«Ехали цыгане»

Виктор Лысенков

Об авторе

Виктор Лысенков родился в 1936 году в г. Душанбе. Всю жизнь посвятил журналистике, литературе и искусству. Член Союза Журналистов, Союза кинематографистов, Союза театральных деятелей. Он — автор нескольких десятков документальных фильмом, получавших всесоюзные и международные призы, кинокритик, литературовед. С 1991 года живет и работает в России

Ехали цыгане

Ехали цыгане с ярмарки домой. Они остановилися в лесу под яблонькой Из очень популярной песни

Ни один народ в мире не вызывал такого моего интереса, как цыгане. Первых «живых» цыган я увидел во- время войны, когда жил в далеком Сталинабаде и куда привезли их шумную и разноцветную толпу, как я понял значительно позднее, в эвакуацию. Перед самым их приездом на окраине города, который упирался в крутобокие лессовые холмы, на двух из них располагалось городское кладбище и к одному из кладбищ вплотную примыкал наш бедный глинобитный поселок. Из окон последней кибитки, где жил мой друг детства, уже видны были кресты и звезды, могилы занимали тогда только подошву холма, а выше и ближе к дому моего друга был довольно обширный пологий пустырь, там и сям поросший кустами неизвестного мне растения, всегда тускло — зеленых от сухого и пыльного азиатского лета. Но, несмотря на свою шершавость и невзрачность, они, по сути дела, все лето цвели красивыми синими цветами, по форме и цвету чем — то напоминающие ирисы, а сами кусты и листья, если их размять пальцами, пахли нежным мятным запахом. Мы так их и называли мятными и они очень нравились майским жукам, иногда так густо облепивших какой — нибудь куст, что можно было подолгу любоваться их ярко-зелеными спинками в желто-белых полосках. Нам очень нравились эти жуки, и, несмотря на разрушительный пацанский способ познания мира, мы никогда не убивали их, но иногда собирали целыми гроздьями, сажали их на свои голые шоколадные впалые животы и смотрели, как те, ничего интересного не обнаружив на них, степенно взлетали, без паники и торопливости и снова устремлялись к своим любимым мятным кустам, ожидая, видимо, когда цветы накопят очередную порцию нектара, а заодно и спрятаться от жгучего зноя под широкими листьями растений.

Вот этот — то пологий пустырь и был выбран для постройки жилья для цыган. Когда кто — нибудь интересовался, что это там строят у самого кладбища, то знающие люди говорили, что сюда скоро привезут цыган. Строили тогда не то, что теперь: буквально недели за две были построены из кирпича соединенные вместе шатрообразные сооружения, без окон и дверей, с большими проемами для входа и полированными цементными крышами. Этих сооружений было штук десять. И сделаны они были очень качественно: уже спустя какое — то время, когда цыгане отправились в неведомые нам края, жители поселка потихоньку начали разбирать эти странные сооружения для хозяйственных нужд и дело это было не простым: цемент был что надо, держал кирпичи намертво, и кирпичи были как из стали. Это я убедился на собственном опыте, когда мама велела мне наносить с растаскиваемых строений полторы сотни кирпичей для небольшой печки.

Я взял с собой зубило и молоток, веревку, чтобы связывать кирпичи, и на собственном опыте убедился, какое это крепкое сооружение. Сложив кирпичи горкой на стене, чтобы, присев, можно было взять их на спину. Выяснилось, что для моего роста и силы нормой оказалось ровно десять кирпичей, которые я мог донести до дома примерно километр.

Но пока до разборки каменных шатров было далеко. Нагорная ждала цыган с любопытством и опасением. Опасались взрослые, знавшие кое — что о цыганах, а мы, пацаны, хотели скорее увидеть цыган. И вот наступил день, когда по поселку ураганом пронесся слух, что сегодня с вокзала привезут цыган. Но они пришли пешком. Со двора своего друга я увидел разноцветную толпу — толпу, женщин, детей, стариков и мужчин, что было для нас очень странным: в поселке все мужчины — русские и украинцы, татары и мордва, чуваши и почти все местные (за исключением тех, кто не подлежал призыву по возрасту), были на фронте. И цыгане двигались к предназначенному им жилью рассыпным строем, словно в атаку, громко переговариваясь. Как мы узнали позднее, это были беженцы, своих шатров у них не было — потом я понял, почему. Все то время, пока им строили жилье, они жили в товарных вагонах на станции.

Уже через день они разместились в своих каменных шатрах, занавесили входы в них кто чем мог, еще через пару дней они почти все ушли утром на промысел в город.

Но прожили они в своем жилье недолго: еще до наступления холодов. они снялись всем своим табором и отправились в неизвестные нам края. Вероятнее всего — в Ташкент, город большой и богатый: в Сибирь было ехать далеко, да там и холодно, и голодно, а из России они бежали от вала войны, уже докатившейся почти до самой Москвы и Ленинграда. Опасаться немцев им было отчего.

Так случилось, что в сорок пятом, почти сразу после окончания войны я попал в Белоруссию, где жил в деревне на высоком правом берегу Днепра. Может быть, мои познания о цыганах еще долго находились бы на уровне сорок первого года, если бы не один случай.

Как — то днем, когда все взрослые разбрелись, кто куда в поисках куска хлеба, — впрочем, это сильно сказано: хлеба Домашние пытались где — нибудь заработать копейку, чтобы купить картошки. Большая кадка квашенной капусты была заготовлена с осени и стояла в первой, не отапливаемой комнатке, где даже в сильные морозы капуста только слегка поддергивались ледком и хранилась до апреля. Никакой другой еды не было, даже хлеба. Так что о «кусок хлеба» — это просто пословица: не скажешь же: в поисках куска картошки. В деревне не было ни одной коровы, ни одной собаки или кошки. Да что там собаки с коровами! — в деревне не было ни одной курицы.

Уходя на работу, тетя Поля оставила мне приличную горсть семечек — до прихода вечером взрослых, когда на всех шестерых членов семьи будет сварен большой чугун картошки и подана капуста. Картошку, между прочим, варили только в «мундире», чтобы не было отходов при чистке.

Полузгав немного семечек, я вышел на улицу. Был конец марта и снег уже сошел. Вдруг посередине улицы появились цыгане — такая же толпа, которую я видел в Сталинабаде в самом начале войны. Они шли полосой, занимая всю улицу, шли свободно и уверенно, словно направлялись в гости или еще на какое — то празднество. На улице, кроме меня, никого не было От страха я бросился домой (мне не было еще и десяти лет), и закрыл за собой калитку. При этом я успел заметить, что из края цыганской толпы, что была ближе к нашей стороне улицы, отделилась молодая цыганка (лет пятнадцати — шестнадцати) и решительно направилась к нашему двору.

Я сел за стол, перепуганный насмерть: «убьют» — первое, что пронеслось в моей голове. А в окно мне было видно, как та молодая цыганка быстро и решительно шла через двор к дому. Она решительно открыла дверь и вошла в горницу. Быстро окинула ее взглядом и поняла, что поживиться здесь нечем: старые матрацы, полупорванные ватные одеяла без пододеяльников да в красном углу в два ряда потемневшие иконы. Она села к столу на второй табурет и спросила меня властно и напористо: «Деньги есть?» Еле владея собой, я ответил: «Нету»… Она еще раз осмотрела наше нищее жилище и спросила: «А что есть? Масло, яйца, сало?» — «Ничего нету» — испуганно пролепетал я. «Врешь»! — с какой — то угрозой в голосе сказала она. И тут я, пионер и атеист, сам не зная, почему, поклялся: «Ей богу»! Она, как видно, поверила мне. «Ну ладно. Хоть семечками угости». И, не ожидая моего ответа, ссыпала в свою ладонь все мои семечки. Она тут же начала их грызть, бросая шелуху на пол. Ёще раз, вставая с табурета, еще раз быстро окинула комнату и как вошла, так же решительно вышла, оставив меня без какой — нибудь еды до вечера.

Вечером, когда тетя поля пришла с работы (а она была старшей в доме), я рассказал ей о визите цыганки и как та отняла у меня семечки. К моему удивлению, тетя Поля не стала ругаться, а чуточку улыбнувшись, сказала: «Да это же цыгане. Что с них возьмешь»… И, вздохнув, поведала мне то, о чем я и не догадывался: «Ой, как немцы жестоко с ними обращались! Хуже, чем с евреями». К этому времени я уже много чего прочитал о геноциде евреев, знал о существовании лагерей смерти, читал стенографические отчеты о зверствах фашистов в Белоруссии, о расстрелах, о газовых камерах, в которых гибли люди разных национальностей, особенно евреи, но нигде ни строки не встретил о судьбе цыган.

А тетя Поля рассказывала: «Тут у нас, за рабочим поселком, стоял цыганский табор. Так немцы, когда бомбили Гомель, обнаружили его. И прилетели специально самолеты, чтобы разбомбить табор. Что там было! Они разбомбили все их шатры, а когда кто — нибудь пытался убежать, самолеты догоняли их и расстреливали насмерть… Ни одного живого человека не осталось. Мы потом всей деревней хоронили их рядом в лесочке»… «А много было убитых» — спросил я. «Да кто же считал… Человек пятьдесят — шестьдесят — не меньше»… Она вздохнула и добавила: «Люди рассказывали, что так было везде…»

Вот тут я вспомнил о цыганах в Сталинабаде, о том, как неожиданно они появились и как государство пыталось обустроить их быт. Но что — то им не понравилось и они уехали.

Очень скоро я стал часто видеть цыган на Сталинабадском базаре после возвращения из голодной Белоруссии и начал помогать матери торговать перелицованными телогрейками.

Вскоре я приметил, что цыгане ведут, как сказали бы сейчас, молниеносный бизнес. Они находили в толпе свежие лица, то есть тех, кто впервые появился на рынке, покупали разные вещи у этих, неопытных продавцов и тут же перепродавали их по более высокой цене. Однажды я даже проследил всю операцию перепродажи от начала до конца. Мне нечего было делать — свою телогрейку я продал очень быстро и ждал, когда мама принесет еще две: одну должен был продать я. Надо сказать, что мне везло в торговле: желающие купить телогрейку чаще всего подходили ко мне, видимо, рассчитывая, что малец не обманет. Да я и не собирался никого обманывать: просто я в вилке допустимых нижних и верхних цен чаще всего продавал по максимуму, маме отдавал сумму, по которой она сама продавала телогрейки, таким образом у меня оставались деньги на личные нужды, в основном — на семечки и мороженое.

И вот я в самом начале базара околачивался без дела, ожидая мать. Многих цыган я уже знал по именам, и не потому, что имел с ними какие дела, а просто слышал, как они обращаются друг к другу. Вспомнили меня: спустя несколько десятилетий те из цыган, кто в конце сороковых — начале пятидесятых был уже взрослым человеком. Об этом мне рассказали некоторые молодые цыгане, кто родился после войны и с которыми меня свела судьба. С гордостью говорили, что мой отец (или дед) хорошо меня знают. Мне называли имена и я вспоминал тех, с кем составлял торговую касту на базаре.

Особенно меня интересовала судьба Петра.

Известно, что цыгане — красивый и живописный народ. Петр выделялся даже среди них красотой и статью, у него было умное и интеллигентное лицо, хотя кроме таборных «университетов» он вряд ли что — нибудь кончал. Но у него была врожденная интеллигентность. И его украшали неизменная доброжелательная улыбка. И одет он был по — европейски. Лишь легкая смуглота выдавала в нем нечто восточное. Хотя и наши казаки часто смуглолицы и когда я родился, то многие говорили маме, что я — вылитый таджичонок. Мама смеялась, зная, что род моего отца уже десятки лет были казаками, и с возрастом я стал похож на настоящего русского, только летом загорал до медной красноты.

И вот сейчас я видел, как Петр купил у только что подошедшего мужика меховые шкурки для воротничков женских пальто. В начале пятидесятых некоторые уже могли позволить себе такую роскошь…

С купленными шкурками Петр пошел вглубь базара, достал их из сумки и начал продавать. Надо было видеть это действо! Красивый рослый молодой мужчина предлагал молодым женщинам отличные шкурки. Наметанным глазом он знал, кому их можно предложить, а кому — нет. И вот когда появились две симпатичные молодые особы, Петр стал показывать им товар, говоря при этом, что таких шкурок на базаре больше нет (что было правдой). «Посмотрите, как они вам к лицу» — говорил он, прилаживая как воротничок шкурку, приглаживая ее при этом до самых женских прелестей. «Спросите у подруги. Нет, точно словно для вас. Да и подруге — к лицу. Вы только взгляните»! — и он с таким же мужским лукавством прилаживал шкурку к воротнику ее пальто и словно невзначай, разглаживая шкурки, разглаживал их и там, где прилюдно мужским рукам просто не положено быть.

Девушки краснели, смеялись от шалостей этого необыкновенно красивого молодца, им, конечно, нравились его нежные и не наглые прикосновения, но все — таки было стыдно.

Тем не менее они купили обе шкурки, заплатив за них почти вдвое дороже, чем десять минут назад заплатил за них Петр. Нам с мамой, чтобы заработать такие деньги, надо было бы продать десяток телогреек.

Потом, когда Советская власть закрыла барахолки и многие цыгане начали искать себе другой способ зарабатывать на жизнь, Петр сел за руль грузовика (доходное тоже дело: где мешок муки можно оставить себе, где продать пяток досок или несколько ведер жмыха или еще что — нибудь). Но судьба его сложилась неудачно: как — то случайно он задавил пешехода, ему врезали на всю катушку (цыган же!), он оттарабанил свой срок от звонка до звонка, но вышел из тюрьмы совсем больным человеком и умер, не дожив и до пятидесяти. Об этом мне рассказал его племянник Николай, которому я помогал решать квартирный вопрос.

Но до знакомства с родственниками тех, кого я узнал на базаре в конце сороковых, было еще немало лет: учеба в школе, потом — университет, потом трудное восхождение до светил местного значения, которое мало что значило для меня самого, но с которым очень считались люди, даже из числа тех, кто находился на довольно высоких этажах власти. Так что мое упоминание о помощи в решении жилищного вопроса одного из племянников Петра.

Уже в школе, когда я прочитал немало книг о зверствах фашистов, о Майданеке, Освенциме и других лагерях смерти, я нигде ни строчки не читал о массовом истреблении истреблении цыган. Словно их никто не брал в расчет. Цыгане, мол, что тут жалеть.

В самом начале пятидесятых ко мне в руки попал роман то ли румынского, то ли венгерского писателя о массовом уничтожении цыган в Европе. Нацисты разработали даже целый план, как приводить к месту расстрела таборы, где их хоронить. Помню только, что немецкий солдат, ведший на расстрел табор, все никак не мог довести его до места расстрела: для немецких постов у него был пропуск, что давало ему возможность проходить с цыганами в нужном ему направлении, как можно на дольше оттянуть роковой для них час, а, возможно, и спасти их. Солдат понимал всю чудовищность нацистского приказа, и по своему сопротивлялся ему. Но он не мог открыть правды цыганам по разным причинам. Хотя бы потому, что, узнав об ожидавшей их участи, цыгане могли бы попытаться спастись бегством, попасть к немцам в руки и погибнуть. Да и выдать своего благодетеля Курта (так, кажется, звали конвоира). Роман так и назывался: «Табор». Не буду пересказывать его сюжет — дело не в нем. Важно другое: впервые я прочитал о том, о чем мне рассказывали в Белоруссии весной сорок шестого года. И странно: роман прошел незамеченным в Советском Союзе, молчала критика, книгу не рекомендовали к чтению в библиотеках. Цыгане же что в этом особенного? С тех пор я стал следить за всеми публикациями о цыганах. Читал о разных их махинациях, о гадалках, о том, как не удается привить цыганам оседлый образ жизни, заставить их заниматься общественно полезным трудом. И только уже в самом начале третьего тысячелетия я впервые услыхал по телевидению рассказ Н. Сличенко о том, как погиб его отец и как он сам остался жив. Тонкий и интеллигентный Николай Алексеевич рассказывал о трагедии своего народа, и даже как — то застенчиво сказал, что никто в мире не подсчитывал, сколько цыган было убито. И — никаких воплей о холокосте, о долге Германии цыганам за загубленные жизни, за потерю имущества. И кто и где будет вопить: СМИ им не принадлежат, а те, кому они принадлежат, заботятся о своих соплеменниках, сделав из темы холокоста (до самых восьмидесятых я ничего не слышал об этом самом холокосте) чуть ли не главное событие двадцатого века. И нигде ни слова, что еще хуже нацисты обошлись с цыганами. Это, конечно, от великого человеколюбия, привитых Торой и Талмудом.

Между тем мои познания о цыганах расширялись. Первое и самое главное. что бросалось в глаза, это достоинство, с которым держатся цыгане в любой обстановке. На базаре они не заискивали даже перед милиционерами, когда те пытались оштрафовать их или даже увести в участок. Я ни разу не встречал среди них ни одного труса — ни мужчин, ни женщин. Казалось, сама милиция старается не замечать их, чтобы не иметь лишних хлопот. Помню, на базаре забрали за что — то цыганку. В считанные минуты весь коридор отделения и часть двора была заполнена цыганами. Мужчины молчали, а женщины подняли такой крик, доказывая милиционерам, что их подруга «ничего» такого не сделала, что торгует — так этим на базаре занимаются все. Гадает? Так она хорошая гадалка и вам может погадать. (О том, что гадалка при этом всегда просила «позолотить ручку» и из доверчивых женщин нередко выманивала все деньги, а то и кольца, и сережки, об этом — ни слова). Составив акт, милиция отпустила цыганку. Но несколько женщин остались в отделении, уговаривая дежурного «порвать эту бумажку». Спрашивая, зачем она ему нужна, и что, не проживет он без этой бумажки? Проживет! А хорошей женщине от этой бумажки одна морока. А у нее восемь детей! — Мать — героиня. И что вы думаете? Порвал дежурный «ту бумажку», женщины поблагодарили его, пожелав счастья и здоровья ему и его семье. Да. напор цыган — почти генетическая черта. Как то в Риге меня целый квартал преследовал цыган, предлагая «заменять» мою новенькую, только что купленную родственниками в «Березке», ондатровую шапку на свою, изрядно поношенную и предлагал заплатить мне «разницу».

Но об этом напоре я знал еще с детства. Недалеко от нас стояли два ужасающе бедных барака. В одном из них жил мальчик Артур. Жил в русской семье, так как у него никого не было — отец сидел в тюрьме и скоро должен был освободиться. Артур был красив и очень ладно скроен для своих тринадцати лет. Одет он был по — городскому: невиданный нами пиджак с узким воротничком без лацканов, брюки из какой — то темной дорогой и плотной ткани, всегда в чистой рубашке и вообще был ухожен и не походил на цыгана.

Пацаны в этом возрасте всегда доказывают свое превосходство на кулаках. Но с Артуром никто не хотел связываться: он явно был сильнее сверстников, что выдавали и его телосложение, и вид всегда досыта евшего подростка. Я как — то спросил его, не боится ли он местных пацанов? На что Артур ответил: «Я никого не боюсь». — «Ну а если тебя изобьет толпа, человек пять — шесть», поинтересовался я. Пацанам разговор был интересен, они ждали, что ответит Артур. А тот сказал спокойно: «Пойду к своим, они придут и разнесут здесь все». Я спросил, почему он не живет среди цыган? И Артур сказал, что отец поручил его своему другу, пока тот будет отбывать свой небольшой срок (кажется, года три). Да, взаимовыручку цыган я видел. Тоже отличительная черта.

Но слушая цыганские песни, я кое — что в них не понимал: в одних пелось про «Соколовский хор у яра», в другой — о неразлучной подруге — семиструнной гитаре, из третьей запали в память слова: «Цыган ходит — трубку курит, а цыганка — людей дурит».

Ну о том, что цыганка «людей дурит», было все ясно. А что это цыган только и занят тем, что все время курит трубку, было не совсем понятно. Конечно, мы читали в книгах, что до революции цыгане были мастера, так сказать, по конному делу. Достаточно только вспомнить покупку лошади у цыган, так живо и с юмором описанную великим Шолоховым. Ни следа зла в этой сцене. Значит, все привыкли в те времена, что цыгане дурят на продаже лошадей? И кто тебе виноват, если вляпался сам? Я спрашивал у старших, воровали ли цыгане лошадей в прежние времена? Воровали, а как же!. ответил мне дядя Яша. «Ну а что было, если жулика ловили»? — «Да по — разному. Чаще всего — били. Иногда забивали до смерти»… «А полиция — куда она смотрела»? — «Да какая в деревне полиция! Изредка заедет урядник — и все. А так только староста, свой».

Спустя долгие годы я прочел повесть таджикского писателя Сорбонна «Джуги» («Цыгане») и многое узнал о характере этого народа. Узнал, в частности, о том, что в день бракосочетания будущая жена брала на себя обязательство содержать семью, в первую очередь — мужа. Когда племянник Петра пришел к нам с очередной осенней проверкой.

Готовности системы отопления к зиме — он работал тогда вы нашем ЖКО (хотите верьте, хотите — нет, но в те времена домоуправление делало все это задолго до наступления холодов и бесплатно!), я решил проверить, правду ли пишет таджикский писатель Сорбонн? Вася улыбнулся приветливо и спросил: «А вы этого не знали»? Я ответил, что до этой книги не знал. Тогда он спросил меня: «Помните, лет семь назад в Казахстане была крупная авария — там поезд, шедший впереди нас, сошел с рельсов. Мы остановились в голой степи, вернее пустыне, стоим час, стоим два и не знаем, почему не едем дальше. До Душанбе оставалось ровно сутки пути, — Вася улыбнулся: ну, деньги мы почти все пропили — нас было в купе в аккурат две семьи. Сколько стоять — черт его знает! На ресторан у нас денег нет, а есть — то охота. Вот я и сказал своей (она была младшей среди нас): самое многое, чтобы через два часа, пока не стемнело, у нас все было — и поесть, и выпить. Так что вы думаете? Она через час принесла нам полный подол разной еды — булок, колбасу, сыр и фрукты. И самое интересное (Вася хитро улыбнулся.), она принесла нам еще четвертак денег». — «Как же она так быстро заработала такую сумму», — удивился я. «Да очень просто! У нее было несколько рублей. Двум или трем клиенткам она успела погадать. Брала деньги, и незаметно скажем, пятерку меняла на рубль. При клиентке пересчитывала деньги — выходило, что ей четырех рублей не додали. А в ресторане она кинула буфетчика на целый червонец. И официантку на червонец. Вот так»… «И где же она научилась так ловко работать», поинтересовался я. Да ее мать с юных лет учила и как «куклу» делать, как ломать деньги — если речь идет о продаже крупной вещи или покупке. А подмена купюры — дело самое простое. Надо только уловить мгновение, когда клиент не смотрит на твои руки. Остальное — дело техники, — засмеялся Вася. Так вот почему цыганки заполняют базары и скверы, предлагая, в основном женщинам, погадать. Мужчины менее подвержены суевериям и цыганки, блестящие психологи, видят, кому можно предложить свои незаменимые услуги.

В связи с этим я вспомнил один случай, который произошел со мной. Мы были с женой и свояченицей в отпуске в Ленинграде, или для того, чтобы не вызывать споров — в Питере. Рано утром я предложил сестрам пойти погулять в Летнем саду, до которого от дома наших друзей было ровно десять минут ходу. Жена отказалась идти, сказала — идите, погуляйте сегодня с Таней, я сегодня сделаю необходимые покупки и завтра пойдем все вместе.

Свояченице было семнадцать лет, она была хороша собой, у нее была изумительно нежная кожа персикового цвета, красивые волосы и чисто русская стать. Я тоже был не ахти какой старик — всего двадцать шесть лет. Цыганка в пустом парке быстро вычислила нас: мол, такой мужчина не буде жмотничать при такой красивой юной пассии. Я заметил ее, когда она была уже в двух шагах от нас. Благодарю судьбу за эту встречу! Ни для кого не секрет, что цыганки красивые женщины. На эту тему наши классики писали немало. Вспомним хотя бы нашего гения Льва Николаевича. Но та, что стояла передо мной — была явно не земного происхождения: такой невероятной красоты я не видел больше никогда в жизни. И девушка: (ей едва ли было девятнадцать), помимо своей красоты, обладала еще непередаваемым очарованием, даже скромностью, и была умна, в чем я убедился почти сразу. Она предложила мне (а не свояченице!) погадать, думая, что напала на удачную пару. Она сразу взяла меня за руку и сказала: «Голубчик! Дай я тебе погадаю. Всю правду тебе расскажу, что тебя ждет». Я с улыбкой ей ответил: «Да я прошел огонь, воду и медные трубы и могу сам погадать тебе. Причем, рассказать не только о том, что с тобой будет, но и о том, что было». Она вскинула на меня свои ночные глаза, легонько отбросила мою руку и этой же рукой (в другой были новенькие карты). ласково ущипнула меня с поворотом за мой тогда еще не растолстевший бок, и улыбнувшись, сказала: «У — у — у, — черт»! — Она молниеносно сориентировалась, что перед ней — не наивный простачок.

Дома мы рассказали моей жене о необычной встрече и уговорили ее пораньше пойти в Летний сад: видимо, девушка работала только утром, пока не появлялась милиция.

Мы уже почти прошли то место, где мы вчера увидели прекрасную незнакомку. Впереди на аллее никого не было видно. Жена сказала, слегка подтрунивая: «Ну. где же ваша красавица»? — «Давай подождем немного, может, еще придет»?.. — «Ну — ну. — будет она ждать тут вас каждое утро».

И вдруг на соседней аллейке, скрываемой временами от нас кустарником, раздался хруст транталового песка или гранитной крошки, я повернул туда голову и увидел вчерашнюю красавицу. Она шла быстрым шагом рядом с пожилой цыганкой и та что — то сердито выговаривала ей. «Вон она», — сказал я негромко жене. В утренней тишине девушка услыхала мой голос и посмотрела на нас. Узнав меня, она приветливо улыбнулась мне как старому знакомому и в чем — то коллеге по знанию человеческой психологии. Пожилая цыганка даже не заметила этой улыбки — она смотрела под ноги из — за быстрой ходьбы, а по улыбке девушки я понял, что ей совершенно безразлично, чему учит ее пожилая цыганка (может, это была ее мать? И выговаривала дочери, что та мало приносит денег со своей красоты?).

Столько лет прошло, но я помню ее улыбку до сих пор, ее ум и красоту.

И это была не единственная моя встреча с красивыми цыганками. Еще мальчишкой, в возрасте марктвеновского Тома, я, как и этот бессмертный герой, сидел на заборе (вернее — дувале, которые европейцы сверху покрывали только, а потом смазывали глиной с саманом — чтобы дожди не так быстро размывали глину Одиннадцатилетнему мальчишке было интересно сидеть на таком дувале (мир сразу преобразовывался, становился шире и романтичней), и ходить туда — сюда вокруг двора или даже бегать.

В один из весенних дней, когда на улице было совершенно пусто, я стоял на дувале и думал, что мне делать. Тетушки Полли у меня не было и не было задания красить забор. Да и пацанов никого не было на улице: кто в школе, кто на работе, я жил тогда совсем один — мама с сестренкой застряли в Риге из — за денежной реформы, и я мог по своему усмотрению выбирать, идти мне сегодня в школу, или нет. У меня не было никаких денег(мамины должники, что должны были вернуть деньги после ее отъезда, сами оказались на мели после реформы, так как еще не привыкли к новым деньгам и ценам), я постоянно был голодным, но то, что я сделал дальше, все равно не оправдывает мой поступок: мы многое понимали, дети войны. Цыганки постарше гадали где — то в людных местах, а их дети побирались. Вдруг я увидел девочку — цыганку моего возраста, может, чуточку старше. Она шла через мостик над арыком, направляясь как раз к нашей улице, которая начиналась нашим двором. Через плечо у девочки была перекинута сума, никаких сомнений не было — это побирушка. Я смотрел на нее, и чем ближе она подходила, то я все больше замечал на ней все новые и новые детали одежды и украшения: вот мне уже видно было монисто на ее шее, серебряные сережки на длинных подвесках, которые колыхались в так ее уверенному шагу, я даже заметил, что юбка ее была не очень широкой и одна — в отличие от взрослых цыганок, носивших по несколько широченных юбок. Но главное, что я успел заметить, девочка была очень хороша собой. Только вот лицо ее было серьезно — видно было, что она озабочена предстоящим делом. И чем ближе она подходила, тем сильнее проступала ее красота. Я не говорю уже о том, что она была стройна: в те годы даже среди взрослых не было упитанных…

Девочка, почти девушка, подняла на меня глаза и как это нередко бывает, когда мы хотим уязвить возвышенную красоту, (а я был уверен в своей недосягаемости), я крикнул ей: «Побирушка»! Юная цыганка быстро осмотрелась вокруг, ища, чем бы запустить в меня, но не найдя ничего подходящего, подпрыгнула, стараясь поймать меня за голую лодыжку цвета ее лица и одновременно не очень громко, но с презрением и достоинством прикрикнула: «У — у. Ишак»! (какая точная характеристика к моему поступку!). Я бросился бежать вдоль по дувалу, к сараю, туда, где у меня валялся разный хлам и я залазил и слазил с дувала. Девочка погналась за мной, так ей было видно, что улица здесь шла на подъем и дувал был значительно ниже, и она намеревалась достать мою ногу. Вот было бы дело, если бы ей удалось сдернуть меня с дувала. Почти с двухметровой высоты я шлепнулся бы что надо! Но я быстрее ее добежал до своей «лестницы» и спрыгнул во двор. Она с той стороны, встала на цыпочки (иначе не заглянешь во двор — я это знал из личного опыта. Да и дувал строился так, чтобы прохожие любопытства ради не глазели во двор). Она отыскала меня глазами и подняв кулачок, пригрозила: «Все равно я тебя поймаю»! От страха я бросился в кибитку и закрылся на крючок, хотя попасть во двор она не могла: изнутри калитка запиралась на засов. Но все равно я почти целый день просидел дома, изредка выглядывая в окно, боясь даже выйти во двор.

Уже вечерело, и тогда я понял, что она прошла вдоль всей нашей улицы и вышла на противоположный ее конец, туда, где шесть лет назад для цыган строили каменные «шатры», и низом, мимо кладбища, вышла к церкви Ее смелый напор поразил меня: мы ведь в своем поселке не были ангелами, постоянно выдавая детским колониям все новых и новых «рекрутов».

Такую же смелую девушку, но постарше возрастом, уже в конце прошлого столетия я встретил в приемной врача — кардиолога в Ростове — на Дону. Я стоял в очереди к врачу с такими же немолодыми людьми, как и я сам, уже перенесшими инфаркт или живших с угрозой получить его. Было лето, дверь в кабинет врача, Марины Карповны, была открыта настежь. Еще довольно молодая (чуть за тридцать), она исключительно внимательно осматривала каждого больного, тратя на прием значительно больше времени, чем отведено инструкциями, поэтому у нее перед кабинетом всегда была очередь.

Неожиданно появились две цыганки — молодая, восемнадцати лет и старшая, двадцати шести (об этом я узнал от Марины Карповны, когда попал к ней в кабинет. Причина для откровения со мной была банальна, но об этом — позже).

Старшая была несколько бледновата и ничто в ней не выдавало цыганку. Зато молодая была не только ошеломительно красива, но и одета с величайшим вкусом, без всяких там цыганских юбок и монисто. Даже сережек не было в ее ушках! Но по всему чувствовалось, что она — из очень состоятельной семьи: все на ней было самое модное и дорогое. Исключительной белизны воротничок кофточки и такие же обшлага, в самую меру украшенные вязаной окантовкой. Казалось, девушка готовилась к мировому первенству по чистоте, хотя вполне успешно могла бы принять участие и в конкурсе красоты. Она сразу подвела старшую сестру к открытым дверям и заглянув в кабинет, спросила Марину Карповну: «Можно»? Та ответила: «Подождите немного». Эта пауза, что возникла после ее вопроса, позволили старикам отчитать молодую: «Что это такое! Мы здесь стоим с самого утра, а вы только пришли и лезете без очереди»! Царственно повернув голову к старикам, юная красавица коротко ответила: «Моя сестра очень больна». На что ей тут же ответили: «А здоровые сюда не приходят. Все мы больные». Молодая снова слегка повернулась к старикам и привела веский аргумент: «У моей сестры — вторая группа инвалидности». Старики замолчали. Тогда в «беседу» решил «встрясть» я: «Девушка! У меня тоже вторая группа инвалидности. Однако я стою в общей очереди». Глянув на меня, она сразу определила, что перед нею — проклятый интеллигент и его просто болезнью не пробьешь. Она так же с достоинством ответила мне: «У моей сестры была операция на сердце. И она плохо себя чувствует». — «Так зачем вы ее тащили в поликлинику? Вызвали бы кардиолога на дом. Вы же знаете, что кардиолог выезжает немедленно после звонка и врач у вас был бы в три раза быстрее, чем вы добрались сюда».

Старшая, чувствуя правоту моих слов, тихо заплакала. В это время из кабинета выглянула врач, провожая больную. Ей был слышен весь наш разговор. Она окинула взглядом нас всех, но обратилась ко мне: «Пусть войдет. Ладно»? Ну какой же дурак ввяжется в полемику с лечащим врачом!

…Когда подошла моя очередь, Марина Карповна сказала мне: «Бог с ними! Они не понимают общих правил. К тому же видели, как расплакалась старшая. Не дай бог с ней здесь, в приемной случился бы приступ с неизвестными последствиями. Вы понимаете, что бы тогда было»? Наверное, моя доктор была права. Но червь сомнения не давал мне покоя: неподалеку от больницы, почти в самом центре Ростова, была чисто цыганская улица, застроенная великолепными коттеджами в два и три этажа. Дачи, за которые ругают наших генералов, просто собачьи конуры по сравнению с этими великолепными, эксклюзивной архитектуры, сооружениями. И жили здесь цыгане только своей общиной. Чужаки только проносились по их улице на разных машинах — от грузовиков до подержанного зарубежного импорта. Где они взяли деньги на такие хоромы? Мой дядя продал два дома — свой и покойной тещи. Решил поставить двухэтажный особняк. Шофер — дальнобойщик, он двенадцать лет строил свой дом. И когда нам потребовался телефон, мы поехали к самому начальнику АТС Ростова. Мне телефон нужен был для работы (одна солидная газета взяла меня работать по договору) да и «скорую» вызвать в случае очередного приступа послеинфарктного сердца. Я показал начальнику редакционное удостоверение, дядя тоже припас нужные бумаги, в которых, в частности, указывалось, что на очередь становилась еще теща двадцать лет назад как жена погибшего фронтовика. Мы надеялись на успех, поскольку телефонный колодец находился прямо перед въездом в дом. Но начальник уверенно и быстро разъяснил нам, что там все пары разобраны, что телефонизация этого района на ближайшие годы не предусмотрена, и что у нас нет иного выхода, как купить мобильник. Я объяснил начальнику, что с характером моей работы я пущу по миру редакцию. Он пожал плечами и сказал: «Ну, тогда я ничем вам помочь не могу»…

Мы ушли, не солоно хлебавши.

И надо же такому случиться! — Напротив дядиного дома другой русский работяга решил построить дом по тому же проекту, что и дядя. Но не знал, видимо, что в воровскую эпоху такой дом простому трудяге не поднять За десять лет он сумел возвести только стены и покрыть крышу. Кто сам строился, знает, что это примерно только третья часть всех затрат. И дядин сосед решил продать недостроенный дом: без окон и дверей, без полов и потолков, не говоря уже о разной внутренней начинки, которой требует такой особняк.

Дом купила цыганская семья. Тут же загудели лесовозы и цементовозы, плотники шустро вставляли окна, но самое главное — уже через три дня у них звонил телефон и было все хорошо слышно, так как дом был еще без окон и дверей. И подключена линия была к нашему колодцу. Не с теми бумагами зашли мы к начальнику. Но теперь у нас появилась возможность побороться. Не много времени это заняло — всего три года, и к этому же колодцу был подключен и дом дяди. Может, и те две цыганки как — то повязали нашего кардиолога? Например, дорогими подарками к празднику? Не знаю. А потому не буду брать грех на душу. Знаю только одно: не работая в каких — нибудь конторах, тем более на заводах и фабриках, они легко вписались в наш воровской режим и зажили еще лучше, чем раньше.

Вот тут читатель подумает, что больше о цыганах писать нечего. Уверяю вас — все только впереди, и рассказ не о цыганах, а о нас, русских, что с нами стало и кем мы теперь являемся.

Все, о чем я рассказал, это личный опыт близкого контакта с этим интересным народом. Конечно, я не пишу о цыганах — писателях, об архитекторах, врачах, политиках — просто не встречал таких. В какой — то мере ответ на этот вопрос дал мне первый мой директор школы Григорий Игнатьевич Ремухов. Первое, что самое интересное, он был фронтовиком, вернулся в звании капитана и его назначили директором школы. В первые же свои каникулы я поехал в пионерский лагерь, где директором был Григорий Игнатьевич. Когда он выходил из своей директорской палатки, мальчишки сбегались глянуть на своего директора: ведь было лето сорок пятого, и вернувшихся с войны, было очень мало, тем более — офицеров. А Григорий Игнатьевич ко всему прочему был очень красив, новенькая, темно-зеленая диагоналевая офицерская форма, только без погон, но со всеми ремнями и портупеями — были на месте, он был очень строен, чуть выше среднего роста, и очень заботился о нас, детях, большинство которых осталось без отцов. И мне в пионерлагерь путевку взял дедушка, который работал у Григория Игнатьевича завхозом. С того лета судьба связала нас почти на полстолетия. Но в то лето он был для меня просто директором, хотя и знал, чей я внук. Но я не об этом.

Наш лагерь находился в двадцати километрах от города в Варзобском ущелье, точнее — в отвилке от него в небольшом ущелье, густо заросшим плодовым и деревьями и было интересно видеть, как на виноградных лозах, перебросившихся с одного дерева на другое, висели гроздья черного винограда. Мы рвали яблоки и виноград, сколько хотели, ходили с черными руками от сока кожуры грецких орехов, которые уже были близки к созреванию — еще бы месяц им повисеть — и кожура легко снималась бы. Но нам ждать было некогда: был конец августа и скоро наша последняя, третья смена, заканчивалась. Обитатели лагеря торопились вдоволь наесться фруктов и орехов. А надо заметить, что ореховым деревьям было не меньше ста лет, они были огромными, ветки начинались далеко от земли и на дерево не залезешь. Поэтому орехи сшибали камнями или палками.

И вот как — то у одного дерева добытчики орехов подняли невероятней шум. Раздавались крики: «Змея! Змея»! Я прибежал на этот гвалт и мне показали на зеленую змею средних размеров, почти распластавшуюся на широкой ветви высоко над нами, а еще выше было гнездо какой — то горной птицы. (В городах в орешниках птицы гнезд не вьют).

Начали решать, что делать? Камнем в нее не попадешь, да к тому же вокруг была жилая зона — камень мог угодить в кого — нибудь из обитателей лагеря и проломить голову. Пионервожатый побежал к директору, чтобы посоветоваться, как спасти птенцов от змеи? А та, надо сказать, затаилась, ожидая, когда мы разойдемся. Неразумная — плохо она знала людей!

Вскоре пришел ослепительно красивый в своей форме и статный директор (это теперь я знаю, что ему в то лето был ровно тридцать один год. В руках у него была новенькая мелкушка. Григорию Игнатьевичу сразу человек пять начали наперебой объяснять, где затаилась змея. «Ага, вижу, — сказал он. — и обернувшись к нам, не скомандовал, а просто попросил: А ну ка отойдите подальше»! Мы отодвинулись всей толпой метра на три — четыре от дерева. Григорий Игнатьевич прицелился и выстрелил. Змея упала со своей ветки. Мы подбежали и каждый был поражен: наш директор попал ей точно в голову. Авторитет его вырос в наших глазах еще выше: сразу видно, боевой офицер, а не штабист(к этому времени мы уже знали разницу между двумя видами офицеров).

А буквально через неделю он потряс нас еще одной вещью: готовился прощальный вечер с костром. И вдруг по лагерю пополз слух: директор приказал приготовить к чаю «наполеон». Кто такой Наполеон — многие из нас знали. А вот что это такое готовят на кухне под названием «наполеон», — не знал никто. Дети войны, в основном из рабочих семей, мы не помнили довоенные времена, а во время война было большой удачей наесться досыта обычного черного хлеба.

И вот вечером, наряду с другими сытными и недоступными в наших безотцовских семьях блюдами, типа варенья в вазочках к чаю, котлет, гречневой каши, фруктов не из нашего сада (персиков, например, которые не росли в нашем саду или арбузов и дынь) на блюдах принесли уже разрезанный торт «наполеон». Вы думаете, я забыл этот день? Да что вы! Вот как бы современный человек забыл день встречи с инопланетянами. Было это 28 августа 1945 года. Потом, всю жизнь, когда у нас ли в доме или у друзей, подавали к чаю торт «наполеон», я вспоминал прощальный праздничный ужин в Варзобском ущелье, который с такой выдумкой и размахом подготовил для нас, осиротевших детей, Григорий Игнатьевич Ремухов.

Шли годы Я часто бывал в школе у дедушки, где он жил в небольшой кибитушке, часто видел Григория Игнатьевича и уже когда я учился в университете, а Григорий Игнатьевич стал чуточку постарше, я обратил внимание, что у него — несколько смуглый цвет кожи. Спросил об том дедушку, который давно подружился со своим директором. И дедушка сказал мне: «Да он же цыган. Только ты не вздумай кому — нибудь говорить или спрашивать его самого — не нужно это»… Не нужно, так не нужно.

Пролетели еще лет пятнадцать. Григорий Игнатьевич был уже директором в другой школе, дедушка вышел на пенсию и мне удалось выхлопотать для него квартиру всего лишь через одну остановку от его последнего места работы, и, как понимаете, я чего — то достиг в этой грешной жизни, раз мог решать такие вопросы. Мне даже удалось расселить племянников Петра, которым советские чиновники, сломав на окраине города их поселок, предоставили на восемнадцать человек типовую трехкомнатную квартиру в панельном доме о тридцати семи метрах. Когда один из племянников спросил, почему им на такое количество народу и практически на три семьи дали только одну квартиру, ему ответили: «Все равно вы, цыгане, спите на полу, и такой площади вам хватит». Но это отдельная история.

А случилось так, что наши пути уже во взрослой жизни пересеклись с Григорием Игнатьевичем. Он был хорошим педагогом и постоянно вносил смелый предложения по улучшению образования, предоставлению педагогам большей свободы в построении уроков и так далее. Мы нередко говорили с ним на темы реформы школы, нужно ли раздельное обучение мальчиков и девочек, создание тупиковых школ, в которых детей учили бы (из — за неспособности) только до седьмого класса — тогдашнего неполного среднего образования и так далее. И вот в одну из таких бесед я спросил Григория Игнатьевича, как он, цыган по национальности, еще перед войной окончил вуз, в армии стал офицером и вот уже тридцать лет директорствует. Он вздохнул и ответил: «Это было еще во время революции. Табор наш распался, многие погибли, я отбился от табора, меня подобрала русская интеллигентная семья, а отсюда — все остальное»… Он сделал короткую паузу и попросил: «Только вы нашим цыганам ничего не говорите обо мне». — Почему, — поинтересовался я. «Да вы что, не знаете наших? Пойдут разговоры, начнут ходить ко мне — почему я не в таборе, будут требовать, а то и угрожать». Я удивился и сказал, что в театре оперы и балета — хормейстер — молодая цыганка. И ничего, работает. Консерваторию окончила в Ташкенте. К моему удивлению, Григорий Игнатьевич сказал: «Да знаю я ее. И сам был поражен»… И, оглядевшись вокруг, словно боясь, что наш разговор кто — то услышит, продолжал: «Я тут кое — у кого интересовался, как это так получилось? Ну, тот человек мне и сказал, что местные цыгане к ней претензий не имеют. Наоборот, гордятся и даже с ее помощью хотят организовать здесь ансамбль песни и танца». Мне все стало ясно: хормейстер — это же мир музыки, в котором цыганам, наверное, нет равных.

В общем, дорогие друзья, автор не без умысла рассказывал о своих личных контактах с цыганами. Отделаться общими фразами, что цыгане, мол тот народ, который гадает, поет и танцует, иногда — торгует, но не работает ни у станков на заводах и фабриках, не занимается земледелием, не водит самолеты, не связывает свою судьбу со службой в армии, даже спортом не занимается, тем же конным, хотя с лошадьми цыгане были связаны много веков, вплоть до середины XX века. И ведь не трусы, не пресмыкатели и наделены крепкой деловой хваткой, что не раз показывали, как меняют они род занятий, вернее добычи хлеба насущного в зависимости от сложившихся обстоятельств в окружающем их мире.

Давайте вернемся теперь с середину девяностых только что ушедшего столетия. Помните, что убеждала в необходимости принять цыганку только меня? Ответ прост: хотя я и перенес инфаркт, одна из московских газет уговорила меня работать у них на договоре.

Мой кардиолог знала об этом, и на всякий случай решила «убедить» журналиста, что в принципе — невозможно: любой, даже средней квалификации профессиональный журналист, обязательно постарается докопаться до корней проблемы. Но там был не тот случай, ради которого нужно было выхватывать саблю из ножен и бросаться в бой: все равно ничего не докажешь и правды тебе никто не скажет. Вот проучили же меня в Ростовском обществе по беженцам. Случилось так, что семья частями уезжала из Душанбе. С меня потребовали все паспорта взрослых, которые оказались прописанными от сельской местности в области, на Украине и даже в общежитии ДАСа в Москве. Но заверили: как только у меня будут готовы все документы, я тут же буду поставлен на учет. И вот пока я собирал документы, мне в этом обществе популярно объяснили, что мой поезд ушел и никаких льгот мне и моей семье не положено. Плюнул я на все это дело и уехал в Костромскую область к старому другу, который еще в начале шестидесятых уговаривал меня уехать с ним, доказывая мне, что рано или поздно из Азии придется уезжать. Высококлассный строитель, он вскоре после переезда получил отличную квартиру, на селе, в пяти километрах от города, построил настоящий дом, что не разрешалось по законам того времени, но он оформил на какое — то время жену в местную школу преподавать английский, она получила права колхозницы и на этом основании они построили дом. На самом деле это была настоящая зимняя дача. Потом, когда законы еще раз изменили и дачникам разрешили строить дома на селе, он перестал каждый день ездить за женой в колхоз, что зимой было очень не просто. Теперь появилась новая проблема: бомжи и просто воры зимой по нескольку раз потрошили дом. Он знал о моих злоключениях в Ростове и предложил переехать к нему в сельский дом, объясняя мне, что они и летом с женой не каждую неделю приезжают туда, а лет двадцать кряду, как выросли замуж и разъехались далеко от дома две дочери красавицы, они сдают на лето дом дачникам. Он шутил, что будет мне в зимние месяцы еще и деньги платить, как сторожу, ну а за летние — я ему, как дачник. Но все равно мы с женой будем в выигрыше, так как зима в этих краях — девять месяцев, а лето — только три.

Но, конечно, нас привлекло не дармовое жилье. Мой друг был начальником (или владельцем?) какого — то строительного ООО, и убедил меня, что совсем рядом с городом, не дальше трех километров, поможет построить дом.

Только мы переехали в Костромскую область, как международная организация по беженцам выдала моему другу приличную сумму для помощи в строительстве жилья беженцам. Мы уже заканчивали строительство дома, как вдруг телевидение сообщило, что то самое руководство Ростовской конторы по беженцам, что отказало мне в помощи, во всю занималась денежными махинациями, выделенными для обустройства беженцев. Я позвонил в Ростов папу родственникам и они сообщили, что даже на четыре года приехавшие после меня семьи получили приличные суммы, что давало возможность купить хороший дом с огородом где — нибудь на селе и не обязательно в глухомани. За деньги, что выделяло государство, можно было бы купить даже двухкомнатную малосемейку в самом городе. Ну и что мне прикажете делать? — с больным сердцем ехать в Ростов и ходить по инстанциям, доказывая, что я — не верблюд? У меня резонно попросят удостоверение беженца, которое мне не выдали господа — взяточники, и что я скажу им в ответ? Что я жил у родственников? Прошибу ли я самое мощное изобретение человечества бюрократическую машину? И не получу ли там второй инфаркт и не повезут ли меня на Север родственники в наглухо заколоченном гробу? Плюнул я на всю эту сомнительную затею, тем более, что в доме для нас уже установили котел, пробурили скважину и устанавливали батареи отопления. Через месяц мы переехали с дачи в свой дом о трех комнатах со всеми городскими удобствами. Даже с телефоном.

И вот тут судьба снова столкнула меня с цыганами.

Несколько раз в местной прессе публиковались материалы о том, что цыгане монополизировали торговлю наркотиками в северных городах России, что на окраинах бедных русских деревень они понастроили себе особняки, что разъезжают на иномарках, а цыганская молодежь нагло ведет себя на дискотеках, из — за чего уже несколько раз вспыхивали драки между русскими ребятами и цыганами, и последние в одной из драк применили оружие и что один русский парнишка погиб. В районе чуть ли не вспыхнули антицыганские погромы, но местные власти сумели окоротить своих, русских.

Было это в каких — нибудь ста километрах от нашего городка, что по масштабам Севера — почти что рядом.

…Мы уже около года жили на новом месте, я продолжал помогать своему другу присматривать за его дачей, тем более, они в это лето уехали отдыхать куда — то на остров в Индийском океане. Наш дом находился прямо на противоположном конце района, прямой дороги к нам не было, и вместо примерно пятнадцати километров по прямой, приходилось делать крюк через соседний район километрах в сорок. Это напомнило нам наши годы в Ростовской области, когда из села Чалтырь, с верхней площадки которого был виден Азов, нам приходилось ехать через Ростов, делая крюк в шестьдесят пять километров. Ну что ж: далеко еще не все у нас удобно для людей — еще с десяток перестроек и революций — и мы заживем по — человечески.

Но меня не пугали эти наши бессмысленные русские «крюки»: мало ли каких нелепиц нагородили мы в нашей стране! Просто у меня в этот день, в аккурат когда я закрывал дачу, боль в левом колене давнишнего артроза стала нестерпимой. Если кто не верит, что после шестидесяти наваливаются разные болячки, я дам простой совет: дожить до шестидесяти и чуть больше, тогда узнают, что вдруг появятся болячки, о которых еще в пятьдесят пять никто о них и подумать не мог. Впрочем, не обязательно следовать моему совету, а можно просто обратиться к опыту мудрых греков их золотого времени, они ведь уже к пятому веку до нашей эры доперли, что человек вполне дееспособен только до шестидесяти лет, а потому гражданам, достигшим такого возраста, давали пенсию.

Вот и я, памятуя достижения и наблюдения древних, почувствовав с утра легкую боль в коленном суставе, выпил таблетку деклофинака и взял на всякий случай свою трость, которую привез опять же мой друг в одну из поездок то ли в Испанию, то ли в Италию.

Я вышел на межпоселковую дорогу, по которой ровно три раза в день ходил автобус: рано утром, в обед и вечером. Утренним автобусом я приехал сюда и обеденным рейсом намеревался добраться до района, а там мог попасть и на автобус (бесплатный)., но ввиду боли в ноге, готов был заплатить и двенадцать рублей за маршрутное такси.

И хотя нога сильно болела, я все — таки пришел минут за пятнадцать до того времени, как должен был появиться автобус. Но прошло пятнадцать минут, потом еще два раза по пятнадцать, я выглядывал на дорогу, не появится ли автобус или какой — нибудь грузовик (на легковой заломят такую цену, что мне придется оставить в залог свои командирские часы, подаренный мне к пятидесятилетию коллегами). Но никаких машин не было. Я простоял примерно час, размышляя, что мне делать: вернуться на дачу и там заночевать? Ведь никакой гарантии не было, что автобус придет хотя бы вечером. Но на даче не было никакой еды, ту, что я брал с собой, я съел то ли за завтраком, то ли за обедом: утром я очень рано вышел из дому и не успел позавтракать. Можно, конечно, позвонить жене по телефону и остаться здесь, переночевав натощак. Все сердечные препараты всегда были у меня в кармане. И от гипертонии тоже. Но жена все равно не будет спать ночь, ожидая моего звонка утром. Да, признаться, мне, в чужих домах, на чужих постелях удается заснуть только к утру, Я даже в молодости во все командировки брал снотворное. Хорошо, если вы лишены этого недостатка, а также артроза, не перенесли инфаркт с осложнениями, если у вас!.. — Да что там перечислять! — не на приеме же у незнакомого врача первый раз!

В общем, стою, размышляю. Вдруг вижу вдали — целый кортеж: две легковых и одна — типа маршрутного такси. Думаю: хоронить что ли, кого везут? Но для похоронного кортежа — слишком высокая скорость и не дудят. И не свадьба: мало машин и не видно цветов.

Пока я размышлял, машины поравнялись с остановкой. Из первой высунулась рука, как бы командуя другим остановиться. Я не успел сообразить, что к чему, как из первой человек, что сидел рядом с водителем, высунулся из окна и приветливо улыбаясь, спросил: «Куда едем, отец»? Его красивую улыбку не портил даже золотой зуб в углу рта. Да и что могло испортить такого красавца? На него хоть арестантскую робу одень — и она его не испортит. Кстати, говоривший не был как — то изысканно одет: куртка из тонкого вельвета, а когда он вышел из машины — оказалось, что на нем — брюки из мягкого материала, не требующие глажки или еженедельной стирки. Красивый цыган примерно сорока лет. И тут я рассмотрел, что и в других машинах сидели цыгане. Посчитать, с учетом японского микроавтобуса, их было не меньше двадцати человек. Ну, поскольку пункт моего назначения не был секретным, я назвал им райцентр. Цыган улыбнулся: так вашего автобуса сегодня не будет. Он стоит в Сосновке — у него полетел распредвал. Мы хотели ему помочь, но для «пазика» у нас запчастей нет. Так что садитесь, подбросим. Мы как раз через этот райцентр едем во Владимир. Заметив мое легкое замешательство, цыган сказал: «Да не бойтесь! Мы с вас ничего не возьмем. Видим же, что вы пенсионер, а для пенсионеров — проезд бесплатный». Тут и я решил вступить в разговор: «И не только пенсионер, а еще и инвалид». — «Нога, что ли»? — он кивнул на мою трость… «Если бы только это… Все гораздо хуже… Да и нога — не в лучшей форме»…. - попытался пошутить я. Мой неожиданный знакомый вдруг по — цыгански что — то крикнул в машину, на которой он ехал. Оттуда сразу же вылез молодой человек и пересел в микроавтобус.

Цыган тут еще раз удивил меня: «Вам удобно ехать на заднем сиденье, или нога не гнется»? — «Слава богу, еще гнется, но операции в недалеком будущем не избежать: сальники в коленном суставе пропускают…» Мой знакомый оценил шутку: «Да знаю я про эти „сальники“ все: моему деду еще восемь лет назад на обеих ногах их поменяли. Теперь из серебра они у него… В Москве операцию делали»! И тут, же, понимая, что перед ним, возможно, один из тех, кого новая система приговорила к преждевременной смерти сверхнизкой пенсией, добавил: «Правда, из пластика тоже делают прокладки на коленных суставах…они значительно дешевле… И люди говорят, что работают они отлично». — «А как ваш дедушка? Жив? Здоров»? — «А что ему сделается! Он нам сказал, что до ста обязательно доживет». — «А сколько ему сейчас»? — «Да всего восемьдесят девять. Он у нас молодец! А ноги? — Так он с тростью, как и вы, ходит».

Мы сели в машину, мне уступили место с краю — чтобы далеко не лезть. И тут я увидел, насколько красива и удобна машина внутри: светлые тона обшивки, удобные кресла. Удобный щиток приборов. Я еще не разучился совсем читать по — английски и прочитал на щитке: «ровер». «Красивая у вас машина», — искренне похвалил я. Цыган повернулся ко мне: «Да многие как сумасшедшие гоняются за „мерседесами“. А эта — чуть ли не вдвое дешевле и ничуть не хуже „мерседеса“. Вот она у меня пять лет ходит, так не поверите я никуда еще в нее не залазил. Попросил одного знакомого механика посмотреть, так он удивился: говорит, что у машины все части ходовой — будто она вчера сошла с конвейера». «А чья это машина»? — спросил я. — «Английская. Они сделали ее на базе одной дорогой модели японской „тойоты“, но кое — что добавили по — своему, английскому вкусу. Вот и получилась замечательная машина»! — мой новый знакомый гордо улыбнулся.

…Вскоре появилась деревня Хомутовка. Лежала она примерно в километре от главной дороги. Но напротив ее находились яблоневные сады, которые пока никто не охранял, поскольку даже «Антоновку» можно будет убирать только в начале сентября, а на дворе стоял июль.

Яблоневые сады стояли на берегу речки, она плавно огибала их и шла к деревне. Нам был виден небольшой мост через нее.

Машины остановились неподалеку от яблонь, а вся цветная масса народу двинулась к старой яблоне, большим шатром укрывавшая огромную поляну от июльского солнца. Тут же были вынесены из машин цветные скатерти и теплые одеяла — их, сложив вдвое, расстелили вокруг постеленных скатертей. Всеми весело командовал мой благодетель, и я уже знал, что зовут его чисто русским именем Яша.

Неподалеку от нас, метрах в пятидесяти — шестидесяти одинокий рыбак ловил свою удачу. Он сидел на перевернутом старом ведре, для пойманной рыбы рядом стояло небольшое полиэтиленовое ведерко — рыбак, видимо, хорошо знал, что здесь много рыбы не поймаешь, разве что кошке на обед. Можно было бы поехать на рыбалку на Рыбинское водохранилище, но для этого нужна собственная машина, судя по внешнему виду рыбака ее у него не было. Бедность видна издалека: на нем был старый солдатский бушлат, старая кепка, из под бушлата выглядывали брюки в полоску — такие были в продаже лет тридцать назад, на ногах старые резиновые сапоги, которых я не видел в продаже уже лет сто, да и все его рыбацкое хозяйство — полиэтиленовые пакеты, какие — то тряпки — все было занюханным тряпьем. Рыбак только один раз оглянулся на нас, как бы сожалея, что мы появились здесь и распугаем последнюю рыбу. Трудно было определить, сколько ему лет: к великому несчастью в русской деревне много пьют, причем, самогона, и это старит людей, глубокие морщины скрывают возраст: здесь ошибиться лет на пятнадцать — вполне возможно. Но по осанке было видно, что это — не пенсионер, а чуть позже я понял, что совсем не пенсионер.

Тем временем цыгане занимались, кто чем: одни выносили чашки и кастрюльки с едой, другие — тарелки, третьи ставили рюмки, а два молодых цыгана уже развели костер и принялись за приготовление чая. Не особенно властно, но все команды отдавал Яша — старший из мужчин. Женщины, видимо, были лишены права голоса, но не в том, азиатском смысле, когда женщины словно тени возятся за приготовлением стола, а если о чем — то и спрашивают главу семьи, то тихим и покорным голосом, чтобы никто не услышал. Цыганки же, наоборот, говорили очень громко, даже скорее кричали, накрывая «стол», но в дела мужчин не вмешивались.

Как только мы вышли из машин, Яша опять по — цыгански, сказал что — то одному из молодых парней, тот сразу же достал из микроавтобуса что — то типа киношного кофра, положил на него подушечку и предложил мне сесть. «Наверное, походный трон цыганского барона», — подумал я.

Тем временем из машин вынесли все, что нужно, и после вскрытия разных пакетов, сумок, свертков в машинах был полный бедлам. Короче — живописный цыганский вид.

Но у табора возникла какая — то проблема, которую они быстро обсуждали на своем языке. Я понял, что надо ехать в деревню, но привести в порядок любую машину после такой выгрузки, было непростым делом: надо было либо все вытаскивать из них до конца, либо тщательно упаковывать. Никому этим заниматься было неохота, да и были сейчас, во время подготовки к обеду, у каждого свои обязанности.

Мужчины посовещались о чем — то, и молодой парень направился к рыбаку. Он сказал ему что — то, и рыбак встал и направился в нашу сторону. Когда он подошел совсем близко, к нему обратился Яша: «Вот что, мужик. Быстро слетай в деревню и принеси пять бутылок водки. Только пятидесятирублевое дерьмо не бери. Кстати, у вас в магазине самопальной водкой не торгуют»? Мужик отрицательно замотал головой: «Что вы. У нас народ честный». — «А водка хорошая у вас там есть»? — спросил Яша. «Конечно, — ответил мужик. — У нас же много бывает городских по выходным на дачах. Так что выбор — на любой вкус».

Яша достал две пятисотрублевых купюры: «Вот что: возьмешь только хорошую водку, такую, которая стоит не менее ста пятидесяти рублей. Понял»? Мужик кивнул головой. «Да, вот что еще, — Яша глянул на часы. — Если управишься за двадцать минут — получишь стакан водки. Если больше времени затратишь — то только полстакана. Задание понятно»? Мужик снова кивнул головой. Одна из цыганок дала ему хозяйственную сумку, а Яша вручил ему тысячу рублей (почти моя месячная пенсия). И когда мужик уже повернулся, чтобы с места взять в карьер, Яша дал ему легкого пинка под зад. И не так, чтобы сильно, и не носком в башмаке, а так, щечкой, как бьют футболисты по воротам, когда хотят ударить по точнее. Если бы Яша ударил его сильно, мужик, возможно, и возмутился бы. Но Яша ударил его так, слегка, сказав при этом: «Ну, удачной рыбалки, рыбак»! — как бы показав при этом, кто здесь хозяин, кто барин (по — нынешнему — господин), а кто — подневольный раб (быдло, на языке тех, кто хорошо устроился в этой жизни за счет народа).

Яша хорошо понимал, что делал, и потому сразу обратился ко мне, русскому: «Такому алкашу не дашь пендаля, так он еще что угодно сморозить может». — «Например»? — спросил я. «Да хотя бы нажраться у магазина нахаляву, и принести водку часа через два»… — «А принес бы? В руках — такие деньги! Он здесь за месяц вряд ли зарабатывает такие. А если и зарабатывает, то вряд ли получает их во — время. Возможно, что не получал их уже их целый год… — Демократия».

Яша улыбнулся: «Принес бы в любом случае. Он — местный. До ближайшей деревни здесь — не меньше пяти километров, и там эта же самая речка течет. Так что нет никакого смысла чужаку переться сюда пешком. И он знает, что мы его найдем в любом случае… Они здесь все алкаши, и им нужно хорошее вразумление при поручении любого дела, тем более, такого важного»…

Я сидел на своем железном «троне», в голову лезли разные мысли, и они почему = то все время перебивались строчками из цыганских. Или, вернее, русских, исполненных на свой, цыганский манер. То звучала строка:

«Эх, загулял, загулял, парнишка парень молодой, молодой, в красной рубашоночке — хорошенький такой»!

Или вертелась какая — нибудь другая строчка, типа:

«Соколовский хор у яра был когда-то знаменит, Соколовская гитара до сих пор в ушах звенит».

Или назойливо звенела в ушах песня из фильма «Живой труп», где цыгане радостно встречают русского барина здравицей: «К нам приехал, к нам приехал, Виктор Михайлович, дорогой»!

Я не мог отдать себе четкого ответа, почему у меня в ушах все время звучат куски песен то Алеши Дмитриевича, то его сестры Валентины, признанной одной из лучших исполнительниц цыганских песен в ХХ веке, то Юла Бринера, то даже нашей современницы Пономаревой. И что я не заступился за рыбака алкаша? — Человек ведь. Или Яша так быстро все объяснил мне, что выражать протест было поздно?

Я сидел и размышлял, вернее, слушал в себе отрывки разных цыганских песен, и почти не заметил, как вернулся посыльный за водкой. «Молодец! похвалил его Яша. — всего пятнадцать минут…» Он начал доставать из сумки бутылки с фирменными наклейками. И по их виду было понятно, что это настоящая водка, а не какая — нибудь туфта.

Яша попросил стакан и отвинтил пробку у одной из бутылок. По его команде гонцу — скороходцу принесли большой кусок колбасы и ломоть домашнего хлеба. Яша налил ему полный стакан. И добавил: «Посмотришь здесь, когда мы уедем. Вдруг не допьем И вот тебе премия за отличное выполнение задания». Яша сунул ему от оставшихся денег пятьдесят рублей. Мне показалось, что делается это ради меня, чтобы как — то приподнять мое скисшее настроение.

Вот тут я получше рассмотрел мужика: вряд ли ему было больше сорока пяти лет: иначе он так быстро бы не сбегал в деревню. Просто у него было морщинистое лицо от адской сельской жизни, самогона, от солнца и ветра.

Мужик почти залпом выпил водку, понюхал хлеб и сказал: «А закусь я оставлю на потом… Мне еще до вечера сидеть. А моя ничего мне не дала… Говорит, наловишь рыбы и поешь». Цыгане засмеялись. Но мне было не до смеха: я знал, что уже восемь лет назад люди здесь ели жмых, а живые деньги многие не видели уже несколько лет. Так что не со зла ничего не положила в походную торбу жена горе — рыбака.

Не буду описывать обед: он был богатым и разнообразным. Мало интересного и в сборах в путь каравана о трех машинах. Разве что вот это одно: как и обещал Яша, в одной бутылке оставили почти половину недопитой водки. Всего пьющих мужчин оказалось шестеро: три водителя к спиртному не притронулись. Правда, две немолодые цыганки выпили по глоточку, остальные воздержались по неизвестным мне причинам: не доросли, чтобы в обществе мужчин пить водку? — Может быть. Но мне до этого какое дело? Бутылку хорошо закрутили и рядом в полиэтиленовом пакете оставили целый новогодний подарок: два апельсина, кусок сыра, пачку печенья, несколько дорогих конфет и даже пачку хорошего чая. Командовал приготовлением презента Яша. Чувствовал, что сделал что — то не то? Или виной был я — немолодой посторонний свидетель?

Наши «табуны лошадей» быстро донесли нас до райцентра, я поблагодарил своих спасителей, Яша в ответ улыбнулся своей приветливой улыбкой: «Да что Вы! Это же нам ничего не стоит! И мы должны помогать ближнему: ведь человеку — человеку — друг и брат»?

В этот день мне не только не везло: прямо на остановке меня подобрал сосед по улице. Он приезжал в райцентр за какой — то бумажкой (кажется, для подтверждения, что он — здоров и может дальше водить машину, — дело немаловажное, если учесть, что он был уже на пенсии.

Вечером я лежал и все время вспоминал дневной случай. Нет, не потому Яша дал, как говорят, поджопник, тому рыбаку. В этом проявилось неуважение к нам, русским. Уверенность, что все сойдет с рук. Ну почему наш гонец не ударил в набат на деревенской площади, не примчались мужики с дрекольем и не проучили цыган так, чтобы они и своим потомкам завещали бы не оскорблять русских? Но, как правило, русским нет дела до русских. Да и половина деревни спала после приема самогона, а другая — еще не оклемалась после вчерашнего. Ну, предположим, что мужики были бы трезвыми и у них было бы развито и чувство национальной гордости, и чувство родной крови. Проучили бы они цыган? Ставлю один к ста, что наши же, местные русские власти во все обвинили бы жителей Хомутовки. Им бы не только приписали великорусский шовинизм, экстремизм и тому подобное, но для порядку парочку человек упрятали бы в тюрьму.

На местах смотрят на Москву, но где там сыскать нынче защитников русского народа? Ведь и эти цыгане деньги и машины вырастили не на огороде, не добыли их в шахтах. Может быть, Яша был одним из отцов наркомафии, но пойди, докажи!

Размышляя на эту тему, я вдруг понял, почему там, в саду под яблонькой, вертелись строчки из разных цыганских песен, в основном — «золотого» для нас XIX века. Тогда цыгане своими песнями служили русской элите и этим зарабатывали на хлеб. А теперь цыгане могут русскому человеку дать под зад ногой и как холуя послать за водкой И это — не самая крайняя степень унижения русского человека. Посмотрите, что делается на рынках всей России, в кого превратили в этой нищете русскую женщину? Это стало возможным потому, что все двадцатое столетие — это столетие глумления над русским человеком, вколачивания в него страха и убеждения, что русские — всем должны: казахам и грузинам, таджикам и киргизам, узбекам и азербайджанцам. Даже хваленая Прибалтика жирует, припав к русской нефтяной трубе. И вот вбили в нас чувство раба. Покажите мне страну — ну Индию ли, Китай, Индонезию или даже Пакистан, — любую более — менее крупную страну (хоть Турцию, хоть Вьетнам (штаты не в счет — эта страна изначально формировалась как сброд со всего мира), где роль элиты исполняли бы чужие народы и плодили законы, загоняющие коренное население в железную клетку «туда нельзя, сюда нельзя», в еще большую нищету, в наркозависимость, алкоголизм. Рулят у нас любые народы от Кремля до заводов, нефтепроводов и финансов. А как только русские пытаются хоть чуточку поднять голову, раз! — по башке и за решетку на срок, чем больше, тем лучше. А уроженцы разных югов уже привели страну в стан слаборазвитых и разваливающихся государств…Весь Кавказ и Средняя Азия выгребает через рынки миллиарды русских денег и — ничего! Нами, наверное, сейчас командовали бы и пигмеи, да видно не знают, где находится эта страна дураков — Россия.

Январь — февраль 2003 года. Подмосковье.

Оглавление

Об авторе

Ехали цыгане

Реклама на сайте