«5 рассказов»

Ньороге

Об убийстве неизвестными бандитами четы Гарстонов в их собственном доме говорили много. Газеты дали сообщение. о происшествии на первых полосах, с него же начиналась передача последних известий по радио. Шум такой поднялся потому, что Гарстоны были первыми европейскими поселенцами, погибшими в захлестнувшей страну волне насилия. Ходили слухи, что беспорядки имеют политическую подоплеку. Повсюду — на рынках, в индийских лавчонках, в захолустных африканских пивнушках — шли пересуды, выдвигалось множество версий и предположений относительно этого убийства.

Но нигде, пожалуй, преступление не обсуждалось так подробно, как в одиноко стоящем на холме доме, владелицей которого была миссис Хилл. Ее муж, один из европейских пионеров в Кении, умер в прошлом году от малярии. Дети, сын и дочь, учились сейчас "дома", в Англии. Миссис Хилл принадлежали обширные чайные плантации. Она пользовалась уважением окружающих, но отнюдь не всеобщей любовью — кое-кому не нравилось ее либеральничанье с "туземцами". Когда спустя два дня после убийства миссис Хилл навестили ее приятельницы миссис Смайлз и миссис Харди, на их лицах были написаны печаль и торжество: печаль— потому что были убиты европейцы (не просто мистер и миссис Гарстон, а европейцы!), торжество — ибо прирожденная порочность и неблагодарность "туземцев" проявились достаточно наглядно. Миссис Хилл не станет больше твердить, что с черными можно поладить, если только найти к ним подход.

Миссис Харди была родом из Южной Африки, но уже давно жила в Кении. Своего мнения у нее никогда не было, и она обычно соглашалась с теми взглядами, которые оказывались наиболее близки воззрениям ее мужа. Сегодня она поддакивала миссис Смайлз. А миссис Хилл упрямо стояла на своем, утверждая, что в душе "туземцы" покладисты и кротки, как ягнята, — нужно только уметь с ними ладить.

— Будьте добры к ним, и они ответят вам тем же. Посмотрите на моих слуг. Как они любят меня! Каждый из них бросится в огонь и воду по первому моему слову!

Миссис Хилл не в пример другим белым всячески заботилась о своих слугах. Она не только выстроила для них кирпичные домики (заметьте, кирпичные!), но и открыла школу для их детей; неважно, что в школе не хватало учителей и что дети занимались всего несколько часов, а большую часть дня гнули спины на плантациях, но ведь большинство поселенцев не сделали и этого.

— Ужасное, ужасное злодейство! — гневно восклицала миссис Смайлз. Миссис Харди вторила ей. — Неблагодарные! Мы принесли им цивилизацию. Мы покончили с работорговлей и племенными войнами. Разве эти дикари не прозябали бы без нас?

Она долго ораторствовала в том же духе и под конец сказала, укоризненно покачав головой:

— Я всегда говорила, что их не переделаешь — они невосприимчивы к культуре,

— Нам следует проявлять терпение, — возразила ей миссис Хилл. Пожалуй, на этот раз в роли миссионера оказалась скорее она, чем миссис Смайлз.

— Терпение! Терпение! До каких же пор? Кто был терпеливее Гарстонов? Добрее? Скольким арендаторам они дали кусок хлеба!

— Но ведь их убили не арендаторы…

— А кто, кто?

— Вешать надо всех этих бандитов! Вешать) — восклицала миссис Харди, и в голосе ее звучала непоколебимая решимость.

— Подумать только, Гарстонов поднял с постели их собственный слуга.

— Вот как?

— Представьте себе. Он постучал в дверь и попросил впустить его в дом. Сказал, что за ним гонится кто-то…

— Может быть, так оно и было?

— Нет-нет! Все это подстроено заранее. Как только они открыли, в дом ворвалась целая банда. Об этом в газетах написано — можете сами убедиться.

Миссис Хилл виновато потупилась. Она еще не читала сегодняшних газет, хотя время уже близилось к пяти.

Пять часов? Почему же не подают чай? Миссис Хилл извинилась перед гостями и, подойдя к двери, позвала приторным голосом:

— Ньороге! Нъороге!

Так звали ее слугу. Ньороге служил в семье Хил-лов более десяти лет. Он появился в дверях — высокий, плотный, уже немолодой, в шортах цвета хаки, широкий красный пояс перехватывает талию, на голове — красная феска. Ньороге вопрошающе вздернул брови — так он обычно сопровождал слова: "Да, мэмсахиб?" — или на суахили: "Ндио, бваиа?"

— Подай чай.

— Ндио, мэмсахиб! — И он исчез, кинув украдкой взгляд на сидящих в гостиной дам.

Разговор, прерванный появлением Ньороге, возобновился.

— На вид они все невинны, как ангелы, — сказала миссис Харди.

— Он нам служит уже более десяти лет. Очень предан. И очень любит меня, — вступилась за своего слугу миссис Хилл.

— Все равно он мне не нравится.

— И мне тоже. Лицо у него неприятное.

Ньороге принес чай. Они пили его, болтая о смерти Гарстонов, о тактике правительства и о политических демагогах — опасных элементах, сеющих лишь смуту в этой прекрасной стране. Миссис Хилл заметила, что полуграмотные демагоги, возомнившие, что они бог весть как образованны только потому, что побывали в Англии, не знают своего народа. А ведь этих "туземцев" так легко расположить к себе добротой и лаской!

И все же, когда приятельницы удалились, миссис Хилл призадумалась. Ей вдруг стало как-то не по себе, впервые пришла в голову мысль, что живет она, пожалуй, слишком далеко от соседей и случись что — вряд ли кто-нибудь подоспеет на помощь. Правда, от сознания, что у нее есть пистолет, она немного приободрилась.

Рабочий день Ньороге кончился после ужина. Он вышел в темноту ночи. Шагая по тропинке, ведущей от хозяйского дома к жилищам батраков у подножия холма, он принялся было насвистывать, чтобы развеять тишину и не ощущать одиночества, но тут же смолк.

Раздался крик совы. Ньороге замер как вкопанный. Вокруг стояла тьма. Позади едва можно было различить силуэт хозяйского дома— огромный, мрачный. Ньороге хмуро поглядел на него. "Ты, ты… Я так долго служил тебе… А что получил взамен? В кого ты меня превратила? На моей собственной земле!.." Ньороге хотелось закричать, облечь в гневные слова все, что накопилось на сердце. Но что за дело этому дому до его сердца! Ньороге сообразил, что чуть было не сморозил глупость, и пошел дальше.

Снова сова. Второй раз!

"Предупреждение ей", — подумал Ньороге. И опять душа его возмутилась — против всех этих белых, этих пришельцев, которые потеснили сыновей кенийской земли, прогнали с данного им богом места. Разве не обещал бог Гекойо, что земля будет принадлежат* вождю племени — ему и его потомкам? Бог не сдержал слова…

Ньороге вспомнил своего отца — он всегда вспоминал его в минуты гнева и горечи. Отец погиб, защищая племенные святилища от попрания. Было это в Найроби, когда полиция открыла огонь по мирной демонстрации. Его отец был среди погибших в тот день, С тех пор Ньороге пришлось в поте лица зарабатывать кусок хлеба, батрачить на фермах белых поселенцев. Каких только хозяев не повидал он на своем веку — и злых, и добрых, но у всех было одно на уме — подавить в нем человека. Да и платили ему ровно столько, чтобы не сдох с голоду. Вот уже больше десяти лет он служит у Хилдов. Большим участком земли, принадлежавшим теперь миссис Хилл, по рассказам отца, из поколения в поколение владела их семья. Однажды его отец и соседи, гонимые неурожаем, на время ушли в Мурангу, а вернувшись, обнаружили, что их землю захватили.

"Видишь это дерево? Запомни, здесь твоя земля. Наберись терпения. Настанет день, когда им придется уйти, и тогда ты сможешь потребовать свою землю назад".

Он был еще мальчишкой в то время и после смерти отца забыл про его завет. Но однажды, когда он случайно забрел в эти края и увидел дерево, вспомнил… Вспомнил все, что говорил отец. Даже границы участка.

Ньороге никогда не нравилась миссис Хилл. Он ненавидел ее снисходительное отношение к слугам, ее разглагольствования о том, как она заботится о них. Он работал и у хозяев вроде миссис Смайлз и миссис Харди. С этими хоть знаешь, чего от них ждать. Но миссис Хилл! Ее назойливая доброта бесила его. Ньороге ненавидел всех белых поселенцев. И больше всего ему опостылело их ханжество и самодовольство. Он знал, что и миссис Хилл не исключение, только ей нравилось благодетельствовать, чтобы самое себя убедить, будто она лучше других. Но на самом деле она даже хуже!

"Ненавижу их! Всех ненавижу!" — повторял про себя Ньороге. Потом чувство мрачного удовлетворения охватило его. Сегодня ночью миссис Хилл умрет, свершится наконец возмездие за все грехи белых, за все их высокомерие и фальшивую доброту! Одним врагам, станет меньше!

Он подошел к своему дому. Над бараками не курился дым, да и свет уже был погашен. Некоторые улеглись спать, а кое-кто пошел в бар выпить пива. Ньороге зажег лампу и уселся на кровать. Жил он в крохотной комнатенке. С кровати можно дотянуться до любого угла комнаты — стоит только протянуть руку. В такой тесноте он вынужден жить с двумя женами и детьми вот уже шестой год. А миссис Хилл уверена, что раз она выстроила эти конурки из кирпича, то больше им и желать нечего!

— Ну как, вы довольны, а? — обычно спрашивала она у слуг.

Всякий раз, когда у нее собирались гости, она подводила их к обрыву и с гордостью показывала на эти домики.

И снова Ньороге горько усмехнулся при мысли, что сегодня миссис Хилл заплатит за свое самодовольство и лицемерную доброту. Надо наточить топор. Он должен отомстить за смерть отца, за поруганную честь семьи, за землю. Хорошо, что он отправил жен и детей в деревню. Ведь, наверное, придется бежать, скрываться… Партизаны подоспеют с минуты на минуту. Он проведет их в дом. В общем-то это предательство, но он вынужден так поступить.

Снова крик совы, на этот раз более громкий. Дурная примета! Сова всегда предвещает смерть. Мысли его все. время возвращались к миссис Хилл. Ведь он прожил в ее доме столько лет! Она любила покойного мужа. Чуть не умерла с горя, когда узнала о его кончине. Все ее притворство тогда словно ветром сдуло. Она горевала, как все жены. Ньороге стало даже жалко ее… Дети… Они росли у него на глазах. Дети как дети… Такие же, как и его собственные. Родителей своих любили, а миссис Хилл в них души не чаяла… Сейчас они в Англии, так далеко, без отца и матери… И вдруг он понял, что не сможет этого сделать. Ведь миссис Хилл такая же женщина, жена, мать; как его Нжен или Вамбуу. Он не может убить женщину, не может поднять руку на мать. Он ненавидел себя за слабость. Нельзя так распускаться. Надо только помнить, что она белая плантаторша, присвоившая его землю. И все станет просто, потому что Ньороге ненавидит плантаторов и всех белых. Он бы их всех перебил. Без колебаний, без угрызений совести. Но сейчас он не мог совладать с собой. Он как-то никогда раньше не задумывался над тем, что миссис Хилл — женщина, мать. Никогда! До сегодняшнего дня. А ведь он прожил у нее десять лет, хотя для него это были годы страданий и унижений. Он молил бога покончить с несправедливостью, с враждой между белыми и черными. Но его молитвы не помогали…

Что ему делать? Как поступить? Может ли он предать своих братьев? Он ненавидел плантаторов. Ничто не могло поколебать этого чувства. Но убить мать двоих детей — нет, это ему не под силу!

Он вышел на улицу, вновь окунувшись в густую темноту. Звезды глядели на него. Их взгляд был пристальным и холодным, словно они с нетерпением ждали, какое решение примет Ньороге. Он быстро зашагал к дому миссис Хилл. Он спасет ее, спасет, а потом со спокойной совестью уйдет в лес и будет сражаться. Братья должны его простить. Нельзя терять времени, уже поздно, партизаны могут появиться каждую минуту. И он побежал, одержимый одной мыслью — спасти женщину. Послышались шаги. Он юркнул в кусты и растянулся на земле. Это они! Затаив дыхание, Ньороге ждал, когда шаги стихнут. И все же он предатель. Он снова почувствовал презрение к себе. Но разве мог он не прислушаться к голосу Совести, всегда взывающему к человеку в трудный момент жизни? Он снова пустился бегом.

Вот и дом миссис Хилл. Наконец-то! С криком: "Мэмсахиб! Мэмсахиб!" — он забарабанил в дверь.

Миссис Хилл еще не ложилась. Мрачные мысли роились у нее в голове. После разговора с миссис Смайлз и миссис Харди беспокойство ее с каждой минутой росло. Когда Ньороге ушел и она осталась одна, миссис Хилл открыла сейф и вынула пистолет. Повертела его в руках. Надо быть готовой ко всему. Ах, если бы муж не умер. Она бы не чувствовала себя такой одинокой!

Она тяжело вздыхала, вспоминая их первые годы в Африке. Она, муж и другие поселенцы обживали этот дикий край, распахивали целину. Ньороге и его земляки живут теперь в мире и спокойствии, забыв о племенных войнах. Пусть благодарят европейцев!

Она презирала политиканов, которые пытались развратить покладистых и трудолюбивых "туземцев". Не нравится ей это убийство Гарстонов. ОЙ, не нравится! И снова миссис Хилл подумала, что она очень одинока и, пожалуй, ей лучше переехать в Найроби или Кинангоп, поселиться рядом с друзьями.

Да, но как же она оставит своих "туземцев"? Ведь они совсем как дети. Она вспомнила Ньороге. Странный какой-то. Интересно, сколько у него жен? Большая ли семья? Удивительно — он живет у них так давно, а она никогда не задумывалась над этим. Для нее он только слуга, а ведь он, наверное, еще и отец… Она вздохнула. Это, конечно, ее упущение, надо быть внимательнее к слугам.

Тут раздался стук в дверь и крик: "Мэмсахиб! Мэмсахиб!"

Это был голос Ньороге. Ее слуга… Пот выступил у нее на лбу. Она не разобрала слов, слышала только голос. Это конец! Конец! Как у Гарстонов. Ее бросило в дрожь, голова закружилась.

Но внезапно силы вернулись к ней. Помощи ждать не от кого, но она сама сумеет постоять за себя. Крепко сжав пистолет в руке, она распахнула дверь и выстрелила. Тошнота подступила к горлу. Впервые в жизни ей пришлось пролить кровь. Миссис Хилл заплакала. Она не знала, что убила своего спасителя.

На следующий день вся эта история появилась в газетах. Подумать только, одинокая женщина с неслыханной отвагой вступила в бой с бандой из пятидесяти человек! И одного даже убила!

Миссис Смайлз и миссис Харди примчались поздравить ее.

— Мы говорили, все они мерзавцы! — неистовствовала миссис Смайлз.

— Все, как один! — вторила миссис Харди.

Но миссис Хилл помалкивала, обстоятельства смерти Ньороге смущали и беспокоили ее. Чем дольше она думала, тем больше недоумений у нее возникало.

— Не знаю, — тихо вздохнув, сказала она. — Боюсь, я никогда не понимала Ньороге.

— Да, именно. Они непостижимы, — твердила свое миссис Смайлз. — Всех их надо перевешать.

— Всех до единого, — поддакнула миссис Харди.

Так, наверное, никто и не узнает правду о смерти Ньороге. И еще о том, что миссис Холл долго-долго мучила совесть.

Возвращение Камау

Путь был неблизкий. При каждом шаге из-под ног взметались облака пыли, они сердито клубились позади него и медленно оседали. Но узкая полоска пыли оставалась в воздухе и шлейфом, ползла за Ним. Он шел и шел, ему не было дела до пыли, да и до самой дороги, которая становилась все — тяжелее и враждебнее. Она казалась бесконечной. Он. не смотрел себе под ноги, а пристально вглядывался вдаль. Вот-вот появится знакомый камень, куст или дерево, памятные с детства места.

Шел он быстро, пружинящей походкой, свободная левая рука прижата к заношенному и потертому пиджаку. В правой он держал конец перекинутой через плечо веревки — на сутулой спине в такт шагам раскачивался узелок — немудреные пожитки, завернутые в полинявшую тряпку. Вся горечь и тяготы долгих лет, проведенных в концлагере, были в этом узелке.

Время от времени он вскидывал голову и смотрел на солнце, изредка бросал косые взгляды на огороженные кустами клочки земли с чахлыми побегами кукурузы и бобов. Поля казались неприветливыми, уставшими. Для Камау это было не ново. Еще задолго до того, как возникло движение мау-мау, скудные земли, принадлежавшие кикуйю, отличались от обширных земельных угодий поселенцев.

Влево от дороги убегала тропинка. На миг он замер, словно в нерешительности, потом ступил на тропу, и глаза его просветлели. Там, внизу, его деревня. Долина нежилась в густой тени деревьев. Значит, речка еще не высохла. Вот он уже на берегу Хонии. Вид реки согревал его сердце, и он долго глядел на извивающуюся среди холмов ленту, прислушивался к ее тихому журчанию. Острое чувство радости охватило его, но тут же он вспомнил о прошедших годах. Река, наверное, не узнает в загрубелом человеке мальчишку, который так часто нырял в прохладную, живительную воду.

А он рад ей, как сестре. Давно уже у него не было так легко на сердце.

Еще издали он увидел женщин, пришедших на реку за водой. Вот старая Ваньюки, ее глухонемого сына убили англичане. Ваньюки — общая любимица. Для каждого найдется у нее и улыбка, и лишний кусок.

Как встретят они его? Когда-то его любили и уважали во всей округе. Разве он не боролся за их землю? Ему хотелось побежать к ним, закричать: "А вот и я! Вернулся!" Но удержался — ведь он мужчина.

День добрый!

Несколько голосов отозвалось. Остальные же, с грустными, изнуренными лицами, словно не слышали приветствия. В чем дело? Неужели он пробыл в лагере так долго? Радость улетучилась, и он тихо спросил:

— Вы не узнаете меня?

Тогда они снова взглянули на него, холодно и пристально, словно не хотели узнавать. Наконец Ваньюки заговорила с ним, но в голосе ее не было ни радости, ни теплоты.

— Камау, ты вернулся?.. Мы думали… — она запнулась.

Только теперь он заметил, что женщины удивлены, даже испуганы. Они украдкой смотрели на него и быстро отводили глаза, когда встречались с ним взглядом.

"Меня и за своего уже не считают", — с горечью думал он. От женщин Камау узнал, что старой деревни с хижинами, разбросанными по обоим склонам холма, уже нет, а вместо нее выстроили новую. Рот и родная деревня не дождалась его, а как он скучал по дому, по друзьям! По отцу, матери и той, о которой старался даже не вспоминать и все-таки грезил ею все эти годы. Мутони! Сердце забилось чаще. Ведь они были женаты всего две недели, когда Камау схватили англичане. Как и многих других, его наскоро допросили и бросили за решетку. Все эти годы ни на миг не забывал он родного дома, красавицы жены.

Его друзья в лагере тоже тосковали по дому. Он вспомнил заключенного из Муранги. Как-то в карьере они дробили камень, и этот человек вдруг выпрямился и тяжело вздохнул. Его выцветшие глаза уставились вдаль.

— Что случилось, друг? Что с тобой? — спросил Камау.

— Моя жена ждала ребенка, когда меня забрали. Не знаю даже, что стало с ней.

— А когда меня сцапали, — подхватил другой заключенный, — у нас только что родился малыш. Как мы были счастливы, да вот только радоваться пришлось недолго.

И все эти годы они ждали, когда вернутся домой. Им казалось, что в этот заветный день они словно родятся заново и жизнь начнется сначала.

У Камау детей не было. Он еще и выкуп за жену не уплатил сполна. Но теперь все устроится. Он найдет работу в Найроби, отдаст долг родителям Мутони. И впрямь жизнь начнется заново. Родится у них сын, он будет расти в отцовском доме. Радужные картины близкого будущего проносились в голове Камау, и он все ускорял шаг. Ему хотелось… не бежать, нет — лететь, чтобы приблизить минуту долгожданной встречи. Он был уже почти на вершине холма. Как удивятся родные, замучают его расспросами! Но он не станет рассказывать им всего, что пришлось перенести: о работе на строительстве дороги и в карьерах, когда за спиной у тебя вечно торчит надзиратель и не скупится на зуботычины — стоит лишь разогнуть спину и перевести дыхание. Сколько унижений он снес, зная, что сопротивляться бесполезно! Душа его кровоточила от обиды и ярости.

— Придет день, и настанет конец вазунгу{1}! Народ получит свободу, и тогда — ему даже трудно было представить, как это будет, — уж, во всяком случае, его никто не сможет унизить!

Взобравшись, на. вершину холма, он остановился. Вся долина была как на ладони. Вон и новая деревня— ряд за рядом теснятся глинобитные хижины, озаренные косыми лучами быстро заходящего солнца. Над ними клубами вьется темно-голубой дымок. Вид был завораживающий, и Камау на миг даже позабыл о старом доме. Кроваво-красное закатное солнце пятерней растопырило лучи, которые таяли в серой мгле, сгущавшейся над окрестными холмами.

Он уже брел по улицам деревни, не узнавая никого из встречных. Незнакомые люди показали ему, как пройти к родительскому дому. У входа во двор он остановился, чтобы перевести дух. Вот она, долгожданная, минута. На трехногом табурете, сгорбившись, сидел отец. Как он сдал за эти годы! Камау стало до слез жаль старика. И все же он дожил, дожил. Дождался сына!

— Отец!

Старик не ответил, только взглянул как-то странно, бесстрастно. Камау стало не по себе. к нетерпению примешивались горечь и обида,

"Что он, не видит меня, что ли? Может, ион встретит меня так же, как женщины на реке?"

На улице голые малыши кидали друг в друга комочки глины. Солнце уже село, скоро взойдет луна.

— Отец, ты не узнаешь меня? — Надежда покидала его, уступая место разочарованию и усталости.

Вдруг он увидел, что старик дрожит как лист. Уставился на него, а в глазах страх. Появились мать и братья. Они сгрудились вокруг Камау. Мать, совсем уже старая, припала к немуи заплакала навзрыд.

— Я знала, мой сын вернется. Я знала, что он жив.

— Кто же вам сказал, что я умер?

— Да этот Каранджа, сын Ньогу.

И тогда Камау все стало ясно: и почему дрожит отец, и почему его так встретили женщины у реки. Одно странно: ведь он ни разу не встречался с Каранджей в лагерях, откуда бы тому знать о его судьбе? Сейчас, впрочем, этоне имеет значения. Он хочет увидеть наконец Мутонт. Где же она? "Мутони, я здесь, я вернулся!" — чуть было не закричал он. Мать почувствовала тревогу сына. Она взглянула на старика отца, а потом сказала просто:

— Мутони ушла.

Камау оцепенел. Невидящим взглядом окинул 6"деревню, словно грустная и длинная дорога лишила его зрения. Ему хотелось спросить, что произошло, но он боялся услышать ответ. Он не мог поверить, что Мутони нет. Но, вспомнив женщин у реки, глядя сейчас на своих родителей, он понял, что это правда!

— Она была хорошей дочерью нам, — говорила мать. — Она ждала тебя и терпеливо сносила все невзгоды. Потом пришел Каранджа и сказал, что ты мертв. Отец ему поверил. Поверила и она и целый месяц тебя оплакивала. А Каранджа зачастил к нам. Он ведь твой ровесник, ты же знаешь. Потом у нее родился ребенок. Мы бы оставили ее у себя, но у нас не хватало еды. Англичане забрали последнее. Мы отпустили ее с Каранджей. Другие женщины поступали еще хуже — уходили в город. Здесь остались только больные и старики.

Он ничего не слышал. Холодная горечь сдавила горло. Его предали. Даже отец и мать ему изменили. Каранджа… Они враждовали с детства… Верно, пять лет — немалый срок. Но почему она Все-таки не дождалась? Как они позволили ей уйти! Камау готов был проклясть все на свете: женщин на реке, деревню и всех ее жителей. Но не мог произнести ни слова. Горечь душила его.

— Не сберегли, — прошептал он и в гневе выбежал из дома.

— Послушай, сынок, сынок!..

Большая желтая луна взошла над восточным краем долины. Ее разверстое око бесстрастно взирало на убитых горем стариков. Сын снова покинул их!

Он стоял на берегу Хонии, глядя на Воду невидящими глазами. Сто Надежды разбивались, словно волны о берег, что-то без умолку бормотала река. В лесу стрекотали цикады. Ярко светила луна. Он поежился, и со спины его соскользнул узелок, покатился вниз по крутому берегу, и прежде чем Камау понял, что происходит, его уже (подхватило течение. В узелке дорогие его сердцу безделицы — память о жене. Как он хранил их все эти годы!.. Внезапно он почувствовал облегчение. Горячая волна затопила сердце. Луна и река плыли в волшебном танце ночи. Он уже не помышлял о смерти. Жизнь снова исполнилась смысла. Он надел пиджак, бормоча себе под нос: "А почему она должна была меня ждать? Ведь жизнь не могла остановиться, пока я был в лагере…"

— Сынок!

Он оглянулся. Над обрывом в ореоле лунного света стояла его мать. Только теперь он разглядел следы печали и невысказанных мук на ее морщинистом лице.

От самой хижины она шла за ним.

— Мама, — голос его дрогнул. — Пойдем домой…

Он снова мечтал, снова надеялся. Жизнь прекрасна, вопреки всему… И он возвращался к жизни!

Венчание на кресте

"Что за славная чета! — говорили про них. — Он — преуспевающий торговец древесиной. Она — послушная жена, чтящая бога, мужа и семью. Вот как воздает судьба за любовь и супружескую верность".

Вариуки был высок, подтянут, немного чопорен. Кроткую, тихую Мириаму словно затмевала тень гиганта мужа.

Когда они поженились, у него не было ни гроша за душой, не то что сбережений на черный день. Работал он простым дояром на ферме у белого хозяина. Платили ему тридцать шиллингов в месяц — целое состояние по тем временам, но он все спускал на выпивку и к концу месяца сидел без денег. Он был молод, заботами не обременен, не грезил ни богатством, ни властью. Вместе с другими батраками он митинговал и требовал надбавки, даже составлял для них прошения. Раза два его прогоняли с ферм как смутьяна. Но души он в эти дела не вкладывал. Что он любил, так это развлечься и подурачиться. Гордо восседая на велосипеде "рэли", он насвистывал мелодии старых пластинок, горланил блюзы, подражая Джимми Роджерсу, устраивал представления для восторженной публики в городке Моло, вытворяя лихие трюки на железном коне. Балансируя левой ногой, правой он вставал на седло, простерев руки, словно собираясь взлететь, или же, к вящей радости ребятишек, выписывал круги, сидя спиной к рулю. Велосипед был старый, но он размалевал раму красной, зеленой и си-ней краской, приладил самодельные фары и отражатели, а к багажнику прикрепил табличку: "Обгоняй, обгоняй, а то на кладбище не успеешь!" За фокусами с велосипедом следовали другие номера. Он изображал белых хозяев, показывал, как они ходят, как разговаривают с черными слугами. Доставалось от него и тем африканцам, что заискивали перед белыми. Кроме того, он был отменным танцором и лихо отплясывал "мвомбоко", сверкая голой коленкой, торчавшей из нарочно распоротой по шву штанины. Девушки в толпе вздыхали и провожали его восхищенными взглядами.

Так он и покорил сердце Мириаму. В воскресенье она не могла усидеть дома, торопилась после обеда на базарную площадь и смешивалась там с толпой зрителей. При виде рискованных трюков Вариуки сердце ее то замирало, то стучало в такт его движениям, когда тот пускался в пляс. Семья Мириаму славилась достатком по всей Рифт-Вэлли. Ее отцу Дугласу Джонсу принадлежало несколько лавок и закусочных в городке. Родители девушки слыли людьми богобоязненными. Они молились, восстав ото сна и на сон грядущий, перед каждой трапезой, и по воскресеньям ходили в церковь. Им благоволили даже белые фермеры в округе, сам районный комиссар заезжал поболтать к Дугласу Джонсу. То был праведный христианский дом, и родители не желали выдавать дочь за голытьбу и греховодника. И что она нашла в этом голодранце? Не следует ей бывать на сборищах лентяев и язычников.

С детства Мириаму приучали к покорности, на воскресных проповедях ей твердили: не ослушайся отца, материи всевышнего! Добропорядочное воспитание в духе классического учебника преподобного Клайва Шомберга "Английские манеры для африканцев". Но у Мириаму был независимый нрав, и ее тянуло к Вариуки с его велосипедом "рэли", мешковатыми штанами, грубыми песнями и танцами. Он, как маяк, указывал ей дорогу из беспросветного мира Дугласа Джонса кнеоновому зареву города на горизонте. Она отдавала себе отчет в том, что он не может внушать доверия; её коробил его неопрятный вид, заплаты на рубахе, но она следовала за ним, поражаясь собственной решимости. Дугласу Джонсу не хотелось отдавать дочь за недоучку и беспутника, возмутителя покоя и порядка на фермах европейцев. "Такие типы плохо качают, — часто повторял районный комиссар. — Ими движет корысть, они сбивают с толку простодушных, неграмотных батраков, натравливают их на белых фермеров и миссионеров". Вариуки из их числа, ничуть не лучше других смутьянов. Но Дуглас Джонс вынужден был пойти на уступки: он любил, дочь и желал ей добра. Он призвал Вариуки к себе. Чего "стоит" наш будущий зять, много ли у него злата-серебра? Как и большинство батраков, Вариуки побаивался зажиточных хозяев-христиан. Он зачинил штанину, расчесал патлы и с легкой дрожью в коленях отправился с визитом.

Он стоял на пороге. Не предложив ему даже сесть, хозяева разглядывали его с головы до пят. Смущенный Вариуки не отрывал глаз от Мириаму, надеясь, что она придет на прмощь. В конце концов ему указали на стул, и он сел, уставившись в стену, не решаясь взглянуть на родителей невесты, на старейшин, приглашенных на смотрины, и все-таки чувствовал на себе пристальные взоры и явное осуждение. Дугласа Джонс, впрочем, являл образец христианского милосердия: "Подайте чаю нашему э… нашему будущему э… этому молодому человек. Что у вас за работа? Дояр? Гм, ну-ну, ничего, богатство — дело наживное, вы еще молоды. А каково жалованье? Тридцать шиллингов в месяц? Недурно, другие с меньшего начинали, истинное богатство от бога". Вариуки был горячо признателен за эти слова, он даже осмелился поднять глаза и улыбнуться старому Дугласу. Но то, что он прочел во взгляде старика, заставило его отвернуться к стене и покорно ждать казни. Казнь была медленной, холодное железо оставляло ровные, но глубокие раны. "Зачем жениться так рано? Ну-ну, как изволите, нынешняя молодежь не та, что в наше время. Кто мы такие, чтобы вас учить? Мы не против вашего союза. Но он должен быть скреплен на кресте. Венчаться в церкви! Конечно, на это нужны деньги. Чтобы содержать жену, тоже нужны деньги. Не так ли? Вы киваете головой, значит, согласны. Отлично. Разумный молодой человек — большая редкость в наши дни! В таком случае позвольте мне и моим досточтимым друзьям осведомиться о ваших сбережениях. Соблаговолите, молодой человек, предъявить старейшинам сберегательную книжку".

Вариуки был повержен в прах. Старейшины глазели на него с нескрываемым злорадством. Он перевел молящий взор на мать Мириаму, но не мог разглядеть ее лица. Он не знал, как поступить, готов был сквозь землю провалиться. Вдали от велосипеда и толпы поклонников, вдали от привычной обстановки закусочных и пивных он чувствовал себя совершенно беспомощным.

Он тяжело дышал, будто загнанный зверь; охотники, предвкушая добычу, наслаждались его агонией. Голова у него кружилась, в глазах потемнело. До сознания едва доходил голос благочестивого Дугласа Джонса. Он монотонно повторял, что не вправе обрекать дочь на лишения и нищету. Вариуки с отчаянием поглядывал на дверь.

Наконец, его отпустили. Оказавшись на воле, он перевел дух. Легкая дрожь в коленях еще не прошла. Он испытывал облегчение, очутившись вновь в привычном мире. Здесь он хозяин. Но мир словно подменили в тот день, и прежние развлечения уже не доставляли ему радости.

Казалось бы, он мог торжествовать. Мириаму ушла из родительского дома, и они уехали вместе. Он нашел работу на лесопильне в Ильмороге. Жили в шалаше, где он отсыпался после изнурительной работы и ежедневной брани ворчливых индийцев — хозяев лесопильни. Вариуки научился сносить обиды. Напарник его влезал на поваленный ствол, Вариуки становился коленями на землю и под аккомпанемент пилы напевал песни собственного сочинения, грустные песни о кровавой свадьбе сосны и топора. Опилки засыпали глаза, но от песни становилось легче на душе. Потом наступал его черед взбираться на ствол. Пила жадно вгрызалась в дерево, и Вариуки воображал себя злым великаном Мататхи, валившим непроходимые леса.

Дочь Дугласа Джонса чутко прислушивалась к голосу мужа, взлетавшему над шепотом листвы и воем ветра, и сердце ее часто билось в груди. Как непохожи его песни на скорбные псалмы, что пели в доме ее отца! От этой мысли счастливые слезы набегали ей на глаза. По субботам и воскресеньям он водил ее на танцы. Молодежь собиралась на лесной поляне. На обратном пути они отыскивали укромное местечко и предавались любви в высокой траве, Для Мириаму то были ночи неведомого счастья. Колючие сосновые иглы покалывали спину, она стонала, будто пригвожденная раскаленным железом, призывая мать и несуществующих сестер на помощь.

Казалось, и Вариуки счастлив: разве не чудо, что он, оборванец, сирота (отец его, служивший в составе английского экспедиционного корпуса, сложил голову в первую мировую войну в Танганьике), завоевал любовь девушки из богатого дома! Он перебирал в памяти события своей жизни, начиная с работы на плантациях пиретрума под палящим солнцем и студеными ветрами в Лимуру и до молочной фермы в Моло. Воспоминания всякий раз обрывались на разговоре с Дугласом Джонсом и старейшинами. Вариуки никогда уже не быть веселым и беспечным. Никогда он не забудет^ как злорадно кудахтали Дуглас Джонс и старики, унижая его мужское достоинство в присутствии женщин — Мириаму и ее матери.

Никогда! Он им покажет! Настанет и его черед посмеяться над ними.

Беспокойная нотка все слышнее звучала в его песнях — горечь несбывшихся надежд. Голос его дребезжал, как зубья пилы, впивавшейся в дерево. Вскоре он уволился с лесопильни, отвез Мириаму в Лимуру к своей престарелой матери, а сам как в воду канул. Доходили слухи, будто его видели в Найроби, Момбасе, Накуру, Кисуму и даже в Кампале. Будто бы он отсидел в тюрьме и вроде бы женился на девушке из племени луга и да.

Мириаму ждала. Лежа в холодной постели летними ночами, она вспоминала мгновенья сладкой боли под сенью ильморогского леса, на ложе из папоротников и травы. Родители отказались от нее, впрочем, она все разно не вернулась бы к ним. Она ждала ребенка, и это служило ей утешением; трогало и ласковое отношение свекрови. Родился малыш, и жизнь наполнилась смыслом. Снова поползли слухи: белые готовились к войне между собой, черных юношей, сыновей родной земли, вербовали на эту бойню. Неужели правда? Внезапно объявился Вариуки. Ей сразу бросилось в глаза, как он изменился. Стал скуп на слова. Куда подевался весельчак, вечно насвистывавший песенки? В чем причина такой перемены? Пробыв дома неделю, он вдруг объявил: поеду воевать. "Непоседа, — сокрушалась Мириаму, — чем ему дома плохо?"

Вариуки был одержим одной мечтой: стереть из памяти жестокое унижение, забыть насмешливые взгляды. Он сражался в Египте, Палестине, Бирме, на Мадагаскаре. О смысле войны, о том, за что воюют черные люди, он не задумывался. Лишь бы она кончилась поскорее. Может, удастся вернуться домой не с. пустыми руками? Тогда уж он добьется того, ради чего изъездил из конца в конец всю Кению. Англичане сулили черным солдатам денежное вознаграждение и работу, когда нечестивые немцы будут разбиты.

После войны он появился в Лимуру, исхудавший, но еще более утвердившийся в своей решимости. Недели две Мириаму грелась в отсвете былого пламени. Он рассказывал забавные истории о войне, пел сыну солдатские песни. С ней был ласков, как прежде, она вновь забеременела. Он стал подыскивать работу, На обувной фабрике в Лимуру бастовали рабочие, хозяева их уволили. Безработные осаждали ворота фабрики, предлагая свой пот и кровь в обмен на медяки. Забастовщики пытались помешать штрейкбрехерам — предателям общего дела, — но вмешалась полиция. Полицейские оттеснили дубинками пикетчиков и провели штрейкбрехеров но фабрику. Но Вариуки и здесь не повезло — видать, родился он под несчастливой звездой. Снова с толпами безработных бродил по улицам Найроби. Вернувшимся с войны солдатам не дали ни денег, ни работы, а "праведные" англичане и "нечестивые" немцы улыбались и пожимали друг другу руки.

Молодежь собиралась и Пумвани, Кариокоре, Шаури Мойо, горячо обсуждала, почему не берут на работу черных! но он на сходках не бывал. Вспоминал, как до войны батраки пробовали отстаивать свои права. Ни черта они тогда не добились, не добьются и теперь. Кроме стыда, память о юности ничего не вызывала. Не был бы он таким повесой, не пришлось бы сносить унижения от тестя. Молодежь говорила о демонстрациях, петициях, оружии, о том, чтоб силой прогнать белых из страны. Но его это не волновало. У него другая цель — добиться успеха. Настанет его Черед смотреть на Дугласа Джонса свысока. Таны самолюбия не заживали, лишали сна. Ему нет дела до того, что в стране хозяйничают белые и индийцы, что у них в руках и земля, и торговля, и промышленность. Призрак Дугласа Джонса в сером шерстяном костюме с жилетом, в шляпе и с зонтом-тростью неотступно преследовал его. Вариуки часто менял работу, испробовал все, был даже мелочным торговцем в Бахате. Брал партию носовых платков и карандашей у индийских купцов и сбывал их в розницу по цене, дававшей ему крошечный доход. Но разве это его призвание?!

Он все искал способа, как бы преуспеть, когда началась партизанская война мау-мау. Рабочих и безработных хватали прямо на улицах и увозили в концлагеря. Ему чудом удалось улизнуть, и он подался домой, в Лимуру. Его разбирала злость, но злился он не на белых и не на индийцев, — их он считал столь же незыблемыми, как горы и долины, — а на своих соотечественников. Как они смеют возмущать спокойствие?и мир, когда ему наконец удалось сколотить несколько пенсов, — а в войну какая уж торговля! Он верил в заведомую ложь, распускаемую англичанами, о скором благоденствии и радужных перспективах, открывающихся перед черными гражданами.

Примерно год он ухитрялся стоять в стороне от бушевавших в стране событий, отдаваясь одной снедающей его страсти. Но в конце концов его захватил водоворот, и он поплыл в распростертые руки колониальных властей, стал сотрудничать с англичанами. Лучше, чем сидеть в лагере или сражаться в лесу. Этот шаг не замедлил принести плоды. У соседей колонизаторы отняли землю, а его надел не тронули, даже добавили землицы за счет стариков и женщин, чьи сыновья и мужья гнили в заключении или боролись в лесу. Вариуки не был жестоким, он искренне желал, чтобы скорее кончился этот кошмар и можно было снова торговать, — даже теперь, в разгар сумятицы, его не покидал призрак Д. Джонса. Рана не заживала, мучила, как зубная боль, и требовала мести.

Джомо Кениата вернулся из ссылки. Вариуки всполошился, настроение у него испортилось. Что будет с ним и ему подобными, если партизаны победят? Выходит, зря он верил, что белые незыблемы, как горы…

Но приближение независимости обернулось для Вариуки неожиданным благом: покидая страну, колонизаторы дали ему ссуду. Он купил пилу с бензиновым мотором и открыл дровяной склад.

Страна получила независимость, сыновья земли вернулись из леса и концлагерей. Первое время Вариуки опасался возмездия, но люди устали, им было не до него. Справедливая борьба увенчалась победой, радость наполняла сердца, не оставляя места жажде мщения. Дела Вариуки пошли в гору, земляки, вернувшиеся с войны, не могли угнаться за ним.

Богатство — от бога. Господь его пощадил, и в знак благодарности Вариуки зачастил в церковь. Он и Мириаму водил с собой, они стали примерными прихожанами.

Мириаму страстно молила господа, чтобы он вернул ей прежнего Вариуки. Хвала всевышнему, ее сыновья грызут науку в сирианской школе. Вот Только Вариуки ее тревожит. Не слышно больше его песен, Простодушного смеха. В глазах появился холодный блеск, они внушают ей страх.

Теперь он пел лишь в церковном хоре. Не те песни, что когда-то полонили ее душу, а скорбные гимны, памятные ей по отцовскому дому. "Сладостно имя господа на устах раба его!.." Вскоре он уже был солистом, играл на барабане — священники рассчитывали с помощью барабана залучить в церковь побольше африканцев. Вариуки посещал баптистскую школу, и в один прекрасный день навсегда расстался со своим языческим именем — нарекся Доджем В. Ливингстоном. Теперь он восседал в церкви на передней скамье и помышлял уже о месте церковного старосты.

Радость, как и горе, не приходит одна. Тесть и теща по-прежнему жили в Моло, но их достаток пошел на убыль. Они до сих пор не признали зятя, но, прослышав о его успехах, стали окольными путями разведывать, не согласится ли дочь их навестить. Мириаму и слышать об этом не желала, чем не на шутку рассердила мужа. "Где же твое христианское всепрощение?" — возмущался Додж В. Ливингстон, и ей пришлось уступить. Он ликовал — день мщения все ближе!

Контора его была в Лимуру, но ему приходилось бывать по делам во всех концах страны. В тот год многим предпринимателям-индийцам пришлось покинуть Кению. Хозяева ильморогской лесопильни не приняли кенийского гражданства и лишились лицензии на торговлю. Они предложили Ливингстону стать их компаньоном. Да святится имя господне! За год Вариуки сколотил круглую сумму, достаточную для того, чтобы банк вновь предоставил ему ссуду. Он приобрел одну из самых больших ферм в Лимуру, покинутую белыми хозяевами. Теперь Ливингстон был не только крупным торговцем древесиной, но и землевладельцем. Его избрали церковным старостой.

Мириаму все ждала своего прежнего Вариуки. Она была доброй христианкой и молила бога избавить ее от несбыточных грез. Когда ее муж разбогател, она не возгордилась, ходила, как прежде, босиком. Вставала на заре и шла в поле, работала наравне с батраками, стряпала им еду, поила чаем. Муж был вне себя: роняет его в глазах этого сброда! Ведь она из христианского дома, негоже ей копаться в земле. Кое в чем она ему уступила: в церковь стала ходить в туфлях и белой шляпке. Но трудолюбие было у нее в крови, и от работы она отказываться не собиралась. Ей нравилось прикасаться к земле, она любила задушевные беседы с батраками.

И они любили Мириаму, а ее супруга сторонились. Ливингстон считал их лентяями. Он-то всего добился своим трудом, ему хозяйские жены обед в поле не приносили. Мириаму портит их, он ей так и сказал. Глядя в хмурые лица батраков, он вспоминал то время, когда работал пильщиком и сносил ругань хозяев. Он догадывался о затаенной неприязни батраков, но считал ее естественной — бедняки и бездельники обычно завидуют богатым.

Стоило появиться Мириаму, и лица батраков светлели. Они шутили, смеялись, пели песни, посвящали ее в свои сокровенные мысли. Среди них было много сектантов, веровавших в то, что Христос принял страдания и смерть ради бедняков. Когда муж бывал в отъезде, Мириаму ходила на их моления. Странные сборища: мужчины и женщины пели, играли на гитарах, били в барабаны, погремушки и бубны. Ноги сами шли в пляс под эту шумную музыку. Батраки одержимо размахивали руками, разгоряченные лица светились уверенностью и силой, на них нисходило озарение. Мириаму не понимала смысла их заклинаний, но находила их благозвучными. Совместная работа и единая вера сплачивали батраков. Мириаму тянуло к ним, что-то в ней шевельнулось, будто расправились крылья.

Она шла домой, ждала мужа, все еще надеясь на чудо. Но чуда не происходило. Возвращался не Вариуки, а Додж В. Ливингстон, церковный староста, преуспевающий фермер и торговец древесиной. Она играла роль примерной жены, с притворным интересом внимая его рассуждениям о контрактах, сделках, барышах, видах на урожай. По воскресеньям те же безрадостные гимны в церкви, молитвы из требника, визиты к братьям и сестрам во Христе; неизбежные чаепития и благотворительные базары, на которые щедро жертвовал Ливингстон. "Что за славная чета, — говорили люди с подобострастный восторгом, — он — преуспевающий фермер и торговец, она — послушная жена, чтящая бога и супруга".

Однажды он пришел домой из конторы раньше обычного. Его лицо сияло, разгладились морщины — следы повседневных трудов и забот. Глаза лучились радостью. Сердце Мириаму так и подпрыгнуло: неужто и впрямь вернулся ее воин? Он старался не показать волнения, но ему это не удавалось.

Когда выяснилось, в чем дело, Мириаму приуныла. Оказывается, ее отец, Дуглас Джонс, прислал приглашение, просит пожаловать к нему в Моло. Выхватив из кармана письмо, Ливингстон принялся читать его вслух. Кончив чтение, он опустился на колени и восславил господа.

— Аминь! — нехотя пролепетала Мириаму. "Господи, господи, — молилась она, — как зачерствела я душой, наставь меня на путь истинный!"

Назначенный день приближался. У Ливингстона подрагивали колени. Он не мог скрыть своего торжества. Бог не оставил уличного мальчишку, простого дояра, посмешище, шута в дырявых штанах, кривлявшегося на потеху зевакам.

Ливингстон отправился в магазин Бенброз и уехал оттуда на сверкающем "мерседесе-220". Теперь Джонсу будет не до смеха. В долгожданное утро он облачился в серый костюм из тонкой шерсти, жилет, взял в руку зонтик-трость, а Мириаму заставил надеть платье из магазина на Гавернмент-роуд в Найроби. Даже старуху мать он нарядил в башмаки и шляпу, ни дать ни взять леди. Сыновья были в школьной форме. Они притворялись, что им трудно говорить на родном языке, и болтали по-английски. Рассевшись в "мерседесе", славное семейство отправилось в Моло.

Старик Джонс вышел их встречать. Тесть заметно сдал, голову посеребрила седина, но он был еще довольно крепок. Джонс опустился на колени, Ливингстон последовал его примеру. Вознеся молитву, они заключили друг друга в объятья. "Сын мой, дочь, мои внуки!" Казалось, былое утонуло в слезах, и только Мириаму не могла забыть прошлого.

После первых восторгов Ливингстон снова ощутил покалывание уязвленного самолюбия. Нет, он не сердился на Джонса, старик был совершенно прав, он и сам бы не отдал дочь за такого бездельника. Чем же

вытравить из памяти унижение? И вновь перст божий — внезапно ему открылся способ. Как это он раньше не додумался? Ливингстон затрясся от волнения. Уединившись с тестем, он посвятил его в свой план: венчаться на кресте! Дуглас Джонс немедленно дал согласие: "Сын мой стал истинным христианином!" Но Мириаму не видела в этой затее смысла. В её-то годы венчаться! Сыновья взрослые, чего срамиться? Все набросились на нее: без венчанья и жизнь не жизнь! Ее сопротивление было сломлено. Чудны дела твои, господи!

Дни, предшествовавшие свадебной церемонии, были счастливейшим временем в жизни Ливингстона. Он смаковал каждую секунду. Суета и хлопоты приготовлений доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Мог ли он мечтать об этом: венчание на кресте! На кресте, где обрел он господа. Он снова был молод, от него веяло здоровьем, довольством и благополучием. В этот миг, когда их обвенчают, исчезнет мучительное воспоминание. Были разосланы отпечатанные в типографии приглашения, для гостей наняли автомобили и автобусы. Ливингстон повез Мириаму в Найроби. Они ходили из магазина в магазин по всему городу: Кениата-авеню, Муинди Мбингу-стрит, Базар-стрит, Гавернмент-роуд, Кимати-стрит и снова Кениата авеню. Он купил ей белоснежное атласное платье с длинными рукавами, фату, белые перчатки, туфли, чулки и, конечно, искусственнее розы. Додж В. Ливингстон во всем следовал неувядающей книжице преподобного Шомберга "Английские манеры для африканцев", чтобы, упаси бог, не погрешить против приличий.

Мириаму никому приглашений не посылала и молила бога, чтобы дал ей сил пережить предстоявшее испытание. Пусть этот день поскорее пройдет и канет в Лету, как дурной сон. За неделю до венчания ее отвезли в Моло, в отчий дом, откуда она когда-то бежала с Вариуки. К чему эта комедия? Ведь у нее уже взрослые дети. Но Мириаму не противилась воле мужа. Может, она и не права, другим виднее. Не станет она помехой для счастья ближних. Ведь и церковь одобряла намерение Ливингстона — достойный пример подавал он своей пастве. Женщины, всхлипывая, поздравляли ее, вот бы им такого муженька!

День выдался яркий, безоблачный. За окном машины простирались знакомые с детства поля, навевая воспоминания. Мириаму старалась не унывать, но слезы навертывались на глаза: впустую прождала она долгие годы, надеждам не суждено сбыться… Она невольно засмотрелась на сидящего подле нее отца: лицо, изрезанное морщинами, черный фрак, узкий жилет.

Отец вел ее к алтарю, она шла, не разбирая дороги, не узнала даже своих друзей-батраков, стоявших гурьбой у входа в церковь.

Ливингстон же пребывал на верху блаженства, всю свою жизнь он ждал этого часа. И вот он настал. По такому торжественному случаю на нем был черный фрак и цилиндр. Он приветливо улыбался гостям — членам парламента, священникам, бизнесменам. Ливингстон про себя отметил, что в церкви много важных персон. Сошки помельче сидели в задних рядах. Увидав у входа батраков в кроваво-алых одеждах, жених на миг нахмурился, но ничто не могло омрачить его счастья.

И вот Мириаму у распятия. Голова ее покрыта белой фатой, тревожно замирает сердце. Со стороны посмотреть — старуха. Стыд и срам! "Было десять невест для жениха, — вспомнила она из Библии, — пять умных и пять глупых!.." Боже, боже, когда кончится эта пытка?!

— Додж Ливингстон-младший, — раздался голос священника, — согласны ли вы взять в жены эту женщину на радость и на горе, пока смерть не разлучит вас?

— Согласен, — громко отчеканил Ливингстон.

Теперь ее черед… Господи, испить чашу сию… конец…

— Мириаму, согласна ли ты взять в мужья этого мужчину?..

Она хотела ответить, но комок застрял в горле. Пять дев… один жених…

Церковь замерла в оторопелом ожидании.

Внезапно с улицы донесся какой-то шум. Все обернулись к двери. Сектанты, не замечая всеобщего замешательства, входили в настоящий раж. Гремели барабаны, бубны, стонали гитары. Церковные служки зашикали на них — церемония еще не закончилась, но сектанты не унимались. Пронзительные голоса взлетали до небес, голые ступни молотили по земле.

Мириаму подняла глаза. Ведь она не позвала своих друзей, как же они очутились здесь? Впрочем, какое это имеет значение!.. На кресте, на кресте, где обрела я господа… Перед ее мысленным взором предстал Вариуки, каким он был в Моло — весельчак, проделывающий рискованные трюки на велосипеде перед толпой восторженных зрителей… На кресте, на кресте, где обрела я господа… Он особенно старался ради нее… Она не сомневалась в этом… начались танцы, и ее уверенность окрепла. Ради нее! Господи, я любила и была любима!.. Сладкие муки в лесу Ильморог… Никогда не забыть этого…

Мириаму ощутила мощный прилив сил, гордо подняла голову.

— Согласна ли ты, Мириаму? — почти кричал священник.

Толпа застыла в ожидании ее ответа. Она взглянула на Ливингстона, перевела взгляд на своего отца и удивилась тому, как они похожи.

— Нет! — ответила она внятным шепотом.

Словно молния ударила в церковь. Уж не ослышались ли? Священнику едва не стало дурно.

— Согласна ли ты, Мириаму?..

Зловещую тишину нарушило пение сектантов. Мириаму откинула вуаль и обвела взором всех, кто был в церкви.

— Нет, не могу… Не могу быть женой Ливингстона… потому… потому что… Я уже замужем. Я жена… Вариуки… а он мертв.

Ливингстон застыл как изваяние. Ее отец утирал глаза, тихо всхлипывала мать. Все решили, что она помешалась. Всему виной сектанты, прислужники дьявола. Ни один порядочный священник не пустил бы их и на порог храма божьего…

Мужчины и женщины в алых одеждах продолжали петь и танцевать под грохот барабанов и бубнов, и голоса их взмывали к небу.

Миг торжества

Дома ее звали Ванджиру, но самой девушке больше нравилось имя, полученное при крещении, — Беатрис. Такое редкое и звучное! Полнотелая темнокожая Беатрис не была уродиной, но и красавицей не считалась. Все вроде как надо, а вот изюминки нет. День-деньской разносила она по столам пенистое пиво, и мужчины припадали к кружке, чтобы утопить одолевавшие их заботы, а на ту, что подавала, не обращали никакого внимания. Лишь когда хозяин или нетерпеливый клиент окликнет: "Беатрис!" — иной на миг оторвется от выпивки, чтобы взглянуть на обладательницу такого необычного имени, но, не узрев ничего достойного внимания, переведет взгляд на других подавальщиц, начнет заигрывать с ними, отпуская грубые шутки и громко смеясь.

Подобно раненой птице, она металась с места на место, кочевала по всему Лимуру, появлялась то в "Аляске", то в "Парадайзе", то в "Модерне". Рано или поздно на ней срывал зло хозяин, набрасывался с упреками, что она-де только отпугивает посетителей, и ее увольняли без предупреждения и выходного пособия. Она поступала в другое заведение… Ей и самой надоедало на одном месте: наблюдать ежедневно, как в час закрытия пивной мужчины ссорились и дрались из-за других, еще более неказистых девиц… "Что в них есть такого, чего нет во мне?" — в отчаянии спрашивала себя Беатрис. Она мечтала блистать, повелевать поклонниками, которые угощали бы ее пивом, конфузливо, улыбались и восхищенно поругивали — ведь за таким, отношением кроется любовь и желание.

В поисках счастья она перебралась в окрестности Лимуру, где, как грибы., вырастали новые пивные, Работала в Нгарариго, Камиритхо, Рирони и даже в Тиекуну, но все шло, по-прежнему, конечно, изредка и у нее бывали кавалеры, но никто(не относился к ней так, как ей хотелось бы, никто, не полез бы из-за нее в драку. Она была последним прибежищем, ее замечали, когда остальные девушки были разобраны. На следующий же вечер вчерашний ухажёр смотрел на неё так, будто и знать не знает, и пускал пыль в глаза другим девицам, у которых и без того поклонников хватало.

В каждой девушке Беатрис видела соперницу и все больше мрачнела. Особенно невзлюбила она Ньягути. Высокомерная зазнайка, мужчины ей проходу не дают. Беатрис терпеть ее не могла. Но Ньягути будто преследовала ее. Куда бы Беатрис ни поехала, рано или поздно там появлялась и Ньягути.

Из Лимуру Беатрис бежала в Ильморог, в округе Чири, привлеченная славой этой некогда заброшенной деревушки, которую вернула к жизни легендарная Ньянгендо, иссушившая толпы поклонников. Ильморог прослыл городом надежды, приютом для всех неудачников и горемык. Ньягути и сюда последовала за Беатрис.

Но оказалось, что Ильморог вопреки легендам, мало чем отличается от Лимуру. Беатрис перепробовала все уловки. Наряды? На это ее заработков не хватало. Но вот в Ильмороге появился отбеливающий крем "Амби", и Беатрис решила, что в нем спасение. Она видела, как черные девушки вдруг превращались в бледнолицых красавиц, и мужчины приходили от этого в восторг. "Странные создания эти мужчины, — размышляла Беатрис. — На словах осуждают отбеливающие кремы и распрямленные горячими щипцами волосы, а сами гоняются за девушками с бледной кожей и в париках". Почему черные стыдятся своей черноты? Не находя ответа, она истово мазалась "Амби", надеясь стереть постылую черноту. Но и на "Амби" денег не хватало: лицо и руки отбелены, а шея и ноги по-прежнему черны. Чернота проступала за ушами и на веках, вызывая в Беатрис раздражение H недовольство собой.

То было время ее глубочайшего унижения, но впереди ее ждал миг торжества.

Она работала в баре гостиницы "Звездный свет" в Ильмороге. Ньягути — на руках браслеты, в ушах огромные серьги — царствовала за стойкой.

Хозяин, добропорядочный христианин, регулярно ходил в церковь, вносил пожертвования на партийные кампании. Брюшко, седина, вкрадчивый говорок. Респектабельный семьянин, известный всему Ильморогу; Трудолюбив, не уходил из бара до закрытия, точнее, до тех пор, пока не уйдет Ньягути. На других и не глядел. Вился вокруг нее, тайком делал ей подарки, получая взамен одни обещания. Всем девушкам платил восемьдесят шиллингов в месяц, а Ньягути — сто двадцать. Другие жили по двое в комнате, а Ньягути одна. Ньягути спала сколько хотела, а Беатрис и остальные подымались в пять утра, готовили чай постояльцам, подметали полы, мыли посуду. Потом дежурили у стойки до двух часов. В пять вечера им снова полагалось быть на месте, принимать посетителей, улыбаться, разносить пиво до полуночи, пока гости не утолят жажду. Хозяин добивался, чтобы и на ночь все оставались "дома", — думал привлечь побольше постояльцев. Но не тут-то было! Девушки — и Ньягути первая — подкупали сторожа и удирали с ухажерами, постоянными или "на ночку". Оставалась одна Беатрис. Ее редкие кавалеры считали каждый медяк.

Однажды хозяин, в очередной раз отвергнутый Ньягути, накинулся на Беатрис: обругал ее неповоротливость, потом ни с того ни с сего начал хвалить, ворчливо, пренебрежительно. Облапил ее, прижался брюхом, седую голову склонил на плечо. Беатрис испытывала только отвращение. Не станет она подбирать объедки со стола Ньягути! Хозяин унижался, ползал перед ней на коленях, сулил подарки, но она была неумолима. В эту ночь и она нарушила запрет — выпрыгнула в окно, переночевала в соседнем баре и явилась назад только в шесть утра. Хозяин тут же рассчитал ее.

Месяц она оставалась без работы, ютилась у подружек. Не хватало духу уехать из Ильморога, начинать все сначала в другом месте. Перестала втирать "Амби" — денег не было. Глядя на себя в зеркало, видела, что постарела. Кому она будет нужна! Она надеялась найти приличную работу и мужчину, который бы заботился о ней. Ей снился муж, дом, ребенок. Ее мечты-отпугивали ухажеров, липнувших к девицам из бара с совсем иными помыслами. Она плакала по ночам, Вспоминала материнский дом. Родная деревня в Ньери казалась ей прекраснейшим местом на земле, сельская жизнь представлялась спокойной и безмятежной. На вестить бы родителей, но как поедешь с пустыми руками? Видно, так вся жизнь пройдет — в барах, в толпе чужих людей. Не суждено ей больше припасть к земле, слушать шепот ветра в темных оврагах, ходить на танцы при луне, к подножию гор Туму-Туму, касающихся вершинами неба. Одна ее землячка была любовницей нескольких богачей в Лимуру и все-таки отравилась газом. Ее ровесницы не боялись смерти и не дорожили жизнью; матери бросали младенцев в сточную канаву — так было угодно Городу. Беатрис тоже подумывала порой; а не кончить ли все разом? Но так и не решилась…

Ей хотелось жить, хотелось любить.

В Ильмороге открылся новый бар "Вершины деревьев". "Почему его так назвали, — гадала Беатрис, — может, потому, что дом двухэтажный?" Внизу — закусочная, наверху — пивной зал. Остальное помещение занято комнатами, сдающимися на час и на ночь.

Владелец заведения — отставной чиновник, забавлявшийся теперь игрой в политику. Он был баснословно богат, почти в каждом городе имел свои фабрики и предприятия. В бар съезжались шишки со всей страны, "большие люди" в "мерседес-бенцах", "ягуарах" и "бентли". Шоферы в ливреях дремали на кожаных сиденьях в ожидании хозяев. Сошки помельче приезжали к шишкам на поклон. Здесь велись речи о политике, о карьере. Сплетни носились в воздухе. Не слыхали? Такого-то повысили; такого-то уволили — присвоение общественных средств. Вот болван!

Спорили, ссорились, порой дело доходило до кулаков, особенно во время предвыборных кампаний. Но дружно сходились на том, что все неприятности в Кении от народа луо; что интеллигенция и студенты живут в башне из слоновой кости, погрязли в высокомерии, купаются в роскоши; что провинция Киамбу досталась львиная доля ассигнований на развитие; что выходцы из Ньери и Муранги заграбастали все фабрики в Найроби и даже подбираются к округу Чири; что рабочие и батраки ленивы и завидуют им, потом и кровью нажившим состояние, Каждый набивал себе цену, кичился богатством и властью. Иногда в пьяном угаре шишки сорили деньгами, заказывали пиво на всех, кто был в зале. Ильморогские бедняки тянулись сюда в надежде получить кость с барской стола.

Беатрис мела полы и стелила постели. Первое время она радовалась близости сильных мира сего — ведь она убирала за людьми, которых раньше видела только на портретах. Она наблюдала, как бедняки старались подражать толстосумам — смех, да и только! Но вскоре пришла беда. В новое заведение переметнулись девушки из других баров, те, кого она знала по Лимуру и Ильморогу. Они разобрали всех выгодных кавалеров, Ньягути, получившая место за стойкой, притягивала взоры богатых и бедных. Она не менялась, всё такая же: огромные глаза, браслеты на руках, серьги, все тот же безразличный и скучающий вид. Беатрис никто не замечал. Другие девушки открыто смеялись над ней.

Беатрис. искала утешения в мечтах. Она подолгу простаивала у окон и вскоре научилась узнавать гостей по номерам машин и ливреям шоферов Она мечтала о любовнике, который приедет за ней в двухместном "мерседесе"… Они идут рука об руку по улицам Найроби или Момбасы, гулко стучат поасфальту ее высокие каблучки; останавливаются у витрин. "Дорогой, купи мне…" "Что еще?" — спрашивает он с притворным недовольством. "Эти чулки, дорогой!" Несколько пар новых чулок без дыр и спустившихся петель— так представлялась беззаботная жизнь. Она видела, себя не жалкой уборщицей, она была Беатрис, внучка Вангу Макери, заставлявшей мужчин трепетать при виде ее обнаженного тела в лунном свете, наследница славы Ньягендо, владычицы Ильморога. Наконец она приметила его….Он не был похож на мужчин ее грез. Прикатил в субботу к вечеру на пятитонке. Аккуратно припарковал машину рядом с "ягуарами" и "даймлерами", будто это не грузовик, а сверкающий лимузин — так он им гордился. На нем был мешковатый серый костюм, а сверху толстая, солдатская шинель. Он снял шинель, бережно свернул ее и положил в кабину на сиденье. Запер дверцы, стряхнул в с ебя пыль. Прежде чем войти в бар, посмотрел еще раз на свой грузовик. Усевшись в углу, кромким грубым голосом заказал кенийского пива. Пил не спеша, поглядывая по сторонам, ища знакомых. Узнав одного из шишек, послал ему стакан виски. Тот сухо кивнул и снисходительно улыбнулся, принимая подношение. Но когда незнакомец попробовал вступить в разговор, его осадили. Он замолк, но ненадолго. Попытался вставить словечко — снова хмурые взгляды. Он громко смеялся их шуткам, но те умолкали, и он смеялся один. В конце вечера он поднялся, вынул пачку хрустящих банкнот, пересчитал и вручил на хранение Ньягути. Люди зашептались, перемигиваясь за его спиной, но и этот эффектный жест не принес ему немедленного признания. Беатрис проводила его в комнату № 7. Он мельком оглядел девушку и тут же утратил к ней всякий интерес.

Потом он приезжал каждую субботу к пяти часам, когда все шишки уже были в сборе. Повторялся тот же ритуал, всякий раз кончавшийся его поражением. Он сидел в одном и том же углу и всегда брал комнат ту № 7. Беатрис, не отдавая себе в этом отчета, стала ждать его приездов, держала для него комнату наготове. После очередного унижения он задерживал Беатрис и говорил с ней. Вернее, говорил сам с собой в ее присутствии. Жизнь не баловала его. Он никогда не ходил в школу, хотя и мечтал получить образование. Но не удалось. Его отец арендовал землю на ферме европейских поселенцев в Рифт-Вэлли. В колониальные времена это означало, что и сам арендатор и дети его обречены трудиться в поте лица на белого хозяина.

Юношей он ушел к борцам за свободу и, подобно многим, попал в концлагерь. Вернулся из заключения в чем мать родила. После провозглашения независимости он не получил высокого поста, потому что был неграмотен. Он обжигал древесный уголь, был мясником, затем стал поставлять картофель и овощи из Рифт-Вэлли и Чири в Найроби. Мало-помалу ему удалось собрать немного деньжат. Он гордился своими успехами. Но было обидно, что выскочки не признавали его. Твердил, что дети его преуспеют больше — он обязательно даст им образование. Потом аккуратно пересчитывал деньги, прятал их под подушку и отпускал Беатрис. Изредка он угощал ее пивом, но давал вонять, что относится к женщинам подозрительно: все они охотницы до чужих денег. Он был еще не женат.

Однажды он переспал с ней. Утром он сунул руку под подушку и протянул ей ассигнацию в двадцать шиллингов. Она приняла деньги со странным чувством вины. Так и повелось. Она брала деньги — они были всегда кстати. Он покупал ее тело, будто мешок картофеля или корзину овощей. Но она видела в этом человеке товарища по несчастью, ждала его приезда, ей тоже нужен был собеседник — хотелось излить душу кому-то, кто сумеет понять…

Однажды субботним вечером, внезапно прервав его рассказ, она заговорила о себе. Это вышло само собой. Может, потому, что за окном шел дождь, мягко стучал по железной кровле, навевая теплое и сонное безразличие. Ему ничего не оставалось, как выслушать ее. Она была родом из-под Каратины в провинции Ньери. Двух ее братьев застрелили английские солдаты, третий умер в концлагере. Родители были бедны, но отец работал не покладая рук на опаленном солнцем клочке земли и умудрялся платить за ее учебу в начальной школе.

Она кончила шесть классов. Можно было бы поступить в среднюю школу, но стипендии ей не предложили, а родители больше не могли за нее платить. Она вернулась домой, помогала старикам в поле и по дому. Но за шесть лет в школе она привыкла к другой жизни. Ее тянуло в город. Она часто ездила в Каратину и Ньери в поисках работы. Все без толку. Однажды в Ньери она встретила молодого человека в темном костюме и дымчатых очках. Разговорились. Он — из Найроби. В большом городе легко найти работу, он ей поможет. У него был автомобиль — кремовый "пежо". Домчались быстро. Той ночью в "Террас-бар" он соблазнил ее. Она заснула глубоким сном, а когда проснулась — молодого человека и след простыл. Никогда больше о нем и не слышала. Так началась ее работа в барах. Вот уже полтора года она не видела своих родителей. Беатрис громко всхлипнула от жалости к себе. В сердце ожил гнев на обидчика. Она так и не свыклась со своим положением, все надеялась на лучшую долю, но тщетно. Беатрис тяжело вздохнула, утирая мокрые от слез щеки. И вдруг она замерла, даже дух перехватило. Ее собеседник, натянув на голову одеяло, негромко похрапывал.

Она ощутила странную пустоту в груди. Почему, почему так не везет?! Мужчины бывали с ней жестоки, они смеялись над ее сомнениями, принимая их за притворство. Она все сносила. Но не это, господи, только не это! Разве он не товарищ по несчастью? Каждую субботу он исповедовался ей. Получал, что хотел, расплачиваясь пивом "Таскер" и мятыми ассигнациями.

Весь гнев, скопившийся за полтора года, вся горечь унижений выплеснулись на этого мужчину.

Ее движения были точны, будто она давно поднаторела в таких делах.

Она прикоснулась к его векам, приподняла голову — он крепко спал, не проснулся. Глаза ее сухо и холодно блестели. Запустила руку под подушку, вытащила деньги, отсчитала пять хрустящих розовых бумажек и спрятала их за вырез платья.

На улице все еще шел дождь. Беатрис брела по сырой глине и лужам. Ей не хотелось идти к себе, в крошечную комнату, обитую картоном, слушать спесивую болтовню соседки… На рассвете она села в автобус, идущий в Найроби. Первым делом направилась на Базар-стрит. Зашла в магазин и купила несколько пар чулок. Тут же натянула одну пару. Потом ей приглянулось платье. Заплатив, надела и его. В магазине "Батя" она выбрала туфли на шпильках и скинула свои, рваные. В лавке ювелира купила серьги. Внезапно захотелось есть, будто отродясь во рту крошки не держала. У входа в "Моти-Махал" она заколебалась. Прошла дальше и вошла во "Франсэ". Глаза ее блестели, мужчины провожали ее взглядом, это приятно волновало. Молодой человек с соседнего столика подсел к ней. Она взглянула на него весело, озорно. Он заказал вина, затеял было разговор, но она не отвечала. Внезапно, не доев и не притронувшись к вину, она поднялась и вышла.

В автобусе, идущем в Ильморог, мужчины уступали ей место. Она принимала это как должное. В баре она прошла прямо к стойке. Девушки разинули рты от изумления. Даже Ньягути изменило ее обычное равнодушие. Беатрис угостила всех пивом. К ней подошел хозяин, попытался заговорить. Почему она не вышла на работу? Где была? Согласится ли работать в баре, помогать Ньягути у стойки? Ей передали записку. Один из важных гостей приглашал ее за свой столик. Посыпались записки и от других; свободна ли она в этот вечер? Ей предлагали прокатиться в Найроби. Она чувствовала себя сильной, уверенной.

Достав шиллинг, она опустила его в проигрыватель. Робинсон Мванги исполнял песню "Кванью Ндигакона". Мужчины один за другим приглашали ее танцевать. Она делала вид, будто не обращает на них внимания, но ей льстило, что они так и вьются вокруг нее..

Около шести в бар ввалился владелец пятитонки в своей шинели, за ним шел полицейский. Зеленщик оглядел зал с порога. Она как ни в чем не бывало пританцовывала у стойки, покачивая бедрами. Сначала он не узнал ее, потом издал торжествующий вопль:

— Вот она! Воровка, воровка!

Все застыли. Полисмен шагнул к Беатрис и защелкнул на ее запястьях наручники. В дверях она задержалась на миг, обернулась и плюнула.

Тишина сменилась громким смехом, все говорили разом. "Ее надо взгреть, она заслужила хорошую взбучку!" — надрывался один. "Эти девки из бара…" — шипел второй. "Как растет преступность!" — возмущался третий. "Ввести смертную казнь за любое посягательство на частную собственность!.."

Владелец грузовика стал героем дня, оказался в центре внимания. Его угощали пивом, забрасывали вопросами, требовали рассказать все по порядку. Впервые его допустили в этот круг, и он повествовал не торопясь, смакуя каждое слово. Слушатели были полны сочувствия к потерпевшему — ведь каждый мог оказаться на его месте, да, слава богу, пронесло!..

Свидание в темноте

Мать рассказывала ему когда-то сказку.

Давным-давно жила на свете девушка. Были у нее мать и отец. Все вместе ютились в домике, что стоял в стороне от дороги, за холмом. Дом был старый, но крепкий, не боялся ни дождей, ни ветров. Отец и мать очень любили дочь, и она была счастлива; но, бывало, родители ссорились между собой, и тогда она плакала. Никто на свете не знал об их доме, и никто к ним не заходил. Но вот однажды явился незнакомец. Был он высокий, красивый, с молочно-белыми зубами. Мать дала незнакомцу поесть, а он рассказал им о прекрасной стране, что лежит за холмом. Захотела девушка побывать в той стране и тайком убежала с незнакомцем. Но не успели они отойти от дома, как незнакомец превратился в Ириму, безобразного дьявола со вторым ртом на спине, скрытым длинными волосами. Она увидела этот рот случайно, когда волосы расшевелил ветер и на него налетели мухи. Девушка в ужасе бросилась обратно, к дому. Ириму — за ней, но догнать ее не мог. Забежала она за холм, глядь — пусто. Куда деваться бедняжке — родной дом исчез, но и в прекрасную страну не попасть — Ириму на пути стоит.

"Чем же кончилась эта сказка? — вспоминал Джон, — Вот бы снова стать маленьким, очутиться в нашем старом доме и спросить у мамы, чем она кончилась…"

Но он уже не мог стать маленьким. И никогда не сможет стать. И мужчиной он тоже еще не был…

Он стоял на пороге хижины и смотрел на своего старого, хилого телом, но сильного духом отца, который шел по деревенской улице к дому с пропыленной коленкоровой сумкой, покачивающейся у него на боку. Отец повсюду носил с собой эту сумку. Джон знал ее содержимое: Библия, сборник церковных гимнов и еще, наверно, тетрадь с ручкой. Его отец был проповедником. Должно быть, потому он и запретил матери рассказывать ему, Джону, сказки… Это произошло много лет назад. Мать стала говорить сыну: "Нет, не проси никаких сказок, а то отец услышит". Она очень боялась отца.

Джон зашел в хижину и предупредил мать, что идет отец. Отец вошел. Джон молча постоял около него и направился к выходу. На пороге он замешкался, лотом вышел на улицу.

— Джон, эй, Джон!

— Да, папа?

— Вернись.

Он остановился в нерешительности. Сердце забилось сильнее, а внутренний голос спрашивал: "Неужели знает?"

— Сядь. Ты куда?

— Погулять, папа, — ответил Джон уклончиво.

— В деревню?

— Да так… никуда особенно;

Джон чувствовал взгляд отца, который, казалось, пронизывал его насквозь. Он тяжело вздохнул. Ему не нравился этот взгляд. Отец всегда смотрел на него так, будто он неисправимый грешник, за которым нужно постоянно приглядывать. "Да я и есть грешник!" — подсказало сердце. Он виновато отвел взгляд от отца и умоляюще посмотрел на мать, но та спокойно чистила картошку и, казалось, ничего не замечала вокруг.

— Почему ты не смотришь мне в глаза? Что-нибудь натворил?

У Джона все внутри сжалось от страха, но лицо оставалось спокойным. Он слышал тяжелые, глухие удары своего сердца. Он не сомневался, что отец все знает, и только думал: "Зачем он мучает меня? Почему не скажет сразу, что знает?" Другой голос прошептал: "Нет, он не знает, иначе уже обрушился бы на меня". Это его немного утешило. Джон набрался храбрости и поднял глаза на погруженного в свои мысли отца. '

— Когда едешь?

"Зачем спрашивать? — подумал Джон. — Я ведь уже много раз говорил". И вслух произнес:

— На той неделе, во вторник.

— Хорошо! Завтра пойдем покупать все, что нужно в дорогу… Слышишь?

— Да, отец.

— Так что будь готов.

— Да, отец.

— Можешь идти.

— Спасибо, отец. — Он направился к двери.

— Джон!

— Да? — сердце почти замерло в груди. Следующая секунда показалась ему вечностью.

— Ты, кажется, спешишь… Мне не хочется, чтоб люди говорили, будто мой сын слоняется без дела. Я слыхал, твои дружки собираются отметить твой отъезд! Я не хочу никаких пересудов в деревне, понял?!

От сердца отлегло. Джон вышел. Как отец боится всего… Чем кончалась сказка? Смешно, конец почему-то забыл… Это было так давно, в. детстве. Дома той девушки не оказалось на месте. Куда она пошла? Как поступила?

— Что ты все время мучаешь мальчика? — заговорила Сузана, которая, оказывается, внимательно слушала разговор отца с сыном. Она посмотрела на старого упрямца, спутника своей долгой жизни. Она вышла за него замуж очень давно. Сейчас уже не могла бы даже сказать, сколько лет прошло с тех пор. Они были счастливы, но потом муж принял христианство, и на все в доме легла печать религии. Он даже запретил ей рассказывать ребенку сказки. "Поведай ему лучше о Христе. Христос принял муки за тебя. За нашего ребенка. Наш сын должен знать о Всевышнем". Она тоже была обращена в христианскую веру. Она видела, каким моральным пыткам подвергал он мальчика (так она всегда говорила о Джоне), и мальчик вырос в смертельном страхе перед отцом. До сих пор она не могла понять: была ли это любовь к сыну или он вымещал на нем то, что они оба согрешили до женитьбы и Джон был плодом греха? Но Джон-то в этом не виноват. И если кто имеет право на недовольство, так это только он, их мальчик. Она часто думала, не подозревает ли мальчик… хотя нет. Он был очень маленьким, когда они уехали из Форт-Хола. Она продолжала смотреть на мужа. Он по-прежнему молчал, только пальцы левой руки раздраженно барабанили по щеке.

— Как будто он не твой сын. Или ты…

— О, сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. Поистине, женщинам трудно что-нибудь понять. Женщина остается женщиной, если даже ее удается спасти от козней дьявола. Нужно защитить сына, ее и его сына. Сын должен расти под сенью Всевышнего. Нахмурив брови, он взглянул на жену. Это она заставила его согрешить. Но то было так давно, теперь его душа спасена. А Джон не должен пойти по пути греха.

— Прикажи нам уехать. И мы уедем. Ты же знаешь, я всегда готова это сделать. Вернуться в Форт-Хол. Тогда…

— О, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой. Сестрой во Христе, Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в душе все время молился: "Господи, будь с нашей сестрой… Сузаной". Вслух он продолжал — Ты ведь знаешь, я хочу" чтобы наш сын вырос в вере".

— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!

— Почему?! У него нет причин меня бояться. Я зла ему не желаю.

— Желаешь! Ты… ты… всегда был жесток с ним… — Она резко поднялась с места. Кожура с подола скатилась в груду очисток на полу. — Стенли!

— Сестра!

Его напугала твердость в ее голосе. Она прежде не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее сейчас, сию же минуту. Ока не ведает, что говорит. Стенли отвел глаза. Удивительно: он, кажется, боится жены. Скажи это кому-нибудь в деревне, не поверят. Он взял в руки Библию — в воскресенье он должен читать проповедь братьям и сестрам to Христе.

Сузана, довольно высокая, худая женщина, со следами былой красоты, села и снова взялась за картошку. Она думала о сыне и не могли понять, чем он обеспокоен. Может, его страшит предстоящая дорога?. А Джон тем временем бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Ом остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня. Крыша к крыше теснились островерхие хижины-мазанки из травы и глины, устремившие свои опорные колья к небесам. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже вернулись с полей.

На западе солнце спешило к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на груду хижин. Maкено — одно на тех новых, быстро выросших сел, что возникли по всей стране во время мау-мау. Оно выглядело так уродливо! В сердце поднялась боль, и он готов был закричать: "Я вас ненавижу, ненавижу! Вы поймали меня в капкан! Прочь от вас! Если бы не вы, этого бы никогда не случилось!" Но он не проронил ни слова.

В его сторону шла женщина-вблизи пролегала тропинка в деревню. Женщина, как древко лука, согнулась под тяжестью большой вязанки куни{2}. Она приветствовала его:

— Как твои дела, Н'Джони?

— Все в порядке, мать, — ответил он спокойно, голос не выдавал обуревавших его чувств.

Джон был вежлив. Это знали все. Он совсем не походил на других детей племени — образованных и высокомерных, которые вернулись из-за океана с белыми и черными женами, говорящими по-английски. Они и вели себя как европейцы! А Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Его все любили и знали, что он хотя и сын священника, но никогда не изменит своему племени.

— Когда ты едешь в… в…

— В Макерере?

— Желаю тебе удачи.

— Спасибо, мать.

Она попыталась снова произнести это чудное название — Макерере, но только рассмеялась опять над собой. Отдохнув, она двинулась дальше. Ноша была тяжелой.

— Счастливо, сын.

— Иди с миром, мать.

И женщина пошла, тяжело и часто дыша, как загнанный осел, умиляясь в душе доброте молодого человека.

Джон долго смотрел ей вслед. Как находит она счастье в своей беспросветной жизни?! Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в племя? Она и ей подобные, которых не коснулась цивилизация белых, ведут себя так, будто у них есть причины радоваться жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость. Гордость за то, что люди его уважают и хорошо о нем думают, хотя… Отец скоро узнает. Все узнают. Он не мог бы сказать, чего боялся больше: гнева отца, когда тот узнает, или потери того небольшого доверия, которое питали к нему простые люди деревни.

Джон пошел вниз, к местной лавке-чайной. Все, кого он встречал по пути, желали ему успехов в колледже. Да, люди уже слышали, что сын священника закончил все учебные заведения белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом было напечатано в "Баразе", еженедельной газете на суахили.

Он не стал задерживаться у лавки. Солнце уже зашло, и наступала темнота. Ужин стоял на столе. Суровый отец читал свою Библию. Он даже не взглянул на Джона, когда тот вошел. Странное молчание поселилось в доме.

— Ты что-то невесел, Н'Джони? — Мать первая нарушила тишину.

Джон рассмеялся. Это был негромкий, нервный смех.

— Что ты, мама! — поспешно ответил он, боязливо взглянув на отца. Он втайне надеялся, что она, Вамуху, еще не проболталась.

— Я рада, если это не так.

Мать не знала. Он съел свой ужин и пошел к мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону не разрешали приводить к себе в гости девушек. Он не хотел вызвать недовольство отцы. Даже постоять с девушкой считалось неприличным. Отец мог просто выпороть его. Ему надо бы раньше воспротивиться воле отца, как это сделали другие образованные парни. Он взял в руки лампу, зажег. Желтый огонек угрожающе замигал и потух. У него дрожали руки. Он снова зажег лампу и поспешно схватил плащ и кофию{3}, валившиеся на незастеленной постели. Лампу он оставил гореть, чтобы отец ничего не заподозрил.

От злости прикусил нижнюю губу. До чего же он трус, его сверстники куда смелее.

Бесшумной тенью пересек он двор и вышел на деревенскую улицу. Там повсюду болтали, смеялись парни и девушки. Им было хорошо друг с другом. "Они свободнее, чем я", — подумал он. Он завидовал радости жизни, бившей в них ключом. Они были выше той суровой морали, которая стала судьей для образованных. "Как хотел бы я поменяться с ними местами!" — с тоской думал он. Но вот и ее хижина. Эта хижина стояла в самом центре деревни. Как хорошо он знал ее — на горе себе. Что делать? Подождать снаружи? А если она не выйдет?

— Ходи?{4}

— Входи. Мы дома.

Джон стянул с головы кофию. Да, они все были тут — все, кроме той, которую он искал. Огонь в очаге замирал. Только маленькое пламя фонаря слабо освещало хижину. Пламя отбрасывало гигантскую тень на стену и, казалось, дразнило его, Джона. Он молил бога, чтобы родители Вамуху его не узнали. Он весь сжался и попытался изменить голос, произнося приветствие. Но они узнали его и засуетились. Такой редкий случай, к ним пришел образованный парень, который знал все о белых и, мало того, едет в другую страну учиться дальше… Всякое может быть. А вдруг ему нравится их Вамуху? Ведь не одним учением сыт человек. Хотя Вамуху необразованная, но недурна собой, улыбкой своей может ранить сердце любого парня.

— Бери стул. Садись.

— Ничего, — ответил он и с горечью отметил про себя, что не добавил привычного слова "мать".

— Где Вамуху?

Женщина бросила торжествующий взгляд на мужа. Он понимающе кивнул в ответ. Джон с досады прикусил губу, ему захотелось удрать.

— Она вышла за чайным листом. Пожалуйста, садись. Она сейчас придет, угостит тебя чаем.

— Да нет, я, пожалуй… — пробормотал он невнятно и вышел. И чуть не столкнулся с Вамуху.

А в хижине начался оживленный разговор.

— Ну, что я тебе говорила! Женский глаз не под" ведет.

— Ты не знаешь эту нынешнюю молодежь.

— Но ты же видишь, Джон совсем не такой. Все хорошо к нему относятся, и он сын священника.

— То-то! Сын священника. Ты забываешь, что твоя дочь подверглась обрезанию.

Старик вспомнил свою молодость. Себе он нашел тогда хорошую, добродетельную девушку, посвященную во все тайны племени. Она не знала других мужчин. Он женился на ней, и они были счастливы. Так же поступили и другие мужчины племени рика. Все их жены до замужества были девственницами. В племени считалось табу дотрагиваться до девушки, даже если ты случайно спишь с ней. в одной, постели, как нередко бывало. Потом пришли белые и принесли свою чужеземную религию и свой уклад жизни, которому стали подражать люди племени. Прежняя жизнь кончилась, а новая вера не сплотила племени. Да и как она могла сплотить? Мужчины, которые следовали этой новой вере, не разрешали дочерям делать обрезание. И не разрешали сыновьям жениться на девушках, которые совершили этот обряд. И что же в результате? Молодые парни стали ездить в страну белых людей и — подумать только! — привозить оттуда белых женщин. Или черных женщин, которые говорят по-английски. Какая гадость!

Оставшиеся парни тоже не терялись. Они сделали незамужних девушек своими женами, а потом оставила их с детьми.

— Ну и что?! — возразила жена. — Разве наша Вамуху не лучше всех девушек в деревне? Да и Джон не такой, как другие.

— Не такой! Не такой! Все они одинаковы. А хуже всех те, что вымазаны белой глиной обычаев белого человека. У них нет ничего за душой. Совсем ничего. — Старик взял полено и начал раздраженно ворошить чуть тлеющие в очаге поленья. Странное оцепенение овладело им. Он дрожал. И он боялся. Боялся за племя, потому что видел, как чужие обычаи проникли не только в жизнь образованных людей, но и в жизнь всего племени. Племя пошло вдруг за коварным Ириму, как девушка в известной сказке… Старик дрожал, мысленно оплакивая свой народ, стоящий на краю гибели, — у него нет ни будущего, ни прошлого. Он перестал помешивать огонь и уставился в пол. — Зачем же приходил Джон? Как ты думаешь? — Он посмотрел На жену. — Ты не заметила чего-нибудь странного в поведении нашей дочери?

Жена не ответила. Она была занята своими мыслями, полна надежд.

Джон и Вамуху молча шли рядом. Запутанные улочки и повороты хорошо были знакомы обоим. Вамуху шла быстрыми легкими шагами, она была счастлива, и Джон знал это. Он же еле волочил ноги. Он избегал людей, хотя уже совсем стемнело и редко кто показывался на улице. Казалось, чего бы стыдиться? Вамуху красивая, может быть, самая красивая девушка во всей округе. А он боялся даже того, что его увидят с ней. Он сам не сознавал, что очень переменился к Вамуху. Раньше вроде любил ее, но теперь в этом не уверен. А ведь любой из его приятелей гордился бы такой девушкой.

Миновав последнюю хижину села, Джон остановился. Вамуху тоже. Оба все это время не произнесли ни слова. Может, потому, что молчание было красноречивее слов. Они хорошо понимали друг друга и так.

— Они знают?

Молчание. Вамуху, наверно, обдумывала его вопрос.

— Не тяни! Пожалуйста, отвечай! — умолял Джон. Он почувствовал усталость, страшную усталость старика, подошедшего внезапно к концу своего пути.

— Они не знают. Ты просил дать тебе еще неделю. Сегодня последний день.

— Да. Потому я и пришел! — хрипло проговорил Джон.

Вамуху молчала. Джон посмотрел на нее, но не мог различить ее лица. Их разделяла темнота. В его воображении вставал образ отца — властного и высокомерного в своей истовой религиозности. Он подумал: "Я — сын священника, меня все уважают, я должен ехать в колледж. Неужели все рушится?!" Как бы он хотел, чтобы все было как прежде.

— Ты сама виновата! — Он осмелился обвинить ее, хотя знал, что не прав.

— Почему ты все время говоришь мне это? Разве ты не хочешь на мне жениться?

Джон вздохнул. Он не знал, что делать.

…Давным-давно жила на свете девушка… Куда деваться бедняжке — родной дом исчез, но и в прекрасную страну не попасть — Ириму на пути стоит.

— Когда ты им скажешь?

— Сегодня.

Его охватило отчаяние. На той неделе уже нужно ехать в Макерере. Надо уговорить ее подождать, тогда он сможет спокойно уехать, а когда вернется, все бури уже будут позади. В противном случае его лишат стипендии. Он был напуган, и в его голосе снова прозвучала мольба, когда он заговорил:

— Послушай, Вамуху, ты давно уже бере… я хочу сказать, ты давно это самое?..

— Я столько раз говорила тебе — я беременна уже три месяца, и мать подозревает. Вчера она сказала, что я дышу, как женщина, у которой ребенок под сердцем.

— Может… может, ты могла бы подождать еще недели три, а?

Она громко засмеялась. Ах, чертовка! Ее не проведешь. Этот смех всегда возбуждал в нем желание.

— Ну ладно. Подожди хоть до завтра. Я что-нибудь придумаю. Завтра тебе скажу…

— Хорошо. Завтра. Но больше ждать я не могу. Или ты не хочешь на мне жениться?

"Почему бы на ней не жениться? В самом деле — почему? Она ведь красивая! Но достаточно ли я люблю ее?"

Вамуху ушла. Ему вдруг пришло в голову, что она сознательно все это затеяла — деньги хочет выманить…

Колени его задрожали, тело обмякло. Он не мог сдвинуться с места и тяжело опустился на землю. Пот градом катил по щекам, будто он долго бежал под палящим солнцем. Но это был холодный пот. Он лежал на траве, и, хотя думать ни о чем не хотелось, его неотступно мучила мысль: как он взглянет в глаза отцу, матери, преподобному Томасу Карстону, который в него так верил. Он понимал, что, как и всякий другой в его положении, он беспомощен, несмотря на все свое образование. Да и Вамуху несладко. "А может, все-таки жениться на ней?" Он не знал, как поступить. Его воспитал отец-кальвинист, директором его школы был миссионер-кальвинист. Джон ощутил потребность помолиться. Но кому? Богу Карстона? Это было бы фальшиво, кощунственно. Не мог он молиться уже и богу племени. Он был подавлен чувством греха и вины.

Джон очнулся от раздумий. Где он? Вамуху ушла. Дола ему еще день. На душе стало немного легче. Он поднялся, неверной походкой направился к дому. Хорошо, что тьма окутала всю землю и его тоже. Из хижин вырывался смех, слышались оживленные разговоры, перебранка. Красными язычками мелькали в открытых дверях огоньки светильников. "Деревенские звезды", — подумал он и поднял глаза к небу. Звезды господа, холодные и далекие, бесстрастно глядели на него. Там и сям встречались группы парней и девушек, они громко разговаривали и смеялись — жизнь шла обычным чередом. Джон утешил себя мыслью, что и для них настанет час расплаты.

Он весь задрожал. Почему? Почему он не может пренебречь всеми надеждами, которые на него возлагали, всем своим будущим и жениться на этой девушке? Нет, нет! Он не имеет права. Она подвергнута обрезанию, отец и церковь никогда не согласятся на этот брак. Она необразованна, едва ли окончила четыре класса. Если он женится на ней, то навсегда распрощается с мечтой об университете.

Он попробовал идти быстрее. Силы возвращались к нему. Мысли прояснились. Он пытался оправдаться перед воображаемыми обвинителями, как часто делал раньше, когда всего этого еще не было… Как ему поступить? Его влечет к Вамуху. Такая стройная! А эта колдовская улыбка! В деревне нет ей равных, да разве хоть одна из местных девушек страдает из-за того, что необразованна?! Так уж принято. Может быть, поэтому многие африканцы привозят себе жен издалека? Он тоже хотел бы побывать в дальних странах, особенно в Америке, куда едет столько студентов! Если б только у Вамуху было образование… И если б не обрезание. Тогда он, пожалуй, сумел бы воспротивиться воле отца…

В хижине матери Все еще горел свет. Может, войти, помолиться на ночь? Нет, у него бы не хватило мужества взглянуть в лицо родителям. В его хижине было темно, но он надеялся, что отец не заметил его отсутствия…

Джон проснулся рано. Он был напуган сном. Хотя и не суеверный, он не любил дурных снов. Ему приснилось, будто его подвергли обрезанию. Потом кто-то — он не разглядел лица, — сжалившись, увел его… Они пришли в незнакомую местность. Он оказался один, неизвестный исчез. Тут появился призрак. Он узнал его — это был дух того дома, который он покинул. Дух потащил его назад. Появился другой дух. Это был дух страны, куда он пришел, Он потащил его вперед. Духи схватились друг с другом. Потом со всех сторон явились еще духи и стали тащить его в разные стороны. Духи были бестелесны, и ему не за что было уцепиться. Вдруг он увидел себя где-то в другом месте. А может, это был не он. Он смотрел на девушку, девушку из сказки. Ей некуда было идти. Он подумал, что должен ей помочь, он покажет ей дорогу. Но когда пошел к ней, сам заблудился… Снова остался один… Что-то ужасное надвигалось на него, все ближе, ближе… Он проснулся в холодном поту.

Сон об обрезании — дурная примета. Он предвещает смерть. Джон рассмеялся — как можно верить снам? Открыл окно — все вокруг было окутано туманом. Стояло чудесное июльское утро. Холмы, горные хребты, долины и плоскогорья, обступившие деревню, терялись в тумане. Все казалось необычным. И в этом было какое-то волшебное очарование Лимуру— край контрастов и пробуждает порой самые противоречивые чувства. Иногда Джон очарован родной землей, ему хочется прикоснуться к ней, обнять ее, лечь на траву; а порой ему неприятны и пыль в Лимуру, я жаркое солнце, и ухабистые дороги. Но со зноем, дождем, пылью и туманами еще можно свыкнуться. Он согласен здесь жить всегда. А если придется умереть, то пусть его похоронят тоже здесь, в Лимуру… Больше его угнетали люди — бесчестные, способные предать друг друга, воплощающие собой всю гнусность таких новых поселений, как его деревня.

Опять нахлынули мысли о Вамуху и повергли его в уныние. С утра они с отцом должны делать закупки к отъезду. Он сбросил одеяло, встал и вышел на улицу. Вспомнив об отце, еще острее почувствовал беспокойство. Отношения с отцом никак не налаживаются. Он старался не думать об этом. Сегодня вечером — час расплаты. Он вздрогнул. Как же ему не повезло, что все случилось с ним как раз сейчас, когда он собирается уехать в Макерере, — осуществилась бы мечта отца, и, может, это бы их сблизило.

Они отправились за покупками. Весь день Джон молча ходил за отцом из лавки в лавку, где они покупали необходимые в дорогу вещи у долговязых грустных индийцев. И весь день он размышлял, почему так боится отца. Он вырос в страхе перед ним, и трепет охватывал его, когда отец говорил или приказывал. И не только его.

Стенли боялись все.

Он читал проповеди с большой страстью. Он не хотел и близко подпустить свою паству к вратам ада. Даже во время чрезвычайного положения он продолжал проповедовать, порицать, проклинать. Каждый, кто не был спасен, будет осужден на погибель в аду. Кроме того, Стенли был известен как строгий блюститель морали и в быту — может быть, слишком строгий. Но его пастве это было невдомек… Если кто-нибудь из взрослых нарушал правила, то изгонялся из общины или отлучался от церкви. А молодые парни и девушки могли быть отлучены только потому, что постояли рядом, — это считалось непристойным, так как "порочило церковь и противоречило нормам поведения, предписанным самим богом" (как будто это не одно и то же!). И многие парни пытались служить двум богам— ночью встречаясь со своими девушками, а днем посещая церковь. Выбирать нельзя было — от церкви не откажешься.

Стенли по-отечески относился к односельчанам. Поэтому в первую очередь был строг к самому себе и, конечно, к своей семье, требуя, чтобы она стала примером для остальных. Особые надежды возлагал он. на сына. Но к этим высоким надеждам примешивалась и другая, более низменная мысль. Он никогда не сможет забыть, что согрешил до женитьбы. Ведь он изменил своему племени, попав под влияние "новых веяний".

Они быстро управились с покупками. Отец не нарушал безмолвного согласия, установившегося между ними, и ни словом не упомянул о прошедшей ночи. Они вернулись домой, и сын думал уже, что все в порядке, когда отец позвал его:

— Джон?

— Да, отец.

— Почему ты не пришел молиться вчера вечером?

— Забыл…

— Где ты был?

"Почему ты спрашиваешь меня? Какое тебе дело до того, где я был? Когда-нибудь я восстану против тебя!" Но тут же Джон почувствовал, как мятежный Порыв иссяк в нем и возникнет лишь в том случае, если произойдет нечто из ряда вон выходящее. Для борьбы против отца нужны были качества, которых у него недоставало.

— Я — я хочу сказать, я был…

— Ты не должен ложиться спать без молитвы. Обязательно зайди сегодня вечером.

— Я приду.

Что-то в голосе сына заставило отца внимательно посмотреть на него. Тот был спокоен: пока, кажется, отец не знает.

Наступил вечер. Джон украдкой, как и в прошлый раз, оделся и неверными шагами направился к роковому месту. Час расплаты приближался. А он так ничего и не придумал. Скоро все узнают. Даже преподобный Карстон. Он вспомнил мистера Карстона и его последние слова благословения. Нет! Лучше не вспоминать. И все же слова снова и снова всплывали в памяти. Они словно висели в воздухе и светились во мраке его души. "Ты идешь в мир. Мир готов, подобно голодному льву, проглотить, сожрать тебя. Берегись мира. Будь стойким, как учил Иисус…" Физическая боль пронзила Джона — преподобный Карстон предвидел его падение. Он, Джон, будет низвергнут из рая прямо в открытые, ждущие его врата ада. Он видел это воочию, и все скоро увидят это. И все будут сторониться его и бросать на него косые, многозначительные взгляды. Испуганное воображение преувеличивало, естественно, глубину этого падения с вершины благодати. Страх перед возможными последствиями заставлял ждать самого худшего…

Он- придумывал себе всевозможные наказания. А когда пытался найти какой-нибудь выход, в голову, приходили одни лишь фантазии и мысли о том, куда бы исчезнуть, удрать. Он никак не мог взять себя в руки. Он боялся отца и людей и не мог разобраться в своих чувствах к Вамуху. Поэтому он пришел к условленному месту, не имея ни малейшего представления о том, что ей скажет. Положение казалось ему безвыходным. И он вдруг сказал:

— Послушай, Вамуху. Разреши мне дать тебе деньги… Ты можешь сказать, что виноват кто-то другой. Много девушек так делали… Тогда человек, про которого ты скажешь, женится на тебе. Для меня это исключено. Ты же знаешь…

— Ты в своем уме? Как ты можешь, ты…

— Я дам тебе двести шиллингов.

— Нет.

— Триста.

— Нет! — кричала она чуть ли не в истерике. Обиднее всего было видеть его таким.

— Четыреста… пятьсот… шестьсот! — Джон говорил уже спокойнее, но голос стал резче. Он был возбужден. Им овладело отчаяние. Понимал ли он, что говорит? Он произносил слова быстро, не переводя дыхания. Цифры молниеносно сменяли друг друга — девять тысяч… десять… двадцать… Он потерял разум. Подскочив к Вамуху, обнял ее и продолжал свистящим шепотом умолять. Где-то внутри снова поднимался страх, ужас перед отцом, перед односельчанами и давил его, давил… Он тряс Вамуху, а услужливый разум шептал ему, будто он ласкает ее. Да, он совсем потерял голову… Сумма дошла до пятидесяти тысяч шиллингов и все время увеличивалась. В ужасе Вамуху вырвалась из его объятий, объятий сумасшедшего, образованного сына религиозного фанатика, и побежала… Он помчался следом, посылая ей вдогонку все ласковые слова, какие знал. Поймав ее, снова стал изо всей силы трясти, пытаясь обхватить за шею и прижать… Она вдруг страшно вскрикнула и упала на землю. Все это произошло внезапно, и ее сопротивление прекратилось, он дрожал, как лист на дереве в ветреный день.

Потом, в порыве страха, помчался к дому. Теперь-то все узнают.

Комментарии

1

Белый, европеец (суахили).

(обратно)

2

Дрова из местного кустарника и деревьев (суахили).

(обратно)

3

Мужской головной убор в Кении (суахили).

(обратно)

4

Можно войти? (суахили).

(обратно)

Оглавление

Ньороге

Возвращение Камау

Венчание на кресте

Миг торжества

Свидание в темноте

1

2

3

4

Реклама на сайте