«7 проз»

Курицын Вячеслав 7 проз

Вячеслав Курицын

7 проз

СОДЕРЖАНИЕ

1986 - 1987. ИНФАНТИЛЬНАЯ ПРОЗА

· Будем классичны

· История джаза

1988 - 1989. АБСТРАКТНАЯ ПРОЗА

· Песня песен

· Возвращение на Уралмаш

1990. БИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА

· Любовь постмодерниста

(К 100-летию со дня рождения Фридриха Орфа)

1992. ИДЕЙНАЯ ПРОЗА

· Дом Архитектора. История для кино

· Сухие грозы: зона мерцания

1996 - 1997. ЭПИСТОЛЯРНАЯ ПРОЗА

· Перевод стихотворения Мартины Хюгли

Приложения

· Андрей Тургенев. История слепоты

· Лев Толстой. Мужик и зеркало. Быль

1994 - 2000, 1998. ПЕШАЯ ПРОЗА

· ПРОГУЛКИ С КАРЛОСОМ К.

ь Смертие и бессмертие. Змейка

ь Черное и белое. Крик бабочки

ь Такса и книга. Слежка

ь Мадера и водка. Возвращение

ь Камень и камень. Ждать

ь Нос и переносица. Фотоувеличение

ь Буквы и буквы. Буквы

ь Чашка и лестница. Страх

· Без пальто. К двадцатилетию журнала "Литературное обозрение"

· 88 моих рублей и 25 тысяч чужих долларов

1999 - 2001. СКОРАЯ ПРОЗА

· MTV: покорми меня

· Sosкочившие

· Реквием

1986 - 1987

Инфантильная проза

Автор пробует перо, изрыгает романтический пафос, хвастается знакомством с умными словами типа "Гершвин" и "Бердсли" и изо всех сил старается говорить красиво.

БУДЕМ КЛАССИЧНЫ

Будем классичны. Приедем на дачу в дождь. На зеленой электричке.

С мокрой деревянной платформы, по лесенке, что ходуном, по тропинке, что меж блестящих развесистых лопухов, выйдем к низенькому штакетнику, перешагнем, чтобы не вырос больше, и окажемся в саду. Это наш сад. За корягами яблонь, там, впереди, узнаем дом. Это наш дом. Собственно, дача. Двадцать шагов, но грязи на сапоги понабираем и повозимся у крыльца, сталкивая ее в лужу занозистой щепкой. Оставим в прихожей плащ и рюкзак с вином-хлебом. Проскрипят фразу из Гершвина ступеньки, ведущие к чуланчику, где ждет, поближе к небу, одежда: черные кожаные сапожки и рубаха белая без пуговиц, с открытым воротом и манжетами на резинках.

В комнатах, ступая аккуратно, как хорошая кошка, отразимся в зеркалах, воспалим свечи, ибо свечи - это уж то, что определенно должно нынче гореть. Будем молоды.

Откроем дверь (в стекле створки мелькнет всполошная свеча), почувствуем под ладонями шершавость перил (колупнуть пластинку краски и забыть, и выронить), глянем в осенеющий сад (как вчера, как вчера, как вчера), на спуск, который, стоит верить, ведет, как когда-то, к реке. Пусть крикнет негромко какая-нибудь птица.

Наша рубаха все строже белеет на темнеющем фоне, нас начинает пробирать вечерний холод и неуютно катятся по спине последние дождинки, но мы потерпим, вытащим сигарету, тщетно попытаемся зажечь спичку на ветру, но отступим в комнаты, где и прикурим от свечи. Выкурим сигарету все же на веранде, стоически соблюдая свое бусидо, подумаем, что мог бы и войти в сад Ц. Ц., последний человек, знающий Чехова, быстро спрячемся в дом и дверь прикроем.

И снова поднимемся в чуланчик (фраза из Гершвина), и зажжем и выставим в окно фонарь.

Его свет метнется за реку, и его увидит Наталья, и охнет, но у нас есть еще время приготовиться к ее приходу. Мы успеем стереть пыль оттуда, где успеем заметить, успеем достать буженину и сыр, и нарезать хлеб, и отворить бутылки, но не накроем на стол, а оставим все в другой комнате, в перспективе. Мы развалимся в креслах, откроем книгу и углубимся в чтение.

А Наталья явится не сразу, потому что ей надо накормить детей или приготовить ужин, уложить их спать или поручить старшему младшего, отмыть руки и лицо от трудов земных, собраться, наконец, - Наталья не знает, когда мы приедем, да и сами мы этого не знаем, нет у нас периодичности, есть у нас ощущение, что периодичность дала бы новое качество, бог весть какое...

Она - Наталья. В ее имени не может быть легковесного городского "ш", что сопровождается бисерным смехом и шуршанием гэдээровских колготок. Она накинет ватник, повяжет теплый платок, потому что ей нельзя простудиться, потому что у нее есть дети и нет оплачиваемого больничного - картошка и помидоры справкам не верят.

Она перебежит мостик, перешагнет штакетник и очутится в нашем саду. Но мы ее не видим еще, мы позже ее заметим, когда будет она уже в трех шагах от двери, потому мы не успеем встретить ее на пороге - ей теперь до него ближе, чем нам. Дверь не заперта, но Наталья постучит. Мы поздороваемся, и пройдем в комнаты, и сядем.

- Как у вас дела? - спросит она.

Мы горестно пошутим в ответ, скажем, что существенного ничего не происходит, снаружи во всяком случае, а что происходит внутри, о том рассказать трудно, да и, увы, некому... Что плывем по течению, аки лист в ручье, что стараемся вырваться, да мешают берега...

- Да, - вздохнет она, - в городе трудно.

И спросит вежливо, что мы читаем, и мы ответим, что Щ.Щ., последнего, может быть, человека, знающего, что такое литература.

- Что будет после? - спросим мы себя сами. - Теперь все вскользь, все по верхушкам, а тот, кто стремится к корням, почти наверняка заплутает в дубраве - сами себе так ответим.

Мы, наверное, не поэты и не музыканты. Впрочем, кто нас знает... Наталья думает, что мы пишем стихи, сочиняем музыку, и мы не хотим ее разочаровывать, а еще больше не хотим разочаровывать себя. Мы спросим: как мальчики?

Она расскажет что-нибудь о пацанах, что-нибудь незатейливое и смешное, но рассказывать она не приучена, а потому ее очень трудно дослушать до конца.

Мы оставим ей свежие журналы и уйдем, пообещав придумать что-нибудь пожевать. У нас все давно готово, и мы вернемся, глянем на страницу, что открыла Наталья, и расскажем анекдот о том, кто эту страницу написал; потом помянем несколько журнальных новинок, вспомним, что заглянули случайно днями в театр, присовокупив, что Ж. Ж. была хороша. Выпьем вина из жестяных кружек и станем читать стихи, Т. или П., а Наталья будет напряженно вслушиваться в строки, страстно желая понять. Мы небрежно оборвем чтение, имея в виду, что можем читать еще долго, почти вечно, будто и не выучили эти стихи специально к сегодняшнему вечеру, будто не повторяли их в электричке, поминутно заглядывая в шпаргалку.

Помолчим в полумраке, к чему Наталья, наверное, никогда не привыкнет, ей станет казаться, что воздух натянут, как полотнище, что он вот-вот затрещит и начнет расползаться. Мы же расслабимся и послушаем тишину, и потрескивание свечи, и поскрипывание невероятной в этом почти нежилом доме мыши. Будем классичны. Согрешим.

Ночью мы проводим Наталью. "Вам не холодно?" - спросит она у самых своих дверей, и мы ответим, что нет, не холодно. Двери скрипнут: она вернулась к огороду, стирке и рынку по воскресеньям, к печке, которая, конечно, надоедает, но которая так удачно расположена, что, чуть повернув голову, можно видеть в окно - не перепрыгивает ли реку грустный свет фонаря?

А мы вернемся на дачу и ляжем спать, чтобы утром быстро собраться и успеть на зеленую электричку. Мы скоро сюда вернемся. Или не очень скоро. Однажды, вернувшись, мы узнаем, что Наталья вышла замуж за Григория, мы узнаем также состояние, когда нечего сказать и ни в чем нельзя быть уверенным, кроме, пожалуй, одного: сыновья ее, так или иначе, вырастут настоящими людьми.

ИСТОРИЯ ДЖАЗА

Можно, конечно, накупить старых вещей, кресло плетеное, например, можно купить и качаться в нем с утра до вечера, как дурак, можно купить часы с кукушкой или другие какие хитрые часы и глядеть в них до отупения, рассуждая о двоякости сущего и прочей такой чепухе: одно-де время натуральное, то самое, в которое я тут раскачиваюсь и на часы глазею, а другое, видите ли, время - собственно время этих часов, то еще время, сгинувшее, когда смотрела на эти часы, раскачиваясь в этом кресле, мадмуазель - вся в белом, в чем-то из нездешних материй, названия которых никто нынче не знает, кроме законченных пижонов, а я не законченный.

Можно, наверное, и конторку купить и писать, за конторкой стоючи, птичьим пером. Ну хорошо, не пером, японской ручкой двадцатикопеечной за конторкой писать... И уж, безусловно, можно писать, что сидела, качалась в плетеном кресле фря в белом, зыркала на часы в трепетном нетерпении, когда распахнулась (вдруг) дверь и появился (возник) на пороге (в проеме) он весь, скажем, в фиолетовом. "Фредерик! (Гаврила), - вскричала (пролепетала бледная) мадмуазель. - Какого черта? Я вся усохла". А он ей, понимаете, в ответ: "Я разорен и нищ (нистч), я гол как сокол, я продулся в карты (на бегах - Индус подранил левую заднюю), у меня нет теперь ни шиша, и пришел я к вам, голуба, исключительно застрелиться".

И, что характерно, достает Гаврила шпагу и прокалывает себя, насквозь прокалывает, шлепается на палас, кровь ручьем, служанка, визги, свистки, 02, а умный дворник останавливает часы, предвосхищая российский символизм. Хотите - высокая трагедия, хотите - бытовая драма. Можно, можно это все написать, и, если хорошо постараться, можно слезу из кого-то выжать, из угристой студенточки четвертого курса торгового института, кою как раз ни одна тварь замуж не берет и, между нами, никогда не возьмет.

"Ах, плетеное кресло, - возопит угристая. - Ах, Фредерик, ах, Мигель, ах, Антонио, ах, Марко (Ван Бастен), ах, часы с кукушкой, еловые гирьки, проклятущая моя судьба". И - трах в обморок. Нашатырь, мама, визги, 03, раствор дрола, баралгин в ампулах...

А ты выйдешь на веранду (можно и дачу купить, можно и с верандой), руки на груди сложишь и смачно наврешь корреспонденточке из газетеночки про компенсаторную функцию искусства.

Леночка (Гульчитай) из газетеночки (журнальчика) диктофончик растопырит, ротик раскроет, а ты ей - лапшу на уши - и надо жить в своем времени и для своего времени, любить надо свое время, души в нем, так сказать, не чаять, нечего бегать по эпохам... Но душа-то, дурочка, хочет верандочек, лужаечек, чахнет без пасторали - душа, она как мышка, корочку сгрызет - и в уголочек, в норку, много ль ей надо...

Гульчитай (Исфирь) из газетеночки (бюллетенчика) глазенки на кукушечке остановит, о чем-то с кукушечкой пощебечет по-своему, и вздохнет, и так ее заденет, что ты за конторкой пишешь, что затоскует вдруг (неожиданно) о "Карета подана!" и "Пардон, мадам, я наступил на ваш шлейфик, он, подлец, оторваться изволил, вон в том углу, крыски доедают, не сочтите за невоспитанность, мой папа был потомственный дворянин, а я сын своего отца (сын за отца не отвечает), а эти буржуа, эти рантье, эти, пардон, мануфактуры, где она - старая, добрая Русь?"

"Где она, старая, добрая Русь? - воскликнет председатель клуба ревнителей современной уральской литературы. - Она разлита по этим страницам, тут и кресло плетеное, и часы с кукушкой (Кизи, Форман), тут и луга, и крестьяне, и первая паровая мельница (благородный идальго), тут и пастушка Изольда уединилась в дуброве (дубраве) с молодым барменом Тристаном".

"В каждом из нас жив этот Тристан, этот Фредерик, этот Гаврила, эта девушка с букетом ландышей под старинными часами, этот юноша (со взором горящим) под часами у своего памятника (приду в четыре), эти голуби, эти дубравы, эта избушка на курьих ножках, повернись она хоть к деревне лицом, хоть к городу, извините, задом", - вздохнет в обзоре запуганный редактор отдела критики.

Но кончится пленка.

1988 - 1989

Абстрактная проза

Автор осваивает современный и доступный ему (не все номера "Родника", "Митиного журнала" и "Сине фантома" доходят до Свердловска) литературный авангард. Начитавшись Андрея Левкина, петербургского андерграунда и магической критики, автор вдохновенно месит ночами мясо текста, отдаваясь виноградным метафорам, смутной образности и садистскому синтаксису.

ПЕСНЯ ПЕСЕН

Она вечно жила в деревянном, как жид, угловато-кургузом домике в странном районе большого города, в некоем аппендиксе, отрастающем от одной из довольно еще центральных улиц в неожиданно скоропостижную глухомань; недалеко от маленькой железнодорожной станции, так что по ночам хорошо были слышны тамошние профессиональные радиомонологи, из которых особо вычленялись две беспрестанные фразы: "на первом сортировочном нечетная разборка" и "на третьем сортировочном воздух до хвоста", - он счел такое сочетание если не гениальным, то выдающимся и сразу захотел здесь остаться; он счел это ее ворожбой - если мужчина, фантазируя с большей или меньшей степенью натужности, упорно строит на себе и вокруг себя контексты, способные выявить его сущность или, во всяком случае, его демиургические возможности, то женщина сразу умеет найти для себя ту единственную точку, вокруг которой давно, оказывается, сгруппированы все требуемые причиндалы - им не хватало центра, чтобы стать единой структурой, она им собой этот центр обеспечила, как звездное небо обеспечивается - для того, чтобы быть собственно звездным небом, а не набором блесток - нашими стационарными взглядами; он сразу счел это сочетание гениальным и захотел - я пока не знаю, смог или не смог, остаться; мне это сочетание оказалось необходимым для того, чтобы войти в этот текст, и я лишний раз понял, что чаще надо выходить из дома, ибо сам бы я, конечно, таких блистательных формул, из которых можно вытащить, как мышь из норы за спагеттину, заранее любимый некоторым количеством населения текст, никогда не придумал бы - и не придумал. А она жила параллельно этим радиооткровениям уже вечно, они были для нее частью природы или обихода иногда, моя окна или проращивая чечевицу, она распевала эти фразы на разные мелодии - протяжно-колыбельно, раздумчиво или задорно, иногда, выйдя из пены морской, она заворачивалась в них - благо длина позволяла, - как в пляжное полотенце, а потом долго лежала на нездешнем гранулированном песке, запрокинув голову, впитывая солнечные лучи, как его поцелуи, и чуть загадочно улыбаясь тому, как шершаво-приятно касаются сосков слова "сортировочном" и "воздух" - вернее, на каждый сосок приходилось по две буквы - "ов" и "зд"; иногда эти фразы казались ей бесконечными инвертированными змеями, усыпанными, как оспинками, по всей длине, как перфокарты, ровными рядами вентиляционных дырочек, но ей было лень и некстати бояться этих змей. И она не боялась.

А у него к этому моменту - текста и жизни - уже была привычка: носить всегда и везде с собой горстку маленьких, невесомых почти пирамидок округлых, сантиметра три высотой, невнятно-бежевого приятного цвета; они вкладывались друг в друга, как любовные люди, и лежали в кармане необременительной стопочкой; а вообще-то хранились они дома, в сундуке, их изготовили по спецзаказу в какой-то душеспасительной конторе, в количестве нескольких десятков тысяч, и он обращался к сундуку каждый раз, когда в кармане пирамидки заканчивались. Однажды он не смог вовремя пополнить запас: несколько дней не попадалось домой, карман опустел, он беспокоился, суетился, у него заболели глаза - словно какие-то сгустки зрения вылетали из них, как испарялись, но тут же конденсировались в колючие жгучие точки, чтобы с неумолимостью вонзиться обратно в сетчатку и пойти - у них были смещены центры тяжести - гулять по голове, вызывая крайне сволочные ощущения, попадали в мозг, но не убивали, а долго и методично мучили, он часто терял сознание, падал под столбами, под ногами прохожих, в сугробы (дело было зимой), один раз его забрали в вытрезвитель, но отпустили, быстро установив, что алкоголь тут ни при чем, и он снова побрел домой по ночному городу (эти дни всегда была ночь), но голова отказывалась соображать, и он бродил наугад, напогляд, накудапошлось, он шлялся из района в район, его принимали за привидение - так инфернальны были его жесты и так мелово-бело было-било чело - и пело; без его участия; губы сами шевелились и издавали нудные, в общем, но в ночном контексте леденящие звуки; он оказывался в каких-то непонятных квартирах, где его били по голове, поили чаем, кормили огромными, как луны, картофелинами цвета бледной немочи, где ему говорили немые слова, где каждый его жест дробился на сотни взбуханий и расслоений мышц, разлетался по воздуху, который казался в такие моменты до хвоста поделенным на самого себя рядами пересекающихся воздушных перегородок, на которых, как на стенах ночные бабочки, затухали, как переводные картинки, эти фрагменты движений, и было ненастояще и невмоготу. Но, слава богу, было. И, слава богу, он попал домой: однажды ему повезло, и ноги сами привели его: измученного, разбитого и избитого, с распухшими икрами, с расцарапанной спиной, с разодранным или - не упомнить - разрезанным животом, откуда беспорядочно свисали зеленые, синенькие и желтенькие проводки внутренностей: но домой, но живого. Десять лет он лежал, зализывал раны, пил козье молоко, брил бороду, читал русскую литературу и мелко бредил. Друзья не заходили к нему после того, как однажды он убил одного из них гирькой от ходиков или весов (труп долго гнил посреди комнаты, большие фиолетовые мухи ели его и умирали сами, лопались от переедания и сами гнили - еще дурнее, чем труп. Пол покрылся, как ковром, белесой шевелящейся слизью, и, кроме тяжелых вздохов, она ничем не выдавала, что она живая, но, когда он бросал в нее окурок, окурок громко шипел, и слизь корчилась, и долго не затягивались язвы ожогов). А однажды утром труп исчез, как и не было, и слизь стремительно впиталась в паркет, торопясь так, будто кто-то преследовал ее, но никто ее не преследовал. Потом перестали приходить женщины - сначала они приходили, оставляя запах духов, сандаловых палочек, кукурузного масла, хлеба и дыма, а потом - перестали. Возможно, они догадались о чем-то таком, о чем он и мы не догадались. Может быть, они умерли все - иногда ему казалось, что за окнами проплывают, медленно раскачиваясь на ветру, верхушки гробов, а на кончике сквозняка вспыхивают виноградины ангелов. Потом он все забыл, и ему стало тепло: кровь вышла из него, как из берегов, и он плавал на волнах этой крови, не имея ни массы, ни веса, ни ускорения, только легкое ощущение нарастающего засыпания: сон обваливался, как склон, снизу накатывал следующий, сон шел за сном, как слоник за слоником, но он не видел снов, потому что спал и ничего не видел. Потом он все вспомнил, кровь снова вошла в него, он чувствовал, как она входит, как наполняется-набухает каждая вена, как трепещут сосуды, как восстанавливаются ткани, как розовеет кожа, как прыскает по ней аэрофотосъемка, геодезия и картография голубых жилок.

С тех пор он никогда не забывал дома бежевые пирамидки. Они нужны были ему для того, чтобы оставлять их во всех домах, где он бывал: перед прощанием он доставал пирамидку и складывал ее куда-нибудь на телефонную тумбочку. И кто приходил, сразу понимал, что он здесь был. Так он обозначал себя в мире, как в детской бумажной игре соединяются точки и возникает рисунок, а по-другому он обозначать себя в мире не умел. И люди не выбрасывали эти пирамидки, чтобы знать, сколько раз в жизни он у них был. А в доме у маленькой станции, где говорят, что на первом сортировочном нечетная разборка, а на третьем сортировочном - воздух до хвоста, пирамидок скопилось так много, что он понял - пора: и поехал туда: жить.

А она там жила и слышала, что на первом сортировочном нечетная разборка, живо представляла себе эту нечетную разборку и радовалась как дитя. Она надевала саван, вставляла в волосы большой костяной гребень, а ноги у нее были босые, и она садилась на струганый пол и медленно раскачивалась, как луна, и пела протяжные песни на непонятных языках: она пела про плес, про отмель, про стожары в предутреннем холодке, про туман над водой, в который входишь, как в раж, про дым, который струится и этим живет. Она пела про гибкие тени деревьев, растущих не зная куда, про сад, где яблоки в свете луны сами как луны, где совы в свете луны сами как совы и где сама луна как яблоко, которое муляж. Она пела и раскачивалась и катала по полу клубок шерсти, из которой ей нечего и некому было связать, да она и не умела. Она брала ступу и толкла в ней зерна, и выходила босиком во двор, и бросала зерна в ночь, и зерна падали и, может быть, прорастали, но об этом никто не знал - и я не знаю. К ней перестали приходить подруги - после того как она задушила одну из них подушкой (труп долго лежал на полу и не гнил, лицо подруги оставалось румяным, и даже тушь на ресницах не размазалась, и даже завиток за ухом - не развился. А потом вдруг трупа не стало, а на месте трупа стоял таз - большой медный таз с жидким золотом, куда она опускала ноги и долго грела их, по нескольку лет, и читала русскую литературу; только иногда падала в таз слеза и жгла ногу, и было больно). И мужчины перестали приходить: сначала приходили, оставляя запах бензина, мазута, степи, аэрофотосъемки, геодезии и картографии, а потом перестали, потому что губы ее завяли, лоно ее высохло, а руки ее тряслись так, что она не могла поднести ложку ко рту и пила похлебку через край тарелки, фыркая и отплевываясь, как зоопарк. А еще она пускала дым кольцами, как могла. А еще она обо всем забыла и увидела себя в стеклянном кубе, расчерченном вдоль и поперек черными проводами, на которых сидели удалые птицы и хохотали, потому что из всех щелей шел веселящий газ. И не было луны, и не было интонации, и слова кончились, как снег, который падал, а теперь не падает и не упадет никогда, и что, неужели в вашей стране никогда не бывает снега? А потом она все вспомнила и села на табуретку.

И тогда пришел он и принес сундук, в котором лежали тысячи пирамидок, и высыпал их, и он и она присели на корточки и перебирали пирамидки, перебирали, пока хватало пальцев. Потом он сказал ей, как его зовут, а она сказала ему, как ее зовут и звали, но они это сразу забыли, потому что не помнили ничего.

А потом они легли вместе и рядом в постель, и лежали вместе и рядом, и ничего не делали, потому что уже много разных лет не могли этого делать, даже и не помнили, что это бывает, а думали, что в постели и рядом люди лежат вместе затем, чтобы слушать всю ночь, что на первом сортировочном нечетная разборка, а на третьем сортировочном - воздух до хвоста, и они лежали и слушали.

И никто никого никогда так не любил, как я их люблю сегодня вечером, когда пишу эти буквы в г. Свердловске, на Уралмаше, на улице какого-то Ильича, и пью чай. И я теперь плохо знаю, что я буду делать завтра.

Наверное, добро.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА УРАЛМАШ

А с первого этажа мне нужно, наверное, переехать. Этому соображению жить еще шесть ночей. Впрочем, нет - пять. Завтрашняя не в счет, завтра я буду на дне, кажется, рождения и постараюсь выпить ровно столько, чтобы не нанести ущерба, не оскорбить словом и действием, не расшибить себе нос, наконец, но и столько, чтобы уснуть незаметно где-нибудь в уголке: пусть стаскивают меня потом на пол и накрывают дымным спальным мешком (они туристы, эти ребята), а утром будет утро, утром одиночество совсем - ты знаешь - другое: можно, например, спросить у милиционера дорогу до бани и позабавиться тому, как он, чудак, удивленный незлобивостью и доверчивостью прохожего явно не лояльного вида (патлы, инобуквы через пузо, оранжевая блямба на полгруди), будет путано и добросовестно объяснять... А еще через четыре ночи приедут Марина и дети - это так много, что я буду, во всяком случае, уставать.

Так что - пять. Пять ночей - с первого этажа мне непременно нужно переезжать. Ты знаешь, как тихо в нашем дворе. От хлопка двери до понимания того, что не ко мне, - секунда? Чуть больше? Дверь хлопает не часто. Куда чаще - такси. Нет, разные машины - и скорпомощь, и коробок соседа-гаишника, и такси, конечно, тоже. Они тормозят, кажется, внутри меня, вдавливая меня в мое же тело, его - в пружины, и я жду стука, как ждет, наверное, пенальти вратарь - вот мяч в воротах, и можно расслабиться - всяко уже в воротах... Честно? Я жду, чтобы стука не было. Приезжают? Часто. Очень неожиданно. Очень как всегда. Вставать, курить, поить чаем, укладывать, прослушивать уложив уже - отходную сводку новостей. Каждый обретающий ночлег считает своим долгом поделиться и известить. Мне-то они нужны только, чтобы было кого напоить чаем. И уложить спать. Пусть хорошо ему будет, если он на такое способен.

А то - ну, то вот - такси, что было даже больше, чем ко мне - я его пропустил. Я услышал уже дробь в кухонное окно: а на кухне кто-то не я что-то делал (то есть и помню кто), так что и откликнулся первым не я. Что эти такси ночные точно делают - спать не дают. А на самом деле нужны они кому-нибудь так же, как мне когда-то? Жутко интересно. Впрочем, вру. Не интересно. Ничуть.

Гости - ну, ты их знаешь. Все они милые, чудесные люди. До того милые, что мне доставляет несказанное удовольствие натравливать их друг на друга. Когда их собирается больше одного - прекрасно, значит, я извинюсь, сошлюсь на чего-нибудь и оставлю их на кухне - таких милых, таких любезных, что кажется: там, на кухне, и не кухня вовсе, и вовсе не помещение, не объем, пространство кончилось, время кончилось, там большое и белое, и имя этому большому и белому - сахар. Их голоса заглушает шипение шин (никуда не уйти от шипящих - шорох, шуршание, шоколадина за щеку на ночь), и я засыпаю. И не вижу снов. Почему - это мне хорошо объяснила одна (давно еще) девочка (действительно давно) - она сказала: это потому, что ты сволочь. Что, собственно, к делу отношения не имеет.

Ух - это я про гостей - как они мне надоели. (Подозреваю, что надоел им не меньше, но надо же где-то ночевать, если ночь застает на Уралмаше. Деньги они пропивают в двадцать четыре часа, а пешком идти глупо - можно не дойти. Все ж таки, слава богу, Уралмаш... Для меня долгое время было загадкой - что ж они делают, когда не застают меня дома? Я спросил. Они важно ответили: ну, тогда мы выворачиваем карманы и с удивлением обнаруживаем, что пара рублей закатилась под подкладку... Один из них - владелец поганых зубов; поужинав, он начинает ковырять в них спичкой (Морозов утверждает, что во времена Шекспира в среде великосветских молодых людей модно было ковыряться в зубах, разевая пасть под тем углом, под каким разинуто кресло под хозяином пасти) и - того хлеще - полощет рот остывшим чаем, вымывая из дупла обсосок колбасы, будто, проглотив именно этот обсосок, он насытится окончательно. Тогда мне хочется ударяться башкой об угол верного моего холодильника. Как ты понимаешь - как раз этого я и не делаю.

Другой гость - каковую привычку я обнаружил за ним совсем недавно каждые двадцать минут, точно, как импортный конвейер, сплевывает в раковину. Заметив это впервые, я обалдел: настолько не вязался его образ со сплевыванием в раковину. С чем угодно вязался - с чистым сердцем, с поэтическим талантом (он рифмует друг с другом всякие слова), с тупостью непроглядной (первое, второе и третье само по себе редко меня отвращает), но с этим... Недавно я был у него дома - там он почему-то в раковину не сплевывает. Или цвет обоев регулирует пищеварение?

Третий появляется у меня исключительно для того, чтобы выхлестнуть порцию непоколебимо-левацких суждений по поводу двух-трех областей человеческой деятельности; обычно это поликлиника, экономика и культура. Он прекрасно знает, что я не разделяю и никогда не разделю всех без исключения взглядов, когда-либо его посещавших. Он знает также, что не стану я с ним спорить - себе дороже, - потому, вырыгнув толику матюгов в адрес как Политбюро, так и самых наинеформальнейших объединений, он спокойно уходит спать. Или совсем уходит. Он - самый милый из всех моих гостей. Мы занимаем друг у друга деньги, что соединяет нас крепче, чем разъединяет разница во взглядах на то или иное всесветно популярное лицо.

Четвертый ищет жалости. Он биолог, он знает все внешние преимущества принадлежности к человеческому роду, знает и всю сугубость пороков, свойственных лишь роду человеческому и никакому более, он чувствует - на этих основаниях - свою ответственность, именно ответственность представителя упомянутого рода за упомянутый род... он всегда чисто выбрит, хорошо подстрижен и никогда, прости господи, не чешется в разговоре, чего обо всех остальных (в том числе и обо мне) не скажешь. Это во-первых. Во-вторых, он достиг в своей биологической науке успехов весьма существенных в условиях нашего околотка, чего, опять же, не скажешь обо мне. Но есть нечто, заглушающее и "во-первых" и "во-вторых". Он целеустремленно, упорно, упрямо, нудно, назойливо ищет жалости. А так как и сам он не в состоянии толком очертить круг вопросов, по которым его следует жалеть, то общение с ним подобно сотой подряд попытке надуть рваный надувной (то есть уже ненадувной) шарик и особо невыносимо, думаю, как раз мне - человеку, жалеть совершенно не умеющему, не желающему и в принципе не считающему нужным.

Пятый пишет бездарные пьесы. Самая бездарная из них идет уже в десяти театрах (в десяти, если он не врет. Но в трех она идет точно). Остальные пока нигде не идут, но можно надеяться, что в свете неуемной демократизации и они найдут себе постановщиков, скорее всего из тех деятелей, что устраивают спектакли на чердаках и в подвалах. Пьесами своими он горд чрезвычайно, на всех (на меня, ясно, тоже) смотрит свысока, что, в общем, ладно бы, когда 6 не имел он в придачу к драматургическим склонностям страннейшую, на мой взгляд, и очень несценогеничную привычку выковыривать какую-то дрянь из носа, катать из нее шарики и заглатывать оные между глотком чая и табачной затяжкой.

Шестой... Шестого - ты знаешь - нет. И слава богу. Боюсь, что и первые пятеро, прочитав все то, что я теперь написал, перестанут ко мне заходить. Правильно, в общем, сделают. Черт с ними. Обидно только, что не могу я выгнать их сам, не прибегая к помощи бумаги. Кто бы сказал мне, зачем я их терплю... Или уместен здесь вопрос "почему"? В конце концов, пишу я тебе, и нет тебе дела до всех этих мелких мерзостей, из которых, собственно... Да нет, вру. Не из них.

Я расскажу тебе историю, которой ты не ожидаешь. В ней не будет летающих мертвых младенцев, потусторонних голосов, гробов, не впихивающихся в такси, в ней не будет инфарктов и миокардов (впрочем, "мио" - это то слово, которое хочется сохранить. Зачем-то). Не будет автокатастроф, также как и авиа-, не будет разводов и несчастных детей, не будет... Не будет ни капли трагизма (пусть и способен я лишь на фальшивый трагизм), потому... потому что в недавние зверские холода Марина сказала мне: представляешь? стоит какому-нибудь гаду швырнуть камень в наше окно... И я представил себе камень в наше окно (в лютую зиму, в свирепые ветра, в непролазную уралмашевскую ночь, где от дома до дома - версты) и представил себе страшную, гибельную для младшей дочки дыру в стекле; все мои летающие трупики, все самоубийства героев моих и героинь (на это я щедр) - ничто перед этой дырой... А будущим летом они уезжали в поезде - Марина с детьми, а Кира только незадолго до этого научилась узнавать меня через окно (у детского зрения свои причуды - я стою перед стеклом в полуметре, а она смотрит прямо на меня - и не видит, и не понимает, что это мама показывает, и вот - научилась), научилась, а поезд был рано, а по дороге на вокзал она спала, а когда я вышел из вагона - проснулась и увидала меня через стекло и заулыбалась, не зная, что уедет сейчас и не увидит меня четыре месяца... И все наши прощания, все наши разрывы навечно, все наши слезы на кухне, вся тоска выпускного курса - ничто перед этой ее улыбкой... Так что - давай о хорошем и о простом. Как ты думаешь, получится?

Если честно, я сам еще не знаю, о чем расскажу тебе. Может быть, о том, как двое поехали к морю? И оба вернулись.

Или так: в прекрасном городе Свердловске жил один коричневый гном...

В прекрасном городе Свердловске жил один коричневый гном. То есть гномов было много - разных, и один из них был коричневый. Почему коричневый? Не знаю. Гномы бывают всякие-всякие, разные-разные. Этот был коричневым. Может, это был гном-негр. А может, и нет. Нет, это просто был коричневый гном. Так бывает.

Но все (это ты и я) уже поняли, что про коричневого, равно как и про зеленого или же про фисташкового гнома я рассказывать не могу. Я не смогу рассказать о том, как гномы играют в карты в скособоченной, словно мятая пачка из-под свердловского "Космоса", избушке в селении почему-то Малые Брусяны, под Новый год: под камин - маленький, но, безусловно, настоящий, под ветер в трубе, под "Битлов" с болгарского двойника; не смогу, потому что и камина-то толком не умею написать, не помню ветра в трубе, и в селении Малые Брусяны я, кажется, уже не был, да и в карты я не силен - с трудом понимаю, чем король лучше дамы, и ни слова не знаю по-английски (ну, почти) - это насчет "Битлов". Разве что мог бы порассуждать я о болгарском своем двойнике, который живет в занюханной своей Болгарии, знать не зная, что есть у него двойник на Среднем Урале. Ему снятся мои сны - именно поэтому мне они и не снятся.

Гномы играют картами, а карты играют гномами. Но это еще Каверин.

Я мог бы в течение часа истратить казенные деньги. Но это уже Кальпиди.

Все же - о картах. Это было в городе Барнауле. Ну, в Барнауле. Неважно. Мне выпала комната в общежитии педагогического (sic) института. Я зашел в эту комнату... Ты представляешь... Да. И среди прочего - карты. Эта коробочка, в которую складываешь колоду, - как она называется? Так вот, коробочка, а в ней нетронутые тройки, пятерки, джокеры (сколько "ка"?) - то есть карты, с которыми не знают чего делать студенты алтайского педагогического института. И бросили их, уезжая на каникулы. Да, это именно те карты, которых так недостает моим гномам в ветхом строении в Малых Брусянах, ветер в трубе; они не поймут - отчего же так? отчего же все впустую? отчего же они проигрывают, проигрывают, проигрывают, и ни одному из них ни разочка не повезет? Они не догадываются, что виною всему злые барнаульские студенты. И не догадаются никогда, вечно будут суетить колоду, загибать углы, дуть на угли, смотреть в огонь, и ничего у них нет, кроме шампанского, а шампанским, как известно, не согреешься...

Тебе жаль моих гномов? Тебе грустно? Бросим их. Черт с ними. Поводов для грусти будет еще навалом.

О том, как двое поехали к морю. И оба вернулись. Кто они? Он и она? Они знали друг друга? Они поехали вместе? Они вернулись в разные города? Одни вопросы. Кто смеет заменить батарейки? Не лучше ли возвратиться на Уралмаш?

Здесь, во всяком случае, привычнее, и я давно уже понял, что время течет на Уралмаше иначе: здесь оно именно течет, как зеленая перуанская водка (водка ли?), как теплый пластилин, как жидкая колбаса. Щуршануло такси, прикатил гость. Это тот: левак-экстремист. Ухватил рыбину из холодильника, всосался в нее, будто в арбуз. И говорит: "Всю эту лабуду пора хреначить к такой-то бабушке". Какую? "Врачей и гидростроителей к стенке каждого третьего". За что? "Каждого второго". Да за что же? "В гробу видал я вашу канарейку". И засыпает, стервец, а спит он, ты помнишь, в завидном расслабоне, а на руках, что поверх одеяла, он складывает почему-то пальцы в кукиши. Он и во сне - так вот ко всем относится. Разрушительной энергии в нем - на три ГлавАПУ. Но вся она уходит в слова. А слова - хорошо, если в меня, во мне они гасятся и стекают по ножу в песок. И хватит о нем.

Меня очень давно (или совсем недавно) достают две вещи. Жидкость, стекающая по ножу в песок. Ночью, при хилой луне, которой забыли заменить батарейки. На пустынном, естественно, берегу. Кадр простейший - три ровные полосы: песок, море, небо; они не разнятся по цвету, а цвет этот черный, но почему-то и бежевый. Луна - круглая, но хилая - ровнехонько по центру, словно в тире. Слева и справа, у самых рамок, скалы. Скалы не совсем симметричны, правые повыше, пошире и позубастее. Но ты, кажется, уже знаешь об этом. Бежевость, видимо, от луны. Это смешно, она не способна, но других факторов нет.

Это был общий план. А нож и песок - будто совсем с другого кадра, будто вовсе не с этого. Хотя я помню - именно отсюда, но соглашаюсь оставить этот берег в покое, пусть он мелко дрожит на экране, покуда не прострелит из угла шалая птица. А если не прострелит - то и не прострелит. А жалко.

Жидкость, уходящая по ножу в песок, вовсе не обязательно кровь, мы же договорились. Не важно, что за жидкость. Да та же морская вода. Важно, что уходит она очень-очень надолго, надежно. Те двое, что приехали к морю, стоят на коленях. Ей зябко, хотя бы и юг. На плечи ее он накинул пиджак, но ветер треплет платье на коленях и лезет под подол холодными пальцами, жестко, грубовато-лениво, словно законный муж, никогда не забывающий о своих скрепленных печатью правах. Печалью права... По подолу - что-то вроде кружев (ну, называется как-то), и похоже, будто ветер треплет пену по краю волны, взбивая ночной коктейль, окрашенный торчащим точно по центру бледным кружком лимона, столь тонким, столь прозрачным, что невольно проникаешься уважением к тому, кто точил этот нож. Что же стекает в песок?

Как-то так решил я, что двое поехавших к морю - это все-таки он и она. Забавно. Что же, пусть так и будет. Они уже здесь. И представляешь, он именно законный муж. Вот бы здорово! Сомнительно, правда, насчет способности к двойному взгляду - пену волны через кружева, распластавшиеся вокруг сырой луны... Но почему бы и нет? И у людей, и у гномов все бывает очень по-разному.

Но и одинаково - больше чем больше. Такси, гость, чай, пирожок с грибами - именно его останки он и ищет теперь в зубах... И говорит: "А есть ли суть реальный факт само существование "Турецкого(кага) марша" Абрама Теодора Амадея Моцарта? А не есть ли это суть коллективная галлюцина-ация?" Гм... "Ну чем ты докажешь, что он суть реален?" Ну... Я ноты видел... "Амадеем Вольфгангом Мойшею самолично суть писанные?... То-то же... А что доказывает тот реальный факт, что "Турецкий марш" Мо-оцарта не есть суть реальный факт?" И что же это доказывает? "А то, что люди все - суть гении! Ежели каждый может слышать в себе этот удивительный "Турецкий марш"!" - "А суть ли, - говорю я, - реальный факт само существование всей совокупности произведений вышеупомянутого В. Т. А. Моцарта? Не есть ли он сам фантом, каприз воображения?" - "О-ля-ля", - говорит мой собеседник. Такая мысль в голову ему не приходила. Надо же, как интересно! Моцарт есть фантом! Он даже ночевать не остается, торопливо уходит в темноту, дожевывая выуженное из стоматологических руин.

Перед уходом он считает деньги: червонец (чуть початый, казенный): червонца хватит на три, а то и на четыре такси. То есть всю ночь он будет колесить по Свердловску, щедро делясь неожиданной догадкой (которую он успел уже, слава богу, принять за свою). Прекрасно. А мне что делать? Писать я уже не могу - он сшиб меня своим Моцартом. Спать не умею. Читать не хочу. Лежать и слушать такси? В темноте слух раздвигается, различает глубину капель, осыпающих рябину, наивную дурочку, нашла где расти - на Уралмаше. Кошмар какой-то, дождь за окном, неизбежный, как выход рыб на сушу. На песок. Мы забыли с тобой о ноже, кем-то когда-то зачем-то воткнутом в песок на мертвом кинокадре.

Но гномы смотрят в огонь. И это - вторая вещь, достающая меня то ли очень давно, то ли совсем недавно. Ты не знаешь, что за прихоть, что за наваждение - смотреть в огонь? Ведьмовый изыск? Производственная необходимость? Ожидание голосов и теней? Мечта о возвращении на Уралмаш? Смотрят в огонь круглыми, как луна, огромными, как луна, глазами, и в зрачках проявляются алые жилки: знаешь, как покрывается трещинками ровный живот Земли? - так жилок больше и больше и жилок, алого - больше и больше алого, белого - меньше и меньше, но если головой вперед и рвануть эту кровяную паутину, окажемся в слепящей, чудовищной, непроговариваемой белизне, белое круче черного, когда ничего больше нет... нет... шумеры лучше чем ацтеки... чем, чем лучше? - чем ацтеки... не оттаяло, кажется, небо, оттаяла земля - пусть неразличимо по цвету, но по какому-то признаку различимо... Так пусть же это будет просто снег, просто снег, стосне, о сне... ты помнишь? - "виноградные снега", я это придумал или ты и мы настаиваем: виноградные снега счастливые тенета бисерная канитель звонкое скольжение наискосок и ожерелья серебряного аквалангиста осыпаются от кромки до кромки тем еще декабрем и тем еще декабрем кто мог подумать их было два и два раза был знак звон стрелки двенадцать а картинка разворачивалась и разворачивалась разворачивалась и разворачивалась матовая рамка в виноградных снегах виноградные снега в матовой рамке идут с неги и помнят и видят во все стороны света и видят во сне который и белый свет и белый и всегда и поплавок самолета инверсионный след инверсионный свет поплавок инверсии зовет зовет пора заснуть пора проснуться, пора видеть сны видеть сны снится снег снится и снится хлопья хлоя хвоя белые ели лапы под тяжестью виноградных снегов под мягкостью виноградных ласковостью нежностью легкостью твоих виноградных снегов овамо семо и овамо кефир и камыш тишина и звон не бывает истаять изойти исполать истечь и прозреть и в вату опять и в вату и в звон и в зов и зоб белизны где слово в поисках слова: виноградные снега.

Давай подумаем, о чем мы забыли. О первом этаже. О Барнауле (это правильно, надо забыть). О моем болгарском двойнике (который именно теперь нажрался какой-то болгарской бормотухи, держится за дверной болгарский косяк, шатается и туго решает: пойти ли поохотиться за той вон нимфеткой в зеленом пловдивском трикотаже или же пойти в туалет и, извини, слегка поблевать... Ну, пусть проспится, мы, может, о нем вспомним). О картах тройках, семерках, тузах. О группе "Звуки My" (извини, о ней мы не вспоминали). О доблестях, о подвигах, о... обо мне, Славке Курицыне уралмашевском мальчишке с первым этажом, чаем и большим фиолетовым глазом посреди луны. Ты правду говоришь - я струсил. Рванул кровяную сетку, очнулся в снегу, где угодно, лишь бы уйти от огня. Это нечестно. Надо идти и смотреть в огонь. Иди и смотри - говорю - иди и смотри.

У моих гномов всклокочены волосы, словно безумные змеи. Колпаки на полу. Шампанское не тронуто, хотя и выпито. Карты смяты, как бабочки. Гномы смотрят в огонь.

Приехал гость. Он драматург, но сегодня он особенно безобразно пьян. "А у меня пиесу сняли... В Иркутске". Откуда? "Из... с... с р-репертуара..." Сочувствую, говорю, что время, крути не крути, другое, что заступятся, что ныне такие фокусы проходят с трудом. "Ты ни ч-черта не понял... Театр снял. Сам, подлюга! Говорят, хватит... Исчерпали... Что для сегодняшнего дня это... уже... мелочь... Не тот уровень правды..." Слава те господи, нашлись, значит, умные люди... Ну, это не факт: возьмут чего-нибудь покруче с точки зрения уровня правды...

Гость уснул. Я смотрю в окно. Наш дворовый фонарь еще светит - значит, двух еще нет. Не валяй дурака - говорю - иди и смотри в огонь.

Ты меня извини, что история не из самых веселых. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Теперь должно забыть обо всем и смотреть в огонь, ибо много на земле добрых людей, готовых нести ношу твою, но никто не станет смотреть за тебя в огонь - ты должен сам, если ты человек, и никто тебе и никогда не простит, если ты не пойдешь. Забудем - о тех двоих, что уехали к морю, не надо мешать им... Они еще счастливы, они еще веселы, но грядет час, когда опомнятся они, и увидят на все стороны света, и вернутся на Уралмаш, оставив веселие и счастие на лезвии ножа, стекать в бежевый и надежный песок. Забудем - о группе "Звуки My", о первом этаже, о городе Барнауле (ну, Барнауле). Слово "мио" - здесь, я знаю его тепло, но и о нем мы забудем. Забудем - о болгарском моем двойнике (он проспался, умылся и побежал в молочный магазин за болгарским кефиром. Удачи ему). Забудем - о биологе-авангардисте, что схватил меня за пуговицу и требует дозы жалости ("Ну хоть ты-то, хоть ты-то меня пожалей..." С удовольствием. А что случилось? "Да ничего не случилось! Ты меня пожалей, пожалей..."). Все.

Камера! Малые Брусяны. Избушка на курьих ножках. Само себя выпившее шампанское. Карты, склеивающиеся от скуки в ленту Мебиуса. Гномы. Камин. Гномы смотрят в огонь.

Наложение - огромное глазное яблоко, на котором голубыми нездоровыми контурами наметились надоевшие материки, тело Земли в родовых разрывах, растущая, пугающая и путающаяся сеть алых жилок и тот странный отсвет, в котором, может быть, ничего и не горит, но все, в итоге, сгорает. Плавная алая тень, судорожная частота строк, схватывающих и давящих в помидорный сок и голубые материки, и обезумевшую крысу зрачка, что мечется в поисках спасения или абсолюта, но жилки растут, ширятся, красное наливается красным, выбрасывая слизисто-желтые языки, пламя опускается сверху, запахло паленой пленкой, серебряным виноградом, глаз расползся в замедленной съемке бесцветными лентами. Гномы смотрят в огонь! Изображение портится, как в сентябре погода. Валит густой дым, вытягивая мелкие слезы. Слеза - хрусталик и хруст, раскручивающий изображение морозными водяными осколками; будто опомнившись, они смерзаются вновь и вновь тают, но дисциплинированно незаметно и плавно, и нет их совсем. Красный борется черный, желтый борется белый, слизывая черный и белый, словно амальгаму - сзади проступают потом все те же красный и желтый, много мельтешащего красного, меньше желтого - не успевая приобрести форму, он теряет ее, и рвется к форме, и теряет, наконец вспыхивает, прежде чем перегореть, круглой луной, круг-лойлу-ной, искрит и исчезает. Ату! На плоскости лишь красный, только красный, один только красный, он ярится по отвоеванной территории, он может все, он ничего не может.

Гномы встают и идут в камин, и проходят камин, и проходят, и входят в беззвучные виноградные снега, и идут, и идут. Куда они идут, Господи? Что же станется с ними?

1990

Биографическая проза

Автор замечает, что процесс обретения исторической памяти и культурного самосознания, ознаменованный содержательной и взаимовежливой дискуссией между журналами "Наш современник" и "Огонек", зашел в тупик: ценности обоих лагерей оказались дутыми. Автору приходится самому нырять в пыль архивов, чтобы найти в истории нравственные и эстетические точки опоры.

ЛЮБОВЬ ПОСТМОДЕРНИСТА

К 100-летию со дня рождения Фридриха Орфа

Мы не найдем сведений о нем в советских энциклопедиях, хотя само расположение словарных статей будто бы взыскует его имени. Между Орфом Карлом, нем. композитором, и Орфеем, в греч. мифологии фракийским певцом, безусловно, должен располагаться Орф (Orff) Фридрих. Карл Орф - его родной брат, что касается Орфея, то кто может быть ближе по духу Фридриху Орфу, чем мифологический герой - изобретатель музыки, расслышавший в хаосе бытия возможность принципиально нового рода отношений природы и человека? Параллель можно - и нужно - продолжить. Орфей, как известно, спустился в Аид вслед за своей женой Эвридикой, и этот легендарный факт судьбы античного прототипа неожиданно, странно и больно отразился и в судьбе Фридриха. Об этом, как и о том, что античность стала для Орфа и еще одной точкой катастрофы, нам много предстоит говорить.

Почему отечественные энциклопедисты не сочли возможным пожертвовать на Фридриха несколько десятков литер и полграмма типографской краски (хотя парой позиций раньше вовсе не отказали в такой услуге до недавнего времени идеологически ущербному Оруэллу), не совсем понятно. Отношения Ф. Орфа с Россией загадочны и противоречивы, но, во всяком случае, одно время он имел тесный контакт с русским освободительным движением, что поощрялось коммунистическими историками, тем более что ни ревизионизмом, ни шумным отступничеством Фридрих себя не запятнал. Тайна, видимо, кроется в неизвестных нам подробностях второго - рокового - контакта России и Орфа. Архивы советских секретных служб по-прежнему немы, и, по чести, мало веры в то, что эти камни заговорят.

Что касается присутствия в словарях Карла Орфа - тут тоже не все до конца ясно. Карл, безусловно, был высоким профессионалом, кроме того, он много сил отдал созданию системы детского музыкального воспитания, во многом основанной на импровизации (склонность к импровизационному началу была у Орфов в крови). Но слова советского поэта - "он был заядлый композитор" - к Карлу все-таки неприложимы; а большое количество куда более значимых музыкальных величин осталось за переплетами советских словарей. Можно предположить, что коммунистов привлек факт сочинения К. Орфом трагедии "Антигона" - в СССР обращение к классическому, устойчивому, проверенному считалось признаком идеологической приемлемости того или иного художника, если он, конечно, не позволял себе перебора в аллюзиях, но вряд ли пролетарские искусствоведы были способны уловить аллюзии в немецких нотах (нам-то, разумеется, факт сочинения "Антигоны" говорит о другом: еще раз напоминает об устойчивости античных мотивов в судьбах этой семьи). Можно предположить, что, упоминая брата, энциклопедисты изживали таким образом свою вину перед Фридрихом: профессия накладывает отпечаток, даже коммунистические энциклопедисты - в силу и в процессе занятий архивным трудом - не могли не приобрести зачатков совестливости. Но это, повторяем, лишь предположения, столь же далекие от истины, как был далек от истины Фридрих всю свою недолгую жизнь.

Итак, Орф родился в 1891 году в прусской провинции Вестфалия (тогда она еще не прицепила к своему названию идиотской приставки Сев. Рейн), близ Мюнстера, в местечке с загадочным для тех мест именем Антиох. Ни ранее, ни впоследствии местечко это ничем себя не проявило и явилось на свет, наверное, лишь для двух причин: подарить миру Орфа и дать лишний повод для ассоциации со все теми же роковыми Россией и Средиземноморьем (Антиох - так звали и славного русскоязычного поэта, и царя селевкидов, который в какие-то неимоверные времена зачем-то отвоевал у Египта Палестину). Вскоре отец семейства, вполне преуспевающий юрист, получил наследство и отказался от практики, посвящая свои труды и дни ботаническим опытам. По некоторым сведениям, он долгие годы пытался скрестить одуванчик с памелой*, так что именно от него перешла к Фридриху склонность к ненормативному целеполаганию. У Фридриха и его брата было настоящее филистерское детство: хорошее домашнее образование, множество цветников, горячий шоколад, клубника, воздушные змеи, аккуратные немецкие вечера с музицированием и чтением толстых старых книг в фантастических тисненых переплетах, полных в меру страшных и в меру добрых сказок; с игрой в гольф, с пешими натуралистическими прогулками, с умением подстрелить вальдшнепа и с прочей набоковщиной. Оценим, кстати, и тип ассоциации: раз Вестфален, то, разумеется, и Вальдшнеп; кто бы еще сказал, водились ли там вальдшнепы, прикрывшиеся импортной кличкой российские лесные кулики.

______________

* Die Botanischen Kasus. Wien, 1934.

Так или иначе, Орфы росли безбедно и счастливо. Но в 1909 году отец неожиданно повесился - из-за любви к совсем еще юной крестьянской девчонке. Любовь была взаимной, при всей странности тяги душ абсолютно различных поколений, положений и культур, но в ту ночь, когда страсть - необъяснимо для обоих - привела их в закрытый цветник и позволила совершить невероятное, выяснилось, что престарелый Орф может уже слишком мало. И он не вынес какого-то из позоров: позора несостоятельного мужчины и позора мужа, впервые нарушившего святость супружеских уз. Той же ночью его не стало. А вскоре - с интервалом в три года - покинули дом оба брата. Старая мать осталась одна в большом и некогда теплом доме. И если Карл изредка наведывался в пригород больше, впрочем, не ради матери, а ради вдохновляющих прогулок по безобразно, но лирично бурьянящим цветникам, то Фридрих больше никогда не поклонился родному гнезду. Так в этой истории появляется первая брошенная, оскорбленная женщина, и последней она не окажется.

Упустим из вида Карла - ни русские, ни античные мотивы судьбы не привели его к краху. Премьера "Антигоны" (1946), как и большинства его вещей, пусть и не произвела фурора, но имела вполне доброжелательный отзыв в прессе, в сердцах слушателей и в головах антрепренеров, отзыв, достаточный для обеспеченного - нравственно и материально - существования. Того, что Германия участвовала в двух войнах, Карл почти не заметил; то, что сумасшедшая мать глодала ногти и стонала ночами, его трогало мало. Он прожил очень долгую жизнь. Лишь на склоне лет, уже в восьмидесятые годы нашего века, он вдруг сочинил непривычно расхристанную кантату, сквозь минималистскую структуру которой пробивались ничем не обоснованные, ничем не обусловленные русские мотивы*. Больше он ничего не написал. Возможно, именно такой конец ждет каждого из нас.

______________

* Die Deutschen Komponisten. Hamburg, 1987.

Итак, Фридрих. Берлин, университет, юридический факультет (вряд ли память об отце, скорее - инерция мещанского жизнеопределения). Первое время ничем, кроме веселого нрава, из студенческой среды не выделялся (известно, что все студенты выделяются либо веселым нравом, либо угрюмым, так что можно сказать, что Фридрих не выделялся вовсе). Склонность к розыгрышам, к мистификации была, но, опять же, бывает она у доброй половины студенчества, так что вряд ли стоит искать в ней зерна будущей деятельности Ф. Орфа. Хотя, как знать... Не всякому все ж таки хватило бы выдержки и любви к чистому искусству, чтобы семь ночей подряд стоять на карнизе у окна комнаты одного из товарищей по учебе, вдруг заболевшего идеей Всеобщего Бога, и вести оттуда продолжительные переговоры с этим товарищем, выступая то Аллахом, то Буддой. Выяснилось, впрочем, что товарищ - вовсе не такой чудаковатый, как могло показаться, - о розыгрыше прекрасно знал и терпеливо ждал все эти ночи одного - момента, в который Фридрих сверзнется со второго этажа на газон (причем ждал не один, а с полудюжиной притаившихся в глубине комнаты соучеников). Выяснилось, впрочем, и другое: и Фридрих знал, что товарищ обо всем знает, знал о зеваках и весьма радовался факту такой вот двойной игры. Фридрих тогда выиграл: он, что называется, успел первым: после одной из таких ночей, на занятиях по истории этики, он вступил в разговор с профессором и привел в качестве иллюстрации к какому-то тезису всю вышеописанную историю, любуясь, как вытягиваются сонные лица соперников. На этом, однако, Фридрих не остановился: следующей ночью, когда боголюбивый студент спокойно отсыпался после череды бодрствований, Фридрих как ни в чем не бывало залез на карниз и разбудил хозяина яростной декламацией Нагорной проповеди... А. Бреме, единственный известный нам добросовестный биограф Орфа, рассказывает об этом случае очень подробно, но лишь упоминает о другом, на наш взгляд, более показательном. Орф писал сам на себя доносы университетскому начальству: докладывал о своей недобросовестности в учебе, о нарушениях дисциплины, о разгульном образе жизни, о связях с нечистыми женщинами - словом, о таком букете прегрешений, что даже одного цветка из него хватило бы, чтобы вышибить Фридриха из числа студентов. Большинство доносов он составлял так, чтобы иметь по каждому конкретному поводу мощное алиби; некоторые же - наверняка сознательно - оставлял неприкрытыми и принимал наказания - мы представляем, с каким удовольствием. Об этом, помимо Бреме, пишет соученик Фридриха Гельмут Фаст*, пишет с явной неприязнью, считая, что Орф зарабатывал себе таким образом некий капитал: давал понять начальству, что у него, как у талантливого студента, множество нечистоплотных недоброжелателей (чуть натужно выглядит здесь двойное отрицание; будто бывают чистоплотные недоброжелатели или нечистоплотные доброжелатели... впрочем, конечно, бывают). Однако все, что нам известно об Орфе, заставляет сомневаться в истинности (да и в искренности) такого объяснения. Фридриху, очевидно, просто нравилось разыгрывать начальство. Но не только. Мы думаем, что он получал удовольствие от структуры ситуации: от сочетания в одном лице доносчика и жертвы, то есть - от совмещения субъекта и объекта речи. Ну и, конечно, было тут удовольствие от шахматной партии с самим собой: выдвинуть "сильный" донос, который нужно перекрыть более "сильным" алиби.

______________

* Ich habe ihn sehr gut gekannt. Der Spiegel, Hamburg. №4, 1948.

Но доносы интересно не просто сочинять, интересно соответствовать сочиненному. Пуританским нравом Орф и впрямь не отличался. О его взаимоотношениях с женщинами есть замечательное - не документальное, но художественное - свидетельство. В 1921 году в Париже вышел роман Сибилы Вейн "Под струями"* - образец романтической "дамской" беллетристики, обильно надушенной дорогой, но грубой парфюмерией, - впрочем, хорошо сделанный образец, в нем гораздо меньше жеманства и гораздо больше логики, чем это обычно принято в такого рода литературе. Один из персонажей романа - Филипп Отскин (да, русский, перестань, читатель, удивляться этим бесконечным совпадениям, их так много в биографии каждого значительного человека, что они очень скоро начинают казаться фантазиями маньяка-исследователя). У нас есть три-четыре свидетельства того, что прототипом Отскина послужил именно Фридрих (отметим уместность глагола "послужил"; он очень подходит Орфу, всю жизнь стремившемуся угодить искусству), с которым С. Вейн была знакома в пору своей берлинской молодости. Три-четыре - число вполне достаточное для признания истинности гипотезы. Есть у нас, однако, еще одно свидетельство: свидетельство, так сказать, от противного. Нам довелось видеть телевизионное интервью с восьмидесятилетней С. Вейн (произведя в 20-е несколько шумных дамских романов, она отошла от писательства, но на старости лет неожиданно к нему вернулась, стала сочинять детективы, совершенно, кстати, бездарные). Когда тележурналист спросил у Сибилы, соответствует ли истине предположение о родственной связи Филиппа Отскина с Фридрихом Орфом, старуха так отчаянно замотала головой, так энергично выкрикнула "нет", а щеки ее так порозовели, что никаких сомнений возникнуть просто не могло.

______________

* Sous les jets. Paris, 1921.

Итак, вот характеристика Ф. Отскина (Ф. Орфа) из романа "Под струями". Надеемся, что неуклюжий перевод, которым мы располагаем, не помешает уловить суть.

"Приезжал Филипп, высокий и острый туловищем молодой человек с глазами льва и черными воспламеняющимися волосами, во всем облике которого при этом чувствовалась ленивость, усталость, могущая не противоречить огненности, энергичности. Понималось, что он знает в жизни много и все, потому и усталый, и где-то пресыщенный, но все равно энергичный, если ему так нравилось больше. Он нравился девочкам, хотя был напорист, хотя знал, что красивый. Но он нравился нравиться не тем девочкам, которым нравятся наглые, резкие, берущие сильно. Умные дамы с неблудными установками и при случае богатым выбором тоже были часто не прочь. Не потому, что они проглядывали сквозь внешний огул нежную душу и возможность серьезной любви, они это не проглядывали. Они понимали, что серьезной любви там надо бояться, потому что если какая из них подорвет себя и его на этой мине, то может появиться любовь до гроба, больная и щемящая, как песнь голубки, прикорнувшей без погибшего голубка на фоне заходящего солнца. Чувствовалось, что Филипп предлагает не то что блуд, а флирт, но не блуд, а почему-то красивый, а чем - непонятно. Дамы были в загадке, что вроде бы похотливый эпизод, но будет, если не сказать мало, прекрасно - в том смысле, что душой, а не этим лишь местом, с которого срывает спелые виноградины воркующий голубок. И дамы предпочитали, как получалось, не ошибаясь. Он делал из этих дел большой маленький праздник. С ним можно было про все говорить, про что ни с кем говорить нельзя, а он никому не рассказывал, была тайна. Он жалел, не унижая, а радуя и давая понять, что дама хороша и, чтоб не сказать меньше, прекрасна. Он был не сильно страстен, хотя и страстен, но, главное, нежен больше чем кто-то, и понималось, что при случае, когда бы он стал импотентом, он доставлял бы небесное наслаждение, так он был сильно нежный. У него получалось, чтобы женщине было лучше, чем ему, а ему была радость, что ей лучше. И тогда у нее было не другое: и она хотела, чтобы ему было лучше, чем ей, а ей от этого хорошо, как хотят не когда просто погулять, а когда любовь. Но любви не было. А радость была существенная. Но была опасность, что где-то недалеко за радостью может получиться любовь, что будет миной..."*

______________

* Перевод с французского И. Богданова.

Оставим красоты стиля - все эти мины, глагольные пятиэтажки и потрясающее употребление слова "огул" - на совести переводчика. Обратим внимание на две или три существенные для нас вещи: на две, если мы хотим понять Орфа-артиста, и на три, если мы хотим разобраться в его судьбе. С. Вейн указывает на довольно забавное противоречие между повадками Филиппа-Фридриха (Дон-Жуан, неотразимый любовник, изысканно выражаясь блядун) и ощущением усталости, пресыщенности, равнодушия. Формула, как нам кажется, для Орфа весьма органичная: он, как многие таланты, рано устал от жизни и от искусства, но не мог и не хотел бросить того и другого из вполне понятных причин: из потребности в деятельности (темперамент не позволял проводить годы в библиотеке за изъеденными - мышью и временем - фолиантами, а дни - в постели за папиросой) и из чисто художнического, перманентно возобновляющегося порыва: сделать, учудить, сотворить, усугубить. Жить с ленцой он не мог - в этом было бы слишком много пренебрежения к судьбе, а способность пренебрегать и поглядывать свысока он считал самым подлым свойством души. Так вот, это противоречие довольно четко накладывается и на творческую судьбу Орфа. То же самое мы скажем и о другом свидетельстве С. Вейн: о том, что, сознательно вступая в близость с женщиной лишь на короткий срок, лишь из блудных мотивов, он, тем не менее, старался сделать из каждой связи маленький шедевр: не для звону по всему Берлину (Орф никогда не хвастался своими похождениями, в своих чудных самодоносах он не задел чести ни одной реальной женщины и вообще был в этом смысле предельно щепетилен), а чисто из радости делать другим... добро, что ли. Так было всегда - в жизни и в искусстве он выкладывался полностью, не заботясь ни о славе, ни о выгоде.

Если отдавать себя, так отдавать - иных вариантов он не признавал. И еще: здесь мы вновь видим один из любимых эстетических трюков нашего героя: одновременное существование в качестве субъекта и объекта действия. Он не просто вступал в связь: он играл благородного любовника, "мужчину мечты", создавая образ, который - по соображениям Орфа - должен был нравиться его партнершам и уж, безусловно, нравился ему самому.

Вот два момента, важные для понимания деятельности Орфа-художника. Но Сибила Вейн - женщина с умным сердцем - заметила и другое: такой искренний подход даже к самым случайным связям может быть чреват неожиданной - и очень опасной - любовью. Искренний актер всегда рискует если не превратиться в своего персонажа, то, во всяком случае, приобрести какие-то существенные его черты. Если последний подонок из провинциального театра месяц за месяцем выкладывается в роли Христа, рано или поздно над его затылком появится пугающее прохожих свечение известной формы. Самозабвенно и чистосердечно играющий благородного любовника очень может оказаться во власти этой своей роли, и она перестанет быть ролью, и художник в ужасе замрет, видя, как сходят с холста придуманные им чудовища. Так оно в конечном итоге и произошло.

Соображение о "чистосердечности", впрочем, можно высказать и иначе. Сказать, что мы, напротив, сталкиваемся с неким предельным видом нравственной алчности: любой жест делается от всей души и изо всех сил лишь из и для пущего творческого самоуважения, из страсти к полной завершенности, эстетической значимости этого жеста, к адекватности рефлексии. И возможность опасной любви здесь - с обратным знаком. Под угрозой - женщина, которая может обмануться видимым "благородством" Орфа и жестоко разбить свою страсть о бетонную скорлупу самодостаточного, самодовольного чувства. Позже вы узнаете, что нашлась женщина, сумевшая расколоть эту скорлупу, что отнюдь не уменьшило, а лишь увеличило боль...

...Итак, в Берлине Фридрих гулял. Начиная пьянку в студенческой келье, он мог закончить ее в девичьей пенной постели, над которой в промышленных количествах свисают какие-то дурацкие малофункциональные веревочки, бантики, кисточки, шнурки; а мог - в бедном отдаленном квартале, в лачужке случайного собутыльника из бывших студентов или из мелкого городского ворья. Вот именно в такой лачуге - два топчана, слоеный запах сладкого дыма, заваленный грязной посудой стол - и произошло событие, оказавшееся переломным, судьбоносным, роковым. И событие это - как вы уже догадались - было не дракой, не взглядом, не встречей, но книгой. Хозяин каморки, некий Михаил (разумеется, русский), подарил Орфу за две трубки опиума рукопись, перевод с русского на немецкий, грязный, залапанный сверток, несколько тысяч корявых букв. Как они просыпались в клетушку бедного Михаила, да и вообще, не Бреме ли выдумал этого Михаила, чтобы нагрузить повествование еще одним "русским" мотивом, - бог весть. Как-то просыпались. Фридрих бережно собрал их на серые страницы, аккуратно сложил в карман и унес. Он вовсе не болел страстью к раритетам, вовсе не был безудержным книгочеем, вовсе не бросался на любой хирик восточнославянского происхождения. Просто он почувствовал, что это надо забрать.

И он прочел странное сочинение, без конца и начала, о том, что в России, в Шлиссельбургской крепости, находится в заточении человек, наказанный за покушение на царя Александра. У него холодная, чужая фамилия с распахнутым сквозняком "о" - Морозов. Николай Морозофф.

Он занимается в крепости математикой, он пишет стихи (в рукописи было приведено несколько фрагментов, но вряд ли переводы их были более изящными, чем перевод на русский романа Сибилы Вейн, так что следов никаких они в душе Фридриха не оставили и он тут же забыл о их существовании) и - вот главное находит возможности и силы увлекаться историей. И этот Морозов придумал концепцию - именно о ней в основном и шла речь в оторвавшемся Фридриху куске рукописи, - которая заставила Орфа выпрыгнуть из кровати (он пытался изучать добычу в постели, перед сном), вскочить зачем-то на стул и крикнуть... Впрочем, это были бы домыслы: мы не знаем, какое слово он выкрикнул. Наверное, он промолчал. Может быть, он и не выпрыгивал из постели - откуда, право, Бреме об этом ведомо... Короче, узнав о морозовской теории, Орф понял, чего он хочет.

Теория на самом деле была предельно проста, то есть был прост ее пересказ, безымянный автор рукописи пренебрег источниковедческими, геологическими и математическими обоснованиями. Теория состояла в следующем: античности не было. Не было никаких Гомеров и тем паче Плутархов, не было Олимпийских игр, не было богов и героев, не было хоров и котурнов, не было гладиаторов, не было ни дорических, ни даже ионических колонн, не было ничего. Была скучная земледельческая и скотоводческая жизнь рядовых народов, не помышлявших ни о славе во временах, ни, собственно, вообще об идее времен: им было довольно своего, маленького, добросовестно ползавшего по рассохшемуся деревянному кругу "календаря сельхозработ". Античность, утверждал Морозов, это величайшая мистификация в истории человечества. Античность придумана в средние века группой молодых людей, обладавших деньгами, технологиями, положением и желанием, достаточными для того, чтобы поднять такой громоздкий проект...

Фридрих был ошеломлен. Эта теория так плотно накладывалась на его представления о мироустройстве, что он буквально в несколько минут совершил то, что принято называть суховато-возвышенным словом "самопознание". До этого момента он почти не задумывался о себе (простим ему: в момент откровения нашему герою едва минул 21 год), о своем "месте в мире", а теперь вдруг - что эти постоянные "вдруг"? невоспитанность нашего стиля или достоевские воронки судьбы? - понял, что весь его характер, все его привязанности и привычки, все странности и устремления, все подробности его поведения объясняются этим вспыхнувшим, как бенгальский огонь, желанием отмотать назад несколько столетий и принять участие. Он вдруг почувствовал внезапную близость к далекой земле - но прежде всего не к Средиземноморью, а к России; и в этом, как позже выяснилось, был смысл: античность так и осталась поводом, чем-то расположенным на стреле времени "слева", как бы в прошлом, Россия же была (уже была!) в его будущем, хотя в минуту откровения он об этом, разумеется, не знал. Пока он лишь поклонился Востоку, поклонился той стороне, где работал в крепости человек, открывший Фридриху то, что последний по легкомыслию принял за истину. Слово "крепость" само по себе лишало шанса возникнуть желанию увидеть и услышать Морозова. Слово "крепость" отсекало человека даже не в прошлое (в возвратности прошлого Орф никогда не сомневался, тем более что только что открытый пример с античностью еще раз указывал ему условность представлений о линейности времени. На самом деле, что сделали эти люди? Перенесли, безо всяких метафор, кусок своего времени на несколько веков раньше...), слово "крепость" отсекало человека в слишком другую эстетику; Орф был готов прикоснуться к чужому веку, но никогда - к чужой культуре... В общем, о встрече с Морозовым Фридрих не догадался даже помечтать.

Морозов между тем уже несколько лет был на свободе, и, захоти того Фридрих, он без труда бы мог повидать своего гения (как знать, может быть, личная встреча, партикулярная доступность того, кто определил судьбу, помогла бы ситуации спорхнуть с небес на прочную германскую землю Фридриху, кстати, предлагали выгодную практику в Дортмунде, а землю крепче нашпигованной углем рурской придумать трудно, - и жизнь Орфа потекла бы в иных скоростях и по другому руслу). Тем более что очень скоро он оказался в России, был в Петербурге - мог в принципе встретить Морозова на улице (от такого варианта просто-таки брызжет литературностью; что же, тем вероятнее, что это могло с Фридрихом произойти), но ему и в голову не пришло даже спросить о шлиссельбургском узнике. Морозов был для Фридриха в придуманной Элладе, в Пантеоне... это слишком, если бы он оказался еще и в реальной России... Орф больше и не слышал о Морозове. Никогда. Фридрих очень бы удивился, узнав, что Морозов доживет почти до середины столетия. Более того, Морозов однажды увидится с его братом, с Карлом (в маленьком австрийском городке, куда почетный академик АН СССР Морозов приехал в составе делегации советских ученых и где в то время отдыхал Карл: они встретились на ужине у бургомистра. Их представили, но они друг друга не узнали. Впрочем, кого они могли друг в друге узнать? Карл, например, мог узнать в Морозове человека, который умрет в 1946 году в день премьеры его "Антигоны"*). Но все это, повторяем, Фридриха никак не коснулось. Строго говоря, Орф не нуждался в Морозове-человеке, не нуждался даже в его образе, ему было довольно прошедшей по касательной идеи, ему было довольно даже знака...

______________

* Тут и нам изменило чувство меры... Морозов умер почти через месяц после премьеры. Давали ли в тот день "Антигону", мы не знаем.

Но в дальнейшей судьбе Орфа отразилась судьба Морозова, возникла довольно строгая, вполне благозвучная, но содержательно безобразная рифма с теми фактами биографии шлиссельбургского историка, что и привели его в крепость: участие в "Земле и воле", членство в исполкоме "Народной воли" (крутозубое слово "воля" манило хлипких русских интеллигентиков, как маменькиного сынка-скрипача манят компании дворовой шпаны), потом покушение... Рифма нашлась не сразу, некоторое время Фридрих бредил - как бредят морем и пиратскими парусами - акцией этих средневековых парней. Сочинить тексты, разработать мифологию (можно представить, как собирались они веселой тусовкой и, запивая вечер вином, листали сказки народов мира, выбирали сюжеты, годные для своей структуры, хохотали над будущими -логами и -ведами), придумать несколько дополняющих/исключающих философских систем... то есть это еще цветочки; наваять скульптур, налепить амфор, настроить руин, назарывать в землю следы жилищ и построек... такая блистательная археология наоборот, такой головокружительный сев не зерна, но обломков, по которым и из которых уже не время, а человек выращивает здание величественной культуры. Фридриху, как вы понимаете, не было никакого дела до истинности, до действительности морозовского предположения, зараженному вирусом постмодернизма совершенно безразлично, какого рода факт перед ним: идея для него - факт не менее материальный, про идею можно сказать, что она "существует", с не меньшим основанием, чем про "реальные события".

Переболев - со всеми подробностями слова "переболев": с температурой, с головной болью, с многодневной маетой в пространстве между подушкой и одеялом - идеей античного хэппенинга, Фридрих встал с кровати, полный жажды жить и творить, уже догадываясь, что отныне и навсегда "жить" и "творить" для него - синонимы.

Первая акция - как первая женщина; жажда жить и творить была избыточной и неумелой и выплеснулась в мир в уродливых, даже и позорных для Фридриха формах. Он хотел, но он еще не знал - как. И он - вот рифма с "волевым" морозовским прошлым - начал, как юный неофит, с действий по переустройству мира - не ментальному, но политическому. Идея политического переустройства, как всякая ложная идея, стремится структурироваться в предельно простых, внятных формах и формулах, способных найти отклик в недостаточно тренированных умах. И Фридрих на эту ясность и простоту купился. В Европе, однако, затевать серьезную политическую борьбу, а тем паче революционные преобразования было бы странно: слишком уж противоречила этому спокойная домовитая эстетика ее маленьких расстояний, игрушечных городков и гостеприимных пивных. И Орф оказался в России: на этом традиционном полигоне для испытаний наивозможных дурацких концепций. Сведений о его участии в "российском освободительном движении" не очень много. Достоверно известно, что он на удивление легко вошел в круг петербургских большевиков (мы предположим, что искренность Фридриха создавала вокруг него ощутимое энергетическое поле, отметающее все подозрения в, допустим, провокаторстве). Известно, что он встречался с Дзержинским (Бреме пишет: одно время ходили слухи, что Фридрих имел с Дзержинским любовную связь. Считая своим долгом оповестить об этом читателя, мы, однако, не думаем, что этот факт имел в судьбе Фридриха какое-то серьезное значение. Если это и было, то было, скорее всего, своеобразной акцией шалунишки Орфа: есть, согласитесь, в этом элемент высокого эстетизма - оттрахать очень железного Феликса). Известно, к сожалению, и другое: Фридрих принимал участие в террористических действах, которыми большевики, так сказать, зарабатывали себе на жизнь. Этого, конечно, мы не простим Орфу никогда, хотя заметим в скобках, что многие талантливые художники XX века запятнали себя участием - иногда и непосредственно-кровавым - в мерзких прогрессистских мероприятиях. Художник, казалось бы, должен понимать, насколько безобразно любое насилие, но, увы, иногда перевешивает другое: соблазн совершить радикальный творческий жест, невозможный при занятиях собственно искусством. Фамилию Орфа - в связи с бандитскими вылазками большевиков - упоминает А. Авторханов*. Нет, впрочем, определенных свидетельств о степени личного участия Орфа в тех или иных операциях. Он пробыл в террористах очень недолго; обстоятельства его возвращения в Европу неизвестны, но мы рады думать, что при встрече с конкретной кровью Фридрих мгновенно ужаснулся истинному значению своей инфантильной мечты. Мы надеемся, что он никого особо не убивал. Но вот еще темное пятно: в Германию Орф вернулся довольно богатым. Мы не хотели бы верить, что он сбежал, прикарманив революционные средства; как бы ни были неприятны большевики, воровать нехорошо. Бреме, когда говорит о неожиданных деньгах Фридриха, растерянно разводит руками: он совершенно бессилен интерпретировать этот факт. Мы, честно сказать, тоже бессильны, но естественное желание переиграть Бреме заставило-таки нас выкопать и притянуть за уши одну чисто эстетически любопытную версию. У Гайто Газданова есть рассказ "Страх", один из персонажей которого делится с рассказчиком следующей историей. Некий иноземный (!) участник большевистских бандитских вылазок случайно уцелел после крушения поезда с неким же, но ценным грузом. Террористы атаковали состав, проводили в лучший мир охрану, набили мешки (баулы, яуфы, кофры?) деньгами и золотом, после чего случился непредусмотренный взрыв, повлекший гибель теперь уже банды. Оставшийся же в живых иноземец оказался обладателем выпавших в осадок сокровищ. Соблазн был слишком велик. Иноземец, справедливо рассчитывая, что никто ни о чем не узнает, перебрался в Европу, наплевав и на конкретных соратников, и на саму идею братства и равенства. Газданов добавляет, что впоследствии этот человек был знаменит своим очень странным (!) поведением. Почему не предположить, что в "Страхе" описана история Фридриха Орфа, ставшая каким-либо из мистических образов известной писателю? И хотя нам абсолютно нечем подкрепить это предположение, мы не можем отказать себе в удовольствии вставить Бреме забавный пистон и обогатить наше исследование таким милым, изысканным нюником...

______________

* Красный террор: "Этапы большого пути". Интервью. "Русский вестник", № 64. Нью-Йорк, 1968.

Продолжим: Орф снова в Европе. Почему-то в Швейцарии. Богатство категория весьма относительная; но у Фридриха теперь были деньги, способные обеспечить ему весьма сносное существование. Фридрих, однако, расправился с деньгами в два приема. Купил в Лозанне дорогой дом. И осуществил акцию, известную под названием "Семидесятикратное рисование козы на треугольном, но необитаемом острове".

Дому было суждено стать одним из самых забавных объектов культуры нового века. Шесть верхних комнат Фридрих оборудовал под собственно жилище; это были вполне обыкновенные, несмотря на неизбежные при характере хозяина странности, интерьеры. А из шести комнат первого этажа Орф сделал произведение искусства самым простым из всех возможных способом: он завез туда мебель, какую-то утварь, какие-то книги, развесил какие-то картины короче, придал помещению благопристойный вид нормального среднеобеспеченного дома. После чего - незамедлительно, то есть после того, как на полку была поставлена последняя запланированная книга (атлас Швейцарии), а на кухню внесена последняя сковорода, - Орф первый этаж разгромил. Он нанял полдюжины рослых лозаннских полицейских и полдюжины крепких лозаннских бандитов (совместные действия стражей порядка и его нарушителей тешили творческую жилку) и приказал им сломать и разбить в доме все, что можно сломать и разбить. Бригада работала несколько часов. Орф подносил спиртные напитки, имея в виду дополнение результирующей картины разбитыми бутылками и перевернутыми стаканами и мечтая в глубине души о драке; что же, драка произошла, шесть комнат приобрели вполне законченный вид. То, что распаленные погромщики по инерции покрутили в Лозанне еще несколько строений, к нашему сюжету вряд ли относится.

Орф никогда не был особым теоретиком, Орф просто творил. Читатель, однако, наверняка ждет, что мы предъявим ему - хотя бы пунктирно - хотя бы несколько значений описанной акции. Пожалуйста, вот они. Предельное обнажение процесса превращения пространства жизни в пространство смерти; жизнь вообще как процесс приближения к смерти и ее структурирования (идея, актуальная для Европы 1915 года). Уже знакомое совмещение субъекта и объекта: Орф выступал в качестве субъекта разбоя (его организатора) и объекта (жертвы). Использование деструктивных действий в конструктивных целях - для создания факта культуры. Противоположный вариант - высвобождение позитивной творческой энергии в варварских формах (именно такую трактовку поддерживал Шарль Лало*). Далее: мусор как материал искусства (гораздо позднее возникнет "джанк-арт", искусство отбросов). Представление о творчестве как о чистом процессе - буйство погромщика - чем не апофеоз "безусловного" процесса? - безразличном как к исходному материалу, так и к результату (тем более, что полный результат и нереален: крушить можно бесконечно долго - до дощечек, до крупинок, до молекул, до атомов, до уровня микромира, где, как известно, не работает "стрела времени", придавая акции пущую прелесть). Далее, Бреме, скажем, предлагает такую параллель - Орф построил руины, как построили руины Эллады те, о ком помнил Морозов. Не знаем, много ли смысла можно выжать из этой параллели, но Бреме ее предлагает... Вот еще неплохой вариант: идея отсутствия объективного значения предмета. Фактура, те реальные единицы языка и действительности, которыми пользуется художник, не имеют собственного значения: значение материал приобретает, лишь когда его касается творец (строит комнату или ее отсутствие, строит мебель или руины). Вот вопрос того же ряда: остается ли комната после акции комнатой или становится лишь каким-то образом ограниченным пространством, наполненным обломками материальных тел? То есть: какой степени и какого толка организация материи необходима, чтобы комната была комнатой? ("Значение слова есть употребление его в языке"?**) Или еще а чем, собственно, являлись в процессе акции ее непосредственные исполнители: шесть полисменов и шесть бандитов? Некими сюжетными пружинами? Собственно сюжетом: механизмом, приводящим произведение в действие? Как соотнести их с актерами? Для актеров фактура - они сами, для исполнителей акции фактура - мебель и прочие причиндалы... Или и сами они становились в этой акции фактурой, сами они были единицами происходящего с их помощью текста? Здесь мы можем предположить, для ясности, одну очень простую и очень показательную параллель (мы даже гордимся, насколько она показательна) из хорошо знакомой советскому читателю области: в музее Ленина публика - точно такие же экспонаты, как фотографии, документы или ботиночки; может быть, это даже главные экспонаты музея - люди, переходящие, как по команде, от стенда к стенду, люди, каким-то образом переживающие сакральные хирики жизни вождя, - вот воплощенное, вочеловеченное торжество идей Ильича... Нам кажется, что трактовок достаточно, их - сейчас подсчитаем (вот любопытно, в рукописи слова "сейчас подсчитаем" действительно предшествовали моменту счета, при перепечатке же текста на машинке мы уже лжем, потрясая будущим временем как доказательством осмысленности включенной интерпретации, мы лжем перед временем читателя, но мы правдивы изнутри времени текста) одиннадцать или около того; их может быть много больше, но мы пишем всего лишь биографический очерк, потому постараемся в дальнейшем не докучать вам мудрословием. Строго говоря, теперь читатель сам может приложить все одиннадцать или около того вариантов к любому факту судьбы Орфа: мы обещаем, что хотя бы некоторые сработают. Нам не трудно это обещать - все равно вы не станете прикладывать.

______________

* Lalo Ch. Les grandes evasions esthetiques. Paris, 1947.

** Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford, 1953.

Акция имела продолжение. Когда к Орфу пришли слава и вернулись деньги а ждать пришлось очень недолго, - он устроил из первого этажа своего дома антимузей современного искусства, но если считать, что современное и родственное Орфу искусство отрицало многие из идей старого, то приставку легко перебросить в другую часть формулы: музей современного антиискусства. Принцип - как всегда, и к этому вы привыкли - был прост. Орф покупал работы сюрреалистов и дадаистов, кубистов и лунатиков, уничтожал их: разрезал, предположим, холсты на ленточки или - в припадке игривости - просто надевал с размаху себе на голову (в динамике - на шею), целясь затылком в композиционный центр вещи. Ясно, что антимузей Орфа в короткое время стал знаменитым. Жан Кок-то даже издал альбом, посвященный этому музею*. Альбом, надо признать, уникален: фотография какого-нибудь из углов какой-либо комнаты повторялась в неизменном виде десяток раз, но каждый раз с новой подписью: Ж. Кокто "Восхождение к лампе", С. Дали "Краткая история фрэглов: поэма в мраморе и двух хрусталях", С. Дюбуа "Ветер". Имелось в виду, что останки именно этих работ сосредоточены в районе именно этого угла. Альбом, вышедший тиражом в 500 экземпляров, мгновенно разлетелся по частным коллекциям, добрая половина тиража была сожжена на панихиде (а пепел развеян по музейным залам), так что найти это издание практически невозможно. Мы, во всяком случае, не нашли и довольствовались слайдами. Остается утешаться тем, что и сам Фридрих не увидел альбома.

______________

* Anti-musee a Losanne. Paris, 1926.

Заканчивая рассказ про музей, мы не в силах и не в желании скрывать свое раздражение, направленное на того же Кокто и на других товарищей Фридриха Орфа. Они не сохранили музей, они позволили этому уникальному объекту сгинуть под ножом бульдозера. Обнищавшая вдова Орфа вынуждена была продать дом лозаннским властям, которые с подозрительной оперативностью его снесли, освобождая место под строительство декоративно-идиотского маяка с рестораном для толстосумов, приезжающих в Лозанну окунуть свои телеса в кошерную микву Женевского озера. Западной Европе не нужна культура: это доказывалось уже множество раз. Впрочем, поумерим пыл. Свершилась, возможно, эстетическая справедливость: ведь факт уничтожения музея превратил сам музей в свой экспонат. Хотя трудно поверить, что лозаннские власти были способны на такой тонкий жест. Так или иначе, он вполне адекватен всей судьбе Орфа, которая, таким образом, не успокаивается и после смерти своего подопечного.

Но все это позже, несколькими годами и страницами позже. Пока - в тот момент, когда Орф расплачивается с ассистентами, остается один среди роскошных развалин и долго мнет на лице еще не совсем уверенную улыбку, - он не знаменит. Знаменитым его сделало "Семидесятикратное рисование козы на треугольном, но необитаемом острове".

Это ироничное "но" добавила в название акции Гертруда - женщина с короткой стрижкой, черными глазами и верой в то, что Орфа ждет блестящее будущее. В названии стояло "треугольном и необитаемом"; "но" значило появление женщины-друга, "но" значило, что, сколь бы ни был прекрасен и треуголен остров, Орфу предстоит остаться на нем в одиночестве: вдали от дома, Гертруды, вдали от обретенной семьи.

Нужный остров арендовали в Эгейском море: в Женевском озере подходящего не нашли, да, честно сказать, и не искали: Орф хотел отдать долг краю античных химер. Акцию придумывали и готовили вместе с Гертрудой. Кисти, краски, холсты, запас воды и пищи, помощник на берегу, наведывавшийся раз в неделю, - вот, пожалуй, и весь реквизит. Да, еще коза - главное действующее лицо, да еще умение с оной козой обращаться: доить и ставить на прикол к импровизированной козовязи. Фридрих должен был выполнить ровно семьдесят портретов козы на фоне моря; впрочем, фон моря в условия игры заранее не включался, просто никакого другого фона на острове не было. Семьдесят портретов, причем не более одного в день - дабы не утомить натурщицу и избежать соблазна намалевать абы как и дать деру... Маленький порт на Пелопоннесе, ароматы кофеен и курилен, душные порочные ночи, пьяные матросы по кабакам: эти впечатления достались помощнику Фридриха, который очень недурно гулял несколько месяцев за хозяйский счет. Фридрих этого не видел. Его зрение испытывалось одной картиной: полоска неба, полоска берега, полоска моря - как три полосы на чьем-то национальном флаге - и посередине в роли герба - недовольная, сумрачножующая коза. Во сне он видел все то же: трехцветный козастый флаг. Нечто подсказывает нам, что он отпечатался на сетчатке навечно...

Стоит заметить, что Фридрих совершенно не умел рисовать. Он не только не имел ни малейшего представления о цвете, композиции и перспективе: он был попросту криворук и не мог внятно провести ни одной линии. Терпение и труд, однако, многое перетерли: примерно с тридцатой козы линии стали четче, мазки жестче, цвета осмысленнее, а еще через пару десятков коз Орф уже мог добиваться некоторого сходства с моделью.

После завершения акции Орф дал множество интервью. Из них мы знаем, что по ходу дела он испытывал самые противоречивые чувства: упоение процессом, восхищение самим собой, пребывающим в упоении процессом, страшную скуку, апатию, отчаяние, приливы нежности и ненависти к ровным рядам готовых портретов... Иногда, по словам Фридриха, он находился на вершине благодати: в полной гармонии с природой и с собственным местом в ней. Иногда ему хотелось убить козу мольбертом. Нашелся, как это у них водится, ретивый борзопер, задавший Орфу вопрос, которого другие журналисты - при всей очевидности такого вопроса - задать не решились. Орф спокойно ответил, что воздержание далось ему с превеликим трудом, что коза, с которой он скоро сроднился, соблазн собой являла нешуточный (коза, возможно, самое удобное для этих целей животное - особенностями конституции, соразмерностью человеку, что он в принципе не считает козоложество смертным грехом и при других обстоятельствах мог и не выдержать)... Но тут работал другой механизм: механизм отношений художника и модели. "Эта чистая оппозиция, - мы цитируем интервью Орфа*, - была столь законченна и столь удачно вписывалась в контекст, что я просто помыслить не мог о других отношениях. Я работал. Но представьте себе, если художник в разгар работы бросает кисть и сигает (Орф сказал "бросается", но мы решили блеснуть выразительностью) на свою обнаженную натурщицу, то он не художник... Я работал все время - с той минуты, как ступил на остров, до той минуты, как сошел с него. Когда я не рисовал, я мысленно работал над портретами. Я не мог изменить своему делу даже и с прекрасной козой..."

______________

* The Continent: Day after Day. European Press Digest, London, 1918.

Прекрасная коза, однако, сильно подвела Фридриха. На исходе второго месяца акции, конкретно - на пятьдесят четвертом портрете, ближе к его завершению, коза умерла. Может быть, съела зловредную колючку, может быть, сработали какие-то внутренние неполадки: хваленые европейские исследователи дружно игнорируют этот вопрос. Орф остался без своей модели. Ему предстояло совершить очень нелегкий выбор. Можно было, конечно, завезти вторую козу и оставшиеся 16 портретов нарисовать с нее. Формально Орф ничего не нарушил бы, но совесть - а совесть в предложенной системе координат не что иное, как честь художника, - вряд ли осталась бы спокойной: механическая смена моделей была бы, конечно, банальным и совершенно неблагородным компромиссом. "Коз на переправе не меняют", - горько шутил Орф, грустно покусывая - за неимением усов - кончик кисточки и не подозревая, что перефразирует русскую очередной незамеченный Фридрихом славянский штришок - то ли пословицу, то ли, бог их разберет, поговорку. Кроме того, пусть единственность козы и не оговаривалась, но не оговаривалась в названии акции и малейшая дополнительная или, если угодно, запасная коза. Благородство Орфа, увы, знавало границы, и он, возможно, пошел бы на подлог ради приближения объятий Гертруды и репортеров, но помешало другое, абсолютно неразрешимое препятствие: незавершенный пятьдесят четвертый портрет. Подмена козы на протяжении акции - пошлость, но все мы, в конце концов, всего лишь люди, и спрос с нас не слишком велик. Ничего не стоило переправить на остров козу № 2, усластив буколический пейзаж милым встревоженным беканьем, и установить на подрамнике свежий холст. Но подмена козы в одной картине! - на это, как вы понимаете, не мог пойти никакой хоть немного себя уважающий талант.

Второй выход был куда более изящным: продолжать рисовать мертвую козу. О, в этом была прелесть - и в самой синкопе сюжета, выданной не автором, но природой, и, так сказать, фактурная прелесть: ясно, что каждый следующий холст становился бы свидетелем одной из непреклонно нагнетаемых стадий разложения тела модели, климат бы выступил в роли катализатора - на последнем портрете, очевидно, красовалась бы высушенная горстка позвонков... Воодушевимся: метафора жаждет продолжения: в таком случае воля художника, не желающего расставаться с изначальным, цельным образом любимой козы, выступала бы в роли ингибитора: воздух стал бы свидетелем предрешенной, но возвышенной борьбы сил природы и энергии творца. Впрочем, почему предрешенной? Сам факт проистекания акции выбивал треугольный остров из мира тривиальных химико-биологических соответствий; сам факт проведения здесь столь ненормативного действа либо свидетельствовал об аномальности данного фрагмента планеты, либо подключал его к космосу Большого Искусства - как знать, может быть, Орф одержал бы победу: коза оставалась бы нетленной до последнего мазка... а в миг окончательного прощания кисточки с холстом тело козы - лишенное энергетической подпитки - рассыпалось бы в прах... Красиво?

Из-за этой красивости Орф и не поддался соблазну. Едва поняв, что "красиво", он принял решение. Он приехал на треугольный остров не за красотой, он приехал не любоваться собой, он, кстати, приехал вовсе не за тем, чтобы нелюбимая жизнь раскалывала по своей прихоти герметичное чудо процесса*... Он приехал рисовать - и не более - козу - и только - семьдесят раз.

______________

* Один из читателей рукописи этой работы обратил внимание на нелогичность последнего умозаключения. Коза вполне м. 6. рассмотрена как органичная принадлежность процесса, как его внутреннее, следовательно, смерть козы - воля самого процесса, а не пакости внешнеположенной жизни. Коза - Татьяна, удравшая шутку. Мы очень благодарны за это замечание, но просим иметь в виду, что нелогичность эту надо ставить в вину Орфу, но никак не нам.

Таким образом - вздохнув по поцелуям Гертруды и, немножко, по дешевой газетной популярности (Орф уже знал, что континент полон слухов о чудаке, уединившемся в море то ли с лошадью, то ли с индюшкой) - Фридрих заказал помощнику новое животное и, сжав зубы, написал за семьдесят дней семьдесят крайне недружелюбных картин, с которых тупо взирала сразу не приглянувшаяся художнику коза №2.

Он вернулся в Европу на коне ("на козе" или "без козы" - проигнорируем возможность еще одного национально окрашенного каламбура). Он не стал противиться славе - простим ему эту слабость, да, кстати, и поймем, что слава (журнальные обложки с его лицом да запальчивые статьи критиков: усталая Европа хотела веселиться и веселилась) - это те же деньги, а избранный Орфом путь в искусстве требовал денег. Богатые покровители худосочных континентальных муз растащили картины по жирным особнякам с такой прытью, что Фридриху едва удалось удержать в руках полтора десятка, чтобы спалить их в ритуальном пламени своего музея. Бретон пригласил его в Париж, Фридрих съездил в Париж, некоторое время потусовался с сюрреалистами, даже принял участие в какой-то их скучноватой акции, что-то вроде пришпандоривания к Эйфелевой башне гигантского макета известного мужского органа с последующим извержением из него нескольких центнеров сахарной почему-то пудры... Сюрреалисты Фридриху не очень понравились, во-первых, тем, что "много болтают", а во-вторых, что с гораздо большим энтузиазмом переживают не творческий процесс, а реакцию на него со стороны публики, прессы и полиции.

И хотя сам Фридрих, как мы уже замечали, вовсе не противился шуму, точнее сказать - шумихе (одно из тех милых русских словечек, которые одновременно с некоторым - иногда очень точным - расширением значения исходной лексемы ухитряются делать еще одно: выглядеть), происходило это непротивление не столько от свойств таланта, сколько от молодости, от мальчишеского желания побыть на ветру популярности. Дар, как ему полагается, звал к иному. В это время Фридрих задумывает написать цикл из четырех трактатов: "Кино как лжеискусство", "Археология как псевдонаука", "Искусство как псевдодеятельность" и "Жизнь как псевдобытие". Трактаты так и остались в планах (а, строго говоря, исходя из их вероятного содержания, было как раз естественным оставить их физически несуществующими), не исключено, что когда-нибудь мы сами оживим его затею - сами сочиним эти трактаты, а пока лишь отметим удивительную прозорливость нашего героя: кинематограф еще не выбился толком из немых пеленок, а Фридрих уже разглядел его онтологический сатанизм.

Несколько месяцев Орф отдыхал. Много читал - преимущественно всякую дребедень типа детективов P. Остина Фримена. Гертруда родила девочку, которую - в честь героини появившегося несколькими годами позже романа назвали Герминой; мы не удержимся от двух замечаний: вздохнем о неосторожности Фридриха и Гертруды, которые, казалось бы, должны были понимать, что в избранном контексте наречение ребенка таким опосредованным именем вполне могло обернуться для девочки судьбой, тревожно схожей с судьбой литературного прототипа (слава богу, младшая Гермина избежала участи старшей, ее ждала удача на совершенно ином поприще). И еще - заметим, что автор романа получит Нобелевскую премию все в том же 1946 году - году смерти Морозова и премьеры "Антигоны".

Орф отдыхал, изредка балуя себя и семью мелкомасштабными акциями (некоторые из которых, впрочем, были достаточно добронравны: скажем, сквозная нумерация всех построек Лозанны - номера наносились на стены ночью, под наблюдением лупастого глаза луны). Именно в этот период Орф выпустил единственную свою книжку, все двести страниц которой были заполнены исключительно запятыми; причем не разнофактурными, а вполне однородными, были, собственно, заполнены одной и той же запятой*. В гости к Орфу приезжал Норман Кин, они провели небольшую совместную акцию: построили на одной из центральных улиц Лозанны бассейн (3x3), обнажились до ничего, нарисовали на животах малиновые ромбы и в течение сорока четырех часов играли в кораблики: какие-то неосознанные потуги на боди-арт**...

______________

* Оч. инт. анализ этой работы Ф. Орфа см.: Лотман Ю. М. Внутренние ритмы беспрерывного препинания. Semantika form. Gdansk, 1983.

** А вот В. Крючкова считает, что боди-арт появился только в 60-х гг. "Антиискусство", М.: Изобр. иск-во, 1985.

Забегая вперед, с горечью заметим, что Фридрих так и не создал ничего, что превосходило бы его собственное "Рисование козы". И последний его жест его, так сказать, прощальный поклон - был, мы полагаем, во многом жестом отчаяния талантливого творца, всмятку промотавшего божий дар.

Вновь заставила говорить об Орфе акция 1918 года - "Инвертированный маяк". Бреме, разумеется, захлебывается слюной, рассуждая о мистической связи между этим маяком и тем, что встанет много лет спустя на месте дома артиста. Что же, связь эта очевидна и, безусловно, трагична, но начисто лишена как античных, так и российских коннотаций, потому вряд ли может представлять интерес для серьезных исследователей.

Инвертированный маяк был, собственно, обыкновенным средней упитанности маяком, вполне способным подавать световые сигналы; но если в обычном маяке к источнику света приходилось подниматься по винтовой лестнице, то в сооружении Орфа по винтовой же и по лестнице же к свету нужно было спускаться, ибо маяк был перевернут и полностью зарыт в землю. Глупая материализация метафоры о постижении глубины эстетического жеста здесь, конечно, ни при чем. Вряд ли прельстит нас и более замысловатая параллель: источник света как зерно некоего нового процесса - погружение к зерну какие-то нервные самосопоставления с возникшей из руин Элладой, впоследствии ментально проросшей в историческое пространство... Вряд ли прельстит... Попробуем... Нет, не прельстила...

Мы предлагаем другую трактовку. Фонарь маяка освещал земные породы, геологическую реальность, вмешиваясь в какие-то тектонические разборки, казавшиеся ранее внутренним делом планеты. Примерно в это же время Владимир Вернадский занимается проблемами биохимии и биогеохимии, устанавливая связь процессов, имеющих себе спокойно быть в земной коре, с эволюцией живой материи и, в частности, человека, а в динамике - с образованием вокруг Земли ноосферы, материально полновесной сферы разума. Разумеется, связи и опосредования здесь громоздкие и путаные, мы сами в них не смыслим, так сказать, ни фига, но факт наличия связи очевиден. Посильным образом инвертированный маяк Фридриха Орфа освещал концепции Вернадского, выросшие непосредственно из земной коры*.

______________

* Подробнее об этом: В. Курицын. О текущем моменте. Урал. Свердловск, №7, 1990; В. Курицын. Постмодернизм: новая первобытная культура. Новый мир, №2, 1992; В. Курицын, В. Ярославцев. Пафос вёрстки. Орбита. Таллинн, № 2, 1991. См. также публикацию записок Вернадского в "Вопросах феноменологии" №№2 - 3, 1988, - здесь учёный достаточно близко подходит к нашей идее.

Другую сносную трактовку предлагает К. А. Кедров*, неумолимо притягивающий к своей теории сингулярного выворачивания все, что хотя бы потенциально способно к шевелению: "Я не в силах не уподобить - я должен это сделать - вывернутый маяк младенцу, выходящему из материнской утробы. Здесь много общего: тьма, переходящая в свет, и свет, переходящий во тьму, смена внутреннего на внешнее и внешнего на внутреннее. Вывернутый наизнанку маяк не просто символ вывернутого фаллоса, символ овнешнения семени, то бишь зерна: мир становится как бы внутри этого гигантского (но вместе с тем и ничтожного!) зерна, из которого, в свою очередь, вырастает новый мир в голубой обложке... Вывернутый маяк - это модель, по которой осознает себя культура - от Гомера до Коцюбы..." Что касается Гомера - самой благоразумной реакцией с нашей стороны будет молчание. Но в том, что рефлексии Кедрова интересны, мы не усомнимся.

______________

* Многоочитая инверсия. Вопросы феноменологии, №7, 1988.

Усомнимся в другом: в адекватности следования Орфа судьбе и таланту. Ведь если смысл "Козы" состоял прежде всего в процессе, причем в процессе практически бескорыстном, призванном утолять лишь эстетические потребности автора, без всяких претензий на значимость результата, то "Маяк", как нетрудно заметить, распадается на два кайфа: тут важен не только процесс его придумывания и возведения, но и материальный итог: появление фиксированного объекта. Несколько последующих произведений Орфа - это уже исключительно создание объектов (напр., шоколадного унитаза), где процесс играет откровенно служебную роль. Процесс может вовсе отсутствовать; так, процесс создания объекта "Сосна" исчерпывался тем, что Орф повесил на обыкновенную сосну табличку с подписью: "Сосна, объект Ф. Орфа". Нет, мы не подвергаем сомнению художественную значимость такого вида деятельности; мы понимаем, что означенная сосна становится после навешивания таблички полноценной авторской, ибо вечность чихать хотела, каким именно макаром мастер выпекает из сырого мира румяный артефакт. Но нравственная, этическая ущербность такого искусства для нас очевидна. Исчезает служение: процесс - бескорыстное растворение себя в космическом ритме, объект - ориентация на статичную, самодовольную в своей материальной сугубости результативность. Объект можно предъявить кому-нибудь, кроме Бога: здесь уже нет первородной чистоты, нет свежести непосредственного контакта с внепредметной динамикой как сфер, так и бездн. Любой объект перегружен социальными коннотациями - так, даже упомянутый шоколадный унитаз, пусть и сработанный без задней мысли, пусть мы и отметим каламбурную искру, проскочившую между идиомой "задняя мысль", функцией прообъекта и звучанием слова "сработанный", - вполне может быть интерпретирован как сатира на буржуазную систему ценностей. Так начинается предательство культуры и заигрывание с "реальной действительностью".

Изменения в творческом методе всегда влекут за собой изменения и в стиле жизни, впрочем, верен и обратный тезис... скажем так: изменения эти происходят параллельно. После "Маяка" газеты стали называть Фридриха "одним из самых модных художников Европы" - а так как именно газеты степень модности и обеспечивают, высказывание это автоматически - если не сказать "ротационно" - становилось истинным. Если использовать вокабуляр более знакомых нам газет, Орф заболел "звездной болезнью", потерял - о, хищные челюсти каламбура, разомкнитесь же! - нравственный, так сказать, вестибуляр. Предпочтение объектов процессам довело до унылого салонного зла: наш герой полюбил чувствовать себя центром балов, раутов, приемов и прочих тусовок. Богатые дома наперебой распахивали гостеприимные двери - и Орф охотно сделал шаг навстречу. Он даже - страшно сказать - стал искать знакомств с недоумками-принцами и климактерическими герцогинями, вот уж чего мы от него не ожидали. Он выгуливал себя по светским залам, он, как паяц, менял свое искусство на благожелательность "общества": на одном из приемов, скажем, во время разговора с вице-королем какого-то ничтожного государства Орф вынул изо рта несколько разноцветных шариков (позже этой пошлой хохмочкой воспользуется русский комик Ювачев). Фридрих, словно подтверждая коммунистические теории о месте художника в буржуазном обществе, удовольствовался ролью диковинного хирика в сетке светского универсума. Эстетика тутошняя была проста. Фридрих легко усвоил ее законы. Так, он скоро понял, что в этой системе не просто допустимо, но необходимо иметь любовницу "из своих" (Гертруда в светскую жизнь никоим образом не вписывалась, она сразу осталась по ту сторону атласного занавеса и только растерянно мигала огромными глазами на ставшего вдруг чужим и холодным мужа).

В любовницы Фридриху выпала острая, как восточная кухня, барышня Дюдюван, жеманная расфуфыренная кривляка, оставившая, однако, на стекле истории свою эксклюзивную царапину: она с таким восторгом сигала (должен же быть в русской литературе текст, где этот чудовищный глагол спрягается дважды!) на всякий модный предмет, будь то человек, коктейль или деталь туалета, и таким писклявым голосом возвещала свою эмоцию, что кто-то из газетчиков вдохновился на заголовок "Писк моды", перетекший позже во все идиоматические словари. Общество - не столько словами, сколько дальнейшим потеплением и размягчением контекста - одобрило выбор Фридриха. Отношения Орфа и барышни Дюдюван строились в соответствии с не требующей особых душевных затрат эстетикой объекта: оба они хорошо знали, что связь их действительна только в обстоятельствах данной тусовки, что никакого серьезного или хотя бы долговременного характера она носить не может, но требует, однако, - о, эта приторная эстетика парфюмерии и ситро! - бурных проявлений. Что называется, сцен. Загулов, напускной страсти, рассчитанных безумств, рискованно вращающихся очей. От художника Орфа ждали безумств вычурных, артистичных, и он - уже, правда, начиная чуять в ягодицах некоторый дискомфорт - добросовестно отрабатывал имидж: купал барышню в гремучей смеси шампанского и блошиной мочи, дарил ей ожерелья из зубов крупных хищных кошек и имел ее на крыше летящего по ночной улице автомобиля. Последнее мероприятие завершилось полицейским протоколом - не очень тревожным в свете немереных связей и денег покровителей, но неприятно напомнившим о шалостях парижских сюрреалистов... Гертруда - вот набор штампованных, но вполне точных формулировок - таяла на глазах, сгорала со стыда, не знала, куда себя девать, не могла понять, почему ее предают с такой легкостью и такой беспардонностью. Гертруда спасла Фридриха. В промельке между двумя загулами Орф увидел ее глаза, полные антрацитового отчаяния, и оценил, насколько эстетика такого взгляда мощнее, глубже и человечнее того, чем он жил в последнее время. Орф ужаснулся, упал перед Гертрудой на колени и долго плакал.

Освободиться от общества оказалось не просто. Грязные газетные сплетни, мгновенно рухнувшие на отступника, были лишь половиной беды, даже воспользуемся меткой формулой В. И. Ленина - "меньшей половиной". Плевать на контексты Фридрих еще не разучился, но цену этим контекстам он знал. Но была еще цена совершенно неметафорическая: Орф лишился значительной части своих денег. Незадолго до прозрения - незадолго до прекрасных гертрудиных глаз он подрядился провести пиар-акцию для одного крупного промышленника. С эстетической точки зрения акция эта ничего особенного не представляла, но ее размах, ее масштабность, ее - советская, что ли, какая-то - монументальность могла потрясти даже очень тренированное воображение. Предполагалось удержать в течение 1 (одной) минуты над Атлантикой латунную полосу шириной в два (2) метра и длиной - мы не врем - в километр. Орф согласился стать своего рода "художественным руководителем": от него, собственно, требовалось лишь имя да кое-какие незначительные консультации по поводу наиболее эстетичной погоды и формы ленты; технические приготовления уже начались - в них Фридрих все равно мало чего смыслил. Отказ Фридриха от участия в операции привел магната во вполне обоснованное бешенство, он рвал волосы, он брызгал слюной, он кричал, он требовал восполнения затрат (на счастье Орфа, еще только начальных), он грозил судом - мы не знаем, подписал ли Фридрих какие-то ксивы или соглашение с магнатом носило сугубо устный характер, - так или иначе, он деньги отдал. Швырнул их на стол с неприветливой небрежностью человека, уже нащупавшего в кармане спусковой крючок... Последнее, впрочем, только красивость: семья Орфа не впадала в нищету, деньги еще были, и, переезжая в Германию, в крохотный Веренинг, Фридрих и Гертруда даже позволили себе не продавать лозаннский особняк с антимузеем.

Вдали от озлобленного общества (на прощание Фридрих послал в его сторону несколько пошловатых, но звонких воздушных пощечин), вдали от газетчиков, вдали от славы, которая и впрямь transit именно sic, Ф. Орф начинает очередную новую жизнь. Уютный дом, теплота которого поддерживалась виной Фридриха перед Гертрудой и дочерью и новой идеей художника - создать не объект, не акцию, создать семью; крепкую, настоящую, воспетую в старых романах семью; семью как произведение искусства, противоречащее традиционно-ублюдочным представлениям о "богемной" морали; семью как идеал гармонии и покоя: снова появляются в нашем повествовании длинные и добрые вечера, горячий шоколад и сказки в тисненых переплетах. Котенок, клубок, счастливое детство Гермины (воздушные змеи, речные прогулки), счастливое отцовство и материнство, возведение образа дома, заполнение его пространства сонмом милых предметов, замотивированных не глянцевыми прихватами авангарда, но богами домашнего очага. В такой эстетике Фридрих еще не работал, оказалось - нравится и получается. Немножко старосветского Гоголя, немножко Тургенева, довольно много Болотова (их книги - при новом ритме жизни - сами завелись на полке, словно проросли из дыхания дома), чуточка добропорядочной европейской литературы, горстка печальных текстов местечковых евреев, нежная динамика камина, веретена и сверчка. Более того, Орф впервые заметил, как его эстетические экзерсисы наполняют жизнь ровной прозрачной любовью: всем женщинам мы пожелаем такого неторопливого счастья, какое обнимало в тот год Гертруду и Гермину. Вскоре у Орфов родилась вторая дочь, и Фридрих с благодарностью воспринял усиление женского земного начала.

Любимым образом Фридриха стал вдруг - нет, как раз не "вдруг", а исподволь, постепенно, как проявляется переводная картинка, высвобождая из вяжущей белизны лукавую рожицу рождественского гномика, - образ травы, растущей и прорастающей, терпеливой и неторопливой, энергетичной и самодостаточной, погибающей и вновь восходящей с одинаково высоким спокойствием. И впервые - в судьбе и в искусстве - Фридрих почувствовал свое творческое бессилие: он не мог ничего сделать с этим образом, он не мог написать стихотворения, картины, не мог учредить объекта, не мог замутить хеппенинга, который добавил бы образу травы хоть толику нового смысла; не мог не потому, что не умел; не мог потому, что трава была потрясающе адекватна, а адекватное жизни искусство - как считал Фридрих, как, признаться, считаем и мы - бессмысленно и потому невозможно; искусству нечего было делать рядом с травой, потому что адекватность нельзя "улучшить" или "усугубить", ее можно лишь высветить, оптимально расположив софиты текста, если она не проявлена в жизни, а если она проявлена, ее можно только уничтожить. Адекватность есть совершенство.

Оставалось лишь смотреть на траву, и Фридрих смотрел на траву. Он брал с собой - смотреть на траву - старшую дочь, и Гермина, казалось, и его, и траву понимала, и тоже смотрела, и тогда Фридриху становилось страшно, что ребенка, умеющего в таком возрасте увидеть и услышать траву, ждет не самая простая судьба.

Вскоре Фридрих понял, что адекватна не только трава, что в придуманном им ровном горении обрела адекватность и Гертруда. А он теперь был как бы ни при чем, его усилия по созданию семьи как идеального текста оказались лишними. Семье не нужен был теперь Фридрих-автор, но нужен был Фридрих - муж и отец.

Известный американский психолог Нил Гудвин описывает схожую ситуацию, в которой оказался некий американский кинорежиссер (фамилии Гудвин не называет)*. Дойдя до того же состояния, в каком мы абзацем раньше оставили Фридриха, режиссер бросил семью, ибо такой расклад - по Гудвину - оскорблял в нем художника и корчевал к свиньям творческий потенциал. Нам такая трактовка кажется не только нравственно уродливой (что, впрочем, вполне рифмуется с профессией кинорежиссера), но попросту примитивной. К истории, происходящей в Веренинге, эта схема приложима плохо.

______________

* N. Goodwin, Artist & Stable Elements of Society. New York, 1988.

Дело не в том, что Фридрих-художник оскорбился. Раньше он знал, конечно, об условности грани между состоянием художника и состоянием человека (в нашем случае - действующего мужа). Теперь он ощутил условность самих этих состояний. Он понял, что и Фридрих-художник, и Фридрих-человек это лишь мультипликационные варианты, это лишь какие-то локальные рефлексии некоего адекватного Фридриха. И нужны они лишь затем, вернее, лишь потому, что адекватным Фридрих себя чувствовать не умел, для крепкого позиционирования ему были необходимы какие-то контекстуальные зацепки. Трава, Гертруда, дети - они были адекватны, они вполне овладели этим искусством. Фридрих - нет. Он не научился быть адекватным, но он уже не мог интегрировать себя и в одну из рефлексных систем, ибо понял их ложность; скажем так - их ущербность на фоне семьи и умопомрачительной травы Веренинга. Он существовал теперь в каком-то взвешенном или газообразном состоянии, ему срочно понадобилась опора - чувство, работа, - чтобы вновь воплотиться в реальности: не важно, в какой. Он жаждал фиксации. И произошло то, что произошло. Но об этом - парой страниц ниже.

Пока еще Орф в Веренинге, в мягком семейном кругу, за добродетельными занятиями, как то: пыхтение над смешными деревянными игрушками для детей и чтение седых трактатов различной мировоззренческой направленности. Вежливое приземистое бюргерство, потрепанное войной без смертельных ущербов для любви и для размеренной жизни. Маленькая русская колонийка, сбежавшая-высланная интеллигенция; усталые вздохи, пепельная грусть, благородно-бедные самовары на верандах, чуть надрывно, но мило моделирующие какие-то мифологические национальные ситуации. Горстка технарей, обломки благородных фамилий, бывшие студенты с унылыми усами - народ большей частью беспородный, но ухитрившийся сохранить здоровое нравственное начало, ставшее прививкой от аховых пролетарских идей. Несколько неслучившихся поэтов, в том числе один профессиональный декадент, так толком и не уяснивший, каким образом невинные песни увядших цветов способствовали российскому взрыву. Пара-тройка врачей, пара-тройка трагиков из ярославского, кажется, театра, невнятные девицы, медленно хорошевшие в России и стремительно дрябнувшие в эмиграции, цирковой гимнаст...

Русские тусовались в основном в доме горного инженера Верещагина, красивого и сильного человека с умными глазами, решительными жестами, холодным умом и тлевшей до поры до времени национальной безуминкой. Большинство сынов и дщерей Микулы Селяниновича и Василисы Прекрасной умеют, однако, эффективно изживать склонность к авантюрам уже в молодые годы; Сергей Юрьевич Верещагин этого не сделал, чем и обеспечил один из решающих сюжетных хириков нашего повествования.

Орфы скоро и неожиданно прилипли к русской тусовке: возможно, их спокойные уютные ритмы нуждались в бездомном противовесе - так пусть он располагается вовне, у соседей... Чем Орфы нравились россиянам, сказать сложнее; тем, может быть, что просто были "хорошей компанией". Так или иначе, Гертруда и Фридрих стали бывать у Верещагиных почти каждый вечер.

Фридрих с азартом естествоиспытателя наблюдал, как возвращаются (или не возвращаются) к жизни раздавленные, выброшенные, выпотрошенные люди, как смешны и трагичны они в своей маломотивированной вере в возвращение родины к былым порядкам, как - под давлением времени и здравого смысла - затихает в них эта священная вера, как очень не хотят они ее отпускать, полагая - и, может быть, справедливо, - что "отключение" от России равносильно отключению от источника питания, от аккумуляторов, от солнечных батарей.

И как трудно они понимали, что старая жизнь не вернется, что надо строить новую - особенно если ты уже не молод да к тому же чувствуешь себя не просто человеком, у которого нет прошлого, но и кусочком народа, у которого вдруг не стало страны... Орф знал, что эти люди напишут великую литературу, им просто не удастся от этого отвертеться. За последнее время Фридрих прочел много русских книг; он читал их подряд, век за веком, и с тревогой видел, как - век за веком - в них становится все больше странного, не обеспеченного логикой, надрыва, все больше истерики и перехлеста, все больше вывороченной души; он видел это и понимал, что такая литература не могла не доиграться, не могла не взорваться: вот, она взорвалась, вместе со страной, золото утекло, остались какие-то нервические доразборки обанкротившихся гениев, какие-то декадентско-пролетарские отрыжки, какая-то пена, в которой умерла Афродита. Фридрих увидел, что изгнание - последний шанс русской литературы, что революция оказалась для нее благом, единственным средством спасения, указавшим путь: не "ввысь", к всечеловечному раю небесному, а назад - к земной потерянной родине. Фридрих захлебнулся красотой акции, он поверил в гениальность истории, создавшей одним небрежным жестом ленинского пошиба - уникальный эстетический факт: русскую эмиграцию.

Эти люди были лихорадочно живой, трясущейся в ожидании кисти художника, фактурой. Каждый из туповатых, мелкозапойных стихотворцев сам казался прекрасной поэмой. Стареющих барышень стремительно растащили в жены европейские авангардисты: они быстро поняли, как и чем пахнет вдохновение. Каждый шаг бывших студентов рвался в роман (при этом они ухитрялись восприниматься не личностно, а в качестве единой энергетической массы бывших студентов). Сюжеты были буквально рассыпаны по комнатам дома Верещагина. Один из сюжетов стоял на комоде: фотография брата. Глеб Юрьевич Верещагин, тоже ученый, гидробиолог, остался, чтобы отравить воду в Неве назло сатанинскому режиму, но ничего не отравил, а впоследствии прославился исследованиями Байкала. Собственно, в каждом из этих людей жила возможность десятка историй. Разумеется, и в Наташе Верещагиной, восемнадцатилетней дочери Сергея Юрьевича. Она сидела в кресле - аккуратная, словно вырезанная ювелирными (?) ножницами из Карамзина девушка; крепко сцепив в кольцо бледные пальцы, наклоняя голову и внимательно глядя на говорящего - и вот на что нас всех проще всего купить - усталыми глазами.

Как началась их любовь, уже не рассказать - отчасти оттого, что нас там не было, отчасти потому, что просто не рассказать. Взгляды и жесты, остающиеся некоторое время висеть в воздухе после того, как глаза закрылись, а рука упала: они слишком не для книг. Возникая на стыках и переломах судеб, любовь не любит фабульных переломов и стыков, она незаметно сгущается из темноты, суггестируется из колыхания шторы, из обрывков разговоров, из приснившихся звуков. Мешая русские и немецкие слова, они рассказывали друг другу о детстве: его Вестфалия рифмовалась с ее Подмосковьем, не совпадая в частностях: в несовпадениях - дыханий, ритмов, школ - сюжеты и возникают. Они гуляли в парке и трогали гудящие яблоки, они вместе играли с детьми Фридриха, они пили остатки музыки прошлого века, пролитой белым молоком на ступени вечеров Веренинга. Но не дай нам бог претендовать на художественность; мы и так уже излишне беллетризовали наш очерк, а попытки найти слова для описания любви и вовсе обнажат картонные пружины нашего таланта... Мы скромные биографы, нанизывающие на непритязательную ниточку своей концепции незамысловатые бусинки фактов. Вот бусинка: любовь началась. Во всяком случае, что-то началось...

Скорый на... хм... да... скорый на руку Фридрих отлично отдавал себе отчет в том, что хочет Наташу. И - выбросив из головы уроки последних лет уверенно повел дело к удобному случаю и подходящей ситуации. Гертруда, убаюканная ритмичной жизнью, не заметила опасности и сама подготовила почву, вернее, постель: уехала с детьми... предположим, на ярмарку, мы, признаться, не знаем толком, куда и зачем она уехала. Возможно, она повиновалась уже запущенной фабуле, исходя из логики которой ей требовалось на некоторое время освободить сцену.

Была, - ау, пафос, мы стыдливо оставим тебя за кадром - первая ночь. И была она длинной, и пока Фридрих вводит, гм, Наташу в неведомый ей доселе мир, мы немножко порассуждаем не о физиологическом, а о человеческом содержании этой ночи.

Для Фридриха она, как и весь связанный с Наташей комплекс ощущений, была той самой зацепкой, с помощью которой он возвращал себя к собственно жизни, выбивался из взвинченного состояния тотальной неадекватности, каким-то - достаточно приятным, впрочем, - образом фиксировал себя в земных координатах, приобретал пространственно-временную определенность, роль лихого любовника, полную как эстетической весомости, так и пересечений с сугубой реальностью. Отныне он снова мог делить себя на художника (разыгрывающего, предположим, этюд флирта... вот выраженьице... мы заборматываемся, если заборматываться дальше: флирт этюда) и на человека (лукавого соблазнителя, изменника и т. д.). То есть дело не в возможности деления на, дело просто в возможности ощущения себя и тем, и другим, неважно - в перепутанном или в распутанном состоянии. Он обрел локальную, ситуативную, но все ж таки адекватность. Кроме того, он прикасался не только к женщине, он прикасался к субстанции русской эмиграции, к эстетическому факту, не уступающему по грандиозности былому антично-средневековому хеппенингу (в котором в свое (или в чужое) время Фридрих не мог принять участия, теперь он брал своеобразный реванш), или иначе - может, он попросту дозрел до участия в такой акции, а тогда - в момент пересечения судьбы с морозовским откровением - он был еще слишком молод (ох, мы запутались в этих скобках, проще разрубить).

Он вмешался в великий русский хеппенинг. Он прикоснулся к девушке, она стала женщиной, прикоснулся к русской истории, ее шестеренки и колесики пришли в движение. Фридриха немного беспокоили чисто бытовые контексты: лишить невинности девушку из хорошей семьи... Но беспокоиться-то надо было за другое. Орф посягнул на участие в русской жизни: читатель сразу понял, что расплата ему выпадет страшная. Это не хирики вялить на треугольном острове...

Что касается Наташи, она вовсе не была в эту ночь контекстуальна. Силы, бросившие ее на постель Орфа, мало зависели от каких-то дурацких координат, от социально-эстетических пространств, от целеполаганий. Она смеялась и стонала, она плакала от счастья и страха, но все это шло изнутри. Она как бы вывернула себя из себя, она сама боялась поверить, что решилась на то, на что решилась. Она была воспитана в совершенно иной эстетике, по законам которой близость с мужчиной - случай катастрофический, экстраординарный, а в конкретной ситуации просто и невозможный. Дело не только в условностях приличия, дело в эстетике именно: почти ненарочный и очень мимолетный поцелуй в аллее, даже и не поцелуй, а обозначение поцелуя - вот кульминация сюжета, вот камешек, способный удержать на себе здание многотомной эпопеи... Что позволило Наташе переступить черту? (Ах, как ложно все, что мы пишем о любви! - какая дурацкая фраза...) Орф держал за пазухой версию на этот счет: Наташа, полагал Орф, попала в некое люфтовое состояние между прошлой жизнью в России и будущей жизнью вне; тянулось, а вернее, висело время тягостного ожидания, жизнь вертелась на одной точке, а ее владельцы, расположившись кружком, мешая отчаяние с безразличием, ждали, куда она упадет... Наташа оказалась вне времени - потому она и сделала то, чего никогда бы не сделала при плавном течении лет. Времени не было, а потому и событий никаких не было - сон, книжка... Вне времени начинает буксовать любая эстетика; буксовать или, напротив, скользить по сбросившему трение пространству. Время - трение. Во сне можно позволить себе все, что угодно... Так думал Орф, и все это было полнейшей чушью. Просто Наташа полюбила Фридриха.

После первой ночи последовала тугая, напряженная пауза. Удовлетворив первый порыв, Орф заосторожничал: ему не хотелось скандала, и он к тому же вспомнил о пошатнувшейся было идее семьи, продолжавшей казаться ему пусть менее яркой, но более надежной, чем идея российского хеппенинга, который мало ли чем мог закончиться. Орф, по изящному выражению Бреме, "пару раз, бздя, обошел Наташу стороной" - такое с ним было впервые. Наташа ждала встреч, но не искала - достоинство не позволяло ей шагнуть к мужчине, который - а кто его, немца, знает, - может быть, ее уже забыл. Прошла неделя или две недели. Наташа решила: забыл. Небо над ней раскололось, мир помутнел. Она чахла, худела, бледнела, лежала часами лицом к стене, по ночам плакала, а по пустякам - срывалась; в общем - она любила.

А Фридриха вдруг пригласили - в качестве то ли экспоната, то ли патриарха - на какой-то крутой симпозиум в Вену*; он поехал из любопытства, окунулся в бурную и - вот странно - до сих пор веселую богемно-ученую жизнь, с удивлением обнаружил, что его имя внесено во все модернистские святцы (хотя там, скорее, скрижали), что его искусство не сдохло, как старая кляча, под забором с надписью Beatles**, a цветет, пышет здоровьем***, завоевывает площади и салоны; проводятся фестивали и трансконтинентальные перформансы, выросли новые звезды, и они, эти новые звезды, рады видеть Фридриха в своей цыгановатой компании... Орф вернулся в Веренинг в цветах и поцелуях, подписавшись на участие в нескольких выставках и акциях и полный желания разрисовывать втиснутого в его багаж бумажного змея: в тот год сто авангардистов Европы развезли по своим сусекам сотни змеев, чтобы разукрасить их - вдоль, вусмерть - и запустить через год в небо Парижа****. Орф - простим себе еще один претенциозный образ - благоухал.

______________

* Die Versammlung in Wien: aus Neuem in Neues. Wien, 1926.

** Впрочем, что это мы...

*** Никогда раньше нам в голову не приходило, что синтагма "пышет здоровьем" как-то сильно похожа на синтагму "ссыт кипятком". Впрочем, нам и сейчас это в голову не пришло.

**** Еще одно приятное совпадение: когда мы работали над статьей, мы узнали, что точно такую же акцию провели в 1990 году известные художники из 44 стран.

О Наташе Верещагиной он почти забыл; увидев ее на улочке Веренинга в сопровождении бывшего декадента, а ныне пьяницы из русской тусовки, Орф вспомнил, что почти забыл о Наташе. Он поздоровался - почему-то смущенно, она чуть слышно ответила, спрятав глаза. Он нашел их, резко переступив Наташе дорогу и заставив ее вскинуть голову: он догадался, что надо сделать именно так. В глазах он прочел - ох, надоело оправдываться: прости, читатель, наши банальные обороты: мы не художники: а главное: они, обороты, точные, - он прочел именно то, что там было написано: Наташа готова была идти за ним куда угодно. И он повел ее - куда угодно, тщетно оглядываясь вслед улетающей мысли о том, что надо бы остановиться.

Змея, бедолагу, так и не выпустили из багажа, выставки и фестивали напрасно трепали в буклетах имя Фридриха Орфа. Он улетел в бешеную бестолковую безоглядную страсть, о которой мгновенно заголосил весь город: влюбленных несло так, что они и не думали хотя бы для приличия хотя бы обозначать хотя бы подобие маскировки. Гертруда бессильно опустилась на стул: она поняла, что это конец. Родители Наташи схватились за голову, но предполагаемого скандала не получилось: и руки, и голова были заняты другим: Сергей Юрьевич решил вернуться в Россию.

Поняв, что большевики - это действительно всерьез и надолго, Сергей Юрьевич Верещагин решил вернуться в Россию. Его знания и таланты без труда бы нашли в Европе сочувствие и достойное вознаграждение, но Верещагин рассудил по-другому. Ни в малой степени не сочувствуя коммунистическому режиму, понимая, что сведения о зверствах новых людей вполне соответствуют действительности, он, однако, полагал, что Россия - как страна, как субстанция, как народ, как, в конце концов, некоторая - и довольно увесистая - география - продолжает каким-то образом существовать и что этой географии и этому народу, безусловно, нужно горное дело: как-то ведь они собираются куковать семьдесят лет... А раз так, значит, он должен - тогда еще были в ходу понятия типа "должен" - работать для этой страны, в каких бы подозрительных формах она себя ни проявляла. И потому, получив от красных комиссаров предложения и обещания, а от брата - письмо с уверениями, что все идет если не своим, то хоть каким-то чередом, Верещагин стал собирать чемоданы. Ах, эти красные комиссары... Как отчаянно ни рвались они из пут культуры, все равно не опровергли спокойного закона: миром правит эстетика. Самые кондовые представления о сюжетных механизмах не позволили им идти к своей великой цели - уничтожить страну - напролом; им все равно приходилось обеспечивать некую протяженность действа (что невозможно без попыток чуть помедленнее убивать экономику), некое количество второстепенных персонажей и некоторую замысловатость композиции. "Буржуазные спецы" и неуничтожение части нелояльных литераторов добросовестно работали на искомую замысловатость.

Потому и случилась любовь Фридриха и Наташи дерганой и надрывной, что финал ее был предрешен: даже объявили заранее день, в который опустится между ними занавес. Безысходность - возможно, она была тем зерном, из которого выросла такая любовь Орфа. Сильная, что ли. Серьезная, большая. Ну, просто любовь.

Была, впрочем, и другая причина, по которой страсть Фридриха не свелась, по обыкновению, к красивому художественному факту, а обернулась фактом судьбы. Наташа любила так, как пишут об этом в нездешних книжках: наотмашь, с невероятной чистотой, с верой в вечную верность и всепобеждающее чувство. Сказочное домашнее воспитание наворковало ей, что такое бывает. А мы с вами знаем, что значит "бывать": раз кто-то считает, что оно есть, значит, оно есть. Наша вера: единственное реальное наполнение бытия и небытия.

И Фридрих, никогда не веривший, что сказки сбываются, столкнулся со сбывшейся: лицом к лицу, телом к телу. И - опять-таки тривиальный сказочный ход - Наташа его расколдовала: она вытянула из него своей любовью ответную любовь. Она сделала то, чего не смогла сделать вся предшествующая жизнь: он впервые стал адекватен: абсолютно, вне-контекстуально. Они придумали друг другу настоящее чувство, и оно пришло. Падали тяжелые яблоки, зачастили какие-то придурковатые дожди. Осень, наверное. Почему-то цвели тюльпаны, дочери звали отца. Фридрих и Наташа прерывали объятия глухими рыданиями, день отъезда приближался со скоростью слез. Мы не умеем описать чувства в цветах и красках, ситуациях и диалогах; проще объяснить это отсутствием у нас литературного дара, труднее, но справедливее тем, что самим нам такие чувства неведомы.

Наташа остаться не могла: Сергей Юрьевич скорее бы съел маркшейдерский хренотопсель, чем согласился бы бросить девочку в лапах любовника-авангардиста. Фридрих не мог поехать: в России его модернистская репутация обеспечила бы чекистскую пулю не только Орфу, но и притащившему за собой эдакий хвост Верещагину. Оппозиция пребанальнейшая, переходящая из романа в роман, из эпохи в эпоху, из пустого в порожнее, возобновляемая на каждом витке с такой неизбежностью, что возможность художественно полноценного ее разрешения кажется практически невероятной, а потому именно на этой трагически-неразрешимой ноте удобнее и логичнее всего завершать повествование. Да, Фридрих и Наташа рыдали на перроне бесконечными слезами, да, их растаскивали по сигналу последнего гудка, будто разрывали круг инь и ян, да, экспресс Берлин - Рига отразил на прощание блестящими окнами все, что надлежало ему отразить: мокрые вязы, лоток, носильщика, провожающих с носовыми платками, циферблат, голубей, перечеркнутое проводами небо...

Но мы - продолжая удерживаться в санях честных биографов - не можем поставить здесь точку. А вернее - не мог поставить здесь точки Орф, он был все-таки слишком по-другому воспитан. Он был чужд эстетике вечной разлуки, песни Сольвейг и бесконтактной любви до гроба: уже не к человеку, а к собственному сдавленному крику вслед уплывающим (в Россию) облакам. Эта эстетика казалась ему (и поделом, заметим, казалась) гигантской уловкой, единой фигурой умолчания, скрывающей за красотой поднебесной песни тривиальное неверие в бесконечность земной страсти. Нет, Орф не был так наивен, он понимал, что неверие это обеспечено тысячелетней эмпирикой да и, господи, элементарной способностью к более-менее трезвому взгляду "на вещи". Но раздражал метод; раздражало желание упаковать свое неверие в яркие карамельные фантики веры, раздражала собственно красивость, маскирующая бессилие, раздражала хорошая мина при невозможности игры. Транслировать в сторону гипотетической России морзянку рулад, упиваясь драгоценным опытом уготованного для музея чувства, - это было бы слишком пошло. Такой финал равнялся бы творческой импотенции. И в тот момент, когда чужие руки разорвали их объятия, Фридрих шепнул Наташе, не шепнул - прохрипел: "Я приеду".

Он действительно собрался ехать. Бреме с грустью констатирует, что Фридрих сошел с ума; что же, при всей неприязни к сквозящей из этой версии сытой самодовольной морали, мы, однако, не можем особенно возражать. Сошел. Что могло ждать и реально ждало его в варварском государстве, гадать не приходится: он уезжал в небытие. Он прекрасно понимал это, но единственным фактором, способным его задержать, была семья. Еще полгода назад он рассмеялся бы в лицо каждому, кто посмел бы сказать, что Фридрих способен бросить - на произвол, на бедность, на неустроенность, на одиночество - жену и детей. Открывшаяся способность к предательству угнетала его больше, чем смертельная однозначность ближайшего - и недолгого - будущего. Дочь говорила "папа", и мышцы сводило в судорогах. Он сбрасывал их резким движением, как листву, как страшную правду. Он придумал так: предать других страшно, но предать себя еще хуже, ибо, предав себя, ты останешься для этих других уже не прежним родным человеком, а чучелом, выпотрошенным чучелом, тенью выпотрошенного чучела. Последняя синтаксическая конструкция откровенно безвкусна надрывным пафосом истерических повторений, но мы ничего поделать не можем, такая конструкция здесь и нужна.

Знакомые, которых вдруг оказалось неожиданно много, бросились уговаривать его с такой прытью, будто полжизни сидели в засаде, сторожа подходящий для прыти объект. Они говорили все о том же: о подлости по отношению к Гертруде и о безумии. Только Гертруда молчала, заплетала дочерям косы и учила их складывать из немецких букв немецкие слова. Гертруда вынесла жестокий приговор: она не верила в эту любовь, она считала, что стосковавшийся по жестам Фридрих готовит свою последнюю - теперь и впрямь умопомрачительную - акцию.

Когда несколько лет назад мы впервые прочли книжку Бреме и вовсе еще не собирались сочинять свой очерк жизни и творчества Орфа, нам пришла в голову параллель между финалом его судьбы и финалом набоковского "Подвига". Теперь мы вставим ее в текст, эту параллель, - не потому, что она кажется нам решающей, принципиальной или безусловной, а из двух иных причин: из привычки пускать в дело всякое лыко, всякую мыслишку (литературные поденщики часто грешат этим, утилизируя все до последнего хирика; мы не можем позволить себе бесшабашности, с какой расшвыривают идеи гении), а также и главным образом из желания учудить перед занавесом эдакую фигуру торможения; хочется, чтобы перед последней фразой (которая, в общем, наперед известна - "больше о нем никто никогда не слышал", что-нибудь в этом роде) текст немножко потоптался бы на месте, покружил, помямлил, покочевряжился... жалко и трудно так просто расстаться с любимым героем - пусть он еще поживет, хотя бы пару-другую абзацев; право же, несмотря на все свои несимпатичные качества, он того заслужил.

Так вот, финал "Подвига" прост, как и финал всякой жизни. Главный персонаж по имени Мартын, ребенок первой эмиграции, затевает безрассудное мероприятие: тайно пробраться в оккупированную большевиками Россию, провести там 24 часа, увидеть и вернуться назад. Ну и, понятно, не возвращается (должно же быть что-то стабильное, должно же быть место, из которого не возвращаются). Популярны два варианта трактовки этого происшествия. Первый Мартын вообще существо инфантильное, по-детски желающее проявить себя каким-либо выдающимся поступком. Он взбирается, рискуя жизнью, на какой-то вероломный склон, он жаждет какой-нибудь опасной драки и т. д. (в недавнем советском издании художник Бернштейн изобразил Мартына в соответствии с этим вариантом: верзила в коротких штанишках оседлал игрушечного коня). Поход в Россию: последний вот такой тинейджерский эксперимент. Мы всегда найдем место подвигу - формула известная, но советскую окраску она здесь теряет, а приобретает ли русскую - не совсем понятно. Зато второй, более истеричный вариант русскостью прямо-таки брызжет. Россия, ностальгия, трали-вали, "дом у него всегда был один...", а в Европе гостиницы да пансионаты. Порыв Мартына - святой подвиг во имя России со всеми внятными и невнятными, втекающими-вытекающими значениями и последствиями. Мы, однако, склоняемся к третьему варианту. Затея Мартына - художество чистой воды. Искусство для искусства. Спуститься в Аид и вернуться. Перекроить мифологию. Совершить эстетически полноценное безумство. Можно, впрочем, и не возвращаться, это детали. Важно - спуститься. Пусть об этом никто и никогда не узнает; главное - самоадекватность в процессе... В процессе процесса.

Именно в этом мы обвиняем и Орфа. Не в Россию шел Мартын, не к Наташе шел Фридрих: их влекла эстетика абсолютного жеста. А Россия с Наташей - это сильные сюжетные механизмы, это прекрасный контекст, это: возможность романа... Фридрих, разумеется, с негодованием бы отверг нашу интерпретацию, он, сам себе не веря, говорил бы, говорил бы, говорил о любви. Он и говорит нам о любви, в настоящем времени, ибо единожды существовавшее существует всегда. Но мы ему не поверим. Или поверим? Или не поверим?

Но хватит, кажется, медлить, хватит топтаться на месте. Финал известен.

Фридрих Орф уехал в Россию, бросив в Германии жену и детей, бросив славу и состояние, бросив жизнь - ради судьбы. Понятно, что больше его никто никогда не видел.

Выяснять, что сталось с Наташей Верещагиной, мы не захотели: это выше наших сил.

1992

Идейная проза

Автор становится по ходу дела патентованным проповедником постмодернизма, пламенным его теоретиком: понятно, что чешется и орган, отвечающий за практику. Совместно с К. Богомоловым он сочиняет киноповесть, в которой комментарии превалируют над комментированием, герои носят имена отечественных литераторов и предлагается альтернативная модель новейшей истории; без посредничества К. Богомолова он пишет лютый постмодернистский рассказ, являющийся римейком текстов Борхеса, Набокова и Тургенева и содержащий такое количество скрытых цитат, что сейчас сам автор вряд ли опознает хотя бы треть.

Константин Богомолов

Вячеслав Курицын

ДОМ АРХИТЕКТОРА

История для кино

Ночь, ночь, ночь стояла надо всей страной. Ночь стояла, как черная колонна (цитата из "Конармии" Бабеля). Стояла, приплясывая, во весь горизонт (очень скрытая цитата из книги Белинкова про Олешу). Нас окружал ужас, непроглядная тьма, кромешная удушающая пустыня (цитата из "Рукописи, найденной в бутылке" По). Стояла. Good night for nothing.

Пуще всего стояла ночь в уездном городе Энске: тугой воздух рвется, как полотнище, щупальцами энкавэдэшных фар. Гудят моторы, рассыпается по тротуару приглушенный мат. В уездном городе Энске сносится дом. Роскошный дом-корабль или дом-сундук, налившиеся груши лепнины. Туман дышит, как Баскервилль-холл, нехорошо рычат собаки. Вообще как бы советский фильм про немецких оккупантов, но обрывки фраз звучат по-русски, а война кончилась несколько лет назад.

Подлежащий сносу Дом - особенный. Если смотреть издалека и в темноте чуть более мощный, чем принято, сталинский ампир. Если же подойти ближе или, паче чаяния, заглянуть внутрь, обнаружится, что Дом буквально нашпигован фрагментами (архитравами, фризами, карнизами, аркадой, колоннами, башнями, базиликой даже и т. п. терминами), отсылающими к самым разным архитектурным эпохам и стилям. Вестибюли и лестничные площадки заставлены скульптурами и вазами, стены покрыты мозаикой, рельефами и барельефами: деньги, во всяком случае, вбуханы сюда неимоверные*.

______________

* Когда Дом был возведен, мы точно не знаем, но, скорее всего, если судить по размерам полезной и бесполезной площади квартир, между 1932-м (появление новых строительных правил, призванных значительно улучшить тип жилого дома) и 1938-м (когда на I Всесоюзном съезде архитекторов много говорилось о дороговизне строительства и о том, что в современных условиях большие квартиры слишком охотно превращаются в коммуналки).

Дом нельзя не сносить. Так было принято в Советском Союзе: если исчезал из общества писатель (эмигрировал или пропадал без права переписки), книги его сами улетучивались из библиотек и из памяти народной; если исчезал композитор, его подлые ноты изгонялись из наших залов*, уезжал кинорежиссер - фильмы его смывались с пленки, сама пленка сжигалась, а пепел ссыпался в Москва-реку (после чего рыбам долго снились черно-белые, а с некоторого времени и цветные сны**)- Логично предположить, что, если попадал в опалу архитектор, все построенные им здания должны были быть смешаны с пылью и с грязью, сровнены с землей, превращены в щебень, в прах, в апофеоз частиц (цитата). Долгое время коммунисты не могли наладить дело: сносились, главным образом, лишь памятники враждебной, утекшей эпохи. Может быть, хозяева чувствовали - каким-то двадцать шестым чувством, - что не стоит меряться силами с Архитектурой, искусством глубоко мистическим, потусторонним, иррациональным. Но в конце концов они решились. "Коммунисты, вперед!" - сказал поэт Евтушенко***. И с какого-то прекрасного утра (точный его номер замурован в стене Соловецкого монастыря) механизм заработал: стоило зодчему оказаться вредителем или космополитом, свершалось историческое возмездие. Поэтому и сносится в Энске роскошный Дом: архитектор случился врагом народа. Жильцов незадолго до взрыва увезут в больших некрасивых автомобилях, и о них больше никто ничего не услышит. Не жалели же мы ЧСИР - членов семьи изменника родины, не надо жалеть и ЖДИРов - жителей дома... Одно время рассматривался даже вопрос о повсеместном распространении почина екатеринбургских энкавэдэшников - взрывать дом вместе с жильцами, дабы исключить транспортные расходы. Но решение так и не было принято.

______________

* См., напр., в газете "Правда" от 13 февраля 1977 года:

Шостакович наш Максим

Убежал в страну Германию

Господи, ну что за мания

Убегать не к нам, а к ним,

Да к тому же и в Германию

И подумать если правильно,

То симфония отца

Ленинградская направлена

Против сына-подлеца

Теперь

Выходит

Что.

** Трудно определенно сказать, с какого именно года цветные. Техническая возможность снимать цветное кино вполне была в СССР уже в конце тридцатых. На цветную пленку был заснят военный парад на Красной площади в 1938 году. В известной "Прорве" И. Дыховичного (который, кстати, совершенно зря не высказал желания экранизировать "Дом Архитектора") цветные кадры народных торжеств - вполне подлинная кинохроника, а не стилизация, как вы подумали.

*** Существует смачный апокриф: на каком-то крупном писательском сборище поэт Евтушенко прочел, выдав за свое, стихотворение поэта Межирова (не "Коммунисты, вперед!", а про артиллерию, которая бьет по своим, что, впрочем, с поэтической точки зрения большого значения не имеет). Поэт Межиров не решался обнародовать это произведение, а санкционированному смельчаку Евтушенко было не очень сложно проявить благородство.

Кстати, по свидетельству А. Берникова, стихотворение про коммунистов первоначально звучало иначе:

Взвод шинели на проволоку побросал,

Но стучит под шинельным сукном автомат.

И тогда еле слышно сказал комиссар:

"Коммунисты, назад! Коммунисты, назад!"

И без кожуха из сталинградских квартир

Бил "максим" и Радищев ощупывал зад.

И тогда еле слышно сказал командир:

"Коммунисты, назад!"

Между прочим, только этот вариант объясняет, почему команды отдавались "еле слышно".

Интересующая же нас операция поручена двум молодым старлеям Басинскому и Красухину. Один из них, а именно Басинский, обходит за сутки до часа X с последней инспекцией чердаки и подвалы обреченного здания: не спрятался ли где-нибудь строптивый ЖДИР-камикадзе? Басинский, заметим, выпил только что две бутылки трофейного пива (цитата из Чосера), и потому ему хочется теперь помочиться: он видит в этом даже и знак, он будет последним, кто помочится в этом доме. Он приказывает сопровождающим бойцам остановиться, а сам, вооружившись факелом, сворачивает за угол. Луч выхватывает из темноты... В туманном свете фонаря вдруг... Не верь своим глазам... Список действующих лиц добрых старых пьес непременно заканчивался Призраком. Вот и Басинскому то ли встретился, то ли привиделся призрак. Басинскому хватило ума не звать на помощь посюсторонних бойцов. Призрак популярно объясняет Басинскому, что Дом находится под его, призрака, особым покровительством и тривиальному человеческому сносу не подлежит. А если таковой все же случится, в момент взрыва Басинский умрет. Перепуганный Басинский рассказывает все Красухину: "Я... он... Там... меня... Ты понял? Ты слышишь?" - "Я слышал ночь: как шлейф ее шуршал по мрамору дворца..." меланхолично замечает Красухин, решив, что Басинский сошел с ума. Утешая друга, он обещает отсрочить взрыв (хороша бы была в таком случае его докладная записка начальнику местного НКВД!).

Красухин мечется некоторое время в сомнениях, пока удачно не вспоминает из Еврипидова "Ипполита": "Уста клялись; ум клятвою не связан"*.

______________

* Цицерон по этому поводу замечает: "Есть много случаев, к которым можно приложить эти остроумные слова..."

Басинский спешит к Дому на автомобиле (черное крыло, луна отражается обратно в небеса, глубокий прохладный воздух), но опаздывает: руины появляются прямо на его глазах. "О, горе мне! - бредит Басинский. - Они тебя сожгли... Здесь был фонтан, высокие аллеи..." Басинский чувствует, что умирает, но не успевает позвать политрука, чтобы тот отпустил ему грехи. "Но он не умер" (цитата из поэмы Д. Самойлова "Юрий Кломпус"). Он только упал в обморок. За паникерство его арестовали и чуть не расстреляли. Но чей-то насморк, чье-то хорошее настроение и пара-другая случайностей спасли Басинского. Он остался жить и работать. Но за страх, за унижение он клянется отомстить своему бывшему приятелю и, как выражался Лермонтов, этому самому скверному городишке из всех городов России, в котором он чуть не погиб.

Прошло лет тридцать. Закат еще одной эпохи. В городе Энске сносится жилой дом, типовая девятиэтажка. Архитектор эмигрировал. Судьба современных ЖДИРов неизмеримо приятнее: их просто переселяют в похожий дом, выстроенный неподалеку. Вскоре они забудут о невольной перемене участи. Обязаны забыть. При каждой жилконторе, наряду с водопроводчиком, электриком и специалистом по тараканам, есть штатный экстрасенс, который должен внушить жильцу, что он, жилец, всегда жил в этом (новом) доме. И если жильцу вдруг начинает казаться, что он жил раньше в другом доме, он звонит в жилконтору и говорит: простите, мне кажется, что я жил раньше в другом доме, не могли бы вы прислать экстрасенса, чтобы он убедил меня в обратном?

А старый дом аккуратненько взорвут во мраке, а останки его увезут на самосвалах, а к утру тут будет безупречно чистый кусок советской земли. Но вот управдому, если не головой, то партбилетом отвечающему за порядок и поголовье жильцов, не позавидуешь. Во-первых, одного жильца нет дома. Он попросту не пришел ночевать, что и в обычные дни крайне не приветствуется. Управдом скрыл от комитетчика, управляющего операцией майора Лекуха, этот вопиющий факт. И потому, разумеется, очень нервничает. Более того - на доске объявлений неведомым образом возникла прокламация, составленная на основе речи Павла Власова и призывающая жильцов воспротивиться волюнтаристскому сносу дома. "Содом и Гоморра!" - бормочет потрясенный управдом, не знающий, кстати, смысла этих слов и воображающий, что это всего лишь название четвертого романа эпопеи Марселя Пруста*. Управдом едва успевает съесть листовку под бдительным носом майора Лекуха.

______________

* Всем известно, что в последние двадцать - двадцать пять лет коммунистического режима Марсель Пруст входил в обязательный, официально одобренный ассортимент чтения партийных, советских и хозяйственных руководителей низшего звена, но мало кто знает, когда и как началась прустизация низших органов. Дело в том, что помощник Хрущева Лебедев (благодаря стараниям которого были опубликованы "Один день Ивана Денисовича" Александра Исаевича и "Теркин на Луне" Твардовского) обладал странной привычкой: изъясняться исключительно цитатами. Так, однажды, отправляясь спать, он процитировал себе под нос первую фразу первого романа прустовой эпопеи: Longtemps, je me suis couche de bonne heure (что-то вроде: "Теперь я привык укладываться рано"). Хрущев, уловив краем уха цитату, тут же поинтересовался, откуда она взялась; после чего Пруст и попал немедленно в ассортиментный минимум. Хрущев - талантливый все же человек! - угадал, насколько верно начало эпопеи соответствует духу новой эпохи. С одной стороны, управдомы и секретари первичных партячеек могли теперь укладываться рано: от них не требовалось отныне дни и ночи напролет шпионить, наушничать, изобличать; пропал также стимул не спать по ночам, дабы хоть в этом походить на бессонное верховное руководство (кстати, именно после знакомства Хрущева с Прустом в Кремле был отменен дьявольский круглосуточный режим работы, при котором любой сотрудник мог ждать вызова к Сталину хоть в два ночи, хоть в пять утра). С другой стороны, эта фраза и не означала разболтанности и вседозволенности, а, напротив, призывала читателей к дисциплине, собранности и непредосудительности привычек (укладывающийся рано подотчетен и как бы под рукой).

Любопытно, что случайное бормотание Лебедева имело крайне неожиданные последствия. Партийная верхушка тут же раскололась на две фракции: сторонников перевода Франковского и сторонников перевода Любимова. Понятно, что противостояние было беспрецедентным. Именно сторонники Франковского сумели предотвратить карибскую катастрофу (известно, что Джон Кеннеди предпочитал именно этот перевод). Однако в октябре 1964 года победу праздновали сторонники Любимова во главе с Л. Брежневым.

Что касается соавторов, один из них отдает предпочтение Франковскому, а другой не имеет на этот счет хоть сколько-нибудь принципиального мнения.

Утро следующего дня. Перед нами - недостающий жилец. Он как раз спешит домой, он чем-то явно изумлен и напуган. У него есть для этого все основания. Накануне юный Петя вступил в большую жизнь. Он отработал первый день в редакции городской газеты (известно, что значила профессия журналиста в прежние благословенные времена), а вечером - вечером пошел праздновать свой журналистский дебют к Ане, с которой недавно встретился, в которую влюбился, которая пригласила его к себе домой. Ах, какой это был день и какая наступила затем ночь*. И только под утро робкий Петя решился вытащить из-под матраса какой-то мешавший любви кирпич, который оказался, разумеется, книгой. Разумеется, Мартын Задека, Петя другого и не ждал. Известно, что девушки всегда держат в постели Запеку. "И безотлучно с нею спит", вспомнил Петя. Расплылся в улыбке, отворил книгу. И неуверенный, а потом несомненный ужас искажает черты юной гиены ротационных машин. Титульный лист гласит - "Архипелаг ГУЛАГ". "Что это, Анна?" - едва произносит Петя. Робкое дыхание, бормотание; конфуз. Петя вскакивает, носится по квартире (голый, естественно, раз история для кино), машинально заскакивает в туалет, быстро журчит, снова носится, роняя мебель, пробегая мимо входной двери, слышит, как в щель "для писем и газет" падает газета; добывает ее, разворачивает и жадно впивается глазами в первую полосу. Нет, мир на месте. Заседает Политбюро, функционирует Внуково-2. Спартакиада народов СССР. "На реке Колыме во время раскопок была обнаружена подземная линза льда и в ней замерзшие представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы эти сохранились настолько свежими, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно их съели"**. История про рыб немного успокаивает Петю, и он пытается объясниться с Анной. Раздосадованная девушка, однако, позволяет себе несколько неосторожных слов, и Петя снова в панике. В сердцах он хватает подушку и бьет Анну по голове. Пух, пух, пух разлетается по всей комнате. Вяч. Вс. Иванов, рассуждая о структурном подходе к языку кино, сообщает: "Пух, летящий из разорванной подушки, оказывается метафорой (часто иронической) оргии или экстаза в "Золотой лихорадке" Чаплина, "Золотом веке" Бунюэля, "Ноле за поведение" Виго, эксцентрическом фильме о комиках Лоурелла и Харди в Оксфорде, наконец, в "Сладкой жизни" Феллини". Ю. Цивьян добавляет к этому славному ряду люмьеровскую "Битву подушками"***. Петя кое-как овладевает своей одеждой и мчится домой.

______________

* Как сказал бы Гоголь, "девушка в осьмнадцать лет первый раз на ярмарке!" - но у нас-то речь идет о юноше.

** Явная цитата, но непонятно откуда. Один из авторов косит в сторону академика Обручева, другой смутно припоминает И. Д. Папанина. Но дело здесь не в точном источнике цитаты, дело в ее истинно богатырском смысле. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед, как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.

*** Замечания вполне досужие: пух этот летит буквально везде. Например, 24.XII.1993 он летал в 15-й серии "Твин Пикса".

И не застает дома.

Мы несколько виноваты, что до сих пор ничего не сказали об Архитекторе, человеке почтенном во многих отношениях, вдобавок - к чему таить? - нашем протагонисте. Архитектор - гордость Энска,знаменитость, уже довольно старый, отошедший от дел человек. По утрам он гуляет с собачкой, ведя с ней неторопливые беседы, обращаясь в ее лице, как это часто на Руси бывает, ко многим теням, заселившим сердце и скребущим на душе.

- Во грехах роди мы мати во утробе моей! - сообщает, в частности, Архитектор. - Ох, грехи, грехи! Теперь вот мы по улице идем и на фонарики глядим, а как помрем - в геенне огненной гореть будем, - бормоча, Архитектор смутно догадывается, что и здесь имеет место какое-то литературное заимствование.

Собачка - тоже не первой молодости - по привычке поднимает лапу у несуществующего отныне угла. Подслеповатый Архитектор не сразу, но понимает, что произошло. Собака, напротив, недоумевает, как ее угораздило пометить пустоту.

- Память жанра, - объясняет ей Архитектор. - Хотя, казалось бы, ты, Брынза, насекомое существо и ничего больше.

Скорбно покачав головой, он продолжает прогулку.

- И ты, Розенблюм, в миру Иванов! И ведь божился: претерплю, останусь. И ведь устроился в столице, станцию метро аж отбабахал - теперь зароют... Как сносить научились, однако. Гляди-ка, Брынза, голубка дряхлая моя, вместо дома совер шенно гладкое место, будто бы только что выпеченный блин. Исчез, как нос майора Ковалева!

На Архитектора натыкается мельтешащий Петя и не находит ничего лучшего, чем брякнуть первому встречному, что был вот дом, а теперь вот его, дома, нет... "А вы что же, молодой человек, дома не ночевали?" Петя краснеет: "Да... как-то... не совсем ночевал". Архитектор хлопает его по плечу: "Ну, ладно, ладно! Я тоже как-то раз не ночевал дома. Лет тому пятьдесят... Да... Понимаете, в чем дело..." Но трудно объяснить в двух словах незнакомому юноше то, что сам кое-как понял за полжизни. Архитектора к тому же сама эпоха научила говорить обиняками. Петя не понимает его путаных объяснений, Петя бежит обратно к Ане. И сталкивается там с двумя серьезными молодыми людьми, которых зовут Понедельник и Вторник и которые вместе с Анной (она же Среда) являют собой местную дессидентскую* группировку. Бородатые бунтари рады объяснить глупому юноше, куда пропадают дома, и даже показывают листовку, экземпляр которой съел накануне управдом. Понедельника - лидера ячейки - посещает приступ политинформации: "У нас, в России, никто ничего не делает... Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, не работает ни хрена... Страну окутала паутина лжи и насилия... Рабочие едят отвратительно, спят без подушек... ("Это ты загнул", вставляет Вторник)... Неважно! Кругом грязь, пошлость, азиатчина..." Заговорщики открывают Пете глаза (метафора), предлагают ему хорошенько подумать и вступить в борьбу с подлым режимом. Петя обещает подумать и бормочет, что ему надо отдохнуть. "Не вздумай настучать, прибьют", - нежно щебечет Аня. Петя уходит. За окном грохот, Вторник выглядывает на улицу. Это Петя упал с лестницы. Очевидно, цитата.

______________

* Мы прекрасно знаем, что почему-то принято писать слово "дессиденты" как "диссиденты", но, во-первых, если вдруг русской грамматике взбредет в голову писать "корову" через "а", это еще не значит, что мы должны поддерживать эту ерунду, а во-вторых, в нашей истории и в нашем городке жили и работали именно "дессиденты", через "е". И ничего тут не поделаешь.

Петя - возмужавший, окрепший, отрастивший знаковую бороду, узнавший азы дессидентства, ощутивший прелесть игры в подполье и успевший стать Четвергом, взбегает по лестнице в здании редакции. В Красном уголке бурчит телевизор: показывают американский фильм, что бывало в те годы крайне редко. Неудивительно, что почти вся редакция толпится здесь. На экране - редакция американской газеты. Молодой человек, которого играет Дастин Хоффман, прибегает на службу; здоровается с приятелем, щиплет за изрядную ягодицу рекламного вида секретаршу, усаживается на стол и начинает пожирать какой-то большой бутерброд из красивой коробочки, запивая пивом из красивой же баночки*. Хоффмана вызывают к шефу; морщась, он идет на ковер и выслушивает гневный разнос: Хоффман в своих комментариях недостаточно рьяно ругает правительство, что удручает читателей. Шеф грозится, что, если Хоффман и впредь будет либеральничать, его примерно накажут: сошлют собкором в Москву.

______________

* Еще Хоффман болтал с приятелем о том, о чем всегда говорят просвещенные американцы: о бесспорном превосходстве мисс Фанни Давенпорт как актрисы над Сарой Бернар, о том, что даже в лучших русских домах не подают кукурузы, гречневых лепешек и мамалыги, о значении Бостона для формирования мировой души, о преимуществах билетной системы для провоза багажа по железной дороге, о рыбах, найденных и поеденных где-то на Колыме.

На этом фильм обрывается, на экране возникает Кирилл Разлогов и начинает истекать ядовитыми стрелами в адрес американской "демократии"*.

______________

* Кирилл Разлогов возник в строке не очень нарочно, ничего такого мы на него не держим. Импульс, как говорят англичане, ни с того ни с сего поцеловав красотку.

Вообще-то мы понимаем, что Петя должен был скорее увидеть Юрия Гладильщикова, но поскольку сегодня одного из нас связывают с Ю.Г. неравные служебные отношения... Словом, не решились.

К жизни же и деятельности К. Разлогова мы относимся вполне доброжелательно, а тем присновоспитанным придирам, что рады считать число коммунистических цитат в иных былых трудах, всегда начинаем отвечать так: "Но с другой стороны..." или "Сам дурак!"

Вместе с тем, память одного из нас (чья не помним) держит следующий эпизод.

В свердловском Доме кино Бунюэлева "Дневная красавица" предшествовалась экранным образом К. Разлогова, коий, в частности, предлагал зрителям по ходу ленты пытаться отгадать не только загадки лукавого испанца, но и почему фильма так надолго была спрятана от русских глаз. Прощальный поклон киноведа сопровождался недовольным возгласом с места: "Сам прятал - сам теперь и отгадывай!"

Петя идет в свой кабинет, безуспешно попытавшись ущипнуть по дороге девятипудовую секретаршу. В кабинете наливает себе жидкого чаю, составляет сэндвич из колбасного сыра и ливерной колбасы и погружается в думы*. Думы его не по годам грустны, как у Лермонтова. В последнее время он слишком активно лезет на рожон, норовит написать сверх дозволенного, им уже интересуются органы. Только что Петя сдал в секретариат очень дерзкую статью и ждет теперь неприятностей. Так и есть: Петю вызывает главный, трясет перед его несчастным носом подрывным материалом и доходчиво объясняет, что в случае повторения подобного Петя проведет свой очередной отпуск на Колыме.

______________

* Может показаться, что в последнем абзаце авторы - грубо, банально, кондово - противопоставляют, во-первых, западную демократию советской вакханалии, а во-вторых, американскую цивилизацию русскому унылому повседневью. Увы, мы боимся, что авторы это как раз и делают.

"А вы еще мечтали, вы были настолько безрассудны, что мечтали обмануть советскую действительность! Напечатать вот это! А Будду печатали? А Мандельштама печатали? Юнец, один, обезумевший от дерзости, вы решили пойти против нашей умопомрачительной системы, которая пустила корни в недра земли, а голову подняла к звездам? Вам справиться с силой, которая сама справилась не с одним государем? С силой, чье влияние безгранично, неописуемо и неведомо - даже тем, кому она оказывает услуги? Есть ведь дворцы такие огромные, что обитатели их порою не ухитряются заглянуть в иные из комнат. С силой, действие которой подобно ее же девизу - "Едино и нераздельно". Дух Ватика... то есть Кремля живет в самой захудалой редакции, а вы, несчастный червячок, прилепившийся к одному из колес этого огромного механизма, вообразили, что способны остановить его движение, не видя, что стоит только колесу повернуться, и оно вас раздавит!"

Но Петя не внемлет угрозам. Подстрекаемый Понедельником и Вторником, он во время ночного дежурства по редакции пытается пропихнуть в номер свободолюбивую статью. Бдительный метранпаж снимает трубку, вызывает 2-12*, и террориста увозят в психушку. Понедельник и Вторник в восторге. До сих пор их подрывная работа ограничивалась чтением "Архипелага", а теперь в их рядах есть настоящий узник совести, о котором - голубая мечта! - вдруг да расскажет "Голос Америки". Аня плачет или, проще сказать, глаза ее обращаются в источники слез.

______________

* "Два-двенадцать" - цитата из фильма В. Хотиненко "Зеркало для героя" (среди кандидатур на экранизацию "Дома Архитектора" мелькала и эта; 2-12 было всунуто в текст, чтобы сделать кандидатуре приятное, потом кандидатура отпала, а цифры остались) - там мирные граждане в минуты идеологической опасности соединялись по такому номеру с известными органами. Вряд ли, однако, В. Хотиненко знает, что уже у него это - цитата. Из "Белой гвардии". Именно по этому номеру звонит неизвестный из "аппаратной" гетманского дворца в штаб мортирного дивизиона, чтобы сообщить о побеге гетмана. Кроме того, 212 - это код Манхеттэна.

А в город между тем пришли неприятности. Дело было так. В горкоме, на очередном дремотном партсобрании, персек бубнил доклад "Об ухищрениях Флакка со словом "Rex"", глава местной ГБ Белухин готовился поднять навязший на зубах вопрос о Плотине и метафизическом превосходстве идеограммы над буквенным письмом, а инструктора, как обычно, читали под столами Элиота да переводили из "Cantos" Паунда. Тут впорхнула оперативная ворона, носящая рабочее имя Джонатан Ливингстон, и шепотом каркнула Красухину в ухо. Красухин встал, подошел к телефону, буркнул: "Барышня, соедините", с кем-то скупо перемолвился, после чего стало известно, что Архитектор снесся с Москвой и просил разрешить ему выезд в "государство смерти Израиль". Энские власти не очень верили в существование Израиля, но заявление, однако, налицо. Самый догадливый из отцов понял вдруг, что Архитектор - еврей ("Как интересно, я никогда не видел живого еврея!"); завитал дух беспокойства: снова что-то сносить, возня, хлопоты, затраты. Но отцы еще не поняли, насколько ужасающи ожидающие их последствия.

Всем, разумеется, известно, сколь много замечательных построек числится за Архитектором. Автовокзал, аптека, баня, библиотека. Хуже того, городской театр и Дворец пионеров. Но сильные града сего не в состоянии сообразить, что размашистому таланту Архитектора они обязаны святынями: зданиями КГБ, горкома и, страшно вымолвить, роскошным Домом, в котором они все живут, которому позавидовала бы и столица. Жить стоило бы только затем, чтобы жить в таком Доме. "Отцам" и в голову не придет, что к их Царь-Дому мог приложить руки какой-то конкретный архитектор, будь он даже таким знатным и уважаемым, как наш.

Наплакавшись, Аня берет себя в руки (каламбур) и идет к Архитектору, который известен своими либеральными порывами и мог бы спасти Петю. Архитектор сразу вспоминает симпатичного юношу, чей дагерротип Аня прижимает к груди. После той встречи на гладком месте Архитектор испытывает что-то похожее на угрызения совести: не смог утешить парня, не нашел нужных слов. Он соглашается похлопотать за Петю. Завтра же.

Басинский (генерал Басинский - годы не прошли даром) занимает теперь весьма солидный пост в союзном ГБ. Ведает, в частности, вопросами въезда-выезда и всылки-высылки. С тех пор, как стало известно о репатриационных интенциях Архитектора, Басинский проявляет к нему живейший интерес. Майор Лекух, тайное доверенное лицо Басинского в Энске, сообщает ему обо всем, что связано с Архитектором (вряд ли стоит добавлять, что о встрече Архитектора с Аней Лекуху сразу доложила специально тренированная ворона (цитата)). История с Петей Басинскому нравится. Отказ облегчить юную участь станет последней каплей. Басинский как раз прекрасно знает, какие дома канут в Лету, если Архитектор канет в Израиль. Это козырь Басинского, его шанс отмстить и самому пакостному из всех городов России, и лично Красухину. Теперь Басинский сделает все, чтобы Архитектор уехал, а его старый враг остался с разбитым корытом на фоне энских развалин. Басинский вызывает московского корреспондента "Нью-Йорк Тайме" Хоффмана и дает ему материал для первополосной статьи в завтрашний номер (выпустят ли красные свободолюбивого Архитектора?), обещая Хоффману выслать его за это домой, на свободу. Хоффман жалуется, что завтрашняя первая полоса будет занята речью Президента, но Басинский резонно отвечает, что это ерунда: он сам свяжется с ФБР (спецслужбы прекрасно находят общий язык), и Президента передвинут.

Потом Басинский идет к высшему начальству и говорит, что делать нечего: Архитектора надо выпускать, ибо о нем уже завтра начнет шуметь Америка. Не давать же ей лишний повод поволить о правах человека. Еще один довод Басинского в разговоре с начальством: "К тому же он по счету десятый..." "Но мы ведь десятых травим пирожными?" - "Нет, по инструкции мы девятых травим, а десятых выпускаем..."* Процесс пошел. В Энск летит жесткая депеша: пусть Архитектор едет, торговаться не надо, на уступки не идти. И, кстати, не забыть, что все его творения должны быть снесены как дело рук врага и наймита. И потому, когда Архитектор приходит просить о Пете (ему не привыкать выступать в этой роли: в городе с ним считались и иногда шли на мелкие уступки), в горкоме и ГБ разводят руками: выше Москвы не плюнешь.

______________

* Подобная путаница была довольно распространенным явлением, о чем и молчит великое множество документов из архивов госбезопасности. Лишь в последнее время предано огласке немалое число свидетельств, из которых следует: отравление зачастую применялось к тем, кто должен был отправиться в эмиграцию, и наоборот (жертвой путаницы между девяткой и десяткой пал, например, Максим Горький). Ряд экспертов склонны трактовать эти факты как проявления элементарного непрофессионализма и халатности сотрудников ГБ.

На деле, конечно, речь должна идти о более тонких материях. Добрыми тысячелетиями упрочалась мистическая связь между девятью и десятью. Взаимозависимость этих чисел и невнятность границы между ними будут явственно обнажены, если обратиться к т. н. "феномену вала". Вот что пишет по этому поводу академик М. П. Алексеев, комментируя роман Метьюрина "Мельмот Скиталец": "Периодически набегающая на берег во время прибоя наиболее сильная и высокая волна у некоторых народов считалась девятой <...> Однако в Древнем Риме, а затем и в Италии такая волна считалась десятой, а не девятой. <...> "Десятый вал" (Frutto, ondo decumano), встречается также в итальянской литературе <...> В английской литературе обе традиции смешались: Э. Берк говорит о "победоносной десятой волне", А. Теннисон - о "девятой" <...> Для Метьюрина, очевидно, привычным словосочетанием было не "девятый", а "десятый" вал.

Интересно, что операции, связанные с применением отравленных пирожных, нередко фигурируют в гэбэшных отчетах под кодовым названием "девятый вал". Более того, известны случаи, когда агенту было достаточно получить из центра открытку с репродукцией известного полотна Айвазовского, и он знал, как поступить с объектом внимания.

Что касается лиц, отпускаемых в эмиграцию (то есть "десятых"), то в 1983 году, когда случаи путаницы стали особенно часты, была издана спецпамятка, которую сотрудники определенных отделов обязаны были знать наизусть. Ряд экспертов считает, что текст памятки, прозрачно ориентированный на поэтический строй элегий Овидия, принадлежит перу Ю. Андропова или, во всяком случае, прошел его редактуру. В то же время известна версия об авторстве Я. Персикова, будто бы сподвигнутого к этой работе личным обещанием председателя КГБ выпустить автора "Белоснежки и семи гоев" в Израиль. На эту версию работает, по существу, лишь один аргумент: памятка прибегает к приему, призванному ослабить процесс взаимоперетекания цифр: число десять прямо не называется.

Вот изгоняется смерд, всех прочих презренней, в Тартары.

Перед одиннадцатым он вслед за девятым идет.

Так в романе Персикова "Прорва" всячески обходится стороной очень важный для раскрытия идейного замысла произведения вопрос: сколько именно половых партнеров способен одновременно держать один из негласных персонажей. При этом, из тех глав романа, что написаны по-фински, нетрудно понять, что персонаж, отзывающийся во время эротических забав на имя Девятушка, не есть последний герой, тогда как слесарь Даниил, названный в интимном дневнике "мой рабочий одиннадцатый", придя на первое любовное свидание, застает на ложе только милый прах.

А тут еще проснулась дремавшая на Дзержинском бюсте ворона и ни к селу ни к городу гаркнула: "Никогда!" Архитектора передернуло. Ожидаемая Басинским последняя капля капнула и сточила камень. Архитектор стал кричать.

- В этом мраке псом воет моя нечистая совесть, - кричал Архитектор. Неужели вы не можете смотреть за мной иным способом, как через эту адскую птицу? - кричал Архитектор.

- С того самого дня, когда я подписал вашу дрянную бумажку о лояльности, когда в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, задремал я над страницей фолианта одного, грезам странным отдавался, вдруг неясный стук раздался, будто кто-то постучался. А это ваша мерзкая тварь прилетела за бумажкой и с тех пор кружит возле меня. Раньше, когда шпионила старая мохнатая обезьяна, еще можно было стерпеть, но когда вы перешли на этих черных приспешниц сатаны... Хватит!

- Фонды... - робко попытался возразить Красухин.

- Но воскликнул Архитектор, вставая:

- Прочь отсюда, птица злая! Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, удались же, дух упорный!

Архитектор хлопнул дверью и пошел собираться в Израиль. "В Израиле за вами таки приставят птицу Рух!" - крикнул ему вслед Красухин.

Ворона глумливо увязалась за Архитектором. Архитектор побежал. А бегать от ворон, как известно, не следует...

...Отцам предоставлен полный список числящихся за Архитектором "адресов". Некоторые из них кажутся отцам до боли знакомыми (это как раз адреса ГБ, горкома и Царь-Дома), но, право, не должен же генерал госбезопасности держать в башке такие мелочи, как свой домашний адрес. Вспомнить, что расположено на Гофмана, 13 и на Сирина, 6, никто не может. Красухин, чертыхнувшись, звонит в справочное, но телефонная барышня угрожающим тоном отвечает, что по этим адресам справки не выдаются. Следует стремительный запрос в свой собственный архив, стремительный ответ гласит, что запрошенные адреса засекречены и, чтобы получить доступ к этой информации, нужно разрешение за тридцатью тремя подписями от Красухина и Первого секретаря горкома Пьецуха до ключника Парщикова, которому как раз сейчас вырезают хронический аппендицит. Вся история с дешифровкой адресов остроумный намек на "теорию типов" Б. Рассела.

Выход наконец найден: молодой и смышленый оперативник командируется на улицу, чтобы установить соответствующие адресам объекты путем непосредственного наблюдения. Через два часа томительного ожидания оперативник приходит с пресловутыми пустыми руками: домов с такими адресами он не обнаружил (секрет прост: на секретные здания никаких табличек не вешали). Наконец осведомленный Лекух, которому надоела эта канитель, делает вид, что нашел в шкафу набор открыток с видами Энска. Теперь и дураку все понятно: на открытке с изображением Царь-Дома написано, что архитектор его Архитектор. Шок. Пара немых сцен.

- Да, - протянул Красухин, - как говаривал Джузеппе Баттиста:

Роскошные дома растут все выше,

Все больше заслоняя белый день,

Вот-вот Юпитер крикнет: "Эй, потише!"

Все выше... А зачем - подумать лень.

Порою царства гибнут ради крыши,

А что подарит крыша? Только тень...

Перевод, знаете ли, Солоновича. Что делать-то будем?

Единственный шанс отцов: уговорить Архитектора, чтобы он сам заявил о нежелании уезжать. Пообещать ему что-нибудь. Освободить какого-нибудь завалящего дессидента из старых, который от долгого пребывания в психушке окончательно сошел с ума и уже, в общем, не нуждается в лечебной помощи. Что-нибудь в этом роде...

В квартиру Архитектора снаряжается несколько делегаций. Сначала городской интеллигенции, потом общества охраны животных ("Подумайте, что станет с вашей собачкой", - видимо, цитата из "Набережной туманов"), потом школьные друзья (среди друзей - старушка, которую несут на носилках, один гэбэшник шепчет другому: "Это его первая любовь. Помнишь, в досье указано, что он в 193.. году как-то не ночевал дома?"). Делегации уходят ни с чем, сдавая оперативникам карманные диктофоны, а парализованная первая любовь даже выбегает своим ходом.

К Архитектору - уже не по гэбэшной, а по своей воле - приходит старый друг, собрат-зодчий, вместе с которым они были учениками того архитектора, гибель чьего Дома положила начало как нашей истории, так и вражде Басинского и Красухина. Старый друг помогал Архитектору строить в Энске в память об учителе жилое здание, как капля воды на каплю воды похожее на тот самый погибший Дом. Понятно, что это тот самый Дом, в котором живут энские власти. Соавтор, естественно, заинтересован в сохранении шедевра. Он пришел к Архитектору не только с коробочкой, в которой сидит специально испеченный для визита тортик, но и с целым ворохом аргументов, суть которых, впрочем, сводится к банальному "не уезжай!". Архитектор не очень склонен к дискуссиям: он сидит, хмурится и попивает красное вино.

- Хе-хе, - нерешительно начинает соавтор. - Фармазон... Пьет одно... Стаканом...

Архитектор еще больше хмурится. Соавтор, вздохнув, начинает выкладывать аргументы.

- Или не помнишь ты, что Учитель вложил в этот Дом идею освобождения России - освобождения текущего, грядущего и вневременного, что недаром он цитировал в этом Доме русские храмы, воздвигнутые в честь русских же побед: Покровский собор и собор Донского монастыря? Или ты не помнишь, что он строил этот Дом сразу после того, как они снесли Казанский собор на Красной площади, и Учитель специально окружил свой Дом такой же, какая была на Казанском, трехсторонней галереей? И как мы с тобой, восстанавливая Дом, усиливали эту цитату, старательно подчеркивая формы пилястров, дабы всякий, кто помнит Казанский, мог уловить это в высшей степени символическое сходство? Или ты забыл? Или не помнишь ты величие идеи Учителя - возвести в нашем забытом Господом Энске Дом-город, "Горний Иерусалим", Дом-искупление и Дом-надежду на проблематичное, но чаемое возрождение?

Архитектор безмолвствует.

- Или забыл, о ты, уезжающий в государство смерти, ту лекцию, которую ты сам прочел мне в тысяча девятьсот коммунистическом году в этой самой комнате, у воображаемого камина, за стаканом игристого пунша, лекцию о двух типах архитектурной эклектики - романтической, когда стили перемешиваются от наивной тяги к преодолению суровости классицизма и от тривиальной неразвитости технологий, и исторической, когда стили соединяются по воле ясного замысла, благородной идеи и по аналогии с эклектикой самого естества, разве не ты напоминал мне фразу Гоголя: "Город - живой пейзаж", разве не ты раскрывал мне благородство замысла Учителя - воспроизвести в одном Доме всю историю архитектуры, и разве не мы с тобой набивали легкие пылью архивов, добиваясь, чтобы замысел Учителя был не только воспроизведен, но и отточен, усилен, еще более одухотворен?

Архитектор безмолвствует.

- Разве не ты клялся мне Гатчинским дворцом и святым именем Антонио Ринальди, что наш Дом станет апофеозом синтеза разных искусств архитектуры, скульптуры, керамики, фрески... Или не ты утверждал, что только усилия множества муз могут противостоять колодцу небытия?

Архитектор безмолвствует.

- Разве не ты уподоблял нас Мастеру Наф-Нафу, воздвигнувшему и в миру, и в душе своей замок, способный сокрыть за своими стенами Братьев от холодных ветров онтоса и визгливых ветров современности?*

______________

* Признаться, для нас многое оставалось непонятным в беседе двух посвященных, особенно в последней ее части. Желая знать истину, мы упрямо теребили некие темные труды, составленные людьми чужого племени, сомнительного роду, - и только пуще прежнего все запутали. Но, как заметил еще автор "России во мгле", ищешь в ящике булавку, а обрящешь золотой. Нас выручило 80-летие Сергея Михалкова, сподвигнувшее исследователя М. Золотоносова на юбилейную статью. Читаем:

"И наконец, сказка "Три поросенка" (1936) - произведение не менее знаменитое, чем "Дядя Степа". Конечно, всех тогда прельстило наглядное доказательство того, что ротозейство, отсутствие бдительности и доверчивость до добра не доводят. Однако дело оказалось сложнее намеков на борьбу с троцкистско-зиновьевскими волками в овечьих шкурах.

В первом издании сказки было указано, что текст и рисунки принадлежат студии Вальтера Диснея; затем эта запись исчезла. И неспроста, ибо корни сказки американские, а сам рассказ насыщен густой и разнообразной масонской символикой.

Масоном является персонаж Наф-Наф. Он вольный каменщик, у него в руках треугольный мастерок (на рисунке Диснея), а два его легкомысленных братца проходят через обряд инициации (символическая смерть) и к финалу входят в Дом (каменный масонский Храм), приобщаясь к тайному знанию, которым владел Наф-Наф, масон одной из высших степеней. Ясно, что Наф-Наф - превращенная форма имени Нафталий...

Мы, конечно, не можем поверить, что существует такое имя - Нафталин но в остальном версия вполне правдоподобная.

Однако во все времена история архитектуры во всех ее проявлениях была так тесно связана с поросятами во всех их видах, что тема не может найти свое дно в одних только безднах масонства. Каждый может вспомнить десятки примеров. Вот один из них.

В сентябрьской книжке "The London Magazin" за 1822 год некто Элия познакомил цивилизованный мир с неким китайским манускриптом, повествующим о вхождении в людской обиход жареной пищи. Однажды сын свинопаса Хо-ти, балуясь с огнем ("как это свойственно многим молодым людям его возраста" выводит педантичное английское перо) вблизи хижины, нечаянно ее поджигает. В огне гибнут и поросята. К ужасу юного Бо-бо прибавляется удивление: вокруг разливается незнакомый, но чудесный аромат. Желая на всякий случай проверить пульс у сгоревшего поросенка, Бо-бо обжигает пальцы и сует их в рот. Через несколько мгновений он уже набивает глотку жареной поросятиной, обезумев от восхитительного, доселе никому не ведомого вкуса. Хо-ти, заставший сына за столь омерзительным занятием, чуть не становится вторым Маттео Фальконе задолго до появления первого. К счастью, и он обжигается, и он тянет пальцы в рот. Поросят они доедают вместе. Тайна, заговор отца и сына...

Вскоре трудолюбивые китайцы замечают, что не успеет у Хо-ти опороситься свинья, как жилище его уже объято племенем. У соседей возникают вполне обоснованные подозрения.

Донос - кутузка - зал суда. Над выродками уже занесен кладенец правосудия, но тут настает время обжечься о поросенка и присяжным. Рты, отведавшие жареной поросятины, едины в вердикте: не виновны!

"Судья - дадим, наконец, слово и самому Элии, - человек сообразительный, посмотрел сквозь пальцы на явное лицемерие этого заключения и, когда суд был распущен, отправился в город и, не считаясь с ценой, тайно скупил всех поросят, каких ему удалось раздобыть. Не прошло и нескольких дней, как городская резиденция его светлости запылала. Весть об этом быстро разнеслась, и теперь только и слышно было что о пожарах то тут, то там. Во всей округе топливо и поросята непомерно возросли в цене. <...> Постройка с каждым днем становилась все эфемерней, пока, наконец, не возникло опасение, как бы человечество совсем не утратило познаний в архитектуре. Поджигать дома уже вошло в обычай, но в один прекрасный день, - повествует моя рукопись, - появился некий мудрец, под стать нашему Локку, открывший, что мясо свиньи, равно как и всякого другого животного, можно жарить (жечь, как тогда выражались), не прибегая к изничтожению целого дома"".

Молчит, молчит Архитектор. Капает вода из плохо прикрытого крана, точит раковину.

- Или ты не помнишь, что символ жука на фронтоне...

- Ни слова о жуке, - торжественно перебивает соратника Архитектор. Встает, подходит к окну, сжимая в руке стакан красного вина. - Я прожил всю жизнь в государстве жизни, имею я право умереть в государстве смерти?.. Сходи к псам. Скажи им, что фасад дома почти полностью проектировал ты. Может, они сохранят фасад...

Соавтор в отчаянии. Он картинно раскрывает коробку: тортик - точный макет и того Дома, что был снесен в начале нашей истории, и того, что будет, очевидно, снесен в ее конце. Старый друг, предлагает старому же Архитектору съесть эту копию творения его рук. "И съем! И пожру! Вечности жерлом пожру!" - экзальтированно цитирует Архитектор Уолта Уитмена. Тортик, однако, не пойдет ему ни в какой прок: отныне и до конца нашей истории у Архитектора будет болеть живот.

Пытливые, но плохо тренированные мозги "отцов" мучительно ищут выход. Им уже известно, что скоро в город прибудет американский журналист, дабы торжественно засвидетельствовать отъезд Архитектора.

- Подкашиваются мои ноги, во рту пересохло.

Дрожит мое тело, волосы дыбом встали,

Выпал из рук "Макаров", вся кожа пылает;

Стоять я не в силах, мутится мой разум.

Зловещие знаменья вижу, не нахожу я блага... - жалобно цитирует Пьецух Арджуну (1.29-31; в переводе Смирнова). Его ноги при этом подкашиваются, во рту у него пересохло, тело его дрожит, вся кожа пылает, а волосы встали дыбом.

- Небытие не причастно бытию, даже небытию не причастно;

Граница того и другого ясна для читавших "Правду".

Неуничтожимо То, чем этот мир распростерт; постигни:

Непреходящее уничтожимым сделать ничто не может, - отвечает Красухин словами Кришны (11.16-18).

Отцы запирают себя в кабинете Пьецуха (цитируя тем самым легенду о Железной, что ли, маске) и дают обет не покидать его стен, пока не явится спасительная идея. Самый молодой из отцов, комсомольский вожак Кибиров, время от времени предлагает убить Архитектора, а труп расчленить, как это делается в прозе В. Сорокина*. Но убивать, увы, нельзя: не те времена. Вздыхая по тем временам, заламывая руки, как лирическое "оно" Северянина, персек Пьецух мечется по кабинету и утыкается носом в аквариум, где бытуют рыбы. Аквариум - постоянная головная боль Первого: после каждой горкомовской пьянки обнаруживается, что кто-то из отцов помочился на рыб, набросал окурков, объедков и т. д. Есть даже такая горкомовская игра - "попади в рыбу". Вообще-то это цитата из "Призрака свободы" Бунюэля, но в данном случае - лишь повод, чтобы в мозгу Пьецуха заворочалась нехотя смутная мысль. "Интересно, этим рыбам кажется, что они у себя дома?" Сначала никто ничего не понимает. Потом Кибиров медленно рассказывает, что он читал в какой-то книжке, что дедушка автора очень хотел умереть в Ницце, а умирал, по обстоятельствам, где-то не в Ницце, и домочадцы, дабы порадовать угасающего старика, обманули, что отвезли его в Ниццу вместе с кроватью, рисовали ему на бумаге эту самую Ниццу, и он верил и помер в полном удовольствии. Только Кибиров никак не мог вспомнить, о какой книге шла речь.

______________

* Сейчас наше общество стало терпимее относиться к подобным писателям, к их странным сюжетам и необычным персонажам, к их несколько отличному от общепринятого бытовому поведению. А ведь еще недавно представителям так называемого "андерграунда" приходилось нелегкой ценой доказывать свое право быть не похожими на других, вести свой, особый образ жизни.

Не станем скрывать - мы не являемся особыми поклонниками наиновейших "измов" (да и нельзя, воля ваша, до конца всерьез принимать термины вроде столь модного нынче "постмодернизма", - кажется, ясно, что не бывает "постсовременности", современность - она современность и есть, тут ни убавишь, ни прибавишь, как сказал поэт). Но, полагаем, в основании подлинно демократической культуры должна лежать многовариантность художественного поиска, творческая раскрепощенность. Да, результат не всегда (ох как не всегда) будет утешительным; да, многие покорители авангардистских вершин прокричат в пустоту, не дождавшись чаемого эха; немало будет и тех, кто слишком поздно осознает, что игра цитат, игра ли в цитаты чреваты бесплодным трюкачеством, - все это никак не отменяет необходимости быть терпимыми к чужим (подчас и чуждым) взглядам, никак не исключает той точки зрения, что мир может быть любым, разным, ничуть не противореча при этом авторитету общечеловеческих ценностей.

И хотя не так-то просто распрощаться в два счета с принудительной моралью и идеологическими, эстетическими, этическими, наконец, предрассудками целой эпохи - все же уходит (пусть медленно, со скрипом) былая наша непримиримость. Теперь уже нелегко и представить, какому бдительному надзору подвергалась частная жизнь "андерграунда" - даже не правозащитников, а поэтов, писателей, художников. Припомним: тот факт, что на дружеских литературных вечерах (проходивших на частных квартирах, в тесных комнатках) расчленялись и поедались студентки университета им. П. Лумумбы, рассматривался чуть ли не как преступление против общественной нравственности. Только заступничеством известных деятелей культуры (а ведь многие предпочли тогда отмолчаться) удалось предотвратить увольнение с работы участников остроумного перформанса "быстрые пельмени", отрезавших ночью уши у своих домочадцев. А известный художник К., ныне лауреат всевозможных премий, чья выставка недавно состоялась даже в Пушкинском музее, чудом не был отправлен в психиатрическую больницу только на том основании, что он предпочитал работать кровью христианских младенцев. Того же Сорокина чуть не исключили из комсомола лишь за то, что он, будучи на уборке картофеля, подговорил группу студентов спалить заживо председателя колхоза.

Сейчас обо всем этом вспоминаешь с улыбкой, скорее как о курьезе, но ведь по сей день находятся горячие головы, требующие запретить все, что не укладывается в их представления о норме. Вчера они запрещали джаз, боролись с короткими юбками, длинными волосами и узкими брюками, а завтра, того гляди, объявят чужеземным обычай размазывать экскременты на полотнах в Эрмитаже.

- Мемуары Стефана Георге, - подсказал Красухин. Именно он и решился сформулировать идею. Он предложил устроить Израиль непосредственно в Энске. Убедить старого, подслеповатого Архитектора, будто он уже перенесся в государство смерти. Если Архитектор заявит американскому журналисту (которого, конечно, пришлет Басинский, чтоб засвидетельствовать момент отъезда опального зодчего), инцидент будет исчерпан, а кошмар, в свою очередь, кончится. Многие из отцов не в состоянии постичь путаных речей Красухина. Для особо бестолковых приходится объяснять попроще:

- И да всяк сын божий достичь желает земли обетованной. И да если не идет сын божий в землю обетованную, земля обетованная идет к сыну божьему, аки миленькая. И да обретет он братьев по плоти, то есть израильтян, которым принадлежат установления, и слава, и заветы, и законоположения, и богослужение, и обетования. И да устрояема будет земля обетованная в земле нашей. И придут чужеземцы, и спросят, обрел ли ты мир в сердце своем. И да молвит зодчий: обрящет ищущий. Покой и воля в душе моей. Сгиньте с миром. И да сгинут они, солнцем палимы, и луной палимы, и звездами палимы, и просто так палимы...

Теперь все все поняли. Слушали - постановили.

Петя - в психушке*. Цитаты из Кизи, Формана, Вен. Ерофеева, Стендаля, Дюрренматта, Крайчека, Булгакова, Мерля, Горбунова и Горчакова. У Пети крайне интересный сосед по палате: воплощенная отсылка к легенде о Големе**. Тот самый управдом, что нервничал о Петином отсутствии в ночь сноса Петиного дома. После поедания листовки у него обнаружилось удивительное свойство: стоит управдому съесть какой-нибудь текст, как он начинает - против всякой воли - выговаривать его вслух. Для начала он воспроизвел текст листовки. Управдома, разумеется, пришлось увезти. В больнице, впрочем, он не столько на правах бунтовщика, сколько в качестве феномена.

______________

* Недавно мы узнали, что правление Союза Российских Писателей (в лицах М. Кудимовой, Н. Кондаковой и А. Иванченко) соорудило постановление, согласно которому за употребление некоторых оборотов и цитат (наиболее затрепанных, изжеванных, утасканных) литератор может быть исключен из СП. Среди таких табу - "Когда б вы знали, из какого сора...", "рукописи не горят", "за мной, читатель", "Эмма Бовари - это я", "А Будду (Христа, Магомета) печатали?", "совы не то, чем они кажутся", унтер-офицерская вдова, парадокс Зенона (Ахилл, догоняющий черепах), рассуждения У. Эко о Лиала, привычка начинать статью фразой "О Бродском (Толстом, Софокле, Чичибабине) писать трудно.." Мы целиком согласны с предложенными мерами. Более того, мы предложили бы еще и список тем, задевать которые - постыдно. Так, авторов, пишущих о психушке для дессидентов как о знаке коммунистического режима, мы не просто выгоняли бы из СП, но и прилюдно секли бы плетьми. Как унтер-офицерскую вдову.

** Впрочем, только один из соавторов считает, что это отсылка к легенде о Големе. Второй же уверен, что здесь уместно вспомнить историю о неком туземном племени, в котором было распространено поверие, что грамотным (т. е. умеющим писать и читать) человек становится после того, как выпил пузырек-другой чернил.

Ушлый Петя использует его способности для самообразования. Понедельник и Вторник передают ему с воли истолченные в порошок страницы "Красного колеса", Петя скармливает порошок управдому, который по ночам транслирует сквозь храп и иные помехи подрывную эпопею. Слышимость не очень хорошая (где-то в окрестностях Энска работает глушилка), и Пете приходится часто регулировать управдома: дергать его за уши, за нос, теребить, трясти за плечи...

Отцы готовятся к операции "Израиль". Про государство смерти ни один черт ничего не знает (цитата из "Белой гвардии"), литература ограничивается санпросветовскими брошюрками о вреде сионизма*. Глумливый Лекух вспоминает некую историю о том, как иудей Абрам, сдавшись на уговоры Джаннотто ди Чивиньи, отбывает к римскому двору, а затем, удостоверившись в порочности тамошнего духовенства, возвращается в Париж и становится христианином история поучительная, но пользы от нее немного.

______________

* Что лишний раз подчеркивает сугубую провинциальность места действия. Известно же, что в СССР антисионистская пропаганда отнюдь не ограничивалась "брошюрками". Она активно велась и через монументальное искусство (вспомним тридцатиметровое изваяние "Тщетно беснующиеся" молотка Э. Неизвестного), и через симфоническую музыку (неофициальное название одной из симфоний Дм. Шостаковича - "Антисионистская"). Кроме того, как известно из трудов все того же М. Золотоносова, антисионистскими и даже антисемитскими мотивами были буквально набиты сочинения Булгакова, Чуковского, Барто, Маршака, Мандельштама, Эренбурга, Бабеля, Гроссмана, Сарнова и других художников слова. Конечно, не было обойдено вниманием и столь любимое нами кино. Вот типичный образчик советского пропагандистского ролика: крупным планом карта мира, на том месте, где находится государство смерти Израиль, карта разрывается изнутри, из полученной щели выползают картавые тараканы и разбегаются по всей карте. В кадре появляется рука с губительной для тараканов прыскалкой, крупный план свидетельствует - "Сделано в СССР" (этот фильм один из нас собственными глазами видел на какой-то гуманитарной тусовке в новосибирском академгородке в самом начале восьмидесятых).

Две или три вещи, толком известные о нем (об Израиле): то, что там есть Гроб Господень (для устройства коего из школы реквизируют методический скелет) и какая-то стена плача, то, что вместо ворон "Моссад" держит птиц Рух, а также то, что на улицах там принято ежедневно убивать по арабу* и по младенцу. Младенцев решено опустить, арабов для заклания нетрудно поймать на городском рынке, но где взять евреев, которых Архитектору желательно увидеть на исторической родине, совершенно непонятно. При последней переписи населения всех евреев записывали русскими или, на худой конец, эстонцами (цитата из Довлатова), официально в городе еврей один - наш Архитектор (ему, как знаменитости, сделали исключение). ГБ начинает поиски евреев, чем, разумеется, приводит в дичайшее смятение все энские еврейские семьи ("начинается!"). Решено попросить евреев во всемогущей Москве. Кибиров сомневается, что в Москве, в почти коммунистическом городе, могут быть евреи, но его утешают: в этом звуке много всего... Красухин звонит своему знакомому в союзное ГБ:

______________

* Сравни у А. С. Пушкина описание уик-энда русских богатырей:

Выезжают погулять, серых уток пострелять,

Руку правую потешить, сорочина в поле спешить,

Или вытравить из леса пятигорского черкеса,

Иль башку с широких плеч у татарина отсечь,

Или подлого араба вздернуть в кроне баобаба.

- Зевса отрадная весть, что приносишь ты в славные Фивы?

- Чего? - не понимают в Москве.

- Я спрашиваю, как там Москва? Колбаса, говорят, свободно? И сыр есть? А... евреи есть?

Евреев Энску пообещали.

В Москве между тем свои заморочки: некуда девать делегацию темнокожих марксистов из Республики Фиолетовой Реки. Делегация прибыла аж на год по линии какого-то коминтерна или в обмен на специалистов по гидроэнергетике, но марксисты мало того, что оказались сущими дикарями (постоянно прыгают через костер, потрясая портретами Маркса и национального негритянского поэта Пушкина), выяснилось вдобавок, что они людоеды и съели уже двух инструкторов ЦК (цитата из фильма про вора и повара). Назад их отправить нельзя, задействованы слишком деликатные международные механизмы. Предложение запереть их без пищи, чтобы они скушали друг друга, не проходит по двум причинам: во-первых, неясно, кто съест последнего, а во-вторых, выяснилось, что марксисты - расисты и едят только белых... Обе проблемы московско-марксистская и энско-еврейская - каким-то образом замкнулись на вездесущем генерале Басинском, и тот, в духе хорошего водевиля, решил их за счет друг друга: расстроив отправку подлинных евреев (активистов антисионистского комитета во главе с генералом Драгунским), злорадно послал в Энск негров.

Энский аэропорт. Отцы встречают евреев. "Наконец-то я вправе приветствовать тех, кого я не знаю", - шепчет Красухин из Аполлинера в переводе Кудинова. В небе показывается вожделенный лайнер, но он почему-то ведет себя как цитата из доброй сотни американских боевиков: клюет носом воздух, летит зигзагами, выделывает смертельные петли и прочие фигуры кинематографического пилотажа. При посадке самолет успешно разрушает аэропорт, построенный, кстати сказать, Архитектором. Демоническая улыбка озаряет медальный профиль майора Лекуха.

- Ржавчиной все от огня и от копоти смрадной покрылось... - мрачно замечает Красухин.

- Я делать умею аборты

И дважды сажал самолет, - цитатой на цитату отвечает глумливый Лекух.

На две их головы - всего одна, но сугубая мысль: начинают гибнуть творения Архитектора.

Но этому метафизическому рассуждению суждено быть мгновенно и прочно забытым: в следующую секунду воспаленным очам встречающих предстает чудовищная картина. Красухин, который, за недостатком зрения, по временам надевал поверх собственных глаз еще и покупные, быстро снимает и тщетно протирает и те, и другие. Видение оказывается жестокой реальностью. Темнокожие люди в набедренных повязках спускаются по трапу, оживленно жестикулируя и с неподдельным любопытством озирая окрестности. В руках у них портреты Маркса и какие-то недоглоданные кости... Еще прокол: отсутствие толмача. Сотрудник, коему было поручено найти человека, владеющего евридишем, завербовал, по обычной гэбэшной глупости, городского дурачка (то ли Эдичку, то ли Веничку), который прыгает теперь перед негроевреями, показывает им голую задницу, предается отчаянным ужимкам и малочленораздельным звукам.

"Таинство чуждое вижу и неимоверное", - потрясенно шепчет Красухин из "Рождественского канона" Косьмы Мойумского. Некоторое время отцы города, остолбенев, наблюдают за действиями придурка, поражаясь, насколько экзотичен, оказывается, еврейский язык. Наконец, когда марксисты, вполне понимая язык придурка, вступают с ним в оживленный лингвистический контакт, кто-то из помощников Пьецуха распознает в переводчике отнюдь не Апта и не Бориса Кузьминского, а всем известного Эдичку (или Веничку). Пьецух бледнеет. К Красухину в это время пробирается ползком оперативник Юхананов, несущий еще более кошмарную весть: весь экипаж самолета, оказывается, сожран пассажирами. Красухин краснеет. Окончательно ясно, думает он, что выдуманные нами миражи вполне погасли (цитата не помним откуда).

- Африка! - холодеющим, если это возможно, голосом пятнадцатилетнего капитана говорит генерал.

Деловитые темнокожие марксисты уже хлопочут над костром, через который срочно надо прыгать, потрясая портретами Маркса и вопя по-африкански: "Не дай мне, Бог, сойти с ума..."

Операция "государство смерти Израиль" приказала долго жить: на радость московскому генералу.

Но, как выразился бы Красухин, "Пременой естество играет, оно дарует, отбирает..." Генерал Басинский уже потирал руки (очень киногеничный жест). Помимо успехов в деле вендетты, он счастлив еще и приватным счастьем: только что он получил квартиру в гэбэшном супердоме, дослужиться до которого мечтал очень давно. Здесь поразительные квартиры: с бассейнами, встроенными велотреками, полями для гольфа, с вертолетной площадкой на крыше и с маленькой пристанью для персональных катеров в первом этаже. Причем каждая из квартир отличается от всех остальных: одни вытянуты в струну, вторые четырехэтажны, третьи состоят из помещений, рассеянных по разным полюсам дома, но неведомым образом связанных между собой. Гэбэшники железным потоком прут в гости к Басинскому, пья коньяк и любуясь разнообразием форм: иные комнаты украшены фонтанами, иные, отнюдь, статуями. Гости хихикают: "Хе-хе... Как ты тут устроился? Показывай, показывай... Где чертог? Каковы очертанья чертога?" Лишь далеко за полночь железный поток иссяк. Только тогда Басинский смог ознакомиться с полученным еще утром окончательным списком зданий, не достойных лица этой земли в связи с тем, что Архитектор предпочел ей более обетованную.

И тут Басинский потрясенно обнаруживает, что в творчестве нашего зодчего был и "московский период". Перед проводами Архитектора на заслуженный отдых ему было высочайше доверено спроектировать один жилой дом для столицы. Недавно это комфортабельное жилище было построено, и - о, ужас! - это именно тот дом, где только что получил новую квартиру генерал Басинский. Ясно, что советский идеологический молот не пощадит и этого шедевра зодчества. Так мститель становится собственной жертвой: блестящий сюжетный ход и цитата из "Политого поливальщика". Басинский, подобно гробу Магомета, повисает между небом и землей. Он достает из сейфа зубную щетку и инкогнито мчится в Энск. Поезд, как вы понимаете, в огне, жать больше не на что, а самолеты в Энск не летают ввиду крушения аэропорта. Только что Басинский пред вкушал лежащий в пыли у его ног городишко, а теперь ему нужно, чтобы энские стены оставались прочны, как кремлевские. Запретить отъезд Архитектора уже невозможно: Басинский сам сделал все, чтобы это было невозможно. Придется вести подкоп с другой стороны.

Басинский прибывает в Энск поздно вечером и сразу едет домой к генералу Красухину, чтобы, тщательно наплевав на обиду и антипатию, вместе искать спасения. Здесь Басинского ожидает второй удар: он не знал, что Архитектор восстановил в Энске тот самый Дом... Слеповатый, невнимательный и безграмотный Красухин, впрочем, тоже этого не знал: тем более что погибшее строение он видел тридцать лет назад и оба раза ночью. Удивившись открытию Басинского, Красухин, тем не менее, не может не оценить ситуации. Рассыпая цитаты, он насмешливо предлагает Басинскому сходить в подвал: быть может, его старый приятель-призрак до сих пор где-нибудь бродит и подкинет Басинскому дельный совет*. Близкий к отчаянию Басинский и впрямь идет в подвалы. "И если призрак здесь когда-то жил, - шепчет ему в спину Красухин, - То он покинул этот дом, покинул..." Призрак, однако, на месте: как штык перед травой (мы, впрочем, не можем утверждать, что призрак реален, что он не является капризом воспаленного воображения генерала). Более того, призрак и впрямь подсказывает Басинскому ошеломительный план. Басинский и Красухин срочно едут в горком. Небо похоже на каравай (цитата). Пляшут звезды.

______________

* Советская история до краев полна историями о том, как творения архитектуры в последний миг уберегались от бесславной смерти благодаря вмешательству потусторонних сил. Но среди иных народов зачастую бродит противоположный взгляд на эти проблемы.

Так, англичанин крепко задумается, прежде чем доверит судьбу своего жилища призраку. Историческая память, неведомая на Руси, учит его осторожности. Так, однажды под Рождество перо ихнего писателя Джерома задумчиво вывело: "Мельница с привидениями, или Разрушенный дом".

История коротка, как Темза, но нам будет довольно и ее конспекта. По смерти старого скряги-мельника родился, как водится, слух о спрятанных на его средстве производства сокровищах. Новый арендатор мельницы разбужен однажды явлением дряхлого духа. Смекнув, что покойник хочет выдать непригодившийся ему на том свете клад (некоторое время, видимо, труп питал на сей счет некоторые иллюзии), жилец спускается за ним в кухню. Вздохнув у печки, дух исчезает. Утром, с тяжелой руки двух нанятых вольных камен щиков, исчезает и печь вместе с дымоходом. Исчезает тщетно: клада там нет.

На другую ночь привидение вздыхает прямо посреди кухни - герой разбирает пол. Еще следующая ночь уносит потолок, увы, опять ничуть не принеся клада.

Дух продолжает являться, вид у него при этом столь несчастный и виноватый, что нельзя не понять, как он сам страдает от своей забывчивости.

Понадобилось три недели, чтобы в Англии стало одним домом меньше. Призрак же как появился, так и исчез, не опустившись до объяснений.

Некоторые особенности британской поэтики не найдут понимания у приличных людей. Надо, вроде бы, дать понять читателю, в чем же дело. Джером же преспокойно заключает: "Но толком никто ничего не знал". Хороша великая культура.

Горком, как ему и положено, не спит. Здесь как раз происходит прощальная ночная оргия. Если на днях так или иначе покидать эти стены, то, разумеется, надо здесь хорошенько нагадить. Если мы, цитируя "Хромого беса", мысленно приподнимем крыши (чем, кстати, вновь потревожим тему разрушения зданий), то увидим под ними цитату из "Мелкого беса": партийные лидеры пинают стены, плюют на них, отдирают обои, мучают несчастного горкомовского кота*. В русской литературе вообще принято гадить в помещении прежде, чем его оставлять.

______________

* В тесной связи с котом надо кое-что объяснить. Мы упустили один важный момент. Пытаясь решить проблему строптивого Архитектора, отцы города, в частности, пытались превратить зодчего в безответного невидимку. Разворошили старые инструкции ЦК и нашли там следующее предписание: "Хочешь стать невидимкой, возьми новый горшок, зеркало да огниво с трутом. Ровно в полночь плесни в горшок студеной воды из источника, сунь туда черного кота и, пригнетая крышку левой рукой, вари его там целые сутки, не оборачиваясь по сторонам, что бы тебе ни послышалось. А потом разбери кота по суставам и начни пробовать косточки на зуб, поглядывая по сторонам, пока не найдется такая, что твое отражение в зеркале исчезнет. Тогда хватай ее - и возвращайся домой, идя задом наперед". Увы, в цэковских документах ничего не говорилось о том, как заставить архитекторов выполнить всю эту операцию. План провалился, после чего горкомовский кот впал в естественную немилость.

- Сравни в романе К. Вагинова ("Козлиная песнь" (1926)): "Воображаю, как белогвардейцы пакостят консульские здания за границей: перед тем, как туда вселяется какое-нибудь полпредство, и обои срывают, и в потолок плюют, и паркет вы ламывают", - учит Пьецух Кибирова.

- Колбасой, все равно колбасой, - послушно бормочет Кибиров и берется за паркет. Потом еще кто-то вспоминает слова Леонардо да Винчи о том, "как хорошо и интересно смотреть на стену, заплеванную множеством людей" (указано в повести Гессе "Демиан", пер. С. Апта).

К утру оргиасты, наконец, утихомириваются. Вместе с первым лучом солнца в кабинет Пьецуха заходят Басинский с Красухиным, чтобы обнаружить невероятный разгром. Кто-то спит в Гробе Господнем. В углу стонет ухайдаканный кот. Пьецух с трудом разлепляет глаза, видит рядом с Красухиным незнакомого, но, судя по всему, московского генерала и понимает, что это конец.

- Вот он всходит на крыльцо.

Вот хватает за кольцо,

Что есть силы в дверь стучится,

Чуть что кровля не валится, - обессиленно шепчет Пьецух из "Конька-Горбунка"*.

______________

* Кстати, мы уверены, что Петр Ершов не имеет ни малейшего отношения к тексту "Конька-Горбунка". Ну не мог, никак не мог полуграмотный юный тюменский крестьянин написать такое - пронизанное подлинно народным духом и насыщенное подлинно художественными откровениями - произведение! Ясно, что "Конек-Горбунок" написан кем-то из донских казаков (кем именно, уточняет в настоящее время литературовед Z).

Схожим образом роман "Франкенштейн" ни за какие коврижки не может принадлежать перу вздорной девятнадцатилетней английской девчонки Мэри Шелли. Очевидно же, что она просто стибрила рукопись из полевой сумки другого донского казака...

- Поелику склонность к симметрии сродни человеку, - флегматично сообщает Красухин, - то люди начали устанавливать с соразмерностью столбы, брусья, стойки и пр... Сие подало потом мысль о колоннах, архитравах и фронтонах...

Пьецух роняет слезу.

Но Басинский, ко всеобщему удивлению, начинает говорить, что надо не пить и гадить, а надо спасать город. Басинский, не ссылаясь, понятно, на мистический первоисточник, выдвигает фантастический план. Он такое говорит, что в любых других условиях отцы сочли бы за опасный бред. Не удалось с Израилем, не удалось изменить место, значит, надо менять время. О чем мечтал Архитектор? Басинский включает диктофон, сохранивший следы громоподобных речей Архитектора на встречах с делегациями школьных друзей и местной интеллигенции. "В этой стране ничего никогда не изменится". Значит, должно измениться. Нужно сделать вид, что начинается невозможное. Что режим разжимает тиски. Что запахло демократией и гласностью. В условиях строжайшей секретности нужно начинать "перестройку" (вот какое слово придумал Басинский) для Архитектора. Тогда он раз и навсегда забудет про свой дурацкий Израиль, а любым журналистам с удовольствием скажет, что здесь ему жить нравится. Отцы, после многочасовых покряхтываний и почесываний в затылках, соглашаются, что другого выхода нет... Специально для Архитектора, в одном экземпляре, печатается номер газеты с информационным сообщением о смерти генсека: вундеркинд Кибиров читал, что такую газету печатали то ли для Горького, то ли для Пастернака.

Горком развивает сумасшедшую деятельность. Цитируется что-то из Пазолини. Все мельтешит. Цитируется Бергман. Отцы входят в раж, как в туман (цитата), и, столпившись у стендов с фотографиями членов Политбюро, "выбирают" нового генсека. Им очень нравится "выбирать" - такая цитата из чего-то, имеющего отношение к судьбам страны. С некоторым смущением отцы сходятся на том, что достойного нет, - генсек выбирается с помощью жребия. Кибиров с пеной у рта доказывает, что жребий - он где-то читал - надо непременно и исключительно бросать посредством яиц черных и белых кур; некоторое время герои нашего романа ищут яйца белых и черных кур, но скоро решительный Пьецух пресекает этот сюжет как явную мистику и приказывает осуществить жребий чем бог на душу подаст. Удовлетворились.

Генсек выбран. Он должен произнести доклад, текст которого с помощью ножниц, клея и старых газет сооружают редактор газеты и майор Лекух. Красухин настаивает, что доклад должен начинаться цитатой из трепетного Петрарки, как и принято в России начинать доклады новых генсеков. Группа интеллигенции уже отправлена к Архитектору - она несет ему важное сообщение о смерти генсека, о назначении нового и парочку намеков, что теперь многое может измениться. По радио, - разумеется, только по радио Архитектора передают и скорбное информационное сообщение, и доклад. Очередная проблема вспыхивает в городской радиорубке: штатный диктор при виде документов потерял дар речи, а штатная дикторша дар зрения. Напрасно ответственный за операцию гэбэшник целует молоденькую дикторшу (которая к тому же грохнулась в обморок), суетливо цитируя мифологему принцессы и хрустального заколдованного гроба... Тщета, тщета. Лекух кстати вспоминает про Голема-управдома: что ему скормили, то он и выдал в эфир.

Петя недолго оставался в одиночестве: вслед за управдомом и его извлекли из палаты. И привезли к генералу Басинскому. Басинский сообщает, что в недрах ГБ зародился далекоидущий план обновления общества. Начинать, разумеется, надо с малого. Пусть Петя будет писать свободолюбивые материалы - понемножку сначала, одна капля свободы, две капли... чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Статьи пока, понятно, публиковаться не будут, но придет, и очень скоро, время... Басинскому эти статьи нужны, чтобы выпускать газету для Архитектора. Петя чует подвох, но соглашается на странный эксперимент и, соответственно, оказывается на свободе.

Отношения с группой Понедельника-Вторника у него теперь напряженные: ему есть что скрывать, им есть что подозревать... Зайдя к Архитектору поблагодарить его за хлопоты (Петя, кстати, захватил с собой тортик, на который Архитектор очень опасливо косился, - но тортик как тортик, розочки, лепестки... ), Петя вдруг видит на столе газету со своим экспериментальным сочинением. Он понимает, что ведется какая-то очень хитрая игра, но решает пока продолжать в ней участвовать...

Архитектор, который в силу преклонного возраста и общей интеллигентской склонности быть с удовольствием обманутым чем-нибудь добрым, с энтузиазмом принимает все происходящее за монету - чистую, как поцелуй. Ясно, что с каждым новым днем ему требуется все большая доза "свободы". Гэбэшникам и кэпээсэсникам приходится изрядно попотеть, чтобы убедить его в реальности и серьезности перемен. Сначала достаточно было показать "перестроечное" партсобрание (акция чуть не сорвалась из-за того, что Архитектор, несмотря на плохое зрение, заметил в зале одного из темнокожих марксистов, нагнанных сюда для массовки). Потом требуется большее: митинги, допустим. Поначалу ГБ пытается привлечь к организации митингов извлеченных из психушки старых дессидентов. "Давайте работать вместе. Вы будете говорить, что думаете, что хотели говорить всю жизнь, а мы не станем вас за это сажать, по обыкновению, в лечебницу, а станем, напротив, платить, например, деньги". Кто-то из наиболее дальновидных дессидентов пытается торговаться, чтобы побольше получить за право жить не во ржи. Большинство соглашается сотрудничать, но, увы, настоящие дессиденты справиться с задачей не смогли: они, конечно, имеют массу претензий к советской власти, но далеко не такие серьезные, какие уже нужны ГБ на этом этапе игры. Даже под пыткой утюгом или паяльником дессиденты не могут произнести сочиненный Лекухом текст, где содержатся такие ужасные требования, как "Долой Ленина!" и "Да здравствует свободная любовь!". Роль дессидентов приходится играть самим гэбэшникам и предводительствуемому Кибировым комсомольскому активу (вожак лично сочиняет несущие в себе зерно свободы блатные песни про сервелат и салями). Многим из гэбэшников и комсомольцев игра начинает очень даже нравиться.

Первыми чувствуют неладное наши молодые дессиденты. После кропотливого подсматривания и подслушивания... Здесь следует выделить сцену, в которой Понедельник и Вторник приходят в квартиру престарелой соседки Архитектора подслушать, что творится в его квартире. Приходят под видом газовой службы. "Проходите, проходите, милые... В сорок восьмом, когда моего забирали, тоже сначала сказали, что из горгаза... У нас, правда, плита лектрическая... Вот сюда, на кухню. Тут кирпичик вынимается и все очень хорошо слышно... У него там... всяческие голоса!" (цитата из В. Маканина). "Голоса" оказываются "перестроечными" радиопередачами, которые транслируются персонально в радио Архитектора. Открыв истину, Понедельник и Вторник остаются ею зело недовольны. Они лучше всех понимают, куда могут завести подобные игры. "Курочка по зернышку клюет", - цитирует Вторник Т. Готье. Нашим дессидентам все это не по вкусу и не по карману (неловкий каламбур). Во-первых, с чем они, бедолаги, будут бороться, если вдруг подкосится ненавистный режим? А во-вторых, подкосить его должны именно они, юные дессиденты, а уж никак не сами носители красной заразы. А значит, надо прекратить двусмысленную игру, чтобы спокойно бороться в условиях нормального подполья. И дессиденты находят способ рассказать Архитектору о том, как подло он обманут. Способ очень хитроумный: они подходят к Архитектору, когда он гуляет с собачкой, и наполняют ему уши горькой правдой. Гэбэшная ворона, конечно, все подслушала, но Архитекторова собака вдруг (классовое чутье, охотничий инстинкт...) набросилась на бедную птичку, и та, потеряв толику перьев и крови, вынуждена отсиживаться и зализываться в потайном дупле. До хозяев она доберется только к утру. Подробная задержка внимания на этой детали должна, по замыслу авторов, свидетельствовать о том, что этим вечером и этой ночью в сюжете происходит крутой перелом.

Так вот, тем же вечером Петя, которого, как парня очень совестливого, давно мучала двойственность его положения, принимает героическое решение. Он - и, быть может, навсегда - прощается с Аней, вновь пробирается в ночную типографию (во избежание споров, напоен был метранпаж: цитата; дабы процитировать еще и "Зеркало" Тарковского, Петя бежит в типографию под проливным дождем) и устраивает так, что "архитекторская" газета, выходившая допрежь одним экземпляром, печатается на весь город. Утром Энск, ничего не понимая, глазам своим не веря, будет читать про бяку Сталина и про ГУЛАГ.

Утром Басинский узнает одновременно две ошеломительные новости: о выходе газеты и о том, что Архитектор осведомлен об операции "Перестройка". Каждая в отдельности означала бы крах всего, чего может быть крах. Две, по всей видимости, должны означать крах вдвойне. Отцы в ярости: Басинский подвел их под явный монастырь*. Короткий сговор, и - Кибиров, как самый молодой, отправлен вручать Басинскому черную метку: "Ты низложен, Джон Сильвер!" Но - позор, позор унылым арифметистам, позор пошлым редукционистам, позор желчному Л. Витгенштейну, нагло утверждавшему, что "всякое высказывание о комплексах может быть разложено на высказывания об их составных частях и на предложения, полностью описывающие эти комплексы" (ЛФТ. 2. 0201). К вящей славе сторонников той замечательной идеи, что сложная система приобретает новые свойства, отсутствующие у составляющих ее (систему эту чертову) элементов, Басинский находит выход. Сочетание двух ударов может быть спасительным (как говорил не то Аверинцев, не то Аристотель, клин-де клином... ). Басинский немедленно едет к Архитектору и в ответ на его истерику (похожую на цитату из плохих французских романов) только пожимает плечами. Говорит, что это, видимо, тайная организация недострелянных коммунистов-ортодоксов пудрит ему мозги. Басинский выводит Архитектора в город: "перестроечная" газета свободно продается во всех киосках.

______________

* Как Ананьев Малухина.

- Если кликнет рать святая... - растерянно бормочет Архитектор.

Он, кажется, поверил и успокоился, но зато отцы города рвут на себе волосы; если бы дело было в телесериале, они бы рвали на себе волосы добрых полторы серии. Басинский говорит, что остается одно: включить в игру весь город. Разумеется, по-прежнему все только для Архитектора. Перестройка по-прежнему лишь тщательно продуманная операция ГБ. Люди сознательны, они не могут подумать, что это "для них", они поймут, что это нужно для дела.

- Пусть только попробуют подумать, что для них, - мрачно цитирует Пьецух неизвестный нам источник.

- Перед одними судьба лисит, перед другими крокодильствует, - невпопад цитирует бестолковый Красухин рассказ Н. Некрасова "25 рублей".

Грустно в горкоме. Грустно в мире.

Грустно и американскому журналисту Хоффману, который, во исполнение обещания Басинского, был почти уже выслан на свободу, но задержан буквально у трапа самолета. Изящная провокация гэбэшников (у трапа неожиданно выросло четыре пятипудовых мешка с кокаином, и нашлись свидетели, подтвердившие, что их притащил Хоффман) задерживает его в России. Он понадобился Басинскому в Энске. Архитектор делает ему заявление: "Я счастлив жить в этой стране. Время не стоит на месте..." Петя не только не гремит обратно в психушку или куда подальше, но становится редактором газеты. Местный журнал публикует сенсационный лагерный роман местного автора. Роман, однако, категорически не дотягивает до нужного теперь уровня правды, а потому гэбэшникам приходится его сильно редактировать. "Ну разве это сцена допроса? Какая это, на хрен, сцена допроса? Ему даже зубы не выбили!"

Перестройка потихоньку-помаленьку начинает выходить из-под контроля властей. Вошел во вкус даже Пьецух: он, наслушавшись "Тхе Беатлез", лично руководит на митингах скандированиями толпы: "Перемен требуют наши глаза! Перемен требуют наши сердца!" "Я люблю БГ, а не наоборот!" - орет Кибиров из Башлачева. Молодые сотрудники того, что наоборот, которым поручено создание демократической партии, уже гораздо лучше чувствуют себя на ее веселых заседаниях, чем на начальственных инструктажах. Ни с того ни с сего возрождается вовсе не предусмотренная церковь (по странной прихоти фортуны, католическая), а, так как служители культа в советское время не культивировались, на должность настоятеля назначается спившийся гэбэшный полковник, а в церковный хор переквалифицируется оркестр местной пожарной команды. Наглые бородатые художники устраивают выставки поломанной мебели в пустых консервных банках, требуя, чтобы местный музей скупал все это за какие-то неимоверные деньги*. Какие-то люди хотят основать, совместно с какими-то иностранцами, благотворительный фонд, который будет снабжать Энск гуманитарной помощью в виде собранных по всей Европе окурков хороших сигарет. В общем, если кого-нибудь цитировать, была бы кутерьма, а люди найдутся.

______________

* Люди вообще склонны усложнять предельно простые вещи. Как делается современное искусство? Гражданин выбрасывает на помойку почивший холодильник, художник берет его и тащит, бедолага, на себе в галерею, чтобы назвать инсталляцией и продать за тысячи долларов. Давно пора принимать мусор и помои прямо в галереях: и свалок во дворах не будет, и мороки меньше, и инсталляций больше.

Образуются какие-то лиги сексуальных меньшинств: причем одна возникает по плану ГБ (Кибиров прочел где-то, что демократия и педерастия близнецы-сестры), а другая вспыхивает сама по себе (мы не хотели про это писать, но что за кино без гомосексуалистов?). Во всей этой суете активно участвуют стремительно ассимилирующиеся племенные марксисты. Ходят слухи, что возник ку-клукс-клан* и одного дикого сердцем марксиста уже линчевали. Власти воображают, что ситуация остается под их контролем, но в действительности - прямо, извините за выражение, по Бодрийяру - уже невозможно эту самую действительность отличить от игры. Все небо в симулякрах. Сознательные граждане, конечно, помнят и понимают, что все происходит для Архитектора, дабы сохранить в целости город, но иногда как бы забываются и ведут себя так, будто все это "для них".

______________

* Впервые вставив в строку это слово, авторы вдруг поняли, что не больно-то знают, как оно пишется в части "клу(к)с". Двухчасовая дискуссия мало к чему привела. Глубокой ночью в доме одного из нас зазвонил телефон (24-08-88): другой из нас же торжественным голосом сообщил, что слово поймано в одном из редких словарей и пишется так-то. Тут на одного из нас будто снизошло озарение. Он хлопнул себя по лбу и отвечал другому, что словарь его либо плюет на нормы орфографии, либо блефует, стыдясь расписаться в беспомощности. Мало кто знает, что интересующее нас слово принято выверять иначе (по крайней мере, в развитых странах). Слово, как известно, родилось из шума, производимого затвором винчестера при зарядке. В академических орфографических словарях, ориентированных на постиндустриальное общество, существует одно внеполиграфическое дополнение. Это как раз винчестер образца 1868-го года, который теперь нужен только для одной цели: человек, возжаждавший узнать, как пишется слово, берет винчестер в руки, щелкает затвором, прислушивается... А так как слух гуляет где хочет, то в современном обществе бродит целая толпа буквенных обликов этой лексемы. Периодически собираются международные лингвистические конференции, где убеленные сединами академики и совсем безусые юнцы часами дергают затворы и ведут ожесточенные дискуссии (конференции, впрочем, имеют быть крайне редко, поскольку на каждой из них неосторожное обращение с винчестером уносит пару-тройку лингвистических жизней).

Рассказывают также, что в лучших домах Филадельфии винчестеры эти висят на стене как и положено, вблизи от своего словаря. Это считается не меньшим признаком культурности и образованности, нежели домашний рояль или коллекция старых фламандцев.

Гаже всех чувствуют себя Понедельник и Вторник. Они оказались правы: комитетчики добаловались, игра пошла по-крупному. В истинных, выстрадавших свое мировоззрение антикоммунистах потребности нет. Задача ясна: нужно вернуть все на свои места (восстановить, как говорил Бендер, статус-кво), чтобы спокойно начинать сначала человеческое освободительное движение. Понедельник и Вторник пытаются сорвать перестройку. Архитектор, например, участвовал в создании памятника жертвам репрессий, который должно поставить вместо подлежащего сносу истукана им. Ленина. Понедельник и Вторник, цитируя "20 лет спустя", пленят в подвале всех городских бульдозеристов, логично предполагая, что без бульдозериста никакого Ленина не снести. Каково же их удивление, когда на следующий день они видят, что Ленина на главной площади уже нет, а памятник жертвам уже есть (им невдомек, что Ленина не убрали, а просто накрыли картонным макетом нового истукана). Тогда Понедельник и Вторник кормят управдома газетой "Правда", надеясь, что он протранслирует в эфир материалы очередного Пленума: увы, управдом так обкормлен демократической отравой, что "Правду", нормальную пищу, его желудок просто извергает обратно... Наконец, дессиденты сигнализируют в ЦК о творящихся в Энске безобразиях: уж Москва-то быстро наведет порядок.

В горкоме раздается обалделый звонок из Москвы: там так удивились сигналу, что просто сняли телефонную трубку, чтобы поскорее развеять этот бред. Пьецух - тот самый Пьецух, что так мелодично скандирует на митингах, а в будущем, чем черт не шутит, может стать лидером свободной России, - идет ва-банк. Он раскалывается. Он уверяет онемевшую Москву, что происходящее хотя и происходит, но является только и лишь маскарадом, а "так-то" власть по-прежнему в сосновых партийных рукавицах. Москва, по идее, должна разразиться в ответ не просто многоэтажным, как Дом Архитектора или умозаключения Деррида, матом, и даже не полным текстом книги "За пределами русских словарей": прямо сейчас из телефонной трубки должны засвистеть пули. Москва между тем напряженно молчит, переваривая полученную информацию. Молчание и переваривание длятся бесконечно долго (Пьецух успевает выкурить три сигареты). Потом раздается заинтересованный голос: "Так, так... Любопытно. Говорите, начали с некролога?.."

...Понедельник и Вторник, не дождавшись мгновенной реакции Москвы (десантников, штурмовиков, крылатых ракет), очень удивлены, но продолжают действовать. Они убеждают Петю, что участвовать в этой адской игре, результат которой абсолютно непредсказуем, опасно и бесчестно. Сюда бы цитату, да ладно. Петя - из тех персонажей, которых никогда не оставляют муки совести. Он соглашается с доводами дессидентов. Понедельник и Вторник уговаривают его вновь позвать Хоффмана и поведать ему всю подноготную (цитата). Петя обещает Хоффману феерическую сенсацию, бедолага опять едет в Энск и действительно слышит нечто такое, что журналисту доводится услышать первым один раз в жизни. Однако Басинский, к тому времени уже отремонтировавший ворону, сразу все от нее узнает, устраивает Пете хорошую взбучку (цитата из какого-то гангстерского фильма) и объясняет, что репетиция в Энске признана удачной, что теперь все - и на полном серьезе начнется в масштабах страны и что сегодня же ночью умрет генсек (Басинский уже знает, что Москва не прочь повторить игру, - конечно, только как игру для умащения каких-то общесоюзных "архитекторов"). Петя хватается за голову и в очередной раз переходит на другую сторону. Предупредительные молодые дессиденты спрятали Хоффмана, и Петя с Басинским находят его с большим трудом (возможно, происходит даже некоторая погоня). В самый последний момент (в хорошей истории все должно происходить в самый последний момент), когда разоблачения Хоффмана уже должны упорхнуть в Америку, Басинский предлагает ему поменяться: вместо материала и грандиозной мистификации сообщение о смерти генсека. "Я на правую руку надену перчатку с левой руки..." - задумывается Хоффман. Потом соглашается. Будет устроено так, что Хоффман первым сообщит эту новость века.

Басинский связывается с Москвой: начинать надо сейчас же, уже набирается выпуск "Нью-Йорк Тайме" с сообщением о смерти. Делать нечего, генсек должен умереть этой ночью. К нему заходят скорбящие соратники: "Товарищ генсек, нынешней ночью смерть постучится в ваши ворота". - "Требуют ли того интересы партии?" - мужественно любопытствует генсек. "Да, они того требуют". - "Будет ли томить вас в дальнейшем мой нежный взор?" - "Да, он это будет". Генсек, как истый партиец, в дискуссии не вступает: надо так надо. Напевая "Едем мы, друзья, в дальние края...", он еще успевает пролистать "Finitis duodecim lustrus", просмотреть гранки утренней "Правды" и внести кое-какие исправления в некролог, в свою биографию и в медицинское заключение (загадочна душа того, кто может перед смертью на самом деле переписать свою жизнь...).

Так в игру включается Москва - а значит, и вся страна. В Энске удивляются: "Неужели это все ради нашего Архитектора?" - "Нет, у них есть свой... архитектор перестройки". Отличившийся Пьецух вызван в Москву и назначен одним из лидеров обновления. Во всем Советском Союзе происходит то, что уже произошло в Энске (как сказал бы Красухин: "Небо в чашечке цветка"), только, ясно, в больших масштабах. Декларируются права человека. Открываются архивы. Разрешаются партии. Проводятся свободные выборы. Возвращаются с высоко поднятыми головами гордые эмигранты. Растут цены. Дело заходит очень далеко. Те из энских отцов, что остаются верны идеалам и здравому смыслу, недоумевают:

- Насчет архитекторов - это все ясно, разыгрывают здорово... Но уж так-то зачем? Зачем, допустим, Литву отдавать этим... этим козлам...

- Которым?

- Ну этим... литовцам.

- А-а... Что же, Литва, она Литва и есть, - цитирует Островского печальный Красухин. Холодный осенний дождь. Слякоть. Птицы улетают. Далекий гром. Закладывает уши. Застрелиться из огурца.

В Энске - последняя и весьма вялая попытка ноябрьской демонстрации. На трибуне рядом стоят коммунисты, которые еще сохраняют какое-то номинальное отношение к власти, и новые люди, среди которых, конечно, и Петя. На площадь выползает жидкая-прежидкая колонна: здесь старые дессиденты (что долго сидели в больнице, а потом не смогли принять масштаба перемен), Понедельник с Вторником, несущие самые ярые прокоммунистические лозунги, здесь горстка оставшихся преданными погибающему режиму и Пушкину темнокожих марксистов... С противоположной стороны на площадь вламывается огромная деммасса, грозно потрясающая российскими флагами, легко сминающая ручеек демонстрации и забрасывающая большевистское крыло трибуны грибами и ягодами. Именно в этот момент окончательно лопается терпение группы отцов-ортодоксов и группы Понедельника-Вторника. "Ужо тебе!" - сообщает Красухин. Молодые дессиденты ("дессики", как ласково называют их в горкоме) и старые большевики легко находят общий язык на почве ненависти к переменам.

Бедовый Понедельник ныряет в старые книги и выныривает, держа в зубах пачку легенд и трактатов, повествующих о мистике Архитектуры, о вольных каменщиках, о мастере Наф-Нафе, о древних рыцарских родах, продолжавшихся до тех пор, пока стоял родовой замок, о дворцах-призраках, о том, как царства падала вслед за башней или колонной* и о том, какие ужасающие пожары лучших архитектурных шедевров сопровождали падения царств, о многом другом, в том числе о масонском знаке золотого жука, украшающем фасад постройки, наделенной особо сильными магическими энергиями: пятиконечная звезда на фасаде Дома Архитектора оказывается, при ближайшем рассмотрении, именно стилизованным золотым жуком. В этом здании - тайная сила демократов. Если его смести-снести, время потечет вспять. О, насколько архетипична и мифологемна вся наша история! И есть - это Понедельник тоже в книгах вычитал - только два способа снести этот Дом. Два пути.

______________

* Вряд ли стоит иллюстрировать отдельным комментарием самоочевидный тезис о мистической зависимости между общественным порядком и его архитектурой. Однако мы не можем отказать себе в удовольствии привести пример, в котором сошлись все главные темы нашего повествования: а) социальные изменения; б) снос зданий; в) призраки; г) поросята.

В 1951 году Минору Ямасаки построил в Сент-Луисе (Миссури) грандиозный жилой комплекс, своеобразный "город в городе", получивший премию Американского института архитектуры. Этот комплекс был взорван 15 июля 1972 года в 15 часов 32 минуты по местному времени; любопытно, что инициатива сноса исходила как от властей, так и от жителей муравейника Ямасаки.

Первых очень тревожило то, что "город в городе" сразу зажил очень замкнуто и очень по своим законам, результатом чего стало его превращение в очаг преступности и "распад социальных связей в районе".

Обитатели же "жилого комплекса" просили его снести на том основании, что в "городе" завелся очень настырный и противный призрак, пугавший все местное население на протяжении полутора десятилетий. Любопытно, что чаще всего призрак являлся замкнутым горожанам в виде отвратительного свиного рыла (не исключено, что таким образом он цитировал "Сорочинскую ярмарку" Н. Гоголя).

- Разомкни же уста в этой связи, - требует Красухин, которому лень сходить в библиотеку и подыскать надлежащую цитату.

- Каковы же они, пути? - поддерживает Красухина Кибиров.

- Первый путь достаточно прост. Убить черного, как ночь, кота, вырвать у него глаза и вложить эти глаза в яйца от черной курицы. Яйца должны отлежаться и хорошенько протухнуть над кучей конского навоза. Их них народится по дьволенку, кои пойдут и спокойненько разрушат любой Дом...

- Опять кот! - морщится Красухин.

- М-да, - протягивает Кибиров. - А каков же второй путь? Открой его нам!

- Другой путь - просто снести Дом...

...Верный Лекух, предупрежденный вороной, успевает сообщить о заговоре Басинскому, и тот - как и тридцать лет назад - несется к роковому дому в автомобиле и, как и тридцать дет назад, успевает в аккурат ко взрыву. Дом взлетает на воздух, цитируя путешествие Элли в Страну Гудвина (а все жильцы ушли на демократический митинг, так что и выселять никого не пришлось), а беснующийся Басинский гибнет под завалом: так сбывается старое пророчество.

Удачный взрыв придает отцам мистическую уверенность в своих силах. Они мгновенно берут быка за рога. На улицы вышли танки (вернее, один-единственный городской танк). Запрещены все демократические структуры вплоть до лиги сексуальных меньшинств. Самые рьяные демократы арестованы. Петя эвакуируется в родную палату.

Рядом с ним снова управдом, которого, увы, не смогли переучить обратно на коммунистическую пищу. И снова Пнд и Вт, воспрянувшие духом, находят способ связаться с Петей. "Мы победили! Фальшивые перемены кончились, коммунисты у власти, все в порядке, мы опять можем начинать свою святую борьбу с тоталитаризмом. Да здравствует раковый корпус! Вот тебе первое задание..."

В Москве пока все по-старому, то есть по-новому: там еще не знают об энских метаморфозах. Но в "отдельно взятом городе" возврат к старому идет на всю катушку. Понедельник и Вторник привычно катят телегу в столицу: де, репрессии, пытки... Звонок из Москвы. Новый энский лидер - бывший комсомольский вожак Кибиров - с солдатской прямотой сообщает, что он думает о всяких перестройках ("Колбасой, все равно колбасой"). Москва долго молчит. Потом раздается заинтересованный голос: "Любопытно... Вывели, говорите, танк?.."

И в масштабах всей страны быстро и успешно повторяется энский передовой опыт по возвращению в коммунизм. Пьецух, успевший неосторожно стать символом демократических перемен, раскулачен и сослан редактировать какой-то завалящий журнал. Красухин возглавляет союзное ГБ, похваляясь совиными крылами.

Архитектор - старый, высохший, проигравший, больной - никому не нужен. Его карта бита. На него всем плевать. Ему даже позволяют уехать умирать в государство смерти.

Завершается наша история в международном аэропорту Шереметьево. Архитектор улетает в Израиль*. Его провожает один человек - Аня. Уже объявили посадку - пора идти. В этот момент к Архитектору подбегает взбалмошный молодой человек, представляется студентом-архитектором и показывает нашему герою выпуск "Архитектурного наследства" с изображением того самого, дважды снесенного, дома: "Это ведь вы строили?" Архитектору не нужно это болезненное воспоминание. Он приходит в ярость. Выясняется, однако, что в ту ночь, когда в Энске взрывали Дом Архитектора, бедному студенту приснилось вдруг некое странное несовременное здание. Он, почти не разлепляя глаз, в полусне, набросал эскиз и... вот он, этот эскиз, развернут перед Архитектором в последнюю минуту его пребывания на нашей многострадальной земле. На бумаге - все тот же самый роковой Дом...

______________

* Наш Архитектор еще легко отделался. Помимо схемы "исчезновение архитектора - разрушение зданий" история зодчества знала и противоположную схему: "разрушение зданий - физическое уничтожение архитектора". Так, когда в 1930 году угрюмый Ле Корбюзье хотел снести в прямом смысла слова половину Парижа, чтобы заставить освободившееся место своими глупыми параллелепипедами, он лично подготовил проект президентского декрета, предусматривавший как снос построек, так и гильотинирование их создателей. Тогда здравый смысл восторжествовал, история с Корбюзье завершилась благополучно, но сколько было на белом свете всяких историй.

Откуда-то издалека то ли раздается, то ли чудится голос, похожий зачем-то на голос Красухина:

- Рыночная площадь в Брюгге...Башня, выше древних крыш, Трижды из руин вставая, вновь над городом стоишь.

- Лонгфелло, - машинально отмечает Аня. - Чей перевод - не помню.

Архитектор что-то промямлил (быть может, имя переводчика), махнул рукой. Стер слезу. Издал неопределенный звук, повернулся и, ни слова не говоря, улетел туда, где тепло и грустные люди поют на своих странных праздниках печальные песни.

Может быть, именно в этот момент у Архитектора перестает болеть живот.

Что касается Ани и студента, они долго смотрели ему вслед. Потом повернулись и встретились, что называется, взглядами. Что-то вспыхнуло, крякнуло и сверкнуло. Аня нахмурилась. Ей захотелось задержаться во взгляде студента на неопределенное время. Как писал писатель Вагинов, всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти. Аня помнит про своего нежного несчастного декабриста Петю, томящегося в жестоком и мрачном застенке. И делает шаг навстречу студенту. И он тоже делает что-то вроде шага и протягивает ей руку.

Вот куда больший, нежели чудесный эскиз, символ того, что ничто никогда не кончается.

СУХИЕ ГРОЗЫ: ЗОНА МЕРЦАНИЯ

Бульвар был похож на плохую свою репродукцию, отшлепанную коммерческим тиражом в ведомственной какой-то типографии, на подмоченной, как репутация ведомства, бумаге во время отпуска главного инженера; плоскопечатные ассоциации дополнялись сдвинутыми лицом к лицу, словно лавки в электричке или захлопнутые страницы, скамейками; уместная для ночного постскриптума пикника, при дневном свете эта комбинация засоряла текст бульвара - так сонная линотипистка, пропустив букву в начале строки (зияющее пространство без скамейки между кавычками урн), как бы искупая небрежность, роняет эту букву в следующее слово, раздражая или забавляя корректора каким-нибудь "урган терзаал"; поверх всего Артемьев поморщился воспоминанию о том, что недорокированную скамейку он сам накануне и кантовал.

Бульвар казался израсходованным, попользованным, причем не сегодня и не вчера и не Артемьевым вовсе, а людьми, жившими-бывшими так давно, что представлялись уже не людьми, а социальными, что ли, напластованиями, стратиграфическими срезами, спрессованными временем в гербарии фактов, в папиросную прослойку гумуса, в подглавку многотомной истории, которой подглавки - если заглядывать в книгу по-птичьи, сбоку, не открывая - не различить в безразличном молоке обреза... нарастая количеством и набухая годами, компенсируя своей укорененностью присущую всякому высказыванию динамику - от первых строк в последние, затем в подстрочные примечания, затем вообще в комментарий, от десятого кегля к петиту и бриллианту, - эти люди высосали бульвар, сами того не заметив, не желая, а кстати, и не насытившись: такая бессмысленная, порожняя подлость, свойственная всему состоявшемуся вне тебя, помимо тебя... Они тратили бульвар глупо и попусту сеяли-вытаптывали травы, выставляли себя в каких-то дебильных пикетах, тасовали истуканов, много целовались, - в общем, они бульвар промотали. Семантика, присущая бульвару аксиоматично (т. е. обеспеченная уже совершенно невнятными для нас взаимодействиями эпох, желаний людей, его сооружавших, газетного трепа по поводу открытия и внутренней, тамошней еще, добытийственной воли вещей), попросту кончилась. Всякому сюда приходящему приходилось (же) тащить горсть значений с собой, самому ими и пользоваться, уничтожая целиком, даже если и через силу (хлеб и все прочее у нас принято доедать до конца - разумно, впрочем, принято); если что и оставалось, так это некий аналог подсолнечной шелухи, из которой каши не сваришь (хотя было время, что и варили). Объедки собственных значений бульвара осели в фольклоре, в легендах, но специфических - тоже, скажем, ведомственных. О них можно знать, но выявить и предъявить - увы. Так и последовательнейшие из опечаток просачиваются через полдюжины корректур.

Это как бы место действия. Уважение к читателю. Дело милое, доброе. Некая размеренность, прогулочность ритма, степенная обстоятельность, подразумевающая здоровый желудок и какие-никакие нравственные гарантии. Один наш позднейший бытописатель советует путешествующему в Азии останавливаться в домах, где сохнет на дворе белье, желательно - детское; всякая основательность всегда чувствует берега; по этой же причине Артемьев предпочитал блудить с женщинами замужними; другое дело, что предпочитал он это как бы задним числом, ибо крыло блуда касалось Артемьева в моменты, когда рациональность была с треском выбита алкоголем, - заметьте, однако, что бессознательное потворствовало нашему и своему персонажу: всякий раз Артемьев несколько самодовольно обнаруживал, что не ошибся и, стало быть, принципам не изменил. Однако и на старуху...

Да, но такой старт предполагает ответственность, точнее, соответственность заданному ритму и, что, пожалуй, еще тяжелее, ответственность дальнейшей партии перед дебютом: она упорно должна исходить из того, из чего изошла. Прощаться на перроне, меся слезы, отрывать от сердца, отдирать от плеч неожиданно окоченевшие пальцы - невыносимо, но еще невыносимее - представьте себе - состав расформировали, разлуку отменили, драгоценный человек остался рядом навсегда... загадочная жизнь и загадочная душа тех, с кем это хотя бы однажды произошло, вот именно уже в ситуации перрона, - еще невыносимее длить эту муку, придумывать все заново, не закрывать, а открывать книгу свадьбой... Соответствовать Артемьев не умел, и сердце заранее екало, предчувствуя, как состав текста оторвется от бульвара-перрона... Мы - в свою очередь, - переплетая функции полиции нравов, бога из машины, черта из табакерки, двухвалентного Труффальдино и помощника режиссера, напоминающего лицедею о неизбежности выхода на сцену, постараемся этого не допустить.

Артемьев замер на скамеечке, предвкушая - сбросим в неведомые нам кессоны горсточку рассуждений о прелести предвкушения, - в глубоком кармане плаща рука ласкала скользкое пивное горлышко. Артемьев - предпочитал с замужними, но вчера судьба его обманула, вручив женщину вольную (представим разочарование орнитолога, не обнаружившего на трудновыловленном экземпляре адресного колечка - так, подумал автор, нам важна в других не судьба, а знаки судьбы), произошло это, очевидно, в силу количества выпитого (так мы мягко настаиваем, что судьба наша не по веревочке промысла вьется, а как бы сама по себе... дошли до того, что берем в союзники физиологию); что, в свою очередь, - как теперь с трудом, словно ресницы разлепляя, понимал Артемьев обусловлено было навязчивой артемьевской установкой: на этот раз не нажраться. Он долго держался, не гнал, сидел-прихлебывал, а потом, видимо, доприхлебывался до включения известного механизма и с лихвой компенсировал. Он и не помнил даже, как оно началось, как сцепились взгляды или руки под скатертью, волной танца их прибило друг к другу или детской привычкой непременно чокнуться, прежде чем выпить... впрочем, здесь, на бульваре, употребляли из горлышка (можно, интереса ради, сделать семь шагов до сдвинутых скамеек и посмотреть, сколько там в урне пустых бутылок), то есть и скатерти не было, и, очевидно, танцев... Опомнился Артемьев уже в непонятной постели, вернее, и не опомнился, а зафиксировал собственное наличие; потом была серия засыпаний-просыпаний, а первая четкая мысль оформилась в недовольство от забытого имени, потом имя всплыло, сопровождаясь легким смешком: есть некоторые имена, забыть которые трудно; еще потом потекли разговоры (здесь и выяснилось, что Анна не замужем), после восклицательного обнаружения остатков вина Артемьев довольнехонько стал трактовать какие-то умные вещи: к своим несомненным достоинствам он относил умение говорить о мирах по истечении истомы. Эта немудреная инверсия казалась ему признаком интеллигентности: что же, полюбленный беленьким и культурненьким и впрямь выглядит пошлее.

- "Отчаяние" между тем один из самых странных романов Набокова, - голос появился, как появляются перед глазами.

Артемьев на секунду задумался, скосил зрачок и обнаружил, что сообщивший про "Отчаяние" мужичонка (пока Артемьев обозревает его внешность, обратим внимание на эту удивительную особенность чужой устной речи: кавычки в ней обнаруживаются постфактум, а потому еще некоторое время суетливо тычутся, как опаздывающий пассажир, прежде чем заскочить на искомое слово) имеет тяжелое лицо цветов российского флага, ветхую бороду, похожую по степени непродуманности композиции на сочинения писателя Хемингуэя, очевидного происхождения выхлоп изо рта и в меру кладбищенское одеяние, как бы окончательно удостоверяющее карикатурность ситуации. Артемьев отнес мужичонку на счет бульвара, уязвленного пренебрежительной артемьевской интерпретацией. Артемьев зауважал бульвар и ответил:

- Во-первых, формула "один из самых..." - апофеоз стилистического ублюдства. Во-вторых, - Артемьев прибавил лекторских интонаций, прибавил достоинства, - есть у Набокова хоть один нестранный роман?

- А як же! - мужичонка, до того несколько несфокусированный, обращавшийся отчасти к Артемьеву, отчасти к бульвару, а отчасти и совсем в никуда, сильно оживился, придвинулся, колыхнув перегаром, как тряпкой, выволок из кулака толстые короткие пальцы и стал загибать: "Машенька" - раз, "Приглашение" - два. "Пнин", опять же, не странный, до странности, я бы сказал, не-странный (Артемьев удивился, с какой легкостью, чуть не изяществом его собеседник перешел от одного написания "не странный" к совершенно иному, демонстрируя осведомленность в модных прихватах, но и выдавая легковесность, расхожесть своих философических симпатий)... Потом "Сухие грозы"... А странна ли "Лолита"?

- Ладно, ладно, - перебил Артемьев, замечая про себя, что средний и безымянный палец на кисти мужичонки следовало бы поменять местами, чтобы соблюсти хронологию набоковских текстов. - Как-то это все... Ли-ло-ли... вот уж признак выдумали - "странный"... Эдак все, что угодно... Чем, извольте, "Отчаяние"-то... странно?

- "Отчаяние"-то... - проговорил мужичонка, засовывая в нос палец, обозначавший минутой раньше "Приглашение на казнь". Видно было, что не особенно он к ответу и готов. - Ну как... Вот, допустим, Набоков уловки всегда прячет, загадки придумывает. Их отгадать надо.

- А один хороший человек на букву "х", - строго сказал Артемьев, говорил, что Сирин, напротив, прием обнажает. Показывает заячьи уши, чтобы за них же и...

- Дык то прием, - вскричал мужичонка, - хренова твоя голова! Это тебе, дурошлепу, инструмент показывают, щипчики... А что этими щипчиками, что там с ушами в шляпе - изволь, сообрази, да сообрази еще, что именно эти уши отыграны, а не другие... Отгадаешь - один из пяти...

- Например? - спросил Артемьев.

- Например? - мужичонка хлопнул себя по колену. - Ну вот "Машенька". Там он вначале, не зная еще, что этот козел на Машеньке женат, видит во сне, будто с ним одно яблоко грызет, а потом оказывается, что он с Машенькой любил от одного яблока откусывать.

- Ну? - снисходительно улыбнулся Артемьев, вспоминая, что забыл о пиве, и забывая снова. Протопали два милиционера, волоча за собой ЭРИ-72, про которое как-то написал желчное стихотворение живущий в пяти шагах от бульвара поэт. Бульвар вообще ожил, замелькались прохожие, сдвоенные скамейки оседлала бригада подростков.

- Еще? Ну вот он встречу с Машенькой как бы пропивает, да? Нахлестался ночью и проспал. Там даже есть такая материализация метафоры - слова "материализация метафоры" мужичонка, словно спохватившись, выговорил с большим трудом и перепутав все ударения, - он на часах химическим карандашом отмечает время приезда - восемь, что ли... Восемь, не помнишь?

Артемьев промолчал.

- Пусть восемь. А потом, засыпая, он рюмку перевернул, водка вытекла, и капля - кап на циферблат, именно на восьмерку. И пометка на цифре от капли водки и расплылась.

На этот раз все ударения были расставлены издевательски точно. Артемьев нахмурился. Подосланный не унимался.

- А и еще! Он там козлу будильник подводит, чтобы тот точно проспал. Чтобы зазвенело, когда этот Машеньку уже умыкнет. И сам поставил так, чтобы тот - муж-то - Машеньку и встретил.

- То есть? - оторопел Артемьев.

- Ага! - торжествующе воскликнул мужичонка. - То-то! А туда же "обнажение приема..." Он сначала поставил на пол, что ли, десятого - ну и хватило бы Машеньку сто раз встретить и убежать хоть в Китай. А он зачем-то подумал-подумал и перевел на одиннадцать. И тут уже ясно, что встретит-то Машеньку не Ганин, а этот... как его... он все равно проспится и прибежит на вокзал... А она куда денется-то, в Берлине? И до одиннадцати не денется... Понял?

- Не понял, - раздраженно ответил Артемьев и тут же понял.

Мужичонка состряпал кроткую рожу и слащаво так улыбнулся, будто желая посоответствовать источнику ассоциации.

Артемьев помрачнел. Происходящее ему не нравилось. С яблоком - ерунда, он сам заметил это с первого раза - да еще в неразумном студенчестве, да еще читая в туалете общаги выданную на ночь слепую машинопись. Про водку на циферблате он читал в какой-то умной статье, автор которой строил некий хитрый ряд - что-то вроде "пить с лица" и подобные вещи... Но насчет одиннадцати... Артемьев знал, что случайными такие штуки не бывают. Любой текст - идеальный, там все специально. Случайного не бывает, и Артемьев мрачнел пуще. Он чувствовал, что Анна не зря. Ненужно не зря.

- Кого только не встретишь на бульваре, - неодобрительно сказал Артемьев.

- А и то! - плоско пошутил мужичонка, но расхохотался как-то зловеще, с явно лишними интонациями, а потом по-цирковому ловко (как бы продолжая язвительно продлевать тему цилиндра и заячьих ушей) выхватил непонятно откуда странного вида пузырек.

- Тормозняка хочешь? - спросил мужичонка.

Артемьев обалдело тряхнул. Мужичонка не обиделся, пожал - не хочешь, как хочешь, - чмокнул, плеснул (едва успев выплюнуть папиросу) добрую половину (Артемьев отметил, что в этот момент он ничуть не напоминал пианиста), издал сложный, неприятный, но явно свидетельствующий и вдруг клацнул, резко клюнув: то ли муху поймал, то ли просто закусил куском воздуха. Артемьев - как бы найдя, с чем срифмовать давно приготовленный жест, - достал и свое пиво, откупорил, ссадив скамейку, и задохнулся блаженством, ни на секунду, впрочем, не расставаясь с традиционной задней мыслью - о быстротечности и трудноуловимости счастья первого утреннего глотка.

Однако не первого: Артемьев вспомнил часовой давности сценку у метро, когда, прежде чем поделить ветки подземки, они с Анной неторопливо чокнулись "Жигулевским", которым торговала у станции толстая разодетая барышня, шумно читавшая книгу "Унесенные ветром". Анна и Артемьев обсудили барышню, "Унесенных ветром" (которых Артемьев не читал, но соврал, что читал), затронули вопрос утреннего пития пива у станции метрополитена, полувоздушно чмокнулись и разошлись. Нет, тоже не так.

Анна - без наводящих вопросов - отчиталась перед Артемьевым в своих дневных планах (что-то вроде будильника из ремонта и вечернего вернисажа: она даже назвала галерею, Артемьев теперь сожалел, что воспринял этот разговор как уже следующую серию фильма, к нему отношения не имеющую, - имя галереи он не стал запоминать) и, кажется, немного расстроилась, что Артемьев не отреагировал: он как раз с удовольствием отреагировал бы, увязался, но помнил вопрос, полученный в лоб на давней вечеринке, - "а у вас есть московская прописка?" - с тех пор Артемьев отчаянно боялся, что его заподозрят в желании завязать прагматическое знакомство с незамужней жительницей столицы. Мальчик лет десяти, в больших очках, вежливо поинтересовался судьбой пустой посуды; они еще пошутили насчет мальчика, обменялись небрежно-нескладными ладушками и ступили на разные эскалаторы. Легкий коктейль из чувств облегчения и сожаления заставил Артемьева на секунду зажмуриться, чуть-чуть поплыть, он подумал, что очень не хочет в свою конуру в Беляево, где квартирная хозяйка - великовозрастная татарка-процентщица - уже, наверное, тушит на кухне свои неуемные вонючие кабачки и распевает песни советской эстрады, и поехал на бульвар.

- Нас с Серегой вчера, - беззаботно сообщил мужичонка, - накрыли у ЦУМа, он сдернул, а меня привезли в восемнадцатое. Там спрашивают, где накрыли?

Подразумевалось, что Артемьев прекрасно осведомлен о том, что такое "восемнадцатое", и, уж безусловно, близко знает Серегу.

- Где, спрашивают, взяли? У ЦУМа? Это не наш, говорят, везите в девятнадцатое. Ну, привезли в девятнадцатое. А там ребята культурненькие, знакомые. Один кришнаит, сержант, я его давно знаю... Я им сумку отдал и говорю, я в сортир, мужики, не обессудьте, а то обоссусь. Они меня в сортир-то пустили, а у меня в кармане четушечка и флакон одеколону. Не помню - абрикосовый, что ли, в общем, какое-то растение. Я флакон принял, вернулся, четушечку в сумку, разделся... Счастливый, думаю, вечер: я тютелька в тютельку, и никуда идти не надо, ложись и спи. А утром встану четушечка целая... Во сне ангелов видел, врата райские...

"Врата - это хорошо, - подумал Артемьев, - врата... В Москве каждый вечер десять вернисажей... Полторы сотни галерей..."

- Встал утром, оформили, одеваюсь. Сумочку поднял, а она чой-то подозрительно легкая. Ну, думаю, сплошной Хабермас... Я им - менты поганые, куда четушечку дели? А они - ты чо, падла, гонишь, не было никакой четушечки. Ну, я закон знаю, я им за прокурора, за тятьку с маткой... Стыд, говорю, потеряли, если уж мы, русские люди, будем друг другу... Ладно, говорят, не кипятись, не знаем, говорят, где четушечка. Мы тебе взамен две флакошки тормозняка дадим. Я прикинул - две флакошки тормозняка... Дык, говорю, давай!

Мужичонка, впрочем, не успел толком закончить восклицательный знак (тот вывалился изо рта, как медленная слюна, и плавно стек куда-то в траву), перебивая сам себя, он суетливо глазнул на Артемьева, сорвал крышечку и одним глотком покончил со вторым флаконом.

И хотя мужичонка проделал все это донельзя отчетливо, ясно, с уверенностью, взвешивая и рассчитывая на вернейший эффект, но между тем с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь на Артемьева. Теперь он обратился весь в зрение и робко, с досадным, тоскливым нетерпением ожидал ответа Артемьева. Но, к изумлению и к совершенному поражению мужичонки, Артемьев пробормотал себе под нос и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему время дорого, что он как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет. Тут он взял перо, бумагу, выкроил из нее докторской формы лоскутик и объявил, что тотчас пропишет что следует*.

______________

* Цит. по Собр. соч. в пятнадцати томах. Л. "Наука", 1988. Т. 1, с. 157.

- Нет, не следует! нет, это вовсе не следует! - проговорил мужичонка, привстав с места и хватая Артемьева за правую руку. Серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали, все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались, сам он весь дрожал. - Следует просто-напросто выпить. Выпить и еще раз выпить.

Артемьев, собиравшийся резко возразить, решительно не желавший продолжать странное знакомство, к своему удивлению согласно закивал головой и даже стремительно извлек из нагрудного кармана потаенную там вчера сторублевую бумажку.

- А вот этого не надо, - строго сказал мужичонка. - Кто тебя этому учил? В конце концов, кто гость столицы - ты или я?

Мужичонка решительно подошел к оккупировавшим сдвоенные скамейки подросткам, поговорил с ними пять секунд и тут же вернулся, имея пригоршню разноцветных купюр, среди которых виднелись и достаточно крупные. Артемьев округлил глаза (пейзаж, выдавая весьма поверхностное знакомство с законами оптики, заметно выпуклился навстречу).

- Человек человеку! - радостно крикнул мужичонка. - Глазу не выест! Я знаю тут одно местечко - ты обратил внимание, насколько оптимистично коннотирована эта немудреная формула - "я знаю здесь одно местечко", - не обязательно столь задорно, но непременно с надеждой на некоторое развитие ситуации?

- Да-да! - бормотал Артемьев в такт семенящему мужичонке. - Я обратил. Я обратил его в свою веру.

Мужичонка живо тащил Артемьева прочь от бульвара - мимо статистов-подростков, проводивших наших героев долгими навесными взглядами, мимо лотков детективоторговцев, мимо не совсем адекватных центру Москвы старушек, сжимающих в своих небольших охапках по бутылке портвейна (Артемьев подумал, что и они похожи на опечатки, но несколько другого рода - линотип выплюнул нужную букву, но иной, неподходящей гарнитуры), мимо "Тайных доктрин", мимо крымских татар (тема автора двух последних синтагм уже всплывала в нашем повествовании - не станем же мы ее тушить на манер окурка в банке с водой), мимо вереницы импортных автомобилей - разноцветных, как в витрине игрушечного отдела, мимо фонарей, которые с неоновым жужжанием (впрочем, оставим до сумерек), мимо вдруг вспыхнувшего в недавней грязной подворотне инвалютного отеля - вход тонул в глубине оперативно насаженной аллейки (протянутая по асфальту ковровая дорожка бесила отечественный вкус), но швейцар, подобно эпиграфу, был вынесен вперед и торчал, продуваемый взглядами, в своем роскошном темно-синем мундире. "Го-го-го" - гоготал мужичонка, "га-гага" - гагатал.

Пространство, доселе размытое суетой центра и общей похмельной рассредоточенностью, теперь структурировалось обретенной целью, но если для мужичонки, четко знающего ее координаты, пространство свернулось в четкую полосу, лакомо заостренную на финише (все, что было слева и справа, за ненадобой сплющилось до двух измерений; дома, кошки и механизмы оказались фанерными, декорациями), то перед Артемьевым подобные полосы вероятностно мельтешили, накладываясь друг на друга так, что плоские проекции предметов совмещались со своими трехплоскостными прообразами, а башенка на крыше купеческого особняка неожиданно возникала прямо под ногами, и приходилось хрустко наступать на окошки, забранные драгоценными витражами. Мужичонка, шаг от шага увеличивая скорость, будто его ждала впереди олимпийская медаль, изобразил какой-то хитрый финт вправо. Артемьев метнулся за ним и очутился у стойки тесного бара, в котором ритмично дышали кондиционеры, густо пахло кофе и, кажется, ветчиной. Мужичонка дважды притопнул валенками, трижды прихлопнул толстыми дворницкими рукавицами, сопроводив танец маловразумительным задиристым восклицанием. Очередь вежливо посторонилась, а рослый закавказский бармен скалозубо улыбнулся новым посетителям. Мужичонка что-то сказал, и на стойке как бы сами собой образовались две крупнокалиберные рюмки с коньяком, два бокала шампанского и тарелка с горячими бутербродами.

Перенеся выпивку и снедь на столик, Артемьев надеялся, что теперь-то можно будет перевести дух. Не тут-то было. Мужичонка с пущей прытью отхлебнул коньяк, откусил половину бутерброда, хрюкнул, глотнул шампанского и присвистнул. Пока Артемьев добросовестно старался повторить эту сложную комбинацию, мужичонка задумчиво промолвил: "Лирики мало. Опять же страсти..." Вся процедура заняла не более пяти минут. Покинув бар, мужичонка наконец-то соизволил сбить темп. Улица, вслед за Артемьевым, облегченно вздохнула, разобралась по местам и плавно поплыла в полдень. Артемьев и мужичонка побрели - куда глаза глядят, в неизвестном направлении и на все четыре стороны.

- Я между тем, - сказал мужичонка, - не закончил свою мысль относительно романа "Отчаяние". На чем мы остановились?

Артемьев не помнил.

- На том, что во всех текстах, - нравоучительно бубнил мужичонка, Набоков прячет всякие загадки - вот ведь, ловко как вышло: "прячет загадки", - и кайф читателя в том, что он обнаруживает неожиданное пересечение, такую вот параллель... А в "Отчаянии" между тем он эти параллели-пересечения под нос сует, настаивает - вот совпало совпадение, вот совпало совпадение. Назойливо так... Почему, как думаешь?

Думать Артемьеву было лень. Благостная, теплая праздность разлилась по жилам, голова уже не болела, а сладко гудела от нового опьянения. Артемьев кстати вспомнил, что теперь ему хорошо, что на дворе лето и совершенно нечего делать. Ему захотелось кресла, музыки и еще вина (хотя именно вина-то сегодня еще не было). Он нехотя зацепился за первую попавшуюся мысль.

- Ну... как бы от противного. Главной западней оказалось то, что вроде было... отгадкой. Что они вовсе не двойники. Отвлек мелочами и надул в главном.

Мужичонка сделал вид, что не расслышал. Он как-то отстранился и засвистел незамысловатую мелодию, живо напомнив беляевскую татарку-процентщицу. У него, видимо, все же не было по поводу "Отчаяния" домашних заготовок. Или этих... инструкций. Солнце вылилось в зенит. Стало жарко.

- Шуточки шуточками, - неодобрительно буркнул мужичонка через пару минут, - а совпадения - это да. Сближения всякие странные, подобья. И в этом смысл, да, в этом смысл. Мне, например, всегда как-то очень важно себя подтверждать. Вчера, допустим, я тоже начинал на бульваре, водярой, правда, но на бульваре... А оттуда прямиком в этот бар, с тем же успехом шампанское и коньячок. И кошка на углу сидела именно эта и никоим образом не другая. Вот мелочь, казалось бы, а приятно, важно и успокоительно. Дело, в общем, не в шампанском, не в кошке даже - кошки есть еще и дополнительные. Важно в себе зафиксировать какой-то... гомеостазис, чтобы линии сплетались по-прежнему, как уже было. Важно повторяться, совпадать с собой, подтверждать адекватность. Это как-то убеждает, что я есть, - мужичонка вздохнул. - Чтобы я был описан поверх себя трижды, четырежды, имел как бы несколько слоев, для надежности. Чтобы не расшаталось... Я очень боюсь поймать в себе что-то новое, какую-нибудь подробность, незнакомое чувство... Это, поди, ведь и есть как бы повод для искусства там, творчества плевать! - какое теперь творчество? - не выпасть бы из себя, не рассовместиться бы... И так все плывет, не знаешь, что настоящее, а что просто, на какую скамейку присесть и не дезинтегрироваться. Я и от баб теперь отказался, ну их - дрочить удобнее во всех отношениях. Боюсь я другого-то, боюсь... Почему? Да потому что страшно мне, страшно и не по себе. Я на бульваре спокоен: бульвар сейчас тихий. Я к тебе и подошел там, на бульваре, потому как ты думал, что бульвар пустой. Ты между тем хреново думал-то: он траченый, да, но не пустой. Страченное-то не девается, оно, как любовь - кончилась да пошла в зачет. Бульвар теперь мертвый, делать ему нечего, вот он себя всего и помнит - во всех подробностях и недоразумениях... Он себе лежит, память качает, он теперь самое золотое место. А память-то у него такая, внесемантичная, никто воспользоваться не может - никто и не посягает, и он просто нас намагничивает - этими частичками своей опустошенности-то... Он в вычерпанности своей аутентичен, я его не боюсь... А та улица - она сама себе не родная, ее дважды прокладывали-перекладывали, потом пять раз перестраивали и теперь все время что-то перестраивают. Гостиницу вон для фрицев открыли, удумали. Я фрица бил... - мужичонка помолчал, чуть закатив глаза: вызывая, очевидно, из небытия души тех времен, в кои он бил фрица. -Да... и вот... И она даже ведет никуда, ты заметил? Без нее вполне можно обойтись, пройти под углом, а если тебе, допустим, к прудам, так вокруг еще быстрее будешь. Она только сама к себе и ведет. Ей не с чем совпадать, нет фона, пересечений нет, понял? Я понимаю, что ты скажешь; де, истинная адекватность, она как раз вне фона, вне сближений, трали-вали, на аутоэротизме... Но это, друг мой хренов, немногим дано. Вот у нее, допустим, не вышло на ауто-то, она трясется вся, аки бешеная свинья... Больная она. Нет ее, в общем. Не улица, а сплошной интертекст.

- Какой же интертекст, - удивился Артемьев, - если замкнута?

- Ну тоска по интертексту, - мужичонка огорченно махнул рукой. - И самой нету. И потом - не обязательно же самой себя она интертекст. А, скажем, меня. А мне, знаешь, нужны проекции спокойные и точные, чтобы в тютельку, чтобы не торчали всякие... Тавтология мне нужна.

- Бесполезно, - сказал Артемьев. На шатком столике подле уличной шашлычни высился архитектурный фестиваль разноцветных бутылок (ассоциация с автором, настаивающим на архитектурноеTM бутылок и пузырьков, заставила Артемьева поморщиться: он вспомнил, что сей автор куда более настойчиво настаивает на тавтологичности бытия).

- Бесполезно, - сказал Артемьев. - Нет никаких тавтологий. Я никогда ни с чем не совпадаю. И никто не совпадает, а все только придумывают... И как раз это и есть творчество: уловить в случайной схожести чего-то с чем-то повод для... для обратить внимание. Вы-то как раз и есть творец. То, что вы принимаете за тавтологию, на деле всего лишь поэтический талант. Как раз не прозрение мистических всяких пространств, а витафобия, орбифобия, боязнь смыслов... Смыслы бытуют - сами по себе, - а тавтология их схлапывает...

- Вы уж простите меня, - Артемьев разгорячился, жахнул мадеры, закурил, - но вы идиот. Схлапывает тавтология смыслы. Ну совпало что-то с чем-то, чудесная встреча, нос в табаке... То ли божественный промысел, то ли еще какая благородная таинственность. Или даже "тианственность" - это ведь ваши все штучки! Да ведь смысл встречи, коли по-вашему, фактом встречи и исчерпывается... Другие значения вам и не нужны...

- А не нужны, не нужны значения, - быстро говорил мужичонка, воровато стуча ресницами и протягивая зуб к сочно-полусырому куску шашлыка. - И не нужны, не нужны. А и не нужны.

- Бесполезно, - строго сказал Артемьев. - Хрен с маслом вам, а не тавтологию. Нет тавтологии и не будет. Вещь не может с собой совпасть, поскольку она и сама не очень-то есть. Я, например, сомневаюсь, что этот шашлык так уж на самом деле есть.

Артемьев запил мясо мадерой. Ему действительно казалось, что шашлык не очень-то есть. Что не очень-то есть лысый и хмурый шашлычник, стакан, шампур, деревья, автомобили, фуражка на похмельном майоре ПВО, осторожными цыпочками приближающемся к месту действия, чтобы никак не отразиться ни на нем, ни на нашем повествовании. Наверное, наверное, все это немного есть, есть и другое: Япония, шпингалеты, болезни, футбол - но как бы не до конца, не совсем, что ли. Не на сто процентов: Артемьев просто физически чувствовал, что очень важную часть бытия любого предмета составляет отъявленное небытие, зона несуществования якобы существующего, в которую оно по инерции считает себя как бы полноценно продолженным... Зона мерцания. Иногда, - как правило, с большого бодуна - Артемьеву кстилось, что этот небытийственный элемент и обеспечивает вещи подлинность, подлунность бытийствования (то ли из необходимости что-то преодолевать для утверждения своей потенции; то ли напоминанием о до-вещном пространстве невоплощенностей, которое если не предполагает, то подразумевает возможность воплощения). Но чаще он списывал это на глобальную фальшивость мира, так и не давшего себе до сих пор труда, не набравшегося смелости толком произойти. Причем фальшивость какую-то мелочную, связанную не с игрой по большому счету, на жизнь или на смерть, а так как-то... не из принципа и не от дерзости, а из каких-то вялых венских комплексов, от какой-то наивной клептомании, никоим образом не способной обогатить ее носителя (так сам Артемьев мог, имея в кармане свободную тысячу, украсть в магазине булочку: никчемную, кстати, и ненужную - Артемьев булочек не любил, - но зато призванную играть роль прибытка; зная такое за собой, такое же Артемьев подозревал и за миром - метонимия более чем естественная). Мир был фальшив, но, как трешка или пятерка, какая-то очень незначительная купюра, разоблачать фальшивость которой как бы и ни к чему: вполне можно смоделировать ситуацию - кассир или продавец, откуда-то знающий о поддельности протягиваемой ему ассигнации, лениво принимает ее как настоящую, не желая беспокоиться по мелочам... Как бы не представлял он из себя чего-то такого, мир, из-за чего следовало поднимать шум. Но - вместе с тем - мир в каждую минуту находился на волосок от разоблачения, страх стал не второй его, не первой, а какой-то нулевой, основной натурой, и в этом своем жалком и детском страхе мир казался очень трогательным и трепетным, и именно за это Артемьев его трепетно и трогательно любил.

- Это вряд ли, - ядовито усмехнулся мужичонка.

- Что вряд ли? - опешил Артемьев.

- Вряд ли совсем уж по мелочам и вряд ли любовь... Если трепетно и нежно и если все так уж по фиг - возьми вон парнишечку к себе жить.

Артемьев пьяно завертел головой. Означенный парнишечка, похожий на прерванный половой акт, стоял метрах в пяти, подперев угловатым телом, облаченным в зеленые обноски, газетный киоск (ах, как убегают из-под пера реалии: газетные киоски один за другим превращаются в ликеро-водочные) и обозначая незаинтересованность в происходящем; реплику мужичонки, однако, он хорошо услышал - маленькое сморщенное ухо вытянулось в сторону источника речи сантиметра на три, как антенна или как в мультфильме.

- То есть как... жить? - не понял Артемьев.

- Всяческим образом, - мужичонка разлил остатки мадеры. - Содержать его, грамоте учить, ночлег давать. В люди, опять же, вывести. Ну, как своего. Ежели уж нежность и трепетность. И ежели все ерунда - так и труда не составит...

Ухо парнишечки держалось востро.

- А как... - бормотал Артемьев. - Мне, право, затруднительно станет... Я не москвич, угол снимаю у татарки одной, процентщицы... Тараканы... Что ж она подумает? Ей и так все мерещится, что я ее за жилплощадь угрохать готов. А мне, знаете, очень не нравится, когда думают, что я на чужое разеваю...

- Как этот, - перебил мужичонка, - в "Сухих грозах"-то главный, как его? Там же все к свадьбе шло, и он ее любил - как ее? - Анну, и она его, и родители им довольны, и обстоятельства, и никаких тебе даже и материальных проблем. ан сбежал же, плесень, не женился, да так и сгинул. Все боялся скажут, невеста богатая, воспользовался, устроился, обеспечился... Пересудов боялся, свинский выползень. Достоинство у него - ишь. Гордыня это. Гордыня и свинство. Вот тебе вся твоя "зона мерцания" - парнишечку не берешь.

- Эдак вы из Набокова какого-то Островского навыворот делаете, растерянно сказал Артемьев.

- Ладно, "навыворот", - раздраженно махнул мужичонка. - А я вот не люблю этот мир твой - ни трогательно, ни трепетно. Ненавижу, можно сказать. Я бы его в жопу засунул, мир-то. И боюсь я его, понял? А парнишечку возьму.

Мультипликационное ухо вздрогнуло.

- Постойте, постойте, - испугался Артемьев. - Что за шутки? Да вы на него посмотрите - экая дылда. У него ж, поди, мать-отец есть. Или жена-дети. Он, может, брокер.

- Сам ты брокер! - огрызнулся мужичонка. - Эй ты... зеленый! Пойдешь ко мне жить?

- И жить, и жить, - с готовностью подскочил зеленый, быстро и часто кивая. Лицо его зарумянилось, ручонки порхали, как влюбленные воробьи. Он весь был какой-то влюбленный: кривой, изможденный и суетливый. - Как же не жить? - жить. Благодарю, жгуче благодарю, вполне. Премного.

- А и то, - удовлетворенно произнес мужичонка, похлопывая парнишечку по спине, как жеребца. - Откормлю, отпою - человеком станешь. У меня, брат, хозяйство: корова, боровок, за курями между тем ходить. Любишь, брат, хозяйство-то?

- Люблю, люблю между тем, - быстро отвечал парнишечка, - боровок, за курями...

Артемьев вытер носовым платком лоб, думая, что с новыми знакомцами надо расставаться как можно скорее, и машинально отмечая некоторую комичность сочетания слов "лоб" и "носовым".

Мужичонка вытащил деньги, сгонял зеленого за мадерой и шашлыками и потребовал связного повествования.

- Я расскажу вам историю, - начал парнишечка.

Налили, чокнулись, выпили, закусили.

- Я расскажу вам историю, - начал парнишечка. - Мне было тогда двадцать пять лет. Я полюбил одну татарку, но она мне отказала. Мне было пусто и больно, я ограбил тогда банк и выехал за границу. Надо было успокоиться, развеяться от своей страсти, да и мир посмотреть, отдохнуть, всячески побаловаться. Я был молод тогда и не знал, что человек создан для служения, а не для всяческого баловства.

- Молодость ест пряники золоченые да и думает, что это-то и есть хлеб насущный, а придет время - и хлебца напросишься, - уведомил мужичонка.

- Но толковать об этом не для чего, - неожиданно для себя завершил абзац Артемьев и быстро хлопнул ладонью по губам, будто заталкивая обратно в рот невесть как случившиеся слова.

- Я путешествовал без цели, без плана, - продолжал парнишечка, - и всячески баловался. Имел отношение к некоторой герцогине, но она надсмехнулась надо мной, предпочла не меня. Не глубоко, но пораженный в сердце, я решил отдохнуть в тихом местечке, а потому поселился на окраине Рима, в Италии. Городок понравился мне своей патриархальной провинциальностью, полупустыми сонными улицами, знойной также тишиной. Две недели я отдыхал, словом не перекинувшись ни с одной живою душой, а своей душой был умиротворен. И вот через пару недель, гуляя в субботний вечер по пустынному центру, я заглянул в маленький бар, где сомнамбулические посетители тянут из тарелок, как коктейль через трубочку, свои макаронины, а над стойкой стрекочет телевизионный приемник, демонстрирующий "World News". Я остановился, прислушался, выпил мадеры... Зашла речь о спорте, и флегматичный итальянский комментатор сообщил, что сегодня в полуфинале какого-то европейского кубка "Барса" принимает то ли "Гамбург", то ли еще кого... не помню. Но что-то встрепенулось во мне, что-то вдруг встрепенулось, и я понял, что очень давно не видел воочию футбольных состязаний, и тут же поехал в воздушный порт и посредством самолета улетел в Барселону, приспев как раз к началу матча... Игра, признаться, не произвела на меня исключительного впечатления - текла вяловато, футболисты все были пьяные, судья тоже, лыка никто не вязал, и все это мне быстро наскучило. И вдруг я услышал мужской голос: "Параша, ты не устала?" - и звучал этот голос по-русски! "Ничо", - ответил другой голос, женский, но на том же языке! Я резко обернулся, взор мой затуманился. Красивый молодой человек в фуражке держал за руку девушку невысокого роста в соломенной шляпе. "Вы русские?" сорвалось у меня невольно с языка...

Рассказ был прерван приглушенными рыданиями. Это наш мужичонка, положив безутешную голову на стол, чуть мимо шашлыка, мелко и горько вздрагивал всем телом. Я потряс его за плечи. Мужичонка махнул рукой.

- Ничего, ничего, уже прошло... Продолжай, сынок, продолжай... Русские... Да, русские. На том же языке...

- Ну и вот, - продолжил парнишечка. - "Да, русские", - ответил молодой человек. Я весь заколотился, представился. "Меня зовут Сидоров, - сказал молодой человек, - а это моя сестра, Парашенька". Очень, говорю, приятно, а у самого слезы лезут из всех щелей. "Ну, - говорит, - его в жопу, этот футбол. Пойдем к нам в гости". И пошли... Выяснилось, что Сидоров с сестрой застряли в Барселоне по аналогичной причине: им, как и мне, хотелось тишины и покоя. Вдали, так сказать, от шума городского. Девушка показалась мне весьма миловидной, но нисколько не походила на своего брата. Жили они недалеко от стадиона, на тихой улочке в центре. Мы поужинали кислым молоком. Разговаривали, обменивались мнениями, нашли друг в друге родственных душ: я даже всплакнул. Параша поначалу меня дичилась, да брат сказал: "Не дичись! Он не кусается!" - и она дичиться перестала, была весела, похохатывала, но с течением времени устала и ушла спать. Скоро и я засобирался, опасаясь пропустить последний самолет. Сидоров взялся проводить меня до воздушного порта. Мы уже простились, скупо поцеловавшись, и я, вместе с иными пассажирами, пошел к большой металлической птице, но тут возникла запыхавшаяся Параша, нашедшая под столом оброненный мною носовой платок. Я ее сердечно поблагодарил.

Домой я вернулся, весь разнеженный сладостным томлением беспредметных и бесконечных ожиданий. Всплакнул. А засыпая, подумал, что за весь вечер ни разу не вспомнил о своей герцогине.

На другое утро (я уже проснулся, но еще не встал) под окном послышался стук кастаньет и голос, в котором я признал голос Сидорова. Голос Сидорова пел: "Затуманила багря-янец заката и укрыла нежный гля-янец кувшинок в обрамленьи тростни-ика-а-а..." Я отпер дверь. "Здравствуйте, - сказал Сидоров. - Вот, махнул к вам первым самолетом. Дивное потому что утро. Пойдемте пройдемся. Жаворонки поют". Мы долго гуляли по лугам, откровенничали, как двое русских, гуляющих по лугам. Сидоров рассказал мне, что страстно желает стать художником, но, как назло, не умеет рисовать. Я в свою очередь поведал ему о своей страсти к герцогине. Всплакнули. Потом полетели в Барселону глянуть на сидоровские этюды. Этюды оказались нехороши, словно животное хвостом малевало. "Да, - сказал Сидоров, - вы правы. Но что делать? Страсть живет во мне..." Мы пошли искать подевавшуюся Парашу и обнаружили ее на развалинах Колизея... то есть нет, мы же были в Барселоне и обнаружили ее на каких-то иных, не менее впечатляющих развалинах. Она сидела на высочайшей из них и болтала ногой. Я упрекнул ее в неосторожности, но она только засмеялась и высунула язык. "Не дразните ее, - молвил Сидоров, - а то она назло еще спрыгнет вниз головой, дабы покончить с собой смертоубийством. Такое уже не раз бывало..." Параша, словно и впрямь демонстрируя свой лихой нрав, стала прыгать с развалины на развалину, как коза и обезьяна, ежемгновенно рискуя сорваться, упасть и быть от сих пор неживой. Наконец она слезла и подошла к нам, дерзко поглядывая, будто показывая, что я ею и ее поведением ущучен и усугублен. И вдруг она как бы застыдилась, потупила глазки и стала водить по песку носком своей очаровательной туфельки. Сидоров откупорил портвейн, разлил и предложил тост: "За здоровье дамы вашего сердца". Параша удивилась: "А разве у него есть дама сердца?" - "А как не быть", - ответствовал Сидоров.

Параша задумалась, ее лицо опять изменилось и стало вновь дерзким и насмешливым. Всю обратную дорогу она хохотала, подпрыгивала и безобразничала. Выкорчевала, допустим, молодую березку и размахивала ею по всем направлениям, а когда нам навстречу попалась семья англичан, то Параша этой березкой эту семью как следует отделала...

- Это верно, - одобрительно кивнул мужичонка, - никчемный народец...

- Да... Сидоров смотрел на ее выкрутасы неодобрительно, но не вмешивался, а только говорил мне: "Будьте снисходительны, она ребенок и ни шиша не смыслит". На обед же Параша вышла в лучшем своем платье, тщательно причесанная, перетянутая и в перчатках. За столом держалась очень чинно, почти чопорно, едва отведывала кушанья и пила воду из рюмки, явно разыгрывая передо мною роль благонамеренной и благовоспитанной барышни. Как только обед кончился, она отпросилась у Сидорова сходить к фрау Луизе. Я спросил, когда Параша ушла, что ж это за чучело, фрау Луиза. Оказалось, вдова местного бургомистра, пустая старушка, но добрая. Параша с ней сошлась на почве любви к некоторым карточным играм. "Вот, - развел руками Сидоров, - такой характер. Но я обязан быть снисходительным с нею".

Вскоре я заторопился на самолет. Сидоров пошел проводить меня, а проходя мимо дома фрау Луизы, окликнул Парашу и погрозил ей пальцем.

Помнится, я шел домой, ни о чем не размышляя, но со странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразил сильный, знакомый, но в Италии редкий запах. Я увидал вдруг небольшую грядку конопли. Запах ее стремительно напомнил мне родину, возбудил меня, я даже всплакнул. Мне захотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. "Что я здесь делаю, зачем таскаюсь я в чужой стороне, между чужими?" - горестно подумал я. Но тут в голову мне неожиданно пришла Параша. "А сестра ли она ему?" - произнес я, засыпая и всплакивая.

Две недели я каждый день, как буратино, летал к Сидоровым. Параша будто избегала меня; не повторяя прежних шалостей и вообще не шумя, она казалась огорченной или смущенной. Я ее изучал всячески, как мог, посильно изучал. Она довольно хорошо говорила на всех языках, но было-таки видно, что воспитание у нее какое-то ущербное, деревенское. Я несколько раз заговаривал с ней на эту тему и вытянул, что она действительно до отъезда за границу жила в деревне. Вся она была диковатая какая-то.

Однажды я застиг ее за чтением книги. "Ага, - говорю, - похвально..." Выбора, однако, не одобрил - она читала "Тропик Рака". Решив ее несколько повоспитывать, уселся вечером читать вслух Сидорову "Винни-Пуха". Параша тоже присела, заслушалась. А на следующий день смотрю - бочком ходит, бочком... Винни-Пуху, оказывается, подражала... В общем, привлекала она меня до крайности, да вот мысль терзала, что не сестра она ему, не сестра... И вот однажды, решившись сделать своим друзьям сюрприз, я не через дверь к ним зашел, а стал спускаться с крыши на простыне, чтобы неожиданно возникнуть в оконном проеме и так запросто поздороваться. Но буквально за мгновение до торжества моей фантазии, когда я уже достиг края простыни и готов был с уханьем вывалиться на подоконник, в комнате послышался разговор, заставивший меня осторожно прижаться к стене. Я бы уподобил себя в этот момент выдающемуся сыщику Шерлоку Холмсу...

Парнишечка закатил грандиозную паузу. Он неторопливо выпил мадеры, обстоятельно разжевал два куска мяса, со вкусом закурил, вытер рукавом губы, почему-то перекрестился, мечтательно воздел глаза... Мужичонка и Артемьев пожирали его взглядами, да что мужичонка и Артемьев: вся улица, вся Москва, весь мир затих в предвкушении фантастической разгадки. Только майор ПВО, не имеющий никакого отношения к нашему повествованию, подчеркнуто независимо пил свою идиотскую мадеру, не желая иметь никакого отношения и к ошарашивающему парнишечкиному рассказу.

-... И я услышал взволнованный голос Параши, - соизволил наконец парнишечка, слушатели судорожно дернулись, но рассказчик умолк вторично, вновь выпил, затянулся и только потом продолжил. - Она говорила с жаром, с пылом: "Нет, я никого не хочу любить, кроме тебя, нет, нет, одного тебя я хочу любить". А Сидоров - с пылом, с жаром - отвечал: "Успокойся, Параша, успокойся, я тебе верю..." Несколько мгновений оставался я неподвижен. Потом быстро залез на крышу, бросив простыни болтаться над окном, и дал деру в воздушный порт. Нет, думал я, не сестра она ему, а он - он ей не брат! Но к чему притворяться? Что за охота меня морочить? Все сие есть тайна - велика и трудноразрешима она.

- Детектив, - глухо охнул мужичонка после нескольких секунд засасывающей тишины.

Парнишечка гордо уронил голову на свое плечо, тут же гордо вскинул и, не говоря ни слова и не оглядываясь, твердо пошагал куда-то, сам себе указывая направление резко выброшенной вперед десницей. Артемьев и мужичонка покорно двинулись следом.

На три счета, в две секунды на столицу опустился туман: троллейбусы, здания, деревья, прохожие расплылись бледно-сиреневыми кляксами, очертания побежали на сетчатке, как капельки дождя по стеклу, мелкая, бисерная сырость оросила лицо; Артемьев с трудом различал сливающиеся с фоном фигуры мужичонки и парнишечки. Артемьев почувствовал, что и сам он обращается в тень - и вряд ли в свою; то есть - вряд ли в свою актуальную, действующую тень, отбрасываемую обрыдшим самому себе в текущей антропоморфности, конкретным Артемьевым; быть может, то был небрежный коррелят теней всех вероятностных, в большинстве своем невоплотившихся Артемьевых, быть может, то была одна из теней, преданных или брошенных кем-то из до или после живших (страдавших, трепещущих, невыносимо неправдоподобных); потом Артемьев подумал, что если существует единое, соборное внетелесное тело человечества, то, очевидно, должна существовать и соборная тень, вышвырнутая как неопровержимое свидетельство грешной материализации, как уязвительная улика, которую с очаровательно-иезуитской усмешкой вселенского лаборанта предъявит тебе на финальных разборках то ли слепое провидение, то ли зрячее привидение небытия... и, быть может, именно эта тень стелется теперь по фиолетовым тротуарам багровой подкладкой тумана, именно она лижет стволы тополей и ластится к шелесту шин, именно она аккуратно пересчитывает гуталиновые прутья ограды старого сада и рассыпает серебряным дребезгом школьную геометрию выбитого окна. Тень листалась, слоилась справа налево, как арабская книга, выщербленные ветром страницы, уносимые прочь и навсегда, шептали друг другу запекшиеся слова, спешно выборматывали последние истины, конечные тайны, и особенно больно было сознавать, насколько эти тайны наивны и немудрены; и Артемьев, привычно проецируя все и вся на историю своего рода, немо выл, догадываясь, что и проклятые вопросы человечества не разрешены лишь из очевидной никчемности, смехотворности разрешения. Так меняется в диапроекторе слайд - моментальным металлическим щелчком; так вылетел из текста туман - словно и не было тумана. А и не было.

Артемьев, парнишечка и мужичонка стояли теперь на дне глубокого колодца двора; алкоголь приятно тошнил воздух и плавно покачивал терракот стен; мелкий солнечный луч впивался в начищенные асидолом окна, и окна пасовали по кругу ленивое ослепление.

- Здесь, - прошептал-прошипел парнишечка и ткнул кривым пальцем в забившуюся в самый угол двора дверь черного хода. Троица ухнула в темный проем и приступила к винтообразному восхождению. Лестница оказалась откровенно неосвещенной, путники мгновенно перетоптали друг другу ноги, Артемьев врезался в какую-то бочку, рвали глотки потревоженные коты, пронеслась, кажется, летучая мышь, плыли нечистые запахи. У маленького круглого окошечка, нехотя сеявшего глухой свет, парнишечка остановился, долго рылся, натужно кряхтя, за пазухой и наконец выволок оттуда маленькое, сморщенное, неопрятное сердце, больше похожее на маринованный томат. Сердце светило не ахти как, постоянно гасло (осторожное уважение к дорогим кому-то контекстам не позволило Артемьеву воспользоваться глаголом "тухло"), парнишечка суетливо раздувал его, как слух, как слабую головешку, но оно, однако, изрядно облегчило дальнейшее путешествие. Скоро наши герои обнаружили себя на большом захламленном чердаке (велосипедные скелеты, давно сгнившее белье на не менее сгнивших веревках, не очевидная для этой местности кабина грузовика, большая пятнистая жаба, с тупым любопытством взирающая на гостей, желанность которых, по-видимому, оставляла желать лучшего). В светлом секторе, около обильной дыры в крыше, виднелась некая инсталляция, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся пустыми деревянными ящиками, превращенными народной сметкой в стулья и стол. Здесь парнишечка спрятал свое сердце. Появление водки и консервы Артемьева не удивило, но несколько озадачил инструмент, использованный мужичонкой для вскрытия банки: он сделал это длинным - узким и острым, как клинок, - языком. Путешественники удобно расселись, продолжили трапезу и возобновили свой неторопливый разговор, в центре которого по-прежнему располагался неимоверный парнишечкин рассказ.

- Спал я дурно, снились мне лошади и овес, машины и механизмы, и никак не шла из головы эта история с простынями*... И я встал рано, взял котомочку да и поехал в дальние страны. Бывал я в шхерах, видел широкоплечих рыбарей в грубых свитерах - с виду мрачных, а с нутра чистых, как моя слеза. Бывал в Африке, видел негров - жилистый, чернокожий, упрямый народ, стоически превозмогающий среду обитания. Не миновал и Китая, наблюдал неподдельных китайцев - небольших, желтолицых, трудолюбивых.... Велик мир! Необъятны пространства! Кругл глобус! Вернулся я на третий день, к вечеру, и обнаружил в стакане простокваши записку от Сидорова. Всплакнул. Сидоров удивлялся неожиданности моего решения, пенял мне, зачем я не взял его с собой, и просил прийти к ним, как только я вернусь. Я стремглав поморщился, но на следующее же утро я прилетел в Барселону. Сидоров встретил меня по-приятельски, осыпал ласковыми упреками, а Параша, увидев меня, расхохоталась и убежала, сопровождая это всяческими ужимками. Досада вновь меня всячески обуяла. Разговор наш с Сидоровым не заклеился, скользил коряво, плашмя, и спустя небольшое время мы ощутили неловкость. Я, сославшись на дела, собрался восвояси. Сидоров вызвался проводить меня до дому. Мы прилетели в Рим, сели на холм перекурить. "А вот, допустим, Параша, - вдруг сказал Сидоров. - Не кажется ли она вам по многим пунктам странной?" Я, удивляясь предложенной теме, ответил в положительном смысле. "Я чувствую к вам доверие и расскажу вам ее историю, - проникся Сидоров. Кстится мне, что вы думаете, что она не сестра мне и что я ей не брат. Нет же, я ей брат, а она мне сестра, будучи дочерью моего отца. Случилось так, что мать моя - женщина премного достойная - скончалась за два месяца до моего рождения. Отец мой помрачнел и увез меня в деревню, откуда я и не выезжал множество лет. Потом дядя мой, онкль, живший в Москве, взял меня к себе на воспитание: в Москве мне полюбилось - магазины, музеи, метрополитен, - и я наезжал к отцу лишь нечасто. А в один из приездов (мне уж было годков двадцать с лишним) я увидел в нашем доме девочку лет десяти то и была Параша. Отец выразился в том смысле, что она сирота и приобретена для прокормления. Ну, прокормление так прокормление. Отчего ж не прокормить хорошего человека..."

______________

* Есть в таком неадекватном использовании простыни какая-то плохоизбывная грусть.

На сих словах парнишечка приостановился и робко глянул на мужичонку, обещавшего, как мы помним, взять того к себе жить. Погруженный в слух мужичонка взгляда не заметил, и парнишечка, вздохнув, продолжил рассказ Сидорова.

- "Случилось так, что следующие несколько лет мне в силу разнообразных причин не довелось бывать в деревне. И как же я был потрясен, узнав, что мой отец, здоровый мужик в, так сказать, соку, находится в состоянии при смерти! Я всплакнул, метнулся в деревню и застал отца при одном из последних издыханий. Он подозвал Парашу и сказал: "Гля, сестра она тебе, а ты ей брат. Береги ее, пуще зеницы береги. Прижил я ее, а от кого - и не помню... Грешил..." С этими словами отец уронил голову на подушку и стал мертв. Все были безутешны. Я забрал Парашу и уехал в Москву. Параша стыдилась своего невнятного происхождения и всячески его старалась изжить. В ней потому много самолюбия, недоверчивости, неуклюжего желания быть не хуже, а то и лучше других. И все это не лишь из комплексов, по Фрейду, но и из, по Марксу, условий воспитания. И живется ей очень неадекватно, никак не может себя она толком замотивировать. Вот я и решил проехаться с ней по Европе - развеять ее, так сказать, по ветру..."

- Он что, араб - твой Сидоров? - спросил мужичонка не без некоторой угрозы.

- Араб? - удивился парнишечка. - Нет, не араб. Русский. Русский, как перст.

- Брат он ей, - пояснил Артемьев. - А она ему - сестра. Сеструха.

- То-то, - с мрачной удовлетворенностью заключил мужичонка. Позвенели, побулькали, крякнули.

- Короче, выяснилось, что и изъяснения-то в любви подпростыночные от нервичности Парашиной исходили, по-сестрински, по-братски. Поуспокоилось у меня на душе, поотлегло. И домой расхотелось. Поехали, говорю, брат Сидоров, обратно в Барселону, мадеры выпьем. Ну, поехали, выпили. На сей раз Параша приветливо встретила меня, улыбчиво. "Хорошо, - говорит, - что вы возвернулись". Мы с ней гулять пошли: по лужкам да по бережкам. Затянули беседу, как песню. Доложил я о неграх, китайцах, мужественных рыбарях, о своем питании и самочувствии. Вечерело. "А что, - спрашивает тут Параша, вам дама-то шибко по нраву? За которую брат мой во второй день нашего знакомства орально вино выпивал?" Ах, говорю, да что вы, Параша, да и нет у меня никакой дамы, а если и была, то как рукой сняло... Засмеялась Парашенька рассыпчатым, звонким смехом. Гуляли. "Умеете ли вальсировать?" спросила она вдруг. Я, ничтоже сумняшеся, признал, что умею. "Так пойдемте, пойдемте... Я попрошу брата сыграть нам вальс... Мы вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья..." Каково?! И через несколько дней понял я, что люблю Парашу, люблю ее трогательно и ласково, люблю любя. Упоительно проводили мы время-в прогулках, в разговорах, даже и в значительных философических беседах. Так однажды говорила мне Параша, что жизнь надо прожить не даром, след за собой оставить... И я, признаться, упоительно же с нею соглашался. Было дело! Но вот как-то все нервничала моя ненаглядная Параша, как-то все срывалась то в меланхолию, то в беспричинную грусть, а что касается ее сердечка - сердечко ее явно томилось, а душа ее была не на месте. То спросит, было ли бы мне жаль ее, коли она бы скоропостижно умерла. То еще что спросит, вопрос какой задаст...

- Нежная девка, сразу видать, - одобрительно оценил мужичонка, - нежная и, того гляди, душевная.

- Душевная, да... - согласился парнишечка. - Отчего ж не душевная? А то скажет: "Боюся я вас..."

- Впечатлительная! - восхитился мужичонка.

- Куда уж впечатлительнее... И вот иду я как-то из бани к себе домой, а тут мальчик. "Вы ли, - осведомляется, - такой-то?". Я, говорю, как не я? я. А он мне записку: это, говорит, от фрейлен Параши. А в записке - надпись: "Я непременно должна вас видеть... Приходите нынче в четыре часа к часовне, надобно". Смотрю: время поджимает, пора в воздушный порт, иначе пропущу самолет. Зашел только домой причесаться да помочиться; причесался, мочусь тут Сидоров заходит. Лицо пасмурно. Взволнован. Интересуюсь причинами. А он, натурально, молвит: "Я тут вас удивил как следует, а сегодняшним своим текстом еще более удивлю. Сестра моя, имеющая имя Параша, в вас влюблена". Ой, говорю, дык это как... "Да, да, - перебивает, - влюблена и лгать не обучена. Чистая душа. Погубит она себя, всенепременно погубит... Болеет вся; лихорадка, жар, грипп, мигрень, другие недуги числом два-три. Угораздило девочку, черт ногу сломит. Но если уж так сложилось, нужно нам быстрее отсюда уезжать. Мы бы сегодня и уехали, да тут я задумал поговорить с вами. Может быть... как знать? - вам сестра моя нравится..." Я взял его за руку и твердо произнес: "Вы хотите знать, нравится ли мне ваша сестра? Да, она делает это". "Но, - проворковал он, заикаясь, - ведь вы не женитесь на ней?" А как я мог на такой вопрос ответы давать, посудите сами...

Мужичонка и Артемьев стремительно посудили и согласились.

- Мне Сидоров и говорит, что до завтра-то он подождет моего решения, но больше ждать не станет: Параша, де, девка бедовая, всякое претворить может еще пуще заболеть или записку мне написать. Я вздрогнул, но скрыть от Сидорова не смог записку-то - продемонстрировал. Сидоров потерял сознание и с коротким шумом растянулся на полу, выбросив руку прямо вперед, словно бильярдный кий. Еле я его откачал. Он глаза отворил и снова понес: де, я человек благородный, де, Параша - ишь - и уезжать сама хочет, и записку пишет, вот ведь... Решили мы, что с Парашей я встречусь, о разговоре с Сидоровым не скажу ничего, а Сидоров между тем будет ждать дома, а вечером мы вернемся к обсуждению интересующей нас темы. В Барселону мы, для конспирации, полетели на разных самолетах.

- Разумно, - одобрил мужичонка, нетерпеливо стреляя глазами. Артемьев тоже весь скрючился в ожидании стремительно приближающейся развязки.

- ...И мучила, и терзала, и рвала меня на части беспокойная, пытливая мысль: "Жениться на семнадцатилетней девочке, с ее нравом, как это можно!" И я страдал. Едва только нога моя ступила на каталонскую землю, навстречу мне прыгнул все тот же мальчик, с новой цидулей. Читаю - а там сообщено, что к часовне являться не следует, а надо ходить непосредственно в дом фрау Луизы. Что же, пошел, переступил порог и оказался в совершеннейшей темноте. "Сюда! - сказала мне темнота. - Вас ждут!"... Параша, закутанная в длинную шаль, сидела на стуле возле окна, отвернув и почти спрятав голову, как испуганная птичка. Она дышала быстро и вся дрожала. Я неловко пролепетал ее имя, уместно пришедшее мне прямо в голову; она же не более ловко пролепетала мое. Мы старались что-то говорить, но были способны только на отдельные хриплые звуки - да и то не на все, у меня, допустим, откровенно не шли "эм" и "ка" - словно клавиши западали в печатной машинке... Так хрипели мы часа полтора, покрываясь потом и пятнами. Я периодически всплакивал. Параша краснела и бледнела. Я попросту проголодался. Параша вращала глазами, как оглашенная. Они молили, эти глаза, доверялись, вопрошали, отдавались... Я не стерпел, нагнулся и приник к ее руке. Параша ответно приникла ко мне. Я забыл все, потянул ее к себе, шаль покатилась с плеч (потом ее так и не нашли), голова ее тихо легла на мою грудь, руки мои скользили вокруг ее стана...

- От уж! - подбадривающе крикнул мужичонка.

- ...Но тут я отпрянул от нее подобно прыткому животному и заломил руки (себе). "Что мы делаем! - закричал я. - Ваш брат все знает! Я вынужден был ему все рассказать. И в этом виноваты вы одни, только вы одни... Зачем вы сами выдали вашу тайну? Вы думаете, мне будет легко с вами расстаться? О, мне будет это очень, очень тяжело! Но вам придется, придется уехать, и вы сами, сами виноваты, поскольку рассказали все вашему брату... Вы не дали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усомнились во мне..." Параша вскрикнула, взмахнула руками и выбросилась в окно. Я ошалел так, что даже всплакнул, но тут же понял, что убийство себя не входило в Парашины цели (этаж был первый и низкий), просто не нашла она в себе сил выйти в дверь... Я выбрался из города и пустился прямо в поле. Я носился по полю, воздымая и заламывая, много часов. Ее образ меня преследовал, я просил у нее прощения: воспоминания об этом бледном лице, об этих влажных и робких глазах, о... о-о! Они всячески жгли меня, эти воспоминания. Наступила ночь, и я ринулся к дому Параши. Взмыленный Сидоров выскочил мне навстречу: "Где Параша, где?" "Разве нет ее дома?" - притворно удивился я. "Нет ее, ее же и не было!" воскликнул Сидоров. "Она небось утопилась?" - предположил я. Мы помчались к реке, но в реке Параши не было. Тогда Сидоров предложил нам разделиться, чтобы искать в двух направлениях сразу. Так мы и сделали. Долго ли, коротко ли, но много часов искал я Парашу на тесных улочках Барселоны, в злачных кварталах, на хмурых окраинах, в вольных лесах и на богатых росой полях и пастбищах. Уже ближе к утру я, не солоно нахлебавшись, пришел к дому Сидоровых. Парашино окно горело. Сидоров выглянул, аки сыч. "Она вернулась". - "Как это замечательно!" - сказал я. - "Как это замечательно! Речь парнишечки кишела беспорядочными знаками препинания. - Мне надо с ней и с вами всячески поговорить!" - "В другое время, - возразил Сидоров. - В другое время и в другой раз". Я попрощался до завтра, присовокупив про себя, что завтра все будет решено. Завтра! Завтра я буду счастлив, завтра я попрошу у Сидорова Парашенькиной руки! - сладостно мечтал я, улетая в Рим в ночном полупустом самолете. Я даже не поехал домой - позавтракал в воздушном порту и тем же рейсом вернулся в столицу Каталонии. И было утро. Но когда я подошел к заветному домику, меня поразило одно обстоятельство: все окна в нем были растворены и дверь тоже; какие-то бумажки валялись перед порогом; служанка с метлой показалась за дверью... "Уехали!" - брякнула она, прежде чем я успел спросить ее: дома ли Сидоровы? "Уехали, а куда - леший их разберет". Я всплакнул. "Вам между тем письмо", - зевнула служанка. Сидоров писал, что он очень сожалеет о происшедшем, что ему горько от невозможности моей на Параше женитьбы, но он уважает чужие обычаи... Я побрел по улице, скорбя и рыдая. Случилось мне проходить мимо дома фрау Луизы. Старая карга выскочила из окна и вручила мне записку от Параши. Там стояло: "Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я уезжаю - нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово, одно только слово - я бы осталась. Вы его не сказали. Видно, так лучше... Прощайте навсегда!" Как ужалил меня в сердце этот восклицательный знак! Одно слово... О, я безумец! Я побрел в леса, скорбя и рыдая. Это слово... Я со слезами повторял его накануне, я расточал его на ветер, я твердил его среди пустых полей... Я шел, не разбирая пути: травы, ягоды и мелкие звери стонали под моими тяжелыми шагами. Вряд ли я мог отдать себе отчет в цели своего путешествия; я рисковал заблудиться, но, едва я это понял, стало ясно, что вел меня Он. - Парнишечка произнес слово "он" с большой буквы и вгвоздил глаза в хилые чердачные своды. - Вел меня Он... Лес вдруг расступился, как море, и в глаза бросилась большая круглая поляна, в центре которой росло два кривых дерева (именно буки). А на деревьях висели на бельевых веревках два неживых трупа - одним из трупов был труп Сидорова, а другим трупом, поменьше, был труп Параши. Причем отмечалось, что если Параша, как это и полагается при повешении, обрела свою смерть посредством разрыва спинного мозга, то Сидоров повесился менее удачно, достал ногами земли и скончался от мучительного удушения.

Точка, как это часто бывает в эндшпиле подобных рассказов, не оказалась слишком жирной и четкой: она расплылась в пустоту резко вспыхнувшего молчания. Пауза вязко обволакивала приличествующие случаю чувства и впечатления; пауза обволакивала и как-то формовала их в пригодный к употреблению вид - пауза, принадлежавшая нам, слушателям и зрителям (стремительно гасившим в себе ощущения свидетелей и соучастников). Пауза, принадлежащая рассказу парнишечки, являющая собой как бы пустое действие текста, моделирующая инерционное пространство его существования, должна была завершиться - уже только для сухой фиксации пределов, ратификации пограничного соглашения - ремаркой типа "Занавес" или "Конец фильма".

- Вот и все, что имею сообщить касательно интересующего вас предмета, вышел из положения парнишечка.

Ремарка как бы встряхнула весь его текст, как встряхивают объем с содержимым, заставляя последнее утрамбоваться, улечься поплотнее; ремарка резко обозначила важность предшествующего молчания - но не как некоего мыслимого постскриптума, содержание которого давно всем известно, а потому не требует вербализации, а как зоны, в которую вываливаются не уложившиеся ни в один из вариантов прочтение огрызки смыслов, начинающие - вопреки очевидной несовместимости - жадно и хаотично сплетать свои уродства в пестрый клубок непроясненной семантики, весьма, впрочем, трогательный в своей беззащитности, в своей ненужности ничему, вплоть до самое себя... запоздало дотягивается из начала абзаца упущенная возможность каламбурного выверта - "утромбоваться"...

Мы вытерли слезы: кто рукавом, кто платком. Мужичонка взял парнишечку за плечи и, со скупой нежностью самца, притянул к себе.

- Да, брат... Намыкался ты, натерпелся. Это, я доложу, не всякий переживет, эдакую историю.

Я тоже хотел сказать парнишечке что-нибудь доброе, но слов не нашел, ограничившись ласковым взглядом. Парнишечка, до странности ободренный и желающий, очевидно, развить успех - утвердить и увеличить нашу жалость к себе, - суетливо вытащил фонарик, посветил в угол чердака и спросил почему-то шепотом:

- Зырите, вон там... за оградкой? Это я поставил оградку, чтобы не затоптали. Следы сандалий, зырите?

Мужичонка уверенно кивнул головой, я последовал ему из солидарности на самом деле ничего я не видел.

- Это Олега! - торжествующе заявил парнишечка. - Мы дружили с ним... лет пятнадцать назад. Даже больше. Мне тогда было тринадцать, а он на год младше. Брат он мне, двоюродный, и я ему брат. И мы с ним как бы... ну, разделили постель - вот здесь, на чердаке, валялись всяческие матрасы. А потом его убили, Олега-то, я пришел сюда, чтобы всплакнуть, и вдруг вижу: его следы, его сандалий... Я их оградкой, по оградке ток пустил высокого напряжения... Так вот они и сохранились на долгие годы.

Резануло античное количество трупов на единицу текста, перенасыщенность раствора рассказа мрачными подробностями, явный перебор, сюжетная неловкость, бездарная избыточность трагических сандалий, но если Артемьев счел подобную фигуру даже и изящной (вот так жизнь смеется над литературой, осознавая некий высший - вне школ и пропорций - эстетизм варварского нагромождения ситуаций, кое покажется уродливым у любого поэта, но мерцает чистотой непосредственного жеста в "реальности"; так поэзия, в свою очередь, учреждает фигу жизни - такой корявой, безапелляционно графоманской фабулой она вносит последний штрих в пренелепый парнишечкин образ), то мужичонка достаточно тренированный, чтобы уловить фальшь, но не достаточно, чтобы расслышать ее музыку, - пришел натурально в ярость, выпалил набор бранных слов и погнал парнишечку - в шею и к лестнице.

- Это ж аллюзия... - пищал парнишечка, хаотично цепляясь руками за трухлявые балки. - Всяческая реминисценция.

- Я те дам жалюзию, - свирепствовал мужичонка. - Руки-ноги пообломаю, сикамбр одноглазый (мы и впрямь забыли упомянуть, что парнишечка был одноглаз). Сукин сын... Ну я из тебя, дерьмо, человека сделаю...

- Да ток же там, ток! - верещал парнишечка. - Вы посмотрите, коли не верите, там же высокое напряжение... Я же правду говорю, вот вам крест...

И как бы имелось в виду, что аллюзия пополам с реминисценцией принадлежит вовсе не парнишечке, а линии судьбы.

- Хрен, - просто сказал мужичонка, роняя парнишечку в пыль. - Сейчас мы проверим, какое там напряжение.

Он браво подошел к перегородке, ни секунды не размышляя, перемахнул через нее и двинулся было дальше, но парнишечка с истошным криком нырнул мужичонке в ноги, схватил его за штанину и завыл:

- Следы, следы... Не топчите следы... Я вас умоляю, заклинаю - там его следы, следы... Здесь был ток, был... Я не знаю... Здесь было напряжение...

Мужичонка плюнул в сердцах, вернулся ко мне и разлил на двоих остатки водки.

- Во гаденыш, а... Кто бы мог подумать. Живи, бля, теперь с ним.

- Вас же никто не заставляет, - неуверенно начал Артемьев.

- Но? - неопределенным звуком удивился мужичонка. - Как же... Взял жить так уж взял. Он же тебе не кутенок какой...

А парнишечка, зареванный и запутавшийся в длинных сизых соплях, все ползал вокруг на коленях, целовал Артемьеву и мужичонке ноги и бормотал что-то о следах, сандалиях, высоком напряжении и бессмертной душе.

Когда мы очутились на улице, на Москву уже наползал понемножку вечер. Асфальт, вскипяченный за день солнечной пальбы, еще продолжал дымиться под подошвами пульсирующих толп, но из подворотен уже сквозили намеки на припрятанную в складках ночи прохладу. Артемьев попытался руками, поднятыми к вискам, остановить дурные качели пейзажа, но было поздно: опьянение перевалило роковой рубеж; теперь Артемьев знал, что будет пить до предела. Парнишечка вдруг, но как-то аккуратно блеванул чем-то муаровым, словно капустные грядки.

- Накушались, - резюмировал мужичонка. - Теперь - зрелищ.

- Каких зрелищ? - пусто спросил Артемьев.

- Тут неподалеку выставка открывается, пойдем, посмотрим картинки, мужичонка, уже пускаясь в путь, обернулся и лукаво подмигнул Артемьеву. - Ты не боись, там наливают... У них принято на открытии выставки... Дни бывают, когда три выставки обойдешь - так и хорошо, так и больше не надо, кати в свое Бирюлево и ложись спать. Жаль, утром они не тусуются, не похмелишься у них.

В этой галерее, спрятанной как бы в жилетный карман центральной магистрали, я почему-то никогда не был и очень удивился, когда из-за тривиальных дверей (невзрачное крыльцо, микроскопическая табличка) хлынули одна за другой три или четыре комнаты, умиляя разбросанными тут и там стульчиками-сыроежками и угрожая набухшими плодами роскошной лепнины. Экспозиция - в глаза не бросавшаяся, скромно жавшаяся по углам и стенам, явно не претендующая на роль хозяйки бала - была похожа на сотни других, похожа специально, концептуально, несколько вызывающе; такими были правила игры, принятые в текущем сезоне, неоригинальностью гордились, возносили ее на щит, оригинальность выжигали, как тараканов; заимствования более чем приветствовались, отсутствие явных заимствований вызывало подозрение - или же их нет, или же они сокрыты настолько, что унижают заинтересованных лиц (цитировать было принято общеизвестное - для сохранения темпа тусовки); наше право улыбнуться или поморщиться таким версиям, наша обязанность - правом своим подавиться... такая выездная сессия желающих научиться искренне чтить чужой устав, школа юного плюралиста: перевернутые токарные станки, вымпелки на штыречках, аквариум, полный таблеток, разноцветных, как пуговицы, большая плексигласовая пробка с красной медицинской полосой, брошенная в центр экспозиции, как шайба в начале хоккея, какие-то недопеченные хлеба, картины, пухнущие от сгустков краски, щедрость и выпуклость которых отсылала к хронической ксенофобии автора, и, наконец, то, что мне всерьез понравилось: мяч на колесиках*. Он тихо сидел в углу, как нашкодивший зверь, и живо ассоциировался - увы, увы - с тавтологичностью бытия.

______________

* Указано К. Б. Поповой.

Малозаметная буфетная стойка, запутавшаяся в портьерах, венчалась бюстом фотографической красавицы, заведенно плескавшей в вычурные вагины модернистских бокалов красноватую жидкость. На подносе грудились трехкопеечного размера бутерброды с икрой. Наливали всем и сколько угодно раз, но несколько сдерживал любителей свирепый вид разместившегося на полу прямо под стойкой персонажа: босые грязные ноги, бритый череп, энергичные пятна краски на лице и, главное, кривая всамделишная сабля, кою персонаж шумно точил о большой брусок. Артемьев и мужичонка отошли со своими порциями в сторону, интеллигентно держа двумя пальчиками на отлете издевательские бутерброды.

- Столовое какое-то... Оборотов пятнадцать. Жилятся, суки, прокомментировал мужичонка первый глоток.

Парнишечку мы потеряли из виду сразу; довольно скоро толпа разлучила меня и с мужичонкой - я один бродил по залам, глазея на публику и прихлебывая преувеличенно крохотными глотками из фиолетовой вагины. Практически все держали в руках маленькие бокалы; и комнаты были таинственно полны суетой фиолетовых искр - я даже подумал, что эта картина - четкий калейдоскоп фиолетовых всполохов на фоне смазанного движения платьев и лиц молочного света, пчелиного гула тусовки - и есть главная цель мероприятия, собственно, и есть выставка, а все остальное - для отвода глаз, времени и помещения.

С первых секунд меня охватило некое неуютное ощущение, покалывание в спине, лишние ноты в гамме и гаме. Сперва я отнес это на счет традиционного пьяного чувства невыносимой беспросветности бытия (пустые глазницы онтоса, холодная тоска неизбежного бессмертия); потом - на счет обычного смущения чужака, не очень нужного компании, где все друг друга - как пять облупленных пальцев... Чуть позже, однако, тревога отстоялась (так глаза привыкают к темноте, нога к паркету, переводчик к стилю оригинала), и стало понятно, что за мной кто-то безостановочно и внимательно наблюдает. Кто-то или что-то. Перебрав, будто карточки в картотеке, кандидатуры на роль соглядатая: исполненный очей, утыканный ими, как зенитными установками, обод, на который намотана граница (ситуация косы и ленточки) воплощенного и невоплощенного; далее - некое обобщенное зрение туземной толпы, тусовки, удивительной прежде всего чудной дискретностью своей жизни: в часы, свободные от вернисажей, она как бы не существовала, так животное впадает в спячку, так прерывают свои книксены куколки со старинной механической безделушки, так киномеханик вырубает свою стрекоталку, так мертв поэт, свободный от домогательств мускулистого божества; далее - как в сети, как кур в ощип угодил в число подозреваемых свирепый персонаж с саблей, но тут же был отпущен с извинениями (извинения неохотные, сквозь зубы), так как Артемьев каким-то образом угадал несовместимость умения точить с умением наблюдать; угадал, ловко опустив мимо раскрытых клювов любителей пошлых каламбуров вариации, связанные с лясами, точностью, каплей и камнем - тем более что из-под плотно севшего сабляча и впрямь ничего не текло; наконец, неизбежно-дежурно мелькнуло банальное предположение, что это я сам на себя смотрю, стараясь как-то обособить свою драгоценную координату, свою осмысленную траекторию в плазменном бульоне вернисажа. И только после всего этого я дал себе незначительный труд подумать о простейшей логике сюжета рассказа и сразу понял, кто именно за мной наблюдает. Я как бы дополнительно, еще пуще вбурился в толпу, технично разбросал по сторонам несколько взглядов, надеясь быстро запеленговать знакомое лицо; водянисто скользнули одежды, у мужчин разнообразные, от смокингов до ватников, у женщин в основном одинаковые (как выразился один островитянин, наряды первокурсниц художественных училищ); еще раз закатился в поле зрения грустный мяч на колесиках; щелкнула зубами механическая буфетчица, мелькнул мужичонка, дремавший на сыроежке, прокатилось из комнаты в комнату то ли кем-то оброненное, то ли функционально нагруженное (что именно - автор, спеша черновик, впопыхах не записал, а потом так и не смог вспомнить: однако необходимость такой вот динамики - из комнаты в комнату, по паркету, наискосок - продолжала казаться насущной); и тут я увидел ее. Она стояла у стены, недалеко от выхода, рассеянно улыбаясь расплывчатому собеседнику, и смотрела прямо на меня. Я погреб через толпу, потоптав ноги паре-тройке дев, преисполненных как собственного, так и корпоративного достоинства... Она успела сменить одежду (простенькое кремовое платье уступило место шикарному брючному костюму темно-багровых тонов; на груди переливалась какая-то блестящая цацка), прическу (было: девчоночий хвостик, стало: барочное сооружение о трех уровнях), она, наконец, лет на пять повзрослела, чуть-чуть пополнела, над чертами лица поработал искусный грифельный карандаш, глаза стали насмешливее и глубже. В общем, это была бы совершенно другая женщина, если бы в планы автора и Артемьева входила подмена персонажа. Но нет, это все-таки была Анна. Я смущенно поздоровался.

- Я уже думала, ты не придешь, - улыбнулась Анна. - Не сможешь найти... Или не захочешь...

- Я... Знаешь, я думал, что не смогу найти... Я и не искал. Это, в общем, получилось случайно...

- Не совсем, - загадочно сказала Анна. - Ты все-таки додумался идти по пути, который привел сюда...

"Невелика додумка", - уточнил про себя Артемьев.

- Ты, конечно, умник - чуть меня не потерял... А может, и потерял, я, в общем, здесь не одна...

Расплывчатая фигура мужского пола, дымившаяся слева от Анны, энергично закивала верхушкой - подтверждала.

- Вряд ли он захочет меня отдать... О чем ты думал, дурачок?

Фигура закивала еще энергичнее.

- Мне было неудобно, - забормотал я. - Я боялся, что ты подумаешь... будто я навязываюсь...

Анна с коротким смешком протянула руку и дотронулась до моей щеки - как бы обозначив реальность ситуации.

- Дурак-дурачок... А может, это я навязываюсь? Я теперь не знаю, сможем ли мы исправить. Я попробую от него избавиться.

Фигура насупилась и засопела.

В этот момент произошло то, о чем потом долго толковал и перезванивался московский монпарнас. Поймали вора. Артемьев - с испугом, но и с некоторым фабульным удовлетворением - обнаружил, что в роли вора, конечно, выступил знакомый нам зеленый парнишечка. Неуклюжесть, с которой он засунул под мышку и пытался вынести из галереи мяч на колесиках, увеличила сомнения в правдивости легенды про успешное ограбление банка. Тусовка, притомившаяся жвачкой беседы и порханием от экспоната к экспонату, обрадовалась развлечению, облепила парнишечку и заголосила на все лады. Вырвалась из чьих-то рук и раскатилась по паркету стеклярусом фиолетовая звезда. Парнишечка испуганно выл, мелко крестился, но добычи не отпускал.

- Отдайте, отдайте, - плакал парнишечка. - Вам не нужно, отдайте мне.

- Бей вора! - пошутил вдруг из стремительно развешенных динамиков густой бас, и тусовка, весело хохотнув, угрожающе воздела невесть откуда взявшиеся дреколья и вилы.

В центре событий вспыхнул взъерошенный мужичонка, умело разорвал на груди тельняшку, выхватил газовый пистолет и заорал:

- А ну! Кто тронет парнишечку, будет иметь дело со мной!

Толпа на секунду отхлынула, но в следующее мгновение несколько ценителей современного искусства - из тех, что покрепче, - навалились на противников, скрутили их, легко отобрав и мяч, и пистолет.

Худой, непомерно длинный узбек в бороде, завязанной морским узлом, прижал к впалой груди спасенный экспонат и гневно заперечислял, сколько стоит эта работа в долларах, марках и японских иенах.

- Гоните их к чертовой бабушке! - приказал радиобас.

Погнали.

Бритый точильщик, покинувший ради такого дела свой пост, неожиданно запустил в мою сторону заскорузлый указательный палец:

- Этот с ними был... Этот волосатый был с ними...

Вернисаж снова вскипел; возгласы "Гнать! Бить! С ними!" реяли надо мною, как первомайские транспаранты, прямо перед глазами промелькнули ржавые зубцы вил, намекавшие на декадентски-романтически пошлую развязку: ржавым на фоне сверкающего, плавного, праздничного; разъяренная толпа - из милой, дружелюбной интеллектуальной вечеринки... Пуще всех орала претендовавшая на Анну расплывчатая фигура. Меня потащили к дверям. Анна успела шепнуть:

- Ровно в полночь на прудах, на скамейке, где нарисован большой желтый круг... Ровно в полночь, ни секундой позже...

Насчитав семь ступенек, я ткнулся носом в асфальт. Мужичонка и парнишечка помогли мне подняться; троица бросилась в темноту.

- Они мучают его, мучают, - приговаривал парнишечка на бегу. - Он им не нужен... Он такой заброшенный, сирый... Как я. Я бы его любил... я хочу любить... А они злые.

Впереди вдруг возникла маленькая черненькая старушонка на костылях. Она протянула к нам руки и заворковала:

- Ребятишки, не погубите, не нужны вы мне... Это они все, авангардисты вонючие... морганисты-педерасты, мухолюбы-человеконенавистники... Идите с богом...

- Кто это? - спросил парнишечка.

- Чертова бабушка, - не оборачиваясь, бросил мужичонка.

"Большой желтый круг... Полночь... - ухало во мне. - Пруды... Анна..."

И когда мужичонка резко остановился, а мы с парнишечкой, не справившись с тормозами, врезались друг в друга и с трудом удержались на ногах, я увидел прямо перед собой скамейку, посередине которой был нарисован большой желтый круг. Я обернулся - за спиной черно плескались пруды.

Мужичонка жестом усадил нас на скамейку. Я поднес к глазам часы: двадцать два с хвостиком... Почти два часа. Мужичонка с показным подобострастием засеменил к приближавшемуся милицейскому патрулю. ЭРИ-72 ритмично путались в ногах стражей порядка. Мужичонка долго беседовал с ними, много и живописно жестикулируя. Наконец, один из патрульных вытащил что-то из-за пазухи. Мужичонка радостно притопал к нам, имея в руках початую бутылку портвейна.

- Знакомые ребята, - довольно сказал мужичонка, - из девятнадцатого. Свое отдали... Человек человеку друг, если его хорошо поскрести. Не поскребешь - так вражина, да из лютейших.

Первым он дал отхлебнуть парнишечке, который стучал зубами, всплакивал и крутил свою пластинку:

- Я между тем полюбил его всячески... Он такой милый, нежный, никому не нужный мяч на колесиках... Мы бы взяли его к себе жить? Взяли бы?

- Да, конечно, - мужичонка поглаживал парнишечку по голове бережно, как ребенка. - Да мы и возьмем. Сегодня же ночью пойдем и спасем его. Уж как-нибудь унесем. Там и сигнализации вроде нет. А заметут - так увезут в восемнадцатое, а мы скажем, что нас взяли у ЦУМа, нас отвезут в девятнадцатое, а там ребята знакомые, добрые. Они поймут... Будет твой мячик жить с нами.

Парнишечка рассмеялся - негромко и подозрительно чисто.

Я вдруг вспомнил историю, имевшую быть, когда я жил в городе Пензе и владел небольшой собакой.

- Когда я жил в Пензе, у меня была небольшая собака, я ее на улице подобрал - вот тоже как вы, из жалости... Милая такая была собачонка, игралась все, любила меня... И я думал, что сделал добро, приголубил вот существо, прилюбил, спас. А на самом-то деле прилюбил я ее на ее же погибель. На улице-то собака сама за себя отвечает, сама себе жратву ищет, понимает, что все от нее зависит. А дома она тобою повязана, ничего без тебя не может... Ты для нее теперь мир, а мир - все помойки, другие собаки - это как бы кино, которое ты ей показываешь - захочешь, покажешь, захочешь нет... Я как приду домой - полчаса не был или два дня, - она радуется, прыгает, ластится... И когда голодная: я ей котлету положу четырехрублевую, а она не котлету хавать, а все прыгать, руку лизать. Я тоже сначала думал любит. А потом понял - боится. Боится, что я никогда не приду и мир кончится. Она ведь помрет без меня, она сама и холодильника не откроет, и телевизора не включит. И каждый раз, как я за дверь, у нее сердечко сжимается, пустота сквозит, все рушится, свет гаснет, в ней, в собачонке, такие бездны, что нам и не снились... А то, что я каждый раз возвращаюсь, так это не убеждает. Тут никакая эмпирика не спасет - сто, двести, миллион раз... а вдруг в миллион первый не приду? И вот однажды я вернулся, а она померла: сердечко не выдержало, разорвалось. Вот она - цена вашей жалости. Плата за ваше желание чувствовать себя добренькими. Всяческой вашей любви. Любить надо вообще. - Я сам ощутил, как бы со стороны услышал, спокойную силу курсива. - А конкретно любить нельзя. Нельзя любить: хочешь не хочешь, рано или поздно - обманешь. Не бывает, что не обманешь.

- А и не хрен жить в Пензе! - страшным голосом заорал мужичонка. - А и не хрен! Мыслитель нашелся! На бульваре себе мысли, а здесь не смей! И возьму я себе парнишечку, и возьму! И мячик мы спасем, обязательно спасем. Обязательно!

Он поцеловал рыдающего парнишечку.

- На вот лучше... - голос его смягчился, он протянул мне бутылку: Дососи. Там еще есть на донышке.

Я дососал и откинулся на спинку скамейки, в самый центр большого желтого круга. Пруды немотствовали. Где-то за прямоугольными кусками домов гудела остаточная вечерняя жизнь - люди возвращались с футбола, из театров и из гостей, волочили на вокзалы неуклюжие чемоданы, умирали, хулиганили, молились полудюжине богов, ссорились, ужинали рыбой и вермишелью, играли в карты, читали газеты (волшебно включавшие в себя и богов, и вокзал, и театры со стадионами, и много других разных вещей, в том числе и то, что уже случилось в нашем тексте, - вплоть до того, чему случиться еще предстоит), стирали и утюжили постиранное, плакали в подушку, ремонтировали велосипеды, читали детям добрые книги, сами писали романы - большею частью вовсе не добрые, ковыряли в носу, вынашивали планы, не взирали на обстоятельства, считали деньги, по пять раз переборматывая одну и ту же дохлую пачку, силясь обнаружить хотя бы одну лишнюю бумажку, клеили обои, выходили из запоя, впервые срывали одежды с друзей и подруг и - более всего - напропалую, до припадка, до истерики, до скрипа в сердце... что же? что же - более всего? этого Артемьев не знал.

Здесь, на прудах, дрожала в такт ночи податливая пластилиновая тишина. Пруды словно вычли из города, они как бы выпали из его иллюстрированной чехарды - то ли взятые в скобки крепких зданий и тихо жужжащих аллей (вот где мы вернули обещанный долг фонарям), то ли набранные курсивом; чуть отстраненные, удостоенные темноты и покоя; эдакая зона, в которую не попадает снаряд, эдакая скамейка запасных - ясно, впрочем, что ненадолго, что на всех места не хватит, что неизбежна смена составов. И надо было не просто оценить благость этого окликнутого со спины и обернувшегося на отсутствие звука мгновения, этой уступки, подаренной историей и географией своей медовоглазой падчерице герменевтике: не просто оценить умом, но и вот так же зависнуть душой и сердцем, как смог это сделать этот квадрат пространства, - увы, я снова, как тысячи раз раньше, сдался: как-то заранее, лишь омочив губы, расплескав пару капель и не проглотив ни одной. Единственное, что я успел понять, - пруды вовсе не настолько отличаются от бульвара, как это казалось мне у ворот этого текста. Провалилась очередная моя попытка поверить в существование разного.

Осталось полтора часа. Через полтора часа здесь, на этой скамейке, при ложном свете большого желтого круга я увижу Анну и расскажу, как не хотел расставаться с ней утром, как не решился чуть покрепче сжать ее руку и чуть поточнее совместить при взгляде мушку своего зрачка и яблочко ее зрачка; расскажу, как устал от собственного запрета на любовь, как хочу попробовать нарушить запрет, хотя ни капельки не сомневаюсь в безнадежности затеи... расскажу все то, что уже рассказал вам сегодня, потому что дико мне надоело рассказывать кому угодно - бумаге, читателю, мировому сообществу, Времени, но только не тому, кто хочет слушать и слышать.

И оброненные подряд два почти синонимичных глагола удвоили и мой слух; я обратил его к тяжелым, как воды прудов, мужичонкиным речам:

- ...Это и помыслить страшно, не то что пережить. Я всех благодарю, кто подвернется, - тебя, Господа, дьявола, даже Кришну, даже Аллаха, - что мне повезло не родиться евреем. Представить себе этого еврейского младенчика, который только что вылупился, только глазки открыл, ни искорки еще сознания, ни одного еще даже и писка, ни одного грешка - ну, кроме того, что явился, перешел из мира идеи в мир вещей, оторвался от первоосновы. Это, может, и есть главный грех. Но все равно: здесь, в этом-то мире, он такой еще чистенький и розовенький, еще не обмочился, вообще-вообще ничего - и уже... и уже, понимаешь, еврей.

- И уже то есть, - подхватил парнишечка, - попадает во весь этот контекст: газовые камеры, всяческие погромы... Еще пальцем не шевельнул, не улыбнулся, а уже зачислен кем-то во врага смертельного, в будущего боевика сионистского, в число тех, кому между тем логичнее не существовать. Страшное дело, конечно, рожать ребенка, который обречен. Как минимум - на злые слова, а то и на пули. И впрямь ведь, получается, логичнее не существовать. Вы это имели в виду?

- Олух ты олух, - ответил мужичонка, - да если бы это... Он вот только вылупился, еще и не улыбнулся - это ты верно сказал, про улыбку-то, - и не улыбнулся еще! По сути и нет его, так, одно наименование, а то и имени, имени даже еще нет у поганца, а туда же - уже еврей! Уже - тот, кто Христа продал, кто рознь и вражду по миру сеет, кто зло несет и собой зло являет. Невинный младенец, ан уже виноват, и в ЧЕМ виноват! Только родился и уже обречен, бесово семя, гадить и разрушать, разрушать и гадить. Вот ведь незадача: и добрым вырасти может, и сердцем мягким, и к каждой травиночке-кровиночке, букашечке-таракашечке, ко всякому человечишке чувства испытывать наинежнейшие. И добра всею душою желать, и все равно быть частью той силы, что, даже желая добра, вечно делает зло. Разрушает и гадит. Вот это трагедия! Ты думаешь, проклятие - гонимым быть? А хрена сушеного не хочешь? Гонимым быть - дар, знак избранности, приобщенности, обещание спасения. Там... Это что-то вроде гарантийного обязательства. Быть погибелью миру - вот это проклятие! И так мне жидененка этого жалко, который, безмозглый, погибель миру, что никакой слезой не выплакать этой жалости. Не бывает такой слезы. Вот только если утопиться... А может, и утопиться? Прямо в прудах, а?

Мужичонка вопросительно посмотрел на парнишечку. Артемьев с тревогой следил за развитием дискуссии.

- Утопиться, да, - быстро согласился парнишечка, даже перестав всплакивать, - это будет и верно, и правильно. Это и совесть нашу успокоит, и душу.

- Решено! - вскочил мужичонка. - Топиться, да и весь сказ.

- А может, ему напоследок добро сделать, - предложил парнишечка, жидененку-то?

- Добро? - задумался мужичонка. - А то и добро. Это, пожалуй, еще вернее будет, еще правильнее. Добро сделать, а там и концы в воду. Мы, пожалуй, вот что отчебучим: мы ему крест золотой подарим, - мужичонка вытащил из бесконечных карманов массивный крест, при виде размеров которого Артемьев округлил все глаза, - килограмма два чистого золота. - Кошмарных денег стоит. Ввалимся, аки волхвы, и подарим. И станут евреи еще богаче, и будут гоев пуще прежнего унижать и насильничать.

- А и славно, - воскликнул парнишечка, - это ж и будет по высшему по добру: знать, что может твой дар во зло обратиться, но не ставить свое поганое знание превыше веры в чистоту сердца сваво.

- Да и чем больше злыдить они, евреи, станут, тем скорее придет конец терпению - людскому, земному! - торжественно воскликнул мужичонка, воздымая крест над головой, будто какая аллегория. - Решено. Дарить и топиться! Вон окно, видишь, на третьем этаже... Вон, на той стороне. Там, чую я, родился недавно еврейского полу младенец.

Парнишечка и мужичонка встали и решительно двинулись вдоль прудов. Через пять секунд мужичонка вспомнил об Артемьеве:

- Эй! Пошли крест дарить. Чистое золото.

- Мне здесь быть надо. Чего ж, мужики, погуляли, хватит, - отказал Артемьев. Оставалось меньше часа.

- О как! - удивился мужичонка и вытащил еще один пистолет, на этот раз вовсе не газовый. - Ну-ка, встать! Мы волхвы. Нам третий нужен. Дарить! Дарить и топиться!

Артемьев, косясь на пистолет, осторожно пошел впереди, соображая, как бы сбежать. Пруды как бы очнулись и еле заметно вздохнули, - возможно, они начинали готовиться к приему трех тел. Артемьев подумал, что от бульвара они все-таки отличаются.

- И кто же там? - спросили из-за двери женским и впрямь еврейским голосом.

Мужичонка откашлялся, нежданно смутился и забормотал на мотив "лужу, паяю":

- Волхвы, дары... Крест золотой принесли, поскольку младенец мужеску полу...

- Вера, кто там? - донеслось из глубины квартиры.

- Мойша, говорят, нам принесли дары... Добрые люди, надо проверить...

- Вера, не открывай, - взвыло из глубины, - ты сошла с ума!

Но было поздно: любопытствующая Вера выставила нос в щель, пьяный мужичонка решительно раскрыл дверь, шагнул вперед, шаря за пазухой, куда он успел воротить крест, и приветствуя хозяев бодрой тирадой: "Поскольку вы есть жиды, жидами и будучи..."

Мойша, только что беспокойно выдвинувшийся в коридор в полосатой пижаме, мявкнул "погром!", схватил жену за рукав и с резвостью необычайной втянул вслед за собой в туалет, после чего громко призвал Веру позвонить в милицию.

- Вряд ли у них телефон в сортире, - заметил по этому поводу парнишечка.

- Поскольку, жидами являясь, вы и есть евреи, - бубнил мужичонка, выпроставший наконец крест и догадавшийся спрятать пистолет.

- Мойша, выпусти меня, там ребенок, - кричала Вера.

- Вера, они тебя убьют, - безумствовал Мойша.

Суета, в общем, была порядочная.

- Чой же ребенок молчит? - удивился парнишечка.

Мы вошли в комнату, неожиданно залитую белесым таинственным светом и наполненную тихим серебристым гудением. Крики хозяев доносились как бы очень издалека. Младенец лежал на спине, спокойно сосал палец и смотрел на пришельцев серьезными взрослыми глазами. Потом по тонким губам скользнула неправильная, скошенная какая-то тень улыбки.

- Улыбается, ишь, - обрадованно сказал мужичонка и больно ткнул меня крестом в бок.

- Младенец есть, а волов нет, - продолжал удивляться парнишечка. Чудно.

Вера билась в тесном сортире, Мойша кричал о погромщиках. Мужичонка осторожно положил массивный крест в изножье люльки - люлька не качнулась. Ребенок снова улыбнулся, понимающе как-то, зная якобы что-то, - в общем, мороз по коже. Я поискал глазами часы - мои остановились. В коридоре катастрофически хряснуло. Вера, растолкав нас, прильнула к люльке и через пару секунд, поняв, что ребенок в безопасности, медленно опустилась на ковер и закрыла лицо руками. Меня трясло в мелком ознобе, как последнюю из опечаток верстки, по счастливой случайности еще не выловленную безжалостным скальпелем корректора. Парнишечка, выглянув в коридор, весело сообщил:

- Хмырь-то - бродит вокруг унитаза, выйти трусит, а дверь-то между тем вынесена!

Мужичонка цыкнул на него, сделал плавный знак рукой, как бы начертав в воздухе незримую фразу, мы послушно построились гуськом и - коли уж началась фраза с "цыканья" - на цыпочках покинули квартиру. Но только мы вышли из подъезда, меня едва не сшиб с ног бухнувший в лицо тяжелый плывущий звук: я понял, что какие-то часы - или нависшие где-то над нами в московской темноте, или часы вообще, над всеми нависшие в темноте всеобщей, как-то моделирующей прошлые и будущие пасмурные наши отношения с собственным бытием, - начали бить двенадцать. Я побежал.

- Куда? куда? - заволновался парнишечка. - А топиться?

- Да шут с ним, - устало сказал мужичонка. - Надоел. Утопимся вдвоем.

- А может, не будем? - спросил парнишечка, чуть погодя.

- А то и не будем, - согласился мужичонка. - Тоже удумали: сразу так и топиться. Повременить надо. Я знаю тут недалеко одно местечко.

Всего этого, впрочем, как и всего последующего, я слышать уже не мог: я рвал пространство, отшвыривая за спину кусок за куском и с переменным успехом уклоняясь от гулких ударов курантов, каждый из которых - при условии точного попадания - вколотил бы меня в землю с макушкой, как гвоздь в доску. Фонари - вот они снова, фонари, - жужжали на сей раз бессильно, не в силах осветить ничего, кроме собственной пыльной утробы: они давились своим светом и лопались, как стекло в костре. Мне оставалось несколько метров; я разглядел на фоне большого желтого круга искомый силуэт, я вдохнул перед торжествующим выкриком, но тут грянул двенадцатый час, ударная волна подкосила меня, и я растянулся возле пустой скамейки. Мне показалось, что какая-то тень мелькнула прочь от желтого круга... На скамейке темнел какой-то предмет, я с удивлением распознал гнилую тыкву и отшвырнул ее прочь. Некоторое время я пусто стонал (не пуская далее преисполненного паутиной уголка подсознания успокоительную мысль: жив, цел, свободен). Желтый круг соскользнул со скамейки, прополз подо мной и по мне, как пятно света, мутно позолотил асфальт и с легким плеском нырнул в пруд, разбившись от удара о воду на каскад дисков (некорректно проассоциировавшись с пунктирной траекторией пущенного "блинчиком" камушка - так исторический публицист рифмует "встык" русские лиха с какой-нибудь глупой якобинской диктатурой), вновь собравшись в четкую желтую монету с опасно-острыми краями; померцав, словно закрученная на ребро, она отразилась в небо и луной поплыла в конец аллеи: для кого-то засыпающего - просто мимо окон, мягко пожелтевших от как бы Вакулой спасенной Селены, для меня - в сторону галереи. Вот где я мог найти Анну, и вот куда я помчался: селезенка, как шагомер, беспристрастно свидетельствовала о том, что личный рекорд по количеству бега я превзошел с изрядной лихвой.

Дверь в галерею оказалась незапертой: тусовщики, видимо, просто забыли про нее, празднуя героическое спасение экспоната (так в плохом детективе преступник оставляет на месте преступления не только коллекцию окурков и отпечатков пальцев, но и прядь волос, кошелек, перстень и паспорт; так, в свою очередь, бросают монеты в море: чтобы вернуться). Выставка спала, экспонаты, лишенные поддержки благожелательных взглядов публики, выглядели вовсе уж картонно; и здесь мы найдем повод для учпедгизовской аналогии: чьи-нибудь описания снятых, ночных, необлагороженных ухищрениями светотехника оперных декораций... какой-нибудь "Садко - богатый гость", какое-то морское царство, больше похожее на то, чем, собственно, и является: на свалку утильсырья. Сцену свалки дополнял бритый башибузук: он неловко спал под стойкой, засунув саблю в сапог... он, впрочем, был без сапога... просто: спал, засунув. Он был мертвецки пьян.

Я тоже. Отдавая себе не слишком много отчета, я последовательно сокрушил всю экспозицию, вплоть до внешних ей стульчиков-сыроежек, хотя вряд ли можно было надеяться обнаружить Анну в аквариуме с таблетками. Подкатил, скуля, мяч на колесиках: вот его-то я пнул именно сапогом. Я вышел на крыльцо и сел на верхнюю ступеньку.

И так бывает: текст разобрался со всеми сюжетными линиями, определил как финальные, так и дальнейшие, эпилогом означенные, судьбы героев, истратил запас смыслов, нравственных уроков; текст, в общем, кончился, изжил свое предназначение, все, что мог, дал тем, кто хотел взять, но продолжают работать две вещи: инерция, обязательность тормозного пути (трение авторской усталости укорачивает тормозной путь, но не отменяет) и воля какой-то ментальной администрации: база выделила на конкретное сочинение определенное количество букв - и все их нужно использовать, даже если постройка уже завершена: так и получаются на фасаде завитушки или худые химеры с кислыми рожами... Так мне однажды было отмерено больше любви, чем я мог унести, освоить - и я перегорел тогда, как бытовой трансформатор, врубленный в какую-то космическую сеть; с тех пор я и решил, что любить можно только вообще...

Но текст - не любовь; скорее - модель ненависти души к проклятой необходимости материализовать свои жесты или к собственному желанию материализовывать, что есть просто гордыня, ибо небу как раз никакая материализация не нужна... И потому любой текст - громоздок, неловок, неудобен, неприятен в общении и неопрятен в быту; но эта-то необязательность и делает его по-походному неприхотливым - он, как парнишечка, согласен на чердаки и подвалы, он редко просит пить-есть... его - как-нибудь - дотянуть до конца можно.

И скорее в целях этого вот дотягивания ты, смертельно уставший, решаешься на полную контрамоцию, решаешь пройти однажды пройденный путь в обратном направлении, втуне желая погибели двум зайцам (это уже не те зайцы, что театрально высовывали уши из картонных цилиндров два авт. печ. л. назад): все же как бы замкнуть полюса своей судьбы, самоотождествиться (прав, прав был мужичонка), но остаться при своем мнении: инверсия таки тавтологичности не равна (и мужичонка посрамлен, посрамлен).

И я бегу на дневной чердак, и непонятно каким образом преодолеваю винтовой подъем, лишенный ночью. и малейшего намека на згу, ухитряюсь найти и ящики, где мы пили водку и закусывали консервой (банка и бутылка уже слизаны временем), где парнишечка, как я помню, спрятал свое сердце; и я долго шарюсь под занозистым ящиком, матерясь и похохатывая, нахожу-таки сердце: тусклое, еле-розовое, оно сочит прохладный сок света. Я подхожу к проволочному заграждению и впрямь вижу в пыли многих десятилетий следы сандалий - отчетливые, будто кто-то был здесь сегодня... И судорога страха сводит мне мускулы: я вспоминаю, что я один, глухой ночью, нахожусь на пустом, черном, чужом чердаке; мне кажется, что этот кто-то - бывший здесь сегодня и оставивший отпечатки сандалий давно погибшего мальчика - сверлит взглядом мой позвоночник, и я кубарем качусь с чердака, лихорадочно листая в воображении толстое, разбухшее, подобно утопленнику, иссиня-белое тело словаря, силясь вспомнить, что же толком есть кубарь и насколько корректен он при винтообразном полете; да, я почти лечу, лишь изредка встречаясь со ступеньками непредсказуемыми частями тела и судорожно хватая руками воздух в желании вписаться в вираж... я вываливаюсь во двор, как монета в луночку возврата монет, мне кажется, что переломаны все кости: кости как раз все целы, но парнишечкино сердце, которое я прижимал к груди на протяжении всего слалома (странно, видимо, сердцу прижиматься к груди с другой стороны; представим обложку книги, оказавшуюся между страниц, ставшую закладкой; представим ядро ореха, мечущееся по поверхности скорлупы; представим, наконец, кавычки, пойманные на контратаке, плотоядно зажатые в середине слова, притиснутые друг к другу, - а глаз привычно ищет в кавычках кавычки, а не инверсию кавычек, хочет обнаружить, что же именно отчуждено или поставлено под сомнение, что содержится между, и глаз начинает косить и слезиться, понимая; что между - отсутствие промежутка), сердце окончательно раздавилось и расползлось, весь свет из него вытек, и я брезгливо засунул его в плоскую глотку случившегося под рукой почтового ящика: эффектен персонаж, неожиданно получивший по почте сердце, - романтически эдак эффектен, но эффективен - другой, получивший по почте изжитую грязную мышцу и бытующий с ней дальнейше, не ведая, что это сердце...

За такими и подобными таким размышлениями я застал врасплох свое отражение в стеклянной двери утреннего бара, где мы торопили шампанское и коньяк, - отражение испуганно метнулось вверх по давешней улице, которая так брыкалась, коряжилась и кукарячилась всего несколько часов назад. Теперь она была тиха, как остывшее кипяченое молоко. Я медленно добрел до бульвара, упал на скамейку.

Бульвар был похож на цитату из Хайдеггера в переводе Бибихина: он был телесно-воплощающим про-из-ведением мест и, посредством этих последних, открытием областей возможного человеческого обитания, возможного пребывания окружающих человека, касающихся его вещей.

1996 - 1997

Эпистолярная проза

Автор, к этому времени переехавший в Москву, знакомится с четой замечательных поэтов: пишущим по-русски Алексеем Парщиковым и пишущей по-немецки Мартиной Хюгли. Вскоре линии жизни поэтов расходятся, но хитрый автор продолжает дружить с обоими и держит две обильные переписки. Переписка с Парщиковым вышла отдельной книгой, а письмо Мартине никогда прежде не публиковалось.

ПЕРЕВОД СТИХОТВОРЕНИЯ МАРТИНЫ ХЮГЛИ

Мартина, здравствуй.

Скоро год, как я перевожу твой стишок "Оптика".

Он у меня распечатан за номером 42. Таков был номер квартиры в Новосибирске, в которой я прожил семнадцать (с чем-то) первых лет своей жизни. Дом, кстати, имел номер 17.

Все основные события моей жизни произошли, вроде бы, позже, после того, как я покинул эту квартиру. Вернее, я так погрузился в эти последующие взрослые события, что почти забыл думать о родном жилье. С 1982 года, когда я оттуда уехал, я был там, наверное, меньше десяти раз. После того, как умерла мама, я там не был вообще.

Последнее время я вдруг стал вспоминать об этой квартире. Все чаще. Видимо, это связано с тем, что скоро удвоится цифра. Жизнь, прожитая вне стен Котовского 17-42, сравняется с прожитой там. Если доверять мифологии родного гнезда (а у нас нет оснований ее игнорировать, если мы признаем презумпцию традиции как главного экрана, на который проецируются смыслы; тем более нет оснований игнорировать ее у меня, поскольку дом был уютным, а детство, несмотря на то, что большую его часть я рос без отца, - мягким, приятным, интересным, благополучным), это будет важная дата.

Ну-ка, я ее уточню. Думаю, что уехал в Свердловск в конце августа 1982-го. В 17 лет и 4 месяца. Следовательно, точка равновесия придется на 34 года и 8 месяцев. Столько мне исполнится в декабре 1999-го.

У меня еще есть время. Но память уже затянута в магнитное поле Точки, уже включена.

Сейчас в этой квартире живет другой мальчик, его зовут Паша. Ему десять лет. Он мой племянник. Мой отец, его дед, живет неподалеку, встречает Пашу из школы, ходит с ним гулять, как когда-то ходил со мной. Они ходят по тем же самым местам. В сад Кирова, который расположен прямо под окнами (дом построили в 1949 году пленные немцы: настоящий, что называется "сталинский", дом). В магазин "Гастроном" пить молочный коктейль (мы любили делать это с отцом, в мое время цена была 11 копеек). В другой подъезд того же дома, где жили и живут наши родственники, Макарцевы.

Меня почему-то все это сильно волнует: то, что Паша пересекает те же пространства, видит трещины на том же асфальте, глаз его воспитывается той же самой географией двора (двор большой и довольно сложный, двухуровневый), он ступает по тем же ступенькам. Он видит из окна тот же парк.

Все это как-то кодировало меня. Для меня было безумно важно, что дом с аркой, что в доме расположены аптека, почта и еще один магазин, который одно время был просто промтоварным, потом стал "Богатырем" (одежда больших размеров), а теперь не знаю чем.

У аптеки есть задний ход, выходит во двор, прямо рядом с нашим подъездом. Там сроду валялись какие-то пузырьки. Там была кнопка, которую нужно было давить, чтобы получить лекарство ночью. Конечно, это было важно для топографии двора. Это было интересно детскому сознанию: иметь богатый на топографию двор.

Я помню, что придавал этому много значения, а потому предполагаю теперь, что если придавал много значения, то эти значения и пространственные представления и структурировали мою т. н. личность.

Во дворе когда-то (очевидно, когда дом был построен) был (бил!) фонтан. В мое время на одном из участков двора был еще заметен его след. Какой-то, что ли, круг из кирпичей, ушедший в землю. Я думаю, что и этот образ был обязан на меня повлиять. Только я не знаю, как сформулировать это влияние, как его себе объяснить, в каких единицах измерить.

Дом стоял буквой "Г", и длинная из палок была очень длинной (подъезды от первого до седьмого, которые в углу), а короткая - короткой (подъезды с седьмого по девятый).

Сейчас, как Набоков, доностальгируюсь до черчения.

Длинную палку украшала высокая арка (как раз у нашего подъезда).

Дом имел разную этажность: в одном крыле пять этажей, кажется, а в другом - шесть.

Непонятно, откуда берется прошедшее время: там все так и есть.

Но мне легче писать "был". Потому что субъект письма - от какой-то существенной части тот я, что жил там 17, 25, 30 лет назад. То есть тот, кто тоже уже "был".

Двор имел "низ" и "верх". "Низ" - пространство около подъездов. Там сидели на лавках бабушки, там играли в футбол и в хоккей. Некоторые подъезды имели богатое высокое крыльцо, аптека и магазин имели разной формы склады, то есть и топография "низа" была очень неоднородна. Было много стеночек, которые назначались футбольными или хоккейными воротами.

Мартина, когда я начинал писать письмо, я не собирался втюхивать тебе весь этот прейскурант. Но надо же - понесло.

"Верх" делился пополам входом в дом культуры имени Клары Цеткин (мы его звали Кларушка). Был роскошный сталинский вход с большими перилами, с вазами. Из арки человек попадал на красивую широченную лестницу. Потом вход испортили. В семидесятые Кларушку немножко перестроили, а в семидесятые архитектура была отвратительная.

В Кларушку иногда забегали попить водички в туалет, если вахтеры пускали. Еще там был музей завода "Сибсельмаш", мы ходили туда с папой. Макету сенокосилки можно было крутить рукоятку: косилка вращала частями: я постигал начала интерактивности. Можно было подглядывать в окна за балетным классом. В Кларушке проводились выборы (в советские времена выборы каких-нибудь депутатов верховного совета и т. д. - были, Мартина, праздником: на избирательных участках продавали дефицитные продукты). Давали какие-то спектакли, проводили торжественные собрания. Я был там, скажем, на выступлении гипнотизера и сделал вид, что загипнотизировался, вышел на сцену, но гипнотизер видел, что я прикидываюсь, и только говорил, проходя мимо моей табуретки: спать, спать. Отсюда провожали пионеров в пионерские лагеря: трижды за лето двор заполнялся детьми в красных галстуках, родителями с чемоданами. Улица перед домом - как раз под нашим балконом плотно забивалась автобусами: "1 отряд", "5 отряд".

По обе стороны Кларушкиного крыльца шли большие куски "верха", две половины, каждая из которых тоже была хорошо предназначена для игры в футбол и в хоккей.

В двух местах двора были детские песочницы и беседки, потом они исчезли.

"Верх" и "низ" соединялись еще несколькими маленькими лесенками, прорытыми в покатом газоне. При Сталине и Хрущеве газон, наверное, был усыпан цветами, но при мне там уже ничего не росло, но зато и он служил отличным местом для игр.

Наверху (на "верху") росла черемуха и много тополей.

Газон был огорожен по периметру низенькой фигурной оградкой. Была игра: пройти по этой решетке из одного конца двора в другой. Оступился - начинай сначала. Оградка была очень узкая, сантиметра полтора, но идти помогали ветви деревьев. Кое-где, впрочем, ветви не страховали: надо было проскочить несколько метров, как канатоходец по проволоке.

Все это было, Мартина, в моем дворе. Я считаю, что мне очень повезло с пространствами.

Можно только догадываться, как нас лепят эти ближайшие пространства. Длина коридора, высота ступенек, структура повседневного ландшафта. А за окнами, как я уже сказал, начинался парк культуры (сад Кирова, где в один прекрасный день памятник Кирову меняли на памятник Ленину, я помню, что это было, а когда это было, вспомнить вряд ли смогу) с аттракционами (их было два выводка - детский и взрослый), со стекляшкой (закусочная, именовавшаяся "ветерок" - такое, Мартина, имя между собственным и нарицательным, целый класс строений из стекла именовался ветерками, а какие-то из них могли иметь конкретно такое название), с летним кинотеатром (его потом разобрали, но прежде чем это было сделано, он долго стоял-разрушался, и я любил прохаживаться в его удивительной утробе: большие просторы гниющего дерева, такой остов старого корабля), с читальным залом (мои товарищи воровали из спортивных журналов странички с фотографиями, я боялся это делать), с эстрадой, с центральной клумбой, вокруг которой мы гоняли на скорость на великах и на которой сжигали Зиму на проводах зимы, с детским садом на задворках, куда меня одно время водили (я там однажды неприятно удивился виду насекомой двухвостки; садик потом, как я понимаю, тоже разобрали), с танцплощадкой (сначала ограда круга для танцев была деревянная, а потом стала металлическая: из высоких серебряных прутьев, я лазал туда по утрам после танцев, находил в желтой листве повыпадывавшие накануне из танцоров мелкие монетки), а за ним тянулась железная дорога, и, засыпая, я слышал проходящие поезда.

Подъезжая на поезде к Новосибирску, я видел из окна свой дом и даже свои окна, если не в разгар лета - в разгар лета окна и балкон прятались за пышной зеленью сада Кирова. Но поезд уходил к вокзалу, на другой берег Оби, а оттуда до дома было довольно далеко добираться. Потом построили второй, близкий, мост, потом метро, стало проще.

А еще у меня в памяти есть такое; я подлетаю к Новосибирску на самолете, самолет снижается, и я вижу теннисный столик в своем дворе. Я не помню, приснилось мне это, показалось или как... Мне кажется, что так быть могло: аэропорт от нас недалеко, и самолет мог идти на посадку над нашим двором.

Что я сейчас делаю? Зачем перечисляю подробности, интересные одной лишь душе: той, что водит этим письмом?

Я думал, что когда-нибудь буду об этом писать, но совершенно не предполагал, что сегодня, что в письме к тебе: с первых строк речь хотела идти о стихах.

Я думал, что когда-нибудь буду об этом писать, но совершенно иначе вопьюсь, думал, пером в какой-нибудь изгиб пространства, зависну над ним и что-то пойму о себе.

А как дошло до дела, поперла чистая психотерапия: я пишу, во мне мерцают какие-то детские картинки, я их удерживаю во внутреннем взоре письмом, такая то есть домашняя магия.

Кабинет окулиста - вещь, наверное, тоже для меня детская.

Это детская игра: смотреть на таблицы с буквами, отгадывать.

Очень мутно всплывает детское впечатление; я сижу в кабинете окулиста и радуюсь тому, что продемонстрировал какое-то дополнительное умение. Может быть, правильно называть буквы. Ну, не "фэ", а "эф".

Смущает в этом воспоминании тот факт, что я и сейчас говорю "фэ", а не "эф".

В твоем подстрочнике речь об оптике, то есть о продавце очков. Я сначала думал, что речь идет об окулисте: о глазном враче.

Никто, ты читала, не хочет стать спонсором журнала для слепых.

Ты у оптика уставишься взглядом на белую стену, из которой протискиваются очки без стекол на проволочных треугольниках.

На листе № 42 - карандашные поляны вариантов, которыми я пытался, как, может быть, выразился бы один наш общий знакомый, склонный к эффектным метафорам, "взломать строфу".

Хотя ниже определенно написано - "магазин оптики", я упорно видел стену в кабинете у окулиста.

...увязнешь с разбегу взглядом в стенке у окулиста...

...окулист проходит сквозь стену с дарами отсутствующего стекла.

...в стене забродили взоры без глаз, очки без зеркал...

...Перевожу, как Мартина пишет, как никто не хочет

спонсировать журнал для слепых.

Вижу, как Мартина в кабинете у окулиста

всматривается в белую стену.

Кажется, понимаю, почему Мартине кажется,

что из стены проступают очки.

Ей нужно увериться, что ее всматривание удостоверено

И зрением оттуда, куда она всматривается...

У тебя картинка тоже бледная, черно-белая: темные оправы на белой стене. Но поскольку я увяз в своей версии, то, поняв, что ты имела в виду совсем другое, увидел твою картинку - по контрасту - очень цветной, беннетоновской: разноцветные оправы на выигрышном фоне, такой парад дизайна.

Тем более, что магазин, даже такой важный, как магазин оптики, пространство все равно открытое, за стеклом (в раме окна, в отличие от рамы очков, стекло есть, конечно) жужжит яркая европейская жизнь, дверь, может быть, приотворена, и доносятся какие-то голоса с улицы.

Я не исключаю, что фраза о том, что никто не хочет спонсировать журнал для слепых, донеслась с улицы. Что ты это не прочла, а услышала.

Эта информация больше впечатляет, если кто-то оборонил ее, проходя мимо.

Представить, что люди, говорящие звуки, ходят с комиксовыми пузырями у рта, в которых сказанное ими записано разноцветными разноформатными буквами. Иногда это могут быть и буквы Брайля.

Запнувшись на случайно растопырившейся по воздуху фразе, ты остановилась и удивленно обнаружила, что стоишь перед витриной очкового магазина.

Можно представить себе демонстрацию слепых или плоховидящих, которые сняли со стены твои очки без стекол и в таких символических снарядах пошли пикетировать мэрию или еще какое учреждение, где попирают права обделенных зрением. Не спонсируют, например, журнал.

Знаешь, есть такая игрушка: очковая оправа, в которой вместо стекол картинки с изображением глаз? Ты как бы надеваешь маску глаз.

Античные статуи, как тебе известно, были цветными, а не белыми. Их раскрашивали красками. В частности, рисовали зрачок. Нам статуи кажутся слепыми потому, что лепестки их зрачков не зарисованы.

Может быть, стоит надевать очки без оправ на нераскрашенные статуи. Но твоя белая стена сама статуарна. То есть готова к порождению статуарности. Оштукатуренная стена для праздного наблюдателя - род камня, некая первоматериальность, из которой и вырубаются как раз сущности и скульптуры.

Или твоя тревожная интонация подозревает потенциальных обладателей очков в замурованности - они, обладатели, там, в стене, они даже не замурованы, они просто шли сквозь стену, но не хватило сил, и только оправы пробились к свету, оставив в глубине штукатурки глаза и линзы.

Наверное, это трагическое происшествие: из всего богатого мира оптики, магических кристаллов, хрустальных кристалликов, роговицы с расходящимися веерами радугами, из всего этого праздника зрения к свету пробиваются только пустые оправы, жалкая модель несостоявшегося акта смотрения.

Но где-то здесь притаилась и комнатная европейская сказка, в ваших кукольных декорациях должны разыгрываться такие мистерии: пусть пустые маски глаз покинут стены и будут пугать ночных прохожих, выглядывая из подворотен, свешиваясь с мостов, мерещясь-отражаясь в витринах. Швейцарская тематика, вся эта мифология самых надежных банков, кухне которых можно доверять до тех пор, пока она игнорирует нравственные телеги типа свежей истории с еврейскими зубами, которые стали швейцарским золотом. Евреи, положим, настоящие, золото, наверное, тоже, но в самой идее тайны вкладов есть некоторая оперетточность, гармонизующая с нашими летающими по городу пустыми очками. Глупо срывать с ночи маску, глупо радовать мир неожиданным открытием, что по сцене ходят не сами герои, а актеры, глупо указывать пальцем на банк, подозревая, что в нем хранится неблагородный драгметалл, если сама архитектура банка предполагает существование в его недрах пазух для темных дел.

Правила трик-трака были ясны: если тебе выпало на костях три раза по двенадцать и ты заскочил на клетку с изображением пустой оправы - все, ты вышел из игры, твои деньги в швейцарском банке, это место находится вне наших по его поводу представлений.

Я бы не сказал, что мне дорога циничная формула, что в основе всякого капитала лежит криминал, но меня смущает и идея тотальной прозрачности: прозрачности общества, банковских стен, доходов правителей, геополитической игры. Во-первых, прозрачность чаще оказывается системой зеркал, которые скрывают темный угол, а во-вторых, морально-этическая артиллерия преследует, как правило, простую цель: чтобы отстегнули.

Протиснувшиеся оправы стали жертвой идеи непрозрачности: идя сквозь пласты стены, они потеряли все - и зрящее тело, и ствол для подачи взгляда, и представление о спектре. Колечко жерла отрезано от ствола и экспонируется отдельно: оно не сможет выстрелить, даже если остальная часть пушки замурована в десяти сантиметрах. Штукатурка перетирает жгутики, на которых крепится яблоко и ядро.

Но в качестве инструкции по применению или утешительного приза в пакетик с покупкой вкладывается брошюра: свод задавленных непрозрачностью высоких смыслов. Чем больше ты покарябался внутри этой стены, тем трагичнее вся операция. Эти надломленные оправы, повисшие на стене, как подстреленная утка на ветке, многого, что называется, стоят.

Во всяком случае, Мартина, они хотят тебя в этом убедить: ты не можешь заглянуть в стену, не можешь знать, насколько жестоко и в самом деле было приключение с замурованными. Тебе предъявляют уже раны.

Тебе предъявляют странного вида закорючки: кружочки и проволочные треугольнички. Оправы вне контекста вполне нелепы. Нелепые значки на белом фоне.

Конечно, это буквы. Буквы Брайля, набухающие на бумаге, не набухли на ней из-за манифестированного отсутствия спонсора. Твои буквы-оправы появляются вместо этих букв, а потому, видимо, по синонимичной технологии: набухая из плоскости, выделяясь вперед из отвеса листа.

16.07.97.

Мартина, привет!

Из вчерашних новостей.

Убили Версаче. Первые теленовости подали это в четком идеологическом контексте: убит модельер, работавший для бандитов. У нас теперь такая идеология: очищаемся, избавляемся от криминала. Делаемся, что называется, прозрачными. Я не удивлюсь, если убийство Версаче заказал Кремль, которому нужен был символический удар по новым русским.

Профессор Лев Эрнст, папа Кости Эрнста, основавшего журнал "Матадор", в котором я ныне работаю, изготовил трансгенную свинью. Это свинья с какими-то человеческими органами. Генетический мутант. Она скоро родит поросят, у которых предполагаются органы, идентичные человеческим. И их, эти органы, можно будет пересаживать человеку.

Свинья, втираясь в грязь, ублажает таким образом свое тело, попросту чешется. Только ли? Думаю, налаживая столь напряженное движение между собой и почвой, она на свой лад пытается расшатать пространство.

Вот есть какой-то кусок топоса - так бубнит у подножья щетинок вторичная свиная интенция. Его фактурное наполнение не имеет решающего значения: фактура уходит, а топологическая выемка остается. Но ведь контуры этой выемки тоже как-то дрожат в зависимости от актуального наполнителя. Более того - наполнитель способен продавливать эти контуры, смещать складки.

Вот свинья и уминает пространства: пусть они хотя бы засвидетельствуют, что силы вращения свиньи не хватит для радикальной умятины, косвенно признав, что сама по себе такая умятина, в общем, возможна.

Я почему думаю о своем племяннике Паше, который ходит по тем же маршрутам? От парка, который у дома, до школы, у которой начинается другой большой парк. А по дороге от дома до школы он идет еще через один парк, через "сад Гагарина". Будто речь о Лондоне каком, так много в ней (в речи) парков.

Я озабочен судьбой тех пространств, о которых думал, гуляя по двору или возвращаясь из школы.

Слово "думал" вряд ли подходит, оно и сейчас не подходит, даже сейчас я не думаю об этих пространствах, а вызываю магией письма какие-то их проекции: может быть, пятна на моем теле выступают в эти секунды в соответствии с топографией какого-то участка: но и это вряд ли, вряд ли, и это только литература, болтовня.

С детства я затеял сильно сутулиться, все время смотрел в землю, в результате чего у меня на всю жизнь кривая спина. Сейчас, с годами, она начала меня беспокоить, и я постепенно начинаю что-то предпринимать: массаж, туда-сюда, мануальная терапия, за компьютером сижу в каком-то оздоровительно-магическом поясе, подаренном Пелевиным (правда, в данном месте текста пояса этого на мне нет).

Может, кстати, именно эта активность провоцирует детские воспоминания о пространствах: пытаясь налаживать спину, я апеллирую к тем же самым энергетическим точкам, в которых когда-то завязывался и мой сколиоз, и, видимо, моя картина мира.

Я все время видел землю: трещины в асфальте, канализационные люки, бордюры, ямы. Все время заглядывал в полуподвальные помещения: в соседнем доме было одно такое серьезное, какая-то столярная мастерская, там всегда жужжало, там всегда пахло опилками.

Поверхность земли была для меня очень живой материей: ничего странного, если я на нее все время смотрел. И мне было важно знать, как поверхность живет, что на ней строится, что вообще на земле стоит, что где вырыли или вскопали.

Если я замечал, что на таком-то известном мне МЕСТЕ убрали одну вещичку и поставили другую, это было для меня событием. Урна стояла одна, поставили другую, наглядную агитацию одну на другую заменили. Киоск "Союзпечати" новый открыли или старый на два метра передвинули. Киноафиши у ДК "Металлург" (минуты 4 ходьбы от дома, за садом Кирова) или у кино "Металлист" (в парке рядом со школой) вывешиваются теперь на других стендах.

Важна сама по себе эта жизнь, почти органическая: пространства кишат событиями, подробностями, мелкими изменениями, как клубок червей в открытой ране.

Хотя, строго говоря, моя озабоченность судьбой пространств, этих каким-то образом организованных пустот, подобна известной заботе о Гондурасе. Точно так же я могу заботиться о судьбе атома водорода в какой-нибудь химической реакции. Таким же образом демократы-диссиденты, застывшие в янтаре эмоциональных реакций своей молодости, заботятся до сих пор за рюмкой чая о судьбах России.

Пусть будут важнее другие заботы. Забота о себе, о своем отношении к тектоническому процессу. Что я могу значить для него? И есть ли у него механизм означивания меня и таких, как я?

Я могу отдавать этому фрагменту свою фактуру: поссать туда, сложить туда говешку, отдать свою кровь, плоть, сгнить в каком-то конкретном градусе широты-долготы. Но неужели я способен быть только фактурой - самому становиться фактурой или организовывать здесь какую-нибудь фактуру (дом построить, яму вырыть?). И все? Я могу отбрасывать тень, например. Я могу замечать схожесть одних пространств с другими и соединять схожие пространства - либо мысленной линией, либо мостом, либо текстом, либо просто ментальным усилием. Немного.

Вот что: думая о Паше, о том, как он проходит двор, я беспокоюсь о судьбе ведомых мне и произведенных мною ракурсов. Я видел этот холм, эту лестницу под определенным углом зрения, и этот угол зрения уже в мире есть, но он стерт, как файл, выброшенный в корзину. Есть стойкая убежденность в том, что души этих файлов продолжают какую-то плавную жизнь, что косвенно подтверждается способностью компьютера выплескивать изредка в самых неожиданных местах непонятные фрагменты каких-то непонятных текстов: так, что-то происходит. Это удивительнее всего: всегда везде что-то происходит.

Нестерпимо, просто нестерпимо все мельтешит.

Фантазм такой остановки: нейтронная бомба, после которой учебниками обещана ситуация типа "стаканы стоят, а нас нет".

Она рисуется, надо думать, в фантастическом искусстве: пустые города. Мертвый пустой воздух, ветер хлопает дверью овощной лавки. Какое-то с сомнительным статусом "Я", которому каким-то образом дано это видеть, тенью проходит по мертвой мостовой.

Мне мил этот пейзаж. Правда, являясь мне, он никогда не окажется пейзажем центрально-величественных частей города. Никаких Кремлей. Терминалы, склады, шлагбаумы, железнодорожный окрест, верфи, водонапорные башни, стройки, руины - вот какой пейзаж мил моему глупому сердцу.

В Свердловске есть художник Голиздрин, который со своей галереей и вашим швейцарским фондом каким-то имел недавно большой проект, связанный с промышленным искусством: швейцарские и русские художники ползали по свердловским предприятиям и делали из заводского мусора поставляжи. И те в каких-то угольных и камнебитных карьерах.

Об этом я помянул, чтобы помянуть твоих земляков. Информируя читателей "Независимой газеты" об этом событии, я написал в заметочке, что Швейцарию часто называют маленьким европейским Уралом...

Но речь шла о другом: в строительном и промышленном мусоре-недомусоре движения, кажется, поубавлено. Впрочем, Мартина, и об этом я напишу потом.

Речь-то шла совсем о другом: о том, что меня беспокоит судьба ракурсов. Почему? Что ценного в том, что десятилетний мальчик, спешащий из школы, каждый день смотрит на ступеньки лестницы, соединяющей "верх" его двора с "низом", немножко под другим углом зрения и почему-то фиксируется на этом изменении?

Боюсь, это просто острота осознания однократности взгляда и ракурса: вот трещина на асфальте, и вчера была трещина, но вчера асфальт был более темным, потому что с утра шел дождь и асфальт еще не успел высохнуть, а, кроме того, вчера у этой трещины валялась этикетка от лимонада "Буратино", а я смотрел на трещину, находясь несколько сзади относительно той точки, из которой смотрел вчера. И воздух сегодня темнее, что ли, или давление в нем другое, больше в него набито атмосферных единиц, и взгляд обтекает свою линию по другой дуге, нежели вчера.

Когда всматриваешься в трещины в асфальте, в подтеки десятилетий на старом мраморе, в щебень, через который растут пыльные ромашки, в поребрик, изготовленный из неравномерного бетона, о который можно не только разбиться, но и очень рельефно поцарапаться... Назвать это микроландшафтом? Не надо, конечно, это я так.

Нельзя спроектировать и предусмотреть, какие насекомые умрут и в каких количествах на этом квадратном метре за неделю, какие здесь будут разбиты бутылки, семечки каких овощей упадут под скамейку, какие узоры оставит на почве разнообразная обувь аборигенов и гостей.

Строго говоря, меня тогда не волновали, да и сейчас не очень волнуют обобщения, которые буквально прут из фразы насчет невозможности предусмотреть и спроектировать: сразу ломится всякая социалка, связанная с, хотя бы, имущественными отношениями. Тем более, что материалом зрению были по большей части пространства не запертые, отверстые стихиям: улицы и дворы.

Мне важен был сам феномен сиюминутного сиюквадратносантиметрового богатства: очень много форм и композиционных решений в каждом "взгляде", если считать взглядом не акт смотрения, а количество охватываемого этим актом пространства и вещества.

Сложно предположить, что Пашу заботят те же проблемы, но, во всяком случае, только он находится в схожей с тогдашней моей социально-биологически-пространственной позиции.

Тысячеглазая слепая стена тебе напоминает

мечту желтой лестницы к небесам, к сожалению

подвешенной высоко над землей на кране.

Это вторая порция твоего подстрочника.

На проволочных трапециях, болтается в небесах...

Только глаза за стены ссыпались, как чешуя...

Это какие-то мои наметки для несостоявшегося перевода.

Вернемся в кабинет окулиста, за который я неосторожно принял магазин оптика.

Вопрос: ты услышала, что никто не хочет спонсировать журнал для слепых, или, как и указано в твоем стишке, ты прочла об этом в журнале для зрячих?

Если прочла, то уместно было сделать это в приемной окулиста.

Редакция специально раскладывает номер с такой информацией по приемным окулистов: дескать, читайте, пока зрячи, журнал для зрячих, а то как станете слепыми, так и не сможете читать журнал для слепых.

Кабинет врача - закрытое место, от внешнего мира всячески запахнутое. Дорог каждый фрагмент пространства, приходится всматриваться пристально и сильно.

Если долго смотреть на пустую белую стену, на ней начнут выступать письмена. Это особая окулистика. Обычно тебе просто предлагают таблицу, на которой начертаны знаки разной величины. Здесь ты должна смотреть в стену с такой силой, чтобы она сама начала выделять знаки. А потом ты их прочтешь. Тогда у тебя - хорошее зрение.

Но твои знаки заодно тоже являются зрением: усилием вглядывания ты вызвала на себя ответный взгляд. Так пизда выделяет смазку. Хорошо, что ответный жест не зеркален (ответный взгляд слеп, но это не значит, что ты слепа; все в порядке, но на всякий случай всегда приходится помнить, что слепой своей слепоты в зеркале не застигнет).

Нормально, если лестницы обрываются в небесах, если никуда не ведут. Для меня нормально: я могу полюбоваться красотой высокой мандулы, но важнее для меня то, из чего вертикали растут: цвет асфальта, ямки в земле, куда девочки зарывают секретики (золотинка от конфеты под стеклышком, что-нибудь такое). Мне неинтересна жизнь стен здания на высоте больше трех метров. Я равнодушен к насекомым, которые делают норки на стометровой высоте: мне все это несоразмерно, я тут ни при чем.

В археологический кружок Дворца пионеров я пошел, прочитав книжку барнаульского писателя Льва Квина про юных археологов, но, наверное, и здесь сыграла свою роль моя осанка. Я слишком привык смотреть вниз. Иногда мне кажется, что я разгребаю взглядом поверхность, как дворник листья метлой. Вот вчера я шел по Нижней Масловке, а там кусок асфальта, буквально извееренный следами шин: здесь разворачиваются какие-то тяжелые машины. Зрение просвистывало, хватая бледный след и отдирая его от асфальта, как полоску ткани, как пластырь от тела, а потом второй, третий, и направления следов всякий раз менялись: нет, речь не о том, что так можно проникнуть в слои, речь о том, что перед глазами происходил вот такой свистящий промельк.

И потом: как мы видим эту лестницу? В следующей строфе выяснится, что здесь не обошлось без объятий Морфея, но пока ведь не произнесено ни слова о сне. Мартина, где ты увидела эту лестницу?

Посреди белоснежной стены оттаял кружочек, как дыханием в заледенелом окне?

И ты увидела, что на горизонте восходит лестница, желтая лестница, дрейфующая между небом и землей, как желтая подводная лодка планирует между дном океана и поверхностью воды?

Нет, потом ты замечаешь, что лестницу держит в клюве кран.

Кран - не та ли самая пустая оправа, черная закорючка на бескрайнем фоне? Во всяком случае, загинающаяся дужка очков вполне похожа на такой кран.

Лестница - теперь уже сувенирная, шизофренически мелкая лестница привязана к дужке пустых очков, и по этой лестнице лезет какой-то гном (о гномах я еще вспомню), пусть это будешь ты, Мартина.

Ты спешишь, ты карабкаешься в спасительную очковую глазницу, ветер раскачивает лестницу, с твоей ноги сваливается босоножка, ты замираешь, притискиваешься к этой лестнице, ты хватаешься за очко руками, подтягиваешься.

Ты считаешь, что спасена, ибо ждешь найти по ту сторону очка чей-то глаз, чье-то теплое зрение, но там ведь нет ничего, ты сама об этом написала целое стихотворение, и, перевалившись через пластмассовый или металлический ободок, ты валишься вниз, летишь в стремительную бездну.

Я как-то прыгнул с третьего этажа, сломал позвоночник и с тех пор боюсь высоты. Впрочем, я и раньше боялся высоты, только не так сильно. Ну, неважно. Дело в том, что, когда я падал с балкона, тело мое как-то крутилось вокруг оси и земля приближалась, словно в американском кино, картинка завинчивалась винтом в одну точку - точку удара.

Это немножко похоже на вчерашнее расшвыривание шинных следов, только тут расшвыривались еще менее фиксированные вещи - мои виражи, проекции отклонений моего тела от прямого падения на приуготовленный мне квадратный метр.

То, что я любил и люблю, меня не подвело: результат хоть и именовался переломом позвоночника, но был, наверное, самым щадящим из возможных переломов. Я пару-тройку месяцев провел в больнице, потом меня запаковали в гипс, но все равно - все, по существу, обошлось. Может быть, мне это еще и отольется, но пока что в связи с этим переломом я не пошел в армию. Пока у меня еще есть основания считать поверхность земли своей союзницей.

Поверхность вбирает в себя вещи и отпускает назад. Руины засасываются землей долго, но за несколько столетий она своего добивается. Археологи снова выщепыривают их на поверхность. Понятие самой поверхности утолщается, мы уже не удивляемся словосочетаниям типа "в глубине поверхности". На Манежной площади в Москве вырыли что-то археологическое, выпростали на поверхность: будет маленький музейчик с находками среди ресторанов и бутиков, но сам он - в несколькоэтажной толще, которая и не над землей, и не под. Ну, это опять ладно.

Скорее я вспомню тот фонтан в своем дворе, который уходил в землю. Можно поступить еще проще: наступить на пивную пробку, она уйдет в почву, а потом ковырнуть в том же месте каблуком, и пробка опять обнажится.

Утолщенная поверхность, кстати, называется культурным слоем: так археологи именуют тот шмат земли, в котором происходили когда-либо акты выкапывания-закапывания. Ниже - так называемый материк, нетронутая почва, где не найдешь ни пробки, ни руин.

Но из поверхности может выступать не только результат нашей предшествующей активности. Тысячеглазая слепота, вылезшая из твоей стены, хотя и сконструирована тобою по понятиям, описывающим культурный слой (ты знаешь, что такое очки), все равно может быть порождением самости этой стены.

Подорога где-то описывает, ссылаясь на Ремизова, эффект испредметности: когда ты внимательно смотришь на вещь, а она навстречу тебе выступает из себя, как бы входя в твое зрение. Своим испредметным вещь втирается в зрение, как мазь в кожу.

Это не был концептуальный абзац, это я прощупываю ниточки, которые можно оборвать.

Из Набокова есть ниточка: явление хрустального яйца. Кажется, оно было ярко-рубиновым. Прототипическое дите заворачивало яйцо в простыню (тут ясно, что в белую) и мусолило ткань. И по мере того, как ткань намокала, яйцо постепенно выносило сквозь нее нарастающее сияние.

Можно оборвать ниточку из Кальпиди: взгляд у него "словно дышит. На вдох он забирает предмет. Выдох в пространство срыгнет трехмерно оплавленный лом". Так у нас несколькими абзацами выше дышала почва.

19.07.97.

Мартина, письмо продолжается.

Из последних событий:

В Екатеринбурге отметили очередную годовщину расстрела семьи Николая Второго.

Какая-то ерунда в космосе на российской станции: уставший от предыдущей поломки космонавт выдернул не тот штекер, корабль отключился от ориентировки по солнцу. Налаживают.

Сегодня я пошел погулять вокруг дома, по району Аэропорт, и потерял кошелек.

Я смотрю на участок асфальта, на муравья, пересекающего трещину, на бутылочное стеклышко, которое в этой трещине застряло, испытываю весь комплекс гордостей за мир, в котором я живу и который столь разнообразен формами.

Меня беспокоит, что я этому миру совершенно не нужен. Что все усилия моего зрения, все пространственные фантазии бесполезны: в том смысле, что пространству от них нет никакого толка.

Про зеркала любят говорить, что они замутняются от взглядов тех, кто смотрелся в них до тебя.

Действительно, это убедительный аттракцион: вот перед тобой мутное зеркало в тяжелой раме с ангелочками, и ты знаешь, что в течение нескольких веков в его глади отражались разные рожи, и тебе хочется думать, что их взоры и лики налипли на зеркало, и теперь ты имеешь с этими харями если не магическую связь, то что-то от нее недалекое...

Так же как и со старыми зданиями: тебе лестно думать, что взгляды, обшаривавшие эту стенку триста лет, скатались в липкую пленку, покрыли стену чуть ли не живым слоем. И форма выщерблинки в камне не то что совсем обусловлена падавшими на эту точку взорами, но как-то с ними скоррелирована.

И будто бы осадок взгляда, оседающий на стене, как осадок чая на стенке чашки, полон какой-то информации о структуре твоей ДНК. Будто бы через много веков можно соскрести со стены след этого взгляда и воссоздать из него тебя во плоти и крови.

Утверждение активной роли взгляда в мире есть род самомнения: ведь сколько мы не абстрагируем свой взгляд от себя в оптику, все равно все спекуляции на эту тему локализованы посадкой глаз на территории башки.

Взгляды, очевидно, имеют количество. За сутки я испускаю какое-то исчислимое количество взглядов: один взгляд располагается между двумя смаргиваниями.

Каждому взгляду можно приписать вектор. Большая часть моих взглядов направлена в сторону земли, меньшая в сторону неба, и если провести линии, соответствующие направлениям десятка, сотен, тысяч моих взглядов, то точки пересечений сгустятся, надо полагать, где-то на уровне солнечного сплетения.

Каждый из нас ходит, волоча плотное тканево из сияющих-мерцающих точек зрения. Все это понятно. Мы можем подталкивать друг друга взглядами, отправлять взглядами к анчару или в магазин, мы можем сцепляться при ходьбе нимбами или аурами, у нас обильное энергетическое общение, но, когда мы говорим (в данном случае за нас говорит Кальпиди), что взгляд забирает предмет, а потом выбрасывает, это только наши фантазмы.

Нам хочется, чтобы нам отвечали старые зеркала, чтобы из слепой стены оптика выплавлялись образы, формы, значки, буквы Брайля.

Оба примера, в общем, вполне располагаются, как говаривал Пушкин, "в горизонте лояльности и корректности". И старому зеркалу мы не атрибутируем какого-то особенного к нам отношения, а только лишь - способность аккумулировать предыдущие взгляды, способность быть поверхностью, которая долго сохраняет следы прикосновений. И "движение испредметности" описывается скорее как эффект зрения, а не как воля зримых вещей.

Я не могу ничем помочь формам, поворотам и изгибам пространства, мой взгляд только бередит оптику, но вещам он, по большому счету, не нужен. Не считать же, что у вещей есть потребность быть описанными в литературе.

(Хотя мы не прочь заподозрить их и в этом. В Венеции есть департамент, спасающий город от затопления. Венеция, как известно, тонет: на полсантиметра в год. И этот департамент заказал Бродскому книжку о Венеции: что же, своего рода спасение-сохранение. Достаточно внятное: останется в тексте. (Чапаев спросил бы: а где останется текст?))

Это было бы почти крахом всего проекта, но я нахожу две счастливых лазейки.

Первая такая: разводя сопли и спекуляции в оптических полях форм и предметов, мы используем их (формы и предметы) как аппаратуру, связывающую нас с разными энергиями и другими органическими существами. Пользуемся миром, как телефоном, как модемом. Как дуплом в книжке про Дубровского (это книжка Пушкина, там в дупле оставляют письма).

Вторая такая: втираясь зрением и телом в формы, мы будто бы ласкаем кошек силовых линий. Мы налаживаем с локусами мест связи, мы располагаем места к себе, как располагают к себе богов. Скорее - духов.

То есть не пространства меня тревожат, а просто хочется быть чисто лояльным к духам. Срамота.

Тебе это снится в очках, на экране

перед твоим рулем, и ты сразу рассказываешь все

темным очкам, надвинутым на прическу в машине

наискось перед тобой

Это твоя третья порция. У меня приписано карандашом что-то про картинки на обратной стороне век.

Белая стена оптика или окулиста (кстати, эта стерильная белизна с выделяющимися конструкциями напомнила мне строгую эстетику твоего базельского жилища: просыпаясь по утрам в своем спальном кубе, ты, наверное, именно что утыкаешься в такую конструктивно подчеркнутую белизну - или ты сменила обстановку? - фаршируя эти скобки, я еще не знал, что ты переехала в другое место) распрозрачилась сначала до экрана, а потом и вовсе до ветрового стекла.

Инструментом обретения прозрачности вновь стали очки, только если сначала штурмовали стену, так сказать, изнутри (из ее нутри), то теперь ты опрозрачила ее, тоже так сказать, снаружи. То есть не изнутри стены, а изнутри комнаты.

Обрели ли очки стекла на пути от первой к третьей строфе? Кое-что свидетельствует, что обрели. В паре с очками, в которых спишь перед ветровым экраном лирическая Ты, выступают темные очки из соседнего агрегата, то бишь, скорее всего, очки с затемненными стеклами: предположим, в хлипких, но облагороженных традициях единства способа фундировки декораций, что и твои застеклены.

Мартина, в первой строфе у нас было прямое зрение: лирическая Ты просто ("просто" по-польски - значит "прямо") прямо смотрела в стену.

Во второй взгляд несколько скособочился вместе с лестницей, подвешенной на кране. Мне кажется, она не может быть подвешена перпендикулярно земле и тверди, все равно она как-то отклоняется. Как минимум, ее теребит ветер.

(Во второй строфе лирическая Ты, может быть, привстала, потянулась, и луч света, пробившийся через жалюзи, сыграл на стене перед тобой в лестницу: кстати сказать, в желтую.)

В третьей строфе взгляд стал окончательно "наискосок", вышел за экран, нырнул в чужой автомобиль.

(Ты встала, откинула одеяло.)

Впрочем, там был помянут сон - и странно, наверное, с моей стороны атрибутировать тебе лунатизм.

Во всяком случае, как только в тексте заводится сон, туда тут же врывается реальность - гудит клаксоном, тарахтит мотором, выдыхает бензин.

Если это сочинено в Базеле или в другом швейцарском месте, то это понятное описание процесса избавления от местной тишины. Бабушка из прошлого века деликатно тащит-влачит букли и сыр сквозь стриженый сквер, в котором деликатно ломаются героиновые наркоманы.

Конечно, темные очки, надвинутые на прическу, могут увести нас и в другую сторону. Темные очки тут могут быть родственниками очков без стекол: это ведь тоже своего рода "темные", то есть слепые очки, если в них нету зрения. (У нас в России был когда-то политический деятель Василий Темный, которого звали так, поскольку он был слепым, а не потому, что он знал мало слов Брайля.)

А зрения, во всяком случае, в них нет, если они надвинуты не на глаза, а на прическу.

В общем, снять с глаз темные очки - это жест открывания, отворения зрения, но ты упорно избегаешь этого зрения, избегаешь найти другой взгляд.

Ты все время обнаруживаешь то или иное отсутствие взгляда.

Я, кстати, не люблю встречных взглядов. Это все связано с синтагмами типа "посмотри мне в глаза", с обнаружением истины или страсти, с вызовом и тому подобными неплавными вещами.

Но взгляды, мерцающие по касательной, мне нужны: царапнуться с полусмыслом, четвертьсмыслом за чьи-то глаза, "поймать взгляд" не в смысле упереться лоб в лоб как бойцовые петухи, а перехватить его траекторию и пересечься с нею своей траекторией, грести через эти взгляды, чтобы они свистели у висков, как войлочные пули, - это мне не то что по особой душе, но привычно. Ежедневная тактильная практика жителя мегаполиса.

Другой и зрение Другого не нужны мне в стоеросовой форме: хочется, чтобы наши оптики плавали в одном бульоне и как-то контактировали, но не сверкали, будто клинки.

Я родился в субботу, 10 апреля 1965 года. У Кастанеды в этот день всплывали кое-какие видения. "Мягкая темная масса булавочных отверстий. Дальше она визуализировалась как масляный или нефтяной пузырь, который меня затягивал. Было так, как будто пузырь раскрывается и заглатывает меня..."

Зрелище не из самых приятных. Кастанеда пишет, что оно вызывало у него возбуждение, тревогу и беспокойство. Но у меня нет других свидетельств видений, испытанных другими людьми в день, когда я появлялся на свет. Мне приходится предполагать, что я каким-то образом связан именно с этим пузырем. Я думаю, таков и есть самый реальный способ нашего участия в судьбе и оптике Другого: быть смазкой его видений.

Мягкая темная масса булавочных отверстий - эта пластика мне определенно нравится. Она дышит и затягивает то, что оказалось на ее поверхности: у Кастанеды на ее поверхности было зрение, она схватила его за зрение и стала "заглатывать"... Она выпустит его обратно и уже выпустила; тут снова явился милый мне образ почвы, которая нарастает над вещами, а потом иногда срастает с них. Заподлицо.

Так и тебя, Мартина, булавочные отверстия твоей стены (очки без стекол) хватали за зрение и пытались затянуть в себя.

Дальше в кастанедовской записи от 10 апреля 1965 года идут вот какие вещи: дон Хуан учит Карлоса, как смотрит ворона.

В частности, речь идет о том, что ворона видит в живых вещах внутреннее движение: "миллионы движутся внутри плоти крохотных светящихся штучек, причем каждая светится по-своему".

У меня бывали такие видения, причем, насколько я помню, еще в детстве (в том самом, бродящем по энским дворам), и это можно объяснить, наверное, только фактом рождения в тот день, когда дон Хуан говорил Карлосу такие слова.

Но речь даже и не об этом. Речь еще и о том, что в мертвых вещах, то есть внутри мертвых вещей, отсутствует движение света.

"Внутреннего движения нет ни в камнях, ни в мертвых животных, ни в засохших деревьях; но они красивые, на них приятно смотреть".

Мертвых животных я, честно сказать, не люблю или не успел пока полюбить.

Вчера я долго нес в руке пакетик из-под орехов, ища урну, а когда стал бросать его в урну, мне пришлось отпрянуть, сверху там лежала дохлая кошка (сразу после этого я потерял кошелек).

Меня от этого не тошнит, но и радости я не испытываю. Наверное, все еще впереди.

Но камни, сухие деревья и весь праздник безобидной грязи и ерунды, разбросанной под скамейками в русских парках, - это для меня действительно праздник зрения.

Темные очки, надвинутые на прическу, в машине наискось.

Может быть, это бутафорская - театральная или парикмахерская - голова. Разобранные декорации, оперное волшебство, превращенное рабочими сцены в моток грязных мануфактур - кто же этого не любит...

Потому мне хочется видеть это в твоем стихотворении.

И автомобиль кстати: в "актуальном искусстве" любимое дело - забабахать в инсталляцию автомобиль.

Этим летом в Мюнстере на скульптурной выставке (она у них происходит раз в десять лет) из 32 окрашенных металлической краской старых машин, выставленных Нам Джун Пайком, тихо льются ноты Моцарта.

Да, вот, наверное, почему мне так любы "мертвые" вещи-в-экстерьерах.

Они плевы и мало кому интересны. Некоторым из них везет попасть в инсталляцию "актуальных художников", но лишь малой части. А все остальные так и болтаются в качестве потенциальных реди-мейд.

Ржавые остовы былых механизмов, раскрошенные "малые формы" (вчера, гуляя по Аэропорту, нашел на стендике субпрефектуры отчет субпрефектуры о подготовке к 850-летию Москвы: повешено столько-то светящихся вывесок, поставлено столько-то урн и малых форм...), трубы в странной оплетке. Ну, ты знаешь, сколько самостийных инсталляций, способных украсить любой музей современного искусства, можно встретить на улицах любого города...

Так вот что я могу сделать для этих вещей - смотреть на них как на экспонаты музея, как на тотальную инсталляцию. Ведь музей, наверное, это способ смотреть.

Разумеется, это вовсе не приближение к потребности самих объектов. Это только человеческое представление о том, что вещи спасаемы музеем. Вещи должны быть экспонатами сразу, даже пока мы ими еще пользуемся.

Увы, мы все равно слишком привержены тем символическим ценностям и смыслам, которыми облепляем вещи, которые и дают им в наших глазах стоимость. И если я пытаюсь освободить вещь от символической ценности, заявляя, что всякий предмет обладает самостью и реди-мейдностью, достаточной для музея и любования, то я, видимо, просто переношу ударение на другой слог.

Символическая ценность - в этом моем рассуждении - не в литературе, а в моем зрении. Которое, конечно, тоже литература, о чем, наверное, мне еще придется, Мартина, тебе писать.

В детстве у меня был повторяющийся сон: я вот такой детский, маленький, а передо мной огромное количество какой-то абстрактной работы, которую я должен выполнить. Но ее так много, что сделать я ее не смогу. Стою такой маленький с совочком перед горой, которую необходимо срыть. И я плакал, осознавая, что не смогу выполнить эту работу.

Особо меня угнетало, что она - абстрактная. Я, наверное, еще не знал такого слова, но суть его, кажется, ощущал. И горевал: за что мне, маленькому ребенку, такое количество ВООБЩЕ-РАБОТЫ?

Теперь бы я поставил вопрос иначе: за что мне, маленькому глупому ребенку, такое убедительное переживание?

Сон начался едва ли не в детском саду и продолжался много лет (сколько не знаю).

А лет в 12-13 я стал собирать коллекцию. У меня был ящик, в который я складывал обломки расчесок, стеклышки, глупые приборчики типа "носомера" (так я называл курвиметр, прибор, продававшийся в канцтоварах для мерить кривые расстояния по карте: колечко по карте бежит, а на циферблате миллиметрики откладываются), календарики, значки смешные и прочую ерунду.

Мой друг Володя Семочкин собирал марки. Допустим, посвященные Олимпийским играм.

Я ему говорил: твоя коллекция никогда не будет полной. Тебе не уследить за всеми выпусками на эту тему. А если уследить, то не укупить.

Он возражал: и твоя никогда не будет полной...

А я ему опять возражал: твоя-то предполагает полноту, она конечна, а моя бесконечна по определению и никакой полноты не предполагает.

Недалеко от моего дома, на Ленинградском проспекте есть авиакасса, где цены подороже, а потому нет очереди. На стене (белая стена после того, что у нас именуется "евроремонтом") желтенькая грамота: сия организация участвует в какой-то всемирной программе типа "Книги - слепым детям". Вот сообщения, способные выпрастываться из стен, но это не буквы для детей, а только похвальба фирмы.

24.07.97.

Мартина, это опять я. Продолжаю писать тебе письмо.

Из событий. На острове Хоккайдо для коров теперь устанавливают такие объекты: колесо на палке с моторчиком примерно в метре-полутора от земли, и привязаны к колесу веники из сена-соломы. Колесо крутится. Корова подходит под поставляж, и веник чешет ей спину. Заодно это работает как вентилятор. Коровы довольны, их тусуется вокруг прибора штук пятьдесят, мурлыкают, подставляют спину и бока под чес. И мясо у них после мягче.

Это зрелище удивляет неожиданной расстановкой фигур (коровушки вокруг эдакой конструкции), эффектным сочленением технологии и мирной природы, но ведь сама фраза о сочленении технологии и мирной природы уже литература, уже концептуализация, уже апелляция к эффекту, находящемуся вне акта зрения.

Я не помню, насколько давно меня беспокоит проблема сложности или невозможности прямого, что ли, взгляда, не очень опосредованного культурными спекуляциями.

Я не стану повторять формулу Подороги "прямо смотрит только Бог", дабы избежать генерализации своего личного аффекта (или кружкового свойства: можно ведь сказать, что это вшивые интеллектуалы смотрят сквозь наборчики призм, а нормальные люди так не поступают), но смешно, что отказ здесь играет роль согласия: формулу я уже повторил.

"Я не буду говорить с вами о сексе, - сразу предупредила графиня П. князя X. - И не надейтесь. Ни слова о том, как шустрые пальчики, перебирая розовые складочки, проскальзывают во влагалище..."

Так или иначе: представление о картинке всегда ярче самой картинки.

Я, скажем, люблю гулять по Москве. Я люблю ее архитектуру - особенно сталинскую, но и старую тоже. Меня прикалывает ее планировка - можно сесть на электричку практически в центре города и поехать на другую станцию, которая тоже более-менее в центре, и оказаться в каких-то местах из фильма "Сталкер" - ты, конечно, не обязана знать нашего классика Тарковского, есть у него такой фильм "Сталкер", где выведены пространства, покинутые людьми после, что ли, пикника инопланетян или чего-то эдакого (историю сочинили бр. Стругацкие, может, слышала), и там много крепких руин, одни из которых явились результатом разрушения каких-то зданий и депо, а другие результатом их недостроенности. Свернув с оживленной магистрали, можно через пять секунд попасть в район бесконечных складов, устроенных в бывших производственных помещениях, внутри которых ведут свои неприятные разборки страшные прототипы симпатичных героев Тарантино.

И, вышагивая по улице, я люблю оторвать глаза от земли, чтобы поймать в динамичном живом ракурсе какое-нибудь милое мне сооружение. Но мне отчетливо, что помимо того здания, которое наплыло в мой взгляд, продолжает жить внутри меня его внутренний образ (может быть, проекция из будущей памяти об этом взгляде), и он ярче того, что явилось в натуре.

Дело, пусть, отчасти в том, что я немножко близорук. Но подобные эффекты знакомы мне и по другой тактильности. Ну, не знаю: собираешься в какой-нибудь заграничный город и представляешь, как будешь сидеть на стульчике и пить некий дринк с видом, скажем, на Бранденбургские ворота. В этом представлении все очень комфортно - и зрению, и телу. Именно в этом представлении я превращаюсь в зрение, в осязание. Из моих глазниц лучусь я, превратившийся в изумрудную энергию.

Вне представления, наяву, все и почти всегда достаточно обыденно. Очень трудно прорваться к прямой телесности. Скорее понимаешь, что тебе уютно, нежели ощущаешь уют. Ощущения являются мазками, пунктиром, рваными порциями: капля, капнувшая на рецептор, отражение автомобиля, оживившее тихий пейзаж в стеклянной двери кафе (вход в магазин оптики, кусок стены), фраза, выпутавшаяся из гула улицы к твоим ушам, - даже если язык знакомый, она несет не столько сообщение, сколько освежеванный синтаксис. Соткать из всего этого какое-то единство может только специальный акт представления: предвкушения или памяти.

Так что, когда я вскидываю голову от мостовой к небу, чтобы застать врасплох маковки Христа Спасителя или башенки высотки, я получаю удовольствие скорее от жеста вскидывания, ибо он напоминает мне очки из твоей предыдущей строфы, очки, надвинутые на прическу, что, согласись, по-своему очень смешно: очки направлены вверх, сверху через них видны волосы, а по волосам ползают микроорганизмы и смотрят в эти очки на небо, но, боюсь, у них проблемы с нашими диоптриями.

По дороге, пока мой взгляд загребал от земли к небу, была, наверное, в этом смазанном ракурсе какая-нибудь красота, но я не успеваю зафиксировать ее, вернее, не успеваю зафиксировать себя в точке любования, а не просто в прогулке, внутри которой это любование предполагается как довольно отвлеченный эффект.

Было бы смешно, если бы после того, как мой взгляд завершил это скольжение по полусфере, с неба падал бы фотографический лист, который, впрочем, стал неинтересен раньше, чем долетел до поверхности земли и добрался до конца фразы: точка любования, видимо, минует мои рефлектирующие механизмы, просто встраивается куда-то в меня на правах матрицы: не картинка со шпилями, куполами, гербом и колоколом фиксируется, а какая-то геометрия растяжки пространства.

Бродить где попало я люблю с детства. Был у меня, скажем, такой бзик: в день хоккейного матча отправляться во дворец спорта "Сибирь" через весь город, через длинный загазованный мост через Обь, в частности. В мороз. Дорога занимала больше двух часов. Я подбивал своих друзей ходить вместе, и был случай или два, когда они поддались на такую провокацию. Видимо, один случай: боюсь, убедить человека в необходимости два с лишним часа тупо месить мокрый снег можно только единожды. Впрочем, жертвами могли пасть разные люди.

Четко помню: мы с Вадиком Гориновым шли до "Сибири" наперегонки с раздельным стартом (скажем, один стартовал на пятнадцать минут позже другого), а Вова Семочкин проделывал этот путь на автобусах и отмечал нас на промежуточных финишах (для того, чтобы мы не мухлевали, не пользовались по дороге общественным транспортом). До финиша, кажется, дело не дошло: Вова с Вадиком сообразили, что подписались в полную чухню, и прервали соревнование.

Не помню, как я себе объяснял приятственность такой идиотской ходьбы. Видимо, меня прельщал мысленный расклад такого типа: дохожу до Горской (место, откуда начинался мост через Обь), сворачиваю через автовокзал, выхожу на Красный проспект... Меня радовали топографические перспективы: изогнутость моста, виражи, перепад высот. Ближе к цели я проходил через Сухой Лог - и с удовольствием отмечал, что в городе есть такая вещь - лог. Вроде бы, это что-то типа оврага, впрочем, я наверняка заблуждаюсь.

Меня радовала карта, которой, впрочем, я тогда не пользовался. Карты мне всегда нравились, но использовать их по назначению - сверяться с ними на местности - такую привычку я приобрел совсем недавно. Тогда я шел без карты (она и не требовалась), но принцип, очевидно, был схожим: реальность совпадает с некоторым планом, пространство - точка за точкой, километр за километром - исчерпывает мыслительную конструкцию.

Но литература учила меня, что я должен не просто с удовлетворением отметить, что одолена, переварена идея моста (чего, может быть, моей сокровенности было бы и достаточно): она учила, что мой зрачок должен как-то вдохновенно вздрогнуть перед лицом величественного раздражителя - мощные выи быков удерживают в сером, бетонном воздухе многотонное технологическое чудо... Туман, скрывающий противоположный берег. Такие красоты из краеведчески-туристических альбомов.

Зрачок должен был вздрогнуть в прямой связке с душой. Этого не было. Не было прямого видения, взыскуемой полноты слияния.

И тогда, и сейчас в таких прогулках я бормотал и бормочу себе под нос (иногда существенно дальше, чем под нос: сограждане оборачиваются) что-то типа: "Сейчас выйдем на Горскую, а там до Восхода рукой подать" (Восход это тоже место в Энске: имя улицы) или "Через эти дворы мы напрямик пройдем к ЦДЛ".

К кому я обращаюсь? Кто тот или те, что, не являясь собственно мною, входят в данном случае в объем понятия "мы"?

В детстве меня этот вопрос тревожил плотно: присутствие адресата в этих текстах было настолько реально, что непривычный к абстрактным перегрузкам разум одиннадцатилетнего (например) ребенка жаждал материализовать духов.

Тогда я представлял, что у меня на плече или в кармане сидит, что ли, гномик. И я ему-то наши с ним географические достижения сообщаю, чувствуя себя одновременно и Колумбом, и автором учебника истории.

Я и сейчас обращаюсь во время ходьбы к этому гномику, только объясняю его себе в других терминах - что-нибудь в сторону бахтинского Другого.

Вот этим комментарием, то есть созданием по этому поводу некоторой литературы, я, очевидно, и подменяю-возмещаю невозможность пробиться к прямому зрению.

То есть поскольку о существовании прямого и непосредственного мне ведомо только из литературы (ведь в присутствии книг и людей вокруг любой фрагмент повседневности быстрехонько облепляется и культурными ассоциациями, и представлениями о стоящих за и рядом с предметом моделях человечьего поведения: скажем, мне трудно смотреть на танцплощадку как на чистую форму, поскольку я всегда знал, что в этой форме танцуют), постольку я и воспроизвожу прямоту-непосредственность в качестве литературы.

Может быть, непосредственное восприятие и существует только как рассказ о нем (и его единственный, по Подороге, владелец, Бог, - сам рассказ как таковой, матрица нарратива), но такое высказывание снова будет генерализацией. Апеллировать я могу только к своей ситуации.

Можно совершать такие прогулки при посредничестве сдвинутого сознания: тогда ситуация не разрешается, но меняется. Сдвинутое сознание включает дополнительную рефлексию, и промежуток между моей тактильностью и объектом меняет фактуру.

Объяснить я это проще всего могу не на зрительном, а на другом тактильном примере. Скрести на правой руке (я не помню, ты не левша? тогда на левой) указательный и средний палец. Пусть средний будет наверху указательного. Скрестила?

Проведи скрещенными пальцами по переносице. У тебя становится две переносицы. И расстояние между двумя переносицами - фантомное пространство, виртуальная впадинка.

То, что не дает мне впрямую увидеть объект, это - заявляю я возвышенно, хотя и безответственно - не онтологическая, а виртуальная преграда. Это преграда, внутрь которой можно попасть. Это очень ценное для меня ощущение: что внутрь можно попасть.

Попал же кто-то в твоей первой строфе внутрь стены и нашел силы тянуть оттуда свое зрение навстречу твоему взгляду.

Кроме того, при измененном сознании усиливается эффект "извещности": предметы обретают дышащие контуры. Присущие гнезда и дышащие контуры. Создается забавный эффект многослойности: не то, что за киноцентром будет здание станции метро "Краснопресненская", а за ним зоопарк, а потом высотка Восстания. Скорее всякая из надвигающихся построек нарисована на прозрачной пленке, а пленки сложены одна к другой.

Такую пленку можно, скажем, свернуть в рулон. Здание и рекламный щит напоминают аппликации: картинка, наклеенная на поверхность (у Кальпиди я люблю, как лоси появляются вырезанными из темноты). Всяк предмет в мире приобретает какую-то отдельность. В предметах видишь самость, вещность, аутентичность - и мне это кажется приближением к непосредственному зрению. В таком зрении чуть больше предмета и чуть меньше вокруг него спекуляций.

Сознание, голубушко, может измениться без всяких специальных к тому побуждений. Недавно в метро, на переходе от "Площади Революции" к "Охотному Ряду", меня на пустом месте, что называется, "пробило". Это длиннющий переход, заканчивается он двумя голубыми округлыми арками, словно глазами. Скрипка еще играла. Я вдруг совершенно поплыл, поплыл по волшебному тоннелю под пронзительную музыку, и сам тоннель закручивался навстречу, как это положено в такого рода видениях, потусторонний голубой и светлый струился из будущего и из стен.

Это называется "зависнуть".

Это было ощущение не прорыва - будто надо вырваться в новое пространство, разорвать холст-бумагу, - а ощущение продавливания: пространство отступало под моим взглядом и вообще моим движением, но не рвалось, а растягивалось и давало понять, что может делать это дольше, чем я смогу жить.

Но у тебя крякнуло, треснуло, прорвалось, раскололось.

Тут внезапное солнце разбивает твое ветровое стекло кровавым кулаком, и

фонтан света мог бы излиться из оптики распрыгивающих

осколок, если бы вмиг не настала ночь

То, что выпрастывалось масками-оправами из белой стены, оттаивало в мутном окошечке летящей по небу лестницей, набухало на экране, в четвертой строфе прорвало.

Разрыв стал результатом последовательного скашивания траектории взгляда, отклонения его от перпендикулярной упертости в белую оптикову-окулистову стену. С параллельным увеличением скорости.

Первое, минимальное, отклонение возникает уже в проволочных треугольниках: это взгляд чуть-чуть сбоку.

Лестница, подвешенная на кране, проплывает по небу наискосок: она попросту не может болтаться на кране вертикально. Думаю, ее прицепили за один угол.

В третьей строфе продолжалась эта диагональная динамика: сдвинутые очки, а потом проносящаяся мимо "машина наискосок".

Внезапное солнце исполняет роль угла - не как места пересечения улиц, а как острого выступа бетона-мрамора, не обязательно имеющего отношение к каким-то зданиям: так, бывают углы вообще, как таковые, выстроенные, чтобы торчать из тумана.

Из стены в итоге выходит ночь и вовсе пресекает зрение (хотя интенции-из-стены первой строфы предполагали какую-то борьбу за его обретение). Ночь у тебя выливается из пробитой щели, как ведро слепоты.

Есть соблазн переписать версию: на протяжении всего стишка из стены выпрастывалось не зрение, а слепота. И очки без стекол, и безнадежная лестница (зрение, которому не суждено подняться-опуститься к мелким, тающим в перспективе буковкам окулистической таблицы), и пустые очки на прическе: это все слепота пробовала ногой воду, заливала ветровое стекло стеарином экрана, словно моющимися обоями закрыли обзор автомобилисту, заменив панораму города ее же, панорамы, цветным изображением.

Но темнота не смогла залить зрение, как вода - площадь: понадобился взрыв, акт вне постепенности.

Может быть, стоит рассмотреть сюжет твоего стишка как путешествие лирической Тебя в глубь слепоты. Если бы я был микробом, я бы непременно ползал по ландшафту буквы Брайля.

В любой литературе о Венеции она непременно отражается в каналах и лагуне. Получается второй город.

Для того, чтобы увидеть в канале род зеркала, мне приходилось специально вспоминать литературу. Тогда я начинал нарочито заглядывать в канал и обнаруживал там в лучшем случае плеск смазанных красок.

Собственно говоря, это и есть "лучший случай": пространство смазано, выбито из перспективы, существует по касательной к моему взгляду, путается в нем, как в сети (впрочем, это процесс обоюдопутаный). Так в твоих "распрыгивающих осколках" пытаются вспыхнуть-отразиться не фрагменты пейзажа, а фонтаны света.

Архитектурные качества (вставленные в пейзаж дворцы, транслирующие свою последовательную красоту) пространство обретает - это я, как ты помнишь, о себе, а не вообще - только в памяти или в литературе.

В начале июля мы с Ирой были в Венеции (оба в первый раз). Приплыли мы в нее по воде. Ты знаешь все эти вещи, относящиеся к туристическо-подростковой мифологии: первый раз эти фантастические очертания, первое зрелище "лучшей в мире лагуны". Потом мы каждый день плыли по этой лагуне на кораблике (и каждый вечер возвращались обратно, на остров, где жили), и каждый день наблюдали корабельных туристов, выхватывающих при появлении заветного силуэта видеокамеры, вскакивающих со скамеечек...

Это ритуал, важный для существования туризма как отрасли: увидев, вскочить и заснять. Тут все более-менее ясно. В этом ритуале теплится даже и архетип первооткрывания: забрался матрос на мачту и кричит, что видит гору. Или нору. Это понятно.

Я же вновь, в который раз, застал себя за попыткой вычленить из гомонящего контекста непосредственность собственного взора, понять, впечатляет ли меня картинка? Наверное. Слово "красиво" сказать было не жалко.

Я думал даже, что виды Венеции окажут на меня существенное матричное воздействие, что какие-то новые для меня структуры обогатят топографию сознания, но где оно, воспетое богами и поэтами, волшебное зрелище? Вместо волшебного зрелища - понимание, что впечатление в общих чертах совпадает с ожидаемым (или не совпадает). Строго говоря, мы ведь с детства знаем, что Венеция стоит на островах, что вместо улиц там каналы, по которым плавают гондолы.

Хочется быть морским странником времен, когда текстов и изображений было существенно меньше. Тем, кто имел шанс плыть-плыть и неожиданно приплыть вот в такой странный город, о котором не слыхивал слыхом, и ошалеть от зрелища.

Но у странника не было другого важнейшего условия искомого небесного зрения: он не был туристом. У него не было установки пользования красотой, которая есть у меня и которая как раз позволяет сосредотачиваться на проблемах собственного зрительного аппарата. Боюсь, ему бы пришлось налаживать с городом какие-то экономические и юридические отношения: будем верить, что он из тех, кто с способен с ними справиться, но нам неведом режим, в котором работало его зрение. В конце концов, функция роскошных дворцов - ошарашивать, пугать, внушать трепет.

Если у меня, читавшего несколько больше книг, чем следовало, картинка подменяется текстом будущей памяти, то у него та же самая картинка могла подменяться текстом его текущей социальности: отношения с красотой, увы, были слишком ответственны.

Странник, которому могло быть даровано прямое зрение, рисковал попасть в будущий путеводитель.

"Мост Вздохов. Этот один из самых известных памятников города, отличающихся своими архитектурными достоинствами, был построен Антонио Контини в 1589 году. Он соединял Трибунал с тюрьмами и служил роковым переходом для осужденных, тяжело вздыхавших после произнесения приговора по дороге в тюремные камеры, под сводами которых они могли остаться навсегда, не надеясь увидеть больше солнечных лучей".

Наш странник затерялся где-то в анфиладе "П" (после-произнесения-приговора-по...), и его счастливое зрение слизнуло с просторов "самого красивого в мире города", как слизывает с потолка или стены солнечный зайчик.

Может быть, выходящие-из-стены в твоей первой строфе как раз и вытаскиваются зрением вперед - из такого абзаца путеводителя. Ничего, что вылезли очки без оправ: для тех, кто сидит без солнца в темнице, и этого снаряда достанет для порции зрения.

Предположим, что полпреды их зрения вытеснились из стены в неурочный момент: солнце только что разбило экран, встала стеной чернота или, как минимум, повис плотный, связанный из толстой серой шерсти в промозглых комнатках по-над лагуной, туман. Оправа тогда делает напряженное усилие, выворачивается наизнанку, чтобы увидеть саму стену.

Но там не венецианская стена в вековых легендарных подтеках, а стерильная стена окулиста.

Собственно, Мартина, лирическая Ты все время бежит от зрения: и чернота, и белизна у тебя даны как слепота.

Из слепоты не выпутаться через стену: оковы сильнее книг и так далее (не хочется множить этот эффектно-пафосный ряд). Следует, видимо, помнить, что красота всегда продукт насилия, больших слез и грязных денег. Уют нынешней Европы, услужливо ласкающей платежеспособные зрачки и предлагающий неспешному гуляке передохнуть под сенью того или иного фонтана, есть результат повальных грабежей с последующим превращением добычи в громоздкие предметы роскоши, чья недвижимость обеспечивалась энергичной сменяемостью поколений строителей или, как минимум, кожи на их руках.

Литература есть продукт вторичный, от насилия лукаво отодвинутый (писатель пишет книгу, во всяком случае, чаще своими руками): потому еще рукотворные пространства легче воспринимать на бумаге, что в ней меньше крови.

Наша собственная романтичность-литературность больших сомнений не вызывала: пока кораблик сорок минут ежеутренне вез нас по знаменитой чешуе к причалу Сан-Марко, Ира читала итальянские и прежде всего венецианские стихи Бродского с его же комментариями, записанными Вайлем. Я тоже иногда скашивал глаз в книгу. По какой-то странной странности мы не знали, что за десять дней до нашего приезда в Венеции инсталлировали прах самого Бродского. Каждый день мы проплывали мимо кладбища, но не удосужились туда сплавать, как не удосужились, впрочем, посетить и множество иных мест, оставив их на другой раз.

А вернувшись в Москву, я взялся почитать венецианскую прозу того же автора. Разумеется, мне было интересно, как он поступит с первым впечатлением. Бродский, конечно, меня обдурил: он предъявил не зрение, а обоняние, заявив, что в ноздри ударил синоним абсолютного счастья: запах мерзнущих водорослей.

Всяк волен любить свой запах, но дело в методе: запах оказался целиком литературой. Причин любви к запаху оных водорослей Бродский назвал две, и обе совершенно умозрительны, а не обонятельны:

- отчасти из-за звукоподражательных свойств самого названия, в котором сошлись растительный и подводный мир,

- отчасти из-за намека на несовместимость и тайную подводную драму содержащегося в понятии.

В следующей строке непременно мелькнет поэтическая цитата ("Где камень темнеет под водой").

Более того, заподозрив стороннего наблюдателя в попытке естественно-тактильного объяснения такой любви (дескать, поэт сам вырос на брегах Балтики), Бродский этого наблюдателя строго одергивает: нет, нет, ностальгии нет. Он отважно стоял на страже поэзии, чтобы не впустить в нее прямой телесности.

Впрочем, тело свое берет. Бесполезно пробиваться к прямым впечатлением через набитые шедеврами дворцовые залы или через лицезрение архитектурного безумия. Как можно посмотреть на четверку коней, изготовленных где-то в поздней античности, если их из Венеции увозили и вновь привозили, увозили и привозили опять? Никак на нее нельзя посмотреть, она вся в тексте своей собственной истории. Лагуна и красота вприкуску: не стоит кушать сахар килограммами.

Но есть, как уже было сказано, матрицы и топографии: твой маршрут всегда похож на ритуальный танец журавля, поворачивать приходится через каждый десять метров; ширина улиц дает представление о иных видах перспективы; текущие под ногами каналы, а также смена позиций (ты на канале, мостовые сверху) проецируются на внутреннюю хтоническую жизнь такого таинственного создания цивилизации, как шлюзы. Город - механизм, машина для ходьбы. Если любование пространством, в силу описанной закрытости его литературой, сомнительно, то располагание себя в этом пространстве реально. Бродский в конце концов так и сделал: расположил себя здесь навсегда.

Не думаю, что этот жест исчерпывается романтической символикой (ах, я буду лежать в Венеции). Мне кажется, что если и есть в мире какие-то мистические смыслы и силы, то они тесно связаны именно с искусством инсталляции, с умением и желанием располагать себя в геометрических отношениях к разным формам. Кроме того, в этом сюжете явственна проблематика платы и дара. "Этот город мне по карману, - писал он за шесть с небольшим лет до исчезновения, - то есть до самой смерти, возможно, и после".

Он превратился в еще одну достопримечательность города: к нему на могилу станут приходить, и, в общем, не исключено, что найдутся отдельные любители, которые на эту могилу прилетят специально. Но за право стать достопримечательностью, связать свое имя с "лучшей в мире лагуной" пришлось заплатить: земля здесь стоит дорого. На Нобелевскую премию он купил себе кусочек бессмертия по-венециански. Право быть съеденным именно здешними рыбами.

Я в Венеции больше смотрел на помойки, чем на дворцы (прекрасно, когда в канале отсасывают грязь, журчит помпа, висят какие-то шланги: Венеция служит для насосов, трансформаторов и шлангов неплохой рамой), больше под ноги, чем в небо (это уж по обыкновению), больше на современное искусство, чем на Тинторетто и Беллини.

В последнем случае, впрочем, конструкция "больше - чем" неуместна: Тинторетто, Беллини и прочих гениев мы как раз игнорировали совсем, предпочитая им инсталляции и объекты Венецианской Биеннале, которая проходит здесь всякое нечетное лето. Большие выставки современного искусства прекрасная школа пространств. Человек по имени Иван Кафка развесил в своем (чехословацком) павильоне много стрел на лесках. Лес стрел, летящих в разные стороны. Чепмены разбросали по Арсеналу черепа в человечью величину. Не помню, кто показывает простенькую, но эффектную видеоинсталляцию: зала ресторации, люди медленно кушают, звякают вилками, гудят. Две других части триптиха: крупным планом лицо женщины, в лице глаз, из глаза сочится слеза и крупным планом рука мужчины, упражняющаяся с сигаретой. Вещь следует выхватывать из громадья и приближать к глазам. Именно походка человека, его настроение и его взгляды, по касательной ласкающие грифонов и ангелов, способ не дать этим пространствам окаменеть в своей величественности. Важно выбрать частную точку зрения и не пытаться представить их себе как целое (да еще, не дай бог, имеющее божественный же замысел).

Мы затеяли съемки интересных объектов с венецианских улиц: странные выступы в стенах, старые замки, особо уродливые стены, старый почтовый ящик, хозяйство причалов, какие-то куски электрического и водопроводного хозяйства города, которые здесь столь же охотно и обильно вылазят наружу, как львы на карнизы и фасады.

В Венеции, кстати, очень крупные коты: кушают, видимо, крыс и рыбу. Ту, которая, подплывая к Венеции со стороны дна, подъедает нобелевских лауреатов.

На второй день съемок мы заметили, что в фотографический аппарат не заряжена пленка. Наверное, это к лучшему. Мыльница все равно бы ничего толком не передала, да и по отношению к скромному объекту честнее, если контакт останется интимным. Венеции, историческому сознанию и, например, Бродскому везде мерещится призрак бессмертия: виды города расплываются по всему миру, как нефтяные пятна по каналу, а поэт навечно впечатывает в бумагу скрипичные грифы гондол и гигантский оркестр с тусклоосвещенными пюпитрами палаццо. Но кусок зеленого, что ли, рубероида, пристроенный на какой-то скобе над окраинным каналом, не претендует на бессмертие, и мы не претендуем на бессмертие, и тогда ритуал съемки никчемной вещи на камеру без пленки умиротворяет, наконец.

В таком действии мы достигали искомой телесной полноты, тактильной аутентичности. Пусть щелкает затвор искусства, если мы не можем без этого, но пусть это будет семантически пустой щелчок.

Надо задать зрению другой режим: смотреть на город с учетом механизма бесконечной идеологизированности-литературности взгляда, но иметь при этом в виду не ворох цитат-соположений-аналогий, а механизм идеологизирования, эстетизации, наделения смыслом как таковой, как абстрактное движение поршня. Смотреть, как Сорокин пишет.

На днях встретил на улице Сашу Иванова (ты его знаешь - Ad Marginem), и он попенял мне, что в своем предисловии к книжке Пелевина я Пелевина восхваляю, а Сорокина опускаю, да еще исходя из концепции линейного времени, что и вовсе нехорошо. Теперь, вспоминая о Сорокине, я по проложенной Сашей траектории тут же выхожу и на Пелевина: вот у него герой ползет по коридору в противогазе (воспитательный момент в советском пионерлагере, куда уезжали в автобусах от дома культуры Клары Цеткин, а я стоял на балконе и жевал бутерброд с колбасой) и видит сквозь противогазное мутное стекло: "вот несколько прозрачных песчинок в щели на стыке двух линолеумных листов; вот закрашенный сучок на планке, идущей по самому низу стены; вот муравей, ставший после смерти двумя тончайшими лепешечками и оставивший после себя маленький мокрый след в будущем..."

Вот так и пространства: даже Венеция состоит из трещин в мостовых, из песчинок в этих трещинах, из сучков, из побитых кирпичей, из мусора, который течет по каналам, а не из куполов с крестиками.

Волшебство текстуальности не только в панорамном охвате какого-то большого комплекта вещей, который можно назвать, например, городом. Волшебство в фактуре менее значительных размеров: в том, из чего все складывается и из чего все вырастает. Собор строили двести лет, на строительстве его угрохали тыщу жизней, над планом его думало пятнадцать архитекторов, там живет дух Божий - чего же удивляться, что он красив и величествен. Но я не устаю удивляться, что красивы и величественны махонькие кусочки бетона, ржавые старые тележки, грубые лотки, с которых продают туристические барахляные сувениры.

Вода утомляет: бликами, например. Идеей зеркальности и метафизичностью: Бродский уверяет, что коли до начала времен мировой дух носился над водами, то он в них отражался. Вот это мне и не нравится. Какая-то это гигантомания: мировой дух, отражающийся в водах.

Кроме того, Бродский не задается вопросом: а кто смотрит? Если нет зрения, нету и отражения. Видимо, он доверял перпендикулярному взору Бога, падающему ровнехонько на водную гладь, как отвес.

С водой, конечно, спорить бесполезно: она, как выражается наш поэт, всегда в большинстве. Венеция в нее погружается (что, впрочем, уже упоминалось) на полсантиметра в год. Это довольно высокая скорость. Очень любопытно, что случится раньше: род людской перестанет существовать или же город будет затоплен, скажем, на половину? Представить себе такую картину (от части зданий осталось по метру-другому, только колокольни и высокие храмы по пояс возвышаются из океана) можно либо предполагая, что к тому времени (веков через двадцать) еще останутся носители зрения в нашем понимании этой операции, либо же отдавая дань идее зрения-вне-человека, как атрибута оптики. Той же идее Бога с его перпендикулярным прямым взором. Кто-то смотрел, помню, таким взором с небес в самом начале "Пушкинского дома".

С водой спорить бесполезно. В Венеции ее все время ремонтируют: гонят в какие-то трубы, чистят каналы. Но стоит ударить более-менее солидному дождю, как площади и мосты покрываются ощутимым слоем воды. Уже нужно ходить в сапогах, а то и садиться на лодку. Очевидно, что слизнуть этот город в свои пучины море может элементарно: в пол-языка.

Так что и воду я предпочитаю декоративную. Обладание аквариумом точнее передает статус и способности человека, нежели стремление переплывать на надувном матрасе Атлантику или спускаться в тазу с Ниагарского водопада. Человек, счастливо выпутавшийся из подобных экспериментов, не "стихию покорил", а просто-напросто остался жив. Воде наплевать, что какое-то количество пловцов выбирается из нее неутопленными. Утопнут завтра.

В моем детстве по мостовым Новосибирска весной, когда таял снег, текли широкие ручьи. Мы с друзьями, возвращаясь из школы, устраивали на этих ручьях гонки. Регаты. Лодками были спички (иногда окрашенные - для различения - в какой-нибудь цвет), они застревали в мусоре, в ветках, в канализационных решетках. У этих гонок тоже были какие-то правила, которые сейчас уже не упомнить. Во всяком случае, можно было записать или запомнить результат, а на следующий день после уроков продолжить соревнование.

Я очень много часов, Мартина, провел в таких занятиях: медленно идешь вдоль обочины, смотришь, как спешит по перекатам твоя спичка, и выручаешь ее, когда она застревает в ветвях.

31.07.97.

Мартина, привет!

В твоем подстрочнике осталась одна строфа: маленькая, из двух строчек.

Был в Питере. Из тамошних новостей: ослеп художник Тимур Новиков. "Новый академик". Говорят, от СПИДа. Может, врут.

Для истории искусств, да и просто для искусства, это богатый и яркий сюжет. Описывать его, однако, прерогатива сильно пострадавшего человека, который, наверное, испытает некоторые сложности с фиксацией упомянутой яркости: она, яркость, хоть и концептуальная, но без представлений о насыщенности цветов, видимо, невозможна.

Я иногда думаю, что могу ослепнуть. У меня не очень хорошее зрение, и вряд ли с годами - особенно при ежедневном общении с компьютерным снарядом оно улучшится. Скорее процесс будет обратным. И сложно предугадать, как далеко он зайдет.

Может быть, проступание из стены очков без стекол - это как раз постепенное обретение слепоты.

Внутри стены осуществляет себя каким-то образом концентрированная визуальность, и, пройдя через ее валки, шлюзы и перекаты, зрение выпрастывается наружу опустошенным.

Можно ведь отнестись к зрению как к иссякаемому материалу: вот, скажем, мел. Он порождает картинки, а сам стирается, уменьшается, крошится и сходит, наконец, на нет.

(В детстве у меня была книжка "Привет, Каролинка" про польскую девочку, у которой был волшебный мелок: он исполнял желания и параллельно уменьшался; был еще сиквел про голубую бусинку, которая, по мере удовлетворения желаний, теряла окрас, пока не превратилась в слезинку).

Так же и зрение: оно порождает какие-то изображения на сетчатке, но крошится и стирается о шершавую визуальность. Внутри стены мир сжат очень плотно, и протискиваться через эту плотность трудно: крошится вдвойне.

И пустая оправа, как пустой держатель для мела, вываливается из стены на проволочном треугольнике, как испорченный механизм, как кукушка из часов.

Визуальность как аттракцион мила тем, что она всегда, как бы это выразиться, под рукой. Сделай дома темноту, закрой глаза. Попытайся сосредоточиться на том, что ты видишь с закрытыми глазами в темноте. Что ты видишь, Мартина? Расфокусированную серость или черность, какую-то нерезкую невидимость? Как можно с ней обращаться?

Если где-нибудь не очень далеко (в другой комнате, хотя и при закрытой двери, от луны, хотя и при сомкнутых шторах) плещется в пространстве какой-нибудь свет, он давит тебе на глаза, и видимая тобою серость может быть утемнена. Простой способ: положить ладони на глаза. Стало гораздо темнее. Но это - если положить их прямо на глаза.

А если держать руки в десяти сантиметрах, в полуметре перед закрытыми глазами? (Я забыл предположить, что субъект лежит на спине.) Разрешающая способность сомкнутого глаза не настолько велика, чтобы отмечать движение теней, которые отбрасывают на внешнюю сторону век руки, повисшие в темноте. И все же - вот я лежу и делаю этими руками какие-то пассы, переплетаю их, обращаю их в фиги, и мне кажется (не то чтобы я поставил после слова знак вопроса, но хотя бы вставлю в скобки кавычки: не такие определенные, как если бы они седлали само слово, но все же: ""), что по серости, которая распласталась под моими веками, плавают проникшие-таки через плоть тени.

Они еле различимы, если не вовсе фальсифицированы той машинкой, которая отвечает во мне за литературу. То есть, наверное, естественно предположить, что поскольку руки действительно плавают в темноте перед лицом, то и изменения интенсивности темноты перед закрытыми глазами должны иметь место. Сомнительно, что схлопнутое под веками зрение способно их уловить. Однако я сам оказываюсь способен уловить себя на том, что вглядываюсь в темноту уже бог знает сколько времени и вдруг начинаю подниматься корпусом навстречу этим теням. Таким приблизительно образом, каким покойники встают из гроба.

(Здесь, впрочем, необходимо уточнить, что сеансы вглядывания в схлопнутую темность я сопровождаю, вернее, предваряю дыхательными упражнениями, которые придумал сам некоторое время назад; и не придумал даже, что там придумывать, а просто стал делать. Несколько месяцев назад я поймал - уловил! - себя на том, что лежу на спине и сильно - глубоко втягиваю воздух через нос. Потом, когда легкие - они ли? признаюсь, Мартина, я до смешного мало знаю о человеческой анатомии - до отказу набиты вдохнутым, я это дело, как несложно понять, выдыхаю. В общем, глубокое дыхание через нос, всех делов. Сколько сил хватит - нет, сколько будет нравиться и хотеться. Присущие попытки: ощущать оборотом ноздрей, тамошними волосками, как проходит мимо поток воздуха; ощущать внутренними органами ту форму, которую принимает-занимает вдохнутый объем... Так вот: эти сеансы часто заканчиваются тем, что я неожиданно для себя вскакиваю, как помянутый труп - то есть сначала верхней частью тела, - и куда-то иду, не сразу соображая, я сам или просто контур выскочил из акта дыхания).

Я задал себе вопрос: та серость-темность, которая упластована под закрытыми веками, имеет ли она глубину? Или это просто экран, простыня для призраков и теней? Отвечал я на вопрос так: концентрировался на верхней, по моим представлениям, точке доступной мне визуальности и повторял фигуру встающего из гроба (с инверсией: ложащегося позже обратно). Я полагал, что при таком движении глубина должна меняться, то есть точка концентрации зрения должна пройти по эдакой дуге, и я пойму, что это дуга. Но очень быстро, после второго или третьего опыта, темность-черность обратилась в раздражающую мельтешню. Это было похоже на усталость.

Возможно, свою роль сыграла специальность, отрефлектированность намерения. Когда во время сеанса зрения-в-темноте мне удается расслабиться, сами собой приплывают - по ощущению именно из глубины - разные картинки. Скажем, я вижу лица. Очень маленького размера. Где-то сверху и справа от поля моего черного зрения возникает кружочек с рожей лица. Поток мыслей, очевидно, не отключен (мне трудно выбраться из вечно струящейся через сито мозга литературы), но рассовмещен с другими потоками: я фиксирую, что вижу и рассматриваю лица как бы с удивлением. Это для меня "оказывается": оказывается, вот я чем занят уже какое-то "время". Бог весть почему оно попало здесь в кавычки: может быть, это просто свойство встроенной литературы: обнаруживать всякое действие как длящееся откуда-то, то есть имевшее по дороге возможность обрасти какими-никакими смыслами. Но вот оно уже потеряло кавычки, и через какое-то оно я теряю из вида лица, пытаюсь снова вызвать их из темноты, стараюсь, подвинчиваю тумблеры зрения, и начинается уже упомянутое - мельтешня. Вплоть до того, что на края поля начинают врываться какие-то то ли белые, то ли зеркальные пятна. В этот момент я не выдерживаю и открываю глаза.

Вот вопрос: а мог бы я не открывать глаза, а просто перестать вглядываться в темноту? Ведь далеко не всегда, лежа с закрытыми глазами, я это делаю? И оказывается, что попытка не-смотреть, то есть разрефлектировать свою субъектность, напоминает упражнение типа "не думать о сахаре". Что, в общем, было и так ясно.

Из неясного: лежа на спине, с закрытыми глазами, плавая руками перед собой, я начинаю как бы лепить ладонями в воздухе шар. Нащупывать в пространстве пазуху в форме шара. Сбить потоки пустоты в шар. Что-то такое.

Я пытался приколоться к плотности ощущений. Думал почувствовать под ладонями шарообразную поверхность, по которой можно скользнуть рукой, на которую можно надавить, которая может иметь температуру... Нет, вот литературность, пойманная за что ни на есть шкирку. Во время опыта я не ждал внятных форм, а ждал, что пустота под руками, пустота в границах формуемого шара будет иметь несколько другую плотность и я сумею это различить, как ухитряюсь различать скольжение теней по пустому экрану. Сосредоточившись на этой жажде, я упустил из виду, как край поля зрения словно бы приподнялся (или поле на миг стало прозрачным, или просто потерялось из виду) и мелькнуло что-то шарообразное и живое. Мне стало очень грустно, даже погано: я очень расстроился - тогда, в ходе опыта, - что не успел сосредоточиться на видении. И мне повезло: оно мелькнуло еще и второй раз, и третий! Это были на редкость краткие вспышки где-то на самых краях зрения, но все же я рассмотрел внятно: это был шар со зрачком или болтающийся (кажется, вращающийся - хотя именно вращение есть, очевидно, первое, что сфальсифицировала бы в данной ситуации литература) в пустоте шарообразный глаз. Культурный опыт бьет под дых: сейчас, пытаясь как-то прикинуть эту картинку, я вижу (метафоричность этого "вижу" настолько откровенна, что кавычки и не нужны; конечно, не "вижу", а так что-то, представляю) этот глаз вращающимся подобно голубой планете Земля на снимках из космоса. Хотел бы я иметь то же самое видение до космической эры.

Если бы я захотел вытащить этот образ на самый передний план, если бы я захотел, скажем, оставить живописную память о нем, я бы нарисовал что-нибудь очень тупое. У меня бы получился какой-нибудь сюрреализм: шар, чья оболочка радужна и переливчата, и странное варево внутри, из которого восходит зрак что твой дух из первоводы. Хотя по ощущению это было ближе к раскрашенной капле ртути.

Один питерский театральный деятель поделился с нами другой идеей, посвященной проблеме "художник и зрение". Он предложил в ознаменование 850-летия Москвы выколоть глаза строителям Храма Христа Спасителя: по русской традиции, чтобы не построили второго такого или, не дай бог, лучше.

Это вновь пересекается с твоим образом стены-с-пустым-зрением. Зодчих лишают глаз, чтобы они не воспроизвели шедевр. Есть версия (на мой вкус слишком метафизическая), что шедевр и возможно создать только один. И тогда все твои зрительные потенции, все твои умения в области организации красок и форм уходят на драгоценную постройку, зрение твое исчерпано, и выкалывание глаз - лишь ритуальное утверждение того, что в действительности уже произошло.

А вот версия, будто глаза выкалывают, чтобы лишить зодчих средства производства, представляется уже слишком позитивистской.

В этом должна быть какая-то магия. Художник должен оставить в работе над Храмом все зрение. Это зрение, целиком вложенное в постройку, сочится из стены. Постройка прекрасна тогда, когда вложенное в него зрение избыточно, когда оно может течь из щелей.

Отнимая у зодчих способность к взгляду, мы концентрируем их зрение в самом Храме, больше его нигде нет и нет больше никаких о нем свидетельств: вот таким образом Храм начинает смотреть на нас. Именно зрением слепых. Лирическая Ты, застывшая у витрины-стены оптика-окулиста, служишь для них зеркалом: твой взгляд впитывает их мучения.

Может быть, смотря на предмет, мы вкладываем в него свое зрение, как деньги вкладывают в золото (как бы модель красивой вещи), - и как деньги и, допустим, недвижимость остаются потомкам, так и взгляды, вложенные во дворец, остаются потомкам. То есть не потомкам даже, хотя и это важно. Но важнее абстрактное желание присутствия вне себя.

Почему мое зрение предпочитает помойки дворцам, а неказистые предметы казистым? Не исключено, что таким образом оно оценивает свой статус и свои возможности, которые, наверное, не особенно высоки. Или оно стремится к неповторимым конфигурациям: в конце концов, на дворцы туристы смотрят организованно, а на асфальтовых трещинах взгляд фиксируют единицы и, во всяком случае, в индивидуальном порядке.

Или еще один вариант: среди красот и дворцов зрение вязнет, что внутри твоей стены или экрана (когда ты переадресуешь свою картинку чужим очкам, надвинутым на прическу, это тоже есть завязнувшее, запутавшееся зрение), ему приходится с огромным трудом пробиваться через пилястры и лепнину, а в каких-нибудь разломанных механизмах у него больше простора: даже если сам объект не менее запутан, в нем путается меньше чужих взоров.

Правда, если следовать такой логике, то и впрямь надо ослепнуть, что у нас с тобой и произошло в предыдущей строфе.

Из мира слепого не пропадают предметы - их можно ощупать или понюхать. Те предметы, до которых можно было бы дотянуться только взглядом, придется представлять: я вроде знаю, что луна на небе ночами висит.

Но из этого мира пропадают отражения: дворец есть, но в канале он не отражается. Отражение - исключительно побочное действие зрения, оно существует только в связи с тем, что ты смотришь. Когда исчезает зрительный механизм удвоений, это, наверное, должно влиять и на структуры сознания.

В слепом мире нет удвоения, то есть - тиража. Шестьсот окон дворца дожей или анфилада питерского университета - работа еще-зрячего художника. В кино любят показывать печатные машины, из которых летят десятки, сотни, тысячи экземпляров газеты или журнала. Если я слеп, предметы для меня однократны и локальны. Ряд букв не убегает в бесконечную даль, под пальцем всегда одна буква Брайля.

Основной венецианский сувенир, как известно, тоже связан с удвоением. Это карнавальная маска. Шутка зрячего - производство слепого лица. Чтобы оно указывало на единичность зрячего: предполагается, что под маской или масками скрывается некая достоверность. В общем, это слишком оптимистическое предположение.

Вчера, сидя на кухне на табурете, я долго ощупывал свое лицо. Рисовал на лице ладонью другое лицо. Маленькое. Контуры его проходили по уголкам рта и уголкам глаз. В лицо не попадала большая часть лба, половина щек, нижняя часть подбородка, но все равно это было лицо. Это было лицо без полей, на которых делаются записи о прожитой жизни в виде морщин.

Оно отслаивалось и летало по кухне, но, увы, я не смог перетечь туда зрением: глаза его были тусклы, и себя-на-табуретке я из него летающего не увидал.

Самому же отслоенному личику было бы неплохо быть фарфоровым.

На стенке висит бутылка, оформленная под глобус. Под старинный глобус: территории восточнее Московии обозначены как Тартария.

Глобус висит на одном гвозде с лупой. Лупа ближе к стене, чем глобус. Лупа сама по себе не способна увеличивать Тартарию: для этого нужно, чтобы в нее уперлось какое-нибудь зрение.

Если из стены в этом месте выпростается какое-нибудь пустое зрение (с рамками оправ или без них), оно может рассчитывать на посредничество со стороны лупы, но, наверное, только в виде тусклого шороха частиц: так модем долго шарит внутри проводов, чтобы выдать результат "нет контакта".

Короткое замыкание при взломе в магазине оптики.

Полиция, конечно, подметет и этот мусор.

Так сказано в твоем последнем двустишии. Тут почти нет зрения. Точнее, его осталось мало: после колоссального напряжения, вспышки, активной работы оно перегорело, это такое после-зрение на пространстве праздника: серый цвет нехотя струится сквозь тучи, площадь усеяна жестяными банками и сигаретными пачками. Люди вроде бы движутся, собирают манатки, переговариваются, но на фоне того, что они вытворяли, на фоне праздника это и движением-то назвать нельзя.

Короткое замыкание - скорее фигура речи, чем фигура зрения. Такая универсальная неполадка, известная из воспоминаний об учебниках физики. И способность полиции подмести: скорее апелляция к социальному знанию, нежели сцена с полисменами. Мусор просто как-то сам приберется, исчезнет.

Трещины на асфальте, формы пятен на заборе, изгибы дороги, трубы добыча зрения повседневности. Интересно именно повседневное зрение: то, что формирует матрицы. Ведь даже если ты каждое утро видишь из окна собор и ангела на шпиле, ты смотришь на них уже не как на красоту неземную, а как на формы, линии и силуэты, как на определенным образом организованные массы пространства и материала.

Дон Хуан учил Карлоса смотреть уголками глаз, квантами взглядов. Но таково и зрение повседневности: ты редко пялишься на предмет впрямую, ты бросаешь на него скорее порцию взглядов по касательной, как бы разгребая поверхность короткими движениями щетки.

Видимо, есть специальная трудность в том, чтобы осознать эту повседневную практику как практику магическую, специальную.

Пока я сочинял несколько предыдущих абзацев, за окном хлынул неимоверный дождь с громом и молнией. Это меня смутило. Дело в том, что я собирался выйти из дому, остановиться с блокнотом и карандашом на каком-нибудь углу и описать, что я там увижу. Именно таким образом я хотел завершить свой перевод твоего стихотворения.

Это вновь возвращает меня в детские воспоминания. Я помню такое ощущение, мечту: вот я взрослый, вот работаю писателем, на службу мне идти не надо. Так я могу весь день посвятить поездке на 35-м автобусе. Могу выходить на каждой остановке, записывать, что вижу, и получится книга. Это даже не ощущение было, а такая странная мечта. Кое-что меня в ней параллельно с мечтанием смущало: во-первых, я и сам не очень представлял, что бы я в этой книге писал (на углу Советской и Магистральной положили новый асфальт? и все?), во-вторых, таких книг, я ощущал, писать не принято. Мне повезло: я всю жизнь пишу всякие тексты, какие писать "не принято", и получаю за это деньги. Думаю, этим переводом твоего стишка тема не исчерпана: я наверняка еще что-то эдакое напишу про "трещины на асфальте".

Я до сих пор сохранил эту счастливую особенность: даже сегодня, когда я, отрываясь от компьютера, иду по округе (в магазин, в химчистку, что ли, и т. д.), я способен воспринимать путешествие по маршруту Киоск на углу Универсам - Аптека - Другой киоск как настоящее приключение. Мир бесстыдно щедр на маленькие визуальные и геометрические приключения.

Вот яйцо разбилось прямо в центре мишени, начертанной на крышке водопроводного люка.

Вот два молодых человека рассыпали по вестибюлю метро "Павелецкая" добрый десяток компакт-дисков.

Вот прошла мне навстречу тетенька метров двух росту, а главное, стольких же метров обхвату. Тетенька правильная: в классическом платье, в шляпке.

Вот очередной пьяный человек (они ко мне часто липнут) подходит и начинает делиться абстрактными чувствами типа "мы друг друга уважаем и пожмем друг другу руки".

Вот в первом часу ночи у метро "Сокол" фанат футбольного ЦСКА, который рядом, на Песчаной площади, проиграл сегодня первый матч на своем новом стадионе "Ротору", пытается меня бить как тайного динамовца, но попадает кулаком в стенку и валится. Мы с приятелем пытаемся его поднять, а к нам подбегают менты, тоже пьяные, и начинают нам втюхивать, что и они с детства болеют за ЦСКА и что пусть мы проваливаем подобру-поздорову.

Вот арбузные горы на каждом перекрестке, смешно, будто они, по тайным законам городского хозяйства, должны быть развалены непременно на всяком пересечении двух улиц в этом районе Москвы, и красные взрезанные половинки дышат мухами, и существует красивая версия, что ночью их забрасывают в машины не для того, чтобы везти на склад. Машина сама ночью работает складом, а днем, освобождаясь от арбузов, гоняет по прочим делам.

Вот в некоем беленом параллелепипеде, очевидно котельной, затеяли ремонт или перестройку, выкинули на улицу целую серию отрезков труб с большими-большими вентилями. Недалеко мусорная свалка, куда вынесли барахло из квартиры, обреченной евроремонту: преимущественно старая мебель. Старую мебель не засунешь в мусорный бак, ее аккуратно свалили за. Клин старой мебели сошелся с клином труб с вентилями. А сбоку к ним еще подлез немножко третий клин: от насыпанной рядом с непонятной целью довольно чистенькой песчаной кучи.

Вот бабка гуляет с младенцем, остановилась у окна мини-пекарни, которая функционирует при магазине "Анастасия", и демонстрирует младенца кому-то из сотрудников мини-пекарни. Приговаривает: улю-лю, утю-тю, вот мы какие. И бабка зашлась: минут на десять закатила улю-лю, не может остановиться, медиумирует, все, включая младенца, на нее с любопытством смотрят, а она знай заливается.

Я склонен нагружать все эти пространственные и визуальные области большим смыслом потому (ой, Мартина, а не писал ли я об этом выше? пора закруглять письмо), что они как раз и формируют топографию бессмертной души. И потом: в них, конечно, есть литература (постольку, поскольку мое представление о картах, о пересечении пространств неотделимо от нарратива: карта - всегда текст приключения, остров сокровищ), но не такая оглашенная, как в случае той же Венеции или какого-нибудь Парижа. Арбузы на углу больше принадлежат углу, чем истории. Вернее, они принадлежат истории этого самого угла, а не красочной истории человечества. К истории человечества я не очень причастен, а к истории угла - вполне.

Мы пошли гулять в лесопарк, который начинается прямо за нашим домом. (Это я записываю уже в середине августа, вылизывая перевод: так в запись от 31 июля протискивается прохладное будущее; да-да, отмеченный двумя абзацами выше дождь не прошел даром, начались холода... но автор этого еще не знает, он думает, что дождик пройдет и все будет солнечно снова и хорошо...) Обнаружили, что он перетекает в другой лесопарк. Вышли из лесу в произвольном месте, пошли в произвольном направлении. Вдруг Ира показала, что метрах в пятидесяти от нас высовывается из-за крон деревьев огромная голова. Чью голову можно встретить в Москве - ясно. Ленина. Но пока мы не подошли в упор, я все не верил, что это голова. Это напоминало скалу. Купол какого либо культового строения. Она была слишком уж велика: сам по себе череп метра три в диаметре, если не больше. Памятников таких на улицах городов не бывает.

Подойдя ближе, я почему-то подумал о советских каналах (Москва-Волга, Беломорканал), на брегах которых ставили идолов вот с такими чудовищными черепушками. Голова стояла не сама по себе, а за высоким забором. Огибая его вокруг, мы стали натыкаться и на другие торчащие из-за него скульптурные изображения. Нашли одно место в заборе, через которое можно проникнуть внутрь, несколько пожалившись в крапиве. Оказались в очень странном пространстве. Большое, заброшенное и пустое, в том смысле, что даже не видать банок из-под джин-тоника. Видимо, никто сюда не гуляет.

Посреди пространства довольно большой дом. В окнах горит неверный свет, если в них заглянуть, можно увидеть в больших количествах какие-то пиджаки или куртки. Стоит машина импортного производства, покрытая толстым слоем пыли.

Территория сильно заросла травой и кустами и вся усыпана кусками былых скульптур. Открывается дверь старого сарая, и в проеме показывается белая метровая голова Сталина. Весь сарай набит всякими головами. Все очень старое - тронь, и развалится. Стоят какие-то комсомольцы, бойцы. От лошади осталась одна гипсовая голова на роскошном ржавом скелете. На высоких лесах таятся куски скульптур чудовищного размера - типа того Ленина, с которого мы и начали знакомство с объектом. Совершенно непонятен статус пространства. Место-призрак. Страшно: если посыпал бы из-за угла голливудский саспенс, мне было бы неприятно, конечно, но не очень удивительно.

Потом (на следующий день) кто-то выдвинул версию, что это дача или мастерская Вучетича, был такой большой советский скульптор, умер в 1973 году. Похоже на правду: там рядом его улица, а главное, на территории стояли модельки Родины-матери и "Перекуем мечи на орала", известных произведений, которые делал именно он. Но время здесь, конечно, стало фрагментами приостанавливаться (взять хотя бы сарай со Сталиными) раньше, чем в семьдесят третьем. (Еще потом я узнал точно, что здесь жил и работал Вучетич, и разговаривал с человеком, который здесь бывал: уж и не знаю, нужны ли эти "потом", ибо завтра я собираюсь получить еще одно сведение об этом пространстве - не все же валить в перевод, будто в какую помойку.)

Это, конечно, случай и объект экстраординарные: надо упомянуть, но не следует заострять.

Важнее впечатления от вещей как бы рядовых. Тут вот еще в чем дело: желательно привести себя в такое состояние, когда психика от тебя как бы отделяется, а ты, занятый каким-то внутренним обменом интеллектуальных и прочих веществ, лишь изредка наталкиваешься на ее поршни и рычаги. Когда восприятие течет по рисункам линий руки или прожилок на конопляном листе, ты каждую секунду забываешь, что ты только что видел, о чем ты только что думал, какое ты имел намерение. Ты сбиваешься с дороги, и вдруг обнаруживаешь себя проходящим между двух гаражей-ракушек, и понимаешь, что никогда не был меж этих двух гаражей, и воспринимаешь этот факт как маленькое географическое открытие. Ты сбиваешься с картинки, а потом вдруг возвращаешься к ней, и гора арбузов, или старая мемориальная доска, или трамвайные рельсы - вдруг ныряют в глаза, поражая сочностью линий и необычностью ракурса (только представь, Мартина: каждый без исключения взгляд порождает новый ракурс, нельзя дважды посмотреть под одним углом к небу, земле и сторонам света).

И тогда ты научаешься воспринимать мир как бесконечно струящееся шоу, как спектакль, который тебе дают бесплатно и в каждое мгновение. На днях, хорошенько задумавшись, я долго не мог выйти из универсама, долго дергал три двери в разные стороны: казалось бы, всего шесть вариантов, левую дверь туда и обратно, центральную дверь туда и обратно, правую дверь туда и обратно, однако же я совершил действие дерганья раз пятнадцать и так и не смог открыть. Пространства трепетали. По лестнице спустилась тетенька с девочкой, которая, спускаясь по лестнице, с отчетливым изумлением смотрела, как я дергаюсь по вестибюлю. Тетенька легко вышла из магазина с первой попытки, я прошмыгнул за ней, а девочка продолжала провожать меня взглядом. Мне стало приятно, что и я являюсь частью этого сплошного зрелища.

Но вернемся в конец июля, когда пошел дождь.

Что же, пришлось взять зонт (дождь продолжает идти, но уже так как-то, мирно) и двинуть на угол, хотя мокрый асфальт и не входил в мои планы. В дождь все становится одного - мокрого - цвета.

Дождь хорош как прямая визуальная практика. Очень приятно смотреть на его толщу из окна или с балкона: в воздухе есть, видимо, какие-то лакуны и ямы, стена воды льется неравномерно, порывы ветра закруживают дождевые струи то на одном, то на другом участке пространства в жгуты... Буйная игра форм, род фонтанного каскада. В доме напротив у водосточной трубы какая-то погрешность - в самом ее начале, на крыше, а потому вода на углу крыши собирается в мощный поток и не попадает в трубу, а дельфином прыгает метра на два вверх и вперед: красота.

Я хотел сухого асфальта: мне казалось, я смогу передать в письме очертания каких-то пятен. Но что делать, вышло как вышло.

На углу я обнаружил вывернутый из земли (из асфальта) бетонный столб. Та его часть, что была когда-то под грунтом, вполне напоминала корень вывернутого из земли дерева. Во всяком случае, стальные прутья, извивающиеся всяк на свой хитрый манер, очень подошли бы на роль корней, а вывернутый исковерканный асфальт - на роль почвы.

Этот выкорчеванный асфальт перемешался с небольшим количеством природных элементов: травы там, веточек сухих (то есть мокрых ситуативно, но сухих уже сущностно).

Может быть, столб выкорчевало как раз короткое замыкание. Вряд ли "короткое замыкание" в узком электротехническом смысле. Но в символическом очень может быть.

Столб, наверное, свалили недавно, и среди прутьев-корней и бетона-почвы я увидел только три откровенно инородных вещи: какой-то кусок рыжей пластмассы, пробку от пива "Бавария" и бутылку от того же пива.

Пробка и бутылка лежали по разные стороны корневой кучи, метрах в полутора друг от друга.

Может быть, пробка была не от этой, а от другой, похожей бутылки того же пива.

(Чем больше проходит времени, тем, перечитывая и редактируя эти записи - пока твой базельский телефон упорно не отвечает и я не собрался узнать у Микушевича или Плаховых, где тебя найти, - я все больше свыкаюсь с мыслью, что пробка была от другой бутылки.)

Шариться по сторонам, ввиду дождя, желания у меня не было. Так что, Мартина, это все, что я увидел на этом углу.

Мне еще была любопытна своя собственная позиция: человека, склонившегося над кучей хлама с блокнотом в руках и вносящего туда какие-то записи. То есть не какие-то, а конкретные: опись этого хлама. Это, собственно, позиция художника, который располагается с мольбертом в скверике, зарисовывая, высунув язык, какой-нибудь Храм.

Это правильная, тихая, домашняя практика. Художники с мольбертами, раскиданные по тихим уголкам города, сами являются его уютным украшением. Их зарисовки, выполненные в стилистике "тихая моя Родина", вряд ли особенно интересны, но давай относиться к ним как к художникам поведения, как к деятелям, создающим пространство, по которому приятно передвигаться.

Сам человек с мольбертом на углу или на пленэре - вот произведение.

Когда ты проходишь мимо такого художника, рисующего церковку в городе или закат на берегу озера, ты почти непременно скосишь глаза и утащишь в свою память фрагментик картины. Я опять возвращаюсь к этому немудреному наблюдению: мы всегда смотрим по краям, квантами, уголками глаз, косыми касательными взглядами, но нужны специальные обстоятельства, чтобы мы обратили внимание на эту особенность своего зрения. Патлатый тип с мольбертом как раз и являет собой такое специальное обстоятельство.

Писатель, усевшийся на скамейку и добросовестно переносящий в блокнот подвернувшееся под взор, выглядит, конечно, нарочитее, вызывает подозрения. Он, в общем, концептуалист. Смотришь - рисуешь: нормально, художник. Смотришь - излагаешь лирические впечатления: нормально, поэт. Записываешь словами то, что принято зарисовывать: на фиг, концептуалист.

Есть выход.

На скамейке может сидеть слепой писатель и медленно расставлять через трафарет буквы по листочку.

Но это слишком жестокий выход, Мартина.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Андрей Тургенев

ИСТОРИЯ СЛЕПОТЫ

Проснувшись, по привычке, утром, аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес (Borges) посмотрел в зеркало и обнаружил там кошку. Это происшествие вряд ли оказало бы роковое влияние на судьбу автора "Истории вечности": кошка Борхеса и раньше имела обыкновение отражаться в зеркале, и сам по себе этот факт не заслуживал бы специального внимания. Дело, однако, в том, что в комнате кошки не было.

X. Л. Борхес был не то чтобы удивлен - он был заинтересован. Вариант пропажи не отражения (что обильно отрефлексировано во многих томах вавилонской библиотеки), а первоисточника показался ему весьма любопытным. Если отсутствие отражения живо (а впрочем, за истрепанностью соответствующих страниц, лениво) ассоциировалось с продажей души и свидетельствовало о связи не-отражаемого с потусторонними силами, то отсутствие оригинала, очевидно, было призвано свидетельствовать, напротив, о его божественной природе. Приключения изображений, в общем, как и приключения всех остальных цитат, всегда казались Борхесу корректными; зазеркальное пространство легко трактовалось и как царство дикого бессознательного, и как поле изощренной культурной игры - в обоих случаях откровенная чудесность сюжетных ходов воспринималась естественно. Но неожиданное доказательство того, что и посюсторонний мир способен подчиняться сказочному алгоритму, могло восприниматься как своего рода торжество лукавой поэтики самого хозяина кошки. Наконец Борхес удовлетворенно отметил, насколько удачен выбор жертвы: именно кошка с ее медиативной, лунарной и откровенно амбивалентной природой как нельзя лучше подходит на роль связного между двумя мирами.

За такими и подобными таким размышлениями Борхес произвел неизменный утренний ритуал: стыдливо почистил зубы, умылся, сварил кофе, налил в блюдце молоко... Буквальный смысл последнего жеста остановил руку писателя: он понял, что отсутствие кошки в комнате, помимо повода к любопытным построениям, способным украсить "Тезисы" какого-нибудь туманного симпозиума по асимметрии, значит и еще кое-что, а именно и собственно отсутствие кошки в комнате и, следовательно, определенные сложности с ее завтраком. Борхес делал с цитатами все что угодно, но до сих пор ни разу не поил их молоком.

Борхес осторожно перенес блюдце в комнату, убедился, что в положении кошки существенных изменений не произошло, и, пребывая в некотором сомнении, поставил блюдце перед зеркалом, где оно, несколько успокоив писателя, с готовностью отразилось. Кошка как ни в чем не бывало склонилась к молоку. Нагнувшись над своим блюдцем, Борхес убедился, что молоко послушно убывает.

Он потянулся за трубкой, как бы продолжая сюжет утреннего ритуала и обеспечивая очередной эпизод истории о кошке и молоке. Пока рука мастера двигалась по направлению к трубке, в голове писателя сам собой выстроился ряд неприятных соображений. Может быть, именно он, Борхес, находится в зеркале? Тогда отсутствие кошки рядом объясняется вполне банально. Это, конечно, компрометирует животное, устанавливая его связь с силами мрака, но, во всяком случае, такое поведение кошки мотивировано богатой культурной традицией. Версия эта, которая было пришлась Борхесу по вкусу, проваливалась в одном существенном пункте: писатель подумал, что включенный наблюдатель не имеет возможности определить, по какую сторону зеркала он в данный момент находится. Окружающее пространство ничем не выдавало своей истинной природы, а единственная несовпадающая единица, способная что-то прояснить, сиречь кошка, как назло впала в сонную египетскую загадочность. Неотличимость зазеркалья от дозеркалья тешила, конечно, творческое самолюбие писателя, но кое-что пугало. Борхес - сколько он ни убеждал своих читателей в обратном не имел реального опыта жизни в зеркалах. В конце концов он решил условно решить, что свойства пространства по обе стороны амальгамы условно одинаковы, а потому вопрос о первоисточнике не имеет актуального значения.

В этот момент рука добралась до трубки и обнаружила, что трубки нет. Борхес строго посмотрел в зеркало: отражение трубки было на месте. Борхес отер со лба пот, сел в кресло и понял, что чашку кофе постигла судьба кошки и трубки; он еще успел увидеть, как растворяется на подносе тень чашки. Борхесу стало совсем уж неуютно. Некстати он еще вспомнил вдруг тревожный сон, явившийся ему сегодня перед самым пробуждением: снилось что-то совершенно несуществующее, какая-то пустота и темнота. Он настолько ничего не видел в этом сне, что это не могло не быть знаком. Борхес постарался отогнать противные мысли и нервно принюхался, надеясь уловить запах серы. Тщетно.

И Борхес понял, в чем, собственно, дело. Он посвятил жизнь доказательству того, что знак способен исчерпать стоящее за знаком. Он всю жизнь искал слово, способное быть равным миру, и он верил, что пусть он не нашел такого слова, но зато нашел такие сочетания слов, которые рассказали о слове, равном миру. Он заставлял отражения отражать друг друга, взаимно умножая зеркала. Он возомнил, что овладел чистым принципом зеркальности, явленной в такой концентрации, что не ведома ни одному живому зеркалу. Он возомнил себя повелителем зеркал. И зеркало решило показать Борхесу, кто больше понимает в опосредованиях, инверсиях и цитатах. Продемонстрировать, что патентованный властелин лабиринта легко заблудится в двух комнатах, разделенных стеклянной перегородкой, и не сможет отличить яви от грезы. Зеркало вызвало Борхеса на поединок. Строго говоря, ему следовало утащить из комнаты перчатку.

Это было бы куда остроумнее, чем даже кошка. Борхес почувствовал, что сочинил более изящную версию. Борхес решил, что выиграл первый гейм. Более того, он выиграл его как бы за зеркало, что как нельзя лучше соответствовало духу странного состязания. В следующее же мгновение он сообразил, насколько сильнее и этого хода дебютная уловка зеркала: если редуцировать метафору дуэли до традиционной для этого жанра стрельбы, то точный выстрел со стороны Борхеса будет еще одним успехом соперника: получится, что зеркало втянуло и пулю... Борхес понял, что борьба будет очень серьезной, но принял вызов.

Продолжая быть уверенным, что зеркальная насыщенность его книг сильнее способности любого отдельно взятого зеркала, Борхес положил перед мятежным стеклом том своих сочинений. Книга вошла в зеркало, как вода в воду: поверхность не шелохнулась, и никакими тепловыми, визуальными или акустическими эффектами кража не сопровождалась. Борхес моргнул. Книга была в зеркале, в комнате книги не было. Кошка сладко зевнула и перевернулась на другой бок. Борхесу показалось, что зеркало усмехнулось.

Неудачу он объяснил себе просто: субстанция зеркальности не сфокусирована в некоем определенном сегменте книги, а размазана по страницам, разлита по разным текстам, растеклась по корешку и обложке: она клей, что скрепляет воедино идеи, имена, богов и героев, она кровь, на которой замешан раствор, - но, чтобы победить зеркало, необходимо явить ее в чистом виде, без примесей и сказуемых.

И Борхес сел писать эссе о зеркалах; эссе, в котором должно было сойтись все, что он знал об инверсиях и отражениях, о двойниках и тенях, о стекле и амальгаме, о симметрии и конгруэнтности; эссенцию чудовищной концентрации, превращающую и знаки письма, и саму бумагу - в зеркала. И, зная об этом предмете действительно больше кого бы то ни было из смертных и бессмертных, он не сомневался в победе своего гения.

Он расположился прямо перед зеркалом, он зарядил ручку самыми лучшими чернилами и достал самый белый лист. Ему не нужны были книги или конспекты, он помнил наизусть все цитаты и даже внешний вид соответствующих страниц (оборванный краешек, пролитый чай, пометки на полях); лихо закрученная и прекрасная в гениальной простоте доказательств концепция вся, до последней подробности, словно приплясывала перед глазами; мозг работал необычайно ясно и четко; Борхес готовился торжествовать.

Едва перо коснулось бумаги и потянулись к правому полю черные колонны рядовых алфавита, Борхес понял, что никогда ему еще не удавался столь совершенный, столь близкий к сокровенной мечте исчерпать словом вселенную текст. Колонны - строка за строкой - стремительно заполняли белый плацдарм, спешили, задние наскакивали на передних, кое-где возникали заторы и свалки, но шагающие быстро выравнивались, чтобы продолжить триумфальный парад. Борхес увлекся письмом; просчитывая текст на две страницы вперед и страшась потерять предстоящие смыслы, он торопился, пропускал, оставляя на потом целые абзацы; и пропущенные абзацы сами чудесным образом втискивались на законные места, проявлялись из бумаги, как тайные письмена; и Борхес понимал, что ему - наконец - даровано это чудо и что он обязан им схватке с зеркалом.

В этот момент взгляд его случайно вернулся к началу страницы; Борхес ойкнул и уронил стило; передовые колонны плавно исчезали - казалось бы, на глазах, но в действительности - даже не оставляя шанса зафиксировать момента отслоения от листа... Борхес сидел опустив руки, драгоценный текст медленно, но неотвратимо расставался с бумагой. Борхес сделал неопределенный жест в пустой надежде остановить побег: бумагу оставляли уже последние строки. Зеркало не улыбалось более. Оно смотрело на поверженного Борхеса даже, кажется, и с сочувствием и с пониманием, лишний раз, впрочем, подчеркивая этим безусловность своей победы.

Борхес упрямо наклонил голову. Поражение потрясло его, побелевшие пальцы сжали подлокотники кресла, грудную клетку сокрушил тяжелый вздох. Он нашел в себе волю объяснить и этот неуспех: даже магия текста не в состоянии справиться с великой силой зеркальности. Между идеей и зеркалом лежало письмо, он не мог атаковать напрямую. По лбу его катилась толстая капля пота, и Борхес, нервы которого были оголены, весь ушел чувствами в ее шарообразность - форма идеального зеркала - и поразился, насколько сложен и изменчив рельеф лба.

У него остался третий и последний шанс - не гасить силу в вате бумаги и идей, а противопоставить зеркалу самого себя. Пусть он так и не нашел слова, равного имени Бога, но душа его равна имени Бога, соразмерна природе, культуре, Вселенной и умеет отразить не только мир, но и все его бесчисленные отражения.

Он встал, едва не опрокинув кресло, уронив на пол плед. Он закурил сигарету - скорее из любви к ритуальным жестам. Кошка в зеркале неторопливо удалилась за раму, очищая поле брани. Старые настенные часы замедлили ход, прислушиваясь, а потом и вовсе остановились. Это был знак к последнему испытанию. Борхес расслабился, вновь собрался с силами и бросил навстречу зеркалу упрямый взгляд. В остановившемся времени напряжение тянулось мучительно странно; воздух клубился пустотой; тишина мерно и гулко густела. Борхес попытался крикнуть, шепнуть, двинуть рукой и понял, что парализован. Ни единого звука не доходило из оцепеневшего мира. Дымок брошенной им сигареты так и не растаял.

Борхесу на миг показалось, что он побеждает. Показалось, что зеркало треснуло, что ломаные линии побежали от центра к краям, но он быстро понял, что трещины - отражение лопнувших от напряжения сосудов его собственных глаз. Борхес вдруг сделал шаг по направлению к зеркалу и, не успев осознать, испугаться, сделал второй.

Зеркало неумолимо влекло его к себе, в себя. Подчиняясь губительной воле, рука коснулась роковой поверхности и, не встретив сопротивления, очутилась по ту сторону. Борхес подумал, что исчезнуть, оказывается, очень просто... Он шагнул в стекло. Он почувствовал, что по эту сторону остались уже только одна нога, голова и часть туловища.

И тогда он снова вспомнил свой тревожный сон и понял, что казавшаяся губительной темнота была, на самом деле, счастливой подсказкой, моделью спасения. Последнее, отчаянное усилие мысли вспыхнуло надеждой; только теперь Борхеса осенило, что его враг живет постольку, поскольку он, Борхес, дает ему жить: поскольку глаз отражает и преломляет свет. За миллиметр до небытия Борхес догадался, что должен ослепнуть. Он вложил в этот жест все силы, всю жажду земной жизни и всю неготовность к иной, все свои озарения и знания, все ценности библиотек, галерей и музеев; он смог. Вязкая темнота затопила зрение. Зеркальная хватка ослабла и исчезла совсем. Борхес был слеп и свободен.

Он упал спиной на ковер, хватаясь руками за вечную черноту. Он лежал и смеялся так громко, как не смеялся никогда в жизни.

Лев Толстой

МУЖИК И ЗЕРКАЛО

Быль

В Южной Америке случай был. Было у мужика в хозяйстве зеркало. Поутру мужик любил в него поглядеться, а потом шел корму скотине задать да в поле работать. Жил мужик бобылем, в доме держал только кошку. Зеркалом, однако, сильно дорожил. Соседи меж собой смеялись - что за причуда, мол, зеркало в избе хранить. А мужик живет-помалкивает и все больше себе на уме.

Раз мужик проснулся, а кошки нет. Смотрит, кошка в зеркале сидит, молоко лакает. Пока пригляделся, а в избе уже ни топора, ни тулупа, ни книги, ни котелка - все добро мужиково в зеркале, да со двора коза с петухом в придачу. Мужик голову обхватил, потом нахмурился и погрозил кулаком зеркалу. А зеркало словно ухмыльнулось и потащило мужика за кулак. Мужик что есть мочи уперся, а уже одна нога в избе, другая в зеркале. "А видать, в зеркалах отображаться - до добра не доведет, - сообразил мужик, пропадая, видать, и впрямь дурная забава, вот чему жизнь-то учит". Собрал он все силы и выткнул себе оба глаза.

Пришли потом соседи. От зеркала одни осколки, на полу среди скарба мужик лежит, рукой наугад шарит и смеется без удержу, будто чего прозрел.

1994 - 2000, 1998

Пешая проза

Автор, преступно мало внимания уделяющий велосипедным и лыжным прогулкам, берет свое обильными пешими, стараясь при всяком удобном случае соединить эту страсть с художественным письмом и практической журналистикой.

ПРОГУЛКИ С КАРЛОСОМ К.

Смертие и бессмертие. Змейка

Многое упирается в вопрос о грядущей прикаянности-неприкаянности, успокоенности-неуспокоенности по ту сторону слов и вещей. "Предположим, ты чувствуешь, что ты бессмертен, - говорит дон Хуан, - решения бессмертного человека могут быть изменены, или о них можно сожалеть, или подвергнуть их сомнению". У бессмертного есть маневр, возможность переменить решение сколько угодно раз, если внутри бессмертия есть измеряемость в разах.

Такова разница между текстом и текздом. Текст - создан, сомкнут задней "т", заглушен - палец к губам - заднепроходным "тс". Когда на фоне структуралистского словоупотребления спорили о разнице между "произведением" и "текстом", была и такая точка зрения: текст - мертвая совокупность крючков на бумаге, произведение - крючки + одухотворение, испаряющийся от крючков смысл делает произведение на измерение шире. Но "измерение" - окаянная метафора, мистическое допущение. В случае текзда можно чисто конкретно говорить, что он на измерение больше текста, поскольку совокупность крючков в нем не ограничена крышкой истории: я могу вносить в них переполох хоть задним, хоть диагональным числом (как говорил один литературный герой, описывая линию, соединяющую вершину треугольника с серединой противоположной стороны: "Ученые остроумно называют эту линию биссектрисой").

Текзд бессмертен: даже если капризный автор запатентует окончательный вариант, никто не помешает скучающему Тютькину скопировать файл из Сети, заменить в нем "орла" на "Комсомольск-на-Амуре" и запустить лодочкой по паутине. Известен такой издательский казус - пару лет назад "Вагриус" выпустил в свет нарытый по архивам филологами Фельдманом и Одесским "полный вариант" романа "12 стульев": дескать, сначала в журнале печатался вариант с словом Троцкий, а потом цензура заставила много кусков убрать, а вот вам правильный текст. Ну что тут... Я как раз именно тогда (когда книга вышла) тоже сочинял роман. Скоро выйдет, но дело не в этом. А вот в чем: фамилию одной актрисы, например, я убрал из текста по требованию тогдашнего издателя романа, а название одного города по требованию тогдашней своей жены. И еще много чего сделал с текстом под нажимом с разных сторон. И хотя издатель уже не мой, и жена тоже, я бы очень не хотел, чтобы грядущие Одесский и Фельдман нашли случайно исходный старый файл и объявили бы его "полной редакцией". В каком виде я подписываю книгу в печать - дело моих отношений с совестью и институциями, а никаких не филологов. Они отнеслись к текзду как к тексту: вот, дескать, истинный вариант. Это я говорю со стороны, так сказать, морально-нравственной и юридической. Но изнутри тела словесности филологи как раз поддержали механизм текздомашинерии: ну, вот так может выглядеть этот роман... Только надо правду писать: не "полный" вариант, а "вот такой".

Читатель уже понял, что подоплека болтовни - банальная боязнь смерти. Как бы хочется верить, что в гробу так запросто дело не заканчивается, что дальше еще что-то хоть как-то да есть. С другой стороны, за антропоморфность держаться не приходится: и так уже многие части тела на зависть стабильно болят. Вот и пекутся румяные симулякры: душа в лире, текзд в эфире... Тьфу!

Просто всякий того хочет, чего у него нет. Смертный стремится к бессмертию: герой эпоса ладит подвиг, чтобы забраться в кувшин памяти народной, в патоку контекстуального бессмертия. У бессмертного цель смерть. Он жаждет вычеркнуться из памяти поколений, суетится, делает гадости - все прочь, в тунь. Храм (это Герострат вспомнился) должно сжигать, чтобы оказаться забытым, однако прыг-приборы работают наоборот.

"Например, сегодня мы поймали змейку, - говорит дон Хуан. - Я извинился перед ней за то, что прервал ее жизнь так окончательно и внезапно. Я сделал то, что сделал, зная, что и моя собственная жизнь будет прервана однажды так же внезапно и окончательно".

Черное и белое. Крик бабочки

"Никогда ничего не носи в руках, - учит дон Хуан. - Купи рюкзак".

"Но я хожу в пиджаке, - ропщет Карлос, - глупо носить рюкзак поверх пиджака..."

Дон Хуан щадит Карлоса, не уничижает европейские представления о лепости и нелепости (хорошо об этих представлениях в "Левиафане" Акунина: японец поражается, как европейцы суют в карман платок с соплями - в то время как они возмущены его привычкой сморкаться в салфетку).

"Надевай пиджак поверх рюкзака, - говорит дон Хуан. - Пусть лучше люди думают, что ты горбат, нежели чем..."

Чем? От идеи прямого скелета отвратило открытие, сделанное Ароном Лернером (Йель) в 1959 году: он обнаружил, что в той чакре, что расположена между бровями (третий глаз) и где притаилась считавшаяся рудиментарной дурью шишковидная железа, производится некий мелатонин, гормон, близкий серотонину, который, в свою очередь, очень похож на вещество, полученное из ржаного зерна, зараженного грибком спорыньи, а потом синтезированного под поэтическим именем лизергинового синтетического диэтиламида.

Что есть пафос прямохождения? Возможность безупречного прохождения энергий корней и крон сквозь физическое тело. Но ценность ментального сквозняка уступила место тромбу третьего глаза. Тело должно искривиться, стать теллом, чтобы силовые линии засбоили в районе верхней чакры. Хтоническая витальность закручивается в шишковидной железке в тавтологию, в отрицание трансцендентальноеTM.

Ее успешно отрицает негр, черный человек. Он специалист по сжиманию энергий и выстреливанию их в горизонталь: шибче всех бегает стометровку, круче всех выполняет боксовый хрясь кулаком, в длину прыгает раза в два дальше белого. Среди прыгунов в высоту негров до смешного мало. Небель недолюбливает вертикаль. Ей неведом штанговый спорт. Преуспевая в баскетболе, она подчеркивает правило от противного: взмывая вверх, негр тут же компенсирует несвойственный жест: вколачивает шар вниз.

Делов-то всех только и есть, что в цвете. Черный - закрытость, непроницаемость. Белые одежды и белое тело разомкнуто архетипу дерева: босая ступня сосет энергию из земли, босая макушка открыта энергии космоса... Я упрямо хотел быть негром долгую штуку лет и влачил себя мимо времени согбенным знаком вопроса. Теперь я хожу к мануальному терапевту Козлову М. Ю., он пытается переконвертировать знак моей спины в многоточие хотя бы. Почему я так стал? Может быть, захотелось быть белым ввиду актуализации в России патриотического дискурса, может быть, кончился постмодернизм и неохота уже отрицать трансценденцию, может - надоела боль в спине. Мануал Козлов складывает меня на красный снаряд по имени "Анатомотор", пристегивает ремнями, и снаряд делает меня туда-сюда с натяжкой, выдавливая из телла лишнюю "л".

"Я спросил, как я узнаю, что кричит именно бабочка, а дон Хуан ответил, что это ни с чем не перепутать. Бабочка заорала вдруг и будто бы не в воздух, а прямо у меня в позвоночнике, по которому прошла пунктирная ударная волна".

Такса и книга. Слежка

"Здесь недавно пролетела сова, - задумчиво сказал дон Хуан, закинув голову, глядя в воздух. - Видишь следы?"

Человеку в жизни всегда есть чем заняться, даже если заняться ему нечем, если он просто идет по улице никуда, никем не ожидаемый, не имеющий денег даже на пиво, просто идет. Он же обращает внимание на прохожих: вот хромой старик, или девушка с жопой, или человек в майке, на которой написано "Ошибка 2000". Можно же проследить за кем-нибудь из них. Проведи день в слежке, иди по пятам, смотри ему в затылок, заглядывай ему в лицо. Если он тебя заподозрит, прячься за спины прохожих, за киоск с шаурмой. Учись у охотника, выслеживающего жертву, терпению, ловкости и любви. Если твой человек зайдет в учреждение или кино, иди с ним; если охрана не пропустит тебя в учреждение - ее можно обмануть или убить; если он зайдет в дом-квартиру, стой у его двери, стой час, стой другой, думай о той собаке, которая ждет умершего хозяина (удивляйся при этом: относясь к классу существ, способных, по легенде, найти своего человека за 1000 км, она не способна почувствовать, что он умер?), а если он не выйдет (если он, предположим, тоже там у себя или в гостях умрет), все равно жди, так как для тебя важно следовать своему решению. Если же человек кружит по городу кружи с ним по городу, когда еще выдастся покружить. Ты проведешь день с пользой, незнакомый человек заведет тебя в незнакомые дворы, ты увидишь новые для себя голубятни, новые надписи типа "ЦСКА - КОНИ", какую-нибудь вдруг девушку с веслом или стройку, станешь свидетелем погони кошки за кошкой, разговора какого-то и пр.

Вот недавно у "Аэропорта" во дворах я проходил мимо двух теть с таксами и одна другой на свою жаловалась: "Залезла в шкаф, погрызла книгу". Какую книгу - не уточнила. Я хотел сделать вид, что развязался шнурок, и подслушать, какую именно книгу, но я ни за кем не следил и не стал так поступать. Если бы я следил за кем-то, мне непременно бы нужно было название: оно наверняка как-то было бы связано с обстоятельствами объекта слежки, что-нибудь важное я бы из названия об объекте вызнал. Что делать в случае, если та, что с таксой, отказалась бы выдавать тайну книги? Пытать ее, мучать, может быть - ее же собакой. Объект слежки за это время может обрубить хвост? Не беда, узнав имя книги, ты без труда поймешь, где застать объекта через 15 минут: ты еще и угол срежешь, выйдешь ему в негаданный перпендикуляр.

Учитывая, что владелица охочей до мясистых букв таксы, скорее, просто не запомнила названия книги и, возможно, просто не умеет читать, трудно надеяться, что это было именно "Изобретение Мореля"; но бывает-то всяко. Это было оно, да. Макрель вроде бы там, в книге, изобретатель только механизмов с зеркалами времени, замурованными в подвал, но суть изобретения в другом, оно принадлежит рассказчику: если тебе не удалось войти в контакт с тем, за кем ты следил, ты можешь устроить так, что тому, кто будет следить за тобой из будущего, показалось бы, что ты в контакт вошел. Будто бы заблуждения этого грядущего чувака делают не столь безнадежным нынешнее твое одиночество. "Сова - не колесо паровоза, - наставительно сказал дон Хуан. Она всегда оставляет в полете следы".

Мадера и водка. Возвращение

Приходит Карлос к дону Хуану и говорит: "Мне больше не нужно тело. Ты научил меня управлять сновидениями и проникать в сердцевину камня. Ты открыл мне иные миры, я понял, насколько они богаче и удивительнее, чем тот, в котором я привык жить. Я хочу отказаться от здешнего тела, ибо хочу превратиться в чистую энергетику".

"Ты дурак, Карлос, - ответил дон Хуан. - Ты опять ничего не понял. Если у тебя не будет тела, тебе некуда будет возвращаться".

Тело бывает не только снаружи, но и изнутри. Надо его прочувствовать, ежели уж дано. Смешай водку с шампанским, влей мадеры и выпей шесть порций по сто грамм, стараясь не очень сблевать хотя бы до четвертой. Обидь, усни. Проснись среди ночи, постарайся дотянуться до водяного стакана: о, как скрипло ты застонешь, как разовьется от виска до виска, какой кулак шарахнет по сердцу, какой Джойс во рту, а тугой комок слизи бултыхнется в недрах и ринется на волю, обретая по дороге вкус, запах и цвет. Захлебнись собственной желчью, харкни кровью. Сводит икры, колкие мурашки соперничают в подлости с глупыми судорогами. Дышать получается два раза из трех.

Не осталось, разумеется, ни капли. Паллиативы в виде рассола, томатного сока, кефира, куриного бульона или холодного кипятка лишь подчеркивают, что знак зря старается предшествовать референту. Вспомни цитату - длинную, как дорога до точки, - "надо встать собраться пойти найти купить выпить". Все же прибавь на себе штанов, доберись до точки, завладей. Поможет, может, и не сразу. Секунда, в которую станет легче, будет означать, что ты не похмеляешься, а снова хмелеешь. Вовремя остановиться, как известно, значит просто не начинать. Ты не сможешь, и не мучай зря кенгуру мозжечка, чтобы они не обратились гиенами мщенья. Утром снова придется скрипеть сердцем.

Запой цитирует древнейшие общества, бытовавшие в режиме цикличного времени: было важно не наращивание событий (с кем пил, какой сорт, какой слышал анекдот), а их предсказуемость-повторяемость, надежность календаря сельхозработ: зерно падает в почву, прорастает, его, что ли, жнут, потом засовывают в змеевик. Фернан Бродель именно запой называл единственной моделью времени большой длительности, данной нам в психосоматике. Так репетируют победу геологии, географии и астрономии над историей. В человеке важно не то, что он во вторник пойдет на работу, а то, что он появляется в эпоху голоцена.

Зачем, кстати, человек вообще возник в этом круглейшем из миров? Чтобы предвкушать, известно зачем. Последние секунды перед первым глотком в душе человека поют птицы, бьют фонтаны и прыгают статуи. Он верит, что щас оно и Произойдет, Грянет, Замутится. А фиг, шиш, морок! Я бы сказал, тру-ля-ля!

В бывшем СССР в этом смысле дело было поставлено глубже и тоньше (теперь и категорий-то таких не сыщешь, ссохлись, не то что дел, в соответствии с ними поставленных). Нужно было энергично смирять гордыню и проникаться подлинной всечеловечностью: я имею в виду, конечно, очередь у пивного ларька. Вспомнить всю жизнь, возлюбить всех ближних, обсудить с ними нагваль. И когда у тебя в руках оказывается мокрая банка, полная пены и той ослиной мочи, которая тогда называлась здесь пивом, ты, мысленно осенив себя, выплевываешь папиросу и припадаешь... Сколько я помню случаев, когда человек не успевал выплюнуть папиросу и пивная волна заносила ее внутрь! Нисколько!

"В любом случае, - заметил дон Хуан, - не жуй травинку, которой ты только что ковырял себе меня".

Камень и камень. Ждать

"Вот камень, - сказал дон Хуан, - зачем лежит здесь этот камень?"

"Может быть, он указывает мне место силы?" - спросил глупый Карлос.

"Если бы он это делал, - расхохотался дон Хуан, - ты бы знал об этом, а не говорил "может быть"".

"Может быть, он замаскировался здесь до подходящих времен?"

"Тогда бы мы о нем не разговаривали, если бы он замаскировался".

"Может, любит кого-то?"

"Камень не может никого любить".

"Что же делает этот камень?" - сдался Карлос.

"Он ждет", - сказал дон Хуан.

"Ждет... чего?"

"Вообще".

И, значит, так можно: ждать. Это не значит "верить": потому что "верить" - всегда опаздывать, всегда спешить, суетиться, питать надежду. У камня такой диапазон (как сказал Генис, от песчинки до горы), что ему бессмысленно питать надежду. Но и себя мы можем помыслить в диапазоне от инфузории до годзиллы. Нет-нет, не верь: жди. Жди-жди.

Вот ночная автобусная остановка, там реклама какого-то напитка - "В каждой банке злой лимон, надо выпустить", хотя, казалось бы, пусть бы и сидел взаперти, коли злой-опасный. На остановке сидит человек предположительно типа мужчина, не в банке, свободный, но не уходит. Редко-редко протарахтит ночной автобус (предположим, что в этом городе такие есть), человек игнорирует автобус, как камень игнорирует дождь и прыгающую мимо жабу. Человек держит во рту незажженную сигарету, в руке - зажигалку; каждый раз, когда проезжает автобус или некто проходит мимо, спеша домой с позднего сеанса или из круглосуточного ларька, человек выпускает на волю флажок огня. Тьма на миг уступает свету его безразличное лицо. И проходящие-проезжающие могут видеть, кто там сидит в темноте. А вдруг он им нужен, вдруг они его искали множество лет?

Вероятность этого не шибко высока - тем важнее его ожидание. Платон учит, что население искомого государства делится на пять категорий. Андрогины, содержащиеся в глубоких темницах и разделяемые, только если в другой категории свирепствует недочет. Крестьяне, производящие хлеб, вино и овечий сыр. Воины, охраняющие производящих и содержащихся. Поэты, разводящие других по категориям: кому в крестьяне, кому в андрогины, кому в воины. Высшая категория: ждущие. "Чужие свои", они не приносят государству текущей пользы и не приносят ему пользы вневременной; если ждущий вдруг приносит пользу, его казнят.

На некоторых камнях также рисуют - рыбок, змеек, крокодилов, огоньки. Вот Карлос видит камень, на котором нарисован глюк. Спросил:

"А этот камень тоже ждет?"

Дон Хуан расхохотался:

"Посмотри на этот камень, послушай его, пни его ногой. Это просто старая твердая вещь. Если ее швырнуть, она полетит: не дальше, чем до того холма".

Нос и переносица. Фотоувеличение

"Дон Хуан затем описал технику, совершенное владение которой, как он сказал, потребует годы практики. Она состояла в том, чтобы постепенно заставлять глаза видеть раздельно одно и то же изображение. Отсутствие совпадения изображений вызывало двойное восприятие мира".

Жизнь, увы, такова, а современная жизнь такова тем более. Без умения раздваивать мир и, следовательно, поскольку мы являемся частью мира, без умения раздваиваться самому - обойтись решительно невозможно. Часто возникают ситуации, когда лишь привычка к раздваиванию спасет вас от закушенных губ, от непрошенных крыльев, от блуждающих огней. Представьте, что вы подлетаете на скорости, близкой к скорости света, к черной дыре. Влетая в оную дыру, вы, хотите - не хотите, станете жертвой так называемого сингулярного выворачивания, что физически выглядит совсем уж невообразимо, а метафизически - вы раздваиваетесь на себя, подлетающего к черной дыре, и себя, наблюдающего себя, подлетающего к черной дыре. При полном отсутствии опыта такого рода вы вполне можете счесть резонным сойти с ума.

Вчера был в гостях Д., и мы долго сидели на кухне без света, и разговаривали, в частности, о японском блокбастере "Гамера-3", повествующем о том, как девочка вырастила из волшебного яйца стоэтажную летучую дрянь, которая не хотела себя и девочку различать и все норовила засунуть последнюю себе в слизистую оболочку. Потом пришла В., заметила, что темно, мы включили свет и некоторое время сидели-обсуждали, выключить ли его, поскольку стало слишком ярко, или пуститься во все тяжкие привыкания к новой конфигурации теней. Потом В., сидевшая ровно под лампочкой, встала и пошла переодеваться, а лампочка разорвалась на тысячу осколков, покрывших еду, питье, пол и стол. Со мной подобный случай был года четыре назад в редакции "Матадора": за окном происходило заказное убийство, и окно посыпалось на меня, ввиду чего мне пришлось предпринять кинематографический прыжок по дуге. Конечно, раздваиваясь, наблюдая за остывающими в предыдущих узлах траектории проекциями моего тела.

В конце концов, мальчик, получивший в подарок фотоаппарат, выходит на улицу и щелкает все подряд: дома, облака, кошек, голубей, афишные тумбы. Прибегает домой и, отчаянно путая подлежащее со сказуемым, а проявитель с закрепителем, добивается негативов. Жадно рассматривает их на свет, если лампочка еще не взорвалась. И видит - и так всегда - с каждым мальчиком странное. Нет, даже не слюни дьявола. Себя самого, сидящего на корточках перед голубем и предлагающего ему с ладони печенье.

"Дон Хуан стал подбивать меня попробовать это. Он заверил меня, что для зрения это не вредно. Он сказал, что я должен начать с того, чтобы смотреть короткими взглядами, почти уголками глаз".

Буквы и буквы. Буквы

"Я привез ему экземпляр своей книги. Без предисловий я вынул ее из портфеля и вручил ему.

- Это книга о тебе, дон Хуан, - сказал я.

Он пробежал большим пальцем по страницам, как пролистывают игральные карты, вскрывая новую колоду. Ему понравился зеленый цвет переплета и формат книги. Он погладил ее, повертел в руках и вернул мне.

- Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, - сказал я.

Дон Хуан молча засмеялся и покрутил головой.

- Лучше не надо, - сказал он и с широкой улыбкой добавил: - Ты же знаешь, на что в Мексике идет бумага".

Кажется, именно там, в Мексике, на полях нарисованы какие-то немыслимого размера фигуры, которые можно увидеть лишь с высоты полета НЛО. И многомудрые уфологи гадают на павлиньих экскрементах: то ли это древние племена сообщали что-то инопланетянам, то ли это инопланетяне написали сами себе буквы типа "Добро пожаловать" или "Гоу хоум".

Что по-настоящему странно: письменность могла возникнуть раньше человека и может существовать без него. Нет, имеется в виду не столько Дермоида, сколько природа. Природа может создать букву сама: сложить ее в небе из облаков, выпростать на шкуре или теле любого животного. Вытравить на камне. Вот Маканин написал повесть про букву А, которую якобы зеки выбивали на скале, рискованно болтаясь над бездной. Так он все перепутал: сама природа поставила там эту букву. Может, посредством ветра, а может - так, без посредства.

Ушлый враль стал бы сейчас качать таких журавлей: де, в основе мироздания - когда будут пройдены насквозь все атомы, электроны и демоны обнаружится сплошная копошащаяся текстуальность (и даже добавит про то, что занята она исключительно себя-различАнием). Не знаю, не верю, не пробовал. Сейчас-то речь пошла о буквах - о жирненьких, стройненьких, сладких буквах. Сплошная текстуальность, боюсь, обходится без них, а потому следует пока обойтись без сплошной текстуальности.

На свете нет ничего красивее букв; одно это доказывает, что они созданы не человеком. Человек может только подражать им - скажем, танцуя в танце, играя в футбол. Или воюя - известны культуры, в которых смысл битвы состоит в том, что бойцы раскорячиваются в форме наиболее грозных иероглифов. Где-то в Камеруне есть секта, каждый из членов которой проводит по году в форме каждой из камерунских букв: сколько их, я не знаю.

Нам, жителям мира цифр, эти практики недоступны: мы утешаемся тем, что делаем буквы не из себя, а из подручных материалов. Есть печенье из букв и макаронные изделия в форме итальянского алфавита.

Некоторые, испражняясь, стараются так, чтобы выклалась буква. Некоторые пишут буквами книги, доклады, статьи. Какой-то амстердамский гомосексуалист вывел тюльпан, похожий на букву L больше, нежели на тюльпан. "Не так важно, на что ты похож, - сказал дон Хуан. - Важнее то, что похоже на тебя".

Чашка и лестница. Страх

4 августа 1961 года Карлос впервые попробовал пейот, 4 августа 1994 года я заканчивал "Прогулки с Карлосом-94". Вот опять 4 августа, и будет еще, и потом еще, а когда-нибудь оно будет уже без нас, а что будет для нас?

Расстояния и предметы исчезнут, останется только звезда; она не приблизится, а как-то выпятится, будто пойманная в объектив телескопа; не одна из многих, но сама по себе, окутана - иссиня-черным выдохом пространства, плотной пустотой. Белый световой шарик, питающий пустоту вокруг себя и питаемый ею, будет холодно смотреть на тебя, ты - на него.

Ты этого не испугаешься; этого бояться слишком просто; это происходит слишком с тобой. Труднее и важнее бояться того, что не имеет к тебе отношения. Оглянись: вот строят лестницу, вот стоит голубая чашка. Посмотри на лестницу и на чашку так, чтобы они раздвоились, чтобы каждый глаз видел свою картинку. И бойся, бойся. Бойся!

Сначала бойся, что лестница рассыплется на части и какая-нибудь длинная и острая часть пропорет тебя насквозь. Неужели этого не будет? Запросто! А чашка - бойся, что чашка зажмет тебе рот и нос, пока ты будешь быть во сне, и, вернувшись, ты обнаружишь, что задохнулся, и то есть не вернулся, и то есть не обнаруживал.

Потом бойся, что лестница выгнется в дугу, что поперечные перекладины превратятся в ребра, что между ними надуется чье-то сердце и пробежит география голубых и красных капилляров, бойся, что тугой серо-оранжевый шар (с чуть шероховатой поверхностью) медленно поплывет, то подныривая под перекладины ребер, то оплывая их сверху, как воск, а потом столкнется с пырскнувшим фиолетовым лучом - резким и дерзким, как поцелуй пантеиста, - и разломится на 400 равноудаленных осколков, и ты поймешь - и испугаешься пуще прежнего, - что это и была голубая чашка (так, на звук голубая), которая вывернулась, как минетка, и оказалось, что внутренняя ее поверхность настолько же испещрена памятью о колосе и дожде, насколько внешняя безразлична к идее торжества новой завязи на кончик гладиолуса. Нужно выдавить из себя смельчака, как рыба выдавливает из себя ветер: трусь. Опасность следует встречать лицом только затем, чтобы испытать холодящий, животный страх.

Полый шар страха срывается в утробу из дыхательного горла и начинает набухать порошковой слизью дрожи. Глазные яблоки бегут в свои зернышки, крыса зрачка рвет мясистые куски света, будто хочет его уничтожить, будто страх коренится в идее пространства: ха-ха. Бойся также не чашки и лестницы, а за чашку и лестницу. Совмести их пунктиры: штришок лестницы перечеркнет кольцо чашки, породив символ пустого множества: бойся, что эфир колыхнется и множество упадет. Бойся за геометрии и за их вещи: мир только прикидывается прочным. Мир, может, подделен, в смысле - ненастоящ. Он может быть разоблачен в любую секунду. Его, может, не разоблачают лишь потому, что номинал его невелик, лень связываться: пусть будет, пусть - такая вышла опечатка - бдует, пусть думает, что обманул; но пусть трясется, как осиновый кол, понимая, что дни его хуже чем сочтены - их, в общем, нет.

И, наконец, научись просто бояться: без поводов и причин. "Похоже, зверь умер", - сказал дон Хуан.

БЕЗ ПАЛЬТО

К двадцатилетию журнала "Литературное обозрение"

На улице было темно и сыро. Я быстро прошел по Газетному переулку от редакции газеты "Русский телеграф" до Центрального телеграфа. Рабочий день заканчивался, половину люстр в зале уже повыключали. Я стоял в хвосте очереди за конвертом, отставив к стойке пакет с книжками внутри и рекламой виски "Белая лошадь" снаружи. Хвост моей очереди (то есть собственно я) оказался напротив окошка "До востребования". К нему подошел скользкого вида человек в очках и с портфелем, попросил посмотреть корреспонденцию "по номеру". Ага, подумал я, то-то он такой нервно-взъерошенный. Дал, поди, какое-нибудь срамное объявление - дескать, ищу партнеров с садомазохистскими интересами.

Или просто шпион.

За ним стоял совершеннейше противоположный человек: в брезентовом комбинезоне с кучей карабинов и прибамбасов: в рыжей каске, в каком-то поясе - то ли пожарник, то ли шахтер, а скорее, представитель того славного монтажного племени, что развешивает по городу большие рекламные буквы, едва не роняя их при укреплении на головы невинных горожан (именно в районе Центрального телеграфа я дважды видел в последнее время очень опасный монтаж: новогодних букв и потом, уже после 20-летия "ЛО", какого-то фонаря; прямо, понимаешь, над головой, того и гляди из рук выскользнет). Он сразу обратил внимание на мой пакет с книжками и пронзил зал быстрым вопросом о хозяине: опасаясь, надо полагать, бомбы. Я пододвинул пакет к себе, да и вообще пододвинулся вперед вместе с очередью. Но слышал, что монтажник продолжал вести себя категорически отличным от маньяка образом. Во-первых, услышав, что маньяк просил "по номеру", забеспокоился, можно ли "по фамилии" (хотя как раз "по номеру" получать корреспонденцию время от времени пытаются запретить: правильно, чего плодить маньяков и шпионов). Во-вторых, долго говорил, что, может быть, ему пришла корреспонденция, а может быть, и не пришла. Несмотря на явную избыточность как "во-первых", так и "во-вторых", несмотря на подозрительность, проявленную к моему пакету, монтажник-пожарник был куда приятнее маньяка-очкарика.

Из дверей телеграфа я сразу нырнул в подземный переход, дошел до угла Тверской и двинулся по той улице, названия не знаю (Театральный проезд?), которая ведет мимо Большого театра. Скосив глаза вправо, обнаружил обгоняющего меня молодого человека. Он был высок, изящен, имел на себе, насколько я мог разглядеть, приличный костюм, из-под распахнутого длинного пальто выбивался элегантный шарф, в руке он, допустим, сжимал перчатки. В общем, он был похож на журналиста Николая Малинина, которого я часом раньше видел в "Русском телеграфе" и которого недавно в одном из квазимемуарных очерков в "Октябре" сравнили с литературным героем Арамисом. Несся на что-нибудь вроде свидания. На молодого человека я смотрел, несмотря на относительную подробность вышерасположенного расписания, не более доли секунды, ибо он тут же хряснулся в лужу, эффектности коего жеста способствовала членистодлинность его конечностей.

По существу, я сбил его с ног своим стремительным взглядом: импульсное наяривание уголками глаз иногда приводит к изрядным результатам. В ту самую секунду, как эта мысль пришла ко мне в голову, скользкий Театральный проезд исчез из-под ног, я должен был рухнуть, щелкнув ножницами гач, подобно призраку Малинина, но сумел удержать равновесие. Ура! Правда, уже через несколько метров - напротив ресторана "Серебряный век", в котором судак на зеркале стоит 540 новых рублей, который находится в бывшем помещении бань с соответствующими бронзовыми наядами и который я знаю, не подумайте обо мне дурного, только потому, что тут дважды вручали Антибукеровскую премию, - я залез ногой в глубокую лужу и изрядно промок.

Лубянскую площадь я пересек под землей и вышел к Соловецкому камню. Постоял подле него, покурил, глядя на окна КГБ. Думал испытать мистический ужас, памятуя о миллионах погибших задешево, но не испытал. Думал испытать чувство с другим знаком, памятуя о том, что сочинил только что боевик, в котором нынешняя Лубянка, как атрибут государственности, выведена скорее положительно, но тоже не испытал. Зато понял, что, хотя Соловецкий камень и стоит с краю площади, по человеку, курящему возле него, легко пустить из лубянского окна тот или иной снаряд.

Зашел в Политехнический музей. Вечер, посвященный 20-летию журнала "Литературное обозрение", продолжался, наверное, часа уже полтора. Прослушал стихи в исполнении поэта и москвича Айзенберга, потом речь редактора и критика Чупринина, который сказал, что перед тем, как ехать на юбилей, он просмотрел соответствующее постановление ЦК об учреждении журнала, потом я отвлекся на дискуссию с критично настроенным поэтом и деятелем Д. Кузьминым, который намекнул на неспецифированность моих рассуждений в одной критической статье о молодых авторах, а под конец Чупринин сообщил, что с журналом "Литературное обозрение" произошли изменения, и это хорошо, а потом, может быть, журнал будет жить в русле этих произошедших изменений, а может быть, все сложится совсем иначе, журнал снова изменится, и это тоже будет хорошо, и это тоже можно будет приветствовать. Ход мысли и подразумеваемый оным ход действий Чупринина порадовал меня своим универсализмом, я решил взять его на заметку и как-нибудь при случае сплагиатировать.

На сцене появился человек с гитарой, я подмигнул поэтам Саше Макарову и Стелле Моротской, что неплохо бы выпить, мы вышли в фойе, купили в буфете этого самого выпить и поднялись с ними в курилку, где скучала совокупность лиц, ожидающих конца официальной части. Видевшие в наших руках стаканчики с алкоголем лица набрасывались на нас с вопросом, где мы это взяли. В вопросах звенела ревность - ах, этим уже плеснули, а нам еще нет! Когда же мы отвечали, что алкоголь продается семью ступеньками ниже курилки, лица прояснялись от того, что их не обошли, но мрачнели от того, что халява еще не началась.

В беседе с поэтом и деятелем Д. Кузьминым и критиком и редактором А. Михайловым я пожаловался, что мне неуютно без давно погрязшего в ремонте салона "Классики двадцать первого века" на Пушкинской площади: это единственный салон, в который я захожу с какой-никакой степенью регулярности, раз эдак в месяц. Михайлов меня поддержал. Критично настроенный Кузьмин заявил: "Это потому, что для вас в литературном салоне главное - не литература, а буфет". Я стал было возражать, что главное и то, и другое, и нечего животворные стихи противопоставлять животворному же буфету, но Михайлов сказал: "Да чего ты с ним споришь, он же не пьет".

Поэт и томный красавец Д. Воденников подарил мне книжку стихов "Репейник", там были такие строки:

О кто бы мог еще глядеть

такими бедными овечьими глазами

на это прорастающее пламя,

на пастуха, идущего стеречь,

на гобелен с овечками и небесами.

"Никто еще. Только еще я", - горько подумал я.

Торжественное заседание меж тем кончилось, часть публики разошлась по домам, а другую часть стали, наконец, кормить бутербродами с колбасой и поить водкой. Я, решив ограничиться выпитыми ранее пятьюдесятью граммами коньяка, пил уже только минеральную воду, что почему-то приводило в восторг историка и филосемита Кациса, который никак не мог взять в толк, как не пить, когда дают. Я опрашивал присутствующих на предмет посещения хотя бы кем-нибудь из них Политехнического музея с другой стороны: не тут, где стихи читают и водку пьют, а там, где осматривают экспонаты. Выяснилось, что если кто в музее и был, то только в раннем детстве (исключая филолога-ильфофила Фельдмана, который, по его словам, ежемесячно бывает в музее по какой-то служебной надобе). Я всем всячески разрекламировал внутренности Политехнического: тянущиеся целыми залами макеты гидроэлектростанций и коллекции патефонов. Поэт Воденников обещал сходить, но, боюсь, обманул. Еще меня обманул в этот день радиожурналист и музейный работник Александров: он сказал, что отдаст мне взятые для прочтения номера журнала "Урал" с романом писательницы Ольги Славниковой про стрекоз и собак через неделю на таком-то мероприятии, но ничегошеньки он мне через неделю не отдал. Сколь сложна жизнь!

Объясняя поэту и престидижитатору Ковалю, почему я не пью водку, я случайно взял со стола его стакан и сделал большой глоток, полагая, что там минеральная вода, а там как раз водка-то и была.

Литературовед и бородач Бак показывал всем девятнадцатый и одновременно справочный том Пушкина невероятной толщины, где, в частности, был каталог его, Пушкина, рисунков, состоящий сплошь из "Ножки женские" и "Нога мужская". Моника Спивак, нерусская музейный работник, сказала, что только что прибыла из Пушмузея на Арбате, где ровно сейчас отмечается годовщина свадьбы Пушкина (1830? 1831?) и, соответственно, его первой брачной ночи. Филосемит Кацис изрек по этому поводу несколько скабрезных шуток.

Все дразнят "Литобоз" "Новым старым литературным обозрением".

- А вот ты скажи правду, - строго обратился ко мне неплохо уже выпивший поэт и осетин Кибиров, - водки ты не пьешь, заседания не слушал, что по писателям-поэтам соскучился - не верю... Зачем ты сюда пришел? Ужели справить двадцатилетие "Литобоза"?

Между прочим, про этого самого Кибирова в этот самый "Литобоз" я написал статейку, а они мало того, что номер к юбилею не подоспели, да еще вопросы такие спрашивают!

Но я ответил правду. Что я люблю пространства Политехнического музея и историю, поналипшую на этих стенах, что я люблю жанр литературного мероприятия - неторопливый, несуетный, существующий будто бы не в текущем времени, а в мемуарных текстах, что я, допустим, не очень ликую по поводу юбилея журнала, но вовсе не прочь поздравить редактора Куллэ, которому юбилей важен и лишнее поздравление не повредит, что я, конечно, не бог весть как скучаю по Кузьмину, Михайлову и прочим литтусовщикам, тем более что вижу их с изрядной периодичностью, но мне с этими людьми хорошо, привычно и спокойно, а чего еще нужно литературному человеку? Не судак на зеркале ему нужен, а возможность выпить с Михайловым пятьдесят граммов в хорошем интерьере и приятной компании.

Тут заголосили невидимые люди, что следует забрать одежду из гардероба, а потом можно возвращаться и пьянствовать далее. Я решил, что пора идти домой, спустился в гардероб и обнаружил, что номерок потерян. Бабушки наотрез отказались отдавать мне куртку хоть бы даже и в обмен на деньги, гнали к руководству музея. Я поднялся в указанную дверь, руководства не обнаружил, вновь спустился в гардероб. Меня послали вниз. Там я тоже никого не нашел. За моими попытками сочувственно наблюдал поэт Гандлевский, натерпевшийся недавно в битве с антибукеровскими бюрократами. Теперь вот и я попал в те же самые безжалостные жернова... С надцатой попытки мне удалось уговорить бабушку взять у меня объяснительную и деньги. Я написал:

"Объяснительная.

Я потерял номерок. В Политехническом музее.

Число. Подпись".

Одна из бабушек взяла у меня ручку, подписала снизу что-то типа "отдал деньги".

- Сколько? - это не я спросил, это она у меня спросила.

Я пожал плечами.

- 15, - решила бабушка.

Надеюсь, она сдала бумагу куда следует и ее положили в архив. Теперь, среди многих тысяч единиц хранения этого святого здания, есть и моя единица, мой текст. Это очень приятно. А когда-нибудь юный филолог, наткнувшись на эти строки, вычислит день, в который происходили описываемые события (сделать это нетрудно, имея в виду свадьбу Пушкина), и полезет в архивы Политехнического в поисках драгоценного документа...

У метро "Динамо" подошел человек и предложил купить за пять тысяч (в три раза дешевле, чем сложить свой документ в архив Политехнического) часы. Добавил, что он "мастер спорта ЦСКА". Рисковал. А если бы я оказался динамовским фанатом?

Через пару дней я зашел к поэту Наталье Исаковне Беккерман, и она мне рассказала, что нерусская музейный работник Спивак нашла тогда мой номерок и отдала его филологу Баку.

Через неделю, на том мероприятии, на котором диджей Александров не отдал мне журналы "Урал" с прозой про стрекозу, поэт Гандлевский спросил меня:

- Вы сегодня без пальто?

88 МОИХ РУБЛЕЙ

И 25 ТЫСЯЧ ЧУЖИХ ДОЛЛАРОВ

По дороге из редакции "Русского телеграфа" в Дом русского зарубежья на вручение солженицынской премии великому ученому В. Н. Топорову я заскочил на Центральный телеграф: отправить в Соединенные Штаты Америки две странички факса. Обычно я отправляю факсы из дома или с работы, потому не знал, сколько эта услуга стоит на улице. Подозревал, что недешево, что придется заплатить рублей двадцать - тридцать. Пришлось заплатить восемьдесят восемь двадцать. Сия цифра отпечатала на моем челе след глубочайшей задумчивости, который сохранялся до самого вечера.

В Дом зарубежья я приехал где-то к половине четвертого, когда публика уже забила как следует душный зал. В дверном проходе стоял писатель-южноуралец Маканин, который пожаловался:

- Меня все принимают за охранника.

- Почему? - спросил я.

- Все со мной здороваются, - пояснил Маканин. - Заходят, видят, мужик в дверях, - и сразу здороваются...

Я открыл было рот, чтобы предположить, что с Маканиным люди могут здороваться не единственно как с охранником, но скорее как с выдающимся сочинителем нашей эпохи, но не успел: Маканин тут же и впрямь проявил качества стража правопорядка, быстро взяв меня за локоть и сдвинув к стенке, ибо по проходу шел Солженицын.

Накануне, кстати, журналист Кузьминский, склонный к скепсису по любому поводу, почему-то взялся утверждать, что Солженицына не будет на вручении премии своего имени. Мы даже поспорили с ним по этому поводу на два рубля. Выиграв спор, я уменьшил свой сегодняшний убыток с 88, 20 до 86, 20.

Топорову, однако, солженицынское жюри присудило "за служение национальному самопознанию в духе христианской традиции" аж 25 тысяч американских долларов из фонда, который сложился из гонораров за повсеместные издания гениальной книжки "Архипелаг ГУЛАГ". Я присел рядом с вечно хмурым писателем-реалистом Павловым и стал считать на бумажке, сколько факсов в Соединенные Штаты Америки с Центрального телеграфа может отправить на эти деньги лауреат. Получилось, три тысячи пятьсот семьдесят один с половиной.

По совести, не так и много. Но это по совести. В деньгах - нормально. Меж тем началась церемония. Солженицын рассказал о заслугах Топорова перед отечественной словесностью, сообщил, что в "Мифах народов мира" Владимир Николаевич писал такие статьи, как Космос, Хаос, Первочеловек, Крест, Порядок и Пространство. Потом афористично реферировал работы академика о Карамзине (который тянет из восемнадцатого века в двадцатый луч эротизма), Тургеневе (у которого "мистическая ясновидческая струя") и Ахматовой (умевшей обнаружить в личном историческое вещество, а в историческом трансисторическое).

"Как удачно сказано, - подумал я. - А ведь, по сути, эти слова можно применить и к моему творчеству... Личное в нем превращается в историческое вещество, а историческое - правда, не каждый раз, но зачастую - в трансисторическое..."

В зале тусовалось десятка полтора телевизионщиков и радийщиков, которые порадовали меня тем, что вытягивали диктофоны на длинных руках и микрофоны на палках-ходулях не к трибуне, а к укрепленным под потолком динамикам. Когда Солженицын завершил свое слово, большинство из них живо смылось. Лауреата снимали уже не на десять, а на пару камер.

Лауреат прочел концептуальный текст, Премиальное Слово. Длилось оно, наверное, полчаса и было посвящено животрепещущим проблемам мироздания. Топоров говорил, что древнерусского человека привлекали смирение, отказ от богатства (тут я снова с горечью вспомнил о факсах), отказ от власти и устремленность к иной жизни. Критик Басинский, сидевший в президиуме аки член жюри, на словах "к иной жизни" сдернул с носа очки и отер слезу.

Официант в золотой жилетке грациозно проскользнул меж публики с подносом, в центре которого одиноко стоял фужер с водой. Поставил фужер перед лауреатом.

- Жалко тоскующих по целому и взыскующих его, - сказал Топоров.

- Целое как высшая реальность уже рассупонило свои объятия, - сказал Топоров.

Я записывал речь лауреата бледно-зеленой ручкой на каких-то случайных листах, второпях и кривым почерком: это я сообщаю, потому что усомнился сейчас в слове "рассупонило". Может быть, там было другое слово.

- Первые люди предпочли познание бессмертию, - сообщил Топоров, имея в виду Адама и Еву.

У меня в голове закрутились фразы для полемической статьи: "Утверждая, что первые люди предпочли познание бессмертию, академик Топоров атрибутирует этим первым свой собственный понятийный аппарат. Но поскольку представление о бессмертии так или иначе является результатом познания, постольку Адам и Ева не могли предпочесть нечто, о чем у них не было представления, механизму обретения такового представления... Скорее они просто захотели яблочка..."

Академик меж тем продолжал неудержимо льстить интеллектуальным и, главное, реципиентарным возможностям аудитории, сказав что-то о выделенности видения, приводящего к ведению, и о том, что сверхзнание знаменует преодоление пространства и времени, самой тварности. Я пожалел, что на церемонию не приехал, хотя и собирался, мэр Москвы: ему было бы интересно.

На этом моменте я отвлекся и стал беспорядочно вертеть головой, пока не встретился взглядом с сотрудником "Независимой газеты" Г. Заславским. Заславский человек серьезный, положительный. Как-то во время Антибукеровской церемонии, которую устраивает "НГ", у меня брало интервью Российское телевидение, а Заславский, пробегавший мимо, оттащил в сторону руководителя съемочной группы и сообщил ему, что они зря берут у меня интервью, поскольку я ненавижу "Независимую газету". Я мысленно одобрил Заславского: правильно, надо защищать свое всеми фибрами, а то уж сколько можно болтаться в проруби абстрактного гуманизма и общечеловеческих ценностей. Мне почему-то кажется, что Гриша хочет со временем стать министром культуры. Я показал Заславскому язык. Он быстренько отвернулся.

- Язык отказывается говорить и уступает свое место молчанию, хранящему невыразимое, - поведал Топоров, что, однако, вовсе не помешало ему продолжать речь еще минут десять и отметить, в частности, что земля пособница жизни, обращающаяся сама на себя бессчетное количество раз.

- Тебе когда премию дадут, - сказал я Павлову, - ты уж речь читай о жизни, об армии, чтобы поживее.

Павлов обиделся, возразив, что у него тоже полно высоких мыслей, а то что же все про армию-то.

Потом началась тусовка, и я, утомленный духотой и мыслью о 88 рублях, выпил подряд пять рюмок водки и изрядно захмелел, выпав на некоторое время из адекватного восприятия. Помню, что сначала я закусывал устрицами, а потом, когда они кончились, морковкой, макая ее в специальное белое жижево. Бесспорность выбора лауреата первой солженицынской премии и на публику подействовала примиренчески-благодушно. Лишь подвыпивший я пытался внести струю недоброжелательства, высказав нескольким присутствующим литераторам нелицеприятное мнение об их творчестве. Но литераторы вели себя нежно и тем же мне отвечать не стали.

Света Василенко, прозаик и секретарь, рассказывала о своей поездке в Чикаго, где в университете учится Павел Кашин, который еще год назад был подающим надежды певцом и пел клипы по телевизору. Я порадовался за Кашина: кинуть чреватый денежками мир русской попсы и укатить в другую культуру может, наверное, только весьма позитивный человек.

В углу два члена жюри обсуждали доклад Топорова.

- Чегой-то он все про целое да про целое? Что есть целое?

- Это чтобы про Бога не говорить. Чего только не выдумают, чтобы про Бога не говорить...

Часов, что ли, в шесть тусовка пошла к концу, и я собрался в Чеховскую библиотеку, где поэт Санчук представлял книгу своих стихов с иллюстрациями девушки по имени Алена. Попутчиков в Чеховку я себе не нашел, но диджей Александров с "Эха Москвы" вызвался подкинуть меня на машине до Пушкинской площади, сократив мой сегодняшний убыток еще на два рубля (стоимость жетона метро). 86, 20 - 2 = 84, 20. Александров сообщил мне, что прочел в "Октябре" № 4 мой отчет о праздновании 25-летия журнала "Литературное обозрение", где я журил его, Александрова, за то, что он не отдает мне журнал "Урал" с романом О. Славниковой о насекомых и млекопитающих, и теперь уж точно не отдаст мне журнала, чтобы неповадно было писать.

Поэт Санчук, поначалу радостно поприветствовавший мое появление, быстро сообразил, что я уже пьян, и сказал с укоризной: "Напился у Солженицына, не мог до меня дотерпеть". Чтобы как-то восстановить ясность взора, я выпил в буфете три чашки чаю. Выяснилось, что художница Алена, чья презентация обещана, находится в Лос-Анджелесе, а Санчук будет просто читать стихи. Прослушав три - по числу выпитых чашек, - я покинул Чеховскую библиотеку вместе с журналистами Дельфином и Фальковским, специализирующимися на массовой литературе.

Дельфин, по его рассказам, не далее как сегодня получил где-то на сдачу лишних аж 500 рублей. "Хотел вернуть, не удалось", - пояснил Дельфин, в связи с чем и приглашал нас с Фальковским выпить сейчас за его счет пива. Прикинув, что это прямой путь дальнейшего сокращения моего собственного убытка, я предложил пойти на какую-то из Бронных улиц в заведение "Капакабана". Там Дельфин заказал три чешских пива по 16, 50, но вместо 48, 50 с него взяли 43, 50.

Фальковский тут же сообщил, как нашел сегодня в прорези телефона-автомата забытую кем-то карточку с сорока неиспользованными единицами. Весь вне себя от зависти, я впал в раздумчивость по двум поводам: во-первых, отнять ли мне от оставшихся 84, 20 номинальную цену пива, 16, 50, либо отнять сумму, реально заплаченную за меня Дельфином, а во-вторых, куда бы позвонить по халявной карточке Фальковского...

Дельфин меж тем рассказал анекдот про проверку на фальшивость новых украинских денег: нужно провести по ним полоской сала, и если Кучма с портрета скосит глаза вслед за салом, то деньги правильные.

Холодало. Мне давно пора было домой, но невосстановленные 70 рублей драли душу, а потому я поддержал идею выпить чего-нибудь крепенького. Мы долго блуждали вокруг Пушкинской площади, пока не упокоились в "Русском бистро", где Дельфин и взял пирожков и водки "Снежная королева", сократи в мой дневной убыток еще на 15-20 рублей.

Мы стали обсуждать дежурную тему: перелом нижних конечностей сотрудниками "Независимой газеты". Пару лет назад, когда я там работал, ноги ломала заведовавшая отделом культуры Вика Шохина: то одну, то другую, то снова первую по старому месту. Тогда это не вызывало улыбки, а только грусть, ибо Вику все очень любили. Но потом сломала ногу молодая сотрудница Наташа Бабинцева, и в редакции стали потихоньку хихикать над такой нежданной преемственностью. Потом заместитель редактора Игорь Зотов упал с крыльца и поломал две ноги кряду. Это уже вызвало громы хохота. Наконец, два месяца назад сломал ногу сотрудник Владимир Березин, что снова вогнало редакцию в грусть: тут уж все поняли, что это не совпадения, а вполне всерьез, что Господь как-то всерьез настроен насчет "НГ", и стали подумывать об увольнениях...

Затем я вспомнил, что прочел на днях стихи Дельфина и что они похожи на стихи Еременко. Заговорили о стихах Еременко. Дельфин заявил, что у него есть книжка, где на обложке нарисовано пол-лица Еременко. Я стал утверждать, что такой книжки в природе нет. Мы поспорили на два рубля.

Увы, мы были уже отменно пьяны, и мне вместо продолжения режима экономии пришлось еще покупать "Снежную королеву". Потом мы поехали ко мне домой и встретили в Трубе под Пушкой двух знакомых журналисток, Машу и Свету, стали с ними обниматься-целоваться, что выглядело крайне двусмысленно, потому что наша веселая встреча произошла непосредственно в гуще толпы сутенеров и проституток. Света и Маша быстро ретировались. Алкоголя мы у меня дома наконец уже не пили, пили сок и чай, выслушали рассказ моей жены Иры о посещении ею Театра современной пьесы на Трубной площади, я зачитал с бумажки избранные места из речи Топорова.

Около двух ночи, когда я уже спал, позвонил писатель-буддист Пелевин, вынудил Иру разбудить меня и рассказал леденящую кровь историю. Ему позвонили из журнала "Elle" (это глянцевый женский журнал) и спросили: любит ли он русскую поэзию и жаждет ли ее возрождения? Застигнутый врасплох Пелевин ответил положительно. Тогда ему сказали, что журнал проводит конкурс стихов о любви, и предложили войти в жюри. Пелевин согласился. После чего ему прислали факс, из которого стало явным скрытое в телефонном разговоре: это не просто конкурс, а часть рекламной кампании какого-то французского одеколона, название которого переводится как "Рифма". Теперь Пелевин не знает, как ему поступить.

Я сказал, что у меня жизнь не легче, что пошел вот с утра отправлять два факса с Центрального телеграфа... Далее по тексту.

- Тьфу! - сказал Пелевин. - Я про русскую поэзию, а ты про восемьдесят восемь рублей.

1999 - 2001

Скорая проза

Автор, решая две концептуальные задачи - смоделировать прозу, отвечающую современным ритмам (жесткой ротации на радио и миганию баннера на экране компьютера) и найти формулу художественной литературы, подходящую для глянцевых журналов, - производит три беллетристических единицы, которые самого автора удивляют своей оторванностью и энергетизмом.

mtv: покорми меня

Я редактору говорю: хочу написать статью про MTV. Культурологическую такую: типа про феномен популярности, про новый тип визуальности. Редактор отвечает: ты дебил. Ни один мудак не будет читать культурологическую статью. Тебе нравится MTV? Ты прикалываешься к нему, забывая о телках, клее "БФ" и обязанностях в редакции? Вот и напиши репортаж с поля боя - восемнадцать часов подряд у телевизора. Но жесткое условие - никуда не отходить, только пописать и покакать...

23:05. НАКАНУНЕ. ПОПЫТКА ПОРАНЬШЕ ЗАСНУТЬ

Редактор у меня злобный, перечить ему я не могу. Подряд так подряд, восемнадцать так восемнадцать. Удобно: день у ящика, три дня за "Макинтошем" - и репортаж готов. Но, собираясь встать в девять, когда на канале "К-культура" вспыхивает лакомая заставка, я напивался накануне в зюзю и просыпался после полудня в доме, где было много голых телок, но не было телевизора. Или ударял с чуваками по "бээфу", а потом смотрел мультики, воображая, что смотрю клипы. Дотянул до последнего: послезавтра дэд-лайн, а у меня в файле конь не валялся и лошадь не стояла. Отступать больше некуда.

8:58. ЗЛОБНО БЬЮ ПО БУДИЛЬНИКУ

Пока то-се, пока трусы поправлял, пока перся из спальни в комнату с ящиком, стало уже 9:15 и Бивис с Батхедом уже злобно сидели на своих идиотских стульчиках, ковыряли в носах.

- Ты, козел, где шляешься? Почему не у ящика, почему не у ящика? верещит на меня Бивис.

- Он валялся в койке и теребил свой перец! - орет Батхед.

Я типа морщусь. Ну теребил. С утра клево теребить перец. Срал я на Бивиса и Батхеда с их подколками. Пусть начинают, я пришел.

ББ начинают: идут в кино на пропагандистскую ленту, направленную против нарушителей ПДД. Лента снята в стилистике шестидесятых.

- Это старый фильм, его снимали, когда люди были тупыми! - вопит Бивис.

- Да-да! Тупыми! - вторит ему Батхед.

Главные герои, два дебила с поп-корном, садятся в тачку и гонят по трассе.

- Клево! Круто! - орут ББ.

Два дебила на экране сносят к чертям коммерческий ларек, давят в томатный сок старушку с болонкой и едва не отправляют к праотцам на удивление пархатого хасида.

- Круто! Клево! - орут ББ.

Публика в зале - за исключением ББ это какие-то обсоски в очках и учихалки с авоськами - хватается за сердца. Бивис и Батхед ухают и хватают себя за перцы. Два дебила на экране сожрали поп-корн и влепились в большую стену типа Берлинской. Тут сразу "03": вау-вау-вау. Открыли дверку драндулета, в котором навернулись дебилы...

- Смотри! Смотри! - заверещал Батхед. - У него вытекли мозги!

- Да-да! - обрадовался Бивис. - Это клево!

Звонит телефон. Хорошо, у меня всегда автоответчик. Это Дима Ж., которого я не слышал год. Сообщает, что его сократили из "Индепендент Медиа", интересуется, нет ли какой работы. Просит перезвонить. Хрен ему.

10:10. ПОРА БЫ ВЫПИТЬ КОФЕ

И почистить зубы. И типа - отлить.

На экране реклама: какой-то толстожоп с круглым лицом и редкой бородкой, похожий на Солженицына, когда б последний родился пятимесячным, приглашает в Горбушку на концерт ансамбля "Квачи". Ансамбль, говорит, мудологической музыки. Совсем охуели -мудологическая музыка.

Наливаю, включаю, ссу, чищу, заглядываю, отрезаю, щелкает, наливаю. Пью, жую. ББ смотрят клип группы "Продиджи". Что-то там произошло с чемоданом: он катится по обрыву, а за ним бегут сразу восемь вздрюченных пидоров. Какой-то ниггер окровавленный пляшет у километрового столба.

- Чего это он так дергается? - спрашивает Батхед.

- Не знаю, - отвечает Бивис, - наверное, ему в жопу засунули журнал "Нью-Йоркер". И подожгли.

- Да-да! И подожгли! Подожгли!

- А может, он просто мудак.

- Да-да! Может, он просто мудак!

В чемодане по ходу дела появляется отверстие, прорезанное ножом, и притом изнутри. Оттуда высовывается чья-то мерзкая рука: то ли трупа, то ли чужого-7.

Звонит телефон. Включается автоответчик. Это пидор Вася, с которым я когда-то работал в газете "Сегодня". Пидор спрашивает, как дела, деликатно просит перезвонить. Я слышал, его сократили из журнала "Пушкин". Хрен я ему перезвоню.

- Смотри, какая телка! - орет Бивис.

На экране уже другой клип. Телка в прозрачном платье катается на цепочной карусели.

- Смотри, у нее просвечивают титьки!

- Клево! А этот чувак со свиным рылом хочет ее трахнуть!

- Еще бы! Еще бы! Я тоже хочу ее трахнуть!

- Тебе она не даст, дебил! Тебе никто никогда не даст...

- Мне дадут, козел, дадут! Это будет клево!

"Клево" по-английски значит cool.

ТИПА 11:00. ПОРА ЧЕГО-НИБУДЬ СХАВАТЬ И ПОХМЕЛИТЬСЯ

Разогреваю фасоль из банки, варю последнюю сардельку. В штофе "Черноголовки" со вчерашнего осталось грамм двести-двести пятьдесят.

На экране "Музыкальное чтиво": клипы комментируются дурацкими текстами. Беззубый придурок поет "холодная луна, холодна-а-а-я-я", будто он собака, которую дерут в жопу два огромных кота. Надпись: "Шура родился в Новосибирске. В Новосибирске у Шуры кошка Лизка и попугай Сенька".

Знаю я одного Шуру... И Лизку одну знаю... М-да... Ну, хрен с ними. Надо немедленно выпить.

На экране Бьорк тычет пальцем в толстую книгу. Надпись: "Бьорк научилась читать специально для съемок этого клипа. С ней работали три литературных редактора". Везет же некоторым литературным редакторам!

Наверняка Бьорк им всем немножко дала!

Вкусно! Сарделька такая же толстая, как мой перец, но мой перец длиннее!

Да, надо позвонить телке. У меня теперь телка, которая работает в театре актрисой и каждый вечер выдрючивается на сцене. После спектаклей они там всеми действующими лицами и исполнителями глушат водку, а когда водка кончается, телка, если есть настроение, иногда приезжает ко мне. Я жду ее каждый день, но настроение у нее появляется раз в неделю. Остальные шесть дней в неделю я просто тереблю свой перец.

На экране надпись: "Желтые чилийские перцы гораздо острее, чем красные".

Рюмку!

Звоню телке. Она еще в койке. Не очень приветливо говорит мне, чтоб я перезвонил через полчаса. Она со мной не церемонится.

На экране тоже не церемонятся: какой-то черный гнус заехал сапогом по яйцам какому-то латиносу. Клево! У меня отличная телка. Она ведет себя со мной как с мудаком. Это классно, потому что я и есть мудак. На экране пошла реклама 107, 3 FM, которое принадлежит тому же быку Зосимову, что и MTV. У меня есть приятель, который работает на 107, 3. Он говорит, что там все сотрудники - пидоры. И что Зосимов тоже, а Лена Зосимова на самом деле типа дочь Сергея Лисовского.

Чтобы была дочь, надо типа кого-нибудь трахнуть. Я бы трахнул свою телку, но она все время в театре. Я не хожу на спектакли. Театр - дрянь.

И ее все время хватают на сцене за жопу и за сиськи другие действующие лица. Больно мне это приятно.

Я лучше подожду дома. Она обязательно придет когда-нибудь и даст мне. Это будет круто.

Худая баба с кликухой Коппола поет какую-то хрень, и написано, что на спине у нее татуировка маленького зелененького инопланетянина. Клево. Надо выпить, выпить, выпить!

12:30. ПЕРЕКЛЮЧЕНИЕ КАНАЛА

На "К-культуре" MTV больше нет, надо переезжать на 38-й дециметровый канал. Долго вожусь с антенной, засовывая ее большей частью не в гнездо для антенны, а себе в зад.

Антенна в заду - это круто! Наконец канал настроен.

Сразу попадаю на двадцать пять способов бросить курить. Способ предлагается отличный: курить не ртом, а жопой, жопой, жопой!

Моя телка все время курит, причем всякую дрянь. "Приму" или в лучшем случае "Беломор".

Черт, я же забыл перезвонить телке! Дзынь-дзынь-дзынь. Я так и знал, ее уже нет. Ушла репетировать. Театр - дерьмо.

Мне нужно немного поспать.

Я выкурил сигарету, подрочил на скорую руку и уснул.

14:10. ВО СНЕ ВИДЕЛ БИЛЛИ АЙДОЛА

Он редкий мудак.

Очнулся, продрал, потеребил.

"Есть ли тут кто-то кроме меня?" - раздалось из гостиной.

Ничего себе! Это кто такое себе в моем доме?

Побежал к телику.

Толстый мудак с большим носом дерет гитару. Это идет двадцатка. Типа хит-парад. Публика голосует. Сразу навставляла на первые места всякого русского говна. Наверху типа "Ублюдушки Интернэшнл", которые не интернэшнл ни фига, а все с Газгольдерной улицы, что в самой жопе района Текстильщики.

Всяко, блядь, разно.

Надо, во всяком случае, принять душ.

О, ежегодное вручение призов MTV. Наталья Имбрулия по пяти номинациям. Она их выиграет, выиграет! Она стоит посреди комнаты и хочет стянуть свитер, но никак не стянет. А под свитером у нее - титьки! Пусть ей дадут и "Прорыв года", и "Женский вокал года"!

На автоответчике два сообщения.

Киса Б. звонит, говорит, что у него уже неделю нет ни копейки денег, а вчера кончилась овсянка. Завтра его выгоняют с квартиры, и ему даже некуда перевезти вещи. Нельзя ли занять у меня сто баксов? Хрен ему.

Дуся Ц. хнычет, что ее сократили с "Радио России". Просит перезвонить. Она меня как-то трахнула по пьяни и с тех пор считает своим другом. Хрен ей. Либо, блядь, аморе.

Телка звонит... Черт, третье сообщение - это звонила моя телка!

Больно орет, ничего не слышно. Убрал звук. "Это я, привет... Ты куда делся, сраный мудак? Заперся в душе и играешь со своим перцем? Я зайду к тебе через полчаса".

Мультфильм "Враги" на экране. Один другому - хрясь клюшкой по... А у того из жопы - прыг жаба!

16:10. ЖОПОЙ КВЕРХУ

Ведущая ТаНя с передачей "Высшая проба". Дескать, крутые клипы. Почему-то там показывают старых пердунов типа Маккартни и этой черной пенсионерки типа скелета, ну, вы знаете, которая в "Золотом глазу". И еще почему-то Крысю Орбакайте.

Сама ТаНя так ничо. Губы припухлые, нацелованные. Ее было бы клево.

Прибираюсь, мою, чищу, вываливаю ведро с балкона. Тутта Ларсен сигает на парашюте с вертолета и в воздухе вытаскивает из мешков две бумажки. О, это разыгрываются поездки на вручение призов MTV! Первая - Света Колбаскина.

А второй? Это буду я, я! Я звонил на пейджер и оставлял координаты! Ну!

НЕ Я! ОНА ВЫТАЩИЛА НЕ МОЕ ИМЯ!

Какого-то Котю Кошкина... Ну мудак!

Тутта Ларсен похожа на сперматозоид.

Телка пришла. Я ей говорю: меня не взяли в Милан на вручение призов MTV!

Телка говорит: я тебе говорила, что они козлы, что там все куплено. Зосимов говорит, что не куплено, а там все куплено, куплено!

Я не встречусь с Имбрулией!

Козлы!

Спрашиваю телку: жрать будешь? Она говорит: у меня всего двадцать четыре минуты.

Если я буду жрать, мы не успеем потрахаться.

На экране снова мультик "Враги". Один другому засунул в рот руку и вытащил изнутри сердце. Я говорю: тогда давай трахаться. Она говорит: ах ты, дебил, тебе лишь бы потрахаться, и тебя не ломает, что твоя телка останется голодной!

Ну, мы нашли, типа, выход. Она легла жопой вверх и стала жрать, а я ее пока трахал. Я - убрал из ящика звук. Только видел видео.

Черный бандит приехал, типа, в родную деревню, а за ним бегут маленькие негритосы и просят, чтобы он их взял в свою банду.

Телка с двумя пидорами играет на даче в карты на раздевание, а потом их всех чикает оборотень Боб. Член выгибается, пульсирует, поет! Телка подо мной чавкает.

Dj Грув жарит в жопу Машу Медведеву непосредственно на лужайке.

Клевая телка, похожая на глисту, вся в черном, идет по улице, а на другой стороне улицы чувак, и она на него так подмигивает - типа, не прочь перепихнуться. Да это опять же Наталья Имбрулия!

Тутта Ларсен, похожая на всех Буратин мира. Опять ниггер с каким-то гондоном на башке бегает по залу игровых автоматов, баран.

Моя телка постанывает, поскрипывает. У меня клевая телка.

А это я знаю, это Депеш, блядь, мод. Они все обосрались, но все равно типа классика. Из них Газманов мелодии тырит.

Тут из меня сперма как хуйнулась, я аж заорал. От телки отвалился, брык на пол. Сижу плачу.

Телка спрашивает: фигли плачешь?

Я говорю: да-да-да!

Я говорю: хочу долго ласкать тебя, заснуть с тобой и проснуться с тобой. А ты прибегаешь на двадцать четыре типа минуты. Ты придешь ко мне типа на ночь? Она говорит: да-да-да. Придет время, и я тоже приду. Может быть, приду сегодня после спектакля. Я говорю: я буду тебя ждать. Я знаю, что она не придет, но буду ее ждать.

Телка уходит, даже не поцеловав меня контрольным в лоб.

Александр Анатольевич говорит, что группа "Аэросмит" ищет для съемок клипа двойников четырех последних презов США и одной Моники.

18:30. ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР АНАТОЛЬЕВИЧ

Опять Александр Анатольевич. Говорит про группу "Ю-2". Типа ей хотят Нобелевку по миру за то, что чо-то там они подсуетились в Северной Ирландии.

Ха, я тоже хочу Нобелевку! Я бы положил половину в банк, купил бы крутую тачку, а остальными бы баксами подтирался, подтирался!

Я люблю подтираться баксами!

Программа "Папарацци". Ведущая - девка с синими волосами. Она очень быстро и непонятно говорит. Типа глотает слова. Я бы не стал с ней плющиться. Ну, если бы она очень захотела, если бы схватила меня за перец через штаны... А так - не стал бы. Она ведет репортаж из ночного клуба. Там все в кожаных косухах. Это прикол - все в клубе в косухах. Если бы у меня была косуха и деньги на билет, я бы пошел в клуб!

Синяя папарацца сует микрофон в нос тому чуваку, который все время вопит "уходим! уходим! уходим!" и типа дрочит с причала в море. Он говорит: шли бы все в жопу.

Клево!

У нее пальцы с сиреневыми ногтями. Если бы она засунула мне в трусы сиреневый палец...

О, она сует микрофон писателю Витьке! Типа, говорит, мы на MTV все любим писателя Витьку. Он говорит: идите в жопу типа все.

Надо позвонить Витьке, спросить, дала ему эта ведущая или не дала.

Звоню. Витька рассказывает анекдот. Типа стоит торчок у метро, птючи гоняет. Его теха спрашивает: "Слышь, как найти площадь Ильича?!" А он типа: "Да ты чо? Берешь длину Ильича, умножаешь на ширину Ильича, вот тебе площадь!"

Клево.

Хочу спросить Витьку, отплющился ли он с ведущей папараццей. Между ног у нее тоже фиолетовое? Витька меня не слушает, рассказывает еще анекдот. Солдат типа забегает в землянку: мужики, орет, в соседнем окопе баба голая, всем дает. В пизду дает, в жопу дает. А эти ему: а в рот дает? А он: в рот не дает, ей типа голову оторвало!

Круто!

Ха-ха! Бошку, значит, телке оторвало! Круто!

Хочу спросить Витьку насчет потрахался ли он в клубе, а Витька говорит вдруг: все, иди в жопу. И кладет трубу.

20:47. АМЕРИКАНСКАЯ ДВАДЦАТКА MTV

Американская двадцатка - дерьмо. Там только черные и латиносы. И ни одной голой белой телки.

Я предпочитаю белых телок. Хотя черную бы тоже трахнул, если бы она мне дала.

Во, клип про японцев. Они типа без дырок на лице. Глаза залеплены, ноздри и этот, как его... Рот тоже залеплен. Типа такие куклы, но живые. И двое там - чувак с телкой - в ладошки типа играют. Съемки закончат, пойдут плющиться.

Правильно, уроды должны друг с другом плющиться. Безногие с безногими, стерилизухи с кастратами, японцы с японцами.

И ведущий у них - черный мудак с соплей на губе. Сидит в каком-то гараже. Объявляет клип и мерзко ухмыляется. Наверное, пока идет клип, он там пьет пиво и ж... т телок. Мне тоже уже чо-то бы надо.

Иду на балкон. Во дворе Ахмед, мой корефан, на лавке тусуется. Спрашивает: что, мудак, смотришь американскую двадцатку?

Я говорю: мне редактор велел подряд. Он говорит: насри на редактора, у меня есть отличный "Момент". Я типа вышел, мы с ним в беседку, мешок на голову, отдышали по полпузыря.

Я сразу представил, что я на сцене с БГ, он поет "Идите все в жопу с помощью ног", а я жарю его в зад! Это клево!

Пришел домой, там все еще американская двадцатка. Черные телки задирают ноги. Кругом типа пляж, пацаны играют в футбол, а телки трясут сиськами и задирают ноги. Говорят, у черных телок большие дырки, можно сунуть два члена.

Я бы сунул черной телке.

Надо потеребить перец...

"Двадцать пять способов бросить курить": запрись в жаркий день с сигаретами в машине. Звонок на автоответчик: Вася У. жалуется, что с июля не платят зарплату и просит как-нибудь зайти ко мне чисто пожрать. Хрен ему!

Черт, я забыл позвонить в театр! Звоню в театр. Телка пьяная, спрашивает: хули не звонишь, я уже давно ухожу. Я спрашиваю: куда? Она говорит: не твое сучье дело. У меня клевая телка! Говорит потом: я к тебе сегодня приеду.

Ура! Она приедет, и мы будем ж... ться!

22:40. СХОДИЛ КУПИЛ ВОДКИ

Музыканты в прошлой жизни: Майкл Джексон.

Лежит в огороде такой кусок черного говна. Его посыпали удобрениями, он аж побелел. А потом скукожился и давай что-то пищать.

В клипе показывают большой черный "джип". Я тоже хочу черный "джип". Я бы гонял по трассе и всех давил к соплям.

Выпить, выпить, выпить!

00:30. СВОИМ УМОМ, КРАСОТОЙ И ВОСПИТАННОСТЬЮ ОНИ ПОКОРИЛИ ВЕСЬ МИР

Все о'кей! Я снова на канале "К-культура". Бивис и Батхед опять скачут на стульчиках. Я уже выпил полпузыря, мне уже хорошо.

Только телка моя не идет. Я бы ее хоть обнял, не обязательно трахать.

Бивис и Батхед пошли в школу в старший класс, но их быстро перевели в средний. Потому что они дебилы. Их спрашивают: где находится Гондурас? А они отвечают: или в ларьке на углу, или на твоем перце, если ты собрался отпидорасить какую-нибудь телку! Их тогда перевели в младший класс, а они орут: тут телки плоские, мы тут не хотим!

Дебилы.

Я тоже дебил.

Я уже напился пьян и разнюнился. Я делаю стойку на каждую машину за окном и на шорох за дверью. Телки нет.

В клипе группы "Рамстайн", что ли, баба скакала на лошади пять километров, за ней гнался мужик с красными глазами, а потом лошадь просто обосралась.

01:17. ОНА ТОЛЬКО ЧТО ПОЗВОНИЛА

Она только что позвонила и сказала, что не придет. Мне скучно засыпать одному. Я возьму три подушки и буду думать, что это телка. Но я не засну, подрочу и опять пойду за водкой. И так пока просто не отрублюсь под столом.

Пухленькая кривляка-еврейка ведет программу типа "Ночной каприз". Надо типа им слать на пейджер, что если не услышишь прямо сейчас "Спайс герлз", то у тебя отвалятся яйца. Я послал им на пейджер, что мне срочно нужна телка, но эта кривляка не пустила в эфир мое сообщение. Она поставила песню "Барби-герл" группы "Аква", где телка говорит с чуваком по розовому телефону. Все куплено.

Кривляка в коротком платье, сидит на диване, и камера все туда-сюда ее толстенькие коротенькие ножки. Наверное, у нее там клево пахнет, между ножек.

Она рассказывает анекдот про пейджер. Загорается на нем сообщение: "Не хочу быть пейджером, хочу быть тамагочи. Покорми меня".

Все.

SOSКОЧИВШИЕ

Она шла босиком по Ленинградскому проспекту. В дождевых лужах болтались редкие фонари и луна. Она прыгала из лужи в лужу, радуясь теплым брызгам. Одну красную туфельку она несла с собой за ремешок. Другую потеряла, переходя проспект в районе гостиницы "Советская".

Его мысли были в золоте, как грудь героя - в крестах. На 106, 8 тихо бренькала балалайка. Трасса была пуста. Он резко затормозил, увидев под колесами котенка, вышел из машины, поднял за ремешок красную туфельку. Усмехнулся: туфелька лежала прямо напротив входа в цыганский театр "Ромэн".

Он забрал зачем-то красную туфельку в салон. Часы показывали 02:55.

Он опять задумался о поставках якутского золота на московские ювелирные фабрики. По проспекту была разбросана дешевая бижутерия коммерческих палаток, изредка проплывали жирные жемчужины иномарок.

"Сумасшедшая", - подумал он, увидав, как она прыгает на одной ноге по тротуару. Словно играя в классики. "Похожа на цыганку", - подумал он. И заметил красную туфельку в ее руке.

Она долго смотрела, как слева открывается дверь голубого лимузина. Медленно, как во сне, так медленно, что она отвлеклась, вспомнила перекошенное лицо подруги, золотой зуб в кольце фиолетовой помады. Костлявые пальцы, трясущие пучком зеленых купюр, которые она сегодня пыталась украсть у подруги. Ей показалось, что ей подали вертолет. Она решила, что нужно лететь снимать с кремлевского шпиля рубиновую звезду, она наклонилась к дверце. Из глубины салона улыбался человек, протягивая ей ее туфельку.

Она прыгнула в машину, пошевелила губами, но в салоне было тепло, она ничего не сказала, она поняла, что замерзла. Она задремала.

Дома, при ярком свете, он разглядел тяжелые коричневые узлы на ее голых тонких руках, заглянул ей в глаза. Обнаружил, что они целиком заполнены сияющими рыжими зрачками, расплывшимися, как разбитый желток.

"Горячее... Горячего", - крикнула она, то есть первое слово крикнула, второе еле прошептала. И смолкла, будто сломав голос.

"Чаю?" - спросил он, она покачала головой.

"Ванну?" - спросил он. Она кивнула, он указал ей на дверь, она рывком сорвала с себя коротенькое голубое платье, под которым оказались только узенькие белые трусы с вышитым мухомором. И прошла мимо него, прежде чем он успел сфокусировать взгляд на маленьких титьках.

Когда-то, в юности, он тоже мог бродить по городу без памяти и без денег. Когда-то, в начале карьеры, он торговал героином. Возил пакеты с товаром из Варшавы в Москву. Если бы его поймали тогда в поезде "Полонез", он бы до сих пор грел нары. Потом он удачно перескочил на автомобили, потом на видеобизнес. Последние годы занимался золотом и год от году жил все комфортнее и буржуазнее. Теперь он не мог представить себя пусто гуляющим по ночному городу, хотя бы и с деньгами в кармане. Потому что каждый следующий день был расписан по минутам и состоял из десятков звонков, поездок и встреч.

Он посмотрел на часы, она находилась в ванной уже опасно долго, он стукнул в дверь, чтобы сказать ей об этом. И передать ей халат. Она не отозвалась, он толкнул дверь: она, перегнувшись из ванной, опершись рукой о противоположную стену, заглядывала в зеркало. И по лицу ее скользили тяжелые черные тени. Он окликнул ее: она схватила с полочки под зеркалом маникюрные ножницы, вышвырнула из ванной свое костлявое тело. Бросилась на него, он попытался перехватить ее руку, она увернулась и глубоко пропорола ему ножницами кожу чуть выше уха, он отскочил, оставляя на ковре длинный кровавый веер. Машинально схватил телефон: она взмахнула рукой, чиркнула ножницами, и в руке его оказалась трубка с жалко болтающимся отрезанным шнуром: он словно очнулся, сообразил, где мобильный. Закрылся с ним в спальне и разбудил стремительным звонком друга, владевшего частным наркологическим пансионом.

Она не сразу стала его узнавать, но когда он пришел к ней в третий или четвертый раз, она улыбнулась. А в следующий раз запомнила его имя. И он стал приезжать почти каждый день.

Они гуляли по прилегающему к пансиону парку, она съедала по две-три ягодки из принесенного им килограмма. Долго задерживала ладонь на коре дерева, внимательно наблюдала за божьей коровкой, сосредоточенно чертила прутиком на песке кружки и стрелы и деликатно отворачивалась, когда у него тилибомкал телефон.

Он поражался, как медленно она все делает, как тихо скользит ее взор и течет ее кровь. Он давно привык жить в ритме писка мобильного, пейджера и электронного блокнота: выходя за ворота пансиона, он швырял стрелку на спидометре далеко вперед, отыгрывая потерянные с ней минуты. Этот перепад в ритмах изрядно поразил и смутил его.

Она попросила его съездить в какое-то Митино, в жутко обшарпанную квартиру, где пахло химией и смотрел с иконы Христос. Чтобы заплатить за нее долг. Она просила привозить ей книги, и он сам, не доверяя секретарше, покупал ей в магазине Пушкина и Достоевского, взвешивая на ладони тяжелые тома. Прикидывая, сколько бы весил такой кусок золота и сколько нужно времени, чтобы прочесть такую книгу: он даже пробовал читать. Но сразу понял, что на такое чтение нельзя тратить по полчаса в день, а надо тратить часов по пять, которых у него не было; кроме того, он каждый день старался заскочить в пансион. Жизнь сбилась с пульса, в ней появились провалы и паузы, она словно обмякла, обветшала. Потеряла упругость и прочный матовый блеск: в его собственную стрелообразную судьбу вплелась теперь путаная нить его подруги. Ему приходилось теперь петлять и замедляться, раздваиваться: во время встреч с ней он вдруг начинал прокручивать в голове недавнее выступление на совещании, ища слабые места. А во время деловых переговоров он вдруг замолкал надолго и видел, закрывая глаза, ее лицо и коричневые узлы на тонких руках: через две недели он понял, что у него каждый день болит сердце. Наверное, от перепада давлений и скоростей. Он сделал то, что собирался сделать уже несколько лет: заказал себе песочные часы с золотым песком, и поставил их на столе в кабинете, и стал еще чаще выпадать из жизни. Прерывая вдруг инструкцию подчиненным или диктовку письма, переворачивая колбу и зависая над мерным ходом тусклых желтых песчинок.

Ей выкачали половину ее собственной крови и залили много литров чужой, в том числе и его крови, о чем она не знала. Она подолгу спала, вслушиваясь в гудение чужих кровей.

Пыталась как-то упокоить и организовать их в себе, в своем слабеньком организме: считавшая, что у нее никогда не будет детей после четырех абортов, она думала об этих кровях как о своих детях. Как о большой семье, в которой нужно поддерживать мир и порядок. Она увещевала, потакала, ласкала и уговаривала. Но какая-то одна кровь всегда не хотела успокаиваться на своем месте, как вдруг в законченном почти паззле последним фрагментом оказывается совсем не тот. Другой формы и другого цвета. Тогда она швыряла с разбегу свое тело об стену или бросала в окно графин. Или кидалась в ноги уборщице и начинала кусать грязную тряпку. Кровям не хватало для взаимного упокоения горячей смазки. Тогда она ползла канючить укол, который ей полагался, вообще-то, на этом этапе лечения, но в другое время и в маленькой дозе.

Он выведывал у друга-нарколога, может ли она вылечиться, а друг говорил, что может, но очень нескоро и не совсем, но это тоже можно вытерпеть, вот есть у него коллега, владеющий клиникой где-то в Альпах, на какой-то волшебной горе, и там клиентам так замедляют жизнь, что препарат им нужен раз в полгода и они могут жить так хоть до ста лет. Друг говорил, что не сможет держать ее долго в своей клинике, что по новому закону о наркотиках частные клиники вот-вот запретят и больные пойдут либо в подвалы, либо в государственные душегубки с решетками и мордобоями. Друг говорил, что главное ей сейчас соскочить с той карусели кровей и бед, что кружится в ее теле и голове, что ей нужно сменить образ жизни, уехать на воды или на курорт, читать книжки и загорать на пляже. И ничего не делать, чтобы там не было старых друзей и старых улиц, где каждый куст напоминает о грязном шприце, чтобы там журчала чужая непонятная речь и пели на крышах незнакомые птицы. А когда он спрашивал: "Надолго?", друг некоторое время думал, а потом отвечал: "Лучше всего - навсегда".

Он тогда заперся на полдня у себя в кабинете, отключив всю связь, поставил на середину столешницы часы с золотым песком. И долго считал свои деньги, существующие в недвижимости, акциях, драгоценностях, банках, и понял, что ему хватит их до конца жизни и еще немножко останется детям, а если акции останутся работать в его предприятиях, то тогда останется и внукам. Он пошел к компаньонам и сказал им, что хочет соскочить и исчезнуть навсегда, что готов передать все свои части и доли в их управление на выгодных им и скромных для него условиях, но главное - именно сейчас, ему нужно соскочить именно сейчас и никогда более. Компаньоны подумали и начертили на больших листах белой бумаги схему их общего бизнеса, по которой было видно, какое количество его, только его личных связей держат дело, какие маршруты денег и золота завязаны только на нем. "Передай все связи нам, потом соскакивай", - сказали компаньоны; "На это уйдет полгода", взмолился он; "Ничего не знаем", - сказали они.

Он тогда перевел все деньги, до которых смог дотянуться, на анонимный счет в далеком банке: этих денег бы не хватило на всю жизнь и не хватило бы детям, но хватило бы на полжизни, а это, если разобраться, не так уж мало. Он запихал все свое оставшееся богатство на безымянную пластиковую карточку, купил два фальшивых паспорта и билеты на самолет, заскочил к другу-владельцу клиники за запиской для сторожа и поехал за ней.

Она, догадавшись, что он не был у нее уже три дня и, значит, бросил ее навсегда, решила в ту ночь покончить самоубийством. Она давно еще украла ключ от чердака и теперь выбралась на край крыши, чтобы броситься головой в темно-зеленые кроны. Пройти их насквозь и остаться лежать уже неживой на покрытой оранжевым гравием аккуратной тропинке. Она сосредоточилась, глубоко вздохнула, подобрала живот, рассчитала траекторию прыжка, собрала в кулачок все силы и заснула от перенапряжения.

Он в этот момент стоял на переезде, яростно глядя на часы и дожидаясь, пока пронесется мимо длиннющий товарняк, в котором было, наверное, сто или двести вагонов.

Она стояла с закрытыми глазами на самом краешке крыши и спала. И ей снилось, что она решила отказаться от самоубийства, вернулась в свою комнату и легла спать со счастливой детской улыбкой, что осталась жить. На самом деле она шагнула с крыши на длинную ветку высокого дерева, уходящую к середине парка, и пошла по ней. Не открывая глаз, как канатоходец. Хотя до этого она ни разу не ходила по проволоке и вообще у нее был отвратительный вестибулярный аппарат.

Он примчался в пансион, разбудил сторожа, показал ему записку от хозяина, вошел в парк, поднял глаза к окнам ее комнаты и обнаружил, что она идет высоко над ним, покачивая руками, как птица крыльями в замедленной съемке. А белая ночная рубаха колышется в парном ночном воздухе, как саван призрака. В кармане у него запищал пейджер, который он забыл отключить: это компаньоны, обнаружившие непорядок в счетах и его личное исчезновение, просили его образумиться, пока жив. Услышав писк, она вздрогнула, открыла глаза, нога сорвалась с ветки, и она рухнула вниз - ровно в его подставленные руки.

Их самолет взорвался, когда уже шел на посадку, грозный фиолетовый дым три минуты густо окутывал салон, и это были самые страшные минуты их жизней. А потом уже грохнул взрыв, который лишил их сознаний.

Он очнулся очень быстро, от пылающего самолета шел нестерпимый жар, она лежала рядом. Вывернув шею, как казненный цыпленок. Он перевернул ее на спину, она тут же открыла глаза.

Он похлопал себя по карманам, вытащил бумажник - пластиковая карточка оказалась сломанной, электронный блокнот, где был записан номер счета, разбит вдребезги. Чемодан, где этот номер был продублирован на бумажке, сгорел в багажном отсеке, у него теперь не было никаких способов пробраться к своим деньгам.

Они были теперь обречены вечно крутиться на счетах далекого банка и обогащать его хозяев, как золото убитых евреев много десятилетий после войны крепило могущество банков Швейцарии: он сказал ей об этом, она кивнула.

"Надо уходить", - сказал он. "Я не могу попасть в телекамеру, меня найдут и убьют", - сказал он. Они легко встали на ноги и пошли прочь от гибнущего "боинга", вокруг стонали умирающие, женщина бормотала на чужом языке, но изо рта шло больше крови, чем слов. Валялись части тел, голова собаки, которую везли в специальном ящике на соседнем ряду, была оторвана, но еще пыталась тявкать. Похоже, кроме них никто ни уцелел; до леса, в котором можно было укрыться, надо было идти километра полтора-два.

Останки самолета и пассажиров были сильно разнесены вокруг: уже на середине пути к спасительной роще они наткнулись на труп крупного человека в костюме от Версаче. Этого человека он видел в самолете, заходящим в первый класс: лицо человека было размозжено в слякоть, костюм не пострадал и выглядел как на манекене. "Гляди", - сказал она.

"Смотри", - сказала она: подкладка на роскошном пиджаке лопнула, и оттуда вывалился и в свою очередь лопнул черный целлофановый мешок. Она присела на корточки и взяла в ладони горсть сероватого порошка: откуда ни возьмись в горсть запрыгнуло и поползло, увязая в порошке, яркое изумрудное насекомое. "Да?" - спросил он; "Да, - ответила она. - Никаких сомнений"; это был героин.

Ему предлагалось начать еще раз с того же самого, и это было кстати, потому что они оказались в чужой стране без денег, без судеб и с засвеченными документами: они не найдут трупов с их именами и объявят розыск. Деньги, срочно нужны деньги. Она сидела на корточках, и лицо ее сначала резко порозовело, а потом почернело, будто бы она уже укололась.

Она бросила порошок, задрала трупу рукав пиджака, "Ролекс", - сказала она. Часы "Ролекс" продолжали тикать - толстый золотой браслет, циферблат с крупными бриллиантами.

Он облегченно вздохнул. На этот раз он начнет с часов.

Константин Богомолов

Вячеслав Курицын

РЕКВИЕМ

1

Перед тем как отправиться на кладбище, Упокоев заехал к Макару Цыганко в онкоцентр. Тянуло капустой из пищеблока, оттуда же плыл слабый запах манной каши, напоминавший покойницкую, в кабинете пахло кожзаменителем кресло притворялось кожаным, но запах выдавал его. От самого Цыганко пахло женщиной. Другой, не той, что неделю назад. "Неплохо для его возраста", подумал Упокоев.

Из выдающихся способностей у него была вот эта - идеальный нюх. Когда-то он был дегустатором. Потом понял, что идеальный нюх имеет и другие измерения. С тех пор Упокоев пошел в гору. Идеальный нюх никогда не подводил его, а это так важно в больших делах, тем более если делаешь их в России.

- У меня для вас нерадостные известия. Очень неважные результаты, медленно и проникновенно говорил Цыганко, роясь в бумажках с анализами. Придется резко изменить образ жизни... Мы, конечно, будем лечить, пытаться...

Нюх и тут не подвел Упокоева - примерно это он и ожидал услышать. Он не знал одного.

- Сколько? - спросил он.

- Конечно, дорогие препараты... Но уверяю вас, при ваших средствах...

- Жить сколько?

- Такой вопрос, - смутился Цыганко. - Поймите, я же не гадалка.

- Поэтому я и спрашиваю вас, - очень серьезно сказал Упокоев. Сколько?

- Думаю, у нас с вами есть три месяца, - доверительно произнес Цыганко.

Потом опомнился, спохватился.

- Но мы должны с вами помнить, что всегда есть шанс, медицина не стоит на месте, пусть даже операция в нашем случае уже невозможна, - лепетал Цыганко, неловко помогая Упокоеву натягивать плащ. - И, наконец, есть категория чуда, ниспосланная смертным. Я как раз читаю Евангелие от Прохора - апокриф, только что вышедший наружу...

- Извините, я опаздываю на похороны, - сказал Упокоев, мягко пожимая руку эскулапа.

Идя вдоль ограды ракового корпуса к своему глубокому черному автомобилю, он подумал, что давно не соприкасался с руками докторов. Вместо руки он всегда протягивал конверт, так что теперь не понять, всегда ли у Цыганко влажные ладони или он вспотел от важности момента. Пока шофер открывал дверцу, Упокоев вскользь успел поймать себя на мысли, что понять это он, возможно, уже не успеет.

За последние годы он много раз провожал в последний путь: друзей и врагов, иногда так и не разобравшись, кем именно приходился ему покойник. И каждый раз к чувству горечи, торжества или к их симбиозу примешивалась странная неловкость за покойного. Не в том дело, что покойник - зачастую человек высокого полета и атлантовой силы - так беспомощен в своей последней постели. С годами Упокоев к этой перемене привык. Смертей, особенно в начале минувшего десятилетия, было много, русский бизнес собирал щедрую дань, первопроходцы, в общем, были готовы. Но смущала какая-то смысловая бедность финальной процедуры... Сегодня на кладбище он сыскал ответ. Все эти люди уходили донельзя банально. Нет, дети, вдовы и кореша старались: гробы с наворотами, священник в запредельном сане, живые цветы из Амстердама, черный гранит надгробья...

И так у всех: гроб, поп, цветы, надгробье... Уход не сопровождался чем-то единственным, неповторимым, что сделало бы акт смерти таинством. Поступком. Сейчас, медленно шагая в не столько грустной, сколько скучной шеренге, Упокоев понял, что находится на репетиции. Когда он умрет, примерно те же люди снова придут сюда, пойдут по соседней аллее, но их глаз не различит по какой. Все едино. Они разойдутся, не испытав потрясения. Их переживания сведутся к тому, что они пережили его. Поглядывая друг на друга, они будут думать, кто из них следующий. Некоторые будут спрашивать друг у друга, какова теперь судьба коллекции. Станут примерять к себе. У семьи осторожно спросят, не собираются ли они кое-что, - разумеется, не сейчас, после - продать: имейте нас в виду, мы за ценой не постоим. Иногда коллекции оставляют в дар музеям. Ну и что? Будут висеть таблички "Передано Упокоевым". От шедевров не убудет, они с легкостью переметнутся к другим владельцам, столь же недолговечным. Его имя отпадет от его неповторимой коллекции, как отпадает этикетка... Иллюзия личного обладания рассеется прежде, чем его прах высыплют в железный горшок.

Он почти не слышал, что говорят у гроба, он и так знал почти наизусть. Он подумал о фараонах, которые забирали сокровища с собой. Но это не в европейской традиции, да и позже все равно приходят гробокопатели, облаченные в мантии профессоров археологии. Музыканты вдохнули, натужно грянула медь. Утилизованный Шопен. Один на всех. Отданный на растерзание легионов сизоносых трубачей и валторнистов. Но ведь бывало и как-то иначе? Раньше, когда о смерти помнили загодя, к таким вещам подходили тоньше. Были же реквиемы, в какой-то момент покинувшие пределы кафедральных соборов, можно было даже стать обладателем собственной мессы. Реквием... И можно было, можно было... Вот!

Он любил, когда мысль приходила вот так - внезапно запущенная с тугой тетивы, она точно попадала в нужный проем и звонко неслась по анфиладам мозга, так что физически можно было ощутить ее пронзительный полет. Он не признавал это ни озарением, ни эврикой; в точности он не знал, как назвать мог бы выручить русский мат с его производными, но и это не дотягивало до сути. Вот оно что - реквием! Он должен получить реквием, свой реквием, который уведет его в смерть. Реквием, который будет звучать только на его похоронах - нигде больше. Замрите, живые, это принадлежит не вам! Реквием станет венцом коллекции и никогда не будет принадлежать никому, кроме него. Все будет оформлено юридически, отдельный пункт завещания оговорит статус реквиема - он будет исполняться в годовщины его смерти здесь, на кладбище, нигде больше и никогда. Упокоев не сразу понял удивленные глаза вдовы, которая прочла забытье и озарение на его лице. Насколько мог, он скорчил скорбное бесчувствие, пожал высохшую ладонь в шершавой перчатке.

С поминок он ушел первым, тихонько улизнув во время фразы "Мы знали его как очень живого человека".

- Как это "не то"? "Не то" в каком смысле? О чем вы?

Композитор Запевалов был откровенно поражен и возмущен. Рот его распахнулся от удивления, когда Упокоев сообщил, что предложенный фрагмент оставил его равнодушным. Не понравился. Запевалов не мог захлопнуть рот добрых полминуты. Изо рта пахло семгой, маслиной, утренней водкой. На стенах в студии модного композитора висели постеры японских порнокомиксов.

- Что вы понимаете под "не то"? Я написал музыку к семи фильмам, двадцать телезаставок, три мюзикла, оперу, не говоря уж о рекламе... Ко мне очередь на полгода! Ну что я вам объясняю, сами поди знаете! Это качество номер один. Вам не нравится? Извините, но вы должны доверять профессионалу... То, что я сделал, это только начало, но уже по этому зачину видно, что получится в высшей степени профессиональная работа с точным соблюдением канона!

- Верю, - вздохнул Упокоев, - но мне мало профессиональной работы. Мне нужно большее... Чтобы душа переворачивалась и скорбела, понимаете ли. Мне нужна не кондиция, а прорыв. Недаром я столько плачу...

- Платите вы, действительно, хорошо... - немного обмяк композитор, но ту же завелся вновь: - Только ведь это лучшее, что вы можете сегодня получить, лучшее! Это высший на сегодня уровень.

- Мне нужен гениальный реквием, - просто сказал Упокоев.

- Ах, гениа-альный... - насмешливо протянул композитор.

- У меня в коллекции есть полотно кисти Кандинского, есть работа молотка Брынкузи, - в голосе Упокоева зазвучал металл, - "Две бородавки" Клопштейна - в моей коллекции. И я хочу гениальный реквием - что странного в моем желании?

Он понял, что сболтнул лишнее.

- Я и подумал, что вы не продюсер, - сказал композитор. - Вы, стало быть, коллекционер.

- Это будет мой первый фильм, - холодно парировал Упокоев. - Что же, как видно, вам не прыгнуть выше головы. Извините, я выражаюсь прямо, но это не претензия, было бы глупо вас винить. Естественно, весь аванс остается за вами. А кто сможет?

- Написать настоящую скорбную мессу? - В глазах композитора мелькнуло понимание. Несколько избыточное понимание. Упокоев внутренне отматерил себя за неосторожность.

- Да, как настоящую. В моем фильме все должно быть сверхусилием, потрясением.

- Но кто нынче найдет в себе сил на такую скорбную мессу? Мы, видите ли, самодовольны, мы до последнего не думаем о смерти и обо всем, что по ту сторону. Наш горизонт замыкается гробом, наше время стерильно и постгениально. Да уж, все не так просто, реквием надо прожить, пройти по грани, заглянуть туда, откуда нет возврата. И потом, надо выстрадать... Композитор Запевалов стал вдруг говорить иначе, как-то по-человечески проникновенно. - Положим, знаю я одного страдающего титана. Непонятого. Дымов. Мы учились вместе в консерватории, он подавал огромные надежды, но гордыня его заела, со всеми разругался, всех презрел, сделал все, чтобы уйти в нети. Теперь он просто контрабас в оркестре. Спивается. Так ничего и не довел до конца. Боюсь, уже и не сможет, но как знать... У него недавно дочь умерла - наркоманка, теперь вот что-то с сыном. Во всяком случае, он знает, что такое смерть, рок - он из тех, кто знает и кто постоянно должен проверять это знание на собственной шкуре. Такая участь. А ведь, возможно, лет через сто найдут сундук с партитурами и объявят прозеванным гением.

- Заказ - мне? - осклабился Дымов кривой улыбкой. - Да вы изволили сойти с ума, милостивый государь! Вы ошиблись дверью, вы пришли к горькому пьянице, который пьян даже на репетициях и роняет свой контрабас на голову дирижеру. Заказ - мне? А где вы все были вот эти вот двадцать лет? Или это шутка? Если так, то это слишком злая шутка даже для меня. Позвольте предложить вам выйти вон!

Упокоев убрал со стола руку, давая дорогу бойкому разбитному таракану. Еще раз окинул взглядом небольшую комнату. Ту ее половину, которую не занимал рояль. Колоннада пустых бутылок, продавленное кресло-кровать, ком постели едва прикрыт грязным, прожженным пледом, за пыльными стеклами старого серванта обитают какие-то тряпки вперемешку с непромытой посудой. Но фотография красивой девушки вправлена в траурную рамку в высшей степени аккуратно, и пыль со стекла Дымов явно стирает всякий день. У Дымова скверно пахло. Стая горьких, кислых, терпких запахов норовила запрыгнуть в ноздри, выставить прочь холеного чужака. Но идеальный нюх Упокоева имел разные измерения. Эти измерения говорили сейчас, что его реквием может родиться в этих стенах.

- Нет, я не ошибся дверью, я привык не допускать ошибок такого рода. Я слышал о вас - и думаю, именно вы сможете это сделать. Вам ведь нужны деньги, а мне для моего фильма очень нужен настоящий реквием. Не откажитесь принять аванс и...

Пачку зеленых купюр Упокоев постарался положить как можно ближе к траурной фотографии.

2

Перед тем как отправиться на кладбище смотреть место для своей могилы, Упокоев приехал к Дымову. Траурная фотография по-прежнему стояла посреди стола. Но вокруг все переменилось. Денно и нощно трудясь над реквиемом, Дымов ухитрился навести идеальный порядок. Гармония, которой наполнили его душу скорбные ноты, требовала и гармонии вокруг. Запахи присмирели, иные исчезли вовсе. Было ясно, что Дымов все эти дни не пил.

- Прекрасно, что вы зашли, - Дымов вскочил от рояля. - Я нашел... Вчера я нашел основную тему, я нашел ее, поймал! Я не вставал сутки, я... Впрочем, к чему слова! Слушайте! Слушайте!

Упокоев впитывал гипнотически скорбную мелодию. Это был он, его реквием. Внутри у Упокоева все оборвалось. В том самом болезненном месте, где все агрессивнее брала свое смертельная опухоль, образовался космический вакуум, и теперь Упокоев летел сквозь звездные миры на волнах божественной музыки. Страшный суд, грозный Бог, карающий грешников, благоговейный ужас представших пред Ним - все это воплощалось в музыке и не могло более пугать Упокоева, реквием молил за Упокоева, и нельзя было отвергнуть эту молитву, исходящую из высших сфер. Он уходил в великое небытие, и небытие открывало ему свои объятия, превращаясь в вечную жизнь, пропуском в которую был отныне его Реквием.

- Вам нравится? - лихорадочно спросил Дымов, оторвав руки от клавиш.

Упокоев очнулся, обалдело повел головой.

- Гениально! - выдохнул он. - Вот это и есть мой реквием.

Это был, возможно, лучший день в его жизни. Место для могилы было выбрано превосходно, на краю аллеи, под прекрасным раскидистым дубом. Великолепные соседи: актриса, писатель, профессор энтомологии. Упокоев присел на скамеечку у ног профессора, достал нотные листы, исписанные бисерным почерком. Он мог бы уже не глядеть в них, он помнил наизусть. У Дымова он забрал готовую часть своего реквиема, оставив взамен ксерокопию. Теперь они были неразделимы - он и его Реквием.

Покидая кладбище, он шагал по лужам, не разбирая пути. Шофер вел глубокий черный лимузин чуть сзади и изредка коротко сигналил, призывая хозяина вернуться в теплую и сухую утробу. Упокоев не слышал гудков, слух его был переполнен гениальными звуками.

Он пришел в себя недалеко от знакомого дома. Дома Старика. Получалось, ноги сами принесли сюда. Стало быть, попрощаемся сегодня, после можно и не успеть, решил Упокоев.

Упокоев давно не был у Старика. После того как вторгся в его коллекцию и забрал самый необычный экспонат, живой экспонат в виде девушки... С тех пор Старик тихо угасал, иногда внося изменения в завещание и беседуя с друзьями о том, как они выпьют на его поминках. Он, в отличие от Упокоева, умирал публично. Когда его туберкулез вошел в зрелый возраст, Старик уклонился от схватки за жизнь, которая все равно была кончена. Теперь ему оставались последние недели. По всему выходило, что в этом марафоне он Упокоева обошел. Их соперничество продолжалось почти десять лет. Сначала они схватились за одну этрусскую вазу, каких не бывает в природе, и Старик, матерый волк, отделал тогда Упокоева как щенка. Но Упокоев быстро встал вровень со Стариком, теперь оба они были крупнейшими в городе коллекционерами. Им неоднократно приходилось сталкиваться в борьбе за лакомые шедевры, и борьба эта стала чем-то вроде жестокого спорта.

Была удивительна коллекция Старика, и сам он был уникален. Старик обладал болезненным чувством прекрасного. Он переживал прекрасное настолько глубоко и полно, что его начинало трясти в истерике. Он мог зайтись в сердечном приступе, мог рухнуть в обморок, если перед ним оказывался новый неведомый шедевр. Он был универсальным индикатором, созданным самой природой, и коллекционеры много лет проверяли на нем истинную ценность своих приобретений. Они понимали, что таким изысканным способом укорачивают жизнь Старика, но не могли отказать себе в столь идеальной экспертизе. Свою легендарную коллекцию он мало кому показывал. Но однажды его коллекцию пополнил экземпляр, который Старик не мог и не хотел утаивать. Это была не картина, не скульптура, не фарфоровая статуэтка. Это была девушка, где-то разысканная Стариком студентка, над которой он долго и бережно пигмалионолил, сотворив в результате истинную светскую диву. Она сводила всех с ума, но оставалась верна Старику. "Она совершенна, Старику нельзя все время находится рядом с таким шедевром, это забирает его здоровье", сострил Упокоев, впервые увидав ее на каком-то приеме. Ночью она снилась ему, Старик цепко держал ее и говорил: "Не трогайте руками!" На другой день Упокоев сказал себе, что должен ее получить. Нельзя было уклониться от такой схватки. Он положил на это много времени, денег и сил, но своего добился, экземпляр стал принадлежать ему. Когда девушка наскучила Упокоеву, он отправил ее в Америку в модельную школу. Старик так и не оправился от этого удара.

Делая последние шаги к подъезду Старика, Упокоев окончательно понял, что не сможет себе отказать. Конечно, все должно было быть в тайне, никто не должен знать о реквиеме до того часа, когда его звуки грянут на кладбище. И даже музыканты будут репетировать за городом, по условию контракта они будут изолированы на это время. Никто не должен знать, но соблазн так велик... К тому же Старик уже полутруп. Но при этом все еще идеальный индикатор. Этим невозможно не воспользоваться. Как это будет называться - добить?

- Посмотри, приобрел по случаю старую нотную рукопись. Ты ведь читаешь ноты... Глянь - по-моему, занятное сочинение. - Упокоев старался ронять слова небрежно.

Старик пристроил очки, погрузился в ноты. Лицо его было бесстрастно. Упокоев сцепил пальцы, все трудней было быть безразличным. Что происходит то есть почему ничего не происходит? Но, может быть, дар покинул это тело раньше души? Или дело в реквиеме?

И тут Старик завалился на бок.

- Где ты это взял? - захрипел он, получив таблетку под язык и разминая сердечную мышцу. - Это неповторимая музыка. Где ты его взял, этот реквием, где остальные части?

- Говорю же, случайная покупка, - улыбнулся Упокоев. - Должно быть, незаконченный опус. Не завидуй. Знаешь, давай забудем о нашем соперничестве, все это было так мелко... Столько усилий, положенных зря.

- Забудь, все забудь. Тебе уже надо подумать о вечном... - повторил Упокоев уже на пороге, последний раз вдыхая знакомые запахи этой квартиры.

- Я подумаю, - ответил Старик, вглядываясь в Упокоева. - Я подумаю.

Следующие недели у Упокоева было много хлопот. Он совершенно не уставал, завершая земные дела, то и дело он слушал внутри себя свой реквием. Большая его часть уже была готова, и, по мере того как жизнь уходила из Упокоева, пустоты заполнялись этой музыкой. Телефонный звонок разбудил его, когда там, внутри, звучала Lacrymosa. Светлая вера и надежда озаряли эту волшебную мелодию слез, и Упокоев сквозь сон удивился, почему плач скрипки перебивается вдруг таким странным образом, этим мерным настойчивым звуком, слишком земным, чтобы звучать в его реквиеме. Он взял трубку - совершенно пьяный голос Дымова потребовал Упокоева для срочного разговора. "Я прошу вас, милостивый государь, незамедлительно быть у меня", - сказал этот голос.

Дымов говорил немыслимое, расхаживая по своей комнате, снова вдруг ставшей грязной.

- Я требую, милостивый государь, чтобы в титрах вашего фильма... или где вы там собираетесь исполнять мой реквием, стояла моя фамилия! Да-да, моя фамилия! Вы платите мне неплохой гонорар, вы вольны исполнять, где хотите, но вы не можете отнять у моей музыки имя, я не могу отдать ее вам!

- Неплохой гонорар? - Упокоев удивленно приподнял брови. - Я плачу вам столько, сколько вы не получили за всю свою жизнь. У нас договор: реквием мой и только мой. Во всех смыслах... Вы не имеете к нему никакого отношения, Дымов.

- Что вы все со мной делаете? - закричал композитор. - Ведь это труд моей жизни! Когда-то ради этой чертовой музыки я ушел из дома, бросил своих детей - все из-за того, что был уверен в важности своей миссии. Теперь моя дочь умерла от передозировки, все что у меня осталось - мой сын, и его грозят убить из-за этих чертовых денег. Если б не деньги, разве б я согласился! Я уже предал своих детей, а теперь вы требуете, чтобы я предал свой реквием!

- Дымов, благодаря мне вы вернулись к музыке. Вы сможете теперь писать, вы реализуете свой талант...

- Ничего я не смогу больше написать, ничего! Я выложился в этом реквиеме, мне больше не подняться на такое! Я не могу отдать его вам!

- Не валяйте дурака, - строго сказал Упокоев. - Это мой реквием. Если б не я, вы бы его не писали. Вы бы продолжали спиваться в своей оркестровой яме. Богу угодно, чтобы он был мой, иначе он не дал бы вам сил писать его. Он мой, и я приду через неделю за последней частью.

Когда Упокоев повернулся, чтобы уйти, его внимание привлек новый запах. Этот запах был знаком Упокоеву. Запах был очень слаб, перемешан с другими, которые были тут раньше... И все же знакомый запах. Но откуда он его знает?

- Начинаю терять нюх, - подумал Упокоев. - Наверное, это значит, что приближается смерть.

Упокоев поднимался по лестнице в своем офисе, когда его окликнул робкий голос.

- Митя? - поразился Упокоев. - Не думал больше тебя увидеть.

- Я принес, - словно бы сам себе удивляясь, сказал Митя, - всю сумму принес...

Этот парень, еще три месяца назад работавший у Упокоева программистом, взломал пароли и целый год продавал конкурентам секретную информацию. Когда Митю поймали и приволокли в хозяйский кабинет, Упокоев на глаз подсчитал убыток, который Митя нанес конторе, и назначил срок выплаты. Он понимал, что Митя, ухнувший свои иудины сребреники на карты и наркотики, такую сумму найти не сможет и все равно придется брать грех на душу. Но честь требовала дать парню шанс.

- Деньги? - поразился Упокоев.

- Всю сумму принес, - повторил Митя и протянул Упокоеву толстый сверток.

Упокоев с интересом посмотрел на Митю, его подмывало спросить, где взял столько денег этот конченый парень, но такие вопросы не принято задавать.

В своем кабинете Упокоев разорвал сверток. Деньги вылезли на стол. Забавно - имея много новых дел в последнее время, он ведь совсем забыл про Митю и, вероятно, уже не успел бы вспомнить о нем, так что у парня был шанс выйти сухим из воды и без этих денег. Но все же любопытно, где он их достал? Упокоев взял одну самодельную пачку, слегка ее взъерошил. Потом поднес ближе к лицу. Деньги пахли. Он вдохнул еще. Это были его деньги. Он платил ими Дымову.

Через два часа его поручение выполнили. Митина фамилия по отцу была Дымов. Митя был сын Дымова - мать сменила фамилию мальчика на свою после того, как старший Дымов их бросил. Выходит, Дымов взялся за реквием, потому что хотел спасти сына. Дымову нужны были деньги - тут Упокоев в свой первый визит не ошибся. И вот о чем кричал Дымов в последний раз. А теперь деньги, заплаченные за реквием, вернулись к Упокоеву. "Кто за что кому заплатил?" пробормотал Упокоев.

Он сидел за столом и смотрел на разложенные пачки. Здесь были не только его деньги. Часть купюр лежала, спеленатая банковскими упаковками. Митин долг был велик - он был больше, чем гонорар за реквием. К тому же Упокоев еще не производил окончательной расплаты с Дымовым. Сын принес вдвое больше денег, чем Упокоев двумя авансами дал его отцу. Где они взяли? Надо же, выкрутились. Только вот как?

Утром того дня, когда Упокоев должен был ехать за окончанием своего реквиема, ему принесли заказную бандероль. Реквием - весь последний фрагмент - был внутри. Упокоев сложил все листы вместе и мысленно прижал их к себе, к сердцу. Потом задумался и набрал номер. Он знал, что сам Дымов в своей многолюдной коммунальной квартире к телефону не подходит.

- Позовите Дымова, - попросил он.

- Так теперь не дозовешься. Он же тут помер, - сказали ему.

3

Перед тем как отправиться на кладбище, на похороны Старика, Упокоев заехал к Макару Цыганко в онкоцентр. Боль уже становилась невыносимой, и Цыганко приготовил препараты, которые должны были дать продержаться на ногах как можно дольше. Он, в общем, успевал завершить земные дела, но немного времени выиграть было нужно - репетиции музыкантов в его загородном доме еще только начались, сам же он еще не садился за сценарий своих похорон.

Цыганко выглядел смущенно, старался не смотреть на больного. "Смерть чует", - догадался Упокоев. Помимо привычного набора: капуста, каша, кожзаменитель, женщина - пахло чем-то новым. Чем-то... - неужели тот же запах, что был и у Дымова? Такой же неуловимый и ускользающий. Что за наваждение? Упокоев попытался сосредоточиться на запахе, но у него тут же страшно заболела голова. Идеальный нюх покидал Упокоева.

Старик лежал в гробу похорошевшим. При жизни он уже давно так не выглядел. Сквозь прикрытые веки он, кажется, смотрел на Упокоева. Упокоев отошел, прикидывая, как бы улизнуть пораньше.

Он не сразу понял, что происходит, когда невдалеке от пустой еще ямы стали вдруг выстраиваться музыканты - слишком много для обычных похорон, слишком строгие и торжественные...

Он все понял в одно страшное ничтожное мгновение. Его Реквием зазвучал в его ушах раньше, чем заиграли музыканты. Это было божественно, вот так, среди могил. Публика была потрясена, никто не обращал внимания на Упокоева, обхватившего тополь, чтобы не упасть.

- Этот реквием самому себе покойный закончил незадолго до смерти. Все вы знаете, что он был еще и музыкантом. Превыше всего он ценил уникальность прекрасного, потому так бесценна собранная им коллекция, своеобразным венцом которой, безусловно, и станет вот этот шедевр... - говорил какой-то голос.

А другой голос совсем рядом произнес:

- Это вам. Он просил передать прямо на кладбище, во время исполнения. В руку Упокоева легла кассета. И с ней лег запах, едва уловимый. Он вспомнил наконец этот запах, который убежал от названия в комнате Дымова и в кабинете Цыганко - запах любимой черной розы Старика. Тот обожал с ней возиться, в его комнате витал сладковатый запах этой розы, заставляющий помнить о смерти.

Он слушал кассету в своем черном вместительном автомобиле. Голос Старика был слаб, но энергичен.

- Неужели ты думал, милый мой, что мы так и расстанемся? Неужели ты так плохо меня знаешь? Когда ты забрал ее у меня, я не хотел мстить, нет... Но есть свои правила в каждой игре. Иногда эти правила устанавливаются самим небом. Ты сам принес мне реквием. Сам. Это было глупо и неосторожно, но ты принес, потому что тут уж не нам на земле было это решать... Ты просил подумать о вечном, я подумал. Подумал о твоем землистом цвете лица. Я заехал к Цыганко, больше ты ни к кому бы не пошел лечиться, мы ведь в своем кругу порой невыносимо однообразны. Конечно, я мог ошибаться. Но не ошибся. Макар отпирался - врачебная тайна. Но есть еще тайна денег, и Макар знает эту тайну. Все мы ее знаем, она у нас врожденная, остальные - наживные. У тебя рак и у тебя реквием. Богу было угодно, чтобы я угадал. Сложней было найти Дымова, но мы же с тобой похожи. И оба умеем искать по одним и тем же сусекам... Я нашел. В отличие от нас, Дымов из тех, кто еще уверен, что не все можно продавать, но он перепродал этот реквием мне: ему не хватало твоих денег, чтобы спасти своего сына - от тебя же спасти, сейчас ты, наверное, уже это понял. Ты предложил ему много, но его сыну назначил еще больше, столько, сколько тот не должен был найти никогда. Ты все сам устроил, своими руками. Это уже судьба. Когда я узнал, что это от тебя Дымов, сам того не зная, спасает своего сына, я даже испугался, ведь надо же всему так сойтись. Но все правильно, все предопределено. А реквием мой прекрасен. Жаль, что исполнение еще не совершенно, у музыкантов было так мало времени, но следующее исполнение через год будет лучше, так что, если ты сегодня не дослушал, не расстраивайся. Хотя - вот короткая стариковская память - ты же не успеешь. Но ничего, просто подумай о вечном. Прощай. Не думаю, что мы свидимся на том свете, в той тьме...

- Теперь-то куда, шеф? - спрашивает, подходя к автомобилю, шофер, который замерз и промок прогуливаться по дождливому кладбищу.

- Теперь-то куда, говоришь?

Неупокоев дико хохочет.

Реклама на сайте