«L»

2908

Описание

Героиню «L» зовут Лил. Характер упрямый, ум развитый. Робкая, но сильная, приятная и очень амбициозная. Кажется, что она предпочитает одиночество, но на самом деле это не так. Ей нравится подчинять себе толпу. В своих мечтах она — удивительный романтик. Успех и огни столицы манят её с необычайной силой. Обожает успех, деньги и власть. Она испытывает благоговение перед теми, кто опередил её на пути к вершине. И пусть другие импульсивные люди называют её за это снобом, ей это безразлично. Ничто не может обескуражить героиню и заставить её свернуть с пути. гомосексуальный контент фемслэш



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Лия Киргетова «L»

1

Это — странное явление современной городской жизни: бездомные собаки, собирающиеся в стаи. Такое можно встретить, наверное, только в мегаполисах. Я почти бегу поздним утром — половина одиннадцатого — к метро, минуя (посмотрите налево) троллейбусную остановку, на скамейке которой, под потрескавшимся стеклянным навесом в груде газет и вонючих тряпок спит бомж. Храпит при минусовой температуре, и пар вмерзает маленькими неровными сосульками в его желто-серую бороду.

Длинная очередь полупроснувшихся сограждан тянется в ларек, преграждая мне дорогу живой цепочкой, от которой веет обреченностью, пусть даже всего-то на еще один серый день. Напротив (посмотрите направо) — припаркован шикарный черный лимузин, теперь уже неопределенного цвета от налипшего снега и грязи, по-видимому, простоявший на этом месте всю ночь. Разноцветные воздушные шарики, привязанные к боковому окну, залиты потеками мутной снегожижи и выглядят нелепо и жалко.

Собаки встречают меня у самого входа в метро. Их много, штук сорок похожих друг на друга полудиких животных, они плотно оккупировали небольшие островки асфальта, незамерзающего, поскольку трубы теплотрассы расположены здесь неглубоко. Псы греются кучей, рассматривая таких, как я, довольно им неприятных человеческих особей.

Мне кажется, у них есть вожак — вон тот, рыжий, с белым пятном на шее. По нему видно, что он главный, но я не смогла бы ответить, почему я так решила. Видно и все. Я смотрю на него издали, и, как мне кажется, он тоже меня узнает, приподнимает бело-рыжую морду, увенчанную короткими, настороженно торчащими ушами, поворачивает ее, сопровождая черным беззрачковым взглядом траекторию моего маршрута. Между нами есть связь, во всяком случае, мне так думается. Допустим, он — Трезор. Или Волчий Клык. Он главный, потому что на него посматривают другие псы. Стоит ему рыкнуть, и вся стая поднимает дружный лай, он, наверное, говорит им «Фас!» на своем собачьем языке. А мне он улыбается. Заигрывающе. Отвечаю ему неулыбающимся взглядом, потому как мне решать — одной мы с ним крови, или нет. Я их не боюсь. Собак. Я теперь мало чего боюсь.

— Яблоки, яблоки домашние, свежие, свои, берите — не пожалеете!

— Женщина, возьмите капустку!

Дожили, пожилые дамы, продающие подозрительного вида пакетики с домашними заготовками, обращаются ко мне, как к «женщине». С другой стороны, чего ждать по отношению к своему утреннему, невыспавшемуся лицу, обрамленному меховой шапкой? Девушка выросла, пора это признать, а в условиях своей второй московской зимы, по-видимому, повзрослела. Откуда в феврале в Москве могут взяться «свои» свежие яблоки?

Спускаясь вниз на эскалаторе, просыпаюсь окончательно, и день начинается. Итак, я — взрослая, мне уже стукнуло тридцать, к тому же «женщина, возьмите капустку», и, вдобавок, — человек, который пару лет назад начал все с нуля. В Москве. Мой рост — сто семьдесят три сантиметра, волосы короткие, темные, глаза серо-зеленые, красивые, ноги длинные, стройные, умница-красавица, одним словом. Но в этой дурацкой шапище с висящими, торчащими по сторонам, пушистыми ушами, в очках, спадающих с носа, с парой плохозамазанных тональным кремом прыщиков на подбородке, я похожа на среднестатистическое чучелко, очень естественно вписывающееся в утренний поток бледно-серых сограждан.

Москва не меняет людей, не согласна с теми, кто считает, что мегаполис обезличивает, подчиняет своему ритму, засасы— ходящими ценностями. Неправда! Во всяком случае, не больше, чем меняет людей провинция, где в тридцать лет ты — плотно, всеми четырьмя колесами, можешь застрять в рутине однообразия и каше негласных установок: вести себя тише, реализовывать стабильное «как у всех», где яркая одежда, зачастую, — повод для недоброжелательного взгляда, где клетка улиц и переулков давно выхожена вдоль и поперек, а несколько ночных клубов и редкие концерты заезжих столичных гастролеров — яркие пятна на карте беспросветной тоски.

Бешеный ритм столицы? Погоня за легкими или трудными деньгами? Полноте! Сильный человек не прогнется под «изменчивый мир» ни в застывшем болоте, ни в динамичном беличьем колесе, он обязательно придумает, как жить автономно и оттого, и от другого. И желающий неспешно пасти стадо маленьких блеющих козочек, сделает это и на Садовом кольце.

Я — молодой чабан, почти мальчишка, мне велики отцовская папаха и бурка, и палка в моей руке, доставшаяся в наследство от мудрого прадеда, доходит до подмышки. Или я выхожу ранним, влажным от росы, утром пожилым китайцем на рисовое поле, щуря и без того узкие глаза, глядя на сиреневый рассвет, замирая маленькой точкой среди зеленого полотна свежих ростков.

Весело танцую сальсу пуэрториканкой лет сорока семи, но с крепкой еще задницей и грудью, юноша Эмиланио сегодня ночью шептал мне: «наш Порт Сан-Хуан не видел на своих улицах женщины горячей, чем ты, Зойла» и он не врет, этот мальчик, этот бесстыжий ангел со светлой кожей, он придет и сегодня после полуночи.

И не читаю гангста-рэп, потому что нет тех «мы», с которыми я была бы «против них», никто не вызывает у меня социальную классовую ненависть, и немного потому что пуэрториканка, китаец и молодой чабан не считают себя детьми улиц, ни к чему им это баловство.

Я — кто мне угодно, а Москва — это просто место, населенный пункт, объемная точка на карте, зеркало, огромное и многогранное, а уж коли рожа крива, то нечего на зеркало и пенять, лучше танцевать, рисуя бедрами в пространстве знак бесконечности, или растить рис на полях с теплой землей.

Все провинциальные стереотипы, базирующиеся на крылатом: «Москва слезам не верит», очень относительны. Наоборот.

Верит, наивная. Соскучилась по человечному, по искренним эмоциям, смелым поступкам, вывернутым наизнанку душам. Окрыляет, укрепляет, обнимает и радуется. То, что не вмещалось в прокрустово ложе маленького города, расправляется на ветру и становится нужным, применимым. Возможности — это не количество ночных клубов и не миллионы лиц или ног, это — свобода делать то, что нравится, а не то, что принято. И цинизм, маска которого прочно прирастает к лицам многих — это, просто, трусость. Просто — форма трусости. В любом месте земного шара.

Я влюбилась в Москву в первый же месяц, и она ответила мне свободной и бесстыжей взаимностью, причем, впервые в моих романах с городами, — взаимностью без особых требований. Мы вместе смеемся с ней, с Москвой. У нас молодое чувство юмора, прикрывающее очень-очень древнюю грусть.

Есть такая особая форма социального бытия — стеб. К определенному возрасту, разложив в заплечном мешке весь свой опыт: выводы в правый карман, вопросы риторические — в левый, надежды — в отдельный наружный кармашек на тесемке, обиды на дно, жалость к самой себе — поближе к спине, чтобы — мягче, поднять его бережно, втиснуть руки в лямки и — вперед. Серьезность, пятнадцати — двадцатилетняя, когда все взаправду и навсегда, когда в ходу такие понятия как «безмерно», «сумасшедше», «невыносимо», стирается. Волшебная стерка сильных переживаний растушевывает записи на картонных листах дней, но жить хочется, чувствовать хочется, верить, любить, надеяться.

И, оставив глубоко в красной картонной коробке с надписью: «руками не трогать!» самые личные переживания, умные идут стебаться. В Москве ирония — естественное состояние души. Здесь не нужно искать поводов, гиперболы растут прямо под ногами, как мать-и-мачеха по весне. Все преувеличивает само себя, на то Москву и называют «отдельной от России страной».

Ты не собираешься уходить из предложенных правил игры, ты не можешь в них верить, уважать или искренне с ними соглашаться. У кого-то всегда на полпачки денег больше, поэтому его правилам кивнет большее количество голов. Ни политика, ни религия, ни общности по интересам не дадут достаточной вовлеченности или безопасности, или чувства, что ты не одинок, потому что одиноки все и тотально. Поэтому остается констатация: да, все так. И это — смешно.

Стебутся все: журналисты, врачи, машинисты электропоездов, дирижеры симфонических оркестров, шахматисты, сисадмины, стеб рекламщиков и медийщиков близок к эйфории, стеб политиков и шоу-биза — к икоте после истерики. Я не вижу в этом уже ничего горького, ничего неестественного.

Антипафос закономерно сменяет периоды напыщенности, восприятие становится лаконичным, понимание — на уровне переглядываний. Не о чем спорить, нечего защищать. Личное — внутри, остальное — повод для стеба. Высший пилотаж — стебаться вслух, громко, за большие деньги. Умные едут в Москву осваивать именно это искусство. Лучшие, наиболее интересные социальные группы объединяются именно по этому принципу. Может быть, это такая защита от липовости жизненных ценностей? Стеб — это разочарование в людях и в себе самом. Конечно, это все происходит не только в Москве, но здесь — цвет стеба, распустившиеся — распущенные цветы. У меня осталось несколько, раз — два — три, моментов без иронии, пара горсточек в сложенных ладонях того, во что искренне верится, мелкие сапфиры истинных ценностей.

Свобода, храбрость, одиночество и повышенное осознание себя. Ну, и любовь, конечно же, ведь без нее не было бы ни меня, ни Москвы, ни всей этой истории.

* * *

Эскалатор медленно плывет вниз, цепочка встречных лиц… Цоп — глазами за кого-нибудь: хомо сапиенс — хомо сапиенса, секундное перекрестное соитие взглядов на лесенках, ползущих в разные стороны. Прекрасные незнакомые. Иногда улыбаются навстречу моему «цоп», но чаще сосредоточенно думают о чем-то своем. Юные. Пожилые. Мне нравятся целующиеся в метро пары. Если внимательно, не пропуская ни одного, смотреть на плывущую навстречу живую цепочку, то обязательно в ней окажется такая вот пара, целующихся, удивительно! Мне симпатичны эти люди, они вызывают во мне чувство родственной близости, мы все — человеки, все хотим любви и чего-то боимся. И старые женщины с немного высокомерно поджатыми ртами, накрашенными красной помадой. И юноши, плюсующие к подростково-вызывающему взгляду широко еще на мир открытых глаз дреды, выкрашенные в разные, грязноватых оттенков, цвета. Взгляд выше — разноцветные плакаты: покупайте то, не забудьте про это, только у нас! Еще выше — потолок, трубоподобный свод, как будто стенки гофрированного шланга изнутри, только бетонные. Справа — запыленные лампы, между которыми лежат мелкие рекламные листочки мрачной (нарисованы черепа, все черно-красное) забегаловки.

Это — то, чем заняты мои глаза, пока что-то внутри, глубоко во мне, просматривает совсем другие картинки, не менее яркие и живые, чем движущийся вокруг визуальный ряд, и сопровождает это совсем другими звуками. Голосами. Кричащими шепотом, ведь можно и кричать шепотом, причем это бывает громче и внятнее, именно для такого вот, внутреннего, прослушивания.

Садист-кинооператор (или мазохист, если учесть, что он — часть меня) прокручивает одну и ту же пленку, обрывая ее на самом грустном месте: крупный план (ее глаза, точнее — один глаз, в который я пристально смотрю, а там, внутри, в глубине зрачка, нечитаемое выражение, какое-то слово, существующее холодными буквами неизвестного алфавита, пальцем на ледяном, замороженном стекле начерченными неровно), теперь общий план — комната, незаправленная — утро, раннее, зимнее, полутемное — постель, на которой сидят два человека:

— Поживем пока отдельно?

— Да, это — самый лучший выход.

Снова крупный план — теперь руки. Ее правая рука в паре миллиметров от моей левой. Отодвигается. Моя разворачивается ладонью к потолку. Как будто я пытаюсь заметить, как меняются на ней линии. Судьбы, например. Или жизни. Я не знаю, что такое — линия сердца, и почему она существует на руке отдельно от жизни или судьбы? Как будто, дурацкие клише: жить головой или сердцем, разумом или чувствами имеют что-то общее с реальностью. Как можно выбрать — чем жить, если ты — целое?

* * *

Шаг с последней ступеньки эскалатора, ускоряю темп. Аккуратно приближаюсь к полустертой белой черте на платформе, чтобы увидеть глубокую темноту тоннеля, из которой, практически одновременно, резкой волной выплывает звук, а затем свет фар. Зрелище молниеносно летящего в лицо змея-поезда меня всегда пугает и немножечко завораживает, не раз отловленный шепоток внутреннего чего-то «А ты попробуй, прыгни, ну, прыгни!», отгоняется куда-то на самые далекие задворки восприятия суеверным: «Вот же, глупости какие в голову приходят».

Полупустой вагон моментально заполняется суетливыми согражданами, молниеносно снующими по кратчайшим траекториям к пустым местам, как недотравленные рыжие тараканы. Те, кто не успел занять свободные сидячие, огорченно оглядываются по сторонам, косят глазами быстро, но осторожно, словно не хотят продемонстрировать свое разочарование. Женщины презрительно смотрят сверху вниз на более резвых джентльменов, коих, по какой-то странной антилогике, всегда сидит гораздо больше, чем дам. Сильная половина прикрывается от взглядов слабой книжками, газетками и мобильниками. Те, кому нечем прикрыться, старательно делают вид, что дремлют.

Иногда так хочется затормозить. В любой момент времени — остановить его, и расширить.

* * *

Тот, кто придумал термин «пожить пока отдельно» не знал его истинного смысла. Так же, как не понимают его и те, кто вводит этот оборот в свои отношения. И не вместе и не врозь. И не расставание, и не сближение. Ком напряжения дорос до таких масштабов, что заполняет собой все пространство квартиры, размазывая ее обитателей по красиво оклеенным стенам. Разговоры ни к чему не приводят, но они не прекращаются, даже если эти двое, смотрящие в разные стороны или в один телевизор, не открывают ртов. Моя твоя не понимает. Твоя моя не разумеет. Потерять друг друга навсегда страшно, но как же выжить вместе? Как, если вместо ковра на полу — татами, вместо обеденного стола — стол для армрестлинга…

Внутренний кинооператор перематывает кинофильм на несколько минут назад.

— Ты уже не так счастлива со мной? — она медленно садится напротив меня на расстоянии полуметра, аккуратно отодвигая краешек пледа. У нее на голове симпатичный беспорядок, волосы торчат на макушке, я, в который раз, думаю о том, что мне нравится, мне безумно нравится на нее смотреть, на это ухо с тремя сережками-колечками, на коротко выбритые виски, а сзади пряди опускаются до середины шеи, густая темно-каштановая шевелюра, которую хочется взъерошить, да некуда уже, и так… Итак. Она пришла с разговором. С конкретным вопросом в качестве приманки, удочка закинута, рыба старательно и наивно открывает рот, не замечая блеска крючка, торчащего в три разные стороны. Рыбак смотрит прямо в глаза. За ее внимательным вопросом я чувствую подготовленность, и, возможно, уже какое-то решение.

— Знаешь, я не очень счастлива сейчас. Не в тебе дело. Просто, я решаю свои внутренние проблемы. Дурацкое выражение! Да, ты права, все пошло наперекосяк, но, мне кажется, дело не в нас. Я, просто, недовольна собой.

— Но это не может не сказываться на отношениях. Я же чувствую все. И жить в таком напряжении стало очень трудно. Ты хочешь расстаться? — сидит, не шелохнувшись, смотрит немножко исподлобья.

Отвожу в сторону взгляд, цепляясь им за приоткрытую дверь. На ее дубовом темном полотне мир не пишет мне волшебных подсказок. И я искренне не знаю, что ответить.

— Не знаю, — приходится выдавливать из себя слово за словом. — Но я люблю тебя.

— У тебя все не как у нормальных людей, — в сотый раз констатирует она, — Обычный человек сказал бы: «Нет, ведь я люблю тебя».

— Да, — улыбаюсь я, — наверное.

Между нами теннисным мячиком летает сжатое напряженное молчание, моя ракетка предательски дрожит в руке, мяч ушел, один — ноль, я, действительно, не вижу готовых вариантов решения, я тупо накручиваю на руку кромку желтого носового платка.

— Может быть, нам стоит попробовать пожить пока отдельно, раз мы не можем понять, ты не можешь понять, хочешь ли быть вместе? Я могу уехать… — дипломатичное предложение, ничего не скажешь, иронично в уме констатирую я, учитывая очевидность того, что ее квартиру придется покинуть мне, в любом случае.

— Возможно, — киваю, понимая, что именно это и было готовым предложением, мягко замаскированным под «вынужденное». Именно об этом я и думала. Именно это я и собиралась сделать. Именно этот шаг казался мне самым лучшим. Почему же так больно слышать то, что ты сама собиралась сказать полчаса назад? — Когда начнем?

Молчит, оставляя мне ответственность за последующие действия.

— Давай сегодня. Ты уйдешь по своим делам, а я спокойно соберу вещи, — предлагаю я, пытаясь сохранить невозмутимость.

— Хорошо.

Мы расходимся по углам, и в мгновение ока мизансцена приобретает совершенно другие оттенки. Надетая на голое тело футболка внезапно кажется мне слишком фривольной, я себя чувствую голой в публичном месте. Хочется спрятаться, одеться, накраситься, заслониться стеной, улицей, городом… От нее. Ей тоже неуютно, и она сбегает с поля боя на кухню, завтракать.

— Приятного аппетита, любимая, — я решаю нормализовать обстановку, раз уж мы так цивилизованно все решили. Как большие.

— Спасибо, — в ее голосе слышна легкая нота удивления и облегчения.

Мы спокойно завтракаем за одним столом, друг напротив друга, не поднимая глаз, но, тем не менее, обсуждая совершенно посторонние вещи. Мы хотим сделать вид, что нам не больно. Или, что ничего страшного не происходит. Или мы просто не понимаем, как себя вести. Она знает, что я поеду к нашей общей подруге Светке, и, наверное, ей от этого спокойней. Я думаю, что я совершенно не представляю себе, что будет дальше. И с нами и со мной. Она думает о том, что, если бы я ее любила по-настоящему, я бы не уходила так спокойно. Я мысленно отвечаю ей тем же. Минута молчания, сопровождающая медленное таяние кусочков коричневого сахара в чашках кофе — черного в ее, капучино в моей. Мне думается, что от ее привычек, от ее черт, от ее запаха мне не отвыкнуть никогда. И не верится в то, что начинать отвыкать нужно уже с этой самой минуты.

Позавтракав, она одевается — ей же нужно «уехать по делу» — и обнимает меня.

— Я люблю тебя, — слышу я в своем правом ухе.

— Я тебя тоже.

Когда за нею закрывается дверь, я медленно обхожу квартиру, напряженно пытаясь сообразить, куда, откуда и как складывать свое «самое необходимое на первое время».

Не представляю, что такое «пока пожить отдельно» в единицах времени. Поэтому решаю собрать все, что мне пригодилось бы в ближайшую неделю-две, ведь остальное можно забрать в любой момент. Но так не хочется возвращаться из-за какой-нибудь забытой важной мелочи, такой как зарядки от телефона, любимого свитера или сложенных на полке папок с документами и дисками.

Я пою вслух негромко: «Ждать любовь не надо, явится нежданно», нелепо, совершенно неосознанно, подражая голосу Литвиновой из любимого фильма «Небо. Самолет. Девушка», но в какой-то маршевой, отмеряющей ритм моих шагов, обработке. Соло. Акапелла. Белье в пакет. Книги? Ну, как минимум, парочку. В сумку. Косметика, джинсы. Необходимыми оказываются пять пар. Я звоню Светке и кратко излагаю ей суть проблемы.

— Ну вы даете! — слышу из выпадающего из руки — я одновременно пытаюсь, встав на цыпочки, дотянуться до верхней полки, доставая музыкальные диски — телефона. — Сейчас приеду!

Я осматриваю квартиру: что мне еще может понадобиться? Меня начинает злить эта ситуация, сколько раз в моей жизни я собирала и разбирала вещи? Миллион! И сколько еще предстоит? Пока, кроме сканирования пространства и обрывочных эмоций, ничего внутри не происходит. А, может быть, это стресс, поэтому я совершенно не осознаю ни глубины, ни драматичности момента.

Телефонный звонок.

— Ты же вернешься?

— Не знаю. Я не могу сейчас. Разговаривать. Пока.

— Не собирай все вещи!

— Хорошо.

Как будто это что-то меняет? Мы — растерянные дети, мы не знаем, как быть взрослыми.

«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка…» Вот черт, я проехала свою станцию!

Почему-то эта мелочь ужасно расстраивает, внезапно темнеет в глазах, наверное, из-за перепадов давления внутри этой подземной ящерицы. Сердце начинает стучать совершенно не там, где положено, а где-то в горле, с пугающими паузами, как будто на вдохе оно взлетает сжатым комком, зависает на несколько секунд в молчании, и — резко падает вниз, как с высокой горки, колотясь часто-часто. Гладкий поручень отражает мой испуганный глаз. Тянет в обморок. Еще чего не хватало! Слабонервных просим удалиться. Я зажмуриваюсь.

— Вам плохо? — прозвучал над моей головой вопрос, заданный совсем молодым парнем. Высокий, наверное, метра под два ростом, худющий, с птичьими, острыми чертами лица.

— Да, что-то стало нехорошо. Давление, наверное.

— Давайте, я вас провожу. У вас совершенно ненормальный взгляд.

— Спасибо, — мне стало неудобно, неужели я привлекаю к себе внимание посторонних людей испуганным выражением лица? — Мне уже лучше. Правда. Тем более, что я проехала свою станцию.

— Не страшно, у меня полно времени, — с этими словами юный принц аккуратно вывел меня из вагона, поддерживая одной рукой за спину, другой отодвигая встречный поток сограждан. Мы перебежали зал, молча проехали один отрезок кольцевой, от спутника пахло хвойным одеколоном, как от деда в моем раннем детстве. Я совершенно не знала, как себя вести. Голова меж тем кружилась, сердце отказывалось от любой последовательности в ритме.

— Мне как-то неудобно, — я, все-таки, нарушила молчание, взглядывая искоса на парня. Он уже поднимался со мной на поверхность земли. Наверх мне было совсем ни к чему, но я, почему-то, решила не пересаживаться на нужную мне линию, а выйти на свежий воздух. Чтобы отвязаться, наверное. Иногда, в моменты растерянности, действия становятся совсем нелогичными. Понятно, что ему было не по пути. А вдруг он сейчас начнет знакомиться?

— Да ничего неудобного нет, вы, правда, очень бледная. Я врач, поэтому можете доверять моим словам. Валидол у вас есть? Нет? Простите, у вас не найдется таблетки валидола? — обратился он к первой же, плывущей навстречу пожилой даме. — Благодарю! И уже мне: — Сейчас приедете домой, выпейте крепкого сладкого чаю, скушайте витаминку какую-нибудь и спать, спать. Хорошо?

— Да, спасибо. Спасибо вам большое, — я автоматически открыла сумку и вынула пачку сигарет.

— Вот уж не за что. А курить вам сейчас не стоит, хотя все равно ведь будете, да? Вот вам на всякий случай мой телефон. Не знаю, вдруг вам захочется поболтать. Меня Дима зовут. Берегите себя, хорошо? Вам просто нужно выспаться и ни о чем не переживать, — вот такое напутствие.

Дима вернулся обратно, под землю, улыбнувшись мне на прощание.

Даже не знаю почему, но у меня внезапно защипало в носу. От этого утешающего монолога двухметрового парня, врача, по его словам, хотя на мой взгляд, для такого гордого статуса он еще слишком молод, лет двадцать на вид, не больше. Совсем нервы сдают. Неудержимо хотелось разреветься прямо в клетчатый лацкан его короткого пальто. Выплакаться в чужого человека. И все — все рассказать. Просто присесть куда-нибудь и рассказать. Или, молча, поплакать, всхлипывая, не сдерживаясь. Но я, вместо этого, закурила, и почувствовала себя мало того что лучше, но и почти счастливой. Или совершенно несчастной. Ведь мне хотелось расплакаться в плечо только ей. И именно это простое счастье — быть успокоенной любимым человеком — мне было сейчас недоступно.

Взрослая же, а чувствую себя в такие моменты пятилетним ребенком, которого поставили в угол — конечно же незаслуженно! — и вот он стоит, рассматривая стену близко-близко, почти уткнувшись носом в темно-красный обойный цветок, самый большой из тянущейся к высоченному потолку линии рисунка. Плакать уже устал, хотя старался как можно дольше и громче всхлипывать и подвывать. Бесполезно, мама моет на кухне посуду, кажется готовит обед… «Пока не извинишься — не подходи!» А за что извиняться, если совершенно не чувствуешь себя виноватым? Разбитая ваза — нечаянно, совершенно ненарочно, — и в шкаф полез не за запретными (а какие они красивые!) фарфоровыми куколками, не хотел их доставать, только посмотреть! Зачем их вообще делают, такие игрушки? И почему они не игрушки, если это — куклы?

«Извини меня пожалуйста, мама, я так больше не буду» — слова эти повторяются мысленно, сами по себе, но сказать их так трудно! Невозможно даже просто открыть рот. Нужно выйти из угла, подойти к маме, — что она делает? Что-то режет ножом, слышен стук по деревянной, с некрасивыми — потому что неразноцветными — ромбиками, разделочной доске. Но ноги не слушаются, и извинение кажется абсолютно неразрешимой задачей. «Буду стоять, пока не умру, — вот единственный выход. Тогда они меня пожалеют, будут плакать, но поздно… И они все прибегут, и мама, и папа, и бабушка. А я буду лежать и не шевелиться, прямо тут вот, на полу». От такой горестной картины к горлу подкатил комок обиды и невыносимой жалости к себе, в носу моментально защипало, и крупные слезы опять потекли быстро-быстро по непросохшим еще руслам вдоль носа, красного, шмыгающего.

— Ну что ты снова, рева-корова? Не надоело тебе плакать? — Мама все-таки пришла, присела рядом на корточки и смотрит прямо в глаза.

— Ну поревел и хватит! Тебе стыдно?

Кивок головы. Не стыдно, конечно, но сказать-то все равно больше нечего.

— Не будешь больше лезть в шкаф без разрешения?

Еще один кивок, и сразу же мотание из стороны в сторону — нет не буду, никогда больше не буду. Жалобный всхлип. Обняла. Чувствовать на голове ее руку, вдыхать запах — самый родной в мире… Счастье. Ни с чем не сравнимое облегчение, казалось, еще минуту назад, весь мир тяжелой тучей навис вокруг и нет никакого выхода, даже мыслей уже нет, только стоять и плакать остается. И вот — одно прикосновение, и все позади. Плечи расслабляются, немножко, почему-то, тянет в сон, в светлый, радостный. И все — все — все хорошо. И совсем уже не обидно. И такая любовь! Мамочка… И неожиданно чем-то очень вкусным запахло из кухни…

* * *

Нужно возвращаться в метро, обратно. Спасибо мальчику за помощь, все-таки, вокруг меня не движущиеся обои, а живые люди, так похожие на меня.

Снова бегущая лесенка, возвращающая меня к моим размышлениям.

Я люблю ее, но с каждым мгновением мы все дальше погружаемся в непонимание, и эскалатор наших отношений бежит вниз сам по себе. Неужели — мы — просто безвольные пассажиры? Неужели нельзя повернуться и побежать наверх, пусть и вопреки всякой логике? Неужели мы не найдем в себе силы и пустим все на самотек? Все пройдет. Всегда все проходит. Так не хочется, чтобы прошли — мы.

В отношениях бывают такие моменты, из серии самых сложных, которые, и по прошествии времени, остаются четко впечатанными в память. Для меня это — минуты острого отчаяния от невозможности найти понимание, установить хоть какую-то двустороннюю связь, достучаться до другого человека. Это моменты, когда опускаются руки, и хочется просто плакать от бессилия. С каждым из моих партнеров, будь то мальчик или девочка, я переживала такие минуты.

С первым мужем мы вдрызг рассорились однажды ночью, нам было по двадцать лет, и, спустя время, уже не помню ни причины, ни тех слов, которые мы в запальчивости швыряли друг в друга — наверняка очень обидных. Помню только матрас, огромный полосатый матрас, который я перетаскивала на пол кухни из нашей супружеской кровати. Истерическое возмущенное «я» не могло оставаться в одной постели, мириться никто из нас не хотел, и я в надежде разбудить в юном супруге то ли жалость, то ли страх меня потерять, решила ночевать на кухне. Помню, как втиснув это гигантское чудовище между обеденным столом и холодильником, я в растерянности прикидывала, куда же мне лечь головой — в сторону двери, откуда неудержимо тянуло сквозняком, или с видом на мусорное ведро?

Мне было не смешно, мой юный муж спокойно храпел в соседнем помещении, вместо того, чтобы вернуть меня в постель, обнять, пожалеть, извиниться, ну хоть что-то сделать, а я сидела на голом матрасе и прощалась со своим браком. Сам факт невозможности найти общий язык казался тогда крахом всех иллюзий. Сам факт того, что он спокойно заснул.

Каждые отношения для меня заканчивались гораздо раньше, чем это происходило формально. Они ломались именно в эти моменты — когда уже не хочется ни говорить, ни слушать, ни ссориться, ни мириться, когда ты — планета, и этот человек напротив — планета, и разность, чужесть, непересекаемость не просто очевидна, а непреодолима.

Сначала ты веришь, что у вас есть общий вектор, общее «мы». И будущее мечтается совместным, планы взаимозависимы, и так остро скучается, когда — не рядом, и сумасшедшее счастье, когда — вот, можно дотронуться в любой момент.

А потом — дни, месяцы или годы пролетели — момент слома. Он страшен особенно тем, что теряется вера в «мы». А терять ее не хочется, поэтому, зачастую, мы плотненько заматываем глаза, чтобы не видеть. И заклеиваем уши пластырем, чтобы не слышать. Неумелую или слишком гладкую ложь, хамство, пренебрежение, эгоизм, трусость, подлость. Так не хочется расставаться с иллюзией «мы». Но внутри возникает противоречие: этот человек мне врет, врет, глядя в глаза, а я не могу бесконечно носить на ушах слитки золотой лапши. Или: трусость — это качество, которое я никогда не смогу принять в партнере. Или: я не могу позволить так по-хамски со мной разговаривать.

Конфликты, чаще всего, улаживаются, заминаются, возмущение откатывает после прилива закономерным отливом, море вновь становится гладким, как глянцевая обложка, но меня поражает больше всего именно что-то в нас, тех, кто закрывает глаза. Просто из-за нежелания брать ответственность за решение на себя, из-за — в конечном итоге — страха остаться одному, отказаться от выстроенных замков на песке — теоретических моделей общего будущего. Поэтому легче назвать трусость осторожностью — хамство — нервным срывом из-за проблем на работе, обман — неудачной попыткой чего-то там…

Сначала эти детали копятся на дальней полке сознания. Но, рано или поздно, наступает тот самый момент, когда еще вчера, да что там — еще час назад ты себя мыслишь чьей-то половиной, как любящий, любимый, как часть целого… Но вот ты сидишь — в двадцать лет на матрасе на полу, или замираешь, в тридцать пять, сдерживая слезы, над раковиной в ванной комнате, бессмысленно наблюдая за тонкой струей воды, или бежишь по улице в пятьдесят, пытаясь вдохнуть немножко больше воздуха сжавшимся, перехваченным невидимой петлей нервного удушья, горлом, бежишь, куда глаза глядят, и неотвратимо подступает понимание одного короткого: это — все. Дальше — бесполезно.

Даже если все снова, каким-то чудом, вернется на старые места, если все непрощенное простится, этот момент потери веры в «мы» — он самый главный. После него, обычно, наступает агония. И многие так и продолжают жить в этой агонии, мотивируя такой неприятный компромисс разными там необходимостями, привычками, страхами или материальными соображениями. В любом случае, — после этого момента отношения, — знак равно — деградация.

* * *

А вот и нужная станция. Выход. Он все-таки есть, выход наружу. Нужно учиться жить без нее. Без Женьки.

2

Впервые решение было таким нелегким. Раньше в своих отношениях я всегда доходила до той грани, когда расставание кажется совершенно логичным и естественным, когда проходят все чувства, когда теряется любой смысл быть вместе.

Но на этот раз все было не так. Как уместить в голове столь противоречивые доводы? Да, я люблю этого человека. Да, я бы не хотела быть ни с кем другим.

Но! И после этого «но» какая-то часть души, блуждающая жестким комком в глубине тела, где-то между грудью и горлом, сжимается и не дает выдохнуть. Но. Я хочу уйти. Я хочу никогда больше не видеть ее. Я не могу больше. Что это? Как разобраться в себе? Прежде, чем принять решение, я хочу понять — почему? Какие причины? Это чувство — как давление ультразвука на барабанные перепонки — неслышно, но — вот, смотри же — кровь течет из ушей. Напряжение.

Такие близкие еще полчаса назад, мы моментально оказываемся на расстоянии многих световых лет друг от друга. Любая искра сразу же приводит к мощному взрыву, каждая фраза может оказаться поводом, зеленой сигнальной ракетой, оповещающей о начале атаки. Чувствую себя не атакующей. Наоборот. И мои защитные укрепления слабы. Я почти безропотно сдаю позиции, как новичок в шахматной партии с опытным гроссмейстером.

В голове безостановочно идет внутренний диалог, в котором я спорю, объясняю, пытаюсь найти компромисс, защищаюсь, уклоняюсь. Безмолвная война, игра теней в пустом театре. Но, по законам любой войны, рано или поздно наступает истощение. Одни и те же взаимные упреки. Сначала высказываемые, теперь плавающие в ведре молчания, как утопленные котята.

Было бы неплохо стать одной из тех спокойных и уравновешенных человеческих особей, для которых поводом к внутренним конфликтам может являться только что-то настолько явное, насколько может быть явным поезд, несущийся на тебя, к рельсам привязанную, гудящий во всю мощь. Но у меня нет волшебной палочки, при взмахе которой я бы утратила всю свою «патологическую гиперчувствительность», как Женька называет мою реакцию на окружающий мир. Ссориться — не выход, не обращать внимание на настроение близкого человека я не умею, во время конфликтов совершенно теряю способность к сосредоточению, все обыденные дела превращаются в суетливые попытки, в пародию на деятельность.

Я теряю себя, качаясь на дурацких скрипучих качелях: туда — сюда. Молчание — взрыв, уступка — сопротивление, счастье — отчаяние. Может быть, она ждала от меня какого-то шага навстречу, какого-то возражения, нежелания расходиться? Я сама, зачастую, могла сказать что-то только для того, чтобы услышать опровержение, горячее возражение. Может быть, дело во мне?

Это как перемолчать всего лишь одну секунду, одну-единственную секунду…

Как жена, опоздавшая на семейное торжество по поводу, ну, пускай, семилетия супружества (семь — кризис, напророченный занудами-психологами) на полушутливым тоном заданный, но со скрытой, выявляющейся только к концу фразы, угрозой вопрос мужа: «Слушай, а почему ты так поздно, уж не изменяешь ли мне, дорогая?» замешкаться с ответом, сочтя и ответ-то сам нелепым, уж до того абсурден вопрос (опоздала, спешила, очередь у парикмахера, потом в ювелирный, забирать заказ, любовно выбранный в итальянском каталоге портсигар, да еще гравировка, да пробка на обратном пути, а мобильный сел минуты за три до внезапного затора, и гроза, первая в этом году, так некстати все, так некстати, но ведь семь лет уже вместе, и не как многие, давно превратившиеся в мебель друг для друга, а любя, любя…), и улыбнуться, поднять глаза, а он почему-то смотрит в стену и мимо, и так сдавленно: «И я тебе…»

— Что? — и вся эта спешащая, праздничная внутренняя волна навстречу — бух! — о стену, сначала — первая секунда: «О чем это он?» потом: «Он мне — что?! Он изменяет мне?»

— У тебя есть другая? — ртом с внезапно исчезнувшим сначала смехом, потом словами, потом и воздухом.

— Да.

Это потом выяснится, что он и не собирался ничего рассказывать в годовщину свадьбы, что он просто выпил сначала с ней, с Той Самой, закатившей, кстати, именно сегодня первую за время их полуромана (можно ли романом назвать встреч десять — пятнадцать?), а прошло всего-то месяца четыре, истерику по поводу жены. Дура-девка.

А еще он шел домой и думал, что пора бы и прекратить эту ненужную, в общем-то, связь, и младше ведь на четырнадцать лет, совсем зеленая девчонка из отдела продаж, и интерес к ней угас уже после второго раза, ну — третьего, и рисковать нет ни малейшего смысла, да это, в общем-то, первая любовница за все время… а жена… Нет, никуда не подевались чувства, ну, конечно же, не так, как в медовый месяц, но семь лет уже, и все в порядке. И люблю ее. Нужно прекращать эту связь дурацкую к чертовой матери, до добра не доведет, ей богу…. А, вдруг, и она тоже? Нет! Она не может! А почему не может? Задерживается периодически, кстати, вот и сегодня… Ее нет уже два часа, телефон не отвечает. Нужно задать ей прямой вопрос, когда придет, застать врасплох. Может быть и ее кто-то не отпускает домой, брр, требует развестись? Нужно будет спросить и все! А пока выпить коньячку. И еще. И еще, ну сколько можно ждать ее? Неужели не позвонить? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Лимончик. Еще рюмочку. Так и спрошу, и если отведет глаза, значит — точно. Все они такие, вон Левке его Ленка полгода лапшу на уши вешала про регулярные командировки, пока он этих голубков не встретил в китайском ресторане. Убью, если так. Нет, разведусь без разговоров. О, поворот ключа в замке. Явилась. Я не пьян, просто резко встал, вот и шатнуло.

Они, конечно же, развелись сразу же после годовщины, как и предсказывали всезнающие психологи.

Мысли гремят в голове, как несколько железных гвоздей в огромной кастрюле. Душа от воспоминаний, сомнений, бесконечных «а если бы?» стирается в порошок, в какао-порошок, сладкий, но оставляющий горьковатое послевкусие (душа сладко-горькая, но бывают и кислые души, и соленые от слез, и острые, жгучие…).

И я не чувствую себя ни в достаточной мере эмоционально зрелой, ни мало-мальски умной, чтобы спокойно решить свои проблемы самостоятельно, чтобы навести порядок как в душе, так и в голове. Порядок в душе, — звучит смешно, но хаос, непоследовательность, мешанина эмоций — это как звучит?

Мы взрываемся и успокаиваемся. И во время затиший мне иногда становится очень остро жаль нас. Таких вспыльчивых, максималистичных, не умеющих по-настоящему ни терпеть, ни любить, ни уважать пространство Другого Человека.

Напряжение, подавленное, загнанное внутрь однажды, дважды, трижды, все равно выплескивается наружу в самый неподходящий момент, когда очевидно, что повод ничтожен. Разбежавшись по углам, мы начинаем скучать друг по другу…

«Пожить пока отдельно». Не предполагала, что это так сложно.

Тоска — это зверь, это — хитрое, коварное животное. Или вирус, размножающийся с бешеной скоростью в благоприятной атмосфере. Например, в сумраке, или в одиночестве, или на улице, вне зависимости от погодных условий, или в кинотеатре — прямо в самый захватывающий момент обрушения на многострадальный КиноНьюЙорк обломков Статуи Свободы, или… В любой обстановке вирус тоски, соскученности, пронзительной грусти, химической, физической нехватки…

Казалось, разум добросовестно вырыл широкие окопы и установил прочные металлические решетки по периметру. И вроде бы живешь, и идешь куда-то, и говоришь по телефону исключительно бодрым и жизнеутверждающим голосом.

Но зверь-вирус хитрее — он находит узкие лазы, роет подземные норы, запускает через решетку воздушных змеев. Звук мелодии, запах сигареты, да, просто, — ни с того ни с сего — картинкой-образом, например, из одного вечера пару недель назад: ее профиль — так близко-близко, поворот головы, глаза… Мы, валяющиеся на кровати, моя рука не хочет выпускать пульт телевизора, ее рука… Почему — «ее»? Это ты, я перехожу на прямой диалог, говорю с тобой, рассказываю, какая это тонкая пытка, не видеть тебя. Добровольно отказаться от того, чтобы быть сейчас рядом, ты, ты везде, внутри и снаружи, закрываю глаза и вижу, как — это было так недавно! — твоя рука аккуратно изымает этот дурацкий пульт из моей, поворачивает меня… Твои губы приближаются, взгляд серьезен, ближе, миллиметр, слияние…

И всё — всё: звуки, запахи, ощущения, чувства — моментально нападают резким броском из укрытия — и всё острее, чем тогда, когда это происходило наяву, ярче в сотни раз, еще бы, тем этот вирус и опасен, что умножает извлеченные им из памяти недавнего прошлого моменты «мы были вместе» на «теперь мы врозь».

И если в первые дни расставания память угодливо подсовывала разгневанному, или обиженному, или просто уставшему до полного изнеможения сознанию все самые негативные, самые обидные отрывки разговоров, самые режущие ухо — а и у памяти есть слух и зрение, да и прочие органы чувств у нее есть — интонации, самые резкие жесты, то после, немного спустя, начинается форменное издевательство над психикой.

Все плохое прячется глубоко в подкорку, и на поверхность — близко к сердцу — медленно выбираются ростки лучшего, что было с нами. Через несколько дней — это сад, поросший яркой зеленью, дубы-колдуны и елки-палки. И этот сад прошлого, лучшего прошлого, общего, такого недавнего, шепчет свои песни сожаления, тоски, ревности, страха, любви, нежности, вожделения…

И начинается война. Памяти с памятью, доводов с доводами, чувств с чувствами. Мои и не мои звонки… Провокации. Надежды. Разочарования…

Безостановочная карусель переживаний. Расставаться, оказывается, очень тяжело, а я и не знала. Ее звонок.

— Алло.

— Да? (Как я соскучилась по ее голосу, а зачем она звонит? Зачем?)

— Ну, ты как? (Что ответить на этот вопрос? Плохо? Нормально? Никак! Как я могу быть, если что-то во мне непрерывно катается по полу и воет?)

— Ничего, а ты?

— Тоже. (На фоне, театральным задником — шум машины, едет куда-то, интересно — куда? Может быть, только мое «что-то» так переживает наше расставание? Может быть, только со мной творятся такие странные метаморфозы психики?)

Молчу. А что сказать? Да, я безумно скучаю, да, все эти заезженные банальные фразы, повторяющиеся уже столько раз в жизни человечества, что их пора бы стереть как девальвирующиеся до самого пустого звука речевые обороты: мне плохо без тебя, я без тебя не могу, я подыхаю тут без тебя, слышишь?

— Чем занимаешься? (Она что, издевается? Давай еще обсудим погоду!)

— Так, дела…

— Я тебя отвлекаю? (Ее вопрос вызывает горькое разочарование, раздражение от того, что она звонит не сказать, а услышать. Словно торговцы: а вы скидочку вот тут, в газетке, обещали, ага, вот же, написано-тридцать процентов. Не-е-ет, не двадцать. Она ждет от меня чего-то. Сдачи? Капитуляции?)

— Нет, — короткая усмешка, она, безусловно, почувствует иронию, — Не отвлекаешь.

— Мы ведь не расстались? (Мозг выдает один звук: оооооооо! А что мы сделали? Если она в одном конце мира, а я в другом, и эти концы на двух половинах Земли, которая мало того, что треснула и распалась, но и разлетается на составные с космической скоростью. Что мы сделали, черт побери, если не расстались?!)

— Не знаю. Мы «живем пока отдельно». (Выделяю мысленные кавычки интонацией, означающей «такой вот идиотизм, сами придумали», немного обвиняюще интонацией, все-таки, хотя обещала же себе сдерживаться).

— И как тебе живется отдельно? (Мне хочется бросить трубку, мне плохо живется, но я понимаю, что где-то в глубине души я рассчитывала на чудо, на внезапное волшебство, в мгновение ока трансформирующее ее сознание, душу, отношение. На то, что она позвонит, или, лучше, приедет не с вопросами, а с ответами. Не со сложенными в выжидающем жесте на груди руками, а с открытыми. Чтобы обнять. И сказать мне: «Все теперь позади, малышка, я все поняла, мы никогда-никогда больше не расстанемся, потому что ты самое-самое дорогое для меня в мире… Никогда-никогда… Самое-самое…»)

— С трудом, но я привыкаю.

— Это твой выбор — привыкать жить друг без друга. (Снова обвинение, пусть не агрессивное, скорее, констатирующее, но обвинение).

— Знаешь, — решаю как-то резюмировать свои внутренние звездные войны, — так ничего не получится.

— Как?

— Проблемы не решаются. Я не знаю, что отвечать на твои вопросы. Мне плохо без тебя, я скучаю, но совершенно не знаю, что делать дальше.

— Я тоже скучаю. То напряжение, которое было в последнее время между нами… Я думала, побыть в одиночестве — это выход.

— Возможно.

— Я очень хотела тебя услышать. Невыносимо.

Молчу.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Молчит.

— Пока?

— Да, до свидания, — грустно соглашается она. Мы в тупике. Такие взрослые, умные и любящие. В тупике, который имеет свое название: «пожить пока отдельно».

* * *

Некоторые умозаключения расползаются по душе, как крупные тараканы, а поскольку, тараканий бег быстрее человеческой реакции, то отлавливать эти пакостные мысли чрезвычайно трудно. И, как ни крути, приходится давить. Сапогами. Вот такая картинка: моя душа, сапоги и тараканы-сомнения. «Она удачно избавилась от меня». «Она освободила себе пространство, чтобы развлекаться, как ей удобно». «Ей совершенно безразлично, что мы расстались». Ну и далее по тексту. Пока нога топчет одну мысль — одного тараканчика, остальные уже мало того, что разбежались, но уже, судя по всему, успели удачно совокупиться, молниеносно выносить и безболезненно родить потомство. Брр. Отвлекаться?

Дворники елозят по стеклу машины, размазывая грязь вперемешку со снегом, дождем, брызгами от проезжающих мимо гудящих металлических коробочек, тусклый бессолнечный свет, серый, медленно гаснущий. В такую погоду темнота — спасение для города, в котором, как в захламленной квартире, если выключить электричество и зажечь свечу, то почти не видно ни беспорядка, ни пыли. Дворники тихо скрипят, и с каждым их поворотом скрип становится все невыносимей, как будто какое-то неприятное, короткошерстное животное маленькими острыми коготками впивается все глубже, влезает под кожу где-то в районе груди или горла. Меня начинает подташнивать от серии подобных ассоциаций, но все попытки отвлечься — глазами, ушами, мыслями ни к чему не приводят.

Люди у мигающего зеленым светофора быстро перебегают дорогу, серая гадость, колко и мокро метущая с неба в их лица, заставляет передвигаться быстрей и сосредоточенней, мальчик в оранжевой куртке с гигантским капюшоном, практически закрывающим лицо, проходит в нескольких сантиметрах от машины, поскальзывается, неуклюже опираясь на капот, поворачивает голову, и, столкнувшись со мной взглядом, вдруг улыбается, шепчет губами: «Извините» и разводит руками в стороны, потом поднимает их к небу, мол, чего тут хотеть, в такую вот мерзкую погоду. Я пожимаю плечами в ответ, улыбаюсь ему, и ком напряжения откатывает. Это скоро кончится, и будет весна. И Женька тоже закончится во мне, и начнется что-то другое. Но как же дотерпеть, дотянуть, изжить временем все это?

* * *

Получается, как будто два тоннеля в голове: один внешний, куда можно перенести внимание, сурово занятое чем-то посторонним: работой, разговорами… Книги, кино, театры и прочие «мертвому-припарки» помогают с осечками, далеко не всегда. В этом тоннеле, вроде бы, ты — нормальный человек, вроде бы, и смеешься, и обсуждаешь с полной самоотдачей слухи о деноминации, к примеру, или о количестве жертв очередного землетрясения в Китае, но стоит только на секунду — шарк в сторону — и велком, в параллельный тоннель сознания. Адовый. Наполненный мыслями о нас.

Город — сплошные ловушки. В этой кофейне мы завтракали, на этом светофоре мы целовались, тогда был дождь, пробка, в которой мы простояли три часа, и пели в машине хором старую советскую попсу, музыка — вся — становится знаковой… Вот, казалось бы, еще пару недель назад на эту дурацкую банальную песенку, звучащую из каждого утюга, внимание бы даже не покосилось, если только с целью презрительно фыркнуть, теперь — нет, цепляет каждое слово. Весь мир в унисон поет в уши, тычет в глаза, швыряет под ноги навязчивое напоминание о том, что — все… Что эти воспоминания стали прошлым, а принимать эту мысль никак не хочется, просто невозможно ее принять.

Вот же мое настоящее, сейчас, здесь, бред какой-то, кошмарный сон, картины Сальвадора Дали, нет, Иеронима Босха наяву. Множество гномообразных фигурок серых, бежевых, мертвоватых цветов, создающих не просто одиночество, подчеркнуто непричастное одиночество, но — больше — вакуум. Как будто в душу засунули шланг от насоса и выкачали весь воздух, а возможность вдоха перекрыли. Открываешь рот и бесполезно.

Хочется заснуть и проснуться с новой головой, с промытой самым сильным напором кристально чистой воды душой, с холодным и спокойным сердцем, сосредоточенной, доброй и открытой. «Отнесись к этому, как к гриппу, — шепчет внутренний аналитик, — ты же знаешь, что пройдет время, и с этим самым временем неизбежно пройдет и все остальное». Но как его пережить, переждать? Хочется немедленно сделать монтаж. Большими ножницами аккуратненько подцепить ленту жизни ровно за день до знакомства — чик, стригануть ловко, щелкнуть для пущего бахвальства ножничками, сверкающими на солнце, щелк — еще раз — ровно в день расставания. И волшебный клей, не оставляющий следов, чтобы память, скользящая по этой ленте, не спотыкалась на рубце. А, если оставить кусочек, например, счастливого дня, а их было так много… Нет, начисто! А как же..? Становится жаль.

Нелепая история, ведь по общепринятой логике, если два человека любят друг друга, если в одиночестве они страдают, если каждый день — издевательство над психикой, а ночь — изощренная пытка памяти тела, то почему же они не вместе?

Да по кочану! Потому что эти замечательные двое не умеют ни терпеть, ни сдерживаться. Потому что больше всего на свете они любят свое эго. Или их любовь не настолько сильна? Или они вообще не любят друг друга? Тогда почему же так больно?

Мы встретились. Пять дней непрерывного бегства от. Мы сидели в ее уютной машине и пытались спастись. Темно-синяя ночь, прищурившись, внимательно слушала, недоверчиво покачивая огромными редкими ресницами черных веток. Иногда она закрывала глаза — лунный свет — и ветер, ветер перемен, уносил последние зимние тучи туда, где никто не обратит на них никакого внимания, не будет провожать их так, как я, с мстительной усталостью.

— Возвращайся.

— Не могу.

— Почему? Ты не любишь меня? Не хочешь быть вместе? — Женька знала ответы на оба вопроса, но эти ответы совершенно ничего не решали, ни «люблю», ни «хочу» не были самодостаточны для нас.

— Знаешь, — и тут я начала понимать, что же так меня мучило и донимало все это время с момента нашего почти — расставания. — Помнишь ту ночь, когда я плакала? Ну, последнюю нашу?

— Когда ты меня не разбудила?

— Да, — перед глазами снова возник этот момент: лежу за ее спиной и плачу от… от чего? — Я очень хотела тебя разбудить, мне просто невыносимо, до скручивания души в спираль, хотелось, чтобы ты меня обняла, успокоила… Но я понимала, что, сделав это, ты не вникнешь… Нет, не так! Мне хотелось почувствовать, что мы вместе по-настоящему, глубоко, серьезно. Я знала, что ты, не просыпаясь, повернешься. Погладишь меня. Обнимешь. Но мне хотелось другого. Никакие слова, никакие объятия-поцелуи, никакой секс не дал бы мне это ощущение глубины и единства, неодиночества в тот момент, понимаешь?

— Не совсем, но пытаюсь, — она, действительно, очень внимательно слушала меня, и я, в сотый раз, подумала о том, что это — обидно и нелепо: уйти — чтобы тебя слушали, замолчать, чтобы просили сказать о том, о чем ты так безрезультатно пыталась разговаривать, когда мы еще были не врозь.

— В тебе есть Настоящее, я это знаю, я это видела и вижу. Сейчас, подожди, — перевожу дыхание и пытаюсь собраться с мыслями, но они не слушаются меня, разлетаясь белыми мотыльками в разные стороны. — Я искала в отношениях именно это. Можно спать с поверхностным человеком, дружить даже, можно быть, формально, прекрасной парой, поддерживать друг друга, тусоваться, смотреть телевизор, говорить о работе и обсуждать друзей, варить кофе, жить вместе, но при этом каждый остается абсолютно одиноким.

— Мы… Лил, ты же сама говорила, что мы и так одиноки. Что ты даже любишь свое одиночество.

— Да, но я сейчас поймаю мысль, подожди, — я цепляю сачком одного из мотыльков и продолжаю, — Вот, твои родители, твои бабушки и дедушки… Им же удалось, прожив вместе десятилетия, сохранить потрясающе бережное и уважительное отношение друг к другу.

— Да, — кивает она, нам так проще, на примерах, с картинками.

— И у них тоже были трудности, конфликты, непонимания, увлечения, усталость взаимная. Но, тем не менее, они ценили что-то такое… Главное. Вот наш секс, — перескакиваю я на другой наглядный пример, замечая, как выражение ее глаз становится еще более заинтересованным. — Ведь непонятно, почему он — такой. Ведь дело же не в технике, не в эмоциях, не только в них, да? Ведь мы же были влюблены и раньше — в других. И… Я не знаю, но ведь есть что-то особенное, совершенно другого качества что ли?

— Да, — ее взгляд направлен куда-то вне, как будто она быстро перелистывает свои воспоминания. — У нас такой секс, которого всегда хотелось. Относительно которого все остальное — просто… — она долго подыскивает слово, — пустота после. Когда после секса хочется отвернуться, отодвинуться. Или просто — ничего не хочется. А у нас все не так.

— Да. И то же самое во всем. Когда понимание — с полуслова. Когда — ценно. Когда — выше всего. По-настоящему, понимаешь? А мы погрязли в поверхностном. Как если бы мы владели пятнадцатью языками, но общались на фене. Ботали. Отложив в сторону весь изысканный лексикон. Это обедняет нас. Ведь хочется возвышать, беречь именно глубину, ведь с другими она попросту невозможна. А мы уничтожаем друг друга.

— Да, я понимаю тебя, — ее лицо приближается, изредка освещаясь светом фар проезжающих машин. Я думаю, насколько же для меня стала родной каждая черточка ее лица, насколько близок мне этот человек, и чувствую, как эта мысль режет меня тонким ножиком. С закруточкой режет.

— Я не хочу так, как раньше. Ты или Моя Настоящая, или иллюзия. И мне легче быть одной, чем наполовину вместе, чем чувствовать постоянное разочарование в нас, чем барахтаться на поверхности. Поэтому я не спешу.

Мы долго молчим, целуемся под грустную мелодию, услужливо подсунутую радиоволной, мы в этот момент — настоящие, и все, что происходит с нами — не иллюзия. Я вышла из машины и впервые за все эти дни почувствовала, что понимаю, что происходит. Я люблю. И у нас есть реальный шанс жить вместе долго и счастливо. Если только мы захотим измениться. И, все же, есть какая-то иллюзия, какой-то недостижимый идеал отношений, который мешает мне принять реальность со всей ее жизненной «феней».

Я все еще не могла отпустить Киру. Если речь зашла об иллюзиях, то значит — Кира. Как распространители пищевых добавок ходят со значками на груди: «Хочешь похудеть, спроси меня — как?», так и я могу гордо носить огромный кругляш: «Хочешь утонуть в иллюзии, спроси у меня — как?»

3

Я жила с иллюзией Киры долгое время, подчинив этой мечте несколько лет своей жизни, или это слишком громко сказано? Ну а как иначе, если я годами пыталась ее забыть. Мечтала. Хотела. Потом из-за нее рванула в Москву, причем, не имея ничего в качестве спасительного «соломки подстелить». От невозможности жить дальше так, как раньше, не делая ни одного конкретного шага навстречу. В моем родном маленьком городе у меня было все необходимое для спокойной размеренной жизни, все кусочки мозаики, из которых в сознании взрослого человека складывается картинка благополучия: большая квартира, стабильный доход, машина, тряпки-побрякушки, возможность путешествовать, поддержка и забота близких… Свобода, относительная, разумеется, ну а когда она бывает другой?

Если кратко рассказать эту историю, то в сменяющих друг друга на экране памяти эпизодах «предыдущих серий» это будет выглядеть так: мы познакомились, когда мне было двадцать. Я влюбилась в нее с первого взгляда. До этого мгновения я считала себя гетеросексуальной, была только что вышедшей замуж, совершенно не готовой к серьезным отношениям с девушкой, поэтому, после недолгих мучений, мы потеряли друг друга из виду. Потом я стала вспоминать ее чаще и чаще. Несколько раз судьба пересекала наши пути, Кира неизменно вскидывала брови с одобрительным удивлением, еще я помню несколько поцелуев, еще я помню… Несколько.

Но потом судьба устала и развела нас. И еще было многое — и, с точки зрения здравого смысла, она должна была растаять в суете и тумане, но вышло наоборот. В поисках ее, такой же, как она, вначале, а только затем ее самой, я ввязалась, втянулась… Стала. Слово на букву «Л». Или я всегда была лесбиянкой, с рождения? И Кира — просто матрица, идеальный образ, полустертый-полудорисованный временем? Кто знает? Но она жила в Москве, поэтому я решилась на переезд. Чтобы быть с ней на равных.

Для меня, пропитерской девушки, если можно так выразиться, Москва всегда была чем-то совершенно чуждым и пугающим именно стандартным набором стереотипов: шумная, злая, жестокая, обезличивающая. Но не это было главным страхом. И даже не то, насколько далека я была от конкретного плана, от любых четких представлений — куда идти и что делать, чтобы любить и быть любимой. Самым болезненным вопросом было: не поздно ли? Такие прыжки через голову — удел двадцатилетних, когда, действительно, все еще впереди.

И только отчаяние, абсолютное, тотальное понимание того, что, живя в этом своем берложном пространстве, я не буду счастлива, потому что не буду любить, потому что не могу жить компромиссами, потому что чувствую, что меня ждет что-то большее, а, возможно, если повезет, и что-то Настоящее. Как я сама.

Иллюзия Ее. Нельзя сказать, что она была виртуальной. Ведь у нее было имя — Кира. Лицо. Образ. Голос. Рост. Вес. Возраст. Адрес. И мои воспоминания о нашем общем.

Ее номер телефона жил в моем мобильном как живое существо со своим характером. Я смотрела на него, но не приближалась. Ведь, казалось бы, чего проще — набрать номер, непринужденно назначить встречу… Но. Я слишком много знала о ней. И это знание делало очень сложными совершенно простые вещи.

Первой позвонила она, совершенно неожиданно, именно тогда, когда я уже отчаялась ждать милости от природы. Ее голос возник в трубке после паузы и моего троекратного «Алло» и «Я вас слушаю».

— Привет. Это я, Кира. Я знаю, что ты в Москве (выдох). Давно. Я думала — не звонишь — значит не хочешь. Я… Ой, тебе удобно сейчас говорить?

— Да. Удобно. Привет, — никому не ведомо, какие кульбиты в открытом космосе описало мое внутреннее самообладание, чтобы ответить таким тоном — совершенно спокойным, позитивным, улыбающимся непринужденно и слегка незаинтересованно.

— Рада тебя слышать.

— Как дела? — смех, немного детский, смущенный. — Дурацкий вопрос, не отвечай. Я просто услышала тебя и немного растерялась. Сколько мы не виделись? Миллион? Световых. Наш общий друг, Серега, он, кстати, сейчас у меня гостит и передает тебе огромный привет, рассказал мне вкратце твою героическую жизненную историю.

— И ему от меня огромный, — я не представляла, что именно можно было рассказать обо мне, почему у них мог зайти такой разговор, и что же такого героического в моей жизни? — Я заинтригована.

— Аналогично, — ее голос нес в себе какую-то неопределимую интонацию. Так мог говорить выпивший человек. Или встревоженный. Или радостный. — Давай пообедаем завтра, например, часа в три? Ты не против? Я слишком много говорю, да? А ты все молчишь. Может быть, я, все-таки, не вовремя? У меня к тебе деловой разговор, если ты не возражаешь.

— Нет — нет, ты очень даже вовремя. Давай пообедаем.

— Ура! Значит встречаемся… м-м-м-м-м… тебе удобно на Белорусской?

Дальше мы договорились, где и как, и прочие детали.

Минут пятнадцать я простояла у стеклянной двери, полуоткрытой, на кухню. Я дышала на стекло и рисовала пальцем круг. И, по-моему, я даже ни о чем не думала. Потом жизнь вернулась в мое сознание желанием курить, бежать, плакать, визжать, вопросами «в чем идти?» и «успею ли я покрасить голову и сделать маникюр?», внутренними воплями, что во мне явно лишние пара-тройка килограммов, и на подбородке прыщик, и…

Я ничего не понимала. Ничего. Серега, мой древний приятель, с которым мы не виделись уже года три, несмотря на то, что теперь мы с ним, переехавшим в столицу гораздо раньше, были теми самыми «земляками», которые обычно имеют тенденцию дружить на земле Московской. Я не знала, что они общаются. Не представляла, что именно он мог рассказать обо мне. Я все узнаю завтра… Ночь я практически не спала. Утро и день я провела в маниакальном «приведении себя в порядок». В ресторан я вошла на автопилоте с ничего не выражающим взглядом юного камикадзе за три секунды до попадания собою в цель.

Они уже были на месте. Три человека. Серега, потолстевший до неузнаваемости, но с такой же, как и много лет назад, обаятельной котосьей улыбкой. Кира с неизвестно откуда взявшимися полудлинными волосами, в короткой юбке, в высоких красных сапогах на семисантиметровых, не меньше, каблуках, и приятного вида светловолосая короткостриженая девушка с неуверенно-насмешливым прищуром светло-светло-голубых глаз. Элина, как выяснилось через три секунды. Еще через пять минут я узнала, что Кира с Элиной живут вместе любящей идиллической парой. Еще через десять — мы вели настолько по-московски светскую беседу, что меня стало немного подташнивать от неестественности, от плохо сидящей на лице тонкой восковой благожелательной маски.

Да, забыла одну деталь. Кира — человек публичной профессии. Широко известный в узких кругах. Ей нужен был сценарист. Серега, по-видимому, отрекламировавший меня в лучших традициях дружеского пиара, вызвал неподдельную заинтересованность в моих профессиональных качествах. Вот так, судя по всему. Ни больше, ни меньше.

* * *

Рядом с нашим столиком стоял аквариум, очень удачно подсвеченный фиолетово-розовым. Я смотрела, как две гигантские рыбины, которым, очевидно, было тесно и душно в маленьком ограниченном пространстве, лениво, вальяжно и меланхолично поднимаются вверх, размахивая неоновыми плавниками и хвостами, и так же неторопливо опускаются на причудливо оформленное белоснежными коралловыми игрушками дно.

Внутри меня было пусто и выл ветер. Еще мне хотелось громко крикнуть. Просто: «А!» «Ы!» «ЫЫЫЫЫ!» Еще — стать третьей рыбиной и ни о чем не думать. Я улыбалась. Я кивала и говорила: «Да, это, безусловно, интересно. Да, вы такие молодцы, ребята. (В голосе этакий здоровый позитив — must have нового поколения). Мы все такие молодцы. Так приятно, что наш маленький город… Да, земляки — это сила. Да, сейчас сложно найти людей, умеющих писать грамотно и интересно. Да, я бы с удовольствием, но… Я так занята сейчас. Да, у меня проекты. Да, пишу книгу. Но, в принципе, была бы рада поучаствовать в чем-то необычном. Да, я могу выслать тебе, Кира, на мыло свою прозу. Да, и буду счастлива почитать описание вашей идеи. А, у вас серьезный бизнес-план? Да, со временем, вообще, — жуть. Ага, я всегда знала, что мы все — гении…»

Когда я поворачивала голову, то видела ее лицо, близко — близко, на расстоянии вытянутой руки. Она стала еще красивей, отточенней что ли. Я никогда не видела и не представляла ее в макияже. Непривычно. Ей идет эта стрижка, густые черные волосы, отливающие бронзой, почти до плеч, с длинной, на один глаз челкой. Так, что лоб открыт — высокий, умный, в едва заметных тонких морщинках. И «гусиные лапки» в уголках глаз, когда смеется, уже четкие, из тех, которые уже «не первые морщинки». И на руках — кольца. И розовый, почти невидимый, лак. И глубокий вырез на блузке. Мамочки мои… Красивая жен-щи-на.

Элина, наоборот. Неженственна, никакой косметики. Никаких колец, кроме одного, на безымянном пальце правой руки, обручальное что ли? И серьезно сработанные ботинки из хорошей кожи на высокой подошве. Без каблуков. Толстовка нейтрального бежевого цвета. Джинсы. Белый воротничок рубашки, стильно поднятый вверх. Браслет толстой стальной цепью известной итальянской марки. Они вместе.

Когда-то Кира была совсем другой, точнее, выглядела по-другому. Девочка-мальчик, короткие, немного вьющиеся, темные волосы, брутальный стиль одежды — удобные свитера из дорогой шерсти — унисекс, светло-голубые жесткие «настоящие» джинсы, майки, открывающие несколько цветных татуировок на руках и плечах… Когда-то она говорила, что никогда бы в своей жизни не смогла надеть платье, юбку, каблуки… Помню, как когда-то давно я, шутя, пробовала накрасить ей губы и глаза. «Брось эту дурную затею», — сказала она тогда, — «Ну какая из меня девочка?» Да ей и не нужна была косметика, черные брови, густые ресницы, яркие темно-карие глаза, четкие линии лица… Губы, она всегда прикусывала нижнюю губу, когда волновалась, и это единственное, что выдавало ее неуверенность в редких, крайне редких случаях. Например, сейчас. Неужели она нервничает?

Рыба подплыла совсем близко ко мне. Я сразу ее выделила из пары. Когда она поднималась наверх, то в неярком двуцветном освещении казалась почти прозрачной, а ее плавники были похожи на вуаль, многослойную и очень нежную, в едва заметных продольных полосках. Теперь она уставилась на меня через толстое стекло аквариума. Интересно, она меня видит? И, если да, то как? Как она видит меня? У рыбы был очень серьезный взгляд. И открытый рот. Интересно, у нее есть зубы? Наверное, да. Их тут хорошо кормят, ресторан не из дешевых. Захотелось прижаться к стеклу, нос к носу с этим живым существом.

Сказать ей: «Привет, рыба. Знаешь, рыба, а я теперь совсем не знаю, как жить дальше. Почему у нее такие длинные волосы, рыба? Почему она говорит о политике так, как будто от этого зависит вся ее жизнь, а о деньгах — так, будто, кроме них в этом мире больше ничего не существует? Рыба, а ее подруга очень даже ничего. И похожа на мальчика, рыба, ты не понимаешь, что это значит, да? Как ты думаешь, рыба, кто у них кто в их семье? Откуда она взяла эти остромодные сапоги на шпильках? Рыба, ведь она была совсем другой! Ты конечно не видела ее раньше, но поверь мне, дело не только в розовом маникюре. Рыба, ты слышишь, о чем они говорят? Рыба, они старше меня, все трое, лет на пять — семь. Я ни в чем их не обвиняю. У них есть то, за чем они приехали в этот город, рыба. Успех, деньги, амбиции. Рыыыыбаааа…»

Я улыбалась и кивала, почти не вмешиваясь в разговор, я изредка своевременно вставляла несущественные замечания, я была способна на юмор и лучезарное обаяние. Светящееся нечто, абстрактное ничто. Мы обменялись уверениями в скорейшем плотном сотрудничестве.

Я сбежала спустя час пятьдесят семь минут. Через восемь минут после того, как доела роллы с лососем. Почему-то есть их под пристальным рыбьим взглядом мне было крайне неудобно.

* * *

Кира позвонила мне тем же вечером.

— Давай встретимся. В десять. На Чистых прудах. Помнишь?

— Помню. Я приду.

Я поехала в метро, и каждый момент этого пути был для меня особо четким, проявленным, как если бы обычно я перемещалась по Москве с закрытыми глазами, а теперь что-то их открыло, «поднимите мне веки», как Вию у Гоголя. Я помнила то место на Чистых прудах, собственно, скамеечку с видом на плавающих уток. Прошло года четыре. Или пять? Нет, точно не меньше пяти. Теперь уток не было. Кира уже ждала меня, я увидела издалека ее одинокую фигуру и растерялась, мне совершенно нечего было сказать, ни одного слова, ни звука…

— Привет.

Я кивнула в ответ, и она неожиданно поцеловала меня в щеку. Медленно. Как будто ожидая, что я отклонюсь, отодвинусь, отверну голову. Потом в губы. Мы сели, придвинувшись близко, максимально близко друг к другу. И молчали где-то около получаса. Пару раз я закуривала сигарету. В этих прудах, наверное, тоже есть рыбы. Более свободные, но все же…

Кира успела переодеться. В джинсах, красном свитере и легкой белой куртке-пуховике с пристегивающимся на заклепки капюшоном она снова стала похожа на себя нескольколетней давности. Хотя, какое это имеет значение? В мои уши не втекал дневной абсурд. Молчание было идеально естественным. Чужие не молчат. Чужие не сидят рядом так, как, например, сидят молча однополчане, выжившие вдвоем из всей роты, и встретившиеся в мирное время, случайно, после работы, после офисов, квартир, утюгов, пароварок, очередей в автосервисах, отдыхов за границей, без переписки и созвона столкнувшись… О чем им говорить? О зарплате? О кожаном кресле в личном кабинете? О Кольке, которого они тащили двадцать семь километров по горной дороге, Кольке с оторванной ногой и разодранной в клочья кистью руки, истекшем кровью где-то километра за три до санчасти? А вот помолчать можно о многом.

Потом я поднялась и ушла. Не сказав ни слова. И ничто меня не остановило, и никто не пытался удержать.

Потом, а это «потом» длилось немыслимо долгое время, я анализировала ситуацию не без издевки. Все меняется. Все меняются. Когда-то Кира была… Бог с ней. Вот она, реальность! Вот она! И абстрактный образ из прошлого, и недавняя встреча были неделимым продолжением одного-единственного вектора. И, понимая, что реальность оказалась не просто «не такой», а совершенно, необъяснимо, но стопроцентно, ощутимо другой, я не могла перестать… Любить?

Несколько дней внутри меня была нескончаемая пауза. Казалось, все мало-мальски разумные мысли просто испарились. Я плавала в огромном аквариуме города и невесело шевелила плавниками в такт ветру, музыке в ушах, ритму колес в метро…

И позже я пыталась убедить себя, вернуть себя ей или ее себе обратно. Вернуть себе иллюзию. Ну, подумаешь, светская беседа. Подумаешь, подруга совершенно неженственного вида. Подумаешь, каблуки и юбка! Ну и пусть: деньги, политика, пиар, гонорары, черный и белый нал, ремонт в их — их! — квартире, острые сюжеты, бабло…

Может быть — это только отрывок, отрезочек? Может быть, она внутри — глубоко — такая же, как и раньше? Ведь ум, яркость и самобытность мышления остались при ней. Резкость фраз. Жесткость суждений. Стремление к независимости. Сила, черт ее возьми, ведь это же никуда не пропало! Талант, устремленность, честолюбие…

И совсем другая Кира тем же вечером. Прежняя. Чужая и очень близкая одновременно. Мы, наверное, о многом поговорили, пока молчали. Мы в, чем-то, одной крови, она и я.

Эх, рыба. Куда мы все плывем? В таких узких стеночках…

Какой бы ни была иллюзия, какую бы миссию в жизни она ни выполняла, на определенном этапе она себя изживает. Появляются сомнения, так тщательно лелеемые чувства растворяются под влиянием новых впечатлений, новых эмоций. Иллюзия разрушается, и перед сознанием встает выбор: выйти за пределы иллюзии, или расширить ее границы? Я люблю ее. Она — лучше всех. Только с ней я могу быть счастлива. Я не смогу забыть ее никогда. Вот четыре стены пространства моей иллюзии.

Идет время. И я понимаю, что я не думала о ней вот уже несколько дней. Что рядом со мной есть другие прекрасные люди, с которыми мне интересно, кто-то из них волнует меня, кого-то я хочу. Я прекрасно могу обойтись и без нее. Стоп! Вот он — шанс покинуть эту комнату. Открыть дверь, выйти на белый свет. Аккуратно задвинуть засов. И никогда к этому не возвращаться. Почему же я раздвигаю стены?

— Ты влюбилась?

— Ну-у-у…. Похоже на то. Но все равно — не так.

— Не так как что?

— Не так, как хочется. Не столь поглощающе. Не с такой силой. Вроде бы и прекрасно все. Она мне нравится, я хочу ее, мне интересно, что нас ждет дальше…

— А что в ней не так?

— Все так. Умна. Красива. Обаятельна. Сильный человек. И влюблена в меня. И я не вижу никаких принципиальных разногласий в жизненных позициях. Она открыта, заботлива, тактична. Она успешна и амбициозна. Она может быть мягкой или несгибаемой. Когда она целует меня, то реально кружится голова.

— Ну так в чем же дело?

— ???)

Бесконечно расширяющаяся система не дает шанса выйти из нее наружу. Но как совершить этот шаг вовне? Неужели все дело в том, что какая-то часть меня не хочет освобождаться? И какова роль этой иллюзии? В чем ее смысл? Может быть, она защищает меня от разочарований в реальных отношениях? Может быть она создает ощущение полноценности личной жизни? Может быть, корень зла в незавершенности отношений с человеком, явившимся образцом, матрицей этой иллюзии?

Что я потеряю, если Ее не будет в моей жизни? Мне нужен ключ! Ключ к освобождению.

И интеллектуального понимания проблемы, увы, недостаточно. Есть Кира — реальный человек со своими сильными и слабыми сторонами. Есть Женька — мой близкий человек, с которым я живу, жила в самой что ни на есть реальной жизни. И есть Иллюзия — образ, уже давно не имеющий ничего общего ни с одним реальным человеком. Тем не менее, образ этот вызывает эмоции, которые не дают мне жить спокойно и любить тотально.

Как разрушить этот образ? Мне долгое время казалось, что разочарование в реальной Кире даст мне свободу, но я не учла одной детали: пространство выросло, трансформировалось, стало независимым от конкретных людей. Поэтому и препарировать я буду именно его, ее, иллюзию. Ведь нас с Кирой связывало гораздо большее, чем несколько разговоров.

* * *

Я могла бы позвонить ей, и, возможно, наша следующая встреча внесла бы свои коррективы в мои размышления. Но я не звонила. Просыпалась с мыслью: все! Что стояло за этим «все»? Пространство моего каждодневного «сегодня» наполнилось белесо-мутноватым киселем, тормозящим желания, гасящим чувства. Все время меня неудержимо клонило в сон. Жизнь текла мимо. Так прошла неделя, в течение которой я рассказывала себе на ночь сказки о свободе, о силе одиночества, о том, что человек, который стал моей навязчивой идеей, исчезает из моей жизни, оставляя мне не пустоту, а возможность идти дальше. О том, что уходя, нужно постучать в дверь. Чтобы то, что за ней, выпустило меня из пространства, которое я, все-таки, не хотела покидать.

Кира позвонила сама.

— Ну и куда ты пропала? Знаешь, я понимаю, тебе неинтересно? Или дело в Эле? Хотя, с чего я взяла, что тебе может быть неприятна моя личная жизнь. Но я надеюсь, что…

— Нет, мне интересно. Просто я очень занята сейчас, правда. — Я неожиданно для себя не жгла мосты. Может, написать ей сценарий? Почему бы и нет? Будем встречаться раз в неделю, обсуждая детали. Я узнаю о ней все, что мне нужно. Отобью ее у Элины. И будем жить долго и счастливо, и умрем в один день. — Элина твоя мне понравилась, очень. Приятная девушка.

— А у тебя кто-то есть? Ты выглядишь очень счастливой и спокойной. Чем ты так занята, все-таки? Или это отмазка?

— Книгой. Еще есть проект один. И еще один, — я смеюсь в трубку оттого, что ловлю себя на мысли: «да пошла ты!» Прежде всего, адресованной самой себе.

— Давай встретимся еще раз, ты мне все расскажешь. Я соскучилась по нашим беседам о главном. Я вообще по тебе соскучилась. Даже не знала, что так сильно. А когда увидела, поняла, что ты — уникальный человек, такой… Мой человек. С которым хочется быть связанной что ли? Ну и вообще, многого хочется.

— Да ладно тебе! — я никак не воспринимала ее слова, в голове крутилось, почему-то, «Let it be» Леннона. — Я по тебе тоже иногда скучаю.

— Но не настолько, чтобы позвонить, — моментально ввернула она.

— Ты тоже, — отметила я мягко, улыбаясь, чтобы это не выглядело упреком, чтобы это выглядело вежливостью и только.

— Но это же ты ушла. И телефон сменила. И адрес. И город.

— Ну, когда это было…

— Ты не ответила, что у тебя с личной?

— Все хорошо.

— Как ее зовут?

— Гордое одиночество ее зовут. У нас абсолютная гармония. Даже в сексе. — развеселилась я. Ну, а зачем мне врать ей, что я с кем-то встречаюсь?

— Ты в своем репертуаре. Короче, — на том конце линии связи воцарилась серьезная пауза. — Не теряйся. И не думай, что я позвонила случайно и по делу. Это был предлог. Освобождайся, если ты действительно занята. И звони. Хорошо?

— Конечно. Я позвоню. Без предлога. До связи, удачи тебе.

— И тебе. Знаешь, кстати, что по правилам хорошего тона, разговор заканчивает тот, кто позвонил?

— Знаю.

— Ты все и всегда знаешь.

— Это вряд ли, — искренне каюсь я. — И чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь.

— А о чем твоя книга? О любви? Или философствуешь?

— Без «или», скорее всего. Моя лирическая героиня — та еще зануда.

— И моя. Какие сами, такие и сани. Я одну так и назвала — Саня. Самую похожую на меня.

— Пара лишних зануд. Думаешь, их впустят в историю мировой литературы?

— В ней их, стопудово, ждет отличная компания. Моя все время борется непонятно с кем.

— А моя непонятно с чем.

— Они бы спелись, — хохочет Кира, — Они бы точно спелись.

— А то!

— Дашь почитать? Или только после выхода?

— Не знаю еще. Я подумаю.

— Ты подумай. Ты обо всем подумай. И звони. И что-то точно будет, я чую. «Let it be» — внезапно добавляет она, начиная напевать своим низким полушепотом именно то, что звучало уже минуты три в моей голове. Удивительно!

— Пока!

Я думала, что все будет гораздо сложнее. Что мне придется многого достичь, прежде чем я смогу разговаривать с ней вот так, не ощущая легкого комплекса неполноценности, который мешал мне раньше. Пришло понимание, что все стало просто. Природа такого чуда была мне неясна, но старая проблема испарилась. Я стала старше. Или, действительно, повзрослела. Вполне возможно, что Кира никогда не любила меня по-настоящему, даже много-много лет назад, когда она одним прекрасным утром вломилась в мою маленькую квартиру в тихом провинциальном городе с заявлением: «Я приехала за тобой!» Даже когда она, после моего отказа от замечательной перспективы бросить мужа, университет, друзей, все то, что мне казалось «правильным» в сравнении с безумным на мой тогдашний взгляд романом с девчонкой, снимающей комнату в центре Москвы, кричала мне в трубку: «Ты еще пожалеешь! Слышишь? Ты еще пожалеешь!»

И я действительно пожалела. Так и оставшись в вязкой трясине на долгих десять лет, пока она шла в гору, пусть и скатываясь иногда кувырком вниз, но шла, упрямо и настойчиво. Я пожалела, когда ни первая, ни вторая попытка создать семью не принесли мне ни счастья, ни любви. Я жалела, когда встречала Киру, когда мое сердце физически сжималось от того, насколько она стала далека. Любила ли я ее? Кто знает? Только не я. Но я пожалела, в этом она была права.

И вот теперь, практически одиннадцать лет спустя, я улыбалась непонятно чему, глядя в окно московской многоэтажки на спускающийся во двор мягкой полупрозрачной завесою вечер.

Теперь ни о чем уже не жалея. И тоже благодаря Кире. Получается, что в моей реальности теперь существовали два человека: Кира и Ее Иллюзия. Реальный человек и вымечтанный образ. И они были не знакомы, судя по всему, и знакомить их было совершенно ни к чему. А кого из них я любила все это время? И при чем, в этом случае, Кира?

«Привет, свобода!» — сказала я вслух, и со стены на меня удивленно покосился последний закатный луч солнца. Я, наверное, не буду ей звонить. Мне интересно, что будет дальше. Просто интересно.

И я встретила Женьку.

4

Женька появилась в моей жизни постепенно, как чеширский кот, возникая вначале улыбкой, потом ушами, лапами, глазами и всем остальным котом. Истории случайных романтичных знакомств, когда «они встретились взглядами и поняли, что не могут жить друг без друга» — это не про нас. Нас познакомила Светка, мой новый московский друг, вытащенный мною из недр Интернета, и ставший моим ближайшим сотоварищем, сестрой по оружию. Светка — смешная. Она ненамного младше меня, ей двадцать восемь.

Мне нравится слушать истории девчонок, приехавших «жить и работать» в столицу, калейдоскоп амбициозных планов, растоптанных или взращенных впоследствии, в зависимости от жестокой или заботливой руки садовника-удачи. Иногда я смотрю на Светку и думаю, что сидеть бы ей в родном городе, замуж бы выйти, борщи варить, рожать и работать. И было бы ей счастье. Но мой друг свою лесбийскую ориентацию осознала еще в детстве, так что стандартный алгоритм «женского счастья» был отметен ею еще в раннестуденческую пору. Светка производит впечатление основательности. Высокий рост. Крупная фигура. Красивой Светку назвать сложно, но не без обаяния девчонка. Высшее техническое образование. Работа менеджером среднего звена с медленными, но внятными поступательными перспективами. Шажок, еще шажок, повышение, прибавка к жалованью, йес, сэр. Офис с тонкими перегородками. Кого миновала чаша сия?

Коня на скаку остановит, горящую избу потушит плевком, если понадобится. А в личной — «привет». Когда мы познакомились, в море любовных переживаний у Светки был полный штиль, позади осталось драматичное расставание с девушкой, с которой они прожили пару лет. Как это и бывает, появилась соперница, девушка изменила, влюбилась, ушла. Светка очень переживала, но с течением времени простила и забыла. Нетусовочный человек по натуре своей, мой боевой товарищ за год нашей дружбы так и не обзавелась новой пассией.

Ну ведь есть такие люди, которым это дается легко: процесс «пришел — увидел — победил» у них или заложен в программу изначально, или выработан и отшлифован годами. У таких, как Светка, все сложнее. И придти. И увидеть. И, самое трудное, победить.

— Был бы в тебе драйв, все бы девки твои были, — вздыхаю я, отламывая вилкой кусочек сырника. Мы завтракаем в кофейне и делимся последними новостями.

— Мне всех не надо, — Светка заказала себе большой гамбургер, несмотря на постоянную маниакальную страсть к похудению, резонную в ее случае. Я вижу, что она розовеет, таким розовым, каким могут подсвечиваться только люди с очень белой от природы кожей, и жалею, что так бестактно веду себя по отношению к, пожалуй что, самому лучшему своему другу.

— Ну и правильно, никого тебе не надо искать. Сама найдется.

— Куда она денется! — Светка допивает кофе одним глотком, и немного неуверенно начинает искать глазами официантку.

Неуверенность изживается со временем, надеюсь я. Мне хочется, чтоб у моих близких все было хорошо, хотя я побаиваюсь, что в случае появления у моей подруги личной жизни, я отойду на второй план. Я бы никогда не познакомилась в реальности с этим вот преданным созданием, если бы не изначальная, исключительно дружеская тональность нашей виртуальной переписки. За месяц таковой мы со Светой уже выделяли друг друга из общей массы, и рискнули встретиться под предлогом концерта в клубе, встреча нас не разочаровала, а наоборот, доверие усилилось, ура, плюс один хороший человек в большом городе.

А потом, недели две спустя, мы познакомились с Женькой. Она случилась сначала мельком — по касательной: у Светки заглохла машина, когда мы катались по каким-то неважным делам, и первый телефонный номер, набранный ею, дал ответ на том конце бодрым и решительным: «Сейчас приеду». Готовность друга придти на выручку воскресным утром, пролетев половину Москвы, меня приятно удивила и заранее расположила.

— Так неудобно перед тобой, — только несколько недель спустя я привыкла к вечному Светкиному озвучиваемому или молчаливому «неудобно», диктуемому не столько чуткостью, сколько все той же неуверенностью, желанием выглядеть всегда и на все сто: сильным, умным, преуспевающим человеком. Стремление, делающее ее, с одной стороны, прекрасным, верным, заботливым другом, стопроцентно надежным партнером, будь то деловое или личное, но, с другой стороны, нервной и вечно напряженной девушкой, иногда пытающейся спрятаться под маску «темы-актива». — Собрались покататься и вот тебе!

— Ну, ничего страшного, — я попыталась успокоить свою новую подругу, — Главное — понять, в чем дело, да? Сейчас приедет твоя Женя. Она разбирается в автомобилях?

— Да, ну не то что бы… Но, может быть, поможет.

Мысль о том, а уж тем более озвученная, что кто-то в чем-то разбирается лучше нее, была, по-видимому, для Светки невыносима, и она с деловым сосредоточенным видом пятнадцать минут кряду проковырялась под капотом своей машины, озабоченно покачивая головой и периодически повторяя: «Непонятно, вроде все должно работать. С электрикой что-то, точно. Ты уж извини, что мы тут застряли».

Я решила настойчиво донести до Светки, что поломка машины — это не ее, Светкина, личная вина передо мной, что я готова морально помочь, например, развлечь болтовней, раз уж я ничего не смыслю в технике, тем более, что делать мне было абсолютно нечего, планов никаких, вокруг — самый что ни на есть солнечный конец марта, центр Москвы, сотни перемешанных в воздухе запахов, звуков, свойственных только самому началу весны, когда снег уже стаял, асфальт и редкие участки черной земли, готовящейся выпустить зеленое на белый свет, нагреваются и негромко урчат от удовольствия.

Предвкушение. В каждой — еще пока черной — ветке, в каждой бесшапочной голове прохожего, в радостно стучащих каблуках только сегодня — впервые в этом году — надетых легких туфлей вместо надоевших сапог. Это — почти летящее чувство, когда выходишь впервые на улицу в весенней одежде, когда ногам легко-легко в обновке из тонкой кожи, когда на шее никакого шарфа, и она — голая! — обдувается легким, теплым уже, ветром, и глаза радостно стреляют в прохожих, с которыми хочется объединиться в понимающем соучастии молчаливого торжества: пришла! Весна! Хочется присвистнуть или подпрыгнуть ни с того ни с сего.

— А вот и она! — Светка кивнула, указывая подбородком на лихо остановившуюся машину. Женька мне показалась чем-то похожей на моего отца, неуловимо, мимически, это был первый взгляд. Ничего, кроме бессознательного расположения. Мы поздоровались, я словила вопросительное выражение Женькиного взгляда, отнеся его к Светке, мол: где это ты такую девушку подцепила? «Такую», — однозначно, пронеслось с одобрительной интонацией, потому что я всегда чую, когда нравлюсь людям.

Мне сразу же захотелось как-то дать понять Жене, что мы со Светкой так просто тут в машине сидим, что дружим мы уже, или пытаемся подружиться, что между нами ничего личного, ничего «такого», и я себя внутренне одернула: мне-то какое дело, что думает обо мне неизвестная девушка — мальчик в ярко-красной куртке? Пусть даже с карими живыми глазами, почти черными волосами, выстриженными на висках замысловатыми линиями, пусть даже с таким низким, спокойным голосом, вносящим расслабление в наши малость напряженные ряды с первой секунды звучания. Какое мне до нее дело? И спрашивать у Светки я ничего не буду, вот еще!

— А что у нее с личной жизнью? Вы давно знакомы? Вы — близкие друзья? — Любопытство победило всухую, шесть-ноль, и мое независимое и гордое самолюбие пылесосило корт, что-то напевая себе под нос. Все поломки были устранены спокойно и быстро, уже состоялся обмен взглядами на прощание: «— А ты ничего такая, интересная (легкий прищур)… — И ты тоже, приятно познакомиться (отвожу взгляд в небо)».

— Они совсем недавно разбежались с Катей. Прожили вместе пять лет. Знаешь, не хочу говорить о друзьях за спиной, получается, как будто сплетничаю, — моральная сторона Светкиной души вызывала во мне, конечно, уважение, но и раздражение впридачу. Я такими принципами не обладала, и мое голодное, жаждущее информации любопытство взвыло от лихо убранного за пазуху надкушенного бутерброда. Мы перевели разговор на другую тему, полчаса спустя Женька выветрилась из моей головы, и, вероятно, я бы и не вспомнила о ней больше никогда, если бы через пару недель мы не оказались в одном автомобиле, теперь уже на более длительное время.

Девчонок объединяла давняя дружба, вывезенная ими из общего родного города, куда они регулярно совершали променады к своим мамам и папам. Город, как и положено, затридевятьземельный, посему путешествие было многочасовым, со сменой рулевого. Я поехала с ними, поскольку их город N был в списке тех красивейших мест России, в которых хочется добывать, в пятерке лидеров. Уже потом, гораздо позже, я узнала, что Женька была не в восторге от третьей участницы путешествия, так же как и я, приняв предложение от Светки отправиться в дальнюю дорогу, и узнав, что Женька едет с нами. Мы не хотели в эту машину вместе, втроем.

Может быть, при какой-нибудь мимолетной встрече, я бы и не обратила на Женьку особого внимания, как, впрочем, и она на меня. Но мы оказались в замкнутом пространстве, впереди у нас было почти две тысячи километров совместной дороги (туда и обратно), и мы были вынуждены построить на этот короткий отрезок наше общение наиболее комфортным образом.

Мне она понравилась сразу, возможно, толчком послужило то, что я почувствовала, что симпатична ей, возможно мне понравился ее голос. Или глаза. Нет, наверное, все-таки — голос. Женька все время разговаривала по телефону. У нее случилась какая-то сложная ситуация на работе: проект, полностью подготовленный ею, презентовался ее сотрудниками как раз в то время, когда мы отъехали от Москвы на безопасное расстояние. Мне понравилось, как она контролирует напряжение от ожидания результатов, но, когда там, по ту сторону линии связи, возникла абсолютно внештатная ситуация, переговоры сорвались, проект канул в небытие, увлекая за собой очень негрустную сумму денег, я посмотрела на сидящего за рулем человека совсем другими глазами.

В ее поведении не было ничего от бабской истерики, от бессмысленной агрессии, ни одного из тысяч вариантов реакций на крупную неприятность, которые могли бы быть совершенно простительны, но не вызывали бы уважения. Она спокойно выяснила все детали провала, констатировала его значимость в ее карьере тремя-четырьмя непечатными выражениями, расстроилась, конечно, но уже некоторое время спустя была полностью собрана и вела непринужденную беседу со мной, параллельно давая по телефону новые ценные указания.

На кого что производит впечатление. На меня — кроме всего прочего — способность личности достойно справляться с кризисными ситуациями. Рядом с ней было спокойно. Ей хотелось доверять. Очарование уверенного в себе человека всегда действовало на меня, как валерьянка на кошку.

* * *

Ночью у нас пробило колесо. Как будто Амур, зная особенности моего характерца, специально подобрал такие элементы мозаики, которые позволяют за самое короткое время увидеть другого человека в разных обстоятельствах. К тому моменту между нами с Женькой уже установилась связь, какая бывает у действительно нравящихся друг другу людей. Взгляды, общие темы для разговора, шутки, энергия взаимного притяжения, витками гуляющая по салону автомобиля…. Я расслабилась, несмотря на то, что со Светкой мы были знакомы всего не больше месяца, а Женька, вообще, была для меня новым человеком. Мелкая авария. Девчонки меняли колесо, я сидела в салоне и думала о своей неприколоченности и авантюризме.

— Ты как тут? — Женька открыла дверь и наклонилась ко мне.

— Я нормально. Ничего, что я вам не помогаю?

— Не говори глупостей, — улыбнулась она так, что мне стало как-то особенно прекрасно. — Ты не замерзла? Подожди!

Женька принесла из багажника теплый плед и бережно расправила его на мне, заботливо подоткнув по бокам. На пару секунд ее лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего, наши взгляды встретились. Мы одновременно улыбнулись.

— Мы скоро, уже почти все. Не скучай тут, — она протянула руку, чтобы сделать погромче музыку, мне захотелось ощутить ее прикосновение.

— Хорошо. Вы — молодцы, все-таки.

— А то! — подмигнула она. — Мы такие.

И все, я уже была немножко влюблена. Так просто. Кристаллизация произошла. Надежда плюс сомнение по Стендалю. А вдруг? Может быть? Неужели? Я точно чувствовала, что нравлюсь ей, но моя осторожность была, как всегда, на страже границ. Я задумалась. Французский шансон из автомагнитолы прорывался короткими отрывочками на фоне белого шума. Что-то новое пробивалось сквозь заасфальтированное сердце, еще помнящее тяжесть катка и крики полупьяных рабочих: «Че, не видишь, что здесь знак? Куда прешь, клуша?!»

Я вышла из машины и попала в ночное звездное небо, опустившееся гигантским куполом вокруг меня, стоящей на маленьком земном шарике размером с футбольный мяч. В десяти метрах от меня в открытом космосе два малознакомых человека негромко переговаривались, занимаясь своим делом. Одиночество хлынуло сверху потоком апрельского свежего ветра, ночь сказала, что я заблудилась. Я вернулась в машину, под теплый плед, с новым, щемящим чувством детской незащищенности, обреченной отныне прятаться под маской взрослой уверенности непонятно в чем.

* * *

Затри дня в их родном городе, мы окончательно сдружились со Светкой, и еще более серьезно я поняла, что Женька мне не просто нравится, а очень, очень, очень…

Впервые за несколько лет кто-то, кроме Киры, вызывал у меня такие яркие эмоции практически с первой — пусть в данном случае и затянувшейся — встречи. Я узнала, что она очень привязана к своей семье, что воспитана она в атмосфере любви и вседозволенности. Что она недавно рассталась со своей девушкой, с которой прожила вместе пять лет. Что она изменяла этой Кате с регулярностью, выдающей неслучайность такого образа жизни. Что ее моральные представления далеко не соответствуют образу человека, которому можно безоговорочно доверять в близких отношениях. Избалованная вниманием, привыкшая получать все, что захочет, Женька, тем не менее, была мне ничуть не менее симпатична.

А вот Светка была несколько обеспокоена, наблюдая мой нездоровый блеск в глазах.

— Я, конечно, не буду тебе ничего рассказывать, тем более что она — мой самый близкий друг, и я многим ей обязана. Но…

За этим «но» стояла Светкина мораль и нравственность, все немного наивные, но пленяющие своей чистотой представления о том, что «вместе — это вместе». Все последние годы Светка очень близко могла наблюдать совместную жизнь Женьки с Катей, и, понятное дело, я бы отдала многое за детальную информацию.

Мне хотелось знать больше. С другой стороны, я понимала, что любое поведение человека складывается из двух составляющих: своего характера и ситуации, в которой он живет, человека, с которым он рядом. А описание чужой жизни далеко не всегда может быть объективным. Были и у меня такие отношения, в которых я выглядела, мягко говоря, не очень.

Мне было важно другое: сильный ли это человек, умный ли, нравлюсь ли я ей, получится ли у нас что-нибудь, стоит ли увлекаться дальше. Женька вела себя сдержанно, временами совсем отстраненно, что еще больше меня заводило. Было видно, что она все еще поглощена своим расставанием с Катей, тем более, что та ушла первой. Было понятно, что Женька страдает, не принимает уход, не может смириться с ним.

Но сам факт того, что я на несколько дней полностью забыла о Кире, говорил мне о многом. Они были похожи, непонятно чем, но безусловное сходство было очевидно. Похожие семьи — где родственники связаны не формальными узами родства, а искренней и глубокой любовью и заботой. Балованные дети, убежденные в том, что весь мир существует для их радости и развлечений. Уверенность в себе, манера говорить, реагировать… Я злила саму себя поисками такого сходства, но ничего не могла с собой поделать. Я везде искала Киру, и очень редко могла найти ее случайное отражение. Вместе с тем, Женька была совершенно не похожа на нее. И нравилась мне от этого еще сильнее.

Мы выехали обратно в Москву ранним утром, полночи со Светкой проговорив о всяких разностях, выпив литра два фруктового чая на маленькой кухне старой квартиры Светкиных родителей. Ее мама, ничего не знающая о нетрадиционной сексуальной ориентации своей дочки, гостеприимно приютила нас на три дня, и перед отъездом специально встала пораньше, чтобы проконтролировать, позавтракаем ли мы «как следует»:

— Света редко привозит в гости своих подруг, а мне так важно знать, с кем она там. Она так занята все время. А я скучаю, хотя и понимаю, что у нее теперь своя жизнь. Не знаешь, у Светы не появился… друг?

— Вроде бы нет, насколько мне известно. Она вся в работе, — сдержанно балансировала я на грани вранья и правды. — Да вы не волнуйтесь за нее, успеет еще выйти замуж. Если захочет. Разве в этом счастье?

— А в чем еще наше женское счастье? — резонно вздохнула Ирина Степановна, — Не в работе же…

К счастью, Светка вовремя присоединилась к столь остроугольной утренней беседе.

— Ты кушай, кушай. — Светкина мама, судя по всему, задалась целью утрамбовать в гостей максимальное количество пирогов (с лимоном, творогом, рыбой — ужас моей диеты, ночной кошмар моего «не есть после шести»), салатов, борща, конфет, еще окрошки, девочки, попробуйте, с квасом свежим, и сметанку возьмите…

— Мама! — Светка возмущенно пыталась встать из-за стола. — Хватит кормить меня так, как будто это последний день моей жизни. Мы худеем.

— Успеете еще похудеть в своей Москве. Небось, сидите там на всяких дурацких гамбургерах! А домашний супчик — это совсем другое дело. От него не толстеют. Положить вам еще?

— Нет, Ирина Степановна, спасибо. Я, правда, больше не могу.

— Мама, хватит, прошу тебя. И про еду, и про моих женихов.

— Вот и привези мне жениха в следующий раз. Буду кормить его.

— Мама! Сколько можно! Ой, вот и Женька приехала, все, мама, нам пора бежать.

— Я вам тут завернула с собой пирогов, и пару баночек варенья, — голос Ирины Степановны дрогнул. — Приезжай почаще. Приезжайте вместе.

Мы поспешно допили кофе и распрощались.

— А ты не хочешь ей рассказать правду? Ведь ты у нее не единственная дочь — старшая сестра Светки, Таня, представляла собой как раз идеальный образец «правильной девушки», умница, красавица, работящая, замуж вышла вовремя, как и положено, ребенка родила. — Может быть, она немного успокоится, ну, со временем, конечно, относительно твоей личной жизни. А то ведь это никогда не прекратится. Тебе, по ее меркам, уже страшных двадцать восемь, — я скорчила бармалейскую рожицу, — скоро приедет тебя сватать с каким-нибудь местным принцем.

— А зачем? Зачем я буду ее расстраивать? Она — здесь, я — там. Мы видимся раз в несколько месяцев.

— Да, Свет, и тебе, действительно, было бы сложно о чем-то ей рассказать, пока ты у нее в гостях.

— Почему?

— Рот занят. Едой.

Мы с хохотом вылетели из подъезда, увешанные разноцветными пакетами с домашней снедью, на улице уже ждала нас Женька, выглядевшая откровенно отвратительно: красные глаза, серо-зеленый цвет лица.

— Что с тобой? Тебя били всю ночь? Или, как нас, пытали пирожками с палтусом?

— Угу, — кивнула она, — если бы. Пила до трех ночи в клубе, потом… у-у-у-у…

— Что — потом, бедняжечка?

— Ну что потом? Понятно что! Поехали с какой-то Оксаной к ней. Я вообще ничего не помню. Нет, помню. Брр. Проснулась в семь, хорошо не забыла будильник поставить. Заехала на такси к родителям, забрала вещи и к вам. Ой, как-то мне нехорошо. Зачем я ее трахнула? Не помню. Фу! Голова раскалывается.

— Хочешь таблетку? — я достала из сумки две цитрамона и четыре — янтарной кислоты.

— Зачем так много?

— Пей. И спи. Будет легче, поверь мне на слово.

— Хорошо. Спасибо. Фу! — Женька передернулась, по-видимому, ночь с какой-то Оксаной и впрямь была неудачной. Уже через пять минут с заднего сиденья послышалось смешное посапывание, периодически прерывающееся тихими всхрапываниями.

— Вот бедняга, — искренне, тихо откомментировала я. Несмотря на возникающие во мне весьма светлые чувства к этой шлендре, никакой ревности или раздражения я не почувствовала. Обычное, по-видимому, дело.

— Не понимаю, — категорично заявила Светка. — Разве так можно? А, если девочка влюбится?

— После пьяной ночи в клубе? Хорошенько! — рассмеялась я.

— Вы какие-то циничные обе. Что ты, что она.

— Ну, всяко бывает. Она же никому ничего не должна. Теперь. Да и, по сути, ей от такого времяпрепровождения тоже никакой радости.

— Тогда зачем?

— Взгрустнулось, может быть, — я сама не понимала, почему выбрала позицию защиты по отношению к гулене-Женьке. — В этом ведь нет, на мой взгляд, никакой радости: напиться, переспать с первой, попавшейся под руку. Хм. Буквально под руку причем. Потом утром вспоминать с отвращением…

— Ты так тоже делаешь? — Светка подозрительно воззрилась на меня.

— На дорогу смотри. Я же не пью. А такие вещи творятся только в состоянии сильного алкогольного опьянения. У нормальных людей.

— Все равно, как-то легко у вас, нормальные люди, все получается.

— Да ничего у нас не получается! — возмутилась я. — Просто, я не вижу в данном конкретном случае причин для осуждения. Пожалеть ее надо, а не морали читать.

— А если бы вы встречались? Ты бы так же спокойно к этому относилась?

— Вряд ли. Но и не факт, что она бы вела себя таким вот образом.

Светка в ответ подняла глаза к небу с загадочным выражением лица, означающим: ага, наивное дитя…

— То есть, Женька так же шлялась и в то время, когда они жили вместе с Катей?

Молчание, многозначительное молчание было мне ответом.

— Мда. Ну что ж, бывает, — констатировала я. Все-таки, какое-то отношение к этой, обнимающей во сне маленькую подушку и мирно храпящей в метре от меня девице у меня уже появилось. Неравнодушное. Зря, может быть? Люди не меняются. Но делать выводы еще рано. Или уже пора? — Свет, но ведь не всегда же так было, правда?

— Не всегда, — ответила Светка. — Но часто. Не будем об этом, хорошо? Я считаю, что изменять нельзя. Что, если люди вместе, то ни о каких шашнях на стороне речь вообще не должна идти. Хочешь изменять — расходись со своим партнером и гуляй, сколько влезет.

— Думаешь, все хотят изменять? А если ты искренне хочешь быть вместе, быть верной и преданной. А потом, проходит какое-то время, год, два, ты вдруг кем-то увлекаешься…

— У тебя есть обязательства. Мы же не животные, чтобы не иметь возможности контролировать свои инстинкты. Мы в ответе за тех, кого приручили. Банально, но это так. Ведь ты бы не хотела, чтобы твоя вторая половина все время обманывала тебя.

— Нет, конечно. Но я бы и не хотела, чтобы она насильственно сдерживала свои, как ты говоришь, инстинкты. Если бы моя девушка влюбилась в другую… То я бы предпочла знать.

— Между «влюбилась» и «захотела» есть большая разница.

— Может быть, для кого как…

Когда Женька проснулась, мы продолжили этот интересный разговор.

— Тебе полегче, дебоширка?

— В порядке! Я в полнейшем порядке. Если не вспоминать детали.

— А что случилось, неужели, так все грустно?

— Да вообще непонятно, зачем мне это было нужно.

— Ну вот и расскажи, — вмешалась Светка. — Правда, зачем?

— Мы тут, пока ты спала, об изменах разговаривали. Ты вот, например, когда с Катей жила, часто ей изменяла?

— Не часто. Но изменяла.

— А у тебя был период идеальной верности?

— Конечно, был. Первый год, даже дольше, наверное.

— А потом?

— Все-то тебе расскажи, — рассмеялась Женька. — Ну а что потом? Один раз изменила и понеслось, это — как нарушенное правило, как вето. Мне, кстати, нравилось быть верной, я даже гордилась этим.

— А как тебе удавалось скрывать измены?

— С трудом. Ну, у меня была постоянная любовница. Мы встречались днем. И редко, повторяю, очень редко, были какие-то случайные связи.

— Интересно, можно ли вообще не изменять? — мой риторический вопрос завис в воздухе.

— Наверное. Может быть, как-то со временем к этому приходишь. Хотя, вряд ли.

Светка молча смотрела на дорогу, а мы с Женькой обсуждали, что лучше: жить в обмане, или знать правду.

— Но ведь можно же как-то построить отношения таким образом, чтобы твой партнер тебе не врал.

— А ты бы хотела знать?

— Да, а ты?

— Тоже. Это, во всяком случае, лучше, чем полгода спустя обнаружить, что ты задеваешь дверные косяки своими рогами. Еще противнее, когда об этом знают все, кроме тебя.

— Точно.

— А как хорошо обычно все начинается, правда? — я потянулась в кресле, мы ехали по пустой кочковатой дороге на приличной скорости, впереди оставалось не менее пятисот километров до Москвы, а ничего так не скрашивает долгий путь, как волнующие беседы. — Мы любим друг друга, мы будем всегда вместе. Так считают многие влюбленные в самом начале отношений. Я так и думаю всегда, а ты? А?

— Ну, а как иначе, сразу и до гробовой доски. Любовь навек.

— Ага, а потом… Вначале желания и чувства искренни, а с течением времени отношения меняются и на смену эйфории и взаимному принятию приходят претензии и обман.

— Думаешь, всегда?

— Наверное. Все проходит, или, если не проходит, то трансформируется. Не принимать тот факт, что взаимные чувства двух людей меняются на протяжении отношений — это все равно… все равно что с приходом осени упрямо пытаться гулять в летней майке и приклеивать на ветки обратно зеленые листья. В поисках вечного фейерверка страсти, хм, эк я загнула, меня, наверное укачивает, или местная дорога навевает высокопарность? Короче, можно менять партнеров через каждые два-три месяца, по мере угасания первых — самых ярких — ощущений и чувств. Но поскольку мы — ну все, сидящие в этой машине, я имею в виду, — люди взрослые и умные, то нам ясно, что осенью нужно носить куртки и теплые ботинки, и чувство, возникающее при первом поцелуе, исчезает уже во время второго.

— Это точно. Исчезает, как не крути.

— И вообще, гармоничные пары, не распадающиеся на протяжении долгих лет — это большая редкость. Быть вместе, оставаться друг с другом и после того, как с глаз спадает романтическая вуаль — это даже не искусство, это ежедневная работа, которая, во-первых, недоступна большинству, а, во-вторых, обязательная для обоих партнеров, ведь в одиночку даже самому тактичному и терпеливому невозможно создать гармонию пары.

— У моих родителей гармоничная пара, — гордо сказала Женька. — Они так любят друг друга, как будто не сто лет вместе, а первый год. Когда я к ним приезжаю, то мечтаю о своей семье, о своем — таком же идеальном — доме.

— Так ведь вот в чем и фишка, парадокс в том, что все понимают, что для того, чтобы жить в уютном и красивом доме, его нужно построить, продумать дизайн, сделать ремонт, поддерживать порядок… Тем не менее в отношениях мы хотим получить такой дом в один момент, просто потому что мы о нем мечтали.

— Но ведь, когда любишь, действительно мечтаешь, что у вас все будет идеально.

— Так, Жень, одно дело мечтать, другое — жить вместе бок о бок долгое время. Ты еще вчера не видела в ней, ну сама придумай в ком там, в какой-нибудь прынцессе заморской, ни одного недостатка. А сегодня ты почувствовала раздражение из-за того, что она слишком долго сидит в ванной, или оставила на столе чашку с недопитым чаем. А тебе ее мыть что ли? В сто пятый раз? И вместо привычных уже ласковых смс и звонков — молчание, или спокойный ответ: извини, я очень занята, освобожусь — перезвоню. Что, не так? Кто-то из вас, несомненно, первым забьет тревогу: любовь прошла? У нее появилась другая? Она больше меня не хочет? Ты задаешь вопросы или слышишь их от своей девушки: «Что-то случилось?» «Почему ты не позвонила мне?» И в ответ говоришь или слышишь: «Нет, все в порядке». «Все нормально».

— Да, так я и отвечала, — комментирует Женька. — Потом вообще начинается идиотизм, сидишь и пишешь смс не потому, что хочешь, а потому, что так надо.

— Ну вот, и я о чем! Напряжение растет. Появляются обиды, требования, претензии, просьбы, начинаются маленькие спектакли по привлечению внимания под различными предлогами (плохое самочувствие, проблемы на работе). Не получив нужной дозы нежных чувств, вы катите дальше растущий с каждым днем снежный ком претензий, начинаются предъявы. Тихая растерянность сменяется истериками, молчаливое раздражение, бубнеж — громкими скандалами.

— Да, и при этом вы же не хотите расставаться, вы не стремитесь найти кого-нибудь на замену, просто «что-то стало не так, как раньше».

— Когда-то моя преподавательница психологии задала вопрос аудитории: «Какой, на ваш взгляд, должна быть ваша первая реакция на заявление вашего партнера об измене»? Ну и с мест раздались разнообразные версии: от угроз до воплей негодования. А она спокойно все выслушала и говорит: — Нет, дорогие мои, вы должны поблагодарить его за честность.

Все хором: «Ка-а-а-ак?! Он изменил, а я ему должна сказать спасибо»?

— Ну, еще бы! — согласилась Женька. — Я бы убила просто. За что благодарить?

— А я вот думаю, что гармоничная пара — это не та, которая во что бы то ни было сохраняет видимость хороших отношений, не та, в которой один или оба партнера постоянно чувствуют себя «идущими на уступки», это, прежде всего, атмосфера, в которой обман теряет смысл. Мы все не ангелы. Мы думаем об измене, нежно обнимая свою вторую половину. Жень, согласись, что мы врем каждый день, исходя из убеждения, что это ложь во имя спасения, что тем самым мы бережем нервы друг друга. Мы, просто, боимся, что если наш близкий человек узнает правду — он уйдет. Страх одиночества — вот основная причина обмана в отношениях. Я, конечно, не призываю начинать утро и заканчивать день с исповеди. Цель — не донести что-то до другого человека, а сделать так, чтобы у партнера возникло желание быть откровенным. Это происходит не сразу, но есть несколько ключевых моментов, несколько правил, соблюдая которые, через некоторое время можно совершенно изменить качество общения и степень взаимной откровенности.

— Но не все же хотят знать правду.

— Конечно, это не относится к тем, чей принцип «меньше знаешь — крепче спишь». Я не против такого подхода к личной жизни, он во-многом оправдан, и при взаимных усилиях действительно, можно просто умалчивать и о тех моментах, которые нас не устраивают, и о наших желаниях, которые могут задеть самолюбие партнера, и о наших потребностях и способах их реализации на стороне. Для многих, конечно, проще, сохраняя видимость идеальной пары, ничего не обсуждая со своей второй половиной, спокойно получать где-то в другом месте все то, чего нам не хватает. Да? Секс, например, если дома все приелось. Да, Жень? Или поболтать по душам с приятелем, о той же самой любимой. Посплетничать элементарно. Но, если представить, что твой партнер делает то же самое… и в этот самый момент он не задерживается на работе… Становится не по себе. Любому, да? Поэтому, лучше дать возможность близкому человеку эту самую горькую правду сказать. Это — ключ для тех, кто хочет, чтобы его близкий человек мог свободно, не опасаясь быть непонятым, придти и поговорить обо всем, что его волнует.

— Лил, у тебя какая-то идеальная модель получается. На практике я так лично сомневаюсь, что смогу спокойно выслушать. Да и ты тоже.

— Никто никому ничего не должен. Эта простая фраза как-то моментально перестает быть такой симпатичной, когда речь идет об отношении к нам, любимым. Причем, так горячо любимым еще вчера. Нет, Жень, нам же, если разобраться, все должны — и вечную любовь, и постоянное непреходящее вожделение, и заботу, граничащую с самоотречением, и, конечно же, верность до гроба, и внимание к мельчайшим изменениям нашего настроения, и все, что угодно. Перечисление этого списка выглядит абсурдным, но на практике наши требования ко «второй половине» не менее идиотские. Просто, нам всем хочется именно так, и совершенно нет желания мириться с тем, что сегодня мы не вызываем тех же чувств, что и вчера. Самое неблагодарное занятие, которому можно с упоением посвятить свое время, это — обвинение другого в этих самых переменах.

— А кто виноват?

— Так дело не в том, что кто-то виноват. Дело в том, что выбрать: сидеть в иллюзии того, что все «как раньше» или признавать, что все меняется. По-сути, выбора-то и нет. Если тебе изменяют, или ты изменяешь, то никакой идиллией уже и не пахнет. И, если мне не хочется, чтоб мой партнер меня обманывал, я должна сделать так, чтобы он не боялся сказать мне правду.

— Я раньше была уверена, что не смогла бы простить измену, — сказала Женька.

— И сама при этом гуляла направо и налево. Где же справедливость?

— Знаешь, кажется, что это — разные вещи. Когда ты, и когда — тебе.

— Удобная позиция, ничего не скажешь.

— Теперь я думаю не так, что уж ты меня принимаешь прям за какого-то монстра. Все сложнее. Или, наоборот, проще.

— Наверное, проще. И неважно, есть у тебя партнер в данный момент, или его нет, связывает ли вас только секс на одну ночь, или вы живете вместе уже второй десяток лет. Основные проблемы в отношениях, скорее всего, заложены только внутри нас самих, и, избавляясь от конкретного человека, мы не решаем эти заморочки, а только загоняем их вовнутрь, превращая в так называемый опыт и выводы. Мне кажется, что исходная точка одна: что я могу изменить в себе, чтобы мне жилось лучше? Только так и не иначе, понимаешь? Что бы ни происходило с нами в нашей личной жизни, я уверена, всегда есть какая-то позиция, какое-то внутреннее состояние, в котором мы и не прогибаемся под изменчивый мир, и не тратим огромное количество нервов на то, чтоб изменить кого-то рядом.

— Никто не знает, как правильно жить, — подытожила Женька.

— Да, а, если и знает, то на практике что-то не получается. Все равно хочется вечной непреходящей любви.

— Ее нет, — отрезала Женька.

— Возможно, — согласилась я, и сделала музыку погромче.

— А я в нее, все-таки, верю, — добавила Светка. Мы с Женькой грустно переглянулись.

* * *

Приехав домой, в Москву, попрощавшись с девчонками, я, почему-то, разозлилась на себя. Вот еще! Выдумала себе влюбленность, не получив никакого внятного подтверждения о взаимной увлеченности. Вымотанная дорогой, я пообещала себе, отключаясь в пятом часу утра, что оставлю эту поездку, и Женьку, и все весенние эмоции, вызванные путешествием, в уплывающем дне. И больше не увижусь с ней. Незачем. Самоуверенная девчонка, совсем недавно пережившая расставание. Она даже телефон мой не записала! Все, брысь!

Утром меня разбудил звонок. Непроснувшаяся рука услужливо поднесла к глубоко еще спящему уху радостное:

— Привет, — пауза, конец которой был отмечен моим сонно-удивленным ответом. — Я о тебе так и не переставала думать, мне кажется, я и не спала совсем. Приезжай ко мне в гости. М? Без Светы уже.

В ее голосе было все, что нужно для начала отношений. Не было только одного. Серьезности.

Поэтому я в тот же день вместо свидания уехала в Питер. Выветривать Женьку из головы. Из вредности.

Дальше все так просто не кончилось.

Мы начали встречаться, созваниваться по несколько раз в день, но некоторое время спустя я поняла, что в этой ситуации все несколько сложней, чем хотелось. Дело в том, что Женькино самолюбие никак не давало ей забыть свою бывшую девушку Катю.

Есть такие люди, я их называю «человек-процесс». Они не очень-то умеют быть вместе. И регулярные Женькины измены своей бывшей партнерше были тому очевидным подтверждением. Такие люди есть как среди мужчин, так и среди женщин. Они заводят себе жену, «постоянного партнера», заведомо не удовлетворяющего всем их запросам, но для них это не принципиально. Одного из людей, встретившихся им на пути, они назначают «главной женой». Обычно — это крайне приятная им, по-своему горячо любимая, более слабая личность, изначально зависимая, нерешительная, но надежная, спокойная, нежная, умеющая подстроиться под навязанные ей условия совместного бытия.

Катя была именно такой. Их роман был наполнен эмоциями только в течение первого года. Потом «жена» заняла свою тихую, незаметную, но очень удобную компактную ячейку в сознании Женьки. Нет, она, безусловно, по-своему любила ее все эти пять лет. От выражения «по-своему любить» попахивает глухим болотом то ли затянувшейся привычки, то ли неприятного компромисса. Интеллектуально Женька удовлетворяла себя с друзьями, сексуально — с постоянными и случайными любовницами. И только внезапный уход Кати стал для комфортно устроившейся в своей, хорошо организованной, жизни Женьки серьезным пинком, столкнувшим ее с небес на землю.

Несомненно, она многое переосмыслила. И любовь, уже угасшая несколько лет назад, казалось бы, вспыхнула от ужаса потери… Собственности. Привычной картины мира, в которой Катя никак и никогда не могла не только уйти, но даже изменить, даже платонически увлечься кем-либо.

И в этом была доля правды, потому что львиную часть энергии партнеру, оказавшемуся на месте Кати, приходится тратить на такие неприятные вещи как постоянные подозрения, обвинения, упреки, обиды, ожидания, недоверие, поиск чувств в груде уже не то что погасших, а давно холодных углей.

Человеки-процессы прекрасно умеют настойчиво завоевывать, виртуозно отбивать, цепко удерживать, убедительно возвращать назад. Они мастерски владеют искусством «пришел — увидел — победил», вот только совершенно не могут получать удовольствие в тихой гавани в условиях мира, а не войны.

Как завоевывать им, Македонским, понятно, а что такое быть вместе с завоеванным? Они бродят по своему новоприобретенному тридесятому царству и сладко так зевают. Скучно им, грустят, бедолаги, прожив три дня в любви и согласии с объектом еще вчерашнего вожделения, а на четвертый день, тяжело вздохнув, потихоньку подтягивают поближе к линии фронта старых, отодвинутых в сторону с пометкой «до востребования», боевых подруг, протирают бинокли, чтобы начать очередной осмотр местности.

И что с такими делать? Опуская детали, есть два варианта — найти какие-нибудь плюсы в отношениях с таким человеком — если они, объективно, имеются в наличии на складе — и заниматься своей жизнью, полностью игнорируя его, порой слишком отвлеченно-задумчивое, выражение лица и предательски уловимые даже сквозь запахи мыла, табака или его любимой туалетной воды ароматы чужих духов. Или, второй вариант, никогда не расслаблять свою правую ножку (ну, если пинки привычней давать правой под чьи-то, постоянно радостно и бодренько бегающие направо и налево, ягодички).

Но, как гласит народная мудрость: на всякую хитрую задницу найдется шурупец с резьбой похитрее. Ибо есть другой тип людей, завоевать который вообще невозможно. С такими Македонские могут остаться всерьез и надолго, потому что процесс завоевания никогда не прекращается.

Философствую над бессмысленным вопросом: почему мы выбираем, зачастую, тех, кто нам не подходит? Риторический вопрос. А если они, эти интуитивно выбираемые, очень похожи между собой? Атака клонов!

После телефонного разговора с подругой, которая в четвертый раз «полюбила гитариста», (он такой необыкновенный, он самый красивый, он готов ради меня на все, он спросил, как я хочу назвать нашего будущего ребенка. Только я не понимаю, куда он начал исчезать по вечерам? Я звоню ему, он не отвечает, а потом говорит, что не слышал, я не понимаю, что могло измениться всего-то за неделю?) думаю, что многое в этом мире поистине непостижимо.

И все — подчеркиваю — все — и гитаристы — Македонские, в первую очередь, долго и с упоением мечтают вслух о «тихих семейных вечерах» и добиваются, прежде всего, эмоциональной стабильности и уверенности в чувствах другого.

Шурупец с хитрой резьбой — суть моей психики, наивно уговаривала себя я, размышляя о Женькином характере. Подруга и с четвертым по счету подряд гитаристом ума не наберется, несмотря на все выводы. Потому что, игнорируя внезапное понижение температуры в домашней метеосводке, спрашивает у своей пожилой тетушки рецепт его любимого блюда, чтобы приготовить сюрприз ненаглядному своему. Ой, чует мое сердце, что именно в момент извлечения подрумяненного кулинарного чуда из духовки, ее любимый позвонит и нежно-нежно произнесет: «дорогая, я сегодня задержусь немного… струны подкрутить нужно…»

* * *

Есть такая штука, как внутренняя значимость, которую каждый придает тому или иному событию или отношениям в большей или в меньшей степени. Для меня всегда была не так важна формальная сторона отношений: можно сказать много прекрасных слов, можно не расставаться ни на минуту, но так важно, несоизмеримо важней, быть уверенной в том, что этот вот, нежно держащий тебя за руки человек, не придает гораздо больше значимости отношениям с кем-то еще, со своей бывшей, например.

Женька ухаживала за мной с такой последовательной настойчивостью и вниманием, которое редко встретишь. Но я понимала, что, несмотря на то, что очень нравлюсь ей, более значимым, все же, для нее остается недавнее прошлое.

У игры в придавание значимости есть свои законы. Самыми важными для нас, зачастую, являются отношения, завершившиеся не по нашей инициативе, уход партнера, обычно, делает роман с ним прекрасным и трагическим мифом. Еще вчера тебе не было до него почти никакого дела, ты могла спокойно, без особых угрызений совести, проводить время «где-то там», изменять ему, тебя раздражала куча мелочей, вы ссорились по три раза в день, ты бросала трубку в ответ на упреки. И вдруг он уходит.

Моментально ее значимость в твоей жизни вырастает до небес и выше. И вот ты уже искренне не понимаешь, как ты могла быть где-то, не с нею рядом. Ты вспоминаешь какие-то мелкие детали: как она смешно и немного фальшиво на высоких нотах напевала Стинга в ванной комнате, как любила сидеть напротив, положив голову на руки и наблюдать за тобой, как вы — вот еще же недавно! — целовались в лифте, как она поправляла рукой прядь волос, так здорово спадающую на глаз…

И ее больше нет рядом! Как можно было так несправедливо к ней относиться?! Если бы она только знала, как сильно ты сожалеешь, что так себя вела, если бы она только послушала тебя, ты бы на коленях просила прощенья. Ведь не могло же все исчезнуть в ее душе! Ведь она же любила тебя! Если бы вернуть все назад, ты — никогда, никогда в жизни не поступила бы так же! Значимость.

Или еще вариант: классический любовный треугольник. Тайная связь. Ты доволен своим постоянным партнером, и не хочешь ничего менять. Ты не думаешь о расставании, или такие мысли посещают тебя крайне редко. Но только чувства между вами уже не те, что были полгода назад. И бывает, что вы по целой неделе не прикасаетесь друг к другу. Ты уже спокойно проводишь вечера без нее, ты уже не ревнуешь ее к каждому фонарному столбу. Нет, ты по-прежнему любишь ее, но уже не так. Что-то в ней тебя, безусловно, раздражает. Иногда ты испытываешь сильную нежность, радость оттого, что вы вместе. Но противный скрипучий голос внутри иногда говорит: все проходит, все приелось, секс стал скучным, разговаривать вроде бы и не о чем, и чувства испаряются, а жаль. И тут в твоем поле зрения появляется новый объект. Искра. Столкновение прямых взглядов, объявляющих: началось!

Флирт, обмен телефонами, звонки, смс, тайные встречи. И ты, вроде как… ммммм… вообще-то… так получается… эх… не свободен. И, несомненно, еще рано делать какие-то выводы. Ты являешься домой с двойным чувством: вины и радостного возбуждения.

Там, на свежезасеянном поле романтической игры, все так заманчиво ново, так интригующе волнует. Первые прикосновения, поцелуи. Ты отключаешь звук у телефона — на всякий случай — и каждые десять минут незаметно косишься на него, проверяя, нет ли там пары новых строчек от твоей тайной связи? Или ты начинаешь проводить в Интернете все свободное время, отсылая и получая любовные послания. И ты все более изворотливо сочиняешь легенды, извечные вариации на тему «я немного задержусь», или, что круче, «срочно нужно уехать на пару дней по делу».

Твой постоянный партнер сжался в сознании до уровня маленькой пылинки. Нет, конечно, тебя иногда мучает совесть, ты временами становишься вдохновенно внимательным и нежным, но значимость, как колобок, сбежавший и от бабушки, и от дедушки, укатилась в далекий лес. Биохимия диктует свои правила. Увлеченность, эффект новизны, сексуальное притяжение — все там, все векторы души и тела нацелены в новую сторону. Ты, поморщившись, молчаливо отмечаешь, как не идет твоей второй половине этот вот наряд, тебя задевают ее бытовые замечания, немного раздражает звук ее голоса, когда она подпевает музыкальному телеканалу, выходные, проводимые вместе, кажутся адски скучными. Ты начинаешь всерьез подумывать об уходе. Значимость твоих постоянных отношений едва колеблется в районе нулевой отметки. Ты ждешь звонка «той», как манны небесной. Вчерашняя ночь — а сколько пришлось придумывать, чтобы вырвать эту ночь у твоей обычной жизни, — кажется тебе самой фантастической из всех возможных ночей. Ты отчетливо понимаешь, что засыпаешь и просыпаешься совсем не с той, и уже ясно хочешь это изменить.

Казалось бы, все понятно. Одни отношения подошли к концу, другие начались. Но игры со значимостью — интересная штука. И вот, вернувшись домой, еще ощущая вкус губ «той», легкий запах ее духов, слыша ее нежное «до завтра» ты видишь, что твоя, почти уже покинутая вторая половина собирает вещи. Она все узнала. Она увидела вашу переписку, или вас, держащихся за руки, на улице, или прочитала смс в твоем телефоне. Она больше не хочет иметь с тобой ничего общего. Она уходит. Хлоп! Звук закрывшейся двери ставит печать — «лишен доверия» на первой странице книги.

Первое время, может быть — час или двадцать пять, или восемьсот четырнадцать часов, ты почти рад. Ведь ты сам хотел этого. Конечно, противно чувствовать себя последним подлецом, конечно, пусть и заслуженно, но немного обидно слышать горькие слова о предательстве. И ты почти уговариваешь себя: зато теперь мне не нужно прятаться, не нужно врать… И ты звонишь «той» и говоришь, что — барабанная дробь, напряженные зрители замерли на вдохе, не смея даже моргнуть, — ты свободен.

Но что происходит? Почему и куда испарилось еще вчерашнее очарование. Кажется, что со снятием покрова тайны, исчезло что-то важное. Колобок значимости вспоминает про бабушку и про дедушку. И вечер в пустой квартире тебя уже не радует. И твоя новая связь уже не кажется настолько привлекательной. И ты начинаешь скучать, может быть не сразу, но начинаешь. И по мере того, как химия влюбленности, подвергнутая суровому испытанию разоблачения, испаряется, ты вдруг — надо же было так заблуждаться! — видишь: тебе совсем не нужны эти «новые» отношения, ты бы все отдал за то, чтобы вернуть свою обманутую любимую. И понеслось!

Ну, это — как вариант. Значимость — интересная штука.

* * *

Катя, в свое время, долго терпела и Женькин флирт направо и налево, и давление нехилых атмосфер сильного характера. Но и Катя не была ангелом. До того, как объявить о своем уходе, она крутила тайный — а что может быть притягательней и опасней? — роман более полугода, успешно скрывая его от своей второй половины. Когда же Катя все-таки решилась покинуть домашний очаг, то она не сообщила Женьке, что давно и серьезно встречается с их же коллегой по работе. Девчонки еще и работали вместе, в соседних отделах крупной компании. Женькина тайная соперница, она же сослуживица, Лида, соседствовала с Катей рабочими столами — друг напротив друга. И, некоторое время спустя, девушки, отодвинув все преграды: компьютеры, факсы и папки с бумагами, перебрались из-за столов в более удобное положение — непосредственно в кровать.

Когда Катя ушла, невнятно, без признаний и объяснений, Женька впала в ступор. Ночь за ночью она перебирала свои ошибки, измены, моменты невнимания. И, конечно же, пыталась все исправить. Весь рабочий коллектив стал свидетелем яркого витка Женькиных ухаживаний. Цветы, подарки, сюрпризы.

Катя, переехавшая непосредственно к Лиде, тем не менее, рассказывала Женьке и всем окружающим трогательные истории про тяжелую одинокую жизнь в съемной квартире самого что ни на есть дальнего района Москвы. Коллеги переживали за несчастную Катюшу. Женька мучилась втройне, обвиняя себя в прежней холодности, невнимательности и неверности, пытаясь всеми возможными способами хотя бы на расстоянии облегчить жизнь своей любимой.

Правда вскрылась случайно. И большего удара по Женькиному самолюбию, чем узнать, что у нее не просто есть соперница, но она есть давно, и это — вот, та самая Лида, которая не раз попадалась в коридоре навстречу Женькиным букетам и подаркам. Это был настоящий удар ниже пояса.

И я понимала, что оправиться от подобного потрясения можно нескоро. И нет лучшего способа в данной ситуации, чем вернуть свое «утраченное родное» на законное место, а потом уже, разобравшись с вопросами оскорбленного самолюбия, понимать, что, в конце концов, осталось от чувств.

* * *

Было очевидно, что пока Женька не вернет Катю, пока они не проведут вместе энное количество дней и ночей, значимость этих отношений в Женькиной душе не пройдет. А отношений со мной — не вырастет. Устранив себя, отобрав себя у нее, я искусственно расставила новые акценты. «Ты этого хотела — прекрасно, я очень рада, что ты, наконец-то, добилась своего». «Я могу с тобой только дружить. Нет, не нужно пытаться со мной встречаться. У меня сейчас совсем другие планы». «Извини, я не могу сейчас говорить. И вообще, уже поздно, и я не одна».

На той чаше весов лежали пять лет, но я чувствовала, что совершенно исчерпавшие себя отношения сделают всю грязную работу за меня. А нет — так нет. Я не собиралась ни воевать, ни, тем более, встречаться с Женькой в статусе «тайной связи». Я не настолько сходила с ума по ней, чтобы сильно страдать. Не была настолько очарована, чтобы долго и мучительно сожалеть. И решила: будь как будет. Если она, все осознав, сверив все показатели, почувствует, что нужна ей — я, то эта самая я — последний человек, который будет облегчать ей задачу.

Человеки-процессы ценят только то, что им достается с огромным трудом. И лучше быть на месте желаемого завоевания, решила я, чем верной подругой-жилеткой, в шотландскую клетку которой так сладко вздыхать о потерянных былых отношениях.

* * *

Я стала играть роль друга, точнее — хорошей знакомой. Роль эта предполагала достаточную дистанцию, некоторую мою недоступность, и откровенные разговоры об их с Катей отношениях. Роль эта давалась мне с трудом, но я понимала, что только так я смогу сохранить самоуважение.

— Тебе нужно ее вернуть, — убеждала я Женьку. — Иначе вся эта история будет преследовать тебя привкусом поражения. Нет ничего страшнее задетого самолюбия эгоистки, не так ли? — смеялась я.

— А зачем? У нас все равно уже ничего не будет так, как раньше.

И это было правдой. Мой взгляд со стороны отчетливо видел совершенную бесперспективность их дальнейших отношений. Но опыт подсказывал, что залеченные синяки самолюбия — самый короткий путь к свободе от старых привязанностей.

— Она уже хочет начать все сначала. А я боюсь, что потеряю тебя окончательно, если позволю ей вернуться.

— Будем дружить. Я тебя все равно по-другому не воспринимаю, ты уж меня прости.

— Я не хочу с тобой дружить! — возмущенно парировала Женька.

— Ну, извини. Либо так, либо никак. Сосредоточься, лучше, на Кате, реши, наконец, свою проблему до конца, иначе у тебя никогда не будет нормальных отношений. Ты так и хочешь промучиться от подавленной обиды и ревности еще несколько лет?

— Нет. Я хочу…. Я не знаю уже, чего я хочу.

Вот такие «дружеские» разговоры. Я рассказывала Женьке о Кире. Она мне о Кате. Это не мешало нам иногда целоваться. Это вообще ничему не мешало. Между нами что-то происходило, мы были очень нужны друг другу, но требовалось время и еще кое-что для того, чтобы ситуация изменилась.

И этим кое-чем было возвращение Кати и мой уход. Перебазировка. И я решила самоустраниться полностью. Мне было несложно это сделать. У меня была Кира. Точнее — ее иллюзия. У меня была Москва. У меня был лучший друг — Светка. И тотальный вакуум.

Это время кинооператор моей памяти хочет пустить в режиме быстрой перемотки, дни были похожи друг на друга, отличаясь только температурами: воздуха за окном и внутреннего накала эмоций. Я поняла, что силы, отведенные природой на терпение, закончились.

Я чувствовала себя, как недавно вернувшийся в спортивную карьеру после серьезной травмы бывший олимпийский чемпион на рядовой тренировке, который, проплыв не одну стометровку, отстал на непроизносимое количество времени от всей команды, уже минуты три обсуждает что-то с тренером. Сочувствующие и немного насмешливые взгляды собратьев-соперников, черт бы побрал их превосходство, черт бы побрал трижды эту травму, десять раз отдал бы этому дураку-черту сбившееся дыхание, которое так трудно скрывать, а в глазах круги и черточки, и пульс вылетает из барабанных перепонок наружу, и скоро соревнования, и неужели это все, конец? Неужели те заветные три ступеньки пьедестала почета останутся болезненным воспоминанием?

И так хочется просто, по-человечески, напиться по вечерам, чтобы забыть и больничную палату, и бесконечно одинаковую, наигранно-бодрую интонацию, произносимую разными голосами: «Ты сможешь, ты вернешься, следующее олимпийское золото твое, боец». Но нужно невозмутимо отвечать, кивать, улыбаться, не показывая ни усталости, ни отчаяния. И только вмятина, глубокая неровная вмятина размером с кулак в стене, рядом с кухонным столом, может кое-что рассказать внимательному взгляду случайного гостя.

Конечно же, я думала о Кире. Ее ливжурнал регулярно повествовал о новых проектах, встречах с интересными людьми, впечатлениях о походах в кино, театры, на выставки. Иногда меня поражало, насколько часто мы совпадали в одних и тех же пространствах, разминовываясь буквально несколькими минутами, насколько синхронно мы могли переживать одни и те же состояния. В этом виделась некая связь, во всяком случае, при желании, обнаружить ее было несложно. И ничего о личном. Черт! Получалось, что самое интересное было мне недоступно. Периодически я давала себе клятвенные обещания прекратить эту виртуальную связь, не приносящую мне ничего, кроме ухода от реальности в вымышленный мир, наполненный смутными мечтами о том, как могло бы все сложиться, если бы…

* * *

Женька безрезультатно бомбардировала меня звонками уже несколько дней. Я вежливо, но непреклонно ограничивалась обсуждением погоды и наотрез отказывалась от встреч.

Я, вправду хотела с ней дружить? Нет, разумеется. Нас тянуло друг к другу со страшной силой, Женька весьма болезненно реагировала на мои попытки отдалиться и все время нарушала искусственно создаваемую мной дистанцию. Мы могли бы начать встречаться уже на следующий день после нашего первого путешествия. И, вполне возможно, что уже через несколько недель все кати выветрились бы из Женькиной упрямой головы. Но.

Есть такая интересная шутка сознания — не смотреть в лицо реальности. Сколько раз я слышала возмущенные голоса своих знакомых: «Так быть не должно! Она клялась мне в любви! Она обещала никогда меня не предавать! Она обманывала меня, изменяла, врала!» Их много, вариаций. Да, нам всем хочется, чтоб все в жизни происходило так, как должно быть по нашему представлению. И мы все поступаем с точностью до наоборот. Поэтому видеть реальность отношений такой, какая она есть, — неплохой навык взросления.

Я не хотела жить втроем с призраком. С накатывающими воспоминаниями, с незавершенной моделью отношений. Пять лет. И Катя ушла к другой. Поэтому все мои представления о том, чего и как мне бы хотелось, я нежно, но непреклонно задвинула на задний план. Я старалась не втягиваться глубоко эмоционально, не привязываться. Но я знала цену себе, изучила характер Женьки, и, поразмыслив об их ситуации с Катей, я четко понимала, что нужно поступить наоборот.

Пусть она ее вернет. Все равно того доверия, надежности, стабильности, иллюзия которых держала Женьку рядом со своей партнершей долгие годы, безвозвратно испарились. Да, Женькиных чувств ко мне недостаточно для того, чтобы стереть Катю из своей памяти в два счета. И меньше всего я бы хотела когда-нибудь попасть в положение человека, который «все равно не тот». Я слишком хорошо знала это состояние вечного разочарования, компромисса, знала его изнутри. Поэтому я ничем не рисковала. Не проявляла своих чувств — их проявление ничего бы не изменило. Не время. Сначала прошлое. Потом я.

Тем не менее, мы, до момента их с Катей торжественного воссоединения, встречались почти каждый день. Катались на машине по измученному жарой, огромному, уже любимому моему, городу, гуляли в летних парках, подолгу разговаривали по телефону. Флиртовали. Иногда мы были похожи на друзей, которые могут совершенно откровенно рассказывать друг другу все, что думают. Иногда мы вели себя совсем не по-дружески. Но что бы там ни было, пока Женькины мысли были заняты бывшей девушкой, в ее сердце не было места для новой любви.

Рассказывая об этом периоде, который можно озаглавить «когда она еще меня не любила», я все время ловлю себя на желании сжать эти несколько месяцев до маленького отрезка, закрыть на них глаза, отвернуться. Мы обе были несчастны, каждая по-своему. И Катя для Женьки, и Женька для меня были первыми поражениями, с которыми никак не хотелось мириться.

— Почему ты так смотришь? — спросила я у Женьки, уже минуты две неотрывно, чересчур пристально наблюдающей за мной. Я рассказывала о чем-то несущественном, жестикулируя сигаретой в руке.

— Любуюсь. Ты очень красивая, ну… ты знаешь об этом. Мне страшно тебя потерять, понимаешь? Упустить, проморгать. Меня так злит, когда ты начинаешь разговаривать со мной, как с другом. Я к тебе отношусь совсем не по-дружески.

— Знаю, — гашу сигарету в темно-зеленой стеклянной пепельнице, официантка моментально выкраивается из воздуха коротким сарафанчиком и четкой линией каре и меняет ее на чистую. — Чем мне нравятся наши отношения, так это тем, что мы говорим обо всем честно.

— Да, даже слишком. Я иногда жалею, что была так с тобой откровенна. Лил, может быть, мне нужно было просто запудрить тебе мозги с самого начала, взять в охапку, ты бы никуда не делась тогда. Мне кажется, мы можем быть очень счастливы вместе.

— Наверное. Если бы не было правды…. Пока ты думаешь о Кате, ничего у нас не получится. Сначала я расстраивалась, а теперь…

— Что теперь? — Женька вопросительно вскинула брови. — Катя — прошлое.

— Не в этом дело уже. Я не могу так. Наполовину. Мне нужно или все, или ничего. Было нужно, — поправилась я. — Теперь уже нет.

Мне приходилось врать ей. Так что честной и откровенной была в нашей непаре только Женька. Ее мысли и внутренние метания лежали на моей ладони открытой книгой. Для моего же самолюбия роль «безответно влюбленной» была невыносима. Я прекрасно понимала, что лишние проявления чувств не принесут мне ничего, кроме потери интереса с ее стороны, сочувствия, равнодушия в конечном итоге. Поэтому я изображала полнейшее безразличие, некую смесь симпатии и дружеского участия, с тех пор, как поняла истинную расстановку сил на весах ее эмоциональной значимости. Женьку это бесило.

— Я хочу тебя.

Смеюсь в ответ на это наглое заявление. Конечно, хочет!

Я отлично выгляжу в белой майке и белых брюках, загорелая, с эффектной стрижкой. Я знаю, что Женьке нравятся коротко-стриженые темноволосые девушки. Еще я знаю, что она терпеть не может, когда ей отказывают. Что ее азарт удачливого, всегда побеждающего, в конечном итоге, охотника никогда не позволит ей сдаться на полпути к добыче. Поэтому я не удивлена, что ее интерес ко мне выходит далеко за рамки светских бесед. Только кто в нашей игре был настоящим охотником?

— Поедем ко мне?

Я мотаю головой, улыбаюсь и вежливо прошу отвезти меня домой.

— Я думаю, что тебе пора прекратить заниматься глупостями, иди-ка ты лучше, привези Катерину обратно, и попробуйте еще раз. Я серьезно! Пока ты это не сделаешь, никаких разговоров со мной о «наших отношениях», — я вкладываю в последние слова все ехидство, на которое только способна, — не заводи. Иначе, ты потеряешь в моем лице еще и друга.

— Ну что же. Хорошо. Я так и сделаю, как ты говоришь. Странно это все, да?

— Нормально, — я резко поднимаюсь с места. — Поехали!

5

А еще был Город. И съемная квартира на пятом этаже, почти в центре, с видом — если выйти ночью, то особенно красиво — на высотку на Соколе. Маленькая комната, оклеенная темно-красными обоями, впрочем, не режущего глаз оттенка. Шкаф. Письменный стол. Две полки. Кровать. Комната, не предназначенная для приема гостей — никакой мягкой мебели, единственный стул, вплотную придвинутый к рабочему месту, вряд ли располагал «пройти и устроиться поудобнее». Телевизор, практически заброшенный за нехваткой времени. Фотография-картина на стене — мостик, уходящий в реку, темную в последних лучах заходящего, уже даже совсем спрятавшегося солнца. Если засыпать долго, мучаясь бессонницей, или, как еще прекрасней звучит — инсомнией, то можно было долго-долго смотреть на этот постзакат, безлюдный, сотканный из тишины, и чувствовать себя с ним — близнецами одиночества. Еще была кухня. Кухонька, шестиметровая, рассчитанная только на три шага. Чужая квартира за семь сотен долларов. И вся Москва за ее пределами.

Мы, поколение, чье детство прошло в восьмидесятых, зацепив и девяностые, выросли на старых советских фильмах. И где-то в глубинах сознания Москва осталась в памяти именно такой: советской, светлой, ясной, родной, с песней «Александра, Александра», с тысячи раз показанными видами той еще, из другого, старого мира, Красной площади, панорамой Воробьевых гор, она закрепилась в подсознании чувством гордости, торжественными, выверенными до секунды и до нешевеления даже мизинцем ноги, облаченной в блестящий сапог, нереально замершего в ожидании команды нарядного солдата, парадами. Криками «Ура!», трибуной Мавзолея, еще бытовыми кинодрамами, комедиями, в которых советское добро обязательно побеждало советское и, уж тем более, антисоветское зло, детективами с погонями на жигулях и москвичах нашей доблестной милиции за обязательно пойманным впоследствии преступником.

Москва с раннего детства жила в моей душе и более старыми кинофильмами, Раневской, разрывала душу, учила любить стихами, Мариной Цветаевой, читая взахлеб которую, как не полюбить ее родные «колокольные семихолмия»?

А реальная, живая любовь к Москве началась для меня только пару лет назад, где-то в переулке между Грузинскими улицами, летним дождем, совершившим настоящее волшебство, превратившим знойный августовский вечер, остро приперченный смесью специй: толкучкой в метро, такой вначале непривычной многополосной армадой авто и сограждан по берегам слишком плотно бегущей реки машин, в свежий, наполненный запахами позднелетнего цветения Город-сад.

В переулке, куда я забрела, заблудившись, не было ни души. Вдалеке звенел трамвай. Смеркалось. Я остановилась на пару минут, потянулась за сигаретой в сумку, висящую на плече, и вдруг вникла. Это — любовь. Я увидела вокруг Москву своего детства, и поняла, что она здесь, рядом, достаточно отойти на сто метров от легкого сумасшествия центральных улиц, вот же она, вокруг меня!

А месяцами позже я полюбила и новую Москву.

Мы катались на автомобиле ночами со Светкой, катались без цели и смысла, по улочкам старого центра, по набережным, по переливному Садовому, гуляли на Воробьевых, разговаривали о прошлом и будущем на Поклонной, я тонула в красных фонтанах и выплывала, почти захлебнувшись размахом и мощью, на мосту напротив нереально красивого ночью комплекса Москва-Сити.

Мне нравилось погружаться в метро, сливаться с толпой и рассматривать лица случайных попутчиков. Я была очень одинока, но не так… Не так, как раньше. Все мои старые друзья из родного города за год практически стерлись из памяти. Мы общались, но… Для них я немножко переехала на Луну, причем на пушечном ядре.

Первое время мне было чем делиться, было любопытно слушать последние новости их — моей бывшей — жизни. Потом я стала не успевать — казалось, что за несколько недель моя вселенная пережила несколько Больших и Маленьких взрывов. Мне стало не о чем рассказывать и не очень интересно слушать. Так все произошло само собой, как происходит всегда, когда куда-то не поступает энергия. Все распадается и исчезает.

Теперь все вокруг меня было новым, чужим, пока чужим, и с этим фактом уже ничего нельзя было поделать. Я осталась без личной истории, без хвоста «нажитого», будь это имущество, люди, воспоминания, связывающие — привязывающие нити. И, несмотря на то, что регулярно уговаривала себя, что так и надо, так и правильно, мне периодически было не просто страшновато, а как-то тотально жутко. Все-таки, я никогда не была настолько одной, таким осознанным, не исключено что навсегдашним уже, одиночеством, и понимание того, что я — взрослый человек, имеющий свободу распорядиться своей жизнью так, как сочту нужным, меня пугало и наполняло чувством тревожной ответственности.

Когда я приезжала в свой родной город, то становилось еще тревожней. В моей квартире, где каждая стеночка была буквально-таки вылеплена вручную, где в свое время в течение нескольких лет был создаваем «мой дом», теперь жили посторонние люди, которым я сдала свою квартиру. Я их даже не видела никогда, как никогда больше не приезжала в свой старый район. Я останавливалась в доме родителей, который тоже никогда не был «моим». И чувство бездомности, новое для меня, так поздновато освоенное, иногда размазывало меня обостряющими восприятие вечерами и ночами по стенкам любых — заведомо и навсегда — чужих домов.

И люди. Новые. Улыбающиеся или нахмуренные. Умные и глупые. Чужие. Мне было тридцать, и я не была похожа на маленькую девочку. Никто не возьмет меня за ручку и не вытрет хлюпающий нос чистым клетчатым платком. И с этим нужно было не просто мириться, а учиться жить по-взрослому. Но я не собиралась учиться тому «взрослому», которому были научены все вокруг меня. Я всегда хотела только свободы. Не защищающейся стены самоуверенности, не признания, не успешности, такой относительной, на самом-то деле. Другой свободы, радостной, тотально восприимчивой, умеющей жить, а не перетекать из одного дня в другой, не видя в этом ни смысла, ни особого удовольствия.

Конечно же, я знакомилась с девушками, но редко. Интернет, явивший мне однажды хорошего друга Светку, был крайне скуп на Настоящих. Первые полгода в Москве я провела в абсолютном одиночестве, чему способствовала маленькая история, надолго отбившая у меня желание завязывать Интернет-знакомства.

* * *

Сказка про Машеньку.

Если Маша рисует автопортрет, то это обязательно — маленькая одинокая девочка с огромными глазками и раненым сердцем. Эта девочка сидит под звездным небом на маленькой планете, маленькому принцу подобная, и ждет своего счастья, которое должно нагрянуть с минуты на минуту на оранжевом звездолете прямо на серебряную полянку ее одиночества. На деле Маше тридцать четыре года, она толстеет (потому что маленькие девочки должны себя все время баловать шоколадными конфетками) и неуклонно едет крышей на почве сексуальной неудовлетворенности. Она иногда бреется наголо, чтобы выглядеть трогательней и беззащитней, и совершенно отказывается видеть со стороны, что внешность бритого карлсончика в джинсовом комбинезоне ничем не подсказывает окружающим истинную сущность ее ранимой натуры. Мы не дружим с Машей. Мы с ней случайно переспали.

Но за пару недель общения она успела вылить на меня гигантский ушат своей исключительности, так что я, вымокшая в этой, малость протухшей, водице слез, слюней и соплей, решила насухо обтереться вот этим вот бумажным листом с текстом, посвященным не столько Маше, сколько таким, как она. Ибо имя им — легион.

Я не знаю, что такое буч, дайк или фэм, но я знаю, что такое люди, причисляющие себя к той или иной категории, а Машеньки есть везде. Чего хотят Машеньки?

Маша хочет трахаться, и чтоб о ней заботились. Она ищет ту, которая будет о ней заботиться день и ночь и трахать ее день и ночь, день и ночь… Маше мало. Маша хочет больше. Она имеет романтическую профессию дизайнера и считает себя художником. Она имеет среднюю для тридцатичетырехлетней жительницы столицы зарплату в шестьдесят тысяч рублей. Маша имеет симпатичное лицо, маленькую красивую грудь, толстые попу и ноги, и абстрактный образ своего идеального Я. Из всего коллектива моих знакомых женщин, лесбиянок и гетеросексуалок вместе взятых — восемьдесят процентов — Машеньки. Они называют, или молча считают себя «маленькими и сильными», но откуда они взяли это слово — «сильные»? Они просто маленькие. Всерьез и надолго.

Образ таков: «я — нежный цветочек в грязном и жестоком мегаполисе. Я вынуждена бороться за свое место под солнцем в мире хамов и идиотов. Машенек окружает грязное быдло, о столкновении с которым они постоянно и неутомимо вещают миру. Я — не такая, — говорит Машенька. Моя душа — чистый родник, и даже если я трахаюсь с кем попало, и вру своим постоянным партнерам, родник от этого магическим образом не замутняется. Защитите меня от невзгод! Бегом! Ведь именно для этого мне и нужен любящий человек. Я читала Кафку и Виана, не дочитала миллион лет назад „Войну и мир“, я знаю наизусть одно стихотворение Бодлера про „лошадь дохлую под ярким белым светом среди рыжеющей травы“ и пишу картины, отражающие мой сложный внутренний мир. Обо мне нужно заботиться, ведь я — подарок, чудесный, волшебный дар. Я сокрушу тебя страстью и окружу своими мечтами. Я — Машенька! Хочешь, я буду твоей?»

Приходя на второе свидание, она жалуется на изнуряющую мигрээнь, она щебечет об особенностях живописи Ренуара или о западных рекламных роликах, наслаждаясь звуками собственного голоса и вставляя через предложение «Волшебно!», «Изумительно!» или «Бля!» (что — реже) с одинаковой интонацией. Она хочет в постель. Она обмуслякает тебя, как положено, с шеи и до кончиков пальцев ног (что — реже). Она душераздирающе кричит во время оргазма, и крики ее похожи на детские всхлипы с подвываниями. Все, что она транслирует тем, с кем решила переспать или жить долго и счастливо — это трогательность. Маши хотят выглядеть трогательными в своей беззащитности или неприспособленности. Одновременно они хотят выглядеть успешными и порою жесткими, что, по замыслу, должно только подчеркивать всю сложность их бытия.

Машам всегда девятнадцать, или, на крайний случай, двадцать пять. Наша Маша выросла, и поэтому стала для меня ярким и бескомпромиссным примером того, как жить нельзя.

— Люди живут в парах, чтобы заботиться друг о друге, — убеждает меня Маша.

— А что для тебя эта самая забота? — интересуюсь я, понимая, что в теории у маш все прекрасно и симметрично: я — о ней, она — обо мне. Я ей кофе в постель, она мне — массаж ступней. Я ей про Фому, она мне про Ерёму.

На практике это выглядит так: явление Машеньки партнеру — это уже само по себе — бездарная постановка недоучившегося режиссера кукольного театра. Бровки сдвинуты, лобик наморщен, в глазках — усталость, печаль и «защити меня от этого жестокого мира» в одном флаконе. По замыслу постановщицы, благодарный зритель срывается с того места, на котором его застало Явление, бежит, спотыкаясь, лобызать и защищать от жестокого мира, и минуты через три уже раздетая, голенькая Машенька почувствует себя спокойной и любимой в страстных объятиях верной подруги. Мне ехидно. Я не спешу реагировать на Явление, и мне радостно смотреть, как личико вытягивается глуповатой клоунской гримаской, потом на нем появляется маска обиженной на весь мир маленькой принцессы, еще через пятнадцать минут моего позитивного молчания (это, когда ты не даешь себе труда никоим образом реагировать на причудливую серию вздохов, калейдоскоп выражений лица, демонстративных хлопаний дверями ванной, кухни, спальни по очереди) ситуация заходит в тупик. Явление упорно. Оно своего добьется.

— Скажи, я тебе совсем безразлична? — вид переодетой в клетчатую пижамку с зайчиками и сердечками (Трогательно! Трогательно!) Машеньки выражает готовность к затяжной истерике.

— Нет, дорогая. Почему ты так решила? — Да, я — сволочь, циничная эгоистка, но мне, попросту, скучно, мы с этой девочкой знакомы две недели, я просто курю на ее кухне, потому что она очень просила меня остаться на выходные в ее уютненькой съемной квартире, состоящей из зайчиков, разбросанных лифчиков и карандашных зарисовок сложного внутреннего мира. «Мне так страшно ночевать одной. Останься, пожалуйста. Я — хи-хи — не буду к тебе приставать».

— Ты можешь хотя бы из уважения ко мне оторваться от ноутбука?

— Разумеется, моя радость. Тебе очень идет эта пижамка. Я просто жду, когда ты устанешь что-то изображать и сможешь спокойно общаться. — Боже мой, а ведь, наверное, остальные искренне втягивались в этот бред, — думаю я. — И ведь успокаивали ее. И…

Я выключаю компьютер, потому что мне пора уходить. Я чувствую отвращение и к Машеньке, и к себе самой, ведь меня в этот дурной спектакль насильственно не вводили, моя реплика: «Кушать подано» была произнесена в первой сцене, а суфлер больше ничего не подсказывает, значит я, по глупости своей природной, путаю остальную труппу своим невразумительным и бессмысленным присутствием.

— Я хочу с тобой серьезно поговорить, — эта фраза висит у Машенек на кончике языка, но выплевывается только после того, как все невербальные способы манипуляции себя исчерпывают. Я поднимаю глаза и упираюсь тяжелым взглядом в Машенькино ухо. Провожу мысленно прямую линию через глаза к другому уху, черчу треугольник к подбородку и обратно вверх. Больше всего я ненавижу себя в этот момент.

Если Машеньки — патологические дуры, то почему я к своему серьезному возрасту не научилась вычислять таковых из толпы? Почему я вместо того, чтобы исчезнуть тихо на второй день знакомства, зависла в ее жизни на некоторое время? Если бы Машенька влюбилась в меня, мне было бы еще и стыдно. Но нет, она просто хочет, чтобы о ней заботился такой человек, как я. И все, что ей нужно — это получить свою порцию изюма. Она не понимает, почему я не реагирую.

— Говори. Хм. Давай поговорим.

— Я вижу, что ты меня не любишь, — за этой фразой-провокацией скрывается, прежде всего, желание быть разубежденной.

— Да, я тебя не люблю, — мне нравится смотреть на ее лицо. Неужели она не думала о таком варианте ответа? О какой любви говорят Машеньки? С первого взгляда, наверное?

— Тогда почему ты здесь?

— Знаешь, я, действительно, собираюсь идти, — мне неизбывно, до изжоги, до комариного писка вместо мыслей, тоскливо.

Мы провели вместе восемь вечеров из тринадцати дней знакомства. Я знаю о ней все. Обо всех ее бывших девушках и случайных сексах, коих — к моему тотальному изумлению — насчиталось что-то около ста пятидесяти. Я знаю все о ее здоровье, о ее работе, об окружающих Машеньку сволочах. Она не знает обо мне ничего. Машенек не интересуют истории других людей, им важно только отношение к ним самим.

На мои вопросы, провоцирующие собеседника на попытки смены контекста восприятия своей картины мира, Машуля отвечает двумя фразами: «А почему я должна меняться?» и «Все так живут, не только я». Мне сложно что-то возразить, да и попросту лень. Мне безразлична судьба человека, который «хочет, чтобы о нем позаботился кто-то сильный». И я с ужасом понимаю, что это желание перерастают единицы из сотен тысяч. Мои шансы на личное счастье крайне невелики.

Учусь у Машеньки простым антиистинам, только для того, чтобы знать противника в лицо. Ведь часть такой Машеньки сидит и во мне, как бы мне не хотелось отвернуться от отражающего меня зеркала. Я сама себе невыносимо противна. Машенька, тем временем, выпадает из состояния крайней задумчивости сразу в пучину ярости. Справедливого гнева.

— Тогда зачем ты со мной встречалась все это время? Зачем ты спала со мной?

— Ты мне понравилась, — кротко отвечаю я. — Ты очень привлекательная девушка. Просто, у нас с тобой не может быть совместного будущего. На то, чтобы это понять, было нужно несколько дней. Тебе нужен человек для серьезных отношений, а я пока не готова к этому, извини.

В глазках Машеньки возгорелось пламя страстного возмущения, уши покраснели до самого яркого пунца. Машенька пятнела и надувалась.

— Тогда уходи прямо сейчас!

— Хорошо, — я поднимаюсь с кресла, упаковываю ноутбук в чехол, и направляюсь в прихожую. Маше мало.

— Подожди! Я считаю, что заслуживаю хоть каких-нибудь объяснений!

— Что ты хочешь услышать? Мы познакомились. Переспали. Я провела у тебя несколько вечеров. Отношения могут развиваться, или сходить на нет. Ты — хороший человек и красивая женщина (от слова «женщина» у «Машеньки на четвертом десятке» перекосило рот). Девушка, (рот расслабился). Ты мне очень нравишься, но никакой любви я не чувствую, и предпосылок для дальнейшего развития отношений тоже. У меня на это есть свои причины. Извини.

— Ты мне тоже не подходишь! — далее из Машенькиного ротика полилась пена гнева, и за короткий, двадцатиминутный монолог я узнала ответ на великий вопрос всех времен и народов: «чего хотят Машеньки?». Об этом я здесь и написала.

Больше мы никогда не виделись. Случайно встретив общую знакомую полгода спустя, я узнала, что увенчала собой одну из фронтальных мозаичных стен имени битвы Машеньки с жестокими, эгоистичными монстрами беспощадного мира. Ещё я знаю, что о ней так никто толком и не позаботился.

6

Женька должна была вернуть Катю, и у нее это получилось. Они выдержали дня три в относительном «хорошо», может быть — пять. Гуляли, ходили в кино, в рестораны, разложили все вывезенные ранее к сопернице вещи по полочкам. И — пшшшш. Бульк. И внутри — тишина. А что дальше? С Катиной стороны поступили и горячие раскаяния, и признания в любви. Женька получила свое. Подержала его в руках. И заскучала. По мне. За несколько недель она привыкла и к особой близкой глубине наших разговоров, и к моим глазам, и к тому чувству смысловой и эмоциональной наполненности совместно проводимого времени, которое бывает редко и, порой, не ценится в процессе, но без него становится пусто.

Я заняла круговую оборону. Я знала, что ничего так не задевает самолюбие избалованного эгоиста, как доброжелательное равнодушие. Как «было и нет». Женька оказалась в ловушке, и винить ей в этом было совершенно некого. Она хотела вернуть Катю? Так вот же она, сидит рядом, смотрит телевизор. Наслаждайся отвоеванным, дружочек.

* * *

Несмотря на всю выстроенную годами систему защиты моего самолюбия, я, конечно, переживала. Мне не в чем было винить Женьку. Я знала, что, действительно, ей нравлюсь. Что она пытается удержать меня не из эгоистичного поверхностного желания иметь рядом такую замечательную девушку, как я. Что ее очень тянет ко мне. Что она многое бы отдала за хорошо очищенное и проветренное открытое сердце. Что она искренне хотела «попробовать начать все сначала с другим человеком» — мной. Но я не могла допустить для себя такой незавидной роли. Я хотела быть не просто главной в ее жизни, я могла быть только единственной. А для этого нужно было играть «ва-банк». Поэтому я пожелала ей счастья и решила никогда больше с ней не встречаться. Или, по крайней мере, настраиваться на такой исход.

* * *

— Привет! — Женькин голос в трубке появлялся с угрожающей периодичностью. — Я очень скучаю по тебе!

— Рада тебя слышать, — отвечаю вежливо, интонация ледяная, искренне уставшая от подобной нервотрепки. — Как твои дела?

— Знаешь, мне очень плохо без тебя. Я все время думаю о нас.

— Жень, хватит, а? Я тебе уже все сказала, к чему эти бессмысленные разговоры?

— Я не хочу с ней жить! Я все время о тебе думаю! О тебе! Давай встретимся и поговорим? Ну, я очень тебя прошу. Просто поговорим.

— Я занята сегодня. Знаешь, я тоже по тебе соскучилась. Но, думаю, что мне тебя уже достаточно.

— Давай просто встретимся. Мне жизненно необходимо тебя увидеть! Я очень тебя прошу! Просто выпьем кофе, ну пожа-а-алуйста? — Женькины просьбы никогда не звучат неуверенно, ее якобы умоляющие интонации — просто часть игры, и я вижу в этом несерьезность.

— Не думаю, что это — хорошая идея.

— Ну ты же мне обещала, что будешь со мной дружить. — Женьке плохо дается уговаривающая грусть, она улыбается чему-то в телефонную трубку, потому что ей никак не хочется верить в то, что я настроена решительно.

— Жень, пока. Извини. Я, правда, занята.

Я нажимаю «отбой» резко, даже, пожалуй, невежливо, не дожидаясь Женькиного согласия закончить беседу, и направляюсь варить себе кофе, полунасвистывая, поскольку свистеть я не умею, любимый отрывок из оперы Бизе «Кармен»: «Так бе-ре-гись, па-пам-пам-пам»…

Для полноценной картины нужно добавить, что я в этой истории моего самого-дурацкого-в-жизни-начала-любовного-романа свое отстрадала. И пару-тройку вечеров я провела в слезах и бессильном отчаянии, прокручивая десятки раз самые грустные песни, выкурив по пачке сигарет за один вечер. До того прекрасного момента, когда я поняла истинную глубину зависимости Женьки от своего задетого самолюбия, она уже успела не просто проникнуть в мое сердце, а закрепиться там достаточно серьезно. Мне ее не хватало так, как не хватает только кого-то близкого. Как когда-то не хватало Киры.

— Наконец-то!

— Привет, — я проигнорировала уже четыре ее звонка, но на пятый все же взяла трубку.

— Ты дома?

— Да, а что?

— Открой мне, пожалуйста. Я за дверью.

Да, некоторые люди умеют быть настойчивыми. Раздраженно открываю, рывком, и высокая, метра три высотой, стена из бетонных блоков воздвигается между мной и Женькой, как будто я нажала невидимую кнопку. Впрочем, некоторые люди умеют справляться с препятствиями.

— Как же я соскучилась по тебе. — Женька осторожно входит, и я не вижу в ее глазах ни тени привычной уверенности. Она просто стоит напротив и впитывает меня взглядом. Грустным, как у черноглазой взрослой умной собаки. — Поехали, пообедаем?

Если женщину застать врасплох, ненакрашенную, в футболке с тремя неотстирывающимися пятнами от черешни, надетой на голое тело ввиду несусветной московской жары, то вряд ли от нее можно ожидать большой радости по этому поводу.

— Хорошо, подождешь меня в машине? Я переоденусь и спущусь через пять минут.

— Угу. Только ты не передумай, пожалуйста.

Я быстро одеваюсь, понимая, что, все-таки, эта несносная девица много для меня значит. Еще я понимаю, что соскучилась по ней безумно. Еще, что мне нельзя верить ни одному ее слову, в счет теперь будут идти только действия. И никак иначе.

Тремя часами позже мы возвращаемся обратно. Невыносимый полуденный зной, сам по себе способный довести до кипения кого угодно, отступает, кондиционер в машине создает иллюзию нормальной жизни, а Женька все пытается проломить мою бетонную стену отчужденности. Уже прошла неделя с момента их исторического воссоединения с Катей. Мы привыкли разговаривать откровенно. Я привыкла слышать правду, а она — ее говорить:

— Я даже обрадовалась, когда перевезла ее вещи, понимаешь? Но пустота пришла сразу же, в первый вечер. Я смотрела, как она ходит по квартире, как она наливает чай. И мне хотелось выть.

— Почему?

— Я ничего не чувствовала. Да, я была удовлетворена. Она вернулась. Ты же сама уговаривала меня пустить ее обратно! Ты же сама меня отправила возвращать ее.

— Да. И я до сих пор считаю, что все сделано правильно.

— Тогда почему ты ушла? Это жестоко — отнимать себя у меня!

— Меня у тебя и не было, Жень, если уж быть до конца честными. И потом, как ты себе это представляешь? Я, по-твоему, похожа на человека, которому больше нечем заняться, как только заводить отношения при таком раскладе? Извини, но я не играю в такие игры. Это как-то мелко.

— Я не буду с ней. Хочешь, я сегодня же скажу Кате, что все кончено?

— Нет. Прости, Жень, но я не хочу быть с тобой. Те чувства, которые были еще пару месяцев назад, прошли. Мне очень жаль, что приходится говорить тебе это. Просто устала, понимаешь?

— Подожди! — Женька с большим трудом сохраняла нормальное выражение лица, но не собиралась так быстро сдавать позиции. — Я тебя понимаю, Лил. Ни один человек не смог бы так спокойно и с достоинством пережить такую нервотрепку. Я никогда не обманывала тебя, ведь правда? Ты мне очень нужна. Ты мне была нужна все это время. Ну, ты же знаешь, как и почему так все получилось. Но теперь все будет по-другому, я обещаю тебе! Больше не будет никакой Кати, только ты и я.

Я, молча, слушала этот эмоциональный монолог, думая о том, что, действительно, уже многое изменилось. И если вначале, на этапе острой моей влюбленности в Женьку, эти слова стали бы для меня толчком, то теперь…. И о том, что есть большая разница между фразами «ты мне нужна» и «я тебя люблю». Женька была честна. Но она меня не любила.

— Нет, Жень. Извини. Я слышала нечто подобное от тебя уже не один раз. Я просто устала. И не вижу смысла тратить свое время, наблюдая за твоими внутренними метаниями.

— Да нет никаких метаний! Больше ничего такого нет, и не будет! Ты можешь дать мне еще один шанс, я все исправлю, обещаю. Я очень хочу сделать тебя счастливой, по-настоящему счастливой. Я знаю, как это сделать, поверь мне. Ты больше не услышишь ни слова о моем прошлом. Ну, пожалуйста, не обрывай все так….

— Я подумаю, хорошо? Я пойду.

Мы поцеловались, и я с тихой мстительностью отметила, что этот поцелуй стал для нее гораздо более значим, чем вся та кутерьма, в которой она жила в последнее время.

Пару дней спустя мы со Светкой пошли на концерт органной музыки в католическом костеле. Божественность этого сочетания: орган, Бах и высокие готические своды… Непередаваемые чувства. Мы выплыли с моим боевым товарищем на вечернюю летнюю улицу, физически ощущая белые крылья за спинами.

— Ой, смотри. — Светка кивнула, указывая на припаркованную у обочины Женькину машину.

— Откуда она здесь?

— Я сказала ей, что мы идем на концерт вечером, я же не думала, что она приедет. Или мне нужно фильтровать информацию? Ой, а они с Катей.

Негромкие хлопки двух дверей одной машины одновременно явили мне Женьку с непонятным выражением лица и Катю, напряженно улыбающуюся.

— Привет! Мы решили заехать за вами, поедем ужинать?

Мне стало интересно. Я прекрасно выглядела, за спиной крылья, медленно меняющие окраску и размер — с небольших белых на огромные сине-фиолетовые. Почему бы нет? В конце концов, если кто-то теперь и должен чувствовать себя не в своей тарелке, то уж точно не я.

Мне было интересно посмотреть, как будут развиваться события, как Женька поведет себя по отношению к Кате в моем присутствии, и, разумеется, наоборот. И, вообще, — зачем ей наша встреча вчетвером?

Мы расселись на открытой летней площадке ресторана, заказали множество разнообразных алкогольных коктейлей, и вечер покатился дальше, как тележка с пьяным ямщиком и молодыми, не смирившимися еще с обреченностью на удила, конями. Женька смотрела на меня и только на меня, казалось, что окружающий мир для нее не существует.

Катя нервничала, но всячески пыталась это скрыть, она то и дело прикасалась к Женьке, вставляла в разговор через слово предложения, начинающиеся со слова «мы», периодически рассказывая различные трогательные истории из их с Женькой совместной жизни. Я немного флиртовала с Катей. Светке было любопытно наблюдать за развитием ситуации. А я получала удовольствие оттого самого путешествия колобка значимости, который уже занял уверенное место на носу рыжей лисы.

Сдержанность становилась моей новой привычкой, наш разговор плыл исключительно в дружеской тональности. Я болтала с Катей обо всяких пустяках и увлеченно кивала, вставляя редкие реплики походу ее рассказов о том, как они «в прошлом году…» Наконец-то, меня не задевали эти беседы. Значит, все правильно, — уговаривала я себя, — значит начал присутствовать хоть какой-то контроль над моей личной жизнью.

На Женьку глаза почти не смотрели, но между нами явственно сплетались канаты энергии. Обе эпатажные, любящие некую театральность, самоуверенные и сильные, мы улыбались, каждая о своем, и всем остальным было очевидно, что между нами все далеко не просто. Первой сдали нервы у Кати. Перехватив очередной откровенный Женькин взгляд по мою душу, она вдруг резко встала из-за стола и направилась к выходу. Женька, просидев еще пару минут, молча двинулась за ней. Некоторое время спустя они вернулись. Катя красная, как морковка, извинилась за свои резкие движения. Я поняла, что вечер завершен, и попросила Светку подвезти меня домой.

Ночью меня разбудил звонок.

— Все. Мы разошлись.

— Во-первых, доброй ночи и тебе, дорогая. Во-вторых, дружеские обсуждения вашей личной жизни резонно было бы отложить до утра.

— Хватит, а? Ну сколько можно топтаться на моих чувствах? Катя все поняла сама. Больше ее в моей жизни не будет.

— Я тебя поздравляю. Но что ты хочешь услышать от меня?

— Что ты дашь мне еще один шанс. Ты — единственный человек, который мне нужен. Правда. Ты же все чувствуешь сама, как оно есть. Ты не можешь не видеть, как я к тебе отношусь. Ну, пожалуйста, Лил, не отталкивай меня. Я понимаю, что тебе надоело, что ты, возможно, уже разочаровалась во мне, но я верю, что у нас все будет хорошо. Я чувствую, что ты — мой человек. И что я — твой. Не смейся! Я хочу сделать тебя счастливой. Я хочу, чтобы ты доверяла мне. Я знаю, как сделать тебя самой счастливой в мире.

— Мне кажется, что все слишком смешано в кашу. Только что твоя Катя покинула помещение. И ты уже звонишь мне. Может быть, не стоит все валить в одну кучу? Я пока не готова обсуждать с тобой что-то серьезно. Время покажет — у кого и на что есть шансы. Спокойной ночи, Жень. Ложись уже.

— Хорошо, я лягу. И тебе спокойной. Просто, мне важно, чтоб ты знала: я реально, искренне, хочу быть с тобой. Слышишь? Просто знай это. Ты можешь мне верить. Теперь уже точно.

Я заснула с улыбкой.

7

Она впервые призналась мне в любви месяца четыре спустя после знакомства, и только недели через три после того, как я все-таки согласилась «дать нам еще один шанс». Я знала, что для нее слова «я тебя люблю» — не пустой звук. Меня искренне радовало, что человек с такой, порою безответственной, очень разнообразной личной жизнью не успел девальвировать это, испепеляемое циничным временем, понятие. После стольких переживаний и бурь в наших стаканах воды, наконец-то пришло время успокоиться и наслаждаться жизнью.

Мы начали жить вместе. У нас, конечно, было все не как у людей. Никакого романтичного начала, розовых очков влюбленности, никакого очарования неведомого. Вместе с тем, никакого и разочарования. Сначала мы воевали на расстоянии, теперь — в одной квартире. К счастью, кое-какой опыт за плечами уже имелся, к несчастью — он был практически неприменим к нашей паре. Мы узнавали друг друга, рискнув сократить дистанцию до минимума.

Любить — это же еще и действия, хотя Бродский и пишет: «…Что любовь, как акт, лишена глагола». Я любила по-разному, меня любили по-разному. И все же — это действие в том числе. Это нежность, проявленная в мелочах, в паре слов, сказанных без причины. Это погладить по голове, взъерошить волосы, поцеловать руку в запястье… Это позвонить и написать. Это что-то не о себе совсем. Я носила в большой корзине совсем другой опыт «любить», и еще больше опыта «не любить».

Я быстро училась, но такое это грустное открытие, что мне — со всем океаном внутри, со всей — такое ощущение — как будто лететь низко-низко на огромной скорости над монгольской степью с горячим ветром внутри и снаружи и с огромной, просто бескрайней, безбрежной красотой, которой ты принадлежишь, а она — тебе… нужно учиться. Не уединяться с этим пространством, от которого задохнуться на вдохе можно — если дышать, молча, не бродить одной по улице с вечной «музыкой в ушах», а проявлять. Говорить. Делать.

Я знаю, что стоит за выражением: так сложилось. И мне даже было некого в этом винить. Я неправильно любила раньше. И только с Женькой начала учиться действиям, ежедневным действиям любви. И это не было насилием над своей природой, нужно просто позволить быть, проявлять, открыть сердце и выпустить на волю чувства. Для меня, так долго постигающей ненужное, унижающее даже, искусство жить вместе без эмоций, счастьем стало то, что все совпало: я с ней, я ее люблю, ее хочу, ей верю, и все это — взаимно.

* * *

Пара. Быть лесбийской парой непросто даже в Москве.

Женька идет на шаг впереди меня по аквариуму гигантского гипермаркета, бросая в лязгающую тележку сначала какие-то лампочки.

— Зачем они нам?

— В ванной одна перегорела, на лоджии две.

— Я и не заметила.

— Для этого в нашей семье, — Женька оборачивается, но не совсем, а ровно настолько, чтобы стрельнуть глазом, делая два ударения — первое на «в нашей» и более отчетливое на «семье» — есть я.

Едва успеваю улыбнуться, мол, спасибо, родная, ценю, а она уже скользит взглядом по следующему упорядоченному сообществу бытовых мелочей.

— Не помнишь, у нас остался гель для душа?

— Почти закончился.

— На, по-моему, этот — ничего. Как тебе? — Открытый оранжевый флакон выплескивает мне в нос смесь цитрусовых ароматов с примесью карамели.

— Мне нравится.

Женька бережно определяет этот гель, вызывающий гастрономические желания, между упаковкой туалетной бумаги и пятью музыкальными дисками, и опять сосредоточенно устремляется вперед, доставая из заднего кармана хулиганского вида джинсов список, заранее приготовленный, написанный ровным, аккуратным почерком.

— Зачем? Ты же всегда в конечном итоге набираешь все, что попадется под руку.

— А вдруг я все возьму, а самое нужное забуду?

— Резонно, — хохочу я.

Медленно иду за ней, толкая тележку, и ловлю на себе, на Женьке, на нас по очереди и вместе, любопытствующие взгляды.

— Давай возьмем тебе эту мочалку? Тут написано: «из морских водорослей», ты же любишь все натуральное!

Девушка в двух шагах от нас настойчиво толкает своего спутника локтем в бок, указывает подбородком в нашу сторону и что-то быстро шепчет в наклоненное ухо «правильного» партнера. Тот окидывает взглядом меня, затем Женьку, кивает, отвечая что-то утвердительное, она в ответ вскидывает вопросительно брови и продолжает шептать, не выпуская при этом из рук две практически одинаковые упаковки разноцветной соли для ванн. Они проплывают мимо меня, искоса наблюдающей за их диалогом, и я слышу негромкие обрывки:

— А у нас на работе — Надя, ну, помнишь, я тебе показывала ее на фотке? тоже лесбиянка. Так противно…

Догоняю Женьку, она о чем-то спрашивает меня, отвечаю на автопилоте, думая о том, что я совершенно не воспринимала такие наши обыденные действия, как совместный поход в магазин, в ресторан, в кино, да куда угодно, с точки зрения постоянного камин-аута. Мы редко публично проявляем такие однозначные приметы близости, как поцелуи, какие-то касания, отличающие пару любовников от пары подруг. Но специально обращать на это внимание? Во мне просыпается веселая, но замешанная на злости и, к ужасу моему, смущении, волна протеста. Целую Женьку в щеку, попадая почти что в ухо.

— Ты что?

— Соскучилась, — улыбаюсь я.

— Малышка, — тает моя спутница, моя сестра по оружию, мой ахтунг-партизанен, мой «врагу не сдается наш гордый варяг». — А что ты там так долго делала?

— Наблюдала за реакцией окружающих на двух лесбиянок, выбирающих себе гель для душа.

— И что они?

— Реагируют.

— Я давно привыкла, неужели ты не замечала раньше? Тебя это смущает? Тебе это неприятно? — Я понимаю ход мыслей Женьки по внезапно возникшей обеспокоенности в голосе.

— Нет, просто странно.

— А на нас часто смотрят, между прочим. Ты совсем не похожа на «тему». Совершенно. А я сдаю нас с потрохами. По-моему, я выгляжу на сто процентов, как… Да?

— Наверное, — рассматриваю Женьку уже чужим, посторонним взглядом, — Да, похожа. Только не думала, что это может кого-то волновать.

— Главное, чтобы это не волновало тебя, — заключает она. — Ты поэтому меня поцеловала? Акт неповиновения? А я думала — от избытка чувств, навеянных мочалкой. Натуральной. Выбросим ее теперь в знак протеста против «натуралов».

— Нет, мы же толерантные граждане — и, окончательно развеселившись, мы погромыхали втроем с тележкой в отдел продуктов.

* * *

Как описать идиллию? Как описать состояние в отношениях, когда все хорошо? Женька впервые с огромным удивлением открыла для себя, что все потребности могут совпасть в одном человеке. Что можно с одной-единственной и говорить обо всем, не опасаясь быть непонятой, и заниматься любовью так, что даже думать не хочется ни о ком другом, и просто, практически по-семейному, чувствовать себя одинаково комфортно и дефилируя утром в душ в одних труселях, и в гостях у друзей, и на любом светском мероприятии. Я, в свою очередь, медленно привыкала доверять, расслабляться, чувствовать себя в ее квартире, как дома.

По сути, миллион лет не ощущала себя с кем-то вместе, по-настоящему вместе. Женька не была компромиссом. Не была спасением от иллюзии. Многие ее качества искренне восхищали меня, я перенимала и способность чувствовать себя спокойно и уверенно в любой ситуации, и неспешность, несуетливость действий, которыми может похвастаться далеко не всякий. У нас были разные интересы, нам нравилась разная музыка, разные жанры кино, но это оказалось совершенно не значимым. Главное, что она чувствовала меня, а я — ее.

Женька была первым человеком, задавшим мне вопрос: «Почему я? Почему ты со мной?» Она была первым человеком, от одного взгляда которого я заводилась с полоборота. Она была первой девушкой, с которой я начала жить вместе, как пара, как семья. Мы строили планы и иногда развлекались тем, что представляли, где и какими мы встретим наше, например, семидесятилетие. Я узнала все о ее детстве, семье, о ее друзьях и прошлых подругах. Я видела Женьку такой, какая она есть, без притянутых за уши абстрактных образов, и то, что я видела, мне нравилось. Почти все. С тем, что мне не нравилось, можно было мириться, никаких принципиальных разногласий между нами не было. Были два характера, что само по себе, порою, повод для конфликта.

Есть такая серьезная штука, как зависимость от настроения близкого человека. Вот сидишь вечером дома, ждешь, конечно, и состояние духа боевое или просто лучезарно-светлое. Звонок или поворот ключа в замке. На пороге мрачное лицо, венчающее груду зимней заснеженной одежды. На работе проблемы, только что из совершенно другой, невкусной каши, из офисных разборок, сеанса ментального армрестлинга с начальником, час, если повезет, в пробке, украшенный звонками вдогонку на мобильник насчет планов на завтра… И само это «завтра» в таком ключе уже воспринимается как свинцовая туча, которой ни конца ни края, а ведь хочется жить и радоваться, и не когда-нибудь «в другой раз».

И все вроде понятно, что проблемы были, есть и будут, что вечер для того и существует, тем более вдвоем с любимой, чтоб жизнь не казалась совсем уж бессмысленной и мрачной гонкой в беличьем колесе. Все понятно, но куда его девать, настроение это дурацкое? И путь домой овеян надеждой, что тебя, бедолагу-мученика, сейчас поймут, пожалеют, выслушают, по голове погладят, придумают новое, доселе миру неизвестное, матерное словцо по адресу начальника, или проекта, или трех дур-сослуживиц, или неудачного контракта, или — нужное подставить.

Серьезное дело — быть взаимно внимательными. И корень зла растет из ожиданий.

— Привет, любимая.

— Приве-е-ет, — в этой интонации все, весь вышеперечисленный катаклизм.

Раздевается медленно, в каждом движении невербальный посыл: «Я дико устала… Все сцукоплохо». Целую в щеку, в глаз на всякий случай. В висок заодно.

— Какой вселенской скорбью омрачено чело твое, мое усталое счастье?

Конечно, мне хотелось бы стряхнуть всю мрачность и подавленность, как вот этот снег с воротника, одним движением, но я не волшебник, я только учусь.

Молчит, улыбается все-таки.

— Скажи, кроме фразы «все за…ло», тебе есть чем подытожить сегодняшний день?

— Нет, — смеется она, — это исчерпывающе.

И напряжение снято, и атмосфера «вечера вдвоем» возникает неуловимо, отодвигая на второй план все, что осталось за границей дома.

* * *

А если не так? Если в квартире совпали два расстроенных, усталых, вымотанных трудным днем человека. И нет ни малейшего желания настраиваться на волну ближнего своего. Наоборот — в голове копошатник, вьется гнездо раздражения: «Ну неужели она не видит, что мне плохо?» «Почему бы ей не подойти ко мне, не обнять, не спросить, как мои дела?» «Ей нет до меня никакого дела!»

— Есть кто живой?! — Полиэтиленовый пакет (какого черта я после работы должна покупать продукты! Она пришла на два часа раньше!) со стуком воодружается на пол, шарф летит в гардероб, но, не долетая, оседает рядом с ботинками полосатым удавом (почему бы ей не выйти из комнаты и не встретить меня по-человечески? Так я и знала, сидит в Интернете. Лучше бы приготовила ужин, ведь знает же, что я приду голодная!). Шварк! — перчатки на полку. (Правая нога промокла, этой зиме ни конца ни края, голова раскалывается, ничего, совершенно ничего не хочется, теплый душ и спать…)

— Привет. — (Ну вот, даже нормально поздороваться не может, слышала бы она эту интонацию со стороны. И зачем швырять вещи, я только навела маломальский порядок в квартире. Или она считает, что я должна ходить и поднимать за ней эти шарфы, пакеты, ставить ботинки на место? Мне больше делать нечего! Я устаю не меньше, можно подумать, если она больше зарабатывает, то это автоматически делает ее работу важнее!)

— Ужинать будешь?

— А что у нас на ужин? — чмок в щеку, (Отвернулась, чем она недовольна?)

— Вчерашний суп, можно сварить сосиски, ты купила хлеб? — (Дежурный поцелуй в щеку — торопливый, по касательной, зачем он? Когда мы в последний раз целовались по-настоящему? Так, чтоб дух захватывало, как в начале? Не помню. Когда мы в последний раз занимались любовью? Дня четыре назад? А, может, неделю… Да я, в общем-то, и не хочу ничего).

— Да, купила. В пакете в коридоре.

— Тащи сюда. — (Вот дурацкая привычка: пришла и поставила. Остальное — не ее дело. И вообще — все, что касается порядка в доме — не ее дело. Ваше величество зарабатывает деньги. Ей некогда! А я тут кто — бесплатная уборщица? Сейчас разденется, поест и завалится перед телевизором. Если я увижу на полу эти вечные носки, я завизжу! Неужели не убрать их в корзину! Нет, не буду портить себе настроение. Плевать! Пусть валяются на полу, раз ей не до пустяков).

— Что нового в Интернете? Что пишут девушки? — (Не понимаю, зачем она разместила анкету на сайте знакомств? Ей меня мало? Ищет запасные варианты? Или уже нашла?)

— Ничего. Ты ревнуешь? — (Так я и знала, что прицепится. Безобидный флирт, — все, что я делаю в лучшем случае, пусть поревнует, может обратит внимание на что-нибудь, кроме своей драгоценной персоны).

— Нет, это твое личное дело. — (Неужели ей не понятно, что, когда люди вместе, не стоит постоянно мелькать перед носом любимого вроде бы человека своей якобы невинной перепиской! Знаю я, что им всем нужно на этих сайтах! Достоевского они там обсуждают что ли? Теорию пассионарности Гумилева, угу. В чате. И фотографию зачем-то разместила одну из самых откровенных, майка и шортики — одно название. Я не для того покупала за бешеные бабки новогодний тур, чтобы она потом вывешивала на всеобщее обозрение свое загорелое тело. И, конечно же, исключительно для интеллектуальных бесед! Ищет!)

— О чем улыбаешься?

— О Достоевском, дорогая. Задумалась.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

Если бы можно было прибавить звук раз в двести, то тишина между ними гудела бы, как радиоактивный фон в эпицентре ядерного взрыва.

Кто избежал этого? Кто? И дело не в деталях: сайты знакомств, разбросанные носки, вялые поцелуи, вечерний телевизор, как спасение от необходимости чем-то занимать свое время…

Есть большая разница — кем быть любимым. Любящий может быть подозрительным, доверяющим, злым или добрым, внимательным или эгоистичным, способным на поступки или вообще не понимающим, что такое «придумать что-то, чтобы порадовать любимого человека». Никто не знает, что такое любовь. Возможно, с течением лет, кто-нибудь и поймет, что желание отдать самое лучшее, на что ты способна — это и есть любовь. Не получить то, чего недодали в детстве или в юности, не устроиться максимально комфортно в теплой норе, а быть счастливой и дать счастье. Быть собой и позволить близкому человеку то же самое. Ведь эгоизм — это не желание делать все по-своему, это желание, чтобы другой человек делал все по-твоему, в соответствии с твоими представлениями.

«Моя маленькая мисс». Когда-то в нежно-подростковом возрасте я услышала это стихотворение, которое так никогда и не попалось мне позднее. О том, что некий Он обещает своей «Маленькой мисс» беречь ее и любить, и отнести куда-то на руках, и от всех невзгод укрыть. В моем четырнадцатилетнем носу защипало тогда… Иногда с Женькой я чувствовала себя именно так: защищенной, очень любимой, в эти минуты моя внутренняя «Маленькая мисс» была счастлива безо всяких «но».

Иногда я думала о Кире, но только теперь эти мысли не были настолько значимыми, не проникали, как раньше, в сердце. Фю-ить — пролетела стрела, даже дротик, мимо, мимо. Кира? Ах, да. Ну и что? Надо же, я не думала о ней уже неделю! Неужели, иллюзия побеждена? А вот если бы сейчас, прямо сию секунду передо мной бы встал выбор: Кира или Женька? Интересно, я бы задумалась? Вряд ли. Наконец-то мое сердце занято кем-то другим, так активно, убедительно и решительно растолкавшим себе пространство, запихнув все мое прошлое в дальний уголок.

* * *

Некоторые пары все-таки успевают создать традиции, уникальные традиции счастья.

— Малышка, — Женька обнимает меня, спящую, как и полагается нормальному человеку в четыре часа утра. Мне снится сон, в который вплывает сначала шепот, потом ощущения от прикосновений. Это — традиция, будить меня в самый сладкий предрассветный час, я с огромным трудом выплываю из глубин сновидений (а кому, кроме любимого человека, можно такое простить?).

— Так здорово, что ты у меня есть. Я тебя люблю.

— И я тебя.

— Я сильнее.

— Угм, — несогласно мотаю головой по подушке. — Ты чего не спишь?

Со временем я перестала задавать этот вопрос: она не спит, чтобы сказать мне, что любит. Лучшая из причин. Иногда, чтобы и показать — как именно любит, что и в пятом часу утра прекрасно.

Потом она моментально засыпает, а я минут пятнадцать еще ворочаюсь, впрочем, радуясь тому, что я живу именно так, а не иначе. И секс. С ней не нужно было «заниматься сексом», в него просто падаешь, не думая, не «занимаясь», не make love, просто падаешь, как в бесконечный колодец с момента первого прикосновения. Не отделяя одно касание от другого, не сталкиваясь ни с одной мыслью на протяжении всего падения-полета…

Только с Женькой я оценила в полной мере определение счастья из старого советского кинофильма «Доживем до понедельника»: «счастье — это когда тебя понимают». Пускай, мы все с совершенно разных планет. Пусть фраза «трудности перевода», сопровождаемая пожатием плеч, стала в нашем доме расхожим определением мелких несостыковок и крупных ссор, но так редко кто-то способен искренне спросить у тебя: «Что с настроением?» «Тебя что-то беспокоит?» «Расскажи мне, что случилось?» И выслушать. И дать дельный совет, если понадобится.

И то, о чем я мечтала с детства: девочкина, возможно, мечта, понятная, скорее, женской душе, чем мужской — «правильно успокоить». Нервные, порой истеричные девочки — а кто видел иных? — редко нуждаются в долгих смыслокопательных дискуссиях, в ценных указаниях: «успокойся, потом поговорим» или «совершенно не понимаю, из-за чего сходить с ума». Также им не нравится, когда партнер уходит молчать в другую комнату, демонстративно закрывая за собой дверь, отгораживается компьютером, телевизором, агрессивным доказыванием собственной правоты, обвинительными нападками, выгулом собаки, приготовлением ужина или бурным сексом. Девочку нужно просто пожалеть. Плачущий человек требует только одного простого действия: подойти, обнять, сказать: «Не плачь, любимая, все будет хорошо, я тебе обещаю. Мы решим все проблемы вместе. Я тебя очень люблю. Слышишь? Ну?»

Этот алгоритм бесценен и эффективен, как никакой другой. Уже потом, гораздо позже, можно вытаскивать с полки и правоту, и дискуссии. Но не во время слез. Женька стала первым человеком в моей жизни, владеющим этим секретным знанием. Умеющей с расстроенным, всхлипывающим человеком разговаривать, как с восьмилетним ребенком.

Только с Женькой я стала видеть, что часто ошибаюсь, что не всегда вижу правильный выход из ситуации, не всегда принимаю верные решения.

Несколько лет назад меня, как маму четырехлетней дочери, пригласили в детский сад красить стулья. Есть такая форма трудовой родительской повинности. Весна-красна, безмятежное майское утро, я в одиночестве на детсадовской веранде с наушниками от плеера в ушах, крашу маленькие стульчики и мечтаю о большой и чистой любви. Птички поют, солнышко светит. На полу настелила газет, чтобы не запачкать все вокруг, и усердно, аккуратно, с удовольствием крашу… Законченные произведения малярного искусства ставлю в ряд. Сложно. Особенно трудно даются ножки….

Когда выкрашенный ряд насчитал двенадцать стульев, на тринадцатом до меня дошло, что я… мммм… зря, наверное, крашу ножки этих стульев-малюток в последнюю очередь!

То есть, я двенадцать раз подряд ставила стул на газету, красила поочередно: спинку, сиденье, бока, а потом буквой ижицей ползала вокруг стоящего стула, пытаясь прокрасить каждую ножку со всех сторон!

Только на тринадцатом стуле меня осенило свыше, что можно просто начать с ножек, и, перевернув стул, удобно и быстро выкрасить его снизу, а потом уже довершать спинку и сиденье. Я была потрясена таким простым и убедительным наглядным доказательством отсутствия у меня мозгов. С Женькой я поняла, что слишком часто крашу ножки в последнюю очередь.

Я начала уметь моментально увидеть ситуацию глазами другого человека. И чаще допускать, что моя внутренняя картина мира может совершенно не соответствовать не то что бы объективной реальности, а другому ее описанию.

В мире иногда все не так, как кажется. Совершаешь в самом начале марта романтичную прогулку по центру города: солнечно, сумасшедше солнечно, захлебываясь ранней весной, идешь по внезапно чистому, даже сухому уже, асфальту, рядом, параллельным курсом бежит, настоящий ручеек, переливается… Ну, думаешь, началась-таки, вот она, весна! Растаял, гад! Вот же, совсем нет никакого снега!

— Алло, ты представляешь! В центре нет снега!

— Не может быть, — с сомнением в голосе отвечает Женька, — во дворе сугробы везде. Ты уже бредишь весной, точно тебе говорю.

— Не веришь? Слышишь? — наклоняю трубку к самой земле и выбиваю каблуком некое подобие чечетки. — Это — асфальт. А рядом — ручей. И в нем переливается солнце.

— Не утопи телефон, пожалуйста, — в трубке веселый смех. — Я тебе верю, верю. Давай-ка, топай домой уже, шлендра.

Сворачиваешь за угол, еще не успев погасить улыбку, и видишь следующую картину: человек двадцать джигитов в оранжевых жилетах долбят ломиками лед (вот тебе и чистый асфальт) и из люка канализации бежит вода (а это тебе — весенний ручей).

Вывод: нужно было не поворачивать, так бы в моей реальности в тот день растаял снег, и побежали весенние ручейки. И я бы смогла убедить в этом кого угодно. Даже мою недоверчивую Женьку.

* * *

Мы вместе путешествовали, сбылась моя давняя мечта — «вместе», вместе летать, вцепляясь в ее руку на взлете и слыша успокаивающий шепот. Вместе останавливать колесо внутренней суеты, раскрученное московским ритмом на второй третий день перемещений между пальмами, морем, останавливать время, текущее мелким белым песком сквозь пальцы. Стоп, никуда не нужно спешить. Только здесь и сейчас. Только мы. Отключенные мобильники, затухающие разговоры о работе, соленая кожа под губами, пропитанная запахом моря и солнца. Я мало-помалу прониклась презираемым раньше спокойным пляжным отдыхом, о котором совершенно нечего сказать, кроме одного — это огромное удовольствие, когда рядом любимый человек!

В Турции она мне сделала предложение. Руки и сердца. Совершенно неожиданно, в один из тех вечеров, когда, как в кино, «ничто не предвещало».

— Сядь на секундочку. — Женька в белом махровом халате, накануне подаренном мною, расцвеченном зелеными мультяшными лягушками торжественно опустилась на одно колено, достав из кармана коробочку. — Вот!

Два одинаковых золотых кольца, усыпанных бриллиантами, остановили мой внутренний диалог, наверное, на минуту. Женька в смешных лягушках немного смягчала серьезность момента. Лягушки подмигивали, мол, вот так, дорогая, у нас все не по-детски теперь.

— Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь. Я тебя люблю. Ты будешь рядом со мной? Ты будешь свидетелем моей жизни?

Когда-то, в одном фильме услышала потрясающее определение смысла супружества. Героиня Сьюзэн Сарандон сказала примерно следующее: «Люди женятся не для любви, не для верности или постоянной заботы. Просто однажды в жизни появляется человек, который дает тебе обещание, что будет свидетелем твоей жизни».

Мне очень понравилась эта мысль. Настолько одиноко мы живем эту самую жизнь, настолько важно, чтобы кто-то, самый близкий, был рядом. Мне нужен свидетель моих дней, недель, лет. Внимательный, заинтересованный, поддерживающий или порой осуждающий, но небезразличный свидетель того, как я иду из юности в зрелость, как я приду, если повезет, в старость. О чем я буду думать на этом пути, что станет моими Ватерлоо и Аустерлицем.

Наверное, счастье, когда свидетель постоянен. Когда вот этот, сопящий в подушку, человек знает о тебе гораздо больше, чем родители или друзья. Когда на двоих делится вид из окна поезда или иллюминатора самолета, кислое вино или сладкий неизвестный фрукт, внезапные слезы или неожиданная эйфория, обиды и гнев, награды и успехи, обычная усталость по вечерам, открытия и разочарования, надежды и страхи. И когда-нибудь, лет через сорок, встретить старость смешными бабульками, хранящими общий, такой значимый и уникальный, сундук драгоценных воспоминаний о мире, судьбе, жизни.

— Я хочу быть свидетелем твоей жизни! А ты?

— Хорошо. То есть — да! Я тебя люблю, — никогда не умела бурно выражать восторг, визжать, подпрыгивать или бросаться на шею, поэтому позже Женька рассказывала друзьям, что совершенно не поняла моей спокойной реакции. Мне нужно было как-то это осмыслить. Кольца были самыми что ни на есть настоящими, обручальными, дорогущими, скорее всего. Девочкино во мне пищало, что такое кольцо хочется носить, не снимая.

И что произошло? Для меня, бывшей замужем в «нормальных», гетеросексуальных браках, этот вопрос был достаточно серьезным. Получается, что бы мы ни делали, как бы мы ни жили, все это — понарошку? Да, мы надели кольца на безымянные пальцы. Но могли ли они считаться обручальными? Впервые за историю моих однополых отношений мне стало действительно больно. Я не хочу играть в семью. Не хочу молча понимать, что все, что нас связывает — условность для общества, в котором мы живем. Что мы друг другу официально никто. Ни прав, ни защищенности. Сколько бы лет мы не прожили под одной крышей… Ни юридического ни морального признания не будет. Даже если мы поженимся в одной из стран, где однополые браки разрешены, в России это будет недействительно.

Я не любила своих мужей так, как Женьку. Не была ни настолько готова к браку раньше, ни настолько ответственна. Тем не менее, союз с мужчиной был законен и давал мне исключительно привилегии в социуме. Союз с женщиной…

Вообще, это же сидит в нас, девушках, это же на подкорке сознания розовыми нитками вышито: обряд, церемония, свадьба, замуж, кольца, торжественность клятв… И, будучи лесбиянкой, могу заметить, что нитки эти автоматически не исчезают в ту же секунду, как девушка перестает любить мужчин. Любовь, романтика, союз. Не «пожить вместе», а «семья». А что может быть важнее в женской судьбе, чем семья? В природе женщины — сохранять. И обреченные самоубеждения: ну пускай так, но ведь мы-то знаем, что мы — семья, — горьки и обидны. Многое в нашей жизни определяется самосознанием, как национальность, но гражданином той или иной страны меня делает официальное признание этого гражданства государством.

Мысль о том, что, живя с женщиной, я всегда буду на нелегальном положении, всегда… И все возможные липовые браки, «понарошные» свадьбы, которые устраивают для себя многие однополые пары, для меня были только печальной насмешкой над моими истинными желаниями. Если бы у меня была возможность издать закон, разрешающий однополые браки, то я бы установила возрастное ограничение — старше двадцати пяти лет, потому что к этому возрасту каждому гомосексуалу уже понятно, что его ориентация — это не временное заблуждение и не следствие сексуальных и эмоциональных экспериментов. И еще я бы установила срок в один год от момента подачи заявления до регистрации, что дало бы возможность проверить свои чувства. При этих условиях, я уверена, что количество разводов среди однополых пар было бы гораздо меньше, чем в гетеросексуальных.

Для церкви такой союз — жизнь во грехе. Бог с ней, с церковью. Я не ратую за необходимость совершения обряда венчания, я согласна на том свете считаться одинокой грешницей. Но в этой жизни, в мире, где многое зависит от официальных документов, юридически подтвержденных прав и обязанностей, где без бумажки никому и никогда ничего не объяснить и не доказать, отстаивать свои права таким, как я, просто необходимо.

Но как? Парады в центре Москвы? Петиции? Апелляция к мировой практике развитых демократических государств? Как я, обычная лесбиянка, могу выбить из моей страны признание того, что моя семья — не фикция? Сколько лет должно пройти для того, чтобы старое поколение с ханжескими ценностями вымерло, и аура его менталитета имени «не пущать!» стерлась в сознании общества? Моисей водил по пустыне народ свой сорок лет. Мне через сорок лет, боюсь, ничего уже не будет нужно.

Грустная тема, веющая вьюгой безнадеги, но раз уж речь зашла о Моисее, то вернусь к теме наших путешествий. В Новый год мы рванули на Землю Обетованную из соседнего Египта, в котором, благодаря Женьке, сбылась еще одна моя мечта — Новый год под пальмами. Мы праздновали небольшой дружеской компанией, большая часть которой осталась в отеле в то время как мы втроем: я, Женька и Светка рванули на экскурсию в соседнее государство прямо в первый день наступившего Нового года.

* * *

Израиль, как незабываемое впечатление, начался для нас с таможни. Пройдя достаточно быстро египетскую границу, куча российских сограждан с сонно-похмельными лицами (посленовогодняя ночь с первого на второе января — у всех в глазах фейерверки и двузначные числа — количество выпитых накануне рюмок) выстроилась в огромную очередь под открытым небом у первого израильского блок-поста. Милые еврейские девушки-пограничницы в штанишках цвета хаки меланхолично разглядывали нас в бинокли, очередь двигалась редкими рывками, народ скучал. Где-то через час-полтора, проведенных на ногах, почти впритык друг к другу, когда все добрые новогодние шутки уже утратили свою прелесть, объединенная армия россиян, украинцев, казахов и редких, ошалевших от дискомфорта, иностранцев из «дальнего зарубежья», начала звереть. Те, кто пытался нагло прорваться в первые ряды к шлагбауму, встречал законное предложение от раздраженных соотечественников «получить в торец», «куда прешься? да я тебе, рыло очкастое, ща вломлю».

Ближе к началу очереди мы с Женькой и периодически пятнеющей красными всполохами Светкой были сжаты так, что дышать и шевелиться было попросту невозможно, пропуск каждой полураздавленной кучки людей за шлагбаум оглашался дикими воплями: «Прекратите давить!» «Здесь дети!»

Ноги, тем временем, отваливались, настойчиво тянуло в обморок. Счастливцы, миновавшие один кордон, сразу же попадали в другую, такую же выматывающую очередь, затем в третью, в четвертую… Я грустно махала платочком отчаливающей от пристани романтике данного мероприятия.

Пять часов спустя, около шести утра, когда на лицах нашей маленькой компании была отражена вся вся истинная глубина скорби еврейского народа, нас выпустили на Землю Обетованную. Этот исторический момент был мало окрашен эмоциями, выжатыми в процессе шмонов и ожиданий: рассвет, море, горы, аура волшебства, зверская усталость, слабая надежда «когда-нибудь отдохнуть» и тихий ужас от понимания того, что весь день еще впереди, и он будет явно не из легких. Очень хотелось хоть какого-нибудь урывка, спасительного глотка оживляющего сна, чтобы попасть в мечту не на последнем издыхании, и хоть что-то увидеть и ощутить.

В автобусе мы вырубились на самом последнем ряду вповалку, практически не ощущая неудобства, в скрюченных позах, и, проспав пару часов, встали относительно бодрыми и готовыми к новым впечатлениям.

И вовремя, потому что одновременно с нами очнулся гид-экскурсовод, Борис, штучный экземпляр, квинтэссенция еврейского обаяния, аналогов которому в мире не существует. Очаровательно лысый, красивый мужик, завладевший вниманием даже малых детей и похмельных русских юношей радикально-отдыхающего вида. Такого рассказчика от Бога я не встречала никогда раньше. С характерным для одесского еврея юморком и говорком, он, перебивая самого себя и себе же парируя остротами, рассказывал нам краткую историю всего, что было по сторонам, над, под, сейчас и во времена царя Соломона.

Мертвое море — очень ярко-голубое, на горизонте — близком — марево кристальной чистоты, все пространство залито нежно синеющей дымкой, за которой абрисом угадываются горы. Палитра неимоверно прозрачных оттенков. На ощупь Мертвое море как нефть — маслянистое и оставляющее на коже пленку.

Нас ждал Иерусалим.

Я, вообще-то, не религиозна, и весьма по-своему верующий товарищ, все-таки кастанедовский Путь Воина оставил свой неистребимый след, ставший только более глубоким благодаря очень продвинутому атеизму Ошо.

Тем не менее — святость Города, момента, События, истории, некоей сопричастности, втекла в мою душу одновременно с первыми, торжественно выплывающими навстречу, видами Иерусалима. Святость не столько христианская — сколько всечеловеческая. Белый город, выглядящий почти сказочным под ослепительным новогодним солнцем, расположенный на высоких холмах-горах, названия которых впечатаны в мировую историю намертво. Настоящая любовь началась со смотровой площадки рядом с университетом (этакие Иерусалимские Воробьевы горы, да простят меня, невежду, добрые люди за аналогию) — город небольшой по московским меркам — семьсот тысяч жителей, плюс рождественские паломники.

Невысокий — ни одно строение не должно быть выше Храма, а он у иудеев один-единственный, что добавляет ему и святости и энергии. Светлый город, уютный. Старый. Святой. Прекрасный. Любовь с первого взгляда. Как сказал Борис, наш чудо-гид: «Дверь в Иерусалим открывается только в одну сторону, этот город будет вам сниться, и вы обязательно в него вернетесь».

За один день, и ежу понятно, толком ничего не посмотреть, поэтому мы, закупившись в патриаршем магазине святынями и прочими артефактами, направились сразу же в сердце Иерусалима — в Храм Гроба Господня. Сначала мы увидели Стену Плача — оказывается, что это название — исключительно российский прикол. И Израиль, и большая часть Европы, и Америка знают эту святыню как Западную Стену. И она энергетически заряжена совершенно не тоскливо, а радостно, стоя у нее хочется помолиться о счастье и всяческом благополучии, причем в истинно еврейском понимании этого слова, то есть — чтобы было хорошо. Одна из незабываемых сентенций Бориса: «Еврейский менталитет» не нацелен на то, «чтобы было лучше», он нацелен на то, «чтобы хуже не было». «Понятненько, — подумала я, — что-то в этом есть». Мой обратно устроенный мозг даже затих от такой народной мудрости.

Стена Плача — я представляла ее гораздо более длинной и высокой — женщины подходят с заветными словами справа, мужчины слева — вокруг много красавцев с пейсами, божественно-прекрасных еврейских студенток в платках и очках… Небо синее, на шее — новый всеконфессиональный иерусалимский крест, Женькин подарок — магический уже из-за самого места, всеконфессиональности, и всего-всего самого главного.

Далее мы шли своими ногами по пути Крестного хода. Узкие — метра три шириной — улочки, высокие неровные каменные стены, ступеньки и булыжные мостовые под ногами, сначала мусульманский квартал (вот тут, вот прямо здесь, Он нес свой крест, вот по этой самой улице, вот прямо вот тут — вибрация по всему телу — под ногами Те камни, лица вокруг — а много ли изменилось в этих лицах за две тысячи лет? — я иду, мы идем здесь!) — затем христианский квартал — и вот он — Храм. Мы вошли через Мусорные ворота — ох, могла бы я так живописать историю этого Главнейшего из Святых Мест на земле, как делал это Борис! Он каким-то волшебным образом реально убирал из восприятия слушателей современную картину города — и были ясно представимы и Гора Голгофа, и Крест, и рыдающая Мария Магдалина…

Сначала — Место, где Он принял смерть. Все было описано Борисом в красках и лицах. Причем, я как историк, была потрясена — насколько по-другому, не по-книжному, насколько живо и образно может рассказывать исторические факты человек, который свое дело Любит. Захотелось по возвращении в Москву немедленно закупиться хорошими книгами по истории цивилизаций и воскресить все загашенные бытовухой и ненужным хламом знания.

Место, где стоял крест, сейчас находится внутри храма, это — ниша с узким отверстием, идущим вглубь в землю, нужно встать на колени, вползти вовнутрь ниши, дотронуться рукой до края отверстия и просунуть руку вниз. И рука касается Камня, на котором стоял Тот Самый Крест. Повторюсь — я в христианских храмах ничего кроме разочарования, смутного отвращения и тихого иррационального стыда за такие антирелигиозные эмоции не чувствовала — а тут прошибло. Как-то вне религии — что и понятно — святыня одна на всех. Освятила крест (а это самое-самое сильное место, где вообще на земле можно освятить крест) — с верой в это самое Освящение.

Дальше была Плита Миропомазания — та, на которую принесли бездыханное тело Спасителя, чтобы умаслить миррой. Каменная Плита в настоящее время мироточит (я в это верю — в мироточение икон и прочие чудеса). Там мы освятили иконы, всякие другие артефакты и довершили один очень личный обряд. Те самые кольца, которые мы назвали и считали обручальными… Пусть нас никто не поженит в нашей стране. Пусть нас не обвенчают в нашей церкви. Но хотелось, все же, хоть как-то усилить значимость этого романтичного ритуала. Поэтому мы освятили наши кольца и тихонечко обменялись ими еще раз.

И отправились в третье сакральное место — то, где находился Гроб Господень. Там Он воскрес — поэтому это место радостное и самое чудесное. Это то самое место, куда снисходит в Пасху Благодатный огонь. Я подумала, что теперь я буду смотреть это действо по телевизору с совершенно другими чувствами. От самого гроба (а это каменное захоронение) остался один камень, спрятанный внутри ротонды аж 325 года изготовления — чудо древней архитектуры. Тоже на коленях — тоже прикоснулась — и еще раз освятила крест.

Услышав рассказ Бориса — неоднократного очевидца Схождения Божественного огня, поскольку он часто сопровождал государственные религиозные делегации на этом празднике — поверила и в это, что для своих циничных тридцати сочла большим и приятным чудом.

Описывать внутренние переживания, связанные с такой тонкой материей, как вера, сложно. Я не раз бывала в таких местах, где надеялась именно почувствовать Что-то Большее, чем я, и раствориться в нем, сдаться этому самому Большему — и в Тибете, и в Китае, и в прочих религиозных и магических местах силы, но редко… редко.

Вера для глубинно, на уровне подкорки, неверующего человека — это редкое чудо, и надежда поселить хотя бы толику искренней веры в душе уже давно во мне помалкивала и печально вздыхала.

А в Иерусалиме — да. Оно есть. Никакого обычного внутреннего диалога, дурацкой суеты и сомнений, никаких мешающих условностей христианства и неоправданных ожиданий непонятно чего. Все просто, спокойно, ясно и чисто — зачем рассуждения, если есть такая энергия и такая история?

И если с каждым днем, с каждой ночью нас, нашего «мы» становилось больше, то после таких совместных путешествий, «мы» удесятерялось.

Ну и, конечно, у меня появились новые друзья, благодаря Женьке. Очаровательные, надо сказать, ребята. Больше всех я полюбила Руслана. Мой первый приятель — гей, красивый, кареглазый, с мужественным четким профилем, волевым подбородком, но, в общем, — немного детским, умиляющим порой, выражением лица, чарминг бой. На момент нашего знакомства Руслан был одинок как перст. Лихие московские маги обнаружили наложенное (как и на всех прочих обращающихся к ним людей) проклятие, этакий аналог венцу безбрачия на мужской лад. Нет, конечно, в прошлом у Руслана были длительные отношения, но последние года два он жил в весьма томительном ожидании настоящей серьезной любви, а скорее, в активном поиске.

Мы как-то поехали отдыхать втроем. Обычный пляжный отдых, полуромантический-полудружеский, замедление темпа, когда явственно видишь, что времени истинное место не в часовых стрелках, а в песке, в песочных часах, что оно не дергается от секунды к секунде нервными рывками, измеряющими очередное «не успеваю», а течет сыпучей струйкой почти белого цвета, оседая на дне стеклянной полусферы причудливыми узорами. Я вижу тот день обычный день, ничем не примечательный, но именно поэтому счастливый тем легким, беззаботным счастьем, для которого не нужны причины.

Мы полусидим — полуваляемся с Русланом вдвоем на удобных диванчиках, рассматривая проходящих мимо парней и девушек, причем Руслан лелеет смутную надежду встретить молодого человека для… Для чего-нибудь. Женька спит в номере, вымотанная пятичасовым спаррингом с морем и солнцем.

— Ну а как тебе этот? — Я аккуратно киваю в сторону приближающегося к нам по цветущей парковой дорожке райского сада, зеленой зоны пятизвездочного отеля, стройного брюнета с короткими усиками.

— Ну ты чтоооо… — Руслан просто оскорблен моим выбором. — Нет, это же ужас какой-то! Он же старый. И толстый!

— Где он толстый? Крепкий парень просто, на тебя не угодишь, — расстроенно отвечаю я.

— Посмотри на его зад. — Руслан выразительно переходит на полушепот.

— Ну, покажи, какие нравятся тебе? Блондины? Брюнеты? Высокие? Худенькие? Ну? А вот этот?

— Ну, неплох. Хм. Весьма неплох. Но слишком молодой, — отметает Русланчик очередную кандидатуру. Не то что бы он действительно собирался с кем-нибудь познакомиться, но процесс сканирования пространства проводился им с утра, начиная с меланхоличного завтрака, и до вечера, когда мы, восседая на террасе, распивали коктейли под покровом темноты. А чем еще заниматься на отдыхе, как не бессмысленным разглядыванием проплывающих мимо нас иностранных граждан. Тем более таких загорелых, как очередной юный бог в кажущейся ослепительно белой, нереально белой майке на темно-шоколадной коже. — Вот это — другое дело. Смотри, ты заметила, как он на меня посмотрел? Заметила?

— И что ты теперь будешь делать? — я перевожу беседу в более конструктивное русло. — Подойдешь к нему?

— Нет, — Руслан как-то особенно артистично отмахивается от глупой меня подбородком, рисуя профилем кокетливый жест, одновременно головой и плечом, такое детское «нет», как бы: «не угадала». — Я сначала посмотрю, с кем он будет ужинать.

— Думаешь, он — гей? — мой «локатор» еще не настолько безупречен, я, практически никогда, не могу выделить в толпе «наших», будь то мальчики, или девочки. Хотя, если в этой самой абстрактной толпе появляется приятной внешности, ухоженный, тщательно выбритый, или, наоборот, с подчеркнуто выверенной «двухдневной» щетиной, парень в джинсах, которые, действительно, оказывают визуальный эффект «второй кожи» не в том смысле, что обтягивают ноги и попу супермена как балетное трико, а просто — сидят идеально, без провисшей сзади бесформенности, и рубашка, а, скорее, майка «освежающего» лицо оттенка, и сопровождает такого принца ненавязчивый приятный аромат дорогого парфюма. И торс его прокачан, животик, если и наблюдается, то — намеком. И дальше можно посмотреть на руки с маникюром, на браслет… И серьга в ухе тут совершенно не обязательна, но может присутствовать. И некий лоск, некая цветовая игра что ли, выверенность в деталях…

Конечно, совершенно не обязательно делать вывод, что, если мужчина более-менее похож на человека, и на него приятно смотреть, то он однозначно — гей. Может быть, он — метросексуал. Может быть, он — Леонид Парфенов. Но вероятность, что перед вами представитель нетрадиционной сексуальной ориентации, все же, более велика. Геев много. Парфенов — один. Процентное соотношение очевидно.

— Мне кажется — да.

— А почему? — я пытаюсь выведать «тайный гейский опознаватель» у знающего человека.

— Не знаю. Чувствую.

— И он тебе понравился? Да?

Руслан кивает с некоторой грустью.

— А давай ты с ним познакомишься? — меня от перегрева накрывает волна романтического идиотизма. — Только представь. Он, например, француз. И зовут его.

— Например, Кристиан. — Судя по всему, перегрелась не я одна, Руслан моментально подхватывает игру.

— И вы проводите вместе незабываемую неделю.

— Пять дней, положим.

— И ночей, не забывай. И ночей.

— Ну я это и имел в виду. Хотя, какая разница — день или ночь?

— А тебе в какое время суток больше нравится заниматься сексом?

— Невааажно, — отмахивается Руслан, я свернула с темы. — Давай дальше про Кристиана.

— Итак, вы проводите вместе пять чудесных дней. И потом расстаетесь.

— Нуууу. И все? — я его разочаровываю своим несвоевременным реализмом.

— Нет. Подожди! Он приезжает в Москву уже неделю спустя. С цветами!

— Зачем мне его цветы? Нет. Пускай приедет без цветов.

— Ну, хорошо. И проводит с тобой весь свой отпуск.

— А кем он работает?

— А кем тебе нравится?

Руслан мечтательно смотрит в темнеющее синее небо. Первые, еще практически незаметные, звезды подсказывают ему профессию мальчика-мечты.

— Пусть он тоже будет дизайнером. (Руслан — дизайнер, впрочем в этой среде, именно в мужской «этой» среде, многие имеют замечательные творческие профессии: фотограф, художник, дизайнер, музыкант, стихосочинитель, на худой конец — пиар и реклама, что, в московских реалиях, оборачивается хорошей творческой прибылью, но не всегда). В известном Парижском издательстве. Фотохудожником в Вог. Банально. Хотя нет, там, в Вог, очень много соблазнов… Пусть он будет дизайнером мебели. Успешным. Или виноделом.

— Ага, с плантацией винограда на южном побережье Франции.

— Ну да, — невозмутимо продолжает Руслан. — Там мы будем отдыхать. Иногда.

— Тогда какого, спрашивается, черта этот винодел делает в Турции? В сезон. Ему виноградники ощипывать пора, а не топать на ужин.

— Нам тоже пора, — Руслан встает, потягивается, и я думаю, что не была бы лесбиянкой, то вполне бы могла влюбиться в такого красавца. Хотя, а смысл?

— Слушай, а в тебя девушки влюбляются?

— Ну конечно.

— И как ты им… мммм… объясняешь?

— Намекаю. Если не помогает, знакомлю со своим молодым человеком, если таковой имеется. Например, за чашкой кофе.

— С ума сойти! Приходит влюбленная девушка на свидание. А ты зачем-то с другом. И она вся в непонимании и растерянности. И друг, наверняка, тоже — принц принцем. И она уже начинает и ему глазки строить, заказав десерт, легкий, воздушный…

— Да. И только она в него — пэмс — вилочкой. Ресничками — хлоп-хлоп, длинными, а вилочку меж тем держит изящно, мол, бери меня замуж, вот я какая красивая, а я приобнимаю второго принца за плечо и говорю…

— Милый, а тебе заказать такой же чизкейк? Смотри, какая прелесть! Ты же любишь клубничный! И второй принц хлопает в ладоши: вау! Виснет у тебя на шее с шепотом: спасибо, родной, ты у меня такой заботливый, такой внимательный, такой…

— И я роняю его под стол, где мы и сливаемся в экстазе.

— И девчонка навсегда перестает есть чизкейки.

— И пить капучино.

— И подается в лесбиянки с горя.

— Предварительно подвергнув торжественному сожжению соломенное чучело в купленном уже свадебном платье.

— С фатой?

— А то!

— Аминь.

Мы будим к ужину заспавшуюся Женьку, я падаю на огромную кровать, на которой можно валяться вдоль и поперек, целую ее в ухо, в щеку, в сонный глаз. Он нехотя открывается, и Женькин зрачок медленно сужается, глядя на меня, а на недовольном лице появляется улыбка.

— Любииимая, — она обнимает меня, но я отползаю назад.

— Вставай, соня. Ты все проспишь.

— А нам никуда и не нужно, — улыбается она, — Нам ничего не нужно. У нас все есть.

— А у меня не все, — Руслан появляется на пороге номера.

— Хватит тут обниматься. Не стыдно вам? Когда друг, можно сказать, гибнет от одиночества! Вдали от Кристиана.

— От кого? — не понимает Женька. — Я что-то пропустила?

— От Кристиана, — отвечаем мы хором. — Мы нашли Руслану пару, — добавляю я.

— Пойдем уже, может быть мы застанем его в ресторане, — торопит нас Руслан, и мы втроем отправляемся ужинать.

Кристиан оказался примерным отцом итальянского семейства, ужинавшего вчетвером в компании крупногабаритной жены и двух маленьких мальчиков. Что и требовалось доказать.

8

Казалось бы, ничего не имея, нечего и терять. Начав совместную жизнь с Женькой, я поняла, что есть что-то крайне нематериальное, что очень сложно разместить в пространстве другого человека. Когда любовь только начинается, в момент магического щелчка в глубине сердца происходит что-то очень истинное и совершенно неопределимое, не несущее в себе ни вопросов, ни сложностей. Но с момента, когда включается разум, когда чувство любви становится отношениями, возникают вопросы, ответы на которые порождают в конце-концов то самое состояние, которое в советские времена звучало банальной формулировкой развода: «не сошлись характерами».

В пятнадцать лет, будучи влюбленной по уши, я не задавала себе никаких вопросов, сама влюбленность, отношение к человеку было ключом к решению любой трудности.

— Как ты это терпишь?

— Но я же люблю!

Не существовало ни характеров, ни привычек — было только чувство, само по себе решающее странный вопрос, появляющийся только с возрастом, и с каждым годом играющий все большую роль в отношениях: а подходит ли мне этот человек?

Какую роль играют наши характеры? Где тот критерий, который изначально определит, подойдем ли мы друг другу, или нет? И может быть, после тридцати нужно решать проблему одиночества с помощью компьютерных программ, вычисляющих портрет нашего идеального партнера? Получается, что, накопив багаж привычек и предпочтений, зачастую не имеющих ни малейшей объективной ценности, мы ищем того, кто будет бережно охранять этот багаж, кто не будет перекладывать наши «Хочу так», или «Так не люблю» с места на место.

Причина распада первых браков, чаще всего, в несоответствии моделей семьи, которые оба молодых супруга притащили в свою жизнь из жизни своих родителей. И, если в доме мужа мама и папа работали на равных, но женщина вела все домашнее хозяйство, подтирая задницы не только своим детям, но и мужу, то велика вероятность того, что новоиспеченный молодожен будет ждать такого же поведения от своей юной жены, не принимая в расчет, что в ее семье маму носили на руках, она отродясь нигде не работала, и домашнее хозяйство также было не в ее ведении, на то существовала домработница. А мама занималась, например, содержанием художественной галереи.

Вероятность развода в такой новообразовавшейся паре, действительно, велика.

Как же так организовать свое сознание, чтобы представления о том, какими должны быть отношения, совместный быт, отдых, не становились во главу угла?

Обычно все расхождения решаются так: кто-то, кто посильнее, диктует свои правила, второй принимает их. Ну а что делать, если на одном пятачке сталкиваются две планеты, не наученные терпению, взаимным уступкам, компромиссам? Если до этого столкновения их жизни складывались так, что их предыдущие партнеры без особого сопротивления принимали правила этих планет. Если…

Как? В теории все понимают, что нужно взять в охапку свою эмоциональную зрелость и самодостаточность, и если она еще не похожа на ветвистое дерево, то надо вырыть в земле ямку, укоренить в ней тщедушное растеньице осознанности, поливать пару раз в день, и заниматься исключительно этим, а не переделыванием, перекраиванием рядом живущего по своему образу и подобию. Тем более, если признаться, ни образ, ни подобие не имеют четких контуров, а весьма расплывчатые границы: я хочу, чтобы ты меня всегда любила, не меньше, чем в первый месяц знакомства. Чтобы ты принимала меня с моими недостатками, перепадами настроения, самой же мне неясными желаниями. Чтобы ты заботилась обо мне, внимательно меня слушала, никогда мне не изменяла… Чтобы ты… Вот, как только формулировка пожелания начинается с этих волшебных слов: «чтобы ты», значит вся модель отношений больная в корне.

Но каких же усилий и самодисциплины требует взращивание в себе простого умения: переводить все стрелки исключительно на себя. Поливать, рыхлить, подрезать веточки. Вы видели самодостаточных? Я — нет. Встречали пару, в которой оба человека просто и ясно выражают свои мысли, чувства и желания таким образом, чтобы в них прямо или косвенно не звучало ни претензий, ни попыток манипуляции, ни привлечения внимания к своим плохо осознаваемым потребностям? Угу, я тоже.

Никакие монотонные, логически выверенные, психологические пособия не решают проблем пар, живущих под одной крышей. Но однажды пережитая сильная эмоция способна перевернуть внутренний мир полностью.

С одними людьми в близком общении легко, а с другими периодически утыкаешься лбом в стену. Когда говоришь, — вроде откровенно, вроде о главном — и дисконнект. Думаю, что это происходит потому, что такие люди в данный момент времени не в контакте с собой. А чаще просто — врут. Иногда не знают, чего они хотят. То есть так: если понятийный аппарат в целом схож, если система ценностей собеседника ясна, то в случае стены, невозможности установить контакт, есть большая вероятность, что там, по ту сторону стены, минимум — непонимание себя, а скорее всего — вранье. Потому что, в случае откровенности и маломальской осознанности, в ситуации, когда оба человека заинтересованы в решении спорных моментов, стены быть не должно. Легче спросить так: «О чем ты мне не говоришь вслух, транслируя это „о чем-то“, молча, но наглядно».

Одна из наших с Женькой несостыковок заключалась в том, что она не привыкла разговаривать начистоту. В отличие от болтливой и откровенной меня, свято верящей, что единственный путь к решению всех проблем между двумя людьми — диалог. Женька с удовольствием обсуждала со мной все позитивные, деловые или «просто ни о чем» моменты, но в конфликтных ситуациях все выходило из-под контроля, упираясь в какие-то таинственные вето в голове у Женьки.

Алгоритм: поссориться и молча отходить от стресса, разбежавшись по разным углам, находясь в подавленном молчании, наполненном невысказанными, но продолжающимися в голове монологами, для меня был крайне тяжелым и бессмысленным, бестолковым испытанием.

— Ты слишком много думаешь, — часто упрекала меня Женька. — Ну, поссорились, ну, наговорили друг другу гадостей, с кем не бывает? Подумали каждая о своем, отошли, успокоились, помирились, сделали выводы и забыли.

— Но ведь для выводов нужна информация. Ты видишь ссору с одной колокольни, я с другой. То, что осталось непонятым, невысказанным, оседает на дно, оно же не уходит никуда! Если есть проблема, ее нужно решать, находить компромисс.

— Ну, может и так.

Зато мы потрясающе мирились. Моментально. Одним касанием.

Кто-то любит, когда голоден, кто-то, когда сыт. Мне были извечно знакомы обе любви, но с возрастом начинаешь ценить именно второе, когда не нужно уже ничего завоевывать, доказывать, приручать, когда ты накормлена любовью, как будто валяешься в мягких шерстяных носках у потрескивающего полешками — не бутафорского — камина, искоса поглядывая на вьюгу за окном. И в душе расцветает благодарность, признательность тому, кто рядом, за то, что он есть. И за то, что все — именно так, а не иначе. Женька любила только тогда, когда приходил голод.

* * *

Бывают же отношения такие, когда вместе, безусловно, прекрасно, а врозь — совершенно не больно. Вспомнишь и улыбнешься, не кольнет, не царапнет… Поцелуй легки, прикосновения естественны, недвусмысленны, только контакт кожных покровов, не сливающееся движение, не присваивающее, не запоминающее, как впрочем и не запоминающееся. И жизнь с такими чувствами, как бутербродик на шведском столе, в одной тарелочке — семга слабой соли толстым, отливающим на свету, кусочком на свежайшем хрустящем белом хлебе с тонким слоем маслица… Прекрасный бутерброд. А в соседней, для желающих — посложнее… Со свежей зеленью и овощным прибамбасиком… Кушаешь такой, более гурманский кусочек, и — да, так оно, бесспорно, вкусней. Но и без укропчика с лимончиком вполне, вполне…

Ни одно воспоминание о любом из проведенных вместе вечеров не отдает горечью потери, последующей пустотой неприсутствия рядом.

— Ты как?

— Хорошо, а ты?

— Я очень соскучилась.

— И я.

— Созвонимся завтра.

— Целую тебя.

И, не меняя интонации — обратно к своим делам, разговорам, не исключено — к совсем другим отношениям. Потом звонки становятся редкими, и никому ничего не нужно объяснять, и, если остановиться, задуматься, то терять, несомненно, жаль, но… А что делать?

Потом они встречаются, взаимно прощают легкое смущение и некоторую неловкость. Они не успели проникнуть друг в друга глубже, чем на микроны, но и не успели ни разу испортить друг другу настроение, задеть ревностью, обидеть невниманием.

— Как поживаешь?

— Как раз думала о тебе.

— Увидимся?

— Конечно, завтра позвоню, целую тебя.

Жизнь прекрасна! И легка, этакое ненавязчивое take it easy, baby. И так месяцами, и можно с разными…

Тут с оливочкой, там с базиликом… Я так не умею. Мне нужно сразу с мясом, вглубь, чтоб остро и больно, чтоб отдельно — никак. Чтоб — невыносимо без…

Ну конечно, это во мне все не под тем углом выстроено. Товарищи проектировщики в советские еще времена получали копейки и особо не потрудились. Поэтому в том месте, где при определенных условиях существования у нормального человека возникает закономерное чувство удовлетворенности, счастья и всяческого удовольствия, у меня маленький настырный рычажок врубает звук свиста вьюги, метающей острые хлопья ледяных иголок в лицо торопящимся домой в теплое и уютное. После предупредительного завывания включается и сквозняк, и все такое прочее, что выметает эйфорию, ставит шерсть на загривке торчком, мысли в голове сами укладываются в пирамидку из пары-тройки десятков букв, составляющих фразы, близкие по смыслу к понятию: все бренно, причем быстро.

Счастье, когда оно, как ему и положено, недостижимо — летает в выси легким перышком, пока мы внизу клацаем железными руками-крюками, — кажется тем самым недостающим, которое после доставания обязательно явит вовнутрь и мировую гармонию, и вселенское принятие, и расслабит все мышцы. А вот же оно, в руках. И что?

Быть может, это какой-то неведомый современной науке синдром? Например, уличного котенка. Взятый у домашней мамы — толстой кошки котейко всегда будет не таким, как уличной помоешной. И вроде мелким был, когда в луже под дождем с голоду подыхал, вроде за годы взросления привычка к вискасу на чистом блюдечке должна была вытеснить из сферы бессознательного все непотребные в мирной жизни инстинкты — ан нет, вздрагивает при шорохах, какого качества сметаной ни корми.

Я не помню, когда мы начали скатываться в привычку, когда что-то изменилось. Может быть, это — амортизация, совместный быт, повседневный ритм, износ механизмов от частого употребления…

Мне кажется, что многие пары теряют в отношениях тем больше, чем «ближе» и «естественней» начинают себя чувствовать. Человек — существо зачастую эгоистичное, мелочное, ревнивое и злобное. Когда мы знакомимся, обаиваем, ухаживаем — есть дистанция, которую мы всегда соблюдаем, к примеру, с хорошими приятелями, со старшими и, иногда, любыми друзьями. Мы не позволяем себе срывать на предмете обожания накопленную агрессию, требовать определенных действий или эмоций, нарушать пространство другого, навязывать свои желания.

И вот, наконец-то, прошел этап «завоеваний и укреплений флагов на территории противника (любимого)».

Однажды я консультировала такую пару: семь лет совместной, ребенок и полная близость во всех смыслах — какают вместе, злость срывают — только в путь, «пошел в жопу» — норма общения. Развод стал реальностью.

Короче, долго ли коротко ли, но они у меня получили такое задание: относиться друг к другу как к старшему родственнику (дальнему — мы специально нашли конкретные примеры из их семей), в гостях у которого они находятся — и обращаться друг к другу исключительно на «Вы». Первую неделю они постоянно срывались — то «пустое „Вы“ сердечным „Ты“ они, волнуясь, заменяли», то в жопу посылали, что по отношению к троюродной, например, тете из северной Великобритании, вроде как, моветон. Потом врубились в то, что этот эксперимент нужен им, а не мне, в результате — не развелись, съездили отдельно в отпуска, обдумали семейные ценности, установили некоторые правила и жили долго и счастливо.

Кто-то скажет великие по безнадежности фразы всех времен и народов: «Я не хочу напрягаться в отношениях со своим любимым». «Я хочу отдыхать дома». «Я имею полное право на своей территории вести себя так, как мне заблагорассудится».

Да ради бога! Только вы непременно разлюбите, стопудово разлюбят вас, и ничего хорошего без дистанции уважения и внутреннего «Вы» не получится. Таков закон: если ты справляешь нужду на новый персидский ковер — то он, как ни крути, получится малость загаженным, потому что самоочищающихся ковров в природе не существует.

Итак, нагадил — берешь тряпочку и вперед, долго и усердно, потом брызгаешь освежителем, проветриваешь помещение… Долго? Лень? Уберите ковер, заведите коврик из Икеа за 54 р. 40 коп. И никогда — никогда больше не заходите в магазин ручного изготовления персидских ковров.

Только по причине отсутствия внутренней культуры большинство пар стажем больше года-двух живут в отхожей яме, причем разгребать авгиевы конюшни приходится через разводы, ненависть и пожизненную вражду.

* * *

— Турурумпумпум. Гык. — Женька уже десять минут была занята сложной процедурой переодевания в домашнюю одежду, разговаривая сама с собой и периодически захлебываясь от хохота. — Любимая? Ты там где? Вот ты где! Упс! Не надо на меня так смотреть.

— Нормально смотрю, весело тебе?

— Ага, очень. Давай мультики включим, а? Ну почему ты не хочешь? Так хорошо. — Она растягивается на полу, поставив рядом с собой бутылку ледяного пива.

Она под коксом. Не в первый уже раз. Я нахожусь в той самой ситуации, именуемой в шахматной игре «вилкой». С одной стороны, я понимаю, что должна реагировать на ее небезобидные развлечения, с другой — я знаю, что в отношении с алкоголем и наркотиками примитивной реакцией возмущения ничего не добиться. Она редко нюхает кокаин, по ее словам, но и этой информации я тоже не могу доверять. Я его не пробовала. Меня это пугает. Я, как непьющий алкоголик, много лет проработавший с химически зависимыми, знаю об этом многое.

— Хочешь — смотри, я займусь своими делами.

Но ей скучно. Ей нужна компания.

— Ну, любимая, хм. Упс, прости, — она пошатывается и брызгает сдавленным смешком. — Ты такая красивая у меня. Я тебя хочу.

По-видимому, секс под кайфом входит в ее обязательную программу сегодняшнего «хорошего вечера». Я чувствую себя, почему-то, немного заторможенно. Я не хочу этого видеть, просто нет желания на нее смотреть. Я помню, что такое же состояние у Женьки уже было пару месяцев назад. И еще раньше. Я не знаю, как часто она нюхает. Пьет она часто, раз пять в неделю. Но кокаин — достаточно дорогое удовольствие. Впрочем, деньги на удовольствия у Женьки есть.

— Может быть, как-нибудь в другой раз?

— Ты не хочешь меня? — взрывается она и тащит меня за руку к тахте.

— Не очень.

— Не имеет значения, любимая, — не очень ласково шепчет она. — Сейчас захочешь.

Я не хочу с ней спорить. Не хочу отталкивать ее. Просто мысленно даю ей пощечину в тот момент, когда закрываю глаза, целуясь, но, почему-то, отказываюсь от агрессии, выбирая удовольствие. Мне всегда нравится наш секс. Но на этот раз у меня впервые четко возникло чувство тотальной отстраненности. Как будто все, что происходило, было неправдой, понарошечным вариантом реальности. Не со мной. Мне так не хотелось знакомиться с новой мыслью, что эти отношения — ненадолго. И наши — тоже. И дело было не только в кокаине.

— А где ты его берешь? — немного позже мой бесполезный вопрос повис в воздухе как пар в морозную погоду при выдохе, моментально тающий пар.

— Ты о чем?

— Ты знаешь.

— Не понимаю тебя, — снова хохочет она. — Это — солнечный удар.

— Ага, понятно. А скажи, если повторно не выходить на солнце, то сколько длится действие этого удара?

— Недолго.

— А потом не плющит? Не становится грустно?

— Мне — нет, я же на нем не сижу.

Ура, мы все-таки перешли к обсуждению, непосредственно, кокаина.

— Я тебе ничего не буду говорить, — заявляю спокойным тоном. — Если это не будет задевать моих интересов.

— Правда?

— Да, полагаю что это — бесполезно. Когда я пила, то любое вмешательство… Короче, делай, что хочешь, но мне с тобой, когда ты пьяная или под кайфом, скучно.

— Почему, — удивленно протянула Женька.

— Разные волны, — пожимаю плечами. — Разные состояния. Мне это не нравится, но бессмысленность нотаций и ультиматумов мне заведомо очевидна.

— Ты — моя радость, — Женька счастлива. Она уловила только ту информацию, которую хотела услышать. — Ты — идеальная жена.

Мне стало окончательно тоскливо.

На следующий день все повторилось. Я ловила себя на мысли, что пытаюсь отследить тот момент, когда она делает это. В ванной. Интересно, где она прячет свои запасы, много ли у нее кокаина? Где она его берет? Давно ли это все продолжается? Еще пять минут назад мы спокойно болтали за ужином, у нее был нормальный взгляд и обычный голос. Трехминутная отлучка в ванную явила мне совершенно другого человека. По-видимому, доза была покруче предыдущей. Женькины глаза смотрели в разные стороны в какое-то, видимое только ей одной, пространство. Она протопала мимо меня, держась одной рукой за стену, и рухнула на диван с бессмысленной улыбкой на лице. «Ну что? — спросила я у себя, — ты хочешь жить с этим человеком? Создавать с ней семью? Тогда что ты делаешь здесь?»

Ответив себе на эти вопросы, я уехала ночевать к друзьям. Женька бомбардировала меня звонками всю ночь, но я не брала трубку. Сказка подходила к концу. Добрая. Начиналась страшная.

— Ну, прости меня. Я поняла, что тебе это неприятно. Я больше не буду, правда.

— У тебя еще осталось? — мы сидели на кухне на следующий день, Женька быстро вычислила место моей дислокации и вторглась на чужую территорию без предварительного артобстрела. Я предпочла разговаривать без свидетелей и вернулась домой.

— Есть, не хочу тебе врать. Хочешь, выброшу? При тебе. Сейчас.

— Ну, давай.

Она отправилась на этот раз в гардероб, зашуршала куртка, молния на кармане свистнула два раза.

— Вот. — Женька протянула мне маленький пакетик с белым порошком.

— Не жалко?

— Нет, немного, — она улыбнулась. — Но ты — дороже.

Я не стала смотреть, как она спускает кокаин в унитаз. Зачем? Я понимала, что, если она захочет, то таких пакетиков…

Тем не менее, еще неделю я внимательно присматривалась к ней. И ничего не заметила. Ни в тот день, ни в последующие. Потом я перестала об этом думать.

* * *

Пока все было прекрасно, в моей голове не возникало никаких посторонних мыслей, но, стоило нашему кораблику покачнуться, стоило подуть холодному ветру, как на небе, в быстром беге облаков, мне снова стало видеться имя, складывающееся то из пушистых перьевых белых, то из иссиня-темных грозовых. Кира. А как она там? Чем наполнена ее жизнь сейчас? Думает ли она обо мне, хотя бы иногда? Читает ли мой дневник? Счастлива ли со своей Элиной? Или, может быть, они уже расстались? Рука тянется к телефону, чего проще — несколько секунд и я услышу ее голос в трубке. Но это же нечестно! И что я ей скажу?

Если бы все говорили правду, то как бы она звучала? «Привет, Кира. Я почти забыла о тебе, почти перестала морочить себе голову иллюзией тебя, я влюбилась в другую, и пока не возникало сложностей, я о тебе и не вспоминала. Но теперь, когда в моих отношениях с Женькой мне стало холодно и неуютно, твой светлый образ тут как тут. Я почти скучаю. Я хочу увидеть тебя. И, вполне возможно, не только увидеть». Так?

Или та же правда, но озвученная Женьке: «Знаешь, дорогая у меня не без большой любви в прошлом, помнишь, я рассказывала? Так вот, мы с тобой ссоримся часто в последнее время, мне иногда очень скучно, тебе тоже, я перестаю верить в наше будущее. И регулярно вспоминаю о Кире. И мне иногда кажется, что я сделала ошибку. Что, вполне возможно, с ней я была бы счастлива. И она, вероятно, лучше бы понимала меня. И, может быть, это она — моя судьба? И иногда мне кажется, особенно в последнее время, что у меня еще остались чувства к ней».

Нет уж! Так слишком просто. Сколько раз я убегала от реальных проблем в эту виртуальную реальность? Хватит прятаться от жизни, иначе эта музыка будет вечной… Батарейки для замены всегда лежат на расстоянии вытянутой руки. А, может быть, Женька думает так же? Может быть, она тоже вспоминает свою Катю, вздыхая о том, насколько ей проще жилось? Скорее всего, так оно и есть. Какие же мы люди, все-таки. Глупые хомо сапиенсы.

* * *

Я прекрасно помнила о том, что живу с «человеком-процессом», который быстро начинает скучать по военным сражениям и игнорировать уже завоеванное пространство. Нельзя сказать, что мы из безоблачного неба по скользкой горке скатились прямо в темный лес, мелкие стычки и конфликты всегда были неотъемлемой частью наших отношений. Мы прожили вместе полгода, и за это время бывало всякое. Но есть мелочи, а есть что-то серьезное. После пятнадцатого по счету обвинения меня в том, что она «вынуждена делать что-то, чего делать не хочет», я поняла, что река терпения обмелевает, и подводные камни уже задевают днища нашей лодки.

Мы плыли по течению, и, казалось бы, прошло всего несколько недель с того момента, как я, расслабившись, отпустила весла, как стало ясно — нас занесло не туда. Я, как и прежде, ждала Женьку по вечерам с работы, выслушивала ее офисные истории, мы так же уютно устраивались под одеялом, нажимая кнопки пульта телевизора. Но появилось внятно ощутимое напряжение. Внутри и вовне. Она садилась за компьютер после ужина. Я совершенно не понимала, какой смысл был в ожидании, если с ее приходом ничего не менялось. И в основе нашего спокойствия лежала моя уступчивость. Совершенно незаметно для себя я вписалась в ее, Женькину жизнь. В мелочах, в сетке мелочей, в которой можно запутаться, засыпать в полнейшей тишине и темноте, проводить свободное время так, как хочет она. Ревниво и агрессивно реагируя на мои самостоятельные перемещения по Москве, Женька настаивала на том, что мы должны куда бы то ни было ходить вдвоем.

Мы стали как два автобуса, которые решили ездить по трамвайным рельсам, но все время скатываются на неровную дорогу. Может быть, не хватало терпения? Может быть, впереди нас бежало желание получить что-то? Любовь?

— Люби меня больше.

— А ты — меня…

Один из самых очевидно грустных диалогов.

Кто-то изначально слабее, кто-то сильнее. Кому-то близка роль жертвы, обвиняющей в своих неудачах других людей, кто-то переживает несчастья молча и делает выводы. Некоторые ноют, жалуются, страдают. Те, кто не делает этого, носит пришпиленную к спине бумажку: «стерва». Никогда не понимала, какой смысл вкладывают в это определение: жестокая, эгоистичная, расчетливая, самовлюбленная… Ну, бог с ними. Речь не о трактовках понятий, а об изначальной склонности: одних — действовать, других — ныть. И первых не любит большинство, как это ни странно. Им не сочувствуют, им отказывают в понимании. Но они и не просят, отвыкли уже. И им от этого себя не жалко, если только редко и чуть-чуть.

Ни я, ни Женька не были слабыми, и нытиками нас тоже можно было назвать в последнюю очередь.

Любой конфликт стал превращаться в войну, готовую разгореться из-за мелочи. Мы стали о многом молчать, и это неслышимое взаимное недовольство ядовитым газом распространялось по дому, отравляя все на своем пути.

— В раковине — чай, — заявляет она. — Я все время выливаю заварку в унитаз. Потому что раковина засоряется.

— Я тоже, — отвечаю вполне спокойно, хотя от ее интонации внутри меня просыпается пара тысяч злых молекулярных крокодильцев. Я прекрасно помню, что она накануне, будучи изрядно подшофе, бухнула эту самую чашку в раковину, чуть не разбив. И ее дурная привычка не мыть посуду, слабо оправдываемая тем, что она проводит вне дома гораздо больше времени, была для меня предметом регулярных внутренних дискуссий о природе вещей. — Я помню, что именно ты вчера воодрузила эту чашку туда, — киваю на раковину.

— Почему ты так реагируешь на замечания? — внезапно взводит курок она. — Мне вообще нельзя тебе ничего сказать! Хорошо, в следующий раз я промолчу, как я это и делаю все время.

— А с какой стати ты мне будешь делать замечания за действия, которые совершаешь ты сама?

— Я не уверена, что это моих рук дело.

— Зато я уверена. И что это за позиция — «сделать замечание»? Нечего на мне срывать свою злость.

— Я никогда не срываю ничего ни на ком, — чеканит она. — Это ты постоянно…

Понятно, что дело не в чашке. Ее просто все раздражает. Может быть, у нее похмелье. Может быть еще что-то. Но и я не из тех, кто может лишний раз промолчать. Утро субботнего дня было безнадежно испорчено. Выходные прошли с гаденьким осадком. В понедельник она приехала поздно вечером пьяная до чертиков, бухнулась в одежде на кровать и уснула. Из открытой бутылки пива в ее руке тонкой струйкой на черное постельное белье выливалась желтоватая пена, я аккуратно вынула это воняющее безобразие из ее руки, поставила на полку рядом с кроватью. Хотя… Мне хотелось оставить все так как есть. Спящей в луже. Я легла спать на раскладушку свинцовой тучей праведного гнева.

Вторник прошел в молчании, она уехала на работу, пока я спала, вернулась поздно, когда я уже легла. В среду, за завтраком, она искренне извинилась, я ответила: «хорошо, ничего страшного, забудем». В четверг она устроила мне сцену, найдя какое-то смс от Светки в моем телефоне, что меня неприятно удивило и расстроило. Вообще, в последнее время, я заметила, что регулярной проверке подвергается все: мобильный телефон, электронная почта, вся переписка на сайтах и в дневнике. Наивная я, установив везде один и тот же пароль, не ожидала, что кому-то может придти в голову им воспользоваться с целью детального ознакомления с моим невербальным общением. Во мне посеялись ростки легкой паранойи, требующей в срочном порядке удалять переписку, шифровать явки и адреса. Хотя, в общем-то, ничего криминального в моем личном Интернет-пространстве и не было.

В пятницу мы поехали в гости к ее друзьям, где снова были литры и литры, и долгие, неинтересные мне, разговоры. В субботу утром все повторилось заново, как в дурном телесериале «Идиотские выходные». На этот раз поводом для ссоры послужил не вовремя переключенный канал телевизора.

Чем смешней была мелочь, вызвавшая стычку, тем очевидней становилось, что истинные причины гораздо глубже. Я впервые находилась на чужой территории, в квартире, в которой хозяйкой была не я. В ней все, каждая деталь интерьера, каждая тарелка в кухонном шкафу, существовали до и — теперь уже — вне меня. Женька, в свою очередь, не имела опыта совместной жизни с человеком, которому нужно свое — большое — пространство, чьи дела и переживания так же важны и ценны, как и ее. Который никогда не промолчит, если ему нагрубить. Катя была, во-многом, моей противоположностью. Но чем это закончилось для них? И чем это может закончиться для меня?

На почве нервных переживаний я решила заболеть. Подскочившая до потолка температура, хлюпающий нос, красные глаза, мутное сознание, раздраженное, наполненное жалостью к себе и, почему-то, смущением. Я валялась под пуховым одеялом, пытаясь вникнуть в кинофильм, но не могла сосредоточиться. Женька сидела за компьютером, спиной ко мне, в смешной детской пижаме: футболка и труселя. Я чихала, она, не оборачиваясь, говорила: «Будь здорова».

Градусник показал тридцать восемь.

— Жень, у нас есть какие-нибудь лекарства?

— Вроде были, посмотри в коробке.

Она мотнула головой на шкаф с аптечкой. Так, лейкопластырь, но-шпа, активированный уголь — десять пачек, о, цитрамон, уже кое-что… Я не могла заставить себя попросить ее съездить в аптеку. Не могла и все.

— Ну что? Нашла что-нибудь?

— Только цитрамон.

— Ну и выпей сразу две штуки.

Я вернулась под одеяло и сосредоточилась на решении своей проблемы. Я не могу пойти в аптеку, нет, конечно, могу, но так не хочется в таком состоянии куда-то выходить. Она сидит рядом, скачивая игры для нового мобильника. Да, я в бешенстве. Да, я считаю, что можно было бы приподнять свою задницу и съездить за лекарствами. Да, я не понимаю, как такая мысль не приходит ей в голову. Мне не выдавить из себя: «Женя, не купишь ли ты мне…» Нет, это нереально. Подумаем с другой стороны. Она не должна мне ничего. Она не должна ни отвлекаться от своих занятий, ни сидеть рядом со мной, ни покупать мне таблетки, малиновое варенье, воздушные шарики для настроения. Как хочется спать! Цитрамон потихоньку начал действовать, головная боль понемногу высвобождала место для мыслей. Мрачных.

Зачем мне такой человек рядом? Нет, я не должна ничего ни от кого хотеть, а тем более требовать. Женька прошлепала на кухню, налила себе сок и вернулась со стаканом в руке. Я наблюдала за ее действиями искоса, переключала телепрограммы, музыка, старое кино, довоенное еще, по-моему, на другом — дурацкая передача, призванная, по-видимому, развеселить кого-то. Кого можно рассмешить этой рожей? Боевик с Ван Даммом, муть. Она даже не предложила мне сока. Спокойно. Я не могу, просто физически не могу устраивать обыкновенный бабский скандал.

— Любимая, может ты отвлечешься на пару минут от компа, мне что-то совсем загрустнело.

— Да? Угу.

О, на следующем канале — «Брат». Бодров из самодельного оружия мочит нехороших парней. «Где твои крылья, которые нравились мне?» Своевременный вопрос. Еще полчаса я пыталась отвлечься от душившего меня тихого возмущения. Не спалось. Любимый фильм, почему-то, вбивал гвозди мрачности в мою и без того не самую здоровую голову. Женькины ноги все так же радостно торчали из экрана монитора.

Я переключила канал. Она вдруг резко встала, демонстративно вышла на кухню, громыхнув ноутбуком по столу, и включила там второй телевизор. Мои нервы сдали.

— Если ты смотришь, то так и скажи, просто скажи, я бы не стала переключать.

— Ты даже не спросила у меня! — в ее голосе было столько злости, что ею, если бы злость была гречкой, можно было накормить роту, нет, батальон голодных новобранцев.

— Я не знала, что ты вообще следишь за происходящим, ты же сидела спиной к телевизору.

— Ты могла бы спросить сама. Но тебе это не нужно, зачем? — Она почти кричала на меня. — Ты просто делаешь то, что считаешь нужным. Главное, чтобы было по-твоему!

— Знаешь, это, мягко говоря, несправедливо. Ты уже четыре часа сидишь спиной ко мне.

— Я могу спокойно заняться своими делами? Или тебе нужно, чтобы я бегала вокруг тебя двадцать четыре часа в сутки?

— Нет, — даже злость куда-то внезапно испарилась, в голове застучали молоточки: «Бесполезно. Вали отсюда. Не унижайся».

— Я хочу, чтобы ты относилась ко мне так же, как я к тебе. Не больше, не меньше. Подумай об этом.

— Да иди ты!

Я и пошла. Адреналин, вызванный всплеском бешенства, отодвинул на второй план температуру и утер мне сопли в один миг. Я моментально собрала сумку с самым необходимым, оделась…

— Ты куда? — она схватила меня за рукав.

— Я пойду.

— А что случилось?

— Ничего, просто, если я сейчас не выйду отсюда, то я за себя не ручаюсь. Не вижу смысла разговаривать в таком состоянии. Ты имеешь полное право заниматься своими делами столько, сколько считаешь нужным.

— А ты сама все время…

Продолжение этой фразы утонуло в громком хлопке входной двери. На улице шел дождь. Зонта не было. Я включила музыку, вставила в оба уха наушники и потопала к метро.

Я шла в тупик быстрым шагом, насвистывая себе под нос мелодии немецких военных маршей. Все попытки что-то обсудить приводили к ссорам, ее позиция во время конфликтов была совершенно нетерпимой. А мне для простых выводов совершенно не требовалось длительное время.

* * *

Как это происходит? Как вообще все происходит внутри нас? Сколько не отматывай обратно ленту событий, эмоций — никогда не получается понять, где этот момент «до» и «после». Тумблер. Как будто кто-то невидимый в долю секунды, выключив и включив свет, (незаметно, мы, наверное, моргнули в это мгновение)… выключи свет…

И то, на чем лежит рука, становится декорацией. Цвета неестественными. Еще несколько отрезков времени назад (секунд? минут? часов?) какие-то внутренние и внешние векторы двигались вперед. И вот — щелк! — сначала остановка. Потом что? Колеса крутятся в обратную сторону?

Титаник за секунду до столкновения с айсбергом. И всем понятно — что сейчас пробьет те самые катастрофичные отсеки… Самое странное, даже не так.

Нет.

Мы — на палубе первого класса, в ресторане. Музыка. Толчок, Грохот, плохо понимаемый (оркестр старается, дамы хохочут).

Мне даже нравятся, мне даже нравятся, мне даже нравятся эти минуты, когда уже снаружи пробоина и крен, когда десятая часть уже погибла, когда осталось так мало — и это — необратимо.

Мне нравится задумчиво подцепить десертной ложечкой кусочек вишни. Мне нравится особенно остро вслушаться в виртуозную — становящуюся божественной — игру скрипача… Мне нравится, как мы, замечая ненормальное мигание лампочек в этой пафосной люстре, переглядываемся и… продолжаем вежливый разговор с сидящими рядом собеседниками.

Нам просто неудобно внезапно вскочить, не задумываясь о наших вещах, оставленных в каюте. Половина души кричит: «Хватит делать вид, что ничего не происходит! Встань! Через минуту будет поздно!!!»

Но мы сидим. Возникают паузы, но никто — ни один человек в этом зале не начинает действовать. Нам неловко. Мы не видим достаточных оснований для того, чтоб своими действиями привлекать внимание общества… Конечно, когда прибежит кто-то из членов команды, или мы услышим крики о помощи с нижней палубы… или… Да, тогда мы тоже вскочим, уронив эти изысканные салфетки, пахнущие кленовым сиропом… И я знаю, что не смогу спокойно или неспокойно донести до тебя, что глупо, бесконечно глупо бежать в каюту за тем маленьким чемоданчиком, да, я знаю, сколько там нулей после… знаю…

И втройне глупо идти за тобой и обреченно смотреть, как ты пытаешься вежливо беседовать с этим чудным господином в форме….

Не все и не всегда мы можем успеть рассказать, убедить, попросить, крикнуть… до того, как становится поздно…

Я вчера познакомилась с очень смешным мальчиком на палубе третьего класса. Он неплохо рисует…

* * *

Меньше всего мне хотелось сползать дальше в мутные взаимные обвинения и бессмысленные выяснения отношений. Сожительствовать, отстраненно, отчужденно соседствовать мне хотелось еще меньше. Поэтому я импульсивно покинула поле боя с осознанным желанием больше никогда не возвращаться обратно.

Светка, посвященная в наши неурядицы обеими сторонами, приютила меня, сопроводив мое появление ироничными комментариями. Я не отвечала на Женькины звонки, не писала в ответ смс. Я искренне хотела понять, насколько серьезны и глубоки наши расхождения, или мы банально устали друг от друга?

Слишком агрессивны были ее нападки, слишком радикальны высказывания. И стоило мне вспомнить эти обидные фразы, внутри моментально вскипало возмущение, обида острыми толчками колола прямо в сердце.

— Я не вернусь, — убедительно говорила я Светке.

— А мне кажется, вернешься. Ведь ты же ее любишь.

— Ну и что! Я сыта по горло ее претензиями! Не нравится — пусть валит к Кате. Или к другой бессловесной курице! И не суется больше!

Вечер, ночь, утро… Еще день. И еще. Я получила уже штук тридцать смс с просьбой взять трубку, потом с извинениями, потом с признаниями в любви. И соскучилась сама. Еще я получила письмо на электронную почту.

«Я не из тех, кто ноет, кто жалуется на жизнь и любит поплакаться в неважно чью жилетку, лишь бы оная была. Я не из тех, кто при малейшей передряге обрывает телефоны друзей и выплескивает на них литрами полужидкую, как мякиш хлеба в плоховытертой, а потому с водой на дне, миске, отвратительного вида, слуха и содержания нервозность, доходящую до параноидальной истерии.

Я привыкла отмалчиваться, всё держать в себе. И это не жизнь заставила, просто такой я уродилась. Может потому, что говорить поздно начала, а может, потому, что очень много времени проводила и безумно любила и люблю своего дедушку, который за весь день мог сказать слов сто. Но в них я всегда слышала столько всего, что на десять бы самых сказочных сказок хватило! До сказок я, конечно, не доросла, и говорю больше, но все же родители до сих пор в наших с ними беседах просят меня говорить, говорить, говорить…

И я знаю, что, если я люблю, то на все сто. И если хочу быть с кем-то, то не по нечетным дням, а тотально. И не нужны мне радужные дни, праздники с фейерверками и хлопушками, веселье до упада, если любимый человек не хочет делить со мной слёзы, свое плохое настроение, свои страхи или свой сегодняшний, как он считает, неудачный внешний вид…

Я многое способна понять. И я хочу понимать всё в тебе. Сейчас я уже не хочу пойти в клуб и снять тёлку, просто потому, что мне до злости было пусто без тебя спать в субботу и также пусто находиться в квартире и ждать тебя и так и не дождаться в последующие дни. Я уже не хочу перебить всё в квартире от знания того, что твой любимый человек думает и выбирает… Выбирает… Ведь ты же до сих пор думаешь о ней, не так ли?

Я знаю, я не сахар. И наша история началась так, мягко говоря, не волшебно-пузырьково именно из-за меня. Но блин… Вот так исчезнуть и потом просто молчать… наверное, я и это когда-нибудь пойму… А сейчас я просто принимаю. Я просто жду. Мне это было никогда не свойственно. Как-то так всегда получалось, что ждали меня. Но не в этот раз… Но я учусь это делать, я учусь ждать. Я жду, хотя прекрасно понимаю, что шансов пятьдесят на пятьдесят… Я жду, хотя башню сносит капитально.

Я хочу, чтобы ты вернулась. Я хочу быть вместе настолько, насколько только возможно быть вместе и даже больше этого. Я хочу, чтобы у нас были только ты и я. И больше никого. Я не могу что-то изменить в прошлом, но в настоящем и будущем я и на пушечный выстрел никого не подпущу к нам. Я не хочу своего дома, но я хочу нашего. Я просто хочу нашего „мы“, по-настоящему нашего „мы“. И, что самое главное для меня, — чтобы ты хотела всего этого.

Я хочу семью. Свою семью. Настоящую. Где никто ни от кого не бегает, где, что бы ни случилось, все всегда вместе. Семью с тобой…

Малышка, я хочу любить тебя. Я хочу верить тебе, доверять. Я хочу быть тебе лучшим другом и самой большой любовью в твоей жизни. Я хочу твоей любви… Просто потому, что я люблю тебя…

Я очень хочу, чтобы ты вернулась скорее. Я как будто чувствую, как каждый прожитый день сейчас высасывает из меня жизнь и силы на год вперед…»

Хорошее письмо, как будто написанное кем-то другим, незнакомым человеком. Я неимоверно соскучилась, но, вместе с тем, доводы разума твердили мне, что по возвращении я получу ту же, исходную ситуацию. И дело было далеко не только в ее невнимательном отношении, я давно уже выследила в себе следы «машеньковости» и уничтожила их в зародыше, понимая, что обвинениями, претензиями и жалобами погоду в доме не исправить.

* * *

Женька приехала уже без звонка, на третий день нашего расставания, ее работа вполне позволяла беспрепятственные перемещения по городу. Теперь она была готова меня выслушать, обидно было только то, что для этого нужно было уйти, хлопнув дверью.

— Малышка, я была не права. Я поняла, что совсем неправильно вела себя в последнее время. Мне безумно тебя не хватает. Поехали домой, а? Я обещаю, что больше такого не будет. Я вчера наговорила тебе всяких глупостей, просто от злости. Но я не могу ночевать без тебя. Я вообще без тебя не могу.

— Я, в последнее время, уже устала слушать одну тебя. Дело не только во вчерашней ссоре.

— А в чем? Давай я послушаю тебя, хочешь? Расскажи мне, все, о чем думаешь, Лил. Я серьезно.

— Когда я с тобой, то я — в твоей жизни с ее правилами, привычками, течением. Как и в прошлый раз, из которого я сбежала, невзирая на всю любовь. Возможно, у меня не хватает силы изменить все так, чтобы, будучи вместе, я была бы в своей жизни, а не в чужой. Как в гостинице, но не внешне, а внутренне.

— Почему в гостинице? Лил, почему ты не можешь расслабиться?

— Потому что… Ну, это сложно… Когда любишь, то, все равно, почему-то немного стесняешься что ли, сомневаешься, хочешь произвести лучшее впечатление, быть удобной, быть хорошей, идеальным партнером. А я люблю кататься ночью по Москве. А я люблю долгие беседы о самом главном. А еще я люблю болтаться по дому в чем попало.

— Хоть голой ходи, малышка, хоть трусы на голову надень.

— А еще люблю путешествовать одна и возвращаться домой, не думая о том, что это — вина, что это — плохо, что это — проблема.

— А еще? Ты же понимаешь, что меня просто заносит, когда ты куда-то уходишь, а, тем более, уезжаешь без меня. Особенно, если с кем-то другим. Раньше я вообще не сталкивалась с этим, ну ты понимаешь, с Катей. Она никогда никуда без меня не ходила. Извини. Ну ладно, я обещала слушать. Что ты любишь еще?

— Еще я люблю, когда меня мой любимый человек считает особенной и никогда ни с кем не сравнивает, и говорит мне не о том, что надо быть скромнее, а о том, что надо быть уверенней и свободней, ведь это ближе к правде, Жень. Я люблю, когда что-то происходит внезапно, когда никто не контролирует мои действия, не оценивает меня, ведь я и так сама себе контролер и моралист — хуже некуда. Ну и куда мне все это запихать, любимая, чтобы быть вместе? Твое вечное молчаливое недовольство — ворчание — скандалы — для меня нет разницы — хоть вообще ни слова — я знаю, когда меня принимают, а когда нет. Понимаешь? Ведь быть вместе — это или менять свою жизнь, или быть очень автономными, очень, причем внутренне, не лезть, если не можешь отвечать за последствия. И обходить друг-друга как планета — планету. Облетать по близкой орбите с уважением. Я буду любить то, что я люблю в своей жизни. И жить ее так, как хочу. И могу в ответ совершенно не лезть в твою. Я же и так не лезу. Ты же видишь. Видишь? Вот что меня мучает, понимаешь? Я слишком растворилась в твоем пространстве. Как быть вместе и жить своей жизнью? Когда я решу этот вопрос именно внутри себя, а не перенося ответственность на тебя — тогда и буду знать, что делать и что сказать.

— Не вижу проблемы: живи своей жизнью, я же не мешаю тебе. И я могу жить твоей. Иногда.

— Просто ехать и слушать музыку ночью. Нет? Работа? А если я поеду без тебя — нет? Не нравится? А как тогда? Не ехать ночью и не слушать музыку? А почему? Ведь ты меня ревнуешь даже к Светке! Пружины — а ведь я не тормоз — меня хватает максимум на несколько дней — разжимаются… Ты так давно не слушала меня, не перебивая, что я не могу остановиться. Можно, еще чуть-чуть скажу? Да? Идти вдоль набережной серой реки-Москвы или Невы… осенью… одной… тоже счастье. Не меньшее, чем лежать в обнимку-близко-близко. Зачем выбирать между ними? И мой выбор ведь известен… Если давить бетонным потолком на голову.

— Ну, ты же должна понимать, что у меня много проблем. Что я не могу все время быть одинаково внимательной.

— Да, черт возьми, у меня тоже столько всего накопилось, что можно поварешками грести и не разгрести. За жизнь. Знаю, мои трудности, что я не могу установить свои правила. Только мои проблемы. Понимаю, что это все — мой контекст восприятия, и что я могу вести себя так, как считаю нужным. Но как это сделать, если то, что я считаю нужным — проблема для того, кто считает нужной меня?

— Ты закончила? Теперь скажу я. Не так всё… Когда ты со мной, рядом — это и есть жизнь. Моя, твоя, наша. Без каких-то ранее придуманных моделей, стилей жизни, привычек. Я люблю любить тебя. Хоть это и очень нелегко. Я люблю быть вместе с тобой. Просто быть рядом и не важно, чем заниматься. Я люблю просто валяться в постели в комнате, зная, что на кухне за компом сидишь ты. Лил, еще я люблю смотреть на тебя, курящую, в стекло балконной двери. Я люблю, когда ты заходишь в ванную, закрываешься и включаешь воду, чтобы она шумно текла мне по ушам. Я люблю ехать с работы домой, Лил. Потому что там, дома, меня ждешь ты. Люблю звонить тебе. Просто звонить и абсолютно не знать, о чем говорить. Люблю, даже уже, не смотри так недоверчиво, твои отъезды. Потому что я очень люблю наши встречи после расставаний. Я люблю бывать с тобой где-то и знать, что ты в этом месте у меня самая красивая и любимая. И люблю наши разговоры. Не суть важно о чем, детские ли это воспоминания или обсуждение, например, полетов на луну. Не знаю… Возможно, у меня перебор с привычками, традициями…

— Да не может здесь быть перебора, просто, пойми же: два человека — два индивидуальных пространства. И одно общее — их.

— Но я хочу с тобой иметь наши традиции, наши привычки, наши песни, наши фильмы. — Женька подошла совсем близко и обняла меня, рассказывая почти на ухо гипнотизирующим полушепотом. — Тебе могло показаться, и в этом, думаю, только моя вина, что эти мои условия слишком фундаментальны, что я не готова с ними проститься, но это не так. Я хочу нашего. Всего нашего. Детка, я готова измениться сама, я готова изменить свою жизнь в пользу нашего. И я уже начала делать это. Я хочу быть с тобой. Жить с тобой в нашем доме, приглашать в гости наших друзей, отмечать наши праздники, ездить куда-то на нашей машине по нашим общим делам. Но это абсолютно не значит, что у тебя или меня не может быть каких-то своих дел. Они есть и будут. И с моей стороны уже нет какого-то параноидального желания контролировать тебя. Так будет и дальше. Просто именно наше, абсолютно всё наше, будет для меня всегда априори, всегда важнее. Мне кажется, что так — правильно. Да?

Конечно же, я вернулась.

На следующий день впервые за все время нашей совместной жизни я залезла в ее мобильный телефон. Не знаю, что меня подтолкнуло. Наверное, мысль о том, что Женька проделывала подобные штуки регулярно.

В ее телефоне спокойненько сидела вчерашняя смс-переписка, возникшая в пространстве и времени как раз в тот момент, когда я воодружала на полку в гардеробе вернувшиеся вместе со мной любимые голубые потертые джинсы.

«Мы уже несколько недель переписываемся, может быть пора встретиться? Я по тебе соскучилась. Мне тебя очень не хватает.»

«Я не против, давай завтра вечером. Заеду после работы».

Первое сообщение было от Кати. Второе — Женькин ответ. Джинсы недолго пролежали на полке, не прошло и одного дня.

9

Звонок в дверь. Я знаю, что это она. Замираю в кресле, нащупываю рукой мобильный телефон и отключаю звук — вдруг она позвонит и услышит мелодию. Только Женька может вот так: приехать без предупреждения, без звонка, застать врасплох, вломиться в мое пространство, распахнув дверь с пинка. Один звонок, второй, длинный. Дверь сразу же кажется тонкой, картонной. Я не понимаю, почему я прячусь, по-детски нелепо, даже смешно. Я улыбаюсь, почему-то стараясь дышать как можно спокойней. Она чувствует, что я внутри квартиры. Еще звонок. Незащищенность. Почему я должна защищать себя от нее, от самого близкого мне человека? Я не хочу открывать! Я знаю наизусть все, что она мне скажет, я знаю, что она будет делать, я знаю, что мне ничего не доказать ей, что все мои доводы обречены натолкнуться на ее возражения, обвинения, на ее руки, в конце концов… Мы проходили это не раз. Мы давали себе «последние шансы». И каждый раз все происходило по одной и той же схеме: я возвращалась, мы, как отвыкшие от земли моряки, как астронавты, соскучившиеся по нормальной атмосфере после года, проведенного в скафандрах, мы несколько дней ели друг друга, пили друг друга и друг другом дышали. Три-четыре дня. Потом…

Конечно, не все повторялось заново, мы учились делать выводы, мы давали себе обещания учитывать старые ошибки…

Еще звонок. Прошло минуты три, я уже подумала, что Женька ушла. Параллельно она звонит по телефону, но мой лишенный права голоса мобильник подмигивает мне, как сообщник. Уже крайне глупо открывать ей дверь, поэтому я все также неподвижно, забравшись с ногами в мягкое кресло, рассматриваю занавески на окнах. Несмотря на то, что это — съемная квартира, очередное временное обиталище, я за неделю превратила ее в уютную берложку, вылепив, как это и раньше делала, шпатлевкой стены на кухне поверх облупившейся масляной краски, выкинув всю старую мебель, вот эти занавески из темно-бежевой холстины, купленные за смешную цену в полуподвальном, почти как в советские времена, магазине с выцветшей старой вывеской «Ткани», в сочетании с тонкой мятой выбеленной хлопковой полупрозрачной тканью посередине окна, совершенно преобразили комнату. Это — протест. Я не просто уехала, не так как делала это раньше, даже не вынимая вещи из наспех сложенной огромной сумки, потому что понимала, что, вполне возможно, пройдет несколько дней и они вернутся на полки Женькиной квартиры. Теперь — нет. Я не хочу обратно.

— Открой мне, — негромкий Женькин голос разговаривал с дверным полотном. — Открой, я очень тебя прошу. Я знаю, что ты — дома. Я слышала твои шаги.

Я перегруппировываюсь в кресле, как будто хочу влиться в него. Смешно! Должно быть, здесь и вправду картонные стены и двери, если мне так внятно слышен ее голос. Мне чудится, что я слышу даже ее дыхание. Очень хочется подойти поближе, посмотреть в глазок, но я гоню прочь ненужное любопытство. Не открою ей.

— Прости меня. Я сделала ошибку. Я сейчас уйду, — за дверью явственно слышен тяжелый вздох. — Я тебе напишу. Прости меня. Я так люблю тебя. Мне никто не нужен, слышишь? Никто другой. Навсегда.

Шаги вниз по ступенькам. Хлопок тяжелой металлической двери подъезда, короткое пиликание сигнализации, машина развернулась под моим окном и медленно покинула маленький дворик старой московской пятиэтажки, пока я через тонкую занавеску, почему-то стоя на цыпочках, наблюдала, как она уезжает.

«Перестань!» — сказала я себе вслух. Занавеска в ответ качнулась и замерла в абсолютной неподвижности. Стало очень тихо.

Два часа спустя я получила письмо:

«Знаешь, ты — мое. Ты для меня самая красивая, самая умная. Нет ничего в тебе, что бы меня коробило или выводило из себя.

Мне кажется, мы просто реально выдохлись в продолжительных боях за, против, назло…

Я люблю в тебе рост и желание идти вперед. Я люблю в тебе умение преподнести себя. Я люблю в тебе умение быть рядом.

Я люблю в тебе сильную и слабую, холодную и нежную, волевую, целеустремленную и легкомысленную женщину. В тебе тысячи женщин. Но все они в тебе очень своевременно приходят на смену друг другу. И это я тоже люблю.

Я люблю, когда ты рядом. Я люблю, когда, где бы мы ни были, ты у меня самая красивая.

Я люблю наш секс. Это самый потрясающий секс в моей жизни.

Я люблю, когда ты будишь меня по утрам. Я люблю, едва проснувшись, тонуть в твоих глазах. Твои глаза — самые потрясающие, самые бездонные.

Я люблю засыпать и чувствовать тебя рядом, дышать твоим запахом, обнимать и целовать тебя.

Я люблю слушать тебя. И очень часто я слышу твои слова и понимаю, что ты абсолютно права. Но какой-то ступор мешает мне согласиться с тобой и сказать, что я полностью разделяю твое мнение.

Я люблю учиться у тебя. Я учусь анализировать. Не поверхностно, но глубже и именно в себя. Я учусь говорить и разговаривать. Я учусь ошибаться и признавать это. Я даже люблю понимать, что ты умнее меня.

Ты делаешь меня лучше.

Я люблю в тебе себя.

Вернись. Я обещаю, все будет по-другому».

* * *

Их смс-переписка с Катей не стала для меня неожиданностью. Я знала, что бывшая Женькина пассия так и не оставила надежд на воссоединение, несмотря на то, что прошло уже больше года с момента их расставания. Катя никогда не вмешивалась в наши отношения, не пыталась предпринимать никаких активных действий, это было не в ее характере. Она жила себе спокойно со своей новой девушкой, той самой Лидой, с которой она когда-то изменяла Женьке. Пусть эти, так нагло извлеченные мною из недр чужого мобильника, смс подтверждали, что речь идет не об измене, не о тайных свиданиях, но… Еще. Пока. Уже на следующий день речь могла идти о чем угодно. Мне были ясны и Женькины мотивации, и допускаемая мною ностальгия, и, вероятнее всего, их встреча не повлекла бы за собой никаких негативных последствий. Но.

После моего — очередного — на этот раз раннеутреннего бегства с полей наших сражений, когда, после прочтения этих смс, меня за каких-то десять минут — ураганным, наполненным адреналиновым стуком в ушах, импульсом — смело взрывной волной возмущения из ее дома, Женька позвонила Кате и спокойно объяснила, что их переписка ничего не значила, что она, Женька, оставит в своей душе только хорошие воспоминания об их с Катей долгом романе, что рисковать своими отношениями со мной она не собирается, потому что очень меня любит. Эту бальзамическую для ушей информацию я сочла недостоверной, услышав ее от Женьки, но, к моему удивлению, это оказалось правдой. Мой верный друг Светка подтвердила, что Катя, после телефонного разговора плакала весь день, жаловалась ей, Светке, на мировую несправедливость и выражала надежду на то, что любовь ко мне рано или поздно закончится, а она, Катя, может и подождать.

Тем не менее, алгоритм поведения «человека-процесса» не давал сбоев. Нет — надо, есть — пойдем дальше. И я понимала одно: как бы ни был дорог мне этот человек, нужно время, долгое время и многие выводы, чтобы семья в ее понимании стала семьей, любовь — любовью, смысл — смыслом.

* * *

Какого черта я согласилась на эту, заведомо провальную, авантюру? Зачем мы поехали вместе в Хорватию на так называемый отдых, так называемый «еще один шанс».

— Дай мне еще один шанс, последний, — Женька по своей старой традиции приехала без предупреждения, застав меня врасплох, руководствуясь непонятно какой уже целью. Может быть, ей катастрофически невозможно было принять тот факт, что предложила расстаться я, а не она, может быть, она действительно хотела попробовать все изменить.

Я уже не верила ни в какие «шансы». Они были у нашей пары, мы перепробовали, как мне казалось, все возможные способы, и сил оставалось все меньше и меньше, даже на то чтобы выдержать в нормальном тоне пятнадцатиминутный разговор. Я скучала по ней просто сумасшедше, ни одних отношений мне не было так жаль, как наших, я все еще любила ее, наверное, но мысль о том, что некоторое время спустя мы потеряем и последние крохи хорошего, что между нами останется только обида, злость, разочарование… Что, воспоминания друг о друге превратятся в калейдоскоп злых глаз, жестоких слов, бессильных слез отчаяния. Я не хотела доводить все до последнейшей из черт.

— Я не считаю, что между нами все кончено. Даже если ты этого действительно хочешь. Поняла?

Она потрясла меня за плечи, повалила на кровать, возникло такое чувство, что она буквально физически не хотела меня отпускать, выпускать из рук.

— Ну, скажи, что мы все еще пара!

— Думаешь, что, лежа на мне, ты убедительней? — пытаюсь обратить в шутку режущую остроту ее вопроса.

— Да, — улыбается она. — Ну, скажи. Молчишь? Давай поедем отдыхать. Если ты не хочешь пока возвращаться домой, то у нас, таким образом, будет реальный шанс побыть вместе. Я хочу доказать тебе, что я изменилась, что я могу измениться. Я действительно все поняла. Я во многом была не права. Я знаю, что делать, детка. Просто дай мне возможность тебе показать это. Ну пожа-а-алуйста. Скажи «да». Я устала все время слышать «нет».

— Я не знаю, мне кажется — это не лучшая идея.

— Почему? Мы не будем ссориться, не будем воевать. Поедем вдвоем. Просто отдохнем, отвлечемся от Москвы, от выяснений. Поедем вчетвером. Мы и Руслан с Антоном.

— Хорошо, — согласилась я, даже не успев понять — почему. Мне ведь искренне хотелось верить ей. И, когда я слушала ее слова, то эта горячая настойчивость, убедительность, особенно доходчивая на расстоянии в пару сантиметров, не оставляла мне шансов на сопротивление. — Давай попробуем. Хотя бы просто не ссориться.

— Я очень боюсь тебя потерять. Больше всего на свете.

Из моего молчания уже можно было строить высотные здания. Каждое несказанное слово — кирпичик. Тотальное «бесполезно» и такое же навязчивое «а вдруг?» Чего я ждала? Что она реально изменится? Что во мне случится землетрясение, которое разрушит в один момент длиннющую Китайскую стену, железный занавес, отделяющий мое сердце от нее? Чего мы ждали друг от друга? Чуда? Но чудесные деревья не могут вырасти из недоверия и усталости.

У Женьки в голове был образ меня: жесткой, упрямой, практически равнодушной, отвергающей ее попытки вернуть все назад. Ей казалось, что это она, именно она и только она борется за наши отношения.

У меня был образ ее: человека-процесса, который в момент «потерявши-плачем» способен на многое, причем искренне, но совершенно не умеющего жить вместе, сохраняя тепло, не способного думать о ком-то, кроме себя, забывавшего обо мне через пару дней после очередного кризиса. И, что самое страшное, мы обе были правы, у нас было миллион оснований считать так, подтверждений не нужно было искать, они болтались под ногами, задевали за рукава, лезли в глаза, как волосы на сильном ветру. Что она предлагала мне? На что я соглашалась? Мы плыли по течению не самой теплой реки, и она уносила нас все дальше и дальше от всех обетованных земель нашего возможного счастья.

Море. Здесь нет облаков, ни одного, даже самого маленького, и море адриатического цвета. Я подолгу смотрю вдаль, я зависаю в восхищенном «ох!», я забываю, о чем я думала еще пару дней назад — это было так далеко и давно, что не имеет значения.

Истрия — это полуостров в Хорватии, отсюда каких-то сорок километров до Италии, а я ни разу не была в Европе, поэтому немножко сравниваю все со своим Востоком, но параллели путаются от одуряющих запахов липы, сосен с огромными, в два кулака, шишками, здесь по-разному пахнет каждый метр пешей прогулки, воздух можно пить большими глотками, и смаковать послевкусие.

3:1 и мы в полуфинале. Мы смотрели матч на свежем воздухе в баре, и официант в то ли форменном, то ли национальном коричневом костюме, принося напитки, говорил: «Браво, Руссия!» Мы гордо улыбались, замирали на опасных моментах и совершенно замерзли под фиолетовым звездным небом, но дойти до номера и одеться было невозможно. Красивый орел-голландец в оранжевой футболке за соседним столиком хватался за бейсболку и нервно курил, а потом, за три минуты до конца матча, встал и удалился, похлопав в знак уважения. Кто из наших болельщиков сделал бы так же?

Здесь до ближайшего городка ездят маленькие, открытые, почти игрушечные поездики, такие как на ВДНХ, ты сидишь, упираясь коленками в желтую деревянную перегородку, и тебе снова десять лет, а вокруг синь, лазурь, зелень, яхты, паруса, все как бы камерное, уменьшенное, включая жилые дома, разноцветные нереальной чистоты авто, ставни на окнах, каменные стены. Венецианский стиль застройки городков, и вообще — здесь много Италии и итальянской речи, и торговцы с официантами говорят мне «чао!» а не «привьет, как дела?»

Еще несколько дней отдыха впереди, и я уже съела мороженое величиной с дом, а продавец, видя, как я не могу выбрать: лимонное ли, фисташковое, дынное, и киваю, а он все утрамбовывает эти шарики друг на друге, и окликает уходящую меня, чтобы бесплатно воодрузить сверху этой волшебной конструкции в хрустящем рожке еще и клубничное… Я ем его на площади у ратуши, глядя сначала на часы на башне — четыре, значит шесть в Москве — да что мне до того? — затем на каменные выбоины в стене, они старые, здесь все настоящее, здесь Европа — а значит дух заменен историей, дух истории, что — тоже дух, затем на море, затем на чайку, практически гипнотизирующую меня взглядом в полете, кругами, низко-низко, пикирует и передумывает, оставляя меня, я думаю: «мне хорошо… ведь мне же хорошо? Мне хорошо.»

Мы не выясняли отношений, мы были аккуратны и устало-осторожны, потому что понимали, что к любому нечаянному слову может быть привязана растяжка от мины, поэтому мы много молчали, или болтали ни о чем с друзьями… Лучше покупать вино с осликом на этикетке, нырять в ледяной бассейн. Или вот так — смотреть вокруг, и видеть только красоту, и ни о чем не думать. Выбирать за кого болеть: за итальянцев или испанцев, есть персик, и ни одного облака на невероятно синем небе, на очень высоком небе, ни единого перышка…

И я все время чувствовала себя очень древней, а это значит — иное свойство печали.

И уже на второй-третий день стало ясно, что обойти все мины нам не удастся.

Мы отдыхали вчетвером, в соседнем номере разместились Руслан с Антоном. Их роман начался несколько месяцев назад, и это была их первая совместная романтическая поездка. Более красивую пару было трудно себе представить. Одного роста, высокие, стройные, темноволосые, Руслан короткостриженый, Антон — с полудлинными волосами, с креативной стрижкой, создающей впечатление шикарной небрежности, которую способен создать только настоящий профессионал.

— У нас сосед справа — латентный гей, точно, — сообщает Руслан по пути к лифту. Длинный коридор отеля гасит наши шаги мягким ковром, мы болтаем полушепотом, чтобы не будить заспавшихся отдыхающих.

— Почему ты так решил? — Женька рассовывает по карманам карточки и ключи.

— Он за нами следил, подслушивал, точнее. — Антон не выспался, поэтому говорит сквозь протяжный зевок, потягиваясь и делая несколько махов руками.

— Картины со стен сейчас посшибаешь, спортсмен.

— От спортсмена и слышу.

— Ну, расскажите лучше про соседа, — вмешиваюсь я. Мы входим в лифт, пожилая пара рассматривает нашу великолепную четверку. Интересно, в нас что-то выдает гей-компанию? Или они думают, что мы — гетеросексуальные пары. Кого бы из ребят я бы выбрала себе в таком случае? Наверное, все-таки, Руслана. Он выглядит немного посолидней. Мне становится смешно, когда я думаю, какая из нас могла бы получиться супружеская пара. Никакая. А вот дети были бы красивые. И от Антона тоже.

— Каждый раз, когда кто-то из нас выходит курить, он тут как тут, кашляет за перегородкой. Как будто он там все время сидит.

— Ну и пусть, на балконе не только геи могут покашливать, — резонно замечает Женька.

— Да не в этом дело, мы же себя иногда ведем. Ну… не совсем тихо.

— Не совсем прилично, ты хотел сказать, — Антон хохочет, приобнимая Руслана за плечо. Мы рассаживаемся за столиком, в ресторане практически никого, по-видимому, большинство гостей просыпаются несколько позже.

— Да, дорогой. Именно это. Точнее — совсем неприлично. А сегодня, представьте, выходим мы из номера, и он навстречу. И подмигивает Антону.

— Да не подмигивал он мне! У тебя паранойя! Тебе кофе налить? — Антон невозмутимо удаляется.

— Ты ревнуешь что ли? А сосед симпатичный? — одновременно спрашиваем мы с Женькой у Руслана.

— Нет, я не ревную, вот еще! Просто — обращаю внимание.

— Правильно, бди! А то они такие. Только отвернись, сразу же начинают перемигиваться с соседями. — Женька имеет в виду нас с Антоном под словом «они». Все-таки, их дружбе с Русланом уже несколько лет, а мы — я и Антон — относительно новые люди.

— Глупости какие! — мне сразу же хочется встать на защиту Антона, раз уж нас с ним так объединили. — Мало ли подмигивающих соседей. Он же в тебя влюблен по-настоящему. Это же видно! А ты?

— Я тоже. Он мне сразу понравился. С первого взгляда. И… — Тише, он идет сюда.

— Хорош! — отмечаю я. — Аполлон просто.

— А, по-моему, он чем-то похож на верблюжонка. Такого мультяшного.

Мы втроем прыскаем хохотом.

— Над кем смеетесь? — грозно вопрошает Антон. — Над собой смеетесь?

У Антона интересная профессия, он пишет песни. Музыку. Его подруга — тексты. И еще один друг — создает аранжировки и занимается продвижением их группового творчества в многочисленные ряды поп-артистов российской эстрады. Руслан иногда сетует на то, что Антон слишком много времени проводит со своим трудовым коллективом в ущерб их личному времени. Неделю назад они приняли серьезное решение жить вместе. И они прекрасно смотрятся. И редко ссорятся. На их фоне мы с Женькой выглядим заевшими друг друга супругами, которым бы, положа руку на сердце, рекомендован отдых в противоположных частях света. Длительный, причем.

Мы постукиваем вилками по тарелкам: пара напротив пары. Они передают друг другу соль, сахар, приносят фрукты и пирожные. Пинаются под столом. Деланно обижаются, отодвигаясь подальше друг от друга. Им хорошо вместе, и понятно, что это — не кратковременная связь, а отношения, у которых есть шанс продолжаться и дальше. Женька мрачнеет на глазах. Я слышу ее мысли, переплетающиеся с такими же невеселыми моими.

— Я за блинчиками, тебе принести?

— Будь добра.

Как гвозди вбили. Нет, мы старались перемещаться с нормальными выражениями лиц, не загружать своими проблемами Руслана с Антоном, скрывать напряжение и взаимное недовольство. После очередной послеобеденной игры в карты, пара на пару, проигравшие мальчики удалились в свой номер, подтверждать известную закономерность, следующую за невезением в картах. Женька, совсем скисшая во время сиесты, болезненно реагировавшая на каждый жест близости между ребятами, успела выпить несколько бутылочек пива и согнать своих мозговых тараканов на плац, выстроить их шеренгами и скомандовать: «Смирно!»

После ухода мальчиков в нашем номере воцарилось молчание. Полчаса. Час. Я шуршала страницами журнала, она валялась перед телевизором, не глядя в экран.

— Мы вернемся в Москву и расстанемся, — спокойно произнесла она.

— Почему? — самый, наверное, нелепый вопрос, который мог родиться в моей голове, но и самый честный. Ее слова материализовались сильным уколом в сердце, потом оно сжалось и медленно застучало под влиянием успокаивающих, дующих на больное, увещеваний разума: ну и правильно, и хорошо, я сама же этого хочу.

— Я так больше не могу! — Женька перешла в атаку, как обычно, что моментально вывело меня из состояния сожаления и даже ужаса в привычную уже отстраненность, выдрессированную многомесячным отчаянием. — Ты мне не улыбнулась ни разу за все это время (Неправда!) Ты обнимаешь и целуешь меня только в ответ, ты никогда не подходишь ко мне сама (Не так это! Я воспроизвела в памяти минимум десять моих инициатив за сегодняшний день). Ты холодная и жесткая со мной. Я устала биться лбом о стену. Тебе совершенно безразлично, что я чувствую! Ну что тебе еще надо? — Женька развела руками в обе стороны, тыча в пространство. По-видимому, оно и было тем самым «все для тебя».

— Я из сил выбилась делать для тебя все это! Но ты же даже «спасибо» не можешь сказать! (Неправда, я говорила и не раз). Ты не любишь меня! Может быть, тебе было удобно со мной, — тут она, по-видимому, все же поняла, что удобной такую жизнь назвать сложно. — Или не очень удобно, но не знаю что! Если бы ты любила меня, ты бы так себя не вела! Ты вечно недовольна мной, ты постоянно устаешь от меня! Я знаю, что, если бы мы не были сейчас в Хорватии, то все эти выходные я бы провела в постоянных звонках тебе, может быть, раз на пятнадцатый мне бы надоело слышать «нет»! Короче, я все поняла. Это, действительно, тупик, как ты и говорила.

И еще полчаса непрерывного обвинительного монолога.

— Думаю, возражать тебе сейчас бесполезно? — ну а что я еще могла сказать, услышав себя со стороны. Текст мой, от первого и до последнего слова. Именно это я и чувствовала в последние месяцы нашей совместной жизни. Только говорила об этом мягче, не обвиняя. Только, кроме констатации ее промахов и нежеланий, старалась вставлять равноценную речь о своих недостатках. Только вместо ее «постоянно» и «всегда» в моих монологах часто звучало: «Ты, конечно, очень многое делаешь для наших отношений», «Ты бываешь такой любящей и внимательной иногда». Я видела ситуацию с двух, трех, четырех сторон, во всяком случае, пыталась, а она нет. И что это меняло? Ровным счетом — ничего.

Она боролась за наши отношения, когда я уходила. Она, действительно, прикладывала усилия, реально пробивала стены моей защиты. Но не было главного — действий после битвы. Я слышала одно и то же, одни и те же слова о понимании, об изменениях, но, возвращаясь, видела, уже несколько дней спустя, что все остается по-прежнему. Ее мир, покачнувшись, оставался неизменным, в нем совершенно не было место для меня. И сейчас во мне рождалась океанская волна бессилия такой высоты, что слова застряли намертво у меня в горле соленым жестким комком.

— Ну, прости меня, — это все, на что я была способна. Еще подойти и обнять. Женька расплакалась. От жалости к себе, наверное. В ее голове сложилась совершенно законченная картина тотальной мировой несправедливости, состоявшая из нескольких крупных мазков последних дней, и совершенно не проявлявшая ничего из того критического времени, когда холодной, жесткой и безразличной была она.

Мой порыв не был продиктован жалостью, или сочувствием. Просто, сделала то, чего сама ждала от нее все то время, когда подобные монологи висели у меня на кончике языка. Она редко говорила «прости», она агрессивно доказывала мне свое право вести себя тем или иным образом, любая попытка сказать ей, что я чувствую себя абсолютно одинокой рядом с ней, что в моменты, когда мне нужна ее поддержка, я вижу только ее спину, что мне просто ее не хватает, заканчивались только одним: тупиком. Теперь в нем оказалась и Женька. И тот факт, что в схожей ситуации она приняла решение, за которое она все это время так несгибаемо осуждала меня, расставляло все по своим местам.

Я не понимала, зачем, расставаясь, топить друг друга в обвинениях. Зачем доказывать свою правоту, если решение уже принято? Несмотря на такое желание, взращенное обидой, неужели сложно понять, что все обвинения, все злые слова летят в лучшем случае в пустоту, а обычно — бумерангом возвращаются к самому же обвинителю.

Это, действительно, было похоже на конец. То, что я чувствовала все это время… Ты копаешь небольшой совковой лопатой огромную яму, день, другой, восемнадцатый… Сделанная тобою работа практически отняла у тебя силы, ладони в кровавых мозолях, несмотря на защитные рукавицы. И вот, одним прекрасным утром, когда ты понимаешь, что этот котлован десятиметровой глубины и пятидесяти шагов в длину и ширину закончен, ты выходишь полюбоваться делом рук своих. И видишь, что он засыпан глиной, песком и камнями. Пьяный сосед по ошибке завез стройматериалы не туда, куда нужно. Вот это, примерно, то самое чувство, которое возникало у меня после очередного Женькиного «ты постоянно» или «ты ни разу, а я…». В общем-то, это — желание задушить соседа. Расплакаться. Взорвать все к чертовой матери! Разбежаться и — лбом об стену.

Так и я. И, теперь уже, она.

На следующий день мы продолжили «отдыхать», мы старались вести себя по-человечески, большую часть времени вообще не разговаривая друг с другом. На фоне изумительной природы, уникальной красоты пейзажей, наше лето закончилось в самом разгаре. Я прерывала свои внутренние монологи: бесполезно, бесполезно, нет никакого смысла. Все закончилось, и все, что мы можем, это не отравлять еще больше и без того ядовитую смесь, осевшую плотным осадком в наших сердцах.

Руслан с Антоном, конечно же, видели, что с нами происходит.

— Я знаю, что вы решили расстаться, — Руслан позвал меня поболтать в баре, уютном и совершенно пустующем в полдень. — Но, мне кажется, что вы обе не правы.

— Знаю, тут уж не до правоты, поверь мне.

— Я слышал, как вы кричали вчера друг на друга.

— Сквозь стену? Ужас. Мне стыдно.

— Да брось, разве это важно? Может быть, тебе, все-таки, сделать сейчас какой-то шаг навстречу? Ей же трудно. Нет, я понимаю, что и тебе нелегко, — отреагировал он на мой моментально вспыхнувший взгляд. — Вы обе запутались. Обе устали. Может быть вам нужно немного отдохнуть? Или, наоборот, простить друг друга и все начать заново. Ведь вы же любите. Неужели так все и закончится? Если не вы, то кто? Я видел Женькиных бывших, они, ну ты же понимаешь, ни в какое сравнение…

— Спасибо.

— Я просто констатирую факт. И тебе с ней тоже очень повезло. Она же хороший человек, умная, интересная, она любит тебя. Ну, пусть у нее иногда несносный характер. Да, она любит, чтобы все было так, как она хочет. Но и ты же не сахар.

— Да, понятно, — протянула я. — Мне тоже очень жаль. Но я совсем не могу сейчас ни разговаривать, ни простить, ни сделать шага навстречу. Ты не представляешь, как мне не хочется принимать, что это — все.

— Ну, мне кажется, что вы должны это пережить. Только терпением, пусть иногда и в ущерб себе. Отношения того стоят, понимаешь? Взаимных уступок, компромиссов. Знаешь, как я устал от одиночества. И мне не всегда и не все нравится в Антоне, и мы тоже ссоримся и устаем друг от друга. Но все это лучше, чем никого не любить и быть одиноким.

— Думаешь? А мне иногда уже так не кажется.

— Не спеши с выводами, я тебя прошу. Ломать легче, чем строить. Все неприятности и ссоры пройдут. А вы останетесь. Я в вас верю.

Мы чокнулись стаканами с томатным соком, думая каждый о своем.

* * *

Я стала просыпаться ночами от несказанных слов, казалось, что огромный ком обиды не дает дышать, давит на сердце. Женька спала рядом. Я смотрела на нее, и мне хотелось плакать. Еще — ударить ее. Встряхнуть. Связать, заклеить ей рот скотчем и заставить услышать себя. Вместо этого я пыталась выровнять сбившееся, быстрое и поверхностное дыхание, потом уходила курить, потом ворочалась, ворочалась в темноте, пытаясь простить, простить ее и себя.

Усталость. От совершеннейшей бессмысленности всей этой гонки непонятно за чем, по большому счету. От всех незнакомых девушек, которых я могла бы любить, или спать с ними, и от мужчин, с которыми у меня уже не может быть ничего: ни любви, ни секса. Я никого не хотела. От того, что мне до чертиков, до озверения, до пьяной бы (но не помогает алкоголь, точно не помогает) истерики нужна семья, моя семья, мой дом, мое место, где вокруг будет все — мое, не чужое, не взятое напрокат под залог кратковременной любви и неоправданных надежд. От воспоминаний о Кире, так некстати лезущих мне в голову в самые неподходящие моменты, когда я наиболее уязвима.

Я хочу остановиться! Стоп-машина! — повторяла я самой себе, стоя босиком на балконе маленького уютного отеля. Теплая летняя ночь была так несправедливо, так несвоевременно хороша. Звездное небо над головой и моральный закон во мне не уставали удивлять меня, как и Канта несколько столетий назад. Тишина. В воздухе, наполненном сотней чудесных запахов, пением птиц, редкими звуками проезжающих где-то далеко автомобилей, разливалась беспечность. Так жестко контрастирующая с давящей бетонной тяжестью на моем сердце.

Прозрачная белая занавеска, отделяющая меня, переминающуюся с ноги на ногу с сигаретой в руке, от спящей Женьки, едва заметно шевелилась от теплого ветра. Я перегнулась через перила балкона, потом резко выпрямилась. Сжатая пружина внутри требовала действий, действий… Но — смысл?

Я устала делать бессмысленные действия каждый день, тратить время на выяснения отношений, у которых нет будущего, и в нас накопилось столько взаимных претензий и обид, что никаких благих намерений не хватит, чтобы существовать рядом более-менее сносно, я устала и от того, что мне уже тридцать один, и я невыносимо хочу жить свободно. Не гоняться за баблом, не думать о том, где я буду ночевать завтра, и никогда-никогда-никогда ни от кого не зависеть: ни от настроений, ни от капризов, ни от представлений о том, как должно быть, ни от желаний, ни от дурацких попыток доказать мне, что я «недостаточно что-то для чего-то» (подставить нужные термины).

Мне очень хотелось быть другой. Не кем-то другим, не самбадиэлс как в клипе Пинк, не разбивать зеркало в припадке самоуничтожительных наплывов, а просто остановить эти огромные винты Титаника. И даже если айсберг неминуемо пробьет тот самый роковой шестой отсек, хотя бы затонуть достойно, точнее — затопить этот гигантский пафосный корабль с ненужными полуторатысячами пассажирами — привычками, страхами, сомнениями. Я не верю в себя, вот в чем проблема, или она совсем в другом? Самый неуверенный в мире человек пританцовывала в гордом одиночестве на балкончике в одной из красивейших стран мира. Я больше так не буду, — почему-то совсем по-детски шептала я в звездное небо. — По-другому буду, не знаю как еще, но только не плыть куда попало. Мы обречены, наше мы…

Женька перечисляла мне все те немногочисленные моменты, в которых я, по ее мнению, вела себя не так, как должна была. Она обвинила меня в стольких «эгоистичных» па, что мой танец смело можно было бы считать маршем воинствующих пофигистов. Но она дала мне понять главное своими обвинениями: все бесполезно. Вообще все. Разговаривать. Находиться рядом. Давать себе и друг другу мифические шансы. Бессмысленно страдать, психовать, злиться, жалеть себя или нас, совершенно бесполезно пытаться изменить хоть что-то. Она смотрела два дня назад в мое зареванное лицо, удовлетворенно чеканя: вот, теперь ты понимаешь, что я чувствовала тогда-то? Я понимала, что то, что чувствую сейчас — это ненависть. Реальная ненависть.

Но и она прошла. И еще раз сто, уже на следующий день мне приходило в голову, что мы могли бы… что ее лицо стало родным уже… что она сумасшедше обаятельна, когда вот так вот, как сейчас, смеется, или, что с ней — лучший секс в моей жизни, или, что легко и просто сидеть, лежать, ходить рядом с ней, что мне будет сложно отвыкать, что мне нравится ее профиль… ее голос… черт ее побери!

И что все это заканчивается, все уже закончилось. И что именно я должна буду сказать это вслух. И что за весь час ее обвинений она ни разу не сказала ни слова о своих проколах и недостатках. И что бы я не делала, все оказалось: «ничем». И что дальше — бесполезно, ведь все будет перечеркнуто одним: «ты никогда не…». И что потом она будет откровенно не любить меня, обвинять, осуждать, зачеркивать все хорошее, что было с нами. И она это уже сделала — быстро и максимально внятно. Ни слова о хорошем. И виноватой оказалась на все сто процентов я.

И еще я думала, что никогда не смогу донести простую мысль: не надо меня менять. Я сама. Я хочу семью. Мне просто нужно дать свободу от чужих представлений о том, какой я должна быть. Тогда мне будет не с чем воевать. Иначе я снова окажусь в ее глазах «эгоистичной сволочью», потому что, как пишет доблестный Минаев, «главное — это правильно себя позиционировать». А с этим у меня большая проблема, потому что все время пытаюсь быть объективной. Более прямого и убедительного доказательства того, что никому на хрен в этих отношениях моя объективность не нужна, было получить сложно.

Я вернулась с балкона в нашу огромную кровать. Женька мирно сопела рядом. Я решила просто сказать вслух ей, спящей, все то, что стало невозможно произнести, не будучи неправильно понятой, да она бы и договорить мне не дала, но лучше — так, чем задыхаться от недосказанности.

— Я — большая, Жень, — обратилась я к темному потолку, на котором появились первые светлые полоски начинающегося рассвета. — Меня много больше, чем нужно для тебя. В тебе есть то, что я не могу принять, не могу видеть, но это только те проявления, которые касаются меня, только то, что с присущей тебе силой направлено на одну цель — сделать меня меньше. Ради комфорта. Спишь? Спи! Твой комфорт — это фикция, это твоя иллюзия, не имеющая смысла. Это какая-то милая девушка рядом, в орбите твоей планеты, подметающая пыль, появляющаяся в нужные моменты. Но я же была комфортной для тебя в моем понимании, да и в твоем тоже. Неужели нет? Наша проблема в том, что тебе не нужна личность рядом с собой, ты, забыв про то, что для общения с равным порой нужна тактика и стратегия, стучишь кулаком по столу и удивляешься, почему тебе не платят за отбитый кулак. Ведь тебе же больно!

Я приподнялась на локте и заглянула Женьке в лицо. Оно не выражало абсолютно ничего, ровный глубокий вдох, медленный мягкий выдох. Я подумала, что люблю ее. И разозлилась еще сильнее.

— Не вижу реальных перспектив наших отношений, — продолжила я, обращаясь теперь непосредственно к моей — наконец-то молчаливой — несобеседнице. — Не вижу, где в твоем мире есть место для моей жизни, моих дел, и, поверь мне, — я наклонилась совсем близко к ее щеке, почти касаясь, — речь не о получасовом обсуждении моих мыслей дважды в неделю в удобное для тебя время. Ты можешь сделать что-то для меня, подумать о моих чувствах только после ссор, после просьб, и совершенно не видишь — как это делаю я. Ты, условно, наливаешь мне кофе, говоря: «я наливаю тебе кофе, смотри, как я наливаю тебе кофе, запомни, этот кофе налила тебе я». Где спасибо за двести чашек, в таком случае, которые я налила тебе, молча?

Я откинулась назад на подушку, мне вовсе не казался глупым этот странный монолог в никуда. Я вспомнила, как вот уже несколько дней медленно схожу с ума, подавляя все эти слова, заталкивая их обратно в рот, запрещая себе развязывать еще одну — бесполезную — перепалку.

— Думаешь, только ты борешься за нас? Ага? Угу. Ты одна тут герой?

Я кивала в потолок, как будто тот мог оценить едкость моей интонации.

— Ты права, я тоже не вижу у нас никаких проблем, тем более серьезных. Просто я без тебя — дышу. А с тобой — задыхаюсь. Несмотря на любовь. И все дело только в том, что тебе и в голову не приходит, что я вижу все совершенно другими глазами, и что эти глаза видят многое объективнее, чем твои. Все, в чем ты обвиняешь меня, — я подняла руку вверх и начала загибать пальцы, — эгоизм в наших отношениях, «делать все по-моему», нежелание принимать твои, дорогая моя, варианты, неумение быть вместе и тому подобное — это все, все без исключения — твое. В гораздо большей степени, чем мое. Потому что есть разница — завести себе хомячка и ворчать, что он нагрыз своими малюсенькими зубками кучку рваных бумажек в стеклянной банке, или поселить с собой тигра, и удивляться, что та же кучка бумажного мусора все еще присутствует в твоем доме. Не больше проблем, поверь мне, создала тебе я, чем хомячок. И ты так и не поняла, что, будучи тигром, это гораздо сложнее, тигры и мебель могут на клочья…

Все-таки снова рванула курить. Светало прямо на глазах. Еще полчаса назад глубоко-темное небо теперь вдохновенно перекрашивало само себя каждую секунду. Я продолжала свой монолог в воздух, в рассвет, шепотом. Если бы кто-то увидел меня, стоящую на одной ноге, вторая рисует непонятные па в воздухе, рука тычет сигаретой в розовеющий горизонт…

— Я просто считаю, что я — не для тебя. Женечкина, спишь? Сопииишь себе спокойно. Не для тебя, поняла? И для таких выводов у меня был год внимательного анализа. Баш на баш — не лучший способ взаимодействия с миром.

Я потушила сигарету, заглянула в комнату. Женька перевернулась на другой бок, закуталась поплотнее. Наверное, ей было холодно. Я вернулась и подоткнула одеяло за ее спиной, подтянув поближе к ее шее. Женька довольно улыбнулась во сне.

— Ты просто себе правду скажи, и не заводи тигров, ты сама — тигр, а система твоя — хомячковая. И только в этом проблема, а не в том, что я ухожу из такой системы, или в том, что я уматываю в какие-то поездки не с тобой. Мне неважно с кем, лишь бы не надо было играть в хомячка. И в моих действиях нет ничего оскорбительного для тебя, а больше меня обвинить не в чем. И «быть рядом» у тигров и хомячков разные. Они, хомячки, глазками из банки блестят. И лапками по стеклу скребут в ответ на твои пинки по этой банке. И тихо трахаются в твоей квартире с другими и подло кидают, жалуясь на жизнь. Таких можно в банку насажать пятнадцать штук, неужели твое счастье в этом? Неужели за год ты ничего не увидела хорошего в том, что я с тобой? Ты же не была одинока ни секунды с весны прошлого года. Ведь так? Ты получила все, чего хотела.

Я перегнулась через ее спину, чтобы увидеть выражение лица. Обычное. Спит человек.

— И твои мотивации в отношении «человека рядом» очень странные — пусть что угодно, лишь бы молчал и из банки не вылезал. Все, что лишило меня всяческой надежды на возможность реанимировать нас — было в твоем монологе — и это именно то, что для тебя совершенно не осталось ничего хорошего за это время. За год, кстати, а не за полгода. Или тех месяцев, в течение которых я была рядом без твоей любви, как бы нет для тебя? Каково — это? Я устала, мне нужно тебя забыть. И жить дальше. А уж получится это у меня или нет, это совсем другая история. Я хочу, чтоб ты увидела, чтобы ты поняла, что бесполезно обвинять, ничего на весы не положишь, нечего сравнивать, нечего вспоминать и припоминать. Нужно или никак, или вообще все по-другому. Ты мне не докажешь, что я делала что-то не так. А я не смогу это же доказать тебе. Значит смысла в обвинениях нет. Я тебя прощаю за все. Правда. И ты меня прости. А доказывать нечего. Перегрызем друг друга и не подавимся!

Я выдохнула. Обида ушла. То, что происходило со мной — сдвиги земной коры, континент — хрусть — и разъезжается, океан, вливающийся неконтролируемым потоком, раздвигающий получившиеся Африку и Южную Америку, с удовольствием становится Атлантическим. И ему не до пустяков, не до континента, бывшего единым. Вот на это я рассчитывала где-то на самом дне души: если у нас есть шанс, то пусть его принесет океан-время. Буду засылать почтовых голубей из своего Перу на Берег Слоновой кости. Или не буду, что вероятней. Тектонические процессы в моей личной жизни происходили вне зависимости от моей любви, вопреки ей, благодаря ей, только по ее причине.

Я, действительно, ее простила. В уютно обставленном номере отеля торжествовало сияющее летнее утро. Мы расстались. Я поцеловала Женьку в щеку и с облегчением повернулась на бок. И моментально заснула.

* * *

Пойду позавтракаю. Она отродясь не хотела есть по утрам, но путешествие в любой из европейских городов перезагружает иной алгоритм, да и не в номере же сидеть!

Здесь даже ключ в замочной скважине поворачивается тихо, деликатно…

«Расставание, расставаться, сверхъестественнейшая дичь», — размазать цветаевское по перилам рукой, втоптать в каменные ступеньки, подопнуть камушек на мостовой, слизнуть с ложки вместе с фантастической шапкой пены, возвышающейся над кофе… «Мой милый, что тебе я сделала?» Ох, у «милого» столько ответов было бы…

Совершенно никуда не хочется идти, ни к мраморным статуям, ни к живописи Позднего Возрождения…

Допустим, это — город лабиринт, я буду держаться правой стороны, просто идти и идти… «Как в расщелину ледяную в грудь, что так о тебя расшиблась».

Не вернусь никогда!

Жизнь, тем временем, болталась под ногами у поэзии, путалась, незамеченная, пока не рассыпалась в мелкое крошево на улочке с непрочитанным названием.

10

Клуб в третьем часу ночи был похож на сцену из «Матрицы», когда танцующие жители Зеона пульсировали единой массой, расслабленной, разноликой, кажущейся объединенной общей идеей удовольствия. Роль Морфиуса выполнял диджей-араб, молодой полубог, управляющий парой сотен людей одним движением руки. Я пришла в клуб с малознакомой компанией, разозлившись на себя за то, что которую неделю никуда не выхожу.

Такое ощущение, что внутренний выбор между «да» и «нет» относительно очень важных личных вещей я теперь совершала ежеминутно. И с каждым «нет», с каждым отдельным от Женьки действием, походом на любое мероприятие, мягким закрыванием телефона-книжки вместо ответа на ее звонок, я все больше теряла, все больше оставалась одна, и только возрастное приобретенное — мудрость — говорила мне, что, когда отрываешься от того, что стало родным — больно, что эта боль — мост, в данном случае — из одной жизни в другую, свою собственную.

Что эта самая своя жизнь приходит не сразу. Что и потерянность, и ощущение тотального одиночества — это тоже частично мост в свою жизнь, частично — обреченность навсегда. Мне никогда не будет интересно в клубах. Особенно в лесбийских. Мне никогда, наверное, не будет комфортно в больших незнакомых компаниях. И от понимания этого становилось очень грустно. Потому что для меня в таких развлечениях не было ни настоящего смысла, ни искреннего интереса. Когда все говорят наперебой, повышая голос, задевая руками плотно стоящие на столиках полупустые бокалы, когда музыка грохочет, заглушая и без того плохоразбираемые голоса, когда нет ни единой нити в общем разговоре, которая была бы близка, которая поднимала бы вопросы, интересующие меня по-настоящему.

И, когда эти вопросы не поднимаются в паре — это одно «хреново», а когда они не поднимаются везде — это «хреново» совсем иного свойства, второе — без претензий, оно разочаровывающе-освобождающее, а первое — разочаровывающе-порабощающее, с желанием изменить, доказать, донести то, что нельзя донести и изменить.

И это тоже временно, — убеждала я себя, стараясь сдержать зевок в третьем часу ночи, — и это тоже просто надо пережить. Я, как ребенок, которого перевели в новую школу в другом городе. И я понимаю, что через месяц-другой я буду знать все об одноклассниках и учителях. А пока нужно вникать пошагово… «-Тебя как зовут? — А тебя?» Дать списать или нет. Огрызнуться на замечание, или промолчать? Толкнуть слабого, чтобы хохочущий над ним сильный заметил, или защитить? Через месяц уже будет ясно, кто в поле воин, но пока все на ощупь, все как есть, а значит — более честно.

Как только ты собираешь все карты в колоду, заканчивая очередную игру, жизнь выхватывает из твоих рук эту тонкую пачку и начинает тасовать по своему усмотрению, ловко перемешивая, подкидывая веером, раскладывая пасьянсы на игровом столе, показывая замысловатые фокусы с отгадыванием «задуманной карты». И можно наблюдать за этим, вальяжно вытянув побаливающие легкой, не изнуряющей болью ноги, откинувшись назад в тяжелом кресле с деревянными подлокотниками, можно все-таки попытаться вспомнить о том, который час, в этом полутемном зале без времени, зафиксированном стрелками, с тяжелыми шторами на окнах, создающих иллюзию вечной ночи, вечной отдельной реальности, а можно выкурить тонкую сигарету, выпить малюсенькую чашку эспрессо, прикинуть кое-что и выдохнуть: «Сдавай!»

* * *

Я сидела в клубе и думала о том, что хочется в абстрактное «домой», в родное, в свое. Как будто едешь ты по гладенькой, идеально заасфальтированной дорожке на мотоцикле, модном таком, с металлическими набалдашниками, едешь… Вдруг видишь — продают лисапед, новенький, спортивный, за треть цены, потому что наверняка какому-то запойному бедолаге срочно нужны деньги. Ну, покупаешь лисапед, ну никак невозможно было проехать мимо такого чуда, а с ним неудобно, к мотику не привяжешь… Ты оставляешь его, глубоко вздохнув, на маленькой автостояночке, с нижайшей просьбой к пожилому сторожу «последить за ним, пока я тут… ммммм… коротенько, минут на сорок»…

Катишься себе колобком по долинам и по взгорьям, идеальный асфальтик, тем временем, остается неприятно режущим воспоминанием, кочки выше, солнышко припекает, внезапно — треск, хруст, шины проколоты, а до ближайшего населенного пункта пилить и пилить. Ну и пилишь себе. Лисапедец приобретает в воспаленном воображении изумрудный ореол, брильянтовую окантовку зеркальца на руле, и становится мечтой-сожалением, а стоянка на заднем дворе крупного торгового центра — землей обетованной.

Ну, пилишь дальше, идут километры, сотни, тысячи километров, ножки привыкают к твердой почве, ты, между делом, бросаешь курить, приобретаешь здоровый цвет лица, проезжающие попутки с удовольствием подбрасывают тебя до следующего пункта назначения, у тебя много новых друзей в городах и весях, ты мнишь себя одиноким пилигримом, бродягой-романтиком, и ветер по ночам поет тебе о вечном, и красивые женщины вздыхают о тебе в покинутых городах.

Наступает осень, потом зима. К счастью, тебе всегда есть где переночевать, у тебя всегда есть, чем перекусить, ты выигрываешь в казино кабриолет и уматываешь к чертовой матери в теплые края. Но сколь веревочка не вейся, все равно совьешься в плеть, и ты возвращаешься по весне домой.

Умный, добрый, почти счастливый, взрослый и открытый. Тебе немножко хочется спать, и ты думаешь, что даже не жаль, что тебя никто не ждет. Последние открытки из родных мест закончились полгода назад, ты давно продал выигранный кабриолет, да он тебе уже и не нужен. Ты никуда не собираешься, период странствий сменился периодом корней. Практически около дома тебя окликает человек с неуловимо знакомым лицом:

— Неужели это вы? Ваш велосипед… Вы знаете, я его спрятал на зиму в свой гараж, ох, а он так скучал по вам, он звенел звоночком каждый вечер в одно и то же время в надежде, что вы услышите… Вот ключи от гаража, забирайте ваш лисапед. Нет, спасибо, мне ничего не нужно. Мне это было несложно. Только возьмите его себе…

Странно, — думаешь ты, — ведь так не бывает… Ты открываешь дверь чужого гаража. И почему-то очень волнуешься… Ведь ты даже не помнишь, какого он цвета…

А есть ли в мире кто-то роднее, чем этот вот малыш, одиноко стоящий в углу рядом с канистрами?

* * *

— Это вам, — официантка в коротких шортиках ставит передо мной поднос с бутылкой шампанского в ведерке со льдом и двумя бокалами. За столиком, где я предаюсь отвлеченным размышлениям, рассеянно кивая и разводя руками, мол, музыка орет, потом, потом поговорим (вранье, этих милых людей я могу никогда и не увидеть больше, и не вспомнить при встрече, и уж тем более не продолжать разговоры), больше десяти человек, впрочем, мне не нужны оба бокала.

— Спасибо, — автоматически. — А от кого?

— Компания на втором этаже, — шортиковая девушка наклоняется ближе, так, что ее высветленные кудряшки касаются моего лба, — обернитесь, левее, нет, еще левее.

Я без очков, то, что находится «еще левее», отсюда представляется неким темным пятном с десятью-пятнадцатью руками и о четырех, как минимум, головах.

— Спасибо, — пожимаю я плечом. — Кто хочет шампанского?

Бутылка от невидимцев уходит в зрительный зал, я не пью, вместо этого погружаю ладонь в ведерко со льдом, затем вторую, мечтая, как было бы здорово бултыхнуться в такой — ледяными кусочками наполненный — бассейн, секунд на десять… Я, наверное, должна как-то отреагировать, ну не махать же рукой, в самом деле. Можно подойти, но я уже забыла, где конкретно находится этот столик. И кому больше нечем заняться, как только посылать мне шампанское? Любопытство — одно из немногих чувств, которые способны поздней ночью расшевелить усталый размякший мозг.

— И это тоже вам, — на этот раз девушка ставит передо мной разрезанный на кусочки ананас, красиво оформленный в виде пирамидки.

— Расскажите мне, пожалуйста, как пройти к этим чудесным людям, — прошу я официантку, решительно поднимаясь из мягкого кресла. Все-таки, мне нужно знать происхождение этих чудес света, а вдруг это — гвардейцы кардинала, и нет того Атоса, который в нужный момент одним выстрелом выбьет у меня из руки отравленное угощение.

— Пойдемте, я вас провожу, — любезно предлагает она, но не успеваем мы пройти и половину намеченного маршрута, как…

— Я это, я. Ты, как я вижу, до сих пор не пьешь? Я наблюдаю за тобой уже больше часа, извини. Спасибо, Ника (обращаясь к официантке, моментально исчезнувшей с лестницы, ведущей на второй этаж, испарившейся, как платочек в рукаве фокусника). На тебя интересно смотреть, можно читать практически каждую мысль. Так скучно? Ты похожа на Рэба, Рэба Климрода из «Зеленого короля», помнишь? Как будто ты только что из своих джунглей вышла, часа три назад, построила империю своей мечты и сидишь в сандалиях, гений-миллиардер в толпе инакомыслящих, средь шумного бала, случайно… У тебя очень серьезный взгляд, слишком, для подобного заведения. Когда ты опустила в ведерко вторую руку… Нет, только ты так можешь. И киваешь при этом с таким внимательным, моментально вникающим, видом, как будто тебе действительно интересно, о чем они говорят. Кто это, кстати? А твоя личная жизнь где? Очевидно, что ее здесь нет, да? Нет?

— Нет.

— Ладно, пойдем отсюда. Нужно тебя спасать.

— А ананас? Я его хочу.

Она хохочет, запрокидывая голову, настолько заразительно, что я тоже начинаю улыбаться.

— Да. Ты… — неопределенный жест рукой. — Пойдем.

Она берет меня за руку, оборачивается к кому-то, машет прощальным жестом, кричит: «Нет, я уже совсем ушла, пока!» Я иду за нею достаточно близко, на узкой лестнице, идущей вниз витками, вокруг много людей, от неоновых вспышек, быстро освещающих лица, создается странное впечатление — серии сменяющих друг друга кадров, застывших кадров… Вспышка — темнота, синие лица, темнота, красные лица, белые, темнота, лица — полосками, снова красные… Она оборачивается, и кадры ее лица вызывают у меня внезапное чувство сопротивления. Как будто все до ее появления было мультфильмом. А она — реальный персонаж. Реальный? Я неосознанно сжимаю ее руку, мы останавливаемся на последних ступеньках, и она поднимается выше, чтобы заглянуть мне в глаза.

— Сюрреалистично, правда?

Киваю, чувствуя, как на меня волной, почему-то, обреченности накатывает острое и тяжелое одновременно, физическое ощущение усталости. Или расслабления. Как первая рюмка крепкого напитка, разлившаяся по телу.

— Нам направо, — тихо говорит она мне в ухо. Дверь мягко хлопает за моей спиной, и ночь оглушает меня свежим последождевым воздухом и торжествующей тишиной.

— Свобода, — констатирует Кира. — Мы на свободе. Чуешь?

— Да? — не спрашиваю я вслух, но, тем не менее, киваю.

11

С давних пор донимала меня одна мысль-чувство. Казалось, что, если когда-то давно я жила полной, воспринимающей, тотально поглощающей меня жизнью, то потом все изменилось, все стало как сквозь стеклянную стену, сквозь пленку. И все чувства стали другими, и что бы ни происходило, все немного по барабану, как будто пришла тотальная эмоциональная тупость.

Мне все время хотелось вырваться наружу, чтобы почувствовать себя живой. Иногда — редкими секундами — что-то прорывалось вовнутрь и реально сильно переживалось, но это были секунды.

Есть такое понимание, которое иногда переживается и становится опытом, от которого нельзя отмахнуться: всегда есть точка «вне». Раз за разом, переживая потрясения, радости, горе, любовь, тоску, обиду, ужас — если хотя бы раз перепрыгиваешь из точки «внутри» в точку «вне» — это становится частью души. То есть, так: вот случилось горе, трагедия, ты внутри его, внутри себя — в ситуации, все рухнуло, отчаяние, паника, обида, грусть…. ну что угодно… и вдруг тихий голос: «ты можешь быть просто свидетелем, одна секунда — и ты вне». В том самом моменте, где все преходяще, все относительно, все — мой личный выбор, все — не я, уж если на то пошло…

И это место «вне» становится сначала внятным, потом огромным, потом — домом, родиной, малой землей, в которую всегда один шаг. «Вне» всегда рядом. И ничего не может быть ни прежним, по-детски поглощающим, ни столь же значимым, как раньше. И надо смириться с тем, что теперь ничего не будет настолько внутри.

Не думаю, что «вне» — это защита, что это уход, способ психологического совладания или бегство в виртуальную реальность. Я знаю, что «вне» не делает меня безразличной или жестокой. Но оно определяет свободу. Всегдашнюю свободу.

Поэтому так и живется — через неосознаваемую чаще всего призму. Наверное, я больше не буду пытаться быть внутри, потому что уж за столько лет пора принять, что «вне» — это и есть я, большая часть.

Тем не менее, я живая, и еще как. И люблю ничуть не меньше, чем остальные.

Просто это чувство жило во мне давно, очень давно, можно сказать, что оно было всегда. Оно со мной постоянно, иногда оно как бы отступает, когда я перегружена эмоциями или текущими делами. А иногда накатывает длительными, плохопереносимыми волнами. Оно похоже на неудовлетворенность собой, на легкое даже отвращение к себе и ко всему, что меня окружает. Как будто все не так. Как будто моя жизнь, ее повседневные составляющие — не те, не настоящие. А ведь этого не должно быть, ведь это же моя жизнь, и уж, кто как не я, выстроила свое пространство таким образом, что практически ничего мне не мешает менять все, что я хочу, по своему усмотрению.

Как будто все немного отравлено. И вроде бы — свобода выбрать любое действие, свобода распорядиться своей жизнью, вот она, а конкретные действия — какие? Встать и выйти на улицу? Закричать? Оказывается, этих действий не так много, если думать конкретно. В наиболее острые моменты этого состояния мне просто хочется выйти. Выйти наружу. Выпустить что-то. Я не всегда осознаю, что это чувство не имеет прямого отношения к текущему моменту, тогда я выхожу из того места, где я есть, ухожу от того человека, который находится рядом, неважно: выйти наружу. Иногда мне кажется, что, если бы, например, напиться, просто по-человечески нажраться, то стало бы легче, но я пробовала — ничего не выходит, я не выхожу, только хуже, поэтому я и не пью, в частности.

Еще чаще, гораздо чаще, я не выхожу из желания в действие, я ссылаюсь сама себе на погоду, неприятности, незавершенку, на ссоры с близкими, я подавляю, отвлекаюсь. Но это — как пружина, она все равно разжимается. Это чувство выносило меня из отношений, браков, из городов, из родов занятий. Оно не отпускало меня и в Непале и в Карпатах, и в море, и на высокой горе. И в медитации, и в какой-нибудь банальнейшей ссоре. Оно не исчезает от физической усталости, не зависит от наличия (отсутствия) денег.

Сартровская тошнота, то, что я так не люблю и в себе и в мире — мне хочется, чтоб все было просто и магично, честно и прямо, чтоб все шло от сердца и максимально храбро. И без надуманности и рефлексий. Но это и не мысли. Это именно чувство, плюс ощущения, плюс желания. Именно это чувство — главное в моей жизни. Оно командует всеми парадами. И я совсем его не знаю. Просто я четко вижу, что это вот — не то, это вот — не так, я задыхаюсь физически, сердце начинает стучать редко, я начинаю все время спать, и значит нужно все менять, нужно двигаться дальше, нужно выходить. И с ним ничего не поделать, не переключиться, не смириться. Это прямое знание, иррациональное, не имеющее логических оснований: мне — дальше, а куда — непонятно, но так вот — невозможно. Иногда я пытаюсь его изучать, не бежать от него, а находиться в нем, идти вовнутрь. Это неважно кончается, обычно, неконструктивно.

Единственное, что я научилась делать, — это очень честно спрашивать себя: что я сейчас хочу, и просто идти и делать это. Но и это у меня получается далеко не всегда. Наверное, то, чего я очень хочу, как-то прочно заблокировано. В мире осталось немного таких действий, которые я хотела бы сделать, но боялась. Крайне мало. А остальное я и не хочу. Может быть, в этом дело? Сделать то, чего боюсь больше всего, раз в это у меня все упирается? Картина такая: я гуляю вокруг горы и бешусь вокруг горы и сжигаю себя вокруг горы. Гора спит. И, в общем-то, понятно, где, в таком случае, выход. Монолог Магомета получился.

Голова Магомета лежала на подушке. На соседней спала Кира.

* * *

Светало, комната окрашивалась в оранжевый цвет, неестественно оранжевый, не приглушенный, как ему было бы положено, не мягкий персиково-розовый, а настоящий рыжий, без компромиссов. Ну не могла я тут заснуть. Мне нужно было уйти, хотелось сделать это незаметно, не прощаясь, не говоря ни слова, ничего не объясняя.

Мы приехали к ней молча, эта тенденция — молчать вдвоем — стала нашей своеобразной традицией. Мы целовались в такси, в лифте, бесконечно долго поднимающемся с глухим грохотом металлических винтов и тросов.

Сколько мы не виделись? Год? Меньше? Не созваниваясь, не обмениваясь смс. Мы читали друг друга в виртуальных дневниках, мы держали друг друга на дальнем прицеле, мы рассказывали истории наших встреч и расставаний, мысленно, просто так, без цели и смысла. А теперь мы лежали в одной постели. И мне, все-таки, нужно было уйти.

Я тихонько встала и прошлепала босиком на лоджию. Высоко. Подо мной раскатывалась в разные стороны до самого горизонта раннеутренняя Москва. Самый ее центр, неизбежно, методично наполнявшийся движением, резкими гудками машин, обрывками фраз, звуками музыки, запахами жареной ветчины из соседского открытого окна.

Потом вернулась в комнату тихо, на цыпочках. Никакой решимости. Я не могла ее разбудить. Не могла сейчас спокойно лечь рядом и заснуть. Получилось бы другое утро, уже проснувшееся вместе, уже меняющее все, уже наше с ней, уже…

Аккуратно сняла висящие на ручке беговой дорожки джинсы и рубашку, медленно, оглядываясь через плечо на спящую Киру, облачилась, почему-то вспомнив, что в армии на все это мероприятие положено сорок пять секунд, и я не уложилась, и сейчас громовой голос командира грозно и саркастично рявкнет: «Отставить!» Тихо усмехнувшись, я просочилась сквозь дверь, коридор, еще коридор, еще дверь, ванная, звук воды из крана показался мне слишком звонким. Плеснув в лицо пару раз ледяной водой, поперемещалась, поперетекала дальше, здесь многое изменилось, в доме Киры с тех пор, как я была здесь в последний раз. Тогда это была свежеотремонтированная квартира, наполненная запахами нового: краска, лак, немножко свежеструганой древесины. Давно. Я собиралась выйти, но все-таки заглянула в спальню. Спит. Иррациональное желание уйти было сильнее других голосов во мне. Уйти.

Я осторожно прикрыла дверь, замок щелкнул, заставив меня вздрогнуть. Неспавший больше суток мозг, нежно припудренный бессонницей, меланхолично насвистывал, именно насвистывал, пронзительную мелодию из «Шербурских зонтиков».

Охранник выхода, бывший еще несколько часов назад охранником входа, вежливо попрощался со мной, пожелав хорошего дня. Да, день обещал быть хорошим, подумала я с некоторой иронией. Яркое солнце не агрессивно, но смело швырнуло мне в лицо самый ослепляющий утренний луч. Я закурила, убрала зажигалку в карман джинсов и непроизвольно подняла глаза вверх, на ее лоджию. Кира стояла, положив голову на руки, внимательно наблюдая за мной, наверное. Без очков я не видела выражения ее лица. И пошла по направлению к метро, не оглядываясь. Почему-то то, что произошло этой ночью между мной и Кирой, было еще и изменой. Женьке.

* * *

В метро я ехала, как во сне, короткие отрезки пешком по серым линиям асфальта, расчерчивающим огромный парк на длинные прямоугольники, даже без вечной музыки в ушах, под пение птиц, почему-то раздражавшее слух. Лестничные пролеты, злость на затерявшийся в недрах сумки ключ, душ, контрастный, но не приносящий бодрости, и короткий, барахтающийся на поверхности тайной реальности сон. Я проснулась в два часа дня от невыносимой жары, щелкнула пультом вентилятора, вставать не хотелось. Но и погрузиться обратно тоже не получалось. Я разглядывала почти невидимые трещинки на потолке, размышляя о том, стоит ли заморачиваться с ремонтом в съемной квартире. Хотелось нарушить еще что-то, например, покурить в комнате. Или выпить пива, вкус которого я забыла начисто за многие годы трезвого образа жизни. Все происходило. Не наблюдалось, не мечталось или мыслилось, а происходило на самом деле.

Нет, нужно было что-то делать, как-то встряхнуть себя, вывести из оцепенения. Кофе, прохладный душ, на часах — четыре. Стены квартиры явственно сжимались вокруг меня с каждой минутой.

В пять я сидела на набережной, наблюдая за экскурсионными теплоходами, курсирующими по Москва-реке. В шесть я почувствовала себя совершенно уставшей в бесконечных торговых рядах ЦУМа. В семь я допивала второй эспрессо в уютной итальянской кофейне на Третьяковской. Мой мобильный телефон был самым мертвым в мире в этот день. Я пролистывала список контактов, не понимая смысла этого действия, но почти неосознанно пытаясь найти хоть одно имя, хотя бы одного человека, номер которого мне бы хотелось набрать.

Светка? Она, должно быть, едет в этот момент с работы домой, купив по пути себе на ужин пачку сосисок, если я позвоню ей, то мы можем устроить вечер катаний по московским улочкам, или поехать куда-нибудь купаться, дождавшись, когда схлынут пробки. Нет, пустота.

Руслан? Он, скорее, все-таки Женькин друг. Я бы с удовольствием поболтала с ним и с его красавцем Антоном. Но не сегодня. Можно было бы сходить втроем в какой-нибудь клуб, потанцевать. Я мысленно прокрутила несколько фраз из наших возможных диалогов и перешла к следующим именам в длинном списке мобильника.

Два Женькиных номера я пролистнула, не глядя, мне не хотелось даже думать о том, где она сейчас, чем занимается. Мы не виделись три недели, после возвращения из Хорватии мы, как большие девочки, спокойно провели вместе ночь, пообедали в японском ресторане днем, обсудили вскользь какие-то ничего не значащие планы. И я уехала, оставив ее, как мне показалось, в хорошем настроении: смеси легкого сожаления и облегчения. Потом мы созванивались еще несколько раз, снова ссорились, едва коснувшись наших вечных больных тем, потом я просто перестала брать трубку, а она впервые за год наших отношений перестала быть настойчивой. Я ничего не знала о ней. Я отвыкала. Она, по-видимому, тоже. Мне не хотелось думать об этом.

Еще несколько имен. Знакомые, хорошие, приятные люди… Пустота. От чего я пытаюсь убежать? От кого?

В девять вечера я уселась на качели, старые, скрипящие качели во дворе многоэтажки. Когда-то, сто лет назад, я крутила на таких же вот качелях «солнышко», сам этот момент запомнился мне детально и ярко, это был мой личный детский подвиг. Большие девчонки из моего двора, живущие в общежитии напротив, две пятиэтажки, разделенные узким пространством, в котором в тот вечер решались почти что судьбы мира. Девчонок было трое, старше меня лет на пять-шесть, они, тем не менее, брали меня, семилетнюю в свои боевые игры. Тем летним вечером мне предстояла проверка на вшивость, Ленка, главная в дворовой компании заводила, старшая в многодетной семье (восемь детей, мал мала, мать, не вылезавшая из запоев) стояла напротив красных скрипучих качелей и уговаривала меня крутануться, доказывая, что это совсем не страшно — крутить солнышко. Или «солнышком», не помню. Мне было страшно до желудочной колики, до потемнения в глазах.

Вокруг потихоньку собиралась любопытствующая детвора. Мой авторитет во дворе был не то что серьезным, но он был, я обыграла Санька из четвертого подъезда в пробки, а ему уже стукнуло тринадцать. Я могла подраться, выругаться матом, и знала наизусть несколько похабных стихотворений и песен «про это». Я умела кувыркаться на турнике и зимой скатываться с высокой деревянной горки, щедро залитой льдом, стоя на ногах.

Оставалось солнышко.

Я встала на качели и начала раскачиваться, вцепившись руками так, что, казалось, их намертво сведет судорогой. Выше. Еще выше. Перед глазами поочередно мелькали то земля, то ветки деревьев, то синее, начинающее темнеть, небо. Больше всего я боялась, что кто-то из девчонок начнет раскачивать качели. Еще выше. Картинка куда-то исчезла, я почти перестала соображать от ужаса, ощущать тело, только скрип, съезжающий с верхней ноты вниз резкий звук. Еще выше. Почти. Не хватило, наверное, нескольких сантиметров. Еще, последнее усилие негнущихся уже коленок. И — рраз. Перевернулась. Не упала.

Я сделала это всего один раз, когда качели остановились и я с трясущимися от напряжения и страха руками сошла на землю… Нет, конечно, Ленка сказала, что я — молодец. И, правда, не так и страшно оказаться в какой-то момент головой вниз. Но мир не изменился.

Я не чувствовала ни гордости, ни радости, только облегчение от того, что мне никогда больше не нужно будет этого делать. Что все позади. На ужин в тот вечер были котлеты. Засыпая, я думала о ядерной войне, шел восемьдесят четвертый год, разгар антагонизма СССР и Запада. Я бы никогда не запомнила тот день, если бы не качели.

— Поднимешься? Или так и будешь там сидеть? — силуэт Киры на лоджии разговаривал со мной по телефону.

— Сейчас, — ответила я, понимая, что уже не хочу никуда подниматься. Что снова хочу уплыть.

Лифт доверчиво доставил меня наверх.

— Это — нормально, что ты ушла утром, ты и не должна была ничего мне объяснять. Я все понимаю. Я не спала, когда ты уходила. Я не спала, когда ты лежала рядом с открытыми глазами. Зачем вмешиваться? Я почему-то тебя чувствую. Поэтому я решила сегодня вечером остаться дома. И не звонить тебе первой. Единственное, что меня беспокоило, что ты будешь чувствовать вину, или, может быть, смущение. Ну, из-за того, что ушла, не попрощавшись. Но ты вернулась. И, как мне кажется, я понимаю — почему.

— Давай посмотрим телевизор, хорошо? — мне хотелось именно этого. Не говорить, потому что я не знала, что сказать. Не спрашивать, потому что ответы не должны были быть той информацией, опираясь на которую, я бы могла принимать решения. Я просто жила, и только через действия, через поступки, отметая на ходу то, что казалось лишним, я понимала, что мне действительно хочется. Сейчас мне хотелось лежать рядом с Кирой и смотреть телевизор. Или не смотреть.

— Хорошо, хочешь поваляться? — это было Женькино слово, точнее, понятие, введенное в мою жизнь Женькой. Я не умела валяться еще год назад. Не глядя в мерцающий ящик напротив, не разговаривая, не занимаясь сексом, не целуясь. Просто лежать рядом непонятно зачем. Я все время пыталась встать и что-то сделать, налить чай, выкурить сигарету, куда-то пойти. Тогда Женька была крайне удивлена тому, что я никогда раньше, до нее, не проводила время таким вот образом. Вспомнив об этом, я ощутила легкую тошноту. Легла на тахту, скинув тапочки, шлепнувшиеся со стуком на паркет, и закрыла глаза.

— Логично, — констатировал голос рядом. — Это называется смотреть телевизор.

Я уткнулась ей в шею, отметая возникающие непрерывной чередой параллели сравнений: запах, ощущения, губами — кожи, телом — тела. Глаза не открывались, немного щипало в носу от острого желания расплакаться.

— Так, — она укутала меня пледом, очень мягким, своевременным, несмотря на жару, не до конца еще погашенную наступившим вечером. — Отдыхай.

Вдох — выдох. Еще раз. Глубже. Реже. Спокойней. Я приоткрыла глаза, уткнувшись взглядом в татуировку на шее. Закрыла глаза. Еще вдох. Выдох.

Может быть, мне остаться с ней? Я даже не знаю, где сейчас, в этот момент Элина. Где она была вчера ночью? Живут ли они вместе, или, может быть, расстались. Я не знаю, что чувствует этот родное и чужое одновременно существо, так бережно обнимающее меня в сиреневой темноте большой квартиры. Я не знаю, о чем она думает в этот момент, когда проводит пальцами по моему лицу, как незрячий человек, угадывая, опознавая черты. И сейчас, когда она с коротким выдохом целует меня в макушку, сильно сжав в объятьях, как будто она очень долго хотела именно этого. И сейчас, когда она расстегивает поочередно пуговицы моей рубашки снизу вверх. И в этот момент, когда наши губы соприкасаются. Я не знаю, что происходит в ее мире. В моем происходит что-то, что, наверное, должно было происходить, но не сейчас. Не в этот момент. Или раньше, больше года назад, вместо молчания на скамейке у Чистых прудов. Или позже, много позже, когда мне захочется открыть глаза, а не зажмуривать их еще сильнее.

— Все правильно, — слышу я в своем ухе. — Все так, как есть. Поверь мне, если ты не веришь себе, хорошо?

Я киваю, не открывая глаз. Сначала Кире. Затем ее иллюзии.

* * *

Дождь. Сначала в мое сознание тихонечко вторгся шумящий звук дождя, затем дверь пробуждения распахнулась, точнее, ее вышибло потоком мыслей. Утро. Я открыла глаза — ее оказались напротив, в сантиметрах каких-то, я даже не слышала ее дыхания.

— Я тебя выслеживаю, — торжественно объявила Кира. — Нет, не думай, — перехватила она мою мысль, недовольно-смущенную, — Я не смотрела, как ты спишь, просто… Ну, случайно оказалась рядом и почуяла, что ты просыпаешься. Доброе утро.

— Доброе, — улыбнулась я, сбегая в ванную, чтобы сначала недоверчиво заглянуть в зеркало, затем удовлетворенно ему же кивнуть.

— Там зубная щетка есть, в упаковке, левый шкафчик, нашла?

— Да, спасибо.

— Полотенце за спиной, видишь?

— Ага.

— Перцы покатят?

— Я не хочу есть, спасибо.

— Да нет, Чили Пепперз? Ред Хот которые. Зе.

— Покатят, я выдавливаю пасту, выхожу из эфира, говорить не могу, — скороговоркой отвечаю я.

— Последний вопрос можно?

— Угу, — киваю с зубной щеткой во рту.

— Ты меня еще хоть немного любишь? Ты меня, вообще, любила когда-нибудь?

Я выплевываю пасту в белоснежную раковину и внимательно смотрю на себя в зеркале.

— Я шучу, — ее низкий голос упирается вплотную в дверь ванной комнаты. — Я не задавала таких вопросов лет десять. Или больше. Не отвечай. Хотя, теперь уже поздно, да? Так что валяй, лепи!

— Любила, конечно. А сейчас — не знаю.

— Ну… я так и думала, — шаги удаляются на кухню.

— А ты меня? — не спрашиваю я, потому что я тоже так и думала.

Мы провели вместе день, еще день и еще один день. Всего получилось пять ночей и три дня. Все это время я слушала свое сердце, не размышляя, не закидывая свою голову ненужными вопросами, которые все же лезли без спросу, но отползали, отпихнутые ногой, недовольно урча. Что я чувствовала? Теперь? Не любовь. Не влюбленность даже, невероятную, скорее всего, после стольких лет знакомства. Не близость. Не…

— Сначала просыпаются твои щупальца, ага, ты знаешь, что у тебя длинные невидимые щупальца?

— Ужас! Фу!

— Нет, они такие все из себя красивые. Так вот, сначала — они. И начинают бродить по комнате, смотрят на часы, потом за окно, на термометр, потом разворачивают в воздухе список твоих несделанных дел, потом определяют местонахождение прочих объектов. Затем отношение к ним, твое. Еще их, ну, мое в данном случае, настроение. После этого они сворачиваются и так, — она машет руками перед собой, как будто складывает что-то в куб, — упаковываются в маленькую самоуменьшающуюся коробочку. А потом только просыпаешься ты.

— Фильм «Чужие». Тебе не жутко?

— Да нее, свои это. Ты чужих не видела!

— Мои щупальца тебе своее, чем я, по-моему.

— Ты тоже ниче. Я бы тебя так, — Кирины пальцы рисуют в пространстве замысловатую дугу, — упаковывала и чик! На замочек.

— Судя по движениям, меня нужно сворачивать.

— Ну да, как змею.

— Фу еще раз.

— А мне каково?

— Серпентарий тут у тебя.

— А кому щас легко?

— А ты — сама просыпаешься? Без предварительного засыла щупальцев в пространство?

— Да, я — сразу, бултых и готово. Добро пожаловать в реальный мир. Велком, дарлинг.

— А ты бы съела таблетку, ну Морфиусовскую, в Матрице?

— Я думаю над этим вопросом. Ты, надо сказать, сильно этому способствуешь. Знать правду, все-таки, лучше.

— Но бифштекс? А?

— Тут или есть бифштекс, или им быть. Почитать тебе Шекспира?

— Валяй.

Еще она читала мне Фета и Тютчева, еще, зачем-то «Мцыри». С выражением. Практически, в лицах. Элина тем временем была в командировке. Они жили вместе. Командировка заканчивалась в самом что ни на есть ближайшем будущем.

— Я, все равно, все уже решила, не перебивай. Вне зависимости от того, будешь ты со мной, или нет. Ну, а как ты думаешь? Что я смогу вот так? Провести с тобой несколько дней, потом, как ни в чем не бывало, вить семейное гнездо.

— Хм, гнездо.

— Тебе не нужно ничего решать. Сейчас не нужно. Она приедет. Мы поговорим. Расстанемся. И будем жить дальше, долго и счастливо. С тобой. Или мрачно и коротко.

— Долго ли, коротко ли… А у вас… ммм… стаж какой?

— Полтора. А у вас?

— Ну, примерно так же, поменьше немного. А ты думала обо мне?

— Еще бы. Но мне казалось, что… Как тебе объяснить… Что это ни к чему. Знаешь, мне тогда, одиннадцать лет назад, было очень больно. Я же влюбилась по уши, а ты не решилась хотя бы попытаться. Еще муж твой. Потом второй. Дочь. Когда я узнала, что ты переехала в Москву, то… А потом я узнала, что ты встречаешься с девушками. Мне кажется, что я никогда не забывала тебя. И, когда я думала о том, есть ли в мире человек, о котором можно сказать: он — мой, я думала о тебе. О вероятности тебя, понимаешь? О вероятности нас. Но я любила других, совершала подвиги. Не помнила о тебе. Не знала тебя никогда, понимаешь?

— Более чем.

— И ты полюбила другую, так ведь? Скучаешь? — Кира внимательно, очень внимательно посмотрела мне в глаза.

— Не знаю.

— Мне кажется, ты не тот человек, который не знает. Ты тот, который и да и нет одновременно. Да? Нет?

— Да нет, — ненарочно, растерявшись совсем, протянула я, и мы расхохотались, впрочем, несколько напряженно.

Для кого-то жизнь происходит через глаза, он помнит дни и ночи, как смену декораций, темно-зеленые рифленые обои, узкие планки золотистого паркета, полураспустившиеся в маленьком горшке цветы — это утро. Для кого-то утро — это тонкое прикосновение чьей-то ладони к шее, к той линии, где заканчиваются волосы, для него утро — это движение пальцев по позвонкам, четырем-пяти, вниз и обратно. Для кого-то утро остается запахами, густой, с ярким ароматом миндаля гель для душа, затем чай, фривольный клубничный, или приторноватый, неестественно удобный, ванильный, или строгий бергамот. Или адские молекулы, разбегающиеся по законам Броуновского движения от перегретой на газовой горелке, и издающей невыносимый запах, просто не имеющий право называться запахом — вонь — от пластиковой ручки подпаленной кофеварки. Затем запах ветра из открытого окна, свежесть с примесью городского смога, спасающий. Для меня — утро, равно как и жизнь — это, в основном, набор гласных и согласных звуков. Они имеют свой запах, вкус, цвета и оттенки, они оставляют внятные ощущения на теле. Жизнь в ушах. И во рту, произносящем что-то или, как было в этот раз, о чем-то молчащем. Набор несогласных звуков.

Некоторым людям достаточно одного дня, чтобы понять: этот человек — судьба. И они женятся. И живут до самой смерти вместе. Другие разочаровываются в партнере или в отношениях годы, годы спустя. Что можно понять за несколько дней? Немного. А почувствовать — все. И ничего не мешает потом перепонять или перечувствовать, ведь это и есть — быть с собой честной, себе — верной. Не принципам. Себе. Мы были рядом, на расстоянии вытянутой руки, или, порою, еще ближе. Мы с Кирой хорошо понимали друг друга, я знала о ней очень многое, как будто видела ее жизнь годами, наблюдала в бинокль из окна напротив. И ничто не лежало на весах, ни ее честолюбивые устремления, ни привычки. Ни, даже, отношение ко мне. Похожее на любовь. Внутри меня что-то все время разбивалось толстыми стеклами, сброшенными с огромной высоты. Бздынь! И еще раз — шарррах! Казалось, что я превращаюсь в точку, в пылинку, что я не могу уловить свои же собственные чувства. Что я кричу на себя, или что-то кричу себе с далекого берега. Что-то неразборчивое, но отчаянно важное.

* * *

В тот же вечер я уехала со Светкой на Селигер. Мой боевой товарищ, потерявший меня на несколько дней из виду, закинула удочку с предложением «поехать, посмотреть на красоту».

Селигер — это совершенно самодостаточное место. Открыв его однажды, хочется туда не просто возвращаться снова и снова, а поселиться там надолго и, ближе к пенсии, стать одним из аборигенов, полумаугли-полубизнесменов, удачно совмещающих здоровый цвет лица и наивную ясность взгляда со смекалкой, безошибочно определяющей в каждом туристе его истинную платежеспособность.

Множество мелких и огромных островов, камыши, белые лилии, качающиеся в воде… Пустынные дороги, разрезающие сосновые леса тонкими неровными линиями… Селигер — земля обетованная.

Пятый ежегодный слет, так называлось лесбийское мероприятие, нашедшее свое место на острове Хачин. Остров большой, негласно поделенный на территории туристическими группировками (по непроверенным слухам этот же остров посещают фашисты и некие кукуевцы), но достаточно вместительный, тем более, что основной набег отдыхающих, все-таки, приходится на более поздние летние месяцы.

Для меня Селигер начался с дороги. После трехчасовой пробки на выезде из Москвы, вызвавшей привычные пробковые чувства: озверение и бессилие, медленно переходящие в смиренное отупение, в свершение чуда вникаешь с некоторым опозданием. И только когда я поняла, что вот уже около получаса навстречу не попалось ни одного авто, а пение птиц заглушает шум двигателя, что ослепительной красы закат просто тычет мне в глаза: «Смотри же, лето! Лето!», я вспомнила о том, что мероприятие подразумевает отдых в самом сердце прекрасного. Цивилизация с ее проблемами осталась позади. Ночевка на мысе Светлица в избушке предприимчивой, но до сих пор смущающейся брать деньги с постояльцев, тети Любы, расклеившей объявления о сдаче жилья на столбах, обошлась в триста рублей с носа нашей маленькой компании.

Утром мы переплавились на Хачин организованно, на катере, совершившем несколько заходов. Пара десятков стойких девушек к этому времени уже были на месте, более того, некоторые — провели на острове уже не одну ночь. В течение дня к берегам подплывали моторки и весельные лодки, подвозившие задержавшихся. Итого — около двух сотен человек. На первом слете участниц было не больше десятка, и, по словам Елены, организатора сего действа, каждый год нас, таких вот девушек, которым не лень проделать 400-километровый путь из Москвы и Питера, становится все больше и больше. Конечно, там были и представительницы других городов, от близлежащей Твери до нереально далеколежащего Владивостока.

«Девушки бывают разные: черные, белые, красные», кто-то приехал пить и спать, кто-то пить и не спать, кто-то — рыбачить, футбольная команда резво пасовала друг другу мяч между соснами, песни у костров, шашлыки, походы в деревеньки, сбор дров, котелки с дымящейся картошкой, вальяжное ничегонеделание с книжкой в руках… Еще был большой костер во второй вечер, и факельное шествие, ставшее красивой ночной традицией селигерских слетов, радостные вопли «Наши победили!» по поводу победы футболистов, снова песни у костров, купания самых смелых моржей в весьма холодной еще воде.

Я обосновалась «поближе к центру событий», то есть к Елене. Мы соседствовали палатками, я собственноручно, к стыду своему, пересолила гречневую кашу с тушенкой, которую мои бедные соседки морщились, но героически ели. Елена мне напомнила моего школьного политрука-физрука, носящего серьезное имя Феликс и строившего нас, неопытную молодежь, рядами и колоннами в преддверии ежегодных «смотров строя и песни», были и такие мероприятия лет двадцать назад. Так вот, его иронический рев, оглашавший актовый зал: «Строй-ся! Шланги гофрированные! Тараканы беременные! Я вас научу р-р-родину любить!» вырос в той же капусте, где и Еленино: «Опять развели костер до неба! Сколько можно вас учить?!!! Спалите мне тут весь лес! Ничего не умеют!» Я, чувствуя себя гофрированным шлангом в пионерском галстуке, добросовестно затаптывала горящую траву вокруг костра и старалась не расходовать зря родниковую воду (Пижоны! Зубы в озере почистить не могут!), понимая, что организовать какое-то мероприятие — дело тонкое и сложное, а организовать двести лесбиянок — нереальное, поэтому требующее уважения и некоего пиетета перед мужеством Елены. Совковая выучка, походно-геологические (а ведь это же целая субкультура!) прибамбасы, куда уж молодняку раздолбайскому до истинных ценностей.

Еще я впервые стала свидетелем лесбийской свадьбы. Белый верх (футболки), темный низ (штанцы), шампанское, крики «Горько», поздравления…

— Сколько им лет? Двадцать? — спросила у меня собеседница.

— Может и меньше.

— Ну, понятно…

А что тут еще скажешь? Обвенчанные Еленой на Селигере юные влюбленные, может быть в этом и есть свой определенный кайф. Во всяком случае, на мой взгляд, это смело и прикольно, но наталкивает на грустные размышления на лоне природы о бренности всего сущего, и вздыхаешь себе тихонечко, маскируя цинизм тактичной улыбкой, мол, пущай себе играют в свадьбу, а что нам всем еще остается? Дай Бог счастья им, романтичным.

Еще я лишний раз поняла, что взаимовыручка и искреннее дружеское участие в походных условиях бесценно, когда мне, не взявшей с собой туристический коврик — «пену», добрые люди устроили королевский ночлег, одолжив надувной матрас, спасательные жилеты и теплое одеяло. Питерская интеллигенция вела беседы о кризисе современного искусства, московская таковых не вела, но отлично играла в футбол. С погодой неожиданно повезло. Слет удался.

Я почти ни о чем не размышляла, разглядывала сосны, непересекающимися параллельными прямыми росшие, слушала, не вникая, разговоры. Красота летней природы маячила на периферии восприятия, даже, пожалуй, раздражала тем, что я так и не могла в нее погрузиться, потрогать ее, восхититься ею от души. Она просто была вокруг, и мне это было — безразлично.

Я долго мучилась, прежде чем рассказать Светке о последней неделе своей жизни. Но, все-таки, рассказала.

— И что теперь? — Светка, молча выслушав меня, озвучила вопрос, который висел надо мной Дамокловым мечом, зацепившимся в сосновых ветках, сброшенным кем-то умным прямо с облаков.

— Я не знаю, правда.

— Ну, с другой стороны, тебя никто не обязывает что-то решать молниеносно, — Светка вздохнула. — А, вообще, везет тебе.

— Почему это? Хотя, да.

— Я уже который месяц мечтаю именно о таком, ну, понимаешь, о нормальной девушке, умной, красивой, с которой будет интересно. Знаешь, как достало одиночество?

— Ну, в клуб сходи.

— Ты там была? Нет, — Светка подняла руку, чтобы остановить мои возражения, — я не говорю, что там все уродины или дуры, но, реально же, приходишь, берешь себе пива, сидишь, рассматриваешь всех. Не к каждой понравившейся еще и подойти можно. А чаще — напиваешься и сваливаешь, вот и вся любовь. Или в Интернете сидишь, на «одноклассниках» тех же. Я тут с одной переписывалась пару недель, красивая девчонка.

— Ну? Я все пропустила со своими приключениями.

— Да ничего ты не пропустила, нечего пропускать. Решили встретиться. Прихожу, а она в три раза толще, чем на своих фото.

— Ну, Светк, ты несправедлива. Ты и сама, прости, не тростиночка.

— Спасибо, друг. Но что поделать, если мне нравятся именно стройные девушки.

— И что ты сделала?

— Ничего, погуляли, поговорили о какой-то фигне. Я ушла. А она потом звонила еще неделю, смс писала, пока я не объяснила ей причину.

— Так и сказала что ли? — Я возмутилась, представив, каково любой девушке слышать: «Извини, но ты малость того, толстовата для меня».

— Ну почти. Сказала, что не могу с собой ничего поделать, что она, конечно, человек хороший, но мне нравятся худенькие.

— Ужасно. Ты, Светка, чудовище! Не могла придумать что-нибудь другое?

— Неа, мне лень было. Она обозвала меня любительницей анорексичек и послала куда подальше.

— Правильно и сделала.

— А что, думаешь, раз я одна, то должна кидаться на кого попало?

— Да не в этом дело, просто жалко девушку. Мне бы кто сказал, что я слишком толстая, или, что у меня, например, нос кривой, я бы, может быть, и комплексовать начала.

— У тебя и так сплошные комплексы. Тебе бы думать поменьше, может быть, и жилось бы получше.

— Гениально. Ты, друг мой, гений.

— Да ладно, хватит тебе. Понятно, что все не так просто. А с Женькой вы вообще не общаетесь?

— Совершенно. Уже недели три, как минимум.

Светка потянулась за валяющимися рядом сухими ветками, чтобы подкинуть их в костер.

— Скучаешь?

— Даже не знаю. Иногда — очень. Но — смысл? Ты ее видела?

— Конечно. Я у нее ночевала несколько раз. Недавно ездили в клуб вместе.

— Ничего себе! Ну и как? Как у нее настроение? Наверняка, зажгла там, в клубе?

— Ревнуешь?

— Ну, да. Ревную еще.

— Можешь не ревновать. Сидит твоя Женька дома по вечерам, одна как перст. Пьет виски. Играет в компьютерные игры. И в клубе она весь вечер просидела за столиком.

— Не может быть.

— Знаешь, я, конечно, не вмешиваюсь никогда. Тем более, вы обе — мои подруги. Но. Может, зря вы так? Может быть, вам, все-таки, не расставаться?

— Светк, ты же сама, помнишь, уговаривала меня, что с этим человеком мне нечего делать. Ты же сама считала, что у нас ничего не получится.

— Ну да, раньше считала, теперь — нет. Она, правда, изменилась очень. Если бы мне кто-нибудь год назад сказал, что Женька станет такой, я бы не поверила. Ей, правда, никто не нужен, кроме тебя. Она ни с кем не встречается. Я уже ей говорю, да и не я одна, что пора бы и развеяться. Найти себе кого-нибудь, хотя бы просто, чтоб переключиться.

— А она? — Мне было очень радостно это все слушать. Я даже не ожидала, что — настолько. Я представила себе Женьку, сидящую перед телевизором вечером, или работающую за своим компьютером. И что-то во мне совсем загрустило.

— А она говорит, что ей просто не хочется. Что ей никто не интересен. Что она и думать не может о том, чтобы с кем-то сейчас переспать. Она тебя любит. Очень. Ты ей не говори пока, что ты тут… с Кирой… Даже, если вы начнете серьезно встречаться. Мне кажется, Женька сейчас этого не переживет.

— Давай котелок повесим. Сходишь за водой, а я пока картошку почищу.

— Сменила тему?

— Нет, просто есть хочется, — улыбнулась я.

— Я смотрю, у тебя настроение поднялось, — ехидно отметила Светка. — Все-таки, тебе не так и безразлично, как Женька к тебе относится.

— А толку-то? — я немного разозлилась. — Если, когда мы рядом, моментально начинается война.

— Она думает. Правда. Она понимает, что была не права.

— Мы все это понимаем, когда теряем то, что не хранили, — Я швырнула в костер сосновое поленце с маленькими веточками, огонь затрещал, выбросив в темное пространство маленький салют искр. — Мы, правда, пытались, Светкин, и понимать, и терпеть. Но мне кажется, ей хорошо только тогда, когда я пляшу под ее дудку, когда рядом человек без проблем, без усталостей, плохих настроений, трудностей каких-то. Такой вечно улыбающийся робот.

— Она и это понимает, — Светка поднялась с котелком в руках и направилась к озеру. Я занялась картошкой. Не ожидала. Ни того, что Светка будет защищать ее, ни того, что Женька будет — так. Все что угодно: клубы, случайные девушки, бывшая ее Катя, что угодно, только не это, не одиночество — Женька всегда остро ненавидела одиночество, даже один вечер тет-а-тет с собой был всегда для нее невыносим. О чем она думает, попивая виски с колой, помешивая крупные кубики льда в звенящем бокале. И хорошенько, с другой стороны! Нечего было все разрушать! За что боролись, обе причем, на то и напоролись. Но что же так тоскливо-то?

— Я ее не защищаю, не думай, — вернулась Светка, воодрузив котелок над костром. — Она, и правда, мягко говоря, не сахар. Но не одна же она виновата?

— Я и не говорю, что только она. Обе хороши.

— Я как-то по-другому стала к ней относиться. Знаешь, я ведь в чем-то ей всегда завидовала. Ей всегда все легко доставалось. Обеспеченная семья. Отличная работа. Девушки толпами. Ей никогда не нужно было ни бороться за место под солнцем, ни сталкиваться с бытовыми трудностями. Все с детства на блюдечке с голубой каемочкой.

— Ну не так все легко, наверное, — я с удивлением слушала Светку, неожиданным были не ее чувства, о которых я, в общем-то, знала всегда, а ее откровенность.

— Понятно, что не все. Но гораздо легче, чем другим. Чем мне, например. Я даже не ходила с ней раньше в клубы, просто потому, что рядом с ней мне было нечего ловить. Все смотрели только на нее.

— Ну, мне кажется, это ты зря. Мало ли тех, кто круче нас. Это не повод для комплексов.

— Тем не менее. Я ей завидовала. И сейчас тоже.

— А сейчас-то почему?

— Она любит. Ты ее тоже. Да ладно, — Светка перехватила мой взгляд. — Я же вижу, что это так. И, если вы не совсем идиотки, то обязательно будете вместе.

— Мне так не кажется. Смотри, столько — достаточно? — я, пока мы беседовали, начистила внушительную горку картошки.

— Мы лопнем, нам столько не съесть. Хотя, на природе аппетит просто зверский.

— Ну, давай пригласим соседок. Вон тех, из синей палатки. А то вы с этой милой девушкой так и будете переглядываться на расстоянии. Ты, как активное начало, должна взять инициативу в свои руки.

— От тебя ничего не скроешь, — рассмеялась Светка. — Пойду, приглашу.

Уже через пару часов мой боевой товарищ целовалась под сосенками со своей новой знакомой. А я заснула, надев на себя всю теплую одежду, какую смогла найти, и снилась мне Женька.

Провожать нас, покидавших остров любви и дружбы следующим вечером, несколько раньше срока, случайно явились пара милых, но будучи несколько подшофе, посему разговорчивых, девушек из Твери.

— Уезжаете?

— Да, пора отчаливать.

— Нууу, — протянула одна из них разочарованно и озабоченно, — какие могут быть дела в вашей Москве?

— Бывает, — неопределенно ответила я, поглядывая на дальние камышовые заросли, из-за которых явственно слышен шум мотора.

— Оставайтесь, выпьем!

— Не пью. Спасибо.

— А в чем ваш смысл жизни? — с угрожающей логикой не отставало юное пьяное создание. Пара случайно оказавшихся рядом туристов мужского пола, расположившихся непосредственно у причала, и до этой фразы делавших вид, что не замечают нашу маленькую колоритную группу, заинтересованно переглянулись и хмыкнули. — Ну, живете-то вы зачем? Мне кажется, если человек не пьет, то он вообще — не очень-то нормальный. Как тогда расслабляться-то? Хы.

Я поспешно затягиваюсь сигаретой, совершенно не зная, что тут можно сказать.

— Оставайтесь с нами! Ну что бы вам такого предложить, чтобы вы не уезжали? — подруга разговорчивой девушки понимающе двусмысленно хихикает. — Может, вам коленку сломать? Тогда вы, точно уже, никуда от нас не денетесь.

И тут пришла лодка. Потому что все в этом мире происходит так, как надо, особенно на Селигере. Вместе с лодкой отчалила и моя надежда быстро разобраться в себе.

12

Самая ценная штука в жизни — времявнимание. Придуманное мною слово, то, куда направлено внимание в единицу времени. Это дороже всего. Бытие определяет времявнимание. И наоборот, соответственно.

Если времявнимание направлено на фигню, то бытие становится фигней. Обстоятельств, диктующих свои законы, в этой системе восприятия не существует, есть только внимание в единицу времени, направленное по своему личному выбору на те или иные ситуации в жизни. И выход из фигни один — векторный, я б еще и формул понавыводила… Смысл жизненного опыта, наверное, в том, чтобы не «спиралить», или спиралить качественно… уж если тупо лбом в стену, то не стопятый же раз… нужно направить вектор в окно, на потолок, в пол, в дверь, в пятый угол, в шестое измерение.

И во всем, будь то отношения с любимой или чертеж новой конструкции моста через океан, во главе угла стоит мистер Времявнимание, который определяет всю дальнейшую цепочку: восприятие — осознание — трансформация. Предпоследнее — удел немногих. Последнее — избранных.

Я решила, что мое времявнимание нужно, просто необходимо, рассеять, направить куда-то не в сторону моей личной жизни. Ведь есть же мир вокруг! Кира действительно рассталась со своей Элиной. Наши телефонные разговоры можно было замораживать, консервировать для истории, как образец лаконичного взаимопонимания:

— Было сложно. Теперь стыдно. Но, знаешь, облегчение такое. А ты?

— Я еще не знаю.

— Я жду. Это, — тяжелый выдох в мобильник, могущий заполнить собою пространство целой улицы, — счастье. Знать, чего ждать. Не отвечай. Целую.

И я была здесь не настолько причем, чтобы чувствовать себя ответственной или, тем более, виноватой в чем-то. Мир сильных радует именно этим, в первую очередь: никто не обвинит тебя в неправильности своих решений, никто не потребует от тебя компенсации своих потерь. Мир сильных знает, что никто никому ничего не должен. Но что же мне было делать теперь? Я так хотела быть с ней когда-то, долгие годы, иллюзия этого человека вела меня за руку сквозь длинные туннели, мерцала светом впереди, насвистывала мелодии, заглушая монотонный шум дождя. Я хотела быть с ней, я ее любила, я мечтала о ней. И теперь моя мечта говорит мне: «Я у тебя есть. В руках. Живи со мной». Так почему же мне так мучительно, разрывающе, невыносимо грустно?

* * *

Проснешься в подростково-раздолбайском настроении, и радуют какие-то мокрые листья, и каштан неожиданный цветет, и моросящее недоразумение, и кофейная гуща на дне чашки рисует корабль на волнах, и хочется уплыть на нем и пожить август-сентябрь на Манхэттене, и пешком через Бруклинский мост пройти, и чтоб в Парке, Центральном, конечно, желтые кленовые листья пинать, а еще же лето, значит полпраздника впереди, и стоишь, куришь в футболке на голое тело, и ветер реально двумя лапами снизу вверх: от коленей, по бедрам, талия, спина, потом дунет в шею — уже сверху. Зараза!

И думаешь: вот некоторым Джа дает все, и хлеб и вино и чай, а я ведь так и живу иногда, Джа приходит по ночам… А тогда, когда я пела эти песни, было мне семнадцать, и я каталась каждый выходной в лес в поход с компанией, мальчиком любимым, друзьями с гитарой, и мы тусили полтора часа в тамбуре, пили пиво из горла, и высовывались на поворотах в открытые двери, крепко держась за поручни, и ветер бил в лицо, и Джа, и нас гоняли проводницы, и я курила «Приму» на третий походный день, когда кончались и «Магна» и «Монтана» и «Балканская звезда». И все песни Цоя мы знали наизусть и на Камчатку ездили. И доставали из котелка ложкой залетевших комаров. И я тогда думала, что так я смогу прожить еще пару-тройку лет, ну, пять, а потом нужно будет… И становилось муторно, и хотелось оторваться так, чтобы не было мучительно больно потом на работу с девяти до пяти и мужу борщ…

Но. Мне уже тридцать с хвостиком. И ничего не изменилось, только лучше стало. Только лучше.

И стоя на лоджии, в футболке на голое тело, ранним утром, думала: поеду сегодня к подруге, поболтаем о личном, потом о делах еще, дела же есть, а потом, может, и кинцо…

Но потом день выполз незаметно, и хочется поработать, чтобы уж осенью, например этой, например, в Нью-Йорке, точно уже не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. А еще говорят, что в сорок лет жизнь только начинается, Джа, крепись… Мне только чай и билеты во все страны мира, больше ничегошеньки… пока.

* * *

Позвонил старинный приятель, с которым мы знакомы лет тринадцать, но общаемся крайне редко, и в жесткой форме затребовал встречи, я с перегретым мозгом не успела сориентироваться и сказала: окей, но я из лесу вышла…

— Я не буду тебя нюхать, — последовал внятный ответ. — Мне срочно нужно тебя увидеть. Полчаса.

— Угу, — зачем-то согласилась я и продиктовала адрес своей квартирки.

Затем, пока он искал дорогу, петляя по ветками метро, последовала смс-переписка:

— у тебя есть соковыжималка?

— нет, но есть пароварка.

— везет тебе!

Он — медийщик с двенадцатилетним стажем, причем новостник-профессионал, политика и прочая общественность, но сам он по натуре жуткий меломан и весьма своеобразная у него волна общения, на которую, если настроиться, то можно получить массу удовольствия. Малость подшафе, неистребимое обаяние, неподражаемые интонации и куча особых словечек, которые хочется записать, прямо так, как рассказывается. Пара историй меня озадачили.

— Был я как-то и в дурдоме. По делу, отмазывался от армии. — Голос у Лехи непростой, профессионального радио и телеведущего, расстановочка и интонирование. — Наше отделение, шестое, правильное, блатное отделение. Нам на барабанах играли, мы танцевали и прочая сказкотерапия. А этажом ниже были реальные психи. В частности, алкоголики в последних стадиях. И это было совсем не смешно. Поверь мне. Их выпускали гулять только в солнечную погоду. Для позитива и оптимизма.

Так вот, история одного, которого выпускали на солнце. Приходит к нему брат в гости, молча садится за стол. Тот ему наливает, а как же? Мол, давай, братишка, выпьем. Брат не пьет. Ну тот брату: я, мол, тогда сам выпью. Брат не возражает. Молчит. Он полбутылки распил. Приходит жена, спрашивает, как дела и все такое прочее. Ну тот, которого на солнце выпускают, говорит, что дела у него нормально, а у брата не очень, раз он с ним не пьет и беседу не поддерживает. «Бывает», — констатирует жена и отлучается к соседке. Оказалось — за медбригадой. Брат два года как умер.

— Ничего себе, — завороженно произношу я. — А, может, он и взаправду к нему пришел.

— Кто, п…ц?

— Нет, брат его.

— И вторая история. Еще покруче. Того, кого и на солнце не выпускали. Никогда. Мы с ним в коридоре поговорили. Короче, жил себе мужик, никого не трогал. Пил, по его словам, не то что б уж очень, но бывали и запои. Звонок в дверь одним чудным вечером. Подходит — смотрит в глазок — никого. Спрашивает — кто там? А ему голоса объясняют: это мы — невидимые съедалки. И они, дескать, за ним, потому как съесть его решили. А он им: «Я вам не открою». А они, съедалки невидимые, спокойно так растолковывают, что они никуда не спешат, и вполне могут его подождать за дверью, поскольку на работу утром ему, все ж таки, выйти придется. Ну, мужик две недели не выходил из дому. А был он крайне одинок в плане родственников и прочих товарищей. Хватились его на работе внимательные коллеги. Телефона домашнего не было. Дверь вскрыли с милицией, когда он уже шестые сутки провел в ванной. Невидимые съедалки проникли в квартиру и ждали его под дверью — теперь уже санузла. Без света просидел, воду пил из-под крана, истощал весьма…

Я кивала, удивлялась, любовалась им, старым своим приятелем. Я не знала о нем практически ничего, когда-то, миллион лет назад, мы вместе курили травку пару раз, пили портвейн, слушали музыку. Целовались в сугробе на искрящейся от фонарного света и снега, мелкого, суховатого, улице. Потом прошли годы, и я ничегошеньки не знаю о нем. О его жене, о ребенке, о том, на что он злился, или что было самой огромной радостью в его тридцатипятилетней жизни. Леха, сидящий напротив меня на узкой, трехшаговой вдоль, а поперек и того меньше, кухоньке, рассказывал мне истории про сумасшедших, а о чем нам еще было разговаривать? О чем? Люди текли мимо, как горные реки, близкими потоками, настолько близкими, что можно было рассмотреть дно, с камушками, травами, заржавевшими консервными банками.

А новые? Новые люди? Насколько сложно с возрастом становится проникать друг в друга, и не из-за закрытости, не столько из-за сложившихся собственных представлений о том, как устроен мир — нет их, представлений этих, нет в них убежденности ни в ком из нас. А из-за того, что теряется интерес. Он становится настолько избирательным, редким, узконаправленным, эгоистичным, недалеким, что отравляет все желание подходить к кому-то ближе. Узнавать что-то. Спрашивать. Сочувствовать, сопереживать…

Иногда кажется, что я все-все чувствую, вообще все — тонкости настроений людей, которые меня окружают, мысли, их ход, логику, связи, импульсы желаний. И я все время на волне тех, кто близко. И очень от этого зависима.

Я вижу и чувствую взгляды, все интонации, все мимические детали, кроме моментальной обработки вербальной информации и хорошо развитого аналитического мышления. И это очень не так, как у многих других, я знаю, о чем говорю. Мне не надо говорить, что и как — я все чую, вообще все. Проблема в том, что, если бы я этим и жила, это бы и выражала, то ко мне было бы другое отношение, иное совсем.

А я еще и все обдумываю. И то, что я выражаю — всегда практически — результат многих действий компьютера: полученные волны, логические цепочки, свои накрутки, свои эмоции, обработка, поиск наиболее эффективной (точки зрения данной конкретной логики) подачи информации. В результате получается такой уравновешенный монстр, анализирующий и рассуждающий спокойно и невозмутимо прямо в самом сердце истерики или сноса крыши. И редко выносит в чистую, необдуманную эмоцию, и только в раздражение, то есть агрессировать он-лайн, лаять, как пес на звук, приближающийся к хозяйским воротам, я могу, а все остальное — уже обработанный материал. А Женщина, как ни крути, должна быть ближе к чувствам, и при взаимодействии с людьми в личных отношениях оперировать понятиями пространства чувств. Тогда с ней перестают бороться и начинают беречь и защищать. Сроду я, судя по всему, не вызывала таких желаний у близких, но и винить в этом было абсолютно некого.

Сильным девушкам нужно, наверное, как-то осознанно стараться быть ближе к чувствам, иначе — делюсь наболевшим — на них всегда будут смотреть, как на танк. Всегда, вне зависимости от ситуации. Не быть слабой, не казаться уязвимой и незащищенной, а говорить о чувствах, а не о мыслях.

Я пыталась соскользнуть с неотвратимой траектории, сбиться с дорожки, перепонимать что-то самое-самое главное в своей жизни, принять решение. Неделя среди людей, посторонних, подчеркнуто, вроде бы, чужих, неделя, утопленная в ни к чему не обязывающих беседах, привела меня к отчаянию.

Сначала — это как зуд, как гудящий провод в ночной тишине, как тревожный шепот, как будто все нервы медленно и безостановочно натягиваются, вытягиваются вовне, щупальцами беспорядочно обследуют пространство. Секунду назад ни о чем таком и не думалось — но вот, сигнал возвращается в мозг, или нет, — через ощущение сразу в чувство, а значит не в голову, а в сердце: чужое. Можно бы отмахнуться рукой, тьфу ты черт, примерещилось, но уже ползет третья, восьмая минута понимания. Чужое. Как тонким острием карандаша не в темечко, а глубже, минуя кожу, в самый защищенный участок: тюк: чужое. Все было свое, а теперь — чужое. Невидимо царапнуло ядом, может быть зацепилась рукой за тоненькую занозу в дверном косяке, заботливо смазанную кураре. И яд потек, отвоевывая миллиметры у здоровой крови. И быстро так, моментально почти — завоевано. Все стало чужим. Все люди без исключения. И я сама. Ранящее понимание того, что в мире нет такого места, в котором я бы хотела оказаться, и нет, скорее всего, такого человека, рядом с которым…

— Привет. Кира. Я… Знаешь, я не приду к тебе. Я не хочу ничего.

Она мне не сказала в ответ ни слова. Ни одного несогласного звука. И это было правильно и честно. Я уже ни о чем не жалела. Теперь. Потому что перед моим сердцем стоял очень странный выбор: не между Женькой и Кирой, а между реальной Женькой и мифической Великой Любовью, которая существовала только в моем сознании и давно уже не имела ничего общего с Кирой, с реальной, замечательной, близкой, но не любимой. Я тосковала по Женьке, и не имело никакого значения, было ли у нас будущее, или нет. И еще больше я тосковала по иллюзии, по своей мечте, которая была, несомненно, прекрасней всех реальных людей, но никогда, никогда не могущая сбыться, стать реальным человеком из плоти и крови. Признать это было необходимо, смириться с этим — сложно. Но, может быть, это и было моим способом взрослеть?

13

— Знаешь, Лил, это — как в компьютерной игре, если нажать на паузу. Герой стоит и ждет. Жизнь останавливается без тебя. Все замирает. Нет, я, конечно, делаю что-то, разговариваю. Но моя жизнь замирает. Ничего не происходит. Вообще ничего. Я просто жду тебя, жду, когда ты вернешься, нажмешь на «пуск», снимешь с паузы. Я вообще без тебя не живу, только жду.

— Жень, но, когда я появляюсь, ты забываешь про эту кнопку.

— Я никогда не перестаю любить тебя, даже когда мы ссоримся, ни на секунду.

— Но должно же быть еще что-то. Не знаю. То, что не позволяет переходить какие-то грани. Не везде можно гусеницами танка… Любовь может приходить и уходить, ведь это же — энергия, независимая, не зависящая от нас. Что-то должно быть еще, более постоянное что ли?

— Есть более статичная вещь, это — выбор. Я выбираю, я выбрала тебя. И это и есть та самая константа, которая неизменна. Я засыпаю и просыпаюсь, я общаюсь со своими знакомыми, с родными, я разговариваю, спрашиваю, слушаю, и все это, всю информацию я воспринимаю через призму отношения к тебе. Что-то мне становится понятным только теперь.

— Но ведь отношения складываются из нескольких составляющих. Твой характер, привычки, стратегии поведения, реакции. Это — одна составляющая. Другая — то, что ты хочешь от меня, твоя модель отношений, семьи, твои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо в нашей паре. И еще одна составляющая — это поведение, твое поведение, с помощью которого ты можешь реализовать свои представления.

— Да, но есть еще и четвертый пункт. Это ты. И, если я могу понимать, контролировать и менять три предыдущих, то тебя же я не могу изменить. Я не могу включить тебя в эту схему. Поэтому я и прошу тебя дать мне возможность реализовать свои новые представления. Новые модели поведения. Я попробовала одно — не получилось, отбросила. Попробовала по-другому — тоже не прокатило. Я как бы примеряла тебя к себе. И наоборот.

— Ну и как? Не жмет? В воротничке не туговато?

— Идеально. Знаешь — идеально.

Я замолчала, вылетев из диалога. Мне хотелось ей верить, мне, когда я слышала ее голос, слушала ее разумные доводы, начинало казаться, что вот так — вот таким вот образом — я не смогу никогда и ни с кем разговаривать. Потому что мы, действительно, уже очень близки. И потому что она, реально, понимает меня сейчас. Но так не хочется начинать все заново! Так не хочется еще раз обламываться, еще раз открываться и стирать все предубеждения, все воспоминания. А можно ли их стереть? И сколько можно Женьке меня примерять к себе? Ну а, все-таки, может быть это и есть — действительность, те самые реалии личной жизни, когда далеко не все получается сразу так, как хочется? Ведь никто не может гарантировать нам прямое попадание наших стрел сразу же в десятку десятки. Но так сложно начинать думать о хорошем, когда столько времени было посвящено отвыканию, убеждению себя в том, что все уже закончено.

— Почему ты молчишь?

— Я не знаю, что сказать. Ты пойми, у меня за это время тоже сложилось определенное представление о тебе. И это — абсурд. Когда ты кидаешь все свои силы на то, чтобы получить то, что хочешь. Ты не любила Катю, но стоило ей уйти, ты была готова пробивать лбом стены. Ты не любила и своих любовниц, но, стоило какой-то из них вильнуть хвостом, попытаться отойти от тебя на безопасное расстояние, ты, с одержимостью маньяка, бежала, ехала, летела даже, их возвращать. Без любви. На одном азарте, который сам по себе в твоей жизни — мощнейшая мотивация. И, сама подумай, зная об этом, становится смешно. Тобою же можно манипулировать, как роботом с одной красной кнопкой на железном лбу. Нужно просто сказать: я ухожу. И все. Все проводочки моментально подключаются. Лампочки загораются. И в этом — твоя суть. Вечная борьба, вечная охота. И проблема в том, что я это прекрасно изучила.

— Ты права. Но теперь и я это понимаю. И с тобой, действительно, все изменилось. Может быть, я повзрослела. Может быть, дело в том, что ты, отношения с тобой, они, правда, на порядки выше, глубже, чем все эти скачки и беготня. А, может быть, ты тот самый человек, которого невозможно ни завоевать, ни победить.

— А ты умеешь функционировать в другом режиме, о чудо-машина?

— Я бы тебе сейчас показала в деталях, в каких режимах я могу… Я безумно тебя хочу. Взяла бы тебя сейчас в охапку. И никуда… И никуда бы никогда не отпускала.

Я закурила, напоминая себе о том, что это все я уже слышала не один и не десять даже раз. Что люди не меняются. Но. Я уже была готова слушать Женьку. И что-то внутри переставало сопротивляться.

— Куришь? Ты знаешь, что затягиваешься как бы два раза подряд? Делаешь два вдоха?

— Нет, не замечала.

— Я так скучаю. По всему в тебе. По каждой твоей черточке, по каждой привычке твоей. Малышка, это не-воз-мож-но… Без тебя невыносимо.

— Знаешь, ты что-то пробила сегодня. В Китайской стене.

— Любимая, я еще не то могу. Достаю гигантский перфоратор из тайников. Я очень сильно хочу быть с тобой. Ты даже не представляешь, насколько. Ты — мое. Ты — моя. Моя! — угрожающе. — Поняла? И я не могу даже думать о том, что мне придется быть без тебя. Это все равно что не жить вообще. Не говори ничего. Я тебя целую. Я о-о-очень тебя люблю. Пока.

Она даже трубку положила вовремя.

— Господи, как же я по тебе соскучилась, — сказала я в гудки. Они стали короче, еще короче, отбой.

Мы не виделись почти месяц. И теперь, когда она позвонила, неожиданно, поздно ночью, я внезапно почувствовала счастье. Как будто, я всегда знала, что не одинока, но только сейчас поняла — почему.

Я в Китае. Еще вчера, на земле Московской, на карусели сомнений и переживаний — игрушечных лошадок два ряда разноцветных — крутилась. Может быть, это тоже иллюзия, что какое-то место на земном шаре может быть лучше прочих. Что где-то лучше думается, чище чувствуется. Пусть! Мне кажется, что такие места есть. Например — буддийский центр Наньшань.

Тайм-аут, каким он должен быть в моем представлении. Я в Китае. Потому что несколько дней назад самоочевидная мысль: «дело во мне» постучалась в голову. Потому что никто ничего мне не должен, равно как и я никому ничего не должна. Поэтому я прилетела погулять в огромном парке у Южной горы, полюбоваться высоченной статуей Будды, богини милосердия Гуаньинь, она ставосьмиметровая, эта бронзовая богиня. Она выше Статуи Свободы. И я понимаю, почему. Разные свободы. Она улыбается мне, как живая, а в прочие тонкости я не вникаю.

Иногда я качаюсь в гамаке, подвешенном между пальмами. Тишина. Мимо редко-редко проходят разноцветные люди мира. Летом здесь, на огромном острове на юге Китая, все время баня, настоящая баня вместо воздуха, влажность такая, что спустя пять минут вся одежда мокрая насквозь, поэтому таковой на мне — минимум.

— Привет, Гуаньинь.

— Привет, дорогая. Дыши глубже, и выбрось, пожалуйста, эти сигареты, ты же совсем не хочешь курить.

— Я их просто уберу пока, ведь будет ночь, я буду скучать по Женьке.

— Я рада за тебя, скучай сколько влезет. А еще выпей кокосового молока, держи. — Гуаньинь руками худенькой — в чем только душа держится — китаянки в огромной острокупольной шляпе протягивает мне целый кокос с небольшим срубом на верхушке. Из отверстия торчит соломинка. Цивилизация!

— Почему я такая глупая, Гуаньинь? Почему мне так сложно думать о возвращении к ней?

— Может быть, ты, просто, не хочешь этого?

— Я ее люблю.

— Скажи, а что тебе мешает любить ее, валяясь здесь, в гамаке? Ты любишь ее меньше?

— Нет, конечно. Ты смеешься надо мной, богиня. Но мне же, все равно, придется возвращаться обратно. И передо мной встанет выбор: быть с ней, или быть без нее.

— А себя ты любишь?

— Не очень-то.

— А почему? Тебе не нравится твое тело? Посмотри, какое оно молодое, красивое, как оно служит тебе. Или тебе не нравится твой ум? Или твоя душа?

— Наверное, все-таки, ум.

— Так откажись от него. Сделай его слугой, а сердце — царем. Когда ты в последний раз говорила со своим сердцем?

— Мне кажется, я все время говорю с ним. Вот, когда я жила вместе с Женькой, я просто чувствовала, что хочу уйти. Мне было душно рядом с ней. Несвободно.

— Не понимаю. Душно? — Гуаньинь задумалась, глядя в небо. — А сейчас? Когда ты одна? Может быть, ты думаешь, что для свободы ты должна все время быть одинокой?

— Иногда я так и думаю. Я не права? Знаешь, богиня, так непросто жить с кем-то рядом. Думать о чувствах другого человека, подстраиваться под чужие правила, отчитываться за свои поступки.

— Значит, тебе проще одной, да?

— Проще. Хотя, иногда и нет. Когда я одинока, то хочу любить, хочу близости, хочу рассказывать кому-то о своей жизни и узнавать что-то новое, будучи свидетелем чьей-то судьбы. А судьба есть, Гуаньинь?

— Есть.

— А как узнать ее?

— Судьбу не нужно знать, девочка. Все, что ты должна сделать, это проснуться. Знаешь, почему ты спишь?

— Почему, богиня?

— Ты боишься боли. Спящий человек не чувствует боль. Не чувствует обиду и разочарование, ничто не проникает в его сердце достаточно глубоко. Но он не способен также и ощутить счастье. Это — две стороны жизни. По-другому не бывает. Тебе не может быть только плохо или только хорошо. Одно сменяет другое. Человеческая жизнь диалектична. Поэтому, если ты просыпаешься, ты начинаешь чувствовать. И радость, и боль. И то и другое становится более сильным, чем у спящих вокруг тебя. Раны становятся глубже, горечь острее, но и счастье становится тотальным.

— А как мне проснуться, богиня? Я все время хочу это сделать.

— Начни жить с этого момента так, как будто ты ничего не знаешь. Как будто тебя никто ничему не учил. И ты проснешься. Переставай знать что-либо. Никто не заставляет тебя подчиняться чужим правилам, никто не хочет изменить тебя. Если ты проснешься, никто не сможет запутать тебя вновь. Пусть твоя энергия течет, пусть ты никогда не будешь знать, что ждет тебя завтра. Твоя проблема не в том, что ты не целостна, или недостаточно сильна. Ты просто разучилась течь. Делай только то, чем наслаждаешься.

— Но это так сложно, Гуаньинь, вокруг меня столько всего, я же не могу все время делать только то, что хочу. Есть еще и обязательства. Деньги. Люди.

— Ты попробуй. Ты просто попробуй. Теки. Позволь случаться тому, что окружает тебя. Позволь приближаться к себе миру. Тебе кажется, что ты рискуешь, а на самом деле, ты просто боишься жить. Ты неправильно научила себя. Ты очень хорошо умеешь говорить «нет». Себе и тому, что хочет случиться с тобой. Скажи «да». И наслаждайся. Ты идешь по линии большего: «больше, больше, больше». Эта идея неосуществима. Попробуй — другую линию: «меньше».

— Я не очень понимаю тебя, Гуаньинь.

— Не беспокойся. Просто начни говорить «да». И всегда делать только то, что приносит тебе радость. Остальное придет само.

— А любовь?

— Любовь, человеческая любовь, не настолько ценна как свобода. Поэтому человек хочет быть любимым, но он не хочет быть заключенным в тюрьму. Ты пытаешься владеть кем-то, тобой пытаются владеть. И вы начинаете отдаляться, потому что не хотите сидеть в тюрьме. Чем меньше ты владеешь, тем ближе ты чувствуешь себя к другому. Если ты совсем не владеешь, если только свобода течет между влюбленными, это — великая любовь.

— Но как мне объяснить это Женьке, богиня? Ведь, если одна из нас хочет владеть, то…

— Поэтому ты бежишь из тюрьмы. Но ты не можешь бежать вечно. Любовь — это ценный опыт. Расскажи ей об этом. И позволь случиться тому, что будет дальше.

— А если я думаю, что знаю, что будет дальше, Гуаньинь? Я не хочу возвращаться в тюрьму, обратно.

— Если ты не хочешь, то не вернешься. Наслаждайся. Делай только то, что хочешь. Тебе просто нужно проснуться, открыть глаза маленьким ребенком, который не знает об этом мире ровным счетом ничего. Для ребенка нет тюрьмы. Просыпайся!

Когда я проснулась, то сказала ей спасибо. Мне показалось, что Гуаньинь меня услышала со своей ставосьмиметровой высоты.

* * *

Есть несколько изначальных данностей в жизни каждого человека, которые при приближении к ним, при попытке их понять и принять, становятся серьезными, и практически неразрешимыми проблемами. Одна из таких данностей — свобода личного выбора, понимание того факта, что мы способны сделать свою жизнь абсолютно любой, по своему усмотрению. Мы можем жить в любой стране, в мегаполисе или в маленьком горном поселке, мы можем посвятить время тому, чтобы стать рок-звездой, богатым человеком, художником, учителем или пасти овец, любуясь вершинами горной гряды под лучами восходящего солнца. Все, что мыслится нами, как «обстоятельства» — привязанность к близким, долг, безденежье, недостаток образования, внешность, черты характера — все это устранимо.

Трагедия заключается и в том, чтобы понять, что, действительно, «все в наших руках», и ответить себе на простой вопрос: чего я по-настоящему хочу? И размытых ответов недостаточно для того, чтобы реально изменить свою жизнь, стать ее автором от и до, взять на себя ответственность за мысли, чувства, желания и действия. Мы все хотим быть здоровыми, красивыми, преуспевающими и реализовавшими свои таланты и способности. Мы все хотим, чтоб нас любили, принимали такими, какие мы есть, ценили за наши поступки, одобряли, поддерживали, уважали.

Но этих желаний недостаточно, чтобы сделать конкретный шаг. Поэтому я спрашиваю у себя: «О чем ты мечтаешь?» О чем я мечтаю по-настоящему? Каким образом я хочу жить, чтобы быть счастливой?

На пути к решению этих вопросов стоят еще несколько данностей. Смерть. Моя и всех, кто мне близок. Одиночество перед лицом как смерти, так и жизни. Экзистенциальное одиночество, пропасть между «Я» и «Другими». Чем более развит человек, тем больше он осознает свое тотальное одиночество. Любовь, влюбленность даже, рассеивают тревогу, страх, возникающий у каждого из нас, когда мы понимаем свою индивидуальность и одиночество на пути к пониманию себя. Поэтому отношения, какими бы они не были, это некая потеря осознания себя, как отдельной единицы. Эта потеря себя спасительна на короткий или долгий срок, но суть проблемы одиночества в том, что она неразрешима.

Есть другие формы слияния с чем-то, например, религиозность, мистицизм, эзотерика, принадлежность к ряду восточных учений. Результатом обретения какой-либо веры во что-то большее, чем я, в принадлежность к этому большему, в Его отношение к моей жизни — является опять же иллюзия безопасности, неодиночества. Веря во что-то большее, чем собственная личность или мышление, или душа, мы приближаемся к состоянию ребенка, защищенного родителями, и неважно, каковы черты этого родителя: он может быть любящим и прощающим, суровым и наказывающим, абстрактным и равнодушным. Суть веры не в том, чтобы представлять себе более или менее конкретный образ того, что Наверху, а в том, чтобы верить в его отношение к нашей — такой маленькой, но предельно значимой жизни. Для верующего мысль о том, что Бог любит его, что Богу есть дело до его поступков и чувств, является прямой дорогой в люльку, где он, практически лишенный ответственности и страха, качается несколько десятков лет.

Но самой странной для понимания данностью является отсутствие четкого смысла всего происходящего. Если смерть неизбежна, если мы одиноки как в своем выборе, так и в иллюзии отсутствия такового, то тогда зачем? Зачем нам эта свобода? Какой путь будет правильным, а какой нет? Что важнее: любовь или социальная реализация? Какой смысл в моральных правилах и нормах поведения? Какой вообще смысл в нашем существовании? Невозможность получить ответ на этот вопрос — и есть данность, с которой каждый справляется или не справляется по-своему.

Все размытые рассуждения на тему смысла и счастья, сводящиеся либо к абстрактному: «каждому свое», либо к еще более абстрактному: в «чем-либо, подставить любое из вечных понятий, ненужное зачеркнуть», ничего не объясняют, а только уводят, показывая самой этой попыткой определить и счастье и смысл, насколько мы далеки и от того и от другого.

Поэтому, я не буду пытаться ни размышлять об этих данностях, навсегда обреченных остаться вопросами, ни навязывать хоть какое-либо представление о формах принятия этих нескольких неизбежностей нашего сознания. Наша жизнь обречена на скорый конец, о котором мы стремимся не думать, на этом пути мы свободны делать все, что захотим, но мы боимся этой свободы и не знаем, чего хотеть, полученный нами жизненный опыт разделяет нас и мешает слиться с чем-то, будь то другой человек или Высшая Сила, мы теряем любовь и привязанности так же непрогнозируемо, как находим их. И во всем этом мы не видим смысла, который бы нас удовлетворял безусловно.

В этих четырех данностях — корни иллюзий, составляющих основу всех взаимодействий как с собой, так и с другими. Иллюзия бесконечной жизни, позволяющая откладывать множество решений «на потом». Иллюзия слияния с кем-либо в какой-то из форм отношений, будь то любовь, ненависть, потребность, нежность, забота или маниакальное стремление обладать. Иллюзия смысла в каком-то из состояний души, будь то любовь, творческий полет фантазии, удовлетворенность от хорошо сделанной работы или от понимания необходимости кому-то. Иллюзия миссии или предназначения, непохожести на других, особенности, что для многих само по себе имеет особый смысл. Иллюзия единомышленников или последователей. Иллюзия Настоящей Большой Любви, без которой жизнь теряет смысл или глубину. Иллюзия принадлежности к какой-либо философской школе или религиозному учению. Иллюзия…. Да чего угодно!

Жизнь в таких иллюзиях — некая зеркальная стена, отгораживающая личность от пугающих ее данностей бытия, от одного неизбежного состояния — состояния неопределенности, действующего на психику современного западного человека как медленный яд. Зеркальная — потому что субъективна от и до. Индивидуальна, выпестована детскими страхами, подростковой борьбой за признание, юношескими разочарованиями в любви и близости, кризисами молодого, среднего, пожилого возраста…

Все это — тот самый рисунок индивидуальности, который кем-то воспринимается, как бессмысленная абстракция, кем-то — как карта-схема развития, или деградации личности, кем-то как простота цветка, кем-то как сложность космических масштабов. Мы просто боимся. Осознанно или бессознательно. Того факта, что рациональность нашего сознания заставляет нас искать ответы на те вопросы, которые совершенно неразрешимы рационально. И относиться к этому с грустью, радостью, недоверием, презрением или вообще никак не относиться — это тоже свобода и тоже иллюзия, временная и преходящая, как все-все-все в нашей жизни.

Понимать что-либо интеллектуально — недостаточно. Ни одна мудрая мысль не сможет воздействовать на жизнь, не сможет изменить ровным счетом ничего, если она не прочувствована. Миллионы умных книг рекомендуют нам жить «здесь-и-сейчас», «нести ответственность за свою жизнь», «духовно расти», «принимать и любить себя». Пшик! Читаю — и ничего, кроме раздражения не чувствую.

Ни одна философская система, являющаяся плодом — всегда и на сто процентов — личной биографии философа, ни одно поглаживание по голове или по сердцу теплой рукой любого из возможных Абсолютов без личного сильного, острого, настоящего прочувствования ничего не изменит. И один момент пронзительного переживания простого личного опыта может перевернуть сознание.

— Ты будешь со мной всегда?

— Да, я всегда буду рядом, и до самой смерти буду любить тебя…

— А вдруг ты меня разлюбишь?

— Это невозможно. Я сумасшедше люблю тебя. Я сделаю все, чтоб ты была счастлива.

Так странно… Ведь мы — взрослые люди, мы знаем, что ни от чего не застрахованы, и, тем не менее, так хочется верить в то, что в этот раз все будет именно так. Что мы действительно нашли друг друга, что мы будем любить всегда, что ничто не сможет нас разлучить. Что наши чувства не будут съедены бытом, недопониманием, другими людьми.

— Я никогда и никого не любила, и не буду любить так, как тебя. Ты — моя половина. Ты — мое целое. Ты — мой смысл жизни.

Внутри что-то сжимается, подкатывает комом к горлу, и отпускает, как если бы отмахнуться от чего-то… чего-то очевидного. Легче отмахнуться. Не думать.

Смысл очевиден?

* * *

— Знаешь… Ты где сейчас, так шумно!

— Я в аэропорту.

— Я очень тебя люблю. Я буду любить тебя всегда. Возвращайся.

— Я тоже. Нет, не так. Я очень люблю тебя. Я скоро. Прилечу ночью, может быть часа в четыре.

— Я тебя встречу, слышишь? Я постараюсь успеть, сегодня закончу эти дурацкие переговоры и сразу поеду.

— Не нужно, спи. Я приеду утром. Я вернусь утром. Домой.

— Я тебя никуда больше не отпущу, поняла?

— Я и сама… Подожди, тут такая толпа! Слушаешь?

— Да.

— Я больше никуда не уйду, обещаю.

— Ты же не веришь в обещания, — смеется Женька. — Но мне нравится.

— Я обещаю, — повторяю я, и ощущаю, как разжимается, взрывается комок в горле. В носу щиплет, и слезы так неожиданно захлестывают с огромной, накатившей изнутри волной любви. Я стою и плачу посередине огромного гулкого зала аэропорта, и совершенно не нахожу в себе сил успокоиться.

— Ну что ты, малышка, ну не плачь. Все позади. Теперь все будет только хорошо, слышишь меня?

— Угу.

— И перестань плакать, а то я сейчас тоже разревусь, впервые, наверное, лет за пять. Ну? Носового платка у тебя, конечно же, нет?

— Нет, — мне становится смешно. Она знает меня, как свои пять пальцев.

— Любимая. До завтра.

— Пока.

Она еще что-то говорит, но в трубке раздаются гудки, и я, всхлипывая, как трехлетний ребенок, вытираю лицо ладонью, убираю телефон в сумку и иду на посадку. Весь многочасовой перелет я не спала, я наслаждалась счастьем. Наконец-то все было ясно и просто. Я люблю и любима. Я возвращаюсь туда, где меня ждут. Моя Женька. Самая лучшая в мире. Самолет плавно летел мимо огромной полной луны, освещавшей редкие облака внизу, под крыльями, волшебными серебристо-неоновыми полосками.

Звезды мерцали в такт звучащей у меня в ушах пронзительной блюзовой мелодии. Я была счастлива. Мне даже нечего было хотеть еще.

Мягкая посадка, формальности прилета, желтое такси с усталым водителем с пышной полуседой бородой, тихонько рассказывающим полусонной мне что-то о несомненном вреде курения.

— Город — сам по себе стресс, дочка, а ты еще и губишь свой организм. Надо жить так, чтоб было и голове хорошо, и сердцу, и телу твоему. Понимаешь? Да ты спишь совсем! Ну спи, спи.

Когда я добралась до кровати, то поняла, что у меня попросту нет сил ни принять душ, ни как следует расстелить постель. Уже светало. Впереди меня ждал хороший день, я написала Женьке смс: «Долетела, сплю, люблю, до завтра!» и отключилась.

* * *

Ну, кому и что от меня нужно? Рука нащупала телефон, одновременно противно вибрирующий и воющий музыкой из «Крестного отца». Семь! — констатировал один открывшийся глаз слияние точек электронных часов на будильнике напротив. Семь утра! Ты не жилец, — адресовал мозг звонившему. Ой, Катя. Ее номер. Ну, что ей может быть нужно?

— Да? — я вложила в это «да» все возможные интонации раздражения.

— Она разбилась. У самого аэропорта. Ночью сегодня. Она, наверное, ехала встречать тебя. Да? Мне позвонили час назад. Ее мама. Она разбилась, ты понимаешь? Все из-за тебя! Поняла? Все из-за тебя!!!

раньше, когда отступала боль, оставался зеленый ил на дне реки, по которой уплыл тот, кто меня любил, я отпускаю небрежность фраз, ревность, печаль и месть, ведь только память делает нас, такими, какие есть, ведь только память тонкой рукой лепит нас изнутри, я уплываю другой рекой, медленно, посмотри… мне не хватило ни силы воли, ни откровенных слов, что же останется после боли в памяти берегов?

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «L», Лия Киргетова

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства