«Сексуальная жизнь Катрин М.»

Катрин Милле СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ КАТРИН М.

1. КОЛИЧЕСТВО

Вопросы, связанные с количеством, числами и подсчетами, сильно занимали меня в раннем детстве. Воспоминания о том, что мы делали и думали в ту пору, предоставленные сами себе, остаются яркими и четкими: эти моменты одиночества суть первая возможность, данная сознанию взглянуть на самое себя, ведь события, происходящие в присутствии других, неразделимо переплетаются в один таинственный клубок с чувствами, которые они нам внушают (восхищение, страх, любовь или отвращение), и дети еще менее, чем взрослые, способны распутать его и тем более — понять. По этой причине я прекрасно помню и способна восстановить в памяти нить размышлений, которая неудержимо приводила мое детское сознание к необходимости осуществлять перед сном скрупулезные арифметические операции. Недолгое время спустя после рождения моего брата (мне тогда было три с половиной года) наша семья переехала в новую квартиру, и моя кровать была помещена напротив двери в большой комнате, которая стала на несколько лет моей спальней. Вечерами я таращилась на полосу света, исходившего из кухни по ту сторону коридора, где продолжали сновать туда-сюда мама и бабушка, и у меня не было никакой надежды попасть в объятия Морфея, прежде чем эти мысли не проходили вереницей у меня в голове. Одна из них заключалась в вероятности иметь нескольких мужей. Возможность самого факта не ставилась мной под сомнение, и размышления направлялись в сторону конкретных условий такого союза. Может ли женщина иметь нескольких мужей одновременно или исключительно по очереди? И если одновременное проживание с несколькими мужьями по каким-либо причинам невозможно, какой именно отрезок времени она должна оставаться с одним и тем же мужем для того, чтобы получить возможность наконец его поменять? И сколько конкретно мужей, «в пределах разумного», может иметь женщина: «несколько», то есть пять или шесть, или гораздо больше, а может быть, даже и сколько угодно? И как я справлюсь с этой проблемой, когда вырасту?

Шли годы, и подсчет мужей сменился калькуляцией детей. Возможно, объяснение заключается в том, что в определенный момент я начала испытывать на себе чары конкретных мужских персонажей (в хронологическом порядке: известный актер, двоюродный брат и т. п.) и, таким образом, получила возможность направлять силы моего воображения к более контрастно очерченным образам, позволяющим с большей легкостью представлять себя саму в качестве замужней женщины и, следовательно, матери. Смена объектов не повлияла на существо вопросов: сколько можно иметь детей «в пределах разумного»? Шесть? Или больше? Какая должна быть разница в возрасте? Добавьте сюда проблему полового распределения. Эти реминисценции неизбежно вызывают в памяти другие навязчивые размышления, которым я предавалась параллельно с мысленным обустройством моей будущей семейной жизни. В то время мои отношения с Богом приняли весьма определенные формы, накладывающие на меня некоторые обязательства: каждый вечер необходимо было следить за его правильным питанием, подсчитывать количество тарелок и стаканов, которые я мысленно отправляла ему наверх, и заботиться о поддержании подходящего ритма смены блюд. Я была очень набожна, и нельзя совершенно исключить вероятность того, что склонность к счету была вызвана некоторым замешательством, образовавшимся в моей голове из-за непонимания точной природы связей между Богом и его Сыном. Бог был громоподобный глас, призывавший людей к порядку и никогда не являвший лика своего. Однако мне также сообщили, что Бог был одновременно пупсиком из розового гипса, которого я собственноручно сажала в игрушечные ясли под Рождество, и несчастным страдальцем, пригвожденным к кресту, перед которым я обычно совершала молитвы, но при этом и тот и другой являлись его Сыном, а к тому же еще каким-то непонятным привидением, называемым Святым Духом. К этому необходимо добавить, что я совершенно точно знала, что Иосиф — это муж Девы, и Иисус, будучи Богом и Сыном Божьим, называл его «Отец». Это построение венчалось информацией о том, что Дева Мария была, несомненно, матерью Иисуса, но почему-то при этом называлась его дочерью.

Вскоре для меня настала пора учить катехизис, и в один прекрасный день я попросила священника выслушать суть моих серьезных замешательств, которые заключались в том, что я желала стать монашкой, вступить в брак с Господом и отправиться в Африку, кишащую несметными и несчастными племенами, погрязшими в нищете, но одновременно с этим я хотела иметь земного мужа и детей. Священник мне подвернулся весьма лаконичный и ничтоже сумняшеся прервал меня на полуслове, посчитав мои заботы по меньшей мере преждевременными.

Я никогда серьезно не размышляла над собственной сексуальностью до того момента, как родилась идея написать эту книгу. Это не мешало мне в полной мере отдавать себе отчет в том, что у меня было множество сексуальных контактов в раннем возрасте: нечасто встречающаяся ситуация, особенно для девушек, и очень редкий случай для той социальной среды, к которой принадлежала моя семья. Я не могу сказать, что потеряла девственность в исключительно раннем возрасте — мне было восемнадцать лет, — тем не менее следует отметить, что мой первый сеанс группового секса последовал не позже чем через несколько недель после дефлорации. Инициатива такого времяпровождения принадлежала не мне, что совершенно естественно, и к этому было бы нечего больше добавить, если бы не факт, объяснения которому я не нахожу и по сей день: именно я совершенно сознательно поторопила события и ускорила процесс. Мое отношение к групповому сексу можно резюмировать следующим образом: мне всегда казалось, что исключительно игре слепого случая я обязана встречам с мужчинами, которым доставляло удовольствие заниматься сексом в группе или смотреть на то, как их партнерша занимается сексом с другими мужчинами, а так как я по природе своей любопытна, никогда не отказываюсь экспериментировать и не усматриваю в занятиях групповым сексом никакой неловкости или препятствия морального толка, то я без труда принимала их правила игры. Но мне и в голову не приходило возводить на таком фундаменте теоретические построения, и я была далека от мысли вести активную пропаганду.

Нас было пятеро — две девушки и трое юношей, — и мы спокойно заканчивали трапезу в саду на холме, у подножия которого располагался город Лион. Цель моего визита в этот город состояла в том, чтобы навестить молодого человека, с которым я свела знакомство во время кратковременного пребывания в Лондоне, незадолго до описываемых событий, и я воспользовалась услугами возлюбленного одной из моих подруг по имени Андре — уроженца Лиона, — доставившего меня из Парижа на машине. По дороге я захотела пописать и попросила моего любезного водителя сделать остановку. Андре воспользовался этим обстоятельством, чтобы подробно рассмотреть весь процесс и поласкать меня, пока я сидела на корточках. Ситуация не была лишена некоторой приятности, но, несмотря на это, меня не покидало навязчивое чувство легкой стыдливости, и вполне возможно, что именно в этот момент мне в голову впервые пришла блестящая мысль о том, как наилучшим образом справиться с неловкостью: я потянулась губами к ширинке и взяла член в рот. По прибытии в Лион я приняла решение не расставаться с Андре, и мы остановились в доме его друзей — молодого человека, которого звали Ринго, и его сожительницы, хозяйки упомянутого дома и не первой молодости женщины, которой в те дни не было в городе. Отсутствием последней молодежь решила воспользоваться, чтобы устроить вечеринку с участием еще одного юноши, явившегося со своей высокой подругой, коротко стриженные густые волосы которой придавали ей несколько мужеподобный облик.

На дворе стоял то ли июнь, то ли июль, было жарко, и кто-то — не помню кто — предложил всем участникам полностью разоблачиться и окунуться в бассейн. Андре немедленно откликнулся заявлением о том, что его подругу долго уламывать не придется. Эта декларация донеслась до меня весьма смутно — я стягивала через голову футболку. Я не могу сказать, когда именно и по какому случаю я перестала носить нижнее белье (прекрасно помню, однако, как мать, уже в возрасте тринадцати или четырнадцати лет, заставляла меня надевать утягивающие трусы и поддерживающие бюстгальтеры под предлогом, что «женщина должна следить за собой»), но в ту пору на мне его уже не было, и в мгновение ока я оказалась абсолютно обнаженной. Вторая девушка также начала раздеваться, но бассейн в тот день остался пуст. Сад был у всех на виду, и, возможно, именно это явилось причиной смены декораций моих воспоминаний: следующая картина, проплывающая у меня сегодня перед глазами, — это ярко освещенные стены комнаты, которыми было ограничено мое поле зрения, сжатое чугунными решетками высокой кровати. В углу на диване угадывалось тело второй девушки. Андре трахал меня первый, в свойственной ему манере — долго и неторопливо. Затем он неожиданно прервался и, к моему вящему и с каждой секундой растущему беспокойству, покинул кровать и направился, не распрямляясь, к девушке на диване. Ринго поспешил ему на смену, в то время как третий юноша, более робкий, чем остальные, лежал рядом, опершись на локоть, и водил свободной рукой мне по плечам и груди. Тело Ринго сильно отличалось от тела Андре и нравилось мне значительно больше. Он был крупнее, очень чувствительный и нервный, к тому же Ринго принадлежал к тому типу мужчин, которые активно работают тазом и вколачивают член опираясь на руки и не наваливаясь. Но Андре в моих глазах представлялся более зрелым (он в действительности был старше Ринго и успел послужить в Алжире), его тело было немного дряблым, он уже начинал лысеть, и мне доставляло большое удовольствие засыпать рядом с ним, свернувшись калачиком и уперев ягодицы ему в живот, нашептывая при этом, что у меня как раз подходящие для такого положения пропорции. Ринго выдернул из меня свой инструмент, и робкий молодой человек, ласкавший мне до этого грудь, занял было его место, но в этот момент долго сдерживаемое желание отправиться в туалет стало непереносимым, и мне пришлось встать. Молодой человек, расстроенный и разочарованный, остался на кровати. Когда я вернулась, он был со второй девушкой на диване. Я уже не помню, кто — Ринго или Андре — потрудился сообщить мне, что бедному юноше не терпелось довести до конца то, что он начал со мной.

Я провела в Лионе примерно две недели. Дневное время суток, пока мои приятели работали, я проводила со студентом, которого встретила в Лондоне. Когда его родители отлучались из дому, я укладывалась на кушетку, он укладывался на меня, и мне приходилось прилагать массу усилий, чтобы не биться головой о тумбочку. Нельзя сказать, что я была тогда многоопытной женщиной, но, наблюдая за тем, как он просовывал свой еще не успевший окончательно отвердеть и какой-то мокрый член мне во влагалище, а недолгое время спустя утыкался мне в шею, я заключила, что он был еще невиннее меня. Его, должно быть, весьма интересовала проблема женских ощущений во время полового акта, потому что однажды он очень серьезно поинтересовался, доставляет ли мне какое-либо особенное удовольствие сперма, попадающая на стенки влагалища во время эякуляции. Я была потрясена. Как могла жалкая лужица липкой жидкости вызвать необычные ощущения, если я с заметным усилием осознавала проникновение члена во влагалище! «Любопытно, любопытно, — бормотал он, — и что же, совсем никаких ощущений?» — «Никаких». Он был озадачен гораздо больше меня.

Улица, на которой стоял дом студента, выходила прямо на набережную, где каждый вечер меня поджидала моя веселая компания, и однажды его отец, встретив нас на улице, заметил — весьма, впрочем, добродушно, — что я, должно быть, чертовски привлекательная юная особа, если в моем распоряжении находится банда таких весельчаков. Нужно признаться, что считать я перестала и совершенно позабыла арифметические мучения детства, касающиеся разрешенного количества одновременно присутствующих мужей. Я не «коллекционировала» победы и испытывала резкое неприятие по отношению к многочисленным персонажам (равно юношам и девушкам), нередко попадавшимся мне на случайных вечеринках. Эти личности ставили себе цель отфлиртовать — то есть щупать, гладить, трогать (позволять щупать, гладить, трогать) и целоваться взасос, задерживая на рекордно долгое время дыхание, — с максимально возможным количеством гостей за вечер исключительно для того, чтобы затем хвастать все утро напролет в школьных коридорах. В отличие от них я просто наслаждалась собственноручно сделанным открытием: томительно-сладкая истома, испытываемая мною всякий раз, когда чья-то рука ложилась мне на лобок или чьи-то бесчисленные сладкие губы касались моего лица, обладала неиссякающим источником энергии и могла повторяться и продолжаться почти непрерывно, так как мир оказался полон мужчин, которым только этого, казалось, и недоставало. Все остальное меня нисколько не интересовало. Необходимо отметить, что у меня был шанс потерять девственность несколько раньше, чем это произошло в реальности. У того юноши были черные как смоль волосы, неявно очерченные черты лица и большие губы. Помнится, он произвел на меня впечатление. Вполне вероятно, что именно его руки первые получили доступ к максимально большей площади моего тела, в то время как я сама, полузадыхаясь под задранным свитером и невыносимо страдая от врезавшихся в пах трусиков, впервые в жизни ощутила желание, скрутившее все мое существо. Некоторое время спустя парень поинтересовался, «не желаю ли я пойти немножко дальше». У меня не было ни малейшего представления о том, что бы это могло значить, и я ответила «нет» просто потому, что не смогла вообразить, куда же «дальше» можно пойти. Таким образом, сеанс флирта был прерван и никогда уже более не возобновлялся, несмотря на то, что отношения с его участником угасли не сразу и систематически — в основном во время летних каникул — продолжались еще некоторое время. Меня также совершенно не мучила проблема «постоянного партнера» или «постоянных партнеров». Два раза я влюблялась, и оба раза в мужчин, отношения с которыми заведомо никогда бы не смогли перерасти платонической стадии, — один из них женился (и это мало что изменило, так как он никогда не проявлял ко мне ни малейшего интереса), а второй жил очень далеко. Вследствие этого у меня пропала всякая охота выстраивать аффективные связи с «возлюбленным». Студент был скучен и постен, Андре был все равно что обручен с моей подругой, а Ринго и вовсе вел жизнь женатого мужчины. Этот список необходимо дополнить моим парижским знакомым Клодом, с которым я первый раз в жизни занималась любовью. Клод, в свою очередь, был вроде как влюблен в одну барышню из буржуазной семьи, которой было вполне по силам нашептывать ему вполголоса романтическими вечерами такие, к примеру, поэтические речи: «Коснись же моих грудей, сегодня ночью они нежны, как никогда» — и этим ограничиваться. Идти дальше она не желала ни под каким предлогом. Такое положение вещей навело меня на смутные раздумья, и я исподволь скорее почувствовала, нежели поняла, что роль женщины-соблазнительницы в этом мире мне заказана, а мой путь лежит скорее в лагерь мужчин, чем в замок женщин. Проще говоря, отныне не существовало никаких препятствий к тому, чтобы вновь и вновь сжимать в руке каждый раз новый — и никогда не повторяющийся — продолговатый объект и пить с разных губ вечно меняющую вкус слюну. У Клода был красивый, пропорциональный и прямой член, и мои первые опыты оставили воспоминание о чувстве странного оцепенения: когда он погружал в меня свой инструмент, я ощущала себя нанизанной на него с головы до пят и словно лишалась способности двигаться. Когда Андре расстегнул ширинку и я уперлась носом в его член, то была сильно удивлена: он был меньше, чем у Клода, и — так как Андре, в отличие от Клода, не был обрезан — обладал более подвижной структурой. Обрезанный член — блестящий монолит, столп — открывается взору сразу и целиком, вонзается в самое сердце и порождает мощный вал желания, в то время как подвижная крайняя плоть вуалирует головку, скорее угадываемую, чем видимую, — обточенная галька в пенной воде — и вызывает к жизни нежные, утонченные потоки чувственности, которые расходятся чарующими волнами по женскому телу, замирая в ожидании у входа. Член Ринго принадлежал к тому же типу, что и член Клода, робкий молодой человек в этом смысле походил на Андре, а что касается студента, то других представителей его типа в ту пору мне еще только предстояло встретить, и, как я узнала впоследствии, все они имели одну характерную черту: не будучи особенно толстыми, такие члены, возможно из-за более плотной кожи, давали руке, их сжимающей, безошибочное ощущение наполненности. Мало-помалу я поняла, что каждый член действовал на меня по-разному и мои руки — и не только руки — всякий раз вели себя иначе. Цвет и качество кожи, наличие (несколько степеней) или отсутствие волос, мускулатура — к смене этих характеристик приходится всякий раз приспосабливаться заново (не считаю необходимым специально доказывать здесь очевидную мысль, заключающуюся в том, что нависший над вами волосатый торс, суживающий до минимума и без того небогатое поле зрения, вы не обхватываете точно так же, как лишенное растительности гладкое тело или тяжеловесные плечи и отвисшие соски; однако эти реальные образы рождают также очень разные отзвуки в пространстве фантазии и воображения: сегодня, оглядываясь назад, я могу с уверенностью утверждать, что была склонна вести себя очень пассивно, и даже, более того, покорно, когда имела дело с сухими или очень худыми, истощенными телами, возможно, рассматривая их как более «мужественные», но всегда брала инициативу в свои руки при встрече с более грузными мужчинами, феминизируя их, вне зависимости от размеров), а особенности конституции каждого тела диктуют также и свои позиции: я прекрасно помню — и воспоминания эти приятны — одного нервного и сухого молодца с длинным и тонким членом, который был впечатан мне в задницу и наяривал резкими и длинными толчками ее одну, почти на весу, избегая соприкосновений (если не считать рук, крепко сжимавших бедра); воспоминания о контактах с толстыми мужчинами — которые, несмотря ни на что, всегда меня привлекали — напротив, нередко бывают омрачены некоторыми эпизодами — в особенности когда они наваливались на меня всей тяжестью (справедливости ради стоит отметить, что я никогда не делала попыток высвободиться) и к тому же начинали, словно желая подогнать свое поведение под внешний облик, целоваться мокрыми поцелуями, размазывая мне слюни по лицу. Иными словами, я вошла во взрослую сексуальную жизнь точно так же, как маленькой девочкой опрометью кидалась, закрыв глаза, в туннель, увлекаемая ярмарочным поездом ужасов, — что за счастье быть неожиданно схваченной в темноте.

Или лучше медленно поглощенной, словно лягушка, змеей.

Несколько дней спустя после моего возвращения в Париж я получила письмо от Андре, в котором он тактично извещал меня о том, что мы все подцепили гонорею. Письмо распечатала мать. Я была немедленно отправлена к доктору, после чего двери родного дома наглухо закрылись за мной. Однако из-за непереносимой мысли о том, что родители отныне могут представлять себе сцены моих занятий любовью, во мне развилась нестерпимая стыдливость, что в конечном итоге привело к полной невозможности находиться с ними под одной крышей. Я сбегала — меня находили. Все это кончилось тем, что я сбежала окончательно и стала жить с Клодом. Гонорея стала моим крещением, и еще долгие годы ее дамоклов меч угрожающе нависал над моими чреслами, непрестанно напоминая об испытанной жгучей боли, которую я никогда не воспринимала иначе, как некое тавро, отличительный знак увлекаемых общим роком — членов братства тех, кто трахается без меры.

КАК КОСТОЧКА

За годы, последовавшие за описываемыми событиями, я принимала участие в большом количестве сеансов группового секса — а среди них бывали и такие, на которых присутствовало более ста пятидесяти персон одновременно (трахались не все, некоторые приходили в качестве наблюдателей) — и могу смело утверждать, что члены по меньшей мере четверти присутствующих в такие вечера перебывали в моих руках, заднице, рту или влагалище. Несмотря на то что мне случалось касаться женских губ и гладить женские тела, лесбийские отношения никогда не играли для меня важной роли во время подобных сеансов. Что касается количества моих партнеров в клубах (в каждом из которых к тому же существовали заведенные правила), то оно могло значительно варьироваться, и не в последнюю очередь в зависимости от социального статуса публики. Еще труднее установить более или менее точные цифры, когда речь идет о вечерах, проведенных в Булонском лесу: если считать тех, чьи члены я сосала в машинах, согнувшись в три погибели и упираясь затылком в руль, а также обладателей более просторных грузовиков, где мне случалось даже и раздеваться, то не пристало пренебрегать также и бесчисленными, сменяющими друг друга, содрогающимися членами разной степени эрегированности, но при этом совершенно анонимными, так как мне ни разу не пришлось взглянуть в глаза их обладателям, которые яростно ебали меня через открытую дверцу автомобиля, и единственной доступной моему взору частью их тела были руки, которые, протиснувшись в открытое окно, яростно мяли мне грудь. На сегодняшний день я могу составить список из сорока девяти мужчин, которых я в состоянии идентифицировать и о которых можно с уверенностью сказать, что их член проникал в мое влагалище. Невозможно, однако, подвергнуть арифметической операции безымянные тени. Во время групповух, протекавших в описываемых выше условиях, мне, возможно, и случалось сталкиваться со знакомыми, однако бесконечная череда совокуплений и смешение плоти едва давали мне время и возможность распознать тела (а вернее, некоторые их части) и оставляли совершенно безнадежными любые попытки различить конкретные лица и тем более соотнести их с соответствующими именами. Более того, вовсе не все части тела были доступны в любой момент, и порой мне оставалось лишь теряться в догадках относительно того, какую часть тела существа какого пола я в данный момент касаюсь рукой. Так как если я в состоянии, закрыв глаза, из множества целующих меня губ выделить женские благодаря их нежности, то по мере продолжения сеанса любовных утех различия стираются очень быстро, потому что и женские ласки могут быть весьма энергичными. Мой очередной партнер нередко оказывался впоследствии травести, но осознание этого факта приходило ко мне лишь некоторое время спустя. Многоголовая гидра все туже сплетала вокруг меня свои кольца, и только тогда Эрик отделялся наконец от группы, сгущался передо моими глазами и выдергивал меня из самой гущи, как, по его собственному выражению, «косточку из вишенки».

Я встретила Эрика, когда мне исполнился двадцать один год, и не могу сказать, что наша встреча была случайной: я много слышала о нем, и знакомые не раз намекали, что, принимая во внимание мои наклонности, встреча с Эриком была для меня столь неизбежна, сколь и благотворна. После окончания моих лионских каникул я, как уже говорилось, переехала к Клоду, и мы продолжали наши экзерсисы в области группового секса. С появлением в моей жизни Эрика такие опыты приняли более регулярный и насыщенный характер, и не только потому, что, как следует из вышеизложенного, благодаря Эрику для меня сделались доступными такие места, где я могла отныне наслаждаться практически неограниченным количеством сексуальных партнеров, но и потому, что наше времяпровождение было тщательно спланировано и организовано. Для меня всегда существовало четкое различие между, с одной стороны, в той или иной степени случайным стечением обстоятельств, вследствие которых гости и хозяева после хорошего ужина более или менее неожиданно могут очутиться на кушетках и диванах в живописных позах, а веселая компания закадычных друзей оказывается в машине, держащей путь в сторону ворот Дофин, и, прибыв в заданный район, начинает нарезать круги, ожидая момента установления контакта с обитателями соседних авто, в результате чего две или больше веселые компании оказываются разложенными на диванах и кушетках в чьей-нибудь большой квартире, и, с другой стороны, вечеринками, организованными Эриком и его друзьями. Я предпочитала неумолимую логику и ясно положенную цель последних: тут не было места суете, нервозности и страху, а посторонние искажающие элементы (алкоголь, кураж и т. д.) были безжалостно устранены и не мешали безупречной работе великолепно отлаженных шестеренок процесса совокупления.

Никакая сила на свете не могла прервать размеренного ритма чресел, движущихся с целеустремленностью насекомых.

Вечера, которые устраивал Виктор в дни своего рождения, более всего поражали мое воображение. Вход в его владения оберегали охранники с собаками, постоянно переговаривавшиеся о чем-то по рации, а толпы разряженных гостей наводили на меня робость. Некоторые женщины были одеты специально для праздника: на них были прозрачные блузки и просвечивающие платья. Я им завидовала и все время, пока прибывали гости, немедленно подхватывавшие бокал шампанского и устремлявшиеся в самую гущу толчеи, держалась в стороне. Можно сказать, что неловкость исчезала только вместе с брюками или платьем — моей самой удобной одеждой была надежно защищающая нагота.

Архитектура места, где проходили эти празднества, была в высшей степени забавной — она до крайности напоминала убранство в то время весьма популярного магазина «Ля Гаменри»[1] на бульваре Сен-Жермен. Так же как и в магазине, только более значительных размеров, перед моими глазами появлялся грот с множеством укромных уголков, отделанный под белый мрамор. Грот располагался на нижнем этаже, и источником освещения служил рассеянный свет, исходивший из бассейна, находившегося прямо над нашими головами. Дно бассейна было абсолютно прозрачным, и надо мной, как на гигантском телевизионном экране, проплывали тела купающихся. Мои перемещения в гроте были сведены к минимуму. По сравнению с первым опытом в компании лионских приятелей изменился лишь масштаб, все остальное осталось прежним. Эрик, подчиняясь бог весть какому смутному неписаному правилу, собственноручно раздевал меня и демонстративно водворял на одну из кушеток в каком-нибудь алькове. Иногда он начинал целовать и гладить меня, однако очень скоро его сменял кто-нибудь другой. Я лежала на спине в течение почти всего вечера и весьма редко меняла положение, возможно, потому, что другую распространенную позицию — женщина, сидящая на члене партнера, — сложно назвать удобной в ситуации, когда партнеры беспрестанно сменяют друг друга, к тому же она предполагает некоторый градус интимной близости между мужчиной и женщиной. Меня окружали несколько мужчин, и, в то время как кто-то из них, откинувшись назад для лучшего обзора, усердно трудился над моим влагалищем, я принимала ласки остальных. Меня растаскивали по кусочкам. Чья-то рука, не прерываясь, осуществляла круговые движения в области лобка, в то время как руки соседей блуждали, чуть касаясь, по всему телу, задерживаясь время от времени на груди, дразня соски… Такие ласки — в особенности когда на смену ладоням приходят члены, трутся головками о груди и гладят лицо — доставляли мне особенное удовольствие, превосходившее по интенсивности чувства, испытываемые собственно во время проникновения члена во влагалище. Мне нравилось временами ухватить проплывающий перед глазами член, направить его в рот и скользить по головке губами, ожидая момента, когда его нетерпеливый сосед с другой стороны не начнет требовательно тыкаться мне в напряженную шею, и тогда, выпустив изо рта первый, тут же подхватить губами второй. Или держать один в руке, а второй во рту. Мое тело тянулось и раскрывалось — в гораздо большей степени, чем под кавалерийским натиском дубины, орудующей у меня между ног, — навстречу таким прикосновениям, привлеченное их мимолетностью и переменчивостью, в то время как от беспрестанного (иногда длящегося более четырех часов кряду) долбления мне остались в основном воспоминания об онемевших бедрах — тем более что большинство мужчин предпочитает во время совокупления держать ноги партнерши разведенными как можно шире, для того чтобы получить лучший обзор и возможность загонять свой инструмент поглубже. Когда последний член покидал мои чресла и меня наконец оставляли в покое, я приходила в себя и понимала, что участи бедер не избежало и влагалище. Я испытывала неизъяснимое пленительное упоение, ощущая его задубевшие, отяжелевшие и болезненно отзывающиеся на каждое движение стенки, которые сохраняли, казалось, память о прикосновении каждого члена в отдельности.

Положение активного паука в центре паутины вполне мне подходило. Однажды — это было не у Виктора, а в сауне на площади Клиши — мне случилось провести целый вечер, не покидая глубокого кресла, в то время как половину комнаты занимала огромных размеров кровать. Моя голова, а точнее, рот находился в точности на уровне, требуемом для осуществления беспрерывного минета, а руки на подлокотниках не знали покоя и дрочили по два члена одновременно. Ноги были задраны выше плеч, так что участникам, достигшим достаточно высокого уровня возбуждения, не составляло никакого труда продолжить во влагалище.

Я очень плохо потею, но зачастую с меня ручьями тек пот сменяющих друг друга мужчин, смешиваясь с полузасохшими ручейками спермы, покрывавшими тело, волосы и особенно бедра, ведь во время сеансов группового секса участникам доставляет особенное удовольствие эякулировать в уже заполненное спермой влагалище. Иногда, аргументировав побег необходимостью отлучиться в туалет, мне удавалось ненадолго вырваться из плотного кольца трахающихся и наскоро помыться. Ванная комната в доме Виктора была залита неярким голубоватым светом, который не резал глаз и окутывал предметы прозрачной дымкой. Всю стену над ванной занимало зеркало, и тонущие в нем смутные очертания комнаты, погруженной в светящийся полумрак, дополняли ощущение обволакивающей мягкости. Из зеркала на меня смотрело мое собственное тело, и я с удивлением констатировала, что оно несколько меньше, чем я его себе представляла еще несколько мгновений назад. В этой комнате совокупления проходили в значительно более спокойном ритме, и именно здесь я могла надеяться услышать настоящий комплимент в свой адрес — матовая кожа, искусство работать ртом и т. д., — который приобретал совершенно иное значение, чем доносившиеся из-под груды переплетенных тел отрывочные сведения на мой счет, напоминавшие, скорее, обрывки переговоров врачей и ассистентов, совершающих ночной обход по больнице, которые больной смутно слышит сквозь завесу сна.

Биде, холодная струя на разверстое закоченелое влагалище. Однако даже в такие минуты мне не часто удавалось побыть в одиночестве: редкий гость, забредший передохнуть в ванную комнату, не пользовался удобным случаем и моим положением и не приставлял мне ко рту свой несколько размягченный, но вполне работоспособный член. И сколько раз я, не успев толком помыться и прийти в себя, уже опиралась о раковину, обеспечивая удобный подход очередному усталому члену, который тем не менее находил в себе силы обрабатывать влагалище в течение еще нескольких минут. Всякий раз, когда член проскальзывает меж половых губ, чтобы на долю мгновения задержаться там, прежде чем погрузиться в бесконечную (теперь мне это доподлинно известно) глубину, раскрывая их, расталкивая и разъединяя, я испытываю чувство ни с чем не сравнимого удовольствия.

Мои сексуальные партнеры всегда были очень внимательны и предупредительны, и мне ни разу не пришлось пострадать от их неловкости или грубости. Достаточно было просто сделать знак — нередко при помощи Эрика, который всегда оказывался поблизости в нужный момент, — и дать понять, что я устала или хочу сменить положение, как меня немедленно оставляли в покое. Отношение ко мне во время сеансов группового секса можно охарактеризовать как холодную, почти равнодушную учтивость, и такое положение дел прекрасно меня устраивало, так как я тогда была очень молода, стеснительна и неловка в общении. Ночные обитатели Булонского леса представляли собой очень смешанное во всех смыслах этого слова общество, и, кажется, мне приходилось встречать там мужчин, которые были еще более пугливы и застенчивы, чем я. Я не помню лиц (я редко видела лица), но не раз ловила на себе выжидательные, а иногда и удивленные взгляды. Здесь можно было встретить завсегдатаев, которые знали Булонский лес как свои пять пальцев, занимались организационными вопросами и направляли «течение вечеринок» в нужное русло, непостоянных посетителей, то появляющихся, то исчезающих, а также тех, кто довольствовался скромной ролью зрителей. Несмотря на неослабевающие усилия Эрика, направленные на то, чтобы разнообразить наши сеансы (всякий раз я сопровождала его с некоторым опасением), и на то, что обстановка и участники кардинально менялись от раза к разу, моим самым большим удовольствием оставалось отыскивать в этих неизвестных новых ситуациях старые, давно знакомые рефлексы и устанавливать привычные связи.

Вот особенно яркий пример. Я лежала на одной из этих в особенности шершавых бетонных скамеек, поверхность которых усеяна каменной крошкой. Мы образовали группу: моя голова была зажата между животами трех или четырех мужчин, которым я делала минет, при этом краем глаза я наблюдала мелькание светлых пятен — вибрирующие на членах, словно пружины, руки тех, что образовали второй круг в области моих бедер. Несколько теней клонились из темноты. В тот момент, когда с меня начали снимать одежду, раздался лязг и грохот — неподалеку случилась авария. Меня оставили. Дело происходило в глубине одной из искусственных рощиц, раскиданных вдоль бульвара Адмирала Брюи, недалеко от ворот Майо. Помедлив некоторое время, я поднялась и присоединилась к столпившимся у изгороди зрителям. Мини-«остин» врезался в столб посреди бульвара. Кто-то сказал, что внутри находится молодая женщина. Вокруг машины металась маленькая собачка. Столб, машина — все тонуло в странном бело-желтом свете. По всей вероятности, довольно скоро послышались звуки сирен машин «скорой помощи», так как я вернулась на скамейку, и, словно пространство внутри рощицы было эластичным, круг вновь сомкнулся вокруг моей головы, актеры вернулись на сцену и приготовились играть с того места, где их неожиданно прервали. Участники обменялись несколькими фразами по поводу аварии, которая, казалось, пролила неожиданный свет на соединяющие их тайные узы, и я в этот момент получила возможность ощутить знакомое, но эфемерное чувство принадлежности к маленькой, связанной общим делом компании соратников и сообщников. Те парадоксально редкие для Булонского леса случаи, когда мне удавалось принять участие в самых обычных мимолетных разговорах или делать самые обычные, будничные вещи — которые в этом месте странным образом стушевывают и одновременно подчеркивают особенный характер необычнейших встреч, — доставляли мне несказанное удовольствие. Однажды вечером, посреди почти пустынной площади недалеко от ворот Дофин, в свете фар мы заметили двух черных мужчин необычайно высокого роста, которые жались к краю тротуара и имели вид безнадежно заблудившихся людей, ждущих на пустынной улице спального района автобус, который никогда не придет. Они привели нас в маленькую мансарду неподалеку. Комната была узкая, кровать тоже. Они взяли меня по очереди. Пока один был на мне, второй спокойно сидел рядом, не пытаясь присоединиться. Просто смотрел. Оба двигались медленно, у обоих были длинные члены — мне с тех пор никогда не встречались органы таких размеров, — которые тем не менее не были особенно толстыми, и мне не было нужды широко раздвигать ноги, для того чтобы они с легкостью проникали во влагалище. Они были как братья-близнецы. Два совокупления, перетекающие одно в другое в маслянистом потоке неспешной ласки. Их движения отличались особенной точностью, и я наслаждалась бесконечными сантиметрами кожи двух огромных черных тел. В этот раз я полностью прочувствовала каждый момент долгого терпеливого бурения. Пока я одевалась, они болтали с Эриком о нравах обитателей Булонского леса и о своей работе — они были поварами. Перед нашим уходом оба от всей души поблагодарили меня, как искренние, радушные хозяева, и я до сих пор храню об этой встрече самые теплые воспоминания.

«У Эме» гости не были столь тактичны и предупредительны. Это был весьма популярный в то время клуб эшанжистов,[2] где нередко можно было встретить даже иностранцев, прибывших специально с целью провести в клубе несколько дней. Спустя много лет после того, как клуб прекратил свое существование, Эрик не переставал поражать мое воображение бесконечными перечислениями громких имен богачей, звезд театра, спорта и эстрады, которых я могла бы там повстречать, если бы знала куда смотреть. В эпоху, когда мы были частыми гостями клуба, на экраны вышел фильм, пародировавший нравы века сексуальной революции. В нем была такая сцена (имевшая место в клубе, интерьеры которого очень напоминали декорации «У Эме»): несколько мужчин теснились вокруг стола, где возлежала женщина, единственной видимой частью тела которой являлись комично дрыгающиеся задранные ноги, обутые в высокие зашнурованные сапоги. В то время действительно была мода на такие сапоги, влияния которой не избежала и я, и мне не раз приходилось лежать на каком-нибудь столе обнаженной, но обутой тем не менее в эти самые сапоги (их было мучительно долго расшнуровывать), задирая ноги к небесам. Принимая все это во внимание, я тешила себя честолюбивой мыслью о том, что, вполне возможно, именно мой минималистский наряд и болтающиеся над мужскими головами ноги послужили источником вдохновения режиссера.

С беспримерным удовольствием, которое я испытывала во время продолжительных сеансов «У Эме», разложенная на краю большого стола, ослепленная резким светом качающейся лампы, освещавшей мое тело, словно бильярдное сукно, может сравниться только переполнявшее меня отвращение к путешествию, которое необходимо было проделать, чтобы туда попасть. Клуб находился далеко от Парижа, и, прежде чем оказаться под ярким светом лампы на столе, было необходимо пересечь жуткую темень леса Фос-Репоз, затем долго искать нужный дом, стоявший в глубине палисада, до боли напоминавшего мне его собратьев из пригорода, в котором я провела детство. Мне кажется, что для Эрика было большой радостью придумывать всяческие сюрпризы и неожиданности, поджидавшие меня затем в течение вечера, поэтому я никогда ничего не знала заранее о программе каждого конкретного сеанса. Так он создавал «романтическую» атмосферу. Впрочем, я играла свою роль, не задавая лишних вопросов. Но всякий раз, когда я понимала, куда именно мы направляемся, то ничего не могла поделать с непрестанно теребившим меня чувством легкой тревоги при мысли об ожидающей меня встрече с совершенно незнакомыми людьми, которая выдернет меня из кокона привычной действительности и реальности моего повседневного «я», а также — об огромной усталости, неизбежно наваливающейся на меня в конце. Это состояние родственно испытываемым мною чувствам в преддверии прочтения лекции — я знаю, что в такие минуты нахожусь в состоянии максимально-интенсивного сосредоточения и целиком во власти аудитории. У погруженной в полумрак публики в зале, точно так же как у мужчин в клубе, нет глаз, отсутствует лицо и, словно по мановению волшебной палочки, протянувшийся между тревогой «до» и усталостью «после» период полной опустошенности проходит незамеченным.

Чтобы попасть в первый зал, необходимо было пересечь бар. Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы однажды трахал меня там, несмотря на то, что образы рук, исподтишка лапающих мои ягодицы, расплющенные на высоком табурете, угол которого впивается между губами влагалища, с давних пор являются неотъемлемой частью моих эротических фантазий. У меня почти не осталось воспоминаний об обстановке в баре (смутные картины: какие-то женщины, взгромоздившиеся на стулья у стойки, оголенные ляжки, ягодицы, задранные платья…). Мне нужно было попасть в один из залов и занять свое место на одном из столов, как я уже говорила. Залы были совершенно пусты: голые стены, ни стульев, ни банкеток — только грубо сработанные деревянные столы и лампы над ними. Там я оставалась по два-три часа. Мизансцена не менялась: руки гуляли во всех направлениях по моему телу, я крутила головой направо и налево, хватая ртом подставленные члены, в то время как другие члены теснились у моего живота. За один вечер через мой стол могло пройти до двадцати человек. Позиция, в которой женщина лежит на столе таким образом, что ее лобок находится в точности на уровне члена стоящего мужчины, является для меня наиболее удобной и привлекательной. Влагалище полностью раскрыто, мужчина без труда вставляет член в горизонтальном положении, получает полную свободу движений и может долбить сколь угодно долго и сколь угодно глубоко. Мне случалось претерпевать натиски такой интенсивности, что единственным шансом избежать катастрофического падения со стола было уцепиться что есть сил за края, что, однако, ничуть не гарантировало избавления от ставшей, можно сказать, незаживающей ранки на спине, в области копчика, явившейся результатом постоянного трения о шершавые доски. В конце концов клуб «У Эме» закрылся. Я помню, как во время нашего последнего посещения грузно облокотившийся на стойку бара Эме орал на жену. Что-то о полиции и повестке. Мы сочли за благо ретироваться с обещанием зайти в другой раз, и Эме окончательно разбушевался, обвинив напоследок полицию в распугивании клиентов.

Тот вечер мы закончили в «Глицинии», и это было мое первое посещение легендарного места, источника вожделения и зависти дней нашей юности, когда я, Клод и наш приятель Генри — неразлучная троица — таращились через окно микроскопической квартирки Генри на улице Шазель на светлую штукатурку высокой стены, за которой в глубине сада прятался знаменитый особняк. В то время мы проводили выходные у родителей и на обратном пути нередко заходили повидать Генри и потрахаться втроем. Юноши пялили меня одновременно: один в рот, другой в задницу или влагалище, а со стены на нас весело поглядывала одна из лучших работ Мартена Барре[3] под названием «Спагетти» — дар автора. В перерывах мы затаив дыхание глазели в окно, подстерегая входящих и выходящих из «Глицинии» гостей. Генри где-то прослышал, что клуб облюбовали киноактеры, и иногда нам действительно казалось, что в просвете двери мелькнул знакомый силуэт. Ребячество, но дети — лучшие зеваки на свете. Тайна, загадка, секретная деятельность — все это действовало на нас завораживающе, а в детали мы не вдавались; внешних атрибутов недостижимых благ — шикарных авто, элегантных дам — было вполне достаточно, чтобы привести нас в восторг. Несколько лет спустя я переступила сей таинственный порог и сразу же поняла, что предпочитаю суровый интерьер «У Эме».

От ворот к крыльцу вела гравийная дорожка, запруженная группой японцев, которых сопровождала к выходу молодая женщина, напоминавшая стюардессу. Избавившись от японцев, она занялась мной и начала с того, что потребовала предъявить карточку социального страхования, которой у меня, естественно, не было и быть не могло по причине отсутствия постоянного места работы. Но и наличие справки из учреждения с указанием должности и суммы заработной платы не могло бы меня спасти — я была виновата, потому что, сталкиваясь лицом к лицу с женщиной — именно женщиной и никогда — мужчиной — выше меня ростом, я всегда чувствую себя кругом виноватой неуклюжей маленькой девочкой. Внутрь мы все-таки попали. То, что я увидела в большой, ярко освещенной на манер столовой зале, заваленной матрасами, на которых располагались обнаженные люди, довершило дело, начатое в саду суровой стюардессой с повадками служащего налогового ведомства, — я совершенно потерялась и не знала, как себя вести. Посетители рассказывали анекдоты, смеялись и шутили. Какая-то ненакрашенная бледная дама (растрепанные волосы которой еще хранили тень строгой прически, в точности такой же, что у юной леди в саду) поведала смеющемуся обществу, что ее «маленький сынишка очень хотел пойти с мамой». Невозмутимо практичный Эрик уже крался вдоль плинтуса в поисках выключателя — мы нашли подходящую пару и хотели немного поубавить освещение. Вскоре стало темнее, однако ненадолго, так как одна из девушек, дефилирующих между матрасами с подносами, на которых громоздились бокалы с шампанским, запуталась в проводе, и режущий глаза свет вновь залил помещение. Она сопроводила иллюминацию смачным «Е… твою мать!», после чего мы, по всей вероятности, надолго не задержались, так как моя память не сохранила сведений о каких-либо половых контактах в тот вечер.

Нигде, за исключением Булонского леса (но и там бывало всякое!), невозможно приступить прямо к делу и утонуть в сплетении тел, не совершив предварительно определенного количества ритуальных действий, очерчивающих пространство — радиус протянутого бокала, предложенной пепельницы — перехода, шлюза между мирами. Некоторые правила для меня соблюдать было проще, другие — труднее, но моим самым горячим желанием всегда было отменить все ритуалы и упразднить тягостные минуты нетерпеливого ожидания. Меня очень забавлял Арно, который, невзирая на то, что остальные находились только на стадии светской беседы, всегда раздевался на несколько минут раньше всех и, обнаженный и невозмутимый, принимался тщательнейшим образом складывать в углу свою одежду. Привычки и правила другой группы были вовсе не так смешны и всегда казались мне чрезвычайно глупыми: перед тем как заняться групповым сексом, они всей компанией неизбежно направлялись всегда в один и тот же ресторан, а источником их неувядающего веселья и вдохновения во время приема пищи служила от раза к разу неизменная шутка: пока официант обходил стол, одна из женщин должна была успеть снять трусики. Я терпела. Однако рассказывать сальные истории в таких компаниях мне всегда казалось непристойной похабщиной. Возможно, причину такого отношения стоит искать в том, что я инстинктивно выявляла разницу между эпиграфом к настоящей пьесе, целью которого является приготовить зрителя к серьезному зрелищу, и пустым плесканием слов, бесконечно отодвигающим момент поднятия занавеса. В первом случае играется пьеса. Во втором — не играется: занавес опущен, пьеса «неуместна».

Несмотря на то что некоторые рефлекторные реакции доброй католички живы во мне до сих пор (предчувствуя беду, я непременно осеняю себя крестным знамением, а когда случается сделать что-то неправильно, во мне немедленно рождается чувство, что за мной кто-то пристально наблюдает), в Бога я больше не верю. Вполне возможно, что вера оставила меня в тот момент, когда первый член проник в мое влагалище, в результате чего последние чаяния и надежды достигнуть собственного идеала, шагая по единолично избранному пути, развеялись как дым, я потеряла цель, остановилась и превратилась в пассивную женщину, послушную исполнительницу чужой воли, пустой сосуд. Однако, если находится кто-то, желающий вдохнуть в меня жизнь, поставить передо мной задачу и указать цель, я превращаюсь в самого ревностного работника, иду до конца не разбирая дороги, с одержимостью гончего пса, и единственным пределом и непреодолимой преградой для меня является, наверное, только смерть. Именно этими соображениями можно объяснить никогда не покидающую меня решимость во что бы то ни стало продолжать однажды доверенное мне дело — журнал «Арт-Пресс». Я стояла у истоков создания «Арт-Пресс» и вложила в него столько сил и личной энергии, что не считаю большим преувеличением утверждать сегодня, что журнал стал частью меня самой. Несмотря на это, я скорее склонна сравнивать себя с водителем трамвая, основная задача которого — оставаться на своем месте, по крайней мере, пока не кончатся рельсы, чем с капитаном или штурманом, твердой рукой направляющим свой корабль наперекор непогоде и всяческим опасностям в одному ему известную гавань. Трахалась я по похожему принципу. Я ни к чему не стремилась ни в делах любви, ни на профессиональном поприще, мне было все равно, я была всегда доступна и на все согласна, и неудивительно, что по прошествии некоторого времени я прослыла особой, начисто лишенной каких бы то ни было комплексов и не ведающей, что такое «нельзя». Я охотно согласилась играть эту роль. Воспоминания о многочисленных оргиях и вечеринках, проведенных в Булонском лесу или в компании друзей-любовников, нанизаны одно на другое и организованы на манер апартаментов в японском дворце: вы уверены, что находитесь в закрытом пространстве, ограниченном четырьмя стенами вашей комнаты, но вот ширма тихонько отодвигается, и вашему взору предстает длинная галерея похожих комнат, количество которых оказывается огромно, а число различных способов попасть из одной в другую стремится к бесконечности.

В этом переплетении воспоминания о времени, проведенном в клубах эшанжистов, занимают сравнительно немного места. Иначе обстоит дело с клубом «У Эме» — то было настоящее логово дикого разврата. Неудача в «Глицинии» также оставила глубокий след как полновесный пример актуализации отроческой дремы. Моя память вообще весьма селективна, и воспоминания в виде зрительных образов застревают в ней прочнее всего, что и является, скорее всего, причиной, по которой, например, при упоминании клуба «Клеопатра» мне в первую очередь приходит в голову его немыслимое местоположение — в глубине торгового центра тринадцатого муниципального подразделения, — чем конкретные детали моего там времяпровождения, в котором было, впрочем, мало оригинального. Память сохранила много ярких, живых и сочных образов, которые я без труда могла бы рассортировать по тематическому принципу.

Вот вереница автомобилей неотступно следует по пятам за нашей машиной. Можно подумать — поезд. Посреди авеню Фош меня неожиданно одолевает безумное желание пописать, я выскакиваю из машины и бегу что есть мочи, пересекая газон, под ближайшее дерево. Пять или шесть авто резко останавливаются следом за нами, скрипят тормоза, открываются двери, из машин вылезают мужчины и, превратно истолковав мой маневр, следуют по газону за мной. Эрику приходится спешить на выручку — авеню залита ярким светом, и мы тут у всех на виду. Я забираюсь обратно, и кортеж продолжает прерванный путь. Некоторое время спустя перед носом у охранника подземного гаража у ворот Сен-Клу дефилируют уже никак не меньше пятнадцати машин. Приблизительно через час они выныривают в том же боевом порядке и исчезают по дороге, ведущей в город. За этот час меня поимели более чем три десятка мужчин, которые, прежде чем уложить меня на капот, долго трахали на весу, упирая в стену. Этот в целом обычный сценарий приходилось иногда разбавлять опасными гонками, имеющими цель «избавиться от хвоста». Дело в том, что, как правило, определенная группа участников заранее договаривается о конечном пункте назначения, после чего расходится по машинам и отправляется в путь, неминуемо образуя по дороге кортеж, который невозможно не заметить и к которому потихоньку пристраиваются смышленые, но совершенно посторонние водители, и тогда кортеж может превратиться в угрожающих размеров колонну. Однажды ночью мы тянули за собой столько машин, что со стороны можно было подумать, что парижане в массовом порядке уезжают в летний отпуск. Водитель, который должен был привезти нас в назначенное место, несколько раз сбивался с пути, запутывал следы, делал частые остановки и советовался с коллегами. Время от времени я оборачивалась и глядела назад на слепящие огни фар идущих сзади машин, то исчезающих, то неожиданно появляющихся вновь. В конце концов те, кто не потерялся в дороге, смогли засунуть в меня свои исстрадавшиеся члены под трибунами какого-то стадиона в районе Велизи-Виллакублей.

Можно было бы выделить в отдельную тему воспоминания о менее целеустремленных блужданиях по окрестностям Парижа в автомобиле. Во время таких прогулок машины катаются без цели, сталкиваются, замирают на несколько мгновений и снова разъезжаются, словно игрушечные. Вот ворота Дофин. Несколько машин неуверенно движутся по кругу, водители вопрошающе переглядываются, бежит шепоток: «У кого свободная квартирка?» Затем неожиданно две или три машины срываются с места, разрывают круг и, набирая скорость, мчатся на какую-то неизвестную квартиру, по прибытии куда все, как правило, входит в привычное русло. Иногда, однако, случаются накладки, и путешествие превращается в бессмысленную погоню и заканчивается обычно несуразными глупостями. Однажды так случилось и со мной. В маленький «рено» нас набилось в тот вечер шестеро — компанию мне составили друзья, которых никоим образом невозможно было причислить к завсегдатаям Булонского леса, — мы безрезультатно прокатались несколько часов и уже собирались было повернуть несолоно хлебавши в сторону дома, когда обратили внимание на пару машин, пристроившихся в темной аллее. Мы немедленно припарковались рядышком, и я, как в атаку, резво кинулась делать минет одному из водителей. Но не успела я выпутаться из его ширинки, как за моей спиной словно из-под земли выросли два полицейских и началась нудная, унизительная процедура, в результате которой у всех переписали паспортные данные, а обминеченному мной водителю пришлось с полуспущенными брюками доказывать стражам порядка, что он ни сантима не уплатил мне за услуги.

Даже воспоминания об абсолютно, казалось бы, плоских, плотских деталях находят способ так извернуться перед моим внутренним взором, чтобы, в первую очередь, донести запрессованную в них информацию об окружающей обстановке и сопутствующих обстоятельствах физиологических актов. В этой книге не место для забавных и не очень историй (которые не составило бы никакого труда собрать в достаточном количестве), посвященных различным упражнениям, которые я проделывала во время бесчисленных оргий со своим анусом, скажу только, что это отверстие я использовала так же часто — если не чаще, — как и влагалище. Я помню, как меня в задницу имел невообразимых размеров член (это была скромная оргия в кругу друзей, происходившая в роскошной квартире, располагавшейся в мезонине высокого здания, неподалеку от улицы Инвалидов. Из окна, занимавшего всю стену, открывался сногсшибательный вид, а бесчисленные светильники, расположенные по краям кровати, навевали мысли о декорациях к какому-то американскому фильму). Все в этой квартире дышало чем-то вроде сюрреалистического мистицизма, а огромная раскрытая ладонь из крашеной камеди, достаточно большая, чтобы в ней могло целиком уместиться женское тело, установленная в центре комнаты и служившая журнальным столиком, только увеличивала стойкое ощущение ирреальности происходящего. Обладатель угрожающей дубины виделся мне почему-то неким Чеширским котом, его улыбка плавала у меня над головой, член настойчиво стремился в анус, и мне было страшно. Но анус с честью выдержал испытание, и я ощутила настоящую гордость от того, что размер для меня не имеет значения. Как выяснилось несколько позже, количество — тоже. Я припоминаю, как во время одной оргии (очень многочисленной на этот раз) я протрахалась единственно анусом. (Что послужило причиной? Гонорея? Месячные? Не могу точно сказать.) А вот услужливая память предлагает еще один эпизод. Я вижу себя на нижней площадке узкой лестницы на улице Канкампуа. Я не уверена, что хочу идти наверх. Адрес нам с Клодом достался случайно, мы не знаем наверху ни единой души. В конце концов мы поднимаемся. Квартира тонет в полумраке, низкий потолок нависает над головой. Я слышу мужской шепот: «Она хочет в задницу», а после торопливо (кто-то недопонял): «Да нет же, в задницу, в задницу…» В этот раз было больно. Но я испытала чувство глубокого личного удовлетворения — страх исчез без следа.

ГРЁЗЫ

Перечитывая написанное, я продолжаю вспоминать, и слой за слоем на поверхность памяти поднимаются все более глубокие, далекие образы, не отражающие реальность, но сами образующие собственный мир. Выдуманные образы. Мечты. Грезы. Я грезила задолго до первого сексуального опыта, ни сном ни духом не ведая ничего о сексе, и вопрос о том, каким именно образом эти видения зародились в моей голове, представляет собой прелестную тайну. Струн каких инстинктивных желаний касалась я тогда, из каких лоскутов реального мира — фотографии в журнале «Сине-монд», намеки матери, бормочущей в сторону девушки в кафе, окруженной молодыми людьми: «Эта уж точно спит со всеми напропалую», припозднившийся (после кафе) отец — сплелись сюжеты моих фантазий, которые я рассказывала сама себе вечерами, потирая половые губы, и которым суждено было предначертать основные линии моего будущего, взрослого пути в мир сексуальности? Я сохранила даже смутные воспоминания об одном уголовном деле — арест немолодой уже женщины (она, должно быть, работала на ферме) за убийство любовника. Меня потрясло тогда не столько само убийство, обстоятельства которого я забыла, сколько один примечательный факт: в доме преступницы были найдены дневники, куда она вклеивала фотографии, локоны, письма и прочие реликвии, а также скрупулезно заносила свои воспоминания, ощущения и мысли о любовниках, которых вроде бы у нее было очень большое количество. Я прониклась безмерным восхищением к женщине, которая сумела в нескольких картонных папках уберечь бесценные сокровища, хранящие тонкие флюиды воспоминаний об исчезнувших мужчинах, — я приблизительно в то время завела себе специальные альбомы, куда прилежно помещала фотографии Энтони Перкинса и Бриджит Бардо, а во время летних каникул одним из самых больших моих удовольствий было собирать гербарии, — а тот факт, что она при этом была некрасива, одинока, невежественна и всеми презираема, по-особенному щемяще отозвался в каком-то потаенном уголке моего либидо.

Несмотря на то что мне никогда не приходило в голову сознательно воплощать в жизнь свои фантазии, а сценарий развития реальных событий, в свою очередь, крайне редко служил источником вдохновения для воображения, структурные особенности прожитых и вымечтанных сценариев зачастую совпадают. Возможно, в качестве объяснения этому факту мне следует ограничиться тем соображением, что созданные в детстве эротические фантазии сделали меня более податливой и подготовили почву для будущей предрасположенности к различным экспериментам в самом широком диапазоне. Нужно также отметить еще одну немаловажную особенность моего отношения к плодам детского сексуального воображения: я никогда не стыдилась своих фантазий, не пыталась с ними бороться, а, напротив, всячески их развивала и украшала, и, вместо того чтобы быть вытесненными на периферию сознательного и превратиться там в смутную антитезу реальности, они образовали своего рода матрицу, сквозь которую я гляжу на окружающий мир, и многое из того, что шокирует и поражает воображение большей части моих знакомых, мне кажется совершенно обыденным и естественным.

В детстве нам с братом редко выпадала возможность проводить время в парке или саду, однако по дороге из школы мы регулярно пересекали небольшой сквер, ограниченный с одной стороны стеной, вдоль которой, окруженные деревьями и клумбами, стояли три небольших симпатичных строения из кирпича и дерева, выкрашенные в зеленый цвет. В одном находилась подсобка садовника, а в двух остальных размещались общественные туалеты. Я не помню наверняка, но можно смело поручиться, что в сквере постоянно слонялись банды мальчишек. Как бы там ни было, но именно благодаря этим зеленым туалетам я получила в свое распоряжение первый сюжет мастурбационного сценария, которым с удовольствием пользовалась впоследствии долгие годы. Сюжет заключался в том, что один из мальчишек затаскивал меня в туалет, начинал целовать в губы и тискать, в то время как тесное помещение быстро наполнялось его приятелями, которые, не теряя времени даром, присоединялись к своему товарищу. Мы оставались все время в вертикальном положении, и я, окруженная плотным кольцом, постоянно поворачивалась вокруг собственной оси. Зимой почти каждое воскресенье родители посменно водили нас в соседнюю «Калифорнию» на утренний сеанс, не обращая ни малейшего внимания на содержание программы. Думается, что отрывочные образы и полупонятные фразы из сентиментальных фильмов и рекламных роликов вполне могли дать достаточно пищи моему активному воображению. Мне мнилось, что я иду в кино одна. У входа толпится народ, и я занимаю очередь. Неожиданно кто-то начинает напирать сзади и касается моих ягодиц. Соседи тут же, все без исключения, принимают деятельное участие, и, когда наконец подходит моя очередь покупать билет и я обращаюсь к кассирше, мне уже усиленно мнут зад, а ее взгляд останавливается на моей задранной юбке и оголенных ягодицах (трусиков на мне нет). Становится жарко. За то время, что я с билетом в руке пересекаю холл, у меня уже оказывается обнажена грудь (здесь необходимо отметить, что я проектировала образ самой себя как взрослой женщины с роскошной грудью, что, впрочем, нередко происходит и сегодня, несмотря на то, что в действительности у меня грудь весьма средних размеров). Иногда в стройный ход сценария вмешивался образ директора кинотеатра, строгого, но справедливого мужчины, который призывал нас всех к порядку и требовал прекратить необузданные игрища и потерпеть до входа в зрительный зал. Поначалу я оказывалась на коленях некоего юноши, как я понимала — главаря молчаливой шайки, рассевшейся на креслах вокруг. За короткое время он доводил меня до исступления, но потом неожиданно отворачивался и начинал целовать другую девушку, и я оставалась во власти его подельников, которые увлекали меня на ковер в проходе между креслами. Иногда сценарий мог получить дополнительный толчок к развитию, и тогда я видела, как приличные мужчины, достойные мужья и отцы семейств, вставали с мест, покидали своих насторожившихся супруг и крались сквозь темный зал, чтобы прилечь со мной под креслами. Иногда я включала свет. Иногда я шла в туалет, и из зала в уборную выстраивалась очередь. Мне кажется, что время от времени, разнообразия ради, я подключала также полицию (вариант: директор кинотеатра требовал меня в свой кабинет, после чего вызывал туда же группу молодых людей). Иногда сюжет мог пойти по параллельной ветке, начиная от кассы, и в таком случае я и те, что ухаживали за мной в очереди, направлялись к пустырю, окруженному забором. Там меня полностью раздевали, прислоняли к забору, щупали и лапали, причем строго по очереди. Щупающих и лапающих было так много, что они образовывали что-то вроде второго забора, закрывавшего меня от взглядов прохожих.

У меня был заготовлен и другой сценарий, в котором я оказывалась на софе в ночном клубе с двумя мужчинами по краям. Я жадно целовалась то с одним, то с другим, беспрестанно вертелась с боку на бок, принимая поцелуи с одной стороны и ласки с другой. Я не в состоянии сегодня точно сказать, совпало ли по времени рождение и развитие этих фантазий с первым флиртом, первым поцелуем в реальной жизни, которые, впрочем, приключились относительно поздно. У нас с братом на двоих была одна комната, где после школы часто собирались его приятели, однако я не припомню, чтобы присутствовала на этих собраниях с какой-то иной целью, нежели подраться. В этом возрасте девочки растут быстрее и нередко бывают сильнее мальчиков. Случалось, что я брала верх.

Добравшись до ментальных конструкций моего детского и отроческого воображения, я считаю необходимым отметить существовавший — особенно, как мне кажется, в пубертатный период — «зазор» между ними и моим поведением в повседневной жизни. Так, достаточной причиной для того, чтобы прервать чтение едва начатого романа Хемингуэя (это было, по-моему «И встает солнце»), оказались детали описания одного из женских персонажей, у которой, как предполагалось, было несколько любовников. К Хемингуэю я так и не вернулась. Еще сильнее, чем авантюры героини недочитанного романа, меня потряс однажды случившийся по незапомнившемуся поводу (я помню только, что она накрывала на кухне стол) разговор с матерью: речь зашла об экстраматримониальных связях, и она доверительно сообщила мне, что у нее было семь любовников. «Семь, — повторила она и, робко и вопросительно поглядев на меня, добавила: — Не так уж и много». Я насупилась. Впервые в жизни в моем присутствии, вслух — несмотря на полунамек и некоторое сквозившее сожаление по поводу констатируемого факта — была подтверждена возможность того, что женщина может иметь дело с несколькими мужчинами. Зачем я насупилась тогда? Семь — так ли уж действительно это много, по сравнению с марширующими в сторону перевернутой восьмерки знака бесконечности рядами цифр?

Как только мне стала доступна более или менее исчерпывающая информация о том, что именно происходит во время полового акта, я, естественно, немедленно интегрировала ее в свои фантазии, но с таким расчетом, чтобы собственно акт совокупления не мешал мне менять партнеров. Вот один из сюжетов, наиболее полно отражающий включение новых элементов в привычную ткань моих эротических грез: я сопровождаю толстого, вульгарного месье — предположительно, одного из моих дядек — на деловой ужин в отдельной зале некоего ресторана. На застолье собираются два или иногда три десятка мужчин, и цель моего первого появления заключается в том, чтобы проползти под столом круг почета, поочередно расстегивая ширинки гостей, высвобождая гениталии и засовывая их в рот. Один за другим они ненадолго прерывают светскую беседу, и черты нависающих надо мной лиц расплываются на мгновение в дряблой улыбке блаженного забвения. Совершив обход, я забираюсь на стол, и тогда в ресторане начинается настоящее веселье: приглашенные засовывают мне во влагалище любые предметы продолговатой формы, оказавшиеся в их распоряжении, — сигары, колбасы и проч., — а кто-то даже предпринимает поедание сосиски у меня между ног. В продолжение ужина джентльмены, не прерывая оживленной беседы, многократно и прилежно имеют меня в самых разных позах: кто-то тащит на софу, кто-то ставит раком, кто-то опирает на стол. Официанты и метрдотель также не упускают своего шанса, и на случай, если к этому моменту мое тело еще не сотрясал сильнейший оргазм, в сценарии было предусмотрено появление поваров и поварят. Большое количество мужчин, занятых своими делами, которые с ленцой и даже некоторым безразличием ненадолго отвлекаются на то, чтобы трахнуть меня, прежде чем уступить место коллегам и вернуться к прерванным занятии, составляют основу композиционной структуры многих моих эротических фантазий. Дядя с легкостью может трансформироваться в отчима, бизнесмены — в картежников или любителей футбола, но суть остается неизменной: мужчины по очереди трахают меня где-нибудь на диване, в то время как остальные продолжают партию в карты или живое обсуждение перед экраном телевизора. Все мои эротические фантазии вплоть до сегодняшнего дня коренятся в почве этого сценария, представляют собой тщательно разработанные, детализированные варианты одной базовой схемы, одной музыкальной темы. Выше я уже говорила о том, что кинематографические образы могли служить источником моих фантазий. Когда на экраны вышел фильм «Коллекционерша» Эрика Ромера, мне не удалось посмотреть его сразу целиком и пришлось ограничиться несколькими кадрами мельком увиденной, я думаю по телевизору, сцены. Дело происходит в пансионате. Мужчина заходит в комнату и проходит мимо пары, занимающейся любовью, не обращая на любовников никакого внимания. Он лишь обменивается с женщиной быстрым взглядом. Мутировавшие в недрах моего воображения образы дают такую личностную проекцию: посыльный входит в мою комнату (как он попал в дом, если я не открывала ему дверь, остается загадкой), в которой задернутые шторы и рассеянное освещение в точности повторяют декорации фильма, и застает меня в процессе просмотра порнографического видео. Не тратя времени на лишние разговоры, он забирается на меня, вскоре к нему присоединяется второй посыльный, затем третий. Все происходит как-то совершенно естественно. У этой истории есть факультативное продолжение, обусловленное таким разворотом сюжета: иногда я коротаю время, смотря порнографические фильмы, в ожидании приятеля, который должен вскоре заехать за мной. Вследствие этого я одета и накрашена, и мне приходится трахаться с величайшей осторожностью, аккуратно задирая юбку. Случается, что приятель оказывается настолько любезен, что поднимается по лестнице и звонит в дверь. Тогда я, раскорячившись и не выпуская член посыльного из влагалища, тащусь открывать. Приятель, при виде такого зрелища, немедленно спускает штаны. Etc.

Сексуальные фантазии — слишком интимная материя, чтобы их можно было по-настоящему разделить с кем бы то ни было. Несмотря на это, когда для меня настало время поближе познакомиться с категорией мужчин, которых можно определить как «разговорчивые», в моем активе было от природы богатое и отточенное долгими тренировками воображение в сочетании с огромным запасом многочисленных сценариев. Мой личный опыт привел меня к заключению, что абсолютное большинство мужчин обладают весьма ограниченным сексуальным словарным запасом и, как правило, довольствуются несколькими эпитетами и парой расхожих выражений: вы, скорее всего, их «любимая соска» или «яйцеглотательница», а если вам сопутствует удача, то вы можете перейти в ранг «бляди, которая протрахается так всю ночь», и редко кому удается быть молча «напяленной по самые яйца» или «отодранной как распоследняя шлюха» — предстоящая операция всегда громогласно анонсируется, вам доподлинно известно, что с вами произойдет через несколько мгновений, и ничего не остается, как подбадривать партнера, сознаваясь, что вы просто «глотающая шлюха», и призывая «отодрать вас до смерти» этим «огромным твердым членом», который вы так обожаете. Такие высказывания, однако, представляют собой редкие всплески на относительно ровной поверхности перманентных ахов, охов, вскриков и прочих привычных уху сексуальных шумов. Любовная брань обладает исключительной энергией, напитывается силой из самых глубинных источников нашего существа, но характеризуется при этом крайней степенью шаблонности, вполне возможно именно потому, что бранящий не ждет — как это ни парадоксально — ответного слова (в отличие от ласкающего). По этой причине скабрезная лексика, вместо того чтобы возвышать нас над пучиной первородной матрицы материального начала — не это ли одна из основных функций языка? — погружает нас все глубже и глубже в теплую материю животной неразличимости и забвения, к которой мы так стремимся в минуты страсти.

Терпеливое конструирование настоящего, осмысленного вербального диалога, перекликающегося с телесным дуэтом и идущего рука об руку с последним, не имеет ничего общего со скабрезными призывами совокупляющейся пары.

Я была знакома с мужчиной, который раздвинул пределы сексуальных фантазий до неведомых мне ранее границ и населил мир моего воображения сонмами блудящих. Он набрасывал основные линии будущего сюжета нашего диалога и начинал с небольшой прелюдии, из которой следовало, что мы предположительно находимся б некоем отеле с очень дурной репутацией. Перед кроватью выстроилась очередь из мужчин, конец которой исчезает где-то в коридоре. Сколько они готовы заплатить, чтобы кончить мне во влагалище? Я начинала торги: «Пятьдесят франков?» Мне в ухо лился мягкий шепоток несогласия: «О нет, нет. Это слишком дорого. Двадцать франков во влагалище и тридцать — в задницу. Это все, на что они готовы пойти». Продолжение: «Скольких ты готова обслужить?» Я — со сладким замиранием сердца, зная, что этого недостаточно: «Двадцать?» Резкое движение члена — предупреждение: «Мало!» Я: «Тридцать!» Еще один удар членом: «Сотню, не меньше. И без всякого мытья. Подряд». Я: «В очереди стоят совсем еще зеленые юнцы — они кончат мне на живот, не успев спустить штаны». Он: «И между ног, и на грудь. Ты будешь липкая с головы до пят». Я: «А также немощные старики, они не мылись так давно, что вся кожа их покрылась струпьями». Он: «Сколько ты возьмешь, чтобы они помочились на тебя?» Я: «А срать они тоже будут?» Он: «Несомненно, а потом ты вылижешь им анус». Я: «Да-да, но поначалу я откажусь, я стану сопротивляться?» Он: «Да, и заработаешь пару оплеух». Я: «Да, это отвратительно, но мне придется засунуть язык им в задницу». Он: «Ты пробудешь там всю ночь». Я: «Но я не выдержу». Он: «Ты будешь спать, они будут трахать спящую. А наутро придет хозяин отеля и приведет большого пса. И тогда они скинутся, чтобы посмотреть, как он взберется на тебя». Я: «Я должна буду отсосать у него?» Он: «Да, ты увидишь, там есть что взять в рот — огромный красный член, а после вязки он долго еще не сможет высвободиться, и вы останетесь склеенными».

Были и другие варианты. Один из них заключался в том, чтобы поместить меня в подсобку на стройке и пригласить туда рабочих. Рабочие почему-то платили только пять франков за подход. Я уже упоминала выше, что реплики могли сопровождаться движениями члена, однако это было вовсе необязательно и происходило далеко не всегда: реальность и фантазия двигались параллельно, изредка приходя в соприкосновение и разбегаясь вновь. Мы вели наш разговор не торопясь, задерживаясь на мельчайших деталях и подробностях, как два скрупулезных свидетеля, со всем доступным им тщанием пытающихся воссоздать некое событие во всей возможной полноте. Говорливость моего партнера иссякала, когда он приближался к оргазму. Возможно, он концентрировался на одном из кадров нашего фантазмического кино, не могу сказать наверняка. Что касается меня, то в минуты молчания мне случалось прокручивать несколько измененный — перенесенный в более спокойную обстановку — сценарий для себя. Подсобка на стройке превращалась в такие мгновения в комнатку консьержа в здании, находящемся на капитальном ремонте. В таких каморках кровать зачастую отделена простой занавеской, из-под которой торчали только мои ноги и живот, и рабочие, перекочевавшие в большом количестве со стройки, трудились надо мной вслепую, однако под суровым руководством консьержа, следящего за строгой очередностью и соблюдением правил.

СООБЩЕСТВА

Существуют два способа мыслить множества. Первый заключается в представлении толпы, которая стирает любые признаки индивидуальности и где все тонет в однородной массе. Второй рождает образ цепи, где, напротив, то, что различает отдельные элементы, служит также для их соединения. Так, один союзник компенсирует слабость другого, а сын, бунтующий против родительского гнета, походит на отца. Уже самые первые мои мужчины превратили меня в посланца и представителя бесконечной сетевой структуры, узнать всех членов которой — не хватит целой жизни, я стала полусознательным звеном гигантской — на старозаветный лад — семьи.

Читателю уже, наверное, понятно, что, будучи пугливой и неуверенной в сфере социальных отношений, я превратила сексуальную жизнь в убежище, где могла без труда укрыться от конфузивших взглядов и светских бесед, для поддержания которых у меня недоставало практики. Короче говоря, для меня не существовало понятия «взять инициативу в свои руки». Я никогда никого не «клеила» и ни за кем не ухаживала. Но я всегда, в любых обстоятельствах, без малейшего колебания, без единой задней мысли, всеми отверстиями тела и каждым уголком сознания была в полном распоряжении тех, кто изъявлял желание мной воспользоваться. Именно эта безотказность проявляется как основная черта моей личности при приложении к ней постулатов теоремы Пруста, то есть при рассмотрении проекции моего образа, прошедшего сквозь призму взглядов окружавших меня людей: «Ты никогда ни от чего не отказывалась, ты всегда была согласна и не манерничала», «Ты не была совсем уж пассивна, но никогда не делала первый шаг», «Ты была всегда очень естественна, ни развратна, ни недотрога… может быть, только капельку мазо», «Во время групповух ты была всегда готова…», «Я помню, как Робер отправлял за тобой такси, как на пожар. И ты никогда не отказывалась ехать», «На тебя смотрели как на феномен. Сколько бы ни было вокруг тебя мужчин — ты никому не отдавала предпочтения, была со всеми ровна, всем доступна. Ты не играла ни в женщину, готовую на все для своего мужчины, ни в шлюху. Ты была… „подруга-любовница“». И напоследок я процитирую заметку из личного дневника одного знакомого, которую не могу воспроизвести, не испытывая в очередной раз прилив гордости и удовлетворения: «Сговорчивость и покладистость Катрин при любом стечении обстоятельств достойны всяческой похвалы».

Мой первый мужчина познакомил меня со вторым. Среди коллег Клода была супружеская пара, лет на двенадцать старше нас, с которыми у Клода завязалась дружба. Он был невысокого роста, но спортивного сложения, а ее монгольское лицо, обрамленное коротко стриженными светлыми волосами, поражало невероятной красотой. Она также отличалась довольно суровым характером, что нередко случается с интеллигентными сексуально раскованными женщинами. Вполне возможно, что, прежде чем познакомить меня с ним — то есть обставить все таким образом, чтобы мы очутились в одной постели, — Клод некоторое время спал с ней. Между нами четырьмя завязались отношения «диссоциированного эшанжизма», и мы не позаботились «интегрировать» диссоциированные связи даже после того, как я и Клод сняли небольшую квартирку на одной лестничной площадке с ними. Когда она приходила к нам повидать Клода, то я непременно отправлялась в их квартиру на встречу с ним. Перегородка между квартирами служила чем-то вроде разделительной черты на экране телевизора — по обе стороны виртуальный зритель мог бы увидеть совсем разные фильмы. Правило было нарушено лишь однажды. Это произошло в Бретани, где у них был дом, в котором мы проводили иногда по нескольку дней. Я помню тот день и мягкий холодный свет, заливавший комнату и освещавший диван в углу, на котором расположился хозяин. Я сидела на краешке. Клода не было дома, а хозяйка сновала туда-сюда, погруженная в домашние хлопоты. Он поглядел на меня тем странным, безвольным, почти рабским взглядом, свойственным некоторым мужчинам, даже когда они отдают самые строгие приказания, притянул к себе, взял за подбородок, поцеловал, после чего направил мою голову вниз, к члену. Так было даже лучше. Я предпочитала приводить его член в боевую готовность, скорчившись в три погибели, чем тянуться за долгим поцелуем. Я отсосала на «отлично». Возможно, именно во время этого эпизода мне стало окончательно понятно, что я обладаю ярко выраженными способностями к минету. Его ладонь покоилась у меня на голове, и я чутко повиновалась ее малейшим движениям, легкими касаниями задающим ритм, и старалась максимально скоординировать движение рук и губ. Все это я прекрасно помню. Однако самым ярким воспоминанием остаются взгляды. Время от времени я была вынуждена набирать в легкие очередную порцию кислорода, для чего приходилось поднимать голову. В такие парадоксальные моменты моему взгляду становилось доступным то, что до этого было сокрыто огромной молнией на ширинке, и я замечала, как она (хозяйка) смотрела на него — нежная опустошенность ее взгляда вызывала в памяти слепые глазницы статуи, — а он на нее. Его взгляд был какой-то потерянный, вопрошающий. Сегодня мне кажется, что я тогда — еще смутно и неуверенно — поняла, что даже при условии, что искренние отношения между друзьями растут и ширятся вольно и без принуждения, подобно вьющейся лозе, не знающей препятствий и свободно стремящейся к солнечному свету полной и ничем не ограниченной свободы, недостаточно просто отдаться на волю пьянящего потока чувства причастности к этому коллективному чуду: рано или поздно неизбежно наступает одиночество, и тогда приходится принимать очень личное решение о том, как жить и вести себя в дальнейшем. Я люблю это одиночество.

Когда я начинала свою деятельность в качестве критика, мир искусства и «около искусства» состоял из множества групп, организаций и разного рода сообществ, явки которых, как правило, происходили не в кафе, а на выставках, в редакциях или галереях. Внутри таких социальных образований, естественно, кипели страсти и плодились во множестве мимолетные любовные встречи и эфемерные романы. Я в то время жила прямо посреди квартала Сен-Жермен-де-Пре, где были сгруппированы большинство галерей современного искусства, и это давало мне немаловажное преимущество: устроить жаркую любовную паузу в перерыве между двумя выставками не составляло ровным счетом никакого труда. Воспоминания. Вот я шагаю по улице Бонапарта в сопровождении новоприобретенного приятеля-художника, весьма застенчивого юноши, которому природная робость не позволяет поднять голову ни при каких обстоятельствах: ни когда он растягивает свой рот до ушей в попытке сложить какую-то фантасмагорическую улыбку, ни когда он буравит меня взглядом своих внимательных глаз, упрятанных за толстенные стекла очков. Я уже не помню, как он умудрился донести до меня мысль о том, что хочет со мной переспать (наверняка как-то очень целомудренно и несмело, что-нибудь вроде «Знаешь, мне бы очень хотелось заняться с тобой любовью»). Вряд ли я ответила что-нибудь, достойное воспоминания. Я была предельно сосредоточена на принятом решении. Я веду его к себе. Он покорно следует за мной по пятам, даже не подозревая, что его неуверенный пугливый взгляд, которым он неотступно следит за мной из-под толстых линз, служит для меня дополнительным побуждением, можно даже сказать — понуканием. Решение перерастает в решимость, и мой спутник от этого немного даже растерян. Его растерянность доставляет мне большое удовольствие, и пьянящее чувство упоения собой охватывает все мое существо: что за геройский поступок! Но парня необходимо успокоить и придать ему немного уверенности в собственных силах. Для этого я выбираю простую тактику: прикидываюсь соплячкой, только недавно сбежавшей от непосильного родительского гнета. Я заявляю, что «хочу все». Он продолжает глазеть. Один из моих знакомых тех дней, который не раз поднимался по той же лестнице и входил в ту же комнату в мансарде с той же целью, сегодня признается, что всякий раз его охватывало ощущение, будто он находится в борделе, а какая-то тряпка невнятного цвета, служившая мне в те дни, должно быть, покрывалом, лишь усиливала это ощущение — ему казалось что она служит исключительно для того, чтобы минимально оградить белизну простыней от следов многочисленных любовных забав!

Большая шумная компания. Мы идем на выставку, организованную Жермано Селаном в одном из музеев Генуи. Клод, Жермано и прочие уходят вперед, а я задерживаюсь у картин в компании Уильяма — он один из участников выставки. Уильям старается проделать со своими руками сложнейшую операцию незаметно для окружающих и в результате припечатывает мне лобок своей ладонью. Я в свою очередь ухватываю его за бугор, начинающий вырисовываться между ног, и в который раз поражаюсь особому качеству твердости этого продолговатого органа: это скорее жесткость предмета, плотность объекта неживой природы, чем части живого организма. У Уильяма очень своеобразная манера смеяться — когда вы слышите его смех, у вас немедленно создается впечатление, что он не смеется, а целуется взасос. Он радостно учит меня английскому: «Cock, Pussy». Некоторое время спустя он проездом в Париже. На выходе из «Ла-Рюмери»[4] он сует мне в ухо свои мокрые губы и шепчет: «I want to make love with you». Из глубины зала почтового отделения на углу улиц Ренн и Фур, где я зажата в простенке возле служебной двери, раздается мой стон: «I want your cock in my pussy». Смех, метро, снова улица Бонапарта, опять та же комната в мансарде. Уильям, Генри и множество других будут там частыми гостями. Там много и прилежно трахались — вдвоем и в группе. Поводом обычно служила какая-нибудь бедняжка, попавшая в коварные сети моих юношей, которой следовало красочно и убедительно объяснить, что удовольствие, разделяемое более чем двумя партнерами, несравненно сильнее, чем скучные бинарные радости. Это удавалось не всегда, и тогда наступал мой черед выходить на сцену в роли защитницы, а иногда даже и утешительницы. Молодые люди незаметно исчезают покурить на лестнице; я ничего не говорю, я глажу, я тихонько касаюсь губами — девушке всегда легче с девушкой. Никто, естественно, не мешал им просто покинуть нашу компанию, однако ни одна никогда этого не сделала, даже та, что призналась Клоду спустя двадцать лет — они пронесли дружеские отношения сквозь все эти годы, — что ее категорический отказ, скоро переросший в бурные истерические рыдания, был вызван тем фактом, что она была девственницей. Генри сохранил воспоминания о другой посетительнице моей маленькой квартирки, с которой я заперлась на кухне (служившей также туалетной комнатой) для того, чтобы помочь ей умыться и напудрить носик — бедолага ударилась в такие слезы, что все лицо было замазано растекшейся косметикой. Генри, однако, утверждает, что сидел в общем на этаже туалете и сквозь открытые окошки все слышал. Он слышал, как мы испускали стоны. Она, несомненно, наивно хотела попижонить, а мне только того и надо было, чтобы коварно воспользоваться ситуацией.

Любопытный случай инверсии чувственности заключается в том, что я очень редко замечаю старания ухаживающего за мной мужчины — это происходит оттого, что мне хотелось бы отменить все ухаживания вообще, но об этом позже, — но тотчас понимаю, когда нравлюсь женщине. Тем не менее мне никогда в голову не приходила мысль искать сильных ощущений сексуального толка на женской стороне. О! Мне хорошо знакомо непереносимое упоение, что приносит порхание пальцев по безбрежно раскинувшемуся пространству нежной кожи, которое дарит почти любое женское тело и которое так редко можно встретить в мире мужчин. Но я окуналась в этот волшебный мир исключительно для того, чтобы не нарушать правила игры. Впрочем, мужчина, который неизменно предлагал мне треугольник именно такой конфигурации, очень быстро становился в моих глазах скучным и вялым типом. Несмотря на это, я обожаю смотреть на женщин, я буквально пожираю их взглядом. Я в состоянии сделать самое точное описание всего гардероба, перечислить вплоть до мельчайших деталей содержимое косметичек и даже сделать несколько замечаний, касающихся особенностей телосложения женщин, с которыми работаю, и все это выйдет гораздо лучше и вернее, чем у мужчин, разделяющих их жизнь. На улицах я шпионю за женщинами и разглядываю их с нежностью, не знакомой ни одному повесе. Я знаю каждый тип трусиков и соответствующие — пусть едва заметные — особенные складочки на ягодицах. Я умею по амплитуде покачивания бедер угадать высоту каблука. Но мое восхищение никогда не перерастает пределов визуального удовлетворения. Переступая эту границу, мои чувства трансформируются в симпатию и сестринское уважение ко всем женщинам-трудягам, ко всем тезкам (после войны девочек Катрин появилось великое множество) и неутомимым храбрым борцам за сексуальные свободы. Одна из них — полноценная нежная лесбиянка, не гнушавшаяся, впрочем, группового секса с представителями обоих полов, — как-то заметила мне, что если этимологически слово «подруги» обозначает «ложащиеся под одного друга, „под-друга“», то мы с ней точно являемся настоящими подругами.

Из каждого правила есть исключение. Это случилось и со мной во время одной импровизированной групповухи, куда одна половина видавших виды участников втянула вторую половину — сплошь неофитов. Некоторое — весьма продолжительное — время я провела, развалившись на толстом плотном ковре черного цвета, застилавшем пол ванной комнаты, в компании совершенно круглой блондинки, Девушка состояла сплошь из округлостей: округлости щек, шеи, грудей, ягодиц (естественно), даже икр. Ее имя произвело на меня сильное впечатление. Имя было великолепно, она звалась Леона. Леона принадлежала к той половине гостей, для которой это был первый опыт подобного рода, и ее пришлась довольно долго упрашивать присоединиться к остальным. Теперь она была совершенно обнаженной и устроилась, словно маленький позлащенный Будда в храме, на небольшом бордюре, окружающем ванную, и это привело к тому, что я, в свою очередь, очутилась несколько ниже. По какой таинственной причине мы оказались в тесной ванной комнате, в то время как большая и просторная квартира была в полном нашем распоряжении? Возможно, потому что она была робкой и несмелой дебютанткой и я — о, в который раз! — почувствовала необходимость исполнить роль чуткой и внимательной жрицы на церемонии инициации? Я погрузила лицо в ее набухшее, сочащееся влагалище. Никогда ранее мне не приходилось отведывать такого сочного плода; представители некоторых южных народов совершенно правы — такое чудо можно уподобить единственно спелому, мягкому персику, целиком заполняющему рот потоками плоти и сока. Словно ненасытная пиявка, я впивалась в ее половые губы и, напившись, оставляла душистый плод и тянулась что было сил языком туда, к входу — вкусить той сладости, с которой не сравнятся ни нежность подъема грудей, ни деликатная линия плеча. Леона была довольно спокойной девушкой, и не в ее темпераменте было спазматически извиваться в любовных судорогах — она ограничивалась короткими прерывистыми стонами, негромкими и как бы закругленными, что, впрочем, прекрасно соответствовало ее внешнему облику. Эти стоны звучали очень искренне, и от этого я испытывала настоящий восторг. С каждым новым стенанием я все яростнее прижималась губами к выступающему посреди великолепия влагалища бугорку плоти. Когда наши групповые забавы подошли к концу и полная переодевающихся людей квартира превратилась в некоторое подобие раздевалки спортклуба, Поль, всегда отличавшийся прямотой, со смехом поинтересовался у Леоны: «Ну как? Было здорово?! И надо было ломаться!» Та потупила взгляд и прошептала, что было действительно неплохо, а кое-кто — это «кое-кто» она произнесла с очевидным нажимом — был в особенности хорош. Я подумала: «Господи, сделай так, чтобы это была я!»

Почитывая Батайя,[5] мы наспех сляпали себе философию, но сегодня, оглядываясь на ту лихорадочную эпоху и слушая рассуждения Генри, я не могу с ним не согласиться в том, что наши непрерывные совокупления, равно как безудержный прозелитизм, были протуберанцами избыточной энергии не наигравшейся всласть юности. Когда несколько сплетенных тел обрушивались на кровать — которая в моей крохотной квартирке помещалась в алькове, что только усиливало ощущение, что мы играем в прятки, — это, как правило, означало, что игры, начатые за ужином — нащупывать под столом разутыми ногами гениталии друг друга и воздевать к потолку пальцы, предварительно погруженные в специально выбранный беловатый полупрозрачный соус, — продолжаются и остановиться нет никакой возможности. Генри параллельно забавлялся другой игрой — заявиться на такие вечера в сопровождении девушки, подцепленной полчаса назад в какой-нибудь галерее; мы все играли в веселые поиски в четыре часа утра адреса смутно полузнакомой барышни с твердым намерением склонить ее к пороку. Иногда это нам удавалось, иногда нет. Иногда нам удавалось, но не все: девушка позволяла себя трогать, щупать и тискать, снять с себя лифчик и, возможно, даже чулки, но заканчивала праздник крепко прилепив ягодицы к стулу в метре от кровати, отказываясь участвовать, но убеждая присутствующих, что «все в порядке, мне очень хорошо и так, и я просто посмотрю, и не следует беспокоиться». Мне нередко приходилось встречать подобных персонажей, взбирающихся на совершенно лишний в данных обстоятельствах стул или умудряющихся каким-то чудом сохранять равновесие и невозмутимость на краешке кровати, в то самое время как в нескольких сантиметрах от их лица в воздухе мелькают разгоряченные члены. Эти люди не принимают никакого участия в действии, и поэтому о них нельзя сказать, что они «заворожены» последним. Сантиметры пространства перетекают в единицы времени и отбрасывают сидящих назад — или вперед — в другую эпоху, иное время, превращая в прилежных, терпеливых зрителей научно-популярного документального фильма.

Наш прозелитизм сложно было назвать таковым в полной мере, так как маленькие обязательные испытания, которые должны были быть адресованы тестируемым и прозелитируемым, в большей мере в конечном итоге касались нас самих. Помню, как мы с Генри очутились в большой буржуазного стиля квартире из тех, что обитающие в них интеллектуалы сохраняют почти в нетронутом виде — голый скрипучий паркет, низкие потолки и очень мало света. Хозяин квартиры, наш приятель-бородач, непрестанно невыразительно смеющийся, женат на очень современной женщине, которая, несмотря на это, участвовать в наших забавах отказывается наотрез и идет спать, а мы идем играть в нарушение всех норм морали и нравственности, и я помню как, захлебываясь, хохочу под струями их мочи. Генри поправляет меня, утверждая, что в тот вечер он мочился на меня в одиночестве. Может быть, это и так, но я точно помню, что, для того чтобы нарушить нормы, мы предусмотрительно поместились в ванную, а потом отправились трахаться на балкон. Помню также несколько месяцев, проведенных у подруги. Мне выделена маленькая комната в мансарде с узкой кроватью и, время от времени, несколькими котами в качестве товарищей по несчастью. Когда к подруге приходит приятель, она обыкновенно оставляет дверь спальни открытой, и мне все слышно. Однако мне даже в голову не приходит попытаться к ним присоединиться. Мне чужого не надо, и ее дела меня не интересуют — я скорчиваюсь на кровати, и мне кажется, что я снова маленькая девочка. Однако с упорством детей и зверей я делаю все, что в моих силах, чтобы впутать ее в мои дела. Мы живем под одной крышей, и я не вижу никаких препятствий тому, чтобы моя хозяйка засовывала между своих роскошных ног те же члены, что и я. Она и засовывает — раза три или четыре — с полной отдачей и знанием дела: члены один за другим нанизывают ее чресла, а над кроватью трепещут, словно крылья бабочки, ее высоко задранные ноги. Мне доставляет большое удовольствие слышать, как она, глядя на выпрыгивающий из трусов член Жака, громогласно заявляет, что это «настоящий член — как у жеребца». Мы с Жаком тогда только начинаем организовывать что-то вроде совместной жизни. Сегодня он напоминает, как со мной в тот день приключилась истерика, и я била его ногами, в то время как он трахал ее. Я не помню. Зато я хорошо помню с трудом скрываемую ревность других мужчин и свою радость от того, что мне в который раз удалось разбудить этого чутко спящего зверя. Когда я вспоминаю, как шла поутру будить своего знакомого Алексиса, мне кажется, что это был просто фильм про сытую легкую жизнь неотягощенных заботами молодых буржуа. Я направляюсь — не забывая зайти предварительно в булочную — в симпатичный дуплекс Алексиса, нахожу его в мокрой со сна пижаме и погружаю в это болото свою утреннюю свежесть. У Алексиса есть привычка подсмеиваться над моей сексуальной ненасытностью, не изменяет он себе и в это утро, объявляя, что уж в этот ранний час, по крайней мере, он может быть уверенным, что на сегодня он для меня первый. А вот и нет. Я провела ночь у другого, мы трахались перед моим уходом, и его сперма еще не высохла на стенках влагалища. Я утыкаюсь в подушку, чтобы скрыть наполняющую меня радостную эйфорию. Я знаю, что Алексис сильно раздосадован.

Клод дал мне почитать «Историю О»,[6] и я обнаружила три пункта, позволяющих говорить о моем сходстве с главной героиней: я, так же как и она, была всегда готова; несмотря на то что мои чресла не были обременены «поясом девственности», меня трахали сзади столь же часто, как и спереди; всеми душевными силами я стремилась к уединенной жизни в богом забытой местности в укромном домике. Вместо этого я к тому времени уже вела весьма активную профессиональную деятельность в столице. Однако приветливость и теплота, с которой меня приняла артистическая среда, и та легкость, с которой мне — в противоположность моим худшим опасениям — удавалось заводить знакомства и завязывать связи, с необычайной непринужденностью перераставшие иногда в физический, сексуальный, контакт, заставили меня по-иному взглянуть на этот безалаберный мир, и я научилась воспринимать его как закрытое, защищенное пространство, купающееся в уютной, аморфной, вязкой атмосфере материнской утробы. Я неоднократно на этих страницах употребляла слово «семья». В каждой метафоре всегда есть частичка метафоры. Я довольно долго сохранила свойственную многим подросткам сексуальную тягу к семейному кругу — нередко случается, что девушка дружит с парнем (или наоборот) и затем бросает его (ее) ради его (ее) брата или сестры, кузена и т. д. Однажды мне пришлось иметь дело с дядей и двумя братьями. Поначалу я была с дядей, который иногда приглашал племянников — юношей едва ли не младше меня. В отличие от тех случаев, когда он приводил меня к своим друзьям, в тесном семейном кругу не было ни декораций, ни мизансцены, ни либретто. Дядя просто и незатейливо готовил меня, а братья затем усердно трахали, после чего я отдыхала, вполуха слушая их мужские разговоры о машинах и компьютерах.

Со многими мужчинами, с которыми у меня были регулярные сексуальные связи, я продолжаю поддерживать дружеские отношения до сих пор. Других я просто потеряла из виду. С некоторыми сексуальными партнерами мне приходилось сталкиваться на профессиональной почве, и мне кажется, что нежный личный осадок былых тесных отношений бывает хорошим подспорьем в работе. (Только однажды я в пух и прах разругалась с бывшим партнером из-за очень серьезных профессиональных разногласий.) К тому же я никогда не пытаюсь закрыть собой горизонт и вырвать мужчину из привычной ему среды, перетянуть одеяло и вмешаться в его отношения с друзьми и знакомыми. Наше знакомство с Алексисом завязалось в компании его приятелей — молодых энергичных арт-критиков. Он не был моим единственным избранником среди этого созвездия критической молодежи — я трахалась также с двумя его коллегами, что нередко выводило его из себя, и тогда он язвительно интересовался, не является ли моей конечной целью просто «перетрахать всю без исключения французскую критику». Все это было весело и крайне бестолково, сильно напоминало большую перемену в средней школе, и, несмотря на то что оба приятеля Алексиса были уже женаты, они, в отличие от него, в постели отнюдь не блистали талантами, были прыщавы и редко мылись. Один взял меня хитростью, завлекши к себе домой (эти вечные маленькие квартирки в Сен-Жермен-де-Пре) под предлогом коррекции какого-то перевода, где, едва успев закрыть дверь, простонал жалостливо, что так как я трахаюсь абсолютно со всеми, то с моей стороны будет совершенно нечестно и подло не трахнуться также и с ним. Второй избрал более надежный путь и пригласил меня в издательство, где в ту пору печатался. Пока я, томясь ожиданием, переминалась с ноги на ногу, девушка-секретарь, со свойственным представителям этой достойной профессии благожелательством, сообщила ему, что особа, ожидающая внизу, не затрудняет себе жизнь ношением нижнего белья. Сексуальные отношения с первым закончились, толком и не начавшись, однако со вторым продолжались много лет. Позже оба долгое время сотрудничали в «Арт-Пресс».

Я уже упоминала о том, что мой путь к встрече с Эриком лежал через знакомство с его приятелями и многочисленные истории, которые они о нем рассказывали. Среди таких приятелей был и Робер, которого я встретила по прихоти журналистской жизни во время репортажа о литейной мастерской. Он отвез меня в Крезо,[7] где в то время отливал огромную скульптуру и откуда поздно вечером мы возвращались на машине. Я и Робер сидели на заднем сиденье. В конце концов он не выдержал и улегся на меня. Я не сопротивлялась, несмотря на то, что находилась в исключительно неудобном положении: в машине было мало места, я кое-как разложилась на сиденье, почти свернув себе шею и свесив ягодицы, чтобы максимально облегчить Роберу процесс. Время от времени он целовал меня — в такие моменты я наклоняла голову. Шофер, обернувшись назад, только покачал головой: на меня жалко было смотреть. В действительности, я никак не могла прийти в себя после посещения огромных цехов, и огонь плавильных печей еще горел у меня перед глазами, а в голове немилосердно стучали гигантские машины. Некоторое время мы виделись с Робером практически ежедневно, и он познакомил меня со многими людьми. Мы с ним обладали одинаковым подспудным чувством сексуального партнера — какой-то инстинкт позволял нам немедленно различить потенциального любовника или любовницу и с порога отмести заведомо безнадежные варианты. Это чувство позволяло нам безошибочно ориентироваться в сексуальном пространстве, к тому же Робер придумал выставлять дополнительные фильтры: он пустил слух о том, что, несмотря на мою молодость, я была вполне состоявшимся критиком, располагавшим достаточными ресурсами и весом в артистической тусовке. Именно Робер объяснил мне, кто такая была Мадам Клод[8] — великая парижская легенда. Сексуальные фантазии часто уносили меня в мир элитной проституции, несмотря на то, что я прекрасно осознавала, что не обладаю ни одним из качеств — красотой, ростом, умением держать себя, — которые, по общепризнанному мнению, были необходимы для того, чтобы найти в этом специфическом мире свое место. Робер посмеивался над моей сексуальной ненасытностью и не уступавшей ей по интенсивности профессиональной любознательностью. Он говаривал, что если бы я-де переспала с водопроводчиком, то мне не составило бы особенного труда написать полную страсти статью о кранах и трубах. Ему также принадлежала мысль о том, что, принимая во внимание мой темперамент, мне было необходимо однажды встретиться с Эриком. В конце концов я все-таки свела знакомство с Эриком, однако без помощи Робера, а благодаря посредничеству одного нашего общего знакомого — весьма нервного молодого человека, из тех, что трахают вас всю ночь напролет без роздыха и забыв о времени. С этим молодым человеком я провела несколько бессонных и чрезвычайно утомительных ночей, отдохнуть от которых у меня не было возможности даже утром, потому что спозаранку он тащил меня в ателье, где обитал также его приятель, и я, с руками и ногами, налитыми свинцом, и лишенная сил к сопротивлению, подвергалась атаке и его члена — тот, к счастью, предпочитал трахаться медленно, молча, серьезно и со значением. Короче говоря, этот приятель однажды пригласил меня на ужин с Эриком. Как читателю уже, несомненно, понятно, Эрик — это человек, познакомивший меня с большей частью моих сексуальных партнеров, друзей, приятелей и великого множества незнакомцев. Для полноты картины необходимо добавить, что он одновременно открыл мне глаза на строгую методику литературной работы, которой я продолжаю пользоваться по сей день.

По вполне очевидным причинам воспоминания о различных связях в артистической среде и детали собственно сексуальных актов перемешаны в памяти с соответствующими эстетическими кластерами, можно сказать — «семьями». Жильбер, мой приятель-художник, в компании которого я предаюсь воспоминаниям о моих артистическо-сексуальных дебютах, утверждает, что, забегая навестить его в квартиру, где он проживал со всей своей семьей, я стыдливо ограничивалась скромной фелляцией на скорую руку, предпочитая приглашать его к себе для полноценных совокуплений. Первое наше траханье, однако, полноценным назвать сложно, так как он, по его собственному выражению, «оказался в дурацком положении», когда я в момент приближения блаженного экстаза неожиданно попросила его переместить член из влагалища в задницу. Такова была моя нехитрая контрацептивная метода, на теоретическом уровне подкрепленная восприятием собственного тела как единого целого, не знающего ни моральной, ни гедонистической иерархии взаимозаменяемых — в рамках возможного — отверстий. Любопытно отметить, что другой художник (принадлежавший к тому же эстетическому направлению) предпринял достойное всяческих похвал титаническое усилие, чтобы убедить меня в полной мере использовать все бесконечные возможности получения удовольствия, предоставляемые женской половине рода человеческого влагалищем. Я заявилась в его мастерскую с утра пораньше, намереваясь взять интервью, и была приятно удивлена, обнаружив перед собой красивого и обходительного кавалера. Кажется, прошло не меньше суток, прежде чем я смогла покинуть мастерскую, где кровать — как в множестве других мастерских художников, где мне пришлось побывать, — располагалась прямо под огромным окном — витражем? — словно хозяин испытывал эстетическую потребность разместить происходившее там в потоке солнечного света. Я храню на веках воспоминание трепетного слепящего луча, заливавшего мою запрокинутую голову. Тогда, вероятно, я снова — почти рефлекторно — засунула член себе в анус, и, когда все было кончено, мой партнер заговорил. Он говорил долго и вдохновенно и предсказал мне встречу с мужчиной, который сможет так впердолить мне спереди, что мне никогда больше не захочется засовывать член куда бы то ни было еще, и тогда я пойму, что значит истинное наслаждение, доставляемое традиционным траханьем. Жильбер никак не может прийти в себя от изумления, когда я сообщаю, что в ту эпоху поддерживала регулярные сексуальные отношения с еще одним его приятелем-художником (чьи близорукие глаза производили на меня сильнейшее впечатление), — он-то был уверен, что тот никогда не видел ни одной обнаженной женщины, за исключением своей жены. Скоро приходит моя очередь изумляться, так как Жильбер, поразмышляв немного, припоминает еще один персонаж, о существовании которого я совершенно позабыла, — тот, однако, был деятельным участником регулярных групповух в стиле «квадрат», имевших место в моей легендарной каморке на улице Бонапарта, и, как выясняется, убеждал Жильбера, что мужчины — участники этих геометрических развлечений — отнюдь не ограничивались простыми дружескими отношениями. Я уверена, что все это не более чем сексуальные фантазии.

Уильям присоединился к некоему творческому коллективу, что привело меня в объятия одного из его соратников — Джона. Мы были к тому времени неплохо знакомы, не раз встречались и даже организовали несколько совместных конференций. Я находила его обворожительным: он мог часами пространно говорить на абстрактно-теоретические темы — мои скромные познания в английском превращали эти рассуждения в забавнейшие монологи, — и каждое движение губ выгодно очерчивало его юношеские скулы. Я прилетела в Нью-Йорк для встречи с Соль ле Витом,[9] который как раз закончил «творение» своих измятых и изодранных бумаг, и прямо из аэропорта позвонила Уильяму с предложением принять меня у себя. Он только что переехал в новый лофт, и я прекрасно помню, как мы, еще стоя и не скинув пальто, начали жадно целоваться и Уильям несколько раз прервался исключительно для того, чтобы пригласить Джона присоединиться. Стены в апартаментах доходили примерно до двух третей высоты потолка и разбегались в разные стороны под прямыми углами, образуя неравных размеров комнаты, раскиданные, как казалось, без всякого плана, подобно рассыпанным кубикам. Между этими квадратными сотами озабоченно сновали туда-сюда пять или шесть человек, имевших вид чрезвычайно занятых своими делами людей. Уильям поднял меня на руки и отнес к матрасу, притулившемуся возле стены. Джон был очень нежен, и его мягкость оттеняла нервные движения Уильяма. Спустя некоторое время Уильям куда-то запропастился, а мы с Джоном остались спать в объятиях друг друга — его рука надежно пристроилась у меня на лобке. Наступившее утро и солнечный свет не возымели на крепко спящего Джона никакого эффекта, и мне пришлось проявить чудеса гибкости и изворотливости, чтобы выбраться из его цепких объятий, проползти под простыней, достигнуть паркета, выскочить на улицу, поймать такси, примчаться в аэропорт и успеть на самолет. Я не потеряла из виду эту группу молодых художников и продолжала следить за их деятельностью, однако прошло много лет, прежде чем мне удалось вновь увидеть Джона. Это произошло во время какой-то выставки, и наше общение свелось к обмену несколькими ничего не значащими фразами, так как мой английский за это время нисколько не улучшился.

Со временем робость, испытываемая мной в обществе, сменилась скукой. Даже если я окружена друзьями, чья компания доставляет мне большое удовольствие, и не боюсь принимать активное участие в общем разговоре, рано или поздно неизбежно наступает момент, когда я как-то внезапно полностью теряю к нему всяческий интерес. Это вопрос времени, и спасения нет: я понимаю, что сыта по горло и не отыщется такого сюжета, который мог бы преодолеть накатывающую на меня лавину равнодушия и побороть почти физическое окостенение, граничащее с тем всесильным параличом, охватывающем вас при просмотре очередной мыльной оперы, когда с экрана телевизора на вас глядит незначительно измененный, но такой узнаваемый и осточертевший быт вашей собственной жизни. В такие минуты возможен только один выход: действовать решительно, но молча, а еще лучше — вслепую. Я, будучи лишенной всяческой предприимчивости, не раз в подобной ситуации нащупывала под столом бедро или ступню соседа (а лучше — соседки: в таком случае гораздо легче минимизировать последствия), пытаясь таким образом ускользнуть в параллельное пространство, ощутить себя отстраненным наблюдателем окружающей суеты. В условиях, когда прямой возможности избежать постоянного общения — на каникулах в компании друзей, например, — нет, мне часто приходилось испытывать на себе всепобеждающую силу желания улизнуть таким образом — при необходимости действуя совершенно вслепую — с очередной вечеринки или дружеской пирушки. Я помню несколько летних сезонов, отмеченных нервно пульсирующим ритмом постоянно сменяющихся сексуальных партнеров и спонтанно генерирующихся компаний для занятий групповым сексом, вне зависимости от местоположения и времени суток: днем — спасаясь от палящего солнца под тенью стены сада, нависавшего над морем, ночью — в многочисленных комнатах какой-нибудь виллы. Однажды вечером, после моего очередного решительного отказа от участия в общем веселье, Поль — хорошо знакомый с некоторыми особенностями моего характера и нередко над ними подтрунивающий, например, насильно удерживая меня в минуты, когда это особенно нестерпимо, а однажды даже запершийся со мной в туалете исключительно из удовольствия посмотреть, как я отчаянно вырываюсь и борюсь за свою свободу и право остаться в одиночестве, — обещает прислать мне своего приятеля, не имеющего никакого отношения ни к художникам, ни к искусству вообще, — автомеханика. Поль уверен, что я предпочту знакомство с механиком походу в ресторан с представителями артистической богемы, где мне неизбежно придется, цепенея от тоски и скуки, терпеливо дожидаться где-нибудь на террасе или в укромном уголке ночного клуба, пока волны всепобеждающей тоскливой усталости докатятся до остальных. Я слушаю Поля вполуха и, не придавая большого значения его планам, готовлюсь провести вечер наедине с собой. Такие вечера таят в себе неизъяснимое наслаждение разворачивающей свои кольца пустотой окружающего пространства, куда, кажется, в конце концов вливаются гремящие волны бесконечного прибоя времени, и, неосознанно желая максимально воспользоваться предоставленным одиночеством шансом, я минимизирую собственное присутствие, вжимаясь поглубже в кресло и предоставляя бурлящему потоку времени заполнить собой все. Кухня находится в дальнем конце виллы, и я направляюсь туда с намерением приготовить себе что-нибудь поесть. Приятель Поля вырисовывается в просвете двери, выходящей в сад, в тот самый момент, когда я погружаю зубы в наспех состряпанный бутерброд. В кухне темно, и сумрачный силуэт высокого мужчины, оказавшегося впоследствии брюнетом со светлыми глазами, производит на меня неясное, но сильное впечатление. Он вежливо извиняется за то, что прерывает мою трапезу, и просит не обращать на него никакого внимания… Я со стыдом ощущаю на губах приставшие крошки, незаметно отбрасываю в сторону бутерброд и принимаюсь с жаром уверять посетителя в том, что есть мне вовсе не хочется, после чего он ведет меня к своей машине с откидным верхом, и мы уезжаем. Дорога поднимается в гору и проходит по Большому Карнизу — внизу видны огни Ниццы. Я протягиваю руку и чувствую, как под шершавой джинсовой материей пульсирует его с каждой секундой увеличивающийся член. Бугор плоти, упрятанный в неподатливую, жесткую ткань, всегда производит на меня в высшей степени стимулирующее впечатление. Он удерживает руль одной рукой — вторая блуждает по моему телу. Не желаю ли я где-нибудь поужинать? Нет-нет. Мы продолжаем наш путь, который через некоторое время начинает казаться мне нестерпимо долгим, и в мою голову закрадывается мысль о том, что он специально петляет, выбирая наиболее запутанную дорогу к дому. Я тянусь к пряжке его ремня и чувствую знакомое движение тазом, которое необходимо проделать в такой ситуации каждому водителю для того, чтобы облегчить расстегивание молнии. Он не отрываясь следит за дорогой, а я приступаю к следующему этапу и принимаюсь за нелегкую работу по высвобождению стиснутого двойным кольцом материи внушительных размеров члена. Он слишком велик, чтобы без затруднения высвободиться из своей темницы, и моя ладонь с трудом охватывает его целиком. Я всегда опасаюсь причинить боль. Необходимо, чтобы он мне помог. Наконец фаллос оказывается на свободе, и я получаю возможность прилежно дрочить. Я никогда не спешу и поначалу всегда двигаюсь медленно и осторожно, стараясь полностью прочувствовать каждый миллиметр и насладиться нежной податливостью упругой плоти. Затем я пускаю в ход губы и язык, изо всех сил силясь расположиться на сиденье таким образом, чтобы не мешать ему переключать скорости. Постепенно я немного — не слишком — увеличиваю ритм. Мне ни разу в подобной ситуации не приходила в голову мысль попытаться спровоцировать водителя на шальную игру по очень простой причине: я никогда полностью не осознавала всю величину опасности минета за рулем. Насколько мне помнится, продолжение вечера было весьма приятным, однако я категорически отказалась провести ночь у механика, и ему пришлось отвезти меня обратно даже раньше, чем наша компания вернулась из ресторана. Дело тут вовсе не в строгих принципах, запрещающих мне оставаться с мужчиной до утра, — мне просто хотелось запечатлеть сладостные минуты, проведенные в его обществе, и сохранить их как нетронутый интимный опыт в потаенной стране, населенной смутными грезами, куда иногда, среди оживленного разговора, нас уносит рассеянная мысль и куда никто, кроме нас, не имеет доступа.

Читателю теперь должно быть понятно, что, несмотря на мою готовность — я говорила об этом выше — взвалить на себя нелегкое бремя свободы выбора, необходимое условие избранного мной образа сексуальной жизни, и — об этом предыдущие страницы — на то, что я всегда изыскивала возможности на некоторое время сбросить этот груз и при возникновении крайней потребности отдохнуть, необходимо помнить, что, какими бы огромными ни казались горизонты моей свободы, ее диалектическим мерилом всегда являлась крайняя противоположность — непоколебимая сила рока, жесткая определенность и бескомпромиссный детерминизм тяжелой цепи, в которой каждое предыдущее звено — мужчина — соединяет вас с последующим и так далее. Мне не было дано с легкостью манипулировать моей свободой в зависимости от меняющихся жизненных обстоятельств, моя свобода лежала тяжело и недвижно, как зарок, как обет, единожды и навечно данный в полном и безусловном принятии своей судьбы. Мне никогда не приходилось завязывать сексуальные отношения с прытким повесой в переходе метро или купе поезда, хотя я только и слышу вокруг себя истории о том, с какой необычайной легкостью в таких местах — а также в лифтах или общественных туалетах — развивается эротическая лихорадка. Мое холодное равнодушие слишком легко можно было принять за неприступность, и это никогда не давало подобному развитию событий ни малейшего шанса — мне остается только надеяться, что я была при этом достаточно вежлива и не теряла чувства юмора. Блуждать по меандрам бесконечного лабиринта игры обольщения, наполнять — пусть недолго — вымученными шутками зияющие пустоты, неизбежно образующиеся в интервале между случайной встречей и последующим сексуальным актом, — все это выше моих сил. Если бы среди чавкающей плазмы человеческой плоти зала ожидания вокзала или торопливого потока пассажиров метро были возможны концентрированные завихрения похоти в ее самой дикой и грубой форме — подобно хорошо всем знакомым абсцессам нищеты и убожества, — не исключено, что я сумела бы, подобно животным, совокупляться там с совершенными незнакомцами. Но я не отношу себя к категории женщин, ищущих приключений, и ко мне никто никогда успешно не клеился, за исключением чрезвычайно редких случаев, в которых, впрочем, личность кавалеров была мне очень хорошо известна. Напротив, я с большой охотой откликаюсь на полуанонимные предложения о встрече, которые мне делают по телефону мужские голоса — я обычно совершенно не способна установить корреляцию между этими голосами и конкретными лицами, — утверждающие, что видели меня на какой-нибудь вечеринке. Найти меня не составляет никакого труда — достаточно позвонить в редакцию. Именно таким образом однажды вечером я оказалась в Опере на «Богеме»… Я прибыла с опозданием и вынуждена была пропустить первый акт, прежде чем войти в темный зал и присоединиться к моему полунезнакомцу. Мы вроде как уже встречались… несколько дней тому назад на вечеринке у одного общего знакомого (когда на горизонте маячит настоящее рандеву, у мужчин, как правило, спирает дыхание и им очень сложно бывает вымолвить слово «групповуха»), но я, косясь на профиль сидящего в соседнем кресле мужчины — лысина, отвисшие щеки, — никак не могу вспомнить. В конце концов я прихожу к выводу, что на вечеринке у общего знакомого он действительно присутствовал, но ко мне близко не подходил. Он глядит на меня странным, тревожным взглядом и осторожно опускает мне ладонь на бедро. Ничто не в состоянии смыть маску усталости с лица моего оперного приятеля. Я помню, у него была маниакальная привычка машинально массировать себе череп, жалуясь на страшные головные боли. Теми же механическими движениями он гладил своими огромными костлявыми руками мое тело. Мне казалось, что у него не все дома. Он был какой-то жалкий. Мы встречались еще несколько раз, и он водил меня в театры и шикарные рестораны, где я не могла помешать себе испытать большое удовольствие — не оттого, что меня, весьма вероятно, принимали за шлюху, но оттого, что мне удавалось ввести в заблуждение официанток, официантов и буржуазную публику за соседними столиками: все-таки лысый месье с дряблой кожей беседовал не с кем-нибудь, а с настоящим представителем французской интеллигенции.

Даже сегодня нередко случается, что Гортензия, секретарь «Арт-Пресс», называет ничего не говорящее мне имя. Но: «Месье настаивает и утверждает, что вы хорошо знакомы». Я поднимаю трубку, и, когда мне в ухо льется доверительная, вкрадчивая речь, я понимаю, что перед глазами моего собеседника стоит образ маленькой развратной шлюшки, из тех, что доставляют вам такое удовольствие… (По идентичной схеме могут протекать мимолетные встречи на выставках или светских ужинах: если мне представляют мужчину и я твердо убеждена, что никогда до этого его не видела, а он настойчиво ищет что-то в моих глазах, нарушая все неписаные правила хорошего тона, и напористо заявляет, что «мы определенно где-то уже встречались», то я склонна полагать, что в этой, другой для меня жизни, в его распоряжении было достаточно времени для того, чтобы подробно изучить мои черты, в то время как у меня перед глазами вились его лобковые волосы.) С возрастом мое любопытство поугасло, и мне теперь не всегда интересно продолжать таким образом инициированное знакомство, однако я по-прежнему испытываю непреходящее восхищение перед остановившимся моментом времени, в котором живут настоящие трахальщики. Десять лет спустя, да что там десять — двадцать лет спустя после того, как они потрахались с женщиной, они говорят о ней — или с ней — словно это было вчера. Вечноцветущее соцветие их удовольствия не желает знать, что такое зима. Оно распустилось и заиграло всеми красками в оранжерее, под стеклом, защищенное от ветров и морозов реальности, и женское тело, которое они однажды прижимали к груди, отныне и навеки предстает перед их глазами как в тот первый — единственный — день. Морщины и лохмотья тут бессильны. Однако мой опыт подсказывает, что принципы существования реальности знакомы и им: я не люблю долгих телефонных разговоров, поэтому ключевой вопрос, как правило, всплывает очень скоро: «Послушай, ты замужем?» — «Да». — «Э-э, хорошо, я дам тебе знать, когда буду в Париже, — надо бы встретиться». И я знаю, что это — наш последний разговор.

Для того чтобы закончить тему эротических игр, предшествующих совокуплению, которые большинство женщин считает наиболее упоительной фазой любовного приключения и которые я изо всех сил стараюсь сделать максимально короткими, скажу только, что мне доводилось испытать скрытое в них удовольствие — я никогда, впрочем, не пыталась продлить его ни на одну лишнюю секунду — только при стечении весьма конкретных обстоятельств: либо когда легкая рябь сексуального желания, бегущая по темному морю моего бессознательного, являлась вестником далекой бури настоящей глубокой любви, либо после сравнительно долгого периода воздержания. Нечего и говорить — обстоятельства редчайшие.

В последнем случае пунктиром рассыпанные воспоминания: незапланированный, нервный фотосеанс в моем кабинете, из которого ничего не вышло и не могло выйти, потому что свет с самого начала падал не так и не туда; гробовое молчание в лифте; полупоцелуи, незаметно перетекавшие в полуукусы моей обнаженной руки, с художественной целью покоящейся на небольшой статуэтке… Я жадно хватала ртом воздух, задыхаясь среди этих либидиальных эманации, как астматик, по неосторожности забредший в оранжерею тропических растений. Все эти ощущения не относятся к моему привычному чувственному спектру, и, не зная, чем объяснить силу их неожиданного появления, я списала ее на счет некоторого «обмещания» моей эротической жизни.

Обстоятельства первого типа ясно доказывают, что мощный поток чувственности может проложить себе дорогу в самое сердце нашей души через самый сухой и безжизненный арык. Я начисто лишена музыкального слуха и бываю в Опере исключительно по экстрамузыкальным поводам, но именно голос Жака затронул первые струны богатой полифонии моего сексуального желания, несмотря на то, что его голос — ни особенно нежный, «бархатный», ни сорванный, с хрипотцой, — никак нельзя отнести к тому, что обычно называют «чувственным» типом. Жак прочитал вслух какой-то текст, кто-то записал его на магнитофон и дал мне послушать по телефону. Память хранит первое впечатление. Голос прокатился волной по всему телу и отозвался эхом в какой-то неведомой мне доселе точке, где сходились, казалось, нервные окончания всего моего существа, которое подалось навстречу этому голосу, целиком раскрывшему для меня — кристальная чистота и прозрачность, мерное частое биение интонационного ритма (словно режущая воздух ладонь в окончательном и уверенном жесте: «Вот так!») — в свою очередь личность говорящего. Спустя некоторое время я вновь услышала его по телефону — на этот раз без вмешательства магнитофона. Жак позвонил мне, чтобы сообщить об опечатках в каталоге, над которым он работал и который я проверяла, и предложил свою помощь. В крошечном кабинете, где друг от друга нас отделяли считанные миллиметры, мы провели много долгих часов, корпя над злосчастным каталогом. Я была до крайности раздосадована ошибками, в противоположность Жаку, который казался спокойным, невозмутимым и уверенным в том, что, вооружившись терпением, мы достигнем со временем положительного результата. Однажды, после окончания одного из этих утомительных сеансов правки, он предложил мне отправиться с ним на ужин к одному из его друзей. В доме наших хозяев кровать играла роль дивана, что привело к тому, что после ужина мы все оказались в весьма неудобном положении — полулежа-полусидя, к тому же в страшной тесноте. Жак избрал этот момент, чтобы осторожно погладить мне запястье тыльной стороной указательного пальца. Неожиданный, непривычный и восхитительный жест, который не перестает глубоко волновать меня и по сей день, даже если я являюсь не объектом, а лишь зрителем. В тот вечер я поехала с Жаком в небольшую квартирку, которую он снимал тогда. Утром он поинтересовался, с кем я уже успела переспать. «С кучей народу», — ответила я. И тогда он сказал: «Плохо дело. Кажется, я начинаю влюбляться в женщину, которая спит с кучей народу».

МНЕ НРАВИТСЯ РАССКАЗЫВАТЬ

Я никогда и ни от кого — за исключением родителей (когда я была ребенком и понятие «брачная ночь» представляло собой смутную и непонятную формулировку, одна только мысль о том, что мать могла бы вообразить, что со мной происходит во время «моей» брачной ночи, доставляла мне настоящие страдания) — не скрывала ни обширность, ни эклектичность моих сексуальных связей. Туманные эмоции сменились со временем более или менее связными мыслями, и постепенно я начала осознавать, что именно привлекает меня в таком образе жизни: иллюзия открывающихся во мне бескрайних просторов, океанических возможностей. Несмотря на то что мне приходилось сталкиваться с многочисленными побочными эффектами (нервная, отнимающая все время работа, фатальная, хроническая нехватка денег, а главное — запутанный клубок семейно-личных конфликтов), уверенность в том, что мне обеспечена сексуальная связь в любой ситуации и со всеми, кто проявляет хоть малейшее желание (по определению главным условием существования иллюзии являлось устранение с моего жизненного горизонта всех тех, кто такого желания не испытывал), являлась для меня тем же, чем для истосковавшихся легких бывает перемешанный с брызгами океанский воздух, который можно, кажется, жадно вдыхать целую вечность, стоя на оконечности далеко вдающегося в море узкого пирса. А так как реальность неизбежно накладывала на мою свободу некоторые ограничения (у меня не было возможности заниматься в жизни только сексом, а если бы такая возможность и представилась, я смогла бы замкнуть между моих широко раздвинутых ног лишь неимоверно малую часть бесконечной цепи), я нуждалась в слове, в напоминании, в описании, пусть мимолетном — в особенности мимолетном, — конкретных эпизодов моей сексуальной жизни, которое в любую секунду могло развернуть перед моими глазами декорации иллюзорной панорамы бесконечных возможностей. «Я здесь, рядом с тобой, рядом с вами, но вот я веду свой рассказ, и слова колышат и распахивают простыни, а в стене появляются трещины, сквозь которые в комнату вихрем врывается армия, уносящая нас прочь». Как правило, я выдерживала паузу длиной в три или четыре свидания, прежде чем с величайшей осторожностью сделать первый ход и двинуть вперед несколько мужских имен — долженствующих повлечь за собой безобидную, но по возможности амбивалентную ассоциативную цепочку — или, если я чувствовала себя достаточно уверенно, осмелиться сделать некоторое количество деликатных намеков на колоритные обстоятельства, в которых протекали некоторые из моих сексуальных контактов. Затем я оценивала реакцию. Выше я уже говорила о том, что прозелитизм мне чужд, а провокация — кроме тех случаев, когда она рождена естественной и непринужденной перверсией и, следовательно, по определению адресована тем, кто уже идентифицирован как сообщник, — неприемлема. Я была искренней, но осторожной и продвигалась вперед, вооруженная трехчленной диалектической методой: завязывая новые связи, я, в некотором смысле, никогда не отрывалась от моего сообщества трахальщиков и тем обеспечивала себе надежную страховку; одновременно я прощупывала новичка на предмет его принадлежности к этому сообществу; наконец — вне зависимости от его окончательной реакции — я, будучи надежно защищена, неминуемо возбуждала его жгучее любопытство.

Мой говорливый приятель, о котором я рассказывала выше, подвигавший меня на пространные монологи и бесконечные диалоги, требовал, естественно, не только вымышленных подробностей моих эротических мечтаний, но также и вполне осязаемых деталей совершенно реальных событий. Мне приходилось называть имена, описывать местоположение и уточнять когда, с кем и сколько раз. Если я, упоминая новое лицо, к своему несчастью, манкировала подробностями, то мне немедленно приходилось отвечать на вопрос, спала ли я с ним. Приятеля в равной степени интересовали как скабрезные аспекты моих похождений («Какого цвета у него была головка? Красная? Или фиолетовая?», «Он просил тебя засунуть ему палец в задницу?», «Сколько пальцев?», «А язык?»), так и бытовые штрихи («Мы отправились смотреть квартиру на улице Бобур, ковер тонул в пыли, и он трахнул меня насухо на каком-то матрасе», «Он охранник Джонни Холидея, и я видела весь концерт из угла сцены: мне казалось, что кто-то засунул мне колонки в матку. Домой мы возвратились на его „Харли Дэвидсоне“ без седла, и какая-то железка всю дорогу врезалась мне во влагалище, так что, когда дело дошло до траха, я была уже вскрыта, как надрезанный грейпфрут»). Он равно ценил примитивную сентиментальность («Он в тебя влюблен?» — «Не знаю, не знаю…» — «Я уверен, что влюблен». — «Ну, как-то утром я притворялась спящей и слышала, что он тихонько шепчет: „Катрин, я тебя люблю“ — и чувствовала, как он делал такие движения тазом — не имитация совокупления, а скорее как кот, который нежится во сне») и более утонченные разновидности этого чувства, например сентиментальность с примесью диссоциированной ревности, спроецированной на третье лицо («А он знает, что ты трахаешься со всеми? Он ревнует?»). У одного моего приятеля была привычка иметь меня на своем рабочем столе прямо посреди мастерской хай-тек, одетым в кокетливые женские кружевные трусики с разрезом — барочный мазок в минималистском интерьере, — из которых, подобно чудовищному пестику, торчал его фаллос. Эта история приводила моего говоруна в полный восторг, и я рассказывала ее, должно быть, десятки раз, не затрудняя себя изобретением хотя бы малую толику отличающихся друг от друга вариантов. Вдобавок к тому времени мои встречи с тем приятелем уже давно прекратились. Когда под руку не подворачивалось подходящей истории, я могла просто рассказать подробности моей недавней мастурбации — как, где, в каком положении — и последующего оргазма — это ему также нравилось. Мне ни разу не случалось выдумать приключение, которое бы не случилось в действительности, а мои отчеты никогда не искажали реальность в большей степени, чем любое повествование об имевших место событиях. Я уже отмечала, что для меня очень важно четкое разграничение между миром мечты и миром реальности, и, если определенные структуры двух миров могут в известном смысле совпадать, это ничуть не мешает им существовать совершенно автономно, при этом степень их взаимозависимости примерно идентична степени, в которой пейзаж является функцией от конкретного ландшафта: в картине, как правило, личного видения художника несравненно больше, чем собственно природы. И если никто не мешает нам вглядываться в ландшафт глазами живописца через призму холста, то точно так же не в наших силах помешать реальным деревьям расти и одеваться листвой. Во время групповух нередко случается, что очередной участник, вставляя член в уже основательно обработанное влагалище, интересуется эффектом, который произвели на даму члены его предшественников: «Ты кричала. Расскажи-ка мне, у него здоровый член? Он тебе вставлял по самые яйца, и ты кричала от удовольствия. Ты была словно влюблена. Не спорь, я все видел…»

Не скрою, что иногда — в минуты, когда мне не удавалось вовремя спохватиться и подкорректировать собственную неисправимую искренность (а также от чисто писательской ненависти к повторам), — приходилось честно отвечать в ответ на несформулированный, но такой очевидный вопрос, что его член мне нравился точно так же и ничуть не меньше, чем все предыдущие.

Гораздо чаще, однако, хроники ведутся после битв, а разговоры — отдельно от плотских забав. В таких случаях собеседники с большой осторожностью выстраивают между собой шаткий карточный замок слов, каждую секунду опасаясь разрушить его неосторожно брошенной увесистой скабрезностью или чересчур откровенным, нескромным вопросом. Словом, поступательное, осторожное движение тут в чести. Я помню, как один мой знакомый, не отрывая глаз от дороги, по которой кое-как продвигалась его дряхлая машина, устраивал мне своего рода блицопрос: «В каком возрасте ты впервые приняла участие в сеансе группового секса? Что за люди попадаются на таких сеансах? Буржуа? Много девушек? Сколько мужчин брали тебя за вечер? Ты кончала с каждым?» Я отвечала столь же конкретно — только факты. Иногда он даже глушил мотор, но не для того, чтобы мы могли дотронуться друг до друга, а только для того, чтобы — с умиротворенным лицом и рассеянным взглядом, направленным куда-то вдаль, — с большей обстоятельностью продолжить расспросы. «Ты берешь во влагалище и в рот одновременно?» — «Это — просто наслаждение. И еще два в каждую руку — дрочить». Этот знакомый был журналистом, и дело кончилось тем, что он взял у меня интервью для издания, в котором сотрудничал.

Ближний круг моих знакомых объединяла, помимо всего прочего, привычка вербально поддерживать определенный уровень сексуального возбуждения «среди своих», что служило состоящим в нашем «клубе» чем-то вроде визитной карточки и позволяло им вычленять друг друга в любом месте, где собиралось большое смешанное общество — профессиональные праздники, party в честь переезда на новую квартиру или въезда в новую мастерскую, — и переносить неизбежный конформизм такого рода собраний. Вот огромная мастерская, заполненная приглашенными — яблоку негде упасть. «Это вот с тем типом, ты говоришь, тебе бывает так чудесно? С ума сойти! Он, прямо скажем, не блистает, но ведь это, конечно, ничего не значит… Что он с тобой делает такое особенное?» Я только пожимаю плечами. Тип, о котором идет речь, действительно далеко не красавец, к тому же среди собравшихся сегодня он совсем не к месту. Мощное течение сексуального желания нередко сносит меня к самым разным берегам, где мне попадаются весьма разношерстные персонажи, а я люблю, когда люди встречаются. Я пригласила его несмотря на то, что он здесь никого не знает. Кто-то даже осведомился у меня о том, кто этот тип в тунике стиля «хиппаны», каких никто уже сто лет нигде не носит. И все же. Все же. Ночи, которые я провожу с ним, бывают отмечены многочасовым обоюдным сосанием в положении «валетом», предшествующим собственно совокуплению… Меня в высшей степени возбуждает, когда я, в положении «шестьдесят девять», трусь грудями о его податливый мягкий живот. «Это точно, ты любишь полненьких…» — «Я мечтаю встретить однажды на групповухе Раймонда Барра.[10] А вот чистеньких не люблю… Думаю, он вообще не знает, что такое зубная щетка!» — «Ты настоящая извращенка! Он женат?» — «Я видела фото его жены. Настоящий кошмар…» Это тоже меня возбуждает. Я говорю ровным голосом, однако, цедя сквозь зубы лапидарные реплики, наслаждаюсь легким чувством гадливости, рождающимся у моего собеседника, и упиваюсь своим рассказом о грязи, гадости и уродливости, словно выплевывая на него нечто грязное, гадкое и уродливое. «Вы сосете. А дальше?» — «Ты и представить себе не можешь, как он стонет… когда я лижу ему задницу… он становится раком — у него такие белые ягодицы… и, когда я засовываю ему в анус нос, он ими начинает так, знаешь, вертеть… Потом я сама встаю раком, и он заканчивает… как бы выразиться… такими… точными ударами». Мой собеседник — член клуба, но так уж вышло, что я никогда с ним не спала. Впрочем, я не нахожу в нем ничего особенно привлекательного. Объект моего рассказа никогда не задает мне вопросов, он предпочитает слушать, и, так как с течением времени мы все бываем на «ты» с приятелем приятеля, которого никогда в жизни в глаза не видели, я рассматриваю его как члена клуба.

Я обладаю врожденным прагматизмом в сфере сексуальных отношений и всегда старалась развивать его по мере приобретения навыков светской жизни. Первые несколько встреч уходили у меня на тестирование партнера на предмет восприимчивости к треугольным играм и на подбор соответствующего вербального аппарата. Некоторым было достаточно окружавшей меня ауры похоти, в то время как другие — об этом предыдущие страницы — твердо намеревались следовать за мной повсюду мысленным взором и желали присутствовать при каждом мало-мальски значимом эпизоде моей сексуальной жизни. К этому необходимо добавить, что ценность самого правдивого и искреннего повествования неизбежно подвержена инфляции — в силу эволюции чувств. Я была очень разговорчива с Жаком в начале наших отношений, но, по мере того как наши чувства вызревали, тяжелели, наполнялись новым содержанием и превращались в любовь, мне пришлось с грехом пополам учиться мириться с запретом на рассказы о любовных приключениях, несмотря на то, что пару раз мне приходилось встречать в романах Жака описания эротических сцен, не могущих быть не чем иным, как отголоском рассказанных когда-то мной историй. Среди всех мужчин, с которыми я поддерживала более или менее длительные сексуальные отношения, были только двое, которые сразу же и наотрез отказались от созерцания панорамы моей сексуальной жизни, однако я почти уверена: то, что они не хотели знать и что, следовательно, осталось окутано завесой тайны, и было краеугольным камнем наших отношений.

Столкновение с ревностью легче переносится теми, над кем висит груз моральных норм, чем адептами философии распутства и порока, беззащитными перед лицом страсти. Самая полная свобода и безоговорочная искренность, на проявление которых способен человек, разделяя радость обладания телом любимого существа, могут быть омрачены внезапным смерчем нетерпимости, прямо пропорциональным им по интенсивности. Возможно, ревность, подобно подземному источнику, уже давно сокровенно бурлила в потаенных недрах души и неустанно питала почву либидо, пока наконец, в один прекрасный день, источник не превратился в бушующий поток, полностью захлестнувший сознание, — достаточно хорошо и полно описанный процесс. Наблюдения и личный опыт убедили меня в том, что все происходит именно так. Моей немедленной реакцией на подобные проявления хтонических[11] страстей неизбежно является растерянность, граничащая с полным параличом сознания, — чувство, которое мне не доводилось испытывать даже после смерти близких, какой бы жестокой и неожиданной она ни была. Для того чтобы осознать, что эта парализующая растерянность родственна некоторой замкнутости, свойственной детям, мне пришлось прочитать Виктора Гюго — да-да, я была вынуждена обратиться к нашему национальному божеству, Отче нашему, — чтобы наконец выудить в «Человеке, который смеется» объяснение моему отупелому оцепенению:

«[Ребенок получает] впечатления, просачивающиеся сквозь завесу постоянно растущего ужаса, однако не способен связать их воедино или сделать какие-либо выводы».

И я, в свою очередь, свидетельствую: даже при достижении ужасом или любым другим неконтролируемым чувством настолько внушительных размеров, что они должны были бы исключить возможность их дальнейшего роста, мы вполне способны испытывать то, что я определила бы следующим образом: высочайший уровень непонимания, неприятия несправедливости, приводящий к невозможности испытать само чувство несправедливости. Он бил меня всю дорогу, и путь от улицы Лас-Каз к церкви Нотр-Дам-де-Шам я проделала на четвереньках, падая в сточные канавы и осыпаемая затрещинами по затылку и плечам — так когда-то лупили заключенных, сопровождаемых в карцер. Так закончилась вполне невинная вечеринка, в течение которой не случилось ничего в особенности развратного, если не считать одного несколько бурного эпизода, когда я была увлечена на диван одним видным джентльменом, пожелавшим воспользоваться отсутствием в одной из комнат освещения и наполнившем мне ухо потоками слюны. Приятель, колотивший меня по дороге домой, имел, однако, возможность сопровождать меня на куда более разнузданные празднества. Ночью я проделала весь путь в обратном направлении в тщетной надежде отыскать утерянное во время побоев украшение, и все мое внимание было сконцентрировано исключительно на этой конкретной, вещественной потере. В другой раз неосторожно поведанные детали моих похождений привели, возможно, не к такой бурной, но не менее неистовой реакции: задремав, повернувшись на живот, я пробудилась от того, что мне в правое плечо было всажено бритвенное лезвие (которое было предварительно тщательно продезинфицировано в пламени газовой горелки). Я до сих пор ношу этот шрам, напоминающий маленький, глупо раззявленный рот, и мне кажется, что это хорошая иллюстрация к испытанным мной тогда чувствам.

Сама я ревновала эпизодически. Несмотря на то что я охотно пользовалась тропинками моих сексуальных маршрутов для удовлетворения интеллектуального и профессионального любопытства, супружеская, сентиментальная сторона жизни моих знакомых была мне в высшей степени безразлична. И даже более того — к моему безразличию примешивалась толика презрения. Настоящие приступы ревности приключались со мной лишь дважды, и, несмотря на то что они удивительным образом имели под собой совершенно различные основания, в обоих случаях объектами моих чувств были мужчины, с которыми я жила. Всякий раз, когда Клод оказывался под властью чар женщины, которую я считала красивее себя, мои страдания были ужасны. Для тех, кому в целом нравится моя внешность, я вовсе не дурна собой, хотя и не могу похвастаться особенной, бросающейся в глаза красотой черт. Я была в ярости от невозможности расширить свои — в принципе бесконечные — сексуальные горизонты идеально приспособленным для этого телом. Мне бы так хотелось, чтобы искуснейшая соска и самая крутая трахальщица, не пропускающая ни одной мало-мальски значимой оргии, была бы росточком побольше, глядела бы на мир не такими близко посаженными к слишком длинному носу глазами и т. д. Я могу с величайшей степенью точности описать физические данные, особенно привлекавшие Клода: треугольное лицо и шевелюра Изольды-секретарши; изящная грудная клетка подчеркивает округлость плечей и коническую форму грудей; светлые глаза брюнетки (я тоже брюнетка); кукольные щечки и глянцевые височки… Само собой разумеется, подобные чувства входили в полное противоречие с постулируемым принципом сексуальной свободы, что делало невозможным всякое более или менее членораздельное выражение острой душевной боли, в результате чего я устраивала припадки истерических рыданий такой силы, что мое извивающееся тело охотно запечатлел бы сам Поль Рише.[12] В случае с Жаком моя ревность принимала форму ужасающего чувства вытеснения. От картин, которые рисовало мое воображение — другая женщина в мое отсутствие и в хорошо знакомой нам с Жаком обстановке усаживается на его член и заполняет своей задницей принадлежащую мне перспективу или даже начинает расползаться во все стороны и, растекаясь, занимать собой все наше с Жаком пространство — сиденье машины, рисунок спинки дивана, край раковины, куда обычно упираются животом, когда моют какую-нибудь плошку, — или убирает свои волосы в мой мотошлем, — мне становилось настолько больно, что я была вынуждена давать этой нестерпимой боли самые радикальные выходы в мире фантазий. Я представляла себе, как, застав их вместе, бегу по бульвару Дрюо к набережной Сены, до которой рукой подать, и бросаюсь в волны. Или я не топилась, а просто шагала куда глаза глядят до полного изнеможения, после чего оказывалась в больнице — немая юродивая. Другой, менее патетический, выход из положения состоял в интенсивной мастурбационной деятельности. Так как я уже упоминала о различных сценариях, лежащих в основе такого рода занятий, возможно, читателю будет небезынтересно узнать о происшедших с ними в определенный момент трансформациях. Бесконечные забавы на пустырях и стройплощадках с флегматично трахающими меня посыльными и рабочими уступили место ограниченному набору сюжетов, в которых мне больше не было места и где центральным персонажем был Жак в компании одной из своих подруг. Эти сцены были частично выдуманы, частично реконструированы из разрозненных кусочков полученной криминальным путем — шпионаж дневников и вскрытие корреспонденции Жака — информации, так как от самого Жака на эту тему было невозможно вытянуть практически ничего. Вот Жак в тесноте салона маленького «Остина» деликатно прижимает ее голову себе к животу — так держат стеклянный шар, в котором заключена хрупкая драгоценность, — до тех пор пока, кончив ей в рот, не слышит слегка приглушенный звук осторожного сглатывания.

Или вот: здоровенная белая задница, словно гигантский гриб-мутант, качается над диваном в гостиной, и Жак трахает ее, отвешивая время от времени звонкие оплеухи. Колыхающаяся задница может быть заменена образом девушки, поставившей одну ногу на табурет — положение, которое принимают некоторые женщины для того, чтобы поместить во влагалище гигиенический тампон, — и Жака, наяривающего ее по привычной схеме — сзади, стоя на цыпочках и крепко ухватив за бедра. Как правило, мой оргазм наступал в тот момент, когда по сюжету Жак начинал кончать или когда перед моим мысленным взором вставало его лицо, искаженное так хорошо знакомой мне судорогой, предвещающей неминуемое излияние. В конце концов полное исчезновение моих старых фантазий вызвало к жизни защитный рефлекс, однако, для того чтобы вернуть саму себя на сцену моих собственных мастурбационных постановок, мне понадобились недюжинная сила воли и завидное упорство.

Без упоминания о моей единственной — и с треском провалившейся — попытки сыграть роль проститутки эта глава, посвященная коммерции, которая, подобно кокону шелковичного червя, оплетает сферу сексуальных отношений и составляет ее основу, была бы не полной. Я могла сколько угодно завидовать персонажу Катрин Денев в «Дневной красавице» или предаваться сладким грезам о жизни светской проститутки, слушая истории о Мадам Клод, — я прекрасно отдавала себе отчет в том, что была совершенно неспособна заключить мало-мальски прибыльный контракт такого рода. Знакомые рассказывали мне, что Лидия — единственная женщина на моей памяти, которой случалось во время оргий брать на себя мужские роли, — как-то провела несколько суток в одном из борделей Палермо, чтобы на заработанные деньги устроить одному из своих друзей грандиозный праздник. Подобные поступки, которые в моих глазах представлялись чем-то вроде подвигов Геракла, потрясали меня до глубины души. Думаю, что выше отвела достаточно места описанию моей врожденной робости и застенчивой натуры, и читателю ясны причины такой реакции. Для того чтобы заключать сделки в системе координат «купля-продажа», необходимо осуществить вербальный — или, на худой конец, «знаковый» — обмен информацией, то есть установить отношения, свойственные нормальному разговору, которые для меня не слишком бы отличались от первых пасов игры в соблазнение — то, чего я всегда старалась избегать. В обоих случаях необходимо играть свою роль, а для этого учитывать позицию и реплики партнера. Я же, во время первого контакта, не могла сосредоточиться ни на чем, кроме его тела. И только впоследствии, после того как я, некоторым образом, начинала телесно ориентироваться, когда родинки и особенности пигментации становились для меня привычны и знакомы и я обучалась «подгонять» свое собственное тело, я позволяла себе, если так можно выразиться, поднять глаза горе и обратить внимание на личность, что нередко — я писала об этом — являлось началом прекрасной дружбы. А тогда было уже поздно требовать денег.

Денег между тем не хватало. Одна школьная подруга решила оказать мне услугу. Дело было в том, что некто предложил ей встречу с некой дамой, живо интересующейся очень молоденькими девушками. Сама она идти на встречу не решалась, но рассудила, что такое предложение могло бы заинтересовать меня. Ей казалось, что иметь дело с женщиной в таких вопросах «было безопаснее». Мне была назначена встреча в одном из кафе Монпарнаса, где я увидела посредника — опасливого мужчину лет тридцати пяти, похожего на агента из фирмы по торговле недвижимостью. Я предприняла меры предосторожности, и издали за мной наблюдал специально для этой цели приглашенный приятель. Содержания разговора я не запомнила совершенно, и какие конкретные договоренности были нами достигнуты — вылетело у меня из головы. Помню, что этот субъект все время старался как можно больше говорить о женщине, которую нам предстояло встретить, в то время как я — будучи, очевидно, неспособной вообразить себя в роли проститутки — мысленно меняла роли и представляла ее в виде стареющей call-girl[13] — сожженные перекисью волосы, выпирающая из-под белья плоть, — молча покоящейся на плюшевом покрывале во властной позе. Когда он притащил меня в один из хорошо мне знакомых маленьких отелей на улице Жюль-Шаплан, я, несмотря на всю свою наивность, поняла, что женщины я не увижу никогда. Может быть, мы говорили о ней слишком много и это окончательно отодвинуло ее образ в область нематериальных представлений. В комнате было уютно. Он зажег две лампы, стоявшие по бокам кровати, нимало не позаботившись при этом выключить центральное освещение, и сказал, чтобы я принималась отсасывать — таким тоном некоторые пассажиры метро извиняются, наступив вам на ногу, будучи при этом уверенными, что виноваты во всем именно вы. Я с готовностью повиновалась, обрадованная предоставленной мне наконец возможностью избавить себя от его хамства. Он улегся на атласное покрывало, и я принялась за его крепко торчавший и потому несложный в обработке член. Я стояла на коленях перпендикулярно его разложенному на постели торсу — это одна из самых удобных позиций — и без устали равномерно всасывала. Я хотела закончить с этим как можно быстрее, так как мысли начали крутить в моей голове странную карусель. Следует ли мне снова поинтересоваться судьбой женщины, на встречу с которой мы вроде бы пришли? Это было бы очень глупо. Попросить или не попросить у него денег за этот минет? Но наверное, следовало озаботиться этим раньше? Что же рассказать ожидающему меня приятелю? Я была поражена искренним, каким-то полудетским выражением полной отрешенности на его лице в момент эякуляции, которое так контрастировало с его поведением; именно в этот раз, кстати, мне пришлось в первый и последний раз в жизни наблюдать, как мужчина, к которому я не испытывала никакой симпатии, добрался до вершин удовольствия. У меня в памяти отпечатался образ комнаты, такой, как мы ее оставили: безупречно заправленное покрывало, чехлы на стульях, к которым мы так и не притронулись, и пустынная поверхность столиков, ясно освещенная висящими над ними лампами. Вернувшись на террасу к приятелю, я сделала безрезультативную попытку отрицать то, что не укрылось, однако, от его внимательного взгляда — он понял, что я только что усердно работала ртом. После настоящего, прилежного минета внутренняя сторона губ у вас обычно вся в синяках. Если вы находитесь в ситуации, в которой вам приходится минетить без роздыха и очень долгое время, то лучше всего поджать их к зубам — таким образом обрабатываемый член будет защищен от неприятностей, и ваши губы останутся в целости и сохранности. Я, по крайней мере, всегда поступаю именно так. «Посмотри на свои губы, идиотка, — сказал мне приятель, — на них живого места нет». Тип риэлтерской наружности проследил за тем, куда я пошла, и принялся нас оскорблять за то, что мы якобы хотели сыграть с ним злую шутку. Я никак не могла взять в толк, о какой именно шутке шла речь, но он не стал ничего объяснять.

Количество шуток и насмешек, которые мне пришлось вынести из-за того, что я, с такой неподражаемой легкостью отдающая свое тело в безраздельное пользование сексуальных партнеров, не в состоянии выручить с этого ни малейшего барыша, не поддаются исчислению. Мне случалось иметь дело с весьма обеспеченными мужчинами, но, чтобы добиться от них каких-либо материальных знаков внимания — которыми они, вполне возможно, одаряли других партнерш, — мне не хватало ни таланта, ни желания играть несложную, в общем-то, комедию, являющуюся непременным условием такого рода обмена. Если бы я взялась составлять список полученных мною подарков — наподобие того, что вроде бы должны составлять главы государств, занося туда сувениры, полученные от послов иностранных держав, — то результат был бы весьма плачевным: пара чулок оранжевого цвета в блестках, которые я так ни разу и не надела, три бакелитовых браслета, датированных 1930 годом, шорты белого цвета с блузкой — возможно, одна из первых моделей прет-а-порте зимы 1970 года, настоящее свадебное платье берберской девушки, часы, приобретенные в табачной лавке, пластиковая брошь барочной геометрии — типичная для восьмидесятых годов вещица, колье и кольцо от Золотаса,[14] которые, к несчастью, очень быстро потемнели, купальник в мелких жемчугах, японский электрический фаллоимитатор и три небольших металлических шарика, предназначенные для помещения во влагалище и провоцирования приятных ощущений во время ходьбы, от которых никогда не было никакого проку… К этому перечислению следует добавить финансовый взнос, частично покрывший расходы на первое платье, купленное у Ив Сен-Лорана, банное полотенце (также от Ив Сен-Лорана), сложные и долгие процедуры в зубоврачебном кабинете, за которые мне не пришлось платить, и несколько тысяч франков долга, которые мне не пришлось отдавать. Что еще? Мне всегда оплачивали такси и билет на самолет. Один приятель, знававший меня совсем молодой, сказал как-то, что «у тебя всегда был такой потерянный вид, что не сунуть тебе сто франков было просто невозможно». Похоже, что и повзрослев, я ничуть не стала походить на куртизанку, но продолжала производить на мужчин впечатление неопытного подростка, которому было необходимо подкинуть немного на карманные расходы. Из перечисленного выше списка я, естественно, исключаю все подарки, сделанные мне Жаком по мере развития наших отношений, далеко выходящих за рамки сексуального партнерства и имеющих совсем иную природу, а также презенты, сделанные художниками: в последнем случае мне хочется думать, что — так происходит всегда, когда мои профессиональные интересы тесно переплетаются с сексуальными приключениями, — они являются в равной мере вознаграждением художественному критику и — когда для этого были причины — любовнице.

ТОЛЬКО ПЕРВЫЕ РАЗЫ

Сексуальный режим меняется вместе с жизненными обстоятельствами. Обстоятельства могут быть сентиментального толка — например, вы влюблены и тогда вся ваша сексуальная энергия направляется исключительно к одному-единственному партнеру, — а могут и не иметь с сентиментальными сферами жизни ничего общего и быть эдакими моментами встряски сознания, вызванными совершенно внешними по отношению к сексуальной жизни событиями — переезд на новую квартиру, болезнь, меняющаяся профессиональная обстановка, новые горизонты, — выбивающими нас из привычной жизненной колеи. Дважды на беспокойном море моих беспорядочных сексуальных отношений наступал мертвый штиль. В момент, когда мы с Жаком готовились к организации настоящей совместной жизни, он написал мне, что считает необходимым условием успешности такого проекта кристальную честность отношений, не допускающую секретов и утаиваний. По несчастливому стечению обстоятельств именно в то время я завязала несколько связей, о которых имела полное основание думать, что они очень не понравятся Жаку. Мне удалось свести на нет одну или две, в борьбе с остальными я резко сократила посещение оргий и групповух, а во время тех редких случаев, когда я все же попадала на такие собрания, меня одолевало невиданное доселе чувство вины, имевшее следствием образование некоторого вполне преодолимого, но совершенно явственно мной ощущаемого психического торможения. Второй случай произошел во время наиобычнейшей оргии, которая тем не менее стала для меня переломным моментом. Пара, которая в тот вечер организовала вечеринку, была хорошо мне знакома — я уже трахалась если не с ними обоими, то с ним — точно — и представлялась чем-то вроде карикатуры на персонажи фильма «Гражданин Кейн» — она была певицей, а он недавно занял пост главного редактора крупной газеты. Публика в тот вечер подобралась респектабельная и разделенная для удобства на две группы: одна удалилась в спальню, а вторая направилась в гостиную, где в весьма необычной позиции — в центре, прямо под люстрой — находилась софа. Я расположилась на софе, предварительно выбрав наиболее ярко освещенную часть, и развила там, по своему обыкновению, активную деятельность. Буравивший меня член хозяина дома вызывал у меня симпатию: он был небольшой, крепко сбитый и напоминал миниатюрную копию своего лишенного талии владельца. Через некоторое время мужчины начали постепенно перетекать из гостиной в спальню, в которой утопающая в простынях дама, яростно елозившая ногами по спинам сменявших друг друга мужчин, как плаксивый младенец в люльке испускала дикие крики, сотрясавшие всю квартиру. Я спокойно отношусь к подобным экстравертным проявлениям, а восклицание одного из восхищенных участников («Вот кто трахается от души!») показалось мне попросту глупым. Поглазев немного, я вернулась на свою софу. Я думала о том, что эта женщина целиком завладела вниманием гостей и занимает теперь центральное — мое — место и что я должна бы ревновать. Однако ревность была почти незаметной. Впервые в жизни во время оргии я прервалась, сделала паузу и осталась одна. Это неожиданное затишье пришлось мне по душе, я наслаждалась передышкой так же, как упивалась состоянием отстраненного созерцания собственных мыслей во время дружеской трапезы. Наслаждение не помешало мне задаться вопросами касательно природы новых ощущений. Обнаруженный ответ заключался в том, что в результате длительных, подробных и абсолютно лишенных и тени стеснения (зато в полной мере наделенных всем доступным — как правило, довольно примитивным и живо напоминающем мне кавалерийскую атаку регулярной армии на лагерь индейцев — арсеналом оружия психоаналитического вскрытия личности) обсуждений моего сексуального поведения в самом широком кругу весьма различных собеседников — как непосредственных участников событий, так и просто интересующихся темой, — а также вследствие принятого мной решения испытать на собственном опыте, что значит спокойно лежать на кушетке, разбирая траханье по косточкам, вместо того чтобы трахаться, я мало-помалу, в дополнение к привычному мне центральному положению активно трахающейся, начала вставать на позицию стороннего наблюдателя.

И только отнесенная этой центробежной силой на периферию событий, я смогла сделать важнейшее открытие: никогда наслаждение не было для меня таким сильным, как в первый раз — не в первый раз занятий любовью, а в момент первого поцелуя, более того, по зрелом размышлении я пришла к выводу, что мне вполне достаточно первого объятия. Разумеется, встречались и исключения, но обычно, даже если продолжение было приятным, оно было чем-то вроде пирожного без ягодки, стаканчика из-под съеденного мороженого или взгляда на прекрасную, но тысячу раз виденную картину. А если кому-то удавалось застичь меня врасплох, упоение было неописуемым. Именно с такими случаями связаны мои наиболее четкие воспоминания о сильнейших оргазмах. Вот я шагаю по ночному холлу огромного «Интерконтиненталя» в компании элегантного и благовоспитанного сопровождающего, моего верного помощника в двухнедельном странствии по чужой стране, который, пожелав мне спокойной ночи, вдруг хватает меня за руку, притягивает к себе и жадно целует: «Жди меня завтра утром в твоем номере». Где-то в нижней части живота начинаются спазмы, судорога скручивает желудок, и я, спотыкаясь и стараясь держаться по возможности прямо, начинаю движение в сторону далеких фигурок, виднеющихся за стойкой администратора. Или вот другой случай: ковер, развалившиеся где попало гости, среди них хозяин дома — немного навеселе; я приземляюсь на ковер на бреющем полете неподалеку, и он, ухватив меня за ворот свитера и притянув к себе, начинает целоваться длинным киношным поцелуем, поворачивая мою голову то влево, то вправо. Нужно отметить, что собравшиеся в тот вечер гости никак не намеревались закончить дело оргией — жена хозяина вела светскую беседу в соседней комнате, а один из приглашенных, случайно оказавшийся неподалеку, глядел на нас с совершенно ошарашенным видом. Вот еще: посещение выставки «Последний Пикассо» в Центре Жоржа Помпиду в компании Брюно, отношения с которым отличаются крайней нестабильностью и непостоянством. Подойдя поближе к одной из картин, я упускаю его из поля зрения, и присутствие теперь невидимого Брюно становится максимально интенсивным, почти физически ощутимым, и в этот момент меня настигает короткий, но отчетливый секреторный выстрел между ног. Я продолжаю осмотр экспозиции, чувствуя, как намокшие колготки при ходьбе поочередно липнут то к губам влагалища, то к припухшей внутренней стороне бедер. Таким образом, моя жизнь оказалась разделена на две части: до той памятной оргии, во время которой я впервые осталась одна, и после. Первая половина прошла в известном равнодушии к тому факту, что первоначальное сильнейшее ощущение удовольствия теряло остроту при продолжении ласк и была отмечена полным нежеланием сделать малейшую попытку исправить положение, тогда как во время второй я, отчетливо осознав быстротечность и эфемерность упоительных секунд, стала надеяться, что трепет невидимой пружины, сжимающейся в какой-то неопределимой точке живота, и та самая знаменитая волна, которая ее в конце концов разжимает, смогут повториться и в более продвинутой стадии любовных отношений.

В период, когда моя жизнь грозила перевалить за половину, я нанизала одну на другую две совершенно различные связи: одну — безалаберную и беззаботную, вторую — полную глубоких чувств. Обе, однако, я развивала по похожей схеме: не торопясь и стараясь прочувствовать каждую секунду испытываемого по отношению к партнеру желания, которое в результате такого подхода становилось только сильнее. За гранью желания случались страстные совокупления, но они никогда не давали невыразимой полноты ощущений первого прикосновения. С сопровождавшим меня на выставку Пикассо персонажем долгие годы я дружила странной, регулярно прерываемой плохо поддающимися контролю, нервными и беспорядочными приступами желания, дружбой. Это была моя единственная хаотическая связь. Могло быть так, что в течение нескольких месяцев я бывала у него почти каждый день, а затем, без объяснений причин и всяческих предупреждений, оказывалась перед запертой дверью, напрасно вдавливая кнопку звонка, — так протекала неделя за неделей, пока наконец моя недоверчивая настойчивость бывала вознаграждена невнятным бурчанием в телефонной трубке, из которого складывался приказ явиться перед ясны очи. Возможно, именно из-за такой нестабильности отношений моментальный оргазм случался неоднократно. Начиналось все, как правило, с того, что мы много и с жаром говорили, обменивались впечатлениями о прочитанных книгах, зачастую забыв присесть, в квартире, которую человек непосвященный мог бы принять за жилище квакера. Затем я потихоньку подвигалась все ближе и ближе, до тех пор пока он рассеянно, но приветливо — так говорят с детьми, которые прибежали потревожить дядю за работой, — не интересовался: «Кого тут погладить по головке?» — и тотчас засовывал мне в трусы два, потом четыре пальца, вырывая у меня короткий сдавленный крик, в котором смешивались удовольствие и удивление. Он всегда застигал меня врасплох. Пальцы, к его вящему удовольствию, окунались в обильно увлажненный проход, после чего мы не жалели сил на ласки и поцелуи. Он не знал, что такое экономные скупые движения, его жесты были широки, как горизонт, и если он снимал с меня — неподвижно лежавшей на спине — простыню, то делал это одним безбрежным жестом, захватывая грудь целиком и проводя ладонью по всему телу, словно это был эскиз. Когда приходило время меняться ролями и наступала моя очередь брать инициативу в свои руки, картина полностью менялась: я ласкала его со всей доступной тщательностью, обращая особенное внимание на мельчайшие складки тела, подолгу задерживаясь на ушной раковине, паху, подмышке, ягодицах. Доходило даже до того, что я гладила едва заметные складки на его полураскрытых ладонях. Во время этой эротической прелюдии я не могла думать ни о чем, кроме того, как мне будет сладостно, как мне будет хорошо, когда он наконец решится поставить меня раком — моя любимая позиция, — ухватиться покрепче за бедра и резким движением насадить на член, да так, чтобы мои ягодицы со смачным звуком шлепнулись о его живот. Я очень люблю, когда член полностью выходит из влагалища, чтобы затем снова хлестким коротким движением низвергнуться обратно: при таком ритме примерно одно движение из четырех — всегда неожиданно — получается мощнее предыдущих и доставляет массу удовольствия. Несмотря на все это, мне исключительно редко удавалось ощутить что-либо, хотя бы отдаленно сравнимое по интенсивности со сладостной истомой, вызываемой его пальцами во влагалище. Тогда я решала, что в следующий раз у меня обязательно получится и, набираясь терпения и отбросив морализаторство, взламывала при необходимости сухие двери.

Инициатор обреченного на провал фотосеанса в моем кабинете был некоторое время моим любовником. Он назначал мне встречи — в отелях квартала Гобеленов или в пустующей квартире неподалеку от Восточного вокзала, от которой у него были ключи, — в немыслимые для того, кто хоть как-то ограничен в жизни каким-либо расписанием рабочего дня, часы, например между одиннадцатью и полуднем или с пятнадцати тридцати до шестнадцати тридцати… Уже за день до намеченной встречи мое влагалище становилось чрезвычайно капризным и чувствительным и нередко вибраций сиденья в вагоне метро было достаточно, чтобы сделать поездку невыносимой, и мне приходилось выходить на несколько станций раньше и для успокоения чувств шагать до точки назначения пешком. Этот мужчина лизал меня бесконечно долго. Его язык обладал способностью то двигаться чрезвычайно нежно и деликатно, осторожно раздвигая каждую складку и проникая в самые потаенные уголки, то вдруг осуществлять широкие лижущие движения — в такие моменты мне в голову приходил образ бестолкового щенка, — покрывая всю поверхность разверстого влагалища, и тогда нестерпимый зуд превращался в мучительное, жгучее желание — чтобы его член навсегда запечатал это отверстие между моих ног. Когда же наконец он входил в меня — его член отличался такой же нежностью и деликатной тщательностью, как и язык, и точно так же не оставлял незаполненным ни одного миллиметра плоти, — испытываемые мной ощущения никогда не достигали тех умопомрачительных высот, на которые меня уносил его искусный язык.

Принимая во внимание значительные расстояния, которые необходимо было преодолеть за относительно небольшое время, чтобы успеть на свидание, нет ничего удивительного в том, что иногда кто-то из нас опаздывал, а иногда и не приходил вовсе. Оказываясь в положении ожидающей, я полностью лишалась способности к осознанным действиям, укладывалась на кровать, свесив ноги, и думала о том, что мучительное, дикое желание превратилось во вбитый мне между ног острый кол и я останусь пригвожденной им к этому матрасу навсегда. Это было нестерпимое гнетущее чувство, оно мешало мне заниматься делами, звонить по телефону, встречаться с людьми и принимать — или не принимать — важные решения. Возможно ли жить нормальной жизнью до нашей следующей встречи, как будто ничего особенного не случилось? Острое желание превращало меня в беспомощную куклу с раздвинутыми ногами, повешенную на гвоздь в темноте и не способную двигаться самостоятельно. К счастью, этот — всегда латентно присутствующий, чутко дремлющий и готовый проснуться при малейшей возможности — паралич никогда не длится долго. Хочу я того или нет, но дверь моего рабочего кабинета обладает магической силой, и вне зависимости от количества жидкости, выделившейся у меня между ног (а также, шире, вне зависимости от любых случившихся со мной событий) я обладаю счастливой способностью с головой погрузиться в работу с такой же легкостью, как в пучины наслаждения.

Мне бы хотелось, чтобы читатель на мгновение представил себе, как маленький спутник, уверенно движущийся по положенной ему орбите и включенный в плотную сеть взаимодействующих сил, определяющих условия его движения, внезапно лишается этой опоры, сбивается с курса и оказывается вышвырнутым за пределы системы, частью которой он был еще мгновение назад. Примерно то же самое произошло со мной, и, не представься мне эта уникальная возможность поглядеть на мой мир глазами стороннего наблюдателя, мне в голову никогда бы не пришла мысль написать эту книгу, к тому же открывающуюся главой «Количество». Сход с орбиты произошел в два этапа. Все началось с того, что я все чаще стала сталкиваться с растущей неудовлетворенностью. Вместе с неудовлетворенностью росло и мое упрямое нежелание ее понимать или принимать. Возбуждение могло достигать высочайшего градуса интенсивности и сопровождалось признаками (холодные губы, мурашки — впрочем, я буду говорить об этом подробнее ниже), казавшимися мне верными предвестниками близости вершины всепоглощающего удовольствия. Однако все чаще и чаще вершина продолжала оставаться окутанной непроницаемой толщей облаков, и вместо раскинувшихся бескрайних просторов передо мной вновь и вновь вставала глухая стена. И тогда, в тот самый момент, когда мужчина вытаскивал из меня член, а я сдвигала ноги, во мне начинало расти неопределимое чувство, для истолкования которого я со свойственным мне упорством — заставляющим меня часами подбирать точное слово для описания того или иного объекта при написании критических статей — искала и не находила подходящих терминов. Как выразить это уникальное ощущение? С уверенностью можно было сказать, что я испытывала наполняющую все мое существо лютую ненависть к тому, чей член несколько секунд назад побывал у меня во влагалище, несмотря даже на то, что это чувство при этом существовало совершенно независимо от прочих испытываемых в его отношении эмоций. Ненависть заполняла меня как расплавленный металл — форму, и, возможно, именно этот образ привел меня к мысли о том, что такие чувства сродни скульптуре, а точнее — герметической игральной кости Тони Смита.[15] К счастью, подобно тягостной депрессии, охватывающей меня вследствие несостоявшегося рандеву и бесследно растворяющейся после непродолжительной поездки в метро или такси, моя ненависть не живет долго и, как правило, исчезает в водовороте унитаза вместе с содержимым мочевого пузыря. И я почти уверена, что решение рассказать об этом обо всем чистую правду пришло ко мне именно в тот самый момент, когда я проводила полотенцем между ног.

Длительность второго этапа я оцениваю в три, возможно, четыре года, в течение которых количество сексуальных контактов резко уменьшилось, а те, что все-таки имели место, в той или иной степени протекали по описанному мной выше сценарию. В результате я помню, что провела несколько летних недель в Париже в полном одиночестве, напряженно работая днем и страдая от жары и приступов классической тоски ночью. Именно тогда под кучей белья я обнаружила много лет назад подаренный мне фаллоимитатор, которым я ни разу не пользовалась. У него было две функции и две скорости. Конец был выполнен в виде кукольной головки, отмеченной звездочкой на лбу и увенчанной пучком волос, образовывающих ободок члена. Эта головка описывала более или менее широкие круги, в то время как торчащий примерно из середины цилиндра анимистический выступ с вибрирующим длинным языком предназначался для возбуждения клитора. В результате первого же употребления означенного объекта я кончила почти мгновенно, длинным, полновесным оргазмом, не прибегая к помощи эротических фантазий. Я была потрясена. Оказалось, что достижение оргазма — самой высшей пробы — зависит вовсе не от способности вновь и вновь нащупывать источник удовольствия, кроющийся в «первом разе», и от непрестанного возобновления этих «первых разов». Более того, не было никакой необходимости вызывать из небытия ряды посыльных и отвлекать со стройки рабочих. Нежась в уже описанной выше атмосфере одиночества, слегка разбавленной щепоткой горечи, я кончала и плакала, раздираемая острым ножом наслаждения. Моя всегдашняя тяга к множествам самым комичным образом контрастировала с тем, что принято называть «усладами одиночества». Однажды мне подумалось, что если в один прекрасный день я решусь «рассказать об этом, как оно есть», то книга будет называться «Сексуальная жизнь Катрин М.». Мне стало смешно.

Природа обделила меня красивыми и здоровыми зубами, но теперь этого никто никогда не заметит благодаря усилиям одного замечательного зубного врача, который не взял с меня за свои услуги ни франка. Однажды я, как обычно, направилась к нему на прием, и тогда он впервые провел меня не в хорошо знакомую приемную, меблированную в современном духе, а оставил ждать в комнате гораздо больших размеров, обставленной в классическом стиле. Я испытала очень странное чувство: словно, толкнув много раз виденную дверь, неожиданно оказалась в сказочной стране, во сне, на съемочной площадке среди декораций… Ждать пришлось недолго — мой доктор вихрем ворвался в комнату, накинулся на меня, обнажил мне грудь и ягодицы, приласкал и так же неожиданно исчез. Примерно через десять минут он появился снова, на этот раз в сопровождении молодой особы. Мы потрахались втроем. Много позже я сообразила, что он оборудовал два смежных кабинета и, соответственно, две приемные, что позволяло Жюльену — так звали этого необычного дантиста — сновать туда-сюда и работать с двумя пациентами одновременно. Если в одном из кабинетов находилась я или — я не возьму на себя смелость утверждать, что была единственной «специальной» пациенткой, — одна из его подруг, то он с проворством фокусника успевал засунуть ей, вынуть, заправиться, исчезнуть в соседнем кабинете и снова появиться готовым продолжать. Как правило, он кончал, не успев толком ввести член. Сей двойной кабинет Жюльен придумал и обустроил сам, работая по вечерам, после того, как уходил последний пациент. По выходным он участвовал в теннисных турнирах довольно высокого уровня. Иногда Жюльен назначал мне встречи днем в каком-нибудь отеле. Я осуществляла check in[16] он проводил со мной четверть часа и оставлял деньги для check out.[17] Он мне нравился. Меня интриговала таинственная пружина, которая заставляла его постоянно находиться в непрестанном движении. К тому же мне казалось, что мы похожи, ведь и я никогда не останавливалась и, едва очутившись в одном месте, тотчас спешила в другое, подталкиваемая обуревавшим меня любопытством — мне было просто необходимо посмотреть, что делается за стенкой. Нет ничего более нестерпимого, чем возвращаться с прогулки по одной и той же дороге. Я всегда погружаюсь в тщательное изучение карты, стараясь отыскать такой маршрут, который приведет меня к зданию, в котором я еще не бывала, пейзажу, который не видела, и вообще к чему бы то ни было новому. Когда я очутилась в Австралии — то есть уехав из дому так далеко, как только возможно на этой планете, — я поймала себя на мысли, что мое восприятие оставленного позади расстояния сродни идее полной сексуальной свободы. Развивая эту мысль, я задалась вопросом о том, не принадлежит ли радость материнства к тому же классу идей. Сегодня, вспоминая все это, мне на ум приходит также Эрик и его неисчерпаемые запасы всевозможных способов разнообразить наши вечеринки. Он говорил, что тур-оператор сделал бы точно так же. Все дело было в «раздвижении пространства».

2. ПРОСТРАНСТВО

Причина, по которой в каждой новой работе таких выдающихся историков искусства, как Андре Шастель[18] и Гиулио Карло Арган,[19] архитектуре уделялось все большее внимание, заслуживает отдельного изучения. Каким образом, оттолкнувшись от анализа пространства, заключенного в рамки картины, они пришли к изучению организации реального пространства? Как художественный критик, я, возможно, была бы весьма расположена последовать их примеру, если бы не одно обстоятельство — среди объектов современного искусства я обнаружила такие произведения, о которых можно сказать, что они помещаются в приграничной зоне между вымышленным и настоящим пространством. Пользуясь таким критерием, можно объединить безапелляционные безбрежные цветовые поля Барнетта Ньюмана,[20] утверждавшего, что он «объявляет пространство», лучащийся конденсат синего цвета Ива Кляйна[21] позиционировавшегося как «художник пространства», и топологические поверхности и объекты Алана Жаке,[22] открывающие зрителю бездонные пропасти парадокса. Основным отличием этих произведений является не способность открывать пространство, но свойство, едва открыв его, тут же захлопнуть — Ньюман закрывает молнии, Ив Кляйн размазывает тела в «Антропометриях», Алан Жаке запаивает ленту Мобиуса. Стоит только поддаться чарам такого произведения, как тотчас возникает ощущение, словно вы попали в какое-то необхватное легкое.

ВОРОТА ПАРИЖА

Парковка у ворот Сен-Клу расположена за кромкой кольцевого бульвара и отделена от него чем-то вроде решетчатого забора. Подкладка плаща была холодной, я оставила его в машине, и в результате из одежды на мне были только туфли. Для начала, как я уже писала, меня прижали к стене. Эрик сказал, что я была «пришпилена членами, как мотылек булавками». Двое мужчин держали мое тело на весу, так что я превратилась в некое подобие парящего в воздухе влагалища, вокруг которого суетились, сменяя друг друга, остальные. Когда мужчинам приходится трахаться в не совсем безопасной обстановке и к тому же в большой компании, они делают это быстро и очень энергично. Неровности цементной стены впивались в спину. Несмотря на поздний час, движение на бульваре было весьма оживленным, и гудение проезжающих машин, до которых, казалось, можно было дотронуться рукой, погрузило меня в состояние некоторого отупения, которое охватывает меня, как правило, в аэропортах, когда мне приходится подолгу ждать рейса. Психологически воспроизводя контуры моего подвешенного в невесомости, скрюченного тела, я погрузилась в себя, отключилась от реального мира и почти перестала замечать происходящее, только изредка реагируя на всплески света фар, волнами прокатывающихся по лицу. Атланты, поддерживающие меня, отодвинулись от стены, и я повисла, нанизанная на два могучих члена. Так один из наиболее востребованных сюжетов моих эротических фантазий, регулярный инструмент мастурбационных сеансов — двое мужчин тащат меня в темный коридор какого-нибудь пустынного здания и трахают там «бутербродом», — воплощался на моих отуманенных глазах, а формы реальных трахалей смешивались с призрачными фигурами, порожденными моим разгоряченным воображением.

В конце концов я опустилась на твердую землю и была вынуждена, так сказать, пробудиться ото сна. Меня уже укладывали на капот одной из машин, куда кто-то предусмотрительно бросил пальто. Эта часть автомобиля мне хорошо знакома — там не так-то просто удержать равновесие. Я постоянно соскальзывала в безуспешных поисках надежной опоры и то и дело сбивалась с ритма, усложняя задачу наводчикам членов, один за другим устремляющихся в маслянистый проход. Я превратилась в центр невидимого водоворота, вокруг которого в темноте кружились тени. Изредка фары проносившихся машин обливали нас потоками грязно-желтого света, и тогда я различала разбредшиеся куда попало силуэты членов нашей группы — по всей вероятности, те, кто уже передернул затвор, перестали интересоваться дальнейшим развитием событий. Прямо передо мной высилась тень большой машины, из чего я заключила, что кто-то поставил боком небольшой грузовик, соорудив таким образом что-то вроде дополнительной стены.

Воспоминание о том, как мы прибыли однажды на небольшой стадион Велизи-Виллакублей, и сегодня вызывает у меня улыбку. Путь оказался таким долгим, а наш провожатый столь скупым на детали, касающиеся места назначения, что, когда среди деревьев наконец замаячил просвет и ночной стадион, подобно широкой лесной поляне, открылся нашему взору, мы не смогли сдержать внезапного приступа веселья. Ночь была светлой. Как правило, от того, кто ценой неимоверных усилий ведет вас к некоему, лишь ему одному известному месту, вы вправе ожидать чего-то более укромного и располагающего к непубличным забавам! Когда же мы сообразили, что собираемся предаваться греху, окруженные призраками многочисленных подростков, играющих по средам на стадионе в футбол, веселью нашему не было предела. Посыпались вопросы, и наш гид — растерянный, словно его принудили поведать свету тщательно скрываемую, стыдную эротическую фантазию, — поведал, что выбрал такое нетривиальное место именно по причине того, что неоднократно гонял тут мяч. Ну кто, скажите, втайне не мечтает осквернить бесстыдным сексуальным актом места невинного времяпровождения? Совокупление под широко раскинувшимся небом и вообще лицом к лицу с более или менее значительной протяженностью открытого пространства столь чуждо человеческой природе, что наша группа, не сговариваясь, укрылась под трибунами. В конце концов, так ли уж много смысла прятаться от чужих глаз, ведь доподлинно известно, что взгляды — надежнее, чем тела, — образуют непреодолимую стену. Мысль совокупляющихся на пляже или в лунном свете летней ночью создает некоторое подобие ментального пузыря, отгораживающего любовников от бесконечности окружающего пространства. Я осталась стоять и не стала раздеваться — ночь была свежа, — мужчины просто задрали мне платье и нагнули меня вперед. Я вообще легко прогибаюсь в талии, так что такая позиция полностью меня удовлетворяла, и я устремила задумчивый взгляд сквозь просветы между скамьями, в то время как вокруг моей оголенной задницы начиналось веселое оживление. Мне кажется, что в конце концов они меня все-таки раздели, по крайней мере, я помню, что кто-то со смехом скаламбурил что-то насчет раздевалок — благо мы были на стадионе. Раздевалки находились в небольшой пристройке, которая, должно быть, служила также и баром, потому что мы обнаружили стойку. Я немедленно улеглась на нее и некоторое время наслаждалась странным чувством, которое возникает, когда вас, разложенную на стойке бара, как кусок мяса на рынке, мнут и переворачивают множество рук. Ощущения мне нравились, я переворачивалась с боку на бок и жадно глотала влажный воздух. Крыша пристройки образовывала над баром навес, а голые стены, с которых не глядела ни одна надпись и на которых не висело ни одной афиши, были сделаны из ровных, гладких досок — простота минимализма, напомнившая мне декорации некоторых театральных пьес, где сценографы избегают реализма, создавая наброски и лишь намечая основные линии. Мне еще немного полизали влагалище, благо оно располагалось на удобной высоте, и вскоре машины по одной стали покидать пустынный стадион. Путь предстоял неблизкий.

Причины, по которым такие приключения происходят главным образом по ночам, ясны: в темное время суток места общественного пользования, где можно собраться большой компанией, безлюдны, не охраняемы или почти не охраняемы — благожелательные стражи также встречаются чаще после захода солнца — и превращаются в театры, в которых никем не ангажированные актеры разыгрывают не значащиеся в репертуаре пьесы. Одна из подружек Эрика хранила на ягодицах память — жутковатое, но стимулирующее чувство — о припечатавшей их ременной пряжке: результат обмена «любезностями» между парочкой и группой катавшихся по ночному Булонскому лесу байкеров. Покров мрака дарит также ощущение защищенности. Однако для некоторых, в том числе и для меня, он дает еще и возможность бесконечно расширить пространство, границы которого не видны глазу. Так, стена деревьев, высившихся на расстоянии нескольких метров, перестает существовать. Как бы там ни было, абсолютной темноты не существует, что, возможно, и неплохо, потому что большинство из нас все равно отдает предпочтение мутной зыбкости полутьмы. Я, однако, была бы не прочь очутиться в кромешном стопроцентном мраке, так как убеждена в том, что испытала бы ни с чем не сравнимое наслаждение, полностью растворившись в безликом потоке плоти. На худой конец, я согласилась бы и на ослепительно яркий свет — теряя способность различать предметы и будучи полностью лишенной возможности идентифицировать источник такого интенсивного свечения, вы неминуемо погружаетесь в неясный вязкий мир, в котором растворяются и стираются все грани и где, следовательно, нет места страху быть застигнутой на месте преступления — когда атомы вашего и окружающих тел перемешаны с частицами, из которых соткан самый воздух, невозможно помыслить существование стороннего наблюдателя.

Однажды я и Брюно, подталкиваемые неведомым инстинктом, отправились после ужина прогуляться и на границе Винсенского леса набрели на что-то вроде земляного вала, странное место, большую часть которого занимал выжженный сухой газон, ограниченный, наподобие тротуара, бетонным поребриком, и стоящая на нем скамейка. Первые деревья леса возвышались в отдалении, а рядом со скамейкой горел фонарь. Невзирая на такую диспозицию мы, отбросив всякую предосторожность, уселись на скамейку и принялись с жаром обниматься. Все это очень походило на сцену из фильма пятидесятых годов — удаляющаяся камера и сужающийся фокус оставляют персонажей в маленьком кружке света. Через некоторое время Брюно задрал мне юбку и принялся шуровать у меня между ног. Деревья были не видны. Несмотря на то что мы не вполне отдавали себе отчет в неосторожности наших действий, вся процедура проходила в полнейшей тишине, наши жесты были скупы, и, поочередно лаская друг друга, мы делали все, что в наших силах, чтобы свести к минимуму занимаемое телами пространство. Покуда пальцы Брюно извивались в моем влагалище, я, отказавшись от мысли оголить грудь, прижималась в нему изо всех сил, стараясь держать ноги по возможности сведенными. Когда наступала моя очередь склониться над рельефной выпуклостью его джинсов, тело Брюно напрягалось, как струна, он прижимался к спинке скамейки и замирал в полной неподвижности. Я решила, что идеально подходящей моменту техникой будет спокойный, равномерный минет без резких движений и смены ритма, могущих спровоцировать слишком энергичную реакцию. Неожиданно к свету фонаря добавился направленный прямо на нас и неведомо откуда взявшийся мощный луч. Мы замерли на несколько мгновений, безуспешно пытаясь определить местонахождение и дистанцию, на которой находился от нас источник этого дополнительного освещения. Тут необходимо отвлечься и уточнить, что обычное поведение Брюно, которому сосут член, характеризуется вялым, пассивным началом, из которого можно даже сделать неверный вывод о том, что он, возможно, не слишком горит желанием засунуть свой фаллос в чей-то рот; иногда он по собственной инициативе прерывает минет, но только затем, чтобы несколько минут спустя с силой притянуть женскую голову и буквально насадить ее на свой член, словно бы ему хотелось совершить насилие. Вот именно такой жест он и проделал со мной, с силой пригнув мне голову. Я возобновила равномерные движения руки и губ. Безжалостная иллюминация наших призрачных, прижатых друг к другу, тел могла предвещать десять тысяч различных событий. Не случилось ничего. Свет, падавший на меня сбоку, был такой силы, что слепил сквозь опущенные веки. Так, в тишине, нарушаемой лишь нашим прерывистым дыханием, и ослепленная танцем черных и золотистых точек у меня перед глазами, я довела свое дело до конца, после чего мы отправились домой, оба в некотором недоумении, но не предпринимая, однако, внятных попыток обсудить или прокомментировать то, что случилось. Что это было? Фары? Чьи? Полиция? Вуайерист? Или, может быть, самопроизвольно зажегся неисправный прожектор? Я не знаю.

НА ПРИРОДЕ

Никто никогда не говорил обо мне, что «она трахается, как дышит», о чем я искренне сожалею, ведь я тем более охотно согласилась бы с таким утверждением, что применительно ко мне оно вполне может быть использовано и в прямом смысле. Обстоятельства, в которых я делала первые шаги в мире сексуального, убедительно доказывают — и это было блестяще подтверждено позднейшими опытами, — что кислород действует на меня как сильнейший афродизиак.[23] На открытом воздухе — вне зависимости от температуры — я острее чувствую свою наготу, а когда дыхание ветра касается обычно недоступных ему поверхностей — как влагалище, например, — тело распахивается вверх, к небесам, и перестает оказывать сопротивление ветру, который пронизывает его насквозь и делает более податливым, открытым, чувствительным. Когда могучий ветер, разгуливающий по всему миру, обнимает мое тело, мне кажется, будто я опутана тысячами невидимых присосок, одна из которых расположилась прямо во влагалище и растягивает и раскрывает его все шире и шире, доставляя мне неимоверное наслаждение. Ветер щекочет большие губы, которые кажутся в такие минуты действительно очень большими и тугими от распирающего их воздуха. Впрочем, более подробно об эрогенных зонах речь пойдет несколько ниже, а сейчас скажу лишь, что наилегчайшее — удачное — прикосновение к нескольким всеми забытым миллиметрам кожи, что пролегают между анальной впадиной и перекрестком, на котором встречаются большие половые губы, к заповедной тропинке от ануса к влагалищу и обратно, способно полностью парализовать мою волю и лишить сил к сопротивлению, а если по этой дорожке пробирается ветер, то я неизбежно делаюсь точно пьяна и мне кажется, что я стою на самой высокой вершине мира. Мне нравится, когда ветер свободно гуляет у меня между ног и забирается между ягодиц.

Вообще, мне кажется, что между идеей путешествия, перемещения в пространстве и идеей спаривания должна существовать какая-то глубинная связь и не случайно для описания оргазма используется выражение «побывать на седьмом небе». Все описанные выше факторы действуют одновременно и приводят к тому, что на террасах, обочинах дорог, в полях, а также в местах (Марк Оже[24] называет их «не-места»), сотворенных для вечного их пересечения — холлах, автостоянках и т. п., мне нравится чувствовать себя по их образу и подобию — открытой.

Впервые мне пришлось полностью раздеться и предстать нагой перед несколькими парами любопытных глаз в саду, огороженном простой решеткой. Я рассказывала об этом. Я также упоминала выше еще один сад, заслуживающий внимания по причине своего курьезного местоположения — он прилепился к отвесной скале, нависавшей над морем. Вопреки архитектурным традициям юга Франции, в саду было очень мало деревьев, в тени которых можно укрыться от жары, и в наиболее удаленной от дома части, на плоских камнях, мы устроили солярий, где беспрерывно трахались невзирая на жару. Для гипотетического наблюдателя, наблюдающего за нами с высоты, сад представлял бы собой забавное зрелище, сродни тем удивительным сочетаниям несочетаемого, которыми нередко любуются пассажиры самолетов: когда мне удается одновременно окинуть взглядом бешено несущийся по городским улицам поток машин и недвижную безлюдность полей и лесов, лежащих окрест, меня неизбежно охватывает очень странное чувство. И дело не столько в том, что дорожная петля, охватывающая город, разрубает мир на две части, сколько в том, что разъединенные части на самом деле представляют собой две совершенно раздельные, почти антагонические целостности; кажется, что притянутые центростремительной силой мегаполиса машины, мчащиеся по окружной дороге, в высшей степени презирают одинокий автомобиль, бегущий прочь от города. Наш воображаемый летчик, пролетая над Сен-Жан-Кап-Ферра, мог бы подивиться на одинокую виллу и кучку людей в саду, которые непонятным образом казались расположившимися на обочине шоссе с весьма оживленным движением. Было бы нелегко заметить невысокую каменную стену, почти не отбрасывающую тени, служащую едва различимой границей между двумя мирами, и понять, что шоссе находится далеко внизу. В то лето у меня были две единомышленницы: моя подруга-лесбиянка и одна малознакомая девушка, из тех, что мы иногда случайно встречали на какой-нибудь вечеринке и, найдя умными и милыми, увлекали за собой. Виллой мы пользовались крайне редко и по необходимости — в основном для сна и приготовления пищи — и все остальное время проводили по неизвестной причине в нашем солярии, несмотря на то, что этот угол сада, выложенный камнями, было трудно назвать самым уютным местом в округе. Каждый день мы принимали гостей. Они охотно оставались с нами позагорать, и нередко сеансы загара принимали самые неожиданные формы. Солнце светило вовсю, лето было в самом разгаре, и мы развлекались. Для нас все это было чем-то вроде катания на яхте — безобидное и ни к чему не обязывающее летнее приключение. Юдифь, несмотря на явное предпочтение, отдаваемое женщинам, с равной благосклонной отрешенностью принимала в свои объятия и мужчин, никогда не теряя при этом доброго расположения духа. Она была довольно упитанной девушкой и принадлежала к тому типу, про представительниц которого нередко говорят, что они хороши собой оттого, что пропорционально сложены и словно бы являют собой увеличенные копии стройных красавиц. У нее были небольшие груди, в форме китайских шляп, ровно посередине которых красовались большие соски. Вторая девушка, напротив, являлась обладательницей весьма развитой груди, упруго покачивающейся над ее осиной талией и миниатюрным тазом, который при желании можно было бы охватить ладонями. Я помню, как, лежа на спине и вынырнув на минуту из-под мужского плеча, увидела в абрисе ее точеный силуэт и налитые груди, равномерно колышущиеся в такт движениям огромных размеров члена, принадлежавшего одному из наших гостей, и мельком подумала, что бедняжка никогда не сможет засунуть его себе целиком. Она была очень проста и покладиста, и мы прекрасно уживались втроем, постоянно выказывая здоровый и настойчивый сексуальный аппетит и избегая всякого рода эксцессов. Однажды у одной из приглашенных, особы весьма внушительных габаритов, по крайней мере, на голову выше нас всех, и трахавшейся по этой причине как бы немного скукожившись, словно желая оставить как можно больше места своему партнеру, который, будучи заметно меньше ростом, старался изо всех сил, усердно обрабатывая ее влагалище, вследствие прилива крови к шее порвалось жемчужное колье. Это был один из тех жарких, текучих дней, медленный неумолимый ритм которых задавался сонным бурчанием машин далеко внизу, растворенном в неторопливом гудении насекомых. Шелест раскатившихся по горячим камням жемчужин был едва слышен, да и стоны виновницы происшествия были едва ли громче, чем наши, но тем не менее я была поражена таким бурным проявлением испытываемого наслаждения и принялась размышлять на тему: «Возможно ли женщине испытать приступ удовольствия такой силы и интенсивности, что ее тело претерпело бы вследствие этого подобные трансформации?» У меня самой было достаточно времени, чтобы изучить застывающую на мужских лицах гримасу — или бесстрастную, безжизненную маску — в момент, когда тело достигает апогея напряжения и — возьмем для простоты примера классическую позицию, — изгибаясь дугой от поясницы до затылка, мощным движением разрывает контакт с телом партнерши, устремляясь вверх, подобно вырезанной на носу парусника фигуре. Женщин в подобные моменты мне приходилось наблюдать куда как реже, я была, таким образом, лишена зеркала и не умела — несмотря на то что мне всегда были свойственны нарциссические тенденции — нарисовать образ собственного тела в такой ситуации. Я знала, какую позу принять и какие жесты проделать, однако все, что следовало за этим, растворялось в ощущениях, никак не связанных для меня с какими бы то ни было внешними проявлениями. Я бы сказала, что мои ощущения никогда не воплощались, и это особенно верно для опытов на открытом воздухе, доставляющем мне столько удовольствия. Иногда мне случалось испытывать особенно непреодолимое желание дистанцироваться от остальных, и тогда я оставляла медленно копошащееся на матрасах, брошенных на камни, месиво тел и укладывалась на невысокую каменную стену, огораживающую сад. Палящее солнце не позволяло мне смотреть в небо и, отражаясь яркими бликами в раскаленных белых камнях сада, мешало наблюдать за коллегами. Мне ничего не оставалось, как повернуть голову в сторону моря, где прямо на уровне глаз передо мной открывался горизонт.

Выгнуться, подставить чьему-то члену влагалище, а самой утонуть в открывающейся перед глазами бесконечной перспективе — что за удовольствие! К счастью, Жак испытывает слабость к экспромтному траханью на лоне природы, так что мне жаловаться не приходится. На винодельческих землях вообще, и там, где мы нередко проводим отпуск, в частности, виноградники бывают изрезаны тропинками, неожиданно сходящими на нет и упирающимися прямо посреди виноградных полос в небольшие каменные стены. Обнаружив одну из таких тропинок, по которой уже целую вечность никто не ходил, мы добираемся до тупика, расположенного на вершине холма, и, осторожно пробираясь между кустами терновника, подходим к стене. Я не решаюсь снять кроссовки и осторожно, боясь запачкать, стягиваю с себя трусики, максимально растягивая ткань. Я расстегиваю пуговицы платья, а Жак задирает мне его на спину, после чего я тянусь вперед и, зажимая в кулаке скомканные трусики, опираюсь руками на шаткие камни. В таких условиях нередко приходится обходиться без предварительных игр и эротических ласк — Жак крепко ухватывает меня за бедра и начинает потихоньку засовывать член в неохотно поддающееся влагалище. Я опускаю голову, и передо мной открывается тускло освещенная галерея, образованная моим согнутым телом; я вижу болтающиеся в разные стороны груди, за которыми равномерно колышатся складки живота, и уже где-то вдалеке, в конце туннеля, где время от времени появляется свет, я замечаю сморщенную кожу его яиц и то появляющийся, то исчезающий член. Наблюдение за этими короткими, экономными движениями возбуждает меня едва ли не больше, чем сам поршень, трамбующий меня изнутри.

Жак увеличивает амплитуду и силу своего возвратно-поступательного движения, и мне, чтобы удержаться на ногах, приходится выгнуться посильнее и задрать голову повыше. Сначала перед моими глазами возникают какие-то кусты, по всей видимости, вытеснившие на вершине этого холма виноградную лозу, но по мере того, как мое влагалище становится все более чувствительным, я прикрываю глаза, и кусты, равно как и силуэт деревни Латур-де-Франс по правую руку, скоро делаются едва различимыми. Несмотря на это, я по-прежнему способна подумать: «Вот Латур-де-Франс» — и даже найти в себе силы полюбоваться — в который раз — ее живописным местоположением на вершине холма. Затем горизонт начинает шириться. Я хорошо знаю поворотный момент, следующий сразу за пиком наслаждения (какова бы ни была его высота), после которого волны удовольствия начинают неминуемо затухать, и тогда я даю Жаку — ритм его движений к этому времени также постепенно замедляется — возможность кончить, а сама погружаюсь в пучину удовольствия совсем иного свойства: я открываю глаза и начинаю полет сознания вокруг холмов и долин, чертя круги вокруг каждого склона, наслаждаясь каждым контуром и восхищаясь чернильными силуэтами гор далеко на заднем плане. Я люблю эту картину, люблю холмы, долины и горы, которые, словно по мановению волшебной палочки, выстраиваются перед моими глазами ряд за рядом, цепь за цепью, и мое счастье бывает полным, когда одновременно в глубине живота я чувствую потоки извергающейся в меня спермы.

Сере — город, который чудесным образом сохранил благородную физиономию посреди пейзажа, имеющего довольно дикий вид. В Сере помимо прочего — прекрасные рестораны. К сожалению, мы прибыли туда слишком рано и, чтобы убить время до ужина, решили прогуляться по холмам, куда вела довольно широкая, хорошо утрамбованная гравийная дорога, поднимающаяся в гору под совсем небольшим углом, так что мне даже не пришлось переобуваться, и я осталась в черных лакированных босоножках, в которых приехала. В сгущающихся сумерках казалось, что светлый гравий дороги, обрамленный высокими темными кустами, светится приглушенным светом. Иногда кусты расступались, и в просветах можно было видеть расстилающиеся внизу бесконечные ряды черепичных крыш, типичный деревенский пейзаж, столь контрастирующий с благородными фасадами восемнадцатого века, осененными высокими платанами, встречающими приезжающих при въезде в город. Казалось, море, словно огромную баржу, вынесло на берег равнину и заставило город прилепиться в страхе к склону горы. Мы остановились и, обнявшись, потехи ради попытались найти и расставить на расстилающейся перед нашими глазами живой карте другие города и деревни. Предусмотрительные и опытные мужчины знают, что делают, и для начала легонько обнимают вас за плечи, нежно проводят рукой по груди и тихонько прикасаются губами к основанию шеи. Жак первым делом завладевает ягодицами. Так он поступает и на этот раз, после чего у него не остается ни малейшего сомнения в том, что под платьем на мне ничего нет. От платья я избавляюсь в мгновение ока, выскользнув из него, как змея из старой кожи или бабочка из кокона. Жак проскальзывает мне за спину, и через секунду его самонаводящаяся головка безошибочно отыскивает вход, не спеша, однако, поразить цель. Он ждет. Я прижимаюсь к нему покрепче. Температура воздуха идеальна. Между окружающим нас безбрежным пространством и широкими жестами, которыми Жак гладит мне грудь и живот, устанавливается что-то вроде гармоничного соответствия, таинственной соразмерности. Несмотря на все это, я увертываюсь от ласки и, освобождаясь из его объятий, поворачиваюсь к нему лицом, потому что, каким бы твердым ни был член, я никогда не засуну его себе во влагалище, предварительно не отсосав хотя бы самую малость. Наконец я поворачиваюсь спиной, оттопыриваю задницу, немного сгибаю ноги — необходимо оказаться точно на заданной высоте, где меня поджидает обильно смазанный и готовый к действию поршень, — и опираюсь руками на колени. Сохранять равновесие в таком положении вовсе не легко. Но зато как я была славно оттрахана в тот вечер! Как сильно Жак мял, растягивал и тискал мою задницу, резкими толчками заставляя меня нагибаться вперед и нависать над исчезающей в сумерках равниной Русийона! Нередко в моменты пароксизма удовольствия меня накрывает острая, режущая волна трезвого осознания, кристаллизирующая наслаждение, и я хорошо помню, что именно в такую минуту ясности мыслей на вершине холма в тот вечер я сказала самой себе, что рано или поздно мне придется найти слова, чтобы выразить кипучую радость, овладевающую мной от ощущения двух слившихся тел, распахивающихся навстречу вечернему небу. Можно было бы дополнить объяснение образом, хорошо знакомым всем тем, кто видел фильмы, посвященные красотам и чудесам природы: благодаря кадрам, прокрученным с повышенной скоростью, видно, как дышат, ритмично расправляясь и опадая, лепестки розы.

На нас давят социальные законы, наша жизнь регулируется семейными обычаями и правилами, не так давно появилась «корпоративная культура», и даже в интимной глубине сексуальных отношений нам не удается избежать тяжкого ярма навешанных нами самими на себя кодексов поведения, «корпоративной культуры для двоих». Корпоративная культура корпорации «Жак и я» включает в себя регулярные совокупления на пленэре. Мне не раз случалось, вооружившись булавками, увенчанными разноцветными головками, отмечать на планисфере города, в которых мне довелось побывать. Точно так же я могла бы отметить на карте руины, скалы, повороты дорог и перелески, где внимательный наблюдатель, наставив свой бинокль, смог бы разглядеть сотрясаемую хаотическими движениями крохотную двуглавую фигурку. Вот я на фоне гор цвета топленого молока, как обычно, согнувшись под углом в девяносто градусов, удерживаю равновесие, уцепившись за худосочное деревцо; через несколько мгновений к нам приближается незнакомый мужчина — я едва успеваю натянуть шорты, — и нам приходится отвечать на его расспросы, кто мы и не потерялись ли мы. Наконец он откланивается, и нам остается только гадать, кто он такой и откуда взялся. В конце концов мы сходимся на том, что это хранитель, специально приставленный к небольшому скиту — который, собственно, и является истинной целью нашего восхождения — и следящий за порядком. Вот еще одна часовня, вернее, то немногое, что от нее осталось, — стены без крыши, возвышающиеся среди плоского пейзажа, и множество невысоких перегородок вокруг, режущих пространство на квадраты, — остатки ризницы, среди которых, как среди развалин Помпеи, хочется неспешно прогуливаться, грезя о ее бывших обитателях. Мы проходим небольшой неф, залитый солнцем, мимо скрытых в тени хоров и останавливаемся у прекрасно сохранившегося алтаря черного камня, где я ложусь на спину. Алтарь слишком высок для того, чтобы Жак смог засунуть в меня член, и он принимается полушутя лизать мне влагалище. Я в это время гляжу вверх, на прямоугольник неба, вырезанный черными стенами, и мне кажется, что я лежу на дне колодца. Мы приходим к финишу, как обычно, стоя, в тесноте, укрывшись в каком-то небольшом углублении в стене, где нам едва хватает места для двоих. Назначение этой выемки осталось неизвестным. Площадка? Ниша для скульптуры?

Еще руины, развалины небольшого замка на краю отвесного склона нависают над неохватной равниной, которую они, похоже, все еще силятся защищать. Необходимо уточнить, что еще одним немаловажным элементом нашей с Жаком корпоративной культуры являются долгие фотосеансы, заключительным аккордом которых бывает страстное совокупление. В тот раз сеанс получился в особенности длинным и запутанным. Я притащила с собой целую кучу разных нарядов, среди которых попадались весьма деликатные вещи, а вокруг были только колючки да острые камни. Непросто переодеваться в таких условиях, особенно когда у вас в руках полощется на ветру длинное тонкое муслиновое платье. Жак охотится за световыми контрастами и помещает меня во все неровности окружающего ландшафта. Острые скалы угрожают целостности туфель на высоком каблуке, к тому же мне приходится с предельной осторожностью выбирать место, куда можно поставить ногу, так как эти развалины манят не только любителей художественной фотографии, но также и местных коз, оставивших повсюду продукты своей активной жизнедеятельности. Часто мне приходится вскарабкиваться на особенно интересные Жаку стены босиком, после чего он протягивает мне туфли для позирования. Каждая поза — горький плод множественных компромиссов между строгими требованиями моего фотографа, домогающегося точного соблюдения своих подробных — расстояние между разведенными бедрами или приподнятым платьем и полоской лобковых волос дается не иначе как в миллиметрах — инструкций, и суровыми требованиями окружающей природы: камней, немилосердно впивающихся в ноги, и колючек, грозящих ягодицам. Следовать указаниям становится все труднее, и я подчиняюсь все с меньшей охотой. Моему телу не хватает свободы: я замираю на узких карнизах и боюсь пошевелиться в микроскопических нишах стен, в то время как мой взгляд свободно кружит над расстилающейся внизу равниной. В конце концов я прошу Жака использовать последние несколько кадров для того, чтобы запечатлеть, как я свободно шагаю без одежд по широкой дороге вниз, к машине, оставленной посреди равнины. Мне просто необходимо расправить члены и после часов вынужденной скудости движений некоторое время передвигаться вольготно, вдыхая полной грудью жаркий воздух, подобно зверю в саванне.

Дверца джипа служит импровизированной ширмой, впрочем, совершенно бесполезной, ведь мы удостоверились, что рядом с единственным домом в округе нет машины, и это значит, что его обитатели в отъезде. Возможно, из-за двух часов, проведенных среди постоянных нападок местной флоры и фауны, но скорее всего из-за внезапно завладевшей мной навязчивой мысли о том, что, с большой степенью вероятности, Жак под прикрытием этой самой дверцы, и, может быть, совсем недавно, щупал совсем чужие задницы, мое влагалище отказывается функционировать должным образом. В таких печальных случаях я обычно прибегаю к помощи пальца, украдкой смоченного слюной, для того чтобы приоткрыть губы и позволить головке нащупать путь, и — после небольшого сопротивления — секреторная механика неминуемо начинает работать, и вскоре члену не составляет никакого труда с чавканьем погрузиться в хлюпающие бездны. Возможно, я поставила ногу на подножку, но это скорее всего с единственной целью облегчить вскрытие влагалища, так как, если я повернута к партнеру спиной, ничто не доставляет мне большего наслаждения, как нанизываться спазматическими движениями на его член, а для этого необходимо соблюсти два императивных условия: хорошо прогибаться в талии и стоять на плотно сдвинутых ногах. Чем активнее я работаю задницей, тем сильнее становится ощущение, что она живет собственной жизнью и превращается в моем сознании в некое подобие головы, в том смысле, что мы охотно приписываем голове свойства автономности, по той причине, что голова — фокус перцепции и храм независимо движущейся мысли. Именно в тот момент, когда я особенно активно насаживалась на Жаков фаллос, словно желая прицепить его ко мне навечно, а заодно и весь пейзаж за спиной, я на мгновение поймала свое отражение в зеркальце заднего вида. Во всех случаях, когда мне приходится видеть себя во время сексуального акта, перед моими глазами предстают лишенные какого бы то ни было выражения черты. Я не сомневаюсь, что моему лицу, как и всякому на свете, случается в такие минуты быть искаженным той или иной гримасой, однако всякий раз, когда в зеркале или стекле на секунду мелькает отблеск моей физиономии, я вижу перед собой образ, неизмеримо далекий от картинки, нарисованной воображением. На меня глядит мутный, обращенный в глубь себя взгляд — таким он мог бы быть, будучи направлен в некое беспредельное пространство, в котором не за что зацепиться, не во что упереться, но которое он настойчиво продолжает вновь и вновь обшаривать в неутомимом поиске реперных точек.

Совокупление на пленэре прочно вошло в круг наших привычек с самого начала моего знакомства с Жаком. К примеру, ни одно посещение его бабушки, обитавшей в ничем не примечательном городке в Бос, не обходилось без обязательных остановок по дороге. «2CV» оставалась дожидаться на обочине, мы перелезали через придорожную изгородь и, оказавшись в плавно уходящем краями к линии горизонта поле, бросались в траву. Я страшно боялась всяческих полевых букашек и клала себе под голову куртку, яростно брыкаясь, пытаясь избавиться от узких джинсов, в то время как Жак подкладывал мне под ягодицы свою рубашку. Будучи лишена в отрочестве простых радостей деревенской жизни, я упивалась бесхитростными объятиями полураздетых тел и незнакомыми доселе ощущениями: оголенные ноги и ягодицы отделялись от торса, жили другой жизнью, имели отличную температуру. Со своей стороны, Жак отчаянно сражался с путами трусов и ремня. Я испытывала детскую радость от возможности безнаказанно получать наслаждение, исходящее от заголенных частей тела, будучи в то же время частично одетой и вследствие этого как бы защищенной железным алиби.

Теперь несколько недель в году мы регулярно проводим в весьма пересеченном средиземноморском ландшафте, в котором, однако, непросто отыскать укромное местечко, где к тому же можно было бы прилечь с той или иной степенью комфорта: невысокие виноградники и выжженные известковые почвы делают такой поиск бессмысленным. Там днем с огнем не отыщешь пучка травы, не говоря уж о деревьях, так что мне нередко приходилось упираться в проржавевший остов автомобиля или в шершавую стену заброшенной часовенки, в которых, как правило, что-то постоянно гнило и откуда доносились ужасные запахи, заставлявшие меня только сильнее отклячивать задницу.

Раньше мы нередко ходили по дороге, поднимающейся к новым виноградникам, высаженным в измельченную в пыль горную породу белого цвета. Впрочем, с тех пор как мы перестали по ней ходить, дорога порядочно захирела. По мере наших прогулок мы эмпирическим путем определили несколько наиболее удобных точек. Примерно посередине пути, прежде чем из довольно ровного уезженного тракта превратиться в горную тропу, наша дорога образовывала что-то вроде плато, покрытого песком, среди которого возвышались выходы горной породы округлой формы. Здесь можно было дать волю воображению и превратить плато в грязную тропическую реку, а торчащие валуны — в спины плещущихся в воде гиппопотамов. Я, правда, никогда не могла удержаться и не вообразить также бултыхающихся в реке помятых бидонов и разбитых ящиков. На этих гладких камнях я имела возможность лечь, не опасаясь пораниться, а Жак, опираясь на руки и образуя надо мной что-то вроде портика, был в состоянии немного поработать членом. Однако в таком положении ему не удавалось проникнуть достаточно глубоко, и, как правило, мне приходилось разворачиваться, вставать на камне, как на пьедестале, раком и импровизировать эдакую римскую волчицу, ждущую оплодотворения избранным жрецом.

Поднимаясь выше, дорога делала резкий поворот, и тогда с одной стороны открывалась канава, служащая помойкой, таинственное обновление содержания которой мы с недоверчивым удивлением констатировали почти каждый раз (скелет комбайна, циклопическая башка стиральной машины и т. п.), а с другой стороны стеной возвышалась скала. Несмотря на то что солнце здесь жгло нещадно и, отражаясь от светлых камней, слепило глаза, мы выбрали это место в качестве обязательной стоянки в первую очередь потому, что я могла без опаски опереться о гладкую стену, а также потому — почему бы и нет, — что мы испытывали подсознательную потребность почувствовать, как наши тела отрываются от окружающего нагромождения хаоса. Ни травы, ни листьев, которые можно было бы использовать в качестве салфеток, в округе не было, и мы не всегда выказывали достаточную предусмотрительность для того, чтобы захватить с собой средства гигиены, и поэтому мне часто приходилось замирать на несколько минут, упершись носом в камни и раздвинув ноги, наблюдая, как из влагалища лениво вытекает вязкая струйка светлой спермы, лужицей растекаясь по почти таким же белым камням. Вскарабкавшись на плато, дорога заканчивалась в небольшой рощице, где среди остатков чьих-то пикников мелькали даже пучки сухой травы. Несомненно, что там, под сенью деревьев, мы бы нашли и долгожданную прохладу, и, возможно, немного больше комфорта, но мы останавливались там крайне редко, по той причине, что, прежде чем туда попасть, дело чаще всего бывало уже сделано. Жак не выдерживал дразнящего движения бедер и качающихся у него перед носом ягодиц, едва прикрытых тканью юбки или шорт, а я, со своей стороны, во время нашего восхождения не могла думать ни о чем другом, как только о его взгляде, прикованном к моей заднице, и мне не было нужды подготавливать влагалище, которое, словно голодный птенец, жадно раскрывало губы, требуя немедленного заполнения.

По неизвестным мне причинам основополагающие истории нашей с Жаком корпоративной культуры протекают главным образом в пасторальных декорациях. С другой стороны, трахаться на пустынных дорогах безопаснее, чем на лестницах многоэтажек. Несмотря на это, Жак с другими партнершами, так же как и я с другими партнерами, никогда не обходили вниманием урбанизированные зоны. Но Жак бывал со мной в переходах метро (где служащий метрополитена незаметно гладит мне ягодицы, приглашая навестить его в подсобке, среди швабр и ведр) или в пригородных кафе (где мрачные мужики обрабатывают меня по очереди в задней комнате) только в фантазиях и только по моей инициативе. Долгое время у меня была привычка заполнять нашу комнату этими фантасмагориями, медленно перебирая ситуации, в которых я могла бы оказаться, и позиции, в которых мне хотелось бы находиться, — все это с едва приметными вопросительными интонациями, ведь мне необходимо было получить согласие и одобрение Жака, выражаемое последним со спонтанным безразличием человека, у которого много других важных дел; у меня, однако, есть причины полагать, что безразличие это деланное, потому что его член в это время продолжал неспешно трахать меня широкими мягкими движениями. Из вышесказанного я делаю два заключения.

Первое состоит в том, что в палитру сексуальной жизни каждый привносит свои желания и фантазии, которые, приноравливаясь друг к другу и частично видоизменяясь, смешиваются, переплетаются и — в зависимости от индивидуальных ожиданий каждого партнера, — ничуть не теряя в интенсивности наполняющей их энергии, пересекают границу между грезами и реальностью и воплощаются в общих привычках. Моя собственная одержимость количеством реализовалась в сеансах группового секса с Клодом и Эриком, потому что именно таким образом их желания привились к моим. Необходимо добавить, что я ни разу не ощутила ни малейшего дискомфорта или фрустрации от того, что Жак и я никогда не принимали участие в одной и той же оргии (даже тогда, когда он признавался, что делал это без меня). Думается, точка пересечения или, вернее, зона взаимного наложения наших двух «сексуальностей» находилась совсем в другом месте. Для меня было достаточно просто рассказывать ему о моих похождениях и чувствовать, как повествование находит отклик в мире его эротических фантазий, точно так же как он не требовал от меня большего, чем служить послушной моделью бесконечных фотосеансов в буколических пейзажах различной степени загрязненности и в достаточной мере испытывать эксгибиционистские наклонности, чтобы получать удовольствие от наставленного на меня объектива (несмотря на то, что нарциссическая часть моего «я», без всякого сомнения, предпочла бы более выгодные декорации и идеализированные портреты).

Второе заключение можно резюмировать следующим образом: пространство природного ландшафта питает фантазии, весьма отличные от тех, что просыпаются в антропогенном, урбанистическом пейзаже. Хотим мы того или нет, но последний с неизбежностью является социальным пространством и, следовательно, благодатной почвой для стремлений так или иначе переступить черту дозволенного, нарушить правила и различных проявлений дихотомии эксгибиционизм/вуайеризм. Такое пространство предполагает наличие чужих, посторонних взглядов, в любой момент могущих проникнуть в интимный кокон, свивающийся вокруг частично обнаженного тела или двух слившихся воедино тел. Обладатели тех же тел, соединившихся в объятиях под бескрайним небосводом, где только Господь Бог им судья и наблюдатель, охотятся за почти противоположными ощущениями: вместо того чтобы втянуть весь окружающий мир в свой поцелуй, одинокая, как Адам и Ева, пара стремится занять собой всю безбрежность пространства вокруг. Именно так создается иллюзия, что испытываемое удовольствие соразмерно этой безграничности, а бренное тело, темница души, расширяется беспредельно. Рискну сделать предположение, что ощущение полной аннигиляции, наступающее во время оргазма — не случайно оргазм нередко сравнивают со смертью, — охватывает все наше существо тем сильнее, чем ближе мы к кишащей миллионами невидимых жизней земле, куда всем нам суждено вернуться.

Несомненно, большинство моих мастурбационных фантазий протекают в городском пейзаже, и я привыкла к обочинам шумных шоссе и подземным гаражам. (Мне хотелось бы добавить к уже рассказанным сценариям еще один, довольно часто используемый сюжет: в набитом под завязку вагоне метро ко мне прижимается незнакомец и, потеревшись членом о ягодицы, каким-то чудом задирает мне юбку и вставляет свой инструмент, после чего в вагоне начинается некоторое бурление и образуются ламинарные течения, так как пассажиры разделяются на две оппозиционные группы — мужчины, спешащие на смену смелому незнакомцу, орудующему у меня во влагалище, и возмущенные остальные… Возможно ли отыскать более «парижскую» эротическую фантазию?) Тем не менее по зрелом размышлении мне кажется, что я предпочитаю широко раскинувшееся пространство, иллюзию которого, кстати, создает ночной город. Когда мы только начинали нашу совместную жизнь с Клодом, нередко, возвращаясь поздно вечером в нашу маленькую квартирку на окраине, мне случалось, шагая перед ним по пустынной улице, внезапно задрать юбку, обнажив ягодицы — вовсе не для того, чтобы пригласить его отыметь меня на месте (мне кажется, что этого не случилось ни разу) или спровоцировать гипотетического прохожего, — нет, мне просто было необходимо вдохнуть улицу полной… задницей, прицепить ее сияющий фонарями, напитанный свежестью шлейф к моим трепещущим ягодицам. Иногда я даже задаюсь вопросом: а не сотканы ли все те мужчины, бесчисленными тенями окружавшие меня на обочинах бульваров и гаражей, из той же тончайшей материи, что и само пространство, и не были ли их набухшие ширинки просто плотными сгустками воздуха? Еще я никогда не встречала никого, кто смог бы лучше и быстрее меня определить нужное направление в незнакомом месте. Возможно, способность постоянно менять партнеров во время оргий и — как случалось со мной неоднократно в определенные периоды моей жизни — курсировать между несколькими любовниками принадлежит к тому же типу психологических феноменов, что и чувство ориентации.

ГОРОДА И МУЖЧИНЫ

Сексуальные опыты первых лет моей взрослой независимой жизни неразрывно связаны с императивной потребностью выйти пройтись, подышать, избавиться от давящего груза четырех стен. Эта потребность, впрочем, нередко служила сексуальным катализатором. Я рассталась с девственностью, когда первый раз сбежала из дома. В тот день, едва успев в бесчисленный раз в пух и прах разругаться с родителями, я услышала звонок в дверь, открыв которую обнаружила Клода — тогда совершенно незнакомого мне юношу, — посланного сообщить, что молодой человек, с которым у меня было назначено свидание, к сожалению, на него прийти не сможет. Передав сообщение, Клод недолго думая предложил себя в качестве замены. Его автомобиль рулил не останавливаясь до самого Дьеппа, где мы разбили палатку на пляже.

Некоторое время спустя я влюбилась в берлинского студента. Несмотря на то что мы ни разу не занимались любовью (осторожный юноша никогда ничего не просил, и я не напрашивалась), его длинное, крепко сбитое тело, вытянутое рядом с моим, и большие белые ладони повергали меня в состояние, близкое к обмороку. Мне хотелось переехать в Западный Берлин. Несмотря на его островное, осадное положение, я была очарована широким Кудамом.[25] Потом было письмо студента, в котором он объяснял мне, что мы слишком юны и неопытны для того, чтобы брать на себя серьезные обязательства. Послание спровоцировало еще один побег из дому снова в компании Клода, с которым я продолжала встречаться. На этот раз его автомобиль мчался на Берлин, на встречу с вероломным немцем. Необходимых для пересечения границы Западной и Восточной Германии бумаг у меня, естественно, не было, и после моей идиотской попытки тайно пересечь границу студент прибыл к заставе для переговоров лично. Таким образом, моя первая любовная история завершилась в кафе посреди необъятной парковки в каком-то лесу, где длинные очереди людей и машин выстраивались перед деревянными будками.

К моему огромному сожалению, привычка исчезать без предупреждения сопровождала меня еще долгие годы, что, конечно, было в высшей степени некорректно как по отношению к тому, чью жизнь я в тот или иной момент разделяла, равно как и по отношению к тем, кто увозил меня куда-нибудь либо ожидал меня где-то, так как я исчезала с одинаковой легкостью в обоих направлениях — из дому в гости и из гостей домой. В этой неутолимой занозе в заднице было что-то от почти болезненного стремления — которое я разделяла с Клодом, Генри и еще несколькими молодыми людьми — к эротическим путешествиям, к Новому Сексуальному Свету, стремление, которое выгоняло нас время от времени из дому, превращало в майских котов и толкало на поиски приключений за пределами братства. Неписаный закон требовал от возвратившегося шпиона рассказать о своих приключениях, каковое требование, естественно, выполнялось не всегда. Таким образом, наши хаотические желания и либертарный дух, соединяясь, образовывали нечто вроде эмульсии воды и масла. Пропасть с глаз долой на два дня в компании почти незнакомого мужчины или, к примеру, поддерживать интимные отношения с коллегой, проживающим в Милане (я поддерживала их много лет), сулит многогранные удовольствия: это не только предвкушение приключения, радость путешествия и наслаждение незнакомыми запахами чужой страны, но также эйфория от того, что вас укладывают, ласкают, ощупывают и трахают совершенно неизвестными доселе способами. Мне бы очень хотелось — к сожалению, по ряду объективных причин это невозможно — каждое утро упираться едва пробудившимся глазом в незнакомую текстуру нового, еще не обследованного потолка и, сев на кровати, на несколько мгновений испытывать головокружение, потерявшись среди no man’s land[26] неизведанной квартиры в отчаянной попытке отыскать указанный вам вчера коридор, ведущий в туалет. В такие моменты единственный объект, способный доставить вам несказанное удовольствие своим присутствием и идентифицируемым прикосновением, — это тело, только что оставленное вами в глубине кровати, которое, несмотря на то что, вполне возможно, вы знакомы с ним всего лишь несколько часов, все это время питало вас своими запахами и флюидами. Сколько раз, лениво грезя о счастливой судьбе дорогих проституток высшего звена, мне приходила в голову мысль, что именно в этом и состоит главный козырь их профессии. Что касается самого путешествия, то есть временного пузыря, в котором вы живете, пока вас уже нет здесь и еще нет там, то испытываемое внутри удовольствие вполне может быть измерено на тех же весах, что и эротические переживания. Стоит мне только захлопнуть за собой дверцу такси, оставив позади нервное возбуждение, почти всегда сопровождающее любой отъезд, или оказаться в аэропорту и погрузиться в полудремотное-полубессознательное состояние, свойственное мне во время ожидания рейса, как во мне просыпается — не всегда, но довольно часто — знакомое ощущение: словно бы гигантская рука стискивает мне внутренности, выжимая из них до последней капли сладкую истому, немедленно разносимую по всему телу, до самых кончиков волос. Взгляд мужчины, в котором ясно читаются желание разрушить границы и поиск духовной близости, вызывает у меня точно такое же ощущение.

Несмотря на все вышеизложенное, я никогда не использовала многочисленные путешествия, возможность осуществлять которые мне предоставляет специфика моей работы, для умножения числа любовников. В условиях гибкого распорядка дня и наличия благоприятных обстоятельств, позволяющих сполна наслаждаться беззаботностью кратковременных, ни к чему не обязывающих связей, я трахаюсь неизмеримо меньше, чем дома, в Париже. Изо всех сил напрягая память, могу припомнить только двух мужчин, которых встретила во время путешествия и с которыми во время этого путешествия у меня случился сексуальный контакт. При этом я не случайно говорю о «контакте» — в обоих случаях это был один-единственный контакт: между завтраком и первой деловой встречей с одним и между ужином и тем, что оставалось от ночи, — со вторым.

Тому имеются два объяснения. Давным-давно, на заре моей профессиональной карьеры, умудренная коллега предупредила меня, что всякого рода семинары, коллоквиумы и прочие собрания людей, на некоторое время полностью отрезанных от привычного течения жизни, являются питательной средой для взрывного роста количества ночных хождений по коридорам гостиниц. Это — а также то, насколько бесформенные и отталкивающие туалеты могут напяливать на себя обычно следящие за своим внешним видом люди только потому, что они в отпуске, — меня по-настоящему шокировало, несмотря на то, что я к тому времени прилежно посещала места гораздо более высокой степени специализации с сильнейшей концентрацией сексуальной активности. Я, как и подобает непримиримо принципиальному новобранцу, полагала, что траханье — под траханьем я подразумевала траханье частое, регулярное и осуществляемое в хорошем расположении духа вне зависимости от пола, возраста и прочих качеств партнера(ов) — это образ жизни. В противном случае, если спокойно совокупляться можно было только в определенное время в специально отведенных местах, траханье превращалось в карнавал! (Здесь я чувствую необходимость открыть скобки и немного релятивизировать такую суровую позицию. Думается, нет нужды долго доказывать, что сексуальные наклонности и пристрастия могут сыграть с нами шутку не хуже старого зонта и что то, что надежно прикрывает нас, пока дует ветер реальности, может с легкостью вывернуться наизнанку, когда ветер подует с другой стороны, и оставить нас мокнуть под ливнем фантазий. На этих страницах я неоднократно сравнивала реальность и грезы, и вот еще одна забавная антиномия из этого ряда: несмотря на строгие принципы, изложенные выше, одна из моих самых сексуальных фантазий имела следующий сюжет: группа нервных, озабоченных бизнесменов, съехавшихся на какой-то конгресс, прячась друг от друга и таская меня по всей гостинице, немилосердно имеют меня во все дыры — то в темном углу бара, а то даже и в телефонной будке, одной рукой придерживая у уха трубку, в которой продолжается принципиальный разговор с законной супругой («Все в порядке, рыбка моя, кормят вот только не очень…»). Это была моя самая эффективная «фантазия-унижение».)

Пора, однако, вернуться к встреченным во время странствий мужчинам и рассказать подробнее — в хронологическом порядке — о двух казусах секса на выезде — случаях для спелеолога, не вылезающего из парижских подземных гаражей, беспрецедентных. Мой помощник, который столь театрально привлек меня к себе прямо посреди огромного холла шикарного отеля, действительно разбудил меня поутру, как и обещал. Это был смышленый молодой человек, хорошо понимавший, что мне был необходим отдых, чтобы оправиться от наших бесчисленных нескончаемых поездок предыдущих дней, в результате которых мы избороздили всю Канаду вдоль и поперек. Он не торопясь двигал тазом, а я, хоть и не вполне убежденная, что делаю действительно то, что мне хочется делать, не оказывала никакого сопротивления, но даже, наоборот, подбадривала его, как могла бы делать на моем месте профессионалка — с той лишь разницей, что вместо скабрезной лексики я пользовалась романтически-любовным словарным запасом. Когда все было кончено, он прямо сообщил мне, что думал об этом много дней, но, заботясь о сохранении нормального рабочего ритма, решил не торопить события. Впоследствии мы неоднократно работали вместе, но ни он ни я больше ни разу не возвращались к этому эпизоду и не сделали ни малейшей попытки продолжить опыт. Впервые в жизни сексуальные отношения, завязанные с мужчиной, которого мне неминуемо было суждено встречать вновь и вновь, не получили продолжения и ни в малейшей мере не затронули фундамент профессиональных и дружеских связей. Здесь, однако, необходимо отметить, что я в тот момент переживала особенный период моей жизни, в течение которого пыталась если не быть верной, то по крайней мере, по возможности, сдерживать свои порывы. Тогда я подумала, что именно так, должно быть, выглядят мелкие грешки тех, кто не является распутником по призванию. Это был единственный на моей памяти раз, когда я смутно испытала сожаление о совершенном половом акте.

Бразильское приключение оставило в моей душе более глубокий и неоднозначный след. Это случилось в мой первый приезд в Рио-де-Жанейро, где я очутилась, снабженная довольно длинным списком телефонов, из которых смогла дозвониться лишь по одному. Так случилось, что единственный рио-де-жанейрский художник, поднявший трубку, прекрасно знал особенно интересовавший меня период истории французской культуры, и мы проболтали добрую половину ночи на мрачной террасе где-то в Ипанеме.[27] Прошли годы, он приезжал в Париж, я еще пару раз бывала в Бразилии. В Сан-Паулу, после праздника, посвященного окончанию биеннале, мы оказались в одном такси. Он назвал таксисту адрес моего отеля. Я не поворачивая головы пихнула его в бок. Он назвал таксисту адрес своего отеля. Кровать помещалась у большого окна, и отсветы огней неоновых вывесок разрезали ее на желтые полосы а la Хоппер.[28] Он парил надо мной, его тело осыпалось на меня нежным дождем, едва касаясь губами, лбом, подбородком, руками, плечами, ногами. Мне было хорошо, в то время как я погружалась в бездны мигрени, которая сводила его с ума. Я слышала, как он шепчет что-то о времени, обо всем этом времени. С ним также не было второго раза. Много позже, снова в такси, на этот раз катившем по парижским улицам, я, почти не слушая его ласковых слов, целиком поглощенная созерцанием его лица, внезапно испытала сильнейший прилив какого-то неопределимого радостного чувства: я думала об огромной пропасти километров, лежащих между нами, и о долгих месяцах разлуки, протекающих между нашими — несмотря ни на что регулярными — встречами (иногда, будучи проездом в Рио, я ограничивалась коротким звонком), я думала об уникальной безупречности этого мимолетного сочленения времени и пространства, рождающего прекрасное, законченное целое.

Второе объяснение малому объему моих «Сексуальных заметок путешественницы» относится к вопросам, затронутым в первой главе. Я любила открывать новые горизонты — при условии наличия доброго провожатого. Меня вполне устраивало положение, при котором один мужчина знакомил меня с другим. Вместо того чтобы беспрестанно анализировать собственные желания и нескончаемо искать способы их удовлетворения, я предпочитала доверчиво опереться на прочную паутину их отношений. К тому же иметь сексуальные контакты и испытывать желание значило для меня далеко не одно и то же: я способна вожделеть мужчин, с которыми любая конкретизация желания заведомо невозможна, не испытывая при этом абсолютно никакого дискомфорта. Я была талантливой мечтательницей, мастерицей на сексуальные выдумки, и значительная часть моей эротической жизни прошла в королевстве грез, пришпоренная судорогой клитора, сдавленного между большим и указательным пальцами. Совокупление в реальности удовлетворяло потребность более общего характера: свободное скольжение среди вещей этого мира. Я уже говорила о том, что моя жизнь текла в уютной, почти семейной атмосфере сообщничества. Той атмосфере, что днем с огнем не сыщешь, высадившись в чужом городе на другом конце земли (без особенных рекомендаций).

Дом, квартира, одним словом, жилище — вот первое, что нередко приходит в голову, когда я вызываю в памяти образы тех или иных мужчин. Это вовсе не означает презрения к прочим воспоминаниям, но они неотделимы от образов декораций, среди которых имели место породившие их действия, и, для того чтобы в памяти всплыл образ тел, расположившихся в той или иной позе на постели, или вспыхнула реминисценция минуты непередаваемого словами взаимопонимания двух влюбленных, необходима предварительная ментальная реконструкция окружающей обстановки. Возможно, читатель уже обратил внимание на то, что я с большой сноровкой и скоростью устанавливаю декорации. Раздвигая ноги, я широко открывала глаза. В юности с помощью этого метода — среди прочих — я ориентировалась в Париже. Один из моих приятелей, архитектор, принимавший меня в своей квартире, расположившейся на последнем этаже недавно отстроенного здания, достаточно высокого, чтобы, повернув голову и поглядев в окно, не поднимаясь с постели, упереться взглядом в облака, как-то обратил мое внимание на тот факт, что, для того чтобы попасть из моей квартиры (правый берег, улица Сен-Мартен) в его квартиру (левый берег, улица Сен-Жак), нужно просто идти по прямой, никуда не сворачивая. Я научилась любить Инвалиды, сопровождая приятеля — зубного врача, — регулярно навещавшего одну свою знакомую — популярную в пятидесятые годы певицу варьете. Она напоминала мне не лишенные своеобразного шарма выцветшие, чопорные обложки виниловых пластинок той эпохи, и, пока она без особенной страсти трахалась с моим дантистом, я, дабы развлечь саму себя, играла в эстета из Парижа и, с презрением отвернувшись от нагроможденных на одноногих столиках бесчисленных фарфоровых и прочих черепах, глядела в окно, наслаждаясь идеальными пропорциями зданий эспланады. Каждый дом диктует свои правила движения любопытному взгляду. В квартире Эрика кровать была распределительным центром, от которого разбегались в разные стороны многочисленные камеры, фотоаппараты, экраны, линзы и зеркала. В доме Брюно, как в мастерской Мондриана, ваза с цветами была единственным фокусом цельного пространства, сформированного плоскостями и объемами дверей, балок, шкафов, столов и стульев, казавшимися слитыми воедино, словно построенными из одного и того же повторенного множество раз объема — так, большой стол казался приподнятой репликой кровати.

Во мне живо нежное ностальгическое чувство воспоминаний о просторных квартирах больших итальянских городов. Когда я только начинала работать с Энзо, он жил в Риме, в квартале, казавшемся мне окраиной, заставленной домами цвета охры, разделенными пустырями непонятного назначения. Я сама выросла на окраине большого города и, вспоминая район, в котором прошло мое детство, поражалась наличию такого количества не застроенного пространства, которое можно было объяснить исключительно наличием неких законов феодального урбанизма, требовавших, чтобы каждый дом мог беспрепятственно отбрасывать вечерами тень. Квартиры в этих домах были значительно больше, чем во французских домах соотносимой категории. В ванной комнате голос отражался от стен гулким эхом, а плитка, которой был покрыт весь пол квартиры, своей чистотой и ясностью — словно кто-то только что тщательно вымыл ее, в ожидании вашего посещения, — делала задачу приручения пространства приятно простой. Спустя год или, может быть, два Энзо переехал в Милан, где дома были старше, комнаты шире, потолки выше, но количество мебели осталось прежним. Как приятно было раздеться донага — животворный ветер пронизывал мое тело, как только я сбрасывала свитер и скидывала юбку, — и гулять по полупустой квартире, прикасаясь свежей кожей к свежевыкрашенным стенам и чувствуя себя равной самой себе, по образу пустынной комнаты, в которой нет ничего, кроме кровати да раскрытого чемодана на полу.

НА ПОРОГЕ

Я выросла в трехкомнатной квартире, в которой проживала вся моя семья из пяти человек. Думается, теперь читателю будет проще понять, почему физическая любовь для меня столь настойчиво ассоциировалась, с завладением дополнительным пространством. Мой первый побег из дому можно смело описать глаголом «съебать» — не успев удрать, я уже еблась. Первый раз в жизни. Я сбежала не для этого, но так уж получилось. Те, кому в жизни повезло больше, у кого в детстве была отдельная комната, в которой можно было по крайней мере укрыться от нескромных глаз, или те, кто, на худой конец, наслаждаясь прелестями деревенской жизни, могли найти укромное убежище в кустах, — эти счастливцы и счастливицы, возможно, избежали подобного опыта. Постепенное открытие тайн собственного тела для них не находилось в столь тесной зависимости от необходимости максимально расширить заключающее тело пространство. Мне же приходилось перемещаться на значительные расстояния — в географическом смысле слова — исключительно для того, чтобы добраться до себя самой. Для того чтобы понять, что где-то во мне, невидимое глазу и до поры до времени недоступное даже силе моего воображения, скрыто некое жерло, устье, невероятно податливая и неизмеримо глубокая пропасть, способная поглотить отросток плоти, который делает мальчика мальчиком — и чье отсутствие на моем теле навсегда лишает меня всякой надежды когда-либо стать одним из них, — мне пришлось проделать переход Париж–Дьеп и проспать всю ночь на берегу моря.

Прилагательное «невинный» («невинная») ныне почти вышло из употребления, но в старину этим эпитетом награждали юношу или девушку, которые, по общему признанию, не имели никакого или почти никакого представления о том, каким же именно образом продолжается род человеческий. Я оставалась «невинной» практически вплоть до того самого момента, когда приняла непосредственное участие в первом акте этого процесса. Месячные начались, когда мне было двенадцать лет. Мама с бабушкой всполошились и позвали доктора, а отец, просунув голову в дверь, весело поинтересовался, не из носа ли у меня случайно пошла кровь. Вот, пожалуй, и все, что можно записать в актив моих домашних в графе «сексуальное воспитание». Я имела весьма смутное представление о том, откуда именно течет кровь, и не смогла бы внятно объяснить техническую разницу между месячными и мочеиспусканием. Однажды врач тактично объяснил мне, что ежедневных гигиенических операций, которые я проделываю при помощи мочалки, недостаточно и что мне следует мыться более тщательным образом, потому что в противном случае — тут он поднял палец руки в резиновой перчатке и принюхался — «все это пахнет довольно противно». Последней каплей стал скандал, спровоцированный каким-то рок-концертом, после которого я окончательно утвердилась в своих подозрениях. События, имевшие место во время и после концерта, сопровождавшегося драками, беспорядками и вмешательством сил правопорядка, активно обсуждались в моем присутствии матерью и ее подругами, и в ходе обсуждения выяснилось, что распоясавшиеся девушки «дошли до того, что, завладев дубинками полицейских, начали их себе засовывать…». Засовывать куда? Почему именно дубинки? Эти безответные вопросы точили меня еще долгое время спустя, когда злополучное представление было давно забыто.

Будучи подростком, я по-прежнему пребывала в неведении, примерно соответствующем уровню моего детского онанизма. Маленькой девочкой я поняла, что некоторые игры доставляют мне ни с чем не сравнимое наслаждение, поэтому я играла в куклы по специальному сценарию. Я скручивала трусики в некое подобие плотного жгута, прилегающего к щелке между ног и немного врезающегося между ягодицами, после чего усаживалась таким образом, чтобы жгут осуществлял ощутимое давление. Затем я брала пластмассового пупсика и его крохотной ручкой начинала водить по обнаженному телу Барби. Немного позже я заменила скомканные трусики прямым сжатием припухлостей, обнаружившихся в начале расщелины, и перестала играть в куклы — вместо этого я закрывала глаза и сама становилась раздетой, ласкаемой Барби. Возможно, потому, что эта деятельность доставляла мне настолько интенсивное удовольствие, я никогда не пыталась углубить мои познания в вопросе взаимоотношения полов. Вот, однако, самое интересное: в то время как воображаемая «я» принимала ласки множественных мальчиков, реальная Катрин лежала скорчившись, в почти полной неподвижности, словно парализованная, прикованная к постели, если не считать едва заметного — с амплитудой в несколько миллиметров — движения ладони, зажатой в паху. Уже много лет отец и мать не делили брачное ложе — отец остался в бывшей супружеской спальне, а мать перебралась в комнату, где, кроме меня, жил также мой младший брат, и спала со мной на большой кровати. Невзирая на отсутствие явных запретов ребенок прекрасно понимает, о каких занятиях родителям лучше ничего не знать. Я развила поистине поразительную ловкость рук для решения парадоксальной задачи: доставить себе удовольствие при минимальном количестве движений и почти не дыша — мать, перевернувшись на другой бок и случайно прикоснувшись ко мне, не должна была ни в малейшей степени почувствовать трепетание детского тела. Необходимость возбуждаться скорее при помощи мысленных образов, чем посредством откровенной ласки, возможно, сыграла немаловажную роль в развитии моего воображения. Однако бывало всякое: иногда мать, заподозрив неладное, встряхивала меня хорошенько и награждала всяческими нелицеприятными эпитетами («маленькая развратница»). К тому времени когда в дверях появился Клод и предложил увезти меня к морю, я уже перестала спать в одной кровати с матерью, но сохранила привычку — я хранила ее долгое время — мастурбировать в постели, свернувшись калачиком. В общем, можно сказать, что, прежде чем раздвинуть ноги, мне пришлось научиться разворачивать плотно свитый клубок моего тела.

Пространство редко раскрывается сразу и целиком. Даже в театре — там, где еще сохранился занавес, который можно поднять, — это трудный процесс: тяжелая ткань нехотя ползет вверх и нередко, обнажив лишь половину сцены, запинается на полпути, с трудом преодолевая невидимое сопротивление и отдаляя на несколько секунд столь ожидаемый зрителями момент, когда они наконец смогут мысленно принять участие в разворачивающемся действе. Хорошо известно, что мы придаем особенное значение понятию перехода, будь оно связано с определенным местом или с определенным отрезком времени. Очень может быть, что томное наслаждение, обволакивающее меня в зале ожидания аэропорта, звучит дальним отзвуком того далекого сегодня акта освобождения самой себя от самой себя, совершенного в день, когда я приняла приглашение Клода и, открыв дверь, перешагнула порог, не зная, что ждет меня снаружи. Но пространство слишком похоже на гигантский воздушный шарик — дуньте в него чуть посильнее, и вы рискуете оказаться перед скукожившейся двухмерной тряпочкой.

Мне было, наверное, тринадцать или четырнадцать лет, когда со мной наконец приключилась изрядно подзадержавшаяся «примитивная сцена»: выйдя как-то в неподходящий момент в коридор, я увидела в дверном проеме маминого приятеля, заскочившего навестить маму, когда отца не было дома. Он, должно быть, уходил и целовал маму на прощание — в этом не было бы ничего предосудительного, если бы она не опускала при этом веки и не прогибалась в талии. Мне это не понравилось. Ей не понравилось, что мне это не понравилось. Три или четыре года спустя все в том же дверном проеме я увидела Клода. На дворе стоял июнь. Прибыв в Дьеп и отыскав свободное место, мы разбили палатку. В то время среди студентов было модным ночами в преддверии экзаменов принимать амфетамины, подстегивающие нервную систему и позволяющие обходиться без сна. Чтобы не уснуть за рулем, Клод решил прибегнуть к помощи маленькой чудодейственной таблетки, предложив мне вторую за компанию. Он не уснул за рулем, да и ночью в палатке мы не сомкнули глаз. Когда он шепотом спросил разрешения ввести член, меня охватила дрожь. Я не в состоянии определить, что послужило причиной — принятые таблетки или происходившие события, но, как бы то ни было, я никак не могла понять, что же со мной происходит. Несколько месяцев до этого я довольно смело флиртовала с одним юношей, и кульминационной сценой этого флирта явился его член, положенный на мой обнаженный живот. Там он и кончил. А на следующий день у меня начались месячные. Мои познания в области женской физиологии были настолько фрагментарны, что я сделала предположение о том, что, весьма вероятно, кровь проистекала из разорванной девственной плевы. К тому же, словно этого было недостаточно, следующих месячных пришлось ждать непривычно долго (у совсем молодых девушек регулярность циклов может быть нарушена и нередко зависит от эмоционального состояния), и я вообразила себя беременной! Я ответила Клоду, что я согласна при одном условии: он должен повторить свой вопрос, назвав меня по имени. Он немного удивился такому странному требованию, но не заставил себя упрашивать и несколько раз произнес «Катрин». Когда он вышел из меня, я увидела едва заметный коричневый штрих на внутренней стороне бедра.

Весь следующий день мы практически не вылезали из маленькой палатки, где нам двоим едва хватало места. Мы лежали обнявшись, отделенные от бродящих снаружи людей лишь тонкой материей, сквозь которую просачивался бледный свет солнца, окрашивающий наши тела песчано-желтым. В соседней палатке природой наслаждалась целая семья, и я помню, как жена раздраженно говорила мужу: «Но чем они там занимаются?! Они же не спать сюда приехали». Умиротворенный супруг с ленцой вставал на нашу защиту: «Ребята устали, оставь их в покое». Голод не тетка, и нам пришлось-таки в конце концов выбраться на свет божий, для того чтобы поесть на небольшой террасе. Голова у меня была как в тумане. По дороге назад к палатке я обратила внимание на то, что пляж и палатки находились в тени огромной скалы, располагающейся перпендикулярно морю.

Я не помню, как именно родители заполучили меня обратно, но точно знаю, что не обошлось без драм и что это было ненадолго. Не прошло и нескольких недель, как случился эпизод в саду, неподалеку от Лиона, рассказанный в начале книги, а спустя еще некоторое время я ушла из дома, чтобы жить с Клодом. Побег в Дьеп «сделал меня женщиной» и даровал неотъемлемое от этого титула право гулять самой по себе. Несмотря на это, оглядываясь назад и вспоминая наши упражнения в палатке на пляже, приходится признать, что они сильно смахивали на детские игры. Они напоминают мой излюбленный прием бегства из мира взрослых, когда, ребенком, я натягивала на голову простыню и создавала таким образом тесное, но в полном смысле слова «жизненное» пространство моего собственного маленького домика. Тяга предаваться запрещенной деятельности в общественных местах, будучи весьма ненадежно защищенной какой-нибудь хлипкой перегородкой, полупрозрачным занавесом листвы или, скажем, частоколом мужских ног, имеет с этим детским методом что-то общее. Эта элементарная конструкция нарушения заведенных обществом правил имеет, как ни странно это может показаться на первый взгляд, больше отношения к экстравертизму, чем к интровертизму: речь не идет о том, чтобы эксгибиционистически выставиться напоказ, но, напротив, о том, чтобы свернуться ежом, изо всех сил пытаясь скрыть свое наслаждение, и делать вид, что вы и ведать не ведаете об опасности того, что оно в любой момент может, как чертик из табакерки, выскочить навстречу ничего не ожидающим зрителям, способным к тому же помешать ему осуществиться.

3. СВЕРНУТОЕ ПРОСТРАНСТВО

НИШИ

Эйфория наслаждения открытым пространством, охватывавшая меня во время обхода моих сексуальных владений, расположенных на окраинах Парижа, следуя внутренним законам своего развития, неизбежно оборачивалась игрой в прятки. Помню, как однажды нашла пристанище на большой просторной улице, в двух шагах от посольства СССР, в маленьком грузовичке с надписью «Мэрия Парижа», предоставленным, очевидно, одним из участников, оказавшимся муниципальным служащим. Мужчины залезали внутрь по очереди. Я встречала их либо сидя на корточках с открытым ртом, либо лежа на боку и стараясь максимально облегчить доступ к моей заднице. Мэрия не оборудовала принадлежащее ей транспортное средство ничем, что могло бы хоть немного смягчить контакт с обитым железом полом, мужчины старались вовсю, и я страшно мучилась. Но несмотря на это, я могла бы пролежать так всю ночь напролет: меня не пугала перспектива окончательно одеревенеть от неудобной позы и прикосновений невыносимо жесткого железа — такое одеревенение было ничто в сравнении с высшей степенью оцепенения, происходившего просто от осознания того факта, что я лежу, скорчившись в три погибели, в узкой нише и каждый удар члена погружает меня в нее все глубже и глубже — так бывает в тягучих мутных снах, когда сновидящий видит собственное тело, погружающееся во мрак. Я была лишена всяческой инициативы — с регулярными интервалами открывалась дверь, мелькали два силуэта и происходила смена караула. Я лежала в маленьком дребезжащем грузовичке, словно застывший идол, равнодушно принимающий подношения вереницы паломников. Я была в точности тем, чем не раз воображала себя в некоторых эротических фантазиях, в частности в той, где я представляю себя лежащей на слишком короткой кушетке в каморке консьержа, в то время как к моей торчащей из-за занавески заднице выстраивается длинная очередь из переругивающихся нетерпеливых мужиков. Нужно сказать, что грузовичок ничем не уступал обители анонимного консьержа. В тот день, однако, мне пришлось покинуть мой громыхающий алтарь прежде, чем все поклонники получили удовлетворение. На следующий день Эрик, который стоял на стреме, объяснил, что церемонию пришлось прервать по двум причинам: во-первых, сверх меры возбужденные участники начали вести себя крайне неосторожно, а во-вторых, грузовичок просто-напросто грозил опрокинуться.

Грузовики в этом смысле куда как удобнее — они, среди прочего, снабжены кушеткой. Всякий раз, когда я замечаю на обочине эклектично полуодетых девушек (бюстгальтер высовывается из декольте блузки, блузка не достигает пояса мини-юбки, из-под которой торчат чулки, и т. д.), ожидающих клиента, то не могу не думать о легком упругом движении ноги, которое им неизбежно придется выполнить, для того чтобы вскочить на подножку остановившегося грузовика. Мне хорошо знаком этот толчок, возносящий вас навстречу крепким объятиям двух здоровяков, деликатно подхватывающих вас наверху осторожными жестами людей, привыкших соразмерять движение своих больших тел с узким пространством, в котором им приходится работать. Мне везло больше, чем девушкам на обочинах: я была избавлена от необходимости торговаться и ждать на холоде. К тому же мне не приходилось разоряться на наряды: как правило, на мне было только пальто или плащ, который я распахивала, словно пеньюар, взлетая ввысь. Однажды мне повезло настолько, что, лежа на кушетке в грузовике неподалеку от ворот Отей — так вышло, что грузовик принадлежал компании International Art Transport, одному из крупнейших перевозчиков предметов искусства, — я насладилась по-настоящему изысканными ласками. В тот раз мной занимался только один из двух водителей (второй лишь наблюдал, сначала немного повернув зеркало заднего вида, затем подвинувшись поближе), который по-настоящему поразил меня тем, что продолжал целовать и гладить меня уже после того, как кончил. Я засиделась с ними допоздна и прекрасно провела время.

Любая более или менее узкая кровать, на которой нам приходится лежать свернувшись калачиком, неминуемо уносит нас, как ковер-самолет, в мир детства. Однажды, возвращаясь из Венеции в вагоне второго класса, битком набитом пассажирами, пытающимися во что бы то ни стало вернуться домой невзирая на забастовки, почти полностью парализовавшие движение поездов, нам с Жаком пришлось тесниться на одной из разновидностей такой кровати — верхней полке купе. Многодетная семья взяла нас в заложники, и нам ничего не оставалось, как назваться добровольцами и полезть вдвоем на верхнюю полку, где всегда царит невыносимая жара и куда можно попасть только после демонстрации всем присутствующим серии нелепых акробатических упражнений, предоставив родителям занять две нижние полки и распределить потомство по трем оставшимся. Очутившись под потолком, мы устроились, прижавшись друг к другу, в одной из позиций, от которых ленивое человечество, возможно, не откажется никогда, даже если ему придется забыть о существовании Камасутры, — в положении двух вложенных друг в друга ложек, так что мои ягодицы грелись в выемке, образованной бедрами и животом Жака. Как только погас свет, мы недолго думая спустили штаны, и Жак резко и глубоко погрузил в меня член. Мы трахались долго, в полной тишине, не позволяя себе ни малейшего стона, будь он даже замаскирован под довольный вздох спящего, наслаждающегося прекрасным сном, и в абсолютной — если не считать неуловимых сокращений ягодиц — неподвижности. Всякий, кто хоть единожды пытался ценой неимоверных усилий получить наслаждение в условиях предельно сжатого пространства и навязанной тесноты (общая спальня в интернате или дома и т. п.), понимает, о чем я говорю: удовольствие может быть достигнуто только при условии полной абсорбции в нем гробовой тишины вокруг и недвижности тел, что делает его максимально интенсивным. Неудивительно, что впоследствии многие стремятся воссоздать подобную ситуацию тесноты, а некоторые выбирают для этого самые неожиданные уголки, причем нередко у всех на виду. Лежа на верхней полке, я внимательно вслушивалась в дыхание спящих и замирала всякий раз, когда вагон, резко вздрагивая, грозил нарушить регулярный ритм их сонного сопения. Я, которая без малейших колебаний могла бы задрать юбку на заполненном перроне, если бы Жаку взбрела в голову мысль меня об этом попросить, боялась, что дети, проснувшись, могут понять, чем мы занимаемся в темноте. Несмотря на то что по отношению к тому времени, когда я делила постель со своей матерью, я продолжала быть той, кто под покровом ночи тайно предается несанкционированной деятельности, теперь я играла совсем другую роль — взрослого, могущего позволить себе презрительно отнестись к реакции ребенка. Я не забыла мою детскую стыдливость, воспринимаемую самим ребенком как одно из доказательств своего превосходства над взрослыми и оттого тем более бескомпромиссную. Иначе говоря, я не опасалась неодобрения взрослых, я страшилась суда детей. Я не боялась показать им нечто такое, чего они не должны были видеть в их возрасте, я остерегалась раскрыть перед ними нечто очень серьезное, драгоценное, что-то такое, что не показывают всем подряд без разбора. Мне не раз приходилось иметь дело с отцами и случалось бывать в довольно опасных ситуациях, и дважды я была на волосок от того, чтобы предстать перед детскими глазами в гораздо более беспощадном свете, чем в свое время моя мать с ее поцелуем украдкой в дверном проеме. В первую же ночь, проведенную в доме Робера, — она оказалось, впрочем, последней, — я стала свидетельницей забавных манипуляций: Робер подпер дверную ручку спинкой стула. Помнится, я подумала тогда: «Гляди-ка, как в кино!» Наутро нас разбудила его дочка, сотрясавшая дверь и требовавшая немедленного свидания с отцом, прежде чем отправиться в школу. Дверь не была сломана исключительно благодаря тому, что Робер пообещал немедленно выйти. В другой раз — дело было на каникулах в доме Эрика — сын обратился к нему из-за ширмы, за которую мы укрылись на время сиесты. Реакция Эрика была дьявольски стремительной: он оторвался от моей груди, проворно повернулся на локте, словно откидывая крышку табакерки, и в ярости проорал: «Убирайся немедленно, и чтоб я больше тебя здесь не видел!» Нужно сказать, что оба раза я была на стороне выдворенного ребенка.

Тот, кому на трассе приходилось на мотоцикле обгонять грузовик, знает, что при наличии даже совсем несильного ветра рано или поздно наступает момент, когда воздух сгущается, становится плотным и сжимает вокруг вас свои объятия. Точнее, этот момент наступает, когда, поравнявшись с кабиной грузовика, вы готовитесь вернуться на полосу впереди. Возникает тяга, и завихрения воздушного потока скручивают вас в спираль: то одно, то другое плечо поочередно выворачивается вперед и откидывается назад. Вы превращаетесь в хлопающий на ветру парус. Несколько секунд назад вы без усилий разрезали легко поддающееся пространство, разлетающееся по обе стороны дороги, и вот неожиданно это пространство начинает густеть, оказывать сопротивление, принимается вас теребить и пытается задержать. Я люблю эти ощущения и в состоянии распознать их под самыми разными личинами при самых различных обстоятельствах. Главное — это прикосновение к бьющемуся сердцу сжимающегося и разжимающегося пространства. В таком пространстве — подобном резиновому жгуту, который, податливо растягиваясь в любом направлении, будучи по неосторожности отпущен, может больно ударить держащую его руку, — мы подчинены стремительному переменному ритму и можем лишь на короткое мгновение стать субъектом, обнимающим — пусть только взглядом — окружающий мир, прежде чем снова превратиться в обнимаемый объект. Так происходит, как ни странно это может показаться на первый взгляд, в секс-шопе. Я особенно любила ходить в секс-магазин с Эриком. Пока он занимал продавца своими исключительно детальными — Эрик всегда был в курсе дел и не обходил вниманием ни одну новинку (в особенности это относилось к видеокассетам) — расспросами, я гуляла среди выставленных экспонатов. Первый же образ, первая бросившаяся мне в глаза картинка — вне зависимости от конкретного содержания, будь то лежащая красавица, которая, слегка приподняв голову и оглядывая свое тело, словно раненый на носилках, силящийся разглядеть, не ампутировали ли ему ноги, раздвигает ярко накрашенными ногтями алую плоть; или сидящая на корточках красавица, в классической позе pin-up, подпирающая ладонями огромные груди, далеко превосходящие размерами ее голову; или молодой мужчина в костюме и при галстуке, обнаживший член и угрожающе надвигающийся в направлении особы не первой молодости, сидящей на корточках у письменного стола (она, должно быть, адвокат или генеральный директор); или даже культуристы, одетые в теряющиеся среди нагромождения мускулатуры плавки и призванные привлекать гомосексуальную клиентуру, — короче говоря, любое изображение — графическое, фотографическое, кинематографическое, реалистическое (манекен, демонстрирующий мужские трусы в отделе «товары — почтой») или карикатурное (мультипликационный персонаж, стреляющий куда-то струей спермы невиданных размеров), — немедленно производила на меня легко распознаваемый эффект: характерная судорога в нижней части живота. Я листала открытые журналы, придирчиво вертела те, что были запакованы в целлофан… Не правда ли, это чудесно — иметь возможность беспрепятственно возбуждаться у всех на виду, в окружении людей, занятых тем же самым и при этом ведущих себя словно в Доме книги? Не правда ли, их видимая безучастность при разглядывании объектов и фотографий, от созерцания которых у себя дома можно запросто потерять голову, достойна восхищения? В таких случаях мне бывало трудно удержаться от несбыточных мечтаний, и я нередко принималась конструировать свой фантастический мир, где, заскочив в любой магазин, можно было найти порнографические товары, спокойно лежащие среди прочих, и, без стеснения и стыда впившись взглядом в сочные, красочные изображения, отдаться на мгновение жаркой волне, идущей из живота, прежде чем, оказавшись, к примеру, в купе поезда, продолжить, без малейшего замешательства или застенчивости, перелистывать наполненные разбухшими органами страницы. «Простите, не мог бы я позаимствовать у вас журнал?» — «Конечно, конечно…» Ну и так далее. Атмосфера откровенной безмятежности, царящая в секс-шопах, распространялась на общественную жизнь в целом.

Пип-шоу проходит в отдельном зале, вход в который находится позади стойки, и всякий раз, попадая туда, у меня складывалось ощущение, что я приехала в театр с опозданием. Переступив порог, мы попадаем в тускло освещенный кольцевой коридор, по всей длине которого находятся двери, ведущие в «ложи». Отличие от театра заключается в том, что нам нет необходимости давать мелочь на чай билетерше, а, напротив, билетерша — то есть билетер — меняет нам купюры на монеты, необходимые для поддержания в рабочем состоянии окна-экрана, выходящего на сцену, которая располагается в центре круглого зала и где с какой-то потусторонней неторопливостью извивается тело очередной девушки (иногда на ее месте работает пара «мужчина-женщина»). В кабине всегда так темно, что мне ни разу не удалось разглядеть там абсолютно ничего — даже стен, — и это вызывает у меня ощущение, что я парю в пустоте, если не считать едва различимого голубоватого света, один из лучей которого падает прямо на основание члена, верхняя часть которого находится у меня во рту, — таким образом, мое поле зрение ограничено этим морщинистым, усеянным волосами отростком, регулярно погружающемся мне в горло. Иногда Эрик зовет кассира, чтобы обратить очередную купюру в десятифранковые монеты. Я продолжаю наблюдать за тем, что происходит на сцене. Некоторое время спустя до моего сознания постепенно доходит понимание того, что руки, гуляющие по моим обнаженным ягодицам, мне совершенно незнакомы. При этом мне кажется, что и ягодицы, и ласкающие их чужие руки пребывают где-то в отдалении, словно бы также за каким-то экраном. Как только мы закрываем за собой дверь нашей «ложи», то немедленно пускаем в ход руки, ноги и губы, при этом ни на секунду не отрывая глаз от экрана и не прекращая подробного комментария того, что происходит на сцене. Мы сходимся на том, что у девушки исключительно красивое влагалище, а ее партнер не в меру смазлив. Эрик размышляет вслух, и эти рассуждения приводят его к мысли о том, что неплохо было бы посмотреть, как я и наша артистка лижем друг у друга. Я в принципе не против и, подходя к вопросу с практической стороны, интересуюсь возможностью организации такого сеанса после окончания выступления и т. д. Некоторое время спустя в наших собственных топках становится жарко, наша машина дает полный ход, два тела за стеклом постепенно развоплощаются, превращаются в смутную проекцию пляшущих на границе сознания трахающихся в темноте образов.

Наконец склонившаяся за мной тень, резко выдохнув: «Ха!» — наваливается мне на спину.

Фантастический обмен между образами и реальностью в процессе пип-шоу, несомненно, лишен той особенной текучести, свойственной подобным обменам при просмотре видеоизображения в домашней обстановке, когда достаточно на короткое мгновение разжать объятия и, кинув взгляд на экран, найти там предлог для смены позы. Копошение пикселей на экране дробит границу между порожденным ими пространством и пространством, в котором вы реально находитесь, в то время как стекло экрана пип-шоу представляет собой материальную преграду, стену, разделяющую две симметричные вселенные, преодолеть которую возможно, но которая никогда не исчезнет полностью. Еще два фактора, способствующие созданию такого впечатления, достойны упоминания: во-первых, любой порнографический фильм имеет сюжет, каким бы примитивным он ни был, и этот сюжет волей-неволей притягивает внимание, тогда как происходящее за барьером пип-шоу почти не претерпевает изменений; во-вторых, фильм всегда можно запустить по кругу — или, скажем, провести всю ночь с включенным телевизором, — а бездонная кабина ограничена временем, отмеряемым щелчками механизма, приглашающего опустить очередную монету.

Чья память не сохранила воспоминаний о прожорливых ненасытных поцелуях и о сцепившихся в клубок алчных языках, неожиданно обратившихся в жадные мощные щупальца, с легкостью проникающие в самые отдаленные уголки рта, обнимающие губы и всасывающие друг друга в полном согласии с буквальным смыслом всем хорошо знакомого выражения «целоваться взасос»? Не слишком рискуя попасть впросак, можно смело предположить, что с большой долей вероятности с вами это также произошло в темном коридоре, или на тускло освещенной лестничной площадке, или, на худой конец, внизу, у входной двери, там, где обычно на стене висит выключатель, тот самый, кнопку которого вы решили не нажимать. Подросткам, редко располагающим собственным неприкосновенным пространством, особенно часто приходится прибегать к помощи этих полупубличных мест для того, чтобы выплеснуть скопившееся напряжение застоявшейся плоти. Выше я уже упоминала о том, как половозрелые особи, проживающие в высокоурбанизированных зонах, силятся распространить сферу своего интимного влияния на запрещенные для такого рода деятельности ареалы. Сексуальный инстинкт, настойчиво выселяемый многовековым цивилизационным процессом в область запретного и сокровенного, проявляется тем не менее самым неожиданным образом в самых неподготовленных для такого проявления, в высшей мере публичных, всеми посещаемых местах «общего пользования» — не за закрытыми дверями супружеской спальни, но перед открытыми дверями лифта, — там, где тысячелетиями выдистиллированные нормы этикета и правила вежливости достигают апогея прозрачной сдержанности («Добрый день». — «Добрый день». — «После вас». — «Покорнейше благодарю…»). Я сбилась со счета, пытаясь точно припомнить, сколько раз неуклюжие руки мяли мне грудь в точности на том самом месте, где воспитанные соседи придерживали дверь и пропускали меня вперед. По сей день, даже достигнув необходимого возраста и приобретя наконец статус эмансипированной взрослой женщины, я вполне способна временами выказать достаточно мазохистического нетерпения для того, чтобы, усевшись на врезающуюся в задницу рельефную батарею и подтянув колени к подбородку, на темной лестничной площадке, скупо освещенной жидким светом, сочащимся из узкой форточки, сотрясаться, словно мешок картошки, под ударами резвого члена. Принимая все вышесказанное во внимание, нельзя не задаться вопросом о том, не является ли эта взрослая страсть изо всех сил нарушать правила (выбирая для удовлетворения сексуального инстинкта самые неподходящие, неудобные и находящиеся у всех на виду места, среди которых, положа руку на сердце, лестничные клетки представляются мне наиболее безобидными) лишь проекцией более глубокого — назовем его «примитивным» — стремления к нарушению границ, к шалости и, глядя на проблему в таком свете, не представляется ли их «развратность» просто-напросто выражением безобидной инфантильности?

Много раньше того времени, когда мне довелось познакомиться с игрой в сексуально-спортивное ориентирование на тропинках Булонского леса или с развлечениями возле ворот Дофин, вылазки в сопровождении Клода и Генри позволили мне освоиться с практическими азами укромного петтинга — могущими иногда заходить довольно далеко — в подъездах и на лестницах парижских домов. Однажды, под покровом ночи, мы отправились в очередную экспедицию, целью которой было отыскать среди нагромождения неосвещенных зданий нужный дом и квартиру и нанести неожиданный ночной визит одной общей знакомой. Упомянутая знакомая, невзирая на свои художественные влечения и склонность к демонстрации передовых радикальных взглядов, — настоящая буржуа (дома, среди которых мы бродим в темноте, расположены на бульваре Экзельман) и к тому же подружка нашего с Генри «босса». Мы придумали совершенно ребяческий сценарий: отыскав нужную дверь и разбудив объект развлечения, попытаться заслужить прощение бурными ласками. В случае оптимистичного развития мы надеялись, что по крайней мере один из юношей сумеет засунуть в сонное влагалище заспанной хозяйки член и окончательно добиться отпущения грехов. Но для осуществления честолюбивых планов было необходимо выяснить, в каком именно доме проживает ничего не подозревающая жертва нашей экстравагантной выходки. Поначалу мы ищем все вместе, затем самоуверенный Клод, оставив меня и Генри — вне всякого сомнения намеренно — на лестнице только что обшаренного нами сверху донизу дома, переходит к следующему зданию и пускается на поиски в одиночку. Два свойства характеризуют тактильную часть личности Генри — у него чрезвычайно нежные движения и немного задубелые, неуклюжие пальцы, скорее предназначенные для того, чтобы указывать на вещи, чем брать их. Я, в свою очередь, привыкла действовать в лоб. В качестве увертюры мы выбираем поглаживание ягодиц (на мне юбка, под которой больше ничего нет). Генри не слишком отличается от меня телосложением, и мне доставляет удовольствие ухватить его за задницу. Мне вообще приятно иметь дело с малогабаритными мужчинами, которых легко обхватить, и я никогда не обходила их стороной (не стоит думать, однако, что я пренебрегала дюжими мужиками). Гармония масс и уравновешивающие друг друга векторы физических сил, задействованные в объятиях, доставляют мне особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение, к которому, вполне возможно, примешивается желание феминизировать мужчину и даже — почему нет — мимолетные всполохи нарциссизма (и он и я получаем в точности эквивалентное удовольствие от поцелуя).

Я надеюсь, что ниже мне удастся адекватно передать состояние эйфории, накатывающей на меня всякий раз, когда мой рот распирает набухший фаллос. Одной немаловажной составляющей этого хмельного счастья является идентификация моего удовольствия с удовольствием, испытываемым партнером. Чем сильнее он корчится, чем громче становятся его стоны и сочнее подбадривающие эпитеты, тем сильнее становится мое впечатление, что он вербализует и проецирует в окружающий мир сладкие муки моего собственного, скрученного невыносимым желанием, влагалища. Сегодня, пытаясь восстановить всю сцену целиком, я вспоминаю комментарий Генри, который поведал, что моя пылкость изрядно его удивила. Но вследствие какого именно простого движения его член оказался в конце концов стиснутым моими губами? Возможно, я просто соскользнула вниз, не разжимая объятий, и упала к его ногам, чтобы затем — по заведенной мной в незапамятные времена привычке — потереться лицом, лбом, подбородком о настырно выпирающий из джинсов бугор, который в такие минуты непременно наводит меня на мысль о несоразмерно огромном штопальном яйце… Потом погас свет, и Генри присоединился ко мне на ковре. Мы устроились в углу лестничной площадки, напротив лифта, крепко прижавшись друг к другу. Я высвободила скрюченный объект из лабиринта пуговиц и застежек и несколькими неторопливыми, точными движениями руки придала ему должную форму. Подготовленный таким образом член приятно взять в рот, чем я без излишней спешки и занялась, склонившись над лежащим телом. Раздался щелчок, включился свет, и я замерла, не завершив движения, затаив дыхание, чувствуя, как испуганное сердце молотом колотится в висках, стучит в груди и разносит зараженную ферментом страха кровь по всему телу, вызывая ответную сладостную пульсацию где-то внизу живота. За вспышкой не последовало никакого движения, и, придя в себя, я обнаружила, что пытаюсь инстинктивно прикрыть рукой не влезающий обратно в штаны член моего сообщника. Ободренные тишиной, мы воспряли духом и поудобнее устроились на ступеньках. Иногда негласные правила траханья — особенно в случае нестандартных ситуаций, не слишком располагающих к бурным ласкам, — могут удивительным образом напоминать правила вежливости: каждый поочередно жертвует собой и целиком отдает свои силы для ублажения партнера, словно два благовоспитанных джентльмена, случайно столкнувшиеся в дверях и принявшиеся раскланиваться, расшаркиваться и расточать друг другу комплименты, которым не видно конца. Пальцы Генри довели мое влагалище до исступления, и я, запрокинув голову на ступеньку и жадно глотая темноту, лежала распластавшись, не в силах сделать ни малейшего движения рукой, все еще сжимавшей член. Затем, разумно полагая, что хорошенького понемножку, я в свою очередь приступала к активным действиям и, сдвинув ноги и повернувшись поудобнее, принималась усердно работать головой. Мы экономили пространство скупыми движениями. Свет на площадке зажигался и гас еще трижды. Всякий раз в обрушивающейся на нас темноте мне мнилось, что мрак накатывает лавиной и хоронит нас в какой-то щели, дыре на стенке бездонного колодца лестничной клетки, а режущий свет хлещет меня по лицу и заставляет отсасывать все быстрее и быстрее. Не могу вспомнить, когда кончил Генри — «днем» или «ночью». Помню только, что мы удивительно похожим образом поправляли и разглаживали помятые одежды — потирая и похлопывая. В тех случаях, когда мы с Клодом отправлялись навестить общих знакомых и мне непреднамеренно доводилось с кем-нибудь наспех перепихнуться, мне бывало трудно, почти невозможно предстать затем перед ним, не испытывая неуловимо-смутного чувства… стеснения. Кажется, мои партнеры также испытывали нечто подобное. Клод поджидал нас внизу, делая вид, что только-только закончил обход соседнего дома. Генри нашел его «странным». Мы отказались от дальнейших попыток отыскать нужную дверь.

БОЛЕЗНЬ, ГРЯЗЬ

Любая ниша, всякое углубление, пребывая в котором тело испытывает обратно пропорциональную объему окружающего его пространства благодать и тем более наслаждается, чем меньше у него остается степеней свободы, обладает свойством пробуждать в нас тоску по зародышевому состоянию. Высшая же степень наслаждения достигается тогда, когда, укрывшись в нашем тайнике, мы можем ясно ощутить непреодолимое биение физиологической жизни и целиком отдаться неведомой силе, которая тянет нас вниз, поворачивая процесс эволюции вспять. Над этим стоит поразмыслить: вовсе не правилами гигиены обусловлено превращение отхожих мест в изолированные «уголки уединения» — правила гигиены не распространяются столь далеко, чтобы требовать такой степени интимности, — и стыдливость — лишь предлог, не имеющий ничего общего ни с приличиями, ни с достоинством, ни с уважением к ближнему, но скрывающий истинную причину: укрываться от посторонних глаз нас толкает желание без помех, сполна насладиться удовольствием, получаемым в процессе дефекации, и радостью, испытываемой при вкушении чарующей вони выделений или созерцании собственных фекалий (Сальвадор Дали оставил нам образные, богатые метафорами описания подобных объектов). У меня нет ни малейшего намерения рассказывать читателям скатологические[29] истории, и моей единственной целью является попытка вспомнить детали вполне рутинных обстоятельств, в которых различные функции моего тела вступили в противоречие, а так как мне так и не пришлось встретить никого, кто открыто признался бы мне в любви к моим экскрементам и выделяемым моим телом газам — да и я, в свою очередь, не испытывала особенного пристрастия к таким проявлениям, — это противоречие приняло форму молчаливой борьбы между мукой и блаженством, наслаждением и страданием.

Я страдаю мигренями. Прибыв в Касабланку самолетом, я, мучаясь от жары и обливаясь потом, долго жду в аэропорту багаж, но путешествие на этом не заканчивается: Базиль, пригласивший меня приятель-архитектор, сажает меня в машину и везет в построенную им туристическую деревню. У него там небольшой домик. Остановка посреди пути на обочине. Вокруг очень красиво, прозрачная листва купается в лучистом свете. Стоя раком на заднем сиденье, я, как обычно, старательно отставляю задницу наружу, так, что для меня не составляет большого труда представить, как она выглядит: я вижу ее в образе большого белого шара, вот-вот готового оторваться и улететь. В то время как один из самых острых членов Франции немилосердно пронзает мой шар, к голове подбираются первые симптомы. Перед глазами начинают плясать сполохи, которые, в соединении с дрожащей в ясном свете листвой, усиливают впечатление всеобщего трепетания атмосферы. С последним ударом члена тело — за исключением задницы — высыхает, скукоживается и, окончательно лишившись жизненных соков, подобно сухому листу, перестает существовать, растворившись в мерцающем потоке света. Точнее говоря, между черепом, окаменевшим в тисках невыносимой боли, и кожей ягодиц, по которой еще бродят заблудившиеся ласковые пальцы, нет больше ничего. Пустота. Невозможно вымолвить ни полслова. Добравшись до места назначения, я уложила свое одеревеневшее тело в большую высокую кровать. Между двумя неподъемными гирями, разделенными пустотой, в которые обратилось мое тело (одна наполненная болью, другая — застывшим удовольствием), вклинилась третья — кишащая тошнотой и рвотой, этими непременными назойливыми спутниками сильной мигрени. Так я лежала: видимость тела, расчлененная на три части и пригвожденная ими к постели, вокруг которой в тишине суетилась встревоженная тень. Когда мигрень приковывает меня к постели и я сутками лежу в темной комнате, полностью лишенная способности пошевелиться и откинуть пропитанные потом простыни, когда единственным элементом, продирающимся сквозь атрофировавшиеся рецепторы моих органов чувств, является тонкий смрад блевотины, мне случается, мобилизовав остатки душевных сил, воображать, что я — серые лужицы зрачков, плескающиеся в глазницах, нос, вдавленный в уголки глаз, — выставлена на обозрение посторонних глаз. Жак слишком хорошо меня знает, а врачи смотрят слишком профессиональным взглядом. Мне бы хотелось, чтобы Жак однажды сфотографировал меня в таком состоянии и чтобы читатели моих статей и книг смогли бы увидеть эти фотографии. Мне кажется, что, когда страдания становятся невыносимыми и лишают меня последних сил, я могла бы испытать что-то вроде компенсации, довершив дело полного распада и разложения моего физического тела выставлением этого процесса на всеобщее обозрение. Ничем не омраченная радость сексуального общения с Базилем являлась логическим продолжением наших легких, воздушных отношений, омрачать которые у меня не было ни малейшего желания, и, если уж мне приходилось болеть в его присутствии, мне бы хотелось, чтобы болезнь протекала в обстановке такой же непринужденной простоты, с какой он, бывало, имел меня после хорошего обеда, не обращая внимания на время от времени испускаемые моим набитым животом газы. Он обладал веселым, проницательным умом, был превосходным собеседником, занятным рассказчиком и однажды совершенно покорил меня, сделав комплимент форме и размерам моего довольно крупного носа — неиссякающего источника комплексов, который, по его мнению, придавал моему лицу особенное обаяние. Базиль предпочитал кончать в задницу, не забывая, однако, при этом предварительно энергично простимулировать уверенными движениями указательного пальца главную точку моего тела. Так как я не могла больше быть ни хорошим собеседником, ни чувствительной любовницей, мне не оставалось ничего другого, как преподнести ему то единственное, что еще оставалось в моем распоряжении, — удивительное зрелище съеживания и распада моей личности.

Людям, страдающим сильными головными болями, хорошо известно, насколько сложно точно определить конкретную причину болезни, и это, некоторым образом, снимает с них ответственность, неминуемо присутствующую в случае, когда болезненные ощущения вызваны определенными действиями страдающего лица (злоупотребление алкоголем или перегрев на солнце, например). За всю жизнь я серьезно напивалась два или три раза, один из них — в компании Люсьена (женатый Люсьен рухнул на меня, я рухнула на ковер — мы спровоцировали всеобщее веселье), который тогда, помнится, увез меня из Парижа на ужин к каким-то своим знакомым, где я выпила слишком много шампанского. Знакомые Люсьена — молодая пара — жили в большом доме, войти в который можно было только через кухню, служившую также столовой. В глубине виднелись две двери, ведущие в разные комнаты. По намеченному сценарию веселье должно было продолжиться в их комнате. Дальнейшие воспоминания довольно путаны: Люсьен, коварно заручившись поддержкой молодого человека, тащит меня на кровать; оба принимаются мять меня и ощупывать, я в свою очередь стремлюсь обнаружить местонахождение ширинок. На кровати, не принимая никакого участия в разворачивающихся событиях, немного в отдалении сидит хозяйка дома, на которую ни уговоры, ни объятия, ни поцелуи ее сожителя не оказывают ни малейшего эффекта; в конце концов они оба исчезают в ванной комнате, откуда юноша появляется некоторое время спустя в одиночестве и заявляет, что «это все не для Кристины, но все в порядке, и мы можем делать все, что заблагорассудится». Я гляжу на это дело совершенно отстраненно, как могла бы слушать трансляцию футбольного матча, льющуюся из распахнутых окон соседа жарким летним днем. Наверное, из уважения к покинувшей нас Кристине — что-то она поделывает? Печально смотрится в зеркало? Сидит в нерешительности на краю ванны? — мы перемещаемся в соседнюю комнату.

Не могу вспомнить, трахал ли меня приютивший нас молодой человек, но точно знаю, что мной, несмотря на мою полную апатию, плотно занимался Люсьен. Я медленно тонула в перинах. Голова, плечи и раскинутые крестом руки, сдавленные каким-то парализующим грузом, еще держались на поверхности, но живот с агонизирующим, заполненным членом Люсьена влагалищем — который, нужно отдать ему должное, видимо, понимая, что со мной не все в порядке, действовал довольно аккуратно — без сомнения шел ко дну. Несмотря на все это, я находила в себе силы подняться. Сколько раз? Не помню. Пять? Шесть? В чем мать родила, я пересекала кухню и направлялась в сад, где блевала прямо на центральной аллее. Дождь лил как из ведра. Каждый скручивавший мое тело спазм, казалось, довершал работу молота, без устали кующего кусок железа на стенках моей черепной коробки — с каждой судорогой этот кусок разлетался на мелкие капли, впивавшиеся в мозг. Мне чудилось, что все мое тело обратилось в гигантскую руку, что эта рука целиком помещалась у меня в голове и ловила там, корчась от боли, стекающие по стенкам раскаленные капли. Холодные струи дождя немного смягчали боль. На обратном пути я делала остановку в кухне и полоскала рот в раковине. Утром, когда все было кончено, когда волшебник аптекарь прописал чудодейственную пилюлю и когда я смогла адекватно воспринимать окружающий мир, Люсьен заверил меня, что за ночь отымел меня не раз и не два и что, по его мнению, мне это доставляло немалое удовольствие. Таким образом, это был один из редких моментов в моей жизни, когда я делала что-то, не отдавая себе отчета в своих действиях. Несколько месяцев спустя девушка — Кристина — нанесла мне визит и рассказала ужасную историю о том, как она и ее приятель попали в аварию, после которой в живых осталась только она, и о том, что семья молодого человека выгнала ее из дома, в котором они принимали нас тем памятным вечером. Мне было ее по-настоящему жаль, и в то же время я не могла отделаться от странного ощущения — словно бы ночной кошмар неожиданно ожил, обрел плоть и получил продолжение в реальной жизни.

Все эти воспоминания воскресили в памяти еще одно: в один прекрасный день у меня случилось расстройство желудка — в отличие от эпизода с Брюно причиной этого был не обильный роскошный обед, а, наоборот, неосторожно съеденная несвежая пища, — и Люсьен выбрал именно этот день для того, чтобы всенепременно засунуть мне свой член в анус. Ничто не могло его остановить — ни отговоры, ни объяснения, ни предпринятый мной в качестве последнего средства лихорадочный минет: Люсьен хотел анального секса и, ухватив меня покрепче, погрузил пальцы в задний проход. Я со стыдом почувствовала, что он окунает их в жидкую среду, но было поздно — Люсьен сменил пальцы на член. Нет никакого сомнения, что удовольствие, получаемое посредством анального отверстия, родственно сладкому чувству, охватывающему вас в короткий момент, предшествующий непосредственному извержению фекалий, однако сплав этих двух ощущений превратился для меня в настоящую пытку. Скатологические игры остались за горизонтом моего чувственного опыта: ни волею обстоятельств, ни под влиянием мужчин, имевших определенный навык в этой области, ни разу я не принимала в них участия. Таким образом, относительно только что описанных казусов мне приходит на ум только одно — оба случая произошли в обществе мужчин много старше меня, при этом и тот и другой, по различным, впрочем, причинам, могли быть восприняты мной в качестве «отцовских» образов. Вынув из моей задницы грязный член, Люсьен отправился в ванную комнату, довольно пробормотав лишь что-то в том смысле, что «и надо было ломаться…». Я успокоилась.

Нередко случается, что, испивая, так сказать, чашу наслаждения, мы целиком и полностью отделываемся от своего тела, сбрасываем его, как змея кожу, и без остатка вверяем его партнеру, упиваясь следующим за этим ощущением полноты и радости бытия; некоторые аспекты этого ощущения могут отыскаться и при совсем иных обстоятельствах частичного распада тела: в отвращении, унижении или свирепой боли. Выше я уже касалась вопроса об открытом пространстве, которым мы пытаемся безраздельно завладеть, и о наготе, выставляя которую напоказ мы стремимся привлечь посторонние взгляды. Впрочем, в этих случаях нагота играет роль украшения, и выставление ее на обозрение возбуждает в точности так же, как и в случаях прямо противоположных, когда одеваемое и накрашиваемое тело готовится стать орудием соблазнения. Я не случайно употребила термин «возбуждает», так как речь идет именно о возбуждении, пришпоренном жгучим желанием добиться от окружающего мира ответа. Однако оцепенение, наступающее немедленно после опорожнения кишечника или мочевого пузыря, или погружение в темный колодец боли уже не позволяют говорить о возбуждении: притихшее тело, не в силах пошевелиться, тонет в углублении матраса, блевотина стекает по пальцам ног, а дерьмо тонкой струйкой сочится между ягодицами. Если к этим чувственным данным примешивается ощущение тонкого удовольствия, то происходит это не оттого, что окружающая тело огромность, кажется, выпивает его до дна, но, напротив, от чувства, что само тело не имеет ни дна, ни границ и что посредством выворачивания самого себя наизнанку можно впитать в себя окружающее пространство.

Если утверждение о том, что одним из значений слова «пространство» является «пустота», а само это слово, употребленное без эпитета, чаще всего вызывает в памяти образ голубого неба или пустыни, верно, то также верно и положение, согласно которому упоминание об ограниченном пространстве неминуемо наводит на мысль о «заполненном» пространстве. Когда, следуя неведомо какому капризу, мне хочется поглядеть на изнанку моей любви к бесконечным горизонтам, мне достаточно перенестись воображением в помойку (почти всегда помойка оказывалась мусорными бачками у дома, в котором я провела детство). Там мужчина, спустившийся вынести мусорное ведро — и поставивший его для такого случая на землю, — трахает меня, прижав к стене между бачками. Мне не пришлось воплотить этот сценарий в жизнь, хотя одно время я прилежно навещала одного приятеля, который жил, окруженный таким фантастическим беспорядком и такой феерической грязью, что у меня не оставалось никаких сомнений — где-то в глубине его подсознательного был запрятан образ мусорного бачка как идеального образа существования. При этом это был эстет, образованнейший человек, критик, писатель, обладавший спокойным, ясным, хотя и немного вычурным стилем. Квартира его состояла из двух крохотных комнат, почти полностью заваленных книгами и рукописями, лавинами сходящих с книжных полок, занимавших все стены. Пространство одной из комнат на три четверти было занято кроватью, ни простыни, ни покрывала которой мне так и не пришлось ни разу увидеть иначе как скомканными в углу, и в которую можно было попасть, только разобрав предварительно гору газет, журналов и прочей бумаги. Письменный стол, находящийся во второй комнате, выглядел так, словно разбойник с большой дороги, по ошибке взломавший дверь в эту обитель интеллектуала и, естественно, не нашедший ничего стоящего, выместил на нем всю свою разбойничью злость. Пол соответствовал: я пролагала себе путь среди наваленных кучами книг, разбросанных там и сям каталогов, сонма распечатанных конвертов, туч скомканных бумажек и залежей каких-то разрозненных страниц, которые, вполне возможно, все еще представляли собой немалую интеллектуальную ценность. Этот натюрморт был покрыт толстым слоем пыли. Все это можно было бы перенести, не причиняя непоправимого вреда своему душевному здоровью, если бы на каждой бумажке в комнате не красовался жирный круг — следы от многочисленных стаканов, которые, покрытые изнутри засохшей каштановой пленкой — остатки выпитых тысячелетия назад напитков, — служили пресс-папье, если бы футболка бурого серого цвета в паре с засохшей губкой не прятались в простынях и если бы, для того чтобы обнаружить кусочек мыла в раковине, не приходилось осуществлять археологические раскопки в залежах чашек и блюдец, покрытых затвердевшей коркой крошек и остатков пищи, — от этого тошнота подступала к горлу. В этой трущобе я провела не одну ночь. Хозяин не обманывал ожиданий: его очевидное и полное неведение, касающееся существования орудия, служащего человечеству для совершения базового гигиенически-социального акта — зубной щетки, — являлось для меня неиссякающим источником удивления, а так как я ни на минуту не сомневалась, что всякая мать обучает своих детей элементарным жестам личной гигиены, становящимся впоследствии рефлекторными, я всерьез задавалась вопросом о том, какой степени амнезии нужно достичь, чтобы их начисто позабыть. Когда он смеялся — он всегда смеялся в нос, — его верхняя губа поднималась и обнажала частокол зубов, покрытых толстым желтым налетом, кое-где тронутым черными пятнами. Он обожал быть оттраханным в задницу женскими пальцами и, открыв мне дверь, не терял времени даром, тотчас же вставал раком и подставлял мне свои тяжелые белые ягодицы, в то время как его лицо принимало серьезное, сосредоточенное выражение ожидания. Я устраивалась сбоку на коленях, широко раздвинув ноги, и, легонько поглаживая левой рукой ему спину или бедро, смоченными слюной пальцами правой руки начинала массировать колечко ануса, затем вводить один, два, три… четыре пальца. Если бы кто-нибудь имел возможность в это время посмотреть на меня со стороны, то легко мог бы принять меня за кухарку, взбивающую крем, или за фабричную девушку, яростно полирующую какую-то деталь. Его постанывания напоминали его носовой смех и возбуждали меня в высшей степени — по ним я могла судить об эффекте, производимом моими лихорадочными движениями, — так, что я с большим сожалением отрывалась от его ануса и то только тогда, когда не могла больше двигать занемевшей рукой. После такой прелюдии мы приступали к основным действиям, пробуя позицию за позицией, словно акробаты под куполом цирка, которые после серии головокружительных этюдов оказываются в зеркальном исходном положении, поменявшись местами. Мой язык приходил на смену пальцам, затем я проскальзывала вниз, в позицию, которую принято называть «шестьдесят девять», после чего приходил мой черед становиться раком. Необыкновенно острое удовольствие, испытываемое в этом логове, было одной из тайн места, не перестававшей меня интриговать. Очень немногие знали дорогу в пещеру интеллектуала, и возможность понежиться в глубине, несомненно, будила испытываемую детьми страсть к клоаке. Клоака является прежде всего потаенным местом, и ее потаенный характер определяется в первую очередь не через стыд и позор, испытываемые субъектом, застигнутым там врасплох, но скорее тем, что — подобно некоторым представителям животного мира, которые в качестве защиты от врагов испускают отвратительно пахнущие жидкости, — она служит защитным чехлом, в нее прячутся, как в нору, предоставляющую тем более надежную защиту, что ее стены частично сделаны из собственных выделений. Мои знакомые тем не менее могли без труда констатировать, что мой приятель выходил за рамки любых мыслимых и немыслимых норм неопрятности даже для представителей интеллигенции, по определению не слишком заботящихся о своем внешнем виде. Я не увиливала от расспросов и храбро и спокойно — пусть и с некоторым вызовом — отвечала на любые недоуменные комментарии по этому поводу: «Да, да! Я — всегда такая чистая, опрятная и благоухающая, — я ныряю в эту грязь». Или: «Я обнимаю его точно так же, как вас».

Не нужно быть великим психологом, чтобы обнаружить в таком поведении очевидную тягу к самоуничижению с некоторой примесью развратного желания втянуть в эту игру партнера. Однако в моем случае на этом дело не заканчивалось — я была убеждена, что на мою долю выпала редкая возможность пользоваться фантастической свободой, и была очарована этим обстоятельством. Совокупление по ту сторону восхищения и отвращения становилось не только актом самопоругания, но, выворачиваясь наизнанку, превращалось в восходящее движение, возносившее меня над предрассудками. Есть смельчаки, нарушающие такие исполинские хтонические табу, как инцест. Я скромно довольствовалась свободой не выбирать партнеров, каким бы ни было их число (учитывая обстоятельства, в которых это происходило, я не узнала бы и отца родного, будь он «из их числа»), пол (я положительно вправе сделать такое утверждение), физические и моральные качества (точно таким же образом, как я не избегала мужчину, который не знал, что такое мыло и мочалка, я, в здравой памяти и трезвом рассудке, посещала трех или четырех дряблых идиотов), ожидая того, давно обещанного Эриком, момента, когда я окажусь наконец под специально обученным псом. Этого так и не случилось. Я до сих пор теряюсь в догадках относительно причин — то ли Эрику так и не подвернулся удобный случай, то ли он просто решил, что псу лучше оставаться фантазией, недостижимой мечтой.

Выше я затрагивала тему пространства и вот теперь добралась до животного мира и вопроса о погружении в пучину мира людской животности. Как лучше описать контраст ощущений, где радость и наслаждение, поднимающие тело вверх, смешаны с неумолимо засасывающими нас вниз грязью и мерзостью? Возможно, посредством следующего образа: я очень люблю, находясь в самолете, не отрываясь глядеть на проплывающие внизу пустынные дали. На дальних маршрутах долгое пребывание в закрытом пространстве при ограниченной возможности передвижения рано или поздно приводит к некоторой всеобщей расхлюпанности пассажиров, и к потолку, формируя удушливое облако, поднимаются испарения от нагретых подмышек и потных ног. В такие моменты, глядя на расстилающуюся подо мной сибирскую тайгу или бесконечные пески Гоби, я испытываю настоящий восторг, только усиливающийся от того, что мое тело сжато и спрессовано — не столько ремнем безопасности, сколько густой душной атмосферой салона.

НА РАБОТЕ

Некоторые черты моей сексуальной личности содержат зачатки регрессивных тенденций, которые, впрочем, далеки от того, чтобы играть доминирующую роль: потребность заштопать рубец между «внутри» и «снаружи» моего тела, способность наслаждаться извлеченными из мутного скатологического болота — не впадая тем не менее в анальные крайности — миазмами удовольствия. К этому списку я бы добавила также привычку осуществлять сексуальный акт в максимально возможном количестве точек интимного пространства. Некоторые из таких точек относятся к тем местам в жизненном пространстве, что позволяют партнерам озвучить срочную необходимость утоления сексуального голода, одновременно давая возможность поэкспериментировать с доселе невиданными позами и положениями: площадка между лифтом и входной дверью, ванная, кухонный стол… Некоторые из самых привлекательных располагаются в пространстве рабочих кабинетов и коридоров — на стыке личного и интимного пространств. Один приятель, которого я обычно навещала в его офисе на улице Рен, с видимой охотой давал мне отсосать, стоя перед огромным окном (практически — застекленной стеной), и оживленное жужжание улицы, лившееся на мой коленопреклоненный в солнечном свете абрис, несомненно повышало получаемое мной от процесса удовольствие. В городе вообще, ввиду невозможности заполучить в свое распоряжение бесконечный горизонт, мне нравится — сжав в капкане влагалища неподатливый член — иметь перед глазами вид из окна или с балкона. Дома я скольжу мутным взглядом по периметру узкого двора и соседским окнам, на работе — когда мой офис располагался на бульваре Сен-Жермен — глядела на массивное здание Министерства иностранных дел. О подобных точках я также упоминала, когда речь шла об обворожительном робком трепете испуга, проистекающего от вероятности открыться случайному постороннему взгляду. Эти эксгибиционистские всплески следует дополнить также свойственной некоторым животным потребностью метить территорию. Лемур несколькими брызгами мочи определяет принадлежащее ему пространство, а позаимствовавшие такую модель поведения люди роняют капли спермы на ступеньках лестницы или на ковре офиса и пропитывают своими выделениями шкаф, куда обычно сотрудники складывают свои вещи. Место, где совершается акт, необходимым условием которого является, некоторым образом, «половодье тела», медленно и незаметно «присваивается» этим телом. Такая экспроприация, как и всякая другая, осуществляется за счет ближних наших и, вне всякого сомнения, содержит немалую степень злой провокации и даже латентной агрессии. Вырванная таким образом свобода кажется тем более огромной, что мы наслаждаемся ею в местах профессионально-общественных, то есть подверженных прямому действию строгих правил и четко установленных ограничений, вне зависимости от того, насколько вежливы и терпимы могут быть коллеги, обитающие совместно с нами в таких местах.

Не говоря уж о том, что, втягивая в свою интимную орбиту принадлежащие им предметы — забытый свитер, подложенный под ягодицы, полотенце в туалете, используемое не совсем по назначению, — мы засасываем туда и их самих, несмотря на то, что они остаются в полном неведении относительно такого поворота событий. В некоторых из таких мест я всегда находилась с чувством, что они более привычны мне, чем людям, проводившим там большую часть своего времени, потому что на полированной поверхности стола, куда они наваливали папки и бумаги, остались невидимые глазу контуры моих влажных ягодиц. Все это не помешало мне однажды подумать о том, что и они, возможно, используют свое рабочее пространство с большим разнообразием, чем это может показаться на первый взгляд, и нельзя исключить вероятности того, что они совокупляются в нашем фарватере. Или наоборот.

Я методично покрывала карту профессиональных территорий флажками моих сексуальных ареалов. Некоторые закоулки бывают особенно привлекательными. Так, например, маленькая темная комнатушка, где расположено оборудование для проявки фотопленок, или склады без окон, без дверей, наполненные аккуратно расставленными налетами с газетными пачками. Окно комнатки закрыто плотными гардинами. Ввиду крайней тесноты помещения единственное доступное положение — стоя. Тела купаются в приглушенном свете, напоминающем освещение кабаре. Такой свет обволакивает кожу бархатистой шалью и в сотни раз обостряет чувствительность эпидермиса — легчайшее прикосновение электризует рецепторы. К тому же происходит медленное развоплощение тел: красный свет просвечивает насквозь светлые участки кожи и без остатка поглощает темные пятна, волосы и то, что осталось из одежды.

Самая деликатная проблема на складе — выбрать место. Однородное пространство аккуратно расставленных палет разрезано параллельными аллеями, в каждой из которых вы в одинаковой степени беззащитны и открыты нескромному взгляду, к тому же щели между палетами позволяют также и перпендикулярный обзор. Таким образом, в этом загроможденном пространстве выбор места осуществляется согласно тем же принципам, что и на абсолютно голой плоскости, включая некоторое первоначальное замешательство и вытекающее нерешительное топтание на месте. Для меня в таких местах идеальным упражнением является фелляция как наименее инерционный процесс с минимальным тормозным путем. Я думаю, это в немалой степени связано с заунывной атмосферой места. В лесу, на обочине безлюдной дороги или в любом общественном месте всегда возможно отыскать по крайней мере одну разумную причину, по которой выбор падает на ту или иную рощицу или тот или иной подъезд, — это могут быть причины эстетического, игрового или практического (удобство и/или безопасность) характера. Ничего подобного на складе не происходит, и оттого задержаться там надолго не представляется возможным — одна точка ничем не отличается от другой, и с тем же успехом можно переместиться на несколько метров вправо или влево и продолжать такую миграцию бесконечно долго. К тому же попасться на живописном месте преступления куда как приятнее, чем на безликом, скучном складе.

Мне мила атмосфера пустых офисов, в них царит та особенная тишина отдыха, передышки, так отличающаяся от мертвенного покоя полной остановки. Надоедливое жужжание непрерывной деятельности стихло и не докучает больше, но оно не исчезло совсем и постоянно напоминает о себе звонками телефонов, мигающим экраном компьютера или открытой папкой на столе. Ощущение, что все пространство, все инструменты и материалы принадлежат только мне одной, создает иллюзорное, но оттого не менее приятное впечатление контроля над бесконечно мощной производительной силой. Я уже говорила об этом и повторю еще раз: когда люди освобождают пространство, они освобождают время; мне кажется, что в моем распоряжении вечность, чтобы научиться пользоваться всеми приборами и машинами, чтобы разрешить все проблемы и ответить на все вопросы, и что возможность появиться в дверях, не здороваясь и не извиняясь, сглаживает острые углы моей негладкой жизни. В таких условиях и б присутствии коллеги — сексуального партнера мне крайне редко удавалось воспользоваться небогатыми преимуществами коврового покрытия. Чаще всего опорой мне служили столы. Здесь я должна развеять весьма распространенное заблуждение, касающееся позиции «женщина лежит на столе, раздвинув ноги, между которыми стоит мужчина», и сказать, что такое положение вовсе не позволяет наслаждающимся мгновенно переделать его во что-нибудь более пристойное в случае внезапного появления в кабинете коллег. Дело в том, что жесты, незаметно перетекая друг в друга, следуют своей внутренней логике. Так, например, Винсент отвечал в издательстве за макет и всегда выполнял свою работу стоя, поэтому, находясь рядом с ним, не садилась и я, и мы переходили от стола к столу, плечом к плечу склоняясь над разложенными на них листами. Малейшего сбоя в тщательно отлаженном механизме совместной деятельности было достаточно для того, чтобы я немедленно развернулась, мои ягодицы в результате легкого, упругого, почти незаметного движения скользнули по поверхности стола среди бумаг, а лобок оказался на нужной высоте. Очень важно правильно рассчитать высоту. Как правило, идеальный момент для превращения профессионального диалога коллег в страстные объятия любовников наступает в периоды снижения уровня внимания и ослабления сосредоточенности — например, когда необходимо достать какую-либо бумагу из самого нижнего ящика стола. Нагибаясь, я выставляю напоказ задницу, которая немедленно попадает в капкан жадных рук. Затем следует быстро найти свободное место на столешнице: я всегда очень трепетно отношусь к своей спине и слежу за тем, чтобы все посторонние совокуплению предметы были предварительно ликвидированы. Здесь необходимо заметить, что не все столы в одинаковой степени подходят для подобных упражнений, тут все дело в высоте, и ничто не заставит меня снова улечься на некоторые образцы. Художник-иллюстратор, которого я навещала в его агентстве, нашел способ отладить проблему посредством кресла с регулирующейся высотой сиденья. Я усаживалась в это кресло, отрегулированное таким образом, чтобы мое влагалище находилось в точности напротив его члена, и укладывала ноги на находящийся за его спиной стол. В таком положении мы могли проводить неограниченно долгое время, не рискуя переутомиться: у меня было впечатление, что я отдыхаю в шезлонге, а он имел возможность в любой момент прервать яростные циркулярные движения талией, которые наводили на мысль об упражнениях с обручем, и, взявшись обеими руками за ручки кресла, слегка повращать последнее.

ТАБУ

Мне не часто приходилось всерьез опасаться быть застигнутой на месте сексуального преступления. На предыдущих страницах я не раз затрагивала вопрос о чувстве опасности, охватывавшем меня в случае проистекания полового акта в местах, специально не предназначенных для такого рода деятельности, и о том, что осознание такого чувства и соответствующих рисков обычно вносит в получаемое в процессе совокупления удовольствие некоторое разнообразие. Все это так, но необходимо также отметить, что речь почти всегда идет о весьма умеренных, просчитанных и укладывающихся в рамки негласных законов и правил рисках: завсегдатай Булонского леса без труда начертит вам карту районов, где «нельзя, но можно, если очень хочется», и составит список мест, где «нельзя ни в коем случае». Я и сама никогда не вторгалась в офисы в самый разгар рабочего дня… Рассуждая сугубо практическим образом, я пришла к выводу, что сексуальность — какую бы форму она ни принимала — есть черта, присущая всем представителям рода человеческого, и, следовательно, со мной не может случиться ничего дурного. Невольный свидетель — если он не побуждаем к участию — почти наверняка испытывает такое смешение чувств и желаний, что неизбежно стыдливо отведет взор. И на вопрос смущенно улыбающегося Жака о том, какова была бы реакция прогуливающегося молодого человека, с которым мы только что поздоровались, если бы он встретил нас двумя минутами ранее — то есть со спущенными штанами, притулившихся под сотрясающимся от наших порывов деревом (со стороны можно было бы подумать, что в кустах прячется какой-то зверь), — я твердо отвечаю, что ничего страшного бы не произошло.

Добавлю, что боюсь только тех, кого хорошо (или слишком хорошо) знаю, и плевать хотела на анонимов, в чем, думается, не составляю исключения. В этой области настоящим табу для меня является утилизация в половых целях совместного жилища, при условии что сожитель отсутствует и/или пребывает в полном неведении относительно происходящего. День. Клод возвращается домой, в большую квартиру стиля «буржуа», в которую мы недавно переехали, входит в комнату для гостей и немедленно попадает в эпицентр полового акта, от которого я не могла отказаться. Впервые в жизни я вкушала радость приватного общения с Полем, в одиночку, оторвавшись от коллектива, с наслаждением задыхаясь под его большим телом. Клод покинул помещение, не проронив ни слова. Поль поднялся с кровати, его широкая спина на мгновение загородила дверной проем, в коридоре мелькнули его ягодицы, маленькие под массивными плечами, и он поспешил за Клодом. Я услышала: «Прости, старичок» — и поразилась простоте скупых слов, выражавших тем не менее вполне реальное замешательство. Со мной дело обстояло куда сложнее, так как, несмотря на то, что до этого деликатного случая я неоднократно лежала под Полем на глазах у Клода, и на то, что последний никогда не возвращался к злосчастному эпизоду, еще очень долгое время спустя я не могла думать о происшедшем, не испытывая тягостного чувства вины. И это при том, что «гостевую» комнату с некоторой натяжкой все же возможно было рассматривать как нейтральную территорию. Наша общая комната, «супружеское» ложе находились в сердце запретной зоны, составляли ядро области абсолютного табу. Однажды моя не обуздываемая, фатальная реакция на первое прикосновение мужской руки — этот распад личности и расщепление воли, о которых я рассказывала выше, — сыграла со мной злую шутку и привела на порог нашей с Жаком спальни, комнаты, которую мы продолжаем разделять и по сей день. Но, очевидно, подсознательно страшась коснуться какого-то неведомого триггерного механизма и захлопнуть за собой дверь мышеловки, я не смогла даже прикоснуться к косяку и вместо этого принялась скакать на одной ноге — так как стоящий передо мной на коленях мужчина, стремясь достигнуть заветного места, положил вторую ногу себе на плечо — задом наперед по направлению к кровати, неподалеку от которой, окончательно потеряв равновесие, рухнула на пол. Поверженная наземь, я глядела сквозь «V» своих раздвинутых ног на недоверчиво-растерянное лицо мужчины наверху. Я положила конец забавам. Гордиться было нечем.

Таковы мои персональные пограничные столбы, установленные моралью, более похожей на упаковку предрассудков, чем на сознательное представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Во-первых, эти заграждения полностью асимметричны: будучи абсолютно непроницаемыми с одной стороны, они не представляют собой ни малейшего препятствия с другой, так что я не вижу никаких причин, оказавшись поутру в чужой ванной комнате, не использовать, скажем, душистое мыло, принадлежащее отсутствующей хозяйке, и не смыть с себя тяжелые запахи сна. Во-вторых, я вполне способна изменить мужчине множеством разных способов, прекрасно отдавая себе отчет в том, что в случае если весть об измене достигнет его ушей, то причинит ему гораздо больше мучений, чем информация о том, что я валялась с другим на его кровати, не поменяв простыней. Я приписываю другим собственное свойство сращения с окружающей реальностью, свойство, которое превращает любой объект интимной сферы или любой объект, использованный в интимных целях, в дополнительный член тела, в живой протез. Прикасаясь к прикасающемуся к человеку объекту, вы касаетесь механизма смежности и прикасаетесь к самому человеку. Я запросто могла вылизывать чью-нибудь вагину, в которую только что извергся потоками спермы мужчина, всего лишь минуту назад орудовавший в моем собственном влагалище, но сама мысль о том, чтобы использовать полотенце, побывавшее между ног женщины, находившейся в доме в мое отсутствие, или о том, чтобы Жак прикоснулся к полотенцу, употребленному незнакомцем, о визите которого он ничего не подозревает, приводила меня в ужас. Этот ужас, однако, покоится на фундаменте прочных иерархических связей, согласно которым я с большим вниманием отношусь к физической целостности личности (и ко всему, что с этим связано, что я с этим связываю…), чем к ее душевному спокойствию, полагая, что покушение на первую влечет за собой куда более непоправимые последствия, чем атака на вторую. Крен в моих рассуждениях (который с годами я в той или иной степени научилась исправлять) приводит меня к мысли, что невидимые раны лечатся легче. Я формалистка.

ДОВЕРЧИВАЯ

С этой чертой характера связан следующий парадокс: несмотря на огромное значение, которое играют в моей жизни образы, и тот факт, что именно зрение является для меня главнейшим из всех органов чувств, попадая в мир сексуального, я слепну. В этом пространственно-сексуальном континууме я передвигаюсь, подобно клетке в межклеточном веществе. В этом смысле мне в особенности подходили ночные вылазки, в продолжение которых я бывала окружена — хватаема, поднимаема, пронзаема — бесплотными тенями. Более того, я, как дисциплинированный ведомый, могу слепо следовать сквозь ночь за своим ведущим. В таких случаях я делегирую все полномочия, всецело полагаясь на него и отключая свободу воли. Одного его присутствия достаточно для того, чтобы у меня появилась твердая уверенность, что со мной не может случиться ничего дурного. В тех случаях, когда ведущим был Эрик, мы могли часами кружить в машине по совершенно незнакомым мне местам, очутиться в чистом поле далеко за городом или на минус третьем этаже подземного гаража — я не видела поводов испытывать малейшее беспокойство. В конце концов, так было даже лучше: я бы чувствовала себя менее уверенно в более спокойной обстановке. Не самое приятное воспоминание оставил мне один марокканский ресторан, располагавшийся в полуподвале неподалеку от площади Мобер — далеко от привычных нам кварталов и в стороне от наших традиционных маршрутов. Каменный свод нависал над столами и низкими диванами. Было немного холодно. Мы ужинали вдвоем. Моя блузка была расстегнута, юбка задрана. Всякий раз, когда официант или тот, кого я принимала за хозяина заведения, входил для перемены блюд, Эрик тянулся ко мне, одной рукой углубляя импровизированное декольте и погружая вторую под юбку. Более, чем рваные, пунктирные прикосновения мужчин, принявших молчаливое приглашение моего спутника, я помню их тяжелый, мрачный взгляд. Я положила конец наэлектризованной атмосфере всеобщего ожидания, засунув член Эрика в рот. Возможно, я сделала это исключительно с целью укрыться от всепроникающей нелюбезности хозяев и мне в голову не пришло ничего лучшего… Мы раскланялись, не окончив трапезы. Может быть, рестораторы испытывали трудности с привычной клиентурой? Действительно ли Эрик хорошо знал заведение? Не переоценил ли он наши способности, а заодно и их возможности? Томительное ожидание страшило меня куда больше, чем, скажем, внезапное появление отряда гусар летучих с елдой наперевес. В компании Эрика меня никогда не покидало ощущение, что первый встречный-поперечный, совершенно незнакомый человек, повинуясь какому-нибудь незаметному невооруженным взглядом знаку, мог запросто задрать мне юбку и отыметь не сходя с места. Мысль о том, что у этого правила могут быть исключения, даже не приходила мне в голову, а Эрик мнился кем-то вроде вселенского паромщика, цель которого состояла не в том, чтобы перевезти меня на землю обетованную, а обеспечить универсуму — в порядке очереди — доступ к моему влагалищу. Отсюда и мое смущение в тот вечер.

У меня никогда не было причин опасаться грубости или жестокости в моих путешествиях по сумрачным землям сексуальных миров, населенных народами, чьи внешние признаки принадлежности к той или иной социальной группе снивелированы сексуальным эгалитаризмом. Напротив, там я нередко была окружена заботой и вниманием, которые не всегда выпадали на мою долю в привычных координатах бинарных отношений… Что до «страха перед блюстителем порядка», то он у меня начисто отсутствует. Во-первых, я испытываю по-детски безграничное доверие к способностям своего партнера в каждом конкретном случае контролировать ситуацию и обеспечивать безопасность — следует отметить, что со мной действительно ни разу ничего не случилось. Во-вторых, я устроена таким образом, что, очутившись перед лицом более или менее сурового контролера, требующего предъявить в трамвае билет, который я не могу найти, потому что засунула его не в тот карман, я способна изведать чувство острейшего стыда и почувствовать себя навеки опозоренной, в то время как, будучи застигнутой в голом виде в общественном месте и уличенной в грехе эксгибиционизма и нарушении нравственности, я не испытала бы ничего, кроме глухой досады. Дело в том, что во втором случае арестованное представителями власти тело принадлежало бы мне в той же степени, что и тело, насаживаемое на члены призрачных фигур в ночном Булонском лесу, то есть в очень малой степени. Меня в этом теле почти что и нет, а есть только оболочка, маска, пустой сосуд. Отрешение, беззаботное беспамятство, берущее начало в свойственных мне в вопросе совокупления — как, впрочем, и в других вопросах — качествах постоянства и железной решимости, связанных в свою очередь с описанной выше диссоциацией личности; здесь возможны два варианта развития событий: либо сознание тонет, поглощенное несгибаемой силой намерения, и, как следствие, не в состоянии более обеспечивать необходимую для оценки происходящего дистанцию, либо, наоборот, отдав бразды правления физиологическому автоматизму, сознание растворяется в небесной вышине и теряет с происходящим всякую связь. В такие моменты ни один объект внешнего мира не в состоянии каким бы то ни было образом воздействовать ни на мое тело, ни на тело моего партнера, потому что кроме занимаемого этими телами в данный момент пространства никакого внешнего мира не существует. И в этом пространстве тесно! Сношающимся в общественных местах расслабляться не приходится. Им приходится максимально вжиматься друг в друга.

В мире найдется не много мест, которые могут сравниться с музеями по количеству запретных зон, сжимающих пространство: дверей, куда нельзя входить, и произведений, к которым нельзя приближаться. Посетитель прокладывает себе путь со смутным ощущением, что рядом живет своей жизнью невидимый, но наблюдающий за ним параллельный мир. Короче говоря, Генри, я и наш приятель Фред воспользовались предоставившейся нам редчайшей возможностью и проникли через оставленную кем-то в углу одного из гигантских залов парижского Музея современного искусства приоткрытую дверь в какую-то каморку, забитую — вероятно, временно — всяческим невообразимым хламом. От пустого в это время дня зала нас отделяла тонкая перегородка. Далеко мы не полезли, во-первых, оттого, что решение действовать было принято очень быстро, не раздумывая, а во-вторых, потому, что все вокруг было завалено всякой всячиной. Несмотря на это, я, уже будучи распяленной между юношами в виде буквы «Г», смогла заметить лучик света, пробравшийся в помещение в щель оставленной нами приоткрытой двери. Несколько минут спустя они поменялись местами и вскоре кончили: один в рот, другой во влагалище. Кто-то из них — не помню точно кто — время от времени переставал шуровать членом, чтобы немного меня подрочить, в результате чего я так разошлась, что занялась этим самостоятельно, чем и довела себя в конце концов до оргазма. К тому времени я уже проглотила сперму того, что разрядился мне в рот, и он благополучно ретировался, дав мне возможность сполна вкусить радость собственного оргазма, в то время как второй, стремительно обмякающий, член все еще скользил где-то во влагалище. Этот эпизод вызвал к жизни небольшую дискуссию относительно моего мастурбационного метода, в течение которой я, в надежде вызвать удивление аудитории, поведала о том, что в более спокойной обстановке способна испытать два или даже три оргазма подряд. Слушатели подняли меня на смех и, пока не торопясь заправляли рубашки в брюки, растолковали мне, что для женщины это самая что ни на есть естественная вещь. Выйдя вновь на божий свет, мы обнаружили, что музей по-прежнему тих и пуст, и продолжили осмотр. Я кочевала от одной картины к другой, бегала от Генри к Фреду с различными комментариями, и посещение выставки сделалось тем более приятным, что все вокруг было пропитано атмосферой тайных конспиративных связей, установившихся между мной и моими компаньонами, с одной стороны, и между мной и местом — с другой.

Темная каморка, тело, преломленное между двух тел, взгляд, падающий отвесно вниз и стекающий по столпам ног, — я была вставлена в идеальную раму. Я убеждена, что сам факт сужения поля зрения является довольно примитивным методом продуцирования чего-то вроде магического заклятия, отводящего от меня всякую опасность, отвращающего все, что может меня потревожить, и отстраняющего все то, что я, по тем или иным причинам, в данный момент не желаю принимать во внимание. Тело мужчины образует стену, и то, что находится за его пределами, недоступно глазу, лишено качества реальности: вот я, как тогда в музее, стою согнувшись на втором этаже магазина садомазохистских товаров на бульваре Клиши — по странному стечению обстоятельств в этот раз тоже в какой-то подсобке, — упираясь смятой щекой в живот Эрику, поддерживающему меня за плечи, в то время как хозяин магазина резко насаживает мою задницу себе на член. Прежде чем занять исходную позицию, я успела заметить, что хозяин садо-мазо бутика был маленький, кряжистый человек с короткими ручками, однако, как только он исчезает из моего поля зрения, образ блекнет, истончается и рассеивается без следа до такой степени, что я обращаюсь не к нему, а к Эрику с просьбой снабдить член презервативом. Просьба приводит хозяина в замешательство, он некоторое время роется в коробках и доверительно сообщает нам приглушенным голосом, что опасается появления супруги. Несмотря на значительный диаметр его инструмента, который должен был бы с заметным усилием протискиваться в узкий проход, все время совокупления он оставался на небольших глубинах, так и не сделав решительного погружения. За сценой, едва уловимо нахмурившись, наблюдает молодая девушка с отрешенным выражением лица, свойственным наемным работникам при исполнении служебных обязанностей. Время от времени мы встречаемся взглядом. У меня появляется ощущение, что я гляжу со сцены в зрительный зал, на мрачную, насупленную зрительницу, ожидающую действия, которое все никак не начнется, отделенная от нее мерцающей стеной пустоты. В некотором смысле, отражаясь от ее подведенных черных глаз, мой взгляд падает на меня саму, и я начинаю видеть себя со стороны, но только голову: шея ушла в плечи, щека, расплющенная на куртке Эрика, слегка расцарапана молнией, раззявленный рот. То, что происходит за границами торса, видится как смутный фон, задний план. Хождение карликова поршня доносится до меня, как из-за кулис долетают до зрителей смутные голоса и крики, призванные создать иллюзию удаленного действия.

В другой раз раздвоение было спровоцировано ласковой заботой одной массажисточки. Дело было в сауне. Скамейки из тонких дощечек располагались ступеньками, и я вынуждена была крутиться, как уж на сковороде, то свешиваясь вверх ногами, то подтягиваясь, и хватать жадным ртом нетерпеливые члены. Я вообще плохо потею, и мое тело оставалось относительно сухим довольно длительное время, что позволяло то одному, то другому мужчине крепко ухватывать и удерживать меня некоторое время, в то время как я в свою очередь была вынуждена идти на всяческие ухищрения, чтобы уцепиться за скользкие отростки и направить их в нужном направлении… Меня не оставили в покое и в душе, дразня соски, играя с клитором… В конце концов я, совершенно обессиленная, с ноющим от боли телом, улеглась на массажный стол. Девушка говорила тихим голосом, не торопясь роняя фразу за фразой, ритмически совпадающие с паузами в движениях рук, которые она время от времени погружала в тальк. Мое уставшее тело вызывало у нее сочуствие. В моем положении было сложно вообразить что-нибудь лучше сауны с массажем. Она делала вид, что ведать не ведает о том, какие именно упражнения довели меня до такого плачевного состояния, и говорила со мной, как приличествует работнице салона красоты говорить с современной, активной женщиной, переступившей порог ее заведения и отдавшейся без ложного стыда и наигранного смущения в ее опытные руки, то есть искусно сплетая профессиональные и материнские нотки. Мне всегда было сложно, особенно в подобных обстоятельствах, удержаться от искушения сыграть предложенную роль, не удержалась я и на этот раз и принялась подавать реплики, испытывая большее наслаждение от такого конформизма, чем от прикосновений ее пальцев. Со смешанным чувством любопытства и удовлетворения я прислушивалась к тому, как она мнет и растягивает мышцы, которые еще несколько минут назад сжимали и тискали похотливые руки. Мне казалось, что массажистка находится на страшно большом удалении. Между нами простирались сотни примеренных мною личин, тысячи сброшенных змеиных кож. Наш диалог ткал нити очередного маскарадного костюма, еще одной маски, за которую она цеплялась изо всех сил, безуспешно пытаясь удержать, но за этим обличьем скрывалась смятая тысячами рук кожа, которую она штриховала в свой черед легкими касаниями пальцев, и я без сожаления оставляла ей эту кожу, как драную одежду. В конце концов, я имела столь же мало отношения к маленькой развратной буржуа, за которую она меня принимала, как и к респектабельной, современной буржуа, образ которой мы вызвали к жизни. Насколько я знаю, в тот вечер мы были единственными женщинами во всем заведении, но при этом я мыслила себя как субъект активного мужского пространства — и в некотором смысле я все еще была окружена мужскими фигурами, — а ее — как часть женского пассивного космоса, имманентную наблюдательницу. Между нами лежала непреодолимая пропасть.

Нужно также сказать о том, что жесткие ограничения, накладываемые на окружающую реальность моим собственным взглядом, надежно подкреплены с тыла чужим взглядом, который обеспечивает мне надежное прикрытие, окутывая чем-то вроде облака, которое, естественно, одновременно обладает свойствами прозрачности и непроницаемости. Чтобы сфотографировать меня обнаженной, Жак никогда специально не охотится за самыми многолюдными местами — зеркальный жест — вот, что имеет для него первостепенное значение, — но, ввиду того что он явно предпочитает места «абсолютных пересадок», где ни один объект не задерживается надолго, и в особенности дорог его сердцу фотохудожника транзитный, «переходный» характер декораций (развалины, остовы брошенных машин, вообще любая движимость…), мы всегда оказываемся там, где такие декорации используются активнее всего. Мы очень осторожны. Я всегда ношу платье, которое можно быстро застегнуть в случае опасности. На пограничном вокзале Пор-Бу мы терпеливо ждем момента, когда перрон окажется на некоторое время пуст. Один из поездов готовится к отправлению, но нас отделяют от него три или четыре платформы. Пассажиры настолько поглощены своими делами, что не обращают на нас никакого внимания. Нам остается удостовериться, что несколько таможенников неподалеку целиком захвачены оживленной беседой. Жак стоит спиной к свету, и мне с большим трудом удается расшифровать подаваемые им знаки. Я расстегиваю платье сверху донизу и начинаю двигаться в его направлении. Каждый шаг вперед придает мне уверенности. Расплывчатое мерцание сияющего силуэта впереди завораживает и притягивает, и по мере продвижения во мне растет чувство, будто я прокладываю в спертом воздухе туннель, узкую — не шире границы, обозначенной моими опущенными руками, — галерею. Каждый щелчок все более утверждает меня в мысли о безнаказанности моего перемещения. Конец маршрута обозначен стеной, в которую я в конце концов и упираюсь. Жак делает еще несколько снимков. Достигнув финиша, я позволяю себе немного расслабиться. Победная эйфория: никто не потревожил нас ни в подземном переходе между платформами, ни в гулком пустынном зале вокзала, ни на маленькой, оккупированной котами и украшенной фонтаном террасе, к которой нас привел один из выходов.

Второй фотосеанс состоялся на кладбище моряков, на дорожках, между могил, и прошел в форме игры в прятки с несколькими неторопливо прогуливающимися по кладбищу дамами. Морской ветер и мертвые — в таком контексте мне казалось совершенно естественным находиться без одежды. Однако мне было затруднительно найти твердую опору и уверенно ступать в зыбком амбивалентном пространстве, ограниченном объективом с одной стороны и горизонтом — с другой. От падения в пустоту меня удерживала не балюстрада, но глаз, неотступно следующий по пятам и держащий меня на поводке. Когда я поворачивалась лицом к морю, оставляя глаз за спиной и будучи не в состоянии оценить дистанцию, на которой он находился, объектив дотягивался до моих плеч, касался чресел и обволакивал меня, словно щупальца гигантского спрута.

После ужина мы возвращаемся к припаркованной у кладбища машине. Вечер непростого дня, отдых, петтинг. Сегодня я так часто распахивалась, разоблачалась и сбрасывала одежды, что сила инерции становится непреодолимой — мне необходимо продолжение. Я уже почти улеглась на капот, моя сочащаяся вагина уже жадно раскрыла губы, готовясь поглотить нефритовый столп во всем его великолепии, когда мои уши прорезал пронзительный лай. В куполе света от единственного в округе фонаря на секунду появилась и тотчас же пропала из виду тень маленькой взъерошенной собачки, за которой прихрамывая следовал хозяин. Немая сцена, затем сцена замешательства: я натягиваю юбку на колени, Жак пытается спрятать в штаны разбухшие гениталии. Поглаживая их через ткань брюк, я пытаюсь уговорить его не торопиться и действовать в зависимости от направления движения, которое выберет месье с собачкой. Месье с собачкой, как назло, остается в зоне прямой видимости, прохаживается туда-сюда и исподтишка бросает на нас любопытные взгляды. Жак принимает решение вернуться. В машине, как всегда, когда давление неутоленного желания становится невыносимым, я впала в состояние чрезвычайной нервозности, и, как обычно бывает в таких случаях, фрустрация переросла в приступ ярости. На все разумные и логичные аргументы Жака я неизменно отвечаю, что мужчина, возможно, присоединился бы к нам. Пришпоренное желание — наивный диктатор, который не может и не хочет понять, как кто-то может перечить или противиться его воле. К тому же мне кажется, что неотступно направленное на меня в течение целого дня неослабное внимание, хранившее меня и служившее в некоторой степени связующим звеном между мной и окружающим миром, вдруг ослабло. Осознание собственного бессилия порождает гнев и ярость. Когда между мной и моим желанием немедленно заполнить влагалище встает непреодолимое препятствие, меня раздирают два противоречивых чувства: во-первых, фундаментальное недоумение, мешающее мне ясно видеть и понимать причины — какими бы очевидными они ни были, — по которым окружающие не откликаются на истошный зов плоти; во-вторых, также фундаментальная (и в такой же степени несуразная) неспособность преодолеть их сопротивление — каким бы формальным, хрупким или условным оно ни было, — что означает взять инициативу в свои руки, наметить соблазнительный жест, совершить провокационный маневр и заставить их взглянуть на ситуацию по-новому. Вместо этого я теряю силы и терпение в упорном ожидании того момента — который, впрочем, возможно, никогда не наступит, — когда другие сделают первый шаг. Я сбилась со счета, вспоминая все те случаи, когда желание скручивало меня посреди самых что ни на есть обыденных занятий — уборка или готовка, например, — и я, не показывая виду, продолжала совершать механические действия, в глубине души бросая Жаку самые страшные обвинения в том, что он не умеет считывать информацию прямо с извилистых дорожек моего мозга. Если читатель простит мне неуместное сравнение этих капризов с тяжелым положением людей, с рождения или по причине несчастного случая лишенных двигательных функций и дара речи, но не утративших способности и потребности к коммуникации, то я могла бы сравнить их положение с моим в такие минуты. Эти несчастные полностью зависят от того, что окружающие их люди могут и хотят сделать для того, чтобы пробить брешь в стене одиночества и отчуждения. Говорят, что частичный успех может быть достигнут при условии предельно напряженного внимания к малейшим знакам, подаваемым больным, таким как подрагивание век, или при помощи долгих сеансов массажа, призванных разбудить и максимально обострить чувствительность. Сексуальная неудовлетворенность погружает меня в состояние, которое можно обозначить как легкий аутизм, находясь в котором я полностью завишу от ласки рук и огня желания глаз партнера. При выполнении этих условий кокон тоски расплетается сам собой, и я снова могу занять место в мире, неожиданно переставшим быть мрачным и неприветливым местом.

Мы держим путь домой. Я требую, чтобы Жак остановил машину на обочине. Все, чего я добиваюсь, — многократное увеличение интенсивности кипения моей ярости: мы находимся на скоростном шоссе, и остановки запрещены. Тогда я абстрагируюсь от шоссе и от машины, съезжаю немного в кресле и полностью концентрируюсь на собственном лобке и медленных круговых движениях своих пальцев, крадущихся вокруг маленького скользкого зверя, притаившегося в зарослях. Время от времени сполохи фар встречных машин на мгновение освещают мой живот, гладкий, как бок амфоры. К какому миражу я бреду на этот раз? Я отбрасываю возможность расплетения вороха возможных событий, экстраполируя то, что почти произошло несколько минут назад. С этим покончено. Вместо этого я предпочитаю укрыться в одном из моих давних, надежных, испытанных сценариев, подальше от того куска реальности, в котором я в данный момент пребываю. Ожесточенным напряжением всех сил воображения я в мельчайших деталях реконструирую спасительную сцену — то ли пустырь, где десятки жадных рук растаскивают меня на кусочки, то ли туалет какого-то грязного подозрительного кинотеатра — точно уже не помню. Когда некоторое время спустя Жак протягивает руку и, не отрывая глаз от дороги, принимается размазывать широкие слепые жесты мне по груди и животу, а затем его пальцы вступают в борьбу с моими за обладание набрякшей мокрой игрушкой, он нарушает плавное течение моего сценария. Сделав над собой усилие, я решаю не мешать.

Неподалеку от въезда в Перпиньян Жак останавливает машину на пустой, ярко освещенной парковке, у подножия какого-то многоэтажного дома. Преодолевая разделяющий нас провал между сиденьями, он изгибается и вытягивается в моем направлении, отчего на мгновение становится похожим на горгулью. Его голова вплывает в поле моего зрения. Его пальцы забираются во влагалище. Чавканье набухших губ доставляет мне удовольствие, их натуральное, сочное хлюпанье возвращает меня к реальности. Для того чтобы развернуться навстречу ласкам, моему телу нужно дать срок. Необходимо сделать усилие. Я вовсе не сразу широко развожу бедра, запрокидываю голову и раскидываю руки, выпячивая грудь. Для этого требуется время. Время, для того чтобы выпростаться из рефлекторно занимаемого скрюченного положения, впечатанного в тело бесчисленными детскими ночами, когда, девочкой, я старалась мастурбировать в полной неподвижности. Время, для того чтобы — всегда и даже после многочасовых метаморфоз перед глазом объектива — подготовиться и раскрыть все тело разом, одним широким взмахом. Я страшусь не наготы — вовсе нет — внезапности откровения наготы. Я не испытываю неловкости или смущения перед чужими взглядами — вовсе нет! — проблема состоит в том, что я не умею избавиться от своего внутреннего глаза и взглянуть на себя со стороны. Для-этого мне необходимо перетечь в чужой, направленный на меня взгляд. Я не в состоянии сказать: «Смотри!» Я скорее жду, когда мне осторожно скажут: «Смотри, как я на тебя смотрю…» Я не сопротивляюсь и предоставляю Жаку полную свободу действий. Однако очевидно, что я погрузилась слишком глубоко и так далеко ушла в себя, что, для того чтобы вернуться обратно, мне необходимо пройти через своего рода зародышевую стадию. Я скукоживаюсь, свертываюсь в клубок и заглатываю разбухший член, чувствуя как под моими губами мобильный кожаный чехол скользит вдоль неподвижной оси. Я в состоянии в такой степени отдаться этому процессу и достигнуть такого градуса сосредоточения, что мне начинает казаться, что мое тело целиком, как узкая перчатка, насажено на огромный фаллос.

Серия фотографий, сделанная одним американским фотографом, — некоторые из них были напечатаны годы спустя в журнале «On Seeing» — открывается снимками, на которых можно видеть — я вижу саму себя сегодня — мою субтильную сомнамбулическую фигуру — можно подумать, что у меня головокружение и я вот-вот покачнусь и упаду, — стоящую возле матраса, на котором некая пара предается разврату. В помещении темно, свет падает только на колени девушки и ступни юноши, а я, кажется, одета во все черное. На других снимках я сижу на матрасе, склонившись над парой; за стеной ниспадающих волос угадывается моя голова, упрятанная между девичьим бедром — одной рукой я пытаюсь раздвинуть ее бедра пошире — и торсом молодого человека. Очевидно, я делаю попытку полизать выступающие детали половых органов обоих участников. На кого я похожа? На исправного работника — прилежного водопроводчика, старательного обойщика, усердного механика, — изучающего проблемные детали, потребовавшие его вмешательства; на ребенка, от которого игрушка укатилась в щель и который, приникнув глазом к черной дыре, тщательно изучает возможности заполучения ее обратно; на запыхавшегося спортсмена, присевшего перевести дух и оперевшегося локтями на колени. Зрителю становится понятно, что я прилагаю массу усилий для того, чтобы протолкнуть мое тело и вдвинуть его между двумя другими телами — создается даже впечатление, что я хочу запихать его туда целиком. От себя добавлю: этому физическому напряжению соответствует сильнейшей степени концентрация всех душевных сил.

4. ДЕТАЛИ

Я очень люблю сосать член. Искусству вводить пенис в верхнее отверстие я научилась практически в то же время, когда овладела навыками, необходимыми для успешного водворения заголенной головки в положенное природой место несколькими этажами ниже. Моя наивность в ту пору была безгранична, и я считала минет совершенно девиантным видом сексуальных отношений. Я прекрасно помню, как, изображая высшую степень внешнего равнодушия и бесстрастности, но в глубине души чрезвычайно гордая собой, своим открытием и проявленными мной способностями встретить трудности, так сказать, лицом к лицу, я рассказывала подробности дела подруге, внимавшей со смешанным выражением недоверия и легкого отвращения на лице. Точное происхождение этих способностей и их классификация представляются затруднительными вследствие сложной многоуровневой структуры: помимо остатков «оральной стадии» и некоторого молодечества при совершении акта, считаемого субъектом анормальным, необходимо отметить присутствие смутной, неопределимой идентификации с завладеваемым членом. Одновременное исследование объекта посредством языка, губ и пальцев дает доступ к колоссальному объему информации о малейших деталях рельефа и тончайших модуляциях реакций, который, возможно, значительно превышает совокупные знания самого владельца данного члена. Итогом является появление неподдающегося описанию чувства контроля: неуловимое движение кончиком языка вызывает неадекватных размеров реакцию. К этому следует добавить, что при заглатывании члена возникающее ощущение заполненности значительно сильнее, чем при вагинальном проникновении. От набитой под завязку вагины по телу матово расходятся волнообразные центростремительные ощущения, и кажется, что забравшийся туда постоялец медленно плавится где-то в неуловимом центре, в то время как можно отчетливо прочувствовать нежное скольжение уздечки по губам и проследить каждый миллиметр пути ласково пробирающейся по нёбу в горло головки. Не говоря уж о том, что на финише ждет вкус спермы. Короче говоря, минет предполагает совершенно комплиментарные отношения. Остается проблема трансмиссии от верхнего отверстия к нижнему. Для меня это тайна. Какой таинственный привод делает возможным процесс, вследствие которого сосание на одном конце тела отдается эхом на другом, а сжимающееся вокруг члена кольцо губ проецируется вниз в виде стального мышечного браслета, защелкивающего вход во влагалище? При условии комфортабельной фелляции в спокойной обстановке и с приличным запасом времени, позволяющим менять положение, ритм и скорость, через некоторое время я начинаю ощущать, как меня заливает растущая волна нетерпения, приходящая из некой точки, находящейся далеко за пределами моего тела; она заполняет собой все и в конце концов обращается в невероятно концентрированный сгусток мускульной энергии, располагающийся там, внизу, в сумеречной зоне, о которой я имею самое смутное представление, над пропастью, распахивающей меня в бесконечность. Обруч, набиваемый на зев бочки. Нет ничего удивительного, когда кольцо куется в топке влагалища, разогретого тягой возбуждения от томящегося неподалеку клитора. Но когда приказ поступает прямиком из ротовой полости! Вне всякого сомнения, объяснение следует искать в области психосоматических соответствий. Несмотря на то что обыкновенно большую часть времени я сосу, прикрыв веки, объект моих прилежных забот находится настолько близко от глаз, что я вижу все свои действия, и получаемое изображение является сильнейшим катализатором желания. К тому же в дело вступает механизм эротических грез, питающихся фантасмагорическими образами: мозг, находящийся в непосредственной близости от шурующего члена, имеет возможность получать информацию об объекте, так сказать, напрямую! Прежде всего я вижу в деле свой собственный технический арсенал, определяющий ритм моего дыхания: гибкий приемник руки, поджатые губы, образующие защитный валик на зубах, язык, выстреливающий навстречу приближающейся головке. Рука слаженно сопровождает ход губ, иногда привнося элементы вихревого, циркулярного движения, и на финальной стадии, приблизившись к венчающему утолщению, увеличивает давление. Затем, неожиданно, кулак раскрывается, распадается, и вот уже только два пальца, сжимающие член в ласковом кольце, прилежно дрочат подрагивающую ось, окуная шелковистую головку в податливую мягкую подушку сложенных в поцелуе губ. На этой стадии Жак неминуемо испускает «Ах!» человека, приятно пораженного умопомрачительным сюрпризом (несмотря на то, что процедура знакома ему во всех деталях), тем самым стремительно увеличивая степень моего собственного возбуждения, и тогда моя рука разжимается и я заглатываю фаллос целиком. Он проникает далеко в горло, и я стараюсь удержать его там несколько мгновений и даже пощекотать гортанью закругленный край, пока у меня на глазах не выступают слезы и я не начинаю задыхаться. Или — это возможно, однако, лишь при условии, что тело расположено строго перпендикулярно поверхности, на которой находится, — я привожу членную ось в неподвижное положение, и моя голова начинает обращение вокруг головки, я касаюсь щеками, глажу лбом, ласкаю подбородком, по которому стекают слюни, осыпаю волосами и даже пускаю в дело кончик носа. Жадный язык пробирается повсюду, лижет головку и ствол, спускается до яиц, которые я по-рыбьи захватываю губами. Периоды такого хаотического кружения сменяются более спокойными интервалами, когда язык подолгу задерживается на головке, описывая круг за кругом, или забавляется, играя с крайней плотью. А потом — оп! — я заглатываю все целиком без предупреждения и слышу крик, прокатывающийся вибрацией по всему моему телу и резонирующий в стальном кольце, замкнувшемся на входе во влагалище.

Если бы я искала легких путей в литературе, то могла бы заполнять страницу за страницей подобными описаниями, тем более что простой ментальной реконструкции моих старательных минетов вполне достаточно для того, чтобы вызвать к жизни первые симптомы возбуждения. Я даже не исключаю возможности наличия тонких эфирных соответствий между свойственной мне манерой прилежно трудиться над членом и кропотливой тщательностью, с которой я оттачиваю всякое описание в создаваемых мной текстах. Я, однако, предпочитаю поставить на этом точку, ограничась лишь одним небольшим дополнением: я никогда не прочь отказаться от активной роли. Я люблю, когда меня просто имеют в рот, крепко зажимая голову в тисках рук. Как правило, я испытываю необходимость брать в рот в первые же минуты — немного погонять заполняющую член кровь. Если мы стоим, я стекаю по мужскому телу вниз, если мы лежим, я ныряю в темноту — под простыни. Можно сказать, это такая специальная игра: найти объект ясного желания в темной комнате. В подтверждение теории игры скажу, что в такие моменты я, как бы нелепо это ни звучало, пользуюсь почти исключительно словарным запасом ребенка, падкого на сладости. Я радостно кричу, чтобы мне подали «мою большую конфету». А когда я задираю голову — необходимый жест: нужно же время от времени давать роздых усталым мышцам щек, — то никогда не упускаю случая причмокнуть губами — как объедающийся вареньем малыш, который хочет показать окружающим, что ему не только сладко, но и вкусно, — покачать головой и испустить сладострастное «М-м-м, как вку-усно!». Следуя все этой же тенденции соскальзывания в детство, я обожаю похвалы и принимаю их, как школьница, получившая от директора по итогам года приз-книгу за хорошую учебу и примерное поведение. Вряд ли отыщется что-то, что могло бы мотивировать меня лучше, чем заявление о том, что я «лучшая соска в мире». Более того, когда эта книга была еще на стадии проекта и я, беседуя о ней со старым приятелем, всякие сексуальные отношения с которым полностью прекратились никак не менее чем двадцать пять лет назад, услышала из его уст, что он «с тех пор не встречал никого, кто бы так замечательно делал минет», я опустила глаза отчасти из скромности, но также и для того, чтобы лучше насладиться заполнившим меня чувством гордости. Это происходило вовсе не оттого, что в моей профессиональной и личной жизни я была обойдена вниманием или же мне недоставало похвал. Мне кажется, что в жизни чрезвычайно важно поддерживать что-то вроде равновесия между приобретением моральных и интеллектуальных качеств, заслуживающих уважение окружающих, и пропорциональным достижением определенных высот в деятельности, которая отрицает, отметает, в упор не замечает эти качества и плевать хотела на уважение окружающих. Это ценная способность, и она нередко в свою очередь вызывает восхищение, и иногда это восхищение переворачивается и превращается в обидную насмешку, что в конце концов может лишь укрепить нас в мысли о ее непреходящей ценности. Так случилось в один прекрасный вечер в клубе «Клеопатра», когда Эрик чуть было не набил морду какому-то глупому буржуа, которому недостало такта, ума и деликатности, чтобы в должной степени оценить мой пыл, и который, после того как я попросила стакан воды, вместо того, чтобы просто передать требуемый предмет, сделал комментарий в том смысле, что мне давно пора прополоснуть горло, а то, как он выразился, «тормоза горят».

ТЕЛО ПО ЧАСТЯМ

Думается, что, если бы нам всем взбрела в голову мысль нарисовать свое тело, руководствуясь исключительно указаниями мысленного взора, мы бы получили в результате леденящую кровь галерею монструозных портретов! Я, к примеру, предстала бы в виде «гидроцефала каллипига»: головной и ягодичный протуберанцы, связанные аморфной структурой (я испытываю определенные сложности с ментальной проекцией собственной груди, она попросту отказывается быть…), и все это сооружение покоилось бы на двух чурбачках, совершенно не справляющихся с возложенными на них двигательными функциями и служащими основательной помехой при ходьбе (я длительное время страшно комплексовала из-за своих ног, по поводу которых Робер как-то — впрочем, в высшей степени добродушно — заметил, что они здорово смахивают на ножки девочки с обертки шоколадки Менье). Нельзя также исключить возможности того, что повышенным вниманием, уделяемым мною частям рельефа собственной головы — глазам, рту, — я обязана церебральностремительной организации моего сознания. Между глазами и ртом, возможно, даже существовала некая компенсаторная связь. Когда я была маленькой, взрослые часто делали мне комплименты относительно моих больших глаз: глаза к тому же были темно-карие и выделялись на лице. Шло время, менялась география лица, перераспределялись пропорции, и мало-помалу глаза перестали играть заметную роль, а окружающие перестали обращать на них особенное внимание, в результате чего в подростковом возрасте я пережила настоящий кризис нарциссического разочарования. В поисках выхода я спроектировала гипотетическую силу обольщения, ранее таящуюся в глазах, на рот, который казался мне довольно красиво очерченным, и научилась широко его разевать, одновременно закрывая глаза (но крайней мере, в определенных обстоятельствах). Параллельно полным ходом шло фантастическое развитие задницы, идеально круглой задницы, полная и абсолютная шарообразность которой подчеркивалась узкой талией и которую я неустанно тяну, протягиваю, отставляю по направлению к безымянной загадочной безвестности outback’а (так австралийцы называют пустыню, находящуюся у них за спиной), что со всей очевидностью доказывает, что у меня нет никакой — никакой — возможности реально ее увидеть. Как-то раз Жак преподнес мне открытку с репродукцией эскиза к «Авиньонским девушкам» Пикассо, на которой была изображена женская фигура со спины: туловище в виде равностороннего треугольника, две округлые ягодицы и подпирающие их окорочка. Жак уверял, что это вылитая я.

Моя задница. Мое второе лицо. Двуликий анус. Клод говаривал, что «личико тебе лучше прикрывать полотенчиком, но — что за чудесная задница!». Мне нравится, когда Жак в пылу сражения обозначает термином «задница» всю казенную часть насаживаемого им на член тела, признается ей в любви и подкрепляет излияния увесистыми оплеухами. Я же в свою очередь никогда не упускаю возможности его приободрить и, если требуется, бросить клич. Одна из моих самых частых просьб звучит так: «Займись моей задницей». Удовлетворяя запрос, он, как правило, крепко ухватывает обозначенный предмет и начинает энергично сотрясать колышащуюся упругую массу ягодиц, словно желая взбить два ведра крема. Если после окончания этой операции он складывает пальцы уточкой, запускает созданное таким образом существо в разрез между ягодиц и, спустившись поглубже в узкий каньон, ведущий к устью влагалища, разжимает там пальцы, мне становится совсем невмоготу, и думать о чем-либо, кроме члена в вагине, становится в высшей степени затруднительно.

Когда член бывает помещен наконец, куда следует, я редко остаюсь безучастной пассивной статисткой, и мне вполне по силам развить лихорадочную деятельность. Конкретная позиция не играет определяющей роли — я могу стоять раком или лежать на боку — и не мешает мне энергично работать «суставом талии»; мощные регулярные толчки моих чресел гулко отдаются в ментальном пространстве моих фантазий и порождают виртуальную коллизию между ртом и влагалищем.

Я интересуюсь у партнера, хорошо ли я «сосу» ему член своей вагиной. «Я высосу тебя до дна». Самый незамысловатый ответ вполне способен приободрить меня и придать мне духу, если только он отвечает одному нехитрому условию: мое имя в нем должно быть обязательно прикреплено к термину, обозначающему эту часть моего тела, в которой в такие моменты концентрируется все мое «я»: «О Катрин, что за задница, что за задница…» Следует также отметить такой весьма тонизирующий факт: я остро осознаю, что трахающий созерцает заповедную зону меня самой, недоступную моему собственному взгляду. Я предпочитаю узконаправленный пучок света — исходящий, к примеру, от небольшой, закрепленной на шарнире лампочки на ночном столике, — яркому рассеянному освещению. Мне даже случалось вносить предложения об использовании фонарика. Быстро обернувшись и бросив беглый взгляд назад, я перехватываю сосредоточенный взгляд мужчины, направленный вниз и напряженно всматривающийся в расщелину, где исчезает его драгоценный отросток. Для меня также очень важно его описание происходящего, каким бы лапидарным и схематичным оно ни было. «Ну, как тебе моя задница?» — «О да — это полный абзац и красота. Эта прожорливая шлюха буквально жует мне член…» Когда в пределах досягаемости оказывается зеркало, я не упускаю возможности, устроившись так, чтобы видеть себя в профиль, понаблюдать, как погружается и вновь появляется на поверхности эта штука, похожая на прыгающий на волнах кусок дерева. Ракообразное положение долгое время оставалось моим любимым и доставляло наибольшее удовольствие, несомненно, из-за особенного пристрастия к сильным ощущениям в области крупа, но со временем мне пришлось признаться самой себе — рано или поздно наступает момент, когда неизбежно приходится быть сексуально честной самой с собой, хотя, конечно, наступления такого момента можно прождать довольно долго, — что, несмотря на то что такая позиция позволяла члену проникать глубже и бить тверже, она не являлась наиболее подходящим для меня трахательным методом. Иными словами, всласть покрутивши задом, изо всех сил насаживаясь на член и сполна вкусив радость быть напяленной, распяленной и вздутой, словно кусок кожи в руках у кожемяки, я люблю, чтобы меня уложили в традиционную позу и дотрахали классическим стилем.

Чувство удовольствия от выставления собственной задницы на обозрение родилось во мне не вчера. Я обнаружила его в возрасте шести или семи лет — в то время оно явилось как составная часть игры, организованной мной и примкнувшим ко мне братом, в процессе которой были задействованы некоторые мои тогдашние мастурбационные методы. Я задирала юбку, плотно подтягивала смятые и скрученные в тугой жгут трусики и усаживалась на низенькую скамеечку, максимально свесив ягодицы. В таком положении я подстерегала братишку, который должен был подкрасться ко мне с тыла. Веселый смысл игры состоял в том, что я делала вид, будто застигнута врасплох, а он делал вид, что прикоснулся к моим свешенным ягодицам совершенно случайно.

Желай ближнему своему того, чего сам себе желаешь… Я всегда была готова откликнуться на призыв мужчины с чувствительным анусом. Я уже рассказывала о знакомом, который, едва завидя меня, становился раком и которого я трахала в задницу пальцами до тех пор, пока боль в плечевом суставе начисто не парализовывала руку. Другой приятель в один прекрасный день безо всякого предупреждения приставил мне к носу свои ягодицы. Это случилось на заре наших отношений, он был робок и стеснителен, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я сумела сломать его сопротивление и взять в рот. Однако не успели мои губы охватить ствол, как, к моему вящему удивлению, он, напрягшись на мгновение, резко повернулся вокруг своей оси, и перед моими глазами предстали две ягодицы, имевшие весьма целеустремленный и решительный вид. Нет ничего удивительного в том, что в такой позиции было легче добраться языком до ануса, чем до члена. Однако, когда я поднялась с колен, передо мной предстало, как мне показалось, все то же суровое лицо, с которого так же осуждающе-неодобрительно, как в первые минуты моей настоятельной фелляции, глядели строгие глаза. Впоследствии, по мере развития наших отношений, мне пришлось привыкнуть к долгим, тщательным исследовательским экспедициям в самые укромные уголки тела моего любовника; никогда, ни до ни после, мне не приходилось так долго целовать, так продолжительно покусывать и бесконечно лизать мужское тело: начиная с мочки уха, я неторопливо пробиралась вперед, заглядывала в деликатные впадины подмышек, задерживалась на сгибе локтя, медлила в складках паха, соскальзывала к нежному, деликатному, непрочному креплению тестикул. Я медленно и неумолимо оккупировала пространство плоти, метя свою территорию капельками слюны, рассыпаемыми с высоты нескольких сантиметров, — для того, чтобы они успевали превратиться в тягучие дождевые нити: кристально прозрачные грязевые потоки.

Уместно задаться вопросом — на который, сразу оговорюсь, у меня нет однозначного ответа — о том, явилась ли флегматическая природа моей груди причиной отсутствия к ней повышенного мужского интереса, а также о том, не оттого ли, что я не прикладываю никаких усилий для выставления ее напоказ и никогда не жду немедленной ласки в этом направлении, возбуждение мужских сосков кажется мне таким томительным занятием? Многие мужчины просят — требуют, — чтобы им «покрутили соски» и нередко — в качестве ласки — даже домогаются покусываний и пощипываний этих чувствительных ареалов. Мне нередко приходилось слышать в свой адрес упреки в том, что я жму, щиплю и скручиваю недостаточно сильно, в то время как я перекатывала соски между пальцами, давя изо всех сил, до боли в руке. Помимо того, что в инвентарном списке моих влечений и желаний садистские тенденции занимают самое незначительное место, мне чрезвычайно сложно уловить в себе самой эхо доставляемого таким образом удовольствия. Сама я предпочитаю широкое, раскидистое движение ладони, забирающее — едва касаясь — всю грудь целиком; наслаждение от такого жеста становится еще острее в период месячных, когда груди наливаются, тяжелеют и я чувствую их легкое подрагивание. Я не люблю, когда их мнут, и я не люблю, когда их щиплют. Право на раздражение своих сосков я оставляю за собой — ощутить их жесткую шершавость на гладких ладонях. Однако только оставшись в одиночестве, я позволяю себе насладиться ощущением еще большего контраста: свернувшись калачиком, я трусь сосками о бедра — изумительное, поразительное ощущение; мне кажется, что бедра не мои, чьи-то чужие, что ласкающая нежность течет ко мне откуда-то извне, и я, сраженная силой этой ласки, таю, всякий раз заново поражаясь их шелковистой мягкости.

Раз уж разговор зашел о контрастном дуализме «жесткое-мягкое», уместно будет привести здесь воспоминание о моем первом эротическом — в полном смысле — переживании. В детстве меня и брата часто отправляли на каникулы к друзьям отца, и их многочисленные внуки и внучки были нашими товарищами по играм. Однажды дедушка занемог и провел несколько дней не поднимаясь с кровати. В один из этих дней я пришла его навестить. Во время визита я сидела на краешке кровати, а он в это время внимательно изучал мое лицо. Проведя пальцем мне по щеке, он отметил, что мой челюстной угол отличается тонкостью и изяществом, но спустившись ниже и дотронувшись до шеи, констатировал, что в будущем мне, возможно, угрожает появление зоба. Такие противоречивые замечания меня основательно смутили. Его рука тем временем продолжала нисходящее движение и, проникнув под рубашку, прикоснулась к едва наметившимся грудям. Я сидела неподвижно, боясь пошевелиться, и он объявил, что позже, когда девушка превратится в женщину, мне будет очень приятно, когда мне вот так будут гладить «титьки». Я по-прежнему находилась в полной неподвижности, за исключением, может быть, легкого наклона головы, которую я повернула в направлении стены, и, вперившись туда взглядом, делала вид, что ничего не слышу. Мозолистые шероховатости широкой ладони царапали мне кожу. Первый раз в жизни я поняла, что такое твердеющий сосок. Я слушала пророчество. Неожиданно я оказалась на пороге взрослой, женской жизни, и это наполняло меня гордостью. Власть и сила ребенка кроются в тайне будущего. Поэтому, несмотря на то что я была сконфужена жестом, на который у меня пока не было заготовлено полностью удовлетворительного ответа, я повернула голову и взглянула на лежащего старика. Он мне нравился. Мне было жалко его из-за жены — грузной, немощной женщины, с ногами, покрытыми гноящимися ранами, — которой он каждый день с безграничным терпением и неослабным тщанием менял повязки. В то же время его серая кожа и испещренный трещинами нос были мне смешны. Я тихонько высвободилась.

Вечером, лежа в кровати, которую я делила с одной из его внучек, я рассказала о том, что произошло. Оказалось, что с ней происходило то же самое. Мы обсуждали проблему, внимательно глядя друг другу в глаза, стараясь обнаружить в зрачках истинное значение сделанного открытия. Мы, несомненно, подозревали, что дедушка делал что-то такое, чего делать было нельзя, однако секрет, в который мы обе были им посвящены, был много ценнее, чем мораль, чей смысл и назначение оставались для нас окутаны тайной. Однажды я решила — с гордостью, граничившей с бравадой, — поведать священнику на исповеди о моих мастурбационных практиках. Его реакция разочаровала меня до такой степени — он воздержался от комментариев и попросту влепил мне, как обычно, пару «Аве» и тройку «Патер», — что я навсегда и окончательно потеряла к этому служителю культа всяческое уважение. Как после этого я могла рассказать ему о том, что пожилой мужчина прикоснулся к моим грудям и этим чрезвычайно меня смутил!

Как только я ловлю мужской взгляд, задерживающийся хотя бы на долю секунды там, где — делаю я заключение методом дедукции — мой бюстгальтер зацепился за пуговицу блузки, или, шире, если мой собеседник, не отрывая от меня застывшего взгляда, очевидно, занят мыслью, совершенно отличной от той, что я пытаюсь ему втолковать, я немедленно баррикадируюсь и ищу спасения все в той же кротости и том же смирении, как и тогда, во время первой очной ставки с дедушкой. Именно по этой причине вы не отыщете в моем гардеробе ни облегающих платьев, ни платьев с глубоким декольте. Моя стыдливость в данной области не ограничивается моим собственным телом и распространяется также на окружающих. Так, сидя на диване в какой-нибудь светской гостиной бок о бок с непристойно (полу!)одетой женщиной, я рефлекторно поправляю юбку и стараюсь сделать собственную грудь как можно менее заметной. В подобной ситуации мое смущение имеет двоякую причину: во-первых, посредством таинственного процесса сдвига, перепроектирования и экстраполяции, я прихожу к мысли, что своим поведением она разоблачает меня и обнажает мою наготу, во-вторых, проявляется свойственная мне тенденция к радикализации сексуальных контактов — другими словами, поправляя собственное платье, мне удается занять руки и воспрепятствовать им немедленно залезть в декольте соседки и полностью обнажить полуобнаженные груди. При этом необходимо сказать, что я сама долгое время не носила белья. По какой именно причине я решила отказаться от использования этих аксессуаров, я уже не помню, однако могу с определенностью заявить, что этот отказ не имел ничего общего с лозунгами феминизма (я никогда не была адептом движения), призывавшими забросить куда подальше все лифчики и кружевные трусики, хотя, вполне возможно, конгениально следовал сходной логике — обходиться без инструментов соблазнения. Результат, естественно, мог оказаться совершенно противоположным желаемому, так как совершенно очевидно, что обнаженная грудь, очертания которой угадываются под одеждой, может быть столь же эротически привлекательна, как и оборудованная специальными приспособлениями, призванными выставить ее в максимально благоприятном свете. Обнаженная грудь, по крайней мере, «естественна», и это позволяло мне тешиться мыслью о том, что никто и никогда на белом свете не сможет заподозрить меня в том, что я прибегаю к сексуально-эротическим ухищрениям и занята выработкой специальной стратегии соблазнения. Трусики пали жертвой того же течения мыслей. Годами каждый вечер я делала над собой неимоверное гигиеническое усилие и шла стирать брюки, тогда как просто снять трусики и бросить их в стиральную машину было бы гораздо проще. Надевать на голое тело любую другую одежду не составляло никакого труда. Очевидно, такое поведение было продиктовано своеобразным минимализмом, почти функционализмом: принцип, согласно которому свободному телу ни к чему обременять себя украшениями, такое тело готово действовать и жить, не испытывая нужды прибегать к эротическим играм, меандрам кружев и застежкам бюстгальтеров.

Контрастны пути субъективного взгляда и похожи на горную дорогу, мчась по которой машина то ныряет в темные туннели, то выскакивает на яркий свет… На предыдущих страницах я объясняла, что предпочитаю прикрывать то, что большинство моих современников считают совершенно естественным выставлять напоказ, одновременно раскрывая самые сокровенные интимные детали, о которых мало кто решится говорить вслух. Очевидно, что написать книгу — не поле перейти, а процесс письма от первого лица — подобно психоанализу, который, таща вас по крутым тернистым путям, помогает сбросить и оставить на обочине лохмотья вашего «я», — исподволь трансформирует первое лицо в третье. Чем больше и детальнее я описываю собственное тело и совершаемые мной действия, тем более удаляюсь от себя самой — каждый знает, как сложно бывает узнать себя в кривом зеркале, превращающем нос и щеки в изрезанный трещинами и усыпанный кратерами лунный пейзаж. Бывает, что похожий тип дистанции устанавливается посредством оргазма — говорят ведь, что волна наслаждения выносит оргазмирующего за пределы тела. Возможно даже, что отношения между дистанцией и оргазмом являются структурными — по крайней мере, это верно для той категории людей, к которой я принадлежу, — и первая управляет вторым в той же степени, в которой второй распоряжается первой. Так как это как раз и есть то, о чем я хотела бы сказать, та, которую я описывала выше, та, которую любой пристальный взгляд мог вогнать в краску, та, что не отваживалась носить мало-мальски эротические наряды, все та же, впрочем, что бросалась очертя голову в сексуальные авантюры, в которых безликие партнеры безостановочно сменяли друг друга, находит неизъяснимое наслаждение в эксгибиционистических откровениях, ограниченных, однако, одним необходимым условием — разоблачение должно происходить на некотором отдалении, быть объектом зеркальной операции, сюжетом рассказа.

В данном случае язык и образ взаимодополняемы. Именно тот факт, что образ очень часто просит вербального комментария, делает наблюдения за отражением в зеркале собственной плоти, жадно поглощающей кусок чужого тела, столь возбуждающими. «Ух! Идет как по маслу, долбит самую матку!» — «Погоди, погоди, а вот я прогуляюсь тут по краешку, чтоб тебе было видно…» Стилистически привычные нам с Жаком в подобных обстоятельствах диалоги представляют собой сухое констатирование фактов, при этом лапидарность обеденной лексики играет скорее не роль катализатора лавинообразной волны скабрезностей, а гасителя вербальных помех и резца, отсекающего все лишнее и позволяющего достигнуть максимально возможного в данных обстоятельствах уровня точности описания. «Потекла! Аж по бедрам течет… И клитор раздуло…» — «Верти, верти жопой, сейчас я тебя выебу как Сидорову козу… Но для начала надо тебе потрепать клитор хорошенько… А потом мы тебя выебем в жопу…» — «Ему хорошо? Твоему хую хорошо… Там?..» — «Да, эта жопа отлично доит хуй…» Обмен репликами продолжается в очень выдержанном, спокойном тоне, даже когда дело близится к финалу. Так как мы очевидно асинхронны и не можем видеть одни и те же образы и испытывать одни и те же ощущения одновременно, диалог превращается некоторым образом в инструмент сглаживания различий и заполнения лакун, мы снабжаем друг друга недостающей информацией. Мне также нравится сравнение с двумя артистами, которые, сидя в студии, дублируют порнографический фильм и внимательно следят за малейшими перипетиями персонажей — Пизда и Жопа, Хуй и Яйца, — говорящих отныне их голосами.

Повествование растаскивает тело на части, удовлетворяя потребность овеществления и инструментализации получившихся таким образом кусков. Знаменитая сцена в годаровском «Презрении», в которой Пикколи перемывает по словечкам тело Бардо, на мой взгляд, является прекрасной проекцией такого виртуального челнока, неустанно снующего между образом и словом, где последнее неустанно направляет и пришпоривает сознание, заставляя его фокусировать все имеющееся в наличии внимание на части тела. В процессе совокупления трахающиеся часто восклицают «Смотри!», и они совершенно правы, потому что посмотреть действительно есть на что, особенно же интересны — и доступны — крупные планы. Однако иногда, для того чтобы заприметить главное и для того чтобы смотреть и видеть, необходим отступ, дистанция — в точности так же, как это происходит в музейных залах. Я, например, очень люблю во время процесса сбрасывания одежд наблюдать — издалека — за членом, этим предвестником многих сладостных утех. По теории школы Гестальта он кажется мне огромным, по сравнению с телом, к которому принадлежит, хрупким и деликатным — иногда комичным — в своей полунаготе, неуклюже и ненужно помещенным зачем-то посреди слишком просторной для него комнаты, — и уж точно значительно больших размеров, чем если бы он находился у меня прямо перед носом. Мне также очень нравится в самый разгар веселья без предупреждения высвободиться, встать, сделать несколько шагов, повернуться спиной и, на расстоянии примерно двух метров, изо всех сил раздвинуть ягодицы руками, открыть взору в створе охристый кратер ануса и алую лощину влагалища и сказать, трансформируя приглашение в приказание — так говорят «Вы должны отведать этих фруктов»: «Посмотри на мою задницу». А так как сложно придумать лучший способ разукрасить статику, чем придать ей немного динамики, я легонько встряхиваю плоть ягодиц. Показывать задницу и смотреть на лицо. Не много наберется на свете ощущений, могущих сравниться по интенсивности с удовольствием, образующимся между этими двумя полюсами. Ванная комната — идеальное место: раковина представляет собой образцовую опору, позволяющую амортизировать толчки и удары, сотрясающие заднюю оконечность тела, а в расположенном прямо над раковиной и ярко освещенном безжалостным светом зеркале я время от времени замечаю отражение собственного лица, которое, в отличие от исключительно сконцентрированной и собранной задницы, полностью дезинтегрируется. Впалые щеки по бокам разверстого рта наводят на мысль о механических игрушках, у которых внезапно кончился завод или прекратил действие элемент питания. Можно было бы подумать, что передо мной — лицо трупа, если бы не взгляд, изредка попадающий в поле зрения и ужасающий своей невыносимой безвольной дряблостью. Я пытаюсь укрыть его — укрыться от него, — прикрывая веки, и в то же время, повинуясь непреодолимому желанию, я ищу его вновь и вновь. Это мой якорь, мне нужно поймать его отражение, чтобы понять — я кончаю. Это сливная труба, по которой устремляется в никуда все мое существо: я не узнаю саму себя в состоянии подобного распада, и, более того, со стыдом, я отказываюсь признавать, что это я, отвергая малейшую возможность такого развития событий. Таким образом, удовольствие балансирует на тонкой грани и, точно так же как минус, помноженный на минус, производит плюс, является результатом не затухания сознания и отпадения от самой себя, как нередко говорят, но сочленения такого обморочного состояния, отраженного в зеркале, и ужаса, который оно вызывает в пробудившемся на краткое мгновение и взглянувшем в зеркало сознании. Бывает, что я сама добираюсь до этих вершин сладострастия, задержавшись в ванной комнате. Оперевшись одной рукой на край раковины, я мастурбирую второй и уголком глаза внимательно наблюдаю за собственным отражением. Один порнографический фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Мужчина имел ее раком. Камера располагалась прямо напротив ее лица, взятого крупным планом. Время от времени, под действием сотрясавших все тело толчков, ее лицо вплотную приближалось к камере и, как это обычно бывает, когда предметы находятся слишком близко к объективу, деформировалось. Зритель слышал приказания мужчины: «Смотри в камеру! Смотри в камеру!» — и глядел женщине прямо в глаза. Я не помню точно, тянул он или нет ее за волосы, чтобы получше задрать голову, но это вполне возможно. Я неоднократно вдохновлялась этой сценой, сочиняя свои мастурбационные сценарии. В реальности только один мужчина, с которым я с тех пор больше никогда не встречалась, доставил мне редкое по интенсивности удовольствие, воспоминание о котором осталось навсегда запечатленным в моей памяти, — с каждым ударом члена он настойчиво требовал: «Смотри мне в глаза». Я смотрела, твердо зная, что он глядит на то, как разваливается на части мое лицо.

СПОСОБНОСТЬ К АБСОРБЦИИ

Одним из недостатков порнографического видео является шаблонное изображение стереотипного оргазма. Из фильма в фильм герои и героини кончают в результате резкого роста усилий со стороны партнеров, закрыв глаза, открыв рот и испуская громкие крики. Однако существуют оргазмы, рождающиеся в неподвижности, начинающиеся в тишине и возникновение, развитие и развязка которых видны невооруженным взглядом. Как правило, к использованию клише прибегают те, кто хочет дополнительно возбудить партнера или стимулировать желание. С теми или иными вариациями из всех уст звучат все те же — иногда вульгарные, иногда нет — слова. Очень часто мужчинам бывает необходима востребованность, и они настаивают на том, чтобы они сами и их члены вызывались на бис («Ты его хочешь? Хочешь большой хуй?», «Скажи мне, позови меня…»), в то время как женщины, даже те из них, что обладают в особенности независимым складом ума, более склонны к подчиненному положению и к тому, чтобы призывать на свою голову страшные мучения («Проткни меня насквозь!», «Разъеби меня на куски!»). Глядя на то, как я, запечатленная на видеокассете, размазываю себе по груди широкими неторопливыми жестами сперму, только что выплеснувшуюся из подрагивающего члена, я задаюсь вопросом: а не повторяю ли я просто-напросто жесты, десятки раз виденные на экранах? Выплеск не был столь сногсшибательным, как это обычно бывает в порнокино, но тем не менее вполне впечатляющим — намазанная спермой кожа блестела на свету. Интересно было бы знать, какие эротические жесты и сексуальная риторика использовались нашими предшественниками до изобретения кинематографа? Однако чем сильнее и естественнее чувства, тем меньше «кино». Я знаю это на собственном опыте. Пока удовольствие находится на восходящей части кривой, я не жалею сил. Я не щажу не только живота своего, я, как умалишенная, работаю ногами и руками; лежа на спине, я пришпориваю мужчину и колочу его пятками по ягодицам и бедрам. Затем наступает более спокойная фаза, спадает напряжение, исчезает нервозность. Мой визави трудится в такие моменты над куском инертной плоти. Голос меняется. Забыты сценарии, заброшены истории, реплики становятся все отрывистее и короче. Я повторяю «да, да, да, да», иногда сопровождая речитатив быстрым движением головы справа налево, или твержу «продолжай, продолжай». А потом, внезапно, голос становится звучным, чистым, ясным, как у актера, знающего, как придать ему силу и свежесть, паузы между словами становятся длиннее, а каждый слог — ударным: «про-дол-жай». Иногда «да» превращается в «нет», и на некоторых записях я вижу, как прячу лицо в ладони.

Мне было бы чрезвычайно непросто заниматься делом, которым я занимаюсь, и практически невозможно собрать воедино свои разрозненные записи, если бы я не была наделена некоторым даром наблюдательности вкупе с солидной долей «суперэго», немало поспособствовавшим развитию и укреплению вышеозначенного дара. Увлечь меня крайне непросто, и в моменты, когда, как говорят, не думает никто, я думаю. И наблюдаю. Из вышесказанного вытекает, что я всегда была чрезвычайно внимательна по отношению ко всем своим партнерам — естественно, к тем, кого могла опознать, — вне зависимости от качества и характера нашего общения, будь то мимолетная связь или прочные узы любви и дружбы. Такая внимательность, вероятно, является составной частью той же перцептивной структуры, что и способность к сосредоточению перед картиной или умение буквально погрузиться в созерцание соседей в метро, ресторане или зале ожидания. Опасная способность. Я — настоящий ас и стала таковым потому, что всегда здраво оценивала результаты своих действий. В начале главы я вскользь упоминала о том, что мне свойственно было почти в буквальном смысле влезать в чужую шкуру, только для того, чтобы попытаться прочувствовать испытываемые посторонними ощущения. Это не совсем метафора — я прекрасно помню, как, на удивление самой себе, обнаруживала, что вследствие некоего мимикрического процесса имитировала даже тики и расхожие словечки, свойственные тому или иному персонажу. Такие трансформации, как несложно догадаться, приводили к тому, что мое собственное удовольствие нередко отступало на второй план. Прошло много — очень много — времени, прежде чем я отыскала ласки, прикосновения, позиции, которые мне действительно нравились. Рискну выдвинуть следующее предположение: природа не одарила меня восприимчивым к удовольствию телом, и мне пришлось броситься очертя голову в бурный омут лихорадочной сексуальной активности, утонуть в нем, полностью забыть и отринуть себя, слиться, смешаться с другим, с другими, для того, чтобы, сбросив старую кожу и избавившись от механического тела, данного мне при рождении, приобрести новое, способное, на этот раз, отдавать и получать в равной мере. Но это был длинный путь, и я потеряла счет телам и лицам, в напряженном созерцании которых я так долго забывала себя.

За несколькими исключениями я относительно хорошо помню мельчайшие детали тел моих основных партнеров, и даже более того — я помню выражение, застывавшее на их лицах, когда душа их возносилась к небесам. За этими образами тянутся воспоминания об уникальной для каждого манере конвульсивно вздрагивать, о неповторимых оборотах речи. Наблюдать не означает автоматически судить, но скрупулезное наблюдение обладает свойством поддерживать определенный уровень объективности сознания. Чары физической красоты были бессильны и разбивались о холодную объективность, безжалостно отыскивающую недостатки. Я помню одно лицо — совершенный овал, миндалевидные глаза… Оно, к сожалению, было прикреплено к странным образом приплюснутому сзади черепу, глядя на который в профиль мне всегда приходила в голову мысль о воздушном шарике, смятом тяжелым сапогом. Небольшое смещение фокуса, и вот уже лицо, словно сошедшее с портрета эпохи Ренессанса, превращалось почти в плоскость, в доску, в холст… в картину, увиденную сбоку. Перебирая в памяти портреты знакомых мужчин, я неожиданно натыкаюсь на пустое полотно, белое пятно, ошибку в памяти, осечку наблюдательности, парадокс: мужчина, чья красота произвела на меня в особенности сильное впечатление, единственный из моих знакомцев, который был моложе меня, не оставил мне ни одного сексуального воспоминания. Мне приходят на ум многочисленные выражения его лица, позы, слова, но из того, что происходило во время совокуплений, не осталось ничего. Пустота.

Природа в своей бесконечной милости, очевидно, решила охранить мужчин от риска рассыпаться на мелкие части в момент, когда все мышцы их тела предельно напряжены, и в качестве компенсации на их лицах разливается в такие минуты выражение безмятежности и покоя. Не правда ли, возникает ощущение, что, пересекая финишную точку невозврата, они запрокидывают разгоряченные бешеной скачкой лица, словно для того, чтобы омыть их прохладной струей невидимого благодатного источника? Я нередко наблюдала на мужских лицах эту умиротворенность, но мне ни разу не пришлось заметить даже тени ее на лице с ренессансного портрета. Множество спокойных лиц хранятся в моей памяти: вот мужчина, кругло открывавший рот, над которым топорщились усы, — это придавало ему нелепый комический вид ребенка на маскараде, запутавшегося в своем костюме; вот мужчина со слегка намеченной, почти незаметной глазу улыбкой — так улыбаются стыдливые люди, обозначая одновременно стеснение и извинения, будучи застигнутыми в неприличной ситуации, — но лицо с портрета, в обыденной жизни практически лишенное какого бы то ни было выражения, неизменно предстает перед моим внутренним взглядом, искаженное маской потаенного страдания, которая могла бы внушить мне искреннее сострадание, если бы к рутинному вскрику «Я кончаю! Я кончаю!» он весьма неожиданным образом не добавлял «О, мой бог!», каковая забавная молитва придавала всей сцене карнавально-шутовской характер и не могла не привлечь моего пристального внимания.

Нередко бывает непросто провести четкую границу между покоем и безразличием. Я была знакома с мужчиной, способным достигать такой степени внутреннего сосредоточения, что иногда он, казалось, полностью покидал свою физическую оболочку, на которой в такие минуты не оставалось более никаких отпечатков присутствия одухотворенного разума. Его тяжелое тело наваливалось на меня, без сомнения, живое, по инертное и пустое, словно бы временно оставленное мне на хранение, а позади его застывшего, ничего не выражающего лица, находившегося в нескольких сантиметрах от моих глаз, я, казалось, могла различить его прозрачный призрак, выдернутый оргазмом из тела и, как в фантастическом фильме, витающий под потолком. Я хорошо помню это тяжелое, мощное тело в процессе мастурбации, которой его хозяин предавался, нимало не смущаясь моим присутствием и используя никогда мной ни до ни после не виданную технику. Он ложился на живот, плотно прижимал согнутые в локтях руки к бокам и, едва заметно сокращая мышцы своих богатырских ляжек, приводил в движение член, который в свою очередь терся о бедра. Крепко сбитый, лежа в таком положении, заставлявшем его еще больше напрягать мускулы, он казался еще более могучим. Я, будучи опытным экспертом и давним сторонником онанизма, не могла не любоваться сосредоточенным вниманием, с которым он делал свое дело, и упрямым, жестоковыйным стремлением, с которым он защищал созданный им кокон ментальной изоляции — необходимое условие достижения такой концентрации.

Переспав с мужчиной несколько раз, можно с уверенностью указать на точный момент, в который он собирается кончить, даже если он и не принадлежит к тому типу, что, как правило, громко заявляет о наступающей развязке. Возможно даже, близость конца становится вам ясна прежде, чем это осознает сам виновник торжества. Предвестниками могут служить мельчайшие признаки: это может быть факт, что он перевернул вас в положение, которое, как вам известно, действует на него как мощный катализатор; это может быть внезапное молчание и ставшее неожиданно слышным дыхание — мерное дыхание, как это бывает за несколько секунд до конца. Один мой приятель, любитель веселого траха, болтун и изобретательнейший развратник, который может часами рассказывать вам самые сумасшедшие порнонебылицы, склонять к попыткам принять самые невозможные позы из арсенала профессиональных акробатов и провести самые сумасбродные испытания разнообразных фаллообразных предметов (огурец, бутылка «Перрье», палка колбасы, светящаяся палка регулировщика…), за несколько мгновений до эякуляции успокаивался совершенно. Какова бы ни была позиция, в которой его заставал этот момент, он неминуемо подминал меня под себя, сбавлял темп и заменял слова тихими, сдавленными постанываниями. Я была убеждена, что и эта заключительная сцена была спланирована и отрепетирована, и не была бы ничуть удивлена, если бы он вдруг заявил: «Довольно глупостей, пора заняться серьезными делами!» Затем, кончив, он еще некоторое время лежал на мне, щекоча ухо своим «хи-хы-хи», которое можно было бы принять за вымученный смех, но которое, думается, было скорее его методом вернуть нас на твердую землю реальности, бросить якорь. Это был смех того, кто нарочно смеется первым, чтобы таким образом извиниться и заслужить прощение за то, что втянул вас в неожиданную авантюру. И словно для того, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что я точно вернусь с облаков на землю, он, не успев открыть глаза, нежно поскребывал мне череп.

Мне не претит созерцание низменной гнусности и подлой скверны человеческой деградации, я не боюсь их смрадного дыхания, оно — прекрасное удобрение для моих порнографических фантазий, я охотно дразню языком сморщенную звездочку ануса («М-м-м, — слышу я свой собственный голос, — пахнет говном, но до чего же вкусно»), я с удовольствием играю роль «ненасытной бляди», и у меня нет никаких предубеждений против лицезрения человеческих тел, находящихся на той или иной стадии процесса дезинтеграции. Мне, несомненно, приятно сжимать в руках мускулистое тело, твердое с головы до пят, словно на славу отдроченный член, но мне, несомненно, в такой же степени приятно подлезть под свисающим чревом толстяка, стоящего в женственной позе — раком, — и выдоить его жадными губами. Я, несомненно, высоко ценю манеры того, кто деликатно и бережно, как хирург, разводит осторожными пальцами губы влагалища, несколько мгновений как знаток любуется открывшимся перед ним зрелищем, прежде чем приступить к дрочению, характеризующемуся настолько скрупулезной тщательностью и точностью, что оно легко может превратиться в невыносимую пытку. Но тот, что вцепляется вам в бедра, как в поручни на палубе в семибалльный шторм, также, несомненно, желанный гость. А также тот, что покрывает вас, как самец самку, и точно так же при этом глядит куда-то в пустоту невидящим взглядом! А также тот, что буквально забирается вам на спину, судорожно ухватившись за ваши ягодицы, на которых вы обнаружите на следующий день здоровенный синяк, нимало не заботясь о том, что вы удерживаете равновесие и тяжесть двух тел лишь ценой нестерпимой судороги в бедрах! Потом — расслабиться, превратиться в апатичную массу, разложенную на кровати и нещадно разминаемую, скручиваемую и сплющиваемую, лишенную нервных окончаний и полностью инертную, как кусок теста. Аморфное вместилище лихорадочной активности. Забыть, что эта материя когда-то имела определенные формы, глядеть, как расплываются, растекаются и бесформенно плещутся, словно вода на дне дырявой лодки, груди, следуя широким движениям чужих рук, а валики ягодиц податливо мнутся под сильными пальцами. В такие моменты на поверхности протоплазменной лужи, которая когда-то была мною, плавают только глаза, и мне необходимо, мне очень важно поймать взглядом голову того трудяги, что, забыв обо всем на свете, корпит не покладая рук над сырой материей. Этой голове незнакомы экстатический — идиотический — восторг и радость наслаждения. Эта голова могла бы страшно меня напугать, если бы я — распутная птица — не была бы влюблена в это пугало. Один глаз частично скрыт сведенным судорогой веком — судорога, поразившая только половину лица, я уже видела такое на лицах людей, перенесших удар, — соответствующий угол рта искажен гримасой, приоткрывающей десна. Я не боюсь этой гримасы, потому что она не признак боли, но свидетельство всесокрушающего усилия, страшного напряжения, и я испытываю гордость оттого, что эта сила обрушивается именно на меня.

ТЕРПЕЛИВАЯ

Значительную часть жизни я протрахалась в высшей степени простодушно. Я хочу сказать, что потребность спать с мужчинами для меня являлась чем-то совершенно естественным и много меня не занимала. Я, конечно, время от времени сталкивалась с сопутствующими психологическими сложностями (ложь, ревность, оскорбленное самолюбие), но: лес рубят — щепки летят. Я не была сентиментальна. Я получала нежность и внимание, в которых нуждалась, но мне и в голову не приходило строить здание любви на фундаменте сексуальных отношений. Мне кажется, что даже когда я действительно западала на кого-то, то всегда прекрасно осознавала, что нахожусь под действием силы обаяния, под влиянием ухищрений соблазнения или, скажем, под впечатлением от многогранной красоты любовной геометрической фигуры (можно привести в пример одновременное развитие отношений с двумя мужчинами соответственно старше и младше меня и удовольствие, получаемое мной от резкой смены ролей в игре в «дочки-матери»: я была поочередно то дочкой, то защитницей и покровительницей). Это меня ни к чему не обязывало. Когда мне становилось невмоготу и я принималась жаловаться на сложности одновременного ведения боевых действий на четыре или пять фронтов, всегда находился добрый друг и мудрый советчик, который нашептывал мне, что проблема заключалась не в количестве любовников, а в гармоничном распределении сдержек и противовесов, и советовал немедля завести шестого. В итоге я сделалась фаталисткой. Нужно сказать, что и качество сексуальных отношений меня интересовало мало. Они могли доставлять мне много удовольствия, мало удовольствия или не доставлять вообще, мужчина мог увлекать меня в сексуальные сферы, которые мне были близки, не очень близки или совсем не близки, я никогда не ставила под сомнение право нашей связи на существование. В большинстве случаев дружба была важнее, хотя то, что она могла запросто привести друзей в кровать, было для меня совершенно естественным и даже придавало уверенности — признание всей меня целиком всегда было чрезвычайно существенно, а немедленное удовлетворение чувственных потребностей отходило на второй план. Лес рубят — щепки летят. Не будет преувеличением сказать, что приблизительно до тридцати пяти лет мысль о том, что мое собственное удовольствие может являться конечной целью сексуальных отношений, не приходила мне в голову. Я не понимала.

Моя неромантичность не мешала мне прудить пруды из «я тебя люблю» исключительно в моменты, когда было необходимо смазать лебедочный механизм моего очередного партнера. Другой вариант: я принималась во весь голос произносить его имя. Неизвестно, как идея, заключающаяся в том, что такое заклинание может подбодрить и послужить подспорьем в деле достижения максимального наслаждения, попала мне в голову. Я раздавала направо и налево свои оппортунистические признания в любви с тем большей щедростью, что они почти не имели никакого реального значения, их произнесение не требовало почти никаких эмоциональных затрат, и они даже не являлись плодом экстатического взрыва, на секунду пришпорившего чувства. Я полагала, что это не более чем технический прием, и применяла его совершенно бесстрастно. Со временем все эти ухищрения становятся не нужны.

Под маскулинными чертами вечного холостяка и кожаной курткой, небрежно наброшенной на неглаженую футболку Романа, скрывался кроткий молодой человек, можно сказать, флегматически-безжизненный в своей тишайшей кротости. Он был одним из моих многочисленных знакомцев, обитавших в Сен-Жермен-де-Пре в маленьких студиях, с тем только отличием, что в его студии было меньше всего мебели. Я никогда не видела настолько по-спартански меблированной комнаты. В центре, прямо на ковре, находился матрас, над которым горела лампочка, свисавшая с потолка. Мы трахались на матрасе, и свет слепил мне глаза. В первый раз я не сводила глаз с лампочки и прозевала момент эякуляции. Я не поняла, что он кончил. Его грудь едва касалась моего тела, голова была слегка повернута, и единственной казавшейся живой частью тела был локон его длинных волос, щекотавший мне губы и подбородок. Я едва почувствовала, как он вошел в меня, и смутно ощутила несколько робких толчков. Он не двигался, я тоже оставалась неподвижной и была в большом замешательстве. «Если он еще не кончил, — думала я, — то не стоит его приводить в смущение… Но если он действительно не кончил, то не моя ли это роль и обязанность проявить инициативу и подбодрить его? Но с другой стороны, — продолжала я обдумывать сложившуюся ситуацию, — если я начну проявлять инициативу, в то время как он уже кончил, я буду поставлена в неловкое положение и у меня будет глупый вид, ведь как-никак я должна замечать такие ключевые моменты…» В конце концов проблема разрешилась сама собой: я почувствовала, как по бедру стекает струйка спермы. Роман обладал членом вполне кондиционных размеров, он не испытывал никаких трудностей с эрекцией, проблема заключалась в исключительной вялости и чрезвычайной апатичности этого члена. Если бы мне пришлось персонифицировать этот инструмент, я бы скорее всего остановилась на образе неофита, который остается сидеть, когда церемония уже закончена и все поднялись со своих мест. И точно так же, как невозможно злиться на такого вот запуганного новичка, было невозможно держать зло на Романа. Укладываясь под этого юношу, я испытывала не лишенное приятности чувство, порождаемое отсутствием всяческих — положительных, равно как и отрицательных — ощущений.

В определенных обстоятельствах я способна проявлять редкое терпение. У меня достаточно душевных резервов, и мне вполне по силам жить своей внутренней жизнью, предоставляя окружающим возможность действовать как им заблагорассудится. Такая способность позволяет мне, свернувшись в психологический клубок, чрезвычайно долго выдерживать осаду мелкого домашнего террора, раздражающих маний и фронтальных атак. Я — мнимая подкаблучница. Я со всем соглашаюсь, пропускаю все мимо ушей и делаю по-своему. Глядя с ретроспективной точки зрения, теперь я понимаю, до какой степени была терпелива в сфере сексуальных отношений. Не испытывать ни малейшего удовольствия, не испытывать вообще ничего, не обращать на это внимания и доводить до конца предписанный ритуал… Не разделять вкусов партнера, не злиться, не скандалить, не огорчаться — подчиняться… Безразличная, безучастная, равнодушная — я была настолько сконцентрирована на внутреннем мире, что обретала удивительную власть над внешним телом и становилась способна управлять им, как кукловод руководит своими куклами. Короче говоря, я продолжала приходить к Роману. Благодаря имиджу нежного бандита он имел успех у женщин, и мне доставляло большое удовольствие воображать удивление и разочарование очарованных дам, уверенных, что имеют дело с мачо. Я помню эти ошарашенные глаза, принадлежавшие одной из обманутых воздыхательниц, настойчиво ищущие в моих вспоможения и опоры, которые может дать единственно разделенный горький опыт: «Но… Роман… Он… Он просто не двигается!» Я выслушивала смятенную исповедь несчастной с невозмутимостью посвященного.

Я уж говорила о тоске и скуке, охватывавших меня иногда посреди посиделок с друзьями, и о методе, который я изобрела для отвращения хандры, — незаметно исчезнуть с одним из приятелей и потрахаться. Но и трахающиеся могут заскучать! Я, однако, легче переношу этот второй тип скуки. Я способна набраться терпения и покорно снести куннилингус, от которого мне ни жарко ни холодно, отказаться от мысли переориентировать палец, выбивающийся из сил, растирая мне совсем не клитор, а участок кожи по соседству, от растирания которого мне не только не приятно, но даже и больно, и, наконец, вздохнуть с облегчением, когда мой визави кончит: все же от постоянного тыкания пальцем не туда и лизания языком не там может утомиться кто угодно — не получив, разумеется, при этом никакого барыша, — так вот, я могу перетерпеть все это сравнительно безболезненно, при условии что мне будет гарантирована оживленная и интересная беседа до или после, что меня отвезут обедать к необычным людям или я окажусь в необычно обставленной квартире, которая мне нравится и где я могу гулять сама по себе и воображать, что веду совсем другую жизнь… Моя мысль течет где хочет, и ее течение настолько свободно от повседневных условностей, что тело над ним не властно, даже если это тело находится в объятиях другого тела. Более того, мысль оказывается тем более свободной при условии, что потенциальный собеседник прекращает беседу и обращает все свое внимание на тело; по крайней мере, при таком положении дел мысль не сможет обвинить его в том, что он использует оказавшийся в его распоряжении набор мышц и костей в качестве эротического аксессуара.

Ловеласы и волокиты вовсе не обязательно являются лучшими любовниками. Я даже не исключаю возможности того, что некоторые из них — не все — порхают от одной женщины к другой исключительно для того, чтобы получить возможность вновь и вновь повторять прелюдию и избежать развязки. (Точно так же дело обстоит, впрочем, и с некоторыми «блудницами»…) Один из первых встреченных мной представителей этого братства был художник много старше меня, вследствие чего одна из подруг поспешила порадовать меня тем, что «мужчины в возрасте — это подарок судьбы! Опыт решает все, и нам ничего и делать не надо, только раздвинуть ноги!». Мне потребовалось сделать над собой заметное усилие для того, чтобы удержаться от язвительной отповеди. В одной из комнат его мастерской, оборудованной для приема посетителей, находился стол, заваленный самыми разнообразными вещами и напоминавший пещеру Али-Бабы, где любопытствующий мог обнаружить лампы, вазы, бутылки необычной формы, пепельницы-китч, странные объекты, не поддающиеся немедленной идентификации, а также макеты и наброски произведений самого хозяина. Часто мы не утомляли себя походом в спальню, и я направлялась прямиком к столу. Я могу вспомнить в мельчайших деталях — возможно, такая удивительная ясность и избирательность памяти объясняется тем, что он был немного ниже меня ростом, — его полуприкрытые веки, круги под глазами, как тени век, капризно-требовательную детскую гримасу на лице. Лобки находились примерно на одном уровне, и как только я замечала первые признаки зарождающейся выпуклости с его стороны, так немедленно приводила в действие мой «моторчик», по его выражению, то есть принималась осуществлять, по своему обыкновению, нервные движения тазом. Он подстраивался под ритм, и так мы могли тереться лобками довольно долгое время. По каким запутанным тропинкам устремлялась тогда моя мысль, освобожденная от слабеющих пут тающего возбуждения? Направлялась ли она к новой картинке, пришпиленной к стене? Или уносилась к статье, которую мне предстояло написать? Или я просто, ни о чем не думая, глядела на бугорки коричневой кожи на его веках? Или размышляла о том, что у нас еще будет время повторить операцию и, возможно, тогда его член доберется-таки до влагалища? Он запрокидывал голову, сильнее прижимал меня к столу, край которого впивался в ягодицы, и испускал два или три негромких, похожих на легкое ржание, стона. Нередко этим дело и заканчивалось.

По крайней мере, он был человеком чрезвычайно внимательным, и, в то время как я глядела на него и на все, что его окружало, широко раскрытыми наивными глазами, он, не отрывая от меня пронзительного взгляда своих невыносимо проницательных глаз, изучал меня самым тщательным образом, как, впрочем, он поступал со всеми своими знакомыми. Я никогда не встречала человека более беспристрастного в комментариях, касающихся вашей внешности; эти комментарии строились на базе холодной объективности и произносились без всякой задней мысли, с пугающей точностью профессионала, оттачивающего остроту глаза. При этом становилось понятно, что потенциальные недостатки никак не влияют на вашу сексапильность и не в состоянии заглушить, так сказать, зов плоти. К тому же острый глаз дополнялся удивительной ловкостью проворных рук, которые, блуждая по моему телу, доставляли мне массу удовольствия. Прочие, если можно так выразиться, не утруждают себя заботой о врученном им в дар теле, если при удачном стечении обстоятельств им удалось добиться от вас желаемого экспресс-результата. Так, например, поступил один мой приятель, завлекший меня однажды в маленькую комнатенку под самой крышей, служившую ему кабинетом и располагавшуюся на авеню Поль-Думер. Вот он начинает меня лапать, мять и щупать. Я пришла не за этим, но мне все равно. Следуя заведенным правилам, после этого он должен увлечь меня на диван и уложить там на спину. Но не тут-то было! На диван — на спину — укладывается он сам — объятый сладким предвкушением — и, вытянув руку, осуществляет типично мужской, приглашающий и неизбежно патетический жест — ухватывает, не глядя, свой член и приводит его в вертикальное положение. Мне ничего не остается, как взять в рот, что я и делаю, и вот, не успев вздрочить как следует, я уже слышу его голос: «Я сейчас кончу! Мы с тобой приятели, так что без обид — я тебя отымею попозже». Мне все равно, и я всегда рада отсосать, однако мне достает ясности мыслей и присутствия духа для того, чтобы хладнокровно оценить ситуацию и признаться самой себе, что мужчина ведет себя по-хамски. В тот день я так и не была оттрахана.

Моя покорность вызвана не желанием подчиняться — я никогда не искала возможностей испытать мазохистическое удовлетворение, — а глубинным равнодушием ко всему, что происходит с моим телом, да и с телами вообще. Для меня, конечно, было бы немыслимо принять участие в крайних формах сексуальной деятельности, к примеру наносить — получать — телесные повреждения, но по отношению к остальной части — неизмеримо богатого — спектра всякого рода странностей и даже маний я всегда действовала без малейшего предубеждения и в любых обстоятельствах была доступна и открыта телом и душой. Единственный возможный упрек в мой адрес заключается в том, что, при условии отсутствия в мире моих эротических фантазий живого отклика на то, что происходит в реальности, я могу выказывать недостаточно пыла. Некоторое — весьма продолжительное — время я навещала мужчину, который время от времени испытывал потребность помочиться на меня. Когда он выдергивал меня из кровати и ставил на пол для минета, я уже знала, к чему следует готовиться. Как только его член достигал определенного уровня напряженности, он отнимал его у меня, отстранялся и нацеливал мне в рот, который я открывала пошире. В таком положении я должна была походить на причащающуюся. После завершения приготовлений неизбежно наступала непродолжительная пауза, в течение которой он, казалось, ментально проецировал траекторию движения струи. Удивительно, но такое сосредоточение никак не отражалось на качестве эрекции. Ну а затем на меня обрушивался шквальный, густой, плотный, горячий поток. Горький. Мне никогда в жизни не приходилось отведывать ничего более горького, горечь этой мочи заставляла сокращаться мышцы языка, скручивающегося в горле в тугой комок. Он манипулировал фонтанирующим членом, как садовник управляется с поливальным шлангом, жидкости было так много и поливание длилось так долго, что я нередко в конце концов принималась отбрыкиваться, как мы отбиваемся от злодея, подстерегшего нас со шлангом в руке и принимающегося поливать из-за угла почем зря. Однажды, обессиленная, я улеглась под этим золотым дождем на пол, и он, опустошив мочевой пузырь, присоединился ко мне и принялся обеими руками размазывать мне по всему телу мочу, сопровождая действо поцелуями. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и заметить, что я не терплю, я ненавижу, когда у меня мокрые волосы в области шеи. Распростертая на полу в луже мочи, покрытая с ног до головы поцелуями, я ничего не могла с этим поделать и в результате разразилась гомерическим хохотом. Он обиделся, рассердился и прекратил всякое проявление нежных чувств. Спустя годы он не переставал припоминать мне этот эпизод: «Ты прекрасна, спору нет, но совершенно не умеешь стоять под струей!» Не умею и охотно в этом признаюсь. Могу сказать в свою защиту, что я расхохоталась вовсе не для того, чтобы скрыть смущение (он орошал меня подобным образом и раньше), и уж точно не для того, чтобы посмеяться над ним или над нами обоими (любое более или менее оригинальное секс-упражнение никак не может ни в каком смысле меня принизить, но, напротив, всегда служит источником гордости как еще одна веха на пути к Сексуальному Граалю). Я смеялась оттого, что, будучи неспособной обрести мазохистское счастье в ситуации, которую не считала унизительной, я, по крайней мере, могла ликовать от осознания того, что валяюсь в луже отвратительной жидкости.

Той, что испытывает истинное наслаждение, вцепившись губами во внушительных размеров соску, идеально подходят далеко не все позиции, и она запросто может быть поставлена в деликатное положение. Я, мягко говоря, не «госпожа» и никогда не «доминировала» — ни в обычной (мне никогда не случалось обводить мужчину вокруг пальца), ни в сексуальной жизни (ни в одной из множества распутных импровизированных миниатюр, в которых мне довелось принять участие, я никогда не брала в руки плетку). Так что легко можно представить себе мои затруднения, когда я была поставлена перед необходимостью награждать мужчину пощечинами! Один из моих любовников, тот, что назначал мне свидания в неурочные часы в районе Восточного вокзала, не ограничивался прилежным вылизыванием влагалища — периодически он отрывался от обсасываемого клитора и, сложив губы сердечком, просил влепить ему пощечину. Моя память не сохранила точных реплик, которые он произносил в эти минуты, но я отчетливо помню, что он принимался неожиданно называть меня «королевой», каковое обращение я, даже стараясь изо всех сил, не могла воспринимать иначе как смехотворное. Я глядела, как он вытягивал шею, и думала, что в этом лице, черты которого начинали расплываться и как бы таять, в этих влажных губах, наводивших на мысль о пьянчуге, который ненадолго оторвался от стакана, оставившего на его верхней губе сырой усообразный отпечаток, было что-то неопределимо-отталкивающее. Такие злые мысли, однако, не помогали мне лупить с требуемой силой. Иногда я пыталась бить по обеим щекам двойным движением — открытой и тыльной стороной ладони, — но опасение, что я могу поранить его одним из колец, удерживало руку. Иногда я пробовала бить с обеих рук по очереди, надеясь, что в каждое движение по отдельности мне удастся вложить побольше сил и отваги, но такая техника требовала надежной точки опоры, тогда как мое положение было весьма неустойчивым: когда ваши ягодицы балансируют на краешке дивана или кресла, давать пощечины с двух рук голове, торчащей у вас между бедер, несподручно. Ну и, в конце концов, для меня все это было крайне неубедительно. Как ни парадоксально это может показаться, я убеждена, что, если бы он прикинулся, что и сам не принимает всю эту мизансцену целиком всерьез, если бы он сдобрил свои мазохистские требования небольшой порцией юмора или развил бы их до гротескных пределов, так что они смахивали бы на фарс, мне было бы гораздо легче принять правила игры, я принялась бы играть и била бы гораздо сильнее.

Без сомнения, понимая, что я была мало расположена принимать участие в такого рода забавах, он не слишком настаивал, и мне не известно, насколько далеко могли заходить его развлечения с другими женщинами. Что касается меня, то сеансы раздачи оплеух были составной частью наших бесконечно изменяющихся отношений, нанизанных на нерегулярные, редкие, вечно откладываемые и переносимые свидания. Пощечины были еще одной дополнительной преградой между мной и членом, на преодоление которой требовалось добавочное время. У меня уже была возможность рассказать, что, переступая порог комнаты, я изнывала от желания. Это желание становилось неописуемым после нескольких жарких поцелуев, а после того, как его руки пробирались мне под одежду, делалось абсолютно безудержным. Ненасытное сосание подливало масла в огонь и доводило желание до невиданной степени интенсивности, при которой оно было практически невыносимым. Но когда дело доходило наконец до введения члена, во мне обрывалась какая-то потаенная струна — ожидание было слишком долгим. Возможно, мне следовало бы пересмотреть весь цикл и сместить стадии, переместив оральное удовлетворение на место, обычно отводимое тому, что называется эротическими играми, отказаться от собственно совокупления, согласиться на очередной интервал между свиданиями, рассматривая его как способ ощутить всю прелесть тончайших отзвуков ласк, рожденных во влагалище его языком, и, взглянув правде в глаза, честно признаться самой себе, что кульминационной точкой наших встреч всегда был момент, когда, открыв мне дверь, он, все еще закутанный в пальто, как и я, не здороваясь и не ожидая приветствий, резко прижимал меня к себе. Если бы мне это удалось, то я, с моей перфекционистской натурой, лепила бы пощечину за пощечиной, не теряя времени даром на нудные уроки пощечного искусства, рассматривая их как продолжение прелюдии, разновидность предварительных ласк, подобие эскизных поцелуев, которым мы предаемся, сами того не замечая.

Если непременно необходимо отыскать во мне подчинительную жилку, то вот: я люблю скакать верхом на мужчине, лежащем на спине. Такая позиция никого ни к чему не обязывает и не имеет далеко идущих последствий в распределении амплуа в ролевых играх. Давным-давно, когда я была очень молода, я называла ее «позицией Эйфелевой башни». Между опор башни, перешагивающей реку, течет поток, баюкающий ее на своих волнах. Поршневые движения вверх-вниз; ягодицы, с негромким хлопанием падающие на финальной стадии нисходящего движения на мужские бедра; волнистые изгибы живота — эскиз медленного танца, релаксирующее движение, чистый отдых, искренняя забава; резкие движения взад-вперед — самое быстрое и — для меня, по крайней мере — самое упоительное движение, — все это я знаю и умею почти так же хорошо, как минет. Сходства очевидны — в обоих случаях женщина контролирует продолжительность и ритм, но «позиция Эйфелевой башни» имеет два явных преимущества: во-первых, член орудует прямо во влагалище, во-вторых, женское тело предстает перед мужскими глазами под симпатичным углом снизу вверх. Ну и, конечно, слышать время от времени: «Ты ебешь меня… как хорошо ты ебешь меня…» — также ласкает самолюбие. Поршень ходит внутри хорошо смазанного кожуха. Легкость движения и полный контроль над ситуацией позволяют мне, закрыв глаза, представить себе этот раздвинувшийся до огромных размеров мощный, твердый поршень, целиком заполняющий полость, которая мне также кажется растянутой, расширенной так, что стенки совпадают с границами моего тела, из которого вытянули весь воздух и превратили в огромную присоску, плотно облегающую член. Это также одна из немногих позиций, в которых можно обхватывать покрепче поршень-член, сокращая вагинальные мышцы. Это — сигналы, которые мы посылаем свысока тому, чьим телом беззастенчиво, безудержно, бесцеременно, эгоистично пользуемся, чтобы дать ему понять, что иногда думаем о нем.

Все вышеописанные маневры не представляются возможными, когда женщина насажена на один член, а ее задница, разинув анус, готовится принять в себя второй. Каждый из двух приятелей, которые одно время часто трахали меня таким образом, утверждал, что чувствовал сквозь тонкие стенки моих внутренних органов движение соседнего члена и что это ощущение было крайне возбуждающим. Я никогда не могла полностью в это поверить. Для меня в той или иной степени акробатические положения, позиции, затрудняющие движения, как вышеописанная, например, или вовсе обездвиживающие тело, имеют скорее эстетически-пластическую ценность. Участникам приятно создавать различные группы, подобно моделям какой-нибудь академии, и удовольствие является скорее результатом созерцания гармонично сцепленных тел — что твой конструктор, — чем физического контакта. Но когда вас трахают бутербродом, поле зрения сильно ограничено и возможности созерцания сведены к минимуму.

Пришпоривая мужское тело сегодня, я слежу за собой и стараюсь как можно реже опускать голову. Нет, время не произвело на моем лице разрушительного действия, и все же мне кажется, что кожа теряет понемногу былую упругость, и мне бы не хотелось, чтобы перед глазами открывшего на секунду глаза мужчины предстали обвисшие щеки. Другая сложность, касающаяся этой позиции, заключается в том, что я не в силах осуществлять одно и то же движение достаточно долго. При движении вверх-вниз быстро устают рычаги-бедра, по преимуществу если они обхватывают в особенности широкий таз. Движение взад-вперед дается мне легче, и я могу поддерживать ритм дольше, однако из-за того, что ощущения локализованы по большей части в передней части живота, а горизонтальный ход в точности повторяет движения мужского таза, я очень скоро, под действием некоей зеркальной проекции ощущений, начинаю испытывать с каждой секундой растущую потребность быть заполненной, так что в конце концов глушу мотор, прижимаюсь к распростертому подо мной телу и шепчу: «Потрахай меня легонечко». Нескольких легких движений членом, постукивающим по стенкам влагалища, достаточно, чтобы доставить мне немало наслаждения.

Способность мужчин долбить мне влагалище, в течение долгих минут не меняя позиции и нисколько не страдая от такого положения дел, вызывает во мне искреннее восхищение. Как им это удается? Вот вопрос, который я неустанно задаю сама себе. Откуда берутся у них силы поддерживать торс, опираясь только на руки? Как они умудряются осуществлять эти бесконечные вращательные и поступательные движения тазом? А колени? Как они решают проблему коленей? Когда я занимаю положение «женщина наверху», которому я посвятила предыдущие страницы, и единение тел происходит на полу, то через некоторое — очень короткое — время моим коленям становится больно. Точно такая же проблема возникает при фелляции стоящему мужчине, осуществляемой из позиции на коленях. Нужно сказать, что худшие мучения, которые мне пришлось изведать во время половых актов, приключались именно тогда, когда мне приходило в голову сосать марафонский минет. Иногда я убираю одну руку — иногда две, — чтобы существенно ускорить движение или, как это делают эквилибристы, чтобы показать, что рот держит ситуацию под контролем и прекрасно сам справляется с направлением движения. Однако стоит только лишиться опоры рук, как начинает неметь, а скоро и болеть затылок. Цепенеет нижняя челюсть, застывают мышцы щек и губ — такое случается, когда вы сидите в кресле у неторопливого зубного врача, — особенно если значительный диаметр вставленного вам в рот члена требует максимального напряжения раскрытых челюстей. Так как я во время минета поджимаю губы, то на внутренней стороне, на слизистой оболочке, там, куда упираются зубы, как правило, образуется воспаленный валик. Я люблю эти ранки. Горячие, сочные рубцы. Когда мой рот обретает независимость, а язык право лизать что вздумается, я с прилежанием зверя, зализывающего раны, лижу эти ссадины. Устав, отдав все, я тону в восхитительной боли, волны которой вызываю вновь и вновь, проводя по содранной коже языком.

Так я, крепясь, терпеливо сношу любые неожиданности, нередко возникающие при совокуплении, переношу эксцентричные выходки одних и физиологические несовершенства других. Ключ к тайне лежит в возможности запрограммировать тело на функционирование отдельно от духа. Если такое программирование проходит удачно, то тело и дух, будучи неразрывно связаны в пространственном континууме, разрывают континуум временной и сосуществуют в разных временных измерениях, и их реакции на одни и те же внешние раздражители могут существенно расходиться во времени. Это — новая драматургия, и ей надо учиться: учиться продолжать плакать, когда очевидно, что было сделано все, чтобы вас утешить. Если я запускаю внутренний конвейер удовольствия, то, даже если тело снаружи испытывает какое-то неудовольствие, этой беды будет недостаточно, чтобы прервать мое ментальное производство радости. Другими словами, сигналы неудовольствия достигнут сознания только после того, как мне покажется, что я достигла удовольствия, а после того, как мы получили удовольствие, неудовольствие не так уж много значит и скоро бывает забыто. Все должно происходить именно так, иначе как объяснить тот факт, что годами одни и те же мужчины причиняли мне одни и те же неприятности и я не пошевелила пальцем, чтобы избежать неприятных встреч или хотя бы попытаться исправить ситуацию? Я, к примеру, не терплю прикосновения влаги к коже, и единственное место, где я в состоянии вынести процедуру увлажнения, — это душ. Тем не менее я в течение длительного времени регулярно, упорно, настойчиво навещала мужчину, который потел так, что я буквально купалась в потоках пота. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так обильно потел. Капли падали на меня дождем, я даже чувствовала легкие удары, когда они разбивались о мою кожу. Сам потевший, казалось, не испытывал никаких неудобств от навалившейся на него жары, но по моей залитой чужим потом груди бежал холодок. Очень возможно, что я компенсировала это неудовольствие, вслушиваясь во влажные, чавкающие звуки — результат соприкосновения наших бедер… Я легко возбуждаюсь звуками. Я могла бы время от времени тактично просить его вытереть пот, я не сделала этого ни разу. Точно таким же образом мне никогда не приходило в голову искать спасения от аллергии на лице, вызываемой трением одной очень аллергенной щеки. Напасть была перманентной, и я, наученная опытом, могла бы перед свиданием с обладателем страшной щеки — который, нужно отдать ему должное, всегда был тщательно выбрит — прибегнуть к помощи смягчающего крема… Но нет — всякий раз, покидая моего любовника, я страдала: пол-лица горело огнем. Полного исчезновения последних следов раздражения необходимо было ждать несколько часов. Отнюдь не исключено, что — возвращаясь к вопросу о несовпадении траекторий души и тела — чувство вины, которое я испытывала, тайком навещая моего приятеля, в той или иной степени способствовало моему интенсивному покраснению. В такие моменты дух таки настигает тело к крайнему неудовольствию последнего.

РАЗЛИЧНЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ

Описывать неудовольствия тем более просто, что они, кажется, обладают способностью растягивать ткань времени, а чем больше времени, тем подробнее описание. Они совершенно необязательно мгновенно проникают в сознание, но прогрызают в вас что-то вроде протяженной во времени борозды. Ни короткие сеансы битья пощечин, ни недолгие периоды плавания в поту ни в коем случае не могут характеризовать основу моих отношений с соответствующими мужчинами, однако и в одном и в другом случае я — одновременно активная и пассивная — ждала (наблюдала). Описание удовольствия, в особенности удовольствия высшего уровня интенсивности, представляет собой куда более деликатную задачу. Впрочем, случайно ли этот сложный предмет описания нередко уподобляется чарующему переносу за границы «я», дивному перемещению за пределы мира, а значит, и времени? И не сталкивается ли описатель в данном случае с дополнительной трудностью, возможно ли истинно распознать и идентифицировать то, что доселе было скрыто и детали чего никогда — за исключением редких, мимолетных исключений — не были ему открыты?

Выше я уже упоминала о моем очаровании — в первом, древнем значении слова — первым физическим, плотским контактом; я также вскользь коснулась истории обретения продолжительного оргазма, вызываемого фаллоимитатором, и попыталась, в меру способностей, описать поле напряжения, возникающее в районе влагалища, поле, принимающее в моменты наивысшего возбуждения форму раскаленного кольца, плотно обхватывающего вагину. Это все довольно поздние открытия. Большую часть жизни я протрахалась, будучи совершенно неспособна определить и квалифицировать удовольствие. Первое признание, которое я должна сделать, заключается в том, что, несмотря на множество сексуальных партнеров, выражение «сам себе не поможешь — никто тебе не поможет» мне полностью подходит. Предаваясь поискам наслаждения в одиночестве, я обретаю полный контроль нарастающего чувства собственного удовольствия и в состоянии производить замеры каждые четверть секунды, что совершенно исключено в случае совместного пути к блаженству: необходимо следить за скоростью и качеством продвижения партнера, от жестов которого — не от моих — зависит к тому же, достигну я или нет долгожданной вершины. Я делаю набросок моей истории. Положим, я — порнозвезда и передо мной стоит задача выбрать партнера из пары десятков выстроившихся в ряд претендентов. Пока виртуальная я, что твой генерал на смотру, обходит войско и поочередно мнет члены, реальная я средним пальцем потирает клитор, который скоро набухает, намокает и становится скользким. Я внимательно слежу за тем, как он увеличивается в размерах. Поначалу мне кажется, что он поднимается над лобком, острый и одинокий, как молодой колос, однако это впечатление обманчиво, и вскоре я чувствую, как бухнет вся вульва, так что я могу на мгновение прекратить круговые движения пальца и охватить ее ладонью, которая заполняет ее целиком, словно зрелый плод. Я продолжаю свой рассказ. Выбрав юношу, я беру его за член и увлекаю в сторону некоего подобия массажного стола, на который незамедлительно укладываюсь так, чтобы влагалище находилось вровень с краем. К этому моменту (прелюдия, однако, уже длится относительно долгое время: шесть, восемь минут, может быть, больше) возбуждение может достигнуть очень высокого уровня интенсивности. Это возбуждение очень ясно локализовано — это концентрированная тяжесть, тянущая влагалище вниз и стремящаяся захлопнуть его, подобно диафрагме объектива. Несмотря на это, мне очевидно (откуда во мне это знание? Оттого ли, что мне по силам с безошибочной точностью мерить степень собственного возбуждения? Или оттого, что оно — в некотором смысле переспев — перерастает в исступление и обречено бежать по кругу, вместо того чтобы подниматься по спирали? Или, может быть, оттого, что я понимаю, что в этом положении, с этим конкретным — виртуальным — партнером мне не достичь иллюзии удовлетворения?), что если я продолжу сейчас, то никогда не дождусь оргазма, а если мне и удастся вызвать его к жизни, то он будет блеклым и слабым. Так что я прекращаю движение рук и отматываю историю назад. Полизав хорошенько несколько напряженных членов, я заново выбираю себе инструмент. Назад, к массажному столу. (Я могу сновать туда-сюда несколько раз, привнося легкие изменения.)

Вернее, несколько инструментов — на этот раз они должны будут работать посменно. Палец трет все сильнее, клитор катается по чему-то твердому, кость? Я представляю, как один из юношей порывисто трахает меня. Палец лихорадочно теребит клитор. Иногда я бормочу — достаточно отчетливо — примитивный подбадривающий диалог: «Давай, сучка…» — «Еби…» Оргазм опустошает ум. Входят пятнадцать молодцов. Силясь сосредоточиться, я кривлю губы, делаю злую гримасу. Паралич ноги. Но: странная асимметрия: иногда, рефлекторно, незанятая рука тихонько гладит грудь. Оргазм — результат моего решения. Или так: я наблюдаю его появление. Впрочем, я часто действительно встречаю оргазм с широко открытыми глазами, но вижу не стену или потолок напротив, а некое подобие феерического рентгеновского снимка. Если все сделано правильно и процесс сложился удачно, то томительное наслаждение приходит издалека, начинает маячить в самой глубине длинного туннеля, образованного кишкой с серыми, шишковатыми стенками, и постепенно добирается до выхода, то сжимающегося, то раскрывающегося, словно рыбий рот. Все остальные мышцы отключены. Волн может быть шесть или семь. Идеальная мастурбация заканчивается тем, что я еще некоторое время вожу по половым губам сжатыми пальцами, а затем подношу их к носу, чтобы насладиться сладковатым запахом. Я никогда не мою руки.

Я мастурбирую регулярно, пунктуально — так чиновники ходят на работу. Всегда утром — днем, прислонясь к стене, раздвинув полусогнутые ноги, никогда вечером. Также большое удовольствие делать это с влагалищем, в которое вбит самый что ни на есть реальный, большой, пульсирующий член. В этом случае процесс замедляется, так как мне сложнее сконцентрироваться на моем сценарии, ведь член в моем влагалище и член в моем воображении не являются взаимоисключающими. Настоящий временно неподвижен, но стоит наготове и, налитый до краев, терпеливо ждет сигнала. Это может быть утвердительное «Ах» или запрокинутая голова, и тогда я наконец открываю шлюзы долгое время сдерживаемым спазмам, которые встречают финальный залп спрятанного во мне орудия. Возможно ли, что в этот момент во мне сливаются два столь различных типа наслаждения: один ясный и до такой степени легко идентифицируемый, что я, кажется, чувствую, как постепенно раздвигается моя полость — так можно наблюдать, как прилив постепенно заливает песчаный пляж, и другой — неуловимый, расплывчатый, рассеянный, наполняющий мое тело — которое, как при острой непереносимой боли, временно покинуто духом — вибрирующим отзвуком далекого гонга?

Во время занятий любовью я никогда не придавала значения влагалищным спазмам. Эта часть сексуальной жизни оставалась полностью неисследованной. Не знаю почему. Может быть, потому, что я не была способна испытывать такой тип оргазма в этих условиях? Или, может быть, потому, что влагалище, заполненное членом, теряет изрядную долю эластичности? Я, слава богу, по крайней мере с течением времени, осознала, что речь идет о проявлении наслаждения. Мне было уже за тридцать, когда состоялась та памятная интимная беседа, одна из очень немногих в моей жизни. Моего приятеля особенно интересовали внешние признаки женского оргазма: «Это когда судороги, это когда спазмы? Это и есть знак?» Я колебалась, не зная в точности, что сказать, но, хорошенько поразмыслив и не желая прослыть дурой, в конце концов ответила утвердительно, а про себя пробормотала: «Ага, вот, значит, в чем дело…» До этого разговора я не придавала большого значения этим сигналам, посылаемым телом, и никак их не идентифицировала, даже во время мастурбации, которая, как читателю уже понятно, в моем случае является высокоточным процессом. Никогда сознательно не ища того, что могли означать такие сигналы, у меня не было никакой возможности идентифицировать их как знаки, как признаки. Были приятные ласки и менее приятные ласки, были подходящие и не очень подходящие позиции, вот и все. Сегодня я понимаю, что тот мимолетный разговор (имевший место, и это не случайно, с мужчиной, с которым у меня не было сексуальных контактов) вполне мог заронить в мою душу зерно сомнения, которое медленно — годы, долгие годы — прорастало, превратившись в конце концов в общее состояние неудовлетворенности, о котором шла речь в конце первой главы.

Я также упоминала о том, что моя онанистическая практика долгое время исключала прямое воздействие на клитор и ограничивалась трением половых губ друг о друга. Нельзя сказать, что я не подозревала о его существовании, просто для получения удовольствия задействование клитора не было необходимым. Я представительница того поколения женщин, на которое феминистические произведения обрушили всю мощь своей аргументации с целью указать путь к изучению собственного тела. Я провела немало времени, сидя на корточках над зеркалом, изучая собственные половые органы, в результате чего у меня в голове сложился весьма смутный образ. Возможно, не в меру наукообразные объяснения оказались для меня слишком сложными. Возможно, у меня было предубеждение против феминистического подхода, который, как мне казалось, ориентировался преимущественно на фрустрированных, зажатых и испытывающих затруднения в сексуальной жизни женщин. Меня это не касалось, потому что я трахалась как дышала. Сношение была синонимом простоты, и, возможно, я не желала ни при каких обстоятельствах ставить эту простоту под угрозу: я, вне всякого сомнения, трахалась для удовольствия, но не трахалась ли я также и для того, чтобы трахаться не было для меня проблемой? В те дни, возможно, я бессознательно сдвинула ноги — так мы закрываем медицинскую энциклопедию, опасаясь немедленно обнаружить у себя все описанные недуги, стать больными и лишиться возможности наслаждаться милыми сердцу дурными привычками…

Я была права. Много позже, когда я открыла, так сказать, энциклопедию расхожих идей, в душу мне закрался червь сомнения. В объятиях одного, затем другого любовника я принялась искать тех же спазматических ощущений, что доставлял мне мой палец в минуты одиночества. Достаточно ли хорошо я знала устройство собственных половых органов для того, чтобы достичь поставленной цели? И тогда, как если бы вся моя сексуальная жизнь начала крутиться назад, словно бы прожив ее и забыв, я начала спотыкаться о самые наивные дилеммы, я стала очень подозрительной в отношении моего клиторецептора. Я принялась задаваться вопросами. А был ли рецептор? Находились ли в моем распоряжении достаточно неопровержимые доказательства того, что именно он являлся реципиентом неистовых усилий лихорадочно снующего пальца? Был момент, когда я была уверена в том, что он у меня попросту отсутствует. А если и присутствует, то в полностью атрофированном виде. Движимый самыми лучшими намерениями, но от этого ничуть не менее неуклюжий палец неловкого, нерасторопного любовника, все время тыкающий не туда, куда следует тыкать, делу не помогал. В конце концов мне пришлось смириться: клитор не был легко идентифицируемым торчком, вроде гвоздя на стене, колокольни в чистом поле или, скажем, носа на лице. Клитор был чем-то вроде запутанного сложного бесформенного узла, хаоса в миниатюре, рожденного у слияния двух языков плоти, разбивающихся друг о друга, как две соперничающие волны.

Наслаждения одиночества легко поддаются описанию, любовь вдвоем сложно ухватить на кончик пера. Полной противоположностью тому, что бывает во время мастурбации, когда я сама хозяйка своего оргазма, оставшись вдвоем, я ни разу не была способна отчетливо идентифицировать ключевой момент, сказать: «Поехали!», воскликнуть: «Эврика!» — или насладиться внезапно снизошедшим на меня озарением. Ничего такого не происходит. Вместо этого: медленное тягучее ввинчивание в нежно-шелковое состояние абсолютного ощущения. При этом создается ситуация-антипод местной анестезии: вместо того чтобы заморозить чувственность, сохранив бодрствующим сознание, все тело превращается в окровавленную бахрому гигантской раскрытой раны, а сознание впадает в летаргическое оцепенение. Я еще могу двигаться, но это — автоматические, рефлекторные движения, хотя я иногда бываю в состоянии спросить — в припадке агонизирующей вежливости: «Это ничего, если я совсем перестану двигаться?» Бурлящая полнота жизни и сладкий избыток ощущений? Скорее состояние, разительно напоминающее расположение духа, непосредственно предшествующее обмороку и характеризующееся ощущением полного опустошения тела. Тело занято пустотой. Мне почти холодно, как при большой потере крови. Кровь стремится вниз. Внизу открыт клапан, сквозь который утекает все то, на чем была основана относительная твердость, прочность моего тела. И до моих ушей доносится звук убегающей компактности. Всякий раз, когда член вдавливается в этот карман мягкой плоти, который еще недавно был мной, он гонит перед собой массу воздуха, издающую при этом ясный, явственный звук. Я не кричу уже целую вечность, точнее, с того самого момента, когда разбудила соседского ребенка. Соседи принялись барабанить в стену. Мой приятель, в квартире которого произошел досадный инцидент, был очень недоволен и спустя несколько дней позвонил, чтобы сообщить о том, что проконсультировался «с одним знакомым доктором», который вынес приговор: «Подобные крики ясно свидетельствуют об истерическом состоянии кричащей». Я и сама не заметила, как перестала кричать, и впоследствии крики других женщин всегда наводили меня на мысль о вскриках — редко непреднамеренных, чаще рассчитанных — проносящихся мимо трибун вольтижеров, подбадривающих своих скакунов. Я теперь могу только пердеть. Первый выхлоп вырывает меня из дремоты. За ним следуют остальные, воистину неисчерпаемы скрытые богатства.

Возможно, знакомый доктор внес бы в свой диагноз некоторые коррективы, если бы узнал, что в течение довольно длительного времени мои многочисленные сексуальные партнеры, насладившись, оставляли на кровати, на полу или на столе бездыханное закоченевшее тело, полутруп. Хорошо, что это приключалось со мной не всякий раз, а только тогда — согласно моим воспоминаниям, — когда возбуждение достигало критического уровня. Это были кризисы спазмофилии. Они меня не пугали. Они быстро проходили. Схожие симптомы появились, когда я делала мой единственный в жизни аборт, и гинеколог сказал, что причиной является недостаток кальция. Мне даже не было больно. Приступы словно бы служили доказательством, подтверждением того, что в моем теле происходит нечто необъяснимое, что оно мне больше не принадлежит. Паралич перенимал эстафету у летаргии. Естественно, я не могла удовлетвориться объяснением врача и стала задаваться вопросом о том, не сопрягается ли с недостатком минеральных солей какой-нибудь бессознательный мотив. В какой момент я набрасывала узду на собственное тело? До или после оргазма? Для того, чтобы его избежать, или для того, чтобы его продлить? Кризисы прекратились, я забыла ответить на вопросы, и тогда все перевернулось с ног на голову, и я начала испытывать зеркальные симптомы: теперь, вместо того чтобы корчиться на краю пропасти, я тону в море слез. Я растворяю напряжение в полновесных искренних рыданиях. Я плачу так, как плачут дети: сердце мое полно тоской. Напряжение должно быть очень сильным; мой путь к экстазу долог и тернист, и оттого мой плач — ближайший родственник слезам изнеможенного спортсмена, которому на шею вешают его первую медаль. У некоторых любовников эти горючие слезы вызывали страх: они думали, что причинили мне боль. Но это слезы безнадежной радости. Все было отдано, но что это было? В дуновение ветра обратилось дарованное мной тело, и миллионы световых лет пролегли между ним и телом, которого касались мои губы. Как же мне не плакать, ведь ничего не осталось?

Яростное совокупление — не самый подходящий метод для того, чтобы я покачнулась и упала в небо. Бьющий как отбойный молоток член необходимо амортизировать, а когда вас пришпиливают к матрасу, о вознесении думать не приходится. При условии хорошей предварительной подготовки моим спасением могут быть незаметные глазу перемещения, предполагающие что я, напротив, невесома. Однажды я была застигнута врасплох божественным ощущением, спровоцированным неуловимым движением одного из моих партнеров, — такое невозможно забыть. Мужчина был гораздо крупнее меня, он протягивал руку мне за спину и тихонько похлопывал по пояснице. Он настолько хорошо знал, что делает, что рука двигалась практически машинально — так хозяйка стирает пыль. Три-четыре похлопывания поднимали меня в воздух, словно лист бумаги на сквозняке. Я скользила влагалищем по члену — несколько миллиметров вверх. Этого было достаточно.

ПРОСМОТРЫ

У меня средний рост и гибкое тело, меня можно мять и растягивать во все стороны сколько душе угодно. Эта податливость, эта плавкость поражает меня более всего, когда я гляжу на собственное изображение на экране. В обыденной жизни я ощущаю себя неловкой, мешковатой недотепой (последний раз я танцевала будучи подростком и не в состоянии проплыть больше трех метров), и мне стоит больших трудов распознать себя в этой — безопасной — рептилии, которая извивается, тянется и съеживается, с ошеломляющей скоростью реагируя на малейшие внешние раздражители. Полулежа на боку в позе одалиски, слегка согнув ноги и выставив на первый план полушария ягодиц, взгляд, направленный вослед ягодицам, полураскрытые пальцы касаются губ в ожидающем жесте. Затем: все еще на боку, немного сильнее поджав ноги, обеспечивая безопасный подход в глубокую гавань, талия повернута назад на четверть оборота — видна грудь; шея напряжена — быстрый взгляд на раскрытую щель: все ли в порядке. В таком положении я лишена инициативы. Зверь притаился. Притворился объектом неживой природы. Мужчина сильнее давит на согнутые бедра, силясь просунуть ногу в образовавшийся треугольник; такое впечатление, что он подбирает концы большого мешка, чтобы, поудобнее ухватив, взвалить на плечи. Одной рукой он придерживает согнутые ноги, другой — потрясает членом, щелкающим его по животу. Мне нравится мое инерционное состояние, несмотря на то, что нанизанное таким образом влагалище не отличается повышенной чувствительностью (равно как и в случае, когда мужчина в свою очередь укладывается на бок, образуя горизонталь буквы «Т», в то время как я, лежа на спине и закинув одну ногу ему на талию, а вторую — поверх бедер, образую вертикаль). Я вновь превращаюсь в зверя, дивное сочетание лягушки и жука, месящее воздух коротенькими лапками. Однако я уже говорила, что предпочитаю, когда меня имеют спереди. Я лучше чувствую член и к тому же вновь обретаю способность оценивать происходящее. Поднимая голову — и подхватывая в случае надобности лодыжки или икры, — я могу следить за развитием событий сквозь амбразуру задранных ног. Я также имею возможность поучаствовать: например, выгнуть спину и поработать тазом. В таком случае я переворачиваю соотношение стихий: отныне не фаллос вонзается в сыру землю, но матушка-земля, содрогаясь, поглощает фаллос. Затем покой. На спине. Меня тащат мертвым грузом. Снова вещь. Позже, продолжая наблюдать за сценами, проходящими перед моими глазами на экране, я замечаю себя в виде перевернутой вазы, основание которой образуют голова и прижатые к голове колени, стиснутые, придавленные к туловищу бедра рисуют конус корпуса, который расширяется до уровня ягодиц и снова сдавливается после двойной припухлости — тазовые кости? — едва оставляя достаточно пространства погружающемуся члену.

Я испытываю вечно ускользающее удовольствие, и в этом нет ничего удивительного, ведь тело, в котором оно прячется, мое тысячу раз смятое, согнутое и перевернутое тело распадается на постепенно исчезающие части. Оргазм впитался и растворился в отдельных кусках тела, спрятанных и недоступных ему самому, в потаенных уголках; так тело пианиста перетекает в пальцы. Но давят ли на клавиши пальцы пианиста? Иногда кажется, что нет. Просматривая со мной видеозапись, на которой я дрочу воздушной, невесомой рукой, мой приятель заявляет, что у меня пальцы гитариста, Они расслаблены. Они покачиваются в черном облаке с регулярностью маятника, но их действие характеризуется высокой точностью. Когда я не одна и знаю, что скоро мои пальцы заменит более объемный инструмент, я никогда не жму сильно. Я наслаждаюсь нежностью. Я никогда не погружаю ладонь, я ограничиваюсь быстрой вертушкой безымянного пальца, который выныривает, не успев утонуть, и направляется выше — смазывать и увлажнять. Если движение становится хоть немного более настойчивым, по нежной коже внутренней стороны бедер пробегает волна. Я обращаю внимание на то, что нежные прикосновения не являются уделом единственно моего собственного влагалища — я точно так же обращаюсь с членом. Делая минет, я обхватываю яйца и основание члена точно таким же мягким движением, каким я могла бы взять в ладонь птенца или ящерицу. Вот крупный план: полный рот и широко открытые глаза. Это контролирующий взгляд. Вот другой крупный план: здесь, напротив, прикрытые веки и сомкнутые губы, по которым скользит головка члена. У зрителя может создаться впечатление, что я сплю глубоким сном. Это не так. Я знаю, что сосредоточена и стараюсь не потерять ось. Следующий кадр: я готовлюсь принять член и осторожно — я прекрасно отдаю себе отчет, какой хрупкий предмет мне предстоит поглотить, — разглаживаю и приоткрываю складки половых губ.

В другом фильме представлено все мое тело целиком, так, как его не дано видеть никому, — под одеждой, в процессе тривиальных бытовых движений. Жак, которому не дают покоя лавры великих режиссеров, одевает меня в черное прозрачное льняное платье и заставляет по меньшей мере двадцать раз подниматься и спускаться по ступенькам лестницы какого-то здания, практически пустынного в это время дня. Можно подумать, что на мне обычное, непрозрачное платье, а Жак вооружен камерой, излучающей рентгеновские лучи: когда я поворачиваюсь спиной и ставлю ногу на ступеньку, заметно пневматическое подрагивание ягодиц, а когда я обращаюсь к камере лицом, можно видеть, как колеблются груди. Всякий раз, когда лобковая поросль входит в соприкосновение с материей платья, она исчезает в некоей сумеречной зоне. Несмотря на то что зритель ясно различает компактность плоти, общий силуэт вырисовывается неясно. В следующей сцене я, по просьбе Жака, внедряюсь в будку консьержа и принимаю там различные позы, свойственные представителям этой профессии, сначала с обнаженной грудью, а затем и вовсе без платья. Ах, если бы так можно было ходить на работу! Сбросив одежды, мы избавились бы не только от тягот ненужной ткани. Ставшая бесполезной материя унесла бы с собой в небытие также и силу притяжения наших собственных тел. Приходится признаться: роль, придуманная для меня Жаком, настолько совпадает с моими сексуальными фантазиями, что я — вещь для меня в высшей степени непривычная — смущена и испытываю настоящее замешательство в своей наготе, обнажающей наготу. Мы возвращаемся в квартиру, где, в противоположность тому, что происходило на улице, мое тело вписывает четкий силуэт в белизну дивана. В центре рука, отягощенная перстнем, неторопливо совершает регулярные движения. Время от времени перстень вспыхивает отраженным светом, и этот свет — единственное, что нарушает идеальную резкость и отчетливость деталей. Широко раскрытые бедра и раскинутые ноги вписаны в почти идеальный квадрат. Я вижу все это сегодня, но тогда я знала, что именно видит мужчина, глядя в объектив. Когда, не опуская камеру, он заменил своим инструментом мою руку, член погрузился в небывало набухшее влагалище. Таким напитанным оно не было никогда. Причина стала ясна мгновенно: я была уже полна наложением на мое реальное тело сонма его тонких, неуловимых образов.

ПОЧЕМУ И КАК

Эта мысль посетила меня однажды утром, и, кажется, я точно помню, где именно стояла — лоскут пространства, квадратный метр, ограниченный углом кровати, стенкой шкафа и входной дверью нашей маленькой квартиры, — когда она пришла мне в голову. Тотчас перед моим внутренним взором возникло название: «Сексуальная жизнь Катрин М.». Такая картина приходит на ум всякий раз, когда мне задают этот (самый популярный) вопрос: «Почему вы написали эту книгу?» В поисках удовлетворительных, достаточно разнообразных и в меру правдоподобных ответов мне неминуемо приходится выбираться за пределы этого квадратного метра, покидать навеки замерший утренний миг. Ну кто мне поверит, если я ограничусь сухим геометрическим описанием этой неощутимо узкой сторожевой башни, в которой стояла в то утро, и скажу, что все как-то само собой решилось за несколько мгновений? Можно только позавидовать мореплавателям, которым для обозначения своего местонахождения достаточно назвать градусы широты и долготы. Мне было бы легко и радостно просто сказать: «Я написала эту книгу потому, что в один прекрасный день, стоя на пороге в рассеянном утреннем свете, сама себя рассмешила, представив синтагму из трех слов и одной буквы». Разве можно отыскать какую-нибудь иную причину, по которой я (почему именно я?) взялась за описание моей сексуальной жизни, кроме той, что в один прекрасный день буквально наткнулась на самое очевидное название для такого рассказа?

Однако же предположим, что все — включая название — не так-то просто, а мореплаватель, вглядываясь в неподвижную поверхность океана, видит свое отражение в перевернутом небосводе. Я не случайно уточнила, что мне «кажется», будто я помню: воспоминания всегда требуют некоторой коррекции. Теперь, по здравом размышлении, мне уже кажется, что все было не совсем так. Мысль о книге родилась, когда я лежала в кровати и смотрела на тот самый кусочек пространства, описанный мною вначале, а необходимым условием появления мысли в моей голове было ее проникновение в вертикальную проекцию меня самой, смотрящей на собственное тело на кровати. Читатели, поражающиеся «отстраненности», присущей этому повествованию, вызывают у меня недоумение. Всякий разумный человек, пишущий или размышляющий о себе самом, не может делать это иначе, как глядя на собственное отражение с той стороны зеркального стекла. И стоило ли ожидать, даже если речь идет о сексе, что я потеряю над собой контроль, как это бывает в моменты экстаза, и откажусь от осознания собственного «я»? Сделаем допущение и предположим на секунду, что в условиях подобной потери контроля вообще возможно писать: кто поручится, что созданный таким образом текст не вызовет у читателя сочувствие? Во всяком случае, моей целью было поведать об отдельно взятой сексуальности Катрин М., а не о чьей-то еще.

Сегодня мое отношение к автору «Сексуальной жизни Катрин М.» приблизительно эквивалентно его отношению к сюжету данной книги, и я не идентифицирую себя ни с тем ни с другим. Я внимательно и с интересом выслушиваю адресованные мне вопросы, читаю критику и продолжаю тщательно фиксировать малейшие изменения в жизни собственной личности. Я не в силах больше отвечать на заботливые расспросы о докучливости нападок на книгу или на автора лично — у меня сложилось впечатление, что наши хулители втыкают смертоносные шпильки в собственноручно ими изготовленный фетиш. Что же касается расточаемых похвал за «легкость и непринужденность», демонстрируемые за микрофоном в радиостудии или перед телекамерой, то единственное приходящее на ум объяснение заключается в том, что я не чувствую себя обязанной «играть роль», как это происходит, например, когда я выступаю в качестве арт-критика. Сама я вовсе не нахожу себя «естественной»: мне все время кажется, что я переигрываю. Мое детство и отрочество пришлось на пятидесятые годы, когда только начали появляться первые телевизоры. Течение нашей жизни тогда преломилось, пройдя через маленький мерцающий экран: мы узнали, что такое «зрелище». Писателем для меня был, естественно, тот, кто пишет книги, но в равной степени и тот, кто приходит в студию отвечать на вопросы Пьера Дюмайе.[30] В то время я уже писала. Перечитывая написанное и находя, что все это никуда не годится, я усаживалась перед зеркалом платяного шкафа и, дабы обрести ясность мыслей, отвечала на вопросы воображаемого интервьюера. Нужно сказать, что я устраивала эти интервью задолго до того момента, когда мне в голову впервые пришла мысль устроиться перед тем же самым зеркалом, но на этот раз для того, чтобы внимательно изучить складки между ног.

Почему я написала эту книгу? Мне хотелось писать, к тому же есть вещи, о которых я не могу говорить. Желание писать — это смутная непреодолимая энергия, проявляющаяся раньше, чем отыскивается объект, к которому ее можно направить, и ее, вследствие этого, приходится удовлетворять, как придется. Соединяя эту силу и мою природную наблюдательность, я бы даже сказала, дар сверхконцентрированного сосредоточения, я пишу критические тексты. Однако для меня всегда было очевидным, что желание писать само по себе практически непреодолимо, чтобы в один прекрасный день с полным правом потребовать полного и мощного приложения всех моих сил, высшего удовлетворения раз и навсегда в едином творческом жесте, абсолютно любом, отвечающем, однако, одному условию: он должен быть завершенным (для себя самого, естественно), что, несомненно, слишком идеалистический, я бы даже сказала, взгляд человека, страдающего манией величия, способный тем не менее удовлетворить здоровое стремление к экономии. Мне нравится Эд Рейнхардт[31] и его «Ultimate painting» (хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Рейнхардт не был идиотом-авангардистом и писал свои «Ultimate paintings» по меньшей мере десять лет кряду). Я сама себя поставила в такие условия, где могла в полную силу использовать свой дар наблюдательности и, твердо решив идти по этой дороге до конца, выбрала наиболее доступную и от этого наиболее ослепительно-очевидную область — секс (как критик, я долгое время писала о другом типе ослепительно-очевидного — монохромной живописи). Таким образом, я написала свою «Ultimo Book». Поживем — увидим!

Во время одной из встреч с читателями кто-то задал мне вопрос о том, кому именно адресована книга. К счастью, процесс написания книги не включает в себя воображение будущей аудитории, а буде такое желание и явится порой откуда ни возьмись (так жандарм выскакивает под носом у Гиньоля[32]), то автор по ходу дела успешно его нейтрализует. Но вопрос был задан уже после того, как я поставила последнюю точку, и неожиданно для себя самой я ответила: «Женщинам». Спонтанно возникла идея воспроизвести все эти разговоры «между нами девочками», которые я никогда в жизни не вела и которые мне так хотелось бы вести. Я сторонилась исповедальческих бесед и всегда оставалась один на один с невыносимо банальными вопросами и проблемами, касающимися сексуальной жизни, тем самым лишь подтверждая и усиливая сложившееся (совершенно неправильное) мнение, что мне — особенно учитывая жизнь, которую я веду, — известно об этом больше остальных. Я избегала таких разговоров по двум причинам. Во-первых, в абсолютном большинстве случаев они завернуты в отвратительно-липкую обертку сентиментальности, а во-вторых, вне зависимости от степени близости с собеседником (или собеседницей), используемые для обсуждения проблемы слова и выражения неизбежно бывают неверны, смутны или вульгарны. В такой ситуации возможны только два варианта: либо вы погрязаете в недосказанности и остаетесь топтаться на одном месте, либо с головой погружаетесь в скабрезность, скрывая таким образом смущение и робость, то есть выстраиваете стену самоцензуры как раз тогда, когда вам кажется, что вы предельно откровенны. У меня была возможность убедиться в этом не раз, читая критические статьи о моей книге. Авторы этих статей охотно прибегали к площадным выражениям, желая показать насколько они свободны от всяческих комплексов. К этому стоит добавить, что вульгарность есть элемент, смешивающий индивидуальности в неразличимую массу. Несмотря на то что я принимала участие в том, что принято называть «групповым сексом», как только я оказываюсь в ситуации обмена вербальной информацией, не желая при этом устанавливать специфические эротические отношения, я избегаю прикосновения к тому, что есть глубинная сущность сексуальности моего собеседника — а именно это и происходит всякий раз, когда бывает задействована скабрезная лексика. С ней следует обращаться с величайшей осторожностью, в противном случае она действует почти с такой же силой, как и непосредственный физический контакт. Некоторые недоброжелательно настроенные критики, используя вульгарную, скабрезную терминологию, совершили по отношению ко мне действия. В таких случаях меня беспокоит то, что они могли дать своим читателям неверное представление о книге и заставить их поверить, что я взяла на вооружение точно такой же стиль. Авторам этих статей очень бы этого хотелось, но в мои планы вовсе не входит смешиваться с ними. Выбор верных и точных терминов применительно к сексуальной сфере — это кропотливый труд, относящийся более к сфере письменного выражения, чем разговорного языка (за исключением тех случаев, когда вы ведете речь в присутствии внимательного психиатра, непрерывно подвергающего кропотливому анализу каждое произнесенное вами слово).

В основе такого умственного усилия лежат глубоко скрытые личные, интимные мотивы и побуждения, которые поднимаются на поверхность сознания и становятся видимыми лишь по прошествии некоторого времени. В моем случае этот процесс продолжается по сей день. В интервью я не задерживаюсь на деталях и, экономя время, сразу начинаю говорить о зрелости, о прожитом, о понятом и т. п. Но если быть более точной, то я взялась за написание «Сексуальной жизни Катрин М.» вскоре после того, как впервые в жизни оказалась в ситуации, когда мне пришлось задать себе некоторые вопросы, касающиеся собственной сексуальной жизни. Вплоть до этого момента меня надежно защищал непробиваемый панцирь наивной невинности, но однажды, неожиданно обернувшись, я увидела себя, распростертую на кровати, и себя, стоящую рядом с кроватью, и в этом скользящем между двух «меня» взгляде почувствовала свою уязвимость. Поиск удовольствия постепенно изменил направление. Прошлое может очень быстро оказаться задвинутым глубоко в самые потаенные уголки подсознательного, а у меня не было тогда ни способа, ни инструмента для того, чтобы размышлять над произошедшей переменой, и постепенно я стала задумываться о том, что не беспокоило меня раньше: хорошо ли, плохо ли я поступала? Такое положение вещей привело к появлению некоторых признаков настоящего раздвоения личности, я металась между моей былой невинностью и искушением морализаторства (но ведь на пути к святости испытание искушением неизбежно, и лишь его преодоление позволяет двинуться дальше!). До этого в области сексуального я никогда и ни с кого не брала пример, не следовала установленным другими правилам, но теперь неожиданно начала осознавать нависшую надо мной опасность незаметно усвоить чужие модели. Книга явилась способом заявить и утвердить неповторимость и уникальность моей собственной схемы и одновременно помогла сгладить острые углы поначалу казавшихся непримиримыми противоречий, которые я пустила плыть по воле волн небыстрого течения моего текста, неумолимо прокладывающего себе русло и громоздившего собственные берега и перекаты. Эффект получился самый неожиданный и весьма противоречивый: дистанция, существовавшая между книгой и автором, растворилась без следа, и это позволило им сосуществовать в полной гармонии.

Многие современные произведения искусства строятся как сочетания разного рода образов и тем более поражают наше воображение, если речь идет о фотографиях (обычных или цифровых), и особенно если эти фотографии — портреты. Вот пример: автор наложил одни на другие множество фотографических изображений одного и того же человека, сделанных в разные годы его жизни. Зритель отдает себе отчет в том, что произведение состоит из множества разных элементов, но не способен, однако, определенно сказать, где именно проходит граница между различными составными частями. Очевидно, что произведение пластического искусства воспринимается одномоментно и цельно и по этой причине обладает способностью сгущать и конденсировать время. Очевидно также, что гораздо более зависимым от линейного понимания времени видам искусства, в особенности литературе и кинематографу, несравненно тяжелее вырваться из объятий принципа «повествовательности», и происходит это крайне редко. Я все же попыталась. Если бы я предприняла попытку написать эту сексуальную биографию, повинуясь хронологическому принципу, то как автор, вне зависимости от моего желания, очень быстро очутилась бы вытесненной за рамки повествования и была бы вынуждена глядеть со стороны на перспективу, в которой для меня не было бы места, подобно классическому живописцу, который почти всегда самоустраняется из создаваемого им пейзажа или даже иногда витает где-то над ним. Но создающий перспективу не только неизбежно интерпретирует, он к тому же находится в идеальном положении для того, чтобы выносить суждение. Эту власть дает ему отстранение. Принимая во внимание изложенные мной выше глубоко личные обстоятельства, подтолкнувшие меня к написанию этой книги, мне было необходимо избежать подобной опасности. В мою задачу не входило ни судить, ни объяснять, а менее всего — оправдывать. Нет и быть не может никакого «процесса» (во всех смыслах этого слова), так как наличествует только строгое изложение фактов — и ничего более. Автопортреты, сделанные в разные периоды моей жизни смешиваются и накладываются один на другой, создавая единый сложный образ. Время сгущается и конденсируется на одной поверхности all over, и в точности так же, как Поллок[33] писал картину и существовал внутри нее, я писала книгу и была целиком внутри.

Я набросала темы, послужившие основой конструкции книги, — именно так, как вы их видите в названиях глав, — на странице… записной книжки. Пять или шесть слов расположились в четыре линии на одном-единственном чистом листе — самое лапидарное резюме себя самой, какое мне было доступно, издевательски выуженное из запутанных недр неразборчивых записей. Определение этих тем — того единственного общего, что связывает все мои автопортреты разных эпох, — стало моим первым творческим жестом и единственным моментом, когда мне все-таки пришлось отступить и обозреть будущий текст с некоторого отдаления. Затем я принялась за кропотливую работу поиска точных слов. Такие изыскания требуют глубокого и тщательного исследования воспоминаний и чувств — собственная честность и беспристрастность познается в процессе правки текста. Именно поэтому (даже когда работа над книгой продвинулась уже достаточно далеко) я ни на секунду не могла бы вообразить, какими будут последние страницы (описание положений тела, запечатленных на мгновенных фотографиях «Полароида» и фотограммах, и, наконец, развоплощение в смутных образах видеоизображения), хотя ретроспективно они кажутся мне вполне логичными. Эти страницы проясняют важность отношения к своему собственному «я» как к персонажу, находящемуся по ту сторону зеркального стекла, а также, несомненно, давая толчок спиралевидному движению мысли, ведут к пониманию психических и методологических источников книги. Необходимо сказать, что некоторая потаенная, сокровенная хронология, рожденная интроспективной работой мысли, которую в свою очередь повлекла за собой работа собственно над текстом, в моей книге все же присутствует. Я никогда не вела дневников, но у меня хорошая — в особенности зрительная — память.

Обычно я не в состоянии начать писать, прежде чем невообразимое количество заметок, примечаний и наблюдений набирает критическую массу, неизбежно превращающуюся в невыносимый груз, под тяжестью которого я начинаю задыхаться, и тогда работа над текстом становится моим единственным спасением. Работа над «Сексуальной жизнью Катрин М.» не составила исключения — я заполняла страницу за страницей, выгребала все, что возможно, из моих собственных воспоминаний, затем дополняла их и подвергала тщательному анализу, проводя очные ставки с тем, что сохранила память других. Со многими бывшими партнерами я сохранила дружеские отношения, и мне не составило большого труда набрать несколько телефонных номеров, назначить пару встреч в баре или ресторане и расспросить поподробнее. Все находили затею с книгой забавной и интересной и были готовы помочь. Кто-то снабдил меня видеокассетами, которые я с интересом просмотрела, а один знакомый доверил личный дневник. А когда тянуть было более невозможно и пришла пора задаваться конкретными вопросами о том, как именно писать эту книгу, Жак посоветовал воспользоваться теми же приемами, которые служат мне при написании критических статей. Что и было сделано.

Мне иногда говорят, что «уж смелости вам не занимать». Смелости у меня ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить работу, требующую времени, усердия и внутренней честности. Но мне совершенно ясно, что речь идет скорее о «смелости по отношению к окружающим, общественному мнению и т. п.». А вот на это самое мнение мне всегда было глубоко наплевать. Я безумно нуждаюсь в собственном отраженном образе, когда речь идет о поисках удовольствия, однако, как только поиски перемещаются в сферу интеллектуальной деятельности, я слепо иду прямо к цели, и ничто не способно меня остановить. Я глубоко убеждена, что качество выполненной работы в значительной степени делает значимость как самого автора, так и коллажа образов (выдуманных, вымечтанных, спроецированных), создаваемых им самим или другими, весьма относительной. Последняя инстанция — это инстанция самого текста и, уж конечно, не общественности и не мнения. Можно сколь угодно посмеиваться над моим нарциссизмом, но что с того, если он помог мне написать книгу? Можно называть меня (как случалось) «шлюхой», «нимфоманкой» или «безумной девственницей» — все это пройдет и все это неважно, потому что в книге этого нет. Нельзя не согласиться и с утверждением, что, не будучи членом какого-либо синдиката, цеха или любой другой иерархически структурированной социальной группы, гораздо легче распоряжаться как заблагорассудится собственным телом; таким образом, сохраняя финансовую независимость «Арт-Пресс», мы обеспечиваем себе не только свободу выражения, но и личную свободу в более широком понимании этого термина. Однако общественное давление может осуществляться и через другие социальные ткани — матримониальный союз, например. Читателю, конечно, уже понятно, что я и Жак избежали этой опасности. Для того чтобы я смогла написать эту книгу, будучи рядом с Жаком, а он, по ее окончании, смог бы ее прочитать, нам необходимо было выкарабкаться из капкана механистичной рутинности совместной жизни.

«Сексуальная жизнь Катрин М.» мыслится прежде всего как свидетельство, как текст, первостепенная цель которого — утвердить истинность существования отдельного, уникального человеческого существа. Все время, пока я писала книгу, у меня из головы не выходила знаменитая фраза Сезанна: «Я должен вам правду в живописи, и вы ее получите». Эта фраза была написана художником в том же письме Эмилю Бернару,[34] в котором он объясняет, что «основной тезис, который следует развить, заключается в том, чтобы — независимо от нашего темперамента или способа, которым мы преображаем окружающий мир, — передать наблюдаемый нами образ, начисто забыв все, что было до нас». Перефразируя мастера, я могу сказать так: «Черт подери, все эти классические живописцы, все эти Пуссены и прочие остальные, конечно, подали нам пример и многому научили, но разве мы можем сказать наверняка, что наши ревнивые учителя не утаили при этом краеугольный камень вселенной?» Сезанн роет до сердца земли, перелопачивает тонны породы и, нимало не желая играть в загадочного мэтра, ревниво хранящего свои тайны, повинуется чувству долга и отдает без остатка все, что находит.

Я забыла то, что было до меня. Дени Рош[35] посоветовала мне прочитать «My secret life» и была уверена что и мне, подобно анонимному английскому автору, следует ограничиться изложением голых фактов. Поначалу я придерживалась схожего мнения, однако очень скоро мне стало ясно, что понятие «факты» включает в себя не только события реальные, но также и факты вымышленные и связанные с ними плоды сексуальной фантазии, а описание непременно должно содержать в себе изображение внутренних образов тела, ответственных за рождение ощущений. К тому же я решила придерживаться иной композиционной структуры, связанной с темами, о которых я писала выше, и не могла позволить себе ограничиться последовательным описанием отдельных эпизодов. Гораздо более сильное влияние на окончательную форму моего текста оказала другая книга. Параллельно с работой над «Сексуальной жизнью Катрин М.» я читала Мелвилла и в один прекрасный день поняла, что его манера вести рассказ и направлять сюжет настолько мне подходит, что я мало-помалу вживаюсь в его ритм. Мелвилл нередко весьма неспешно приближается к сути дела и, прежде чем подступиться к основному сюжету, начиняет очередную главу бесконечными обобщениями, набором непреложных истин, аксиомами и размашистыми метафорами: «Как лоза, вьющаяся по стенам Эренбрейтштейна среди пушечных жерл, цветет и наливается пурпурным соком, так самые упоительные радости бытия зреют в ощерившейся пасти смертельной опасности…» И так далее в течение нескончаемой страницы и только для того, чтобы показать наконец читателю отца, умирающего на глазах у сына, но призывающего в предсмертном бреду к изголовью незаконнорожденную дочь. Вот еще несколько примеров таких вступлений в «Пьер, или Двусмысленности»: «Да славится во веки веков благородная память о том, кто впервые вымолвил: „Час перед зарей — самый темный час“», «Унесенный Мальстримом, покорись власти потока!» Мне импонирует такой иронический подход, рождающий впечатление, что сюжет с трудом протискивается сквозь смерч бушующих мыслей, как если бы поначалу он был едва заметен где-то вдалеке тому, кто напряженно вглядывается с противоположного берега реки повседневных банальностей, удела большинства простых смертных. К сожалению, мне далеко до вдохновенной прозы Мелвилла, но и я вслед за ним принялась вводить некоторые важные темы весьма отдаленно относящимися к делу ремарками. Я широко использовала безличные обороты типа «говорят…», для того чтобы ввести некоторые общие положения, не гнушалась комментировать устойчивые сочетания, за которыми следовали отступления (на темы критики, например), наконец, я не раз прибегала к тому, что я «слышала о себе». Это один из наиболее эффективных способов гарантированно добиться эффекта «отстраненности». Рассказанная история остается крайне личной и по-своему уникальной, но при этом крепко зажатой во льдах общих мест. Такая конструкция позволяет провести достаточно точные аналогии с эпизодами, описанными в книге и имевшими место во время ночных развлечений в Булонском лесу: я была помещена в центр внимания нашей группы, и ничто не мешало мне воображать себя — тень среди множества теней — сочлененной с миллионами и миллионами участников. Впрочем, весьма вероятно, что в выборе названия для первой главы сыграло роль другое художественное произведение — еще одно свидетельство того, как некоторые где-то мельком ухваченные строчки западают в душу и остаются там навсегда, выгравированные глубже, чем четверостишия, зазубренные в школе. Для меня это цитата из Боссюэ[36]: «Меня прислали только для того, чтобы было побольше народу». Перечитывая сегодня «Проповедь о смерти» целиком, я нахожу, что: «Нет смысла искать во всей протяженности взмаха нашей жизни то, что вызывает нас из небытия» и «Если мы сумеем проникнуть в глубину нашей сущности, то обнаружим, что где-то в сердце этой протяженности, пронзая тьму наших смутных познаний, покоится некий принцип, который, силой присущей ему поразительной прочности, указывает на свое небесное происхождение. Этот принцип не страшится тления». Можно сказать, что я, проникнув в глубину моей сущности, обнаружила там не принцип небесной природы, а книгу (которая также не страшится тления).

С тех пор как «Сексуальная жизнь Катрин М.» вышла в свет, я, можно сказать, ежедневно отвечаю на вопросы журналистов разных стран. Эти интервью бесконечно мучительны. Настолько же утомительны, если не больше, фотосеансы, которые устраивают фотографы до, после или во время интервью с журналистами. (К этому следует добавить мои усилия отвечать на все приходящие письма, а также то, что — особенно после телепередач с моим участием — на улице и в метро ко мне нередко подходят всегда благожелательно настроенные, но совершенно незнакомые люди, чтобы задать несколько вопросов или — бывает и такое — вдруг поведать о сокровенном.) На страницах «Сексуальной жизни Катрин М.» я упоминаю о том, что беспокойство, предшествующее сексуальным контактам, вполне сравнимо с нервозностью, охватывающей меня, когда я вхожу в заполненный зал для того, чтобы прочитать лекцию: перед тем как вручить свое тело в безраздельное пользование сексуальным партнерам, у меня всегда появляется предчувствие неизбежно последующей вслед за этим безграничной усталости; точно так же я ощущаю, как неудержимо всасывает все мое существо текст, связывающий меня с аудиторией. То, что я испытываю в течение последних шести месяцев после появления «Сексуальной жизни Катрин М.» — методичное, систематическое, тщательное расчленение моей личности в средствах массовой информации, — сродни этим ощущениям. Мне кажется, что я продолжаю полностью и безраздельно отдавать себя, но мое крайнее истощение является не плодом вампиризма окружающих, выпивающих меня до капли, а, напротив, результатом моих постоянных усилий, предпринимаемых с максимально возможным градусом честности, возродиться в их глазах. Можно сказать, что я вынуждена тащить на плечах груз внезапно размножившихся Катрин М. и Катрин Милле одновременно и при этом оставаться верной самой себе. Остается лишь предположить, что такая пластичность является следствием моего крайне экономичного либидо…

Долгое время персонажи Бернаноса[37] буквально завораживали меня, и я мечтала, что когда-нибудь наступит день, когда и я смогу достичь подобной степени самоотверженности и бескорыстия, несмотря на то, что всегда прекрасно отдавала себе отчет в том, что большинство этих персонажей скорее подпадают под влияние зла, чем творят добро, и что святым весьма нечасто удается творить настоящие чудеса. Короче говоря, тем, кто приходит ко мне в надежде выведать некую, одной мне известную тайну секса, я могу ответить словами Шанталь[38] из «Радости»: «Я тут надуваюсь, и вроде всем кажется, что я крепко стою на ногах, но я уж и гроша ломаного не стою… И боже упаси, я в жизни не произнес ни слова неправды… Вся беда только в том, что я навожу тень на плетень, сам того не желая… (…) Вам просто кажется, что мне об этом известно побольше вашего… Так ведь нет-с…»

Я бесконечно благодарна Шанталь Тома за написанную ею сразу после появления на прилавках «Сексуальной жизни Катрин М.» фразу: «В этой книге притягивает не возможность пересечь запретные границы, но отсутствие самих границ». И я не слишком удивилась, когда в адрес моей книги зазвучала нелицеприятная злая критика из уст тех, о ком с большой долей уверенности можно сказать, что их собственная сексуальная жизнь существенно шире общепринятых пределов. Весьма вероятно, что их утехи и радости надежно запрятаны за преградами, преодоление которых и приносит долгожданное удовольствие, вследствие чего сохранение и укрепление любого вида табу, особенно в вербальной сфере, для них жизненно необходимо для того, чтобы продолжать наслаждаться — тайком. Секс для меня никогда не был субстанцией мистической или священной, и я не испытывала необходимости запереть его на ключ на веки вечные в некоем храме, как это делают (необходимо это признать) те, кто упрекает меня в десакрализации и развенчании чуда.

Один из весьма обнадеживающих результатов успеха книги заключается в том, что предложенная мной читателям безграничность счастливым образом оказалась востребованной их личной свободой от предрассудков, позволяющей им без страха заходить в книжный магазин и покупать «Сексуальную жизнь Катрин М.», а потом еще и обсуждать ее с друзьями. Рискуя еще больше расстроить тех, кто считает, что я украла у них маркиза де Сада, считаю своим долгом заметить, что мне приходилось неоднократно беседовать с матерями, обсуждавшими книгу с дочерьми, и с дочерьми, диспутировавшими на тему «Сексуальной жизни Катрин М.» со своими мамами. Листая книгу, читатель найдет страницу, где я предаюсь фантастическим мечтаниям об обществе открытости и свободы и воображаю, к примеру, поезд, в котором незнакомые друг с другом соседи по купе, коротая время путешествия, без смущения обмениваются порнографическими журналами. В другом месте мои мечтания приводят меня на воображаемый вокзал, где можно совокупляться у всех на виду и при этом прибывающие и встречающие не стесняются, не возмущаются и не кричат «караул!». С того момента, как книга была отпущена на волю волн публичной жизни, вокруг нее завертелись многочисленные водовороты жаркой критики. И невероятно было бы не заметить в этом сумбурном движении первые вехи пути, который — в пределах возможного, разумеется, — способен в один прекрасный день привести к новому качеству человеческих отношений (абсолютно фантасмагорические примеры которых можно отыскать на страницах этой книги), пути терпимости, понимания и открытого признания сексуального желания. И как не радоваться появлению таких вех?

Примечания

1

Gamineric (фр.) — ребячество, шалость, озорство.

(обратно)

2

Эшанжисты — люди, обменивающиеся сексуальными партнерами. (Прим. ред.).

(обратно)

3

Мартен Барре (Martin Вагre) (1924–1993) — французский художник.

(обратно)

4

«Ла-Рюмери» (La Rhumorie) — одно из известных кафе и районе Сен-Жермен-до-Пре.

(обратно)

5

Жорж Батай (Georges Bataille) (1897–1962) — французский писатель.

(обратно)

6

Известный во Франции роман Доминик Ори (Aury), напечатанный в 1954 году.

(обратно)

7

Крезо (Creusot) — город во Франции, известный своими литейными мастерскими.

(обратно)

8

Мадам Клод (Маргарет Макдональд) — скандально известная парижская сутенерша, владелица огромной сети «эскорт-услуг».

(обратно)

9

Соль ле Вит (Sol Lе Witt) (p. 1928) — американский художник.

(обратно)

10

Раймонд Барр (Raymond Barrе) — французский политический деятель, премьер-министр при президенте Жискаре д’Эстэне.

(обратно)

11

Хтонический (от греч. земля) — связанный одновременно с производительной силой земли и умерщвляющей силой преисподней.

(обратно)

12

Поль Рише (Paul Richer) (1849–1933) — французский художник.

(обратно)

13

Call-girl (англ.) — девочка по вызову. (Прим. ред.).

(обратно)

14

Ксенофон Золотас (Xenophon Zolotas) (1904–2004) — греческий ювелир. В 1955–1967 гг. и в 1974–1981 гг. он занимал пост управляющего Государственным банком Греции, а в ноябре 1989 — апреле 1990 г. был премьер-министром коалиционного правительства Греции. (Прим. ред.)

(обратно)

15

Томи Смит (Tony Smith) (1912–1980) — американский скульптор.

(обратно)

16

Check in (англ.) — регистрироваться в гостинице. (Прим. ред.)

(обратно)

17

Check out (англ.) — расплатиться в гостинице и уехать. (Прим. ред.)

(обратно)

18

Андре Шастель (Andre Chastel) (1912–1990) — французский историк искусства.

(обратно)

19

Гиулио Карло Арган (Giulio Carlo Argan) (1909–1992) — итальянский историк искусства.

(обратно)

20

Барнетт Ньюман (Barnеtt Nеwman) (1905–1970) — американский художник-абстракционист.

(обратно)

21

Ив Кляйн (Yves Klein) (1928–1962) — американский художник-авангардист.

(обратно)

22

Алан Жаке (Alain Jacquet) (p. 1939) — французский художник.

(обратно)

23

Афродизиак — аттрактант, вещество, усиливающее сексуальное влечение (Прим. ред.)

(обратно)

24

Марк Оже (Marc Auge) (p. 1935) — французский антрополог

(обратно)

25

Сокращение от Курфюрстсмдам, одной из самых известных улиц Берлина.

(обратно)

26

No man’s land (англ.) — «ничейная» полоса, нейтральная зона. (Прим. ред.)

(обратно)

27

Район Рио-де-Жанейро.

(обратно)

28

Хоппер (Hopper) (1882–1967) — американский художник.

(обратно)

29

Скатологический — связанный с непосредственным контактам с различными видами биологического материала, идентифицируемыми как слизь, пот, продукты разложения, менструальная кровь, моча и кал. (Прим. ред.)

(обратно)

30

Пьер Дюмайс (Pierre Dumayet) — известный французский тележурналист и продюсер. (Здесь и далее прим. переводчика.)

(обратно)

31

Эд Рейнхардт (Ad Reinhard) (1913–1967) — американский художник-абстракционист, теоретик искусства.

(обратно)

32

Гиньоль — персонаж французского театра кукол. Тип жизнерадостного, остроумного и циничного лионского кустаря, говорящего на местном диалекте. Аналогом персонажа и России является Петрушка, в Англии — Панч, и Германии — Гансвурт и Кашперль.

(обратно)

33

Джексон Поллок (Jackson Pollock) (1912–1956) — американский художник-абстракционист.

(обратно)

34

Эмиль Бернар (Emile Bernard) (1868–1941) — французский художник.

(обратно)

35

Дени Рош (Denis Roche) (p. 1937) — французская писательница, фотограф.

(обратно)

36

Жак-Бенин Боссюа (Jacques-Bénigne Bossuet) (1627–1704) — французский историк, религиозный деятель.

(обратно)

37

Жорж Бернанос (Georges Bernanos) (1888–1948) — французский писатель.

(обратно)

38

Шанталь Тома (Chantal Thomas) — французская писательница.

(обратно)

Оглавление

1. КОЛИЧЕСТВО

  КАК КОСТОЧКА

  ГРЁЗЫ

  СООБЩЕСТВА

  МНЕ НРАВИТСЯ РАССКАЗЫВАТЬ

  ТОЛЬКО ПЕРВЫЕ РАЗЫ

2. ПРОСТРАНСТВО

  ВОРОТА ПАРИЖА

  НА ПРИРОДЕ

  ГОРОДА И МУЖЧИНЫ

  НА ПОРОГЕ

3. СВЕРНУТОЕ ПРОСТРАНСТВО

  НИШИ

  БОЛЕЗНЬ, ГРЯЗЬ

  НА РАБОТЕ

  ТАБУ

  ДОВЕРЧИВАЯ

4. ДЕТАЛИ

  ТЕЛО ПО ЧАСТЯМ

  СПОСОБНОСТЬ К АБСОРБЦИИ

  ТЕРПЕЛИВАЯ

  РАЗЛИЧНЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ

  ПРОСМОТРЫ

  ПОЧЕМУ И КАК

Реклама на сайте