«Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий»

Яркевич Игорь

Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

Большое русское ограбление

Потом, конечно, что-то еще будет. Все образуется. Жизнь не кончается. Новое тысячелетие должно означать новый скачок. Возможен новый всплеск моды на двуполую любовь; дети в любом случае рождаться не перестанут. Если женщины совсем уже не захотят рожать, то детей теперь можно клонировать. Русское солнце не погаснет. Русский металл не заржавеет. Русский мускул не закостенеет. Русский волос не раскудрявится. Русский колос не завянет. Русский лес не согнется. Пушкин допишет неоконченную главу "Евгения Онегина" и оторвет Дантесу яйца. Толстой вернется в Ясную Поляну. Россия найдет еще силы и средства взлететь в космос. Появится русский автомобиль, способный конкурировать со всем, что ездит. Заводы дадут план. На прилавки русских магазинов ляжет свежее, сочное мясо. Милиция поймает негодяев и отпустит невиновных. Врачи научатся лечить СПИД или хотя бы грипп. Станет и меньше говна. Тогда же сразу возникнет новое говно, но прежнего станет заметно меньше. Не все отравятся алкоголем. Не всех убьют наркотики. На русский рынок вернутся инвесторы. Интернет станет главной реальностью. Придут новые эстрадные композиторы и напишут новые шлягеры. Придут новые политики и дадут новые концепции. Русский хуй еще себя покажет, а русские люди еще получат удовольствие от жизни! Как-то будет продолжаться и искусство. Как именно - я пока точно не знаю, но как-то все-таки будет. Сейчас кажется, что никак, но как-то будет, абсолютно точно. Может быть, даже снова начнут читать и писать стихи в прежнем объеме. Я в этом почти уверен. Я это знаю почти наверняка. Мне в этом почти можно верить.

Других я могу в этом убедить. Я вообще могу убедить кого угодно в чем угодно! Но не себя. Себя не могу. И Марину тоже не смог. Марина мне верила, но устала ждать, когда произойдет все то, что должно. Марина не врала, когда говорила, что верила. Она мне верила до самой отставки Ельцина и несостоявшейся вакханалии вокруг компьютерных сбоев на цифре "2000". Я видел ее глаза, слышал ее слова и читал ее письма, - она верила! Но когда Ельцин передал власть Путину, а компьютеры прочитали цифру "2000" так же легко, как любую предыдущую или следующую цифру, и ничего не изменилось, - она устала. Когда она устала, она по-прежнему верила! Верила, что жизнь не кончается, что Пушкин оторвет Дантесу яйца, что русский хуй еще себя покажет. Верила! Но она устала.

Когда Марина устала, то она заговорила про ограбление банка.

Сначала я это воспринял как шутку. Не самую удачную, но и не самую глупую. Шутка как шутка. Я сам иногда люблю так пошутить. И люблю, когда так шутят другие. И Марина тоже относилась к этой идее несерьезно. Она сама над ней смеялась. Но она заговорила о ней снова. Она все чаще и чаще к ней возвращалась. Она уже говорила об этой идее серьезно. Идея оформлялась.

В любом случае ограбление банка Марину интересовало не как цель, а как средство. Средство мщения русской литературе. Марина увлеклась феминизмом, и колесо феминизма ее переехало! Теперь Марина собиралась переехать этим же колесом русскую литературу. Русская литература обращалась с женщинами, конечно, скверно. Анну Каренину она засунула под паровоз. Сонечку Мармеладову выебала. Настасью Филипповну зарезала. Княжне Мэри нагрубила. Муму утопила. Утопила и Катю. Другую Катю отпиздила, а еще одну Катю посадила. Полину свела с ума. Машу измучила. Нину отравила. Татьяну Ларину послала на хуй. Со Светланой поступила так же. Тяжело пришлось и Лене, и Дуне, и Наташе. Аксинье тоже досталось. И это далеко не все! Это еще даже не середина! С другими женщинами она обошлась не лучше. Список женщин - жертв русской литературы бесконечен. Хуже всего русская литература обошлась с двумя женщинами: с Россией и с русской душой. Этих двух несчастных русская литература беспощадно наебала. С мужчинами русская литература поступила не лучше. Но с женщинами она поступила совсем плохо. Русская литература, обращаясь с женщинами, словно забывала, что она тоже женщина; по крайней мере, женского рода. Русская литература обращалась с женщинами как мужик или, в самом лучшем случае, как лесбиянка-садистка! И теперь, надеялась Марина, колесо феминизма, проехав через банк, поедет мстить русской литературе. При ограблении банка колесо феминизма получит толчок, необходимый для наезда на русскую литературу.

К феминизму я отношусь скептически. К феминизму у меня слишком много претензий. Я однозначно не феминист. Феминизм меня раздражает не меньше, чем балет, эстрада, политика или мужской шовинизм. Но когда я думаю, как русская литература обошлась с попавшими в нее женщинами, а также с Россией и с русской душой, - у меня тут же начинается приступ феминизма и я сразу феминист. Бескомпромиссный феминист! Феминист без пощады! В моменты таких приступов я выебу любого, кто не феминист! Наверное, поэтому Марина уговорила меня на ограбление банка.

Я сам не заметил, как тоже стал относиться к этой идее серьезно. Я пропустил момент приступа феминизма, когда все решилось; между тем, когда я относился к ограблению как к шутке, и тем, как стал к нему относиться совершенно серьезно, не было дистанции. Решиться на ограбление - потерять невинность. Невинность была потеряна незаметно. Это случилось в приступе феминизма. Невинность ушла через едва заметную дырку момента приступа феминизма.

Про банки Марина мало что знала. Не знала, в общем, ничего. Про их ограбления - тоже. Она здесь больше рассчитывала на меня. Поэтому я стал вспоминать, что же я знаю про банки и про их ограбления.

Потерять невинность мало. Нужны еще схемы банка: электричество, сигнализация, канализация, шифры, коды и так далее. И еще громкий голос. Громким голосом легче объяснить, что это ограбление и все, мол, суки, на хуй на пол, а деньги в сумку или куда там их принято складывать при ограблении.

Несмотря на отвращение к русской литературе, Марина гордилась тем, что она - тезка Марины Цветаевой. Она считала Цветаеву первой официальной русской феминисткой. Я предпочитал Марину Мнишек, - из всех Марин русской жизни мне она была наиболее близка. И, кстати, имела куда больше прав, чем Цветаева, считаться первой официальной русской феминисткой.

Цветаева - самое незащищенное место русской женщины. Я боялся, что Марина пойдет на ограбление с Цветаевой.

Марина не собиралась идти на ограбление банка с Цветаевой. Но и ничего не планировала. "Ты - еврей, а значит - умный, - говорила Марина. - Ты сам во всем разберешься". "Я еврей на самом низком уровне, - объяснял я Марине. Выше этого уровня я - стандартное русское чудовище, для которого все еврейское - пустой набор звуков. Дальше я путаю синагогу с Сенегалом, иврит с домкратом, а Иерусалим с райисполкомом". Но Марину это мало интересовало. Впрочем, она заботилась о моем здоровье. Как раз бушевала эпидемия гриппа, и врачи рекомендовали чеснок как лучшее превентивное средство. Марина была полностью согласна с врачами. Марина не клала мне чеснок разве что только в чай, кофе и сигареты. Все остальное я ел и пил с чесноком. От меня не просто пахло чесноком; от меня не пахло ничем иным, кроме чеснока! Если мы пойдем на ограбление с оружием, она мне положит чеснок и в оружие.

Смена тысячелетий - это всегда раздражение. Раздражение всего. В том числе и тела. У меня постоянно зудел анус, - как будто я гомосексуалист. Как будто меня только что выебали и у меня вскочил прыщ там, где меня выебали. Но этого не может быть! Меня, кроме меня, не может выебать никто! Разве что только смена тысячелетий. И ограбление банка.

Я стал завидовать простым обычным людям. Их не ебет смена тысячелетий. Они ее не драматизируют и переживают спокойно. У них не бывает приступов феминизма. Они умеют терпеливо ждать, пока в России все наладится, и не собираются грабить банки.

В банке нас не ждут. Нас ждут в банке. Банк придуман для того, чтобы мы его ограбили. У меня уже была такая идея в детстве, - что весь мир придуман только ради меня. Я один в нем настоящий, а все остальные в нем актеры. Они все меня разыгрывают. Они все от меня скрывают какой-то другой мир. Это не эгоцентризм, это - довольно точное ощущение мира. Метафизика русского детства иногда пересекается с Голливудом. В Голливуде через двадцать пять лет после моего русского детства сняли фильм "Шоу Трумэна", где только один человек как человек, а все остальные - актеры. Он не знает, что все вокруг кроме него актеры и что за каждым его шагом следят камеры, и все это показывают как сериал по телевизору. Сериал как жизнь конкретного человека, который не знает, что его постоянно снимают, а все остальные актеры все знают и специально ставят его в разные ситуации. Он думает, что он живет в настоящем мире. В конце концов он понимает, что все вокруг актеры и говно. Я тоже считаю, что, кроме меня, все говно. Это не значит, что я - не говно. Я - самое настоящее говно. Но все остальные - неподлинное говно. А я - настоящее говно! Именно такому и заниматься ограблением банка.

Банки грабить не надо. Скорее всего, в них после кризиса семнадцатого августа все равно ничего нет. Русский банк очень напоминает русскую литературу; в нем также невыносимо скучно. А русский банкир - как русский писатель; он знает какую-то правду, но никогда ее не скажет. Грабить надо русскую жизнь. Но в русской жизни, как и в банках, ничего нет. Грабить ее бесполезно. В ней тоже скучно и она тоже ничего не скажет. Надо подождать, пока там начнется, оживет, оторвет яйца, себя покажет. И вот тогда уже русскую жизнь можно будет спокойно грабить! Но до этого слишком далеко. Марина устала ждать. Поэтому пока приходится грабить банки.

Нужны, конечно, еще какие-то люди. Двоим будет тяжело. Нужны товарищи. Компаньоны. Соратники - для шухера. Для прикрытия. Для каких-то непредвиденных обстоятельств. Я банки не грабил, но знаю, что при ограблении банка могут быть непредвиденные обстоятельства.

Соратников надо искать из ровесников. Молодежи я не верю. Молодежь, конечно, любознательна и романтична. Для нее ограбление банка - увлекательное приключение и социальная игра. Но это еще и испытание. А молодежь не готова к испытаниям! Молодежь не прошла проверку советской властью и русской литературой. Поэтому молодежь может подвести! Ровесники тоже могут подвести. Но ровесники все-таки прошли испытание и советской властью, и русской литературой.

Дальше началась рутина. Я подходил к разным банкам с разных сторон. Сравнивал, чем один банк по расположению в пространстве и структуре отличается от другого. Чертил схемы. Сидел в засаде. Купил темные очки. Ставил командный голос для криков при ограблении. Учился не бояться собак и милиции. Одновременно учил не бояться собак и милиции Марину. На всякий случай слушал блатные песни и читал детективы - там могут быть необходимые подробности. Искал смелых и вразумительных людей. Смелые люди не всегда вразумительные. Вразумительные не всегда смелые. Чтобы человек был и тем, и другим, - это большая редкость. А найти такого - большая удача. Такие люди, как правило, не на виду и сами не знают, что они не только смелые, но и вразумительные.

Я такого нашел. На Юго-Западе. Когда-то Сережа был русским писателем, но потом Сереже остоебенили и русская литература, и все, так или иначе связанное с русской литературой, - и Сережа перестал быть русским писателем. Вырвавшись из когтей русской литературы, он сразу стал смелым и вразумительным человеком. В когтях русской литературы он таким не был; тогда он был робким и невразумительным. Сережа ничем конкретным не занимался. Ему было вполне достаточно того, что он, покончив с русской литературой, стал смелым вразумительным человеком.

По рекомендации Сережи я нашел еще одного. Там же на Юго-Западе. Там вообще можно найти много чего интересного. Слава пока не вырвался из когтей русской литературы, - но он уже из них вырывался. Ему оставалось последнее усилие, - и он бы уже был бы вне этих когтей! И тогда его можно брать на ограбление банка. Но сначала ему надо было помочь в этом его усилии. Слава увяз глубоко; глубже, чем Сережа. Слава оказался поэтом. Из когтей прозы русской литературы выскочить сложно, а из когтей поэзии русской литературы еще сложнее. Эти когти - самые цепкие когти в мире. Мы тащили Славу из этих когтей по миллиметру. Марина тоже помогала. Помогала и блатная песня. Блатная песня стала в России не только популярной. Она стала и актуальной. Актуальность блатной песни помогала оторвать когти русской литературе.

Русской литературы уже нет. Но когти ее остались. Эти когти дышат, растут и вовсе не собираются так просто отпускать попавших к ним людей.

Но зато, когда люди вырываются из этих когтей, - они меняются. Они меняются даже внешне. Они становятся выше ростом. Красивее лицом. У них снова растут волосы. Исчезают геморрой и сутулость. Улучшается зрение. Улучшается все. Есть все резоны вырываться из когтей русской литературы самим и помогать в этом другим.

Но, кроме когтей, держат приятные мелочи и милые сердцу нюансы русской литературы. Разные там клейкие листочки, некоторые персонажи, антуражи, мифология и весь этот исповедальный накал. Они забиваются под когти, как грязь. Вместе с ними забивается человек и не может вырваться из когтей русской литературы. Стричь эти когти опасно! Ведь вместе с ними можно постричь и человека! Поэтому приходится человека аккуратно и настойчиво тащить из этих когтей, не нанося вреда самим когтям и человеку.

Мы его вытащили. И Слава сразу стал смелым. Но еще не стал вразумительным. Он предложил грабить банк днем, - когда там полно служащих, охраны и разных посетителей. Днем - и все тут! И пошли они все на хуй! Хотя банк, конечно, грабить надо ночью; ночью спокойнее. Но Слава хотел или днем, или не грабить совсем. На хуй все эти осторожности! Не для того, считал Слава, его с таким трудом вытащили из когтей русской литературы, чтобы он по ночам грабил банки. Раз его вытащили, то банки надо грабить днем.

Сережа присоединился к Славе. Он тоже считал. что надо днем. Раз вытащили Славу, - только днем. Пусть русская жизнь и банковская сволочь увидят, на что способен человек. который вырвался из когтей русской литературы!

Я не мог сердиться на Славу и Сережу. Это у них от свободы. Когда-то они были боги - они жили в русской литературе, у них были фамилии, но не было свободы. Теперь они уже не боги, фамилий у них нет, есть только имена и слишком много свободы после когтей русской литературы.

Марина почти согласилась на день.

Но грабить надо ночью.

Ночью лучше во всех отношениях. Ночью, конечно, слышен каждый шорох, но русский хуй намаялся за день, и ночью он уже не слышит ничего - даже шорох. Русский хуй слишком намучился за два тысячелетия - православие, самодержавие, народность, Толстой, Чехов, Большой театр, Ленин, Сталин, теперь вот Путин - и ему уже все равно; грабят там или не грабят банки на пороге третьего тысячелетия. Если не грабят, - хорошо. А если грабят, - он все равно возражать не будет. Ему не до этого; намучился он слишком, чтобы возражать!

Дальше все пошло резко и бесповоротно - как в блатной песне. Инциативу взяла на себя Марина. Именно она держала речь, когда мы собрались на очередную сходку. Мы придумали друг другу клички, но дальше дело не шло. Мы даже не могли выбрать, какой именно грабить банк.

Марина была вся в коже. Фиолетовые губы. Зеленые тени вокруг глаз. Жесткий голос. В руке - газовый баллончик. Марина стала кем-то средней между Сонькой Золотой Ручкой, Маргарет Тэтчер, провинциальной характерной актрисой и Матой Хари. Но больше Сонькой Золотой Ручкой.

- Фраера! - Марина с нами уже не церемонилась. - Днем - рано, ночью поздно! Пойдем грабить вечером! Грабить будем банк "Пушкин". И не выебываться!

Слава заплакал. Слава сказал, что он хочет обратно в русскую литературу. Ему там было не так плохо. Его выдвигали на Букеровскую премию. Выдвигали и на другие премии. К нему в гости ходили слависты. Его пьесу принял к постановке театр Олега Табакова. Его новый рассказ должен напечатать журнал "Знамя". Он хочет обратно. Ему страшно грабить вечером. И уже совсем страшно грабить банк "Пушкин".

- Молчи, сучара! - оборвала его Марина. - В жопе у тебя будет знамя! Вместе с пьесой. Встанешь на шухере.

- Надо отпустить человека, - вмешался я. - Нам не нужны трусы.

- Молчи, хуй очкастый! - Марина навела на меня газовый баллончик. Говорить буду я. А очкастый хуй будет слушать и запоминать.

- Давай отпустим Славу, - поддержал меня Сережа. - Хуй с ним. Ограбим и втроем. А тут все-таки театр Олега Табакова и "Знамя".

- Молчи, падло! - Марина навела и на него газовый баллончик. - Если не замолчишь, то знамя будет у тебя в жопе тоже. Вместе с театром Олега Табакова. И вообще вы, падлы, что-то разговорились! Все на хуй за работу!

Готовиться к ограблению банка - рутина. Я уже об этом сказал. Но необходимая рутина. Нужно учесть все мелочи - от атмосферных осадков в день ограбления до количества ступенек перед входом в банк. К тому же Слава постоянно плакал. Слава хотел обратно в когти русской литературы. Слава боялся грабить вечером и тем более банк с названием "Пушкин". Ему казалось это святотатством. Бывший писатель может грабить все. Бывший писатель и должен грабить все, - но только не банк с названием "Пушкин".

Марина издевалась над Славой. Марина доводила его до истерики. Марина постоянно говорила Славе гадости и пошлости про русскую литературу и особенно про Пушкина. Марина твердила, что, участвуя в ограблении банка "Пушкин", Слава поступает с Пушкиным хуже, чем Дантес. Дантес убил тело Пушкина, но не убил имя Пушкина. Слава убьет само имя "Пушкин". Слава предлагал ограбить все банки Москвы, кроме "Пушкина". Но Марина только смеялась. Марина хотела, чтобы Слава стал хакером. Марина заставила его найти в Интернете сайт банка "Пушкин" и взломать его. Но там ничего интересного не было. Там был полный текст "Евгения Онегина", воспоминания о Пушкине современников, списки потомков Пушкина и клятвы русской литературы Пушкину в верности и любви. Ни о каких деньгах там не говорилось. Взламывать этот сайт было совершенно бесполезно.

Писатели, тем более русские писатели, - конечно, не люди. С ними не надо церемониться. Но бывшие писатели, а тем более бывшие русские писатели все-таки, конечно, люди. С ними надо вести себя мягче, чем со всеми другими людьми. Их надо жалеть и баюкать. С ними можно посюсюкать. Они это заслужили.

Поэтому мы с Сережей как могли берегли Славу от Марины. Слава канючил не переставая. "Потерпи, маленький, - утешали мы Славу. - Будет тебе еще твоя русская литература! Обязательно будет!"

Мы с Сережей устали, - от Славы, от Марины и от будущего ограбления. Хотелось выпить в каком-то приличном месте. В Москве появилось за последние годы немало приличных мест, где можно выпить. Там можно не только выпить. Там можно сделать еще много чего другого. Но выпить там можно тоже. В приличных местах не менее скучно, чем в неприличных. Насчет приличных мест обольщаться не стоит. Москва не дает приличным местам сильно отличаться от неприличных. Там и там разбавляют водку. Там и там стоит плотный запах говна и несбывшихся надежд русской демократии. Там и там пахнет неподмытой пиздой и апатией русской души. Там и там не веришь, что русский хуй еще оживится и взмахнет крыльями. Но в неприличных местах мы уже тоже пить устали. Хотя начали пить в неприличных. Выпили для начала по триста. По русским меркам это только начало. Это еще совсем немного. И только потом перешли в приличное место.

В приличном месте народу было немного. Где-то в углу сидела компания. Мы на них не смотрели. Но выпили еще по триста и случайно посмотрели.

По внешнему виду это были менты. Типаж мента в России не изменился со времен Дзержинского и Ягоды. В России вообще мало что меняется. Но все-таки меняется. А вот типаж мента за последние семьдесят лет не изменился абсолютно. Типаж мента законсервировался.

Они были в штатском. Ничего интересного: кондовые такие менты. С ними была женщина, одетая по всем правилам ментовской твари. Она сидела к нам спиной. В руке у нее сверкал мобильный телефон. В кармане сигналил пейджер. Под мышкой проступала кобура. Мы с Сережей узнали Марину. Марина давала ментам информацию о предстоящем ограблении банка "Пушкин". Марина чувствовала себя среди ментов как рыба в воде. После информации об ограблении они обсудили положение дел с реформой в системе правоохранительных органов, политику Рушайло в Чечне и взаимоотношения с министерством юстиции. В общем, типичный разговор мента с ментами. Конечно, женщина в процессе подготовки ограбления банка "Пушкин" может изменить взгляды, но не до такой же степени!

Маринка, малинка, калинка, травинка, тропинка, осинка, льдинка, картинка, пылинка, половинка, паутинка, тортинка, сука, блядь, что же ты наделала? Что ж ты продалась козлам легавым? Разве мы с тобой не верили, что в России все еще наладится и запоет? Разве я тебя не утешал, когда ты перестала в это верить? Я же тебя любил, пизда ты ментовская! Я ли для тебя не старался? Разве я не пошел на ограбление банка только ради тебя и только ради тебя не стал феминистом и не тащил русских писателей из когтей русской литературы?! Мне этот банк на хуй не нужен!

До Марины я людей не убивал. Тем более феминисток. После Марины, кстати, тоже. Не умел и не хотелось. Но покарать за измену было надо. Обычно по русской блатной традиции за измену карают в темных переулках возле синагоги. Там удобно, но там, как назло, в этот вечер все было светло. Освещение в Москве чудовищное, но темным переулкам возле синагоги повезло. Еще можно было отомстить в темном переулке возле мечети; он тоже не так далеко от того приличного места, где Марина гуляла с ментами. Но мы решили не отступать от традиции и отомстить у синагоги. Светло там, - ну, и светло. Отомстить все равно можно. Мы подождали, пока Марина пройдет по переулку, и отомстили. Она дрожала и пыталась что-то объяснить. Якобы она направляла ментов по ложному следу. Но мы ее не слушали. Мы очень обиделись. Мы ничего ей не простили! Мы вспомнили, как она называла нас "очкастым хуем" и "падлой". Как мучила Славу сравнением с Дантесом. Мы ее душили, а потом топтали ногами. Мы наступали ей на уши и зажимали ей рот случайно оказавшимся рядом томом русской литературы. Мы били ее по животу, прыгали у нее на спине и возили ее по асфальту до тех пор, пока Марина не стала частью асфальта.

Нас осталось трое. Троим легче грабить банк. Легче прежде всего без бабы. И грабить решили днем. Пусть менты знают, что мы знаем, что они про нас знают! Пусть будет, что будет. Но будет! Пусть на сайте банка "Пушкин" ничего, кроме "Евгения Онегина", нет! Но пусть все увидят, на что способны люди, вырвавшиеся из когтей русской литературы! Даже Слава успокоился и больше не плакал. Слава решил, что, принимая участие в ограблении банка "Пушкин", он дает новое звучание имени Пушкина.

Все получилось так, как получилось, - плохо. Технологии ограбления я рассказывать не буду. Могут найтись подражатели, а подражать тут некому и незачем. Банки вообще грабить не надо, а русские банки - тем более!

Слава остался у входа. Слава все-таки не рискнул зайти внутрь. Внутри оказались только мы с Сережей. Наличных денег в банке не было; лишь сомнительные счета, цитаты из "Евгения Онегина" и признаки духовности на лицах клиентов и служащих банка. В сейфах тоже ничего не было. Только один небольшой продолговатый ящик; он находился в самом главном сейфе. Пока мы были в банке, Слава повесился перед входом. Слава оставил записку, где написал, что ни к кому у него претензий нет, но пережить позор ограбления банка "Пушкин" он не может. Слава просил похоронить его рядом с каким-нибудь местом, связанным с именем Пушкина. Слишком сильное впечатление на него произвела русская литература, из когтей которой его с таким трудом вытащили! Сережу застрелили подъехавшие менты. Сережа погиб с улыбкой. Он был счастлив, что вырвался из когтей русской литературы и погиб в бою как мужчина. Продолговатый ящик остался у меня.

Дома я его вскрыл. Там не было денег, золотых слитков, драгоценностей и ценных бумаг. Там была только сопля; жирная такая сопля. Последняя сопля, которой высморкался Пушкин перед дуэлью с Дантесом. Она мне не понравилась. Сопля как сопля; таких много. Но что-то пушкинское в ней безусловно есть. Наверное, она пригодится. Пока в России идет переходный этап, надо использовать любую мелочь. Из сопли можно сварить суп. Можно пугать ею детей. На ней можно гадать. Настаивать на ней водку и мариновать в ней огурцы. Добавлять в кофе вместо молока и сливок. Можно просто без эмоций на нее смотреть для релаксации в тяжелые моменты жизни. Послать на хуй. Подарить друзьям на день рождения как закладку для книги. Спекулировать на ней в дни пушкинских юбилеев. Или еще как-нибудь. Варианты есть. Надо только научиться использовать любую мелочь, а там, может, в России все действительно оживится, заблестит и себя покажет.

Без горячей воды

Правый бок у всех чешется по разным поводам. Тут единого правила нет. У одного он чешется просто так. У другого - к дождю или к говну. У кого-то он чешется к песне. Еще у кого-то - к новой попытке оживления деятельности станции "Мир". У неврастеников и русофобов он чешется к оргазму. У меня он почти не чешется или чешется непредсказуемо. Он у меня чешется неопределенно: или к большому празднику, или к большой беде.

Претензий никаких у меня к нему нет. Правый бок у меня молодец! Правый бок чувствует все. Правый бок активно изучает русскую онтологию и чувствует ее за двоих, - за себя и за левый бок, который не чувствует ничего.

Он уже давно не чесался. Поэтому, когда он стал чесаться, оставалось только ждать, когда же придет или праздник, или беда.

Пришла беда.

Действительно, случилось что-то уж совсем плохое; отключили на три недели горячую воду.

Россия - она как дед Мороз. От нее всегда ждешь какого-то подарка. И каждый раз разного. Еще Россия как полигон. От нее всегда ждешь испытания. Испытания на все. Иногда Россия как дед Мороз на полигоне.

Мне уже давно никого не жалко. Женщин тоже не жалко. Не жалко Мерилин Монро и принцессу Диану. Не жалко даже Зою Космодемьянскую! Жалко мне женщин только в двух случаях: когда нет горячей воды и когда видишь очередь в женский туалет в "Макдоналдсе".

Собак мне уже тоже не жалко; конец века сделал нас всех бесчувственными скотами. Еще хуже собак. Раньше я не мог ударить собаку. Даже в мыслях или во сне. Теперь могу. Недалеко от своего дома на пустой улице я увидел бродячую спящую свернувшуюся клубком собаку. Она всю ночь тявкала и не давала мне спать. Не она, так другая! При людях мне было бы все-таки стыдно ударить собаку. Я уже тоже одичал, но еще не настолько, чтобы при людях ударить собаку! Но людей вокруг не было. Поэтому я ее ударил! Но она не взвыла и даже не тявкнула! Она только звякнула! Потому что это оказалась не собака. Это была средних размеров металлическая урна, издалека очень похожая на спящую свернувшуюся клубком собаку.

Я рассказал Наташе про собаку. Но она не отреагировала. После того как отключили горячую воду, ей уже было все равно: одичал я так же, как другие, и теперь способен ударить собаку или не одичал. Раньше бы она устроила мне истерику. Раньше бы она кричала, что сначала собака, а потом она, Наташа, а потом я уже начну бить всех подряд. Что надо держаться, и если все вокруг в России дичают, это еще не повод, чтобы одичать самому. Что только чудо и аберрация зрения спасли меня от позора; бездомная спящая свернувшаяся клубком собака оказалась в самый последний момент средних размеров металлической урной.

В России все очень относительно. Сама Россия тоже очень относительна. В любой момент может выясниться, что связь России с цивилизацией совсем непрочная. Надо быть готовым к тому, что эта связь может оборваться в любой момент. Это никогда нельзя забывать! Наташа об этом помнила всегда и, как мой правый бок, всегда точно чувствовала русскую онтологию. Но в какой-то момент оказалась не готова даже она.

Горячую воду отключили внезапно. То есть сначала нам казалось, что это временно, - она вот-вот пойдет опять. Ее снова дадут довольно скоро. Потом мы узнали, что ее дадут недели через три и она пойдет опять только тогда.

Это такая традиция в Москве - отключать летом недели на три горячую воду. Она пришла к нам с Востока, - вместе с солнцем и татаро-монголами. Мужчинам она нравится. Мужчин она возвращает к природе. Мужчинам она дает возможность поиграть в дикарей и первопроходцев. Но женщины плачут. Женщины не понимают, почему они должны играть в дикарей и первопроходцев.

Раньше, когда отключали воду, Наташа не плакала. Она всегда оставалась цивилизованной и воспитанной. Они ничего лишнего в моменты отсутствия горячей воды себе не позволяла. Но теперь она не выдержала. Она очень надеялась на Путина, - что при нем все будет лучше, чем при Ельцине. Русские женщины придают неоправданно большое внимание персонажам политики! Им кажется, что с каждым новым персонажем политики начнется новая жизнь. Если не новая, то хотя бы перестанут летом отключать горячую воду. Новая жизнь не начинается и горячую воду в Москве отключают все равно. Но русские женщины по-прежнему рассчитывают на новых персонажей политики. Отучить русских женщин от этой привычки практически невозможно. Так же, как и невозможно отучить Москву отключать летом горячую воду.

Первый день Наташа просто плакала и никак не реагировала на то, что я ударил собаку. Еще она без конца кипятила воду, - вчера она не успела помыться и постирать. Она же на знала, что отключат горячую воду! На второй день с утра она сказала, что прекрасно меня понимает, когда я ударил собаку. К концу второго дня она жалела, что не оказалась на моем месте и не ударила собаку сама. Ночью она уже жалела, что у нас нет собаки, - тогда бы она с удовольствием ее сейчас била. Ей просто необходимо сейчас кого-нибудь ударить. Если бы у нас был ребенок, она бы ударила и ребенка.

На третий день Наташа перестала смотреть телевизор и кипятить воду. Ей уже все по хую; приехал или не приехал американский президент, чего там хочет Березовский, пойдут инвестиции в русскую экономику, возродится ли культура и вообще все. Ей уже ни до чего нет дела. Она так больше не может. Она ничего особенного не требует. Она только хочет, чтобы на пороге третьего тысячелетия с ней не обращались, как с последней блядью. Она этого не заслужила! Она все-таки ведь не последняя блядь, чтобы не иметь возможности нормально помыться, постирать и приготовить! Так не поступают даже с последними блядьми! К середине дня Наташа устроила истерику. Раньше она была выше истерик. Теперь она уже была на их уровне. "Ты думаешь только о себе и своей жопе!" повторяла она мне постоянно весь третий день. Она уже даже не мыла посуду! Руки не мыла тоже. Не мыла ноги и подмышки; она принципиально не хотела пользоваться холодной водой.

С истерики начался и четвертый день. Наташа собралась в баню или помыться к подруге. Но потом она сказала, что пошли они все на хуй и подруга с баней тоже. Грязное белье она больше стирать не будет! Пусть лежит. А если я думаю еще о чем-то, кроме себя и своей жопы, то пусть я хотя бы помою посуду.

На пятый день она предложила привести негра. Собаки нет, так будем бить негра! Потом будем ебаться втроем вместе с негром. А потом опять будем негра бить. Так, глядишь, незаметно и пройдет время до начала горячей воды. Потом она ушла из дома и вернулась уже совсем поздно пьяная и избитая. Она гордо заявила, что пила с бывшим гримером "Мосфильма" и разным другим быдлом, а потом с ними же и подралась.

На шестой день она перестала стесняться желтой прессы. В доме появились "Мегаполис-Экспресс", "СПИД-инфо", "Семь дней", "Караван историй", "Плейбой" "Космополитен" и все остальное говно подобного рода. Раньше, при горячей воде, Наташа их стеснялась. При мне она их не читала и прятала. Когда однажды я ее застал за чтением желтой прессы, она покраснела. Сейчас она уже не стеснялась и не краснела. Она даже купила один или два женских романа! Ей нравилось видеть, как я мучаюсь при виде желтой прессы. "Если хочешь, то можешь меня ударить! Мне это будет даже приятно", - Наташа была абсолютно серьезна.

На седьмой день Наташа снова просила ее ударить. И даже ударила меня сама. Это было совсем не больно. Ну разве может сильно ударить женщина, изможденная отсутствием горячей воды?!

Прошла неделя. Правый бок чесался все сильнее. Это означало, что будет еще хуже.

Я, конечно, пытался что-то предпринять. Я пытался как-то отвлечь Наташу. Я с шутками кипятил воду, мыл посуду, что-то стирал. Наташа не реагировала. Я даже сделал то, что никогда не делал, - я рассказал анекдот. Наташа заплакала.

На восьмой день Наташа впала в транс. За весь восьмой день Наташа не смотрела в мою сторону и вообще смотрела только в одну точку. Только часам к десяти вечера она наконец заговорила. Она сказала, что, кажется, у нее в пизде завелись черви.

На девятый день Наташа порвала все книги. Зачем нужны книги, если они ничем не могут помочь женщине, когда в доме нет горячей воды? С особым удовольствием Наташа порвала советских писателей двадцатых годов, Голсуорси и Кастанеду.

На десятый день случилось самое страшное. На десятый день Наташа привела негра. Я теперь ее запирал, и как она выбралась и где нашла негра, - я не знаю. Но она выбралась и привела негра. Это был пожилой лысый обкуренный негр. Он хотел есть. Он совершенно равнодушно отнесся к тому, чтобы его бить и с ним ебаться. Его интересовала только еда. Я с трудом выгнал негра из дома. Наташа визжала и цеплялась за негра.

На одиннадцатый день Наташа с утра выпила из горла бутылку водки, а потом пыталась поджечь квартиру. Потом она хотела затопить квартиру холодной водой. Потом она выбросила из окна телевизор и взялась за компьютер. Наташа сказала, что жить надо просто и ясно, как у Островского и Фадеева, - без всех этих сайтов и эмейлов! Она написала слово "хуй" на мониторе, а клавиатурой била себя по голове, пока я не отнял у нее клавиатуру. Но все равно, - одиннадцатый день прошел на удивление достаточно спокойно.

На двенадцатый день Наташа сломала все сидиромы и компакт-диски, а потом стала ссать и срать где попало.

На тринадцатый день она стала питаться говном, которое оставляла где попало. Она еще умудрялась шутить; она говорила, что играет в вождя племени говноедов.

На четырнадцатый день Наташа разбила окно единственной оставшейся в доме книжкой японской поэзии со стихами в формате хокку и танка. Еще она заявила, что во всем виноваты педерасты и Достоевский: Достоевский научил Россию страдать по поводу и без повода. Вот Россия теперь и страдает. В чем конкретно виноваты педерасты - она не объяснила.

До горячей воды оставалась неделя. Но я не знал, выдержим ли мы эту неделю.

На пятнадцатый день Наташа высунулась из окна, которое сама же разбила книжкой японской поэзии, и кричала угрозы в адрес Лужкова, Москвы, Путина, Достоевского и вообще всей русской жизни. Пятнадцатый день, так же как и одиннадцатый, мне понравился. Все бы дни без горячей воды были такие спокойные!

На шестнадцатый день она пыталась покончить с собой. Шестнадцатый день я с утра до вечера отнимал Наташу у суицида. Сначала она вешалась. Потом резала вены осколками окна, разбитого книжкой японской поэзии. Потом глотала таблетки. Потом хотела себя, как в девятый день библиотеку, порвать на мелкие кусочки. Потом наконец устала и ненадолго успокоилась. Но потом хотела довести себя до посинения холодной водой. Потом я ее ударил, и она до утра потеряла сознание.

Семнадцатый день она танцевала танец живота и играла сама с собой в прятки, а потом пела песни из репертуара советской эстрады семидесятых годов.

Весь восемнадцатый день она просто выла.

Девятнадцатый день принес заметные улучшения. Наташа перестала срать где попало и сделала первые робкие попытки убрать квартиру.

В середине двадцатого дня она сказала, что Достоевский ни в чем не виноват и педерасты тоже.

Утром двадцать первого дня она помыла посуду и попросила прощения за негра, окно, книги и монитор.

Завтра должны дать горячую воду.

Время дурачков,

или Последнее говно

Автобус ехал, извините, по проспекту Вернадского. У меня не было правого дела, у проспекта, представьте, правой стороны. Ну и пошли они оба, дело и сторона, в ту щель, куда бы я с удовольствием пошел и сам!

Вернее, правая сторона была, но только на ней ничего не было. Когда-то здесь пытались построить Дом Советов, получился Дворец Дерьма, в итоге все съела не то Лета, не то Река Времен. Что-то будет завтра?

Автобус - совсем потрепанный, постоянно скрипел и дрожал; на нем вполне смотрелись бы фалды. Молодой водитель в кабинете напоминал пролетарскую бабочку-гиганта под стеклом, на тело которой злополучный энтомолог поставил печать полной богооставленности. Да минует нас геморрой, хотелось крикнуть ему по-дружески и сжимать все сильнее и сильнее золотые пролетарские плечи, чтобы он понял наконец, что ни в чем не виноват.

Ко мне прислонился старик, вонючий, но злопамятный.

- Когда я брал город Николаев... - начал он рассказ.

- Зачем? - не понял я.

- Была гражданская война. - Старик по-прежнему вонял.

- Кто с кем? - устало спросил я, все сразу стало ясно. - Армяне с азербайджанцами? Евреи с киргизами? Молдаване с гагаузами?

Старик поправил ширинку, настороженно огляделся по сторонам и шепнул мне: "Красные с белыми..."

- ...л в жопу, - тут же оборвал я его. Не люблю, когда на меня, неподготовленного, обрушивается непроверенная еще информация.

- Никогда, больше никогда, - он серьезно обиделся, снова поправил ширинку, потому что умный человек, знает куда надо идти, куда нет, а я не знаю, вот интересно, что он взял, когда брал город Николаев?

Автобус в очередной раз тряхнуло. Старик повалился на меня, и его запахи вошли мне в душу. Я тут же увидел пыльный захолустный город, грязный красноармейский поток, молоденькую козу у забора, злодея комиссара, его жену после второго аборта, трагическую биографию козы, третьего аборта, допрос на допросе сидит и допросом погоняет; вся эта вакханалия исчезла как дым, как товары для населения, но я уже не понимал, кто более достоин моей жалости угрюмый водитель или бывалый солдат.

Вдруг я увидел дурочку. Как она оказалась в автобусе? Наверное, на остановке вошла, вскоре догадался я и не мог не порадоваться собственной такой быстрой реакции и глубокому знанию жизни.

Известна наша любовь ко всякого рода городским умалишенным, особенно к наиболее безобидному их виду - дурачкам. Объект, любой объект, ему уже ничего не надо, он уже ничего не хочет, на всем он крест поставил, всех он ебал, на взаимность не надеясь, но видит объект дурачка, ползет дурачок, идет дурачок, стоит дурачок, вдруг увидел что-то, по мнению его, дурачка, представляющее определенный интерес, мышку там, травку какую, старую газету или швабру, да все равно что, хоть блядь, обрадуется дурачок и объект обрадуется, потому что, смотреть на дурачка можно и самим видом он совсем никого не пугает, в отличие от маньяка или другого реального объекта; и тогда оттаивают сердца, разглаживаются морщины, разгибаются натруженные спины, молодеет душа, хочется верить во что-нибудь гармоничное от дурачка.

Итак, вообразите, со мной ехала дурочка, смелая девочка - половина пассажиров автобуса были ее врагами. Известна наша ненависть (несмотря на любовь) к дурачкам, особенно - к тихим, из-за их чрезмерной субъективности и грациозности. Дурочка хотела билет пробить, в автобусах и троллейбусах, также трамваях, всё, кончился городской транспорт, есть такие страшные штуки на окнах, куда вставляешь билет, если единого нет, нажимаешь на эту штуку, и она пробивает, чтобы штрафа не платить. Я сам к этим штукам близко подходить боюсь, они мне потому что такую ассоциацию подарили - Испания, старые годы, вовсю инквизиция, мне сейчас будут яички в тисках сжимать за то, что я с маврами на горку к дьяволам ходил; хочется и не расколоться, и потенцию сохранить.

Словно облава началась, контролер вошел, свежий, здоровый, кровь с молоком, сразу дурочку заметил и стал приставать к ней насчет билета, дурочка испугалась и смутилась, потом полезла куда-то себе под мышку.

Я заступиться хотел, жалко ведь дурочку, к тому же мне показалось, что у контролера есть валюта, а вот у меня нет валюты и неизвестно, когда будет; ну что пристал, сказал я, иди на свою валюту пива купи, зачем маленьких людей трогать?

Контролер скверно посмотрел на меня, я сунул ему под нос проездной, контролер высморкался в него, серые прозрачные сопли потекли прямо по моей бедной бумажке, сквозь эти сопли, такие невинные, в сущности, можно было рассмотреть необъятный ромашковый луг, просторный плуг в середине, вокруг резвящиеся козлики и барашки.

Ах, гад-контролер, зачем ты обидел заступника униженных и оскорбленных, двойной грех, сейчас придет святая месть, но лучше чужими руками, поэтому я крикнул: "Есть в автобусе воины-афганцы?"

Веселый, должно быть, пьяный парень подошел к нам, роняя на ходу спички, сигареты, значки, репродукции из порнографических журналов, авоськи и другие предметы бытия.

- Ты - говно, - сразу сказал он контролеру, и я успокоился, - но и ты тоже порядочное говно, - он повернулся ко мне, мужественный и сильный, не сомневается в том, что говорит, и я вздрогнул.

- А кто из них большее говно? - Дурочка, вся сгоравшая от любопытства (ах, эти женщины), встала между нами, отняла у контролера мой проездной, вытерла сопли и отдала мне. Можно считать, что вот мы и познакомились!

- Таких, как он, - афганец показал на контролера, - я имел в день по восемь раз, не считая обеда, а таких, - продолжал он, задумавшись и показывая на меня, - как он...

Я дал дурочке на всякий случай пятачок и приготовился к самому худшему. Потрескавшаяся земля, забытая где-то в горах рота, анаша и водка, всякие бесчинства, гитарное скотство, спаси меня, военная прокуратура!

Здесь дурочка посмотрела в окно, где правая сторона, и вдруг горько заплакала. С бесконечным ужасом она смотрела на бесконечный пустырь, где были разбросаны в изысканном беспорядке тут и там бесконечные "почтовые ящики". "В них готовят экстрасенсов для работы по всему земному шару", - шепнула мне дурочка - беспокойное сердце, слабая натура, ранимая душа.

Контролер не выдержал и убежал из автобуса. Афганец неторопливо осмотрел дурочку, притянул к себе, обнял всю, какую-то пуговицу расстегнул, какую-то вырвал и потащил дурочку в конец автобуса. Она дружелюбно ворчала и почти не упиралась.

- Нет, блядь, - неожиданно выступил старый солдат, - не для того я брал город Николаев... Отдай ее мне, сынок, - пытаясь коснуться дурочки, ласково сказал он афганцу, - у тебя еще вся жизнь впереди, ты еще себе такую найдешь!

- Нет, дед, - ответил афганец, - если бы точно знал, что найду... а вдруг не найду, нет, не хочу рисковать!

- Отдай, сынок, - попросил дед, еще больше воняя и дрожа всем телом, как в любовной лихорадке, - пожалуйста, отдай, пожалей старика, я всю жизнь такую ждал, - он вытер слезу и дернул себя за ширинку, - а я тебе хорошие деньги дам!

Матерый волк афганских дорог покачал головой, водитель объявил, что следующая остановка - "Публичный дом обуви", старик потянул дурочку к себе, афганец плюнул на старика; его слюна была совсем не такая нежная, как сопли контролера, а грязно-желтая, и сквозь нее ничего не было видно. Тогда воин-освободитель резко повернулся спиной к воину-интернационалисту и перднул ему в лицо! Хмурые люди вокруг улыбнулись, и даже водитель доброжелательно оглянулся, дурочка аплодировала.

Я схватил ее за руку и выскочил с ней из автобуса. Афганец оставил старика и побежал за нами.

- Боже мой, скорей, скорей, - торопил я дурочку, - ты не представляешь, на что он может быть способен, если догонит!

- А ты музыку любишь? - Дурочка остановилась, ей что, потому что ничего не боится, потому что знает, что может поссать где угодно и ничего ей за это не будет, никто ее за это не тронет.

Я остановился. События принимали неожиданный оборот, как говорят политические обозреватели по Центральному телевидению, кабельного нет, вот темная ночь, холодный ветер, постоянный дождь, липкий снег, на улицу не выйдешь, и так каждый день, сидишь как у времени в жопе, ничего не поделаешь, приходится включать телевизор, слушать и запоминать, после цитировать.

- Конечно, - наконец я сообразил, что она хочет, - японские народные инструменты, Моцарт, Штокгаузен, Джетро Талл...

- А Окуджаву ты любишь? - дурочка становилась все более настойчивой.

- Нет, - я сделал невинные глаза; КСП, СП, КПСС, КПЗ - где я только не был, но Колобок стал прямо еще в детстве моим национальным героем, и с тех пор я действовал как мой эмоциональный кумир - я от дедушки ушел и от бабушки ушел, но и от вас, тихие гитары, добрые стихи, чистые мелодии, тоже ушел, но чего мне это стоило! Все было не так-то просто, милая девочка, она спросила, больно схватив меня за палец: "А русский рок?"

Настала моя очередь, я тоже сплюнул.

- Тогда ты последнее говно! - обиделась дурочка. - Я никуда с таким не пойду!

Из последних сил я втащил ее в случайный, как вы догадываетесь троллейбус. Я хотел успокоить ее, к груди прижал, но она все еще дулась на меня, поэтому царапалась и вырывалась. Пришлось дать дурочке конфетку, чтобы она развеселилась. Бедная девочка, бедный я, бедный троллейбус, час пик, все с работы, надежды никакой, на каждом сантиметре - концентрация трагедии женской и мужской судьбы.

Я задумался. Хотелось выйти вон, побежать на лужайку, дышать запахом леса, посадить на ладонь какое-нибудь насекомое, маленькое и не страшное, отпустить его, помыться в родниковой воде, потом долго лежать, предположим, в траве, вот до чего доводит фрустрация в имплицитной форме.

Дурочка дернула меня за рукав. Что, моя хорошая, я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем ко мне домой, выгоним жену с ребенком к ебеней матери, или нет, запрем их лучше на кухне, а сами всю ночь напролет будем читать вслух Франкла и Мишеля Фуко? Не хочешь; тогда пойдем в Александровский сад и будем резвиться как дети, в салочки поиграем, а когда устанем, то я пришью тебе пуговицу, которую оторвал афганец? Тоже не хочешь; а как насчет того, чтобы я дрочил на здание Моссовета, как пес на луну, и посвятил этот сакральный акт исключительно тебе?

Дурочка повела меня в центр салона троллейбуса. Там образовался свой маленький салон, и душой его был некто, чьи реплики встречались постоянно с одобрением.

Кто же он? "Ах, опять же дурачок", - снова догадался я.

Итак, в троллейбусе, поверьте, оказался дурачок. Кто такой дурачок? Нетрадиционный субъект мужского пола, привлекающий всех вокруг очарованием и самобытностью в отличие от дурочки - милого женского существа, выделяющегося поступками и фразами на фоне полупотусторонней для нее окружающей среды реальных объектов.

- А где ваша жена? - спросили дурачка.

- А жена моя уже восемь лет как на Миусском кладбище! - радостно ответил дурачок, и члены салона с удовольствием посмеялись.

- А что вы едите? - опять спросили его.

- А я макароны варю! - сказал вежливый дурачок, и салон отозвался взрывом дружного животного смеха. Я не очень-то понимал, что веселого в том, что чья-то жена давно на кладбище, а кто-то после такого потрясения варит себе макароны, кушать ведь надо, но карнавальная стихия всегда была для меня тайной - я здесь не судья.

Громче всех смеялась моя дурочка. Она уже успела забыть все автобусные ужасы, да и вряд ли для нее это были ужасы, скорее всего - безобидные картинки.

Иногда водитель продавал билетные книжки, они ползли по троллейбусу белой змейкой в крапинку, пассажиры передавали их друг другу с омерзением, и я их прекрасно понимал - ведь есть у тебя билет, нет у тебя билета - в конечном счете, не имеет ровно никакого значения и ни к чему не обязывает.

- А вот Горбачев? - вдруг спросила моя девочка.

- А Горбачева я очень люблю! - гордо признался дурачок; так даже я засмеялся.

Дурочка села к нему на колени, обняла и принялась что-то горячо шептать ему на ухо. Некоторые слова я смог расслышать: "...И не любит... последнее говно... но дал пятачок..."

Я постоял возле них какое-то время. Они абсолютно не потели, в троллейбусе душно, вентиляции никакой, все вокруг давно вспотели, а эти двое совсем не потеют, дурочка вертелась и пела, подмышка была хороша, густые черные волосы покрывали ее, но чувствовалось, что кожа под ними белая-белая, ничего, когда-нибудь побреет, она спросила его: "А ты?", он вырвал у нее из подмышки один волосок, длинный такой, и обмотал его вокруг указательного пальца и показал этим же пальцем на "вольво"-пикап, проезжающую мимо троллейбуса.

Дурочка, дурочка, милая девочка, где твоя лавочка, где твоя печка? В холодные ночи, в жаркие дни кто обнимает колени твои? Впрочем, сейчас, когда у нее есть дурачок, за нее можно не волноваться, недаром окружающие с завистью смотрят. Прощай, дурочка, и дурачок, прощай! Будьте счастливы и не поминайте лихом! Теперь они будут жить долго и счастливо, а затем умрут в один день.

Я незаметно вышел из троллейбуса и побрел неведомо куда, скорее всего, представляете, на хер. Александр Сергеевич, дорогой, если можно так, чтобы и с ума не сойти, и чтобы ни посоха и ни сумы - давай научи, если нет - тогда возьмемся за руки, как два брата-дегенерата, и тебе придется пройти со мной в том же направлении, туда же...

1991

Тихий, спокойный,

почти лирический рассказ

Риэлтор - он как индеец; он хорош только мертвый.

От этих сук риэлторов пахло всем, чем угодно, - кроме того, чем положено пахнуть достойному человеку. От них пахло сигарами, большими деньгами, одеколоном "Опиум", дорогими безделушками, домами, где зимой тепло, а летом прохладно, тортом "Черный пес" за сто семьдесят пять тысяч из гастронома "Новоарбатский", уверенностью в завтрашнем дне и лангустами в белом вине. И вообще они не боялись смерти! Но главное не то, что они не боялись смерти, а от лангуст в белом вине никакой радости, а одна изжога! Просто от порядочного человека, настоящего человека должно пахнуть Холстомером и Айвенго, опавшим осенним листом и вечной слякотью, слезой невинного ребенка и романтичным поступком. А суки риэлторы пахли только своими запахами и не пахли чем-то таким настоящим, большим, неожиданным, родным.

Риэлторский разгул становился опасен. Надо было срочно что-то предпринимать. Если каждый сука риэлтор будет пахнуть лангустами в белом вине, то запах Холстомера, опавшего листа и адекватных состояний может скоро испариться навсегда. И что же мы будем делать с этими ебаными лангустами? С ними не поговоришь по душам, галопом на них не проскачешь; настала пора решительных действий во имя сохранения запахов настоящего порядочного человека.

Можно было бы бежать за каждым риэлтором и гадким голосом кричать ему вслед: "Хуй! Хуй!" Это была бы отличная месть! Серьезная месть! Но эти суки риэлторы ездили, как правило, с охраной, а за машиной, тем более с охраной, не очень-то побежишь, крича гадким голосом вслед "Хуй! Хуй!"

Можно было писать о риэлторах разоблачительные статьи в газетах. Но риэлторы газет не читали.

В общем, надо было что-то делать. А то Холстомер, дядя Ваня, Айвенго, королева Марго и многие другие ворочались в могилах, явно недовольные сложившейся ситуацией.

Еще можно было создать тайный отряд и мазать машины риэлторов говном или мазутом, а внизу писать: "За русскую долю!", "За дядю Ваню!", "За королеву Марго!" Но слишком много надо говна или мазута.

Еще можно было стать финансовым гением и разорить риэлторов, чтобы они снова прыгали на улицах голые. Но это невозможно. Финансовый гений должен уметь считать хотя бы до тысячи. Я, к сожалению, умею считать только до ста, и то медленно, и то постоянно ошибаясь, и то лишь страницы русской прозы.

А риэлторы творили что хотели. Они не только скупили - перекупили всю недвижимость навсегда, они поставили себя над русской жизнью! Они не давали мяукать нашим котятатм, они мучили груди наших женщин, они все испортили, они вывинтили лампы у наших фонарей.

Риэлтор - сволочь, риэлтор не знает ни стыда ни совести, риэлтор - блядь! Риэлтора пора, в самом деле, ебать! И не за то, что он риэлтор, а за выше перечисленные его характеристики.

Риэлторы - новые русские; так называли их и так они называли себя сами, но какие же риэлторы в действительности новые русские? Они пока еще ступень к новым русским! Реальные новые русские будут те, кто покончат с риэлторами.

Риэлторы - они хитрые; они предусмотрели все! Они забыли только, что на каждого риэлтора найдется в итоге свой Баскервиль.

Для борьбы с риэлторами могла подойти только собака. Но собака сложная. Нетривиально устроенная собака! Чтобы снаружи она была как традиционная беззащитная Каштанка, а внутри - как Баскервиль, злой и не знающий пощады. Но таких собак не было. Не вывели пока еще такую собаку в Роосии. А вот в Бразилии вывели. На то она и Бразилия; шоколадножопым мулаткам нечего делать между карнавалами, и они, скучая между карнавалами, и вывели такую собаку.

Такая собака не знает жалости. Увидев риэлтора, она сразу бы кидалась на него и выгрызала бы ему не только разные половые органы и внутренности, но и душу. У риэлторов, правда, душа встречается редко. Так что у собаки будет меньше работы. Но не вывели пока еще в России такую собаку!

Но я нашел такую собаку! Щеночка. Совсем маленького. Он писал где попало; он еще не знал, что скоро будет писать по правилам и жрать риэлторов. Еще бы ему знать, щеночек ведь, совсем маленький, сам весь черненький, только лобик с белым пятном, морда как у Каштанки, но сердцем настоящий Баскервиль!

Собаку я нашел случайно - специально такую не найдешь. Возле соседнего дома один милый человек прогуливался с собакой, совсем еще маленькой, щеночком еще совсем. Глаза у собаки были добрые, как у тургеневской девушки самой высшей пробы. С такими глазами можно честно смотреть жизни в лицо. И порода у собаки была приличная - хуй знает какая порода, но чувствовалось, что приличная; элитная и редкая.

Милый человек и прогуливался с собакой. А тут рядом проезжал "Опель" навороченный, большой и с двумя риэлторами внутри. Один вертел руль, а другой - соски грудей какой-то плохой бляди. Хорошая блядь никогда не даст вертеть свои соски риэлтору! Хорошая блядь всегда их сбережет для порядочного человека.

Щеночек натянул поводок, облаял "Опель" и стал так отчаянно к нему рваться, словно был готов тут же вырвать половые органы, внутренности и душу не только сидящим внутри риэлторам, но и самому "Опелю".

"Опель" остановился. Суки риэлторы вышли из машины. Щеночек рвался в бой. Это был мой щеночек, это был мой Баскервиль!

Суки риэлторы сразу заорали. Якобы они прямо здесь щеночка закопают вместе с его хозяином - милым человеком средних лет. Якобы они сначала закопают, а потом проедут по живым, еще копошащимся в земле телам человека и его собаки.

Святая, сметающая все на своем пути жажда мести заполнила меня всего. Так нельзя! Совсем риэлторы распустились! Да на одном мизинце левой ноги у них было больше денег, чем у милого человека средних лет за пять поколений вперед и назад вместе взятых! И потом был хороший шанс проверить Баскервиля в настоящем деле.

Риэлторы мощно, страшно и мерзко размахивали кулаками. Плохая блядь, блядски повизгивая, блядским голосом совершенно по-блядски натравливала риэлторов на щеночка и его хозяина - милого человека средних лет с большими грустными глазами в толстых очках и длинными тонкими руками. С такими глазами, очками и руками надо сидеть дома, перечитывать Короленко и листать альбом Левитана, а не выебываться против риэлторов с их кулаками и "Опелями"!

Я приготовился. Есть один замечательный прием. Этого приема нет ни в одной школе восточных единоборств. Ни в одном рукопашном виде спорта его нет тоже. Его не знают даже бойцы из отряда "Альфа" по борьбе с терроризмом в России и странах СНГ. Его знают только старожилы русской литературы, но они все умерли, а кто не умер - находится в глубоком маразме и про прием забыл. Это страшный секретный прием. Страшнее и секретнее приема не бывает. Наверное, некоторые специалисты по восточным единоборствам и из отряда "Альфа" все-таки знают про этот прием, но даже и они, специалисты, не решаются его применить. К тому же этот прием категорически запрещен даже во время проведения самых сложных боевых операций, не говоря уже о спортивных матчах. Только старожилы русской литературы отлично владели этим приемом и часто им пользовались.

Прием этот довольно прост, хотя одновременно очень сложен в исполнении. Надо подойти к человеку, внимательно посмотреть ему в глаза и плюнуть точно в самую душу. И нет человека. Да что человека! Таким приемом с одного плевка можно уложить стадо слонов.

С первым риэлтором я справился сразу. Со вторым было сложнее. Не то я ему в душу не попал, не то у него души в принципе не было. То есть это был типичный такой кондовый риэлтор! Со вторым риэлтором нам со щенком пришлось повозиться. Он даже успел выхватить оружие.

Щенок ведь был еще совсем маленький, ушки черненькие, чудные лохматые ушки и лобик с белым пятном, и лапки такие, в общем, маленькие, и хвостика почти не видно, и зубки не слишком острые, маленький щенок-то, ему сложно, конечно, выгрызать и половые органы, и внутренности. Поэтому он выгрызал только половые органы, а внутренности я взял на себя.

Блядь уже визжала не по-блядски, а как нормальная испуганная женщина. Она даже пыталась поднять выроненное вторым риэлтором оружие. И зря! Что в нем толку, в этом оружии?

Щеночек оказался умнее, чем я думал. Одно дело - половые органы у мужчины, и совсем другое дело - они же у женщины. У мужчины они снаружи, а у женщины они, ясное дело, внутри. Да и одета женщина плотнее чем мужчина. Щеночек маленький такой, неопытный, глупый, но разобрался быстро. И даже хотел еще заняться внутренностями.

Мы совсем забыли с Баскервилем о его прежнем хозяине, а он лежал в обмороке. Он же не подозревал, что его щеночек не Каштанка, а Баскервиль кошмар риэлторов!

Этот милый человек, когда мы с Баскервилем наконец привели его в чувство, никак не хотел с ним расставаться. Он, видите ли, душой прирос, милый человек, к своей Каштанке, и даже то, что сейчас произошло, его не испугало.

Мы с Баскервилем переглянулись. Щеночек, маленький такой, лапки маленькие, ушки - маленькие, а хвостик еще даже меньше чем ушки, он устал, он же совсем еще щеночек! Я обещал его прежнему хозяину все, что только можно, полное собрание сочинений Короленко и лучший альбом репродукций Левитана. Я предложил ему в качестве законной добычи "Опель". Я гарантировал ему, что он сможет регулярно навещать Баскервиля. Но он упорно не хотел расставаться со своей Каштанкой.

Щеночек скулил. Но двух хозяев у собаки не бывает; хозяин у собаки, даже такой одаренной, может быть только один.

Я отвернулся. Баскервиль два раза глухо тявкнул и опять кто-то упал. Теперь у Баскервиля хозяин снова только один. Но этот выбор сделал не Баскервиль - этот выбор сделала сама жизнь!

Я пока проверил документы риэлторов и бляди. Они, кто бы мог подумать, оказались совсем не риэлторы и блядь, а искусствоведы из Центра современной культуры. А по виду, запахам и манерам - настоящие риэлторы и блядь! Впрочем, это не так важно. В каждом искусствоведе сидят будущие блядь и риэлтор. Но в следующий раз надо быть внимательнее и спрашивать, что ли, документы.

Как назвать собаку? Лучше всего двойным именем: Каштанка - Баскервиль. Но это слишком длинно. Поэтому я называл его то Каштанкой, то Баскервилем, то двумя сразу, он охотно откликался на все клички, но я в конце концов остановился на Баскервиле. Хотя Каштанка - Баскервиль было бы лучше и точнее. Но все-таки слишком длинно, а собака должна называться коротко и ясно. Тем более, когда собака предназначена для борьбы с господами риэлторами.

Скоро в районе не осталось ни одного риэлтора, хотя развелось их в последнее время много. Но Баскервилька не пропустил ни одного! Баскервилька их носом чуял за километр! Порой Баскервилька ошибался, он же не святой в самом-то деле. На десять риэлторов Баскервильчик выгрызал у одного не совсем риэлтора, а случайного ни в чем не повинного и просто хорошо одетого человека. А не надо пахнуть, как риэлторы! А Бог сам разберет, - кто риэлтор, а кто не риэлтор!

Чем был хорош Баскер - дома его практически не надо было кормить; свежего мяса у Баскера было вдоволь на работе. Дома Баскер только пил воду и полдничал "Педигрипалом".

О Баскике стали понемногу писать газеты; сначала в разделе "Криминальная хроника", потом в разделе "Светская жизнь". Баскик зазнавался. Риэлторы вдвое увеличили охрану.

Мы с Баскером постепенно осваивали соседние районы.

У Баскера появились опасные привычки; Баскер не только выгрызал, теперь ему надо было и пописать на тело поверженного риэлтора. А это уже улика, это уже след! Только интеллигентные глаза Каштанки спасали Баскера от неминуемой расправы ОМОНа; ОМОН стал проверять собак прямо на улицах.

Но Бог русского возмездия, Бог раздавленных лапок и измученных сосков нас хранил. ОМОН с Басом сюсюскал, Бас перед ОМОНом вилял хвостом как воспитанная Каштанка.

Риэлторы поменяли стратегию и тактику поведения. Они скромнее одевались, снова увеличили охрану, ездили в недорогих машинах, покупали книги и ходили в церковь.

Бас тоже изменил стратегию поведения. Вместо внутренностей Бас иногда выгрызал горло. Половые органы Бас выгрызал по-прежнему.

Однажды Бас едва не задушил мальчика. Я испугался; Бас же не людоед! Но из газет я узнал, что мальчик был не просто мальчик - мальчик был сыном одного очень известного риэлтора.

Зиму Бас проболел, и риэлторы о нем забыли. Их бизнес расцветал, риэлторы расслабились и стали экономить на охране.

Весной Баскик им показал! Весной Баскик им такое устроил, что каждый паскуда риэлтор думал, что наступил конец света специально для риэлторов! Весной у Баскика была хорошая охота! Особенно в марте. Март стал для риэлторов как Варфоломеевская ночь. В марте риэлтор дрожал, увидев собаку даже на картине. В марте тает снег; количество риэлторов таяло еще быстрее.

Но Баскера растрогал один риэлтор, который при виде Баскика все понял и просил, чтобы ему сначала дали съездить на Кипр и еще послушать сестер Бери. Баскер разве лютый зверь? Баскер разве изверг? Баскеру разве чужды человеческие слабости? Разве он не понимает, что последнее желание - закон? С Кипром он ничего поделать не мог, Кипра у него не было, а насчет сестер Бэри да пожалуйста! Сколько угодно! Перед тем, как начать выгрызать, Баскер минут шесть выл и гавкал, честно стараясь подражать сестрам Бэри.

Баскику понравились импровизации - то он обходил стороной половые органы, но обгладывал ключицу или не трогал горло и внутренности, а проникновенно лизал пупок - правда, с другой стороны.

И только одного риэлтора мы никак не могли достать. Богатый как сволочь, он окружил себя четырьмя кольцами охраны и, мало того, - на его деньги снимали кино: современную версию Каштанки. Живут дедушка и внучек; дедушка - крупный специалист по Чехову, известный литературовед, в новые времена уже никому на хуй не нужный. Внучек - тоже крупный специалист по Чехову, но только будущий, и поэтому уже заранее никому на хуй не нужный. Единственная их отрада - собака Каштанка. Но собаку крадут и продают в ночной клуб, где она служит полотенцем у плохих блядей. Слава Богу, на весь ночной клуб находится одна хорошая блядь, которая пошла по дороге бляди только потому, что она сама из семьи очень хороших людей - музыкантов, артистов, художников, в новые времена, естественно, уже никому ни на что не нужных, и, чтобы их прокормить, она и должна пойти по дороге бляди в ночной клуб. Туда она и приводит с черного входа дедушку с внучком, потому что с главного входа дедушку с внучком никто не пустит - с главного входа заходят только плохие бляди и риэлторы. Дедушка и внучек крадут обратно с черного входа измученную собаку Каштанку, чтобы она не служила больше полотенцем риэлторам и плохим блядям. Все вместе они бегут через черный вход. А семье хорошей бляди фонд Сороса на следующее утро выделил хорошую сумму денег только за то, что в этой семье все - хорошие люди и чтобы они не знали нужды и забот, и хорошая блядь сходит с дороги бляди. И теперь они все по очереди гуляют с собакой Каштанкой, которой тоже что-то выделил фонд Сороса за верность традициям собак русской классической литературы и за мучения в ночном клубе. Сам же ночной клуб вскоре закрыли по требованию "Гринписа"; там не только издевались над Каштанкой, там еще черт знает что вытворяли с хомяком Блюмом - риэлторы заставляли хомяка Блюма есть вилкой, а плохие бляди поливали его своими блядскими духами и засовывали его друг другу в разные места. Ночные клубы, известное дело, сплошные гнезда разврата.

Баскика стали волновать девушки. Пока еще девушки - люди, но попозже его могли бы начать волновать и девушки - собаки. Я обрадовался: Баскику нужна пара!

Одну девушку-человека Баскер едва не изнасиловал; я еле оторвал Баскера. Хватит с нас случайых жертв! Но девушка оказалась не просто девушкой - девушка оказалась секретаршей того самого проклятого риэлтора.

Мы искали подходы к риэлтору. Он был для нас делом чести. После него мы могли бы жить тихой спокойной жизнью: читать Короленко, листать Левитана, обращать внимание на девушек - собак. А пока нам оставалось одно - быть как можно ближе к врагу.

Баскер прошел кинопробы и должен был сниматься в кино, финансируемом риэлтором, в роли Каштанки. Но Баскер не желал служить полотенцем. С его темпераментом он привык, бедный пес, чтобы полотенцем служили ему. Иногда риэлтор приезжал на съемки - но даже на съемках он все равно был в четырех кольцах охраны. И вообще он, кажется, не любил кино. Его больше интересовало, как плохие бляди будут поливать хомяка Блюма духами и засовывать его друг в друга. Дедушку, между прочим, играл знаменитый актер, очень похожий на риэлтора. Бас его даже едва не загрыз вместо риэлтора.

Но потом Бас вспомнил, что жизнь он начинал Каштанкой, и играл все лучше и лучше. Как он был хорош в финальных кадрах! Как он бросился на шею своим хозяевам! Как говорили его глаза, что никогда он не продаст идеалы, сколько бы риэлторы и плохие бляди ни заставляли его служить полотенцем! И как он страдал за своего друга хомяка Блюма, политого блядскими духами!

Заплакала вся съемочная группа. Заплакала даже костюмерша Галя, не плакавшая со дня похорон Сталина. Даже я заплакал. "Да Вы, батенька, актер, и актер истинный", - обнял Баскера другой истинный актер, игравший дедушку, не скрывая слез. Впервые в жизни заплакал и финансировавший кино богатый, как сволочь, риэлтор. Из четырех колец охраны два тоже заплакали. Два кольца держались, но два уже не могли. Риэлтор потерял осторожность и тоже хотел обнять Баскера.

Только этого Баскеру было и надо. Он ощетинился, подпрыгнул и пролетел над всеми кольцами охраны.

Два кольца охраны рыдали и Баса не тронули. Но два остальных кольца разорвали Баскера на куски. Баскер успел риэлтора только укусить, как шкодливый вонючий дворовый пес, а не загрыз и не выгрыз, как беспощадный мститель Баскервиль.

Баскер не оставил потомства. Риэлторы теперь снова хозяева жизни, и никто их уже не испугает.

Зачем на бульварах поставили памятники Высоцкому и Есенину? Что они сделали? Кого они, алкоголики несчастные, взбудоражили? Никого не взбудоражили. А Баскервилька взбудоражил! Вот кому просто необходим памятник! И в нас, людях, при одном только взгляде на этот памятник моментально проснется светлое доброе начало. И вести себя мы, люди, будем соответственно ты подойдешь и ударишь риэлтора по голове! Она подойдет и ударит риэлтора по голове! Он подойдет и ударит риэлтора по голове! Мы, люди, все подойдем и ударим риэлтора по голове! И не будет никакого риэлтора. Зато в мире будет чище, ярче, добрее, светлее и лиричнее; в нем будет лучше пахнуть для русского литературного носа, а Холстомер, дядя Ваня и королева Марго перестанут ворочаться и уснут теперь уже навсегда.

Но богатый, как сволочь, риэлтор свое получил. Укушенный Баскером, он стал много пить, у него постоянно болела голова, он уже не только финансировал фильм, но и сам снимал фильм, в конце концов превратившись в большого русского кинорежиссера. И тогда уже окончательно допился и сошел с ума.

Гуляя по бульварам, я вспоминал о Басе. По аллее шли два отвратительных толстых риэлтора, вполне довольных собой, количеством измученных ими сосков и раздавленных лапок. Из-за кустов выскочил щенок - ну абсолютно вылитый юный Баскервилька, только лоб с пятном наоборот; лобик вот весь белый, а пятно-то на лбу - черное. Он внимательно осмотрел риэлторов и неожиданно смело на них залаял. Кажется, скоро Баскер будет отомщен - чтобы проклятые риэлторы никогда не забывали, кто в этом мире истинный хозяин!

Дрожащая тварь

Молодой филолог Виктор Петрович возвращался домой с работы. Могла бы и хуже быть, да только хуже не бывает; жизнь русской интеллигенции известна.

Суровая трудная зима еще не начиналась, а безобразно жаркое лето никак не кончалось; была не то промозглая ядовитая весна, не то угрюмая дождливая осень.

Земля горела под ногами и уходила из-под них. Одинокая звезда над городом напоминала растянутый во все стороны презерватив. Университетский комплекс был похож на гипертрофированный интернат закрытого типа для сирот с дурной наследственностью, а зоопарк - на заурядный мясокомбинат на открытом воздухе.

Очень хорошо и удачно получилось, что Виктор Петрович был молодой, потому что и без того все отвратительно, так к тому же еще пожилой ученый домой в метро едет - тогда уж оно того, было бы совсем никуда!

У Виктора Петровича была с собой книга - известный роман "Воскресение", а это неудивительно, Виктор Петрович много занимался Толстым еще с юных лет и даже до сих пор любил его, хотя и немного побаивался. Виктор Петрович один был хороший, а все вокруг были плохие, он с отвращением смотрел по сторонам на бесцветные лица любой национальности, и Кьеркегора до сих пор не издали, когда же, когда будет духовный взрыв?

От напряжения у Виктора Петровича стала капать кровь из носа, как будто он был еще совсем маленький и не филолог.

Вчера Виктор Петрович видел кино. Чудесное кино! Молодая американка, прелестная, как фарфоровое яблочко, само собой - блядь последняя, начинает мстить своим угнетателям, не то мафии, не то инопланетянам и постепенно всех убивает. Особенно хороши были последние кадры, когда волосы на ее пизде развеваются в такт бодрому маршу. Виктор Петрович плакал, когда смотрел финал. Он испытывал давно не посещавшее его чувство покоя и полного удовлетворения.

Ночью Виктор Петрович долго не мог заснуть. Пробовал читать, потом писать, потом снова читать, потом ему показалось, что у него в голове завелись вши и гниды; он тщательно помыл голову и долго лежал на спине, постоянно задавая себе один и тот же вопрос: "Какого хера?" Утром он встал американкой-проституткой, которая мстит, но что и как было не так-то просто.

Виктор Петрович решил прогуляться, погода сегодня хорошая, октябрь уж наступал на февраль, достать чернил (где?) и плакать, было бы над чем, нет, думал Виктор Петрович, плакать - хуй им всем, мне нужно серьезное дело!

У выхода из метро продавали календари - разноцветные, красивые, сильные, свежие, умные, страстные... На каждом была женщина, как правило, голая, но после той американки Виктор Петрович уже не мог вдохновиться лишь бы чем. В конце концов, голая женщина, вспомнил Виктор Петрович, это не показатель духовного возрождения, я голых, что ли, не видел, не так много, но видел, пора мочить! Тем более они дискредитируют идею, та мстительница тоже почти всегда была голая, пора мочить!

- Пора, мой друг, пора, - отозвался Лев Николаевич, - давно пора, давай, брат!

Виктор Петрович походил вокруг да около, в первый раз все-таки, чай не на семинаре сидеть, потом украдкой показал "Воскресение" молодежи, торгующей календарями, и сказал: "В этой книге ничего не сказано о том, что можно заниматься такими вещами". Лев Николаевич согласно кивнул, молодежь никак не отреагировала, даже не переглянулась, сейчас шизофреников много, на всех не напасешься. "Давайте, Виктор Петрович, - прошипел сбоку Лев Николаевич, - что попусту зря время терять", - и Виктор Петрович начал мочить.

Первые секунды он делал это как-то сумбурно и неловко, рука дрожала, книга неровно ложилась на тело, два раза вообще промахнулся, но скоро Виктор Петрович приноровился и разохотился, опускал книгу точно; через минуту от молодежи и календарей остались только пятна и запах свежей типографской краски.

- Здорово, - восхищенно произнес Лев Николаевич, - на вид вы, Виктор Петрович, не очень, но сила духа помогает, видать! А теперь дальше... дальше... дальше!

Виктор Петрович был тоже очень доволен, почти счастлив, хороший вечер, он шел, гордо расправив плечи и подняв голову, обычной сутулости нет и следа, какой там сколиоз!

Вскоре они заметили лоток с неформальной прессой. Сколько газет, брошюр и приложений нашел здесь Виктор Петрович! Особенно ему понравились те, где мученики советского режима, истерзанные и окровавленные, протягивали ему свои крошечные ладони. А вот пособия по сексу и астрологии показались Виктору Петровичу популистскими и жалкими, он об этом и раньше, пусть плохо, но знал, к тому же с помощью американки многое открылось, его этим уже не удивишь, "Вся эта хуйня, - нахмурился Лев Николаевич, указывая на разложенные перед ними издания, - только от неправильного устройства жизни", пора мочить! Но все-таки Виктор Петрович решил дать продавцам шанс перед концом, поэтому спросил, верят ли они в духовное обновление, не ответили, и не надо, мочить пора."Воскресение" Виктор Петрович показывать не стал, а стал мочить. Детективы полетели в одну сторону, "Как вы их ловко, - похвалил потом Лев Николаевич, - а? Любо-дорого было посмотреть", откуда столько Чейза, удивился Виктор Петрович, неужели никто другой на западе не писал детективов, кроме Чейза, даже как-то странно, ведь доходное дело, а разные откровения, приносящие счастье камни и народные травы - в другую, было очень весело, продавцы понимали, что теряют свое место в жизни и защищали казенные товары до тех пор, пока Виктор Петрович не замочил их так, что даже самому жалко стало.

- Чего их жалеть, - Лев Николаевич отряхивался и недовольно косился на Виктора Петровича, - вперед!

- А как же непротивление злу насилием? - Виктор Петрович был не чужд иронии, сильные духом могут себе все позволить, они любят и умеют шутить, у них это хорошо получается.

- Ничего не знаю, - отрезал Лев Николаевич и почему-то покраснел, как щечка на морозе.

Тут же рядом они нашли другой лоток, на котором разложила пирожки по тридцать пять копеек штука женщина, показавшаяся Виктору Петровичу необыкновенно желанной и даже чем-то напомнившая ему ту самую американку из вчерашнего фильма.

- Иди ко мне, прямо здесь, на пирожках, - Виктор Петрович теперь был требовательный и бесстрашный, как истинный мститель, и с женщинами не церемонился.

Она нисколько не удивилась.

- Ванья, Петья, Колья - сюда! - крикнула она, и три огромные бесформенные туши выскочили как из-под земли. Все три были вооружены автоматами.

Теперь Виктор Петрович мочил, уже никого ни о чем не спрашивая. Той же книжкой с дивным романом внутри, где тоже проститутка, но только финал плохой. Грустный.

Две он замочил сразу. Третья пыталась убежать, отстреливаясь на ходу короткими очередями, но Виктор Петрович догнал ее и, волнуясь, нанес два неотразимых удара туда, куда надо. Потом он вернулся к поверженному лотку, съел один пирожок, нашел женщину, обнял ее всю и повалил, собираясь ее изнасиловать как минимум, пусть кричит, ей это будет полезно, но в последний момент представил, как нелепо выглядят со стороны все эти раздвинутые ноги и жалкие потуги на оргазм среди плохо прожаренного теста. Тогда он запомнил женщину навсегда и замочил ее.

- Молодец, нечего сказать, - похлопал его по плечу Лев Николаевич, больше всего похожий в этом момент на Фиделя Кастро.

- А пойдем к цыганам! - предложил Виктор Петрович.

- Нет, сладкое на десерт, а сначала на рынок, - видимо, Лев Николаевич заранее определил маршрут. - Какой тут у вас самый дорогой, Черемушкинский?

Так они и брели по городу, словно герои плохой прозы, вовлеченные в бытие по самые уши.

Виктор Петрович чувствовал себя триумфатором, душа вышла из потемок, дело - нашлось, цель - видна, будет что вспомнить и над чем поплакать, что еще нужно для полного пиршества духа!

Рынок встретил их настороженно, по городу уже ползли слухи, что кто-то ходит и мочит всех подряд, а замочив, тут же исчезает.

Курага - пятнадцать рублей килограмм, прочитал Виктор Петрович на прилавке, опять курага, доброе предзнаменование, а если бы у меня был больной ребенок, Виктор Петрович возбудился, и его предпоследним желанием было бы папа, папочка, ну купи мне кураги, а у меня все деньги кончились, и занять уже не у кого, и продавать уже нечего, что тогда?

Разумеется, Виктор Петрович замочил грузина, что стоял с курагой, а потом и бабу с квашеной капустой.

"А бабу-то зачем?" - тут же стал мучиться Виктор Петрович, нормальная баба, даже теплая, кожа, правда, шершавая, но глаза добрые...

- А вот зачем, - успокоил его Лев Николаевич, - а если бы у тебя была беременная жена и она попросила бы чего-нибудь такого солененького?

- Спасибо, - поблагодарил Виктор, - спасибо, Лев!

Виктор Петрович был очень рад, что не ошибся в Толстом, - и писатель хороший, и человек неглупый, и в трудную минуту доброго слова не пожалеет.

- А вот теперь можно и к цыганам! - махнул рукой Лев Николаевич.

Далеко идти не пришлось. В ближайшем подземном переходе Виктор Петрович увидел, как в пестрых лохмотьях и венерических заболеваниях, малых детях и босиком цыгане и цыганки спекулировали косметикой, бижутерией и леденцами.

"Вот, блядь, какие сволочи, - Виктор Петрович почувствовал мощный толчок праведного гнева и мошонки прямо в сердце, - ну разве так можно?"

Все-таки хотелось сначала их образумить, но Лев Николаевич не позволил, и Виктор Петрович стал успешно, в основном, мочить. Кровь, жалобные стоны, торчащий из чьей-то грязной жопы словно кол тюбик губной помады, и никакой пощады - вот что оставил после себя в переходе Виктор Петрович!

- А пойдем теперь к блядям! - осторожно попросил Виктор Петрович.

- Ну что ты, Витенька, какие бляди, успеем еще!

- А я хочу к блядям! - настаивал Виктор Петрович.

- Ну ладно, пойдем, - наконец согласился Лев Николаевич.

Но тут Виктор Петрович нашел тех, кого ему давно хотелось замочить больше других. Эти суки продавали цветы по два рубля каждый! Опять мошонка, толчок, сердце и праведный гнев самой высшей пробы! "Ой, что сейчас будет, - прошептал Лев Николаевич, - а вдруг, он спохватился, - мент!" Виктор Петрович презрительно пожал плечами, ну что же, одним больше.

Вот это была бойня! Клянусь, вспоминал потом Лев Николаевич, весь Севастополь прошел, а такого не видел, спасибо - повеселил старика, а может, хватит на сегодня, дергал он за рукав Виктора Петровича.

Но домой идти не хотелось, хотя там и ждала незаконченная статья под интригующим названием "Мистическая функция мужика в романе "Анна Каренина", но только сейчас Виктор Петрович понял, что никаких мужиков на свете не существует и романов никто никогда никаких не писал, в жизни все конкретно и просто: увидел и сразу замочил или не сразу, а сначала немного поговорил, а уже потом замочил, и снова идешь дальше, не просто так, а чтобы мочить, и только мускулы звенят на морозе или выступают на жаре, а рядом верный друг, такой же крепкий и готовый на все, как та американская мстительница.

Виктор Петрович остановил такси и дальше действовал уже почти автоматически. Он специально назвал далекий район, почти за окружной дорогой. "Надо было подальше, чтобы наверняка, - подсказал Лев Николаевич, - но ничего, и этот сойдет". Таксист, мудила, не догадался, кто перед ним, и ответил дикой суммой, рублей пятьдесят или семьдесят; это были его последние слова.

- Зараза, - крикнул кто-то сзади, - что ж ты делаешь?

Виктор Петрович замочил назад, не оборачиваясь.

- Мастер, - удовлетворенно признес Лев Николаевич, - ей-ей мастер!

- Лев Николаевич, а то, что я делаю, это хорошо или демон разрушения? неожиданно спохватился Виктор Петрович.

Лев Николаевич в очередной раз похвалил его.

- Тогда пойдем к блядям! - капризничал Виктор Петрович.

Витька, радостно позвали его старые знакомые, вместе кончали, красивые, стройные, богатые, как давеча календари, наверняка устроились в фирме какой или на совместном предприятии, зарабатывают до хуя, за границу много раз ездили, видео каждый день смотрят, а тут повезло один раз, но зато сразу понял, что делать надо, и Виктор Петрович посмотрел на себя их глазами - стоит мужик весь в крови, любимая книга тоже, сейчас я им все расскажу - и про "Воскресение", и про возрождение, духовное и обычное, вместе мочить пойдем, но вряд ли согласятся... Виктор Петрович отвернулся, мол, не узнал, мол проходите скорее, но они не отставали, ты что, Витька, что нового, как жизнь? Судьба, значит, понял Виктор Петрович, а от нее не уйдешь, правда?

- Истинная правда, - тут же согласился Лев Николаевич. В конце концов сами виноваты! И никаких там угрызений совести, рефлексии тоже никакой, все это игрушки для слабых, духовное возрождение требует жертв, духовное возрождение оправдывает средства, духовное возрождение есть любовь и борьба до победного конца!

- А сейчас можно к блядям? - Виктор Петрович уже предчувствовал толчок.

- Не могу, Витенька, - расстроился Лев Николаевич, - рад бы, сам хочу, да не могу, годы не те, да и книга вся истрепалась, мочить больше нечем, потерпи, не последний раз гуляем.

- Ладно, Лев Николаевич, вы правы, на сегодня хватит, успеем еще, - Виктор Петрович тоже устал.

Они пошли домой. Виктору Петровичу казалось, что взошло солнце и распустились почки и другие клейкие листочки, что скоро он полетит и догонит свою американку, свою блядь, отомстившую всем врагам своим, как и он. Сколько полезного мы смогли бы сделать вдвоем, нет - втроем, Виктор Петрович покосился на Льва Николаевича, например, перевернуть Россию! А вдруг американка и Лев договорятся между собой, и я им буду уже не нужен?

Войдя в квартиру, Виктор Петрович захотел узнать, что такое "дискурс", "онтология" и "пубертатный период", но для начала отправился срать. В его семье туалет всегда был окружен ореолом тайны и праздника. Папа называл это место не иначе, как кабинет задумчивости, только там можно было скрыться от людей и подумать о дорогих сердцу вещах, терпеливо ждал, когда Витенька наконец выйдет, никогда не упрекал, а ведь и ванная тоже там, совмещенный санузел, ебаный совдеп! Витюша, в свою очередь, ценил доверие папы и никогда не баловался в туалете онанизмом. Вите всегда казалось, что когда он срет, то выполняет не однообразную физиологическую работу, а занимается самовыражением, что все люди, - розовые шарниры детства и невостребованная готовность улетать во Вьетнам на помощь нашим солдатам прямо с диктанта по чистописанию, а тут, когда Вите гланды вырезали, умер Ворошилов, чтобы потом про него ни говорили, все-таки это первый красный командир, не хер какой-нибудь моржовый, Витя рыдал, первая истерика, папа с аппендицитом лежал, тяжелая форма, мама разрывалась на две больницы, нет, родители - вполне лояльные советские люди, но от такого неподдельного детского горя даже они охуели, - срут по-разному; к сожалению, это не подтвердилось.

Виктор Петрович собрался было спросить у Льва Николаевича, когда именно тот заболел шекспирофобией и на сколько процентов зоофилии в "Холстомере", но подумал, что это уже все равно, главное - мочить, мочить и мочить!

Виктор Петрович стоял перед книжным шкафом не пресыщенным сибаритом, лениво выбирающим забаву перед сном, а искателем конкретной программы действий. Все не то, не то, не то, то!

Виктор Петрович сначала даже не поверил - неужели "Преступление и наказание", но уже засверкала перед ним скрижалью зовущая, манящая и дразнящая строчка - ТВАРЬ ЛИ Я ДРОЖАЩАЯ, ИЛИ ПРАВО ИМЕЮ - о, миль пардон, мои извинения, граф, галантно улыбнулся Виктор Петрович, это же не Ваше!

Город приготовился. Где-то наверху заплакал ребенок.

Но тут Виктору Петровичу словно сделали духовный аборт, ему все стало безразлично, ходить со Львом Николаевичем по разным местам больше не хотелось.

- Виктор Петрович, если хочешь, - предложил Лев Николаевич, - я передам твои тексты в издательство Маркса и "Отечественные записки".

- Хорошо, - вяло согласился Виктор Петрович, - а напечатают?

- Я статью вступительную напишу, - обиделся Лев Николаевич.

Виктор Петрович попытался вспомнить свою американку-мстительницу, которая блядь, но образ совсем исчез, к тому же завтра по местной традиции, бережно передаваемой из поколения в поколение, придется с ужасом вспоминать о том, что было сегодня, все равно духовное возрождение у нас невозможно, и Виктор Петрович замочил себя сам. И упал, но книжки из рук не выпустил.

Город облегченно вздохнул. Ребенок успокоился.

Лев Николаевич ушел, громко хлопнув дверью.

Прощай, русская литература! Да здравствует русская литература! Бог даст, ей никогда не будет скучно и грустно, тоскливо и одиноко на заслуженном отдыхе! А печаль ее будет только светла! И пусть имя ее неизвестно, но зато подвиг-то какой!

1991

Московская песня

Двадцать первого ноября покончила с собой, отравившись выхлопными газами, известная советская поэтесса, народный депутат Юлия Друнина.

А под самое Рождество я сидел в кооперативном ресторане. Со мной была женщина, с которой меня много-много чего связывало. Я ее давно знал и, что вполне возможно, даже любил.

Поклон лирическому дневнику здесь не при чем, просто у нас завелись деньги. Приехал из Америки один богатый хрен... Я-то сначала думал, что он из Франции или там из Скандинавии, но потом ясно понял - из Америки. В Америке и климат лучше, и герб поинтереснее, выше растут деревья, солнышко ярче сияет, спектр радуги другой и, соответственно, богатых людей больше. Америка - это Америка и все-таки не какой-нибудь Магриб! Где-то мы встретились, слово за слово разговорились, прониклись, он был мною покорен и очарован в один присест. И у меня стало много денег. Но совсем не из-за того, над чем вы, мои дорогие, сразу же задумались.

Она, по ее собственным словам, предварительно сэкономив, а по слухам совершив удачную сделку, тоже могла сегодня многое себе позволить. "Деньги это говно", - презрительно отзывалась она, но буквально через несколько секунд переворачивала фразу: "Впрочем, говно - тоже деньги", становилась не по годам серьезной, безучастная ко всему, долго смотрела в одну сторону. Вероятно, в сторону будущих удачных финансовых операций.

Мы с ней познакомились давно, когда всю поверхность от края до края покрывала плотная коммунистическая мгла, а все живые тянули нескончаемую жвачку бессилия, раболепства, маразма и негодования. Потом она сама пришла ко мне и загадочно прошептала, не поднимая таинственных по-весеннему глаз: "Я хочу сказать тебе то, что может женщина мужчине только наедине".

Все это происходило, повторяю именно для вас, мои хорошие, давно. Мы с ней - совсем юные, первая любовь только недавно выпустила нас из своих тисков.

Она вытянула губки. Я, лихорадочно задернув шторы и плотно закрыв дверь, напрягся, не зная, куда девать руки, и на всякий случай скрестил их на груди, демонстрируя свою опытность. Она поднялась на цыпочки, обняла меня и прижалась нежным, едва очерченным ртом к самому уху: "В тысяча девятьсот двадцать втором году Ленин выгнал из страны философов. Всех! А немногим раньше велел начать репрессии против священников".

У меня закружилась голова. Тогда, в начале восьмидесятых, подобные факты сразу открывали окно, комнату заполнил свежий воздух, затхлость и спертость словно растаяли под напором ее таинственных весенних глаз. Вот откуда, пронзило меня, все такие идиоты, все такие зануды, философов-то выгнали, земля осталась голая и никто теперь не может ничего объяснить!

По моде того времени подобным открытиям сопутствовали определенные отношения. Я, например, любил стоять под ее окнами, но не потому, что страдал; просто меня мучила бессонница. А таблеток я не признавал. Никаких.

В конце концов и мы повзрослели. Теперь я называл ее не иначе, как по имени-отчеству. Ирина Павловна - протяжно мычало в ответ горькое московское эхо.

Сегодня за столиком, где посередине бледные цветы в такой же керамике, мы не спеша перебирали взрывы народного оргазма. Остановились на том, что пока их было не больше трех. Сначала, загибала пальчики Ирина Павловна, умер Сталин, если он, конечно, умер... Потом полетел в космос Гагарин - если полетел. А вот уже только затем был августовский путч - если опять же это не заранее спланированная мистификация и потемкинская деревня.

Заговорили мы и о режиссере Питере Гринувее. Она была поражена насквозь его фильмом с длинным и претенциозным названием, но с четкой характеристикой всех персонажей: "Повар, вор, его жена и ее любовник". "Но, - горько усмехнулась она, - на русской почве такого быть не может". "Да ну что ты, - я осторожно успокоил ее, - на русской-то почве все может быть. Не переживай; посмотрим".

Ресторан тем временем жил своей жизнью. А ведь кое-кто не так еще давно рассчитывал, и всерьез, что кооперативная собственность - одновременно ворота в рай и "мерседесы", подвозящие измученным толпам продукты и промтовары. Хер! Восторги - позади... Какой же русский нынче не знает всех этих получастных кабаков! Холод, грязь, духота, давно обещанная либерализация цен, не прикрытая ничем меркантильность, пошлость, цинизм, узкие туалеты, наспех сколоченные деревянные панели с расписными зайцами, закат империи навсегда, а теперь обязательно вступят цыгане с непременным беспокойным шлягером "Очи черные".

И как только в публичных местах, не ахти каких, но все же - публичных, позволяют петь такие откровенно гомосексуальные манифесты! Некий молодой военный в конце, похоже, девятнадцатого века обитает в каком-то притоне, где и стонет о черных глазах своего жестокого неверного возлюбленного. Военный (кажется, не то гусар, не то еще лучше - заведует провиантом) давно оставил жену, детей, родовое имение и службу государю, детские воспоминания тоже забыл, сидит теперь по самые уши в шампанском, тоскует, испускает бесподобный чувственный аромат. А над всем еще царит неподражаемая атмосфера крепкого достатка, половых извращений на любой вкус, сильной власти.

Наконец хор остановился. Вернее, это была группа, человек пять. Назвать ее хором мог бы только полный профан, так как пели цыгане ужасно: фальшивили и вразнобой. А приторные вытаращенные глаза вообще напоминали резвящихся молодых чертенят на самом краешке адского болота.

Какая же дура - старая русская литература! И чего она возилась целый век с этими переборами! Сколько можно было распускать сопли по цыганским откровениям? Мелодия ведь примитивная, актерская игра на уровне неандертальской ссоры, текст отвратный, говно аранжировки очевидно, а пресловутый танец больше всего напоминает лунатика-гиппопотама. К тому же все цыгане - позеры и графоманы; на их танцах и лицах отчетливо проставлен знак вырождения. Впрочем, если бы сюда опытного продюсера и грамотного рецензента, глядишь, из всей этой цыганской хуеты с ее вечными темами вполне могло бы в итоге что-нибудь и получиться.

Перерыв длился недолго, цыгане продолжали все в том же духе пестрой тоски. Но выделялся, мои родные, один мальчик... В ярких таких сапогах... Он так же ловко шевелил попкой, как его мама и сестры - плечами. "Смотри, какая попка, Ирина Павловна тоже заметила моего мальчика, - и как он ей ловко! Мне бы такую".

Я сделал Ирине комплимент, и она заказала еще вина.

Мы обратились к теме суицида. Случай с известной поэтессой не мог оставить нас равнодушными. "Хемингуэй, - Ирина снова взяла себе роль бухгалтера, подсчитывала, загибая пальцы, мелькали дорогие и недорогие кольца, Маяковский, Фет, Фадеев, Тургенев..." "Кто? - удивился я. - А этот-то куда?"

"Не знаю", - легко согласилась она.

И я, и я ничего не знаю! А цыгане все пели, Ирина Павловна перечисляла, я отвлекся. Неожиданно молодая цыганка закружила юбками возле нашего столика. Как бы невзначай она задела Иру бубном в глаз, та задергалась и отвернулась. Цыганка быстро наклонилась ко мне. Лихая горячая речь закружила голову, поэтому я расслышал только отдельные существительные и прилагательное: милый в туалете - огонь - восторг - радость - любовь.

Я не поверил. Как-то все слишком просто! Наверное, мне померещилось. Наверное, я просто устал. Наверное, и меня тоже коснулось черное крыло идиотизма.

Мы с Ириной Павловной выпили, чокнувшись за что-то грузинской гадостью, и мне стало тяжело, правда, клаустрофобия, надо отдать ей должное, здесь не при чем. Просто в кабаке - сильный сквозняк, грузинская гадость ему не помеха, и если я, не дай Бог, простужусь и на другой день заболею, то ведь голову как обручем сожмет, жар, слабость, высокая температура, скудный выбор лекарств в аптеках, равнодушный взгляд вызванного на дом врача, я стану вял и безразличен, и вот уже цыгане всего мира идут, с танцами и медведем, меня навещать и утешать. Идут они дружной вереницей, медведь - большой, у него опухли яйца, потому что всю ночь перед этим менты били ему по яйцам кандалами. Разумеется, несправедливо; на вокзале кто-то украл чемодан у польского туриста, подумали на цыган, а они по привычке все свалили на медведя.

Ужин продолжался. Если обед в России всегда больше чем обед, то ужин сама вырвавшаяся наружу духовность. Но, славные мои, не ждите от такой духовности, предупреждаю и настаиваю, ничего хорошего.

Мне нельзя пить. Как только я выпью, родная речь мне уже не родная, а черт знает что, окружающая обстановка - сплошная зловонная яма, и я начинаю рваться наружу как духовность во время ужина, хотя зачем и куда рваться, себя надо беречь, потом ведь успокоишься и то, что порвалось, придется зашивать на живую нитку.

"Тебе нельзя пить", - напомнила мне Ирина Павловна. "Пора суицидов прошла", - неловко огрызнулся я.

А ведь мы встречались с Ириной Павловной не просто так. Она собралась издавать журнал. Дело хорошее, и кому, как не ей, этим заниматься, и кому, как не мне, ей помогать! Она всегда знала современную культурную походку на два шага вперед, более-менее представляла, что происходит на Западе. Когда я пытался выяснить, что же именно там происходит, она загадочно улыбалась. Я обижался. Мне казалось, что на такие вопросы надо отвечать честно и сразу, как молодой солдат дембелю или офицеру.

Вообще я давно хотел вызвать Ирину Павловну на конкретный разговор: что же такое Запад? Это все - что не Восток? Или это все, что не Россия; а может быть, Западу уже можно ничего не противопоставлять...

Она откровенно избегала этого разговора и только подло меня спаивала. Она издевалась надо мной, увеличивая мои комплексы. Погоди, я еще с тобой рассчитаюсь, пеняй тогда на себя! Тебя уже ждут вызванные мной всегда и на все готовые осетины!

В Москве рано темнеет, кофе пьют тоже мало, поэтому люди ходят сонные и бестолковые. Список грехов русской столицы бесконечен, продолжать его можно до утра, но цыгане уже давно научились умело пользоваться этим списком. Они знают - какую бы свою тоску они ни несли, эта тоска все равно будет смотреться симпатично на фоне общей. Цыгане спокойны и свысока смотрят на остальных.

Когда они снова остановились возле нашего столика - о, эта старинная манера бесшумно расхаживать по залу - я было цыган прогнал, но Ирина Павловна остановила. И даже заказала что-то про тюрьму, свободу и черемуху, но я снова прогнал. Я этой душевности, хватит, при коммунистах наелся, теперь другое время, одну и ту же жидкую похлебку дважды съесть нельзя.

"Журнал , - Ирина выпрямилась, - может быть разный". Я прихуел. Мне всегда казалось наоборот, что все журналы, они, того, этого, абсолютно похожи. Лица, шрифт, бумага, идеалы - все одинаковое. Но Ирина, дура, скрывавшая от меня Запад, была другого мнения. Впервые за весь вечер я внимательно на нее посмотрел - она открывала новые горизонты.

Замеченный мною ранее цыганский мальчик неожиданно присел за наш столик: цыганские мальчики, как правило, непредсказуемы. Несколько минут он слушал наш разговор, потом задремал. Вдруг он очнулся и без всякого перехода спросил про постмодернизм. "Это такие широкие семейные трусы", - закричали мы с Ирой в один голос. Она даже попыталась достать мальчика каблуком.

"О чем будет журнал?" - я погладил мальчика. Ирина Павловна заговорила горячо и быстро, как тогда, когда мы были совсем юные, первая любовь, слава Богу, уже позади, и она протягивала ко мне губки, за которыми пряталась, - не надо! Только не это! - безнадежная русская правда. "Это будет даже не журнал, - Ирина, перегнувшись через столик, разгоралась, - это будет отмщение и всплеск! Это будет срез и провокация, большие деньги и малая кровь..."

Я таял. Я тоже млел, еще бы - журнал! Искушение журналом сильнее золота и власти, и будь я отшельником в аравийских пустынях, и если бы какой-нибудь неизвестный, любого цвета и роста, явившийся с небес как из-под земли, предложил мне издавать и редактировать журнал, я бы клюнул и забыл про акриды, все это мелочи, тлен, суета, только журнал имеет смысл! Я тоже разгорелся.

- А главное, - воскликнула Ирина Павловна, схватив меня за горло, - если будет журнал, то многим сразу станет легче. Потому что мы будем печатать рекламу.

- Может быть, не стоит рекламу? - предложил я. Мне стало жалко искусство.

- А что же тогда печатать? - удивилась Ирина Павловна. - Впрочем, только рекламу все равно не получится, - вздохнула она, - придется, так и быть, еще искусство.

Мальчик дернул меня за рукав и потащил из-за стола. Цыганские мальчики даже более сильны и жестоки, чем их мамы и сестры.

Бизнесмены, суки, проститутки, болваны, твари и другие жалкие отродья коммунизма окружали нас, но мальчик упрямо тянул меня к туалету. "Наверное, его послала цыганка", - догадался я. Какой прекрасный мальчик! Жалко, что он так поздно родился. Родись он пораньше, мы бы с ним вместе ходили в разведку и глотали по ночам запрещенные книги. Ничего, когда родился, тогда и пригодился - так тоже хорошо, кто бы меня сейчас иначе к цыганке вел?

- Журнал будет для богемы, - торопливо заговорила вслед Ирина Павловна, только для богемы. - Ирина словно покупала меня, - пусть она покажет все, на что способна.

- Если даже, - ответил я, - для моего огорода будет нужен бесплатный навоз, то все равно московская богема там срать не сядет.

Мальчик довел меня, куда хотел. И отошел, но не исчез. И когда я, в ожидании чуда, стоял перед дверью туалета, даром что частный, а такой же грязный, оттуда вышел гардеробщик, типичный кабацкий бастард. В одной руке бутылка с водкой, в другой - тоже. Шла напряженная ночная жизнь, молодой русский бизнес искал себе дорогу, днем гардеробщик водки не продавал, днем он ее прятал под унитазом; зато ночью водка хорошо шла.

И когда я наконец оказался в туалете, она, цыганка, та, что юбками кружила, уже ждала. Стояла она ко мне спиной, наклонясь, упираясь руками в тот же самый злосчастный унитаз. Сочные зарубежные колготки, с разводами и прибаутками, были спущены вниз, далеко, на самые щиколотки. Куда-то девались юбки, но ожерелья и монисты звенели.

Ситуация накалилась до предела. Костер запылал, звезда взошла. Я, бросив Ирину Павловну, ее журнал, нашу юность, устремился вперед за цыганской пиздой. Так надо. А тебе, Ирина, больше не почувствовать моей спермы. Я ушел другой дорогой. Меня поманила неверная цыганская звезда пизды. Я слишком долго блуждал в потемках, чтобы теперь не раствориться под светом ее лучей и в отблесках ее костра.

Она (судьба) настигла меня. И цыганка и я молчали; а когда судьба - не разговаривают, когда судьба - ебутся.

Случайно я посмотрел за ее спину и чуть не упал. От ужаса. Лучше бы я туда не заглядывал! Ведь обычно говно лежит в унитазе скромной кучей где-нибудь по центру. Это же нагло висело сталактитами по краям, как древние минералы в подземной пещере, найденной рыцарями спелеологии.

Экзамен на говно предстояло выдержать мне. Говно бывает разное, бывает такое, которое съедает нас, но бывает и другое - его можно преодолеть. В крайнем случае, с ним можно жить дальше. Лирическое отступление про говно закончено, наши гениталии обнялись и переплелись.

Сперва я стеснялся: цыганская дыра не так проста, к тому же говно меня здорово напугало. Но потом мой член поехал легко, как кибитка с хорошими лошадьми - только вчера всем табором крали, - по укатанному веками тракту. Но меня мало беспокоили темные дела таборных королей. Да, мы - племя конокрадов, зато мы умеем отдаваться над говном, которое сталактитами лежит, хорошему человеку. Я все глубже и глубже проваливался в цыганскую дыру.

Если без эмоций, она так же фальшива, как и цыганская песня. Ярко светит, мягко стелет да вся покрыта курчавыми рыжими волосами, которые троекратно обматываются вокруг члена. Но я не собираюсь, мои красивые, описывать эту дыру. Время описаний уже ушло или еще не настало, плюс все описания такого рода не в ее пользу - они протокольны до тошноты, прямолинейны, грешат опечатками, суетятся и в итоге не дают о ней точного представления. К тому же описатели быстро переходят на себя. Так-то. И вины описателей здесь нет. Можно ли описать звезду или костер? Нет. То-то. Через костер можно только прыгать. Или отойти от него подальше, предварительно согревшись.

Сословные предрассудки сильны - цыганок всегда боялись, и не зря, они способны стать к говну лицом ради любви. Вот и я, забыв обо всем, попав в плен цыганской пизды, плыл. Степь, воздух, звезды, воля окружали меня - и я, и я тоже среди вас! Цыганка поводила плечами и стонала, страсть овладела нами, страсть, еб твою мать! Я, обычно такой пристрастный к каждой мелочи, даже не обращал внимания на неспущенное говно - оно жалко болталось там, внизу, некогда было, у меня появилась масса дел: надо было удавить крестьянских овец скрипичной струной, поджечь две скирды соломы, догнать соперника, вставить в него нож и покрутить нож в нем немного. А потом скорей в свою кибитку, кнутом ошпарить лошадей и дальше в степь, не отставая от табора. И все это со своей цыганкой, из-за которой, падлы, только что навсегда пострадал невинный соперник. Кибитка скрылась за поворотом, я кончил. Сквозь туалетное окошко светила одинокая звезда. Отныне моя душа и эта звезда стали как брат и сестра. Более того, душа моя теперь была опекаема звездой.

Говно дымилось. Неправда, это из моей души выходил пар, душа очищалась, освобождалась и готовилась жить дальше.

Цыганки - мастерицы развлекать. "Хочешь, я тебе погадаю по говну, предложила она, - есть интересные переплетения судьбы". Я отказался, но не надо, мои милые, попрекать меня. Просто я и хирологию никогда не ценил.

Дверь затрещала. Мы застегнулись, и вовремя. Гардеробщик, ворвавшись, не извинился, он лихо вытащил из-под унитаза несколько очередных бутылок и так же лихо нас покинул. Мы поспешили выйти. Я пропустил ее вперед, а как, значит, зовут - специально не стал выяснять. Разве могут быть имена у звезд и костров?

Что гардеробщик, думал я, он не выдаст, он ласковый, но у каждого гардеробщика, как известно еще по школьным хрестоматиям, застрял внутри динозавр и ждет своего часа, и если динозавр оказывается снаружи, то гардеробщик жалуется хозяину кабака на измену любимой цыганки, хозяин тогда лютует, к нему присоединяется гардеробщик - нет, увольте, с гардеробщиком, как и с московской богемой, на одном огороде срать не надо.

Цыганка пошла искать своих, а я вернулся к Ирине Павловне, которая сразу же возобновила свои претензии на журнал.

- Перед Хемингуэем мы все говно, - неожиданно повернула она.

В другое время я бы с ней поспорил, я бы ей показал Хемингуэя! Но теперь мне уже было все равно, говно так говно. После того, как я проплыл буйной дорогой цыганской дыры, говно открылось мне с совершенно неожиданной стороны. Оно уже больше не пугало меня.

Я сослался на дела, и мы стали собираться. На выходе я встретил своих знакомых, вечно эротически встревоженных осетин. "Проводите", - попросил я, указывая на Ирину Павловну, и они с радостью затолкали ее в машину.

Рядом возник цыганенок, и мне оставалось только проводить его, неэтично же отпускать мальчика одного! Ведь я ему был многим обязан... Не пройдя и двадцати шагов, мы догадались зайти в любой подъезд якобы погреться.

Русские городские подъезды уже давно, к сожалению, ни на что не пригодны. Сельские, возможно, и хороши, но городские - уже все. В них можно мастурбировать (по слухам), уснуть на батарее (по мемуарам очевидцев), даже поплакать и заняться двуполой любовью.

Но не другой. Поэтому нам с цыганенком пришлось особенно трудно.

И когда я впился пальцами в его волосы, опять же курчавые, но мягкие и даже пушистые, берегись, идет конверсия - скоро из таких волос будут делать швабры и мясные консервы, а он нежно и благоразумно расстегнул мне ширинку, мы вздрогнули. Потому что наверху, или внизу, или практически совсем рядом хлопнула, как охуевшая, дверь квартиры. Или кабина лифта. А я, обрадованный, полез за сигаретами, всей этой болгарской дрянью, подумав, что цыганка уже была, теперь что же - еще и цыганенок, хватит табор разводить. Но он повелительно и ласково (где его только учили?) отодвинул волосами сигареты, отобрал зубами и зубами же куда-то сунул зажигалку, поплевал мне на ширинку. Потом провел язычком по молнии и по пуговицам, черт его знает, что было в тот раз на ширинке - ах! Там были и молния, и эти металлические блядские пуговицы - ведь это же была сборная ширинка! Так он добрался до трусов, слегка опешив, пораженный идущим оттуда запахом одеколона, и несколько раз их облизнул. Где были его руки - не знаю, я в принципе ничего не видел, в городских подъездах темно, мэрия, никакого толку что вся из демократов, совершенно разболталась, делать ни хуя не хочет, подъезд - слепой, и если бы цыганенок не освещал его блеском своих глаз! Он вроде бы даже пел и как бы невзначай пританцовывал. Потом он осторожно опустил центральную часть трусов и поплевал на хуй. Подъезд снова осветился белозубой цыганской рожей.

Нежно и благородно, как это умеют делать только цыганята, он взял губами мой оплеванный член и поднял его. Затем, как давеча по ширинке, прошелся по нему язычком снизу доверху и вокруг. Я находился на самом краю пропасти блаженства. Это был мой первый мальчик, тем более такой интересный этнографически.

Цыганская любовь горяча, горяча и коротка. Он убрал язычок, быстро меня вытер и застегнул. Но член будет долго хранить в своем сердце не только плевки, но и след невзначай прикоснувшихся зубов.

Мы вышли на улицу. Две минуты назад наступило Рождество. Теперь стало по-настоящему холодно. Я, плотнее укутав мальчика, отвел его домой. Я поцеловал его; мы тихо и незаметно расстались.

Господи, какой мальчик, думал я. Не мальчик, а судьбы подарок, и поет, и с членом знает что делать, какое растет поколение! Мы-то что, мы уйдем как дождь, как дым, как плохой парламент, как племя пиздюков, а такие вот мальчики все сделают, все за нас допоют. Они не будут страдать от неврозов и прочих надрывов, а если будут, то недолго - день, максимум два, они уже сейчас понимают, что такое флоп диск и маркетинг, а если они уже в таком возрасте умеют плевать на хуй, то за них беспокоиться нечего, им не страшны грозы и морозы. Жаль, что я не увижу твой расцвет, мальчик, а твой закат я точно не увижу, потому что у такого поколения закат невозможен. Оно будет всегда только цвести! Этому поколению не будет грозить Ирина Павловна журналом, и народный оргазм обойдет его стороной, и суицид обойдет, и с посторонним хуем оно будет вести себя ласково и благородно, а что касается своего - неприступно. Это поколение - умоляю тебя, мальчик, - будет жить в просторных светлых квартирах с видом на море, лес, океан, теннисный корт и ночной Париж; оно сможет не бояться мафии и голодной зимы, любить поколение будет только негритянок. Разберется оно в цыганских дрязгах - хорошо, нет - еще лучше.

Да, было время - позавидует нам с мальчиком далекий совсем потомок, проницательный, вальяжный, ничего от него не скроется. Говно висело сталактитами и давило на психику, гардеробщик дверь ломал, подъезды и туалеты узкие, негде развернуться, но мы любили, подведет итог потомок, были любимы и не терялись перед говном.

Кстати, вовсе не такая дура была старая русская литература, когда она, забыв погулять и отобедать, занималась дни и ночи разбором цыганских финтифлюшек. Когда она, сопя и закрыв глаза, ждала минуты цыганской благосклонности.

И мне захотелось по ее примеру все бросить, устроиться работать в тот кабак, из беззаботного посетителя - в жалкие прихлебатели, лизать жопу гардеробщику, все мной помыкают, а я живу только минутой, когда можно снова провалиться в цыганскую дыру. Но минутой жить нельзя. Жить надо спокойно. Тем более сегодня Рождество и на улице опять потеплело.

Если по телевизору завтра покажут Гринувея, то зря. Мы его только что прошли, он уже неинтересен, надо бы что-нибудь поновей.

Я стоял на пересечении двух типичных московских штук - бульвара и переулка. Выпал снег, первый, между прочим, настоящий снег за всю зиму. Земля напоминала юную прекрасную невесту, убаюкивающую своей целомудренностью, истинной или мнимой - уже неважно, всю, с головы до пят, в прозрачном, чистом и белом. Я неторопливо курил; ловил ртом и на руку свежие снежинки. Кто бы мог поверить, что десятки раз ебаная-переебаная до самого основания Москва еще способна на такой качественный пейзаж без малейших оттенков пафоса и романтизма? Юную прекрасную невесту напоминала Земля.

1992

Горбачев

Я давно хотел с ним познакомиться, но суета, меланхолия и другие урбанистические фантазии постоянно нас разводили. Но мы мечтали друг о друге, мы надеялись. И вот, наконец, на одно из тех неуклюжих сборищ (ах, где вы, тихие беседы у камина), которые я время от времени устраивал, его и привели. Я ничего не имел против людей, пускай собираются, но чтобы еду и кефир приносили сами, мы с женой не коровы, чего нас доить... "Он сам напросился", - шепнули мне.

Вел он себя тихо, ни к кому не приставал да и еды почти не коснулся, скромный гость, хороший гость. Вдруг я заметил, когда пошел уже общий надрыв, что за столом его нет. Где же он? Не сбежал ли? Оказывается, мирно дремал на унитазе, негромко посвистывая, словно он простой совсем и никаких таких известных дел за ним не числилось. Я отвел его на диван, одеялом накрыл, рядом на стул поставил закуску и две рюмки водки, чтобы он не скучал, если проснется. Тут он и открыл глаза: "Нам надо о многом, Игорь, поговорить, но после, после, а сейчас я устал...".

Я вернулся к гостям, которые дружно смотрели телевизор. "Совдеп накрылся", радостно сообщили мне.

Наконец-то! Давно пора! Но меня сейчас больше занимал Мишель, отдыхающий в темной комнате. И меня снова неудержимо потянуло к нему, захотелось плакать у него на груди и рассказывать, как я любил и страдал, как меня любили и страдали, и чем все это кончилось, как бывает хорошо иной раз на душе, а все остальное время - дерьмо в квадрате. Я понял, что мы нашли друг друга, но еще боимся признаться, но признаемся сразу, когда будем только вдвоем.

Гости не спеша стали расходиться, и только один уверенно и долго блевал в туалете, явно стараясь растянуть удовольствие. "Ну что, полегче тебе, маленький блевун?" - спросил я, когда он вышел. Я был груб, но не просто так, а все потому, что торопился на свидание с Мишелем.

Жена возилась с ребенком.

Я вошел к нему; он уже не спал, он сидел.

Я тоже присел. Вроде бы теперь нам никто не мешал.

Но что греха таить, все-таки я его боялся и долго не решался заговорить: Мишель как-никак!

Он сам помог мне.

- Ты веришь в судьбу? - Мишель подмигнул. - Иду я здесь, а навстречу, блядь такая, кошка. Я и так, и по-другому, но успела все-таки дорогу перебежать, манда с ушами. И, представь, через час я потерял спички. Ну как после такого не верить в судьбу?!

Я растерялся. Если наша встреча и дальше так пойдет, то не то что признания не будет, но в конце он меня вообще духовно удавит.

Мишель задумался. На всякий случай я пересел подальше.

Вечерело или рассветало, не знаю, московское время загадочно. К дому подъехал мусоросборник и стал разворачиваться. И без того нервы на пределе, а тут еще татарин на проклятой машине издает дикие звуки, один инфернальнее другого. Я решил теперь весь мусор дома сжигать в пепельнице, а сборщику я больше ничего не отдам!

- Хорошо, попробуем иначе, - Мишель снова подмигнул мне. - Скажи, Игорек, ты любишь кататься с горы на санках с воплями?

- Нет, Мишель, я человек домашний, у меня совсем другие забавы и цели.

Мишель посмотрел на меня недоверчиво.

Неожиданно появился кот, гордый и умный. Мишель тут же схватил его и стал выкручивать ему все члены сразу. Кот орал, но Мишель знал свое дело, и скоро кот уже не мог орать. Вдоволь наиздевавшись, Мишель отпустил кота. "Это ему за спички, - объяснил он, - так надо! Судьба!" Пришла жена, забрала кота и отправилась зализывать ему раны.

- Ну, что нового, Мишель? - Я уже начал привыкать к нему, такому грозному, но такому притягивающему. - Как дела? Как жизнь?

- Скажу тебе откровенно, как другу. Плохо все, - ответил Мишель, и две, нет, три, все-таки две глубокие, как противотанковые рвы, морщины легли на его серый лоб.

- Не расстраивайся, Мишель, а пойдем лучше мальчика смотреть. Недавно родился, - похвастался я. - Хорошее дитя, не пожалеешь. Тут недалеко совсем.

И мы пошли смотреть нашего ангела и спиногрызика; жена не пускала, говорила, что уснул едва, но Мишель настаивал, обещал не шуметь, жена пропустила. "Какой мальчик! - восхищался Мишель. - Ах, мальчик какой!", жена растрогалась, а Мишель помолчал немного и сказал: "А ведь когда вырастет станет гадом!" Жена выгнала нас с позором.

- Игорь, а давай купим много-много водки и поедем к бабам, - воодушевленно предложил Мишель, когда мы снова остались только вдвоем.

- Ты романтик, - вздохнул я, - мы уже так больше не умеем.

- Тогда расскажи что-нибудь, - попросил Мишель.

- Мишель, представь, тихий вечер, полупустой автобус, летнее солнце заходит, что еще надо? Рядом мама и сын, мама спрашивает: "Ты жить хочешь?", сын отвечает: "Да", и все это так спокойно-спокойно, ни крика, ни шума, интонация теплая. Я похолодел, как столб на морозе. И только через две минуты, когда внутри уже все оборвалось, я понял. Я все понял, Мишель! Мама, осматривая сына с головы до ног, спросила: "Ты кушать хочешь?", а "ш" - это же редуцированная "ж"! Мишель, не знаю, как там у тебя с русским языком, не навяз ли он тебе, все эти шипящие, свистящие и беглые гласные, вот первый слог "ку" и пропал! А я, а ты, а мы только ведь ждем, где очередной речевой диссонанс вот она, вся правда, Мишель!

Мишель поморщился.

- Прости, Игорь, но я ничего не понял, - жалобно произнес он.

- Потому что ты мудоеб, - я рассердился, нельзя же быть таким тупым такому человеку.

- Значит, первый слог пропал? - Мишель готов был заплакать.

- Пропал, Мишель, пропал, как твои спички, - и я погладил Мишеля.

- Нет, я далеко не мудоеб, но могу же я не понимать чего или не могу, ведь я же не святой.

- Правильно, Мишель, ты не святой, ты - мудоеб, - мне стало жалко Мишеля, я прижался к нему, - вообще мы все мудоебы, Мишель.

Мы поцеловались.

Потом отпрянули.

Потом еще раз поцеловались и снова отпрянули.

Потом поцеловались и уже застыли.

Может ли человек, неоднократно читавший Шестова, любить не очень красивого и не очень умного пожилого мужчину с беспорядочно торчащими из левой ноздри волосками, к тому же еще и тирана?

Вот и я не смог. И мы окончательно отпрянули. Итог нашей встречи был теперь совершенно непонятен.

И тут мы услышали, как заревел наш маленький ангел и бесконечный засранец. Жена взяла его на руки, долго ходила с ним по комнате, напевала идиотское баю-бай, потом не менее идиотское что-то блатное, но мальчик ревел все страшнее, уже стекла дрожали, соседи внизу проснулись, неужели снова пеленки менять?! Жена со слезами на глазах бросилась ко мне: "Спаси и помоги, у ребенка пропали любимые игрушки - волчок, веревочка и доллар!". Мишель, я строго посмотрел на него, где ты - там и волчок, а где волчок - там и доллар, но скажи: веревочка тебе зачем?

- Не знаю, - Мишель сжал губы, - красиво!

Веревочка - и красиво! Тоже мне первый луч на центральной главе Покровского собора! Мишель, ты - хитрая бестия, ты тонкая штучка, но меня не проведешь, я твои приемы знаю, я твои хитрости перед сном учил, колись, подлец!

- У меня, - Мишель тщательно огляделся, - есть враги. Волчком я их отвлекаю, доллар - для засады, веревочка - для расправы.

Чтобы у Мишеля были враги? У моего Мишеля? У этого чуда с волосками из левой ноздри? Где они? За что? Да как им только не стыдно обижать его?

Жена вцепилась в Мишеля, чтобы он игрушки отдал, Мишель испугался, я отвел жену в сторону и приласкал: "Глупенькая, это же Мишель! Сам! С ним так нельзя, вспомни кота, с ним по-другому надо, я уже знаю, как, иди к ребенку, ему же всего месяц, или полтора, или год - не помню, зачем его одного оставлять? А здесь я сам все улажу". Жена не поверила и, рыдая, убежала.

Мишель прилег, я тоже хотел, но ведь у нас теперь точно ничего не получится.

Поэтому я остался стоять.

Мишель попытался снять носки, не смог, сняли вдвоем, но от этого стало еще хуже - в комнате прочно установился запах прогнившей соломы.

- Ты бы хоть носки стирал. Или ноги мыл, - сказал я Мишелю.

- Времени нет, - уклончиво ответил Мишель.

- Мишель, а тебе что больше нравится - моментально замерзающие девушки зимой или постепенно потеющие женщины летом? - терпеливо и мягко спросил я Мишеля, потому что терпение и мягкость - вот два лучших подхода к Мишелю, а их симбиоз, я надеялся, непременно должен дать ожидаемый результат.

- Игорек, врать я больше не могу, устал, но Сурикова я очень люблю, особенно одну там на заднем плане в платке. Вспоминаешь?

Никакого Сурикова я никогда не видел, но на всякий случай понимающе, разумеется, кивнул.

- Вспомнил? А еще прибалты, вот беда... - Мишель, кажется, растаял и стал говорить о сокровенном.

- Мишель, солнышко, пошли ты их всех на хуй, - посоветовал я ему от чистого сердца.

- Всех?! - не поверил Мишель.

- Конечно, всех, а прибалтов - в первую очередь, проживем как-нибудь без их любимого тмина, - я решил вызвать Мишеля на полную откровенность.

- Как же я сам раньше не догадался? - Мишель просветленно крутил в руках веревочку. - И им будет легче, и мне спокойней. А приватизация? А союзный договор? А конвертируемость рубля? - снова разволновался он.

- Проще надо быть, Мишель, - я старался как мог успокоить его, - ближе к природе, к лесу, к воде, к газу, а это все как-нибудь само, само, само... - и я потянул веревочку к себе, - Мишель, отдай, Христом-Богом прошу, ребенку веревочку, он без нее не уснет и на горшок не сядет, доллар - ладно, фонду милосердия для бедных переведешь, а веревочку - отдай, Родиной молю, волчок бери себе, пригодится, у тебя враги есть, тебе он для дела нужен, но только веревочку отдай, - и я упал перед ним на колени, - Мишель, мне ничего не надо, ни выезда, ни въезда, уже все равно, только веревочку верни!

Мишель ударил меня ногой и объяснил, что выезд будет, но вот веревочку он никогда не отдаст.

- Жену позову, - пригрозил я, - а ты, Мишель, мою жену знаешь!

- Я подумаю, - смутился Мишель, - нет, не отдам, зови жену.

Я открыл рот, и Мишель отдал веревочку.

- Мне пора, - Мишель поправил галстук и встал.

- Ну, проси чего хочешь, - пошутил он.

Кто же не мечтает всю свою жизнь о чем-нибудь попросить Мишеля?

Но я в этот момент был занят другим, я думал о том, что мало кому удавалось вот так поговорить с Мишелем в теплой товарищеской непринужденной приятной деловой обстановке в атмосфере полного взаимопонимания. Я уверен - мы подружились и нас еще тянет друг к другу, пускай не так, как раньше, но все равно тянет.

Мы обнялись. "Значит, на хуй и само?" - тихо спросил Мишель и похлопал меня по заду, два раза больно, два раза нет, и ущипнул.

Я наблюдал за ним из окна. "Сам идет", - в ужасе бросались в разные стороны случайные прохожие.

Жена ворчала, что я ничего у Мишеля не попросил, хотя бы вещей, денег и свободы. А какой смысл? Он же все равно не даст, а может быть, у него самого такого и нет. Успею... Не все сразу... Ведь он еще вернется ко мне, мой белл Мишель...

Год ребенка

Во мне проснулся педофил. До этого он спал, и крепко спал, пушками его разбудить было нельзя, спал мой педофил, как дитя, но вот - проснулся!

ЮНЕСКО объявил наступающий год годом ребенка. Нет, меня филантропия ЮНЕСКО ни к чему не обязывала, я всегда ненавидел русских детей - они злы, плаксивы, постоянно кричат, чего-то активно требуют, скверные политологи, хотя и отдают политике много времени, и очень напоминают своих мам - русских женщин, а одного этого уже достаточно. Ведь русские женщины - сплошное Божье наказание!

Тут-то я и познакомился с Петей. Петя, где мне взять суффиксы и падежные окончания, чтобы облизать твое имя? Петечка - так говорят слюнтяи, когда хотят приласкать таких же слюнтяев; Петюшка - так обзывают друг друга в зоне козлы; есть еще Петюнчик - но это для выживших из ума наркоманов. Пусть Петя будет для меня только Петей; дело не в имени, дело в годе.

Стоял сентябрь. Доллар стремительно рос вверх, и было любо-дорого смотреть, как он ебет рубль, засидевшийся в неисправимых девственниках. Казалось, еще немного и от рубля останется только последнее прости, выебет его доллар совсем, выебет и не пожалеет, но у рубля завелись поклонники, и рубль еще пытался, каждый день падая на много позиций, настаивать на своем. Что было, если бы рубль мог говорить? Ведь это был бы не полноценный монолог, а сплошной стон, мучительный и без конца! Прекрасно, что заебанный русский рубль был напрочь лишен дара речи.

Меня позвали на детский день рождения. Есть такой обычай в московских семьях - пить по детскому случаю. Сначала все как бы поздравляют ребенка, суют ему в зубы шоколадку, затем ребенок посылается к черту спать, а взрослые спокойно напиваются. На все притязания ребенка, что вот сегодня, раз праздник-то, можно и подольше не поспать, взрослые суки смеются! Жалко ребенка! А ЮНЕСКО, как всегда, прав - русские дети отвратительны, но русские взрослые еще хуже. Пора давить русских взрослых во имя взрослых детей.

Петя не был сыном хозяев, Петя был соседский мальчик.

Он только что перешел в старшую группу детского сада, поэтому отличался умом, точным глазом и блестящим знанием жизни. Что с тобой, Петя, было до этого, что будет потом - не знаю и знать не хочу, слава Богу, ты мне достался в самый пик своего расцвета.

Так повелось в России, что слишком тонка грань, отличающая педофила от непедофила. Вроде еще вчера тебя интересуют только женщины и лошади, ну еще кони, а сегодня тебе абсолютно все равно, что женщины, что лошади, что кони сегодня тебе нужен только Петя, и ты уже не спишь по ночам, вспоминая, как он грохнулся на пол и порвал новый японский комбинезончик.

Петя мне понравился сразу. Одна потрескавшаяся кожа на носу дорогого стоила плюс невыразимая тоска в глазах от сложности бытия. Худенький был Петя, грациозный - не то что некоторые! К тому же он чем-то неумолимо напоминал знаменитого эпилептика царевича Дмитрия, погибшего совсем молодым. Среагировав на Петю, я тут же поправил ему выбившуюся из-под комбинезона рубашку и отнял у хозяйского сына все подаренные шоколадки - тоже ради Пети. Я рассказывал Пете разные смешные истории, например, о том, как падает русский рубль, и из области культуры. В конце вечера я посадил Петю к себе на колени и потрогал ему живот сквозь комбинезон.

Уже ближайшей ночью мне приснился Петя, и у меня свело яйца любовной судорогой. "Какой член пропадет, - расстроился я, - силен, строен, весел, милым домашним розыгрышам и шуткам также не чужд, - но тут же порадовался за ребенка, - как повезло Пете!"

Жизнь в России - совершенно жуткое испытание. Тем более для нас, молодых начинающих педофилов.

Ведь по отношению к нам, молодым, да еще в придачу и начинающим педофилам, Россия всегда вела себя свиньей. Нас не жаловал царь, от нас отворачивались Сенат и Верховный Совет. Особенно нам доставалось весной - когда начинается круговорот пизды в природе. Но и осенью было не лучше - нас за версту объезжали русские тройки, зимой же нас больше других терзали холод и гололед, а летом комары и разбавленный квас. Словом, мы меньше остальных защищены от всех превратностей русской жизни; именно нас сверх меры кусают гадюки и осы бюрократии.

Но вся эта преамбула не означает, что я не стонал по ночам, когда мне стало казаться, что Петя уже мой! Притом я совершенно не понимал, что такое конкретно "мой" и как держать себя с ребенком. Нам, горячим и неопытным педофилам, все нужно объяснить, все показать...

На первое свидание с Петей я принарядился, более того - я вырядился. Черная кожаная куртка, любимая униформа московской шпаны, палевый спортивный костюм - как к ним шли мои густые брови и слегка подправленные красным карандашом губы! Ухватки педерастов я всегда презирал, но все-таки положение обязывало.

Лопнуло первое свидание! Я всего лишь подглядывал за Петечкой - я не удержался и стал называть его так по примеру слюнтяев - в многочисленные отверстия желто-ядовитого забора детского сада, за которым шумели и барахтались его дрянные ровесники, налево и направо завидуя. Я завидовал России, поскольку Петя был ее гражданином и она в любой момент могла с ним сделать все что угодно. Я завидовал Петиным друзьям, всегда имевшим право его безнаказанно тискать и толкать. И еще я завидовал толстокожей девочке, что, мило болтая о разных детских глупостях, писала, и не только писала, в соседний с Петиным унитаз в одно и то же время. Общие туалеты в детских садиках являются причиной неизменных страданий для каждого уважающего себя педофила. Это потом дети подрастут и разбредутся по разным странам и помещениям.

Где зависть, там и ревность, и она тоже пришла - я немного ревновал Петю к подушке, которая принимала его сопли во время тихого часа. Я сам хочу быть твоей подушкой, Петя, и твоей Россией! Поверь, у меня на это вполне хватит сил.

Зависть, ревность и легкий вуайеризм оказались приметами первого отрезка нашего совместного с Петей существования - периода тихого счастья. Дальше стало хуже. Потому что для нашего брата педофила встреча с отцами наших любимых детей всегда сплошной кошмар. Мой вариант не явился исключением.

Возвращаясь домой в октябрьскую серую ночь, я, как всегда, думая о Пете, наткнулся на здорового вонючего мужика, который, икая и шатаясь, поманил меня к себе. Выросший в обстановке наследственного уважения к быдлу, помойкам и прочим грядущим хамам, я беспрекословно подчинился. Мужик ласково погрозил мне пальцем, икнув прямо в лоб: "Ах ты, педофилка упорная!" Так в мою жизнь вошел Петин отец - работяга, забияка, алкоголик, но, в принципе, далеко не самый худший русский образец.

Он занимал у меня деньги на водку, потому что не для того он, значит, своего Петьку растил, чтобы разные педофилы теперь на него бесплатно глядеть могли. Мне было не жалко денег. Просто мы, педофилы, по ночам кричим и вскакиваем, вспоминая наших детей.

И потом мне совсем не хотелось, чтобы Петина участь была похожа на судьбу Илюшечки, который родился в одном старом русском романе, потом долго болел и умер. Отец Илюшечки тоже был алкоголик, и я, прекрасно помня эту жуткую историю, терпел, как Петин отец пил у меня в доме и спал на моем диване. "Раз пошел в педофилы, - уговаривал я себя, - так терпи! Такая наша доля". Над диваном я повесил портрет Илюшечки. Портрет отец Пети вскоре пропил, выдав Илюшечку за какого-то знаменитого русского мальчика.

Отцы - что! Отцы это еще ничего! Помимо отцов есть и другие родственники... Вскоре меня нашла и Петина бабушка. "Ах ты, педофелюга проклятая! - набросилась она на меня, когда я глухим ноябрьским вечером грыз не то ручку, не то деревяшку, воображая, что это мой Петюшка - я еще больше не удержался и стал звать его как в зоне козлов. - Ты зачем, поганец, на внучка моего нацелился? Сталина на вас, педофелюг, нет!"

Дальше я стал вместо бабушки ходить в магазин за продуктами, пол в квартире мыл теперь тоже я. За это мне позволялось почувствовать маленькие педофильские радости - покормить Петю с рук в присутствии бабушки популярными шоколадками "Марс" и "Сникерс". Петя требовал все новых шоколадок и постепенно из ласкового и покорного олененка превращался в толстое и угрюмое создание; Петин жир был для меня вполне оправдан. Кушай, Петя, кушай!

Я ждал, что со мной сделает и чего потребует Петина мама, но на мое счастье ее два года назад забрали ангелы. Ведь троих родственников я бы уже не потянул, силы педофила не безграничны.

Весна не принесла России облегчения. Рубль продолжали ебать, в политике же происходили вещи одна хуже другой. Мне так и не удалось остаться наедине с Петей - бабушка терзала меня по хозяйству, а Петин папа перешел на джин с тоником. Я разрывался как мог, а тут Петя полюбил мороженное "Пингвин", что здорово ударило по моему и без того скромному бюджету. "Я такого симпатичного педофила ребенку нашла", - хвасталась Петина бабушка соседкам.

Как и полагается в приличной семье, мы в воскресенье с утра пошли гулять. Уик-энд удался на славу - меня затащили на митинг, где русский народ был все еще без ума от Ельцина. Петя вместе со всеми кричал "ура" и бросал в воздух "Сникерс". Когда я попытался незаметно обнять Петю, бабушка ударила меня по рукам. Загнанный и охуевший, я бросился за помощью к русской литературе, хотя, конечно, тоже нашел куда!

И вот я снова на похоронах Илюшечки. Хороший был мальчик, но до Пети ему далеко. Ничего, Петюнчик, - я уже полностью сдался и называл ребенка, пользуясь сленгом бывалых наркоманов, - прорвемся, сейчас не девятнадцатый век, на дворе должно найтись место консенсусу, надежде и хэппи-энду.

Год продолжался под знаком Пети. Как хуй с горы, на город скатилось лето. Петя теперь даже близко не напоминал царевича Дмитрия; он стал похож на гибрид юного Кагановича и разбалованного поросенка. От Пети дурно пахло, и он уже два раза прикладывался к водке.

Я худел на глазах. И Петины родственники сидели на шее, да и судьба Илюшечки не давала покоя все больше. Жалко было мне Илюшечку, так что даже старый роман я засунул далеко на антресоли! Илюшечка, мальчик мой, ангелочек такой чистенький, за что же тебя загнали в гроб черствые дяди русские писатели и злая тетка русская литература? Жил бы ты сейчас, я бы тебя, Илюха, не променял ни на какого Петьку - на хер мне нужен этот толстый Петька с его хозяйственной бабкой и сибаритом папой, слава Богу, что хоть маму ихнюю я не застал. А с тобой, Илюха, мы бы ходили в цирк, а по вечерам я стриг бы тебе ногти и мыл тебя в ванной, а отключат по причине разной хуйни горячую воду тоже не беда, Илька, ведь мы бы пошли с тобой в лучшую в Москве баню, где я достану холодного пива и спасу тебя от похотливых взглядов банщика.

Бабке исполнилась какая-то круглая дата. Я принимал непосредственное участие в юбилее, готовил стол и читал поздравительный текст от имени педофилов. Потом она и ее разомлевшие подруги вспоминали свою комсомольскую юность, пели песни той поры; меня заставили играть на баяне. По случаю юбилея Петин папа украдкой разрешил мне подержать Петю на коленях и погладить у него за ушами; тяжел стал Петя, тяжел. И совсем не следил за ушами.

Иной раз мне удавалось остаться с Петей одному. Но лучше бы не удавалось! Петя никак не отвечал на мою ласку, только требовал разнообразить ассортимент сластей и подарков. Мимо коммерческих ларьков Петя ходил барином; я унылой тенью плелся за ним.

Петя был моей расплатой за тот несчастный снобизм, что не давал мне покоя. Правильно, женщину или власть любить сложно, мужчину или театр - гадко, вот и хочется чего-нибудь светлого и нежного с национально оправданным фундаментом. Да только чудес на свете не бывает, и вместо стройного деревца в конце пути тебя ждет куча навоза. Но я все ждал, что Петя перестанет быть этой кучей и вернется ко мне тем тонким и одухотворенным растением, когда я его впервые заметил.

Мне уже ничего не хотелось - только бы поскорее кончилось это лето. Что может быть страшнее лета в городе в сочетании с неразделенным педофилизмом?

Мерзкое место этот ЮНЕСКО! И чего они там бесконечно фантазируют? Объявили бы еще, что ли, год козы!

Осенью все дети идут в школу. Вот и Петя закончил наконец свой детский сад - и ему пришла пора пойти в первый класс, отведать все прелести русской школы. Разумеется, я искал ему форму и учебники, а по вечерам мы занимались математикой.

У бабки возникли новые грандиозные планы. Она собралась отремонтировать квартиру, а затем купить машину и огород. "Кажется, я свое отпедофилил", решил я.

В каждой приличной семье нужно иметь своего педофила. Каждый педофил до определенного предела может заменить няньку, репетитора и баяниста. На нас, педофилах, конечно, каждый рад воду возить! Ведь на какие только жертвы мы, педофилы, не идем ради наших детей! Но нельзя спекулировать на педофиле тогда педофил может перестать им быть. Тем более, что я никогда не мог отличить побелку от капота, а циклевку от покрышки. И потом - что я буду делать на огороде?! Кур сажать? Или цыплят на грядке полоть?

Первого сентября мы с бабкой повели Петю в школу. Он капризничал и упирался, даже укусил меня за палец. Осторожно поглядывая на Петю, массируя укушенный палец, я недоумевал: как же я, опытный гетеросек, узнавший на своей коже пятерых советских вождей, мог попасться в сети к этому кретину и поросенку? Блеск глаз, скромное обаяние неокрепших молочных желез, розовые детские пятна, сильная историческая аллюзия - все это разом куда-то подевалось. А на их место пришла тупость набирающего себя веса. Я проклинал мой педофильский романтизм - ясно же было с самого начала, что русские дети такие же точно бляди, как и породившая их реальность. Русские дети полностью ей адекватны.

На школьном дворе собралось много детей, часть из них была ничего тонкие, стройные и тоже кого-то напоминали. Но мне уже было все равно. Дети ладно, они, может, действительно, цветы и чудо, но ведь у каждого чуда есть родственники!

Я разговорился с учительницей младших классов. Именно ей мы отдавали нашего Петю. У нее также были неприятности - только что ее выгнали из стриптиза за разврат и постоянное недовольство собой; она чувствовала, что способна значительно на большее, чем мог дать ей простой стриптиз.

Чем дольше я смотрел на нее, чем сильнее в душе просыпалось что-то давно знакомое и забытое. Женщина еще способна, оказывается, вот так сразу, с налета меня возбудить! В конце концов, если никак нельзя без любви, то лучше все-таки любить женщину, чем ребенка.

"Эй, педофелюга, - привычно окликнула меня Петина бабушка, - ребенка надо будет после уроков забрать и покормить". "Все, старая, - я с удовольствием плюнул ей в лицо, - нет больше вашего педофила. Теперь как-нибудь сами".

Бабушка заохала, обещала оставить нас с Петей одних на всю долгую московскую ночь. "Что вы делаете сегодня вечером?" - спросил я довольно неуклюже учительницу, лихорадочно вспоминая, как надо приставать и ухаживать. "Что скажете", - легко согласилась она. "Тогда, - обрадовался я, - я вас приглашаю на поминки по одному милому педофилу".

Ну вот и все, мой педофил! Спи, моя радость! Ты славно поработал, но быт и проклятая страна съели тебя, так что спи спокойно и крепко, больше никто не посмеет тебя разбудить.

ЮНЕСКО не успокаивался и объявил следующий год годом Андрея Рублева вероятно, я рано радовался.

И я задумался о многочисленных ловушках и подножках, которыми вечно грозит эта великая дура культура.

Из котлована

Из дневника школьника младших классов

Есть русская шизофрения!

Вы думали - нет? Есть!

И это не страшная месть эриний,

А совесть страны и честь!

Все мы вышли из Неоплатона.

Все мы вышли из того болота, где пропал без вести Иван Сусанин с обманутыми им евреями, пришедшими на землю русскую из чужой Палестины.

Ругаясь и спотыкаясь, папа идет в ванную - вычищать рот и нос от скопившегося в них за ночь. Здравствуй, новое утро!

Папа мой, известный историк философии, покорил многие умы глубоким анализом трудов неоплатоников. Многие годы он изучал, читал, писал, страдал, сравнивал, думал, верил, разговаривал... И не случайно, что истина открыла дверь именно ему. Ведь что считают многие люди? Мол, неоплатоники - это новые платоники, туда-сюда развивавшие идеи Платона. Папа мой первым догадался, что люди неправы! На самом деле, в основе учения неоплатоников лежит жизнь и деятельность вполне реального философа Неоплатона. Был такой человек, скромный, тихий, всегда ходивший позади Платона, иной раз сбоку; чуть зазевается Платон или не в меру увлечется у гетерообразных, Неоплатон тут же подхватывает обрывки его идей и разрабатывает, где педалируя, а где диссонируя, принципиально новое учение. Папа уже было восстановил гипотетические тексты, да помешал проклятый котлован...

Неоплатон был беден, как и мы с папой. Семья ушла в гетерный дом, ученики забыли его. Когда умер Платон, то Неоплатон еще держался, еще на что-то надеялся, но в итоге тоже попал в гетерный дом, где служил игрушкой для забав платоников и всяких пифагорейцев. Папа хотел бы восстановить этот дом; я видел чертеж, сильный чертеж, он пахнет правдой истории философии... В этом доме Неоплатон и умер, а под несвежим топчаном остались его тексты, перепачканные духами и прочими выделениями одной благоволившей к философии гетеры. Так бы они и остались там навсегда, но однажды один заблудший монах никак не мог заснуть, ворочался, опрокинул топчан, и - вот она, счастливая минута, жалко, папы не было рядом, но ему это и не нужно, ему и так все ясно, словно он сам был этим топчаном и этим монахом. Потом темно, не все ясно, но тексты пошли по рукам, были переведены на многие иностранные языки, дошли до татаро-монгол, и те на своих крыльях вернули их просвещенным Европам. Далее рукописи попадают в лапы одной могучей научно-просветительской организации, захлестнувшей своими сетями пол-мира, и навсегда теряются в ее архивах. Как все-таки несет из котлована! Так бы эти тексты и пропали навсегда, если бы их суть не попала к папе. Как? А вот и не скажу! Главное, что попала! Попала - не пропала!

Когда злые дети из соседних квартир, подъездов и домов учат меня гадостным всяким штукам, я им отвечаю именем Неоплатона, и они пугаются, отступают, бегут в свои семейства и жалуются; тогда тень кошмарных московских вечеров повисает над нами. Со мной во дворе уже никто играть не хочет, я совсем об этом не жалею, Неоплатон мне дороже!

Меня преследуют тени котлована. Когда я вечером или ночью писаю, они меня щекочут. Утром - редко, днем - никогда не щекочут.

Неоплатона они тоже преследуют. Он же теперь живет вместе с нами, я забыл об этом сказать, у него есть отдельная тарелочка, я ее мою, а если я забываю помыть, Неоплатон сам помоет. Я так люблю эти легкие нитки поперек вытертой тарелки с нашего прозрачного китайского полотенца, обнимающего нашу кухонную вешалку. И Неоплатон тоже любит.

Ничего нам с папой не надо, ни прелестей, ни радостей от жизни мы не ждем, единственное наше желание - чтобы до котлована было рукой подать. Давно его обещают, вот вырыли котлован у дома, еще бабушка была жива, хоть внуки мои на метро поездят, вышел из дома и сразу в метро, чем плохо. Но эти жестокие планы, эти скомканные в гармошку, как в пятилетку, года - и ничего не построено, и неизвестно когда будет, а мы так хотим метро и больше не можем быть при котловане.

Мы с папой так решили - если через пару лет на месте проклятого котлована не будет новой станции метро "Неоплатоническая", то котлован зароем, а на строителей и их начальников пустим Неоплатона. Он уже согласился и даже сам первый попросил.

Папа постоянно чешет член. А все потому, что до метро ехать далеко, автобусы ходят редко, а под боком вонючая яма, терзающая нас и Неоплатона, живущего в нашем сердце и наяву.

Когда я был маленький и хотел крови, я представлял себе, что я Неоплатон, а мой противник - Платон, и я тогда бил его беспощадно.

К нам в гости приезжал известный публицист. Папа его водкой поил-поил, меня дважды в магазин посылали, в итоге он согласился, что те тридцать минут, что мы ждем автобуса, - отнимаются у вечности, обещал статью написать, будет статья - все сразу все поймут, и метро у нас будет. А что вечность, спросил папа, знаешь ли ты жуткие московские вечера? Мне ли их, публицист даже пить перестал, не знать, когда всю жизнь утром чего-нибудь ждешь, днем тоже ждешь чего-нибудь, а потом вечер - и ждать уже нечего, хотя мне ничего не надо, просто ждать надоело, как бы так сделать, чтобы ничего не ждать, чтобы утром вставать и уже ни на что не рассчитывать? А я в детстве маленьких обижал, сказал папа. И я обижал, как же без этого, ответил публицист. Ну и ладно, заключили оба, это ведь у нас была одна отдушина - подойти и повалить. Публицист захрапел, мы с папой его спать положили, утром он встал, весь похмельный, поехал в редакцию писать о том, как в городе плохо с водкой.

Каждое утро мы с папой идем на остановку, автобуса ждать, папе на работу, мне в школу, папе долго ехать, сначала до метро, потом в метро, потом из метро, мне же остановки две на автобусе, недалеко совсем по сравнению с папой - поэтому у меня комплекс вины перед ним. Идут на работу строители котлована, страшные люди, грязные люди, когда в рабочей одежде - грязные, когда в гражданской - тоже.

Зато у нас с папой есть Неоплатон. Сегодня вечером я лег спать, простыню положил, одеяло, подушку, а как же, я порядочный, кое-как не сплю. Но во сне разволновался, одеяло скинул, думал - замерзну, а Неоплатон тут как тут, подошел, одеяло поправил и дальше пошел. Неоплатон - он такой добрый, не то что суки в котловане, или гады на остановке, или наши собственные Платоны, или вот одноклассник один недавно подошел, спрашивает: "А ты дрочишь уже?" Я отвечаю, что меня это не интересует, не до того. А он, самоуверенный и наглый, не отстает: "А почему?" Я снова отвечаю - по кочану, а он - может, ты и не умеешь, я говорю, чего тут уметь, взял и дрочи, я не хочу просто, а он тогда мне заявляет: "Ты - козел, лишаешь себя большого удовольствия, наши годы в этом плане самые светлые". Я, когда спал, все рассказал Неоплатону, он меня сразу утешил, да пошли они все, козлы такие, не переживай, я сам был объектом гнусных шуток, но меня спасла персонификация идеи, и тебя спасет, ты только держись и не дрочи, я тебя сам всему научу, когда надо будет, они все равно ничего не умеют, откуда им? На следующий день я в школу пришел, меня этот спрашивает: "Ну что, не надумал еще?" Я ему тогда с достоинством ответил, как равному равный, когда надо будет, Неоплатон всему обучит.

История философии, замечает папа, все-таки прекрасная вещь, всегда что-нибудь найдешь, сердцу не чуждое, вот я нашел моего Неоплатона!

Спасаясь от кошмара московских вечеров, мы собираемся на кухне, все втроем, я спрашиваю, мне отвечают, чай пьем, что-нибудь кушаем из полуфабрикатов, времени даром не теряем.

Я: А давно ли появился котлован, а Идея с большой буквы - она есть или нет, а что первично - дух или материя?

П а п а: Всегда и навсегда, когда есть, а когда нет, от многого зависит, вот и от нас с тобой, все первично, разделять ничего нельзя, и не смей упрекать меня Гермесом Трисмегистом!

Н е о п л а т о н: Я им такой котлован покажу, они у меня узнают картофельные котлеты по девять копеек пара, хозяйственное мыло и первый поцелуй.

Снова утро. Папа в последний раз чешет член, на людях будет неудобно, а при мне и Неоплатоне можно, мы все понимаем, хотя я еще начальную школу не кончил, а он наполовину во сне. Идем к автобусу. Снова мимо идут такие же несчастные люди, и снова котлован, такой гадкий с утра; еще бы, что там делают ночью, когда все спят, а милиция сюда не ездит, потому что боится, так вот, здесь собирается шпана, много шпаны, они дерутся, а их девки достаются тому, кто в драке победит, так рассказывает папа. Много пустых бутылок, обрывки самолюбий, черные воздушные шары - вот что такое наш котлован с утра. Когда я был маленький и наша мама еще не сбежала от нас, приговаривая: "С одним придурком еще можно жить, но с двумя - никак", и мы в котловане играли в прятки на вылет, но тогда он не был такой грязный.

Зато из котлована вышел весь Неоплатон. Папа так вспоминает: иду, мол, пьяный от метро, автобуса ждать не стал, зачем, сам дойду, а возле дома силы изменили, стал падать в котлован, тут и вышел Неоплатон, поддержал, домой привел, спать уложил, так они познакомились и подружились, счастливая встреча, ведь папа годами им занимался и все мечтал лично увидеть!! От папы Неоплатон перешел ко мне.

Вечером я спать ложусь, иначе нельзя, мне завтра в школу, вставать надо рано, папе тоже рано на работу, но папа сильный, он может вообще не спать, "я американский телевизор", - говорит он Неоплатону, с которым беседует на кухне.

П а п а: А что, история наша и философия наша - почему такая гадость несусветная? А где лучше - тогда или сейчас, там или здесь?

Н е о п л а т о н: Жизнь наша такая, почему же история наша и философия наша должны быть лучше жизни нашей; везде плохо!

Успокоенный, я засыпаю.

Папа, папочка мой славный, любимый мой папочка, дурачок мой, и ты, Неоплатон, хороший мой, добрый такой, всегда ласковое слово найдет и в трудную минуту поможет, сильный мужик, много повидал, вот теперь ты у нас с папой сделайте так, чтобы было хорошо, чтобы не хотелось каждое утро, проходя мимо котлована, взять самую большую железяку, прийти с ней на аэродром, всех разогнать и улететь на самолете прочь, высоко-высоко, в мир Идей с большой буквы!

Иной раз папа выпьет крепко, язык у него заплетается, тогда он называет Неоплатона просто Платоном, Неоплатон сердится, кричит, что с этим засранцем он ничего общего иметь не желает, исчезает на пару дней, потом прощает папу и возвращается.

Вчера нас с папой обидели на остановке. Один, дергается весь, грудь в орденах, обиделся и закричал, что мол, из-за таких, как мы с папой, у нас ничего нет. Папа меня по головке погладил и заявил: "Это у вас ничего нет. А у нас есть Неоплатон!" И тот, с орденами, ошарашенный, замолчал.

А в школе я про Неоплатона уже никому не говорю, пускай меня дрочить учат, пускай женщина, что химию преподает, кричит, что у больных отцов больное потомство, что она шпану из котлована на меня натравит, она знает, где они собираются, пойдет к ним, попросит и приведет... Пусть! Я молчу, пальцы стисну, во рту ручку зажму, грызу ее, зато молчу, зато у нас есть Неоплатон! Но этот проклятый автобус, всегда переполненный, эти злые люди, они толкают и толкают, и каждый раз они новые, ни одного знакомого лица...

Папу хотели провести кандидатом в депутаты, папа ответил: "Не хочу, политика такая гадость, вот если бы Неоплатона - было бы дело, а остальные современники, больные и тронутые, чему смогут нас, болеющих и тронувшихся, научить?"

Мы сидим на кухне, котлеты жарим, Неоплатона нет, скоро должен подойти, знаешь, говорит папа, почему я так к нему привязался? Во-первых, он - это я, во-вторых, он - это ты! Я его часто ночами спрашивал, а можно ли так жить? Автобуса ждать полчаса, потом до метро полчаса, и все это в среде испарений человеческого тела, жить на копейки, под носом эта долбаная яма, и не пить нельзя! Он смотрел на меня, цитировал Плотина, был философ такой известный, они дружили, пока их гетеры не развели, а потом делал такое движение рукой и головой одновременно, что я понимал - нельзя, но в то же время - можно! Можно, но в то же время - еды нормальной - никакой, бабы, которые и дать толком не могут, всю жизнь сходишь с ума, но так и не сойдешь по-настоящему, голова болит постоянно, но сколько можно таблетки жрать! Неоплатон меня приласкает, успокоит, скажет что-нибудь такого рода: "Спасибо тебе, что был такой, потому что в тебе есть идея!" Совсем другой смысл у последнего слова, чем всегда... Эта не та идея, которая русская идея, и не та идея, что пора на работу вставать, или что жизнь проходит и нет ни хуя... Это совсем другая идея! Эта как пустой автобус и садись куда хочешь; эта - как будто вместо котлована вот оно - метро!

Государство - вот конец всего тихого и светлого, вот начало всего страшного и темного; представь себе гнилое семя - государство еще хуже! Государство есть черный квадрат навсегда, подножка у входа в рай, и как только козел Платон мог тома о государстве писать, не знаю! Я ночью не сплю, ворочаюсь, чешусь, думаю - с Платона все пошло, научил человека - мол, ты дерьмо, а государство - оно хорошее, вот и кушай теперь картофельные котлеты по девять копеек пара, да и те не всегда бывают! Когда я слышу слово "государство", я плачу; когда я его не слышу, я тоже плачу, потому что знаю скоро дождусь любимого слова! А человек - маленький, грязный весь, бедный и больной, душа в потемках. Кто о нем вспомнит? А кто его всяким хорошим вещам научит - читать, писать и грамотно дрочить? Государство - оно вспомнит и научит...

Мы сидим на кухне и пьем чай. Неоплатон продолжает громить своего извечного врага: мы с папой его понимаем - он исправляет ошибки своего друга и учителя Платона. Неоплатон платонически уничтожает государство. Вот он какой, наш Неоплатон! Мы с папой им гордимся.

Сердце, мое сердце, бедное мое сердце, чистое мое сердце, красный мой уголок, нет в тебе идеи, а вдруг есть? Идея, идея, где я? А будет она, когда Неоплатон меня дрочить научит? Я ведь спокойный и тихий, я никому не делаю зла, никому я не нужен, кроме папы и Неоплатона, папа меня не бьет и понимает, а Неоплатон меня и не думает бить и прекрасно относится. Вот, я слышал, к учительнице, которая хочет меня шпане отдать, подруга в школу пришла и говорит - черт, везде черт, а учительница, - нет, Бог, везде Бог, а та - нет, черт, а учительница - нет, Бог. Подруга заплакала, страшно, говорит, везде же черт, а учительница - чего зря плакать, совсем не страшно, Бог потому что везде! Не знаю, чем кончилось, неудобно за дверью подслушивать, дома спросил у Неоплатона: "Кто везде? Бог или черт?" Неоплатон посмотрел на котлован и ничего не ответил, вздохнул только.

Я обычно писал где надо, а в этот раз, в автобусе, страшно так стало, защекотали тени котлована, вокруг чужие лица, хотелось кого-нибудь обнять, успокоиться, но нет Неоплатона, а кого еще обнимать в автобусе, тут я и, как говорят хорошие люди, дети в том числе, - написал не в унитаз, или описался, или, как говорят плохие люди, дети в том числе, - обоссался... Когда я описался, автобус только от остановки отъехал, зачем я раньше не вышел, но чего теперь напрасно рефлектировать, до следующей остановки долго, светофоры на каждом углу, тут же струйка потекла из-под брюк на пол, посередине большое пятно, но от него такие маленькие дорожки разбегаются, отворачиваются люди, и хорошие и плохие, и добрые и злые, вокруг меня пустое пространство, я сразу заплакал, один сказал: "Плачь, плачь, легче будет", другой возразил: "Не один, чай, едешь, других тоже уважать нужно, хоть бы к окошку отошел", вот остановка, я выскочил, все посмотрели мне вслед с негодованием и довольные. Домой бегу быстрее лани, холодно, пятно и дорожки замерзают, но мне не стыдно, а описался потому, что мне стало очень грустно, на моем месте любой бы так поступил, за собой вины не чувствую, Платон во всем виноват, все с него пошло!

Папа нашел следы текстов Неоплатона в девятнадцатом веке! Оказывается, животрепещущие пауки из одного банкирского дома интернационального треста продали их Герцену, и тот уже решил опубликовать тексты в девятнадцатом томе полного собрания своих сочинений, да поссорился с Огаревым; забыл смотровую площадку на Ленинских горах и невинные взгляды, когда клятву давали... Тексты в очередной раз пропали, но папа благодаря своему интеллекту, а также потрясению, вызванному моим рождением, не растерялся и восстановил автора, а скоро возьмется за тексты!

Пусть мы не можем родить собственных Платонов, мы и сами не желаем, зачем они нам? А вот собственных Неоплатонов - еще как можем!

Родственник приезжал, дядя чужой, новый мамин муж, забрать меня хотел, объяснил почему - мы все здесь с ума сходим, пока не поздно, надо ребенка спасать, может быть, ему в жизни повезет больше, чем нам, а у них с мамой хорошо, все есть, также две птички над головой летают по квартире и собака их охраняет. Неоплатон заинтересовался и спросил: "А какой породы?", - он всегда животных любил. Мамин муж только начал отвечать обстоятельно и неторопливо, как побледнел, мол, а кто это у вас разговаривает, а не видно? Мы с папой ответили, что Неоплатон, а потом и Неоплатон все про себя рассказал, дядя чужой совсем бледный стал, почти белый, в туалет просился, долго там был и ушел от нас еле-еле. Меня увезти уже не хотел. Вечером позвонила мама, поблагодарила нас с папой за то, что мы из ее нового мужа сделали идиота, неужели теперь все - идиоты? Конечно, нет, ответил папа, Неоплатон хороший.

Когда я не там и не туда посикал, решил вовсю описать портрет в нашей школьной библиотеке, ведь Платон во всем виноват, с него все пошло! Долго готовился, хотел зайти в библиотеку, когда там нет никого, и отомстить! Как индейцы, мы с хорошими детьми в них играли в котловане, они так неожиданно и смело мстили белым гадам за насилия и поругания своей индейской чести... Но боялся, что не попаду, - портрет маленький и висит высоко, а я тоже пока маленький, могу не достать. Решил написать в банку, словно бы для анализа, потом прийти и вылить на портрет. Здесь главное - не испугаться, когда в библиотеку с банкой войду, а во второй раз описаюсь, может войти в нехорошую привычку, кто меня вылечит потом?

Я рассказал папе и Неоплатону, каким образом собираюсь отомстить Платону за котлован и за то, что описался. Папа закричал, чтобы я не смел говорить об этом даже в шутку, Неоплатон тоже заметил, что это не шутки, к этому надо подходить серьезно.

Еще раз, серьезно и основательно, продумал план мести. Вот библиотекарша, что нам книжки выдает с учебниками, одна осталась, я за дверью стою, караулю, она вышла минут на пять, на десять по делам - позвонить кому или в буфете чего перекусить, я вбегаю, вынимаю банку, отворачиваю крышку, выливаю на портрет, убегаю... А вдруг кто войдет или библиотекарша раньше вернется? А куда потом девать банку и крышку? Ничего, индейцы - смелые люди, их любит удача, все будет нормально! Благослови, Неоплатон! Не буду, говорит Неоплатон, этим делу не поможешь, нужно идти другим путем. Да я и сам больше не хочу, все верно не поможешь, Неоплатон прав, как всегда.

Я не хочу быть Робеспьером, не гожусь в Декарты, не люблю всяких Наполеонов, в пожарники и космонавты тоже не тянет. Когда я вырасту - хочу быть Неоплатоном!

П а п а (с томом философии в руках): А что, неужели никто не понимает, что вся эта философия вызвана не идеями, а всего лишь неконтролируемым круговоротом сексуальных позывов и алкоголя? Неужели все плохо навсегда и ничего нельзя сделать?

Н е о п л а т о н: Конечно, все плохо, котлован навеки, а это и хорошо, чем хуже, тем лучше, живи, значит, спокойно, болезнь была долгая, выздоравливать начинаем только сейчас, и то не совсем, пей поменьше, беги, а то на автобус опоздаешь, мы тут с мальчиком пока поиграем.

И я с Неоплатоном, о, счастливые часы, долго-долго играю. Я изображаю кроссворд, а он меня разгадывает; потом наоборот - он изображает математическую задачу, а я ее решаю.

А писать не в туалете больше не будешь, уверяет меня Неоплатон, и всегда только в нем, а если его нет рядом, тогда "втягиваешь воздух, живот тоже втягиваешь, десять раз повторяешь мое имя и терпишь сколько надо" (Неоплатон).

С утра я и папа занимались неоплатонизмом, сначала получалось плохо, но потом дело пошло. Мы все обсудили - как не замечать котлован, если победить его нельзя, и как вести себя в автобусе, если его долго ждешь, а его все нет и нет, и что делать потом, если тебя прижали в автобусе, а хочется почесаться, а нельзя - потому что зажали. Также обсудили особенности способов приготовления картофельных котлет.

А вдруг когда-нибудь из котлована вылезет что-нибудь страшное, не такое доброе, как Неоплатон? Как тогда себя вести? Что тогда делать? Тоже обсудили.

Приезжал папин знакомый, книжки привез почитать, пластинки послушать, еды разной, я, папа и Неоплатон поели, знакомый не хотел, дома поел, уверял, что в философии есть славные имена - Кант там, Гегель или, например, Хайдеггер! Папа плевался - что я от них хорошего видел? Кто сыну новые брюки купил? Гегель? Весь класс уже в новых ходит, один мой в старых, дома денег на картофельную котлету нет, Неоплатон выручил! Кто сына писать отучил не там, где надо? Хайдеггер? От него дождешься, опять же Неоплатон помог, поэтому не надо нам никого кроме него, он - единственная печка среди холода бытия! Вся эта философия, все эти истины, добро, разум - кому все это нужно, когда на работу ехать в автобусе до метро двадцать минут, а потом в метро еще сорок минут! Какой от них всех толк? Ах, как это хорошо, как это верно, как это правильно ты все говоришь, не нарадуется на папу Неоплатон.

Когда папин знакомый уехал, мы все доели, убрали в квартире, посуду помыли, пол подмели, после чего папа и Нео решили, что философии никогда не было, нет и не будет, а если даже и была, есть и будет, то все-таки лучше, чтобы ее никогда не было, нет и не будет. Вот они какие крутые ребята, мой папа и Нео! Только благодаря этой навозной куче, в обиходе называемой философией, появился котлован, несчастные люди в нем, в автобусе, в Союзе писателей и вообще несчастные, а кому же еще благодаря как не ей? И описался я тоже из-за нее... Ну погоди, мы еще поступим с тобой плохо, мы уничтожим тебя как репку или Кащея! Мы еще съедим тебя, как волк прекрасную нимфетку или как волк семерых малолеток!

У нас в этой жизни одна отдушина - Неоплатон, все остальное - спрячь и никому не показывай! Когда-нибудь будущий историк прочтет мой дневник, и тогда я, папа и Неоплатон предстанут перед ним как живые, и он узнает наше время, как мы жили, боролись и не сдавались, и как был у нас Неоплатон на фоне котлована и всякой другой гадости...

Папа нашел следы текстов Неоплатона в двадцатом веке! Оказывается, в начале двадцатых годов тексты появились в СССР, у одного ученого, он держал их у себя, никому не показывал. За текстами охотился весь НКВД, еще бы - они представляли прямую угрозу сталинскому режиму! Ученый неосторожно проговорился о текстах Неоплатона своему другу, тоже ученому, друг оказался стукачом, сразу же донес, ученого вместе с другом-мерзавцем посадили, оба сгинули в лагерях, а тексты сожгли и пепел развеяли как раз в том самом месте, где сейчас котлован и где папа встретился с Нео...

Я что недавно понял - у каждого должен быть свой Неоплатон!!! В этом выход!

А метро у нас будет, в мире вещей или в мире идей, но обязательно будет...

А живем мы с папой неплохо, всякому бы так...

Берия, или Боярыня Морозова

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

А.Блок. Незнакомка

Какая же тварь догадалась устроить в Москве метро?! Зачем? Ну какая? Плохо нам было разве без него?

Каждому из нас хотя бы раз не грех повстречать свою незнакомку, не беспокоясь о результатах!

Бывают же такие удивительные сладостные минуты, когда входишь в вагон, как белый человек, и думаешь - вот оно - прогресс! цивилизация! - едешь под землей, и лампочки горят, диктор объявляет, что "Измайловской" больше нет, а ведь еще совсем не так далеко начало века, всеобщее господство сифилиса, когда вряд ли кого в Мытищах можно было удивить отсутствием носа.

Я увидел ее, и любовь задела меня плечом, как пьяный полковник, и я пожалел в сто двадцать девятый раз, что я не Берия. До этого я жалел об этом сто двадцать восемь раз между прочим, но теперь все, я пожалел себя уже конкретно и четко, что нет у меня машины со шторками и я не могу утащить ее туда внутрь!

Меня всегда удивляло, как это русские люди могут так не любить Берию. Что он им сделал? Скажем, Сталин, фигура значительно более отталкивающая, вызывала и вызывает всеобщие уважение и почет. На каждом шагу только и слышишь рефрен: Сталин - ля, Сталин - бля - бля, Сталин - му, Сталин - муму, а вот Берия давно и безнадежно пал в глазах русских людей. И никто не спрашивает, где же его могила, и никто не заплачет о нем, все равно - кто, все равно - где, можно даже в задней комнате, украдкой, вытирая глаза краешком платочка, но нет, его продолжали проклинать за самые невинные вещи, в частности, за гусарство и молодечество, когда Берия то один, то с помощью своих дятлов увозил на машине вдаль привлекательных незнакомых женщин. Одно время мне даже казалось, что причиной такого всеобщего осуждения является обыкновенная зависть к его быстроногому и легкому неуемному члену.

Все Берию ругали, а мне с каждой минутой становился ближе и родней этот скромный и веселый человек, большой оригинал и меломан. Я мог часами стоять под окнами его великолепного дома на углу Садового кольца и улицы Качалова, где теперь африканское посольство, и мечтать о встрече с незнакомкой.

Тем более что много лет назад однажды попал в его знаменитую машину мой папа. Дело в том, что папа в молодости был необыкновенно хорош собой, изящен-изящен, и как-то раз Берия его подкараулил... Дело было вечером, человек за день устал, вполне можно было и перепутать, перед папой извинились и выпустили, но поразительно другое - десять лет спустя, день в день, час в час, приблизительно на том же самом месте - я родился!

Я посмотрел на нее, мы встретились глазами, она не отвернулась, как она была хороша, однако! Как козочка, или казачка, или, как и положено романтической героине, казашка или хохлушка, нет, скорее всего, она была мордвин!

А может, секретный агент...

Я отвернулся, потому что накануне у меня были жуткие неприятности с властями. Шел я домой, пьяный, но довольный, вокруг Лубянка шумит, незнакомка в сердце поет, Берию стало жалко до слез, как никогда, я и поссал возле камня жертвам репрессий, очень хотелось, сил моих больше никаких не было, а в другом месте разве нельзя? - кричали мне вслед сотрудники КГБ и стреляли в воздух, это же святое, стой! А ссать, отстреливался я, это не святое? Это что, все просто так, невзрачные пустяки, болотные шорохи в заброшенном лесу под Рязанью?

И тут она подняла два пальца вверх! Как та, как боярыня! Блядь, нежели?

Раз в жизни, ведь только раз встречаешь незнакомку, а она оказывается боярыней Морозовой. Почему же все так всегда сложно в московском метро? Специально его, что ли, придумали, чтобы нас разочаровывать?

Точно, вот и голос рядом, не диктора, английский, где же тут Третьяковская галерея? Какой же русский не объяснит заезжему англичанину, где Третьяковка, в каком месте пересадку надо делать и выходить куда, раз уж он в метро попал? Но что плохого я сделал вашей королеве? Может быть, я попытался отнять у ваших бифитеров национальный костюм? Чем же я заслужил такие вопросы? Я вздрогнул, потом задрожал, но было уже поздно, беда никогда не приходит одна, а раз пришла, давай открывай ворота, я и открыл, и вот уже бабушка, или няня, или бабушка и няня вместе, впрочем это вряд ли, откуда такая роскошь, впервые приводит меня туда, где всегда два пальца вверх и куда так рвется англичанин.

Честно говоря, мне там не понравилось. Сюжеты большинства картин печальные и мрачные, а кое-какие и просто пугали, колорит почему-то везде тусклый, народу много, утомленный всем этим купеческим мещанством, ходил я из зала в зал, как вдруг наткнулся на злобную пожилую тетку кисти какого-то разночинца. Не то она уезжала сама, не то увозили ее куда-то - понять было сложно, но она на прощание машет всем двумя пальцами.

Я сразу понял, что все это не так-то просто, но в чем именно здесь дело догадаться, разумеется, не смог.

Я стал дергать за рукав бабушку, или няню, чтобы она мне все поскорее объяснила, зачем два пальца вверх и почему именно два, а не один или три, как у людей, но моя спутница только заметила, что я еще маленький и мне еще рано, а вот когда подрасту, тогда все и сам пойму: и про пальцы, и про их количество и вообще... Но такое меланхолическое обещание меня мало удовлетворило, ждать я не хотел и, как только заметил экскурсовода, которая торопилась в окружении почти что лубочных мужиков от передвижников к декадансу, сразу же подбежал к ней.

- Тетенька экскурсовод, - доверчиво произнес я, - а куда это тетя боярыня хочет засунуть два пальца?

К этой минуте, как мне потом неоднократно объясняли, мужики уже полностью и окончательно охуели от галереи, а экскурсовод - от жизни, поэтому ответила она мне просто и ясно:

- В жопу!

Я думаю, что этот ответ был именно тем камнем, который, по Ломброзо, попадает в голову всем нам, после чего мы становимся гениями. Но я уцелел. Воспитание мое проходило в практически замкнутой среде, о многих вещах я еще не был осведомлен и только так же доверчиво переспросил:

- Куда? В розетку?

Мужики замерли, спутница моя увела меня скорее прочь, от греха подальше, но детство мое с тех пор разделилось пополам. С одной стороны, я мечтал стать боярином Морозовым, чтобы нас вместе везли в Сибирь! В ссылку! В лагеря на широких санях! С другой стороны - я боялся близко подходить к Третьяковской галерее, потому что вдруг экскурсовод сказала правду?!

Я забыл сверстников и родных, стал замкнутым и молчаливым. История семнадцатого века превратилась в мой второй дом, а однажды ночью, клянусь машиной, где папа уцелел, мне приснился коньяк "Раскольник" какой-то малоизвестной английской или финской фирмы. А может быть, так называлось пиво или одеколон... Я никогда не умел запоминать сны...

Вся переписка злосчастной боярыни с протопопом Аввакумом была выучена мной практически наизусть, я мог цитировать ее кусками в любое время суток. Но все равно - конфессиональные разногласия между партией двоеперстия и оппозицией троеперстия меня ни в чем не убедили, направление двух пальцев по-прежнему оставалось для меня загадкой. И тут, когда меня уже практически осенило, выяснилось, что подобная катавасия не прошла для меня даром и я здорово переутомился - в мои сны стали прилетать русские люди и жаловаться, жаловаться... Это продолжалось без конца, все они были с давно не стриженными бородами и ногтями. Впрочем, прилетали и другие люди, но я запомнил почему-то именно русских; вероятно, им было хуже всех и поэтому они больше жаловались.

Того нет, сетовали они, другого нет, славы, например, да и вообще ничего нет, сколько же так можно, чтобы в России всегда все было плохо? Да ладно, обещал я им также невразумительно-меланхолически, как мне когда-то в галерее бабушка или няня, подождите, через лет сто или двести подрастете - и все будет, что вам и не снилось, надо только потерпеть, по крайней мере - Берия и боярыня всегда будут с нами!

Русские люди слушали, горестно качали головами и шевелили ушами, не спеша расходились...

И я оставался наедине с советским обществом, которое в ту пору относилось к моей опальной боярыне крайне подозрительно и настороженно. Ее продолжали считать абсолютно садисткой и фанатичкой, также истеричкой, что было абсолютно несправедливо, потому что в семнадцатом веке садизм, истерия и фанатизм были делом самым обыкновенным, и наша боярыня ничем не отличалась на общем фоне. Поэтому общество с интересом следило за моим развитием - все только и ждали, что я отправлюсь вслед за двумя пальцами к анальному или оральному сексу.

Я обманул их всех!

К анальному сексу я относился всегда более чем равнодушно, а вот секс оральный просто стал моим заклятым врагом, меня даже в газетах ругали за мои принципы, но я ни шагу назад, как это можно в конце двадцатого века брать в рот чужой член, свой - еще ладно, но чужой! Никогда! Ни за что... Исключение я делал только для бериевского члена, но перед ним, впрочем, вряд ли кто смог устоять, сопротивление в данном случае было бесполезно.

И религиозный пафос боярыни меня также совершенно не занимал, как это православные могут что-то делить, Бог-то один! И мимо места расстрела Берии, что на набережной, я тоже проходил совершенно равнодушно в часы моих одиноких прогулок, мечтая о незнакомке, которая будет чем-то напоминать боярыню, не в лоб, конечно, а неуловимо, и мы вместе уедем на секретной машине в Сибирь. А никаких пафосов и расстрелов я не потерплю, у меня с этим строго, времена, слава Богу, не те!

Но потом я никаких пересечений между боярыней и незнакомкой уже не хотел. Незнакомка - это ведь любовь, а у любви свои законы, а боярыня - это боярыня, и на хрен нам такое боярское счастье, когда любовь заденет плечом? Нет, моя незнакомочка будет естественной и чистой, двумя пальцами грозить не должна, сколько можно, объяснил я англичанину, хватит, и вот тебе на!

Англичанин поблагодарил меня за то, что я ему дорогу к галерее показал, и мы разговорились. В московское метро его привела нелегкая дорога международного бизнеса, разные там поставки компьютеров в дома престарелых и диетические столовые, но русское искусство, особенно литературу, он всегда тоже очень любил.

Я осторожно показал незнакомке два пальца, но не заметил, чтобы она как-то этому обрадовалась.

- О, Достоевский! - воскликнул англичанин так горячо и проникновенно, как будто его любимый писатель только что родился или был арестован.

И тут незнакомка показала мне три пальца вверх! А ведь боярыня никогда себе такого не позволяла!

- Ничего, ничего, - я пытался как мог успокоить бизнесмена, - мы тоже здесь все подряд любим Чарльза Диккенса, Жорж Санд и братьев Гримм.

Но это абсолютно не помогло. Он все больше и больше волновался. Вероятно, англичанин был из тех людей, которым можно засунуть два пальца в жопу или даже три, перед расстрелом, но они все равно будут кричать: "Да здравствует русская литература!", уверенные, что она того стоит.

Я снова покосился на незнакомку, но два пальца ей больше показывать не стал.

Мы уже вовсю переглядывались, она почти что подмигнула мне и смотрела достаточно ласково, колени ее, немного напоминавшие свежую утреннюю траву с капельками росы за час до разрыва гранаты, были как в лихорадке, грудь трепетала, а глаза - глаза если не кричали, то звали, как я ее любил!

Настала пора знакомиться, я решил схватить ее, тем более что она практически показала куда и как, надо делать как народ, надо учиться говорить "мы", но я так и не решился, ведь я же не Берия какой, нет у меня той отваги и той охраны, и машины опять же нет, куда утащить можно, к тому же держали меня за талию ледяные морозовские пальцы.

Неожиданно в вагоне погас свет. Но почему же, интересно, русская история это всегда какой-то полный пиздец!

Входили и заходили разные люди, и мне опять захотелось, чтобы у нас была одна песня, чтобы нам плясать один танец и смотреть один фильм, вместе грубо незнакомку ловить... Наверное, все это можно было бы как-нибудь да уладить, но между нами сидела боярыня в санях с двумя пальцами неизвестно куда. И даже Берия не может ей помешать!

Незнакомка вышла, оглядываясь. Все было кончено.

Ушла незнакомка, и хер с ней! Хер с ними со всеми, ведь боярыню мою уже извели в лагерях, и Берию мне никто не вернет, и вместе им тоже никогда не быть. А жаль - они же словно созданы друг для друга! Берия никогда бы не дал увезти боярыню по приказу в Сибирь или увез бы ее сам, а она вполне могла успокоить его двумя пальцами и стать его последней любовницей. И их бы рисовал вдвоем, обнявшихся и воркующих, блестящими мазками модный художник-портретист.

Я вышел на следующей. Англичанин, несмотря ни на что, все-таки поехал в галерею, чисто английское любопытство победило. Ты смотри, держись там и будь осторожнее, мой английский брат, всякое может случиться!

Возле метро висели плакаты к референдуму или выборам, кто-то же должен быть президентом, природа не терпит пустоты, а молодой человек, похожий на всю западноевропейскую университетскую элиту вместе взятую, продавал презервативы с бантиками.

- Купи презерватив, не выебывайся, - набросился он на меня.

"А зачем? - подумал я. - Незнакомка ушла навсегда, бизнесмен тоже в Третьяковке, зачем? Впрочем..."

- С удовольствием, - ответил я. - А сколько стоит только бантик?

Последний друг

либерального детства

Мы, дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего.

А.Блок

В моем либеральном детстве нашлось место всем, - и ему тоже.

Мы познакомились в пионерском лагере.

Потом я случайно встретил его в Институте красоты, где мне выводили прыщи. Или не прыщи, а что-то вроде мозоли или бородавки. Потом мы уже виделись регулярно. Потом он хотел, чтобы я был тамадой на его свадьбе, - он довольно высоко ставил мои способности в юморе. Жену звали Люба, она нигде не работала, но шила на заказ; по тем временам это был вполне приличный заработок. Потом он пропал. Но когда-то он должен был позвонить.

Он не был моим лучшим другом, - лучших друзей у меня вообще не было, - и не находился в центре моего детства. Он мелькал где-то на его задворках. Он приходил из ниоткуда и уходил обратно. Я не придавал ему особого значения.

Это был достаточно интересный советский продукт. Таких, как он, тогда было много. Они лезли из всех щелей, как тараканы. Таких можно было встретить на елке в Колонном зале, в магазине "Конструктор", в магазине "Букинист", в студии звукозаписи и в кожно-венерологическом диспансере. Они умели делать все, что тогда делали вокруг. Он тоже это умел. Он играл на гитаре, занимался карате, интересовался психологией и постоянно что-то мастерил. Это была такая любопытная смесь Башмачкина, Павки Корчагина и академика Сахарова. Плюс еще каких-то атомов советского воздуха. Как Башмачкин, он был задавлен окружающей средой, как Корчагин, воодушевлен абстрактной идеей, а как академик Сахаров он шел одновременно в самые разные стороны. Другие атомы советского воздуха, из которых он состоял, имен не имели. Он был, конечно, ебнутый, но не так сильно, чтобы это сразу бросалось в глаза. Он был ебнутый не больше, чем требовало время. Время само было уже абсолютно ебнутым, и чтобы соответствовать времени, приходилось быть немного ебнутым и самому. В общем, ему жилось довольно уютно. Я не думаю, что он сильно мучился.

У меня было либеральное детство; Пушкин - Лермонтов, мама - папа, Хрущев Кеннеди, Брежнев - Никсон, бабушка со стороны отца - бабушка со стороны мамы, Подгорный, Косыгин, Суслов, Андропов, Никулин - Вицин - Моргунов, Марлен Хуциев, Элем Климов, Лариса Шепитько, Андрей Тарковский, Сергей Параджанов, Юрий Норштейн, Кира Муратова, грузинское кино, Никита Михалков, Михайлов Петров - Харламов, Третьяк, Якушев, Балдерис, журнал "Америка", ЦК КПСС Верховный Совет - Совет Министров, Гоголь - Достоевский - Толстой, "Неуловимые мстители" - "Новые приключения неуловимых", потом вышла еще серия, но совсем говно, не сравнить с первыми двумя, Буковский, Синявский, Солженицын, разная детская литература, Каштанка - Муму, Чехов - Тургенев, "Четыре танкиста и собака", "Ставка больше, чем жизнь", "Майор Вихрь", "Адъютант его превосходительства", "Семнадцать мгновений весны", польские, румынские, болгарские и венгерские фильмы, - в основном детективы, тоже говно, французские комедии, итальянские фильмы про мафию, американские фильмы прошли мимо, Золтан Фабри, Анджей Вайда, Винни-Пух - Чебурашка - "Ну, погоди!", Татьяна Доронина - Маргарита Терехова, "Гамлет" со Смоктуновским, комедии с Шуриком, "Берегись автомобиля", "Бриллиантовая рука", "Вертикаль", "Начало", "Мертвый сезон", "Доживем до понедельника", "Белое солнце пустыни", "Офицеры", "Служили два товарища", "Гори, гори, моя звезда", "Бег", "Монолог", "Бумбараш", "Белорусский вокзал", "В бой идут одни "старики", "Старики-разбойники", "Земля Санникова", "Укрощение огня", "Анна и командор", "Звезда пленительного счастья", "Достояние республики", "Сказ про то, как царь Петр арапа женил", "Сто дней после детства", "Иван Васильевич меняет профессию", "Ирония судьбы, или С легким паром", "Голос Америки" - Би-би-си, Вишневская - Ростропович - Белоусова - Протопопов - Роднина - Зайцев, отделение милиции - райком, МВД - КГБ, Карпов - Фишер - Корчной, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Василь Быков, Чингиз Айтматов, Нодар Думбадзе, Федор Абрамов, Владимир Тендряков, Виктор Астафьев, Гавриил Троепольский, Василий Белов, Василий Шукшин, Борис Можаев, Борис Васильев, "Роман - газета", Юлиан Семенов, Валентин Пикуль, Натан Эйдельман, братья Вайнеры, братья Стругацкие, масс-медиа, - все врут, но все же много интересного, Валерий Борзов, Ольга Корбут, Валерий Брумель, Виктор Санаев, Василий Алексеев, Олег Блохин, Круифф, Бекенбауэр, Ефремов, Любимов, Товстоногов, Эфрос, пустые магазины, за любой хуйней сразу очереди, но вроде бы есть что кушать и что одеть, серия "ЖЗЛ", серия "БВЛ", серия "Пламенные революционеры", серия "Прометей", серия "Памятники Москвы", серия "Литературные памятники", серия "Библиотека поэта", серия "Библиотека научной фантастики", серия "Библиотека приключений", Пастернак-Мандельштам, Ахматова - Цветаева, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Самойлов, Левитанский, Арсений Тарковский, Межиров, Слуцкий, книги по талонам за макулатуру, литература двадцатых-тридцатых годов, - Булгаков, Бабель, Ильф и Петров, Зощенко, Тынянов, Платонов появился уже позже, цирк на Цветном бульваре - цирк на Ленинских горах, Театр кукол под управлением Образцова, Аркадий Райкин, Театр юного зрителя - Центральный детский театр, Театр на Таганке, "Современник", театры-студии, Александр Вампилов, Алла Пугачева, популярная музыка, Окуджава - Высоцкий - Галич; для конца шестидесятых - первой половины семидесятых годов у меня было почти классическое либеральное детство. Для классики либерального детства там не хватало совсем немногого. Там не хватало капельки гомосексуализма. С онанизмом все было в порядке. Но одного онанизма мало. Для классического либерального детства нужен еще и гомосексуализм. А вот гомосексуализма не было даже на каплю. Друзья либерального детства не смогли выжать из себя хотя бы одну только каплю гомосексуализма.

Он был довольно симпатичным парнем, хотя и маленького роста и с нерусским лицом. В чалме его можно было бы принять за индуса. Читал он много, но бессмысленно. Читал в основном научно-популярные журналы второго ряда - такие как "Вокруг света", "Химия и жизнь", "Техника - молодежи", и был довольно эрудирован. Но он ни в чем не доходил до конца. Он не был глупым, но не был и умным. Он даже не понимал, что похож на индуса.

Жил он где-то хуй знает где в Бибирево рядом со школой милиции. Про себя рассказывал какие-то байки. Что у них в классе целая банда и они грабят прохожих, а на всех народных гуляниях ходят вместе и участвуют в массовых драках. Что он уже ебется и даже подхватил триппер. Что его задерживал КГБ, вроде бы он придумал такую шутку: поменяться со знакомым в центре Москвы у Большого театра "дипломатами", - словно они шпионы и передают друг другу секретную информацию. А КГБ шутки не понял и задержал. Но скоро отпустил и даже не стал сообщать родителям. Только велел больше так не делать. В общем, это был типичный дискурс периода полового созревания.

Он меня раздражал, но я его не прогонял и продолжал иногда с ним встречаться уже даже после либерального детства. Когда у меня случилась проблема с уздечкой, я позвонил именно ему.

Никакой проблемы с уздечкой не было. Просто я затянул с началом жизни в сексе, и хуй через уздечку об этом напомнил. Так что проблема была не с уздечкой, а с либеральным детством. Либеральное детство продолжалось, хотя должно было уже закончиться давно. И чтобы решить проблему уздечки, нужен был друг - друг либерального детства. А из друзей либерального детства оставался только он. Остальные друзья либерального детства остались в либеральном детстве.

Приехал он сразу и сразу осмотрел уздечку. Сначала он хотел лечить гипнозом, - он увлекался и гипнозом тоже. Но я сказал, что гипноз меня не берет. Тогда он предложил отсосать. Мне кажется, он выжидал с предложением отсосать до того момента, как у меня возникнет проблема с уздечкой и нельзя будет подействовать гипнозом. И тогда он сможет спокойно попытаться предложить отсосать.

Он, конечно, меня обманул. Там не нужен был гипноз и тем более совсем не требовалось отсосать. Там все было нормально: абсолютно здоровый хуй и абсолютно здоровая уздечка. Он специально решил заморочить мне голову с уздечкой, чтобы попытаться предложить отсосать.

Он меня почти уговорил. Я был настолько испуган, что почти согласился. Тем более что он предложил попытаться отсосать не потому, что ему так хотелось, а потому, что так требует уздечка. У меня появился повод вернуть долг либеральному детству. Отдать либеральному детству ту каплю гомосексуализма, которой ему так не хватало для классики либерального детства.

Но все кончилось хорошо - он не отсосал. В последний момент я отказался. Мы не поссорились. В тот же вечер он учил меня играть на гитаре и пел рок-н-ролл на стихи Солоухина. Ему казалось - будет очень смешно, если положить стихи кондового советского поэта Солоухина на рок-н-ролльный стандарт. Но вышло не смешно. Вышло абсолютно нормально. Никакой оппозиции советского стихосложения западной свободе я не заметил. Стихи кондового советского поэта идеально гармонировали с рок-н-ролльным стандартом.

Потом он еще раз пытался лечить меня гипнозом, на этот раз, кажется, от психологической закомплексованности. По его представлениям, я психологически был очень закомплексован. Но уже не пытался предложить отсосать.

Потом он пропал. Позвонил он лет через двенадцать и поделился впечатлениями о моих книгах. Потом рассказал о себе.

Естественно, он ушел в Интернет. Там проводит все свободное время, там читает обо мне и там непонятно каким образом нашел мой номер телефона. Раньше чем только не занимался, а теперь преподает психологию; нравится заглядывать под юбки девочкам. К нему на семинары приходят в основном девочки в юбках. Преподавая психологию - он имеет возможность заглядывать им под юбки; ради этого и преподает психологию. А недавно раздел всех школьниц четвертых - пятых классов в одной из школ своего района, очень хотелось потрогать целочек. Он выдал себя дирекции за врача, занимающегося акупунктурой и проверяющего школьниц определенного возраста на какую-то болезнь по заданию комитета здравоохранения. Дирекция поверила, отдала ему на час отдельный кабинет и привела ему всех, кого он просил. Школьницы разделись. Они мерзли и переминались с ноги на ногу. От них шел неповторимый запах нераскрывшейся пизды. Жена тоже в этом участвовала. В общем, ему снова живется довольно уютно. Он даже хочет написать научно-фантастичский роман, но пока еще, правда, не знает о чем. Еще он сказал, что у него есть свои люди в ФСБ и если не дай Бог что, он меня может с ними познакомить.

Либеральное детство кончается плохо, а друзья либерального детства кончают еще хуже. Теперь он уже не напоминал конгломерат Башмачкина, Павки Корчагина и академика Сахарова. Теперь это был абсолютно ебнутый урод. Теперь это был персонаж для Сологуба. Если бы Сологуб сейчас писал продолжение "Мелкого беса", то смог бы его использовать как протагониста.

Либеральное детство еще раз напомнило о себе. Это ведь совсем не он тогда пытался предложить отсосать. Это был хуй. Хуй русской интеллигенции. У русской интеллигенции есть хуй. И этот хуй на меня не стоит. А я, между прочим, делал и делаю все возможное, чтобы этот хуй на меня стоял. Я только имитировал равнодушие и даже ненависть к этому хую, а сам всегда мечтал только о нем. Мечтал в либеральном детстве. Мечтал и потом. Я всегда надеялся ему понравиться, - чтобы этот хуй вставал на меня так же, как на героев либерального детства. И сейчас тоже надеюсь, хотя знаю - он на меня не встанет. Не встанет никогда. Не стоит надеяться. Можно не стараться. Но я надеюсь и стараюсь ему понравиться. У меня был только один шанс понравиться этому хую, - когда друг либерального детства через несколько лет после окончания либерального детства предложил у меня отсосать. Хуй русской интелигенции хотел тогда попробовать вступить со мной в контакт через попытку друга детства предложить отсосать. Но я не воспользовался этим шансом. И хуй русской интеллигенции мне этого не простил. А теперь он меня дразнит и выдает себя за друга детства, чтобы ему было удобнее меня мучить. В либеральном детстве он уже притворялся другом детства. Потом он притворялся им тоже. Теперь он им притворяется снова. Но теперь он даже и не предполагает вступить в контакт. Просто ему удобнее меня мучить в такой вот форме.

Но друг детства не знал, кто им притворяется. Друг детства не понимал, что его используют. Друг детства говорил со мной не как хуй русской интеллигенции, а как друг детства и вспоминал случаи из детства, разные глупости, которых я не помнил. Потом он стал серьезным и заговорил как хуй русской интеллигенции. Он сказал, что я изменил либеральному детству. Как писателя он меня осуждал за разврат. Среди современных русских писателей фавориты у него другие. Но четких критериев в литературе нет. Обожает Пушкина и Бродского. Читает их вслух жене и детям. Увлекается буддизмом. Сразу же рассказал мне притчу про слонов. Хотел еще рассказать притчу про обезьян и крокодилов, но я уже не выдержал. Я перевел разговор на компьютеры. Какого хуя он позвонил, я так и не понял.

Но когда мы заговорили о компьютерах, у него дрогнул голос. Он едва не заплакал. Он напрашивался, чтобы я взял его следить за моим компьютером.

И тут я понял, что он меня любил. Он любил меня все мое либеральное детство. Он любил меня до того, как предложил отсосать, когда предложил отсосать и после этого тоже. Может быть, он и сейчас меня любит. Он был готов сразу приехать проверить компьютер, чтобы снова попытаться предложить отсосать. Но я снова отказался. На прощание он хотел рассказать до конца притчу про обезьян и крокодилов. Когда я вешал трубку, обезьяны по-буддийски ловко что-то ответили крокодилам.

У либерального детства всегда один и тот же результат. В результате либерального детства я должен был стать таким же говном, как последний друг либерального детства и как все остальное говно либерального детства. Я был совсем близко к тому, чтобы самому превратиться в такое же точно говно. Я тоже должен был сейчас нюхать несовершеннолетних голых школьниц, читать вслух Пушкина и рассказывать притчу про обезьян и крокодилов. Все могло быть именно так. Это было бы вполне закономерно. Меня спасло только чудо.

Тираны и сатрапы

Как я люблю их, сирых, замученных, приезжающих в Москву за ветчиной и за правдой, - да пошли они все кто куда может! Терпение мое лопнуло, силы мои на исходе. Вот именно - кто куда может!

Люблю писать о лагере. Там страшно, там насилуют через задний проход. В жизни нашей мещанской тоже могут сделать это случайно, или за деньги, или если полюбишь, или очень попросишь. А там это сделают обязательно, бесплатно и независимо от того, любишь или не любишь, просишь или не просишь.

Я в лагерях не бывал, но сильно чувствую. Ведь через них прошли все честные люди! А вообще это традиция нашей литературы - писать о том, чего не знаешь, но сильно чувствуешь.

Я - писатель, то есть поэт. А поэт, как мне кажется, не читатель. Он слушатель. Я люблю слушать революционные песни.

Я думал, что во сне буду беседовать с ангелами, на худой конец - с Пушкиным, Байроном, Гете и другими великими поэтами-освободителями. Но нет ко мне в сны стали приходить Красин, Минский, Кржижановский, Шкулев... Я сначала огорчился, и понятно почему - негоже левому поэту видеть такие сны; но потом даже обрадовался. В конце концов, они тоже освободители, но только от другого. И тоже поэты с собственной, ни с кого не скопированной судьбой.

А у дверей дома, где я живу, стоит глубоко несчастный, оборванный, вечно страшный старик - и жалобно так смотрит. Наверное, жрать хочет, продажная рожа. А к поэзии глухой. Ничего, я сам был такой, пока не услышал строчку: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." Конечно, не даром. Поэтому, когда в следующем квартале выйдет моя книжка, обязательно подарю ее старику, с автографом.

А на Руси много зла. Но про все не напишешь. Не напишешь - не опубликуешь. Не опубликуешь - денег не получишь. Ну так и Бог с ним, с неописанным злом.

Как я хотел стать поэтом! Как я мечтал об этом святом ремесле! Каким я был чистым и глупым! И как я страдал от того, что был главарем уличной банды... И когда я с робкой улыбкой, измученной душой и первыми стихами пришел к большому поэту, известному своими убеждениями, то он сразу сказал мне, потупившемуся и раскрасневшемуся с мороза, что поэзия - дело волчье, а иногда даже и собачье, потому что приходится распутывать козни властей и врагов. Очарованный, я тогда как на духу рассказал ему о бесчинствах нашей банды, о сумочке, вырванной из рук опрятной старушки, о ее поруганной внучке - и тогда он посмотрел на меня, явно заинтересованный, и сказал: "Ты подходишь для поэзии, сынок. Благословляю".

Конечно, можно было бы позвать этого старика, руки-ноги обмыть, приласкать, обогреть, достать для него бабу - а вдруг он следить за мной поставлен? Если замерзнет к утру - значит, все в порядке! Не поставлен! Поставленные - не замерзают!

А прав ли был Достоевский, когда повторил, что "Пушкин - наше все"? А как же тогда сам Достоевский? Разве он наше не все?! Теперь-то я понял... Пушкин наше, но не совсем все. Вот Пушкин и Достоевский - это уже действительно полностью наше все! Твою мать, не лезут Лермонтов, Гоголь и Толстой, которые ведь тоже наше и тоже все. Пойти, что ли, вынести старику стакан чая? Хотя он может быть заразным на три поколения вперед; не стоит.

Я понял - его привела ко мне еврейка-активистка из соседнего подъезда. Тайно влюбленная в меня, она постоянно делает мне гадости, как все влюбленные еврейки. Разумеется, разумеется, антисемитизм - блядство от начала до конца; а вдруг они на самом деле в чем-нибудь виноваты как нация? Но я ставлю пластинку с революционными песнями, и они убеждают меня - нет, не виноваты!

Этот старик уже лет двадцать ходит за мной. Иногда я звоню, его забирают, потом через годы он снова приходит... А вот если бы Лермонтов был на месте Пушкина, он бы точно вышел на Сенатскую площадь со своими друзьями, и никакой поп ему бы не помешал. "Церковь Божия не знает ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивает долговечного гнезда". Хороша эпиграмма на реакционное духовенство? Демократическое духовенство - другое дело... И я бы вышел, как Лермонтов.

Кстати, не так давно я понял, что где все так все - в революционной поэзии. Как славно морщатся эстеты, когда я им в лицо бросаю эту мысль! Пойду сейчас и вынесу старику молока и хлеба, и будет он, сука, за угощение мое петь мне все известные песни. А не будет - еду отдам коту; его тоже надо когда-нибудь кормить.

И тут начинает мерещиться страшное: вот он я, то большой, грузный и лохматый, то с волевым лицом и короткой стрижкой, то среднего роста с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, - в зависимости от температуры, которую показывает термометр общественной жизни, но всегда, как мечтал великий революционный поэт, хороший и разный, выхожу на улицу и пинаю ногой большую ледяную глыбу, лежащую поперек входа в подъезд...

Поэзия и общественная жизнь - единое целое, близнецы-братья, потому что там и там одно главное: быть честным человеком. Давайте что-то делать, но неизвестно что. Нет, давайте делать то, что неизвестно, но то. Чистое и свежее слово, отороченное всенародной болью и собственной выстраданной правдой, - вот моя Америка. Был бы я женщиной, как в известном стихотворении "Небо - колокол, месяц - язык, мать моя - женщина, я - большевик", я бы его точно приютил. Хотя мне уже теперь все равно. Потому что когда легковерен и молод я был, младую гречанку я очень любил, а она меня заразила сифилисом, которым ее наградил коварный армянин. С тех пор желания остыли, огонь в душе погас, и когда мы встречаемся среди шумного бала нашей проклятой, но отмеченной высокой классики светом жизни, то зла никакого друг на друга не держим. Потому что вылечились давно.

А вот если бы Толстой был Достоевским, его бы помиловали или нет за участие в свободолюбивом кружке? А если бы Достоевский был Толстым, то как бы он вел себя в обложенном Севастополе? Геройски или незаметно? Одно знаю - из Ясной Поляны он бы не ушел, жену бы не оставил. Не такой он был человек, этот Достоевский!

Свобода... Россия... Вспоминается антураж первого прихода музы - ночь, улица, фонарь, бутылка. А вокруг идет мент. И глядя на него, захотелось всех удавить. С тех пор это чувство и стало доминантой моей поэзии. Но порой оно, чувство это, оборачивается желанием всех любить. А потом снова - удавить. И так без конца.

И вот я написал стих, в типичном для себя стиле - идет по улице человек, ему холодно, а его преследует Кремль за то, что он человек, и за то, что холодно... Я думал, меня расстреляют, но этот стих положили на музыку, стали исполнять по радио, народной песней не стало, революционной тоже, но многие любят. Я часто заставлял моего старика петь эту песню, он врал мелодию, забывал слова, и совесть поэта не давала мне его накормить.

Мне ведь главное, чтобы человек был хороший, как Достоевский, как революционная песня, чтобы земля не дрожала под тяжестью грехов, чтобы чистая совесть, а тогда все можно простить, как Достоевскому, как революционной песне; я вот всегда говорю молодым - чтобы не бояться властей и врагов, надо любить и ценить революционную песню.

Но вдруг меня обуяла противоестественная, то есть платоническая, любовь к мартышке-хромоножке из Калининградского зоопарка.

Поскольку я занимаюсь литературой, у меня накопилось много наблюдений над жизнью. Например, зимой на улице встречается меньше народа, чем летом, потому что зимой холодно, а летом тепло; а если бы летом было холодно, а зимой тепло, то и результат с количеством людей был бы прямо противоположным.

Любовь к мартышке навеки поселила в моем сердце революционную песню. Помню бессонную ночь, когда моя маленькая выстукивала по прутьям клетки "Беснуйтесь, тираны". На следующий день я подошел к райкому, закричал "Сатрапы" и затянул "Беснуйтесь, тираны".

Дело было громкое. Мою маленькую привлекли свидетелем. И я и она вели себя достойно. Я сразу заявил, что "Беснуйтесь, тираны", "Бесы" и "Бородино" - мои стихи, и никого я не боюсь. Меня положили в психиатрическую больницу, якобы за ненормальность, но всему человечеству было понятно за что: за политику!

Меня, как ни странно, вылечили, я давно вышел, печатаюсь, ко мне ходит молодой поэт. Если мне его стихи не нравятся или настроение плохое - я заставляю его таскать кирпичи. И он носит взад-вперед две большие, плотно уложенные сумки.

Теперь он окреп, кирпичами его уже не удивишь. Сейчас, когда я вижу, что в его стихах нет чистоты и стремления к ясности и правде, я заставляю его сосать. Мне кажется, ему полюбилось сосать, и он нарочно приносит мне стихи про грязь и вонь. Если так пойдет дальше, то хватит сосать, буду его пороть.

Отдам-ка старику рваный носок. Эстеты скажут: подумаешь, рваный носок. А вдруг у старика есть уже один рваный носок, а вместе с моим, особенно если сердобольные или группа сердобольных заштопает, будет у него пара. Целая. А молодой поэт теперь уже точно не будет сосать.

Я один раз был в библиотеке, старое такое здание, деньги занимал у мужика знакомого, он там работал, зашли в хранилище - я ужаснулся. Неужели это все кто-нибудь читает?! Да пошли они все, и книги и писатели, - на хуй! Как и те, несчастные, сирые и запыленные, что приезжают в Москву за колбасой и вообще.

Но и меня не обошла всеобщая любовь к культурологии. Люблю портреты разных эпох, где нарисованы такие же нормально сексуально озабоченные люди, как и мы.

С литературными друзьями и редакциями отношения у меня, в принципе, нормальные. Постоянно думаю - кастрировать их и удавить, а может быть сначала удавить, а потом кастрировать; или просто удавить, или только кастрировать?

А вот пить боюсь. Так-то я точно знаю - я не то левый, не то радикал; а вот когда выпиваю - путаюсь: то ли я радикал, то ли левый. Кстати, то же самое и с Богом - то он есть, то его нет, то промежуточное что-то. Особенно сильно действует культ безмятежного фаллоса; тут поневоле любую троицу забудешь.

Но все равно - иди ко мне, Господи, потому что мне хорошо, а зачем тебе быть там, где плохо, Господи! Особенно сейчас, когда страна наконец-то открыла в должной мере Платонова, Васко де Гаму, Абрама, Ивана, Ахматову, Фому Аквинского, Адама, Еву, меня, она просто не может духовно не измениться. И мои стихи в этом плане - не последнее дело, ведь я шел к этому годами борьбы, я хочу создавать у читателя такие ощущения, чтобы душа пела, чтобы еб твою мать, чтобы струна звенела и мы шли бы через тюрьмы, лагеря, ссылки к чистоте, правде и нравственности.

А когда-нибудь мы все вместе - я, которому больше нечего терять, поскольку он потерял свою маленькую девочку из Калининградского зоопарка, моя маленькая девочка из Калининградского зоопарка, тень учителя, молодой поэт, который абсолютно точно никогда уже не будет сосать, старик, которому я абсолютно точно отдам носок, пусть рваный, зато носок, Пушкин, Лермонтов, другие великие поэты-освободители - встанем и запоем на поэтическом вечере:

Беснуйтесь, товарищи, в ногу,

Тираны, окрепнем в борьбе...

И это будет наше последнее и единственное все.

Пора работать, пора писать стихи.

1990

Родина. Свет

Не слышно шума городского, сельского шума тоже не слышно, и городового больше нет, и ничего больше нет, кроме говна.

Говно, много говна, слишком много говна; никогда мир еще не видел такого количества говна. И не увидит. Но - неизвестно откуда льющийся свет.

Леонтьев. Розанов. Бердяев. Флоренский. Лосский. Франк. Все. Пути перекрыты. Дальше некуда. Приехали. И вдруг свет, неизвестно откуда льющийся.

Вот Лев Толстой умер. А мы-то живы. Всем на все, всем на всех, один был нормальный человек на всю эту, и того довели. А - не то, Б - стукач, В молодой, но глупый, Г - умный, но старый, дежзийкл... Как теперь жить? Что же теперь делать? А кто же во всем виноват? И вдруг - ты не поверишь - свет; ясный такой, голубой.

Кузмин - член "Союза русского народа", Вагинов пишет роман о революции 1905 года, Белый собирается на стройки пятилетки, Пастернак вообще заядлый сталинист - но вот свет, ну совершенно непонятно, откуда взявшийся.

Сотни лет глупости, мерзости, одни и те же ошибки, начиная с Кирилла и Мефодия (Кто их звал сюда? Ты? Я? Но нас тогда на свете не было - хоть в чем-то мы не виноваты!), алкоголизм, причем беспробудный до конца, мужик с топором, девушки с веслом, а надо всем этим гордо и непобедимо реет четырехугольник с двумя непонятными иероглифами в левом верхнем углу. И тут, так тихо-тихо, захочешь - не заметишь, а потом не захочешь - а заметишь, начинает показываться свет.

В яслях - одни сволочи, в детском саду - тоже одни сволочи, в школе вообще только одни сволочи, в институте кроме сволочей просто никого не было. Работа - тут сволочи в квадрате. А девушки? У меня их было восемь. Почему я не убил семерых - до сих пор не понимаю! Такие они были сволочи! Восьмая была отдушиной; прогулки при луне, размеренные вздохи, умелое обращение с презервативом - нам было хорошо. Как-то раз пошли в гости, хозяйка - умница, художница, гимназистка, рукодельница, я влюбился сразу, сразу напился, потянуло блевать, вроде отошел, но сдуру зашел не в общую комнату, а в маленький чуланчик за кухней, так там они, хозяйка и моя восьмая, друг у друга лизали! Я заплакал, захотел сделать мерзкое - но меня остановил внезапно пролившийся свет.

Однажды я целый год писал книгу - интервью с нестандартным коммунистом. Он был весел, обаятелен, знал строчки из Хармса и подливал мне бренди. Тема книги была следующая: "Есть ли у нас надежда?" И договорились мы вот до чего - хотя надежды у нас нет, но в то же время она как бы и есть, поскольку у нас есть вера в эту надежду, а также в свет. Книгу приняли, но в итоге не опубликовали. Я пошел пустые бутылки искать, думаю - найду, сдам их, хоть пива попью, но только две нашел, остальные все уже разобрали, а это всего сорок копеек, пивная на ремонте, а там кружка пива и стоит как раз сорок копеек, а в магазине бутылка пива стоит пятьдесят копеек, а у меня только сорок и ни хера у меня нет больше. Но снова, как ты понимаешь, спас свет.

Был в одном доме, в центре, старый дом, квартиры большие, ухожу, никто не держит, вышел из лифта на первом этаже, мимо ног моих прошла крыса, совсем близко, серая, большая, шла она не торопясь от дверей квартиры под лестницу, меня не испугалась; я - испугался! Убежал. Потом думаю - вернуться надо, а вдруг это ОНО?! Стал возвращаться, чтобы найти крысу и разглядеть, но потом подумал, какое же здесь может быть ОНО, ведь крыса - она же дура и сволочь! И стало мне невмоготу, ужасов захотелось, но тут засветилось, вначале ничего не видно, а чуть попозже - еще как видно!

Вышел за сигаретами, один киоск не работает, в другом только обрывки да кочерыжки, тягостно мне стало, иду себе по улице, твержу: "Я Родины лучше не знаю, чем бедные наши края. О, черная явь мирозданья! О, белая жуть бытия!" Ничего уже не хочется, даже внутренним голосом закричать: "а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а

а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а". А тут мимо шли два авангардиста, один и говорит другому, что Тургенев - великий писатель, такой слог, такие образы! Другой говорит, что он давно "Дым" хочет почитать, а достать не может, а тот первый, говорит, что у него есть, но пока сушится, потому что от восторга весь "Дым" был спермой залит, вот как подсохнет, обязательно почитать даст. Я разозлился, думал, ну, сейчас устрою - но тут пролилось на меня нечто такое светлое, обволокло всего, я и успокоился.

"Правда", "Известия", "Литературный Киргизстан", "Наш современник", "Новый мир", "Континент", пиво подорожало, дебаты, депутаты, листья опадают, вечный двигатель, ласточка весною на Сену улетит... Зачем и за что мне это все?! Понял, понял... Потому что в жизни предыдущей я зарезал мать, потом отца... Да, нехорошо вышло, но за что же такое наказание? А ведь еще и речи не было о главном, а уже так херово! И не светится ничего. Но вот же - засветилось.

Я кругом виноват - он, она, они, ОНО ни в чем ни виноваты. Я один виноват. Потому что в 1917 году, не подумав, со зла, я продал Родину, то самое пространство, где родился! Было так. Утром состоялась встреча с магистром ложи "Блядь"; сам-то я был магистром ложи "Хуй", но в данном случае мы решили объединиться. И объединились. И продали. И старуху-процентщицу с сестрой мы убили. И Муму мы утопили. И старика Карамазова мы порешили, а потом Храм Христа Спасителя взорвали. И копеечку у юродивого мы отняли. Вот какое я говно, но все равно появляется свет, отсюда вывод - и говну свет во тьме светит!

Домой поздно пришел, страшно одному в квартире, потому что со стен сходят охуетени и говорят: "Вот, смотри, Маркес, Дудинцев, Диккенс, Гроссман, Золя, Лев Толстой, Маркс - умные, сильные, большие писатели, о чем писали и пишут о большом, о вечном, а ты о чем? Всего лишь обыгрываешь всю эту экзистенцию". А я говорю, я не виноват, жизнь такая, о чем могу о том и пишу, другого не знаю, самому стыдно, конечно, чего уж там, хочется написать что-нибудь большое со светом в конце. А тут как к слову пришлось, сначала тоненький такой лучик показался, а потом как хлынет световой поток! И все одето светом; а охуетени разбежались.

Иду по улице, снова два авангардиста навстречу. Один говорит: "Смотри, заря появилась...", другой спрашивает: "Где?", весь встрепенулся, а потом говорит: "И вправду заря". Не знаю, что бы я натворил, если бы не свет, неожиданно появившийся и меня утихомиривший.

Еду в метро, настроение кошмарное, а тут ребятишки цыганские бегают, маленькие такие чавалки-ромалки, человек десять-двенадцать, и у каждого мешок к спине привязан, там совсем крошечный ребенок сидит, одеты плохо, грязные насквозь, несет от них, из вагона в вагон перебегают, лопочут что-то на жаргоне, так их жалко стало, хотел им мелочь подать, но и мелочь жалко стало, а потом еще грязно подумал: "Пускай им Сличенко в своем театре дает, я же не цыган, и театра у меня нет", - так вот и не знал, куда деваться, цыганят жалко, мелочь тоже жалко, и от такой дилеммы еще больше закомплексовался.

А тут встретил бабу знакомую. Стояла она, разговаривала с двумя другими бабами; у меня с ней никогда ничего, но ведь знакомая, а у меня сейчас знакомых мало - только месяц молодой да календарь на стене. Дай, думаю, подойду к бабе знакомой, она меня узнает, скажет что-нибудь, я ей что-нибудь, она меня с подругами познакомит, я им стихи почитаю, а вдруг они не такие сволочи, как те мои восемь; но не подошел, потому что я застенчивый. А потом всю дорогу ругал себя, за то, что не подошел. А тут еще мент навстречу, я посторонился, а он меня плечом задел, спасибо - по яйцам не попал. И так мне было хреново, как никогда, хотел в туалет зайти, но двадцати копеек не было, а рубль менять было жалко; сволочи, думал я, все сволочи, но свет, ласковый такой, сначала был такой тоненький лучик, как прутик, а потом сильный пошел, как веник, или сноп, кто его знает откуда - но в этом-то вся и прелесть!

1991

На краю виртуального мира

Пригласили четверых: Толстого, Достоевского, Тургенева и меня. Почему пригласили Тургенева - не знаю. Кажется, я сам и настоял на Тургеневе. Может быть, был пьяный, а может быть, для контраста. Тургеневу среди нас, конечно, делать было нечего, но тут нужен был контраст, а для контраста подойдет даже Тургенев.

Все это называлось Интернет-конференция. Нам через Интернет задавали вопросы, а мы через Интернет на них отвечали.

Организовано было довольно, в общем, все примитивно. Нас посадили в небольшой комнате. У всех было по компьютеру, а у Толстого даже ноут-бук. Секретарша принесла кофе, а Достоевский сразу заметил, что так и должен выглядеть ад. Тургенев немедленно попросил Достоевского перестать бурчать по каждому поводу и без повода об аде. Толстой от ноут-бука отказался; Толстой все равно не умел с ним обращаться. Тургенев попросил выдать ноут-бук и ему тоже, но ему ноут-бук почему-то не выдали. Достоевский хмыкнул. Тогда Тургенев сказал, что он имел в виду вовсе не то, что подумал Достоевский, когда хмыкнул, когда он, Тургенев, попросил принести и ему ноут-бук тоже. Он, Тургенев, вовсе не претендует на те блага, которые есть у Толстого. Но просто с ноут-буком ему будет удобнее. Он в отличие от Толстого умеет обращаться с ноут-буком. Он уже к ноут-буку даже привык. Толстой подвинул Тургеневу ноут-бук. Но Тургенев отодвинул ноут-бук Толстому обратно и попросил принести хотя бы еще кофе; можно даже холодный и без сахара. Достоевский снова хмыкнул.

На Достоевского было приятно посмотреть. Достоевский был в хорошей форме; молодой и подтянутый. Кажется, это был Достоевский еще даже до тюрьмы. Тургенева я не разглядел, а возраст Толстого определить было сложно.

Конференция началась На наш сайт стали приходить вопросы и просто реплики пользователей Интернета.

Лев Николаевич, я - блядь. Но я воскресла. Спасибо.

Федор Михайлович, и я блядь тоже. Я во всем старалась быть похожей на Настасью Филипповну. Два дня назад меня ебали таджики и дали за это сутенерам деньги, а я деньги сожгла, словно я теперь такая же гордая, как Ваша Настасья Филипповна. Меня сильно побили. Дважды. Сначала побили таджики. Таджики обиделись, что я сожгла их деньги. Таджики решили, что я сожгла деньги, так как презираю таджиков. Сутенеры обиделись еще сильнее, чем таджики, и еще сильнее побили. Теперь мне совсем плохо. Я даже на улицу выйти не могу! Ведь сутенеры меня не только побили, но и побрили тоже, чтобы другие бляди получили наглядный пример не стремиться быть похожей на Вашу Настасью Филипповну. Будьте Вы прокляты, Федор Михайлович! И Настасья Филипповна Ваша тоже! Блядь она и есть блядь, и нечего тут выебываться.

- Вот, Федор Михайлович, до чего Вы довели несчастную душу! - воскликнул Тургенев. - Несчастная душа потеряла из-за Вас последние остатки веры в добро!

- Вы не понимаете, Иван Сергеевич! - горячо возразил Достоевский. - Если у несчастного создания, находящегося на самом глубочайшем дне человеческого падения, хоть на самый короткий миг проснулись светлые начала, то, значит, есть надежда, что когда-нибудь они проснутся обязательно снова, и тогда она воскреснет окончательно, как предыдущая блядь после прочтения Льва Николаевича.

На сайт пришло только одно слово.

Говно!

- А это, Игорь Геннадиевич, уже к Вам, - хмыкнул Толстой.

Я был абсолютно уверен, что это совсем не ко мне, а к самому Толстому, но промолчал.

Неожиданно меня поддержал Достоевский.

- А почему Вы так безапелляционно уверены, Лев Николаевич, что это к Игорю Геннадиевичу? - звонким голосом кастрата спросил Достоевский.

- А потому, что Игорь Геннадиевич все время пишет только про говно! - тоже звонким голосом ответил Толстой.

- А Вы, Лев Николаевич, сами разве пишете все время не про говно? - еще более звонким голосом спросил Достовеский.

Активность читателей росла.

Мы Вас любим! Да здравствует русская литература!

Все вы бесы и сексуальные извращенцы.

Иван Сергеевич, я недавно утопил свою собаку. Утопил случайно. Она даже больше сама утонула, чем я ее утопил. Но все равно очень неприятно. Что делать?

Лев Николаевич, как вы относитесь к высокой моде?

От последнего вопроса Толстого передернуло.

- Лев Николаевич, разве Вы не понимаете, что человечество имеет право на вполне объяснимые маленькие слабости? - Тургенев заметил, как Толстого передернуло.

- Иван Сергеевич, меня вовсе не потому передернуло, что Вы думаете, дрожащим голосом ответил Толстой. - Я тоже считаю, как и Вы, что человечество имеет право на маленькие слабости. В конце концов, человечество - уже само по себе маленькая слабость Господа Бога. Но высокая мода - это вовсе не маленькая слабость! Это уже большая мерзость, тонкая пленка для прикрытия глобального разврата. Все эти полуголые манекенщицы и так называемые кутюрье - чем они отличаются от той несчастной, которую ебали таджики и которая так неумело подражала героине Федора Михайловича?

- Не трогайте меня, Лев Николаевич, - заносчиво вмешался Достоевский. - Вы лучше помогите Ивану Сергеевичу ответить на вопрос о собаке.

На сайт между тем пришли уже новые вопросы.

Русские писатели - ошибка природы, а русская литература - ошибка русских писателей.

Федор Михайлович, какая из Ваших экранизаций Вам больше всего нравится? Пырьева или Куросавы? И почему Вы так не любите евреев? И кого Вы вообще любите?

Лев Николаевич, кто из современных русских писателей Вам наиболее близок? Не считаете ли Вы, что русская литература после Вас остановилась в своем развитии навсегда? Как вы относитесь к чеченцам?

Козел, блядь, мудак!

Иван Сергеевич, мой брат - глухонемой. Девушки у него нет, друзей - тоже, поэтому он хочет завести собаку. А на хуя ему собака? Собаки много жрут, срут, линяют, воняют и лают по ночам. Но мой брат очень хочет собаку. Он тоскует без собаки. Он без нее уже больше не может. Может быть, ему действительно стоит завести собаку?

Говно!

- Игорь Геннадиевич, а Вас снова назвали говном! - с плохо скрываемым злорадством сообщил мне Тургенев.

- Иван Сергеевич, да отстаньте Вы к ебеней матери от Игоря Геннадиевича! снова не выдержал Достоевский. - Сами Вы даже на самый простой вопрос ответить не можете. Вы как будто не видите, как человек из-за собаки страдает. Дайте ему дельный совет, и Вы хоть на одну каплю сможете уменьшить чашу мирового горя.

- "Муму" - не лучшее мое произведение, - в голосе Тургенева послышались истерические нотки, - хотя в собаках я, Федор Михайлович, в отличие от Вас, разбираюсь. А Вы сами, Федор Михайлович, своим ебаным антисемитизмом только эту чашу мирового горя и увеличили.

- У меня, Иван Сергеевич, все друзья - евреи, а не собаки, и, как верующий человек, я не могу быть антисемитом. - Достоевский старался не смотреть в сторону Тургенева, как, впрочем, в мою и Толстого тоже. - И что Вы, Иван Сергеевич, можете знать о душе русского человека? Да Вы покос с кокосом путаете! Вы всю Россию отдадите за один только запах самой невзрачной европейской пизды!

- Как Вы, Федор Михайлович, еб вашу мать, можете рассуждать о вере! - не выдержал Толстой. - Да Вы никогда толком в Христа не верили! Вы и Вам подобные всегда только притворялись, что верите в Христа, а сами-то в него никогда и не верили!

- Да, я за цивилизацию и считаю главной бедой России ее до сих пор от цивилизации оторванность, - Тургенев встал, - но это не значит, что я - не русский человек! Я люблю Россию! Люблю даже больше Европы! Значительно больше! Если бы одновременно в реке или там, скажем, в океане, тонули Россия и Европа, то я бы сначала спас Россию, а уже потом бы спас Европу.

На сайт поступила свежая информация.

Уважаемые писатели! Я еще не воскресла, как первая блядь, но и не так низко пала, как вторая блядь. Хотя мое положение, как и у Настасьи Филипповны, тоже довольно сложное. Я долго разрывалась в отношениях между двумя мужчинами. Один из них бандит. Бандит по фамилии Кожин, а в криминальном мире у него кличка Кожа. Второй тоже бандит, и у него кличка Жопа. Вы не подумайте про него чего плохого, это он только внешне похож на жопу, а внутренний мир у него действительно богатый. Бандитом он стал совершенно случайно, а вообще-то он считает себя писателем. Он сочиняет своим друзьям-бандитам на дни рождения экспромты в стихах и в прозе и даже собирался написать повесть или поэму, но в этот момент как раз сел. Жопа и привил мне уважение к литературе, а я, в свою очередь, привила это уважение Коже. Я долго хотела познакомиться с каким-нибудь настоящим писателем, потому что Жопа все-таки не настоящий писатель, и Кожа тоже хотел. И наконец так случилось, что одного из Вас я узнала лично, а именно Игоря Геннадиевича, хотя разговор при встрече у нас получился не очень хороший. Мы с Кожей были в ночном клубе и присели за столик, где Игорь Геннадиевич вместе с брюнеткой с красивым лицом пили водку. Возле них как раз были пустые места. Кожа долго смотрел на Игоря Геннадиевича, а потом наконец узнал его. Кожа сказал, что когда-то они с Игорем Геннадиевичем учились в одном классе. Потом Кожа связался с Жопой и другими бандитами, бросил школу и ничего о Вас не знал. А недавно Кожа читал в гостях у Жопы газету, а там была фотография Игоря Геннадиевича и сказано, что он известный писатель, и очень за Игоря Геннадиевича обрадовался. И тем более рад, когда теперь случайно Вас встретил. Я тоже была поражена, так как никогда писателей близко не видела. Красивая брюнетка сказала, что у Игоря Геннадиевича почему-то все знакомые - какие-то полные скоты, хотя ничего еще про Кожу не знала. Кожа стал вспоминать школу, где они с Игорем Геннадиевичем учились, но Игорь Геннадиевич на эти воспоминания не реагировал, а только пил с красивой брюнеткой водку и ругался матом. Иногда до меня долетали разные определения типа "креативное начало", "амбивалентность", "разворошить всю пизду по диагонали" и "культура интерпретаций", смысла которых, за исключением начала и пизды, я не понимала, но послушать необычные слова всегда интересно. Когда красивая брюнетка пошла за новой порцией водки, то я спросила о ней Игоря Геннадиевича. Игорь Геннадиевич ответил, что она театральная актриса, но в каком театре играет, Вы, Игорь Геннадиевич, не знаете, поскольку Вам это до пизды, - Вы в театр все равно никогда не ходите. Вы назвали ее своей гол френд, и я решила, что она не только актриса, но и забивает голы в игровых видах спорта. В этот момент красивая брюнетка принесла порцию водки, а я вслух удивилась, как это писатель может никогда не ходить в театр. Ведь если писатель не будет ходить в театр, то кто же тогда будет ходить в театр? Никто. Вы ответили, что в театре Вас тошнит, потому что там вокруг слишком много интеллигентных, как академик Лихачев, людей, и снова стали пить водку и ругаться матом. Я, Игорь Геннадиевич, заметила, что мужчина Вы умный и симпатичный, но у Вас очень злые глаза. Как у Жопы, когда он занимается бандитизмом. Кожа продолжал вести разговор и вспомнил, что когда Вы с ним в школе забрались под парту и размышляли, кто кем будет в жизни, то Игорь Геннадиевич сказал, что писателем он никогда не станет, и пошли они на хуй все эти писатели и вся эта литература, но потом, значит, изменил свою позицию. Также Кожа вспомнил, как отнял у Вас десять копеек, а Вы за это толкнули его во время большой перемены на унитаз. Еще Кожа спросил, много ли зарабатывают писатели и сколько примерно евреев в русской литературе, на что Вы, Игорь Геннадиевич, не ответили, а стали уже совсем злой и очень эффектно въебали Коже тыльной стороной правой ладони в глаз. Я, чтобы так эффектно въебали в глаз, видела только однажды - в пивной за Курским вокзалом, где мы с Кожей встречали Жопу после тюрьмы. Своему голу френду Вы сказали, что первый раз ударили человека, но я не поверила, потому что слишком уверенно у Вас это получилось. Потом Вы, Игорь Геннадиевич, хотели и мне въебать в глаз тоже, но красивая брюнетка Вас отговорила, и Вы снова стали с ней пить водку и ругаться матом. Когда Кожа очнулся, то вечера не испортил и никаких претензий за глаз не предъявлял, а стал Вам рассказывать о себе, чтобы Вы лучше узнали внутренний мир бандита и использовали это потом в литературе, а я хотела спросить, кого же мне в конце концов предпочесть - Кожу Жопе или Жопу Коже, но немного не успела, так как Вы допили с Вашим голым френдом залпом водку, въебали снова Коже в глаз и мне на этот раз тоже, и быстро ушли, оставив нас с Кожей разбираться с охраной клуба. Коже Вы очень понравились, и он гордо всем говорил, что наконец-то встретил настоящего писателя. Все бандиты ему завидовали, а в первую очередь, естественно, Жопа. Мои сложные отношения с Кожей и Жопой продолжались. Кожу я любила, но любила и Жопу. Как и Настасья Филипповна, довела я до полного исступления и себя, и Кожу, и Жопу. Жопа меня любил страстно, поэтому часто бил меня хуем по лбу с оттяжкой, а еще вставлял мне в анус не только хуй, но и другие вещи. При этом он сочинял экспромты в стихах и прозе и сразу мне их читал. Кожа меня любил более спокойно. Так продолжалось довольно долго, а я все никак не могла выбрать между Кожей и Жопой. Мы даже пытались, как шведы, жить втроем, но Кожа с Жопой сразу быстро напивались и засыпали, а я так много пить не могла и чувствовала себя одиноко. И тогда Кожа решил меня зарезать, чтобы я больше не мучила его и Жопу. Но после того как Вы, Игорь Геннадиевич, въебали Коже в глаз, Кожа стал хуже видеть и вместо меня по ошибке зрения зарезал Жопу. Теперь Кожа очень тоскует о Жопе. Тоскует целыми днями. Даже памятник ему красивый поставил в виде любимого предмета Жопы мобильного телефона, но все равно успокоиться не может. Друзья Жопы хотели отомстить Коже за Жопу, но, увидев, как Кожа сам страдает, решили Кожу не трогать. Со мной Кожа больше не ебется, считая это кощунственным по отношению к памяти о покойном Жопе, и вообще хочет меня зарезать, чтобы сгладить вину перед Жопой. Игорь Геннадиевич! Мы Вас очень просим обессмертить образ покойного Жопы, как вот Федор Михайлович обессмертили образ Рогожина, который по существу ничем от покойного Жопы не отличается. Еще я не поняла, когда Вы в ночном клубе сказали, что Вас тошнит, если вокруг много интеллигентных людей, похожих на академика Лихачева. По-моему, если их вокруг много, тогда не тошнит, а наоборот - приятно для глаз и для слуха. А поскольку Москва - город маленький, то у меня к Вам еще просьба; если Кожа меня все-таки не зарежет и Вы нас опять где-нибудь случайно встретите, то, пожалуйста, не ебите нас в глаз, а, если это, конечно, возможно, спокойно с нами пообщайтесь.

Достоевского эта история поразила.

- Вот, Иван Сергеевич, красота спасет мир, - Достоевский вскочил, - чтобы Вы там не гавкали со своей ебаной Муму. Вы и к русской идее относитесь как к собаке; Вам кажется, что ее можно также взять за шкирку, утопить и завести новую. Вы, Иван Сергеевич, никогда в русскую идею не верили. И в Христа не верили.

- Я слишком Вас уважаю как писателя и поэтому больше не скажу ни слова, окончательно обиделся Тургенев.

- Потому что Вы, Иван Сергеевич, - блядун. Из-за Вас к нам на сайт и пишут в основном одни бляди, - Достоевский никак не мог успокоиться.

- Иван Сергеевич даже и не блядун, а сверлун, - неожиданно поддержал Достоевского Толстой, - Иван Сергеевич дыры в женских туалетах сверлит, чтобы понаблюдать, как бабы срут, а все со своей цивилизацией лезет.

- Вы, Лев Николаевич, не головой лысы, Вы душой лысы. - Тургенев мог стерпеть грубость от Достоевского, но от Толстого уже, вероятно, не мог.

А читатели уже задавали новые вопросы.

Хотя вы ни на один вопрос и не ответили, но я все равно к вопросу о том, погибла Россия или нет. Сам я инвалид с детства, когда пьяная мама во время приступа экзистенциальной тоски прищемила мне половой член дверью и не заметила, времени у меня с тех пор свободного много, на работу и на учебу таких потому что все равно не берут, семьи у меня по той же самой причине тоже нет, вот я хожу и наблюдаю, - погибла, мол, Россия или еще, значит, не погибла. Сначала я думал, что погибла, но вот теперь после одного случая увидел, что нет. Жива Россия! Жива страна, где я встречал с мамой, пока она еще не пила и даже когда пила, рассвет и о которой столько всего интересного нам рассказали русские писатели.

И вот как я об этом узнал. Было это на Октябрьской площади, где забыли снести памятник Ленину. Там в сквере пили водку два бомжа, один из которых по внешнему виду нигде не живет и называет себя Васей, а второй по внешнему виду более приличный и все-таки иногда живет где-то в квартире. Вася был без ноги, а тот, который более приличный, жаловался на жизнь. И тогда Вася, который без ноги, рассказал ему, чтобы вселить оптимизм, случай. Однажды, а нога тогда еще была, он собрался было ночевать на помойке, потому что, известное дело, отовсюду гонят и больше негде. И вдруг видит стоящие в ряд на мусорном баке десять лицензионных видеокассет. Распечатанных, правда, но на вид совсем как новых. На следующий день, опохмелившись, Вася отнес все кассеты на Даниловский рынок мужику в видеосервис. Мужик из видеосервиса сначала доебался - откуда кассеты и что на них за фильмы, но потом взял все десять по пятнадцать рублей за штуку. Сто пятьдесят рублей за все. Все хорошо. Бывает лучше, да лучше уже некуда. И пошли они все на хуй. И ебись они все конем. И еще Вася сказал мужику из видеосервиса, что мужик кассеты все продаст и будет благодарить Васю. Так и вышло. На следующий день Вася снова был на Даниловском рынке и пришел в видеосервис, а мужик из видеосервиса налил сразу Васе стакан водки полный до краев и дал закусить помидором с витрины. А потом налил еще стакан, но уже без закуски. И это далеко не единственный удачный пример в жизни Васи. Вася хотел рассказать и другой пример тоже, но в этот момент его из сквера погнали менты.

После этого случая я поверил в Россию. Если есть еще у русского народа смелость, удаль, юмор, доброта, находчивость в самое сложное время, то, значит, Россия жива. Я даже ходил некоторое время по помойкам, надеясь найти что-то похожее, но неудачно. А вообще нам, инвалидам с детства, конечно, трудно. Много у нас проблем, и хуй кто помогает их решить. Особенно когда пьешь. А пьем мы, инвалиды с детства, естественно, постоянно.

А еще я прошу передать это доказательство, что Россия не погибла и все будет хорошо, каким-нибудь поп-звездам вроде Саши и Лолиты из кабаре-дуэт "Академия", чтобы они уже передали дальше всем остальным. Поп-звезды известнее, чем писатели, выглядят лучше, и им больше верят. Только передайте одному Саше, а Лолите не надо; она, конечно, красивее Саши и поет лучше, но с тех пор, как мне мама прищемила в детстве хуй и не заметила, я женщин боюсь не только в плане секса, но во всех других планах тоже. Вдруг Лолита мне сделает что-нибудь нехорошее, как сделала мама. Пусть Саша как человек и как артист хуже Лолиты, но все же он не женщина, поэтому передайте только ему.

- Жива Россия! - удовлетворенно сказал Тургенев.

- Какая же Вы все-таки пизда, Иван Сергеевич! - снова вскочил Достоевский. - Да все знают, что Вы - первый, кто в Россию не верит! И никто Вам никогда не поверит, что Вы в нее верите! А если кто и поверит, что Вы в Россию верите, то потому только и поверит, что сам в Россию не верит! - несколько коряво, но искренне обрушился он на Тургенева.

- Вы, Иван Сергеевич, как осенняя муха, - и в этот раз поддержал Достоевского Толстой. - Она и летать уже не может, а все над говном кружит и кружит. Все ее, как и Вас, Иван Сергеевич, на говно тянет.

На глазах у Тургенева показались слезы, а на мониторе - другая история.

Уважаемые русские писатели! У меня вопрос к Вам ко всем, но больше к Ивану Сергеевичу. Дело в том, что я - гомосексуалист. Впервые это произошло в шестом классе на уроке литературы, когда мы читали Ваше "Муму". Тут я ясно понял, что прямо хоть сейчас готов подставить Герасиму жопу, чтобы он только не топил Муму.

Это же самое чувство гомосексуализма меня посещало неоднократно во время уроков русской литературы. Каждый раз, когда женщины и животные русской литературы попадали в критическую ситуацию, я готов был подставить за них жопу, - чтобы их спасти. Я готов был подставить жопу Раскольникову, чтобы он только никого не убивал. И за Сонечку Мармеладову я тоже был готов. Если ей так неприятно делать это с мужчиной, то пусть лучше это сделаю за нее я! Я готов был подставить жопу и паровозу - пусть он только оставит в покое Анну Каренину! Я готов был подставить ее и проклятым конюхам, чтобы они только не трогали Холстомера! Пусть лучше я, чем Муму, чем Сонечка, чем Анна, чем Холстомер!

Когда я подрос, то у меня на лице была написана готовность подставить жопу, и меня сразу без раздумий взяли танцором стриптиза в мухской ночной клуб. Там у меня была, конечно, возможность вволю подставить жопу, но не тем, сами понимаете, кому бы хотелось. Все как-то совсем мерзко и нет уже того чувства щемящего восторга, как на уроках русской литературы. Никому мне уже больше не хочется подставлять жопу. А поскольку это, Иван Сергеевич, началось с Вашей "Муму", то у меня к Вам вопрос - как бы мне вернуть это чувство щемящего восторга подставить жопу за любимого персонажа и за весь мир, как когда-то на уроке, где читали Ваше "Муму". Если Вы, Иван Сергеевич, не знаете, как его вернуть, то, может быть, знают, как его вернуть, другие русские писатели.

- Ну, спасибо Вам, Иван Сергеевич, - Толстой встал и издевательски поклонился Тургеневу, - теперь нам и пидоры пишут. А то в основном все бляди и бляди.

- Вы, Иван Сергеевич, не только блядун и сверлун, но и скакун, Достоевский, в свою очередь, сразу же поддержал Толстого. - Вы у себя молоденьких мальчиков собираете лет восьми - десяти, потом голыми их укладываете в ряд, а сами по ним скачете. У мальчиков косточки на спинках и на ножках хрустят под Вашим весом, а Вы, Иван Сергеевич, знай себе скачете и этим хрустом наслаждаетесь.

Тургенев растерянно посмотрел на меня. На глазах у него снова появились слезы.

- За что Вы меня так ненавидите, жестокие люди? - Тургенев уже даже не пытался спорить с Толстым и Достоевским. - За что?

- Потому что Россию-то, Иван Сергеевич, душой надо любить, а не жопой, жестко ответил Достоевский, - а Вы Россию так ненавидите, что даже хотя бы жопой ее любить и то не можете. И на Путина Вы надеетесь все потому же: Россию Вы не любите. Вы надеетесь, что Путин Вас научит Россию любить, а Вас никто этому не научит, пока Вы сами не научитесь. И не смотрите на Игоря Геннадиевича растерянно, а на нас с Львом Николаевичем виновато. В Христа надо верить, а не в Путина. А Вы в Христа не верите, поэтому Вам и на Путина надеяться бесполезно, - как всегда, коряво, но горячо закончил Достоевский.

- Федор Михайлович, - вступил Толстой, - на Путина надеяться невозможно: Путин - откровенно промежуточная фигура.

- Тем, кто верит в Христа, невозможно, а таким, как Иван Сергеевич, все возможно, - не согласился Достоевский.

- Для Ивана Сергеевича возможно, - не стал спорить Толстой. - Ведь Иван Сергеевич - плывун. Иван Сергеевич в публичном доме в бассейне поплавать любит. Иван Сергеевич в публичном доме залезает в бассейн и плывет там, изображая собаку вроде его ебаной Муму, и называть себя велит Тузиком. Иван Сергеевич даже гавкает и руками в этот момент в воде дергает как собака. Иван Сергеевич постепенно возбуждается. А все бляди стоят вокруг и кричат; "Ой, Тузик плывет! Как бы не утонул!" Иван Сергеевич начинает испытывать наслаждение. Потом Иван Сергеевич делает вид, что тонет, а бляди бегают вокруг и кричат: "Спасите Тузика! Тузик тонет!" У Ивана Сергеевича наступает оргазм. Бляди ныряют в бассейн, вытаскивают Ивана Сергеевича, делают ему искусственное дыхание хуя и кричат: "Спасли Тузика! Живой Тузик!" У Ивана Сергеевича снова наступает оргазм. Вы, Иван Сергеевич, лучше в бассейне Тузиком плавайте, а о любви к России даже и не мечтайте! И без Вас, Тузик, слава Богу, есть еще кому ее любить!

Тургенев заплакал.

- Вы, Лев Николаевич, сами Россию не любите и в Христа не верите, - сквозь слезы почти по слогам сказал Тургенев. - Вас даже и от церкви отлучили!

- Когда Льва Николаевича от церкви отлучили, Вас, Иван Сергеевич, уже давно на свете не было, - сразу же заступился за Толстого Достоевский. - А Вы, Иван Сергеевич, еще и нюхач. Вы в публичном доме не только Тузиком плаваете, но там же и кокаин нюхаюте. Вы, когда там из бассейна вылезаете, то у бляди на ляжках порцию кокаина раскладываете и нюхаете, - Достоевский презрительно сжал губы. - Это же надо так не любить Россию и так не верить в Христа, чтобы в публичном доме не только Тузиком плавать, но и с блядиных ляжек кокаин нюхать! - горестно закончил Достоевский.

- Я очень редко, когда нюхаю, - еле слышно прошептал Тургенев. - Я больше так не буду! - плача навзрыд, пообещал он.

Достоевский безнадежно махнул рукой. Тургенев затих.

- А Лев Николаевич тоже нюхает, - неожиданно оживился Тургенев.

- А я не знал, Лев Николаевич, что и Вы нюхач, - удивился Достоевский, - я думал, что это только один Иван Сергеевич у нас нюхач.

- А я не нюхач, - благодушно возразил Толстой. - я практически никогда не нюхаю. Иван Сергеевич потому нюхает, и часто нюхает, что в Христа не верит и Россию не любит, а мне иногда только нужно немного совсем понюхать, чтобы еще больше любить Россию и еще крепче верить в Христа.

Больше вопросов и реплик на сайт не приходило. Тем более что все, кто интересуется литературой, уже все написали. Бляди написали. Пидоры написали. Инвалиды детства написали. А больше в России сегодня все равно никто литературой не интересуется. А если интересуется, то общаться с русскими писателями стесняется или боится. Даже через Интернет. Тем более что русские писатели сами всего стесняются или боятся. В том числе и общения через Интернет.

Первым ушел заплаканный Тургенев.

- Помните, Иван Сергеевич, - крикнул ему вслед Достоевский, - не жопой надо любить Россию, а душой! Душой!

Достоевский и Толстой ушли вместе, но расстались, не попрощавшись.

Мне Достоевский понравился. И Толстой понравился тоже. Что бы про них ни писали и чтобы они сами ни писали, - они довольно симпатичные люди. С ними можно иметь дело. С ними вполне можно некоторое время находиться рядом. У них, конечно, есть заебы, - но допустимые. Конечно, они ни хуя не соображают и тут уже ничего не исправишь, - но это, если привыкнуть, совсем не страшно. Это не главное. А вот Тургенева пригласили зря. Тургенев не подошел даже просто для контраста.

Русский долг

Во время алкоголизма страшнее всего то, что начинает расти хвост костистый, настоящий, с пупырышками и шерсткой.

Я не пил. Со мной можно делать что угодно и ебать за все остальное - но только не за это: ведь я не пил. Из моих ровесников уже откачивали алкоголь как воду - помпой, а я все не пил. Ровесники давно читали правила жизни на страницах наркологических диспансеров, а я как не пил так и не пил.

Можно ли жить в России и не пить? Можно. Отчего же нельзя? Вполне. Но только это будет не жизнь и не Россия.

А я все не пил.

Жизнь, между прочим, дается человеку, тем более в России, только один раз, да и в этот раз напрасно - поскольку осложняется темным, страшным, выходящим за все онтологические пределы алкоголизмом.

А я все равно не пил. Ты меня режь по живому, ты отними у меня любимую книгу, ты вырви у меня единственный хуй с корнем - но я не пил.

В человеке тем не менее все должно быть прекрасно. Но ведь все в человеке прекрасно быть не может. А если даже и может, то это будет не человек, а козел какой-то! Да и алкоголизм в человеке прекрасным быть не может при любом раскладе.

А я продолжал не пить.

Так дальше оставаться не могло.

Жаль, что люди не птицы. Тогда бы они меньше пили - птица, даже самая звонкая, много выпить не может по определению. Но слава Богу, что люди не лошади - тогда бы они пили значительно больше, чем если бы они были птицы.

Но я, мужественный, все не пил.

Человека губит женщина; человек во многом начинает пить из-за нее! Но я не начинал пить даже из-за женщины.

Пытались меня споить и коллеги. "Ты русский писатель, - сказали они, - мы - русские писатели. Надежда есть? Нет. Выпьем". Ошарашенный таким крутым аргументом, я покачнулся, но все равно удержался от алкоголизма как такового. Но стал относиться к нему лояльнее и присматриваясь. И присмотрелся!

Алкоголизм налагает на русского человека целый ряд особенностей. Если западный человек срет, то он всего лишь срет, вытирается, озирается - и все. Больше здесь делать нечего. Если же русский человек срет, то он словно бы готовит закуску к предстоящему алкоголизму. Поэтому русскому человеку достаточно сложно расставаться со своим дерьмом. Когда западный человек ссыт, то он всего лишь ссыт, обмахивает края унитаза от легких капелек мочи и уходит дальше в новую светлую жизнь. Русский же человек ссыт, как будто наливает в стакан невидимому собеседнику.

Пьют в России по двум причинам: оттого, что все, блядь, давно ясно и потому, что ничего ни хуя до сих пор не понятно.

В России все пили. Малюта Скуратов - пил. Очень много пил Куприн. У Высоцкого практически не было свободного времени, потому что все время пил. Актриса Самойлова тоже здорово пила. Ну, не так много, конечно, как Высоцкий, столько женщине просто не выпить, но достаточно. Только и делает что пьет Ельцин. Жить в России и не пить - значит взять у России взаймы и не отдавать. А долги лучше платить сразу, чтобы потом не наезжали. Я свой долг России заплатил, когда выпил. Теперь я от всех других долгов свободен оптом - тот долг был самый главный, если не единственный.

Только окончательно разуверившись в постперестройке, я согласился на алкоголизм. До самого последнего времени мне казалось, что все образуется станет меньше дерьма, в кинотеатрах пойдут потоком русские фильмы, экономика начнет стабилизироваться, не будет зимой так рано темнеть, Мандельштама найдут и как надо, по-человечески, похоронят: с крестом, попом и соплями, а дерьма станет совсем мало. Не стало. Ну как тут можно не пить, когда уже в октябре в шесть вечера темно и Мандельштам до сих пор не найден! Я прямо даже и не знаю, как это можно не пить. Одна беда - хвост; растет, как зараза в фольклоре, не по дням, а по часам.

Да и вообще после Освенцима не пить просто несерьезно. Как можно теперь жить и не пить, когда уже был Освенцим и написаны "Братья Карамазовы"? Когда Бунин умер и Толстой умер, а Мандельштам даже не умер, а совсем исчез? Все было, все умерли, все исчезли! И что же теперь делать на русской почве? Только пить, а что же еще? Мандельштама, что ли, искать?!

К этому времени, когда я пошел на алкоголизм, потому что ничего другого не оставалось, Москва очень изменилась. В Москве стало можно купить водки и любого другого алкоголя во всякое время дня и ночи. Неограниченная продажа спиртного - вот долгожданное и единственно законное дитя русской демократии! Так что проблем с алкоголизмом уже не было.

Для алкоголизма нужны собутыльники; одному пить скучно. Я объявил конкурс, и мне привели на выбор троих. Двух я забраковал сразу, хотя это были вполне достойные и честные ребята.

Ведь собутыльника надо выбирать со вкусом; он должен быть весел, статен, эстет и не совсем туп. Собутыльнику необходимо отлично знать Россию и быть сильным, чтобы в любой момент выебать шофера такси в его петлистые мохнатые уши. У собутыльника желательна громадная интуиция и умение чувствовать в пол-оборота, когда собутыльникам польстить, а когда сказать правду, - чтобы им, собутыльникам, жизнь не казалась чем-то сладким: медом ли, виноградом или русской литературой. Да, у меня большие запросы, поэтому из всех предназначенных на алкоголизм претендентов я остановился только на Петрове. Но все-таки я выбирал его на серьезное дело - на алкоголизм. "Родные есть?" устроил я ему маленький экзамен. "Теперь нет", - на секунду-другую помрачнел он.

Собутыльник просто обязан быть красив. В Москве сложная криминогенная обстановка, то и дело зазевавшихся прохожих хватают жестокие педерасты. Оттого и должен быть красив собутыльник - чтобы своей красотой отвлечь жестокого педераста от других собутыльников. Я уже не говорю о том, что у настоящего собутыльника всегда имеются нежность и знание иностранных языков: вдруг собутыльникам захочется нежности и поговорить по-иностранному.

Потом нашлась Карина - по всем русским законам втроем пить интереснее да и лучше для здоровья. Третий (третья - пол значения не имеет) все-таки оттягивает на себя значительную дозу алкоголя.

Карину мы нашли на помойке. Если девушку подобрали с помойки - это не позорно для девушки; это честь помойке! К тому же в последнее время помойка стала обычным местонахождением приличной девушки.

Карина была без ума от Платонова, но даже он не мог отвести ее от алкоголизма. "Ах, "Чевенгур", - вздыхала она, и бутылка водки почти кончалась, - ах, "Котлован", - и бутылка водки кончалась совсем.

Я к Платонову относился спокойно, но, чтобы лишних неприятностей не было, руки по швам при одном только упоминании его имени вытягивал сразу. Теперь уже все равно: Платонов или не Платонов... а впрочем, Платонов, ладно, так и быть, отличный писатель, хотя, конечно, и придурок, но пить же столько зачем?

"Достоевский умер", - жаловалась Карина. Перестань ныть, дура! Хуй твой умер, а не Достоевкий! Достоевский-то вполне жив. Ничего он не умер! Может, кто другой и умер, Толстой, например, но только не Достоевский! Это могло со всяким случиться, с Чеховым - запросто, но не с Достоевским. Такие не умирают! После смерти он некоторое время отдохнул, потом стал Богом и теперь управляет авторучками и другими частями тела русских писателей.

Карина собралась писать роман "Богатые люди", не все же время пить, можно в перерыве и написать что-нибудь! Роман прост, но неоднозначен - русскому писателю негде жить, кому, естественно, нужен на хуй русский писатель? Даже "Братья Карамазовы" на что идиоты получились - но и те уже написаны, да и другое все тоже создано, Союз распался, КГБ переименовали, народ свободен, еврей без проблем едет в Израиль, Кьеркегора издают и в русском писателе нужды больше нет. Мандельштам, правда, до сих пор не найден, но русский писатель плохой следопыт, и в поиски Мандельштама его не берут. Вот и живет русский писатель в пизде, то есть если бы в пизде, а так он живет у своей бабушки на подоконнике в комнате коммунальной квартиры. Старую блядь хотели расстрелять еще лет пятьдесят назад, но вместо этого на двадцать пять лет посадили, и она так закалилась в лагерях, что не умрет теперь никогда. Так и живет русский писатель на подоконнике и слушает, как бабушка во сне не спит. Но однажды он напился и пьяный упал в канаву, где и познакомился с одной девушкой из хорошей семьи. Папа ее - банкир, дитя реформ Гайдара, руки по горло в крови, сердце камень, в душе настолько все темно, что даже могильный червь задохнется в ней от смрада; словом таким людям как раз и возрождать Россию, если там, конечно, еще есть что возрождать. А дочка всю жизнь мечтала о русском писателе. Русский писатель, учили школьные подруги, он - чуткий и страстный; в отличие от других. Другие видят в женщине только пизду, а не саму женщину, а русский писатель любую пизду воспринимает как солнце! Другие к женщине подойдут и не знают, где у нее клитор, а где мочеточник... А русский писатель никогда клитор с мочеточником не перепутает! Ведь ему за это его Бог Достоевский сразу голову оторвет! Поэтому русский писатель за два километра чувствует, где у женщины будет клитор, а где все остальное, и как с тем и другим работать надо. К тому же русский писатель, используя свое знание мифологии и семиотики, пишет роман - сложный интеллектуальный роман. Роман хоть и сложный, но одухотворенный. У русского писателя все должно быть очень одухотворенно, можно даже по шагу в разные стороны, но в итоге чтобы все было одухотворенно, потому что если будет не одухотворенно, тогда русскому писателю его Бог Достоевский не только голову оторвет - и яйца с предстательной железой отрежет, чтобы другим неповадно было в следующий раз неодухотворенное писать.

Карине очень нравилось, что в ее романе русский писатель еще и роман пишет. Ведь на самом деле русский писатель давно уже ничего не пишет, а так получаются и роман в романе, и русский писатель вроде бы при деле. "Лучше написать два романа", - осторожно советовал я, но Карина хотела только один, и русский писатель полюбил встреченную им в канаве дочь банкира. Вдвоем - они уже сила; теперь они не просто заебанные судьбой случайные люди. Русский писатель даже пить перестал и не падал больше в канаву, но на его девушку это так тяжело подействовало, что русскому писателю снова пришлось начать пить, чтобы не пугать понапрасну любимое существо. Скоро бабушку русского писателя, блядь старую, они заставили во сне совсем уснуть, и русский писатель спускается с подоконника и занимает всю комнату! А банкира выгнали на улицу: пусть узнает, как простой народ живет и что он в своей простоте нюхает. На оставшиеся от банкира деньги они издают роман русского писателя.

С финалом я согласен. Действительно, как ни крути, канава - самый реальный источник русской идеи и прочих бед моей милой, но проклятой Родины! Пусть в финале про канаву и не слова; в финале есть только про писателя.

Русский писатель - это не профессия. Это диагноз. И пишется в кавычках. А еще источник заразы. Слава Богу, политические сдвиги на моей милой, но такой проклятой Родине привели к уничтожению русских писателей как класса.

Плачь, мама! Прими меня обратно своим уставшим влагалищем! Твой сын, мама, - русский писатель, и пощады ему нет!

А Россия, мало того, что - дура, она еще и великий злоебучий содомит. Она вечно ебет своих детей! А кто главный у России ребенок, кто самая лучшая ее крошка? Конечно же, он - русский писатель.

Иной раз, когда в результате алкоголизма на сердце особенно дурно, растет хвост и тогда мечешься: а вдруг не было никакой русской литературы? Ни Пушкина, ни Гоголя, ни даже Глеба Успенского? Может, вся она только издержки алкоголизма? Нет, она - не издержки. Она была. Была, была. Точно была.

Когда Карина и Петров допились окончательно, то они поместили в газете "Из рук в руки" следующее объявление: "Кому нужна сильная, настоящая, большая русская литература? Цена - приблизительно одного кухонного комбайна. Но только чтобы сразу. Можно даже в рублях. В рублях даже лучше".

"Но если столько пить, разве напишешь сильную русскую литературу?" удивился я. "А если не пить - тогда вообще ничего не напишешь", - парировали они.

Я тоже допился. Во время эякуляции сперма пахла водкой, а хуй стоял только на бутылку и отчасти стал похож на нее - кожица на его конце скручивалась и раскручивалась, как пробка.

Огорчившись, я придумал научно-фантастический роман. Сюжет: один русский писатель пил, пил, пил, пил, пил, пил. Очень много пил - как сволочь, да и сволочь столько не пьет, а он все пил и пил, пил и пил, пил и пил. А потом взял и протрезвел. Впрочем, такой конец невероятен даже для научно-фантастического романа.

Мы решили посмотреть дно; для алкоголизма нужны новые впечатления. Дно меня откровенно разочаровало - вялое какое-то было дно! Туда совсем не хотелось опускаться. Дно явно не выполняло функции дна. Брутальным оно было только снаружи, а внутри - одно сюсюканье и оцепенение. Все эти бомжи до сих пор высшими авторитетами считали Любовь Орлову с Шукшиным и совершенно неохотно проголосовали за Жириновского.

Когда живешь в ситуации постоянного алкоголизма, то приходится много пить и в разных местах. В том числе и на кладбище. На кладбище ведь можно не только гулять и лежать.

Тем более что смерти под воздействием алкоголизма больше нет. Нет и все. Смерти нет! Нет - смерти! Жизни - только ей, родной, - да! Пласт земли и четырехугольный гранит памятника с окошком фотографии вовсе не означают повод для окончания жизни, и вот уже мертвецы встали, подтянулись, у них все в порядке и цело - даже зубы. Теперь они бодро и радостно окликаются - как на поверке. Есенин! Я! Пахомова и Горшков! Здесь! Солженицын! А его и окликать не нужно, он и так жив. Бондарчук! Странно, что он вообще умер - он должен жить всегда. Но тоже здесь! Друг детства! Здесь! Сахаров! Здесь! Князь Мышкин! Естественно, здесь! Неизвестный у входа справа! Здесь! Сонька Золотая ручка! Здесь! Купец первой гильдии Заварыкин! Здесь! Конечно, здесь, ему сейчас в жизни самое место - в России теперь только и делай что торгуй. Мейерхольд с дамой! Здесь! Готов и дальше служить русскому театру! Даже потерявшийся Мандельштам тоже нашелся и тоже готов и дальше. Смерть кончилась и пропала, как будто ее никогда не было и вдруг осталась одна жизнь.

Но от смерти нельзя отказываться целиком. Смерть - это избавление. Только смерть может избавить от алкоголизма в любой форме. Для жизни такой подвиг не под силу.

Однажды, после отчаянного глубокого алкоголизма, мы с Петровым Карину выебли. Совершенно случайно. И напрасно. Мало того что влагалище узкое, хую там простора нет, так еще от него, словно из ротовой полости, водкой несет! Спать с Кариной - все равно что спать с водкой!

Потом раз десять мы опять ее случайно выебли. На одиннадцатый раз Петров взмолился: "Пусть она подругу приведет". "У нее нет подруг кроме русской литературы", - заступился я за Карину.

Хвост увеличивался. Теперь, в девяностых, стало ясно, что он - очевидное последствие алкоголизма. Алкоголизм и последствия были и раньше. Но эти твари, алкоголики прежних лет, смогли, твари, уберечь свое тело от хвоста. И хвост был не какой-нибудь легкий, кокетливый, помахивающийся приятный хвостик, а тяжелый, неподъемный, вонючий. Не хвостик из кожи и пушинок, а сплошная кость, продолжение позвоночника; таким хвостом уже не отгонишь муху и не поприветствуешь хозяина.

Алкоголизм опасен не только хвостом. Есть и другие симптомы - кошмары, когда постоянно что-то является и угрожает: постены, различные тени, чертики, первая любовь, кровавые мальчики и большое животное типа гибрид "крыса-кенгуру". Все это ерунда. Большое животное типа гибрид "крыса кенгуру", пусть и большое, совсем не опасное. И сразу исчезает. Но дважды из стены на волне мощного алкоголизма пришла Русская Культура. Вот когда стало по-настоящему опасно и мерзко! Здоровая такая оказалась тетка, в бороде и усах, вокруг головы, разумеется, нимб, с чемоданом и катарсисом. Ну куда же Русской Культуре и без катарсиса-то? Опять она в дорогу собралась, вот и чемодан, все на месте не сидится, еб твою мать! Русская Культура мялась и суетилась, все чего-то активно требовала, долго никак назад уходить не хотела, не то что большое животное типа гибрид "крыса - кенгуру".

Карина и Петров пить больше не могли и решили пожениться; я остался один. Дай им Бог счастья, а мне - поделом! Надо было лучше выбирать собутыльников.

Потом мне явился еще один кошмар: яркая и счастливая Россия. Это уже слишком. Такого быть не может, потому что такого не может быть никогда! Долг возвращен, пора бросать алкоголизм, он себя исчерпал, хочется спать нормально.

Хвост отвалился. За хвостом прислали из палеонтологического музея. Там его собираются выставить на стенде самых древних экспонатов вместе с бивнем мамонта и русской духовностью. Это неправильно. Тут очевидный экспозиционный просчет. Бивню мамонта не хуя делать рядом с русской духовностью! Мамонт все-таки появился, вырос и пропал в условиях полной трезвости - как настоящий мужчина!

Слон и дом

Мы все склонны преувеличивать. Нет, мы не склонны. Это только один я склонен! А все остальные - нормальные люди, психофизику контролируют и воспринимают мир совершенно адекватно во всех его ширине, толщине и сложности. Между же мной и миром Берлинская стена непонимания не только не разрушилась, но еще и выросла на две-три головы.

Вот я все и склонен преувеличивать. За мной так и тянется шлейф преувеличений! Мощный такой шлейф, и все тянется и тянется, как пьяная блядь, пока не успокоится и - прошу прошения за случайную рифму, дьявол бы забрал, что ли, все эти случайные рифмы, чтобы не пачкали и без того заебанный русский язык перхотью капустника и каламбура, - не растянется.

Ребенок где-то начитался рождественских историй - с примитивным концом, минимумом агрессии и счастливым, мать его, концом. Разве я против счастливых концов? Да я лучший друг счастливых концов! Против рождественских историй я тоже не против - я против того, чтобы их читал ребенок.

Я не только против рождественских историй - я на рождественских историях не зацикливаюсь! Я вообще против того, чтобы моя девочка читала. В доме, слава Богу, и без нее есть кому читать. А она пусть лучше прыгает, кудахтает и гуляет с собакой. Собаки нет, тогда пусть просто гуляет.

Итак, ребенок начитался рождественских историй. Я не досмотрел, а жена упустила. А в них, в рождественских историях, когда ребенок болеет, то к нему сразу приходит большой добрый воспитанный ученый слон, делает разные штуки, и ребенок выздоравливает.

Тут же девочка и заболела. Тяжело и надолго. Перегуляла с собакой, которой нет! И все повторяла: "Папа, слон". Насколько я понимаю язык детей, она имела в виду не то, что папа - слон, а то, что она хочет от папы слона.

"Давай лучше приведем ребенку блядь", - предложил я жене такой вариант. Блядь тоже может быть добрая и воспитанная, и тоже может выделывать разные штуки - не хуже ученого слона. У бляди нет такого хобота и не такого она роста, но с ней зато можно поиграть в прятки и, взявшись за руки, водить хороводы. А дети, особенно когда они болеют, очень любят играть в прятки и водить хороводы!

Но жена не согласилась заменить слона блядью. И зря! В конце концов, ребенку можно привести и блядь мужского пола. Блядей мужского пола сейчас много, и умеют они делать разные штуки ничуть не хуже, чем слоны или женские бляди.

Я все преувеличиваю, и все представляюсь сам себе маленьким кроликом, вышедшим в ночное мерзлое поле, страшное для маленького кролика на каждом шагу, на поиски своей любимой капусты. А все не так и плохо, и пошла она на хуй, эта капуста! Вокруг целый мир, он и открыт и доступен. Он ждет!

Мне кажется, что нет никаких связей. А они есть, и самые разнообразные, одна другой сильнее, и они радостно протягивают к тебе руки и просятся в твои. Вот бывший одноклассник, говно из говна, мудак в последней инстанции, стал работать в ФСБ, а другой, тоже бывший, но только однокурсник, тоже страшный человек, теперь уверенно делает карьеру в аппарате Президента. Оба были мне рады. Так рады! Оба признались, что лучше и красивее нашей дружбы у них в жизни никогда не было. А если и было, то в итоге оказалось сплошной профанацией и одними комплексами. Поэтому если теперь у кого и будут проблемы со слоном - то не у меня. Я могу забыть о варианте с блядью и выбирать породу. Какой должен быть слон, спросили они, африканский или азиатский?

Разве могли думать мы, ошпаренные из чайника революции Лениным, мы, мучившиеся в застенках ЧК под пятой Троцкого, мы, загнанные в угол при Сталине, мы, окруженные под Харьковом Гитлером, мы, наглотавшиеся при Эйзенхауэре, - теперь уже случайной рифмы не будет, хватит, снаряд два раза одну воронку не ебет - пизды, мы, намочившиеся при Хрущеве, мы, зациклившиеся на Брежневе, мы, ошарашенные Пиночетом, мы, натерпевшиеся от Андропова, мы, воспрявшие с Горбачевым, что когда-нибудь в таких страшных непроходимых местах, как ФСБ и аппарат Президента, будут работать наши люди, с такими же, как у нас, глазами и печенью? Могли бы мы даже близко мечтать тогда, от Ленина до Горбачева, о таком великом счастье, в котором уже не будет проклятых адептов коммунистического хуя? Могли ли мы представить, что вместо них будут люди, смотрящие на мир сквозь наши очки и помогающие привести в наш дом слонов, так необходимых в момент тяжелых болезней наших детей? Не могли. Очень хотели, но не могли. Потому что козлы! Поэтому и нет нам прощения - козлам прощения не бывает.

Но я решил все сделать сам и пришел в зоопарк честно - с улицы. Слона еще можно было найти в цирке, но слон из зоопарка мне казался почему-то более воспитанным, ученым и полезным для ребенка, чем слон из цирка. Да и зоопарк все-таки не настолько безнадежно мафиозная структура, как цирк.

И был прав, что решил все сделать сам и честно! В дирекции мне тут же пообещали отдать всех зверей, которые еще остались. Дети теперь ходят в компьютерные центры, а зоопарк не любят. К тому же скоро вся живность будет замурована в Храм Христа Спасителя, который вдруг стали восстанавливать русские люди. Поверье есть такое! Если в стены храма замуровать живое тело, то хуй такой храм когда рухнет! Но если даже рухнет, то очень быстро восстановится сам - и без любых затрат из городского и федерального бюджетов. Людей русским людям замуровывать пока жалко, и они остановили свой выбор на обитателях зоопарка.

Страшно было забирать слона! Я боялся, что рядом со слоном я буду похож на городского сумасшедшего. Нет, на городского сумасшедшего был похож слон - а я, как всегда, напоминал страдающего и перевозбужденного себя.

Я боялся слона и по другим причинам. Слон может съесть библиотеку, слон может засрать фонотеку, слон может сделать что угодно с видеотекой и кухонной посудой, слон может все! На то его и создала мать-природа.

К этому времени и я опасно заболел - и мне нужен был слон, я тоже был в нем заинтересован; только слон может помочь, когда такая болезнь. Блядь, когда такая болезнь, бессильна. Болезнь была вот какая: я почему-то вообразил, что я - известный писатель и теперь, значит, меня должны узнавать на улицах и я имею законное право хватать за соски грудей малознакомых женщин в присутствии их мужей. Очень серьезная болезнь! Поздно я спохватился! Раньше, бывало, скажет писатель что-нибудь простое совсем как "Не могу молчать!" или "Вишневый сад" и этого достаточно! Все тут же узнают на улицах, и имеешь право хватать женщин за соски в присутствии мужей; это не разврат, это - последствия вовремя сказанного слова! Более того, мужья сами подводили малознакомых писателю женщин к писателю, а те заранее готовили соски, чтобы писателю было удобнее схватить. Было время! Вот где писатель народ держал! Потому что если Сам не может молчать, то все остальные молчать обязаны! Не хуя выебываться, если Сам заговорил! А теперь - распустили... На улицах узнают, но только собаки, мусорные кучи и опавшие листья, а малознакомые женщины совершенно не собираются демонстрировать соски. И никакой "Вишневый сад" или даже, прошу прощения опять за случайную рифму, но когда-нибудь дьявол жестоко накажет все эти случайные рифмы, чтобы они раз и навсегда прекратили мозолить глаза русскому лексическому запасу, - вишневый зад тут ничего не изменит. Одно утешение для писателя - что сосок у малознакомой женщины уже не тот пошел.

Господи, как хорошо, что я не писатель! Как замечательно, что мне это только кажется и я не требую от женщины того, что она сегодня дать не в состоянии - сосков.

На весь пустой и сонный зоопарк слон был один-единственный; так что выбирать было не из чего.

По дороге на нас никто особенно не обращал внимания. Не особенно - тоже. Можно подумать, что русские люди, блядь, каждый день наблюдают, как слона ведут из зоопарка в дом! Слон все-таки есть слон, а не какой-нибудь кошачий ублюдок.

Все врут рождественские истории: слон не умел ничего! И вообще он был изможденный и тощий; его пришлось, прежде чем он смог начать делать разные штуки, подкормить.

Слон, приведенный в незнакомый дом, осваивался. Как я и предполагал, осваивался он достаточно традиционно для слона - жрал все подряд, много срал и давил все вокруг. Жена не права; блядь вела бы себя значительно скромнее и тише. И я не прав: надо было брать слона из цирка. К девочке же нашего слона подпускать пока было рано - он вполне мог и ее сожрать, засрать или раздавить. Да он и сам не хотел к девочке.

А девочка страдала! Она слышала, что слон уже находится где-то рядом, совсем близко, в квартире, и не понимала, почему к ней не хочет подойти давно желанный слон.

Довольно быстро у слона проявились антисемитские замашки - он сожрал Библию, ту ее часть, где Ветхий Завет. У нас дома с антисемитами строго. И с антибуддизмом, кстати, тоже. Ты или всю Библию жри, или ничего не трогай! Ветхий Завет пусть и вкуснее и больше, чем Новый, но один только Ветхий Завет есть не надо. И "Бхагавад гиту" не надо. И Коран тоже; мы с основными мировыми религиями ссориться не хотим.

Поев, слон засрал видеокассету Гринувея и две аудиокассеты Стравинского. За Гринувея я его выебал (вербально), а хотелось и не вербально. Гринувея жалко, он - хороший, последний оплот интеллектуального кино в Европе, на нем сейчас многое сосредоточено, а вот за Стравинского даже не ругал. Бесполезно.

Ты засрал Стравинского - ладно, ты съешь Феллини, если хочешь, ты разбей любую чашку - твое дело, но не трогай Гринувея! Гринувея пока еще трогать нельзя.

Отдохнув, слон снова неуклюже повернулся и раздавил компьютер с радиотелефоном. Это он сделал верно - проще нужно быть в жизни! Не хуя выебываться! Сложнее в жизни нужно быть только тогда, когда уже нельзя быть проще! А проще можно быть всегда. Пусть на компьютерах пишут воспоминания бывшие советские чиновники, а по радиотелефонам пусть они же уточняют друг у друга детали! А мы обойдемся испытанным другом - обыкновенным телефоном и заурядной пишущей машинкой, старой верной подругой. Хотя компьютер и радиотелефон было по-человечески жалко.

Иногда слон срал так много и часто, что хотелось заткнуть ему анус - пусть срет не наружу, а вовнутрь. Но писал наш зайчик мало, хотя и пил много. Практически не писал совсем - тем более по сравнению с тем, сколько срал. Ведь может же, когда хочет!

Постепенно слон умнел, по крайней мере, начинал понимать, где он находится. Если в первые два-три дня он срал где попало и как Бог на душу положит, то в следующие дни он уже срал поближе к туалету - чтобы убирать было легче. А в конце недели он срал как джентльмен курит - на лестничной клетке у мусоропровода, чтобы в квартире не пахло и убирать было совсем легко.

Порой, под утро, слон вытягивал хобот, поднимал хвост, тужился, напрягался, потел и пытался что-то спеть. Разумеется, у него ничего не получалось. Да и что у него могло получиться - у слона-то? Но чем-то в эти минуты он мучительно напоминал всю историю русской литературы.

И тогда он снова все только портил, абсолютно не собираясь выполнять обязанности доброго ученого слона.

От него был и толк. Он сделал то, что я всегда хотел, но не решался - он сожрал Толстого! Всего! Не вонючее "Избранное" или плешивый десятитомник, а все девяносто томов Юбилейного издания, с комментариями, подстрочным переводом иностранных слов и справочно-библиографическим аппаратом, и как сожрал - без паники, ловко, с минимумом риска, как настоящий профессионал. Спасибо! Если бы все проблемы в России можно было решить именно так! Что Толстой понимал в будущем? В Шекспире, кстати, тоже.

Девочка, когда поправится, а она обязательно поправится, какого хуя тогда слон пришел, - вернется в школу. Там ее будут учить химии. Химия - это очень хорошо. Это очень хорошо, когда химия! Только не Толстой! Девочка еще маленькая, она не поймет, глупенькая, маленькая еще девочка, классов пять шесть до первой менструации, сколько страшного, резкого, непоправимого в этом простом на первый взгляд русском писателе. Его Ясная Поляна давно должна стать музеем русской советской беды.

В этой жизни совсем необязательно читать Толстого. В этой жизни вообще необязательно читать. В этой жизни не только все прочитано, но и также все давно перечитано и обозначено. В этой жизни надо другое; в этой жизни, самое главное, надо успеть сделать три дела: восстановить Храм Христа Спасителя на Волхонке, завести слона и выебать старую деву, чтобы она наконец почувствовала, как внутри взад-вперед ходит, разворачивается, дергает и плещется, словно большая рыба, живой хуй.

Кажется, на Толстом слон мог успокоиться и заняться девочкой. Но слон не хотел успокаиваться и заниматься девочкой, а вместо этого раздавил виниловый диск старинной лютневой музыки с любимой, вечно юной и неувядаемой мелодией "Зеленые рукава". Это уже было слишком.

Я обиделся на слона. Ни хуя он не дитя добра и света! Ни хуя! Он - что-то темное и ужасное, он - большой бес, обыкновенный первобытный монстр и пизда подсознания; никаких особенных ума и ласки за ним нет. Слон должен быть наказан. Приличный слон никогда не раздавит мелодию "Зеленые рукава", что всех нас так волновала, за ней чувствовалась тонкая и вечная правда - по крайней мере, раздавит не так откровенно.

Я ударил слона. Чисто символически - но ударил! Это ему за все! Это ему за медленный ход экономических реформ! Это ему за нуворишей военно-промышленного комплекса, сделавших миллиарды на поставках бракованного оружия! Это ему за отсутствие в Москве уютных маленьких кафе и среднего класса. И еще за спивающегося простого русского парня. И, конечно, за мелодию "Зеленые рукава", так нас всех волновавшую в годы правления адептов коммунистического хуя.

Я раньше никогда никого не бил. Я даже себя не бил! Только однажды облил жену бензином. Бензин в доме есть, попал Бог его знает как, много - канистра, а машины - нет, и неизвестно когда будет, и вообще ничего нет, и тоже неизвестно когда будет. Настолько ничего нет, что даже ебаться уже хочется через раз, а пить - через два! Или совсем не хочется. А жена заявила, что Чехов - большой писатель! Солнышко, нет такого писателя, как Чехов! Может, и был когда-то, давно, правда, до Дзержинского, но с тех пор весь вышел. Да и не было до Дзержинского больших писателей - до Дзержинского ничего интересного быть не могло. "Пусть Чехов и не большой писатель, но ведь талантливый! А лучше "Дяди Вани" пьесы нет!" - упорно настаивала она.

В первый и последний раз я облил жену бензином. Потом два месяца пришлось заниматься онанизмом; удовольствие ниже среднего, но жена не подпускала, и бензин выветривался. Это был единственный всплеск бензина, но последний Чехова и онанизма. Больше их в доме не было.

После символического удара слон вспомнил наконец о своих обязанностях и цели привода. Он подошел и ласково склонился над девочкой. Та неуверенно подергала его за хобот, а потом - за член, за этот неуклюжий, не очень большой, довольно грязный, но такой притягательный для ребенка слоновий член.

Девочка улыбнулась. Слон тоже был доволен.

С тех пор она дергала слона за член по несколько раз в день. И чем больше дергала, тем лучше себя чувствовала. Выздоравливала!

Наступили дни тихого семейного счастья. Жена была права: не надо блядь. Ну ее в пизду с ее прятками и хороводами! Слон - лучше!

Мир теперь казался мне простым, ясным, добрым и понятным, а не как прежде - мерзлым полем. Даже с рекламой, с этой пресловутой рекламой на продажном русском телевидении слон смог меня примирить. "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" - хуйня" - был уверен я до слона. Но слон смотрел на рекламу так доверчиво, так пронзительно, так жалобно, так не отрываясь, что и я поверил - "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" совсем не хуйня, а нужные и необходимые людям и слонам вещи; у людей и слонов эти вещи отнимать нельзя.

Вечерами я читал или делал вид, что читал. Выздоравливающая девочка, слон и жена резвились у меня в ногах.

Слон! Милый слон! Он заменил нам собаку - лизался и немного нюхал. Девочка повязывала ему бантик и учила гавкать.

Удавались слону и некоторые ученые штуки. С похмелья он теперь подавал мне рюмку водки. Потом, когда жена мыла девочку, он вытирал чистое тело полотенцем и вешал выстиранное белье.

Узнав, что слон сожрал всего Толстого, в гости пришел русский писатель настоящий и известный. Конечно, так настоящий известный русский писатель хуй когда в гости без повода придет!

Прямо с порога русский писатель отвратительно напился и стал кричать, что до того, как слон сожрал всего Толстого, русский писатель считал, что слон по сравнению с русским писателем полное ничтожество и поэтому должен стоять перед русским писателем по стойке "смирно", не мигать и смотреть в рот. Но теперь русский писатель понял, что он сам по сравнению со слоном полное ничтожество, и это он должен стоять перед слоном по стойке "смирно", не мигая и смотря в рот. Ведь это слон сделал то, что обязан был сделать русский писатель, сожрал всего Толстого (Толстого! Всего!). Это не вкусно, но это необходимо. Вдруг, неожиданно, хуй знает с чего русский писатель опустился перед слоном на колени, поцеловал ему ступни и вытер ему анус. И не так, как обычно вытирает себе русский писатель анус - пальцем, а салфеткой! Русский писатель даже пытался в знак особой признательности поцеловать слону хуй, но был уже настолько чудовищно пьяный, что даже чисто теоретически не был способен поцеловать слону хуй. Не нашел. Русский писатель и на менее сложные операции не способен, а такая ему и вовсе не под силу.

Тем не менее русский писатель, страшно ругаясь матом, пытался приставать к слону, называя его лапочкой, слоняшкой и хоботочкой. Слон в испуге прятал хобот и стремился забиться в угол, насколько это было возможно для слона и для угла.

Утром русский писатель встал и, дыша перегаром, долго извинялся перед слоном. Девочка с тех пор только при одном упоминании имени русского писателя плакала и снова едва-едва тяжело не заболела. А жена ее успокаивала, уверяя, что русский писатель в дом больше никогда не придет. Да ему это и не надо. Толстого слон съел, и теперь русский писатель может жить спокойно.

Как только девочка окончательно выздоровела, как только она снова смогла, как раньше, прыгать, квакать и кудахтать, как только мне перестало казаться, что малознакомые женщины должны мне протягивать свои соски из-за того, что я известный (будто бы) писатель, то слон стал чувствовать себя все хуже и хуже. Он уже не радовался, когда смотрел в окно, не радовался и когда не смотрел в окно. Когда смотрел рекламу, тоже не радовался. И совершенно не радовался, когда девочка от полноты детского счастья и удовольствия жизнью дергала его за хуй, а только морщился. А ведь раньше радовался. И как радовался! И ел он теперь плохо, и срал, соответственно, тоже - один сплошной понос.

Девочка стала ухаживать за слоном. Она дарила ему игрушки и рассказывала сказки. А потом дергала за хуй. Словом, ухаживала! Пусть, ладно, дергает, главное, чтобы в рот не брала, детям нельзя брать в рот всякую гадость! Если дети будут в рот всякую гадость брать, тот же хуй, например, они подрастут и станут заниматься минетом. А разве можно в нынешней сложной ситуации заниматься минетом? Нельзя рассчитывать только на минет! Профиль слишком узкий!

Слон неподвижно лежал в углу. За последнее время он здорово похудел и вполне помещался в угол, заполняя его, правда, целиком - от потолка до пола.

Девочка дернула его за хуй сильнее, чем обычно. Слон открыл глаза, поднял хобот, протрубил. Снизу застучала соседка. Тогда слон весело, бесстрастно и колоритно посрал. Но это был уже не унылый беззвучный понос, а настоящий крепкий стул. Такой стул несет и воспитательный момент: хороший стул всегда можно поставить в пример ребенку.

Слон срал. Зайчик мой, ну если тебе так хочется, то что же я могу поделать? В конце концов, срать - не давить пластинку лютневой музыки с вечно живой мелодией "Зеленые рукава".

Но слон находился в состоянии ремиссии недолго. В нем проснулись априорное чувство вины и гражданский пафос. А настоящий гражданин не похож на пьяную блядь - настоящий гражданин всегда напряжен. Ведь ему все скверно, все паршиво, все не так в небезразличной для него России. Настоящему гражданину все скверно, его все волнует и все будоражит. Слон! Милый слон! Теперь ему тоже все небезразлично; и превышение суммы долларов над рублевой массой, и хуевые взаимотношения Ельцина и Лужкова, и тяжелое состояние современной русской науки. И рекламу слон смотрел уже не просто без радости, а с ненавистью, так и норовя, так и желая смять телевизор. Кажется, слон не верил в достаточно близкое возрождение России. Оттого и чувствовал себя как гражданин: все хуже и хуже. Как настоящий гражданин, слон был обречен.

В гости опять пришел знаменитый русский писатель; узнал, что слон серьезно болен, и решил его навестить. Прямо с порога он снова безобразно напился и стал кричать, что если раньше его не печатали потому, что он был главным врагом режима адептов коммунистического хуя, то теперь его не печатают потому, что он не укладывается в парадигму культурного сознания среднего класса. Русский писатель в социологии не силен, про парадигмы читал немного, с культурным сознанием не знаком, но одно он знает твердо - это он, русский писатель, и есть истинный, подлинный, а не фальшивый, средний класс! Потом русский писатель захотел напоить слона водкой и поссать на него - ведь у русского писателя все целебное, а моча у него просто золотая! Кроме целебных свойств мочи русского писателя, слон получит и превосходный гидромассаж. А водка сделает слона более восприимчивым к лечению золотой мочой русского писателя. Русский писатель обещал поставить слона на ноги и вернуть его к жизни за один сеанс. А не поправится слон за один сеанс, так русский писатель обещает, что он всю ванную наполнит своей мочой, чтобы слон мог в ней плескаться, как в бассейне, до тех пор, пока не поправится. Русский писатель слону за то, что тот Толстого съел, и так все на свете должен, а водки с мочой русский писатель для слона тем более не пожалеет. Да он готов слону хоть всю сперму отдать по капле! А разные скоты не понимают, что, если разделить русского писателя и средний класс, тогда Россия обязательно покатится туда, куда она уже прикатилась, - в пропасть! Наконец русский писатель, слава Богу, заснул.

Слону после визита знаменитого русского писателя стало совсем плохо.

Я позвонил в зоопарк, пусть возьмут слона обратно - может, хотя бы в родной для себя среде он оживет. Но зоопарк свое существование закончил. Всех этих ебаных гадюк, фазанов и пингвинов раскупили банки и супермаркеты. В банках и супермаркетах теперь стало престижно иметь живые уголки.

И сразу едва не отравился ртутью! Какой-то мудак разлил у нас в подъезде ртуть. Ты хочешь разлить ртуть - разливай! Но только у себя в жопе, а в подъезде не надо! К нам в гости ходит настоящий знаменитый русский писатель, у него и так голова слабая, ему ни в коем случае нельзя дышать парами ртути. Ведь они же ядовитые! Русский писатель и так уже почти ничего не может, а если ему парами ртути подышать, тогда он просто охуеет! К тому же у нас слон. А слон съел всего Толстого и ослаб - Толстой в Юбилейном издании слишком тяжелое испытание даже для слона. Конечно, русский писатель, поскольку у него голова слабая, с Толстым справиться не может, вот за русского писателя с Толстым и должен был разбираться слон! А слон по поводу непонятной затянувшейся социально-политической ситуации в России сам плохо себя чувствует.

Слона, можно сказать, уже не было; он не ел, не срал и ничем не интересовался. От слона остались только одни гражданские чувства. Жена и девочка пытались как-то растормошить слона, даже хотели привести ему блядь, но все было напрасно. Слон реагировал только на политику. А она могла его только погубить.

Слон не перенес ввода русских танков в Чечню и удавился хоботом. Не выдержало его большое доброе сердце! Жалко! Нам его будет не хватать. Так он и не спел свою песню, так он и не досмотрел свою рекламу, так он и не дозасрал еще парочку-другую аудио- и видеокассет.

Жена и девочка по слону плакали. Я не плакал, но грустил довольно сильно.

Зато теперь у нас в доме есть хорошие запасы слонины. Русские танки ездят по Грозному, бои продолжаются, в Москве у лифта застрелили выдающегося тележурналиста Владислава Листьева, и Бог его знает, что нас всех ждет завтра - поэтому солидный запас свежего мяса в доме не помешает.

Остатки слона, не подходящие для маринования и салатов, разные там копыта и внутренности, да и практически всю голову, пришлось вынести на улицу. Вокруг мелькали тяжелые угрюмые лица русских женщин. Все-таки миф о красоте лиц русских женщин сильно преувеличен - ничего в них красивого нет!

Чикатилыч

Ну, не хочешь ебаться, - ну, так и не ебись! Но и музыку внутренних органов слушать тоже не мешай.

Но они и ебаться не хотят, и не дают слушать музыку внутренних органов.

В меня уже играют дети.

Есть два оргазма. Есть внешний оргазм и есть внутренний оргазм. Внешний оргазм проще, доступнее и не так интересен, как внутренний оргазм. Внешний оргазм - это еще не настоящий оргазм! Это еще только пока всего лишь предчувствие оргазма. Вот внутренний оргазм - это уже действительно серьезно! Это уже настоящий оргазм! Истинный оргазм! Оргазм в полном смысле слова. Хотя эти два разных оргазма немного, конечно, похожи. Но их разделяет музыка. Когда происходит внешний оргазм - никакой музыки не слышно. А вот когда происходит внутренний оргазм - тогда музыка звучит. Музыка - главный признак внутреннего оргазма! Есть, конечно, и другие признаки, но главный - именно музыка.

Я - веселый мужик. Со мной не соскучишься. Я вечно что-то затеваю. Я всегда стараюсь устроить людям праздник. Фейерверк. Иллюминацию. Брызги добра и счастья. Человеку так не хватает праздника! Тем более, если устроить праздник из самого же человека; мне далеко за материалами ходить не надо. У меня все материалы под рукой в самом же человеке. Есть селезенка, печенка, гениталии и некоторые еще части, вроде поджелудочной железы, названия которых я не знаю.

Как все началось - я не помню. Кажется, с музыки. А вот с музыки селезенки или печенки, - я не помню. Наступил самый первый внутренний оргазм, и запомнить что-либо было невозможно. Я и в следующих внутренних оргазмах мало что запоминал, а самый первый запомнить тем более было сложно! Но помню, что сняли Хрущева, а Эдита Пьеха пела красивую песню про небо.

Первую селезенку я тоже не помню. А первую печенку помню. Первую пизду тоже помню. Но смутно, и чем первая отличалась от второй - не скажу. Да и вообще только музыка пизды меня привлекает мало. Пизде очень далеко до печенки или селезенки! С одной только пизды не захватывает дух и не поет душа. На одной только пизде далеко не уедешь! Если хочешь добиться настоящего оргазма, - тут одной только пизды будет недостаточно. Тут, конечно, надо комбинировать. Тут уже надо себя не жалеть. Тут нужна еще музыка. Тут надо совмещать музыку пизды с музыкой все той же селезенки или печенки. Или на худой конец хотя бы поджелудочной железы.

Мне надо было стать артистом. Или писателем. Или конферансье. Или, что ли, музыкантом. Хотя внутренний оргазм сыграть или описать все равно невозможно. Его можно только почувствовать.

Все началось не с музыки. Началось все с Кати. Музыка пришла позже. Катя была во дворе самой некрасивой. С ней не хотели играть мальчики и с ней не водились девочки. На ней была печать обреченности. Она бы никогда не вышла замуж! Пусть хоть раз получит праздник! И получила! Катя получила праздник, а я - нет. Внутреннего, истинного, настоящего оргазма тогда не было. А до музыки еще было тем более далеко. Ну и ничего! И ладно. Главное, что получила праздник Катя. Для хорошего человека ничего не жалко! Даже внутреннего оргазма с музыкой! А внутренний, истинный, настоящий оргазм был уже потом. Но музыки тогда все равно еще не было. Музыка пришла позже.

Люблю Чехова. Очень люблю! Хороший писатель. В человеке все должно быть прекрасно. Значит, внутренние органы печенка и селезенка тоже. Если разрезать поглубже - в этом можно убедиться.

Чехова надо слушать. Чехову надо верить. В человеке все действительно прекрасно! А самое прекрасное в человеке - внутренний орган печенка или селезенка. Он прекраснее, чем пизда - орган внешний. Внешний орган пизда дает только внешний невыразительный оргазм, а глубокий внутренний оргазм может дать только внутренний орган печенка или селезенка; надо слушать Чехова.

Сердце, поджелудочную железу и желудок я не трогаю. Я к ним равнодушен. И не потому, что невкусно. Вкусно! Я пробовал. Но эти внутренние органы все-таки на любителя.

Музыку тоже люблю, - даже больше, чем Чехова. Бах - это печенка. Моцарт селезенка. Шуман - пизда. Брамс - поджелудочная железа. А когда приходит настоящий оргазм - тогда, конечно, сразу звучит Чайковский; первый концерт для фортепьяно с оркестром.

Дети в меня играют зря. Без меня в меня играть не надо! Играть в меня надо только вместе со мной. Со мной интереснее и веселее. Даже, если я что-нибудь разрежу. Бояться не надо, - а вдруг не разрежу?! Вдруг обойдется?!

Просто мне хочется дойти во всем до самой сути. Как Пастернаку. Мне все мало! Мне все чего-то не хватает! Мне нужно за горизонт! Поэтому я хочу знать не только печенку и селезенку, - но и что там еще дальше, за печенкой и за селезенкой. И вообще люблю поэзию и даже ездил в Переделкино. А прозу я презираю. Проза - это внешний, не настоящий оргазм.

Люди меня в основном не понимают. Люди боятся, молят о пощаде, кричат "не надо", предлагают деньги, просят передать последние слова близким и родным, теряют сознание, убегают, а самые смелые посылают на хуй. А ведь я несу людям праздник! Праздник со стихами, музыкой и фейерверком. Хуй люди где в другом месте получат такой праздник! Я же все делаю не только для оргазма, но и для людей. Но люди боятся праздника. И не любят Чехова; люди не верят, что внутри они так же прекрасны, как и снаружи.

Чехов и поэзия всегда со мной, но учителя у меня другие. Мои учителя Микеланджело и Менделеев. Они все умели. Они умели делать, что любят и что не любят. Они никогда не успокаивались; им все было мало. Я, как и они, делаю не только, что люблю, но и многое другое тоже. Поэтому я стараюсь разрезать все. С самых разных сторон. Музыку печенки и селезенки я люблю, но разрезаю не только там, где звучит музыка печенки и селезенки, но и там. где можно услышать нелюбимую музыку пизды и поджелудочной железы. И никогда не успокаиваюсь. Сколько бы я не разрезал, - мне все мало! Я вечно в поиске, - я постоянно ищу человека, чтобы разрезать еще и еще.

А еще я хотел бы путешествовать по разным странам - новые города, новые впечатления... Встречи с интересными людьми... Но мне далеко уезжать от дома нельзя; надо соблюдать осторожность. Пока я могу путешествовать только внутри человека, - новые печенки, новые селезенки... Новая музыка... Новый Чехов. Новый внутренний оргазм.

Человек - это книга. В книге сразу видна только обложка. В человеке тоже сразу видна только пизда. Но самое интересное в книге внутри. И в человеке самое интересное внутри. В книге горят слова. И мысли. В человеке горят фонари. Красный фонарь горит, где селезенка, а зеленый - там, где печенка. Там, где поджелудочная железа, - света почти нет. Туда приходится идти наощупь. Хорошую книгу хочется читать еще и еще. Внутрь человека тоже хочется постоянно. С хорошей книгой не расстаешься. Некоторые части человека, разрезав человека и достав части, я потом ношу с собой.

Журналисты, психологи и милиция все преувеличили, - у меня нет никакой тайны. Нет плохих генов. Меня никто не бил в детстве. Просто надо любить человека! Любить его не только снаружи, но и внутри! Любить человека не только за пизду, но и за печенку и селезенку тоже. Любить не только за то, что от человека можно получить внешний оргазм, но и за те редкие моменты музыки, когда приходит внутренний оргазм. И все человеку прощать. Прощать в первую очередь отсутствие внутреннего оргазма! Предположим, разрезал человека, а музыка не звучит. Достал печенку и селезенку, - а музыки все равно почему-то нет. И нет настоящего, истинного, внутреннего оргазма. Есть только слабенький внешний оргазм. Но не надо тогда сердиться на человека! Человеку надо все простить и любить человека, как раньше. И верить в человека. Внутренний оргазм обязательно еще будет! И обязательно прозвучит Чайковский! Но уже, правда, изнутри другого человека.

Но люди меня, кажется, никогда не поймут. Люди не хотят видеть во мне Микеланджело и Менделеева. Люди обзывают меня падлой, мразью, серийным убийцей, исчадием ада и еще по-всякому хуй знает как. Люди не хотят верить в праздник, который я им несу! Люди не знают, как мне с ними тяжело! Как важно не ошибиться, когда их разрезаешь! Как сложно не отвлекаться на музыку пизды и всего себя посвятить музыке печенки или селезенки! Как трудно не разменять себя на музыку внешнего оргазма, а ждать и надеяться на музыку оргазма внутреннего!

Но я на людей не обижаюсь. На людей обижаться нельзя. На людей обижаться грех. Я от людей скрываюсь, но все равно на людей не обижаюсь.

Бывают, конечно, и удачи. Особенно, когда удается покопаться в беременных. Тогда, разрезав, получаешь сразу целых две печенки и две селезенки! И совсем не слышна музыка пизды! И музыка внутреннего оргазма звучит в два раза дольше! И какая музыка - Чехов, Чайковский, Микеланджело! Но беременные, как правило, осторожны. Беременные к себе близко не подпускают. Из всех людей самые вредные люди - беременные. Они и не хотят ебаться, и не дают слушать музыку.

Как я ожидал, люди меня не поняли. Тем более сейчас, когда люди меня наконец поймали. Люди меня не поняли так сильно, что, кажется, скоро расстреляют. Если люди хотят это сделать, то пусть делают! Я на людей сердиться не могу - все-таки люди мне подарили немало приятных минут Чехова и музыки внутреннего оргазма. У меня последняя просьба к Правительству и Президенту; я о помиловании не прошу. И на людей не обижаюсь - в человеке для меня все по-прежнему прекрасно. Но если меня расстреляют, то пусть тогда сразу расстреляют и детей, которые в меня играют. И не потому, что они играют в меня! А потому, что они играют в меня без меня! Без меня в меня играть нельзя.

Свечи духа и свечи тела

Посетитель, забывший шапку!

Если Вы хотите получить назад шапку,

то обратитесь за шапкой туда,

где в данный момент находится шапка,

в отдел эзотерической литературы.

(Объявление по радио в книжном магазине.)

Сначала я не обратил на него внимания.

Во-первых, я не знал. что это именно он. Во-вторых, было много дел. В-третьих, не в русских традициях обращать внимание на жопу. Мы выше жопы. Мы возвышаемся над жопой, как Останкинская телебашня над Москвой. Мы смотрим на нее, как Останкинская телебашня на Москву, - свысока, нам она откровенно неинтересна, и, естественно, нам совсем не интересно все происходящее в жопе. Мы не хотим ее понимать. Мы ее не любим. Мы стараемся поскорее ее забыть. Плюс, конечно, русские пословицы. В русских пословицах геморрою всегда отводится роль главного врага человека.

Когда же я понял, что это все-таки он, то мы с ним играли. Мы с ним старались не замечать друг друга. Можно не заметить все. Если не все, - то очень многое. Но геморрой не заметить невозможно. Но иногда его все же можно было не заметить. Иногда он вел себя так, как будто его вообще нет, а если и есть, то совсем немного. Так было недели две. Сначала все вроде бы только чесалось. Потом уже болело. Но потом вроде бы не болело, а снова только чесалось. Потом уже не чесалось, а только болело.

Геморрой - сплошная загадка. О геморрое нельзя узнать поподробнее. Он не представлен ни на одном из сайтов в Интернете. Его нет в опере и в балете. О нем молчит пресса. О нем молчит русская литература. В русской литературе насчет геморроя есть только фраза "геморроидальный цвет лица". И все! И делай что хочешь! И никаких рецептов! Все рецепты в русских пословицах, где о геморрое говорится очень плохо, но тоже нет никаких рецептов.

Когда геморрой - все валится из рук. Не зажигается зажигалка. Не спасается Россия. Не читается книжка. Не поется песня. Не поет душа. Выводит из равновесия любая мелочь. В русской жизни и так выводит из равновесия любая мелочь, - тем более, если это и не мелочь, а геморрой.

В русской жизни все всегда, как в первый раз, - особенно при геморрое. Не работает опыт. Не хватает информации. Кроме русской литературы и некоторых робких проявлений молодой русской демократии - никакой внятной почвы под ногами. Надо все начинать сначала. Приходится действовать интуитивно. Но интуиция тоже молчит.

Пришлось принять ответственное решение - показаться врачу. Это решение далось не так просто! Врач церемониться не будет; врач залезет пальцем в жопу! Придется терпеть не столько ради себя, сколько ради жопы. Я уже говорил о пренебрежении жопой в русской жизни. Поэтому все решения, которые в русской жизни принимаются ради жопы, принимаются с трудом.

С геморроем чувствуешь себя клоуном. Постоянно попадаешь в смешные ситуации. Я и так не вылезаю из смешных ситуаций. Я и так чувствую себя клоуном без всякого геморроя. Но я чувствую себя то Бимом, то Бомом, то Олегом Поповым. Сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым я себя не чувствую. А с геморроем я себя чувствую сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым. И еще каким-то новым клоуном, пока не вошедшим в историю цирка.

С геморроем чувствуешь себя клопом. Клопом себя чувствуешь и так - без геморроя. В русской жизни достаточно причин чувствовать себя клопом. Но с геморроем себя чувствуешь клопом с геморроем.

Особенно по дороге в поликлинику.

Прежде всего пейзаж. В этом пейзаже нельзя не почувствовать себя клопом. А кроме пейзажа еще и мороз. Через пейзаж надо было идти в поликлинику. Я не знал, что такой пейзаж может быть совсем близко. Все-таки от Садового кольца всего десять минут пешком. Но это уже незнакомый город. Тем более на таком морозе. Мороз все сравнивает. Мороз отменяет затянувшееся преимущество столицы перед остальной Россией. На таком морозе по внешнему виду это могла быть рабочая окраина любой русской провинции. Это неизвестно чьи склады, дрожжевой завод "Дербеневка", вещевой рынок, помещения Павелецкого вокзала, цеха электромеханического завода Ильича плюс сорокоградусный мороз, и ни одного живого хуя в три часа дня вокруг. Это был уже даже и не пейзаж, а чистой воды Кафка. Я снисходителен к русскому урбанистическому пейзажу. Я готов признать за ним право на существование. Я ему верю. Я вижу в нем потенциал и готов разговаривать с ним на равных. Но с этим пейзажом не смог бы разговаривать на равных никто. Там еще был пункт приема бутылок. Он выглядел едва ли не самым уютным зданием на этом фоне.

Я заблудился. Я потерял ориентировку. Человеку с геморроем нельзя попадать в такой пейзаж на таком морозе! На таком морозе он может просто не выйти из такого пейзажа! Но спросить, кроме пейзажа и мороза, было не у кого. Я заблудился, как провинциал. Я оказался где-то посередине между цехами завода Ильича и дрожжевым заводом "Дербеневка".

Геморрой, конечно, обостряет восприятие. Тем более на сорокаградусном морозе. В Москве все делается не так. Москва сама напоминает пейзаж. В Москве, как и в пейзаже, есть потенциал, но ни в Москве, ни в пейзаже, этот потенциал не реализован. Пора думать о его реализации. Начинать надо с переименования завода Ильича. Это, конечно, знаковое советское место. Там в Ильича стреляла Каплан. Знаковые советские места переименовывать жалко. Их надо консервировать. Но переименовать надо. Переименовали же, в конце концов, в Москве столько всего! Как переименовать, - это их проблемы. Это их дело. Есть много достойных людей. Пусть в завод Шнитке. Да пусть в завод той же Каплан! Или любой другой советской или постсоветской пизды. В кого угодно! Главное, чтобы человек с геморроем, заблудившись недалеко от завода Ильича, быстро нашел дорогу в поликлинику. Чтобы он не чувствовал себя днем в десяти минутах от Садового кольца, как ночью на рабочей окраине русской провинции.

Наконец показались люди. Как я понял - рабочие люди. Как раз закончилась смена, и они шли со смены все совсем пьяные. Закончилась смена на дрожжевом заводе "Дербеневка" или в цехах завода Ильича - я не понял. Как так можно напиться в жопу на рабочем месте - я тоже не знаю. Но это было не важно. Все равно они не могли бы ответить на вопрос, где здесь поликлиника.

Все-таки я спросил. Там был один человек, тоже абсолютно пьяный, но в очках и с портфелем; очки и портфель оставляли надежду. Он напоминал пробивного карьериста из советских производственных фильмов семидесятых годов. Я его спросил не про поликлинику. Про Новоспасский мост - поликлиника была рядом с Новоспасским мостом. Про поликлинику он мог и не знать, но про Новоспассский мост - мог. Но он ответил, что если я к евреям, то он про еврея отвечать не хочет. Он их презирает. Он сам не имеет с ними дело и не даст иметь с ними дела другим. Он принял Новоспасский мост за фамилию еврея. В чем-то он прав. Новоспасский вполне может быть фамилией еврея. Но с антисемитизмом пора кончать. Тем более, если Россия собирается регулярно получать займы от МВФ или даже вступать в НАТО. Из-за таких уродов России могут не дать займы и не принять в НАТО.

Но с работы идут не только мужчины. На каждой работе есть женщины, и они тоже идут с работы. Что бы там ни говорили про русский женский алкоголизм все равно женщины не пьют на рабочем месте как мужчины. Женщины на рабочем месте не пьют совсем или пьют значительно меньше мужчин. Поэтому женщины знают, что находится вокруг рабочих мест. Как только я встретил женщин, то они мне все сразу объяснили, как пройти в поликлинику.

В поликлинике мне сначала отказали. В регистратуре сказали, что у них нет врача-проктолога. Тут был виноват не мороз, не пейзаж, даже не русский идиотизм, а уже только я сам. Я посмотрел в энциклопедии, как называется врач, который занимается геморроем. Называется он проктолог. Но в регистратуре не знали, чем занимается проктолог. Они не только не знали, что геморроем, а чем вообще. Ведь я сказал не что у меня геморрой, а что мне нужен врач-проктолог. Я был виноват сам, но мне было неловко, что у меня геморрой. Но потом я все-таки сказал, что у меня геморрой, и они ответили, что геморроем у них занимается хирург. Они добавили, что не хуя тут выебываться: если у тебя геморрой, так и говори, что у тебя геморрой, а не то, что тебе нужен проктолог.

Обычно все врачи в русских поликлиниках татары или кто-нибудь еще из Средней Азии. Этот был татарин тоже. Но жаловаться грех. Он был вполне цивилизованный интеллигентный татарин. Когда-нибудь такими будут все татары. Мы с ним рассказали другу другу анекдоты не только про геморрой, а и про все остальные стороны жизни. Его очень заинтересовало, что я писатель. Он даже спросил, про что пишу. Я рассказал ему как мог.

Я обычно не говорю, что я писатель. Но ему сказал. Интеллигентному цивилизованному татарину надо говорить правду.

Потом он стал осматривать геморрой. Он просил показать жопу и прогнуть спину как лошадь, - так ему будет удобнее залезть пальцем в жопу, чтобы осмотреть геморрой. Обычно я хорошо прогибаю спину. Я могу прогнуть спину как угодно; хоть как лошадь, хоть как кто. Но в этот раз что-то не вышло. Наверное, от страха, - до этого мне пальцем в жопу не залезали и вообще не залезали. Тогда хирург обиделся. Он залез пальцем в жопу и сказал, что у меня хронический геморрой. Но он не специалист по геморрою. Он хирург, а не проктолог. Хирург лезет пальцем в жопу, но что там, толком не знает. Знает проктолог. Проктолога у них в поликлинике нет. Но он есть в другой поликлинике. Надо сдать анализы и взять направление. К проктологу в другую поликлинику нельзя без анализов и направления. Пока он рекомендовал попробовать свечи.

Теперь я уже и чувствовал себя не только клопом и клоуном, а еще и гомосексуалистом, которого выебали в жопу неизвестно за что. За неведомую ему вину. Выебали навсегда. Впереди ничего. Впереди только маленькие радости гомосексуалиста - мази, кремы и, главное, конечно, свечи. Скромный образ жизни. И свечи, свечи и свечи.

Когда чувствуешь себя гомосексуалистом - это уже не трещина в жопе. Это уже трещина в жизни. В геморрое виновата не жопа, а неправильное устройство жизни. Не жизнь виновата в ее неправильном устройстве, а виноват ты сам, что неправильно ее устроил. Если бы я был казак в Ростовском хоре песни и пляски, то у меня бы не было геморроя. Пел бы и плясал что-нибудь казацкое. Если бы журналист - тоже все было бы нормально: писал бы себе и писал всякую хуйню. Если бы политик - и опять все было бы хорошо: мучил бы людей. Но зато бы сам не мучился от геморроя.

Я стал готовиться сдавать анализы; нужно было время, чтобы решиться еще раз пройти через тот же пейзаж. Но Алла не считала, что надо сдавать анализы и пробовать свечи. Алла говорила, что это не поможет. Татарин в поликлинике нес хуйню. Дело не только в жопе. Мы слишком увлеклись постмодернизмом. Надо вернуться к костру традиционных ценностей русской культуры. К героям последнего взрыва гуманизма в европейском кино, - Феллини, Антониони и всякое такое. К надеждам советских либералов. К идеалам советских диссидентов. Надо находить для себя маленькие радости не в свечах, а хотя бы в том же Диккенсе. Надо уметь не только все отрицать, но и многое принимать. Мы давно не читали вслух стихов. Мы давно не замирали от встречи с искусством.

С Аллой не хотелось спорить. Я уже привык не спорить с Аллой. Алла редко когда ошибалась. Тем более снова идти в поликлинику я еще не был готов. Я попытался вернуться туда, куда сказала Алла, и найти там все то, что она сказала. Я был у Феллини и у советских либералов. У традиционных ценностей русской культуры. Даже у Диккенса! Там совсем не скучно. Там невозможно находиться долго, но долго там находиться я все равно не смог: геморрой не проходил. Я там все нашел, что велела Алла, - и надежды, и идеалы, и маленькие радости. Все это, конечно, замечательно, но геморрой не проходил.

Тогда Алла сказала, что все значительно серьезнее. Надо восстанавливать космическое равновесие. Придется восстановить. В жопе сидит не геморрой. В жопе сидит метафизическое зло. Геморрой - это признак лимба. В лимбе все с геморроем. В регистратуре не знали, кто такой проктолог. Я не знал, что такое "лимб". Я знал, что такое "лимб". Но я быстро забываю такие вещи. Это ад, но не совсем ад. Это чистилище, но не чистилище. Это что-то среднее между адом и чистилищем.

Мирча Элиаде и другие специалисты по эзотерике ничего не писали про геморрой, но это не отменяет эзотерическую природу геморроя. Не отменяет! Ничего не писали Ролан Барт, Мишель Фуко и другие вызывающие доверие люди. Но это тоже не отменяет необходимость восстановления космического равновесия.

В доме появились шарики, колокольчики, дощечки, таблички с иероглифами, палочки, благовония, книга "И-цзин для начинающих" и вся эта китайская мистическая хуйня, от которой меня мутило. Вообще-то я к Китаю отношусь хорошо. Я его почти не путаю с Кореей и Японией. Я обожаю китайскую кухню. Я не расстаюсь с соевым соусом. Китайский чай - лучший чай в мире! У меня хорошая библиотека средневековой китайской прозы. До Аллы у меня был роман с китаисткой. Но, блядь, геморрой давал о себе знать постоянно. Тайком от Аллы я стал готовиться сдавать анализы и купил в аптеке свечи.

Мы собирались ехать в деревню под Москвой. Алла узнала из надежных источников, что для восстановления космического равновесия надо съездить именно в деревню Захарово по Белорусской дороге. Там живет одна совсем уже старая пизда Захаровна, которая очень хорошо чувствует космос. Она, конечно, не Мирча Элиаде и не Мишель Фуко, и не Феллини, и даже не советский либерал, но космос чувствует. В русской деревне есть сила! Никакие реформы не могут отнять эту силу! И старая пизда не только выражает эту силу, но и через эту силу чувствует космос и помогает восстановить космическое равновесие.

Старая пизда живет довольно скромно. Простая изба. В избе глухой племянник, две лавки и четыре портрета: Иисуса Христа, Льва Толстого, академика Сахарова и Горбачева. Горбачева Захаровна почему-то уважает. Но Горбачева ей можно простить за восстановление космического равновесия. Старая пизда не берет денег. Она берет продуктами и товарами. К ней ездят все. Только одни не скрывают, что ездят, а другие скрывают, но все равно ездят. Ездили Гусинский и Березовский. Ездили члены кремлевской мафии. Приезжать надо рано. Она принимает с десяти утра до часу дня, а потом уже не принимает. Потом она восстанавливает космическое равновесие только самой себе.

Как мы нашли деревню Захарово, я до сих пор не знаю. Но мы ее нашли. Типичное подмосковное месиво из говна и грязи. Дом Захаровны местные жители не знали. Вернее, они не знали, какая именно Захаровна нам нужна. У них в деревне две Захаровны, и обе принимают. Как выяснилось, это была местная шутка. В деревне есть только одна Захаровна. Но такой у них в деревне Захарово юмор.

Народу у Захаровны было немного. Мы довольно быстро к ней попали. Алла вошла вместе со мной и сразу отдала Захаровне сумку с продуктами. Захаровна оказалась сухопарой болтливой крестьянкой. Интересовалась ближайшими выборами и собиралась голосовать за Зюганова, хотя симпатизировала Путину. Мне она понравилась; она мне чем-то напомнила Мэрил Стрип в фильме "Охотник на оленей". Захаровна была недовольна; она сказала, что зря мы к ней пришли с такой хуйней. Захаровна может решать проблемы и сильнее геморроя. Потом она посадила меня под портретом Горбачева, поводила вокруг ладонями и произнесла что-то языческо-ритуальное. Потом что-то похожее на православную молитву. Потом она просто пять минут смотрела на меня в упор. Я ждал, что она захочет осмотреть жопу, и готовился прогнуть спину как лошадь. Сейчас у меня должно было получиться; Алле тоже бы не помешало посмотреть, как я ловко прогибаю спину. Но Захаровна не захотела. Глухой племянник грыз шоколад и пил из горла водку. Захаровна зажгла свечки перед Иисусом Христом и Сахаровым. Перед Львом Толстым и Горбачевым она зажигать свечей не стала. Захаровна глубоко вздохнула и произнесла нараспев несколько раз подряд: "Жопа, лечись! Лечись, жопа!" Потом Захаровна шлепнула племянника и послала нас вместе с ним подоить во дворе козу. При геморрое очень помогает козье молоко.

Козу мы подоили. Хотя я раньше козу не доил. Алла тоже. Не доил, как мне показалось, и племянник. Козы не лягаются. Эта лягалась и вообще не хотела, чтобы ее доили. Но мы ее, суку, подоили и выпили свежего козьего молока. Племянник козьего молока пить не стал. Он продолжал пить водку.

Когда мы возвращались домой, Алла сказала, что в ней восстановилось космическое равновесие. У меня тоже часа на два прошел геморрой. Но потом все началось снова.

Геморрой запускать нельзя. И не только потому, что болит. Геморроем болели самые страшные люди России. Болел Ленин. Болел Сталин. Болели и другие страшные люди. Они стали страшными людьми не потому, что болели геморроем. Но во многом они стали страшными людьми и благодаря геморрою. У меня пока нет позывов стать страшным человеком. Но могут быть. Поэтому надо идти к врачу.

Алла устроила истерику. Алла говорила, что надо идти не к врачу, а в церковь. Мы все чистоплюи. Мы забыли, в какое время живем. Как сейчас важно, чтобы в переломный для России момент политикой занимались чистые, честные люди! Сейчас надо лечить не тело, а душу! Поэтому надо идти в церковь, ставить свечку, молиться и просить, чтобы Бог взглянул на Россию. Чтобы Путин принес России больше счастья, чем Ельцин. Чтобы снизили налоги. Чтобы независимая пресса. Чтобы либеральные реформы. Чтобы образование. Чтобы медицина. Чтобы коррупция. Чтобы олигархи. Чтобы демократия. Ну и вообще. А уже только потом к врачу лечить тело.

Мое поколение потеряло все. Душу потеряло точно. Нельзя позволить ему потерять еще и жопу! Мы не можем уберечь жопу от всего. Но от геморроя и Сталина уберечь ее можем. Алла выражает типичное для России откровенное пренебрежение жопой. К жопе надо повернуться лицом. К жопе надо относиться, как к человеку. Но вот к человеку никогда нельзя относиться, как к жопе! Но к жопе пора уже быть человечнее. Мы и так завели в тупик наши отношения с жопой. Мы ее мучаем плохой туалетной бумагой и трещинами на унитазах. Ненависть к гомосексуализму во многом объясняется пренебрежением жопой. Страдает не только гомосексуализм; в результате Россия тоже страдает. Нельзя одновременно спасти и жопу, и Россию. Сначала надо спасти что-нибудь одно. Лучше, конечно, жопу. С чистой жопой уже будет проще спасать Россию.

Но Алла все равно была против, чтобы я шел к проктологу. Алла твердо заявила: или она, или проктолог! Если проктолог, то Алла уйдет к маме или к подруге. Заберет ребенка, книги, китайские эзотерические предметы и уйдет. А я могу отправляться хоть к проктологу, хоть в публичный дом.

И я снова не пошел. Я пытался заглушить геморрой. Заглушить геморрой можно чем-то, что сильнее геморроя. Но сильнее геморроя нет ничего. Не помогут даже музыка и алкоголь! Может помочь только проктолог.

Я сдал анализы и попробовал свечи. Стало заметно лучше. Но Алле, естественно, об этом не сказал.

От жопы до беды - один шаг. Но от беды потом очень непросто снова вернуться к жопе.

Я не сказал Алле, что иду к проктологу. Когда я к нему шел, то клопом и клоуном чувствовал себя по-прежнему. Но уже не чувствовал себя гомосексуалистом. И вообще многое изменилось в природе. Наступил резкий перелом в Чечне. Курс рубля держался стабильно. Солнце светило ярче. Весной еще не пахло, но концом зимы пахло. Проктолога не заинтересовало, что я писатель. Он не стал спрашивать, про что я пишу. Он сразу просил показать жопу. И не просил прогнуть спину. Я все равно ловко прогнул спину. Но его интересовала только жопа. Когда он засунул палец в анус, уже было не так больно, как в первый раз. Я, в общем, уже привык к чужому пальцу в моей жопе. Он с ней разобрался сразу. По его мнению, скромный образ не нужен. Делать можно все. Но не забывать о жопе. И тогда она обязательно ответит добром. Много ей не надо. Она много не просит. Только свечи. И еще мазь - два раза в день. Лучше три. Но два точно. Так где-то неделю. Потом пройдет; если не пройдет, то к нему снова. А писатель я или не писатель, - ему по хую. Ему нужна чистая жопа.

Я немного ему рассказал, что считала Алла. Что в жопе сидит метафизическое зло. Проктолог поморщился. Он ответил, что он - проктолог, а не психиатр. Злом занимаются психиатры.

Что я ходил к проктологу, Алла не знала. Но она заметила, что я употребляю свечи и мази. Она все поняла. Алла плакала. Алла твердила, что я люблю проктолога больше ее. Свечи надо выкинуть и мази тоже. Нужны другие свечи свечи духа. Я успокоил Аллу. Мы быстро помирились. Я ей обещал, что в ближайшие дни, как только пройдет геморрой и уже будут не нужны свечи тела, мы обязательно пойдем в церковь ставить свечи духа.

Счастливая старость

Старости я не боюсь. А чего ее бояться? Старость - не темный угол, ее бояться не надо. Вот темного угла бояться надо. В темном углу ждет неизвестность. В темном углу нет счастья. А в старости есть счастье, настоящее счастье и есть только в старости! Я буду особенным стариком - я дискредитирую поговорку "старость не в радость". У меня будет несчастливая старость. Но всем своим видом я покажу, что даже такая старость - все равно радость! Если, конечно, люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости.

В старости я устану. В старости я уже не сопротивляюсь и не барахтаюсь. Я буду покорно жевать беззубым ртом отварную жижу постного бульона русской жизни и примирюсь с Толстым. С Достоевским. Даже с Чеховым! Сейчас это кажется невероятным, но в счастливой старости я гарантирую примирение даже с ним. Пенсии мне не полагается. Пенсии я не заслужил. Но русское правительство оценит, что я примирился, и даст мне пенсию. А может быть, даже и большую квартиру где-нибудь на Новом Арбате.

Я буду покорным, но мужественным стариком; в старости мне никто не подаст стакана воды и кусок хлеба. Но я буду ебать тот стакан воды и тот кусок хлеба, которые мне никто не подаст.

При упоминании Сталина я уже в старости не вздрагиваю. Сейчас я тоже не вздрагиваю. Но сейчас все-таки иногда я по привычке еще вздрагиваю. А в старости я к нему привыкну окончательно и уже не буду вздрагивать даже по привычке.

В старости я перестану бояться не только Сталина, но и всего, чего так боюсь сейчас. В том числе и темного угла.

Не только я перестану бояться в старости - в старости наконец перестанут бояться и меня. Молодежь сможет смело дергать меня за хуй (вернее, за то, что раньше было хуем), а ровесники - тыкать в лицо и грудь моими книгами. Ровесники уверены, что раньше, до старости, я был онанистом, или педофилом, или гомосексуалистом, или даже хуй его знает кем еще, или всем вместе - то есть онанистом, педофилом, гомосексуалистом плюс даже хуй его знает кем еще одновременно, - и за это я так наказан в старости. Учителя будут приводить ко мне детей и на моем примере объяснять, как нехорошо бунтовать против русской литературы. Еще они объяснят, что русская литература добра, - она может не только наказывать, но и прощать. Если даже покаяться не сразу после бунта, а только в старости, то все равно может простить. Дети меня жалеют и водят вокруг меня хороводы. Мне никто не верит, что у меня счастливая старость. Я сам себе тоже не верю. Счастливая старость не верит, что она досталась именно мне. Ведь вокруг столько достойных кандидатов для счастливой старости! Как известно, счастливая старость полагается только тому, кто всегда был предан русской литературе, но в этот раз счастливая старость досталась тому, кто всегда против русской литературы бунтовал, а стал ей предан только в старости. Счастлив он в старости хотя бы потому, что люди и русская литература дали ему возможность дожить до старости. Люди и русская литература терпели его до старости, чтобы увидеть, как он в старости устал и примирился и его уже можно не бояться. К нему даже можно подпускать детей. Это, конечно, относительное счастье, но могло не быть и такого.

В старости я буду полезен обществу. Общество, глядя на мое счастье, перестанет бояться старости и даже посмотрит на нее с интересом. Общество поймет - в старости открываются какие-то новые перспективы. Юноши будут спрашивать у меня совета в отношении литературы и вообще, а девушки - по поводу юношей и литературы. Я буду часто ходить в церковь. Буду регулярно читать газеты и серьезно относиться к политике. Напишу книгу о звездах спорта. О Павле Буре. Или о Сергее Бубке. И книгу о звездах эстрады, - например, о Филиппе Киркорове. Сейчас они знаки нестабильности. Потом появятся новые знаки новой нестабильности, а эти знаки исчезнут. В моей старости эти знаки никто не помнит. Но к моей старости они для новой социальной ситуации станут уже знаками стабильности. Поэтому мои ровесники их еще помнят и будут мне благодарны за воспоминания о знаках стабильности. За мои книги о звездах эстрады и спорта ровесники простят мне мои предыдущие книги. Ровесники не простят мне мои предыдущие книги. Но они решат, что свои предыдущие книги я написал как черновик к моим последующим в старости книгам о звездах эстрады и спорта. Без тех книг, которые они не простят, не было бы тех книг, за которые они теперь мне благодарны.

В старости я от счастья женюсь на ровеснице и мы с ней ворчим на все, что видим вокруг. Она мне подарит на день рождения аппарат для измерения давления. Я ей подарю на день рождения ящик китайских быстрорастворимых макарон. Мы обсуждаем прибавку к пенсии и эстрадные концерты по телевидению, а в ближайшее воскресенье собираемся ехать гулять в Битцу или в Измайлово, а может, в какой еще другой лесопарк.

Сейчас я не встречаю Новый год. Сейчас я встречаю Новый год, но делаю это слишком поверхностно. Я его почти не замечаю. В старости я его все-таки замечу и встречу его уже серьезно. Я буду заранее готовить елку, слушать каждое слово новогоднего обращения Президента, а потом до самого утра смотреть новогодние шоу по телевизору и сентиментально относиться к новогодним поздравлениям ровесников. Все новогоднее станет мне близким и понятным. Сейчас мне абсолютно по хую все, так или иначе связанное с Новым годом. Сейчас я не понимаю, зачем меня поздравляют с Новым годом. А в старости я обижусь, если меня кто не поздравит с Новым годом. Под Новый год меня покажут по телевизору, и я пожелаю всем счастья от имени счастливой старости.

Счастье сделает свое дело; в старости я уже не буду так привередлив к шампуням и одеколонам. Сейчас я тщательно выбираю шампуни и одеколоны. В старости будет все иначе: есть чем помыть голову - и хорошо! Есть чем сполоснуть поры кожи лица после бритья - и хуй с ним! Счастье сделает меня в старости равнодушным к качеству шампуней и одеколонов.

Там же, в старости, я спокойно прочитаю Канта, Ницше и любых других немецких философов. Сейчас я их тоже читаю. Но у меня вызывают раздражение плохие переводы! А в старости плохие переводы раздражать уже не будут. Счастливая старость снимет раздражение от плохих переводов Канта, Ницше и всех других немецких философов.

В старости я уже не пью, как сейчас. Сейчас я тоже не пью. Но иногда у меня бывают истерики, связаннные с ненавистью к себе, к русской литературе, к России, к Москве и вообще к людям. Это энергетика не находит себе выхода, и тогда я делаю вид,что пью, и объясняюсь в любви к незнакомым прыщавым блядям. Тогда окружающим становится за меня стыдно, а я теряю ориентировку в пространстве. В старости окружающим не будет за меня стыдно, - мне уже не придется делать вид, что я пью, так как пропадет энергетика, которая возбуждает ненависть, которая является почвой для истерик, за которую потом становится стыдно окружающим. Мне будут нравиться русская литература, Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо. Иногда я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.

С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо идти до конца; раз примирился с Чеховым, - значит, надо примиряться и с интеллигенцией! Я примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, - с ее иерархией ценностей, с ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня меня доводят до истерики, во время которой я начинаю пить и приставать к незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым и с ней и тоже меня полюбит. В наших отношениях почти идиллия. Я напишу нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и как она, интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору в субботних программах и станет беспокоиться, если вдруг меня в них не увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий хозяин и одинаковый вкус. С интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе выгуливают, и мы с интеллигенцией нюхаем, как собаки, друг у друга гениталии. Мы приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда не кусаемся, а только лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость и гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу раны, когда кошка случайно нас поцарапает.

Если русская литература и люди не дадут мне возможность дожить до старости - они об этом пожалеют. Это будет очень большая ошибка с их стороны, от которой я их должен уберечь! Тогда люди и русская литература многое потеряют, - они не узнают, что такое счастливая старость и как радикально в ней может измениться человек.

Счастливая старость у меня будет недолго; долго я не выдержу. Счастье закончится и все будет, как и раньше, - до старости. Счастье уйдет из старости, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Я снова пошлю на хуй людей и русскую литературу. Не поеду гулять с женой-ровесницей в ближайшее воскресенье в лесопарк. Разорву к ебеней матери перемирие с Чеховым. Не смогу пользоваться дешевым одеколоном и читать немецких философов в плохом переводе. Снова стану бояться Сталина и темного угла. Не буду гонять с интеллигенцией по двору кошку. Опять начну пить и устраивать истерики незнакомым прыщавым блядям. Ко мне нельзя будет подпускать ближе безопасного расстояния детей. Но до этого момента, пусть и не так долго, старость у меня будет и в самом деле счастливой. До этого момента в моей старости будет равновесие между жизнью и счастьем. Это я обещаю. В этом я торжественно клянусь. Если люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости - они в этом убедятся сами.

Все кончено,

или Как никто не был убит

Все было кончено.

Кто сказал, что все кончено - да вырвут лгуну его поганый сопливый хуй! А все, между прочим, действительно было кончено. Вырывай - не вырывай, сопливый - здоровый, но там, где еще вчера ходили стадами бараны, а сердобольный пастух отгонял от них назойливых мух, нынче слюнявили рты одинокие ублюдки, у них даже не было сил сбиться в кучу и согреться теплом своих тел. Счастью и радости в душе русских людей можно было спокойно ставить памятник и возлагать к нему цветы.

К тому же от меня ушла собака, большая такая дура. Мне было нечем ее кормить, овсянку она есть не хотела, а хлеба я ей не давал. И когда мы вышли на прогулку, она тут же нашла блядей, что-то обсуждавших у гостиницы "Савой". Иди сюда, заволновались бляди, сейчас мы тебе дадим устриц, баварского паштету, голубей в сметане, а все мужики - гады. Ну почему же, пытался оправдаться я, совсем я и не такой, а Крамаренко мне Хереса предложил. Но собака только махнула хвостиком и дерзко на меня залаяла. А помнишь, как мы с тобой, бывало, спали на одной постели, тесно прижавшись, но уже не будет никаких постелей, напрасно не лай, кончено все.

Кончено было все, терять уже стало нечего, надеяться - тоже, настала пора кого-нибудь убить.

Ведь когда все кончено, только это и остается, хотя можно, конечно, повторять через каждые две минуты, что, вот, все, мол, кончено, и навсегда, и прощаться с тем, что уже давно похоронено, - в том числе и с духовностью.

Ведь тогда все вокруг начинает шептать: убей, зачем тянуть, впереди - тоже все кончено! Куда идти нашим детям: девочкам - в проститутки, мальчикам - в рэкетиры, а силы кончатся, как и девочкам, - в проститутки.

Я стал бродить по местам, где мы с собакой так чудно проводили вечера, мечтая о будущем. Но меня быстро достали все эти трамваи, фонари и прочие оскомины городского рая, они не могли заменить мне собаку, застрявшую у блядей. И я спустился в метро, как раз успел на последний поезд, пусть будет все кончено, и очень хорошо завтра придет новая гадость. Но я отрешился от конкретного времени, с ним надо было кончать, ставить на уши и прорываться туда, где дышит как по команде прекрасное прошлое разных эпох. Раз - среди татар и тиранов Возрождения, два - вот они, счастливые затылки участников восстания Варшавского гетто; три - тьфу черт, не туда, опять в лапы какому-нибудь потерянному поколению.

Я задремал. Так сладко спится, когда уже совсем все кончено и навсегда, в последнем вагоне последнего поезда метро! Не очень помню, да это никому в жопу и не надо, как он оказался рядом. Прекрасно одетый, он совсем не походил на тех свиней, которые вынуждены околачиваться в метро. Его лицо показалось мне удивительно знакомым и даже родным. Кажется, я видел его фотографию в газетах.

Он набросился на меня без всякой подготовки, словно бы имел все права. "Чего еще ждать, - убеждал он, - молодые силы пропадают зря, весна перестала быть весной, заря - зарей, заводы в руинах, вокруг анархия и дебилизм, пора старуху хуйнуть. Не все еще сгнило, кончилось и протухло, есть ведь золотой запас в пороховницах, на старуху его должно хватить".

"А вы сами не хотите?" - робко спросил я.

Он махнул рукой, мелькнула японская серебряная запонка, вздохнул и убежал. Но подарил хороший, хотя и сумбурный монолог, надо будет разбить его на куски и вставить в перевод Хереса.

Шепот пространства и монолог были не просто шумом нервов в ответ на разрыв с собакой, они удобряли почву для Голоса, но слишком жирно для него начинаться не с нормальной, а с большой буквы, ее сначала надо заслужить. А это был даже не голос, а скорее звук, классики уже знали такой, вроде лопнувшей струны, или когда железо о стекло, или еще что-нибудь неприличное, в русской транскрипции что голос, что звук и вообще речь обычно смотрятся довольно подло.

Скоро звук быстро превратил меня в средневекового фанатика, подверженного мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством и родным мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей, ведь то, что вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет, сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и все еще красивых зданий, старуха обязательно будет гулять рядом с одним из них. Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, - ты что, книжек никаких не читал?"

Звук оглушил меня по самому больному месту. Но я пока отшучивался, не спорил, старался звук напрасно не дразнить.

Крамаренко, - а именно Крамаренко предложил мне переводить известного писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа в душу, и все оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать, знаешь ли ты, как леденеет, а потом дымится лобная кость, словно возбужденный араб жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить про старуху. Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой щели уже давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы - они на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что уже кончено все, чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"

Меня особенно возмутило, что звук легко и просто сразу перешел со мной на "ты". Все-таки мы - воспитанные все и должны соблюдать приличия, несмотря на то, что там дальше будет со старухой. И пусть все навеки кончено для России, меня и даже для него, звука, все равно это еще не повод, чтобы тыкать мне на каждой запятой.

Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда, сомнений никаких, все, все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция, а старуха одевалась как могла - во все новое, продукты брала самые свежие с рынка и самые дорогие из магазина, в цековском доме жила, где квартира на этаж, - завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп. В пятидесятые годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не мечтать о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и сейчас сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все больше и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер один в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.

Ведь ее сверстницы, хилые измученные старушки, любовались на кефир и перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та самая старуха, легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она могла любую из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете старушек взять и съесть в любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть шаль, мелочь какую, полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только не оставляй нас одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два нарыва у левого, если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к лицу, а старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне. Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо было убить, старушкам все будет легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.

Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал, но в жизни образцом могли служить только дети, пытающиеся повесить кошек, своих и бродячих, там, где глухой закоулок парка и аллея переходят в овраг. Но никогда в России не умели порядочно повесить, куда уж нам, а с детей вообще спрашивать грех! У них даже не было достойной веревки, а нитку киски легко перекусывали, извивались на солнце, царапали нежные детские ручки, вырывались, легко бежали по земле, от счастья поднимали хвосты и сразу же все забывали. Дети тоже все забывали, шли кидаться грязью в овраг или на качели, впереди еще много розового детства, первый неудачный опыт не скоро даст о себе знать. Ничего, дети, подрастете, я на вас посмотрю, когда вам захочется по-настоящему кого-нибудь убить.

Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня к блядям. Ведь я относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с ложечки, а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!

Но звук не давал мне опомниться и давил на меня своей уголовной развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и убей, не мучь себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые тельцы и маммоны, а что стало с твоим любимым городом, где ты свою первую девушку обнял?"

"У меня никогда не было девушек, - я наконец поймал звук, хотя и на пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?" - якобы удивился звук. "А что Надя? - я передразнил звук, - Надя-то вела себя сразу как женщина!"

Звук растерялся и сник.

Но я не обольщался этой победой, я понимал, что звук прав не только насчет книжек, а во всем. Убить надо, это не прихоть, не эстетический каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.

Звук быстро оправился после Нади и добивал меня с новой силой. "Любовник старухи, - уверял звук, - моложе ее на тридцать лет, к тому же сам он фашист, педераст и некрофил! Пожалуйста, убей, - канючил звук, - ради себя, ради нас всех, ради собаки!"

Звук, пусть совсем на слух был и неказистый, но козыри открывать умел.

Мы с Крамаренко сидели в парке, в котором абсолютно все только и делало, что напоминало мне мою собаку, суку мою и муку. Словно других проблем у парка не было вовсе! Особенно бабочки, сезон которых еще не пришел, - она так любила с ними играть на фоне заходящего солнца... Ну, продержалась бы на овсянке, ничего страшного, а потом я бы тебя посадил на Хереса. Ладно, чего там, жри теперь у блядей баварский паштет и запивай его банановым ликером, а захочешь вернуться - возвращайся, прощу.

Потому что Херес де Хирагаяма оказался блестящим и сильным писателем. За его плечами - двести пятьдесят романов, из которых многие экранизированы, а остальные тоже пристроены. "А на каком языке у нас пишет Херес?" поинтересовался я. "Пишет, - уклончиво ответил Крамаренко, - на каком хочет, на таком, значит, и пишет, Херес у нас полиглот".

Именно Херес должен был помочь русскому читателю забыть, что все уже со всем кончено. Ведь там, где еще вчера сияла нетронутой чистотой библиотека и можно было в любой момент узнать истину из обветшалых листов, нынче хрен толстопуз разворачивался на своем "шевроле". А былая слава рубля? Потертая бумажка цвета детской неприятности с отвратительным портретом, но она дарила ощущение покоя и быта, так как на нее одну можно было купить две пачки сигарет, спичек и газет, а на оставшиеся десять копеек чего-нибудь съесть. Сейчас же, когда инфляция лезет изо всех углов, а цены подскочили, как прыщ, за один день, то на многие семьи даже среднего достатка легла тень уныния и кошмара. Женщины могли бы торговать красотой, да сложно продать то, чего нет. Потеряла смысл дружеская беседа, любовь стала напрасной гостьей в этом мире, в этом говне дней. И в данной ситуации, когда всему - конец, я очень рассчитывал на Хереса де Хирагаяму. Он оставался для меня чуть ли не единственным маяком надежды.

Крамаренко восторгался романом, который мы станем переводить. "Да Херес это сюжет с большой буквы, - кричал он, - а интрига-то, интрига, что наливное яблоко в валютной лавке! Ты только представь - некая планета Йух в хер знает какой далекой галактике, а там, - Крамаренко перешел на шепот и таинственно оглянулся, - принцесса! В разгаре межпланетная война и на бедную планету сыпятся стаи врагов. Но Йух стоит непоколебимо. И тогда главарь врагов похищает на драконе мать принцессы..."

Ребятишки, напротив, все так же безнадежно мучились с кошками. Ни те, ни другие даже не предполагали печальный итог. Кстати, в России не умеют не только порядочно повесить - вот и снова сорвалась очередная кошка, треснула ветка на кусте, ребенок остается с искусанным пальцем, но довольный, потому что мама зовет его ужинать, - но и посрать, но об этом я узнаю значительно позже, когда меня, как водится, схватит перед самым убийством.

Я рассказал Крамаренко про старуху, когда он умолк насчет Хереса. И не то чтобы рассказал, а так - слегка поделился, и не то чтобы про старуху, а моя будущая роль вообще осталась за кадром. Но Крамаренко тут же замахал руками, мол, не надо никаких старух и звуков, Херес - вот наш удел и участь наша! Русский читатель, особенно когда для него кончено все, без Хереса совсем с ума сойдет!

Я стал переводить Хереса - издательство поторапливало, русский читатель стучался в дверь. Но работа шла туго, все мысли были только о собаке. Разве я какая бесчувственная скотина, чтобы забыть ту осеннюю ночь, полную темной печали, а сосед-неврастеник устроил ремонт, под окнами к тому же сигнализация выла у машин, я впервые подумал о том, что пора бы уже кого-нибудь и убить, и тогда собака сама подошла ко мне, сочувственно облизала всего и успокоила. Правда, в ту ночь еще не было кончено все, но зато стало понятно, что скоро будет, никуда не денется.

Не получался Херес, сердце и душа отказывались от него, сердце и душа были заняты другим - они окончательно возненавидели блядей! Потому что бляди часто, пользуясь нашим тяжелым положением, уводили любимых собак, как жеребят конокрады.

Звук совершенно теперь обнаглел, стал меняться по тембрам. Иногда был такой бас, прямо Шаляпин Мефистофеля ревет, все дрожит, укрыться от него некуда, а когда звучал скромно и нежно, но со знанием своего дела, как и положено настоящему артисту. Никаких доводов звук больше не признавал, гнал и гнал меня в магазин.

Там я всегда стоял в очереди сзади старухи, только она покупала самое вкусное, а я просто стоял, стараясь коснуться ее, как в школе девочек, якобы случайно, а на самом деле - закономерно. Я пытался постичь сквозь складки и пуговицы нескончаемых старухиных вещей анатомию русского убийства В целях маскировки мне даже пришлось выдавать себя за геронтофила, но совсем еще неопытного и безобидного, геронтофила-сосунка и любителя.

Время подгоняло. Там, в магазине, и рядом с ним, я понял, что надо спешить, пока мою старенькую не пришибли другие геронтофилы. Их стало много, они цепью стояли возле "Гастронома" и не пропускали мимо просто так ни одной даже самой невзрачной бабки. Казалось бы, разве плохо - молодая девка с деньгами и квартирой, город ими забит, а хочешь - на иностранке женись, зачем же преследовать мою старуху, кому вообще нужны все эти дряблые ляжки и желтые волосатые уши? Но цепь геронтофилов была уверена в обратном и не собиралась редеть.

Какой из меня, по совести, убийца? За всю свою жизнь я не ударил толком ни одного человека, даже таксиста или официанта. Наступив кому-нибудь на ногу, я потом неделю, а то и полторы, не мог опомниться от ужаса. Любая достоевщина всегда была для меня чужой орбитой. Но если сама жизнь, раз все кончено, этого требовала, то пришла пора для "Самоучителя вынужденного убийства". Именно вынужденного, не того, будь оно неладно, когда нервы или сперма взыграли, а того, которое не прихоть, а горькая необходимость, без "Самоучителя" ему никак нельзя; надо смириться, издать соответствующий учебник - хотя бы тонкий, чтобы не мучиться и не притворяться геронтофилами мне и таким, как я, не отнимать чужой хлеб. Никто же из нас не застрахован от своей старухи, вполне возможно двух, но чтобы одна из них была обеспеченная и ходила вразвалку, а другая как может, или в линейку, и похожа на козу. Вероятно, они могут быть старые подруги, Москва - город маленький, все друг друга знают, все как на ладони, одной старухой будет сложно обойтись. Тем более сейчас, когда все со всем кончено и хочется надеяться, что навсегда, ведь цены растут как гриб под ласковым дождем. Или как тень в жаркий день, а там, где еще вчера разливался виолончельный концерт, нынче гниет заплесневелый рак, а там, где еще даже сегодня утром шумели бензоколонки и картинные галереи, уже сегодня днем все завяло, улеглось, покрылось паутиной и говном дней.

Дни и ночи сидел я над проклятым Хересом. Вот кому бы писать "Самоучитель", да у него на уме все принцессы да драконы, а от меня уходит последняя собака и старуха в магазине бьет локтем, пересчитывая новенькие купюры. Она даже стала со мной здороваться, все-таки выделив из толпы остальных геронтофилов... Ах, Херес, Херес, смилуйся, забудь свою планету Йух, напиши для нас что-нибудь тоненькое, попробуй понять, что значит, когда все кончено, и все тут! И никто не прилетит на звездолете, чтобы привезти "Самоучитель" или забрать старуху, все звездолеты заняты на межпланетной войне у Хереса, он, по словам Крамаренко, пишет новый роман.

Господи, но ведь я ничего не умею, меня твердо учили, и я внимательно учился, по сторонам не глядел, схватывал на лету, что нельзя обижать ни за какие коврижки живого человека. Херес, миленький, пиздобол ты пиздобол, сделай что-нибудь, ведь кончено-то все, ведь там же, где был нетронутый осенний парк, поражавший гармонией и всем прочим, и в нем весело играли галчата, воробьята и бабочки с моей собакой, но разорен наш парк, остались одни обрубки, на которых русские люди с утра до вечера выставляют напоказ всякую дрянь

"Если убью, то поймают?" - спрашивал я. Звук не отрицал. Конечно, Москва город маленький, укрыться нельзя! И бодрый борзописец со смешком доложит, как я убил, но ни слова о том, как я мучился и страдал из-за разных старушек и собак; в "Криминальных событиях" сантиментам нет места, только скупая информация без комментариев. А сам Херес не прилетит на своем звездолете вырвать меня из рук правосудия, мое будущее - позор и Сибирь! Я пойду по этапу, как декабрист, и собака, бросив своих блядей, прибежит ко мне туда. И согреет. И снова оближет всего.

Херес меня измотал. Этот Херес был прост только снаружи, принцессы там, враги, но за этим нехитрым антуражем наверняка стояло что-то настоящее и вечное. "Вот так, - ликовал Крамаренко, - поп-культура, брат, это не все коту под хвост масленица".

Звук снова прав, все довольно просто. Я беден - старуха богата; я так беден, ой как я беден! что старухе и не снилось, потому что она так богата, что мне лучше об этом не знать. И любовник ее тоже богат! Все богаты, все здоровы, все еще сто лет проживут, а я загнусь на проклятом Хересе, хотя де Хирагаяма ни в чем и не виноват. Мальчишки станут продавать его книжку, у них будут потеть попочки и ручки, а я, проходя мимо, если жив буду, и вида не подам, что это перевод наш с Крамаренко.

В субботу мы поехали в гости к его девушке. Россия - это не Тель-Авив, люди в субботу работают, водку продают и покупают на каждом углу. Мы тоже решили поработать и взяли много водки. Так принято, когда закончено все, а на душе скребутся кошки, вспоминая мою собаку, мою милую. Но не бойтесь, кошки, она не вернется, скребитесь дальше.

Когда мы выпили, то меня почти сразу же повело отчаянно рвать.

Казалось бы, что в этой жизни можно облевать? Список невелик, откровенно убог, ну - унитаз, ну, дедушкин-бабушкин сундук, еще напоследок обои. Тем не менее я облевал все! Вообще все! Не только, само собой, унитаз, но и телевизор, все пять программ, включая декодер, и видеоприставку - ПАЛ, СЕКАМ и даже НТСИ. Самого Крамаренку - захотелось хулиганить, и я стал трясти его фамилию по падежам - я тоже облевал, чтобы Хереса больше не подсовывал, работал-то я часами, сидел, мычал, прыгал вслед за принцессой с одного звездолета на другой, мы для спасения планеты Йух головы и живота своих не пожалеем,

Поэтому в квартире не осталось свободным ни одного квадратного сантиметра! Досталось и Крамаренковой девушке, Света ее звали, чтобы не ебалась больше с таким чудовищем. Все было покрыто блевотиной, как земля пухом ранней весной. "Даже антресоли", - рассказывал потом с восхищением Крамаренко. "Я тебя полюбила, когда ты накрыл в два приема гардероб в прихожей", - призналась через несколько дней Света.

Попробовал явиться звук и опять напомнить, что все кончено, но я его тут же с лёта заблевал и в тот день больше не слышал.

Вся квартира - потолок, стены, достаточно большая ванная, со вкусом подобранная библиотека - была отдана мне в жертву. Квартира не хотела отставать от жизни. Раз наша жизнь, та самая, в которой все кончено, решила сгноить себя под тонкой пленкой говна дней, то пусть квартира, подумалось мне, будет одета толстой пленкой моего рванья.

Когда я уже не мог блевать - наступают же такие редкие счастливые минуты, - то Крамаренко стал бредить. Вначале это было похоже на что-то невразумительное, но потом его речь стала чистой и ясной, как первый поцелуй. Неожиданно он запомнил все, что я ему рассказал в парке туманными намеками про старуху, но только сейчас понял, что она была любовницей нашего Хереса! Оказывается, в конце сороковых годов не то старуху послали со спецзаданием на Запад, не то Хереса привела в СССР нелегкая, в общем, они прожили две недели в любви и восторге. Старуха даже кого-то Хересу родила: дракона или новый звездолет... Пораженный, я снова начал блевать, хотя и не мог, да и некуда уже было, но люстру тем не менее я одел, полочка с косметикой - в основном все сирийское по французской лицензии - и гитара тоже не убереглись. Света боялась шевельнуться, стояла в кухне одной ногой на подоконнике; больше в квартире свободного места от моего рванья не было.

Когда я уходил, Света все так же висела на подоконнике, изредка меняя ногу. Крамаренко куда-то исчез. Почему я не сгорел на месте в огне стыда, особенно за помаду, крем-пудру и духи и один совсем непонятный тюбик, все это такое сейчас дорогое, пусть даже и сирийское, но Света без них будет более страшной, чем всегда, - до сих пор не понимаю! Наверное, потому, что ведь было-то кончено все и так, без огня.

Звук теперь не отходил от меня ни на шаг, словно мстил, что я его так удачно сразу с лёта облевал. Звуки обычно завистливы к чужим удачам!

Но мне нравились уверенность звука, его опытность и прямодушие. В любом случае, когда все уже до конца кончено, должен кто-нибудь быть рядом, кто знает больше тебя.

"Убей скромно, - учил звук, - не выебываясь, никто не требует излишеств, вовсе не надо совать пенис в анус и дразнить лихой языческой пляской остывающий труп".

Скромно - нагло, но когда мне было двенадцать лет, я впервые взял в руки острый нож, хлеба меня попросили нарезать, гости в дом пришли, и я сразу же порезался сам, а хлеб так и остался целым. Херес и другие, подойдите сюда, снимите Свету с подоконника, разгребите всю эту блевотину, найдите под ней острый нож, но сначала только для хлеба, а потом, когда я с хлебом научусь, уже для старухи

А ведь еще есть любовник... Он - здоровый, угрожать ему бесполезно; звук ошибся, скромно не получится. А убить нагло - это уже совсем выше моих сил.

Я вздохнул свободно, с головой ушел в Хереса. Но сердце и душа опять были против, они хотели только одного - вспоминать, вспоминать, вспоминать... Я стал по памяти навещать те места в парке, где мы с собакой писали, вернее, писала только она, а я с восхищением смотрел. Ведь она умела писать, подняв две лапы сразу! Вот, например, возле того дерева, и возле той помойки, и у той тоже - в России уже давно на каждом шагу помойки - и хоть бы раз упала или даже поскользнулась на февральском перекошенном льду. Пусть тебе хорошо будет с блядями, но только смотри, не подавись паштетом, много баварского паштета сразу есть нельзя

"Ну и что любовник? - ехидно дразнил меня звук. - Ты тоже не мальчик, за твоими плечами - спорт, тяжелая физическая работа, начатый перевод Хереса. Выследи, когда она одна, когда тихий закат, мать его, едва опустится на городскую блевотину", - я сразу вспомнил при этих словах насмерть перепуганную девушку Крамаренко и на этот раз точно сгорел в огне стыда. И прогнал звук, пусть сам и следит за своими закатами! Закат - это не аргумент. И не факт.

Но звук накаркал. Мне снова все подсказывало, что я обязан убить, и убить честно, от души. Даже изувеченные ступеньки в парадном, да - даже детские глазенки, про старушек я вообще молчу, даже дома, от которых остались одни коробки, а внутри ремонт идет, любая засранная мелочь урбанистического пейзажа, да все, все, и перечислять напрасно не стоит, смотрели на меня с нескрываемой мольбой, словно требуя: "И после того, как все уже кончено, а Ельцин оказался таким же говном, как и говно дней, - старуха еще жива?!". "Подождите, - отвечал я, - "Самоучителя" же нет, может, что-нибудь узнаю на улице, случайные люди возьмут и подскажут невзначай".

Но от случайных людей можно было получить только пизды, и то в самом переносном смысле, на прямой силы давно кончились. Об улице пришлось забыть, случайные люди стали вялыми и неразговорчивыми, хотели только жрать и пить, убийственное их больше не ебло. Вообще, в Европе или в Азии убивают так убивают, а только потом уже каются. А здесь, в Евразии, каются сначала и любое убийство - это прежде всего ошибка; сразу чувствуется, что убивавшему надо было погладить сироту и посадить деревце, а там, где кровавая лужа и неловко подвернутая нога, должны быть ласково вскопанная земля и свежий саженец. А рядом бы стоял счастливый сирота... Вот и я так буду на суде или в кабинете, вечном месте покаяний, ныть, что лучше бы пойти в парк и вырастить деревце там, где моя сука, оправляясь, вставала на обе лапы. Или подальше, где она грызлась с неуклюжим кобелем. Или даже на тропинке, по которой я нес ее домой на руках, на зависть другим сукам.

Со случайными людьми все получилось наоборот. Раньше, бывало, замученные режимом по самые уши, но тогда еще не было все кончено, они свободно обсуждали - когда кого зарезали, а кто сам порезал. Истории с убийством легко и непринужденно передавались на каждом шагу. Вот Сашка приставал к Наташке, а племянник Иришки взял тесак и обоих сразу же наповал! Отбою тогда не было от подобных историй! Теперь же, когда все бесповоротно кончено, случайные люди только отмалчивались, предпочитали лишний раз поесть. А я тогда, когда все еще продолжалось, ликовал, я чувствовал себя выше случайных людей, их мир мне казался далеким и не моим, еще бы - ведь мне никогда не приходило в голову просто толкнуть человека, хотя бы актера или поросенка. Но кто мог знать, что скоро все будет кончено и мне станет нужен опыт племянника Иришки?

Я даже пробовал гадать на ромашке: убить, в конце концов, или не убить? Но ничего не вышло, потому что ромашка - дура, а все лепестки ее - бляди, не лучше тех, что приманили мою собаку. Да и всегда я испытывал известное предубеждение к флоре среднерусской полосы.

Вокруг текла жизнь, в которой все неожиданно оказалось кончено. Наших вот и я заговорил от имени масс - собак уводили бляди, у наших старух были здоровые ухажеры, а нам, отребьям всеобщего конца, только и оставалось что переводить Хереса де Хирагаяму, ублажая упырей бизнеса и помогая забыться остальным.

Меня обманули, меня купили, меня предали, ведь мне с юных лет обещали, что говно дней - это временно, а скоро, вот-вот, придет прекрасная светлая пора Только надо закончить школу, сбросить коммунистов, увеличить выпуск мяса и открыть побольше церквей. А ведь еще в детстве, даже до хлеба с ножом, когда я впервые упал в онанизм, даже не зная еще, куда же я упал, а утром родственники меня ругали, что в комнате кислым пахнет, - ведь это тоже все было! Поэтому я убью старуху, несмотря ни на какие ромашки, чтобы запах кислого исчез навсегда.

Разве я могу забыть, как я при коммунистах еще страдал всей душой, всем сердцем - теми, что сейчас на собаке помешались и не хотят Хереса переводить, всей своей спермой за тех, кто плакал пьяными слезами в какой-нибудь там пивной! Как я ненавидел канцелярскую безликость московских вечеров! Как я верил всей своей пресловутой спермой, что возьмет и начнется новая, прекрасная и необыкновенная жизнь, в которой будут счастливы все: мы, дети и собаки. Как же, началась и продолжилась...

Потому я и убиваю. Я еще вот почему убиваю: а) Камень лежит на душе моей камень ответственности. Поднимите этот камень, выбросьте его в жопу, тогда я, наверное и не убью. Но некому поднять этот камень, все заняты на инфляции, да и голодно, б) Старуха ходит в магазин, как императрица, а больше всего на свете я не люблю русских императриц. Русских царей - очень люблю, обожаю также министров без портфелей и содержателей постоялых дворов, но русские императрицы всегда вызывали у меня раздражение одним своим видом, в) И не устану повторять про собаку. Я не знаю, как пройти в "Савой", меня туда не пустят, конечно, я же не блядь, мое место, где Херес и сомнительная планета Йух, и бляди уже наверняка съели мою собаку, когда им с утра не хватило баварского паштета, а у меня до сих пор перед глазами - мы выходим на прогулку, и моя сука, заждавшись, писает, подняв четыре лапы сразу и одновременно стремительно уносится прочь, г) Я убиваю, чтобы был счастлив не кто-нибудь, а горячий русский монолог, такой желанный и наивный, вечно сам собой недовольный, но, в сущности, ни в чем не виноватый и такой весь маленький и милый.

И я поехал к Крамаренковой подруге. Вообще старухи за последний век здорово измутировались. Если раньше старухи слово боялись сказать, вели себя тихо, держали при себе компаньонку или какую больную, то теперь старухи совершенно распустились - живут в цековских домах, покупают самое дорогое, любовников заводят и требуют, чтобы крепче любил, а если и приводят компаньонку, то исключительно в качестве лесбиянки.

Света нисколько не удивилась

"Что, не все облевал?" - радостно спросила она

"Не все", - и я хмуро показал на фотографию Крамаренко. И преподнес ей набор косметики взамен той, которая навсегда скрылась под моим рваньем.

Света расцвела. Оказывается, она мне так благодарна - и за косметику, и за квартиру. Ведь Света - девушка ленивая, квартира паутиной заросла давно, а после того, что было, ей волей-неволей все убирать пришлось. Квартира теперь сияет, а под толстым слоем рванья Света обнаружила массу интересных забытых вещей! В том числе много денег и первый девичий дневник, - похвалилась она.

Мы беседовали так мило, ни о чем серьезном, разве что о том, как жить дальше, а потом она весело разделась и села у меня в ногах, облизывая их, продолжая беседу, внимательно меня слушая. Пусть она худая, пусть ленивая, но ведь ласкается, и хуй в ответ тает и забывает про говно дней.

А потом, когда мы катались по полу, оставляя повсюду отпечатки наших оргазмов, я понял - что пить больше не буду, а если и буду, то не так много и быстро. Эти отпечатки были не унылые или какие-нибудь там блеклые, а сочные, сильные, настоящие. Ван Гог подавился бы компотом и отрезал себе второе ухо, если бы узнал, как хороши наши отпечатки. Почему-то раньше я считал их бесцветными, а тут вдруг выяснилось - они голубоглазые, иной раз бледно-малиновые да любые, всех ракурсов и спектров, но совсем, конечно, не бесцветные. Бесцветными раньше были мои глаза! Мы отдыхали, даже пили чай и смотрели видео, а потом снова бросались туда, где скоро будут другие свежие отпечатки.

Эти отпечатки были бесконечно всякими по форме, их разнообразие не знало границ. Пятна, кстати, занимали последнее место, а преобладали колеса и треугольники.

"А с Крамаренко у тебя тоже получались разноцветные отпечатки?" - ревниво спросил я,

"Дождешься от него, как же", - брезгливо ответила она, измученная мной, и вытерла часть отпечатков его фотографией, которая тут же сделалась похожей на радугу или палитру.

Света показала мне выставку вещей, которые она нашла, убираясь, после того, как я облевал все. Здесь были и аттестат зрелости, и семейная реликвия чудное кольцо, где переплелись худые, как и сама Света, змея и лошадь плюс какой-то старый гондон. Вдруг она забеспокоилась - не задумал ли я чего дурного? Ее голос стал похож на звук, губы запрыгали, причем к выставке это не имело никакого отношения, два раза все не облевать.

Я вяло ответил, что есть тут на примете одна старуха не старуха, и снова потянулся к ней, хотелось новых, более свежих отпечатков, но Света отбежала в сторону.

Какая же она худая, а талия - так просто недоносок! Вот забуду я ее со своим Хересом, что она будет делать с такой худой талией? Кому еще будет нужна такая хилая талия для производства отпечатков всех цветов радуги или палитры?

Я никогда не верил в роковые совпадения. Мне казалось, что они - только для плохих романистов и несчастных журналистов, которые едят их, наспех помазав прогорклым маргарином и посыпав крупно помеленной солью украинских кровей.

Но когда в дверь позвонили и Света, утонув в моих штанах (ее были все в отпечатках, свои я уберег), открыла - я припизденел. Оказывается, есть на свете Бог роковых совпадений! Это пришел он сам, я увидел его в коридоре. Не Крамаренко и не Херес... Это был он - любовник моей старухи!

Я стер оставшиеся отпечатки, майка перекрасилась в сиреневый цвет. Хрен с ней, с майкой, я даже не мог выговорить свое имя, когда Света нас знакомила, предварительно отдав мне штаны. Вообще мужские русские имена - тяжелые, в моменты, когда является Бог роковых совпадений, лучше иметь рядом мужчину с греческим или норманнским именем. Но откуда? Ведь родителям дела нет, называют черт-те как, пораженные фактом рождения мальчика, а не девочки.

Я сидел не моргая, ожидая распятия. Он достал коньяк и весело разлил его. Душа моя ушла в жопу.

"Осторожнее, - шепнула мне Света, - больше не надо, я уже все нашла".

Но я даже не мог пить, куда там блевать! А впрочем, от страха я бы сейчас облевал даже больше чем все. Может быть, его прямо здесь коньяком в голову, бутылка крепкая, большая, а все концы спрятать в отпечатках?

Я только минут через десять понял, что он пришел не за мной, а потому, что был Светин двоюродный брат, прилично зарабатывал, рэкет и старуха, старуха и карты, вот принес в подарок телевизор. Взамен того, где были уничтожены все пять программ.

Но он оказался не так-то прост. Где рассказы о ночных клубах и новых ресторанах, о бесшабашных играх с блядями, которые забрали мою собаку? Все было ровным счетом наоборот. Как он ловил каждое мое слово, когда я успокоился, разговорился и с предельной для меня четкостью обрисовал свинцово-пакостную мерзость наших дней! Как он смотрел на меня, когда я невзначай обронил о Бунюэле! Боже, да так на меня смотрела только моя собака, и то раза два, не больше, максимум - пять-шесть. И действительно, что он знал, кроме своей старухи! "А ведь мне придется убить его вдвоем", - с горечью подумал я, жалко, сегодня вот откроешь глаза кому-нибудь на истинную культуру и самое святое, а потом из-за того, что кончено все, надо убить, хотя так бы и сидеть втроем, а можно и вчетвером, позвать Крамаренко, пусть полюбуется на отпечатки, пока они совсем не исчезли, из бледно-малиновых делаясь постепенно розовыми и серо-бурыми. "У тебя на полу радуга", - сказал брат Свете. Мы переглянулись, ничего, скоро будет северное сияние.

Брат слушал меня затаив дыхание По щеке у моей будущей жертвы текла слеза. Я даже расхотел его убивать, но ограничиваться одной старухой у нас как-то не принято. Нет, в России невозможно никого убить, исповедуясь и каясь раньше чем надо.

Коньяк кончился, но брат достал еще. "Только говори, - просил он, - а то я уже не могу со своей старухой".

Скоро не будешь! А перед этим мы будем гулять вместе по парку, вспоминая собаку, я тебя научу читать и писать, даже по-английски. А может, он за меня старуху убьет? Тем более он сам с ней уже больше не может.

"Заходи, - попрощался брат, - рядом живем, я тебя со своей девушкой познакомлю. А то все деньги, деньги, а душа который год непоенная и некормленная сидит".

"Зайду, - я даже испугался, - обязательно зайду". Как все легко вышло! Звук был прав, умный звук попался, убийство само в руки идет! Правда, жалко брата, но русское убийство может быть только парным, переступать - так сразу чтобы и навсегда.

Но я же не хочу никого убивать! Во-первых, это не страшно, а паскудно и смешно, здоровый известный хересовый переводчик хуйнул сгорбленную старушку, ведь после смерти она сразу будет такой, все величавые черты уйдут, и любовника, который стал его поклонником. Прелесть! Во-вторых, какой-нибудь придурок с телевидения, - просто закон, что на телевидении одни придурки, я почти всех там знаю и уверяю, что для хорошего врача открыть на телевидении психиатрическую лечебницу будет одно удовольствие - спросит, проверяя, где микрофон и не ебнулся ли софит, у меня в камере после суда: зачем же все-таки убил и раскаялся ли теперь? "Вот-вот, - с радостью продолжу я, - конечно, и давно, еще и звук голоса не подавал, а я раскаялся, уже все было так стыдно. Я даже в монастырь ездил", - похвастаюсь я, соврав. "А зачем же тогда убил?" вернется придурок, как и все придурки, к тому, с чего начал. "А ради тебя, придурка", - отвечу я на глазах взволнованных телезрителей, ради которых, кстати, я тоже убил.

Но, с другой стороны, меня посетили бы гордость и чувство исполненного долга - я, простой переводчик Хереса, оказался на многое способен: я отомстил за говно дней. Идите сюда, бедные люди, ползите сюда, увечные, скачите те, кто еще может скакать, а кто не может - тоже ползите. Потому что есть народный герой и он умеет за вас постоять! А впрочем, не надо, не ползите, оставайтесь, плиз, где вы сейчас. Пока все еще целы и здоровы, брат только что ушел, мы со Светой готовимся к новым отпечаткам.

Вообще просто жить уже был грех. В детстве, ну еще в том самом, где я обосрался, судьба миллионов, замученных в неволе, ставилась нам в пример. Разные специалисты по русской жизни спорили до хрипоты - сколько же именно исчезло миллионов? Потом успокаивались, выпивали по стакану лимонада, жена приносила им холодный компресс, и они возвращали друг другу, как фишки в рулетке, миллиончик-другой. Сталин, Ленин и Толстой погубили сто десять миллионов, кричали они снова, нет - сто восемь, вдруг смягчались специалисты, и два миллиона, оживившись, как упыри или зомби какие, вылезали наружу, надеялись попросить еще за два миллиона, чтобы оставалось хотя бы сто шесть. Дело Федорова, чудака-библиотекаря из Румянцевского дома, жило и побеждало. Нет, все-таки сто десять, делали вывод специалисты; два миллиона, так толком и не вздохнув, лезли обратно, до следующего подсчета. Гудела развороченная сибирская тайга.

Многих уничтожали в затылок, а где он - затылок? Вот так всегда, попадаешь под влияние больших картин и цифр, а конкретика, как плохая мать, порхает в стороне, а потом время приходит, упорхнула конкретика совсем. И когда сам соберешься что-нибудь сделать, обязательно подведет любая мелочь типа затылка. Так где же он - затылок? Шея это или голова? Затылок - он, конечно, и в Африке затылок, но Россия, чтоб ее черт побрал, а потом, разумеется, обратно Бог, мало того, что не Израиль, она - и не Африка. Здесь затылок играет достаточно важную роль, здесь его место должно быть строго очерчено и понятно.

Света, насколько это возможно, заменила мне собаку. У них было одинаковое выражение глаз, и Света также любила есть с рук. Вероятно, и писали они также одинаково.

Но я все равно хочу назад свою суку и муку! Неужели ты не помнишь, как я тщательно и часто расчесывал тебе специальным гребешком хвостик, когда на нем неожиданно завелись клопы, злые мыши и тараканы? А ты только благодарно скулила мне в ответ.

Крамаренко больше не появлялся. "Он тоскует и занимается онанизмом", переживала и гордилась Света. Крамаренко и вправду тосковал, но только по Хересу, написал ему даже письмо.

А мы со Светой продолжали оставлять много-много разных отпечатков, среди них попадались даже мохнатые и ультрафиолетовые. Нельзя никогда ебаться с худосочными, ведь предупреждали меня еще в школе, учитель ботаники; потом, объяснял он, не отъебешься, это полную женщину можно легко забыть. Помни: худосочные оставляют привлекательные отпечатки и ведут себя, как паяльники, припаивают. Как же всегда правы в своих советах опытные учителя ботаники!

Брата было жалко, такой парень милый. Кого-то он слышал по радио, или по телевизору видел, вот и называл его уважительно: статист. Естественно, это был профессор статистики, а не киргиз - неудачник, резвящийся в массовке.

Едва соберешься убить - успокоился низ живота, все остальное хорошо, но тут же спохватишься, - а как надо расставить ноги? Где мой "Самоучитель"? Сам себе я стану "Самоучитель", но все-таки убийство - это серьезно. Тут нельзя только спекулировать на вдохновении, нельзя действовать по наитию, чувствам тоже доверяться не следует. Нужно все рассчитать, а то в последний момент душа заноет, мысли разные в голову полезут, одна другой краше: "Не рано ли?", "А может, завтра?", но завтра пойдет дождь и захочется спать. А потом есть. А с полным животом убийством не занимаются.

От конкретной старухи я давно отвлекся. Звук я тоже на хуй послал, порядочное убийство - вот признак цивилизованного общества, и звук здесь не при чем! Кризисы бывают у всех, но убить надо и с достоинством, тем более раз уж все кончено, не торопясь. Не рассматривая заинтересованно то, что еще минуту назад хрюкало и скрипело. Убивать надо нормально, четко, зная как и за что, не надеясь на американского дядюшку, что валютой отмажет, не сопеть, не глядеть по сторонам, сосредоточиться только на убийстве, даже если за спиной блестящий Херес и такая же планета Йух. И все эти басни и сказки про суперчеловеков тоже пора отменить, убийство - дело нормальных и приличных людей! Только осознав это, Россия и я взойдем на ступень благосостояния со своей, а не заимствованной правдой, а сейчас, когда рынок уже пришел, нормальное убийство - главный вопрос, без него никуда, надо потому что правильно расставить ноги и корпус разворачивать уметь, чтобы не было проблем и все получилось.

Крамаренко нашел богатую невесту, сволочь! Теперь он только радовался и учил меня жить. И переводить Хереса. А я-то думал покомплексовать, что Света стала моя, а не его, а потом напрочь забыть о старухе и дружить с братом. Вот брат возвращается домой, усталый и запыленный, а там его ждет после жуткого рэкета фильмотека, где полный Бунюэль, и Пинакотека, где полный Рафаэль. Брат очищается, сердце у него тает, под воздействием красоты он начинает вкладывать деньги в строительство очистных сооружений и венерических диспансеров. Он бросает старуху, женится на инвалиде детства, мы со Светой каждое воскресенье ходим к ним в гости, а потом все вместе крадем у этих ебаных блядей мою собаку. И я снова буду, забыв подмыться и про кофе, гулять с ней по утрам. А она будет писать, подняв две или три лапы. Или все четыре - по погоде. Я не скотоложец, как и не геронтофил. Просто я никак не могу забыть свою собаку, а попробуй такую забудь!

Меня совершенно не трогало, что мой Херес, чьи космолеты и драконы уже срослись с моей душой, и моя старуха когда-то любили друг друга. Убивая старуху, я вроде бы почувствую себя виноватым перед Хересом. Но это мнимая вина. Мы за прошлое не в ответе! Когда в настоящем все кончено и полный пиздец, прошлое - еще не повод, чтобы старуху не кончать. А брат? Что брат, Света - худая, она выдержит, вот полные женщины долго плачут, становятся дурнушками, никогда не забывая погибшего в тандеме брата.

Прости меня, Света, я тебя очень люблю, всех мастей отпечатки соврать не дадут, и я не испытаю оргазма, когда старуху убью, мой оргазм - только твоя прерогатива! Но что я могу сделать, Света, если вокруг одни такие цены, а русские люди сами ни на что не способны? Когда все везде и совсем кончено, как же здесь не убить?

К тому же я за себя уже не отвечаю. Я словно стал игрушкой в руках московских злых сил. Они меня заколдовали, они толкали меня на убийство.

Разумеется, когда я полностью решился, у меня все схватило. Как я и предупреждал, в России не только не умеют порядочно повесить, но и посрать.

Однажды я не выдержал прямо в ночном подземном переходе. Старик играл на баяне вальс "Амурские волны", но под вальс я сесть не мог, не хотелось впутываться в перипетии злосчастной солдатской судьбы. Потом старик долго не начинал, но мне требовалось, чтобы непременно под музыку, я с трудом дождался попурри из народных песен. Я срал не только на заплеванный бетон, я прощался и прощал, я срал в лицо всем этим богатеньким хуям, что пустили на варенье вишневый сад и клейкие листочки на травяной шампунь, но до сих пор не верят, что в человеке может быть прекрасно все - в том числе и убийство.

Раз насрал - значит, считай, и убил.

Но я снова трижды не хочу убивать! Во-первых, я не умею, и потом дай мне Бог опомниться, как я в детстве, двенадцати лет всего, а так порезался, кровь целых две минуты рекой шла, а еще я очень все-таки люблю людей, пусть даже не очень, но люблю, к тому же на мне Херес висит, как же без него будет русский читатель?!

Мне бы чай пить со старухой, чтобы любовник ее кипятка крутого подливал да хуй чесал, как в народных сказках, а потом, чтобы старуха ушла, чего ей с нами долго сидеть, только провоцировать. Мы бы с братом выпили водки и ругали всех блядей, вместе взятых, чтобы не уводили, бляди, чужих собак.

"Но убить надо", - звук был неутомим. "Сам знаю, что надо, - обрывал я его, - много не пизди понапрасну".

"Не можешь убить старуху, - трубил звук, - убей кого получится. Убей Ельцина, не хочешь Ельцина - Назарбаева, что ли, убей, он - казах, у него охраны меньше. Я сделал вид, что не слышу, и звук повернул тему. Нудный звук попался, наглый, кроме убийства, похоже, его больше ничего не интересовало. "Убей, кому говорят, - взорвался звук, - старуху!"

Я отвернулся.

"Тогда убей Аллу Пугачеву, - опять ныл звук, - спела она свое, Мадонну убей, Майкла Джексона, выбор большой. Не можешь убить - ладно, пойди в музей, картину сожги, витрину в магазине разбей, только делай что-нибудь, хватит сидеть на печи, тем более и печи никакой нет или даже грелки".

"Ведь смотри, - лебезил звук, - там, где вчера луч солнца гулял по рассветным мостовым и клейкие листочки отряхивались от прошлогодней шелухи, сегодня барыги продают наспех переведенные детективы тридцатых годов, там фраза налезает на фразу, не поймешь где отель, а где резиновый член. Единственную же нашу радость - клейкие листочки - уже перевели на клей и на мыло. Все кончено, - торжествовал звук, - все-все, а некоторые еще не хотят убивать, еще ждут чего-то и медлят".

"Ну и убью", - лихо пообещал я.

А ведь с русским убийством пока одна беда! Русское убийство сидит в клетке социальной беспомощности под надежным замком. Оно должно выйти оттуда и стать частным делом! Но я пока к этому не готов.

Убийство может быть легким и приятным для обеих сторон. Глагол "убить" легко запоминается, с ним удобно сочетать различных людей и предметы, у него богатая иллюстрированная история.

И я, переводчик Хересовый, убиваю не ради красного словца, а опять же потому, что не могу молчать. У русских людей никогда ничего не было, кроме духовностей, духовности заменяли им родственников, машину, загородный дом и собаку. Но век духовностей кончен, собаку бляди завлекли, старушек - жалко, вот и приходится теперь мне, значит, поэтому и убивать. Я, Хересовый переводчик, буду как пример, а если выживет старуха, я тоже ничего не теряю; тогда я буду полпримера, но никак не меньше чем треть.

И убиваю я не корысти ради и даже не по причине кавардаков и макабров российской судьбы, на которой я давно поставил жирный и смазливый крест. Ну что это за судьба, когда сын Ивана Грозного убивает в запале сына Петра Первого, а потом его за это расстреливают большевики в подвале Ипатьевского дома! Убиваю я, так как старушки плавают в говне дней, в нем спят и едят, а старуха идет по нему, не касаясь ногами.

Но убивать надо было не в оргазме. После оргазма остаются отпечатки, что мы со Светой уже поняли, да и в оргазме всякий рад убить. Нет, надо по-другому. А как? Отвечаю: взял, перевел две страницы из Хереса, вышел погулять, погода хорошая, убил и снова за любимого Хереса. И еще две страницы перевел, ни дня без строчки, терпение и труд все перетрут, старуху и Хереса в том числе.

На следующий день я понял: "Пора".

Притом и звука никакого не было, молчал, скотина, только паркет скрипел и чайник визжал больше обычного. Но как на меня смотрели на улице! И все хотели только одного! Регулировщик - позер, циник, денег полный карман, а в глазах мольба загнанной кобылы: "Убей, ну пожалуйста, я так больше не могу". Мальчики, бросившие школу с математическим уклоном и торгующие возле церквей матрешками, девочки, проданные полуголодными матерями водителям междугородных перевозок, старики, выброшенные на улицу кровожадными невестками и теперь вынужденные промышлять минетом за кусок колбасы, - все они мало чем отличались от регулировщика, все они молча обращались ко мне с той же просьбой. Не надо на меня давить, - я пытался из последних сил казаться неприступным, - я же ничего не умею, а потом вдруг у меня что где болит, зуб, например, коренной или палец, а ведь может быть и того хуже - вчера меня изнасиловали злые грузины, и я залетел! А? Но они не верили, отвечали: "Б", и только все молили.

Из всех возможных орудий убийства я остановился на поводке для собаки - о, где ты, моя девочка, я уже не помню, как тебя зовут, - и канцелярских кнопках. Поводком можно было стянуть и сдавить, а потом уже добить кнопками. Поводок и кнопки - надежные и проверенные вещи, многие ими пользовались, они хорошо себя зарекомендовали. Из всех осколков русского быта только на кнопках и поводке проступали качество и вера в лучшее будущее.

Старуха и ее любовник вышли перед сном погулять. Я устремился за ними. Все было кончено и решено! Неожиданно они обернулись, заметили меня и обрадованно поспешили мне навстречу, Светин брат просто расцвел.

Я ох как крепко сжал в руке поводок. Кнопки тоже были наготове.

Неожиданно меня схватили с двух сторон: Света и собака. Собака пришла не пустая, принесла в пасти баварский паштет - надеюсь, бляди с голоду не умрут. Потом собака сама надела на себя поводок.

И тут мы все и встретились. Русский сюжет не любит много действующих лиц, он пока хилый подросток, русский милый наш сюжет, дай Бог ему удержать на себе тех, что есть, и не развалиться под их тяжестью. Когда-нибудь он окрепнет и сбросит груз назиданий и пессимизма, а пока ему до Хереса, конечно, очень далеко.

"Теперь можно пить, - успокаивала меня Света, - и блевать сколько угодно, собака все уберет".

И мы со Светой, взявшись за руки, побежали делать новые отпечатки, чтобы у собаки от них рябило в глазах.

Вот так я никого не убил, чего и всем желаю. Ибо можно жить на этом свете, господа! Хотя и все на нем кончено, свет пока еще не без добрых худосочных женщин и верных собак.

Словарь жизни

на рубеже тысячелетий

А

А - крик.

АБВГДейка - любимая передача моего русского детства. Телепередача или радиопередача - не помню. В чем там суть дела - тоже не помню и никогда не вспомню. Но лучше передачи, если это радиопередача, я не слышал, и, если это телепередача, то не видел.

Ад - то, чем русского человека не испугаешь. Русский человек и так постоянно в самом центре ада жизни.

Аккордеон - любимый музыкальный инструмент. Если бы у меня был музыкальный слух, то я бы стал музыкантом, чтобы играть только на аккордеоне. Аккордеон лучше всех.

Аксельбант - что-то среднее между акселератом, кегельбаном и банкоматом.

Александра Маринина - вершина говна русского книжного рынка.

Алкоголизм - русское национальное чудовище.

Алла Пугачева - вершина говна русской эстрады.

Алхимик - средневековый хуй, раскрывающий тайны жизни.

Альбатрос - птица. Полная дура, но летает прилично.

Альков - что-то среднее между альтернативой и подковой.

Альтернатива - в ситуации "лбом об стенку" альтернативой может быть ситуация "хуем по лбу". Хуем по лбу, конечно, лучше. Лбом мимо хуя еще как-то можно проскочить. Проскочить лбом мимо стенки практически невозможно.

Амбивалентность - русский писатель (см. русский писатель) может и не пить водку, а делать что-то еще, совершенно не связанное с водкой. Эстет (см. эстет) тоже может найти другое занятие кроме лебедей. Но русский человек (см. русский человек) не срать в лифте не может.

Амфора - что-то среднее между омлетом и метафорой.

Ангажированность - если бы русский писатель не пил водку столько, сколько он ее пьет, он был бы ангажирован в процесс возрождения России. Русский писатель очень хочет быть ангажированным в процесс возрождения России. Но и с водкой он тоже расставаться не хочет.

Андрогин - что-то среднее между гермафродитом и унисексом.

Антониони - предел эстета при советской власти.

Астролог - хуй, все знающий про звезды.

Б

Баба-яга - старая летучая блядь.

Бадминтон - любимая игра эстета. Бадминтон возбуждает эстета не меньше лебедей.

Бакалея - отдел в гастрономе (см. гастроном). В детстве меня туда посылали за покупками. Я шел туда как на праздник; как на елку во Дворец съездов.

Бандерлог - раб бандероли (см. бандероль).

Бандероль - что-то среднее между бандитом, дрелью и паролем.

Бармалей - русский писатель в старости.

Безмятежность - выражение лица русского человека, когда он срет в лифте.

Безнадежность - попытка убедить русского человека не срать в лифте.

Белоснежка - маленькая блядь, вся в снегу.

Березка - фетиш русофила.

Библиофил - хуй, готовый на все ради книги.

Бирюлево - микрорайон Москвы, где страшно даже днем.

Бисексуал - человек, способный одновременно выебать и русского писателя, и русскую литературу.

Боулинг - что такое боулинг, я знаю. В боулинг я один раз играл; в ночном клубе, где есть специальная площадка для боулинга. Полный идиотизм, но занятно. Типично американская игра.

Брежнев - начальник моего русского детства.

Будущее России - русский писатель считает, что будущее России - это водка. Эстет - что это лебеди. Русский человек - что это заполненный говном лифт.

Буратино - русский писатель в детстве.

Буревестник - знаковая птица русской революции.

Бяка - на языке детей то, что им не нравится. В моем детском лексиконе такого слова не было; мне в детстве нравилось все.

В

Валентинов день - день влюбленных. Поскольку в России любят друг друга все, то Валентинов день продолжается в России круглый год.

Вентилятор - стимулятор винта.

Вертихвостка - вертлявая хвостатая блядь.

Вовочка - советский вариант мальчика-с-пальчика. Талантливее и сексуальнее оригинала.

Возрождение России - когда русские люди перестанут срать в лифте, русские писатели - пить водку, а эстеты - смотреть на лебедей, вот тогда и начнется возрождение России. Но до этого еще долго.

Воркута - русский писатель Воркуты не боится. Русский писатель будет пить водку и в Воркуте. Русский человек тоже Воркуты не боится. Русский человек сможет и в Воркуте насрать в лифте. Воркуты боится только эстет. В Воркуте нет лебедей, и эстет не сможет в Воркуте любоваться лебедями.

Вуайерист - хуй, подглядывающий за другими хуями.

Выпиздить - успеть вытолкнуть русского человека из лифта за секунду до того, как он собирается там насрать (см. насрать в лифте).

Г

Гелиотроп - что-то среднее между геликоптером и Риббентропом.

Геронтофил - 1. По представлениям русского писателя, геронтофил - это хуй, который тянется только к людям значительно старше его. Русский писатель несколько ошибается в определении геронтофила, но не принципиально. 2. Эстет может простить многое. Эстет лоялен. Эстет, например, вполне лоялен к педофилу. Но геронтофила не может простить даже эстет.

Гермафродит - 1. Загадочный древний грек. 2. Хуй и пизда под одной крышей. 3. Что-то среднее между Герингом, мафией, аферой, фарой и водителем.

Гербарий - русский писатель собирал в детстве гербарий. У русского писателя был очень приличный гербарий. Но потом русский писатель стал собирать марки, а потом и пить водку - и забыл про гербарий. Собирал гербарий и эстет. Но скоро эстет променял гербарий на лебедей. Русский человек, когда еще не срал в лифте, тоже собирал гербарий. Но когда русский человек начал срать в лифте, ему уже было не до гербария.

Гипертекст - последняя утопия двадцатого века.

Гугенот - русский писатель путает гугенота с гутен тагом.

Говно - апофеоз жопы.

Говноед - грязный, вонючий, но в целом явно незаурядный человек.

Гоголь - нервный, истеричный, суетливый, но, в общем-то, обаятельный человек.

Голубые - так называют гомосексуалистов. Это неправильно. Они - не настоящие голубые. Настоящие голубые - это русские писатели; от них исходит голубое сияние. А гомосексуалисты - они какого-то другого цвета.

Гондон - 1. Мерзкий подлый человек; так часто русский человек и русский писатель обзывают друг друга. 2. Скафандр для хуя в космосе пизды. 3. Что-то среднее между гонором и долдоном.

Гомосексуализм - пока все же непонятно, кто он: друг или враг.

Гомосексуалист - эстет считает, что сначала появился гомосексуализм, а только потом уже гомосексуалист. Русский писатель считает, что гомосексуалист появился все же раньше гомосексуализма. Русскому человеку на эту проблему насрать.

Государственная Дума - скучное место. Там будет скучно русскому человеку. Скучно эстету. Скучно и русскому писателю. Эстет там не сможет любоваться лебедями, русский человек - насрать в лифте, а русский писатель - пить водку. Но какой-то смысл в Государственной Думе все же есть.

Голливуд - эстет от Голливуда морщится. Русскому человеку Голливуд нравится. Русскому писателю Голливуд не нравится, но русский писатель все еще надеется на Голливуд.

Гринувей - эстет от Гринувея в восторге. А русский писатель к Гринувею относится равнодушно. Русский писатель не считает, что он чем-то Гринувею обязан.

Гуманизм - комплекс русской литературы.

Гурман - кушающий эстет.

Гусь - очень похож на лебедя, но не лебедь.

Д

Деликатес - 1. Поцелуй взазос. 2. Еда эстета.

Дендрарий - что-то среднее между денди, драмой и гербарием.

Диета - попытка русского писателя хотя бы неделю обойтись без водки.

Дикобраз - эстеты обожают лебедей. А русскому писателю симпатичнее дикобразы. И не потому, что русский писатель сам похож на дикобраза. А просто они ему симпатичнее.

Дилемма - или пить водку с русским писателем, или смотреть на лебедей с эстетом. И то, и другое вместе невозможно. Надо выбирать.

Дискомфорт - русский писатель иногда ощущает дискомфорт от того, что он русский писатель и так много пьет водки. Эстет тоже иногда испытывает некоторый дискомфорт, что он эстет и так много времени тратит на лебедей. Русский человек дискомфорта не испытывает. Русский человек вполне удовлетворен, что он русский человек и что срет в лифте.

Дихотомия - русский писатель чувствует себя кем-то еще, а не только русским писателем. Эстет тоже думает, что он еще кто-то, а не только эстет. А русский человек ощущает себя только русским человеком.

Долбоеб - упорный и трудолюбивый человек.

Достоевский - такой русский писатель.

Дура - это жена (см. жена).

Дюймовочка - маленькая вредная блядь.

Е

Еврей - русский писатель евреев не любит. Русский писатель сам понимает, что не прав, но все равно не любит. Эстет евреев любит; евреи вкусно и нестандартно готовят. Русский человек к евреям относится равнодушно.

Евтушенко - вершина говна русской поэзии.

Ельцин - ничего интересного. Раздолбай с изуродованным при игре в волейбол пальцем.

Е

Еб твою мать - три слова, но произносятся как одно; на одном дыхании. Едва ли не самая важная морфема русской жизни. Универсальный ключ к замку русской души.

Ебнуться - резко скатиться с горы жизни.

Елка - дерево, необходимое для имитации радости при встрече Нового года.

Ж

Жаба - мерзкое существо. Эстеты жабу презирают. Эстеты предпочитают жабе лебедя. Русским писателям по хую и лебедь, и жаба.

Жакет - пакет для жабы.

Жена - это дура (см. дура).

Живодер - гадкий, тупой, жестокий, но довольно интересный человек.

Жид - ласковое название еврея.

Жир - с жиром, как и с жопой (см. жопа); без комментариев.

Жопа - она и есть жопа. Без комментариев. Комментарий только один. С жопой могут быть самые разные проблемы. Поэтому с жопой лучше быть аккуратнее.

Жополиз - поклонник жопы.

Журналист - биограф жопы.

З

Заеб - мысль, плотно засевшая в мозгу русского писателя.

Заем - то, что никак не может получить Россия.

Зима - русских не любят не только из-за зимы. Но из-за зимы их не любят в первую очередь. Зимой в России замерзает все, даже пизда и русская литература.

Золовка - морковка в золе.

Золотой запас России - говно, оставленное в лифте русским человеком.

Зоопарк - последний оплот зоофила.

Зоофил - хуй, нежно и внимательно относящийся к животным.

Зюганов - нудный, тоскливый, неповоротливый, но довольно любопытный человек.

И

Издевательство - рассказы русского писателя о смысле жизни.

Ива - фетиш русофила не меньше березки.

Идеолог - что-то среднее между идиотом (см. идиот) и косметологом.

Идиома - что-то среднее между идиотом и аксиомой.

Идиот - человек, поверивший рассказам русского писателя о смысле жизни.

Иерархия ценностей - самые ценные вещи жизни в определенном порядке. Для русского писателя это - волк, пизда, русская литература. Для эстета - лебеди, шампанское, порнография.

Имиджмейкер - русскому человеку имиджмейкер не нужен. Имидж русского человека уже сформирован. Русский человек насрет в лифте и без имиджмейкера.

Импотенция - те редкие моменты, когда русский человек уже не может и не хочет срать в лифте, русский писатель - пить водку и рассказывать о смысле жизни, а эстет испытывает отвращение к лебедям.

Индикатор - что-то среднее между индусом и провокатором.

Интервенция - 1. Вторжение эстета в лифт, где в этот момент как раз срет русский человек. 2. Захват русским писателем территории, где эстет пьет шампанское и любуется лебедями.

Инфраструктура - то, что должно появиться в России в результате возрождения России.

Индифферентность - равнодушие русского писателя к проблемам эстета.

Интеллигент - что-то среднее между русским писателем и интеллектуалом.

Интеллектуал - человек с интеллектом. В России такого пока нет. Но такого в России и не надо. За интеллектуала часто принимают эстета или русского писателя. Но интеллектуал не обижается. Ему это по хую. Его все равно пока нет.

Интерактивность - русский писатель иногда может быть не только активен, но даже интерактивен. Но не там, где надо. Там, где надо, русский писатель интерпассивен.

Интернет - все-таки глаза от него устают.

Инфантильность - желание русского писателя всю жизнь только пить водку, эстета - смотреть на лебедей, а русского человека - срать в лифте.

Инфекция - результат неосторожного отношения русского человека к оставляемому им после себя в лифте говну. Русский человек упорно не хочет мыть руки после того, как насрет в лифте.

Инфляция - место встречи русской жизни с цивилизацией.

Истерика - 1. Реакция неподготовленных людей на рассказы русского писателя о смысле жизни. 2. Что-то среднее между истиной, стервой и Америкой.

Й

Йоб твою мать - то же, что еб твою мать. Только резче.

К

К ебеней матери - еб твою мать в геометрической прогрессии.

Калина красная - все русские песни очень грустные. А про калину особенно. Песни про калину еще даже более грустные, чем песни про рябину (см. рябина).

Клен - а про клен песни даже еще более грустные, чем про калину.

Клептоман - хуй, который пиздит все, что только можно, даже когда это ему совсем не нужно.

Клонирование - русский писатель считает, что его клонировать невозможно; русский писатель слишком индивидуален и повторить его нельзя. Русский человек и эстет к клонированию относятся спокойно. Русский человек и эстет считают, что ничего страшного не произойдет, если в мире станет больше таких, как они, русских людей и эстетов.

Книга - напрасное изобретение человечества. Хороших книг так мало, что они вряд ли могут оправдать это изобретение. Лучше бы человечество изобрело вместо книги что-нибудь другое.

Комментарий - то, что не надо жиру и жопе (см. жир и см. жопа). Они и так хороши - без комментариев.

Компромат - если русского человека взять за жопу, когда он срет в лифте, а русского писателя - когда он пьет водку, то образуется компромат.

Коррупция - русская национальная игра.

Косметолог - человек, приводящий в божеский вид лица русских писателей.

Космонавт - 1. Хуй, взлетевший над землей выше всех других. 2. В детстве все хотят стать космонавтами. А я не хотел. Я в детстве хотел стать чекистом.

Компьютеризация - эстету за компьютером не скучно; эстет может наблюдать своих любимых лебедей и по компьютеру. А русскому писателю тоскливо - с компьютером не выпьешь. Компьютер не пощекочешь. Компьютеру не расскажешь о смысле жизни.

Красота - спасет мир. Как и когда - не знаю, но спасет. А Россию не спасет. Это не значит, что Россию нельзя спасти. Можно. Но не красотой.

Кровь с молоком - фирменный коктейль вампира-эстета.

Кто виноват? - фирменный знак русской литературы (см. русская литература).

Красная Шапочка - мираж педофила.

Кульминация - что-то среднее между кульманом и эякуляцией.

Культурный контекст - все, что происходит в культуре в тот момент, когда русский писатель пьет водку, эстет любуется лебедями, а русский человек - срет в лифте.

Культуролог - умный, талантливый, но очень несчастный человек.

Л

Лебедь - губы у лебедя не из дерева, но на ощупь совсем как деревянные. Эстеты лебедя обожают. Лебедь для эстета - птица святая. Эстеты лебедя идеализируют. Эстеты считают, что в прошлой жизни они были лебедями, и хотят перевоплотиться в лебедей после смерти. Эстеты могут часами смотреть, как лебеди плавно вытягивают свои длинные шеи. Эстеты любят кормить лебедей с руки. Эстеты сделали так, чтобы лебедь оказался достойно представлен в балете. Слишком достойно! Весь балет и держится только на лебедях. Поэтому я в какой-то момент разочаровался и в лебедях, и в балете, и в эстетах.

Ледоруб - что-то среднее между леденцом и обрубком.

Ленин - содержание главной московской достопримечательности - Мавзолея Ленина.

Лесбиянка - хитрая изощренная блядь.

Либидо - 1. Лебединое озеро. 2. Место в подсознании, где формируются желания. Именно там формируются желания русского писателя выпить водки и рассказать о смысле жизни, желание эстета посмотреть на лебедей и желание русского человека насрать в лифте.

Лингвист - хуй, которому кажется, что он разбирается в русском языке лучше русского писателя.

Лолита - последняя надежда педофила. Часто не оправдывается.

М

Мазохист - 1. Русский писатель, отворачивающийся от водки. 2. Эстет, равнодушно проходящий мимо лебедей. 3. Русский человек, не повернувшийся в сторону лифта.

Мальчиш-Кибальчиш - капкан для педофила.

Мама - про маму ничего плохого не скажешь. Мама ни в чем не виновата. Что могла, то и сделала.

Мандавошка - медленная, неповоротливая блядь.

Маргарет Тэтчер - английская пизда, покорившая русскую душу.

Маросейка - улица в центре Москвы, на которой при Советской власти было много уютных кафе, где мы с Ниной пили грузинское сухое красное вино "Пиросмани".

Марципан - любимое пирожное эстета. Эстет его и сам кушает, и не забывает покормить им лебедей.

Мастурбация - 1. Разговор с русским писателем о русской литературе. 2. Зацикленность пизды на самой себе. 3. Что-то среднее между мастикой, турбазой и урбанизацией.

Мастурбатор - феминистка в мотоциклетном шлеме.

Меломан - хуй, готовый на все ради музыки.

Менструация - русский писатель всегда нервничает, когда у русской литературы происходит задержка менструации. В эти моменты русский писатель чувствует себя ответственным за русскую литературу.

Мизантропия - кокетство филантропа.

Минет - голубая мечта эстета. И чтобы этот минет делали лебеди, а не люди.

Монополия - русский писатель любит рассказать о смысле жизни. Но не любит, когда это делают другие. А другим хочется не только слушать русского писателя, но и хотя бы немного рассказать о смысле жизни самим. Но другим это нельзя. Русский писатель монополизировал право на рассказы о смысле жизни.

Москва - город, который выебал Церетели. Москва достойна лучшей участи. Москву мог бы выебать и более интересный художник. Возможно, так когда-нибудь и будет.

Музыка - русского писателя музыка раздражает. Русскому писателю музыка мешает пить водку. Эстета музыка вдохновляет. Эстету музыка помогает любоваться лебедями. Русский человек к музыке относится равнодушно. Ему музыка срать в лифте не помогает, но и не мешает. Если в тот момент, когда русский человек срет в лифте, прозвучит какая-нибудь музыка, русский человек возражать не станет.

Мультипликатор - человек, переводящий в режим мультипликации произведения русских писателей.

Мурзилка - лучший журнал моего русского детства. "Новый мир" рядом с "Мурзилкой" - говно; "Мурзилка" был на порядок выше "Нового мира".

Н

Наивность - главный козырь нового русского (см. новый русский).

Наркомания - самый серьезный соперник алкоголизма.

Нарциссизм - эстет, когда восхищается лебедями, восхищается и собой тоже. Русский писатель, когда пьет водку, тоже восхищается собой. Русский человек, когда срет в лифте, к себе относится спокойно. Он не считает, что он в этот момент достоин восхищения. Он просто делает то, что он должен делать.

Насрать в лифте - национальная русская песня.

Некрофил - злой, омерзительный, но очень энергичный человек.

Ненависть - отношение русского писателя к окружающему миру.

Нервный срыв - состояние после охуения (см. охуение).

Нимфомания - неудовлетворенность русской литературы русским писателем.

Новый русский - смешной, немного безумный, но, в общем-то, хороший человек.

Ну, еб твою мать - то же самое, что еб твою мать. Почти то же самое, что и йоб твою мать. Только совсем уже резко.

Ньюсмейкер - русский человек, в очередной раз насравший в лифте.

О

Одиночество - то, от чего звереют русские писатели.

Ожидание - главное русское дело.

Олигофрен - бой-френд олигарха.

Онанизм - 1. Зацикленность хуя на самом себе. 2. Попытка ответить на вопросы "Кто виноват?" и "Что делать?".

Оргазм - эффект, которого добивается эстет, смотря на лебедей, а русский писатель - разговаривая о смысле жизни.

Остоебенить - заебать к ебеней матери.

Остопиздить - еще даже хуже, чем остоебенить.

Отчуждение - состояние русского писателя, когда он чувствует себя чужим самому себе. Тогда русскому писателю не хочется ни пить водку, ни мучить людей щекоткой и рассказами о смысле жизни.

Охуевание - состояние, наступающее в середине разговора с русским писателем о смысле жизни.

Охуение - состояние, наступающее в конце разговора с русским писателем о смысле жизни.

П

Параноик - нервный, пугливый, но, в общем, довольно приятный человек.

Параноя - что-то среднее между парафразой, онанизмом и перегноем.

Педофил - животным надо держаться подальше от зоофила (см. зоофил), а детям - от педофила.

Перегной - перегнивший гной.

Перетрубация - труба, вывернутая наизнаку озверевшим от одиночества русским писателем.

Перпендикуляр - что-то среднее между периной, припевом, пирамидоном и рыбой в кляре.

Пиво - эстет пиво не пьет. Для эстета пиво слишком грубый напиток. Но иногда угощает пивом лебедей.

Пидор - презрительная кличка гомосексуалиста и русского писателя.

Пизда - едва ли не лучшее изобретение человечества.

Пиздеж - разговор с русским писателем о смысле жизни.

Пиздобольство - пиздеж на всю ночь.

Пиздорванка - душа, вывернутая наизнанку рассказами русского писателя о смысле жизни.

Пиздострадание - рефлексия на заданные темы.

Пиздюхать - медленно и тяжело взбираться на гору жизни.

Подсознание - подвал сознания, где, как в любом подвале, холодно и сыро.

Поколение - выдумка сексуальных маньяков и советских либеральных писателей.

Политкорректность - русский человек трижды срал на любую политкорректность.

Политолог - хуй, который разбирается в политике лучше, чем эстет, гомосексуалист и русский писатель вместе взятые.

Поллюция - эволюция половины лица.

Популизм - стремление русского писателя понравиться не только себе, но и России.

Порнография - искренняя, но скучная проза. Русскому писателю с ней скучно. Эстету тоже скучно. Но эстет находит в порнографии кое-что для него интересное. Поэтому эстета порнография возбуждает. А русского человека - нет. Русский человек возбуждается только тогда, когда в очередной раз предполагает насрать в лифте.

Постмодернизм - всемирный жидо-масонский заговор против русской литературы (см. русская литература).

Похмелье - утро русского писателя после очередной неудачной попытки спасти Россию.

Православие - и еще один комплекс русской литературы.

Приватизация - 1. Невеста новых русских. 2. Попытка русского писателя не давать никому пить из своего стакана водку и попытка эстета никого не подпускать к лебедям.

Проституция - русский писатель в проституции разочаровался. А эстету одно время проституция нравилась; эстет даже пытался научить проституции лебедей. Но потом тоже разочаровался.

Прошмондовка - блядь в зените.

Психиатр - лучший друг русской души. Но русская душа его другом не считает. Русская душа его стесняется.

Путин - русский человек срал в лифте до Путина. Срет в лифте при Путине. Будет срать в лифте и дальше. Путин тут мало что может изменить.

Пушкин - самый главный комплекс русской литературы.

Р

Рай - то, чем русского человека не удивишь. Русский человек и так постоянно в самом центре рая жизни.

Распиздяй - человек, живущий по-распиздяйски.

Рикки Мартин - его популярность выше даже популярности русского писателя.

Рожа - привычное выражение лица.

Россия - мне с Россией совсем непросто. России совсем непросто со мной. Так уже продолжается довольно долго.

Рудимент - что-то среднее между рудником и истеблишментом.

Русофил - человек, живущий с Россией в сердце.

Русофоб - притворщик; не любить Россию невозможно.

Русская душа - никакой русской души нет. А даже если есть - ее загадочность явно преувеличена.

Русская литература - 1. Вершина говна русской жизни. 2. Русская национальная пропасть. 3. Главное полезное ископаемое России после водки и нефти. 4. Древнее ископаемое животное вроде бронтозавра.

Русский писатель - мечется и колеблется по всему диапазону между пиздой и русской литературой.

Русский романс - пытка русофоба. Хотя многие русофобы не только слушают русские романсы, но даже сами с удовольствием их поют.

Русский человек - 1. Плод пьяного соития русского писателя с русской литературой. 2. Тот, кому уже давно все остоебенило и остопиздило. Поэтому он и срет в лифте.

Рыгание - ответ души на звериный оскал жизни.

Рябина - культовое дерево русской песни. Когда звучит песня про рябину, то плачут все. Плачет эстет. Плачет русский человек. Плачет даже русский писатель! Я тоже плачу. Поэтому я стараюсь не слушать песню про рябину. Хуй с ней, с рябиной. И вообще не слушать никаких песен.

С

Садист - хуй, который мучает людей, но себя при этом не мучает. Враг мазохиста.

Садомазохист - хуй, который одновременно мучает и себя, и других. Друг мазохиста.

Самодержавие - власть, которая не давала русскому человеку срать в лифте; тогда не было лифтов.

Сексуальный маньяк - хитрый, злобный, непредсказуемый, но, в общем-то, далеко не самый плохой человек.

Серийный убийца - жестокий, абсолютно ебнутый, но очень неоднозначный человек.

Снегурочка - феминистка зимой.

Собака Баскервилей - злая кусачая блядь.

Советская власть - место и время деятельности советских либеральных писателей (см. Трифонов).

Солженицын - мужик хоть и бородатый, но, в принципе, неглупый.

Спасение России - долгий, нудный, практически безнадежный, но необходимый процесс.

Сперма - знак оргазма. Мне кажется, что в двадцать первом веке оргазм найдет для себя и другие знаки.

Сперматозоид - рядовой спермы.

СПИД - одна из проблем с жопой.

Спилберг - режиссер фильмов про акул, динозавров и евреев.

Спиноза - заноза в спине.

Спичрайтер - русскому писателю спичрайтер не нужен. Русский писатель хорош сам по себе - без спичрайтера. Русский писатель любого спичрайтера поставит в тупик щекоткой и рассказами о смысле жизни.

Стакан водки - место свидания русского писателя с русской душой.

Суицид - и еще один комплекс русской литературы.

Сублимация - секс, перевоплотившийся в мысль.

Совесть - и еще один комплекс русской литературы.

Сострадание - и еще один комплекс русской литературы.

Социальная критика - и еще один комплекс русской литературы.

Сталин - без Сталина, как и без хуя, при всех к нему, как и к хую, многочисленных претензиях, в русской жизни обойтись было нельзя. Сейчас, мне кажется, уже можно.

Супермен - русский писатель, эстет и бисексуал в одном лице.

Т

Тарантино - многие русские режиссеры завидуют Тарантино. Русских режиссеров в России не любят. А Тарантино любят. Поэтому русские режиссеры ему и завидуют; даже не столько ему, сколько той любви, которая достается Тарантино.

Тарталетка - 1. Полдник эстета. 2. Что-то среднее между Тарантино, талией и рулеткой.

Терминатор - руссский писатель после четвертого стакана водки.

Трансвестит - 1. Хуй, уставший быть хуем, и пожелавший стать пиздой. 2. Пизда, уставшая быть пиздой, и пожелавшая стать хуем.

Трансплантация - пересадка в русского писателя кусков тела эстета, делающая возможной для русского писателя любовь к лебедям.

Телевидение - место, куда русского писателя приглашают крайне редко. Эстета приглашают чаще, но все равно редко.

Толстой - второй после Пушкина главный комплекс русской литературы.

Тормозить - мешать русскому писателю пить водку, а эстету - смотреть на лебедей.

Трифонов - советский либеральный писатель. Когда-то такие были. Их было много. Им принадлежал весь мир. Сейчас их почти не осталось. Хорошо это или плохо - я не знаю.

Трюфель - не то гриб, не то конфета.

У

Уебывать - убегать к ебеней матери.

Увертюра - музыка перед музыкой.

Ультиматум - что-то среднее между улиткой и математикой.

Унисекс - то, что одинаково сойдет и для хуя, и для пизды.

Унитаз - предмет, о котором неплохо бы вспомнить русскому человеку, когда он в очередной раз собирается насрать в лифте.

Унификация - 1. Что-то среднее между унитазом, фикцией, функцией и акцией. 2. Попытка построить в одну шеренгу русского писателя и эстета.

Ущербность - и еще один комплекс русской литературы.

Ф

Фаллос - 1. Предмет, идеализируемый эстетом. 2. Русский писатель этот предмет не идеализирует. Русский писатель слишком хорошо знает этот предмет, чтобы еще его идеализировать, - русский писатель слишком часто получает от жизни этим предметом со всего размаха по лбу. 3. Просто хуй.

Фантом - навязчивая идея в мозгу русского писателя.

Фантомас - навязчивая идея в мозгу русского писателя, получившая отражение в средствах масс-медиа.

Фантасмагория - мать Фантомаса.

Фашизм - дискриминация русского человека не за то, что он срет в лифте, а за то, что он не может там не срать.

Фекалия - 1. Древнегреческое женское имя. 2. Просто говно.

Феллини - культовый режиссер советских либеральных писателей (см. Трифонов).

Феминизм - вещь хорошая, но в России вряд ли приживется.

Фетишизм - привязанность русской литературы к вопросам "Кто виноват?" и "Что делать?".

Физик - враг лирика при советской власти. Но советская власть физика с лириком быстро помирила. Делить им, собственно говоря, было нечего.

Физика - в школе у меня по физике всегда была тройка. Но, поскольку были хорошие отношения с физиком, в итоге всегда была четверка.

Филолог - хуй, знающий русскую литературу лучше русского писателя.

Философ - хуй, умеющий рассказать о смысле жизни лучше русского писателя.

Француз - хуй с французским паспортом, проживаюший на территории Франции или за ее пределами.

Фрейдизм - еврейские штучки.

Фригидность - 1. Общее ощущение от русской жизни. 2. Равнодушие пизды к хую.

ФСБ - когда-то это был КГБ. КГБ боялись все. Страх КГБ мешал русскому писателю пить водку, русскому человеку - срать в лифте, а эстету - целыми днями смотреть на лебедей. Но КГБ больше нет. А ФСБ никто не боится. Значит, возрождения России не будет. Возрождения России не будет до тех пор, пока русский человек будет срать в лифте, эстет - наслаждаться видом лебедей, а русский писатель - пить водку. А помешать им может только страх ФСБ.

Х

Хакамада - женщина-политик.

Харизма - в русском человеке она безусловно есть. Но это вовсе не означает, что ему можно без конца срать в лифте.

Харакири - японские штучки.

Хайфа - еврейские штучки.

Хинкали - грузинские штучки.

Хиромантия - в такое сложное время, как сейчас в России, нельзя доверять никому, - даже хиромантам! Наговорят хуй знает что, а потом, блядь, переживай и мучайся!

Хуевина - вещь интересная, но непонятная. К хую (см. хуй) отношения не имеет.

Хуй - без него, при всех к нему претензиях, нельзя.

Хурма - тюрьма для хуя.

Ц

Цербер - сука.

Церемония - что-то среднее между Цербером, ремонтом и гармонией.

Церетели - в принципе, я не злой человек. Но, когда я думаю о Церетели, то я - злой человек. С Церетели хочется сделать то же самое, что он сделал с Москвой, - выебать.

Церковь - место, где тоже нет счастья.

ЦК КПСС - инкубатор советских либеральных писателей.

Цивилизация - голубая русская мечта.

Цыгане - когда-то давно цыган приглашали для разгула. Как можно гулять с цыганами - непонятно. От цыган засыпаешь быстрее, чем от программы "Итоги".

Ч

Чайковский - многие считают его гомосексуалистом. Вроде бы даже есть соответствующие документы. Если это так, то гомосексуализм для меня враг. Если гомосексуализм дает таких композиторов, как Чайковский, то мне с гомосексуализмом не о чем разговаривать.

Чапаев - русский писатель на коне.

Чау-чау - если бы в моем русском детстве эта порода была известна в России, то я заебал бы маму с папой просьбами подарить мне щенка чау-чау.

Чебурек - русско-татарский вариант биг-мака. Есть можно, но слишком много жира (см. жир).

Человечность - и еще один комплекс русской литературы.

Чехов - в человеке все должно быть прекрасно; так сказал Чехов. Это верно. С этим хуй поспоришь. Но есть люди, в которых отвратительно абсолютно все. И таких людей много. Но про них Чехов ничего не сказал. А ведь мог, в конце концов, что-нибудь сказать и про них тоже!

Чингиз Айтматов - писатель-киргиз. Самый известный писатель среди киргизов и самый известный киргиз среди писателей.

Чинзано - что-то типа мартини. Сладкая гадость. Хуже не только водки, но даже и вина.

Чипполино - западноевропейский вариант Вовочки (см. Вовочка). Значительно бездарнее оригинала.

Что делать? - вопрос-издевательство русской литературы.

Чудо - присутствие цивилизации в русской жизни.

Чукча - атлант советского анекдота.

Ш

Шах - удар по яйцам.

Шахматы - шахматами я в детстве занимался. Но неудачно.

Шашки - занимался я и шашками. И тоже неудачно.

Шампанское - пропасть, разделяющая эстета с русским писателем. Для эстета шампанское - любимый напиток. А для русского писателя шампанское вообще не напиток! По мнению русского писателя, пить шампанское - только зря тратить время и деньги. Русский писатель шампанское не только пить не будет, - да он им жопу протирать не станет!

Шампиньон - гриб, который русский писатель упрямо называет Шампольоном.

Шампольон - французский хуй, которого русский писатель путает с шампиньоном.

Шампур - то, чем хорошо выебать Церетели (см. Церетели) за то, что он выебал Москву (см. Москва).

Шарахание - метания и колебания русского писателя по всему диапазону между пиздой и русской литературой.

Шебуршаться - невразумительно давать о себе знать.

Шевелиться - вразумительно давать о себе знать.

Шевроле - когда новый русский едет на шевроле, он не боится никого. Не боится русского писателя. Не боится эстета. Не боится Господа Бога. Он боится только, чтобы в его шевроле не въебался на своем шевроле другой новый русский или еще какой-нибудь мудак.

Шелест - неясный звук в мозгу русского писателя в часы похмелья.

Шепелявость - отличительная черта русского диктора.

Шепот - уровень звука голоса русского диктора, когда он ведет радио или телепередачи.

Шершень - опытный старый хуй.

Шиншилла - старая опытная блядь.

Шлягер - 1. Блаженство русского человека в тот момент, когда он насрал в лифте. 2. Состояние лифта в тот же самый момент.

Шомпол - то, чем хорошо бы выебать русского человека, чтобы никогда больше не срал в лифте.

Шолом-Алейхем - русскому писателю почему-то кажется, что в прошлой жизни он был Шолом-Алейхемом. Кто такой Шолом-Алейхем - русский писатель понятия не имеет. Почему ему так кажется - тоже неясно. А хуй его знает - может, русский писатель действительно в прошлой жизни и был Шолом-Алейхемом! От русского писателя можно ожидать всего.

Штрафной батальон - эстет после смерти станет декорацией балета "Лебединое озеро". Или тампаксом прима-балерины в том же самом балете. Эстету все равно; в своем любимом балете он готов перевоплотиться и в тампакс, и в декорацию. А русский писатель после смерти попадет в штрафной батальон. Впрочем, русскому писателю тоже все равно; он уже и так в штрафном батальоне жизни.

Штирлиц - 1. Тайный агент КГБ на Западе. 2. Повзрослевший Вовочка (см. Вовочка).

Шукшин - советский либеральный писатель (см. Трифонов).

Шурин - тесть зятя.

Шуршание - робкие попытки русского писателя дать о себе знать окружающему миру в часы похмелья.

Шутка - 1. Обещание русского писателя бросить пить и перестать мучить людей рассказами о смысле жизни и щекоткой. 2. Обещание эстета не восхищаться лебедями. 3. Обещание русского человека никогда больше не срать в лифте.

Щ

Щавель - суп из щавеля ничуть не хуже, чем борщ или рассольник. Жена такой готовила. А жена, хоть и дура, но плохого не приготовит.

Щебетание - речь эстета.

Щека - русский человек целует в щеку. Эстет - в руку или гениталию. Русский писатель целует в душу.

Щекотка - это второй после рассказов о смысле жизни любимый вид издевательства русских писателей.

Щенок - молодой неопытный русский писатель, уже умеющий мучить людей рассказами о смысле жизни, но еще не умеющий мучить их щекоткой.

Щорс - культовый мужчина советской песни.

Щука - культовая рыба русской басни.

Ъ

Ъ - 1. Твердый знак. До революции в России было два твердых знака, и второй назывался ять. После революции второй отменили; это - единственное, что сделала полезного революция. 2. Глухо произнесенный крик "А".

Ы

Ы - крик "А" из многих мест сразу.

Ь

Ь - 1. Мягкий знак. Вызывает уважение уже только одной своей мягкостью. Жизнь - вещь довольно жесткая. В жизни так не хватает мягкости! И, судя по всему, еще долго не будет хватать. 2. Так и не произнесенный крик "А".

Э

Экзистенциализм - французские штучки.

Эклектика - что-то среднее между эклером и диалектикой.

Экология - 1. То, на что Россия срала, срет и дальше будет срать тоже. 2. Все, так или иначе связанное с Умберто Эко.

Эксгибиционизм - обнажение русским писателем души сразу же после первого стакана водки.

Эксперимент - желание русского писателя бросить пить и вообще начать жизнь сначала между первым и вторым стаканом водки.

Экспертиза - понимание русским писателем того, что это никак невозможно.

Экстравагантность - поведение русского писателя после второго стакана водки.

Экстремальность - поведение русского писателя после третьего стакана водки.

Элегантность - умение русского писателя на некоторое время прийти в себя перед четвертым стаканом водки.

Электорат - ответственность перед ним и помогает русскому писателю на некоторое время прийти в себя перед четвертым стаканом водки.

Элитные войска - место, куда хочет попасть русский писатель после четвертого стакана водки, чтобы спасти Россию (дальше - см. похмелье).

Экстраординарность - царство сна разума русского писателя после четвертого стакана водки.

Экстрасенс - хуй, который может воздействовать на психику человека сильнее, чем это делает русский писатель рассказами о смысле жизни. А русский писатель, между прочим, очень сильно действует на психику человека! Но экстрасенс действует еще сильнее.

Электрошок - единственный способ, которым можно спасти русского писателя от заеба (см. заеб) и фантома (см. фантом).

Эпатаж - что-то среднее между эпицентром, этажом, куражом и пилотажом.

Эрекция - 1. Красивое древнеримское имя. 2. Младшая сестра эякуляции.

Эрмитаж - что-то среднее между эротикой и арбитражем.

Эротика - легкий флирт между хуем и пиздой.

Эскимос - что-то среднее между эсминцем, скифом и поцелуем взазос.

Эстет - поклонник лебедя, бадминтона и Антониони.

Эстетизм - что-то среднее между эстетом и онанизмом.

Эстетика - у эстета одни отношения с окружающей средой. У русского писателя - другие. У русского человека они совсем другие. Но с эстетикой у них проблем нет. Эстетика позволяет, чтобы русский человек срал в лифте, русский писатель - пил водку, а эстет получал оргазм, любуясь лебедями.

Этика - а вот этика этого не позволяет.

Эякуляция - апофеоз хуя.

Ю

Юнга - отрада педофила.

Юноша - подающий надежды русский писатель.

Юла - быстро вертящаяся на одном месте блядь.

Юрий Долгорукий - если Москву в самом деле основал он, то явно ошибся. Или это надо было делать как-то иначе, или в другом месте, или не делать совсем.

Я

Я - моя буква.

Явлинский - невразумительный политик. Но его фамилия начинается с буквы "Я". А это уже интересно. Не так-то много политиков, у которых фамилия начинается с моей буквы.

Якушев - любимый хоккеист моего русского детства. Почему любимый понятно. В конце концов, не так много хоккеистов, у которых фамилия начинается с буквы "я".

Ясперс - философ-экзистенциалист. И тоже начинается с буквы "Я".