«Тайна третьего кургана»

Сергей Трофимович Алексеев Тайна третьего кургана

Нас привезли в село, когда уже совсем стемнело. Ни сил, ни времени знакомиться с Еранским не было. Мы остановились на окраине, за пустыми, брошенными домами и сараями, кое-как поставили палатку и легли спать, От рюкзаков горели плечи, ломило поясницу и шею. Пройдя десять километров от пристани до поселка Ново-Еранское, мы рассчитывали передохнуть там, но расторопный председатель сельсовета Крапивин отыскал нам грузовик и отправил в Еранское.

Впятером мы едва поместились в двухместной палатке. Лежать можно было только на боку. Первым захрапел Ваня Шкуматов, лежащий с краю, и Стас Кареев немедленно среагировал на это.

– Хорошо же его натренировали в армии… – пробурчал он. – Чем бы ему нос заткнуть?.. Уснешь тут как раз…

Шкуматов месяц назад демобилизовался из десантных войск, ходил еще в гимнастерке со значками на груди и яловых сапогах. Между ним и десятиклассником Кареевым с самого начала пути, в Ленинграде, проскочила искра. Они не признавали друг друга и всю дорогу либо спорили, либо переругивались. На пароходе, когда мы плыли в Ново-Еранское, я понял, в чем тут дело: соперники. Впрочем, второкурсница Алена Колесникова ни на кого из них не обращала внимания. Она больше держалась с Сергеем Бычихиным, «вольноопределяющимся» нашей археологической экспедиции. Сергей поехал с нами за счет собственного отпуска, был старше меня всего на год, и хотя мы учились когда-то вместе, успел уже защитить кандидатскую и был, конечно, интереснее рабочих экспедиции – Шкуматова и Кареева. Алену мы тоже взяли рабочей, и лопата для нее была заготовлена, но у Алены были и свои дела – фольклорная практика. Колесникова училась на филологическом и к археологии была равнодушна, потому с нее взяли слово, что записывать свои песни и сказки она станет в нерабочее время.

Алена всю дорогу общалась с Бычихиным: они рядом сидели в самолете, потом вместе гуляли по палубе парохода, и даже в кузове грузовика их подбрасывало вместе. Вероятно, это очень злило Ивана с Кареевым, и они начинали ругаться. Однако Сергей только разговаривал: ее вещи – сумку, диктофон и фотоаппарат – несли по очереди ребята. Их главный соперник вскоре должен был исчезнуть. Сергей рассчитывал после раскопки первого же кургана Еранского могильника уехать обратно в Ленинград.

К часу ночи, как мне показалось, спали уже все. Я тоже начинял дремать, но лишь закрывал глаза, как в сознании возникали обрывки фраз из дневника профессора Овалова. Этот дневник я вез с собой в полевой сумке. Собственно, из-за него и затеялась наша экспедиция. Дневник прислал Бычихину какой-то любитель археологии, дальний родственник профессора, прислал, чтобы оспорить статью Сергея, опубликованную в журнале. Мы были специалистами по железному веку. В своей статье Бычихнн писал, что в районе Еранского существовала окуневская культура и только много севернее – карасукская. Любитель же заявлял, что ни той, ни другой здесь нет, а есть третья, нам неизвестная и описанная в дневнике Овалова. Сергей отнесся к этому спокойно и даже не захотел возглавлять раскопки.

Фактами из дневника на нашей кафедре заинтересовались. Возникло два лагеря. Первый утверждал, что Еранский могильник карасукской культуры, второй лагерь вместе с Сергеем относил могильник к окуневской.

Сам Овалов ничего не утверждал. Он попросту раскопал одну могилу из кургана, точно описал все найденные там предметы и сделал зарисовки. Ни к той, ни к другой культуре его факты не подходили…

В добросовестности изучения могильника Оваловым не сомневались. Смущало другое: Овалов был профессором геологии и в двадцать первом году искал в тех местах свинец.

Я один не вступал в споры и предполагал новую культуру. Вернее, поддерживал позицию археолога-любителя и самого Овалова. Мне говорили, что я делаю это по молодости и неопытности, однако наш завкафедрой разрешил провести раскопки.

Это была моя первая самостоятельная экспедиция. До сего времени я работал «на подхвате» у других, несколько лет у того же Бычихина, и уже не надеялся вырваться из положения вечного младшего научного сотрудника.

Сергей ехал со мной для того, чтобы взглянуть на раскопки, убедиться в своей правоте. И заодно убедить меня. Официально его не отпускали, но Бычихина не надо было учить, как отстаивать свое мнение. Он взял отпуск и поехал за свой счет.

Чем ближе мы были к Еранскому могильнику, тем сильнее одолевали меня сомнения. Да и Сергей нервничал, хотя умел сдерживаться. Вот и сейчас он спокойно спал.

В старом селе было тихо, лишь изредка и коротко взлаивали собаки. В лесу же, что начинался недалеко от нашей палатки, пела какая-то птица – звучно, с паузами, будто прислушивалась к своему голосу…

Я поднялся – Алена сидела, прижав палец к губам, и прислушивалась.

– Кто-то ходит вокруг, – прошептала она, – и лопаты наши трогает. Звенело…

Я чуть раздвинул тщательно заделанный от комаров вход палатки: возле наших вещей, брошенных в беспорядке на поляке, стояла женщина в длинном темном платье и мужской шапке. Узнать ее было нетрудно…

Мы увидели ее первый раз, когда ставили палатку. Она возникла неожиданно на фоне темнеющего перелеска у сараев, и мы, обернувшись, стали ждать, надеясь познакомиться с первым местным жителем. Интерес был не праздный: нам требовался проводник, который бы отвел нас к курганам. Искать по схеме, нарисованной Оваловым, – день потеряешь. Наверняка с тех пор все заросло, исчезли дороги и тропы, а в таких деревеньках о курганах обычно каждый мальчишка знает. Но женщина неподвижно стояла в двадцати шагах и подходить не собиралась. «Может, это огородное пугало?» – предположил Стас Кареев. «Сам ты пугало…» – бросил Шкуматов.

– Та же самая, – тихо сказал я Алене. – Бродит…

– Может быть, выйти и спросить, что ей нужно? – прошептала Алена. – Дайте я выйду?..

– Шкуматов, вставайте, – сказал Стас и, тяжело вздохнув, сел, – к вам дама…

– Ладно, салага, помолчи, – отрезал Иван. – Остряк нашелся…

Оказалось, и они не спали.

– Тихо, – предупредил я и выбрался из палатки. Женщина, ничуть не смутившись, оглядела меня и стащила с головы шапку.

– Здравствуйте-ка, – поклонилась она, – солдатик-то, который с вами, спит, поди…

– Спит, – сказал я, – что вы хотели?

На вид ей казалось за сорок, хотя разглядеть в сумерках ее лицо было трудно. Лишь поблескивал гладкий и высокий лоб да темнели скрученные в узел волосы.

– Больно глянуть хочется, – призналась женщина, и я понял, что она улыбается, – и спросить кой-чего. Бабы-то не верят, врешь, сказывают, Фрося…

– Не спит он, прячется, – донесся из палатки голос Стаса Кареева.

– Перестаньте, ребята, – взмолилась Алена, – что вы, в самом деле…

– Ты-то не знаешь, всех отпускают или нет? – Она приблизилась ко мне. – Я туто-ка в военкомат бегала про Гришу спрашивать, сказывали – скоро…

Сергей Бычихин вышел из палатки и встал рядом со мной.

– Я думаю, ежели отпускать начали, так и Гриша мой придет, – продолжала женщина, – поди, не станут держать. Он мне писал, что будто медальку получил…

– В чем дело, мамаша? – спросил Сергей.

– Какая ж я мамаша! – тоненько и как-то счастливо засмеялась женщина.

Глаза ее сверкнули в темноте, молодо заблестели ровные белые зубы, и мне вдруг стало зябко: она действительно походила на сумасшедшую… Я вспомнил короткий и какой-то странный разговор с председателем сельсовета Крапивиным, когда мы грузились в машину. «Вы, ребята, поосторожнее там, в Еранском,- предупредил он, – люди там, знаете…» – «Какие?» – совершенно не вникая, спросил я. «Да невеселые, что ли… – неопределенно сказал Крапивин. – Если что, говорите, с моего ведома приехали. А я как-нибудь к вам загляну».

– Ой, ты-то, однако, начальник? – ахнула женщина а взяла Сергея за рукав.

– Начальник, – подтвердил Бычихин. – Что спросить хотела?

– Солдатика-то вашего как отпустили, на побывку или по ранению? – Она торопливыми руками поймала пальцы Сергея. – Ты скажи, скажи, а? Моево Гришу-то когда?.. Военкомат сказывал – как война кончится. Я бегала тут по весне, спрашивала… А когда она кончится?

– Скоро! – весело пообещал Бычихин. – Если военкомат говорит – придет твой Гриша. Куда он денется! К такой красавице как не прийти! Так что шагай домой.

Я толкнул его в бок, но Сергей исподтишка показал мне кулак. Женщина снова рассмеялась.

– Спасибочко, от спасибочко! – восклицала она. – Мне наши-то не верят! Врешь, сказывают, Фрося, чудишь. Все меня дурочкой считают.

Женщина неожиданно выпустила руку Бычихина и шагнула вперед. Я оглянулся: за нами стоял Шкуматов…

– Скажи-ка, миленький, не видал ли ты моево Гришу? – смущенно спросила она, сложив руки на груди. – Григория Криволукова? Веселый такой, с гармошечкой…

– Он не видел, – ответил за Ивана Бычихин. – Они в разных частях служили.

– А-а, понимаю… – разочарованно протянула женщина, не сводя глаз со Шкуматова. – Вы не думайте, я все понимаю… В разных частях, значит…

Она попятилась, затем повернулась и тяжело побежала, горбясь, как в прошлый раз. Около минуты мы стояли молча.

– Ты-то зачем вылез? – спросил наконец Бычихин, глянув на Ивана.

– Так, посмотреть… – проронил Шкуматов. – Нельзя, что ли…

– Ладно, мужики, давай спать, – сказал Бычихин и, пригнувшись, залез в палатку.

Уверенность Сергея меня успокаивала. Я знал и верил в его дипломатические способности еще с прошлых экспедиций.

Мне повезло, что Бычихин поехал со мной. По крайней мере он мог помочь мне начать работы.

Я побродил вокруг палатки, прислушиваясь к петухам в Еранском; тревожиться не было причин. Обыкновенная лесная деревня, тихая и мирная. В сером рассветном сумраке виднелись крыши домов и пика колодезного журавля… И все-таки было неспокойно. Перед глазами стояло смеющееся лицо сумасшедшей Фроси.

Утром я пошел искать проводника.

Мы самым подлым образом проспали, и даже тренированный на ранние подъемы Иван Шкуматов дрыхнул как убитый. Сквозь сон я слышал, как в деревне отбивали косы, потом скрипели и грохотали телеги. Крапивин предупреждал, что в Еранском сенокос и днем застать кого-нибудь в деревне трудно. Я надеялся на деревенских ребятишек. Курганы в Еранском были известны, наверняка о них ходили легенды и сказки, и обязательно кто-нибудь из пацанов пробовал копать.

Однако первое, что мне бросилось в глаза и поразило, – на единственной деревенской улице не было детей.

В высыхающей луже, в черной грязи лежала осоловелая от утреннего жара свинья, в тени щербатых плетней валялись собаки, а вдали, у крайних домов, бродила старая костлявая лошадь. Дома стояли прочно, под обомшелыми крышами из дранья, аккуратные, одинаковой постройки, с темными от времени стенами со старой резьбой наличников. Палисадников не было, возле некоторых изб стояли кедры и тополя-белолистки. Маленькие узкие окна были так высоко, что с улицы не заглянешь.

Овалов же в 1921 году писал, что семьи жителей Еранского чрезмерно многочисленны и в некоторых есть по двенадцать детей.

Я шел серединой улицы, оглядывался на тесовые калитки дворов, но деревня стояла как заброшенная. Не видно было и взрослых, хотя бы старух. Обычно в других деревнях, завидев чужого, любопытные выходили из домов, здоровались и провожали взглядами прохожих, бывало, и останавливали, спрашивая, кто мы, откуда приехали и к кому. Узнав, что мы археологи и что в окрестностях деревни будут раскопки, зачастую звали к себе, показывали вещи, найденные на огородах и в речных обрывах, пичкали бесконечными рассказами о загадочных местах в тайге либо о гигантских человеческих черепах, кем-то когда-то выкопанных. Случалось, что самые интересные находка делались именно в этот первый день, в день знакомства с местным населением.

Председатель сельсовета Крапивин, отправляя нас в Еранское, советовал по всем вопросам обращаться к бригадиру лесопитомника Анастасии Прокопьевне. Дескать, она единственная там может чем-то помочь и вообще человек свой. Но спросить, где она живет, было не у кого. Я стал заглядывать в дворы, стучать в калитки, однако никто мне не отвечал. Бродили пестрые куры, гудели пчелы – и ни души! Пройдя всю деревню, я уткнулся в жердяной забор, которым было огорожено огромное поле. За полем начинался сосновый бор, и на его фоне угловато чернела одинокая избушка. И тут меня окликнули. Я узнал бегущего ко мне человека. Фрося была в том же бесформенном мешковатом платье и шапке, только за плечами ее торчал ствол ружья. Она ловко перемахнула через забор и оказалась возле меня.

– Погоди-ка, милый, – тяжело дыша, проговорила Фрося, – кого ищешь-то?

– Людей, – сказал я, – куда народ подевался?

Мне на секунду показалось, что она одна живет в деревне…

– Так на покос все уехали! – улыбнулась Фрося. – А меня туто-ка оставили, кедерку сторожить, заместо пугала… Воронье-то ишь чего делает? – Она махнула рукой в сторону летающих на горизонте птиц. – Раньше орешницы семена выклевывали, а теперь-то и воронье расчухало… Я стрелю – они улетают…

– Анастасия Прокопьевна тоже на покосе? – спросил я, стараясь держаться непринужденно. – Дело у меня к ней есть.

– Тожа-а! – протянула Фрося. – Бабка Лычиха осталась да я. Лычиха-то должна помереть скоро. И ее караулю. Прокопьевна наказ дала: как помирать начнет – воды ей подать. Вот я и бегаю в окошко к ней стучать…

Я заметил, что в движениях ее и лице есть что-то девичье: неуловимо-легкое и мгновенное. Казалось, ее насильно обрядили в мешковатое платье и уж совсем ни к чему – в зимнюю шапку. Надеть ей нечего, что ли…

– Слышь-ка, солдатик-то где? – доверительным шепотом спросила Фрося, и глаза ее лукаво забегали. – Ой, меня вчера Прокопьевна ругала, так ругала… Не ходи, говорит, к чужим. А я ведь только про Гришеньку спросить… Вы-то надолго к нам пожаловали? Может, к нам с Грунькой на постой пойдете? " Чего в балагане-то жить?..

– Мы археологи, мы возле курганов будем жить, – попробовал я объяснить Фросе. – Вот хотел человека у вас найти, чтобы курганы показал…

– Курганы? – насторожилась она. – Так я покажу! Здесь близенько! По тропочке напрямки с версту токо…

Она глядела на меня выжидательно и радостно. Выбора не было. Ребята, наверное, уже свернули палатку и ждали меня.

– Айда, айда! – заторопилась вдруг. – Я скоренько вас сведу и назад. Прокопьевна-то и не узнает!

Я едва поспевал за ней. Фрося не шла, а бежала неросным, торопливым бегом. По дороге она заскочила в один двор и постучала в открытое окно. Из избы донесся хрипловатый старушечий голос, то ли просящий, то ли недовольный.

– Жива еще! – весело сказала Фрося и устремилась вдоль по улице.

Ребята лежали на траве и меланхолично переговаривались.

– Идем! – скомандовал я. – Минута на сборы.

– Где твой проводник, начальник? – спросил Сергей, не двинувшись с места.

– Вот! – Я показал на Фросю. – Она знает дорогу.

– Да-а… – протянул Бычихин. – С таким проводником нас в соседней области искать придется. Неужели в деревне нет мужиков?

– Нету! – сказала Фрося. – Мужики-то воюют все…

Она присела возле Шкуматова, сложила руки на колени. Иван вскочил и начал одеваться. Сергей задумчиво покусал губу, но, так ничего не сказав больше, обулся и подхватил свою сумку. Через десять минут мы уже шагали за Фросей, огибая деревню со стороны огородов.

Тропа начиналась сразу за деревней, была хорошо набита и тянулась по густым, как плетень, соснякам. В лесу пахло хвоей и багульником, пели невидимые птицы и тонко звенели комары. Мы шли цепочкой, а впереди, шурша подолом, бежала Фрося. Она скрывалась из виду, но возвращалась и поторапливала:

– Экие вы, будто вареные! Шевелите ножками, шевелите!

Труднее всех было Стасу. Он тащил свой рюкзак, связку лопат и сумку Алены. Груз сползал с узких плеч, на поворотах его то и дело заносило. Бывший десантник Шкуматов нес раза в два больше, но шагал легко, успевая подтрунивать над Каре-евым. Тот не отвечал и лишь сердито пыхтел.

Примерно через километр мы вышли на берег озера и тут же увидели сосновую гриву. Среди мелколесья она поднималась высоким желтым бором, застаревшим, с огромными перевитыми кронами. У нас, внизу, не было и малейшего ветерка, а на грнве мощно и протяжно шумели деревья. Тропа уверенно повела на подъем, отчего во мне шевельнулось сомнение: вдруг на месте курганов что-то построили и перекопали, уничтожив могильник? Куда-то ведь ходят деревенские по этой тропе? Причем часто. Трава и мох выбиты до песка, до сосновых корней.

Мы поднялись на мыс гривы, и тут Фрося остановилась и села. Ребята как по команде попадали на землю, не снимая ноши. Отсюда хорошо было видно крыши домов Еранского, изгиб реки и озеро. Похоже, что Овалов, описывая расположение курганов, указывал на эту гриву. Люди в железном веке умели выбирать место для селений и захоронений…

– Красиво, – сказал Бычихин. – Здесь можно и весь отпуск прожить… Но где же наши курганы?

– Тута вот, под боком, – засмеялась Фрося и вскочила. – Мешки бросайте, да пошли!

Первый курган оказался неподалеку от мыса. Холм метра два в высоту и пятнадцать в диаметре стоял среди сосен, которые обступали его подошву, очерчивая неправильный круг. Солнечный свет едва пробивался сквозь кроны, и по мшистой земле плясали яркие зайчики. Из дневника Овалова я знал, что курганов должно быть два. Профессор составил абрис гривы, где указывал размеры курганов и расстояние между ними.

Сергей Бычихин забрался на холм и, растянувшись на его вершине, дурашливо закричал:

– Пашка, немедленно соглашайся на окуневскую культуру! Курганчик-то окуневский! Ну?

– Поглядим, – сказал я. – Я верю Овалову.

– Иван, тащи лопату! – приказал Бычихин. – Сейчас мы, не отходя от кассы, проверим содержимое.

Он встал и начал руками снимать моховой покров. Шкуматов послушно отправился на мыс, где лежали наши вещи.

– Стой, погоди. – Я сел перед Сергеем и прихлопнул рукой отодранный лоскут мха. – Давай начнем завтра, и все как следует. Потерпи, больше терпели.

Мне показалось, что если сейчас же начать раскопки, то все работы в этом сезоне встанут с ног на голову. Но самое главное, пропадет интерес, азарт, без которых – существовало поверье – не откроется самая важная находка.

Я знал, Сергею будет трудно согласиться со мной. Открытие Еранского могильника – его заслуга, и он имел полное право здесь распоряжаться, несмотря на то, что руководителем раскопок был я. Однако Бычихин согласился, видимо поняв, что его спешка выглядит по-мальчишески.

Занявшись курганом, я совсем забыл о Фросе. Она сидела под сосной и что-то рассказывала Алене, доверительно склонившись к ее уху. Я подошел к ним, и Фрося стыдливо вскочила.

– Идти мне надо, – сказала она и поискала кого-то глазами, – Лычиха там помирает, воды подать некому…

Она сделала несколько шагов и вдруг спряталась за дерево. Между сосен мелькала гимнастерка Шкуматова. Он нес лопату. Фрося, выглядывая из-за дерева, подождала, пока Иван пройдет мимо, затем пригнулась и побежала.

– Спасибо! – запоздало крикнул я, но она даже не обернулась.

– Представьте себе, для нее еще война не кончилась… – тихо и задумчиво проронила Алена. – Тридцать лет войны. Какой ужас!..

Я услышал в ее голосе страх, и ощущение его передалось мне. Что такое тридцать лет войны?.. Нет, я не представлял. Я мог представить войну и эпоху железного века, с подробностями, в деталях. Воображение, так необходимое археологу, рисовало жестокую картину побоища. И прошлая война мне виделась тоже, я представлял ее с детства. Но для Фроси война – это не бой, а что-то другое. Может быть, ожидание своего жениха с фронта, похоронки, пришедшие в деревню, работа, одним словом, героическая жизнь тыла, о которой я тоже знал. Давно нет войны, а сумасшедшая Фрося все еще живет ею…

– Я хотела объяснить, что война кончилась, – не понимает, – продолжала Алена. – Спрашивает, где же тогда Гриша? Почему не идет домой? И почему другие не идут?.. Гришу, наверное, убили…

– Нужно ли это объяснять? – размышляя, спросил я. – Важно помнить, Фрося – больной человек.

– Да нет, Павел Александрович, я так… – Она тряхнула головой и встала. – Просто исключительный случай, трагическая судьба… Мысли притягивает. – Алена виновато улыбнулась. – Вы меня вечером в деревню отпустите? Мне нужно узнать, какие тут поют песни. Вы не забыли, что у меня фольклорная практика?

Я пообещал отпустить. От кургана мы пошли на мыс, где решили ставить лагерь. Начинались житейские хлопоты, и я старался больше не думать о Фросе.

– Вы знаете, почему она ходит летом в шапке? – неожиданно спросила Алена. – У нее голова мерзнет. Она простудилась на лесоповале в войну и с тех пор носит шапку… Понимаете?

Я не ответил, прикидывая, как расположить палатки. Мыс был идеальным местом для лагеря. Пожалуй, за все экспедиции я не встречал такой красоты.

Мы с Иваном и Стасом установили палатки, соорудили стол, подготовили площадку для работы с материалом раскопок и принялись разбирать оборудование и приборы. Сергей Бычихин помог растянуть одну палатку, но вдруг заскучал и, прихватив с собой оваловский план, ушел на разведку. Ему не терпелось поскорее начать раскопки. Алена все поглядывала на меня, стараясь оказаться рядом: видимо, хотела еще о чем-то спросить. Это злило меня, и я отправил ее готовить обед. Не было уверенности и в том, что она сможет сварить какой-нибудь суп. Я бы не взял ее в Еранское, если бы за нее не попросил Бычихин. Но зато эта милая неумеха отлично знала теорию и любила пофилософствовать – хлебом не корми. Вторым философом-теоретиком в экспедиции был школьник Кареев. За дорогу до Еранского я наслушался от него всякого. Багаж его знаний и кругозор, откровенно сказать, иногда меня ошеломляли. Из него мог получиться археолог, ботаник, филолог, а может, и еще кто-то – об этом не знал и он сам. Однако со Стасом было проще, чем с Аленой. Он трудился изо всех сил, хватаясь за самое тяжелое, не ожидая команды. Изнемогал, злился и, стиснув зубы, пытался не отстать от Ивана Шкуматова. Иван был самым надежным человеком в экспедиции, и я доверял ему больше, чем «философам».

Мы построили лагерь, Алена сообщила, что обед готов, а Бычихина все не было. С момента его ухода прошло часа три. Мы сели есть без него. Как и следовало ожидать, вместо супа Алена изготовила глиноподобную вермишель с тушенкой.

– Да-а… – протянул Стас, – это не французская кухня… Ваш будущий муж, Алена, обязательно умрет от заворота кишок.

– Ешь что дают… – буркнул Шкуматов, – привыкай, может пригодиться.

Алена самостоятельно вымыла посуду и, скрывшись на минуту в палатку, вышла оттуда с диктофоном и сумочкой через плечо.

– Я иду в поселок, – заявила она и пошла по тропинке вниз. Шкуматов сделал попытку встать, но отвернулся и негромко засвистел. У меня тоже было желание пойти с Аленой в Еранское, поговорить с сельчанами, узнать, есть ли легенды о курганах, да и просто так, глянуть, что за люди живут. Кроме Фроси, мы еще никого не знали. Однако мне нужно было готовиться к началу раскопок и готовить ребят.

После ухода Алены прошел час, а Сергей все не появлялся. Беспокоиться не было причин. Бычихин прекрасно ориентировался в тайге, а заблудиться на выпуклой гриве мудрено. Значит, он нашел что-то интересное? Это как раз меня и волновало. Но что он мог найти любопытного после Овалова, который, судя по дневнику, излазил гриву и ее окрестности вдоль и поперек?

Чтобы отвлечься от сомнений, я принялся объяснять ребятам азы археологии и правила раскопок. Шкуматов слушал, впитывая слова, как сухая губка, Кареев же задумчиво ковырял пальцем песок, и на лице его время от времени появлялась ироническая улыбка.

– Павел Александрович, разве обязательно раскапывать все могильники? – будто невзначай спросил он. – Какой-нибудь древний город – понятно. А могильники?.. Вот вы уничтожите их и напишете диссертацию. И это все, что получит человечество. Памятник наших праотцев исчезнет навсегда. А что дороже? И вообще, кто уполномочил наших современников рыться в костях и эпохах?.. Вопрос, конечно, дилетантский, но…

Я понял, что обыкновенным ответом от Кареева не отделаться. Объяснять ему, как я объяснял студентам, зачем нужны обширные раскопки, было бесполезно.

– В самом деле, Павел Александрович, мы вот приехали сюда, ворвались как варвары, разрушили святыню и уехали, – продолжал он, грубовато играя простачка. – Да как у вас рука на это поднимется?

– Заставят, и поднимется, – бухнул Иван Шкуматов. – И никуда ты не денешься. Развел тут демагогию: как, как… Обыкновенно, лопатой. Поумнее тебя люди думали.

– Мне жалко вас, Шкуматов. – Стас улыбнулся и покачал головой. – Привыкли в своем стройбате все решать лопатой…

– Я в десанте служил, в особой группе, понял? – с вызовом сказал Иван. – Туда не всех берут… А ты точно в стройбат попадешь.

– Не расстраивайся, Иван, – подбодрил я. – Наш Стас еще молодой. Ему еще осенью писать сочинение «Как я провел каникулы».

– И напишу, – спокойно сказал Кареев. – А вы, Павел Александрович, не уходите от ответа. Если ребенок задает вопрос – взрослый должен отвечать. Иначе у ребенка может сложиться неправильное представление о мире.

Меня начинал разбирать смех.

– Если я тебе скажу, зачем мы и ради чего роемся в святых костях, это будет слишком просто, – сказал я. – Ты же не хочешь этого?.. Истину в археологии все же находят с помощью лопаты.

– Дипломатия – положительная черта руководителя, – проронил Стас. – Ваш намек понял.

Он взял лопату, оглядел ее со всех сторон и, пожав плечами, встал рядом со Шкуматовым. Я открыл дневник Овалова. Учить, решил я, буду на раскопках. Пусть вначале прикоснутся сами к этим «святым костям» и предметам в могиле наших предков, почувствуют трепет от ощущения времени: наверняка многое поймут без объяснений.

Бычихин вернулся, когда солнце садилось в тучу за дальним берегом, отчего сосновый бор на гриве вдруг заполыхал красным, пожарным светом. Я выжидательно смотрел на Сергея, однако он, как всегда, с известиями не спешил. Бычихин съел целую миску остывшей и оттого совсем невкусной вермишели, напился чаю и поинтересовался, где Алена.

– За песнями пошла, – бросил я, едва скрывая нетерпение.

– Старик Овалов ошибся, – наконец сказал Сергей, – курганов тут не два, а три. Я их сразу и нашел… Впрочем, что искать. Они все вдоль этой тропы…

– Не может быть, – засомневался я. – Овалов – и ошибся?

Сергей молча дернул плечами: дескать, что здесь особенного. Не узрел одного, мимо прошел или вовсе не дошел…

– Погоди, а ты нашел тот, что вскрывал Овалов? – ухватился я за возможность проверить. – Там должны быть ямы…

– Никаких ям, – отрезал Бычихин, и мне показалось, что он чем-то сильно озабочен. – Выходит так: либо Овалов просчитался, либо… мы просто попали на совершенно другой могильник. Скорее всего, конечно, первое.

– Где же тогда следы от раскопок?

– Не знаю! Не знаю, – раздраженно ответил Сергей. – Я все курганы излазил. Чисто… Может быть, ямы затянуло песком, задерновалось все… Времени-то сколько прошло? Полвека!.. Короче, завтра разберемся, А сейчас я падаю спать. Надеюсь, сегодня гостей от наших соседей не предвидится…

Бычихин скрылся в палатке, а я взял дневник Овалова я открыл на том месте, где он писал о раскопках. Мелкий, убористый почерк профессора читался трудно. Но я уже успел привыкнуть к нему. Вообще Овалов был педант. Это надо же, почти ежедневно исписывать по полстраницы, фиксируя самую разную и зачастую наверняка ненужную информацию. В толстой тетради можно было найти все: от сведений по экономическому положению местных жителей и их происхождению до описаний растений, животных, геологии района и погоды.

«…Я попросил Фрола Трегубова пойти со мной на раскопки. Фрол очень живо интересуется историей, но своеобразно, – читал я, – часто в наших долгих вечерних беседах, распалившись, он стучит себя кулаком в грудь и говорит: «Мы делаем историю!» Лицо его при этом просветляется…

Поверхность кургана оказалась глубоко задернованной. Мы вырубили дерн с южной стороны погребения и начали осторожно вынимать грунт. Он состоял из крупного желтого песка и мелкой гальки, хотя повсюду на гриве встречается только мелкозернистый, пылеватый песок с подзолом. Фрол очень удивился, когда мы на глубине в тридцать вершков обнаружили каменную плиту из глинистого сланца, грубо обработанную металлическим инструментом. Плита прочно зажата, и мне пришлось кликнуть на помощь Фрола. Бывший матрос и чекист оказался сентиментальным человеком. Мне пришлось уговаривать его. Наконец мы сняли плиту, под которой обнаружили засыпанный песком каменный ящик. Около часа мы осторожно выгребали песок, пока не очистили два человеческих скелета. Взрослый скелет принадлежал мужчине средних лет, судя по крепким, хорошо сохранившимся зубам. Кость предплечья оказалась переломленной, а в затылочной части черепа имеется большой вдавленный пролом, будто от удара тяжелым кистенем или булавой. Рядом с останками мужчины находится второй скелет, принадлежащий, судя по тазовой кости, девочке лет 8-12, без каких-либо видимых повреждений. Обстоятельство, что они находятся в одном захоронении, немало поразило моего помощника. Он принялся строить догадки и увлек ими меня. Я мог предположить, что в этом каменном ящике похоронены погибшие в бою отец и дочь, что всего скорее и было. Но Фрол меня поразил. «Может, девчушка-то с горя померла? – сказал он. – Тятьку убили, а она плакала-плакала, да и…» Я понимаю, что русскому мужику присуща сентиментальность. Однако Фрол сказал совсем другое! Одной своей фразой он сказал, что люди железного века не были дикарями, а чувствовали глубоко, может быть, сильнее, чем мы, – культурная и развитая цивилизация. Ах, как это важно понять в наше жестокое время!..

Список железных предметов, найденных в захоронении:

1. Меч, видимо имевший когда-то деревянную рукоять и ножны, сильно изъеденные ржавчиной, но хорошо заметны обушок и лезвие, прямое, длина – 37 сантиметров…

2. Наконечник копья с раструбом и конусным лезвием…» Список был длинным, и я пробежал его глазами, остановившись на концовке описания раскопки. В это время за моей спиной встал Бычихин.

– Не ищи, нет там ничего, – сказал он, хлопая комаров на голом животе. – Я уже все проверил.

– Знаешь что? – неожиданно осенило меня. – Они могли зарыть могилу после раскопки. Этот самый Фрол Трегубов мог!

– Где Алена? – спросил Сергей, глянув на часы. – Время одиннадцать.

Я моментально забыл об оваловском дневнике. Внизу, далеко за озером, краснели в закате редкие крыши Еранского. Алена была где-то там…

И где-то там я слышал пение. Слов было не разобрать, путало эхо, такое же протяжное и высокое. А пели хорошо. Но пение доносилось не из деревни, а с излучины реки.

– Там Алена! – засмеялся я.

Сергей прислушался, но так ничего и не сказал. Мотив песни был грустный, но эхо каким-то странным образом очищало его от грусти. Казалось, будто поют одновременно два хора и совершенно разные песни.

– Какая интересная акустика! – сказал я, и пение исчезло. Вернее, замерла мелодия грустной песни, и эхо, повторив оборванную концовку в вершинах сосен на нашей гриве, медленно пошло на нет.

– Гляди, Павел, я за Алену отвечаю перед ее матерью, – серьезно сказал Бычихин. – И на будущее: одну больше не отпускай. Поручи вон тому гренадеру, – он кивнул на Шкуматова, – пусть сопровождает.

– Шкуматов! – окликнул я. – Иди встречать Алену.

– Есть! – с готовностью сказал он и рысью, не мешкая, устремился по тропе вниз.

В последнюю секунду я заметил, что вместо значков и знаков на его гимнастерке остались лишь темные, невыцветшие пятна.

Алена и Шкуматов пришли за полночь.

– Они не поют… – проронила Алена и бессильно опустилась на землю. – Как у меня ноги устали…

– Кто не поет? Тебе что, не понравилось? – удивился я.

– Они… – Алена кивнула в сторону Еранского, – отказываются…

– Но я только недавно слышал!

– Это они пели, когда с луга возвращались, – пояснила она, – а в деревню зашли – в рот воды набрали, разговаривать не хотят…

– Ты сама подумай! – оборвал ее Шкуматов. – Я же тебе говорил: помахай-ка литовкой день на такой жаре – не до песен будет. Вот ты в колхозе не работала и не знаешь. А я с детства испытал! Язык на плечо, и едва ногами перебираешь… Не поют…

– Да не поэтому, – досадливо отмахнулась Алена. – Помолчи, если не понял. За дорогу надоел… Сначала они хорошо меня встретили, Павел Александрович. Я к ним навстречу вышла, на речку… Они пели… А когда я сказала, что мы археологи и приехали раскапывать курганы, они будто взбесились… И Фрося еще добавила: я, говорит, их на курганы свела. Так ее чуть не избили. Одна женщина даже за волосы ее схватила… Кошмар какой-то…

– Чего кошмар-то? – пробурчал Иван. – В деревне это обыкновенно.

– Давайте по порядку, ничего не пойму! – оборвал я.

– Ну что тут непонятно? – резко спросила она. – Они говорят: не позволим курганы разрывать, убирайтесь откуда пришли! Нехристи, богохульники и прочее… Я боюсь, они что-нибудь с Фросей сделают.

В деревне яростно лаяли собаки, и эхо билось над нашими головами, путаясь в вершинах бора…

С утра отправились на обследование могильника.

За завтраком мы обсуждали вчерашние события в деревне. Сергей озабоченно хмурился.

– Ничего особенного, – пожал плечами Стас. – Простые язычники. Идолопоклонство. Реликтовая община. В такой глуши – неудивительно.

– Язычники? – подхватил Бычихин. – Черт их знает, может, и язычники…

– Бросьте вы, – возразил Шкуматов. – Видел я их… Обыкновенные люди.

– У Овалова о язычниках ни слова, – пошутил я. – Он бы обязательно упомянул…

– Допустим, Овалов хоть и профессор, но не бог, – рассудил Бычихин, – а у язычников на лбу не написано.

– Короче, надо решать, что делать, – сказал я.

– А все давно решено, – спокойно ответил Сергей, – и даже не нами с тобой.

– Я боюсь… – несмело произнесла Алена. – Вы бы видели вчера их лица…

– Не бойся, если чего – так встретим, – заверил Шкуматов, – мужиков у них нету…

– Как нету? – не понял я.

– Ни одного не видел, – сказал Иван, – на шум бы обязательно пришли.

– Амазонки-язычницы? Оригинально! – засмеялся Стас. – Для сочинения «Как я провел каникулы» уже слишком. Не поверят.

Обследование мы начали с дальнего кургана. Я сразу же убедился в точности Овалова: схема расположения могильника совладала, но один курган оказался «лишним», тот самый, что стоял неподалеку от нашего лагеря. Все археологи давно привыкли к обратному: курганов всегда не хватало. То мелиораторы снесут и распашут холм, то на месте кургана построят что-нибудь или он попросту обвалится в воду вместе с берегом. Но чтобы оказались лишние – такого ни я, ни тем более Бычихин не помнили. Все-таки Овалов ошибся, и ошибся приятно для нас. Чем больше могильник, тем обширнее информация. Сам профессор раскопок проводил очень мало, но, путешествуя по Сибири и Дальнему Востоку, открыл много археологически любопытных районов. Это были редчайшие памятники древних культур самых разных эпох: стоянки первобытных людей, могильники, жертвенники, городища. Он составлял подробные описания, фотографировал, зарисовывал, будто специально берег Для нашего времени. Впрочем, в двадцатые годы, при жизни Овалова, было не до археологии. Профессор геологии, бывший преподаватель университета, по заданию Совнаркома искал в то время свинцовое месторождение и археологией занимался попутно. Тогда нужны были не ископаемые черепки, а пули.

Мы двинулись к лагерю, подробно изучая каждый курган и намечая разведочные рассечки. Я увлекся, и утреннее беспокойство начинало казаться смешным. Определив центральный курган, мы с Сергеем решили сегодня же начать его раскопки. День опять выдался знойный, одуряюще пах цветущий багульник, и на земле совсем не ощущался ветер, хотя вершины бора шумели над головами. Мы присели в тени, и только Алена продолжала бродить вокруг холма, нагибаясь и что-то высматривая.

– Павел Александрович! – неожиданно окликнула она.- Глядите, за курганами кто-то ухаживает!

Стас Кареев рассмеялся.

– Родичи наезжают! По воскресеньям. Садятся в машину времени – и сюда!

– Вы заметили, что на курганах не растут деревья! – продолжала Алена, игнорируя веселье Стаса. – Вот здесь я нашла пни, кто-то рубил…

Я подошел к Алене. Она указала на пучок мелких, как грибные ножки, пеньков срубленных кедерок. Я осмотрел весь курган и обнаружил гнилушки от пня толстенной сосны. В самом деле, кто-то время от времени очищал курганы от деревьев, хотя вокруг густо поднимался бор.

Я взял тонкий металлический щуп и в нескольких местах

осторожно проткнул могильную насыпь. Каждый раз щуп упирался во что-то твердое. Наверняка это были каменные плиты ограды и могильных ящиков. Для верности я отошел от кургана и по рукоятку трижды загнал щуп в песок.

– Не бойся, тут камней не может быть, – успокоил меня Сергей, – камни сюда поднимали с реки.

К середине дня мы пришли к последнему кургану, что был недалеко от палатки, и когда обмеряли его, то оказалось, что он больше по размерам, чем центральный. По известным правилам от центрального, самого древнего, всегда располагались по сторонам курганы помоложе и поменьше. Но Еранский могильник оказывался перепутанным.

– Да, старик, – задумчиво проговорил Бычихин. – Тут действительно какая-то особая культура… Но меня раздирают жуткие противоречия! Иван, тащи сюда щуп!

Шкуматов подобрал щуп и направился было к нам, но вдруг остановился и замер, глядя вдоль тропы.

– Давай, давай! – поторопил Сергей. – Чего ты?

– Показалось, будто прошмыгнул кто-то. – Иван нес щуп, а сам все оглядывался назад.

– Когда кажется, креститься надо, – пробурчал Сергей, втыкая щуп в землю. – У тебя, служивый, тепловой удар…

Щуп легко уходил в землю, не встречая препятствий.

– Мне никогда не кажется! – обиделся Шкуматов. – У меня мощное боковое зрение. Если хотите, я спиной взгляд чую. Вот пойду сейчас и поймаю!

Он пригнулся и нырнул меж деревьев, ловко лавируя и прячась за стволы.

– Эх, щуп коротковат, – пожалел Бычихин, – надо длинный из лагеря принести…

– Ребята, смотрите, тут скорлупки от яиц, крашеные! – воскликнула Алена. – Пасхальные яйца!

Скорлупа пошла по рукам, вертели, рассматривали…

– Стой! – вдруг раздалось в лесу. – Стой, стрелять буду! Орал Шкуматов. Мы с Кареевым сорвались и побежали на голос. Немного замешкавшись, следом ринулась Алена. Я вылетел на тропу. Иван кричал где-то в стороне от лагеря. Мы бросились туда. Шкуматов стоял за палатками и что-то высматривал между сосен.

– Женщина! – Глаза Ивана лихорадочно светились. – Xотите – догоню и приведу? А бегает здорово! Я к ней метров на двадцать, подкрался. Гляжу – высматривает чего-то из-за Дерева…

– Фрося, наверное, – отдышавшись, предположил я.

– Да нет! Та же в шапке ходит, а эта с косами и в сарафане, – объяснил Иван.

– Чего орал-то? – спросил я, глядя в просвет тропы. – И из чего ты стрелять собрался? Из пальца?

– Это я так, для острастки. Психологический прием, – смутился Иван.

– Ну, детективы, кого взяли? – Бычихин всадил щуп в землю. – Где этот неприятельский лазутчик?

– Да вот, говорю, не зря же они курганами интересуются,- объяснил Шкуматов. – Говорю, охранять надо, дело серьезное.

Бычихин неожиданно расхохотался.

– Да вы что, в самом деле? Местные жители проявляют обыкновенное любопытство, а вы думаете черт знает что! Орете, ловите!.. Может, еще колючей проволокой могильник обнести и взвод охраны поставить?.. Дети собрались. Стеснительность – характерная черта всех аборигенов, пора бы знать.

– Ничего себе! – сказал Шкуматов. – Зачем тогда ползать, если любопытство?

– Значит, у них такой обычай, – отозвался Стас. – Одни в замочную скважину подглядывают, другие ползают.

– Люди не хотят, чтобы мы делали раскопки, – вмешался я, – пока лишь это известно точно.

– Одним словом, мужики, давайте обедать и начнем расколки, – решительно сказал Бычихин. – Так мы неделю еще басни травить будем.

Он выдернул щуп и неторопливо направился к палаткам.

Шкуматов развел костер и начал греметь посудой. Я побродил вокруг палаток и взялся заряжать фотоаппарат: Бычихин прав. Нечего тянуть время, его и так мало отпущено…

– У меня к вам разговор, Павел Александрович, – заглядывая в палатку, прошептала Алена. – Можно?

– Говори, – бросил я.

– Я должна сейчас же идти в Еранское, – заявила Алена,

– Зачем?

– Я там все выясню и приду. Мы должны все выяснить.

– После обеда мы начинаем раскопки, – сказал я. – А ты условие помнишь. Тем более ты сказала, что песен там не поют. Так что твоя практика срывается.

– Я не из-за песен! – горячо зашептала Алена. – Я хочу для всех! Мы не можем так работать! Надо урегулировать конфликт с жителями…

– Дипломат…

– Не смейтесь, Павел Александрович. Я женщина, и мы сможем понять друг друга! Кого вы пошлете?

– Я за тебя отвечаю головой, Алена, и не могу рисковать.

Выходило, будто я говорил чужие слова. Кого, собственно, опасаться? Женщин?.. И если у Алены после вчерашнего знакомства с жителями Еранского не пропала охота идти к ним опять, значит, действительно она что-то сможет выяснить. Отпустить? Не звери же там, не растерзают.

– Иди, – сказал я. – Только долго там не задерживайся.

– Хорошо! – обрадовано зашептала Алена. – Диктофона брать не буду. А то вчера их только напугала… Я быстро!

Алена убежала, а я целый час не выходил из душной палатки. Наконец позвали обедать. Мы сели за стол. Шкуматов, ничего не подозревая, поставил пять мисок борща и уселся с краю. Сергей вопросительно глянул на меня, и я приготовился объясниться.

– Смотрите-ка, – проронил Шкуматов. – Вон, на тропе… Я оглянулся. По тропе шла женщина в мужской рубашке навыпуск, в шароварах и кирзовых сапогах. В одной руке ее был зажат платок, и конец его тащился по земле.

– Приятный аппетит, – сказала она сдержанно низким, с хрипотцой голосом.

– Нежевано летит, – бухнул Шкуматов и осмотрелся. Ребята помалкивали, забыв о еде.

– Садитесь с нами, – предложил я, разглядывая женщину. На вид ей было лет пятьдесят: худое загорелое лицо, строгие усталые глаза под черными бровями…

– Спасибо. – Она вытерла платком лицо и шею. – Кто начальник-то будет? Ты, что ли? – Женщина глядела на Бычихина.

– Я начальник… – Я вышел из-за стола. – Воронин, Павел Александрович.

Она спокойно осмотрела меня и поджала губы.

– Себя-то уже величаешь, а совести не нажил, – проронила она и устало вздохнула. – Фросю позвал курганы показывать…

– Фрося сама предложила, – сказал я.

– А ты и обрадовался! – Женщина сверкнула глазами. – Она как дитя малое, не понимает… Приехали, хозяева! Тьфу!

– Раскопки согласованы с председателем сельсовета Крапивиным, – пояснил я и сообразил, что дал маху.

– С Крапивиным?! – возмутилась она. – А нас ты спросил? Нас? Крапивин, конечно, позволит! Ему-то что!

– У нас такое правило… – пытался объяснить я. – Мы обращаемся к местным властям…

– А мы не дадим вам курганы копать, – отрезала женщина, – люди, может, вы и хорошие, а не дадим! Уходите отсюда. Собирайтесь на моих глазах и уходите.

– Одну минуту! – вмешался Бычихин, и я с надеждой обернулся к нему. – Вы кто, собственно? Как вас зовут?

– Я-то? Бригадир я здешний, с лесопитомника, – она чуть растерялась, – Анастасия Прокопьевна…

– Так вот, Анастасия Прокопьевна, что же вы думаете, мы просто так к вам приехали? Взяли да приехали, чтоб курганы ваши раскопать? – Сергей неторопливо подошел к женщине. – Вроде повеселиться, погулять… Вы понимаете, что у нас государственное задание? Государству нашему нужно знать, что лежит под курганами.

– Прах тама лежит, что еще-то… – теряясь все больше, вставила она. – Люди побитые…

– Вот нас и послали сюда, чтобы узнать, как жили эти люди и как они погибли, – улыбнулся Сергей.

– Так я рассказать могу! – обрадовалась она. – Копать-то • на что? Я скажу – вы запишите…

– Мы вас обязательно послушаем, Анастасия Прокопьевна,- заверил Бычихин. – Но копать нам все равно придется. У нас задание такое. План такой дали, понимаете?

– План-то я понимаю… – Женщина беспомощно осмотрелась, словно ища поддержки. – Да курганы-то наши святые. И дед Родионька сказывал, еще до войны – святые… Грешно трогать их, люди там похороненные… Рука поднимется ли?

– У нас такая работа, – вздохнул Бычихин. – Что делать?

– Не по-человечески это… – тихо проронила женщина и медленно побрела мимо нас по направлению к курганам.

Мы проводили ее глазами и вернулись за стол. Аппетит пропал.

– Ловко вы с ней! – восторженно сказал Шкуматов, глядя на Бычихина. – У нас ротный всегда говорил: наука побеждать – это наука убеждать. Ч-черт! Я тоже когда-нибудь научусь так. А то ишь, раскричалась – уходите!..

– На будущее тебе, Павел, – хмуровато, не слушая Ивана, сказал Сергей. – Если опять начнутся подобные вещи, очень мягко и корректно объясняй, что выполняем государственное задание. Они поймут.

– Спасибо, – бросил я, но в душе почему-то не было благодарности. Я чувствовал какую-то необъяснимую вину перед этой женщиной. И то, что Сергею так быстро удалось переубедить, сломать ее, лишь усиливало это ощущение. Да, мы ученые! Мы познаем историю развития человечества и познаем себя… Отчего же так хочется догнать сейчас эту женщину и попросить у нее прощения?

Стас Кареев хлебнул борща из миски и вдруг швырнул ложку.

– Противно! – сказал он. – Лгали женщине в глаза, лицемерили с этакой улыбочкой… – Он скривился и вылез из-за стола.

– Ох, намаешься ты с ним, Павел, – со вздохом сказал Сергей. – Он тебе все лето кровь будет портить. Кстати, где Алена?

– Я ее отпустил в Еранское, – сказал я.

– Вот это ты сделал зря. – Сергей встал и возбужденно прошел взад-вперед. – Мы же с тобой договаривались!

Обед совсем расстроился. Удрученный Шкуматов несколько Раз звякнул ложкой и спросил:

– Вы есть-то будете сегодня? Или я зря варил?

Ему никто не ответил. У меня перед глазами стояла фигура Анастасии Прокопьевны, ее платок, волочившийся по земле…

– Сергей, – наконец решился я, – давай еще на день отложим раскопки. Нужно все до конца выяснить, разобраться…

Бычихин остановился, долго смотрел мне в лицо.

– Что ж, начальству виднее, – сказал он наконец и пожал плечами, – в таком случае я иду купаться.

– Не хотите – вылью все к чертовой матери! – бормотал за спиной Шкуматов. – Заелись начисто…

Я подумал, что у нас с Сергеем это первая серьезная размолвка, о которой, возможно, я буду еще жалеть…

Анастасия Прокопьевна сидела возле кургана, подобрав под себя ноги. Она слышала мои шаги, но не обернулась. Я встал за ее спиной. Затылок жгло солнце, по-прежнему было безветренно, и только вершины сосен шумели протяжно и нескончаемо.

– Уходите, – глухо произнесла она. – Курганов копать не позволим.

Мне казалось, приду сейчас к ней, расспрошу, поговорю один на один и все станет ясно. Однако все заготовленные слова вмиг забылись, и я не знал, с чего начать.

– Уходите, – с тупым упрямством повторила женщина и глянула на меня снизу вверх. – Хоть теперь не тревожьте, дайте покою.

Она встала, отряхивая колени, затем повернулась ко мне.

– Не обессудь уж, – бросила она и, клоня голову, прошла мимо. Я двинулся следом, забежал вперед.

– Вы объясните толком – почему, в чем дело? Анастасия Прокопьевна остановилась на секунду, заглянула мне в лицо.

– А ты не поймешь, – сказала она с сожалением. – Не-ет… И так про нас в округе всякое болтают, смеются… И ты посмеешься. В нонешний день шесть похоронных бумаг пришло, помянуть бы надо… – Она глянула в небо, на солнце. – Того и смотри – сеногной пойдет…

И тут меня осенило.

– Вы кого-нибудь хоронили в курганах? – Я снова забежал вперед.

– Хоронили? – переспросила она. – Как сказать… Да нет, не хоронили. У нас в Еранском кладбище есть…

В лагере было пусто, с озера доносился плеск воды.

Конечно же, ответ надо искать у Овалова! Здесь кроется что-то связанное с местным обычаем или традицией. Овалов мимо такого пройти не мог и где-нибудь в дневнике обязательно отметил.

Как назло, попадались записи по ботанике и геологии. Наконец в середине тетради промелькнул любопытный факт, и я стал читать. Снова упоминался Фрол Трегубов.

«Вернулся я затемно, но в деревне почему-то не спали. В избах горел свет, слышались голоса, лаяли собаки. На крыльце дома, где я живу, вот уже второй месяц сидел мой защитник и покровитель Фрол. «Давно жду…» – сказал он, и, когда мы зашли в дом, я увидел, что Фрол чем-то озабочен и возбужден. Я спросил, что случилось. Фрол рассказал, что произошло за неделю моего отсутствия. Революция объявила борьбу с религией, и Фрол со своими активистами ходили по избам отбирать иконы. Сей акт продолжался два дня. Добровольно сдавшим выдавалась справка, что такой-то житель полностью освободился от религиозного дурмана и имеет право строить новую жизнь. Противившихся приравнивали к контре и не допускали к органам самоуправления. Всего икон в Еранском было изъято две подводы, которые затем вывезли на поскотину, изрубили и сожгли. Банда Филимонова, что встречалась мне в верховьях реки, уже прослышала об этом акте и теперь идет к Еранскому. Активистам роздано оружие, на чердаке сельского Совета стоит пулемет…

Ночью у реки началась перестрелка. Я вышел на улицу. Жаль было Фрола и его активистов, молодых, добрых ребят. Я знал, что такими силами с бандой Филимонова, собранной из остатков карательных отрядов, им не сладить. Фролу Трегубову придется уходить из Еранского, чтобы остаться живым. Но ?о, что я увидел на улицах села, меня поразило. Из изб выбегали мужики с ружьями и, одеваясь на ходу, бежали к реке. За ними, проклиная мужиков и Фрола, плотной гурьбой шли баск с вилами, косами и топорами, попутно лупили вязавшихся за ними ребятишек и ломали колья из заборов. Скоро пальба стихла, и Филимонов отступил…»

Далее, без перерыва, Овалов писал, что пахотной земли в Еранском всего-то сто пятнадцать десятин и земли те сплошь подзолы; родят плохо, и жители не в состоянии прокормиться своим хлебом. Многие хозяйства сеют только овес, покупая рожь и пшеницу в селе за двести верст.

Я читал все подряд, читал и пытался найти ответ на свои вопросы. Видимо, я увлекся, поскольку женский голос возле костра услышал неожиданно. Полагая, что вернулась Анастасия Прокопьевна, я выглянул из палатки и замер. У костра на корточках сидела Фрося и спокойно, по-хозяйски мыла посуду, бултыхая ее в ведре. Подол длинного сарафана был подогнут, на спине лежала аккуратная коса с синей лентой. Шкуматов сидел на пустом ящике по другую сторону костра и задумчиво курил.

– …На-кося, указчицы нашлись, – ругалась на кого-то Фрося. – Сами-то как соберутся да как станут языками чесать, кто с кем по сеновалам лазил – стыдобушка одна. А мине на все запрет делают. Шиш вот имя! Шиш! Грунька еще раз за волосья схватит – башку отрублю…

Она вдруг отряхнула руки и обхватила ладонями голову. Шкуматов насторожился.

– Ой, головонька моя зябнет, зя-ябнет, – пропела Фрося. – Летом-то ниче, а зимой навяжу-навяжу платков – все мерзнет… Хорошо на ружболванку который год планов не дают, уморилась я на ней…

– На кого? – подозрительно спросил Шкуматов.

– На ружболванку! – засмеялась Фрося и зябко передернула плечами. – Ох как намерзнисся! Одежа от льду трешшит. Тетка Марья говорит, давай сначала комля таскать – вершинки полегше потом. А комлей как натаскаисся, так и вершинки тяжелей делаются… Березняк-то мы за три зимы чуть не весь и повыпластали, все мало. Начальство приедет, говорит, давай, бабы-стахановцы, план! Ружья надо делать – Гитлера бить. Береза наша эко крепкая была! Колешь-колешь – руки отмотаешь… До войны-то мы гулять в березняк ходили, Гриша на гармошке ох как шпарил! Плясали – до сих пор в глазах бе-еленько от березок…

Фрося вскочила и неуклюже покружилась, путаясь в подоле сарафана.

Шкуматов настороженно молчал, уставившись на Фросю.

– А придет Гриша, и поплясать негде, – сказала она, присаживаясь к ведру с водой. – Тама по вырубкам осинник так и прет, так и прет… Подальше-то от деревни осталось маленько, да березы эти ста-арые… Пойдешь со мной – покажу! – Фрося кокетливо улыбнулась и прищурилась. – Тама кукушкины слезки цветут – краси-иво!

Иван поерзал на ящике и отодвинулся подальше от костра. – Или боишься, фронтовичок? – озорно смеялась она. – Гитлера бил, а девки напужался?

– Никого я не бил, – рассердился Шкуматов, – чего ты придумала? Война давно кончилась.

– Как же? – встрепенулась Фрося, оборвав смех. – Где ж Григорий-то?.. Не-е-ет, не обманывай меня! – Она погрозила пальцем. – Думаешь, я дурочка? Мне и в военкомате сказывали…

– Обманывают тебя в военкомате, – отрезал Шкуматов. – А ты веришь… Сама подумай: тридцать лет прошло!

Я растерялся. Нужно было сейчас остановить его, оборвать, не дать ему договорить! Пусть Фрося думает, что не кончилась война, пусть ждет своего Гришу и пусть проживет так весь остаток жизни…

– Неужели тебе до сих пор никто не объяснил? – возмущался Иван. – Ну люди! Так запомни: война давно кончилась, фашистов разбили, мир давным-давно. В космос уже летают! А твоего Гришу, видимо, того…

– Стой! – закричал я. – Замолчи!

– Погоди, погоди, – спохватилась Фрося и неожиданно толкнула меня, – ты не лезь, я не с тобой разговаривала. Говори, говори, миленький. – Она поймала Шкуматова за рукав. – Ты его видал?.. Ты чего сказал – его убили?..

– Может, и убили… – глянув на меня исподлобья, проронил Иван. – Откуда я знаю?

– Не-ет, Гришу не убили!.. – отступая и улыбаясь, проговорила Фрося. – Как же его убьют, коли он от смерти заговоренный? Не-ет… Тута другое. Подозренье у меня есть. Он, поди, кралю там себе завел, фронтовую. Он же вон какой пригожий, и медалька есть. На такого любая клюнет и присушит… Знобко мне, ой, знобко…

Она ссутулилась и медленно пошла, цепляясь подолом сарафана за багульник.

Весь вечер мы ждали Алену. Ждали тайно друг от друга, по очереди выходили на тропу и прислушивались к звукам, доносившимся из Еранского. Там изредка протяжно мычали коровы, взлаивали собаки, скрипел колодезный журавль.

Когда я в очередной раз вышел на тропу, за моей спиной неслышно появился Шкуматов.

– Давайте схожу, – шепотом предложил он. – Тихо проберусь, собака не тявкнет. Умею.

– Сам пойду, – так же тихо сказал я. – Сидите в лагере.

Позади осталась сосновая грива, белесое под луной озеро, а я все шел, осторожно ступая в мягкий песок тропы и из-за каждого поворота ждал Алену. Наконец впереди послышался легкий шорох: кто-то шел, забредая по песку. Я попятился назад. По тропе, одна за одной, шли темные фигуры. Брели медленно, устало, будто перед этим прошагали не один километр. Позади тащилась лошадь, запряженная в маленькую ручную тележку, на которой сидели две старухи, прислонившись спина к спине и покачиваясь.

На некотором расстоянии от повозки одиноко шла Алена…

Я выскочил на тропу и кинулся к ней навстречу.

– Ничего не понимаю… – говорила Алена, держась за мою руку. – Пришли с покоса и засобирались куда-то. Я хожу между ними, а они меня будто не видят… На улицу вышли, старух этих вынесли и на тележку… Узелки в руках, черные платки… Я поняла, что в сегодняшний день во время войны в деревню сразу шесть похоронок пришло. А еще, в Еранское ни один солдат не вернулся после войны. Погибли все… Какой ужас, правда?

Рука Алены подрагивала и леденила мое запястье. Дрожь ее, как ток, передавалась мне. По спине бегали мурашки, почему-то хотелось оглядываться. На одном из поворотов тропы среди этой жутковатой процессии я увидел Фросю. Она шла, как и все, скорбно и устало, и только яркий цветастый сарафан выделял ее среди темной одежды других.

– Они на покосе задержались, – продолжала Алена, – оттого и пошли ночью… Сегодня они уже не кричали, молчат все… Там одна женщина, она сюда к вам приходила, Анастасия Прокопьевна… Я ее потом разговорю, она добрая. А Фрося плакала сегодня. Я думала, она смеется – тихонечко подошла, а она плачет…

Мы шли за странной процессией до самого лагеря. Женщины прошли мимо него, и даже головы никто не повернул… Нас встречали возбужденные и обеспокоенные ребята.

– Видел? – спросил Сергей. – Вот это демонстрация! Крестный ход. Надо же, одни старухи!

– Вы заметили Фросю? Заметили, да?.. Тоже с ними… – пробормотал Иван. – Идет как корова на бойню…

– Кажется, будет скандал, – тихо проронил Сергей, и я понял, что он на меня больше не сердится. – На тебя, Паша, станут писать жалобы. Так что готовься… Прав не прав, а жалобы будут. Экспедицию-то не отменишь, и раскопки тоже… Ты еще не знаешь, что такое жалобы!..

– Алена говорит, что у них все мужики погибли в войну.- Я был еще под впечатлением медленно бредущей процессии. Качались лунные тени, мелькали, проплывая мимо, закушенные губы и старушечьи платки.

– Да-а? – полувопросительно и удивленно сказал Бычихин. – Но при чем здесь курганы?.. Ты вот что, иди завтра в Ново-Еранское за председателем сельсовета. Иначе со старухами грехов не оберешься. Пусть он с ними разбирается…

– Надо глянуть, что они там делают, – безнадежно сказал я, понимая, что все это бесполезно, что надо в самом деле идти к Крапивину, тащить его сюда и требовать восстановления порядка.

Я отвечал за судьбу экспедиции, первой и в случае неудачи наверняка последней…

– Уверяю тебя, старик, ничего интересного. – Сергей взмахнул рукой и направился к палаткам. – И вообще не советую без местных властей что-то предпринимать. Мы не имеем таких полномочий. Особенно в такой щекотливой ситуации. Ты можешь оскорбить их религиозное чувство, и тогда на тебя уж точно придет «телега». Тем более что это жены погибших на фронте…

Я бы послушался его в другой раз. Сейчас же вместе с заботой о судьбе экспедиции меня тянуло к курганам чистое любопытство. В самом деле, что погнало женщин в поздний час, уставших после дневной работы, к могильнику железного века? Почему они все-таки против раскопок? И что за страшная судьба этих старых женщин, их деревни? Шесть похоронок в один день… Я знал, в Белоруссии есть такие села, где погибли не только мужчины, но и все жители. Здесь же, в глухом сибирском краю, за тысячи километров от фронта, трагедия Еранского вызывала во мне какой-то тревожный интерес. На Пискаревском кладбище плачут камни, в Белоруссии траурно гремят колокола Хатыни. Тут же стояла тишина.

Я шел осторожно, вглядываясь в расплывчатые следы на песчаной тропе, и недалеко от кургана увидел: пустая тележка стояла на обочине, а выпряженная лошадь спала стоя, причем так крепко, что не пошевелилась, когда я прошел у нее перед мордой.

А может быть, она тоже не замечала меня, как и еранские женщины…

Вокруг кургана чернел круг из человеческих фигур, стоящих на коленях. Женщины о чем-то тихо и неразборчиво переговаривались, кто-то ел, время от времени поднося темную руку ко рту. Их полушепот то шелестел, нарастая, будто они повторяли одни и те же слова, то звучал вразнобой, и тогда ясно слышались отдельные голоса и тревожный шум сосновых крон.

Легкий шепот среди женщин то смолкал, то усиливался, повинуясь току скорбных мыслей.

Я подошел к ним совсем близко. Они видели меня, но не обращали внимания. Среди них я узнал Фросю, стоящую на коленях возле древней старухи. Старуха сидела на подушке, вытянув тоненькие, как два прутика, ноги в разношенных пимах. На ее коленях на белом пятне тряпки лежало что-то съестное, потому что время от времени она поднимала кусок и подавала его Фросе. Та механически брала, глотала и надолго замирала. Чуть дальше Фроси, полуоборотом ко мне, стояла Анастасия Прокопьевна.

– …че не косить-то было – по сорока мужиков выходило, – говорила женщина, сидящая ко мне спиной, – кажный по ручке пройдет, и на корову сена. Помню, Алексей-то все передом ходил и литовка у него была – девятый номер. Ручку пройдет – дорога с избу шириной…

– Алексашка? – удивилась женщина слева. – Ну, не ври-ка ты, Груня. Твой Алексашка вечно то портянки перематывал, то пить бегал. Уж не говорила бы…

– Он ведь всегда бригадирил, когда леспромхозу косили, – возразила рассказчица. – Че я, не помню? Я ж у них на заломских лугах поварила и знаю…

– Помяни, Фросенька, помяни… – пролепетала старуха в пимах и сунула Фросе очередной кусок.

– Алексей-то бригадир, а передом ходил Еремка Мухачев,- твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Алешка на острове, когда для себя, хорошо косил.

– И косил! – отрезала Груня. – Один по тридцать возов ставил. Весь остров вымахивал. Придет домой, рубаху сменит – и айда назад… Рубахи-то его у меня лежа-ат. Прелые, руками не возьмешь. Так и берегу… Пахнут они Алексеем!

– А у меня от Гурьяна ничего не осталось, – вздохнула молчавшая до сих пор старуха, сидящая подле Анастасии Прокопьевны. – Все в войну сама поизносила. Думала, придет – новое заведем. Солдатская одежа крепкая, хватило бы пока-то…

– Авдей-то, Авдей чего вытворял! – неожиданно фальцетом пропела старуха в пимах. – Как выйдет с гармонью – по всей деревне слыхать. Девки-то так и егозили…

Другие женщины, по две, по три вели свои разговоры, смысла которых я уловить не мог. Часто повторялось имя Родион Тимофеевич или просто дед Родионька. «В ту зиму у деда Родионьки рука стала отниматься…», «Родиону Тимофеевичу камень новый привезли тогда, топоры править…»

– Разорят курганы-то, ироды, – вдруг услышал я чей-то низкий, властный голос, – им-то что, ездиют да зорят… Надо, бабы, в сельсовет идти.

– Ходи не ходи, – вздохнула Анастасия Прокопьевна, – все одно. У них бумага…

Женщина, что говорила об Алексее, оглянулась на меня и сдержанно проронила:

– Че стоишь-то как сирота? Иди, помяни наших, сядь-ко сюда…

Она чуть отодвинулась в сторону, уступая место рядом.

– Да не зови ты его, окаянного! – донесся тот самый властный голос. – Нехристи они, басурманы…

Я ощутил на себе взгляды женщин, и показалось, что меня будто просвечивают со всех сторон. Кто-то справа сунул мне в руку теплое, в битой скорлупе яйцо, кто-то подал крендель, обмазанный медом.

– Помяни, Фрося, помяни… – пиликала старушка в пимах.

– В сельсовете не помогут – выше пойдем, – донесся спокойный и рассудительный голос. – Бумага, так и управы на нее нету?

– Куда выше-то? – тоскливо спросила женщина, что рассказывала про Алексея. – Пропадет, все пропадет… И-их! Откуда нам помощи ждать? Кому какой интерес со старухами связываться? Мужики наши погибли…

– Не ной ты, Груня, без твоего нытья тошно, – оборвала ее Анастасия Прокопьевна, и женщины в круге притихли. – Они че же, не люди? Не поймут? С имя надо бы толковать, а не в сельсовете. Они ученые, грамотные… Был бы живой Родион Тимофеевич, он бы поговорил…

Я сидел, держа на ладонях яйцо и кренделек, не зная, что делать. Руки стали липкими от меда и пота.

– Поминай, поминай…

Я машинально откусил кренделька. Он был черствый и, рассыпавшись, забил мне рот. На мгновение я поймал взгляд Фроси. Она смотрела, как мне показалось, тоскливо и жалостно…

– Если у них бумага, то и дед Родионька бы не помог, – откликнулся суровый голос, – сядем вот тута как сидим и не позволим копать. Нас, старух, они не тронут. Я от возьму костыль да как пушкану!

– А ты, Тасенька, с Авдеюшкой-то моим в сеновал лазила! – громко сказала старуха, в пимах и тоненько то ли всхлипнула, то ли засмеялась. – Я же вас и чуть не споймала, окаянных! Слышу – шуршат тама, шебаршат, как мыши. Труха-то сыплется…

– Сиди ты, старая глухня! – оборвала ее женщина с властным голосом. – Ей про Фому, она про Ерему…

– Не с Еремой, а с Авдеюшкой, говорю! – возразила старушка. – Еремей-то ране всех ушел, на финскую…

– Сами не пустим, иродов! – вещала суровая женщина. – Нече тута копать. Нету здеся науки. Им надо, как люди жили, узнавать. А че узнаешь из могилок-то? Прах один тута, кости лежат! Мужиков кости!..

Я жевал, боясь перевести дыхание. За моей спиной кто-то стоял, переступая с ноги на ногу. Обернулся: в шаге от меня – Алена, за ней Шкуматов с Кареевым. На заднем плане маячило лицо Бычихина. Казалось, стоят здесь давно и уже устали стоять…

– Я же помню, с Авдеем, – бормотала старушка, обращаясь к безмолвной Фросе. – Еремей в тридцать девятом пошел, в сорок первом Илью забрали, Прокопа, в сорок втором – Ивана, Егорку, – она загибала пальцы на худенькой, износившейся руке, – и Авдеюшку в том же годе…

– Авдей в сорок третьем ушел, – тихо поправила Анастасия Прокопьевна.

– Рази так? – изумилась старуха и почмокала беззубым ртом, втягивая щеки. – Мне-то чудилось, в одном годе они… Че же тогда Авдеюшку-то поперед всех убили?

– А теперя, баба Дуня, курганы наши копать станут! – прокричала женщина с властным голосом, и я наконец разглядел ее: высокая, сухопарая, с тонкими поджатыми губами.- Пока мы кудахчем тута – могилки на ветер пустуют! Виданное ли дело, бабы?! Костылем их!

– Как на ветер пустют? – не поняла старушка, и глаза ее забегали. – К чему копать-то?

– Вот он сидит, расселся! – Женщина глянула на меня. – С бумагой пожаловали… Звали их сюда…

– Калинину писать надо! – воскликнула старуха в пимах. – Когда Фролка Трегубов по избам иконы забирал – Калинину писали!

– И че толку? – хмуро отозвался чей-то голос. – Все одно позабирали… А я все-таки Варвару-великомученицу спрятала, не отдала. Бабам без Варвары ох как рожать-то тяжко!..

– Нету Калинина, – в ухо полуглухой старушке прокричала Анастасия Прокопьевна. – Помер он давно!

– И дед Родионька помер… – проговорила Фрося. – И чего он так рано? Вроде здоровый был…

– Сама говорить стану, – твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Вы, бабы, идите-ка домой. Мужиков помянули – • идите. Завтра на покос рано… Утром езжайте сами, меня не ждите. Кони-то непутаные остались, поди, за озерко уйдут. В грабли Чалого не запрягайте, хромает он чего-то…

Алена дышала мне в затылок и что-то спрашивала шепотом, а я никак не мог отделаться от оцепенения и глухого шума в ушах. Между тем женщины начали вставать, отряхивая подолы и собираясь в кучки. Две из них взяли на руки немощных старух и понесли мимо нас к тележке. Полуглухая баба Дуня обнимала за шею Анастасию Прокопьевну и все объясняла про сыновей, про отобранные иконы, возмущалась и сторожилась. Женщины тихо потянулись к деревне. Всплывали и пропадали насупленные, задумчивые лица, опущенные головы, глаза.

Нас опять не замечали…

И только оставшаяся последней Фрося нерешительно приблизилась к Шкуматову, потрогала рукав его гимнастерки и вдруг заплакала. Меня бросило в холод.

Это были первые слезы за все поминки. Никто из женщин возле кургана даже не всхлипнул…

– На Гришу моего похожий, – оправдывалась Фрося, – гимнастерочка…

– В гимнастерках они все на одно лицо, – безжалостно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Иди, догоняй своих.

Я заметил, как у Алены дрожат губы, казалось, она тоже вот-вот заплачет.

– Ты, что ли, за песнями приходила? – устало спросила Анастасия Прокопьевна, тронув Алену за плечо.

– Я… – виновато проронила Алена. – Я приходила…

– Так я спою, – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна и опустилась на землю около кургана.

Алена села напротив, подобрав ноги. Я медленно обошел курган, вокруг которого только что сидели еранские жители. По подножию холма были разбросаны куски кренделей, огурцы, раскрошенные яйца. Точно так же, как на обыкновенном кладбище в день поминовения.

– Копать присматриваешься? – безразлично спросила Анастасия Прокопьевна. – Давай, давай… Зря тока рыть будешь. Нету костей тама, земля одна…

Я облегченно вздохнул. Мое предположение оправдалось. Загадки «лишнего» кургана больше не было. Овалов все-таки не ошибся… Но сейчас меня уже не удовлетворяло это. Я думал о другом. Я думал, что в промежутке времени, в таком коротком и малозначительном для археологии, в промежутке между жизнью Овалова и моей жизнью пролегла эпоха.

Ребята еще спали, когда я начал собираться в дорогу. Бычихин, проснувшись, лежал под одеялом и возмущался.

– Бардак! – хриплым от недосыпа голосом рубил он. – Деревня мужиков полегла, а власти памятник не удосужились поставить. Хоть бы столб какой вкопали!..

Ночью, вернувшись от кургана, мы договорились с Сергеем, что я пойду в Ново-Еранское «брать Крапивина за глотку». Мы решили ходатайствовать об установке обелиска в Еранском. Только так мы могли заслужить доверие женщин из Еранского. После того, что я увидел и услышал возле кургана, я почувствовал долг перед неизвестными мне жителями полузаброшенной деревни. Да, мы, чужие здесь люди, обязаны были увековечить память тех, кто не вернулся с войны!

– Передай этому Крапивину, что мы будем писать в «Правду». Пусть готовится! – наказал Бычихин.

– Ладно, – бросил я, – скажу.

– Хватай его и веди сюда, – продолжал он. – Мы его здесь носом натычем, бюрократа. Я давно заметил, что такие вот местные властелины корчат из себя маленьких наполеончиков.

– Ладно…

– Телеграмму дай в институт, – посоветовал Сергей. – Сообщи, что вынуждены на несколько дней задержать работы. Должны срок продлить, а то не уложишься… Я думаю, если с памятником все получится, женщины не будут выступать против раскопок. Их курган мы, конечно, не тронем.

Я надел полевую сумку через плечо и вышел на улицу. Солнце плавило верхушки дальних лесов. Было тихо, прохладно, в траве блестела роса, в деревне голосили петухи и протяжно мычали коровы. Идиллическая сельская картина напрочь отметала тревожные ночные мысли. Я сходил к кургану, где вчера поминали убитых. Черное воронье тяжело поднялось и рассеялось по ближним соснам. Памятник нужно поставить здесь, на кургане. Люди привыкли к этому месту.

Вернувшись к лагерю, я заметил возле палатки Ивана Шкуматова. Он сидел на земле, одетый по форме, затянутый ремнем и застегнутый на все пуговицы. На груди поблескивали значки.

– Не нравится мне такая археология, – сказал Иван.

– Мы же еще ни одного квадрата не раскопали.

– Я вспомнил, – вдруг сказал он, – Кареев вас спрашивал, зачем курганы копать. Вы что ему сказали?

– Не помню… – бросил я.

– Зато я не забыл! – обрадовался Иван. – Сказали: истину в археологии находят с помощью лопаты. А я всю ночь ходил и думал над этим. Голова лопается… С одной стороны, эти вдовы, с другой – истина. Пощадить курганы надо, Павел Александрович. Плюнуть на истину и спасти!

Он ждал ответа, старался угадать мое отношение, заглядывая в лицо и возбужденно поблескивая глазами.

– Я ведь становлюсь предателем, – сбавив тон, продолжал он, – я же в деревне родился и вырос. Посмотрю на этих женщин – такая тоска берет! У них ведь ничего больше не осталось от мужиков своих! Ни-че-го! Пусть они ходят к курганам, пусть сидят и поминают – не надо их трогать. Они заслужили, Павел Александрович.

– Они заслужили большего, Иван, – сказал я. – Им самим можно ставить памятник, но дело не в этом…

– А им большего и не надо! – перебил меня Шкуматов.- Им этого хватит. Деревенские люди привычные к простому… Я подумал ночью: а если бы моя мать здесь, возле кургана, сидела?.. Раньше в голову не приходило, а сегодня током прошибло: гляжу на старух и вижу, будто материно лицо среди них мелькнуло… Мы чего-то здесь не поняли, Павел Александрович.

– Значит, мы все варвары, а ты нет?

– Я так не говорил… – смутился Шкуматов, – у вас ведь дело, а я человек пока вольный…

Я позавидовал ему. У Шкуматова есть выбор, никогда не поздно взяться за другое дело… Уговаривать и вести с ним душеспасительные беседы не было смысла. Сейчас меня заботил памятник, который следовало «пробить» и установить в честь павших. Я старался думать только о нем, представлял, как приду к Крапивину, потребую, чтобы собрали исполком сельсовета, на котором выступлю и расскажу о мужиках, погибших на фронте, о женщинах, что остались вдовами и сиротами, о том, как они ходят к кургану поминать убитых, о том, как они живут, косят сено, мучаются, расскажу о Фросе, для которой еще не кончилась война…

Я распалял себя этими мыслями и прибавлял шагу. Осталось позади Еранское. Я шел дорогой, по которой три дня назад мы тряслись в грузовике, совершенно не подозревая еще такого поворота в нашей жизни. Где-то здесь шестьдесят лет назад ходил не совсем понятный для меня человек, профессор Овалов. Возможно, шагал по этой же дороге и думал, думал о судьбах людей, о времени и о России. Искал свинец, записывал фольклор, делал раскопки и отбивался от бандитов.

Неожиданно я уловил сходство между ним и мной. Сейчас я шел выполнять миссию, далекую от моей основной работы, ту миссию, за которую наверняка бы взялся Овалов. Он-то бы мимо не прошел!.. Сознание этого еще сильнее подхлестнуло мое воображение. Если ничего не выйдет на исполкоме, размышлял я, поеду в район, в райком партии и там расскажу о погибших солдатах из Еранского!

Мысль, вдруг робко трепыхнувшаяся в голове, заставила меня остановиться.

А сам-то я что знаю о них?

Только что они погибли. А как они жили, как умирали, что думали? И вообще, кто они? Кто их жены?

Я не знал. Я был специалистом по железному веку.

С курганом еще было понятно. Можно допустить: курган просто своеобразный памятник, символическая братская могила. Сразу же вспомнилась могила Неизвестного солдата под кремлевской стеной. Полыхает Вечный огонь, поблескивают гранитные плиты, зеленеет яркая трава. Бесконечно проходят люди, подъезжают молодожены, возлагают цветы. Но кто он, солдат, лежащий под плитами? Неизвестный. Ни имени, ни рода… А белорусская деревня Хатынь? А Мамаев курган? Сталинград?

Я же давно знал об этом! Понимал, и во мне было чувство до озноба, до стиснутых зубов. Я слышал многое о войне, видел ее следы – старые окопы, могилы, развалины Бреста. Но почему же курган в затерянной таежной деревне так прочно засел в сознании?

Но ведь я археолог, я вообще привык думать о жизни и представлять ее только через памятники. Я должен воссоздать эпоху по черепку, по бусинке, по обломку меча – по крохотному факту, а все остальное – моя фантазия. Да, я специалист по железному веку. Но вот со времен Овалова прошло только шестьдесят лет – ничтожный срок для археологии, а как все изменилось! Разве там, во тьме железного века, в глубокой древности, жизнь изменялась медленнее? Были войны, эпидемии и волнения, набеги кочевников, плен и рабство. Люди рождались, познавали мир, страдали, теряли близких, любили, умирали. И разве они чувствовали не так, как чувствуем мы? Откуда это мнение, будто наши предки отличались эмоциональной убогостью и торжеством инстинктов? Что, если Фрол Трегубов прав и та девочка, захороненная в одной могиле с мужчиной, умерла не от вспышки чумы, не от голода и не по дикому обычаю племени – умерла от тоски и горя по отцу?

Каждый год из экспедиции мы привозили десятки ящиков, набитых инвентарем, оружием и украшениями. А потом в тесных лабораториях скрупулезно, по отдельным деталям, с помощью сложного анализа пытались представить эпоху, ее нравы и обычаи. Мы выдвигаем гипотезы, определяем культуры, пишем статьи, защищаем диссертации.

Но сейчас история моих дней лежит на поверхности. И люди – очевидцы ее – живы. Я рою в глубину, чтобы понять историю прошлого, а значит, и настоящего. А она вот – вокруг меня!

Неужели Иван Шкуматов раньше меня пришел к этим мыслям, когда заявил, что археология ему не нравится? Или он испугался этого настоящего, понять которое оказалось труднее?

Я сидел на обочине дороги в нескольких километрах от председателя сельсовета Крапивина, которому хотел выговорить за равнодушие, «взять за глотку» и поставить памятник, чтобы у еранских вдов и сирот было святое место. Но святое место уже было! Простое и в то же время вечное, поскольку пришло из древности.

Мы можем «пробить» и поставить обелиск с именами и барельефами, с Вечным огнем, но, возможно, это и не нужно жителям Еранского. Не будет ли наша забота выглядеть так, словно мы откупаемся от них, оправдывая для себя раскопки остальных курганов?

В Ново-Еранское я пришел только к полудню. Снова жара. У крайних домов навстречу мне попались двое мальчишек с удочками. Я остановил их и спросил, где найти Крапивина. Белобрысый голубоглазый рыбак неопределенно махнул рукой.

– Тама, на нижнем складе видали.

– Пожар был, – серьезно сообщил второй, смуглый, с раскосыми по-татарски глазенками. – Целый день полыхало, еле-еле потушили. Сухо… штабеля горели.

На нижнем складе два бульдозера утюжили землю, сталкивая в реку обгоревшие бревна. Летали хлопья сажи. Неподалеку от тракторов виднелся обугленный остов вагончика, возле которого несколько человек о чем-то спорили. Я заметил среди них Крапивина и подошел ближе.

– Вот полюбуйтесь, как мы живем! – сердито пожаловался Крапивин. – Кто-то спичку бросил – и на тебе, тысячи убытку. Следователь приехал. Подстанция сгорела, пилорама…- начал было перечислять Крапивин, но осекся и тревожно спросил: – Чего пришел-то? Что у вас там, археологи? Ну, ну, рассказывай, – повлек он меня в сторону поселка. – Раскопали? Что нашли?

Меня несколько удивила его бурная заинтересованность нашими работами.

– Мы еще не копали… – сдержанно сказал я.

– Ага, понял! – воскликнул Крапивин. – Не разрешили?.. Ну товарищи еранские жители! Вечно со своими вывертами… Это все старик ихний, Родион Тимофеич, покойник… Напридумывал, наврал бабам с три короба… Значит, все-таки зашумели?..

– Вообще-то я пришел по поводу памятника, – сказал я, соображая, как бы поделикатнее изложить нашу идею. Однако Крапивин остановился.

– Памятника? – переспросил он. – Какого?

– Ну, поставить в Еранском, – без всякой системы начал объяснять я, – погибшим воинам, жителям… Но теперь я чувствую…

– Э-э, парень!.. – протянул Крапивин и, сощурившись, глянул на меня. – Посмотри-ка, патриоты какие!.. Приехали – увидели непорядок, и сразу осенило вас? Молодцы, что заметили…

Он заговорил жестко и отрывисто, прибавил шагу и замахал руками. Я шел следом. Перед глазами маячила его серая от пыли и сажи пропотевшая рубаха и короткая крепкая шея.

– Вашими глазами, выходит: живем мы здесь в глубинке, лесные люди, и ничего-то не понимаем. Вы не волнуйтесь, и у нас никто не забыт и ничто не забыто. Памятник уже есть, поставили еще четыре года назад. И Вечный огонь зажгли!..

Крапивин обернулся ко мне. Глаза его поблескивали как недавно на пожарище.

– Каждое имя на граните высечено. Никого не забыли. Сто восемьдесят шесть имен… Идем, сам посмотришь!

Он опустил голову и уверенно зашагал по улице, печатая шаг по густой сыпучей пыли.

У сельсовета Крапивин подвел меня к скверу, огороженному зеленым штакетником, и решительно открыл калитку. Тонкоствольные березки-подростки особенно светлыми выглядели посреди серой улицы. Под ногами густо росла трава и луговые цветы, пахло свежестью и сеном. Мы остановились у высокого четырехгранного обелиска из красного гранита, и Крапивин снял кепку. Выбитые на камне строчки фамилий спускались вниз черными дорожками. Звездообразное основание переходило в такую же клумбу, засаженную красными цветами. Венчала обелиск широкая бронзовая чаша.

– Не горит, – пояснил Крапивин, и голос его неожиданно смягчился, подобрел. – Газу не привезли. Привезут – опять зажжем… Траву школьники поливают. А то выгорает все, жара… Сквер всем селом садили, на воскреснике. Подрос уже…

Среди высеченных на камне имен мелькнуло знакомое – Лычев. Его я слышал в Еранском и потом, возле кургана. Эта фамилия повторялась шесть раз, и менялось только имя – Еремей, Илья, Прокопий, Иван, Егор, Авдей… Сразу вспомнил полуглухую старуху, перечислявшую имена и годы…

И вспомнилась еще песня, которую пела Анастасия Прокопьевна, оставшись вдвоем с Аленой возле кургана. Я сидел тогда возле палатки и слушал ее голос. Видимо, это была старинная ладовая песня, но из-за эха я не мог разобрать слов. Я слышал тупую, саднящую боль в этой песне и одновременно развеселый смех, бурлацкую покорность и злую отчаянность «Дубинушки». Впрочем, все это могло мне только показаться, навеянное размышлениями о трагедии Еранского. Говорят же, что в хорошей песне кто что хочет, тот то и услышит…

Крапивин надел кепку и двинулся к выходу. Я шагнул следом…

Мы сидели в прохладном кабинете председателя и ели свежие огурцы. Крапивин вынимал их из ящика стола, резал вдоль, натирал солью половинки и одну давал мне. Я хрустел теплым огурцом, но жажда не проходила.

– Кстати, в райцентре памятник хуже поставили, – рассказывал он, – у них, правда, скульптура стоит, но зато имена все написаны на жестяных стендах обыкновенной краской… А сколько хлопот было, пока разрешили нам поставить обелиск! Сначала наотрез. Дескать, в райцентре ставят общий, на весь район. И фамилии погибших все там будут написаны… Я до обкома дошел. Посуди сам: в Еранское ни один мужик не вернулся… Вру, один возвращался, из госпиталя, но не дотянул. В обласке помер, когда везли… В виде исключения разрешили, смету составили… А художника я сам нашел, из города привез.

Председатель подошел к окну, долго стоял там, глядя на улицу, затем вернулся и тяжело опустился на стул.

– Понимаешь ты, археолог, какая загвоздка, – продолжал он. – Леспромхоз – это не сельское хозяйство. Там земля никуда не денется, она вечная. А у нас лес вырежут, и делать больше нечего. Оставят участок, потом и его порешат… В Еранском-то лес вырезали и закрыли. Один питомник лесхозовский остался, и то чтобы женщинам работа была. Уезжать не хотят… Ново-Еранское после войны построили, и то здорово уже лес подобрали. Сеем, да ведь тихо растет… И люди здесь больше пришлые, откуда только нет. Закроют – дальше поедут. Я сам сюда после войны приехал, еще пацаном. С нуля начинали – жалко теперь. Еще не грозит, но скоро… И обелиск ставить поэтому долго не соглашались. Я старался, чтобы для людей тут родина была…

Сегодня под утро мы с Бычнхиным обсуждали идею памятника, возмущались, негодовали и представляли себе Крапивина этаким мужичком-наполеончиком… Теперь мне было стыдно.

– Каждый год какую-нибудь экспедицию встречаю, – задумчиво рассказывал Крапивин. – Кого только не было! Геологи, лесоустроители, геодезисты… Археологи, правда, впервые. Встречаю и надеюсь: ну, нынче-то обязательно у нас чего-нибудь найдут. Удивительно как-то, все к нам едут искать… Найдут – и мы заживем! Вокруг-то поглядишь – там нефть нашли, там уголь, железо, а то и золото. Города строят, дома каменные! Процветают, а мы хиреем… Говорят, в двадцатом тут один профессор свинец искал, умный мужик, однако и ему удачи не было. Свинец потом в соседней области нашли и рудник построили… Неужто у нас совсем ничего нету? Пусто?.. Нефть бы у нас открыть. Город бы построили, а?! Асфальт положили, людей бы наехало!.. Вы бы хоть чего-нибудь нашли, в курганах-то. Может, редкость какую диковинную…

– Мы если что и найдем, так все равно города не построят, да и славы особой не будет, – объяснил я. – Археология – такая наука…

– Понимаю я, чего там… – вздохнул председатель, – а все равно хочется верить. Да и люди с меня спрашивают… Я местную историю хорошо изучил, всегда интересуюсь. Думаю, когда-нибудь напишут про нас. Одна история, как леспромхоз в Еранском организовывали, чего стоит. Вчера вот нижний склад от случайного окурка загорелся, а тогда плотбище и лесопилку умышленно подожгли. Во как!.. Был здесь такой Фрол Трегубов, боевой мужик. Он тут и Советскую власть устанавливал, и леспромхоз… А главное-то что: его сын, Владимир Фролович, – нынешний директор. Ишь как все хорошо складывается!.. А писать некогда. Сам видишь – суета… С пожаром разобрались. А тут покосы… Того и гляди сеногной зарядит. А ведь и к тебе ехать надо.

– Мы сами там… разберемся, – вставил я. – Попробуем…

– Эх-х, брат, не получится. – Крапивин покачал головой и развел руками. – С ними надо по-свойски толковать. Бабы-то они хорошие, да настрадались в войну и теперь к своей деревне как привязанные. Мы им тут квартиры давали – не едут. Исполком в районе собирался по ихнему вопросу. Им там магазин надо, почту… Приходится мотаться туда-сюда. То врач ночь-полночь – туда, то пенсию везти… У них там старик был. пилоправ, Родион Тимофеич. Чудак был… Баб научил братскую могилу насыпать, чтоб поминать куда ходить. Соберутся, пойдут, ну чисто сектанты какие… Оно, конечно, после войны сразу им это сильно помогло. Вдовушке-то много ли надо: поревела на могиле, и на душе полегше… Мы уж их не обижаем, пускай там живут. Вот и питомник специально открыли. На каждый праздник автобус к ним посылаем, чтобы приехать смогли, – не хотят. Но мы все одно посылаем… Придется мне самому ехать, – заключил он и взялся за телефонную трубку. – Если сразу в штыки встретили – не скоро уговоришь.

– Не нужно, – сказал я. – Мы сами…

Он не поверил мне, но пожал плечами: забот и без того хватало.

Назад, в Еранское, я возвращался на подводе, груженной мешками с кедровым орехом. Возчик, одноногий мужичок с деревянным, негнущимся протезом, лениво понукал жеребца.

– Шшелкай, шшелкай, – предлагал он, – не стесняйся. Один хрен посеешь – дак кедровка повыклюет. А то и воронье…

От орехов болели зубы ц язык, но ощущение голода не проходило. С утра я ничего не ел и вспомнил об этом, когда мы ехали по поселку и навстречу попался мальчишка с куском хлеба в руке.

– У вас хлеба не найдется? – решившись наконец, спросил я.

– Хлеба? Дак мы в Еранское со своим хлебом не ездим, – объяснил он. – Коли проголодаешься, там бабы так накормят… Потерпи уж, приедем вот… Раньше-то, бывало, и медовухой напоят да с собой еще дадут. К мужикам-то больно приветливые были. Своих-то нету…

Возчик подмигнул мне и засмеялся:

– Теперя постарели еранские-то. Да уж и дети ихние повырастали. У детей дети пошли…

– Дети?

Как же так, думал я про себя, как же курган, окруженный этими вечно скорбящими женщинами, как же этот исключительный случай верности, преданности? Я хорошо помнил Анастасию Прокопьевну, склонившуюся возле кургана, помнил ее лицо, решительные, поджатые губы, сверкающие глаза: что-то фанатичное было в этом. Неужели такая женщина могла потом выйти замуж?

– А как же, дети, – подтвердил возчик, – ребятишки… А чего?

– Разве после войны они выходили замуж? – еще не теряя надежды, спросил я.

– Как тебе, паря, сказать… Бывало и выходили, бывало и так рожали… Всяко. После фронта-то мужиков везде недостаток был. – Он развернулся ко мне, бросив вожжи и наставив на меня протез. – Ить сюда в сорок девятом вербованных понаехало. Разный народ был… Вроде и мужик, а для жизни-то негож… Вот орех-то сразу видно, который прорастет, который нет. У того, что с зерном, родинка на головке, гляди, – он сунул мне орех в заскорузлых пальцах, – а без родинки – пустой. Если б на человеках такая метка стояла…

Конь, почуяв слабину вожжей, едва тащился, и земля медленно проплывала под моими ногами. Тянулась полоска густой придорожной травы.

– Здеся, в Еранском, одна женщина есть, – полушепотом, будто по секрету, сказал возчик, – она в войну шибко надорвалась с лесом, болела… И счас живая еще. Так она раза три – только забрюхатет, и скинет. А все свое! Так и не выносила… И злая сделалась, не приведи бог. Во, паря, как!

Он понукнул коня, и телега затряслась на корневищах, переползавших через разбитую дорогу.

По единственной еранской улице, опустив голову, бродила старая костлявая лошадь. Крестец и хребет выпирали так, что казалось, эта коняга грубо сколочена из нескольких жердей. Я неторопливо шел по улице и чувствовал, что на сей раз в деревне есть люди, много людей: где-то в окне бледным пятном мелькнуло лицо, хлопали двери, стучал топор.

Тем временем лошадь подковыляла к колодцу-журавлю и стала грызть старый сруб. Я опустил бадью и, зачерпнув воды, сделал несколько маленьких глотков. Ломило зубы. Лошадь нетерпеливо ждала, шамкая губами. А когда я подвинул ей воду, она осторожно, без жадности ткнулась мордой в бадью и замерла, втягивая первый глоток.

– Здравствуй-ка… – произнес кто-то за моей спиной.

Я оглянулся.

Фрося была все в том же пестром сарафане, только на голове по-старушечьи повязанный черный, с крупными цветами платок.

– Попросил бы – ковшик дала… – сказала она с какой-то материнской теплотой и жалостью. – Я же тут, насупротив живу.

– Спасибо… – глядел я на нее и пытался понять, что в ней изменилось. Все то же: складка у рта, высокий чистый лоб под шалашиком платка, чуть печальные глаза. Да, нет шапки, нет какой-то суетливой поспешности… И вдруг понял – Фрося постарела. Постарела внезапно, как стареют матери: с детства запомнишь ее молодой и долго потом кажется, что она еще молодая, что у нее нет морщин, не тускнеет голос, не опускаются плечи. Но приходит миг, когда неожиданно обнаруживаешь ее старость.

– И скотину-то мы из бадьи не поим… – немного смутившись, добавила Фрося, – из ведра надо…

– Простите, я не знал…

– А я же тебя вспомнила! – спохватилась она, пряча руки под передник. – Вы курганы приезжали раскапывать?.. Ишь ты, все помню… Диво какое! Будто во сне видела, а теперь сбывается.

Хлопнула калитка, и из двора напротив выбежала женщина с шапкой в руке.

– Ефросинья! – окликнула она, однако заметила меня, остановилась.

Лошадь подняла голову, насторожила уши, затем неторопливо побрела от колодца.

– Фрося, айда домой, – тихо попросила женщина, – пойдем, посидим с тобой, поговорим… Шапочку вот надень… Голова-то, поди, озябла?

– Не… – Фрося потрогала голову руками. – Ты иди, иди, Груня, я приду-у…

– Ну пойдем, пойдем, а то ночью тебе опять плохо станет, – уговаривала женщина, изредка недружелюбно поглядывая на меня, – чаю с медом попьем да Грише писать будем…

– Нету Гриши… – вздохнула Фрося и повела рукой так, словно хотела поклониться. – Говорю ж тебе, убили Гришу, убили… Не ходи ты за мной, Груня, не мучай меня…

Я присел на сруб колодца. Перед глазами стояла единственная деревенская улица, упиравшаяся в лес, и ковыляющая по ней лошадь. Расстояние до леса было невелико, но она никак не могла прийти к нему, казалось, лошадь топчется на месте, вздымая копытами облака пыли.

Женщина, что вышла за Фросей, с ненавистью глянула на меня последний раз и отправилась в избу.

– Чудно! – задумчиво проговорила Фрося. – Я им говорю – не верят… С утра мне талдычат, талдычат… А Гришу-то убили, не понимают, что ли… А Дарья Лычева седни померла, тоже понимаю… Чудно!

– Как… померла? – автоматически спросил я и вспомнил эту фамилию, выбитую на обелиске в Ново-Еранском: столбик имен, бесстрастных, как цифры…

– Так и померла… Привезли ее с поминок, занесли в избу – она и преставилась… Чай с медом… Ишь че говорит!

Лошадь остановилась посередине улицы и, вскинув голову, неожиданно заржала пронзительно и тонко. Секундой позже я понял, в чем дело: откуда-то сбоку выехал мой возчик на жеребце и повернул из Еранского. Вожжи чуть не тащились по земле, а сам мужичок раскачивался из стороны в сторону и пытался что-то запеть… Лошадь проржала еще раз и, неуклюже перебирая задними ногами, потрусила следом.

Фрося показала мне дом, где Анастасия Прокопьевна делала гроб для Дарьи. Рядом стояла заброшенная школа – длинное приземистое здание. Домик был во дворе и с виду казался игрушечным – высокая четырехскатная крыша с петушком на коньке и узорными ставенками слухового окна. Черемуха вокруг разрослась так буйно и дико, что заметить домик с улицы было трудно.

Дверь была распахнута, и сквозь сводчатый проем я увидел гору стружек и в беспорядке сваленные доски. Анастасия Прокопьевна стояла у верстака и строгала толстый брусок тяжелым, двуручным рубанком. Каемка платка, обтягивающая лоб, темнела от пота, резко проступили скулы, и вся она была сейчас угловатая, резкая в движениях и необыкновенно сильная. Рубанок свистел в ее руках, кольца стружек стремительно вылетали и с шорохом падали на пол.

Я видел ее резко очерченный профиль на фоне окна, и в памяти возникала картина, рожденная моим воображением: глубокой ночью под береговым обрывом женщины выламывали каменные плиты, чтобы к утру схоронить павших воинов. Слышен глухой стук, вспыхивают искры, снуют темные сгорбленные фигуры.

Проходят века, эпохи, возникают и исчезают религии, культуры, гремят войны, но что-то остается, без чего невозможно жить. Да, в железном веке существовал культ предков, почитание могил. Я знал это и мог объяснить, отчего те женщины с таким упорством и самоотверженностью высекали из камня плиты и закрывали ими останки погибших. Египтяне строили пирамиды, чтобы сохранить память о величии усопшего. Роскошные фамильные склепы возводились, чтобы выделить среди прочих знатного и богатого покойника. Так меня учили…

Рубанок Анастасии Прокопьевны споткнулся на сучке, руки ослабли.

– Вот и Дарья убралась… – тихо вздохнула Анастасия Прокопьевна и подперла рукой голову.

– Дайте мне, – я кивнул на рубанок, – попробую.

– А? – Она оглянулась и, спохватившись, добавила: – Ну попробуй…

Рубанок елозил по дереву, вместо стружки выхватывал щепу.

– С этой стороны задира будет, – учила Анастасия Прокопьевна, – переверни брусок.

Я переворачивал и снова строгал. Начинало получаться. Минут за двадцать я остругал один брусок и взялся за второй.

– Запиливай здесь, – скомандовала она, когда заготовки были готовы. Я запилил, выколол паз и вбил перекладину. Получился крест.

– Выноси на крыльцо, чтоб не мешал тут, – распорядилась Анастасия Прокопьевна. – И давай теперь доски строгать.

С полчаса я гонял рубанок по шершавым доскам. Вспотел, натер волдыри на большом пальце, но чувствовал удовлетворение, будто не домовину строил, а дом.

– Отдохни-ка малость, – наконец разрешила Анастасия Прокопьевна, – с этим делом нечего торопиться…

Я сел рядом с ней и вытер рукавом лицо.

– Зовут-то тебя как? – спросила она.

– Павел, – сказал я, обрадованный вопросом.

– Что-то, Павел, думы у тебя больно тяжкие, – проговорила Анастасия Прокопьевна, – мечешься чего-то… На душе неспокойно?

– Неспокойно… – признался я.

– Это хорошо-о, – протянула она, – от неспокойства люди дольше живут. Дарья вот на девятом десятке убралась… Я ее все свекровкой звала, а какая она свекровка? Авдею-то неполных восемнадцать было, когда убили. Чего мы понимали?.. А нравилось звать. Помню, дед Родионька принес похоронку на Авдея, я взяла да скрыла от Дарьи. И ведь стыдно сказать, боялась, думаю, коли Авдеюшки-то нету теперь, так и она свекровкой мне не будет. Тянула все, не сказывала… Ружболванку пилим зимой, снег большой, убродный – как ухну с чуркой и лежу. Дарья говорит – крепись, дочка, терпи. Отдохнешь да вставай! А не знает, что я не от слабости упала-то… Потом из лесу домой идем, бабы песню заладят, и Дарья тоже с ними, да еще громче всех. И все мне совет дает: «Ты пой, Тася, пой, Тася, пой, легше будет». У меня слезы в глазах кипят – ничего не вижу – пою… Летом только я и поняла, что она про похоронку еще раньше меня знала, да молчала. А ведь Авдей-то поскребышек у нее был, и убили его первого. Это потом остальных-то.

Она прошлась по избе, шурша стружками, потрогала пыльные замусоренные подоконники, перебрала пальцами столярные инструменты, расставленные на полках, и остановилась у черного зева русской печи.

– Тут-то мы и грелись… – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна, снимая паутину с чувала, – прибраться бы когда, грязь вывезти. Столярка здесь у нас. То одно надо сделать, то другое… Надо бы в другом месте строгать да тесать, но инструмент весь тута, дед Родионька оставил… А унесешь инструмент – пропадет, по рукам затаскается…

Я выстрогал доски и принялся сколачивать гроб, а она все говорила и говорила, попутно подсказывая, где как отпилить и подогнать, чтобы не было щелей. Я слушал ее незамысловатый рассказ о пилоправе Родионе Тимофеевиче, чудаковатом старике, который до войны был сторожем при школе, ничем особо не знаменитым, если не считать того, что вешал скворешни по всей деревне и домик себе выстроил не такой, как у всех. А случилась война, и потянулись к нему люди. Сначала от нужды, инструмент править, а потом и за его словом. Послушать деда Родионьку, то выходило, что все еранские мужики – герои, орденов наполучали – места на груди не хватает. На каком фронте ни появятся, там немцу и крышка. Они же и Берлин взяли, и хребет фашизму переломили. На самом же деле до Берлина ни один еранский мужик не дошел. Почти всех к сорок третьему году выбили. Никто ему серьезно не верил, но слушали, а дед Родионька между тем нес и нес похоронки в Еранское. Короче, к сорок пятому забрали последних мальчишек-подростков в ФЗО, и опустела деревня. Фросю же после гибели Григория Криволукова позвал жить к себе и так ее заговорил, что чудаковатость Родиона Тимофеевича будто перешла к ней, оттого и ходит она сейчас ненормальная…

Я слушал Анастасию Прокопьевну, и мне начало казаться, что эта изба с печью, рубанки, пилы, топоры и долота – все напоминает вещи, найденные на раскопках. Но инструмент, который я держал в руках, еще годился для работы, он хранил еще следы рук владельца, он был живой!

– Война кончилась, и у деда Родионьки будто что отобрали, – рассказывала Анастасия Прокопьевна. – Года два еще подержался и незаметно зачах, заболел и убрался. Напоследок курган вот оставил… В подолах землю таскали. Сказывал, что все курганы эти бабы насыпали. Как случится на земле большая война, так и насыпают… Дерево-то гниет, камень рушится, а земля никуда не девается… Как помер он, бабка Лампея – набожная старуха – по деревне слух пустила, будто святой он был, дед Родионька. В церкву бегала за двести верст, просила, чтоб святым объявили и везде записали. Память, мол, будет… А какой он святой? Ну… В церкве отказали. Пил-курил, матерился, как сапожник, говорили, в молодости ни одной юбки не пропускал. Может, оттого и знал, чем бабу утешить… Память-то, вишь, тут надо держать. – Она притронулась рукой к своей груди. – Если тут ее нету – нигде нету. Хоть в святые запиши – нету, хоть крест поставь, хоть курган насыпь… Это все как узелки на память только, а умер человек, и узелок развязался. Ты-то вот уже и копать приехал… Я потому-то и рассказываю всем, может, и останется какая память… Геологи приезжали – рассказывала, потом еще какие-то, птичек ловили…

Мне хотелось успокоить ее, пообещать, что память непременно останется, что мы запомним трагедию Еранского и скажем о ней детям и внукам. Но какой она будет, эта память?

Мы уже заканчивали оббивать гроб, когда прибежала возбужденная, растрепанная Груня.

– Слышь-ка, Прокопьевна, с Фроськой-то неладное творится! – с ходу выпалила она. – Ходит как завороженная, а теперя в лес подалась. Толмачит, толмачит про Григория… Может, за доктором съездить, пускай укол поставит. В тот же раз полегчало ей…

Она вдруг подбежала ко мне и вырвала из руки молоток, визгливо крикнула:

– Это все вы, вы виноваты! Приехали, перебулгачили!..

– Ну-ка не ори, – властно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Не виноваты они… Мало ли к нам ездило-то? Фросю найди и отведи ее к Лычихе. Она возле Дарьи присмиреет…

– Да она же не буянит! В том-то и дело! – Груня отчаянно взмахнула руками. – Так бы связали да в кладовку… Может, за доктором, а?

– Все разно отведи к Дарье, – повторила Анастасия Прокопьевна. – Пускай возле побудет. А я сейчас закончу здесь и приду…

Груня собрала волосы, скрутила их в жидкий пучок на затылке и, озлобленно дернув плечами, шагнула к двери.

– Не обижайся на нее, Павел, – тихо сказала Анастасия Прокопьевна, – мы все тута немножко больные. Память мучает. А вы приехали и разбередили ее… Мы-то жили пока тихонько, поминали, ходили па курган. Люди, бывало, посмеивались, это которые в войну тута не жили. А нам хорошо было, ходили…

– Мы ни в коем случае не тронем вашего кургана, – твердо пообещал я.

– Нашего? – Анастасия Прокопьевна отчего-то виновато, снизу вверх поглядела мне в лицо. – А остальные как же?..

Что мне было сказать? Что мы откажемся от раскопок?

– Мы-то за всеми ухаживаем, могилы ведь, люди похоронены, – она ждала поддержки, – жили тоже… гибли. Пожалеть бы, а?.. Выходит, когда мы поумираем все, тоже кто-нибудь приедет и наш курган разроет?

Я не нашел что сказать ей. Хорошо начатый разговор угас, а мне все еще хотелось слушать ее неторопливый, чуть печальный рассказ. Молча мы обтянули гроб лежалым, в пятнах и нафталине, сукном, после чего Анастасия Прокопьевна взяла метлу и стала сметать стружки. Я вынес гроб на крыльцо и прислонил его к стене. На этом моя помощь еранским жителям кончалась, и я опять становился чужим здесь человеком.

– Ага, гробовщик? – Бычихин шагал к домику Родиона Тимофеевича, перескочив невысокий забор школы. Остальные ребята были на улице.

– Мы уже на поиски бросились, – говорил Сергей. – Ну, как успехи похода?

Мы зашли в пыльную, пропахшую мышами и плесенью школу и расселись по уцелевшим партам. Солнце висело над горизонтом, и на закопченных стенах класса лежали красные пятна света. От меня ждали отчета о визите к Крапивину. Бычнхин, видимо, успел посвятить ребят в нашу с ним идею установить памятник, и теперь они ждали результата.

Ждал Иван Шкуматов, исподлобья поглядывал на меня, и ждал Стас Кареев, привычно царапая что-то на крышке парты. И только Алена, выставив руки в пучок света, пыталась изобразить на стене прыгающего зайца и казалась безучастной.

Пока я рассказывал, лучи солнечного света передвинулись в мой угол. Бычихин не спеша встал и подошел к окну.

– Ты хоть телеграмму дал в институт? – спросил он.

– Ничего я не давал…

– А я вам сразу сказал: памятник – это бред, – перебил меня Стас. – Их уже столько понаставили – не пройдешь. И каждый будто на тебя пальцем показывает – помни, помни… Навязчиво. Я вот на Пискаревском всего два раза был, а у меня там дед похоронен!.. Нас, между прочим, с первого класса туда водят. Как праздник, так туда. А я все время сбегаю!.. Ну, родители мои, конечно, потом краснеть ходят к директору… «Ваш опять не присутствовал на запланированном мероприятии!» Оказывается, мне хотят привить там чувство патриотизма и долга…

– Тебя надо каждый день туда водить, – отрезал Шкуматов, не поднимая головы, – чтоб ты понял, что к чему. Так ведь что хочешь объяснить можно! Лень тебе, а ты – отвалите, у меня чувства!.. – Иван вскочил и огляделся. – Мы просто обязаны ходить туда! Дань памяти погибшим!..

Кареев поморщился.

– Послушайте, Шкуматов, где вы нахватались этих штампов? Дань памяти… Вы пробуйте когда-нибудь сами помыслить. У вас же голова большая, там должны быть мозги.

– Я мыслю, – проговорил Иван, – и тебе советую… У меня Фрося из головы не выходит. Вот это память!..

– Ты почему остался, Иван? – спросил я. – Может, лучше тебе уехать?

– Теперь-то поздно… – тихо сказал Иван. – Уеду, а здесь Фрося останется, и я никогда не узнаю, дошло до нее или нет, что война кончилась.

– Дошло, – подтвердил я. – Ее наконец убедили…

– Зачем только? – вздохнула Алена. – Она была счастлива, ждала…

– Ну, ну, – подхватил Стас, – счастлива… Вольная она была.

– Вы понимаете, ребята? Понимаете, что с нами происходит, а? – Шкуматов осматривался, ища поддержки. – Вот это археология…

Ребята молчали. Стас покачал головой, о чем-то раздумывая, и неторопливо вышел из класса. Сергей Бычихин проводил его глазами и бросил коротко:

– Иди и ты погуляй, Ваня. Нам поговорить надо…

Шкуматов ушел следом за Стасом. Я понял, что Сергей поторопился, начав расспрашивать меня о походе в Ново-Еранское при ребятах, и теперь исправлял положение. Все было еще впереди…

– Оставь нас, Алена, – попросил он.

– Я оставлю вас, только насовсем, – подала голос Алена и, виновато взглянув на меня, добавила: – Я ухожу от вас, Павел Александрович… У меня практика попутно не получается и не получится… Надо за что-нибудь одно браться.

Алена распахнула дверь, оглянулась на пороге, затем медленно побрела через школьный двор.

Мы остались вдвоем…

– Завтра с утра я начинаю раскопки, – решительно сказал Бычихин. – Я вскрою только центральный курган. Второй – тебе, как закончишь здесь свои дела. Ты можешь продолжать свое хождение в народ, а я ждать больше не могу… Уверяю тебя, мы ничем не сможем помочь этим несчастным женщинам. – Он сел рядом, за мою парту. – И никто не сможет, Павел, не обольщайся.

Я мысленно согласился с ним, хотя, когда строгал доски и вбивал гвозди, мне казалось, я прикасаюсь к истории и становлюсь ее участником, провожая в последний путь женщину, потерявшую шестерых сыновей на кровавой войне…

– Ты даже отправь как-нибудь этих двух оболтусов к ним на сенокос, пусть помогут, – продолжал Бычихин. – Но больше ничего ты не сможешь. Они замкнулись на памяти о войне, и это естественно и печально…

– А мы с тобой сузились, – вставил я, – один железный век в голове… Как бы на клин не сойти.

– А-а, – протянул Сергей. – Сейчас ты обязательно вспомнишь Овалова… Только я тебе не советую брать его в кумиры. Овалов жил в другое время. Чудак ты, Павел! Да кто же не хотел бы работать так, как он?.. Ты не забывай, что у нас сроки, и ты еще не профессор, которого приглашает на работу Совнарком.

Заскрипели ступени школьного крыльца, и в дверном проеме показалась Анастасия Прокопьевна. Бычихин хотел сказать еще что-то, однако махнул рукой и встал.

– Ладно, не буду тебе мешать, – бросил он. – Надеюсь, ты меня правильно понял?

– Опять про курганы говорили? – спросила Анастасия Прокопьевна, когда вышел Сергей.

– Говорили… – пробормотал я.

Она нахмурилась, прикусив губу, и замолчала. Я приготовился сказать ей, что завтра мы начинаем раскопки. Бычихкна теперь не остановить…

– Бумага-то и вправду есть? – неожиданно строго спросила Анастасия Прокопьевна.

– Есть…

– Ну-ка покажи!

Я достал из полевой сумки открытый лист – право на проведение раскопок. Анастасия Прокопьевна прочитала его, рассмотрела печать и вздохнула.

– Раз так – копайте, – проронила она. – Если государству надо, куда ж денешься…

Готовясь к разговору с женщинами, я решил поклясться, что после раскопок мы приведем курганы в прежний вид, а к насыпанному женщинами вообще не подойдем. На всякий случай я бы уступил второй курган и не стал бы вскрывать его, если не будет большой необходимости.

Все оказалось проще…

И от этого мне стало противно. Казалось, я готовился торговаться, выбазаривать. Мне хотелось извиниться перед ней, сказать что-то успокаивающее и нежное, покаяться в каких-то грехах. Лучше бы она и сейчас крикнула – не трожьте! Не оскверняйте!..

Как хотелось мне отказаться от раскопок и уехать из Еранского, чтобы не висела надо мной тяжесть необъяснимой вины!

Бычихин, как всегда, оказался прав. Бумага с печатью действовала безотказно.

На следующий день с утра мы начали раскопки. Центральный курган разбили на квадраты и уже к обеду под метровым слоем грунта обнаружили первые плиты могил. Мы расселись вокруг раскопа, и скорый на ногу Шкуматов принес чаю. Не терпелось скорее снять плиту и взяться за ножи и кисти, но мы, обжигаясь, пили чай и завороженно смотрели на выступающий из песка контур могилы. Что там? Неизвестная доселе культура или банальный скелет умершего предка?..

Бычихин, ставший спокойным и даже медлительным, лишь только мы сняли дерн с кургана, и сейчас был нетороплив и уравновешен. Только руки чуть подрагивали, когда он подносил горячую кружку к губам. Может, оттого, что алюминиевая припекала пальцы… Полуголый Шкуматов лежал на песчаном отвале и механически пересыпал песок из ладони в ладонь, уставившись неподвижным взглядом в угол раскопа. Запыленное, в потных разводах лицо и солдатские брюки с сапогами делали Ивана похожим на героя какого-то фильма о войне. Стас Кареев сидел на пустом ящике и поигрывал кистью, ловко вращая ее в тонких грязных пальцах. Его кружка, поставленная остывать, накренилась, и струйка чая медленно уходила в песок.

Алены с нами не было. Утром, едва позавтракав, она ушла в Еранское. Бычихин пытался уговорить ее, обещал уладить дело в институте, если сорвется практика, но Алена упрямо молчала, пока наконец не разозлила Сергея. В лагере еще остались ее вещи. Это значило, что она вернется и я успею поговорить с ней.

Первым не выдержал Кареев. Он вскочил, опрокинул недопитую кружку и спустился в раскоп.

– Ну что, – он обвел нас взглядом, – поехали?

Однако никто не шевельнулся. Стас пожал плечами и начал обметать кистью выступающий из грунта угол ящика.

Утром я спросил, зачем ему понадобилось ехать с археологами и почему он не выбрал что-либо другое, к примеру цирк. Там на лето всегда нужны униформисты и рабочие.

– А мне нравится археология, – просто сказал он. – Последний год школы… Я должен сделать выбор.

В его словах я не заметил фальши. Так ведь и должно быть. С пользой провести каникулы, испытать, вкусить, сделать выбор. Это прекрасно, если парень задумывается о будущем и готовится к нему серьезно. Только не играет ли он, делая выбор?..

Я свой выбор сделал неожиданно. В краеведческом музее увидел макеты жилищ первобытных людей: каменные зевы пещер у подножия скалы. За ней во всю ширь лежала нарисованная первобытная земля. Дыбились лохматые мамонты, разгуливали саблезубые тигры, в сером небе носились огромные птицы, и только сами люди, с низкими нахмуренными лбами, в жалких клочьях шкур, с суковатым дубьем в руках, были маленькими и немощными. И меня потянуло к ним, хотелось заглянуть в пещеру, потрогать руками скребок, копье с обсидиановым наконечником, послушать, как они разговаривают и разговаривают ли вообще…

Склонившись к плитам, Кареев продолжал мести песок. Над нашими головами по-прежнему шумели кроны бора, но теперь уже не монотонно, а всплесками, то угасая до шепота, то с нарастающей гулкой силой. Ветер изменил направление и дул со стороны Еранского. Там же, на дальнем горизонте, теснились и уходили вертикально в небо белые кучевые облака. Я спустил ноги с бровки и тут услышал пение. Пели в Еранском, как в прошлый раз, мощно и протяжно – лишь не было эха…

– Ишь ты, поют! – удивленно прокомментировал Иван и замер с полуснятым сапогом в руке.

Я знал, что сегодня, а не на третий день, будут хоронить Дарью Лычеву: сенокос, надо выхватывать каждый погожий день, да и жара… Так мне вначале объяснила Анастасия Прокопьевна, а затем добавила, что в страду на Руси хоронят быстро. Живым есть хочется…

– Отпевают, – прислушавшись, определил Стас. – Заупокойная.

– Да ну… – не поверил Иван. – Ты послушай, послушай!..

Я не мог разобрать слов. Мешал гул сосен над головой, но это была не молитва… «Потом из лесу домой идем, бабы песню заладят, и Дарья тоже с ними, да еще громче всех, – вспомнил я рассказ Анастасии Прокопьевны. – И все мне совет дает: ты пой, Тася, пой, легше будет…»

Мы спустились в раскоп, когда песня совсем пропала и остался лишь колеблющийся шум бора.

Мягкий песчаный грунт снимался легко. Часа через три мы почти целиком обнажили захоронение. Скелет человека, за исключением конечностей, оказался неразрушенным. С правой стороны его проступил пока еще непонятный каменный предмет. Бычихнн по-прежнему спокойно сидел на отвале, изредка прохаживаясь вдоль раскопа, и казался равнодушным.

– Стойте, – вдруг сказал он и выпрямился.

Я выглянул наружу…

От тропы к кургану шла Фрося. Мешковатое платье путалось в ее ногах, а из-под натянутой до глаз шапки торчали сосульки волос.

– Ай, раскопали! – всплеснула руками Фрося. – Эко чудо – поглядеть!

Она ступила на край раскопа и заглянула. Я стоял внизу, напротив нее, но не мог поймать ее взгляда.

– Мелконько хоронили, – удивилась Фрося. – Мы-то бабку Лычиху глыбко закопали…

Фрося опасливо отступила от края и, приложив козырьком ладонь ко лбу, посмотрела в небо.

– Ну, оставайтесь тута, – сказала она. – Я приду еще. Сбегаю в военкомат, поспрошаю про Гришу и приду…

Шкуматов повернулся спиной и присел на край могильного ящика. Покраснели тугие мышцы на его короткой шее, лежащие на земле руки сжимались и разжимались, загребая песок… Стас задумчиво играл кистью, Бычихин стоял прямо, скрестив на груди руки…

Фрося огладила платье на животе, обвела всех счастливым взглядом и, сгорбившись, устремилась к тропе. Я выбрался из раскопа и встал рядом с Бычихиным.

– Девка-то ваша тама, у нас! – крикнула Фрося, оборачиваясь на бегу. – Чудная девка, пое-е-ет…

Несколько минут было тихо, беззвучно шатались под ветром сосны, немо клубились безгрешно белые тучи на горизонте. Бычихин молча спрыгнул в раскоп и выдернул из песка непонятный каменный предмет…

Это была фигурка лошади. Больше всего она напоминала детскую игрушку. Сергей повертел ее в руках и, засунув в карман, ушел в лагерь.

Спустя неделю мы закончили раскопки центрального кургана. Под холмом оказалось девять могил железного века, из них четыре было ограблено еще в древности. Сергей Бычихин уехал в город. Отпуск его подходил к концу. Еранский могильник относился к окуневской культуре, все сомнения отпали.

Никакой другой неизвестной культуры здесь не было.

Томск – Алейка. 1980-1982 гг.

Реклама на сайте