небу, и я отворачивался, чтобы не сбиться с курса. Но двадцать первого ноября — в последний день путины — я повернулся к отцу, и его не было.

В конце ноября, когда задувает норд-вест, развернуть островчанку навстречу волне — значит пойти на верную смерть. Море не ставит на могилах крестов, и, если ты все же сумеешь повернуть, ты не сможешь отыскать то проклятое место, где Атлантика похоронила очередную жертву. И откуда тебе знать, когда это случилось — за минуту до того, как ты обернулся, или за десять. Но зато ты знаешь — и уж это наверняка, — что твой отец никогда не умел плавать. Ни отец, ни дядья, ни деды, ни прадеды. Рыбаки предпочитают долго не мучиться.

У восточного побережья Северной Америки много богатых омарами отмелей. Весной омаров вмораживают в лед и на грузовиках-рефрижераторах отправляют в города. Грузовики день и ночь мчатся по автострадам, но омаров требуется все больше и больше, они дорожают, конкуренция растет…

А на отмелях, закрепленных за «Дженни Линн», уже десять лет никто не рыбачит. Море не ставит на могилах крестов, но наши предки разметили его — навеки. Дважды сюда приходили большие катера и закидывали огромные донные сети, и дважды кто-то срезал на них баканы, и сети навсегда оставались в море. Дважды в наш поселок приезжали полицейские и задавали много каверзных вопросов, но мужчины, стоявшие у дверей своих хижин, и женщины с грудными детьми на руках равнодушно смотрели на полицейских и молчали. Полицейские ругались, объясняли рыбакам, что море принадлежит всем, как воздух, его нельзя поделить… Рыбаки молчали.

Море было поделено лет триста назад нашими праотцами. И оно ждало «Дженни Линн». Так думали рыбаки.

Так думает мама.

Она живет на мизерную страховую пенсию, совсем одна в опустевшем доме. По утрам она слышит топот сапог, но рыбаки не останавливаются у ее крыльца: им некого ждать, и они проходят мимо. Мама не примет никакой помощи — она ждет меня. И мне мучительно сознавать, что она умрет, не дождавшись.

Но еще мучительнее знать, что отец уже умер — его нашли у берега двадцать восьмого ноября, он висел в ущелье между двумя утесами, и прибой нескончаемо колотил его о камни. Из рукавов куртки и разодранных брюк торчали размозженные, обглоданные кости — море ссосало с него сапоги и рукавицы, а остальное сделали рыбы и острые скалы…

Перевел с английского Андрей Кистяковский