«Последний поединок»

П.Северов Н.Халемский Последний поединок

Вместо предисловия

Многоголосый гул стадиона дорог нашему сердцу, как первый весенний гром. Десятки тысяч юношей и девушек, мужчин и женщин, людей всех возрастов и профессий вливаются в могучий поток, устремляющийся на стадион в дни футбольных состязаний.

Нам, старым спортсменам, футбольная молодость которых, к сожалению, уже минула, теперь приходится занимать места не на поле, а на трибунах, и от этого становится грустно. Да, жизнь неумолима, и время посеребрило наши виски, а в игру уже вступили наши сыновья. Однако замечательных спортсменов люди не забывают. Едва вратарь возьмет трудный мяч, часто услышишь реплику: «Настоящий Трусевич!» Когда игрок мастерским ударом пробьет по воротам противника, его сравнивают с Иваном Кузьменко. Красивый стиль, неутомимость и настойчивость в игре напоминают нам Алексея Клименко. Это были выдающиеся футболисты.

А, между тем, их уже давно нет среди нас. Их расстреляли гитлеровские палачи 24 февраля 1943 года.

Фашистские оккупанты не могли простить нашим футболистам победы над командой «Люфтваффе». Этому «Матчу смерти», как справедливо назвали советские люди встречу киевских спортсменов с «Люфтваффе», и посвящена повесть «Последний поединок».

Однако произведение это не является документальным. Авторы повести отобрали из фактического материала лишь те ситуации, которые они сочли наиболее важными. Изменены в повести и фамилии спортсменов.

Читая повесть «Последний поединок», мы, старые футболисты, а один из нас является участником этого трагического матча, снова пережили события того сурового времени, когда наши спортсмены продемонстрировали высокий советский патриотизм и несокрушимую волю к победе.

Николай Балакин, мастер спорта СССР, судья международной категории по футболу. Владимир Балакин, тренер по футболу.

Письмо в Одессу

У знакомой калитки Николай остановился и осмотрелся…

Переулок был пустынен, окна домов закрыты ставнями, на тротуаре ровным слоем лежала опавшая кленовая листва.

«Видно, здесь давно уже никто не ходит, — подумал он. — Неужели в этих домах никого не осталось?.. Возможно. Район опасный. Близко вокзал».

За дощатым забором в соседнем вишневом саду зияла глубокая воронка от бомбы. На глинистом гребне чернели обугленные ветки. Ветер и здесь рассыпал яркую кленовую листву, и она янтарно светилась под лучами скупого осеннего солнца.

«Странно, что уцелел домик, — подумал Николай. — Очевидно, бомба глубоко зарылась и взрывная волна ушла в землю».

В этом белом приветливом домике с верандой, сплошь оплетенной виноградом, жил старый паровозный машинист Илья Сергиенко. Николай хорошо знал Илью Митрича и вечерами, бывало, подолгу беседовал с ним на скамеечке у голубятни. Старый пенсионер любил голубей и гордился своими пернатыми питомцами. Голуби тоже его любили, слетались на голос, доверчиво брали с ладони хлеб… Жив ли Митрич? Жестокая буря пронеслась над его садом, над маленьким домиком, над голубятней. Двери веранды раскрыты настежь, и на крылечко бессильно упала виноградная лоза.

Значит, Митрича нет… Был бы он дома, поправил бы лозу. Вот и тропинка от калитки к домику тоже занесена опавшей листвой. Грустно чернеет на скошенном столбе опустевшая голубятня… Но что же ты раздумываешь над этим, Николай? Ты жив! Колючая проволока концлагеря осталась позади. Сейчас ты увидишь друга. Он знает, что Таня пошла за тобой, и ждет, считая минуты…

Николай просунул за калитку руку и снял крючок. Ржавые петли взвизгнули взволнованно и печально. Осторожно ступая по выбитым кирпичам (он и сам не знал, почему так осторожно идет), Николай приблизился к окошку. Ему показалось, — но, может быть, он ошибся? — светлая тень мелькнула за стеклом, дрогнула, всколыхнулась занавеска, и вот уже близко, в сенях, застучали торопливые шаги.

Да, он не ошибся: дверь распахнулась, с шумом и треском, так что обмазка посыпалась на порог, в полутьме сеней метнулась знакомая фигура — веселый, бритый Алеша Климко жадно схватил Николая сильными, жаркими руками.

С минуту они ничего не могли сказать друг другу, медленно, молча разняли руки, вошли в горницу, молча сели за стол.

— Пришел… — тихо, восхищенно прошептал Алексей и порывисто взял руку Николая, ощупал ее, погладил, словно пытаясь уверить себя, что не ошибся. — Ну вот… Значит, пришел!

— Будто во сне все это, Алеша, — сказал Русевич. — Смотрю на тебя — и боюсь. Правда, боюсь проснуться… А может, мы умерли, и нет ни тебя, ни меня?

Алексей глубоко вздохнул:

— Первое время и мне казалось. Бреюсь — и не верю, что это я. Вещи ощупываю… А главное, чей-то голос мне нужно было слышать. Я Таню все заставлял говорить. Но теперь проходит… Скоро совсем пройдет.

— Этого нельзя забыть, Алеша… Тот, кто побывал в концлагере и вышел, все равно, что из могилы встал.

Алексей задумался, разглаживая складку скатерти. Некоторое время они молчали, и было слышно, как старый ясень поскрипывает за окном. Вспомнив о чем-то, Алексей оживился, серые глаза его повеселели.

— А Таня? Ну какова?!

— О да! — встрепенулся Николай. — И кто бы подумал! Нет, все же мы мало знаем людей. Так это часто, Алеша, бывает в жизни: рядом с тобой живет человек, скромный и вроде бы незаметный, и только в самую последнюю минуту, когда уже нет надежды, все кончено и сочтен твой последний час, мы вдруг с изумлением узнаем, что человек этот незаметный — самой светлой и смелой души! Я не ожидал от Тани такой отваги… Ведь ее легко могли бы разоблачить. Я сам невольно мог ее погубить. Когда фриц спросил меня у ворот: «Вы знаете эту женщину?» — я чуть было не ответил: «Нет, не знаю…» И в самом деле сначала я ее не узнал. Да и раньше я видел ее не так-то часто. А теперь она изменилась, трудно узнать… Бросилась вдруг через проходную с криком: «Коля… Муженек мой… Что случилось с тобой?!» Пока полицейский выталкивал ее на улицу, я слышал ее крик: «Отпустите его домой… Это мой муж. Я даю расписку! Я жизнью отвечаю, что никуда он не уйдет».

Николай улыбнулся:

— Видел бы ты, как мы расцеловались с Танюшей у проходной. Пожалуй, глядя со стороны, можно было подумать, что это была счастливейшая пара… Таня дала расписку, и меня отпустили. А в бланке расписки сказано, что явка в комендатуру обязательна дважды в неделю. Мы будем являться, Алексей?

— В городе вчера объявлено о расстреле двадцати трех заложников, — сказал Климко.

— Значит, и Таня теперь в числе заложников?

— Конечно.

— Если я исчезну из города…

— Тот, кто исчез из города, тот ушел к партизанам. Так считает гестапо.

Русевич с удивлением взглянул на Алексея:

— Послушай, Алеша. Таня — мать двоих детей.

Климко передернул плечами, резкая складка легла меж бровей.

— А разве для них, для гестапо, важно, мать она или нет? Если ты уйдешь, ее расстреляют. Но мы обязательно должны уйти… Погоди. Не подумай, будто я стал настолько подлым, что сам приговариваю Таню. Спроси у нее, и она тебе скажет: да, мы должны уйти. Нам только нужно заранее позаботиться о Танюше: достать ей другой паспорт, отправить из Киева к тетке в село. Мы с ней об этом уже толковали. Это ее план…

— Хорошо, — сказал Николай. — Как она туда доберется?

— Она уедет, — он усмехнулся. — Я говорю: уедет!.. Ей придется пройти добрую сотню километров — за Днепр, за Десну. Есть за Остром небольшое село — Рудня. Там, у дальних родственников, ей будет спокойней…

— Ты говоришь: достать паспорт… Это не так просто.

Алексей вдруг засуетился.

— Да, что же я, право, рассеянный такой… Первым делом помыться тебе следует, побриться. Прическу я сам ножницами подровняю. Чистое белье тоже найдется. Тесноватое, пожалуй, на тебя, но не беда… А насчет паспорта — дело простое: сами полицаи продают.

— Опасно, — сказал Николай. — Может, эти паспорта замечены?

Климко покачал головой:

— Нет, все их заметить невозможно. Так много людей расстреляно без следствия, без суда. Кто записывал их фамилии? Да никто…

— Все же осторожность нужна, — сказал Русевич.

Алексей поставил у печки таз, положил на табурет мыло, мочалку, полотенце. Он заранее приготовил большой жестяный бак воды, и Николай подумал, что, значит, Алеша верил в его возвращение. Он представил, как ждал его друг, сидя у печки и пошевеливая дрова, прислушиваясь к каждому шороху за окном.

— А знаешь, Алеша, — спросил он неожиданно для себя, — о чем я в лагере частенько думал? Бывают же такие навязчивые мысли… Вот и теперь, когда шел к тебе, все время сцена вставала у меня перед глазами. Не удивляйся, да, театральная сцена! В начале июня, перед самой войной, пьесу одну смотрел я в театре. Немецкие фашисты в ней показаны — все как на подбор законченные дураки. Обмануть их — самое простое дело. И русского языка не знают, и глупости творят на каждом шагу.

— Положим, не так-то просто их обмануть.

— Вот именно! — подхватил Русевич. — Окажись они сплошь дураками, и воевать-то с ними было бы легко. А ведь есть среди них и такие, что видят тебя насквозь, мысли угадывают, канальи, и даже сами подсказывают ответ… Случается, слово в слово подскажут именно так, как ты собирался ответить на его вопрос. Но в этом подсказанном ответе будто капкан тебя подстерегает… Внимание: берегись! Прямо скажу: умные среди них есть, но ум этот словно бы ядом отравленный — хитрый, подлый и злой. Пьесе я аплодировал когда-то, автора на сцену вызывал. А теперь сказал бы ему откровенно: «Нет, братец, глупость ты написал. В тысячу раз он опасней — враг, чем ты его нам показывал! Видели мы фрица во всей его прелести и опыт свой печальный должны хорошенько учесть». Расскажи мне про Таню, — вдруг переменил тему разговора Русевич, — как же она решилась на такой риск? И Григорий не возражал?

Алексей порывисто вздохнул, загремел большой эмалированной кружкой.

— Ну, ладно… Важно, что все благополучно обошлось. А теперь все страхи долой, с лагерной грязью смоем их, Коля!..

Николай с наслаждением подставил голову под теплую струю воды.

— Какое счастье! Мне бы теперь целые сутки под душем стоять… Таня вернется и не узнает бывшего арестанта. Да, кстати, Алеша, почему ты ни слова о ней не спросил?

— Если ты вернулся, значит все в порядке. На обратном пути она еще к Митричу должна зайти. Помнишь старого машиниста — соседа?

— Конечно помню. Что же он — покинул голубей?

— Покинул? — переспросил Климко. — В городе все голуби уничтожены. За содержание голубей — расстрел! Бросил наш Митрич свой домишко и к сыну, на Шулявку, перебрался. Таня их навещает. По секрету скажу тебе, Николай: это они обещали Тане паспорт.

— Вот тебе и Митрич! — удивился Николай. — А посмотришь, вроде бы и воды не замутит!

— Он такой и есть.

— Но все же рискует?

— В наши дни каждый рискует, — сказал Алексей. — Выйти на улицу — риск. Хлеба кусок добыть — тоже риск, и не малый. Дома сидеть и никуда не показываться, обязательно полицаи заподозрят — и значит опять риск. Правда, Таня говорит: двум смертям не бывать… Ты думаешь, я ее в лагерь послал? Нет, роль моя в этом деле самая скромная. Без единого слова роль…

Русевич засмеялся.

— Знаю, ты любишь тень…

Климко вдруг заговорил взволнованно:

— Клянусь, у меня она разрешения не спрашивала. Просто сказала утром: пойду, попытаюсь выручить Николая. Мать ахнула и по комнате заметалась: «Прикажи ей, Гриша, дома сидеть! Сделают заложницей — верная смерть…» А Таня — я в первый раз такой ее видел — выпрямилась, головой тряхнула, смотрит мужу, будто чужому в глаза: «Там Лешин друг в лагере мучается… Ну, прикажи». Он не сказал ей ни слова. Я понял, что тоже должен промолчать.

Он перевел дыхание и спросил очень тихо:

— Знаешь, почему?

— Нет, не знаю…

— Я это и сам не сразу понял. Она боялась, что, если случится плохое… ну, если арестуют ее… чтобы я потом виной своей не терзался. Вот, чего она боялась!

— Все-таки женщины, Алеша, — заметил Русевич, — меньше, пожалуй, теряются в трудную минуту, чем наш брат…

— Вот это точно! — воскликнул Алексей. — У них вроде бы правило имеется: беда, мол, бедой, а заботы — заботами. И заметь, каждому дело она нашла: мать к Митричу отослала, насчет паспорта потолковать, меня воду заставила приготовить. Я эту воду грею, брат, с самого утра. Не прикажи она, сам бы и не подумал — бегал бы по квартире, сорочку рвал на груди… И еще об одном деле она позаботилась. Но об этом сейчас не скажу…

Николай выпрямился:

— Важное?

Климко улыбнулся, ясные глаза его блестели, смешливые морщинки затаились у переносья.

— Важное, конечно.

— Ну что ты, Алеша? Какой же секрет от меня?

— Пока не помоешься, не побреешься, я — ни слова. Это такое дело, что ты сразу про мыло и про мочалку позабудешь…

— Неужели не скажешь?

— Верь честному слову, потерпи.

Пока Русевич переодевался в свежее белье, брился, подравнивал ножницами виски, Алексей приводил в порядок комнату: вынес грязную воду, простирал полотенце, сунул в печь всю рвань, сброшенную Николаем, подмел полы. Затем он разыскал флакон с одеколоном «Сирень», и Николай с наслаждением растер по лицу несколько душистых капель.

Алеша очень обрадовался и шумно выражал восторг, когда убедился, что Николаю подходят и его летние холщевые брюки и пиджак. Обувь они носили одного размера, и у Климко нашлись поношенные, но еще приличные туфли.

— Ты глянь на себя в зеркало! — кричал Алексей, пытаясь подтащить Николая к старенькому трюмо. — Это же парень, что называется, с иголочки! Тебе бы еще портфель — и вот он, типичный командировочный среднего ранга. До чего же мыло меняет человека! Точно, как в сказке: в правое ушко вошел оборванцем, из левого вышел королевичем… Ух, молодец!

Но Николая не покидала смутная тревога ожидания: какой же секрет все еще утаивал от него друг? «Просто нервы мои не в порядке, — подумал он. — Было бы что-нибудь значительное, Алеша, конечно, сказал бы». Однако тут же возникло опасение: возможно, что дело очень серьезное, только Алеша не понял этого, недооценил.

Побритый, причесанный, посвежевший Николай присел к столу и сказал решительно:

— Точка, хозяин. Все условия выполнены. Садись и докладывай, жду…

Алексей начал издалека:

— Ты сына Митрича знаешь, Володю? — спросил он, присаживаясь напротив, стараясь и видом и тоном показать, будто это имеет какое-то значение. — Пожалуй, должен помнить: чернявый, в очках и хромой. Он тоже паровозным машинистом был, но после аварии переменил профессию. С транспорта не ушел, однако, потому, что все они, весь род Митрича, коренные железнодорожники…

— Подожди, Алексей, — прервал его Русевич. — Ты находишь, что все это очень важно?

— Терпение, Коля… Важно, что я хорошо знаю человека. Он к батьке каждый выходной приходил, вместе мы в домино в садике сражались. А работал он последние годы главным кондукторской бригады.

— Скорей, Алеша, ну что ты тянешь!

— Так вот, немцы всех железнодорожников, что в городе остались, сразу же взяли на учет. Объявили военнообязанными райха. Я с Митричем виделся, и он мне все это рассказал. Вызвали они Владимира и выбор перед ним поставили: или будешь работать по специальности, или в Германию на шахты, мол, поезжай. Ясно, что из двух зол меньшее выбирают. Владимир работает проводником на поезде Киев — Одесса.

— Одесса… — чуть слышно повторил Русевич. — Как свидеться с Володей? Когда он будет дома? Может, он меня в Одессу отвезет?

— Без пропуска это невозможно, Коля. А пропуск тебе не дадут. Ты же не фольксдейч и не оккупационный чиновник. Одесса — важный военный город, и въезд в нее — под строгим контролем. Я думаю, тут еще та причина, что дралась она, Одесса, отчаянно и бесстрашно. Боятся ее «гости», не шуточный был урок.

Николай опустил голову:

— Прости меня, Алеша… Как-то сами слова эти вырвались. Пока Таня находится в Киеве, я и подумать о таком не могу. Но только как ты об Одессе сказал, у меня вот здесь, в груди, словно что-то вскрикнуло. Ты же знаешь, Леля моя и Светланочка — в Одессе…

— И Таня об этом знает, — сказал Климко. — Обрати внимание на ее расторопность. Ты еще в лагере был, а она уже с Володей договорилась, что он отвезет в Одессу, Леле, твое письмо. Ну, извини за подробности. Я их к тому рассказывал, чтобы ты знал Владимира. Надежный он хлопец.

— Молодец Танюша! Золотой человек — жена твоего брата, Алексей… Поверь, если нужно будет, я в огонь и воду за нее пойду.

Алексей счастливо засмеялся, жмуря, словно от резкого света, карие, веселые глаза.

— А теперь чернила и бумагу? И это, Коля, учтено. Проходи в другую комнату. Бумага и чернила — на столе. Я двери закрою, не стану мешать… Э, да что это с тобою, Коля? Ты, никак, плачешь?

Русевич поднялся, тряхнул головой:

— От обиды я никогда не плакал.

— А радости у нас немного, — печально сказал Климко.

Николай смотрел на него широко открытыми глазами, будто опять с удивлением узнавал.

— Ты ошибаешься. Есть у нас радость… Есть. Вот Таня… Ты понимаешь, узнать ее такую, настоящую… Как это много значит в жизни, Алексей!

Он что-то еще хотел сказать, но заторопился, махнул рукой и шагнул в соседнюю комнату, к столу, на котором стояла чернильница и белела раскрытая школьная тетрадь.

Климко осторожно прикрыл двери.

* * *

Нередко случается, что письма надолго переживают события. Слово, доверенное бумаге, как бы начинает вторую, самостоятельную жизнь. Оберегаемое, как семейная реликвия, или случайно забытое в какой-нибудь книге, затерянное в укромном уголке письмо годами и десятилетиями хранит давно отпылавшие страсти, оправданные или утраченные надежды, аромат времени, свершенные или несбывшиеся мечты.

Кто-то найдет чужое, давнее письмо и, возможно, выбросит, не читая, а быть может, с жадностью приникнет к поблекшим строкам — и слова зажгутся перед ним и осветят далекий, волнующий образ, ушедший, но снова живой…

Русевич, конечно, не думал о том, что страницы школьной тетради, торопливо исписанные им в ноябрьский вечер 1941 года, сохранятся долгое время и станут дороги его друзьям. Низко склонившись над столом, он писал чуть ли не до рассвета, лишь раз оторвавшись от бумаги, благодарно кивнув Алексею, когда тот поставил перед ним лампу и комнату с плотно закрытыми окнами наполнил свет.

* * *

«Милые мои девочки — маленькая и большая, — здравствуйте! Лелечка родная, как наша крошка? Мне приятно обращаться к ней и к тебе как к равным; мать всегда сильней, когда возле нее дитя. Разумеется, я молю судьбу, чтобы письмо это не попало адресату, — а вдруг тебе удалось вырваться из Одессы и вы где-нибудь далеко-далеко, ну, скажем, в гостях у Пайчадзе, а? И все же я пишу, хотя абсолютно ничего не знаю о тебе и моей нежной дочурочке. И, если даже пишу напрасно, для меня большое облегчение хотя бы вот таким образом говорить с тобой и Светланочкой. Бог ты мой, мысленно я давно уже написал вам подробное письмо обо всем, что пережил, обо всем, что передумал и перестрадал, а вот теперь, когда, наконец, сижу в теплой квартире Григория Климко, Лешкиного брата, и на столе бумага и чернила, сижу наедине со своими мыслями, — они вдруг разлетелись и мне очень трудно их собрать.

Знаю, что для вас главное узнать, жив ли я. Да, все-таки, жив, Леля, хотя, признаться, минутами и сам этому не верю.

Немедленно сообщи мне о себе и о Светланочке. Ответ передай товарищу, который вручит тебе это письмо. Можешь писать обо всем подробно и откровенно — товарищ вполне надежен. Что бы я отдал за одное твое слово, Леля, за одну твою весточку: „Живы“!

Мы не виделись полгода, а, кажется, прошло полжизни. Сколько раз вспоминал я наш прощальный вечер, перрон киевского вокзала, Светланочку в окне вагона и мимолетный, последний, такой необычно задумчивый ее взгляд.

А ведь у нас не было ни малейших причин для тревоги — мы расставались на две недели, чтобы затем увидеться у моря, вместе встречать вечера под парусом рыбачьего баркаса, бродить по знойному лузановскому песку, ловить меле камнями бычков, — словом, целый месяц вести праздный и ленивый образ жизни. 25 июня я получил от тебя телеграмму. Не знаю, дошел ли к тебе мой ответ. Я не мог приехать в Одессу, так как уже на второй день войны вступил вместе с товарищами в истребительный батальон и мы стали проходить ускоренную военную подготовку.

Мы настаивали, чтобы наш батальон был немедленно направлен на фронт, и нам это обещали. Помнится, мы кого-то ругали за промедление. Это было по-детски наивно: думать, что наскоро сколоченный отряд, который мы громко называли батальоном, представляет из себя грозную силу. Мы думали так потому, что были глубоко штатскими людьми, что видели фронт лишь в кино и в театре.

А фронт приближался. В городе уже ощущалось его огненное дыхание. Первые бомбы, сброшенные гитлеровцами на Киев, упали на западной окраине города и разметали несколько пассажирских вагонов. Этим поездом киевские школьники возвращались из пионерских лагерей…

В город с каждым днем прибывало все больше беженцев. Они располагались лагерем в Ботаническом саду. Я бродил в этом лагере, среди молчаливых людей и редкостных деревьев, смотрел на играющих детей, на рывших укрытия женщин и стариков — и невольно удивлялся спокойствию, которое сохраняли эти люди. Они верили, как и все мы, что наглые захватчики будут сметены. Многие из них видели растерзанные Луцк и Ровно, охваченный пламенем Львов, ураган огня над Жмеринкой и Шепеговкой, бесчисленные свежие могилы у дорог, пепел родного крова. Но они хранили спокойствие, я думаю, потому, что каждый из них понимал, каким оно выглядит маленьким любое личное горе в сравнении с горем народа. Незнакомые люди, они проявляли заботу друг о друге, такую трогательную подчас… В эти дни, Леля, мы все стали ближе и дороже друг другу; нас объединяла не только вся минувшая жизнь, полная борьбы и лишений, радостей и энтузиазма, — нас теперь объединяли большое горе и жгучая ненависть к врагу.

Мне было стыдно — здоровому, сильному парню — являться вечерами домой в уютную тихую квартиру, ложиться в мягкую, чистую постель. Где-то близко отсюда парни лежали в окопах, швыряли гранаты, шли в штыковые атаки, гибли и совершали подвиги, а что же я?

Вечерами у меня собирались ребята из „Динамо“ и „Локомотива“. Разговор шел об одном. Когда, наконец-то, нас отправят на фронт. Ведь он был совсем близко, буквально под носом. Ночами мы дежурили на крышах домов, охраняя их от „зажигалок“, патрулировали улицы, освобождали помещения для госпиталей, выполняли множество других поручений.

Все это были, конечно, важные дела, но ведь мы носили оружие! В середине июля мы решили идти к военкому. Он встретил нас добродушным ворчанием:

— Ну вот — новые жалобщики. Чем недовольны, футболисты?

И вдруг, расстегнув карман гимнастерки, вытянул голубой билет и сказал:

— Нас не околпачишь: вот он — билет на 22 июня! Матч-то немцы сорвали, а билет я берегу. Терпения хватит! Пусть через год-два-три, но игра все равно состоится.

Мы все с благодарностью улыбнулись.

В этой шутке, Леля, было столько уверенности, столько надежды, что мы охотно расцеловали бы военкома, но у него в петлицах поблескивали две „шпалы“, а мы все — рядовые красноармейцы, к тому же и обстановка не располагала к выражению чувств.

По поручению товарищей говорил я. Странно, но волнение сдавило мне горло, мешало говорить. С трудом сказал я военкому, что все мы, спортсмены Киева, футболисты „Динамо“ и „Локомотива“, считаем своим патриотическим долгом немедленно идти на фронт.

Он внимательно выслушал мою сбивчивую речь, улыбнулся. И снова заговорил о футболе, о матчах, на которых присутствовал, и сказал, что отлично знает многих из нас. В его мягком тоне, в улыбке было что-то покровительственное, не лишенное ласковой укоризны, особенно когда он заговорил о нашем желании идти на фронт.

— Всю эту затею с батальоном спортсменов, — сказал он, — мне кажется, надо еще и еще раз продумать.

Ваня Кузенко насмешливо заметил:

— Что же, прикажете снова начать тренировки?

Он не обиделся и не изменил тона.

— Мы бережем вас, товарищи, это правда. И ничего обидного в этом нет.

Полковник поднял на Ваню спокойные серые глаза, вздохнул и стал объяснять терпеливо:

— Я мог бы выставить много батальонов. Трамвайщики, железнодорожники, речники… Четыре батальона сформировали студенты. Есть даже крупный отряд ученых. Но представьте, что этот отряд ученых действительно оказывается на передовой. Какой-нибудь фашистский пулеметчик выкосит их до одного… Имеет ли смысл собрать и вывести цвет нашей науки, или нашей литературы, или спорта — вывести и поставить под вражеский пулемет! Я понимаю, что жертвы неизбежны. Однако и жертвы следует разумно приносить…

Не буду анализировать, прав он был или нет. Так он говорил. Но ушли мы от него, во всяком случае, со сложным, но легким чувством — немного пристыженные, тронутые ласковой заботой, зная, что нас не забыли, что мы нужны, а впереди еще много, очень много испытаний.

Не стану описывать всех событий, скажу только, что мы с Ваней Кузенко попали в один полк, в одну роту и даже в один пулеметный взвод. Никогда не думал я, что дружба соединит нас еще более крепкими узами именно в окопе, у пулемета, на поле боя. На футбольном поле мы, право, меньше понимали друг друга. Я ближе всего к защитникам, с ними у меня взаимодействие, а Ваня — центр полузащиты.

Первый бой туманно всплывает в моей памяти. Я не очень-то был собой доволен; чувство страха гнездится, мне думается, в каждом человеке. Все дело в том, как обуздать его, подчинить своей воле. Твой покорный слуга не очень-то справился с этой задачей. Мне было настолько страшно, что я почти ничего не помню. Теперь, когда я пытаюсь разобраться во всем, мне кажется, подленькое чувство это охватило меня главным образом из-за того, что врага-то я не видел, а ведь всю предыдущую ночь готовился встретить пулеметным огнем немецких гренадеров, идущих в „психическую атаку“. Я себе рисовал примерно такую картину „психической атаки“, как в кинофильме „Чапаев“, помнишь? А вышло все по-другому. На наши позиции, кажется у села Гатное, обрушился шквал артиллерийского и минометного огня. Я еще никогда так крепко не прижимался к земле и готов был буквально ввинтиться в нее. „Конец“, — мелькнуло в моем сознании, и мысленно я уже прощался с жизнью, так ничего путного и не совершив, даже не уничтожив ни одного гитлеровца. Да, мне казалось, будто немецкое командование собрало орудия со всех участков фронта и сосредоточило их огонь против нашего рубежа у деревни Гатное. До чего человек наивен, когда не умудрен опытом! Страх сковал меня и мои мысли, сама земля стонала подо мною, я был убежден — ни одного бойца из нашей роты уже нет в живых. Первым, кого я увидел, когда немного утих огонь, был Молчаливый Смит. Помнишь, мы все так называли Кузенко? Он и действительно молчалив, но причем здесь „Смит“? На лице Ивана не было и следа страха — было оно сосредоточенным и злым, а весь он словно прикипел к пулемету. Ни каски, ни пилотки не было на его голове, волосы всклокочены и засыпаны землей. В первое мгновение, еще не придя в себя, я подумал, что Ивана трясет лихорадка, но затем увидел: он ведет огонь… Его второй номер, известный во взводе балагур Колька Дремин, заметил, как по скошенному полю к нашим окопам бежали с автоматами в руках оголенные до пояса немцы. Колька и подал сигнал…

Стоял удивительно знойный день — в августе у нас обычно бывает прохладней, — и фрицам, видимо, было жарко. Вот в это мгновение страх несколько освободил меня от своих тисков. Мне даже трудно сказать, какие обстоятельства повлияли на меня. Помню, я очень удивился: все живы, вся рота живет, даже такой смерч огня не подавил ее — и значит, не так-то уж страшен черт, как его малюют! Чувство страха уступило место чувству стыда. Показалось, Иван метнул в мою сторону презрительный взгляд. Я позавидовал его воле. Мы с ним из того поколения, которое еще не знало войны, в гражданскую еще ходили под столом. А сколько раз мысленно готовили себя к схватке с врагом! Но когда пришла эта роковая минута, Иван Кузенко не дрогнул. А я? Впрочем, я уже испытывал чувство облегчения, так как разрядил первый диск своего автомата в бегущих гитлеровских солдат. Я видел: они падали — и теперь, от сознания своей силы, мне хотелось совершить что-то необыкновенное, чтобы и Иван и его второй номер, ядовитый на язык Колька Дремин, видели, что я тоже не лыком шит. Однако ничего особенного мне так и не удалось совершить: я провалился в пропасть, тело мое вдруг стало удивительно невесомым, а когда перед заходом солнца я очнулся на огороде, у разбитой снарядом хаты, голова показалась тяжелее свинца.

— Жив, курилка! — весело сказал Иван, сидевший подле меня на земле, и, хлопнув Николая Дремина по плечу, воскликнул: — Вот кого благодари, Рус! Дремин откопал тебя, от сырой матери земли избавил!

Дремин дал мне из фляги воды и, вытирая стекавшие по моему подбородку капли, приговаривал:

— Жить тебе, Рус (подражая Кузенко, он также меня называл Русом), сто, нет, двести лет! Ты теперь ворона переживешь. Подумать только: человека взрывной волной подняло в поднебесье, а затем в землю на целый метр вогнало, сверху полностью черноземом прикрыло, но вот откопали, отдышался немного — и снова землю топчет, и полундрить готов.

Дремин все еще не расставался с морской тельняшкой и нередко вставлял в свою речь флотское словечко, напоминая окружающим о своей принадлежности к славной морской братии. Он действительно служил в Одессе матросом на каботажном флоте; в Киев приехал проведать мать и сестру да так и застрял.

К утру я почувствовал себя значительно лучше, мог уже подняться и привести себя в порядок. Солнце только-только показалось над лесом; оно озарило маленький дворик у разбитой хаты и цветы у сломанного забора. Они показались мне теперь особенно привлекательными; может быть, потому, что вчера интерес к ним пробудил у меня Ваня Кузенко или, вероятно, потому, что на войне все, напоминающее о мире и прошлом, приобретает поразительно радужную окраску. Чистосердечно признаюсь: прежде я как-то не замечал цветов и относился к ним довольно бесстрастно. Вчера, когда стих бой и Ваня с Дреминым сидели возле меня, ухаживая за мной, я узнавал новый для меня мир — мир цветов. Иван Кузенко, да, этот мрачноватый центр полузащиты, которого ты и твои подруги всегда считали скучным и несколько ограниченным человеком — в том смысле, что его интересовал лишь футбол, — оказался поразительно сведущим в цветоводстве. Даже неугомонный Колька Дремин сидел, разинув рот, и ему интересно было послушать нашего Молчаливого Смита.

Мы наблюдали, как Иван срезал цветы, как сложил он огромный чудесный букет и положил на могилу нашего комвзвода, которая чернела здесь же, в саду.

Дорогая Леля, я так много написал, но еще не рассказал и сотой доли пережитого. Да и вряд ли мне под силу такая задача. О цветах я вспомнил лишь потому, что хотел, чтобы ты узнала, какую роль в моей жизни играет сейчас тот самый Ваня Кузенко, которого оба мы недостаточно понимали. Где он сейчас, жив ли, не сложил ли голову на родной земле? Знаю одно: что он не склонился перед врагом. Только однажды я видел слезы на его глазах. Это было в ясный сентябрьский день. Закрой на миг глаза и представь себе наш благословенный город в эту пору. Бульвар Шевченко, улица Ленина, тополи и каштаны под высоким небом, парки и сады, все еще наряженные в яркую зелень, но уже тронутые едва уловимым прикосновением осени. Красивые девушки, веселые парни, нарядная толпа. Нет, ничего этого нет и в помине. Дым пожаров, развалины, битые стекла, пустынные улицы… А в подворотне нашего дома стоят две плачущие женщины с малышами на руках. Я не могу смотреть в их сторону; мне кажется, они крикнут: „Куда же вы уходите? На кого вы нас покидаете?“ Я втянул голову в плечи и до боли сжал зубы. Слезы душили меня. Я брел с остатками моей роты к Днепру. Владимир Красное Солнышко нерушимо с высоты провожал меня укоризненным взглядом. Его чугунная громада видна с любой точки, и мне чудилось, будто говорил он с укоризной: „Постой, Рус, куда же ты так спешишь?“ Помнишь ли, далекая моя, нашу скамью под широким дубом — оттуда мы часами глядели на волшебный, опоясанный гирляндами огней, Днепр? Здесь каждый бульвар, улица, сад вызывают в памяти трогательные воспоминания, освещают прошлое в каком-то новом свете. Я думаю о прошлом. Мы все воспринимали как должное, как само собой понятное и не всегда умели ценить нашу жизнь, открывавшую перед нами неограниченные возможности.

Итак, мы покидали Киев. Таков приказ. Последние батальоны уходили за Днепр. Я боялся раздумывать над этими словами: „Мы оставляли Киев“. Хотелось выть от душевной боли. Сколько времени продлится эта разлука? Разве мог я знать, что скоро вернусь сюда под конвоем гитлеровских автоматчиков в роли пленного? Вот когда я сожалел, что остался жив, что в сумятице боя меня уберегла судьба. Уберегла! Как мучительно повторять это слово. Ведь понятия „смерть“ и „плен“ стали почти равноценны; ко второму следует лишь добавить страдания и позор. Наша поредевшая рота, которую теперь смело можно было именовать полувзводом, сражалась до последнего патрона, но танки гитлеровцев обошли нас и предприняли атаку уже с востока. Я потерял из виду Ваню Кузенко, он со своим вторым номером прикрывал из пулемета наш отход через Днепр. Я пытался затем разыскать его среди бойцов, пробиравшихся через Борщевские болота, но это оказалось невозможным. Не только танки, но и десятки „Юнкерсов“ и „Мессершмиттов“ яростно атаковали село Борщи. Вокруг все горело. „Мессершмитты“ на бреющем полете расстреливали нас буквально в упор, когда мы вошли в болото, а потом небо почернело от „Юнкерсов“. Тяжелые бомбы будто поставили землю дыбом. Я потерял сознание, а пришел в себя уже пленным. Взрывной волной меня выбросило на сушу. Когда я очнулся, в потускневшем небе медленно расплывался дым пожаров. Я не мог двинуть левой рукой, все мое тело пронизала ужасная боль. Вероятно, я сломал при падении руку. Не сразу я осознал все происшедшее. Оцепленные фашистскими автоматчиками, бойцы сидели у болота, а невдалеке черно дымился танк с крестом. У танка я рассмотрел какую-то темную массу, над которой недвижно застыла поднятая рука. Пальцы ее были скрючены…

Красноармеец с грязной повязкой на голове, с пересохшими, вспухшими губами наклонился и прошептал чуть слышно:

— Всех наших раненых фрицы добили. Тебе повезло: они приняли тебя за мертвого.

Теперь я понял: темная масса у танка — трупы добитых бойцов.

Голос склонившегося надо мной солдата показался мне очень знакомым, но я не сразу узнал в нем Дремина. А когда эта мысль пришла в голову, нас уже строили в колонну, сгоняя прикладами на узкую сухую полянку. Я смутно помню ужасные дни „похода“ из Бориспольского пересыльного лагеря на Киев, наше возвращение в родной город. Конвой пристреливал отстающих, и огромная, семитонная машина, двигавшаяся сзади, подбирала бездыханные тела.

Моя сломанная рука распухла, от голода и жажды у меня мутилось сознание, но все это мне казалось мелким и ничтожным перед той мукой, которую я испытывал, когда вдали загорелись золотые купола Лавры. Сколько раз возвращался я домой, полный великой радости при виде знакомых очертаний города, а сейчас, единственный раз в жизни, боялся поднять вверх глаза. Неожиданно небо заволокли тучи, и, когда мы подошли к набережной, полил сильный дождь. Несмотря на ливень, толпы женщин, стариков и детей стояли на тротуарах, держа в руках узелки с хлебом, луком, салом, пытаясь узнать среди нас своих близких и знакомых.

— Цюрюк! Цюрюк! — орали на них конвоиры.

Пожалуй, узнать меня было почти невозможно, настолько изменился я за дни плена, к тому же оброс густой щетиной. И вдруг я услышал звонкий детский голосок: „Вон дядя Русевич! Вратарь динамовцев!“ Маленький болельщик бросился ко мне и ткнул в руки огромный ломоть хлеба. Конвоир сбил его с ног, но малыш быстро вскочил и, вытирая разбитый нос, продолжал бежать, выкрикивая мою фамилию. Только благодаря этому мальчугану меня узнал брат Алеши Климко — Григорий.

Не знаю, помнишь ли ты его, Лелечка? Он инвалид и ходит на протезе. Он жестами пытался спросить меня о чем-то, — быть может, хотел обнадежить, — прыгал среди толпы, показывая узелок, но конвой дал автоматную очередь, и толпа отхлынула. Вскоре со всех сторон стали доноситься возгласы: „Родненький!“, „Ваня!“, „Семен!“, „Папочка наш идет!“ Женщины плача бежали вдоль колонны и, если не находили близких, пренебрегая опасностью, бросали в колонну свои узелки.

Так я переступил порог родного города. Что мог сказать я ему, как оправдаться и чем обнадежить? Город не скупился на любовь к нам, футболистам, — сколько тепла, сколько улыбок дарили нам десятки тысяч болельщиков всех возрастов и профессий, встречая не только у выхода со стадиона, но и на улице, в автобусе, в театре. Вспомни, ты говорила, будто со мной невозможно нигде появиться, что у меня знакомых — ровно миллион. А теперь? Нет, неужели все это сон?

Я жадно грыз хлеб, подаренный мне маленьким болельщиком, и едва передвигал истертые в кровь ноги, а дождь лил и лил, словно само небо плакало над нашей участью.

В этот день всех нас бросили за колючую проволоку концлагеря, и вместо имени, отчества и фамилии я стал именоваться № 2397. Запомни, девочка, этот номер. Пусть Светланочка тоже оставит его в своей памяти.

Здесь, за колючей проволокой лагеря, произошли удивительные встречи, на какие я не имел ни малейшей надежды. Первым я встретил Климко. Будто слова приветствия, Алеша жарко прошептал мне на ухо:

— Бежать… — и посмотрел мне в глаза, стараясь убедиться, готов ли я последовать его совету.

Да, я был готов. Но нужно было как-то подлечить руку, которой я едва мог шевелить.

Алеша подмигнул мне и тихо сказал:

— В нашей группе есть киевский хирург.

Через два дня гитлеровцы расстреляли перед лагерем 27 пленных за подготовку побега. Они усилили охрану.

Дни проходили за днями, фронт удалялся на восток. Мечта о побеге становилась все более недосягаемой.

Лелечка, милая моя подруга, хорошая моя! Хотел рассказать тебе о черных месяцах в концлагере, но гаснет лампа, кончается керосин, да и ночь уже на исходе, а в семь утра нужно вручить это письмо товарищу, который обещал его доставить тебе в Одессу. Надо кончать.

Через три месяца часть заключенных была выпущена из лагеря на поруки родных. Это не считалось освобождением: каждый освобожденный должен был регулярно отмечаться в комендатуре. Если он не являлся, за него отвечали жена, дети, мать. В городе нужны были рабочие руки. Оккупанты рассчитывали получить их за корку хлеба. Выезжать за город воспрещалось. Новая мера означала: или работу для „райха“, или голодную смерть.

Я не мог рассчитывать даже на такое, условное освобождение. Ты ведь в Одессе. Григорий выручил Алешу Климко. Кто мог бы поручиться за меня?

Но однажды вызвали к контрольным воротам и заключенного № 2397.

— Жена пришла за тобой, — сказал мне гитлеровец.

Я почувствовал, как учащенно забилось сердце. Но что это за маленькая, худенькая женщина, совершенно не похожая на тебя, рыдая, бросается ко мне и прижимается к груди? Она успела шепнуть два слова, и я все понял. Таня Климко, жена Алешиного брата, оказалась моей спасительницей. Так, восхищаясь отвагой этой маленькой женщины, веря и не веря счастью, я покинул лагерь. Сегодня первая ночь „на свободе“, сегодня впервые надо мной есть крыша и я не испытываю холода, хотя понимаю, что по-прежнему нахожусь в плену.

Жду хотя бы одного слова от вас, мои девочки, — только бы вы были живы! Не хочется, нет, не хочется терять надежды на встречу!

Пусть хранит вас судьба.

Ваш Николай».

Это письмо Русевича не было вручено адресату…

Рыжий Пауль

Фашистские историки не оставили потомству биографии Пауля Радомского. Данные о нем приходилось собирать по крупице. Кое-что рассказали пленные гитлеровцы, служившие под его началом в концлагере на Сырце. Три девушки, чудом уцелевшие в кошмаре Бабьего Яра, дополнили этот портрет.

Пауль Радомский очень любил фотографироваться и дарил свои фотографии тем подчиненным, к которым особенно благоволил. Фотографировался он обычно со своей собакой — Рексом — это была неразлучная пара.

По-видимому, за время своей деятельности на Сырце Рыжий Пауль (так его называли заключенные), не скупясь, раздавал свои фотографии. В дни освобождения Киева на территории бывшего концлагеря их было найдено немало.

Вот он заснят в полный рост — грузный, дородный, с парабеллумом у пояса и стеком в руках. Вот — крупный план: холеное лицо, светлые волосы, толстые губы и совершенно бесцветные глаза. У этого человека точно совсем не было шеи — складки подбородка ложились на грудь.

Глаза выражали наивную кротость, за которой угадывалась хитреца. Пухлая рука лежала пониже груди, как бы поддерживая черный железный крест.

Если бы не форменный мундир и не погоны, его можно было бы принять за добродушного повара с хорошим аппетитом — художниками-оформителями веселых детских книжек давно излюблен подобный типаж. Но это был Пауль Радомский — владелец гамбургской электростанции, СС-комендант концлагеря на Сырце.

На фотографиях запечатлена его нежная привязанность к Рексу. Со стороны Рекса эта привязанность была почти бескорыстна; он любил сырое мясо и, видимо, в благодарность за частые подачки по свисту, по знаку хозяина грозно рычал. Спущенный с ремня и подгоняемый условным свистом, он с яростью набрасывался на указанных ему людей.

Это была рослая, грудастая овчарка, привезенная Паулем из Гамбурга и прошедшая специальную тренировку.

Личность Пауля Радомского может интересовать нас лишь потому, что в кровавые дни оккупации Киева это она вселяла в сердца пленников и омерзение и жуть. А пленников было очень много: каждый, оказавшийся на улице в неурочный час, каждый, кто скрывался в подвалах и на чердаках, каждый, кто не явился в комендатуру… В течение нескольких дней через концлагерь на Сырце прошло около ста тысяч человек: советские солдаты, матросы, командиры, рабочие, студенты, женщины и взятые из приютов дети, комсомольцы и глубокие старики.

Свыше девяноста шести тысяч из них не возвратилось.

В дачной местности на Сырце, среди частых перелесков, среди тихих домиков, обсаженных сиренью, акацией и жасмином, протянулся глубокий, глинистый овраг. Бабий Яр… Мало кто из киевлян знал до войны название этого оврага. Жители Сырца брали здесь глину для стройки дач, ребятишки играли в «альпинистов» и «следопытов», козы безмятежно паслись на травянистых кромках обрывов.

…Однажды сентябрьским утром 1941 года здесь, словно бы случайно, остановилась роскошная легковая машина, и грузный человек в погонах офицера СС первым, не торопясь, выбрался на обочину дороги. За ним вышли еще трое. Почему-то их очень заинтересовал этот обрывистый овраг.

— Мы исколесили почти все окрестности Киева, — сказал толстяк, — однако более подходящего места я не видел. Обратите внимание на эти обрывы. Снизу взобраться на них невозможно. Это естественная чаша с отвесными краями. Если всю чашу окружить автоматчиками, из нее даже мышь не убежит.

Офицеры согласно закивали головами, а толстяк несколько минут осматривал окрестность в бинокль.

— О да! — воскликнул он облегченно и улыбнулся — Искомое найдено. Здесь будет хорошо. Вот, рядом, плато. До него рукой подать. Именно там следует возвести концлагерь. Мы избежим транспортных расходов и, так как путь от лагеря к оврагу недалек, устраним возможность побегов.

Сухопарый, с темными усиками офицер заметил:

— Но в лагере будут слышны выстрелы. Мне известны случаи, когда такое близкое расстояние приводило к бунтам.

Толстяк придавил кончиком стека окурок сигареты и укоризненно покачал головой:

— Вы забываете, что это будет не стандартный концлагерь. Это будет пересыльный пункт! Я не собираюсь расходовать на арестантов дорогие сейчас продукты и медикаменты. Операция будет краткосрочная: сегодня — здесь, а завтра — там… — он вскинул стек и с усмешкой взглянул на небо.

Офицеры дружно засмеялись, а толстяк заключил серьезно:

— Необходимо срочно раздобыть экскаватор. Во-первых, он подрежет пологие откосы, то есть, возведет дополнительные стены там, где этого не сделала природа. Во-вторых, он заменит ручной труд. Рыть могилу вручную — дело затяжное, а нам необходим очень высокий темп.

Машина развернулась и умчалась в сторону города, и ветер закружил вслед за нею сбитую жухлую траву.

Уже через несколько минут, простившись со спутниками, Радомский входил в отведенный ему особняк. Командир охранного взвода лейтенант Гедике выбежал навстречу и, вскинув руку, прокричал приветствие. Затем он отдал рапорт. Из рапорта следовало, что вблизи особняка за время отсутствия Радомского подозрительных замечено не было, что все комнаты проветрены и завтрак готов.

— Продолжайте нести службу, — сказал Радомский.

В приемной расторопный денщик Томас ждал его с простыней и мылом в руках. Пауль прошел в ванную и молча протянул над чашей умывальника руки. Томас проворно стал их мыть. Потом он освежил начальника одеколоном, причесал его мягкие, негустые волосы, прошелся щетками по мундиру и сапогам.

— Сливки приготовлены, отличные сливки! — говорил он, причмокивая и с таким увлечением занимаясь туалетом начальника, точно находил в этом величайшее удовольствие.

Пауль обожал сливки и знал в них толк. Эта страсть сохранилась у него с младенческих лет. Поселившись в Киеве, он приказал конфисковать в ближайших районах трех наилучших дойных коров и привезти для них корм. Теперь эти три коровы обитали на просторной веранде особняка, украшенной резными наличниками, цветными стеклами и роскошной лепкой потолка.

Еще совсем недавно в этом просторном доме помещался детский сад одного из киевских заводов.

Насытившись, Пауль становился общительней и снисходил иногда до разговоров с денщиком. Верзила Томас пользовался его доверием и имел задание наблюдать за каждым из взвода охраны. В этом Радомский брал пример с фюрера: Паулю было известно, что, принимая даже приближенных лиц, фюрер обычно размещал в шкафах и тайниках вооруженных до зубов телохранителей.

Приступая к просмотру газет, Пауль не забывал спросить:

— Итак, что нового, Томас, на наших «горизонтах»?

Томас знал, что речь идет не о газетных новостях.

— Ничего, — отвечал он.

— Ты снова повторяешь свое излюбленное словечко «ничего», — неторопливо цедил Радомский, не отрываясь от газетной страницы.

— Но, мой шеф, это правда — я ничего подозрительного не заметил.

Пауль любил вдруг огорошить денщика неожиданным вопросом.

— А знаешь ли ты, что по-русски слово «ничего» имеет десятки значений?

Томас вытягивал руки по швам и отвечал испуганно:

— Никак нет!

— Что во всех своих значениях оно даже непереводимо ни на один язык?

— Удивительно, мой шеф…

— Что Бисмарк, великий Бисмарк, приказал выгравировать это слово на своем перстне?!

— Вы так много знаете, мой шеф…

Случалось, Пауль вдруг приходил в бешенство:

— Если русский скажет мне: «ничего», — я расстреляю его на месте. Он говорит: «Ничего», а думает: «Я тебе еще задам!» Чтобы я больше не слышал от тебя этого словечка. Здесь нужно смотреть в оба и днем, и ночью. Этот город похож на большую ловушку. Тут на каждом шагу могут скрываться партизаны!

— Я постоянно помню об этом, мой шеф…

Постепенно Радомский остывал и заключал ворчливо:

— Если кто-нибудь из охраны нерадив, дремлет на посту или при случае не прочь поболтать с местными жителями, такого — немедленно на передовую. Чем скорее прихлопнут его, тем лучше.

Даже самый облик опаленного, притихшего города представлялся Радомскому обманчивым и коварным. Ночами в лабиринте его развалин бесследно исчезали комендантские патрули. Среди бела дня на одной из главных площадей, где маршировала рота эсэсовцев, появился однажды какой-то старик и выпалил в строй из ружья. Где-то в переулке на Шулявке женщина выплеснула на голову офицера кастрюлю кипятка. Бедняга лейтенант скончался бесславно. Радомскому были известны и десятки других случаев, когда со стен разрушенных зданий на головы немецких солдат с прицельной точностью срывались кирпичи, когда под их ногами обрушивались подпиленные решетки подвалов, подламывались лестничные марши, в окна врывались камни, разбрызгивая стекло.

Не случайно ему иногда казалось, что в этом враждебном городе он прожил не дни, а целые месяцы, полные тревог и опасений. Только в своем особняке он чувствовал себя относительно спокойно.

Как-то непогожим, грозовым вечером, возвратись из полиции, Радомский сказал денщику:

— Я убеждаюсь, Томас, все больше, что меня охраняет Святой Франциск. Это перед его иконой мать ставила всегда большую свечу. Как хорошо, что я не поселился в знаменитом киевском «Континентале»…

Тут же что-то вспомнив, он закричал:

— Томас, ты болван! Бог свидетель, что именно ты советовал мне поселиться в «Континентале» О, я вспомнил: это ты и ордер из комендатуры приволок!

— Но ведь это лучший отель Киева, мой шеф… — робко заметил Томас. — В нем останавливаются генералы!

— Ос-та-нав-ли-ва-лись! — громко по слогам выкрикнул Пауль — А теперь «Континенталя» нет, и тех, кто находился в нем сегодня утром, не существует!

Томас изумленно вытаращил глаза:

— Что же случилось, мой шеф?! Разве сегодня бомбили?

— Томас, ты — лошадь — устало сказал Радомский, безнадежно махнув рукой и опустился в кресло. — Разве красные бомбят Киев? Ты видел когда-нибудь такое? Наоборот, они считают древности Киева святыней. Смешно: оставаясь безбожниками, они умиляются перед какими-то замшелыми церковными камнями. Жаль, мы очень заняты, Томас, делами фронта, но скоро настанет день, когда мы сотрем их древности с лица земли. Не останется даже камня, Томас, который напоминал бы украинцам и русским о былом величии их государства. Это будет земля арийцев, отныне и во веки веков.

Он вздрогнул и приподнялся:

— Так сказал фюрер…

Томас выбросил вперед руку и рявкнул:

— Хайль!

— Что касается этого отеля «Континенталь», — продолжал Пауль с деланным равнодушием, — коммунисты, очевидно, не считали его особенно ценным. Внешне он и действительно был слабеньким подражанием барокко. Но зал ресторана мне понравился. Говорят, там были и неплохие номера…

— О, господи! — возбужденно забормотал Томас. — Я собственными глазами видел, как в подъезд «Континенталя» одновременно входили три генерала… Их было трое! До этого я никогда не наблюдал, чтобы генералы собирались вместе. А тут сразу три!

Пауль горько усмехнулся:

— Ну и болван…

— Мой шеф, это истинная правда! У гостиницы охрана стояла цепью, вокруг — патрули на каждом шагу… Да через такую охрану танку не прорваться, мухе не пролететь!

— А партизан проскользнул и через эту охрану, — глухо произнес Пауль, и кровь отлила от его лица. — Кто мог бы подумать, что там, под номерами, под рестораном, под кухней, запрятан огромный заряд взрывчатки? Наши саперы обыскивали каждый уголок. Обыскивали, но не нашли… Впрочем, я думаю, что эта взрывчатка была заложена уже после того, как саперы произвели осмотр. Взрывчатка, по-видимому, находилась поблизости от гостиницы, и рабочие, которые вели здесь ремонт, постепенно перенесли ее в подвалы. Кто вздумал бы проверять каждую банку олифы или краски, ведра с известью и алебастром. Среди рабочих оказались специалисты минеры. Все было сделано точно. Оставалось лишь включить электрическую батарейку. Партизанам для этого нужен был смертник, человек, знающий, что идет на гибель… У них нашелся такой человек.

— А что же охрана? — изумленно воскликнул Томас. — Она была обязана остановить…

— Видишь ли, — насмешливо сказал Пауль, зябко поеживаясь и хрустя пальцами, — этот неизвестный оказался большим невежей. Он не спросил у охраны разрешения. Он нес чемодан какого-то нашего офицера, и его как носильщика пропустили к самым дверям отеля. А тут он швырнул чемодан на тротуар, сшиб охранника, ворвался в вестибюль и успел включить батарейку…

Томас сложил на груди руки.

— Говорят, раздался такой грохот, что все там вокруг чуть не оглохли, — морщась, сказал Радомский. — Дым, пыль… Я только что был у «Континенталя». Я так гнал машину, что задавил, наверное, пару мальчишек. Пусть это будет другим наукой — не станут вертеться на мостовой… Однако все равно я опоздал. Я прибыл к большой каменной могиле, над которой и сейчас еще клубится пыль… Только подумать! Я имел ордер на номер в «Континентале»!

Томас не спрашивал, куда опоздал его шеф, что смог бы сделать Радомский, окажись он поближе к гостинице. А Пауль увлеченно рассуждал вслух: счастливая ли судьба его бережет, незримая длань Святого Франциска или простая осторожность, которой он никогда не пренебрегал? Скорее конечно, осторожность: еще в Германии кое от кого он слышал, что немецкие штабы, склады вооружения и целые воинские подразделения, размещавшиеся в гостиницах в общественных учреждениях и школах этой страны, уже не раз взлетали на воздух. Поэтому использовать свой ордер он не спешил, а подыскал уютный особняк с мирной вывеской «Детский сад».

— Мне кажется, Томас, — продолжал шеф, — и в этой дикой стране мы устроились не плохо. Кстати, можешь докушать сливки. Не забудь половину оставить Рексу… Как тебе нравится местный климат, город, река?

— Мой бог, здесь почти, как в Гамбурге!

— Дурак, здесь лучше… Ну, а женщины?

— Скажу вам прямо и честно, — бормотал денщик, думая и заботясь лишь об одном, как бы вернее угодить ответом капризному шефу, — да, прямо скажу: есть даже похлеще наших…

— Что значит «похлеще»? Ты окончательно рехнулся, — неожиданно рассвирепел Радомский.

— Я хотел сказать, — оправдывался денщик, все больше робея, — что интересные тоже встречаются…

Меняя тему разговора, Пауль спрашивал:

— Кажется, я приказывал отыскать биллиардный стол? Я не могу без спорта…

— Поверьте, мой шеф, я обыскал весь город…

— Опять «обыскал весь город»! Я поручу это Гедике.

— Нет-нет, я найду! Говорят, в «Континентале» был отличный биллиард…

— Забудь это слово — «Континенталь»! Проклятая гостиница! Сколько она стоила нам жизней. Но, впрочем, с кем же здесь играть? Тебя я разобью в две минуты.

— Так точно, мой шеф…

— Гедике — просто корова, он и кия не умеет держать…

— С вами никто не рискнет помериться!

— А вдруг среди лагерников найдутся биллиардисты? Кто у меня выиграет — могу продлить жизнь, кто проиграет — сам пусть лезет в петлю. Да, знаешь, в Гамбурге был молодчик Вилли Штраус. Ездил на «гастроли». Король! И как я его обставил, как осмеял…

Пауль Радомский считал себя завзятым спортсменом.

В пору молодости он пытался выступать на ринге, но уже в первом матче ему своротили челюсть. Потом он играл в футбол, но за неповоротливость его изгнали с поля. Все же он остался в списках гамбургского футбольного клуба и считал себя большим знатоком этого вида спорта.

Переключившись на биллиард, он достиг значительных успехов, так как ежедневно по три-четыре часа тренировался под наблюдением известного мастера.

Теперь в неслужебные часы, скучая в тихом особняке, Пауль планировал организацию офицерского клуба биллиардистов, который будут посещать, конечно, и генералы и где он сможет блеснуть.

«Блеснуть», «возвыситься», получить еще одну награду, еще более высокий чин — это было его неотступной манией, содержанием и смыслом его жизни. Он не имел оснований жаловаться на свою воинскую карьеру: звание штурмбаннфюрера вызывало у многих его знакомых неприкрытую зависть. Еще бы! Они ведь хорошо знали его, с позволения сказать, «генеалогию». Даже потомственные дворянчики, обнищавшие в индустриальный век, ходили в ефрейторах, а он взошел над ними, как яркая звезда.

Отец Пауля, спекулянт наркотиками и недвижимостью, вовремя сообразил, где приложить свой капиталец. Он купил в Гамбурге небольшую электростанцию, расширил ее, увеличил мощность — и стал богатеть не по дням, а по часам.

Знакомые старшего Радомского хорошо помнили, как, бывало, ночью, где-нибудь на набережной Альстера или на одном из бесчисленных гамбургских мостов, юркий человечек в шляпе-котелке осторожно предлагал прохожим свой запретный товар: кокаин, опиум, гашиш… «Коммерсанта» ловила полиция. Он умел бегать. Еще тогда в одном из дешевых притонов он сошелся с кучкой национал-социалистов, среди которых нашлись активные потребители его «товара». Только ради коммерции он вступил в их партию и стал считаться «своим». Мог ли подумать старший Радомский в те времена, что несуразный парень, покупавший у него и жадно нюхавший кокаин, станет грозой миллионов людей! Звали парня Генрих Гиммлер…

Электростанция дала Радомскому собственную виллу, с прудом и садом, с вольерами для ланей (как у богачей), со сторожами, садовником, шофером, нянькой… Сделавшись зажиточным буржуа, старший Радомский возненавидел людей из мира нищеты. У нацистов он слыл активистом, так как давал деньги на нужды их организации. Конечно, он с радостью отказался бы от этих даяний, но с такими опасными молодчиками следовало дружить; к тому же и они ненавидели революционеров.

Чего постоянно боялся старший Радомский — это дня, когда чернь придет и отберет все его накопления. Он настойчиво прививал сыну ненависть к бедным. Его усилия не оставались напрасны. Пауль презирал всех, кто был менее зажиточен, чем его отец, и трепетал при именах Тиссена, Круппа, Плейгера и им подобных.

По совету отца Пауль вступил в национал-социалистическую партию перед самым приходом Гитлера к власти. В июне 1934 года, в дни ремовского путча, он принял участие в расправе со штурмовиками. Молодой Радомский еще тогда был замечен. При малейшей надобности и без таковой он громче всех выкрикивал восхваления фюреру.

Люди, знавшие Пауля близко, отлично понимали, что у него никогда не было никаких политических убеждений. Но кто бы посмел сказать ему об этом! Младший Радомский делал свое коммерческое дело: прикрываясь шаблонными фразами, почерпнутыми из «Майн кампф», он неудержимо стремился к почету и деньгам.

В дни, когда фашистские армии захватили Польшу, Пауля охватило острое нетерпение. Он клял себя за допущенную ошибку: почему он с самого начала войны не ушел на фронт? Возможно, он уже достиг бы генеральского звания! Нет, он прикинулся больным. Он откровенно боялся и свиста пуль, и грохота бомб. А в Гамбурге он знал некоего Краузе, владельца ресторана. Сын этого Краузе — Отто прислал папаше чемодан, наполненный драгоценностями. Где-то в Кракове этот пройдоха Отто «конфисковал» целый ювелирный магазин.

Постепенно нетерпение овладевало Радомским все сильнее. Его не прельщала ни пара чужих костюмов, ни ворох награбленного белья. У него созрели и оформились более серьезные планы. В конце концов, думал он, вся эта шумная и алчная солдатня бесконечно глупа. Она шлет посылки — какие-то рубашонки, кофточки, одеяла… Очень уж похожи солдаты фюрера, посмеивался Пауль, на тех незадачливых золотоискателей, что хватают лишь случайные самородки и оставляют тонны золотого песка. Он, Пауль, будет промывать песок. Человеческий песок… Эту мысль подал ему сам Гиммлер.

Свободными вечерами в тишине особняка он снова и снова с волнением вспоминал подробности свидания с этим всемогущим в Германии человеком, один взгляд которого, кивок, движение пальца могли означать смертный приговор. Гиммлер любил поговорить о смерти, о самом ее механизме, о различных способах убивать и говорил с такой безмятежностью, будто речь шла о невинной забаве.

Радомский хорошо запомнил длинный сумрачный кабинет, готику окон и дверей, массивный, черного дерева, стол и узкоплечего человека, стоявшего у этого стола. Глаза его смотрели не мигая. Острый подбородок заметно дрожал. Вся нескладная фигура неуловимо изгибалась.

Две огромные овчарки сидели справа и слева от Гиммлера, готовые по первому знаку броситься на вошедшего. Кроме овчарок, в углах кабинета, будто затаившись, сидели два эсэсовца с парабеллумами на коленях. В течение всей беседы они не спускали с Пауля глаз. Это смущало Радомского: все-таки Гиммлер отлично знал его отца.

Не отвечая на приветствие, Гиммлер сказал:

— Радомский? Да, помню.

Губы его покривились, что, вероятно, должно было означать улыбку.

— Ваша фамилия звучит по-славянски, — вдруг добавил он строго и глянул на Пауля в упор.

— Я — чистокровный ариец, — сказал Пауль, ощутив неприятный холодок, сбегающий от затылка по спине. — Это строго установлено документами. Надеюсь, что, выполняя ваши приказы, я смогу это доказать на деле…

Гиммлер, казалось, не расслышал.

— Впрочем, я имею достаточные сведения о вас. В порядке очень ответственного экзамена вы получите Киев.

— Мой шеф, — робко заметил Пауль. — Киев еще за линией фронта.

И снова Гиммлер не расслышал. Голос его звучал напряженно и хрипло:

— Помните, это столица советской Украины. Это город с огромным историческим прошлым. Здесь даже камни пропитаны патриотизмом славян… Большевики попытаются конечно, использовать для борьбы против нас и древние воинственные традиции Киева и его реликвии. А наша миссия — уничтожить самый дух сопротивления арийской расе, следовательно уничтожить национальную гордость и единство русских и украинцев. Мы должны всячески сеять между ними рознь, чтобы во взаимной ненависти и борьбе они сами растоптали свои святыни. Перед нами необозримое поле деятельности, причем деятельности самой разносторонней. Мы неограниченно применим наш меч и нашу плеть, но не забудем и пряник, за который они должны будут драться с остервенением.

Он передернул плечами, закашлялся, синеватые вены набрякли на висках.

— Вполне понятно, что в этом большом городе, который столько лет был политическим центром Украины, большевики оставят немало подпольщиков Ваш долг — истреблять их систематически и беспощадно. Вытравливать из самых потайных щелей, настигать в самых укромных местах. Чтобы эта работа шла успешно, вы не должны опасаться ошибок. Ошибки неизбежны… На фронте осколки снаряда или бомбы поражают не только солдат. Если вы знаете, что среди десятка арестованных вами есть один коммунист, — следует расстрелять весь десяток. Так вы устраните не только коммуниста, но и тех, кто, возможно, сочувствовал ему.

— Я отчетливо уясняю свою задачу, — быстро проговорил Пауль.

Гиммлер задумался, взял со стола блокнот и что-то записал.

— Еще одно условие, — сказал он. — У осужденных, безусловно, окажутся ценности. Само наличие ценностей является обвинением. Лица, накопившие какое-то богатство при Советах, очевидно, служили Советам верой и правдой. Этого вполне достаточно, чтобы они были приговорены, а ценности конфискованы. Впрочем, это моральная сторона дела. Важен основной факт: райху необходимо золото. Не играет ни малейшей роли, где и как оно будет взято. Кольца, брошки, серьги, искусственные зубы — все может быть превращено в золотые слитки. Поэтому каждый наш концлагерь в любой завоеванной стране является и «золотым прииском».

Только теперь он предложил Паулю сесть, придвинул коробку с сигарами.

— Я знаю, вы уже прошли специальную школу, но это лишь краткий курс. Там, на Востоке, сама практика должна вас закалить. Если почувствуете усталость — есть много способов встряхнуться. — Он усмехнулся. — Помнится, ваш добропорядочный папаша имел в запасе некоторые острые штучки…

Лицо Гиммлера, с землистыми тенями под глазами, отличалось одной примечательной особенностью: выражение его менялось мгновенно и независимо от предмета разговора. Паулю поэтому казалось, что, беседуя с ним, райхсфюрер все время думал о чем-то другом. Вот он снова смотрел подозрительно и строго:

— Вы, как и я, ненавидите русских, украинцев, поляков — вообще славян… Эта ненависть должна стать активной и ежедневно выражаться в действии. Тот, кого вы помилуете сегодня, завтра убьет вас. Не будьте же сентиментальны. Мы — лезвие секиры, которую фюрер держит в руках. Ею он расчищает путь высшей расе в тысячелетия… Я понимаю, что лезвие может зазубриться. Опасайтесь стать зазубриной. Мы спилим ее беспощадным наждаком. Идите и помните: отныне я лично буду следить за вашей деятельностью. Ваш успех будет зависеть только от вас…

Пауль щелкнул каблуками, вскинул руку и прокричал приветствие. Гиммлер ответил небрежно. Два гестаповца проводили Радомского до двери.

Уже очутившись на улице, у своей машины, он вдруг показался самому себе очень маленьким и ничтожным.

Вот где она, вершина власти, — в течение каких-то минут Пауль дышал воздухом этой вершины. Но как на нее взобраться? Фантастика. Для него это, конечно, невозможно. А как же взошел Гиммлер? Он взошел по черепам. Тысячи и тысячи жизней — что они для него? Однако неужели Пауль Радомский слабее? Теперь перед ним — богатство и, вероятно, близкий генеральский чин… Мертвые не укажут на него. Мертвые не судят.

Эту беседу с рейхсфюрером СС Пауль часто пытался восстановить в памяти до мельчайших деталей. Он даже счел нужным во всем подражать Гиммлеру: говорил так же отрывисто, пренебрежительно и громко, внезапно прерывал речь и смотрел пустыми глазами в какую то точку, неожиданно злился и стучал по столу кулаками. На тех кто видывал рейхсфюрера, эта преемственность манер должна была производить впечатление.

Позже Радомский старательно собрал все речи и высказывания рейхсфюрера и перенес в записную книжку особенно понравившиеся цитаты. В своих выступлениях перед офицерами и солдатами Пауль нередко щеголял этими афоризмами. Обычно он начинал со славословий: «Глубокий ум райхсфюрера…» «Тончайший анализ фактов, произведенный райхсфюрером…» «В беседе со мной райхсфюрер изволил отметить…» Особенно нравилась Радомскому цитата из выступления Гиммлера на познанском совещании группенфюреров СС, и Пауль приводил ее чуть ли не в каждой своей речи:

«Что случится с русским или чехом, меня нисколько не интересует. Живут ли другие народы в благоденствии или они издыхают от голода, интересует меня лишь в той мере, в какой они нужны как рабы для нашей культуры; в ином смысле меня это не интересует. Погибнут или нет от изнурения при рытье противотанкового рва десять тысяч русских баб, интересует меня лишь в том отношении, готов ли для Германии противотанковый ров».

Приводя эту выдержку, Пауль торжественно заключал:

— Вот глубина анализа… Здесь в каждом слове светится арийский ум!

Настольным руководством для Радомского была директива Гиммлера «Об особой подсудности в районе „Барбаросса“»[1], изданная в декабре 1941 года. Там говорилось, что немецкие войска «имеют право и обязаны применять в борьбе любые средства без ограничения также против женщин и детей, если это только способствует успеху».

Паулю была понятна поспешность многих немецких генералов, с какой они подхватили и применяли знаменитую директиву.

В ставке их действия оценивались по количеству уничтоженного населения Чем больше убито украинцев, русских, поляков — вообще славян, тем выше награды гитлеровским генералам. Эта фашистская «лестница славы» сплошь была залита кровью расстрелянных, однако гитлеровские служаки ревностно карабкались по ней, нередко сталкивая друг друга. Даже самая извращенная и мрачная фантазия, казалось бы, не могла породить подобных омерзительных картин соревнования в убийствах. «Сеять психоз ужаса», «устранять неполноценную расу» — таковы были их девизы. Генералы спешили выслужиться, как Гиммлер, «взойти по черепам» — и потому слали войскам дополнительные директивы. В этих усердных служаках Радомский не мог не видеть конкурентов. Вот и сейчас на столе перед ним лежала свежая директива штаба 257-й пехотной дивизии — суконный документ, из которого он, Радомский, мог бы сделать своего рода шедевр.

Как примитивны были эти штабные «мастера дознания», в следовательском арсенале которых числились только дубинка и плеть. Радомский предложил бы куда более богатый инструментарий. С надменной усмешкой он перечитывал директиву:

«Все допрашиваемые, — писали штабники 257-й дивизии, — должны быть предупреждены самым суровым образом о необходимости говорить правду. Во всяком случае, они знают, что с самого начала допроса их будут избивать.

Кто-либо из допрашиваемых безусловно даст показания относительно партизан. Однако, если, как это обычно бывает, допрашиваемый сначала притворяется, что он ничего не знает о партизанах, а позднее сообщает какие-нибудь сведения, его надо подвергнуть более тщательному допросу (около двадцати пяти ударов резиновой дубинкой или плетью). Каждый раз вслед за вопросом необходимо добавлять слово „говори“, например:

— Где находится командир партизанского отряда? Говори!

— Какие задания вам поручили? Говори! — и т. д.

Лицо, допрашиваемое таким образом, будет продолжать говорить, и, когда ему прикажут сообщить все остальное из того, что ему известно, его необходимо подвергнуть еще двадцати пяти ударам…

Лица, которые подверглись такому суровому и тщательному допросу… должны быть ликвидированы вместе с осужденными.

Казненные должны быть захоронены таким образом, чтобы родственники не могли найти могилы и откопать их трупы».

Еще примитивнее выглядел, по мнению Пауля, генерал Рейнгардт — этот солдафон даже не требовал допроса пленных: «Партизаны в бою должны быть уничтожены. Любые методы допустимы».

Нет, Пауль Радомский не так-то прост. Он знает самые утонченные методы дознания. Ведь о нем уже отозвался с похвалою сам Гиммлер. «Этот гамбургский молодец, — сказал он как-то, — заставит безногого плясать и глухонемого петь романсы»! В свои зондеркоманды[2], входившие в эйнзатцгруппы Д [3], Радомский набрал отпетых «ребят», ни в чем не уступавших «браконьерам» эсэсовца Дирлевангера [4]. Он считал этих отпетых наиболее надежными исполнителями своих приказов. Донесения Пауля, разработанные им подробные дифференцированные схемы допросов для военнопленных и штатских, для рабочих, крестьян и интеллигентов, для женщин и детей вызывали одобрение райхсфюрера. Идея «морального пресса», призванного подавлять в зародыше любое проявление недовольства «новым порядком», — постоянные виселицы вдоль железных дорог, охота на заложников, публичные истязания их и расстрелы — сделала имя Радомского широко известным и в гестапо, и в СС, и в СД. В начале августа 1942 года райхсфюрер собственноручно прикрепил к его мундиру офицерский крест.

Встреча произошла в Берлине, и Пауль возвратился на Сырец в приподнятом настроении. Теперь его не удивляла почтительность даже старших по чину; за нею таилась зависть. Своими рассказами о памятной встрече Пауль эту зависть сознательно подогревал: он словно бы проговаривался об особой благосклонности райхсфюрера к семье Радомских — создавалось впечатление, что Гиммлер не чаял в нем души. Впрочем, интимные подробности этой встречи в его разговорах проскальзывали очень осторожно; он умел вовремя остановиться и многозначительно промолчать.

Но власть все явственней сосредоточивалась в его руках, даже начальники службы СД его опасались. Хотя служба безопасности — СД — была прикомандирована к армиям, однако основные указания она получала от райхсфюрера СС. Принимая тысячи арестованных, Радомский всегда мог завести дополнительное следствие, и это было его контролем над местными органами СД, а «контроль» Радомского мог заподозрить гуманность даже там, где ее не было и в помине.

Вечерами, отдыхая от дел, штурмбаннфюрер строил все новые планы. Вот и теперь, в связи с продовольственными затруднениями в оккупированных областях, он обдумывал проект одновременного уничтожения всех детских колоний.

«К чему, — рассуждал он, — расходовать продовольствие на питание каких-то сомнительных сирот, чьи отцы, возможно, сражались в армиях врага?» Далее он намечал уничтожение всех раненных советских солдат и офицеров, оставшихся в захваченных госпиталях, всех, кто находился в психиатрических больницах, в домах для инвалидов и престарелых. Он был уверен, что Гиммлер одобрит этот проект дополнительной экономии продовольственных ресурсов — посильное дополнение Пауля к плану «Ольденбург» [5].

В общем, Радомский был доволен «лестницей служебного восхождения», ступени которой он явственно ощущал под ногами; с этих ступеней перед ним открывались уверенные перспективы богатства, высокого чина и почета. Если бы только в этом чужом городе время не тянулось так медленно и тоскливо! Если бы не зловещие слухи о мстителях — подпольщиках, партизанах… Если бы не случаи убийства немецких офицеров и солдат… Но в конце концов ведь можно же было и здесь придумать какое-то развлечение, создать условия для спокойного отдыха в кругу своих людей — островок безмятежности в море бушующей войны.

Где-то он читал о путешествии знатного англичанина по Сахаре. Этот пройдоха англичанин, даже находясь в гиблых песках, ежедневно принимал ванну. Носильщики доставляли ему воду за сотни километров. Они умирали от жажды, но англичанин с удовольствием принимал ванну. Разве нельзя было устроиться с комфортом и в Киеве и весело проводить время? Пусть войска сражаются на передовой, а избранные пусть пожинают первые плоды победы…

Близко послышался голос, и Пауль испуганно вздрогнул. Кто это? Ах да — Томас. Штурмбаннфюрер забылся, увлеченный своими разнообразными планами.

— Что ты сказал, Томас? — спросил он. — Я слышал слово «спортсмены».

Изогнувшись над креслом, Томас доложил почтительно:

— Все в порядке, мой шеф. У вас теперь найдется любимое развлечение. Спорт…

— Наверное, велосипед? Он подо мной треснет.

— Футбол, мой шеф!

— Я перестал играть…

— В Киеве имеется команда!

«Придется отправить эту дубину Томаса на фронт, — подумал Пауль. — Футбольный матч меж виселицами! Если здесь случайно и осталось несколько футболистов — кто их разыщет, да и зачем?»

Голос Томаса доносился словно издалека:

— Я только сегодня узнал эту историю, мой шеф, а рассказать вам забыл. В Киев прибыла команда «Рух» — это украинские националисты. «Рух» вызвал команду хлебозавода. Народу собралось на стадионе полным-полно. И не подумаешь, что в Киеве столько народу…

— Ну и что же? — равнодушно спросил Пауль. — Эти лизоблюды из «Руха» знают, кого вызывать. Теперь они припишут себе победу.

— Никак нет, не припишут, мой шеф…

— Почему же?

— А потому, что «Рух» убрался с поля с разгромным счетом — 0:6.

Радомский медленно поднялся с кресла.

Ты это точно знаешь? Смотри, а если соврал…

— Да как же соврать, мой шеф, — испуганно забормотал Томас, пятясь к стене, — как же соврать, если мне сам лейтенант Гедике рассказывал. Он был на матче.

Радомский затрясся от смеха, обвислые щеки его побагровели, на лбу заблестел пот.

— Как же они оскандалились, лизоблюды? Вот уж, действительно, подонки: проиграть какому-то хлебозаводу!

— А на матче, говорят, — заметит Томас, — было много офицеров, даже генералы…

Пауль задумался:

— Даже генералы?

Томас продолжал что-то увлеченно бормотать, но Радомский больше не слушал. Он представил огромную чашу стадиона, заполненную тысячами людей. Странно, почему доктор Геббельс до сих пор не использовал для пропаганды стадионы? Где еще можно собрать такие толпы! Главное, что люди придут добровольно; их не нужно будет сгонять дубиной, как на различные сходки, объявляемые оккупационными властями. Все же молодец — Томас! То есть Томас, конечно, дурак-дураком, но идею подал очень ценную. Где еще как не на матче столь откровенно проявляются страсти толпы! Если, к примеру, против немецкой команды выступила бы украинская… Тут, пожалуй, не трудно будет изъять с трибун особенно ретивых патриотов. Но и само состязание может иметь огромное пропагандистское значение. Только неделю назад в Киев прибыла блестящая футбольная команда немецких летчиков «Люфтваффе». Она должна встретиться с командой венгров. Многие офицеры с нетерпением ждут этой встречи. Это понятно: офицерам, прибывшим с передовой, да и тем, кто вынужден нести тыловую службу, хочется зрелищ, гуляний, веселья. И другое: скажем, газеты сообщают: «В Киеве состоялся футбольный матч». Как эту заметку прочтут за линией фронта? Значит, в Киеве установилась нормальная жизнь: люди посещают футбольные состязания, болеют за своих любимцев, смирились с новым порядком, — как говорится, вошли в колею… Замечательно! Это, пожалуй, сильнее победных реляций и речей. А если еще дать широкую рекламу: «Преимущество арийского спорта!» Да, «Люфтваффе» продемонстрирует это преимущество в поединке против команды киевлян! О, это будет громкая победа! Как раструбят ее газеты! Что стоит «Люфтваффе» разгромить какой-то хлебозавод. Но, вообще говоря, согласится ли «Люфтваффе» играть? Не сочтет ли она такую встречу унизительной?

Вероятно, придется действовать ему, Паулю. Нужно уговорить немецких футболистов, объяснить им, что это не обычная встреча, что она имеет острый политический смысл. Важно показать, что на спортивном поле, как и в бою, никто не устоит перед немцами.

И еще он подумал о важности предварительной психической подготовки. Да, реклама должна быть самой широкой.

«Немцы выходят на поле только ради победы!»

— Таким образом, — рассуждал штурмбаннфюрер вслух, шагая по обширному залу из угла в угол, — я вношу новый элемент в практику морального подавления противника. Мы, завоеватели, должны использовать каждую малейшую возможность, чтобы подавить в противнике дух протеста. Кино, театр, радию, пресса, спорт — все обязано пропагандировать нашу несокрушимую силу. Спорт! Он еще недостаточно учтен в нашем пропагандистском арсенале. Тем лучше. Пауль пошлет доктору Геббельсу афиши и сообщение о результате матча.

Отбросив подушку, он снова встал и кликнул Томаса. Тот прибежал в подштанниках.

— Принеси коньяк! — приказал Радомский.

Томас появился через минуту с подносом, на котором смутно поблескивала бутылка.

Пауль отбросил стопку и потребовал стакан. Он налил его до краев и кивнул Томасу:

— Пей.

— Извините, мой шеф… Это шутка? — растерянно прошептал денщик.

— Пей, дурень, сегодня ты это заслужил, — усмехнулся Пауль и, когда Томас выпил, в тот же стакан налил и себе.

Перед поединком

В ноябре 1941 года над притихшим Киевом, над последним багрянцем его прибрежных высот, прокатился тяжелый рокочущий гром. С дальних просторов Заднепровья было видно, как над древней Лаврой, над золотыми ее куполами, взвихрилась косматая, черная туча, пронизанная огнем, — взвихрилась, застыла и ринулась на крутоярье каменным обвалом. Могучая громада Успенского собора всколыхнулась, поплыла, медленно рассеялась и исчезла.

Взрывом Успенского собора, этого изумительного памятника Киевской Руси, гитлеровцы начали осуществлять свой план «методического уничтожения следов славянской культуры».

Русевич был выпущен из концлагеря второго ноября, а утром третьего ноября его разбудил тяжкий гул взрыва. Несмотря на жестокий осадный режим, слухи по городу распространялись молниеносно. Вскоре к матери Татьяны пришла соседка, и обе старушки в слезах склонили колени перед маленькой темной иконкой.

Сидя в соседней комнатушке, Николай долго слушал их истовый шопот, вздохи и причитания, полные гнева и мольбы. Эти горячие, скорбные призывы к небу порождали у Николая чувство безысходности и тоски. Сознание одиночества и бессилья вдруг стало совершенно невыносимым, и он с удивлением подумал, что лишь недавно, лишь несколько часов назад, готов был кричать от счастья снова обретенной свободы. Свобода! Нет, он по-прежнему находился в плену. Весь город находился в плену — скрещенные кости, и череп, и черный коленчатый крест поднялись над руинами Киева бессмысленным призраком смерти. Отныне она таилась везде: в тишине переулков, в темных провалах выбитых окон, в стуке шагов патрулей, в запахе дыма и гари.

Сколько помнил себя Русевич, время всегда казалось ему слишком быстролетным — оглянешься, а день уже пролетел. Но, когда он ступил за ограду концлагеря, что-то случилось и со временем. Время словно остановилось. Он думал, что, стоит выйти за эту колючую ограду, вдохнуть всей грудью, сбросить груз унижений и тоски, и дни замелькают значительно быстрее.

Теперь он сознавал эту наивную ошибку. Тень огромной колючей ограды легла и на город, и на окрестные поля. Ходики на стене безучастно отстукивали минуты и часы, но Русевичу казалось, что в городе, замершем и глухом, даже само время притаилось.

Позже он зачастую вспоминал странное свое состояние тех дней, особенно ночей, когда все окружающее его: темное окно, стол, кровать, тусклый свет керосинки, дымок папиросы — все казалось ему нереальным.

Вслушиваясь в немую тишину ночи, он долго не мог уснуть. Вот, снова выстрел… Возможно, оборвалась еще чья-то жизнь. Алеша рассказывал, что ночные патрули расстреливали каждого прохожего, не предъявившего пропуск. После комендантского часа город словно вымирал. Временами чуткое эхо повторяло выстрелы и заливистые свистки. Иногда в затаенной тишине прорывался пронзительный крик, или глухо рокотал мотор мотоцикла, или сигналила сирена автомобиля. В городе непрерывно проводились облавы, шла напряженная, хищная, беспощадная охота на людей.

Эту охоту оккупанты начали еще в тот день, когда израненный Киев оказался между двумя мощными клиньями врага. Клинья сомкнулись, и немецкое командование бросило на прочесывание занятых районов шайки своих отъявленных головорезов. Это были настоящие «охотники за черепами», хотя они не снимали скальпов. Они расстреливали каждого, задержанного в лесу или в степи, вблизи шоссейной или железной дороги, вблизи военных складов или мест расквартирования немецких воинских частей; каждого, на ком была солдатская гимнастерка, обувь или белье; наконец, каждого, кто казался им подозрительным.

Фронт ушел далеко на восток, но облавы в городе не прекращались: кто-то спасался от погони, отчаянно и безнадежно звал на помощь, и дробь автомата глушила крик.

По складу характера Русевич не был склонен углубляться в переживания и сожалеть о том, что уже непоправимо. Но этими бесконечными ночами отчаяние наполняло его сердце, и он невольно возвращался к прошлому, снова и снова спрашивал себя: «Мог ли я вырваться, уйти?» Даже очень строго, с пристрастием оценивая обстановку, он все же должен был ответить: «Нет, не мог…»

Теперь мечта о бегстве стала содержанием его жизни. Уйти, во что бы то ни стало пробраться за Днепр, в леса, к линии фронта, перейти фронт! Целыми часами он думал об этом, строил различные планы побега, твердо зная, что товарищи безусловно пойдут вместе с ним.

Он решил, что пробудет в квартире Алешиного брата три-четыре дня, отдохнет, встряхнется, а там — за дело, нужно готовиться в путь.

Но прошла неделя, и нужно было явиться в комендатуру иначе Тане грозила бы беда. А в комендатуре группу бывших военнопленных оцепил конвой, пересчитал и погнал на расчистку дороги.

Легко одетый, работая на леденящем ветру у Днепра, Николай заболел. Утром он не мог подняться с постели.

Временами Русевичу казалось, что он и не выходил из этой маленькой, уютной квартирки — как вошел сюда после лагеря, так и остался навсегда.

Старенький врач, приведенный Таней откуда-то с Шулявки, грустно покачал седой головой:

— Пневмония… Крупозное воспаление легких. А главная беда, что нет никаких лекарств…

Русевича не особенно смутило это заключение врача, смутило другое: где же теперь ему приютиться? Оставаться у Гриши Климко нельзя: он и сам, бедняга, каким-то чудом сводил концы с концами. Хорошо, что имел специальность: печник. С наступлением холодов ему удавалось зарабатывать кусок хлеба. Но Григорий — инвалид, у него семья, ему не под силу такая обуза. Николай откровенно сказал об этом, не думая, что обидит Григория, и Таню, и Алексея. Но они даже не позволили ему договорить.

— Ну как тебе не стыдно?! — со слезами в голосе воскликнула Таня. — Ты наш! Разве не понятно? Алеше, и мне, и Грише ты брат, Николай…

И Николаю стало стыдно.

Так он остался в семье друга. В течение шести недель, то теряя сознание, то приходя в себя, он задавал Алексею один и тот же вопрос:

— Что же теперь, Алеша? Фронт отдалился на огромное расстояние. Зима. В такую стужу нам не уйти. А ведь нужно уйти! Необходимо!

— Будем ожидать подходящего момента, — грустно отвечал Алексей. — Главное — выздоравливай. Как-нибудь устроимся, чтобы прожить. Есть у меня надежда на Свиридова и на Ваню Кузенко.

Алексей уже знал, что Кузенко и Свиридов работали на хлебозаводе. Их отобрал среди заключенных концлагеря в бригаду грузчиков появившийся откуда-то «хозяин» завода — герр Шмидт. Оккупантам нужны были рабочие руки, и отряды эсэсовцев охотились на молодежь. Григорий уже дважды являлся в комиссию вместо Алексея и получал, как инвалид, освобождение от «вербовки». Братья были очень похожи друг на друга, и это выручало Алешу. Выздоравливая, Русевич все чаще спрашивал себя: а как же быть мне?

В начале марта, когда Николай окончательно оправился от болезни, Алеша явился с подарком и радостной вестью. Разворачивая увесистый сверток, он сказал:

— Ребята берутся нас устроить! Нужны грузчики. А это тебе для поправки. Хлеба я притащил, немножко сахара, шесть зубков чесноку — это не шутка! И вот, полюбуйся, настоящее сало — целых двести грамм! Это подарок болельщиков, товарищ вратарь!

Николай не поверил:

— Каких болельщиков? Шутишь все…

Но Климко объяснил серьезно:

— Есть на хлебозаводе женщина по фамилии Гаркуша. У нее сынок имеется, совсем еще малыш. Так это он, брат, организовал «фонд больного вратаря Русевича» и собирает среди болельщиков посильные даяния для тебя. Каков пострел, а? Должен сказать тебе, что этот удивительный «фонд» действует довольно успешно. Впрочем, как видишь, факты — на столе!

Алексей снял фуфайку, отряхнул от снега свою потертую ушанку, присел рядом с Николаем у печи.

— Ты понимаешь, конечно, почему для нас так важно устроиться на хлебозаводе. Причина тут не в куске хлеба… Между прочим, замечу, что строгости на этот счет введены на заводе драконовские. Специальный надсмотрщик приставлен — крошки не позволяет взять. За малейшее хищение — в гестапо. Статья обвинения очень грозная: подрыв экономического состояния Райха, — он удивленно передернул плечами и усмехнулся. — Это, если ты корочку упавшую возьмешь, весь Райх, мол, может обрушиться в тартарары! Ну да дьявол с ними, с драконами, и с их порядком. Главное для нас, что мы от угона в Германию спасемся. Если мы на заводе — значит, нас охраняет закон. В бригаде грузчиков Свиридову и Кузенко уже удалось собрать ребят не только из «Динамо», но и из «Локомотива». Многие из наших, оказывается, очутились в этом чертовом мешке, в Борщах! А теперь постепенно вместе им удалось соединиться: там и Макуха, и Тюрин, и Макаренко, и Корж, и Птицын — прямо-таки впору команду создавать. Но — погоди, Коля, не улыбайся вполне возможно, что команду и действительно придется нам создать. А знаешь почему? Да чтобы избавиться от этого назойливого «Руха»!

Русевич не понял:

— Что это за «Рух»?

— Ну вот! Сказано, отстал от жизни. Впрочем, тебе простительно: это я виноват, что раньше не рассказал. Просто я считал этих «руховцев» самыми обыкновенными шпиками. Но оказалось, что они еще и «спортсмены»! Это клуб украинских националистов, очень подозрительный кулацкий сброд. В общем, «веселая капелла» — шумная, крикливая, нахальная. Оккупанты всячески их поддерживают, даже пайки выдают. Так вот, тренер этой «капеллы» какими-то путями узнал, что наши ребята пристроились на заводе. Он пригласил их в «Рух» записаться, пайками соблазнял. Все наши решительно отказались. Тогда он рассердился и пригрозил… Как он сказал, постой, этак заковыристо выразился: «Вы, москали, — говорит, беспросветные, вы еще запляшете под наш гимн», — Алеша тихонько засмеялся. — Вот болван! Кто же под гимн пляшет? А может, у него и гимн такой, на чечетку похожий? В общем, как бы там ни было, а ребята решили подальше от «Руха» держаться.

— Правильно решили, — согласился Русевич. — Я думаю, что и сам-то «Рух» только для рекламы существует. В газетах они, конечно, расписывают этот «украинский спортивный клуб», а фактически, небось, клуба нет — есть только шайка националистов.

— Пускай себе треплются, — сказал Алеша. — Нам выиграть бы время, а там — в леса!

Через несколько дней Климко и Русевич явились на хлебозавод.

Пристально осматривая Русевича, дородный герр Шмидт ощупал мускулы Николая и спросил недоверчиво:

— Спортсмен?

— Футболист, — сказал Русевич.

Шеф усмехнулся своему охраннику, неотступно следовавшему за ним в эти первые дни.

— Очень хорошо! — сказал он по-немецки. — Футболисту не нужно думать. Какие у него могут быть идеи! Все его мысли в ногах… Итак, запишите. Я думаю, этот надежен.

Охраннику он сказал, окончательно развеселившись:

— Комическое совпадение! Как-то меня хвалили за эту причуду. В Чехии, когда я пускал колбасную фабрику, в грузчики я набрал одних профессоров. Ну, была с ними потеха! В Польше в моей кондитерской работали только зубные врачи. Потом я выгнал их и набрал юристов. В случае кражи они заранее знали свою уголовную статью. А теперь у меня футболисты… В газетах меня обязательно назовут покровителем киевских спортсменов! Хо-хо! Герр Шмидт — покровитель спорта! Его команда одерживает победы!

Он обернулся к Русевичу:

— Вы зачислены. Условие: вы будете грузить муку и делать своему хозяину славу… Да, вы будете немножко играть…

Профессия дельца и коммерсанта отразилась на характере господина Шмидта: он обожал рекламу, и особенно саморекламу. Не без его стараний в оккупационной газете, выходившей в Киеве на украинском языке, вскоре появилась пространная заметка под заголовком: «Немцы оберегают украинских спортсменов». Вверенный господину Шмидту хлебозавод резвый хроникер описывал чуть ли не как образцовый санаторий, а шефа как благодетеля спортсменов.

Уже в день выхода газеты на хлебозаводе появился подтянутый и надменный тренер футбольной команды «Рух». Глядя с усмешкой на герра Шмидта, он спросил по-немецки:

— Итак, вы даже в печати похваляетесь своей футбольной командой?

Уязвленный и взглядом, и пренебрежительным гоном гостя — всем его обликом нагловатого франта, герр Шмидт спросил равнодушно:

— С кем имею честь?

— Я тренер футбольной команды «Рух». Недавно я привез своих орлов из Львова.

— Орлов не возят, — едко заметил шеф. — Орлы должны летать!

— Мы и действительно прилетели, окрыленные очередной блестящей победой над австрийской командой.

— И вы хотели бы встретиться с моими соколами?

Нагловатый франт заметно опешил:

— Вы, немец, так отзываетесь о них? Но, если не ошибаюсь, это советские футболисты?

Когда это оказывалось нужным, герр Шмидт умел козырнуть подходящим документом. Он отодвинул ящик стола и достал маленькую черную книжку.

— Послушайте, уважаемый, — сказал он небрежно, надевая очки и раскрывая книжку, — вы читали «Десять заповедей для солдата относительно взаимоотношений с русскими»?

— Лучше скажите, а вы читали сегодняшнюю газету? — спросил тренер, доставая и разворачивая оккупационный листок. — Обратите внимание на сообщение на первой странице… Да, вот оно: «В порядке репрессий за совершение диверсионных актов было расстреляно 800 человек местных жителей». Это сообщает командир 454-й охранной дивизии…

— Я не намерен обсуждать с вами действия нашего высшего командования, — сказал герр Шмидт.

— Я тоже, — согласился тренер. — Но если вы содержите советскую команду…

С неожиданной яростью Шмидт отшвырнул от себя измятую газету:

— У меня украинская команда, слышите? Не советская, а украинская!

— Подлинную Украину представляем мы, команда «Рух», — сказал тренер, обретая прежнее высокомерие. — И мы вызываем вашу команду, чтобы доказать этим оборванцам… Впрочем, они, наверное, побоятся с нами играть…

Гость откинулся в кресле и громко захохотал:

— Неплохую нашли они богадельню!

Обычно уравновешенный, герр Шмидт вышел из себя:

— А из каких притонов вы появились? Вы служите нам за подачку и еще смеете мне, чистокровному арийцу, так дерзить! Я мог бы приказать выпороть вас шомполами, но это вам, как видно, не впервые. Поэтому я накажу вас иначе. Я принимаю ваш вызов, и, помните, вы уйдете с поля под улюлюканье и свист. Игра состоится через две недели. А теперь — вон!

Тренер «Руха» не заставил шефа повторять это приказание. Пятясь к двери, он извинился за беспокойство и почти бегом пересек заводской двор. Герр Шмидт неторопливо спустился вслед за ним во двор и велел охраннику позвать кого-нибудь из грузчиков. Так как он сам неважно говорил по-русски, особенно когда был раздражен, охранник, долговязый медлительный детина, исполнял и роль переводчика.

Был самый горячий период рабочего дня. На территорию завода только что прибыло несколько машин, груженных мукой, и бригада должна была освободить их в течение какого-нибудь часа. Запыленные, с мешковиной, наброшенной на плечи в виде пелерин, грузчики один за другим подходили к машине, взваливали с помощью товарищей на спину мешок и бежали по шаткому досчатому настилу к складу.

Под навесом склада Русевич помогал укладывать мешки. Свиридов учитывал, что Николай был еще слаб, и старался подбирать для него работу полегче. Ветеран футбола, защитник Дмитрий Свиридов пользовался в бригаде заслуженным авторитетом. Шеф считал его старшим в бригаде и все свои приказы адресовал только ему.

— Я вас слушаю, — сказал Свиридов, останавливаясь в пяти шагах от шефа, — расстояние, которое никто из грузчиков не имел права переступить.

Шеф был слишком занят своей записной книжкой и не сразу заметил Дмитрия. Медленно листая странички и что-то подчеркивая карандашом, он подсчитывал вслух.

— Я желаю, — молвил он рассеянно, видимо больше занятый цифрами, чем этим своим желанием, — да, желаю, чтобы вы обязательно сыграли матч с командой «Рух». Приказываю: обязательно выиграть! Если мои грузчики откажутся от игры, все они будут отправлены в Германию, в трудовые лагеря. Это, быть может, прискорбно, однако мне придется набирать новую бригаду…

Охранник равнодушно переводил.

Свиридов вздрогнул и побледнел.

— Кроме того, если они откажутся, — заключил шеф, — «Рух» засчитает себе еще одну победу. По телефону мне уже сообщили, что руховцы заранее приготовили статью под громким заглавием: «Блестящая победа „Руха“ над сборной Киева»…

— Мне необходимо поговорить с товарищами, — сказал Свиридов.

Совещание было кратким, но бурным. С деланным равнодушием шеф наблюдал за грузчиками. Особенно горячился Русевич: три раза он выкрикнул одну и ту же фразу:

— Играть с этими холуями — позор!

Кузенко мрачно заметил:

— А может, и стоит расколотить их при всем честном народе?

Герр Шмидт кивнул охраннику:

— Объясните им, что политика тут не при чем.

Обстоятельно, слово в слово, он передал свой недавний разговор с тренером «Руха» и, внезапно озлобившись, закричал:

— Вы трусите! Теперь мне понятно, почему этот олух так ржал! Значит, прогулки в Германию вам не избежать. Тем лучше… Вскоре вы не узнаете себя: вы очень быстро избавитесь от чванства…

— Нет, мы не боимся их, — сказал Свиридов — Мы уже слышали об этой «капелле». Но мы считаем позорным встречаться с ними на спортивном поле.

Шеф насторожился:

— Не нужно политики. Футбол — игра! Впрочем, вы имеете возможность подумать до завтра. Вы явитесь завтра ко мне и дадите ответ.

Вечером, едва лишь закончилась смена, через проходную во двор завода прошмыгнул какой-то незнакомый человек. Он направился прямо к грузчикам, отдыхавшим у барака, на ходу расстегивая толстый портфель.

— Еще одно видение, — негромко сказал Птицын — Кажется, опять посыльный из «Руха».

Высокий и гибкий, в длинном, почти до пят, черном плаще, в черном котелке, точно начищенном ваксой, человек двигался, как-то неуловимо семеня ногами, неуловимо изгибаясь всем телом. Перехватив под левую руку портфель, он еще издали снял шляпу и потряс ею над головой:

— Отлично, господа, что я застал вас всех вместе! Это значительно облегчает мою задачу. Вас, вероятно, предупредили, что я приду? Мне очень приятно иметь дело с дисциплинированными людьми.

— Похож на попа, — заметил Тюрин. — Только его и не хватало…

У гостя было бледное, усталое лицо, сплошь изъеденное морщинами. Такие лица, сморщенные от длительного применения грима, можно иногда встретить в среде старых актеров. Но у этого гостя были холодные, цепкие глаза, и его улыбка была лишена добродушия. Кланяясь, он быстро, внимательно осмотрел всю бригаду, присел на свободный ящик и раскрыл на коленях портфель.

— Я должен занести ваши фамилии в список, — он ловко выхватил из отворота плаща очки, взглянул на разграфленную страницу бумаги. — Да, в список номер 967…

— Что это значит? — спросил Свиридов.

Гость удивился вопросу и взглянул на Свиридова, придерживая у глаз очки:

— Как, вы не знаете? Но разве вас не предупредили? Я из комиссии по вербовке. Сегодня господин Шмидт позвонил нам и сообщил, что ваша броня имеет силу только до завтра. Из этого следует, что завтра вы сможете отправиться в путь. Надеюсь, вам уже разъяснили, что все эти злостные вымыслы о будто бы тяжелом положении иностранных рабочих в Германии являются большевистской сплетней, и не больше.

Он улыбнулся, зажмурил глаза и по-актерски воздел руки.

— Завидую вам, дети! Вы молоды. Вам дано увидеть многое: возделанные поля Европы и ее великие города, подлинную культуру и подлинный порядок… Жаль, я очень стар. Меня не удержали бы здесь ни за какие блага! Я знаю, вы будете еще меня благодарить…

Русевич первый заметил у ворот завода двух полицейских. Он спросил:

— А эти господа что, пришли с вами? Видно, опасаются, как бы мы слишком не поблагодарили вас?

Гость передернул плечами и достал карандаш.

— Они не вмешиваются. Просто они выполняют приказ комендатуры. Я мог бы, конечно, обойтись и без них, однако не я устанавливаю порядки… Итак, — он указал карандашом на Тюрина, — имя, отчество, фамилия, национальность и возраст?

…Так подготавливалась спортивная встреча с командой «Рух». Старый человек с лицом монаха и глазами ищейки до позднего вечера составлял список. Вряд ли он знал, что сейчас от самих этих людей зависело, отправят ли их в далекую неволю или оставят в неволе здесь. Но пленники понимали, что шефу не составит труда объявить набор новой бригады. Он привел бы в исполнение свою угрозу, если бы спортсмены-грузчики отказались от игры. В тот вечер, когда ушел «монах», они проголосовали решение. Решено было играть…

Тяжело раздумывая о чем-то, необычно замкнутый и угрюмый Дмитрий Свиридов в заключение сказал:

— Решение принято всеми — прошу это запомнить, ребята, — я никого не понуждал. Быть может, это последняя наша игра. Что ж, проведем ее достойно. Однако никто из нас не знает своей судьбы. Всякое может случиться, и потому, я думаю, следует всем нам запомнить и этот совет наш и наше единодушное решение.

Вспоминая позже матч с хвастливыми молодчиками из «Руха» — их заносчивые позы перед началом игры, их растерянность и смятение уже при первой решительной атаке киевлян, Русевич не мог удержаться от улыбки. Защитник «Руха» по кличке «Бизон» оказался очень набожным человеком. Принимая мяч, он не забывал перекреститься, отчаянно «мазал» и выкрикивал слова молитвы, бил противника по ногам, слезливо причитая на все лады: «О слава Иесусу» «О матерь троеручица» «Аминь!» Когда первый мяч забился, как рыба, в сетке ворот «Руха», этот «набожный» вдруг стал безбожником и так отозвался о «троеручице», что судья был вынужден призвать его к порядку.

Киевляне узнали своих любимых мастеров мяча. Разгромленный «Рух» с позором покинул футбольное поле. Сияющий герр Шмидт охотно давал интервью многочисленным корреспондентам. Он чувствовал себя виновником торжества. В довершение удачи он познакомился на стадионе с молодой киевлянкой, видимо страстной любительницей футбола, Нелли и пригласил ее в ресторан с надписью на двери «Только для немцев».

Позже оказалось, что Неля отлично знала многих игроков «Динамо», так как не пропускала ни одного матча. К шефу она проявила заметную благосклонность, и они условились о новой встрече.

Русевич заметил и шефа в первом ряду, и рядом с ним яркую белокурую девицу. Где-то, когда-то он ее видел и раньше. Кажется, она мелькала среди тех восторженных девиц, что ожидали спортсменов у ворот стадиона, спорили о мастерстве игроков, строили прогнозы ближайших спортивных встреч, впрочем мало что смысля в футболе, а имея совсем другие интересы.

Победа над «Рухом» — 6: 0 в пользу Киева — не была главным результатом этого матча. Главное, что о команде хлебозавода узнали и киевляне, и оккупанты. После матча, когда спортсмены возвращались на хлебозавод, задумчивый Свиридов, признанный всей командой капитан, негромко сказал Русевичу:

— Боюсь, Николай, что это лишь начало.

— Но ведь начало-то хорошее! — заметил Русевич. — Теперь они не будут задаваться, куркульские сынки…

Дмитрий положил руку на его плечо.

— Правильно, однако теперь нас будут принуждать играть.

— Мы согласились на встречу потому, что другого выхода не было, — развел руками Русевич.

Утром на завод прибыл свежий номер оккупационного листка, в котором была помещена заметка о матче. Хроникера, по-видимому, мало интересовал результат состязания, зато он восхищенно описывал «народные гуляния» на стадионе, «атмосферу доверия» между завоевателями и местным населением, спокойствие немецкого тыла.

Ваяя Кузенко яростно скомкал газету:

— Ну, брехуны!..

— Дело понятное, ребята, — сказал Климко. — Вся эта затея с матчем нужна им для втирания очков: вот, мот, как у нас за линией фронта — тишь да гладь, в футбол играют…

В этот день работы было мало. Не прибыли машины с мукой, и шеф обеспокоенно выглядывал из окна конторы, не появится ли Тюрин, которого он послал с поручением на элеватор. Тот появился лишь после обеденного перерыва, необычайно возбужденный и веселый. Тюрина в команде знали как большого весельчака, неутомимого собеседника и человека, склонного к фантазерству. Еще издали Тюрин крикнул:

— Друзья, займитесь своим туалетом: пару дней отдыхаем!

Тюрин лишен был возможности разъяснить товарищам, что произошло, — на крыльце его нетерпеливо ждал шеф. Вместе они поднялись по крыльцу в контору.

Наконец Тюрин освободился. С опаской оглядываясь на окна конторы, он немедленно, а нескрываемой веселостью, стал рассказывать окружившим его грузчикам последние новости. Закладывая палец за пальцем, Тюрин говорил:

— Первое: элеватор оцеплен войсками, за три квартала закрыты подходы к нему. Говорят, там рванула мина с часовым механизмом. «Часового мастера» обнаружить не удалось. Второе: в город прибыла знаменитая немецкая футбольная команда. Она будет играть с венграми.

Хлебозаводцы уже слыхали о команде «Будапешт», составленной из футболистов венгерских воинских частей.

Чувствуя, что находится в центре внимания, Тюрин закурил и обратился к подробностям — как шел он по городу, как увидел афишу и т. д. Свиридов попросил Тюрина рассказывать толково, без живописных подробностей. Обидевшись, Тюрин перешел на сухой, официальный тон.

— В город прибыла знаменитая футбольная команда немецких военных летчиков — «Люфтваффе». Ее именуют «победительницей Восточного фронта». Она стяжала славу на футбольных полях Берлина, Вены, Праги, Парижа, Будапешта, Софии и Бухареста. В афишах сказано, что «Люфтваффе» еще не знала поражений и что она проведет свой очередной матч в Киеве с командой венгерских мастеров футбола.

В заключение Тюрин со вздохом добавил, что вход на стадион разрешен только военнослужащим германской армии, по специальным пропускам.

— Интересно бы глянуть! — увлеченно воскликнул Кузенко.

Тюрин невесело усмехнулся:

— А ты обратись в комендатуру. Интересно будет глянуть на тебя…

Возможно, в тот самый час, когда они узнали о предстоявшем матче, капитан венгерской команды в чине младшего офицера, просматривая киевский оккупационный листок, с удивлением прочитал заметку о поражении «Руха». Спортсмен-профессионал, он давно уже слышал, что в этом зеленом городе, раскинувшемся у Днепра, нередко проходили интереснейшие матчи, каких, быть может, не видывал даже Будапешт. Капитан решил выбрать свободное время и побывать у победительницы «Руха».

До матча с «Люфтваффе» ему это, однако, не удалось.

* * *

15 августа 1942 года радиорепродукторы возвестили на весь Киев об очередной крупнейшей победе немцев. Диктор, захлебываясь, повествовал о каких-то победоносных атаках, прорывах, опрокинутых флангах противника и могучем фронтальном наступлении. Почему-то на сей раз он не назвал ни фамилий особенно отличившихся генералов, ни города, захваченного в боях, ни количества трофеев, которое радио оккупантов обычно возводило в фантастическую степень.

Передача была построена так, что лишь в конце ее стало ясно: речь шла о футбольном матче между немецкой командой «Люфтваффе» и командой венгров.

Как видно, немецкому командованию нечем было порадовать соплеменников в эти дни, и фашистские радиокомментаторы проявили особенную находчивость и смекалку. Матч между венграми и «Люфтваффе» они изображали как грандиозную битву, а выигрыш немцев со счетом 2: 1 как потрясающую победу.

На следующий день, перед самым концом рабочей смены, на заводе появился молодой офицер в форме венгерского кавалериста. Охранник вытянулся, козырнул ему и прокричал приветствие, но офицер словно бы не расслышал. Он улыбнулся, осматриваясь по сторонам, раскрыл портсигар и предложил охраннику сигарету. Некоторое время они говорили о чем-то, и офицер нетерпеливо поглядывал на ручные часы.

Смена закончилась, и грузчики, сбросив с плечей мешковины, направились к умывальнику; офицер и охранник последовали за ними.

— Эй, вы, футболисты, — крикнул охранник. — К вам пожаловал господин офицер.

Вытирая лицо подолом рубахи, Свиридов сказал устало:

— Если опять какая-нибудь сверхурочная работа… Вы же сами видите! Нет сил…

Темнолицый, с коротко подстриженными усиками, с быстрыми, черными глазами офицер улыбнулся, показав ровный ряд белоснежных зубов.

— Я приехал вести знакомство, — сказал он, с трудом подбирая русские слова. — Извините, я по-русски — плохо. То есть иногда очень плохо. Но вы меня будете понимать. Мое имя Иштван — капитан венгерской команды.

На лицах грузчиков выразилось удивление.

— Я приехал познакомиться с отличной киевской командой, о вас слышал еще в Будапешт, до войны, — сказал Иштван.

К немалому удивлению охранника этот лощеный офицер подал каждому грузчику руку, а некоторых, смеясь, даже похлопал по плечу, не опасаясь запачкать свой новенький мундир.

— Вы есть спортсмены, и я есть спортсмен, — говорил он, весело поблескивая глазами, — а спорт есть великое братство, которому не надо войны.

— Опасные разговоры, — заметил Свиридов, беря из портсигара Иштвана сигарету. — Но вы, надеюсь, пришли к нам как друг?

Иштван закивал головой и еще раз встряхнул руку Свиридова обеими руками.

— Именно — как друг! — Он оглянулся на охранника, медленно шагавшего к воротам. — «Люфтваффе» не есть спортсмены, «Люфтваффе» — бандиты.

Волнуясь и поминутно чертыхаясь, Иштван рассказал о недавнем матче. Оказывается, хваленая «Люфтваффе» безнаказанно хулиганила на стадионе. Назначенный немцами судья «не замечал» нарушений правил. После первой половины игры, когда венгры вели со счетом 1:0, «летчики» искалечили двух венгерских защитников и центра нападения. На поле осталось восемь венгерских игроков. Без всяких на то оснований судья назначил в ворота венгров одиннадцатиметровый удар. Только такими приемами немцам кое-как удалось одержать победу, с минимальным перевесом — 2:1. Ярости Иштвана не было границ. Он специально пришел предупредить киевлян, что, насколько ему известно, им предстоит игра с «Люфтваффе». Упаси их бог повторить ошибку команды «Будапешт». Эта ошибка заключалась в том, что Иштван и его товарищи пытались добиться от судьи справедливости и в своем возмущении потеряли душевное равновесие. Иштван весь дрожал от гнева, скрипел зубами, стискивал кулаки. Его глубоко тронуло сочувствие этих едва знакомых спортсменов. Вытирая платочком покрасневшее лицо, Иштван сказал на прощанье:

— Понимаете? О как хорошо! Если киевские спортсмены победят, мы будем за вас молиться, мы будем самый крепкий друзьями.

Уходя, Иштван сказал, что он и его товарищи подумают о команде хлебозавода. Быть может, им удастся облегчить киевским спортсменам их тяжелую судьбу.

* * *

Свиридов не ошибся: неожиданное спортивное испытание в оккупированном Киеве, выпавшее на долю киевских футболистов, не было для них последним.

Через несколько дней после матча между венграми и «Люфтваффе» шеф снова вызвал Свиридова и объявил:

— Вам предстоит еще одна игра. Не вздумайте возражать — уговаривать вас никто не станет. Я не угрожаю вам отправкой в Германию. Даже на шахтах Рура для вас не найдется места. Нам стало известно, что большинство из вас — игроки бывшего киевского «Динамо», а «Динамо» — это команда ГПУ… Итак, господа чекисты, приготовьтесь к игре. Против вас выступит команда «Люфтваффе». Ее не легко было уговорить на эту нелестную для немецких спортсменов встречу.

На этот раз шеф сказал правду. Когда капитану «Люфтваффе» было предложено провести матч с командой какого-то хлебозавода, он принял это за шутку. Победительница Восточного фронта — и какой-то безвестный хлебозавод! Капитан, конечно, отказался. Но высокий гестаповский чин терпеливо разъяснил ему цель «мероприятия»: моральное подавление противника должно вестись непрерывно не только на фронте, но и в тылу. Выиграть матч у киевлян — это значило продемонстрировать превосходство арийского спорта. Взрыв Успенского собора в Лавре, разгром музеев, закрытие украинских и русских школ, сожжение библиотек, переименование городов, улиц, площадей, вывески в дверях магазинов «только для немцев», радио, пресса, кино, театр — все служило этой идее «методичного подавления». Отныне нацистская пропаганда брала на вооружение и спорт.

Наконец капитан «победительницы Восточного фронта» понял ответственность предстоящего матча. В победе «Люфтваффе» он не сомневался.

Когда Свиридов вернулся из конторы и медленно прошел меж товарищами, никто не потревожил его нетерпеливым вопросом. Тяжело опустившись на ящик, он слово в слово повторил приказ. И снова никто не выразил ни изумления, ни протеста. Слишком нелепой казалась вся эта затея: выставить против отличной команды измученных, надорванных людей. Кто же поверит такому матчу! Кто не поймет, что киевские спортсмены приведены на поле под ружьем!

— Я ответил шефу, что мы не можем играть, — сказал Свиридов.

Тюрин спросил чуть слышно:

— А он?..

— Сказал, что нас доставят на стадион тюремной машиной.

— Это понятно. Этого нужно было ждать, — взволнованно заговорил Птицын. — После «Руха» — немецкий орешек. Только я, ребята, не шарахаюсь в кусты. Я сам давал согласие, когда мы выходили против «Руха»…

— Ну, а если бы не вышли? — насмешливо спросил Алексей. — Быть бы нам, птичка, в эту пору за тридевять земель!

Отбросив ударом ноги ящик, решительно поднялся Ваня Кузенко.

— Не люблю этих «если бы». Что пользы теперь гадать! Прошлое не вернешь, да за него и не стыдно. Это «Руху», пожалуй, хотелось бы поправить свои дела.

Кто-то спросил настороженно:

— Ты собираешься что-то предложить?

Ваня вздохнул, передернул плечами, мечтательно, с улыбкой, посмотрел на капитана:

— Выиграть бы, Митя — вот это да!..

Ему не дали договорить, да он и сам смутился, а капитан взглянул на него с упреком:

— Больше серьезности, Иван!

Возвращаясь после смены на квартиру к Григорию, Русевич заметил на заборе афишу. Кто-то, видимо не без цели, наклеил ее у самого завода. Николай остановился. Недоброе предчувствие холодком коснулось его сердца. Как самоуверенно и нахально «Люфтваффе» писала о себе! «Несокрушимая команда мастеров футбола», «Победительница девяти европейских столичных команд». Тьфу ты, похвальбушки! А чего стоили их спортивные клички: «Ганс Летящая Торпеда», «Фридрих Король Кожаного Мяча» и прочие в том же роде. Русевич невольно усмехнулся. Реклама была достойна бродячих циркачей. Не только угрозу спортивной силы противника прочитал в этой афише Николай — это была неприкрытая «психическая подготовка». Он вдруг подумал о том, что, если команда киевлян проявит волю к победе, все эти «летящие торпеды» и «короли мяча», скалившие зубы с афиши, могут пойти на любую крайность. Даже в матче против союзников венгров они не постеснялись. Что же это будет за состязание? Бой гладиаторов? Нет, не похоже. Те выходили на арену равно вооруженными и имели равные права.

Мог ли он, вратарь киевской команды, потребовать в предстоящем поединке равных прав? Конечно нет. Кто станет его слушать? Кто позволит выдвинуть какие-либо условия? Тень колючей проволоки легла и над стадионом. Афиша неспроста сообщала: «„Люфтваффе“ выходит на поле, чтобы победить».

Русевич с улыбкой вспомнил Ваню Кузенко. Все же отличный у Вани характер — не знает ни уныния, ни тревоги. Даже этот возмутительно неравный предстоящий матч, казалось, нисколько его не смутил. «Поживем — увидим, — бесшабашно сказал Иван, — А увидим — не побоимся!»

* * *

Что же случилось с господином Шмидтом? Чем так встревожился он после того, как на улицах города появились афиши о матче «Люфтваффе» — «Хлебозавод»? Хозяин завода резко изменил отношение к своим грузчикам. Если о встрече с «Рухом» он просил, то следующего матча он явно опасался. Было похоже, что он тоже начал и психическую и физическую «подготовку». Десятичасовой рабочий день он увеличил до двенадцати часов, заставлял работать без перерыва и ухудшил питание. Тарелка похлебки на сутки. От этой похлебки тошнило. Нередко даже у Русевича, физически закаленного человека, от слабости туманилось зрение и кружилась голова.

Единственное, что им разрешалось — тренироваться. Как не были похожи эти тренировки на прежние. Свиридов удивлялся слабости своего удара. Макуха жаловался на одышку.

Тренер «Люфтваффе», наблюдая за игрой киевлян, заметил, что киевским футболистам следовало бы выписать костыли.

Впрочем, и немцы тренировались каждый вечер.

Однажды случайно после тренировки Ваня Кузенко заглянул в раздевалку «Люфтваффе». Он увидел буфетную стойку, сплошь заваленную продуктами. Шоколад, апельсины, виноград, какие-то расцвеченные флаконы, вазы, полные конфет. Всего он не упомнил, только запечатлелся ему грудастый немец, лениво жевавший толстую плитку шоколада.

— Даже не верится, что все это есть еще на свете, — рассказывал Иван Русевичу. — И виноград и конфеты. Понимаешь, как раньше в гастрономе! А этот, грудастый, жует себе, как теленок, будто одолжение кому-то делает, ч-черт!

Так подготавливалось «превосходство» арийского спорта: одним — шоколад и апельсины, отличная гостиница, души, надзор врачей, другим — миска похлебки и эрзац-чай с микроскопической дозой сахарина.

Николай представлял себе стадион в день матча. Какое странное это будет зрелище! На лучших местах, конечно, — гитлеровские генералы и офицеры с их многочисленной свитой; у входа, у главных ворот и на всех трибунах стадиона — автоматчики со свастикой и черепами на рукавах, десятки переодетых шпиков. Придут ли на стадион киевляне? Он верил: придут! Пришли же они недавно, и не десятки — сотни, на их матч с молодчиками из «Руха». Правда, игра происходила не на центральном стадионе, а на районном, далеко, на окраине города. Однако не только киевляне, но и жители пригородов — Святошина, Дарницы, Беличей, Пуще-Водицы, Ирпеня — разыскали этот малоизвестный стадион и дружно освистали украинских националистов. Какой великой радостью бушевали трибуны, когда в ворота «Руха» врывались победоносные мячи! Русевич не мог вспоминать об этих минутах без волнения.

Позже, возвращаясь со стадиона, Николай продолжал думать об этом.

Израненный Киев сумрачно чернел руинами. По притихшим улицам маршировали фашистские патрули. И над этим огромным пепелищем, над бескрайним немым человеческим горем охрипшие репродукторы надсадно выкрикивали какую-то бойкую немецкую песенку.

Из-за угла неожиданно появился неизвестный человек в примятой шляпе и, крадучись, приблизился к Русевичу. Николай остановился. Незнакомец приподнял шляпу. На Николая глянули пустые, водянистые глаза.

— Простите, Николай Александрович, — произнес незнакомец негромко и оглянулся по сторонам. — Я давний поклонник вашего спортивного мастерства. Вы допускаете ужасную ошибку. Почему вы не поддались «Руху»? К чему вам восстанавливать против себя местные власти?

— Я не знал, что футболисты «Руха» имеют прямое отношение к нынешним властям Киева.

— Не в этом дело! — воскликнул незнакомец. — Однако вам придется встречаться и с «Люфтваффе», и если вы снова вздумаете победить…

— А зачем же тогда выходить на поле?

— Но поймите! Господин Радомский гордится этой командой. Она еще не знала поражений на всем Восточном фронте.

— Я не знаю, кто такой господин Радомский и чем я ему обязан…

Незнакомец изумился:

— Как?! Вы не слышали фамилии фактического хозяина Киева? Пауль Радомский — комендант концлагеря на Сырце.

— Значит, вы исполняете сейчас его поручение? — прямо спросил Николай.

Лицо незнакомца покривилось, он отступил на шаг.

— Я пытаюсь облегчить вашу судьбу. Запомните, господин Радомский будет присутствовать на матче. Он очень любит футбол… Больше я не имею возможности говорить с вами. Вас может спасти только поражение. Разве это не ясно?

Он резко взмахнул рукой и повернул за угол. Русевич опомнился не сразу, ему даже подумалось, не мерещится ли ему. Николай подбежал к угловому дому и заглянул в переулок. Человек в шляпе исчез.

— С кем ты беседовал, Коля? — настороженно спросил Свиридов, подходя сзади.

— Не знаю, — растерянно ответил Николай — Очевидно, шпик. Советует проиграть «Люфтваффе» Иначе… В общем, они уже начали «психическую атаку».

Свиридов опустил голову. Они молчали некоторое время, ожидая других игроков. Скручивая козью ножку из махорки, Николай сказал:

— Ребятам — ни слова. Просто человек попросил прикурить. Запомни, Митя, — ни слова! Я думаю, не по доброте душевной подошел ко мне этот тип Может, и еще найдутся советчики. Возможно, «Люфтваффе» не так-то уж уверена в себе…

Свиридов порывисто вздохнул.

— Жаль, что я малость задержался. Очень хотелось бы вытрясти из него правду. Кем послан? Когда? «Короли мяча» знают о нашей победе над «Рухом». Неужели опасаются нас, Николай?

Навязчивый незнакомец, однако, не оставил Русевича в покое.

Через несколько дней, возвращаясь с завода на квартиру, где он изредка ночевал, Русевич заметил знакомую фигуру, мелькнувшую на углу Крещатика и Прорезной. Та же примятая черная шляпа. Следит? Человек отступил за скошенную афишную тумбу. Николай решительно повернулся и подошел к тумбе. Они встретились лицом к лицу.

— Я узнаю вас, — сказал Русевич. — Что нового? Как здоровье?

Глаза незнакомца смотрели равнодушно.

— По-видимому, вы ошиблись. Я вижу вас впервые.

— Разве мы не беседовали с вами не так давно?

Человек передернул острыми плечами:

— Нет, не имел счастья.

Но теперь Русевич окончательно его узнал, и ему захотелось сказать этому «доброжелателю» что-то обидное.

— Ваша черная шляпа очень приметна. Советую переменить «спецодежду», — иронически бросил он.

Николай хорошо запомнил, как дрогнули щеки и расширились зрачки шпика. Шагая по Крещатику, Русевич еще долго чувствовал на себе его нацеленный взгляд. Он подумал о том, какое эго странное, незнакомое, непривычнее чувство — так вот, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам, безошибочно угадывать присутствие ищейки, идущей по твоим следам, ощущать ее приближение, распознавать зигзаги ее пути. Он был уверен, что до исхода состязания его не арестуют: в городе расклеено столько афиш — и его имя на афишах. Это придавало смелости. Не заставят же они команду играть без вратаря! На площади Калинина он резко свернул, постоял с минуту за железной пластиной ворот и возвратился. Человек в шляпе отпрянул в сторону. Они стояли на тротуаре и молча смотрели друг на друга. Русевич усмехнулся. Он заговорил первым:

— Нам очень везет на встречи. Вы не находите?

— Признаться, я очень удивлен.

— Когда, еще мальчиком, я жил в Одессе, — сказал Русевич, — у меня была очень рассеянная нянька. Жаль, что мы не познакомились еще в те времена. Уж вы не отпустили бы меня, шалуна мальчишку, дальше положенной границы, верно?

Незнакомец заговорил вдруг примирительно:

— Послушайте, Русевич, вы излишне уверены в себе. Вернее, в собственном благополучии. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я искренне хотел бы вам помочь.

— Что именно вы хотите?

— Дать разумный совет.

— В игре? Вы знаете, как играет «Люфтваффе»?

— Я знаю, чем может окончиться эта игра, если вы не будете осторожны…

Николай чувствовал, как кровь постукивает в висках и сердце все ощутимей тяжелеет.

— Значит, вы хотите помочь житейским советом?

— Сведениями, которыми располагаю…

Русевич невольно усмехнулся.

— Кто же вам эти сведения дает?

— Это мое личное дело. Но вам грозит опасность… Вот, что вы должны знать.

— Вам поручили предупредить меня об опасности? Кто?

— Моя совесть.

— Она не могла этого сделать, — сказал Николай.

— Почему?

— Да потому, что у вас ее не было и нет.

Человек отступил на два шага и тяжело задышал:

— Вы еще пожалеете о своем упрямстве! Смотрите, вам несдобровать…

Николай соразмерил разделявшее их расстояние. До чего велико было у него желание опустить кулак на голову шпика! Какое-то мгновение Русевич колебался. Он сумел сдержаться и свернул в уже знакомый подъезд, пересек узкий дворик, перемахнул через дощатый забор. Стараясь казаться спокойным, он вышел в переулок.

Впрочем, он действительно был в эти минуты спокоен. Человек ко многому может привыкнуть, даже к опасности на каждом шагу…

В эти дни тревог и печали у Николая выработалась новая привычка: он зачастую беседовал с самим собой. Словно выверяя себя, он задавал вопросы и ждал ответа. Вот и сейчас, шагая пустынным переулком, он спросил:

«Как отнестись к угрозе?» Ответ казался естественным и простым: «Не обращать внимания. Пугают!» «А если его угроза вполне серьезна? Ты не боишься победить?» — «Мы должны победить во что бы то ни стало. Нашей победы ждут. Это не обычное футбольное поле — эго передний край».

И Русевичу вспомнился далекий Париж, стадион «Стад де Пари», матч киевлян со знаменитой французской командой «Ред Стар Олимпик» и беседа с известным знатоком футбола Ивом Вильжье. Это было в августе 1935 года, ровно семь лет назад… Пожилой симпатичный француз говорил тогда Русевичу убежденно:

— Спорт, уважаемый, выше политики. Для спорта нет границ и нет правительств. Уверяю вас, любому игроку «Ред Стара» совершенно безразличен политический курс нашего нового кабинета.

Русевич ответил ему с усмешкой:

— Тогда почему же на вымпеле берлинской команды красуется фашистский паук?

Ив Вильжье не ответил на этот вопрос. Однако он остался при своем убеждении. О если бы побывал он сейчас в израненном Киеве и если бы узнал, какой здесь готовился матч! Наверное, он понял бы, что линия фронта проходит не только по определенной территории — она проходит сквозь сердца. Через два дня она ляжет на футбольном поле, незримо разделит ряды трибун.

Николай вспомнил эту фамилию — Радомский. «Хозяин Киева»! Если он будет присутствовать на стадионе, не трудно будет понять этому Радомскому, какой он тут «хозяин»…

Итак, решено окончательно и бесповоротно: бой на зеленом поле до победы. Разве иное решение могли бы они принять? Что будет дальше — покажет время. Играть так играть!

Утром, во время погрузки, только и разговора было, что о рекламе матча, о грозных «торпедах» и «королях мяча». Больше всех потешался Ваня Кузенко:

— Сам видел, так и написано: «летящая торпеда»! А куда же она летит? Это же слепое оружие, вот, скажем, повернуть его и направить в ворота «Люфтваффе»… Что тогда?

Русевич тоже смеялся: было приятно, что команда нисколько не пугалась ни прошлых побед противника, ни зловещих его имен.

— А знаешь, Митя, — сказал он Свиридову, который заметно повеселел, — если бы позволили нам ответить на эти афиши, и чтобы без опаски, напрямик, — пожалуй, отличное письмо у нас получилось бы, а? Вроде письма запорожцев турецкому султану!

— Может, и похлеще! — подхватил Кузенко. — Насчет «особых выражений» у меня имеется НЗ…

Неожиданно он спросил.

— Говорят, нашим матчем занимается сам Радомский? Ты слышал об этом, Николай?

— Да, а что это за тип? — поинтересовался Русевич.

Кто-то схватил Николая за руку, точно предостерегая. Русевич оглянулся: это был Слава Корж.

— Что с тобою, «молчальник»? — удивился Николай — Ни слова за целый день и за вечер…

— Мне о Радомском рассказывали, — торопливо зашептал Корж. — Говорят, змей в образе человека. Самый наисвирепепший палач. А команда «Люфтваффе» — его любимцы. Все это очень плохо, Николай…

Русевич понял: Слава боялся. Не потому ли он все время молчал? Как все же неузнаваемо менялись люди: еще недавно франт и танцор, постоянно озабоченный знакомствами и свиданиями, неполадками с портными и опасениями отстать от моды, «душка Слава» стал хмурым и сумрачным человеком. Отличный центральный нападающий, мастер тонких комбинаций и атак, привыкший, чтобы ею имя гремело над стадионом, Корж теперь откровенно трусил при виде шефа, охранника, любого немецкого солдата. Даже облик и манеры его изменились: все чаще он поглядывал исподлобья, пугливо сторонился, старался держаться за спинами друзей.

Русевич встряхнул его за плечо:

— Нас не интересует ни Радомский, ни Чертомский. Нас интересует победа.

Так закончилась их беседа в то ясное августовское утро, в бараке хлебозавода, перед решающим поединком. Но никто из них еще не знал, кто такой Пауль Радомский и каковы его планы.

Команды выходят на поле

Тихая, теплая ночь спускалась с небес, но Русевичу спать не хотелось. Сквозь чердачное оконце было видно, как золотистый туман окружал луну.

Новый приятель спортсменов — тринадцатилетний Васька Гаркуша устроил здесь, на чердаке, хорошую постель для Русевича и Климко. Где-то он раздобыл старые, рваные тюфяки. И ужин тоже вышел на славу: кроме хлеба и лука, расторопный малыш ухитрился добыть где-то щепотку соли и блюдце подсолнечного масла. Сам он, правда, отказался разделить с ними трапезу, так как несколько минут назад выдернул одному ему известным способом зуб, после чего, следуя наставлениям врачей, твердо решил в течение двух часов не принимать пищи.

— Дядь Коль, — таинственно шептал он, когда ужин был закончен, — я сегодня до вас не прилезу: у меня дело… И потом я к вам домой наведаюсь, чтобы узнать, не было ли «гостей»? Так что спите спокойно.

Через несколько секунд мальчик скрылся в синеве ночи. Он обладал счастливой способностью действовать без долгих рассуждений, без колебаний. Русевич был убежден, что в эти минуты Васька уже несется по улице и его бегу мог бы позавидовать любой нападающий первоклассной команды. Однажды Русевич сказал об этом Ваське, и веснущатое лицо мальчугана озарилось счастливой улыбкой — было ясно, что трудностей он не признает.

За все тринадцать лет своей жизни Василий никогда не был так счастлив, как теперь. Нежданно-негаданно судьба свела его с самим Русевичем, с Климко и знаменитым Свиридовым, с Коржем — в общем с теми спортсменами, о знакомстве с которыми могли бы только мечтать все его сверстники. Да, права была мама, когда говорила, что Вася родился в сорочке! И должно же было так случиться, что мама работала на хлебозаводе, где постепенно собралось немало игроков из основного состава киевских футбольных команд «Динамо» и «Локомотив». Василий стал как бы завхозом команды. Теперь он занял очень важный пост: он хранил у мамы в кладовой мячи, присутствовал на тренировках, и даже не только присутствовал, но подавал мячи из-за лицевой линии поля. Приятели считали Васю самым настоящим игроком команды, и даже взрослые, что жили по соседству, теперь относились к нему — он это заметил — с уважением. Больше того, сам Иштван Ференц, капитан венгерской команды, заприметив мальчика среди игроков, не через кого-либо другого, а именно через него передал Русевичу, чтобы в ночь перед матчем, в целях предосторожности, ни Русевич, ни Климко, ни их товарищи не ночевали дома.

— Поосторожней с огнем, Алеша, — негромко сказал Русевич, заметив, что Климко курит. — Я думаю, что совет Иштвана не случаен. В матче их «союзнички» показали себя большими хамами, вот Ференц и хочет, чтобы восторжествовала справедливость. Для венгерской команды наша победа означала бы косвенную реабилитацию.

— Пожалуй, ты прав, Коля, — согласился Климко. — Если какой-то хлебозавод выигрывает у «Люфтваффе» — ясно, что венгры проиграли этой команде случайно.

— Или что не все тут было чисто, — подсказал Николай.

Алеша задумался.

— Я вообще заметил, что эти «союзнички» — венгры и немцы — крепко недолюбливают друг друга. Тут получается что-то вроде дружбы всадника с лошадью. А венгры достаточно горды: запрягайтесь сами, господа арийцы, сами вывозите свой шарабан!

— Так или иначе, — заметил Русевич, — а нам это на руку, что Иштван и его команда за нас. Если он даже находит нужным предупредить нас, чтобы дома не ночевали, значит — ему что-то известно наверняка.

— Погоди, — прервал его Климко. — Тут путаница какая-то получается. Если немцы хотели бы арестовать кого-нибудь из нас, чтобы ослабить нашу команду, они могли бы это сделать и на заводе. Зачем же они отпускают нас домой? Пятую ночь подряд шеф разрешает нам ночевать дома.

— Я тоже думал об этом, — сказал Русевич. — И тоже удивлялся. Но вспомни заметку в их оккупационном листке. Мы вместе ее недавно читали. Я слово в слово запомнил одну строку: «Кто-то распространяет злонамеренную клевету, будто спортсмены Киева находятся под арестом. Каждый желающий может навестить их дома и убедиться, что эти слухи — дикая ложь». Может, эта строчка и является ответом?

— И все-таки Иштван предупреждает…

— Возможно, что в ночь перед матчем они запланировали кого-нибудь из нас изъять. Ференц, наверное, узнал об этом. — Алексей привстал на коленях, посмотрел в чердачное оконце. В свете луны лицо его казалось очень бледным.

— Так удивительно, Коля, складывается наша судьба. Сколько опасностей позади, а впереди, быть может, еще больше. Я знаю, мне сразу не уснуть: мысли не дают покоя. И главная мысль, знаешь, какая? Она всему идет наперекор…

— Догадываюсь. О матче, конечно. О том, что связано с этим предстоящим матчем. Я о себе и о тебе подумал: мы будем защищать спортивную честь Киева. Только ли спортивную честь? Если мы проиграем — ты представляешь, как будут горланить «победители». На каждом углу будут вопить о своей победе. Заранее слышу: «Победоносные арийцы еще раз продемонстрировали…» На похвальбу ведь они ловкачи.

— Пожалуй, и в газетах распишут…

— Обязательно! И еще как распишут! Но если мы выиграем? Что тогда? Ух, брат, какая это будет радость для киевлян!.. Я вижу, как сходятся две силы, при всем честном народе сходятся, и он им судья…

Алексей ответил сдержанно, негромко, и голос его прозвучал взволнованно:

— Значит, получается, что тут… политическая подкладка.

— Да, политическая. Об этом-то я и думаю все время. А как рассказать ребятам? Другие, смотри, еще испугаются… Ведь мы-то, Алексей, самые что ни есть рядовые люди. Но рано или поздно, конечно еще до начала матча, все наши ребята должны увидеть себя солдатами на передовой.

Алеша долго молчал. Неожиданно в тоне его голоса Русевич расслышал то ли мечтательность, то ли радость.

— Ты прав. Все, как на переднем крае…

Они притихли, каждый думая о чем-то своем. Где-то близко осторожно скреблись мыши. Порывами проносился ветер, и сухая ветка акации чутко постукивала о железную крышу. Русевича долго еще не покидали тревожные мысли. Как-то не вязалось с логикой, с осознанием самого себя, с пониманием своего места в жизни, что в родном городе, перед решительным состязанием он должен укрываться на чердаке у мальчугана Васи Гаркуши! Одно было понятно: приняв вызов, они должны победить! Русевича смущали сомнения, неожиданно высказанные одним из лучших игроков команды. Корж пытался уверить его, что лучше проиграть или, в крайнем случае, свести этот матч вничью. Именно поэтому он скрыл от Коржа свой разговор с шефом — хозяином хлебозавода. Впервые тучный шеф снизошел до вежливого разговора с грузчиками. Шмидт вызвал его к себе и, предложив сигару, проговорил с улыбкой:

— Когда я узнал, что мои грузчики — футболисты, я очень гордился перед всяким другим хозяином. Я, Генрих Шмидт, не только снабжаю хлебом наших солдат, но и организую для них культурные развлечения. Поэтому я и разрешил вам тренировки. А теперь я не советую вам побеждать. О, немец не любит, когда его побеждают!

Охранник переводил.

— Вы приказываете или советуете? — спросил Русевич.

Шмидт посмотрел на него удивленно и передернул плечами.

— В конце концов мне безразлична ваша судьба. Но если вы хотите, чтобы я приказывал, так это — приказ.

Он трижды чихнул, тщательно вытер платком нос и закончил многозначительно:

— Истинно! Фатальный знак.

Русевич вышел из кабинета шефа и быстро спустился во двор. Первым намерением его было рассказать Свиридову и Климко о советах шефа, но тут же он понял, что это может испугать некоторых игроков. И он не ошибся. Через два-три часа, когда они готовились заливать асфальтом дорожку возле хлебной кладовой, центральный нападающий Корж сообщил товарищам, что Неля намекнула ему: мол, не вздумайте выиграть у немецких летчиков…

— А ты сразу поддался на удочку этой фрау! — вдруг с яростью прохрипел, обычно молчаливый Кузенко. — Она за плитку эрзац-шоколада шефу прислуживает — и еще смеет давать советы!

— А что ты бесишься? — удивился Корж — Насчет се нежностей с шефом — явная брехня. Нелю я знаю не первый месяц. Ну познакомилась на стадионе, когда мы руховцев побили. Что же тут особенного? Каждый сейчас бьется за кусок хлеба, и, если шеф предложил ей присматривать за хозяйством, почему Неле не согласиться? Глупая сплетня — и только. Она клялась мне и, веришь, плакала! Впрочем, не в этом дело. Предположим, что Нелька налгала, а какой смысл Кухару врать мне в глаза? Он же свой парень — и тоже опасается, что победа может нам дорого обойтись.

Слово Эдуарда Кухара для команды было авторитетно. Профсоюзный инструктор по делам физкультуры и спорта, он считался большим знатоком футбола, и не только знатоком, но и организатором целого ряда спортивных состязаний. До 1939 года Кухар проживал в Западной Украине, откуда не раз выезжал на матчи в крупнейшие европейские столицы. Как-то незаметно отзывами и похвалами друзей ему был создан ореол общественника. Говорили, будто в шляхетской Польше Кухар подвергался преследованиям за свои прогрессивные взгляды. Он много и подробно рассказывал о своих заграничных приключениях, о постоянных конфликтах с полицией, о встречах на поле с сильнейшими командами Европы. Тогда он играл левого крайнего.

Накануне войны Эдуард Кухар уже не играл в футбол, но редко какое спортивное событие проходило и обсуждалось без него. Ему прощались и излишне темпераментные, пересыпанные избитыми истинами речи, и наивные предложения, и неоправданно резкие оценки.

В дни оккупации Кухар неуловимо изменился. У него появились знакомые среди немецких офицеров. Он объяснял это тем, что хорошо знал немецкий язык. По отношению к товарищам из команды «Динамо» он стал проявлять подчеркнутую заботливость, даже беспокойство о каждом. Русевичу не нравились ни покровительственные ухаживания Эдуарда, ни его фальшивые речи. В этих речах все чаще проскальзывали нотки уважения к оккупантам.

_ — Вот ты ссылаешься на Кухара, — сказал Николай — А подумал ли он, во что обойдется нам поражение?

Корж, казалось, не понял.

— По-твоему, проиграть, проиграть в любом случае, лишь бы оккупантов не расстроить, не разозлить? Они тебе не разрешают играть на стадионе «Динамо», на том стадионе, который мы своими руками построили. Там твое присутствие осквернит их арийский дух, а ты… готов при всем честном народе проиграть, лишь бы не нажить неприятностей!

— Я думаю не только о себе, — прервал его Корж. — Ты бронзовый памятник за победу не жди, некому будет его ставить… Ну подумай, что, кроме горя, может принести нам эта победа? Эсэсовцы ее не простят, а на переживания болельщиков мне, право, наплевать.

Климко заметил с усмешкой:

— Если десять тысяч болельщиков плюнут, от Коржа и следа не останется.

Рассудительный Макуха, который редко вмешивался в разговор, проговорил в раздумьи:

— Сложная штуковина происходит: и проиграть нельзя, и победить опасно.

— Лучше сквозь землю провалиться, чем этим хвастунам проиграть, — сказал Русевич. — Мы должны разложить «королей» и намылить морды «пантерам». Да, победить с разгромным счетом, чтобы весь Киев возрадовался!

— Киевлянам сейчас не до футбола, — тяжело вздохнул Тюрин. — Голод, дурные весть с фронтов, расстрелы, а здесь… спортивное состязание!

— Это будет игра под дулом пистолета, — угрюмо заметил Корж.

— Не мы ее затевали, — сказал Русевич. — Если Корж дрейфит — мы Васю Гаркушу поставим центральным нападающим.

Все засмеялись. Полузащитник Володя Баланда принес на коромысле два ведра воды. Русевич сказал, что пить ему хочется чертовски, но выпил только один глоток, чтобы не простудиться. Товарищи поступили так же.

— Один вопрос не дает мне покоя, — заметил Володя Баланда, вытирая платком вспотевший лоб. — какой форме будем играть?

— В какой форме? — удивился Кузенко. — В красных майках. Других-то у нас нет. И хорошо, что в красных…

— Это все равно, что выйти на поле с красным знаменем, — мрачно молвил Корж.

— Что же ты прикажешь делать? — возмутился Русевич.

— А к чему давать им лишний повод? Смотри, еще скажут, будто мы специально вышли в красных футболках.

— Пусть говорят. Пусть бесятся, — небрежно сказал Кузенко. — Они ведь угрозами заставляют нас играть. «Лишний повод»! Да они и без тебя повод найдут. Что касается меня, то в другой форме я играть не буду.

Русевич ждал от Вани этого ответа. Сейчас его слово было особенно важно. Кузенко пользовался авторитетом не только потому, что был «грозой вратарей», но еще и потому, что оставался постоянен и тверд в своих решениях.

— Интересно, кто будет судить игру? — с усмешкой спросил Корж.

Русевич ответил не задумываясь:

— Киевляне.

— Я не шучу. Я спрашиваю серьезно.

— А я и не собираюсь шутить. Все киевляне, что придут на стадион, будут судить это состязание. Ты должен понять это, Корж, и не вздумай фокусничать на поле. Не вздумай корректировать счет, лучше сейчас же честно скажи, что неуверенно себя чувствуешь…

Корж вскинул голову, уперся руками в бока испросил вызывающе:

— Собственно, к чему эти придирки? У каждого из нас могут быть свои мысли. Если я предложил проиграть, я думал не только о себе — я учитываю последствия…

Кузенко придвинулся к нему и смерил взглядом:

— Ты слышал когда-нибудь такое слово — «большинство»?

— А почему придирается ко мне Русевич? «Корректировать», «фокусничать» и прочая чепуха?

Кузенко спокойно выдержал его взгляд.

— А потому, что знаем мы тебя не первый день. Твои капризы дорого иногда обходились команде. Но тут у тебя не простой каприз — ты даже находишь нужным сообщать нам советы какой-то Нелли…

— Положим, не какой-то! — резко выкрикнул Корж, явно подыскивая повод для ссоры. — У каждого из нас имеются личные дела, и никто не имеет права вмешиваться в них со своими мерками.

— Ну ладно, кавалер, — примирительно улыбнулся Свиридов, — в этих вопросах ты сведущ… Сколько их было у тебя, «личных дел», и никто из ребят не вмешивался. А что касается будущей игры — есть общая воля, и ты этой воле подчинись!

Корж отошел в сторонку, а команда принялась обсуждать тактический план капитана.

План состоял в том, чтобы в первом тайме «разобрать» игроков нападения «Люфтваффе» и связать правого и левого крайних, которые, как стало известно, отличались большой маневренностью. Об этом сами гитлеровцы распространили широковещательную рекламу. Представлялся опасным также центральный нападающий, обладавший сильным и точным ударом. О нем сообщалось, что этот игрок прибыл специальным самолетом из Вены в подкрепление команде «Люфтваффе».

Поминутно прикуривая гаснувшую самокрутку, Свиридов говорил озабоченно:

— Я не боюсь их, нет! Пускай привезут хотя бы самого черта! Но важно повиснуть у нападающих на пятках и неотступно сопровождать по полю. Измотать их нам, пожалуй, невозможно — силенок маловато, не сумеем мы предложить и бешеный темп. Значит, нужно победить точностью пасовки, мастерством. Игру будем вести двумя эшелонами — нападением и полузащитой, чтобы почаще выводить на ворота противника поочередно Коржа и Кузенко. Надеюсь, понятно, хлопцы?

Все молча согласились.

События последних дней отчетливо всплыли в памяти Николая в эту ночь перед матчем. Уже давно уснул Климко, по к Русевичу сон не шел. Стиснув ладонями горячие виски, он думал о том, как в эти грозные годы нелепо сложилась его жизнь. Если бы прорваться через фронт, к армии, к своим! Но как же осуществить эту самую заветную мечту? Только поздней ночью Русевич уснул. Во сне он увидел свою Светланочку — дочка бежала к нему с горы, раскинув руки, словно крылья, а он смотрел снизу вверх и почему-то очень боялся, что Светланка взовьется сейчас в высоту и растает в голубом небе. Мучительно долго ждал он, пока Светланка летела с горы, и, наконец, схватил ее в объятия. Девочка была вся запорошена снегом. Как очутились они в этом парке, где обычно гуляли до войны? Ведь теперь здесь была вывешена надпись «Только для немцев»…

Русевич почувствовал, что его тормошат, донесся удивительно знакомый голос, но ему не хотелось открывать глаза. Голос Алеши прервал эту причудливую цепь переживаний. Николай открыл глаза и, жмурясь от яркого света, увидел улыбающегося друга. Было очень рано, солнце только всходило над крышей невысокого соседнего дома.

— Смотри-ка, Коля, наш Васька уже на ногах!

Русевич потянулся, встал и выглянул в чердачное оконце. Что-то уверенное, удалое и размашистое угадывалось в походке подростка. Но чем ближе подходил он к дому, тем безразличнее становилось выражение его лица, а движения вялыми и медлительными.

— Артист! — не удержался Климко.

Паренек присел на скамейку в палисаднике и, греясь под скупым еще утренним солнцем, стал кусать ногти. Скамейка, по-видимому, была холодна от росы, и Васька потер рукой пониже спины, а потом встал и двинулся к черному ходу.

Николай и Алексей улыбнулись. Каждому из них передавалось нетерпение, мучившее Ваську, и они были довольны его выдержкой. Паренек сначала зорко оглянулся по сторонам и лишь затем вошел во двор. Буквально через мгновение он впорхнул на чердак и, сдерживая дыхание, скороговоркой выложил новости. Действительно, у Русевича ночью были «гости», проверяли паспорта, расспрашивали хозяйку, где он ночует. Хозяйка сказала, что у Русевича много друзей, а у кого он находится — не знает. Совсем глубокой ночью приходил управдом — фольксдойч — с двумя военными. Зачем приходили — неизвестно. Ваня Кузенко ночевал на Слободке, у одного лодочника, а Свиридов еще с вечера ушел к знакомым.

— В общем, — докладывал Васька, — все в полнейшем порядке, футболки и трусы уже постираны, и тетя Паша с его мамой гладят их у Василия на квартире.

Побывал он и на стадионе, где уже обрабатывали поле. Накануне вечером он случайно встретил Нелю Корочкину. Он ведь хорошо ее знает, потому что часто носит ей записки от Коржа. Неля дала ему пять штук конфет, с немецким солдатом на обертке, и спрашивала, как решили динамовцы играть. Васька не удивился этому вопросу: ясно, что она болеет за дядю Коржа. Васька ответил, что он не совсем в курсе дела, но сказал, что никто не собирается играть с «гостями» в поддавки».

— Все? — спросил его Русевич.

— Нет…

— Что еще?

— Дядя Коль, мама нажарила картошки… Вы по одному идите прямо к нам в подвал, а я из окошка буду следить, на случай, если за вами кто увяжется.

Русевич спустился черной лестницей во двор, прошел в подъезд и оказался в парадном. Из первой квартиры доносилась знакомая мелодия. Он невольно задержался на ступеньке. Полонез Огинского. Где слушал он эту чудесную музыку в последний раз? Одесса. Солнечный берег у «Аркадии». Парус над синью моря, как белоснежное крыло. Леля задумчиво склонилась над бортом баркаса, и легкий ветер играет ее локоном, от солнца совсем золотым… Этим теплым дыханием ветра с берега доносится знакомый напев. Размеренно звучат аккорды рояля, и голоса скрипок торжественно поют радость жизни и любви. Но неужели все это было не во сне? В тот день, как и сейчас, светлые блики солнца дрожали на ветвях деревьев, и небо сияло такой же синевой…

Постепенно глаза его привыкают к темноте, и он различает на двери застекленную рамку. Крупные печатные строки строго возвещают, что эта квартира занята военнослужащими немецкой армии. «Зачем же им музыка?» — изумляется Николай. Он силится и не может представить, чтобы такие, как герр Шмидт, как вся эта марширующая по улицам Киева солдатня, слушали музыку, что-то в ней понимали, что-то переживали, как и все люди.

Снизу послышался приглушенный голос Алексея:

— Скорее, Коля…

Вместе они спустились в подвал. Тетя Паша и Вера Кондратьевна — мать Васи — гладили на длинных досках футболки.

— Наконец-то! — обрадовалась тетя Паша. — Ну и сони вы, а еще мастера спорта! Этак можно проспать весь выходной.

— Может, это последний свободный денек, — заметил Алеша — Шеф собирается отменить выходные.

Вера Кондратьевна развернула одеяло и вынула какой-то сверток. Она достала из свертка сковороду с жареной картошкой, потом положила на стол по одной таблетке сахарина и ушла за чаем.

После завтрака Русевич и Климко вышли на Прозоровскую улицу и направились к Днепру. У Матвеевского залива должна была собраться вся команда. Как ни старались они пройти незамеченными, но некоторые прохожие узнавали их и даже провожали одобрительными возгласами:

— Не дрефьте, ребята, бой — так бой!

Несмотря на то, что этот воскресный день был очень знойным, на пляже оказалось удивительно мало людей.

— А здесь прежде иголке было негде упасть, — вспоминал Климко, шагая к Матвеевскому заливу, к зеленой роще, где они условились встретиться.

Здесь их уже ждала почти вся команда. Не пришел только Корж.

Николай и Алексей хотели было искупаться, но Свиридов запротестовал.

— Необходимо, ребята, поберечь силенку.

Свиридов учитывал, что последние месяцы все игроки команды жили впроголодь. Охранники завода строго соблюдали приказ шефа каждую крошку — на весы! Сегодняшним обедом ему пришлось заниматься особенно усердно; с большим трудом кое чем удалось запастись. Вера Кондратьевна прислала с Васькой две буханки хлеба, одну из которых удалось обменять на базаре на сало, и, хотя самому капитану с утра хотелось есть, он не прикоснулся к «НЗ», припрятанному в лодке. В час все собрались в сторожке, разрезали хлеб и сало на равные части и, завязав Баланде платком глаза, приказали делить.

— Тюрин! — воскликнул он и ощупью взял одну из порций.

Вскоре на дощатом столике осталась только порция самого Володи. Обед продолжался недолго. Тюрин вспомнил, как до войны тренер придирчиво следил, чтобы никто из игроков не набирал лишнего веса. Сейчас в этом не было нужды…

Уже приближалось время идти на стадион, а Корж все не появлялся. Русевич от злости покусывал губы; Свиридов то и дело выглядывал в окно сторожки; Климко нервно курил сигарету за сигаретой, пока Свиридов не сделал ему замечания.

Дольше ожидать было невозможно. Молча они двинулись вдоль пляжа, молча переправились через Днепр. Все думали о Корже, но говорить о нем никто не решался.

Тем временем неутомимый Вася Гаркуша последовательно и настойчиво осуществлял план административных и хозяйственных мероприятий. Дел у него действительно было по горло, и, когда, наконец, оставалось только отнести на стадион трусы и футболки и спрятать их в раздевалке под диваном, Васька вздохнул с облегчением. У него даже осталось время и для того, чтобы полакомиться яблоками в соседнем саду. За последнее время из-за этой бурной административно-хозяйственной деятельности ему не часто представлялось удовольствие побаловать себя душистым белым наливом. Он уже забрался на забор, намереваясь спрыгнуть в сад, как вдруг увидел бегущего переулком Котьку Чуба — верного друга. Тот тяжело дышал, пот катился по его веснушчатому лицу.

— А еще лезет в полузащитники, — пренебрежительно бросил Василий, слезая с забора.

Котька выдернул из брюк рубаху и вытер с лица пот.

— Два вдоха на полную грудь, медленный выдох — и все пройдет, — властно приказал Василий.

Вместо исполнения этого совета Котька громко с присвистом высморкался, снова вытерся рубахой, аккуратно заправил ее в измятые штаны и лишь после этого заговорил:

— Нужно спешить на стадион; там к часу «летящие торпеды» собираются. Глоба будет их конструктировать.

— Не конструктировать, а инструктировать, дуралей, — снисходительно поправил его Василий, но сразу же спохватился и спросил в упор:

— А не брешешь?

Наклонившись к нему, Василий потребовал шепотом:

— Дай честное пионерское.

Котька охотно исполнил требование друга, после чего они зашли в подвал, чтобы захватить с собой на стадион выглаженную и аккуратно упакованную форму. Каждый из них взял по две пачки. Внимательно выслушав строгие наставления Веры Кондратьевны, ребята с достоинством вышли из подвала, а затем бегом пустились по улице. На стадион добрались сравнительно быстро, спрятали в укромное место свертки с майками и трусами, а потом, как бы между прочим, заглянули в раздевалку, где должна была располагаться команда «Люфтваффе». В раздевалке в этот час еще никого не было, однако по всей обстановке чувствовалось, что для встречи футболистов все готово. Быстро осмотрев раздевалку, Васька прошел в душевую. Здесь он задержался ненадолго: спрятаться было негде. А ведь как важно было бы узнать, о чем станут советоваться немецкие футболисты. Впрочем, он тут же подумал о том, что вся его затея не стоит ломаного гроша, так как его познания в немецком языке, ограничивались только словами «капут», «гут», «брот», «шнель», «муттер», да и обчелся. Котька, тот кумекает довольно основательно. В доме у них живет какой-то гауптман и запрещает разговаривать на украинском и русском языках. Этот каприза гауптман утверждает, будто русская и украинская речь вызывают у него приступы холецистита. Котька даже знал на память одно четверостишие на немецком языке, но, тем не менее, он не был подготовлен для столь ответственного дела, требующего дьявольской изобретательности и самостоятельного мышления. Так, по крайней мере, считал Гаркуша. К тому же он отлично знал, что Котька любил много говорить и некоторые ребята бежали от его многословия, как мыши от кота. Наиболее опасным, однако, был его хронический, насморк: в любую минуту Котька мог, со свойственной ему безответственностью, чихнуть — и провалить все дело.

Наконец, что-то сообразив, Василий решительно вышел из раздевалки, юркнул в душевую и легко взобрался по трубам на дощатое перекрытие. С немым восторгом Котька наблюдал за действиями приятеля.

— Товарищ Чуб, — так называл его Василий в самые ответственные минуты жизни. — Слышишь, Чуб, зайди в раздевалку и скажи несколько слов.

— А что я должен сказать?

— Скажи, что ты простофиля! — кричал сверху Гаркуша. — Скажи, что в детстве болел рахитом, поэтому у тебя клепок в котелке меньше, чем у любого нормального человека.

После столь рассудительного объяснения, Котька сообразил, в чем дело, и тихо, без патетических интонаций, прочел свое любимое стихотворение:

«Жил на свете таракан, Таракан из детства. Таракан попал в стакан, Полный мухоедства…»

— Здорово! Все слышно, как в телефонную трубку, уважаемый таракан! — донесся к нему радостный возглас Василия, — Быстро поднимайся сюда.

Котька не заставил себя долго ждать, однако так шумно заходил по перекрытию, что Василий был вынужден заставить его лечь на доски и затаить дыхание. Они без труда отыскали щель, через которую открывался почти полный обзор раздевалки.

— Если ты чихнешь — предупредил приятеля Гаркуша — эсесы тебя повесят. Сиди и не пикни, а засыпешься — скажешь, что сторож, дядя Костя, велел тебе следить за уровнем воды в баке. Понятно?

Выражение лица Котьки нисколько не изменилось — уже не впервые он молча доказывал другу, что привычные угрозы Гаркуши не оказывали на него влияния, — но, когда Василий начал спускаться вниз, Котька довольно растерянно спросил:

— А если они спросят дядю Костю?

Выразительным жестом Василий успокоил приятеля, дав ему понять, что это дело он уладит сам.

Дядя Костя, старик лет шестидесяти, выполнявший на стадионе функции завхоза, сторожа, садовника, билетера, подравнивал штрафную площадку. Вася молча принялся помогать ему, потом заметил, будто невзначай:

— Котька за водой в баке наблюдает.

Старик внимательно взглянул на Ваську и неодобрительно покачал головой.

— Ой, высекут вас шомполами!

Васька достал из-за пазухи уже распечатанную пачку сигарет и с особой корректностью протянул дяде Косте. Тот сразу же сменил гнев на милость. В это время послышался автомобильный гудок. К раздевалке подкатил автобус. Из него высыпали футболисты «Люфтваффе». Среди них Василий успел заметить тренера команды «Рух» — Глобу.

Высокий и нескладный, с лысиной, блестевшей, как биллиардный шар, он шагал рядом с судьей предстоящего матча и что-то горячо говорил. Василий продолжал трамбовать штрафную площадку, словно не замечая прибытия команды, а дядя Костя поспешил в раздевалку.

Не случайно немцы решили назначить судью из «местных». Еще раз они демонстрировали этим свою полнейшую уверенность в победе. Кроме того, этим оккупанты предупреждали всякие сомнения в объективности судейства. Впрочем, как говорит пословица, шила в мешке не утаишь: кое-кому из киевлян уже было известно, что судья — один из организаторов националистических команд «Рух» и «Сич» — прибыл в Киев из Львова, где вполне успешно совмещал занятия спортом со службой в полиции.

В разгоряченном мозгу Василия стремительно проносились мысли. Многое отдал бы он сейчас, чтобы оказаться на месте Котьки. С ленивым безразличием вошел он в другое отделение раздевалки, размышляя над тем, сможет ли выбраться его дружок из засады, когда игроки противника выйдут на поле и в раздевалке никого не останется. И потом, если Котьке удастся подслушать планы «Люфтваффе», успеет ли он сообщить об этих планах Русевичу или Свиридову? Если не успеет, то вся затея Василия — мыльный пузырь, и риск этот ни к чему.

Вскоре к стадиону прибыли три машины с солдатами. Появились отряды полицейских и эсесовцев с огромными овчарками на ремнях. Ворота предполагалось открыть за полтора часа до начала состязания, но вокруг стадиона уже собирались толпы людей.

Василий нетерпеливо поглядывал в окно раздевалки — его очень тревожило отсутствие Русевича и Свиридова: он считал, что перед матчем они должны были бы размяться. Он чихнул и вспомнил о Котьке, в эти минуты томившемся на крыше раздевалки. Тот не мог позволить себе такую вольность и, вероятно, переносил теперь самые горькие муки. Так оно и было: словно на зло Котьке страшно хотелось чихнуть — пыль здесь стояла столбом. Эта неодолимая потребность отвлекла его от прямого задания, к тому же как-то неожиданно к нему подкрался страх. Заглядывая в щель, он сразу узнал полированную лысину тренера «Руха». Не все игроки «Люфтваффе» были в поле его зрения — часть из них сидела у стены, а другие расселись вокруг Глобы и слушали его негромкую речь.

Как видно, было в этой речи что-то очень смешное: немцы переглядывались, подталкивали друг друга локтями и посмеивались, а Глоба все чаще заикался, растерянно разводил руками и краснел. «И чего он, плешивый, краснеет? — удивленно думал Котька, напряженно вслушиваясь и с трудом улавливая отдельные слова. — Вон, лысина, будто вишневым соком намазана. И почему немцы усмехаются все время? Может, он рассказывает о чем-то веселом? Нашел тоже когда веселиться, и хоть бы громче говорил!»

А Глобе было совсем не до шуток: он очень плохо знал немецкий язык, путал значение слов и пытался подправить свою речь с помощью запомнившихся поговорок, но одна из этих поговорок оказалась настолько неуместной, что команда «Люфтваффе» встретила ее дружным хохотом.

Котька, наконец-то, понял: «Вон что, голубчик, да они же смеются над тобой. А что это за новый господин? Кажется, переводчик? Ну так и есть — переводчик! Давай-ка, русявый, только погромче говори»!

Стройный молодой шатен, призванный Глобой на помощь, держался в кругу спортсменов натянуто и стесненно — он поминутно кланялся, вытянув руки по швам, ждал, пока Глоба закончит фразу, и повторял ее по-немецки четко и бесстрастно. Постепенно в раздевалке установилась тишина, лица спортсменов стали сосредоточенны и серьезны; словно по команде, они поворачивались то в сторону Глобы, то к молодому шатену, а он с равнодушием автомата строго отчеканивал слова.

Вытирая большим носовым платком вспотевшие ладони, Глоба докладывал самым почтительным тоном:

— Так называемая «команда хлебозавода», уважаемые господа, на самом деле представляет собой первоклассный коллектив мастеров футбола «Динамо». Большинство игроков известно не только здесь, но и за границей, так как имеет немалый опыт международных встреч. Киевляне играли во Франции, в Бельгии, встречались с турками и с блестящей командой басков. В команде есть игрок из сборной страны — Свиридов, его называют «непробиваемым беком», «королем защитной линии». В сочетании с опытным вратарем Русевичем они представляют из себя мощный дот.

— О майн гот! — прервал его летчик с железным крестом на мундире. — Какой же дурак развесил по городу афиши, в которых динамовцев именуют командой хлебозавода?

Глоба неопределенно покачал головой. Да, он согласен с этим замечанием, и у него возникали подобные сомнения. Больше того, сам начальник гестапо, оберфюрер Эрлингер, выразил возмущение глупостью организаторов матча. К тому же и воскресный день выбран неудачно: скопление больших масс народа в оккупированном городе недопустимо, а поражение «Люфтваффе» в таких условиях может оказать отрицательное политическое воздействие на эти массы.

Летчик прервал рассуждения Глобы с раздражением:

— Не беспокойтесь! «Победительница Бостонного фронта» не имеет ни единого поражения. К тому же мы укрепили линию нападения. Наша пятерка способна сокрушить любую оборонительную линию русских. И мы, конечно, их сокрушим. В этом я уже заверил и господина Эрлингера, и господина Радомского.

— Я не сомневаюсь в вашей победе, — кланяясь, проговорил Глоба. — Я только полагаю, что силы противника следует заранее знать.

— Кто выделяется среди русских нападающих? — резко спросил летчик.

Глоба снова поклонился:

— Точно бьет по воротам центральный нападающий. Его фамилия Корж. Центральный полузащитник Кузенко — гроза вратарей. Вдвоем они сильны, но в одиночку не представляют большой опасности.

Летчик достал коробку спичек и стал раскладывать их на столе в том порядке, в каком состав команды занимает на поле свои места: вратарь, два защитника, три полузащитника и пять нападающих. Все игроки приблизились к столу и внимательно наблюдали за тренером. Котька не спускал глаз с немцев, напряженно глядя на их затылки. Он с трудом понял, что сказал тренер. В общем, его мысль сводилась к тому, чтобы первые пятнадцать минут вести разведку боем и стараться сразу же перенести игру на сторону киевлян. Если окажется, что игра не будет складываться в пользу «Люфтваффе», тогда Отто и Морис… Тренер дважды повторил эти имена и многозначительно взглянул на двух сидевших рядом игроков:

— Отто и Морису это не впервые…

Он вынул изо рта дымившую сигару и поднес ее к спичке, обозначавшей вратаря. Серная головка вспыхнула. Тренер снова затянулся сигарой и поднес ее к другой спичке, обозначавшей центрального полузащитника. Он поднят два пальца и спросил:

— Генуг?

— Зер гут! — отозвался тот, которого он назвал Морисом.

Котька не сразу понял смысл этой пантомимы, но чем больше вдумывался, тем яснее представлял, какая угроза нависла над его любимой командой. Нужно было немедленно что-то предпринять. Любой ценой следовало сию же минуту выбраться из этой проклятой засады и обо всем информировать Ваську. Возможно, он, Котька, сам сообщит о слышанном и виденном дяде Коле. Однако до начала игры нечего было и помышлять о переселении с «небес» на «землю».

Здесь, на «небесах», уже нечего было делать. Игроки «Люфтваффе» закусывали. У Котьки даже слюнки потекли, когда он увидел огромный поднос с песочными пирожными, поставленный на буфетную стойку в углу раздевалки. Какой-то толстяк разливал из термосов в маленькие чашечки какао и кофе.

Острая радость охватила Василия, когда, наконец, он увидел своих и услышал голос Свиридова.

— Коржа здесь не было? — спросил Свиридов.

— Нет, а разве он не с вами? — удивился Гаркуша.

— Неважно складываются дела, — заметил Свиридов в раздумье. — До начала матча остается сорок минут.

— Я думаю, он сейчас явится, — попытался успокоить Василий капитана и, захлебываясь от восторга, рассказал Свиридову и Русевичу о Котькиной засаде. Однако ни тот, ни другой не выразили одобрения.

— Оставаться тебе, Василий, загольным беком, — довольно строго сказал Русевич. — Кто тебе разрешил самовольничать?

— Дядя Коля, — взмолился мальчик. — Я же для хорошего дела. Мы же с Котькой…

— Замолчи и слушай, что тебе говорят. Представь, что шпики накроют твоего Котьку… Ему же язык вырвут! И какие могут быть неприятности для нашей команды!

Васька стоял, понурив голову, и ковырял носком пощербленный пол.

— Право, не знаю, что с тобой делать, — возмутился и Свиридов. — Ведь я тридцать раз тебя предупреждал: без разрешения — ни шагу.

Озабоченно оглянувшись, он спросил:

— Где дядя Костя? Ты видел его?

Василий выбежал из раздевалки. В коридоре было много немецких офицеров; они то входили в раздевалку, то выходили из нее, громко переговариваясь и дымя сигаретами. Здесь же дежурили корреспонденты и кинооператоры. Вдруг Василий увидел, что по лестнице в душевую спускается сам дядя Костя. Он хотел спросить, где же Котька, но старик грозно взглянул на него и, сойдя с последней ступеньки, вскинул голову, крикнул:

— Долго ты там будешь возиться, матери твоей ковинька! Где гаечный ключ?

— Я штаниной зацепился, — жалобно отозвался Котька, и на лестнице появились его ноги, тощий корпус, а затем и бледное лицо с малопривлекательным носом. Он чихнул, отдал дяде Косте гаечный ключ, повозился в душевой и, наконец, пробрался в раздевалку киевлян. Все уже переоделись в красные футболки и в белые с голубым трусы. Завидя Котьку, Русевич сдержал улыбку, достал из кармана брюк, висевших на гвозде, платок и вытер ему нос. Впрочем, «разведчику» было не до этого: он пересказал, насколько ему позволяла память, информацию Глобы и попросил дать коробку спичек и одну сигарету. Вслед за тем он без единого слова повторил все движения тренера. Когда вспыхнула первая и шестая спички — все ахнули. Вторую спичку Котька переломил на двое.

— Понятно? — спросил Свиридов, оглядывая игроков. — Они решили меня «подковать», а Колю и Ваню так обработать, чтобы их вынесли с поля. — Уже обращаясь к Алексею Климко, он напомнил:

— Береги Колю, Алеша… Я тоже буду начеку.

— Всем нужно быть начеку, — заметил Русевич. — Они могут пойти на провокации. Я даже уверен, что пойдут: ведь на трибунах все их начальство… Проигрывать перед лицом начальства — скандал! «Торпедам» выгодней затеять потасовку.

— Действительно, — согласился — Даст по уху, чтобы затеять драку, ну и я не стерплю…

— Я тоже мозоль отдавлю, — заверил Баланда.

— Ввязываться в «истории» ни в коем случае нельзя, — строго сказал Русевич. — Они же такое побоище устроят, что мы и костей не соберем. Мы должны подавлять игрой — техникой, точно рассчитанными комбинациями. Чем лучше будем играть — тем позорней будет для них поражение.

— В этом анафемском плену мы больше терпели, — сказал Свиридов — Девяносто минут можно выдержать. Я не допускаю, чтобы при всем честном народе они вздумали калечить нас.

Кузенко насмешливо присвистнул:

— Что касается меня, я это допускаю. Вряд ли их смутит присутствие киевлян. Они и людьми-то нас не считают… А тут уже определенно говорят — я краем уха это слышал, — что рыжий Пауль из Бабьего Яра будет присутствовать. Он вроде бы и сам когда-то поигрывал, к «Люфтваффе» — его любимая команда…

— Ты, Ваня, хочешь что-то предложить? — удивленно и настороженно спросил Русевич.

— А вот и предлагаю…

Он быстро одел футболку:

— Двум смертям не бывать!..

Русевич засмеялся, подошел к Ивану и дружески встряхнул его за плечи.

— Узнаю, друг!

В раздевалку уже доносился гул стадиона, звенели фанфары и завывали трубы оркестра, исполнявшего какой-то бравурный немецкий марш.

— А все-таки удивительное дело — взволнованно сказал Свиридов. — Иногда мне казалось, будто город весь вымер и среди его огромных развалин человека не сыскать. Но посмотрите на трибуны: все заполнено до отказа, а люди по-прежнему идут…

Не только Свиридов — все его товарищи были удивлены таким наплывом народа; они верили, что киевляне обязательно придут на этот необычный матч, но такого массового похода на стадион не ожидали.

Что же сказать о немецком командовании, об эсэсовцах, гестаповцах и полицейских?

Очень довольный своим мероприятием, Пауль Радомский важно восседал в ложе командования. Немецкие офицеры могли видеть: он восседал рядом с самим оберфюрером Эрлингером и вел с ним непринужденную беседу.

Начальник гестапо Эрлингер сегодня был приветлив и оживлен. Он с интересом слушал Пауля и по временам даже улыбался. «Кто мог бы предположить, — думал он, — что этот Пауль окажется этаким ловкачом! Он сумел привлечь на стадион тысячи киевлян, и не под угрозой штыков или концлагеря. А завтра в газетах появятся огромные фотоснимки и заголовки возвестят: «Доверие украинского народа к победителям»…

Пауль заранее подготовил фоторепортеров и кинооператоров.

— Да, мне нравится ваша идея! — говорил Эрлингер, осматривая заполненные секторы. — Недавно мы разгоняли даже мелкие группы киевлян. Сегодня мы разрешаем им собраться всем вместе Мы не боимся. Такова мысль. Я думаю, она понятна каждому киевлянину.

— Это старая политика, — скромно ответил Пауль. — Кнут и пряник. Там, на Сырце, я крепко держу обеими руками кнут, а здесь я предложил им пряник…

— Однако… вы уверены в победе наших игроков? — вдруг настороженно спросил Эрлингер.

— В прошлом я сам неплохо гонял мяч. Я отлично знаю команду «Люфтваффе». Можете не сомневаться. Это хорошо подготовленный спектакль.

Думая о снимках, которые уже завтра будут напечатаны в газетах, Эрлингер усмехнулся:

— Воображаю, какое впечатление произведут эти снимки в Берлине! Полагаю, что экземпляры газет нужно будет послать специальным самолетом доктору Геббельсу. Он любит такие «находки». — Эрлингер не успел закончить фразу: его отвлек смутный, но явственный гул, пронесшийся над стадионом. Внизу, на беговой дорожке, он увидел двух малышей. Они выбежали на середину поля и высыпали из мешка несколько разноцветных мячей.

Вслед за мальчишками на поле вышли спортсмены Киева. Тотчас бурно грянули аплодисменты, послышались возгласы одобрения, и гулкий топот ног прокатился, подобно отдаленному грому.

— Это недопустимо! — гневно воскликнул Эрлингер. — Они вышли в красных майках — в цвете большевистских знамен…

— Я накажу виновных, — пробормотал Радомский, нервно вытирая платком сразу вспотевший лоб. — О, я примерно их накажу!

В офицерских ложах тоже произошло волнение: от Эрлингера не укрылось, что многие офицеры обернулись к нему; на лицах их отразились и удивление и возмущение.

Чувствуя себя главными участниками событий, Василий и Котька мчались через поле обратно, к раздевалке.

Навстречу им выбежала команда «Люфтваффе», но мальчуганы, казалось, и не собирались уступать немцам дорогу и только в самые последние секунды, когда передний немец уже замедлил бег, одновременно свернули в сторону, вызвав дружный смех на трибунах.

Разминка продолжалась недолго; «летчики» послали в свои ворота несколько мячей, которые их вратарь — стремительный Краус, прыгая с удивительной легкостью, отразил без особого труда.

На своей штрафной площадке киевляне обменялись десятком ударов и возвратились в раздевалку. Уже готовый к выходу судья укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к Свиридову:

— К вашему сведению, командование недовольно. Офицеры могли сорвать с вас красные майки.

Свиридов возразил:

— Других маек у нас нет.

— Вы должны были заявить об этом раньше.

— Кому заявить? Кто бы позаботился о новой форме?

Судья только развел руками, вздохнул и поспешил на поле.

Разминувшись с ним на какие-то секунды, в раздевалку вбежал Корж.

— Ой, братцы мои, чуть было не опоздал! Где моя «роба»?

Васька подал ему комплект формы и уже не раз побывавшие в боях бутсы. Чувствуя на себе внимательные взгляды товарищей, Корж стал быстро одеваться.

— Ничего, обойдусь и без разминки! — приговаривал он, в тоне его голоса угадывалась попытка оправдаться перед товарищами.

Красная футболка, которую Корж лишь теперь развернул, заметно смутила его, но, решительно тряхнув головой, он надел ее, хотя руки его дрожали.

Протяжный свисток судьи вызвал команды на поле. Извиваясь рассчитанной змейкой, команда «Люфтваффе» выбежала первой. Из офицерских лож донеслись аплодисменты, и многие военные встали. Но стадион, это огромное окружие трибун, заполненное пестрой человеческой массой, оставался безмолвным.

Какой-то эсесовец в несколько прыжков пересек беговую дорожку, выпрямился, поднял кулак и во все горло заорал фашистское приветствие. С трибун ему откликнулись разрозненные голоса. Кто-то пронзительно свистнул. Эсесовец повернулся и побрел к своей скамье.

Команда киевлян выходила на поле неторопливо. В этой едва уловимой медлительности болельщики определили скрытое пренебрежение к противнику: мол, не большие паны — подождут. Но от границы поля футболисты дружно и быстро перебежали к центру и также встали полукругом.

Стадион загремел, загрохотал, словно обрушились трибуны. Судья многозначительно переглянулся со своими помощниками и удивленно пожал плечами.

Русевич взглянул на центральную ложу и меж генеральских мундиров, среди важно восседавших фигур приметился ему рыжеватый толстяк, по-видимому темпераментный болельщик. Вскочив со скамьи, он грозил кому-то кулаком. Толстяк показался Николаю очень потешным.

Русевич не знал, что это и был Пауль Радомский…

Схватка

Команды встретились, и стадион, эта живая, многоликая громадина, затаился. Удивительно долго тянулась минута напряженной тишины. Русевич невольно подумал о том, что на трибунах, возможно, знают о последнем распоряжении судьи. Впрочем, откуда бы им знать? Правда, слухи на стадионе распространяются молниеносно и предстоял необычный матч, но все же после того, как спортсмены покинули раздевалку, времени прошло слишком мало.

Глоба наведался в раздевалку киевской команды перед самым выходом ее на поле Торжественный и неприступный, он холодно взглянул на Свиридова и строго спросил:

— Надеюсь, вам известно, как следует ответить на приветствие «Люфтваффе»? Это национальная команда Райха, и ее приветствуют словами «хайль Гитлер». Вам следовало бы заранее прорепетировать торжественную часть.

— Для нас это новость, — сказал Свиридов. — Мы знаем обычное приветствие: «физкульт-ура».

Глоба поджал губы и смерил капитана взглядом:

— С этой минуты и до конца матча вы знаете то, что вам приказывает судья. Не вздумайте мудрить — это распоряжение свыше.

Он повернулся на каблуках и вышел, оставив открытой дверь.

— Еще одна болячка! — растерянно сказал Баланда.

Климко оттеснил его плечом, ближе протиснулся к Свиридову:

— Но ведь мы-то в подданство Райха не перешли!

— Тебя не спрашивали, — усмехнулся Корж. — Просто тебя в это подданство записали. Все это, я думаю, не так уж важно.

Климко резко обернулся и задышал прямо в лицо Коржу:

— Не важно?! С каких это пор? У нас есть свое, привычное «физкульт-ура».

— «Физкульт-ура» — тоже приветствие. Так или иначе, а ты будешь приветствовать их команду, — невозмутимо заметил Корж.

— Я буду приветствовать киевлян, — упрямо сказал Алеша — Они на трибунах. Я к ним обернусь…

— Ну и молодчина Лешка — радостно воскликнул Кузенко. — Вот вам и выход из положения. А ведь правда, Леша, у тебя сгоряча это вырвалось? Ты и сам такого выхода не ожидал?

«— Неужели, — думал Русевич, — Корж мог бы приветствовать всю эту банду их девизом, столь ненавистным и ни всех честных людей?»

…Но вот капитан «Люфтваффе» взмахнул рукой, и его команда трижды прокричала «хайль».

Теперь она ждала ответа. Какие-то мгновения над стадионом стояла звенящая тишина. В этой тишине Русевич расслышал негромкий отчетливый голос Свиридова:

— Раз… два… три!

Спортсмены Киева обернулись к трибунам. Это быт четкий оборот всего строя, словно по команде «кругом». Троекратно повторенное, над стадионом пронеслось:

— Физкульт-ура! Физкульт-ура! Физкульт-ура!

Прокатился гром аплодисментов, а с крайней трибуны дружные голоса слаженно, отчетливо прокричали:

— Мо-лод-цы, хлоп-цы!

По-прежнему торжественный и бесстрастный Глоба с усмешкой взглянул на Свиридова.

— Вы пожалеете об этом, капитан...

Ожидая сигнала судьи, игроки оценивающе поглядывали друг на друга. Но судья медлил. Держа перед собою хронометр, он выжидал какую-то известную ему секунду. Он слишком медлил, и с трибун уже донеслись нетерпеливые голоса.

Неожиданно и резко шум на трибунах стих, словно откатываясь к самым дальним секторам стадиона. Удивленный несколько странным поведением судьи, Русевич заметил, что Глоба поглядывает в сторону центральных трибун. Николай обернулся. Уже миновав беговую дорожку, к центру поля спешила стройная, яркая блондинка с огромным букетом цветов. Платье на ней было таким же цветистым и ярким, как букет, и шелк его переливался на солнце.

«Какая отчаянная! — с радостным удивлением подумал Николай. — Решиться на такое дело, да еще у гестаповцев на виду! Вообще странно, что ее пропустили на поле». Но тут же он узнал Нелю.

Гурьба фотокорреспондентов и кинооператоров мчалась вслед за ней, и она, по-видимому, нарочно медлила, чтобы те успели ее догнать.

Неля вбежала в круг футболистов и, заметно смущенная, оглянулась по сторонам.

— Спасибо, Нелечка! — воскликнул Корж и, сделав шаг вперед, протянул руки, чтобы принять букет. Но его опередил капитан «Люфтваффе».

Неля не отклонилась, ни единым движением она не показала, что этот букет предназначен другим. Здоровяк капитан перехватил руку, придержал, приблизил к губам. С офицерских трибун послышались аплодисменты, и тотчас защелкали аппараты корреспондентов. Поцелуй был долгим, так как не все корреспонденты подоспели. В общем же, все это произошло быстро, и люди на трибунах, казалось, не сразу осознали случившееся. Но вот откуда-то с высоты насмешливый бас произнес одно слово, и оно, подхваченное хохотом и свистом, пронеслось над рядами:

— Шлюха!

Судья поторопился бросить «орел и решку», а Неля, сопровождаемая улюлюканьем, опрометью кинулась к центральной трибуне.

Все это еще больше затянуло начало игры. Русевич успел шепнуть Коржу;

— Ты видел?.

Корж молчал, опустив голову.

Свисток судьи… Тройка «Люфтваффе» сразу же устремилась к штрафной площадке киевлян. Перебрасываясь мелкой пасовкой, она в темпе вошла в штрафную площадку. Свиридов и Климко были вынуждены вступить в игру.

Со скамей, занятых эсеесовцами, гестаповцами, просто шпиками, раздались звуки губных гармошек, топот, выкрики, несусветный визг. «Гости» поддерживали своих, как могли.

Свиридов самоотверженно преградил путь игроку с мячом. Обманным движением тот пытался сбить его с толку, но капитан легко разгадал маневр немца и отразил мяч. Подоспевшие на помощь своей «летящей торпеде» левый крайний Шницлер вместе с правым крайним Функе одновременно сильно толкнули Свиридова. Падая, он поднял руку, уверенный, что судья немедленно оштрафует их за «коробочку», но свистка не последовало — и Функе беспрепятственно пробил по воротам. К счастью, мяч ударился о штангу. Подоспевший Шницлер успел снова направить мяч в ворота, но Русевич оказался на месте, и серьезная опасность была ликвидирована.

Первые минуты игры не на шутку встревожили Русевича. Преимущество сразу же оказалось на стороне «Люфтваффе». В этом у него не было сомнения, как, вероятно, не было его у тысяч киевлян, словно затаившихся на трибунах. Защита динамовцев находилась в странном оцепенении, от которого, по-видимому, ей не так-то легко было избавиться. Она словно опасалась выходить за штрафную линию, неизменно оттягивалась непосредственно к воротам, чем облегчала нападающим «Люфтваффе» осуществлять их главную задачу — решающий удар. Русевичу уже неоднократно приходилось вступать в игру. Он понимал, что многие обстоятельства тяжело повлияли на психологическое состояние команды. Еще когда киевляне выбежали на поле, оставив позади себя строй солдат СС, Николай пристально наблюдал за лицами товарищей, на которые словно легла тень. А теперь он видел, что команда вела игру связано, нерешительно и слишком осторожно.

Не ускользнуло от его внимания и передвижение солдат охраны: едва лишь вместо «хайль» над стадионом прозвучало «физкульт-ура», как солдаты поспешно заняли скамейки первого ряда; дежурные офицеры из ложи командования то и дело появлялись у раздвижного стула тренера «Люфтваффе», что-то шептали ему или передавали записки.

Одна особенность в характере Русевича позволяла ему подмечать все переживания его друзей, чем серьезнее нависала опасность, тем отчетливее видел он каждую подробность события. Как бы удаляясь от самого себя, он, словно со стороны, успевал наблюдать и за самим собой — за мыслями и действиями вратаря по фамилии Русевич. Но не слишком ли часто он отвлекался?

Вот и сейчас, когда Николай стоял чуть впереди линии ворот, предчувствуя очередную атаку противника, в памяти почему-то возникали картины далекого детства: первые, красочные книжки, книжки о бесстрашных богатырях. Бесстрашие… Есть ли на свете люди, лишенные чувства страха? Что касается ею самого и его друзей — нет, но он не мог сказать, чтобы они отличались какими-то необычными качествами. Они любили спорт, веселье, книги, танцы, своих подруг, кино — это были самые обыкновенные советские люди. А сейчас каждый из них по-своему понимал, как важно подавить в себе страх, потому что речь теперь шла не о привычном спортивном успехе — речь шла о подлинной победе над врагом… А что же Корж? Он даже внешне не мог скрыть растерянности и почти не включался в игру. Он спокойно выжидал, пока ему подадут мяч в ноги, и, дождавшись, тотчас отпасовывал его левому или правому полусреднему, не пытаясь, со свойственной ему расчетливостью, организовать нападение.

— Что делать с Коржем? — спросил Русевича Свиридов, когда игра шла в центре поля. — Он и сам не играет и Ваню связывает на каждом шагу.

Русевич не успел ответить. Нападение противника развернутой цепью шло на его ворота. Николай издали видел, как Функе, чуть сутулый и поджарый правый крайний, с поразительной стремительностью вел почти у самой кромки поля мяч, словно на резинке привязанный к ноге. Легко было заметить сыгранность нападения «Люфтваффе», хотя Русевича радовало, что в игре противника не обнаруживалось многообразия тактических приемов. Короткие пасовки в одно касание между центром и полусредним, затем передача на край с целью стремительного прорыва, еще несколько почти аналогичных комбинаций — и это, собственно, все.

Однако что же делать с Коржем? Он совершенно выключился из игры. С трибун ему не раз уже кричали: «Перебежчик!» Он будто не слышал. Вопрос об этом игроке, на которого Русевич, вопреки всему, возлагал большие надежды, теперь не давал Николаю покоя… Функе снова точно передал мяч вездесущему Кнопфу, и Русевич едва успел снять мяч с ноги центрального нападающего «Люфтваффе».

Охраняя Русевича, пока тот пробил свободный, Климко успел сказать:

— В раздевалке мы душу из него вытряхнем! Окончательно сдрейфил Корж…

Центральный полузащитник Кузенко и центральный нападающий Корж обычно согласованными действиями завязывали тактические комбинации, в результате которых штурм ворот противника нередко завершался голом. За годы совместной игры они настолько изучили друг друга, что умели молниеносно обмениваться замыслом. Естественно, что теперь пассивность Коржа полностью обезоруживала Кузенко, а Птицын, Тюрин и Баланда, призванные выводить на мяч Кузенко или Коржа, были сбиты с толку.

Стремительный Функе снова прервал размышления Русевича: оставив свое обычное место на правом краю, он переместился в центр, передал мяч полузащитнику, вырвался к штрафной отметке и, точно приняв и притушив мяч, молниеносно с огромной силой пробил по воротам.

Это был «мертвый» навесной мяч в левый угол, каких боятся самые первоклассные вратари, так как запоздалая реакция, пусть даже на долю секунды, кончается неизбежным голом.

Русевич еще слышал восторженную овацию публики, потрясенной его изумительным броском, но той острой радости, которую он испытывал при подобных обстоятельствах, теперь он не ощущал. Даже воздух, казалось ему, был разрежен, точно перед грозой, даже деревья, окружавшие по взгорью стадион, настороженно притихли… В этой накаленной атмосфере необычного поединка центральное место в сознании Русевича неотступно занимал Корж. Прежде Николаю даже в голову не приходило, чтобы у кого-нибудь из его товарищей могли зародиться какие-либо тайные мысли и расчеты. А теперь он казнил себя за свою доверчивость. Почему он все же поверил Коржу!

Солнце уже переместилось к вершинам кленов, но зной и духота были по-прежнему нестерпимы. Николай хотел прополоскать рот водой из бутылки, лежавшей за сеткой ворот, однако волна, так мысленно назвал он очередную атаку «Люфтваффе», стремительно катилась к его берегу.

Ядро нападения «Люфтваффе» — Вуфгафт, Кнопф и Функе — неизменной короткой пасовкой обошло полузащиту. Климко бросился навстречу Кнопфу, но тот ударом локтя сбил его с ног. Судья, как и следовало ожидать, не реагировал.

Перебросив через Свиридова мяч, центральный нападающий оказался один на один с Русевичем. Молнией мелькнула мысль: выбегать поздно. Однако именно в это мгновение в его сознании вдруг распрямилась та стиснутая до отказа пружина, которую называют силой воли. Она распрямилась и швырнула его навстречу опасности. В такой ситуации время уже не измерить. В ту долю секунды, когда Кнопф, — могучий, коренастый атлет, с головой, словно вросшей в самые плечи, — ударил по воротам, Русевич упал ему в ноги и зажал мяч в руках…

Он слышал грохот, подобный горному обвалу, и этот грохот трибун вдруг перешел в томительный звон — поле перед его глазами накренилось и закружилось, и его поглотила ночь.

Когда Николай пришел в себя, шел дождь. Он открыл глаза. Нет, небо было по-прежнему ясно. Стоя на коленях, Васька брызгал водой ему в лицо. Кто-то давал нюхать нашатырный спирт. Врача, пытавшегося пройти к пострадавшему, охрана не пустила.

Русевич заметил, что Макуха держит в руках перчатки, вероятно намереваясь заменить его в воротах. Николай отстранил от себя Ваську, выплюнул сгусток крови (Кнопф ударил его ногой в челюсть уже после того, как Русевич взял мяч), прополоскал рот водой и вернулся на свое место.

Что-то невероятное поднялось на трибунах. Он видел: в ближнем секторе все встали. Нет, не только в ближнем — и дальше, в других секторах. Солдаты метались вдоль первого ряда. Восторженные возгласы, крики, аплодисменты слились в ликующий шквал. Николай физически ощущал дыхание этого живого шквала, и его исцеляющая сила передавалась ему.

Он еще чувствовал слабость, слегка кружилась голова, но мысль уже работала отчетливо и ясно. «Значит, маленький Котька неспроста предупреждал. А что же судья? Мечется, подлец, по полю с бесстыдной, рабской угодливостью перед своими хозяевами. Даже штрафного в сторону «Люфтваффе» не назначил. Больше того, умудрился назначить спорный почти у самой штрафной площадки киевлян!» Болельщики давно продали его «на мыло» и, не стесняясь в выражениях, награждали нецензурными эпитетами.

Не менял намеченного курса и Корж, хотя в его адрес слышалось немало насмешек и упреков. Причины поведения Коржа для Русевича теперь окончательно прояснились: Неля… Да, эта бесстыдная девка, что перед всем народом преподнесла оккупантам цветы, оказывается, играла какую-то роль в этом матче! Русевич заметил: в букете не было ни единого красного цветка. Белые, синие, голубые… И желтые — цвет измены. Как же могло случиться, что и он, Русевич, и Свиридов, и другие ребята с полным безразличием отнеслись к опасному увлечению Коржа? Все они знали, что женщины всегда были слабостью этого волокиты. Но ведь они знали и о том, что Неля вдруг стала бывать в гостях у «хозяина» хлебозавода, где познакомилась с офицерами, которые навещали шефа. Просто они не хотели вмешиваться в личные дела Коржа. Все равно он не послушался бы совета. Товарищи были уверены, что со временем он и сам уяснит свою ошибку. Однако даже теперь, в решительные минуты спортивной борьбы, он не замечал, или старался не замечать, что между ним и командой пролегает и становится все отчетливее и резче незримая черта отчуждения и вражды.

…Борьба на поле принимала все более острый характер. Над секторами катился неумолчный гул. Киевляне пока еще не показали своих наступательных способностей и вели довольно пассивную игру, сугубо оборонительного характера. Правда, они так настойчиво опекали нападающих противника, что те уже не раз выходили из себя и допускали грубые, хулиганские поступки. Русевич с тревогой наблюдал за перипетиями игры. Обычно, стоя в воротах, он оставался спокойным, пока не нависала явная опасность, но в этом матче нервное напряжение не покидало его ни на миг.

Прикрыв от солнца глаза ладонью, он старался уловить каждое движение товарищей, то мысленно выражая похвалу, то безжалостно критикуя. «Левый полусредний противника довольно активен, бежит, как молодой рысак… Вот он стремится провести мяч по краю и передать надежному Шницлеру, переместившемуся на штрафную площадку. Отлично ведет, но… Что это? Ваня Кузенко обгоняет его и овладевает мячом!»

Обозленный неудачей, немец бьет Кузенко кулаком в лицо. Подбежавший судья угрожающе свистит и, наконец назначает штрафной в сторону «Люфтваффе». Кузенко весь клокочет. Русевич очень боится за него. Сумеет ли Иван сдержать справедливый гнев? Кажется, вот сейчас Ваня развернется и пришибет хулигана. Нет, молодчина Ваня! Он без труда распознает провокацию и, стиснув кулаки, поворачивается к Шницлеру спиной, неторопливо устанавливает мяч, намереваясь пробить штрафной.

Всю его ярость, возмущение и боль выражают за него тысячи зрителей на трибунах. Кажется, трибуны содрогаются от гневного рева. Тем временем Кузенко посылает мяч продольным ударом в ноги Баланде. Обманным движением тот пробивается сквозь полузащиту и слегка отпасовывает подоспевшему Коржу. Если сейчас будет забит гол — ясно, что главная в этом заслуга Кузенко и Баланды. Каждый из них играет не за себя — за команду. Оставаясь как бы в тени, они обеспечивают победу. Пускай весь эффект достанется Коржу, это их меньше всего волнует. А Корж? Он будто невольно увлекся. Неужели он упустит такой замечательный момент? Это будет открытым предательством команды. Нет, Корж понимает положение. Со свойственным ему мастерством, пропустив мяч чуточку вперед, он точным ударом направляет его в угол ворот.

Стадион замирает. Русевич слышит стук своего сердца.

Вратарь «Люфтваффе» Краус падает и отбивает мяч, но… уже за линией ворот.

Кузенко, Баланда, Тюрин, Макаренко бросаются обнимать товарища, готовые простить ему все прошлые недоразумения. Даже полузащитник «Люфтваффе», сердито взмахнув рукой, отбивает мяч на среднюю линию поля: мол, начинайте игру снова.

Неожиданно для всех судья не признает гола. Он приказывает «летчикам» пробить свободный от своих ворот.

Стадион в неистовстве. Тысячи людей кричат и повторяют одно слово:

— Позор! Позор!

Свиридов пытается объясниться с судьей. Но Глоба предупреждает:

— За любое вмешательство в мои действия я буду удалять с поля.

И, угрожающе окинув капитана взглядом, добавляет с усмешкой:

— Не забывайтесь. Вы — команда какого-то жалкого хлебозавода. А «Люфтваффе» — победительница Восточного фронта!

Игра продолжается. Русевич ходит от штанги к штанге, настороженно наблюдая за полем. Он испытывает непонятное душевное облегчение — оно появилось сразу же, после красивого, мастерского удара Коржа. «Возможно, — думает он, — Корж что-то понял… Еще бы не понять, если ему свистели и кричали с трибун!»

Знакомый детский голос отрывает его от этих мыслей.

— Дядя Коля! Минуточку…

Обернувшись, Русевич видит: Васька поставил у самой сетки бутылку лимонада, положил какой-то пакет.

— Что это? — спросил Николай.

— Лимонад и апельсины…

— Где ты взял?

Он подмигнул в сторону противоположных ворот:

— Там ихнему Краусу нанесли шоколада и апельсинов — на целый полк хватит!.:

В душе Василий ждал благодарного слова за сообразительность и расторопность. Чего бы только он не сделал ради своего любимого вратаря! Но Русевич взглянул на него так грозно, что Васька тут же поспешил ретироваться. Не знал он, каким отечески нежным взглядом проводил его Русевич и что подумал он в ту минуту об этом замечательном мальчугане, которого в горькие месяцы неволи успел полюбить, словно родного сына.

Размышляя о судьбе мальчика, Николай, пожалуй, снова отвлекся. Линия нападения противника быстро приближалась к его воротам. Тот факт, что при очевидном преимуществе нападающим «Люфтваффе» не удалось открыть счет, приводил их в некоторое замешательство. Но снова техничный Кнопф, пользуясь тем, что Кузенко, опекавшему его, в это время за линией поля накладывали пластырь на кровоточащую бровь, прошел к штрафной площадке и с двадцати метров сильно пробил в левый верхний угол. Русевич успел выбить мяч кулаком на угловой.

Видя, что Кузенко — за линией поля, а Свиридов еле волочит правую ногу, Корж бегом пустился к своим воротам. В сутолоке схватки Русевич едва заметил его встревоженное лицо. Чуть изогнувшись, готовясь к прыжку Николай напряженно ждал… Мяч — в воздухе, вблизи ворот. Центральный нападающий подпрыгнул, пытаясь отбить его головой, и в эту секунду полузащитник «Люфтваффе» ударил Коржа по ногам. Тот рухнул на землю, корчась от боли.

Мячом овладел Климко; он вывел его за штрафную площадку, но, не имея возможности передать кому-нибудь из своих (Баланда, Тюрин и другие склонились над Коржем), сильной поперечной передачей послал его снова выходившему на поле Кузенко. Однако Иван не успел к мячу, перехваченному правым крайним «Люфтваффе».

Судья приказал резким взмахом руки вынести Коржа с поля. Но тот видел, что его товарищи, несмотря на травмы, продолжают игру. Он встал, пошатываясь, сделал несколько шагов и вдруг, прихрамывая, бросился навстречу Функе и Кнопфу. Пытаясь обыграть его, Функе пустил мяч сквозь ноги Коржа, а сам стал обходить справа. Корж, однако, был достаточно опытным игроком и разгадал маневр немца — он успел перехватить мяч и передать подоспевшему Тюрину.

— Молодец Корж! — подумал Русевич.

Но судья неожиданно назначил штрафной. За что — этого никто не мог понять.

Киевляне образовали у своих ворот «стенку». Русевич метался, как в клетке, пытаясь найти в этой живой стене просвет, чтобы по движениям игрока определить направление удара. Он махал рукой, прося дать ему мало-мальский обзор, но все стояли к нему спиной — и в ту секунду, когда раздался свисток, он увидел мяч уже в сетке ворот…

Стадион затаился. В ложе военного духового оркестра вдруг вскочил капельмейстер, юркий, лысый человечек, и вскинул палочку. Пять или шесть раз оркестр исполнил туш. Над офицерским сектором еще долго неслись восторженные крики. Губные гармоники невпопад трубили фашистский марш «Хорст Вессель». Пауль Радомский потирал от удовольствия ладони и радостно заглядывал в лицо Эрлингеру. Но оберфюррер СС был мрачен.

— Я приехал смотреть матч, — сказал он. — Однако я присутствую на советской демонстрации. Да, это откровенная и смелая демонстрация против нас! Кажется, господин Радомский, из вашей затеи ничего не выйдет…

Не пытаясь скрыть радость, судья властным жестом указал на центр поля. Русевич с озлоблением выбросил мяч, и до его слуха донесся дружный возглас:

— Снимите с киевлян кандалы!

Трижды над стадионом прогремела эта фраза, и Русевич подумал, что, в сущности, она целиком соответствовала действительности: в истории мирового спорта это был, очевидно, единственный матч, когда одна из команд, по сути дела, вела игру в кандалах.

По-видимому, смысл фразы немцы не сразу поняли, так как игра продолжалась. Но вот к левым секторам промаршировала цепь полицейских с собаками. Диктор приказал через репродуктор прекратить игру.

— Среди зрителей сегодняшнего матча, — объявил диктор, — появились красные агитаторы, сеющие смуту, попирающие священные законы Райха. Германское командование предупреждает, что всякая попытка нарушения порядка будет караться по законам военного времени.

Игра продолжалась.

Окрыленное успехом, нападение «Люфтваффе», совершенно не связанное в своих действиях контролем судьи, под торжественные звуки гармоник снова начало штурм ворот киевлян. Часто перемещаясь по краям, Функе то и дело уходил от опекающего и, обыгрывая полузащитников, прорывался к штрафной.

Каждый его рейд к воротам таил большую опасность, так как он владел точным и чрезвычайно сильным ударом. Искалеченный Свиридов уже не мог играть во всю силу. Климко и Макухе приходилось сдерживать всю пятерку нападающих. Вот и сейчас Макуха самоотверженно отобрал мяч у замешкавшегося центрального нападающего немцев и мгновенно отпасовал его Климко. Тот сильно пробил по краю, но мячом завладел полузащитник «Люфтваффе».

— Эх, Алеша, неточно! — невольно вырвалось у Русевича. — Непростительная потеря мяча…

Полузащитник передал мяч левому крайнему Шницлеру, тот в одно касание — Кнопфу. Свиридов оттянулся к воротам, ожидая удара. Но центральный нападающий перепрыгнул через мяч, а следовавший за ним Вуфгарт пробил по воротам. Русевич метнулся в правый угол и с мячом, зажатым в руках, упал у ворот.

Шницлер, бежавший с большой скоростью, своевременно не мог остановиться, — споткнувшись о ноги Русевича, он упал и ударился о штангу.

Отряхиваясь, Николай поднялся. Шницлер продолжал лежать, распластав руки. Казалось, он был мертв. Вся команда «Люфтваффе» бросилась к нему; судья прекратил игру. На поле появился встревоженный тренер, за ним бежали несколько офицеров, даже полковник. Выхватив пистолеты, они бросились к Русевичу. Грязные, усталые, с окровавленными лицами Свиридов, Климко, Кузенко, Макуха, Тюрин прикрыли собой товарища. Полковник с размаху ударил Макуху в лицо кулаком, но тот не двинулся с места. Судья метался у ворот, бледный и беспомощный, и пытался отчаянными свистками унять разбушевавшиеся страсти. Шницлер уже поднялся с земли, но эсесовские офицеры все еще требовали выдачи им Русевича и, лишь узнав, что судья назначил одиннадцатиметровый удар, удалились с поля.

Васька уже успел сообщить Русевичу, что площадь и улицы у стадиона запружены народом, что полицейские бьют прикладами всех, кто пытается пробраться на стадион.

Там, за воротами, какой-то мальчишка крикнул: «Люфтваффе» — капут!» За мальчишкой погнались полицаи, но эти слова подхватили в толпе десятки голосов, а теперь их уже повторяли на трибунах.

— Не беспокойтесь, дядя Коля, — торопливо шептал Васька, — мальчишка успел удрать, ему ничего не будет. А взрослые, я слышал, одобряли: мол, правильно предсказывает!

Тем более горько было Николаю при мысли, что вот сейчас ему снова придется вынуть мяч из сетки ворот. Пожалуй, только вратарь может понять те острые и сложные чувства, которые испытывает его товарищ по спортивной профессии, когда один на один с игроком, нацелившимся пробить верный гол, он стоит в воротах в ожидании решающей секунды. Русевичу удавалось чаще, чем другим знаменитым вратарям, брать одиннадцатиметровый. Однако тогда он играл не при таких трагических обстоятельствах. В эти минуты почему-то в памяти всплыло радостное воспоминание, когда на стадионе «Стад де Пари» Антон Идзковский взял одиннадцатиметровый в матче с командой клуба «Ред Стар». Боже, что тогда творилось на этом огромном парижском стадионе! Зрители забросали Идзковского цветами, а все вечерние и утренние газеты Парижа напечатали его портреты. Конечно, ему, Русевичу, в данных обстоятельствах не приходилось надеяться на восхищение немцев; возьми он одиннадцатиметровый, его наградили бы не аплодисментами, нет — яростью эсесовской солдатни. Однако еще никогда в жизни, ни в одной игре, у него не было такого несокрушимого желания взять «мертвый» мяч, как сейчас. От волнения его немного лихорадило. Он призвал на помощь всю свою волю и самообладание. Безотчетно Николай отбросил в сторону перчатки, поплевал на ладони и весь напрягся, как вытянутая до предела струна. Многотысячная масса зрителей затаила дыхание. Кто-то из киевских игроков, видимо на счастье, перешел дорогу бьющему одиннадцатиметровый, и, хотя Русевич всегда был далек от веры в приметы, этот мимолетный эпизод неожиданно приободрил его. Только сейчас он заметил, что одиннадцатиметровый готовился бить сильнейший игрок немцев — Функе. Немец не спеша установил на отметке мяч, поднялся, оглянулся по сторонам, снова наклонился и поправил мяч, а затем отошел метра на три. Николай вдруг почувствовал, что на него с надеждой смотрят тысячи глаз, что тысячи людей в эти отчаянные минуты страстно желают ему успеха, и, когда до его слуха донесся издалека, приглушенный людским гомоном, свисток судьи, он метнулся в правый нижний угол и выбил мяч на угловой.

Тысячи людей вскочили с мест, кепки замелькали в воздухе, неистовые крики разнеслись над трибунами, а капельмейстер военного оркестра, уже было поднявший палочку, чтобы исполнить очередной туш, растерянно развел руками и опустился на скамейку.

Сначала в одном, затем в другом, в третьем секторах сотни голосов дружно скандировали:

— Бей «Люфтваффе»! Бей «Люфтваффе»!!! Бей! Бей-бей!..

С подачи углового мяч перехватил Климко и с ходу продольным ударом послал Макаренко. Низкорослый и внешне неповоротливый Макаренко несся по самой границе поля с удивительной быстротой. За ним устремились полузащитники «Люфтваффе», но Макаренко, словно шарик, пущенный с горы, катился к воротам противника все быстрее и быстрее. У самой угловой отметки, когда два защитника бросились на него, он точно через все поле подал мяч переместившемуся на левый край Баланде. Тот, видя бегущего к штрафной площадке Кузенко, перебросил мяч через голову набежавшего полузащитника и сам же подал его Кузенко на выход. Ваня лишь на миг притушил мяч правой ногой, чуть отвел влево от набежавших защитников и пушечным ударом пробил по воротам. Краус даже не пытался взять мяч; он не успел сделать ни единого движения, да и Русевич, напряженно следивший за рейдом Кузенко, не уловил самого решительного мгновения, когда Иван ударил по воротам. Он услышал торжествующий рев стадиона, увидел замелькавшие в воздухе головные уборы. Рукоплескания и весь этот гул и свист показались ему подобными грохоту огромного заряда взрывчатки.

— Есть одна штука! — бросился к нему Макуха. Свиридов показал Русевичу большой палец, продолжая массировать распухшую от удара ногу.

Николай едва сдерживал ликование, хотелось обнимать и целовать друзей, однако он понимал, что торжествовать победу еще рано. Скрытое значение этого первого успеха заключалось в том, что он должен был вернуть команду в ее обычное русло.

Пока сменили мяч, так как судья признал его недостаточно упругим, общее внимание привлекли крики в одном из левых секторов. С особенной тревогой за происходящим наблюдал Алексей Климко. Он знал, что именно там сидел его брат Григорий с женой. Зная горячий нрав Григория, отчаянный характер и недюжинную силу, он очень беспокоился за брата, тот мог наделать беды. Алексей видел, как по головам, буквально по головам, из самых верхних рядов катилась какая-то фигура. Наконец она свалилась прямо под ноги гестаповской охране, занимавшей весь первый ряд.

Лишь позже Алексей узнал подробности этого происшествия.

Оказывается, весь сыр-бор разгорелся в самом верхнем ряду. Плечистый пожилой мужчина в синей спецовке, из-под которой виднелась рваная морская тельняшка, горячо и неистово аплодировал. Все уже утихли, а он словно не мог сдержать обуявшей его радости. К человеку в спецовке протискался лейтенант СС и, смерив его презрительным взглядом, спросил:

— Ты кому аплодируешь, дикарь?

— Конечно немцам, — ответил тот с усмешкой.

— А почему?

— Они блестяще пропустили мяч.

— Ах, значит, немцам аплодируешь! — переспросил офицер и дважды ударил мужчину по лицу.

Держа руку на кобуре револьвера, лейтенант гордо осмотрелся по сторонам и присел на свое место, приготовившись снова наблюдать за игрой, но вдруг ощутил легкий удар. Кто-то швырнул в него огрызком пирожка. Офицер сделал вид, будто не заметил этой вызывающей выходки, но в следующее мгновение на голове его треснуло и расплылось тухлое яйцо. В бешенстве бросился он к мужчине в спецовке, но несколько сильных рук одновременно подхватили его, приподняли над головами и покатили вниз. Каждый едва дотрагивался до офицера, может быть лишь пальцем, но, совершенно беспомощный, болтая в воздухе ногами, тот все катился и катился под улюлюканье толпы, пока не задержался в самом низу, обхватив обеими руками сапог гестаповца.

Естественно, что лейтенант не мог отомстить всему сектору за свой оскверненный и испачканный мундир, однако с человеком в тельняшке он решил разделаться немедленно. Но того на прежнем месте не оказалось, и никто не мог точно указать, в каком направлении он скрылся Напрасно гестаповцы пробирались с овчарками на ремнях сквозь густую толпу в верхние ряды — человека в спецовке никто здесь не видел. Грозно выкатив глаза, лейтенант спросил у Григория Климко:

— Где этот партизан?

Не отрывая взгляда от поля, на котором продолжалась игра, Климко неопределенно развел руками.

Тем временем в игре наступил кризис. Длительный территориальный перевес вызвал в команде «Люфтваффе» некоторую самоуспокоенность и одновременно уверенность в том, что одна из ее очередных атак неизбежно завершится голом. Игроки «Люфтваффе» видели, что большинство киевлян получили травмы и не были в состоянии вести полноценную игру; не случайно они отказались от быстрого темпа. Большие шансы на победу «Люфтваффе» давало и то обстоятельство, что судья намеренно не реагировал на все их нарушения правил. Но «гости» учли только внешние факторы. Они не уяснили того состояния, тех чувств, которые испытывали их противники. Киевские спортсмены вышли на поле с чувством подавленности и тревоги. Их привели сюда насильно, желая опозорить и осмеять. Это сознание обреченности не могло не отразится на их игре. Но, выйдя на поле с тяжкими хоть и незримыми кандалами на ногах, они вдруг ощутили любовь и поддержку многотысячной массы земляков, бесчисленных друзей и товарищей. Эта могучая любовь народа вдохнула в них силу и уверенность, накалила и ожесточила волю к победе. Теперь они отлично понимали, что проигрыш подобен катастрофе — он покроет их имена позором. Возгласы с трибун напоминали, что именно они, а не оккупанты — хозяева поля, хозяева стадиона, хозяева города. Победа могла означать лишь одно: отважный и открытый вызов врагу, доказательство непокоренности Киева. С удивительной ясностью Русевич понял это уже в первые минуты матча. Теперь он не сомневался, что так же расценивали игру и тысячи киевлян на трибунах. Значит, команда Киева должна была во что бы то ни стало победить.

Николаю было теперь отрадно наблюдать за полем. Влекомые неведомой силой, пятеро нападающих, поддержанные полузащитой, атаковали ворота «Люфтваффе». Уже дважды Краусу приходилось ликвидировать опасные положения у своих ворот. Он лихорадочно метался из угла в угол, наблюдая, с какой быстротой киевляне стремились к его воротам. Опасный Кузенко снова шел в центре второго эшелона, а это означало, что мог повториться хорошо разработанный русскими тактический маневр. Краус уже предвидел подробности комбинации: «Карлик», так мысленно назвал он Макаренко, переведет мяч с правого края на левый, там левый крайний, оттянув на себя защитников, пошлет мяч вышедшему на ворота грозному центральному полузащитнику Кузенко, который и завершит игру своим неотразимым пушечным ударом.

В смятении Краус пытается что-то крикнуть своему капитану, но голос его срывается на фальцет. Почему не выполнено указание тренера, почему Отто и Морис не подковали Ивана — глядите, ведь это увалень, а мчится с такой быстротой?! Господь бог свидетель: его можно выпустить в забег на короткую дистанцию, он пройдет стометровку за десять секунд! Но что же это происходит? Подобно пущенной из лука стреле, «карлик» летит по краю, неожиданно меняет направление и сам проходит к центру штрафной площадки. Здесь он отыгрывает мяч чуточку назад, а набежавший Птицын отпасовывает Тюрину на край. Тюрин слегка бьет мячом по ногам немецкого защитника и точным ударом отправляет на штрафную.

«Что там за куча — растерянно думает Краус. — Буквально ничего не видно. Пыль стоит столбом, еще не хватало бы потерять из поля зрения мяч. Ах, вот он — в ногах у защитника». Тот слегка бьет в самый центр ворот. Краус таких ударов не боится — он ожидал более страшного; он отбивает мяч кулаком своему защитнику. Но неизвестно откуда взявшийся Корж, почти касаясь всем туловищем земли, достает мяч головой и направляет его в левый угол…

В отчаянии Краус хватается за голову; от обиды он готов рычать и выть, готов провалиться сквозь землю. Но ничего не поделаешь, нельзя же стать посмешищем этой дикой орды киевлян! Боже, как они ревут! Ни в Берлине, ни в Риме, ни в Вене — ни в одном из городов Европы, где ему приходилось играть, даже на стадионах, вмещающих свыше сотни тысяч зрителей, ничего подобного Краус никогда не слышал; громовая овация оглашает его, проникает в мозг, наваливается невыносимым грузом. Неужели нужно было до отказа набить стадион этими рабами, чтобы они так безнаказанно издевались над одной из лучших команд Райха, победительницей Восточного фронта!

Краус даже забывает, что нужно отдать мяч в центр поля. За него это делает другой игрок. Необходимо спешить и во что бы то ни стало до перерыва хотя бы отквитать счет. Но свисток судьи возвещает о конце первой половины игры. Команды устало идут с поля под свист, аплодисменты, крики, восторженный рев толпы. Из всех этих проявлений возмущения и восторга каждой команде надлежит выбрать то, что она заслужила.

Стадион покидают двое

После первого тайма стадион покинули оберфюрер Эрлингер и неизвестный мужчина в рабочей спецовке, из-под которой виднелась рваная матросская тельняшка.

Пройдя запасным выходом, охраняемый десятком гестаповцев Эрих Эрлингер укатил в роскошном «Опель-адмирале».

Мужчина в спецовке, протиснувшись сквозь толпу, двинулся в сторону Подола пешком.

Оба они направлялись с докладом своему начальству, и оба торопились.

Эрлингера охраняли в машине два дюжих, вооруженных до зубов гестаповца. Этим двум прусским офицерам, вышколенным в специальном военном училище, он смело вверял свою жизнь.

Мужчину в спецовке «охранял» один гестаповец. Сыщик упорно шел по следу неизвестного, так как хорошо приметил его в ту минуту, когда здоровяк поднял и швырнул с трибуны незадачливого немецкого лейтенанта.

Лишь внешне Эрих Эрлингер казался спокойным. Он готов был остановить машину, броситься на любого прохожего, грызть его, царапать ногтями, душить… Все население этого города было враждебно: у каждого — камень за пазухой, или нож за голенищем, или в кармане пистолет… Майн гот! Сколько киевлян расстреляно в Бабьем Яру, повешено на балконах, утоплено в Днепре! И они не успокоились — они кричат в адрес солдат фюрера: «Бей «Люфтваффе!» Эрлингер невольно вспомнил Париж, Брюссель, Рим… Там было почти спокойно. Случалось, иногда раскрывались факты саботажа. Население иногда проявляло непочтительность к оккупационным войскам. Были и покушения на немцев, и поджоги военных складов. Но там и разговор был короткий: виновных к стенке — и снова тишина. А здесь? Будто в самой земле, рождаются мины, и тысячи воинов фюрера прямо с дороги отправляются на кладбище, так и не увидя Восточного фронта.

Можно сказать без преувеличения, что в каждом доме Киева имеется партизан. Как его поймать? Как доказать его виновность? Он убивает немецких солдат на развалинах города, на пустырях. Можно окружить пустырь и расстрелять всех задержанных. Но эти места, как правило, всегда безлюдны. Нет смысла гоняться по ночам за бездомными кошками и псами.

Эрлингер уже привык к однотонным донесениям своих подчиненных: «На Днепре таинственно исчезла баржа с десятью немецкими солдатами…» «В колодце обнаружен труп немецкого майора. Таинственные убийцы скрылись…» «В руках немецкого лейтенанта взорвалась таинственная детская игрушка…» «Под немецкой автоколонной по каким-то таинственным причинам обрушился мост…» Наконец совсем уже возмутительная новость: «На Крещатике в два часа дня таинственный немецкий офицер застрелил немецкого полковника и скрылся…» Черт побери все эти тайны! Кто может поручиться, что такой же «таинственный офицер», с отличной выправкой и немецкой речью, с заданием украинского партизанского штаба в уме, не охотится в эти минуты за самим Эрлингером!

Что делать с этим городом и с этим народом, не ведающим страха? Как найти опору в его среде? Сегодня только одна женщина, некая Неля, открыто выразила симпатии немцам. Но ее освистали. Собственно, что такое фрау Неля и каков ее авторитет? Он усмехнулся: «Авторитет!» По отношению к ней подобное понятие неприемлемо. Глупая бабенка, пустышка, которую можно купить за пару сережек. Но разве купишь даже за миллионы эту могучую, непокорную толпу!

Эрлингер решил немедленно позвонить самому Гиммлеру. Это решение и заставило его поспешно покинуть стадион. Если он не позвонит, найдутся другие; они сообщат в Берлин о демонстрации на стадионе. Тот же Радомский, хитрая крыса, первый попытается обскакать его, Эрлингера… Однако оберфюрер не таков, чтобы его обскакали. Около ста тысяч киевлян расстреляно в Бабьем Яру. Что ж, Эрлингер предложит изъять следующие сто тысяч! Пусть Гиммлер не упрекает его в слабоволии, пусть знает, что вся эта затея с матчем — только проверка населения Киева, его лояльности к завоевателям, выявление его скрытых бунтарских сил.

Какую же осечку получит рыжий Пауль и иже с ним в случае доноса! О, для завистников, мечтающих занять его, Эрлингера, место, это будет настоящий фугас!

…Пока новенький «Опель-адмирал» мчался по улицам Киева, человек в спецовке — партизан по кличке дядя Семен — торопливо спускался к Подолу. Он уже заметил ищейку, неотступно идущую по следу, и обдумывал план избавления от шпика.

Дядю Семена обыскивали уже не раз, проверяли документы и отпускали. В документах значилось: «Шкипер самоходной баржи. Занят перевозкой немецких войск и боеприпасов». Ни войск, ни боеприпасов он не перевозил, так как баржа все время находилась в «ремонте», но этот документ надежно его выручал.

Может быть, и теперь придется предъявить документы. Было, однако, мало вероятно, что шпик случайно увязался за Семеном. Очевидно, приметил на стадионе и решил по ниточке добраться до клубка.

Шагая переулком в направлении к улице Фрунзе, дядя Семен обдумывал создавшееся положение. Сзади отчетливо слышались шаги. С минуты на минуту мог раздаться окрик: «Стой!» В случае обыска шпик обнаружил бы в кармане дяди Семена «Вальтер», пистолет, недавно принадлежавший немецкому лейтенанту. Возможно, лейтенант еще и не знал, что его кобура пуста. Когда он спускался с живой горы сектора, этот «Вальтер» незаметно перекочевал в карман шкипера.

Впрочем, случай был самым обычным — оккупанты «теряли» оружие при самых неожиданных обстоятельствах. Было очень кстати, что и на стадионе у шкипера нашлись проворные друзья; они успели снабдить его пистолетом лейтенанта.

Решение было принято молниеносно: переулок безлюден, впереди — обгоревшие развалины дома. Среди этих развалин дядя Семен уже бывал; в цементном полу он запомнил пролом, за которым чернела пустота подвала.

Прыжок, и дядя Семен перебегает через загроможденную битым кирпичом комнату, вторую и останавливается за покосившейся печью. Он слышит громкий стук шагов, хруст и шорох щебня, тяжелое дыхание бегущего человека… Человек останавливается, оглядывается по сторонам — в руке у него пистолет, в другой зажат свисток…

Для него полная неожиданность — прикосновение к боку некоего твердого предмета. Дуло «Вальтера» впивается меж ребер. Он не успевает отскочить и не успевает крикнуть. Два выстрела звучат так глухо, что их, пожалуй, даже не слышно на улице.

Шкипер не позволяет мертвому упасть, — подхватив его на руки, он опускает поникшее тело на щебень, отбирает пистолет, свисток, срывает спрятанный под лацканом пиджака значок гестапо, просматривает и прячет в карманы документы. Потом он подтаскивает труп к провалу и спускает в подвал. Слышно мягкое падение тела.

Дядя Семен закуривает и неторопливо выходит в переулок, который по-прежнему тих и безлюден. Вскоре он сворачивает в неприглядный двор.

На стук в дверь — три раза, потом два — ему открывает старушка. В уютной горнице навстречу шкиперу одновременно поднимаются четыре человека. Двое из них — в морских тельняшках, двое — в простых, поношенных костюмах.

— Новости? — коротко спрашивает пожилой седеющий моряк с ясными, синеватыми глазами.

Дядя Семен молча выкладывает на стол два пистолета, документы шпика, его значок.

— Плохие новости, — говорит он. — Наши хлопцы из футбольной команды хлебозавода — в опасности. В первом тайме они побили хваленых немецких игроков. Побьют, конечно, и во втором. Такого оскорбления перед всем народом гестапо им не простит.

— А настроение на стадионе? — спрашивает синеглазый.

— Буря!..

— Как вижу, ты снял шпика?

— Пришлось. Другого выхода не было. Главное, как выручить ребят? Ведь это же наши агитаторы в красных майках! Ух, как бушует стадион! Тысячи патриотов на трибунах, выкрики: «Снимите с киевлян кандалы!» «Красные победят!» Вот какая она штуковина — спорт — демонстрация нашей силы!

Некоторое время все молчат; в тишине горницы слышно неторопливое постукивание ходиков. Коренастый пожилой человек присаживается к столу, почему-то пристально осматривает свои загрубелые руки. Он говорит негромко и задумчиво, будто отвечая самому себе:

— Мы не можем хвататься за каждый отдельный случай. Наша задача — действовать на реке. Немцы готовят самоходные баржи. Они хотят использовать их для военных перевозок. Тут наша задача: калечить суда противника, топить их, сажать на мель… Мало ли дела! Нет, мы не можем распыляться.

Дядя Семен старательно раскуривает сигарету, усталым движением руки разгоняет дым.

— Я понимаю нашу задачу, Андрей, несколько шире. Она может сменяться каждый день. В этом и заключается оперативность. Конечно, главное для нас — река. Но, если имеется возможность… Почему бы не провести операцию и вдали от реки? Не забывай главного: речь идет о наших людях, над которыми нависла беда…

Доводы дяди Семена, по-видимому, не убеждают Андрея; он хмурит лохматые брови и говорит глухо:

— Нас очень мало. Сколько нас тут, на Подоле? Одиннадцать человек. Немцы не забыли, это Киев — это столица, они заранее подготовили целую дивизию шпиков. Приходится действовать более, чем осторожно. Ну что мне вам рассказывать — сами вы знаете, сколько провалено партизанских групп… Если переключить действия на другой район города, пусть даже частично, — значит, оказаться в незнакомых условиях. Здесь, на Подоле, мы хорошо знаем обстановку — и потому им нелегко нас взять. Но где-то на хлебозаводе… Я, например, не знаю там никого.

— Я понимаю тебя, Андрей, ты не хотел бы уклониться от намеченных планов…

Андрей прерывает его уже нетерпеливо:

— Так и должно быть. Наша задача — прежде всего, она поставлена партизанским центром. Мы наметили потопить три баржи со снарядами противника. Почему эта операция блестяще удалась и никто не провалился? Потому, что был четкий план и мы не отвлекались. Я не знаю, сколько спасено этой операцией наших советских людей. Думаю, очень много, если тысячи снарядов врага никогда не взорвутся, если они надежно упрятаны на дне реки. А теперь должны прибыть суда со взрывчаткой. Наша цель — потопить их, во что бы то ни стало потопить…

С дивана встает плечистый, статный паренек лет двадцати двух. У него загорелое лицо, немного застенчивая улыбка и белесые, выгоревшие на солнце брови.

— Ты, Андрей Семенович, как говорится, — нацеленный товарищ… Это хорошо. Конечно, главная наша задача-река! Мы не должны позволить, чтобы взрывчатка была выгружена в Киеве. За это дело все мы друг перед другом отвечаем головой. И все же я не могу спокойно думать о судьбе ребят из нашей футбольной команды…

— Ну, брат, не то время чтобы о чувствах думать, — угрюмо замечает Андрей. — Может, и у меня, Толя, душа не меньше твоей болит…

— Я имею конкретное предложение.

— Вот это дело.

— Мы не будем рисковать ни всей нашей группой, ни задачей. К футболистам должен пойти только один человек…

— Пойдешь, а они заподозрят провокацию, — негромко роняет Андрей.

Паренек осматривает товарищей спокойными, ясными глазами.

— Тут моему предложению только начало. Должен пойти человек, знающий спортсменов, знакомый с ними…

— Ну, а где такого возьмешь?

Анатолий улыбается, и лицо его становится светлее.

— Имеется такой! Только вчера мне Дремин рассказывал, что вместе с Кузенко и Русевичем он у села Борщи воевал. Я спрашивал у него: может, однофамильцы? Нет, говорит, футболисты. Значит, Дремина к ним и послать — пусть подготовит их к бегству. Мы переправим их в партизанский отряд на Остер. Как переправим? А просто: спрячем их в трюме баржи.

— Дело говоришь, Толик, — соглашается дядя Семен. — План, можно сказать, молниеносный, однако совсем не плохой. Где сейчас находится Дремин?

— На пристани, как всегда, у грузчиков. Может, очередного полицая высматривает.

Взгляд Андрея становится веселей, плечи его слегка дрожат от сдержанного смеха.

— Это у него здорово получилось. Говорят, после того случая полицаи совсем перестали купаться в Днепре!

Дядя Семен порывисто вздыхает и говорит с нотками зависти в голосе:

— Плавает, паренек, изрядно! Легкие у него, как видно, натренированные. Это сколько же времени нужно, чтобы живого полицая к свае на две привязать?! — Лицо его сразу же становится серьезным:

— Дремин для этого дела подойдет. Но когда он должен привести к нам футболистов? Нужно где-то их спрятать и осторожно переправить на баржу. Опять-таки нам неизвестно, когда отправится баржа и будут ли на ней немцы.

— Будут или не будут — спрячем, — твердо решает Андрей. — Все равно, солдаты появятся перед самым отправлением баржи. Но команда спортсменов — это не один человек. У них разные настроения могут быть… Так или иначе, Дремину следует идти на хлебозавод. Пускай он там осмотрится и скажет: вот вам, ребята, партизанская рука — айда на Десну, кто желает!

Некоторое время в горнице стояла тишина, Андрей медленно обводит взглядом товарищей.

— Добро?

Ему отвечают негромко:

— Добро…

Анатолий надевает кепку и направляется к двери.

— Обязательно осмотреться! — говорит ему вслед Андрей. — Пускай не действует сгоряча. Так и передай Дремину. А мы ему просигналим…

* * *

…Когда футболисты вошли в раздевалку, Русевич подошел к центральному нападающему и спросил его напрямик:

— Скажи мне, ты нарочно медлил в начале игры? Правду скажи, ты испугался?

Корж смутился, товарищи обступили его тесным кругом.

— Нет, — выговорил он, заикаясь, — я присматривался к их игре…

— Но пока ты присматривался, они-то играли! Разве нельзя играть и присматриваться одновременно?

— Мне самому трудно объяснить мое состояние, — сказал Корж.

— Позволь, я тебе объясню, — усмехнулся Николай. — Ты разрешаешь?

Корж смутился:

— Не понимаю. Чего ты пристаешь!

— Знаешь, — сдерживаясь, негромко проговорил Николай, — можно подумать, что мы чужие люди. Но ведь мы же свои! Не первый день знакомы друг с другом… И знаем причину твоих переживаний. Это — Неля, как ее… Корочкина. Это она тебя уговаривала: проиграйте… А сегодня — ты видел? — не стесняясь народа, потеряв стыд, она поднесла «Люфтваффе» цветы…

Корж выпрямился и упрямо тряхнул головой:

— Букет у нее перехватили! Она хотела нам его преподнести.

Кто-то тихонько свистнул, а Тюрин захохотал.

— Не валяй дурака, — сказал Русевич.

Корж побагровел; губы его дрожали, нервно дергалась бровь.

— Нелю не трогайте! Я уверен, что она не виновата. Я ее знаю не первый день. Возможно, она это сделала под дулом пистолета. Она и сама ненавидит эту накипь. Она говорила мне… Нет, вы не знаете ее!

Неожиданно обозлившись, он затряс кулаками:

— И чего вы пристали? Ведь я же забил гол! Или это, по-вашему, пустяк? Смотрите на меня, как волки…

Разговор неожиданно прервал открывший дверь помощник судьи. Он сказал с порога:

— Просят господина Коржа.

Корж отозвался недовольно:

— Кто там еще?

— Вас просит дама. Знакомая…

— Обработка продолжается! — угрюмо проворчал Свиридов. — Это, конечно, она…

Корж поспешно вышел из раздевалки. Действительно, у входа его ждала Неля.

— Нам нужно поговорить, — сказала она почти строго. — Отойдем в сторонку…

— О чем говорить во время игры? — спросил он недовольно. — Товарищи и без того смеются.

Неля посмотрела на него удивленно; она хорошо знала, как действует на него ее улыбка, и голос, и взгляд.

— Мой Коржик! Да ты ли это? Ну! Только пять минут.

Он неохотно подчинился.

— Послушай, Коржик, — заговорила она торопливым шопотом, когда они отошли от двери. — Ты заставляешь меня волноваться. Сначала я думала: какой молодец! Ты начал игру так умно и тонко… Понимаешь, было такое впечатление, словно ты всей игрой руководишь, ну точно, как дирижер оркестром, а сам остаешься корректным, больше, я бы сказала, — великодушным.

— Это неправда, — сказал он тихо. — Вначале я плохо играл.

Она погладила его руку, доверчиво прикоснулась плечом к его плечу.

— Но тебе аплодировали! Я видела это сама. Разве ты не слышал, как повторяли твою фамилию?

— Аплодировали, когда я забил гол.

Она взглянула на него с упреком:

— Ты допустил ошибку. Подумай, что важнее: минутная радость на поле или…

Она запнулась и огорченно сдвинула брови. Коржу показалось, она была готова заплакать.

— Или? — чуть слышно спросил он.

— Или твоя дальнейшая судьба?

Корж нетерпеливо оглянулся на раздевалку.

— Ты хотела сказать что-то важное, Неля.

Она, видимо, поняла, что истекают последние секунды их встречи. Решительно и прямо она посмотрела ему в глаза:

— Разве это не важно… твоя судьба? Зачем ты заставляешь меня страдать?! Сначала ты присылал записки, ревновал к этому шефу… Даже грозил! Наверное, ты хотел бы, чтобы я стояла на Крещатике с протянутой рукой. Потом, наконец-то, понял… Жизнь требует ловкости. Ты сам это говорил. И еще ты сказал мне — помнишь? — главное — уцелеть… Почему же теперь ты рискуешь? Кто для тебя дороже: приятели или я? А я — то, глупая, была уверена в тебе…

— Ты хочешь, чтобы я покинул поле?

Она схватила его руку:

— Нет-нет… Просто — не накликай беды. Оставайся в игре незаметным… Тебе ведь нужно не больше других! Пусть, другие бьют по воротам, если они такие смельчаки.

— Понимаешь ли, Неля, — проговорил он с усилием, не отнимая руку от ее локтя, — это будет похоже на предательство. Команда мне не простит. Ты в стороне, а мне-то жить с ними еще придется. Они и сейчас уже уверены, что я веду двойную игру…

Резко отдернув руку, она отступила на шаг. Как быстро изменилось выражение этих только что ласковых глаз! Теперь они смотрели холодно и зло:

— Понятно… Они для тебя дороже.

Она хотела уйти, но Корж удержал ее за локоть:

— Скажи, Неля, — спросил он, стараясь казаться спокойным. — Этот букет… Тебя заставил шеф? Ведь правда? Или ты хотела нам подарить цветы?

— Ну что ты, глупышка! — сказала она, смеясь. — Кто же мог меня заставить? Я знаю, в Киеве мне все равно не жить, и, значит, нечего и терять здесь.

Резким движением она вдруг приблизилась к нему, так, что он ощутил губами ее горячее дыхание.

— Ты знаешь, что означает этот букет? Пропуск за границу! Да, пропуск! Мне обещали… Я еще увижу Париж и Берлин! Я думала и о тебе, но ты, оказывается, струсил… Подумай, еще не поздно, Коржик, игра еще впереди…

Корж ничего не ответил. Быстрым шагом он возвратился в раздевалку. Пожалуй, в эти минуты он вряд ли смог бы ответить и самому себе: чего же он больше боялся — презрения товарищей или мести гестапо? Мысль о возможной мести снова показалась ему невероятной и дикой. А тут еще Русевич, едва лишь Корж вошел в раздевалку, будто понимая его смятение, громко сказал:

— Между прочим, трусов они тоже не жалуют. Я слышал, эсэсовцы казнят их без пощады, конечно если трус использован и больше не понадобится им.

У штурмбаннфюрера пошаливают нервы

После первого тайма, когда спортсмены покидали поле и зрители увидели, что в киевской команде несколько человек изувечено, мало кто ожидал, чтобы вторая половина игры началась такой бурной атакой киевлян.

Солнце уже скрылось за зубчатой стеной деревьев, и на стадион сошла легкая, освежающая прохлада. Переметнувшись через зеленое взгорье, над полем повеял ветерок. Стоя в воротах, Русевич с удовольствием подставлял ему воспаленное лицо. Чувство спокойной уверенности овладевало в эти минуты Николаем: с первой передачи Кузенко, с первого удара Тюрина он распознал тот знакомый стиль игры, который при очень высоком темпе и безошибочной пасовке уже не раз приводил команду к победе.

Возможно, что на трибунах командования сразу же была замечена резкая перемена в игре. Диктор не случайно дважды объявил, что всякое буйное проявление чувств, которое допускают зрители, немецкое командование считает проявлением дикости и потому категорически запрещает всякие выкрики.

На каждой скамье каждого сектора теперь сидели военные или полицейские, зорко наблюдая за поведением киевлян. Впрочем, и эта мера, предпринятая гестаповцами, не дала результатов: тысячи людей одновременно не арестуешь, не выгонишь со стадиона — было бы проще прервать матч.

Обычно внешне бесстрастный, Русевич сегодня не скрывал своих чувств. Нельзя сказать, чтобы он волновался, — тревоги и опасения остались в первом тайме. Однако спокойная уверенность этих первых минут сменялась у него нетерпением; зорко следя за полем, он даже притоптывал ногами, словно стремясь помочь своим нападающим.

Он видел, что Кузенко уже не уступал в беге Функе, больше того — он сумел оторваться от немца, обойти полузащитника, упавшего ему под ноги, и передать мяч Макаренко. Одно мгновение — и Макаренко отбил мяч Тюрину, а тот быстро прошел на штрафную площадку. Следовало бить по воротам, — пожалуй, Краус мысленно уже засчитал третий гол, — однако Тюрин почему-то замешкался, а подоспевший защитник отбил мяч за лицевую линию.

Киевляне снова действовали, в основном, правым крылом, которое создавало угрозы неожиданными прорывами. Как и прежде, наступая двумя эшелонами, они все чаще выходили к воротам противника, и Кузенко уже несколько раз бил по воротам.

Русевич не успевал следить за молниеносными сменами ситуаций: на штрафной площадке противника одна за другой возникали яростные схватки — и только глубокий вздох стадиона сообщал Русевичу, что гол не забит.

В натиске киевлян было что-то исступленное и отчаянное. Словно переродился за минуты перерыва Корж — он снова стал организатором нападения. Вот он смело перехватил мяч и на полном разбеге отдал ею Кузенко. Иван бросился влево; Функе не разгадал его обманного движения. Кузенко остановил мяч у самой линии поля, намереваясь ударить в центр штрафной площадки. В последнее мгновение, когда его расчет уже был разгадан защитой противника, он пробил Коржу, и тот успел вырваться к угловой отметке. Несколько замедлив игру, Корж оттянул на себя всю защиту и отпасовал выбежавшему на штрафную площадку Кузенко. Не так-то просто было ему отпасовать, — ведя мяч, он сам создал щель в «стенке» противника. Ваня не медлил, но Краус бросился вперед и успел отбить мяч грудью. Откуда-то появился Тюрин. Он словно и не принимал участия в этой атаке. Теперь он завладел мячом и тихо вкатил его в сетку ворот.

Эго внезапное появление Тюрина и неторопливость, с какой он овладел мячом и затем вкатил его в ворота, особенно его неторопливость, выражали полное пренебрежение к вратарю. Будто поблизости вовсе и не было вратаря. Краус остолбенел. С каким наслаждением вцепился бы он в горло этому русскому. Какое позорище: с ним, с «тигром ворот», не играют — балуются, словно с ребенком. Ему хотелось заплакать, закричать, упасть на землю, бить ее кулаками — эту чужую землю, где ему довелось переживать такие унижения.

Впрочем, это не изменило бы счета 3:1. Он подумал, что ему все же не следует окончательно теряться — киевляне снова вели игру широким фронтом, развертывая мощные атаки на флангах и по центру с использованием коротких и продольных передач.

По-прежнему пристально наблюдая за игрой, Русевич отметил одно важное обстоятельство: игроки «Люфтваффе» явно не выдерживали того высокого темпа, какой предложили им киевляне. Они грубили теперь не с той откровенной наглостью, какую продемонстрировали в начале игры: грозный вал возмущения, прокатившийся по трибунам, все же подействовал на них.

Знакомый голос прервал размышления Николая. Васька стоял у штанги с бутылкой в руке.

— Ну и водовоз! — усмехнулся Русевич. — И опять, наверное, с новостями?

Не поднимая головы, Васька поставил на землю бутылку. Русевич заметил: паренек сунул под бутылку клочок бумаги.

— Тут записка имеется… Только читайте поосторожней, — прошептал Василий, рассматривая свои босые ноги. Он повернулся и побежал к скамейке, на которой сидели запасные игроки.

Русевич потянулся за бутылкой, прополоскал рот и незаметно развернул записку. Она была адресована капитану, но касалась всей команды.

Эдуард Кухар писал:

«Друзья! Настойчиво и убедительно рекомендую при любом результате — пусть то победа или поражение — не озлоблять игроков «Люфтваффе», а с ними и военных. Вы можете накликать на себя несчастье. Что стоит вам крикнуть по завершении матча: «Хайль Гитлер!» Знающие люди здесь утверждают, будто всех вас ждут большие неприятности — и за отказ приветствовать, как это принято теперь в Германии, и за красные майки».

Заложив руки за спину, Русевич изорвал записку в мелкие клочья. Нет, он не покажет этой писульки ни Свиридову, ни кому-либо из ребят. Однако сколько нашлось советчиков! Сначала шпик, потом шеф, потом Неля, Корж, потом этот Кухар. Пусть же все они убедятся, что на Русевича и его друзей нисколько не действуют их угрозы.

Все же Эдуард поражал его странным, даже неразумным поведением. Возможно, Кухар беспокоился о дальнейшей судьбе ребят. В таком случае какая была у него необходимость показать перед самым матчем Коржу письмо, полученное из Одессы от какой-то своей приятельницы Марины. Здесь Кухар действовал, конечно, с расчетом: он знал, что Корж немедленно расскажет об этом письме друзьям, а те передадут Русевичу. Однако Кухар просчитался. Свиридов первый заподозрил грубый подвох. Эта Марина сообщала, будто Леля и Светлана Русевич погибли на пароходе, который затонул от бомбы где-то вблизи Севастополя. «Я не была с ними знакома, — писала она, — однако мне их так жалко. Вместе с ними погиб и мой племянник…» Странно, почему эта неведомая Марина так интересовалась судьбой незнакомых с нею Лели и Светланы и лишь словом обмолвилась о своем племяннике. Странно и другое: разве Эдуард не мог бы показать Коржу это письмо после игры! Нет, он пытался уколоть Русевича в самое сердце — и все же просчитался. Никто в команде не принял всерьез его «новость», а Кузенко назвал Эдуарда законченным подлецом.

«В сущности, — думал Николай, — услужливый Кухар недостаточно умен. Зачем он передал эту записку?»

Невеселые мысли о Кухаре прервал стремительный Функе. Этот игрок притаился ненадолго. Было удивительно, как он успевал действовать на правом краю и перемещаться в центр, на место левого и правого полусредних. Русевич успел отметить способность Функе молниеносно разыгрывать тактические комбинации. От удара Тюрина мяч ушел за пределы поля. Краус приготовился ввести мяч в игру. Зная сильный удар немецкого вратаря, киевляне поспешно оттянулись к своей штрафной площадке, чтобы вступить в борьбу за мяч. Однако Краус легонько отпасовал своему защитнику, и «летчики» начали готовить атаку точными короткими передачами.

— Не покидай свою зону! — крикнул Русевич Алеше Климко, однако нападающий «летчиков» уже обошел Алексея. Попытка Макухи прервать этот опасный рейд тоже не увенчалась успехом — подоспевший Вуфгарт получил мяч и с линии штрафной сильно ударил по воротам. Из-под верхней штанги Русевич успел выбить мяч на угловой.

Вся команда «Люфтваффе», кроме Крауса и одного защитника, сгрудилась у ворот киевлян. Шницлер установил мяч на угловой отметке. Какие-то секунды он медлил, рассчитывая удар. Однако его расчет, как это часто бывает, оказался неточным, и мяч перехватил Свиридов. Сильным ударом капитан послал его вперед.

Макаренко словно ждал этой подачи, — получив мяч, он быстро помчался по самой кромке поля; казалось, мяч неизбежно уйдет за боковую линию, однако этого не случилось — Макаренко неумолимо приближался к оцепеневшему Краусу.

Поняв свою ошибку, защитники и полузащитники «Люфтваффе» спешили на свою половину поля. Растерявшийся защитник вместе с Краусом оттянулся в самые ворота. В напряжении притих, затаился стадион. Макаренко уже готовился пробить по воротам, но в последнюю секунду отослал мяч чуточку вправо, прямо под ноги Кузенко. Красивым ударом тот с ходу пробил его сквозь ноги Крауса.

С этой минуты прославленный «тигр ворот» окончательно потерял самообладание. Размахивая кулаками, он бросился к своему защитнику. «Летящая торпеда» метнулась в сторону и пустилась наутек. Краус резко изменил направление, гнев его обратился на полузащитника, однако и тот не дремал — под хохот всего стадиона он показал отличный бег. Игроки «Люфтваффе», по-видимому, были хорошо знакомы с кулаками своего буйного вратаря.

Несмотря на строжайшее запрещение нарушать порядок, стадион снова бушевал. Этому множеству людей было невозможно скрыть ликование. Незнакомые болельщики жали друг другу руки и обнимались, швыряли в воздух фуражки и даже пытались плясать, а на одном из секторов упорно и слаженно скандировали: «Красные бьют!»

Ни Русевич, ни его товарищи не ожидали, чтобы жители их родного города, изведавшие так много опасностей и утрат, столь бурно и открыто выражали свою ненависть к оккупантам. Многое отдал бы Русевич, чтобы посидеть незамеченным где-нибудь в самом далеком секторе, услышать реплики киевлян, их предположения и оценки. Таня Климко обещала рассказать ему подробно обо всем, что происходило в секторе, где она сидела с мужем. Он снова думал о Тане; эта неприметная, робкая женщина, которую, если быть откровенным, он до войны почти не замечал, вдруг стала играть такую значительную роль в его жизни. Значит, верна поговорка, что друзья познаются в беде…

Однако что же снова происходило на поле? Почему упал и не встает Корж? Макаренко и Тюрин с трудом поднимают его с земли и несут за лицевую линию.

— Полусреднего с поля! — гневно требует стадион.

Судья подзывает к себе Вуфгарта и что-то поясняет. Оказывается, еще одна «летящая торпеда» окончательно вышла из повиновения: подкравшись к центральному нападающему киевлян, Вуфгарт ударил его в колено.

Неужели Корж уже вышел из игры? Кто будет следующей жертвой? Не могло быть сомнения, «Люфтваффе» решила осуществить свой план — вывести с поля трех-четырех основных игроков и попытаться избежать поражения.

— Молодец Корж! — радостно вырвалось у Русевича. — Да, молодчина, не дал увести себя в раздевалку…

Николай видел, как Васька стрелой пронесся к трибунам, очевидно спеша за врачом. Этот врач искусно делал обезболивающие уколы. На трибуну, однако, мальчика не пустили — полицейский столкнул его со ступенек.

Как мало напоминал этот матч привычное увлекательное спортивное зрелище. Вот опять увели кого-то под конвоем… Значит, эрлингеры и радомские не могли не почувствовать неистовый гнев толпы, а ведь они были уверены, что Киев распят и растерзан и больше не проявит воли к борьбе.

С каждой минутой второго тайма становилось все более ясно, что чем сильнее бесновались игроки «Люфтваффе», тем разумней и осмысленнее становились действия киевлян. При любых других условиях врач не позволил бы избитым, израненным спортсменам продолжать эту опасную игру. Тем не менее, надежды противника не оправдались — ни один из киевлян не ушел с поля, и даже Корж после перевязки заставил себя возвратиться и сразу же вступить в атаку.

А ведь Неля считала его безвольным мальчишкой, которым можно было распоряжаться как угодно. А теперь она сидела рядом с шефом и, наверное, радовалась, что ее Коржа «подковали».

Корж принял решение: он не станет выпрашивать дружбу Нели ценой позора. Странно, почему это все считают его таким — мягким, нестойким, непостоянным.

Если бы он сейчас ушел с поля, Неля посмеялась бы над ним. Он заранее знал, что сказала бы она при встрече: «Выбросили, как жалкого котенка! Нужно слушаться тех, кто умнее».

Дудки! Его не так-то просто «подковать»! Наконец у него тоже имеется самолюбие. О, если бы это происходило в мирное время — он еще не так бы себя показал. Однако — что же лукавить перед самим собой! — он боялся… Если бы сейчас оказалось, что он играет лучше всех, — на нем сосредоточилась бы вся злоба противника. Поэтому он должен сдерживать себя, не особенно увлекаться, стать равным с другими, не выделяясь из их числа, но и не показывая страха.

В сущности, Корж и сам не знал, как же ему вести себя на этом поединке. Он словно метался между двух огней: с одной стороны, были те, кто яростно кричал: «Фриц капут!» — с другой, сами «фрицы». Мог ли он когда-нибудь подумать, что жизнь сыграет с ним такую злую, трагическую шутку, что так вот выставит напоказ и при всех заставит найти свое место! Он растерялся. Еще недавно он считал себя волевым человеком, но то, что он оценивал как силу воли, было лишь самолюбием. Нельзя сказать, чтобы его постоянное стремление блеснуть в игре, сорвать аплодисменты, крики одобрения, похвалу тренера всегда ему мешало. Нередко оно приводило его к отличным результатам. Он играл прежде всего ради собственной славы, а слава команды оставалась на втором плане. Но теперь стимул его игры переходил в новое, близкое, качество — в эгоистическую трусость. Внутренне он был согласен на проигрыш — только бы все окончилось благополучно. Похоже, Свиридов, Русевич, Климко совершенно не думали о том, что может случиться после матча. Все же какая беспечность! Что касается его — он не мог не думать о своей дальнейшей судьбе, да, главным образом о своей. Но, удивительное дело, неужели Русевич так легко разгадал, что происходило в душе Коржа в эти минуты! Будто невзначай, вратарь обронил ту фразу, которая так поразила Коржа.

— Трусов они тоже не жалуют… — сказал он.

«Они»! Сколько их на трибунах? Возможно, и «они» разгадали его двойную игру. А как бы он сам оценил игрока, явно стремящегося к проигрышу? Теперь он испугался собственной трусости: конечно же, в начале игры он допустил наивный просчет и должен был исправить всю линию своего поведения в этом матче. В новом его решении какое-то место занимала и Неля. Как же! Она хотела его позора. Однако Русевич… Какие сказал он слова! Оказывается, его добродушие было только внешней чертой. В решающую минуту он сказал свое слово. Корж не мог ни обидеться, ни придраться. Казалось, Русевич просто рассуждал вслух. Даже теперь у него хватило такта удержаться от прямого упрека. А сколько вложил он презрения в одно это слово — «они»!

Логика борьбы, развернувшейся на стадионе, оказалась намного сильнее Коржа, его противоречивых мыслей и чувств, страха и надежды, сильней его шаткого внутреннего мирка. Теперь он испытывал то состояние, какое испытывает человек, впервые прыгая с парашютом. Остановиться уже невозможно. И невозможно думать о посторонних вещах, Нужно собрать всего себя, накрепко стянуть все существо свое в волевой узел и четко отсчитывать время: раз, два, три… Да, думать только об этом. Остановиться невозможно!

Он будет играть!

Окончательно растерявшийся судья не знал, как себя держать — игроки «Люфтваффе» вели себя все более вызывающе. Вместо того, чтобы назначить штрафной, он виновато ухмылялся и повторял излюбленную фразу:

— Что ж делать, голубчики, это не балет!

Он и сам все больше изумлялся: несмотря на грубые выходки «летчиков», атаки киевлян нарастали и становились неотразимыми. Весь состав команды «Люфтваффе» ушел в глухую защиту. На своей штрафной площадке «гости» вели себя особенно нагло, и судья был вынужден все чаще прекращать игру.

Теперь, когда киевляне наладили взаимодействие своих линий и проводили одну комбинацию за другой, команда «Люфтваффе» почувствовала свое тактическое бессилие. Уже дважды Краус спасал ворота от неминуемого гола. Дважды парировал он мяч на угловой. Это удалось ему и в третий раз, однако и зрителям, и судье, и всем игрокам было ясно, что одна из угловых подач должна неизбежно закончиться голом.

Третий угловой подавал Макаренко. Защитник «Люфтваффе» перехватил подачу, но тут же словно запутался в мяче; Кузенко легко отобрал у него мяч и прорвался к воротам. Два полузащитника встали на его пути, и один из них поставил Ивану подножку. Падая, Кузенко сбил Кнопфа. Это послужило поводом для скандала. На поле тотчас же появились эсесовцы. Один даже выбежал с собакой на ремне, но пес испугался суматохи и потащил своего хозяина назад.

Товарищи подняли Кузенко, окружили тесным полукругом и отвели в сторонку. От трибуны командования к месту происшествия спешил полковник.

— Приказываю разойтись! За непослушание — арест!

Офицеры переглянулись и стали «смирно».

— Инцидент исчерпан, — сказал полковник, обращаясь к судье. — Русский игрок проявил грубость, и вы должны сделать ему внушение.

Он обернулся к офицерам.

— Я ценю ваши патриотические чувства, господа. Впереди еще много времени, и наши мастера, конечно, увеличат счет… Приказываю покинуть поле.

Судья назначил штрафной удар в сторону киевлян. Климко головой отбил мяч Макухе, а тот передал Кузенко. Обойдя в центральном круге Кнопфа, Иван сильным ударом передал мяч Макаренко. Через несколько секунд мяч снова оказался у Кузенко; ему удалось обвести двух игроков. До ворот противника оставалось чуть более двадцати метров. Защита уже заняла оборонительную линию, ожидая от Ивана очередной передачи кому-то из киевлян. В эти секунды Кузенко принял неожиданное смелое решение. Казалось, трибуны стадиона вздрогнули. Под самой планкой мяч вошел в сетку ворот. Краус стоял неподвижно, словно игра его не касалась. Он не допускал мысли, что с такого расстояния, с такой силой и точностью ему могли забить гол.

…Во втором тайме Русевичу нечего было делать, он почти не вступал в игру. Сложив по привычке руки на груди, он мерил широким шагом ворота. Теперь было ясно — «Люфтваффе» не могла избежать поражения: до конца матча при счете 5: 1 оставалось восемь минут.

Зрители по-прежнему не покидали своих мест, хотя они не могли не заметить, что выходы запружены полицией и отрядами военных; гестаповцев, полицейских и эсэсовцев было, пожалуй, не меньше, чем зрителей.

Гонг возвестил, что до конца состязания осталось пять минут. Окончательно потеряв инициативу, команда «Люфтваффе» теперь отбивала мяч за черту поля, беспокоясь только о том, чтобы не допустить атакующих на свою штрафную площадку. А киевляне развертывали очередную атаку, как будто счет 5: 1 не был для них достаточной победой.

Необычно выглядела киевская команда: окровавленные лица, изодранные майки, наклейки и повязки на руках и ногах. И было странно, что все игроки словно забыли о своей половине поля: Климко, Свиридов и Макуха оставили свои зоны, и только один Русевич скучал у ворот. Он отчетливо слышал, как с трибун прозвучали новые дружные возгласы:

— Раз-гром фри-цев под Мо-сквой!

— Капут дейч!

Можно было подумать, что фразы эти были предварительно разучены в каждом секторе и теперь согласованно, четко перекатывались над стадионом.

Вслушиваясь в раскаты голосов, Русевич все отчетливей сознавал, что оккупанты не простят киевлянам их сегодняшней победы. Однако он не испытывал страха. Та могучая сила общего порыва, которая в последние минуты поединка всколыхнула стадион, неуловимо передалась и Русевичу. Получив мяч в центральном круге, Свиридов пронесся на правый край и передал его Макаренко; тот снова перебросил в центр, где мячом завладел Кузенко. Подбодряемый нараставшим гулом трибун, Кузенко легко обошел двух защитников и спокойно встретил выбежавшего навстречу Крауса. С удивительной легкостью он обошел и Крауса и вместе с мячом вбежал в ворота.

Затем не спеша поднял мяч ногой, взял его в правую руку и, вежливо поклонившись, подал вратарю.

Точно буря пронеслась над стадионом — не было слышно свистка судьи, возвестившего окончание матча. Команды уже собрались двумя полукругами в центре поля, а буря с новой силой сотрясала стадион, и была она для Русевича и его друзей восторженной, волшебной, опьяняющей музыкой.

Когда шквал аплодисментов несколько утих, с трибун отчетливо донеслись крики:

— Били, бьем и будем бить!

— Дейч капут!

— Динамовцам — ура!

Довольно нестройно команда «Люфтваффе» выкрикнула свое «хайль». Что же были намерены ответить киевляне? Трибуны затаились, ожидая этого ответа. Пауль Радомский был уверен, что после переданного им строгого предупреждения они не посмеют своевольничать и прокричат нацистское приветствие. К его величайшему негодованию, над стадионом снова трижды прозвучало: «Физкульт-ура!» И снова команда Киева обернулась к трибунам. Она приветствовала киевлян. Радомский сорвался с места и затряс кулаками:

— Никого не выпускать со стадиона! Проверка документов! Арестовать всех подозрительных! Мы им покажем, кому из нас капут!

Через минуту репродукторы завопили:

— Внимание! Ахтунг!

На лицах зрителей отразилось тревожное недоумение: что еще придумали оккупанты? Выполняя распоряжение командования, диктор объявил:

— Приказано всем оставаться на своих местах. Прекратить выкрики и аплодисменты. Футбольным командам надлежит немедленно покинуть поле без всякого выражения своих чувств. Каждый, кто попытается нарушить приказ, будет арестован.

По рядам пронеслась весть, что у самых ворот стадиона выстроились черные гестаповские машины, в которые загоняют арестованных. Полицаи уже шныряли по рядам, хватали подозрительных, скручивали им руки, волокли к выходу. На Западной трибуне завязались стычки с полицией. Только мальчишки, казалось, не признавали опасности — команду «Люфтваффе», с поспешностью покидавшую поле, они встретили залихватским свистом и веселыми выкриками «капут».

Чтобы не вызывать овации зрителей, киевляне шли с опущенными головами, но к их ногам летели букеты цветов…

С того самого дня, когда Русевич оказался в плену, никогда еще не было у него так легко на сердце, как в эти минуты. И одновременно он испытывал смутное беспокойство: неужели будет задержана такая масса народа?

Еще издали он заметил, как в раздевалку вошли трое военных — что им понадобилось там? Возможно, гестаповцы обыскивали одежду футболистов… Возможно, ожидали их, чтобы арестовать…

Тревога Николая оказалась напрасной: военные были венгры.

Смуглый черноглазый Иштван сказал:

— Мы пришли к вам как спортсмены к спортсменам. Я, мои друзья очень рад ваша блестящая победа!

— Мы тоже рады еще раз убедиться, что встретили среди вас друзей, — сказал Николай.

Иштван притронулся к его плечу.

— Я много играл в футбол — в Будапешт, Вена, Бухарешти, Мадрид, Париж… Вы — высокий класс игроки. Я с вами поехал бы в любое турне. О, мы сделали бы деньги! А сегодня мы готовили вам маленький сюрприз… Прошу пройти в ту комнату.

В соседней комнате был приготовлен скромный стол: вино, бутерброды, фрукты, даже эрзац-шоколад — венгерские футболисты не поскупились. Иштван неспроста заметил, что поражение «Люфтваффе» для его команды — праздник. Чувствуя себя гостеприимным хозяином, он с комичной вежливостью пригласил игроков за стол и сам наполнил стаканы. Никто, однако, не успел прикоснуться к вину: в раздевалку ворвался Васька.

— Полицай застрелил мальчишку! — крикнул он испуганно, вздрогнул, попятился, вытер рукавом лицо и юркнул обратно в дверь. Русевич первый поднялся из-за стола:

— Извините, господин Иштван, — сказал он. — Мы благодарны вам и вашим товарищам, но в такой обстановке не до веселья.

— Вы не должны опасаться за себя, господин Русевич! — почти закричал Иштван. — Мы не давать вас в обиду. Мы с вами спортсмены!

Свиридов невесело усмехнулся.

— Если оказалось возможным арестовать сотни зрителей, — почему бы не взять под стражу одиннадцать спортсменов.

— О нет, мы не позволим! — снова прокричал Иштван.

Со стадиона в раздевалку все явственнее доносился гул. Быстро переодевшись, Русевич открыл дверь — перед ним тотчас вырос гестаповец.

— Цюрюк! — приказал он грозно и захлопнул дверь. Николай успел заметить, что люди на трибунах уже не сидели — стояли — и военные заняли проходы.

— Что там происходит? — спросил Свиридов, едва Николай вернулся из коридора.

— Трудно понять. Не могут же они бросить в гестапо всех присутствовавших на матче!

— А почему бы нет? — удивился Климко. — Это у них делается автоматически… Как бы и наши малыши не попали в беду!

Русевич с тревогой подумал о Ваське: где он? Если бы с ним что-нибудь случилось, Николай считал бы виновным себя; он знал, что для Веры Кондратьевны Васька был самым дорогим существом на свете. Не показывался и Котька. Ребята, действительно, могли попасть в беду.

Помрачневший Иштван молча курил одну сигарету за другой. Два его спутника — младшие офицеры — негромко говорили о чем-то у окна. Решительно поднявшись со стула, Иштван сказал угрожающе:

— Пойдем к наше начальство. Это позор! Наш команда протестует!

Свиридов тоже попытался выйти вслед за венгром, но гестаповцы — их было у двери уже двое — грубо втолкнули его обратно. Никто не прикасался к еде, хотя все были очень голодны; только большая коробка с сигаретами быстро пустела.

* * *

Мысленно Пауль Радомский проклинал минуту, когда вмешался в организацию этого злополучного матча, проклинал игроков «Люфтваффе» и эту буйную толпу. Однако открыто мстить киевлянам за их спортивную победу уже представлялось ему рискованным: чего доброго, найдутся писаки и изобразят самого Радомского как организатора этого бунта! С киевскими футболистами, которые стали Паулю еще более ненавистны, он мог разделаться проще и тише.

— Передайте мое приказание, — сказал он адъютанту, — открыть ворота. Киевских игроков пока держать под арестом. Всех задержанных доставить ко мне, на Сырец.

Глядя из окна автомобиля на бесконечный людской поток, Радомский чувствовал себя, как человек, попавший на чужой праздник. Толпа ликовала бурно, неудержимо, не обращая внимания на вооруженных мотоциклистов, на полицейских, цепью стоявших вдоль тротуаров.

— Дьяволы, — медленно выговорил Радомский. — Нет, они не покорились. Они верят в свою победу.

— До этого дня и мне казалось, — заметил адъютант, — что мы окончательно смирили город. А сегодня…

— А сегодня у них праздник. Но ведь в августе, насколько мне известно, у Советов праздника нет. Поведение советских футболистов я считаю открытым большевистским бунтом. Они мне ответят за это…

И неожиданно Пауль почувствовал себя маленьким и жалким в этом бурном человеческом потоке. Что делал он в Киеве, штурмбаннфюрер, каждый день? Он всячески растаптывал жизнь. А жизнь, вопреки всему, торжествовала. Что если ей, этой толпе, удастся одержать победу… Он вздрогнул и закрыл глаза.

— Не пора ли бежать отсюда, пока не поздно? — пробормотал он.

— Простите, я не расслышал, — откликнулся адъютант.

Пауль смутился, это случалось с ним очень редко. «Кажется у меня пошаливают нервы», — подумал он.

— Я говорю, — ответил он адъютанту, — что нам здесь предстоит еще очень большая работа.

* * *

Просидев в раздевалке до позднего вечера под охраной полицаев, киевские футболисты под охраной же были доставлены на хлебозавод.

Посланец подполья

Получив задание связаться с киевской командой, Николай Дремин сразу же направился на улицу Хоревую, где в маленьком домике возле церкви он иногда ночевал у знакомого грузчика. Здесь, на Подоле, у него было несколько таких ночлежных мест — у него были причины часто менять квартиры. После боя в болотах у села Борщи, после пленения и недельной смертельной тоски в концлагере у Борисполя Дремину удалось бежать из-под охраны во время ночной тревоги. Он выехал из лагеря в кузове грузовика, успев навалить на себя тюк брезента.

Счастливая встреча с двумя такими же беглецами удержала его от искушения идти на восток. Именно в эти дни отряды СД прочесывали окрестные леса и долы, возвращались и снова устраивали облавы, и каждый задержанный на дорогах рассматривался ими как партизан.

Обойдя Дарницу, забитую войсками оккупантов, он переправился на Подол и вскоре нашел приют в кубрике старого буксирного катера. В прошлом моряк, Дремин почувствовал себя здесь как дома. После дальней трудной дороги принято хорошенько отдохнуть, но Дремин не мог отдыхать, не хотел, больше того — безделие в эту горячую пору считал преступлением и позором. Картины недавнего последнего боя будили его по ночам. Звали голоса товарищей — тех, кого он больше никогда не увидит. Комендант Бориспольского концлагеря чудился ему в облике каждого полицая и каждого немецкого солдата, постоянно толкавшихся на берегу. Окажись у Николая пара гранат, он не задумываясь пустил бы их в дело.

И с первых же дней своего пребывания в оккупированном Киеве Дремин открыл «личный счет», на котором к лету 1942 года уже числилось около десятка полицаев, предателей и оккупантов. Только большая осторожность, частая смена документов и адресов уберегли его от ареста. Знакомство с дядей Семеном заставило Дремина прекратить «частную практику» (так он называл свою одиночную борьбу) и действовать соответственно приказаниям партизанского штаба. Все же он дважды проявил своеволие — утопил купавшегося полицая и, не имея на то приказания, поджег пакгауз с воинским снаряжением. Впрочем, ввиду благополучного исхода этих операций дядя Семен ограничился внушением.

Перейдя с катера на берег в артель грузчиков, Дремин томился ожиданием заданий. Он любил книги и все свободное время читал. На пяти или шести его непостоянных квартирах, кроме разных спецовок и личных документов, хранились и книги, преимущественно из серии приключений и путешествий. Любое, даже малое задание, которое Николай получал от штаба, было окрашено в его представлении романтикой подвига и жертвы. Этот внешне малоприметный чуть веснущатый паренек имел в характере за шуткой, за беспечной улыбкой достаточно твердости и знал, что рано или поздно может настать и его черед.

С Кузенко и Русевичем Дремин расстался еще в концлагере Борисполя и ничего не знал о дальнейшей судьбе своих фронтовых друзей. На пристани у него нашлись немалые дела: здесь ожидалось прибытие самоходной баржи с каким-то секретным грузом. Только в день матча Дремин увидел афишу и прочитал знакомые фамилии. Он растерялся: как же могло случиться, что в черные для Киева дни его фронтовые товарищи согласились играть?

Связной был немногословен, и Дремин не задавал лишних вопросов. Он понял, что, если речь идет о том, чтобы тайно переправить спортсменов за Остер, значит нужно было действовать смело и быстро.

На Хоревой у Дремина хранились брезентовая куртка пожарника и документ, удостоверяющий, что владелец его — Андрей Иванович Петров — является инспектором Управления пожарной охраны города Киева. Этот документ и обмундирование Дремин использовал лишь в особо важных случаях. Уже через полчаса молодой пожарный инспектор озабоченно шагал вверх по Глубочице, направляясь к хлебозаводу. Трамвай не работал, очередная авария парализовала электростанцию — поэтому Дремину пришлось идти почти через весь город пешком.

На Бульварно-Кудрявской группа ребят шумно обсуждала результаты матча. Николай расслышал обрывок фразы:

— Я думал Русевича убили… Лежит, ну совсем неживой…

Дремин почувствовал, как что-то дрогнуло у него внутри и скользкий холодок коснулся сердца. Он тронул за плечо вихрастого паренька:

— Кто выиграл? Наши или они?..

На него глянули восхищенные глаза:

— Мы победили! Счет — 6:1!

Все же удивительное это дело — спорт! Только минуту назад Николай был озабочен предстоящей встречей: что скажут ему Русевич и Кузенко? Почему они согласились играть? Но в глазах паренька, наполненных гордостью и счастьем, он прочитал ответ. Значит, молодцы ребята, что согласились играть! Значит, они были уверены в победе и показали, что гитлеровский плен их не сломил. «А ведь это, оказывается, целое событие, — думал Дремин. — Давно я не видел в городе столько веселых лиц, стольких людей, горячо поздравляющих друг друга… Человеку не так-то уж много нужно для счастья. Вот и я радуюсь, как эти мальчишки. Они говорят: мы победили! А мне хочется расцеловать их за эти слова!»

С чувством смутной радости, в которой словно притаилось ожидание чего-то большого, Дремин подошел к воротам хлебозавода. Еще издали он приметил у проходной бородатого старика, сидевшего на скамейке. Бородач держал на коленях ружье и внимательно присматривался к незнакомцу.

Дремин поздоровался, но старик на приветствие не ответил и отвернулся.

— Как вижу, невеселы вы, папаша, — сказал Николай, доставая кисет. — Может, без махорочки скучновато?

— Проходи-ка, парень, дальше, — угрюмо прогудел старик. — С посторонними разговаривать не велено.

— Вон ты какой строгий, — усмехнулся Николай. — Только я такой посторонний, что и ночью могу твоего хозяина разбудить и потребовать, чтобы открыли все двери.

Сторож еще раз окинул взглядом Дремина, взял из его руки кисет, оторвал клочок газеты, смастерил самокрутку.

— Кто же ты? Электрик, что ли? Электрика хозяин вызывал.

— Нет, по пожарной части, — сказал Николай.

Сторож подвинулся на скамье, молча предлагая ему место.

— А ведь завод сегодня выходной.

— Это неважно, папаша. Пожары случаются и по выходным…

Старик достал кремень, кресало и губку, высек огонь, прикурил и дал прикурить Николаю.

— Механизация, — молвил он с усмешкой, пряча свой инструмент. — Матушка-Европа обучила…

— Ну, положим, огня она нам с излишком доставила, — сказал Николай, присаживаясь на скамейку рядом со сторожем.

— Черти бы ей такое веселье доставляли, — в сердцах прогудел старик и сплюнул на булыжник.

— Впрочем, не вся Европа виновата, отец. Ты знаешь, кто виноват…

Заметив, что сторож снова нахмурил брови. Дремин тут же изменил разговор:

— Мне ваши печи надо бы осмотреть. Общежитие тоже… Ежели грузчики в общежитии курят, всему заводу может быть беда.

— Какое там общежитие, братец! — удивился старик. — Сарай да голые доски. Ну, хозяин, конечно, общежитием называет, а сам для постелей и рваных мешков не дает.

— Значит, грузчики по домам ночуют?

— Это все от приказу исходит: разрешит хозяин — по домам идут, не разрешит — на голых досках маются. Какую потом работу с такого бедолахи спросить — голодный он и холодный…

— Как же так — голодный? — удивился Дремин. — При хлебе находиться — и голодать?

Сторож снял помятый, засаленный картуз и медленно перекрестился.

— Вот те крест! Охранник хозяину вроде бы компаньон — от экономии проценты получает. Кащей бессмертный — не человек! Он малую корочку подобрать не позволит… У вас, говорит, у русских, заведено баловство: мыши воруют, воробьи воруют, грузчики воруют, доннер веттер! А у нас, мол, в Германии порядок: мало тебе пайки — подыхай. Будешь просить — прогонят. Сам возьмешь — тюрьма. Мы, немцы, говорит, каждому зернышку счет ведем и миллионы на этом зашибаем. Пана по халявам видно — кулак!

— Может, плачет по нем где-нибудь осина, — сказал Николай.

Сторож засмеялся, затряс лохматой головой:

— Верное дело, плачет!

Окончательно переходя на дружеский тон, сторож заговорил негромко:

— Нынче к хозяину не стоит, брат, идти. Злющий он сегодня до чортиков…

— А что случилось? — спросил Николай.

— Мне-то он не скажет, кто на мозоль ему наступил. Прибыл чернее тучи, шофера обругал, на меня накричал, а что шумит — не понять. Уезжал будто веселый, с фравой со своей, а там, на футболе, словно бы подменили…

— Ах вот оно что! — догадался Николай. — Значит, он был на матче? Ну дело понятное, отец: ваши ребята с хлебозавода вдребезги разбили немецкую команду…

— Правда? — тихо переспросил сторож, и в голосе его Дремин уловил радостную нотку.

— Вдребезги! Сам я на стадионе не был, а встречные люди как с праздника идут: 6:1!..

Сторож привстал со скамьи, вскинул и опустил ружье, хлопнул себя ладонью по колену, крякнул, как после чарки:

— Ух и архангелы! Вот это да! Только почему же это до сих пор их нет? Или она такая долгая — игра?

— Нет, игра давно закончилась, — сказал Николай. — Видно, ребята и сегодня по домам ночуют.

— Как же так — по домам, ежели хозяин сарай открыл. Тут он все под замками держит, а если уж открывает, — значит, нужно. Метлы, и те под замком, а то ведь сарай — в нем, кроме коек, дрова!

— Вижу, хозяина придется оштрафовать, — строго сказал Дремин, доставая из кармана затрепанный сборник противопожарных инструкций. — Тут вот черным по белому написано: «В жилых помещениях запасы топлива хранить воспрещено». Может, у вас и гараж под боком, и бензин?

Сторож подтвердил, что гараж хозяина находится рядом и что в гараже хранится несколько бочек бензина.

— Только ты насчет штрафу ему не толкуй, — мягко предупредил бородач. — Ты хоть и важный начальник, а он важнее. Тут у него, знаешь, одних офицеров сколько толчется! Хлеб, он, батюшка, — сильная приманка, вот осы на приманку и летят.

— А мне его не бояться, — беспечно ответил Дремин, уверенно продолжая разговор. — У меня, отец, печать самого коменданта на документе проставлена, — значит, я доверенное лицо.

— Ну, тебе виднее, — сказал старик.

Решив обязательно дождаться возвращения футболистов, Дремин счел нелишним попутно кое-что узнать и о заводе, о его хозяине, об условиях, в которых здесь жили и работали люди. Все же это было, пожалуй, единственное предприятие города, где оккупантам удалось наладить несложный производственный процесс. Кстати, сторож, по-видимому, был рад собеседнику и уже в третий раз протягивал руку к его добротному самосаду.

Над городом спустились сумерки, и в тишине безлюдного переулка был слышен настороженный шелест тополевой листвы. Дремин припомнил, что когда-то, давно, в мирное время, которое теперь казалось бесконечно далеким, он проходил этим переулком, провожая знакомую девушку из кино. Вечер был таким же мглистым, и небо — таким же, чуточку зеленоватым, а на кружевной решетке, над воротами завода, празднично ярко светился золоченный калач.

Рабочие шли со смены, и переулок зажигал перед ними огни — зачастую очередь ламп вдоль тротуара. Где-то пела скрипка. Быть может, где-то очень далеко отсюда волшебный смычок прикасался к струне, а песня, донесенная из эфира, звучала совсем близко — в распахнутых окнах квартир, обнимала, охватывала весь огромный город и словно была его голосом, его мечтой.

Давно уже смолкла та песня, но в тишине покинутых жилищ, в каменном молчании квартала Дремину и сейчас чудился ее отзвук.

— Скучно тебе здесь, папаша, — сочувственно заметил Николай. — Весь город уснул, а ты один на посту…

— Скучно, — согласился сторож и указал пальцем через плечо. — А им, понимаешь, весело. Каждую ночь музыку заводят. Гостей принимают, кутят…

— Кто это, хозяин?

— Господин Шмидт, кто же! Особенно фрава его — никогда без музыки не уснет.

— Вот оно что! — сказал Николай. — Значит, приемник или патефон у них играет? А я подумал, будто мне чудится это от тишины. Кто же она, фрау-то его, — немка?

— Да нет. Легкая девица. С Печерска, говорят.

— Что же она тут, на службе?

— Вроде бы экономка. Ключами гремит…

Николай усмехнулся.

— Ловкая фрау! Значит, к теплому хлебушку поближе подсела?

— Это не в укор ей, — строго сказал бородач. — Пускай себе ест. А только плохо, ежели такая проныра нос зачинает драть. Ух как несется, чертова штукатурка, будто кругом и не люди перед ней. Меня, старика, дураком обозвала, на поломойку ногами стучит. Взял бы я тряпку у этой несчастной поломойки — да тряпкой, тряпкой такую барыню, по самым по упитанным местам!

Дремин засмеялся: бородач окончательно увлекся и артистически изображал, как бы он проделал эту операцию.

— И чего хвастается, балаболка? — продолжал негодовать старик. — У самой, как бы это сказать, сквознячок в башке гуляет вполне даже приметно. И перед шефом, господином Шмидтом, патокой разливается, и с ихними офицерами дружит, и Коржу с чужого столика конфетки передает…

— Кто это — Корж, папаша?

— Из грузчиков. Тоже футболист… Малый, по всей видимости, не промах и держится аккуратно, лицом смазлив, — он обернулся, привстал со скамейки: — Вот они, кажись, идут!

Дремин тоже встал.

— Хорошо мы потолковали с тобой, папаша. За день меж немцев так намолчишься, что слову живому рад. Отсыпь себе табачку ради знакомства. Хорош самосад? Сегодня я досмотра производить не буду — что ночью хозяина тормошить! А завтра с утра непременно займусь.

Шаги в переулке звучали четко и резко, повторяемые чутким эхом пустых домов. Футболисты шли медленно и устало, по трое в ряду, и, пока они приближались к воротам, Николай не расслышал ни возгласа, ни слова.

— С праздником, соколики, — весело приветствовал их сторож, ставя к ноге ружье и встряхивая картузом, — Слухом земля, ребята, полнится — знай наших!

Кто-то глухо ответил:

— Спасибо…

Остальные промолчали. Не замедляя шага, они прошли в ворота, словно неся какую-то огромную тяжесть на поникших плечах. Дремин не узнал среди них ни Русевича, ни Кузенко.

— Однако не веселы, — задумчиво молвил сторож. — Пришли, будто с похорон…

Переминаясь с ноги на ногу, по-прежнему молча футболисты вошли в сарай; узкая, темная дверь захлопнулась, звякнул внутренний засов.

Но двое почему-то остались на дворе. Некоторое время они стояли у сарая, негромко разговаривая о чем-то, потом повернули обратно к воротам. Лишь теперь Николай рассмотрел на них полицейскую форму. Сторож, казалось, тоже был удивлен.

— Значит, наши сегодня с почетом прибыли? — спросил он, выходя навстречу полицаям. — Раньше без охраны приходили…

Полицаи ничего не ответили, вышли на середину переулка, оглянулись по сторонам.

— Вы что же, вдвоем дежурите? — без интереса спросил один из них, плечистый и рослый.

— Вроде бы вдвоем, — сказал сторож. — Это со мной пожарник.

Полицай подтянул голенища сапог, выпрямился, сладко зевнул:

— Спать бы сейчас, дед… Завалился бы на перину — сутки проспал бы на спор.

— Служба, — строго сказал сторож.

— То-то и оно, что служба. Всякую шваль по городу водим. Ведешь его, а сам смотри, как бы он ножом тебя не пырнул.

— Ну, эти не такие, — заметил Дремин. — Этих весь город знает.

Полицай присмотрелся к Николаю.

— А кто его знает, такой он или не такой. Нам сказано — заключенные, а с заключенными ухо востро держи.

Они закурили, снова оглянулись по сторонам и медленно пошли переулком в сторону бульвара.

— Боятся, — негромко молвил сторож, глядя им вслед. — И то сказать, собачья жизнь у этой братии. А кто виноват? Сам выбирал, сам и оглядывайся.

— Гляну-ка я на эту «гостиницу», — вслух решил Дремин. — Тут малая неосторожность с папироской — и будет большой костер…

Сторож опять уселся на скамейку.

— А что же, посмотри…

Николай подошел к сараю, постучал в дверь. Из-за двери спросили негромко:

— Кто?

— Пожарник.

Хрипловатый голос за дверью, к кому-то обращаясь, произнес устало:

— Опять полиция, а ты говоришь — отдых…

Дверь приоткрылась, и Дремин шагнул через порог, чувствуя близко вокруг себя людей, слыша их сдержанное дыхание.

— Здорово, братцы, — сказал он негромко, продвигаясь по бараку наощупь. — Только я не из полиции. Я действительно пожарник…

Кто-то неохотно отозвался, кто-то спросил:

— Сам? Или по мобилизации?

— Сам, — сказал Николай. — Однако тут ничего не видно, тьма кромешная. Может, у кого спички найдутся?

— Это имеется, — ответили из тьмы. — Кстати, интересно глянуть на тебя. Все же правая рука полиции, что ни говори…

Спичка вспыхнула густым синеватым огоньком, и трепетный свет с усилием раздвинул темень. В этом неровном свете Дремин увидел незнакомое сосредоточенное лицо: подняв руку с маленьким, зыбким огоньком, коренастый спортсмен пристально смотрел на Николая, и во взгляде его серых прищуренных глаз Дремин успел прочитать недоверие и настороженность.

— Вон как ты меня изучаешь… — улыбнулся Николай.

Кто-то метнулся в темноте, и сильные руки легли на плечи Дремина.

— Колька! Неужели ты?!

Спичка погасла. Кузенко поспешно принял руки, почти оттолкнув Николая, но Дремин уже узнал его по голосу.

— Рядовой Иван Кузенко, смирно! — шутливо скомандовал Николай. — Ну, докладывай, как они, дела?

— Бог мой, вот это встреча! — изумленно прошептал Кузенко, шаря в темноте руками, прикасаясь к груди, к лицу Николая. — Дайте, ребята, огня… Ну, зажги же, Свиридов, спичку! Эй, где ты, Русевич?! Ты глянь, кто к нам пришел…

Но Русевич уже стоял перед Дреминым, ощупывая его плечи, руки, пуговицы на куртке, не в силах выговорить ни слова.

— Где-то у нас плошка в запасе имеется, — сказал Свиридов, с шумом отодвигая койку. — Ради такого дела следует дать свет!

Снова вспыхнула спичка, осветив дощатый потолок сарая, но Свиридов закрыл огонек собой. Лишь на секунду перед Николаем прояснилось из мрака бледное лицо Русевича, широко открытые изумленные и радостные глаза.

— Дремин?! Ты?..

— Непромокаемая рота расквартирована для ночлега в сарае, — четко выговорил Дремин и козырнул. — Вот оно какое дело, тезка, — все дороги в Киев ведут…

Свиридов уже зажег стеариновую плошку, поставил ее на ладонь, поднял вровень с плечом.

— Если друзья-однополчане встретились, значит — праздник…

— Жив, Колька… Жив! — восторженно прошептал Русевич и протянул руки, чтобы обнять Дремина, но, быстро оглянувшись на молчаливых друзей, что-то вдруг понял и растерянно отступил на шаг. Они молчали, может быть, пять-шесть секунд, не больше, и за это неуловимо короткое время между ними встала какая-то преграда. «Принимают за подосланного, — подумал Дремин. — Неужели и Ваня и Николай могли настолько перемениться, что подумали обо мне такое? Впрочем, возможно, не все благополучно и в их среде. Сторож сказал о ком-то из них, кажется о Корже, что с фравой он в особых отношениях…»

— Так неожиданно все это, — сказал Николай. — Не чаял, что снова встретиться доведется.

— Мы расстались в Борисполе, — напомнил Кузенко. — Но куда же ты делся? Говорили, сбежал…

— Сбежать из концлагеря? Это не так-то просто, — усмехнулся Дремин.

— Значит…

Дремин помедлил с ответом, Русевич и Кузенко быстро переглянулись. Свиридов приблизил горящую плошку к лицу Николая и холодно глянул ему в глаза.

— Значит… — чуть слышно повторил Кузенко, и губы его дрогнули, и нервно дернулась бровь.

— Меня отпустили, — спокойно ответил Дремин. — Просто начальник лагеря был в хорошем настроении, вот и отпустил. Но это особый разговор… Хочешь, расскажу подробно.

Кузенко покачал головой и отступил еще дальше.

— Не нужно.

— Пожалуй, не нужно, — согласился Русевич.

Огонек на ладони Свиридова резко дрогнул, и тень пронеслась по лицам, по стенам, по дощатому потолку.

— А чем мы обязаны такому высокому визиту? — подчеркнуто сухо спросил капитан.

Дремин небрежно передернул плечами:

— Пожарные, как известно, не спят…

Он кивнул Русевичу, взял его за руку повыше локтя:

— Вспоминал я о тебе, тезка… Не верится, что встретились, да еще в таком сундуке! Все же тебе интересно, должно быть, послушать, как меня из Борисполя отпустили? Сядем-ка в сторонке, расскажу…

И снова Русевич быстро переглянулся с Кузенко, потом — со Свиридовым, и тот опустил огонек.

— А какие могут быть секреты? — спросил Русевич, в упор глядя на Николая, но уже словно бы не узнавая его. — У нас тут, среди товарищей, секретов нет.

— Я спрашивать тебя не собираюсь ни о чем, — сказал Дремин. — Сдается, что обо мне ты подумал неверно. Человеку всегда тяжело, если его неправильно понимают. Все же мы вместе были в боях. А другим, я думаю, слушать об этом нет интереса.

— Ладно, — согласился Русевич. — Говори…

Они отошли к самой крайней койке, присели рядом, но Русевич отодвинулся немного и равномерно застучал ногой о пол.

— Я слушаю. Говори.

— Тебе я доверяю, Коля… Кроме тебя и Кузенко, я не знаю здесь больше никого.

— Очень приятно, что доверяешь. Дальше.

— Во-первых, отбрось этот равнодушный тон.

— Ты начинаешь с требований? Говорю, как умею.

— Я вправе обидеться, тезка, — неужели ты мог подумать, что Колька Дремин стал подлецом?

— Зачем ты сюда пришел? — негромко и строго спросил Русевич.

— Я пришел как прежний, как неизменный твой и Ваньки Кузенко друг.

— В пожарные комендатура отбирает людей надежных. А ты, по всей видимости, даже инспектор. Это большое доверие, если ночной пропуск у тебя на руках.

— Ладно, имей же терпение выслушать меня.

— Попробую…

— Я удрал из лагеря грузовиком. Спрятался под брезентом от старых палаток. Помнишь, мы вместе снимали эти палатки, но в тот день тебя, Ивана и еще нескольких человек отправили рыть канаву. Если бы меня обнаружили в кузове машины, не говорить бы нам в этот час…! Но мне посчастливилось добраться до Днепра, перекочевать на Подол… Я никакой не пожарный, Коля, — куртка с чужого плеча, а документы — липа. Я пришел по поручению подпольной организации. Знал бы я тебя и Кузенко или не знал — все равно пришел бы, потому что поручили. Меня послали к вам с единственной целью — помочь вам спастись. Вам нужно отсюда бежать, пока не поздно.

Некоторое время они молчали. Свет колебался над койками, черные тени передвигались на потолке. Почти все грузчики уже разместились на своих дощатых постелях, только Свиридов сидел у плошки, стоявшей на ящике у стены. Опершись подбородком на ладони, он думал о чем-то, хмуря брови и покачивая головой.

— Все это правдоподобно, — медленно проговорил Русевич и, резко обернувшись, глянул Николаю в глаза. — Правдоподобно вроде…

Дремин обнял его за плечи.

— Мы вместе в окопе лежали, Коля. Это я тебя, раненого, выносил… Кому же ты можешь поверить, если не мне! Ну понимаю, сначала ты… Только я нарочно эти слова сказал, что меня из лагеря, мол, отпустили. Потому сказал, что не знаю ваших, а вдруг и среди ваших доносчик найдется. Тогда и мне и заданию моему — конец.

— И это похоже на правду, — чуть слышно сказал Русевич.

— Пока я ожидал вас у ворот, слово за слово со сторожем разговорился. Во время разговора этого стало мне понятно, что разные люди среди вас есть. Такой, например, имеется — Корж…

Русевич встрепенулся.

— А что ты о нем узнал?

— Как будто ничего особенного, но все же… У шефа, у этого Шмидта, оказывается, экономка есть, — дамочка из местных. По отзыву старика — дрянь. Но Корж, как видно, ее внимания добивается. Что он, не разборчив? Кто он?

— Парень как парень. В прошлом порядочный повеса…

— Может, неспроста он эту линию ведет?

— Это не линия. Это характер… Впрочем, возможно, и бесхарактерность. Он с нею был знаком еще до войны.

— Так или иначе, Коля, я должен быть осторожен. Не мог же я заявиться к вам и сказать: здравствуйте, ребята, я от партизан. Такой вот дамский угодничек даже не по злой воле — просто по бесхарактерности может ей все выболтать.

Русевич снова тихонько застучал ногой:

— Да, этот может… Люди меняются. Как меняются люди!

Он снова внимательно взглянул на Дремина, задумался, глубоко вздохнул.

— Ты правильно говоришь, Николай, я не могу тебе не поверить. И жив-то я остался благодаря тебе. Может ли быть такое, чтобы ты спас товарища, а потом пришел его убить! Да, конечно, прошло какое-то время, и многое переменилось, но мести твоей я не заслужил. Подожди, не прерывай меня, просто я рассуждаю вслух… Я тоже думаю, что победу на стадионе нам не простят. И красных футболок не простят. И выкриков на трибунах… Мы оказались не только в центре демонстрации. Мы были ее причиной. Стоило нам сбавить темп, ослабить волю, допустить, чтобы они сравняли счет, — я думаю, не было бы той бури, что разразилась на стадионе. Вот почему нас обвинят — мы сеяли бурю, могли и не хотели ее усмирить. А теперь они, конечно, будут мстить. Как и когда? Ну, этого не угадаешь…

Он придвинулся ближе и спросил деловито:

— План бегства! Куда мы направимся? С кем? Когда?..

— Сначала подготовь товарищей. Нужно пробраться на Подол, незаметно, по одному. Я буду встречать ребят в условленном месте. Мы спрячем вас в трюме баржи и отправим в лес, за Остер.

— Я буду говорить с ними сейчас же.

— Ты уверен в каждом?

— Нет, не совсем.

— Значит, нельзя спешить. Времени терять нельзя, но и спешить тоже.

Русевич оглянулся на Свиридова — тот все еще сидел у ящика, глядя невидящим взором на робкий огонек.

— Ему я скажу еще сегодня. Остальным — утром… По одному. Но… что если случится — не все согласятся идти?

— Мы отвечаем за тех, кто согласится.

— Признаться, я не уверен в том парне, о котором ты сам заговорил…

— Постарайся убедить и его.

— Конечно. Я попытаюсь.

Теперь он сам взял руку Дремина повыше кисти, судорожно стиснул ее.

— Но есть препятствие… Серьезное, Николай. В городе у каждого из нас поручитель. Мы-то уйдем, а поручители останутся. Это будет означать, что мы уйдем по их трупам… Погоди, не подумай, будто я и тебя и себя запугиваю. Когда нас выпустили из концлагеря, считалось, что отпускают на поруки. Я понимаю, что это форма. Много воды с того времени утекло. Но мы после матча, конечно, на особой заметке. И вдруг мы все исчезнем в один и тот же час!

— Да, только так. Иначе и невозможно.

— А наши поручители? Их следует хотя бы предупредить. Не всех, но трех-четырех, и пусть остальным передадут, верно?

— Мы это сделаем сами, — сказал Дремин. — Но сначала нужно отправить вас. Потом ты дашь мне пару адресов. Мы посоветуем этим людям поберечься.

Русевич порывисто встал с койки, расправил плечи, тряхнул головой:

— Шел, понимаешь, со стадиона, еле-еле ноги волочил. А сейчас и усталость будто рукой сняло. Когда теперь встреча, утром?

Дремин тоже поднялся.

— Я приду в обед. Нужно, чтобы у тебя было время для подготовки. Если все согласятся, следующей ночью — айда! Но с Коржем этим говори с последним. Кто знает! Может, и напрасные эти опасения, но…

Они подошли к двери.

— Ты не боишься ночью? — спросил Русевич. — А вдруг патруль…

— Я не ищу с ними встречи. Стараюсь обойти.

— А если остановят? Говорят, пропуска меняются каждый день?

— У меня постоянный, — уверенно сказал Дремин, опуская руку в карман. В слабом всплеске света Русевич заметил, как на ладони Николая чернел вороненый металл.

Какие-то секунды Русевич еще стоял у двери, слушая, как на заводском дворе затихают шаги ночного гостя. Но вот шаги затихли… Из квартиры шефа донесся взволнованный возглас скрипки. Ветер зашумел тополевой листвой.

Николай прикрыл дверь и задвинул тяжелый засов.

— Долго ты с ним занимался, — устало сказал Свиридов. Он вздрогнул и пристально взглянул на Русевича. — Что это, Коля, с тобой?

Русевич метнулся к нему и крепко обнял его за плечи, весь содрогаясь то ли от смеха, то ли от рыданий, и Свиридов не сразу осмыслил слова, которые шептал ему Николай:

— От наших… Ты понимаешь?! Наши зовут!..

Потом они еще долго сидели рядом, и маленький огонек над плошкой трепетал и переливался перед их глазами, то синеватый, то совсем золотой.

В конце августа

В то утро господин Шмидт проснулся особенно рано. Внезапные сомнения, охватившие его так неожиданно и цепко, прочь гнали сон, становились кошмаром.

Еще вчера он восхищался собственной затеей — этой футбольной командой, созданной на хлебозаводе, и шумом, который поднялся вокруг ее первой победы. Еще вчера его не без зависти поздравляли знакомые коммерсанты, знавшие толк в рекламе; они предсказывали ему большой деловой успех. Впрочем, в дальнейшем успехе он и сам не сомневался: угодить генералам — это значило получить для «освоения» еще одно, а быть может, и несколько крупных предприятий, землю, пустующие дома. Весь город в представлении господина Шмидта, как и все окрестные селения, станции, колхозы, пригородные хозяйства, являл собой неразобранную груду трофеев, которую следовало немедленно превратить в деньги.

Все же, какая удивительная прихоть судьбы. Он был замечен генералами благодаря шутке. Чем как не шуткой мог он назвать свое поощрительное отношение к организации футбольной команды. Но многие приняли это всерьез; газеты о нем писали: «Герр Шмидт — покровитель киевских спортсменов!» Он принимал журналистов со снисходительно-ласковой улыбкой. Неля говорила, что эта небрежная улыбка ему очень идет. Да что там статейка в газете! Перед началом матча сам обер-фюрер Эрлингер — сам Эрлингер! — пригласил его в генеральскую ложу. Он встал, знакомясь с Нелей, и сказал ей игривый комплимент, поздравил ее с отличным знанием немецкого языка. А когда Неля выбежала с букетом на футбольное поле и под щелканье фотоаппаратов вручила цветы капитану «Люфтваффе», Эрлингер заметил многозначительно:

— Отрадно, геррр Шмидт, что вы не только деловой человек, но и политик!..

Как здорово все это начиналось, и как неожиданно, черт побери, все пошло прахом. Разве мог он, Шмидт, ожидать, что на трибунах окажется столько красных. Этого, конечно, не ожидал и Эрлингер. Пауль Радомский, сидевший рядом с оберфюрером, сначала потирал от удовольствия руки и громко предсказывал разгром киевлян. Потом он умолк. Лицо его перекосилось от растерянности и злобы. Явно ища придирки, он хмуро спросил у Шмидта:

— Вы приказали своим пекарям… победить?..

— О нет! — горячо зашептал Шмидт, чувствуя, как холодает все его тело. — Я приказал проиграть, обязательно проиграть, и они как будто бы соглашались. Я не могу понять, что с ними произошло…

После первого тайма Эрлингер покинул стадион. Выходя из ложи, он милостиво кивнул Неле, но его, Шмидта, казалось, не заметил. А СС-комендант Сырца Пауль Радомский, смерив хозяина хлебозавода холодным взглядом, сказал:

— Вам следует хорошенько перетряхнуть своих грузчиков.

Да, еще вчера господин Шмидт гордился своей затеей, но — доннер веттер! — кто разрешил им победить?!

Шеф нервно ходил по комнате, жуя мундштук своей погасшей трубки. Отвратительно горьким казался ему болгарский табак. Польские спички не зажигались. Чешские свечи, горевшие до поздней ночи, наполняли комнату удушливым перегаром.

В конце концов он решился постучать к Неле. Обычно она просыпалась поздно, часам к одиннадцати, и теперь, привстав на локте, смотрела на него с испугом.

— Что с вами, вы больны?

Он молча опустился в кресло.

— Я думал весь вечер и всю ночь… Какая превратность судьбы! Вчера я находился на пороге богатства, оберфюрер Эрлингер пожал мне руку. Ты слышала — он назвал меня политиком! И только один шаг — один единственный! — и вот я по горло в грязи…

Прикрываясь одеялом, Неля присела на кушетке, на лице ее по-прежнему отражался испуг.

— Ночью что-то случилось? — бледнея, спросила она. — Да говорите же поскорее!

— Нет, ничего не случилось, — смущенно ответил шеф. — Но у меня имеются подозрения. Не может быть, чтобы они не понимали, что означала их победа!

Брови ее сдвинулись, губы насмешливо покривились.

— Вы просто боитесь. Вы напуганы!

— Я хотел бы, чтобы их проверило гестапо.

— Какие глупости! Впрочем, можете проверить. Неужели вы думаете, что они партизаны? Разве для партизан вы представляете большую добычу? Что у вас здесь — пороховой склад? Или, может быть, у вас хранятся важные документы?

Господин Шмидт раздраженно затряс головой.

— Женщина! Истинно сказано, что господь наградил вас всеми достоинствами, отобрав лишь одно — логику. Вы, наверное, полагаете, что борьба закончена и здесь, в Киеве, наступил вечный мир! Кто же убивает по ночам наших солдат? Кто поджигает военные склады? Если показать вам этих людей, вы не поверите — такие милые, добродушные люди. Я спрашиваю: что стоило вашим оборванцам проиграть? Вы говорили с одним из них во время перерыва… Как он ответил вам? Он стал играть еще лучше!

— Миленький, я говорила откровенно: этот юнец ревнует меня к вам… Помните, вы сказали, что вам очень нравится иметь соперника?..

Господин Шмидт рассердился:

— Соперник! Он не достоин чистить мои башмаки. Я позову его и прикажу натирать полы, и пусть он смотрит, как я целую вас…

Неля засмеялась.

— А если он вас… убьет?

Но господин Шмидт не понял шутки.

— В таком случае я прикажу привязать его вот к этой кушетке…

Неля окончательно развеселилась.

— Какой же вы жестокий! Но не довольно ли строгости и угроз? Я никогда не думала, что вы можете так трусить…

Господин Шмидт поднялся с кресла, медленно прошелся из угла в угол. Он был уязвлен насмешкой Нели. Он понимал, откуда появился у нее этот надменный тон. Сам всемогущий Эрлингер сидел с нею рядом, о чем-то спрашивал, чему-то улыбался. Возможно, они условились о встрече. Господин Шмидт не решался допытываться, так ли это. При одной мысли, что Неля, эта легкомысленная и мнительная девица, случайно подобранная им, ставшая его наложницей и содержанкой, могла заинтересовать самого оберфюрера, герр Шмидт сладко млел и готов был прощать ей колкости. Однако он считал необходимым разъяснить ей ситуацию, которая, если использовать ее без колебаний, еще могла принести ему, Шмидту, немалую выгоду.

Он заговорил вкрадчиво и мягко:

— Если я строг — это отеческое чувство. Странно, что вы не цените моего доверия. Что стоило бы мне выгнать этого влюбленного с завода. Но вы попросили, и я его оставил. Это значит, что я не допускаю какой-нибудь нескромной мысли о вас… Удивительное дело, как в этом городе, в этой навозной куче, я сумел разыскать бриллиант!

Неле нравились эти приступы нежности, временами находившие на толстяка, хотя она и угадывала в них фальшь. Но к мелкой, приторной фальши она привыкла уже давно; в ее представлении это и было «хорошим тоном». А «хорошему тону», как и немецкому языку, и музыке, ее с детства обучала маменька, считавшая себя аристократкой.

Еще посещая начальную школу, Неля поняла, что вокруг нее независимо существуют два мира: первый — это мир большого города, заводов, колхозов, кораблей на Днепре, каких-то больших забот, которыми постоянно живут все люди, больших печалей, надежд и радостей, что как-то неуловимо роднили всех этих людей. И другой — маленький мир их квартиры, которую маменька, любившая выражаться оригинально, называла «оазисом в пустыне». Здесь тяжело громоздился огромный буфет, когда-то принадлежавший, как уверяла маменька, «самому миллионеру-сахарозаводчику Бродскому». Темная картина в бронзовой раме когда-то украшала покои «самого Фундуклея!» Довольно бесстыдная скульптура, изображавшая спящего фавна, вызывала неизменные восторги маменьки: оказывается, этот фавн был доставлен из Парижа! Кошечки, слоники, бархатные подушечки, стулья с кривыми, как у таксы, ногами, медвежья шкура (память о беспутном папаше-меховщике), старинный купеческий ларец, замысловатые подсвечники, золоченая клетка без попугая — все имело свою родословную, все принадлежало каким-то графам, княгиням и князьям. На тахте обычно был свален ворох старых журналов, в большинстве парижских и венских, с изображением полуобнаженных дам на обложках, в замысловатых шляпах, с талией, как у осы. Примус, кастрюли и старое корыто являли собой кричащий контраст в этом «оазисе», и маменька маскировала их ширмой, кстати тоже привезенной кем-то из Японии. Ширма была топорной работы, и вряд ли стоило везти за тысячи километров эти плохо оструганные доски, но хозяйка не переставала умиляться столь редкостной вещью: «Из самой Японии! Оттуда, где сверкает волшебная Фудзияма. В наших комиссионных магазинах ничего подобного не найдешь… Не правда ли, оригинально — вот эти трещины, эти сучки?»

Среди населения этого старого дома (некогда он принадлежал «миллионщику» Чоколову), среди рабочих, служащих, пенсионеров, студентов и сама хозяйка была похожа на сучок; в душе она презирала и труд, и заботы, и маленькие радости соседей.

— Эти люди привыкли думать только о картофеле и хлебе, — говорила она снисходительно. — Они никогда нас, Нелечка, не поймут!

Маменька вся была в прошлом, и соседи неспроста прозвали ее «мадам Нафталин». Впрочем, соседи, сами того не понимая, служили средством к ее существованию: она имела коммерческие связи и ловко доставала дефицитные товары. Соседи переплачивали ей сотни рублей, и, привлекая в свидетели только Нелечку, она потешалась над ними. С малых лет она прививала дочери хищные инстинкты; вместе они выходили в город, как выходят на охоту. Полем их деятельности были магазины, скупочные пункты, толкучка, квартирные явки маклеров. Неля вскоре постигла премудрость притворства, барышничества, мелкого обмана, фальшь «хорошего тона» и подчеркнуто элегантных манер.

Маменька презирала все современное: театры, кино, газеты, радиопередачи, одежду публики, интересы окружавших ее людей. Она ела взращенный колхозами хлеб и с насмешкой произносила слово колхозник. Видя, как в стужу, в мороз и метель рабочие трудятся на лесах новостроек, она говорила с едкой иронией: «Темпы!» Бабушка Нели была в прошлом крупной собственницей, имела с десяток собственных домов, ездила в Ниццу, Баден-Баден и брала с собой дочь. Маменька унаследовала от нее неистребимую уверенность в своем превосходстве над окружающими.

Странно, что и Неле передалось это высокомерие. Она не выказывала его открыто, но сверстницы угадывали ее нелюдимый внутренний мирок. Неля мечтала стать киноактрисой, она была красива. Но на студии ее забраковали. Она обиделась и вместе с маменькой ругала советские порядки.

— Ах, если бы ты попала в Париж! — мечтательно говорила маменька, и Неля верила, что уж там ее наверняка оценили бы.

Так как надежда стать кинозвездой не осуществилась, Неля устроилась продавщицей в комиссионный магазин и, помня уроки маменьки, тайно совершала прибыльные сделки. Она почти не знала, что происходит в мире; единственное, что ее волновало, тревожило, вызывало бессонницу по ночам, — «сенсации» заграничных журналов мод. Ей нравилось посещать стадион, — пожалуй, потому, что здесь не гасили свет, как в кино или театре, и, когда она проходила по нижней дорожке или прогуливалась по аллеям, на нее смотрели сотни людей.

Ярослав Корж, знаменитый центральный нападающий киевской футбольной команды, познакомился с Нелей незадолго до начала войны. Уже через несколько дней после знакомства он заговорил с нею о своем одиночестве и о желании иметь друга. К его изумлению, Неля только посмеялась. Она сказала, что для нее он слишком знаменит. Человек недалекий и самовлюбленный, Корж сначала поверил ее смущению, однако и в личной жизни Неля была коммерсанткой, и ее лишь забавляли пылкие ухаживания этого красивого спортсмена, обычно болтавшего всякий вздор.

Скучной и серой казалась Неле окружающая жизнь потому, что она не имела в ней своего места, да и не искала его. Она была чужой в среде знакомых, и только умение лукавить не раз спасало ее от полного одиночества. Нет ничего удивительного в том, что уже в первые дни оккупации Киева Неля завязала знакомства с оккупантами, тем более что она неплохо владела немецким языком — многолетние занятия с частным преподавателем не прошли даром. Ах, эти офицеры недавно побывали в Париже! У них такие утонченные манеры. Они щелкали перед нею каблуками и делали масленые глаза. Неля не оглядывалась на прошлое. Собственно, у нее и не было этого прошлого. Стараниями маменьки она росла, как красивый сорняк, накапливая ядовитые соки. Теперь ее вряд ли удержала бы и сама «мадам Нафталин». Впрочем, еще в первые дни войны маменька уехала с каким-то командировочным заготовителем, а младшая Корочкина стала «фрау Нелли». Она была расчетлива и сразу же нацелилась на богатство. Возраст и внешность господина Шмидта ее не интересовали. При более удобном случае его можно было заменить. А пока она была довольна своим положением чуть ли не хозяйки завода и строила на дальнейшее смелые планы. Конечно же, она уедет за границу. Она возьмет этого толстого немца в руки, сколотит состояние, станет хозяйкой своей судьбы. Поэтому советы и поучения, которые ей доводилось слышать от господина Шмидта, казались ей достойными внимания: пусть поучает, быть может, ей будет легче справиться с ним. Вот и сейчас, воркуя и посмеиваясь, господин Шмидт развивал перед нею свои планы.

— Ах, извините, дорогой, я прослушала… Вы говорили, что вся наша команда — коммунисты? Откуда вы это взяли? Ну, что за блажь!

Господин Шмидт был терпелив; он снова уселся в кресло и заговорил отчетливо, неторопливо, время от времени взмахивая трубкой и как бы ставя ею точку в конце фразы.

— Вы не знаете, что сказал господин Радомский?

Он замялся. Неля спросила очень тихо:

— Что?

— Что это скрытые чекисты и коммунисты.

— А доказательства?

— Их нужно придумать.

Он больше не улыбался, он смотрел на Нелю холодным, оценивающим взглядом, и дряблую щеку его подергивал тик.

Неля не успела ответить — дверь приоткрылась, и худенькая молчаливая служанка положила на стол газеты и письмо.

— Я говорила, нужно сначала постучать, чертова баба! — резко выкрикнула Неля. Господин Шмидт взглянул на конверт и удивленно пожал плечами.

— Кому-то известен этот ваш адрес? Довольно странно…

Неля удивилась еще больше.

— Я никому не давала адреса. Дайте письмо!

С интересом и нетерпением она распечатала конверт. В нем оказалось несколько вырезок из немецких газет и одна из украинской, издававшейся оккупационными властями в Киеве. Фотографы в день матча не напрасно метались по стадиону — они запечатлели самый трогательный момент: капитан «Люфтваффе» целует руку Неле.

В длинной подтекстовке сообщалось:

«Эта юная украинка восторженно встретила друзей из Великой Германии. Сотни юношей и девушек Киева так же встречали победителей. Посмотрите на трибуны: все рукоплещут команде „Люфтваффе“. Неля Корочкина заметно смущена — она не ожидала, что ее подарок, букет цветов, которые она любовно взрастила в собственном саду, будет принят с такой волнующей признательностью».

Далее сообщалось, что Неля — дочь интеллигентных родителей, пострадавших от произвола Советов, что ее заветная мечта — побывать в Германии, чтобы приобщиться к арийской культуре, и т. д.

Трибуны были засняты в тот момент, когда злополучный Краус вынимал из сетки очередной мяч.

— Обратите внимание, милый! — радостно воскликнула Неля, бережно раскладывая перед собой вырезки. — Как это любезно с их стороны — прислать мне фотографии. Я очень хорошо вышла, особенно здесь в профиль…

Только теперь меж вырезками она заметила записку. Размашистым почерком неизвестный писал:

«Это очень хорошо, фрау, что твоя фотография напечатана в газетах. Теперь все киевляне будут знать тебя, продажная душонка, в лицо. Гестапо расстреливает ни в чем неповинных людей, а ты преподносишь, мерзавка, этим палачам цветы! Нет, киевляне не простят тебе. Они плюют в твою накрашенную морду!»

Газетные вырезки выпали из рук Нели. Она растерянно оглянулась на шефа. Молча, сосредоточенно он просмотрел фотографии, выслушал записку. Она ожидала утешения, беспечной шутки. Но господин Шмидт нахмурился и до хруста сжал кулаки.

— Уверен, что это их работа! Кто еще знает твой новый адрес? Кто мог обидеться из-за какого-то букета цветов? Господин Радомский был прав: с ними надо кончать.

Неля, казалось, нисколько не вникала в смысл этих слов; глаза ее были широко открыты, подбородок отвис, кожа лица стала дряблой. Господин Шмидт невольно подумал: как быстро может улетучиваться красота!

— Что же теперь делать? — спросила она чуть слышно. — Куда мне деваться? Миленький, это очень опасная угроза? А?

— Очень опасная, милочка. Нам нужно уехать. Да, мы уедем на Запад, очень далеко!

Неля вскочила с кушетки, торопливо собрала газетные вырезки, хотела куда-то их спрятать, но, словно испугавшись, скомкала и бросила под стол.

— Только не нужно медлить! Чем скорее, тем лучше. Ты прав: это, конечно, их работа! Но, возможно, письмо написали их родные или друзья. Значит, все эти Русевичи и Кузенко успели разнести обо мне слух. Я замечала, они смотрели на меня со злобой. Какая неблагодарность! Ведь я могла бы вышвырнуть их отсюда в два счета.

Господин Шмидт погладил ее руку, мягко, но повелительно усадил напротив себя.

— Мы не можем бежать сейчас. Бросить все и бежать было бы очень глупо. Я представляю Киев, милочка, будто большой костер: все здесь горит — и люди сгорают, и вещи. Но каждый лишний день — это прибыль. Я выхватываю деньги из огня. Мы уедем, когда это пламя станет совсем нестерпимым. А пока для нас важен каждый выигранный день. Пусть господин Радомский будет нами доволен. Пусть будет доволен и господин Эрлингер. Их доверие к нам — это очень важное дело. Это, скажу без преувеличения, крупный банковский чек. Ну что же, мы заменим бригаду грузчиков — и только. Довольно с меня футболистов! Пусть ими занимается сам оберфюрер. Так или иначе, он обязательно ими займется. Такого унижения немцев, которое было допущено на стадионе, он не простит!

Но Неля не могла не заметить, что шеф чего-то недосказал.

— Вы говорите, что господин Эрлингер может быть нами доволен? — спросила она.

Господин Шмидт наклонил голову.

— Конечно! Мы проявим бдительность, милочка, и заслужим похвалу. Теперь нам пригодится твой поклонник. Можешь его пригласить. Я буду в другой комнате, но ты ему скажешь, что я уехал в город. Он знает все секреты команды. Эти секреты можешь узнать и ты…

Неля улыбнулась, — наконец, она поняла.

— Ты умница, мой родной! Все же какой вы умный человек… — добавила она после паузы.

* * *

Когда молчаливая худенькая служанка подошла к грузчикам и спросила Коржа, он сразу понял, что это посланница от Нели. Он сбросил мешковину, отряхнулся, вытер платком вспотевшее лицо. Зеркальце всегда было при нем, и он оценивающе взглянул на себя, взъерошил и оправил кудрявый чуб.

Кузенко работал рядом с ним, равняя штабель мешков с мукой.

— Парень что надо, — заметил он шутливо.

Корж усмехнулся и подмигнул себе в зеркальце.

— Как-нибудь…

Он бодро направился к дому хозяина, поглядывая на окна его квартиры, расположенной рядом с конторой, во втором этаже.

— Будь очень осторожен, очень! — успел сказать Кузенко, но Корж, казалось, не слышал. Он важно шагал рядом со служанкой, снисходительно поглядывая на нее через плечо. Возможно, она сказала ему что-то неожиданное и важное: Кузенко приметил, как резко, словно бы испуганно, Корж остановился у крыльца, попятился, видимо намереваясь вернуться, однако не вернулся, только махнул рукой и взошел на крылечко.

Неожиданно для Нели разговор с Коржем был натянутым и кратким. Он вошел в комнату и остановился у порога, не заметив ее жеста, которым она указала на ближайший стул.

— Ты звала меня? — спросил он негромко, исподлобья оглядывая комнату, загроможденную разнообразной мебелью. — Вот, я пришел.

Она сидела за маленьким туалетным столиком, держа на коленях золоченый альбом.

— Садись. Странно… Что ты стесняешься? Не беспокойся, хозяина нет дома — он сказал, что будет лишь к вечеру. Ну что ты упираешься? Садись!

Корж присел на мягкий стул и снял фуражку. Некоторое время они молчали. Это молчание становилось неловким. Наконец Неля рассмеялась и лукаво прищурила глаза.

— Сегодня ты выглядишь необычно: тихий, даже робкий. Таким ли ты был, неотразимый молодой человек! Между прочим, тебе она идет, эта робость — для разнообразия. Но я все понимаю: ты, конечно, уже жалеешь о том, что произошло?

— Я не знаю, что произошло, — сказал Корж.

Неля капризно вздернула брови и глянула на него строже.

— Не притворяйся. Ты должен был слушаться меня. А теперь ты, наверное, думаешь: игра закончена и все забыто?

Она наклонилась, внимательно заглянув ему в глаза, прикоснулась рукой к его колену.

— Не подумай, что я позвала тебя, чтобы упрекать. Если бы ты был для меня безразличен, я забыла бы, Славик, твое имя. Сердцу, как говорится, не прикажешь. Я беспокоюсь за тебя.

— Спасибо, — сказал Корж, вставая. — Ты нехорошо это придумала — пригласила меня, когда господина Шмидта нет дома.

Неля всплеснула руками.

— Он боится! Вот уж чего не ожидала…

— Нет, я не боюсь — просто не хочу недоразумений. Кажется, это все, и я могу уйти?

— Глупый! Ты ничего не понял. Я хочу выручить тебя в трудную минуту. Во-первых, дай слово, что будешь молчать…

— А что за секреты?

— Я говорю, дай слово.

— Хорошо, даю. А во-вторых?

— А, во-вторых, для того, чтобы я могла тебя защищать, мне нужна уверенность, что ты ко всей этой истории непричастен. Ну, не разыгрывай из себя наивного ребенка. Ты знаешь, о какой «истории» я говорю. Откуда появились красные майки? Кто запретил команде новое приветствие? Кто у вас главный заправила и почему все другие боятся его? Нет, это не допрос — ты ведь можешь довериться мне как другу. У меня есть связи, и я отстою тебя, но мне нужны факты, понимаешь?

Корж понимал: это был допрос, к тому же неуклюжий и наглый. Как ни подготовили его последние события, все же этот новый облик, в котором он увидел Нелю, был для него неожиданным.

— Я ничего не знаю, — сказал он.

— Как! Разве ты глухой? Разве ты не слышишь, о чем говорят Русевич и Кузенко? Или, может быть, ты скажешь, что они рады приходу немцев?

— Скажи мне, Неля, — спросил он неожиданно для самого себя. — Ты служишь у них?

Она спохватилась:

— Служу? У кого?

— В гестапо…

Неля расхохоталась.

— Болван! Теперь я узнаю тебя, Славик. Когда же ты поймешь простую истину, что голова дана тебе, спортсмену, не только для игры в футбол — ею нужно и думать!

Он не обиделся, теперь он подумал о том, что с этой «девицей из комиссионки», как называл ее Русевич, нужно быть очень осторожным. Что ей надо? Он сказал:

— Откуда мне знать, что у каждого из них на душе? В команде о политике не говорят. После смены они куда-то уходят. С кем они встречаются в городе, я не знаю. Почему-то меня они остерегаются, а навязываться в компанию я не могу.

— Ты должен узнать, — где они бывают. Иди после работы с ними, не прогонят.

— Мне это неудобно, Неля…

— Мне тоже многое неудобно. Все же я хочу сделать все возможное для тебя.

И вдруг Корж заговорил отчетливо и громко:

— Хорошо. Я постараюсь. А что касается господина Шмидта, я хотел бы, чтобы ты знала мое отношение к нему. Что он еще лучший среди них. Все же он приютил нашу команду.

Эти слова и тон, каким произнес их Корж, немало озадачили Нелю. «Похоже, — думала она, — что мой недоразвитый красавчик заранее готовился к этой декламации».

Она не знала, что молчаливая служанка успела шепнуть Коржу два слова. Что побудило служанку на этот поступок? Возможно, ей стало жаль кудрявого паренька. И, разговаривая с Нелей, Корж знал, что в соседней комнате находится шеф с охранником.

На дворе Коржа обступили грузчики, и Свиридов спросил:

— Зачем вызывали. Небось… она?

Корж мог бы сказать, что Неля вызвала его для допроса, что она требовала фактов, которые позволят обвинить команду в тайной патриотической деятельности, что эта «девица из комиссионки» в сговоре с шефом готовила против команды какую-то опасную провокацию.

Однако он не сказал об этом ни слова, и не потому, что дал обещание молчать. Он боялся насмешек. Еще вчера он яростно защищал Нелю, как же теперь он смог бы ее обвинить! Пожалуй, он обвинил бы этим самого себя, а такого признания его самолюбие не допускало.

Так он предал своих товарищей. Он не писал на них доноса, никого не оговаривал, не обвинял. Он только промолчал, усмехнувшись и дав понять, будто его вызывали по «личному делу».

Но это было предательство, так как он скрыл опасность.

* * *

Инспектор пожарной охраны появился на заводе перед обеденным перерывом. Охранник удивился самоуверенности этого молодого человека, который не попросил — скорее приказал позвать хозяина и, заметив, что один из грузчиков курил, набросился на него с кулаками.

Пока охранник поднимался в квартиру шефа, инспектор поучал грузчиков противопожарным азам; правда, он беседовал только с тремя, отозвав их в сторонку, — с Кузенко, Свиридовым и Русевичем, — но слово «пожар» в их разговоре действительно было произнесено не раз. Выслушав план побега, Кузенко предложил, что уйдет последним и подожжет хлебозавод. Предложение было заманчивым и смелым — продукция завода поступала только в магазины для военных, однако идею Кузенко пришлось отклонить, так как пожар всколыхнул бы гестапо, и полицию, и все войска противника, расквартированные в городе. Шансы на успешное бегство были бы значительно снижены.

План Дремина был прост и потому обсуждался недолго. В одну из ближайших ночей все должны были собраться на барже № 7, что стояла напротив мельницы на Подоле. Товарищи Дремина узнали, что через два-три дня эта баржа должна была отправиться вверх по Десне порожняком. Минута времени, которую выкроил для этого разговора Дремин, была на исходе. Он спросил:

— Вы готовы?

— Готовы, — сказал Кузенко. — Следует точно договориться, где мы соберемся на Подоле. Хорошо, если бы кто-нибудь из наших побывал у твоих друзей. Но не подумай, будто мы тебе не верим. Так будет проще, Николай.

Дремин согласился.

— Пожалуй, так будет проще. Шеф отпускает вас по вечерам?

— Вчера нас привели под конвоем. Не знаем, отпустит ли сегодня.

— Я постараюсь увести кого-нибудь из вас. А теперь внимание — шеф!

И неожиданно Дремина словно подменили: он резко оттолкнул Кузенко, вырвал у него сигарету и, швырнув ее на землю, растоптал каблуком.

— Безобразие! Курить на заводе! Да разве вы не знаете, что мучная пыль может вспыхнуть и взрывом все тут разнесет?! Я этого больше не позволю, я наложу штраф.

Он повернулся и решительно зашагал к шефу, потрясая над головой какой-то книжонкой.

Объяснение инспектора с господином Шмидтом было необычайно скандальным. Дремин громко цитировал противопожарные инструкции, ругал грузчиков, которые позволяют недопустимую вольность — курить на работе, грозился штрафом и доносом в комендатуру.

Сначала господин Шмидт проявил выдержку. Он даже проверил документы гостя.

Потом он, в свою очередь, завизжал на инспектора и затопал ногами, обвиняя пожарную охрану в преступной бездеятельности.

Охранник еле успевал переводить.

— Майн готт! — кричал шеф, грозно надвигаясь на Дремина. — Вас нужно всех уничтожить! Я написал вам десяток писем и не получил ответа. Где я возьму пожарную помпу?! Где мне купить пожарный шланг?!

Дремин не растерялся — он подтащил хозяина к рассохшейся пожарной бочке, потом указал на штабеля дров в жилом бараке, потом ринулся к гаражу.

— Бензин! — кричал он испуганно и снова грозился книжкой. — Кто вам позволил хранить здесь горючее?! Да знаете вы, что это такое? Это преступление, господин Шмидт!

Ругаясь, они ушли в контору, и озадаченный Свиридов встревоженно шепнул Русевичу:

— Я ничего не понимаю. Если он действительно инспектор… В общем, как бы мы не влипли, Коля.

— Просто он хорошо играет свою роль.

— Нужно быть осторожными, Николай. Ты сам об этом часто напоминаешь.

— Я думаю, мы достаточно осторожны, — сказал Русевич. — Мы не пойдем вслепую. Кто-то из нас побывает у его друзей. Что касается меня, я верю каждому его слову. Мы вместе лежали в окопе. Благодаря ему я остался жив. Разве этого мало, чтобы верить?

— Да, — согласился капитан. — Этого достаточно.

В конторе Дремин пробыл не менее часа и возвратился на заводской двор в сопровождении шефа, раскуривая огромную сигару. По-видимому, они достигли мирного решения, и оба были довольны. Странно было видеть их, весело беседующими у крылечка, слышать, как Дремин смеется остротам шефа, а тот, заметно поощренный, что-то рассказывает о трудностях хозяйственных дел.

— Мне нужны будут два человека, — сказал инспектор, приближаясь к грузчикам и снова став строгим. — Кто из вас посильнее? Работа не легкая — нужно доставить пожарную помпу. Кто пойдет со мной?

Ни один из грузчиков не отозвался. Дремин оглянулся на шефа, и тот притворно вздохнул.

— Если работать — сильных среди них нет… Ну что же, возьмите кого-нибудь из пекарни. Там у меня крепкие люди.

Дремин усмехнулся.

— Так это же, кажется, бывшие спортсмены? Кому как не им тяжести таскать, — он указал на Русевича, потом на Климко. — Ты пойдешь со мной и ты… Обещаю дать на сигареты. Согласны?

Климко и Русевич молча сняли с плечей мешковины, отошли в сторону, вопросительно взглянули на шефа.

— Не следует их баловать, — сказал шеф. — Обойдется без премии. Не забудьте и шланг. Обязательно длинный.

— Я помню, — весело отозвался Дремин. — Все будет исполнено.

У ворот он помахал шефу рукой.

* * *

Охотники уверяют, что хищный зверь обычно избирает себе потайную тропинку. По этой тропинке ходит только он.

Эдуард Кухар внешне нисколько не был похож на хищника. У него были мягкие, сдержанные манеры, вызывающая доверие улыбка, самая заурядная внешность, не лишенная приятных черт. Профсоюзный активист в недавнем прошлом, он много занимался вопросами помощи пенсионерам, особенно тем, кто ранее занимался спортом, — борцам, боксерам, планеристам, игрокам футбольных команд. Многие удивлялись, как он ухитрялся открывать этих скромных людей, разыскивая их то в глухих деревнях, то в рабочих поселках, то на железнодорожных станциях и разъездах. Отмечая заслуги своих подопечных в развитии отечественного спорта, он произносил такие трогательные речи, что сами ветераны подчас удивлялись своим заслугам.

Кухара знали как человека в высшей степени отзывчивого, беспокойного, не дорожившего своим временем ради нужд и запросов почти незнакомых ему людей. Он постоянно добивался пенсий, курортных путевок, единовременных пособий то знаменитому (в прошлом) гиревику, то пловцу, то мастеру ракетки, то участнику первых автомобильных гонок. Он посещал старых и молодых спортсменов на квартирах, на производстве, подолгу беседовал с ними, участливо вникая в их быт.

За полтора предвоенных года, которые он прожил в Киеве, он узнал очень многих людей, их достоинства и недостатки.

«Новый порядок», установленный в Киеве оккупантами, казалось мало затронул Кухара — по-прежнему он путешествовал с квартиры на квартиру, выслушивал жалобы, поругивал немцев, обещал помочь.

Многие из его подопечных бесследно исчезли в застенках гестапо уже в первые дни оккупации Киева. На их квартиры он больше не являлся. Просто он позабыл эти адреса.

Темной дождливой ночью на далекой окраине города, когда неутомимый ходатай возвращался с очередного визита, один из его неблагодарных подопечных попытался взять его «на мушку». Пуля пробила воротник плаща, но темнота уберегла Кухара от расплаты.

Он мог бы уже сменить свою штатскую одежду на офицерский мундир — его длительной тайной деятельностью в Киеве гестапо было довольно. Но Кухар считал, что конец маскарада для него еще не наступил: в его записной книжке еще оставались десятки адресов.

Он избирал в городе свои тайные тропинки, навещая старых кадровиков «Ленкузни», «Арсенала», депо, избегая лишь той далекой окраины, где ему довелось пережить несколько очень неприятных минут.

Одна из таких тропинок вела к хлебозаводу. Здесь он мог действовать открыто, защищая своих друзей-спортсменов от произвола хозяина. Именно этим стремлением облегчить их судьбу он объяснял им свои посещения господина Шмидта. Следует заметить, что визиты Кухара к шефу не были безрезультатны: дважды после его посещений господин Шмидт раскошеливался на хороший обед для бригады грузчиков.

Еще в те дни, когда на хлебозаводе была организована футбольная команда, Кухар задумался над этим фактом. Если даже команду объединяли только спортивные интересы, все же она представляла из себя пусть небольшой, однако уже давно сплоченный коллектив советских людей. Не могло быть, думал он, чтобы этот коллектив спортсменов, бывших красноармейцев совершенно устранился от событий, которыми жил Киев, — от его тайной, а подчас явно отчаянной и мужественной борьбы. Дальнейшие наблюдения все больше убеждали его, что он не ошибся. Когда он настойчиво советовал команде проиграть «Люфтваффе» или, в крайнем случае, свести игру вничью, он проверял свои подозрения. Победа киевлян и демонстрация на стадионе окончательно уверили его, что командой руководит какая-то организующая сила. Для Кухара было бы большим просчетом, если бы теперь он показал себя ротозеем, если бы позволил кому-то другому перехватить факты и без него разоблачить этих скрытых ненавистников нового порядка. Он не сомневался, что сам Эрлингер, которого в день матча он видел на стадионе, был бы благодарен ему за доказательства преступного заговора киевских спортсменов. Кухар был опытным шпиком — он подумал о том, что теперь, после матча, киевское партизанское подполье должно было проявить внимание к этой группе, продемонстрировавшей на стадионе подлинное мужество. Вот почему, направляясь к заводу и заметив у ворот Русевича, Климко и неизвестного третьего человека, он сразу же заинтересовался неизвестным, но постарался скрыть свой интерес к нему.

— Коля! — закричал Кухар удивленно и радостно, маша Русевичу кепкой и ускоряя шаг. — А я-то думал, что успею как раз к обеденному перерыву. Куда вы направляетесь? Шеф отпустил вас домой?

Русевич нисколько не обрадовался этой встрече, в слащавом добродушии Кухара он давно уже угадывал фальшь. Он не забыл о письме, которое этот болтун якобы получил из Одессы.

— Ты успел к перерыву, — сказал Николай. — Но что у тебя за привычка обниматься. Оставь.

Он отстранил руки Кухара, но тот, не смущаясь, обнял Климко.

— Друзья! Какая радость! Признаться, я очень переживал за вас. Но человек, вполне осведомленный сказал мне, что вы прощены. В самом деле, было бы очень странно, если бы вас наказали за победу. Ведь это же спортивная победа, не больше! Правда, венгры вели себя недостойно. Говорят, им готовится нахлобучка. Но и в этом вы, конечно, не виноваты: игра есть игра!

Он обернулся к Дремину, протянул руку:

— С кем имею честь?

— Просто пожарник, — сказал Николай.

— А, огненных дел мастеровой, — дружески улыбнулся Кухар. — У вас там подобраны отличные ребята. Кстати, я знаком с вашим начальником… Эх, запамятовал фамилию. Высокий такой, майор…

Взгляды их встретились, напряженные, вопрошающие. Дремин не видел улыбки Кухара, не заметил смешливых морщинок, собранных в уголках глаз. За этой открытой и ясной улыбкой, в настороженной неподвижности зрачков Дремин прочитал ответ на свой вопрос. Прочитал, но не испугался.

— Видите ли, — мягко сказал он, — не знаю, как вас величают, наша охрана военизированная. Порядки строгие. Поэтому я не имею права назвать фамилию нашего начальника.

— О, да вы примерный служака! — засмеялся Кухар. — Правильно. Порядок нельзя нарушать. А сейчас по делам пожарной службы? Ладно, не спрашиваю. Поскорее возвращайтесь, Русевич, я вытребую у шефа для вас праздничный обед.

Он снова взметнул кепкой и зашагал к заводским воротам. Дремин озабоченно посмотрел ему вслед.

— Кто такой? Какие у него на заводе заботы?

— Я сам хотел бы знать, кто он такой, — сказал Алеша. — До войны занимался физкультурными делами от профсоюзов. Был активистом. И сейчас активист. А что он у немцев делает — непонятно. Кажется, организует физкультурников…

Дремин нервно скомкал сигарету:

— По-моему, это шпик. Плохо, если он к вам шляется. Глаза у него гадючьи. Смеется, болтает, а глаза совсем другое говорят.

— Я про него одно могу сказать, — заметил Русевич, — неискренний, фальшивый человек.

— Ладно, — займемся своими делами, — сказал Дремин. — Хотелось бы мне знать, ребята, сколько у нас времени осталось? Что-то готовится. Я это по вашему шефу чую. О вас я нарочно ни слова у него не спросил, но вот одна подробность: у него список рабочих под стеклом на столе. Каждая бригада в отдельности. Почему-то список вашей бригады красным карандашом перечеркнут. Может, случайно? Нет, вряд ли. Одного я опасаюсь: успеем ли мы уйти? Баржа отправляется через два дня. Это совершенно точно, у нас на пристани имеются свои люди. Поскольку она пойдет без груза, солдат на ней не будет. Случай редкий — команда буксирного катера тоже из наших. Под Остром, вблизи Переправы, вас будет ждать человек. Туда уже отбыл наш посыльный. Теперь — какие же в городе у нас дела? Во-первых, навестите своих знакомых, а у кого имеются — родных. Нужно предупредить их, но очень осторожно, что немцы будут вас искать. Я думаю, обязательно будут. Пусть родственники позаботятся о себе. Во-вторых, завтра, Русевич, ты пойдешь на Подол. Я дам тебе адрес наших. Нужно, чтобы кто-то из вас встретился с нашим командиром. Потом по этому адресу ты приведешь ребят…

— Как, разве ты не будешь с нами? — спросил Климко.

— Буду, конечно. Только с завода я уйду последним. Тут вы со мной не спорьте — это мой долг, — он засмеялся, хлопнул Русевича по плечу. — А теперь спешим. Я ведь обязан доставить шефу ручную пожарную помпу. Другими словами, должен ее где-то украсть. Он даже аванс мне предлагал, этот честный коммерсант. Пришлось пообещать, но от аванса я отказался. Сейчас мы и топаем за этой помпой, а только я не знаю, где ее взять…

— Кажется, есть на стадионе, — сказал Климко.

— Ну и пускай себе стоит. Нам важно время выгадать и чтобы вы свободными от работы были. Шефу скажем, что, мол, нашли, только частей не хватает, а пока шланг придется ему принести. Шланг я имею на примете. Когда вы уйдете, ребята, на Десну, пускай он из этого шланга охлаждается…

Русевич слегка оперся рукой о его плечо:

— Узнаю тебя, Коля.

* * *

Эдуард Кухар застал господина Шмидта за обедом.

— Вот кстати! — закричал шеф, указывая гостю на стул. — Сегодня у нас очень неважное настроение.

Кухар снял фуражку, поцеловал руку Неле.

— Вы чем-то озабочены? Боже, на вас нет лица! Кто посмел вас обидеть, мой ангел? Укажите мне этого человека, и я немедленно вызову его на дуэль.

Шеф кивнул служанке, и та вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— История неприятная, — сказал шеф, придвигая Кухару тарелку и наливая бокал вина. — Вот, полюбуйтесь…

Он достал из кармана газетную вырезку и анонимное письмо, разгладил его на ладони.

— Неля погорячилась. Не нужно было комкать этот документ. Я думаю, он может еще пригодиться.

Прикусив губу и хмуря брови, Кухар прочитал письмо, аккуратно сложил его и спрятал в бумажник.

— Оно мне понадобится, — сказал он. — Я постараюсь разыскать автора… Милая Неля, я обещаю вам свою защиту. Не думайте, что это пустые слова.

Неля благодарно улыбнулась.

— Она полагает, что это работа наших грузчиков, — сказал шеф. — Возможно, их родственников или знакомых.

Кухар медленно пил вино. Он не спешил выносить свое заключение. Выбрав пирожное, он слизал с него крем, налил еще вина, закусил.

— Зачем приходил к вам пожарник? — неожиданно спросил он шефа.

— Это обычный надзор. Не подумайте, что я так прост. Я проверил его документы — они в порядке.

— Он кажется мне подозрительным, — сказал Кухар. — Много самоуверенности. Для пожарника — слишком много. Правда, он не знал, кто с ним говорит.

Шеф откинулся на спинку стула и насмешливо прищурил глаза:

— Вы напоминаете мне Шерлока Холмса. Тот обычно задавал самые неожиданные вопросы. Какое отношение может иметь к этой анонимке пожарник? По-моему, это вполне порядочный человек. Он обещал мне оказать услугу и даже отказался взять аванс.

Кухар насторожился:

— Вот это и подозрительно. А какую услугу?

— Да так, чисто хозяйственный вопрос.

— Тем более подозрительно, — убежденно сказал Кухар. — Кто в наше время отказывается от денег! Надеюсь, вы запомнили его фамилию?

— Да, запомнил: пожарный инспектор — Андрей Иванович Петров.

Кухар торопливо достал блокнот и сделал запись.

— Сегодня я выясню, что это за инспектор. Одно условие: он, конечно, еще появится на заводе — не вздумайте проявить по отношению к нему подозрительность. Ни в коем случае, слышите? Полное доверие. Понятно?

Шеф передернул плечами и сказал строго:

— Вы требуете от меня лишнего, дорогой. Если на моем заводе появляется подозрительная личность, мой долг задержать ее и передать властям.

— Нет-нет! — почти закричал Кухар. — Позвольте это мне. Своей поспешностью вы можете испортить большое дело. Сначала я проверю, кто этот Петров, потом станет ясно, что нужно делать.

— Извольте, — согласился шеф. — Но я прошу проверить немедленно. Странно, что у меня не появилось таких подозрений. Ведь у меня есть опыт. Это не первая завоеванная страна, где я организую хозяйственную деятельность.

Кухар явно нервничал — он отказался от жаркого, отодвинул наполненный шефом бокал.

— Не будем медлить, — сказал он, вставая. — Я еще смогу застать начальника пожарной охраны.

Он вышел из квартиры, и, когда на лестнице затихли его шаги, шеф с необычной легкостью вскочил из-за стола и пристально уставился на Нелю.

— Вы поняли?

— Что?

— Этот голубчик хочет донести начальству, что у меня на заводе орудуют советские активисты. Он, Кухар, это увидел, а я проморгал. Он, Кухар, — умный, а я — простофиля, дурак! Что скажете вы на это? О чем я толкую вам с самого утра?

Выпрямившись у стола, Неля с усмешкой смотрела на шефа.

— Он ошибается, — медленно выговорила она, кривя губы. — Вы совсем не простофиля, мой дорогой.

Она неожиданно подбежала к телефону, схватила трубку и вызвала гестапо. Ей ответили, что ее могут принять немедленно и даже пришлют машину.

— Вы мне очень нравитесь в гневе, — тихо смеясь, проговорил шеф. — Право, в такую минуту вы истинная Немезида.

Неля не поняла комплимента. В ее альбоме, среди множества иностранных кинозвезд, такого имени не встречалось.

* * *

Расставшись с Дреминым, Климко и Русевич направились к брату Алеши — Григорию — домой. Теперь Григорий жил на улице Горького. Прежняя его квартира была опасна, в районе Новостроения его знали, пожалуй, все, и полицаи могли бы уличить его в обмане: чтобы спасти трех соседских ребят от мобилизации в Германию, он представал за них перед комиссией и получал освобождение по инвалидности. В доме на улице Горького знакомых у него не было; когда Алексей мог уходить после смены с завода, он ночевал на антресолях, и ему изредка удавалось даже слушать московское радио…

Таня встретила друзей у ворот.

— Боже, наконец-то! — обрадовалась она. — После матча наши ждали вас у стадиона до девяти часов, но вы не появились. Мы решили, что вас арестовали и увезли в черной машине.

Казалось, она не сразу рассмотрела наклейки на лицах Алексея и Николая.

— Ох и разукрасили вас проклятые! Это же избиение, а не игра!

— А что им оставалось делать? — молвил с усмешкой Алексей. — Это же «победители восточного фронта»!

Григория дома не оказалось; Таня сказала, что он разыскивал Алексея допоздна, а утром ушел на хлебозавод. Возможно, он решил навестить квартиры друзей Алеши и в этот час только добрался до завода.

Наскоро выпив чаю, Алексей и Русевич поспешили на антресоли, к радиоприемнику. На случай неожиданного визита Григорий устроил здесь специальную сигнализацию: если дверь открывалась, шпагат, протянутый снизу вверх и прикрепленный к спинке кровати, заставлял дребезжать ручной звонок. Русевич подивился изобретательности Григория и, неожиданно развеселившись, несколько раз проверил действие сигнала.

После долгой настройки им удалось поймать Москву — Московская радиостанция передавала лекцию о творчестве Чайковского. С увлечением диктор говорил о его вдохновенной музыке, о любви к русскому народу и русской природе, о чудесной силе его таланта. Климко и Русевич слушали, все больше изумляясь: в это суровое время смертельной борьбы Москва говорила о творчестве и вдохновении, о музыке, пленяющей сердца. Какую же нужно было иметь уверенность в победе и как безгранично любить жизнь, чтобы под бомбами врага восторгаться волшебными звуками баркароллы!

— Все же удивительно это и здорово! — смеясь, воскликнул Алексей. — Москва никогда не унывает. И как она помнит обо всем!

Русевич задумчиво смотрел на зеленый огонек приемника.

— Только закрыть глаза, Алеша, — и вот она — Красная площадь, синеватые ели у кремлевской стены… Там, за стеною, мне кажется, люди никогда не спят. Знают они, я в этом уверен, что в Киеве вчера произошло и что сегодня происходит. Знают, наверное, и день, когда будет изгнан отсюда последний оккупант. Но вспомни сегодняшнюю передачу из Берлина. Она по всему городу транслировалась. Ух, сколько визга, и крика, и угроз! А наши не отвечают — пустое, мол, занятие опровергать берлинских брехунов. Больше, мол, пользы уму и сердцу, если о Петре Ильиче Чайковском рассказать. Здорово! Представляешь, как бесится Геббельс? Вся его свистопляска, оказывается, ни к чему!

Они провели у приемника не менее двух часов, терпеливо ожидая сводку Совинформбюро, но так и не дождались: резко, отрывисто задребезжал звонок. Алексей быстро отключил приемник, поставил его под кровать. Через минуту снизу донеслись торопливые шаги. На антресоли, стуча протезом, тяжело поднимался Григорий.

— Ну, братцы, порадовали! Наконец-то пришли. Между прочим, я так и подумал, что вы уже здесь. Виделся со Свиридовым на заводе. Говорит, с надежным человеком ушли.

Он присел на кровать, порывисто перевел дыхание, устало опустил натруженные руки.

— Какую ночку мы пережили! Страх… Таня, конечно, рассказывала. А теперь, ребята, новое несчастье. У завода я встретил Веру Кондратьевну, мать Васьки. Бедная женщина, совсем она растерялась: парнишки до сих пор нет дома, как будто в воду канул — ни слуха, ни следа.

Русевич вскочил с табурета.

— Где же он?

— Не представляю…

— Что это может значить? — недоумевал Алексей, пытаясь найти свои шлепанцы. — А Вера Кондратьевна? Снова разыскивает?

— Нет, я привел ее к нам.

Когда они опустились вниз, Вера Кондратьевна сидела на кухне, маленькая, постаревшая, без кровинки в лице. Русевич растерялся, не зная, что ей сказать. Смутное, тяжелое предчувствие прокрадывалось в его душу. Он понял, что слова утешения были бы нелепы, и молча опустился на скамью. Множество предположений об исчезновении Васьки могли быть правдоподобными, и все же ни одно из них не давало ответа на вопрос, где он. Вера Кондратьевна заговорила первой:

— Котьки тоже нет дома, — сказала она. — Вместе ушли — и не вернулись.

— Вы были в полиции? — спросил Алексей.

Она устало махнула рукой:

— В полиции, в скорой помощи, в морге, даже в гестапо… Говорят — не видели и не слышали. Но ведь кто-то знает, кто-то должен знать!

Вера Кондратьевна ведала на заводе складом муки. Обычно она являлась на работу к шести часам утра, но сегодня, занятая розысками сына, опоздала. Не зная, что предпринять, она подстерегла у подъезда конторы Нелю и обратилась к ней:

— Мой единственный мальчик исчез… Вы женщина — и должны понять, что значит потерять сына. У вас есть знакомства, помогите мне!

Проходя мимо, Неля холодно взглянула на нее.

— Я не занимаюсь розысками малолетних.

— Но вы знаете моего Васю. Вы были к нему добры…

— О воспитании сына следовало подумать раньше, — сказала Неля. — Не умели воспитывать, пусть его воспитают без вас.

Уже отойдя, она оглянулась и крикнула:

— Между прочим, шеф очень недоволен вами. Приготовьтесь завтра сдать склад.

Эта новая беда не тронула, не могла тронуть Веру Кондратьевну. Она чувствовала приближавшуюся опасность, понимала, что тучи все больше сгущаются над Васей. Но у нее не хватало силы помешать сыну делать то, что он так хотел делать.

Мысленно перебирая все возможности поисков, Русевич вдруг вспомнил о капитане венгерской команды. «Что если разыскать Иштвана, — подумал он, — да разыскать и попросить у него помощи». Сначала эта мысль показалась ему наивной. Захочет ли Иштван ввязываться еще в одну историю? Однако, почему бы не попытать счастья. Николай решил посоветоваться с Алешей и указал ему глазами на дверь. Алексей понял и первый вышел в коридор. Стоило Русевичу назвать имя Иштвана, как Алеша схватил его за плечи и прошептал радостно:

— Идем…

Через несколько минут они уже спешили к столовой, где обычно обедали и ужинали венгерские офицеры. Поднявшись по улице Ленина, они прошли мимо ресторана; на его витрине красовалась надпись «Только для немцев»; из открытых окон, огражденных стальными сетками, доносилась музыка и синевато струился табачный дым.

— Помнишь, Коля, мы праздновали здесь твое тридцатилетие? — вдруг спросил Русевича Алексей.

Николай сокрушенно покачал головой:

— Разве?

— Неужели ты забыл?

— Нет. Разве все это было?

В памяти сохранилось о том вечере трогательное воспоминание. От него не веяло давностью, — казалось, что все это было несколько дней назад. В то утро Николай встал очень рано, еще до восхода солнца и пошел на Сенной рынок, в пекарню, где работали знакомые кондитеры. Он встал за рабочий стол и сам приготовил торт, на котором выписал кремом футбольный мяч и над ним цифру «30». Помнится, даже старший мастер молвил одобрительно:

— Умелец!

Так, занятые воспоминаниями, они свернули на улицу Франко. Иштвана в столовой не оказалось. Молоденький венгерский офицер, знакомый Русевичу и Климко, кое-как объяснил им, что Иштван уже пообедал и отправился играть на биллиарде.

Объясняясь мимикой и жестами, он велел им подождать в сквере и скрылся за поворотом улицы.

Они присели на скамью. Алексей взглянул по привычке на руку, вздохнул и смущенно одернул рукав.

— Сколько на твоих часах? — насмешливо спросил Николай.

— Можешь справиться, Коля, у полицая в Борисполе… Хорошие были часы. Я беспокоюсь, как бы нас тут, в сквере, комендантский час не застукал.

— Подождем еще.

— Знаешь, что меня удивляет? — помолчав, сказал Климко. — Иштван хорошо знает русский язык. Откуда ему знать? Может, он «специально» изучал? Тогда это опасный экземпляр.

Николай одобрительно улыбнулся.

— Молодец, Алеша. Ты стал продумывать каждый шаг. Помню тебя совсем беззаботным пареньком. Но в отношении Иштвана у меня пока что не было сомнений. По-моему, этот человек не знает и не хочет знать ничего, кроме спорта. Что его к нам на завод привело? А что касается языка — особенно удивляться не приходится. Был у меня в Одессе хороший знакомый, моряк Дальнего плавания, штурман. Каких только стран он не повидал! Был в Уругвае, и в Гренландии, на Аляске и на Мадагаскаре, в Бразилии, в портах Европы и на Гаваях — и везде, говорит, доводилось слышать родную русскую речь. Лучше, говорит, музыки нет на свете, как слово родное русское услышать на чужбине, за тридевять земель от наших берегов. Мы ведь не капелька в море, Алеша, не горстка — махина! И сколько людей с семнадцатого года повернулись к нам лицом!

Климко настороженно прикоснулся к его руке:

— Кажется, Иштван и тот офицер…

На углу квартала, у столовой, остановились двое военных. По стройной фигуре Николай сразу узнал Иштвана. Капитан венгров похлопал маленького офицера по плечу и зашагал к скверу.

— Очень приятный встреч! — крикнул он издали, споткнувшись на ровной аллейке. — Я снова хотел прийти на завод, прощаться.

Он крепко потряс каждому из них руку, отряхнул китель, перепачканный пеплом сигареты, тяжело опустился на скамью. От него пахло вином и какими-то терпкими духами.

— Почему прощаться? — спросил Русевич. — Вы собираетесь уезжать?

Иштван вздохнул и опустил голову.

— Да, поскорее. Здесь тяжело. Почему — не знаю. Наверное, потому, что так Киев очень красивый. Вы бывал в музей? Представьте — прекрасная картина. Это — сам Рафаэль… Вдруг, представьте, по этой картина кто-то раз — топором! Зачем говорить… Лавра… Они взорвать собор, такой собор! Я имею возможность уехать.

— Мы только что говорили о вас, — сказал Климко. — Вы хорошо знаете русский.

Иштван встряхнулся и закивал головой:

— О, да! Предлагали стать переводчиком при штаб. Высокий карьера! Но я — спортсмен. Я учился говорить по-русски, когда был совсем маленький. Мой отец бывал в России, в плену. Это во время Австро-Венгерская империя, такой усатый, сердитый старичок Франц-Иосиф — император… Он послал моего отца воевать. Когда кончился плен, отец привез из Россия хороший, душевный песня. Он больше ничего не привез. Он полюбил Россия.

— Мы хотели видеть вас, капитан, чтобы рассказать о своем большом горе, — сказал Русевич. — Были у нас два маленьких друга. Это друзья всей команды, ну как бы приемные сыновья…

Смуглое лицо Иштвана стало серьезным и строгим, он сразу протрезвел.

Николай подробно рассказал о маленьких «завхозах» команды, о горе их матерей.

— Мы пришли к вам в трудную минуту, капитан. Где нам искать их? Дайте совет.

Иштван долго молчал, глядя на пустынную улицу и хмуря брови. Вдруг он закашлялся и вытер платком лицо:

— Вы называете это «трудная минута»? Вы, русские, умеет видеть чужое горе. Почему вы не подумайт о себе?

Резко поднявшись со скамьи, он спросил уже суховато:

— Где я могу видеть вас? Да, сегодня. Пусть это будет поздно вечером.

Климко дал ему свой адрес. Иштван повторил его, а потом записал в блокнот.

— Хорошо. Идете домой. У футболист, вы знаете сами, много знакомые. В Будапеште меня знает каждый дворник и каждый генерал… Здесь тоже. Ждите.

Возвращаясь на квартиру Григория, они зашли к Вере Кондратьевне домой. Мальчуган дома не появлялся. Дважды сюда приходила мать маленького Котьки — о нем тоже не было никаких вестей.

Забравшись к Григорию на антресоли, Алеша и Русевич попробовали было сыграть партию в шахматы, но игра не клеилась. Старые ходики на стене как-то особенно четко отсчитывали секунды. В квартире было так грустно и тихо, как бывает всегда, когда кого-нибудь безнадежно ждут. Вот ходики пробили девять часов. Потом, шумно вздохнув, ударили десять.

Иштван явился после одиннадцати, когда его уже не ждали, попросил воды, выпил не отрываясь большую кружку и устало сел на диван. В этот вечер ему пришлось основательно побегать, пока он не выяснил кое-что. Мальчики скоро будут дома. Их действительно задержали, так как стало известно, что один из них пробрался на крышу раздевалки и, возможно, подслушивал, о чем говорилось на совещании команды «Люфтваффе». Ничего толкового, впрочем, от сорванцов добиться не удалось, хотя их порядочно секли, особенно старшего.

— Мальчики скоро возвращаться, — заверил он. — Теперь, я думай, нужно заботиться о взрослые.

— Когда же они возвратятся? — допытывался Климко.

Иштван досадливо нахмурил брови:

— Два дня, три дня… Вам нужно думай о себе.

Он привстал с дивана, глянул на двери, на окна.

— Нас никто не подслушивает, — сказал Николай. — Все спят.

Иштван решительно тряхнул головой, вытянул руки, сжал кулаки:

— Русский говорят: двум смертям не бывай. Правильно! Однако печально… Вы говорят и так: береженого бог сторожит. Очень умно! Помните, я однажды говорить вам, что готов отправиться с такой команда, как ваша, ехать очень далеко. Эти слова сами явились, потом я много думать об эти свои слова. У меня в авиация есть большие друзья. Я могу отвезти вас в Будапешт! После Париж это лучший город в мире!

Русевич и Климко переглянулись: почему этот славный малый вдруг вздумал шутить? Но Иштван не улыбался.

— Я один из организатор венгерский футбол. Я веду переговор на самой деловой нога! У нас, в Венгрия, хороший футболист больше знаменитый, чем средний премьер-министр. Вас примут в наш лучший команд. Я доставляю вас в Будапешт, одеваю в элегантный костюм, плачу вам деньга. Американцы говорят «бизнес». Мы называем по-русски — «дело». Будем делать дело, иначе… Вы понимайт? Я не хочу это слово произносить.

— Сначала я подумал, господин Иштван, что вы шутите, — заметил Алексей.

Иштван разжал кулаки и протянул Русевичу руку:

— Решено?

— Я видел Париж, — сказал Русевич. — Допускаю, что Будапешт не менее красив. Но Киев — это Киев! Его не заменишь ни Парижем, ни Будапештом. — Николай приложил руку к груди. — Он здесь, понимаете, Иштван? А здесь ничего не заменишь…

Иштван не мог скрыть разочарования, вздохнул и развел руками:

— Правильно. Да. Все понятно.

Уже переступая порог, он обернулся и заговорил быстро, в волнении не находя точных слов:

— Не хочу гавкать, как черный ворон, но вы, русский и украинц, очень упрям. Скоро я лететь в Будапешт — или с вами, или без вами. Без вас — печально. Почему печально? Не только «бизнес»… Потому мог выручать — не сделал…

Русевич шагнул к двери и взял его руку.

— Мы будем помнить вас, Иштван…

— Долго ли? — чуть слышно проговорил Иштван. — Однако прощайте…

На лестничной площадке он еще помедлил две-три секунды, потом решительно прикрыл дверь — и шаги его застучали по лестнице.

Над городом уже спустилась синяя ночь, по цинковой крыше соседнего дома текли и струились звезды.

* * *

Утром Климко и Русевич встретились с Дреминым, как было условлено, у почтамта. Вид у Дремина был свежий и бодрый; по-видимому, он хорошо отоспался, не утруждая себя томительными сомнениями.

Весело поздоровавшись, он сказал:

— Итак, Алеша, мы отправляемся добывать пожарный шланг. Нужно же как-то оправдаться перед шефом. А ты, Николай, топай к моему другу — дяде Семену. Возможно, мне сообщат что-нибудь новое. Запомни адрес, только не вздумай записывать.

Николай трижды повторил название глухого переулка на Подоле, номер дома, фамилию хозяйки.

— Все сохраняй в памяти, — тихонько поучал Дремин. — У старушки на шее серенький, в кубиках, платок, на груди — крестик. Сказать ей нужно шесть слов: «Мать, привет вам от тети Дуни». Она спросит: «Ее не трясет малярия?» Ты ответишь: «Пока благополучно». Старушка очень гостеприимна, она нальет тебе горячего кипятку, конечно без сахару, даст один сухарь и, лишь когда ты закончишь подкрепляться, спросит, кого тебе. Скажи ей: «Малец послал меня к дяде Семену». Когда он выйдет к тебе и скажет: «Здоров, племянничек!» — можешь назвать себя и рассказать все подробно.

— Ну, в добрый час! — ласково сказал Дремин, отвечая на пожатие руки Николая. — Алешу я отправлю со шлангом на завод, а с тобой встречусь около почтамта. Даю два часа времени. Думаю, что этого вполне достаточно.

Русевич кивнул Алексею и зашагал знакомой дорогой в сторону Днепра.

Однако в назначенное время к почтамту он не явился.

Дремин успел прочитать на стенке газету, постоял в очереди за конвертом, купил зачем-то в киоске сапожный крем. У него было немного денег, но он не знал, что бы ему купить. Просто бродить у почтамта без дела становилось неприятно. Его не особенно беспокоило длительное отсутствие Русевича: если Николай обсуждал план побега, для этого нужно было время.

Но Русевич задержался на Подоле не потому, что пришлось вырабатывать различные варианты бегства из города. Все было обдумано и предусмотрено без него. Он задержался из-за Васьки.

Возвращаясь с Подола, он свернул на стадион и там увидел мальчика, стремительно бежавшего ему навстречу. Василий еще издали узнал Русевича и теперь от радости не помнил себя. Он схватил руку Николая и крепко прижался к ней лицом. Русевич не сразу узнал своего маленького друга; пытаясь поднять его голову и заглянуть в лицо, он ощутил на руке горячую слезу. Мальчик плакал. Он весь содрогался от рыданий и все крепче прижимался к Николаю. Наконец Русевичу удалось взглянуть ему в лицо — как он не узнал с первого взгляда эти светлые вихры волос, этот вздернутый носик, эту выгоревшую на солнце, упрямую бровь. У Николая было такое ощущение, словно в самое сердце ему плеснули кипятком.

— Васенька… Ты вернулся? А мама знает об этом?

Высвобождаясь из его рук и утирая слезы, Василий ответил тихо:

— Ее нету дома. Куда-то ушла. Я и подался на стадион. Сегодня же у вас должна быть тренировка. Только почему-то никого нет. Может, запретили?

Они поднялись по каменной лестнице в сквер, присели на скамейку.

— Тренировки сегодня не будет, — сказал Русевич, вглядываясь в исхудалое, бледное лицо мальчика. — Когда тебя выпустили, утром?

Васька еще раз шмыгнул носом, вытер ладонью глаза.

— Утречком… Высекли и выпустили, падлюки. А где дядя Кузенко?

— На заводе. Все на заводе.

Васька закусил губу, сосредоточенно сдвинул брови.

— Значит, гестапо что-то плохое задумало. Я думаю так, что вам надо бы убегать. Всей команде спрятаться надо бы…

— Почему? — удивленно спросил Русевич.

— Когда Котьку ремнем секли, он выл там, как наш Каштанка… А в это время вошел офицер важный и стал отчитывать полицая. По-русски говорил: чего вы, мол, шпингалетов схватили? Может, у вас на большее ума нет? Грудными младенцами занимаетесь, а красные агитаторы на свободе ходят — и снова будут устраивать на стадионе бунты…

Мальчик торопливо завернул рубашку и повернулся к Русевичу спиной. Николай увидел на худой костлявой спине кровавые полосы, — следы резиновой плети.

— А все-таки я не плакал… — говорил Василий, тяжело дыша. — Котька тот кричал как сумасшедший. А я показал им дулю, но, конечно, чтоб не заметили… Самое страшное было, когда они маму привели. Я голый перед следователем стоял — так мне стыдно было, а у мамы губы побелели…

— Когда же они привели маму? — изумился Русевич. — Я видел ее вчера.

— Утром она сама пришла. Допросилась…

Он снова заплакал, припав головой к спинке скамьи. Плакал он беззвучно, только резко проступавшие лопатки его то поднимались, то опускались.

Русевич положил руки на его щуплые плечи.

— Скажи мне, Васенька, ты знаешь, где твой отец?

— Маме сообщили — он погиб в Борщах. Это когда окружили Киев.

— Тогда считай теперь, что я твой отец. Ладно?

Васька быстро обернулся и растерянно посмотрел в лицо Русевичу широко открытыми глазами. Лицо его засияло улыбкой.

* * *

На завод Русевич и Дремин возвратились в полдень. У ворот сторож Евдоким поманил Русевича пальцем и, оглянувшись, сказал таинственно:

— За фравой машина приходила.

— Ну и что же? — спросил Русевич. — По просьбе шефа могли прислать.

Сторож нетерпеливо тряхнул рукой, снова оглянулся и зашептал будто с опаской:

— Главный интерес не в машине… Приметил я на заднем сидении — офицер. Гестаповец, видно, чин высокий. Сам знаешь, какие они, эти архаровцы — каждому тычут в морду пистолет. А тут, перед фравой, этаким чертенком заплясал… «Будем знакомы, — говорит. — Я очень рад, что вы позвонили». А дальше по-немецки забалакали. Я все думаю: почему это она позвонила ему? Куда это она с офицером помчалась?

— Спасибо, Евдоким, — сказал Русевич. — Правильно ты думаешь. Хорошего от нее не жди.

На заводском дворе бригада Свиридова разгружала семитонную машину. Русевич тоже набросил на плечи мешковину и взял пятипудовый куль муки. Он едва дотащил его до штабеля и, сбросив, облегченно вздохнул. Рядом с ним остановился Кузенко.

— Отойдем, Коля, в сторонку, перекурим… Между прочим, шеф вашей прогулкой доволен. Алеша притащил длиннейший шланг.

— «Инспектор» все может! — улыбнулся Русевич. — Если нужно, он и слона приведет из зоопарка!

Они отошли от машины, присели на бревно.

— Новости? — спросил Кузенко нетерпеливо. — Ты был у наших?

— Нас ждут этой ночью, — сказал Николай. — Уйдем двумя группами. Медлить больше нельзя.

Впервые за долгие месяцы плена Кузенко видел Николая таким оживленным.

— Значит, надежные ребята? — спросил он.

Русевич радостно улыбнулся.

— Народ правильный! Но посмотри на «инспектора»… Зачем это он собирает в кучу все пожарные бочки? А, понимаю, он скажет шефу, что теперь они не нужны. Он ведь обещал доставить помпу.

Их разговор прервался: в воротах показалась Неля. Вскинув голову с пышной, модной прической, она торжественно и неторопливо двигалась через двор.

Русевич невольно подумал: какие у нее мысли? Способна ли она взглянуть на себя со стороны?

Будто угадывая, о чем думает Николай, Кузенко сказал негромко:

— Золоченый орешек, да гнилой.

Они не знали, что «золоченый орешек» успел побывать у самого Эрлингера и что сегодня она была особенно довольна собой…

* * *

Перед обеденным перерывом в бригаде грузчиков был объявлен аврал. Откуда-то издалека прибыла семитонная машина, загруженная до предела, и шеф приказал немедленно ее разгрузить. Шофер и его помощник сердито покрикивали на рабочих: «Шнель-шнель!»

Баланда и Тюрин стояли на горе мешков и взваливали их на плечи товарищей. Свиридов, Корж, Птицын, Русевич, Кузенко, Климко, Макаренко тащили мешки к складу, где постепенно вырастали новые штабели.

Перерыв был объявлен позже обычного — в три часа. Баланда и Птицын пошли в цех и, пока другие умывались, принесли две буханки хлеба и четвертушку подсолнечного масла. Однако позавтракать им не удалось — из конторы послышался грудной голос Нели:

— Свиридова и Русевича в кабинет к шефу!

— Опять, небось, чем-то недоволен, — проворчал Свиридов.

— Наверное, меня будет допрашивать, что в городе делал, — предположил Николай.

Они прошли через двор и, войдя в контору, сняли фуражки. Шеф сидел на подоконнике, приветливо улыбаясь, в выражении его лица был оттенок веселой таинственности. Можно было подумать, что он приготовил своим рабочим какой-то потешный сюрприз.

— Я думаю, — сказал он Неле по-немецки, — целесообразней поговорить сразу со всеми.

Неприятно поразил Русевича Нелин взгляд. Она взглянула на него вызывающе и надменно, и, казалось, какое-то оскорбительное слово готово было сорваться с ее губ. Резко оттолкнув стул, она прошла в коридор; оттуда донесся ее певучий голос:

— Всю дворовую бригаду к шефу!

Русевич успокоился: очевидно, шеф снова хотел их отчитать за хищение подсолнечного масла. Стоя лицом к столу, Николай слышал, как на лестнице застучали шаги, — и бригада заполнила комнату. Он обернулся, чтобы посмотреть, возвратилась ли и Неля, и в ту же минуту увидел двух гестаповских офицеров с пистолетами в руках. Вслед за ними в кабинет ворвались четыре солдата с овчарками на туго натянутых ремнях.

— Руки вверх! Повернуться к стене! — крикнул по-русски один из офицеров.

Пока солдаты производили обыск, Николай пытался собраться с мыслями, правильно оценить происшедшее. Наконец он понял. «Опоздали, — подумал Николай с горечью. — Слишком долго собирались… Что же предпримет сейчас Дремин? Предчувствовал ли он беду?»

Теперь удивляться было нечему, всего этого следовало ожидать. Разве гестаповцам нужно искать оправдания для ареста футбольной команды! Ведь они не ищут оправдания своим бесчисленным, куда более страшным преступлениям… Интересно, что бы подумал далекий знакомый Русевича, такой красноречивый Ив Вильжье, если бы видел эту сцену, какие доводы привел бы он в защиту пресловутой теории аполитичности спорта. Не один Ив Вильжье, спортивный комментатор и журналист, но и большинство футболистов «Ред Стара», да и тысячи других спортсменов, а больше — спортивных руководителей буржуазных стран утверждали, что политика стоит вне их спорта, что футбол к политической идеологии никакого отношения не имеет.

— Разве для того, чтобы без промаху бить по воротам, нужно быть коммунистом или радикалом, — горячился Вильжье. — Мяч — особый снаряд. Он поражает лишь честолюбие игроков и надежды болельщиков. На поле любой страны, коммунистической или буржуазной, он остается только футбольным мячом. В агитаторы он не годится.

…Резкий голос гестаповца прервал мысли Николая.

— Кто посмеет сделать шаг в сторону или оглянуться, — угрожающе говорил офицер, — будет расстрелян на месте. Смотреть только под ноги. Герр директор… Фрейлен… Ауфвидерзейн!

По лестнице спускались по одному. Русевич шел первым. У дверей стояла черная гестаповская машина. Два дюжих солдата схватили Николая под руки и швырнули в черную пустоту. Он больно ударился головой о скамейку. Вслед за ним в машину бросили Свиридова, Коржа, Тюрина, затем Кузенко и всех остальных. Когда дверь захлопнулась и два охранника заняли свои места в заднем отсеке за маленьким окошком, Русевич подумал: «Куда же девался Дремин?»

Машина тронулась, тяжело раскачиваясь на выбоинах. Было три часа дня. Августовское солнце ярко сияло над городом, а в черной машине царила ночь…

После ареста

Когда Неля вызвала к шефу всю дворовую бригаду, Николай Дремин тоже направился к подъезду конторы. Он подумал, что грузчиков ждет очередной разнос. Подыскивать для этого причину хозяину не приходилось: Климко рассказывал Дремину, что господин Шмидт распекал их по настроению, без причин. Николай решил, что сейчас очень кстати доложить шефу о своих поисках, о том, что пожарная помпа найдена и утром будет доставлена на завод. Это, пожалуй, могло смягчить настроение господина Шмидта.

Ваня Кузенко замешкался на заводском дворе, торопливо убирая пустые мешки, чтобы не вызвать нареканий со стороны хозяина. Поджидая его на крылечке, Дремин расслышал шум автомобильного мотора. Он оглянулся и увидел у ворот черную гестаповскую машину.

Николай метнулся вниз по крутым ступеням крыльца, пытаясь схватить Кузенко за руку и увлечь за собою.

— Спрячемся, Ваня… Полундра!

Но Кузенко не понял.

— Зачем же прятаться? Все к шефу пошли…

Дремин не имел возможности объясниться подробней: едва лишь он вбежал в полутемное помещение сарая и прижался к стене у запыленного окошка, в ворота вошли гестаповцы. Они остановились неподалеку от проходной и вытащили пистолеты.

Николай понял: план побега, который еще минуту назад казался ему таким легкоисполнимым и простым, — рухнул. «Не в связи ли с этим налетом, — подумал он, — к Неле приезжал офицер гестапо? Возможно, она поторопила арест. Но что она могла заметить подозрительного в поведении грузчиков? Корж!.. Почему она вызывала Коржа?» Вопросы возникали один за другим и не находили ответа.

Из окошка был виден весь заводской двор: машина уже въехала на широкую асфальтированную площадку и круто развернулась у самого гаража. Трое гестаповцев неторопливо выбрались из кузова, о чем-то разговаривая и посмеиваясь.

— Сколько же их прибыло? — удивился Николай. — Верно, не менее десятка.

Рука его невольно опустилась в карман, стиснула холодноватую рукоять пистолета. Успеет ли он уложить всех троих? Пожалуй, успеет. Но те, что прошли в контору, тоже отлично вооружены. Допустим, ему даже удастся бежать. Но своим нападением он подпишет приговор всей команде. Нет, нельзя горячиться — следует взвешивать каждый шаг, именно сейчас, в решающие минуты…

Прижимаясь к стене, он отодвинулся от окна и стал пробираться узкими извилистыми проходами между штабелями в дальний угол. Здесь, прильнув к щели в дощатой стене, он видел, как один за другим, подгоняемые гестаповцами, к машине прошли Русевич, Тюрин, Кузенко, Баланда, Свиридов, Климко… Приземистый гестаповец обернулся и посмотрел на открытую дверь сарая. Казалось, он собирался осмотреть склад. Николай вспрыгнул на высокий штабель мешков, лег и медленно вытащил из кармана пистолет.

Гестаповец не появился; команда была захвачена в полном составе, а шеф, по-видимому, не знал, что Дремин уже вернулся на завод.

«Как же случилось, что я не явился к шефу? — невольно спросил себя Николай. — Собирался сразу явиться к нему — и не пошел, все откладывая эту встречу с минуты на минуту. Предчувствие? Нет, он занялся сначала пожарными бочками, потом разматывал принесенный Алексеем шланг, потом отвлекся разговором с охранником». Где же охранник? Он тоже прошел в контору, и он обязательно скажет о Дремине! Кажется, неизбежно быть бою. Хорошо, что у Николая имеется еще и запасная обойма.

Дремин напряженно ждал, и тишина, наполнявшая склад, казалась ему звенящей.

Гестаповец не появлялся. Вскоре послышалось приглушенное урчание мотора — машина прошла вдоль стены сарая, и от ее тяжкого рокота в узких полосках света, проникавшего сквозь щели, густо зароилась мучная пыль.

Дремин приблизился к окну: двор был пуст, на разостланных мешках лежали две буханки хлеба и стояло блюдечко с подсолнечным маслом — нетронутый обед бригады. У входа в контору он заметил серую кепку — эту кепку уронил Русевич, и, когда хотел наклониться и поднять, гестаповец отшвырнул ее ногой.

Куда же все-таки девался охранник? Почему он задерживался в конторе? Неужели он не сказал о Николае?

Плотно прикрытая дверь конторы открылась, и на крылечке показалась Неля, вслед за нею вышел шеф. Некоторое время они смотрели с крыльца на опустевший двор, потом господин Шмидт спустился по ступеням и остановился перед буханками хлеба, лежавшими на разостланных мешках. Он сдвинул их небрежным движением ноги и с усмешкой оглянулся на Нелю.

— Подумать только! Они опять брали масло. Но ворованный продукт впрок не идет. Гестапо помешало их завтраку. Какая жалость! В хорошую минуту пришло гестапо и совершенно испортило аппетит!..

Он засмеялся, поднял холстину и бережно накрыл ею хлеб и блюдечко с маслом.

Неля сбежала с крыльца и, словно подавая сигнал, украдкой толкнула шефа под бок.

— К нам опять Эдуард Карлович. Но, кажется, он чем-то недоволен…

Она заторопилась навстречу гостю.

— Что случилось, господин Кухар? У вас такое расстроенное лицо…

Кухар остановился посреди двора, осмотрелся, тихонько свистнул.

— О, дорогой гость! — закричал шеф. — Вы снова оказываете нам честь!

Но гость не обратил внимание на приветствие хозяина. Он заметил на асфальте кепку — она его заинтересовала. Наклонясь, он внимательно осмотрел ее, даже перевернул ногой.

— Кепка Русевича. Он больше не нуждается в головном уборе? Что ж, потерявший голову по кепке не плачет…

— Они сами виноваты, — зло выговорила Неля. — Слишком уж зазнались, теперь им покажут, как нужно себя вести…

Кухар громко засмеялся:

— Да, уроки приличного поведения им не помешают. Кажется, и вы по мере сил проявили заботу об их воспитании?

Неля обиделась.

— Откуда вы взяли? Я никогда не вмешиваюсь в мужские дела.

Дремин плохо знал немецкий язык, но все же общий смысл разговора доходил до него.

В этот момент во двор вбежал босоногий вихрастый мальчонка.

— Тетя Неля! — крикнул он издали, показывая какую-то бумажку. — В городе ваши фотографии расклеены… Очень много! Вот, я одну принес. Из газеты вырезанная…

Неля взяла из его руки клочок газетной бумаги. Мальчонка сразу же отступил на несколько шагов.

— Ай-яй-яй! Что там написано, тетя Неля! «Предательница… Плюньте ей в морду!..»

— Молчать! — яростно закричал Кухар и затопал ногами. Мальчик в мгновение очутился за воротами.

Неля изорвала газетную вырезку; Николай видел, как лицо ее перекосил страх.

— Удивительно, как много расплодилось в этом городе малолетних преступников, — со злостью сказал Кухар. — Жаль, успел убежать оборванец — я заставил бы его замолчать…

Проходили минуты, но никто из троих не вспоминал о Дремине. Похоже было, что в суете ареста о нем позабыли. Приблизительно через час Николай выглянул во двор и, убедившись, что поблизости никого нет, прошел в ворота.

Охранник и сторож сидели рядом на скамье. Оба они вскочили, изумленно глядя на Дремина. Он засмеялся.

— Вольно! Что это вы тянетесь передо мной, как перед генералом?

— Где ты находился? — растерянно спросил охранник, окончательно сбитый с толку беззаботным смехом Николая. — А… ты прятался в гараже…

— Прятался? — удивился Дремин. — Ну нет. Я разговаривал с шофером «черной машины». Потом осматривал печи. А сейчас был у шефа и скоро опять вернусь.

Сторож поежился, глубоко вздохнул, но не сказал ни слова. Николай заметил в его глазах затаенный испуг.

— До встречи, папаша! На, закури…

Он отсыпал сторожу из кисета горстку самосада, закурил и сам. Дремин медленно зашагал по переулку, направляясь к бульвару. Там он свернул в сторону Глубочицы, а потом на Подол.

Человек в сером костюме

Русевичу казалось, что за все эти томительные дни после ареста он выработал довольно стройную систему поведения на допросах. Мысленно Николай задавал самому себе десятки самых неожиданных и каверзных вопросов — и тотчас отвечал на них. Нет, никакая провокационная ловушка не была ему страшна. Однако сейчас, когда два эсесовца вели его к следователю, вся эта стройная система рухнула самым неожиданным образом. Он отчетливо понял, что его судьба предрешена. В этих застенках никто не мог ожидать милости или снисхождения, и его бросили сюда, чтобы сначала измучить, а потом убить.

По складу характера Николай никогда не мог поверить в свою смерть — он всегда находил крупицу надежды, был убежден, что сможет выйти из самого отчаянного положения. Какое-то чудо должно было принести спасение и ему, и его друзьям…

Иногда он говорил себе: «Да ведь это же наивно! Ты веришь в чудо! Кто его совершит?..» И, несмотря на это, продолжал верить.

В тот день по пути на допрос он испытывал особенно тягостную тоску. На весь этаж разносились вопли истязуемых. Эсесовец подталкивал его в спину стволом пистолета. Николай знал: стоит сделать один шаг в сторону — и грянет выстрел. Подобных случаев здесь было не мало. Шаг в сторону назывался «попыткой к бегству». Такой шаг мог быть непроизвольным — после голода, после долгих дней и ночей, проведенных в карцере. За убийство стража не отвечала; в книге протоколов, которую Русевич видел на столе следователя, появлялась стандартная запись: «Убит при попытке к бегству». Впрочем, со слов заключенных Николай знал, что эти объемистые тома протоколов систематически сжигались — человека не стало, но никто не узнает, какие страдания он перенес, и за что убит, и где его могила.

Он пытался стряхнуть с себя безотчетное чувство тревоги и страха, отогнать мучительную тоску. Следовало все же взять себя в руки, сконцентрировать всю свою волю.

Стоя у дверей кабинета следователя в ожидании, пока возвратится один из конвоиров, Русевич смотрел на себя со стороны, как смотрят на постороннего человека. В общем, он имел основания быть довольным собой — нервная дрожь не повторялась, мысль работала ясно, сердце не трогал колючий холодок. «Сейчас я должен быть готов к любым испытаниям, — сказал он себе с твердой решимостью. — Спокойствие! Как медленно открывается дверь…»

Эсесовец толкнул его в спину. Переступив порог, Николай в первые минуты ничего не мог рассмотреть — мощная струя света ударила ему в глаза. Прикрывая их рукой, он попытался оглядеть комнату. За столом сидели двое: один — в сером костюме, другой — в эсэсовской форме. Их лиц Русевич не видел, так как специальная настольная лампа бросала ему в глаза ослепительно яркий сноп света.

Проходили минуты. Следователь и тот, другой, молча разбирали какие-то бумаги, молчал и Николай. Его зрение постепенно привыкло к необычному освещению. Однако странно действовал этот резкий свет: слипались глаза, клонило ко сну, ноги подкашивались от слабости. Вдруг он почувствовал аромат свежеиспеченного хлеба… На высокой тумбочке, стоявшей рядом с ним, он увидел на тарелке толстые ломти хлеба и круг домашней колбасы. Здесь же стояла бутылка лимонада, — по-видимому, она была недавно откупорена, и золотистые искры роились за желтым стеклом.

Русевич был близок к обмороку — его морили голодом и жаждой бессчетные часы. Внезапно мелькнула мысль: а что если схватить этот хлеб, проглотить его, а там пусть делают, что хотят? Но тут же он подумал, что тумбочка поставлена не случайно. Так вот оно что! Его задумали сломить способом самым примитивным… Неспроста же эсесовец с таким любопытством поглядывал на Николая.

— Унтерштурмфюрер вызвал тебя для пустой формальности… — Эти слова произнес удивительно знакомый голос.

Отстранившись на две-три секунды от света, Русевич взглянул на человека в сером костюме. Он узнал Эдуарда Кухара.

Да, сомнений не могло быть — Кухар, сидевший рядом с эсесовцем, участвовал в допросе в роли переводчика!

— Все твои друзья, — продолжал Кухар бесстрастно, — даже Климко и Кузенко, сознались. Они избрали самый правильный путь. Нужно, чтобы и ты подтвердил их показания. После этой формальности вас всех немедленно освободят.

Не басня о «признании» товарищей поразила Русевича — он хорошо знал и Ваню, и Алешу. Его поразила та самоуверенность, с которой Кухар пытался повлиять на него.

— Что именно я должен подтвердить? — с напускным безразличием спросил Русевич.

Кухар заговорил с немцем, тот что-то пробормотал, быстро и негромко, с расчетом, чтобы Николай не расслышал вопроса и не успел обдумать ответ.

— В каком месяце вы получили указание собрать всю киевскую команду на хлебозаводе?

Кухар спрашивал с настойчивой поспешностью, будто приказывая так же быстро отвечать. Но теперь Николай окончательно убедился, что его друзья ничего не сказали гестаповцам и те продолжали изыскивать факты, которые могли бы подтвердить связи футбольной команды Киева с советским подпольем.

Унтерштурмфюрер нетерпеливо посмотрел на Русевича и сказал строго:

— Во-первых, речь идет не о футболистах, а о сотрудниках ГПУ. Мы имеем точные данные, что все игроки «Динамо» являются сотрудниками ГПУ.

Кухар обстоятельно переводил каждое слово, хотя Николай, немного понимая по-немецки, и без него уловил смысл вопроса.

— Это чепуха, — ответил он устало. — Кто мог придумать такую чепуху?

Следователь в ярости вскочил из-за стола, неожиданно он попытался заговорить по-русски:

— Чепуха?! Как это — чепуха?! Я вам говорийль без всякий смех! Не устраивайт гумор и сатир. Дурак может верийт баснях, что вы оставалься печ хлеба и играйт футбол! Я вас буду немножко кушайт собаком, — он кивнул на огромного пса, лежавшего у двери, — он очень любийт русский мясо…

— Не думаю, чтобы мои кости представляли интерес для вашего пса и для вас, — с дерзкой веселостью заметил Русевич.

Гестаповец не успел ответить: зазвонил настольный телефон. Небрежно сняв трубку, унтерштурмфюрер вдруг вытянулся, точно по команде «смирно», сухощавое лицо его отразило испуг. С тем же испуганным выражением лица он положил трубку, передал Кухару лист бумаги, на котором были записаны вопросы, и поспешно вышел из кабинета.

Раскуривая сигарету, Кухар заговорил с насмешливым самодовольством:

— Унтерштурмфюрер считает, что мы с тобой, Николай, скорее договоримся «тет-а-тет»… Ну, как бы сказать, строго конфиденциально.

— О чем мы можем договориться?

— Чудак, ты ведь знаешь, что нашим — каюк. Мы-то с тобой ничем им не поможем. Что же, прикажешь подыхать с голоду? Или подставлять лоб под пулю? Мы с тобой еще совсем молоды, и вся наша жизнь впереди.

Видя, что Русевич жмурится от света, он встал из-за стола и убрал лампу.

— А знаешь, бывший приятель, — сказал Николай, — не произносил бы ты этого слова — «наши»! Не говори так — ей-богу, тошно тебя слушать. И еще — «лоб под пулю»… Да кто же будет в тебя стрелять? Разве в мертвецов стреляют? Ты, наверное, знаешь — должен знать, — что такое смерть прежде смерти?

Кухар ударил кулаком по столу, и голос его сорвался:

— Замолчи ты, энкаведист! Значит, не хочешь по-дружески? Лезешь в герои? Нет, ты лезешь прямо в петлю! Хорошо, милейший, я все расскажу им про тебя…

Он снова направил свет лампы на Русевича, выдвинул ящик, из которого тускло заблестела синеватая сталь парабеллума, нервно закурил сигарету. Явно стараясь подавить волнение, Кухар с минуту молчал. Наконец он обдумал фразу:

— Дурак, ты будешь играть в сборной Германии! Ты же мировой вратарь!

Почему-то именно сейчас Русевич отчетливо вспомнил, как горячо выступал Кухар на собрании их спортивного общества примерно за год до войны. Еще тогда Николай отметил, что этот шумный оратор оперировал только избитыми фразами, за которыми не чувствовалось ни собственного мнения, ни горячих чувств. Кто мог бы подумать, что за его выкриками, за его показной общественной активностью скрывался подлый предатель и трус!

Кухар еще не терял надежды уговорить Николая, привлечь его на свою сторону. Дальнейшая судьба Русевича мало его интересовала, но, если бы Николай признался в предъявленных ему обвинениях, если бы он выдал и других, Кухар наверняка получил бы поощрение в гестапо. Решив играть свою роль до конца, он снова заговорил дружеским тоном:

— Я могу тебя спасти. Только я, ты слышишь? И я хочу тебя спасти, пусть ты и не очень этого заслуживаешь. Но ты сам должен подумать о том положении, в котором оказался. Им нужны твои показания. Скажи им, кто посоветовал организовать команду и играть в красных футболках. Назови фамилии болельщиков, распределенных организаторами по секторам…

Русевич не понял.

— Какими организаторами?

— Разве ты не понимаешь какими? Не могла же вся масса народа — без организаторов — так неожиданно, так слаженно скандировать всякие призывы. Здесь же не простачки. Собрание команды у вас перед матчем было?

— А зачем нам собрание? Речи друг перед другом произносить? Помнится, это ты любил громкие речи…

— Вот видишь, ты снова пускаешься на обман. А твои друзья говорили, что такое собрание состоялось.

— Тогда можешь спрашивать у них…

Дверь распахнулась, и вошел унтерштурмфюрер Кутмайстер — чахлый пожилой человек, с изможденным лицом, с подозрительным чахоточным румянцем на щеках. В тюрьме его особенно опасались. Один заключенный рассказывал Николаю, что в прошлом Кутмайстер — рецидивист, взломщик и убийца, что он провел на каторге восемь или девять лет. С приходом нацистов к власти он был освобожден и проявил себя как неудержимый погромщик. Еще в Гамбурге он приглянулся Радомскому, и тот вызвал Кутмайстера в Киев. Здесь, как передавали, он руководил массовыми казнями советских военнопленных.

Но сейчас лицо Кутмайстера выражало такое благодушие, точно ему удалось отмолить все свои грехи. Не обратив внимания ни на Кухара, ни на Русевича, он присел на корточки возле овчарки и ласково погладил ее по загривку, потом достал из кармана тонко нарезанные ломтики колбасы — пес моментально слизнул их с ладони. Русевич невольно подумал, что этот мирно настроенный Кутмайстер нисколько не интересуется его особой. Но именно в эту минуту, не поднимаясь, эсесовец заговорил.

— Ты просишь признаний у русская свинья, как нищий — кусочек хлеб!..

Перейдя на немецкий язык, он что-то затараторил, по-видимому грозя. Кухар молчал. Он был явно напуган.

Унтерштурмфюрер выпрямился, плотно прикрыл дверь, взял за ошейник собаку. Красные пятна на его лице проступили еще ярче. Он приближался к Николаю медленно и словно нехотя и какие-то секунды изучал его пристальным, испытующим взглядом.

— Кто приказал команде играть в красных футболках? — прохрипел Кутмайстер, вплотную подтягивая к Русевичу пса. Вопрос был задан на немецком языке и обращен к переводчику. Опрокинув стул, Кухар подбежал к Николаю, схватил его за ворот рубахи и повторил вопрос.

— У нас не было иной формы, — сказал Николай. — Мы не видели в этом ничего зазорного.

— Was? — насторожился Кутмайстер. — Что он сказал?

Кухар перевел ответ Русевича. Унтерштурмфюрер отшатнулся; не только его впалые щеки — все лицо стало багровым.

— На земле Райха функционировала команда ГПУ! Да, команда агитаторов, задумавшая опозорить спортсменов немецкой армии…

Николай собрал всю свою решимость и самообладание и сказал как мог спокойно:

— Мы играли на своей земле, в своем городе и в своей форме.

Кухар поспешил перевести его слова. Унтерштурмфюрер что-то выкрикнул, сорвал с овчарки ошейник, и в то же мгновение Николая свалил сильный толчок. Падая, он почувствовал резкую боль в правом боку, потом клыки овчарки рванули его предплечье, капканом сомкнулись на кисти руки. Николай стремительно поднялся с пола и отбросил пса ударом ноги. Он схватил тумбочку и, не слыша звона разбитой тарелки, еще раз отбросил взбешенного пса. Третий удар был особенно метким — тумбочка разлетелась в щепы, собака отпрянула в сторону; в руке Николая осталась одна деревяшка.

Русевич с детства любил собак, его огромный дог всегда вызывал интерес прохожих. Николай терпеливо возился с ним, кормил, дрессировал, выводил на прогулки. Никогда не предполагал он, что встретит свой смертный час в поединке с собакой…

Овчарка была отлично выдрессирована, в ее стремительных прыжках легко распознавался расчет — она пыталась вцепиться Русевичу в горло.

Отступая вдоль стены к столу, Николай не заметил, что Кутмайстер вынул парабеллум. Еще один раз Русевичу удалось ударить собаку деревяшкой по морде. Взвизгнув, она затрясла головой, разбрызгивая кровь. Кутмайстер вскинул руку и опустил колодку парабеллума на голову Николая.

Последнее, что запомнил в эту минуту Русевич, был звериный оскал клыков у самого лица… Комната закачалась, и он провалился в ночь.

На дне ночи

Голос, который расслышал Русевич сквозь тяжкий сон, показался ему очень знакомым. Значит, в этой каменной яме он не один?! Нет ничего страшнее одиночества — теперь он это твердо знал. А ведь были дни, и еще не так давно, когда и он и Леля мечтали об уединении.

Кто-то снова позвал Николая, и Русевич пошевелился — больно заныли раны от укусов овчарки, ломило в суставах, пот заливал лицо. «Нет, — сказал он себе: — Лучше лежать без движения. Как хорошо, что кто-то развязал мне руки и прикладывает к груди мокрую тряпку… Если бы больше воды, чтобы остыло воспаленное тело… Какое было бы счастье очутиться сейчас на реке…»

Вспомнилась Десна, и Леля в моторной лодке, и вспененный след за кормой. Они тогда решили уплыть далеко вверх, разбить на безлюдном берегу палатку и пожить отшельниками. В доме у них всегда были люди — родственники, друзья, знакомые — редко удавалось побыть наедине. И каким волшебным казалось тихое раздолье реки, солнечные плесы, серебряные кудри верб, торжественное цветение белоснежных лилий.

Был знойный июль. Они выехали из дому до восхода солнца и уже на реке наблюдали величавое рождение зари. Едва миновали устье Десны, и не захотелось плыть дальше — таким уютным показался золотистый песчаный островок.

— Назовем его Островом Счастья, — увлеченно предложила Леля. — Смотри, он весь купается в заре…

— Хорошее название, — согласился Николай. — Но сначала давай построим вигвам, подстрелим бизона, поймаем щуку, сварим добычу, потом я выкурю трубку мира… В общем, как индейцы.

Она засмеялась.

— Хорошо, мой бледнолицый брат!

Они разбили палатку и принялись за рыбную ловлю. Но щука оказалась излишне осторожной, и потому пришлось обратиться к своим продовольственным запасам. Леля неспроста заметила, что этого фонда хватило бы на весь основной состав «Динамо». Откуда-то появились бойкие, смекалистые мальчишки, и Леля выторговала у них несколько рыбешек. Несмотря на солидную заправку перцем и лавровым листом, уха не получилась, но чтобы не огорчать Лелю, Николай заставлял себя есть это мутное варево и даже похвалил повариху.

За полдень жара стала невыносимой, и они укрылись в палатке. Как хорошо было уснуть на мягкой душистой траве, слушая осторожный шелест волны, певучую перекличку птиц, жужжание золотой пчелы над собранным Лелей букетом.

Проснулись, когда в искристом разливе заката как будто таяли дальние леса, и река превратилась в источник текучего света.

Вечером, сидя у костра и глядя на звездное небо, Леля вдруг сделала открытие, что им очень скучно без людей и что одиночество, к которому они так стремились, пожалуй, интересно только в мечтах. Николай согласился, и ночью они возвратились в Киев.

Многое отдал бы теперь Николай, чтобы еще единственный раз в жизни оказаться в подобном одиночестве с Лелей… Он подумал о том, что имеет счастливую способность отвлекаться мечтой. Если бы не эта способность отвлекаться, мысленно раздвигать стены тюрьмы, переносить себя в веселый круг друзей, в уже прошедшее время, пожалуй, он сошел бы с ума…

Голос, который настойчиво его звал, был радостной новостью в этом удушливом мраке. Он открыл глаза и увидел перед собой склонившегося Кузенко, его открытое, доброе лицо, и лишь при одном взгляде в эти знакомые ласковые глаза Николаю стало удивительно легко.

— Кто еще, Ваня, из наших здесь?

Чья-то рука бережно легла ему на лоб, и Русевич узнал Климко.

— Леша! И тебя мучили?..

Слезы застыли на глазах у Алексея, и вместо улыбки на лице обозначилась гримаса.

— Что они сделали с тобою, Коля? — пытаясь одолеть подступивший к горлу комок, чуть слышно выговорил Климко и вдруг затрясся от рыданий.

— Замолчи, Алексей, — угрожающе потребовал Кузенко. — Замолчи. Людей постыдись.

Русевич попытался присесть. Каждое движение было мучительно, однако, превозмогая боль, опираясь на руки товарищей, он присел на полу.

— А что они могут со мною сделать? Могут убить. Но плакать перед ними я не стану. Не хлюпкой породы.

Алексей расслышал в этих словах сдержанный упрек за слабость, которую только что проявил; он вытер рукавом глаза, виновато оглянулся. Русевич опросил строго:

— Неужели ты испугался?

Климко упрямо тряхнул головой.

— Дело не в страхе, Коля. Но помирать, как собаке, в этой дыре… Обидно это и больно.

— Иди ты к лешему, — обозлился Кузенко. — Кто заставляет нас помирать по-собачьи? Помирай, как человек!

Климко повторил насмешливо:

— Как человек!

В голосе его зазвучали мечтательные нотки:

— Мне кажется… Нет, я уверен — смерть в бою не страшна. Я, ей-богу, поклялся бы, что приму свою погибель от пули на передовой, и не дрогну, и об этой минуте не пожалею, лишь бы не помирать со связанными руками.

Щеки его задергались, нервно заморгал правый глаз.

Русевич неожиданно засмеялся; этот смех прозвучал нелепо, однако он смеялся все громче, и заключенные с опасением смотрели на него. Наконец Николай успокоился, поджал под себя ноги и, прикоснувшись рукой к плечу Климко, сказал:

— Глянул, как ты моргаешь, и вспомнилась мне одна смешная история. Но дай-ка сначала взглянуть на наш «номер-люкс». Удивительная роскошь! Только почему же нет мебели? Ах да, на день нары убираются, и обитатели этого отеля вынуждены сидеть на цементном полу. Сколько же нас здесь? Человек тридцать? А люкс, мне кажется, предназначен для двух. Ничего не поделаешь — жилищный кризис, а вернее сказать: кризис жизни…

Только теперь он заметил, какой интерес вызвало у заключенных его появление. Это не было любопытство к знаменитому спортсмену — ужас, растерянность и глубокую жалость к себе прочитал он на лицах узников. Все заключенные были киевлянами — они отлично знали свою команду, особенно Русевича, и встреча с ним в гестаповском застенке особенно потрясла их. Кто-то предложил ему моток бинта; бледный веснушчатый паренек сунул ему в руку припрятанный сухарь; кто-то поднес кружку воды. Это участие близких и незнакомых друзей и тронуло и смутно встревожило Русевича: неужели он выглядел таким жалким? Однако он не терпел жалости к себе — он считал ее оскорбительной. Если уж так сложилась судьба, что он выставлен на показ изуродованным и страшным, не уныние, не безысходность должен он принести в эту горькую семью, — нет, искру надежды и уверенности вопреки всему.

— Так вот, потешная история припомнилась мне, — начал он весело и беззаботно. — Приехал к нам в Одессу судить игру Аркадий Семенович… Помнишь его, Ваня?

— Еще бы! Он государственным тренером работал.

— Ну, сыграли мы матч и собрались поужинать в портовом ресторане. Одесситы — народ веселый: выпили по одной и сразу же повторить собираются. Аркадий Семенович перевернул свою стопочку вверх дном — и ни в какую. Больше одной, говорит, не принимаю и вам не советую, потому что впереди — игра. Наш защитник, солидный такой по комплекции, вроде Поддубного, стал его уговаривать:

— Ну Аркадий Семенович… Ну миленький… Ведь копченая скумбрия на столе!

— Нет, братцы, точка, — говорит Аркадий Семенович. — Слово мое из самой что ни есть легированной стали.

— Боже мой! — возмутился защитник. — Возможно, вы не считаете нас интеллигентами? Ну посмотрите на этих очаровательных мальчиков: они окончательно застеснялись…

За соседним столом матросы с какого-то танкера именины своего боцмана отмечали. Сначала шел между ними очень шумный разговор, а потом они негромко запели песню «Раскинулось море широко».

Только один морячок, сидевший у края стола, почему-то не пел. Мрачно насупившись, он смотрел на нас и время от времени гримасничал. Эти его необидные выходки я заметил сразу же, как только мы сели за стол, но сделал вид, что ничего не замечаю… Кривил он свою физиономию, наверное, больше часа и вдруг поднялся, подошел к Аркадию Семеновичу, цап его за волосы огромной ручищей и — по уху… Мы, конечно, встали за своего тренера, а моряки — за своего дружка. Хорошо, что милицейский патруль проходил и всех нас, рабов божьих, в отделение милиции отвезли. Дежурный спрашивает у моряка:

— Вы это за что же, гражданин, к мастеру спорта придрались? Сами, наверное, когда матч — контрамарочку на стадион добываете, а если мастер спорта кушать захотел, так вы ему настроение портите?

Матрос пуще прежнего разозлился, кулаками замахал.

— А если он мастер спорта, так что же, все ему позволено? Гляньте, он и сейчас смеется надо мной — опять подмаргивает…

Милиционер строго посмотрел на Аркадия Семеновича.

— Перестаньте моргать, гражданин… Не злите человека.

Аркадий Семенович извинился:

— И рад бы, да не могу. Болезнь у меня такая. Но обратите внимание на этого моряка: это он издевается, он мне гримасы строит!

Действительно, моряк подмигнул нашему тренеру и скорчил гримасу.

— Прекратите! — закричал милиционер. — Что за глупые шутки?

Тут вмешался старик-боцман:

— Наш Васенька болен, — сказал он, — это весь экипаж может подтвердить. Случилось, в шторм грузовая стрела сорвалась и наискось шарахнула Васеньку по башке. С тех пор у него такая причуда.

— А у меня с детства, — оправдывался Аркадий Семенович. — И все команда может подтвердить.

Милиционер внимательно посмотрел на моряка — тот сразу же скорчил ему мину; посмотрел на тренера — тот ему лукаво подмигнул. Дежурный говорит:

— Первый случай у меня за десять лет такой! Затрудняюсь, штрафовать вас или так отпустить. Пожалуй, ступайте-ка с миром.

Мы покинули отделение вместе с моряками. Очень славные оказались ребята. Как они смеялись этому случаю! Особенно кривоногий боцман — тот прямо-таки шатался от хохота.

Между прочим, Аркадий Семенович и обидчивый матрос подружились. Между ними переписка завязалась. Помнится, возвратясь откуда-то из Коломбо, матрос подарил Семенычу портсигар из слоновой кости.

Тягостная обстановка в камере разрядилась. Кто-то из заключенных удивленно сказал:

— И что за характер у человека! Он может смеяться!

Николай решил, что именно теперь настало время рассказать Алексею и Ване о предательстве Кухара. По их молчанию, по замкнутым лицам Русевич понял, как восприняли они эту новость.

— Вы еще встретитесь с Кухаром, — с горечью вымолвил Николай. — Вы должны знать, кто он.

— Теперь-то мы знаем, — глухо отозвался Кузенко, — плохо только, что поздно узнали.

— Да, — согласился Алексей. — Я, например, не мог его заподозрить. С какими речами выступал! Сколько заботы о спортсменах проявлял!

— В том-то и дело. Шакала сразу видать, змею тоже, человеку же природа создала камуфляж, не легко душу распознать. Внешне будто и добрый, и мягкий, а в душе яд.

* * *

«…Где же ты, мой друг, далекая Леля? При всем твоем пылком воображении ты не сможешь представить, в каких условиях оказался твой Николай. Ты всегда посмеивалась над моей аккуратностью, называла меня франтом… А как ты нервничала, когда мы собирались в театр. Обычно мужья ждут жен, до последней минуты занятых туалетом, а у нас было наоборот.

Я любил по утрам и на ночь принимать резкий, холодный душ, растирать тело грубым полотенцем, любил хорошее мыло… А теперь я смотрю на свои почерневшие от грязи, запекшиеся от крови ладони…

Камера — вся черная, вероятно, от испарений; окна с решетками тоже черны; „намордник“ — этот низко надвинутый над окном козырек из железа, недопускающий в камеру солнечного света, — изнутри окрашен чернью; дверь камеры — черная; кормушка, через которую один раз в день передают баланду, — черна, а трижды проклятый „глазок“ за кормушкой, откуда через каждые пять минут поблескивает черный зрачок охранника, черен, как ночь.

Ни одного светлого пятна, даже лицо Алеши, обычно светившееся молодостью и силой, приняло землистый оттенок. И только высоко, сквозь последний квадрат решетки, маленький клочок неба сияет обычной безмятежной синевой…»

Так, в полузабытьи, Русевич все чаще рассуждал про себя. А может быть, не про себя, а вслух. Острое сожаление сжимало сердце Русевича. С какой возмутительной беспечностью растрачивал он дни и часы своей жизни и мало, очень мало любовался этим лазоревым небом, ясным и ласковым в полдень, зеленоватым в часы рассвета, приоткрывающим ночью бездонные тайны далеких миров… Если бы чудо вернуло ему жизнь, — теперь он знал бы ей цену!

Маленький квадратик синего неба будил в нем столько воспоминаний, столько чувств, что мысли и нервы Николая не имели ни минуты покоя. Именно он, этот синий квадратик, звал его к жизни, теплил отчаянную надежду.

Он снова и снова впадал в забытье, голова пылала от жара, не было сил вымолвить слово, но мысли не засыпали — они бодрствовали и жалили в самое сердце. Ваня Кузенко ни на минуту не покидал его. Он разорвал на полосы свою грязную рубаху и перевязал Русевичу раны; прикладывал мокрую тряпку к его разгоряченному лбу. Николай почти не приходил в себя. Он словно пребывал в каком-то черном провале, где не было ни проблеска, не слышно ни звука и только черный глаз пристально и злобно вглядывался из тьмы.

Этот неусыпный глаз все отчетливей вырисовывался перед Николаем, и, странно, сквозь ночь и окованную железом дверь Русевич словно видел квадратный череп Кухара, его широкий, мясистый нос, очертания тонких губ… Что говорил Кухар? Ах да, он повторял свою излюбленную фразу:

— Сумей обезвредить другого, пока он не обезвредил тебя.

Именно этим подленьким девизом он пытался убедить Николая в том, что его упрямство — неоправданная романтика глупца. Он повторял на разные лады, что жизнь дается человеку один раз и настоящие люди всегда должны об этом помнить.

Истерический крик, раздавшийся где-то близко, заставил Николая стряхнуть оцепенение и тяжкую дремоту. Он открыл глаза и приподнялся на локте. Тускло мерцала матовая лампочка, заключенная в проволочную сетку; в камере кто-то надрывно плакал, иногда этот плач переходил в истерический визг. Русевич услышал шепот Ивана:

— Тебе не лучше, Коля?

Николай спросил встревоженно:

— Где Леша?

— Увели на допрос…

Николаем овладел приступ тоскливого беспокойства.

— Выдержит ли Алексей?..

Кузенко утвердительно кивнул головой; глядя перед собой, он о чем-то сосредоточенно думал. Вскоре за перекрестьями решетки зашумел дождь; крупные капли со звоном разбивались о железный козырек окна, но прохлада в камеру не проникала.

Постепенно успокоится, смолк плакавший узник — возможно, навсегда… Здесь это случалось не редко. Сутки назад с допроса притащили на носилках белокурого паренька, почти мальчика, — он бредил всю ночь, а на рассвете затих навсегда. Втайне Кузенко завидовал ему, пожелание легкой смерти здесь звучало искренне и гуманно.

Приблизившись к Николаю, Кузенко спросил:

— Ты сомневаешься в Лешке?

— Нет, Ваня, не сомневаюсь, но всему есть предел.

— Не для всех он одинаков, — помолчав, заметил Кузенко и неожиданно спросил: — О чем ты все думаешь? И во сне говоришь…

Русевич порывисто вздохнул:

— Я вспоминал, как ходили мы на шаланде под Очаков, скумбрию ловить. Случайно прихватил я тогда книгу «Овод». И, понимаешь, так зачитался, что и про скумбрию забыл, а плечи мне будто кипятком обварило. Позже, случалось, спрашиваю самого себя: скажи-ка, мол, Николай Александрович, а если бы ты на месте Овода оказался? Смог бы ты вынести все муки и пытки ради идеи? И отвечал: да, смог бы! Но каждому человеку свойственна и критическая самооценка. Вот этот критический голос и говорил: «Легко отвечаешь, братец. Очень легко! А если тебе под ногти иголки загонять станут? Если раскаленное железо приложат к груди? Палачи изобретательны, выбор пыток у них не ограничен — неужели ты все сможешь перенести?»

— И что же ты ответил? — с интересом спросил Кузенко.

Николай не успел ничего сказать — заскрипела тяжелая дверь, звякнул засов, и полоска резкого света ударила им в лица. В камеру ворвались шестеро гестаповцев.

Кузенко встал и попытался объяснить, что Русевич подняться не может, но гестаповец ударил его ногой в живот, а двое других подхватили Русевича и поволокли по коридору.

Кузенко приказали подняться, крепко связали руки и, подгоняя прикладами, тоже погнали на допрос.

Русевич сразу же узнал комнату, в которой оказался: здесь вместе с Эдуардом Кухаром Кутмайстер вел первый допрос; они и сейчас сидели за тем же широким столом, бесстрастно покуривая сигареты. Кутмайстер усмехнулся и приветственно взмахнул рукой.

— Добрый здоровья, спортсмен! — Он протянул портсигар с сигаретами. — Битте. Прошу.

Опираясь спиной о стену, Николай стоял неподвижно. Он знал, какая жестокость кроется за этой вежливостью. Знал ли об этом и Кузенко, стоявший рядом? Впрочем, в нем Русевич был почему-то уверен. Ваня всегда казался ему упорным и волевым человеком.

По пути на допрос Русевич не сомневался, что застанет здесь и Алешу. Но Климко в комнате следователя не оказалось. Куда же они успели его запрятать? Как перенес он первый допрос?

Подобострастно выслушав Кутмайстера, Кухар вышел из-за стола и, оставаясь на почтительном расстоянии от пленников, заговорил мягким, многообещающим тоном:

— Унтерштурмфюрер не собирается долго задерживать вас. Больше того, он приносит вам, Русевич, свои извинения за неприятный инцидент, происшедший на прошлом допросе. Господин Кутмайстер настоятельно просит вас быть благоразумным и ответить на три вопроса…

Кухар согнул палец правой руки и проговорил, подчеркивая каждое слово:

— Во-первых, кто, когда и где дал указание динамовцам собраться на хлебозаводе?

Внимательно рассматривая свою руку, он согнул другой палец.

— Во-вторых, кто проводил собрание перед матчем с «Люфтваффе» и запретил приветствовать именем фюрера? И последний вопрос, — он согнул третий палец, — вопрос с красными футболками, нам ясен… А вот фамилии организаторов, распределенных по секторам, вам придется назвать.

— Ничего нового я сказать не могу, — ответил Русевич, морщась от боли в левой руке.

— Его связывает подпольная клятва? — резко спросил Кутмайстер. Кухар также резко повторил вопрос.

— На завод меня пригнал голод. А потом, встречая товарищей по команде, я приглашал их на работу. Никакого собрания мы не проводили, но, естественно, договаривались о тактике игры. Почему мы произнесли «физкульт-ура»? Это приветствие принято. Я не могу понять, чем мы, футболисты, так опасны для немецкого командования.

Кутмайстер выслушал перевод Кухара и, бросив на стол карандаш, обернулся лицом к Русевичу.

— Когда вы отдельны, вы никакой опасности не представляйт. Но когда вы собирался вместе, и отказывался приветствовать именем фюрер, и устраивал на стадион демонстрацию, парад, да, парад в красный рубашка, — тогда вам следует одевать наручник и намордник!

Эту длинную фразу он выпалил без передышки, и на его измятом лице резко обозначились багровые пятна. Закуривая и снова переходя на издевательски вежливый тон, Кутмайстер спросил:

— Герр Русевич — спортсмен-универсаль? Он может и швиммен?

Николай не понял, но Кухар ответил за него:

— Да, он очень хорошо плавает. Даже собирался переключиться на водное поло.

Унтерштурмфюрер улыбнулся и сказал по-немецки:

— Это приятно. Он сможет тренироваться в водное поло до тех пор, пока не станет благоразумнее. Пусть оценит работу наших инженеров — они недавно прекрасно оборудовали специальное помещение. Ими руководила истинная любовь к оригинальной архитектуре…

Он тяжело закашлялся и, откинувшись на спинку стула, нажал кнопку звонка. Тотчас появились два охранника. Унтерштурмфюрер вырвал из блокнота листок и, написав несколько слов, передал им.

Русевич бросил быстрый взгляд на Ваню. Тот стоял погруженный в какие-то думы. Он почувствовал взгляд Николая и, словно вырываясь из сонного оцепенения, приветливо кивнул ему на прощанье.

Через несколько минут перед железной дверью карцера гестаповцы приказали Николаю разуться и раздеться до белья. Ему пришлось наклониться, чтобы войти в этот темный ледник, залитый холодной водой. Одиночка, в которой он провел первые дни после ареста, теперь могла бы показаться ему хорошим номером гостиницы. Он нащупал узкую железную решетку, вероятно предназначенную для сна заключенного, и попытался взобраться на нее. Усидеть на решетке было почти невозможно: железные прутья врезались в тело, а сверху методически падали крупные капли воды. Николай вспомнил, что где-то существовал такой мучительный вид казни: осужденного привязывали в кресле, и на бритую голову через определенные промежутки времени падала капля воды. В конце концов, после длительной, страшной агонии человек погибал.

Русевич не мог бы сказать, что боится смерти, — мысль о неизбежной гибели стала привычной. Однако его пугало давящее безмолвие этой преисподни… Примерно через каждые полчаса открывался дверной глазок — и пропитый, надтреснутый голос спрашивал:

— Ты будешь говорить?

Русевич не помнил, сколько прошло времени, когда, наконец, ему передали деревянную миску с похлебкой и черствый сухарь. По этим передачам ему удавалось приблизительно определять время. Он никогда не спал больше семи часов в сутки и вообще считал обидным, что треть человеческой жизни уходит на сон. А теперь, в мокром карцере, он мечтал о сне. Однако уснуть ему не удавалось. Чтобы как-то забыться, он стал сочинять Леле мысленное письмо… Он последнее время часто это делал. В сущности, пора было бы примириться с известием о том, что его жена и синеглазая дочурка погибли, однако Николай не верил этому, не мог поверить.

— Я не верю в их смерть, — говорил он себе. — Нет, не верю. Поэтому я пишу им письмо. Пусть оно никогда не будет получено — я верю, что люди, любящие друг друга, могут обмениваться мыслями на расстоянии.

…Добрый день, девочка моя! Пишу тебе в безвестность, но убежден, что ты услышишь мой голос, как бы далеко ни была. Я не знаю, ночь ли сейчас или день, выйду ли я из этой каменной могилы или навсегда останусь в ней, но, что бы ни довелось мне здесь перенести, до последнего вздоха меня будет согревать воспоминание о тебе и о нашей синеглазой Светланочке.

Я здесь потому, что хочу сохранить спокойную совесть, не запятнать своего имени, потому что я верен моей Родине. Обычно в моем положении человек оставляет завещание. И я не хочу быть исключением. У меня нет никаких имущественных распоряжений, так как я не имею ни счета в банке, ни собственного дома, ни машины, ни мебели — ничего. Есть у меня чистое, любящее сердце, совесть и честь — самое большое, истинное богатство человека. Это богатство я завещаю моей дорогой крошке. Как я мечтал отдохнуть с тобою и с нею в августе месяце на Лузановке! Так и не выполнил своего обещания научить тебя плавать.

Не стану обременять тебя последними поручениями, но мне очень хотелось бы, чтобы тот француз, с которым я когда-то поспорил в Париже и о котором рассказывал тебе, чтобы Ив Вильжье узнал о последних днях моей жизни.

Я зачастую вспоминаю о нем и вижу, что роковая ошибка, повторенная тысячами таких, как он, не могла не содействовать мировой катастрофе.

Вот и сейчас, словно из тумана, передо мной проясняются вечерние огни Парижа. Странно, я почти не ощущал этого города, потому что думал о тебе. Как я тебя любил, родная! Помнится, в день моего возвращения ты спросила, много ли видел я красивых женщин в чужой стране.

— Нет, я не видел там красивых женщин, а скорее всего — не замечал…

Ты удивилась:

— А в Брюсселе?

— И в Брюсселе нет такой красивой, как ты…

Напрасно ты сочла это за шутку — я действительно всегда скучал по тебе. Все мои друзья по команде удивлялись мне — той поспешности, с какой я стремился в Киев.

После игры в Ленинграде команда намеревалась выехать в Киев поездом на следующий день, а я улетел ночным самолетом. Ты даже обвиняла меня в расточительстве, но после следующей игры, в Тбилиси, я снова прилетел самолетом. И теперь, по прошествии ряда лет, я рад, что сокращал время нашей разлуки. Пожалуй, впервые я доволен, что тебя нет со мной…

Дверной «глазок» приоткрылся, и надтреснутый голос приказал строго:

— Прекрати свои молитвы, сумасшедший! Прекрати, иначе я возьму плеть.

— Странно, — удивлялся Николай. — Неужели я говорил? Да, говорит — и не замечал этого… И еще одна причуда — слезы на глазах. Впрочем, здесь очень много влаги. Может быть, это и не слезы… Что же сейчас за стенами гестапо — день или ночь? Какое сегодня число?

Все перемешалось в затуманенном мозгу, и разобраться в этой тягостной веренице дней невозможно. Уснуть… Уснуть бы в этом аду, вне времени, на самом дне ночи…

«Париж… Иву Вильжье»

Русевич потерял счет времени, он не мог с точностью сказать, сколько суток провел в этом карцере; временами ему казалось, что о нем и вовсе забыли, даже перестали заглядывать в дверной «глазок».

Напрасно пытался он уснуть на каменной плите — от холода судорога сводила левую ногу, руки коченели, ныли раны на боку и плече. Белье было настолько влажным, что Николай уже не раз выжимал его.

Стремясь отвлечься, преодолеть медленно шествующее время, он писал свои мысленные письма дочурке, Леле, сестре, друзьям. Затем мысленно перечитывал и вносил поправки.

Сегодня из тумана времени выплыло энергичное, оживленное лицо Ива Вильжье. Он решил написать французу такое же письмо, для этого не требовалось ни бумаги, ни чернил, ни марки, ни конверта.

Впрочем, он не знал, куда адресовать письмо. «Париж. Иву Вильжье»? А впрочем, какое значение имеет адрес на письме, которое никогда не дойдет…

«Разумеется, мсье Вильжье, вы не без интереса отнесетесь к моему неожиданному посланию. После долгих усилий вы, надеюсь, вспомните мое имя, мой облик и события давно отшумевших лет. Я вижу грустную усмешку на вашем лице. Сколько воды утекло в давность… Семь лет! Словно изломанные стрелы, морщины резко пролегли у ваших губ, снежная поземка присыпала ваши кудри и в глазах почти угасли огоньки. Я же, пожалуй, не изменился. Да-да! Впрочем, ваше недоумение рассеется, когда мы поговорим по душам. Садитесь поближе, достаньте свою трубку — воображаю, как вы прокурили ее за это время! — и приготовьтесь слушать. Разговор будет долгий. Известно, что в застарелых спорах время — лучший судья. Время нас рассудило, и я не хочу лишать себя удовольствия напомнить вам об этом. Нет, не злорадство говорит во мне, а стремление помочь вам вырваться из плена ваших заблуждений, хотя вы и сами уже имели возможность подвергнуть строгому анализу свои взгляды на жизнь.

Если бы жизнь давалась человеку дважды, он, разумеется, не повторил бы одних и тех же ошибок. Вы понимаете, конечно, что в эти минуты я думаю и говорю о вас…

Мне кажется, мы недостаточно ценим время, а ведь очень важно его ценить. Оно мелькает, как зарница; иной год, право, подобен весеннему рассвету, когда со спокойной радостью вдруг обнаруживаешь, что яблони покрылись душистым снегом, груши закудрявились розоватой пеной цветенья, небо сияет сквозь ветви удивительной синевой. До чего же хорош он, наш Киев, в эту пору! Серебряные каштаны, увешанные канделябрами, полными свечей, точно парят над холмами города, над его звонкими улицами и площадями. В Первомайском саду и на Петровской аллее до самой зорьки звучат молодые голоса… Да, в смысле вечной юности мой город имеет очень много общего с Парижем. У меня до сих пор перед глазами — Елисейские поля, набережные Сены, Монмартр и белоснежный Сакре-Кёр в яркий, солнечный день.

Есть у наших городов еще одна общая черта. Но, собственно говоря, речь идет уже не о Париже — о парижанах: они, как и киевляне, необычайно темпераментные болельщики футбола и не слепо отдают предпочтение своим командам. Они болеют за тех спортсменов, которые проявляют наибольшую волю к победе.

Именно эта черта парижан привела меня в восторг в памятный августовский день 1935 года на стадионе „Стад де Пари“. Трибуны содрогались от аплодисментов, как это нередко случается у нас, в Киеве, а мы сидели с вами на узкой и неудобной скамейке, почти у самого поля. Нервно покусывая мундштук своей трубки и словно забыв обо всем на свете, вы следили за ходом игры. На этот раз команда, за которую вы болели, явно не оправдывала ваших надежд. Паровышников своим неотразимым пушечным ударом заставил моего французского коллегу дважды вынуть мяч из сетки ворот. Игра целиком переместилась на половину поля парижан, и они были вынуждены уйти в глухую защиту. Помните, вы тогда признались, что утратили надежду на победу, но правый полусредний „Ред Стара“ стремительно прошел с мячом по краю поля и оказался один на один с нашим вратарем Антоном Идзковским. Стадион замер… Вы уронили трубку — и не заметили этого. С восьми-девяти метров игрок „Ред Стара“ сильнейшим ударом направил мяч в ворота киевлян. Казалось, гол неизбежен, счет станет 2:1, и, наконец-то, инициативу захватят французы. Но произошло то, чего никто не ожидал: Идзковский с удивительной ловкостью метнулся в левый угол ворот — и мяч оказался в его руках. Правый полусредний „Ред Стара“ в отчаянии схватился за голову. Но он был не виновен. Виновником его неудачи был Антон Идзковский.

— Ан-тони!.. Антони!.. Ан-то-ни!.. — кричали десятки тысяч зрителей, приветствуя высокое спортивное мастерство моего друга. И даже вы, страстный болельщик „Ред Стара“, в прошлом известный футболист, горячо пожали мне руку, адресуя это пожатие моему товарищу.

— О мсье Русевич! — восторгались вы. — Антони — отличный вратарь! Какая у него молниеносная реакция на мяч… Какая интуиция… А прыжок! Это же прыжок пантеры…

Отыскав свою трубку и снова раскуривая ее, вы поразили меня неожиданным вопросом.

— Мсье, у нас утверждают, что Антони — игрок миланской команды… Правда ли это?

Я удивился, а потом долго смеялся. Именно в эту минуту Константин Щегодский послал головой третий мяч в ворота французов. Игра принимала такой характер, что вам было не до рассуждений. Пятерка украинских нападающих неизменно „висела“ на воротах противника и поочередно то Виктор Шиловский, то Константин Щегодский завершали атаки неотразимыми ударами.

Мне, естественно, было смешно: киевлянин Антон Идзковский, которого я так близко знаю, вдруг оказался итальянцем!

— Значит, Антон — итальянец? — спросил я.

— Простите, мсье, если я вас обидел… — извинились вы, когда мы шли к раздевалке. — Однако мне не верится, чтобы вы отказались сыграть в воротах „Ред Стара“ за солидный гонорар…

— Безусловно отказался бы. Больше того, я счел бы такое предложение оскорбительным.

Вы удивились.

— Да, странно… Очень странно. А известно ли вам, что в 1930 году в Англии один спортивный клуб уплатил другому за переход игрока двадцать тысяч фунтов стерлингов?

— В Англии это возможно. Однако я не скаковая лошадь, на которую ставят в тотализаторе.

— При чем здесь лошадь?! — закричали вы. — Нет, вы очень простодушны, мой друг… Для спорта нет границ, и нет правительств, и безразличен политический курс. Истинные спортсмены должны признавать один закон — силу, мастерство, выдержку, удачу.

Вечером, на банкете, устроенном в нашу честь, вы снова попытались изобразить спортсменов людьми очень далекими от социальных штормов, не признающими государственных границ. Помнится, с каким удовольствием вы называли их „гражданами мира“, „космополитами“, „вестниками всемирного братства“.

…С тех пор прошло семь лет, и теперь, в застенках гестапо, бандит и фашист Кутмайстер от имени такого же бандита Эрлингера обещает даровать мне жизнь, если я, советский спортсмен, перестану быть самим собой, если продам, свою совесть и честь. Вот почему я пишу вам в необычных условиях — в мокром карцере, недавно сооруженном их „специалистами“. Это, пожалуй, единственное строительство, осуществленное ими в моем городе. Сюда не проникает свет солнца, но и здесь все-таки можно до конца остаться человеком. Мне верится: ваше место — среди таких, как я.

Но, возможно, я ошибся? Возможно, в эти минуты вы шнуруете бутсы победителям, играющим на стадионе „Стад де Пари“? Тогда справедливые люди сочтут вас предателем и при встрече брезгливо отвернутся от вас.

Нет! Нет, простите меня за эти предположения! Я верю в человека, в правду, в жизнь… Не может быть, чтобы победили садисты и палачи. Но, месье Вильжье! Не обижайтесь на меня, если я скажу вам и другое: это ваши заблуждения помогли им залить кровью весь мир…»

Погруженный в своя мысли, Русевич не сразу расслышал тяжелый скрип дверей и резкий окрик:

— Выходи, украинская свинья!

Русевич встал и, превозмогая острую боль в суставах, придерживаясь за скользкую стену, вышел в коридор.

У Бабьего Яра

На пороге карцера Николай потерял сознание. Он не помнил, как волокли его по коридорам и бросили в кузов грузовой машины. Находясь в обморочном состоянии, он смутно ощущал дневной свет, порывистый, холодный ветер, резкие толчки на выбоинах. Минуло чуть ли не три месяца, а Русевич все еще не мог избавиться от кошмаров, которые мучили его в карцере. Бесконечными ночами стаи псов рвали его тело, стараясь вцепиться клыками в горло, а он, обессиленный, едва отбивался, пытаясь закрыть руками шею и лицо.

В грязном бараке на Сырце, куда его швырнули к таким же изувеченным узникам, кошмары долго еще не покидали его.

Ветхое, пронизанное сквозняками жилище согревалось только дыханием заключенных. Лагерное начальство настрого запретило протапливать печи, хотя у бараков были сложены огромные штабеля дров, заготовленных пленными.

Все же Русевич благодарил судьбу за то, что снова оказался вместе с Ваней и Алексеем. Без их поддержки он вряд ли выжил бы после того, как его, изуродованного, бросили в лагерь.

Кузенко и Климко совершенно случайно оказались вместе, а затем в их группу, состоявшую из ста пленных, был доставлен и Русевич. Они не отлучались от Николая ни на час. Видя друзей рядом с собой, он испытывал ту несказанную радость, которая врачует без докторов и лекарств.

Первое время сотня была занята погрузкой леса. Кузенко учил Николая создавать видимость интенсивной работы:

— Коля, ты не напрягайся, слегка придерживай бревно, чаще отдыхай, но так, чтобы фриц думал, словно ты трудишься в поте лица.

Русевич поправлялся очень медленно. Дни тянулись мучительно однообразно, четырнадцатичасовой труд на рубке и погрузке леса надрывал его силы.

Пришла зима, а с нею — и новые испытания.

Однажды ранним морозным утром в конце января, когда сотня заключенных, в которую входили Русевич, Климко и Кузенко, как обычно, выстроилась у барака на поверку, надзиратель вызвал по списку десять человек. Николай услышал свою фамилию. Он сделал три шага вперед; эти десять пленных образовали отдельную шеренгу.

Поеживаясь от мороза, сонный охранник объяснял через лагерного переводчика:

— Эти десять мерзавцев оказались счастливчиками. По крайней мере, им гарантируется целый месяц спокойной жизни. Остальные могут им позавидовать. Эй, счастливчики! Вы назначаетесь в похоронную команду.

Русевич пошатнулся, казалось, сама земля качнулась под ним: он знал, что представляли собой похоронные команды на Сырце. В них набирались пленные, физически еще не окончательно истощенные, — они должны были хоронить расстрелянных. Потом, через месяц, их расстреливали самих. Впрочем, редко кто из узников, назначенных в такую команду, выдерживал месяц. Многие утрачивали психическую уравновешенность, другие сознательно гибли «при попытке к бегству», третьи находили самые разнообразные способы, чтобы покончить с собой. Эти люди должны были присутствовать при массовых казнях и разбирать груды еще теплых тел… Русевич был уверен, что в этих командах могли работать только люди или окончательно утратившие рассудок, или ставшие самыми низкими прислужниками палачей.

Он сделал еще шаг вперед, и в морозном воздухе голос его прозвучал с отчетливостью, неожиданной для него самого:

— Господин надзиратель. Разрешите обратиться?

Тот медленно обернулся, потрогал небритую щеку, сдвинул морщины на лбу.

— Фамилия?

— Русевич!

— А, футболист… Говори.

— Я отказываюсь от назначения.

— Ого! — удивленно прогудел охранник. — А разве кто-нибудь спрашивал твоего согласия?

— Все равно. Я отказываюсь от этого назначения. Я предпочитаю быть расстрелянным. Так и передайте начальству.

Сдвинув ушанку, надзиратель почесал за ухом, равнодушно глядя на Николая.

— Может, и еще найдутся такие… смельчаки?

Рядом с Николаем стоял пожилой, сгорбленный мужчина с поникшими седыми усами. У него был задумчивый взгляд и тяжелые лохматые брови. Еще раньше Русевич заметил его привычку словно с усилием держать голову — она опускалась на грудь. Но теперь он резко выпрямился и решительно шагнул вперед.

— Я тоже отказываюсь. Запишите фамилию — Свирид Лисовый…

Колыхнувшись, вся малая шеренга придвинулась к охраннику — он невольно отступил. Но тут же, словно сбросив сонливость, исступленно заорал:

— Я доложу самому штурмбаннфюреру! Это бунт! Приказываю: кру-гом! Возвращайтесь в барак…

Подоспевшие эсесовцы сразу же заработали прикладами автоматов. Грянула короткая очередь. Послышался громкий стон… Русевич протиснулся к двери барака и в полутьме увидел рядом с собою седоусого старика. Лисовый тоже увидел его в эту минуту, схватил за руку повыше локтя и потащил в сторону от входа, спотыкаясь о матрацы, разбросанные на полу.

— Правильно, товарищ… — горячо зашептал он Русевичу в лицо. — Если бы вы не вышли первым, вышел бы я… А, собственно, кто я? Простой сапожник. Но я человек! Теперь нас могут расстрелять. Пусть! Я крикну им: «Гады! Черта с два я вас боюсь!»

…Пауль Радомский завтракал, когда ему доложили о происшествии. Он неторопливо допил сливки, вытер крахмальной салфеткой губы и кивнул Гедике.

— Опять Русевич… Мне думается, вся эта сотня ненадежна. Я покажу ее оберфюреру Эрлингеру… А что касается спортсмена, пусть разгружает лес…

Гедике не мог не удивиться этому неожиданно мягкому решению начальника. Однако Радомский еще не закончил.

— Спорт требует крепких нервов, — продолжал он. — Я — старый спортсмен и отлично это знаю. У Русевича явно расшатаны нервы. Попробуем их укрепить. Пусть присутствует при одной из операций на правах зрителя. Ведь присутствовал же я на их футбольном матче…

Он усмехнулся.

После хорошего завтрака рыжий Пауль бывал обычно добродушен, он наградил своего адъютанта улыбкой.

— Посмотрите в нашу программу. Выберите номер, поинтересней. Да, один из сентиментальных номеров. Я хочу видеть этого мальчишку морально растоптанным и повергнутым в прах.

Гедике щелкнул каблуками:

— Разрешите исполнять?

Пауль небрежно кивнул ему и принялся рассматривать фотографии Киева, приготовленные для отправки в Гамбург.

Через два дня, при поверке, надзиратель снова вызвал ту же десятку.

— Бунтовщики! Мерзавцы! — повторил он свое излюбленное слово, но в голосе его слышалось удивление. — И как это вы решились? Шутка ли, объявить протест! Вам повезло, однако, — вы назначены на разгрузку леса. Там нужно расчистить дорогу. Берите лопаты и ломы. Отправляйтесь сейчас же…

Русевич чувствовал недоброе: ему не верилось, чтобы открытый протест десяти заключенных Радомский оставил без последствий. Но Лисовый радостно улыбнулся Николаю глазами.

— Вот видите, — тихо проговорил он, — наша взяла…

Вскоре команду вывели за ворота лагеря. Николай едва нес тяжелый лом. Измятая в распутицу гусеницами танков, позже скованная морозом, дорога была похожа на пашню. Десять человек с тоскливой жадностью смотрели на близкие, родные перелески, где каждому чудилась незримая, желанная черта, за которой — свобода.

Команду сопровождали Пятеро эсесовцев с автоматами наперевес. При каждом — злобная, рвущая ремень овчарка. Старший, в звании ефрейтора, шел впереди, направляясь к группе военных, что стояла в отдалении, на невысоком бугорке у кромки оврага.

Военных было девять человек, среди них Русевич еще издали узнал рыжего Пауля и лейтенанта Гедике. У ног Радомского лежал огромный пес; заметив приближавшуюся команду, он приподнялся на передних лапах и грозно зарычал.

Гедике отошел от группы и кивнул ефрейтору.

— Нужно подождать несколько минут.

Команда остановилась. Русевич стоял в первой паре, и Радомский узнал его. Он подозвал переводчика. Усмехнувшись, он обвел стеком горизонт.

— Вы можете наслаждаться — красивый вид…

Потом подошел ближе. Овчарка сильно натянула плетеный ремень.

— Скажите, футболист, вы имеете детей?

— Да, я имею дочь.

— Маленькая?

— Да.

— А глазки черные? Карие? Какие?

— Голубые.

— Очень хорошо!

Видимо ожидая от своего начальника очередной остроумной выходки, эсесовцы подошли ближе, а поскольку он улыбался, улыбались и они. Обернувшись к ним и вертя перед собой стеком, Радомский проговорил весело:

— У него есть маленькая девочка. Вы слышите? Ему будет интересно это посмотреть.

Он говорил по-немецки, но Николай уловил смысл его слов. Офицеры и солдаты дружно засмеялись.

В этот момент где-то близко послышался гул машины, и огромная, тупорылая, крытая черным брезентом итальянская СПА, тяжело колыхаясь, подкатила к оврагу. Из кабины выпрыгнули два солдата и, прокричав приветствие, вытянулись по стойке «смирно». Из кузова вылезли еще двое. Радомский не обратил на них внимания. Он кивнул Гедике:

— Приступайте…

Офицер стремительно повернулся на каблуках и подал команду. Все расступились, как бы образуя проход, а два высоких, широкоплечих эсесовца стали друг против друга у самой кромки обрыва. Они деловито осматривали короткие толстые, дубинки, взвешивая их на руках.

И вдруг совсем близко Николай услышал детский плач. Он оглянулся: два солдата торопливо выгружали из кузова машины детей. Дети послушно становились по двое, как, наверное, няни приучили их еще в детских садах, и первые пары постепенно продвигались вперед, чтобы колонна построилась быстрее.

Но что это были за дети! Оборванные, немытые, вихрастые, на тоненьких рахитичных ножках, с глазами, полными тоски. Их, наверное, взяли в разрушенной бомбами детской больнице или собрали, бездомных, на горьких дорогах войны. Особенно запомнилась Николаю маленькая белокурая девочка в вышитой украинской сорочке, с голубым поблекшим бантиком на груди. Большинство хмурилось или плакало, а она улыбалась, смотрела в ясное утреннее небо — и улыбалась.

Улыбался и Гедике своей обычной улыбкой. Он приказал детям:

— По двое… За мной…

Пугливо оглядываясь, две девочки прошли мимо рыжего Пауля, мимо офицеров… Эсесовцы, стоявшие у кромки обрыва, одновременно взмахнули дубинками — послышался глухой хруст, оборвавшийся крик… Девочки исчезли в обрыве.

Потом подошла следующая пара. Потом следующая…

Русевича свалила нервная горячка. Сквозь сон он слышал, как отошла машина. Когда он приподнялся и сел, пригорок был пуст. Кто-то больно толкнул его в плечо.

— Вставай! Пошли!

Это был охранник, один из сопровождавших их команду. Николай с трудом поднялся, покачиваясь на подгибавшихся ногах. Ему казалось, словно палуба в шторм, взмывает и опускается земля и медленно кренится дальняя сломанная линия горизонта.

Николай возвращался в лагерь точно в полусне.

* * *

На следующее утро он снова вышел за ворота лагеря, снова увидел знакомые хмурые дали, сизые, заснеженные перелески, легкие облака в вышине. Словно подбитая, но ожившая птица, смело и трепетно в нем забилась тайная отчаянная мечта… Бежать! Нет, это казалось невероятным. Но если это казалось невероятным ему, тем более неожиданно это будет для охраны — и, значит, тем больше шансов на успех. Если даже окажется только один шанс из ста — все равно, следует попытаться рискнуть — и умереть. Ну, а вдруг… Ведь может же статься чудо, что он останется жить!

Вскоре, однако, он убедился, что все это было пустым фантазерством. Команду охраняли дюжина автоматчиков и полдюжины овчарок. Они следили за каждым шагом заключенных. Как и в тюрьме гестапо, шаг в сторону и здесь означал смерть.

Работа, порученная команде, а таких команд насчитывалось до двадцати, не имела никакого смысла. В дачной местности, неподалеку от лагеря, вырубался строевой лес. Машины подвозили десятиметровые бревна и сбрасывали их в трех километрах от лагерного лесного склада.

Хорошо накатанная дорога вела на самый склад, но Пауль Радомский приказал экономить горючее. На расстояние этих трех километров заключенные и должны были переносить бревна вручную. Подгоняемые автоматчиками, надрываясь и падая на скользкой обледеневшей дороге, узники Сырца работали от зари до зари. Тот, кто падал и не мог подняться, больше не возвращался в лагерь. Его приканчивали на месте. Николай невольно удивлялся стойкости своего организма: через неделю он еще оставался в числе шестнадцати, чудом уцелевших на этой смертной тропе.

Ночью в тяжкой тишине барака Николай взволнованно рассказывал друзьям, что присутствовал при рождении легенды. Возможно, в дальнейшем развитии своем, в пересказах, это событие стало мало похожим на правду, но было правдой.

Да, это была правда.

Свежим и ветреным утром над Сырцом послышалась песня. Ее дружно пели сильные голоса. Песня приближалась, доносимая порывами ветра, то спадая, то нарастая с новой силой, подобно могучей волне. Николай уловил с детства знакомые слова:

«…И волны бушуют вдали…»

Охранники удивленно переглядывались, выбегали на дорогу и смотрели в сторону города. Это было необычно, невероятно, чтобы над Сырцом, над страшной могилой убитых и обреченных, вдруг зазвучала свободная, просторная, словно сама морская ширь, могучая русская песня. Кто решился петь?! В лагере прогремел сигнал тревоги, и через распахнувшиеся ворота выбежала встревоженная гурьба эсесовцев. Они торопливо устанавливали пулеметы, занимали позиции в заранее приготовленных окопах.

Но вскоре прозвучал отбой.

Это шли моряки Днепровской военной флотилии, захваченные в плен. Все они были приговорены к смерти. В последнее утро, не добившись признаний, немецкое командование приказало соединить их в одну колонну и направить в Бабий Яр. Моряков сопровождали несколько десятков автоматчиков, мотоциклисты с пулеметами, две бронемашины.

Скрученные колючей проволокой, израненные, в окровавленных повязках, матросы прошли по улицам Киева и пронесли с собой прощальную песню. Песня звучала мужественно и грозно, и целая свора эсесовцев не могла ни заглушить ее, ни прервать. Матросы знали свой приговор, и их мужество было страшным. Охранники боялись приближаться к этому яростному строю. Там, где проходили матросы, густые брусничные брызги крови горели и светились на снегу.

С замершим сердцем Русевич с близкого расстояния следил за гордым шествием моряков. Шли они размеренно, неторопливо, твердо печатая шаг, и посиневшие связанные их руки кровоточили. Ленточки бескозырок вились на ветру. Позже, после того как прогремело несколько залпов, в лагерь пронесли кого-то на носилках. Как оказалось, это был гауптштурмфюрер СС Оскар Грюнне; издеваясь над пленными, он забыл об осторожности и приблизился к морякам. Вскоре он умер от удара ногой в живот.

А на следующий день, неизвестно какими путями, в лагерь проникла весть о матросе, поднявшемся из могилы. Он задушил обер-лейтенанта Шюцлера.

Ночью в бараках были слышны сигналы тревоги и выстрелы. Передавали, что этого удивительного человека — то ли реальность, то ли вымысел — разыскать и схватить охранникам не удалось.

Так или иначе, но Шюцлера обнаружили в Бабьем Яру мертвым. Он руководил похоронными командами. Заключенные из похоронной команды уверяли, что видели, как из-за могильной насыпи поднялся матрос и схватил в объятия обер-лейтенанта.

С этой ночи бессмертный моряк мерещился каждому часовому. Он незримо присутствовал в лагере, наводя на эсэсовцев страх. Они боялись. Вооруженные до зубов, они трусили. Призрак мщения встал над лагерем и не давал тюремщикам покоя.

— Не знаю, верить или не верить, — в раздумье говорил Николай. — Я слышал, что некоторых матросов зарыли живыми. Возможно, и оказался среди них счастливец — он отомстил и еще будет жить. Но главное, вот что осталось и в памяти у меня и в сердце, — как шли они, отчаянные, будто не испытывая боли, не чувствуя холода, не зная страха… Если уж умирать, так только так, как они.

Он говорил о смерти, но верил, все время верил в жизнь.

На Сырце и в городе

Шефу не особенно нравились участившиеся отлучки Нели. Он выходил из себя, багровел, кричал:

— В конце концов! Я вас кормлю, одеваю, обуваю, а вы опять куда-то исчезаете! Можете искать другого такого дурака, как господин Шмидт!

Но ласковый тон, каким умела говорить с ним Неля в эти минуты, действовал на шефа неотразимо.

— Мне нужна хорошая хозяйка, — ныл он уже мягче. — Иначе я тоже займусь преферансом или другой азартной игрой. Я все могу проиграть, даже вашу прическу!..

Она притворялась испуганной и начинала хныкать, после чего, точно по заранее намеченной программе, шеф окончательно смягчался и между ними устанавливался мир. Впрочем, господин Шмидт стал более наблюдательным: он следил за каждым шагом любовницы, особенно с той минуты, когда, украдкой проверяя ее сумочку, увидел билет агента полиции.

Но по вечерам, в отсутствии Нели, он действительно стал захаживать к знакомому спекулянту, где допоздна засиживался за преферансом.

Неожиданное приглашение Радомского ошарашило и Нелю и шефа.

Лощеный лейтенант Гедике сообщил, что штурмбаннфюрер устраивает через пару дней в концлагере на Сырце… бал.

— История не знает ничего подобного! — восторженно провозглашал лейтенант. — На это способны только мы! Пусть большевистские агитаторы пишут, что им угодно. Да, мы строги, но мы и снисходительны. Заключенные будут слушать музыку и увидят фейерверк…

Шеф изумился:

— Разве их тоже пригласят на бал?

Гедике посмотрел на него с улыбкой.

— Зачем же их тревожить ночью? Музыка будет слышна и в бараках. А что касается фейерверка, для созерцания его в бараках достаточно щелей. Вы знаете, как остроумно выразился штурмбаннфюрер? Он сказал: «Это будет поистине балет на кладбище!»

Гедике уехал, как обычно, церемонно простившись. Он успел сообщить Неле, что штурмбаннфюрер доволен ею: она не сентиментальна и умеет быстро входить в доверие мужчин. Еще немного практики — и она будет переведена в другой город, ее наверняка ждет успех. Он обещал приехать за ней под вечер и увезти ее в веселое общество своих приятелей-офицеров.

Почти весь день Неля была занята своим туалетом: примеряла то одно, то другое платье — за время оккупации у нее их набралось немало, — суетилась перед зеркалом, меняла прически. Шеф казался озабоченным.

— Сегодня ты очень мил, — сказала она, тронутая его вниманием. — Но почему ты печален?

Он глубоко вздохнул и скорбно поморщил мясистый нос.

— Ах, не надо…

— У тебя секреты?..

— От тебя у меня нет секретов.

— Но что же случилось?

— Просто задумался. Мало ли забот!

Она усмехнулась:

— Какие же заботы?

Он тяжело опустился в кресло и вдруг заговорил взволнованно и горячо. Неля удивилась этому приступу красноречия, но и дрожащий голос, и взгляд, и выражение лица господина Шмидта были такими искренними, что вскоре она стала обращать внимание только на смысл. Он говорил, что им нужно немедленно уехать. Вчера, когда он возвращался от партнера по преферансу, кто-то швырнул в него камень. Позапрошлой ночью неизвестный натянул над тротуаром проволоку, там, где он обычно ходит, и шеф плюхнулся на асфальт. Далее, кто-то написал на тротуаре, прямо против завода, и написал крупными буквами, мелом: «Неля — фашистская сука»… Знает ли она об этом? Наконец — какая мерзость! — пока она была в городе, кто-то подкрался и бросил им в открытое окно дохлую кошку!

Эта дохлая кошка больше всего возмущала господина Шмидта.

— Сегодня вонючая кошка, — выкрикивал он, — а завтра бомба!

Неля не смеялась. Она спросила озабоченно:

— Что же ты думаешь делать?

— Фатерлянд, фатерлянд… — твердил господин Шмидт.

— Один?

— О нет! С тобой.

— А что от меня нужно, дорогой?

Он потупил глаза.

— Верность и деньги…

— Хорошо, — сказала она. — Конечно, нам будут нужны деньги. Каждую марку нужно беречь.

Он поправил ее:

— Нет, марка — это только бумажка. Из марки нужно делать золотые кольца, дорогие часы, брошки!..

Она приласкала остатки волос на его круглой голове.

— Хозяйственник. Умница… мой…

Вечером Нелли уехала с Гедике, а шеф отправился доигрывать неоконченную партию в преферанс.

* * *

Во второй половине дня, когда, разбитый нервной горячкой, Русевич метался на прогнившем матраце, на полу, в опустевший барак вошел охранник. Он громко выкрикнул его фамилию, хотя в бараке, кроме Николая и двух еще неубранных мертвецов, не было никого. Просто охранник соблюдал лагерный устав — разговаривать с заключенными только грозно и повелительно.

— Я болен, — пытался объяснить Николай, с трудом приподнимаясь с матраца. — Послушайте, я очень болен…

Охранник подхватил Николая под мышки, поставил на ноги.

— Вот и стоишь…

Николай покачнулся. Охранник придержал его под локоть.

— Идем.

Им пришлось сделать длинный обход лагеря. Сначала они зашли в медпункт для охранников (медицинская помощь заключенным в лагере не полагалась), и удивленный врач, прочитав записку, поданную охранником, сделал Николаю укол камфоры. Он с интересом рассматривал Русевича и, наконец, не выдержав, спросил:

— Это ты и есть знаменитый вратарь?

— Я не считаю себя знаменитым.

— Но так пишет господин Гедике.

— Ему, конечно, виднее.

— Я слышал, ты еще и биллиардист? — допытывался медик.

— Откуда вы взяли? Я никому не говорил об этом…

— О, в лагере ничего нельзя утаить! Глупый ты человек, я вижу, очень глупый. Неужели с тобой возились бы вот так, как сегодня, если бы ты не был редкостным экземпляром!

Николай не понял намека. Неужели его специально готовили для какой-то потехи? Но медик и не собирался что-либо объяснять.

— Фу, какой ты грязный! — брезгливо морщась и отворачиваясь, говорил он. — А еще знаменитый.

Врач, с холеными руками и стройной спортивной фигурой, снова с интересом взглянул на Русевича.

— Я тоже любитель футбола. Но спортсмен — носитель гигиены. А ты такой грязный, что нужно вызывать прислугу и мыть скамью.

— Поверьте, доктор, — сказал Николай, — что если бы вы оказались в моем положении…

— Абсурд! — махнул тот рукой и смерил Русевича презрительным взглядом. — Я — чистый ариец, а вы, русские, — все еще дикари… Грязь, вши — неотъемлемый компонент вашего быта.

Он указал глазами на дверь. Русевич поднялся.

Затем он побывал в бане и парикмахерской. На складе, где сортировалась одежда, ему дали рабочую спецовку, старое белье, кепку, башмаки. На кухне толстый солдат-повар налил ему двойную порцию похлебки и, когда охранник отошел в сторонку, добавил хлеба. Николай изумлялся этим милостям. Хлеб он спрятал в карман, для товарищей…

Минутами Николаю казалось, что все это сон: и запах мыла, и теплая вода, льющаяся из душа, и зеркало в парикмахерской, и эта чистая рабочая спецовка, которую он только что надел. То, что сначала отразилось в зеркале, не могло быть реальностью: из освещенной стеклянной глубины на него смотрел какой-то странный старик. У него была клочковатая борода, похожая на грязную пену, горько сомкнутый рот, мучительно сведенные брови.

«Неужели, я?» — мысленно спрашивал себя Николай и двигал бровями, чтобы убедиться в этом, а старик из стеклянной глубины передразнивал его. После бритья и стрижки образ прояснился, и все же это был другой Русевич — отдаленная, исковерканная копия настоящего.

Однако сигарета — настоящая сигарета! — которую дал ему повар и которую охранник почему-то не выбил из руки Николая, о, уж это была реальность! Он медленно, с наслаждением вдыхал ее душистый и едва ощутимый дым, но спохватился, загасил огонек и бережно спрятал окурок.

Чудесное странствие по лагерю продолжалось свыше двух часов и закончилось у знакомой двери барака. Николаю казалось: сам ангел-исцелитель, в образе охранника, пришел к нему в трагические минуты, поднял его со дна ночи и сказал: живи! Но «ангел» произнес другие слова. Он угрожающе приподнял автомат и сказал устало:

— Пошел, собака, на свое место! Чертовски надоел!

Барак был еще пуст. Заключенные не вернулись с работы. Русевич отыскал свой прогнивший матрац, опустился на него и долго лежал с открытыми глазами, стараясь осмыслить все, что произошло с ним в этот необычный день, осмыслить и поверить в чудо.

* * *

Вечером Эдуард Кухар решил навестить Нелю. С некоторого времени он догадывался, что она сотрудничает в полиции, однако спросить об этом у нее или у кого-либо другого было бы непозволительно.

У него появилось опасение, что эта пронырливая дамочка может сделать для следствия по делу футболистов больше, чем он и его начальник, Кутмайстер. Для них это было бы позором. Они напустили на Русевича овчарку и мучили его в карцере, а Неля, пожалуй, могла подойти с нежностью и участием и снять урожай на почве, которую подготовили они.

Он остановился у заводских ворот. На скамеечке сторож Евдоким кутался в свой заплатанный полушубок. Ворота были закрыты. Кухар спросил:

— Герр Шмидт и фрау Неля дома?

Сторож встал.

— А, право, не знаю. Я только что заступил в смену, подсменный, Терентий, минут десять как ушел.

— Надеюсь, ты меня помнишь?

— Ну как же! Вы у нас были раз пяток. Все футболистами интересовались.

— О них, дедушка, можешь забыть.

Евдоким насторожился.

— Что так? Или в Германию послали?

— Зачем они в Германии? Это же коммунисты…

Евдоким потряс головой и удивленно приподнял брови:

— А вы же с ними как будто за своего… Слышал я, Эдиком они вас называли.

Кухара меньше всего интересовала беседа с этим лохматым старцем, однако сторож должен был знать, кто бывал у Нели, с кем она встречалась, — поэтому Эдуард поддерживал разговор.

— Я не знал, что это коммунисты, — сказал он. — Если бы я знал…

— Что тогда? — наивно спросил сторож.

— Ну, понимаешь… И я, и ты, и Неля, и шеф — да все мы боремся против коммунистов. Кстати, к фрау приезжает какой-то военный?

— Кажись, из полиции.

— Знаю. Наш человек. Молоденький? С усиками?

— Не рассмотрел.

— Ладно. Я пройду к хозяйке…

— А что ж, идите… — неохотно согласился Евдоким.

Кухар расслышал в его ответе эти сдержанно недовольные нотки и подумал, что сторож, наверное, часто получает от хозяина и Нели нагоняи за пропуск посторонних на территорию завода. Он усмехнулся: особенно потешен был шеф, с его постоянной подозрительностью и неожиданными, смешными приступами ревности.

Но у Евдокима были другие причины для озабоченности и тревоги. За двадцать минут до прихода Кухара на завод пришел Николай Дремин. Он должен был бы уже вернуться, но почему-то задержался. «Если он встретится с Кухаром, — думал Евдоким, — как бы не случилась неприятность…» Евдоким определенно подозревал, что пожарник не пожарник.

Эдуард Кухар переживал сейчас радостные дни: он женился. Свадьбу решено было сыграть роскошную, даже старого деда, жившего в Драгобыче, вызвали в Киев. К деду у Эдуарда с некоторых пор появилось чувство преклонения. Ведь благодаря ему Кухар смог стать фольксдойчем и подняться до такого высокого положения, как переводчик гестапо и доверенное лицо самого Кутмайстера. Последний показал ему наградной лист, посланный высшему командованию. Да, от самого фюрера, стоящего на пути к покорению мира, получит Кухар крест, о котором даже не могут мечтать его приятели. Как неожиданно благополучно сложилась его судьба. Пожелтевшая от времени бумажка, сохранившаяся у деда, свидетельствовала о том, что его отец, Кухара прадед, имел в 1912 году в Восточной Пруссии собственное поместье. Дед охотно дал согласие на женитьбу внука, хотя отлично знал его первую жену Янку. Но в данной конкретной обстановке было бы неразумно жить с полячкой, тем более что Янка находилась во Львове, а Эдуард — в Киеве. В Киеве он получил квартиру, обставленную с изысканным вкусом; еще бы, раньше там жил профессор, эвакуировавшийся с семьей на восток. В этой квартире они с Гогой заживут вовсю. Родные Гоги — в Энгельсе, под Саратовом. Обрусевшие немцы, они приложили много усилий, чтобы устроить Гогу в Киевский университет. Здесь ее и застала война. Свободно владея немецким языком, Гога устроилась переводчицей в городской комендатуре, где и познакомилась с Кухаром. Ее привлекали в нем практическая сметка, ясный и определенный взгляд на жизнь, которую он рассматривал как поле боя.

Размышляя над своей счастливой судьбой, Кухар нетерпеливо шел к домику шефа; он был убежден, что и сам Шмидт и Неля придут ему на помощь. Для фешенебельной свадьбы необходимы были белая мука, сахар, масло, изюм и другие продукты, которые теперь он мог получить только на хлебозаводе.

Дремин не мог, конечно, предусмотреть визита Кухара. План действий у Николая был строго рассчитан: в субботний день новая бригада грузчиков рано расходилась по домам, еще в пятом часу вечера они ушли в город, и, значит, подозревать их в том, что произойдет вечером, не будут. Этот вопрос очень заботил Николая, но он решался просто и легко. Главное, чтобы грузчики не пострадали. Однако он не знал, как поступить со стариком Евдокимом. Самое верное было — увести Евдокима с собой.

Первое, что должен был сделать Николай, — узнать, дома ли хозяева. По вечерам они редко оставались в своей квартире. Шеф обычно отправлялся доигрывать «пульку», а Неля уезжала к знакомым. Дремин неслышно поднялся по лестнице и убедился, что дверь квартиры заперта. Он убедился в этом с огорчением: теперь, когда он твердо знал, что шеф и Неля действовали заодно, что оба они были пособниками гестапо, он считал своим долгом покончить с ними. С этим согласился и дядя Семен. Николаю, однако, не повезло, хозяев не оказалось дома. Но у Дремина тут же возник новый план, вернее, осталась в целости вторая часть первоначального плана.

В бараке Николай отыскал старый, заржавевший топор. Открыть собственный гараж господина Шмидта было не трудно. Там, у самого входа, стояла канистра с авиационным бензином. Шеф покупал его у летчиков.

Дверь квартиры долго не поддавалась, но Николай сорвал замок. Он открыл канистру и плашмя положил ее на пол. На кухне было почти темно, и бензин, разливавшийся по полу, казался черным, как тушь. Он поднял канистру и облил двери кабинета. Взламывать их не было смысла — все, что награбили Шмидт и его содержанка, должно сгореть вместе с домом.

Николай снова положил канистру плашмя, стоял и слушал как странно звучал выливавшийся бензин. Звук был похож на курлыканье журавлей, и Николаю припомнилась знакомая картина: Днепр… Катер ведет широким раздольем караван барж. Меркнут утренние звезды… И откуда-то из заоблачной зеленоватой высоты зовуще, задумчиво и печально доносится клик журавлей: кру-кру…

«Думал ли я когда-нибудь, — спросил он себя почти с испугом, — что мне придется стать поджигателем? Нет! Но в этом доме живут враги — чужак и отступница».

Канистра звучала все тише, и Николай тронул ее ногой — она была уже почти пуста. Почему-то именно сейчас Николаю сильно захотелось есть. Он достал из кармана смятый кусок хлеба, остаток утреннего рациона, и стал его жевать. Потом он двинулся через кухню к лестнице, ведущей на первый этаж.

Уже у поворота к лестнице он заметил, что у самого порожка взломанной двери словно бы вспыхнул синеватый огонек. Он испугался, но тут же подумал, что это ему показалось: если бы загорелся бензин — вспышка в секунду охватила бы весь дом. Дремин облегченно вздохнул и достал спички. И опять ему показалось, будто над порожком коротко вспыхнул дымчатый огонек. Николай вспомнил, что здесь же, на кухне, находятся выключатели линий — на лестницу, в квартиру, к воротам завода, на заводской двор. Почему он сразу же не включил свет! Через минуту, когда вспыхнет бензин, здесь будет слишком много света. Он нащупал третий выключатель, и над лестницей засияла яркая синяя лампа. В то же мгновение через полуоткрытую дверь Дремин увидел человека, замершего на предпоследней, верхней, ступеньке. Видимо, человек хотел подкрасться незаметно, но свет словно ударил его и оттолкнул. Николай прижался к стене. Он узнал Кухара.

Руки Кухара были согнуты в локтях; в одной он держал парабеллум, в другой — электрический фонарик. «Значит, бензин разлился и по лестнице, — пронеслось у Дремина в мозгу. — Иначе у этого предателя не было бы причин доставать оружие». Николай оттолкнул дверь ногой и выстрелил. Он стрелял в грудь, но пуля угодила Кухару в живот. Кухар отшатнулся и тоже выстрелил, — видимо, он не сразу почувствовал, что ранен. Над головой Николая треснула дверная планка. Он больше не стрелял — стоял и прислушивался к возне на лестнице.

— Господин Шмидт! — хрипло выкрикнул Кухар. — Что здесь творится? Вы ранили меня… Это я — Эдуард… Ко мне, господин Шмидт!..

Дремин шагнул через три ступеньки и подхватил оброненный Кухаром парабеллум. Медленно сползая спиной по стене, Кухар смотрел на Дремина с изумлением.

— Вы… ты… А бензин? Почему бензин? Кто ты такой?

— А, старый знакомый, — сказал Николай, удивляясь собственному спокойствию, — я думал, что бензин уже загорелся. Иуда, умел предавать — сумей и издохнуть.

Кухар тяжело свалился на ступеньки. Шляпа слетела с его головы, квадратный череп и перекошенное лицо в маскировочном освещении приняли бурачно-синий цвет.

— Вынеси меня отсюда… Обещаю… Слышишь? Обещаю награду — марки, золото…

— Они тебе на том свете пригодятся, собака!

Он шагнул еще через две ступеньки, наклонился у края широкого черного потека. Дерево быстро впитало бензин, и Дремин подумал: загорится ли? Он зажег спичку. Бензин не загорался; синеватое пламя спички то прижималось к доске, то отпрыгивало в стороны. Потом оно растеклось, расширилось, стремительно метнулось на следующую ступень. Дремин спрятал спички и спустился на заводской двор.

Сторож Евдоким стоял у проходной, со стороны переулка, и скручивал козью ножку. Он услышал шаги Николая и обернулся.

— Ты? Что задержался?

Евдоким достал кресало и губку.

— Знаешь, вроде бы кто-то близко стрелял.

Николай подал ему спички:

— Я стрелял, дед… А теперь давай уходить. Я поджег квартиру шефа.

Евдоким опустил фитиль; в полутьме Дремин увидел, какими огромными стали глаза старика.

Он спросил чуть слышно:

— А что же… моя старуха?

— Выручим и ее.

Во дворе взвилось яркое белое пламя.

«Реванш»

На окраине лагеря, в просторном деревянном доме, постоянно окруженном охраной, помещался офицерский клуб. Этот двухэтажный дом был построен заключенными в течение месяца, и гестаповцы натащили сюда из города множество дорогой мебели. Ее оказалось так много, что несколько роялей, буфетов и шкафов пришлось свалить возле котельной, вместо дров. Радомский, как всегда, острил:

— Моих офицеров согревает музыкальное тепло!

В клубе эту фразу повторяли с неизменным хохотом на разные лады.

Весь второй этаж дома занимал ресторан. Здесь были и отдельные комнаты для картежников, и «комнаты отдыха» для окончательно пьяных. В первом этаже разместилась биллиардная (Томас все же разыскал два отличных биллиардных стола и наборы шаров из слоновой кости), зал для танцев и даже сцена, на которой никто не выступал.

Огромный железобетонный подвал, расположенный под клубом, был забит продуктами и винами, доставленными из разных стран Европы: от Норвегии — до Италии, от Голландии — до Греции. Украинское сало, русская водка, дунайская сельдь, азовские балыки, шампанское из Крыма занимали большой отсек. Всей этой еды хватило бы на добрый батальон, но доступ в подвал, кроме адъютанта, имел только Радомский; у него были ключи, и он не раз проводил неожиданные ревизии.

Теперь, когда Радомский затеял этот необычный бал, на него вдруг нашел удивительный приступ щедрости. Он разрешил тащить из подвала на столы все, что угодно, даже коллекционные вина, которые хранил только для себя. Приступ не трудно было объяснить: таинственная тень матроса, вставшего из могилы, навеяла на охранников страх. Эта страшная тень бродила меж виселицами и по рытвинам Бабьего Яра; в нее палили из автоматов, но она снова появлялась в самых неожиданных местах.

Может быть, и не было этой тени, и она только чудилась охранникам. Но кто ж тогда задушил обер-лейтенанта Шюцлера? Радомский сожалел, что сразу же не расстрелял тех охранников и заключенных, которые утверждали, будто видели, как из могилы поднялся матрос и схватил обер-лейтенанта за горло. Слух о бессмертном матросе, об этом призраке мщения, осторожно полз по лагерю, передаваясь от солдата к солдату, от офицера к офицеру… Радомскому этот зловещий слух напоминал пламя степного пожара — так же осторожно, пугливо, трепетно возникает оно от искры, перекидывается с былинки на былинку, тайно струится под вялой травой, а потом стройная стена хлебов оседает безжизненным пеплом. Он знал, что страху свойственно смещать видимые предметы. Не потому ли ему не раз казалось, что бомба, свистящая над головой, нацелена именно в него? Не потому ли он так часто бросался в убежище, хотя советские самолеты ни разу не бомбили концлагерь? Именно это смещение предметов и понятий, которое порождает страх, и привело к тому, что уже не четверо — десять, двадцать человек из охраны тоже видели тень матроса в самых различных секторах лагеря. И, странно, она почудилась самому Радомскому., Нет, не почудилась — он отчетливо увидел ее в окно, в лунную ночь, неподалеку от своего дома. Тогда, сжимая рукоятку пистолета, он долго ходил по комнате. Если бы кто-либо из высшего начальства застал штурмбаннфюрера в таком виде в ту кошмарную ночь… Но Радомский ничего не мог с собой поделать. Он боялся, он чувствовал: возмездие крадется за ним по пятам, караулит в темных переулках города, таится в глазах осужденных, образом бессмертного матроса встает перед ним. Не слухи, которым так легко поддавалась лагерная солдатня, — реальные факты, перечисленные в особосекретных документах, наводили на Радомского жуть. Он невольно запоминал отдельные фразы этих донесений. «Минск. Генерал-губернатор убит в своем штабе русской горничной по приговору партизанского центра…» «Харьков. Партизанами уничтожен штаб немецкой пехотной дивизии вместе с генералом Брауном…» «Ленинград. В окрестностях города партизанами убит генерал фон Вирц…» «Белоруссия. В селе Боровое крестьянами убит генерал Якоби. Штаб Якоби уничтожен…» «Барановичи. Убит главный комендант города Фридрих Фенч…» «Генерал-полковник Боддиен расстрелян партизанами…» Радомского не покидала мысль, что партизанская пуля может настигнуть и его, — поэтому он постоянно изменял часы своих поездок в город и маршрут автомобиля и окружал себя все более многочисленной охраной.

Впрочем, и охране он не особенно доверял — увольнял ее, заменял новой, ни на минуту не расставался с Рексом, но страх не исчезал. Нужно было как-то встряхнуться, развеять эту неотступную тень страха, вставшую над лагерем, над его охраной, над самим штурмбаннфюрером. Поэтому он и затеял бал. Музыка, танцы, веселье, вино были, по его мнению, достаточно сильным средством, чтобы погасить это подобие черного степного пожара, в котором обугливалась воля. Это был вызов страху, и Радомский намеревался послужить для своих подчиненных примером.

Кроме офицеров, подчиненных штурмбаннфюреру, из города на бал прибыло до трех десятков приглашенных: старшие чины гестапо с дамами, какой-то полковник с черной повязкой на глазу, генерал с усами, как пики. Прибыл и сам Эрлингер. Когда гости уселись за роскошный стол, оберфюрер поднялся и сказал вместо приветствия.

— Господа! Офицеры великого Райха имеют право на отдых и веселье. Мы вынесли на своих плечах эту победоносную войну, которая вскоре завершится полным разгромом большевиков. Да, мы имеем законное право на отдых, потому что ежедневно рискуем жизнью, потому что нам не страшны ни русские морозы, ни пули. Ваше здоровье! Хайль!

Эрлингер не упомянул, конечно, что ни сам он, ни Пауль Радомский и никто из присутствовавших здесь вояк ни разу не были на передовой. После многочисленных тостов, после того как Эрлингер, сидевший рядом с Радомским, несколько раз дружески назвал его на «ты», Радомский сделал вид, словно только сейчас вспомнил о заранее подготовленном сюрпризе.

— Да, кстати, мой дорогой оберфюрер, — сказал он, таинственно улыбаясь, — вам, как большому любителю спорта, сегодня предстоит быть судьей.

Эрлингер не понял:

— Я… любитель спорта? С каких это пор?

— О, не скрывайте! Как вы переживали за «Люфтваффе»…

— Но это было позорище, герр штурмбаннфюрер! Радомский глубоко вздохнул.

— Замысел был хорош, но мы просчитались. Кто знал, что «Люфтваффе» встретится с первоклассными игроками! Если бы не мой спортивный азарт… Но вы, пожалуй, не знаете, что я был известным спортсменом? Если бы не этот спортивный бес, который проснулся во мне, я не допустил бы такого просчета.

— Вы были спортсменом? — удивился Эрлингер. — Во что же вы играли? В пинг-понг?

— Я был отличным беком, — сказал Радомский, словно не замечая укола. — О, хроникеры не давали мне прохода. У меня была кличка: «Пауль Железная Нога».

Эрлингер засмеялся:

— Что же, вы снова собираетесь прославить свою «железную ногу»?

Откинувшись на спинку кресла, Радомский громко засмеялся.

— Я уже не играю в футбол. Я заменил его биллиардом. Однако среди моих офицеров нет подходящего партнера. Впрочем, подходящих не было и в Гамбурге. Возможно, вы слышали о Роберте Косом? Он гремел на всю Германию. Но я разбил его на пари…

— Никогда бы не подумал… — удивленно заметил Эрлингер. — А сейчас вы нашли равного игрока?

— Как будто… Мне донесли, что вратарь киевлян, Русевич, — отличный биллиардист. Я приказал помыть его и приготовить. Это будет реванш за «Люфтваффе».

Эрлингер поморщился.

— Офицерское общество — и какой-то арестант…

— Но ведь это реванш, дорогой оберфюрер! — почти закричал Радомский. — Я — спортсмен, а сердце спортсмена требует реванша… Я покажу ему настоящую игру!

Эрлингер понял Радомского: эта затея с биллиардом была одним из тех изобретений, какими офицеры из охраны концлагеря скрашивали свои унылые дни. В других лагерях они соревновались в стрельбе по живым мишеням, а здесь и это надоело… «В конце концов, — подумал Эрлингер, — главное, чтобы не было скучно…»

Он вдруг оживился, повеселел.

— И в самом деле! Если вы так уверены в себе. Хорошо, я буду судить. — Он поманил пальцем Гедике и, пошептавшись с ним, объявил:

— Лейтенант Гедике сообщит нам интересную новость.

Все тотчас притихли.

Краснея от удовольствия и, как всегда, улыбаясь, Гедике сказал:

— Господа! Все мы были недавно свидетелями футбольного матча между командой «Люфтваффе» и киевской командой… Правда, следует отметить, что игроки «Люфтваффе» были крайне утомлены, а киевляне хорошо отдохнули и подготовились. Счет этого матча не был утешителен для нас, и все же мы ждали реванша. Но команда «Люфтваффе» улетела в Лиссабон, где встретится с одним из сильнейших футбольных клубов Европы. Возникает вопрос: как же все-таки потребовать реванша? И этот вопрос решен. Здесь, у нас, находится киевский вратарь Николай Русевич. Случайно мы узнали, что он отчаянный биллиардист. Против Русевича выступает наш уважаемый штурмбаннфюрер — господин Радомский…

Русевич стоял в прихожей, все еще не понимая, зачем его сюда привели. У двери, на ящике из-под консервов, сидел автоматчик. Так как Гедике говорил очень громко, почти кричал, Николай расслышал отдельные обрывки фраз, но почти ничего не понял.

Прошло еще минут пятнадцать, и лейтенант Гедике сам открыл дверь. В глаза Николаю ударил яркий свет. Блеснули погоны, зарябили платья…

— Битте, — сказал лейтенант. — Прошу.

Николай шел за Гедике, перед ним расступались важные чины, и все, что он видел, что ощущал, — свет, запах дорогих духов, мелькание богатых женских нарядов — все было лишено для него реальности, как был лишен реальности весь прожитый день.

В просторной, ярко освещенной комнате он увидел большой биллиардный стол. Вдоль стен уже стояли и сидели зрители. От них тяжело веяло спиртным, словно здесь, в биллиардной, кто-то выплеснул бочку вина. Только теперь Русевич понял, зачем его сюда привели. Кто-то подал ему кий и мелок… Николай принял кий неуверенно, но по давней привычке взвесил в руке. За другим краем биллиардного стола он увидел Радомского. Облокотись о борт, рыжий Пауль с улыбкой оглядывал публику, видимо заранее довольный предстоящим зрелищем.

Звонкий голос Гедике объявил:

— Господа могут заключать пари…

Послышался говор, споры, однако ни одно пари не состоялось. Все ставили на штурмбаннфюрера, не только потому, что знали его как отличного игрока, но и потому, что это было патриотично и показывало уважение к начальству.

— Кажется, желающих нет? — насмешливо спросил Радомский, сбрасывая мундир. — Да простят меня дамы. Спорт требует свободы движений.

Он пристально взглянул на Русевича.

— Я объявляю ставку. Как в древнем Риме… На жизнь. Если этот футболист выиграет у меня партию — я дарю жизнь и ему и его приятелям. Если проиграет — пусть пеняет на себя.

Он подозвал переводчика и повернулся к Русевичу.

— Вот эта палка, которую ты держишь в руке, решает вопрос твоей жизни. Да и жизни твоих друзей-футболистов… Понял? На стадионе ты не должен был выигрывать, нет! А теперь должен, да!..

Еще не так давно Николай считался в Одессе первоклассным биллиардистом. Он любил эту игру, требующую точного глазомера, безошибочного расчета и удара. Но в таком ли душевном и физическом состоянии играл он тогда… Отказаться? Ну и что бы это дало? Оставалось одно — попытать счастья. В спорте оно ему редко изменяло. Он еще раз взвесил кий и, стараясь не смотреть по сторонам, приблизился к столу.

— Прошу разбивать, — издевательски вежливо предложил штурмбаннфюрер.

Николай довольно сильно разбил шары, но «свой», словно оттянутый на резинке, замер у короткого борта. Кто-то заметил негромко:

— О, зер гут!

Офицеры и дамы с увлечением следили за начавшейся игрой; то обстоятельство, что ставкой киевского спортсмена была его собственная жизнь, придавало игре особую остроту. Радомский был уверен в легкой победе — в Гамбурге он «побивал» даже международных гастролеров. Не мог же этот Русевич оказаться редкостным универсалом — отличным вратарем, биллиардистом, да и еще, говорят, пловцом! С особым шиком штурмбаннфюрер произносил стандартные слова заказа: «три борта в угол», «дуплет», «от шара в середину…»

Уверенно объявленные заказы требовали, впрочем, еще и точного удара, однако такого удара у него не получалось. Возможно, на гамбургского чемпиона действовал французский коньяк, но, возможно, и тактика противника. Русевич играл с холодным расчетом, и, с какого бы положения он ни бил, его «свой» обязательно останавливался у короткого борта, в позиции, с которой противнику было почти невозможно подыскать результативный шар.

Когда после целой серии ударов штурмбаннфюрер получил, наконец, возможность положить в правый угол «тройку», он сказал, усмехнувшись:

— Это тебе не на стадионе…

Русевич понял. Как ни трудно было ему играть с «Люфтваффе» в окружении эсесовцев и овчарок, там, на стадионе, он был не один. С ним были товарищи. С ним был весь Киев. А здесь он был один, и его противником был его палач. В ком он смог бы найти сочувствие среди этой пьяной офицерни? Лишь один раз за четверть часа игры он оглянулся — и увидел лишь полные вражды и презрения взгляды.

Он прицелился от короткого борта в дальний левый угол. Радомский скептически усмехался. Он знал заранее: такой шар положить невозможно. Но, странное дело, луза казалась намагниченной, а шар — железным. Не замедляя, а словно ускоряя движение, «одиннадцатый» влетел в лузу.

— Неплохо, — с напускным равнодушием бросил Радомский. Он обернулся к тумбочке и проглотил рюмку коньяка. Тут же он положил «двойку». Присутствующие горячо зааплодировали. Гедике воскликнул радостно:

— Поистине мастерский удар!

Аплодисменты и возгласы еще не смолкли, как тонко срезанный Русевичем «туз» неспеша скатился в среднюю лузу и вслед за ним с громким выщелком, посланная через весь стол, в угол влетела «семерка».

— Скандал!.. — растерянно оглядываясь по сторонам, проговорил Гедике.

Штурмбаннфюрер бросил на него свирепый взгляд:

— Это не футбол… Без комментариев!

Гедике съежился и отошел к стене; в увлечении он забыл, что должен был всячески ободрять и поддерживать начальника.

Азарт и свирепость как будто помогали Радомскому в игре. Он забил «шестерку». Его опять наградили возгласами одобрения и аплодисментами. Раскрасневшийся, потный, он покровительственно улыбался зрителям.

— Нас еще никто не побеждал…

Однако Русевич больше не позволил ему забить ни одного шара. У Николая появилась, как выражаются биллиардисты, «старая кладка». Каждый намеченный им шар врывался в лузу с таким треском, будто кто-то стрелял из ракетницы. Николай примечал: штурмбаннфюрер все больше мрачнел, и тишина становилась все тяжелее. Однако Русевич делал вид, словно интересуется только игрой… Он вогнал в лузу последний шар.

Положив на стол кий и тем давая понять, что игра окончена, Радомский вытер платком вспотевшее лицо.

— Господа, — заявил он, натянуто улыбаясь, — вы знаете, кто у меня сегодня выиграл?

Он небрежно кивнул на Русевича.

— Вы думаете, этот чурбан? Сегодня у меня выиграл самый непобедимый чемпион… — он сделал паузу, — Господин Коньяк!

Все дружно засмеялись.

Повернувшись к Русевичу, штурмбаннфюрер смерил его взглядом.

— Что же ты стоишь? Или ждешь награды? Пошел!

Сложив за спиной руки и глядя в пол (только так разрешалось держаться при начальстве), Русевич прошел через зал напряженным, коротким, лагерным шагом. В тягостной тишине он слышал только стук своих стоптанных каблуков и еще какой-то низкий, тоскливый звук: это в оконной раме лихорадило треснувшее от мороза стекло.

На мгновение ему показалось, будто в этом зале, наполненном приторным запахом духов и вика, он был совершенно один, и это необычное одиночество среди такого количества людей вдруг стало невыносимо жутким… Но вот и дверь, и он проходит в соседнюю комнату — за нею выход в коридор, — но… что это? Оконные стекла со звоном сыпятся к его ногам, падает штукатурка, огромный шелковый абажур мечется под потолком из стороны в сторону. Где-то очень близко, словно у самого окна, дробно и отрывисто гремит очередь автомата, глухо рвется граната, яростно лают сторожевые псы, слышны какие-то крики, и весь этот внезапный ночной переполох вдруг покрывает тревожный и тоскливый вой сирены.

Николай оглядывается и успевает запомнить бледные лица офицеров и их дам — меловые пятна, но не лица… Почему же по сигналу тревоги, на этот истерический вопль сирены, никто из офицеров не спешит, никто не бросается к выходу? В сознании Николая эти томительно долгие секунды запечатлеваются, как остановившийся кинокадр. Необычная и страшная в своей нелепости картина: вот маленький Гедике приподнял руку и замер, не закончив какую-то фразу… На лице его замерла усмешка… Сбычившись и растопырив пальцы вскинутых рук, будто парализованный, застыл Радомский… Надменный Эрлингер прижался спиной к стене, и резкий горбоносый профиль его казался вылепленным из глины. Пышная дамочка, вся в побрякушках, жеманно присела и точно окаменела в этой странной позе…

Из коридора, громыхая по ступенькам, в первую комнату вбежал запорошенный снегом рослый лейтенант. Он щелкнул каблуками и испуганно выкрикнул:

— Они бежали… Пытались бежать!..

Пауль Радомский сразу же пришел в себя и стремительно метнулся к офицеру.

— Кто?.. Когда?!.

Вытянув руки по швам, офицер доложил:

— Четвертый сектор… К нему подкрались партизаны…

Радомский рассвирепел:

— Они схвачены? Да говори же скорее, болван! Партизаны схвачены?

— Один тяжело ранен… — испуганно отвечал офицер, — кажется убит. Но…

Эрлингер широко шагнул вперед и стал рядом с Радомским.

— Что значит «но»? Говорите!

— Несколько заключенных успели бежать… Начата облава. Партизаны хорошо вооружены.

— Старшего дежурного по лагерю — под арест! — хрипло закричал Радомский. — Мерзавец! Я вытяну из него жилы!..

За дверью послышались говор и шаги. Показалась спина, блеснул погон, еще один погон… Четыре эсесовца, скользя на ступеньках, внесли какой-то длинный тюк. Они опустили его на пол, выпрямились и одновременно козырнули. В этом обмякшем тюке Николай успел рассмотреть очертания человеческого тела.

— Обыскать, — приказал Радомский.

Офицер снова щелкнул каблуками, обветренное лицо его было багрово-синим.

В суматохе все забыли о Русевиче. Он стоял в углу коридора, наблюдая за эсесовцами, обыскивавшими убитого.

Быть может, не больше двух-трех секунд Русевич видел неподвижное лицо партизана. Но этого было достаточно. Он узнал Дремина.

В степи

Заветная мечта фрау Нелли, наконец-то, сбывалась. Она уезжала на Запад… Казалось бы, для нее не имело смысла покидать Киев в самом начале 1943 года, когда фашистское радио чуть ли не ежечасно возвещало о новых грандиозных победах немецкого оружия, когда газеты оккупантов пестрели астрономическими цифрами русских потерь, а доктор Геббельс (в который уже раз!) торжественно сообщал, что фактически советские армии больше не существуют. Но у всех на устах был Сталинград, печать траура лежала на лицах немцев — поэтому их победные клики никого не могли обмануть.

Неля уезжала. Наиболее надежным из всех ее новых друзей и знакомых оказался шеф. Он сказал ей по секрету, что больше не верит ни радио, ни газетам, ни сводкам, а верит только тому, что видит сам. Он видел бесконечные санитарные автоколонны — груды обмороженных и раненых немецких солдат, разбитые танки на платформах, исковерканные «Юнкерсы» и «Мессершмитты», с крестами на печально поникших, переломанных крыльях.

Возможно, он задержался бы еще на некоторое время на этой щедрой украинской земле, где так легко было делать деньги, где каждая буханка хлеба, спущенная на черный рынок, приносила две и три тысячи процентов прибыли… Возможно, он подыскал бы доброе поместье, завел бы обширное хозяйство — коровники, свинарники, птичники, пасеки — и снова делал бы деньги, живя припеваючи и разъезжая в гости к помещикам-соседям. Но злые украинские «хлопы» охотились на приезжих помещиков, как на зайцев, а у господина Шмидта не было ни малейшего желания получить где-нибудь на проселочной дороге заряд дроби в спину или пониже спины.

Кроме того, он видел, что крупные тузы-землевладельцы, прибывшие на Украину для хозяйственного освоения этих «диких» просторов, потолкавшись в Киеве, незаметно убирались в фатерлянд. Кому другому, а им-то хорошо был известен прогноз военной погоды на завтрашний день.

Прежде чем сообщить Неле о предстоящем отъезде, господин Шмидт побрился, надушился и надел новый костюм. Можно было подумать, будто он собирался к венцу. Он сказал:

— Моя милая крошка. Есть такое хорошее слово — драп. Мы будем делать откровенный, как говорят русские, «драп» в Германию…

Она сразу поняла и тотчас согласилась. После того, как их квартира сгорела до тла и в огне пожара зажарился Кухар, Неля окончательно утратила покой. Она опасалась показываться на улице. В каждом прохожем она подозревала партизана. Тень мщения неуловимо следовала за ней. Получить пропуск в Германию оказалось не так-то просто. Однако в жизни случаются счастливые неожиданности, и этой неожиданностью для Нели оказался Корж.

Странно, что в процессе следствия Неля почти не вспоминала о нем: она была уверена, что ни Русевич, ни его друзья не доверяли Коржу — он был слишком самовлюблен и болтлив. Когда в числе других спортсменов и он был арестован, следователь Кутмайстер сказал:

— Тряпка. Думает только о себе. И потом он ничего не знает. Он и рад был бы раскрыться, да ему нечего раскрывать.

Но Неля помнила о Корже, она даже попросила свидания с ним.

Завидев ее в комнате следователя, Корж затрепетал. В его запавших глазах промелькнула надежда.

Разговор длился недолго.

Она обещала ему немедленное освобождение. Он пытался целовать ей руки и подписал протокол, почти не читая его, нисколько не вникая в смысл. Эти два слова — «немедленное освобождение» — как будто и ослепили и оглушили его.

Радомский был доволен. Он поздравил Нелю с победой и сказал, что поможет ей получить пропуск.

Пожар не особенно обескуражил шефа: сгорела только квартира — мебель, платья Нели, ковры. Что касается его сбережений, шеф был достаточно предусмотрителен: деньги и ценности он хранил в сейфе — к ним не притронулся огонь.

Собираясь в далекий путь, они не обременяли себя громоздкими вещами. Два чемоданчика — и только. Но эти чемоданчики стоили не менее двухсот тысяч марок — весь «урожай» господина Шмидта, собранный на украинской земле. Чтобы не рисковать своими ценностями, мало ли может встретиться в дороге жадных бродяг, Неля упаковала их и спрятала на самое дно чемодана. Человек опытный, господин Шмидт специально подобрал очень неказистые чемоданы и посоветовал Неле одеться попроще. Сам он надел военную шинель и ушанку, перекинул через плечо ремень от планшета — и стал походить на важный полувоенный чин, каких много в то время разъезжало по немецким тылам.

Собственный «Опель-адмирал» господина Шмидта был еще мало потрепан; в нем нашлось достаточно места и для продуктов, и для бензина, и для запасных скатов. Вести машину знакомым маршрутом на Львов, Краков, Беутен и Бреслау господин Шмидт решил сам. Важно было поскорее проскочить небезопасный отрезок пути до Беутена — дальше простирались «освоенные» земли, с которых и начинался восточный поход.

Итак, с той минуты, когда машина миновала ворота хлебозавода, Неля полностью перешла во власть своего добродетеля, хозяина большого имения в Вестфалии, господина Шмидта. Впрочем, она была уверена, что скорее он находился в ее власти. Неспроста же он так лебезил перед нею, особенно в последние дни, справлялся о самочувствии, подарил дорогие духи, сам готовил для нее эрзац-какао. Всем видом своим выражая преданность и нежность, господин Шмидт говорил, закатывая от удовольствия глаза:

— Скоро мы приедем в мое имение! Вы станете самой красивой и знатной дамой Вестфалии. Я буду вашим ангелом-хранителем и слугой!

Неля с удовольствием слушала эти излияния и уже видела себя хозяйкой помещичьего дворца, окруженной раболепными слугами. Она и сама удивлялась своей блестящей карьере: совсем еще недавно скромная продавщица в комиссионном магазине, а теперь — помещица и не просто Неля, нет, фрау!

Давно ли она была уверена, что никогда не покинет Киева — его живописных улиц, золотых пляжей, тенистых парков, уютную квартирку на Печерске. А теперь она даже торопилась: скорее бы остались позади эти обугленные развалины и скрюченные прутья арматуры, искалеченные осколками деревья и черные воронки у шоссе, сторожевые вышки Сырца и провалы Бабьего Яра…

Шеф уверенно вел машину; он говорил, что они еще засветло будут во Львове. Эта дорога из Киева на Львов была одной из важнейших военных автомагистралей. Крытые грузовые машины встречались на ней поминутно, двигались танки, орудия, походные радиостанции, продовольственные фургоны, какие-то механизмы, назначения которых Неля не знала. Не меньшим было и движение на запад, но в направлении Львова шли главным образом санитарные грузовики. Когда «Опель-адмирал» обгонял их, Неля видела в крытых кузовах посиневшие от холода лица солдат, забинтованные головы и руки. Санитарные грузовики были забиты до отказа. Иногда они останавливались, и сопровождавшие их солдаты торопливо рыли могилы на обочинах шоссе. В сотне километров от Тарнополя, не желая тащиться в бесконечной веренице машин, шеф свернул на прямую проселочную дорогу.

Это было ошибкой. Через час езды в ровной, пустынной степи, где не было ни признака селения, ни деревца — только гривастые гряды скованных морозом сугробов, — он был вынужден остановить машину. Посреди дороги, расставив руки, стоял офицер. Офицер подбежал к автомобилю и ударил ногой в дверцу:

— Открывай!

В руках у него были пистолеты. Неле запомнилось лицо офицера, гневно изломанные брови, побелевшие губы, красивые, но злые глаза.

Шеф открыл дверцу и молча показал свой пропуск. Офицер нетерпеливо затряс головой:

— Партизаны! — прохрипел он, указывая на подорванную легковую машину, уткнувшуюся в кювет. — Партизаны положили мину… Ранен генерал… Вылезайте. Я тороплюсь в госпиталь.

— Но послушайте, — попробовал объясниться господин Шмидт. — Мы довезем генерала.

— Нас трое… Вылезайте, говорю! — Офицер поднял пистолеты.

Шеф поспешно выбрался из кабины и побежал вслед за офицером к машине, лежавшей в кювете. Неля видела, как он что-то объяснял, размахивая короткими руками. Потом он возвратился, еще издали улыбаясь.

— Все в порядке! Мы подвезем генерала и доедем сами. Будь добра, дорогая, выйди на-минутку — надо уложить генерала.

Неля вышла на дорогу. Два офицера с окровавленными, кое-как перевязанными лицами при помощи господина Шмидта перенесли генерала в «Опель-адмирал». Лицо раненого было закрыто краем кашне — казалось, что они волокут в одеяле огромный и несуразный куль муки. Шеф снова уселся за руль, рядом с ним сел офицер с пистолетами.

— Простите, это мое место, — запротестовала Неля.

Бледные губы офицера покривились, красивые глаза смотрели насмешливо.

— Очень сожалею, фрейлен, но места не найдется…

— Родной! — истерически взвизгнула Неля. — Что они делают? Прикажи им! — она в отчаянии схватила господина Шмидта за рукав.

Но тот лишь наклонил голову.

— Моя милая девочка, — сказал он тихо, не глядя на Нелю, — для меня спасение немецкого генерала есть высший долг. Подожди здесь, кто-нибудь тебя доставит во Львов. Ты там разыщешь меня.

Офицер нетерпеливо посмотрел на Шмидта. Шеф заторопился. Машина рывком тронулась с места.

— Постойте! — закричала Неля, пытаясь уцепиться за ручку второй двери. — А мои вещи?!

Но машина уже скрылась вдали в вихрях снежной пыли. Рокот мотора вскоре стих, и глубокая тишина снегов окружила Нелю.

Уже вечерело, и на гребни сугробов легли причудливые тени. Неля осмотрелась вокруг: в этой бескрайней степи она была одна…

Его последнее слово

Одно непредвиденное и незначительное, казалось бы, происшествие ускорило развязку судьбы Русевича. Грозный глава гестапо Эрлингер… испугался. Казалось бы, и что особенного! Разве не метались в панике здесь, на Украине, при появлении партизан, тысячи ему подобных? Или он чувствовал себя в Киеве безмятежно? Случалось, что многим немецким военачальникам рангом не ниже его, Эрлингера, приходилось спасаться бегством в одном белье. Почему же, откровенно перетрусив, столь яростен и гневен стал гестаповский начальник?

Дело в том, что оберфюрер был до крайности самолюбив, а неприятность, постигшая его здесь, в концлагере, выглядела анекдотично. И главное — она произошла в присутствии многочисленных свидетелей, среди которых был и Радомский, эта хитрая выслуживающаяся крыса.

Эрлингер приехал в лагерь, чтобы распечь Радомского за ослабление дисциплины среди охраны. Если охрана серьезно верила, будто по лагерю блуждает какой-то мистический бессмертный матрос, — значит, она была деморализована. Как же посмел начальник лагеря допустить такое? Нужно было немедленно расстрелять сеятелей тревожных слухов, кто бы они ни были — охранники или заключенные. Кроме того, его возмущала беспечность Радомского: разве Эрлингер отдал ему футболистов, чтобы они здесь, в лагере, благополучно отсиделись? Он надеялся, что Радомский немедленно покончит хотя бы с заправилами динамовцев, с теми, кто был идейным вдохновителем августовской демонстрации на стадионе.

Следует вспомнить, что еще недавно многочисленные подчиненные Эрлингера изощрялись в придумывании ему грозных и устрашающих наименований. Это занятие было в традиции рыцарей… Его называли «Грозой Партизан», «Мечом Запада», «Карающим Командором»… Все эти свои «псевдонимы» он принимал благосклонно.

И вдруг такое глупое происшествие!

А произошло следующее. Эрлингер вошел в ворота концлагеря несколько впереди своих телохранителей. Заключенные расчищали дорогу. Это была сотня, в которой находились Русевич, Кузенко и Климко. Занятые своим делом, они не заметили оберфюрера. Он шел пружинистым легким шагом, приближаясь к будке первого часового. Но едва он поровнялся с будкой, как перед ним вырос плечистый детина в рваной матросской тельняшке. Эрлингер даже не заметил, что на плечи заключенного была накинута фуфайка, — он увидел только эту полосатую тельняшку и огромную черную мину, которую матрос держал в руках.

Оберфюрер отпрыгнул к будке и прижался к ней. Страх сразу же лишил его способности логически рассуждать.

— Матрос! Скорей! У него мина! Стреляйте же! — кричал Эрлингер, пытаясь укрыться за будкой.

Заключенный, прижимая к груди сковородку, которую он нес на кухню, растерянно осматривался вокруг — он не мог понять, где этот перепуганный высокий чин увидел мину. Не менее растерянные телохранители окружили своего начальника. Это ободрило его, — выхватив парабеллум, он выпустил в грудь заключенного всю обойму. Один из охранников подбежал к убитому и подхватил сковородку. Удивленный, он перевернул ее вверх дном и постучал по дну согнутым пальцем.

К месту происшествия спешил начальник лагеря.

Узнав о приезде Эрлингера, рыжий Пауль вышел ему навстречу. Он мелко семенил по усыпанной песком дорожке, придерживая на ремне своего неразлучного Рекса.

Весь эпизод у будки разыгрался при Радомском, и для него было огромным удовольствием видеть заносчивого Эрлингера столь посрамленным.

— Господин обер-фюрер! — воскликнул Радомский, козырнув и стараясь сохранить серьезность. — Сожалею, что не знал о вашем приезде. Прошу ко мне, — он оглянулся на охрану, словно приглашая ее еще раз взглянуть на перетрусившего обер-фюрера. — А что касается «бессмертного матроса», так это бабские выдумки, которым не следует верить, — неожиданно заключил штурмбаннфюрер.

Трясущейся рукой Эрлингер опустил парабеллум в кобуру; позеленевшее лицо его постепенно становилось багровым. Чтобы как-то оправдать свою трусость, он сказал строго:

— Вам должно быть известно, что я не разрешаю этим хамам приближаться ко мне более чем на двадцать шагов!

— Я полагаю, он вас не заметил…

Эрлингер вспылил:

— Не вздумайте оправдывать арестованных! Это может привести к печальным последствиям…

— О, нет, господин обер-фюрер, — улыбаясь, торопливо заговорил Радомский. — Как и всегда, вы показали свою железную руку! Я поступил бы так же… — он оглянулся на заключенных и добавил негромко — Вообще, эта сотня неблагонадежна. Они отказались работать в похоронных командах. В их среде притаились отъявленные смутьяны.

Эрлингер спросил резко и презрительно:

— Вы терпите даже смутьянов?

— Готов покончить с ними, господин обер-фюрер, — неловко топчась на выбитой дорожке, еще тише проговорил Радомский. — Эти люди чертовски популярны в Киеве. Оки не устрашились нас на стадионе, не боятся и здесь. Иногда мне кажется, что киевские футболисты готовили побег. Я давно бы расстрелял их…

Эрлингер смотрел на него холодными глазами. Он понимал, что Радомский очень доволен происшедшим — даже сейчас в заплывших глазах рыжего Пауля угадывалось фальшивое недоумение: возможно ли, мол, такое, чтобы человек, носящий звание обер-фюрера, и вдруг, как все смертные, был подвержен презренному чувству страха?

— А кто вам мешает их расстрелять? — спросил Эрлингер.

— Никто, конечно. Но я хотел согласовать с вами…

Эрлингер, казалось, не слышал.

— Эти спортсмены — красные агитаторы! Их победа была демонстрацией против нас. Мы обязаны мстить за эту возмутительную демонстрацию. Как организатора матча, кстати, она унизила и вас…

— Я хотел, чтобы они публично признали себя коммунистами… — заметил Радомский. — Или заявили, что действовали по заданиям коммунистов.

Эрлингер криво усмехнулся.

— С каких это пор вашим действиям в отношении пленных понадобились оправдательные мотивы?

— Вы правы, но их знает весь город!..

— Тем более… Для устрашения прочих — расстрелять. Вы должны были давно это сделать. У меня слишком много дел, и я об этом забыл.

Радомский замялся, он хотел спросить еще о чем-то, Эрлингер взглянул на него пристально.

— Что еще?

— Я — в отношении всей остальной сотни. Право, она ненадежна. К тому же этот случай со сковородкой… Теперь они распространят по всему лагерю небылицы. Я думаю, сплетню следует пресекать в самом начале.

— Что они могут распространять?

Пауль не решился произнести: «Что вы испугались». Он сказал:

— Ну, что вы проявили вспыльчивость… И случайно, — я понимаю, конечно, что это было сказано в насмешку, — случайно упомянули о матросе. Могут подумать, будто и вы поверили в его тень! Они лишены юмора… Они будут говорить: сам Эрлингер увидел бессмертного матроса!..

Эрлингер дружески прикоснулся к его плечу:

— Вы предупредительны, господин штурмбаннфюрер. Что для нас эта сотня! Если она пройдет вне очереди, вы внесете исправления в свой «график»…

Оба засмеялись. Будучи гостеприимным хозяином, Радомский сказал:

— Прошу ко мне завтракать.

— Пожалуй, — согласился Эрлингер.

Уже у крыльца своего дома Радомский заметил Гедике. Казалось, до этого времени он не замечал маленького лейтенанта, хотя Гедике следовал за ним, как всегда, неотступно.

— Лейтенант! Сейчас же подготовьте операцию номер семь. Сотня четвертая… Пулеметы… И обязательно музыка… Позавтракаете позже.

Гедике вскинул руку и прокричал: «Хайль!»

* * *

Всей четвертой сотне было приказано построиться на центральной площадке. Сотня выстроилась двумя шеренгами, и маленький Гедике, особенно торжественный в эти минуты, натягивая перчатки, сказал:

— Пока придет начальство, мне приказано развлечь вас музыкой. Включить репродукторы!

Русевич, Кузенко и Климко стояли в центре первой шеренги. С тревогой они следили за перемещениями охранников — их было втрое больше обычного — с автоматами наизготовку. Все плотнее прижимаясь к плечу Русевича, Кузенко молвил чуть слышно:

— Это не к добру, Коля…

Русевич не ответил; он чувствовал, как дрожит плечо товарища, этот судорожный озноб передавался и ему.

Репродукторы грянули веселый фокстрот, и надтреснутый, пьяный голос, стремясь перекрыть взвизгивания саксофонов, захрипел:

«У самовара — я и моя Маша…»

Гедике повернулся на каблуках и скомандовал пронзительно-звонким голосом:

— Смир-р-рно!

Разделенные на равные группы, охранники застыли, прижав к животам автоматы.

— Пулеметы! — приказал Гедике.

Из большой сторожевой будки в конце площадки эсесовцы выкатили четыре станковых пулемета и деловито установили их напротив шеренги, на расстоянии тридцати шагов.

Николай следил за этими приготовлениями и не верил, не мог поверить, что это — последние минуты жизни. Неистребимая, негаснущая капля надежды по-прежнему жила в нем. Он негромко сказал товарищам:

— Решили попугать… Обычно они отправляют в Бабий Яр. Почему для нас такое исключение?

Климко порывисто схватил его руку неожиданно сильной, горячей рукой.

— Давай простимся, Коля… За нас отомстят!

Они крепко обнялись.

Молча Русевич простился с Кузенко. Ему казалось, он слышал, как стучит сердце друга. Репродукторы по-прежнему надрывались фокстротом, и хохот саксафона был похож на заливистый собачий лай.

Николай заметил, как охранники, застывшие на морозном февральском ветру, сдвинулись еще плотней и без команды повернули головы вправо. На площадку неторопливо выходила группа офицеров. Радомский и Эрлингер шли впереди. Они шли, оживленно разговаривая и смеясь. Гедике подбежал к Радомскому, козырнул и произнес какую-то фразу. Радомский что-то небрежно ответил. Маленький лейтенант стремительно обернулся к шеренге.

— Ложись!

Заключенные медленно опустились на снег. Пауль Радомский подошел к правому краю шеренги. Раздались пистолетные выстрелы.

— Расстреливают, подлецы! — закричал Николай и вскочил на ноги. Одновременно с ним поднялось еще несколько человек. Рыжий Пауль торопливо отступил к охране. Он взмахнул рукой — и тотчас грянули пулеметы.

Русевич высоко вскинул кулак.

— Мы победили вас, гады, на футбольном поле. Победим и в боях!

Он покачнулся, но Климко и Кузенко поддержали его под руки.

— Трусы, палачи… — прохрипел Николай, отплевываясь кровью, — вы нас не сломите! Нет!

Кузенко и Климко упали одновременно. Что-то горячее хлестнуло Николая в грудь. Он не почувствовал, что падает, что уже лежит на снегу. Сквозь завывания фокстрота заливались пулеметные очереди. Снег был притоптан и местами словно горел. Ярость горячей волной снова плеснула в сердце Николая. Эта могучая ярость и горячая жажда жизни дали ему силы приподняться на локтях, потом встать во весь рост. Огромным усилием воли он заставил себя удержаться на мгновенье на подгибавшихся ногах. С трудом он поднял стиснутый кулак.

— Да здравствует красный спорт!

Это были последние слова Русевича.

Грохот стрельбы прекратился. Его сменила жуткая, казавшаяся нереальной тишина. Шел снег, и ледяной ветер медленно кружил его над человеческим пепелищем…

Встреча друзей

Нет возможности проследить за судьбами всех героев этой повести. Трое — Русевич, Кузенко и Климко — погибли в концлагере на Сырце, так и не узнав, что и скромная жизнь их и отважная смерть стали подвигом и примером.

Другие вырвались из фашистских застенков, вместе со всем народом праздновали они День Победы, разбирали руины освобожденного Киева, поднимали его строительные леса.

Радомских, эрлингеров, гедике и им подобных прокляли и мертвые и живые.

А какова судьба юных друзей динамовцев — Котьки и Васьки? Два неразлучных друга, два отважных поклонника футбола стали взрослыми и многое изведали в жизни с тех пор, как миновало их детство, опаленное войной.

Котька и Васька… Да не их ли это имена мы слышим по радио?

Полузащитник Константин Чапига и центральный нападающий Василий Гаркуша, — так теперь называл их спортивный комментатор.

…На стадионе Будапешта шли последние минуты второй половины игры. Это было одно из интереснейших международных спортивных состязаний года. И хотя игра была напряженной, счет оставался ничейным — 0:0.

Уже прозвучал гонг. Казалось, и зрители и команды смирились с ничейным результатом. Словно бы сожалея о малом остатке времени, вратарь Будапешта небрежно выбросил мяч рукой. Полузащитник передал его в центр поля и отвернулся; он заранее знал, что в течение оставшихся двух-трех минут никакая серьезная комбинация невозможна. Однако мяч перехватил полузащитник гостей и мгновенно передал его своему «девятому». До ворот было не менее двадцати пяти метров, и «девятый», даже не пытаясь остановить мяч, с ходу ударил по воротам. Это был внезапный и неотразимый удар!

Эпизод разыгрался в течение считанных секунд и как бы делился на две части: неторопливый, небрежный бросок мяча, сделанный вратарем, четкий, отшлифованный удар полузащитника, его молниеносный пас игроку под номером девять, и столь же молниеносный, решающий удар…

Выбросив мяч, вратарь будапештской команды еще не успел возвратиться в ворота, а стадион уже загремел овацией: гол!..

Удар центрального нападающего был неотразимым, однако не это поразило знатоков футбола. Казалось, «девятый» не ожидал пасовки, на секунду он повернулся спиной к мячу. И вдруг он спружинил ногами и, сделав акробатический поворот в воздухе, придал мячу необходимое направление.

Едва войдя в раздевалку, спортсмены подхватили на руки Василия Гаркушу, трижды качнули до потолка и бережно отнесли в душевую. Не каждому игроку дано, впервые выступая в международном состязании, столь мастерски решить исход встречи. Василий еще не успел прийти в себя, так неожиданно было это счастье, а ему уже сообщили, что у раздевалки его ждет Иштван.

Иштвана Ференца Гаркуша и Чапига узнали еще в час приезда советской команды в Будапешт — он был среди встречающих на вокзале. Время наложило свой отпечаток на лицо Ференца, углубило морщины, посеребрило виски. Но, едва они заметили его на перроне, оба вспомнили давние встречи в Киеве, дружеское отношение венгра к футболистам хлебозавода. Два незнакомых веселых спортсмена вдруг поочередно стиснули его руку. Иштван Ференц немало удивился. Он не сразу узнал в этих крепких парнях тех забитых малышей, которых пятнадцать лет назад пытался вырвать из рук гестапо. Василий назвал имя Русевича, и венгр встрепенулся.

— Николай Александрович! Как же не помнить! Я до сих пор до слез жалею, что не увез его тогда…

Иштван совсем хорошо говорил теперь по-русски.

Он присмотрелся к приятелям:

— А вы… Это Васька и Котька? Конечно… Факт!

Теперь он сам, смеясь, поочередно жал руки друзей. За три дня, проведенные в Будапеште, Василий и Константин так и не сумели выкроить часок, чтобы воспользоваться радушным гостеприимством Иштвана. Они обещали сразу же по окончании игры отыскать его квартиру и провести вечер вместе. Но сейчас, после матча, как обычно веселый и возбужденный Иштван уже ждал их.

Пожимая руки друзьям и сияя белозубой улыбкой, Иштван говорил с шутливой укоризной:

— Да, наше дело — хандра… Факт! Первое поражение в этом сезоне. Я же предупреждал нашего вратаря: береженого бог сторожит… Если не ошибаюсь, так произносят русскую пословицу?

Приятели заверили Иштвана, что его русская речь безупречна. Заметно польщенный, он сказал:

— Нехорошо, Васька… Нет, нехорошо. Приехать в гости и сделать людям такой сюрприз! Извиняюсь, конфуз. Такой гол, друзья, достоин спортивной летописи!

В городе у Иштвана были сотни знакомых, и он поминутно останавливался и представлял друзей:

— Возьмите автограф! Это сам Василий Гаркуша — виновник поражения нашей команды.

— Что вы, да разве виновник один я? — смущаясь, доказывал ему Василий. — Ведь Котька передал мне мяч, а я только продолжал…

— Хорошо! Очень хорошо! — почти кричал Иштван. — Скромность — лучшее качество спортсмена. А другой бы хвастался: я, только я! Скромность и дружба — великое дело. Факт!

Они вышли на берег Дуная. Могучая ширь реки кружила и качала отражения бесчисленных огней. Большой белоснежный пароход словно парил на световых крыльях. Юркие моторки стремительно проносились под торжественной аркой моста. Было отчетливо слышно движение реки, и явственно ее усилие отодвинуть сплошную каменную громадину берега.

— Хорош наш Дунай, в сиянии, в огнях… — задумчиво сказал Иштван. — Однако я часто вспоминаю Днепр. Я много пережил в вашем городе и многое передумал.

Они зашли в ресторан, в светлое здание, причудливо повисшее над рекой. Иштван сказал, что вечерами здесь собираются спортсмены. Действительно, здесь у него оказалось не менее десятка знакомых, которым он сразу же представил своих друзей. Столик, занятый Иштваном, Василием и Константином, вскоре окружили молодые загорелые люди, и каждый из них поднял за гостей бокал. Все это были местные спортивные знаменитости — пловцы, боксеры, ватерполисты, но, судя по увлечению, с которым они говорили о недавнем матче, их излюбленным спортом все же был футбол.

Вдруг к столу подошел седой и грузный человек. Ему почтительно уступили место. Иштван встал и произнес торжественно:

— Господин Ив Вильжье…

Он взглянул на Василия и Константина и, поняв, что это имя ничего им не говорило, добавил:

— Корреспондент парижской радиокомпании, известный спортивный комментатор… Автор многих книг по истории спорта и книги «Спортивный XX век».

Гаркуша и Чапига с интересом наблюдали за пожилым французом с посеребренной львиной шевелюрой и сосредоточенно-суровым взглядом усталых серых глаз.

Ив Вильжье улыбнулся. Неожиданно сосредоточенный взор его прояснился, тяжелые брови приподнялись — и весь облик этого внешне сурового человека, точно согретый прорвавшимися сквозь тучи яркими солнечными лучами, неуловимо посветлел.

Медленно подбирая слова, он произнес по-русски, прислушиваясь, правильно ли говорит (говорил он очень медленно, но правильно):

— Я тоже бывал в России… О, это было давно. Я приезжал смотреть борьбу великого русского чемпиона, которому не было и нет равных, — борьбу Ивана Поддубного.

Он помолчал.

— Простите, молодые люди… — заговорил он снова. — Вы только вступили на широкий спортивный путь. Я тоже когда-то был азартным спортсменом. Спорт обучил меня многим языкам, которые, к сожалению, я знаю лишь приблизительно. Обратите внимание, как медленно я говорю… Я так говорю, чтобы не стать смешным. Позвольте, я перейду на французский…

— Вы очень хорошо говорите по-русски, — сказал Василий. — Нам очень интересно и приятно послушать вас, господин Вильжье.

Седовласый француз снова поклонился, но заговорил на родном языке. Три или четыре раза в торопливой и взволнованной его речи мелькало слово «Киев».

Иштван переводил речь француза. Ив Вильжье говорил, что уже давно мечтал о встрече с советскими футболистами, а тем более с футболистами Киева. Еще в 1935 году, когда украинская команда приезжала в Париж и выиграла у одного из сильнейших профессиональных клубов «Ред Стар Олимпик», Ив Вильжье познакомился с вратарем сборной Украины — Николаем Русевичем. Больше того, он подружился с этим замечательным спортсменом, хотя между ними и возникла острая полемика по одному существенному вопросу. Ив Вильжье интересовался судьбой Николая и надеялся встретиться с ним. Он запрашивал о Русевиче советское посольство в Париже. Для него было большим личным горем известие о трагической гибели далекого друга в фашистских застенках. А теперь его интересовало все, что было известно Гаркуше и Чапиге о жизни и смерти этого человека.

Иштван внимательно слушал француза. Он волновался. Рука его дрожала, и он отставил бокал.

— Мсье Вильжье… — заговорил он после краткого, сосредоточенного молчания. — Вам удивительно повезло, уважаемый мсье… Эти молодые люди — ученики и друзья Николая Русевича, свидетели последних месяцев жизни этого мужественного человека…

Он положил руку на грудь:

— Ваш покорный слуга Иштван Ференц тоже знал Русевича лично. Я мог бы рассказывать о нем дни и ночи, настолько глубокое впечатление он произвел на меня. Да, уважаемые друзья, это был Человек!

Суровое лицо Ива Вильжье смягчилось, внимательный, словно оценивающий, взгляд стал ласковым и добрым. Он умел слушать, не пропуская ни единого слова, будто стараясь запомнить каждую интонацию собеседника.

Василий рассказывал о трагических днях Киева, когда, потеряв надежду прорваться через фронт, Русевич стал грузчиком на хлебозаводе. Вспоминая о поединке с «Люфтваффе», Василий не мог не волноваться, как будто доносился до его слуха сквозь время грохот и гул стадиона — сила, и ярость, и воля тысяч сердец.

Чапига с интересом украдкой наблюдал за французом. Откинувшись на спинку стула и положив тяжелые руки на стол, тот слушал, казалось, бесстрастно. Только эти большие выразительные руки не находили покоя — они то комкали салфетку, то словно пытались ее разорвать, то бессильно роняли на стол. В глубоком сосредоточенном раздумье он смотрел на Дунай, на близкие, изогнутые струи быстрины, окрашенные яростным пожаром заката. Густые отсветы таяли на рыбачьих парусах, текли и плескались у борта шхуны. Шхуна шла по течению, вся погруженная в закат, словно охваченная огнем. Эти отблески играли, отражаясь на лице Вильжье, словно трепетная смена переживаний…

Василий ничего не знал о мысленном письме, которое слал из застенков гестапо Николай Русевич в Париж Иву Вильжье. Он никогда не слышал имени этого француза. Но сейчас он чувствовал, что между этим седовласым, внешне суровым человеком и дядей Колей существовала какая-то глубокая, незримая связь.

Василий замолк, и некоторое время все молчали. Иштван заговорил первым:

— Между тем, — сказал он с горечью, — и в наше время есть слепцы. Они говорят: «спорт — надсоциальное понятие», «спорт — вне политики»… Какая чепуха! Будто спортсмены живут в другом мире и не видят, что гитлеровские генералы снова напялили свои забрызганные кровью мундиры и снова готовят войну…

— Но слепых с каждым днем становится все меньше, — торжественно произнес Ив Вильжье. — Я и сам был раньше слепым… Теперь многое изменилось, — он провел рукой по левой стороне груди. — В душах произошли изменения… Вот здесь.

Он снова засмотрелся на дымчатый разлив Дуная.

— А Русевич и его друзья… Я знаю: такие не уходят из жизни бесследно. Они оставляют след в сердцах.

Он выбил о стол трубку, снова набил ее табаком и вымолвил негромко:

— Я очень виноват перед мсье Русевичем. В нашем давнем споре правда была на его стороне.

Василий сдержанно заметил:

— Жаль, что Николай Александрович не услышит вашего признания.

Он почувствовал на себе испытующий взгляд француза. Складки на лбу Вильжье еще более углубились. Он заговорил тихо и взволнованно:

— И я сожалею об этом, но ведь все это я вам сказал неспроста. Вы наследники Русевича и продолжаете нести эстафету старшего поколения.

Некоторое время они молчали, глядя на пламенеющий простор реки.

— Впрочем, я понимаю, — заговорил он снова, — мертвым не нужны извинения. Но мы, живые, обязаны оглядываться на пройденный путь, чтобы не повторять ошибок на большой дороге жизни.

Василий встал и подошел к окну.

Широкая стремнина реки по-прежнему играла отражениями вечерней зари, зыбкими раскаленными сполохами.

Примечания

1

«Барбаросса» — кодовое название гитлеровского плана войны против СССР.

(обратно)

2

Зондеркоманды — специальные отряды немецкой полиции (полуроты), занимавшиеся уничтожением мирного населения на временно оккупированных гитлеровцами советских территориях.

(обратно)

3

Эйнзатцгруппы — специальные группы полиции (роты) СС и СД численностью 800-1200 человек. В них входили зондеркоманды.

(обратно)

4

Дирлевангер — кровавый эсесовский бандит, уголовник-рецидивист, грабитель и убийца. Командовал на территории СССР карательной бригадой, набранной исключительно из уголовного сброда и проявившей в отношении мирного советского населения оккупированных областей неслыханные жестокости. Кличка «браконьеры», по мысли оккупантов, должна была смягчить истинное назначение отрядов этих профессиональных убийц.

(обратно)

5

«Ольденбург» — кодовое название немецко-фашистского плана ограбления оккупированных областей СССР.

(обратно)

Оглавление

.

Вместо предисловия

Письмо в Одессу

Рыжий Пауль

Перед поединком

Команды выходят на поле

Схватка

Стадион покидают двое

У штурмбаннфюрера пошаливают нервы

Посланец подполья

В конце августа

После ареста

Человек в сером костюме

На дне ночи

«Париж… Иву Вильжье»

У Бабьего Яра

На Сырце и в городе

«Реванш»

В степи

Его последнее слово

Встреча друзей . . . . . .

Реклама на сайте