«Те, кого ждут»

Андрей Юрьев

Те, кого ждут

ОТ АВТОРА

Я ставлю это обращение к возможному читателю еще до титульного листа потому, что не могу - не хочу, не испытываю необходимости - перебивать ритм и мелодику повествования... Чем? Тем. Где это видано, чтобы после объявления конферансье: "Рахманинов", - следовало: "Сергей, конечно", - а следом, после: "Второй концерт для фортепиано с оркестром, до минор", - пояснялось: "До минор - это тональное созвучие"? Правильно - нигде. Всегда хочется доверять собеседнику, и надеяться на его соучастие в судьбе произведения, соучастие активное, не нуждающееся в авторских пояснениях.

Первыми читателями этой полночной фантазии стали прототипы главных героев. Попытавшись понять, что смущало их при знакомстве с собственными призраками, так долго шептавшими мне на ухо призывные речи, я решил, что без введения в текст нескольких уточнений обойтись не удастся. Почему примечания вынесены сюда - смотри предыдущий абзац.

[1]. Здесь и далее имеются в виду композиции Ника Кэйва (Nick Cave & "The Bad Seeds") "Спорщик Джек" ("Jangling Jack"), "Любишь ли меня?" ("Do You Love Me"), "Жаждущий Пес" ("Thirsty Dog") с альбома "Влюбляясь" ("Let Love In").

[2]. Здесь и далее имеется в виду историческое лицо: Влад Третий Цепеш (Колосажатель), более известный как Влад Дракула (по латыни Draculea, Сын Дракона, т.е. "Драконов", "Дракулит"), отцом которого был Влад Дракул (Dracul - Дракон), посвященный в рыцари Ордена Дракона. Цепеш в 1456-1462 и 1477гг. был воеводой Валашской волости Венгерского королества. В 1462-ом, после легендарного Дунайского похода, по навету князей Данештов (Данешты и Дракулиты соперничали за валашский престол) был осужден королем Матьяшом Корвином (Corvin - Ворон) за "государственную измену". Освобожден из-под стражи в 1477-ом, после свадьбы с дочерью Матьяша (имя ее неизвестно - брак был ненавистен для Корвина, поэтому он распорядился вымарать любые упоминания о дочери из династических хроник). Выйдя на свободу, организовал новый антитурецкий поход, в котором и был убит изменниками. Радо Красивый родной брат Дракулы. В детстве Влад и Радо находились в заложниках у Магомета Завоевателя. Стефан Молдавский - король Молдавии, побратим Дракулы. Тырговиште - в то время столица Валахии. Снагов - монастырь, основанный Дракулитами. Сигишоар - город, в котором находился родовой замок Дракулы. Вышеград - место гибели Дракулы.

[3]. "Жемчужный шорох" - арт-грандж-группа "Pearl Jam" ("Жемчужный Джем", "Жемчужная Смесь"). Упоминается композиция "Rear View Mirror" ("Зеркало Заднего Вида").

[4]. Голотропное дыхание - метод очищения подсознания, высвобождения образов, хранящихся в личной и родовой памяти. Необходимый эффект достигается путем чередования быстрых вдохов и медленных выдохов (эффект опьянения кислородом).

[5]. Имеется в виду строфа из альбома "Исповедь" Евг.Евтушенко и группы "Аракс".

[6]. "Что нас здесь держит? - привычка и страх", "Тоска не лечит от хвалебных песен...", "Нам так просто жить в этом мире..." - с разрешения Алексея Григи цитируются строки из его стихотворений, составляющих цикл "Пьющий Черную Воду".

[7]. ...птички Мории - имеется в виду сборник сказок Н.Рериха "Цветы Мории".

Кто-то из моих первых читателей был в восторге от фрагментов, которые можно условно назвать "Письма Владова". Кого-то они смутили своей серьезностью, "тяжеловесностью". Я решил сориентироваться на собственное представление о собственном же детище. Вот решение - я не хочу избавляться от фрагмента, выделенного подзаголовком "Пропасть в небо" (глава "Я, кажется, увлекся этой жизнью"), но выношу его за пределы романа, сохранив в тексте подзаголовок и последующее отточие как ссылку. Вот, кажется, и все.

Андрей ЮРЬЕВ. ТЕ, КОГО ЖДУТ

Тем, кому доверял

Конечно, вам легко упрекать: вас не жалели, не жалили, вам никто не раскроет навстречу губ - жадных, восторженных, обжигающих до смерти. Кто переживает вашу жизнь? Ни тварь, ни Ангел вам не вырвут сердце.

ТЫ ЛИ ЛЮБИШЬ?

Четвертый день тополя пылят снежностью...

Сдувать с тебя пушинки, вздрагивая, не смея осквернять дыханием.

Вдыхать пушинки, прильнувшие к твоим губам - в этой гиблой, глухой аллее ты отчего-то чувствуешь себя излишне вольной.

Впивать твои переливы: от плеча и к талии - наивно надеясь на долгий, длинный, теплый ливень - лишь бы платье, влажное, влилось в неуловимые ложбинки: выступили линии изножья: ненадежно, обманчиво: припушенные легкой кружелью - но небо брызжет на плечи бронзовой пылью - влагает в душу лишь жажду - мы прячемся под струи полумрака в полупустом кафе...

Слушать, как из-под пляшущих пальцев капают пьяные звуки - линк! ланк! лонк! - от палевых клавиш слоится дурман: звучащее марево, и чудятся ландыши - в полнолунную полночь так чутко дышится: мерцающим лучением зрачков, волнами волос - а в них купается мой перстень, всплывает: змея впивается в изящество цветка, в самую чашечку - серебрится змейка вдоль твоей улыбки не лови так жадно, не сцеловывай искры с мальчишеских пальцев - я стесняюсь: словно сам Рахманинов заласкан в налитую луной полировку рояля: насмешливо следит: я стесняюсь - так жалостливо: жестами плененной королевы: отталкиваешь руки, рвущие шнуровку - я вызволяю: из плена платья - и коршуном, стремглав, проваливаюсь в небо...

Вот что хочу воскресить. Иначе тополя банально оплешивеют. Я жив, пока я представляю воскрешение.

Неслышный, он покидает святилище славы, вспыливая клубы туч - и грусть волочится по пустоши неба, сметая звезды моросящей пеленой - а в тучах презрительно посвистывают вслед и щелчком плюют насмешки молний: "Отреченец!". В разостланную хмарь ничком валится вечер. Вы злы. Вам не любятся сказки.

- Вороха своих лилий.

- Чего?

- Лилий.

- Недурно. А еще?

"Я подобрал Ключи От Всех Дверей. Я подобрал потерянное Смертью", - у двери выставлен органчик - бросай монетку, пискнет диск, скрежетнет: "Джэнглинь Джэк, хау ду ю ду да да ду", - забулдыгой Кэйвом[1] здесь упиваются - и каждому входящему вливают в ухо тонику грусти: "Do You Love Me?". Ты ли любишь? - кто щепетилен и чопорен, кто разнуздан и лют тех здесь не ждут.

Да, попрошу заметить - у входа выставлен органчик, и ошалевшие от городского гула, вваливаясь, стряхивают с плеч навязчивую ночь, поспешно роются в кармашках, кошельках, расшитых портмоне. Успокойтесь. Никто здесь не вслеживается в ваше состояние. Вас тревожит ночь? Никто не выслеживает, какую дань вы платите бессоннице. А в нашем грубенорье ночь навязчива, путается в ноги баснословными шлюхами и косноязыкими попрошайками, а есть ведь еще и люди, никогда не видевшие собственных теней. Особая такая разновидность кротов-кровососов. Не беспокойтесь - у нас их не ждут.

Что вы, какие коктейли! У нас не бывает коктейлей - в меню не предусмотрены путаницы и случки. Все самое ясное - русская водка, французское шампанское, венгерские и молдавские наливки. Детям? Вы с детьми? На весь вечер? Очень лестно! Как насчет молдавских сказок - о Полуночнике, о железном волке, похищающем невест, о Фэт Фрумосе, обручившем Солнце? Так вам на второй этаж, в Тихий Зал. Что буяните? Этот остролицый стихоплет, вообще-то, не заказывал коктейль. Он просил "Bloody Mary". Только - блуд отдельно, Мэри отдельно. Его не троньте. Это Владов. Даниил. Андреевич, конечно. Он, он это придумал. Он придумал на Карпатском бульваре местечко "Для тех, кого ждут".

И ты, зеленоглазая гордячка, ты уже входишь, нет, в глухую колокольную мольбу: "Do You Love Me?" - ты не встонешь своих колокольцев: "Да, люблю, долгожданный". Ты все еще пробираешься между столиков к стойке, и белоснежным облачением напрочь отсветляешь вкрадчивых ароматников. Ты все еще стесняешься отвлечь плечистого бармена, взвешиваешь на ладони медальон, вспученный чеканкой, а Милош, и не вслушиваясь в строй строфы, уже приценивается - взять в заклад твой оберег? Или влепить пощечину, чтобы не смела продавать заклятых любящими талисманов? Или уже распахнуть навстречу губы улыбкой: "Вам никогда не говорили - ваш профиль надо бы чеканить на монетах?".

И Владов, птицей выбиваясь из хмельного забытья... Как страшно вновь сказать: "Зоя, я когда-нибудь ослепну от твоих нарядов"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой.

Зоя, озолоченная солнцем Зоя, твое рыжее безумие не меркнет никогда: "Я знаю только двоих фальшивомонетчиков - лжепророка Даниила и расстригу Милоша. Да, вот, фальшивомонетчиков! Вы всегда разменивались на мелочных баб. Ну, здравствуйте, что ли, сердцееды чертовы?".

- Да хоть мозгоклюи, лишь бы не спиногрызы, - Милош Борко никогда особо долго не жеманничал при встречах.

- Ты послушай только, Зоя! Встречи, разлуки - словно волны: бьются, бьются о берег души - рушатся крепости: возведенные предками, облагороженные тобой - и шелест голосов в отливы одиночества смывает обломки - как хрупка твердыня гордости! Я люблю тихие отмели - где янтарные бусинки среди песчинок воспоминаний - где причудливые раковины шепчут гимны грохоту бурь... Золото сверкающих улыбок - на кончиках пальцев моих; искорки гневливой ярости опалили мне ресницы; покровы души моей изъедены молью сердец ненавистников, моливших о возмездии - трепет памяти! Касавшиеся слишком суровой ткани твоей вплетали в нее ниточки радости, встревали иголочкой грусти, ладили мне судьбу наслаждением - одолевать ее заставы, длить нежданную нежность - наслаждение творить и быть творимым - я надеюсь: мой лик запечатлен: печатью - на листах истории сердец... Я знаю гордость одиночек, представящих верительным грамотам дружбы Герб.

- Что это?

- Не Что, а Кто! Это Сашка. Каково? Нет уж, я издам его! Представь, только представь - это не обложка, это оклад! Дубовые дощечки с кожаным покровом, чернейшим, узорчатое тиснение, и - рельефно, золотистым, солнечным - Александр Владов, Доверие, Славия! Не - издательство "Славия", просто Славия! ?мко, кратко, велико. Мы шрифт разработали - рунический, буковки словно девичьей рукой вывязаны, бумага - текстурированная, ворсистая, словно гобеленовое полотно, это не том стихов, это - фолиант! Не потащишь в метро, не впихнешь в Интернет - это не чтиво, это любимая собирала письма и сберегла для наследников! Что они понимают в чтении? Роются в электронных сетях как в помойке, объедки выбирают, конференции еще устраивают "эстетика восприятия информации"! Что они понимают в эстетике? Чего? Чего ин-фор-ма-ци-я? Сведения! Потому что - Веда, потому что славяне славили сводами Веду! Вот так вот.

- Мальчики, вы ничуть не изменились.

Я ничуть не изменился, я все еще трезв, относительно трезв, я все опишу тебе, Сашка, приедешь - убедишься. Я...

- Владов, а денег тебе хватит? А гонорар Вадимке?

Охтин хватанул ртом воздух.

- Даниил Андреевич, еще "Блудливой Маши"?

Охтин только помотал головой и ткнул лоб в стойку. Руки свисли.

- Даниил Андреевич, похвались!

- В раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий.

- Прекрасно. Прекрасная небыль.

- А что быль? Например, если у девушки платье цвета латука - так и писать? Милош - готовил салат из листьев латука. Я - пробовал латуковый салат. Сколько человек из числа выучившихся читать успели к моменту моего вдохновления попробовать латук или полюбоваться окраской его листьев? Отвечай сейчас.

- Поняла. Пиши - "салатовое платье".

- Салатовой бывает блевотина. Красавицам салат не к лицу.

- Мальчики, хватит выпендриваться!

- Точно! Мы выпендриваемся, как негры в карнавальную ночь! Мы вырядились в плоть и безумствуем, безумствуем посреди карнавала, и вспарываем наряды, и срываем маски, мы отправляем культ ряженой правды! Ну? К чему мы пришли насчет былей и небылиц?

- Пора поить Сократа ядом.

- Точно, Милош! Наливай. Горько!

- Горько девственнице в брачную ночь.

- Вот так вот, Зоя Владимировна, с шутками-прибаутками мы и проживаем нашу жизнь.

Зоя, Зоечка, Зоенька, они называют это ушной раковиной, так написано во всех словарях. Если это - раковина, то шепот твой - волнение моря в ожидании солнца, шепот твой - посреди штиля эхо бури: "Владов, не пей больше, уедем отсюда, пока не поздно, уедем вдвоем, сегодня или никогда".

- Даниил Андреевич, что замер? Ты не умер? Сдохнешь - похмеляться не приходи.

- А ты мне крест в сердце вбей.

- Парни, вы думайте, что говорите!

- Это можно. Вот, например, я думаю: как и огонь, жизнь добывается трением. Трение - противодействие. Действие - любовь. Стало быть, секс противен любви.

- Не знаю, что чему противно, но запомни, Владов - Вадима я люблю, и зачну ему ребенка единственным способом.

- Ну и зачем тебе ребенок?

- Я хочу продолжиться в нем.

- Ты - видишь его сны? Кормишь его грудью, ты - чувствуешь вкус своего молока? Он вотрется в тело невесты, ты - почувствуешь, как он изольется? Продолжиться в нем? Облечься в свежее тело? Неправду сказала, ой неправду!

- Я хочу любить его, пока жива.

- Он - чужой?

- Он - мой.

- И ты воплотишь в нем свою мечту о лучшей жизни? Ты воспитаешь в нем воплощение мечты?

- Надеюсь.

- Чтобы любить, ты создаешь любимое. Ты порождаешь руду, сырец, ты насыщаешь ее достоинствами, ты формуешь, лепишь - пре-об-ра-жа-ешь по своему усмотрению. Он - твой, твой собственный, ты владеешь им. Он противится твоим желаниям, твоим устремлениям, он сбивается с пути, который ты считаешь правильным - ты направляешь, наказываешь, уговариваешь - ты влияешь. Он твой воин, он завоевывает добычу, он покоряет жизнь, он приносит славу породившей его - ты властвуешь. Власть, влияние, владение. Прости меня, это не любовь, это не желание любви, это желание власти, прости.

- Но я же жертвую своей кровью ради него? Разве жертвовать не значит любить?

- Война за власть не обходится без жертв.

- Владов, ты или бессердечный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне казалось, жертвовал чем ни попадя.

- Видишь ли, Зоя: жертвуешь сердцем - а хотели бедрышко косули, приносишь нежность - а хотели хуй слона, они все врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высосут мне сердце, Зоя, они врут о любви!

- Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что - люди смотрят.

- Девушка, я давно прислушиваюсь к вашему разговору, уж извините за любопытство. Бросьте вы этого сопливого алкаша! Каждый молодой мудак мнит себя великим художником и смеет болтать об Эросе. Он оскорбил ваше материнское чувство - сам, видимо, не помнит, как появился на свет. Вы называете его то Владовым, то Охтиным, кто он? Эй, пьянчуга, ты себя-то помнишь? Кто тебя родил?

Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу - не дай Бог взболтнуть! - взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку - вырвется из-под сердца змей. "И всех вас сожрет". Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый правым следил за бурлящим в болоте змеем.

Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.

- От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!

Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не любил вспоминать. Милош нахмурился - бульк! трак! - стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.

Подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству гражданина Владова; кличка "Монах"; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвел преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара "Для тех, кого ждут" к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:

- Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.

Гражданин Владов направился в сопровождении неустановленного гражданина вглубь служебных помещений ресторана "Для тех, кого ждут".

Гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неустановленной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:

- Что ты все - "Даниил Андреевич, Даниил Андреевич", я как звала его "Владов", так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чем они там вообще думают?

- О судьбах мира все, небось, по небесной-то привычке.

- Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?

- Это дело стоящее. Пошли, покажу.

Дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли группа молчаливых людей в черном, навевавших тоску, и какие-то синие круги.

ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ

Это было все. Иначе не скажешь. Как еще сказать?

Владов вывел кудряшечного бородача на какие-то задворки и задверки. Где-то гудел Карпатский бульвар, моложавый вечножитель. Там прогуливались, выгуливали, уходили в загулы - здесь, в корявых чернохолмских переулках, шастали похмельные отгулки. Там раскланивались и пожимали руки. Здесь Владов, скрытый изморосью сумерек, навис презирающим призраком:

- И кто ты такой?

Как Даниил и ожидал - Кудряшов, свободный художник. Владов назвался.

В притихшее небо вонзилось: "ниил", - и лопнулось молнией. Что-то чем-то лопнулось - и плетью хлобыстнули водяные струи. "Нечего меня подстегивать", - обозлился Владов, - "я не пророк и не гонец, я на земле постоялец".

У ног Владова суетился визгливый человечек: "Я же не знал, я приезжий, не знал!". "Свободен", - сквозь обод губ рождались звуки, - "до завтра свободен. Копи здоровье".

"Ты - гость, вошедший в мою душу, - как смеешь оскорблять хозяина?" прорезался звон, отдавшийся в затылке, но Владов даже не оглянулся. Зачем? Призрака Дракулы[2] не было. Были капли - хохоча, врезались в спину беглеца меленькими пульками. Был шепот, тяжелый, как кровь: "Дальше неба не сбежишь", - и Владов с раскрытой ладони пускал вослед ополоумевшему беглецу невидимых волчат. Было зареванное небо, топочущее громом, как капризный ребенок. Была дверь, неподъемная глыбина - за ней в зыбком мареве дыма, хмеля и света, - за ней была запретная любовь, готовая воскреснуть, и Даниил слабел.

Охтин, вымокший тихоня, сглатывал слезы. Плакал. Как плачут иконы, не в силах больше видеть бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя, вечно пьяная Зоя с огневыми блестками в египетских глазах, - Зоя таяла перед Владовым, как свеча перед иконой. Пламечко ее желаний: жадное, неуемное - не задыхалось и не гасло, но Охтин видел - остались последние капли. Последние капли мягчайшей нежности. Скоро Зоя захлебнется хриплым криком. Охтин сглатывал слезы и чувствовал: влажная тьма - это все. Следом придет смерть.

Останется только призрак.

Владов не боялся призраков. Нет. Ни капельки. Ему ли, зачинщику призрачных плясок, бояться грозных невидимок?

С чего реветь? Что было? То и было - это был призрак любви, готовой воскреснуть.

Владов не стал ждать воскрешения. Владов открыл дверь.

Владов, куда ты плещешь?! Не горюй, Владимировна, Милош, что, куда с ножом, спасите, режут, стой спокойно, вот и все, юбка без верха, и сними ты свой лиф, тебе ж дышать нечем, ух ты, богато, надевай-ка свой жакет, чудненько.

Ну что, губители, довели до греха, держите и это, Милошу в лицо кружевное, нежное. Рыжая, бесстыжая птица-зойка, вспорхнувшая на стойку бара, туфельки на стойке, настойчиво набоечки клекают. Снежана, я звал тебя Снежана, я знаю, как долго не тают снежинки на твоей груди, как в лютую метель стыдливыми слезами - но я ж не вор, я не вкрадывался промеж тебя, нежности без нижностей, дерзости без низости, что ж ты, Зоя-танцовщица, не прячешь бронзовеющих богатств, я убью твою юбку, о бл...

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Облеку тебя ладонями!" - проорал Охтин и притих.

Водка выручала Милоша, когда ему было гнилостно на душе, водка выручала Зою, когда поцелуи Владова уже веяли у виска, но водка никогда не выручала Охтина Данилу - напротив, становилось душно и тошно, и больно было знать, что Зоя замужем, что муж обожаем, что двое детей никогда не узнают забот безотцовщины - и больно было знать, что Зоя никогда не отважится на - и сам он уже не рискнет, хотя бы даже втайне, обидеть чем-либо ее шалопаистого портретиста.

Думая об этом, Охтин снова становился Владовым, и смурнел, и северел, и зверел, и вышвыривал с ночью пришедших постельничьих, как он называл блядей - блядям на животы, как на блюда, выкладывал вчерашнюю животинщину. Бляди боялись Владова, только это почему-то его вовсе не радовало.

Сегодня Владова боялся Охтин. Бояться было чего - все на месте, все вещи при хозяине, весь Охтин при себе - стало быть, ничего не подарил: не случился праздник, не сверкала щедрость - это душило. Неприятен был пол под лопатками, замшевые туфельки у самого виска, чье-то платье под затылком, всплеск у век - чье, чье, страх. Вдох, встать!

- Очнулся, шалунишечка?

Плечо окольцевала змейка - по шелковистой к локотку струится - и лодочкой ладошка так раскованно сплывает - меж солнцем налившихся, спелых спуталось каштановое буйство. Охтин сомлел. Охтин расстроился: "Что-то я теряю способность описывать женское тело". Владов съязвил: "Описывать - это садизм".

- Девушка, вам пора выметаться.

- Вы мне должны. Я вам должна. Вдруг это любовь?

- Спасибо. Лестно. Выметайтесь.

- Не обольщайтесь. Вы не красивы. Где-нибудь в переулке, на перекрестке - я бы не влюбилась. Профиль шута, взгляд одержимого, речь правдолюбца, голос неженки. Адский коктейль! Я вас боюсь. Вы обаятельны. Вас надо законодательно заставить молчать.

И - враз ловко развела колени:

- Что вы остолбенели? Хотите? Сюда вот, где мой пальчик, видите? Куда я пальчик обмакиваю - сюда попасть хотите? Ан нет. На этот счет я обязательств не давала.

Охтин, ошалевший, сглотнул слюну:

- Вы о чем?

- Вон, на столе - читайте.

Дробно, пузатыми буковками:

"Не соблаговолите ли Вы, сударыня, через день, четырежды в неделю услаждать мой взор Вашими прихотливыми повадками вкупе с причудливыми выходками, не оставляя при этом в одиночестве атрибут моего самолюбия, без излишних, впрочем, натисков и происков?

Если снизойдет на то Ваша воля, то и я преклонюсь данью невеликой, но основательной.

Откланиваюсь,

наследный владетель Валахии

ВЛАДОВ".

- Я это писал? - просипел Охтин, изумляясь приписочке: мелким, слитным бисером: "На титул и замок согласна. Наследников не предлагать. ИСПОКОН ВЕКОВ КОчУЮЩАЯ ЦЫГАНОчКА".

- Не писали - складывали по слогам. Но - величали венгерской княжной. И возмущались посреди Летной Площадки: "Что нам мешает заняться любовью прямо сейчас? Соперников - на кол!". Все платье мне испортили своими излияниями. Где же мой скромный гонорар?

- Сколько я вам должен?

- Ммм... Я люблю торг. Мне нравится, когда меня взвешивают, подсаживая на бедра, когда в меня проникают, вымеряя глубину, когда колеблют половиночки, проверяя упругость. Мне нравится продаваться. Мне нравится быть вещью. Дорогой, изящной, беззаботной вещью. Мне нравится, когда мной обладают. Вчера, правда, вы предлагали мне стать владелицей вашего сердца, и... Впрочем... Это-то меня и впечатлило. Так вот...

Отчего мне так противно любоваться тобой? Болотисто на языке, а в ушах еще вдобавок топчутся карлики в плюшевых ботах, в ноздри какой-то великан встрял, и все чихается, чихается! Как хочется курить! Я устал, я Владов, я вправду был в Валахии - туристом, стопщиком, облазил Румынию и Венгрию, попал и в Тырговиште, был и в Вышеграде, был в Снагове - везде, где мог еще почувствоваться Дракула: Дракула проклятый, опороченый, непрощеный неотмщеный. Никто не верит, но в Снагов принесли отпевать колдуна, всех попросили выйти из придела, а он вдруг взял и сунул мне: вот этот перстень и медальон для Зои. Так и сказал: "Для Софьи". И сдох - неотпетым. А что за руны внутри перстня, этого я тебе не скажу, шлюшка-каштанка. И вообще - ты врешь.

- Вы врете, Клара, как базарная торговка.

Недоуменно повела плечиком:

- Почему вдруг Клара?

Кареглазая, а взгляд с подпалинкой, с горчинкой, и жадная, это заметно, скрадешь еще какой-нибудь клавесин. Иди ко мне, девчонка, окрещу на свой манер - поцелую в лобик, в каждый из припухлых сосочков, в лобочек - все, Клара на веки веков, клейменая мной. Мне Ангел позволяет богохульствовать, он все заносит в список, подглядывает из-за плеча, как я прильнул к сочной, чуточку с миндалем, кофе с коньяком, и все пишет, пишет.

Пружиняще отпрянула:

- Спасибо, сладенько, но мы, дружок, не договаривались...

Я тебе не тобик, не бобик, не дружок. Ты врешь. Вчера был дождь, я заблудился в ливне, отстал от Милоша и Зои, ты просто вымокла, и что ты там плела про мутную, взбаламученную жизнь? Не надо, я сам не вчера выучился врать - складывал стихи, не надо. Ты просила сдать комнату? Вот беда постель у меня одна, и вот уговор - спим вместе, но ни-ни, не мечтай даже, я не растлеваю малолеток. Все, теперь я буду курить и следить, как ты пытаешься выпотрошить диван, рассерженно вцепившись коготочками в простыню, сжавшись в кулачок, в кошачью лапочку.

Все просто: будешь младшей сестрой - наивным ребенком. Не беда, что не можешь ложиться на живот, оттого что грудь томит, каменеется, и хочется терзать проклятую припухлость - капли вишневой смолы, вяжущей истомы - чуть тронешь, и фантазии слепляют, склеивают веки - чуть тронешь: тяжелеют капли на гибком смуглом стволике...

Валяйся на спине, хвались приснившимся красавчиком, в зеркальный потолок окунай коленки - там, в амальгаме, плеснется новая русалка: поселится девочка, полюбившая блуждать ладошкой в поисках будущих секретов...

Так и осталась, впихнув пузатый рюкзачок под стол, заставленный верстальной лабуденью, громко именованной "искусственным интеллектом", - под стол, заваленный макетами чужих монографий и сборников. Владов, выдумав рекомендательные записки, поклялся приискать для Клары место. И выпроводил. Как договаривались.

Солнце лилось на землю жидким желтком.

...между нами говоря, времени нет. Не то чтобы его не хватает на овладение желаемой целью или желанными - нет. Его попросту нет в природе. Есть истечение солнечного света и излияния Духа; есть энергичность и выносливость; есть мощь характера и проницательность интуиции. Есть одушевленная ярость и неодушевляемая скорость обращения Земли; есть потенциал, приводящий в движение системы светил, и есть совокупность прирожденных способностей. Есть огромные расстояния, большие дороги и высокие надежды; есть вестники, приносящие новости о шалостях любимых и кознях отверженных. Есть память. Времени - нет.

Есть ли смысл в беседах с отражением на дне черной кофейной кружки?

ЕЕ ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ

- Шихерлис, люби его - и будешь счастлива! - и губы, прервав причудливый танец, споткнулись о хрупкую кромку бокала. Зоя любит янтарный, лучистый дурман: дурман молдавских настоек, слитый с солнечным, блещущим безуминкой взглядом Владова - и Зоя впивает по капле мечту: забыться бы в сладкой бессоннице, пропасть бы в пропасть, в его странные, черным шелком трепещущие зрачки, и падать бы глубже, в уютную бездну, где вкрадчивый голос:

- Совсем рехнулась, подруга дорогая? Кому ты шихерлис желаешь?

Что-то Зоя и не сразу сообразила, что бы ответить, так только - на всякий случай - выпалила: "Вечно ты, Клавдия, все опошлишь!". Одними глазами смеющийся Владов взялся, как джентльмен, разъяснить ситуацию.

Никаких пошлостей, что вы! Напротив, сплошное эстетство - без декадентских, впрочем, вымороков. Так что оказалось-то? Шихерлис - ее, кстати, как и хозяйку этой импровизированной вечеринки, зовут Клавдией - это персонаж фильма, да, драматический женский образ, а вы что думали? Муж ее, естественно, тоже Шихерлис, даже не то чтобы естественно, а вполне законно, то есть искусственно - "Ну не надо, Владов, не надо ерничать, пожалуйста!". Тихие просьбы всегда умиротворяли Владова и спеленывали его, как младенца. Он начинал даже как-то по-детски сиять - словно алмаз, впустивший в себя лучик света. Оттого-то, наверное, его и любили ценительницы драгоценных диковинок. Простое искусство быть драгоценным... Впрочем, только Владов знал, чего стоит такая огранка.

Втайне от всех он считал себя ювелиром в том, что касалось сердечных привязанностей. Все свое носил в себе, все свои инструменты проницательность, вежливость, умение взорваться в нужный момент потоком острот и лавиной шалостей, и самую малую толику утонченной жестокости чтобы изредка якобы невзначай оскорбиться, стать холодным величественным обсидианом, отвергающим колкости и капризы тех, кто любит украшать свою жизнь нечаянными связями и преднамеренными изменами.

Да, он считал себя ювелиром, и с терпеливым упрямством выискивал, чем зажечь огонек в изумрудных глазах Зои. Какие-то вздорные книги, чьи-то напыщенные стихи, кем-то неспетые песни - все проскальзывало мимо ее сердца, все было неправдой, неправильным, не становилось оправой для этого самородка, этой избалованной ласками златовласки. Сколько это длилось? Сто тридцать пять дней, кажется, и Владов уже начал робеть, ведь из задуманного рисунка затаенных улыбок, многообещающих намеков и приглушенных нежностью жестов - из всего этого рисунка ни одна черточка не послужила основанием узора, о котором мечталось в бессонные полнолуния.

Да, он уже начал отчаиваться и сомневаться в своем мастерстве, как однажды... Фильм. Просто кинофильм. Просто десятки километров кинопленки. Просто призрачный мир дьявольски коварных и ангелично мудрых. Там, само собой, стреляли, гнались, добивали раненых и возвращали с того света полумертвых - а хрупкая, белоснежная Клавдия Шихерлис все ждала домой с перестрелки своего шалопая Криса, крошившего людей в костяную крошку за пару сотен тысяч долларов.

И пьяный Крис целовал в казино чьи-то изящные ступни.

И, очнувшись, шептал: "Для меня солнце встает и заходит лишь с ней!".

И Клавдия, белоснежный цветок, путалась в чьих-то руках, в извивах хмельного забытья.

И как бред жестокого похмелья: упершийся в спину ствол, и жесткая речь: "Просто укажи на него, когда он придет".

Тогда-то Владов, греясь в лучиках внезапного озарения, улыбнулся: "Она отпустит его. Лишь бы с ним ничего не случилось - до самой смерти". Зоя вздрогнула: "Как? Как ты мог догадаться? Откуда ты знаешь меня?".

И что-то сокровенное уже лучилось, какой-то крохотный пылающий секрет, обжигающий сердце - в крови, в теплых волнах внизу живота, в искорках на кончиках пальцев, и Крис, израненный, добравшись до родного окна, вливал улыбку в губы Клавдии, она? А что - она? "Это был не Крис". И ушел от засады, чтобы уже не вернуться к смерти, канул в восходы и закаты, а Зоя уже не скрывала зеленое пламя - дикую вспышку - изумрудный взрыв: "Владов, сегодня я твоя Шихерлис!". А Владов, еще не веря, вздрагивая под искорками прикосновений, восхищенно выдохнул:

- Знаешь, мне венгерские цыгане нагадали, что умру на пике страсти.

- Умрешь?

- Умру.

- Умри.

И, прежде чем во все ее лунные впадинки хлынул солнечный ток, Зоя прошептала: "Пусть горит огнем твоя Шихерлис!".

ТИХИЙ ТАНЕЦ

Владов - и упреки? Этого Зоя не могла представить. Какие к дьяволу упреки, когда Его Бархатейшее Светлейшество изволит танцевать? Он так и выпевал: "Мне станцевалось". Или: "Мне влюбилось". Зоя притворно сердилась: "Как это так? А я? Я - ни при чем?". Владов, хмурый ребенок, расцветал. Как не расцвести самому, если видишь, как раскрываются лилии?

Зоя раскрывалась, и оказывалось, что в кувшинке ее души мирно уживались золотистые светлячки мечтаний и вороны похороненных надежд, неуловимо воздушные ласточки радости и пламенистые драконы гнева. Да, и драконы гнева, и не только мирно уживались, но и устраивали временами завораживающий танец. Вы видели, как танцуют птицы души? Неужели нет? Смотрите - ... Не видите? Жаль. Владов - видел. Видел скользящие тени затаенных обид; видел всплески восторгов и кружение причудливых прихотей; видел все, почти все. Иногда он мечтал стать призраком и следовать за ней по шумным улицам и малолюдным переулкам, чтобы вглядываться в лица встречных: кому улыбнулась? чему удивилась? что еще осталось скрытым в бутончике сердца, в сокровищнице Королевы Лилий? Да, мечтал стать призраком, вездесущим дыханием - чтобы согреть навсегда ее вечно зябнущие пальчики...

В одно ветреное, хмельное воскресенье он увидел, как сны запутались в ее волосах. Владов попытался ее окликнуть, но Зоя уже блуждала в призрачном храме сокровенных желаний, и сквозь ее улыбку лучилось счастье восхищенного ребенка. А он не мог уснуть, он все еще вспоминал, как лепестками роз срывались поцелуи, и вдруг осмелел, решился, и начал совершать то запретное, за что во времена Дракулы мог бы попасть на кол. Что же он делал? Он и сам не смог бы ясно ответить. Да, Владов не смог бы достоверно объяснить, как он проникал в чужие сны. Не мог, не получалось, не находилось подходящих слов и, естественно, никто не верил в его власть над снами любимых.

Что самое обидное - после невнятных владовских рассказов о колдовстве его начинали считать тихим сумасшедшим. Страшнее же всего были мысли о том, что и Зоя видит в нем лишь наивного мечтателя, нарциссичного декадента. А ведь все получалось у него вправду, и вправду просто - сначала возникало легкое покалывание в кончиках пальцев, потом сгустки света срывались каплями, и вот он уже вскрывал лучами обитель сновидений, там - ... Владов знал, что женщина - озеро, дна которого не достигнет сияние самой яркой звезды.

И в этот раз, в это воскресенье, как обычно, он начал певуче, гортанно выкликать повеления танцующим теням ее души, но слов не было, звуков - не было. Мелодия - была. Мелодия, тяжелая, как сгусток крови, исцеляющая, как поцелуй, волнующая, как вызов на поединок, - мелодия касаний: чуть дерзких, чуть властных, обращающих непокорную орлицу в притихшую горлицу, - лучащаяся мелодия движений, высветляющая укромные тайники души. Владов выпевался всем сердцем, словно повторялся во времени, заново переживал прожитое расцветающее утро, тропинку вдоль обрыва, вдоль Крестовского пруда, к тихой заводи, где озерная просинь словно густела, скрывая от жадно-любопытных глаз беззащитный стебель последней водяной лилии, уже увядающей. Над зыбким покровом опавшей листвы, под навесом бесплотных, безлиственных ветвей ивняка она покачивалась - суматошно, беспорядочно, - и горделивую белизну лепестков жадно сцеловывал пронзительно воющий ветер.

"Владов, смотри! Она как я. Как мое последнее желание. Вечно живое и вечно безнадежное желание - Солнца и Любви! А поздно - уже отцвела. Я подарю ее тебе, Владов, подарю свое заветное желание", - и Зоя шагнула по листвяному ковру... Никогда по воде не ходили ждущие света и жаждущие милости.

Не важно, чем Владов отогревал вымокшую Зою - крепкими напитками или крепкими поцелуями. Не важно было, признает ли его Зоя колдуном, или нет. Что важно? Больно было слышать: "Что ж, я так и не подарю тебе свой цветок. Может, не судьба?". Пусть больно. Пусть больно вспоминать нечаянные грусти. Все равно Владов уже осмелел, и льет мелодию в Зоенькин сон, и Зоя танцует по озерной просини, по небесной просини, и пусть цветет эта лилия несрываемо, вечно, - и пусть ждет на берегу сумрачный колдун в бархатистом плаще, пусть ждет, пока ее не вынесет к Солнцу, ведь оно родит ей ожерелье лилий, - и там, где-то над небом, уже за небом, там Зоя очнулась, восхищенная ласточка: "Что ты делаешь со мной? Ты что, волшебник?". Что он мог ответить? "Мне станцевалось". Зоя вспылила: "С кем? А я? Почему без меня?" - и словно гневный дракон вонзил коготки в отворот воротника, и Владов снова вдохнул ее танцующее пламя...

Никто еще не признавал Владова повелителем снов.

Девушки, сбегавшие от Владова с завидной регулярностью, становились психологами либо пациентками психологов. Владов становился лучшим из их воспоминаний - ярчайшим, ослепительным, жгучим до боли и судорог. Такое положение дел Владова нисколько не радовало, только смешило, но смех был злой. Зоя же... Что еще вы хотите знать о Зое? В Зое был мир. Вот так вот. И даже - танцующий мир. Владову казалось: все, чего он хочет - видеть, как по глади неба танцует гневливая лилия, - и Владов тихо улыбался, зная, что завтра он наденет светлейшую рубашку с отметинками Зоенькиных зубок.

ЧИСТОЕ ОТРАЖЕНИЕ

У Владова будет блестящее будущее. Никто никогда в этом не сомневался. Твердили на сотни голосов: "Слишком умен, чтобы быть безызвестным". Владов поправлял: "Слишком умен, чтобы стать счастливым", - и словно наваждение одолевало: какая-то горечь ложилась на губы - словно ненасытная бледная немочь тянулась к поцелую. Простите, какое будущее может быть у человека, шепчущего женщинам: "Смотри, как в раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий"? Никакого. Мне кажется так. Но - все все знали о будущем Владова. Кто знал о его настоящем? Чем, по-вашему, он занимался спросонья? Считал компьютеры. Один - порядок, проснулся дома! Три - черт, опять родимая редакция! Пять - мамочка, все еще типография! Нет компьютеров? Подобные пробуждения влетали в копеечку - службы поддержания порядка неумолимы.

Сегодня компьютеров насчиталось около десяти тысяч. Владов решил - глаз больше вообще не открывать, тем более, что их заливало какой-то жгучей красной густотой...

Не врите, не был он истериком. И шизофреником не был. Кто вам сказал? Зоя? Нашли кому верить! Зое нельзя верить. Зоей можно любоваться. Можно и нужно. Даже - необходимо. Необходимая всем, не обходимая никем. Почему? Потому. Желающим знать подробности - обращайтесь к справочникам по психологии. Почему да почему! Где вы видели мужчину, не желающего овладеть податливой мягкостью? Где вы видели мужчину, сносящего вызов дерзкой строптивости? Неужели видели? Вам не повезло. Не тех вы видели. Настоящих мужчин ищите возле Зои. В этой пестрой стае Владов хотел стать... Вожаком, что ли? Нет. Вот как раз в любви к Зое ему не требовались последователи. Может, хотелось стать победителем? О, кстати: ее любимая песня - "Победитель получит все"... Вообще, женщина, конечно - весьма опасная игрушка. И притом необычайно дорогая. Владов сцеплял зубы: "Я не наездник и не скакун. Ни в каких состязаниях участвовать не собираюсь. В призах не нуждаюсь". Ну и, естественно, стоял особняком от толпы Зоенькиных воздыхателей, худющая мрачнятина. Из-за всегдашней угрюмости Владова подозревали в тайной склонности к сажанию живых людей на колы.

Человеческое сердце - драгоценность, но никак не игрушка. В этом Владов был уверен нерушимо. Кем он хотел стать для Зои? Повелителем желаний и хранителем надежд. Этого он хотел, в это он верил, и более того - так он веровал. "Вначале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог, и есть Бог, и Бог есть Любовь", - так ему говорили, мягко журя и пытаясь наставить. "Вначале была Власть, Власть была у Господа, и Власть была Господь, и любуйся Властью, и властвуй Любовью", - так он восставал, и изнеженные умники шарахались от него, как изможденные птицы от молнии. Один. Владов не боялся одиночества, как и никто не боится верных друзей.

Еще когда они поднимали тост за свою первую встречу, за первые откровения истомившейся крови, Зоя, лукаво улыбаясь, вымолвила: "Мне кажется, наш роман в твоей жизни будет самым эстетичным и глубокомысленным, самым-самым из всего, что с тобой было, из всего, что с тобой будет", - и Владов улыбнулся, но это была улыбка ослепленного невыносимым светом правды, и радость рухнула в бездну одиночества, и он метался меж стен своей вдовьей квартиры, ломая крылья о камень, зная, что Зоя, озолоченная солнцем Зоя она не останется с ним навсегда.

Эстетизм? Ну-ну. Был фильм о любви Шихерлис к разгильдяю Крису; были Рахманинов и Вагнер, и Зоя, оглушенная "Летучим Голландцем", трепетала в ладонях Владова; были листы нетерпеливых посланий, исписанные торопливым почерком Владова, явно захлебнувшегося полнолунным безумием; все это было и все это иссякло. Что осталось? Владов, пустая постель - и ночь никаких таких лилий в его зрачок не бросала, - лишь черная гуща лилась прямо в сердце. А ведь было все, и Зоя, задыхаясь, стонала: "Мне хорошо...". Или: "Мне так хорошо...". Иногда: "Мне так хорошо с тобой...". Но что-то явно недоговаривалось, не было каких-то ясных и верных слов, о себе-то как раз Владов ничего и не слышал, и словно поскальзывался, и ушибленное сердце постепенно переставало доверять. Ведь все было ясно - ее Вадим не станет долго смотреть сквозь пальцы на "молодежный период", и Владов не станет отцом ее детям - ведь он годится им в братья, и... и... и... Когда-то Владов всхлипывал от счастья. Теперь...

Как всегда, они встретились у перекрестка, где схлестывались потоки вечно куда-то опаздывающих преследователей Мечты. Да, оставался последний перекресток, последнее распятие одиноких дорог, оставалось только причаститься к последнему ожиданию - и все, и будет беленький домик Клавдии, и можно будет рухнуть в колыбель полнолунных надежд... Выждав, пока схлынет волна нечаянных соглядатаев, они вместе шагнули на уже затухающий зеленый свет. "Слушай, по моим звонкам ты мчишься, как на пожар! Здорово, я люблю скорость", - так она пошутила, но Даниилу не стало смешно - на скорости тысяча чувств в минуту с сердцем не шутят - у самого порога улыбки он замер, выдохнул: "Остановись! Останься со мной! Оставь мне свой заветный цветок!". "Милый мой, все цветы увядают", - и Владова понесло, он не мог уже остановиться, и так он выпалил: "Я никогда не был для тебя Животворящим Солнцем". Зоя растерялась: "Но я же... Но мне же...", - а Владов-то никогда не ошибался, вот что! Зоя все еще продолжала что-то лепетать, а Владов уже проходил Карпатским бульваром мимо дома Клавдии, и мимо Крестовского пруда с зачахшей лилией - обратно в заплеванный подъезд. У лифта скорчилась девушка в наручниках. "Вы обручились или вышли замуж?" - съязвил Владов. Спокоен был? Был чист. Словно стряхнул наваждение. Чист и светел, как свежий пепел. Пока переодевался, пока менял бархатистую "тройку" на латаные джинсы и "косуху", решил, что хватит. Не бывать больше ни пьянящему смеху вагнеровского "Голландца", ни отрезвляющим рыданиям рахманиновского рояля. Будет безыскуственный, искренний грандж, будет дикий и дерзкий, гремучий "Жемчужный шорох"[3]. Будет: "Если я: беспечный ездок - стань отражением в зеркале заднего вида". "Вот вам и весь эстетизм", - прошептал Владов и колени подкосились. Дряхлый мотоцикл впервые завелся с пол-оборота.

Раньше первых вздохов рассветного ветра его вынесло на объездную. Где-то меж ушами, в громадном пустом куполе еще журчал "Жемчужный шорох". Владов поправил зеркало заднего вида. Полюбовался отражением - чисто. Безупречная чистота небес. Ни тебе танцующих лилий, ни яростных драконов никаких вам, батенька, Шихерлис! Перед ближайшим столбом нажал на газ. Ушел вчистую.

Никто и не сомневался, что у Владова впереди головокружительное будущее.

СОМНИТЕЛЬНОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

"Не может отказать себе в удовольствии", - подумал Владов, когда рядом с ним присел на корточки, удивляясь владовской кровавине, патрульный.

"Не может отказать себе в удовольствии", - ухмыльнулся Владов, когда реаниматор, сшив последнюю владовскую разрывинку, завопил: "Готов! Как новехонький!".

"Вас, милочка, я удовлетворять не собираюсь", - озлобился Владов, отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую "уткой".

"А ты, тварь, вообще наслаждаешься!" - выпалил Владов донельзя молоденькой психиатрисе.

- Чем же? - удивилась изнеженная умничка и разъяренный Владов притих, убаюканный ее текучими жестами.

- Властью над больным человеком, - нехотя буркнул Владов. - Для вас больные - как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.

- Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? всерьез обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь ее зрачок в храм сомнений.

- Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, - и Владов, освоившись с арфой ее души, начал тихонько перебирать струночки, - подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься...

- Я вас выписываю, - сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, - вы совершенно здоровы...

И дело о попытке самоубийства тотчас же закрыли.

"Не могла отказать себе в удовольствии", - отчетливо произносил Владов, и: "Ложь, ложь, ложь!" - захлебывался криком. Очнуться было не сложно. От пощечины-то не очнуться? Да бросьте!

Очнуться было не сложно. Сложно было уяснить происходившее. "Меня судили. Только что", - мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протертый плед. Леночка - искрк! - стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! - листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. "Нашла?" - Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: "Ничего, ничего, я вытру!" - разливал пряную кипель. В стаканы тоже.

После этих сеансов было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: "Как называется то, что мы делали?". "Голотропное дыхание"[4], - шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! "А ты, однако, колдунья", - восхищенно шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лед. Леночка мерцала своими черными звездами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щечки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съежившейся тени. "Никак не успокоишься?" - Лариса выпрямлялась, а Охтин, ссутулившись: "Почему я до сих пор не получил желаемого?" - да, ему нравилось, что город уже угас, и в темноте совсем не видно, с кем же говоришь, понятно только - женское.

- Как ты можешь мне, ее матери, задавать такие вопросы?

- Она без ваших советов шагу ступить не может.

- Я ни к чему ее не принуждаю. Я не хочу, чтобы она ошиблась. Слишком часто случайных людей принимают за долгожданных.

Но это будет ночью, а сейчас можно напитываться пуншем, и можно разглядывать надписи на стенах: "Есть Бог, и Бог есть Любовь", "Содеянное во имя Любви не морально, но религиозно", - и что-то еще, но Владов вдруг обжегся, оглядел двух широкобедрок: "Так что вы скажете? Как мне эту ведьму рыжую забыть? Что мне делать?". "Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все призраки рождаются из твоего воображения, так что", - и Владов отражался в льдистых Леночкиных белках, и беседовал со своим отражением. "Истина в любви", - сверкала Леночка кристалликами зубок. "Никогда не ищут истины, но всегда - союзников в борьбе за право рода стать вожатым соплеменников, и воля одинокого - стать родоначальником дружины", - отчеканивал Даниил. "Дед Владислав тобой бы гордился", - так грустил Александр, светлокудрый печальник, и: "Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но все же", - так темнел Даниил...

Да, мне есть чем гордиться: я никому не должен и сам прошу только об одном - Господи, не дай опять проснуться с мутной головой!

ГОСПОДИ, ОСВЕТЛИ МОЮ ПАМЯТЬ!

Я помню чересчур много. Я помню почти все. Я помню, как Влад-господарь смотрел на копье, летящее в грудь - я помню, как я смотрел на копье, прорвавшее мне грудь. Я помню, как Влад умывался одиноким лучом, просочившимся сквозь решетку оконца - я помню, как я не мог упиться лучом, пролившимся в оконце. Я помню, как маленький Владичек сорвался с седла, и Милош вздыбил коня: "Весь народ или единый нарожденный!" - и как мы помчались сквозь чащу, и белые волки бросались на тропу, в горло янычарам, захлебнувшимся погоней и кровью, и Владичек, чуткий волчонок, шептал сквозь всю стаю: "Владу слава!" - и разъяренная стая выстремлялась из-под его ладони. Я помню, как Марица плакала у бойницы, глядя на турецкие пищали, харкающие огнем: "Умрем! Навсегда вместе!" - и как я прикорнул к хрупкому плечику: "Вот и открылась правда, радуница моя! Не веруешь в мою власть!" и визжащий комок обмяк меж камней у подножия башни, у ног мусульман, и все бабки Валахии отмаливали Марицу, сгинувшую от любви. В Константинополе, в Храме Пресветлой Софии сельджуки вспарывали животы монашкам-черницам, а белокурый Радо, уже не светлец, а светлянка, вцеловывал брызжущий белесым соком стебель и выгибал спинку Магомету Завоевателю: "Прости его, господин! Драконье отродье не изведало любви!" - и я ускользал из-под стражи, бежал к Храму Пресветлой Софии, где корчились на колах патриарх и митрополиты. Я отнял у серба, чалмленого серба, серба, обрезанного в янычары - я вырвал из крючковатых рук беленького волчоночка, и Хорт с тех пор не отступал от стопы господаря, и вслед за Хортом мчались в атаку кони драгонитов, ордена черных крылатых плащей, и турки скашивались клыкастой молнией, и задыхались: "Сам Дракула на нас!". А Матьяш Ворон бросил нас под Вышеградом, венгры в Буде причащались и пили Кровь Христову, а мы, прорываясь к шатру Магомета, вгрызались туркам в шейные вены, а Стефан Молдавский не перешел Карпат, а рыцари Папы нежились в мечтах о Пресвятой Деве, а Иван Иванович все платил оброк крымчанам, и все зеленые знамена магометан сошлись к предгорьям Карпат, а Радо Красавец выпячивал бедра ишанам. Да, у Храма Пресветлой Софии корчились на колах патриарх и митрополиты, и у ворот Тырговиште Магомет застонал, отвернув глаза: "Я справлюсь с валахами. Я не справлюсь с этим человеком", - а вкруг стен Тырговиште славили Влада Колосажателя раззявленные рты, обжитые мухами, и мы, Влад Третий, не пустили турок ни в Молдавию, ни в Литву, ни к немцам, ни к русским, о Карпаты разбилось зеленое море, и разъяренный Ворон осудил нас на пятнадцать лет, и дед Владислав пишет белые буквы на белых листах, и Милош морщится: "Да ты это в учебниках румынской истории вычитал!". Да, может быть и вычитал, но рыжая венгерочка принесла мне крест, рыжая София прошептала сквозь решетку: "Я не хочу достаться ни Данештам, ни Ягайлам", - и зеленые глаза благословили меня против зеленых знамен, и от свадебного стола взмыли драгониты в черных крылатых плащах, и маленькая католичка молила Богоматерь за Влада, Владова сына, и Дракула насмешливо смотрел на копье, летящее в грудь.

Я вычитал это на листах истории моего сердца.

Клара восхищенно озирается:

- И все это вы придумали?

- Он, он, - бурчит Милош, ширкая вилкой в черной тарелке. - Помнит он! Курносый кареглазый шатен. Ты же близко на румына не похож!

Клара хмурится, вглядываясь, как Милош разжевывает жаркое. Клара бледнеет, всматриваясь, как Владов вглатывает кровавые струйки. Клара, зардевшись:

- С вашими ушами миром править!

Столбняк - орудие развода.

Заставь жено Богу молиться. Позволь жено взглянуть в геену.

Если Борко хохочет - вызывайте "Скорую". Или зашивайте уши. Иначе эпидемия хохота опустошит городок, и без того не часто посещаемый плодовитыми знаменитостями. Смех - единственно приятная зараза.

Смеховинки пылятся шипеньем шампанского и лопаются пугливо. Даже скрипки, и те, кашлянув, смычками вязнут в тишине. Если девушка смеется завидуйте, сколько влезет. Если девушка плачет - что вы пялитесь? Вот так. Носы в тарелки! Вынюхивать смачные охтинки.

У Клары улыбка робко мечется чайкой, взлетает сквозь тяжелые, томные капли. Вот-вот, и захлебнется горечью:

- Я забыла. Вы властолюбивый. Меня учили, как понимать, а я забыла.

- Милош, не валяйся на полу. Кларочка, кто тебя этому учил?

Как можно эти плечи оставлять без плащяниц? Как можно эти пальцы, это веющее у виска, навеявшее радугу слезинок, как можно это не упрятать в уютные меховушки? Ведь смерзнется, застынет неприступным гордецом. Клара, оттаяв капелью, обнажила карие проталинки: "Лариса Нежина".

Сквозит. Как сквозит! Прикройте окна. Понапускали кровососов! Милош мечется в тарелках. Милош обожает жаркое. Милошу приятно распробовать каждое волоконце, каждую продолинку, каждую кровавинку венгерских настоек впитать. Турки вздрагивали, завидев воинов Дракулы. Губы, обагренные кровью. Хватит шуметь. Аж уши заложило. Пережарили, бляди. Любит Милош втыкать ножи в живых людей? Вряд ли. Он любит раскуривать сигарку "Кафе Крем". Все это - так, смутки. Дымчатые петли. Затяжки обидок. Промчитесь сквозь ночь, окунитесь в зарю. Ахните в дождь, слегка распояшьтесь. Не стискивайте зубы, Даниил Андреевич. И вот чего:

- Что, приперла, наконец, пустота? Такая пустота! Ты уже до краев любовью своей переполнился, а вокруг тебя пусто. Излиться не во что. Не в кого Дух свой излить. Все хотят собой что-то наполнить и заполнить, заполонить все и всех без остатка. Каждый ищет в другом человеке пустот, дырок и норок, и чтоб они были тепленькими и уютными. Чтобы повсюду свои щупальца распустить. И вот копошатся, вот копошатся! Я? Покоя хочу. Хочу все свои щупальца назад втянуть. Чтобы переполниться. Ну, хоть бы и так наслаждаться собственным соком. Кто нарцисс? Сам ты настурция! У тебя самого-то лилии куда там падают? В зрачок, вот именно! Потому что ты пустой. И ты пустая. Пустая и уютная. Поэтому привлекательная и обольстительная. Даниил Андреевич, ты куда? О смысле жизни там подумай. Желаю облегчения. Еще хоть раз напомнишь ему о Нежиных - всех твоих клиентов перевешаю. А ты бывала на Карпатах? В монастырях, основанных Владом Кровопийцей, была? Ничего ты не видела.

Милош доволен. Милош сыт по горло. Милоша в живот не бить. Милош доволен - девочка вспылила, рвется из рук, полыхает павлинкой. Правильно. Хватит туманиться. Лучше сверкай зубками:

- Я сама решу, о чем вспоминать. Пусти руку!

Бокалы - звонкие склянки. Отчаливаем. Пусть штормит.

Ночь: ненасытный палач - пока не выпытает сны, не вдохнешь конопляных зарниц - дымчатых, узорчатых зарниц. Ночь, ненасытный палач, все выуживает, высуживает, судейской мантией скрывает зеркала: "Недостоин, раз и навсегда!". Недостоин осветиться раз и навсегда...

В сны всматриваешься как в зеркало, и если бы меня возмущал раздор теней, если бы меня смущало смирение ангелов! Я разъярен явью. В сны всматриваешься как в зеркало - лживое, беспощадное, откровенное, его бы вдребезги разбрызгать лоскутками осколков! Хватит любоваться - экакий соблазнительный самодоволец!

Дожидайтесь! Я не буду спать. Пока я сплю, вы ланцетом луны вживляете мне старость. Я буду гулять с молодой приживалкой. Вдоль бульвара, поперек бульвара. Вскачь и впрыть. На Карпатском, конечно. У Тех, Кого Ждут. Где еще у нас можно девушек выгуливать?

На Карпатском не бывает драк, на Карпатском нечем поживиться полицаям. На Карпатском некому буянить с тех пор, как у Милоша кого-то ждут. Можно встать под любым фонарем, расхохотавшись во всю дурь, плюнуть в желтушный зрачок луны, да, оскалиться волчьи:

- Если Лариса станет распространяться о том, что я крестьянин с Охты не верь. Мы из рода румынских господарей.

Милош морщится, и, скрипнув зубами, мелет:

- Даниил Андреевич, Данюшка, говорю тебе: Любовь - это праздник, жизнь - это будни. Нет, можно, конечно, верить в праздник, который всегда с тобой, но вот потом-то что будет? Похмелье? А оно наступит, обязательно наступит! Потому что любовь - это опьянение, опьянение восторгом и восхищением. Тебе не кажется, что пора уже и протрезветь?

У Клары стайки ресниц непонятливо мечутся.

- Милош, я обещал не ныть - так я и не ною.

- Тогда я счастлив! - Милош, мельница смеха, с лопатищ ладоней сыплет прощания. И Клара, лодочкой-ладошкой плеснув, вплывает хрупкой щепочкой в говорливую толпу.

Я знаю, Федор Михайлович, что это такое, когда некуда пойти. Знаете вы, что это такое, когда некого порадовать?

ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА ТЫ

- Мне в свое время понравился Хэмингуэй. Особенно "Праздник, который всегда с тобой".

- Во-первых, не "в том времени", а "в том возрасте", а во-вторых, что там может нравиться? Я думал, он имел в виду любовь, любовь как чувство и как действие. Оказалось - он имел в виду Париж. Просто город. Если в городе нет любимых людей - что праздновать?

- Умно. Но при этом... Какой ты глупый! Париж - место любви. Город, созданный для любви. Представь себе - город, в который съезжаются влюбленные со всего света! Карнавал Любви! Такое может случиться только в Париже.

- И только в Париже могла случиться Варфоломеевская ночь. Собрать всех влюбленных в одну точку земного шара? Мило! Они перережут друг друга. За право подарить своей любимой лучший цветок. За право привести ее в лучший отель. За право угостить ее лучшим из вин. Вот так. А ты говоришь: "Прощай, оружие!", "Прощай, оружие!". И вообще - представь одиночку на Карнавале Любви.

- Только не надо! Не надо вот этих мессианских штучек. Опять начнешь: "Соборность, вселенское братство!". Ты умный. Я знаю. Я убедилась. Только ты вовсе не праведник. Ты порочен. Донельзя порочен. Дьяволенок! Все дьяволы с тобой! Не смей! И здесь не смей! Там тоже не смей! Ммм... Еще не смей! И еще...

"Так мало праздников", - вздыхала Марина, - "ты жмот, Данька", - и отворачивалась к стенке. - "Тебе так трудно потратиться? Прийти с работы пораньше, купить вина, конфет, газировки для своей маленькой Марушки, чтобы пузырики, много пузыриков! Немного потратиться и в гости. Это так трудно? Ты слышишь? Ты меня слушаешь?".

Владов вздрогнул. На шатком стуле возле раскинутого дивана лежали еще ни разу не сминавшиеся в коленях джинсы песочного цвета, и беленькие носочки, и раскрытая коробка с бежевыми замшевыми туфельками, и прозрачный пакет с белоснежной водолазкой, и на спинку стула наброшена куртка из лайки, и где-то в пакетах, брошенных у вешалки, есть коричневая береточка, и что еще? "Мне вправду идет?" - крутилась Марина возле огромного зеркала посреди расступившейся толпы, и Владов, оттеснив льстивых торговок: "Террористочка!" - обхватывал за плечи. - "Жена террориста!". В частном автобусе, тесном и тряском, почти с потолка навис коршуном: "Орланочка!" - и Марушка целовала остроузкую кисть: "Ты заботливый мой!"... Владов присмотрелся к стопке покупок. Да, ремень, еще ремень, коричневый ремень с застежкой-когтем. Опять уставился на монитор и опять добавил линию:

- Как думаешь - красиво получается?

В запястье вонзились ноготки.

- Я твою бандуру вышвырну с балкона!

Владов клекнул кнопками клавиатуры:

- Как только закончу - раскалывай и кидай. Как только, так сразу.

Распахнулись пакеты, прохрустел паркет, отмычал комод, прозвенели деньги.

Владов смахнул пепел с колена. Штановатая чернина размахрилась сединой.

- "Владов" и "Славия" я уже закончил. Еще отрисовать "Доверие". И еще сто пятьдесят страниц с буквицами и виньетками.

Завыли петли и в спину потянуло сквозняком. Владов заглянул в пустую кружку, прогудел:

- Мне холодно. Не держи дверь открытой. Много не пей. Не допоздна.

На смятую простынь упал кусочек штукатурки.

- Времени нет, милая.

- Как это так? Жизнь протянута во времени.

- Да. Жизнь протянута в хлесткий ремень, и Смерть правит на нем свой нож. Но что из этого?

- Хватит о смерти! Смерть, кресты, монастыри, хватит!

- Ты постоянно вспоминаешь о времени, но не хочешь помнить о смерти. Странно.

- Ничуть! Ничуть не странно. Если уж remember, то о том, что forever и together. Несчастный английский! Три слова стоящих! Остальные - квак и карк.

- Нет никакого времени. Есть количество следующих друг за другом событий, есть впечатления и переживание событий, есть ценность переживаний, есть степень впечатлительности, а времени - нет.

- Как это нет?

- Сколько мы знакомы?

Мы присели на эту лавочку, чтобы выкурить по сигарете, и так не разу не поцеловались, хотя скурили уже всю пачку. А такой ведь был вечер! Я в белой рубашке с хрустящим воротником, нет, галстуков не выношу! Еще чего! Блестящую удавку на мою-то шею! И крепкий кожаный ремень, скрипящий под твоим мизинчиком, и лаковые туфли - в них можно отражаться, зачарованно следя за черным двойником, - и черный же костюм, беспросветной черноты, с внезапным переливом бархатинок, и, как всегда, змееныш, обвивающий мне пальцы, замерший над чашечкой цветка. Без этого наряда Моя Бледность была бы напрасной. А так - Колосов вскочил: "Что случилось? У тебя траур? Или триумф?". Еще не знаю, но Зоя ахнула: "Черный! Чернейший! И алмазы вместо глаз!". А как не быть бледным, если вслед за Зоей бежит зеленая шелковая волна, а из рыжего пожара, лижущего щеки, выплавился легкий лебедь с малахитовым солнцем в клюве... Вечер славный! На столах ты, правда, не танцевала, но как бы мы смотрелись вальсирующими среди бокалов?

Повсюду белые ручьи, всюду легкие капли. Капельки смешинок в уголках твоих глаз. Капельки крови в уголках губ ни разу не кольцованной девушки, случайно влетевшей в наш решетчатый коридор и онемевшей - бледная статуя вне полыхания танца, танцевания сполохов. Да, лицо статуи - три отчаяния, три окаменевших "о", три провала - рот и черные глазницы: "Почему не со мной?". Капельки серебра сережек, стекающие по моим кистям - ты отхлынула от меня, тебя подхватывает Колосов, как можно! Ведь ты тростинка, ты же флейта, я так боялся тебя расстроить, а с тобой уже топтужный, добродушно-бородушный, бородушно-мужный Плаксин! И всюду капли, всюду белые капли, всюду белый сок назревает в стеблях, и скрипят клыки. Я уже уронил один стул Колосову под шаг, и он, спохватившись во весь рост, что-то сообразил и решил пока Зою забыть. Магнитофон все: "Орк! Орк!" - все никак не отмотает, это ведь "АББА", а Зоя уверяет, что "Победитель получит все", победители всегда получают все, кто выносливей - тот и волк, и я уже пронес три стакана мимо рта, и за нас! И теперь! И сейчас! И сейчас у бледного Алекса под белесыми веками белый сон. Всюду стебли бредят стать стволами. Рыжее пламя плывет между крон - меж пепельных, каштановых, тронутых инеем. Я - одинокий ясень, мечтающий сгореть, Зоя запуталась в моих ветвях, и тихий щебет: "Попробуешь меня сегодня? Жди. Я позову". И сердце понеслось по черным переулкам, в черные чащи, на черный луг, где белый старик, дед Владислав, задумчиво разминает в пальцах лепестки белены, вдыхает - и хохочущее пламя ударяет в луговое перепевье, в гомон чащ, в людные переулки, в опустевшую высотку, где по первому этажу вызванивают каблучки капель, в утробу лифта прячется зыбкая зеленая тень, а Владов лестницей взлетает, и вот оно, бездонное небо, и легкие капли повсюду, и платье взвивается, пальцы роняют капли на влажную кожу, я огненное море, я возвращаюсь вспять, в родившую меня дельту, и звезды моросят звенящей пеленой. Легкая капель по жаркой талии, я здесь, я здесь, дотянись одними подушечками пальцев, я начинаюсь здесь, я волк, ты вывернулась лисичкой: "Не могу так! Возвращаемся! Быстро!"...

Все как всегда, все праздники проходят, проносится шквал веселинок устоявшие на ногах убирают ошметки веселья. Кого-то от праздничной скатерти отправят в смирительную простынь, кого-то от праздничного стола уведут любить, уведут в праздничную постель. "Любить?" - переспросила Зоя, и, кое-как сглотнув жидкий огнеток, поправила: "Трахать". Охтин поперхнулся. У Зои глаза зеленые, злые, ноздри вздуваются, струйки дыма отстреливаются мимо губ, зубки отзванивают злорадинки: "Ты меня сейчас наверху что? Что делал? Любил? Трахал. Банально и беспардонно. Трахал. Даже можно сказать - ебал".

Данилка разбил колено. На губах - кровавая прорва. Во лбу - набат. "Кто князь - Влад? И ты - внук Владов? Блядов!" - и хох-хах-дрызг-визг! Ветки рук отсохли, и Данилка яблоком сорвался в ноги. Тотчас бока набухли. Сок потек. Веки склеило. "Охтин! Эй, парняга! Охтин, очнись! С кем был?". В пустом куполе влево-вправо заболтался флюгер. "Как - один? Почему тебя бросили? Совсем один? Всегда один?". В глубокий колодец занырял клювом колодезный журавль. "То есть вы доверяете мне отнять надежду? Мне - отнять у Марины Александровны надежду?". "Зиппо" - звонк! "А как же вы? Вы же не сможете безболезненно общаться с женщ", - и хрустнули под кулаком очки... Охтин сглотнул комок и выдавил: "Любил. И буду любить". Зоя оглянулась, скинула со стола в пакет бутылку, пачку, оглянулась, губы дрогнули, оглянулась, дрогнули, лопнулось: "Мигом! Нет! Жди! Вот, адрес! Двадцать минут!". Охтин хлынул светлыми ручьями.

Рецепт праздника прост - светлые ручьи и Зоя. Зоя - обязательный ингредиент для дьявольских коктейлей. Только кто вам сказал, что этот праздник про вашу честь?

И все-таки это еще не праздник. Праздник - это когда просто, когда... Стоять на остановке, проводив галдящую компанию - да, можете не возвращать, это мелочь, а вам нет, вы вернете до копейки - и похрустывать коросткой льда. Под крепким каблуком петляют трещинки, мое зыбкое отражение распалось на десяток охтинок, на сотню, на мелкое крошево хрустких охтинок. Я под озером неба - один-единственный Владов, а в заводях глаз, ваших глаз - орды Владовых, но я хочу окунуться лишь в листвяную прозелень, и я надеюсь, что на дне зеленоглазой Зойки бескровная русалка не таится, не таилась, и даже не намерена селиться в ее огневой головушке. Да, я хочу окунуться во влажную лилию, но я жду: все разъедутся - тогда. Тогда я помчусь - только бы не вообразить лишнего, а то расправлю крылья и уже не смогу приземлиться. Тогда я помчусь, и мне ободряюще подмигнет светофор. Тогда я помчусь, и Клавкины соседки - беспокойные лесбиянки - начнут дубасить в стену, а мы будем сглатывать хохот, закусив запястья, и, может быть, прослезимся над судьбой Шихерлис... Может быть. Может не быть. Кто может и с кем быть?

Все может быть, но с каждым бывает. "Владов, сядь", - Клава подбулькивала еще. - "Сядь-сядь, никуда не денется, придет". "Владов, сядь", - стрелки ахнули на полкруга, Охтин изохал полкомнаты. Да, все просто, такое может быть только в России. Только в России можно назначать свидания в домишке, наспех обляпанном побелкой, набухшей от дождя, настырного и въедливого, как все мелкое - как мелкие рюмки, лезущие в руку, как мелкие циферки в очасовевших глазах; в домишке, где газовое отопление, и вода в ванной не теплее водки; в домишке, где кухня с бодрильней, следом стояльня, следом лежальня; в домишке, где часы летят, как лепестки ромашки: "Идет-не идет, идет-не идет"; в домишке, где еще надеются на чудо и ждут паршивку Зою. "Кто паршивка?" - и всюду легкие капельки, летящие с твоего плаща, и пьяные глуминки: "Смотри-ка, лишних два часа прождал!" - и ты, конечно, вила петли, ты моталась на моторе, и охрипла, распевая песни со сборищем уверенных, что ты всю жизнь мечтала с ними петь застольные песни посреди шестисот тысяч законников, которым снятся блудливые сны, и время, Владов, время, проводи меня!..

Хорошо, что нашлась лавочка. Хорошо, что дождь иссяк. Хорошо, что есть возможность. Хорошо, что времени нет, а ты этого не знаешь, и горячишься, тараторишь, смахивая маленькой ладошкой последние капли с моих плеч:

- Как это нет, как это нет? Я вскакиваю в шесть утра как полоумная, мальчишки спят, Вадим храпит, я к плите. Бульон, гренки, пару салатиков, кофе сварить, Вадим растворимый не пьет. Мама дорогая! Полседьмого, а у Славки рубашка чумазая! Вода - хлысть! Порошок - хлоп! Фен - бац! Током трах! Мама дорогая! Сушить под феном, утюгом прожарить, время - семь! Мальчики, подъем-подъем! Славке несолено, Витюшке несладко, где мой ранец, где носки? Славка-вылезай-из-ванной, Витя-не-спи-за-столом. Мамочка, ты у нас фея! Конечно, милые. Вадичек! Вадим! Вадян! Как не едешь? Я так и села. А Владов наконец поднялся и вышел в окно. Иду в маникюрный, а ноги ватные, а на часах десять. Нет, думаю, Клавка права - не ссать ни грамма! Кто ссыт тот гибнет. Возвращаюсь, ноги подкашиваются, сумки волочатся, мать! Колготки полетели! Где я в одиннадцать возьму колготки цвета "беж" с золотистой лайкрой? Я их неделю искала! Господин Владов такой привереда, ему княгинь подавай! Вадимка, ты куда? Еду, говорит. Владов влетел в окно и давай с толку сбивать - то помада не та, то тени не так, стилист нашелся! Хватит или как? Что значит - "нет времени"? Я по всему городу успела пронестись, везде отметилась, все уверены, что я была именно у них. И Вадима уверят. Подъезжаю - пять секунд! Четыре! Три! Две! Владов! Как это - "нет времени"? Получается, можно не ждать? Времени нет, все прекрасно, никто не умрет, да? Ни о ком не надо заботиться, никем и ничем не надо дорожить, не надо беречь каждое мгновение, каждую встречу, так?

Я смотрю на хоровод звезд, на путаницу улиц, сигарета истлела, я думаю, что дело не во времени, ведь есть мое клокочущее сердце, сердце шагает маршем, пока не явится твой призрак, и тогда сердце закружится вальсом и вгонится в отчаянное танго. Я любуюсь тобой всего лишь сто тридцать пять дней, но когда я переспрошу: "Сколько мы знакомы?" - ты потупишься: "Всю жизнь".

- При чем же здесь власть? При чем здесь чувство власти? Иногда ведь властвуют над ненавистными, так? Стремятся-то, наверное, к удовольствию? В смысле, к воплощению мечты об удовольствии...

- Оргазм - это что? Что ты чувствуешь при оргазме?

У Имрана в каморке красный фонарь. У Имрана в подвальчике чистая постель и стопка одеял. Имран, курчавый смуглянец, хрипловато смеется: "Ну что ты, Данила, о чем ты? Конечно!" - и Владов знает, что ключи найдутся даже в темноте. Надо только будет оставить на шатком столе немного кофе, сигарет, остатки водки, а лучше - ликера, ведь имрановская Анастасия не любит водку. Надо просто не жалеть Имрана, и тихо втолковывать бурчащей трубке: "Ну ты же понимаешь - тебя любят, когда ты хочешь, меня любят, когда могут". Надо только не жалеть себя, и не думать, что самому наутро не хватит никотина, кофеина, теургина, и на... И на притолоке найдутся ключи, и Зоя не будет долго мерзнуть в заваленном сугробами дворике. Надо только не жалеть себя, ведь Зоя не может иначе, и придется опустить глаза, ведь лучше испепелять взглядом сигареты, чем зоенькины влажные губы. Да, все выходит не так, как хочется, но Владов терпелив, и лучше хоть как-то, чем никак, тем более, что ключи найдутся на притолоке даже в полной темноте. Но дело не в ключах, - ведь Владов издал веды Имрана безо всяких ключей, хотя Данилевич и не вздумал молча качнуть головой, но Владов издал веды Имрана, - а дело в том, что если чувство не воплощено в поступок, то это не подлинное чувство, и если ты доверяешь другу ключи от сердца, будь готов доверить и ключи от жилища, где обитает твоя Любовь. И тогда у друга опять случится праздник будет красное вино кипеть в крови, и Зоя нечаянно: "Ах! Что же теперь будет?". Почти ничего не будет, только Владов впитает алые капельки с оборки чулка, и Зоя по всем своим ложбинкам пустит пьянящую реку, и губы Владова вопьют винопад, и в свете красного фонаря вымрут, рассеявшись, серые тени, и мы уже бессмертны, мы уже не отбрасываем теней.

Имран и Настя могут вернуться с дежурства чуть раньше - практикантов щадят, но нам не жаль выбираться из раскаленной постели, ведь, оказывается, можно выйти в метель, и метель потеплеет, хлесткие стегунцы присмиреют, и снежность ляжет кружевом на рдеющую вершинку груди, и талые ручейки омоют твой животик, снег ляжет венчальным кружевом, и запоздалый прохожий протрет глаза, решив, что заснул на ходу, а вокруг уже псы, псы, псы! Жаждущие псы по всей округе рвут цепи в куски, псы кружат, выжидают, жалобно скулят, умоляя допустить, и самый смелый ринется отбить рыжую волчицу, но я умею выть безмолвно, и серые тени лягут у ног, станут сторожить, и после, после выводка твоих вскриков, подползут вылизывать надменно вскинутую кисть, но я умею выть безмолвно, и будем только мы - белый волк и снежная волчица.

Будем только мы, и это будет праздник, потому что не надо сдерживаться, потому что не надо скрываться, можно быть откровенным и искренним, можно уже не спрашивать: "Что ты чувствуешь? Что мне сделать еще?" - потому что ты шепчешь: "Я уже не замечаю, что ты делаешь, я как лава в горниле, делай что хочешь!". Да, вот оно - стоит мне... И я рассеку тебя безвозвратно. Стоит мне... И ты превзойдешь Афродиту. Теперь ты всецело подвластна, теперь я всецело всевластен - мы Ангелы, свободные от плоти.

- Знаешь, было такое чувство, что я потеряла тело, потеряла форму. Стала как сгусток огня. Как будто бы от тебя стало зависеть, во что меня... Преобразить, как ты говоришь. Как будто от тебя стало зависеть, во что меня изваять. И появилась жажда, дикая жажда стать для тебя всецело всем, всем сразу, стать любой и всякой, стать и матерью, и любовницей, и дочерью, и подругой, и ученицей, и наставницей. Объять тебя, быть под тобой и быть над тобой.

- Это и есть властолюбие.

- Я, кажется, запуталась. Что же такое любовь?

Настанет день, когда мы вспомним слова, понятные без слов.

В ОЖИДАНИИ ЧУДА

Решетка на окне, решетки на стенах, решетка вместо двери - чтобы никто не выкрал этих урчащих чудовищ, помесь арифмометра с телевизором и печатной машинкой. Я трижды в неделю вхожу в эту клетку, а есть еще два дня и две бессонные ночи в кружении от редакции к типографии и обратно к редакции. Кружится, кружится, и возвращается на круги своя. Это - да, это - так, но суета сует? Нет уж, я ненавижу Экклезиаста. Радовать любимых - суета сует? Мстить ненавистникам - суета сует? А в чем же еще, по-вашему, Господь являет Свою благодать? Наслаждаться радостью любимых - это суета сует? Суета сует это не мудрость, попрошу заметить, это задроченное дохлячество.

Я трижды в неделю вхожу в эту клетку - усмирять чужую фантазию, в чужие тексты втискивать фотографии совершенно незнакомых мне людей. Фантазия? Я сказал - фантазия? Нет, все весьма достоверно: хроники неожиданных бедствий и преднамеренных убийств, интервью с победителями всех и вся и репортажи о выходках их восторженных поклонников, и - короче говоря, невыдуманные истории. Достоверные, убедительные и неопровержимые. И я - я должен быть аккуратен с каждым заголовком, каждой подписью, я должен быть внимательным с исправлениями, форматами и масштабами. Я должен выпускать из рук не мешанину знаков и символов, а геометрически правильную карту восприятия. Вы - будете любить геометрически правильную женщину? Невозмутимую, незыблемую, безмятежную? Вот и я не люблю. Колосов, лысеющий гигант, нехотя мазюкал очередную образину, бубнил: "Вот лентяй! Для братца рад стараться, а для журнала?". А мне-то что? "Что-то я в Эрмитаже твоих полотен не встречал", и Колосов, рекламщик и шаржист, плевался: "Что за черт! Опять помидор! Ну как я могу эффектно и броско изобразить семена помидора?". Зоя влетала в клетку: "Ах! Опять! Последние колготки! Понатыркали решеток!" - листала распечатки: "Ух ты! Смотрите-ка! Ну-ка... Опять, стервец, все на свой лад переиначил! Ну-ка... Я же не такое оформление просила! Вадим ведь разозлится: что ж это за репортаж с выставки без фотографий того, что выставлялось?" - а мне-то что? Для тебя я постарался бы, но для Вадима... Еще чего! Данилевич все равно подпишет, уже без одной звезды полночь, и все вздохнут, и я помчусь по пустеющим улицам на вокзал, запрыгну в поезд на ходу, и не успею уснуть, как явится белый старик и начнет выговаривать, подчеркивая ногтем строки, и у печатного станка сожмусь и стану как высохшее семечко, но это офсет, матрицу на ходу не сменишь, и завтра тридцать пять тысяч подписчиков начнут хохотать над ухом, а мне-то что? Я высохшее семечко, а семечки не пишут объяснительных, семечко падает в молчащую мглу, семечко несет по степи, вдоль дороги ползет полозом пожар, а в клубах туч проносится топочущий табун, и хватит спать, Милош, не дрова везешь! Слушай свежий анекдот, да, можно передохнуть, и пока Милош относит дорожному инспектору свежий журнал, я разливаю черный чай. Здесь черные холмы, здесь черный дождь, мы глотаем невесть что с набухшими чернинками, но это пока, это сейчас, когда-нибудь будет и светлое питье, а пока что свет не для нас аккумулятор надо беречь, зажигание сядет, а я не лось, чтобы упираться рогами в трехтонный кузовик, совсем не лось, хотя сейчас Марина подливает водки очередному утешителю в парадных наколках и праздничных трусах, и с порога спросит: "Кто такая Зоя?". Вот, нашла к кому придраться, и пока я прислушиваюсь к гулкому эху из хлебницы: "О, я? О, я! О... я..." - я буду думать, что из высохшего семечка может взойти анчар. Да, милая, я видел, какими глазами смотрит на меня Софья Владимировна. Зелеными. Жадными? Спасибо. Завтра пригляжусь получше. Сейчас уже слипаются веки, а в пепельнице "Кэмел", мы же курим только "Бонд"? Зелеными. Во вторник ты, конечно, заезжала, я ведь уже с командировочными, ты заезжала, да, и бледный блондин Алекс, уминая что-то грибное из термоса, зелеными, грибное, словно нельзя было предупредить, ведь кусочки грибочков нашинкованы ломтиками, и золотистые капельки масла... Резерфорд поймал пылинку света, а я буфеты обхожу за километр, зелеными, откуда "Кэмел", зелеными, откуда? И Алекс подавился. Это естественно. Алексова Инночка сверкнула через порог грузным термосом, а владовская Марина мариноватными шагами прогрузнела за полтинником. Конечно, милая, возьми на дорогу тоже, на такси, конечно, в рейсовых не выбирают, на чьи туфли стоит наступать. Конечно, зелеными, Зоя промолчала целых пять минут, пока не откашлялся Алекс, а я-то что? Говорить умеют все. "Что и как - не важно. Важно - с кем", - пробормотала Зоя, да, зелеными, звони в Израиль доверчивым подругам, проплачь им все, проплачь им: "Жизнь в ожидании любви - это ад, это не жизнь, это смерть в ожидании воскрешения", - да, проплачь и сообщи, не забудь, что заказчицы Владова почему-то молчат в твоем присутствии, только черную кружку не бей, я пью из нее черный чай. Чая навалом, дождя навалом, мне спать нельзя, потому что дорога ведет к горизонту, а за горизонтом добрая земля, там из высохшего семечка что-нибудь да взойдет, если Милош успеет очнуться и увернуться от гудящих фар, там добрая земля, ее можно найти, если Милош успеет включить дальний свет, а Милош успеет, ведь чая навалом и я не сплю, я должен доставить свежие истории, и я доставлю, и точеными пальцами выгружу три тонны глянцевых историй, потому что я должен, но я семечко, я еще не взошел, и я не должен тебе доверять, откуда "Кэмел"? И "Доверие" я не должен печатать, я никому не должен издавать размышления о природе доверия, я не должен, но хочу, нет, мне за это никто не заплатит. Тем более - зелеными.

- То есть, ты всерьез думаешь, что любовь происходит из веры в бессмертие?

- А что - можно думать играючи? Нет, любовь происходит из доверия. Доверие предшествует любому верованию и любой уверенности.

Я сижу на столе, болтаю ногами. А почему бы не болтать? Наконец-то обед, можно закрыться в моем кабинетике, вывесив снаружи табличку: "Просим не портить аппетит", - хотя какой тут аппетит, если с утра уже два литра кофе и полпачки едких дымовин? Какой тут аппетит, если во всей редакции лишь одна табличка может смутить, а там еще, помимо таблички, имеется прыткая секретарша с маленькими шныряющими глазками... Вот я и сижу у полуприкрытой двери, иногда горланю: "Ария начинается!" - очередной настырник блуждает взглядом по вороху листов. Да бросьте! Вам почудилось. Никто ничем не звякал. Это Зоя дзинькает моей зажигалкой по трубчатой ножке стульчика. Нет, нам третий не нужен, потому что пить с отставниками мечты - это не праздник, это тяжкий труд.

- Слушай, а ты смотрел "Друг моего сына"? Там влюбленная женщина говорит... Дословно не помню. В таком смысле, что дети - это ощущение собственного превосходства над необходимостью, а превосходство...

- ...не дает ощущения вечности. Только любовь дает чувство вечности.

- Так ты смотрел? Как эту актрису зовут?

- Не смотрел. Я просто догадался.

У Зои язычок рыжего пожара прямо к губкам прильнул.

- Подожди, Владов, не пей. Повтори. Что ты сказал?

Я просто слежу, как ты постукиваешь носочком туфельки по боковине стола: "Так-так-так-вот-так-так".

- Я догадался.

- Закрой ты эту дверь, пересядь поближе, мне не слышно.

Я волчонок, я маленький чуткий волчонок, я хочу во всех пружинящих, шаркающих, рвущих различить один-единственный звук, один-единственный жест свидетельство того, что ты уже не станешь противиться моему настырному напору. Мне хочется, это моя охота, поэтому я придвинусь поближе. Все давно уже случилось, никому больше не доверяй своих снов. Теперь ты раскрыта для моих глаз, и только для моих, ведь я умею читать невидимые буквы на невидимых листах. Все случилось в начале июня, я жду подходящего случая, когда все крепости рухнут. Ты вошла в мою жизнь в начале июня, когда зарождалась жара, солнце уже осмелело - сквозь решетки коридора прокапали подковки каблучков, и сразу завертелся ураган улыбок: "Сколько лет! Сколько зим!" - и ты, в ладошки собирая ливень поцелуйчиков, рассеянно высмеялась: "Да уж, столько! И столько весен не трескались в десны!". Да, все было сказано именно так, и от зашторенного окна остролицый курносик, почти не разжав упрямых губ, неловко процедил: "Вам бы пророков рожать, а вы словоблудите", - и ты не нашлась, что ответить, вспыхнула только: "Что за прорицатель тут завелся? В мое-то отсутствие!" - и после, после жарких ручейков, обжегших губы, языки размякли, развязались, и так меня представили: "Данила-Мастер. Все к нему. С шабашками к нему", - и ты смягчилась: "Каталог выставки - как, слабо? Ясно, сработаемся", - а во мне уже проснулся тоскующий волчонок, и я обронил: "Сработаемся, споемся, сопьемся", - и все, ты уже не стеснялась: "Наш человек!". Наш, ваш, их, мой - все тянутся принадлежать, все ищут обладания, но я не ваш, я слишком наблюдателен, я слишком проницателен, чтобы позволить себе стремиться к тому же, что и... Все. Скопом. Без различия. Хором: "Как живешь-то, Зойка?". А как ты можешь жить? Ведь начало июня, солнце уже осмелело, а ты пришла в брюках и наглухо застегнутой рубашке. У нас всегда сумрачно, шторы задернуты, чтобы блики не ложились на монитор, но черных очков ты так и не сняла. Ни у кого, конечно же, язык не повернулся. Даже в сумраке все очевидно. Мне, например, хватило одного взгляда, чтобы отвернуться. Отвернуться, а то еще разорусь на весь первый этаж: "Да как вы можете позволять! Как можно позволять так с вами обращаться!". И пока я разглядывал свежесверстанную страничку Сашкиной книги, я слушал.

- Представляете, народ, что мне приснилось? Я вхожу в храм, а в нем собрались все, кого я когда-либо знала. Вернее, все, с кем я когда-либо дружила. Многих даже успела забыть, и очень удивилась - что им здесь надо? Все смотрят на меня жадными глазами и чего-то ждут. Обступили кольцом и ждут. Смотрю вдруг, а я в подвенечном платье и с венчальной короной. И как только я поняла, что коронована, так сразу из солнечного сплетения стали крохотные кровавые капельки сквозь платье просачиваться. Потом все больше, больше, я уже обессилела и только шепчу: "Возьмите, мне же не жалко, берите". Все так прихлебывают из лужицы между делом, а сами о чем-то переговариваются и не обращают на меня никакого внимания. Я попыталась живот рукой зажать, только через пальцы прямо струи начали хлестать. Тут мне стыдно стало, я подумала, что оскверняю святое место и надо бы уйти. А пошевелиться сил нет. Тут Вадим выходит и говорит: "Переоденься, позорница!" - а сам под мою реку бокал подставляет. Я совсем растерялась, говорю: "Вадичек, что ты?!" - а тут вдруг из-под купола спустился огненный шар, и он живой, как человек, только не ясно, то ли это старик, то ли мальчишка, но такой знакомый, будто я его всю жизнь знала. Вадим его не видит, сам меня переодевает, а все без толку, платья одно за одним намокают. Тут шар стал приближаться, а мне страшно до жути, я кричу и отбиваюсь, а Вадим ничего понять не может, и начал меня забинтовывать, только опять без толку. И тут вдруг до меня дошло, что как только шар начинает приближаться, так я замираю и немею, и хочу только одного, чтобы он во мне оказался. Тут я опять пугаюсь, ведь вдруг он меня изнутри взорвет? Говорю: "Не смей! Остановись!" - и он затихает на месте, и виновато так переливается, а я ничего с собой поделать не могу, кровь уже стынет, и так хочется огня! Вадим хвать корону! Сорвал с головы, сам скрипит сквозь зубы: "С кем венчаешься, стерва? С кем?". Как сверкнуло! И вижу - я родилась. Я родила и я же родилась. Зеленоглазая златовласка у меня на руках, кивает на этот зеленый огонь и говорит: "Я в нем, а он во мне". Вадим с меня платье сорвал и давай прямо им полосовать! Я чувствую, что все, исчезаю, разваливаюсь на молекулы, и все мои крупинки в эту новорожденную Зою уходят. Сама радуюсь, и сама в отчаянии: "Как же так? Все, что прожила - все напрасно? Ради чего?". И вдруг замечаю, что родилась-то... Как сказать? Не совсем девочка. Хватит хохотать! Я в том смысле, что не только девочка. Как будто пол совсем ни при чем. Родилось светящееся, сияющее существо. Я вдруг поняла, что вся моя жизнь теперь в нем. И во мне осталась последняя капелька, и я, как свеча, погасла. Вот. Очнулась, смотрю - дома полный срач, дети плачут: "Мамочка, ты у нас как Жанна д'Арк", - за шшш... Так. Все. Что это могло быть? К чему все это?

Пока вокруг шелестят хмыки и нуки, я, не обернувшись, - все равно я веки прикрыл и вживаюсь в твой сон, - я, тихо и ясно:

- Ничто не случается зачем, но все случается почему, и человек способен выбрать ради чего. Основной инстинкт - властолюбие, расщепляемое на желание власти и желание любви. Любовь безжизненна без обладания, и противно властвовать ненавистными. Вы каждый день становитесь жертвой для окружающих, потому что всегда идете на уступки, потому что боитесь увидеть недовольство на их лицах, потому что боитесь, что вас признают никчемной, бесцветной, безвкусной. Вы надрываетесь ради мнимых оценщиков, ради тех, кто перебирает людей в поисках самой яркой игрушки, вы отдаете им свою жизнь, а они считают это слишком естественным и необходимым. Вы жаждете благодарности, можете даже не спорить, жаждете, и вы устали от жизни, превратившейся в барщину и поденщину. Устройте себе отпуск и отдохните где-нибудь под бешеным солнцем. И вот что еще. Позволите поцеловать вам руку?

- Не позволю.

Хорошо, что лишние додумались выйти, потому что про слияние с огнем и второе рождение знать не всем положено.

Я помню, как ты подалась вперед, вцепившись в расшатанный стульчик, и хрупкие суставы хрустнули, побелев, когда я переспросил: "Откуда я все знаю? Мой дед, Владислав Михайлович, был колдуном". Ты все еще попыталась быть остроглазой лисичкой, но сигареты уже не брала из пачки, а схватывала с моей ладони, потому что я прибавил, улыбаясь: "Я это, я, Охтин я".

Да, я Охтин, я Владов внук, и какой тут аппетит, когда есть Сашины стихи, у Саши будет книжка, да, когда есть знамя памяти, когда есть сладкое молдавское вино. Мы много пили - Молдавия, наверняка, озолотилась. Потому что с вином все становится теплым, все уже зыбко, можно забыть, что у тебя ладошки отмозолены каждодневными стирками, что вечные сумерки выели мне глаза и я уже не выношу солнечного света, что надо только успевать швырять шматы мяса в кипящее масло, потому что Вадим опять приперся с оравой, и можно забыть, что я ушел от Марины с Новалисом и Ницше, и надо стонать и твердить "еще-еще", и надо было дробить и бурить, пока Марину не прорвет, и надо молчать, когда искры из глаз, чтобы дети не проснулись и не стали ненавидеть отца, и всем все надо, а ждать никто не любит.

По коридору прошуршала комета.

- Ребята, вы Данилевича видели? Зеленый весь! Наверх! Всех! Всех до единого! Мигом!

Зоя присела отдышаться.

Нет, не пойду, опять начнется: кто пил, с кем пил - каждый день одно и то же. Владимировна, ты чего - остаешься? Я звонка дожидаюсь, у Вадима отъезд намечается. Хоть оторвусь. Надоело под аусвайс-контролем ходить. Смотри, Владов, дождешься выговора. Владов и Владимировна - сладкая парочка. Бровь приподняла. Владов не шелохнулся. Перед глазами журнальные страницы мелькают, все, готово, закрываем номер, звоню в типографию. Кто парочка? У вас в глазах двоится. Ладно, конспираторы.

Телефон-фон-фон. Зоя взвилась:

- Клав... ааа... Конечно, конечно. Владов, тебя.

Ненавижу телефон. Говоришь не с человеком, а с Государственным народным хором.

- Даниил Андреевич, трудолюбивый вы наш, потрудитесь подняться. Нет, не перетруждайтесь, поздно, работать над журналом вам уже не придется, по-видимому.

Где-то кто-то заикал. Владов, бросив трубку, вцеловался в потеплевшую ладошку:

- Когда?

- Еще не время. Жди.

- После твоих поцелуев я не хочу осквернять себя водой. Я не хочу омываться водой. Я хочу омываться твоими слезами.

- Вот о чем ты мечтаешь, дракулит проклятый! Я и так уже вся исплакалась по тебе. Иди же, не подставляй меня...

В зале заседаний, как всегда, не хватает стульев. Ничего, постою.

- Зря торопились, Даниил Андреевич, - Данилевич переломил карандаш. Все теперь в сборе? Для начала я хотел бы... Или мы акционируемся, или Шпагин нас закроет.

За громадным, во всю стену, окном ползет по простыни неба кровавое пятно. Далеко внизу шевелят усами троллейбусы, смахивающие на медлительных тараканов. Перед Данилевичем стопка исцифренных листов. Второй месяц нет дождя. Данилевич в черном костюме и при галстуке. Борода блестит.

- Мы не сможем собрать такую сумму. Все свободны. Даниил Андреевич, чего вы ждете? Вы свободны. Совсем свободны.

Охтин грыз ногти.

Данилевич порылся в ящике стола. Встал, постучал ногтем по крышке стола. Хрясть! - пинком по ножке стола. Царапнул ногтем столешницу стола.

- Не ломайте мебель, пожалуйста, господин художественный редактор. Мои условия. Контрольный пакет акций со всеми вытекающими последствиями. Право первого голоса при обсуждении любого проекта. Право накладывать вето на любой проект. Пока достаточно. Подробности обсудим позднее.

- Вы обсмотрелись "Крестного отца", Даниил Андреевич, - Данилевич смотрит в окно, а за окном даже птицам небо опостылело. - Откуда у вас деньги? Бутылки сдадите? - Данилевич выглянул в коридор. - Я наслышан о ваших знакомствах. - Данилевич открыл фрамугу и попытался выглянуть наверх. - Но не с дьяволом же, в конце концов, вы дружите. - Данилевич обогнул столы и в холодильнике нашел бутылку мерзлой водки. - Деньги нужны через неделю.

- Завтра я подготовлю новое штатное расписание.

"Умно. Правда, умно. Первым делом издать альбом акварелей - это умно. Очень умно", - пробормотала Зоя и даже не взглянула на подаренный браслетик. - "Милош уклоняется от выплаты налогов, Данилевич продолжает заниматься любимым делом, у Вадима рассеиваются последние подозрения. Подозрения, говорю. Я говорю - исчезнут вопросы: почему я каждое утро мчусь в "Славию", как на пожар". При чем здесь ум?

Теперь я могу делать то, что хочу, а не то, что мне предлагают пузатые дядьки с не всегда полным кошельком. Теперь я могу напиваться до тех пор, пока не потянет домой, пока не потянет опять провалиться в черную мглу, в которой я летаю, ничего не освещая и никого не грея. Теперь по утрам, когда я пуст и легок, я могу не выбираться из-под одеяла, иначе меня унесет приблудным сквозняком. Теперь ты знаешь, где я нахожусь от звонка до звонка. Теперь ты знаешь, в каком месте земного шара сложена горка чувств по имени Владов, ожидающий, когда нагрянет ураган по имени Зоя.

В ту осень вместо "Здравствуйте!" навстречу кричали: "Доллар уже тридцать!". Долларов не было ни у кого, но кричали все. Почти все. Колосов кричал: "Жиды!" - но смолкал при Данилевиче. Данилевич кричал: "Кто?!" - но никто не признавался, и бутылки выносили сообща. Зоя не кричала, потому что Владов не глухой. Владов кричал во сне. Снился мотоцикл, задравший кверху горящие колеса.

Молчали ивы у Крестовского пруда. Молчали лавочки в саду возле ратуши. Молчали тетушки за стойками прокуренных кафешек. Мы бы на их месте тоже прислушивались. Но мы-то на своем месте. Мы за столиком под цветастым зонтом, возле книжного. Мы у Милоша. Мы - в "Счастливой Подкове", где скрипачи перешептываются: "Ну эти, помнишь? Красавица и чудовище, да!". Повсюду нас видно, никому нас не слышно. В кабацком грохоте никто нас не расслышит. А нам это надо? Мы заняты.

Мы, например, пьем. Пьем много, потому что в кабаках нельзя сидеть с пустым бокалом. Мы, например, вступаем в беседы. Беседуем много, потому что умолкших собутыльников тут же выносят ногами вперед.

В ту осень много говорили о нацистах. Колосов, разодрав вяленую рыбку на листах покойного журнальчика, размахивал костяком хвоста: "А ты может, тоже из этих, из ловцов душ? Тебя в чью честь назвали Даниилом?". Охтин, ощупав нос и откинув со лба серпики прядей: "Вот моих предков не рекомендую трогать". "Больно уж у вас, батенька", - басил Колосов в гулкий коридор, "лик иконописный. Особенно в сумерках. Рубаночком, правда, не мешает шугануть". Колосова шуганули приказом.

О нацистах говорили много. Шпагин под локоток выводил секретаршу, трелькал на ушко: "Русалочка! Приглашаю - окрылеете!" - щелкал ключ, стискивались челюсти, стекленели белки, Шпагин раскачивался перед окреслившимся Милошем:

- От лица всего "Белого Потока" прошу вас оказать содействие развитию нашего движения.

Лобастый Борко, багровея, спекался морщинками. Тер кулаком переносицу. Из-под кулака косил на Владова. Владов, пристукнув зажигалкой о подлокотник кресла:

- Мы со скидкой отпечатали ваши буклеты, так? Так. Мы издаем только русских авторов, так? Так. Не российских, прошу заметить, а русских. Еще точнее - славянских. Благодаря нашей деятельности, благодаря нашим организационным действиям деятели русской культуры - русской, а не российской! - могут вздохнуть свободнее.

- Благодаря вашим действиям, Даниил Андреевич, - Данилевич, оглаживая бороду, умиленно моргал, - благодаря вашим прекрасным действиям город лишился русского художника. И вот, кстати... Если ваш друг Имран - русский, то я - китаец.

Хррупк! - подлокотник пошел трещинами. Шпагин поморщился. Данилевич, ухмыляясь, перелистывал почти готовый альбом крестовских репродукций:

- Сначала вы попадаете в авто... Прошу прощения! Мото! Мотокатастрофу. На следующее утро госпожа Крестова исчезает, не дождавшись гонорара. На следующее утро господин Крестов отъезжает вместе со всем семейством в Белоречье. Я понимаю - Академия художеств Белоречья жить не может без Крестова. Так ведь?

"Так!" - от уголка зажигалки отлетел кусочек лака.

- Городская галерея осталась без лучшего портретиста. "Славия" лишилась интереснейшего заказчика. Так вы заботитесь о культуре города? Так вы заботитесь о духовности? Так вы заботитесь о русской духовности?

Шпагин вытащил из ящика макет буклета. Никаких чудес. Красные скрещенные мечи на черном фоне. Шпагин принагнулся над закатившимся вглубь кресла Борко:

- Вы, кажется, не уживаетесь с кавказской диаспорой? - отскрежетал, сипнул, вонзился в пиджачные ножны. Обнажил, вытянув, отутюженные манжеты. Осколком солнца блеснула запонка - золоченое коло. Шпагин тряхнул смоляными кудряшками:

- Солнце за нас, господа! Хоть и жара, но жажда - ничто, имидж - все! Прошу простить, регламент, все-таки.

Борко выкатился из мэрии вслед за черной крылаткой. Владов на ходу отчаянно ширкал кремневым колесиком. Милош впервые в жизни нахмурился:

- Что, Дракулит, запал истлел? Фитилек дымится, да? Змеи между ног копошатся, да?

Владов выронил сигарету:

- Ты о чем?

А Милош голубейшими глазищами вдоль Владовского сада выглядывает прохожих - беспечные парочки у фонтана, лепечущего влажными искрами, в глухой мужской рокот вливается девичье журчанье, и даже голуби - и те воркуют! Но осень все равно придет, и в облысевшем парке даже старух не останется. Осень придет - листья уже истлели от жары, сочную зелень съели сохлые желтянки, а в озерной просини борковских глазищ за лето не плеснулось ни одной русалки... Милош смахнул скупые капельки:

- Ты кол заслужил, Дракулит. Сам себя казнишь, сам, - и то ли плавленый асфальт захлюпал под его мешковатой походкой, то ли...

Осень только начиналась, а мы, Даниил Андреевич, уже были развенчаны. Всюду нас видно. Все к нам прислушиваются. Всем хочется знать: если Чудовище вот оно, здесь, то где же Красавица?

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Нормальные люди не встречают полнолуние песнями и плясками", - в этом Охтин был уверен нерушимо, и смутно тосковал по солнечным, искренним, откровенным до последней венки. Но луна беременела неотвратимо, Охтину вспоминалось, как давно, в детстве, выбрался в полночь бродить вокруг Крестовского пруда, попался вислозадым девищам, голопузым, чего-то добивавшимся и обозлившим до остервенения, и недовольство становилось горечью, когда он замечал, что Зоя волновалась, носилась весь день по издательству с пустяшными заботами, суматошная, поблескивала лисеночьими глазенышами, и все выманивала намеками в прохладные, сумеречные переходы корпусов. Охтин отправлялся стрелять у сослуживцев сигаретки. Зоя нагоняла в коридорах, выдыхала на щеку: "Стать женой террориста? Ни за что!" - в карман проскальзывал очередной флакончик. Охтин весь день таился, смущался, тяготился пустым кошельком, а вечером, свалившись в постель, осторожно вытаскивал духовитую стекловитость. Подолгу разглядывал черно-красные этикетки: "Аль Капоне", "Че Гевара", "Вампир", - и высчитывал часы до побудки.

Обычно вечера коротали втроем - без вычурных затей, без попоек, молча. Печальник вальсировал, пепельной вьюгой кружил, а Белоречий изумленно качал головой, вносил что-то в список, ласково подсовывал Владову на подпись. Мелодия текла, тяжелая, как сгусток крови, рокотала ветром, врезалась грозой в окна. Владов беспокойно оглядывался, порывался встать: в сумерках мерещился скрипач: надо было, обязательно надо было вызнать, как можно выучиться так бередить душу. Музыкант лишь робко разводил руками, и Владов, остервенясь, когтями рвал струны - рвал безбожно, беспощадно - и долго потом слизывал кровинки с иссеченых вен. Царапины заживали, по крайней мере, к рассвету Владов о них не вспоминал. За полчаса до звонка тщательно выглаживал измявшийся за ночь костюм, вычищал опеплившиеся туфли, и, подхваченный под локоть, представал перед судом. Суд бывал короток. Борко не запаздывал с утренними звонками.

Владов знал средства от лунных бессонниц: крепкий кофе, крепкий поцелуй, крепкое рукопожатие наутро. Алхимики брачных контор снабдили его только водкой.

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

- Ду-да-ду, - гудукнул домофон.

- Здравствуй, Андреевич! К Шпагину идем? Давай, выходи, у подъезда жду.

- Ду-да-ду, - чудакнул, щелкнулось, кракнуло.

- Владов, не дури. Зачем обойму берешь? Жду-не дождусь.

- Дурындак, - хрякнул динамик.

- Даниил Андреевич, положи нож, пожалуйста. На Де Ниро ты не тянешь, драки не будет.

- Схимма! - визгнул вызов.

- Положи нож, я им уже восхищался.

- Индрик!

- Сам ты дронт.

- Милош, хорош дудакать!

- Утю-тю. Кто-то спит?

- С тобой уснешь, пожалуй!

- Со мной не надо, я не петор.

- Черт хорватский!

Милош умудряется быть настырным без надоедливости. Звонит непрестанно, за порог не выйдет, не предупредив: "Алло! Даниил Андреевич! Как твое здоровье? Вот и молодец! А я за бабками пошел, к должничку". Здоровущий, сбитый, как зеленое молодильное яблоко, не смеется - гычет, по ладони бьет, здороваясь, так, что кости гудят. Бандюга хорватский!

Однажды договорились: если идут вдвоем, то обязательно по малолюдным переулкам - Борко всегда горланил какие-то гуделки, а Владов злился на косящихся прохожих. Подвыпив, мог и броситься зубодробительным намеком. Борко горланил горланки всегда.

К Шпагину ходили третий месяц. Заявлялись без записи, втаскивались без стука. Шпагин понимал: спорить бесполезно, выпроваживал посетителей, втыкался острыми штиблетами в паркет, раскачивался с пятки на носок, посвистывал:

- Постройка моста обойдется в семьсот тысяч. В казне - пятьсот. Где я возьму вам еще четыреста?

Борко багровел, Владов баловался лакированной зажигалкой - клинк! клинч! - звонкала "Зиппо", Владов любовался шлаковым оттенком полировки, втолковывал:

- Видите ли, дело не в количестве накопившихся процентов по долгу. Дело даже не в сроке выплаты, точно, не во времени. На меня работают выносливые, терпеливые люди, для нас это мелочи, беда не в этом. Вопрос ведь и не о том, в чьих интересах вынужденное перераспределение очередности выполнения заказов, потому что меня не интересуют ни большевизм, ни владычество белого духовенства, ни ваша псевдоаристократическая партия - удовлетворяйте своих верноподданных чем вам вздумается! Вы посещали представления певчего студенчества? Прекрасно! Сотня блеющих горлопанов, вы им прихлопываете, притопываете - это ладно, но! Вы всего лишь со! соучредитель! С какой стати вы от лица всей "Славии" пообещали им гонорары за антологию студенческой поэзии? Вы засоряете творческую среду, вы сорите, сорите ссорами и склоками, а эти бездари осаждают меня требованиями: "Ихде наши деньги?". Мне придется через прессу заявить, кто на самом деле отвечает за выплату авторских сумм...

Сегодня у шпилястой ратуши стояла тишина, тинились тени у черного входа.

Борко бряцнул связкой отмычек.

- Охтин, ты уверен?

- Выходной, охрана на празднике, он с Бэлой. Бэлу убедил, будет молчать.

Спели петли. Схлопотал пол топот. Шпагин, втиснувшийся в бедра свеженькой, мерно хлюпающей секретарши, вздрогнул...

Шварк! бензинкой в башку!

- Ты писал? Ты Крестовым писал? Спалю хайло! Сколько обещал? Сколько?

Пламенеющей бензиночкой в мэрские кудряшечки!

- Что, сучонок, шкворчишь? Из-за тебя вернутся! Ты возвратил их, ты! Ты соблазнил-таки, сука, куском хлеба с маслом соблазнил!

- В сейфе все, их сто, и ваши четыреста!

- Наших пятьсот, с процентами пятьсот! Умничка! Клара, пошли.

- Даниил Андреевич, знаете, что он буробил? "Бэлочка, станьте белочкой на моих коленях!". Пшел от меня, нечисть паленая!

Шпагин слягушатил на пол.

В коридоре Клара, оправляя беленькое платьице, расцвела цыганочкой:

- Позолоти ладошку, властный мой!

Борко успокоился: Охтин, оказывается, внял советам - пошел на Шпагина с обычной зажигалкой.

...всех героев нужно убить. Непременно. Иначе нельзя. Иначе не бывает. Где ты видел героя-долгожителя? Если выжил - в чем геройство? Справился со слабым противником? Отстоял свою свободу? Отстоялся, отбился, откусался? Кого спас? Справился со слабым противником? Попробуй справиться с превосходящими силами. С превосходящими силами справишься только уверенностью. Только доверием к своему образу, образу повелителя сердец. Конечно, муки преображения. Властолюбие, преображенное в любовь.

Итак, автор убивает литературного героя. Не приплетай мазохизм. Творец уничтожает творение. Уничтожает ли? Наслаждается властью над вымышленным владением? Уничтожает, не имея возможности повлиять на судьбу вымысла? Уничтожает ли? Избавляется от одного из собственных обличий. Обрывает пуповину. Снова связывает в узел властолюбие. Вновь плодовит. Убийство может быть косвенным - лишение плодовитости: наделение бесплодием, биологическим или творческим - лишение героя наследственности. Также - лишение собственности. Также - лишение ясности душевного состояния. Убить. Только так. Иначе врастешь в образ. Как Ницше. Убить безупречно, мастерски, на радость читателю, ликующему: "Он меня ничем не превосходит! Он не выжил!". Убить. Мазохизмом здесь не пахло. Близко не пахнет САМО-убийством. Ни один самоубийца не убивает СЕБЯ. Сбрасывает навалившуюся на сердце тяжесть. Умирая достойно, мстит мучителям - всему миру. Мстит, выказывая властность способность владеть своими достоинствами: всеми прочими способностями, составляющими особенность, собственность - проницательностью, смелостью, выносливостью, прочими. Мстит, уничтожая брошенные в душу семена обиды и страха. Мстит, показывая безжизненность сотворенного мучителями: насилия, внесенного в почву душевного состояния. Умирающий в отчаянии - стремится скрыться, избежать рабства, преобразиться во вполне властное существо, правящее творческими способностями окружающее пространство, правящее на свой лад. Среди самоубийц нет безбожников. Большинство их мечтает поприсутствовать на собственных похоронах. Стоп, я ошибся. Именно безбожники, не признающие верховенства Господа, не признающие господства превосходных. Безбожники с неудовлетворенным властолюбием. Пьянчуги божьей милостью, ослепленные вечностью, охмелевшие мечтой о преображении в бессмертников. Ни один из них не хотел бы разложиться, не верь слюнявым словам! Заметил, как клевещущие на жизнь заботливо обустраивают свой мирок жалобами? Им нужно освободиться из плена тоски? Они жаждут сокамерников!

Основной инстинкт - властолюбие. Инакомыслие - бред воспаленной похоти.

Башка, брат, болит. Пью много...

ЛУЧШЕ НИКОГДА, ЧЕМ ПОЗДНО

Клара никогда не опаздывала. Стоило только обмолвиться, как губы, чавкавшие: "Ох и сиськи! Почем граммчик?" - вздрагивали: "Владов?". Однажды, правда, вцепились в запястье: "Дэвишкь! О чем спешишь?" - и вливали жгучее, жидкое в глотку, надсаженную: "Он ждет! Нельзя, он же ждет!". Волокли за волосы на кухню под брызг официанток к телефону, вжимали в пол: "Дэвишкь! Не визжи, на плиту посажу, жопа жечь будет", - а все уже! выкуси! лобастый Борко яблоком вкатился, вмялся в давку, а Даниил Андреевич посадил Кларочку на плечо и шагнул - в нервные сполохи засыпающего города, в напевы колыбельных. Следом вынесли невнятно бормотавшую мякину.

Обычно Клара не опаздывала. В любом ресторанчике всегда подвернется официантик, смущенно шепчущий: "Борко просил поспешить. Пять минут еще, не больше". Обычно Владов выветривался в окне белой безвороткой. Курил, конечно. Если ты как флаг смирения перед ночью, как тут не выкуривать часы до забытья? Курил, конечно.

- Чем сегодня занимаетесь?

- Болтаю ногой четвертый день. Наблюдаю закон тяготения. Если б ногой не болтал совсем - сдох бы, наверно, от лени я. Вчера? Вчера ходил на охоту. Поймал красивейшую бабочку. Крылья пооборвал, измордовал, потом гонял по квартире тапочком. А все почему? Было солнце, пришла луна - ничего не пойму в природе: вроде, и не царь природы я, а так, на Бога пародия.

- Завели бы постоянную подружку...

- Заводятся вши. Нет, не спорю, оригинальная затея. Приятно, расколупывая женщину, слышать радостный и звонкий вопль ее.

- Нет, серьезно. Хорошо хоть мной пока любуетесь. Долго я с вами буду ютиться в одной постели? И вообще - зачем я вам нужна?

Зачем стены спирают воздух? Зачем тело стесняет душу? Зачем земля вбирает мертвых? Вы привыкли задаваться вопросами, которые звучат, как взбалмошные чайки в час прилива.

Охтин уже не стеснялся поворачиваться в профиль. В детстве дразнили: "Собака Баскервилей!". Высмеивали: "Месяц ясный!". Охтин, оскулившись, сцеживал: "Лучше быть ясным месяцем, чем двуногой скотиной!" - и челюсть, словно волнорез, врезал в кулачную сумятицу. Синяки носил с достоинством. Дед присвистывал ветром, склонял могильные тюльпаны: "С обновкой, что ли? Ух, щедро подарили! Чего Сашке не похвалишься?". А того! Сашка любит ножи. Но любит не настолько, чтобы беречь лезвие сухим и блестящим, как взгляд Данилки, восхищенно канувший в роскошную шлифовку лезвия. Сашка продолжал любить ножи. К Данил Андреичу ходили извиняться.

Охтин уже не стеснялся высветлять профиль зажигалкой, но все еще стеснялся спускаться с подоконника - так и выжидал кого-то, и казалось никогда не дождется, вспорхнет костистой птицей. Окрылеет черным печальником и начнет выискивать цветущих, танцующих под лепетом фонтанов, начнет выслушивать поющих в ресторанчиках... Клара робела. Такому-то ненасытнику достаться?

- Знаете что? - Клара, облокотившись на стол, ворошит рукописи, запускает пальчики под тесную резинку трусиков, и, - видите, у меня тут дверка? Створочки, ставенки видите? У меня сегодня день открытых дверей, жду вас в гости, - и взвилась, и встала столбом. А что столбенеть-то? Это письмо. Просто письмо единственному брату.

...что происходит в двадцатом веке?

Четыре революции в России. Две мировых войны. Противостояние двух противоположных укладов общественной жизни. Славяне уничтожают германскую империю. Национально-освободительные движения. Франция, Англия, Америка теряют колонии. Российская коммунистическая империя разваливается под собственной тяжестью. Что происходит? Обособление. Даже ничтожные по численности роды, народности, нации сознают правоту притязаний на право владения земельным наделом, на право распоряжаться, властвовать населяющими земельные области, влиять на протекание общественной жизни. Обособление. Прибалтия - ливонцам, Косово - албанцам, Ичкерия - чеченцам.

Каждая особь стремится быть включенной в систему иерархических отношений. Кастовая принадлежность - ясно определенное достоинство, выражаемое степенью власти, областью владения, сферой влияния. Что происходит в двадцатом веке? Личность, сообщества личностей, государство как система сообществ личностей - короче говоря, властолюбивые собственники уже не признают авторитетных оценок своего положения, но принимают как руководство к действию только собственное мнение, собственное представление о достоинстве. Нет уже ценности для чего-то, нет ценности для кого-то - есть собственные желания, есть потребность в удовлетворении желаний, есть необходимость самостоятельного правления своей судьбой. Стремление к самостоятельному правлению территориями не дает независимости, напротив, лишь обособляет в рамки национально-культурных традиций, вырывает из общечеловеческой общности. Представьте - Техас объявляет о независимости от федерации Соединенных Штатов. Возможно ли это? Обособление личности всегда называли одиночеством. Абсолютная обособленность процветает на кладбище.

Каков лозунг творцов века? Верь сам себе. Будь самим собой. Самоватое само самим самой самует самоту. Ницше начал. Гессе и Юнг удостоились Нобелевских премий. Ницше хотя бы заявлял о необходимости преодоления "себя", о приращении достоинства. Верить себе? Или я не дышу уже собственными легкими? Бред. Самособия. Демоличность.

С момента зачатия - что обретает ребенок? Наследственность. Ею обусловлены особенности особи, ее исключительности, вся ее органическая собственность. Насколько собственность подвержена влиянию состояний среды? Настолько. Переживания матери преображают состояние плода. В условиях текучести состояния преображаются запас выносливости, пределы смелости, острота проницательности. Способность. К чему? К освоению жизненного пространства. К приращению достоинства. Становление способностей преображает комбинацию генов, условия вынашивания, созревания, воспитания. Наследственность, собственность, состояние.

Что такое "самость"? В чем "самость"? В самостоятельности выбора самцом самки? Никогда ни один человек на земле не был абсолютно самостоятелен. В силу влияния факторов наследственности. В силу законодательных ограничений, накладываемых на процесс приобретения собственности. В силу впечатлительности, подвергающей состояние преображению. Впечатления же, как известно, возникают в ходе общения. Что за бред самостийности? Мне говорят: "Утром, проснувшись, вы чувствуете Нечто, не успевая осознать Это. Это Самость". Что за чушь? Что за тень деда брата соседки Гамлета? Утром, проснувшись, я чувствую господствующий оттенок состояния, чувствую готовность увлекаться, развлекаться, привыкать - готовность осваивать мир. Если вы неповторимую совокупность способностей, присущих личности как биологической особи, представляющей род человеческий - если вы ее назвали самостью, так я вот зову ее собственностью. Ею могу владеть. Ею могу править мир. Ею приобретаю состояния. Ее оцениваю. Насколько я самостоятелен в этих свершениях? Ничуть. Уверяю вас - ничуть. И спокоен. Сам ли я выбрал обстоятельства рождения? Сам ли я выбирал жилище, питание, соседей, сообщников в шалостях и прихотях? Очевидно, я пользовался предложенным или навязанным. Сам ли я делал выбор? Я страдаю горестями предков, я созидаю радости потомкам. Я - звено прерываемой цепи. Я - образ моего отца. Я преображение. Какие династии умрут во мне! Сотворенное мной - династическая гордость. Я - крона, сберегающая новый плод. Мне ли отвергать корни и артачиться: "Я сам!"? Подлейшая неблагодарность самособии. Учение о самости - троянский конь философии двадцатого века.

Мужчина, живущий сам собой? Женщина, живущая сама собой? Вы, шуты самости, призываете к самооплодотворению?

Человек чуткий, чувствующий, живет переживаниями, впечатлениями человек чуткий подвержен влиянию окружающей среды, среды общения. Лозунг: "Живи собой!" - асоциален.

Суть обучения и воспитания состоит в приобретении навыков овладения пространством, содержаниями пространства, органическими либо неорганическими, одушевленными либо неодушевленными. Приобретение навыка возможно лишь путем попытки, попытки овладеть предметом, привлекающим внимание. Итак - влечение, которое может быть удовлетворено приятностью приобщения предмета к области владения, либо неудовлетворено неприемлемостью контакта. Опыт. Практика. Теория? Наполнение памяти научными сведениями, сведениями, настраивающими на определенный образ действий. Приобретение теоретических познаний возможно в случае общения сообщающего и приобщающегося. Каким образом возможно воспринять Нечто, не подтверждаемое собственным опытом обучающегося? Доверие, обусловленное авторитетом ведающего. Доверие, обусловленное сознанием превосходства достойных, совершивших значительные открытия. Доверие, обусловленное сознанием недостатков тех, кто еще становятся достойными уважения, преклонения, внимания. Верить себе?

"Я был в ней. Она приняла меня. Я вник в жизнь". Кто любит, кто знает радость обоюдного влечения - сможет ли смолчать: "Мы верили друг другу?".

- Даниил Андреевич, вы...

- Пробовал, пробовал. Платное обучение на общих основаниях. Чем платить? И зачем? Знание не делает Ангелом.

- Это вы-то хотите стать Ангелом?

- Ты хочешь быть блядью?

Как отвешивают пощечины? Этого Клара просто не представляет.

- А как же власть, влияние?

- Я просто отрекся от власти. Я просто отрекся от обладания теми, кого люблю. Понимаешь?

В этот вечер Владов не просил ее танцевать, и Клара не стала навязываться. Свернулась на диване притихшим котенком, закуталась в простыню по самые глаза и смотрела в голубизну обоев, пока не различила в голубой глубине высокого белого старика, шепчущего колыбельные сказки.

Владов опять сел писать письма, которые не собирался никуда отправлять.

Произведение, любое произведение, произведение чего бы то ни было вызов обществу. Произведение искусства - всегда вызов обществу. Это схватка, противоборство, отстаивание собственного мнения, собственного представления о жизни. Кто любит, кто увлечен, кто страстно увлечен, кто вовлечен в страдание, страдание от невозможности повлиять на судьбу любимых - тот будет нянчиться со своим сочинением как с сокровищем, как с выкормышем, как с наследником. Кто хочет развлечений, кто ищет развлечений, кто разглагольствует перед горничными, постельничьими, собутыльниками, кому достаточно рукоплесканий родственников - даже тот желает повлиять на постоянное преображение мира. Кто-то настолько одержим, настолько увлечен, что даже в страдании отстаивает свою правоту. Правду о том, что на самом деле происходит вокруг. Кому-то достаточно развлечься мимолетным превосходством, убедиться в том, что обладает исключительными свойствами, незаурядными способностями. Принято различать игру и серьезность. Чушь. Между ними нет разницы, на самом-то деле. Это я говорю. Можно играючи рубить головы и можно рубить лозу на игрищах всадников. Дело не в том, как действуешь, способов множество. Дело в том, отчего и зачем. Любое произведение создается для противника - того, кто сомневается, сопротивляется твоему превосходству. С единомышленниками куда приятней помолчать. Те, кого называют художниками - всегда немножечко артисты. Артисты, обделенные вниманием. Вниманием верноподданых поклонников. Обделенные властью. Я просто отрекся от власти...

ОДНАЖДЫ Я ЗАХЛЕБНУСЬ ЭТИМ СВЕТОМ

"Я вас не жду", - холодно цедил сквозь зубы Владов, вцеживая сквозь зубы огненную капельку. - "Я же сказал - не подсаживайтесь! Это место для моей долгожданной", - и вцеживал влажную огнинку. Капельки не иссякали - у Милоша на стойке всегда звенели белые ручьи. "Нормальные люди причащаются к Духу, а я вычищаюсь, чтобы упасть бездыханным", - журчал последней за вечер речью, и в уши вваливалась туша тишины. Милош сшептывал цепкоглазым болтуньям: "Хотите ослепительных мужчин?" - и тормошил заспанного мятыша: "Даниил Андреевич, тут хотят ослепительных мужчин. Данила! Ччерт! Дракулит, приди завтра в белой рубашке. Просто приди в глаженой белой рубашке. Ладно, спи. Все-все, никуда не надо идти. Никуда не надо приходить. Никогда не надо. Спать надо, спать. Ччерт! Вот привязался! Спи!" - и возвращался к полногубым трясогрудкам: "Сколько вам за этого ослепительного пьяницу? Сколько?! С ума сошли! Ничего с ним не надо делать. С ним надо видеть сны", - и после, после нудных перевозок, Охтин среди сна замирал, встретив мерцание золотистых ресниц... И вспыхивал, и взлетал меж податливых бедер, и чувствовал, как под ладонью покорно мнутся плотные груды чужих животинок. Чужих...

Утром? Что - утром? Утром - как всегда: лежал, боялся. Боялся стянуть с головы одеяло - боялся порезать глаза светом. Боялся, что голые ноги совсем закоченеют - боялся перетащить одеяло с головы на ноги. Боялся первой сигареты. Боялся, что не успеет закурить первую сигарету. Боялся выйти из дома, потому что боялся хохотливых похлопываний по плечу. Боялся взглянуть в глаза портрету Рахманинова - боялся не услышать скупых слезинок рахманиновского рояля. Боялся, что Рахманинов и Ницше воскреснут - боялся скучающих неслушников - боялся заботливых гостей - боялся, что Клара не придет.

Клара никогда не опаздывала. С порога заглядывала через плечо, в бездверный зал, в самый угол, где молчаливый принтер. Оглядывала стол: бесписьменный, безлиственный - и, чуть приблизив носик к насмешливой улыбке Владова, щурила карие кларинки:

- Так-тааак... Чем сегодня занимаетесь?

- Все тем же. Изобретаю пулевые настроения.

- Это как?

- Отчего-то вы сегодня мне особенно противны. Отчего? У вас лоб пробит. Не верите? Взгляните в зеркало.

- Ничего же нет?

- Вот вам разновидность пулевого настроения: ничего нет, а душу ломит, как при смерти. И: те-ло-на-вы-нос.

Пора вывешивать на форточки рекламу: "Вынос тела в любую погоду". Ты треплешь край измятой пелеринки - по-школьничьи, детски, и, склонившись, беззастенчиво выказываешь... Ччерт! Как мало застежек на девичьих туфельках! Слишком быстро. Слишком жалко. Как жалко...

- Как ужасно: в такую-то жарищу не иметь возможности раздеться. Хочу жить в колонии платоников.

- Разденьтесь, если вам приятно.

- Мне? А вам? Вам приятно?

- Тер-пи-мо.

- Подумаешь! Я, вообще-то, ненадолго - только трусики сменю.

Ты полюбила задерживаться, задерживаться у зеркала - и нежиться, нежить касанием талию, плавным стеканием кисти с плеч неподатливых, гордых, вздрогнувших - торопливо вливаясь под слетающий шелк - отлетевший лепестками яблоневого цвета - и далее, глубже, ниже - рассеянно и небрежно, невзначай соскользнет рука с локоточка, скрывает чуть качнувшуюся грудь - и словно бы ладонь выглаживает русло, куда пролиться капелькам ласканий - нежить талию теплеющим: прихлынувшими волнами: несуществующими касаниями тысяч неуловимых пальчиков - и ниже, нежит, высвобождает плавные изливы...

Ты полюбила баловаться гребнем, случайно оставленным мною у зеркала кареглазая, жадная, прижавшая коленом спинку подольстившейся банкетки - и вся распахнута бездонной полыньей зрачков - а пальчики дрожат натужно - над раздвинутыми створками жемчужницы пальчики дрожат натужно, вылавливают в глубине буйное, блистающее, жгучее - упрямые, крепкие, настырно сопротивляются зубья гребешка, запутываются, процарапывают бороздочки среди свитых в колечки прядочек - капельки крови вспухают пунцово - у изножья налившихся, сладкой тоскою припухших ложатся в локоны волнисто, каштановые к черту визги, панику соседей, вой сирен и хруст зеркал! К черту все, лишь бы впиться, впиться, впиться, выцедить по капле душу, а-ццца... Ца-ца. Ее-то бы и выцедить.

- Кончай на кресло на мое щелягу свою рваную вычесывать!

Треснувший под язычком замка косяк в счет включать, пожалуй-то, не стоит. Как тяжко жить с лукавой проституткой! Как все-таки приятно иногда соседствовать с лукавой проституткой.

ОДНО СЛОВО

Ты скотина, Милош. Я говорю это искренно, ведь я так думаю, и я говорю это честно, ведь ты это заслужил. Нет, ты не сделал ничего особенного. Все как всегда - стены, обшитые мореным дубом, и стойка, отполированная множеством локтей, и множество столиков темного дерева, и раздвижные дверки в стенах, а за ними - комнатки на двоих, куда обычно приносят подсвечники, цветы, ликер, шампанское и пару чашек кофе. Нет, решили обойтись без зеркал: пусть любуются отражением в глазах любовников, и оказалось правильно - никто теперь не смущается слишком блестящих глаз, да и было бы попросту страшно видеть повсюду в глубине полумрака своих призрачных двойников. Кто бы еще, кроме меня, додумался расставить в этом Сумрачном Зале овальные столики, чтобы можно было сдвинуть пепельницы, рюмки и стаканы в центр, и придвинуться еще поближе, ближе, и подружки жаркие колени, и трепет пальцев у виска... Все как всегда, я тоже неприметен, я не замечен Вечностью и временем не умертвлен. Нет, ты не сделал ничего особенного. Просто ты наливаешь мне верных полста и уверенно говоришь:

- Это бред.

Я битых полчаса тебе рассказывал свой самый свежий сон, но дело не во времени, а в том, что я летаю по ночам в молчащей мгле и не вижу своих спутников.

С вытяжкой мы тоже измудрились - дым почти мгновенно исчезает меж ветвей и листьев потолка. При этом запахи Диора и Дали так и остаются нежными кучевыми облачками.

- Я тебе говорю - это бред. Это уже не ересь и не сектантство. Это полный бред.

Я желаю всем хоть раз в жизни пережить подобный бред. Я никому не желаю жить после того, как видел все.

- Еще раз расскажи. Может, я чего-то не понял. Или напиши.

Я доставлю удовольствие читателю. Доставит ли читатель удовольствие мне?

Все просто и легко. Она всосалась между пальцев и ладонь отяжелела. Потом мерзлота заструилась сквозь локоть к плечу, и к глазам, и ударила вниз, и Владов вмерз в пол, и смотрел, как пропеллером вертятся стрелки громадных настенных часов. Затем прямо над затылком соткались губы и стали высасывать из ледяного черепа охлажденного Владова. Губы обхватывали Владова плотно и настойчиво. Скользить меж них было, конечно, приятно, но не настолько, чтобы смириться с подкатившей к горлу дурнотой. Владов попытался вспомнить хоть одно из известных заклятий, но словом делу было не помочь. Тогда он замер. Внутри журчали, не смерзаясь, огненные родники. По телу растекалось множество ручейков. Владов даже различил самые полноводные и стремительные потоки, но тут к нему подступил кто-то невыразимо темный с глазами-воронками, и дед Владислав отчаянно закричал: "Да! Этим тебе расцвести, плодиться и властвовать! Но так ты рассеешься, рассеешься! Все реки - река, и все огни - огонь!". Владов стал единой каплей и пулей вылетел из бездны.

Повсюду разливалось цветистое море. "Все солнца - солнце, все цветы цветок", - подумал Владов. "Молчи! Молчи и ничего не упускай из виду!" сверкнула мимо молния и стала искристым шаром.

Прямо под ней на влажном колыхании набухла завязь. Одно солнце ушло, и пришло иное, ярче и теплее, и цветок окреп, и стебель выпростал листья. И пришло иное солнце, нежнее и ласковей, и лилия расцвела и распустилась. И пришел иной свет, жаркий и могучий, и лилия выдохнула семя, и родилась новая завязь. Пришел жар беспощадный, и цвет истлел. "Да", - сказал Даниил, и молния раскатилась радостными искрами. На молодую лилию упал жар, и цвет завял, не окрепнув. "Да", - и Даниил уже не сомневался в следующем видении. Вокруг взрослеющего цветка кружились мириады звезд, но хрупкий стебель и нежнейшие листочки тянулись к одному светилу, едва заметному, почти неразличимому. Оно мерцало где-то вдалеке, единственно живое и чуткое, не спеша взорваться и не жалея гореть.

"Сколько можно ждать и искать!" - завизжал Охтин, и в мозг вцепились когти. Темный хлюпнул воронками глаз, и Даниила как не бывало. Осталось пустое тело, в нем - жалкий уголек. Даниил вгляделся в пропеллер часовых стрелок и вспомнил, что надо дышать. Воздух оказался резок и колюч.

- Так, - Милош зарылся в блокнот. - Пора тебя к наркологу вести.

- Скотина ты, Милош. Тупая скотина, - Владов вылил на голову стакан газировки. - Ты же монахом был, так?

- Кого волнует, кем я был? - Милош начал накручивать диск аппарата. Меня волнует, кто я есть сейчас и кто я есть на самом деле.

Владов понадеялся, что можно причесаться, оправить пиджак, вытереть руки и стойку, и все обойдется:

- Милош, я же колдун!

- Ага! И румынский князь. Ты с этой шаболдой совсем рехнулся. Не вздумай к ней в гостиницу припереться.

Щелк по рычагам!

- Она еще здесь?

- Не вздумай.

- Мой крест. Моя Крестова, - и Владов швырнул Милошу мелочь. - Ты приедешь за тиражом?

Что вы пялитесь? Целуйтесь, голубки, хоть до пяток обслюнявьтесь!

- Поезжай один.

Владов, шарахнувшись в сверкающее утро, не успел заметить, как в полутьме Борко ладонью раздробляет рюмки.

А ты ведь набивался ей в братья! Хохотал: "Хорошо, что вы не семейная пара! Как бы я вас одновременно слушал?". Подзывал голенастых девиц, бросал им список заказов и с бутылкой "Кагора" или "Смирновской": "За счет заведения! Не волнуйтесь, Зоя Владимировна! Какой кредит, какие ссуды, о чем вы? Безвозмездно, то есть даром. Просто подарок". И Зоя маленькой коленкой подталкивала уже сплывающего под столик Даниила: "Владов, очнись! Счастье даром? Я хоть и верую в провидение и благодать, но счастье даром - это не счастье, это иллюзия счастья. За все дармовое приходится платить сторицей". "Да уж, привалило счастье!" - Владову уже все равно, насколько красочна этикетка, лишь бы во рту горело, и молотили барабаны, и Кэйв бы сатанел: "Я жажду прощения, я Жаждущий Пес, я жажду забвения, я Жаждущий Пес", - и сердце несется на всех парах в беззвездный тоннель, и есть только грохот сердца, и если любовь - наваждение, то Зоя - лучшее из наваждений, нет, никаких наваждений, есть только грохот сердца, ведь я коплю свою ярость, чтобы стать твоим солнцем, и есть мои вспышки, внезапные вспышки, когда твой призрак касается моих плеч, и облачко обволакивает меня, и душистые капельки ложатся в ладони росой, и это степь, да, это степь, раскаленная, жаждущая, я степной волк, я белый волк, здесь ящерицы притихли на оплавленных камнях, и что-то звенит: "Ступня должна быть маленькой, щиколотка узкой, а голень безупречно гладкой". Молчи! Говорить буду я, я Слово, я само Слово, я белый волк, выдыхающий огненный ветер, и ковыль поседел, шелковым пеплом поплыл, и ты погружаешься в зыбкие волны, и мягкая степь растекается маревом, ленивые коршуны просто плывут по небесным волнам, их качает течение, в их надменных зрачках золотистая девочка, платье сорвано ветром, и ветви твои обвивают весь ветер, в каждую ложбинку втекает жара, ты напитана соком степи, и сок выступает конопляными каплями, степь сочится маревом, я жаждущий волк, лакающий терпкие капли, и ящерки распахнутыми глазками следят, как движется степной пожар, как ты плывешь волной пожара, и мягкими животиками вплавились в камни, вздрагивают всякий раз, как вздрагивает земля, и солнечный сок на губах, на кончиках ресниц, его не собрать ковшиком ладошки, янтарный сок, настоянный на иссушенных солнцем травах, сок, сочащийся сквозь губки по коленкам, по локтям, волчий сок, я белый волк, я комета, рухнувшая в озеро, и в клубах раскаленного пара мы вознесемся ввысь, мы уже небо, мы само небо, мы течение, качающее надменных коршунов.

Есть мое раскаленное сердце. Словом буду я. Мне лучше знать, в каких озерах рождается небесный пар.

"Хоть на недельку бы тебе рот зашить, я бы посмотрела, как ты можешь слово превращать в дело", - зашивала порванные бретельки Марина. "Двадцать четыре часа! Лежала бы и слушала! Хоть разок провести с тобой сутки!" плакала Зоя. - "Черт побери, вечный русский вопрос: что делать и кто виноват? Хоть разочек от рассвета до заката! Чтобы всякого тебя увидеть - и посвежевшего, и изможденного, и яркого, и потускневшего. Нет, я знаю, что с тобой делать, нет, трахаться - не подходящее слово, вовсе не об этом, не о том, что ты со мной творишь. Ясно, что делать, только где и как? А виноват ты! Дьявол ты! Змей. Дракон. Разрушитель снов. Убьешь ты меня, милый. От тебя и смерть как милость...".

Зоя, узнав, что Милош сочиняет записки о своих посетителях, отказалась даже приближаться к Карпатскому бульвару.

КУДА?

Выскочишь из кабака, чтоб надышаться светом, надышишься - и выбирай, куда идти. Куда волочить ноги, чтобы что? Остаток дня. Огарок дня. В чью честь зажечь свечу моих дней?

Выбирай, куда идти. Можно отправиться прямо, начать с "Сибирской пушнины", далее по веренице магазинчиков с крикливыми вывесками. Нет, не кошельком трясти. Трясти нечем и незачем. Некого радовать. Просто бродить от витрины к витрине, разглядывать кольца, серьги, пряжки, ремешки, и туфельки, нет, это ты сама, и это тоже, это твой секрет, искусство привлекать внимание, цвести и не увясть. Бродить от стеллажа к стеллажу, прикидывать, представлять, как ты отдергиваешь шторку примерочной, и каблучки вызванивают лукавую капель, ты, чуть смущаясь: "Хорошо? Мне вправду хорошо идет?" - да ты прекрасна! "Ну, ты заблуждаешься. Тебя твоя мужская ярость ослепляет". Что ж, это мудро, не стоит спорить, но я повторю еще и еще: "Я слепну от твоих нарядов", - ведь мне приятно это говорить, приятно так, как если бы с моим солнечным сплетением слился твой Млечный Путь, да, я не туда забрел, здесь видеокассеты, у них нет Копполы, а умнее Копполы режиссера нет, у них ничего нет с Де Ниро, только "Схватка", но "Схватку" я знаю наизусть, Шихерлис, конечно, хороша! Часы? Конечно же, часы! Я удивляюсь, как вы не снесли все церкви и не привесили к распятию циферблат?! Молитесь Кроносу и Кронос и пожрет вас.

Можно пойти налево, и сквозь узенькую дверь, - чтобы грабители скопом не вламывались? - втиснуться в "Жемчуг", и прицениваться к переливам серебра - что здесь тебя достойно? Еще когда искал тебе первый подарок, закованная в мельхиоровые латы девица сбрезгливилась на выцветшие джинсы, но перстень мой! "Ручная работа? Фамильное? А кто вы? Простите, но", - да, я прощаю вам ваш вкус, вы не виноваты, что русские ювелиры не примеряют украшений на любимых, да. Да, в наших магазинах полно соблазнялок, извинялок и утешалок. Есть еще наивнякалки и незачтокалки. А так хотелось отыскать Талисман Любви!

Еще левее, за "Жемчугом" - книжный, и у книжного мощеная кирпичом площадка, на ней памятник Проезжему Гению. Под памятником - поросль выцветших зонтиков. Под зонтиками хмурые люди перечитывают пивные этикетки. Этикетки я уже цитирую наизусть. Книги гениев я сам издаю.

Справа я пришел. В той стороне виднеется памятник какому-то Икару напротив летного училища, мой дом и мост через Крестовский пруд.

Впрочем, я несправедлив к этому городу. Он становится просто прекрасен, когда, не найдя подарка к первому свиданию, снимаешь с шеи родовой медальон, и, прошептав дракону на крыло: "Люби и будь любима!" - летишь на встречу, сверкая одиноким бриллиантом среди песчинок шелестящих голосов.

Я могу пойти направо, я могу пойти налево, я могу дойти хоть до румынской границы - но стану ли я ближе к твоей улыбке? Стану ли я ближе хоть на улыбку, хоть на слезинку - стану ли я ближе к ... Я могу пойти, но стану ли я?

Все-таки направо, до колонн Музея Основателей, где цветочницы, но лилий здесь нет, зато на следующем перекрестке есть беленький домик Клавдии с вечнозакрытыми ставнями. Открывайте, потому что мой цветок еще здесь, потому что мне некуда деться от жадного жара. Как всегда, откроют две лесбиянки: одна перепугана, другой надоели Клавкины гости - Клава все шептала: "Тише, Владов! Эта Нотр-Дам-Клод-Ван-Дамм мне потом житья не даст!" - но Владов всего лишь раз ворвался с двумя бутылками и ворохом цветов: "Святые мои! Просто так! За святую любовь!" - и Клава после спала спокойно, и вот, открыли:

- О! Красавица и чудовище! Привет, иди.

Имя твое золотистой пчелой полетит искать мед твоих поцелуев.

Меда нет. Не сезон.

Я ЗАДЫХАЮСЬ (рассказ для Клавдии)

Я прямо не знаю как, это трудно и нельзя, но молчать не могу, потому что сказать хочется. Накопилось и давит изнутри, распирает так, что почти готов взорваться. Я про Это хотел сказать, про Особенное, про Секретное. Мы еще когда в первый раз, у тебя здесь, ты ушла, а мы... Сначала сплошные грубости и нелепицы, я от нее не ожидал. Постоянно: "Не надо так сильно, не надо глубоко, у меня там все так близко, я же машина, машина для рождения мальчиков". А я молчал, я хотел, нет, не сюрприз, не фокус, чудом боюсь назвать, это святотатство получится. Волшебство. Так, наверное. Она глаза боялась открыть. Боялась, я так говорю. Я не ошибаюсь. Короче, она их не открывала. И только когда уже, ну, ты знаешь, вот, и я попросил: "Пожалуйста, взгляни в меня, сделай мне подарок". И все получилось. Потом на кухоньку вернулись, докуривать и допивать. А она в этих своих сапожках до самых коленочек, даже выше, и в этом, как назвать-то? Пиджак? Жакет? Ты же видела, зеленый, густо зеленый, вкусно зеленый, с черными бархатистыми пуговицами... Френч! Френчевая такая вещь! И воротничок - бархоточка. И говорит: "Здорово! Я не ожидала. Ты превзошел мои ожидания". А я улыбнулся так, мурлыча, как довольный тигр, и говорю: "Вы даже не представляете, что будет в следующий раз. Я в вас поселил своего вестника. Навсегда. Он будет беречь ваше настроение. Настроение на меня и для меня". А она так ручкой, как всю мою речь перечеркнула: "Не надо! Этого вот - не надо! Насылай чары на своих девиц. Со мной этот номер не пройдет". Прошел ведь! Страшно. И тяжело. Нельзя рассказывать, а молчать не могу. Сейчас... Собраться нужно. Сливаешься в копье, в стрелу, в луч. Зрачок. Это вход. Выход, вход в нее, выход, вход к себе. Вонзился, зацепил, вырвал. Их потом видно, тех, в ком гости побывали. У них один зрачок больше другого. Тот, сквозь который ранили. Точнее не могу сказать. Это неописуемо. Пакостники - так бросают, с кровоточиной. Бережливые - частичку себя оставляют. Вживляют. Она ведь не помнит. Многое не помнит. "Нда? Потрясающе!" - и смеется. Губы тонкие, четкие, как чеканенные, высеченные. И лучики в египетских глазах. Глаза у нее цвет меняют, ты видела? Когда устанет - золотистые, как отяжелевшее солнце. Когда грустит - серые, как церковные сумерки. Когда радуется - все, июнь, свежая зелень, томная зелень! Я подарок ей искал когда, колечко присматривал, мне продавщица: "Она у вас маленькая? Гибкая? Зеленоглазая? Страстная, как дракон, но осторожная, как скорпион?". По мне ее различали, представляешь? Она не помнит. Многое не помнит. Мы постоянно пили. Я сколько раз отнекивался, что денег уже нет, что почти уже горячка началась, а она нет. Не могла иначе. Причем я же понимал, почему! Многое понятно, но не многое приятно. Вадим. Она его до сих пор боится. У тебя когда ключ брала, он с выставкой в Дальноводске был. Что было! Я думал, у меня сердце лопнет от отчаяния. Это даже не замечательно, не славно было, я не знаю, как сказать. Она позволила, по срокам позволялось. Я уже готов был в ней навсегда остаться, и тут вот опять! Я как раздвоился. Я солнечный, жгучий, осязаемый и я же воздушный, весь как дуновение. И я всем светом в нее ушел. Остался зыбкий ветерок. И все вокруг такое сразу беспощадное, нет, не безжалостное, жалость ни при чем, а беспощадное, как развеять меня собрались. Развеять. По пылинкам. Меня! Живого! Она, кажется, догадалась. Может, и нет. Но она ведь сделала! Просто укрыла собой, окутала. И я в ней затеплился и опять засиял. В четыре утра только я ее на машине отправил. И на тебе! "Вхожу", - говорит, - "открываю холодильник, а там бутылка пива. Откуда? Просто села за стол и стала ждать. Ничего не стало. Только я и дверь. Вот, сейчас, войдет. Вот, он ходил и вызванивал меня у подруг. Вот, он не нашел меня и опять вдрызг. Вот, он войдет, и кому я потом нужна без ног?". Представляешь, это мне? Я не вор и не грабитель, я в нее не врывался. Я не взломщик, я отмычек не подбирал. Мне поначалу нужно-то было чуть-чуть. Чуткости. Чтобы мой запах не развеялся зазря. Чтобы звучание мое не рассеялось в тишине. Чтобы свет моих глаз не погас в темноте. Чуткости и доверия. Я же не настаивал! Я же не требовал ураганов и вспышек! Сама пожелала! В чем я виноват? В чем?

Клавдия еще виднелась, но уже совсем неразличимым пятном:

- В том, что влюбился. И влюбился без памяти.

Владов встал и начал выбираться наощупь. Где-то впереди должны были оставаться постель, вода и запас сигарет. Этого отнять было невозможно.

Куда-то вошел, кого-то ждал, никого не дождался, вышел.

Посреди Даниила что-то хрустнуло. Вверху Даниила зашумело. В передней части Даниила приоткрылось. Появилась картинка. Несколько зыбкая, но весьма правдоподобная.

- Я никуда не добрался, что ли? - прогудел Даниил, разглядывая стол, заставленный бутылками, тарелками и чем-то незнакомым. Это Клава-то разбитная? Как раз сбитная. Сбитная, но пышная. В карих грустинках: "Чего уж! С кем ты еще поделишься? Так ведь? Мы одни ее и знаем. Валяй".

- Мы же столько раз об этом говорили, что рано или поздно третий станет лишним. Ей хотелось оставить все как есть. Я - для праздника, для праздника души и тела, он - для будней. Я просто представил однажды: уйду я - и это станет отлучением ее от церкви моей души. Уйдет она - и мир отлучит ее как изменницу. И не в этом даже дело. Дело во мне и в ней. Дело - между. Между нами. Копилось, копилось, и раз потом! Мне сон был. Смертобойный сон. Из таких, которые как наяву. Из тех, которые не надо осмысливать, обдумывать. Которые как готовый ответ на загадку, которую наяву не можешь разгадать. Дело не в том, что мне это снилось, дело в том, что это был ответ.

НЕОЖИДАННЫЙ ОТВЕТ

Даниил топтался. Не то что открыть дверь страшно - за ручку даже не возьмешься. Хрупкая и ломкая, из пузырчатого стекла. Глянул на повестку. Нет, нельзя уклоняться. С такими титулами не шутят. Как войти-то? "А ты иди как есть", - раздалось, и, - "нет, сынок, я тебе не помогу, здесь ты сам. Только запомни: все, что в тебя запало, за Дверью окажется перед твоими глазами".

Владов не стал открывать Дверь. Владов раскрылся сам.

Мимо пронеслись, толкаясь, какие-то резвуны с рюкзачками, ранцами и дипломатиками. "Где у вас учительская?" - схватил Владов за плечо отставшего парнишку и обомлел. "Не может быть, чтоб ты не знал", - попятился Данилка, "не позорься!". Владов, опасаясь оглядываться, зашагал вверх по лестнице на знакомый этаж. "Перемена, что ли?" - собрался спросить у странного охранника в огненной накидке, но тот почтительно склонился, и Владов, пробираясь сквозь толчею расшалившихся малолеток, вошел в класс. "Так я и знал!" ахнул Владов, оглядев оставленных после занятий. - "Я же предупреждал! С каждого теперь спросят!". "Зато у нас новенькая", - наперебой загалдели великовозрастные неучи, - "не так обидно!". "Здравствуй", - улыбнулся от заоблаченного окна сияющий старец, и Данилка хотел броситься к его ногам, но: "Здравствуйте", - от стены, испещренной огненными строчками, приблизился вовсе никогда не умиравший. "Так это", - Даниил расправил на похолодевшей ладони повестку, - "судилище или училище?". Тот, кому и не суждено было умирать, веско произнес: "Вам решать. Или мы - ваш ответ, или мы - ответ вам". "Довольно неожиданно", - пробормотал, насупясь, Даниил Андреевич Владов, вполне живой человек, но тут различил, что по классу веет что-то ободряющее всех и каждого, и, собственно, никто уже ни в чем не сомневается. В чем все еще сомневался Владов, так это в том, как может получиться, что надписи на стене высвечиваются на никому не понятном языке, но при этом каждый из присутствующих, - надо заметить, что прогульщиков не оказалось, каждый по-своему понимает данные, условия и поставленный вопрос. Однако же никто больше не сомневался, и стопка исписанных листов на столе у окна росла и росла. "Я понимаю, что я не вновь зачисленный, напротив, я просто долго не отвечал урока, но почему", - Даниила перебили. Все трое разом. В один единственный голос: "Мы - только Основатель и Попечитель. Если ты однажды осмелился начать оценивать, так принимай их решения". Владов открыл классный журнал. "Ты не подумай", - растерянно бросил Даниил насмешливо поклонившемуся Сашке, - "я знаю кто. Мне надо знать, под какой фамилией". Пока все шушукались и подхихикивали, Даниил шел между парт, подошвы опуская приглушенно, и конечно! Зачем же отвлекать? Пусть соберется с мыслями. "Она что, с Сицилии?" - выкрикнула Марина. "Дура! Где ты видела рыжую сицилийку?" - и Милош запустил в Марушку томиком Данте. "Вот так живешь-живешь с человеком, и на тебе - подвох! Вместо педофила - геронтофил!" - и Милош получил от Марины в затылок очередь лимоновских "Лимонок". "Не перевирай насчет подвоха, черная!" - затряслась Лариса. - "По владовскому оригиналу: прежде чем предаться радостям любви, принюхайся - здесь может быть подвох!". "Мои сеансы явно не пошли ей на пользу. Да, ми-лоч-ка?" - и Леночка, наморщив носик, - "что? Наконец-то истинная арийка? Или Прибалтия? Или...". "Шумят все. Не могу сосредоточиться", - и Зоя придвинула Владову разграфленные листы. - "Подскажешь?". Владов опять никак не мог надышаться этим ее яблочным, настоянным, но: "Нет. Нужен твой ответ. Только твой. Никак не мои подсказки", - и что ж ты! Опять на коленях томик Ахматовой! "Ты списываешь?" - а перед ней венчальная корона и владовские письма! "Мне задано подвести итог и сделать выбор, а я не знаю даже! Тут столько дат, столько событий! И как их сравнивать?" - а Владов никому в глаза так прямо не смотрел! "Кто во снах высасывает твою кровь? Кто во снах является тебе зеленым огнем? Все ты знаешь. Все просто. Как живешь, так и решай", - и тянут за рукав. "Простите меня! И меня! И нас!" - и Владов присматривается к веренице лиц. "Да что вы! Я сам виноват перед вами! Да когда это было! Конечно...", - в лоб целует, плеч касается, крестит исчезающих из памяти. Вдруг, сбивая с ног, все к выходу. "Что?" - и Владов рыщет среди всех, с кем успел когда-либо сродниться. - "Где ты? Зоя!". И Трое уже приближаются, что ж так грустят? "Вы всех освободили", - взвесил на ладони пуд листов - кто из Них? Кто из Них Троих решил за Всех? "Вы всех освободили. Что ж, Мы в вас не ошиблись", - и на крыло печать прикосновением поставил. "Я... Мне... Я не могу без нее! Прости меня, но святые дары одному - это кара!" - и Владов что-то лица своего никак не найдет. Совсем расслезилось. Только переглянулись, и на стене вспыхнули буквы: "Может быть... Когда-нибудь... Мне надо убедиться". "Да уж... И решено-то на троечку, и не в твою пользу". "Но как же! Разве я не стою, чтобы!" - и Владов опрометью бросился в окно.

Взглянул вниз. Ничего особенного. Черная земля. Голубые реки.

Взглянул вверх. Ничего особенного. Голубое небо. Черное солнце.

БЕСПЕЧНЫЙ ЕЗДОК

"Вот так вот, да? Поезжай один?! Вот и поеду!". Почему бы и не поехать за тридевять земель обустраивать довольство близких? Тебя ведь никто не ждет в эти три дня? И ты не назначал свиданий долгожданным. Что тебя держит?

Ненасытный рюкзак все никак не хотел наполняться - и Владов рылся в требухе шкафов: что еще скормить этому кожаному захребетнику? Блэйк, Новалис, Ницше - это ясно, это как всегда, "Доверие"? Нет, после, сверху, "что - сверху?" - сердце остановилось, чуть не слетев с обрыва, и Владов замер, никак не узнавая: "Откуда? Я же сжег!". Просто кусок льняного полотна со стойками, вытачками и стежками, но воротник! Слева, у самой кромки, вечно теснившей сонную вену - полукружье разрывинок и почти истаявшая тень розоватой помадки... А Зоя ведь шептала: "Господи, какие дураки! Сверху, снизу, между! Да ты уже мне в кровь влился! Я просто стану сейчас твоей кожей, твоей белоснежной кожей!" - и Владов влился в распахнутую полость рукава.

Взвесил на ладони стопку макетных листов. "Я доверяю вам в последний раз", - усмехнулся, глянув на обложку: поверх орнаментальных излишеств тиснения название покоилось рублено, ровно и ясно. Только вот вокруг этой прямодушной белизны мерцали золотистой изморосью, вонзаясь во мглу, готически ссеченые обводки. Владов, как это всегда случалось, раскрыл Сашкину книгу наугад. Раскрылось: "Что нас здесь держит? - привычка и страх"[6], - и Даниил шагнул на ослепший проспект.

Что-то Владову, конечно, нравилось. Что-то Владову нравилось в них. Что-то Владову нравилось в этих поездках. Что?

Иногда ему входилось внутрь вагона. Иногда его вносило. Иногда его вносили - и осторожно складывали с плеч лицом вниз в предназначенное место. На полке, как назло, никогда не оказывалось ни приятных собеседников, ни милых собутыльниц, и Владову поневоле приходилось приглядываться к сокупникам? сокупейникам? совокупникам? Фу ты, черт, как их назвать? Какие еще "попутчики"?! Что вы несете? С чего вы взяли, что Владову с ними "по пути"? "По путям" - это да, но! Кто-то рвался из чернохолмской глухомани к белореченским светлицам; кто-то, откопав в душе причудливый самородок, мечтал сбыть его втридорога белореченским оценщикам; кто-то просто свыкся с необходимостью хоть изредка появляться перед лицом родни - кровной или сводной... Один только Охтин никогда не был вполне уверен в том, что из очередной поездки выйдет толк, один только Владов, высаживаясь в Троицке, надеялся обессмертить листы истории сердец, и вообще: Даниил Андреевич Владов - только один.

"Ты - ответь!" - набычился златозубый брюхан. - "Ломает? Верняк, ломает! Думки прут?".

"Прут - хоть пруд пруди!" - ру-ру-ру, губочки-трубочки-дудочки, трудодни мудотни, одиночь невмочь: звуки вязнут на зубах, скулы стали как осколки скал, веки набрякли, устав приветничать, - все лицо уже как мягкая маска на черепе скрытника.

"Беспонтово башляешь, короче", - просипел, кашлянул, всхрапнул. Совсем молчок. Быкан молчок.

"Угомонился, наконец-то", - толстячок из-под храпящей громины выдернул полу замусоленной кожанки. - "Я бы их отстреливал, честное слово".

"О! Предлагаю тост за пулевое настроение", - пора тебе, Владов, открывать студию Стакановского и Наливайко-Дайченко, - "за пули, безмолвно летящие стройными рядами и колоннами! О! И в том стрррайуйесть... прамижутак мааалый... быть мооожеэээт... эта пуля... для меняааа...".

"Мальчик-мальчик", - покачал головой заскорузлый горбоносец. "Не понял", - Владов, ошалевший, заглянул в стакан, - "опять, чтоль, водка неправильная? Почему горбоносец? Нос с горбинкой или носит горб?". Владов, сощурившись, решил получше вглядеться, но в худосочном свете приоконной лампы уже не рассматривались ясно ни лицо национальности, ни национальность лица.

"Мальчик-мальчик", - снова покачал головой весь какой-то заскорузлый и пошедший трещинами завсегдатай солнцепека, - "что поешь? Нехорошо поешь". "Я ж о себе", - Владов покрутил стакан, - "пью и пью себе, пою о себе", Владов покрутил бутылку, слушая, как донышко шуршит о тряский столик. "Рюмке крюк, а рюмке крюк", - стучат колеса, толстячок на пачку "Бонда" смотрит неотрывно, а у этого сопляка ведь из-под мышки что-то выпирает, чтоб ты сдох! Угощаю, угощаю! Свинцом отдает, самопал, наверное. "Кррасть!" всхрапнул бычара, и под носом треснувший стакан. "Да вы что?" - оторопел Владов, стряхивая с колен брызги водки. - "Перепились, что ли?" - вслед воняющей тени успел еще выкрикнуть, но в ответ лишь получил недоуменное отражение - по ту сторону дверного зеркала размахивали рукавами между полок мятые пиджаки.

"Был бы под пулями - не ехидничал бы!" - взвыл и взвизгнул изрытый траншеями морщин горец.

"Хррякать! Всех-всех", - свинохорь и хрюкосвист почесал грудяную проплешь под влипшим в пот крестом - и даже выцарапал сукровь.

Ктобыл-ябыл, тыбыль-небыль, отробы-утробы! Любовники во Христе, кровники в Аллахе, чеченский волк орлу-мутанту не брат и не сосед, да третий рейх, да третий Рим, да Новый Вавилон на ваших Араратах! Владов устал от охтинской околесицы и вышел проветриться.

Постоял-постоял, постоял-постоял. Раскачивало и встряхивало совершенно всерьез, он даже признал, что взаправду, но вот эта слепая стена справа с бесконечной вереницей ни к чему не относящихся поручней - это вот уже непрофессионально! Кому охота, вцепившись в поручень, пялиться в стену, безузорную и бесцветную? Хоть бы одно окно проделали-то для приличия! Слева - тоже сплошной бедлам! Откуда в купейном вагоне могли взяться закоулки и тупики? Даниил решил, что если его насильно впихнули в новейший экспериментальный вагон, то, значит, так надо. Кому надо - этого он сказать бы не смог. Без языка особо не разговоришься. Без губ - тоже. Без глаз и без носа говорить вообще не о чем. Охтину вдруг показалось, что за такой непотребный вид могут и наказать, и тут же спрятался в ближайшую раскрытку. "Даниил Андреевич, сколько можно ждать? Прекратите скрываться!" - прозвенел голос, до того ничей, что Охтин решил - лучше умереть, чем сдаться незнакомке. В ответ его стали вытаскивать, и, кажется, поранили - откуда-то из живота засочился ручеек, и с каждой капелькой Даниил слабел. "Мы залижем, залижем", - загорланили наперебой, и в ранку один за одним стали втискиваться шероховатые язычки. "Отче наш", - прошептал Охтин, и понял вдруг, что обладатели язычков уже дерутся, не желая вставать в очередь. "Госп", - и вздумал перекреститься, но рук-то не было! "Прекрасно!" - засиял Владов, лучась чем-то оранжевым. - "Кто хочет целиком и сразу?". "Поздравляю, Даниил Андреевич", - и Лариса начала прибавлять к поздравлению все заслуги Владова. С каждым титулом на Владова ложились отметинки, прорезались морщинки, все в нем сминалось, перетекало и затвердевало, и снова возвратились родинка на безымянном пальце, и ожог на запястье, и перебитая переносица. "...Ибо ты, Владов, и есть нареченный Дракулит!" воскликнула Лариса и потупилась. - "Мне поручено представить Вас. Пойдемте, князь, прошу Вас". С каждым шагом Владов вытягивался и раздавался, и стайки обожателей, налетавшие на скупые кровинки, уже не раздражали, только смешили. "Хохот нехороший, попрошу примолкнуть", - глухо окликнули, и Владов остолбенел. Упираясь затылком в солнце, перед ним стоял сам Влад-прародитель и никто иной. "Отныне он твой щит и твоя стрела", - подтолкнула Владова Лариса, и Владов, потеряв равновесие, начал падать прямо в зрачок Дракулы, и падение наслаждало. Повсюду носилось девичье дыхание - дышали апрельским первоцветом, и ландышевые души нежили от колен до плеч, не призывая, но не отвергая. "Подснежники", - зажмурился Владов, и тут полыхнуло, "однодневки". Взвилась вьюга, мазнула мерзлотой, и впрямь! "Не может быть!" - завопил Владов. - "Не бывает такой беспечности! Развели тут феечек и русалочек! Это же попросту неправдоподобно!". Но вырваться уже не удавалось, хотя и вышло упираться и буянить. "Ты прав", - Влад даже не прищурился, "не пристало владетелю нежиться! Оглянись!". Позади и внизу, едва различимые, копошились комочки, теснились и выстраивались. Стоило им сблизиться и скрепиться, как вздымалась и обрушивалась новая волна неокрепших и зыбких, и выше, и выше, и нижние строи, не выдержав тяжести взбирающихся по плечам и головам, рассыпались в пыль, и все казалось кто-то один сейчас вырвется вровень солнцу, но живая башня снова проседала нижними этажами, и новые стаи тянулись все выше и выше... Владов растерялся, сник и пожух, прогундосил: "Суета сует", - и только собрался нырнуть в ртутные озерища владовых глаз, как показался лебедь. Острый лебединый клин вонзался в высь - стареющий вожак уже слабел, но безошибочно указывал путь, а буйный молодняк, гортанно горланя, не порывался потерять из виду надежного проводника. "И первый станет последним, а последний первым", - улыбнулся Даниил, но его уже захлестывали тяжелые волны. Даже не ахнул - дыхание схватило, руки скрючило, и сердце стало отмерзать. "Не покоряйся самозванцу", - склонился над ним дед Владислав, - "не в покорности любовь, а в верности, и верность не плотина, верность русло и Мост Через Вечность. Верность - тетива неразрывная, так пусти стрелу, пока не поздно, пускай!". И Владов, уже разбитый на тысячи вымерзших искринок, успел слиться в иглу и отлетел. "Сгинь, сука, отшибу мозги!" - и неудачливый привокзальный бродяжка припустился вприпрыжку по первому лучику прямо в восход.

Так что ему нравилось в этих поездках? В поездах - точно, ничего не нравилось. Что хорошего в ночном экспрессе?

Сколько раз в своей жизни вы лежали ничком на перроне? Много потеряли. Рекомендую.

Россия - страна свободных. В России кто угодно может лежать на асфальте. Для этого вовсе необязательно обзаводиться адской машинкой Макарова. Милош, услышав грумк, увидел грумкнувший на стол громач. "Что это? Ты сдурел, влядов сын?". "Для защиты от кровососущих насекомых", - табачьем, дымачьем, нипочем. "Чего?" - хорват подбросил на ладони русскую огневушку. "От комаров отбиваться", - издатель шелестнул бармену печатный листок с вязью, печатью, надписью и подписью. "Бесподобно! То есть... Как это? Правдоподобно!". Владов еле улыбнулся...

Владов обзавелся адской машинкой Макарова. Он мог лежать на любом клочке асфальта. Стоять ему нравилось больше. Еще больше ему нравилось ходить.

"Вас добить?" - пахнуло фиалкой, и по щеке скользнуло волокнистое облако. "Каждая блядь хочет пахнуть фиалкой", - хохотала Клавдия, выслушав очередную байку стрекочущей Зойки. В Зоиных глазах, и без того сверкающих изумрудным отливом, вспыхивали сполохи: "Боже мой!". "Смеюсь, а жалко! Себя жалко. Его жалко", - Клавдия, не докурив, выхватывала новую дымнятину из владовской пачки - из-под ладошки, постоянно подпиравшей щеку, выскальзывал зубчатый рубец. На мягком, пухлом подбородке. Владов, привалившись к дребезжащему холодильнику, молчал, чему-то улыбаясь, и всматривался в коридорчик домика, надеясь различить исстонавшийся диванчик. Смотрел, улыбаясь вовсе неизвестно чему. "Что ж такое?" - Зоя, всплеснув перстнями: капли серебра лучатся в свете свечей: "Один смеется, другая разреветься готова..." - снова отбивала мизинчиком такт собственным упрямствам: "Хватит! Хватит жалеть и хватит насмехаться! Сколько еще ты можешь терпеть? Пора решать, что тебе важнее", - и Владов, опять различив лишь чернющую густоту, колол стекло: "Тебе! Тебе-то что важнее?".

"Так вас добить, или еще помучаться желаете?" - волокнистое облако обтекло щеку, и что-то прохладное прижалось к бурно пульсирующей шейной вене.

Солнце встает, и Владов встал. Покачиваясь, правда, но все же. Снизу насмешливо щурилась белая амеба с красным крестом в районе ложногрудок. "Крест на вас есть, но вот мудрости крестовой..." - Владов зачем-то покачал оттопыренным пальцем, и - стоп! стоп! - осторожно затопал в сторону привокзальных ларьков, боясь прошагнуть мимо земли.

Что-то Владову нравилось. Что-то Владову нравилось в этом. Что-то Владову нравилось в этом состоянии. Что? "Милош, ответь честно! Кто меня за руки хватал?" - Владов разглядывал ссадины на запястьях. Милош, как положено, подливал еще полста: "А ты не помнишь?". Владов выцеживал томатинку сквозь трубочку из коробочки, раскуривал неподъемную дымнину: "Отсутствие совести не освобождает от ответственности. Если я не помню, то что, лучше не признаваться? А если я помню?". Милош, оглядевшись, дохал в ухо: "Опять ходил по воздуху! Хотел уйти в открытый космос. Пришлось тебя сковать". Владов проталкивал сигаретный ствол сквозь груду окурков, мямлил: "Что делаю - соображаю. Как выглядит - не представляю". "А что?" - голубые блюдца окаймляли каемочки век, и кружились в голубых глубинах кружевные смешинки: "Выглядит как романтическая прогулка в космос!" - и лицо его трещало по швам губ в тряске смеха.

ПЕРВОПЕЧАТНИК

"Между прочим, имя и фамилия значат ничуть не меньше, чем час рождения и настроение рождавших. Вот я, Нежина, в девичестве Дожидаева, всю жизнь жду нежности", - и Лариса, желтя коленками из продранных джинсовых бриджей, музыкальнейшими пальцами подавала блюдечко с зернистой мешаниной. - "На завтрак, княже, магическая каша. Вы не против?". Даниил пытался представить, чем это он владеет и отчего охает, и вдруг: "А так хотелось свеженькой нежатинки!" - и долго из волос вычесывал гречишинки.

"А вот опять и чернохолмец!" - выкарабкивался Неудахин из-за стола, заваленного этикетками, наклейками и обложками. - "И опять минералочку пьет на ходу! Ты уже 'здравствуй' или все еще 'ждите, и я вернусь'?". Даниил, вглядываясь, кто тут еще достоин здоровья... Или просто пожелать всем всего? Пожалеть и пожелать. Так, что ли? Короче! "Ницше слово 'вода' всегда выделял курсивом. Се, мудрость!" - и целился в одну из неудахинских рук магнитным диском. Неудахин вскрывал компьютеру потроха, щелкал, кумекал, подтыкивал. "Однако!" - наконец-то отрывался от монитора. - "Твой дизайн? Опять? Мастерство не пропьешь! Или...", - сверялся с распечаткой, и, уже украдкой: "А тебе времени своего не жалко? Не жалко время-то пропивать?". "Хоч", откашливался Охтин, - "хор", - и бурлящий клокоток вытекает в речь, - "да что за херотень они на этикетках пишут?! Сильногазированный, сильногазированный! Один пузырек на весь пузырь! Времени нет. Это так, между прочим". "Нет так нет. Я не настаиваю", - взглядывал из-под очков дипломированный системотехник. - "Ладно, не дрейфь. Ты клиент особый, иди, отдыхай, заказ сам оформлю", - и семенил за плечистой супругой. Кушать. Конечно же, кушать. Обед уже, все-таки.

Владов мог бы и сам свернуть налево по коридору, опять шарахнувшись от электрощита, зайти к Сорокиной, утвердить договор, подняться на третий, в бухгалтерию, у Купцовой проставить суммы, спуститься, к Сорокиной, утвердить счет, спуститься на первый, прокорячиться сквозь вертушку, сквозь вахту, налево и через дорогу, скрипучая дверь, три ступеньки, пять ступенек, пятьдесят пять ступенек, в прошлый раз здесь сидела кошка, черта с два Щедринский у себя, я ж ему заранее звонил! Как - кто? Я - кто? Я уже двадцать пять лет я! Я-то на своем месте! Где Подметкин? Во двор, где склад, привет, Витек! Как дела, Михалыч? Здравствуйте, Катя! Отвянь, шавка! Ты кошку сожрала? Ты обалдел? Русским языком написано: "Осторожно! Не кидать!". Двести баксов за тысячу листов! Вот так-то! Где Подметкин? А почему? А кто ж подпишет?

И встать посреди двора и проорать в ленивые облака: "Я тебе, Саша, челюсть вырву, если хоть пикнешь, что что-нибудь не то!".

Что что-нибудь не то. Что кто-нибудь не так. Что с кем-нибудь не те. Что где-нибудь ни за что. А хочется там, так, с теми, кто.

Владов мог бы и сам. Зачем, если есть, кому доверять?

В Троицке тополиный пух не успевает устилать асфальт. Трижды в день тетки в рыжих жилетах поверх черных халатов выбредают в город в поисках соринок. Они повсюду - тетки в чумазых халатах. Следовательно, соринки тоже всюду. Наверняка, никелевые. "Троицк-Никель" проникает везде. "Никель-кино", "Никель-хлеб", "Никель-пиво", "Никель-книга", "Никель-спорт". Храм Пресвятой Троицы. Почему не назвали "Храм Пречистого Никеля"? По Площади Металлургов рассекают детишки на сверкающих никелем роллерах. У детишек серая кожа и тусклые глаза с матовым отливом. Юноши и девушки посещают Академию стали и сплавов. Днем их не видно. Живородящие мужчины и женщины пребывают на никелевом комбинате. В три смены. Днем их не видно. У магазинов старики и старухи продают командированным в Троицк за никелем неправильную водку, фальшивые сигареты и твердую рыбу. За никелевые монеты. Трамвай бесплатный. В трамвае, идущем от одного конца улицы Советской до другого конца улицы Советской, едут, пряча глаза, прогульщики, безработные, больные. От улицы Советской отходят четыре сотни переулков, в которых прячутся четыре гостиницы, три мужских и два женских общежития. Где-то на окраине есть бар для бандитов. Сначала Марина, а потом и Зоя спрашивали меня, с кем у меня в Троицке любовь. Эти города не приспособлены для любви. Страшнее того - они для любви и не предназначались.

Впервые появившись в этом городе, пропахшем ферросплавами, Милош и Данила напились, сверили часы, прошли по улице Советской, сверили часы, ничего не поняли, обошли город справа, обошли город слева, сверили часы, немного помолчали, затянули песню про красную калину и непреходящую девичью любовь, и с этой песней вошли на вокзал, где и пропели тринадцать часов в ожидании поезда на Чернохолм. В историю книгопечатания этот эпизод не вошел.

НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ

"Что ты так рвешься в этот свой Троицк?" - Марина теребит в руках пустую сигаретную пачку, и все косится в окно. Окна-то немытые! Нет света. "Так что там? Нашел себе маленькую восторженную девочку?".

Владов постоял среди комнаты. Шкаф. Даже не шкаф, комод. Стол. Раздвижной. Четыре табуретки. Лампочка без абажура. Тахта без ножек. "Слушай, милая, я где-то на кухне 'Приму' заныкал, поищешь?". "Не увиливай от ответа". "Сам найду, ладно, не напрягайся". Пошуршал, наскреб, свернул, задымился.

- Все просто, солнышко. Двести за четыре поездки и сто на каждую поездку. Шестьсот рублей за восемь дней.

- Ты врешь мне.

- С чего ты взяла?

- Ни один нормальный человек не станет уходить на работу каждый вторник в восемь утра, чтобы вернуться в пятницу, в семь утра.

- И что ты предлагаешь?

- Я ничего не предлагаю. Но мне это не нравится. Мне это даже надоело.

- Подожди, я кофе налью... Что именно тебе надоело?

- Раньше мы занимались любовью по тринадцать раз в сутки. Теперь ты больше одного раза в неделю не можешь.

- Я устаю. Я плохо ем и мало сплю.

- Я тебе не даю есть и спать? Чаще надо дома бывать. И вообще, мы раньше оба не спали и не ели. И ничего. Все было прекрасно. Так что это вовсе не оправдание.

- Я что, на суде?

И Марина, хлюпнув:

- Если человек не понимает, что такое любовь, его никакой Страшный Суд не научит...

Владов придвинулся через стол прямо к ее карим, навыкате, глазам с желтющими белками:

- Сделай мне минет, милая! Сейчас, прошу тебя!

Посуды, по расчетам Владова, должно было хватить на час.

Потом Владов пройдет на кухню по коридорчику, слушая, как под босой подошвой хрустит свадебный фаянс.

Владов сразу пустит в ход артиллерию - черной керамической кружкой можно, при желании, голову разбить, не то что хилый кафель раздроблять.

Потом Владов вызовет "скорую психиатрическую" и возьмет отпуск в связи с болезнью жены.

Пока семейная жизнь не стала летописью, точку поставить проще, чем ответить на вопрос Евтушенко: "Неужто семья - лишь соучастие в убийстве любви?"[5]. "Это он загнул и перегнул", - хмурилась Зоя. "Так значит... У нас все-таки будет медовый месяц?" - и Владов припадал губами к ее маленькой коленке. "Знаешь", - и перстни ее утопали в его волосах, - "за медовыми месяцами приходят горчичные годы". Даниил перехватывал тонкое запястье Зои Владимировны: "Я знаю немножко иное. Семья - годы благодарности за дни блаженства". "Ну, вот видишь", - что ж, Зоенька, ладошки твои так быстро холодеют на моих висках? - "Вампиренок ты курносый, ты все прекрасно понимаешь. Счастье не бывает вечным". "Я хочу пить росу твоих глаз. Я не знаю другого дурмана. Я не хочу больше знать, что есть время и вечность", и: "Пей меня! Будь пьян мной! Только не вздумай трезветь! Порву в клочья!" и Владов снова вырвался на тот простор, где стихает зов и слагается гимн.

"Слушай, солнышко, прости, я", - да ты, Владов, никак, прорва! "Все, я это, чист и светел, что хочу-то?" - может, ноги шире расставлять, чтоб не заплетались? "Нет уж, хватит меня волочить!" - заорал Владов, и все. Встал. Столб. Статуя, инкрустированная глазами. И разболтался!

- Ко мне гости иногда приходят, ты знаешь? Ну, гости. Почему? Необязательно! Почему сразу 'с погоста'? А может, они не гостят, а всегда во мне живут. Мы же с тобой когда у Сашки на дне рождения были, когда он дедов дом еще под снос не продал, помнишь? Вино было, 'Земфира', сладкое такое, и куча бутербродиков, с сыром, и с грибами даже, и другие. Мы сначала, а потом немножко вина, и постоянно огонь в крови, а потом я, вот только сейчас говорю, я совсем перестал что-либо чувствовать. Это правда, я не хотел тебя расстраивать, просто в какой-то момент тело как онемело. Ты мне потом постоянно доказывала, что это на кухне было. На летней кухне, дедовской! Кровать же еще пружинная, сетка почти продавлена, мы головой к окну были, а там яблоня отцветала, и лепестки на подушку сыпались. У них, на небе, дождь из звезд, а у нас дождь из лепестков. Что ж мы сразу не додумались лечь так, чтобы звездопад был виден! Постоянно в глаза какие-то полки, банки, лыжные палки! А тут еще дурачье это, постоянно в окно заглядывают и в дверь носы суют: "Вы как? Вас уже можно поздравить? Двенадцать поздравлений? И все еще живы?". Вот, и тут внезапно все, как лавина! Сначала как жжение под сердцем, и оно превратилось в искру, а она как взорвется! С меня тело сорвало! Ничего нет! Я один в пустом пространстве. Темно и холодно. И тут вдруг, не знаю, как описать, не чувство, не мысль, а, наверное, сразу осмысленное чувство, или прочувствованная мысль... Неважно! Я стал один. Я такой один во всей Вселенной. Я - единственный. А впереди: далеко-далеко - маленькое синеватое облачко. Мягкое синее свечение. Небесно синее. Оно чего-то ждало от меня. Я вдруг решил его позвать: "Жду тебя!". Он приблизился, весь трепещущий, и мягко так сияет, но черт не разглядеть. Не человек, но живой. И вдруг он совсем иначе засветился, как запульсировал, и прозвучало: "Ты приведешь ее к Нам". Только звука не было. Я чем-то помимо ушей его услышал. И как только я услышал: "Ее", - тут же повернулся, а справа, где ты лежала, что-то невидимое, но женское, такое обволакивающее, пьянящее, но беззащитное. И я спросил: "Кто она?". Он тут же исчез. Вот. Все вернулось. Руки, ноги, глаза, все. И что удивительно! Темно ведь уже было, где-то третий час ночи, а я увидел, что на полке книга лежит, и даже название прочитал. И все такое хрупкое сразу, резкое, пронзительное. И в тело как тысячи иголочек впитались. Вот. Что ты по этому поводу думаешь? Я думаю - Он говорил о тебе.

И Владова вдруг что-то ботинки перестали греть, да что же за погода! Мало что слякоть, так еще и ветер развылся! Владов огляделся - притихшие девятиэтажки, желтые огоньки в зрачках окон, и желтый светофор, и эта вереница домов, домов, домов! И всюду выжидают лютые огоньки. И некуда сбежать от них, лишь в открытое небо, и только мы сейчас у ворот неба, и небо слышит:

- Ты этот бред уже в двадцатый раз рассказываешь!

Вслед за окурком, зашипевшим в луже, окунулся Владов. Ничего! Что ветер ледяной, так это бодрит!

- Знаешь что, дорогая, когда ты под дурью свои кошмары выплакивала, я тебе верил! Если я пьян сейчас, это не значит, что я брежу всегда. Пошли домой.

И этот психиатр туда же: "То есть вы доверяете мне отнять у Марины Александровны надежду? А как же Ангел? Она вам Ангелом завещана, не так ли?".

И Владов, прислушиваясь к чьим-то воплям в коридоре: "Мне Ангелом завещано любить. На свете тысячи Марий. Но только две Марии провожали до креста - мать и... Даже если я только с креста Ее увижу, все равно! Эта Мария недоверяет мне. Эта Мария не признает Мою Светлость. Она не верует в меня светлого. Так ей и передайте". И за спиной осталось желтенькое зданьице с вывеской "Отделение неврозов", и что с того? Как же не сойти с ума, напиваясь в хламину в ожидании мужа из неблизких поездок? Маринино кольцо Владов смыл в унитаз. В одном из десяти туалетов "Славии". И вошел в редакцию, и бухнулся на колени: "Все, считайте меня вдовцом! Я ее вырезал. Из сердца". Отпаивали три дня.

"Что ж это такое?" - Охтин бросился в постель. - "Почему вы поступаете так, как я и говорю, почему вы поступаете так, как я и предполагаю, почему вы поступаете так, что ничем уже меня не удивляете, но при этом, нет, удивляете тем, что никак не хотите со мной согласиться? Неужели я опять прав? Неужели это от того, что вы просто противитесь мне? Неужто я опять прав в том, что полностью подчиняются только любя? Желают обладать тем, что привлекает, и подчиняются влекущему".

Охтин сел. "Что же сделать?". В черном зеркале, в самой его глубине, лохматился заплаканный чернец. Охтин нашарил спички. Уголек сигареты высветил сомкнутые губы, но Охтин знал - чернец говорит, надеясь, что кто-то сгущающий сумерки сейчас его слышит; говорит, веря, что каждый разглядывающий свое отражение видит сейчас его; говорит, не в силах уже сносить пощечины от любимых. "Как мне себя освободить? Как освободить себя, чтобы каждый живущий увидел меня настоящего, чтобы каждый узнал о себе настоящем?". Вдруг к щеке прильнул налитый холодом луч, и Даниил уставился в насмешливое личико луны: "Зоя, ты-то меня слышишь? Я для кого говорю? Я с кем, по-твоему, говорю? Зоя, почему так пусто без тебя?".

Были вопросы. Не было ответов. "Я и Пустота", - светлел Милош. - "Твое переполненное Я и окружающая Пустота". Владов бился лбом в подушку: "Что за твердолобие! Нельзя так. Не то это, не то". Дед Владислав обходил вкруг постели - затеплялись зеленые свечи. "Ты не плачь, ты прислушайся. Это тоска твоя воет, тоска по радости - живая, неизлечимая, неистребимая. И пусть пока воет. Не глуши ее окриком, не гневись - пусть воет. Не гневись на луну, что мешает уснуть и забыться. Луна не рождает свет, луна только вестник, что напоминает о скрывшемся светоче. Дождись рассвета", - и Охтин стихал: "Это Молчание". Ветер трепал пряди тумана и шелестел: "Тишина". "Только не жри объедки и не пялься в сучьи дыры! Пусть тоска твоя вспомнит, что рождена не псом, а волком, пусть станет не тусклой, не ждущей, а жгучей и жадной, и мчись сквозь ночь, и впейся в солнце, и пей его кровь!". "Но я же сгорю", обомлел Охтин. "Тьфу, дурак!" - плюнул дед и исчез.

В ушах застыл звон. Где-то посредине Охтина кто-то барахтался - явно волчата. Самый пушистый пытался выцарапаться сквозь горло. Когда уже в небо уткнулся настырный нос, пропахший кровожадиной, Охтина встряхнуло и вывернуло. Владов очнулся, прислушался. "Зоя, Зое, Зои, Зоей..." - стонал Охтин, сжимая меж колен вздувшуюся белую змею. "И вправду дурак!" улыбнулся Владов и от сердца отлегло. "Позор печальнику, склонившему знамена", - раздалось из затылка, но Владов, торопливо извинившись: "Простите, Влад, мне некогда", - уже собрался. Стянулся в каплю, и под сердцем запульсировал источник, и ширился, и рос, уже не растекаясь, не затопляя тело. Огненные струи свивались, не распутываясь - вдруг замерли. "Путь", - полыхнула сквозь мозг жгучая нить. "Где путь к твоему сердцу, Зоя?" - глухо дохнул Владов. Повсюду мелькали одинокие искры и растворялись друг в друге языкастые сполохи. "Софья!" - выдохнул Владов, и под сердцем вскрылся вулкан. Владов хлынул. Пальцы, невесомые, вцепились в лицо, но было уже поздно - Владов треснул по швам и перекроился. Втянулся подбородок и опали скулы. Стек затылок. Взломалась грудь и поднялись - и Владов, не успев понять, красив стал или нет, вошел вровень. Ворвался вровень сердцу. Пальцы все еще не верили, что вот она, нашлась под колдовской луной, что надо было просто вжиться в Зою, - но это было, и было так - ворвался вровень сердцу.

Зоя вскрикнула, упав на локти, и огненный змей вонзился до сердца. "Ты, ты", - глотала разлитое в слезы имя, запретное имя, и за кулисами век срывала выцветшую маску, и в лилию вливался луч, и вот, воскресло: "Останься во мне! Живи во мне! Стану твоей ласочкой, буду прятаться в рукава твоего плаща, лягу на пальцы изящными перстнями, стану вся кожей, твоей шелковистой кожей", - но что-то сверкнуло, и Зоя припала к ладони, прощение сцеловывать, ведь что-то не позволила, ведь что-то не разрешилось, останься во мне... "Да родись же во мне!" - и омертвела - Владов прямо к глазам припал: "Кто в тебе? Подумай хорошенько, кто в тебе?". "Ты! До самой смерти ты!". "Давно с тобой такого не случалось", - озаботился Вадим, и Зоя прокусила губку.

Зоя не могла уснуть - в сумраке мерещился улыбчивый колдун.

"Ветер буянит", - вымолвил Владов, - "пьяный, наверное. Зоенька, слышишь?". Но Зоя не слышала. Зои не было и быть не могло. В гостиничном номере Зоя не положена. Никем и никак. "Не умеешь пить - не буянь", наставительно шепнул Владов хлопающей форточке и принялся приводить номер в порядок. Горничные почитали Владова за ангела - все свои мужские причиндалы распрятывал по укромным углам, на виду оставались только томик Бердяева или Ницше, черная кружка, кипятильник и банка кофе. Когда Владова спрашивали, зачем он хлещет столько кофе и задымляется табаком, он не находил, что ответить. Долго думал. Потом, как правило, нехотя и вполголоса: "Как будто кто-то спит во мне, и надо его ошпарить и выкурить". "Вы хотите от него избавиться?" - "Я хочу его разбудить". Леночка вжималась во Владова, и он, костлявый и изломанный, оказывался на удивление текучим и гибким - Леночка вплывала в ручей рук и нежилась на волнах: "Неужели нельзя иначе? Я же вот обхожусь безо всякого дурмана". Владов сбрасывал с уступов груди девичье тельце и каменел над колыханием ресниц: "Так ты и не работаешь по сорок пять часов!" - и отправлялся напитываться приторной чернотой.

Из крана, как всегда, текла водянистая жижа. "?баный стыд!" вызверился Владов, пиннанув невинную урну. - "Уютный номер, уютный номер! Опять "Спрайт" кипятить!". "На что ты жалуешься?" - нахмурился Саша, уставившись на точеные пальцы Даниила, щелкающие зиппой. - "У меня даже чая нет". "Вот-вот", - вздохнул Даниил, любуясь лаковой туфелиной, - "тебе даже нечем взбодрить одуревшего от бессонницы брата". Саша, скосившись в чернеющее окно, не увидел в небе Белоречья ни единой звезды. Даниил поднес зажигалку к зрачку, и комната оплавилась, и Александр дрожал в прозрачном дуновении, теряя очертания, размываясь скопищем блесток - весь как стайка потускневших светлячков: хлопни - и жизнь потухнет. "Я", - Александр взял замысловатый кинжальчик, пошарил по полкам, - "вчера в обмороке был", отрезал бурый дырчатый ломтик от бруска чего-то спекшегося, - "и мне пришло:

Тоска не лечит

От хвалебных песен,

Печаль не ищет в сестры

Белых птиц,

И каждый шаг здесь

Может быть чудесен,

Но нам хватает

Собственных границ".

Откуда-то с подоконника слетел насмешливый кашель: "Вот тебе разница я падаю в обморок, разгружая твои книги, а ты падаешь в обморок, разгрузившись от необходимости кормиться". "Ты зачем приехал", - Владов поперхнулся куском хлебоватистой чернины, - "мораль читать?". "На презентацию пригласить", - ласково обжал губами сигаретку Владов. "Что ж ты мне душу травишь? Ты зачем насмехаешься?" - Владов вцепился в стакан текучей жижи. - "Ты мне гонорар заплатишь?". "Блядь, я зажигалку уронил", - скрипнул зубами Владов, свесясь за окно, - "мне ж ее Марина из Иерусалима привезла". "Ты будешь платить или нет?" - за спиной Владова что-то грохнулось. Внизу кипел искристый белореченский бульвар, и видно было, как всплеснулась рука и втащила в людоворот пламенящую машинку. "Вот бляди", - Владов швырнул вдогонку счастливчику истлевшую бондину, - "вы просто помешались на оплате своих измышлений".

На спину рухнул электрический свет, колючий и тошнотворный, и Владов, развернувшись, глаза в глаза столкнулся с Владовым. "Вот твой пригласительный на презентацию", - сунул Владов Владову в измокшую руку кусок золоченой бумажки, - "а вот твой проездной на поезд", - вложил Владов Владову в непослушную ладонь обрезок картона. "Хреновые у вас типографии! Даже билеты печатать не умеют!" - выкрикнули взбешеные Владовы, и Даниил аккуратно отодвинул еще пахнущую краской книжищу от взбурлившего брызжатыми пузырями стакана.

"Так тишина или молчание?" - раздалось из затылка. Побледневший Владов заглянул в кружку, из кружки выглянул почерневший Владов - и Даниилу показалось, что если бы вот сейчас Милош начал разглагольствовать о пустоте - рассобачил бы к блядям все ебало!

"Так все-таки: пустота, тишина, молчание - что? Решайте". Владов помялся, и: "Если даже господа присяжные заседатели меня не поймут, мой заступник, я думаю, меня поддержит". Дракула ободряюще кивнул. "Разобщенность - не больше и не меньше", - и Владов затих, ожидая решения. Двенадцать заседателей все еще растерянно хлопали глазами, а обвинитель уже приблизился: "Свободны на сегодня. А людьми, верящими в Пустоту, даже задницу вытирать опасно! Вот так. Глядь: а у любимой женщины вместо замечательности - сплошная видимость! Кому это понравится? Так что думайте, кому рестораны обустраивать!".

Суд, как всегда, оказался короток.

"Ну что ж, Софья Владимировна", - Владов притушил окурок в банке "Спрайта", - "я вас звал. Я в вас был. Решайтесь".

... я действительно обладаю степенью посвящения и дипломом об окончании школы Рамина Гараева. Считаю абсурдным смешение симптомов белой горячки с так называемыми "эзотерическими таинствами". Не вижу никакой связи между покупкой гражданином Владовым на вокзале города Троицка двух бутылок водки "Славия" и между возникновением над гостиницей "Металлург" объекта, напоминавшего клубок огненных змей, некоторое время освещавшего привокзальную площадь, а затем мгновенно скрывшегося за горизонтом. К моему мнению как мнению эксперта прибавлю исключительно личное мнение: гражданин Владов не в состоянии производить подобные сотрясения природной среды, поскольку не располагает для этого ни теоретической подготовкой, ни практическими навыками. Мое мнение как мнение женщины: Владов - горделивый выблядок. С моих слов записано верно.

...от обвинений не отрекается. "В двадцать один час нуль нуль минут пятнадцатого августа настоящего года гражданин Охтин Даниил Андреевич довольно непродолжительное время производил прерывистые постукивания в неосвещенные окна ресторана 'Для тех, кого ждут', после чего нетвердыми шагами направился вдоль Карпатского бульвара. Достоверно установлено, что гражданин Владов Даниил Андреевич в двадцать один час нуль нуль минут вышеуказанного дня находился на ежевечернем просмотре кинофильма 'Схватка' в кинотеатре 'Октябрь' и на подоконнике квартиры номер шестьдесят шесть дома номер шесть по Карпатскому бульвару, где прописан один, вполне без сожителей. Ввиду несоответствия наблюдаемого идеалам понимания мироустройства и мирораспорядка наблюдение прекратил, о чем сожалею и сознаюсь без пристрастия". Температура тридцать восемь и три. Пульс учащенный. Зрачки расширены. Производит отталкивающие движения. Хватательный рефлекс отсутствует. Не прекращаются жалобы на рвоту кровянистыми массами...

ГОСПОДИ, ДЫШАТЬ ВЕДЬ НЕЧЕМ!

- Вы кто? Вы почему без глаз?

- Я горбат. И улица эта - Гарбат. Домов не ищите. В пещерах живем. Пещеры - в горах. И горы - Гарбаты.

- Вы зачем мельтешите?

- Это вы мельтешите и топчетесь. Вы что - танцор?

- Я Охтин. Даниил Охтин. Андреевич, конечно. Я пьян. Где папа?

- Папа - отче ваш. Его не видно. А вы не врите. За это - на кол. Мужчине на кол - позор, "нельзя" по-вашему. Женщине - можно. Даже нужно для плодовитости.

- Я вам не верю. Лариса! Лара!

- Не ори, подлец! Ты сволочь, Владов, глумливая сволочь, ты только что братался с безглазым гусляром. А я? Я что, не хочу немножечко любви? Хоть капельку, хоть долечку!

- Ты нищенка, не ври, ты не Лара, я не Владов, я Охтин. Ларра! Поймайте ее, она же голоднайааа! У Ларисы на ногах трусы, у Ларисы между ног усы, я не мастер, не умею, и в носу тоже усы, я смотрю.

- Отпусти бороду. Вот так. Я за тобой слежу.

- Спасибо. Сам-то следить не могу - глаза заплыли.

- Не буянь. Я слежу.

- Спасибо. А то я не дойду до высокопоставленной цели, потому что шнурки развязываются. Все. Совсем распустились.

- Сержант! Есть человек в шнурках!

- Ваши шнурки, пожалуйста.

- Пожалуйста, и даже не благодарите.

- И ремень.

- Ремень - это слишком. На ремне вы повеситесь.

- Мы - повесимся?

- Конечно. Меня засадите, закроете, а сами - вешаться. Видал я таких. За вами не уследишь. Что вы мельтешите?

- Господин генерал, пристрелить его сейчас или до праздника припасти?

- Припаси, сынок, припаси.

Охтин вцепился в пропахший мышами обшлаг:

- Я знаю вас, вы всех милее, всех румливей и глумнее, отпустите меня, я не проповедывал, я не он, я не смею, я не плотник, я птица, птица-охтин.

- Одддайте рукав! Немедленно отдайте! Зачем он вам? Еще съедите! Птица? Ну и летите подобру-поздорову.

Охтин каркнул и попытался взлететь над пропастью.

- Взлетел! Пошли чудеса! Пошли, говорю!

Чудеса сверкнули фейерверком. Охтин не выдержал. Охтин рухнул.

- Бросьте ему на дно еды. Пару хлебов и пару рыб. И штихели. Два. Разные. Мастер, все-таки.

Тревожило - растрескивалось, шурша, сыплясь - глыба песчаника - только липкое, склизкое перемешанную муть склеивало, спрямляло - груда чертилась грудью, глыба ссекалась глубью, губами - изглазилась, взъерошилась шерсткой волосишек - чтобы вскоре ссохнуться, морщинками треснуть, утопить шершаво песчаной осыпью - золотым дождем: нездешним: долгожданная речь: "Что, Данило, не рождается цветок?". "Тьфу, нечисть!" - сплюнул, выбрался из сугробного вороха нежнейших простыней, отсыревшую сигарету еле раскурил. Посреди комнаты, как всегда, стоял обуглившийся крест с распятой рыжей ведьмой. Владов, почерневший, ссутулившийся, прохаживался вкруг креста, поглаживал ее по животу, вздутому, бормотал: "Ну и какой толк от твоего бремени? Какой толк от твоих мучений? Какой?". Ведьма, поникнув головой, шепнула что-то и, вспыхнув, иззолотилась искристой пыльцой, рассеялась. Владов вобрал в ладони, дохнул, влажную, вязкую кашицу вылепливал выстилались золоченые лепестки на земляном полу - и каждой своей прожилочкой были ясны, каждой прожилочкой стекались в шевелящуюся бездну. Владов приблизил лицо к трепетавшему жерлу, шепнул - из чашечки взметнулись светляки. Владов отшагнул. Посреди комнаты медлительно, неторопливо сворачивался бутон, смыкал в себя роящуюся светлость. Владов отступился, выбрался из вороха нежнейших простыней, отсыревшую сигарету еле раскурил.

В ушах еще шумели светлинки, в раскрытое окно вносились янтарные нити, спутанно вились. Владов опьянялся кружением света. Сквозь коридор вплывал тягучий, тучный шорох - поскрипывал паркет, смешливо перезванивались фужеры, пузырьки выскакивали суматошными фонтанчиками - Владов в прикрытые веки подглядывал, как Зоя скрадывает шорохи шажков.

Невнятно вздыхал ветер, все порывался обнять, и рассвет укладывал тени в смятые простыни. Ожерелья радужных блесток брызнули с пальцев Зои, опухший синяками Охтин вздрогнул от капель:

- Тссс, не надо, больно, как иголочки вкололись.

Зоя, почему ты вдруг смутилась и туманишься?

Зоя, глядя как пальцы Охтина пропадают мимо ее улыбки, вцепляются в призрак...

- Я ничего не понимаю, Зоя. Ты где?

Зоя разрыдалась.

- Как они посмели? Тебя - в кутузку! Как они посмели? Тебя же весь город знает! При чем здесь Лариса? Которая Лариса? Которая ритуальные кинжалы скупает?

- Насчет этого еще не слышал. Которая магическими кашками завтракает.

- Нда? А сперму натощак она не пьет - для бодрости? Не открывай глаза! Говорить можешь? Я включу диктофон. Для Милоша запишем. Нет, его вторые сутки найти не можем. Включаю.

Сердце смерзлось. Не может быть. Как если бы выселили, дворец сожгли, а ты свидетель. Пока не пройдешь сквозь скелет сгоревших перекрытий, пока не вселишься в пепелище - не больно, не ноет.

Данилевич вызвонил, вкрадчивый такой:

- Вас не застанешь. Даниил Андреевич, предлагаю встретиться в непринужденной обстановке. У Ларисы Нежиной. Иначе придется повременить с "Доверием".

Я еще отшутился:

- Доверие сверяют не с часами, а с настроем сердца, а оно...

- Вот-вот, сверим настроения, зажигательный вы наш, - шикнул и сбросилось.

Лариса - резвый бегемотик, порхающий по шляпкам одуванчиков. Было бы смешно, если бы она молчала - постоянно возмущается, что люди не выносят ее тяжести. Конечно смешно - сорокалетняя пузанка втиснется в джинсы, пупок сверху сваливается. Напялит майку-распашонку, рассядется - рыхлячая, седейшая - и по животу уже волосы вскарабкиваются. Стоит похвалиться свежей строфой - стрекочет: "Какое дионисийство! Это же акт демиургической экстазности!". Я однажды не сдержался, вытянул: "Отсутствие дара речи не освобождает от ответственности перед доверяющими правоте суждений". Лена поперхнулась. Лариса съела. Я невзлюбился. Потом, конечно, изволчилась. Но исподтишка. То при Данилевиче цыкнет: "Что ты, Охтин, понимаешь в эстетике информатизации?". То Милошу зудит: "Чем он Владов? Ишь ты, герой нашего времени, Печорин-Онегин! Крестьянин с Охты, никакого представления о благородстве развития самосознаваемости". Конечно, куда мне, курносику, с такими благородниками тягаться? Лена? Что - Лена? При чем здесь Лена? Марина! Спрашиваю: "Зачем фамилию меняешь?". Она: "Не меняю, оставляю на память". Просто млела, если: "Охтинка моя". Так и заявляет: "Замужество довело до охтинства. Выродилась Охтиной". Это еще что за бред? - требовать, чтобы обращались: "Охтина"? Подарочек. Памятка! Незабудка! Нет, я понимаю, как она смеет. Но - как позволить? Сто раз просил: "Не тревожь во Владове дракулита, не тревожь!". Донастырничалась. Данилевич бесился: "Вы своими любовными разборками развалите всю производственную структуру!". Зачем тогда опять к Ларисе втащил? Я нарочно в прихожей возился со шнурками, замочками, пуговками - слушал. Им шутовато. Двенадцать пар обуви, ступить негде. На кухне сдавились, я так и встал у двери.

Кто так пьет коньяк? Ну кто так пьет коньяк, кроме Ларисы? Толпа полуголых мужиков, девки в неподшитых шортах, всюду какие-то ошметки, гузки и предплечья! Я поначалу никого не смог узнать. Месиво! Животы размякли, груди набрякли, и какой-то вислогубец оглаживает гитару: "Не правда ли, как женственно? Насколько нужно быть эротичным, чтобы воплотить женскую талию в корпус инструмента!". Настолько. Приятно, распиликивая женщину, услышать радостный и звонкий вопль ее... Ты понимаешь или нет? Ты ничего не понимаешь! Они все - оголенные, ни одного секрета, хребты и бедра, никаких сокровищ, все для всех. Нет, если бы! Все - под наблюдение Ларисы. Так! Чьими там локтями миром править? Ага! А кто это такой гордогрудый? Вон чего! А Лариса из-под чьей-то руки, Лариса, в своей рваной полутельняшке, вспучивая грудь: "Даниил Андреевич, не стесняйтесь! Снимайте свой кафтанчик", - как только хохотнули! А я опять был в дедовской безворотке, такая, высокие манжеты со шнуровкой, хитрая ткань, чистый лен с чистым шелком. Ну в той, ты должна помнить, Милош ее "дракулиткой" называет. Просторная, в ней идешь, как против ветра гордишься, раскрылишься, здорово. Дед в церковь только надевал. Все чернятся, а он высветлялся. Все на коленях, а дед выстаивал молитву. Ладно. О! Там еще этот был, кудлатый, Кудряшов, с которым я у Милоша поцапался. Я ему подаю ладонь: "Здравствуйте! Догадывался, что встретимся здесь. Сегодня, правда, не ожидал вас увидеть. Вас вместо Колосова приняли? Здравствуйте", - а у него ладонищи дрожат, пялится вглубь, в рюмочную бултыхню, и по волосатому брюху аж ручьи текут. Так и не отцепился от рюмки. Ну что же - Джэнглинь Джэк! Не желает мне здоровья - ладно. Сам выживу. Что вы все изволчились?

Как выходят из клетки со львами? Так и выходят. Я к ним вошел. Я их не тронул. Я от них вышел. Это просто поразительно!

Поразительно, говорю. В Троицке, в нашей типографии, работают, в основном, зэки. Хоть бы раз хоть один нагрубил! "Братва, бросаем пить, Данил Андреичу выезжать пора. Не волнуйся, Андреич, сейчас допечатаем. Буран на дворе - может, переждешь?". Им плевать, что я Владов. Они не хихикают над Охтиным. Да, они подневольные люди. Но! Если за тиражом приезжаю я, а не Данилевич, они каждую страничку дважды отсматривают. А все почему? Я однажды мыкался по этажам, в окна выглядывал, все сигареты у печатников скурил. Милоша нет и нет. В окнах вместо Милоша, вместо крытого грузовика, вместо кабины с припевающим Милошем... Пурга - это мягко сказано. "На дорогах Чернохолмской области во время февральских буранов погибло восемь человек". Это - никак не сказано. Когда тебе в зрачок стреляют ледяной иголкой - что ты вообще скажешь? Ты, неверующий блядун, только падаешь лбом в сугроб и сипишь: "Господи, спаси!". А я еще ждал. Милош не из тех, кого всю жизнь ждут. Борко - он из тех, кто даже при смерти к тебе стремится. Я - ждал. На улицах - ни поэта, ни вора, ни одного полицейского жезла. Только бушуют клубы ледяных опилок.

Ляп в стекло! Перекошенный Милош. "Данила, не дури, ночевать будем. На трассе нет никого. Нет трассы. Ничего нет". "Зачем же ты приехал? Вернулся бы в Чернохолм". "Кто тебя, дурака, знает? Вдруг попрешься меня откапывать? Там - ничего. Выйдешь и уснешь до весны".

Черноробы, стриженые, сгрудились вокруг, заартачились: "Братва! Теперь конвойка не приедет, валим все!". Старший, самый клыкастый, рявкнул: "Стоять! Всем остаться! И ты, Данила, не выпендривайся! Ночуйте здесь". А я что? Что я-то? Я молчал. Милош сам и сощурился: "Так. Так-так. К утру не успеем - все будут знать, что "Славия" с первой же попытки не уложилась в сроки. Так, Данила?". А я-то что? Ты не боишься - я тебя не брошу. Ты боишься - спи спокойно, дорогой товарищ! По твоей могиле пройдутся смельчаки. Что? Тебя пожалеть? Вот и заводись.

Милош таращился в молочное марево, вопил: "Загогулина! Забыл, как называть! Поворот! Где дорога? Говори! Насколько правее?". На три сантиметра. Ну, на четыре. Метр левее. Хорошо идем. Если я молчу, значит, все хорошо. Понял?

Не понял, и у моста через Калиновскую Протоку слева-сбоку набросился сугроб.

Тихо. Заглохли. Не шевельнулась ни одна снежинка. Милош, зачарованно улыбаясь в беззвездную пасть: "Это мне казнь, Данила, за побег из монастыря", - и тут же в лобовое стекло грохнулась глыбина крупинок. Верещат, и с разбегу бросаются, и скатываются со стекла, невредимые. Милош бьется в педалях, в рукоятях: "Не выедем, не выезжаем, Данила, по колеса занесло!".

Я поднял воротник. Я натянул перчатки. Я взял лопатку. Дверцу не откроешь - снаружи давят, еще щели, твари, заколачивают ватой! Я пнул дверь. Меня вырвали. Змеи в рукава. В зрачки вонзаются зубы змей. За шиворот врываются, разворовывают по кусочку и визжат: "Живой! Живой!". Нечем дышать, в самое горло вколачивают кол, каждый зуб облизывают, языки ледяные, влажные. Пока в уши бьют наотмашь, на каждой ресничке висит по зверенышу, и мажут ледяной жижкой. Разведешь веки - на! держи! в радужке шуруют ложкой и выковыривают тепло.

И валишься, валишься в податливую мглу, и пришептывают: "Останься! Успокойся! У нас влажная пещерка, извилистая. Там уютно и покойно, там бархатные ладошки поглаживают сердечко, там целуют в ушко колыбельные сказки, там", - бляди там! на тебе в снежное пузо! По комку выкопаю напрочь! Слезай с плеч, тварь, ползи извилистой поземкой!

Милош выпал. Милош выпал в ревущую склоку ледяных чешуек. Милош понимает только по-хорватски. Уже облепили, и связывают ветряными веревками, и все, рухнул по пояс в нарастающий курганище. Сверху лилась лавина. Да, я подошел. Вру. По болоту не ходят. По болоту не плавают. Если кто-то всасывает ноги - ты можешь только вырываться и выползать. Да, я выворотень и выползень. У Милоша так вообще глаза уже тоской застыли, в полынье зрачков еще булькнуло: "Брось!".

Я вытерпел одну пощечину. Ровно одну. Щеку жгло. Глаза слезились. Прищурился. Подумал пару раз. "Каждый должен однажды совершить то, чего совершить никогда не мог". Нет. Не пойдет. Слишком сложно. За такую мешанину можно схлопотать от мастеров мысли пятернею по щеке. Второй пощечины я дожидаться не стал. Вдохнул обольдившуюся дурь, выдохнул: "Господи! Да пребудут во мне Ангелы Твои как при жизни, так и при смерти!". Уперся в решетку радиатора и вытолкнул трехтонник. Под завязку загруженный альбомами трехтонник. Как вытолкнул? Очень просто. Почему вытолкнул? Потому что нехер любоваться блядскими полночницами посреди заваленной сугробами степи. Домой надо ехать. Надо слушать Второй концерт Рахманинова, надо смотреть, как Роберт Де Ниро охотится на оленей, и под все это дело потягивать кофе с коньяком или "Балтику", темную, номер шесть. Что ж вы такие настырные? Почему вытолкнул да почему! Возьмите справочник по психологии и почитайте. Там такого не пишут? Значит, я неизвестный науке зверь. Спокойно! Не увешивайте меня крестиками, не пляшите вокруг: "Чудо! Чудо!". Я не настолько самовлюблен, чтобы считать себя достойным спасения. Просто "в любой ситуации надо совершать наиболее возможное, и совершать наилучшим образом". Это не вписано в энциклопедию философии? Значит, я неизвестный науке зверь. Вам, Лариса, с вашим: "Это активация невостребованных резервов!" - я советую заткнуться. Иначе ненароком обольете коньяком и без того замызганную тельняшку. Нет, и свидетелей нет. Милош не видел. Милоша хватил снежный столбняк. Такое бывает. У хорватов нет прививок от снежных столбняков. У русских - есть. У сына Охтиной - есть. У Владова внука - оказались. У русских есть все. Почти все. Не хватает только уверенности в том, что хочется смотреть, как Роберт Де Ниро охотится на оленей. А так - и грузовики заводятся, и Милоши отогреваются. На три пальца правее. На два мизинца левее, а то попадут. С обочины взметнулись фонтанчики разрывов. На стекло попытались набросить снежную сеть. Снова залп. Вдоль трассы - очередь снежных залпов, вдогонку. Поздно. Мы уже в Чернохолме. Мы уже на свету. Так и, промчавшись сквозь ночь, окунулись в зарю...

За второй партией приехали в Троицк через неделю, и стриженые угрюмцы усадили в курилке, обсели: "Как добрались? Как оно было-то?". "Ничего. Кометы не падали. Лава не текла. Нормально", - и тихо, и никто не курит. Спички пододвинули, и старший, одним жестом притушив огоньки глаз: "Не беспокойся, Даниил Андреевич! Тебя никто никогда не задержит". Это просто поразительно! У Ларисы я только и занят тем, что вслушиваюсь в чужое ехидство! Снимите ваш кафтанчик! Конечно, Владов, горделивая сволочь, глаза бы тебе повыколоть, даже не моргнул хитрыми миндальками, блещущими безуминкой: "Спасибо. Я боюсь сквозняков".

Лена Данилевичу все коленки изъерзала, пока он нудил:

- Даниилу Андреевичу нужно настоять на своем, мы понимаем. Брату угодить - дело святое. "Славия" прогорит, а Охтину что? На пузырь водки всегда монет наскребет. Я против печати "Доверия". Я вообще против вымудривания проектов века. Кто за?

Владов выудил из кармашка тесных джинсов серебряный портсигар с неизменным Bond'ом. Блестящий портсигар черненого серебра с драконовитой чеканкой. Щелкнул шлакированной зажигалкой - клинк! Пламечко рвется, жадное, неуемное, и сквозь него Данилевич с загустевшей бородой. Данилевич! Ты что-то хотел сказать? Нет, ты что-то хотел! Нет, ты! Нет?

Леночка, разомкнув припухшие губки:

- Я... Кхм. Я... Только не так. Ха-ха-ха! - и спряталась в ладошки. Развеялась, взошла полукружьями глазинок, а в них, в каждой черточке зрачка - живет полулуние. А Охтин ведь, весь аистный Охтин, купался в этих приливах - от черных глубин сквозь озерную просинь, по теплым травянистым протокам к обережьям карих ободочков, где трепещут русалочьи нежности... Леночка обычно разговаривает мраморно, мокро сцеловывает с зубок рокотинки, речь ее льющееся лунное марево, не как сейчас, накатами холодных, зыбких волн, с перестуком зябких отомстинок:

- Надо голосовать тайно. Иначе нам всем завтра придется обриваться наголо. Так ведь, господин Охтин?

- Хоть кто-нибудь даст мне стул? - Охтин покачнулся. Охтин не пьян. Охтин стеноспин.

А Леночка кошачьи так притерлась к плечу Данилевича, и он, мурлыка, порыкивает басисто:

- Нет, просто интересно, чего вы стоите без вашего хорвата? Без - его охранников, без - его знакомств, без - его разговорчивости?

А Леночка обычно подглядывала в ванную: "Ой, как интересно! Покажи, как ты бреешься. А хочешь - я покажу?". И - показывала. Шипела в изнеможении и царапалась. Охтин, одурело пялясь в разошедшуюся ширинку леночкиных шортиков: "Чего? Почему - без?". В гудящем куполе болтался меж ушей неугомонный язычок, звякал: "Опять синеватая? Таинственная? Травянистая пропасть? Колючая пустошь? Что-нибудь построим? Кем-нибудь заселим?". Охтин пристрелил звонаря и короновал Владова:

- Научитесь изъясняться, господин художественный редактор! Что значит "без"? Я не оставлю Милоша. Милош меня не оставит. Что, - а никто и не слушал. Все спешно царапали что-то на клочках. Леночка раскрытую ладонь ковшичком подносила. А ведь шептала: "Мне с тобой так ладно! Лад и Лада!".

Кудряшов, кашлянув, приподнял два пальца:

- Можно я? Какова ваша концепция? Что мы будем издавать завтра? То, что вам наутро взбредет? Хотелось бы обоснованности.

Вам нужна концепция? Вы на каждую концепцию найдете контрацепцию! Будет вам концепция. Хорошо. Мне хорошо. Мне Ангел высмеивает смелость:

- Что мне нужно, господа? Часы "Фанатик" за семьдесят рублей. Глотнуть водки, любуясь Робертом Де Ниро. Все. Остальное меня не привлекает. Милош закладывает ресторан. Мы выкупим тираж. Проведем презентацию. Представимся Госп... ааа...

- Вы скоро тут?

Даниил подавился своим сердцем:

- Мммммыыы...

Марина. В черных кружевных колготках. И в черных кружевах засосов.

Лопнула струна: "Сгинннь", - а Охтин прикипел к стене под варевом слезливых поцелуев.

- Давай уйдем, милый, вместе уйдем! - и твердый ее язык, вонзающийся в сжатые губы.

- Да, наверное, уйдем. Правда, уйдем. Нечем любоваться, - и пальцы плямкнулись об обслюнявленные груди.

Охтин успел увидеть, как за спиной у Марины что-то блеснуло. В льдистых нежинских глазах лопнулись черные промоины.

- Ты не понимаешь, миленький! Давай уйдем, - и пятится, и пятится к столу, - раз и навсегда уйдем.

- Куда? Куда ты соб, - Даниила отклеило от стены, и еле не упал Марине между бедер, - ралась? Дальше неба не сбежишь.

- Вот и пойдем за небо! - из черного окна пахнуло гнилью, и Леночка вскочила, и Охтин пялится в визжащие дыры: "Что вы рты пораззявили? Я что, стоматолог?" - а перед Охтиным обрюзгшая девочка с пожухшей грудью тараторит:

- Мы же оба этого хотим, правда? Мы же оба хотим быть вместе, навсегда, чтобы нас никто не разлучал, правда?

Яркий зайчик. Охтин сощурился, чихнул и засмеялся. Еще бы! Сашка тоже зайчиков с ножа пускал!

В шею шмель.

Под плафоном люстры покачивался клетчатый бумажный ангел. Владов дернул нитку и ангельскими крыльями промокнул укус.

Кто-то шваркнул в стол лицом гологрудую смеяну. "Вы потише!" прикрикнул Владов, вглядываясь в мраморное изваяние на другом конце кухоньки. - "Еще локоть сломаете или клюв разобьете!". У изваяния из кулачка сыпались бумажные снежинки. Даниил поклонился и прямиком шагнул в холодрыгу вечера. Хохотнуло, закружилось все вокруг. Наплывали балконы. На каждом Лена всасывала червя. Данилевич взъохивал. Чмокались губки. Марина извивалась. Владов неудержимо толстел, прохожие вжимались в дома. Владова болтало между тротуарами. Я, Охтин, плелся следом, не возмущался - пусть парень припевает. Вроде ему станцевалось. Чинно следуя проспектом, не забудьте - я бываю очень зол. Но я не стесняю. А Карпатский бульвар - наваливается гулом на плечи и стесняет. Повсюду какие-то тормашки и окантовки. Запонки и подтяжки. Конечно же, Владов услышал гусляра и все. Читает, мол, стихи проституткам. Я, кажется, заказал Второй концерт Рахманинова для гуслей с тамбурином, а он оглох, что ли? Ему - глаза не положены. Нет ушей - пусть отращивает. Тоже вот - шнурки у меня модные. Подлежат конфискации. Пизда без шнурков - и то распускается. Хватит хохотать, выключай нахер, я устал.

В жизнь сочную, здоровую, набившую оскомину - подпустить немножечко: пару струек: яду - легчайшее безумие, беззлобное: зажжет - живое: чуткое: смертное возмутится скорым течением времени - раз умереть, так враз, сейчас! задохнувшись извержением ярости вечной: несвычной - только не отвергни!

- Покажи медальон.

В глазищах твоих: зеленой излучине: плеснула насмешка - и пальцы в перламутровые пуговицы вцепляются, расщелкивают - первым обнажился крест - и только после: словно плод, готовый выпасть из листвы: в ладонь склоняющим утомленную тяжестью ветвь - и он: занесший когти: чудовищный, чеканенный: вспучивший рубиновое око.

- Мне в Снагове один монашествующий старикашка не сдержался, предсказал, что умру на пике страсти.

- Так-таки уж и на пике?

- На нем.

- Умрешь?

- Умру.

- Умри.

Локти вздернула дерзко: высвободила грудь навстречу поцелую - под вдох впечатался дракон: чешуйчатый, черный: Великий Змей, встающий мстить за непочтение - неожиданным: яблочным настоем: брызжет прокушенный холмичек полнится ладонь: терпко так, нестерпимо: не вместиться всей тебе - выстлать тебя: не своевольничай, не бейся! - и невмочь уже из мочки ушка выцеплять зубами сережку - вскрикнула птичьи, отчаянно: "Что ж, чертенок, пропаду с тобой!" - и напрочь, безудержно - только мне ночевать в каждой ямочке, только мне начаться в мелких жилочках - выстлаться вдоль голеней и уйти в пахучее, беленящее - драконьим зубом впиться до сердца.

Зоя, Зоя, злая моя премудрость - томная дрема, не ставшая мертвящей рассек мальчишеской гордостью, как клинком, как лезвием - до глубокого, пульсирующего, звездного - запрокинулись в небо - балуемся, как дети: как впавшие в детство: как падшие в облачное, млечное, безмятежное - мы врываемся в небо, бесчинствуя в покоях отцов - и Ангел вдыхается в затхлые комнаты, путает стрелки часов, высветляет: тени ресниц, и ресницы теней тихо целует: в ложбинку, во впадинку: там, где покоится крест: тихо целует: свежим сном.

Я пьян тобой и ночью, я пьян, ян...

"Я не делал этого, Вадим", - выдавил Владов и горло отпустило. Владова внесло в кухню. "Мать, что я ел!", - Владов сыпался болотистыми змейками, каждая норовила обратно, поглубже, в берлогу, и там, выгнувшись дугой, билась в корчах. Владов рвал язык и сыпался мягкими, еще тепленькими чешуйками. Выворотилась королева. Владов, прижав покрепче сердце, заглянул ей вслед. Мантия кислочков, сбившаяся набок, вхлюпывалась в решетчатое жерло. "Там же люди живут!" - вжикнуло ожегом, и сердце затряслось в решетке пальцев. "Мать, что я ел?" - пискнули Данилки и скопом бросились в кровать. "Кучей теплее", - смирился Охтин, и шебуршистые Данилки натащили в уши шероховатых охтинок. Пробежался от подошв до самой макушки пушистый соболек, и Охтин, скукожившись под одеялком, остался совсем один. Сердце, испугавшись биться, замерло. "Только бы не заметили", - сизой дымкой пахнуло где-то между ушами. Тут же шаркнули. Одна встала у затылка и начала спешно перелистывать тканые странички: листнет, прочитает, визгнет, вырывает, листнет, прочитает, визжит: "Лживы! Лживете! Лжить!". Левая нависла над сердцем и надвигалась медленно, медленно, боясь дохнуть, и пасть раскрывала глубокую, куполистую. Охтин тихо-тихо, стараясь не шелохнуть упиравшейся в ухо плюшевой подошвы, спихивавшей с подушки продуваемую сизым сквозняком голову, тихо-тихо натаскивал на лоб одеяло, а ноги, бестолковые, все вытягивались, и встряхивались под хлопавшимися сверху охапками холодков.

"Блядские полночницы", - отчетливо щелкнул челюстями человек и съежился. Тянуло по ногам сквозняком, и с набатным звоном вбивалось сердце в копну рук и ног. Поскрипывали петли раскрытой двери, и откуда-то из лестничных пролетов втягивалась в комнаты холодная ладонь. "Не дождетесь. Не выйду к вам. Никуда не выйду. Никогда не выйду", - пробормотал Данилка, закопавшись в одеяло. Тут же капель в затылок: "Нельзя так", - и голову сковало журчащей речью: "Ты нужен. Без тебя невозможно. Невозможно жить", и к сердцу метнулись острые ногти. Охтин еще успел вцепиться в краешек покрывала, но было поздно. Ноготки воткнулись под подушечки пальцев, скинули мизинчик. Безымянный, хрупнув суставом, встал и застыл. Средний терзали злобно и оцарапали. Оставшиеся - в крючок, намертво, и пока трещало по волокнам льняное покрывало, Охтин просипел: "Господи! Прости, Господи! Святый Бессмертный, прости!". Хрястнулась люстра, и грохот лифта сбросил с постели.

Метнулись тени от чирка спички, и в нестерпимо засиявшей пустоте никаких таких блядских полночниц. "Бабы были, были", - забил скулами Владов, и Милош, угрюмый как никогда, продырявил ртом разбитую в крошево прозрачность подбородка: "Пойдем, передохнем". Завернув за угол, Владов возмутился: "Кто вам позволил перестраивать квартиру? Я немедленно выселюсь!". Какой-то губошлеп забебешкал: "Это, вообще-то, наше общее", - но Владов, вглядевшись, аж задохнулся: "Шпагин, вон! Выходите вон!". Зоя вскочила с постели, протянула вспухшие ладони с обломавшимися ногтями: "Владов, что ты, отсюда не выходят, здесь нет выхода", - и Вадим прямо в трусах кинулся к мольберту: "Рахманинов, Данил, ты же любишь, останься! Я смог, он как живой, останься - полюбуешься!". "Вы лжете. Все-все-все лжете", - протянул Охтин, - "почему останься, если нет выхода?" - и бросился прочь, а двери подворачивались сами собой, и ведь ни одна не закрыта! Все настежь! Все настежь, как так можно? В комнатах клубился гомон.

"Вот он", - схватил Данилу за локоть дед Владислав, - "а вот они!". Охтин, задыхаясь от волнения, поклонился пышноусому серьезнику, настолько одинокому, что прямо совсем ничей, и властнику в чернецком балахоне, с пронзительным, до дрожи пробирающим взглядом. Дед вскинул брови вопросиками, а Охтин все, уже оглянулся. Позади, в самом конце коридора, чернел квадрат окна. "Надеюсь, не Малевич?" - Владов изящно взмахнул в черную бездну, гости присмежили веки, оценив шутку. "Все в зал, все в зал!" - радостно забил в ладони Владов, - "у нас объявилась редкостная диковинка - Разбитый Квадрат, Малевич, соавтор перед вами". Пока толпа сочилась мимо, пока восхищались пируэтами Зои и Вадима, пока дед укорял: "Ну что вы позабили всю свободу! Да, он любит вас, но не всем же скопом собираться!" - пока мимо Владова сочились когда-либо виденные лица, плечи, локотки... "Вы знаете что, Фридрих?" - Владов запнулся. - "Господин Ницше, вы прощены, ведь вы не предавали. Вы не страшились овладевших вами настроений. Вы не отвратились от Духа Господня, пронзившего вас насквозь. Идите. Вас ждут. Вы знаете, как добраться. Это просто и легко. А вам", - Владов потянулся к уху Дракулы, "я должен кое-что передать, меня просили", - и прошептал нечто слишком уж сложное, вроде: "Властвуй любуясь, влияй любовью, владей любимыми". Влад, отстранившись, с удовольствием оглядел Владова и раскланялся: "Спасибо. Вам есть чем гордиться". Коридор опустел. "Ну где же вы, Владов?" - грохнул хор, а Владов, смеясь, уже разбегался, и, грянув в квадрат, впал в мглу.

И трепетал, упоительный птенец, в восходящих вихрях, и парил, и пластал крылья над бескрайним, свежим, задыхаясь радостью рождения. Во Владова влетел и вскочил. Сигареты оказались под рукой.

"Человек - это ошметки и обноски", - сверкнул на кончике сигарки уголек. "Неправда, человек - это даже нарядно", - усмехнулся Владов в табачное марево и совсем успокоился.

...мне приятно представлять пишущий предмет пером. Мне приятно представляться чистым листом, впитывающим чернила чужой крови. Я чувствую: литература - искусство письма, искусство общения посредством зачатия символов доверия. Я обременен недоверием. Мне приходится представлять, как преобразятся ваши поступки, если я осмелюсь приумножить свое достоинство приобретением новых навыков, соблюдением правил общения. Литература искусство общения, в котором выявляется сходство влечений. Вообще, искусство - способ высвобождения влечений. Человека влечет к ангеличности, если он оправдан господством любви, увлеченности живыми, чуткими, дышащими. Человека влечет к демоличности - демолиции, демосу, демонам - если он извратил властолюбие в желание насытиться за чужой счет, выпотрошить, опростать, не начальствовать, зачиная, но богатеть выкрадывая, обеспложивая. Я обременен недоверием. Я страшусь, что буду ограблен гибелью, что потеряю островки владений и не смогу влиять на любимых. Я, кажется, пьян? Я изъясняюсь слишком сложно? К чему мне правописание и умеренность в средствах языка? Я ведь не проповедую новейших откровений. Куда мне, курносику, тягаться с вами, благородниками? Успокойтесь. В ваших душах я не нуждаюсь. Созданное вами, сластослучниками и временщиками, мне противно...

Владов огляделся. Зои не было и быть не могло. Заперт изнутри на ключ. Были голубые обои, оттенка февральского неба - влекущего, недоступного; был просторный кожаный диван; был потолок с облачной лепниной. Зои не было. На широченном столе громоздились компьютерные штуки. Владов зачем-то включил компьютер. Зачем? Какие-то шутейки! Иногда выскакивал наяву какой-то бред, какие-то шутейки, полночники, полуденники... Владов хохотал, куражился беззлобно, подшучивал над каждой бредятинкой. Они, безобидные, смущенно рассеивались. Что за шутейки? Владов копался во всех файлах, вскрывал рисунки, таблицы, отчеты, сверстанные книжки, набранные рукописи, где же шутейки? Милош называет свои записки - иногда едкие, язвительные, иногда прямо глумливые, а иногда просто препотешные, - он называет эти краткие портреты своих посетителей "шутейками". Вот они! "Шутейки о сочинителях". Эпиграф: "Мы все немножко сочинители, слегка художники, почти артисты. Мы все представляемся окружающим кеми-то, кого считаем достойными внимания. Конечно, каждый художник мечтает стать мастером. Но "мастер" означает "повелитель". Вот и выходит, что мы - человечки, человеки, человечищи, - все мы ужасные властолюбцы! Да что это я? Никак возомнил себя проповедником? Нет. Никто ни о ком ничего не знает. Все покрыто завесой неизвестности. Не будем обнажать чужих тайн. По крайней мере, не все". Владова одолевали смешинки. "У одного сочинителя была жена". Данилевич беспокоился, беспомощно перелистывал странички: "Ну что это? Как так можно? У одного сочинителя была жена. Ну и что?". Владов улыбался сквозь радугу слез: "Вы - что? Это просто. У одного сочинителя была жена. У одного художника бывали друзья. Одному издателю попадались сочинители. Одной актрисе понадобилось стать утопленницей. Все они на что-то надеялись и кого-то ждали, но никому из них не приходило в голову собраться вместе и решить, кто и в ком больше нуждается". Данилевич, ни дать ни взять - Николай Второй, оглаживал бороду: "Прошу заметить - это я защитил докторскую диссертацию по стилистике, никак не вы. Я - художественный редактор". Владов сверкал голубоватыми белками из-под тучек бровей: "Как прекрасно! Вот и займитесь расстановкой запятых. Две недели. Все". Владов, глядя, как Милош прополаскивает бокальчики - хряк! хруп! - что тут сказать? Твои шутейки дорого стоят! Но мне себя не жалко. Милош второй раз в жизни нахмурился: "Тебе кого-нибудь жалко, Дракулит?".

Однажды я пожалел деда.

...для меня нет ничего страшнее женских слез. Если не считать этих горячечных кошмаров. Но их я могу понять. Я могу хотя бы понять, откуда они взялись. И загнать их обратно в логово. Или передушить их все до единого. Ты знаешь, с чем были связаны ужасы, которые я видел во время последней горячки? Не с чем, а с кем. С тобой. Мне кажется так. Я редко ошибаюсь. Когда в закрытую изнутри квартиру вошла женщина и начала отрывать мои пальцы от одеяла - это была ты. Когда я это понял, я уснул спокойно. Когда вокруг шастали гости, - я их не видел, но слышал и осязал, - тогда за ними неосязаемо, незримо, неслышимо стояла ты. Почему так? Потому. Справочники по психологии иногда правдивы. Мужчины, обладающие сверхчувствительностью, обостренной проницательностью, развитым образным мышлением, - поэты, художники, колдуны - воспринимают Женщину как Смерть. И Смерть - как Женщину. Сильную любовь - как Смерть. Почему? Потому что любящий невольно подчиняется любимому. Сильное чувство любви вызывает чувство сильнейшей подчиненности, безвластия. Страдания, вызываемые любовью, связаны именно с этим парадоксом - страстно желаешь обладать, сама жизненная воля рвется к обладанию, но приходится быть и безвольно обладаемым. Властолюбие преображается в любовь, и это ощущается как мука. Искушения Христа были связаны с этой мучительной раздвоенностью - Единовластный Господь любил. Христос любил живущих на земле, потому и покорился распятию. Покорился любимым. Надрыв души, разрыв властолюбия на власть и любовь. Вот.

А безвластие и есть Смерть. Испытывают не страх Смерти, как уверяют психоаналитики, а страх безвластия. Дети - не боятся Смерти. Они боятся давления, нажима, угрозы. Они боятся властвующих их помыслами, их поступками.

Для меня нет ничего страшнее женских слез. Точнее - ничего более тяжелого. Тяжело до судорог, до оцепенения. Плачущего ребенка можно отвлечь, развлечь, увлечь. Можно, в конце концов, обмануть, увести от реального страха. Плачущую женщину не обманешь, не отвлечешь - плачущей женщине надо дать то, чего она хочет. Позволить ей распоряжаться твоей жизнью. Но - под твоей опекой и защитой. Плачущую женщину надо поселить в крепость мужской души. Сделать полноправной княгиней.

Мне кажется, что ты не можешь решиться потому, что боишься почувствовать себя вырванной из уже обжитого места, словно потерявшей пристанище, словно скиталицей. Ты боишься подвоха, потому что боишься, что твою душу уже незаметно обокрали, я - уже вор. Пришел - и выкрал.

Меня не покидает чувство неизбежности. Неизбежность схватки. Битва за княгиню. Княгиню моего сердца.

Не хочу быть вором и губителем. Хочу быть полноправным князем. Ты боишься, что я - вор, вахлак, варнак, но не твой князь. Хочу обратиться Ангелом.

ИНОГДА НОЧЬ БЕСКОНЕЧНА,

И С ЭТИМ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ПОДЕЛАТЬ,

ПОТОМУ ЧТО НОЧЬ - ДЕВОЧКА,

А ДЕВОЧЕК БИТЬ НЕЛЬЗЯ

Да-да, даже не моргнул хитрыми миндальками. Хрустящие миндальки в шоколаде. Иногда Ларису прямо подмывало надкусить Владову глаза. Бред? Что поделать, если женщина просит? Что поделаешь, если женщина хочет, но стесняется спросить? Борко заказал своим кондитерам миндаль, облитый голубоватой глазурькой. С шоколадным кружочком точно посреди. Выслать лоточницу к нежинскому подъезду - пара пустяков. Предложить коробочку болтливой седовласке? Той, которая легионерка - римлянка? Так она и выглядит, воинствующая женственность. Срочно вручите мне дань любви, иначе покараю презрением. Торжество неописуемого Эроса, целокупного всепобеждающему Логосу. Владов нервничал: "Зачем красивые славянские слова 'мысль' и 'чувство' подменять греческой безвкусицей?". Лариса стеснялась, приглаживала седой ежик: "Чтобы приобщиться к Логосу". Логос представлялся Владову гогочущим гусем. Если по ночам гусь тянулся ухватить за кончик носа - Владов вскакивал, закуривал, поддакивал зачитанному Сологубу: "Так и есть, навьи дети. Научники, не желающие быть праведниками". Интересно, Логос или Эрос удовлетворялись глазурированными глазами?

Милош редко унывал. Владову же шутка вышла боком. Полная луна не отчаивалась даже в тучах. Сердце клокотало, билось в прутья ребер, приливали какие-то взбалмошные вестники, тормошили: "Оборотись! Оборотись!". Владов знал - один оскал. Один такой особенный оскал, и все - в панике бросятся, прочь, врассыпную! Кто останется с ненасытным? Марина изловчится пачкать локти и колени вымокшей землей, повиливая копчиком, тявкая. Лена льстиво подвильнет, распахнется змеиной норкой... Хотелось большего. Хотелось волчиц? Если бы! Хотелось ворваться в самую стаю, выискать самого белого, ему и впиться в горло! Чтобы разом и навечно. Чтобы никто не осмеливался оставлять на твоей тропе своих отметин. Сначала это. Потом олени. Потом только - самый нежный кусок ей, белоснежной. Вы видели, как улыбаются волчицы? Вы ничего не видели. Вы никого не радовали. Лучше мне не снитесь. Нет, лучше я проснусь. От вас все равно не избавишься.

Устав носиться по лунным тропинкам, Владов озарялся. Если только не вгрызались насмертниками вчерашние шутки. Началось, как всегда, незаметно. Потом повеяло тошнотворно-прелым, в макушку вонзился вихрь живых мошек. Владов, правда, попытался закопаться в простыни, но его уже всосали и сглотнули в жерло урагана. Владова выносило сквозь потолочные плиты, сквозь шиферное покрытие крыши туда, в самую облачную глубь. Только когда глазам открылись клубы обволакивающей нежности - Владова отпустили. Пусто. Некого спросить и некому ответить. Однако же, что-то происходило. Вокруг сновали невидимые пальцы, и Владов понял, что сейчас его соткут, заново соткут по мышце, по венке, по клеточке. Владов не выбирал. Владов перестал скрываться: "Достоин или нет - не мне решать. Я, Даниил, я, поставленный быть Даниилом, говорю - не властен надо мной никто, кроме Господа Животворящего". Шваркнули в кровать. "Так никаких сигарет не хватит", - струхнул Охтин. Вместе с дымной затяжкой в раскрытое окно втянулось прозрачное облачко, быстро приблизилось. Владов впихнул Охтина куда-то в пятки, протянул ладонь, в нее легло колыхание призрачной оболочки. "Я вас не ждал, не жду, ждать не буду", - отрезал Владов. - "Если вам так хочется, приходите днем, побеседуем". Гостья всосалась между пальцев. "А ведь женщина была, и женщина немолодая", - Владов изумленно вгляделся в складочки ладони, тут же меж ушей взорвалась звездочка, брызнули звуки: "Ни земле - ни змее, ни огню - ни коню, ни ветру - ни птице, ни воде - ни рыбице, а молодцу Владову посей семя гадово!". В глазницу дунуло сквозняком, глаз зазнобило, и лопнул пополам, кровью развороченный, и разрывают, и жуют жерновами. Пока Охтин корчился и причитал, Владов успел подойти к окну, выглянул во двор на припаркованные иномарки, оглянулся на плачущего Охтина, вжавшегося в диван, еще раз на улицу - безлюдную, бесптицную, - вернулся к Охтину, потрепал по плечу: "Ну что, брат, влип? Ничего, это не смерть, и смерть - еще не все". "Никто не властен надо мной, ибо я порождение Отца, и Сына, и Святого Духа!" выкрикнул, и Охтин преспокойно уснул.

Владов прихлебывал из черной керамической кружки крепко заваренный чай. Владову было очень одиноко. Почему да почему! Потому что все слишком ясно, а рассказать некому, кроме отражения на дне кружки. Милош сразу потащит к священнику, священник обзовет еретиком, Лариса обсмеет религиозным фанатиком, Лена? Что - Лена? Лена восторженно захлопает веками, прошепчет: "Ты пророк, Даниил!" - и следующей же ночью, чего доброго, распнут за гордыню. Одна только Зоя спокойно бы выслушала: "И что? Ты же не любишь, чтобы тебя жалели, так или нет? Тогда справляйся сам, будь верен до смерти, и выживет все самое сильное в тебе", - но Владов это знает сам, и молча прихлебывает чай, и пьет, и пьет, пока не приспичит проведать Охтина. Охтин, проснувшись, предложил, само собой, проведать Ларису. Ничуть не смешно видеть ногастую коробочку с опухшими щеками и коробку, полную надкусанных конфеток. "Вот вам на стоматолога", - швырнул Владов, не считая, и, само собой, отправился пьянствовать к Милошу. Милош третий раз в жизни нахмурился.

...сочинение посланий схоже с беспробудным пьянством - не знаешь, с каким из воспоминаний очнешься, что вовлечешь в ночь - а стоит ли целовать отлюбленное навек? Стоит ли осквернять кости костров, вдыхая сожаления, выкрашиваясь в пепел седины? О чем мне сожалеть? Что солнце мечется вокруг моих окон - ни разу не наведалось, не рассветило? Что часы отвешены пригоршнями окурков? Не жаль растрескаться морщинами и хлынуть кашлем, не жаль задохнуться в жару настоявшейся ненависти, не жаль оступиться, если взваливаешь в сердце солнце. Не жаль и не страшно. Не страшно стать звездопадом, впасть в падучую, вызмеить смехом охающих, охаявших явь. Не страшно стениться, страшно стиниться. Страшно рассеяться в жухлых, жалких животинках, перепончатых канючках. Не страшно страдать, страшно из страды не вынести жатвы, страшно пажить превратить в пожить - умничать, не вызывая изумления, дышать, не вдохновляя, изливаться, не влияя. Не страшно плодить страдающих страстью, страшно бесплодничать. Чего стоит любовь, не влияющая на совершение подвигающих век поступков? Чего стоит любовь невластвующая, безвластная? Любовь властвующему излюбленным владением влиять на господствующее, пронизывающее все существо излюбленных, высветлять, вызволять сокровенное. В мой перстень вписано: "Любуйся властью, властвуй любовью. От Сынов Господа Сыну Дьявола".

Которую ночь меня тревожит мелодия, отяжелевшая, словно сгусток крови скапливается под покровами, под подушечками пальцев - и я срываюсь каплей солнечного лоска. Я словно луч, словно звучание - пронзительное, пронизывающее, - я мчусь, я проникаю, я растворяюсь капельками во мгле, я разливаюсь на округлые дробинки звуков, что-то разлучается - со мной, от меня, - я стрела, прорвавшая плеву времени, - я луч, я проникаю без препятствий сквозь простертую пустоту. Что чувствует луч, не высветливший на пути ни единой души? Лишь окурок - вот и все, с чем брожу по краю непроглядного одиночества. Я Владов внук, внук зачинателя рода, внук извергнувшего луч любви, но я Охтин по матери, я сын колыбели, впитавшей луч любви. Я не скрываюсь. Я не скрываю себя. Не стоит укорять меня охтинством, Александр Андреевич...

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Позвонит Милош и пойду. Билетик Зоеньке, не волнуйся, липкими руками не хватай, позолоту сотрешь, билетик Милошу, как славно! Просто славно!" Охтин потянулся, крылья выправил, - "полетим, Сашка, полетим! Добились. Всех добили. Презентасьон. Представленьице. Вы пока вылупляйтесь, куколки, а мы полетим", - Охтин переплясывал от двери к телефону, Даниил Андреевич, карандашик можно? под компьютером ищи, или в ящике, спасибо, сама спасибо, брызнул звон - кто-то хрипотнул:

- Мужик, иди хорвата хоронить.

Клара чем-то жужжала, каким-то приборчиком.

- Слышь, пчелка, не зуди, не слышу ничего. Повторите, пожалуйста.

- Хорони хорвата, пожарник, - хихикнул, загукал, - гук-гук-гук-гук...

Телефонные трубки Охтин всегда складывал аккуратно - в одно и то же место. Нечего добром расшвыриваться.

- Из зоопарка филин звонил, - пояснил Охтин портрету Рахманинова, виновато косившему на диван, на девочку - жаркую смуглянку.

Клара зачем-то подпрыгивала на подушке, билась лобиком в обои, из глубин сквозь клокот выскальзывал рокочущий, урчащий... Охтин присел на краешек дивана, соскреб плюшевые катушки с подушки. Пахло медом и морем, или чем? "Орхидеи или лилии? Что в могилу дарят? Орхидеи или лилии?" - Охтин смутился своим невежеством. Тянуло кислым и прелым: словно вымокшую листву ворохнули. Клара мыкнула: "Мам-ма!". Владов озабоченно вгляделся - белки ворочаются, маслятся. Отекшими связками зевнул:

- Помочь тебе, что ли?

Крутнула бедра, выпятила пухлое - вспученное хлопочками сочилось сливочной лавой.

Дракон в дыру, да не в ту! Взревела?

Владов вгонял, вколачивал бурчащий набалдашник в кровь, в сальное мясо, кривился:

- Не воруй, корова! Не воруй из ящиков дрочилки! Жене ее дарил, не тебе, не твое!

Владов уже гладил черную рубашку, а Клара все корчилась: "Мамочка! Мамочка!".

Как летят из пригоршни монеты? Именно так.

Как хрипят: "Сходишь к проктологу!". Именно так.

Как хлопают дверью? Не врите. Охтин дверями не хлопает.

НЕКОГО И НЕ ЗА ЧТО

Однажды я пожалел деда.

Казалось бы - нашел кого жалеть! Ему уж почти пятьдесят было, или больше? Сколько? Если он в Первую Мировую уже зрелым мужиком был? Сто два?! Да вы что? Да в него девки влюблялись! Белоснежные волосы до плеч, совсем белые, почти искристые, а губы тонкие, всегда упрямо сжатые и всегда чуть влажные. Нос острый, ястребиный, и ноздри чуть заметно вздрагивают, словно принюхивается к человеку. Никто его по отчеству не знал, мужики навстречу сутулились, вообще ниже плеча ему становились: "Здравствуй, Влад!". Парни мимо проскакивали, буркнут что-нибудь там: "Добрутр!", - или: "Я завтра верну, нет, уже сегодня", - и лишь бы с глаз долой! Зато девчонки на его глаза, как мотыльки на костер, слетались. Еще бы! Издалека видно - идет весь облачный, танцующий, а вместо глаз море плещется! Постоянно они к нам бегали - то им сон объясни, то у подружки грудного полечи, страх отлей, то мужа приворожи, лисицы, черт! Бабки его упырем обзывали, даже самому митрополиту жаловались, будто Влад им цветы и вишню губит, сухоту напускает. А Зоя к нам за облепихой приходила. Не часто, конечно. Так, раз в день. Крестовы, наверное, облепиховым вареньем полы мыли. Ладно, это ни при чем.

Он сам говорил: "Не смей никого жалеть! Смотришь на мученика и горько за него? Избавь его от мучений. Осмелься и сними страдание с креста! Сын Человеческий крест без слез принял, не плакался никому. Опасайся таких, кто язвы душевные напоказ выставляет. Лжецы они, блядуны и упыри, жалостью людской упиваются! Запомни и не путай потом, кто твою силу любит, а кто призывает болячками любоваться. Вот так". Я и не жалел. Даже когда утром в День Победы эти пришли, с погонами и в фуражках. Сначала в ворота стукнули. Дед книжку свою писать перестал и на меня так, как будто мимо меня или насквозь, вообще не на меня: "Данилка, у тебя друзья, чтоль, новые? Друзья, говорю, чтоль, приезжие?". Я как ел яблоко так и ем. У меня друзей вообще нет. "Гордиться тут, конечно, нечем", - говорит дед. - "Но это дело поправимое". Тут они в ставни стали тарабанить. Дед давай хохотать: "Плохо дело!" - и чернильницу под самую икону отодвинул. - "Или опять война, или наши вернулись". Тут ор такой: "Охтин! Охтин, ты жив еще?". Дед нахмурился: "Сиди здесь, я их сна лишу для начала", - а я что? Я под ворота. Вы бы усидели?

Конечно, дед еще не вышел, когда слышно было: "Ого!", "Вот именно!", "Да уж!". Конечно, они пялились на табличку у ворот: "Дом образцового порядка". Конечно, они удивлялись голубым сосенкам в палисаднике. Конечно, оглядев деда, они заявили: "Парень, отца позови!". "Какого отца?". "Охтина, Владислав Михалыча".

Солнечно, воротники нараспахан, галстуки набок. Дед, как всегда, на левое плечо пиджак внакидку успел набросить. Никто и не заметил, что руки у него тоже нет.

"Я - Владислав Михайлович". "Мужик, мы видим, что ты афганец, отца давай", - и уже переминаются с ноги на ногу. "Ты это", - прогундосил самый низкорослый, дергая колючую ветку, - "батяне передай, чтоб на параде его не было. Нам на юбилее Победы враги народа не нужны". "Да, вы уж передайте", и все пуговки застегнули, галстуки подтянули, переглянулись. Покраснели. "Честь имеем", - и встали навытяжку. "По поручению областного военного комиссариата и комитета ветеранов приглашаем Вас на торжественное празднование юбилея Победы!" - хором отбарабанили так, что зубы зазвенели. Переглянулись. Побледнели. "Прости, господарь!" - и шапки долой, и бухнулись в ножки.

Данилка опрометью бросился в дедову кухню. "Ты где носился?" покосился дед, дописал последнюю строчку и чернильницу под самую икону отодвинул. - "О! Опять Зойка по вишню прилетела!". Данилка только сел на сундук. Дубовый сундук, обитый коваными драконами. Над ним окошко без подоконника. За маленьким окошком невестится яблоня. Это просто. Все просто. Просто дед - просто Влад. Просто сад - Владов сад. Просто дорожки из шлифованных булыжников. Просто по ним снует Королева Ящериц с настырными губами: "Я вас не буду отвлекать, я только вишню посмотрю, чуть-чуть всего, одним глазочком". И слышно, как Сашка, откашлявшись, хрустнул сигаретной пачкой и чиркнул спичкой:

- Дед, а ты в Первую-то где служил?

- В разведке.

- Да ладно!.. А под какой легендой?

- Никакой легенды. Все взаправду и всерьез. Жил в Бухаресте, и в Берлине, и в Вене тоже. Везде дома свои имел. Так вот.

- И что же ты делал?

- Проводил психоанализ немецким военачальникам. Ну, само собой, австрийским, венгерским и румынским тоже. В обязательном порядке.

- То есть как это психоанализ?

- А вот так. Не по Фрейду, конечно. Я ему говорю: "Зигмунд, твое искреннее заблуждение может стать роковой ошибкой, катастрофой для твоих клиентов". А он упирается! "Половое влечение - основа всех психических процессов". "Хорошо", - говорю, - "Александр Македонский, по-твоему, за любовницами в Индию ходил? Влад-господарь десятки тысяч колосажанием умертвил, ради чего, спрашивается? Ради наслаждения? Или все-таки для устрашения и в назидание?". Он молчит. Потом: "Нет, ну надо же учитывать волю к жизни и волю к смерти". "Здравствуйте, пожалуйста!" - говорю. "Смерть что - похабная девка с задранным подолом? Отлюбил и ушел?". "Нет", говорит, и раздражается, - "вы что это? В символах не понимаете? Условность от определенности отличить не можете?". "Нет, позвольте!" - это уже Карл Густав вмешивается. - "Давайте не будем уславливаться, что смерть есть то, что думает о ней Зигмунд Фрейд. Человек стремится к достижению определенных нервных состояний, либо уже пережитых, либо предвкушаемых, ожидаемых, известных по рассказам персон, авторитетных для данной личности. И", говорит Карл Густав...

- Кто?

- Юнг. Господи, кошмарные российские школы! Чему вас учат? И вот, Карл говорит: "И я согласен с Владиславусом", - ему нравилось на латинский манер называть меня Владиславусом: "Я согласен, что человек не может желать собственного разложения, поскольку никогда его не испытывал, не переживал, а если кто и переживал умирание, то нисколько этим не наслаждался, а если кто-то испытывал при этом эйфорию, так не от боли, а от ощущения силы и способности распоряжаться своим организмом по волевому выбору, то есть, разумеется, мазохисты стремятся не к самоуничижению, а к самовозвышению, к безграничному владению собой, в причудливой, правда, форме. И садисты - они ведь ощущением превосходства наслаждаются, то есть, опять-таки, властью, господством. Спросите", - говорит, - "у Владиславуса, сколько любовниц было у его предка Дракулы?". "Да", - улыбаюсь я, - "столько", - и мы с Карлом смеемся. "И убивал он их", - доказываю я Зигмунду, - "подозревая в измене, то есть в непокорности и непослушании, а отнюдь не со скуки и не от извращенной чувственности. Да, впрочем, что уж Вам доказывать! Если вы, еврей, Тору вашего народа не признаете Священным Писанием, то вот и не имеете представления о господстве личности над нацией и нации над человечеством". Вот.

- Так ты, значит, у своих пациентов выпытывал под гипнозом секреты родины своего предка?

И что-то хрустнуло. Данилка выскочил, стукнувшись затылком о низкую притолоку, и у Зои вишневый цвет с ладоней облетает, и мать: "Да что вы, папа!" - бросилась обратно в свой холодный дом, а Сашка... Что это? Всем лицом в Зойкины ладони. Крови, что ли, решил напиться?

Дед вытер накрахмаленным носовым платком набалдашник трости - голову дракона. Саша отплевался зубами:

- Запомни, трепло базарное! Я сам доеду до Румынии и там узнаю, жил когда-нибудь в Бухаресте Влад Драго, сын Мирчи Драго, или нет. Запомни, я это сделаю! Тогда ты мне ответишь, брехун старый!

Грохнули ворота.

- Он уже не услышит, так хоть ты запомни, девочка, - дед, ссутулившись, аж грудью навалился на трость. - Не доверю гордому стать наследником Софии.

Обернулся, а под бровями - два черных солнца:

- Тебя, Даниил, обручаю с премудростью - или душу спасти, или души вызволять. Что ты выберешь? Что?

- Я ничего не поняла, что вы тут говорили, но я... Я вам тоже не верю, - и ты, в цветастом платье, Влекущая Ветер...

Тихо. В этой летней кухне всегда прохладно. Солнце здесь не ждут. Здесь свечи. Здесь икона с Творцом, Спасителем и вездесущим Духом. Здесь огромный сундук. В нем запас белых безвороток и серебряный ларчик. В нем есть документы, заплавленные в прозрачные пакетики. Документы почти все на нерусском языке, только один на русском - о какой-то реабилитации. Есть еще волчьи и медвежьи когти. Данилка пробовал носить волчий коготь на шее, на шелковом шнурке, но по ночам стали сниться безголовые олени, и дед закопал коготь под осиной в далеком Дурном бору. Есть еще перстни с надписями внутри. Перстни дед Владислав даже маме не разрешает даже мерять. Есть тяжелые подсвечники, похожие на свившихся, раскрывших пасти змей. Дед вонзает им между зубов зеленые свечи и смотрит на пламя. Воск стекает змеям в пасти и исчезает навсегда. В переднем углу, под образами, стоит стол. На нем подсвечники, чернильница и всегда раскрытая книга с плотными страницами, похожими на куски ткани. Дед сидит, смотрит на пляшущее пламя, а в книге остался лишь один чистый лист. Я помню, меня кто-то нес на руках. Я открыл глаза и увидел высокого белого старика, пишущего белые буквы на белых листах. Он взглянул на меня: "Это он, наш Даниил?" - и засмеялся: "Он уже все понимает". А теперь он сидит и смотрит сквозь опущенные веки на теплое пламя, а я надеваю ему на плечи его любимый бархатный пиджак, потому что дед уже похолодел, потому что он уже умер. Он оставил последний лист чистым, потому что все равно никто, кроме меня, не умеет читать белые буквы на белых листах. Он оставил последний лист чистым, но это уже все равно, потому что он успел схватить меня за руку, и весь стал теплом, и я впитал тепло, и теперь я умею читать невидимые буквы на невидимых листах. Я знаю, что он хотел написать.

Ночь, беспристрастный судья, конвоир неверных! Ты скрываешь лики, ты стираешь жесты, и смеркает обаяние, и только дыхание во мрак вливают, и по духу их слышу их. Ночь, ты беспристрастный судья, праведен твой приговор, но жестоки твои псы! Лют мрак, и нечем в нем любоваться, и мечутся сполохи сердец, и зачинают страду. И в движениях их узнаю их, ибо не тот любит, кто пожинает плоды, но тот, кто кровью выращивает жатву. Сойдутся скопища утолить навечно жажду, сойдутся утолить полости, и ждут, как созреет семя, ждут, как вызреет зарево, и желают вплести в сердце полнокровный цветок, и вот ищут дружину для сбора жатвы. И тяготятся одиночеством, ибо не находят приспешников, и чуждаются сближаться, ибо страшатся быть обделенными, и пылают, и боятся истечь, ибо страшатся иссякнуть, и ждут, и не находят свободы, чтобы вместиться, и тяжелеют сердца. И тяжелеют сердца, и с восторгом приветствуют рождение Сына Зари, ибо он незаботлив, ибо он избавление от бремени, ибо он привлекает надеждами на пришествие долгожданных, и не выносят полновесного света, и взмолят остудить сердца, ибо тяготятся собственной малостью. И восстанет мрак, и оправдается пылкая искренность, и воплотятся сокровляемые Светочи, сживать и вживлять, и отвергну облачения Их обличий, и во влечениях Их узнаю Их.

Не жду, Господи, Сына Твоего, но стремлюсь к Нему сердцем в Духе, Тобою дарованном. Прости, Господи, прости раба Твоего, господаря валашского Влада Дракулу. Господи Животворящий, ты снял страдание с креста, прости, Господи, отца отцов моих, Влада Дракулу. Господи Всеведущий, избавь внуков моих, раба Твоего Даниила и раба Твоего Александра, избавь их от недоверия, Господи, избавь. Да святится Имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет Воля Твоя как на Небесах, так и на земле, и ныне, и присно, и вовеки веков.

Однажды я пожалел деда и больше мне некого жалеть, потому что Владислав Дракулит умер.

НЕ НАСЛЕДИ

Выйдя из подъезда, Владов первым делом достал сигарету. Вторым стоящим делом Владова было обращение к малорослому крепышу, приросшему к скамейке:

- Огня не найдется?

Недомерок только помотал головой, но рук из карманов не вынул. Владов поискал на небе солнце. Чисто. Никаких вам, батенька, пламенеющих златовласок. И ладно! Нет солнца - и не надо. Владов выудил из кармашка черных джинсов новенькую пламенелку, постучал ею недомерка по гладкому черепу:

- Зря старался, браток! Ты у меня хотел памятную вещицу украсть? Ты у меня хотел память отнять? Дурак! Я еще всех вас перекрещу крещением огненным!

Недомерок вцепился в тонкую кисть, влип губами в запястье: "Виноват! При исполнении был, виноват!". Владов пригляделся к пустой скамейке, вздрогнул. Чисто. У подъезда чисто. На небе чисто. Нигде никаких соглядатаев. Нигде никаких заступников. Все же Даниил решил - так, на всякий случай - не сворачивать сразу на бульвар, а пройти прямо, через Летную Площадку, обогнуть летное училище, пропустить колонну марширующих курсантов, спрятавшись за густые кусты акаций, потом немного пробежать, выкрикивая на ходу: "Да подожди ты, подожди!" - потом купить сигарет, пачки три, или лучше пять, и потом не подавать виду. Не подавать виду, потому что изо всех переулков истошно сверкают синие мигалки, и надо идти, не поднимая глаз и наступая след в след, чтобы след затерялся во времени, иначе опять придется сдавать шнурки и ремень, а теперь уже вправо, и напротив часового магазинчика есть часовая башня, и можно встать и смотреть, как мимо бегут вполне живые люди с глазницами, полными влажных глаз, с раскрытыми ртами, полными щекочущих язык криков: "Пожар! Еще горит!".

Охтин постоял, глядя через дорогу на вывеску, перечитывая название еще раз и еще раз: "Часы, часы, часы, часы, часы". Пригляделся к лицам высыпавших на тротуар часовщиц - зеленые. В сердце щелкнуло. Сквозь позвоночник прыснули пружинки. В затылке зазвенели молоточки.

Из моря голов вынырнул блестящий шар. Под ним трясся черный футляр с четырьмя раструбами. Верхние раструбы заболтались перед Охтиным. В шаре обнаружилась щуршащая трещина: "Швырнули, шарахнуло, Милош шкворчит еще". Охтин нащупал на шаре ухо и, как в растянутый парус, дохнул: "Данилевич". Шар внесло в черный джип. Джип сорвался вдоль Карпатки. Море голов рассекали свистки и фуражки.

Охтин выглянул из-за уступа башни. Сразу за "Жемчугом" - черный провал. Из провала валил пар. Охтин опустил глаза. В черных лаковых туфлях отражался улыбающийся черноглазый черногуб. Охтин переставил правую туфлю. Переставил левую туфлю. Переставил правую. Споткнулся о порог. На трюмо у вешалки зойкал кнопчатый кусок пластмассы с трубчатой перекладиной. Охтин послушал еще. На трюмо у вешалки зойкал телефон. Охтин послушал еще. Телефон все равно зойкал.

ПРОСТО ВСЕ ТАК

- Мы возвращаемся.

- Вы? Вы или ты? Куда ты возвращаешься? Зачем? Ты откроешь дверь своей квартиры. Зачем? Чтобы жить? Чтобы жить как живется? Чтобы жить с нераскрывшимся цветком в сердце?

- Что ты делаешь со мной, Владов? Что ты делаешь?

- Что я делаю? Я разговариваю с пустым телефоном, потому что на другом конце этого провода - труп. Труп, влюбленный в собственные оргазмы, труп, которого не заботит мое душевное здоровье.

Да, я сказал это так. Я сказал это так, чтобы ты поняла все. Я сказал это так, чтобы маленькая дверка навсегда закрылась, чтобы сквозь нее не сияло сердце затворника.

Я сказал это так, потому что в "Схватке" так Де Ниро говорил с обнаглевшим банкиром. Де Ниро говорил с пустым телефоном, и пустой телефон расплакался пулями: пули кружили, пули выжидали, пули вошли неожиданно Шихерлис осталась без Криса.

Это просто - складывать трубки всегда в одно и то же место. Это просто - каждый вечер укладывать свое пьяное тело в одну и ту же постель. Так просто - перечитывать Сашкины строфы:

"Нам так просто жить в этом мире,

Нам так сложно жить в этом мире

В ожидании дня,

Когда засмеется Сфинкс".

Все становится просто, когда разгаданы загадки улыбок и слез. "Все чудеса вот здесь - в искорках на кончиках пальцев", - в подушечки пальцев баюкался Зоенькин лобик, и Зоя нежилась в лучах прикосновений. "Да, девчонки, это все так", - смахивала Зоя слезинку и путалась в трех спичках, - "только пальцы в кулак все сжимают одинаково". "Какая власть, о чем ты? Какое властолюбие, с чего ты это взял?" - и Зоя влилась губками в ковшички ключиц. "Почему ты смотришь на часы?" - и Владов, плеснув плечом, выплыл суровой иконой из-под влажного оклада. "Потому что мне в девять надо быть дома", - Зоя свела колени, Зоя свела локотки, ногтистыми копьями пальчиков оградила враз иссохшую зелень - и в щит ладошек глухо бьются крылья улыбки: "потому что нет времени". "Куда оно девается, твое свободное время?" - и Владов уже наглухо застегнут. "Мне нужно кормить Вадима, обстирывать Вадима, мне нужно давать Вадиму возможность любоваться мной", - и рыжая весняночка озяблась бледной зимородицей. Владов сверкнул сквозь прицел прищура: "Что он делает с твоим свободным временем?". "Он властвует над ним", - и обескрылевшую спину сдавила шнуровка платья. "Выбирай, в чьей власти ты нуждаешься", - и сутулые тени шагнули в промозглую мглу.

Все очень просто: кто не может обладать тем, что любит - погибает. Владов это знал, и еще он знал, что очень просто набрать номер гостиницы, попросить администратора, просто представиться, просто назвать фамилию, перезвонить в номер - и так просто будет выдавить сквозь зубы сердце:

- Я на вокзал иду, Сашку встречать. Просто выйди из гостиницы через двадцать минут. Двадцать минут. Все.

Я ВДЫХАЮ СВЕТ

"Бред, переходящий из поколения в поколение. Дед был одержимый и ты туда же", - отчеканил Саша, сойдя с поезда, и Данилка сжал в кулаке змеистый перстень, и еле вышептал: "Ты нашел? Что там, в Румынии?". "Могилы. Сладкие губы могил. Сладкие щели могил. Просто щели, пьющие жизнь", - белесые ресницы провеяли мимо Зои, и у Зоеньки белые ручьи хлынули по вискам. Выцветший призрак побрел вдоль перрона, Даниил мечется от проводника к проводнику, к машинисту, вдоль вагонов, между полок, где? Высокий такой, белокурый, ястребиный профиль, где? Зоя схватила Владова за локоть: "Не мучайся, не приехал, забудь!". Владов вырвался, раскрылился черным драгонитом, и плащ колышется над объятиями, возгласами, поцелуями, как же? Как же так? Черный печальник бился у жерла тоннеля, и поезд жалобно постанывал, уползая уже навсегда.

Владов швырнул кожаный том под колеса подлетевшему экспрессу. Хрустнула обложка. Треснули листы. Буковки рассыпались летящими лоскутками. Сунул Зое пухлый конвертик. У владовского подъезда на Карпатке кто-то мутный в штатском щелкнул шлакированной зажигалкой. По Тем, Кого Ждут сновали бульдозеры, ровняя пепел Милоша. Где-то в степи давился зубами Данилевич, выговаривая фамилии, а по Черным Холмам уже разлеталась стайка джипов. Зоя глянула конвертик на свет - никаких чудес, никаких пошлостей: гонорар, зелеными. В глазницах гостиницы с шумом шоркнули шторы, и Вадим заплясал, обшипевшись шампанским. Зоя, солнце, зеленые, ветер, Зоя, солнце, зеленые, Владова всасывало сквозняком в черный тоннель.

А сесть бы в поезд, Милоша нагнать, на плечи прыгнуть: "Попался, черт хорватский!". Борко, багровея, обернется: "Русак влядов! Чего довольный такой? Опять влюбился?". Сесть бы в поезд, Милоша нагнать, наверняка он в Снагове, монашествовать ушел. Сесть бы в поезд, чтоб колеса выбивались из сил: "уймет-уймись, уймет-уймись". Сесть бы, ноги дрожат, не могу больше. Куда скамейки подевали, черти?

Взять бы облако, вон то, и дернуть - чтобы ангелы посыпались. С детства мечтал повыдергать Ангелу светлинки - Он все время уворачивается. Жалко, что ли, пару светлышек на память? Дед заступался: "Данилка, не обижай парня зазря. Он тебе светит, чтоб в душах видел, а ты чего?". Данилка дул губы и морщил носик: "Сам говорил - никого не жалей". Дед уцелевшей рукой кресты георгиевские теребил: "Сторонись жалостливых, сынок. Смерть подступит своего живота пожалеют, бросят одного", - и печалился, тучи хмурил, дождем слезился: "Надолго-то не задерживайся, сынок. Мамку перепугаешь". Данилка прикрывал оградку, путался среди могил. Шпынял сторожа: "Смотри, Семеныч, будешь у деда конфеты красть - вторую ногу отрежу". Семеныч жмурился: "Сладко покойничать! Зубы не крошатся, спину не ломит. Как дед?". Данилка крепился: "Ничего, веселый. Сашка где?". Кладбищенник скрипел костылеткой: "Копается где-то. Две ямы с утра нарыл. Уютные!". У рытвины Данилка важничал, курносый узкоплечик: "Привет, вихрастый! 'Беломор' будешь? Когда домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди, засыплю! Крест деду покрасил? Молодец. Дай руку. Ну, дай руку, вытяни меня". "Хватит. Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.

Данилка выбирался с кладбища, у дома кружил, ждал. Колыхнется мглистый воздух: "Сын", - мать, притихшая, впрячет шатунишку. И правильно, хватит, спрятаться в простыни, зарыться глубже, глубже, в самую пещерную тьму. Правильно, хватит, к черту собачьему, к черту этого мстителя! Пусть копает могилы, пусть копит деньги, пусть катится в свою Румынию. Правильно, хватит, хватит вкрадываться в ивы и прислушиваться, как под обрывом шуршат застежками и шепчут, отчаявшись, просяще: "Тише, Саша, тише, не надкусывай, мне больно", - и шепот ширится над озером, и ночь всплывает - всех твоих одежд: ожерелье звезд, и бархат темноты, и рыжее безумство - в прозелень глаз льет луна ведьмачью наливку - и шепот ширится над озером: "Зоя, хочешь, покажу поцелуй Дракулы?". Правильно, хватит, спрятаться в простыни и виснуть на скалах, вбираться в замки, врываться в хижины, рвать зубами ваши руки, сжавшие знамена! Только бы отбить тебя у неба, и выбить солнце, чтобы ночь навечно, чтобы ночь мне целовала ноги. Ты, уставшая купаться в солнечных приливах, ты замрешь. Ты замрешь молящей статуэткой:

- Владов, дай рублей, сигарет куплю.

Владов потянулся. Что ж так тошно, что ж так томно? Локти, локти покажи. А локти-то стерты!

- Зоя, ты меня стесняешься? Приподними юбку, пожалуйста.

Зоя беспомощно ищет в лицах носильщиков, что ж все несутся, словно всю жизнь дожидались, что там за поезд? Владов, не сиди на корточках, брюки портишь, коленки будут пузыриться.

- Зоя, русалочьи силуэты уже не в моде, зачем ты спеленалась? Покажи колени.

Если профиль твой чеканили на монетах... Как теперь хвалиться потускневшим серебром? Что ж, Владов будет курить и, может быть, поделится окурком.

- У тебя коленки, Зоя, стерты до волдырей.

Как страшно вновь сказать: "Люблю"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой. Что ж, вот тебе деньги, вот сигаретка, нет, пусть тебе Вадим подносит огонек, хоть полные ладони огоньков, ведь он все ждал, что ты вернешься, принесешь еще хрустящий на сшивах акварельник: "Вадим Крестов. Полночные фантазии. Славия".

Хохотнуло, закружилось все вокруг.

- Ты чего, ты рельсы слушать не ложись. Поезда смотри как: "Вжик-вжик" - свистят как пули, бац! и будешь вечным вагонником. Стрелочник? Нет, не потянешь. Слишком грозен. Стрелочник что? Сказано - под откос, значит - под откос. Сказано - пропустить долгожданных, значит - музыкантов на перрон. И цветочниц. И чтобы все - в парадных чепчиках!

Лечь бы, и глаз уже не открывать. Что тебе нравится в этом состоянии, так то, что каждое утро рождаешься заново. Заново удивляешься тому, что мир из мутного пятна вычерчивается четкой речью, говорливыми потоками, текущими жить и ждать.

- Дед, что за поезд? Их никто не встречает. Как будто те, кого не ждут.

- Опять беженцы.

- Откуда?

- Отовсюду.

- Вот так вот! Все вопили: "Россия - сука! Россия - сука!". Все к сучьему вымени поползли!

Владов, сидя на краешке платформы, щурился в смешливое солнце, да уж! Так я с вами, ребята, и не объяснился! Все сбежали! Что ж теперь! Теперь...

Что еще мне нравится в этом состоянии, так то, что никого не можешь различать. Все на одно лицо - можно брызгать своим соком в кого угодно, можно сверкать своим словом в кого угодно. Просто все равно. Все мило, в каждой Зоя, в каждом Милош. При этом никто мне не обязан и я не должен никому. Так бы и сидел вот на солнышке, клевал носом до прихода черного поезда, но цап плечо!

- Ты за Россию базарил? Держи пятак!

Владов и не дернулся. Чего тут дергаться? Макаров, как всегда, под мышкой.

Прямо перед носом кусок мяса с пятью отростками. Золотющие набалдашники. Черный обшлаг. Золотые запонки с рельефом коло.

- Ты гуру, что ли? - Владов приподнялся. Вокруг теснились люди в черном. С нарукавными повязками, конечно.

Охтин пожалел, что на туфлях нет когтей. В землю не вцепишься. Рано или поздно все равно сорвет. Все же устоял. Приглядываться к лицам даже не стал. Все равно все как один. У всех череп, у всех кожа, у всех прическа.

- Непорядок, парни! Свастику бы надо развернуть! Что ж она у вас с запада на восток катится? Вы что, восходов никогда не видели?

- Пойдем. Освежишься. Нештяк за Россию сказал. Нам тебя надо.

- Куда вы меня тащите? Зачем вы меня плюхаете?

- Сидеть. Ты кто?

Охтин вздохнул и решил последить за змеями. Не дай Бог вырвутся!

- Даниил Андреевич Охтин, учредитель независимого издательства "Славия".

- Нам таких надо. Это ты румынский наследник?

Змеи не просто вели себя смирно. Они вообще куда-то попрятались. В животе у Охтина пошел снег.

- Это семейная легенда. Дед с Первой Мировой притащил из Карпат древние рукописи, медальон с драконом и этот вот перстень со змеей.

- Так ты не князь?

- Нет, - и в животе у Охтина поднялась метелица. Охтин плеснул в буран немного горькой жижи, и на тебе! Гололед.

- Так ты издатель. Просто издатель, - и даже смеются, и то хором! Охтин попытался выглянуть, но через щель виднелась только рюмка, и створки неуклонно тяжелели.

- Я не, - из метели встал громадный, заледеневший, весь как глыба, неуничтожимая и непреклонная.

Лысый куб топорщит уши:

- Слышь, ты! Хватит пить в долг. Слышь, ты! Перстень у тебя знатный. Нам - надо.

Владов поднялся, выломив потолок, и кто-то застыл, и где-то завизжали, кто-то рухнул на пол, зажимая уши. Прогремело:

- Ложь! Я не издатель. Я колдун. И вот вам мое заклинание - пуля, черный истребитель, крылья твои вороновы! Отпускаю тебя в белый свет слепящий, манящий... Холодно мне.

Если у вас дырка во лбу, так затыкайте пробкой. Не хватайте меня за руки, я трупам не подаю. И не семените за мной. Если я бегу с вокзала, значит, я никого не встретил. Значит, мне грустно. Не стоит меня догонять. Развеселить я вас не смогу. Нечем.

Я, КАЖЕТСЯ, УВЛЕКСЯ ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ

Чего я-то хочу от нее? Почему так настойчиво мчусь за тенью мечты?

Когда остаюсь один... "Один", - не совсем подходящее слово. Более того, сейчас ничего не значащее для меня слово. Один издатель, один колдун, один влюбленный юноша. "Один", - число, указывающее на мою особенность, на мое особое положение в мире; число, указывающее на то, существуют ли подобные мне. Это число определяет мою особенность, описывает мою собственность, означает мою обособленность, указывает на мою наследственность. Но как описать состояние мое?

Когда остаюсь наедине... С чем? С тенью мечты. С тенью живой мечты. Остаюсь наедине с памятью. Тогда я не одинок. Не совсем одинок. Тогда я снова погружаюсь в реку впечатлений, окунаюсь в жаркие волны воспоминаний... Что-то мне мешает просто наслаждаться переживаниями прожитого. Она писала мне: "Не оставляй пустот. Не оставляй бесплодных дней. Знаешь, как бывает? Пытаешься вспомнить, пытаешься пройти по знакомым тропинкам - и проваливаешься в бездну, в бесцветную, беззвучную бездну. Как мгновенный укол пустоты...". Так она писала мне. И еще она писала: "Давай не будем ссориться по пустякам. Давай всегда будем помнить о самом главном, о самом ярком, о самом значительном". Буду помнить. Я - уже помню. Только выходит, что мы помним о разном. Выходит, что значительными признаем совсем разные события. "Зачем?" - говорила она. - "Зачем ты себя так повел? Зачем именно так? Неужели ты не понимал, что случится со мной после твоего поступка? Раскричался: "Я не был для тебя Солнцем, не был Солнцем!". Откуда ты знаешь, кем ты для меня был? Откуда ты вообще можешь знать?". Она говорила так, а Милош возился с замком, бульвар уже опустел, все вывески погасли, и только ливень валился на плечи, ливень и ночь - влажная тьма, непроглядная влажная тьма. А во мне еще сиял светлячок, зеленоватый светлячок, но я не взорвался, я слушал: "Это ведь были праздники, раз за разом, один за одним, череда праздников, и о них не надо было заботиться, за них не приходилось расплачиваться, потому что ты был моим праздником, я была твоим праздником... Надеюсь, что была. Я ни с кем себя не чувствовала так свободно и легко. Мне ведь не надо было представляться кем-то, кто не есть я. Все было непринужденно и естественно, и праздничное настроение приходило от этой вот легкости. Так зачем же ты все сломал? Я понимаю, почему ты сделал это. Но зачем ты сделал это так? Зачем так больно? Ты себя хотел убить? Ты меня убил". И тут я совсем погас, и сказал совсем тихо: "Хватит рассуждений. Пойдем со мной сейчас. Сейчас и навсегда". И влажная тьма изумилась: "Сейчас? Навсегда? Так дело все же во времени?". "Нет", - ответил вымокший уголек. - "Дело не во времени. Мне нужна Зоя, мне нужна твоя жизнь, мне нужен твой жизненный сок. Ты моя почва, я семечко, я хочу прорасти и дотянуться до Солнца". "А ты хоть думаешь, что меня нужно подпитывать? Если я, по-твоему, земля и почва, то будешь ли ты так же, как раньше, ухаживать за мной и подпитывать меня?". "О чем вы тут?" - хорватский воркоток. - "О битве за урожай?". И влажная тьма содрогнулась, и выскользнул хохот: "Да, мы о комбайнах! О комбайнах для сборки урожая! О машинах для рождения мальчиков!". Они до самого вокзала, до самой гостиницы - не оглянулись. Не оглянулись - иду ли я следом? Не иду. Я - никогда не следовал, я прокладывал след.

И что теперь? Что мне осталось теперь, кроме как пропасть в небо?

.........................................................................................................................

Прости, я, кажется, отвлекся.

Ради чего я все это делаю? Ради чего я пишу тебе, ради чего описываю события последних дней именно так? Ведь мог бы постараться, собраться, сосредоточиться и писать не о своих впечатлениях от приезда Зои, не о своих воспоминаниях, воспоминаниях о прошлых впечатлениях, переживаниях, пережитых уже навсегда - мог бы дотошно и достоверно описывать события, которые произвели на меня впечатление. Понятно выразился? Не впечатления от событий, но впечатляющие события. Мог бы, как Хэмингуэй, вести хронику приятных (и не очень) происшествий. Мог бы постараться - и, как Стендаль, описать мое представление о ее переживаниях. Мог бы более точно объяснить тебе, при чем здесь властолюбие, почему именно властолюбие, почему лишь оно первоисточник и первопричина. Мог бы, но не смог. Да, так и есть. Не смог. Не смог стать выше Христа, завещавшего любить господнюю власть, не смог стать выше Павла, призывавшего править этот мир христовой любовью. Не смог стать выше собиравших по словинкам Слово Завета, Корана, Гиты. Не смог стать выше творцов, не смог. Я даже, кажется, кого-то убил. Кажется, я вчера кого-то убил. Но дело не во "вчера", не в "завтра" и не в "сейчас". Дело не во времени. Почему она так боится стать навсегда моей? Она видит лишь мои вспышки. А ведь я мог бы развернуться, и вместо далекого, недосягаемого Солнца стать Солнцем Животворящим, испускающим лучи. Дело не во времени, дело в лучинках Животворящей Любви, испускаемых раз за разом, одна за одной, чередой. Может быть, она хочет не лучей, а весь жар целиком? Может, она боится, что я иссякну? Объять меня, не разъяв меня - поглотить меня, чтобы уже ни одна светлинка не выскользнула за пределы ее существа? Подожди. Звонят, открою.

- Винись, пожарник, - визгнул домофон. Владов припал к глазку. Напротив лифта, на площадке, раскачивалась какая-то шпага.

Владов не стал дожидаться. Владов открыл дверь.

Хлопнули крылья. Свистнул выстрел.

Я ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ДОЖДУСЬ

"Только попробуй что-нибудь спросить", - и: вкусаться в эти губы, упиться вишневым, томным - нет, не будет ничего - где-то щелкнула секундная стрелка, завершая кружение - где-то грянула капля, навсегда исчезнув в стоке - и ты уже входишь, конечно, не можешь не войти - ведь я клокотал пробитым легким: "Хоть кто-нибудь, ну кто-то, просто хоть побудьте", - и ждал ли я тебя? - и ждут ли при смерти желанных?

А он входил, вливаясь сквозь окна и дверь туманной густотой, и плащ оправил, и стал как жил всегда в воображении - зачавший однажды, пустивший колесо рождений по изъезженной бесконечине.

"Так и есть - с тебя я начался, с тобой и кончусь", - и это была последняя вспышка. Следом в сознание полились душные сумерки.

- Что? Что? - Влад присел над скорчившимся телом. - Не слышу!

Владов попытался шевельнуть распухшее бревно, застрявшее меж губ, но шороха не расслышал - под веками пульсировало грохочущее солнце.

- К ней хочешь? - скривился Дракула, расплываясь в багровом мареве. - К ней хочешь? На ручки забраться? А зачем тогда?

В ухо, кажется, вползала змея, и, кажется, гремучая, но отогнать ее Владов не мог. Не мог, и в голове лопались какие-то перепонки, и за их трескотней себя уже не слышал. Но что-то говорилось - где-то в солнечном сплетении мерцала звездочка, то теплея, то ссыхаясь, то каменея мерзлотой.

- Вот зачем! Ну а чего тогда медлишь? Давай-давай, собирайся, пора. Что - "как"?

Владов и сам чувствовал, что куда-то пора - мимо животейной звездочки готов был вынестись, сметая все живое, владовский шквал, но Даниил еще держался, и шквал, не в силах вырваться, начал потихоньку растекаться сквозь разные клеточки, вытягиваясь сквозняком - со Владова срывались лоскутки, словно лепестки отслаивались, и Владов чувствовал, что скоро бутон его сердца совсем разорвется.

- Что - "как"? Просто не сомневайся, - прошептал Влад, и в зеленющих глазах набухла росинка. - Чтобы не было ни единого мнения. И не задерживайся потом нигде, не привязывайся к чувствам, слышишь? Не задерживайся и не пытайся удерживать. Не задерживайся, только вперед.

С губы сорвался пузырек и лопнул: "Непа".

- Что - "небо"? - Влад ухом припал к трещинке, сочащейся бурыми змейками. "Непан", - прыснул пузырь.

- Не может быть, чтоб ты не понимал, - Влад нашарил холодеющую ладонь, тронул перстень, - все ты знаешь и все понимаешь. Всю жизнь все знал, а тут вдруг нате вам, позабыл!

Снова сдвинулось солнце и метнулось навстречу кипящей лавой - или это Владова уже всасывало в клокочущее пламя?

Влад выпустил бессильную ладонь и встал, сутулясь, подпирая прозрачнеющий потолок. Распахнул плащ - и под ним никаких таких расшитых узорочий - только переливчатое светелье.

- Ну... Сейчас или никогда! Отрекись от власти!

"Щщаз!" - рявкнул взбешеный Владов и вырвался. И побежал. Не чувствуя ног. Если бы чувствовал - споткнулся бы. Не сказать, чтобы местность была геометрически правильной и располагающей к беготне - под ноги подворачивались расселины, вздутия и какие-то штуковины, но какие именно Владов сказать не мог. Под ноги не смотрел. Мимо мелькали неуловимо знакомые пейзажи и строения, и временами начинало к ним тянуть - как будто чем-то раньше не налюбовался и теперь так и подмывало всмотреться и сжаться, навсегда застыв восхищенным комочком.

Владов так бы и несся невесть куда, если б не окликнули: "Мы здесь!". Владов: змееволк и птицеконь - налетел на зов и встал. Из размытия красок выступили линии, прорисовались очертания, вполне оформились фигуры - и Владова окружили те, чьи имена он так часто повторял при жизни, но которых сейчас не отважился бы призвать. Не отважился бы, потому что нарастало щемящее беспокойство, и все куда-то тянуло, мимо этих нежных рук, ласково подхвативших под локти. "Простите, что не здороваюсь, я не могу, мне некогда, я никому из вас не могу уделить внимания", - бормотал Владов, все еще надеясь выпутаться из тысяч назойливых пальцев. - "Я никого не забыл, но никого не хочу выделять в ущерб другим, поймите же!". Марина протолкалась настырным плечом: "Как же так, Владов! Вас ждут, вы ждете - давайте же! Теперь-то вам есть из кого выбрать, раз и навсегда, ну!" - и Леночка, никак не исчезая с глаз, маячила александрийским профилем: "Ведь вам же можно теперь, возьмите все! Все и всех!" Да, теперь было можно, Владов чувствовал. Был готов ко всему и ни к чему в отдельности, весь стал вниманием, но никому не внимал. А вокруг уже стеклось говорливое гульбище: на сколько хватал глаз - все милые лица. Владову вдруг показалось, что вот из всех этих восторженных улыбок и зовущих взглядов сейчас соткется то единственное лицо, которое чудилось всю жизнь, к которому мчался сквозь годы и километры, и он бы выкрикнул мечтаемое имя, но осекся.

"Не облечется срубленная яблоня цветами", - проник сквозь ширящийся шум голос, пронзительно свежий, и Владов, залившись счастливыми лучами, повелительно крикнул: "Я благодарен каждому из вас, но принять уже никого не могу, и вам принадлежать не буду!" - его выбросило вон.

Он мог бы поклясться, что уже ни к чему не стремится, но клятвы были бесполезны - это он знал по опыту, а опыт свой смог бы разъяснить сейчас кому угодно. Да он и не намеревался клясться, весь обратившись в ликование впереди лучились реки радуг, и Даниила влекло влиться ручейком в живое светелье, в ему лишь подобающее русло, подходящее по весу и свечению, но вздыбился взрывом. Вздыбился и взорвался ледяными осколками, и вихри сверкающих игл прокалывали друг друга, безжалостно и беспрестанно. "Не сейчас, не сейчас", - извивался вьюжным змеем, и его обступили, готовясь пронзить расплавляющими копьями. Тут чем-то повеяло. Чем - он уже не мог понять - весенней свежестью, летней благодатью, зимней чистотой и осенней печалью - всем сразу, и Даниил наконец узнал Ее лик. И вопрошать - не стала, и отступились, и Даниил открылся так, как открываются уже навечно. Где-то за все еще грозными светочами соткалась невиданная лилия, бледная, сомкнувшая в себе влекущие тайны, и Даниил осыпался дождем лучей на отчаявшуюся белизну, и лепестки, отозвавшись, тихонько распускаясь, обнажили ослепительно золотистую глубь, а из нее уже неслись сверкающие роинки, и из кипящей черноты возвращались в текучесть светелья...

Даниил вдруг понял, что отпустили, что позволили, и на самой ликующей ноте выпелся весь в стремительный луч - сначала высыпалось сердце, потом пригрезилась смешливая мечта, потом какой-то шп...

"Не к добру такие вещи, не к добру!" - донеслось с балкона, и Зойка впорхнула Вадиму в ладони: "Что ты, милый, что тревожишься, ну?". Вадим кивнул на отцветающую рощицу: "Смотри, как ветки дрожат, а ветра-то нет!". "Нну ии шшто, шшто нет?" - стала Зойчушкой и ждала наставлений. "А там вон, смотри!" - Вадим дрожал: с неба на него текли знобящие струи, но Зоя их не видела. "Ну я же не", - распахнула Зоя виноватые глазеныши и еле успела ухватиться за перила - сердце выпало в бездну. Во двор вошел старик в белой безворотке с высокими шнурованными манжетами, а рядом с ним крутился неуемный курносик с блескучими глазами, а следом за ними показался клубок зеленоватых огненных струй.

"Такое бывает, когда умирает колдун", - деловито сообщила Зоя, раскуривая отвратительно дымящую штуковину, и: "Такое бывает, когда умирает колдун", - задохнулась Софья, пытаясь нащупать в кромешной тьме плечо Вадима. "Зойка, ты чего? Ты третий раз в обморок валишься, ты что? А если", - и Вадим расхохотался, и вообще не может быть! - "Зоенька, неужели?! Зоя, ты меня видишь?".

Над качелями, горками и лесенками, над воркотней малышей и карканьем старух, над поцелуями влюбленных и плевками разлюбивших - над родным двором ожидал чего-то огнистый клубок, и Софья, оглядевшись, впервые не нашла на горизонте Солнце, и спохватилась, но вместо Вадима копошилась груда коричневатых слизняков, и кто-то шелохнулся под сердцем, и Софья, еще не веря случившемуся: "Смотри, Вадим, вон там - звезда летит, прямо на нас!" и удивленно слушала, как какая-то до боли знакомая красотка возбужденно вопит: "Смотри, Вадим, вон там - звезда летит, прямо на нас!". "Где?" - и Вадим весь в рытвинах и порах, и лучше в них не заглядывать, - "Вон там, следи по руке!", - и сама уже вся пропиталась его землистым соком, - "Нету ж ничего!".

Софья, отстранившись, в последний раз оглядела Вадима, и: "Вот тебе и разновидность пулевого настроения - ты пулю не видишь, а она уже летит", - и стала ласочкой, и спряталась в рукава светлейшей рубашки, и спелась колыбельной лаской: "Я назову его Даниилом. Да, такой пророк был. Из малых, правда, но все же". И, прежде чем во все ее лунные впадинки снова хлынул пламенистый ток, Софья прошептала: "Только Даниил! Пусть родится пророком!".

МАМА, НЕ ПЛАЧЬ!

ТЫ ВЕРУЕШЬ.

ТЫ МУДРАЯ.

СМОТРИ

В МОЙ РАСКРЫТЫЙ ЗРАЧОК

НОЧЬ БРОСАЕТ

ВОРОХА СВОИХ ЛИЛИЙ.

ПРОПАСТЬ В НЕБО

Вот так вот. Так кого они ждут? Тех, с кем можно стать самим собой? Праздник, оказывается, в том, чтобы стать самим собой! Эвона кудысь! Ни выбора, ни ответственности за выбор, ни преображения - ничего. Почти ничего. Только напыщенная самость. Что? Ты еще спрашиваешь? Ты спрашиваешь - как иначе?

Вы хотите концепцию? Будет вам концепция!

Хорошо, признаю: самостники совершили революцию на пути освобождения личности от насильственно навязанных догматов осмысления намеренности действий. Хорошо, допущу: Само - некоторая часть психики. Является ли Само изменяемым? Является ли Само делимым? Является ли Само сокровенным секретом, неотъемлемым достоянием личности?

1. Если Само делимо, можно указать свойства самости, ее составляющие, ее образующие. Таким образом, можно определить неповторимый набор качеств, характеризующих самость данной особи. Равноценны ли эти качества, или среди них можно различить господствующее, наиболее развитое? То есть, если Само совокупность, однородны ли ее элементы? Имеют ли они происхождение, возможно ли их преображение, возможно ли их отмирание? Если же Само монолитно, какого рода эта одномерность?

2. Самость личностна или безлика? Моя самость отличается от самости моего брата? Очевидно, да, поскольку иначе она являлась бы всеобщностью, в равной мере свойственной каждой человеческой особи, более того, наделяющей абсолютно сходными свойствами. Итак, самость личностна. Возможно ли существование личности, личной памяти, личного опыта без наличия безличных основ жизнедеятельности? Возможно ли накопление воспоминаний без наличия единых биологических законов накопления сведений в клетках мозга? Невозможно. Возможно ли, чтобы на органическом строении особи не сказалась наследственность? Возможно ли, чтобы психика человека не впитала родовых черт? Невозможно. Стало быть, самость - росток личного на почве безличного. Стало быть, самость делима на личное и безличное. Следовательно, самость имеет происхождение. Родовое происхождение.

3. Возможно ли развитие самости либо она неизменна? Каждая особь в течение жизни испытывает биологическое преображение. Каждая личность в течение жизни неоднократно совершает переоценку ценностей, преображается нравственно, происходят перемены в протекании нервной деятельности.

3а. Существует ли в психике человека нечто несамостное? Я жду ВАШЕГО ответа. По-вашему, да. Да, поскольку вы стремитесь познать самость и сделать ее источником своей жизнедеятельности. Несамостным вы считаете человека, покорного воле общества, которое насилует судьбу особи. Простите, кто жаждет вольностей - не страшится ни гибели, ни отлучения. Способность покоряться, иждивенческое настроение - неотъемлемые свойства послушников судьбы. Не в этом ли их самость?

3б. Вы относите к самости как достоинства, так и недостатки человека? В таком случае я плохо понимаю, почему я должен следовать собственным слабостям и потакать мимолетным прихотям. Ради чего? Почему бы мне не позаботиться о возведении возвышенных курганов над могилами низменностей? Почему бы мне не обустроиться крепостями ради изведения слабостей?

3в. Если вы к самости относите лишь достоинства, то - что они собой представляют? Это способы овладения жизнью и способы обращения с нею? Эти достоинства - то, что способствует межличностному общению? Это то, что позволяет выходить победителем из междоусобиц? Так не есть ли эти способности - способы властвования, владения, влияния?

3г. Так если самость - совокупность способностей, то о постоянстве ее говорить бессмысленно. Жизнь благословляет способных быстро приспособиться к переменам обстоятельств, способных взять ход событий под свое управление. Истории развития гениальных личностей, переломивших историю человечества, ей известны и пустыни отчаяния, и леденящие пики одиночества. Неведомы ей лишь болота затхлости. Неведомы ей ни твердолобое упорство дятлов, долбящих дупла уютного самодовольства, ни кропотливая возня бобров, старательно складывающих хатки - хоть хрупкие, но СВОИ. Ваша дупляная мудрость выела мне зубы. Самость - вычурный иероглиф в азбуке бессмысленников. По крайней мере, в моей грамоте ей не стать титлом.

4. Вспомним Рериха: "Ветер дует сам собой и сам для себя. Цветы цветут сами собой и сами для себя. Я пою сам собой и сам для себя". Может быть, ветер дует оттого, что деревья качаются? Или песни слагаются не для того, чтобы воспевать страсти и страдания? Не для того, чтобы воспевать избавление от самоусобного одиночества? Что ж, хрипите и каркайте, птички Мории[7], если вы наслаждаетесь хрипом. - И это вы называли откровенным озарением? Я говорю - гордыня безродных, не ведающих, как свет вливает ярость в чаяния духа. Бред воспаленного тщеславия.

Вспомним Гессе. "Степной волк"? Парковый пес. Затравленный, забитый, закрепощенный. Чему в конце концов он выучен всякими герминами? Высвобождению влечений. Герои Гессе настолько страдают от безвластия, безволия, бесплодия, что не могут обойтись без наставника, научающего ОВЛАДЕВАТЬ одушевленными существами и неодушевленными предметами. Каким образом? Собственными способностями, данными от природы, преображенными в навыки. При чем здесь САМОСТЬ? Самость как многоточие, как слишком поспешный ответ. Кстати. Помнится, самостница Гермина настолько нуждалась во ВЛАСТНОЙ РУКЕ, что умоляла прекратить ее существование. "Игра в бисер". Насколько касталийцы ВЛИЯЛИ на общественную жизнь? ВЛАДЕЛИ они явленной в материальных обличиях собственностью? ВЛАСТВОВАЛИ они над простым населением? Не БЕСПЛОДНОСТЬ ли подобной жизни вынудила Йозефа Кнехта "уйти в мир"? При чем здесь приплетена САМОСТЬ? Я - не понимаю? Вы - не можете объяснить.

Вспомним Юнга. "Жизнь аристократична. Жизнь иерархична. Образы, содержащиеся в психике, сотворяются коллективным бессознательным, личным бессознательным, сознанием. Коллективное бессознательное содержит образы анимы, анимуса и тени". Не две ли тысячи лет назад сказано: "Господь правит человеком. Человек - образ и подобие Господа. Господь явлен в Отце, Сыне и Святом Духе. Сын Его сотворен Отцом и Богоматерью Небесными. Ангел Падший противостоит Ему алканием единоличной власти"? Поразительно - распять за уверенность и превознести за обоснованную научность! Юнг ВСЮ сферу психической жизни назвал "самостью". Не "индивидуальность" (человек различаем, и, к сожалению, разлагаем), не личность - САМОСТЬ! Спасибо. Теперь я знаю, чем отличаюсь от черепахи. Но! Если я плачу за лечение своих близких у психотерапевта, я хочу узнать, какими СПОСОБАМИ мне повлиять на их выздоровление. Чем их наделить? На чем настаивать, в чем быть послушным? Насколько позволять собою властвовать? Что им приобрести, какими владениями их обеспечить - чем угостить, где поселить, как нарядить? Как влиять на них, чем? Нежностью-строгостью, советом-приказом? Ибо сказано: "Демоличность властности преображается любовью в ангеличность". Увлеченным онанизмом самособии - да минует горечь плодов ваше чахлое нутро!

"Стоит ли счастье человечества слезинки ребенка?". - Стоит ли распятие воскрешения? Стоят ли тысячи умерщвлений улыбки ребенка? Господи, прости властолюбца господаря валашского Влада Дракулу, кто за радость немногих праведников умерщвлял тысячи извративших Образ Твой! За властолюбие отвержен Ангел Твой. За знание выбора, за желание единолично властвовать своей судьбой отлучены от света. Прости!