«Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана»

Луи де Берньер Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

Эта книга посвящается моей семье за ее неизменную веру и увлеченность;

кладезю историй Каролине за ее светлое общество;

и всем, кто подвергается гонениям за дерзость мыслить самостоятельно.

Пролог

Эти события произошли как раз после того, как самый могущественный мировой производитель безалкогольных напитков достиг невероятнейших высот в современной рекламе.

Воспламененная духом корпоративного предпринимательства, воодушевленная идеей освежить все человечество и не удовлетворенная тем, что ее знаменитая эмблема закручивается в неоне от Красной площади до Тьерра дель Фуэго, компания закупила совместный российско-американский космический полет и с небес провозгласила о себе способом, неслыханным с тех пор, как сам Господь положил на небе радугу.

Компания запустила два спутника, по одному над каждым полюсом, и спроецировала свое название на вечные льды так, чтобы его видели в телескопы далекие расы и неизвестные цивилизации, которые, соответственно, переменили бытовавшее у них имя нашей планеты. В Арктике вывелись новые разновидности красных полярных медведей, лисиц и тюленей, слишком заметных, не отваживающихся покинуть световые границы и выйти на белое, а в Антарктиде такой же эффект наблюдался среди королевских пингвинов.

Но это послание – ничто по сравнению с тем, как компания трансформировала Луну. Сотни одетых в серебристые скафандры сотрудников с кандидатской степенью по астрофизике и низкогравитационной гидравлике по тщательной маркировке на сотнях километров вели специально сконструированные краскопульты, пока на Земле не увидели сверкающее, флуоресцирующее название компании, которое ни с чем не спутаешь.

Антропологи толпами отправились в самые удаленные уголки тропических лесов и гор собирать данные – какой эффект произвели эти лунные метаморфозы на примитивное мышление – и вернулись разочарованными. Даже племена кусикуари, наванте, коги, акауатеки хорошо знали эмблему, что свисала с деревьев в доселе неисследованных районах, красовалась над дверными проемами хворостяных хижин и на утесах горы Аконкагуа.

Но со временем даже созданная по специальной формуле краска не выдержала условий нашего спутника. От лунной пыли, метеоритных дождей, перепадов температуры краска рассыхалась, спекалась и надпись крошилась; с Земли казалось, что лик Луны измазан кровью. Люди смотрели в ночное небо и вздрагивали.

Часть первая

Hoy, sin miedo que libre escandalice,

puede hablar el ingenio, asegurado

de que mayor poder le atemorice.

En otros siglos pudo ser pecado

severo estudio, y la verdad desnuda,

y romper el silencio el bien hablado.[1]

Francisco de Quevedo y Villegas (1580–1645)

1. его преосвященство, терзаемый бесами, принимает решение спасти свою душу

И снова живот кардинала Доминика Трухильо Гусмана пронзила внезапная острая боль, похожая на родовые схватки; кардинал перегнулся пополам и застонал, обхватив себя руками. В таких случаях приходили мысли только о греховности собственной жизни. В муке ему представлялось, будто пред взором раскрылись древние сундуки, но не битком набитые золотыми дублонами, луидорами и серебряными распятьями, инкрустированными рубинами: из сундуков вылезали бесы.

Его преосвященство знал все шествие бесов наизусть; они являли дьявольский пантеон, что шествовал в чудовищной пародии на процессию Страстной недели, глумясь и потешаясь, пока его преосвященство лежал на каменном полу с разверстым в страдании ртом.

Во главе дьявольского сборища находилось существо Крикун с двумя сварливыми головами. Шеи у них были поистине лебедиными, но длина и гибкость лишь позволяла отвратительным ртам бросаться друг на друга и кусаться, будто в чрезмерно страстных поцелуях. «Ватикан два! Ватикан два!» – визжала одна голова, а другая так же пронзительно кричала: «Обычай! Обычай!», возвращая его преосвященство в 1968 год на самую первую конференцию латиноамериканских епископов в Медельине. Кардинал уже тогда был влиятельным человеком и, в омерзении отбыв с конференции, решил покончить с влиянием «Богословия освобождения» в собственном епископате. Для верности он испробовал уговоры, убеждение и ссылки на прецеденты, но это не мешало его священникам покидать мирские блага, исчезать в дальних краях с одним лишь осликом и деревянным распятием, дабы сеять смуту среди бедняков и забивать им голову экономическими теориями. В этих теориях ни слова не говорилось о сохранении церквей и соборов, но только про лишение собственности тех очень богатых людей, на чьи щедрые пожертвования отливались серебряные статуи Непорочной Девы. «Нет предела воздаяния Господу», – говорил его преосвященство, но слышал в ответ лишь неуважительно резкое возражение какого-нибудь приходского священника (прибегавшего к этаким тошнотворным стереотипным формулировкам) – мол, «любовь к ближнему – дело практики». Его преосвященство без ностальгии воскрешал в памяти ожесточенные споры, так часто переходившие в недуховные личные оскорбления: он изгнал священника за «торгашество лозунгами», а тот окрестил кардинала «олигархическим паразитом, чье жирное брюхо набито хлебом неимущих».

Он вспоминал дни юности, когда жизнь в Церкви была спокойной и размеренной, этакая греза, благоухающая ладаном и убаюканная песнопением. Припомнил, как постепенно избавился от непокорного клира. Там был этот, который ушел-таки, и его убили в перестрелке, когда Национальная Армия застала врасплох отряд коммунистов; и был дон Рамон, кого кардинал нередко стращал, пока не выудил обещания, что тот никогда больше не позволит сорваться с уст политическому высказыванию.

Теперь не было приходских священников с осликами и деревянными распятиями. Вместо них появились пухлые, веселые попы, они ездили на внедорожниках, носили золотые перстни-печатки с крестом, и все кардинала устраивало, только вот когда он претерпевал такую муку, вечно перед ним возникала другая сторона проблемы, и он вспоминал: во многих деревнях вообще больше нет священников. В тех местах люди поклоняются Черной Деве, прося ее заступничества даже в самых нехристианских делах, браки не освящены церковью; мужчины брюхатят женщин и исчезают, оставляя невероятные матриархаты, не имеющие понятия о том, что Бог – Отец наш. В подобные моменты его преосвященство чувствовал все бремя раздора, что раскололо его пастырство и приводило к мысли: возможно, в своей убежденности он был слишком непреклонен.

За Крикуном шло кожистое существо с пятью ногами по имени Помеха, всех сбивающее, мгновенно возводящее незримые стены, в которые врезались другие бесы, и отвратительная процессия, молотя конечностями, съеживалась в сыплющую непотребными проклятиями гармошку.

Как ни наловчился он подправлять ужасающие видения, его преосвященство невольно припомнил махинации, в которые впутался, закрывая сельские школы.

Нельзя сказать, что он выступал против истинного образования – когда учат наизусть катехизис, таблицу умножения, жития святых и биографии национальных героев, постигают грамоту, историю и значение Страстей Христовых. Этому он вовсе не противился. Он возражал, когда тощие и, по сути, мирские миссионеры, отравленные коварными идеями Пауло Фрейре,[2] промывали бедняцкие мозги, болтая про «освобождение невежественных масс из культурного забвения» и проповедуя «борьбу» и «участие в историческом процессе». Его преосвященство не отрицал добрых намерений этих идеалистов, но как вынести мысль, что молодежь нации взращивается без обучения, что заранее обеспечит место на небесах одесную Господа?

С таким «образованием» несчастных отроков наверняка осудили бы вечно находиться в лимбе, где томятся язычники, или в огне чистилища, а возможно, и на нескончаемые страдания ада, где терзают бесы – такие же, как эти, разве что бесы ада еще хуже. Почему же его преосвященство чувствовал себя виноватым, когда рассудок утверждал, что кардинал несет грешникам спасение от вечности на костре, что не избыть и смертью, от трезубых вил, что нескончаемо проворачиваются в кишках? Зачем тревожиться, когда он лично избавляет их от вечного надругательства Люцифера со сдвоенным членом – один вставлен в задницу, другой – во влагалище (разумеется, если грешники – женщины, кем они в большинстве своем и были, поскольку женщины – величайшие искусительницы после Сатаны)? Догадывались ли эти заступники неимущих, что два дьявольских члена громадны, как башни, шершавее мякины и выбрасывают столько обжигающе холодной спермы, что осужденные то и дело раскалываются на куски, а затем чудодейственно восстанавливаются для нового двойного изнасилования? И все же его преосвященство удручали школы, ставшие теперь свинарниками и борделями, и сломанные судьбы священников, и тот факт, что когда-то добился продвижения по службе ложным доносом в нужные уши: дескать, его основной конкурент – гомосексуалист.

Следующим шел бес по имени Укрыватель – невероятно хитрый тип. Он с таким мастерским сарказмом и иронией превозносил кардинала, что остальные бесы заходились свинским визгом и восторженным реготаньем. «Он честен», – воздев палец, говорил Укрыватель, и его преосвященство вспоминал, что продал сети супермаркетов монастырскую галерею и половину денег оставил себе. «Он целомудрен», – провозглашал Укрыватель, и кардинал сгорал от стыда: кухарка Консепсион забеременела от него. Ему вспомнилось, как однажды он переодетым отправился в бордель, но шлюха узнала его, и пришлось организовать ее убийство, а потом нанятый убийца пытался его шантажировать и теперь сам лежал в неосвященной земле, и душа его беспрерывно вопила о свете и отмщении в сумеречном мире кардинальских кошмаров.

«Он почитает отца своего и мать свою», – склабился Укрыватель, и бесы хихикали, тыча в церковника пальцами, а тот вспоминал, как оставил собственную безумную мать умирать в грязи приюта вместо того, чтобы поместить в роскошный особняк, поскольку опасался, что по ее внешности обнаружится примесь индейской крови в его жилах.

«Он любит ближнего, он полон сострадания», – ухмылялся Укрыватель, и видение ужасной ошибки опять вернулось к его преосвященству. Случилось это во времена исчезновений, хотя он не верил, что они действительно происходят, считал подобные истории подрывной пропагандой. Он выдал военным тайник в святилище, где прятался священник-марксист, и кардинал в ужасе смотрел, как того начинили пулями и утащили на напрестольной пелене, что доставали в день святого Иоанна; позже ее вернули свежевыстиранной, но потемневшей, в несводимых укоряющих пятнах.

И вся сходка скелетных чудищ – Разрушителей, Пылающих, Сутяг, Швырял, Обманщиков – приплясывала вокруг, а его преосвященство лежал на плиточном полу, дыша со стоном, часто и тяжело. Кардинал всмотрелся снизу в злобные глаза с покойницким прищуром, увидел кожу, туго, словно у мертвецов, обтягивавшую остро выступающие кости (напоминала, прости, Господи, за богохульство, святые мощи), на увесистые гениталии – они болтались, шурша, точно крылья грифа, – и перевернулся на спину, по-прежнему баюкая страшную боль во внутренностях.

Кардинал закрыл глаза и сосредоточился. «Domine Deus, – горько начал он надтреснутым голосом, – Agnus Dei, Filis Patris, Qui tollis peccata mundi, miserere nobis; Qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostrum, Qui sedes ad dexteram patris, miserere nobis».[3]

Чувствуя, как него нисходит покой, добавил: «Kyrie, Eleison. Christe, Eleison»[4] и признался Богу Всемогущему, Вечнонепорочной Блаженной Деве Марии, Блаженному Михаилу Архангелу, Блаженному Иоанну Крестителю, Святым Апостолам Петру и Павлу и всем святым, что грешил безмерно в помыслах, речах и деяниях. Он покаянно бил себя в грудь, как на мессе, и хихикающие бесы исчезли, а ужасная боль в кишках ослабла и лишь напоминала о себе пульсирующим намеком.

Консепсион вошла в кабинет и увидела, как кардинал пытается подняться на ноги.

– Опять болит? – спросила она. – Ты должен сходить к врачу, мой каденей.

– Это мне наказание за грехи, – выговорил кардинал сквозь мучительные рыдания.

Кухарка-мулатка Консепсион родила от него одного ребенка, и, сказать по правде, кардинал любил ее плотскую чувственность даже сильнее, чем бесполую духовность Непорочной Девы. Консепсион обняла его, успокаивая, а позже, ночью, проскользнув к нему в спальню, утешила знакомой мускусностью наготы.

Но поднявшись в три часа ночи опорожнить мочевой пузырь, кардинал уже больше не смог уснуть – когорта бесов вернулась и шествовала по комнате, раскачивалась на шнурке от люстры, на вышитых вдовицами гобеленах с Воздвиженьем Креста.

Самое ужасное – явился Непотребный Ишак с ослиной головой и членом, который в одно мгновенье торчал, отскакивая от потолка и оставляя на нем блестящий мокрый след, а в следующее – бессильно волочился по полу, будто сверхъестественный брюхоногий моллюск из дешевого ужастика.

Его преосвященство выскочил из постели и бросился в часовню, истово приложился к алтарю и пал на колени, а бесы, тараторя, скакали даже по главному распятью на стене. «Munda cor meum, – молился кардинал, – ас labia mea, omnipotens Deus, Qui labia Isaiae prophetae calculo mundasti ignito…»[5]

А бесы верещали и, повернувшись к нему задом, серно и презрительно напердели, а затем пропали, распевая хором «Diabolus tecum, diabolus tecum».[6]

Когда взрывы непристойного хохота растаяли в дальних углах дворца, его преосвященство еще долго молился и наконец во искупление грехов поклялся на ковчеге непременно использовать свою власть, дабы нести свет истины Церкви всему народу. Он разошлет монахов-доминиканцев выявить грех, нанести ему поражение несокрушимой логикой святых Ансельма и Аквинского[7] и воцерквить язычников; он же спасет загубленную душу, до своей кончины с безошибочной точностью американской ракеты нацелив на небеса миллион других душ.

2. Эна и мексиканец-музыковед (1)

Иногда незнание бывает весьма выгодно; кабы знал, не обладал бы всем, чем сегодня владею, – а это значительно превосходит мои ожидания и гораздо больше, чем я заслужил.

Главное, ничего бы не произошло, будь я местным жителем, а не странствующим и не очень удачливым музыковедом по народным мелодиям Анд, которые я собирал в антологии и публиковал. Думаю, их покупали только престарелые хиппи; разодетые в пончо и сомбреро, они играли в университетских клубах Западного побережья, но даже не умели правильно произнести кастильское «о» в конце слов.

Я путешествовал по стране в поисках мелодий для чаранго[8] в пентатонике и проезжал мимо церкви в Ипасуэно, где шла заупокойная служба по полицейскому. Из любопытства я вошел и встал у дверей – и так впервые услышал «Реквием Ангелико», сейчас настолько известный, что нет нужды о нем рассказывать. Его исполняла группка музыкантов на мандолах, кенах[9] и фисгармонии, и даже в таком звучании он довел до слез всех собравшихся, не исключая и меня.

Я подумал, что это народное произведение, и в невероятном волнении быстренько занес его в записную книжку. В путешествии по сьерре мелодия беспрестанно крутилась у меня в голове, и вот однажды утром я проснулся, уже зная, как ее переложить для струнного квартета. В страшной спешке, чтобы идея не ускользнула, я записал аранжировку, а добравшись до столицы, тотчас отправил ее моему издателю в Мехико.

Все остальное уже история. Успех реквиема пробил ему дорогу в Соединенные Штаты, оттуда он перенесся во Францию, разошелся по всей Европе и стал темой румынского фильма, победившего на Каннском кинофестивале, – возможно, благодаря одной музыке. А я в результате весьма разбогател на авторских отчислениях, так что легко представить мою тревогу и огорчение, когда выяснилось, что музыка вовсе не народная, а сочинил ее знаменитый Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос. В юридическом отделе моего издателя царила впечатляющая паника, и в конце концов мы с юристом компании отправились в Кочадебахо де лос Гатос, чтобы разрешить проблемы, пока они не возникли.

Путешествие верхом на муле было ужасно трудным, заняло четыре дня, и когда мы прибыли в этот незаурядный город, населенный исключительно оригиналами, сначала показалось, что поездка была напрасна. Как выяснилось, сеньор Виво в полном неведении, что и его мелодия, и сам он знамениты на весь мир. Он очень удивился и лишь сказал, что нам следует делить доходы пополам: хоть он и сочинил мелодию, аранжировку написал я. Он показал мне собственную аранжировку, и я с изумлением обнаружил, что она удивительно похожа на мою, только оркестрована, конечно, для других инструментов. Мой юрист прямо-таки вцепился в возможность полюбовного соглашения, а сеньор Виво нисколько не возражал, чтоб договор не имел обратной силы, – то есть я мог оставить все отчисления, которые уже получил.

Проведя несколько дней в удивительном городе, где разводили ручных черных ягуаров, где среди строений инков обитали люди, исповедовавшие самую просвещенную и близкую мне религию, о какой доводилось слышать, я горячо полюбил это место и решил остаться, несмотря на его оторванность от мира.

Я выбрал домик на окраине; откопать его из ила мне помогли несколько жизнерадостных личностей, родом из Чиригуаны – поселения, разрушенного наводнением несколько лет назад.

Идеальное для меня место: я нуждался в свежем горном воздухе, пространстве и уединении; здесь ощущается присутствие древних богов и духов природы. И здесь же, если есть настроение, найдешь впечатляющие пирушки и добрый юмор.

Я выбрал пустую халупку, потому что она располагается на солнечной стороне долины и довольно высоко – из нее славный вид на город; она хорошо продувается ветерком, что ослабляет одуряющую порой жару. Мне потребовался целый год, чтобы сделать домик годным для жилья.

Для начала я расчистил колодец, обвалившийся и забитый илом с камнями. Мне помогал француз по имени Антуан – человек весьма развитой; он выбрал жизнь здесь, потому что привязался к переселенцам, с которыми сюда прибыл. Как многие французы, он чрезвычайно любил пофилософствовать о женщинах и был женат на некоей Франсуазе, вроде бы излечившейся от ужасного рака туземными способами.

Два месяца мы чистили колодец и укрепляли его стенки, а на дне я нашел череп младенца, который, полагаю, бросили туда на жертвоприношении в давние времена. Я храню этот крохотный череп на книжной полке для собственного ренессансного «memento mori»[10] и часто размышляю о его трагической истории. По счастью, на дне колодца была вода, и, помнится, я сказал Антуану – странно, что вода под склоном горы, а он ответил: «Бывают вещи и почуднее».

Мы подправили стены и крышу, а комнаты полностью выкрасили белым, и они вдруг стали чистыми, светлыми и просторными. Мы с Антуаном, подвергая себя некоторой опасности (я только теперь это понимаю), сумели провести электричество, подсоединив провод к расшатанному устройству – изобретению учителя. Учителя зовут Луис, он установил ветряки; их вполне хватает для освещения, но они слабоваты, когда требуется высокое напряжение, так что электроплита, доставленная вертолетом, оказалась полезнее как буфет.

Когда обустраиваешь дом, частенько вдруг обнаруживаешь, что до зарезу нужна какая-то вещь, о которой забыл, делая покупки. Дорожка от домика была в колдобинах и в дождь всякий раз превращалась в водное русло; потом-то я ее подровнял, а вначале – не пройти не проехать, кроме как на древнем трехколесном тракторе Антуана. Этот трактор занесло илом при чиригуанском наводнении, но сеньор Виво попросил отца – генерала Хернандо Монтес Coca, губернатора Сезара – откопать машину и доставить огромным боевым вертолетом. Про генерала говорят – он единственный военачальник, от которого хоть какая-то польза.

На другом конце города есть лавка с товарами – их доставляет из Ипасуэно караван мулов; раз в несколько дней я отправлялся за покупками, подскакивая в древней развалюхе Антуана. Лавкой владела нестарая супружеская пара, но управлялась там их дочь, девушка лет двадцати по имени Эна – я слышал, как отец ее спрашивает, сколько стоит бутылка рома.

Эна невысокая, ладная; одевается обычно в простенькое линялое голубое платье и всегда босая. Кто-то скажет, у нее чуть крупновата голова, но лицо привлекательно и безмятежно в обрамлении длинных черных волос. Она очень напоминала одну гречанку, в которую я был когда-то влюблен; у Эны – такая же гладкая нежная оливковая кожа и большие карие глаза под густыми, почти сросшимися бровями. На руках – чуть заметный мягкий темный пушок, что, скажу честно, всегда сводило меня с ума, а пальцы – тонкие и изящные.

Однако самое чудесное в ней – шаловливость; она излучала тихое веселье, полускрытое озорство, невинную чертовщинку, у Эны вид существа из вечности, способного буквально над всем позабавиться. В ней чувствовалась озорная жилка, что и подтвердилось, когда я понял, каким образом она столько времени меня дурачила.

В доме сеньора Виво я нашел неисчерпаемое собрание мелодий Анд; Дионисио научил меня играть на гитаре – идеальном, по его словам, инструменте для аранжировок, поскольку гитара способна передать трехголосье. С тех пор у меня вошло в привычку сидеть после заката на крылечке, разучивая новые мелодии. Воздух тих, акустика на горном склоне просто идеальна, и Антуан говорил, что музыку отчетливо слышно во всем городе. «Ишь ты, – говорили люди, – мексиканец-то опять играет». Иногда я замолкал, уступая сцену трескучим симфониям сверчков, и, поскольку у меня необычайно острый слух, различал беседы летучих мышей.

Как-то вечером я играл «El Noy de la Mare»,[11] очень красивую каталонскую народную мелодию. Исполнять ее совсем нелегко – очень тонкие вариации, но я все-таки часто ее играю и всякий раз вновь благодарен за все, что со мной произошло.

Кажется, я заметил, как за темной изгородью шевельнулась и пропала тень. Меня это озадачило, но потом я отвлекся и стал играть переложенный для гитары «Реквием Ангелико», наше с сеньором Виво совместное творение. Реквием звучал невероятно нежно и совершенно меня поглотил. Закончив, я скользнул взглядом по изгороди и опять увидел мелькнувшую тень, только на сей раз она выступила из темноты и двинулась ко мне. Мелодия напомнила мне о земной богине, которой в здешних местах поклонялись, Пачамаме, и на секунду мне даже стало страшно, что я вызвал саму Пачамаму. Но то была Эна.

Она стояла передо мной, и я увидел, что ее огромные карие глаза полны слез. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а потом совершенно естественно и изящно, как делают маленькие девочки, она села по-турецки и очень серьезно сказала:

– Так красиво. Я никогда не слышала такую saudade.[12] Пожалуйста, сыграйте снова.

– Я не очень-то хорошо исполняю, – ответил я. – Послушали бы вы, как играет сеньор Виво.

– Сыграйте снова, – попросила она, – только теперь для меня, а не для того, о ком думали.

Я рассмеялся, чуть удивленный ее проницательностью. Начал играть и почувствовал – хочу сыграть для нее особенно хорошо и чересчур стараюсь. Несколько нот я скомкал, но потом заставил себя ни о чем не думать и погрузиться в музыку.

Когда я закончил, она изумленно наклонилась и мягко провела рукой по струнам. Потом выпрямилась, глубоко-глубоко вздохнула.

– Если бы я так могла.

– Может, со временем?

– Нет, не смогу. Для этого нужно много печали. У меня столько нет.

Потом она рассмеялась и искоса взглянула на меня:

– А теперь скажите, о ком вы думали перед этим?

– Она живет в Мехико, – совершенно неожиданно признался я. – Моложе меня и постарше вас. К несчастью, она меня не любит, поэтому… – я пожал плечами, – …вот играю иногда для той, кто никогда не услышит.

– Играть надо только для тех, кто слушает, и любить только тех, кто любит в ответ. Я бы так поступала.

– Наверное, вы мудрее меня.

– Это уж точно. А теперь сыграйте мне что-нибудь испанское, по-настоящему испанское, с duende[13] и gracia.[14]

Из всего разнообразия фламенко я знал лишь солеарес, солеа и соледадес,[15] сеньор Виво сам только им и научился, когда однажды ездил в Андалусию. Играть их можно очень медленно, в них звучит печаль одиночества. Я сыграл четыре подряд, а Эна сидела, склонив голову набок и внимательно следя за моими пальцами. Потом сказала:

– У вас руки, как пауки. Мне кажется, вам нужно еще научиться играть на типле[16] и чаранго. – Эна поднялась и одернула всегдашнее голубое платье. – Пожалуй, завтра опять приду. Приятно разнообразить прогулку.

– Эна, – спросил я, – а почему родители вас называют то Эной, то Леной? Непонятно как-то.

Она рассмеялась:

– Ну раз уж вам так интересно, скажу. Когда я была совсем маленькой, не могла выговорить «Лена» и говорила «Эна». Так что теперь у меня сразу два имени.

– Как просто. Вам не страшно одной идти? Уходя, она посмотрела на меня через плечо:

– Не беспокойтесь, здесь вам не Мехико.

Она помахала, а потом растворилась в темноте, и я остался наедине с цикадами.

3. о новом ресторане и новом священнике

Он прибыл в день, когда шлюха Долорес давала донне Констанце последний урок незаменимого искусства приготовления chuno.[17] В школе донна Констанца научилась печь лишь canapes и vol-au-vent[18] – только эти навыки соответствовали ее статусу богатой дамы, которая только шевельнет пальцем, как примчатся бригады кухарок и поваров. Но сейчас, перейдя на положение возлюбленной крестьянина, навечно сосланного в горное поселение, она стыдилась своей праздности и смущалась, что всю стряпню в доме Гонзаго взял на себя.

А шлюха Долорес, наоборот, выучившись содержать батальон ребятишек от разных отцов, решила разнообразить способы заработка. «Мне уже сорок или что-то около того, обжиманья и стоны меня утомили, – говорила она. – Уж я заслужила отдых от беспрестанного дрюченья. Отныне я шлюха только вечерами по пятницам и субботам».

Идею открыть ресторан она почерпнула в книге, купленной у Дионисио за браслет, который тот намеревался преподнести в подарок Летиции Арагон. Дионисио уверял: это «un libro muy romantico»,[19] и Долорес доверчиво ее приобрела, рассчитывая, что там про принцев и принцесс или, может, про несчастную жертву – голубоглазую блондинку, которую доблестно спасает драгунский капитан, он же, как выясняется, давно пропавший кузен, они женятся, с трудом добившись позволенья его родителей, и им, в конце концов, не нужно скрываться.

Оказалось, Дионисио и Долорес несколько по-разному понимают, что такое «очень романтическая книга». Она нетерпеливо читала, жуя обслюнявленную сигару и ожидая торжественного выхода принцессы. В непривычном литературном занятии шлюха не умела распознать ключевые моменты повествования, ее больше пленяли случайные кулинарные рецепты. Книга называлась «Донна Флор и два ее мужа»,[20] и Долорес надумала открыть собственный ресторан под названием «У донны Флор».

Без трудностей не обошлось. Прежде всего, здание под новый ресторан пришлось выкапывать из ила, который к тому времени отлично просох и стал несокрушим. Жизнь шлюхи привила Долорес большую любовь к свободе, но сейчас ощущалась нехватка помощника. «Охо-хо! Вот бы появился какой мужичок и покопал!» – говорила она и подолом юбки вытирала с лица пот, прежде чем возобновить труды. Долорес очень жалела, что старшие сыновья смылись на поиски алмазов в джунглях, две взрослые дочери умотали в Вальедупар заниматься матушкиным ремеслом, а оставшийся малолетний выводок мог лишь оттаскивать иловые кирпичи, но не копать.

Как-то раз во время работы Долорес почувствовала – сзади кто-то стоит. Сердце у нее скакнуло, она обернулась и увидела Фульгенсию Астиз. Долорес страдала тем, что в ученых кругах назвали бы «аномальный рефлекс удивления» – она застыла с распростертыми объятьями и широко открытым ртом. Все знакомые к такому привыкли, и часто ребятишки подкрадывались, грохали в кастрюлю у нее над ухом, чтоб посмотреть, как Долорес разинет рот, и, заливаясь смехом, убегали, прежде чем та очухается. Но Фульгенсия раньше никогда такого не видела, и необычная реакция ее озадачила – казалось, Долорес застыла, собравшись обнять Фульгенсию. Та попятилась и быстро ушла.

Долго ли, коротко ли, но Долорес разыскала Фульгенсию, и вскоре они подружились. Фульгенсия возглавляла женщин Дионисио в Ипасуэно, была сантандерианкой и больше всего любила учинять героические подвиги, желательно со смертельным риском или хотя бы небольшим кровопролитием. Скроена она была по-крестьянски добротно – с широким плоским лицом и высокими скулами. Волосы подвязывала так же, как Ремедиос, в черный конский хвост, и в разное время многие мужчины, получив мощный удар по башке, поняли: Фульгенсия – крепкая женщина, с ней не забалуешь. Фульгенсия привела еще десять женщин из ипасуэнского лагеря, и они моментально откопали «У донны Флор», за два дня покрыли крышу тростником и зарыли под полом зародыш ламы, чтобы новое дело Долорес процветало.

Но та была своенравной хозяйкой. Она не видела повода прерывать собственные трапезы, и потому закрывала ресторан утром – на завтрак, в полдень и в семь вечера; не открывала его и в сиесту, говоря, что нуждается в отдыхе не меньше других. То есть заведение было открыто лишь по утрам, когда все уже отправились на работу, и по вечерам, когда все уже поели. Такая организация дела была хороша только тем, что Долорес вообще почти не приходилось работать.

Пройдя эту стадию и решив открываться в более разумные часы, Долорес проявила черту характера, до сих пор скрытую от ее знакомых. Как выяснилось, она – одержимый экспериментатор. Путем проб и ошибок она изобрела соус из индейского перца, такой неописуемо забористый, что он мгновенно стал знаменит. В первый момент его вкуса не чувствуешь, потом он стискивает глотку и повергает в этакое неистовое слабоумие: человек одной рукой хватается за горло, наполовину сползает со стула, снова на него плюхается, машет свободной рукой, сипит, давится, залпом пьет воду, обнаруживает, что стало только хуже, вылетает за дверь и бросается в реку, откуда выходит ошеломленный, в поту, глуповато лыбясь.

Долорес немало заработала на этом блюде: тушеный цыпленок под соусом назывался «Polio de un Hombre Verdadero». Все городские мужчины, кичившиеся своей силой, восприняли этого «Цыпленка для настоящего мужчины» как вызов. Один за другим они появлялись с приятелями и пытались на спор съесть все блюдо, не поморщившись. Те, кому это удавалось, немедленно возносились в элиту мужественности, и часто о ком-то говорили: «Что? Да он не мужчина, он только кусочек съел от Долоресова цыпленка!» или: «Слыхал про Хекторо? Он съел подряд два цыпленка Долорес, не запивая. Мужик!»

Но на самом деле это суровое испытание никому не нравилось, и мужчины подозревали, что Долорес отыскала хитроумный способ над ними поиздеваться. Они стали обходить ресторан стороной, боясь, как бы кто не предложил им потягаться с цыпленком, и потому Долорес устроила шквал экспериментов. Она испробовала «Рыбу с Сорока Дольками Чеснока»: та не имела успеха, да и готовка утомительна, слишком много всего чистить. Долорес попыталась приготовить сладкое блюдо «Месть Женщины»: бычьи яйца, плавающие в подозрительного вида соусе из тапиоки, но выяснилось, что это сезонное блюдо, поскольку бычков кастрируют раз в году. Она изобрела новое творение: маисовая лепешка в несколько слоев с разными, смотря по сезону, наполнителями, и назвала ее «Бокадильо-импровизация»; блюдо имело успех у женщин. Во всем мире признано, что в еде женщины менее прихотливы, чем мужчины, и большие исследователи.

В конце своего периода фантазий Долорес стала подавать традиционную излюбленную еду: picante de polio, arepas, chiles rellenos, carnitas, salpicon и esquites,[21] но в заключение нельзя не упомянуть главный финальный эксперимент – frijoles refritos.[22] Долорес обнаружила, что рефрито – совершенно феноменальное ветрогонное средство, если добавить в него сырые яйца и смешать разные сорта фасоли. Это блюдо Долорес подавала тем, над кем хотела подшутить, и оно же вызвало временный разлад между Фелисидад и доном Эммануэлем – последний пережаренную фасоль невероятно полюбил.

Пожелав изучить секреты кулинарного мастерства, донна Констанца, естественно, пошла в ученицы к Долорес, но та вначале отнеслась к ее мотивам с подозрением. Долорес заставила Констанцу поклясться на апачита – кучке камней, где Аурелио приносил в жертву духам холмов листья коки, – что ученица не откроет собственный ресторан и всякий раз, подавая блюдо, сопроводит его словами: «Рецепт Долорес, которая готовит это лучше меня». Для начала Долорес совершенно беззастенчиво обхитрила Констанцу: заставила ее помочь подготовить к хранению груды картофеля, сказав, что любой поварихе необходимо знать, как это делается.

Вначале она велела донне Констанце отделить «llallahuas» – картофелины необычной формы считали священными, – а потом заставила носить из реки воду и наполнять большой котел. Она отправила Констанцу домой и позвала через неделю, приказав отнести всю картошку на гору и разложить так, чтобы та десять дней попеременно промерзала ночью и прогревалась днем. Снова отослала озадаченную Констанцу и лишь через десять дней велела прийти и топтаться на картошке, пока в той совсем не останется влаги. Констанца и это выполнила в досаде и недоумении, которые окрепли, когда Долорес распорядилась оставить картофелины на месяц, до следующего урока, состоявшего в перетаскивании мешков по горному склону и укладке на задах ресторана «У донны Флор».

– Ну вот! – объявила Долорес, скрываясь в завесе сигарного дыма. – Мы и приготовили chunos.

Констанца с сомнением взглянула на затвердевшие высушенные картофелины:

– Но, Долорес, я хотела узнать, как их готовить, а не превращать в орехи.

– В стряпне, – ответила Долорес, – подготовка – это все.

Вот это донна Констанца могла понять; лицо ее прояснилось:

– Совсем как в постели!

Опыт общения с мужчинами у Долорес подсказывал одно: они напиваются, стоя в очереди, плюют на пол и орут клиенту на приеме, чтоб поторапливался. Когда подходил их черед, они, толком не раздевшись, ныряли в койку, оставляли на простыне грязь с ботинок, а потом старались уйти, не заплатив. Долорес скептически взглянула на донну Констанцу и, растягивая слова, хрипло пробасила:

– Подруга, да какой мужик об этом беспокоится? Они же как жеребцы – запустят зубы тебе в холку, чтоб спокойно стояла, а потом за другой кобылой несутся. – Чтобы подчеркнуть сказанное, Долорес сплюнула на землю, а напуганная Констанца не решилась объяснить, что Гонзаго не такой.

Тут мимо дверей беззаботно прошагала худая фигура, и женщины удивленно переглянулись. Они готовы были поклясться – прошел священник, но не отец Гарсиа. Они высунулись из двери и не сговариваясь решили пойти за ним и узнать, что ему нужно; та же мысль посетила всех прохожих. За новым священником на приличном расстоянии следовала толпа народу, включая отца Гарсиа, чьи территориальные инстинкты боролись с природной добротой. Внутренне он вел яростный спор: приветствовать нового священника или предложить убираться восвояси, ибо приход уже застолблен. Гарсиа решил выждать.

На площади потрепанный церковник взобрался на постамент обелиска и устремил в пространство отрешенный взор, словно аккумулируя святость в точку света. Гарсиа узнал прием, которым сам пользовался, чтобы заинтересовать и утихомирить паству; он уже наслаждался профессиональной театральностью зрелища. Теперь он стоял ближе и видел: что-то есть в пришельце странное. Все вроде правильно, и в то же время – не совсем.

Взять хотя бы шляпу: форма, какая нужно, только это же пастушье сомбреро, выпрямленное и выкрашенное черной краской. Намазано очень густо, чтобы шляпа казалась гладкой, но все равно проглядывает соломенное переплетение. А пасторский «собачий ошейник»? Белый, и размер тот, но это явно аккуратно выдранная картонка. Сутана, похоже, сшита не из церковной материи, сильно просвечивает и слишком болтается – вроде выкрашенных в черное занавесок, которым кое-как придали форму. Отец Гарсиа вытянул шею и заметил, что стежки – крупные и неровные, какие получаются у детей, когда они учатся шить.

Новый священник осенил себя крестным знамением, люди умолкли, и он провозгласил:

– Братья и сестры, я несу вам спасение. Я всего лишь бедный скиталец-проповедник из Ордена Блаженномученика святого Гематома и добываю себе на хлеб, исповедуя и даруя отпущение грехов. Всего лишь за двадцать песо я дарую вам душевный покой и гарантию вечного блаженства, а залогом тому эта Святейшая Реликвия, что я ношу с собой, – ребро святой Некрофобии, которая чудотворно вознеслась на небеса в год от Рождества Христова одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, забрав плотскую оболочку и оставив один скелет. – Он помахал пожелтевшей костью; Педро тут же распознал, что ее отняли у собаки.

Тут многие перекрестились, а священник продолжил:

– Меня можно найти у первого обелиска ягуару при входе в город. Умолкните для благословения. – Он склонил голову и речитативом произнес: – Non (ita me Di ament) quicquam referre putaui utrumne os an culum olfacerem Aemilio, nilo mundius hoe nihiloque immundius illud. Аминь. – Люди повторили «аминь», и священник с достоинством отбыл к месту, которое сам определил для отправления культа.

Восхищенно улыбаясь, отец Гарсиа обернулся к Дионисио:

– Вы поняли, что он сейчас сказал?

Тот ответил:

– Мой латинский не настолько хорош, но определенно что-то не то. А что он сказал?

– Это из Катулла, – сказал Гарсиа. – Вот что это: «Видно, сойду я с ума, размышляя ночами – рот у Эмилия хуже смердит или жопа?»[23]

– Он так сказал? – изумился Дионисио. – Что это за благословение такое?

– Это благословение липового священника, который старается наскрести на жизнь, – сказал Гарсиа. – Пойду сейчас же ему исповедуюсь, еще Катулла послушаю.

Он вернулся, подскакивая от восторга, после отпущения грехов на латыни: «Испражняйся менее десяти раз в году, и тогда оно станет твердым, как люпин и фасоль, и, потерев его в руках, ты и пальца единого не измажешь».

Так началась его крепкая дружба с липовым священником, который был некем иным, как непутевым шалопаем, младшим братом кардинала Доминика Трухильо Гусмана. Он учился в той же духовной семинарии, что и отец Гарсиа, откуда был вышвырнут за всепоглощающий интерес к древней скатологической литературе. Звали его дон Сальвадор, и все непристойные и сладострастные отрывки он знал наизусть. Подобно отцу Гарсиа, он твердо верил в спасение через веселье и блуд.

4. Эна и мексиканец-музыковед (2)

В последующие недели Эна обычно появлялась в сумерках, и я очень скоро отметил ее многоликость. Порой она выглядела чуть полнее, а иногда мне казалось, что брови у нее стали гуще, чем раньше. Мало того, почти все в ней изо дня в день менялось. Она могла забыть, о чем я говорил накануне, но помнила это недели спустя и часто задавала одни и те же вопросы. Сегодня приходила в восторг от мелодии, что я играл, а назавтра презрительно от нее отмахивалась, утверждая, что предпочитает другую, которая ей не понравилась вчера. Однако она всегда садилась по-турецки, не сводя с меня глаз.

– Эна, – спросил я как-то, – почему ты все время так сильно меняешься?

Я думал, она удивится вопросу, но Эна хихикнула в кулачок:

– Все так говорят. Мне кажется, это очень забавно.

– По-моему, ты невероятно таинственна.

– Ну и хорошо, мне это нравится.

На следующий день она принесла в соломенной корзинке двух детенышей ягуара. Вынула за шкирку и вручила мне:

– Вы ни за что не станете настоящим жителем Кочадебахо, пока тоже не заведете наших кошек.

Вообще-то я терпеть не могу кошек, у меня аллергия – чихаю, а они, собаки, чувствуют, что я их не люблю, и нарочно ко мне лезут. Я пришел в ужас, получив целых две штуки, которые вскоре вырастут в огромных черных чудовищ, но взглянул на них, и, признаюсь, сердце у меня чуть смягчилось; во всяком случае, я обрадовался предлогу поцеловать Эну в щечку в знак признательности. Она моментально залилась румянцем, и глаза ее на мгновение вспыхнули. Эна приложила руку к щеке, словно хотела еще раз ощутить поцелуй, и, чтобы избавить ее от неловкости, я спросил:

– Как мне их назвать?

– Ой, по-моему, они обе девочки, – ответила она. – Так что назовите их «Эна» и «Лена», хорошо?

– Ну, так тому и быть. Эна и Лена.

Разумеется, кошки быстренько превратили дом в поле битвы, оглашаемое мявом и воем; они забавлялись нескончаемой игрой – гоньбой по комнате, не касаясь пола, когда все слетает с полок и столов. Естественно, я в конце концов очень полюбил своих питомцев, даже когда одна оказалась котом и обрюхатила сестру; все кончилось тем, что я оказался под пятой у банды маленьких пушистых налетчиков, которые так выросли, что понадобилось пристраивать дополнительную комнату.

Однажды вечером, поиграв Эне, я сказал:

– Знаешь, из-за тебя я совсем перестал сочинять. – В ее глазах мелькнула тревога. – Да что ты! Не пугайся, пожалуйста; просто мне очень хочется, чтобы ты не скучала, я все время разучиваю что-нибудь новое и совсем не пишу музыку сам.

Лицо Эны стало несчастным.

– Простите, пожалуйста, – жалобно сказала она. – Я совсем не хотела вам мешать. Мне казалось, вам нравится, что я прихожу. Но если хотите, больше не приду.

Стояла очень ясная ночь, светила щербатая луна, отчетливо виднелся Южный Крест. Я удивился и растрогался, когда увидел, что глаза Эны набухли слезами, а губы дрожат, как у маленькой девочки. Мгновенно поняв свою вину и нечуткость, я, не раздумывая, встал перед ней на колени и обнял. Я прижимал ее к себе, успокаивал, поглаживая по спине, укачивал, как когда-то делала моя мать.

– Эна, – тихонько приговаривал я, – не нужно плакать. Мне нравится, что ты здесь, это очень важно для меня. Я теперь больше не одинок.

Она немножко повсхлипывала у меня на плече и подняла голову. Мгновение мы смотрели друг на друга, и я сцеловал слезинку на ее щеке. Эна подалась ко мне, прикрыла глаза, прямо как в романтических фильмах, и очень робко и нежно поцеловала меня в губы. Я почувствовал, как знакомо стягивает живот, и, конечно, скоро поцелуи стали горячее, а объятья перешли в горизонтальную плоскость. Настал момент, когда я знал, что нужно сказать, и говорил всерьез:

– Эна, я сейчас понял, что влюблен в тебя.

– Я знала, – ответила она. – По крайней мере, мне казалось, что знаю.

– Что, тебе казалось, ты знаешь? Что я люблю тебя или ты меня любишь?

Она надула губки:

– И то и другое, конечно. Только, пожалуйста, не прогоняй меня.

На следующий вечер я весьма непринужденно обнял Эну и поцеловал. Вернее, попытался. Она оттолкнула и так меня ударила, что, честно говоря, и Мохаммед Али в свои лучшие годы не оглушил бы сильнее. Я утвердился на подгибавшихся ногах и, жутко обиженный, сказал:

– Эна, прошлой ночью мы два часа целовались. Я думал, ты и сегодня захочешь не меньше.

Она поразилась:

– Мы целовались?

– А то нет!

Она походила туда-сюда, взявшись за подбородок, словно раздумывала над малопонятным шифром, а потом, озорно хихикнув, обняла меня за шею и чувственно прошептала:

– Это я пошутила. Правда, смешно? Целуй меня, как хочешь.

– Обхохочешься, – сказал я еще обиженно, и мы принялись целоваться. Нынче Эна держалась увереннее и казалась гораздо опытнее, чем накануне, что опять удивляло и сбивало с толку.

– Почему ты целуешься не так, как вчера?

– У меня разные поцелуи на каждый день недели, – ответила она. – Вчера было воскресенье. Кроме того, я практиковалась.

– Что?! – возмутился я, жутко взревновав. – С кем это?

Она опять заулыбалась:

– Да ни с кем. Тренировалась. Совала язык между долек апельсина.

– Ты вруша, – сказал я. – Ну-ка, давай еще раз понедельничным поцелуем.

Одно, естественно, к другому, но в постель мы не ложились еще месяца два. Не потому, что Эна была пугливой молоденькой девственницей; мне казалось, она весьма заинтересована в том, чтобы расстаться с невинностью. Но мне самому требовалось увериться, что я действительно хочу забыть безответную любовь в Мехико и принять Эну со священным восторгом, какой должен испытывать благородный человек к добропорядочной девственнице. Кроме того, я искренне хотел подойти к этому без спешки, без всякого напора, чтобы все было романтично, без принуждения, чтобы чувства успели разогреться до точки кипения.

И как-то вечером, когда мы беседовали при свете керосиновых фонарей, Эна поднялась и вынула у меня изо рта сигарету. Растерла ее на земле, протянула руку и повела меня к постели. В темноте одним проворным движением выскользнула из поношенного голубого платьица, обвила мою шею руками и тесно ко мне прижалась. Даже в темноте я видел, как сияют ее глаза, они светились так ярко и звездно, как это бывает, по-моему, только у юных женщин. Она нежно поцеловала меня и шепнула:

– Сейчас самое время.

Слегка неловко в темноте Эна одну за другой расстегнула пуговицы на моей рубашке и просунула под нее прохладные узкие ладони, пробираясь сквозь поросль на груди. Взяла меня за плечи и подтолкнула к кровати, но ту, как выяснилось, целиком занял перепутанный клубок сонных кошек. На некоторое время романтика полностью исчезла, пришлось сгонять котяр, а это дело непростое при их весе и неохота шевелиться по природной вялости сластолюбивых кошачьих.

Тело Эны – роскошное царство: щедрое совершенство девичьих изгибов и пьянящий дурман женщины, рожденной для необузданной любви. Какая гладкая и нежная кожа! Мое тело познавало это царство, а невинность и чувственность Эны пробудили ощущение, испытанное при первой встрече с Андами; сердце то перемещалось к солнечному сплетению, то поднималось к горлу, не давая дышать. Чудо так меня ошеломило, что я едва не пропустил хрупкие частицы наслаждения, которые в своем осторожном познании Эна стремительно посылала сквозь мое тело.

5. проповедь отца Гарсиа, обращенная к ягуарам с верхушки обелиска

Братья и сестры во Христе, бывшие марксисты, разочарованные последователи Мариатеги,[24] крестьяне, шлюхи и партизаны, я поведаю вам об откровении, явленном моей душе в долгие и трудные дни нашего опасного горного похода из Чиригуаны, где жизни нашей угрожала опасность, в благословенный город Кочадебахо де лос Гатос, где мы вступили в лучший мир и начали новую жизнь среди пятнистых камней цивилизации, давно погрузившейся в воды; сии камни чудотворно и своевременно осушило вмешательство Господа нашего, выразившееся в землетрясении.

Откровение, о коем я веду речь, – это само благоразумие, и не может быть опровергнуто ни поднаторевшими в казуистике законниками, кто денно и нощно печется о том, чтобы делать как можно меньше, только надувать и запутывать людей непостижимой тарабарщиной, до отказа набивая банковские сейфы, где содержатся их недостойные накопления, ни здравым смыслом, поскольку на нем оно и зиждется; его не могут отвергнуть ни философы, не уверенные даже в значении слов, коими выражают свои сомнения, ни доктора богословия, что жуткими придирками глупо отрицают наличие бессмертной Души у кошачьих, подобных вам, и без устали препираются – чем занимался в средние века святой Ансельм и какого пола ангелы. Более того, друзья мои, своим толкованием библейских текстов и противоречий, которые легко в них отыскать, эти богословы порождают изобилие ереси и вздорных пререканий, а сие ведет к недвусмысленному заключению: лучше бы они тратили силы на увеличение заработка сводней и шлюх, а также дискуссии, есть ли у рыбы яйца и сколько их.

Правда в том, что в Библии – почти все неправда, и кому сие знать, как не мне, ибо я – священник, хоть и лишенный несправедливо сана из-за напраслины, которую возвела на меня докучливая и заблуждающаяся прихожанка. Но в глазах Господа я не расстрига, ибо верный Ему слуга, кому Он ниспослал Свое Откровение, а оно в том, что большая часть мироздания, попросту говоря, – ошибка и недосмотр, в чем Господь искренне раскаивается.

Разве Господь не благ и мудр непревзойденно? Стоит нам оглядеться вокруг и вспомнить события недавнего прошлого, чтобы с абсолютной ясностью понять: это мироздание – злых рук дело. Я был лишен сана по лживому обвинению прихожанки в соблазнении, и ей поверили. Военный отряд прибыл в наш прежний поселок и попытался надругаться над кухаркой Фаридес, а потом убил несколько человек ручной гранатой. Затем донна Констанца бездумно решила отвести к своему плавательному бассейну реку, что поила всех нас, тогда как при добром мироустройстве ей бы такое и в голову не пришло. А потом солдаты подвергли нас новым гонениям, но мы отбили врага, ибо Господь надоумил, чтобы Фелисидад, пылкая и смазливая шлюшка, перезаразила офицеров обычной гонореей и барранкильским сифилисом. А затем солдаты вновь вернулись, и нам пришлось в кровавой бойне перебить почти всех, что в благом мире было бы невозможно, а потом покинуть пенаты в страхе перед репрессиями, беспрецедентными в истории нашей страны, не считая времен Произвола, когда имели место плюс-минус триста тысяч политических убийств – подсчет приблизительный, поскольку безымянные могилы множились в нашем окутанном ночью краю.

Более того, мы живем в мире, где существуют воровство и убийство, насилие и непочтительность во всем множестве проявлений, где бабы-притворялы симулируют оргазм, отчего мужики мнят себя жеребцами почище коня дона Эммануэля; в мире, где наша городская молодежь отравляет себя «базуко»[25] и алкоголем, ради которых они и солгут, и убьют; в мире, где так много сирот, точно Святой дух обрюхатил миллион незримых дев; в этом мире детей отдают в проституцию, чтобы расплатиться с долгами, а маленьких мальчиков тайно растлевают епископы, генералы и незаслуженно знаменитые драматурги.

Кроме того, мы видим, что независимо от пагубы человеческой деятельности против нас сама природа с ее наводнениями и ураганами, королевскими аспидами и скорпионами, землетрясениями и кораблекрушениями, необъяснимыми болезнями и расстройствами, с предосудительными затмениями Солнца и Луны, из-за чего в одних местах люди странным образом сходят с ума, а в других приливы столь губительно полны, что выбрасывают рыбу на горные склоны. И сверх того, мнится мне, природа так задумана – положиться возможно лишь на эфемерность любви.

Что же сие означает? Как это понимать? Можем ли мы взглянуть на мир и сказать: «Бог есть Добро»? Нет, не можем. Мы оглядываемся вокруг и видим мир, определенно созданный для нашего неудобства, и потому у нас зачешется в причинном месте именно в то время, когда мы на приеме у важной персоны и, следовательно, почесаться не можем; мы обнаруживаем, что в горах слишком холодно, а в льяносах чересчур жарко; в джунглях, что так красивы, тебя живьем жрут ядовитые насекомые, а море слишком глубоко, и моряк не сможет благополучно покинуть место кораблекрушения. Ложишься в постель с улетной шлюхой, и она награждает тебя хворями, лечение которых столь ужасно, что и подумать страшно, но пока не проявились их симптомы, успеваешь заразить множество других людей, с кем потом происходят затруднительные объяснения. Нет, друзья мои, оглянешь этот мир и решишь: часть его создана из озорства, а часть – по злому умыслу.

Таким образом, заключаем: архитектор сей космической шалости – Сатана, а Бог не имеет к тому отношения, ибо крепко почивал на седьмой день. И не Бог создал Сатану, поскольку Бог не способен сотворить зло, а это доказывает, что Сатана вечен и сосуществует с Богом, и, кто знает, может, столь же могуществен. Я расскажу вам, как это случилось.

Пока Бог спал, Сатана, завидуя Его Несказанной Созидательности, ускользнул и сотворил солнце, луну, звезды и всю материю, потому что Бог создал только дух. Потом Сатана изготовил человека и тридцать два дня пытался вдохнуть в него жизнь, но ничего не получалось – глина все время высыхала на солнце.

Затем Бог послал с небес ангела Адама, сказав ему: «Эй, ты, поди-ка проверь, чем там этот Сатана занят, да смотри, не засни, пока внизу будешь, а то Сатана постарается вложить твою душу в свой комок глины».

Ну, ангел Адам спускается на землю, оглядывается и думает: «Хм, это интересно», – а тут появляется Сатана, и Адам говорит ему что-то вроде: «Неплохое у тебя тут местечко, что собираешься с ним делать?» А Сатана отвечает: «Да ничего особенного. Не погостишь ли? Может, чашечку дьявольской амброзии?» И Адам говорит: «Отчего же, поглядим, как она против божественной».

И очень скоро они вместе крепенько напились, и уже друзья не разлей вода, но Сатана на стреме, а Адам видит, как у того глазки бегают, и помнит, что спать нельзя. «Я тебе песенку спою», – говорит Сатана и заводит, гад, эпическую песнь, которую сам экспромтом сочинил совершенным александрийским стихом – ну там, все эти спондеи и дактили, и все, что хотите, и идеально попадает в цель с безукоризненной точностью, какую приобретаешь на первом кувырканье с разлюбезной милашкой. Ритм задуман идеально, чтобы убаюкать и усыпить, но Адам полон решимости не спать и слушает песнь, и слова ее столь красивы и обольстительны, что у Адама встает, и в то же время они вышибают из него слезу. Он стесняется эрекции в присутствии Сатаны, но она помогает ему не заснуть.

И вот Сатана поет эту песнь сорок три года, сочиняя по ходу, ни разу не повторив слова, составляя ее то двустишиями, то четверостишиями, а то превращая в петрарковские сонеты или двустрочные эпиграммы. То это Горациева ода, а в следующую минуту – белый стих с высокопарными сравнениями на полгода, и наконец амброзия начинает действовать, и ангел Адам засыпает.

Тотчас же Сатана, сказав: «Уморил, зануда», вскакивает, хватает Адамову душу и запихивает ее через уши в глиняного человека, и когда Адам просыпается – он в заточении.

Потом Бог посылает вниз ангелицу Еву, выяснить, что творится, и с ней случается то же самое. После этого Бог соображает, что творится, и посылает вниз архангела Михаила устроить Сатане хорошенькую головомойку за наглость, сказав: «А те двое пускай посидят в телах, пока я их не разрушу. Будут знать, как засыпать на дежурстве».

И вот правда в том, что все мы – заключенные ангелы, потомки заточенных, живущие в мире, который создал Сатана, а не Бог, из чего следует, что все в Ветхом Завете – не Закон Божий, но Закон Сатанинский. Сатана лишь ловко перемешал кой-какие хорошие законы с плохими, чтобы заключенные ангелы думали, будто он – Бог. А потом спустился ангел Иисус – все поправить и дать нам настоящий Закон Божий, что он и сделал, только обмишурился, потому как всем плевать на его закон, и вот почему до сих пор в мире бардак и полно зла.

На протяжении веков заключенные ангелы чуяли неладное и на материальное глядели косо, полагая, что плоть греховна и не следует ей потворствовать. Одно время я сам так считал и запрещал людям плодиться и есть мясо, ибо это помешало бы непостижимым механизмам переселения души.

Однако я постиг, что Бог в конце концов заинтересовался этим материальным миром и позволил нам на равных вести битву с силами зла, упрятанными в тела человеческие вместе с заточенными ангелами.

И потому Бог устроил так, что мы нанесли поражение солдатам не единожды, но трижды. В первый раз Он шепнул Хекторо, Педро и шлюхе Консуэло, что Фаридес хотят изнасиловать; во второй раз вдохновил нас испражняться и бросить дохлого бычка в реку, чтобы отравить вояк, и мы напугали их зверьем в спальных мешках, а Фелисидад получила божественную силу, чтобы заразить всех офицеров обычной гонореей и барранкильским сифилисом. В третий раз нам подсказали тактику, чтобы уничтожить солдат, не потеряв ни одной жизни среди своих.

Но это не самое чудотворное; когда мы оставили поселок, Он вызвал землетрясение, одновременно осушив озеро в долине, чтобы мы могли там жить, и пролив воды в долину Мулы, чтобы солдаты не смогли нас преследовать. Пока мы шли, наши удивительные кошки, направляемые божественным провидением, приносили нам пищу. Вдобавок Он вызвал снежную лавину, открывшую тела конкистадоров, затем размороженных Аурелио, дабы они помогли нам отстроить город, где мы теперь живем в гармонии, подобно ангелам, каковыми и являемся.

Из этого следует заключить: Бог желает, чтоб мы разрастались, шли в авангарде завоевания мира нашей внутренней ангельской природой и очищали материю, пока она тоже не станет духом. И когда это произойдет, дух Сатаны лишится власти, ибо владычествует он лишь над грубо материальным. И таким образом, наш святой долг перед Богом – размножаться и заселять мир себе подобными, чтобы погрузить его в пиршественную благость. Между нами говоря, не удивлюсь, если однажды утром все мы проснемся и обнаружим, что у нас снова крылья, а совокупляемся мы, целиком перемешиваясь телами.

Но до того времени будем же укреплять себя доброй пищей, включая мясо; станем щедро блудить, пусть хныканье младенцев в обгаженных пеленках не дает нам спать ночами. Да будут матери бессонны, кормя грудью, и да будут бессонны девицы, совокупляясь. Deo gratias. Dominus vobiscum.[26] Аминь.

6. Эна и мексиканец-музыковед (3)

Проснувшись утром, я обнаружил, что Эна незаметно ускользнула, а я делю постель с клубком сибаритствующих кошек. Когда мне наконец удалось их согнать, чтобы застелить сбитые простыни, я увидел пятнышко крови там, где Эна радостно простилась с невинностью.

Вечером Эна пришла, как обычно, и я преподнес ей коробочку. В ней лежало обручальное кольцо моей бабушки.

– Эна, выходи за меня замуж, – сказал я. – Пожалуйста.

Она смотрела на кольцо и вроде сильно побледнела.

– Я бы очень хотела, – сказала она, – но… дело в том, что я не могу. – Вид у нее был несчастный.

– Ну, раз хочешь, значит, можешь. Что тебе мешает?

– Я пока не могу сказать, но когда скажу, надеюсь, ты поймешь. – Лицо ее прояснилось: – Но я могу просто жить с тобой, если хочешь.

– Но пожениться-то лучше! – в недоумении воскликнул я.

– По мне тоже лучше пожениться, но это было бы несправедливо.

– Несправедливо к кому? К твоим родителям?

Она разволновалась:

– Нет-нет, этого я тоже пока не могу объяснить. Но обещаю тебе, что скажу завтра, честно.

Я ничего не понимал.

– Ладно, но жить ты со мной будешь?

Она застенчиво улыбнулась:

– О да, конечно.

Я нагнулся, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Ну, а теперь пошли в постельку.

– В постель? – ошеломленно переспросила Эна.

– Да, в постель. Прошлой ночью это было так восхитительно, я ни о чем думать не могу, хочу только снова любить тебя.

– Прошлой ночью? Снова? – изумилась она.

– Забыла, ты хочешь сказать? Что, очередная шуточка?

Эна замерла, потом сказала:

– Нет, конечно, я не забыла, но не слишком ли часто? Ее простодушие меня рассмешило:

– Да что ты, Эна, этим можно заниматься, когда хочешь.

Похоже, она сильно колебалась; затем, сжав губы, сказала:

– Но, мне кажется, я еще не готова.

– Готова, готова, – ответил я, помня удачливую решительность героя «Унесенных ветром». – А если нет, то очень скоро будешь.

Эна вновь продемонстрировала многоликость: этой ночью она была совершенно иной. Все время просила меня быть нежным и милым; вначале никак не могла расслабиться, но в конце концов все прошло восхитительно, как и накануне. На сей раз она оставалась со мной всю ночь, а утром разбудила сладким поцелуем, приготовила кофе и сказала:

– Я тебя правда очень люблю.

– Оставайся у меня, и мы будем говорить это друг Другу каждое утро.

– Я приду вечером, и мы во всем разберемся. А сейчас пойду умоюсь.

Когда она вернулась, посвежевшая и причесанная, я спросил:

– Querida,[27] как тебе удалось потерять невинность дважды? – Я указал на еще одно кровяное пятнышко на простыне.

– Вот странно! – ахнула она, а потом прибавила: – У меня немного болело после первого раза, и я думала, еще не совсем зажило. Я потому и сказала, что не готова.

Она не смотрела на меня, хотя вроде бы покраснела и пыталась скрыть улыбку, но больше я об этом не думал. Я в технической стороне девственности не разбираюсь, девственница – большая редкость в наши дни, и сей аспект остался за пределами моего весьма обширного опыта.

– А как смыть кровь с простыни? – спросил я.

– Да просто замочи и посыпь солью или еще чем-нибудь.

– Ладно, неважно. Может, оставлю на память.

Она похлопала меня по щеке и сказала:

– Я у тебя вся буду на память, не только моя кровь. Вечером из темноты выступили две тени и, держась за руки, двинулись к двери дома, где я стоял, привалясь к косяку. Перед этим я понарошку боролся с одной своей кошкой и весь был покрыт пылью, потому как зверь решил нынче не играть в поддавки. Я подумал: «Кого это Эна с собой привела?», увидел, что это еще одна девушка, и решил – наверное, взяла с собой подругу.

Но когда они вышли на свет фонаря, я застыл от изумления. Потеряв дар речи, грузно осел и машинально потянулся за сигаретами. Руки сильно тряслись, и я уронил спички, а с незажженной сигаретой, свисавшей изо рта, выглядел до того нелепо, что девушки захихикали. Наконец одна произнесла:

– Это что-нибудь объясняет?

– Две? – глупо спросил я. – Две? И все время было две?

Они кивнули, и та, что справа, сказала:

– Я – Лена, а это – Эна.

– Скажи, что не сердишься, – льстиво пропела Лена. Она опустилась на крыльцо и уперлась подбородком в мою коленку, дразня нарочито покаянными карими глазищами, а Эна подошла и взъерошила мне волосы. И они на пару начали эту дьявольскую игру, которая отныне стала проклятьем и счастьем моей жизни.

– Не надо, не сердись, – сказала Лена. – Поначалу мы хохмили, чтобы подразнить мексиканца. Понимаешь, у нас мексиканцев за дураков держат, и вроде бы получался славный розыгрыш.

– Но нам, – продолжила Эна, – понравилось слушать, как ты играешь, а потом мы обе в тебя влюбились, и все вдруг стало очень серьезно. И мы поняли – ну все.

– По правилам игры, – подхватила Лена, – нельзя было ни о чем друг другу рассказывать, чтобы дать тебе шанс догадаться, но ты так и не догадался.

Я лишь, как попка, повторял: «Две? Две?», и все вдруг прояснилось, и раскрылась тайна многоликости «Эны».

– Но мы все всегда делили поровну, – сказала Лена.

– Мы решили из-за тебя не драться, – прибавила Эна.

– И теперь ты понимаешь, в чем сложность с женитьбой, так что мы просто будем с тобой жить. Если ты, конечно, по-прежнему этого хочешь.

– Две? – с убитым видом повторял я. – Как же я справлюсь с двумя?

– Мы тебя любим, – сказала Эна.

– А ты любишь нас, – подхватила Лена, – и мы постараемся не ревновать и не цапаться.

Обе согласно кивнули:

– Обещаем.

– А вы обещаете, – спросил я, – не поворачивать всегда все по-своему, потому что вас двое, а я один?

– О нет! – рассмеялась Эна. – Это демократический город, у каждого только один голос, все равно не выиграешь.

– У тебя ни единого шанса, – сказала Лена. – Вообще, это мужчины придумали единобрачие, чтоб женщины над ними не властвовали. Мы это поправим. – Они снова захихикали.

– А что скажут ваши родители? Я не хочу, чтобы меня пристрелили.

– Они считают, ты богатый и знаменитый, и всегда поступают, как мы велим. Учитель Луис научил нас читать и считать, а они – неграмотные, так что вообще-то мы за них отвечаем, а они – наши дети.

– И в городском законе сказано, что в случаях, подобных этому, каждый может поступать по своему усмотрению. У Хекторо – три жены, у Дионисио Виво – два десятка, а у Консуэло и Долорес раньше или позже побывал каждый мужчина в городе; ну разве что тебя они не получат.

– Никогда.

– Только попробуй!

– Я устала, – заявила Лена. – Пойдемте баиньки.

– И я устала, – лукаво сказала Эна, притворно зевая.

Они рассмеялись, увидев, как я в тревоге окостенел.

– Мне нужно хорошенько выпить, – сказал я.

Прошел год, и мы действительно поженились; отец Гарсиа сказал, что идентичные близнецы получаются из одной расщепленной яйцеклетки, а значит, Эна и Лена, говоря научно, а следовательно, и в глазах Бога, – один человек. Он сказал еще, что его мнение основано наличной встрече с ангелами, и Господу абсолютно наплевать, как люди устраивают свою половую жизнь, пока все, чем они занимаются, продиктовано бесконечным многообразием форм любви.

Я прогуливался с моим другом Антуаном и, говоря об этих необычайных событиях, спросил:

– Как же они меня провели? И как получилось, что никто не знал?

Он обнял меня за плечи и ответил:

– Друг мой, любовь слепа. Понимаешь, мы все знали. С одной стороны, мы за тебя очень радовались, а с другой, всегда занятно разыграть мексиканца.

– Откуда же ты узнал, старый козел? Давай, рассказывай.

Антуан многозначительно побарабанил себя по носу:

– Разговоры вокруг и, понимаешь, приятель, эти девушки не единственные, кто сидел тут и слушал твою музыку. Я сам частенько приходил, хотя, должен сказать, надо бы разучить что-то новенькое. Прими совет доброго друга, а то начнешь терять слушателей.

– Доброго друга? – воскликнул я. – Ничего себе! Да мне минутки не выкроить! Семь здоровенных ягуаров, две женщины, и каждому удели время, со всеми будь ласков!

– Скоро времени у тебя будет еще меньше, – сказал Антуан.

Очевидно, он заметил мое недоумение, потому что прибавил:

– То есть они тебе не сказали? Всегда узнаешь последним? Здорово. Но я не хочу быть вестником, спроси лучше у них.

Вечером мне удалось вырвать признание у Эны с Леной, и, помнится, я вскричал:

– Что? Сразу обе?! Пресвятая Дева!

Они мило кивнули, а Эна взяла сигарету, прикурила и, сунув ее мне в рот, проворковала:

– Мы собирались сказать тебе завтра.

7. представление Святой Палаты его преосвященству (1)

И произнесу над ними суды Мои за все беззакония их, за то, что они оставили Меня, и воскуряли фимиам чужеземным богам, и поклонялись делам рук своих.

Иеремия 1:16

Ваше преосвященство, в этом докладе мы отдаем должное Вашему мудрому решению возродить на этой земле Святую Палату и использовать ее для выполнения благородного дела – тайной проверки состояния веры нации. С этой целью сто монахов ордена святого Доминика были направлены во все уголки страны – на громадные и неприступные вершины Анд, на промерзшие и негостеприимные плоскогорья, в тропические зоны льяносов и пропитанные влагой суровые леса и джунгли Амазонки. Они проникли во все эти районы и расположенные в них города и выполнили данные им инструкции исследовать не только суеверия бедняков, анимизм и политеизм дикарей, кому наши доблестные проповедники стремились донести светоч Христа, но также и образованный средний класс и элиту, внедрившись даже в верхние эшелоны светской власти. Они сделали это с помощью, как удачно выразился Ваше преосвященство, «благочестивой хитрости»; ясно, что, не скрывайся они под личинами продавцов бамбуковых свистулек, барышников, лекарей-травников, ясновидящих, отъявленных протестантов, птицеловов, змееловов и курощупов,[28] они не добились бы такого успеха в определении истинного состояния людских душ. Доклад, который Вы сейчас рассматриваете, представляет собой выдержки из донесений, кои Ваше преосвященство может в свое удовольствие изучить полностью, обратившись к нам с просьбой переслать их в его резиденцию.

Мы разбили доклад на три раздела, начав с прискорбного вопроса духовного здоровья нашего клира. С величайшим сожалением приходится доложить, что, перечитав материалы рассмотрений на Соборе в Эвре 1195 года, Авиньонского Собора (1209) и Парижского Собора (того же года), Ваше преосвященство получит весьма точную картину того, что по-прежнему существует в нашей стране спустя почти тысячу лет.

Встречаются священники, которые либо торгуют отпущением грехов и получают за него сексуальные услуги, либо даруют индульгенции умирающим в обмен на завещание наследства. Нами отмечен случай, когда епископ продал благочестивой вдовице фалангу мизинца святой Терезы Младенца Иисуса (за пятьдесят тысяч песо), тогда как подлинная. реликвия в действительности пребывает выставленной для всеобщего обозрения в соборе города Байо в Нормандии. Это наихудший пример торговли реликвиями, подлинными и мнимыми. Мы встречали многочисленные образчики Истинного Креста, явно сделанные из бразильского палисандра, красного дерева, амазонской бальзы, квебрахо и даже крашеной глины. Существуют многочисленные плащаницы Христа, выставленные напоказ в разных храмах; имеются изготовленные из нержавеющей стали гвозди из рук и ног Христа («чудотворно не заржавевшие, невзирая на древность»); тернии из венца Христа; чучела птиц (все тропические), Удостоенных блага присутствовать на проповедях святого Франциска Ассизского. Существуют кости Христа (вопреки учению о Воскресении), а священник в Сантан-Дере демонстрирует голову Иоанна Крестителя, пугающе схожую с высушенными головами, которые во множестве изготавливают и очень выгодно продают североамериканским туристам индейцы племени кусикуари. Все это – вдобавок к реликвиям так называемых «народных святых», как, например, Педро Антиохийский, который доставал из шляп лягушек и специализировался на благословении мулов и лам. Многие из этих неканонизированных «святых» имеют значительное число последователей среди священников, худший пример тому – церковь Непорочной Лючии, известной тем, что, будучи девственницей, произвела на свет двадцать два кролика.

Мы отмечали случаи, когда монахи в монастыре, коротая время в праздности, играют в кости на епитимью. В Сантандере лица духовного звания открыли несколько таверн, на вывесках которых изображаются клерикальные воротнички, епитрахиль, дароносица и потир для святого причастия и даже дискос, где на подставке отчетливо видны фавны в приапическом состоянии. В сих неблагочестивых заведениях можно видеть хозяев, обычно в состоянии опьянения в любое время дня; облачение у них подвернуто и заткнуто за пояс, они обмениваются с посетителями скатологическими историями и позволяют использовать потайные комнаты и каморки в аморальных целях.

Мы обнаружили, что безнравственный образ жизни весьма распространен. В одном городе всем известно, что монахини устраивают распутные вечеринки и ночами разгуливают по улицам. Члены монашеских орденов (мужчины и женщины) открыто сожительствуют, потомство таких союзов в народе называют «антихристово семя», в его интересах процветает кумовство. Мы обнаружили азартные игры, пьянство, сильное пристрастие к охоте и грубым видам спорта. В Асунсьоне есть два монастыря, которые регулярно устраивают между собой футбольные матчи. На игру собирается поголовно вся братия, место выбирается равноотстоящим от обоих монастырей. Футбольный мяч иногда общепринятого вида, но порою другой предмет, обычно – телячья голова или кокосовый орех. Цель игры – перебросить мяч через стену противника. Правил в игре не существует: сплошные тумаки, тычки, столкновения, таскание за волосы, а поток непотребных выражений покоробил бы даже портовых грузчиков и тех, кто привык ухаживать за безумными. В конце игры все окровавлены, в разорванных одеяниях, и можно только догадываться, во что обходятся монастырям наведение порядка и ремонт. Слава богу, соперники не прибегают к оружию: нами установлено, что до десяти процентов сельских священников его имеют, от небольших револьверов до ружейных обрезов, которые легко скрыть под рясой. Такая практика отчасти является понятной реакцией на разгул бандитизма, а отчасти – извращенным желанием покичиться самцовой мужественностью, которая в этой стране сама по себе объект поклонения.

Мы установили, что в вопросе ортодоксальности веры наше духовенство с почти идеальной точностью вписывается в общую путаницу учений, характерную для нации в целом, что вынуждает задаться вопросом об эффективности наших духовных семинарий. Мы рассмотрим этот аспект, а именно разнообразие христианской веры, в части третьей нашего доклада; вторая часть касается бытующих в народе заблуждений и дьявольских обычаев. В заключение данного раздела отметим, что во вступительной речи, обращенной к Четвертому Латеранскому Собору, Его Святейшество Папа Иннокентий III признал: порок в миру вызван непосредственно порочностью духовенства.

8. про то, как любовь стала возможной в Кочадебахо де лос Гатос

Пожалуй, это непреложный факт бытия: всепоглощающие страсти возникают, лишь когда для них есть время и силы; любовь ставит непременное условие – определенная степень общественного устройства и экономическая стабильность, что делает возможным досуг, и тогда занесенные ветром семена желания прорастают на сей отдыхающей земле, пускают корни и буйно разрастаются орхидеями в джунглях.

Разумеется, многие пары уже были созданы до переселения из Чиригуаны: любовь учителя Луиса и Фаридес естественно произросла в селении, ныне скрытом илом; донна Констанца с Гонзаго и Глория с Томасом познали страсть в праздности лагеря «Народного Авангарда», а призрачная любовь Федерико и Парланчины расцвела в безграничном досуге смерти.

Весьма соблазнительно назвать расцвет любви в Кочадебахо чумой, чумой благотворной, как великое нашествие кошачьих, но это слово не подходит для истинного обозначения того цветка, что неизбежно пробивается из плодоносного слоя цивилизации.

Поначалу людей заботило только выживание: укрыться негде, пропитание скудно. Труды по раскапыванию руин древнего города инков заняли много месяцев, и все это время людей хлестал дождь и пекло солнце. Многие дома уцелели – их строили из камней, так идеально обтесанных, что в стыках не просунешь и листка бумаги, хотя камни не скреплял раствор. Но старые крыши из пальмовых листьев давно прогнили до слизи, все ужасно отсырело; казалось, сюда не проникает ни капли воздуха, ни солнечного луча. Первое время люди сбивались на ночь во Дворце Богов или в храме Виракочи, согреваясь теплом друг друга и мускусным жаром кошек.

Днем они лихорадочно работали, выкапывая ил кубиками и передавая их по цепочке, восстанавливали андены, что окружат город и обеспечат его картофелем, гречихой и фасолью, а горным склонам придадут вид лестницы для Титанов. Кто-то трудился над саманными кирпичами, чтоб залатать дыры в строениях, где разрушились камни, а другие уходили в горы добыть мясо или без устали вышагивали по бездорожью, собирая пальмовые листья для кровли домов.

Люди исхудали от работы и недоедания, но усердно трудились, веря, что потом станут недокучаемо отдыхать в своем городке у черта на куличках, жить тихой жизнью, потихоньку толстея и радуясь, что военные беды обходят их стороной. Люди надеялись, что история забудет о них и продолжится сама по себе где-нибудь еще. Эта надежда прибавляла сил, как и морские свинки, вискачи и викуньи, которых приносили охотники и громадные кошки, а также бананы, лимоны, миндаль, что привозили на мулах после обмена в индейских поселениях, разбросанных по сьерре. Когда платье от работы без отдыху превращалось в лохмотья, его заменяла одежда, сшитая теми же индейцами, и со временем могло сложиться впечатление, что здесь расположилось нетронутое доколумбово поселение, если б не физиономии негров и метисов, заменившие расчетливо бесстрастные лица индейцев, какие ожидаешь увидеть над этим полосатым красно-черным одеянием. К тому же индейцы не такие рослые; вот Мисаэль и Педро, оба под два метра, и вот Фелисидад, стройная и смуглая, как те, кто танцует «сигирийю» в Андалусии, совсем не похожая на кряжистых местных женщин, у которых грузные бедра, бесчисленные нижние юбки, а рты собраны в гузку.

И вот когда они разбирали завалы естественной плотины, чтобы окончательно осушить город, Мисаэль перегнулся через край обрыва и увидел: в трехстах метрах ниже простирается идеальный для земледелия участок, если бы только добираться к нему не кружным путем. Огромный каскад воды из трещины в озере смел лесок, покрыл участок толстым слоем плодородной почвы и снабдил речкой для орошения. Большая часть работы сделана.

– Hijo de puta![29] – крякнул Мисаэль, ухмыляясь до ушей. – Ну разве я не гений и не спаситель города? – И он зашагал разыскивать учителя Луиса.

Тот строил очередной ветряк, чтобы подключить к динамо от грузовика и в части города поднять напряжение до двадцати четырех вольт. Луис разглядывал свое произведение и прикидывал, нельзя ли его переделать, чтобы еще повысить напряжение без особой потери силы тока.

– Привет, дружище! – сказал Мисаэль. – Это и впрямь замечательная машина. – Они стояли, глядя, как крутятся на ветерке две половинки бочонка для керосина, и Мисаэль положил руку учителю Луису на плечо: – У меня такая задачка, какой у тебя в жизни не было.

– Посложнее, чем переспорить Фаридес?

– Гораздо сложнее, старина. Пошли, увидишь.

Глядя на равнину внизу, уже зазеленевшую, с изломанными в щепки деревьями, Мисаэль раздулся от гордости за свой план, а учитель Луис опьянел от грандиозности замысла.

– Это будет наша усадьба, наше поместье, это будет лучшая ферма на свете.

Учитель Луис прикрыл глаза рукой, щурясь против солнца.

– Мы вырастим все, – говорил он. – Где сыро, у нас будет рис; посадим авокадо и бананы, а на паровой земле станем пасти скот. Мы захлебнемся в молоке и сыре, будем барахтаться в апельсинах.

– Может, и так, – ответил Мисаэль, отбросивший всегдашнее недоверие к поэзии. – Только нужно придумать машину, чтобы нас опускала и поднимала. Самую большую машину в твоей жизни, такую, что ветряки детскими игрушками покажутся.

– Я построю небывалую машину, – сказал учитель Луис.

Он ушел и два дня пролежал в темноте, закутав голову одеялом, пока принесенное ветром с гор семечко идеи не обосновалось в перегное воображения, не прорвало оболочку силой первого побега, не выпустило стержневые и волосяные корешки, не дало ростки веточек, пестиков и тычинок и не превратилось в механизм великолепнее небесной системы. Учитель Луис отправился съесть picante de polio в ресторане Долорес, вытер рот, откинулся на стуле и мысленно подготовил описание машины для тех, кто естественно возглавил Кочадебахо де лос Гатос.

«Дайте мне точку опоры, и я переверну мир», – высокопарно заявил он, но первое усилие Архимедова рычага потребовалось не для сбора средств, но чтобы уговорить жителей взяться за выполнение колоссальной задачи. Люди сочли это безумием – они еще раскапывают город, переделывают крыши, перебиваются с хлеба на воду, и вдруг кто-то предлагает отвлечься от работы и строить гигантский подъемник.

– Ты шизанутее отца Гарсиа, – слегка невнятно сказал Хосе – он держал за щекой кусок коки.

– Замечательная идея! – бурно жестикулируя, говорил отец Гарсиа. – Он бы у нас поднимался и опускался метафизически, с помощью ангелов. Будь я уверен в безупречности левитации, сам бы им управлял.

– У нас и так дел хватает, – сказала Ремедиос, – и, если вдуматься, мы только что ушли с равнины. Зачем же на нее возвращаться, когда здесь мы в безопасности?

– Но это не равнина, Ремедиос, это плато, оно для земледелия лучше любой равнины.

– По мне, это равнина, – ответила Ремедиос и снова принялась чистить «Калашников», приглядывая за графом Помпейо Ксавьером де Эстремадурой, который ностальгически рисовал на пыльном полу ландскнехтский меч.

– Да пошло оно в задницу! – вскричал дон Эммануэль, когда учитель Луис обрисовал свой план. – Я и так уж заезжен больше панамской шлюхи. Этим можно заниматься, когда делать нечего. Ты взгляни, у меня брюхо съежилось от рытья этих анден!

Учитель Луис внимательно оглядел предложенный к осмотру живот – тугой, как барабан, и украшенный рыжеватой порослью.

– Вы преувеличиваете, дон Эммануэль, – заметил он.

Хекторо выпустил густое облако от своей puro,[30] сморщился от дыма и потрепал по шее лошадь.

– А я смогу спускаться, сидя верхом? – спросил он.

– Несомненно, – ответил учитель Луис.

– Хм, оно, конечно… – сказал Хекторо. Он считал, чем меньше слов человек произносит, тем больше выглядит мужиком, а чем больше выглядит мужиком, тем реже ходит пешком.

Мисаэль искренне поддерживал план – идея-то его, но даже он теперь чуть остыл, потому что ему несколько раз снились кошмары, как большая деревянная клеть срывается, люди разбиваются насмерть, и он боялся, что это – предостережение.

– Мы проведем обряд, чтобы святые благословили подъемник, – сказал учитель Луис. – Потом приведем отца Гарсиа его освятить, а затем Аурелио помолится богам аймара и наванте, и тогда он ни за что не сорвется.

Это успокоило Мисаэля, но учитель Луис чувствовал себя немного виноватым, оттого что сыграл на слабости к суевериям.

Он уже пал духом, но затем было замечено, что многие подходят к краю утеса и разглядывают плато внизу. Приходил Хекторо, ему воображались простирающиеся до горизонта стада, что пасутся на сочных лугах. Дону Эммануэлю виделись рощи авокадо, и он вспоминал, как в прежние времена поселковые мальчишки воровали у него фрукты, а потом пытались ему же продать. Ремедиос увидела, что это и в самом деле плато, и представила его как линию самообороны в случае атаки с востока и место для тактического отступления, если нападение произойдет с запада. Гонзаго с донной Констанцей пришли туда на закате и сели на краю, болтая ногами.

– Гонзито, – сказала она, – там внизу полно укромных местечек. Помнишь, как мы устраивали обалденные землетрясушки под деревьями и за водопадом?

– Чудные были деньки, – ответил ее возлюбленный. – Как-нибудь мы туда спустимся, найдем местечко, где муравьи задницу не сгрызут, и не под деревом, чтобы птицы не гадили, и без конца будем устраивать обалденные землетрясушки и кричать, сколько душе угодно.

– Мне уже надоело выпадать из гамака, – сказала донна Констанца. – Хотя первое время забавляло.

– Вот увидишь, мы обзаведемся настоящей кроватью, а когда спустимся на плато, она нам не понадобится.

И вот так, к большой радости учителя Луиса, люди стали приходить и спрашивать: «Что тебе для твоей машины требуется?», а возле обрыва начал собираться невероятный склад разнородных предметов: что-то необъяснимо нашлось в горах, что-то раскопали на заброшенных рудничных приисках, что-то выклянчили у индейцев в обмен на коз и чайные ложки. Здесь были огромные железные ободья с защелками, обрезки каната, стальные колеса, куски разбившегося военного вертолета, гайки и болты с левой резьбой по старым английским стандартам; громадный ворот, который пришлось тащить четырьмя впряженными вместе быками; крепежные стойки, старые, аж окаменевшие; балки от машин-бронтозавров, что, по-ослиному кивая, дробили руду, и шестеренки от них; древняя лебедка из гладкого палисандра с толедскими заклепками и вычеканенными на них гербами и отдельная груда неопознанных предметов, которые «могут для чего-нибудь пригодиться».

– Сейчас мне нужно только километра три веревки толщиной с мужскую руку, – объявил учитель Луис, – и побольше автомобильных колес, желательно со втулками и подшипниками.

Легче сказать, чем сделать. Требовалось отправить экспедицию в далекие места, где в более благоприятные времена проложили горные дороги, или прямо в Ипасуэно. В пропастях под крутыми поворотами валялись в кустарнике или наполовину погрузились в водопады бесчисленные обломки машин, у которых оказались пьяные водители или неисправные тормоза. Здесь можно было найти легковушки, бортовые грузовики, фургоны и экипажи всех марок и на всех стадиях распада; во многих сидели скелеты, дочиста обклеванные благодарными птицами, в большинстве речных рыдванов обитали пумы и дикие кошки, королевские аспиды и игуаны, а остальные колонизировали рыбы и зимородки.

Дело упростила донна Констанца; после яростной борьбы с совестью она пришла к учителю Луису и застенчиво протянула узкую зеленую книжицу.

– У меня осталась чековая книжка, – сказала она, – и я хотела бы помочь приобрести то, чего вы не найдете.

Учитель Луис, донна Констанца и Гонзаго отправились в Ипасуэно. Происходило это еще до того, как Дионисио Виво прикончил Пабло Экобандодо, и городок был не из самых приятных: наркоманы останавливали машины под мостом и из-за денег убивали пассажиров, убийцы-мотоциклисты с грохотом носились по улицам и разрывными пулями резали полицейских надвое. Луис, Констанца и Гонзаго вернулись домой, ведя за собой двух мулов, нагруженных молотками, разводными и гаечными ключами, огромными болтами и сверхмощными ножовками по металлу с запасными полотнами. Делегатам пришлось повидаться с управляющим завода по добыче железной руды Государственной Корпорации Рудников, и они заказали колоссальную бухту веревки, которую должны были доставить в маленькое поселение Санта Мария Вирген. Впервые в жизни управляющий получил взятку чеком от пропавшей жены мультимиллионера. Он дождался денег по чеку и подумал: стоит ли затрудняться доставкой веревки? Но затем припомнил, как похожий на мексиканца молодой человек, что был с дамой, обещал приехать и лично его кастрировать, если он нарушит уговор, и пошел отдать распоряжения водителю самого большого транспортировщика.

Как выяснилось, транспортировщик смог добраться лишь до границы селения, поскольку не вписывался в кривые улочки. Смекалистый водитель сдавал задом километра три, пока не нашел места для разворота, чем привел в бешенство тракториста, который, к несчастью, оказался позади и тоже был вынужден пятиться. Затем транспортировщик проехал задом сколько мог в направлении Санта Мария Вирген и сбросил гигантскую бухту на ровном пятачке – насколько можно надеяться отыскать ровный пятачок в стране лавин и ущелий. Бухта милостиво раздумала самостоятельно отправиться на радостях в местечко с большим гравитационным покоем, а водитель прошествовал в поселок.

В селении, находившемся тогда в хватке базуко, он нашел только бессвязно бормочущих жертв пагубной привычки; вялые, с затуманенными глазами, они торчали в дверных проемах. Толку водитель ни от кого не добился, и у него сложилось жуткое впечатление, что он разговаривает со скелетами давно умерших, просто обтянутыми кожей и похожими на живых. Сбитый с толку, но помня матушкино присловье – «не нашего ума дело», – он уже готов был уйти, когда его окликнул учитель Луис, спускавшийся по горной тропинке. Они вдвоем отправились назад, и учитель Луис пришел в ужас от размеров бухты – выше троих Мисаэлей и шире двух Педро. Он оставил ее на месте и вернулся в Кочадебахо де лос Гатос.

Все дальнейшее стало триумфом сотрудничества и решимости в истории департамента. Почти все население пустилось в большой поход к Санта Мария Вирген с котомками, раздутыми от провизии, с непреклонностью во взоре и напружиненными в ожидании мускулами. С людьми шло огромное стадо – все мулы, все лошади, все коровы, волы и быки, и здесь же, словно не постигая серьезности экспедиции, резвилась ватага ручных ягуаров. Они черным бархатом устилали горные склоны, стремглав бросались за вискачи и птицами, усаживались на спины быкам, прыгали на скалах, вызывая сход небольших лавин, подкарауливали друг друга и катались в тучах поднятой пыли.

По героизму путешествие сравнялось с переселением. Днем сьерра оглашалась криками: «Давай, давай! Пошла, пошла, говядина!» – так погонщики нежным фальцетом любят понукать скотину, – и животные покорялись, кротко протестуя и смирившись с судьбой добровольных жертв непонимания. Копыта скользили по камням, и только мулы твердо держались на ногах. Ночью люди отдыхали, устраивая ночлег на высокогорьях, а прихрамывающая скотина щипала ковыль и отрешалась от воспоминаний, дабы встретить наступающий день с еще большей покорностью скотской доле.

В этом походе Фелисидад и поняла, что влюбилась в дона Эммануэля; лежа под звездами, с росой на одеяле и между ног, она постоянно видела во сне его впечатляющие причиндалы. Фелисидад снилось, будто его елдак, этот прославленный боевой конек, выскакивал из шкафа и подмигивал ей. Потом елдачный глазок превращался в рот и понимающе улыбался. Елдак скакал по полу и вспрыгивал к ней на колени, терся о ладонь, точно котенок трется ушками, и его мурлыканье было как сонное похрапыванье спящих среди людей ягуаров. А потом вдруг Фелисидад плавала в пахнущем ванилью сливочном море спермы, и луна серебрила море, а из океана дугой выпрыгивал дельфин, посреди полета становясь розовым привеском дона Эммануэля. В какой-то момент ей в ужасе показалось, что это акула, но затем она взлетала на него верхом и скакала к провалу меж звездами, который индейцы называют «поросенок». Утром дон Эммануэль подошел к ней и сказал: «Ты мне снилась», – и Фелисидад поняла: когда закончится поход, она отправится в странствие предопределенной любви.

Когда путники проходили через Санта Мария Вирген, равнодушные обитатели поселка провожали их пустыми глазами. Только маленькие ребятишки, отощавшие и грязные, но пока не отравленные базуко, радостно хлопали в ладоши и убегали в домишки, пугаясь огромных быков и крадущихся кошек. Поднялась завеса пыли, она оседала на беспризорные дома и миндальные деревья и першила в глотках апатичных наркоманов, которые даже не откашливались.

Размер бухты поразил людей.

– Вот это да! – ахали они. – Это бабушка всех катушек! Вот уж самая распоследняя катушечка на свете! Как же мы ее сдвинем?

Все молчали, и тогда косоглазый мужик, бывший полицмейстер и мэр Чиригуаны, который так сильно любил своих коз, что даже взял их в экспедицию, указал на электрический столб:

– Вот наша ось, друзья!

Высокий толстый столб из просмоленной сосны был реликтом норвежской программы электрификации на деньги Организации Объединенных Наций. Проводов на керамических изоляторах не было, а сам он накренился, точно ожидал возможности выпрыгнуть из ямы и сделать что-нибудь полезное.

В походе участвовал великолепный зебу дона Эммануэля по имени Качо Мочо. Король быков, Качо Мочо был единственным, кому разрешалось поедать цветы на клумбах дона Эммануэля; тот уже не ставил ворота на своих полях, потому что Качо Мочо умел, несмотря на сломанный рог, снимать их с петель и аккуратно класть на землю. Качо Мочо вел стадо во время переселения, и он же возглавлял скотину в этом походе. Яйца быка были так тяжелы, что мужчины болезненно морщились, видя, как они раскачиваются и стукаются о камни.

Томас вскарабкался на столб и привязал к верхушке толстую веревку, а другой ее конец Хекторо и Мисаэль прикрепили на упряжь Качо Мочо. Когда Томас слез, Педро шепнул быку на ухо секретное словечко и потрепал по загривку. Качо Мочо двинулся вперед. Веревка туго натянулась, мышцы взбугрились у быка под шкурой. Наступил краткий миг равновесия – казалось, ничего не получится, а затем столб повалился, вывернув землю у основания. Качо Мочо упал на колени, победно проревел и встал. Все радостно завопили, а гордый бык понарошку боднул единственным рогом.

Столб подняли над головами и просунули в отверстие в центре бухты. Потом три часа впрягали вместе всю скотину, лошадей и мулов, подводили веревки от оси и наконец во главе с Качо Мочо двинулись домой, в Кочадебахо де лос Гатос.

Хоть Аурелио вел кратчайшим путем, выбирая не столь обрывистые тропы, то были две недели испытаний и надвигающегося отчаяния. Никогда еще не изрыгалось столько проклятий, не поднималось столько пыли, забивавшей глаза и горло, никогда прежде люди не трудились столь яростно и абсолютно на равных с животными. Тропы не шире метра, петлявшие в горах, не годились, поскольку их проложили ведомые путепроходным инстинктом дикие козы, и люди шли, как индейцы, – напрямик. Они прорубали кустарник, откатывали валуны, переходили вброд стремительные потоки, спускались и поднимались по головокружительным склонам, натирали громадные волдыри, что постоянно лопались, а перед их внутренним взором постоянно витал образ плато изобилия. Иногда на спусках скот впрягали сзади и спереди поровну, а громадина катушки все подпрыгивала на ухабах, крутилась, и временами казалось – она вот-вот укатится сама по себе либо навечно застрянет. На краях протирались огромные вмятины, и когда, наконец, грязную и ободранную сверху катушку доставили в Кочадебахо де лос Гатос, все были совершенно измотаны. Люди рухнули в гамаки и проспали три дня, а животные, дергая холками, ходили безнадзорно с невыразимым ощущением свободы и легкости. Проснулся город в уверенности: они из рода победителей, им все подвластно. Столб-ось установили на площади; и по сегодняшний день на нем видны проеденные веревкой канавки. Каждый год кто-нибудь залезает на верхушку и прибивает там новое сомбреро, а новобрачные, взявшись за руки вокруг столба, клянутся друг другу в верности. Если у них что не так, они повторяют клятву, чтобы одолеть бесплодие.

Учитель Луис и Мисаэль с каждым днем неспешно продвигались в создании машины; суетиться незачем, импровизация требует размышлений с почесыванием подбородка и затылка. Тут нужно посидеть и выкурить сигарку в ожидании вдохновения, пропустить в борделе стаканчик-другой и, глядя в пространство, мысленно увидеть блоки и помосты. Время от времени требовалось отправить группу с быками – привезти еще телеграфных столбов или красного дерева на доски.

Помост с откидными створками выстроили большим, чтобы поместился и трактор, если когда-нибудь он появится. Для крепости доски обили стальными полосами, и они образовали скрепленную болтами решетку.

Почти на краю утеса соорудили громадный каркас – он под углом выдавался над ущельем. Сначала сделали две стороны, и они лежали на земле, а потом бригады поднатужившихся горожан подняли их и скрепили крест-накрест брусами из квебрахо. Сделали огромные пропилы, выжгли и просверлили дырки, вбили и обвязали веревкой колья толщиной с детскую ногу, и затем клеть подвесили на системе блоков из автомобильных колес. Колес в каждом блоке было столько, что учитель Луис заверял: даже ребенок вытянет клеть одним пальчиком.

Потом откомандировали в Ипасуэно донну Констанцу с чековой книжкой и караваном мулов. Караван привез мешки с цементом, гравием и песком, а управляющий рудничной корпорации вновь неожиданно обогатился. Тем временем учитель Луис и Мисаэль закончили монтаж тормозного рычага и выдолбили в скале огромную яму для стоек лебедки.

Состоялось зрелище, достойное фараонов. Весь город собрался передвинуть неохватное сооружение к его месту над пропастью. Бригады полуголых и совсем голых рабочих слаженно тянули и толкали под бой индейских барабанов «бата», что обычно использовались в обрядах для вызова богов. Машина, потрескивая и раскачиваясь, понемногу продвигалась на катках; потом привели Качо Мочо, который упер массивную башку в задние перекладины и натужился вместе с людьми. Вот устройство встало на место, и пришло время эстафеты кожаных ведер с водой из реки, что бежала через городок и водопадом низвергалась с утеса; требовалось смешать бетонный раствор – он удержит лебедку и скрепит каменные пирамиды, наваленные вокруг опор основания.

Наконец судьбоносный день настал, и все собрались на площадке у здоровеннейшей из виденных машин. Пришло время косоглазому экс-полицмейстеру и мэру произнести речь. Он выстрелил из пистолета в воздух, призывая к молчанию, и толпа в ожидании стихла. Человек хорошо говорил речи, послушать стоило.

– Компанерос, – начал он, – когда в Чиригуане я женил учителя Луиса и Фаридес, то сказал, что хороший мужчина подобен доброму козлу и полон мужественности, а хорошая женщина подобна славной козе и полна изящества…

– У тебя коза – всему мерило! – перебил Серхио, а стоявшие в толпе подталкивали друг друга локтями и пересмеивались.

– Тем не менее, – продолжил оратор, – как вы помните, я пожелал им козьей плодовитости. Но то, что мы видим здесь, – дитя не чресл, но мозгов и пота; пот наш собственный, а мозги выдающегося учителя Луиса, непревзойденно посвященного в тайны электричества и механических штуковин, наставника нашего и наших детей. Виват! Виват, учитель Луис!

Тут все с жаром подхватили крик «Виват!», а бывший алькальд поднял руки, призывая к тишине:

– Как похоже на козу это изумительнейшее устройство! Взгляните, как оно изящно и мужественно. Посмотрите на эту клеть, подобную голове, подвешенной меж двух возвышающихся рогов. Видите, как она озирает обрыв, словно коза, взгромоздившаяся на утес и размышляющая о безграничности пространства. Взгляните, у нее веревка, связывающая ее с лебедкой, словно у козы, привязанной для дойки. Мы еще увидим, как эта козочка принесет нам достаток, когда мы подоим эту плодородную долину внизу, и будьте благонадежны – не промахнется этот бегемот, этот достопримечательный Джаггернаут, этот невиданный слон, этот левиафановски чудовищный мамонт и доставит великолепному и дружелюбному городу кошек щедрейшее изобилие; и будет достойно жалости дитя, которое не вырастет здесь толстым и крепким. Пусть гринго хвастаются – мол, они отправились на Луну. Что там растет-то? Похвалимся же, что отправились на равнину! Да здравствует Мисаэль, вдохновленный ангелами! Да здравствует учитель Луис и его синтетически-аналитический ум, виват!

Оратор поклонился аплодисментам, а Мисаэль и Педро ввели Качо Мочо на подъемник и закрыли створки.

– Buena suerte,[31] Качо Мочо! – прокричали они, и главы города взялись за лебедку. Всего четыре оборота, толстая веревка подтянулась, и клеть дрогнула. Она громко заскрипела, все затаили дыхание, а потом клеть медленно стала опускаться. Учитель Луис, перегнувшись через край, смотрел вниз, и, казалось, прошла вечность, пока он махнул рукой, подавая сигнал: мощный бык, что одолжил свою силу для осуществления проекта, прибыл вниз. Всеобщий вздох облегчения вознесся к небесам, и новая бригада принялась поднимать клеть наверх.

Качо Мочо в награду украсили цветами и отправили в загон к телкам. В награду себе люди устроили праздник, длившийся день и ночь целую неделю. Много святых богов пришло к ним и благословило машину в танцах и песнях, много ягуаров плескалось струями непредвиденной рвоты после чичи.[32] Отец Гарсиа воззвал к Сандальфону – архангелу Земли – быть вечным попечителем великой штуковины. Липовый священник благословил ее намеренно таинственными жестами и словами: «Nom tam latera ecfututa pandas ni tu quid facias ineptiarum», что означало; «He совершай глупостей, и твою долбаную дурь не заметят». Аурелио потихоньку испросил благословения у Виракочи, Пачамамы и Тунупы, и порождение ума учителя Луиса стало личной заботой истинного пантеона плюс доброго призрака земного Катулла.

Плато стало плодоносить в течение года, оно располагалось именно на той высоте, чтобы выращивать на нем практически все, не боясь мороза или засухи. Вскоре появились и другие средства: например, к деревьям привязывали веревки, натянутые через плато, и наверх ехали корзинки с папайей и манго, гуайявой и лаймом, дынями и маниокой. Некоторые сорвиголовы скользили вниз на стропах с колесиками, будто командос, но со временем изготовили клети поменьше, чтобы спускать людей тем же путем, но без риска. В конце концов главный подъемник стали использовать только для больших грузов, а лебедку крутил тот же огромный дизельный двигатель, что вырабатывал электричество для всего города.

Но все это было потом. А пока учредили специальный почетный орден, чтобы учитель Луис стал первым орденоносцем; назывался он «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства». Бывший алькальд произнес еще одну речь, сравнив учителя Луиса с козлом, а под фонарем на рыночной площади Фелисидад, впервые в жизни застеснявшись, сжала руку дона Эммануэля.

9. представление Святой Палаты его преосвященству (2)

Слушайте слово Господне, сыны Израилевы; ибо суд у Господа с жителями сей земли.

Осия 4:1

Ваше преосвященство, мы полагаем, в этой стране существует две разновидности заблудших овец: те, кто обязан все понимать, и те, кого, по совести, винить нельзя. К первой категории мы относим, например, лиц духовного звания, которые заводят сожительницу и используют должность для собственного обогащения.

Однако вначале мы рассмотрим вторую категорию. Подчеркиваем, что воцерковление язычников и невежественных опрометчиво прекратилось за последние десять лет (периода, совпадающего с Вашим пребыванием в должности, хотя мы не связываем эти факты).

В горах и джунглях обитают многочисленные племена туземных американоиндейцев, живущих без светоча Христова. Их также можно подразделить на две категории: первые не имели возможности услышать Слово Божье, и их, таким образом, нельзя упрекнуть, что они живут не по заветам. Нет никакой перспективы улучшения данной ситуации, пока миссионерская деятельность не получит адекватного финансирования и поддержки. Далее мы обращаем Ваше внимание: происходит значительное вторжение протестантских сект североамериканских евангелистов; эти секты финансируются влиятельными организациями, бесспорно, движимыми идеализмом, но их рвение, на наш взгляд, направлено не туда. Вам, безусловно, известно о достигнутых нами за эти годы соглашениях с правительством о том, что проповедническая деятельность не должна вторгаться в местные культуры, ей следует ограничиться программами по обучению грамоте, агрономии и гигиене. В действительности такое положение дел уже было достигнуто de facto, поскольку со времен первых иезуитских миссий в Парагвае пасторское попечение было важнее, чем обращение в веру. Ваше преосвященство, разумеется, отметил, что принудительное обращение в веру являлось скорее постоянной, чем временной политикой власти, и что еще во времена Инквизиции в Перу американоиндейцы не привлекались к ответу за свои верования, ибо не считались полноценными людьми. Многие наши католические миссии сейчас закрылись, предоставив широкое поле деятельности энергичным сектам, чье присутствие в отдаленных районах привело к распаду культуры, иначе это не назовешь. Среди новообращенных в этих районах преобладает взгляд: крещение ведет к высшему социальному и материальному положению, но племена исключительно заняты изготовлением сувениров все более низкого качества для продажи за границу. Население горных районов до сих пор боготворит Виракочу, Пачамаму и им подобных, а в джунглях существуют анимистические религии, люди поклоняются божествам-ягуарам и тапирам и живут в смертном страхе перед демонами, которые, как они полагают, могут отнять их мужественность и здоровье; есть и такие, кого поверхностно обратили в веру люди, чьи вероучения мы даже в нынешние экуменические времена считаем ложными, либо вредоносными, либо и ложными, и вредоносными. Непорочных обвинять нельзя.

Более того, мы не считаем достойным порицания широкий слой населения, как городского, так и сельского, который так и не получил доходчивых разъяснений нашего верования, а равно тех, кто был лишен этого блага волею тяжелых обстоятельств. Причиной первого, как мы установили, является отзыв священников и монахинь или затыкание ртов тем из них, чьи взгляды расценивались как «политические»; их места никто не занял. В разряде вторых те, у кого крайняя нужда, порой усиленная невежеством, низвела свободу выбора до уровня, когда нельзя нести ответственность за свои действия.

Таково, Ваше преосвященство, многочисленное население столичных клоак. Большинство из них юны, не имеют ни дома, ни работы, а потому обращаются к воровству, проституции, роются в отбросах. Средняя продолжительность их жизни – восемнадцать лет. Они неизменно становятся жертвой таких болезней, как холера, брюшной тиф, родильная горячка, желтая лихорадка; общий уровень их здоровья весьма низок, они уязвимы и для кори, и для проживающих по соседству в городских стоках аллигаторов, что порой утаскивают в зубах младенцев. В эту категорию мы включаем также большинство проституток; у этих не имеющих полноценной рабочей занятости женщин нет альтернативы, они прибегают к торговле собой лишь в периоды крайне бедственного финансового положения. Дополнительно мы включаем в число невинных бесчисленные орды обитающих в убожестве в фавелах,[33] что окружают наши главные города: эти люди – жертвы сельской механизации и необдуманной реорганизации энкомьенд[34] безответственными помещиками. Мы придерживаемся мнения, что духовное развитие подобных людей невозможно, пока обстоятельства вынуждают их всецело посвящать внимание материальным делам ради каждодневного выживания. Кроме того, у нас прошла большая дискуссия по поводу того, включать ли нам в эту категорию жертв торговли кокаином.

Как Вы знаете, Ваше преосвященство, по недавно разработанной методике доля кокаиновой продукции превращается в дешевое, но вызывающее очень быстрое привыкание изделие под названием «базуко», которое заполонило отечественный рынок. Кокаиновые воротилы явно используют это как страховку от потери зарубежных рынков сбыта. Наркоманы, отчаянно стремящиеся получить дозу, готовы даже на убийство; отмечены рост преступлений, связанных с воровством и насилием, в зонах распространения базуко и всплеск коррупции во всех слоях общества. Большинство из нас в Святой Палате полагает: этот наркотик сатанинским образом отбирает свободную волю, дарованную нам Господом, и мы пришли к заключению, что эти люди не могут нести ответственность за свои поступки. Ваше преосвященство, конечно, отметил, что сопротивление нар ко картелям оказывают судьи, мэры, некоторые полицейские чины и такие люди, как знаменитый Дионисио Виво. Последний является светским философом, и мы считаем весьма губительным для церкви, что она до сих пор не приложила никаких усилий, дабы присоединиться к моральному руководству борьбой с баронами-разбойниками. Мы полагаем это весьма важным: ни один священник не должен исповедовать таких людей, а храмам следует твердо отказываться от их денежных пожертвований. Покойный Пабло Экобандодо был щедрым покровителем Церкви, и приходы в районе Ипасуэно стали зависимы от него в таких вещах, как ремонт. Подобные храмы – не больше чем фоб повапленный.

Ваше преосвященство, здесь мы переходим к первой разновидности заблудших овец, а именно к тем, кого можно винить, и кто, вне всякого сомнения, будет признан виновным в День Гнева. Мы, однако, делаем оговорку, что между этими двумя категориями располагается обширная зона, которую можно охарактеризовать лишь как «ни то ни се».

Для начала привлечем Ваше внимание к тревожному факту: существуют буквально миллионы людей, которые по всем внешним признакам являются католиками, но в действительности следуют древнему политеизму Западной Африки. Это многобожие было занесено к нашим берегам на невольничьих кораблях и известно как «сантерия». Внутри разрозненных групп не существует священноначалия, и потому религиозное учение остается тайным и неприметным, умудряясь необычайно процветать, невзирая на предпринятые попытки отвадить народ от него (например, много лет назад в Бразилии). Внешне это вероисповедание выглядит как поклонение святым, но на самом деле святая Барбара, например, является богом мужского пола по имени Чанго, а Милосердная Богоматерь истолковывается как Обатала – Отец всех Богов. Приверженцы этого религиозного учения устраивают дикие игрища, где совершают жертвоприношения, поклоняются идолам, где случаются припадки одержимости, совершается волшебство и разгул пьянства, распутства и невоздержанности. Что еще хуже, проводится дьявольское представление, известное как «brujeria»,[35] «palo monte» или «palo mayombe»,[36] включающее в себя магию, связанную с поистине отвратительными элементами, почти всегда используемыми в гнусных целях. Стоит заметить, что на представлении присутствует бог по имени Ишу, который, как утверждают некоторые, соответствует Сатане, и его всегда вызывают первым. Эта религия вызывает особое отвращение, поскольку рядится в одежды католицизма, но использует Святую воду и гостию в колдовских целях. Ее сторонники весьма разбираются в святых, а потому остается лишь обвинить их в цинизме.

Суровой критики заслуживает и ставшее обычным среди верующих явление: воспринимать религию как некое чудо, а священников – как чародеев и колдунов. Мы обнаружили, что некоторые священники намеренно поддерживают подобное заблуждение; так, например, священнослужитель из Санта Марии дает гостию как оберег от одалживания денег и говорит, что это автоматически обеспечит достаточной суммой для погашения долгов без дальнейшего вмешательства священника. Нами отмечено, что женщины верят: если поцеловать кого-то, держа во рту облатку, то человек влюбится; существует примета, что наличие облатки не позволит утонуть; что крещение – верное средство от подагры. Наблюдается лихорадочный сбор талисманов, что нередко поощряется священниками, которые охотно их освящают. Мы полагаем, число суеверий, распространенных среди мнимых католиков, истощило бы возможности энциклопедии размером с целый монастырь. Суеверия объясняются стремлением отвести беду, и, на наш взгляд, их можно сократить, лишь снизив уровень опасности для жизни в стране; в то же время мы осуждаем тех католиков, кто неосмотрительно верит в заблуждения.

Но особую тревогу вызывает то, что обнаружено в развитом и обеспеченном слое нашего общества. Мы полагаем, среди этих весьма влиятельных людей скачкообразно расползается некая ужасная зараза. К примеру, можно сослаться на бесспорный факт: среди высокопоставленных чинов вооруженных сил масонство распространено так широко, что стало почти обязательным. На наш взгляд, это парадоксально, поскольку данный класс традиционно был консервативно католическим, но тем не менее он разделяет с другими невероятную способность верить в несовместимые вещи, не видя противоречий. Мы сознаем, что военные всегда выказывали склонность к таинственным ритуалам, что у них распространены странные почести и незаслуженные награды, и мы понимаем их увлечение секретностью и иерархией. Но в то же время, кажется нам, космология и масонские обряды несочетаемы с верой и, по сути, являются формой оккультизма.

Похоже, оккультизм явно практикуется и в цитаделях правительства. Вашему преосвященству известно, что в прошлом многие прелаты и папы стали жертвой приманки оккультизма и что в наше время многие кубинцы приписывают политическое долголетие Фиделя Кастро действию колдовства. У нас имеются источники в правительстве, которые сообщают, что и его превосходительство президент Веракрус, и министр иностранных дел Лопес Гарсиласо Вальехо увлекаются разновидностью оккультизма, где подразумевается перевоплощение в различных языческих богов – халдейских, египетских, скандинавских, римских и греческих. Скрывшись за подобной личиной, приверженцы совершают половые акты, а в критический момент пылко загадывают желание, исполнения которого затем ожидают. Предположительно, министр финансов Эмперадор Игнасио Кориолано в тех же целях прибегает к оральной стимуляции. Говорят, его превосходительство практикует занятия розенкрейцеровой алхимией, министр иностранных дел («по велению архангела Гавриила») на общественные средства опубликовал под псевдонимом многочисленные книги по оккультизму, а министр финансов по приказу его превосходительства открыто ползает с маятником по картам страны, вычисляя местонахождение мифического города Эльдорадо. Мы считаем, все это весьма тревожно для страны, где в Конституции совершенно определенно сказано: есть право исповедовать любую религию, которая «не противоречит христианской морали и не подрывает общественный порядок».

В заключение доводим до сведения Вашего преосвященства: в стране быстро набирает силу ислам. Людей, которые его исповедуют, все почему-то называют «сирийцами». Они не обращают в свою веру, но приобретают сторонников благодаря своей честности и отсутствию священноначалия. С точки зрения Конституции их позиция неуязвима, но исторически Церковь всегда полагала их веру еретической. В третьем, заключительном разделе нашего доклада мы более полно рассмотрим вопрос еретических верований.

10. о Дионисио Виво и учителе Луисе

Чтобы поистине вернуться к своему «я», Дионисио Виво бросил преподавание в Ипасуэнском колледже; «Кто захочет чему-то у меня научиться, – говорил он, – может прийти и спросить». С помощью Мисаэля, охотника Педро и каравана из пяти мулов он перевез в Кочадебахо де лос Гатос все свои пожитки за исключением древнего автомобиля, который оставил в индейском поселке Санта Мария Вирген, ближайшем, где была дорога. В поселке за машиной любовно ухаживали две девушки чола,[37] которых однажды наркобандиты избили, изнасиловали и бросили в садике перед домом Дионисио; тот позаботился о сестрах и отвез домой в деревню.

Девушки заучили его наставления, каждую неделю заливали доверху радиатор, проверяли штырем уровень масла и освежали аккумулятор. Они перьями смахивали пыль с автомобиля, мыли водой из ручья, а по праздникам наводили блеск своими волосами. Люди говорили, что такая развалюха тронется с места лишь по волшебству, и потому девушки крестились, прежде чем ее обиходить, и терли пузами кур о шелушившуюся покраску, чтобы лучше неслись. Девушки держали автомобиль позади хижины в гараже из пальмовых листьев и запрашивали по десять песо с каждого, кто хотел взглянуть на машину. И таким образом ухитрились достичь предела мечтаний любого бедного крестьянина: зацементировали в доме пол и установили помойный бак. Как и все, девушки называли Дионисио Виво «Избавитель», потому что он убил Пабло Экобандодо.

Сам Дионисио оставался невосприимчив к мифу о себе по той простой причине, что быть самим собой – всего лишь нормально. События недавнего прошлого казались ему непостижимой грезой, от которой он еще не вполне очнулся. Будто что-то чудное привиделось в ярком сне, которому Дионисио не переставал удивляться.

Словно бы Ишу над ним подшутил – опрокинул мир вверх ногами и вывернул наизнанку. Дионисио был обычным преподавателем светской философии в захолустном городке, верил только в собственный скептицизм и не желал тратить остаток жизни на обсуждение идей Канта об априорности «форм бессознательного» с подростками, взвинченными созреванием и сбитыми с толку потерей веры в родительский католицизм. Дионисио был умеренно чувственным человеком и компенсировал спады в своей романтической жизни в объятиях Бархатной Луизы из борделя мадам Розы; Дионисио был просто комочком плоти, назначенным прожить свой небольшой отрезок времени и неприметно вернуться в землю Анд, в могилу, отмеченную крестом и кучкой камней, которую постепенно растащат родственники других покойников для обкладки своих могил.

Его подхватила приливная волна анархии, поднятая наркозаправилами; женщину, которую он любил больше всего на свете, безжалостно убили подонки из подонков, а он, в свою очередь, покарал зачинщика. Дионисио обнаружил в себе глубокий кладезь жестокости, ненависти и сверхъестественную способность избегать хитроумных ловушек. Он оказался отцом целой кучи не похожих друг на друга своеобычных ребятишек от разных матерей, а его жизненная философия съежилась до двух несомненных фактов: важно лишь противостоять варварству и укреплять узы любви, соединяющие людей.

Глаза Дионисио были столь пронзительно голубыми, что лишь их и могли потом припомнить те, кто встречался с ним в этом краю чуть ли не поголовно кареглазых. «Его глаза видят Бога», – говорили про него, а он и вправду никогда не смотрел под ноги, не бегал глазами, в которых не читалось его настроение, и не мигал. На самом-то деле перед его внутренним взором представал тот краткий миг, когда он познал нечто похожее на счастье, отравляющее жизнь своею неповторимостью. Повсюду он видел Анику: ее медовую кожу мулатки, ее ноги, такие длинные, что, казалось, они растут с небес. Он видел узлом завязанную под грудью зеленую рубашку и мягкую гладь плоского живота. Краем глаза отмечал, что она подкрадывается, чтобы затеять игривую возню. На мизинце он носил ее кольцо и порой задумчиво смотрел, как преломляются пойманные камешком лучи заходящего солнца или лунный свет. Аника будто находилась внутри крохотного, но безграничного пространства, а Дионисио навеки заточили в огромном мире.

Теперь Дионисио Виво отпускал длинные волосы – в память о Рамоне Дарио; тот, бывало, его подстригал, а потом Рамона тоже замучили до смерти подручные Пабло Экобандодо. Полицейский пистолет Рамона Дионисио носил за ремнем и так же держал в стволе тонкую сигару, чтобы преподнести тому, кто окажет любезность или приглянулся. Он всегда ходил в рубашке навыпуск и индейских ременных сандалиях с подошвами из автомобильных покрышек. Про него говорили, что он ходит, как индеец, разговаривает на языке ангелов, в постели – демон, а спит – точно бодрствует. Все знали, что он – огромной силы чародей, равный, может, только Аурелио или охотнику Педро, но не такой колдун, что выводит бородавки или находит пропавших любовников и коз. Дионисио творил только впечатляющие чудеса.

Необычайный «Реквием Ангелико» позволил ему оставить должность: произведение стало настолько популярным, что приносило твердый доход вдобавок к гонорару за еженедельную колонку, которую он теперь писал для «Прессы» на любую глянувшуюся тему. Без преувеличения можно сказать – он стал самым знаменитым журналистом в стране благодаря популярности этой колонки, а также серии писем, которые написал в ту же газету в дни кокаиновой войны. Справедливости ради следует отметить: публикации были абсолютно лишены печати его легендарности, но убедительны, гуманны и изысканны в стиле серьезной европейской или колумбийской прессы, в них не было и следа того непостижимого мира, где Дионисио теперь обитал.

Он быстро прижился в Кочадебахо де лос Гатос. И вовсе не из-за огромных ягуаров – тут хватало и своих совершенно ручных кошек, свободно разгуливающих по городу. Просто Дионисио очень естественно вошел в жизнь тех, кто допускает руководство над собой по общему согласию, а не по результатам выборов: охотника Педро, обладателя своры молчаливых собак и одежды из шкур животных; совестливого и одержимого дикими метафизическими идеями отца Гарсиа с видом грустного зайчика; любителя гулянок чернокожего Мисаэль с честным взглядом; Ремедиос – обладательницы «Калашникова» и дара воинской смекалки; Хосе, с его способностью находить всех устраивающие компромиссы; содержащего трех жен Хекторо, кто слезал с лошади, только чтобы выпить или улечься с кем-то в постель, и до кончиков ногтей выглядел конкистадором; Консуэло и Долорес – шлюх, напоминавших мужчинам, что обладание яйцами еще не делает богами; индейца аймара Аурелио, который пересекал пелену, разделяющую этот и прочие миры, и, казалось, мог находиться повсюду одновременно; генерала Фуэрте, кто, инсценировав собственную гибель, дезертировал из армии и теперь заносил в блокнот все, что касалось чешуекрылых, орнитологии и людских нравов.

Но сначала Дионисио подружился не с ними. Его естественно привлекло к учителю Луису, одаренному педагогу-импровизатору, который умел построить безупречные прямоугольные треугольники из трех кусочков веревки и все на свете объяснить с помощью того, что удачно отыскивалось на горных склонах и в сточных канавах. Это учитель Луис смастерил ветряки, вырабатывавшие электричество для зарядки автомобильных аккумуляторов, отчего в домах с потолков светили фары, а в борделе крутился проигрыватель. Это он рассчитал нужную высоту валов, чтобы удерживать реку под контролем, и он же с угломером и шестом вычислил ширину и оптимальный для орошения угол наклона террас, поднимавшихся по склонам горной цепи.

Дионисио много вечеров провел с учителем Луисом и его женой Фаридес. Та, завзятая повариха, не пускала мужа в кухню, чтобы не развел грязи и беспорядку. Учителя томило всеохватное чувство вины – жена трудится, а он нет, – и мешало насладиться вечерним покоем. «Мужики все портят и пачкают, потому что мужики», – говорила Фаридес, и под тяжестью этого огульного обвинения Луису приходилось с озабоченным видом околачиваться в дверях, пока жена свежевала морских свинок и шинковала маниоку.

Но когда с бутылкой под мышкой и гаванской сигарой в дуле пистолета приходил Дионисио, учитель Луис расслаблялся и утешался вечером, который проходил в общительном молчании или спорах, и не старался не обращать внимания на грохот кастрюль, которым жена обычно напоминала о своем презрении к мужской мазне в художественной галерее кухни. Друзья сидели, закинув ноги на стол, но тут же их стаскивали при малейшем подозрении, что сейчас войдет Фаридес, или разваливались в гамаках, подвешенных к стойкам крыши. В один из таких вечеров, когда они безуспешно пытались разгадать секрет выпускания колечек табачного дыма, Дионисио заметил:

– Городу необходимы трактор и библиотека или, может, книжный магазин.

– Это точно, – ответил учитель Луис. – Я очень горжусь, что почти всех научил читать.

– По моим наблюдениям, – сказал Дионисио, – здесь такая тяга к чтению, что люди сплошь и рядом перечитывают надписи на сигаретных пачках. Думаю, что без труда смогу достать какие-нибудь книги.

– Трактор – это бы здорово; у дона Эммануэля и Антуана тракторы имелись, но те занесло илом в поселке, откуда мы родом. Наверное, не выйдет их сюда привезти. Даже если починим на месте, что вряд ли, им не переехать через горы. Мы-то пешком шли.

– Я знаю, как это сделать, – сказал Дионисио.

– Тогда сделаем. Глянь-ка, у меня колечко получилось.

11. представление Святой Палаты его преосвященству (3)

И говорил Я:…ты будешь называть Меня отцом твоим и не отступишь от Меня.

Но… как жена вероломно изменяет другу своему, так вероломно поступили со Мною вы, дом Израилев.

Иеремия 3:19

Ваше преосвященство, мы представляем этот раздел как третью и заключительную часть нашего доклада о состоянии духовного здоровья нации и берем на себя смелость дополнить его приложением, где обрисовываем, какие действия, мы полагаем, следует предпринять в свете наших изысканий.

Но прежде всего мы исследуем явление еретической веры. Для этого нам пришлось определиться в терминологии, точно установив, что подразумевается под словом «ересь». Тертуллиан («De Praescriptione Hereticorum», 200 г. н. э.) определяет ее как доктрину, которой нет в подлинном учении апостолов. Мы справились в «Сумме теологии» и «Сумме против язычников» святого Фомы Аквинского, помня, что он первым из богословов утверждал: ересь – это грех, «заслуживающий не просто отлучения от церкви, но также смерти» (взгляд, как мы надеемся, более не принимаемый Церковью). Мы справились в булле «Ad Abolendam» Папы Луция III (1184 г.) и особенно внимательно изучили рассмотрения Латеранских Соборов, проходивших под понтификатом Иннокентия III начиная с 1215 года. Мы отметили Канон Третий Четвер-. того Латеранского Собора, который намечает, какие меры предосторожности необходимо предпринять против ереси, породив тем самым инквизицию, чья деятельность оказалась наиболее постыдным из всех позорных пятен в истории нашей веры. Единственное смягчающее обстоятельство действий Папы Иннокентия в том, что он, как и все, был охвачен ужасом от неизбежности шестьсот шестьдесят шестого года Зверя Апокалипсиса, выразившегося в притязаниях исламистов на христианские территории. Мы утверждаем: сама идея инквизиции – по своей природе еретическая, поскольку впервые была отмечена во время царствования аль-Мамуна (813–833 гг.). Его «михна» была институтом ислама, предназначенным для того, чтобы вырвать у общества признание: Коран является «сотворенным речением Бога». В результате мы согласились взять определение ереси как «доктрины или совокупности доктрин, применяемых вопреки установленному учению католической Церкви». Мы опускаем взгляды, нашедшие выражение в протестантских верованиях и различных мусульманских сектах, и озаботимся единственно теми, что поддерживаются людьми, претендующими на звание католиков. Мы предоставляем Вашему преосвященству решать, что действительно является еретическим, а что – просто любопытно.

Мы обнаружили, что большинство христианских ересей возникает прежде всего из стремления решить «проблему зла». Это справедливо сегодня, как и во времена святого Бернарда Клервоского и Раймонда VI Тулузского. Надеемся, Ваше преосвященство извинит относительную несвязность и повторы в этом разделе нашего доклада и поймет – причина в том, что нам постоянно приходилось возвращаться к теме реальности примирения сверхмножества зла в этом мире со всемогуществом и благодеянием Господа. То есть «unde malum?».[38]

Таким образом, мы передаем различные еретические воззрения в той манере, как они были нами услышаны, – в виде преданий и легенд, – не вынося суждений и не оспаривая.

Мы узнали, что Сатана в свое падение вовлек других ангелов, которые стали человеческими душами. Этим объясняется, почему душа – не земная и не тленная. Мы – «заточенные ангелы, рвущиеся назад к свету».

Мы узнали, что, потерпев поражение от Михаила, Сатана забрал на Землю треть ангельского ополчения вместе с солнцем, луной и звездами. В некоторых версиях Сатана является и творцом Земли.

Мы узнали, что Сатана равен Богу, этакий завистливый сосед, и что тридцать два года он ожидал пред Небесными Вратами, дабы показать ангелам женщину, и потому те покинули Бога. Они сыпались с неба проливным дождем девять дней и девять ночей.

Мы узнали, что материя была создана Богом и Сатаной совместно, чтобы иметь место для битвы.

Мы узнали, что Сатана – дитя Бога и, следовательно, является: 1) Христом, 2) более великим, чем Христос, либо 3) младшим братом Христа; что Сатана – дитя более великого дьявольского бога; что Сатана и Христос – дети Бога от разных матерей; что Христос – результат соблазнения Сатаной жены Бога; что в действительности Сатана – «законы природы». Мы узнали, что Сатана – божественный творец «Книги Бытия», и, таким образом, ветхозаветный закон Моисея – сатанинский закон. «Новый Завет» – закон «доброго Бога». Следовательно, Моисей, Давид, мудрецы и пророки – сатанинские пророки. Моисей был «греховным обольстителем», который перемешал хорошие законы с дурными, чтобы скрыть порочность дурных. Одни утверждают, что пророки намеренно исказили закон, другие – что пророки жили в изоляции от нашего мире, и потому их законы здесь не действуют. Подобные взгляды объясняют прошлогоднюю поразительную вспышку антисемитизма в Кукуте.

Далее мы узнали, что, поскольку Иоанн Креститель был Илией и, следовательно, ветхозаветным пророком, он, таким образом, являлся антагонистом Христа. Опять же в Кукуте полагают, что отец и мать Христа, так же как и ангел Благовещения, – бесы, и уничижительно называют Христа «водоносом». Вдобавок мы слышали заявления, что Святая Троица – это земля, огонь и ветер.

Множество недостоверных текстов, отчего-то снискавших доверие, имеют здесь хождение; мы встречали экземпляры «Евангелия от святого Фомы», «Вопросов Иоганниса», «Видений Исайи», а равно чрезвычайное изобилие современных «евангелий», написанных людьми, которые утверждают, будто получили их через откровение. Так, существует «Евангелие от шлюхи Изабель», которое предписывает людям не есть фасоль, ибо скопление газов вредоносно для духовного здоровья. «Евангелие от Рикардо Риконондоского» утверждает, что Магомет – реинкарнация Христа, вернувшегося, дабы потерять невинность, а «Евангелие от Марии Малагской» – что Христос на самом деле женщина, третий элемент «Святой Троицы», где две другие – Мария Магдалина и Мария, мать Иисуса. Подобные «евангелия» существуют не только в письменной форме, многие до сих пор передаются изустно и тем не менее получили широкое распространение. К примеру, существует город, называемый Кочадебахо де лос Гатос, который даже не обозначен на картах. Здесь население исповедует сантерию, но есть тут также индеец по имени Аурелио, в которого люди очень верят в силу его медицинских рекомендаций; большая часть его советов и философии почерпнута из мифологии индейцев аймара и наванте и проникла в убеждения даже «добрых католиков». Здесь же имеется примечательно отъявленный еретик, поп-изгой по имени Гарсиа, который ведет распутную жизнь и спелся с псевдосвященником, чьи указания на латыни не простираются дальше непристойных отрывков из Катулла и Овидия. Этот Гарсиа проповедует дуализм и выступает за ублажение похоти и желаний как путь к спасению. Он приобрел буквально тысячи последователей во всех уголках сьерры. И в этом он совсем не одинок, потому что есть еще много подобных ему. Вашему преосвященству, несомненно, известно о феномене Канудоса в Бразилии, где Антонио-Защитник когда-то собрал тысячи верующих, сражавшихся до последней капли крови за свои причудливые убеждения. У нас сложилось впечатление, что в этой стране много подобных антонио-защитников, выполняющих свою неприметную работу.

Мы узнали, что и Благословенная Дева Мария, и Иисус Христос – всего лишь похотливые ангелы (теория «corpus phantasticum»[39]), что Мария забеременела через ухо, что она была грешной плотской женщиной и даже проституткой, что на самом деле она – мужчина по имени «Маринус».

О Христе мы узнали, что он всего лишь человек, греховная плоть, потому что лишь плотское может прийти на землю; что существовало два Христа: один – во плоти, сожительствовал с Марией Магдалиной, был распят и страдал на Земле, а другой – без греха, не пил и не ел, бесплотен и был распят в невидимом мире; что смерть Христа – позорный проигрыш Сатане, который, таким образом, все еще здесь правит; что Христос вновь открыл дорогу на небеса своим собратьям – падшим ангелам; что чудеса его – черная магия, а сам он колдун; что умирал он на кресте на каждом из семи небес; что он не мог ни страдать, ни умереть, и, следовательно, вместо него умер бес.

Мы узнали, что Земля – место ссылки падших ангелов, и когда мы умираем, бесы пинками загоняют нас в новое тело, а в чье – смотря по степени заслуг. Существование реинкарнации доказывается на основании множества историй: например, кто-то, будучи в прошлой жизни лошадью, вспомнил, как потерял подкову, и она оказалась именно в том месте, где и привиделась. Мы узнали также о том, что воскресения во плоти вообще не бывает.

Мы узнали, что никакого чистилища нет, слышали и о том, что чистилище в девять раз ярче огня, а восемнадцать ангелов проносят сквозь него добро, гостя по одному дню в каждом из семи небес. На небесах есть пастбища, саванны, джунгли и птичье пение. Там нет ни голода, ни проказы, а люди носят «платье из света» и вновь обретают короны, что носили перед превращением в падших сатанинских ангелов.

Мы узнали, что свободной воли не существует; ангелом или дьяволом становятся по предначертанию, а потому раскаяние и потуги к благонравию бессмысленны. Сия доктрина подтверждается божественным предвидением и лицензирует абсолютную распущенность, вплоть до кровосмешения.

Мы узнали, что все таинства, совершаемые греховными попами, не имеют законной силы, и задним числом это касается всех таинств, совершенных прежде. Поэтому люди толпами пойдут на новое крещение, узнав, что их священники грешили.

О плотских делах говорится, что брак – «бесовство», а супружеское соединение – «узаконенный блуд»; сие означает, что равно грешно состоять в браке или прелюбодействовать во внебрачных связях, отчего последнее оправданно, поскольку человек обречен на греховность в обоих случаях.

Люди придумывают себе странные запреты, полагая сатанинскими самое разнородное. Так, некоторые не едят мясо, потому что его создал Дьявол, а также сыр, яйца и молоко, но потребляют рыбу, поскольку она – «дикий продукт воды». Многие не дают клятв, ссылаясь на Евангелие от Матфея, 5:33–37, и, таким образом, не женятся, потому что не могут дать обета. По той же причине они отказываются быть крестными родителями. Для других дьявольскими созданиями являются насекомые, рыбы и вши, а также змеи, лягушки, жабы, ящерицы и мыши. Существуют когорты попрошаек, отказывающихся работать на том основании, что это способствует благоденствию мира, созданного Дьяволом. Они чудовищно паразитируют на невежественных бедняках, которые тем не менее с радостью оказывают им поддержку. Некоторые считают прием пищи трудом и морят себя голодом до смерти, усмиряя плоть.

Среди наиболее любопытных верований, получивших распространение, мы обнаружили следующие: Понтий Пилат получил свою долю из сорока сребреников Иуды; если подержать на макушке Евангелие от Иоанна, приманишь большую удачу; только достигшие совершенства могут произносить «Отче» (поэтому многие никогда не говорят этого слова и во время службы затыкают уши, когда оно произносится); Бог создал зло, чтобы у Него было с чем сравнить Себя и постичь; нужно окунуться во зло, чтобы понять его и преодолеть; рай настанет, лишь когда спасется последняя душа, включая и самого Сатану.

Мы боимся изнурить Ваше преосвященство длением этого раздела нашего доклада, но, если вкратце, мы обнаружили в стране множество еретических верований. Мы столкнулись с вальденсами, арианством, маздеизмом, альбигойством, манихейством, богомильством, теософией, павликианством, несторианством, монофизитством и гуситством.[40] Мы обнаружили многочисленные гностические группы, включая одну, которая фактически проповедует спасение через оральный секс, хотя и состоит из тех, кто искренне считает себя католиками. Мы видели монахиню, которая в растрепанном виде бродила по округе и заявляла, что Римская церковь – «шлюха апокалипсиса, синагога Сатаны, памятник из мертвых камней»; тем не менее на шее у нее висел медальон с изображением Его Святейшества, и она весьма часто целовала его с пылом, превосходящим религиозный. Кроме того, мы обнаружили, что преобладает практика генотеизма, то есть обычай почитать за Высшее Существо любое божество, поминаемое сейчас.

В завершение сообщаем наше общее мнение: обнаруженное позволяет сделать два вывода. Первый: религиозное воображение народа отнюдь не мертво. Мы столкнулись с невероятной живостью веры, когда затрачиваются огромные умственные усилия на создание богословских теорий, люди спорят о них, соблюдают выработанные предписания. Это говорит о глубокой духовности, народ переполнен художественными устремлениями, что пропитывают все стороны его жизни. Мы полагаем, это повод для ликования, ибо показывает, насколько плодородна сия почва.

Второй вывод – почва не возделана, а овцы без пастыря. Мы вновь подчеркиваем: многие верования разделяются церковнослужителями, что говорит об ужасающем отсутствии воспитания и пасторского надзора. Принимая сие во внимание, не приходится удивляться странным и неортодоксальным верованиям мирян. Кроме того, мы констатируем: массовое закрытие приходских школ на том основании, что преподавать в них готовы лишь радикально политизированные священники и монахини, явилось серьезным шагом назад. Результат – повсеместное невежество молодежи не только в вопросе веры, но и во всем остальном.

Мы настоятельно рекомендуем выделить крупные денежные суммы на следующие цели:

а) надлежащие штаты, содержание и оборудование наших семинарий и миссий;

б) открытие всех закрытых миссий и школ;

в) открытие школ и миссионерских служб по всей стране, дабы каждый гражданин получил возможность решить вопрос веры в соответствии со своей совестью, обладая информацией в полном объеме.

Далее мы настоятельно рекомендуем Церкви несколько переместить свое внимание с получающих от нас утешение и нашу главную заботу (набожный средний класс) и вновь обратиться к нуждающимся и грешникам, как и предписывал нам поступать Господь наш. Мы единодушны во мнении: так деньги принесут миру больше пользы, нежели находясь на срочных вкладах в швейцарских банках или будучи вложены в Церковную Горнодобывающую Корпорацию.

12, как мы привезли тракторы из Чиригуаны в Кочадебахо де лос Гатос

Кажется, я уже говорил, что, перестраивая свой домик, пользовался древним трехколесным трактором Антуана – машиной идеальной для преодоления обрывистых троп на горных склонах. Хочется думать, и я тоже приложил руку к появлению здесь трактора, о чем красноречиво свидетельствовали волдыри на моих ладонях.

Вообще-то у нас здесь два трактора – поистине чудо, поскольку к городу не проехать и на самой мощной колесной технике. Второй трактор принадлежит дону Эммануэлю, мы привезли его первым, едва я приехал и поселился тут, но еще до того, как меня завлекли в сладкую неволю Эна с Леной, которые сейчас родили мне дочек. Я теперь так замотан, что еще одно чудо, как это у меня нашлось время все записать.

Мимоходом скажу – чудеса здесь совсем не редкость. Я голову готов прозакладывать – это единственное место на земле, где можно встретить во плоти собственного предка, что и произошло с Дионисио Виво; если позволите небольшое отступление, я расскажу.

Оказывается, во время переселения сошла снежная лавина, открывшая замороженные тела членов большой военной экспедиции 1533 года, во главе которой стоял граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура – испанский аристократ, служивший двум монархиям, испанской и португальской. Колдун Аурелио каким-то образом умудрился вернуть к жизни этих героев, включая графа. Понятно, держались они высокомерно и баламутили весь город, пока Хекторо не нашел способ вернуть их в рамки приличий. Это забавно, поскольку сам Хекторо выглядит и ведет себя, словно конкистадор, и лицом очень смахивает на графа.

Граф до сих пор не пришел в себя от воскрешения; он отказывается учиться грамоте – мол, это нужно только монахам; тем, кто вызывает его неудовольствие, угрожает отмщением короля Испании и говорит о событиях шестнадцатого века, будто они произошли вчера. Граф рассказывает, что в царствии небесном охотятся и «ходят на блядки», что довольно странно слышать от убежденного католика той эпохи. Присматривает за ним Ремедиос, предводительница – вернее, бывшая предводительница – «Народного Авангарда», и, смею сказать, она – единственная женщина, у кого хватает душевных сил выносить графа. Не сомневаюсь, она его нежно любит, но, помню, однажды, когда он впал в аристократический гнев из-за вмятины на кирасе, появившейся, по его безосновательным утверждениям, от того, что Ремедиос уронила доспех, и размахивал рапирой перед лицом подруги, угрожая отрезать нос («Как тому мавру в Кордове!»), она, не дрогнув, взяла панцирь, вынесла на площадь, положила под обелиск ягуару и из своего «Калашникова» прострелила в кирасе четыре дырки. Сверкая прекрасными глазами и встряхивая «конским хвостом», она царственно прошествовала в дом мимо разинувшего рот графа, и вся его ярость испарилась, сменившись изумлением.

Граф вообще склонен удивляться: например, увидев вертолет, который прилетел, чтобы везти тракторы, или впервые столкнувшись лицом к лицу с Дионисио Виво. Дело в том, что у обоих пронзительно голубые глаза, что, возможно, объясняется вышеупомянутой причиной: граф – предок Дионисио.

Дионисио прогуливался по улице в компании двух своих ягуаров, которые даже больше моих, и тут граф вдруг вылетел из дверей дома и замахал рапирой, снова угрожая отрезать нос, «как тому мавру в Кордове!». Дионисио что-то сказал зверям, и те прыгнули на графа, своим чудовищным весом придавив его к земле. В скобках должен заметить: это еще одно чудо – другие кошки не обращают внимания на то, что им говорят. Дионисио терпеливо дождался, пока граф закончит сыпать архаическими клятвами и проклятьями, и потребовал ответа: в чем причина столь грубого обращения?

– Ты украл мое кольцо, которое пожаловал мне король Португалии! – заявил граф. – Я получу его обратно, или ты будешь обезглавлен, а укравшие его руки – брошены воронам!

Дионисио носит два кольца, оба на левой руке. Одно, женское, на мизинце, а другое он снял и показал графу.

– Это кольцо? – спросил он.

– Да, клянусь богом!

– Это кольцо было пожаловано моему предку, графу Помпейо Ксавьеру де Эстремадуре. Его подарил король Португалии в благодарность за выполнение какого-то бесчестного и корыстного дела, и с тех пор оно передается в моей семье из поколения в поколение. Оно не твое.

На лице графа отразилась привычная растерянность, и он пробормотал:

– Так это я граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура, я самый.

– Если ты действительно ты, значит, твой портрет с кольцом висит в доме моего отца. Однако должен заметить, сходство весьма невелико.

– Да художник паршивый, – сказал граф. – И я заплатил ему только половину тех крон, дьявол сгнои его душу, что был должен за портрет.

Однако, я вижу, отступление от темы не приближает нас к объяснению доставки тракторов, и, пожалуй, я его завершу, сказав только, что Дионисио взялся за переобучение своего предка, которого использовал как неоценимый источник доселе неизвестной исторической информации и для восполнения пробелов в фамильном древе. Может, стоит еще добавить: недавно граф возгорел желанием встретиться с отцом Дионисио; граф считает, раз тот генерал, значит, должен быть достаточно воинственным, и им будет о чем поговорить.

На самом деле генерал Хернандо Монтес Соса так же далек от варварства, как его предок – от цивилизованности, и благодаря генералу у нас в городе появилось два трактора.

Как мне вспоминается, произошло это вскоре после «битвы «Доньи Барбары» – результата необдуманного образовательного проекта Дионисио и учителя Луиса, – когда первый объявил: он уговорит отца дать боевой вертолет, чтобы привезти тракторы, занесенные илом реки Мулы. Заявление вызвало бурные протесты: с армией связываться никто не желал. Генерал Фуэрте и капитан Папагато не хотели иметь с ней дела, поскольку были дезертирами, а остальные – потому что претерпели от нее невообразимые гонения.

Дионисио тем не менее настаивал, что его отец – демократ и вооруженные силы находятся теперь под строгим демократическим контролем. Он сказал, что генерал Фуэрте и капитан Папагато могли бы свободно убраться на денек в Санта Мария Вирген и, кстати, партизанам объявлена амнистия после того, как многие компартии легализовались. Далее он указал, что никому не известно, был ли кто из жителей в партизанах, по той простой причине, что за пределами района никто и представления не имеет о существовании Кочадебахо де лос Гатос.

– Если угодно, – сказал Дионисио, – я встречу вертушку в Ипасуэно, а когда взлетим, завяжу пилоту глаза и буду говорить ему, куда лететь. Тогда он не узнает, где был. Наболтаю, мол, это армейское спецучение, и договорюсь, чтоб отец наградил его медалькой или выдал какое-нибудь удостоверение по мастерству пилотажа.

А отец Дионисио был убежден: раз армия – слуга народа, значит, в мирное время и должна ему служить. Естественно, про завязывание глаз он ничего не знал, а потому согласился, когда сын ему позвонил, и они условились, что Дионисио встретит вертолет на площади в Ипасуэно и пилот будет выполнять его инструкции. Так все и произошло.

Приземление громадной машины на площади Ипасуэно вызвало адский хаос: все бросились врассыпную в погоню за сдутыми воздушным потоком сомбреро. Дионисио и ягуары забрались внутрь, положив начало легенде (существующей до сих пор), что они вознеслись на небеса на огненных колесах, описанных в книге пророка Иезекииля. Дионисио ухитрился-таки убедить пилота, что в план учений входит приобретение навыков полета вслепую. Он нес что-то совсем несуразное: мол, пилот может ослепнуть при газовой атаке, и тогда придется управлять машиной по устным указаниям экипажа. Нужно добавить, что на борту находились еще четверо военнослужащих из инженерного военно-воздушного полка, но они сидели в хвосте и даже при желании не смогли бы запомнить маршрута.

Не знаю, каким образом Дионисио Виво сумел в воздухе определить направление (говорят, он не совсем тот, кем кажется), но машина прибыла на нашу площадь, вызвав такое же смятение, как и в Ипасуэно. В полуденном зное поднялось особенно удушливое пыльное облако, и уж один-то невинный цыпленок, в вихре лопастей разбрызгивая кровь и перья в количестве, несообразном своему размеру, точно отдал богу душу.

В путешествие отправились Антуан и дон Эммануэль, поскольку тракторы были их, я (по приглашению Антуана), Аурелио, принявший от Дионисио обязанности штурмана, Серхио и Мисаэль. Значит, вместе с четырьмя бортинженерами и пилотом нас было одиннадцать человек, вооруженных штыковыми и совковыми лопатами, хотя еще много наших поместилось бы в этой машине войны, вероятно, купленной правительством у янки за валютные бананы и изумруд.

Аурелио не стал завязывать пилоту глаза, утверждая, что к концу поездки летчик не вспомнит, где был; в вышеуказанных целях индеец всю дорогу окуривал пилота отвратительным зельем. Как обычно, Аурелио нарядился в традиционную одежду своего народа, а дополняла ее длинная коса, какую вообще-то вряд ли увидишь теперь у аймара.

Дон Эммануэль, как всегда, сильно смущал всех своим поведением; он как живой стоит у меня перед глазами – мочится с вертолета, «потому что ему всегда нравилось прописывать дырочки в снегу». Его, казалось, совсем не беспокоило то обстоятельство, что он раскачивается над тремя сотнями метров пустоты, и приземление вышло бы отнюдь не мягким. Не подумав об ужасном холоде на высоте, он не надел рубашку и только заткнул пупок сероватым комочком ваты. Дон Эммануэль утверждал, что ватка пропитана спиртом, а носит он ее потому, что как-то вечерком Фелисидад сочла возможным исследовать указательным пальчиком бездонные глубины вышеупомянутого пупка и заявила, что он вонючий и весь в пуху. Дон Эммануэль поклялся избавиться от подобного рода «хренолюндий» в пупке и очень расстроился, обнаружив, что, пока мочился, ватку выдуло потоком воздуха. Мисаэль отметил, что дон Эммануэль избежал бы столь огорчительной неловкости, не выпирай у него так сильно живот.

Путешествие заняло не больше часа, что поразило Серхио, помнившего, как много потребовалось дней, чтобы пройти весь путь пешком со скотиной и караванами мулов. Полет впечатлял. Мы летели между остроконечными вершинами и над долинами совсем низко, поскольку так теплее, да еще пилот сказал, что так меньше расходуется горючего. Мы видели множество крохотных индейских поселений, разбросанных в зарослях, стада викуний и лам, в испуге мчавшиеся под нами, и выработанные рудники, что когда-то наполняли сундуки домов Кастильи и Арагонов. В одном месте вибрация воздушной машины вызвала зрелищный сход лавины; сверху снежный каскад выглядел как сама невинность, величие и красота, но помоги Господь тому, кто мог под ним оказаться. Более мертвую смерть трудно представить.

Выяснилось, что по указке Аурелио мы постепенно снижаемся, потому что воздух стал ощутимо густым и липким даже в кабине; внизу возникли леса, растительность стала пышнее. Летя над раскинувшимся лесом, мы заметили тонкую струйку дыма; Аурелио сказал, это его жена Кармен добывает каучук. Про Аурелио говорят, что он может находиться с женой в джунглях и одновременно – с нами в Кочадебахо де лос Гатос, и никто, даже Кармен, не знает, какой Аурелио настоящий.

Пролетев над лесом, мы устремились туда, где протекала Мула. Серхио и Мисаэль разинули рты: местность совершенно переменилась с тех пор, как они жили тут до наводнения, виднелись одни крыши домов, но и их уже сильно затушевала пробившаяся поросль. Джунгли заявляли свои права на земли, и Аурелио, похоже, это очень нравилось. Кстати, он рассказал нам, что, создавая растения и животных, Бог радостнее всего трудился над сотворением кактуса и дормидеры – гигантской черной анаконды, которая спит так крепко, что ее храп не дает уснуть всем зверям в джунглях – разносится громкое эхо, да к тому же у нее воняет изо рта.

Мисаэль и Серхио разглядели крышу имения донны Констанцы и скрючились в неудержимом припадке смеха. Дон Эммануэль объяснил мне: Мула изменила русло и протекала теперь точнехонько через бассейн донны Констанцы. Я так и не понял, что тут смешного.

Мы подлетели к месту, где раньше располагалась хасьенда[41] дона Эммануэля; вертолету пришлось зависнуть, и четыре бортинженера спустились на лебедке, чтобы расчистить в зарослях посадочную площадку. Машина приземлилась, и мы стали прорубать дорогу к сараю с трактором, где увидели, что все погребено под полутораметровым слоем наносного ила и опутано лианами.

В полдень на равнине стояла одуряющая жара. Добавьте адское зудение насекомых, и станет ясно: я чувствовал себя, словно в чистилище; надеюсь, этот опыт никогда не повторится. Единственная светлая сторона – мы видели много зверей, которые нас совершенно не боялись, потому что никогда не встречались с человеком. Мы увидели сумчатого волка – форменная лиса на ходулях, – разглядели исполинского козодоя, прикинувшегося веткой. Еще муравьеда с детенышем на спине и капибару, которую Аурелио назвал «властелином трав». Кроме того, встретились с кнутовидной змеей и с древесной ящерицей – она тащила во рту птичье яйцо. Дома из капибары получилась вкуснотища.

Мы обливались потом и кряхтели, разбирая крышу сарая, и снова обливались потом и кряхтели, обрубая лианы и откапывая трактор. Пот стекал мне в лопнувшие волдыри – щипало ужасно. В общем, у нас ушло три часа, показавшихся вечностью, но в результате все окупилось тем, что пилот сделал с доном Эммануэлем.

Наверное, дону Эммануэлю было несколько огорчительно видеть, во что превратилась его усадьба, и он утратил обычное благодушие. Сначала он слал живописные проклятия трактору, насекомым и лианам, а под конец крыл заодно и всех нас. Его рыжая борода сверкала каплями пота, а объемистый живот побагровел.

Так вот, пилот – очень крупный чернокожий с изысканными манерами, к тому же толковый – недоумкам на боевых вертолетах летать не позволяют, – сказал дону Эммануэлю:

– Надо бы прокопать канавки под трактором и потом просунуть тросы.

Дон Эммануэль мрачно взглянул на летчика и спросил:

– У тебя есть собака?

– Да, сеньор, – ответил пилот.

– Ну так она – твоя мамаша.

Повисла мертвая тишина, а потом все мы, за исключением Аурелио, весьма уважающего собак, зашлись от смеха. Здоровенный летчик еще некоторое время копал, потом выпрямился и произнес:

– Кто еще засмеется – домой будет добираться сам. Все мгновенно умолкли, но дон Эммануэль не унимался:

– У тебя мамаша так смахивает на мужика, что вообще-то она – твой папаша. – И еще прибавил: – А усы ты носишь о ней в память.

Пилот смолчал, но когда мы, подцепив трактор к вертолету, забирались внутрь, загородил дону Эммануэлю дорогу и протянул толстую стеганую робу и шлем, больше похожий на мотоциклетный.

– Мы это надеваем, потому что на большой высоте очень холодно, – сказал он.

Дон Эммануэль не понял.

– В моей машине ты не полетишь, – сказал пилот. – Надевай и езжай в тракторе.

Дон Эммануэль, понятное дело, собрался возразить, но летчик надвинулся на него и, протягивая одежду, сверкнул глазами.

– Или иди пешком, – прибавил он.

Кроткий, точно альпака, дон Эммануэль напялил летное снаряжение и забрался в трактор. Весь обратный путь он просидел, вцепившись в тросы, а пилот летел как можно ближе к земле. Готов биться об заклад: когда подлетали к сьерре, дон Эммануэль не просто оцепенел, а буквально затвердел от холода. Мы высовывались из дверей, смотрели, как он яростно отгоняет канюков и порхавших назойливых птиц; честное слово – ничего лучше мы в жизни не видели.

Когда вернулись, было уже слишком поздно ехать за трактором Антуана, и мы решили привезти его назавтра. Но, собравшись на рассвете, столкнулись с Ремедиос, Консуэло и Долорес, вооруженными до зубов, и Мисаэль проговорил:

– Madre de Dios![42]

Они пришли отомстить военным.

Но дело было не в том, и Ремедиос сказала:

– Вы, мужчины, убирайтесь-ка отсюда, сегодня очередь женщин покататься на вертолете.

Серхио было возразил: «Ну-ну, это мужская работа, а вы, милашки, возвращайтесь-ка к своим горшкам», – и хуже этого ничего нельзя было придумать. Размахнувшись, Долорес съездила его по уху котомкой, в которой что-то треснуло, как пистолетный выстрел. Котомка у Долорес всегда набита бразильскими орехами – пригрозить мужику, если отвергнет заигрывания, но в этот раз прогуляться на вертолете было важнее, чем перепихнуться за сотню песо.

Так что мы, мужчины, отступили, и женщины довольно быстро привезли трактор Антуана, хоть Консуэло потом и распускала байку, что Долорес во время перекуров ублажила четверых вояк плюс летчика, а та говорила, что Консуэло ей завидует. Позже они подрались на празднике, устроенном в благодарность служивым, и прервали речь Ремедиос, в которой та заявила об одностороннем замирении с армией и официальном роспуске «Народного Авангарда». По окончании драки Ремедиос сказала, что в будущем военные могут помогать, когда захотят, пока служат под командованием генерала Хернандо Монтес Соса. Они действительно потом прилетели на вертолете, привезли десять бочонков с горючим для тракторов и доставили трех механиков, которые разобрали машины, а потом подготовили к работе.

Что касается дона Эммануэля, то на празднике он помирился с чернокожим летчиком, но, уезжая, тот одарил его широкой белозубой улыбкой и сказал:

– А тебя, сукин ты сын, твоя бабка от твоего брата родила.

Пилот на прощанье так стиснул руку дону Эммануэлю, что последний только и нашелся сказать в ответ:

– Совершенно верно, приятель, ты абсолютно прав.

13, в которой его преосвященство делает роковой выбор

Его преосвященство кардинал Доминик Трухильо Гусман отложил доклад Святой Палаты, вполголоса ругнулся, что было ему несвойственно, тут же перекрестился и вознес очи к небесам, испрашивая у них прощения.

Он подошел к окну, долгим взглядом посмотрел на город, который живописно погружался в обычно короткую, но вместе с тем эффектную вечернюю зарю, и вторгшееся в ноздри отвратительное зловоние совершенно уничтожило мгновенное умиротворение, что последовало за вспышкой раздражения. Высунувшись из окна, кардинал увидел в реке дохлого борова, увенчанного кондором, – последний деловито пытался пробить клювом свой раздутый плот. Когда боров с пассажиром проплыли, кардинал ощутил новый запах и приметил совокупляющуюся за кустом парочку. Напротив дворца кардинал привычно заметил группку одетых в черное благочестивых вдовиц, которые всегда поджидали по вечерам, чтобы он, появившись в окне, их благословил. Он приветственно поднял руку, но вовремя успел превратить мирской жест в благословения. Женщины перекрестились и, перебирая четки, отбарабанили десяток молитв, а потом исчезли в сгущавшейся темноте. Его преосвященство втянул носом воздух и распознал новый запах.

– Дон Сусто, зайдите, пожалуйста, – позвал он, и секретарь появился.

Дон Сусто был бедным монахом-францисканцем с вечным насморком и грязью под ногтями на ногах, что объяснялось упорным желанием ходить только в сандалиях. Он очень серьезно относился к своим обязанностям, но мучился тем, что его оторвали от монастыря для услужения во дворце хозяину, чьи пороки слишком очевидны. Шестидесятилетний, изношенный жизнью в молитвах на каменном полу, при скудной пище и подъеме в пять утра, даже когда в том не было необходимости, дон Сусто преждевременно состарился. Худой, как скелет, он усох и ссутулился, а на голом черепе одиноко торчали редкие клочья волос. Из многочисленных добродетелей секретаря его преосвященство превыше всего ценил добросовестность, а одним-единственным пороком дона Сусто было тайное курение трубочки в распахнутое окно кельи. Он прожил сорок лет в страхе, что начальники его разоблачат, и не признавался в этом грехе до смертного одра. Ему пришлось умирать в недоумении: исповедник сообщил, что курение трубочки вовсе не является смертным грехом.

С гроссбухом под мышкой верный секретарь пришаркал, и его преосвященство подозвал его к окну.

– Определите этот запах, – попросил кардинал, – и скажите, то ли оно, что я думаю.

Дон Сусто перегнулся через подоконник и нюхнул отвратительный аромат.

– Полагаю, моча, – сказал он. – К несчастью, это знак времен.

– Каких времен? – строго вопросил кардинал. – Разве бывают времена, когда река перед дворцом должна быть столь зловонной?

– Все из-за los olvidados, – сказал дон Сусто.

Кардинал надменно фыркнул, ожидая лекции на социальную тему:

– И кто же эти «забытые»?

Дон Сусто ответил, постаравшись не выказать удивления:

– Эти люди очень бедны, ваше преосвященство. Они построили за городом трущобу, невероятно убогую. Просто сердце разрывается на них смотреть. У них нет канализации, и они ходят прямо в реку, хотя сами же берут из нее воду.

Кардинал сморщился от омерзения.

– Их следует удалить. Никакого сомнения, там притон воров и проституток.

– Но куда? – спросил дон Сусто. – Они заполонили античные руины в парке Инкарама, и когда их оттуда выдворили, они взяли и вернулись. Это поистине заблудшие души нашего времени, но все-таки, ваше преосвященство, в них есть мужество.

– Как прикажете это понимать, дон Сусто? Они безответственны и ленивы, больше ничего.

– Не смею спорить, они необразованны, и нравственность их частенько в прискорбном состоянии, ваше преосвященство, но они мастера на выдумку. Каждый раз во время дождя их картонные лачуги смывает, но через сутки хибарки снова стоят. Эти люди готовят нежное жаркое из крыс и кожи от сандалий, рыщут по помойкам, и этим сродни Лазарю, ваше преосвященство. Болеют брюшным тифом и холерой, но все же устраивают лучшие в столице карнавалы.

– Карнавалы – языческая мерзость, дон Сусто!

Повисло долгое молчание; кардинал подавил раздражение и спросил:

– Откуда они взялись?

– Одни бежали от беспредела в кокаиновых районах, другие пали жертвой сельскохозяйственной механизации и безработицы; кто-то пострадал от реорганизаций помещиков, кто-то в бегах от закона, а некоторые надеялись разбогатеть в большом городе. Большинство из них – чола, даже по-испански не говорят. Я бы осмелился предложить вашему преосвященству: открывается возможность устроить миссии, не выходя из дома.

Его преосвященство засопел.

– Нам следует отправить их в места проживания на попечение тамошних священников. И есть нечто более срочное, что мне необходимо у вас выяснить. – Кардинал подошел к столу и взял доклад Святой Палаты. – Что за некомпетентные атеисты состряпали сию пародию на доклад? И какой бездарный болван отобрал их для этого задания?

Дон Сусто опешил от кардинальского гнева и смешался от горячности.

– Это епископы Кукутский, Асунсьонский и Ля Ингальдадский – высокочтимые мужи, ваше преосвященство.

– Что?! Эти притаившиеся коммунисты? Эти либеральные слюнтяи? Да кто же их назначил-то, господи боже мой?

Дон Сусто раздумывал, как бы поделикатней сказать, что он сам их и выбрал.

– Я запросил Рим, кто является наиболее выдающимися богословами в стране, – сказал он наконец, – и мне сообщили их имена. Я все честно исполнил, ваше преосвященство.

Кардинал ошеломленно смолк. Он положил на стол пачку бумаг, которой размахивал, и обернулся к окну, но тотчас отпрянул, учуяв прогорклый воздух.

– Из-за этой писанины можно стать протестантом, – буркнул он. – Я прошу подготовить доклад о духовном состоянии нации, а получаю непрерывные нападки на саму Церковь и косвенно – на свое управление. Вы его читали?

– Разумеется, ваше преосвященство.

– И каково ваше мнение?

Дон Сусто, почуяв опасность, тщательно подбирал слова:

– В нем, безусловно, содержится критика Церкви, ваше преосвященство.

– И вы согласны с этой критикой?

Секретарь уклонился от прямого ответа:

– Я не обладаю правом выражать свое мнение, у меня недостаточный опыт работы в этой области. Но я абсолютно согласен, что должна существовать связь между духовным состоянием нации и духовным состоянием Церкви. Это совершенно очевидно.

Кардинал взял доклад и перелистал страницы, выбирая места, которые его особенно взбесили.

– Тут намекают, что, торгуя реликвиями и продавая отпущения грехов, мы на семьсот лет отстали от европейской Церкви; здесь утверждается, что некоторые высокопоставленные лица имеют любовниц. Вы о чем-нибудь подобном слыхали? Хоть один такой случай вы знаете? – Он сделал риторическую паузу; нельзя было не заметить: дон Сусто так изумлен этим лицемерием, что у него буквально отвисла челюсть. Кардинал почувствовал, как у него самого от стыда краснеют уши, отвернулся и снова подошел к окну, изображая благородное негодование. – Во втором разделе, – продолжал он, – намекается на связь между сроком моих полномочий и всеобщим упадком. Тут болтают о социальных условиях, прекрасно зная, что вмешательство в политику вне нашей компетенции, и обвиняют нас в том, что мы принимаем грязные деньги от преступников. До того дошли, что поносят высший класс, сущий оплот Церкви…

Дон Сусто не сдержался:

– Оплотом Церкви является Евангелие.

Кардинал ожег секретаря ледяным взглядом и продолжил:

– В третьем разделе на Церковь возлагается вина за распространение суеверий; нас обвиняют в разбазаривании денежных средств с целью получения материальной выгоды, словно без инвестиций можно выжить. Это оскорбительно, дон Сусто, и возмутительно! – Он свысока посмотрел на секретаря, взглядом требуя согласного кивка.

Дон Сусто не был храбрым человеком, но и беспринципным не был. Он не кивнул. Замер, потом тихо произнес:

– Ваше преосвященство, молю вас о позволении вернуться в мой монастырь.

– Стало быть, вы с этим докладом согласны, дон Сусто?

Дон Сусто помолчал; он печалился, как далеко отклонилась его жизнь от первоначального стремления к покою и созерцательности. Не для того он так долго был монахом, чтобы все закончилось во дворце спорами с кардиналом, старшим приказчиком в алых одеждах.

– Я получаю ваше позволение? – спросил дон Сусто, уклоняясь от ответа.

Кардинал устал; он снова положил доклад на стол и вздохнул:

– Как вам будет угодно.

Старый секретарь склонился поцеловать кардинальский перстень и опустился на колени для благословения. Затем поднялся и спросил:

– Ваше преосвященство, могу я сказать нечто личного характера?

Кардинал кивком изъявил согласие.

– Ваше преосвященство, у меня стало бы гораздо легче на душе, если б вы показались врачу по поводу болей в желудке. Времена власяниц и бичевания прошли, телесная боль только усиливает ваш духовный недуг.

Скинув должностные доспехи, они впервые взглянули друг на друга просто как люди. Его преосвященство протянул руку, и секретарь пожал ее. Дон Сусто ушел, а кардинал в своей одинокости и никчемности ощутил ком в горле и тоже подумал, как далеко отклонилась его жизнь от юношеского идеала.

Дон Сусто не возвращался в монастырь еще десять лет. Вместо этого он странствовал пешком, жил нищенствующим монахом, смиряя себя до совершенного опрощения. Как-то раз он нашел всеми покинутого молодого фавна, дрожащего в зарослях, и взял его в приемыши, Фавн рос статным и изящным, повсюду следовал за доном Сусто, а тот, вдохновленный преданием о святом Губерте, повесил воспитаннику распятие между рожками. С помощью этого существа дон Сусто многих обратил к вере. От кечуа он узнал, что на их языке его имя означает «болезнь», и переменил его на «Salud».[43] Вот почему кое-где по сегодняшний день можно встретить украшенные серебряной мишурой часовни с аляповатыми статуэтками – монах с рожками курит трубку; приверженцы называют его «Сан Салюд». Раньше таких часовенок было гораздо больше, но миссионеры снесли их, посчитав языческими.

Дон Сусто ушел, а его преосвященство, вспомнив совет показаться врачу, ощутил, как снова накатывает ужасная боль. Он инстинктивно подошел к окну глотнуть вечернего воздуха, но вдохнул гнилостный смрад нечистот. Кардинал перегнулся из окна, его сильно вырвало на стену дворца; потом он сломался пополам и сполз на колени. Рыдая от боли, он молился заступнику моряков святому Эразму, что принял мученическую смерть, когда его внутренности намотали на якорную лебедку. Затем боль прошла, и кардинал, еще задыхаясь в ее отголосках, помолился и святому Иову – покровителю сифилитиков. Он чувствовал, как надвигается неудержимый зуд посетить бордель, и боялся заразить свою любовницу Консепсион.

Его преосвященство немного посидел, положив на колени доклад Святой Палаты, и решил начать следующую стадию своей кампании. Он принял решение: крестовый поход проповедования возглавит дон Рехин Анкиляр – человек абсолютно холодной интеллектуальной непререкаемости.

14. монолог графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры, шагающего по сьерре

Женщина – дело рук дьявола, клянусь Богом! Как она злит меня, а ведь я – человек благородного происхождения. Никогда женщина еще не брала надо мной верх и так не унижала. Там у них на небесах какой-то недосмотр, раз такие нарушения в природе и весь естественный порядок перекосило. Я говорю: «Подай завтрак, женщина», – а она дерзко отвечает: «Сам возьмешь», – или же смиренно его готовит, а потом выливает в мой шлем и говорит: «Жри, свинья, из своего корыта». Или скажу ей: «Ночью придешь ко мне, желаю тобой насладиться», – а она отвечает: «Я устала», – или: «Отправляйся в бордель», – а потом приходит ко мне и, клянусь Богом, хочет быть сверху, а я чтобы женскую роль исполнял, да еще повелевает: «Ну же, не лежи просто так, пошевеливай-ка во мне», – напоминает, что, когда я на ней, она-то не лежит колодой, а двигает бедрами и стонет, и наслаждается самым недостойным образом; и вот' весь настрой потерян: я открываю канонаду, прежде чем пробиты бреши в стенах и подорвана главная башня. Тогда она бранит меня, а я стыжусь, как мальчик, упавший с лошади. Я теряю мужественность, тотчас хватаюсь за меч и говорю: «Я отрежу тебе нос, как тому мавру в Кордове!», – но она смеется мне в лицо, и отводит клинок, и целует меня, превращая в резвящегося кутенка.

Ремедиос. Женщина, достойная королей, она способна поднять на бой воителей обоего пола. Я сижу здесь на скале, так далеко от Эстремадуры, закрываю глаза и вижу Ремедиос. Играю сам с собой в игру, представляю, что она сейчас делает, а когда вернусь, спрошу: «Ремедиос, чем ты занималась, пока меня не было?» На ней зеленые штаны, но это не помеха, она всегда одета как мужчина и воин. Ремедиос чистит оружие, разложив детали на столе, хмурится – брови почти сошлись на переносице – и говорит: «Ц-ц-ц», – потому что в дуле пылинка; если загляну в ствол, встречусь с ее чудным карим глазом, а другим глазом вижу – она мне улыбается; какие у нее зубы – все целы, белые чрезвычайно и красивые. Волосы, такие черные и прямые, она завязывает на затылке, а я говорю: «Женщина, у тебя не голова, а лошадиный круп, дай-ка я отрежу твой хвост, навьем из него тетиву для лука или диванные подушки набьем», – а она, не мешкая, нагло так отвечает: «Querido, лучше я тебя своими волосами кастрирую». У нее замечательно крепкие волосы.

Как перевернулся мир! Сейчас я последний из людей, а ведь прежде я был жизнь и смерть, приказывал казнить императоров и основывал прекрасные города, полные рабов; даже зубочистки у меня были золотые, а женщины наводили блеск на моей кирасе ослиной мочой и своими волосами. Потом я славно насаживал самую красивую. Да, были деньки… А теперь я обязан жизнью индейцу. Меня – католика и слугу его величества – вырвали из объятий смерти с помощью черной магии, какое бесчестье! Меня выдернули из царствия небесного в мир, где правят женщины и даже дети читают, уткнув носы в книги, как попы! Это кощунство! Ныне доспехи мои ржавеют, и, если я пну собаку, она меня укусит.

Оказывается, у меня есть потомки, которые не возвращают мое кольцо; сеньор Дионисио Виво говорит: «Учись, в современном мире нужно быть образованным», – а я отвечаю: «Да сто куч я наложил на твой современный мир». Но он берет меня за руку и объясняет принцип воздухоплавания, говорит о мерзостях демократии, словно мы ничуть не продвинулись со времен Древней Греции. Прихожу домой, встречаю Ремедиос, и душа взмывает, когда милая целует меня в бороду и спрашивает: «Ну, как в школе, все хорошо?» – а я с полным смирением говорю: «Женщина, сними одежду», – и она раздевается, но только я, жутко торопясь и путаясь, расстегну всю амуницию, она вновь набрасывает одеяние и говорит: «Querido, пора бы тебе стать романтичным», – и я кричу так, что горы содрогаются от моих проклятий, а она треплет меня по щеке и говорит: «Querido, какой ты милый». Женщина – дело рук дьявола, клянусь Богом!

15. Консепсион

Консепсион обжарила рыбу в пальмовом масле и теперь тушила в соусе из перца, чеснока и помидоров. Получится такая нежная, мясо будет отделяться от костей, сначала с одной стороны, потом с другой. Если очень постараться, филе ничуть не разломятся, можно перевернуть лопаточкой, а остатки на костях выковырнуть кончиком ножа. Консепсион сосредоточенно поджала губы; может, все получится, и она выудит кружочки жабр и съест, а потом выбросит головы и плавники бездомным котам у дверей судомойни. Эти кружочки – самое нежное и вкусное, единственное, что она утаивала от кардинала.

Консепсион называла его «каденей», что на кечуа означает «моя цепь»; так обычно индейцы запросто обращаются к супругу, но в данном случае слово особенно годилось, потому что Консепсион была прикована к кардиналу всем своим существом.

Ей только исполнилось тринадцать, когда ее взяли на кухню, и старая Мама Кучара учила вежливо приседать перед кардиналом, стоять за его стулом на трапезах и делать вид, что не замечаешь укатившуюся горошину или упавший на скатерть кусочек из тарелки. В ее обязанности входило тактично постучать утром в дверь кабинета, внести серебряную турку крепкого кофе с булочками и бегом вернуться, если он дернет шнурок звонка и попросит кувшин воды или немного фруктов. Иногда кардинал, глядя, как она суетится и мечется, приподнимал бровь и говорил: «Угомонись, дитя мое, не настолько уж это важно, чтобы ты своей суматохой разнесла дворец», – а она улыбалась и делала книксен, как учили: «Слушаюсь, ваше преосвященство».

В те дни он был очень красив: церковные одежды, проседь, темные брови, холеное лицо, а глаза – цвета озера в пасмурный день; даже когда кардинал сидел, казалось, он смотрит свысока, потому что ужасно умный. Когда он гладил ее по головке или по-отечески клал руку на плечо, для Консепсион будто на мгновенье исчезала пустота. Своего отца она не знала, а мать переехал полицейский фургон, когда та лежала пьяная в темном переулке; вот так Консепсион оказалась у «Сестер милосердия», которые направили ее работать на кухню во дворце. Кардинал стал ей новым отцом, и порой она отвечала на его ласку по-дочернему, прижималась к нему, когда он показывал интересную картинку в книге или они нюхали цветок. Когда их головы случайно соприкасались, он чувствовал, как ее волосы мягко щекочут лицо, и в ароматах лука и мастики улавливал запах юной девушки. Однажды он погладил ее по щеке и произнес: «Ты такое милое дитя, как я завидую твоей чистоте и невинности», – и зарождавшаяся интуиция подсказала ей, что он печален и одинок. Эта грусть тронула ее сердце, а где-то в животе шевельнулось первое предчувствие любви.

Консепсион отсчитывала время по менструациям. На сороковую менструацию умерла Мама Кучара, оставив Консепсион отвечать за кухню, и как раз после шестидесятой она была в комнате, когда у его преосвященства случился первый приступ. Кардинал стоял у окна, держась за шнурок от шторы, и вдруг на лице у него промелькнула паника, он со свистом втянул воздух, обхватил руками живот и, задыхаясь, перегнулся пополам. Цепляясь за стол, рухнул в кресло; от боли выступили слезы, он глотал воздух широко открытым ртом.

На мгновенье Консепсион растерялась, не зная, что делать, затем подбежала и опустилась перед ним на колени. Кардинал судорожно втягивал воздух, и она инстинктивно обвила его руками и прижала к себе, шепча слова, которые слышала от матери в те далекие времена, когда ей было еще кого обнимать: «Tranquilo, tranquilo».[44]

– О-о, ужасная боль, – выговорил он, запрокинув голову, – как больно… Консепсион, помоги мне, ради бога…

Она крепко держала кардинала, лицом прижимаясь к его голове, пока хриплое дыхание не выровнялось и не успокоилось. Он расслабился и благодарно накрыл ладонью ее руку; и тогда страх потерять его в судьбоносном заговоре соединился со зревшей любовью, и Консепсион от души поцеловала кардинала.

Когда их губы разъединились, все переменилось. Все бывшее между ними прежде словно разрушено землетрясением; оба не находили слов, чтобы отступить или двинуться дальше. Кардинал заглянул в глаза Консепсион и увидел, что зрачки в них – как две большие луны. Он смотрел на ее девичьи губы, влажные и беззащитные, на темные веснушки мулатки. Наступил момент истины, когда приходилось выбирать между законами природы, созданными Богом, и установлениями Церкви и сурового мира.

Нельзя сказать, что он не знал о тайных ухищрениях естественной любви, взраставшей неприметно, как деревце. Стройная фигурка Консепсион часто возникала в воображении кардинала, когда он размышлял над какой-нибудь административной головоломкой, или, прости Господи, молился на коленях ниспослать знак об избавлении от несовершенства. Не раз приходили мысли о невозможности такого искушения: девочка в четыре раза моложе, мулатка, необразованная, скорее всего, не католичка, а он давал обет безбрачия и жизни в любви не к этому, а к тому миру. Она ведь не проститутка, кого можно украдкой посетить, кое-как исповедать и забыть до следующего раза; это – Консепсион, она доверилась ему и совсем еще ребенок.

Консепсион избавила его от выбора. Сев к нему на колени, она так горячо и преданно обняла кардинала, что сердце его необъяснимо дрогнуло, а лежавшие на коленях руки сами собой обвились вокруг нее.

– Меня никто прежде не любил, – проговорил кардинал и тут же сам удивился, почему так сказал.

– Я тоже сирота, – прошелестела она, и хотя кардинал не это имел в виду, объяснять не стал. Он подумал об умершей слабоумной матери с ее непристойной коллекцией мехов и о вечно занятом отце, который спекулировал государственными облигациями, покупал машины одну за другой и пользовался должностью, чтобы по олигархической лестнице подбираться к власти.

– Что ж, значит, мы оба сиротки, – негромко рассмеялся кардинал. Пришла мысль: ведь и Бог – отсутствующий отец, которому никак не угодишь.

Не умея выразить словами, но понимая, как ему горько и одиноко, она все обнимала его, пальчиком гладила ухо и перебирала волосы на виске.

– Мы не должны этого делать, – сказал он.

– Тца, – цокнула Консепсион, как все крестьяне с незапамятных времен, одним междометием отбросив вековые церковные традиции и нагромождение словесных изворотов, что оставляют холодной постель тех, кто избрал служение Богу. Кардинала настолько покорила убедительность ее довода, что он снова рассмеялся и тут же превратился просто в мужчину, который влюблен в женщину. Он ответил ей поцелуем.

Переплетаясь в постели с юной Консепсион, взлетая на гребнях неведомого океана туда, где нет ни тебя, ни земли, где свет и тьма – одно и то же, где все в тебе разом взрывается неистовством и покоем, кардинал Гусман познал наконец ласковое блаженство Эдема. В смутных отголосках любви, когда он парил между сном и смертью, ему грезились нагота и прохлада. Представлялось, что солнце превратилось в луну, а Господь сошел на землю в облике ангела, и на поляне спят ягуары, лапами обняв фавнов, и они жили с Консепсион совсем одни в мире плодов и птиц, где можно пробудиться в росных травах и бесцельно бегать, просто радуясь восторгу тела.

Наедине кардинал порой бывал жесток к Консепсион; от ужасного страха, что все раскроется, при чужих он становился с ней резким и властным; случались вспышки проснувшейся совести, когда он бил ее и обзывал «дьявольским орудием», «лапой Сатаны», словно принуждал узурпировать место Евы, источника вины. Бывали моменты, когда после ночи в молитвах перед алтарем он призывал Консепсион и затем безжалостно изгонял, ничего не объясняя; она убегала в слезах, а он раскаивался и кого-нибудь за ней посылал.

Когда появился ребенок и вызвал пересуды во дворце, кардинал понял, что в Церкви все сверху донизу знали об этой связи, но молчали из страха перед его властью. Он понял это по взглядам, по заговорщическим ухмылкам, когда Консепсион вносила прохладительные напитки, по презрению на лицах, когда он высказывался по какому-то вопросу морали. В делах он стал больше полагаться на власть, чем на гуманность.

Ребенок стал его тайной радостью, которой могло и не быть. Когда он клал руку младенцу на головку и называл «сын мой», то был счастлив, что это не в переносном смысле; он качал ребенка на коленях и позволял шоколадным пальчикам дергать распятие на груди. Он не сердился, когда обильная слюнка свисала ему на сутану или ребенок вдруг отрыгивал, как все младенцы. Консепсион говорила, что при рождении Кристобаль смеялся; может, потому он и приносил отцу счастье; оно перевешивало чувство вины и тревогу и одаривало знанием любви, в которой кардиналу было бы иначе отказано.

Между кардиналом и Консепсион установились отношения, весьма похожие на супружество, только не официальное, а тайное. Их отношения выдержали годы нежной привычки к ночным свиданиям и многозначительным взглядам и уцелели при все учащавшихся посещениях кардинала бесами. Когда бесы приходили, Консепсион обхватывала кардинала за плечи и держала, пока ужас не стихал, утешала материнским воркованьем и давала в руки распятие.

И она же пыталась справиться с его приступами боли в животе. Второй приступ случился через год после первого, а потом они происходили минимум раз в три месяца. Консепсион не понимала (потому что он никогда не говорил), что нежелание показаться врачу основано на странной логике: это наказание, достаточное для очищения и смывания грехов. Прегрешений не накапливалось столько, чтобы для избавления от них возникла необходимость оставить Консепсион.

И по прошествии стольких лет Консепсион готовила ему обжаренную в пальмовом масле рыбу, спокойно уверенная, что она с кардиналом на всю жизнь. Да и что бы с ней стало, если б она ушла? Занималась бы проституцией и нищенствовала? А с маленьким Кристобалем? Выращивал бы хризантемы в оранжереях, где заражаются кожными болезнями и умирают от опухолей? Ботинки бы чистил на улице и жил в сточных трубах? Нет, она счастлива, что жарит рыбу, и отнесет ее наверх, чтобы кардинал поел до прихода монсеньора Рехина Анкиляра, и, может, это пойдет на пользу его животу.

16, в которой его превосходительство президент Веракрус, не шибко жульничая, побеждает на всеобщих выборах (1)

– Итак, господа, срок моих полномочий стремительно приближается к концу, и дальше оттягивать невозможно. Позвольте напомнить то, что вам уже известно, а именно: на карту поставлены и ваши должности, поэтому давайте не будем подогревать слухи о расколе кабинета и авантюризме моей администрации, ладно?

– Босс, сейчас для выборов не самое удачное время. Мы не получим такие же результаты, как после завоевания Свинского острова, у нас ведь больше таких побед не было – мы не вели никаких войн. Сейчас объявить войну некому, ситуация очень сложная, – высказался Эмперадор Игнасио Кориолано на совещании кабинета в Президентском дворце.

– Эмперадор, сколько раз я должен просить не называть меня «босс»? Мы не в Панаме. А нельзя объявить войну Восточной Германии? Я уверен, это увеличило бы субсидии от Соединенных Штатов, а реальная опасность крайне мала.

Члены кабинета беспомощно переглянулись.

– Ваше превосходительство, позвольте напомнить: Восточная и Западная Германии сейчас единая страна. – Говорил министр иностранных дел – огромный учтивый человек в бархатном смокинге; как ни смешно, должность он получил потому, что жена у него – норвежка, а любовница – француженка.

Похоже, новость огорчила его превосходительство. Он устало потер лоб.

– В самом деле, – сказал он, – сейчас так выматываешься, что за делами отстаешь от событий. Так вот почему восточногерманский посол больше не ходит на приемы и не присылает мне в подарок несъедобные сосиски.

– А почему бы просто не заполнить избирательные урны заранее, как в прошлый раз? – спросил Эмперадор, от которого по известным причинам всегда пахло анчоусами.

– В прошлый раз вышел скандал. Избирателей получилось втрое больше, чем народу в стране, – ответил его превосходительство. – Во всяком случае, должен вам заметить, времена меняются. То есть сейчас приходится играть по правилам. Нельзя с высоких нравственных позиций выступать против наркодельцов и тут же эти позиции терять из-за скандальной коррупции.

– Нам бы не помешала пара путчей, – заметил министр иностранных дел. Высказывание явно потрясло его превосходительство, и министр торопливо прибавил: – Я имею в виду, ваше превосходительство, что антидемократические перевороты всегда способствуют популярности демократических правительств. У нас не найдется молодого полковника, чтоб инсценировал неудавшийся заговор, а уж мы б его потом отблагодарили?

– Мы сами напортачили, – вмешался министр внутренних дел. – С тех пор как назначили генерала Хернандо Монтес Соса начальником Генерального штаба, подобные мероприятия просто невозможны. Он установил в армии беспрекословную дисциплину и вышвырнул всех смутьянов. Никто ничего не сделает без его разрешения, а он – без нашего.

– Черт побери! – воскликнул президент; он именно для того и назначал генерала, ставшего теперь помехой. – Может, с коммунистами попробуем?

– С консерваторами шансов больше, – сказал Эмперадор. – У нас четырнадцать коммунистических партий различной окраски, и чертовски трудно отыскать какую-нибудь старой сталинистской закалки. Они все превратились в слюнявых либералов.

– Мы сами либералы, – холодно заметил его превосходительство.

– Но никто не говорит, что мы слюнявые, – поспешно сказал Эмперадор. – Предлагаю обратиться к министру внутренних дел с просьбой найти для этого дела консерватора.

– Сделаю, – сказала вышеупомянутый министр, олицетворявшая женское участие в политической жизни страны и полная решимости сохранить место, превзойдя мужчин в хитрости, лживости, подхалимаже и расчете. В народе ее прозвали Ева Перон[45] благодаря сомнительному прошлому и склонности к популистским выходкам. Чуть ли не ежедневно ее фото появлялись в газетах: она целует бездомных собак, проникновенно плачет на месте взрыва угольной шахты или пожимает культю незаразного прокаженного. – А почему просто не сделать вид, что попытка переворота была? – сказала Ева. – Так дешевле, проще и безопасней. Делов-то: заявление в прессе, потом его превосходительство выступает по телевидению и говорит что-нибудь весомое, затем я рассказываю, как он героически нас уберег, лично задержав вооруженного человека, а потом на телевидение отправится Эмперадор и заявит, что это были консерваторы. Смотрим результаты опроса избирателей: если наша популярность высока, тут же начинаем выборы, а если нет, можем объявить чрезвычайное положение, чтобы немного их отсрочить…

– Сеньора, простите, что перебиваю. Я абсолютно согласен с вашим замечательным планом, но предлагаю в любом случае объявить чрезвычайное положение и идти на выборы. Основание – мы не позволим даже чрезвычайщине препятствовать надлежащему развитию демократии. Полагаю, это произвело бы на электорат наиблагоприятнейшее впечатление.

– Очень хорошо, Эмперадор, – сказал его превосходительство. – Нашим лозунгом будет: «Демократия у нас в надежных руках».

Сказано – сделано. Посол в Соединенных Штатах отправился в магазин сувениров и розыгрышей, купил пакетик совсем как настоящих липучих пулевых отверстий – такие клеят на ветровые стекла молодые охламоны этой страны – и отправил на родину дипломатическим багажом. Его превосходительство лично приклеил дырки к президентскому лимузину и появился на телевизионных экранах, спокойный и преисполненный достоинства. Ева Перон с восторженными глазами выступила в «Новостях» и рассказала, как его превосходительство противостоял вооруженному бандиту и вырвал оружие из цепких рук, после чего предполагаемый убийца удрал без оглядки. Эмперадор Игнасио Кориолано заявил с экрана, что это – часть тайного антидемократического заговора консерваторов по устранению главного предвыборного штаба Либеральной партии. Его превосходительство объявил чрезвычайное положение и одновременно назначил выборы на двенадцатое июня.

Консерваторы, получавшие деньги от промышленников и тайные пожертвования Церкви, тут же нанесли встречный удар, по всей стране установив громадные щиты с плакатами. На них были изображены его превосходительство и Ева Перон с пузырями изо рта, как в комиксах. Ева спрашивала: «Что было в стране до появления свечек?» – а его превосходительство отвечал: «Электричество».

Самое неприятное и обидное – это было близко к правде. Норвежцы по доброте душевной построили удивительную систему гидроэлектростанций; теоретически станции давали бы достаточно энергии и для обеспечения потребностей всей страны, и для воплощения планов его превосходительства по подъему промышленности. Но то было время исчезновения людей, и произошла история с похищением Регины Ольсен, что стало причиной крупных дипломатических трений с Норвегией; по завершении всех проектов норвежцы отказались остаться и помочь в эксплуатации построенных ими электростанций. Все местные инженеры-энергетики уехали в Бразилию строить гигантскую плотину на границе с Парагваем и не хотели возвращаться и работать за жалкие гроши на родине. Управление турбинами доверили людям, которые с трудом вставляли вилку в розетку и ввинчивали лампочку. К тому же существовал партизанский отряд под вдохновенным руководством Сендеро Луминосо, посвятившего себя прогрессу и освобождению масс, чего, как он считал, легче всего достичь посредством взрыва опор линий электропередач. Партизаны надеялись таким образом, ввергнув пролетариат во тьму, вывести его к свету, а отсутствие электричества стало нормой жизни.

Население очень быстро сообразило, что лишние столбы, змеившиеся по ландшафту, изумительно подходят для строительства мостиков и водонапорных башен, а провода отлично плавятся, из них можно отлить статуэтки и продать туристам на столичном базаре. Несомненно, большую часть проводов экспортировали таким способом обратно в Норвегию. Народ вывернул лампочки и использовал их вместо бутылок, упражняясь в стрельбе, а электропроводкой подвязывал дверцы автомобилей. Электроморозильники и духовки стали курятниками, а брошенные турбины перегорели, ведь поставлять электричество им было некуда. Огромные дамбы в горах ветшали в ожидании coup de grace[46] в виде землетрясения или колоссального взрыва в дар от партизан. Народ вернулся к уютной практике подрезания фитилей и хранения еды в прохладе пористых глиняных горшков. Общественная жизнь поддерживалась установленными в барах и ратушах телевизорами, что, как и раньше, питались от генераторов.

Его превосходительству пришлось установить свои гигантские рекламные щиты. Они были в стиле соцреализма и изображали здоровяка-рабочего, который спрашивал молодую блондинку: «Кого бы нам завести вместо консерваторов?», а молодуха отвечала: «Идеалистов». Консерваторы продолжили эту войну загадок, разместив еще больше своих щитов. На одном его превосходительство красовался в костюме Дяди Сэма, из ушей у него торчали доллары, нос и рот явно были вымазаны испражнениями, и внизу женщина задавала вопрос: «Кого бы нам завести вместо жополиза?» Ей отвечал Лопес, лидер консерваторов, одетый в цвета национального флага: «Патриота».

Это проняло и до глубины души возмутило его превосходительство. Он был возмущен, ибо всем известно, что консерваторы частично финансируются Вашингтоном, а раздражен оттого, что сам намеревался разыграть антиамериканскую карту – вернейший из возможных козырей для победы на выборах. Три дня он бушевал в Президентском дворце, ударяя кулаком в ладонь и восклицая: «Черт! Черт! Черт!», пока у него вдруг не появилось несколько хороших идей разом, и тогда он бросил всю партию в наступательную пропаганду.

17, как Дионисио нечаянно начал битву «Доньи Барбары»

Оставив двух черных ягуаров под присмотром Фаридес и учителя Луиса, Дионисио пешком отправился в поселок Санта Мария Вирген. Он мог медленным шагом покрывать огромные расстояния по бездорожью и прибыл в селение до полудня, в первом же доме получив кружку черного кофе.

– Как все переменилось, – заметил Дионисио старику, что вынес. угощение. Мужчины посмотрели вдоль улицы, выходившей на площадь, и старик улыбнулся, обнажив три кривых желтых зуба. Широко поведя рукой, он сказал надтреснутым от табака и разреженного воздуха голосом:

– Да вроде все точно как раньше, когда я был молод и портил девок под кладбищенской стеной.

Дионисио улыбнулся:

– Ты, стало быть, ухарь, старина?

– Ага! Одни слова! – воскликнула жена старика, которая, естественно, подслушивала за дверью, где вешала связку просоленной рыбы.

Старик притворно рассердился и всплеснул руками:

– Ох уж эти бабы! У них прям в крови – сначала поманить, мол, потешимся, а потом не давать и оттягивать, пока у тебя не упало, и ты в дураках.

– Ты и так старый дурак, – сказала старуха. – И всегда им был.

– Возвращаясь к теме нашей беседы, – сказал Дионисио. – Я вижу, улица подметена, а домики побелены. Даже цыплята здоровенькие.

– Так Заправила-то помер, – ответила старуха, – вот тебе и объяснение. Он же как чума был, когда тут ходил кокаин. А вот стали опять жевать коку, все и вернулось, все, как прежде.

Распрощавшись, Дионисио пошел к хижине, где жили девушки, а старуха подняла руку и пробормотала:

– Благослови, Господь, Избавителя. – Затем повернулась к мужу и треснула его по башке. – Как поженились, я никогда не отказывалась с тобой потешиться!

– Так мы не женились, – сказал старик.

Старуха помолчала в раздумье, затем ответила:

– А тоже неплохо, кто ж это выдержит – твоей женой быть?

Дионисио отыскал машину и увидел, что она украшена белыми цветами. Пока он озадаченно разглядывал автомобиль, из хижины вышли девушки. Одна, почтительно коснувшись руки Дионисио, сказала:

– Вот уж два года, как ты убил Заправилу.

Дионисио вздохнул: если б все начать заново. Он расцеловал девушек в щеки и сказал:

– Машина мне сегодня понадобится. Боюсь, цветы ваши погибнут.

Инес, младшая из девушек, пожав плечами, улыбнулась:

– Такая уж у них природа.

Она сбегала в хижину и вынесла завернутый в пальмовый лист кусок желе из гуайявы; Дионисио с благодарностью принял угощение «на дорожку». Чтобы не тревожить старый аккумулятор, он завел машину ручкой, а девушки закричали: «Ух ты!» и захлопали в ладоши, когда двигатель выстрелил сизым облаком пахучего дыма, унесшимся по склону горы с клубами пыли.

Дионисио прикатил в родной городок Ипасуэно и поставил машину на площади. Дорогу на Санта Мария Вирген устилали белые цветы – нежданный подарок мулам из караванов, что везли люцерну, шнурки для ботинок, заводные игрушки, самодельные бейсболки и упаковки с листьями коки в кусках, чтоб удобно положить за щеку.

В ответ на обрушившуюся славу Дионисио научился быть неприметным. Нет, он не превращался, как все говорили, в невидимку, но передвигался так, что лишь после его ухода народ соображал: а ведь только сейчас Избавитель был здесь, и широко распространенное заблуждение, мол, Дионисио – призрак, только укреплялось. Сначала он отправился в Квартал Заправилы: тот обветшал, но атмосфера опасности исчезла. Дионисио постоял у фонарного столба, на котором тогда подвесили Пабло Экобандодо, глянул на покосившуюся церквушку с облезлой позолотой. Вид упадка его радовал: былую роскошь создали на кокаиновые деньги – постыдное великолепие на человеческой крови; всем известно, что зло наркоторговли от богатства, а не от бедности.

Дионисио отправился в полицейский участок и спросил Агустина. Вышел молодой полицейский, они поздоровались и обнялись. Агустин, с удовольствием отметив, что Дионисио по-прежнему носит пистолет Рамона, сказал:

– Эй, Дио, нужно забрать у тебя револьвер. Счастье твое, что я раньше не заметил, это ж казенное имущество.

– А он тебе кое-что принес, – ответил Дионисио. Вынув из дула пробку от микстурного пузырька, он вытряхнул тонкую сигару и протянул ее Агустину. – В память о Рамоне; это тебе, если дашь мне бесплатно позвонить по служебному телефону.

– Я тебя арестую за неудачный подкуп офицера полиции, – хохотнул Агустин. – Но потом освобожу, если согласишься пропустить со мной стаканчик. Телефон в кабинете.

Дионисио позвонил в контору «Белой Овцы» – «Издание книг для стран зоны кастильского диалекта». Он вызвал большой переполох, когда назвался и спросил управляющего; тот моментально подскочил к аппарату, желая узнать, чем может быть полезен. Когда Дионисио сказал, что хочет забрать все излишки: хорошие, но не проданные книги, остатки прежних изданий, поврежденные, но годные для чтения экземпляры, управляющий, оправившись от удивления, сообщил: у них скопилось большое количество томов «Доньи Барбары» Ромуло Гальегоса.[47]

– Мы думали, действие авторского права уже закончилось, выпустили книгу, а потом оказалось, что права по-прежнему у какой-то венесуэльской компании, так что продавать не смогли… Желаете, чтобы я прислал сотню экземпляров в полицейский участок Ипасуэно? Вы серьезно?… Конечно, вы не шутите, прошу извинить, просто я так удивился… Да, хорошо. Время от времени я буду присылать еще, но не бульварные романы и подобный хлам… Обижаете, сеньор Виво, хлам мы не издаем.

Потом управляющий попросил о небольшой ответной любезности.

– Хорошо, – сказал Дионисио, выслушав просьбу, – я не возражаю, можете использовать лозунг «Дионисио Виво рекомендует наши книги», только не в рекламе всякого хлама… Да, я знаю, вы не издаете хлам, но если вдруг случайно окажется, что все же издаете, то не будете использовать мое имя, договорились?

Агустин с Дионисио отправились в бордель мадам Розы пропустить по стаканчику и вспомнить дни, когда в саду Дионисио все время появлялись трупы, и Рамон еще был жив, и Аника. Потом Дионисио пошел на кладбище, посидел у могилы Рамона, беседуя с ним, словно тот рядом. Положил на могилу белый цветок и отправился навестить Анику. Стекло портрета треснуло. На фотографии Аника улыбалась. Дионисио приложил к губам кончики пальцев и коснулся ее лица. Опустил на могилу два белых цветка и пошел опять в заведение мадам Розы повидаться с Бархатной Луизой. Он хотел, чтобы кто-нибудь его обнял и понял, как ему пусто.

18, в которой его превосходительство президент Веракрус, не шибко жульничая, побеждает на всеобщих выборах (2)

Влияние доктора Галико, отца нации, по-прежнему ощущалось повсеместно, и присутствие его всепроникающего призрака было вполне осязаемо. Он один шел против течения в ту пору, когда лидеры свежеиспеченных независимых государств старались перещеголять друг друга в европеизации самих себя и своих стран. Широко распространено мнение: латиноамериканец – больше европеец, чем испанец, потому что испанец – сначала испанец, а уж потом европеец. То же касается француза – он прежде всего француз, – и вообще всех народов Европы. Латиноамериканцы видят Европу со стороны как целое, и оттого могут считать себя истинными представителями этого континента, на нем даже не побывав.

Но не таков был доктор Галико – выдающийся туземец своего времени. Он поощрял изучение индейских языков и запрещал любого рода торговлю с заграницей, целью ставя самодостаточность во избежание господства иностранной экономики. В период его абсолютной диктатуры, длившейся тридцать один год, три месяца и двенадцать дней, ни один гражданин не покинул страну, а въехали только четыре иностранца, причем на условии, что не предпримут попытки выезда. Рискнувшего сбежать ботаника повесили перед дворцом на дереве и разнесли пулями в куски, достаточно мелкие, чтобы избавить грифов от труда раздирать останки.

Ни один историк не мог с уверенностью сказать, кто такой доктор Галико – просвещенный благодетель или сумасшедший преступник, что не помешало его посмертному возвеличиванию в национальные герои. Большинство национальных героев всех стран – сумасшедшие преступники. Доктора отличали победы над генералом Белграно в бою, в домино, в армрестлинге; он запретил изучение философии Уильяма Оккама на том основании, что нет причины, по которой сущее не могло бы необязательно и беспредельно увеличиваться.

Так сложилось, что утешением доктора Галико стала любовница-индианка, поскольку глубоко религиозная жена неохотно соглашалась на близость лишь в день его ангела. Индианка быстро нахваталась изящных манер, как любая женщина в ее положении, и по сути превратилась в первую леди нации. Импульсивность доктора Галико и его абсолютная власть способствовали тому, что даже сливки общества отбросили сомнения и отнеслись к индианке с величайшим уважением и почтительностью, не смея отвергнуть приглашения искупаться нагишом в реке, а потом отправиться на корриду с таким количеством быков, что после кровь два дня текла по улицам, окрашивая мостовую в разные цвета.

Когда доктор Галико умер и в воинском гробу был благополучно предан земле, общество восстало против Препуции (получившей такое прозвище из-за формы любимой шляпки),[48] и ей пришлось позорно бежать за границу. На борту корабля, где матросы взыскали с нее жестокую плату за проезд, Препуция направилась в Париж и умерла там в нищете. Ее кости покоились на кладбище у Церкви Сен-Сюльпис, и вся эта история подала его превосходительству блестящую идею, когда консерваторы в последнюю минуту обошли его на антиамериканских скачках и он три дня бесновался. Он тоже мог разыграть патриотическую карту.

Первым делом он заявил, что намерен изменить решение судьи на матче чемпионата мира по футболу, из-за которого их сборная вылетала из соревнований. Венгерский арбитр определил умышленную игру рукой в голевой ситуации, назначил пенальти, и мяч, естественно, оказался в сетке ворот. Весь мир видел на телеэкранах вопиющую попытку сжульничать; то есть видели все, кроме верноподданных граждан государства. Волна возмущения и обиды прокатилась по стране: девушки плакали, солдаты совершали самоубийства, в окна венгерского посольства летел град камней. И вот на гребне недобрых чувств президент Веракрус взлетел к своему первому патриотическому coup de maotre,[49] объявив, что лично организует массовую подачу петиций в ФИФА об отмене судейского решения. Соответственно партийные функционеры прочесали страну сверху донизу от сьерры до джунглей, собирая подписи и крестики, а в партийных комитетах верные люди до поздней ночи изобретали все новые липовые подписи; проверка показала, что многих граждан зовут Рональд Рейган, Принцесса Диана, Никита Хрущев, Лучано Паваротти, Дональд Дак, Председатель Мао, Багз Банни, а проживают они по адресам: Дырка Епископа, Южная Вилка, площадь Тяньаньмэнь и Сиднейская опера.

Когда представитель страны в ООН доставил в штаб-квартиру ФИФА кубометр подписей, консерваторы толпами ринулись в Либеральную партию. Демонстранты высыпали на улицы, кричали «Да здравствует Веракрус!» и размахивали плакатами, где президент изображался в классической позе статуй доктора Галико: одна рука заложена за спину, а другая, сжатая в кулак, дерзко воздета к небесам. Поздно ночью его превосходительство, разослав всем представителям Либеральной партии извещения («явка обязательна»), провел в Национальной Ассамблее слушания по вопросу внешней политики в отношении Андорры. Как и ожидалось, консерваторы не явились вообще, и экстренное ходатайство о награждении его превосходительства за оборону национальной футбольной чести титулом «Воплощение Нации» прошло единогласно.

Следующим шагом президента стало объявление, что отныне его жене запрещено находиться во дворце в рабочие часы. В телевизионных новостях президент объяснил политическому обозревателю: любовь к жене так велика, что ее присутствие во дворце сильно искушает и отвлекает от государственных дел, а мадам Веракрус говорила, как невероятно печалит ее разлука с супругом даже на минуточку, но она принимает установленный порядок в интересах надлежащего управления страной. Естественно, мадам никуда не уходила, сидела у мужа на коленях, пичкая его рахат-лукумом в обмен на поблажки своим друзьям, и в часы досуга утаскивала поэкспериментировать в сексуальной алхимии; тем не менее его превосходительство успешно разыграл одновременно две карты – государственного мужа и счастливого семьянина.

Президент раздумывал, какую бы еще хитрость учинить перед гениальным ходом, когда прибыл взбудораженный, запыхавшийся министр иностранных дел.

– Ваше превосходительство! – воскликнул он, врываясь в кабинет президента. – Я получил сообщение…

– От архангела Гавриила, Гарсиласо? – Его превосходительство отложил книгу о сексуальных таинствах Ордена Восточных Тамплиеров. Он дошел до раздела о секретных гомосексуальных упражнениях, от которых брови у него практически съехали на затылок.

– Как вы узнали? – спросил Лопес Гарсиласо Вальехо, умащиваясь грузными телесами на вертящемся стуле секретарши.

Его превосходительство обреченно вздохнул:

– Догадаться нетрудно. Ну, что на этот раз? Очередное послание о национализации скотобоен? Нет, я не понимаю, для чего это нужно. Как поживают твоя дорогая жена и милашка француженка, а?

– Обе здоровы, босс, и, как всегда, грызутся; это я дал маху, что поселил их в одном доме. Послушайте, архангел явился мне и знаете, что сказал? Он сказал: «Все любят жеребца».

– «Все любят жеребца»? – переспросил его превосходительство.

– Да, босс, он так сказал, и я понял – это Божья истина. Если станет известно, что вы, даже в вашем возрасте, жеребец, все за вас проголосуют, без туфты.

Президент Веракрус вскинул голову:

– Что значит «даже в моем возрасте»? Смею уверить, с этим все в порядке.

– Так все путем, босс! Вы – жеребец, и мы сделаем на этом капитал. Расклеим плакаты «Голосуйте за Жеребца», и победа у нас в кармане.

Его превосходительство откинулся на спинку кресла.

– Гарсиласо, все замечательно, только нельзя ли чуть тоньше, а? И умоляю, не называй меня «босс»! Сколько раз просить?

И вот Ева Перон позвонила на телевидение редактору отдела новостей и текущих событий и предложила небольшую сделку. В тот момент в Национальной Ассамблее проходили слушания по законопроекту «Устранение тенденциозности в деятельности средств массовой информации», который придумал его превосходительство, убежденный, что все работники этих самых средств – непримиримые коммунисты либо отъявленные консерваторы. Его уже затравили в новостных репортажах и программах с участием публики, таких как «Знаете ли вы?» и «Мир сегодня». Законопроект создавался с тем, чтобы при каждой нападке на президента для улаживания вопроса проводились консультации с представителем администрации. Почти все выступали против законопроекта и одновременно его поддерживали. Правда, раздавались голоса в защиту свободы слова и права общественности на самостоятельные суждения, но в реальности дело обстояло так: либералы высказывались в пользу законопроекта, поскольку он заткнул бы рот консерваторам во время правления либералов. Но либералы же выступали против: получи власть консерваторы, они наверняка используют заложенные в проекте меры, чтобы приглушить критику либералов. Консерваторы поддерживали и отвергали законопроект по тем же причинам. И никто не мог решить, голосовать ли за него, опасаясь, что на выборах победит оппонент.

Сами средства массовой информации были единственными, кто совершенно отвергал законопроект в любом виде, поскольку абсолютно невозможно готовить сорокапятиминутные программы новостей, отражающие точку зрения всех сторон. Журналисты рассматривали это как циничную попытку введения закулисной цензуры, дабы обезопасить правительство от неудобных разоблачений. Разумеется, так оно и было.

Ева Перон предлагала небольшую сделку: законопроект отзовут, «учитывая важность соблюдения конституционного права на свободу слова», в обмен на документальный фильм о его превосходительстве. Она сообщила редактору, что президент с радостью представит список тех, у кого следует взять интервью. Тем временем Эмперадор Игнасио Кориолано (больше известный как Император Ненасытных Мандолизов) собрал компанию знакомых шлюх (на покое и практикующих) и основательно их проинструктировал: что можно говорить, а что – нет.

Пылкая хвала доблести его превосходительства одновременно шокировала и восхитила нацию. При сем народу поучительно сообщалось, что после женитьбы вся президентская удаль была исключительно к услугам мадам Веракрус, которая говорила о предмете обтекаемо, застенчиво, но ее мечтательные глаза светились благодарностью и восторгом. Вот так его превосходительство сподобился одним махом разыграть все карты – семьянина, защитника конституции и жеребца. Оставалось только вновь разыграть карту патриотизма, что возвращает нас к тому, с чего мы начали – к доктору Галико и его любовнице Препуции.

Если вкратце, его превосходительство организовал доставку из Парижа тела Препуции для упокоения в пантеоне рядом с доктором. Тело прибыло на военном транспортном самолете с национальным флагом на фюзеляже: красный цвет символизирует кровь народных мучеников, желтый – песчаные морские отмели, зеленый – леса, синий – небо. Почетный караул верховых драгун в сияющих кирасах и ботфортах сопроводил орудийный лафет к Президентскому дворцу, где его превосходительство достал из гроба флакончики «Шанели № 5», коньяк «Наполеон», коробки с трюфелями, заказанную им книгу с описанием ритуалов ордена мартинистов, черную икру и действующую модель гильотины для обрезания кончиков сигар. Он уже опускал крышку над жалкими останками Препуции – пожелтевшие кости и усохшая кожа, – когда его позвали к телефону: звонил его преосвященство кардинал Доминик Трухильо Гусман.

Кардинал сказал без обиняков:

– Ваше превосходительство, подобное кощунство недопустимо. Пантеон находится на освященной земле, и Церковь не может позволить, чтобы рядом с мужем и его законной женой хоронили любовницу. Сие совершенно недопустимо. Эта женщина даже не христианка.

У его превосходительства совсем не было времени на кардинала, этого денежного мешка в алых одеждах, и он бесцеремонно перебил:

– Ваше преосвященство, сейчас у меня нет возможности с вами разговаривать, я перезвоню, как только освобожусь.

Он повесил трубку и затребовал досье кардинала из службы безопасности министерства внутренних дел. Досье тут же доставили, и президент, посмеиваясь, внимательно его прочел, а потом перезвонил кардиналу.

– Правильно ли я понимаю, – спросил он, – что Церковь не разрешает мне похоронить в могиле человека его любовницу, но позволяет прелатам заводить собственных любовниц и парочку незаконнорожденных детей? Вправе ли я предположить, что Церковь допускает присвоение казенных денег и ночные визиты в бордель, пускай и скрытно? Я жажду вашего духовного руководства, ваше преосвященство. – Последовало долгое молчание, а затем кардинал повесил трубку.

Похоронная церемония и погребение прошли с изумительным успехом, главным образом потому, что был объявлен национальный праздник; у населения появился повод запрудить улицы и, размахивая флагами, приветствовать ярко расцвеченный кортеж, потом напиться допьяна и закончить торжество в сточных канавах и проулках, блюя арепой и эмпанадой,[50] неблагоразумно смешанных с писко.[51] Наступил звездный час, и не только для бездомных собак, подъедавших блевотину.

Получив громадный перевес голосов, президент Веракрус занял должность на третий срок; правда, избирательные урны все же наполнили заранее в компенсацию тех восьмидесяти процентов граждан, что и не думали голосовать. Растерянные демографы с удивлением отметили, что количество поданных голосов фактически совпало с числом зарегистрированных избирателей, и признали: времена и впрямь изменились. Газеты выходили с льстивыми заголовками: «Демократия в его надежных руках!» – а его превосходительство решил вознаградить себя двадцатидвухмесячной дипломатической поездкой по миру. Он намеревался отыскать могилу Христиана Розенкрейца, совершить (для омоложения) половой акт в центральном зале Великой Пирамиды, а в Калифорнии сделать операцию, чтобы детородный орган вздымался по желанию.

Вполне возможно, если б президент не парализовал управление страной своим отсутствием, не произошли бы изложенные здесь события. Правда, он доверил правление кабинету, но министры абсолютно не знали, что делать, и привыкли бегать за советом к послу Соединенных Штатов, с незапамятных времен носившему кличку «подлинный президент». Никто в государстве не обладал конституционной властью объявлять чрезвычайное положение и мобилизацию вооруженных сил, а все руководство его превосходительства свелось к телеграфной директиве из Италии: отныне все граждане страны должны носить шляпы, чтобы снимать их в случае неожиданной встречи с главой государства.

19. монсеньор Рехин Анкиляр

– Дай-ка вытру тебе нос, Кристобаль, у тебя сопельки, – сказал кардинал, а малыш ответил:

– Не надо, пустяки. Я их съем.

Его преосвященство и моргнуть не успел, как мальчик тыльной стороной ладошки отер сопли и моментально слизнул.

– М-м, – сказал он. – Солененько.

– Кристобаль, это ужасно, никогда так не делай! – попенял его преосвященство малышу, и тот на минутку задумался. Потом взглянул невинно и спросил:

– Я видел, как собака вылизывается; она нехорошо делает, да?

– Да, нехорошо, – сказал его преосвященство, сдерживая смех, – но собаки так делают, потому что у них нет мыла и мочалки.

– И рук, – прибавил мальчик. – Мама говорит, если я буду плохо себя вести, в следующей жизни стану собакой; вот тогда мне и придется вылизываться, да? Как думаешь, это трудно?

– Напрасно мама так говорит. После смерти, если был хорошим, попадешь в царствие небесное, а если плохим – в ад.

Кристобаль запустил игрушечную машинку, та протарахтела по изразцам отполированного пола и ткнулась в ножку стола.

– Ах ты господи! – тоненько воскликнул мальчик.

Кардинала покоробило, и он слегка возвысил голос:

– Не нужно так говорить! Господу не нравится, когда его поминают всуе. Вот как-нибудь его позовешь, а он не придет, потому что ложными тревогами сыт по горло.

– А мама всегда так говорит. Когда у меня случилась неприятность, и мне пришлось менять штанишки, а еще когда ты звонишь в колокольчик, чтоб чего-нибудь принесли.

Его преосвященство досадливо покачал головой, а Кристобаль вернулся к прежней теме:

– Когда умру, хочу стать птичкой колибри.

– Ну, может, Бог и разрешит тебе немножко побыть колибри, если попадешь на небо. – Кардинал помолчал. – Но ты туда вообще не попадешь, если и дальше будешь говорить плохие вещи.

– Мама говорит, на небе скукота. А все интересные люди отправляются в ад.

Кардинал возвел глаза к небесам и мысленно отметил: переговорить с Консепсион.

– Но раз попадаешь в царствие небесное или в ад, то не можешь снова родиться собакой и колибри, так ведь? Тут у тебя какая-то ошибочка.

– Там немножко поживешь, а потом возвращаешься, когда чье-нибудь тело освободится.

– Это мама так говорит?

Кристобаль глубокомысленно кивнул, и кардинал решил сменить тему:

– А сейчас убери, пожалуйста, игрушки. Я ожидаю посетителя и не хочу, чтобы он тут спотыкался и видел беспорядок. Сложи все в ящик и унеси.

Мальчик недовольно надул губы, и его преосвященство сказал:

– Знаешь, так индейцы показывают – выпячивают губу. Ну, давай, я помогу.

Его преосвященство опустился на четвереньки и стал выуживать из-под стульев игрушки. Он передавал их Кристобалю, а незаконнорожденный, но нежно любимый сын успевал поиграть с каждой и только потом клал в большой деревянный ящик, который его преосвященство держал в углу и прикрывал сукном. Кардинал вернулся в кресло и достал из-под сутаны носовой платок.

– Ну-ка, присядь ко мне на минуточку, Кристо. Давай, залезай и обними меня.

Кристобаль взобрался к кардиналу на колени и мокро поцеловал в щеку.

– Ты мой папа? – спросил он. – Все так говорят, кроме тебя и мамы.

– Я твой духовный отец, – мягко проговорил его преосвященство, – и очень люблю тебя, как любил бы настоящий отец. – Он погладил мальчика по кудряшкам и нежно потрепал по загривку. – Передай, пожалуйста, маме – рыба получилась очень вкусной. И будь любезен, скажи, что я прошу заварить чашечку того чая, который полезен для желудка. Ну-ка, отгадай, что я вижу?

– Что? – спросил Кристобаль, следя за отцовским пальцем. Кардинал платком проворно вытер мальчику верхнюю губу и поддразнил:

– Я видел, как два ужасных зеленых слизняка выползали у тебя из носа, а теперь их нет. Что скажешь?

Кристобаль, похоже, огорчился.

– Можно мне полизать платок? – попросил он.

Отец сделал строгое лицо:

– Разумеется, нельзя. Ну, теперь иди, поиграй в саду и не забудь передать маме, что я сказал про рыбу и чай. – Он похлопал сползшего с колен Кристобаля по попке и проводил взглядом. Мальчик радостно поскакал из приемного зала. Кардинал вздохнул, откинулся на спинку кресла, собираясь обдумать пункты предстоящего разговора с монсеньором Анкиляром, но неожиданно подумал о печальной участи быть запертым в жизнь, которая не что иное, как недостойный компромисс. В отдалении послышались два ружейных выстрела – неудачное покушение на приезжего судью. Кардинал подошел к окну. Первым заметив стайку набожных вдовиц, он отпрянул, чтобы не пришлось их благословлять. Как всегда, ужасно воняло мочой. Где-то в центре города поднималась пелена дыма – часом раньше наркокартели устроили взрыв в полицейском управлении, и кардинал отметил, как красиво дым сливается с набегавшими темными облаками вечерней зари. Он прикинул, что скажет, когда газеты попросят сделать заявление по поводу этих бесчинств. На ум приходили обычные слова – «бесчеловечно», «варварство», – и кардинал искал что-нибудь поярче и пооригинальнее.

Вошла Консепсион с лечебным чаем, и его преосвященство, улыбаясь, повернулся к ней:

– Благодарю, querida, поставь на стол, я выпью чуть позже.

– Сейчашеньки, – сказала Консепсион; уменьшительные формы применяли все, кто родом из горных районов. – Нужно пить очень горячим, а иначе никакого толку.

Его преосвященство глотнул чаю. Вкус непривычный, горьковатый, но не противный, и Гусман глотнул побольше.

– Где ты его берешь? – спросил кардинал. – Он ведь не из этих варварских деревенских снадобий, нет?

Консепсион бросила укоряющий взгляд, но решила, что солгать в данном случае деликатнее:

– Тца, я купила его в аптеке.

Чай она готовила из листьев коки и пальмы яге, добавляла в него капельку древесной смолы, немного собственной мочи, крошки высушенного утробного плода ламы и для маскировки бросала чуть-чуть обычной заварки. Рецепт дал колдун, живший в трущобах, которые кардинал хотел снести.

– Мне от него лучше, – сказал его преосвященство. – Ты так обо мне заботишься.

– Я люблю тебя, – ответила Консепсион, пожав плечами: мол, этим все объясняется. Они улыбнулись друг другу, и Консепсион с подносом вышла. «Она похожа на кошку», – подумал кардинал.

Вскоре прибыл монсеньор Рехин Анкиляр с кривой улыбкой на лице и подарком – требником с перламутровой инкрустацией. Словно по щелчку выключателя кардинал покинул образ отца и любовника, став архиепископом до кончиков ногтей. Он посуровел, в движениях прибавилось достоинства и важности, улыбка стала деланой. Приняв серьезный апостольский вид и слегка поклонившись, он балетным взмахом руки указал монсеньору Анкиляру на стул.

– Как приятно видеть вас, – проговорил он. – Искренне надеюсь, что у вас все благополучно.

Монсеньор Анкиляр кивнул и с непроницаемым лицом сел.

– Я задержался, – произнес он трескучим голосом, – по причине заторов на дорогах. Опять что-то взорвали.

Кардинал ожидал дальнейших объяснений, сетований на ужасное время, в котором живем, или что-нибудь о движении на дорогах, но монсеньор Анкиляр лишь положил руки на колени и вперил в кардинала пустой, но прямой взгляд. Его преосвященство сделал вывод: Анкиляр неразговорчив и лишен чувства юмора.

– Прочтите это, – сказал кардинал, протягивая доклад Святой Палаты, – но пропускайте оскорбительные нападки на Церковь и места, сочиненные коммунистами. – Его преосвященство заметил, что Кристобаль умудрился оставить на докладе жирные следы пальцев, испачканных в гуайяве, и понадеялся, что Анкиляр не обратит внимания и не сочтет неряхой кардинала. Гусман следил, как визитер внимательно читает, раздраженно перелистывая страницы, словно человек, чья нравственность уязвлена. Кардинал старался составить впечатление о том, кого, вероятно, назначит главой проповеднического крестового похода.

Перед ним сидел угловатый человек, будто составленный сплошь из многогранников; кто-то счел бы его нос еврейским, но то был нос настоящего испанского аристократа. Черное одеяние укрывало костистое тело и будто сливалось с ним. Его преосвященство перечитал досье: Анкиляру сорок лет, имеет докторскую степень по каноническому праву и еще одну – по богословию Фомы Аквинского. Читал лекции во Франции и Уругвае, крупный специалист по вопросу онтологического довода в пользу существования Бога. Успешно привел в лоно Церкви население острова Бару, но плоды этой деятельности у него на глазах уничтожила катастрофическая вспышка гриппа, занесенного новым миссионером из Голландии; широко известен как несгибаемый ортодокс. Его доклад по поводу фиаско на Бару заключался словами: «Так непоколебимая вера поучает нас: островитяне отыскали кратчайший из возможных путей в царствие небесное; сие лучше для них – преждевременно умереть христианами, чем долгожителями, но язычниками». Несомненно, этот человек не упустит шанса преобразовать нацию.

– Что скажете? – спросил его преосвященство, когда монсеньор Анкиляр добрался до последних строк.

– Все, как я предполагал, – ответил тот. – Повсеместная духовная нищета народа очевидна.

– Необходимо что-то предпринять, и я хочу, чтобы этим занялись вы, – сказал его преосвященство.

– Моя жизнь уже посвящена борьбе за духовность, – произнес Анкиляр. – Надеюсь, вы не сочли мои усилия недостаточными.

– Я далек от подобной мысли, – сказал его преосвященство, раздосадованный тусклым голосом и сухостью этого человека. – Мой план – поднять крестовый поход воцерковления, вернуть заблудших овец в лоно веры, и пусть их пастырем станете вы. Я рассчитываю, что вы представите финансовый отчет, но в целом будете абсолютно самостоятельны. Вы соберете отряд из крепких верой, находчивых и готовых претерпеть враждебность и насмешки ради возвращения людей к Богу; направьте их в самые мрачные уголки страны и изгоните дьявола, так сказать.

– Так сказать? – эхом откликнулся Анкиляр. – Я дьявола воспринимаю буквально.

– Разумеется, разумеется, – проговорил кардинал. – Так вы беретесь?

Монсеньор Рехин Анкиляр мгновение раздумывал, потом кивнул:

– Я выполню Божью волю, веруя, что она ниспосылается через данную вам власть.

Его преосвященство воспринял это как умышленное неуважение: Анкиляр подчеркнул различие между человеком и должностью. Кардинал поднялся и чопорно протянул руку. Ладонь Анкиляра была холодной и вялой, кардинал быстро ее выпустил.

– Dominus tecum,[52] – произнес он.

Анкиляр взглянул, будто сквозь дымчатое стекло.

– Et cum spirito tuo,[53] – проговорил он, уходя, и с тревожным предчувствием в душе кардинал проводил его взглядом. Великий план приведен в действие, и стало странно пусто.

– Kyrie, eleison, – пробормотал его преосвященство и приложил руку к желудку. То ли кардинал прибавил в весе, то ли от недуга разбухает живот.

20. битва «Доньи Барбары»

Кочадебахо де лос Гатос постигла напасть чтения, подкравшаяся незаметнее великой эпидемии смешливости, причудливого нашествия кошек и свинской чумы пекари.

Книгу можно было взять у Дионисио на время под залог либо сразу купить. На второй случай он создал таблицу эквивалентов, где цена книг устанавливалась так: «1 книга = 10 манго = половине курицы или утки = 1 морской свинке = 20 яблокам = 4 маленьким или 2 большим корнишонам = 6 гранатам = 1 куску мяса ламы, викуньи, овцы, свиньи или коровы = 6 папайям (не слишком спелым) = 2 пачкам местных больших сигар = одному старому мачете, сточенному до размера ножа = 8 кореньям маниоки = 3 кило картофеля или 2 кило сладкого картофеля = прокату мула на 2 дня = 2 съедобным рыбам, порядочного размера и не слишком костлявым = 3 связкам съедобных бананов или 4 связкам платановых орехов для жарки. Все другие предложения на усмотрение владельца. ЯМС, ПЛОДЫ ХЛЕБНОГО ДЕРЕВА, СПИРТНОЕ, КРАДЕНОЕ И ПАТРОНЫ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ».

Фиксированный курс реального бартера обладал преимуществом перед плавающим курсом денежных знаков, представлявших собой нечто воображаемое; сей оригинальный вид валюты, не подверженный двумстам процентам инфляции, как песо, почти заменил последний и совершенно вытеснил прежние расписки партизан («оплата после революции»). Таблица эквивалентов Дионисио со временем так разрослась, что никто уже не в силах был ее запомнить; появлялись договоренности: почти спелый помидор на треть дороже зеленого или переспелого, годного лишь в соус по-португальски.

Новые деньги всегда вызывают неразбериху, но ей не сравниться с неистовым взрывом, что произвел Дионисио невинной продажей всех ста экземпляров «Доньи Барбары». В селении, где напряжение в сети было двенадцать вольт и отсутствовали антенны, а потому телевизоры оставались недосягаемой мечтой, где пересказы Аурелио мифов и легенд и воспоминания за стойкой бара служили главным источником информации и развлечений, книги заполнили в жизни людей пробел, о существовании которого до сих пор никто не подозревал.

На город снизошла великая тишина, нарушаемая лишь криками мулов, собачьим лаем, фырканьем и воем играющих в прятки ягуаров, да еще на площади отец Гарсиа неослабно бубнил проповедь, адресованную неизвестно кому. Привычка к чтению еще не укрепилась, а потому тишина длилась целую неделю, и только хмурились лбы, и беззвучно шевелились губы. Работа остановилась, а те, кто все же работал, держали книгу в левой руке, срезая люцерну, и мачете, зажатый в правой, бесцельно скользил по одному и тому же месту. Люди читали на ходу, наступали на хвосты ягуарам, спотыкались о кромки тротуаров и забывали прийти домой на обед, которого и не было, потому что супруги забывали помешивать в кастрюлях и все сгорало.

Хекторо – и тот читал книгу. Он был убежден: чтение – привычка женщин и педерастов, а потому купил у Дионисио книжку, сказав, что она для одной из жен. Засунул ее поглубже в сумку, чтобы никто не заподозрил в чтении его самого, но каждый день выезжал верхом из города и прятался в низине. На руке, державшей повод, Хекторо носил черную кожаную перчатку, и впервые в жизни эта рука сжимала книгу, а отпущенные поводья болтались на лошадиной шее. Как и все, что делал, читал Хекторо со свирепостью и мужественным напором: усы подергивались, ноздри яростно раздувались, а губы слали проклятья Сантосу Лусардо за то, что не вдул хорошенько Мариселе, ведь она ж хотела. Хекторо обжег губы зажатой в зубах сигарой, потому что слишком сильно затянулся окурком, когда Колдун отправился убивать героя; Хекторо выплюнул ее с неподобающим мужчине взвизгом и тут же украдкой огляделся – не видел ли кто.

Хекторо читал, держа книгу вверх ногами. Когда он был ребенком, у них в доме имелась лишь одна книжка, по которой матушка учила его читать. Она учила сразу и его, и младшую сестру, и Хекторо следил за маминым пальцем, неуверенно ползавшим по строчкам, с другой стороны страницы.

По неблагоприятному стечению обстоятельств чтение верхом на лошади, пока та щиплет травку, оказалось занятием, при котором можно лишиться мужского достоинства. Хекторо наткнулся на одно выражение. Ему встретилась «предварительная характеристика». Выражение показалось самым что ни на есть пидорским оборотом – словечками, что сгодились бы для эдакого изнеженного, жеманно улыбающегося гомика. Хекторо зарычал от отвращения, и в этот самый момент под ногами размечтавшейся лошади проскочили две шиншиллы. Испуганная грозным ругательством и суетой грызунов! лошадь резко попятилась и взбрыкнула.

Первый и единственный раз в жизни Хекторо был сброшен с лошади. С открытой книгой в левой руке и зажатой в зубах дымящейся сигарой он приземлился на задницу в кусты акации.

– Hijo de puta! – вскричал Хекторо. – Опасное дельце это чтение!

Он вытащил револьвер, швырнул книгу на землю и прострелил посередке, потом выстрелил еще раз, чтобы уж наверняка. Вот почему только Хекторо купил два экземпляра «Доньи Барбары», и вот почему он переменил мнение о чтении.

– Это дело для настоящих мужчин, – заявил он и отныне, сидя верхом, открыто читал на площади, хотя никто не верил, что он на самом деле читает, потому что книга была перевернута.

Все же Хекторо пережил менее горький опыт, чем весь Кочадебахо де лос Гатос, поскольку в городе разразилась чума литературной критики – явления гнусного и в благоприятные времена. Наступило отвратительное время «guachafita»:[54] каждый считал своим долгом присоединить голос к критическим отзывам – даже те, кто книгу не читал, поскольку не знал грамоты, и выслушивал сюжет в пересказе.

Город разделился на три фракции: на тех, кто находил книгу безоговорочно изумительной, на тех, кто полагал, что это – дерьмо собачье, и на тех, кто считает, что отчасти она изумительна, а отчасти – дерьмо собачье. Когда книгу прочли все, город на два дня окутала тишина – народ обдумывал содержание и перечитывал отдельные куски. Фелисидад, на случай если вдруг пропустила что-то, связанное с сексом, перечитывала конец, где Сантос Лусардо женится на Мариселе; ее бесило, что отсутствуют постельные сцены, которые явно стали бы лучшими эпизодами романа.

У Фелисидад имелась веская причина негодовать, что книга не дала пищу чувственному воображению. В один прекрасный день она заявила: «Мне уже восемнадцать, хватит быть шлюхой. Я из этого выросла». В корне отметая целомудрие, Фелисидад положила глаз на дона Эммануэля и с прискорбной легкостью успешно завлекла, поскольку он всегда питал слабость к ней, такой живой, порывистой, красивой и шаловливой. Однако они находились в размолвке во время напасти повального чтения. Ссора произошла из-за того, что как-то вечером дон Эммануэль съел столько фирменной пережаренной фасоли Долорес с тремя сырыми яйцами, что ему позавидовал бы Пантагрюэль. Любой джентльмен вскакивал бы ночью с кровати и безболезненно освобождался от последствий на свежем воздухе во дворе.

Но дон Эммануэль обладал английским чувством юмора, отточенным в передовой английской школе, а потому набрасывал Фелисидад на голову одеяла и не сдерживал бушевавший в кишках ураган, а позволял ему извергаться подлинным торнадо легковоспламеняющихся и крайне зловонных ветров. Фелисидад извивалась и визжала, кусалась и дралась, наконец вырвалась, поклялась никогда не возвращаться и покинула дона Эммануэля, который уже обессилел от хохота, по лицу его струились слезы, и он все еще смеялся, трясясь и задыхаясь. И вот сейчас Фелисидад ждала, что он придет молить о прощении, и скучала по нему, потому что все-таки он был хороший.

Мисаэля и Серхио весьма интересовали отрывки, где описывался процесс загона скота, и они дискутировали о его достоверности. Вся эта чепуха выводила Хекторо из себя, и он спорил с Хосе, почему Сантос Лусардо не желал прибегать к огнестрельному оружию. Педро, когда-то охотившийся в Венесуэле, считал, что бытовая речь героев неверна, а старик Гомес, бывавший там раньше Педро, говорил, что все абсолютно точно. Мексиканец-музыковед рассорился с лучшими друзьями – французской «парой, Антуаном и Франсуазой, поскольку считал неправдоподобным, что донья Барбара так сильно меняется, а супруги находили это вполне возможным. Эна и Лена, неотличимые двойняшки, вышедшие замуж за мексиканца, таскали друг друга за волосы и царапались, как кошки; Эна считала: автор не сопереживает донье Барбаре, над которой надругались в пятнадцатилетнем возрасте, а Лена заявляла: именно сочувствие этому факту, а также смерти Хасдрубаля заставило писателя намекнуть, что в результате героиня обретает спасение. Пожалуй, только Ремедиос не поссорилась со своим дружком, поскольку ее супруг читать не умел, с пренебрежением относился к россказням и до сих пор не пришел в себя от того, что четыреста лет был покойником, прежде чем Аурелио вернул его к жизни. Ремедиос полагала, донья Барбара сделала правильно, став воительницей, только так могла поступить женщина в мире, испохабленном мужчинами, а Консуэло за это всячески поносила героиню – мол, женщине следует быть лучше мужчины, а не опускаться до его уровня.

Споры достигли такого накала, что в один прекрасный день вылились в бедлам, навсегда запомнившийся как «битва «доньи Барбары». В этом памятном сражении, проходившем на площади и в городских закоулках, из дома Дионисио растащили и превратили в метательные снаряды весь барыш от проданных книг. Начала донна Констанца, швырнув в Мисаэля мешок муки, который в цель не попал, но обсыпал с головы до ног Рафаэля. Рафаэль нанес ответный удар манго, отскочившим от головы донны Констанцы и обляпавшим с ног до головы Томаса, а тот вылил стакан чичи на своего брата Гонзаго.

Одно к другому, как водится, и рукопашная вскоре переместилась из борделя Консуэло на улицу, загнав ягуаров на крыши, откуда кошки хрипло рычали, пока люди внизу во весь голос отстаивали свои литературные взгляды, увертываясь от половинок цыпленка или гранатов, бросаясь папайей и освежеванными морскими свинками. Когда все закончилось, ягуары спустились и подъели интересные ошметки, а среди них, соперничая с псами, скакали канюки.

Вот потому была внесена поправка в городской устав. После параграфа, где говорилось: «В женщинах, которые плюются на улице, нет и приметы изящества, а в мужчинах – и признака мужественности» – дальше шло: «Художественная литература не имеет ничего общего с реальностью и не может быть поводом для драки».

Из этого случая Дионисио сделал вывод: главная причина религиозных расколов в том, что все черпают информацию из одной книги. Установив данный историософический факт, он решил никогда не продавать много экземпляров одной книги единовременно. Фаридес и учитель Луис были счастливы – сражение напомнило о празднике в день их свадьбы, а дон Эммануэль и Фелисидад помирились: она отомстила, подкравшись сзади и запихнув ему в рот манго, едва возлюбленный разинул пасть, чтобы подбодрить воюющие стороны.

21, в которой Кристобаль вопросами по существу ставит его преосвященство в тупик, а монсеньор Рехин Анкиляр приносит дурные вести

– По-моему, он какой-то очень по-приятному противный, – сказал Кристобаль, зарывшись носом в цветок, чтобы определить, пахнет ли тот чем-нибудь.

Кардинал Доминик Трухильо Гусман и его незаконнорожденный, непризнанный, но любимый сын находились во внутреннем дворе, куда не проникало зловоние мочи и отбросов. Здесь был частный мир цветов и лоз, со своим фонтаном, освежавшим прудок с дюжиной огромных золотистых карпов и преломлявшим солнечный свет в радуги. Кардинал частенько сиживал здесь с книгой на коленях, понемногу отодвигаясь, когда солнце подходило к его тенистому пятачку, а Кристобаль тыкал палкой в клумбы, дивясь колибри, которые яростно сражались за владение кустом, ползучим растением или стойкой с орхидеями.

– Он называется страстоцвет, – сказал кардинал.

– Мама читает книжки про страсть, – заметил Кристобаль. – Там на обложке написано «страсть», и она не дает их мне почитать, даже картинки посмотреть.

Кардинал снисходительно улыбнулся:

– То другая страсть. Рассказать тебе, что означает страстоцвет?

Понимая, что его преосвященству хочется поговорить, Кристобаль, в свою очередь, уступил:

– Расскажи, пожалуйста.

Кардинал деликатно показывал пальцем, и солнце вспыхивало в рубине его перстня – Кристобалю нравилось, кардинал выглядел эффектным и значительным.

– Пять лепестков и эти пять частей, называемые «чашелистик», составляют число десять и означают двенадцать апостолов, не считая мерзкого Иуду Искариота и святого Петра, который опозорил себя, но потом исправился. Вот этот синий кусочек с оборочками, будто голова в круге, – терновый венец, что надели на Господа нашего. Вот эти пять зеленовато-желтых закорючек под названием «пыльники» означают пять ран, а вот те три коричневые штучки, их называют «рыльца», – это три гвоздя. Если прищуриться и посмотреть на листики, они похожи на руки. Это руки нехороших людей, которые мучили Бога нашего… – Его преосвященство накрутил на палец усик цветка. – …А вот кнут, которым они Его стегали. Этим цветком пользовались проповедники, чтобы обратить к вере индейцев, ты об этом знаешь?

Кристобаль недоверчиво сморщил нос:

– Если этим стегать, так ведь и не очень-то больно?

– Да нет, глупыш, он просто напоминает кнут.

– Ты сказал, этим стегали.

Кардинал выпрямился и вздохнул:

– Настоящий кнут делали из кожи и вплетали туда кусочки свинца, так что он срывал кожу со спины. Как говорили, так делалось, чтобы люди быстрее умирали на кресте, но некоторые все равно целую неделю не умирали.

Кристобаль сморщился:

– И он умер, чтобы расплатиться за грехи всех, и все грехи пропали, а дьяволу пришлось всех выпустить из ада?

– Да, дитя.

– А почему он не мог просто всех простить и не мучиться?

– Он и простил всех… – Кардинал запнулся; раньше ему никогда не задавали такого вопроса, и он боялся запутать мальчика.

– Мама говорит, ты вечно мучаешься из-за своих грехов.

– Все должны мучиться, Кристобаль.

– А я не мучаюсь. Если все мое плохое простилось, можно делать, что захочу. Могу кидаться камнями в птичек и не есть фрукты, грубить, дергать девчонок за косички, не читать молитвы и все такое.

– Бог тебя простит, но я прощу не раньше, чем отправлю спать без ужина и отшлепаю по попе, так что и думать об этом забудь.

Кристобаль щербато улыбнулся, открывая молочные зубы, а кардинал выхватил носовой платок, чтобы задержать новую струю зеленых соплей.

– Нет, съесть нельзя, – сказал его преосвященство, угадывая просьбу.

– Я и не собирался, – ответил Кристобаль, притворяясь обиженным. – Мама говорит, можно ковырять в носу, когда никто не видит. Она сказала, все так делают, так что я подожду. Почему они убили Иисуса?

– Потому, мой маленький сеньор Почемучка, что он говорил и делал вещи, которые принесли ему беду от иудейских священников. Мы-то знаем, что Иисус был прав, но с их точки зрения, он – еретик.

– А откуда мы знаем, что он был прав?

– Кристобаль, ты меня убиваешь своими вопросами. В тебе их больше, чем в маминой книге с викторинами.

– Ага, не знаешь? – Кристобаль торжествующе вскинул руки.

– Разумеется, знаю. Я – кардинал, знать такие вещи – моя работа.

– Тогда скажи!

– Ну все, – сказал кардинал, взглянув на башенные часы, – тебе пора ложиться. Беги скорей, а то мама твоя на нас рассердится.

Кристобаль нахмурился и повернулся.

– А вот я еще хотел узнать: почему ты носишь платье?

Кардинал понарошку вскинул руку, будто собираясь стукнуть сына, и проделал знакомый трюк – почесал голову.

– Чтобы показать, что я – кардинал. Ну давай, брысь!

Кристобаль прошелся колесом по лужайке и из-за колонны состроил его преосвященству рожицу.

– Чертенок! – возопил отец. – Изыди!

Малыш скрылся, и кардинал снова уселся на стул, поглядывая на колибри. Через несколько мгновений липкие пальчики Кристобаля накрыли ему глаза, послышалось хихиканье и озорной голосок произнес:

– Ага! Проморгал, как я изыдил!

Кардинал схватил мальчика и на вытянутых руках понес его, брыкающегося и визжащего от восторга, в кухню, где и вручил Консепсион. Та подхватила сына за ноги, и они вдвоем раскачивали Кристобаля вверх и вниз, пока от смеха у него не полились слезы.

Часом позже в приемном зале кардинал ожидал монсеньора Рехина Анкиляра – тот собирался прибыть с докладом о подготовке проповеднического крестового похода. Анкиляр опаздывал уже на полчаса, и его преосвященство подкрался кокну глянуть, караулят ли набожные вдовицы. Они были на месте, и кардинал отскочил – посмотреть на город не суждено. «Как бы сделать, – подумал он, – чтобы Консепсион перестала накручивать волосы на валики от туалетной бумаги? Возможно, у негритянок и мулаток это писк моды, но, по-моему, просто смешно. Хотя, может, если ничего не говорить, само пройдет?»

В запахе реки чувствовалось что-то новое. Что же это? Кардинал втянул носом воздух. Трупный запах. Вот почему, наверное, Консепсион дала ему новое лекарство для защиты от «кхайка» – неслыханной болезни, которую вызывал запах смерти. К берегу, несомненно, что-то прибило.

Монсеньор Рехин Анкиляр уже вошел и постучал в дверь, чтобы привлечь к себе внимание; затем приблизился поцеловать кардинальский перстень.

– Я снова сильно опоздал, за что приношу извинения вашему преосвященству. Только что я наблюдал невероятно кровавую сцену, она меня и задержала.

– Что вы говорите?

– Да, к сожалению, это так. Как вам известно, заторы на дорогах сейчас просто ужасны, и многие люди продают всякую всячину водителям стоящих автомобилей. Я попал в такую пробку, а впереди находился правительственный лимузин с государственным флажком на крыле. Один человек торговал последним романом Амаду. Но когда лимузин поравнялся с ним, он бросил книги, вытащил револьвер и дважды выстрелил в машину. Стрелявший убежал, есть пострадавшие.

– Ужасно, ужасно, – пробормотал кардинал.

– Я бы поспел вовремя, но моя мантия привлекла внимание, и дорожный полицейский настоятельно просил, чтобы я соборовал министра юстиции.

– Уже третий министр юстиции за год! В голове не укладывается! – воскликнул кардинал. – Дело рук наркокартелей, вне всякого сомнения. Бедняга умер?

– К сожалению, да, но все же в этом невольно чувствуешь Божью десницу. Убитый был не просто либералом, а выступал за секуляризацию. Абсолютно точно.

– Монсеньор, об этом не следует вспоминать, когда происходит подлое убийство. Я должен выразить вам порицание.

Барабаня пальцами по ручке портфеля, монсеньор Анкиляр выдержал паузу, давая понять, что не согласен.

– Желаете ли узнать, как продвигается наше предприятие?

Кардинал уселся и жестом предложил Анкиляру последовать примеру. Монсеньор раскрыл портфель, откуда появилась тонкая пачка бумаг, подровнял ее и положил на стол между собой и кардиналом.

– Первое: мы направили по два проповедника в места, указанные в докладе Святой Палаты как нуждающиеся в духовном возрождении. Все проповедники вызвались добровольно и проверены нами на предмет высокой нравственности, усердия и богословской ортодоксальности. Таким образом, ваше преосвященство, мы смогли отсеять тех, кто просто соблазнился перспективой длительного отпуска.

– Прекрасно, очень хорошо. Весьма разумно. Отличная работа. И что, они преуспели в своей деятельности?

– Боюсь, ваше преосвященство, большинство из них столкнулось с крайней враждебностью, доходящей в некоторых случаях до жестокости. Может, мне стоит привести пример?

– Разумеется, было бы весьма интересно.

– Мы послали двух святых отцов в Ринконондо, где существует ересь, утверждающая, что Магомет – новое воплощение Господа нашего, который вернулся, дабы потерять невинность. По прибытии в город отцы прочитали на площади проповедь, разоблачающую это верование. Затем они устроили аутодафе и сожгли, среди прочего, несколько экземпляров Корана, протестантскую Библию, собрание философских работ Ортеги-и-Гассета, книгу Пауло Фрейре, принадлежавшую школьной учительнице, и несколько романов Габриэля Гарсиа Маркеса, который, как вы знаете, поддерживал атеистические опыты Фиделя Кастро…

– Монсеньор, книги сжигать не следовало. Index librorum prohibitorum[55] не имел места с 1966 года. У нас нет полномочий жечь книги.

– Как я понимаю, ваше преосвященство, это на добровольной основе сделали те, кого убедила проповедь.

– Понятно. Продолжайте.

– Но затем, видимо, дело приняло скверный оборот – проявились некоторые антиобщественные элементы, которые забросали святых отцов камнями, избили и выгнали из города.

Кардинал озабоченно нахмурился:

– Как это ужасно. Что предпринято? В полицию сообщили?

– По всей видимости, полицейские находились там, но закрыли глаза на происходившее. В следующий раз мы намереваемся послать шесть священников, дабы избежать новой жестокости, и предпримем сходные меры везде, где отмечались такие же неприятные и возмутительные инциденты.

– Весьма похвально, я вас поздравляю. Похоже, вы превосходно оправдываете наше доверие. Не забудьте оставить свои отчеты секретарю. Я вновь увижусь с вами через две недели. А пока продолжайте благое дело, и помоги вам Бог.

Пораженный краткостью беседы, монсеньор Анкиляр собрал записи и вышел, чувствуя себя оплеванным. В приемном зале его преосвященство обхватил руками туго вздувшийся живот и от боли согнулся пополам. Он слышал жесткое шарканье ног, взрывы непристойного хохота. Уловил отдававший железом запах старых склепов и прикрыл глаза, чтобы не видеть сборища бесов, потешавшихся над его мукой.

В столице вновь зарядил нескончаемый моросящий дождь. Благоухающий мертвечиной воздух расплывался по улицам и заполнял городские стоки, вызывая тошноту у беспризорных детей, что нашли в них приют.

22 о том, что на самом деле произошло в Ринконондо

Накаленные праведной восторженностью и застрахованные от ошибок духовным авторитетом церкви, отец Валентино и отец Лоренцо прибыли в Ринконондо как раз в начале сиесты, когда отвесно палящее солнце льяносов пребывало в особо немилосердном настроении. Ни дуновения; птицы замертво падали из гнезд на сейбе, а скотина мечтала превратиться в слонов и хоботами поливать себя водой из реки. Над красной землей парила туманная дымка живого марева, и в очаровательном мираже из крыши алькадии беспечно росли пальмы. Ночные летучие мыши срывались с насестов в дуплах деревьев и носились над прудами, в поисках воды отваживаясь на самоубийство, а лимоны в цитрусовых рощах поспевали прямо на глазах. Блохи ускакали с собак в тень, а городских обитателей в человеческом облике охватила вялость сродни похмелью. Жители единодушно удалились на покой, чтобы прохрапеть в гамаках весь полдень.

Несмотря на весь этот ад, отцу Лоренцо и отцу Валентино не терпелось начать выполнение миссии. Они устроились на площади под деревом и зазвонили в колокольчик. Ничего не произошло, отцы зазвонили громче и стали хором выкликать:

– Услышьте слово Божье, вы, лишенные веры, и покайтесь!

Мэр Ринконондо раздраженно дернулся в ускользающем сне. Он заткнул уши руками, тотчас пожалев о движении, поскольку сразу обильно вспотел, и попытался досмотреть сон с того места, где уже почти раздел Сильвию – смазливую дочку полицейского. Но ужасный шум повторился именно в момент, когда Сильвия необъяснимо преобразилась в игуану; мэр сел в гамаке и злобно выругался. Натянув кобуру, он прошел в соседнюю комнату, где ругались двое разбуженных полицейских.

Втроем они поспешно выбрались на улицу и, ныряя из тени в тень, перебежками добрались до сокрушительного солнцепека площади в тот момент, когда восстали из прострации еще несколько рассерженных горожан, у которых тоже сдали нервы. Плод гуайявы, описав в воздухе изящную дугу, радостно взорвался на сутане отца Лоренцо.

Мэр, решительно выставив щетинистый подбородок, шагнул вперед:

– У нас закон – чтоб никакого шума во время сиесты. По правилам, под страхом ареста за поведение, вызывающее нарушение покоя, я вправе обеспечить, чтоб вы тут немедленно прекратили шуметь; могу также конфисковать у вас колокольчик и оштрафовать.

– Мы подчиняемся высшему закону, – ответил отец Валентино.

Отец Лоренцо попробовал другую линию поведения:

– Покажите мне, где это написано в законе.

Мэр вздохнул и обвел рукой жителей:

– Это общее правило, с ним тут все согласны, бумажек не требуется. Или ведите себя тихо до четырех часов, или я вас арестую.

Священники не испугались; полные решимости показать, что спасение важнее покоя, они переглянулись и в один голос вызывающе затянули псалом. Отец Лоренцо громко звякнул в колокольчик, но отпрыгнул, когда рядом срикошетила пуля. Мэр наставил пистолет прямо на них и заявил:

– До четырех часов вы находитесь под арестом, а ваш колокольчик объявляется конфискованным в собственность города. Он будет передан в школу. И вам очень повезло – не будь вы попами, заслужили б смертный приговор.

Шумно протестующих и предрекающих адский огнь священников увели и заперли до означенного времени в здании школы. Здесь они пели церковные гимны, молились, перебирая четки, и сравнивали себя со святым Павлом. Когда дверь не поддалась их совместным усилиям, ликующее негодование сменилось скукой, и священники стали, коротая время, листать книги, что годами собирала учительница, создавая ядро школьной библиотеки. Отец Валентино прочитал «Красную шапочку», потом сказку про дикобраза, потерявшего иголки, а отец Лоренцо освежал начальные познания английского с помощью древней книги, предлагавшей определить, что означают и когда используются такие предложения и обороты, как «Холодная погода для этого времени года» и «Я веду свою собаку к ветеринару». Потом они наткнулись на полку, где учительница держала книги для себя, и обнаружили много такого, что привело их в ужас.

Ринконондо преобразился много лет назад с прибытием «сирийцев»; это слово обозначало любого торговца родом откуда-нибудь с Ближнего Востока, а потом так стали называть всех мусульман. Самым первым сирийцем был человек с подходящим именем Магомет, который прибыл с ручной тележкой, нагруженной кожаными сумками, серебряными безделушками и приворотными средствами сомнительного происхождения. Вначале он озадачил народ своей манерой стукаться лбом о землю, когда молился, обратившись лицом на восток, – туда обычно поворачивали голову барашка перед тем, как зарезать. Людей впечатлили одежда сирийца и утверждения, что там, откуда он пришел, ламы в два раза больше. Бахвальство вызвало некоторое подозрение: не переодетый ли он янки?

Затем, словно из ниоткуда, появились его жена и многочисленные родственники и обустроили свою колонию в большом доме на площади. Народ предположил, что жена, видимо, уродлива, потому как всегда скрывает лицо, но, объяснил Магомет, это для того, чтобы избавить красавицу-жену от домогательств и уберечь мужчин от жалящих уколов внебрачной похоти. Естественно, все мужчины страстно возжелали хоть мельком увидеть ее лицо; вуаль с годами соскальзывала все ниже и ниже, потом незаметно для сирийцев пропала совсем, а мужское население забыло о своих похотливых мечтах.

Поскольку не было ни священника, ни имама, чистота верований разжижалась. Семьи роднились и перемешивались, детей нарекали Абдулой и Фатимой, какие-то исламские законы привились в местный обычай, соединились Великий пост и Рамадан, христиане изготавливали статуэтки Пророка, а мусульмане носили на шее крестик. Некоторые мужчины брали по две-три жены, что разумно, ибо мужчины жили меньше и явно были не способны к единобрачной верности, а певцы вводили муэдзинские вопли и завывания в искаженные церковные гимны предков.

Все бесконечно упрощалось тем обстоятельством, что почти никто не умел читать, и со временем все позабыли, какая история про Иисуса, а какая – про Магомета, словно мудрость двух сказаний неприметно соединилась в одну божественную ткань.

А потом Рикардо-козопас выгуливал у водопада своих подопечных, и ему нанесли визит. Рикардо, можно сказать, был придурковат, или, если помягче выразиться, – святая простота. Он почти не говорил, хворал чем-то вроде паралича, отчего у него сильно подергивалась голова, и обиходить себя совершенно не мог. Но он обладал сверхъестественным даром заботиться о животных и тем обеспечивал себе право на существование в сельской общине, где собаки по непонятным причинам вдруг начинали грызть себе хвосты или коровы сутками не могли отелиться, а потом давали чудо-приплод с двумя головами и двумя парами внушительных гениталий.

Рикардо сидел в теньке и угощался оладьями из подорожника, когда в цветастой радуге на водяной пыли водопада стало вырисовываться нечто. Одним глазом Рикардо наблюдал за видением, другим караулил коз. Нечто разделилось натрое, и он отчетливо увидел: это – Мария, а по бокам у нее – две мужские фигуры, которым она матерински возложила руки на плечи.

– Смотри! – повелела Мария, и очертания Магомета и Иисуса выдвинулись вперед, соединившись в одно.

– Слушай меня! – сказала она. – Сие сын мой, он вернулся, поелику ни един человек не понял, что есть любовь, пока не познал ее во всех проявлениях.

Она заставила Рикардо повторить эти слова, и лишь затем он осознал, что впервые произнес законченную фразу, а паралича больше нет.

Рикардо бросил стадо и с сияющими глазами помчался на площадь – он исцелен и благословлен откровением! Его чудесное выздоровление убедило всех до одного, что видение – не галлюцинация дурачка, и без долгих разговоров все пришли к выводу (возможно, ошибочному): Иисус вернулся в облике Магомета, чтобы познать любовь женщины. В честь события жители установили под водопадом изваяния, что на время вызвало кой-какие нехорошие чувства у тех мусульман, кто полагал, что не следует изображать человека, но в конечном счете водопад стал излюбленным святилищем, где молились и размышляли в ожидании мелких чудес.

На полках в классной комнате отец Лоренцо и отец Валентино обнаружили неумело отпечатанный учительницей рассказ о богоявлении, несколько экземпляров Корана, преданно переведенного на кастильский диалект, отыскали собрание писем Камило Торреса – священника, что принял марксизм и тут же стал мучеником, проявив бессмысленный героизм не там, где нужно. Прищелкивая языком от праведного отвращения, попы свалили книги в кучу возле двери и стали дожидаться освобождения в четыре часа.

Когда полицейские отперли дверь, двуличные отцы изобразили смирение. Они просили прощения и умоляли показать им святыню у водопада. Мэр, более благодушный, поскольку дневная жара остывала, выразил готовность лично их проводить, и священники, как подобает, восхитились святым местом, вознесли пару молитв и вообще вели себя дружелюбно и сговорчиво. У мэра зародились подозрения, но он все же организовал отцам ночлег в ратуше, а те сказали, что в знак примирения хотели бы пожелать спокойной ночи каждой семье.

Домов с книгами нашлось совсем немного, но где книги все же были, один из отцов ухитрялся стащить и спрятать предосудительное чтиво в складках просторной сутаны. Вот так они унесли томики Ортеги-и-Гассета, несколько экземпляров Корана, протестантскую Библию, романы Маркеса и книгу Пауло Фрейре о просвещении бедняков. Потом забрали кучу книг из школы и спрятали в своей комнате в ратуше. В конце, перед отходом ко сну, они посетили бордель, где опасных книг не нашли, но, вероятно, попытались перевоспитать несколько заблудших душ.

Городок проснулся на рассвете от звучной вдохновенной проповеди и запаха гари. Горожане с кружками кофе и еще не прояснившимися от подвигов во сне мозгами выходили из домов и видели двух священников, которые жгли груду книг, призывая город к покаянию и отказу от ереси. Одно это оскорбляло, но тут люди стали различать в обугливающейся куче дорогие сердцу книги, да еще донна Сисимота на всех парах примчалась с известием, что изваяния в святом месте разбиты вдребезги.

Волна гнева прервала увещевания попов, излившись шквалом плодов и камней. Отцов схватили, связали им ноги в лодыжках, перебросили через ветку дерева, безжалостно избивали палками и плашмя лупили мачете до прибытия мэра, который попытался всех успокоить. Когда его известили о происшедшем, он отвязал священников и опять запер в школе, пока советовался со старейшинами, как быть.

Порешили на традиционном наказании кечуа и заставили отца Валентино и отца Лоренцо неделю таскать камни. Из этих камней построили по небольшому минарету по углам местной церкви – вот так завершился проект, из-за которого несколько лет спорили. Затем отцов освободили, измазав им лица навозом и напустив в сутаны кусачих рыжих муравьев, и попы двинулись в скорбный путь к столице, чтобы доложить монсеньору Рехину Анкиляру о жестоком с ними обращении, а тот немедленно принял решение навербовать отряды верующих для защиты своих проповедников.

Рассказывают, что в годовщину явления Непорочной Девы и ее спутников Рикардо-козопасу изваяния самопроизвольно восстановились у водопада, и народ считал, что теперь они еще божественнее, живоподобнее и безмятежнее.

23. тварь и трехсотлетний старик

– Он мне напоминает Дон Кихота, – сказал учитель Луис, и Дионисио Виво ответил:

– А мне – короля Пелинора.

У них нечто вроде интеллектуального соперничества, когда дело касается сравнений.

Помнится, произошло это в тот день, когда Аурелио рассказывал Парланчине сказки. Спешу заметить, что я Парланчину никогда не видел, но Дионисио нарисовал ее портрет и показал мне: высокая, очень стройная, а волосы до самого пояса. Парланчина чрезвычайно красивая и, по общему мнению, такая очаровашка, что вертит отцом, как хочет, заставляет его сказки рассказывать одну за другой. Когда Аурелио рассказывает на площади, народ собирается послушать – всех совершенно пленяет его умение развлекать покойников. Иногда приходит и Федерико, в потустороннем мире он женат на Парланчине, и мне говорили, у них маленький ребенок, которого она кормит грудью, пока слушает истории. Ее оцелот, тоже невидимый, изводит городских ягуаров, озорно нападая исподтишка; обычное дело – какой-нибудь наш здоровенный зверь катается в грязи, пытаясь сбросить с загривка маленького котяру, что, очевидно, крепко вцепился острыми коготками. Когда приходит Федерико, это всегда большая радость для его отца Серхио, который для колдовства дает напрокат череп своего брата-близнеца.

Вот для таких необыкновенных событий я и завел Дневник; пишу время от времени, решив без прикрас заносить в него все происходящее в городе. Пока я служил в армии, мною владело желание классифицировать всех здешних колибри и бабочек, но когда дезертировал и перебрался сюда, понял: меня больше привлекает непостижимая действительность Кочадебахо де лос Гатос, где можно совершенно забыть, что я – знаменитый генерал Карло Мария Фуэрте, и погрузиться в жизнь народа, чьи верования и поступки гораздо экзотичнее иволг и морфид.

В характере этих людей есть две отличительные черты: одна – способность любить, другая – мания строительства. Но, сказав так, я понимаю, что с тем же успехом мог написать: «умение веселиться и жажда знаний». Просто их любовные романы и хитроумные сооружения заметнее всего. Да, конечно, погоня за любовью для них неизмеримо важнее остального, но, осмелюсь утверждать, чужака прежде всего ошеломляют плоды их трудов. И лишь когда поживешь здесь какое-то время, понимаешь, что работа для этого народа – развлечение в перерывах между любовью.

Карта мира – первое, что открывается путешественнику с утесов над городом. Создание карты стало делом номер один, когда учитель Луис провел опрос и выяснил: только десять процентов людей знают, где находится их страна. Это его так встревожило, что он решил изготовить для всех картографическую проекцию Меркатора, но тут же столкнулся с проблемой дефицита бумаги в здешних местах, да и дети быстро утомлялись, снова и снова перерисовывая карту. Учитель Луис отправился к Дионисио Виво, и они решили соорудить большую карту мира, чтобы проводить уроки географии в лодке либо с вершины холма.

В западной оконечности долины к изгибу реки приткнулось промерзшее болотце, и вот здесь-то теперь и располагается mappa mundi.[56] Учитель Луис, старик Гомес, Дионисио Виво, Мисаэль, Фульгенсия Астиз и многие другие, кто помогал от случая к случаю, – например, некоторые испанские солдаты, поднятые Аурелио из мертвых, – сначала прорыли канал к реке и осушили топь. Закончив с этим, принялись выкапывать океаны, собирая вынутый грунт в кучи, чтобы оформить континенты. Потом смоделировали ландшафт с учетом высоты гор и засадили все соответствующего колера цветами: зелеными – плодородные районы, желтыми – пустыни. Все создавалось в огромном масштабе, работа заняла много месяцев, а в конце строители убрали запруду в канале, чтобы океаны заполнились водой. Отталкиваясь шестом, учитель Луис возил интересующихся на плоту и со знанием дела читал лекции о разных странах, но и это не все: Аурелио как-то сумел вызвать дождь из съедобной рыбы, заселивший моря и океаны, и здесь также обосновалась утиная стая, что обеспечило нас отменного вкуса яйцами. Если взобраться наверх и посмотреть на сей картографический шедевр, впечатление необыкновенное; и как это славно – лежать ночью в гамаке, прислушиваясь к умиротворяющей беседе лягушек.

В рамках темы не могу не отметить чрезвычайные достижения в перестройке террас на склонах, что во времена инков снабжали город провизией. Жители вырезали кубиками наносный слой ила, под которым город был погребен во время наводнения, чем убили сразу двух зайцев: теперь эти «андены» буквально ломятся от овощей, а на участках, где урожай уже снят, пасутся овцы и козы, подъедающие стебли. Горожане еще соорудили огромный механизм, чтобы спускаться на плато, и хорошо отремонтировали все старые каменные строения; я склонен предположить, что дух инков жив в здешних местах и поразил души людей, если можно так выразиться, монументофилией.

Еще эти люди очень любят разные истории и, вероятно, потому так много времени проводят на площади. Здесь они слушают проповеди отца Гарсиа, который не преминет развлечь людей своей способностью левитировать, когда увлечется повествованием. Его проповеди состоят главным образом из запутанных историй, передаваемых в народной, часто колоритной манере, и обычно касаются деяний ангелов и бесов. Похоже, проповеди должны объяснить нравы мира и сверхъестественные причины его нынешнего состояния. С богословской точки зрения идеи Гарсиа весьма неортодоксальны, не сказать – безумны, но трюк с левитацией многих слушателей убеждает, как и любопытный голубой нимб у проповедника вокруг головы.

Здесь же на площади можно открыто подслушивать побасенки, которые Аурелио рассказывает своей покойной дочери Парланчине. Видимо, он поджидает ее на площади, пока она не даст о себе знать, сыграв с ним какую-нибудь шутку. Парланчина сдергивает с него шляпу, или закрывает ему глаза руками и спрашивает: «Угадай, кто это?» – или утаскивает у него из котомки бутыль с кокой. Аурелио бранит дочь, а потом говорит: «Ладно, расскажу тебе сказку, но только если прекратишь свои шалости и будешь слушать».

В тот день, когда прибыл трехсотлетний старик, Аурелио уже рассказал три истории: одну про то, как броненосец плел себе панцирь к вечеринке, но перепутал время и последние узелки связал второпях, чтобы поспеть, р работой; одну про женщину по имени Сабаре, которая первая посолила еду; и одну – про женщину, которая вышла замуж за ягуара и снабжала мясом всю деревню, пока сама не превратилась в ягуариху, и тогда неблагодарная семья убила ее, что стало причиной вечного разочарования ягуаров. Аурелио как раз начинал следующую – про детей, с которыми плохо обращались, и они ушли из деревни и уплясали в ночное небо, вот почему ни в коем случае нельзя бить ребенка, и тут в конце аллеи с обелисками появился незнакомец, кричавший во все горло:

– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал?

Когда он приблизился, мы увидели костлявую личность верхом на жалкой лошаденке. Незнакомец был облачен в грубую мешковину, сшитую на манер туники, в стременах торчали босые ноги, а в руках он держал здоровенную палку, которую явно почитал за копье. Волосы длинные, жидкие и седые, такая же борода, а жесткая кожа задубела, как седло, и потемнела после долгих лет под солнцем. Глазки – как черные булавочные головки, что наводило на мысль о курении марихуаны, а заговорил старик с преувеличенной жестикуляцией, напоминая злодея из мелодрамы. Прервав рассказ Аурелио, незнакомец подъехал к нам и властно сверкнул глазами сверху:

– Тварь здесь?

– Какая тварь? – спросил Мисаэль, ухмыляясь до ушей; он подтолкнул Хосе локтем, точно приглашая разделить общее молчаливое мнение, что приехал сумасшедший.

Вопрос явно сбил человека с толку.

– Какая тварь? – повторил он. – Та, что принимает много обличий, а в животе у нее урчит, словно где-то бежит свора собак и лает. Видели вы ее?

– Так это, наверное, дон Эммануэль, когда пережаренной фасоли поест! – выкрикнула Фелисидад, и все засмеялись.

– А где этот дон Эммануэль? – требовательно спросил незнакомец. – Я должен его убить.

Тогда дон Эммануэль, выпятив пузо и рыжую бороду, выступил вперед, в глазах у него мелькали смешинки. Быстрым, почти неуловимым движением незнакомец опустил палку на голову несчастного дона Эммануэля, и тот как подкошенный рухнул на землю. Фелисидад бросилась на обидчика, стащила с лошади, выдрала клок волос и так сильно укусила в плечо, что у старика обильно полилась кровь.

Когда рукопашная утихла, а дон Эммануэль вернулся на этот свет и сел, уныло потирая голову, мы выслушали незнакомца, который, вероятно, часто становился жертвой подобных недоразумений.

– Причина моего прискорбного появления в том, – сказал он, – что мне триста лет, и я не могу умереть, пока не прикончу тварь. За это время я много раз объехал вокруг света, даже переплывал океаны, из-за чего всегда погибала моя лошадь, и мне приходилось покупать другую, но я все еще не отыскал твари. – Он безнадежно покачал головой, а мексиканец-музыковед спросил:

– Послушайте, приятель, так лучше же не убивать тварь, и тогда будете жить вечно, ну?

Старик вздохнул и взглянул как-то снисходительно, словно мексиканцу не дано понять.

– Странствия изнурили меня хуже, чем если бы во мне кишели глисты, – сказал он, – и я желаю упокоения смерти сильнее, чем юноша вожделеет женщину. Можешь ли ты постичь, как утомительно путешествовать верхом двести пятьдесят лет в поисках твари? У меня было тридцать три лошади, и каждый раз, когда они погибали, горе снедало меня. Все мои друзья давно умерли… Тут где-нибудь можно поесть?

Фульгенсия Астиз, грозная сантандерианка, отвела его в «Донну Флор» – так Долорес называет свой ресторан, – и туда набилось много желающих удовлетворить свое любопытство. Долорес велела им заказывать еду или убираться, но никто и с места не двинулся, и мы смотрели, как старик съел две маисовые лепешки, три сдобренных перцем пирога, чангу,[57] миску санкочо, тарелку тушеной тыквы с цыпленком и сладкой кукурузой, целый ананас, двух морских свинок и ногу небольшой викуньи. Нет нужды говорить, все мы были крайне изумлены, но старик сообщил нам, что за триста лет его пищеварительная система изрядно расшаталась, и ему приходится поглощать еду в огромных количествах, чтобы хоть как-то поддерживать себя. С Долорес он расплатился монетами из старого кожаного кошеля – на них отчетливо виднелся профиль бразильского короля Педро Первого. Дионисио потом забрал их в столицу и взамен привез Долорес несколько тысяч песо.

А незнакомец взобрался на лошадь и печально отправился на поиски своей твари, вырвав у Аурелио обещание, что его призовут, если кто-нибудь вдруг ее встретит. Я часто воображаю, как старик воюет с тварью, но никак не могу ясно себе представить, что же это за тварь такая. Лишь какое-то размытое пятно мечется и визжит.

24. возвращение в Ринконондо

Бабка Тереза была личностью особенной. Это из-за нее в церкви появилось уведомление: «Особая просьба Богородицы: по четкам не молиться». Когда Терезе исполнилось всего двенадцать лет, она, пребывая в том критическом возрасте, когда внезапный расцвет девичьей чувственности выражается и находит утешение в приступе религиозного пыла, отправилась в пещеру трех изваяний. Тереза влюбилась в Христа. Он, окутанный славой, но по-прежнему с кровоточащими ранами, неизменно стоял перед ее мысленным взором, и ее обволакивала Его женственная нежность и окружала Его мощная мужественная защита. Лицо Терезы излучало такую безмятежную умиротворенность, что ее свежая прелесть не вызывала похотливых желаний у мужчин, и уже в том возрасте Тереза обладала невероятной способностью любить животных, что совершенно несвойственно общине, откуда она была родом, – крестьяне относились к своей скотине в лучшем случае с хозяйским безразличием, а в худшем – с бездумной жестокостью. В те дни Тереза держала у себя обезьянку-капуцина и носила ее за пазухой, а та обхватывала ее ручками за шею в объятии вечной любви и прижималась к щеке.

В пещере Тереза села у водопада и выпустила обезьянку, чтобы прочитать молитвы по четкам. Зверек быстренько вскарабкался на ветку пламенеющего цветами дерева и развлекался, обрывая цветки, а Тереза перекрестилась на распятие, закрыв глаза, прочитала апостольский «Символ веры» и по первой бусине четок начала «Отче наш». Она отложила третью бусину и стала повторять «Богородица-дева, радуйся», когда звонкий голос сказал:

– Тереза, прекрати, пожалуйста.

Девочка открыла глаза, огляделась, ничего не увидела и стала читать «Славен будь». Дойдя до средней бусины в четках, она приступила к десятикратной «Богородица-дева, радуйся» первого таинства, но прочитала только второй раз, когда тот же звонкий голос вновь прервал:

– Тереза, я что, по два раза должна тебя просить?

Вздрогнув, она открыла глаза, посмотрела наверх и увидела свечение вокруг головы статуи Пресвятой Девы, сияние такое яркое, что не различишь лица. Дрожащая Тереза прикрыла глаза рукой, но подняться и убежать не смогла.

– Имей в виду, – сказал голос, – ты сделаешь мне большое одолжение, если не будешь больше читать молитвы.

Юная Тереза, не найдясь, что бы такое сказать умное и значительное, спросила:

– Почему? – и тут же пожалела о своем нахальстве.

Глубокий вздох раздался из-под яркого сияния, вздох, выражавший, казалось, всю мировую скорбь.

– А как бы тебе понравилось, Тереза, все это слушать? Только представь, для одного полного цикла на четках мне приходится шесть раз выслушивать «Отче наш», апостольский «Символ веры», шесть «Славен будь», длинную литанию, заключительную молитву и пятьдесят три раза «Богородица-дева, радуйся». Некоторые осиливают все пятнадцать таинств, и тогда мне приходится выслушивать «Богородица-дева, радуйся» сто пятьдесят раз.

– Сто шестьдесят пять, – поправила Тереза.

– Совершенно верно, – ответил голос, – и терпеть это уже выше моих сил. Вообрази, ежеминутно миллионы людей по всему миру в неприличной спешке тарабанят молитвы. Такое впечатление, будто голова постоянно засунута в улей, где гудят рассерженные пчелы. Если хочешь вознести молитву, пожалуйста, читай «Богородица-дева, радуйся» только раз для каждого таинства, и медленно, со вниманием.

Тереза, ничего не принимавшая на веру, возразила:

– Но, Пресвятая Матерь, в моем молитвеннике сказано, что у Фатимы ты настаивала, чтобы мир читал эти молитвы, и там еще говорится, что четки дали святому Доминику, чтобы одолеть ересь.

Раздался еще один невероятно тяжелый вздох:

– Говоря между нами, святому Доминику за многое придется ответить. Ты сделаешь, как я прошу?

– Да, Пресвятая Матерь, – сказала Тереза, по-прежнему прикрываясь рукой от несказанного, а теперь и пульсирующего лучезарного сияния.

– Еще одно, – продолжил голос, – у меня весточка тебе от Моего Сына. Он говорит, ты должна научиться любить Его не только истинного, но и каким найдешь Его в своих собратьях.

С этого момента в городке Ринконондо не молились по четкам, а Тереза искала Иисуса в лицах родных, в беззубых физиономиях нищих бродяг, в выражении глаз мэра, в наигранной лихости городских шлюх и в объятиях человека, с которым прожила всю жизнь, – он умер незадолго до того, как ей исполнилось семьдесят. Когда это случилось, Тереза купила у батрака дона Маскара другую обезьянку-капуцина, рассудив, что этой невинной любви ей хватит дотянуть до собственной кончины, когда все, как и полагается, вернется на круги своя.

Тереза сидела на площади и лущила каштаны, время от времени скармливая ядрышки своей подружке обезьянке, когда во главе отряда из двадцати головорезов – большинство верхом на мулах и лошадях, и все вооружены ружьями и мачете, – в поселке вновь появились отец Валентино и отец Лоренцо.

Кто же были эти люди и тысячи им подобных, что поподняли ряды крестоносцев? Пожалуй, стоит объяснить; оглядываясь на прошлые события, многие ломали голову: как же получилось, что народ, и без того растревоженный бандитизмом и раздраем в стране, поддался возрождению бесконечного религиозного конфликта, который стал бедствием на десятилетия и разрешился только непростыми конституционными компромиссами? В прошлом либералы безжалостно убивали, пытали и насиловали во имя современного светского государства, а консерваторы делали ровно то же самое во имя католической теократии; войны продолжались так долго, что никто уже не знал, когда заканчивалась одна и начиналась другая. Военные конфликты длились веками, и в конце их ни один человек не мог вспомнить, из-за чего они затевались и какими были исходные претензии сторон. Финальный мирный договор включал требования либералов, которые изначально были консерваторами, а те настаивали на внесении в договор пунктов, за которые по первости сражались либералы. Единственный способ постичь столь невероятный исход – понять, что в психологии народа существовало атавистическое стремление к возбуждению войной, которое неодолимо искало самовыражения, особо не заботясь о поводах и цепляясь за малейшие, непозволительно инфантильные предлоги. Менталитет нации не видел противоречия в захвате чужой страны и навязывании ей пацифизма. Вместе с тем он непременно обладал жаждой наживы и был столь наивен, что совершенно не осознавал собственного цинизма. Таким образом, война за идеалы проявлялась разгулом грабежей, когда добычей становились ничтожные пожитки бедняков и неприкосновенность женского тела. В такие времена страх и презрение мужчины к женщине выливаются в поток изнасилований и увечий, а стремление к превосходству и острым ощущениям оставляет след из мертвецов, что гниют в земле со вздувшимися от червей собственными яйцами во рту.

В общем, отцу Лоренцо и отцу Валентино не составило труда набрать «охрану» – многочисленнее, чем предполагалось, слишком своенравную и бесконтрольную; в конечном счете отцам пришлось смириться со зверствами и утешаться мыслью, что при сотворении великого блага всегда совершается и некоторое зло. За посулы полного отпущения грехов нашлись люди, готовые уйти из-под занудливой опеки жен, люди, ради приключений бросившие изнурительную работу за гроши, такие, кто был счастлив разбойничать во имя Иисуса Доброго, Кроткого и Смиренного. Отцы начинали ведущими, но из опасения стать ведомыми превратились в соучастников. То же произошло и со всеми остальными священниками, в результате обнаружившими, что их усилия обернулись разорительным нашествием человеческой саранчи, во главе которой стояла мрачная несокрушимая фигура монсеньора Рехина Анкиляра. Разъезжая на громадном коне, он будто находился одновременно повсюду, а в распятии, что висело у него на цепи, мелькали отсветы горящих лачуг и красный блеск луны.

На площади отцы зазвонили в колокольчики и призвали к покаянию, а когорта охранников развалилась под деревьями; одни наполнили бутыли из корыта с дождевой водой, другие набрали веток для костра, чтобы на ножах поджарить мясо, как делают пастухи. Нудные песнопения привлекли жителей, у которых глаза светились веселым любопытством и удивлением: надо же, после вссх унижений сволочные попы столь опрометчиво прикатили снова. Как и в тот раз, гуайява рассекла воздух и расплющилась на голове отца Лоренцо. Но теперь прогремел выстрел, и главарь бандитов угрожающе поднялся.

– Слушайте, что человек говорит, – сказал он и сплюнул на землю – мол, возражения не принимаются. Люди стали слушать.

Они услышали, как отцы порицают все, почитаемое священным: Рикардо Ринконондоского изображают сумасшедшим, Магомета поносят как еретика и многоженца, пещеру называют языческой гробницей порока, под страхом вечной адовой муки велят убрать минареты и восстановить чтение молитв по четкам. Вот тут-то бабка Тереза поднялась и проковыляла к отцу Лоренцо. Опираясь на палку и поддерживая цеплявшуюся за шею обезьянку, она призвала всю ярость старого хилого тела и сказала:

– Молодой человек, Пресвятая Матерь через меня повелела не читать молитвы по четкам. Кто ты такой, чтобы перечить Богоматери?

С благочестивой набожной жалостью, от которой явно отдавало снисходительностью знающего человека, Лоренцо покачал головой:

– То была не Богоматерь, а искуситель в одном из обличий. Тебя ввели в заблуждение, поверь моему слову.

– Это была Пресвятая Матерь, – настаивала бабка Тереза, – она со мной говорила.

– Ты хоть представляешь, что такое ад? – спросил отец Валентино. – Хочешь попасть туда? Все туда отправитесь, все, коли не сойдете с ложной стези. Уповайте на милосердие Господне!

Бабка Тереза взглянула на священников и задрожала от гнева. Хотя глаза слезились, она разглядела отталкивающее самодовольство, потрясающий кладезь тупой несомненности, ужасающую душевную спесь, скрытую за покорным смирением, и почувствовала омерзение. Не раздумывая, она подняла палку и обрушила ее на головы церковников. Те закрывались руками, а горожане хлопали в ладоши, свистели, и даже охрана восхищенно улыбалась.

И тут главарь бандитов, почуяв возможность заработать постоянное местечко в раю, решил преподать собственный урок богословия. Шагнув вперед, он вырвал палку из рук старухи, и бабка Тереза неуклюже повалилась в пыль. Главарь нагнулся, взял у нее с плеча испуганную обезьянку и, сунув ее под мышку, направился к костру.

Костер уже ярко разгорелся, и главарь, повернувшись к людям, поднял маленькое существо.

– Смотрите! – крикнул он. – Я покажу вам, что такое ад! – Держа обезьянку на вытянутой руке, он поднес ее к пламени.

Среди пораженных горожан воцарилось молчание, а капуцин пронзительно закричал и стал корчиться. Вознесся клуб черного дыма – вспыхнула мягкая серая шерстка, и липкий запах горелого мяса затопил площадь. Капуцин кричал, как ребенок, которому делают больно, извивался, пытаясь вскарабкаться по руке палача, скалился от муки и непонимания, задыхаясь в дыму собственного сожжения. Главарь бросил его в костер. Обезьянка вскочила, на секунду показавшись силуэтом во взметнувшемся пламени, но тут же рухнула, скорчилась, дернулась в предсмертной агонии и затихла безжизненным угольком. Разыгравшаяся драма ужасной обезьянкиной смерти парализовала потрясенных людей, все стояли не шевелясь. Потом какая-то женщина протяжно завыла в гневе и сострадании, какого-то мужчину вырвало, а опустошенная бабка Тереза, охваченная безжалостным презрением, подобрала палку и подошла к костру взглянуть на останки последней подружки, что съежились, скорчились в огненном гнездышке. Закрыв лицо руками, Тереза опустилась на колени, слезы текли между пальцев. Медленно обернувшись к священникам с пепельно-серыми лицами, она просто сказала:

– Я буду в царствии небесном раньше вас. Никто не успел ее остановить; Тереза раскинула руки и бросилась лицом в костер, на мгновение второй раз в жизни увидев свет ярче солнца.

25. из записных книжек генерала Фуэрте

Городским уставом определено: «Строго запрещается делать аборты путем подвешивания женщины вверх ногами в мешке с муравьями и избиения ее до тех пор, пока не выкинет. Разрешается проводить аборты посредством высушенного зародыша ламы». Он постановляет также: «Все приезжие, пожелавшие воспользоваться борделем, должны иметь справку ипасуэнской лечебницы о чистой крови» и «Любой человек, давший плохой совет, несет ответственность за его последствия». Можно найти такие параграфы, как: «Город не одобряет обычая индейцев-кечуа отнимать младенцев от груди путем смазывания сосков прогорклым жиром морских свинок», и такие поэтические образы, как, например: «Золото – пот солнца, а серебро – слезы луны» или: «Когда боги плачут, их слезы превращаются в ягуаров».

Устав основывается на том, что всякий может представить на рассмотрение совета городских лидеров любое предложение, и оно принимается, если не вызывает возражений ни у кого из них. Например, Летиция Арагон, узнав про обычай аборта, когда женщину, подвешенную вверх ногами в мешке с муравьями, избивают, предложила эту практику отменить. Летиция была возлюбленной Дионисио Виво в Ипасуэно, когда он переживал накат безумия, и приехала в Кочадебахо де лос Гатос, чтобы родить его ребенка; здравый рассудок вернулся к Дионисио, и они вновь стали любовниками. Летиция зарабатывает на жизнь необычайным талантом возвращать потерянные вещи – каждый вечер перед сном находит их в своем гамаке.

Пункт, что все приезжие должны перед посещением борделя получить справку о чистой крови, предложил Хекторо; это прямое следствие внезапного наплыва любопытных туристов, читавших «Прессу». Газета поместила высказывание дона Эммануэля: «Кочадебахо де лос Гатос – великолепный подводный город неослабного блуда», – что вызвало огромный интерес у определенного типа читателей мужского пола. Они толпами стекались в город под видом торговцев, путешественников, богатых гринго и этнологов. Большинство в дороге приобретало одежду у индейских племен, надеясь таким образом скрыть, что они – в основном городские пройдохи, но нашествие пончо, безмолвных свирелей и красных шапок с наушниками выдавало ряженых с головой. Чужаки бессовестно приставали к девушкам, напивались и выстраивали такие очереди в бордель, что у Хекторо лопнуло терпение. В довершение всего по стране прокатилась волна мрачных слухов: мол, американцы придумали новую болезнь, от которой становишься фиолетовым, чахнешь и умираешь от любого чепухового недомогания, и оттого шлюхи уж очень неохотно шли на контакт с приезжими. По счастью, большинство визитеров не выдерживало присутствия такого количества ягуаров и довольно скоро уезжало.

Пункт о плохом совете предложил мексиканец-музыковед, который живет с двойняшками Эной и Леной. Может, он и одаренный музыкант, ученый, молод и хорош собой, но все же несколько болтлив и простодушен. Однажды народ устроил спортивный праздник: проводили забеги, дырявили шляпы из ружей, перетягивали с Качо Мочо канат, состязались, кто выше загонит по склону трактор Антуана задним ходом, с двадцати пяти шагов набрасывали лассо на дона Эммануэля и разные другие номера, больше или меньше требующие мужской удали.

Мексиканец-музыковед записался на стометровку и был чертовски уверен в победе, потому что тренировался, взбегая по горному склону к своему домику. Другие не готовились: считается, что настоящий мужчина и так победит, не тратя попусту время и силы, а кроме того, существует общее мнение, что тренировка – своего рода жульничество.

Мексиканец был уверен, что победа в кармане; он болтался по барам и всем рассказывал, какой возьмет приз, – а разрешалось выбрать три книги из лавки Дионисио Виво. Музыковед там уже побывал, выбрал книги и попросил Дионисио отложить их, чтобы забрать после победы. Но дон Эммануэль сбил его с панталыку – отзывает в сторонку и говорит:

– Только между нами, приятель; секрет стометровки в том, чтобы позволить другим рвануть вперед и измотаться, а когда они выдохнутся – спурт, и всех обходишь. Тут главное по-умному силы распределить.

Мексиканцу очень понравился совет, он благодарил дона Эммануэля и жал ему руку. Разумеется, когда забег начался, все, кроме мексиканца, вылетели, как пули, а он позорно финишировал последним. Он так разозлился, что попытался макнуть дона Эммануэля головой в котел донны Констанцы с гуарапой,[58] но Мисаэль с Хосе удержали. Увидев, как все над ним смеются, мексиканец опрокинул котел и ушел домой, дулся там два дня, никому не показываясь на глаза, а потом отправился к Ремедиос с новым пунктом для городского устава.

Осложнения с забегом на этом не закончились: хотя явным победителем стал капитан Папагато, Аурелио, Педро и Дионисио (все трое общаются с покойниками) настаивали, что Федерико вырвался вперед на несколько метров, а второй пришла Парланчина. Серхио, поскольку Федерико – его сын, а Парланчина – сноха, естественно, поддакивал, хотя и не мог утверждать, что на самом деле был свидетелем победы двух духов. Возникла серьезная перебранка, пока Аурелио не сообщил: Федерико и Парланчина решили, что их невесомость дала им несправедливое преимущество, и они хотят, чтобы приз получил капитан Папагато, а книги им все равно не нужны, поскольку оба не умеют читать. Вот почему в уставе есть и такой параграф: «Люди, которых большинство не видит, не должны использовать это обстоятельство к собственной выгоде»; неосведомленные воспринимают этот пункт как выпад против далеких от народа политиков.

Интересный тип, оказывается, капитан Папагато. Это он предложил включить в устав такие чудные пункты: «Будь у черепахи колеса, ползала б гораздо быстрее» и «Летучие мыши спят вниз головой, чтоб их не перепутали с птицами»; он сильно переменился с тех пор, как служил у меня адъютантом в Вальедупаре. В те дни он был добросовестным и застенчивым, армию любил, словно молодую жену, как, впрочем, и я. Вернувшись из камеры пыток генерала Рамиреса, я узнал, что капитан сменил имя на Папагато, обзавелся четырьмя громадными черными ягуарами, судя по всему, рожденными моей ослицей Марией, и стал весьма удачливым бабником. Когда мы дезертировали и кошки привели нас в этот город, капитан только раз взглянул на Франческу и безумно в нее влюбился, но кто бы стал его винить?

Ей только семнадцать, она такая живая, ласковая, так по-девичьи прелестна, как бывают девушки, пока не угроблены рождением детей и непосильной работой. У нее очень длинные вьющиеся темные волосы, просто невозможно оторвать взгляд от изгибов ее тела, взор скользит по этим дерзким грудкам, плоскому животу и отдыхает на кульминации бедер. Можно мечтать часами, представляя, как она выглядит обнаженной, и, полагаю, капитан Папагато на этом себя и ловил. Уголки рта у нее слегка загибаются кверху, отчего она будто всегда улыбается – очень привлекательно, скажу я вам. Должен еще признать, ее густые брови прекрасно оттеняют сияющие карие глаза, это тоже просто очаровательно.

Капитан Папагато под малейшим предлогом крутился перед ее домом, изо всех сил стараясь, чтобы это выглядело так, будто он просто ищет дружбы с ее отцом Серхио. Каждый вечер он приходил ко мне и говорил: «Генерал, сегодня она мне дважды улыбнулась», – или: «Генерал, сегодня она вставила цветок в волосы, как думаете, это мне сигнал?», – и мне приходилось все это слушать и высказывать свое мнение. Я посоветовал ему всегда брать с собой ягуаров, чтобы, гладя их, соприкоснуться с Франческой руками и найти верную тему для беседы: «Как они себя сегодня чувствуют? Не слишком ли они большие?» – и тому подобное. Затем капитан доложил, что, когда их руки соприкоснулись, Франческа свою не убрала, и мы сочли это обнадеживающим знаком.

И вот однажды он влетел ко мне в дом, как на пружинах – я подумал, сейчас крышу головой снесет; оказалось, вечером, гуляя с кошками, он столкнулся с Франческой. Ремедиос мне потом рассказала, что видела, как Франческа выслеживала капитана и побежала вперед, чтобы «случайно» оказаться у него на пути. Естественно, прогулка стала совместной, и все произошло так стремительно, что вернулись они не только с до крови зацелованными губами, но и с решением пожениться. Капитан Папагато поведал: Франческа немного опасается мужчин, поскольку Федерико напоследок сказал, что мужчин следует остерегаться, и ей хотелось выполнить последнюю волю брата.

Капитан отправился просить позволения Серхио, но услышал, что обычай требует прислать «свата», а не обращаться напрямую. Сватом должен быть уважаемый человек в возрасте, и, конечно, я тут же оказался в западне и был вынужден принять эту роль на себя. Она оказалась невероятно утомительной. Пока Франческа и ее возлюбленный развлекались на утесах, мне пришлось вести себя так, словно я сам жених. В первое посещение упоминать о деле не разрешалось вообще, и я просидел весь вечер, попивая писко и молча дымя сигары одну за другой. На второй вечер пришлось делать то же самое, но в какой-то момент требовалось спросить: «Франческа так мила, не пора ли ей отправиться в новый дом?»

На третий вечер я должен был сказать: «Капитан Папагато – очень хороший парень, как вы думаете, не пришло ли время жениться ему на достойной девушке?», – а в четвертый – следовало переходить к делу и говорить: «Гуляя вдвоем, капитан Папагато и Франческа вызывают толки; не согласны ли вы, что следует положить этому конец, соединив их в одном доме?» Все это строго расписано, как и ответ Серхио: «А сможет ли он ее обеспечить? Пусть принесет подарки, покажет, что имеет достаточно».

Бедному капитану Папагато пришлось принести четыре мешка маиса, два – картошки, овцу, пару армейских ботинок и экземпляр моей брошюры о бабочках с картинками на ножках, прежде чем Серхио дал согласие на помолвку. Похоже, здесь это считается нормой – прожить несколько лет вместе, прежде чем пожениться, достаточно просто быть помолвленными. Может, это пошло от того, что церковь стремилась освятить браки, уже заключенные по местным правилам.

О дальнейшем я только могу вспомнить, что у меня было мучительное похмелье после трехдневного праздника, а еще Хосе рассказал, что я залезал на крышу дома Гонзаго и мочился оттуда на осла Мисаэля. Молю Бога, чтобы это оказалось неправдой. Что касается Франчески и капитана, то Ремедиос сказала мне, что Глория сказала донне Констанце, что Франческа ей говорила, будто капитан «чистый жеребец», а тот, в свою очередь, поведал мне по секрету, что «Франческа, благодарение Богу, ненасытна». Молодые переехали в соседний дом и соорудили кровать, такую большую, что на ней разом умещаются и они сами, и четыре ягуара; то есть задняя комната – одна сплошная постель. Они устраивают такой шум во время сиесты, что я теперь затыкаю уши воском, но поскольку с другой стороны от меня живут Фелисидад и дон Эммануэль, а напротив – донна Констанца с Гонзаго, я могу успешно распроститься мыслью о спокойном сне, если только не перееду куда-нибудь.

26. бойня в Ринконондо

Мэр Ринконондо с двумя полицейскими появился на площади как раз в тот момент, когда почти всех жителей охватила истерика. До этого он выезжал на хасьенду дона Маскара, где расследовал подозрительный случай порчи скота, и большую часть сиесты, прижимая к носу платок, бродил под одуряющей жарой от одного раздувшегося трупа к другому. Поскольку дон Маскар фактически являлся местным каудильо,[59] резонно было предположить, что у него имелись всякого сорта враги: например, уволенный десятник или батрак, заподозривший, что нескромным вздутием живота дочь обязана его хозяину. Но один полицейский углядел кончик рога, торчавший из пруда, отчего пришли к заключению, что на скотину и впрямь наведена порча, но кем-то из самого стада. Полицейские и мэр, хоть это и не входило в их должностные обязанности, помогли батракам в малоприятном занятии – вытащить преступившего закон и покончившего с собой бычка. Потом они переоделись в одежду, взятую у дона Маскара, который благодарно предложил, чтоб их собственное платье выстирала его прачка. В здешних местах все понимают, как важно поддерживать добрые отношения между каудильо и правоохранительными органами.

И так вышло, что эти трое вернулись в Ринконондо, как раз когда бабку Терезу за ноги вытаскивали из огня. Вокруг плотно сгрудились люди, и вначале было непонятно, что происходит. Громко причитали плачущие женщины, гневно кричали мужчины, а потом мэр и полицейские увидели группу хорошо вооруженных чужаков, чей враждебный вид доверия не вызывал.

Мэр потер щетинистый подбородок, собрался с духом, напустил на себя привычный вид мужественной решительности и протолкался сквозь толпу. Сначала он увидел двух священников, которые, стоя на коленях перед телом женщины, совершали последнее причастие; мэр подался вперед, пытаясь разглядеть, кто там, и потрясенно отшатнулся, как после удара в лицо. Голова женщины являла собой что-то бесформенное. Мэр увидел кровавое водянистое месиво синевато-багровой плоти в золе и тлеющих углях, на котором вздулись огромные желтые волдыри; из перекошенного рта донесся стон, подобный тому, что мэр слышал, когда как-то на празднике бык рогом выпотрошил полицейского. Толпа смолкла, будто ей вдруг передалось потрясение мэра.

– Кто это? – спросил он.

– Бабка Тереза, – ответили из толпы. – Все из-за этих сволочей.

– Умерла? – спросил мэр, и когда отец Валентине, взглянув на него снизу, ответил: «Нет», узнал священника и понял, что назойливые попы вернулись и опять натворили бед. Вытащив из кобуры револьвер, он сильно ткнул им отцу Валентино в грудь. Глаза у мэра сверкали бешенством, палец на спусковом крючке подергивался – градоначальник был на грани убийства, но сдержался и опустил пистолет.

– Вы закончили с отпущением грехов?

– Да. Теперь уже недолго.

Мэр посмотрел на нечто отвратительное, лежавшее у его ног и некогда бывшее одним из самых уважаемых старейшин поселка, резко нагнулся и выстрелил старой женщине в середину лба чуть повыше глаз. Раньше мэр никогда такого не делал, и потому не мог знать, что затылок разнесет, а ноги и сутаны священников украсит месиво из крови и мозгов; он мрачно улыбнулся, отер лоб и холодно произнес:

– Река вон там.

Содеянное ужаснуло священников.

– Вы совершили страшный грех, – еле выговорил отец Лоренцо. – Да простит вас Господь.

– О своих душах позаботьтесь, – сказал мэр и подозвал полицейских: – Рейнальдо, Аратильдо, заприте попов и допросите свидетелей. Мне придется доложить губернатору.

Он прошел через площадь к отряду стушевавшихся крестоносцев. Их было человек двадцать – сброд весьма отталкивающего вида. Мэр ощутил, как в животе пустотой шевельнулся страх, но сделал глубокий вдох и расправил грудь, чтобы выглядеть крупнее и значительнее. Из нагрудного кармана достал блокнот с карандашом в пружине. С самым невозмутимым видом оценил взглядом группу и интуитивно угадал, кто у них главный. Ткнув в него пальцем, мэр спросил:

– Имя?

– Эмперадор Игнасио Кориолано, – ответил тот, и его приспешники заухмылялись.

– Ага, министр, – саркастически хмыкнул мэр. Он убрал блокнот в карман, достал из кобуры револьвер и слегка придавил курок. – По правде говоря, мне наплевать, как тебя зовут. Но все вы сейчас положите оружие на землю и сделаете три шага назад.

Мэр крикнул через плечо кучке мужчин, которые все еще в ужасе зачарованно смотрели на останки бабки Терезы, и те нерешительно подошли. Мэр еще раз велел крестоносцам бросить оружие, костяшка пальца на спусковом крючке побелела. Главарь бросил взгляд на своих людей, словно отрекаясь от собственной трусости, и с нарочитым безразличием швырнул карабин; остальные последовали его примеру.

– Соберите ружья, – сказал мэр жителям, а затем снова обратился к охранникам: – Если пожелаете остаться у нас, получите их назад утром.

Захватчики рассеялись по барам, отправились в бордель, а мэр запер оружие в школе, что раньше служила временным узилищем отца Валентино и отца Лоренцо. Тем временем в ратуше этих двоих допросили полицейские, и они дали благоразумно правдивый отчет о событиях, что привели к смерти бабки Терезы. Часом позже, опросив других свидетелей и удостоверившись, что наказуемого преступления не совершено, мэр освободил трясущихся от страха церковников с условием, что те отслужат по старухе заупокойную мессу. Но жители не позволили этого сделать, и священники покаянно выжидали, когда тело предадут земле, а люди разойдутся, и только потом отслужили панихиду. Пристыженные и проигравшие, они отправились к пещере трех изваяний и провели ночь в молитвах, а наутро, зачарованные талдыченьем священных слов, вышли в праведной самоуверенности, как и до трагедии на площади.

За ночь произошло три события, которые привели к неминуемой катастрофе следующего дня. Во-первых, банда изрядно напилась: крестоносцы, находившиеся вдали от дома и потрясенные дневными происшествиями, стремились доказать друг другу свое мужество. Во-вторых, городские шлюхи не захотели иметь с ними дела, что сначала разозлило охранников, а потом вызвало желание отомстить, и выпивка его только подогрела. В-третьих, пока городок спал, они взломали дверь школы и забрали свое оружие.

На рассвете жителей разбудили пронзительные крики и проклятия; выскочив из домов, они узрели сцену невероятной дикости – ничего подобного никто не видел со времен Произвола. Бандиты толпой ворвались в бордель и за волосы вытащили девушек на улицу. Крестоносцы творили над ними такие низости, что поначалу горожане совершенно растерялись, не зная, что предпринять.

Восемь девушек были зверски изнасилованы двадцатью мужчинами по очереди. Казалось, ежесекундно глазам предстает новая чудовищная сцена. Вот один охранник насилует девушку, другой раздирает ей рот, а третий клещами рвет золотой зуб. Вот распростертую девушку прижали к земле, и один пьяный гасит о ее грудь сигарету, а другой мочится ей на лицо. Вот девушку привязали за ноги к ветке и безжалостно секут; кровь стекает на землю, и через всю площадь видно, как при каждом ударе капли посверкивают на биче. А вот самое ужасное – главарь бандитов засунул стволы дробовика между ног отказавшей ему девушке и спустил оба курка.

Кто-то вскочил на лошадь и, не разбирая дороги, помчался на хасьенду дона Маскара за помощью. А в поселке мэр выскочил из дома в ночной сорочке и с револьвером. Мэр потряс головой, словно пытаясь поверить в реальность увиденного, уже собрался выстрелить в главаря и выстрелом в грудь был отброшен назад. Он умер неприкаянный – самый храбрый и самоотверженный блюститель порядка, какого когда-либо знал городок.

Спустя полчаса, когда на площадь прискакал дон Маскар со своими людьми, почти все девушки были мертвы. В здешних местах женщины становились шлюхами по необходимости или по неудачному стечению обстоятельств, здесь потаскуха – чья-то сестра, чья-то мать или милая. Быть шлюхой не считалось постыдным, здесь не было извращенной логики других стран, где проститутка – естественная мишень насилия. Жители, ободренные прибытием своего каудильо, объединились и беспощадно перебили злых людей, что принесли смерть в их мирные дома.

Отец Валентино и отец Лоренцо, встревоженные звуками ружейной пальбы, прибежали из пещеры и почувствовали, как сладкий утренний запах мимозы тонет в пороховой гари и липком, неописуемом аромате крови. Девушек уже отнесли в бордель, и священники увидели только окровавленные трупы охранников – их в гамаках тащили из города. В ужасе церковники последовали за процессией. Жители игнорировали подавленных священников, и те чувствовали себя невидимками. Они потрясенно смотрели, как трупы подтянули на ветки гигантской сейбы и оставили уже собравшимся канюкам и грифам. Никогда еще церковники не осеняли себя крестным знамением так часто и с такой механической поспешностью.

Когда все было кончено, к ним подъехал дон Маскар.

– Уходите, – сказал он.

– Уходить? – тупо повторил Валентино, а отец Лоренцо попытался возразить:

– Это зверство… – начал он, но натолкнулся на взгляд дона Маскара.

Дону Маскару было шестьдесят лет, и вот уже тридцать из них он устанавливал в округе неофициальные законы, нанимал на работу, судил, выносил приговоры, благодетельствовал и наказывал за проступки. В свое время он преступал закон, но память о том не горчила, и он приобрел репутацию справедливого и благоразумного человека, что и обеспечило долговечность его правления. Его владения были так велики, что верхом не объехать в два дня, у него имелось несколько тысяч бычков; он казался властным и непобедимым. Стоило ему презрительно взглянуть на человека, и тот затыкался.

Сидя в седле, дон Маскар посмотрел на священников и оперся на переднюю луку седла, давая отдых ногам.

– Послушайте мою проповедь, – лаконично сказал он. – Я не философ, но знаю одно. Ваши религии вызывают войны и препятствуют супружеству. Не будет покоя на свете, пока все синагоги, все мечети, все церкви и храмы не сровняют с землей или не превратят в амбары, и когда это произойдет, вы не найдете никого счастливее Господа Бога. Теперь уходите или… – он показал на тела в окружении неуклюжих грифов, – … я помогу вам отправиться вслед за вашими друзьями. – Дон Маскар приподнял бровь и погрозил пальцем, будто учитель отпускает провинившегося ребенка, и оба священника молча поплелись в дорожной пыли, сломленные тем необъяснимым, что случилось с их верным отрядом.

Двумя неделями позже в столице монсеньор Рехин Анкиляр воспылал новой яростью и решил объединить крестоносцев в непобедимую армию. Он только что побеседовал с отцом Валентино и отцом Лоренцо, узнал, что их охрану без всякого на то повода перебили, и положил доклад проповедников в папку к десяткам других, с такими же отвратительными историями. Похоже, невинных проповедников повсюду терзают и оскорбляют. Наверняка сатанинский заговор. Монсеньор перечитал доклад Святой Палаты и предположил, что эпицентр заговора находится в Кочадебахо де лос Гатос. Даже в самом названии города слышится что-то языческое.

27. лейтенант, который любил рыженьких

Временами вновь расцветала вроде бы непонятная дружба капитана Папагато и генерала Фуэрте, зародившаяся, когда генерал вернулся из центра пыток при Военном училище инженеров электромеханики. У него до сих пор случались приступы невероятной слабости – наследие ужасов, через которые он там прошел. Однажды, когда генерала опять приковала к гамаку парализующая боль в вывернутых дыбой плечах, капитан Папагато с Франческой заглянули его навестить.

Капитан с молодой женой сидели, почесывая ушки выводку ручных ягуаров, а генерал изо всех сил старался не слишком глубоко вдыхать и не делать резких движений, отчего уже чувствовал себя англичанином.

– Ну и как тебе замужем? – спросил он Франческу.

– Гораздо лучше. Я так сильно скучала по Федерико, когда он из дома убежал. А потом его убили, и дядю Хуанито тоже. Мне было так одиноко, и я спрашивала себя, жива ли я сама.

– Говорят, Федерико после смерти женился на Парланчине. Аурелио так сказал.

– Я в это верю, – ответила Франческа, – а отец хранит череп дяди Хуанито, там дырки от солдатской гранаты. Мне все чего-то не хватало, а теперь я счастлива.

Генерал нахмурился.

– Пожалуйста, простите, что так вышло. Если б знал, что творилось от моего имени в моих же частях, очень многих бы отдал под трибунал.

– Теперь это уже неважно, генерал. Армия дала мне Папагато.

Капитан Папагато улыбнулся и погладил волосы Франчески.

– Прелестней женщины не найти, правда, генерал? Человеку для жизни требуются несколько ягуаров-переростков и Франческа. Больше ничего не нужно. – Капитан помолчал. – Позвольте спросить, генерал, почему вы никогда не были женаты?

– Нет, я не педик, если вы об этом подумали, – раздраженно ответил Фуэрте. – Моей женой была армия.

– И больше у вас никого не было?

– Почему же, была одна, – ответил больной. – Раз уж у нас полно времени, я могу о ней рассказать, если вы расположены слушать.

Гости энергично закивали, надеясь получить подробную, трагическую, но полную сладострастия историю.

Глаза генерала подернулись дымкой воспоминания, он попытался представить лицо девушки, но вспомнил только ее запах.

– В то время я был лейтенантом и вел обычную жизнь молодого офицера, если вы понимаете, что я имею в виду.

Капитан кивнул, а Франческа подозрительно и ревниво на него покосилась.

– Меня направили в Кукуту, но заняться там было решительно нечем. Имелись бар и штук пять борделей, но ни одна из их обитательниц не стоила повторного визита, уж извините за такие детали. По субботам один еврей показывал на площади «новейшие фильмы» – сплошное мучение. Полнейшая чепуха, да еще перед финалом обычно разверзались хляби небесные, так что чаще всего мы так и не узнавали, чем все закончилось.

Как-то я сидел в кино и заметил рыжеволосую девушку лет двадцати, а, должен сказать прямо, рыжие всегда сводили меня с ума. Не спрашивайте почему, сам не знаю. Может, потому что, когда я учился в школе, у нас была рыженькая девочка, и от нее сладко пахло сеном. Вы, наверное, не знаете, но у рыженьких самый приятный запах. Сладкий и чистый. Как папайя и жимолость. Есть в этом запахе нечто такое, отчего я благоговейно трепещу, прости меня, Господи. Но ужас в том, что у нас во всей стране почти нет рыжих.

Во всяком случае, мне всегда представлялось, что женщина, которую я полюблю, одну на всю жизнь, непременно будет рыжей. И вот сижу я в кино и вижу прекрасную рыже волоску. С этого момента я уже не видел, что на экране происходит, поскольку смотрел только на нее. И сидел как на иголках.

Потом нарочно столкнулся с ней при выходе, только чтоб вдохнуть ее запах. Пахла она еще лучше, чем выглядела.

– Извините, пожалуйста, – сказал я. – Вот такой я неуклюжий.

Она рассмеялась:

– Я вас прощаю.

Вы понимаете? До сих пор помню каждое ее слово – вот насколько она меня поразила. Я решил не упустить свой шанс и спросил:

– Можно мне вас домой проводить?

Она ответила:

– Если только проводить.

Я ее проводил; думаю, на нее произвела впечатление моя форма, потому что на следующий день, когда я пришел к домишку, где они жили с матерью, она помахала мне из окна и пригласила зайти. Я вошел, не веря в свою удачу, и при дневном свете увидел ее длинные и гладкие волосы, такие чистые, сверкали, как новая медь. Глаза у нее были зеленые, и я тут же влюбился, а вся комната полна ее запахом, я потом его на рукавах своего кителя чувствовал.

Я приходил к ним каждый день, меня угощали, спрашивали про армию, и я, как всякий юноша, старался выглядеть бывалым и уверенным в себе. Вскоре все уже знали, что я за ней ухаживаю, и другие мужчины перестали к ним заходить, а матушка явно считала меня очень выгодной партией и отпускала нас гулять одних.

В один прекрасный день я признался рыжеволоске в любви, и она сказала, что тоже меня любит. Я возликовал и купил ей самый большой на свете букет. Такой огромный, что занял бы все сиденье джипа, если б я не привез его в седле боевого коня в полном соответствии с церемониалом.

Я был молод, и, вы понимаете, желание приключений в постели двигало мною наряду со всем остальным. – Франческа аж вся подалась вперед. – И я настойчиво гнул к тому, чего не мог не желать, если вы улавливаете, о чем я.

Но она была совершенно непреклонна. Не соглашалась ни на что – не позволяла даже провести рекогносцировку или выдвинуть передовой дозор. Никаких там захватов в клещи или скрытых операций за пограничной линией. Ничего. Меня просто лихорадило.

По ночам я не мог уснуть, думая сами знаете о чем, и у меня так дико разыгралось воображение, что, когда полковник однажды сказал мне: «Можете быть свободны, лейтенант», я на полном серьезе ответил: «Спасибо, любимая», – и отдал честь. Я ничего не слышал, даже приказов, и мое подразделение не вышло на парад.

Полковник вызвал меня в кабинет и потребовал объяснений. Я взял быка за рога, сказал правду, и знаете, что он мне ответил? Он сказал:

– Любая женщина примет позицию для стрельбы лежа, если ее попросят выйти замуж.

Вечером я встал на колени и при лунном свете попросил ее выйти за меня; прежде чем вы начнете возмущаться, позвольте сказать: я был абсолютно искренен, ну и, конечно же, надеялся на предварительные поставки из интендантских запасов.

Знаете, что она сделала? Она буквально втащила меня в дом. Еще хотела носовым платком заткнуть мне рот, чтобы я своим пыхтеньем нечаянно не потревожил матушку, а потом стала расстегивать на мне форму. Я говорил про себя: «Спасибо, полковник, благодарю вас!» – и мысленно обещал поставить ему бутылку виски, а она тянула меня к кровати. (Франческа так сильно подалась вперед, что стул опасно накренился, а капитан Папагато засмущался.)

Ну, естественно, я стал ее раздевать и ощущал себя в раю. Ах, какой был запах, и я думал про себя: «Рыженькие – это ангелы, сошедшие на землю, а я сейчас на небесах». Меня слегка разочаровало, что груди у нее оказались маленькими, как у десятилетней, а те округлые редуты – сплошь подушечки саше, чем и объяснялся восхитительный запах ее тела. «Ничего, – думал я, – никто не совершенен, у всех свои маленькие недостатки», – и желание, понимаете ли, так охватило меня, что, как бы это повежливее выразиться, я начал открытый штурм ее главной штаб-квартиры. Она сказала: «Погоди, дай выключу свет», – а я ответил: «Не нужно стесняться, хочу любоваться тобой». Началась нешуточная, смею вас уверить, борьба, совершенно молча, чтобы не разбудить матушку, но я победил. И знаете, что я увидел после этой жалкой победы?

– Нет, – затаив дыхание, ответила Франческа, что, в общем-то, было излишне.

– Я увидел, что она – не натуральная рыжая. На самом деле – брюнетка. Разочарование и обман были столь горьки, что с тех пор я уже никогда не мог вверить сердце женщине. И мне не так уж много встречалось рыженьких. А если встречались, я бы не смог определить – настоящие они рыжие или нет, пока себя не скомпрометирую.

Тем же вечером Франческа снова заскочила к генералу под предлогом угостить его манго. Она застенчиво улыбнулась, помялась и спросила:

– Так вы… потом-то вы с ней что-нибудь сделали?

Генерал Фуэрте загадочно улыбнулся и поерзал, отгоняя колющую боль в шее. Потом его лицо прояснилось, и он побарабанил пальцем по носу.

– Что-то память меня подводит, – сказал он и подмигнул.

28, в которой его превосходительство президент Веракрус рукоблудит, а Медио-Магдалена горит

Историософы ведут жаркие споры об условиях, необходимых для развития исторического процесса. Одни, тратя массу сил на тщательное исследование соотношения экономического базиса и культурной надстройки, доказывают необходимость определенных социальных условий, а другие приводят доводы за то, что история – податливый материал в руках людей, достигших величия.

Горячая дискуссия велась среди историков и о том, как вообще мог произойти новый альбигойский крестовый поход? Со всех точек зрения подобный феномен невозможен на столь поздней стадии развития цивилизации, когда мир, казалось бы, так прочен, что исторические события вообще прекратились. Несомненно, полагали историки, человечество достигло той ступени, когда почти всеми признано: нет столь бесспорного вероучения, чтобы за него убивать. Мы, безусловно, так заматерели в религиозном отношении, что не стоит волноваться, было ли непорочным зачатие Блаженной Девы Марии и верит ли кто из наших соседей в буквальное воскрешение во плоти.

Такие историки, вероятнее всего, оторваны от действительности и в оценке людских мотивов недостаточно циничны, ибо новый альбигойский крестовый поход, как и все подобные вспышки труднообъяснимого фанатизма, был вызван продажностью власти и неблагоприятным стечением обстоятельств.

Неудачно, во-первых, что его преосвященство кардинал Гусман сильно озаботился спасением собственной души, а потом захворал и не мог понять, что же такое он привел в движение. Во-вторых, он не мог знать заранее, как монсеньор Рехин Анкиляр распорядится обретенными властью и влиянием. Нельзя забывать и о том, что его превосходительство президент Веракрус отлучился в международную поездку, мало связанную с внутренними делами страны. В его отсутствие растерянные члены кабинета министров ссорились и к тому же были не в курсе событий, поскольку те имели место главным образом в сельской местности, а политики обращают внимание лишь на происходящее в городах – особенно в столице.

Вооруженными силами командовал генерал Хернандо Монтес Coca, отец Дионисио Виво, – человек столь честный и принципиальный, что никогда бы не предпринял одностороннюю военную акцию без президентского приказа. К тому же надо учитывать, что армия основательно завязла в кокаиновых войнах Медио-Магдалены. Это, пожалуй, следует пояснить.

Все началось с партизанских отрядов, которые на первых порах пользовались радушным приемом и провизией крестьян, питавших надежду уцелеть лишь в коммунистическом государстве, где справедливее распределялись бы доходы производства. К тому же крестьяне надеялись, что партизаны защитят их и от армии, которой тогда командовал генерал Рамирес. При попустительстве местных начальников – сельских сатрапов – армия фактически превратилась в бюджетную организацию насилия и грабежа.

Медовый месяц партизан с крестьянами был недолог. Поначалу партизанские командиры спрашивали батрака: «Как к тебе относится твой помещик? Хочешь, мы с ним разберемся?» – и многие землевладельцы оказались подвешены за ноги и биты или вздернуты с распоротыми животами. Военные, то ли из некомпетентности и трусости, то ли из благоразумия, сделали вид, что их просто не существует, и партизаны, получив свободу действий, с безукоризненной точностью втиснулись на вакантное место. Теперь они насиловали и грабили крестьян, требовали провизию и разные льготы, прибегая к открытым угрозам вплоть до вымогательства и шантажа, и убивали «контрреволюционеров», которых военные убивали как «подрывной элемент». Вскоре почти не осталось учителей, священников, врачей, мэров и агрономов. Крестьяне отправились к своим помещикам просить о защите.

Землевладельцы, в страхе перед партизанами заметно свернувшие деятельность, с радостью ухватились за возможность поправить дела и обратились к властям, прося защитить крестьян. Правительство обратилось к военным, но те как раз были очень заняты и не могли прибыть лично (из некомпетентности, трусости или благоразумия), а потому организовали поставки оружия, чтобы крестьяне защищали себя сами.

Наступил медовый месяц новых военизированных отрядов. Партизаны отступили в джунгли и коротали время, страдая от блох чигу и грибка на ногах, а крестьяне восстановили хозяйства, школы и вернулись к работе. Ополченцы бездельничали, но пальцы на спусковых крючках чесались, а в памяти свежи были вкус крови и упоение войной.

Волею судьбы объявились наркобароны. Поскольку спрос на кокаин в Соединенных Штатах устойчиво рос, они весьма логично расширили производство, прибыв в Медио-Магдалену. Получили огромные куски земли, а люди наркобаронов в старых добрых традициях насиловали и грабили. Однако наркодельцы не повторяли партизанских ошибок. Они купили услуги ополченцев, и те, сформировав батальоны смерти, бродили по деревням, ликвидируя учителей, священников, врачей, мэров и агрономов, выступавших против наркотика.

В этот момент командование армией перешло к Хернандо Монтес Coca, и он решительно выступил против наркобаронов. Войска наводнили район, где столкнулись с одним из самых странных альянсов в мировой истории. Кокаиновые царьки и влиятельные помещики правого толка начали поставлять оружие коммунистам-партизанам, чтобы те отвлекали военных, а наркоторговцы и хозяева-эксплуататоры относительно спокойно продолжали дела; ополченцы, поскольку военные пытались их разоружить, тоже стали союзниками партизан. Правопослушная часть гражданского населения приветствовала армию как избавительницу, и та защищала учителей, священников, врачей, мэров и агрономов – короче, всех тех, кого в прежнее время преследовала как подрывной элемент. Разумеется, это не означало, что некоторые армейские ренегаты-командиры не воспользовались шансом на досуге грабить и насиловать.

В результате этой катавасии в Медио-Магдалене у военных дел было по горло, когда начался Крестовый поход, о котором они даже не подозревали, а кроме того, и вмешаться не могли, поскольку его превосходительство отправился в собственный поход за оккультными знаниями и мужской силой с кнопкой.

Его превосходительство возлежал в постели, играя с послушным членом, у которого появилась необычайная способность вставать в любое время и на какой угодно срок. Месяцем раньше президент лег в калифорнийский госпиталь в наплывах тошноты от мрачных предчувствий. Не так-то легко добровольно пойти на оперирование жизненно важной части интимного оснащения, которая не страдает серьезными недостатками, а зримый образ скальпеля, со свистом рассекающего причинное место, вовсе не приносил душе облегчения. Вообще-то, если б не настойчивая поддержка мадам Веракрус, президент наверняка бы не выдержал и позорно выписался из госпиталя.

– Ну, папулечка, – говорила мадам самым своим льстивым и слащавым голоском, – ты только представь, как нам будет здорово и какие штучки мы сможем вытворять.

Его превосходительство колебался и раздумывал, все ли панамские женщины такие заводные. Да, министр иностранных дел говорил, что они – самые пылкие телки в мире, но Эмперадор Игнасио Кориолано утверждал, что никто не сравнится с мулатками из Байи.

В пещеристую ткань члена президента Веракруса вставили два гидравлических мешочка, в брюшную полость – мешочек с жидкостью, а в мошонку осторожно поместили маленький насос. Все устройство было снабжено системой автоматических клапанов. После операции, когда президент очнулся, боль была ужасной. Доктора-америкашки напихали в него весь арсенал обезболивающих, но неделю он искренне полагал, что нечаянно пал жертвой тщательно разработанного коммунистического заговора по его ликвидации, и потому отказывался разговаривать с женой. Та отправилась в Нью-Йорк и на деньги налогоплательщиков приобрела себе этакие туфли из крокодиловой кожи за две тысячи долларов, какие дома купила бы за две тысячи песо, поскольку несчастный крокодил был вообще-то кайманом.

Через месяц его превосходительство слегка оклемался и начал играть с новым приборчиком. Он сжимал маленький насос в мошонке, и член чудодейственно набухал и поднимался. Мало того, президент мог заставить его надуться так туго, что появлялось собственное возбуждение, и от прилива крови член набухал еще больше. Такой крепости и упругости его превосходительство не знавал лет с шестнадцати, когда жаждал удовлетворения так отчаянно, что готов был сделать это со свиньей – все равно, живой или дохлой.

– Оп-па! – воскликнул он, как вакеро, которому удалось заарканить своенравного бычка, и снова: – Оп-па! – теперь откачнул насос, и член мягко свалился, точно голова сонного пьяницы. Президент опять накачал его и полюбовался впечатляющей стойкостью, но тут дверь отворилась, и в палату вошла сестра. Господин Веракрус поспешно накинул простыню и залился малиновым румянцем.

– Забавляемся нашей новой игрушечкой, да? – спросила сестра, а его превосходительство попытался сохранить достоинство.

– Необходимо удостовериться, что деньги истрачены не зря. Я делал это исключительно из научного интереса.

– Ученые тоже сами с собой балуются, – заметила сестра, и его превосходительство чуть не уволил ее за наглость, но вспомнил, что находится в Соединенных Штатах. – Я пришла вам передать: звонила сеньора Веракрус и сказала, что навестит вас вечерком и вам будет подарочек.

– О, благодарю вас, – сказал президент и осторожно качнул насос, изгоняя эрекцию и опуская ноги, которые он согнул в коленях, чтобы сестра не увидела, как набухший орган шатром поднимает простыню.

– Простите, что обеспокоила вас, – сказала сестра и доверительно прибавила: – Все этим забавляются, пока оно в новинку.

Вечером мадам Веракрус выглядела сногсшибательно. Она заскочила в «комнату энергии», где облачилась в звериные шкуры и рогатый шлем, чтобы появиться как Фрейя.[60] Они с его превосходительством к тому времени, уже отработали египетский и греческий пантеоны, веря, что совокупление в одеянии богов и создание зримого образа в момент оргазма – безошибочный способ достижения цели, и теперь, устав от Изиды и Озириса, Ареса и Афродиты, Аполлона и Цирции, Сета и Нефелы, решили обратиться к древнескандинавскому пантеону.

– Ты чудесно выглядишь, дорогая, – сказал его превосходительство. – Правда, я не уверен, что следовало надевать этот длинноволосый блондинистый парик. Воображаю, как под ним чешется голова.

– О да, – ответила она. – И, наверное, не надо так сильно красить ногти. Думаю, лака у них тогда не было. Взгляни, я принесла тебе костюм Одина.[61] – Она достала из чемоданчика повязку на глаз, плащ, большую шляпу с обвислыми полями, два чучела воронов, знававших лучшие времена, и подала их мужу. – Вот этого зовут Хугин, посади его на одно плечо, а вот это – Мунин, его – на другое.

– Дай-ка я все примерю, – сказал его превосходительство, выбираясь из постели и снимая халат. Он накинул плащ, надел повязку на глаз, нахлобучил шляпу, словно объявленный в розыск висельник, и попытался усадить воронов на плечи. Те все время сваливались, и у одного к списку повреждений добавился треснувший клюв.

– Я пришью их за ноги к плащу, – озабоченно сказала мадам Веракрус.

– Это замечательный подарок, киска, большое спасибо. Я все разузнаю про Одина и хорошо его изображу.

– О, подарок – не это, – сказала мадам, застенчиво порылась в сумке и достала цилиндрический предмет, завернутый в бумагу веселенькой расцветки. Президент взял сверток и принялся гадать, что внутри. На одной гипотезе мадам Веракрус скорчила гримаску:

– Ничего такого нам не нужно, раз у тебя теперь есть эта новая штуковина, – сказала она.

Его превосходительство развернул бумагу и увидел ветку. Он растерялся.

– Что это такое?

– Веточка.

– Да, но она для чего, эта ветка?

– Это наше домашнее животное, глупый.

– Домашнее животное? Какое же это домашнее животное? Может, посадить на нее попугая или кого там? Тогда будет домашнее животное?

– Это сейчас самый писк, – сказала мадам Веракрус. – По всем Штатам люди заводят веточки как домашних животных. Ее можно поставить куда-нибудь, разговаривать с ней, гладить, и она свяжет тебя с природным «я». Даже у президента веточка есть, и все выбрасывают домашние камушки, кочанчики и картофелинки.

– Ну, может, все и собак выбрасывают, – сказал его превосходительство. – Ох уж эти америкашки, мне их никогда не понять. Я все-таки думаю, что моя идея получше.

Мадам Веракрус жеманно улыбнулась и бросила хорошо отработанный зазывный взгляд искоса.

– Но сначала нужно сбросить кору. – Она высунулась за дверь, проверяя, не идет ли кто, и потом сказала:

– Ну, давай поиграем с нашей новой игрушечкой. Хочу посмотреть, как она работает. – Она раздвинула полы его мантии и начала обратный отсчет, а президент нажал грушу.

Результат произвел сильное впечатление на мадам Веракрус.

– Папулечка! – сказала она. – Он теперь длиннее и толще! Мне просто не терпится! А пускай теперь опустится?

Она смотрела, как член опустил голову и отправился на отдых.

– Неплохо для мужчины под восемьдесят, а? – гордо спросил его превосходительство.

– Я хочу сама попробовать! – воскликнула мадам и проворно стиснула ему мошонку.

– А-а-а! Madre de Dios, que puta de hijo de perra![62] – заорал его превосходительство, отдирая ее пальцы. – Ради бога, это же мои яйца!

Желая загладить вину, сконфуженная мадам Веракрус нагнулась, чтобы полечить мужа поцелуем, и тут на крик прибежала медсестра. Нелегко точно описать ее впечатления, когда она увидела, как в палате частной клиники два скандинавских бога откровенно увлечены актом вопиющего орального секса; достаточно сказать, что она поспешно удалилась, а вскоре в дверном окошке утомительно часто стали появляться лица других сестер, надеявшихся увидеть представление на бис или что-нибудь в равной степени интересное.

Как ни грустно, спустя два дня его превосходительство вызвал хирурга и сообщил, что прибор больше не функционирует. Эту печальную новость врач встретил ученым покачиванием головы и понимающей улыбкой.

– Боюсь, что перестал работать один из клапанов, – сказал он. – Такое иногда случается. Придется вас вскрыть и установить другой.

Мадам Веракрус заставила его превосходительство пройти через новое испытание, что обошлось налогоплательщикам всего в несколько лишних тысяч долларов. Между тем число погибших в Медио-Магдалене достигло шести тысяч, ситуация обострялась, поскольку наркобароны завербовали английских и израильских наемников, и все больше трупов с камнями в животах тащило течением по дну реки Магдалены.

«Пресса» цитировала Филипе Галтана – отца одного из трех предательски убитых кандидатов в президенты, который вел предвыборную кампанию на антикокаиновой платформе: «Никогда еще ни в одной стране не происходило столько трагедий одновременно».

29. Консепсион покупает подарок его преосвященству

В день именин кардинала Консепсион за руку повела Кристобаля в «пассаж» – выбирать подарок. С именинами всегда возникали проблемы, поскольку жалованья она не получала, живя во дворце, что называется, за харчи. На разные мелочи себе или Кристобалю она просила денег у кардинала, но брать деньги ему же на подарок, естественно, не могла. У нее хранилось кольцо – единственное, что осталось после матушки, – и она за бесценок продала его «сирийцу», убедившему ее, что оно не золотое; вырученных денег хватало на подарок и на покупку снадобий у колдуна в трущобах.

– Ему все хуже, – сказала она знахарю. – У него распухает живот, будто он беременный, и рассудок замутняется; я тут как-то испугалась, что он посмотрит в зеркало и не узнает себя. Что же делать?

Колдун бросил на циновку раковины каури и, нахмурясь, сел перед ними на корточки, читая знаки.

– Он по-прежнему видит бесов?

Консепсион испуганно закивала:

– Теперь уж совсем страх какой-то.

Колдун глубоко затянулся сигарой и выдул дым на раковинки, помогая им заговорить.

– У него совесть нечиста.

– Господин, так он и раньше с совестью был не в ладах.

– Тебе следует оберегать ребенка, сеньора. Мало того, что мальчонка всюду нос сует и, рано или поздно, его расквасит, он еще и глистов наберется, потому как у него всегда грязные ногти; думаю, ты с ним еще хлебнешь горя. Вот, я бросил раковины, спросил про твоего мужчину, а они сложились в знак «Дитя».

– Я этого ничего не понимаю, магистр. – Консепсион оглядела жестяные стены лачуги с гирляндами сушеных трав и сморщенными зародышами ламы. Вход сторожил икекко – бог-хранитель домашнего очага; вздрогнув, Консепсион отогнала мысль, что эти космы, наверное, состригли у мертвеца. Бесстрастное лицо идола смотрело на разбросанные раковины, и на нем застыло такое выражение, словно божку все известно и оттого весело. Консепсион встревожилась.

– Я положу в снадобье отраву, – сказал колдун, – и твоему мужчине станет гораздо хуже. Он еще яснее увидит бесов, ему станет жутко; так что приготовься. Пойми, я усугубляю болезнь, чтоб ее побыстрее одолеть. Ты готова?

У Консепсион ухнуло сердце, она переменилась в лице, но проговорила чуть слышным шепотом, выдававшим ее тревогу:

– Готова, магистр. А что, если ему станет хуже и он не поправится?

Чародей покачал головой и погладил седую бороду:

– Тогда я приду и поборюсь с бесами, а может, придется и с ним самим сразиться, чтобы втряхнуть душу обратно в тело.

– Нельзя, – сказала Консепсион, – он же священник.

Колдун рассмеялся; у него не хватало передних зубов, что заинтересовало Кристобаля и ненадолго отвлекло от ковыряния в ухе.

– Я все равно приду, – ответил чародей.

– Спасибо вам, – сказала Консепсион. – Вот, я тут принесла апельсинов и цыпленка.

– Я не могу принять платы, иначе мою силу смоет дождем.

– А это не плата. Подарок.

– Ну, тогда спасибо. Да обережет тебя Чанго своим громом, и да сохранит Ошун твою красоту. Держи снадобье.

Выйдя из хижины, Консепсион пошлепала по грязи трущобных улочек. Внизу в долине виднелись красивые здания правительственных кварталов; отель «Хилтон» возвышался над колониальными домами, которые в большинстве стали магазинами с зеркальными витринами. Консепсион отыскала взглядом кардинальский дворец и увидела, что на него надвигается туча с моросящим дождем. Она представила, как его преосвященство раздраженно крякает и переносит стул с лужайки в галерею.

На склоне горы она увидела окружавшие столицу villas miserias,[63] или, как их иногда называли для благозвучия, «новые городки»; благосостояние центра в сравнении с ними чужакам казалось неприличным. Консепсион приостановилась, оглядывая этот район. Проститутка лет двенадцати, надрывно кашляя и отхаркивая кровь, поджидала на пороге нищих клиентов, что могли расплатиться лишь пластмассовыми безделушками и оскорблениями. Девочка – наверное, сестра, но скорее мать – мыла под дождем голенького ребенка. Небольшая компания пьяных кидалась камнями в бешеную собаку, держась на безопасном расстоянии. Собака металась кругами, в любую минуту готовая свалиться и умереть. В грязной луже валялась дохлая кошка, и над ней, нагуливая аппетит, кружил канюк. Выше по склону вопила женщина – то ли умершего оплакивала, то ли рожала. Со спущенными штанами, сидя спиной к лачуге, мучительно испражнялся какой-то человек. Кристобаль восхищенно за ним наблюдал.

– Вон дяденька какает, – объявил Кристобаль и показал пальцем.

– Все какают, – ответила Консепсион.

– И кардинал?

– Даже кардинал.

– Спорим, он не какает?

Консепсион вздохнула, взяла мальчика за руку и пошла вниз к далеким сверкающим магазинам, где можно отыскать любимому подарок, где непременно захочется растранжирить деньги на косметику, на блестящие фигурки трогательных животных, на ожерелья с изображением святых чудес. Она непременно потрогает все эти штучки, почувствует, какие они крепенькие и тяжелые, и поставит на место, а продавец с подозрением будет на нее пялиться. Потом в магазин войдет белый, и продавец подобострастно кинется к нему и спросит: «Чем могу служить?»

На улице Боливара Консепсион набрела на ларек с пластинками. Устав от поисков неизвестно какого подарка, она остановилась и стала машинально перебирать квадратные картонки. Попадались американские пластинки с похожими на бесов длинноволосыми мужчинами, у которых лица были разрисованы, как индейские маски; все такие сердитые и хмурые. Имелись пластинки с полуголыми блондинками в соблазнительных позах, с непомерными начесами и гладкими, как у девочек, подмышками. Были картинки с неграми в темных очках и с такими стрижками, что головы походили на маленькие платформы. Консепсион показала пластинку Кристобалю:

– Будешь ковырять в носу – станешь вот таким же.

– Это космонавты? – спросил Кристобаль. – Я хочу стать космонавтом, а когда умру, хочу превратиться в птичку колибри. – Он изо всех сил замахал руками, подражая порхающей птице. – Похоже получается?

– Нужно еще быстрее, – ответила Консепсион. – А так только в аиста превратишься.

Среди пластинок вальенато Консепсион вдруг увидела одну, которая прямо тянула к себе. На пластинке был портрет человека: изогнутый рот, суровый, неодобрительный взгляд. Консепсион внимательно рассмотрела надпись на иностранном языке, но восклицательных знаков не обнаружила; его преосвященство всегда говорил: отсутствие восклицательных знаков – признак серьезного произведения и хорошего стиля. Большие черные буквы на обложке гласили: «Бетховен, 3-я симфония («Героическая»)», и непостижимость этих слов заворожила Консепсион. Она протянула пластинку хозяину ларька:

– Такое подойдет серьезному богатому человеку с хорошим вкусом?

– Только ему она и сгодится, – ответил лавочник. – Она у меня уже десять лет, и никто не покупает.

– Я беру, – быстро сказала Консепсион. – Сколько стоит?

Хозяин увидел свет надежды в ее глазах, отметил бедное платье и расщедрился.

– Бери так, – сказал он. – Она и так твоя, владей. Но если потеряешь свою красоту, тогда принесешь назад.

Консепсион, прижимая драгоценность к груди, старалась не расплакаться от благодарности. Сейчас она пойдет и выкупит у сирийца матушкино кольцо.

Его преосвященство снял обертку с подарка и растрогался.‹

– Я не слушал ее с юности, – сказал он. – Мне было девятнадцать, и мы с моим братом Сальвадором, ну, который баламутил семинарию непотребными стихами, а потом куда-то исчез, слушали ее в Кито, когда ездили в Эквадор. Исполнение было великолепное, мы вышли такие воодушевленные, что Сальвадор, как идиот, носился по улицам, изображая Супермена, а начальная тема еще долго звучала во мне.

– Так ты доволен?

– Я просто в восторге. Как ты догадалась, что мне понравится?

Консепсион скорчила гримаску и ответила:

– Ну, я же не совсем дурочка.

Она пошла на кухню готовить «pichones con petitpois»,[64] но вскоре услышала музыку Бетховена, плывшую по галерее и коридорам дворца. Консепсион, потрошившая голубя, замерла. Что-то заставило ее бросить готовку и прокрасться наверх, где она села под дверью в комнату кардинала и обхватила колени руками. Консепсион напряженно слушала и незаметно для себя заплакала. Пластинка закончилась, кардинал вышел из комнаты и увидел, что Консепсион сидит на полу в коридоре, а на ее щеках в кухонной копоти промыты светлые дорожки. Она взглянула на него снизу:

– Querido, это так прекрасно, совсем как в постели.

30. Дионисио отправляется повидаться с родными и неожиданно обретает еще двух возлюбленных

Дионисио запер дом и пошел искать своих кошек. Одну обнаружил у дома Хосе – она клянчила сахар у хозяйки, – а другая отыскалась за Дворцом Богов – она грустно точила когти, воображая себя диким ягуаром.

– Пойдем, киса, – сказал Дионисио, и громадный зверь простодушно посмотрел на него огромными янтарными глазами. – Давай, давай, – повторил Дионисио, – пошли домой.

Черный ягуар нерешительно потоптался и двинулся за хозяином, игриво шлепая сестрицу лапой по ушам и покусывая за шею.

– Пора бы уж вам повзрослеть, – сказал Дионисио и пошел к дому Серхио.

Там сидели капитан Папагато с Франческой, и все домочадцы любовались чуть заметным округлым животиком будущей матери. Дионисио вежливо поддержал беседу о детях, а потом они с Серхио пошли в загон – поймать и оседлать лошадь. Горячий серый жеребец раньше принадлежал Пабло Экобандодо, повсеместно известному как Заправила, и не желал, чтобы его отрывали от общества кобылиц, а потому отловить его было нелегко.

Нынешняя встреча с ним не стала исключением. Серхио подманивал жеребца лакомством, а Дионисио крался с уздечкой, но в последний момент конь насторожился, всхрапнул и унесся в дальний конец загона, победно зажав в зубах приманку.

– Mierda![65] – в один голос воскликнули мужчины. Потом Серхио спросил:

– Почему ты ему не прикажешь?

Дионисио, известный способностью общаться с животными, покачал головой:

– Можно сколько угодно ему приказывать – не послушается. Он настоящий латиноамериканский конь, приятель, и станет работать, лишь когда нет другого выхода. Поверь, мы с ним давние друзья, и он прекрасно понимает, что ему грозит долгая поездка. Иди сюда, лошадиная морда, не то отдам твой корм мулу!

Конь прижал уши, по-лошадиному изобразил безумную улыбку, обнажив зубы, и пробежался вдоль изгороди загона. Куснул за круп кобылицу и удовлетворенно замер, когда та взбрыкнула.

– Придется заарканить, – сказал Серхио.

Лассо теперь делают в основном из синей нейлоновой веревки, и в результате этого новшества ловить лошадей стало труднее. Веревка все время ужасно запутывается и перекручивается, свернуть ее в нормальные петли почти невозможно, и, кроме того, она сильно обжигает ладони, если лошадь вдруг надумала рвануть. Но Серхио пользовался старинным арканом из воловьей кожи, который отлично складывался в ровные петли. С арканом в руках он небрежно двинулся к непокорной лошади и в нескольких шагах остановился. Конь увидел лассо и отпрянул, но Серхио нарочно прошел мимо, делая вид, что хочет заарканить другую лошадь. В последний момент он резко обернулся и ловко набросил лассо на шею изумленного жеребца.

– Не очень-то он сообразительный, верно? – заметил Дионисио. – Каждый раз на это попадается.

– Некоторые считают, что у лошадей нет памяти, – ответил Серхио, – но я думаю, ему просто нравится, чтоб его ловили. Нужно сопротивляться, это дело чести, совсем как у женщин, да, приятель? Хотя тебе ни одна не откажет, – Серхио прищелкнул языком и похотливо ухмыльнулся.

Теперь конь стоял не шевелясь, пока Дионисио набрасывал ему на спину кожаную попону, надевал седло и затягивал шлейку на груди. А когда стал надевать уздечку, жеребец нарочно всей тяжестью наступил ему на ногу.

– А-а-а! – заорал Дионисио, толкая жеребца в плечо. – Hijo de puta!

Серхио, скрестив на груди руки, прислонился к жердям ограды и рассмеялся:

– Получается, это не у лошадей памяти нет. Он каждый раз тебя так подлавливает.

– Черт бы его побрал с такими шуточками! – пожаловался Дионисио, разглядывая уже опухшие пальцы на ноге. – Когда я первый раз на него сел, он как неживой был, а теперь – смотри, ловкач какой!

Он взобрался на жеребца и, мотнув головой, отбросил с лица длинные волосы. Серхио улыбался и думал, что Дионисио выглядит в точности как индеец из старого вестерна: длиннополая рубаха навыпуск, за поясом большой пистолет. Но это одеяние не шло ни в какое сравнение с убранством лошади: та по-прежнему носила украшенную серебряными заклепками и изумрудами сбрую от бывшего хозяина – кокаинового царька Пабло Экобандодо. В солнечный день седло сверкало и вспыхивало, заметное издалека; кстати, еще одна причина, почему к Дионисио относились с некоторым суеверным трепетом даже те, кто хорошо его знал.

Ягуары шли позади, лапой цапая лошадиный хвост и увертываясь от копыт. Дионисио заехал ко всем своим женщинам, и в конце – к Летиции Арагон. Она купала первенца и с улыбкой подставила лицо, чтобы Дионисио, перегнувшись в седле, наградил ее поцелуем в щеку. Затем протянула для поцелуя дочку, и Дионисио потрепал малышку по щеке и немного покачал на руках. Девочку звали Аника Первая: у Дионисио было тридцать два ребенка, их обозначали номерами в порядке появления на свет. Мальчиков называли Дионисито, у них на шее были наследственный шрам от ножа и рубец от веревки. Девочек – их было восемнадцать, – всех, согласно желанию отца, назвали Аника. И у мальчиков, и у девочек были пронзительно голубые глаза Дионисио, такие же, как у его предка – графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры – и отца – генерала Хернандо Монтес Coca.

Пешком Дионисио передвигался быстрее: он овладел индейским искусством быстро покрывать громадные расстояния по бездорожью. Аурелио и Педро тоже так умели, и тот, кто с ними путешествовал, с ужасным огорчением понимал, что безнадежно отстает, хотя они вроде не спеша прогуливаются. Аурелио, разумеется, еще мог находиться в двух местах одновременно и умел превращаться в орла и улетать, бросив свое недвижимое тело с мертвыми глазами, а Дионисио тоже казался вездесущим благодаря скорости передвижения. Но сегодня ему почему-то захотелось не спеша проехать верхом. Иногда приятно стать обычным человеком.

До Санта Мария Вирген он добирался три дня. По вечерам разводил костер, ожидая, пока ягуары принесут вискачи или морскую свинку, жарил мясо на огне, а потом бросал камешки по склону, чтобы посмотреть, как кошки несутся за ними и устраивают кошачий футбол. Когда становилось прохладно, он уходил к бивуаку на скалах и доставал гитару. Сначала в память о Рамоне и Анике он играл свой «Реквием Ангелико», и временами горное эхо уносило таинственную мелодию в отдаленные Деревушки, где разговоры смолкали, а люди крестились, веря, что слышат песню Бога, особой милостью принесенную на волнах небесного эфира. Потом ночь наполнялась звуками рыданий: старушки вспоминали своих мертворожденных детей, а супружеские пары, годами не касавшиеся друг друга, обнимались, чтобы утешиться пред ликом Красоты.

Потом Дионисио импровизировал свои знаменитые музыкальные палиндромы, одинаково звучавшие от начала к концу и от конца к началу. Он начал сочинять их просто для развлечения ума, но понял, что они обладают завораживающим очарованием, когда в головах слушателей неотвязным эхом билась мысль: это уже было с ними в прошлой жизни. Людей заполняла необъяснимая тревога, исчезавшая только после объяснений Дионисио. Он чувствовал, что музыкальными палиндромами выражает все беспокойство своего поколения, и, кроме того, неплохо на них заработал. Мексиканец-музыковед, живший с Эной и Леной, увлеченно их аранжировал и переправлял в Мехико своему агенту, который распространял их по всему свету.

Холодало, и пальцы уже не слушались, тогда Дионисио закутывался в одеяло и вспоминал прошлое, пока не засыпал. Во сне воспоминания продолжались: он снова был в Ипасуэно, пил вино с Рамоном и любил Анику. Каким-то образом он находился сразу и в прошлом, и в настоящем; Аника поддразнивала его, мол, у него теперь так много женщин, а он отвечал: «Зубастик, им всем не заменить тебя одну», – и она смеялась: «Но я-то по-прежнему здесь», – и он терялся, не зная, что сказать. Однажды она явилась ему в кошмаре мертвая: глаза без век, безгубый рот и кровоточащие дыры вместо отрубленных ушей и носа; Дионисио проснулся, задыхаясь от ужаса. Во сне она печально протягивала ему их первенца, умершего у нее во чреве. Снова и снова он переживал то безумие, ту ярость, что немного стихли, когда на площади в «квартале Заправилы» он убил Пабло Экобандодо.

Утром он просыпался от тяжести красавцев-ягуаров, ищущих тепла; от них сладко пахло сеном и клубникой, и Дионисио с трудом спихивал с себя зверюг. Он завтракал ломтем хлеба и разглядывал клубившийся над долиной туман. Иногда взбирался по склону к облаку, и солнце светило точно в спину, отбрасывая на тучу его тень и венчая небесным нимбом, как у святого. Темная тень, обведенная радужным сиянием, повторяла его движения, и Дионисио начинал понимать, какая наступит жизнь, когда он поселится в мире Аники.

Опасаясь расселин и жалея коня, он обычно ехал ниже снегов. Следил, чтоб не накрыло снежной лавиной и не напала горная болезнь, временами щурился на солнце, надеясь разглядеть кондоров, что парили в теплых потоках, непрестанно выискивая, нет ли где больной овцы или неприглядной падали. Замечая орла, Дионисио махал ему, полагая, что это может быть Аурелио, а спустившись ниже, где начинались заросли кустарника, приветствовал попугая с ястребиной головой, на случай если тот – душа Лазаро.

В полдень Дионисио и ягуары, покрытые белой дорожной пылью, наконец добрались до Санта Мария Вирген. «Привет», – крикнул он старику со старухой и небрежно махнул рукой; у крестьян этот жест означает: все в порядке на белом свете, беспокоиться не о чем. Старики помахали в ответ, ощерившись беззубыми ртами, и Дионисио проехал к домику девушек, что ухаживали за его машиной.

Он привязал коня у крыльца; довольный жеребец ухватил свисавшую с крыши солому, а Дионисио, пригнувшись, вошел в дом. На мгновенье ослепнув со света, окликнул:

– Инес? Агапита?

Из кухни раздался голос:

– Это ты?

– Разумеется, я, кто же еще?

– Зависит от того, кто это «я»? Если это не ты, значит, кто-то другой.

– Это я, Дионисио, – сказал он. – Еду повидаться с родителями.

Из кухни, застенчиво улыбаясь и вытирая руки, появилась Агапита.

– Я сразу поняла, что это ты, – сказала она. – Просто не могла бросить лепешки, сгорят.

– Ты так похорошела, что просто разбиваешь мне сердце! – воскликнул Дионисио. – А как Инес?

Польщенная, Агапита рассмеялась, но при имени сестры по ее лицу пробежала тень:

– Она такую глупость сотворила! Пойдем, посмотришь.

За домом Инес прилаживала к ветровому стеклу перья попугая. Увидев Дионисио и Агапиту, она всхлипнула, стыдливо прикрыла лицо рукой и бросилась прочь, но тут же споткнулась о камень и растянулась на земле. Дионисио взял ее подмышки и поднял, но она все отворачивалась, закрываясь рукой. Дионисио поймал ее запястье и отвел руку.

– Ну-ка, посмотри на меня, – сказал он.

Она медленно-медленно повернулась, и он увидел ее дрожащие губы и полные слез глаза. Потом заметил, что ото лба к шее наискось расползается неровное белое пятно, будто Инес вымазалась известкой, и сначала подумал: «Она подцепила какую-то обезображивающую болезнь». Затем сообразил, в чем дело, и ужасно разозлился:

– Господи, это же осветлитель кожи! Инес, ты что, совсем обалдела?

Взбешенный Дионисио замахнулся на девушку, Но, увидев ее несчастное лицо, опустил руку.

– Всем же известно, это средство – просто жуть какая-то! – Он обернулся к Агапите: – Ну зачем, скажи на милость, она это сделала?

– Ради тебя, – ответила Агапита. – Мечтает, чтоб поскорее начались месячные и она превратилась в девушку, – хочет стать твоей женщиной. Думает, ты сильнее ее полюбишь с белой кожей.

Дионисио оторопел. Он взглянул на девочку, опять с рыданиями повалившуюся на землю. У нее чудесная смуглая кожа, как у всех индианок с примесью негритянской крови, что делает их еще краше; многие белые женщины неделями лежат на солнце, чтобы добиться такого оттенка. Дионисио еще сердился. Он приложил свою руку к ее руке:

– А у меня кожа какая? Моя ведь еще темнее. Ты что, хочешь меня обидеть?

Агапита коснулась его плеча:

– Не ругай ее, она не знала, что так получится.

– У вас еще осталась эта гадость? – спросил Дионисио. – Ну-ка, давай ее сюда.

Агапита сходила в хижину и вернулась с пузырьком. Дионисио прочитал надпись на этикетке, запомнил название фирмы и закинул флакончик подальше. Тот с глухим хлопком разлетелся вдребезги. Дионисио нагнулся, поднял Инес и погладил ее по щеке. Покачал головой:

– Глупенькая, конечно, ты станешь моей женщиной, просто я жду тебя.

У девушки скакнуло сердце, она улыбнулась сквозь слезы. Потом озорно ухмыльнулась:

– А как же Агапита?

Удивленный Дионисио обернулся к старшей сестре:

– Как, и ты тоже?

Девушка пожала плечами:

– Так никого ж нет больше. – Она слегка развела руками. – Все мужчины в город подались.

Дионисио шевельнул бровями и подумал, что судьба, наверное, замыслила назначить его ответственным Дон Жуаном. Он заметил, что ягуары забрались на крышу домика и после зябкой сьерры нежатся на солнышке.

– Больше никаких осветлителей, – сказал Дионисио, и девушки дружно закивали. – Бери пример с них, – он показал Инес на кошек, – и лежи на солнце, пока не вернешь свой цвет.

Агапита, думая о своем, объявила:

– Ты можешь заехать и переспать со мной на обратном пути.

Следующая серия выступлений Дионисио на страницах «Прессы» посвящалась борьбе с осветлителем кожи. Хоть Виво и добился запрета, средство продолжали доставлять контрабандой. Бесчисленные женщины из низов, тратя бешеные деньги, уничтожали бархатистую смуглость кожи в тщетной надежде стать благороднее и желаннее.

Но в Санта Мария Вирген приезжих иногда отводят к месту на склоне, где в незадавние времена Дионисио Виво разбил пузырек с осветлителем кожи, а теперь проросла пурпурная лилия с белыми пятнами – вечное напоминание всем расам: по достоинству цените свою красоту.

31. эротическая симфония

Обитавшие в городских стоках беспризорники исчезали. Священники и монахини, честные обыватели, добропорядочные вдовы, редкие социалисты, готовые перераспределить собственные ценности, – все заметили, что чумазые ребятишки пропадают. Привычные мордашки больше не появлялись у бесплатных столовых, и с каждым днем уменьшалось число оборванных, маленьких рахитичных пугал, побиравшихся у мраморных входов магазинов и торговых центров. Респектабельные домохозяйки и издерганные управляющие магазинов с облегчением вздохнули: «Слава богу, наконец что-то делается. Это же позор был». Владельцы магазинов больше не хватались за бумажники и не ощупывали то и дело оттопыренные задние карманы, где лежали вселявшие уверенность кредитные карты, водительские права и удостоверения. Отпала нужда беседовать чересчур громко, чтобы не слышать: «Помогите, добрый сеньор, хоть немного мелочи», – не приходилось смотреть прямо перед собой, чтобы не видеть жалкие личики с гноящимися глазами и спутанными космами, где кишат клещи и вши.

Таинственному испарению тучи ребятишек сопутствовала еще одна загадка. Зловоние от реки становилось все нестерпимее, и жить с открытыми окнами было уже невыносимо. Набожные вдовицы больше не стояли на берегу реки в ожидании мимолетного благословения кардинала Гусмана, но и тот не испытывал облегчения от их отсутствия, ибо поток вони просачивался даже сквозь оконные рамы дворца. Кардинал заткнул все щели от сквозняков и купил электровентиляторы.

Дело же было в том, что небольшое частное предприятие занялось решением городских социальных проблем. «Отряды бдительности» из представителей среднего класса с правыми взглядами постановили, что бездомные сироты – источник, который питает и пополняет неуклонно растущий класс преступных отщепенцев, отчего жизнь в городе становится просто невозможной. Дети вырастали в вандалов, что ключами царапали машины, становились домушниками, что проникали в дом через окно туалета и удирали, прихватив новые часы; они превращались в головорезов, которые насиловали женщин в нарядных одеждах прямо на лужайках перед их собственным домом, и в разбойников, вырезавших карманы у мужчин и воровавших еще дедушкин серебряный портсигар; они становились глумливыми юнцами, что бесцельно слонялись и оглушали окрестности американской музыкой из магнитофонов, купленных на выручку от продажи краденого. Поначалу блюстители в черных рубашках, поймав их, просто избивали и отправляли обратно к месту обитания в городских стоках.

Но потом хозяева магазинов стали платить блюстителям, чтобы те гоняли подростков от их владений, справедливо рассудив, что покупатели предпочтут вообще не заходить в магазин, нежели пробираться через картонное укрытия и скорченные тела, видя недоуменное отчаяние в огромных карих глазах. Детей, которые спали на трубах центрального отопления или укрывались от дождя в подъездах, изгоняли градом ударов и ливнем оскорблений, сыпавшихся на их разбитые дубинками головы.

Одно к другому, и теперь заблудшие дети города спали вечным сном на дне реки, протекавшей перед кардинальским дворцом. Их ноги были закованы в бетон, а правая рука отрублена – она подтверждала исполнение работ, и заказчик выплачивал премию. Ночная стрельба приписывалась вылазкам террористов и междоусобицам наркодельцов. Полиция все знала, но ничего не делала, поскольку никто бы ей за это спасибо не сказал. Невинные души спали непробудным сном, а уровень преступности оставался прежним; как правило, бандиты погибали юными, но криминальный слой сохранял свои ряды за счет обитателей трущоб и молодежи, недовольной жизнью в деревне и бежавшей от докучного внимания соседей и приходского священника.

Его преосвященство тошнило от запаха с реки, не было сил пошевелиться от зреющей в кишках мучительной боли. Острые, сводящие с ума приступы случались теперь по меньшей мере ежедневно, и кардинал отрыгивал слюной, которая тянулась изо рта длинной ниткой и почему-то никак не вытиралась. Живот разбухал все больше, ел кардинал все меньше, и Консепсион готовила теперь только жидкие супы и прохладное питье. Постоянный страх перед следующим припадком поглощал все внимание, и его преосвященство не мог ни на чем сосредоточиться; бремя управления Церковью все чаще перекладывалось на хрупкие плечи нового секретаря – горячо помолившись, тот приходил к решениям, которые, как он надеялся, принял бы и сам кардинал, не будь так болен.

Словно в увенчание беды и накопившейся за всю жизнь вины его преосвященство теперь беспрестанно находился в окружении отчетливо видимых бесов. Монсеньор Рехин Анкиляр пришел доложить, что собирается объединить все миссии в одну большую организацию крестоносцев, но его преосвященство не мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад. Его преосвященство громко возражал, его звенящий голос разносился по дворцу, а потом, закрыв лицо руками, он выл от муки и пинками опрокидывал стулья, чтобы не слышать бесов, но Обвинители в голове кричали еще громче, насмехаясь над его отцовством, попустительством и ложным человеколюбием.

Кардинал находил покой в объятиях Консепсион и подле Кристобаля. Видимо, бесы не могли проникнуть сквозь оплоты человеческой любви, и оттого по утрам он подольше оставался в постели с Консепсион. Он так поздно укладывал Кристобаля, что у мальчика от усталости слипались глаза, и он мгновенно засыпал у отца на руках, когда тот уже за полночь относил его в кровать.

Его преосвященство обнаружил еще, что бесы не переносят красоту. Он мог заставить их облачком едкого дыма вылететь из комнаты, как только ставил на проигрыватель пластинку с «Героической симфонией», но они, возвращались, едва стихали последние такты финала престо. Кардинал ежедневно снова и снова проигрывал пластинку и уже наизусть знал каждый фрагмент.

Однажды, когда симфония закончилась, он, очнувшись от дремы, увидел, что перед ним сидят Обманщики, терпеливо дожидающиеся его пробуждения.

– Знаешь, она права, – сказал один, с червивым глазом. – Это как в постели.

– Первоначально симфония называлась «Эротическая», – сообщил другой, чей извилистый язык все время свешивался и беззаботно болтался в морщинистых складках между ног.

– В ней изображен половой акт, – заявил третий, всегда напускавший на себя профессорский вид, и длинным костлявым пальцем выковырнул собственный глаз, поднял его над головой и посмотрел, что творится сзади. – Потому-то мы ее и не выносим.

Его преосвященство вскочил и снова опустил иглу проигрывателя на пластинку. При первых аккордах бесы затараторили, прикрыли уши и с визгом унеслись сквозь стены, сердито прячась в дальних уголках дворца.

Его преосвященство устроился послушать симфонию, но стал добычей собственной внушаемости. Он нахмурился, постигая, как нецеломудренна эта музыка. В испуге позвонил дворцовому библиотекарю и попросил принести партитуру, если удастся отыскать ее на полках давно заброшенного музыкального отдела.

Запыхавшийся от подъема по лестнице библиотекарь доставил пожелтевшее, в пятнах издание Генри Литолффа, за долгие годы никем ни разу не открытое. Его преосвященство сел и пролистал партитуру. Поначалу он просто изумился, что кто-то вообще может писать симфонии. Там столько всего, композитору, наверное, нужно услышать каждый фрагмент в воображении, приладить его там и тут, чтобы воздействовать на мысли и чувства, совладать со звучанием, держа в голове предел диапазона разных инструментов. Симфония – потрясающее достижение, одно это убеждает, что в голове человека эхом звучал Глас Божий.

Кардинал вернул пластинку к началу и попробовал следить за музыкой по партитуре. Оказалось, это непросто, хотя в детстве он немного учился играть на пианино; на третьей странице кардинал сбился. Он вздохнул и вдруг заметил две части в басовом ключе, помеченные – «fagotti». He «гомосексуалист» ли это на американском жаргоне? Но не мог же Бетховен писать музыку для гомосексуалистов? Кардинал снова позвонил в библиотеку и выяснил, что «fagotti» – это фаготы. Он снова поставил пластинку с начала и следовал за музыкой, водя пальцем по партитуре.

Так. Начальное «форте» очень походит на внезапное возбуждение, какое испытываешь, заметив красивую чувственную женщину; потом «пиано» – как романтическая грусть: думаешь о незнакомке и представляешь, что сказал бы, если б только удалось подстроить нечаянную встречу. Яростные тройные аккорды, совсем как движения бедер – неужто ее уже совратили? – и быстрое скольжение скрипок – ну точно как дразнящие, легкие прикосновения тонких пальчиков, щекочущих тебя в промежности. И снова яростные аккорды – движения бедер, а может, это тесные объятия, когда с благодарным облегчением понимаешь, как вас влечет друг к другу.

Кардинал взмок. Горестный гобой в начале второй части несомненно изображает расслабленность и угнетенность после соития: ты разочарован оттого, что мир, вопреки ожиданиям, не перевернулся. На такте, помеченном «мажор», возникает живость – ага, силы возвращаются. Звучные аккорды – ты возбужден и вновь готов войти в нее… нет, эрекция исчезла, наверное, ты поторопился… теряешь уверенность – часть, помеченная «минор». Но вот музыка опять оживляется… от скрипок мурашки бегут по ногам… женщина сладострастно тебе. улыбается и мучительно дразнит изысканной любовной игрой… и вот она уже под тобой, гладит мошонку, и ты внезапно кончаешь… Вновь «пиано» – члену так остро после оргазма, ты недвижим в ее объятиях и боишься ее покинуть… «Ах!» – резкое «сфорцандо» – задохнувшись, ты вышел из нее, – и затем безмолвное изнеможение в сладком забытьи сна.

Кардинал поднялся перевернуть пластинку и запутался в собственных ногах; в голове кружил вихрь мыслей, поднятый непристойностью симфонии. Трясущимися руками кардинал поставил иголку на начало скерцо третьей части и снова сел. Он больше не следил за музыкой по партитуре, поскольку заранее знал, что будет. Радостное пробуждение утром в постели с новой женщиной, и вот крещендо – момент, когда тепло ее тела вновь наделяет тебя требовательной эрекцией. Ты затеваешь с ней шутливую возню, мягко бьешь подушкой по голове, прижимаешь к матрасу, покрываешь поцелуями ее лицо, шею и прижимаешься к мягкому холмику на лобке… Щекочешь и покусываешь… Безмолвная похотливая ласка… Тонкие пальцы путешествуют по твоему телу.

Начинается четвертая часть, струны звучат «пиццикато» – какое-то озорство, что она затеяла? Звучание вдруг нарастает: это она изогнулась и восхитительно пленила член, теперь он в ней, они слились, дыхание прерывисто, движения все быстрее… сильная доля в каждом такте – к ней… и пауза, к ней… и подождать… Как узнаваемо, кардинал так делал, чтобы не достичь пика раньше времени. Победно звучат духовые инструменты – готов извергнуться! – и стихают. Что случилось? Рано кончил? Нет, едва сумел сдержаться, ведь она еще не готова. Снова легкими толчками погружается в нее. О господи, там внутри головку будто покусывают! Крещендо – спад, крещендо – спад… он больше не может сдерживаться! Кардинал съехал на край стула, переживая эту драму; начинается «престо», и мощь страстных толчков подбрасывает ее, она вцепляется в подушку… он входит так глубоко, что, кажется, весь исчезает в ней… кровать скользит по паркету… они содрогаются от рыданий и оглушительного счастья… Симфония окончена.

Его преосвященство вскочил и потряс в воздухе кулаками, как почитатель матадора, только что видевший победу своего любимца над великолепным быком. Затем, безвольно уронив руки, опустился на стул. Дотянулся до пластинки, снял ее с проигрывателя и, поворачивая к свету, смотрел на играющие блики.

– Красиво, но порочно, – произнес кардинал и прошел в комнату секретаря.

– Отправьте письмо министру внутренних дел. Напишите, что в интересах сохранения общественной нравственности Третью симфонию Бетховена необходимо запретить.

Изумленный секретарь растерянно улыбнулся:

– Вы не шутите, ваше преосвященство? Кардинал нетерпеливо ожег его властным взглядом.

Секретарь написал письмо, но, истово помолившись, не смог заставить себя отправить; он решил избавить своего господина от публичного осмеяния даже ценой потери места.

Его преосвященство прошел в кухню и уставился на Консепсион.

– Отродье сатаны, ты зачем дала мне эту пластинку? – строго спросил он. – Хотела окончательно меня погубить? Ты что думаешь, меня так легко одурачить?

Консепсион понимала, что его безумие уже неуправляемо, и мягко улыбнулась:

– Ты заездил пластинку до дыр, а теперь говоришь, она тебе не нравится.

Его преосвященство театральным жестом переломил пластинку об колено. Швырнув половинки через всю кухню, он повернулся на каблуках и вышел. В комнате его окружила толпа воющих бесов – они тянулись лапами к его лицу, насмехались и дразнили; кардинал в отчаянии искал пластинку, чтобы их изгнать. В кухне Консепсион приложила руку к лицу – оказалось, острый обломок порезал ей щеку. Консепсион присела к столу, чувствуя, как пустеет внутри.

32. по пути в Вальедупар приключения Дионисио продолжаются

Машина Дионисио с треском и ревом вкатилась в Ипасуэно, стреляя, как обычно, выхлопами на дорожных ухабах. Городок лежал на пути в Вальедупар, и Дионисио хотелось повидаться с Агустином и Бархатной Луизой. Он припарковался у полицейского участка, оставив ягуаров в машине. Те высовывали головы из-под импровизированного навеса и охотились за неосторожными птичками и порхающими бабочками, пока хозяин не вернулся, договорившись с Агустином встретиться позже в борделе мадам Розы.

Дионисио искал сочувствия и решил повериться Бархатной Луизе – единственной подруге, в ком душевная способность интуитивно понять чужие чувства сочеталась с полным отсутствием уважением к легендам о нем. В баре Луиза потягивала через соломинку «инка-колу», а Дионисио любовался изящным изгибом ее руки, в которой она держала бутылку. Он нежно обнял Луизу, а она, взглянув на него, приподняла бровь и улыбнулась.

– Конечно, – сказала Луиза. – Пойдем наверх.

В комнате она сбросила платье, скользнула под простыни и протянула к нему руки. Дионисио разделся, чувствуя, как отвык от этого, лег рядом, словно они давно женатая пара, и на время забыл, что заглянул сюда просто по-приятельски.

– Эти шрамы у тебя на шее все такие же страшные, – сказала Луиза, проводя пальцами по рубцам; она склонилась к Дионисио, и он ощутил ее характерный мускусный запах. – Болят еще?

Дионисио потрогал след от веревки и длинный рубец от ножа:

– Иногда чешется. Знаешь, Луиза, я не представляю, как пахнет Африка, но готов спорить, что у нее твой запах.

Она насмешливо улыбнулась:

– Я тоже не знаю, как она пахнет, но отчетливо ощущаю здесь запах депрессии. Ты, случайно, не к доктору Луизе пришел?

– Господи, – сказал он, – я что, прозрачный?

– Как стекло. Или даже как паутина. Что случилось-то? Ну-ка, обними меня.

Дионисио обнял ее за плечи и, собираясь с мыслями, уставился в потолок. Заметил, что трещины на побелке похожи на изображение рек на карте.

– Сегодня две молодые крестьяночки предложили себя, и я согласился.

– Ну и что тут такого? – Луиза нетерпеливо прищелкнула языком.

– Вот в этом все и дело. Я уже не принадлежу себе. Стал каким-то общественным достоянием. У меня и так уже, наверное, женщин тридцать, а понимаешь меня одна ты. Ну, может, еще Летиция Арагон. Вот странно, когда-то я мечтал, что у меня будет много женщин, но теперь, когда они есть, мне это вроде и не нужно. Не могу я быть просто племенным быком или жеребцом.

– И не сможешь. Еще вопросы?

– Я надеялся, ты меня поймешь.

Бархатная Луиза поморщилась:

– Да понимаю я тебя прекрасно, я ж тебя сто лет знаю. Я помню, когда ты еще не был легендарным, а просто Дионисио, как ты приходил и напивался в лоскуты, но если не перебирал, у тебя еще что-то получалось. А другие женщины видят в тебе человека, который убил Пабло Экобандодо, уцелел при покушении и пережил собственное самоубийство. Они видят, как ты мысленно приказываешь своим ягуарам, и те понимают тебя, и смотришь ты отстраненно, все замечают. Они же не знают тебя как Дионисио, который приходил в бордель с Хересом и Хуанито и вдребезги напивался. Для них ты – известный человек, который пишет в «Прессу». – Она помолчала. – Боюсь, ты уже перешагнул черту, разделяющую человека и бога, и теперь приходится жить по другим законам. Известно же, что бог – это не человек. Вон сколько возлюбленных у Чанго.

– Да что ты такое говоришь, Луиза?

– Я говорю, что с тебя спрос больше, чем с обычного человека. Женщины выбрали тебя, а не ты их, так что цени это. И в остальном так же. Ты поднялся против Заправилы и теперь должен противостоять любому возможному злу, потому что для всех ты – Избавитель. Ты нам нужен такой и не имеешь права нас разочаровывать. Сел на ряду – не говори не могу.

Дионисио удивили ее горячность и убежденность.

– По-твоему, я так сильно изменился? Луиза шутливо подергала его за ухо:

– Ты по-прежнему не моешь уши. У тебя там, как в угольном руднике.

– Слава богу, что ты есть, – сказал он. – С тобой я не божество.

– А теперь послушай о моих бедах. Ты же не один на свете.

Дионисио виновато притянул ее к себе:

– Прости, пожалуйста.

– Моя сестра уехала в Испанию. Помнишь, у нас с ней был уговор: я работаю три года, чтобы она выучилась в университете, а потом она то же самое делает для меня. Так еще можно вытерпеть это ремесло – знать, что все закончится, и наступит другая жизнь. Вот, а она взяла и уехала – и получается, я зря мучилась. Для меня теперь и день – ночь.

Положение, в котором оказалась Луиза, задело и Дионисио, он ощутил пустоту в желудке, словно это его предали и теперь никому нельзя верить. Глаза у нее увлажнились, губы дрожали, и Дионисио крепко прижал к себе ее гибкое обнаженное тело. Луиза отстранилась и села на кровати, тонкими темными руками обхватив колени.

– Знаешь, почему ты нравишься женщинам? – спросила она. Дионисио покачал головой. – Они чувствуют, что ты не можешь их обидеть, потому что слишком любишь, вот почему. – Луиза показала на распятие: – Ты веришь во все это?

– Хотелось бы, – ответил он, – но очень трудно.

Луиза кивнула:

– Если б тот, кто там висит, был женщиной, я бы верила.

– Приезжай в Кочадебахо де лос Гатос. Я брошу остальных женщин. Ну, может, кроме Летиции.

– Не хочу. По мне, лучше делить тебя с другими, чем тебе принадлежать.

– Все равно приезжай. Будешь за скотиной ходить, например.

Она покачала головой:

– Я хочу получить образование. Если нужно, я еще три года буду шлюхой.

– Тебя такая работа в конце концов прикончит, как любую, кто этим занимается. Ну вот я, получил образование, но теперь понимаю – это не главное.

– И я хочу выучиться, а уж потом делать такие выводы, – упрямо сказала Луиза.

– Ручка и бумага есть?

– Там, – Луиза мотнула головой в сторону стола.

Дионисио присел, как был голый, к расшатанному столику и стал писать. Потом протянул листок Луизе, и она прочла:

Уважаемый сеньор (сеньора),

Податель сего имеет мои лучшие рекомендации. Она умна, весьма инициативна и очень усердна. На протяжении ряда лет я часто прибегал к ее услугам и могу подтвердить, что при открывшейся возможности она составит честь любой организации, которая позволит ей проявить себя.

Дионисио Виво.

– Я ведь, знаешь ли, преподавал в Ипасуэнском колледже, – сказал Дионисио. – Это не университет, но там не так уж плохо. Я уверен, директор мою рекомендацию примет.

– Мне нравится место, где говорится, что ты часто прибегал к моим услугам, – улыбнулась Луиза, но потом нахмурилась: – Видно, женщине без мужской помощи никак не обойтись. Судьба все время превращает тебя в какую-то шлюху.

– Не заносись, Луиза, временами всем бывает нужна чья-то помощь. Как там у тебя пойдет – будет получаться, не будет, – это уже твое дело, и не проси меня писать за тебя работы. Договорились? А ты будешь и дальше заниматься… – Дионисио подыскивал слово.

– Проституцией? – помогла она. – Ну, если только не найду ничего получше, за что платят столько же.

– Помни о рекомендации, – сказал он, – она для всего пригодится, даже чтобы найти хорошую работу. Может, тебе дадут место в городской администрации.

Луиза рассмеялась:

– Какое все-таки преимущество, что ты бог. Никто не посмеет мне отказать – побоятся божественного отмщения.

– Извини, что раньше об этом не подумал, – сказал Дионисио. – Наверное, слишком уж закопался в себе.

– Пойдем вниз, подождем Агустина, а потом отметим встречу и напьемся, как в прежние времена.

– Хуанито еще ходит сюда?

– Нет, женился на Розалите. Она все-таки повязала его и теперь спуску не дает. Огонь-баба стала.

Дионисио рассмеялся:

– Бедный Хуанито. Кто бы мог представить Розалиту, изрыгающую пламя?

Они пошли вниз и отыскали свободный столик в зале, где плавал дым и звякали стаканы. Ненадолго в борделе наступила тишина – люди узнали Дионисио и стали перешептываться. Некоторые шлюхи, мгновенно распалившись в мечтах, подходили и слегка заигрывали с ним, но отходили, когда выяснялось, что сегодняшнюю ночь он проведет с Бархатной Луизой; потом пришел Агустин и шумно грозился арестовать их за преступно счастливый вид, если только ему не поставят выпивку.

– Ты становишься совсем как Рамон, – заметил Дионисио. Агустин перекрестился:

– Рамон меня учил, что веселый полицейский – лучшая профилактика преступности. Счастливый полицейский – это презерватив, защищающий лоно общества от непотребных заразных струй беспорядка и обмана.

– И в самом деле ты становишься, как он. Ты уверен, что его дух тобой не овладел?

– Не уверен, но точно знаю, что становишься таким, как тот, кого очень уважаешь. – Агустин положил фуражку на стол и расстегнул верхние пуговицы рубашки. – А теперь давайте кутнем хорошенько, чтоб было потом чем блевать. – Он подозвал мадам Розу и заказал бутылку писко и арепу.

Среди ночи Дионисио вывалился из заведения мадам Розы, чувствуя, что совершенно очистился от греха гордыни, но с землей творится что-то странное. Распевая во все горло, он доволокся до кладбища и треснулся ногой о надгробие.

– Черт, – проговорил он, свалился и мертвецки заснул, но скоро пробудился от холода. Распевая, Дионисио отыскал могилу Рамона, положил на нее сигару и вылил добрую порцию рома. Потом пришкандыбал к могиле Аники и там провел маленький обряд, тихонько напевая нежную шутливую песенку собственного сочинения. Выписывая кренделя, он покинул кладбище и долго плутал на склоне холма среди камней и деревьев.

– Ты – моя самая большая находка, capigorron,[66] – сказала Летиция Арагон, растолкав недвижимого Дионисио. Тот сел в гамаке, протер глаза и понял: срочно требуется море воды, чтобы смыть похмелье.

– Как я здесь оказался? – спросил он. – А машина где? И кошки?

Летиция покачала головой:

– Ты же знаешь – все, что теряется, попадает ко мне в гамак. А машина и кошки, наверное, там, где ты их оставил.

Проклиная себя, Дионисио выбрался из гамака, и тут же боль прилила к голове.

– От тебя воняет, – сказала Летиция. – И не жди от меня сочувствия. Ты хоть знаешь, что у тебя ужасно грязные ноги, а в ботинках полно сигарных окурков?

Дионисио озадаченно осмотрел ноги.

– А, вспомнил, – сказал он. – Я поставил ботинки на стол, и Агустин использовал их вместо пепельницы. О господи, пожалуйста, не рассказывай Фульгенсии.

– Карать за грехи – дело Бога, – ответила Летиция и подбоченилась, как недовольная жена. – С какой стати мне ябедничать?

Дионисио отметил, что она еще не расчесывала волосы, что разлетались осенней паутиной, а глаза у Летиции сегодня совершенно зеленые.

– Изумруды, – привычно отметил он. – А где Аника Первая?

– Я отослала ее на улицу, чтоб не видела отца пьяным. Она там лазает на столб, уж все ногти ободрала, а липовый священник учит ее латыни. Он говорит, у нее так быстро изнашивается одежда, потому что при рождении ей перерезали пуповину ножницами, а не камнем.

Дионисио болезненно улыбнулся, застонал и потер виски.

– Черт, – сказал он, – теперь придется пешком идти в Ипасуэно.

Петиция немного смягчилась:

– Ладно, иди поешь, я приготовила завтрак.

– Когда боги плачут, их слезы превращаются в ягуаров, – сказал Дионисио. – А я, наверное, заплачу разбитыми бутылками из-под писко и каньязо.[67]

– Сходи к Аурелио, пускай даст тебе противоядие. Только потом не жалуйся, если оно тебя прикончит.

– Лучше жвачка из коки, – ответил Дионисио, – и денек на одной воде. Господи, помоги мне!

33. генерал Хернандо Монтес Соса поверяется сыну

Дионисио и ягуары прибыли в Вальедупар, опоздав на два дня, что неудивительно в стране, где на транспорте вечно случаются накладки и ошибки. Ни один вид транспорта не отправлялся вовремя, и если вдруг прибывал по расписанию, злились пассажиры, которым приходилось часами ожидать прибытия тех, кто должен был их встретить. Железнодорожные пути разрушались обвалами, накрывались лавинами, так что в головном вагоне поезда всегда везли кирки и лопаты. Самолеты взлетали без четкого представления, найдется ли в пункте назначения посадочная полоса, а в аэропортах саперам приходилось отдирать с фюзеляжей магнитные мины, разряжать начиненные взрывчаткой кассетники и кинокамеры, вытаскивать гвозди из самолетных покрышек и вообще всячески пресекать попытки партизан именем народа разлучить пассажиров с жизнью. Сами же саперы защищались талисманами и крестным знамением: никто не надеется на чудо сильнее специалистов по обезвреживанию взрывных устройств.

Пароходы, бороздящие бурные внутренние воды рек Магдалена и Парана, сутками сидели на отмелях, что образовались из-за вырубки прибрежных лесов, и пассажирам ничего не оставалось делать, как палить наобум по ламантинам и кайманам, на обрывок лески ловить прожорливую рыбу и заводить короткие, но страстные интрижки под брезентом спасательных шлюпок и в щелях между палубными надстройками. Иногда заканчивалось спиртное, и коллективное похмелье охватывало тех, кто рассчитывал в постоянном опьянении спастись от укачивания, удушливой жары и безжалостных комаров.

Правда, главные торговые пути мостили щебнем и заливали гудроном, но гудрон постоянно размягчался, и возникали поразительные миражи: водители резко сворачивали с дороги, пытаясь объехать Картагенский замок или невероятное скопище аистов. Там, где гудрон положили неблагоразумно толстым слоем, можно было застрять, погрузившись по оси в клейкое месиво, а в тех местах, где грунт просел, – на мгновенье почувствовать, как отрываешься от земли.

Но дорога из Ипасуэно в Вальедупар была доброй старой трассой – раз в году ее ровняли бульдозером, а в остальное время она могла уродоваться буграми и рытвинами, как ей угодно. В одном месте под тяжестью огромного грузовика рухнул мостик, и теперь легковушки и фургоны бесстрашно катили прямо по его крыше, поскольку он точнехонько провалился на нужную глубину. На присмиревшей машине покоилась система досок и балок – грузовик стал частью шедевра экономии и смекалки.

В общем, двухдневное опоздание Дионисио не вызвало в Вальедупаре никаких вопросов. Ему пришлось пешком вернуться в Ипасуэно, отыскать машину и кошек, а потом кружить по знойным равнинам в бесчисленных объездах, дабы вкатить в город, где жили его родители. Поездка была полна воспоминаний об Анике: вот здесь они подвешивали гамак и любили друг друга под звездами, а им аккомпанировали пронзительные обезьяньи крики и металлический стрекот сверчков; вот тут смотрели, как из часов на ратуше появлялась фигурка негритенка и отбивала четыре удара в бронзовый колокольчик; а здесь угостили сигарой сисястую козу и смотрели, как она задумчиво и с удовольствием ее жует.

И в доме тоже все напоминало об Анике. Опустевшая комната еще хранила ее аромат, похожий на запах сена, и если войти сюда в безлунную ночь, покажется, что Аника здесь – лежит под москитной сеткой и ждет его, а глаза ее сияют ожиданием и предчувствием любви. Теперь Дионисио понимал, что возвращение к прошлому всегда окрашено печалью.

Казалось, мама Хулия и генерал совсем не меняются и не стареют, все такие же. Мама по-прежнему коллекционировала суеверия, ухаживала за покалеченными животными и в невероятных количествах выращивала фрукты. Она все так же делала прическу а ля Кармен Миранда, не одобряла ни внешнего вида сына, ни его поведения и по-прежнему была тайно влюблена в Сезара Ромеро – наизусть знала перипетии всех его фильмов. В генерале все так же соединялись честность и понимание извинительных обстоятельств, и он по-прежнему так знал историю, что все новое было для него повторением полудюжины древних прецедентов. Сейчас он приехал домой из столицы и читал «Историю войны между Афинами и Спартой» Фукидида Афинского в надежде, что она прольет свет на борьбу находившейся под его командованием армии с партизанами, что заключили нечестивый союз с наркокартелями и ополченцами. Он внимательно вчитывался в погребальную речь Перикла и не вышел обнять сына, пока ее не проштудировал.

Однако мама Хулия вышла сразу и осыпала такими упреками затрапезный вид сына, что Дионисио позволил тычками усадить себя на стул и состричь длинные волосы, делавшие его похожим на пророка.

– Ох, ох! – восклицала мать. – Да это просто неуважение к Господу – выглядеть совсем как он; и когда ты собираешься угомониться, жениться на славной толстушке, завести детей и найти приличную работу? Тебе нужно носить воротничок, чтобы шрамы прикрывать, с ними тебя никакая женщина не захочет, только проверь, что она из хорошей семьи. А почему ты сбрил усы? С ними ты хоть как-то выделялся, мог бы сойти за офицера, и некоторым женщинам нравится, как усы щекочутся, когда целуешься, если, конечно, не присохли крошки, это ужасно противно. Мне безразлично, что ты такой знаменитый, я все еще твоя мать и не потерплю непочтительности, поэтому прекрати ухмыляться, а то сейчас отрежу тебе ухо, вот будешь тогда знать; а что это я читала в газетах, дескать, у тебя тридцать женщин и куча маленьких недоносков, прости за слово, но другого не подберешь?

– Преувеличение и враки, – вставил Дионисио. Мама Хулия прервала поток излияний на полуслове и, недоверчиво хмыкнув, отрезала здоровенный пук волос, чтобы выразить свое неодобрение. – Мама, ты слишком много снимаешь, у меня будет мерзнуть голова в горах. Прямо тонзуру выстригла.

– Шляпу наденешь, – ответила мать. – А почему ты не сказал, что написал знаменитую музыку? Я об этом узнала, только когда по радио услышала, а потом прибежал Голый Адмирал с женой, утирают слезы и спрашивают: «Вы слышали, слышали?» Отец очень тобой гордится, но он никогда не скажет, бог его знает почему. Сиди спокойно, ты дергаешься, и я не виновата буду, если тебя порежу; господи, ну что же это за сын у меня такой, одному богу известно, почему я тебя люблю, как тяжело быть матерью! Я хочу, чтобы ты взглянул на моего оцелота и сказал, как он, по-твоему, ему кто-то ногу подстрелил; ну почему всегда так: человек видит что-то красивое, свободное и сразу давай это уничтожать? Никогда не пойму.

В этот момент появился генерал Хернандо Монтес Coca, сказал: «А, Дионисио…» – и ушел.

– Он хочет поговорить с тобой позже, – объяснила мама Хулия.

С прославленным отцом Дионисио по-прежнему чувствовал себя не на равных. Военные ожидали, что генерал займется укреплением вооруженных сил, но он обманул эти ожидания, после всенародного голосования согласившись принять пост губернатора Сезара, а потом, став начальником генерального штаба, настаивал, чтобы вся деятельность военных находилась под контролем гражданских политиков. Если говорить о личных воспоминаниях, то Дионисио ярко помнил случай, когда он, самоуверенный юнец, намекнул отцу, что время того прошло. Генерал высокомерно поднял бровь и сказал:

– Дай руку.

Дионисио дал, и генерал ухватил ее, переплетясь пальцами.

– Другую, – сказал отец, и Дионисио протянул вторую руку. – Кто первым опустится на колени, тот проиграл.

Расставив пошире ноги и готовясь насладиться унижением родителя, Дионисио самонадеянно ухмыльнулся и слегка надавил. Хватка генерала – опытного бойца – вдруг стала крепкой до боли, руки Дионисио перегнулись в кистях, и он позорно оказался на коленях. Генерал отпустил его и прошагал вон из комнаты, одергивая под ремнем гимнастерку на прямой спине, а Дионисио прошмыгнул к себе, чтобы в одиночестве пережить вполне заслуженное унижение. С того дня он побаивался генерала и чувствовал себя еще не вполне человеком. Возможно, он потому и выбрал совсем другую жизнь – чтобы их не сравнивали.

Тем вечером, когда они, словно Аристотель и внимающий ему ученик, сидели во дворе под бугенвиллией, Дионисио смутился, поняв, что отец, в сущности, ему поверяется. Генерал сказал на изысканном кастильском диалекте:

– Полагаю, молодой человек, ты считал меня хорошим отцом. Но вот недавно я задумался – не было ли пренебрежения в моем отношении к тебе.

Дионисио, весьма удивленный, тактично ответил:

– Ты просто всегда ставил меня на место.

– Хочешь сказать, унижал тебя?

– Унизительнее всего, пап, что ты вне досягаемости. Может, потому я так и фордыбачил.

– Меня всегда беспокоило, Дио, что ты бунтовал против того, что, на мой взгляд, честно и справедливо. Но после твоей кампании против Пабло Экобандодо и его головорезов я понял: ты не хочешь подчиняться обычаям и моральным устоям, которые при ближайшем рассмотрении мелочны и пусты. – Генерал помолчал в раздумье, будто любуясь огромной луной, поднимавшейся над горизонтом. – Когда речь идет о действительно важном, ты героически подвергаешь себя опасности и рискуешь жизнью. Мы боялись за тебя, но в то же время нас просто распирало от гордости. И вот сейчас я хочу знать – как ты считаешь, был ли я в своей жизни достоин тебя?

У Дионисио к глазам подступили слезы, слова давались с трудом. Никогда прежде он не видел отца таким.

– Ты говоришь так, словно твоя жизнь кончилась, и вроде беспокоишься, какой приговор тебе за нее вынесут, – ответил Дионисио. – По-моему, пап, у тебя что-то совсем другое на уме.

Генерал поднялся и, не оборачиваясь, прошелся до конца дорожки.

– Большая часть жизни прожита бесполезно, – сказал он. – Сорок лет в армии, а значительного сделано мало. Вот только в последние десять лет я нашел занятие, которое оправдывает мое жалованье, а все остальное – пустота, и я заполнял ее женой и детьми. Потому и спрашиваю, получилось ли у меня что-нибудь.

Дионисио подумал и ответил:

– Я часто над этим размышлял и пришел к выводу: всем, что во мне есть, я обязан тебе. Ты – как пушка, что выстрелила мной, и цель выбрал ты. Раз вы мной гордитесь, значит, ты прицелился верно.

Генерал улыбнулся:

– Я так и думал, что ты найдешь образ, который мне понятен. А тебе известно, что снаряд, когда вылетает из ствола, вначале вихляет из стороны в сторону и лишь потом движется по идеальной дуге? Может, твое ужасное поведение в молодости – своего рода вилянье снаряда?

– Папа, мне все-таки кажется, ты чего-то не договариваешь. В чем дело?

Генерал Хернандо Монтес Соса сказал без всякой позы:

– С тех пор, как я стал главнокомандующим, вероятность, что меня убьют, возросла почти до неизбежности. Я воюю с бесчисленными партизанскими отрядами и с четырьмя наркобаронами; из-за нашего безголового правительства вполне возможен мятеж, потому что этого идиота Веракруса нет на месте. Кое-кто из аристократов правого крыла с дорогой душой прикончит зарождающуюся демократию. Вот почему, мой мальчик, я стал копаться в себе и задавать вопросы. Я хочу умереть, зная, что жил правильно и со смыслом, только и всего.

Дионисио поднялся со скрипнувшего стула и подошел к отцу. Приобнял его и искренне сказал:

– Папа, после смерти место в пантеоне тебе обеспечено. Солдаты тебя просто обожают, правительству повезло, что ты и в мыслях не держишь устроить переворот. Сестры любят тебя так, что удивительно, как они вообще вышли замуж. И я люблю тебя, и даже мои ягуары не отходят от тебя ни на шаг. Человек, окруженный такой любовью, жил не напрасно.

– А ты помнишь Произвол? Хотя нет, конечно, ты тогда был совсем маленький. Боюсь, все это снова повторится. Слабое правительство, хаос в обществе – идеальные условия для размножения фанатиков. Знаешь, как вела себя армия во время Произвола?

Дионисио помотал головой.

– Она всегда опаздывала. Мы добирались до места событий, и оказывалось, что либералы или консерваторы там уже побывали и ушли, оставив за собой разграбленные селения. Сотни трупов, даже детей не щадили. И не просто убитые, а замученные и истерзанные. Катилась волна разнузданного насилия и садизма, и все это убедило меня, что у соотечественников изуродована душа. Один епископ, по прозвищу Молот для Еретиков, подстрекал католиков-консерваторов убивать протестантов. А либералы – они и тогда были против церкви – демонстративно убивали священников и насиловали монахинь. Я предвижу снова этот ад, и у меня душа кровью обливается. Знаешь, когда-то инки попросили индейцев-аймара помочь управлять империей, а те в ответ прислали вшей. Похоже, еще до испанского нашествия нами двигало в основном презрение. Терпимость у нас не в обычае.

Дионисио посмотрел на своего знаменитого отца, и у него сжалось сердце: тот опустил голову в печальном предчувствии.

– Наверное, терпимость появится, когда люди устанут от догм. Прости, но потому я и отказался от вашей веры и перестал ходить в церковь.

Генерал усмехнулся:

– Между нами, в моей вере больше инстинкта, чем убежденности. Маме только не говори, ладно? Прогуляемся?

Отец с сыном прошлись по саду, вспоминая, по случаю какого праздника мама Хулия посадила то или иное дерево.

– Ты помнишь Фелипе? – спросил генерал. – Брата Аники, он еще в гвардии служил? Недавно стал самым молодым полковником в армии. Знаешь, а я ведь познакомился с английским послом.

– Ух ты!

– Да, он очень интересуется Кочадебахо де лос Гатос, ему хочется посмотреть настоящий древний город. Он известный языковед, говорит на хинди и на четырех (африканских языках, вот его и прислали сюда, где они не пригодятся. Насколько я понимаю, это очень по-английски. Можно, я привезу его к вам?

– Да, конечно, пап, – ответил Дионисио, не задумываясь о возможных последствиях.

– Мы приедем в десять ноль-ноль шестого июня, – сказал генерал, и Дионисио знал, что так оно и будет. Его отец – единственный в стране человек, который называл время не «по-латиноамерикански», а «по-английски».

34. Кристобаль

Его преосвященство взглянул на письменный стол и увидел, что тот превратился в сгнивший гроб; меж перекошенных досок торчали вшивые космы, раскачиваясь, как усики травы ветреницы. Седые жгуты росли прямо на глазах и обматывали ножки стульев. Одна прядь удавом обвила и сжала ногу кардинала. Он закричал и отдернул ногу, при этом гроб рассыпался в прах, и с пола, где раньше был стол, на кардинала теперь смотрел мертвец: высохшая кожа обтягивала кости, как у индейской мумии, потоком струились отраставшие волосы, желтые зубы ощерились в презрительной бессмысленной улыбке.

Лицо кардинала покрылось потом, дикий ужас стиснул сердце, когда черная змейка, мелькнув, точно язык, что после еды слизывает соус с губ, выскользнула изо рта мертвеца и снова скрылась с омерзительно плавным изгибом.

Его преосвященство загораживал лицо локтем, но понимал, что мертвец все равно смотрит. Истошный крик не спасал от этих любопытных, обвиняющих и налитых кровью глаз с черными колючими зрачками.

Послышался сухой треск: уста мертвеца разомкнулись, и резкий, нечеловеческий голос, в котором больше от ветра или воды, произнес: «Смотри!»

Дрожа всем телом, кардинал Гусман взглянул сквозь слезы. Комната словно растворялась в пустоте, весь мир превратился в дым. Давясь этими парами, кардинал схватился за горло и, рукой нашаривая опору, закружил по кабинету в поисках выхода в реальный мир. Но под ногами лишь хрустел песок на спекшейся земле, и нечем было дышать. Споткнувшись обо что-то мягкое и податливое, кардинал плашмя рухнул. Медленно приподнялся, уставившись на окровавленные руки, и понял, что обнимал искромсанную клинком юную женщину. Какое милое лицо! Под коркой запекшейся крови угадывались пухлые губы, великолепные зубы и темные брови, изогнутые, как у восточной красавицы. Но женщина была при последнем издыхании – разрезанное горло пузырилось кровью. Женщина протягивала ему книгу; кардинал взял, и красавица вернулась в объятья смерти. Он взглянул на книгу и, не открывая, понял, что это служебник; тисненый крест на темном переплете, страницы обрамлены золотыми листьями. Повеял ветерок, дым рассеялся, и кардинал очутился в кольце объятых пламенем хижин; в отдалении слышались лихие крики тех, кто устроил тут резню, и коленопреклоненные жертвы молили о пощаде. Кардинал бросился бежать, но в неукротимой пытке кошмара наткнулся на невидимую стену.

Прижав ладонь ко лбу, он неловко попятился: на него шел Палач, его глаза посверкивали в прорезях черного капюшона. У кардинала пересохло в горле от вида этого колоссального негра, чей обнаженный торс являл собой переплетение железных мускулов и вздувшихся жил. Его преосвященство отступал, вновь нащупывая опору, защиту, а Палач медленно надвигался, стаскивая холстяной чехол с серебряного мачете.

– Плати, – сказал Палач, протягивая руку. – Так велит обычай.

Кардинал взглянул на розовую ладонь огромной черной руки с изящными пальцами искусного мастерового – гончара или плотника. Он увидел на запястье толстый золотой браслет, охвативший багровые вены, и перевел взгляд на глаза под капюшоном. Что в них? Что они ему внушают? Определенно, взгляд о чем-то говорит. Но черный капюшон бесстрастно выносил окончательный приговор, и пробиться к этим глазам не проще, чем к далеким звездам.

– Плати, – повторил Палач.

– У меня ничего нет, – проговорил кардинал ломающимся голосом, слова стеклянными осколками царапали горло.

– Тогда отдай ребенка, – сказал Палач; он высоко занес клинок и, готовясь ударить, расставил ноги.

Пятясь, его преосвященство нашел позади себя проигрыватель, и сквозь смертельный ужас прорвалась мысль – попробовать всегдашний способ изгнать бесов. Торопясь и рыдая в отчаянии, он трясущимися, потными руками поднял крышку проигрывателя, чтобы заполнить мир звуками Бетховена, но на диске, косясь и болбоча, кружился Непотребный Ишак. Склонив голову, он посмотрел на кардинала, радостно заверещал, вынул изо рта поблескивающий член, неуловимым движением мгновенно сложил его в аркан и петлей захлестнул шею его преосвященства.

Кардинал рванулся, но его потащило вперед. Ноги скользили, а его все тянуло – перебирая руками, бес словно вытягивал лодку к причалу. Кардинал ощущал, как мягкая сильная плоть, дергаясь и извиваясь, все туже стискивает шею, и вопль застрял в горле, а Гусмана неумолимо притягивало, пока он не оказался лицом к лицу с Непотребным Ишаком. Кардинала обдало мерзким дыханием, вонью серы и дегтя, он зажмурился и насколько мог отвернул голову. Не было сил бороться. Он окончательно побежден. Слезы отчаяния и одиночества струились по лицу.

– Бедненький-холесенький! – злорадно засюсюкал Ишак. – Поцелюем-поцелюем! – И отвратительное создание втолкнуло язык кардиналу в рот. Его преосвященство почувствовал, как цепкий орган извивается и мечется в глотке, далеко заныривает и похотливо вертится вокруг его языка, по щекам, а рот полон липкой слюны со вкусом дерьма и сарсапариллы.[68] Кардинала замутило еще сильнее, жгучая горечь поднялась из желудка, и Гусмана стошнило. Непотребный Ишак оттолкнул его и с жадной отрыжкой проглотил рвоту.

Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.

В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо:

– Ав!

Кардинал Гусман пошевелился, жалобно застонал и попытался встать. Нить клейкой слюны будто приковала его к полу, он все отирал ее рукавом сутаны.

– Ты заболел, – деловито сказал Кристобаль. – Маму позвать?

Кардинал взглянул на маленького сына: на простодушном личике Кристобаля нарисовалась тревога.

– Ты почему кричал? – прибавил он.

– Мне приснился страшный сон, Кристобаль, – ответил кардинал, садясь и вытирая глаза. – Такого ужаса я еще не видел.

– Но ты же не спал, ты ведь не в кровати. Ау меня самый страшный сон – будто мама оставила меня на базаре, и я потерялся.

– Бедняжка. – Его преосвященство погладил мальчика по тугим кудряшкам. – У меня был сон наяву, потому что я не совсем здоров.

– Ты поэтому тут все разбросал, папа? – Мальчик обвел рукой сломанную мебель, разбросанные пачки бумаг, валявшийся проигрыватель с откинутой крышкой.

– Обещай, что не скажешь маме. Мне попадет, если она увидит, какой тут беспорядок. Почему ты назвал меня папой?

Кристобаль улыбнулся, явно гордясь собственной смышленостью:

– Потому что мне можно звать тебя «отче», а это то же самое, что «папа», разве нет?

Кардинал ощутил во рту едкий привкус желчи и машинально открыл окно. Глубоко вдохнул, но тут же, тряся головой, отпрянул, окутанный ядовитым зловонием с реки.

– Мне мама сказала, две страны воевали из-за футбольного матча, – сообщил Кристобаль, выискивая из дневных событий то, что могло бы поддержать беседу и оттянуть момент, когда погонят в постель.

– Войны всегда начинаются из-за глупостей, – ответил отец. – Хочешь посидеть у меня на коленях?

– А от тебя пахнет тошнотой, – сморщив нос, пожаловался мальчик. – Я посижу у тебя, если дашь поиграть крестом. Он такой здоровский, блестящий и тяжеленький, лучше деревянного, а футбол – это не глупость.

– Глупость, – сказал кардинал, снимая с шеи распятие.

– Нет, не глупость, – убежденно возразил Кристобаль; он уселся на отцовские колени и пошарил пальцем в носу – нет ли там какой козявки, пропущенной в прошлые раскопки.

Его преосвященство посмотрел на Кристобаля, который с неодобрением изучал жалкую добычу на кончике пальца. Сердце кардинала затопила нежность.

Мальчик, подпрыгивая у отца на коленях, обхватил его за шею и мокро поцеловал в щеку.

– Я тебя люблю, – сказал он. – Но если твой животик еще вырастет, я не помещусь на коленях, да? Мама говорит, у тебя там внутри что-то растет. А когда я тебя Целую, ты колешься.

Его преосвященство улыбнулся:

– Этим расплачиваешься за то, что становишься мужчиной.

– Тем, что толстеешь?

– Нет, глупый, тем, что колешься. Я не толстею, это болезнь.

– Ты умрешь?

Прямой вопрос на мгновенье ошеломил священника, а потом пришла мысль, что это вполне вероятно. Кристобаль наблюдал за отцом:

– Тебе нельзя умирать.

Кардинал Гусман покачал головой, будто сожалея о чем-то, и так крепко прижал к себе Кристобаля, что мальчик сморщился.

Священник почувствовал, что сын вырывается, и увидел, что вместо драгоценного плода запретной любви у него на коленях крутится Непотребный Ишак с заросшими жесткой шерстью ушами, огромным, упрямым членом и отвратительным слюнявым языком. Ишак злобно покосился на кардинала и, превосходно подражая тоненькому голосу Кристобаля, насмешливо сказал:

– Поцелуй меня еще, папа.

Вне себя от ужаса, кардинал вскочил, и тварь свалилась на пол. Преодолевая отвращение, его преосвященство собрал все мужество и решимость, крепко схватил чудище и, невзирая на вопли, вышвырнул его в окно. Ожгло руку, Гусман взглянул – кардинальского перстня не было, он сорвался и улетел вместе с бесом.

Кристобалю показалось, что он кувыркается в воздухе целую вечность непонимания. От удара о мутные воды перехватило дыхание, он судорожно вдохнул, но грудь наполнилась не воздухом, а противной вязкой гнилью, жирной от разложения пропавших беспризорников. Кристобаль очень медленно опускался на дно, изумленный и убаюканный задумчивостью надвигавшейся смерти; он чуть взмахнул руками, и они закачались, как ласкавшие их водоросли, что вечно тянулись к свету; затем его подхватило и понесло в бесконечное путешествие к безымянному морю, а он по-прежнему сжимал в руке серебряное распятие и свой любимый кардинальский перстень.

Кардинал Гусман отвернулся от окна, разглядывая руку без перстня, и увидел Непотребного Ишака – тот смеялся, развалясь в кресле. Священник бросился к окну, пронзительно крича: «Кристобаль! Кристобаль!» – схватился за голову и простонал, будто все горе мира обрушилось на него. Он хотел прыгнуть вслед за сыном и попытаться его спасти, но благоразумие взяло верх, к тому же вдруг возникла мысль: откуда он знает, что на самом деле произошло? Может, он и вправду только что вышвырнул беса, и тот просто снова появился? А может, бес с самого начала притворялся Кристобалем? По каменным равнодушным коридорам дворца кардинал пошел искать сына.

Он вошел в детскую и увидел, что кровать пуста. На полу в беспорядке разбросаны забавные разноцветные игрушки, на стене – изображение Господа нашего с кровоточащей раной боролось за внимание с портретами знаменитых футболистов, которые Консепсион старательно вырезала из журналов. Ускоряя шаг, кардинал обошел весь дворец и осмотрел все укромные уголки и любимые закутки мальчика, где всегда его находил, когда они играли в прятки. Он вышел во двор, где Кристобаль любил наблюдать за колибри и, подражая им, быстро размахивал ручками, бегал и кричал: «Смотрите, смотрите на меня!»

В сердце кардинала росла чудовищная уверенность; он бегом вернулся в кабинет, подставил стул к окну и выглянул. В реке он не увидел ничего, кроме изломанного отражения краснеющей луны и газовых фонарей. Кардинал слез со стула, вытер вспотевший лоб и увидел игрушечную собачку, с которой сын вошел в комнату.

Оглушенный, разрываясь от ненависти и презрения к себе, пожираемый совестью, кардинал бросился к Консепсион. Он распахнул дверь и упал перед ней на колени. Консепсион укладывала платье в шкаф и застыла, напуганная этой мукой и раскаянием. Слезы одна за другой катились по щекам кардинала, голос прерывался, он поднял трясущуюся руку и с мольбой взглянул на Консепсион.

– Господи, яви свою милость, – выговорил он. – Кажется, я убил Кристобаля.

Страшная боль, перекручивая внутренности, пронзила его, он резко втянул воздух, повалился ничком и замер.

Часть вторая

Никому из человеческих существ не дано раз и навсегда установить набор истин и, руководствуясь ими, благополучно шествовать по жизни с закрытым внутренним взором.

Джон Стюарт Миллъ

35, в которой президентская пара наслаждается прелестями Парижа

Его превосходительство проглядел донесения из посольства и понял, что совершенно не тоскует по родине. На генерала Хернандо Монтес Соса было совершено покушение – это держалось в секрете, пока различные ветви служб внутренней безопасности решали, кто его организовал. Государственная служба информации полагала – коммунисты; служба безопасности вооруженных сил заявляла: некий адмирал, желавший стать начальником генерального штаба; отдел разведки военно-морского флота утверждал: коммодор военно-воздушных сил; отдел безопасности авиационных войск считал, что покушение совершил недовольный армейский генерал; начальник федеральной полиции был убежден в заговоре правых, имевшем целью свалить вину на коммунистов и скомпрометировать их к собственной выгоде; шеф местных отделений полиции полагал, что это сделал просто человек, жаждущий известности; глава национальной жандармерии считал – сумасшедший; начальник столичной полиции думал, что это дело рук ЦРУ; в министерстве иностранных дел были уверены: покушение – часть международного заговора, инспирированного Моссадом, отдел безопасности министерства внутренних дел предполагал, что замешан КГБ; управление министерства по надзору за занятостью обвиняло парагвайцев, поскольку генерал перекрыл наркопоставки из этой страны; оперативный отдел промышленной безопасности государственной нефтяной компании пришел к заключению, что покушение – часть широкого заговора мусульманских экстремистов и мормонов, желавших легализовать многобрачие. Его превосходительство отметил, что генерал Соса цел и невредим, и свалил все донесения в мусорную корзину; сам он считал покушение делом рук наркокартелей. Гораздо интереснее было письмо французского посла, где тот рекомендовал шлепки как возбуждающее средство, поскольку они вызывают прилив крови к соответствующим органам у лиц обоего пола; его превосходительство задумался, а потом вспомнил, что сам рекомендовал французскому посланнику данные упражнения. Затем президент обратился к письму министра финансов Эмперадора Игнасио Кориолано, где говорилось, что внешний долг взлетел на тот же ошеломительный уровень, какого достиг в конце периода «экономического чуда» доктора Бадахоса. Далее Эмперадор сообщал, что вместе с министром иностранных дел Лопесом Гарсиласо работает над тем, чтобы получить финансовый совет архангела Гавриила, а экспедиции, направленные на поиски Эльдорадо, обнаружили в пещере тайник с ржавыми мушкетами, спрятанными там в 1752 году во время неудавшегося восстания. Ружья продали американскому музею и выручили полмиллиона долларов, которые непонятным образом исчезли в недрах международной банковской системы. В личной приписке Эмперадор добавлял, что купил небольшой самолет и учится на нем летать.

Его превосходительство взял письмо из Института геральдики (Балтимор), куда обратился с заявкой подобрать ему соответствующий «гербок», и на него обрушилась лавина причудливой тарабарщины. «Горностаевый… – бормотал президент. – Пасть… черный… расправив крылья… Размыто или резко?… С мушкетами… Божество и Дама сердца… На львиных спинах… Обернувшиеся ягуары на задних лапах?… Рельефные сарацины?…» Он нетерпеливо фыркнул и черкнул в институт записку: «Вы мне лучше нарисуйте».

Настроение у его превосходительства было неважное. Особый американский приборчик для безотказной эрекции лишил его многих радостей жизни. Теперь президент мог в любой момент накачать себя и ублажить мадам Веракрус, и она понуждала его к забавам, даже когда у него абсолютно не было желания. Он лежал на спине, наблюдая, как супруга крутится на нем, а на лице у нее чередуются весьма странные и неприятные выражения, и думал о постороннем. Трещины на потолке он превращал в картографические изображения гор и дорог. Фантазировал, как объединяет страны северной части Южной Америки в Великую Колумбию. Сочинял себе проникновенный некролог. Вспоминал студенческие деньки и как первый раз подхватил триппер. Решал проблему внешнего долга: можно шантажировать президента Соединенных Штатов или пробурить насквозь земной шар и добраться к залежам сибирской нефти. Он читал про себя все патриотические стишки, которые учил наизусть в школе, а потом все непристойные речевки, что ученики выкрикивали на спортивных состязаниях. Ему хотелось почитать книгу, и он начинал раздражаться.

Его превосходительство был удручен. Мысль о том, что придется покинуть европейские столицы и вернуться к должностным обязанностям, где все так запутано и нужно юлить, повергала его в глубокое уныние, и он раздумывал, нельзя ли и дальше управлять страной из-за рубежа? Вздохнув, президент распечатал письмо от кардинала Гусмана с обвинениями в том, что, прибегнув к черной магии, он наслал на кардинала терзателей-бесов. В письме от «Евы Перон» говорилось, что в стране распоясались религиозные фанатики; президент в отчаянии мотнул головой и пометил: на днях собраться и отдать вооруженным силам приказ эти выступления подавить. А сейчас ему следует нарядиться Одином и дождаться мадам Веракрус; она скоро появится Фрейей с ожерельем «бризингамен», в разлетающейся мантии и шлеме с рогами, который, к сожалению, великоват и в момент оргазма съезжает на глаза, как это было и с головным убором Изиды в период увлечения Древним Египтом.

– Привет, папулечка! – воскликнула мадам, эффектно появившись в дверях в полном скандинавском облачении. – Ты сегодня кто? – Она оглядела президента с ног до головы: – Неужели снова Один?

– Да, моя кисуля, снова Один.

Мадам Веракрус досконально изучила жизненный путь Фрейи и, обнаружив, что богиня была весьма неразборчива в связях, иногда поручала мужу выступать в роли Фрейра – божественного брата, греховного в кровосмесительстве, или одного из четырех гномов, с кем Фрейя переспала, чтобы заполучить ожерелье.

– Папулечка, я надеялась, ты сегодня изобразишь Локи и проделаешь со мной всякие гадкие штучки. – Мадам изящно подскочила к президенту и кокетливо чмокнула его в кончик носа. – Смотри! – Она распахнула воздушную мантию, открыв только что подстриженный треугольник Венеры и кожаный лифчик с дырочками для сосков. Супруга сделала пируэт, смахнув пепельницу со стола, и театрально повалилась на пол, протягивая руки к его превосходительству: – Ну, давай, накачай его. Какой образ будем вызывать?

– Надо представлять внешний долг. Вот сосредоточились на бессмертии, и долг опять полез вверх.

Мадам надулась:

– Папулик, внешний долг – такая скука. Может, сосредоточимся на том, как наша дочурка превращается в человека? А потом поедем в центр Помпиду и музей Родена.

– Будет внешний долг, киса, – ответил президент. Он приладил глазную повязку, нахлобучил обвислую шляпу и обреченно полез под плащ накачивать себя.

36. Дионисио получает печальное известие

Дионисио Виво сидел в книжной лавке и усердно сочинял знаменитые музыкальные палиндромы. У него сильно зябла остриженная матушкой голова, и он часто прерывался почесать шрамы на шее; они зудели, а это плохая примета. Летиция Арагон всегда говорила: «Следы от веревки чешутся к доброй вести, а если зудит рубец – жди дурной»; вроде так всегда и выходило.

В дверь постучали, и вошел охотник Педро с молчаливой сворой толкавшихся псов; оскорбленные ягуары Дионисио тотчас покинули комнату.

– Hola, Педро! Не желаешь пропустить по стаканчику? Присаживайся. – Дионисио подтолкнул ногой стул, но Педро жестом вежливо отказался.

– Извини, приятель, когда я смотрю на эту кучу книг, у меня сохнет во рту и ладони потеют. Только представь: время, которое ты тут тратишь на писанину, можно бы провести на рыбалке, а то и на пуму поохотиться.

– Шкуры-то сгниют, – заметил Дионисио, – а книга – навсегда.

– Не все хорошо, что долго длится, – парировал Педро. – Я тут ездил в Ипасуэно, и какой-то человек попросил передать тебе письмо.

Дионисио взял конверт; написано только «Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос». Письмо захватано грязными пальцами и без марки.

– Наверняка его какой-нибудь механик передал, – сказал Дионисио.

Педро ушел, а Дионисио распечатал письмо: от Агустина – полицейского, который когда-то с Рамоном собирал убитых у Дионисио в саду.

Любезный друг,

Почтовой связи нет, и я не знаю, получишь ли ты мое послание, но все же опыт подсказывает мне, что брошенное на улице письмо кто-нибудь рано или поздно подберет и передаст еще кому-то, а тот – другому, и в результате оно прибудет по назначению.

Полагаю, ты должен узнать, что два дня назад от внезапной и очень сильной простуды скоропостижно умерла Бархатная Луиза. Она собиралась уйти из борделя и съездить к тебе погостить, а потом устроиться на работу в городской администрации. Но, видишь, несчастье опередило ее.

Я знаю, вы очень любили друг друга; и хоть я сейчас далеко, обнимаю тебя и говорю, что разделяю твою печаль. Мне ужасно тоскливо, как подумаю, что где-нибудь во Франции или в Голландии ее бы вылечили, и она была бы с нами.

Твой добрый друг Агустин.

Дионисио дважды перечитал письмо, сложил листок, и ему показалось, что он остался один на белом свете. Он вспомнил живую улыбку Бархатной Луизы, ее острые груди, безупречно шелковистую темную кожу и постарался представить, как вся эта жизнь превращается в тлен под плитой на ипасуэнском кладбище. Он подумал о предательстве ее сестры, о том, как нередко становишься жертвой обстоятельств, и снова о том, что невозможно представить Луизу мертвой. Дионисио решил повидаться с учителем Луисом.

Фаридес, как всегда, хлопотала на кухне, а учитель Луис, как обычно, стоял в дверях, чувствуя себя виноватым, что не помогает ей по дому. Фаридес радостно улыбнулась Дионисио, а Луис застенчиво ухмыльнулся и приветственно поднял руку. Дионисио отдал ему письмо и спросил:

– Что скажешь?

Учитель Луис прочел и ненадолго задумался.

– Наверное, оно подсказывает нам, что нужно больше ценить друг друга, пока мы здесь, потому как жизнь стоит дешево, а смерть приходит слишком скоро.

Дионисио кивнул.

– Это точно. Все мои друзья умирают. А потому пойду-ка отыщу Легацию, посмотрю, какого цвета у нее сегодня глаза, и запомню их.

Когда Дионисио ушел, учитель Луис обернулся к Фаридес и сказал:

– Ты бы лучше воспользовалась моей помощью. Вот помру, и даже постоять в дверях будет некому.

Фаридес состроила рожицу и протянула морскую свинку:

– Ладно уж, иди на двор и обдери шкурку.

Луис взял безвольное тельце грызуна и заметил:

– Чтобы выразить свою любовь, могла бы найти что-нибудь поприятнее.

– Это можно, – ответила Фаридес. – Когда с ней закончишь, хоть раз в жизни вынеси ведро из сортира.

37. доктор Тебас де Тапабалазо

Тертулиано Томас Кайзер Вильгельм Тебас де Тапабалазо – человек, который шел по жизни, не испытывая идиосинкразии к собственному имени, – уже многие годы был главным врачевателем влиятельных богачей, что вели двойную жизнь. Он знал все о недугах толстосумов: знал, как распухают и страдают непробиваемыми запорами те, кто питается лишь дорогой мясной вырезкой и воздушным суфле. У него имелось все необходимое, чтобы заниматься надуманными гинекологическими проблемами аристократок, кто выходил замуж по расчету, но уклонялся от исполнения супружеских обязанностей. Он мог за километр распознать неосторожную жертву демократического триппера и деликатно диагностировал его как «неспецифические мелизмы», совершенно убежденный, что никто из пациентов не слышал о таком термине, означающем мелодические украшения, куда напирали красивых нот. Он овладел искусством прощупывать тела, погребенные под толстенными складками жира, и умел проницательно вообразить зловещие наросты холестерина на сердечных сосудах тех, кто непривычен к физическому труду. Он верил в эффективность чеснока для очищения крови, прописывая его в невероятных количествах, и устрашал больных своим надменно-отеческим видом, считая, что это хорошо помогает при умственных расстройствах и ипохондрии. Его серьезность, сладкозвучный трубный голос, крупная голова, холодные руки и очки-половинки на кончике носа внушали фанатичное доверие узкому кругу богатеньких пациентов, говоривших, что услуги доктора Тапабалазо стоят дорого, но оправдывают каждый потраченный сентаво.

Они не знали, как расточительно доктор Тапабалазо перерабатывал богатство. Он вел умеренную жизнь на окраине, в беспорядочном нагромождении нечитабельных книг. Доктор восторгался готическим шрифтом древнегерманских томов, книгами Востока с росчерками и завитушками на страницах, которые нужно листать с конца, китайскими книгами, скорее нарисованными, чем написанными, фолиантами на древнеисландском и люксембургском; он собирал их с набожным усердием, что покоилось на твердом жизненном убеждении: мир полон совершенно таинственных значений и смыслов. Он проводил счастливые часы, перелистывая страницы; одно простое, но волшебное обстоятельство, что в большей части мира не говорят на кастильском диалекте, уносило его в океан размышлений и загадок. Ничто так не поражало его, как иностранный телефильм, где собаки подчинялись командам на немецком или французском. Он удивленно качал головой: даже животные так умны и разбирают иностранные языки, в которых сам он не понимал ни единого слова.

Но львиная доля его весьма значительных заработков тратилась на устройство и поддержание цепи больниц, раскинувшейся от столичных трущоб до удаленных индейских поселений в сьерре. Письменный стол доктора был завален исчирканными листками с прикидками: у скольких больных проказой удастся приостановить развитие болезни за счет дохода от одного пациента с разыгравшимся воображением, которое лечилось сахарным сиропом и плацебо; сколько страдающих чесоткой и кожными нагноениями можно исцелить на поступления от трех опущений маток, обладательницы коих владели значительным капиталом, или от четырех инъекций против чумки, сделанных поживавшей в турецкой неге огромной самке черного ягуара, которую жена президента почему-то звала «дочуркой». Доктор рассчитал, что выручка от операции кардинала по поводу опухоли принесет достаточно средств, чтобы в течение года обеспечивать тысячу обнищавших молодых матерей противозачаточными средствами.

Гусмана, у которого страшно раздуло живот, доставили в больницу. Кардинал бредил, его рвало, и доктор Тапабалазо поставил диагноз: рак и параноидальные галлюцинации. Второе он решил лечить позднее посредством жесткой критики и нелицеприятных колкостей, а первым заняться немедленно, хотя надежды, что пациент еще не опутан метастазами, почти не было. Доктор испытал легкое злорадство от того, что кардинал находится в его власти, поскольку сам воспитывался в монастыре и, как следствие, стал одной из ведущих фигур в Национальном Светском Обществе.

Нахмурившись, отчего очки грозили соскользнуть с кончика носа, доктор положил прохладные руки кардиналу на живот, отключил все мысли и сосредоточился на том, что передавали ему опытные пальцы. Живот был тугой, как барабан, и доктор подумал, что внутри скопилось много жидкости. Но решительное прощупывание выше пупка выявило еще нечто твердое и бесформенное. Доктор осмотрел худое лицо, тощие ноги, опавшие ребра, и без вопросов стало ясно: уже некоторое время желудок кардинала не мог удерживать пищу. Больной открыл глаза и дернулся всем телом.

– Я убил Кристобаля, – проговорил он.

– Лежите спокойно, – жестко ответил доктор. – Вы умудрились чуть не убить себя. Лечение следовало начать давно, при первых симптомах. Или вы надеялись, что все пройдет по милости божьей?

Веки кардинала дрогнули и сомкнулись.

– Это мне кара… – Струйка слюны змеилась из уголка рта на подушку.

– Я собираюсь сделать лапаротомию для последуюшей лапароскопии,[69] – объявил доктор Тапабалазо, смакуя непостижимость терминологии. – Это значит, я разрежу вас и осмотрю. Потом зашью и хорошенько подумаю, затем снова вскрою и все приведу в порядок. Хочу предупредить: тем пациентам, кто умирает, выставляется двойной счет, а завещание должно гарантировать ликвидность капитала.

– Дайте мне умереть, – прошелестел кардинал.

– Говоря между нами, я очень настроен так и поступить, – усмехнулся доктор. – Но это было бы весьма непрофессионально. И вот еще что. Я ограничу доступ посетителей, так что будьте любезны сказать, кого именно вы хотели бы видеть?

– Консепсион, – прошептал кардинал, – мою кухарку. Больше никого.

«Консепсион», – пометил доктор в тетрадке, припоминая плачущую негритянку с картонными роликами от туалетной бумаги в волосах (вероятно, для приобретения европейской кудрявости); она постучала в дверь кабинета и дрожащим голосом спросила, как чувствует себя ее «каденей». Он еще удивился, посмотрев в словаре диалектов, что это за слово, и обнаружил – оно означает «супруг» на языке кечуа. «Старый грязный лицемер», – подумал он раздраженно, как всякий антиклерикалист, раскрывший грешки и проделки церковника.

Доктор Тертулиано Тапабалазо позвонил анестезиологу, распорядился, чтобы ординаторы подготовили операционную для лапароскопии, а сам облачился в хирургический халат и с помощью бунзеновской горелки, треноги и огнеупорной колбы сварил бодрящего кофе. Он задумчиво выпил обжигающий напиток маленькими глотками, размышляя, что обнаружится у кардинала в животе, и отправился глянуть, насколько подтвердятся его опасения.

38. о новом альбигойском крестовом походе

Во все времена и во всех странах главная приманка религии – позволение творить зло; это вполне подтверждается: как только вера теряет агрессивность, число ее сторонников сразу уменьшается. Человека, осмысленно творящего зло именем Господа и по Его велению, тотчас оправдывают, и чем крупнее злодеяние, тем большим праведником он себя ощущает. В святых книгах всего света найдутся прецеденты и даже предписания, которые порадуют сердце дьявола, а в путанице противоречий, что отыщутся всегда, любые спорщики добудут масла, чтобы подлить в огонь противостояния. К сожалению, самая справедливая пословица: «Зло рядится в одежды добра».

Сердце монсеньора Рехина Анкиляра кипело праведным гневом, а мысли были ясны; он ни секунды не сомневался: через него говорит и действует Господь. К тому же прежние успехи так подкрепили его самонадеянность, что она выходила за рамки разумной уверенности в себе, и монсеньор считал свои отношения с Богом столь близкими, что даже не испытывал потребности в молитве перед составлением плана действий. Казалось, сам Создатель прочно унасестился у него на плече и нашептывает указания, которые вытесняют из головы все мысли и изгоняют из сердца умеренную скромность, сострадание и сомнение.

В детстве Рехин Анкиляр был не по годам развит, педантичен, неохотно делился сластями, не любил одалживать рогатку и не спешил вступать в драку – скорее из трусости, чем по принципиальным соображениям; в школе он избежал мощных тумаков священников, но стал жертвой однокашников. Их любимым развлечением было раскружить Рехина за ноги, чтобы из его слабого носа потекла кровь, все вокруг забрызгивая темно-красными каплями. Он даже сумел добиться сомнительной популярности, малодушно вызываясь на это испытание. Подобно всем жертвам, он отыгрывался на тех, кто слабее, – обрывал крылышки и лапки бабочкам, а однажды сбросил с балкона свою кошку. Сердце глухо колотилось от виноватого возбуждения, и он разрывался меж облегчением и разочарованием, когда кошка спокойно приземлилась на лапы и не спеша скрылась в кустарнике. Один раз он прибил гвоздем к доске ящерицу и стал выжигать ее лупой, глядя, как существо корчится и извивается под яркой точкой тропического солнца. Зеленая шкурка пожелтела и задымилась. Зажав нос от вони горелого мяса, он широко раскрытыми глазами зачарованно следил, как мучается существо. Но Анкиляра охватил ужас, когда оно раскрыло рот и пронзительно закричало. Он всегда думал, что ящерицы звуков не издают, и этот крик боли мгновенно открыл: создание все чувствует, а сам он жесток. Он выпустил ее в парагуатановую рощу,[70] упал на колени и стал молиться, но выпрашивал не выздоровления ящерице, а прощения себе. Однако потом школьный священник ему сказал, что у животных нет души, и никто из встреченных собак или птичек не избежал Анкиляровой рогатки. Став священником, он находил такое же удовольствие в унижении тех, кто в тишине исповедальни сносил его колкости и ядовитые упреки; он прославился суровыми епитимьями и приобрел популярность у озлобленных раздражительных дамочек, вступавших в критический возраст и превращавшихся в духовных мазохисток.

Монсеньор Рехин Анкиляр серьезно изучил труды святого Фомы Аквинского, уделяя особое внимание тем разделам, которые сегодня благоразумно опущены во всех антологиях: там, в частности, приводились доводы в пользу искоренения ереси и истребления еретиков. Он понял, что сожжение еретика – акт милосердия, поскольку жертва таким образом избавлялась от адского пламени в загробном мире, и стал одним из немногих католических историков, кто равно не приукрашивает деятельность инквизиторов-доминиканцев и не испытывает запоздалого стыда цивилизованного человека за их деяния. Возможно, поэтому новый крестовый поход с умопомрачительной точностью повторил зверства альбигойских войн, уничтоживших веру катаров[71] и культуру трубадуров в Западной Франции; возможно, это случайное совпадение, но он вновь собрал разрушительную дикость многовековой борьбы между католиками-консерваторами и светскими либералами. Монсеньор Анкиляр вернул Произвол.

Наверное, самое удивительное в новом альбигойском походе – почему он не случился раньше, ведь уже сто раз мог произойти. Страну раздирали на части адепты Сантандера,[72] Сан-Мартина,[73] Боливара, Маркса, председателя Мао, Троцкого, Мариатеги, римско-католической церкви, якобы-гринго и тех, кто тосковал по временам иберов,[74] но все они, такие разные, всем сердцем разделяли Пять Великих Национальных Заблуждений. Заблуждение первое: все проблемы возможно решить. Заблуждение второе: проблемы способна решить только сильная власть в центре. Третье: сильный центр должен отражать мои личные взгляды. Четвертое: необходимо отважное хирургическое вмешательство, и пятое: Отважным Хирургам и их закадычным дружкам следует вооружиться для ампутации скальпелями размером с мачете и бензопилами, предназначенными для валки секвой.

Национальную мифологию пронизывала мысль: великие исторические столкновения – всего лишь противостояние добра и зла. Например, левые сурово критиковали конкистадоров и превозносили инков, а правые ни секунды не сомневались, что испанские завоеватели несли варварам цивилизацию. Любому же образованному стороннему наблюдателю очевидно: и те и другие – не что иное, как циничные приспособленцы (вывод весьма справедливый и для всех других конфликтов).

За две недели монсеньор Рехин Анкиляр с проповедниками набрали большой отряд беспринципных соглашателей, называвших себя «крестоносцы», и разместили его среди старинных развалин недоношенного парка Инкарама. Крестоносцы вытеснили многочисленных бездомных бродяг, изгнали колонии диких животных и обеспокоили изможденных больных кокаиновых беженцев, что ночевали среди ползучих растений и готовили пищу на кострах, раскалывавших древние камни.

Парк с недостроенными копиями величайших мировых памятников теперь оглашался хриплым хохотом и церковными песнопениями. Запах жареного мяса мешался с ароматом ладана и критского ясеня, а размеренную поступь сандалий заглушал грузный топот крестоносцев, которых бывшие капралы приучали к подобию дисциплины и сплоченности. Крестоносцев пока еще называли «охрана», а не «войска». Столичные шлюхи прибывали целыми грузовиками, чтобы по-своему воспользоваться скопищем отвязных мужиков, и по ночам лагерь будоражили стоны купленного исступленного восторга, пронзительные крики притворного оргазма, денежные споры, глухие удары и приглушенные ругательства драчливых клиентов.

Поначалу церковники, потрясенные кощунственным вторжением корыстной похоти, изгоняли шлюх, громогласно призывая на их головы праведную кару, но смекалистые дамочки находили лазейки и вновь спокойно появлялись в лагере. Если их ловили, они надевали очаровательные улыбочки: «Я тут братца своего ищу», – или: «Вам мой жених не встречался?» Некоторые даже накручивали из рубашек подобие чепца, чтобы в темноте сойти за монахинь, так что настоящие монахини, напуганные постоянными предложениями «шлифануть французика», «волшебно массажнуть мексикашку на 180 сантиметров» и «умертвить плоть по-боливийски», вскоре были вынуждены покинуть лагерь. Сначала возмущенные монахини умоляли монсеньора Анкиляра утихомирить охранников, которые внезапно хватали сзади за титьки и, обдав парами винного перегара, предлагали «разок за так» или «за перламутровые бусики». Но самозваный «легат» не питал уважения к женщинам любого сорта и в ответ читал нотации – любимая из них: «Служа Господу, можно и пострадать». Он вздохнул с облегчением, когда монахини отбыли из лагеря, и высокомерно терпел присутствие шлюх на том основании, что нравственные изъяны его людей не могут служить препятствием высшей цели – защите священников, когда те заняты богоугодным делом спасения несведущих и заблудших. Застав кого-нибудь с шлюхой, Анкиляр пренебрежительно морщился, увещевал покаяться на исповеди и подумать о душе. Пока крестовый поход двигался по стране, сопровождавшие его чумазые шлюхи примелькались, и даже священники перестали их замечать.

Как-то вечером в конце второй недели, когда проповедников и их защитников набралось достаточно, монсеньор Анкиляр отправил посыльных объявить, чтобы все собрались на площадке перед копией Вавилонской башни.

Монсеньор взобрался на второй ярус башни и удовлетворенным взглядом окинул свое воинство. При виде запрокинутых лиц в мерцающих красных отсветах ярких факелов он проникся гордостью и смирением предводителя. Сидя в своем убежище, в копии темного и мрачного Эскориала,[75] он дважды в день слышал волшебные напевы псалмов и церковных гимнов, плывшие над живописными развалинами, – это священники обучали воинство обращению с духовным оружием, – и теперь чувствовал, что его поддерживают традиции древних воителей – Иисуса и Давида. Никакие нынешние мидийские воины не смогут ему противостоять. Холодок Священного Трепета легким ангельским касанием пробежал по спине, монсеньор поднял руки, призывая к тишине, и заговорил:

– Братья! Святая земля наша охвачена моровой язвой! Напасть эта – чума неверия и ложной веры, что угрожает здравию церкви и государства. Невинные чада взращиваются без светоча Господня и не спасутся в Судный день. Можем ли мы помыслить о том без гнева и печали? Пришла беда, бубонная чума опустошает нашу страну, выросла раковая опухоль, она сожрет народ, и порок сей надлежит выжечь каленым железом; раз болезнь зашла так далеко, настало время отсечь гниющие члены. Мы, друзья мои, поднимаемся на Священную войну со Злом, мы – лекари нации. Бывает, что, вправляя кость или прижигая рану, доктор причиняет пациенту боль ради спасения здорового тела. И эти доктора – мы с вами. Господь сподобил нас стать врачевателями. Кто-нибудь доставлял нам пропитание? Нет, но никто не голодал, ибо нами озаботились небеса. В скудости и послушании мы выступаем завтра поутру, а Господь и далее нас прокормит в знак своей милости. Проведем ночь в бдении и молитве! А завтра – выступаем! Благослови вас всех Господь!

Охранники, выслушав это разглагольствование так же, как терпели ежедневные песнопения – с нескрываемой скукой и безразличием, – разбрелись по своим лежбищам, чтобы продолжить попойку. Некоторые священники бодрствовали и молились, а депутация возмущенных горожан отправилась к начальнику полиции жаловаться, что не принимаются меры против вопиющего бандитизма обитателей развалин парка Инкарама. Банды «крестоносцев» обчищали дома и грабили лавки, добывая себе то, что Господь вообще-то упустил из виду послать. Они зверски изнасиловали трех девушек и убили старика из-за пятидесяти песо. Двумя днями позже в парк прибыли трое полицейских, но не нашли ничего, кроме разбросанного мусора и тела мертвой проститутки.

39. замечательная и потрясающая «тератома Тапабалазо»

– Господа, – сказал доктор Тапабалазо, – раскройте зонтики, возможен ливень. Приготовить отсос.

Размашистым движением, которое несведущему показалось бы грубым и явно опасным, доктор сделал короткий надрез на животе кардинала, и оттуда изящно взметнулся и опал фонтанчик вязкой жидкости.

– Запашок сгодился бы для духов, – заметил доктор, когда мерзкое зловоние стоялого болота наполнило операционную. – Сероводород, метан и общее нагноение. Прелестно. Так, где наш пылесосик?

Пока выкачивали отвратительную слизь, кардиналу Гусману снилось, будто он в саду родительского дома, а брат Сальвадор его оседлал, но вот слез и побежал бросаться палками в их собаку. «Можешь не читать мне свои грязные латинские стишки! – крикнул он вслед брату. – Я все равно их не понимаю!» – а Сальвадор презрительно глянул через плечо и ответил: «Ты вообще ничего не понимаешь. Ты еще совсем маленький».

Доктор Тапабалазо поводил в полости изогнутой трубкой, прислушиваясь к бульканью, которое указывало, что всасывается, главным образом, воздух. Взглянул на быстро заполнявшуюся банку и заметил:

– Совсем как сопли с желтыми крапинами и каплями крови. Весьма аппетитно. Кое-кто из поваров жизни бы не пожалел, чтобы придумать такой соус. Чуть-чуть соли, Щепотка перца, ползубчика чеснока, десертная ложка кукурузной муки. Несравненная приправа к слегка обжаренной телятине.

Он убрал отсос и растянул края раны хирургическими пинцетами.

– Рефлектор, и побольше света, – приказал он, и один ассистент поправил верхнюю лампу, а другой подал медицинское зеркальце.

Доктор склонился над распростертым телом, осторожно ввел инструмент. И увидел спутанную копну густых черных волос.

– Господа, мы имеем здесь нечто редкое и совершенно удивительное, такое я встречал прежде только в учебниках; определенно, образование не злокачественное.

Он пригласил ассистентов взглянуть, и те по очереди осмотрели нечто вроде парика из прямых волос, любимых негритянками.

– Как оно туда попало? – спросил один, удивленно изогнув брови над маской.

– Со временем все узнаем, – ответил Тапабалазо, наклонясь к разрезу. Он перевернул скальпель лезвием вверх и ручкой осторожно раздвинул волосы.

Несмотря на многолетний опыт и непревзойденную квалификацию, он был к такому не готов. Вздрогнув, изумленный доктор попятился. Потом снова наклонился: точно – прикрытый проволочными прядями, на него невидяще, бессмысленно смотрит большой глаз. Тапабалазо возликовал:

– Господа, нам крупно повезло!

Позже доктор сообщил кардиналу:

– Это тератома.[76] Нам придется сделать еще операцию и удалить ее. К счастью, это не рак, и по моим прогнозам, вы проживете долго и в добром здравии.

После глубокого сна кардинал проснулся освеженным, ощущая легкое опьянение от кислородной маски, которой его привели в чувство.

– А есть ли необходимость в операции? Я чувствую себя превосходно, и живот уже не такой тугой.

– Разумеется, это необходимо, мой дорогой кардинал. У вас внутри очень большая опухоль, просто гигантская, и я собираюсь замариновать ее в формальдегиде и передать в университет. Она станет известна как «тератома Тапабалазо», а мы с вами обессмертим свои имена. Я просто невероятно благодарен вам – вы обладаете поистине великолепным наследственным изъяном.

– Тератома? – задумчиво произнес кардинал, еще помнивший греческий язык. – Вы хотите сказать, это какой-то уродец?

– Вы великолепно схватываете этимологию, ваше преосвященство. Это уродец в самом прямом и буквальном смысле. По сравнению с ним все эти метафорические и мифические чудища – просто недоразумение какое-то. – Тапабалазо взглянул на кардинала через очки-половинки и снисходительно улыбнулся. – Похоже, мы имеем здесь великолепный экземпляр новообразования, которое развивалось в вас с момента вашего рождения. Это беспорядочное нагромождение физиологических компонентов, которые быстро и бессистемно разрастались из полипотентного зародыша. Надеюсь обнаружить в них кости, зубы, зачатки мышц, мочевого канала и кишечного тракта, нервные волокна, спинномозговое вещество и, если повезет, ухо. Разрешите мне помечтать! А вдруг найду сальные, потовые, апокринные железы и железы внутренней секреции? А что, если там немиелинные и миелинные нервные волокна и прекрасно сформировавшийся периневрий? Как бы хотелось обнаружить нервные узлы всех видов, эпителий и желудочковые полости, которые природа осмотрительно снабдила сосудистыми сплетениями. Вполне возможно, там окажутся кисть руки или ступня, но лучше бы, конечно, половые органы. Дорогой кардинал, я ведь нашел глаз и много волос, но, к сожалению, в этом организме уже начался процесс распада и разложения. У вас в брюшной полости немало всякой шелухи, продуктов выделений; полагаю, и вы, и ваше невероятное потомство постепенно ими отравлялись. Подумайте об этом с богословской точки зрения. – В глазах у доктора блеснул насмешливый огонек. – Я ведь повторю чудо непорочного появления на свет, хоть и прибегну к кесареву сечению. Партеногенез! Настоящее чудо!

Пространное выступление произвело на кардинала совсем не то впечатление, какого доктор ожидал. Пациент был совершенно сломлен; он прямо на глазах перешагнул порог, за которым начинается длинный коридор к смерти.

– Вы сказали, у уродца есть нервные волокна? И мозговое вещество?

– Ну, это уж как повезет. Думаю, в тератоме найдутся образцы мозжечковой коры. Там может быть все, что обычно извлекается из эктобласта, то есть любой признак человеческого организма. Представьте, что вы пропустили эмбрион через мясорубку, а потом дали ему расти; у него будет все, но абсолютно бессистемно. Настоящее чудище.

– Я не могу дать согласия на его удаление.

– Господи боже мой! Почему?

– Если у него есть нервные волокна и мозговое вещество, он может обладать сознанием, и убрать его – значит, убить.

Заявление шокировало доктора Тапабалазо и позабавило.

– Дорогой кардинал, я очень сильно сомневаюсь, что у него есть сознание. Но если и так, мы же убиваем и едим животных, а уж они-то все понимают и чувствуют.

– Мы говорим о человеческом существе, доктор. То, что вы предлагаете, – по сути, аборт, а значит, убийство. Лучше бы вы дали мне умереть естественной смертью. С ним внутри.

– Но оно же не сформировалось! У него не может быть сознания! Кроме того, разве я не сказал, что оно уже умирает? Больше того, само по себе оно совершенно нежизнеспособно. Если я разорву пуповину, оно не выживет. Если у него есть сердце, оно не будет биться. Это не человеческое существо, а отвратительный паразит, который убьет вас, если я его не трону. Я никак не могу согласиться его там оставить.

– А вдруг у него есть душа? Как вы можете знать, доктор? Дело-то в душе, а не в том, как мозги устроены. Раз его жизнь зависит от меня, пусть так и будет, это Божья воля. Я не дам согласия ни на аборт, ни на эвтаназию, это против веры.

Доктор Тапабалазо сморщился и нетерпеливо засопел.

– Во-первых, прежде за вами что-то не замечалось такой нелепой крайней набожности. Во-вторых, нравственно это или нет – решать мне, вашему врачу, а не вам. В-третьих, Иисус Христос отдал себя на распятие, прекрасно сознавая, что произойдет, а значит, совершил самоубийство, что тоже противоречит вере. Как видите, мой дорогой кардинал, сам Господь порой готов делать исключения в принципиальных вопросах. Добавлю, что если вы не позволите вас прооперировать, значит, сознательно совершите самое заурядное самоубийство.

Бледный кардинал Гусман не ответил, губы его беззвучно шевелились – может быть, молился. Потом тихо произнес:

– Я уже больше ничего не понимаю, – и из уголков глаз скатились по щекам две слезинки.

Доктор взял пациента за руку, сильно жалея, что вообще рассказал ему о недуге; наверное, стоило быть с ним помягче. «Даже к кардиналам следует относиться добрее», – подумал он и произнес:

– Обещаю вам: после того, как я его удалю, сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить ему жизнь.

С губ кардинала слетел покорный вздох глубокого отчаяния:

– Богом вас заклинаю, доктор. Я всего лишь пытаюсь хоть раз в жизни поступить, как нужно.

40, в которой монсеньор сталкивается с некоторыми затруднениями

Растянувшаяся на извилистой дороге нескладная колонна крестового похода медленно тащилась по департаменту Сезар. Чаще всего крестоносцы шли неорганизованной толпой, напоминавшей бесцельный библейский исход, и многие священники заново поняли, как же это вышло, что сыны Израилевы сорок лет топтались на крохотном клочке земли, разделявшем Египет и Ханаан, хотя все путешествие должно было занять максимум несколько недель.

Дело совсем не в том, что Моисей не разбирался в карте или не умел ориентироваться по мерцающим звездам. И не в том, что Господь оплошал и забыл ниспослать этому доблестному патриарху путепроходное вдохновение, свойственное пророку. Причина не в том, что не наметили, а может, вообще не знали пункта назначения. И не в том, что еще не изобрели колесо и люди заменили собой вьючных животных. Непреходящее, ошеломляющее изумление от того, как Красное море поглотило египетское войско, тоже не было препоной. И не в том дело, что двенадцать племен тратили невероятное количество времени на почитание Золотого Тельца или жарко спорили, не вернуться ли к фараону, поскольку есть, кроме манны небесной, нечего, а от нее уже воротит. Все просто: любая попытка перебросить толпу народа на определенное расстояние и при этом обеспечить его провизией всегда сопровождается большими осложнениями.

Едва крестоносцы тронулись в путь из парка Инкарама, стало ясно – двигаться придется со скоростью самого медленного ходока, иначе поход развалится на бесчисленные группки отставших, еще плетущихся и уже добравшихся до места. В экспедиции имелось три старых, непредсказуемых грузовика, на которых везли лагерное снаряжение и всю провизию. Вначале монсеньор Анкиляр высылал их вперед к заранее установленному месту, где предполагалось встать лагерем на ночь. Но водители вечно сомневались – доехали они или еще нет, а потому обычно крутили баранку, пока не добирались до какого-нибудь подходящего на вид местечка, которое, по их расчетам, находилось в пределах дневного перехода от точки отправления. Шоферы в своих оценках неизменно были оптимистичны и с наступлением ночи катили обратно навстречу крестоносцам, которых трясло от ярости, поскольку, добравшись до места, они не находили ни пищи, ни укрытия. В один прекрасный день монсеньор Рехин Анкиляр взглянул на карту и понял, что не имеет ни малейшего представления, где находится; так совпало, что далеко впереди водители грузовиков тоже осознали, что заблудились, и единодушно решили рулить дальше, пока не найдут, кому загнать машины и снаряжение. Вот почему в Сезаре существует передвижной цирк, владеющий множеством палаток с крестами и тремя старыми грузовиками, которые до сих пор числятся как церковное имущество, и за них по-прежнему исправно платится ежегодный дорожный налог – его перечисляет клерк-очкарик, навеки затерявшийся в лабиринтах византийской бюрократии.

«Господь управит», – решили священники, и, разумеется, Он управил посредством крестьян, которые обнаруживали, что кто-то обтряс фрукты с деревьев, украл свиней, позаимствовал на неограниченный срок лошадей и мулов, чудодейственно снял за ночь весь урожай кукурузы, а тракторы угнал и бросил там, где по великодушному решению Господа у них кончилось горючее. Священники стерли в кровь ноги и дивились самовозрождению чуда насыщения хлебами и рыбой, а охранников, всех до единого, поражало, с какой легкостью получаешь все что угодно, когда любое возможное противодействие перекрывается десятикратным, если не больше, превосходством в численности. Столь же сильное впечатление это производило и на человеческое отребье, что найдется в любой общине, и оно присоединялось к походу, причем в таких количествах, что потребность в мародерстве все время росла. Этих разбойников и бандитов больше всего привлекали обещания попов, что участие в Крестовом походе будет означать полное прощение грехов и зачтется Богом как паломничество. А потому совершай какое угодно злодеяние – все равно дунешь прямиком на небеса еще быстрее, чем взмах мачете, от которого и приключилась твоя смерть. Никто не превзойдет бандитов по наивной набожности; особую радость приносило сознание, что можно выпустить на волю низменные инстинкты и тем не менее омыться золотым дождем божественной милости.

Вот так начался процесс безжалостного отсева тех, кто в силу чувствительности или большей искушенности в вопросах религии и нравственности не мог мириться с низостью соратников и их бесчинствами. В считанные дни волна беспокойства и возмущения накрыла тех, кто присоединился к походу из религиозного идеализма, желал поделиться с ближним той тихой радостью и покоем, что снизошли, когда они решили жить по-божески, помня, как сострадателен и милостив Господь. Люди такого сорта отыщутся по всему миру: они сентиментальны, услужливы, почти лишены амбициозного самолюбия и застенчивы, но впутываются в разнообразные мероприятия: от обучения крестьян грамоте и агрономии до покупки раз в неделю продуктов для немощных стариков. Они женятся, и потом их дети нередко становятся буддистами, квакерами или поклоняются Бехаулле,[77] но родители этому не противятся, поскольку верят: путей много, но все ведут к одному Богу.

Поняв, что охранники совершенно глухи и враждебны к деликатным укорам либо отвечают грубостями, явными издевками и насмешками, эти кроткие люди все больше сожалели о своем участии в походе. Они направили депутацию к монсеньору Рехину Анкиляру и были потрясены, услышав из его уст абсолютно то же самое, что слышали от охранников, только монсеньор высказывался с обескураживающей прямотой. Отец Лоренцо – его тоже беспокоила ситуация – подслушал разговор охранников и понял, что же происходит на самом деле. Как-то вечером он и еще несколько священников и мирян почтительно приблизились к монсеньору; тот в задумчивости сидел на огромной черной лошади, напустив на себя вид вождя, кем он, в сущности, и станет.

Монсеньор, с недавних пор называвший себя «El Inocente»[78] – в честь папы, который созвал первый альбигойский крестовый поход, – нетерпеливо выслушал жалобы на грабеж, воровство и ответил:

– Господа, мы заняты спасением душ, и только оно имеет значение, необходимо помнить об этом постоянно. Так было всегда – многие должны пострадать ради общего блага. Что за беда, если у хозяйчика забрали свинью, когда ею накормятся те, кто рвет жилы, дабы спасти тысячи душ от мук преисподней? Что с того, если женщина претерпела насилие? Во-первых, именно женщина в ответе за грехопадение человека, а во-вторых, бессмертные души сотен других женщин предстанут пред небесными вратами. Вы передаете мне измышления об убийствах, а сами явно забываете, что смерть – не трагедия. Можно убить всех до единого на земле, но никакого вреда не будет, ибо ничто не происходит без Божьей воли. Вам не удается, сеньоры, смотреть на вещи sub specie aeternitatis.[79]

Отец Лоренцо собрался с духом и взглянул в горячечные глаза предводителя:

– Мы с братией вступили в это предприятие не для того, чтобы множить людские несчастья, но принести нашим соплеменникам знание о радости жизни во Христе и…

– Речь идет о вечном блаженстве, а не о маленьких радостях и горестях нашего временного пребывания здесь, отче, помните это. А сейчас, к сожалению, я должен заняться делами.

Монсеньор пришпорил лошадь и скрылся, предоставив растерянным ходокам огорченно разводить руками, качать головами и спрашивать друг друга:

– И что же теперь?

– Мы должны отправиться к кардиналу, – заявил Лоренцо. – Он бы положил всему этому конец, если б знал, что происходит.

– Говорят, он очень болен и чуть ли не с ума сошел, – сказал другой священник. – У меня знакомый служит во дворце.

– В таком случае, – ответил Лоренцо, – я пойду к монсеньору и скажу: моя совесть требует возвращения в столицу, дабы сообщить полиции обо всем, чему был свидетелем.

Этот был самый мужественный поступок отца Лоренцо. И последний. Монсеньор вовсе не желал, чтобы светские власти препятствовали его божественной миссии, и в праведном гневе послал своего телохранителя заставить беспокойного священника убраться с лица земли и объявиться вновь на двухметровой глубине. Этот смертный приговор стал первым из многих, вынесенных монсеньором; потом праведные казни устраивались чаще и легче.

Очень скоро все узнали о случившемся с отцом Лоренцо; не зачерствевшие сердцем исчезали толпами, возвращались в свои приходы и слали властям письма о необходимости срочных мер. Эти письма озабоченно или недоверчиво прочитывались, сдавались в архив, и о них забывали, поскольку внимания требовали более неотложные административные проблемы. Так продолжалось до тех пор, пока сам Дионисио Виво не использовал свое влияние и власти предприняли хоть какие-то действия.

Тем временем Непорочный чувствовал, что наваливаются все новые проблемы, создаваемые левацкой группировкой отряда, который Анкиляр уже привык называть «мое войско».

Духовенство аккуратно разделилось пополам – в Латинской Америке так происходило почти повсеместно: верхушка из сынков богачей, которые усердно друг другу содействовали, отслеживали распределение и использование средств, и основная масса обычных священников. Одно время последних нанимали и оплачивали их услуги исключительно помещики-латифундисты, и земная миссия этих священников состояла в советах беднякам смириться со своей долей и ожидать награды на небесах.

Но со времени Медельинского Собора многое изменилось, и теперь подавляющее большинство священников полагало, что «любовь к ближнему» включает в себя помощь и защиту от несправедливости и эксплуатации. Некоторые священники, такие как Камило Торрес,[80] продвинулись настолько, что взялись за оружие и присоединились к партизанам-коммунистам в их безнадежных крестьянских восстаниях, а многие другие поняли, что в состоянии прочесть и согласиться почти со всем в книге фрея Бетто «Fidel y La Religion»,[81] что благодаря изолированности континента миллионными тиражами продавалась в Латинской Америке, но игнорировалась остальным миром. Радикальные священники и монахини, впитав идеи книги, сочли себя новым гласом вопиющего в пустыне, готовились ко второму пришествию Христа в лице социализма и не сходились во взглядах с монсеньором Рехином Анкиляром. Тот сосредоточил взор на потустороннем мире и интересовался, главным образом, как бы втиснуть в райское царство побольше народу, тогда как радикалы, будто наскипидаренные, стремились к царству небесному на земле и воспринимали Христа как некое подобие Фиделя Кастро с точки зрения манер, но с нежными добрыми глазами Че Гевары.

В головах этих грозных идеалистов роились планы перераспределения богатств среди неимущих, что при тщательном воплощении в жизнь обеспечило бы нищих, как это ни печально, суммой, которой хватило бы на три авокадо в год. Еще они мечтали о переделе земли; в Перу как-то провели такой эксперимент, и сельская экономика совершенно рухнула, поскольку крестьяне тут же вернулись к натуральному хозяйству. Что еще важно, эти идеалисты постоянно держат ушки на макушке и недреманным оком следят за ситуацией, надеясь раскопать факт угнетения масс, и вскоре такие драматические истории стали во множестве разыгрываться прямо на глазах крестоносцев. Идеалисты считают себя совестью нации, но, как правило, не достигают власти, потому что те, кто у руля, опережают их, делая уступки населению, и вынуждают искать новые поводы для негодования. Но в данном случае никакие протесты не могли высечь искру либерализма в душе монсеньора Рехина Анкиляра.

Монсеньору досаждали комитеты и делегации; каждый вечер они собирались перед его палаткой и совали ему длинные обращения и жалобы с многочисленными подписями. Эти ходатайства содержали подробные свидетельские показания о злоупотреблениях и зверствах. Доблестные монахини в походном обмундировании и с громадными револьверами нагло и красноречиво поучали «монсеньора. Анкиляр смотрел на них в злобном молчании, с естественным пренебрежением самодержца к нашептыванию докучных козявок; в нем боролись изумление и отвращение, и он спрашивал себя, как вообще эти бабы оказались в Церкви.

Однажды он вызвал к себе всех священников-радикалов, но ему пришлось ждать, пока они проголосуют, идти к нему или нет. Дело было долгим, поскольку священники взяли в обычай все решения принимать единогласно, а потому часами формулировали предложение, с которым согласились бы все. Вдобавок, подобно всем, кому нравится обращение «товарищ», они маниакально отрабатывали пункты, составы президиума. подпункты, вопросы регламента, формулировки параграфов, процедурные формальности и поправки к поправкам.

После двух дней остервенелой дискуссии монсеньор Рехин Анкиляр приказал своим людям свернуть лагерь, и когда изможденные комитетчики вышли из палатки, дабы сообщить, что на демократической основе решено к нему не ходить, они обнаружили, что не идти уже не к кому. Они вернулись в палатку и затеяли еще одно долгое обсуждение – что делать дальше; выработка единогласно принятого проекта резолюции заняла так много времени, что когда они все-таки решили присоединиться к крестовому походу, то не смогли его разыскать, поскольку никто не знал, куда он направился. Вот так священники вернулись к своим больницам в трущобах и ликбезам, и последний шанс не дать походу превратиться в бедствие был упущен. В экспедиции остались только попы-фанатики и «святая простота».

41. грандиозная кутерьма (1)

Далеко не последней причиной «El Gran Azoramiento» (Великого Замешательства) стал докучливый набег свиней. Время от времени кочующие стада этих маленьких черных созданий (их гуськом сопровождали бойкие поросята) в поисках соблазнительной новизны покидали близлежащие долины, и проснувшийся Кочадебахо де лос Гатос обнаруживал, что его захватило роющееся войско. Свиньи копались в помойках, бесстыдно вламывались в кухни и продуктовые лавки, возмутительно заигрывали со своими одомашненными родственниками, которые были в два раз крупнее, и выкапывали на анденах всю картошку. Доведенные до белого каления люди изгоняли тварей, вооружившись палками и ружьями.

Но хитрые свиньи были увертливы: когда кто-то пытался их стукнуть, они проворно отскакивали, и атакующий падал. Они оставляли зловонные кучки именно там, где на них вероятнее всего можно поскользнуться, и, что, самое противное, с крайним восторгом на сияющих рылах аппетитно пожирали собачье дерьмо. Одна, помнится, даже сожрала чей-то отрубленный палец.

Похоже, свиньи сбивали с толку и городских ягуаров; выросшие в праздности роскошные кошки терялись в выборе – на какую же свинью броситься, когда их так много. Ягуары походя шлепали их лапой или удалялись на крыши, ища покоя там, где никакая свинья их не обеспокоит, неожиданно проскочив между ног.

Хекторо устраивал кровавые бойни, ставя под ружье все мужское население; в них участвовали и оживленные Аурелио испанские солдаты: жажда крови была в них сильнее похоти. Над нивами и предгорьями сьерры потом еще долго витал запах жареной свинины, а налетавшие канюки и грифы были отвратительнее свинской напасти.

После первого набега свиней началась ужасная эпидемия трихинеллеза и глистов. Учитель Луис днями напролет вкалывал формалин в сочащиеся нарывы, что испещряли тела несчастных, а Аурелио пришлось помотаться по джунглям, чтобы набрать отравы и убить паразитов изнутри. Люди претерпевали неудобства от ношения обуви и мучились тошнотой от этих снадобий, после которых моча воняла мертвечиной. Позже все следовали добавлению в городской устав, которое внес учитель Луис: «Свинину на косточках готовить нельзя, жарить ее до тех пор, пока не начнет разваливаться. Запрещается также лечиться от паразитов традиционным до сего дня способом, от которого их становится только больше, а именно: заставлять детей есть собачьи испражнения».

В Андах каждый день наступают все времена года. Когда шестого июня точно в десять ноль-ноль на вертолете прибыли генерал Хернандо Монтес Coca, мама Хулия и английский посол, весна как раз сменялась летом, а город разрывался в безумном отчаянии, потому что внезапный наплыв свиней уничтожил все тщательные приготовления к визиту. С воздуха генералу показалось, что внизу все поголовно охвачены припадком пляски святого Витта, а когда немного снизились, увидел: люди носятся туда-сюда, пытаясь поймать каких-то очень шустрых черных собачек. Выйдя из вертолета, по зловонию, хлюпанью под ногами и представшему зрелищу он понял, что произошло массовое вторжение диких свиней. Мама Хулия мрачно выглянула из дверей винтокрылой машины и выходить отказалась. Английский посланник сменил башмаки на высокие зеленые резиновые сапоги и подумал, что происходящее весьма похоже на спортивный праздник в подготовительной школе или открытие распродажи «Харродз».[82]

Дионисио и официальная группа встречающих не просто смутились, а готовы были сквозь землю провалиться: что гости подумают об их городе? Все прекрасно понимали, какая важная фигура посол, но почти никто не знал, как себя с ним вести. Дионисио пожал ему руку, а Серхио сделал книксен. Хекторо вынул изо рта сигару, уважительно сплюнул на землю и спросил:

– Привет, дружище, что сначала посмотрим – храм Виракочи или бордель?

Мисаэль стянул с головы сомбреро и глупо ухмыльнулся до ушей. Дон Эммануэль, возлагавший на этот день особые надежды, сказал, великолепно пародируя манеру учащихся общедоступной школы:

– Здорово, старый хрыч, чертовски рад тебя видеть!

Английский посол, приподняв бровь, ответил весьма сдержанно:

– Берти Вустер,[83] я полагаю?

На что дон Эммануэль низко поклонился и сдернул с головы шляпу, обнажив плешь, на которой Фелисидад под его руководством старательно вывела: «Боже, храни Королеву и всех, кто в ней побывал».

Посол приподнял другую бровь и насмешливо скривил губы.

– Желаю вам скорейшего выздоровления, – проговорил он и отошел поздороваться с мексиканцем-музыковедом, который представил его своим женам – Эне и Лене. Посланник, взглянув на одинаково одетых улыбающихся близняшек, заморгал. Потряс головой, словно прогоняя наваждение, и посмотрел снова: и впрямь две совершенно одинаковые женщины, притом жены одного мужчины. Посол выпучился и отошел поздороваться с Ремедиос и Глорией, которые были в полевой форме и с «Калашниковыми».

– Добро пожаловать, – заявила Ремедиос, – но ваша зарубежная политика дурно пахнет.

– Gracias,[84] – ответил посол; он почти не понимал кастильский диалект и старался угадать с ответом.

– De nada![85] – сказала Ремедиос, наслышанная, что британские правящие классы необычайно вежливы.

Тут вперед выступил Аурелио и преподнес каждому гостю традиционный мешочек с листьями коки и жавелью – едкой жидкостью для вызова духов. Генерал нахмурился, но из вежливости принял мешочек, за ним посланник и мама Хулия, которая уже собралась с духом и вышла к мечущимся свиньям. Она прошептала Дионисио на ухо:

– Что с этим делать?

– Обычно их здесь жуют, – ответил Дионисио, и, прежде чем он успел остановить мать, та засунула кусок коки в рот:

– М-мм, это шпинат такой, да?

Она потихоньку отправляла в рот все новые порции, и результат проявился чуть позже.

– Должен извиниться перед вами за весь этот беспорядок, – сказал Дионисио. – У нас тут неожиданно приключилось нашествие диких свиней, но мы делаем все возможное, чтобы от них избавиться.

– Ничего, мой мальчик, вы продолжайте, а мы постараемся не обращать на них внимания, – сказал генерал, шарахнувшись от молодого хряка с впечатляющими острыми клычками, которого пытался загнать француз Антуан.

Гостей повели знакомиться с городом; экскурсию со знанием дела вел учитель Луис, а переводил для посланника дон Эммануэль:

Учитель Луис: Вот храм Виракочи…

Дон Эммануэль (переводит): Вот наш самый большой нужник, который в плохую погоду используется и как бордель…

Мама Хулия: Чувствую себя изумительно!

Учитель Луис: А это – наш самый большой и, наверное, самый красивый обелиск в честь ягуаров…

Дон Эммануэль: Здесь представлен член Пачакамака, воткнутый небесам меж прелестных ножек…

Мама Хулия: В самом деле изумительно!

Учитель Луис: Наш столб, послуживший осью; на нем мы привезли в город огромную бухту веревки…

Дон Эммануэль: Наша телефонная система, работает на невидимых проводах…

Мама Хулия: О! Ах, ах, ах!

Учитель Луис: Вот ресторан «У донны Флор», он принадлежит Долорес.

Дон Эммануэль: Здесь Манко-Капак[86] провел четыре дня, когда подхватил дизентерию…

Мама Хулия: А есть совсем расхотелось, эге-гей, ляля-ля!

Учитель Луис: Ил доходил вот до этого места, пока мы не откопали город…

Дон Эммануэль: Во время последнего нашествия свиньи завалили город дерьмом вот посюда…

Мама Хулия (поет): Приплыл матросик из Перу, красавчик, просто душка…

Генерал Хернандо Монтес Coca: Господи, что это на тебя нашло, дорогая?

Мама Хулия (поет): Всех мужиков к чертям пошлю, ему – моя подушка…

Генерал Хернандо Монтес Coca: Да прекрати же ты, ради бога, женщина!

Учитель Луис: А здесь Дионисио устроил пункт обмена книг…

Дон Эммануэль: В этой библиотеке содержится великолепное собрание порнографии раннего византийского периода…

Мама Хулия: Тра-ля-ля, дальше слова забыла, трум-пум-пум!

Дионисио пришлось увести мать и запереть у себя в доме; она все подпрыгивала то на одной ножке, то на другой и припоминала обрывки гадких песенок, которые пелись в школе. Дионисио вернулся к гостям как раз к тому моменту, когда английский посол начал понимать, что дон Эммануэль его разыгрывает. Уши посланника покраснели от злости, и он с трудом сохранял дипломатическое sang-froid.[87]

– Какую школу вы окончили? – спросил он вдруг.

– Дартингтон, – ответил дон Эммануэль, на что посол сказал:

– Тогда все понятно. Я заметил, что в вас есть нечто необычное.

– А вы где учились?

– В Итоне.

– Отлично, превосходно! – заулыбался дон Эммануэль, потирая руки от радости, что недели репетиций не пропали зря. – Скажите, как узнать, что шлюха полна под завязку?

– Простите, я не понял? – изумился посол.

– У нее течет из носа, – сказал дон Эммануэль.

Посланник поморщился и с этого момента старался держаться от соотечественника подальше; на время это удалось из-за непредвиденной поломки гигантского подъемника.

Генерал, учитель Луис, английский посол и невозмутимый Хекторо (верхом на лошади) взошли на подъемник и стали опускаться на плато. Учитель Луис демонстрировал красоту ландшафта, а генерал шумно восхищался изобретательностью создателей подъемника, когда тот внезапно остановился, и они повисли в воздухе на полпути к плато. Учитель Луис страшно разволновался: его изобретение подвело именно в тот момент, когда здесь такие важные люди.

– Извините, пожалуйста, – беспрестанно повторял он, – мне так неудобно, просто не представляю, что с ним могло случиться. – Он переминался с ноги на ногу, рукавом утирал взмокший лоб, метался по платформе и безуспешно дергал толстые веревки.

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказал генерал, – в государственных учреждениях с лифтами все время происходит то же самое.

Английский посол уже не в первый раз пожалел, что выбрал дипломатическую карьеру.

– Угощайтесь сигарой, – предложил Хекторо, из седла протягивая гостям по сигаре. – Легче будет скоротать время.

На вершине утеса царила паника: сколько ни тужились люди, как ни напрягался Качо Мочо – блоки заклинило. Несколько человек с глубоко укоренившейся подозрительностью простого народа ко всякого рода машинерии крутились неподалеку и не скрывали радости:

– А я предупреждал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Уж если б Господь захотел, чтобы у нас были подъемники, он бы их сам и создал.

Липовый священник дон Сальвадор обернулся к отцу Гарсиа и спросил:

– Ты не мог бы, используя левитацию, зависнуть там и втолкать их обратно наверх?

– Нет, не мог бы, – раздраженно ответил отец Гарсиа. – Во-первых, у меня получается, когда я об этом не задумываюсь; во-вторых, я не могу ничего втолкать наверх, потому как не во что упереться ногами, а в-третьих, левитация происходит только во время проповеди, но в таких условиях я не могу проникнуться святыми словами. Обратись к учителю Луису, машина его, и только он в ней разбирается.

Но учитель Луис находился под утесом и не мог дать интервью. Серхио предложил спросить Дионисио, но того не могли найти – он повел матушку проветриться от вредоносного воздействия коки. Так что решать задачу предоставили Мисаэлю, поскольку это он подал идею строить подъемник.

Мисаэль облазал все блоки и соединения, вглядываясь в них в надежде, что, может, вспомнит, как они работают, и стараясь не слушать бесполезные советы снизу. На подъемнике лошадь Хекторо отдавила посланнику ногу, а учитель Луис не мог сдержать слез позора. Он уткнулся в перила, плечи его затряслись, и генералу Хернандо Монтес Соса пришлось поглаживать его по спине и утешать: «Ну-ну-ну, ш-ш-ш, не надо».

Ремедиос решила вспомнить былые времена и взять командование на себя: под страхом своего вечного презрения она приказала немедленно решить задачу, и тут вперед вышел граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура. Он театрально размахивал мечом и выкрикивал:

– Я знаю! Клянусь богом, знаю, как это сделать! У нас была такая машина при осаде Аракажу в год одна тысяча пятьсот тридцать первый от рождества Христова. Мы только чуточку подкрутили ее наверх, а потом отпустили, клянусь богом!

Метод графа испробовали, и – о чудо! – подъемник вздернулся, а затем продолжил спуск после затянувшегося антракта. Граф свесился с утеса, торжествующе заорал: «Ну ни хрена себе!» – и важно прошествовал сквозь толпу, снисходительно принимая поздравления. Он устремился к своей возлюбленной Ремедиос, дабы насладиться заслуженным восхищением, но растянулся во весь рост, споткнувшись о свинью.

42. колибри

– Как ты себя чувствуешь, мой каденей? – спросила Консепсион. – Доктор говорит, операция прошла очень хорошо.

Наряженная в свое лучшее цветастое платье, она стояла в ногах кровати и нервно мяла соломенную шляпку, рискуя совершенно ее погубить.

Его преосвященство слабо улыбнулся и поманил, чтобы она подошла и села к нему на кровать.

– Почему у тебя на рукаве черная лента, querida? Ты думала, я умру?

Подавляя рыдания, Консепсион прикусила губу, плечи у нее задергались.

– Это по Кристобалю, – ответила она. – Не могу его найти. Недосмотрела.

Кардинал тревожно нахмурился:

– Что случилось?

– Когда ты упал, я бросилась к секретарю, и все во дворце забегали, стали звонить в скорую помощь, все перемешалось, а я пошла сюда пешком, чтобы ты не стыдился меня, и спросила про тебя у доктора; потом я вышла отсюда и сильно плакала, и какая-то добрая женщина устроила меня переночевать в борделе, а утром я вспомнила: «Кристобаль!» – и побежала во дворец его искать; я посмотрела везде, но его не было. Я пошла в полицию узнать, нет ли у них потерявшихся детей, а мне сказали, что дети пропадают тысячами, и никто не знает – куда; я подумала: «Может, он просто убежал?» – но не знала, куда бы он мог пойти, спросила всех его друзей, может, видели его, но никто не видел.

Кардинал, утешая, сжал ей руку:

– Знаешь, мне ведь привиделось в кошмаре, что я сам его убил.

– Ты так сказал, а потом упал лицом вниз, но я понимала, что это у тебя помрачение, как в тот раз, когда ты говорил, что бес предложил сразиться в шахматы, а фигуры на доске передвигаются сами собой.

– Такого больше не повторится, – сказал кардинал. – Это все яд.

Консепсион потрясенно прижала руки ко рту:

– Как так? Ты же не думаешь, что моя…

– Нет, – перебил кардинал, – твоя стряпня тут ни при чем, я тебя не виню. Доктор говорит, это из-за уродца, который жил во мне. Он уже умирал от самоотравления, но яд переходил и в меня. Что-то вроде сильного запора, когда отходы организма не выводятся и опять всасываются, а из-за этого галлюцинации и безумие.

– Какой такой уродец? Я плохо соображаю, все о Кристобале думаю.

Кардинал пожевал губами, думая, как бы подоходчивей объяснить.

– Ну, как будто у меня внутри, с самого рождения, рос ребенок. Может даже, это был близнец, который не так разместился в материнской утробе. Отвратительный уродец – все органы не там, где нужно; доктор говорит, ничего страшнее он в жизни не видел. Уродца передали университету; когда окрепну, меня сводят на него взглянуть.

– Ребенок? – повторила Консепсион. – У мужчины? Просто чудеса. Как же ты забеременел? Ты же не… – Она осеклась, стыдясь договорить. Но ужасная мысль не исчезала. Консепсион взглянула решительно и спросила: – Ты это делал с другим мужчиной?

Впервые за многие месяцы его преосвященство от души расхохотался:

– Нет, querida, я этого не делал. Это просто удивительная загадка природы, такое и раньше с другими людьми случалось.

– Тебе нужно рассказать об этом в твоем сочинении, чтобы доказать, что Мария была непорочна. Пусть неверуюшие узнают.

– Наверное, для этого нужно быть того же пола, – сказал кардинал. – Но все равно ты подала мне хорошую мысль.

Довольная Консепсион улыбнулась:

– Ты мне раньше никогда не говорил, что у меня хорошие мысли.

Потом на ее лицо, искривившееся от близких слез, набежала тень. Страшная тоска нахлынула на Консепсион, в душе все опустело; она спросила:

– Как же нам отыскать Кристобаля?

– Я откажусь от сана, – сказал кардинал. – Денег у меня достаточно. Будем с тобой вовсю богохульствовать, верить в то, что кажется разумным сегодня, и постараемся быть счастливыми. Уедем с тобой и будем искать Кристобаля по всему свету. Иди ко мне. Обними меня.

Консепсион нагнулась, обвила руками его шею и прижалась к нему щекой.

– Мой каденей, – проговорила она, и ее слезы потекли по лицу кардинала.

А через три недели кардинал, уже в партикулярном платье, вместе с Консепсион и доктором Тапабалазо очутился в окружении пугающих экспонатов университетского медицинского музея. В столице, как всегда, шел нескончаемый косой дождь, и студенты, по непонятной исторической традиции одетые в военную форму, подняв воротники шинелей, спешили через университетский двор на лекции.

В стеклянных банках, наполненных мутным формалином, плавали: правая рука знаменитого генерала; продырявленные, как дуршлаг, желтые кишки; разноцветные раковые опухоли величиной с теннисный мяч; чудовищных размеров сердца индейцев, живших высоко в горах; утробный плод, у которого не было рта, а гениталии бесстыдно приросли ко лбу; двухголовые зародыши; печень, циррозом превращенная в ноздреватую губку; жалкие остатки выкидышей и голова человека, который нормально жил долгие годы с застрявшим в мозге наконечником стрелы.

– Это лаборатория чудес, – сказал доктор. – Я провел здесь много часов и, глядя на все эти экспонаты, раздумывал: что же это за порядок во вселенной, допускающий подобное?

Доминик Гусман, рассматривая причудливое существо в большой банке, подумал вслух:

– Опыты природы, проделки дьявола или равнодушие Бога?

– Именно так, дорогой Доминик. Взгляните на табличку.

Гусман нагнулся и прочел:

– «Тератома Тапабалазо». Это мое?

– Теперь наше, и мы не отдадим его ни за какие коврижки, уж будьте уверены. Пришлось его подстричь, чтобы просматривались детали.

– Это твой ребенок? – У Консепсион от изумления и ужаса округлились глаза. Она трижды перекрестилась и проговорила окончание молитвы «Богородица-дева, радуйся».

То, что она увидела, издалека походило на бесформенный мохнатый футбольный мяч. Но подойдя ближе, Консепсион рассмотрела печальный пустой глаз, неподвижно уставившийся в бесконечность. Того же цвета, заметила она, что и глаза кардинала. За глазом угловато торчал кусок большого пальца, а рядом – какой-то желвак, на конце которого болталась крохотная бесполезная ступня.

– Это был бы мальчик. – Консепсион показала на свисавший сбоку длинный розовый пенис.

– Яички у него были внутри спины, – сказал доктор. – Беднягу вскрыли и удалили внутренности. Потом снова начинили и поставили тут. Мы обнаружили все обычные органы, только не на своем месте. Доминик не говорил вам, что мы старались сохранить зародышу жизнь, но не к чему было присоединить оборудование? У него вообще-то отмечались признаки адаптации – некоторые органы обрастали защитной оболочкой, но продлить его существование было никак невозможно. Вот я смотрю на это ужасное жалкое существо, и мне становится очень грустно. Я так ему сочувствую.

– Мне всегда жалко чудищ, – сказала Консепсион. – Даже в сказках, где чудовище злое и его в конце убивают. Каждый раз я огорчаюсь и думаю: а нельзя, чтоб как-нибудь по-другому закончилось?… У вас не осталось тех волос, что вы состригли?

– Конечно, остались. По волосам можно многое сказать.

– Вы не могли бы мне дать немного? Когда человек теряет ребенка, у него должно остаться что-то на память.

Не задавая вопросов, доктор Тапабалазо достал из шкафа свернутый пластиковый мешочек.

– Возьмите все, – сказал он. – У вас такое доброе сердце.

Консепсион раскрыла мешочек, сунула в него руку и нащупала волосы. Вынула несколько прядей и внимательно их рассмотрела. С улыбкой взглянула на Доминика Гусмана:

– Совсем как твои. Даже седина есть, и на ощупь точно такие же. Я их всегда буду хранить.

Они молча смотрели на несчастное существо в банке, которому не суждено было появиться на свет, и Доминик Гусман вдруг сказал:

– Нужно дать ему имя. Думаю, эта «тератома Тапабалазо» ему не подходит.

Доктор кивнул:

– Боюсь только, студенты уже окрестили его «гунн Аттила», хотя одно время у них была мода называть его в честь разных политиков.

– Пусть будет «Доминик», – решил кардинал; он не сказал, но с грустью подумал, что и сам он – урод, а потому существо должно носить его имя. – Сколь могущественны падшие, – прибавил он.

Чувствуя состояние кардинала, доктор Тапабалазо положил ему руку на плечо:

– Мой дорогой Доминик, спуститься с надоевших вершин – не то же самое, что свалиться с пьедестала.

Во дворце Гусман и Консепсион снова занялись упаковкой пожитков. Кардинал уладил с секретарем оставшиеся дела, в знак благодарности отослал доктору Тапабалазо несколько книг на древнееврейском и твердо отказался от беседы с толпой репортеров, у которых слюнки текли в предвкушении скандала; они слетелись, точно стервятники, и ожидали на улице под дождем. Читая в газетах оценки своей кардинальской деятельности, Гусман испытывал странное чувство, будто все это не имеет к нему отношения. Еще он читал о том, что в обществе назревает скандал из-за детских трупов в реке. Они с Консепсион предполагали, что Кристобаль как-то выбрался из дворца и его по ошибке приняли за беспризорника, но в то же время твердо верили, что он жив, и они его отыщут. Они часами о нем говорили, каждый раз начиная словами: «А ты помнишь, как Кристобаль…» – и Консепсион собрала его любимые игрушки, чтобы он ими играл, когда найдется. Лежа в постели в объятьях друг друга, они вспоминали его сладкий запах, его заинтересованность устройством организма и выделениями, его обескураживающие вопросы в лоб, его кожу цвета темного меда и огромные карие глаза.

Утром, когда они должны были покинуть дворец на своем новом бразильском джипе, Доминик Гусман взглянул на себя в зеркало и увидел мужчину в расцвете лет, с печатью пережитого горя, но не сломленного. Он осмотрел еще багровый шрам на животе и отметил, что даже немного пополнел. Оглядел комнату: ни следа Непотребного Ишака, Сутяги, Крикунов или еще кого из бесовского сборища, что столько времени его терзало. Гусман подошел к двери и собрался в последний раз закрыть ее за собой, когда услышал легкий стук. Заинтригованный, он вернулся в комнату и огляделся. Постучали требовательнее, звук шел слева. Доминик увидел, что за окном на реку суетится птичка. Они молча посмотрели друг на друга, а потом птичка еще настойчивее заколотила по стеклу.

Не зная, что еще сделать, Гусман открыл окно, и крохотная изящная колибри впорхнула в комнату. Она будто выставлялась: летала вверх, вниз, туда-сюда, грациозно закручивала петли, неслась пулей через всю комнату и без разворота мчалась обратно. Потом уселась Гусману на руку и деловито почистила перышки. Точно живой солнечный луч, переливающийся разными красками – изумрудной и сиреневой, лазурной и небесно-голубой, алой и нежно-зеленой. Он поднес птичку к свету, и перышки заиграли всеми цветами радуги. От этой пленительной волшебной красоты перехватывало горло. Гусман отнес колибри к окну и сказал:

– Улетай, птичка.

Но крошечное существо крепко вцепилось в палец и не сдвинулось с места. Когда Гусман попробовал столкнуть птичку, она повелительно его клюнула, протестующе зачирикала и бочком подвинулась еще ближе.

– Ну что ж, ладно, – сказал Гусман и понес показать ее Консепсион. – А у нас приемыш, – известил он, подняв руку.

Удивленная Консепсион смотрела на колибри, и та повторила для нее акробатическое представление, а потом снова уселась на палец Гусмана.

– Не хочет улетать, – сказал он.

– Пойду сготовлю ей сиропу. – Практичная Консепсион всегда о ком-то заботилась. – Попьет из футляра для сигар. – Выходя из комнаты, она обернулась через плечо и сказала: – Кристобалю бы очень понравилось.

43. грандиозная кутерьма (2)

Спустившись на плато, гости любовались цитрусовыми рощами, рисовыми полями, посадками гуайявы, юкки, манго и папайи, великолепными огромными авокадо, оросительными канавами, рыбными садками и мостом через реку. Они как раз проходили через плантацию платанов, когда услышали звуки яростной борьбы; похоже, в банановых зарослях кого-то убивали.

– Ну, получай, – услышали экскурсанты; потом последовал звук смачного шлепка.

– Негодяй! Ах! Не смей! Ох!

– Нет! Нет! Нет! А-а-а!

Гости переглянулись, и Хекторо, желая доказать англичанину, что люди здесь не страдают нехваткой мужества, несмотря на поражение их аргентинских братьев в мальвинской войне, молча соскользнул с лошади, вытащил револьвер и прокрался сквозь буйные заросли к месту, где происходило смертоубийство.

Жуткие вопли и визг еще продолжались, когда Хекторо всех удивил, появившись из зарослей с подобием улыбки на лице. Он вынул сигару изо рта и прошептал:

– Придется вам помочь мне, в одиночку с такой дикостью не справиться.

Генерал достал из кобуры автоматический пистолет, учитель Луис расчехлил мачете, а английский посланник, ощутив пустоту в животе, подумал, что сейчас из первых рук получит представление о легендарной местной жестокости. Все последовали за Хекторо в упругую зелень банановой листвы.

Прокравшись несколько метров, Хекторо приложил палец к губам и ткнул пальцем; отряд немного рассредоточился и вгляделся сквозь листву.

Донна Констанца, бывшая миллионерша, и ее возлюбленный Гонзаго, бывший партизан, решили воспользоваться тем, что все заняты гостями наверху, и спустились на малом подъемнике, чтобы уединенно поскакать в обезлюдевшем раю плато. Бойцы отряда стали очевидцами того, как эти двое самозабвенно совокупляются в немыслимой позе, брызгаются соком и размазывают друг на друге фрукты из неуклонно уменьшавшейся кучи. Гонзаго как раз слизывал с плеча донны зернышки граната, а та, вращая бедрами, запихивала ему под мышку банан.

Хекторо наблюдал за сладострастной сценой с нескрываемым удовольствием; генерал глядел как бы с отстраненным изумлением, учитель Луис – с ужасом при мысли, что же подумает английский посол, а тот настолько ошалел, что не заметил, как, чуть не проколов спину, на него свалилась пика.

Хекторо, крестьянин по природе, не мог наслаждаться столь великолепным зрелищем и хоть как-то в недо не поучаствовать; когда влюбленные достигли апогея сладострастного землетрясения и затем откатились друг от друга, Хекторо вскочил на ноги, заорал: «Эге-гей!» – и восхищенно замахал сомбреро.

– Mas, mas! – кричал он. – Queremos mas![88]

Донна Констанца и Гонзаго потешно вздрогнули от неожиданности, увидели шеренгу пялившихся сквозь листву глаз и прыгающего Хекторо, который семафорил шляпой. Донна Констанца взвизгнула, подскочила и скрылась меж деревьев, оставляя след из раздавленных фруктов. Гонзаго замешкался, поднялся, прикрывая руками низ живота, и застенчиво поклонился. Ухмыльнувшись до ушей, он огляделся в поисках пути отступления и последовал за возлюбленной.

– Здорово! – воскликнул Хекторо.

– Извините, пожалуйста, – сказал учитель Луис посланнику.

Генерал засунул пистолет в кобуру и вытер платком взмокший лоб, а посол отметил у себя на брюках два одинаковых грязных пятна, потому что стоял коленками в мокрой глине.

Поднявшись на утес, генерал попытался возродить торжественность визита, лично поблагодарив всех, кто устранял неисправность подъемника, но все сбилось. Дионисио строго-настрого наказал Ремедиос и близко не подпускать графа к генералу, чтобы избежать долгих и неправдоподобных объяснений.

Но граф был неудержим; стряхнув с руки вцепившуюся в него Ремедиос, он шагнул вперед и витиевато представился:

– К вашим услугам, граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура, и да хранит Господь истинного католика – его величество.

– Однако, – проговорил генерал, недоверчиво оглядывая персонажа из древнего прошлого. На графе красовались заржавевшие остатки доспехов, напяленные поверх индейской одежды, детали которой торчали сквозь латы. На кирасе виднелись дырки, пробитые пулями из автомата Ремедиос, гребень бургундского шлема с забралом расклепался и печально свесился набок. До генерала вдруг дошло, что еще несколько человек тоже одеты в остатки древних доспехов; он сморгнул и потряс головой.

– Так звали моего предка, – сказал генерал. – Он пропал в 1533 году во время экспедиции, отправившейся на поиски города Вилькабамба, и это он основал Ипасуэно.

– Вот именно! – воскликнул граф. – А потому я заявляю права на все твои владения, которые не являются твоими, пока я пристойно не скончаюсь.

Недоумение генерала еще больше возросло, когда граф прибавил:

– Поскольку я твой старший родственник, ты должен покориться моей власти, а иначе я отрежу тебе нос, как тому мавру в Кордове!

– Мы позже переговорим об этом наедине, – дипломатично ответил генерал и поманил к себе сына, который пытался незаметно улизнуть: – Дионисио, поди сюда и объясни мне кое-что.

Никакие объяснения за завтраком в ресторане «У донны Флор» не смогли убедить генерала, что граф – действительно граф, которого в день святой Цецилии вместе с пятьюдесятью солдатами погребла под собой снежная лавина, но Аурелио вернул их к жизни, чтобы помогли раскопать город. Дионисио показал отцу фамильный перстень Монтес Coca.

– Граф его узнал и требует обратно. По счастью, он помнит только то, что происходило сотни лет назад, и забудет, что собирался отрезать тебе нос. Ремедиос за ним приглядывает, чему я очень рад.

Английский посол, ничего не поняв из пространного доклада на кастильском диалекте, пинками отгонял свинок, что собрались у его ног в ожидании объедков, а потом вдруг понял, что совершил ошибку, заказав «Цыпленка для настоящего мужчины». Когда ядреный соус чили запустил клыки ему в глотку, посланник сильно поперхнулся, и слюна неудержимым потоком потекла из перекошенного рта прямо на скатерть. Ярко-красный румянец, заливший лицо и шею посла и превративший его в подобие саламандры, вероятно, на три четверти был вызван «Цыпленком для настоящего мужчины», а на четверть – жутким стыдом от внезапной le'se-majeste…[89] С вытаращенными глазами он схватил кувшин для воды, залпом выпил содержимое и только потом сообразил, что в кувшине была водка. Бедный посол чувствовал, как неотвратимо накатывает опьянение; пот лил с него ручьями. Он еще успел скормить немного объедков свиньям, и те с визгом убежали, а потом голова посланника медленно опустилась в тарелку с недоеденным завтраком, и он, пуская слюни, убаюкался сном младенца. В оцепенении он напрудил себе в резиновые сапоги, а снилось ему, как донна Констанца и Гонзаго забавляются в луже рвоты.

– Ремедиос… – повторил генерал, не замечавший состояния посла. – Где-то я слышал это имя, и лицо ее кажется очень знакомым. – Он покопался в памяти. – Я видел ее на листовке «Разыскивается преступник», она – лидер «Народного Авангарда»!

Дионисио похолодел при мысли, что генерал надумает сейчас арестовать Ремедиос, и перебил отца:

– «Народный Авангард» давно распустили, папа, как только был объявлен мир. Как тебе еда, мама, нравится?

На лице мамы Хулии, непривычной к воздействию коки, еще блуждала улыбка. Мама кивнула в ответ:

– Мне-то да, а вот ему, по-моему, нет.

Проследив за направлением ее взгляда, присутствующие разом отметили печальное состояние посла: он уткнулся лицом в тарелку и напустил в нее лужицу слюны, что уже потихоньку стекала на пол.

– Господи! – проговорил генерал, поднимая пустой кувшин. – Он все выпил! Наверное, подумал, там анисовая вода.

– Нужно прочистить ему желудок, – сказал Дионисио.

– Ой! Он обдудолился! – неделикатно обнародовала свои наблюдения мама Хулия.

– Что за выражение, дорогая! – упрекнул ее муж, на что она упрямо ответила:

– Так обдудолился же! – и, лихо сдвинув набекрень экстравагантную шляпку, спросила: – Ну, как я выгляжу?

– Да что ж за день такой ужасный! – простонал Дионисио. – Мне так хотелось показать, чего мы достигли, и произвести на вас впечатление. Пойду за Аурелио, он займется послом.

Пока Дионисио не было, появилась молодая женщина с младенцем, и мама Хулия подскочила к ним и заворковала над ребенком. Тот, сморщив личико и суча ручками-ножками, захныкал, и мама Хулия, чтобы успокоить дитя, сунула ему в рот пухлый палец.

– Бедняжка голодный, – сказала она.

– Он плачет, потому что у него нет имени, – ответила молодая мать. – Мы его еще не окрестили.

– А как вы его назовете?

– Дионисио Двадцатый. Правда, миленький?

Мама Хулия машинально повторила имя, но вдруг напряглась:

– Двадцатый маленький Дионисио? А кто его отец?

– Дионисио, разумеется. Ну тот, со шрамами на гриле. Генерал вознес взгляд к небесам, глаза же мамы Хулии просто закатились.

– Что?! Сколько же их у него?

Девушка довольно улыбнулась и покачала ребеночка на бедре:

– Этот – самый последний Дионисио, а еще есть штук двадцать маленьких Аник.

Кока мгновенно улетучилась из мамы Хулии. Она глубоко вздохнула и ледяным тоном произнесла:

– Вы слишком молоды, чтобы иметь сорок детей.

– Так жен-то у него полно.

Мама Хулия зашагала прочь от ресторана, и генерал бросился за ней следом. Она сорвала с головы шляпку с причудливыми цветами, закатала рукава и неслась по улице, разыскивая сына и выкрикивая:

– Ну, покажись, злодей! Распутник! Врун!

Потом она лупила Дионисио по голове зонтиком, тот прикрывался, а толпа радостных зевак подбадривала маму Хулию.

– Хернандо! – кричала она. – Сделай же что-нибудь! Он мне больше не сын! Он опозорил имя семьи! Кобелина!

Генерал разоружил ее и держал за руки, а она вырывалась и вопила, пока, наконец, не расплакалась у него на груди:

– Где же мы возьмем денег на сорок подарков ко Дню всех святых?

– Ничего, ничего, – бормотал генерал, гладя ее по голове; потом взглянул на Дионисио: – Я с тобой позже поговорю.

Появление капитана Папагато и генерала Фуэрте отвлекло генеральское внимание от жены и сына. Капитан Папагато хоть и боялся, что генерал Хернандо Монтес Соса признает в нем дезертира, не смог пропустить лупцевания Дионисио зонтиком. Генерал и в самом деле узнал молодого капитана, который в Вальедупаре сменил имя на Папагато и исчез сразу после убийства генерала Фуэрте. Отец Дионисио уже открыл рот, еще не зная, что скажет, когда в дверях дома появился генерал Фуэрте собственной персоной: он пытался прогнать небольшую свинью, которая тайком к нему пробралась и стала жрать ботинок. Генерал Фуэрте решил на людях в тот день не показываться, поскольку Монтес Соса был когда-то его заместителем, а сам он инсценировал собственную гибель, чтобы дезертировать из армии.

Старые знакомцы встретились взглядами и молча застыли с разинутыми ртами. Палец Монтес Соса тыкал в Фуэрте:

– Но ведь ты же умер!

– Умер, умер, – ответил генерал Фуэрте и проворно шмыгнул в дом.

Генерал Монтес Соса закрыл лицо руками и несколько раз встряхнул головой. Потом отнял руки, пробормотал что-то сам себе и сказал Дионисио:

– Похоже, у тебя тут не только гарем, но и привидения.

– Дочь Аурелио иногда здесь появляется, – ответил Дионисио, – а она – покойница. Кстати, Федерико тоже.

Генерал устало вздохнул:

– Объявляй скорее концерт, и покончим с этим, ладно? Я ужасно хочу домой.

44. святой Фома скорбит душой

Ненасытная жара долин вгрызалась в души крестоносцев, испепеляя их сердца. В небе трепетали миражи: арабские полчища вели нескончаемые сражения меж призрачных небоскребов и сцен пасторальной идиллии. Мозолистые крестьянские задницы покрывались ожогами третьей степени от прикосновения к железным сиденьям тракторов, и не предназначенные для чужих ушей разговоры прекрасно слышались за мили, оскорбляя чувства впечатлительных вдовиц. Дрожащая дымка превращала обычные предметы в нечто редкостное и чудное: черные кошки становились мужскими котелками, а железные лохани оборачивались парящими монолитными броненосцами. В полях измученная жарой скотина, точно обваренная кипятком задолго до забоя, страдала ужасными непостижимыми галлюцинациями, а заарканенные лошади предпочитали тут же рухнуть без чувств, лишь бы их не вытягивали из тени.

Охрана держалась: прохлада вечера даст силы для новых буйств, а церковников поддерживали собственная дурость или беспримерная рьяность. Привыкший к горной прохладе столицы монсеньор Рехин Анкиляр чувствовал себя так, будто его перенесли в потусторонний мир, где нет ничего твердого. Разжиженные предметы перетекали друг в друга, нелепо пародируя искусительный танец живота, а хриплые визги и стоны диких животных поблизости давали представление об адских муках. В этой дьявольской абстракции он с нетерпением ждал вечерней прохлады, когда в своей палатке, где донимают комары, он будет восхищенно внимать монологам Ангельского Доктора.

Румяный, лысый, как коленка, высокий и негнущийся, как прусский гренадер, но невероятно тучный святой Фома Аквинский, ссутулившись, сидел в палатке, и его сверкающая макушка исчезала в складках провисавшего брезента. Как-то ночью Анкиляр проснулся, растревоженный сладким запахом пота толстяка, и узнал в черной тени грузные телеса того, кто был его идеалом.

Он сел в койке, протер глаза, взглянул еще раз и, сомневаясь, спросил:

– Святой Фома?

Темная тень кивнула и сказала:

– Ты хоть представляешь, какая это скука – смерть?

– Вообще-то нет, – ответил монсеньор.

– Узнай же от меня, сын мой, узнай же от меня. Я умер, направляясь на Лионский Собор, и тогда подумал: «Ага! Теперь-то я узнаю истину!» – а знаешь, что вышло? Мне известно ни на йоту больше или меньше, чем при жизни. Поверь мне, смерть – сплошное разочарование. А теперь прошу извинить, в это время я обычно встречаюсь с Галилеем. Весьма интересный человек! По его теории, материя состоит из математических точек и бесконечных линий, но я, естественно, склоняюсь к взгляду Аристотеля. Точка зрения Галилея, разумеется, ересь, ибо угрожает доктрине евхаристии. Увидимся завтра.

В последующие ночи святой Фома пунктуально появлялся в одно и то же время и продолжал несвязный поток воспоминаний, заполняя колоссальными телесами все пространство палатки. В паузах он покачивал головой, словно говоря: «Да, вот так это и было», – и в опьянении бессмертием устремлял взгляд сквозь монсеньора, обращаясь к нему как бы из далекого далека:

– Однажды я испугал французского короля… Я раздумывал над опровержением манихейства и так грохнул кулаком по столу, что король подскочил до потолка… А ты знаешь, что нам приходилось писать сокращениями, чтобы экономить пергамент? Понимаешь, он очень дорого стоил… Альберт Магнус, мой учитель, как-то изготовил механическую голову, и она все говорила, говорила… Это так раздражало… Когда он умер, я не мог вынести этой болтовни и, в конце концов, закопал голову в одном из коридоров… Меня потом преследовало чувство вины… Магнус как-то сказал обо мне: мол, его считают медлительным быком, но когда-нибудь весь мир прислушается к его мычанию. Мило с его стороны, правда? Моя собственная семья похитила меня, когда я был ребенком… Знаешь, я вовсе не планировал становиться святым, просто жил сочинительством и трапезничал… Альберт был святым, но благодаря чудесным изобретениям многие считали его колдуном… Как думаешь, диалог – удачная форма философской работы? Ее предпочитал епископ Беркли… Он все ищет средство от запора; я ему говорю: «Дорогой епископ, у мертвых запора не бывает», это я так говорю… Знаешь, недавно какой-то университет выпустил мою «Сумму теологии» в шестидесяти томах. Я все время вношу исправления, и сейчас в ней уже три тысячи томов, а епископ Беркли говорит: «Дорогой доктор, даже мертвый это не сможет прочесть… нет, в самом деле, смерть – бесполезное занятие».

– Я прочел шестьдесят томов! – воскликнул Анкиляр. – Многие куски я знаю наизусть!

Анкиляр впервые перебил Доктора за долгое время его ночных раздумий. Тот сильно удивился и помолчал.

– Не стоило, – наконец сказал он. – Я полностью переделал этот труд. Когда я еще жил, мне было откровение, и с тех пор я не написал ни строчки, потому что все слова превращаются в труху, даже написанные.

– Но ваши труды – основа и краеугольный камень Церкви! – возразил Анкиляр. – Без них нет учения!

Святой Фома безразлично пожал плечами:

– Ничего не попишешь.

В голове Анкиляра зародилось ужасное подозрение:

– Ты – не святой Фома! Ты – бес, тебя послал Князь тьмы сбить меня с пути! Сгинь, дьявол, не то я сам изгоню тебя, сатанинское отродье!

Тень покачала головой:

– Ничего не выйдет. Я посетил твой поход, чтобы самолично увидеть плоды своих трудов. Хочу посмотреть, как ты силой заставляешь евреев и мусульман публично есть свинину; хочу увидеть, как ты уничтожаешь следы допросов и сжигаешь ни в чем не повинных, в ком исступленности больше, чем рассудка. Посмотрю, как ты отбираешь добро у бедняков и мучаешь женщин, боясь собственной похоти… Ты слышал, что мой труд запретили в Парижском университете?… Будь я сатаной, был бы падшим ангелом, потому что херувимами становятся от знания, сопоставимого со смертным грехом. Григорий Великий говорит, что перед падением сатана вошел во всех ангелов, передав им беспредельную славу и знание…

– Ты не святой Фома, – повторил Анкиляр.

– Тем не менее я стану сопровождать тебя в походе для блага своей души.

– Не приближайся ко мне! – Анкиляр истово крестился и бормотал «vade retro».[90]

С этих пор Доктор Ангеликус более не навещал монсеньора Рехина Анкиляра. Теперь святой в задумчивости бродил по лагерю, огромной тушей заслоняя фонари, и на складках его румяного лица отражалось пламя костров. Никем не видимый, он грустно бродил по пепелищам, стоял на вершинах холмов, глядя на разоренные селения, с жалостью вглядывался в лица изуродованных детей, оскверненных девушек и смиренно покачивал головой. Его не видел никто, кроме монсеньора Анкиляра, который выписал по памяти изречения святого о ереси и каждый раз при встрече тыкал ему в лицо листком. Святой устало глядел на монсеньора и говорил: «Я переписал этот пассаж».

Бестелесный, но тучный святой наблюдал, как по мере продвижения крестоносцев по льяносам к сьерре создается трафарет действий. Они разбивали лагерь на подходе к селению. Рано утром, неся хоругви и дымя кадилами, крестоносцы отправлялись на площадь. Во главе процессии на черном жеребце ехал Непорочный с застывшим на лице восторгом исступленной веры, а позади него группа священников распевала псалом «Пришел создатель».

Святой Фома – эрудит, философский гений, убежденный эмпирик и противник латинских аверроистов[91] – записывал, как школьник в тетрадочку, все увиденное и систематизировал результаты. Обычно везде все начиналось хорошо, поскольку перспектива неожиданного праздника жителей воодушевляла. Прибегали запыхавшиеся ребятишки, люди бросали работу на полях и валили на площадь в предвкушении великолепного зрелища, после которого можно будет всласть попьянствовать и поблудить. Им очень нравилась проповедь монсеньора, где обличалось все и вся, но они застывали в недоуменном молчании, когда им предлагалось разоблачить заблуждения в вере своих собратьев. Кто-нибудь отпускал шуточку, вроде: «А вот Рейнальдо думает, что Иоанн Креститель – это на самом деле Непорочная Дева», – и вот тут начинались беспорядки, поскольку охрана незамедлительно приступала к возмездию. В крупных городах власти быстро и безжалостно изгоняли крестоносцев, а в небольших – кто-нибудь бросался к местным каудильо или крепким помещикам с просьбой прислать вооруженные отряды из пастухов и батраков; те мчались галопом и прогоняли мародеров, в городке появлялась парочка трупов, праздник грустно обрывался. После таких случаев в монсеньоре росла ярость: сатанинская сила распространяется по стране, и он, отойдя на безопасное расстояние, устраивал зрелищные службы, в которых скопом отлучал жителей города от церкви.

Но в селах и деревушках, где крестоносцы числом превосходили жителей, монсеньор преуспевал более и собирал богатый духовный урожай. В этих уединенных местечках ему удалось спасти не одну душу, вырвав у нее традиционное признание и убив ее, пока она не успела передумать. «Верующие в Христа многажды ведут войну с неверующими, дабы не позволить им замутить веру», – цитировал он святого Фому, или еще: «Что касается ереси, это грех, заслуживающий не только разлучения с церковью путем отлучения от нее, но и разлучения с миром путем придания смерти». Для гладкости процедуры он не упоминал, что даже в дни итальянской инквизиции еретикам сначала делали два предупреждения и давали время хорошенько подумать.

Наверное, самый примечательный случай имел место в селении Комедон, где крестоносцы лицом к лицу столкнулись с другим крестовым походом.

В тех краях люди впадали в некий экстаз, вызванный нищетой и отчаянием, которые понуждают искать утешения и самовыражения в болезненном мистицизме. Толпы людей, вперивших внутренний взор в будущий счастливый мир, мотаются по селам и в подражание Христу распинают себя, доводя зрителей до безудержной благоговейной дрожи. Распинальщики прибыли в Комедии на день раньше крестоносцев, и многочисленные кандидаты в святые уже торчали на верхушках телеграфных столбов в ожидании пищи, что принесут и передадут им наверх верующие; таким образом они повторяли восхитительную уловку волхва Симона. За околицей до крови высекли двадцать мужчин покойницкого вида и привязали их веревками к крестам, которые они таскали на себе по всей округе. Пока распятые, опьяненные безумным заигрыванием со смертью, висели и созерцали кошмарные видения, вызванные жарой и удушьем, внизу их ликующие сотоварищи с закатившимися глазами секли друг друга, а жители селения крестились, молились, рыдали и выли, трясясь от возбуждения, что вызывается гадким подглядыванием за чужими муками.

Когда подошел крестовый поход, его участники, столкнувшись с таким разгулом самоистязания, все как один замерли от изумления. Оно быстро сменилось злостью: надо же, опередили и переиграли; никто из жителей не стремился посмотреть на их процессию, никто не выносил столов и не уставлял их едой, ни один не принял монсеньора за кардинала и не преклонил колен поцеловать перстень. Жители досадливо скользнули по крестоносцам взглядом и снова вперились в стонущие на крестах тела и на самоистязателей, ударами цепов и бичей цедящих друг из друга кровь.

Рехин Анкиляр решил, что распинальщики берут на себя грехи мира, чтобы искупить их и облегчить страдания других в Судный день. Он разглядел в том отвратительное богохульство и пришел к выводу, что это – ересь, поскольку Христос собственными страстями уже справился с задачей. Анкиляр привлек всеобщее внимание к походу, приказав своим людям заменить веревки, прикреплявшие распинальщиков к крестам, на гвозди. Самобичеватели, полагая, что наконец-то пришел День гнева, радостно покорились пулям и мачете охранников.

Ангельский доктор, прокручивая в голове написанные им многословные работы о сути закона, уныло размышлял о многообразии способов, какими чистый свет его разумных выводов можно превратить в столь грязное дело. Глядя на кровавую бойню, он жалел о каждом своем слове, навеки запечатленном на пергаменте. «Возможно, моя привычка диктовать сразу четырем секретарям препятствовала ясности мысли», – размышлял он.

45. патриотический концерт дона Эммануэля

Под умелым попечением Аурелио английский посол проблевался остатками крепчайшей водки. Его резиновые сапоги высушили, а самого напоили отваром, чтобы вернуть сознанию хоть какое-то подобие нормального, если, конечно, не считать вспыхивающих перед глазами радужных огней. Посла отволокли на стуле к месту, где проходила музыкальная феерия дона Эммануэля, но англичанину пришлось встать для первого же номера – дон Эммануэль объявил исполнение национального гимна Великобритании. Ноги посланника не слушались, и он, ища поддержки, грузно оперся на генерала.

В Кочадебахо де лос Гатос имелся музыкальный кружок. Во многих городах есть такие музыкальные клубы, состоящие из инструментов, какие удается отыскать или соорудить, и музыканты соревнуются в громкости звучания, выбирая на свое усмотрение и тональность, и темп. В результате возникает нагромождение ритмов и мелодий, случайных шумов и беззастенчивой фальши, что выше понимания даже Штокхаузена и утрет нос белиберде даже самых-самых претенциозных авангардных джазовых ансамблей. Цель этих собраний сузафонов, треснутых валторн, перебинтованных горнов, самодеятельных бамбуковых свистулек, гитар, перетянутых электропроводом, и аккордеонов, у которых действуют только диезы и бемоли, – выйти на новый уровень удивительно скрипучей какофонии и тем самым усилить впечатление полнейшего хаоса на праздниках.

Но кружок из Кочадебахо де лос Гатос был в значительной степени усмирен терпеливыми наставлениями мексиканца-музыковеда, кому время от времени помогал Дионисио. В связи с предстоящим событием мексиканцу способствовал и дон Эммануэль, который научил музыковеда нескольким патриотическим английским песням, а также ставил детскому хору идеальное произношение.

Эти маленькие детки и поднялись теперь, чтобы исполнить национальный гимн Великобритании. На зрителей смотрели двадцать серьезных мордашек, обрамленных копнами густых черных волос, у девочек завязанных в такие тугие хвостики, что торчали с головенок почти под прямым углом. Все были одеты в самые нарядные красно-черные пончо с кисточками, а когда время от времени дети застенчиво улыбались, обнаруживалась их щербатость, от которой певцы очаровательно шепелявили.

Оркестр взял первый аккорд, сбился, но затем выправился. Однако начал он не «Боже, храни Королеву», а песню итонских гребцов. Сильно удивившись вначале, посол затем раздулся от гордости, точно старый боевой конь при звуке сигнальной трубы. Он стал подпевать, но потом, несмотря на хворобу, обнаружил, что слова звучат незнакомые. Вот что пели двадцать ангельских голосков, немного задыхаясь, но точно ведя мелодию:

Я миленький мальчонка, Нежнее поросенка. Я в розовой пижамке И с розочкой в кудрях. Что еще педрилкам нужно? Вот сейчас мы ляжем дружно. Жопка к жопке, спинка к спинке — В мире нет счастливей свинки!

Восторженная улыбка расплылась на физиономии дона Эммануэля, когда он увидел, как недоумение посла переходит в ярость. Посланник еще не протрезвел, а потому решил, что сможет исправить ситуацию, если пропоет верные слова; он взмахнул руками и запел: «Вот сейчас наляжем дружно…» Такое проявление патриотизма произвело впечатление на оркестр, он подхватил мелодию, а дети запели припев из подправленного доном Эммануэлем варианта, и вместе они совершенно заглушили посла.

– Мне помнится, мелодия была другая, – заметил генерал сыну. – Они что, поменяли гимн?

Дионисио не успел ответить, потому что дон Эммануэль вышел перед собравшимися во дворе Дворца лордов и объявил:

– Наша следующая песенка называется «Британские гренадеры». Надеемся, она понравится вам не меньше предыдущей.

Он поймал взгляд посла, подмигнул ему и повернулся к уже игравшему начальные такты оркестру под управлением мексиканца. Дон Эммануэль и на этот раз усовершенствовал слова:

Один морсом захлебнется, Другой пивом обопьется, Кому-то смерть запор принес, Кого-то разобрал понос. Но нету ничего страшнее, Коль сифилис у молодца, И вечно «кап-кап-кап» с конца, Как больно жалит гонорея!

Посол возмущенно вскочил, и все тоже поднялись, полагая, что нужно устроить овацию стоя. Посланник безнадежно посмотрел на вежливо аплодирующую толпу и малодушно к ней присоединился. Но испытание кончилось не раньше, чем он прослушал изящно гармонизированное исполнение двадцати четырех куплетов «Бал в Кирримуире» плюс «Дина, Дина, покажи нам свои ножки», остроумно замкнутую в бесконечные повторы. В финале, когда настало время полицейскому произнести традиционную речь, посол впал в глубочайшее уныние и, плюхнувшись на стул, гадал, как это без прожекторов удалось высветить площадку красивыми разноцветными огнями.

Косоглазый бывший начальник полиции только-только начал почесывать чирей на носу, мобилизуя красноречие, когда с улицы донесся крик:

– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – и оборванный странник прибыл на своей костлявой лошади.

– Ба! Это же трехсотлетний старик, – сказал Дионисио отцу и тут же об этом пожалел, когда генерал стрельнул в него озлобленным и покорным взглядом.

Дон Эммануэль, недавняя жертва странника, не упустил свой шанс и выскочил вперед.

– Вон тот видал, – сказал он, показывая на удрученного посла, свесившего голову на грудь. Посланник ненадолго очнулся, когда дрын старика треснул его по голове, а затем окунулся в прерывистый обморок, в котором ее величество королева кокетливо вскидывала ножки и декламировала непристойную переделку стиха «Парнишка стоял на горящей палубе».

Суматоха, вызванная появлением старика, совершенно перечеркнула речь полицейского, чье краснобайство невозможно было расслышать за шумом рукопашной схватки: визжали свиньи, направо и налево сыпались тумаки. Когда благие побуждения толпы утихомирить смутьяна иссякли, выяснилось, что тот спокойно сидит на заборе, откуда и наблюдает за потасовкой. Маме Хулии порвали платье, у генерала скособочился медальный иконостас, а дон Эммануэль куда-то пропал.

Когда день клонился из лета в осень, горожане преподнесли генералу «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства» за служение демократии, а также наградили посла за то, что приехал и вследствие этого перенес столько треволнений. Потрепанные экскурсанты вернулись к вертолету, причем посла несли в гамаке.

У винтокрылой машины мама Хулия расцеловала Дионисио в обе щеки, при этом его обслюнявив, а генерал обнял сына и сказал:

– Дио, это был самый напряженный и чудной день в моей жизни.

– Ну что ж, папа, неплохо узнать, как живет половина человечества.

– По счастью, я из другой половины.

– Ну, где еще можно каждый день есть свинину?

– В Саудовской Аравии?

Они рассмеялись, а мама Хулия проговорила:

– Что-то у меня голова побаливает. Нельзя ли мне еще мешочек того шпината?

Генерал забрался в вертолет и увидел, что пилот крепко спит, а на коленях у него раскрыт порнографический журнал. Монтес Соса тихонько взял журнал и поманил Хекторо. Тот, тронув лошадь шпорами, подъехал, и генерал вручил ему глянцевое издание, сказав при этом:

– Думаю, вам понравится.

Хекторо перевернул журнал вверх ногами, перелистал страницы с раскоряченными красотками, над некоторыми серьезно задумался и отдал генералу.

– Извините, – сказал он, – но, по мне, у них не шибко волосатые, и потом, они ж почти все белые. К тому же я сейчас другую книгу читаю, уже на середине.

– Я возьму! – заявил Мисаэль, и генерал кинул ему журнал. Мисаэль засунул его поглубже в котомку, так широко улыбаясь, что на всех его золотых зубах вспыхивало солнце, а генерал посоветовал:

– Смотри, приятель, чтобы жена тебя с ним не застукала.

На следующее утро английский посланник проснулся в резиденции Монтес Соса в Вальедупаре, и в голове у него играли несколько оркестров караульного полка. Особенно выделялся турецкий барабан. Шелковый халат посол надел наизнанку, а тапочки – не на ту ногу. В холле он столкнулся с генералом, который надзирал за стараниями слуг начистить фамильную коллекцию колониального оружия.

– Ничего не помню из вчерашнего, – сказал посол. – Я хорошо провел время?

– Я не говорю по-английски, – ответил генерал единственной английской фразой, которую знал.

– Видимо, хорошо, – проговорил посол и пошел наверх одеваться. Состояние костюма его ужаснуло: на коленях брюки были вымазаны в земле, и от них отчетливо пахло детской неприятностью. В кармане оказались базальтовый фаллос на кожаном ремешке, великолепно украшенный рельефными ягуарами, и клочок грязной бумаги с каракулями.

Посол отнес их вниз и с грехом пополам набрал кастильских слов спросить генерала, что это такое.

– Это знак отличия, – сказал генерал, – «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства», а в записке говорится, что ваши сапоги произвели на всех очень сильное впечатление.

В Кочадебахо де лос Гатос британцы слывут благородными людьми, потому что посланник, беспокоясь, не совершил ли чего недостойного в запамятованный день, заказал партию высоких резиновых сапог всех размеров, и их доставили из Лондона дипломатическим багажом. Он переправил сапоги в Кочадебахо де лос Гатос, где и по сей день их надевают по особо торжественным оказиям в строгой очередности, установленной советом неформальных лидеров города.

46. как Аурелио стал самим собой

Я, Аурелио, говорю, а генерал Фуэрте записывает. Он мне уже сказал: «Аурелио, говори помедленнее», – и ручка у него скребется, как мышь. Я спрашиваю: «О чем говорить?» – и он отвечает: «Аурелио, рассказывай о себе, ц собираю сведения». Он говорит, я – словно редкая бабочка, и мне приятно, но виду не подаю. Нехорошо улыбаться, когда хвалят, это все равно как бахвалиться, а такая похвальба недорого стоит.

Я – это не я, или, если сказать по-другому, меня сразу несколько в одном «я», такая моя жизнь, и потому я разговариваю с генералом Фуэрте – бледнолицым. До того как во мне появилось мое третье «я», Аурелио не разговаривал с бледнолицыми, ведь с первого взгляда ясно – их нет. У них не было лиц, они – как альпака, как кошки, не любят смотреть в глаза и отводят взгляд. Белый смотрел на меня и видел аймара, он видел во мне племя, а не меня, и я тоже, глядя на него, видел только бледнолицего. Но теперь во мне три человека, и я хорошо вижу. Я жил среди разных народов, и для каждого у меня было свое «я», и три этих «я» в одном и есть я сам, но, может, это уже мое четвертое «я», quien sabe?[92]

Да, я был аймара, это видно по моей одежде, но она – лишь напоминание о той, настоящей, что давно сносилась. Моя широкополая белая шляпа напоминает грудь Кармен – еще одна причина, почему я ее ношу. На мне яркий разноцветный жилет, он богато вышит золотой нитью, а куртка – еще ярче, и на ней черным вытканы ламы, которых никто не видел уже сотни лет, потому что они все вымерли.

Аймара, скажу тебе, не добрый народ, эти индейцы не ласковые, как кечуа, у которых даже речь нежна, словно ласковый шепот. Кечуа радушнее нас; однажды случился большой пожар, и в нем уцелели только добрые души. Аймара любят драться на праздниках, мой брат в такой драке погиб. Я перепрыгнул через его могилу, чтобы вырасти. Брат расколол себе голову о камень, когда на ярмарке затеяли борьбу. Еще аймара напиваются огненной водой, едят одну картошку и оттого сильно глупеют; они воняют, потому что жалеют тратить воду на мытье; в здешних краях гибнет тело Пачамамы, и что бы я ни пил, сначала вылью немного на землю, ты видел, потому что Пачамама умирает от жажды. А виноват в этом Инти, Инти-солнце; оттого что нет воды, женщины моют волосы своей мочой.

Но так было не всегда. Сначала, когда Виракоча сотворил нас, в небе жила только Луна, а на высоких плоскогорьях лежали огромные озера, там, где теперь только соль и пыль. Во времена Луны мой народ был велик и многочислен, а земли наши – больше владений инков. И был еще один народ, хуже нас, тех людей создали из слизи, и они жили тем, что ловили рыбу, но ничего не отдавали Пачамаме. Их называли по-разному: «пожиратели водорослей» и «раздувшаяся печенка», эти люди были уродливы, тупые, грязные и ленивые; но вот мы пали и стали, как они.

«Как это случилось?» – спрашивает генерал Фуэрте, Царапая ручкой, словно курица роет в уличной пыли, и я говорю: «Ты хочешь услышать легенду или узнать, что думаю об этом я?» И он отвечает: «И то и другое, конечно». Но, может, легенда и то, что думаю я, – две стороны истины. Легенда гласит: однажды вдруг вышло Солнце, и высушило озера, и превратило в соль все земли Тьяуанаку вокруг «Срединного Камня», чье настоящее имя никому не известно. И двенадцать наших племен сражались друг с другом, а потом пришли инки и победили нас, потому что мы были разобщены, и почти всех нас инки превратили в кечуа. Но я думаю, мы пали из-за Тунупы.

«Кто это – Тунупа?» – спрашивает генерал, а я говорю: «Я собирался тебе рассказать», – и он отвечает: «Прости». Тунупа – тот, кого Мисаэль называет «Чанго», но только наш громовержец добрее. Тунупа живет в вулканах. У Тунупы было пять воинов, все на одно лицо. Они носили белые одежды до земли и бороды, похожие на птичьи гнезда; у них были голубые глаза и светлая кожа. «Белые люди?» – спрашивает генерал Фуэрте, и я отвечаю: «Наверное, нет, потому что бледнолицые источают ненависть, а Тунупа – любовь». Тунупа повелел нам не напиваться и иметь одну жену. Он сказал: «Творите добро, не надо зла», и приказал нам любить друг друга, а не воевать; тем, кто ему поверил, он окропил головы водой. Но царь рассердился на Тунупу, потому что тот обратил в свою веру царскую дочь, и тогда царь (я забыл его имя, потом само вспомнится, когда не надо) убил всех последователей Тунупы, а самого прогнал вон. Никто не знает, куда отправился Тунупа. Может, пошел через море и стал морской пеной; может, пробрался через отмель и на каноэ уплыл из Тикикаки в море; может, слился с Виракочей, quien sabe? Наверное, мы пали оттого, что никогда не любили друг друга и продолжали пить и воевать. Вижу, ты удивлен; знаю, ты думаешь, Тунупа – испанский бог Иисус, испанцы тоже так думали; они плохо к нам относились – говорили, что мы убили каких-то святых, вот как обстоит дело.

Генерал Фуэрте говорит: «Расскажи еще легенды твоего народа», – и тогда я спрашиваю: «Знаешь историю про обезьяну и кролика?» – а генерал мотает головой и записывает. Жила-была обезьяна, и говорит она кролику: «Ты замечал, что дерьмо прилипает к меху?» – а кролик отвечает: «К сожалению, да», – и тогда обезьяна говорит: «Вот и чудно»; хватает кролика и подтирается им.

Генерал Фуэрте говорит: «Это предание твоего народа?» – и я отвечаю: «Теперь да, потому что я только что его сочинил, а ты скажи: "Ха-ха-ха, теперь поведай еще о себе"».

Я был аймара, мой народ жил на плоскогорье по ту сторону горного хребта, что значит, наши многочисленные племена обитали там, где Пачамама не умирает. Но потом бледнолицые стали обрызгивать нас ядом с неба, стрелять в нас и подкладывать на наши тропы бомбы, которые превращались в гром и молнию, когда на них наступишь; а все потому, что белые хотели забрать нашу землю. Вот отчего мы ушли оттуда, и я направился в джунгли. Но пока я шел, в меня дважды попала молния, и вот так я стал ятири, что значит – колдун; в горах мне не у кого было учиться, но меня обучила молния – одеваться в белое и предсказывать по зародышам ламы, втыкать ножи в пол, когда рождается ребенок, и зарывать в землю послед, возвращая его Пачамаме в обмен на ребенка.

В джунглях я научился быть своим вторым мной, наванте. Это добрый народ; вот так я сравнил и понял, что аймара – не добрые. По вечерам наванте затевают борьбу, но дружескую, в ней никого не убивают. Это очень хорошо. У меня было две жены, сначала одна, потом другая; первую украли рудокопы, и больше я ее не видел, а вторая умерла от того, что к нам пришел бледнолицый с Библией; он чихал. Этот чих убил всех моих детей и половину нашего народа, все они умерли от чихательной лихорадки; и тогда мы убили бледнолицего, чтобы спасти народ; потому что иногда ради добра нужно совершить зло. Но похоронили мы его с крестом и Библией, со всем уважением, чтобы не казалось, что мы мстим.

В джунглях я научился быть пахе, на языке аймара – это ятири, колдун. А хочешь знать, как обучаются волшебству? Генерал кивает и говорит: «Ладно, Аурелио, но – и я отвечаю: «Никаких, волшебство – дело серьезное».

Все произошло потому, что я спас от смерти младшего вождя по имени Дьянари, а потом пахе племени спас жизнь мне, когда джунгли задавили меня и я умирал. Я расскажу, чему научил меня пахе. Знаешь ли ты, что у всего есть своя песня? И все можно излечить песней, только нужно точно знать – какой, ведь каждая песня – тропа. В каждом звере есть песня, и чтобы научиться ей, нужно стать зверем, это ж ясно. Так вот, чтобы научиться песням, берешь айауаски,[93] она ужасно горькая, или шори – это лоза. А чтобы научиться песням муравьев, даешь им себя искусать, рыжие муравьи самые кусачие, а для этого прижимаешься горлом к дереву и высовываешь язык, и четыре дня нельзя ничего есть, кроме обезьян-ревунов и певчих птичек. Потом вызываешь духов трубой из хвоста броненосца; ты сразу узнаешь, если придет злой дух, он воняет хуже мертвеца. Пахе снял с меня всю одежду и нарядил в перья попугая и ожерелье из улиток, он вдохнул мне в рот дым, и я узнал, что есть тропа к каждой песне, и познал дух зверя. Знаешь ли ты, что духи лечат болезнь? Я пою над снадобьем, и дух входит в него, иногда это дитя водного духа с телом ребенка и рыбьим хвостом; можно сыграть на тетиве, зажав ее во рту: донг-донг-донг, она призывает духов, и труба из хвоста броненосца тоже, а есть еще песни для бамбуковой свистульки. Я выучился превращаться в разных зверей: становился белоснежной цаплей, чтобы научиться понимать бледнолицых, и летал над их жилищами, что холмятся до небес, и тогда сказал себе: «Я не хочу жить, словно термит». Но любимый мой зверь – орел, это мой зверь. Я летал на край неба. Знаешь ли ты, что там, на краю, только визг свиней? Я стал пахе, слышал все звуки и мог петь, и песня сказала: «Летит хищный орел», – и тогда я превратился в орла и много полезного узнал от других птиц. Знаешь ли ты, что кондору нравится радуга? Пахе сказал мне: «Теперь ты чародей, и люди станут избегать тебя и говорить, что в их несчастьях виновато твое волшебство».

Это сбылось, я ведь не справился с чихающей смертью, и вот почему я ушел, живу сам по себе и развожу собак. Я женился на Кармен, она черная, только волосы у нее были рыжие, а потом побелели, и я стал своим третьим «я», которое найдет понимание с любым народом; во мне уместилось несколько человек. Теперь я знаю, как много есть разного волшебства. Я узнал, что есть священники, которые превращают вино в кровь и хлеб в плоть не понарошку, а по-настоящему, и это великая тайна. Я знаю, что Педро владеет волшебством зверей, а Дионисио – совсем другой колдун, это мы его таким сделали, когда на обряде все святые передали ему силу в танцах и песнях.

Вот теперь я живу в джунглях с Кармен и дочерью Парланчиной, которая умерла и потом родила ребенка, так что я – дедушка духа. Парланчина следит за тропами в джунглях, стережет их и всегда ходит со своим любимым оцелотом, который спит рядом с ней; она замужем за Федерико, сыном Серхио. Федерико тоже мертвый, ему нравится караулить тропы в горах. Я говорю Парланчине: «Смотри, дочка, семейная жизнь не сладится, когда один все время в горах, а другой – в джунглях», – а она отвечает: «Но ведь ты, папасито, живешь сразу в двух местах. Что ж ты мне сказки рассказываешь?» И я смеюсь, потому что это правда. Я всем сердцем люблю Парланчину, и когда вижу ее, мне хочется плакать, такая она красивая; она вроде тебя – вечно заставляет меня сказки рассказывать, только не записывает их, а запоминает, но все равно просит рассказать еще и еще раз; одну я рассказал вчера, хочешь послушать? Ладно. Вот тебе сказка.

Как-то раз один человек пошел ловить рыбу, а поймал огромного орла и подумал: «Выкрашу его синим и красным»; так и сделал. И понес орла на вершину вулкана, чтобы сбросить в жерло как подарок богам, но орел этого совсем не хотел и сам столкнул человека вниз. Здесь и сказочке конец.

Генерал Фуэрте спрашивает: «Это старинная сказка твоего народа?» – а я отвечаю: «Нет, это мой сон»; но, может, когда-нибудь он будет старинной сказкой. Каждая история с чего-то начинается. Ну хватит уж, наверное, писать? У генерала затекла рука, он ею трясет и говорит: «Все равно чернила кончились», – а я отвечаю: «Вот почему память лучше. В ней чернила не кончаются».

47. святой Фома вспоминает

В вопросах ереси я любил ссылаться на Августина, но теперь, вчитываясь в его работы, не могу не задуматься: как же получилось, что мы – те, кто напрямую общается с Богом, страстные приверженцы благоразумия и законности, – пришли к совершенно очевидным утверждениям, практическое использование которых дает столь плачевные результаты. Ведь как легко было сформулировать возражения, ответы и отклики на возражения к диалогам Сократа; с какой легкостью мысли перетекали в перо, сообразуясь в сопоставлении с поучительной ясностью трудов Аристотеля, посланиями Евангелия, текстами святых Амброзия и Григория и даже с просвещенными сочинениями ученых атеистов. Как часто, за полночь отходя ко сну, я чувствовал, что в голове бушует вихрь из тысяч цитат, наставлений и прецедентов, а проснувшись рано утром, понимал: все улеглось, и я радостно вставал, усаживал секретарей за работу, и они лихорадочно царапали перьями, записывая то, что сообщилось мне в отдохновении! Столь велика была радость труда, что все заботы отметались, и мысль ни на миг не замирала на соблазнах плоти.

И вот теперь вокруг столько ошеломляюще живой плоти в муке и доблести, она просто затопила меня; ежедневно я слышу собственные поучения из уст тех, кто творит дьявольское дело, точно все мои предостережения и оговорки ничего не значат, а теоретические взгляды, результат мучительных размышлений, истиннее Евангелия и оправдывают зверство. Лучше б моя жизнь прошла незаметно и бесследно в промозглой тиши монастырских сводов! Пусть бы все мои труды плесневели непрочитанными в сырых лабиринтах Парижского университета! Есть легенда о Магомете: как-то, собираясь на молитву, он увидел на своих одеждах спящую кошку и оторвал край платья, только чтобы ее не тревожить. Но именем этого человека совершались неисчислимые зверства, и теперь он, подобно мне, безрадостно вышагивает по райским тропам.

Я видел такое! Каждый год аймара собирались на берегу озера: молча сидели и ждали, что бледнолицые покинут их землю. Индейцев перерезали, как скот, на том основании, что ждать ухода белых людей – ересь: не будь на то Божьей воли, они бы сюда не прибыли.

Одну девушку обвинили в том, что она сделала аборт. Ей сказали: аборт – это убийство, а убийство – смертный грех; следовательно, она заслуживает смерти и потому умрет. Девушка яростно протестовала и требовала доказательств своего преступления, а ей сказали: «Если ты виновна, то заслуживаешь смерти, а если нет – сразу попадешь на небеса, и для тебя же лучше – умереть раньше срока». Охранники надругались над ней, и когда ее убили, она действительно ждала ребенка, и он умер в ней, а убийство совершили те самые люди, что обвинили ее в этом грехе.

Был один человек, который, доказывая свою невиновность, предложил сбросить его с высоты, и у меня на глазах он слетел с колокольни, но его все равно убили внизу, сказав, что такие чудеса творятся только с сатанинской помощью.

Я видел, как запуганные богачи за большие деньги покупали себе прощение, видел безумцев, что бросались в костер, но не отказывались от своих заблуждений. На моих глазах тем, кто пытался хоть немного размышлять, говорили, что сомнение – грех, их скопом отправляли на казнь, а я тосковал по человеколюбию древних, утверждавших, что в философии все сомнительно, все под вопросом. Помнится, я где-то читал: евреев следует щадить, ибо в их вере – подтверждение нашей, но чувствовал вонь тлеющих головешек, что дымятся на телах невиновных. Установили закон: писатели, врачи, чиновники и бродячие артисты – еретики по своей природе и склонностям, и врачей убивали, а еретикам отказывали в лекарском уходе.

В одном месте люди укрылись в храме, но крестоносцы подожгли церковь, и горящие обломки погребли под собой всех, даже истинно верующих, а монсеньор, который так хорошо знаком с моими трудами, причмокнул и сказал: «Где бессильно благодеяние, убеждает палка». Он еще потчевал своих людей сказками о чудесах святого Доминика – этого человека и не видели в раю.

Еще, помню, был город, где все почитали некоего Рикардо Риконондоского, и там отец Валентино встревоженно обратился к монсеньору: «Что делать, если все они примут нашу веру?» – а тот ответил: «Не беспокойтесь, вряд ли хоть один такой найдется». Город разрушили до основания, и посредника на переговорах отпустили, пообещав свободный проход, а затем вероломно убили. Крестоносцы собирались вырыть и сжечь останки этого святого, Рикардо, но верующие успели выкопать их и унести, ссыпав на шкуру буйвола. Был там один еврей, некоторые предлагали его пощадить, ибо после пыток он принял католичество и многих выдал, но монсеньор ворвался в комнату и, бросив на стол тридцать сребреников, воскликнул: «Почем нынче Христа вновь продают евреям?!»; и тогда против еврея надумали обвинение, дескать, он вырезал сердце у христианского младенца, а потом распял дитя, желая колдовством уничтожить христиан, и его заставили в том сознаться. Была там еще сумасшедшая старуха, она потеряла разум от горя, когда перебили всю ее семью; каждый день старуха оговаривала себя, надеясь найти смерть, но всякий раз ее отсылали обратно, чтобы насладиться мучениями несчастной. Но однажды она ничего про себя не сказала, и вот тогда ее арестовали и вынесли приговор на основании былых признаний. Как и остальных, ее бросили на костер, надев на голову бумажный колпак, и на нем были записаны все преступления, в которых она созналась.

Одно поселение, обнесенное стенами, стояло на холме; его жители благоразумно закрыли ворота, чтобы не допустить захватчиков. Тогда охранники разорили кладбище, зарезали скот и, соорудив катапульты, стали перебрасывать через стены тела мертвецов и трупы животных; потом они ушли, надеясь, что в городе начнется мор. Одного священника убило камнем, который бросила женщина со стены, но мне его не жаль, да простит меня Господь.

Где ни шел поход, повсюду он под тем или иным предлогом отлучал от церкви всех, у кого есть собственность; запряженные волами повозки ломились от пожитков и безмерно замедляли движение, а потом и вовсе застряли на сельском бездорожье. К походу присоединялись беспутные злодеи, привлеченные легкой наживой. Никто из их компании не обладал ни правом, ни властью отлучать от церкви, а потому я называю все происходившее разгулом наглого бесстыдства. Тяжелейший камень на моей душе – пугающая искренность и уверенность священников.

Господи! Сделай так, чтобы я никогда ничего не писал, и пусть карой мне станет бесконечная тягота сопровождения мертвых.

48. о Консепсион и Доминике Гусмане

Доминик Гусман и Консепсион под конвоем журналистов покинули столицу на своем новом джипе. Они пересекали плоскогорья, где на солнце посверкивали оранжереи, будто открещиваясь от доли несчастных работниц. Промелькнула зараженная и брошенная оранжерея, где прихвостни самого страшного наркобарона разрубили на куски возлюбленную Дионисио – Анику и ее неродившегося ребенка. Джип выехал к громадным изгибам Восточных Кордильер.

Горные хребты избавили джип от журналистского эскорта. В погоне за эффектными снимками преследователи срывались с обрывистых склонов на крутых поворотах. Одна машина слетела в ущелье, другая столкнулась лоб в лоб с разрисованным автобусом, везшим размечтавшихся переселенцев из деревень, третья перевернулась на каменистой осыпи оползня, и все ехавшие сзади автомобили сбились в неразъединимую кучу бамперов и фотографических принадлежностей. Вскоре на обочине прибавится памятных знаков со свечами, цветами, фигуркой Богоматери и черно-белыми фотографиями покойных.

За Тунха след пары потерялся; они свернули с главной дороги и решили передохнуть в маленьком селении недалеко от Аркабуко. В деревеньке следовали старому обычаю привечать путешественников: к их услугам имелся пальмовый навес с крепкими столбами, куда подвешивались гамаки.

Гусман и Консепсион сели перед джипом, закусили бокадильо – бутербродами с жженым сахаром и гуайявой, что продают бережно завернутыми в банановые или пальмовые листья, – и смотрели, как солнце опускается за снежные вершины. Горы перекидывались отражением сверкающих искрящихся красок, пасовали их облакам, пока не расцветили все небо. Гусман повернулся к Консепсион:

– Querida, глядя на этот закат, я впервые почувствовал себя верующим.

Консепсион облизала липкие пальцы и вытерла о ситцевое платье.

– А я вот гляжу и вся продрогла.

– Я дам тебе жакет, – сказал Гусман, сунулся в джип и вылез со стеганой курткой.

Консепсион осмотрела ее, пощупала материю и вздохнула:

– Я в ней буду чувствовать себя не в своей тарелке. Лучше возьму пончо.

Доминику Гусману вдруг показалось, что он вообще все делает не так.

– Мы ведь никогда не жили вместе, как муж и жена, так, чтобы все друг с другом делить. Боюсь, у меня не очень-то будет получаться.

Он подумал обо всем, чего никогда не делал: не, ходил вместо нее на рынок или по магазинам, когда она болела, никогда не спрашивал ее мнения, не говоря уж о том, чтобы в чем-то уступить или договориться. Никогда не готовил еду, не рубил дров, не подметал пол.

– Я совсем ничего не знаю, – сказал Гусман.

– Тца, – ответила Консепсион. – Со временем все узнается.

– Жизнь прошла в крупных помыслах, – продолжал Гусман, точно не слыша ее.

– Что ж, у каждого могут появиться умные мысли, – сказала Консепсион. – И у меня есть кой-какие, только я их думаю про себя, а потом оказывается, и другие думают то же самое, а еще у кого-то в головах все наоборот. Я вот немного подумаю и понимаю, что правильные – только маленькие мысли, а всякие там замыслы очень уж большие для какой угодно башки, так что нечего их и заводить. Знаешь, что мне матушка отвечала, когда я спрашивала, например: «Почему Бог допускает, чтобы детки умирали?» Она говорила: «Pregunta a las mariposas» – «Спроси у бабочек», – потому что мы знаем не больше ихнего.

Гусман рассмеялся и привычно почесал шрам на животе.

– А как же тогда жить? – спросил он.

– Нужно дать колибри еще сладкой водички, – сказала Консепсион, водя пальцем за переливчатой птичкой, которая порхала перед лицом, деликатно склевывая с губ крошки бокадильо. – И надо дать ей имя, чтоб ее подзывать. Я покапаю медом на список имен, птичка клюнет и выберет себе имя.

До сих пор казалось, что в селении ни души, если не считать двух собак, бесчисленных курочек и огромной свиньи, которая крепко спала в собственнорыло выкопанном лежбище. Но когда мир уже готов был погрузиться во тьму и Гусман нашаривал фонарик в бардачке джипа, в деревню вошла небольшая процессия индейцев-чола. Они несли на плечах топорики и лопаты, а сопровождали их маленькие усталые мулы, навьюченные здоровенными тюками с дикой гречихой и люцерной.

Индейцы безразлично смотрели на гостей, гуськом проходя мимо, и каждый, поднимая руку, говорил: «Buena'tardes».[94] Гусман по привычке вскинул руку для благословения, но, смутившись, изобразил приветственный взмах.

– Нелегко с этими людьми, – раздался позади него голос, у обладателя которого явно слышался местный выговор. – Слишком много пьют, не моются, работают без продыху, дерутся, не голосуют, и никто не знает, что у них на уме.

Гусман с Консепсион обернулись и увидели одетого в потрепанную сутану крупного смуглого человека с дробовиком в руках. Поповские башмаки порвались, соломенное сомбреро истрепалось по краям.

– Дон Бальзал, – представился он. – Я священник, а это моя небольшая паства. Могу я предложить вам еды? Немного кофе? Вам нужен ночлег? У меня славная хибарка.

– Мы были бы вам весьма признательны, – сказал Гусман. – А то уже смирились с тем, что придется провести ночь на свежем воздухе.

Священник хмыкнул и передернул плечами.

– Смею вас уверить, в хижине будет так же свежо, но зато вас не побеспокоит Ольга. – Заметив удивление гостей, священник показал на свинью. – Это Ольга. Она кормится человеческим дерьмом, потому как больше нечем. Похоже, она довольна, да вот мне ее общество совсем не по душе. Случись так, что ее когда-нибудь съедят, мы тут все перемрем от глистов, если только раньше не загнемся от чего-нибудь другого. Мне уже пять лет не платят жалованья.

Гусман виновато покраснел, но промолчал. Они с Консепсион проследовали за доном Бальзалом в хижину из пальмовых стволов, где их окружила полная темнота – только слышно было, как священник чем-то шебуршит. Вспыхнула спичка, потом вощеный фитиль, который быстро наполнил жилище ядовитым дымом горящего жира. Священник бесцеремонно вынул из гнезда на полке курицу и победоносно достал яйцо.

– Вот и ужин! – объявил он.

Гусман сходил к джипу и вернулся с коробкой продуктов, маленькой походной печкой и бутылкой вина.

– Оставьте все себе, – сказал он тени, которую полагал доном Бальзалом. – Я завтра себе еще куплю.

Дон Бальзал поднял светильник над коробкой и присвистнул.

– Золото, ладан и мирра! – проговорил он. – Пожалуй, вино я оставлю для причастия, мне всегда сомнительно использовать писко и водку.

В неверном свете чадящей плошки и печки Консепсион показала дону Бальзалу, как готовить лепешки из кукурузной муки, яиц и масла. Тот пришел в восторг:

– Senora, благословенна ты, искуснейшая средь жен! Твое умение я передам всем и каждому.

– А почему вы носите с собой дробовик? – спросил вдруг Гусман. – Как-то неожиданно для священника.

Дон Бальзал отвлекся от лепешки:

– Без него никак. Наркобандиты приезжают сюда на джипах и силой увозят крестьянских девушек, а не так давно в Ля Лома пришел отряд религиозных фанатиков и просто стер поселок с лица земли. Что мне, по-вашему, делать? В здешних местах, знаете ли, приходится быть не только священником. Я и учитель, и врач, и армия, и полиция, и ветеринар. Раньше-то здесь в каждой деревне был священник, а теперь я один остался, вот и хожу все время с места на место. Приходится даже коку жевать, как все тут делают, чтоб были силы ходить. Я много раз писал кардиналу.

Консепсион ладонью накрыла руку Гусмана, словно этим могла помочь ему примириться с неудачей, а тот сказал:

– Я слышал, кардинал оказался от сана, заявив, что недостоин поста. Может, теперь дела немного поправятся?

– Очень в этом сомневаюсь, – ответил дон Бальзал. – Когда нет толкового правительства, единственная надежда на богатого благодетеля, что наведет порядок среди чиновников и даст людям работу.

– Он вполне может оказаться ужасным деспотом и устроит вам тут рабство, – заметил Гусман. – Насколько я знаю, помещики-филантропы встречаются редко.

– Не дорога и честь, коли нечего есть, – вмешалась Консепсион. – Поешьте лепешек, пока не остыли.

– Чтобы стало лучше, нам нужны силы, а для этого надо хорошо питаться, – воскликнул дон Бальзал, заглатывая лепешку целиком. Точно француз, обнаруживший новое великолепное вино, он в восторге прикрыл глаза и позволил теплому яичному желтку растечься во рту. Немного пожевал, чтобы ощутить вкус кукурузы, и ему показалось, что ее аромат заполнил его, словно дым. – Я сейчас от этого опьянею, – радостно сообщил он.

Ночью Консепсион и Гусман крепко уснули на соломенных циновках, умостившись на сиденьях из джипа вместо подушек, а одеялом им служила стеганая куртка. Проснувшись на рассвете зябкого утра, они обнаружили прижулившихся рядом курицу дона Бальзала, блохастую кошку и облезлую одноглазую собаку. Консепсион глубоко вздохнула:

– Какой воздух чистый, прямо дышать больно.

– Готов спорить, река здесь не воняет, – сказал Гусман. – И воду из нее можно пить. Пойду-ка искупаюсь.

Когда он, дрожа от холода, стоял в реке и осторожно плескался ледяной водой, на берегу над ним появился дон Бальзал и недовольно сказал:

– Можно, конечно, представить, что это – Иордан, а вы креститесь, но все-таки мыться здесь – это непорядок. Могли бы пройти ниже по течению за деревню, где не берут воду.

– Простите, пожалуйста, я не знал, – Гусман поспешно выбрался из реки, тотчас же снова испачкав ноги в грязи. Он завернулся в полотенце и встретился с ироничным взглядом дона Бальзала.

– Отче, не могу ли я вам исповедаться? Где тут церковь?

– Весь мир церковь, – Бальзал широко повел рукой. – Можете исповедаться прямо здесь.

Гусман опустился перед священником на колени прямо в грязь и начал:

– Каюсь, отче, ибо грешен я…

– Эту часть можно пропустить, со мной необязательно, – перебил дон Бальзал. – Давайте сразу к делу.

– Я допустил, чтобы моя мать умерла в приюте для умалишенных, я стал причиной смерти священника, выдав его убежище службе безопасности, из-за меня убили проститутку, а потом и ее убийцу, я закрыл многие школы, я продал монастырскую галерею под супермаркет, от меня родила моя служанка, я прятался от набожных вдовиц, чтобы их не благословлять, часто я очень плохо обращался с Консепсион и разбил ее подарок, по собственному недосмотру я потерял единственного сына, я плохо выполнял свои обязанности.

– Я и не знал, что у нас есть супермаркеты, – сказал дон Бальзал.

– Мои грехи непомерно тяжелы, отче.

– Скажи, сын мой, все, что ты тут наговорил, – это правда, или тебе вдруг приспичило неуместно пошутить?

– Отче, это правда. Прости мне, отче.

Дон Бальзал сурово посмотрел на коленопреклоненного Гусмана:

– Как человек я считаю, тебя надо пристрелить. А как священник я тебя прощаю. Иди и боле не греши.

– А епитимью вы не наложите?

Дон Бальзал поскреб щетину на подбородке и посмотрел на солнце, что поднималось над девственными снегами горной цепи.

– Посвяти остаток жизни чему-нибудь полезному. Вот ты говоришь, потерял ребенка, – так отыщи чужих потерявшихся детей. Ты забрал жизнь – теперь дай ее. Ты продал то, чего нельзя было продавать, – теперь купи другому то, в чем сам не нуждаешься.

49. предостережение Парланчины

Кармен проснулась раньше мужа и выбралась из гамака. Не спалось – ее тревожило что-то неопределимое. Словно чей-то голос настойчиво шептал в ухо. Солнце отважилось выйти над горизонтом, и, казалось, все обитающие под балдахином джунглей звери наперегонки радуются и трепещут перед наступающим днем жизни. Поблизости орал выводок обезьян-ревунов, кашлял ягуар, настраивали свою лесопилку сверчки, а меж деревьев летела стая алых попугаев-ара, ежедневно посещавших глинистые отмели, чтобы наглотаться каолину – противоядия к ядовитым плодам, которыми питались.

Веером из пальмовых листьев Кармен раздула тлеющие угольки в очаге и прямо на них поставила горшочек с кофе. Присев на корточки, погрела руки у огня, потом нарезала подорожник – пожарить к завтраку. Выйдя из хижины, Кармен бросила обрезки свинье, та с хрюканьем тяжело поднялась и благодарно их проглотила. не жуя. Кармен пальцами расчесала белоснежные волосы, изгоняя из них ночь, и прошла к поляне перед хижиной? где была могилка Парланчины. Оправляя прутики и цветочки, Кармен разговаривала с дочерью.

– Ну, как ты, Гвубба? – говорила она. – Вот почему ты к Аурелио приходишь, а ко мне – нет? Дочка, что-то у меня на душе неспокойно. Может, сходишь к Аурелио, объяснишь ему, что это, а он мне передаст, вот я и пойму, в чем дело? Что-то не так, слишком уж все спокойно. На свете ничего не происходит или это я сама умерла, а, Гвубба?

Кармен задумалась, глядя на могилу, где белые косточки красавицы-дочери перемешались с костями Федерико и ручного оцелота; в лесу кричала птица – похоже на смех Парланчины в те дни, когда она была живой и болтала без умолку. Глаза заволокло грустью, никогда не покидавшей Кармен, хоть она и знала, что Парланчина вышла за Федерико и родила ему ребенка.

– Мне так без тебя одиноко, – пожаловалась она могильному холмику. – Ты была для меня и солнцем, и луной, и ветром – всем на свете, а теперь твой гамак пуст, и твоя кошка не гоняется за бабочками, не ворует мясо с крюков.

Кармен заплакала. Ах, если бы земля раскрылась, и веселая Парланчина восстала из могилы! Длинные волосы текут по спине, дочка пробирается меж деревьев, подражает крикам зверей и пугает жадных до убийства лесных рейнджеров с тяжелыми вещмешками и пулеметами. Кармен знала, что Парланчина по-прежнему так делает, но видел это один Аурелио. Получалось, он у нее в любимчиках, и хоть Аурелио объяснял Кармен, в чем тут дело, и она сама себя уговаривала, но все равно было очень обидно.

Кармен вернулась в хижину и сняла кофе с огня. Отлила в тыквенную флягу, чтобы немного остыл, и достала осколок зеркала, воткнутый в стену хижины. Подышав на зеркальце, протерла его о гамак и вгляделась в свое отражение в узоре царапин. Курчавые волосы, когда-то рыжие, теперь белы, а прежде юное лицо испещряют глубокие морщины. Некогда полные чувственные губы потрескались, они теперь сухие, даже если их облизать. Взгляд словно чужих глаз затерялся где-то в лабиринтах времен. Темная бархатистая кожа посерела. Кармен так долго вглядывалась в отражение, что перестала себя различать, и убрала зеркальце. Подойдя к спящему Аурелио, она увидела, что время сказалось и на нем: он казался меньше, а в длинных черных волосах посверкивали серебряные нити. Кармен почувствовала, что с приближением к смерти она любит его сильнее, чем раньше, и, странно, ведь и он любит ее сильнее, чем в то время, когда они были молоды и красивы. К глазам опять подступили слезы – так случается, когда на пустом месте вдруг возникает чудо. Кармен устроилась с бутылочкой кофе и разожгла недокуренную с вечера сигару.

– Жду, когда проснешься, – сказала она спящему мужу.

Они завтракали, сидя на обрубке платана, и Кармен спросила:

– Почему мы еще любим друг друга?

Обдумывая ответ, Аурелио облизал испачканные в масле пальцы.

– Для нас всегда было важнее найти счастье, чем избежать страданий. И мы были так заняты друг другом, что сами не заметили, как наши души стали одним целым. Может, у тебя свой ответ есть?

Кармен подбросила хворосту в огонь и сказала:

– Я так сильно тебя люблю, что вот смотрю на твое лицо и его не различаю.

– Нехорошо, что мы об этом говорим. Лучше просто любить. По-моему, о любви говоришь, когда боишься ее потерять. Не забывай, я индеец.

– А я негритянка, – ответила Кармен, – мне об этом можно ведь говорить и можно иногда бояться. Коку сегодня будем готовить?

Аурелио кивнул:

– Я принес ракушки.

Кармен отправилась на маленькую плантацию, потому что собирать коку могут только женщины, а Аурелио развел костер – подготовить раковины разрешено только мужчинам. Едва он разложил их на тлеющих ветках, уложенных крест-накрест, и стал посасывать коку через пестик с дырочкой, как Парланчина подошла сзади и волосами закрыла ему глаза.

– Смотри-ка, папасито, – сказала она, – ночь настала.

Волосы попали Аурелио в нос, он чихнул, и Парланчина с притворным негодованием вытерла у него с плеча воображаемые сопли.

– Ну что, дочка, хочешь сказку послушать или будешь играть в надоеду? – спросил отец.

– У меня для тебя две новости, – ответила Парланчина, – но ты ни одну не получишь, пока не расскажешь мне про коку.

– Опять?

– Да, опять.

– Пачамама дала нам коку и научила, как ею пользоваться, – начал Аурелио. – У Пачамамы много разных имен. Она дала нам коку, чтобы мы перестали быть зверьми и стали культурными. Тот, у кого нет коки, – некультурный человек. Дионисио мне рассказывал, что когда-то жили люди, назывались «греки», им для культуры дали вино, и у них некультурные те, у кого нет вина, так что, может, вино – та же кока, но в другом виде, кто знает? Мы превратились в культурных, поселились на горе из серебра – Потоси, научились делать разные серебряные штучки и стали еще культурнее. Но потом пришли испанцы и отобрали у нас гору, обидели Пачамаму и сделали ее слабой, а потому снега на горах теперь меньше, чем раньше, а горные озера высохли, превратились в соль, и люди навсегда ушли оттуда, а те, что не ушли, стали глупыми. Понимаешь, в горе живут духи моего народа, они не хотят выходить на свет, поскольку жизнь трудна, но и возвращаться во тьму не хотят, ведь и смерть тяжела. Когда испанцы отобрали гору, духи переселились в другие горы, а мой народ рассеялся по разным местам.

Парланчина сидела на земле; оцелот свернулся у нее на руках, лапы торчали наружу.

– Пожалуйста, расскажи еще про Пачамаму.

– Она велела нам почаще ходить босиком, потому что ей приятно чувствовать на своем теле наши ноги. Вначале Пачамама была океаном в пустоте, она помнила будущее, и от нее все произошло. Пачамама спряла девять миров, вот почему женщины прядут – хотят походить на нее, и вот отчего я кружусь, когда думаю, – я пряду мысли. У Пачамамы потекла кровь между ног, она сделалась плодовитой, а кровь ее стала золотом, хоть некоторые говорят, что золото – пот солнца, и Пачамама родила нас, чтобы мы о ней заботились, как дитя вечно печется о престарелой матери.

Она дала нам коку, вот почему только женщины могут ее выращивать. А теперь я расскажу тебе о попорро. – Аурелио поднял пузатую бутыль для коки – на длинное узкое горлышко налипла желтоватая корка извести и толченых листьев. – Думаешь, она похожа на кой-какую мужскую часть, и потому только мужчине дозволяется курить или жевать коку? Ошибаешься. Выпуклая бутылка – это чрево женщины, а горлышко – ее влагалище. А вот пестик – член, потому что ходит туда-сюда и творит чудеса внутри. И вот женщины чтят Пачамаму, когда прядут, а мужчины – когда вгоняют коку в бутылку. Без коки мужчина не может жениться, она его успокаивает и укрепляет для трудов, чтобы он заботился о своей женщине, не искушался бить ее, это большой грех, и вот почему кока делает нас культурными. Но когда бледнолицый жует коку, он не понимает главного и теряет разум. Ну вот, раковины готовы – смотри, совсем побелели.

Парланчина смотрела, как Аурелио выхватывает ракушки из углей и совком ссыпает их в большую бутыль со снятым горлышком. Потом он налил воды из другой бутылки, и наружу вырвался дымок химической реакции.

– Этому нас научила Пачамама, – сказал Аурелио. – Нет извести – и кока бесполезна. Ну, теперь расскажи свои новости.

– Нет уж, сначала давай еще сказку, – поддразнила Парланчина. – Расскажи, как у ягуара появились пятна.

Понимая, что дочка нарочно тянет время, Аурелио сказал:

– Лучше я расскажу тебе историю про двух червяков. Жила-была червячиха в подполе моей домушки, и вот встречает она подругу, и слышу я, как они разговаривают. Одна другую спрашивает: «Где твой муженек?» – а та отвечает: «Да с мужиками на рыбалку пошел».

Парланчина сморщила нос, вникая в суть, а потом сообразила, что отец шутит. Она взяла лапу спящего оцелота, сжала ее, чтобы вылезли коготки, и царапнула ими Аурелио по физиономии. Оцелот выдернул лапу и недовольно заворчал. Аурелио двумя пальцами защемил дочке нос.

– Гвубба, не выпущу, пока свои новости не расскажешь.

Парланчина попыталась укусить отца за ладонь, но не тут-то было.

– Ладно, ладно, отпусти, я расскажу.

– Поклянись.

– Клянусь!

Аурелио разжал пальцы.

– Федерико умирает, – сказала Парланчина. – С каждым днем все больше расплывается.

– Он ведь уже умер.

– Но вот опять умирает. Что мне делать?

– Он не умирает, он перерождается. В один прекрасный день Федерико совсем пропадет, и ты поймешь, что он появился на свет и стал ребенком. И с тобой такое может как-нибудь произойти. А где твоя дочка?

– Я оставила ее с мамой на плантации коки. Хочу, чтоб знала свою бабушку. Папасито, мне так грустно.

Аурелио погладил ее по щеке:

– Ну, а какая еще новость?

– Послание от богов жителям Кочадебахо де лос Гатос. Боги говорят: «Стройте стену, мы не сможем вам помочь».

– А что за боги? – удивился Аурелио.

– Чанго. Он говорил со мной от имени всех.

– Но ведь он – святая Барбара, бог темнокожих. Мне-то он почему говорит?

– У богов там неразбериха, – ответила Парланчина. – Чанго говорит, большое зло пришло на землю, все взывают о помощи к святым и богам. Он говорит, боги не ответят ни тем ни другим, это их рассорит друг с другом, а потому боги ни в ком не примут участия. Чанго сказал, что он, святой, не может воевать против себя же бога, вот и говорит одним людям: «Сами стройте стену», – а другим: «Не молитесь мне, я вам не отвечу». Ты передай это послание, папасито.

– Передам, дочка. Но и ты для меня кое-что сделай. Покажись маме, она так расстраивается, что только я могу с тобой говорить.

Парланчина отбросила за спину волосы и печально улыбнулась:

– Я пыталась, но она не видит меня и не слышит. Только во сне. Научи ее видеть сны наяву.

Аурелио сильно затянулся через пестик и вытер его о горлышко.

– Не мне ее чему-то учить. Она для меня, как Пачамама. Это она учит. Иди к ней и научись ей показываться, а я узнаю, где родится Федерико, ты сможешь его навещать.

Парланчина опустила оцелота на землю и встала. Тот, взмахивая хвостом, побрел прочь, и Парланчина двинулась за ним, но потом обернулась и слабо взмахнула рукой:

– Спасибо за сказки, только не забудь про стену, потому что на лике луны кровь.

50. Сибила

«Золото мира – труха души», – сказала она, и я проснулся. Мне снилось, что я древний грек. Во сне я был богатым бездельником и носил красивые белые одежды. Я сидел на склоне холма у дороги, ел фиги и вдруг увидел процессию верующих. Шествие вело быка на заклание к жертвенному камню, все пели и били в тамбурины. Я увидел Сибилу, она несла золоченый кубок; мне она сразу понравилась, меня прямо заломило всего. Простодушная, как ребенок, она удивительно сочетала неловкость и изящество. Гибкая и подвижная, спину держала очень прямо, двигалась с естественной грацией, но на лице красная отметина – замечталась и стукнулась о дверной косяк. Сибила по-детски подбирала слова и иногда совсем сбивалась. Если не могла вспомнить нужное слово, говорила другое, похожее, улыбалась, точно прося прощения, и замолкала, проверяя, что ее все-таки поняли. Взмахивала рукой и спрашивала: «Ну, а как это сказать?»

Во сне я пошел за процессией к жертвенному камню и, помнится, смотрел, как быку перерезают горло, а Сибила подставляет золоченый кубок под кровавый фонтан. Скорчившись, я прятался за большим красным камнем, поскольку знал: только посвященные могут присутствовать на церемонии; я надеялся, что Сибила пойдет в мою сторону. И вот, смотрю, идет. Уже стемнело, и мне Удалось ее перехватить и зажать ей рот. Во сне я был негодяем, стал ее лапать, но она не давалась. Кажется, я пытался ею овладеть, но она бешено сопротивлялась, и тогда я вытащил из-за пояса кошелек с золотом и рассыпал перед ней на земле. «Смотри, что я тебе дам», – сказал я, но она глянула презрительно, ответила: «Золото мира – труха души», – вырвалась и убежала. В плену самодовольства я и представить не мог, что какая-нибудь женщина откажет человеку моего положения и достатка, и тут проснулся от стыда.

Вы верите в реинкарнацию? Я раньше не верил, но благодаря Сибиле изменился, и теперь мне кажется – сон был из моей прежней жизни. Наверное, Сибила никогда не верила мне, интуиция ей подсказывала, что нельзя мне доверять, и, думаю, она жила на одних фруктах и овощах, потому что так смывала вину за все жертвоприношения Древней Греции. А моя изуродованная нога – это, наверное, наказание мне за прошлое, чтобы я был посдержаннее с женщинами.

Чуткая Сибила всегда помнила про мою искалеченную ногу. Шла помедленнее, пережидала, если мне было больно. При встрече, бывало, расцелует меня в обе щеки, но я-то все равно понимал – это дружеская любовь, не больше. Может, она считала, что я для нее слишком стар, но точно могу сказать – ее не влекло ко мне. Это меня огорчало, но я любил Сибилу так сильно, что часто утомлял ее своим обществом. В ее домике литрами пил настойки и бессчетно курил сигары, а она, даже устав от меня, все предлагала мне выпить еще или отведать эмпанады. Я ей пел, а она вторила задыхающимся голоском, таким слабеньким и прелестным. Рассказывала нелепые сказки про зверей, а увлечение рыбалкой находилось за пределами ее понимания. Я так любил ее, что однажды ей открылся, и не испытал ни обиды, ни удивления, когда она сказала, как ко мне относится. Доказывая свою дружескую любовь, она предложила сходить в кино, а ведь большинство девушек на ее месте сказали бы: «Думаю, лучше нам не встречаться больше». Я так ее любил, что был счастлив хоть иногда просто находиться рядом. Она помогала мне забывать, что я – калека. Я смотрел в ее серые глаза и чувствовал, как сливаются наши души, но она-то видела меня насквозь и понимала, что нельзя быть моей любовницей. Понимаете, я не заслуживал доверия, и она это чувствовала, но все равно по-дружески любила меня. Благородная Сибила. По ночам я лежал без сна и воображал наши любовные сцены; поверьте, видел их в таких деталях, будто все уже произошло наяву. Если не верите, значит, сами никого так не любили. Я столько раз воображал, как она подходит, как спадают с нее одежды, и знал каждую черточку ее обнаженного тела. Может, в каком-то из воплощений мы и вправду были любовниками, и я это помнил.

Сибила знала три языка, что большая редкость в Кинталинас де лас Виньяс, но ее вечно тянуло в другие места. Постоянных любовников она не заводила, чтобы я чувствовал себя увереннее на положении друга, и вообще ей нравилось одиночество. Она спала или просто ничего не делала. Компании не доставляли ей удовольствия, и она с виноватым нетерпением ждала окончания вечеринки. Однажды сама устроила вечеринку, на которую почти никто не пришел; чтобы безоговорочно любить Сибилу, надо хорошо ее знать, а просто знакомцы и не думали откликаться на приглашения.

Временами ей нравилось исчезать. Она отправлялась взглянуть на древние памятники – стоящие торчком громадные камни с дырками или странные сводчатые проходы в лесу. Однажды я пошел с ней, мы напились пьяными и немного покурили марихуану. Я никогда Сибилу такой не видел – она много смеялась и пела, сидя на земле и дирижируя краюхой хлеба.

Однажды Сибила отправилась в Кочадебахо де лос Гатос – посмотреть древние индейские развалины – и там услышала проповедь отца Гарсиа. Она никогда не была доброй католичкой, на службы, как и я, вообще не ходила. У меня-то на боженьку зуб – зачем допустил, да я вытащил из-за пояса кошелек с золотом и рассыпал перед ней на земле. «Смотри, что я тебе дам», – сказал я, но она глянула презрительно, ответила: «Золото мира – труха души», – вырвалась и убежала. В плену самодовольства я и представить не мог, что какая-нибудь женщина откажет человеку моего положения и достатка, и тут проснулся от стыда.

Вы верите в реинкарнацию? Я раньше не верил, но благодаря Сибиле изменился, и теперь мне кажется – сон был из моей прежней жизни. Наверное, Сибила никогда не верила мне, интуиция ей подсказывала, что нельзя мне доверять, и, думаю, она жила на одних фруктах и овощах, потому что так смывала вину за все жертвоприношения Древней Греции. А моя изуродованная нога – это, наверное, наказание мне за прошлое, чтобы я был посдержаннее с женщинами.

Чуткая Сибила всегда помнила про мою искалеченную ногу. Шла помедленнее, пережидала, если мне было больно. При встрече, бывало, расцелует меня в обе щеки, но я-то все равно понимал – это дружеская любовь, не больше. Может, она считала, что я для нее слишком стар, но точно могу сказать – ее не влекло ко мне. Это меня огорчало, но я любил Сибилу так сильно, что часто утомлял ее своим обществом. В ее домике литрами пил настойки и бессчетно курил сигары, а она, даже устав от меня, все предлагала мне выпить еще или отведать эмпанады. Я ей пел, а она вторила задыхающимся голоском, таким слабеньким и прелестным. Рассказывала нелепые сказки про зверей, а увлечение рыбалкой находилось за пределами ее понимания. Я так любил ее, что однажды ей открылся, и не испытал ни обиды, ни удивления, когда она сказала, как ко мне относится. Доказывая свою дружескую любовь, она предложила сходить в кино, а ведь большинство девушек на ее месте сказали бы: «Думаю, лучше нам не встречаться больше». Я так ее любил, что был счастлив хоть иногда просто находиться рядом. Она помогала мне забывать, что я – калека. Я смотрел в ее серые глаза и чувствовал, как сливаются наши души, но она-то видела меня насквозь и понимала, что нельзя быть моей любовницей. Понимаете, я не заслуживал доверия, и она это чувствовала, но все равно по-дружески любила меня. Благородная Сибила. По ночам я лежал без сна и воображал наши любовные сцены; поверьте, видел их в таких деталях, будто все уже произошло наяву. Если не верите, значит, сами никого так не любили. Я столько раз воображал, как она подходит, как спадают с нее одежды, и знал каждую черточку ее обнаженного тела. Может, в каком-то из воплощений мы и вправду были любовниками, и я это помнил.

Сибила знала три языка, что большая редкость в Кинталинас де лас Виньяс, но ее вечно тянуло в другие места. Постоянных любовников она не заводила, чтобы я чувствовал себя увереннее на положении друга, и вообще ей нравилось одиночество. Она спала или просто ничего не делала. Компании не доставляли ей удовольствия, и она с виноватым нетерпением ждала окончания вечеринки. Однажды сама устроила вечеринку, на которую почти никто не пришел; чтобы безоговорочно любить Сибилу, надо хорошо ее знать, а просто знакомцы и не думали откликаться на приглашения.

Временами ей нравилось исчезать. Она отправлялась взглянуть на древние памятники – стоящие торчком громадные камни с дырками или странные сводчатые проходы в лесу. Однажды я пошел с ней, мы напились пьяными и немного покурили марихуану. Я никогда Сибилу такой не видел – она много смеялась и пела, сидя на земле и дирижируя краюхой хлеба.

Однажды Сибила отправилась в Кочадебахо де лос Гатос – посмотреть древние индейские развалины – и там услышала проповедь отца Гарсиа. Она никогда не была доброй католичкой, на службы, как и я, вообще не ходила. У меня-то на боженьку зуб – зачем допустил, чтоб я стал калекой? Когда Сибила вернулась, у нее как-то по-новому светились глаза, и она рассказывала, как при ней отец Гарсиа отрывался от земли во время проповеди. Он разрешил мучавшие ее вопросы, объяснив, что мир создан дьяволом, а мы – заточенные в телах ангелы, и понять это – значит сделать шаг к изменению мира и возвращению к нашей истинной природе. Мы должны поднять упавшие короны и облачиться в одежды из света. Когда Сибила об этом говорила, ее лицо сияло и хорошело, и я влюблялся еще сильнее. Не могу сказать, что поверил ей, но я очень ее любил и притворился, будто верю, только чтобы оставаться рядом. И вот, значит, она сама стала проповедовать эти истины, а я сопровождал ее вроде помощника. Сибила не выступала на городских площадях, как странствующие проповедники. Обычно в селениях она ходила по людным местам, и народ сам к ней тянулся. Когда Сибила говорила, что на самом деле они – ангелы, мне казалось, в них расцветает красота. Даже у попрошаек появлялась вера в себя. Улыбки озаряли лица старух, и угадывалось, какими те были в молодости. Пропойцы сознавали, что пьянством предают себя, а Сибила их еще пугала – мол, в следующем рождении станут броненосцами и королевскими аспидами. «Ведите себя как ангелы, любите по-ангельски, ибо вы и есть ангелы, – говорила она. – Ощутите след от короны на лбу, шелковистое прикосновение одеяний из света». Сибила взяла в привычку носить на поясе веревку – знак связи с верой, а люди стали называть ее «La Perfecta».[95]

Сибила достигала безупречной простоты в своей жизни, а во мне росло вожделение. Сам я был не слишком праведен. Не мог я жить на фруктах и овощах. Иногда сбегал, чтобы съесть здоровенный кусок мяса, какой подают на деревянной доске. Нам приходилось много ходить, и нога моя окрепла, даже хромота не очень замечалась. Тоже своего рода чудо.

Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто Сибила превратилась в святую. Она совсем не была аскетом и, подобно большинству женщин, не могла пройти мимо прилавка с тянучками. Ей нравились игры, и она не считала ниже своего достоинства немного посплетничать. Еще Сибила любила кошек. По-моему, большинство святых – одержимые безумцы либо склочники, а она была совершенно нормальной, просто озарялась каким-то глубинным внутренним светом.

А потом на Кинталинас де ла Виньяс опустился ужас – пришли монахи-доминиканцы. Сотни церковников неожиданно появились на рассвете и захватили весь город. Они устроили в церкви аутодафе, но прежде объявили на площади, что в воскресенье все должны прийти на службу и выслушать указ. Как и многие, я пошел из любопытства. Правда, сначала город пережил два дня жуткого хулиганства и беспардонных выходок бандитов – охраны священников. Большинство жителей заперло двери – вещь доселе неслыханная, – а женщины не выходили на улицу.

В воскресенье церковь была забита до отказа, а мне показалось, что священник чем-то очень расстроен. Во время службы он запинался и очень неуверенно читал проповедь о жизненных испытаниях, о мужестве перед лицом страданий, о терпимости и о том, что нужно учиться у Господа милосердию. Потом-то мы поняли, что для этой проповеди священнику пришлось собрать все душевные силы, но тогда подумали – он волнуется оттого, что служит в присутствии монсеньора – легата.

По окончании службы монсеньор поднялся с места и вынес из алтаря распятие. Он велел нам перекреститься, поднять правую руку и повторять за ним клятву о «помощи Святой Палате». Никто руку не поднял, тогда несколько охранников угрожающе двинулись по проходам, и некоторые робкие души вскинули руки. Охранники стали записывать имена не исполнивших указание, и все, испугавшись, тут же стали поднимать руки. Мы сидели, будто школьники на уроке: легат читал клятву, а мы ее повторяли. Правда, через силу и больше проборматывали слова.

Затем наместник прочел свой «Указ о милосердии», где перечислялось невероятное количество ересей, о которых мы слыхом не слыхивали. Например, чтение псалмов без «Gloria Patri» в конце и ритуал обрезания; ересь – умирая, поворачиваться лицом к стене, стелить чистые простыни по субботам, принадлежать к несторианцам или богомильцам, перерезать глотки животным и бог знает что еще. Чтение списка заняло полчаса. Закончив, легат сказал: у нас есть два дня, чтобы снять груз с души, а для этого надо прийти и заявить на себя или известного нам еретика. Все, кто воспользуется этим предложением, будут возвращены в лоно церкви без наказания. Старик Патарино, шутник, никогда не боялся начальников, тут же вскочил и объявил, что в юности его обрезали, уж больно тесная была крайняя плоть. Многие прыснули, но охранник ударил Патарино в висок и выволок из церкви. Кажется, старика потом бросили в колодец и до смерти забили камнями как нераскаявшегося жида и убийцу Христа.

Видя такую жестокость, люди стали искренне каяться, справедливо рассудив, что лучше уж самому себя «Говорить, чем ждать, когда из зависти или трусости это сделает кто-то другой. Были просто удивительные признания. Один человек сказал, что для колдовства брал землю с могилы нехорошего священника, другой – что у него был талисман от индейского чародея, а какая-то женщина призналась, что молилась Ошун для благополучного разрешения от бремени. Охранники записали их, а легат объявил, что они прощены. Затем он сказал, что в следующий вторник выйдет «Указ о вере», в котором будут разоблачены все нераскаявшиеся, а для этого он каждого жителя допросит лично.

Этот легат, кого сторонники без тени иронии называли Непорочный, был дьяволом в образе человека. Нет, я не шучу – буквально дьяволом. Настолько бесстрастный, что будто из дерева сделан. Походил на стервятника. Сам худой, как скелет, а лицо – словно кем-то небрежно вытесанное из полена. Местами плоское, как у Пиноккио на картинках. Голос – как шорох сухих листьев, а восседал легат на огромной черной лошади. Он вселял страх, и я направился прямиком к Сибиле – сказать ей, что надо уходить из города, пока не разверзся ад. У меня было такое чувство, будто я уже когда-то через него прошел и теперь вспомнил.

51. плач Парланчины

Губит меня память, я ведь не кошка, что, потеряв котят, горюет всего денек. Когда я была маленькой, у нашей кошки родились котята, и мне показалось, одному не хватает молока, я его сунула в миску с молоком, и он захлебнулся; хотела, как лучше, а вышла беда. А кошка, наверное, и не заметила, она же не умела считать; может, только почувствовала, что соскам пустовато, чего-то не хватает, а я рыдала от отчаяния, что не ведомо кошке; я ужасно провинилась и просила папу меня наказать, но он погладил меня по голове и сказал: «Нет, Гвубба, ты уж сама себя накажи»; и я целый день ничего не ела, кроме муравьев, помогала маме готовить, чего я терпеть не могу, но ни к чему из состряпанного не прикоснулась, только глотала муравьев, и умоляла кошку простить меня, а она лежала себе с котятами, ведь потерять ребенка может любая мать. Кошка смотрела на меня большими желтыми глазами, и я рвала на себе волосы, потому что обидела ее, и она страдала, даже не подозревая об этом.

А вот теперь для меня и день – ночь, и несчастье – словно боль от мачете или острых шипов. Жизнь горчит, как масло из пикуйи, сплюну – все равно горечь во рту; видимо, все напрасно, и по ночам я кричу, как сова, а безрадостный смех мой подобен клекоту ястреба, и душа моя в смятении, и вся я соткана из памяти.

Ты был прекрасен, когда я впервые увидела тебя, муж мой, милый возлюбленный, мой хранитель, моя смуглая рыбка, что плавает в водах моего чрева. Ты был такой серьезный, как старик, такой милый и трогательный, как ребенок. Ты был подобен дельфину, сильному и невинному, и как я любила тебя, лежала ночью без сна, думая о тебе, и спала средь бела дня, чтобы ты мне приснился. Я следила за тобой в лесу, а ты не замечал, но, и не зная, ты уже любил меня и соблазнил. Я пыталась тебя спасти, но ягуар убил тебя, и когда по смерти твоя душа вознеслась, первой твоим закрывшимся глазам предстала я; и ты сказал: «Ты мне снилась, тебя зовут Парланчина», – и я взяла тебя за руку, а в ту пору смерти я была так юна, у меня лишь намечались груди, но все равно ты любил меня. Ты взял меня, а я тебя приняла, и мы взлелеяли нашу любовь, как папа растит кукурузу на росчисти, и наша любовь была, как квебрахо, сильная и крепкая, и мы стали непобедимы. В прериях и саваннах, в могиле, где белели наши косточки, в каменных гробницах сьерры, над верхушками высоченных деревьев в горах я накидывалась на твое тело, и наш голод был неутолим. Я помню, как взор твой становился безумен, как распухали твои губы, а меня от ног и головы окатывали волны, встречаясь посредине, и я до боли поджимала пальцы ног, и наслаждение уносило меня, как лодку течением, куда-то в недра темного солнца. «Федерико, Федерико, Федерико», – говорила я, и это имя вмешало все, что я знала; «А-а-а!» – кричала я, и счастье мое было столь велико, что я плакала от радости, а ты утирал мне слезы моими волосами, приговаривая: «Я люблю тебя, Парланчина, люблю тебя. Ты прекрасна, как Емайя. Пожалуй, смерть не так уж и страшна, тот ягуар оказал мне услугу, возблагодарим же всех кошек, и да благословят их боги». А я смеялась и плакала, и смерти не было, потому что эта жизнь была еще лучше, острая, как папин нож, что строгает растопку.

Временами я нежданно появлялась в горах, где ты сторожил тропы, а иногда ты спускался в джунгли и ловил меня, а я бегала меж деревьев, и мы любили друг друга, словно дельфины, мы сплетались и катались по земле, мы кричали и звали друг друга, и груди мои наливались, и живот набухал. Я помню, как ты стоял на коленях передо мной, обнаженной, касался меня, целовал мои ноги и дверцу для ребенка, и приговаривал: «Выходи, малыш, тебя папа зовет», – а я ежилась и говорила: «Ну, хватит, перестань!» – но ты все равно понимал, что это значит: «Прижмись, я люблю тебя, еще теснее!» – и ты смеялся, крепче прижимая меня, и от такого счастья можно было умереть.

А потом как-то ночью, пробудив меня ото сна, появилась наша дочка, а я даже не почувствовала, и вот она уже со мной, а я еще не успела связать ей гамак, и она совсем не плачет, потому что родилась не для живой, а для мертвой Парланчины, а как папа радовался, и ты, ее отец, с такой гордостью держал ее на руках и не хотел расставаться с ней, чтобы я покормила грудью. Теперь она уже немного стоит на ножках и гулит, это она так разговаривает, если б только понять, что она говорит, а ты исчезаешь прямо на глазах.

Я обнимаю тебя, но руки мои хватают пустоту. Вглядываюсь в твои глаза, но они потеряли цвет, они спят. Я целую твои губы, но они не отвечают, как губы безумца, затерявшегося в джунглях своей разбитой души. Душа твоя распадается на кусочки, словно беззубые мертвецы в горных гробницах. Я говорю: «Федерико, Федерико, где ты? Поговори со мной», – а ты моргаешь и стоишь, как зверь, пронзенный стрелой с кураре, даже не вздохнешь, и я вдруг понимаю: «Парланчина, и тебя не стало, когда потускнели глаза Федерико», – а папа говорит мне: «Радуйся, Федерико рождается вновь», – но все это ничего не значит для меня, у твоего ребенка нет теперь отца, и сама я погибла. Воспоминания рвут меня на части, я повелительница темных океанов горя, я выплачу реки слез, пусть боги испугаются, что я затоплю их, пусть услышат меня и исполнят мою просьбу.

52. in conspectu tormentorum[96]

Сибила не хотела уходить из города. Как обычно, состроила забавную рожицу и сказала: «Я ведь не сделала ничего дурного, с какой стати они блюстителей закона из себя корчат?» Вот тут-то я сообразил, что надо бежать к мэру, уговорить его по телефону вызвать полицейских. Я бросился к ратуше, а там уже стояли люди, подумавшие о том же. На стене алькадии болтался оборванный провод нашего единственного телефона, а изнутри доносились пронзительные крики. Кажется, мэр попытался арестовать легата, но его самого схватили охранники и теперь допрашивали о чистоте веры. Шансов у мэра не оставалось, потому что его отец был сирийцем. С него живьем содрали кожу и в назидание всем бросили истекать кровью на солнце. Говорят, он никого не выдал. Труп мэра – самое ужасное, что мне приходилось видеть до сих пор.

Во вторник всем пришлось пойти в церковь, опять выслушать перечисление ересей и снова присягнуть Святой Палате. Нашему священнику не позволили служить обедню, вместо него службу правил отец Валентино, похожий на недоумка. Нам предложили донести о знакомых еретиках, а потом велели разойтись по домам и дожидаться вызова поодиночке – охранники забрали из конторы мэра список жителей для переписи.

Город кишел священниками и охранниками, не пройдешь без того, чтоб тебя не остановили и допросили. Многие люди входили к себе в дом через дверь, а потом вылезали в задние окна. Я наблюдал из дома, как София это проделала и скрылась. Вряд ли ее поймали, но мне рассказывали, как одна женщина спряталась в амбаре, а охранники нашли ее, изнасиловали и убили. У меня не хватило духу спастись бегством, и вот я сидел дома, ожидая, что сейчас в дверь постучат.

Мое имя в конце алфавита, так что немного времени у меня оставалось. Я не мог просто сидеть и ждать, и стал готовить еду, словно так можно было обмануть себя, мол, все в порядке.

Когда солнце село, в дверь постучали, и я подумал – пришли за мной из Святой Палаты. Дрожа от ужаса, я посмотрел сквозь щель в досках и увидел, что это – наш священник, отец Белибаста. Он не был хорошим человеком, в том смысле, что имел сожительницу и двоих детей от нее, но вместе с тем был хороший, потому что душа незапятнанна. Со вздохом облегчения я его впустил.

Отца Белибаста трясло еще сильнее меня; он рассказывал об ужасных вещах и велел мне поторопиться.

– А что происходит? – спросил я, но он не стал вдаваться в подробности. Сказал только, что люди признаются в том, чего никогда не делали, и друг друга обвиняют. По его щекам текли слезы, он сидел на моей кровати с колесиками и говорил, что стал свидетелем таких ужасов, каких прежде ему видеть не доводилось. Я не стану называть имен, они вам ничего не скажут, но вот, например, он рассказал, как один человек донес на себя, что пользовался презервативами. Другой выдал лучшего друга, рассказав, как тот пьяным помочился на стену церкви. Одна женщина обвинила мужа в том, что он заставлял ее в пятницу готовить мясо с луком, а муж донес, как она однажды сказала, что святая Мария Корелли была, наверное, круглой дурой. Кого-то обвинили в том, что он, играя в техо,[97] сказал: «Ни за что не выиграешь, и Бог тебе не поможет». Казалось, сосед восстал на соседа, сын на отца, жена на мужа, им ведь говорили, что мало донести только на себя, если тебе известно, что другие совершили предосудительные поступки. Отец Белибаста рассказывал, что признания вырываются силой; а потом спросил:

– Где Совершенная?

– Сибила у себя дома, – ответил я.

– Почти все донесли на нее и на тебя, – сказал священник. – Чего еще ожидать со всеми этими разговорами про ангелов и дьявольское творение? Иди к ней, постарайся увести ее отсюда. Только не говори мне, куда отправитесь, потому что скоро, наверное, доберутся и до меня. Я хочу попытаться собрать паству и увести ее в безопасное место.

Я опустился перед ним на колени и сказал:

– Помолись за меня, чтобы все закончилось хорошо.

Не знаю, почему я это произнес, слова сами возникли.

– Да благословит тебя Господь, и даст тебе силы быть добрым христианином, и да приведет тебя к благополучному концу, – сказал отец Белибаста, положив руку мне на голову.

Я чувствовал в себе невероятную отвагу, и таким меня сделала любовь. Я был словно птичка, что скачет перед носом оцелота, чтобы увести от птенцов. Выбравшись через заднее окно, я обогнул поселок, чтобы задами пробраться к дому Сибилы. Двигаясь осторожно, но уверенно, как ягуар, я забыл про искалеченную ногу и ступал на нее, как на здоровую. Я даже стащил ружье у спящего охранника и размозжил ему голову прикладом. Вот сколько было во мне силы.

Я легонько постучал в ставень окна Сибилы. Сначала она отказывалась уходить, но я умолял ее и просил собрать все, что было в доме съестного. В ночной тишине проплыл ужасный крик, и это ее убедило. Мы направились к пещерам, где обычно в жаркий полдень устраивали пикники.

За ту неделю я узнал ее еще ближе. По ночам холодало, и мы для тепла спали одетыми, крепко прижавшись друг к другу. До сих пор помню запах ее волос, прикосновения ее тонких рук. Как я был счастлив! Днем мы искали дикие плоды, без конца разговаривали и до хрипоты смеялись. Я поведал ей о себе то, чего никому не говорил, а она рассказала мне обо всех мужчинах, которых любила. Мы сочиняли дурацкие песенки и без устали пели их снова и снова. Честно говорю, в конце концов мы бы стали любовниками. Я это прочел в ее прямом взгляде. Еще я понял: она – ангел, который с каждым днем все сильнее рвется из заточения.

Я стал привыкать к своей новой отваге и каждую ночь пробирался в поселок – посмотреть, там ли еще эти варвары. Вокруг лежала тьма, но я видел жуткие сцены, потому что по ночам они продолжали дневную работу при свете факелов и автомобильных фар. Многих вешали. Слышались плач и мольбы о пощаде. Видел Хиля. Он говорил: «Я невиновен, я не мужеложец», но его кастрировали, привязали к столбу и до смерти забили камнями. А ведь Хиль сказал правду, он занимал деньги, чтобы сходить в бордель. Кто же его оговорил? Хиральду, у которой муж погиб, оставив ее беременной, сбросили в колодец, как Патарино.

По моему отрезанному носу и рубцам от плети вы, наверное, догадались, что меня поймали. Как-то ночью, когда я прятался за деревьями, трое схватили меня сзади. Убежать я не мог из-за ноги, и силы покинули меня, я сделался беспомощным, как ребенок. Они сказали: «Ага! Это же калека!» – и потащили меня прямо в церковь.

Там за длинным столом сидел Непорочный, еще больше похожий на стервятника. Вначале он был добр со мной. Указал на священника, в тот вторник служившего обедню, и сказал:

– Отец Валентино будет твоим защитником на суде. Знаешь ли ты, что на тебя донесли и потому ты здесь?

Я прикинулся дурачком и ответил:

– Нет, ваша светлость. А кто на меня донес?

– Мы не раскрываем имен свидетелей, дабы избавить их от мести после нашего ухода.

– В чем же меня обвиняют, ваша светлость?

– Если мы скажем, ты можешь догадаться, кто обвинил тебя. Спроси свою совесть. Ты был при чтении «Указа о милосердии»?

Я кивнул.

– Стало быть, ты принес святую клятву помогать нам. В чем ты можешь признаться?

Я постарался припомнить незначительные проступки и ответил:

– Редко ходил на службы и порой сомневался, что Господь превращается в хлеб.

Еще один священник записал за мной, а Непорочный спросил:

– А что ты можешь сообщить in caput alienum?[98]

Я просил повторить вопрос, и он объяснил, что мне нужно рассказать о грехах других людей. Я смекнул и назвал нескольких человек, кто уже умер, им вреда не причинишь:

– Они устраивали обряды, исповедовали сантерию, но они сейчас покойники.

– А похоронили их здесь?

Я снова кивнул; список имен передали одному охраннику, и он вышел.

– Есть ведь еще кое-что, в чем ты можешь признаться, не правда ли? – спросил монсеньор.

Но я ответил:

– Больше не в чем, ваша светлость.

– Поставьте его in conspectus tormentorum,[99] – сказал стервятник.

Отец Валентине взял меня за руку и повел в каморку, где переодеваются священники. Там я увидел плети, какие-то железные инструменты и блоки на крюке в балке.

Я спросил священника:

– Как вы будете меня защищать?

– Есть четыре вида защиты, – ответил он. – Во-первых, ты можешь доказать, что свидетели оговорили тебя злонамеренно.

– Кто они, эти свидетели?

Священник покачал головой:

– Тебе уже сказано: мы не раскрываем имен свидетелей. Называй, кого хочешь. Можешь сослаться на смягчающие обстоятельства, например, на безумие, а можешь прибегнуть к отказу от сотрудничества, но в данном случае я бы этого делать не советовал.

– Как это – отказ от сотрудничества?

– То есть спорить с судьей. Ну-ка, взгляни. Вот блоки, их называют «дыба». Тебя подтягивают к потолку, а потом резко отпускают, и руки выворачиваются из плеч. Вот это – «тока». Тебя связывают, засовывают в горло жгут из тряпки и льют по нему воду в живот. Бывает очень больно, смотря сколько налить. А это – «кобыла». Тебя обвязывают веревкой и начинают закручивать ее палкой, веревка врезается в тело и ломает кости. Молчишь – будешь мучиться, пока мы не поверим, что ты рассказал все.

Я рухнул на колени и взмолился:

– Отец, скажите, в чем я должен сознаться?

Казалось, священник смешался и сам чего-то боится; я понял – он не такой, как Непорочный, кто голоса сердца не слышит. Отец Валентине нагнулся ко мне и прошептал:

– Совершенная.

Я уже догадался, что им нужна Сибила. Опустил голову, чувствуя, как все внутри обрывается. Посмотрел на инструменты для пыток и вспомнил, как кричали люди, как сдирали кожу с мэра и кастрировали Хиля.

Раньше я частенько воображал подобные ситуации и думал: а как же я себя поведу? Тогда я тешил себя мыслью, что буду героем, твердо продержусь до конца. А сейчас искал оправданий. «Ведь и на меня кто-то донес, а я что, хуже? – думал я. – Что толку, если и меня повесят, как других?»

Я спросил отца Валентино:

– Что будет, если я во всем сознаюсь?

– Тебя пощадят, – ответил он. – Накажут, но вернут в лоно церкви, если ты от всего отречешься.

– А Сибила? Ее пощадят?

Священник снисходительно улыбнулся:

– Когда она признает, что заблуждалась, и ее пожалеют.

Эти слова все решили. Я думал: «Сибила сознается и притворится раскаявшейся, как и я собираюсь сделать». Я надеялся, она поймет мою трусость и сможет меня простить, потому что ей станет ясно – в моем положении она бы сделала то же самое. Я вернулся к Непорочному и рассказал, где искать Сибилу.

Но пощада была совсем не такой, как я ожидал. Поутру состоялось аутодафе, и Непорочный по этому случаю явился в пурпурных одеждах. Приговор выносили многим, мне – последнему. Моих друзей трудно было узнать после того, что с ними сделали, и я стыдился, что сам цел и невредим. У нас отобрали все вещи и передали их Святой Палате. Меня отвели домой, где описали мои жалкие пожитки, вплоть до последней ложки. Еретиками признали всех жителей, а потому все, что было в поселке, свалили на тележки и в грузовики. Тем, кто сознавался неохотно, выкололи глаза; слепых обмотали веревкой и привязали к отцу Белибаста. Его не ослепили, а велели повсюду водить этих людей как предостережение другим.

Меня же покарали. Посадили на осла и прогнали по улицам. Люди должны были бросать в меня камнями. Это им охранники приказали, но ни один камень не попал в меня. Когда мы снова подъехали к церкви, один охранник вытащил нож и отрезал мне нос. Не стану рассказывать, что я испытал, это неописуемо, да и нет сил говорить, до сих пор не могу привыкнуть. Правда, теперь я вижу в том некую справедливость, если воспринять это как наказание за то, что я предал Сибилу.

Меня отвязали от осла, я рухнул на землю, но был поднят окружившими священниками. Они надели на меня санбенито – рубаху с желтыми крестами на груди и спине – и приказали носить ее всю оставшуюся жизнь. Велели до конца дней ходить босиком и запретили касаться людей. Дали деревянный лоток, как у разносчика, чтобы укладывать в него свой скарб. Кровь сочилась у меня на рубаху и стекала по ногам. Мне казалось, я сейчас умру, все внутри обвалилось.

Вперед вышел монсеньор и по-доброму мне улыбнулся.

– Во что веруешь? – спросил он.

– Верую в Иисуса Христа, – ответил я.

Он обернулся к священникам и призвал их возрадоваться. Клянусь, на глазах у него блестели слезы счастья.

– Возблагодарим же Господа! – сказал он, обнял меня за плечи и расцеловал.

53. мексиканец-музыковед вспоминает, как строилась стена

Я живу здесь уже довольно долго, но для меня по-прежнему остается удивительной загадкой неослабевающая страсть к зодчеству у людей, которые по своей природе расположены к праздности и распутству. Возведение стены пришлось на время, когда я нахватался каких-то красных тварей на плато. Они вскарабкиваются под штаниной и забираются в кожу. Счастлив тот, у кого штаны плотно прилегают к пузу от достатка или худобы, тогда эти сволочи выше пояса не поднимаются. У меня появились жуткие язвочки, так чесавшиеся, что просто можно было с ума сойти, и я разругался с Эной и Леной, потому как подумал, что кто-то из них гульнул на стороне и подцепил сифилис. Вне себя от негодования я отправился к Аурелио, и он посоветовал мне замазать болячки жиром, чтобы гады задохнулись, ну и, конечно, они там передохли, а у меня началась аллергия на их трупы, от которой все чесалось еще хуже. Я опять пошел к Аурелио, а он говорит: «Скажи спасибо, что это не подкожный овод», – и мне припомнилось, как недавно один такой укусил лошадь в глаз и что из этого вышло. Глаз быстро превратился в скопище отвратительно извивавшихся личинок, и я думал, жеребец околеет, но Серхио вырезал ему глазное яблоко и промыл глазницу спиртом. Все бы хорошо, только лошадь стала ходить кругами – одной стороной-то не видела. Тут Дионисио говорит: «Пустяки», – нашел серую гальку и краской нарисовал на ней глаз. Вставил коню, и тот теперь ходит прямо, вот как это объяснить? Правда, видок – посмотришь и вздрогнешь.

Дон Эммануэль купил этого жеребца и как-то раз поднимается на нем ко мне на гору, дает листок бумаги и говорит, что там записана редкая английская рождественская песня, дескать, не заинтересует ли она меня для коллекции? Песня очень длинная, потому что в каждом куплете прибавлялось по строчке, и называлась «Двенадцать дней Рождества». Вот последний куплет:

«На двенадцатый день Рождества моя любовь прислала мне дюжину дерганых лохматок, одиннадцать прыгучих коблов, десять оторванных яиц, девять отгрызенных сосков, восемь пердучих жоп, семь расстриженных викариев, пять хористов. Четырех блудников, трех французских шлюх, пару дверок от сортира и господина Монтагю из Болье».

Дон Эммануэль очень нежно пропел мне все своим чудесным баритоном, а я, признаюсь, совсем растрогался и говорю: «Хорошо бы вы спели ее английскому посланнику, когда он к нам приезжал». Слов-то я не понимаю, по-английски знаю чуть-чуть, но послал песню вместе с записью мелодии моему агенту в Мехико, надеясь, что, может быть, ее включат в новую международную антологию фольклора, а доходы от продажи поступят в ЮНИСЕФ. Поведение дона Эммануэля порой обескураживает, но на этот раз он совершил нечто весьма похвальное. У них с Фелисидад опять размолвка, и весь город только об этом и говорит. Хорошо бы у них все было так же счастливо, как у Папагато с Франческой; та опять забеременела и уже ходит вперевалку. Все удивляются, потому что она еще кормит грудью первенца. Насколько мне известно, и их ягуары ожидают прибавления. Скоро они нас заполонят. Мне вот пришлось укрепить крышу, а то Лена говорит, ягуары как-нибудь продавят кровлю, когда будут принимать солнечные ванны.

Я, мурлыча мелодию, которой меня научил Дионисио, заканчивал возиться с новыми стропилами, и тут пришел генерал Фуэрте. Как истый джентльмен старой школы, он поцеловал ручку Эне и Лене. Затем подошел ко мне и говорит:

– Может понадобиться твоя помощь.

– А что такое? – спрашиваю. – Вернулся трехсотлетний старик и на кого-то напал? Или граф наконец-то отрезал кому-нибудь нос? Может, Фелисидад разбила тарелку об голову дона Эммануэля? Не съел ли кто «Цыпленка для настоящего мужчины» в ресторане Долорес?

А генерал говорит:

– Нет, угадывай дальше.

– Хекторо взял четвертую жену? Неужели подъемник оборвался? Опять нужно везти тракторы?

– Ты на верном пути, приятель, – говорит генерал. – Мы будем строить перед городом стену поперек долины.

– Что?! – закричал я. – Опять работать?

Я ужаснулся, потому что кроме доставки тракторов помогал Дионисио и учителю Луису строить в болоте огромную карту мира и уже достаточно наломался. Но я ушам своим не поверил, я просто обалдел, когда узнал, зачем нужно строить эту стену, и бегом бросился на площадь.

– Неужели мы должны строить стену только потому, что так якобы велел дух приемной дочери Аурелио? – спрашивал я, но в ответ слышал всякую чепуху.

– Так боги же не смогут нам помочь на этот раз, – сказал Серхио.

– Да на какой «на этот раз»? – воскликнул я.

– Так вышло, что святых сбили с толку, – ответил Мисаэль.

– Укрепления нам пригодятся, – сказала Ремедиос.

– Для чего? – спрашивал я. – Нам что, грозит вторжение?

А шлюха Долорес заметила:

– Только пусть вторженцы будут при деньгах, и чтоб у них хорошо стоял, тогда я согласная.

Пробиться сквозь это нагромождение бессмыслицы я не смог, никто меня не слушал. Липовый священник дон Сальвадор выкрикивал непристойности на латыни, граф размахивал мечом и грозился потопить захватчиков в реках крови, а отец Гарсиа серьезно говорил, что архангел Сандальфон очень тревожится за нашу безопасность.

– Ничего плохого в том, что всем найдется дело, – сказал дон Эммануэль. – Руки всегда должны быть чем-то заняты.

Фелисидад сплюнула на землю и ответила:

– Вот это-то меня и печалит – то, чем у тебя заняты руки.

В общем, мы построили стену. Я впервые порадовался конкистадорам, воскрешенным Аурелио. Обычно они чванятся и болтаются повсюду в своих ржавых доспехах, спотыкаясь о ягуаров, пьют без меры, матерятся и изводят женщин назойливыми приставаниями. В довершение всего выглядят кретинами и пускают слюни. Аурелио говорит, это оттого, что они слишком долго были замороженными, и нужно проявить терпимость, но мое терпение уже все вышло. А вот когда мы занялись постройкой военного объекта, делом для них понятным, конкистадоры трудились, как заведенные.

Мы привезли невероятное количество цемента и песка, оплаченных донной Констанцей, и я уж и не упомню, сколько раз караван мулов ходил в Ипасуэно и обратно. Я растерял весь жирок, какой накопил с тех пор, как очутился на попечении Эны и Лены. Стену мы построили трехметровой высоты и на два метра заглубили, она протянулась через всю долину; в центре поставили сторожку для входа и выхода и соорудили небольшую арку для реки. В конце строительства возникли некоторые сложности: захватчики могли бы просто взобраться по горным склонам и обойти нашу стену, и потому ее продолжили по горе, сколько могли, и мы сочли, что раз сами туда не взбираемся, то и никто не залезет.

Когда я уже полагал, что месяцы тяжкого труда позади и вот теперь в честь окончания строительства состоится большой праздник, граф вдруг заявил: мол, весь его богатый опыт говорит, что стена бесполезна, если нет крепостного рва, потому как существуют осадные лестницы и крюки. И опять началась работа: мы выкопали ров, а вынутый грунт насыпали перед стеной, чтобы защитить ее от метательных снарядов. Учитель Луис все рассчитал, и ров точнехонько заполнился водой из реки, едва подняли деревянную заслонку. Донна Констанца заявила, дескать, теперь-то она понимает, что и с каналом к ее плавательному бассейну все было бы в порядке, если б работа делалась, как надо. Кажется, ей так никто и не объяснил, что тогда все нарочно делалось наперекосяк. Остальным это прекрасно известно и очень всех веселит.

«Ну, настало время праздника», – решил я и стал обдумывать программу концерта городского оркестра. Я уже мысленно сочинял мелодии для матросской пляски и народного танца харабе, обдумывал, кого бы попросить организовать танцы хоропо, когда Аурелио во всеуслышание объявил, что хочет провести эксперимент.

Аурелио – индеец из племени аймара, его народ столетиями находился под властью инков. До сих пор все аймара немного говорят на кечуа, который им навязали когда-то властители. Аурелио сказал, что хочет узнать, возможно ли строить стены, как делали древние, – из многоугольных блоков, так идеально подогнанных друг к другу, что между ними не просунешь и лезвия ножа. Хуже ведь не будет, сказал он, если стена еще поднимется. Хекторо предложил разобрать храм Виракочи и использовать его блоки для стены; ограниченный человек, хоть и делает вид, что много читает. У него всегда книга перевернута вверх ногами, и губы шевелятся.

К моему изумлению, идею все поддержали; Дионисио объяснил мне, что все горожане обязаны Аурелио жизнью, а потому хотят его порадовать. От нас, значит, требовалось собраться на площади у столба, и в означенный вечер мы столпились там, пришли даже Эна с Леной, которые к тому времени уже со мной помирились, поскольку я извинился.

Развели четыре огромных костра, появился Аурелио, весь в белом, что у его народа считается цветом колдуна, и обратился к нам:

– Во времена моих предков стены строились так: сначала брали камень, обливали жидкостью, и он становился мягким, как глина, потом клали на место и придавали форму. Затем поливали другой жидкостью, и камень затвердевал. Вот потому стены инков и получались такими. Сегодня вам ничего не нужно делать, лишь стойте здесь – одно ваше присутствие поможет мне, пока я буду выспрашивать у предков секрет.

И Аурелио вошел в костер. Народ ахнул, все подумали: сейчас сгорит. Но индеец вышел из пламени невредимым и вошел в следующий костер. Мы снова ахнули, а он опять прошел сквозь огонь целехоньким. Что-то громко бормоча, он так и ходил из одного костра в другой, и чудо уже весьма приелось. Я развлекался тем, что изучал пятна на луне.

Наконец Аурелио в последний раз вышел из огня; одежда у него была выпачкана сажей, подошвы ступней явственно дымились. Прокашлявшись, он сказал:

– Спасибо, это все.

Сильно разочарованные, мы разошлись по домам; видимо, ничего не получилось. Но через неделю Аурелио вернулся из джунглей с мешками на четырех мулах и позаимствовал у Долорес котел, в котором она обычно готовила гараполь[100] к обрядам. Не знаю, какую гадость он набрал для своей мешанины, все было какое-то сморщенное и неузнаваемое. Когда я раз пришел взглянуть, чего он там делает, Аурелио набрал полный рот рома и прыснул им на свое варево, отчего ром весьма эффектно вспыхнул. Потом индеец долго обдувал котел сигарным дымом, потрясающе ловко впихивал пестик в бутылку для коки и без устали по ней колотил.

Меня там не было, когда он вылил жидкость на камень и тот стал мягким, – об этом мне дома сообщил запыхавшийся генерал. «Господи, неужели опять работать?» – подумал я и оказался прав.

С горного склона мы прикатили здоровенные валуны и подняли нашим подъемником. Пришлось соорудить подъемный кран, чтобы поднимать их на стену, действовать обычным способом с земляной насыпи мы не могли – с одной стороны мешал крепостной ров, с другой – дома. Аурелио поливал камни жидкостью, мы лопатами их формовали, и потом они затвердевали от другой поливки. Индеец был так доволен, что даже я, хоть порвал жилы и стер к чертям все руки на этой работе, порадовался за него, глядя, как он вытанцовывает, воздев к небу руки. Обычно-то он само достоинство.

И что же мы получили в результате? Колоссальное оборонительное сооружение, возведенное по просьбе духа, для защиты от немыслимого вторжения, в наше время невозможного. Правда, имеются и положительные моменты: стена прикрывает от ветра с долины, и сорванное с веревок выстиранное белье больше не летает по плато; уменьшилась опасность лавин, поскольку с горного склона убрали все камни, а также очистили от них плато и андены, что способствует огородничеству; со стены хорошо смотрится заходящее солнце; в крепостном рву развелась недурная рыба и вполне съедобные водоплавающие; тракторы определенно доказали свою полезность; мы устроили грандиозный праздник, после которого Антуан и Франсуаза поздравили меня с сочинением двух новых благозвучных композиций, а городские власти наградили орденом «Высочайшего Подъема имени Устройства» за заслуги в области архитектуры и музыкального образования. Я напился, как сапожник, но хочется верить, моя благодарственная речь была именно такой остроумной и удачной, как мне припоминается. Эна и Лена всякий раз хихикают, когда я о ней заговариваю.

54. о смерти и возвращении

Когда Хосе укусила змея, на него посмотрела беременная женщина, и потому он умер. Франческа не виновата, что взглянула: она шла проверить плетеную ловушку – не попалось ли туда хоть сколько креветок – и знать не знала, что на большом подъемнике с плато поднимают Хосе. Никто Франческу и не обвинял, но сама она долгое время чувствовала себя очень виноватой.

Хосе ужасно не повезло, когда он махал ножом на банановой плантации. Обычно змеи стараются быть неприметными, и эта лежала себе, пока мачете не врезался ей в бок, и тогда она рефлекторно вонзила зубы в ногу Хосе, выпустив весь свой яд. Вообще-то змеи яд берегут, расходуют его очень экономно и впрыскивают в жертву ровно столько, чтобы ее парализовать и подготовиться к приему пищи. Когда они хотят просто отпугнуть животное, то выпускают яду совсем чуть-чуть – мол, в другой раз будь повнимательней. Стань змеи людьми, они бы оказались человечками такого сорта, что копят мелкие монеты и кладут их на банковский счет, шоколад едят только по воскресеньям после обеда, верят, что перспектива незамедлительного телесного наказания способна удержать преступников, скептически относятся к социальным службам и на Рождество дарят носовые платочки. Но змея Хосе от боли пришла в такую ярость, что в отместку выпустила ему в ногу весь запас смертоносной анестезии и в горьком озлоблении поползла умирать туда, где ее потом сожрали благодарные муравьи.

Хосе так сильно побледнел, что его честное смуглое лицо стало серым; он сел на траву, и его все сильнее колотила дрожь от ожидания традиционного в таких случаях лечения. Серхио и охотник Педро подбросили монетку, и Педро проиграл. Он хотел повторить жеребьевку, но Хосе сказал:

– Ладно, приятель, я тебя заранее прощаю. Давай с этим покончим.

Педро достал из чехла мачете и большим пальцем проверил, острый ли. На пальце появился тонкий порез – мачете был заточен хорошо. Педро был хоть и в летах, но очень высокий и гибкий, и вид сильного, облаченного в звериные шкуры и привычного к крови охотника придавал Хосе уверенности, что все будет сделано умело.

– Закрой глаза, дружище, – сказал Педро, и Хосе изо всех сил зажмурился, будто стараясь вогнать глаза в череп.

Одни говорят, что самая сильная боль – когда ломаются кости, другие – что при родах или если вдруг засбоит сердце. Хосе показалось, острый клинок мачете вонзился в него, как пуля или камень из пращи. Он дернулся, запрокинул голову, и взорвавшийся в ней пронзительный вопль, какой никогда прежде не срывался с его губ, затопил все тело. Пока Хосе был оглушен этой лавиной, отнявшей все мысли и чувства, Педро занес над головой мачете и вторым абсолютно выверенным ударом завершил ампутацию.

Хосе почувствовал, как в животе все тает, взглянул на свои руки, дрожащие, точно листья на ветру, постарался сдержать накатывающую дурноту, и его вырвало. Он раньше не знал, что можно не просто претерпевать боль, а целиком превратиться в нее.

Серхио быстро и туго перетянул обрубок жгутом, скрученным из рукава рубашки, а Педро помочился на дно котомки и надел ее на культю, чтобы не допустить заражения, – старое народное средство.

Хосе потерял сознание («Это от жары, а не от боли», – объяснял он потом); Педро взвалил его на плечи, будто подстреленного оленя, и побежал к подъемнику, а следом за ним, утирая взмокший лоб остатками рубашки, бежал Серхио, еще не пришедший в себя после операции. На вершине утеса Франческа нагнулась, любуясь видом, и неумышленно стала причиной смерти Хосе. Тот открыл глаза, увидел, что на него смотрит беременная женщина, и понял: все кончено.

В городе поднялась суета. Куда-то запропастился Аурелио; два его «я» соединились в одно, чтобы обсудить с богами исчезновение Федерико, а Дионисио Виво, о ком говорили, что он может управиться с чем угодно, лишь бы оно было эффектным, находился в Санта Мария Вирген, в постели с двумя сестричками, что ухаживали за его машиной.

Хосе отнесли в бордель: он пожелал умереть там, где познал величайшее на свете счастье. Хосе заметно опух, на лбу выступил крупный пот. Появилась Ремедиос и обратилась к Педро:

– Раз Аурелио нет, придется тебе заняться им, ты лучше других разбираешься в змеиных укусах.

Педро грустно покачал головой и заглянул в непроницаемые карие глаза Ремедиос:

– Мне известны тайные слова только для зверей. Вот если б Хосе был животным, тогда другое дело.

– Попробуй лошадиное словечко, – раздался прокуренный голос шлюхи Долорес. – Мужик – он что жеребец.

Педро опустился на колени и что-то пошептал на ухо Хосе, поднялся и сказал:

– Нет, духи покинули меня.

– Попробуй свинское словечко, – посоветовала Фульпенсия Астиз – предводительница фанатичных женщин, что возвели в культ беременность от Дионисио Виво. – Я слыхала, человеческое мясо по вкусу как свинина.

– Я однажды разговорился с одним мужиком из племени, которое съело первого епископа Ретреты, так он сказал, старики говорили, епископ по вкусу напоминал телятину, – возразил Мисаэль.

– Всем известно, что епископы на вкус разные. Все зависит от того, чем они питаются, – сказала Петиция Арагон, чьи глаза сегодня были темно-лиловыми.

– Хватит вам! – простонал Хосе. – Просто позовите отца Гарсиа. Я так и так умру, потому что видел, как Франческа на меня смотрит.

С улицы донеслись покаянные стенания – за дверью вопила Франческа, не пожелавшая войти, чтобы не отягощать страдания больного взглядами беременной.

В полной боевой готовности спешно прибыл отец i Гарсиа со святой водой, ромом вместо вина для причастия и кулебяками вместо облаток. Пришел липовый священник дон Сальвадор с новым двуязычным изданием Катулла, которое ему отыскал Дионисио, когда ездил в столицу повидаться с редактором «Прессы».

– Выйдите все, – приказал отец Гарсиа. – Я буду его исповедовать.

– Я исповедуюсь при всех, – сказал Хосе, – я своих грехов не стыжусь.

– Но если тебе за них не стыдно, Господь не простит тебя, и ты отправишься в ад, – возразил отец Гарсиа.

– Плохо же ты о нем думаешь, – ответил Хосе. – Прежде чем согрешить, я всегда вставал на колени и спрашивал Господа, не возражает ли он, но Бог ни разу меня не остановил.

Улыбка осветила скорбное лицо отца Гарсиа, и он произнес:

– Ну давай, начнем исповедь.

– Как-то в Чиригуане я трахнул племянницу полицмейстера, когда ее продали бакалейщику Педро; ей исполнилось всего двенадцать, но похотлива была, как кошка, и потом я еще много раз с ней это проделывал. Во время битвы «Доньи Барбары» я бросил в Хекторо бутылкой анисовой водки «Восемь братьев», что было греховной тратой и денег, и хорошей выпивки, а у Хекторо потом щипало глаза. Один раз я дал столовую ложку рома вопящему младенцу, чтобы он заткнулся, и ребенок чуть не умер. Когда мы жили на равнине, я стащил моток колючей проволоки с хасьенды дона Хью из Чиригуаны. Еще увел и присвоил неклейменого телка дона Эммануэля. Я так много времени размышлял о смерти, что порой забывал жить; мальчишкой я три года каждый день занимался онанизмом, пока одна женщина не сжалилась и не сделала меня мужчиной. Кроме того, я ежедневно совершал пару гадостей.

В благочестивой, но гнетущей атмосфере близкой смерти отец Гарсиа отпустил Хосе грехи и соборовал его, а дон Сальвадор торжественно и распевно прочел целиком стихотворение Катулла на смерть воробушка Лесбии.

Через десять часов Хосе впал в горячку, временами бредил и сильно распух. Очнувшись от забытья, он настойчиво поманил отца Гарсиа, и тот нагнулся, чтобы разобрать слова:

– В Чиригуане я заплатил кюре дону Рамону, чтобы меня похоронили, как полагается, в гробу и отслужили три мессы. Ты так сделаешь? Ведь тебе-то я не платил?

– Я это сделаю от имени Церкви, которая уже получила твои деньги, – серьезно ответил отец Гарсиа.

Хосе опять сделал знак, и отец Гарсиа снова наклонился.

– А я смогу на небесах трахаться, сколько захочу? Если нет, ты уж устрой так, чтоб я отправился еще куда-нибудь.

– В переговорах с небом возможности священника ограничены, – сказал Гарсиа, – но, на мой взгляд, если в раю нельзя трахаться, то это вовсе не рай, что не согласуется с условиями договора и, стало быть, невозможно. Это было бы метафизическим противоречием. Ты сам всегда так думал, и этому я научился у тебя.

Слова священника вроде бы умиротворили Хосе, и он прошептал:

– У меня есть последнее желание. Пусть отрезанную ногу похоронят вместе со мной, и я хочу умереть пьяным. Хосе скончался в полночь в стельку пьяный от рома, с зажатой в пальцах дымящейся сигарой. В знак любви и уважения друзья положили его на пол посреди комнаты, а сами стали пить со шлюхами. Приходили еще люди, приносили погребальные гостинцы. Долорес принесла миску с «Цыпленком для настоящего мужчины» – дань мужской силе Хосе; Фелисидад, вся в слезах, положила рядом с ним черные чулки с блестками, от которых он, бывало, млел и доходил до непристойного неистовства; Серхио оставил расписную бутылочку из тыквы, чтобы в раю пить огненную воду, Хекторо – четыре сигареты, набитые лучшей марихуаной; донна Констанца принесла старый номер журнала «Вог» с дразнящими фотографиями полуголых белых дамочек с непрактичными деталями одежды. Томас притащил листья коки – пожевать, если вдруг в раю придется лазать по горам; Глория положила четыре патрона – в память об участии Хосе в изгнании солдат из поселка на равнине, а Педро принес мертворожденного щенка своей собаки, чтобы помогал Хосе в небесной охоте.

Похоронили Хосе глубоко под полом борделя, чтобы слушал привычный гвалт и звон стаканов, чтобы можно было вылить бокал водки на место его упокоения, когда накатит волна грусти и воспоминаний. Похороны несколько задержало отсутствие нижней конечности, которую Педро и Серхио в спешке оставили на плато, пока доставляли Хосе в город. Отсеченную ногу утащила беспринципная пума, и в гамаке Летиции Арагон объявилась только ступня, которую пума отгрызла для своих детенышей. Ступня была целехонькой, но вся в следах маленьких острых зубов. Тогда косоглазый краснобай-полицейский, чью племянницу ублажал Хосе, выдвинул идею сделать покойнику деревянный протез, и Хосе был предан земле со всеми гостинцами, полностью экипированный для разгульной и полноценной жизни после смерти.

В результате до обидного безвременной кончины Хосе те, кто отправлялся на плато, стали яростно дымить сигарами, поскольку змеи не выносят табачного дыма, и натирать ноги смесью из змеиного корня, чеснока и сладкого масла – этот запах ползучие гады считают глубоко оскорбительным. Первое делалось для защиты, второе – в отместку.

В ночь смерти Хосе Аурелио зашел к Франческе и увидел, что та рыдает в объятиях мужа, капитана Папагато. Тихонько прикрыв за собою дверь, Аурелио сказал:

– Я пришел сообщить тебе кой-какие новости. Когда родится ребенок, не называй его Хосе, как ты собиралась. Ты должна назвать его Федерико в честь своего брата и мужа моей дочери Парланчины. – Отвечая на немой вопрос Франчески и Папагато, он прибавил: – Некоторые вещи предопределены, так хотят боги.

Аурелио вышел в ночь и двинулся по улице. Постоял немного на площади у столба-оси и посмотрел на звезды. Возвращаясь в сьерру из-под древесного полога джунглей, он каждый раз замирал от восхищения пред безмерностью неба. Аурелио сел на землю и подумал, что Парланчина тоже начала потихоньку расплываться. Теперь она не носилась по тропинкам в джунглях, а стояла неподвижно; ее прекрасные длинные волосы стекали по спине, а взгляд кротких глаз был пустым и сонным. Он замечал, что и ребенок ее размывается, и пятнышки на шкуре капризного любимчика оцелота, свернувшегося у ног, тоже дрожат и мутнеют.

Аурелио подошел к дому Летиции Арагон и негромко постучал. Она тотчас открыла, представ в первозданной наготе, будто знала, что гость не удивится. Аурелио любовался ее красотой: глаза у нее были сейчас сине-зелеными, как морская вода, чудесные темные волосы ниспадали на плечи, привычно их лаская. Внезапно он подумал: «А не Петиция ли мать Парланчины?» – и непостижимость всего совершенно его смяла. Губы Легации тронула слабая улыбка:

– Я знаю, что снова беременна.

– У тебя будет первая девочка от Дионисио, которую назовут не Аникой.

Летиция кивнула и, пригласив Аурелио в дом, сказала:

– Дионисио вздохнет свободнее.

– Еще одно, – прибавил Аурелио. – Девочка родится с ребенком во чреве, и ребенок этот появится на свет еще до того, как она познает мужчину. Но его отец – еще не родившееся дитя Франчески, которого назовут Федерико. Ты понимаешь?

Летиция кивнула.

– Во сне мне явился Ошун в образе Наимилосерднейшей Богоматери. Я сделаю, как она велела, и назову девочку Парланчиной.

55. Сибила обретает упавшую корону и облачается в одежды из света

«О святой Николас, поднявший из мертвых троих детей, что захлебнулись в лохани с рассолом! О святой Квентин, пощадивший вора и оборвавший веревку палача! О святая Рита, четырежды совершавшая невозможное! О святой Косьма и святой Дамиан, вы, кому не причинят вреда ни огонь, ни воздух, ни вода, ни крест! Попросите Богородицу и Господа нашего сделать так, чтобы ее пощадили! Аминь. Господи, прости».

Эту молитву я много раз повторял у себя дома в ту ночь, когда не мог спать от боли и ужаса, от того, что предал Сибилу. Вера моя не глубока, и пустые слова шли не из души, Бог не слышал их, но я молился, потому что больше обратиться было не к кому. Я понимал, что молитвой обманываю себя, но она помогала скоротать ночь, когда, свернувшись калачиком на полу, я лежал без сна в пустой комнате, откуда вынесли даже кровать. Я узрел ад – его каждому поколению доводилось видеть. Мои родители видели его во времена Произвола, а их родителям ад предстал в гражданскую войну. Старая пьеса, только актеры другие; я задавал себе тот же вопрос, что и мои родители: «Что же с нами случилось, если мы гадим в раю?»

Все эти дни я не приближался к церкви, поскольку знал – там Сибила. Не выходил из дома и ждал, что она признается, ее отпустят, и она придет ко мне. Я искал слова, чтобы вымолить у нее прощение. Говорил их вслух, пробовал так и этак. Есть было нечего, все съестное забрали. Но в дверь так никто и не постучал. Стояла тревожная тишина, нарушали ее лишь клекот дерущихся стервятников, грубые шутки пьяных охранников и бесконечные песнопения священников на площади. И была только боль, что ураганом ревела в моей душе.

Через несколько дней песнопения раздались у моего дома, и мимо прошли священники со свечами и зеленым крестом. Я уже достаточно их изучил и понял: завтра устроят еще одно аутодафе; сердце у меня скакнуло: может, удастся разузнать, что они собираются делать с Сибилой. Той ночью я раз за разом читал свою молитву и думал: «Может, я утомлю святых, и они уступят моей просьбе?» Мне приснилось, что мы с Сибилой стали любовниками. Жестокий сон – проснувшись, я был счастлив.

На аутодафе со всего поселка согнали уцелевших детей. Их заставили поклясться, что они будут исповедоваться на Пасху, Рождество и Троицу и останутся непоколебимы в вере. Сердце сжималось при виде чумазых мордашек заплаканных детей – избитых, голодных и осиротевших. Монсеньор снова был в пурпурных одеждах; дымилось огромное кадило, чтобы перебить трупную вонь.

Когда детей увели, подъехал трактор с прицепом. Это был трактор Патарино. Прицеп доверху набит трупами, но не новых убитых. Давнишние мертвецы: сморщенные, разложившиеся тела с почерневшей кожей на желтых костях, все в земле; сквозь прогнившие доски гробов торчали ломкие космы. Что-то замкнулось у меня в голове, и я вдруг понял: крестоносцы выкопали покойников, про которых я сказал на допросе, что они исповедовали сантерию; наверное, без разбору раскопали еще и других. Я смотрел на мертвецов не отрываясь; гротескность смерти чем-то завораживает. В голове не укладывалось, что эти нелепые карикатуры на человека взаправду были когда-то людьми, что они – чьи-то друзья и родственники. Я чуть ли не обрадовался, что мои родители погибли еще во времена Произвола, и их бросили гнить в холмах. Разве теперь скажешь, кто их убил – консерваторы или либералы? Но я хоть знал, что их не вытащили из могилы и не бросили в этот клубок мертвецов.

Монсеньор и священники ушли в церковь, а охранники выкопали глубокую яму и установили в ней столб. Обложили валежником и вязанками хвороста, потом стали сбрасывать в кучу куски трупов. При этом охранники отпускали шуточки вроде: «Глянь-ка на эту, не желаешь впендюрить ей всухую?» – или: «Ух, ты! У этой зубов нет, небось классно сосала!» Поставив одного своего смотреть, не идут ли священники, они стали клешами выдирать у мертвецов золотые зубы. Отламывали пальцы, чтобы снять кольца. Суставы ломались с сухим хрустом, будто хворост трещал, но жилы поддавались с трудом, и охранники дергали и выворачивали мертвецам руки. Гору костей облили бензином, и я все понял: они хотят сжечь еретиков за былые прегрешения, словно грешники уже не подверглись Божьему суду.

От всего этого я чуть не забыл про Сибилу. Но тут ее вывели из церкви. Впереди шел Непорочный.

Наверное, нужно сказать, что сами священники не пытали узников и не исполняли приговоры, всю грязную работу делали охранники.

Где взять силы, чтобы говорить об этом? Не помню, сказал я или нет, что охранники делились на отряды и у каждого были свои способы. По-моему, те, кто допрашивал Сибилу, назывались «агатисты». То есть подвергали жертву мукам святой Агаты. Это кощунство, но у охранников находились оправдания. Они говорили, что еретик оскорбляет пострадавших за истинную веру святых, а потому те, кто этого действительно заслуживает, должны пострадать во искупление. По-моему, это просто отговорка.

На Сибилу надели черное санбенито, ярко разрисованное бесами и языками пламени, оно все пропиталось кровью. Шла Сибила с большим трудом, ее поддерживали два охранника. Полузакрытые глаза, голова свесилась на грудь, руки на плечах разбойников – все напоминало Снятие с креста или Празднование тела Христова. Волосы падали ей на лицо – совсем как прежде, когда она склонялась над книгой или варила кофе. По ногам струилась кровь, и в дорожной пыли темнели лужицы. Она была чуть жива. Поверьте, сердце у меня разрывалось, но я и шевельнуться не мог.

Непорочный вышел вперед и знаком призвал к тишине. Он произнес длинную проповедь, из которой я не помню ни единого слова. Скажу лишь, это была мерзость, но так расцвечена и приукрашена, что вполне могла сойти за возвышенную речь. Потом он зачитал длинный список тех, чьи трупы подлежат сожжению, а собственность – конфискации у наследников; они забирали все у всех.

Монсеньор кивнул охранникам, чтобы подвели Сибилу, и я понял: они хотят сжечь ее вместе с мертвецами. Охранники подтащили Сибилу, ее волочившиеся ноги оставляли кровавые следы. Вам известно, через что прошла святая Агата? Ей ножницами для стрижки овец отрезали груди, ее катали по острым черепкам и горячим углям, но она умерла еще до костра. А Сибила, претерпев те же муки, была жива. Я зарыдал, но глаз не закрыл и смотрел на результат своей трусости и предательства, смотрел, как теряю ту, кого люблю больше всех на свете.

Сибилу привязали к столбу; вокруг громоздились мертвецы, плыла бензиновая вонь. Монсеньор подошел к ней:

– Ты отрекаешься? Если отречешься, тебя милосердно удавят перед сожжением. Во что веруешь?

Сибила подняла голову, и на миг мне стало легче – я думал, она уже умерла. Голос ее был слаб, но говорила она очень ясно:

– Верую, что мир создан дьяволом. Верую, что по избавлении надену одежды из света и увижу лицо Господа. Верю, что я – ангел. – Она взглянула в лицо монсеньору и добавила: – Верю, что ты был ангелом.

Она подчеркнула слово «был», словно говоря, что душа легата погибла безвозвратно. Уверен, монсеньор ее понял, он растерялся и не знал, что сказать. Будто случайно посмотрелся в зеркало, а там его совесть. Повисло долгое молчание. Монсеньор отошел.

Когда охранники стали поджигать факелы, Сибила в последний раз подняла взгляд и увидела меня. Этот взгляд поразил в самое сердце. Она меня не винила. Видела мои бессильные слезы и жалела меня. Сибила печалилась о том, кто меньше всего заслуживал ее жалости. Я упал на колени и молитвенно протянул к ней руки, чтобы она поняла – я молю о прощении, и она мне улыбнулась, нежно, как ребенку. В улыбке было столько любви и грусти, словно Сибила вспоминала меня. Она тихонько покачала головой, словно мать, что корит дитя за шалость, и я понял, она говорила мне: «Как же ты мог так обо мне подумать? Разве стала бы я притворяться и виниться? Неужели, по-твоему, я не могу постоять за правду?»

Наверное, вы думаете – я пустой человек, коль распинаюсь о своих переживаниях, когда Сибиле столько всего пришлось вынести. Меня жег стыд: я так долго притворялся, будто разделяю ее веру. Я любил Сибилу, но обманул. Думаете, она с самого начала знала? Как по-вашему, она простила меня? Скажите, может так быть, что она умерла счастливой, потому что перед ней открывалась лучшая жизнь? Может, она и призналась нарочно, чтобы умереть? Я – виновник ее страданий или она благодарила меня за то, что помог ей получить избавление? Возможно ли искренне желать расстаться с жизнью?

Скажу про себя: хоть я калека, но жизнь любил. Еще понимаю: любил жизнь лишь оттого, что частью ее была Сибила. На меня нашло помрачение, и я бросился из толпы. Сам не знаю, что собирался делать, может, несовместимые вещи. Ко мне вдруг вернулось мужество, и я хотел освободить Сибилу, биться за нее до последнего. И, вновь обретя мужество, я желал умереть подле нее. Казалось, я хочу одного – чтобы смерть, как сказал поэт, повенчала нас.

Я рванулся к Сибиле, но ведь я калека, и охранник прикладом сбил меня с ног, я упал, и тут они швырнули факелы на костер, а священники запели «Приди, Создатель!»

Перед уходом охранники подпалили мой поселок Кинталинас де лас Виньяс, и один что-то бросил мне.

– Эй, урод! – крикнул он. – Держи на память о своей подружке!

Я взглянул и понял, что это. Крестоносцы взяли в обычай вырезать женщинам половые органы и подвешивать к седлам, как трофеи. Я подобрал то, что бросил охранник, и положил на тлеющие угли к останкам Сибилы. Держась поодаль, я пошел за крестоносцами, – это было нетрудно, они двигались со скоростью повозок, груженных нашим добром. Знаете, что я сделал? Ночью перерезал глотку охраннику, который совершил эту низость с Сибилой.

Сеньор Виво, они собираются нагрянуть в Кочадебахо де лос Гатос, я часто слышал, как они об этом говорили. Они держатся сел, подальше от городов, чтобы сберечь войско. Сеньор Виво, помогите нашему бедному народу, вы ведь убили Заправилу, вас все зовут Избавителем. Пожалейте людей, как Сибила пожалела меня.

56. письма

[а]

Дорогой сын,

пишу тебе в страшной спешке на аэродроме в Вальедупаре. У них нет телефонной связи с Кочадебахо де лос Гатос, и я не представляю, сколько времени письмо будет до тебя идти. Я просто в отчаянии, что тебя нет рядом, когда творятся такие ужасные дела.

Должна тебе сообщить, что на отца вновь совершено покушение. Он собирал манго в саду, и кто-то выпустил в него две пули в упор. Не знаю, кто это был – либералы, консерваторы или коммунисты, может, какая-то военная группировка, кто-то из военно-морских или воздушных сил, а может, наркокартели.

Генерал вошел в дом и упал у моих ног; теперь мы везем его на военном транспортном самолете в Майами, где у него больше шансов, чем в наших госпиталях. Тут хирурги только туши умеют разделывать и травить ядом больных с неверным диагнозом.

Отец держится молодцом и больше беспокоится не о себе, а о том, кто примет временное командование генеральным штабом. Первая Весна приглядит за домом и подранками. Я пошлю тебе весточку, лишь только мы вернемся из Майами, а пока молись за нас обоих.

Любящая тебя мама Хулия.

[б]

Дорогой министр,

Хочу Вам сообщить: я располагаю показаниями очевидцев о бесчисленных зверствах, творимых бандой религиозных фанатиков, которые терроризируют сельское население на территории, простирающейся от столицы до горных районов департамента Сезар. Судя по всему, бандиты намерены завершить свой «крестовый поход» в Кочадебахо де лос Гатос, откуда я Вам пишу.

Абсолютно необходимо, чтобы полиция либо вооруженные силы безотлагательно предприняли меры и положили конец терроризму. В противном случае я предвижу вероятность новой гражданской войны, разжигаемой религиозной нетерпимостью. Мы в Кочадебахо де лос Гатос уже подготовились, но законное вмешательство государственных структур будет принято нами с благодарностью. В противном случае я буду вынужден прибегнуть к публичному разоблачению пассивности властей на страницах «Прессы».

С уважением,Ваш Дионисио Виво.Копии: В Министерство обороныВ Министерство внутренних дел.

[в]

Дорогой сеньор Виво,

благодарим Вас за письмо, касающееся религиозных беспорядков в сельских районах. Уже некоторое время до нас доходят слухи об этом, но веских подтверждений мы не имели. Несколько поселков были разрушены до основания, а население полностью истреблено, однако у нас не было сведений о том, не является ли это результатом столкновений между местными каудильо, коммунистами или наркокартелями.

Как Вы знаете, мы не можем инициировать военные действия без президентского указа. В данный момент его превосходительство находится с дипломатической миссией за рубежом, а потому мы не имеем возможности прибегнуть к законным средствам. Вам, как никому другому, известно, что Ваш отец, начальник Генерального штаба, находится в госпитале в Майами, и потому с военной точки зрения мы недееспособны вдвойне, особенно если учесть, что у нас уже были серьезные происшествия в Медио-Магдалене.

Мы приняли решение, что единственно возможное законное действие – послать в этот район гвардейское подразделение для проведения «боевых учений». Командующий «учениями» будет конфиденциально проинструктирован о том, что он имеет законное право на действия в рамках Конституции, если к нему в интересах общественной безопасности обратится с подобной просьбой начальник местной полиции. Соответственно, мы назначили «начальника местной полиции», который должен сопровождать учения. Учения пройдут по маршруту от столицы до Кочадебахо де лос Гатос. Это огромная территория с топями и лесами, почти не изученная картографами, где имеются лишь простейшие средства коммуникации; как Вы понимаете, с военной точки зрения экспедиция почти немыслима.

Боюсь, это максимум, что можно предпринять для защиты демократического процесса в рамках законодательства, регулирующего отношения вооруженных сил и исполнительной власти. Как Вы сами понимаете, демократия не всегда явное благо, когда требуется сильная рука.

Вам, вероятно, будет интересно узнать: по сообщению администрации кардинала Доминика Трухильо Гусмана, который также находится в госпитале, действительно был санкционирован «крестовый поход проповедников», но администрация отрицает, что имеет какие-либо сведения о походе средневековой массовости и исступленности.

Я желаю Вашему отцу, генералу Хернандо Монтес Соса, скорейшего и полного выздоровления и надеюсь. Вы согласитесь – мы сделали все, что могли, для решения поднятой Вами проблемы. Я не могу чрезмерно акцентировать тот факт, что отсутствие его превосходительства президента Веракруса абсолютно связало нас по рукам и ногам, и это, несомненно, повлияет на многих на следующих выборах, до которых, к сожалению, еще далеко.

Пожалуйста, отнеситесь к этому сообщению как к конфиденциальному, и позвольте добавить от себя, что я получила громадное наслаждение, слушая по радио Ваши музыкальные палиндромы. Я часто думаю, нельзя ли сделать переложение «Прелюдии № 1 до-мажор» из «Хорошо темперированного клавира» Баха?

Остаюсь Ваша покорная слуга,с уважением Мьфонсина Лопес,от имени и по поручению Координационного комитетапо делам вооруженных сил и гражданской полиции.

[г]

Дорогой папа,

меня сразило мамино сообщение, что худшие твои опасения подтвердились и последнее из бесчисленных покушений на твою жизнь принесло свои горькие плоды.

Думаю, следует напомнить тебе, что ты – первый за всю историю страны начальник Генерального штаба, который не является фашистом или возвеличенным каудильо, а потому ты просто обязан поправиться в кратчайшие сроки, беспрецедентные в истории медицины.

Человек, с которым я передам письмо, будет очень тебе полезен. Пожалуйста, прими его со всем возможным уважением и гостеприимством, не перечь, что бы он ни говорил, и положись на его лечение, каким бы странным оно ни казалось. Я говорю это как послушный сын, которому в свое время приходилось подчиняться многим отцовским указаниям. Но на сей раз я требую, чтобы приказы шли в обратном направлении. Если сделаешь, как я прошу, обещаю: целый год буду коротко стричься и всю оставшуюся жизнь надевать костюм, появляясь с тобой на публике.

Когда увидишься с английским послом, передай от меня привет и скажи, что мы по-прежнему очень благодарны за присланные резиновые сапоги.

Твой любящий сын Дионисио.

[д]

Дорогой сын,

пишу тебе из своего штаба. Здоров и телом, и душой, но недоумеваю безмерно.

Во-первых, я узнал от Альфонсины Лопес, внушительной дамы, возглавляющей Координационный комитет по вооруженным силам и полиции, что ты счел возможным совать свой нос в государственные дела, не стесняясь отсутствием официальных полномочий. Если б из-за твоих великолепных очерков и статей в «Прессе» тебя не считали подлинной совестью народа, я бы расценил твое обращение к министрам обороны и внутренних дел как шантаж. Однако я очень рад, что начались «учения»; я бы сделал абсолютно то же самое, раз его превосходительства нет на месте. В столице сплошь разговоры о перевороте – настолько велико недовольство в правительственных и военных кругах, но я как могу стараюсь внедрить идею об импичменте во избежание столь нежелательного развития событий.

Хочешь, папа расскажет тебе сказку, как бывало? Ну, слушай. Жил-был на свете раненый генерал. Он только что вернулся из Майами, где залечивал огнестрельные раны. Ему велели ехать домой и поправляться, что он и делал, подремывая в кресле-качалке под благотворной тенью бугенвиллии, что буйно разрослась вокруг колонок и балясин садовой беседки, где так славно философствуется. Вдруг над головой у него захлопали крылья, послышался клекот, и чьи-то когти зацарапали по стропилам.

Я резко поднял голову, потревожив раны, и, кажется, увидел огромную хищную птицу, что умостилась наверху, складывая крылья. Но, вглядевшись, я понял: там сидит маленький индеец в национальной одежде. Не представляю, что больше поразило бы человека в трезвом уме. Мелькнула мысль: еще одно покушение, и дальше: охрана в доме ни к черту.

Вышеупомянутый индеец опроверг начальную гипотезу: он достал из котомки бутылочку с кокой, стал тыкать в нее пестиком, возя по стенкам, а потом присосался к бутылке, причем вид у него был чрезвычайно довольный. Встретившись со мной взглядом, он небрежно сунул мне письмо, которое, как оказалось, от моего непостижимого сына. Я прочел письмо, и глаза у меня буквально полезли на лоб, но с истинно латиноамериканским гостеприимством я предложил индейцу покинуть насест.

Он ловко слез ко мне и отрекомендовался как «Аурелио, муж Кармен, отец Парланчины и верный друг Дионисио, прибыл вести лечение».

Раньше мне не доводилось получать приказы от аймара, но если весь его народ такой же, меня весьма удивляет, как это они потерпели поражение от инков, а потом и от иберов. Хоть он и пожилой человек с морщинистой физиономией, где произрастает очаровательно жидкая бороденка, но природной властности в нем, как у генерала Боливара, который выигрывает битву, одновременно лишая девственницу невинности. Я и пикнуть не успел, как очутился на земле, а индеец уже щупал мой живот и говорил, что меня оперировали невежественные мясники. Нахмурившись, он сообщил, что внутри у меня осталась пуля, и я подтвердил – она действительно там, но застряла очень близко к сердцу, а потому удалять ее не рискнули. Хирурги в Майами говорили, что пуля ударилась в ребро и отклонилась кверху, и, если ее не трогать, большой опасности не представляет.

Тут из дома вышла мама Хулия и увидела меня, поверженного, во власти явного убийцы. Она бросилась ко мне, свирепо размахивая мачете, но через секунду уже смирно рысила в дом за ромом и сигарой. Жаль, я не успел спросить индейца, как он ухитрился так быстро ее укротить; я прожил с Хулией тридцать лет, но ничего подобного не достиг.

Тем временем Аурелио задумчиво рассматривал мой живот, окуривая его клубами табачного дыма. Он басовито побубнил нараспев что-то монотонное, набрал полный рот рома, а потом вдруг выпустил весьма впечатляющую струю пламени. Я еще не пришел в себя от этого фокуса, когда он молниеносно запустил по локоть руку мне в живот, покопался там и торжественно предъявил бесформенный сплющенный кусочек свинца – очень похожий на вынутую из мишени пулю.

Пока я разглядывал эту штуку, снова захлопали крылья, и оказалось, что никакого индейца нет и в помине. Зато на сейбе сидел здоровенный орел и деловито оправлял перья, потом сорвался с дерева, высоко в воздухе сделал круг и скрылся в направлении горного хребта. Твой бедный отец взглянул на собственный живот и увидел, что рубцы и шрамы пропали. Больше того, когда он позже проходил медицинское обследование, ему прямо сказали, что комиссия приходит к однозначному заключению – в него никто никогда не стрелял. Рентген пули не показал, шрамов не было, и мне пришлось затребовать из Майами снимки и справки, дабы доказать, что я имею право на оплату больничного листа, на отпуск по ранению и медаль за увечье на действительной службе; этих медалей у меня уже целая коллекция набралась.

Прошу, поблагодари своего друга Аурелио за удивительное лечение, но на будущее – будь добр, запомни: пожилой человек получает психическую травму, когда его уютное восприятие тайн вселенной вдребезги разбивает маленький туземец, выполняющий инструкции собственного сына пожилого человека.

Мама Хулия просит передать, что любит тебя, и еще узнать способ лечения дикобраза, который, как тихонько ни подходи, сердито стреляет иголками.

Твой любящий отец,генерал Хернандо Монтес Соса,чей сын, очевидно, полагает, что может присвоить себе звание фельдмаршала.

57, в которой Фелисидад вертит попкой, чем провоцирует начало военных действий

Инес и Агапита добрались до Кочадебахо де лос Гатос через два дня после голубя-почтаря, которого им оставил охотник Педро. Со стертыми в кровь ногами, грязные и измученные, но преисполненные гордости за успешное выполнение миссии, они перешли подъемный мост через крепостной ров и, по обычаю всех прибывающих в город, отправились прямиком на площадь. Там они уселись под столбом-осью, в несколько глотков осушили фляжки с остатками родниковой воды и стали поджидать Дионисио.

Все прошло точно по плану. Дионисио верно сказал, что крестоносцы не пойдут в Ипасуэно, где есть гражданские власти, а предпочтут Санта Мария Вирген – самое подходящее для «воцерковления» место на пути в Кочадебахо де лос Гатос. Соответственно, жители поселка собрали пожитки и ушли в соседнюю долину за холмом; остались только Инес и Агапита – наблюдать за крестоносцами. Когда те прибыли в Санта Мария Вирген, перед ними предстал поселок-призрак, таинственно обезлюдевший, как «Мария Селеста». На домах висели записки: «Не входить! Пурпурная лихорадка, малярия, легочная чума». Фелисидад старательно вывела надписи стремительным почерком, как пишут врачи, которым в колледжах вбивают в голову, что подобная скоропись добавит правдоподобия диагнозам и вызовет больше доверия к предписаниям. К сарайчику, где ухаживали за древней машиной Дионисио, девушки прикрепили табличку «Карантинный изолятор», а заслышав псалмы священников, пробрались за холм, чтобы известить селян, потом выпустили почтового голубя и отправились вслед за ним в Кочадебахо де лос Гатос.

Паника, охватившая крестоносцев при виде зачумленного городка, откуда, очевидно, всех вывезли, не делала чести их вере. Не сговариваясь, они беспорядочно отступили от поселения и обогнули его с запада. Стало быть, к Кочадебахо де лос Гатос они подойдут совершенно измотанными, и все припасы у них закончатся.

В первую же ночь после ухода из Санта Мария Вирген на крестоносцев напали духи вероотступников. Вообще-то духами были поселковые жители, которые с жуткими завываниями колотили ложками по кастрюлям и сбрасывали на лагерь камни с горы. После тяжелого перехода с рассвета до сумерек, чтобы отдалиться от горных дьяволов, на вторую ночь лагерь разбили на выкошенной лужайке, но та после ночного дождя чудодейственно превратилась в подмерзающее болотце.

– Совсем как в старые деньки, – сказал Хекторо, щурясь от сигарного дыма; он выглядывал из-за большого валуна, за которым укрывался с охотником Педро и Мисаэлем. Хекторо неохотно расстался с лошадью, стреножив ее подальше за горой, но на нем по-прежнему были скрипучие кожаные шаровары, а на поясе – крупно калиберный револьвер.

– Точно, совсем как раньше, – ответил Мисаэль; в интересах ночной маскировки он зачернил сверкающие золотые зубы. – Жаль только, что сейчас нет змей и крокодилов, чтобы им в палатки подпустить.

– Травка Аурелио сработает не хуже, – сказал Педро; он запустил руку в котомку и похрустел сушеными кореньями. – Мне доводилось наблюдать, как ведут себя животные, когда ее поедят.

– Да надо было просто перестрелять их, и дело с концом, – проговорил Хекторо.

Педро и Мисаэль переглянулись, понимая, что Хекторо заботится о сохранении своей репутации мужественного бойца. Но в нем жило и понятие чести, а Мисаэль удержал его от необдуманных поступков, сказав:

– Нет, дружище, нечестно нападать, пока на тебя не напали. И потом, воевать лишь тогда интересно, когда требуется смекалка. А то что ж мы потом будем рассказывать? «Мы в них постреляли, они – в нас, мы отступили, а потом атаковали». Ерунда какая-то. Надо, чтоб твоя мозговитость запомнилась. – Он выразительно постучал себя по голове и подмигнул.

– Мужчина предпочитает запоминаться яйцевитостью, – парировал Хекторо.

– Лучше всего и тем и другим, – заметил Педро. – В чем мы сегодня и убедимся.

Когда ночь без предупреждения опустилась на лагерь крестоносцев, три бойца, укрывшись попонами и надвинув сомбреро на глаза, уже крепко спали, но и во сне прислушивались – не раздадутся ли шаги. Хекторо овладел безоговорочно мужским искусством курения во сне, и в уголке рта у него тлела сигара. Огонек вспыхивал в такт ровному дыханию, и сигара погасла ровно в двух сантиметрах от губ – там, где столбик пепла встретился с прослюнявленным окурком. Хекторо полагал, что так он увидит благотворные и радостные сны, в которых будет совершать героические подвиги, любить женщин и лихо арканить бычков.

За два часа до рассвета лазутчики, заранее договорившись, проснулись одновременно и глотнули из бутылки укрепляющего рома, дабы отогнать пробиравший до костей холод, что заставляет кутаться в одеяло и непреклонно оставаться в палатке, даже когда мочевой пузырь вопит, требуя немедленного опустошения. Натянув пониже сомбреро, они поделили травку, что Аурелио принес из джунглей, торжественно пожали друг другу руки, обнялись и пустились по горному склону в лагерь крестоносцев.

Вот уж никто не скажет, что усилия не вознаградились. Заговорщики от души повеселились, глядя, как поутру крестоносцы пытаются удержать лошадей и мулов, которые перед этим с благодарностью поели душистой травки из добрых ладоней. Животные, которым являлись жуткие видения громадных хищников, лягались и кусали всякого, кто пытался к ним приблизиться. Лошадь монсеньора Анкиляра, приняв хозяина за подозрительного стервятника, сбросила легата, и он, пролетев по изящной дуге, жестко приземлился и процедил непотребства, за которые сам назначал десять «Богородица-дева, радуйся» и два «Отче наш». Мул посчитал брата Валентино огромной пумой, вырвал у него из рук уздечку и скрылся за горизонтом. Святое воинство лишилось половины мулов в караване и почти всех лошадей. Животные, охваченные манией преследования, в невероятной панике убежали, и воители продолжили поход на Кочадебахо де лос Гатос, навьючив припасы на собственные спины.

Вот так у крестоносцев возникло навязчивое подозрение, что божественная милость постепенно их оставляет, и они продолжали поход только по двум причинам. Первая – монсеньор Анкиляр вдалбливал священникам, что Господь посылает испытание и судить о них будет по тому, как они выдержат проверку; вторая – солдатня понимала, что надо поднажать и добраться до Кочадебахо де лос Гатос, а ежели повернуть назад, то еще долго не отыщется подходящее для грабежа местечко и начнется голод. В воображении витал образ города изобилия, где запасы неисчислимы и живут красивые девушки, о чьей сговорчивости ходят легенды. Свой отряд замызганных и заезженных дамочек, что сопровождали поход, крестоносцы бросили, предоставив им погибнуть под косым дождем в невероятном холоде ночей высокогорья или оскользнуться на опасно непроходимых горных перевалах.

Монсеньор Рехин Анкиляр уже ненавидел сьерру. Оглядывая широкую панораму предгорий в буйной растительности, он поражался их сходству с женщиной. Холмы напоминали омерзительное скопление бесстыдно обнаженных округлых грудей, которые сосет младенец-небо. Их простодушная спелость напоминала туземных женщин, что беззаботно загорают на песчаной отмели, не думая о своих изгибах и возвышенностях, заставляющих мужские руки дрожать от безотчетного желания сдаться им и ласкать. Еще выше были теснины, так похожие на непостижимую рану между женских ног, что заставляет вздрагивать от пленительного отвращения; еще в школе одноклассники рассказывали, что она пахнет рыбой, вся в замысловатых насыщенно розовых складках, влажных, как гриб. Огромные спокойные озера с берегами серого камня напоминали задумчивых монахинь, чьи неизменные умиротворенность и безмятежность доводили до белого каления и неудержимого словоизвержения, а уходящая вдаль бурая поросль косматых кустарников совершенно походила на волосатый лобок. Укоренившееся в монсеньоре женоненавистничество в горах вырастало до исступленной ненависти, и он проклинал внезапные туманы, застившие ум и взгляд, как женские рассуждения. Его возбуждала лишь уверенность в том, что здесь он ежедневно противостоит бесовским хитростям. Целеустремленность легата росла, крепла, и он, подобно многим, превратился в человека, который не успокоится, пока не потопит зло в его собственной крови.

Когда крестоносцы подошли к мощному монолитному укреплению и увидели, что отрезаны от него крепостным рвом, а мост поднят, лишь один Анкиляр не почувствовал, что поражение предопределено. Он бил кулаком в ладонь, ликуя при мысли о финальном сокрушительном сражении с силами тьмы, а его неуправляемое воинство голодных, измученных и озлобленных переглядывалось и устало качало головами.

Никто не вынес столов с угощеньем. Городские власти не объявили праздника, кроткие священники не пригласили в церковь, набожные вдовицы не опустились на колени, чтобы получить благословение монсеньора. Не будет ни зрелищных судов с казнями, ни женщин для зверского изнасилования, ни проповедей о конце света, ни возможности все дочиста разграбить. Будет только холод ночей и нескончаемая пустота дней. Глубокий вздох разочарования пронесся по толпе крестоносцев: вперед – невозможно, отступить – значит претерпеть неимоверные тяготы.

Крестоносцы, топтавшиеся перед монолитной стеной, увидели, как на гребне появляются и прохаживаются какие-то люди. Все – женщины. Это Долорес, Консуэло и остальные городские шлюхи явились, чтобы поиздеваться над несчастными чужаками. Шлюхи в своих самых ярких нарядных платьях прогуливались взад-вперед по стене и корчили рожи, будто школьницы. Они тыкали в воздух средним пальцем, показывали нос, высовывали язык и пронзительно выкрикивали непотребства с оскорблениями.

– А ну-ка, подруги! – скомандовала Долорес, и шеренга шлюх задрала юбки, продемонстрировав взбешенным и униженным крестоносцам отсутствие нижнего белья.

Толпа охранников заволновалась, когда к былым подругам по оружию присоединилась Фелисидад. Она прохаживалась по стене, сладострастно оглаживая груди и облизывая рот быстрым язычком. Дыхание останавливалось, стоило представить, какие восхитительные штучки вытворяют эти губы! Фелисидад повернулась боком, отбросила на спину длинные черные волосы, надула губки и прелестно изобразила красотку с обложки мужского журнала. Потом нагнулась, провела руками по ногам и приподняла подол до точки, когда просишь: подними еще! Потом Фелисидад с такой искусной похотливостью посылала насмешливые и пренебрежительные поцелуи, что все свидетели потом признавались: душа скрючилась, как улитка в ракушке.

Фелисидад повернулась спиной, и воителям со священниками показалось, будто солнце померкло и закатилось от этих бросающих в дрожь смуглых прелестей, а звезды погасли. Застенчиво, как опытная искусительница, Фелисидад медленно подняла юбку и выставила попку. Такую кругленькую, такую дерзкую, такую совершенную, с такой бархатистой медовой кожей, такую голенькую, какой еще не бывало в истории человечества. Фелисидад медленно ею вращала, вскидывала и оглаживала изящными руками, глядя через плечо с выражением такого желания, от которого растаяли бы свечи и сами собой воспламенились фитили во всех женских монастырях страны.

– Господи! – благоговейно выговорил один крестоносец, чувствуя, как пересохло во рту. – Вот это кочегарка! Хоть бы разок в нее влезть – и помереть не жалко!

Но монсеньор Рехин Анкиляр не вынес бессердечного зрелища недосягаемого бесовского блаженства. Вне себя от унижения мужской чести и достоинства, ибо смертельно оскорблены были престиж и положение, он выхватил ружье у охранника, вскинул к плечу и выстрелил.

Монсеньор промахнулся, но первый выстрел в Кочадебахо де лос Гатос прогремел, и теперь ничто не могло ни вернуть его, ни предотвратить пожара войны.

58, в которой заседает военный совет, а калека искупает свою вину

В тот вечер, когда прелестная попка Фелисидад едва избежала трагической судьбы, в борделе собрался военный совет.

– Меня теперь не пошлешь перезаразить их триппером, – заявила Фелисидад. – Во-первых, у меня его больше нет, во-вторых, тот человек, похожий на стервятника, меня пристрелит, а в-третьих, сомневаюсь, что дон Эммануэль не пойдет по бабам, пока меня нет. Так что я остаюсь за стеной.

Хекторо, поглаживая конкистадорскую бороду, проговорил:

– У нас же есть два пулемета, что мы забрали тогда у солдат. Нужно установить их на стене и отстрелить чужакам яйца, только и всего. – Щелкнув пальцами, он изобразил дуло и курок.

Долорес грохнула по столу стаканом, расплескав ром:

– Так вы же, тупоголовые мужики, на обрядах и праздниках все патроны израсходовали! Забирались в горы и палили в белый свет, как ненормальные! – Она сплюнула, подчеркивая, насколько незрелы и безответственны мужчины вообще.

Хекторо скользнул по ней взглядом и ответил:

– Бабья болтовня в расчет не принимается. – Заметив, как сверкнули глаза Ремедиос, он прибавил: – Кроме Ремедиос, она любому мужчине не уступит.

Мисаэль потер лоб и примирительно сказал:

– Дело в том, друзья, что у нас вообще очень мало боеприпасов. Большую часть мы истратили, когда перебрались сюда и охотой добывали пропитание, а пополнить было нечем. Придется очень бережно расходовать остатки.

– А где генерал Фуэрте и капитан Папагато? – спросила Ремедиос. – Они все же бывшие военные, могут присоветовать что-нибудь дельное. Никто за ними не сходит?

Охотник Педро поднялся.

– Я схожу, – сказал он, давая понять Хекторо, что внимание к женщине мужчину не унижает. Очень высокий, в звериных шкурах, что свидетельствуют об отваге, Педро держался с таким достоинством – даже Хекторо никогда его не подначивал и не спорил с ним.

– У меня есть просьба, – продолжила Ремедиос, когда Педро ушел. – Пожалуйста, не говорите графу Помпейо, что эти маньяки – инквизиторы. Он бледнеет при одном упоминании – помнит, как в его время проводились конфискации и как неотвратимы были обвинения. Ради графа я прошу вас называть этих людей «англичане», тогда он будет драться, как лев.

– «Англичане», – повторяли собравшиеся, перекатывая во рту словечки «Los Ingleses», пока к ним ни привыкли.

– Так что нам делать, друзья, чтобы разбить англичан? – прокуренно засипела шлюха Консуэло.

– Надо атаковать их и порубить на куски, – сказал Хекторо.

– Нет, не надо их трогать. У них начнется голод, они отчаются и сами уйдут, – выступил Мисаэль. – До нас им не добраться, а съестного на нашем плато столько, что и подъемником не перетаскать. Никаких проблем.

Все закивали, явно довольные такой стратегией, поскольку она не требовала усилий и не нарушала сиесту. Но Ремедиос энергично замотала головой – будто отхлестала себя по лицу длинными волосами, завязанными в тяжелый конский хвост.

– Послушайте, – сказала она, – вы помните, как в Чиригуане мы травили солдат и бросали в Мулу дохлых животных? А еще дон Эммануэль велел нам испражняться в реку, и все солдаты заболели, помните? Рано или поздно англичане додумаются проделать то же самое с нами, а значит, надо их прогнать.

– И еще, – добавил Хекторо. – Несправедливо оставлять их в покое, да и нам от того никакой радости.

– Мы могли бы просто покинуть город и вернуться к себе на равнину, там теперь не опасно. Спустили бы все на подъемнике учителя Луиса, и когда все будут внизу, перережем веревки, чтобы чужаки не бросились в погоню. Никакого кровопролития, вернемся домой, многие ведь этого хотели, а англичане останутся с носом, – говорил Мисаэль. Он казался беззубым, потому что еще не стер маскировочную сажу. – Стали бы работать на дона Эммануэля и донну Констанцу, как раньше, и все бы вернулось на круги своя.

– Донна Констанца не захочет возвращаться к мужу от такого любовника, как Гонзаго, – возразила Ремедиос.

– И потом, на равнинах слишком жарко, да и всего там как-то чересчур, – сказал Хекторо. – В дождь живем, как водяные, сухо – от пыли не продохнуть. Будет урожай, не будет – неизвестно, полно гадюк и аспидов, жара порой такая, что всю сиесту сидишь в реке, а здесь-то – красота, а не жизнь. На плато – никаких тебе крайностей, и здесь, наверху, ночью тепло, как днем. Я, например, де хочу отсюда уезжать. Тем более на старом месте все заросло и занесено илом, рассказывали же ребята, что за тракторами ездили. Это что ж, все заново начинать?

Ремедиос кивнула.

– Кроме того, – сказала она, – здесь вопрос принципа: мы имеем право верить, во что захотим, и жить, как нам заблагорассудится. Не для того я столько лет сражалась в «Народном Авангарде», чтобы в результате меня угнетали. Свобода или смерть!

Страстное выступление Ремедиос вызвало овацию завсегдатаев и обитательниц борделя. Хекторо вскочил и воскликнул:

– Ну, Ремедиос! Ну, конь с яйцами! Да здравствует Ремедиос! – Потом тяжело сел, засмущавшись своей необычной несдержанности.

Педро привел генерала Фуэрте с капитаном Папагато, и те сели по обе стороны от призрака Хосе, который после своей безвременной кончины каждый вечер в одно и то же время выходил из-под пола и неподвижно сидел за столом, где при жизни заигрывал с девушками, вдребезги напивался и играл в карты.

– Что будем делать? – спросил генерал.

– Мы надеялись, вы нам об этом скажете, – приподняв бровь, хмыкнула Ремедиос – дескать, от вас ждали большего.

– На мой взгляд, – начал генерал Фуэрте, – нельзя победить противника, который верит в то, за что сражается, и у которого потому высокий моральный дух. Мы должны изыскать способы полностью деморализовать неприятеля и убедить его, что нет иного выхода, кроме отступления или капитуляции. И вот тут нам следует использовать тактику партизанской войны: удар в спину здесь, укол там. А пока этим занимаемся, разработаем главную стратегию. Мы не должны атаковать в лоб и повторять героические ошибки Чакской войны или гражданской в Испании.

– Есть одна сложность, – вмешался капитан Папагато. – Стена закрывает нас от противника, но так же защищает и его от нас, что ограничивает наши действия.

– Генерал прав, – сказала Ремедиос, – и капитан тоже. Я как-то не подумала, что стена будет для нас препятствием.

Мисаэль хлопнул в ладоши и вскочил:

– Я знаю, что нужно делать, друзья! Кто у нас мастак в подколах и подначках? Кто своим штучками может всех привести в бешенство и рассмешить? Кто дал мексиканцу песенки, которые сплошь оказались похабщиной, и тот получил втык от агента из Мехико? – Мисаэль поднял стакан. – Да здравствует дон Эммануэль! С его помощью мы победим англичан!

– Ладно, завтра с ним переговорим, – согласилась Ремедиос. – Кто в карауле на стене?

– Француз Антуан, мексиканец и донна Констанца, – ответил Педро.

– Надеюсь, Гонзаго там нет, – сказал Мисаэль. – Если он там, донна Констанца не караулит, а выискивает местечко, где бы перепихнуться.

Пока городское руководство обсуждало ситуацию, разыгралась маленькая драма, о которой так никто и не узнал, кроме главного героя и его жертв.

Между постами Антуана и донны Констанцы калека отыскал место, где можно перелезть через стену, привязал веревку к железному кольцу, проверил, надежно ли закреплен на поясе нож, и спустился в ледяную воду крепостного рва. Стиснув зубы от холода и чувствуя, как сводит судорогой увечную ногу, он поплыл через ров, гребя руками и помогая себе здоровой ногой. Выбравшись из воды, он сел, обхватил руками колени и, дрожа от холода, подумал, не вернуться ли назад. Посмотрел на звезды и припомнил сон, в котором они с Сибилой ненадолго перенеслись в Древнюю Грецию. Потом вспомнились ужасное зрелище ее мук и беда от его малодушной трусости; слезы капали ему на руки, и он будто видел в них отражение ее лица. Поцеловал капельки. Соленые. «Если после смерти ничего нет, – сказал калека ее отражению, – скоро я буду с тобой в этом «ничто», а если царствие небесное существует, то приду к тебе. Там, наверное, моя нога исцелится, а ты простишь меня».

Он крался к лагерю крестоносцев, припадая к земле, подтягиваясь на руках и беспомощно волоча увечную ногу. Задохнувшись, остановился, разглядел в отсветах костров двигавшиеся фигуры и решил, что стервятник расположился в шатре в центре лагеря. Внезапно пришла мысль: прячась, он только привлекает к себе внимание. Калека поднялся.

– Пойду, будто я свой, – сказал он себе и медленно двинулся к большой палатке; монсеньор Рехин Анкиляр принимал в ней священников, облачался в пурпур для оглашения приговоров и спал по ночам.

– Эй, приятель! – обратился калека к сидевшему у костра человеку. – Сигаретки не найдется?

– У меня только три штуки осталось, а потом курева не достанешь в этой проклятой богом дыре, – ответил тот.

– Ладно, не надо.

Стараясь, чтобы не замечалась хромота, калека кружил вокруг своей добычи, подбираясь все ближе. Вдруг замер от огорчения – перед входом в шатер стоял часовой. Чтобы не вызывать подозрений, калека двинулся дальше и почти миновал часового, но вернулся, будто вспомнив, что хотел спросить. Подражая охраннику у костра, он проговорил:

– В этой проклятой богом дыре закурить, конечно, не найдется?

Часовой приложил к губам палец и показал на шатер – дескать, монсеньор там, говори тише. Калека приблизился, наклонился к охраннику, делая вид, что хочет переспросить шепотом, и резко воткнул в него снизу нож; изогнутое лезвие прошло меж ребер и пронзило сердце.

Часовой, хватаясь за воздух, стал заваливаться набок, точно от удара в лицо, а калека отбросил брезент и вошел. В палатке было темно, хоть глаз выколи; на мгновенье растерявшегося калеку парализовал страх: он не мог сообразить, куда двинуться. Но тут сбоку раздался каркающий голос, который ни с чем не спутаешь:

– Кто здесь? Валентино, это ты?

– Я, – ответил калека, стараясь подражать голосу священника, казавшегося таким простачком. – Вы где? Ничего не вижу.

– Я здесь, – сказал монсеньор, нашаривая спички, чтобы зажечь лампу у кровати.

В неверном свете вспыхнувшей спички будущая жертва увидела изуродованное лицо: как будто знакомое, но чье – не вспомнишь. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, а потом монсеньор заметил нож, с которого капала кровь. Анкиляр вскочил с койки, схватил подушку и, съежившись, прикрылся ею в надежде, что она отразит удары ножа.

Глаза привыкли к сырому мраку шатра, и калека крепче стиснул в руке нож.

– Помнишь Сибилу? – спросил он.

– Какую Сибилу?!

– Ты мучил ее, а потом сжег, помнишь?

– Как я могу помнить?!

– Ах да! У тебя ведь много таких было.

Выставив нож, калека приближался к Анкиляру и почти навис над своей жертвой. В один миг монсеньор постиг беспредельный ужас неотвратимой смерти; вытаращив глаза и откинув голову, он подвывал от страха и защищался подушкой. Он почувствовал, как свело живот и потекло по ногам.

Блаженство чистой ненависти и справедливого возмездия было почти осязаемым, калека забыл о своем увечье. Он шагнул вперед для удара и упал.

Отбросив подушку, монсеньор выскочил из шатра.

– Караул! Убивают! – вопил он.

В палатке калека встал на колени; из озера его неизмеримой тоски хлынули слезы: сначала хромой урод, преступный трус, а теперь еще и жалкий неудачник. Когда в шатер ворвались крестоносцы, калека поднял взгляд к небесам, в чьих безмятежных объятиях пребывала, наверное, Сибила, и перерезал себе горло.

59, в которой человеколюбивый Дионисио ошибается

Совершенно голый дон Эммануэль сидел дома, напевая прелестную ирландскую мелодию мексиканцу-музыковеду, который, однажды ожегшись, уже с недоверием относился к источнику этих музыкальных подарков.

– Я запишу название, – говорил дон Эммануэль, – и ты сам проверишь. Называется «Лондонский дерьер», понятно?

– Лондон ведь находится в Англии, почему же мелодия ирландская? И потом, «дерьер» – «зад» по-французски.

– А по-английски – «ирландец», – нетерпеливо настаивал дон Эммануэль с притворным негодованием. – В Лондоне полно ирландцев. Они и построили город, если хочешь знать. И у всех англичан есть примесь ирландской крови. Что тут такого-то?

– Не верь ему, – посоветовал вошедший Мисаэль. – Он соврет – недорого возьмет. – И, обращаясь к дону Эммануэлю, обвел рукой гостей: – Нам нужен ваш совет.

Дон Эммануэль ухмыльнулся, поскреб рыжую бороду, потом почесал под животом и сказал:

– Я дам тебе совет, какой только пожелаешь, но сначала ты мне объясни: отчего это хренолюндии, которые Фелисидад выковыривает у меня из пупка, всегда покрыты каким-то синим пухом, а у меня такой одежды нет?

– Действительно, странно, – ответил Мисаэль. – Знаешь, со мной случалось нечто подобное. Это, наверное, по той же причине, почему всегда блюешь помидорными шкурками, даже если не ел помидоров.

Лицо дон Эммануэля просветлело, он поднял палец:

– Ты в самом деле невероятно мудр. Наверное, так оно и есть. Ну, какой совет вам нужен?

– Не подскажете ли, как подергать крестоносцев, пока обдумываем стратегию? – спросила Ремедиос.

– Лучший способ позлить того, кому сейчас скверно, – веселиться самому, – ответил дон Эммануэль. – Веселье всегда достает попов. Это кошмар для всех священников, кроме отца Гарсиа и дона Сальвадора. Нужно устроить праздник – это мой первый совет. Второй: возможно, следует прибегнуть к тактике, что мы применяли против солдат в Чиригуане. Каждую ночь Хекторо и Педро будут выходить из города и приканчивать часовых.

Хекторо и Педро испуганно переглянулись. Педро, беспокойно кашлянув в кулак, сказал:

– Прошу прощения, друзья, но мы оба не умеем плавать. Потонем во рве. Сказать по правде, единственное, чего я боюсь, так это воды. А то бы пошел и всех там прикончил.

– Во-во, – поддержал Хекторо. – Моя бабушка, мудрая женщина, говорила: «Остерегайся смерти от воды».

– Ну тогда, – сказал дон Эммануэль, – нужно их донимать. Прижмем их к земле: как кто-нибудь голову высунет, будем палить наобум. Разок в час, а то и в два, кто-то из вас поднимается на стену и палит. Чаще не нужно, а то они привыкнут и перестанут дергаться.

– Эх! – вздохнула Ремедиос. – Вот жалость, что Федерико умер! Он с такой дали в горных рейнджеров попадал!

– Так у нас Педро – лучший стрелок, – сказал Мисаэль.

– Лучшим стал бы я, да вот стреляю только из револьвера, – возразил Хекторо: его мужское самолюбие было задето.

– Из пистолета ты стреляешь лучше всех, – дипломатично ответил Педро. – Это всем известно, я сам сколько раз от людей слышал.

– У меня есть еще предложение, – сказал дон Эммануэль. – Вы же забыли про Дионисио! Сходите кто-нибудь за ним, а остальные пусть сгоняют на площадь всех городских ягуаров.

Поднялась веселая кутерьма: упрямых своенравных кошек тычками жердей сгоняли с крыш, вываливали из хозяйских гамаков, пробуждали ото сна, хлопая в ладоши над ухом, отрывали от мисок с шоколадом и желе из гуайявы, забирали у защитников-ребятишек и у взрослых, не чаявших в них души, – все за тем, чтобы собрать на площади, где к ним обратится Дионисио. Большинство громадных сластолюбивых зверюг сбилось в перепутанный клубок поблескивающего черного меха, улеглось и тотчас заснуло. Другие кошки ходили туда-сюда, будто в клетке, а третьи, подрагивая хвостами, сидели на задних лапах и зевали, раскрывая огромные розовые пасти с острыми, как сабли, клыками.

Из книжной лавки пришел Дионисио с двумя черными ягуарами; он понимал, что сегодня его легендарная способность мысленно общаться с животными будет впервые проверена на публике. Буквально весь город собрался послушать, что Дионисио скажет кошкам; одни говорили: «Он обратится к ним на кастильском, но поймут его только кошки», – а другие: «Он заговорит на никому не известном языке».

Но ожидавшие яркого и сверхъестественного зрелища были разочарованы. Дионисио встал там, где отец Гарсиа и липовый священник дон Сальвадор имели обыкновение читать проповеди о размножении и обновлении. Он закрыл глаза и напряженно воображал себя ягуаром. Наконец он уже не мог представить, как пересекает поляну, а от личинок овода зачесалась шкура. Внезапно он понял, что знает, как одной лапой прижать к земле черепаху и где прокусить круглую дырочку между пластин, чтобы другой лапой выковырять мясо. Внутренний взгляд перефокусировался, и зрачок из круглого, человеческого, превратился в узкую хищную прорезь. Он вдруг почувствовал, как больно колет, когда испражняешься чешуйками броненосца; Дионисио вело незамутненное острое чутье, а мысли освободились из призрачного замка слов и выражались утробным рыком. Заостренный язык стал длинным и шершавым, а зубы вспомнили, как радостно с хрустом раскусывать черепушку свиньи-пекари и со смаком вгрызаться в мозги. Золотистыми глазами он гипнотизировал обезьяну-ревуна, и та по веткам безвольно спускалась к нему с дерева. Он ощутил, как накатили гнев и враждебность, когда среди жирного, сырого зловония земли джунглей вдруг распознался едкий запах соперника-самца.

Часть Дионисио, еще бывшая человеком, подсказала, что нужно думать, как кошки Кочадебахо. Возникли снисходительность и леность, игривость и нежность. При мысли о шоколаде рот наполнился слюной; он стал неуязвим для человечьих пуль и ловушек, как подобает зверям, коль собираются уцелеть на этой земле.

– Кажись, не слушают кошки, – сказал старик Гомес, кивнув на ягуаров, которые, как обычно, возились друг с другом, спали или задумчиво глядели в никуда.

– Да нет, ты что? – возразил Педро. – Они всегда начеку. Хитрюги, дурачками любят прикидываться, это ж всем известно.

Дионисио внезапно понял, что проник в мир кошек, сам он исчез, а душа слилась с душами ягуаров, и теперь он точно знал, что делать, и понимал, что кошки тоже знают. Дионисио открыл глаза и сказал им:

– Пошли.

Лоснящиеся зверюги пружинисто поднялись и потянулись, оставляя в пыли следы когтей. Выжидающе посмотрели на Дионисио и пошли за ним к подъемному мосту. Два ягуара потерлись мордами о бедро Дионисио, как обычно, пометив свою собственность, мост опустили, и Дионисио во главе кошачьей армии двинулся на сраженье с крестоносцами.

– Дионисио, пожалуйста, не ходи, – раздался голос Летиции Арагон. В ее глазах, которые сегодня были лазуритными, застыл страх, волосы черной паутиной падали на лицо. – Хочешь, чтобы Парланчина осталась без отца? А ее ребенок – без дедушки? – Летиция показала на свой округлявшийся живот.

Дионисио обнял ее за шею и мягко улыбнулся:

– Летиция, ты же знаешь, так нужно.

– Настоящий мужик, – сказал Хекторо, когда Дионисио покинул город в море кошек, выдвигавшихся гуртом, как древние ратники.

– Я и не думал, что их у нас так много, – заметил Педро.

– Как здоровски они хвостами покачивают, – сказала Ремедиос.

Взглянув на долину, крестоносцы увидели, что она мерцает и шевелится. Казалось, все ее пространство превратилось в поле черной пшеницы, и по нему идет один-единственный жнец.

– Что происходит? – подходя к границе лагеря, спросил монсеньор Анкиляр; его удивила суета охранников, с оружием побежавших на позиции. Прикрыв глаза от ослепительного света гор, он воскликнул:

– Дьявол идет! На нас надвигается зверье адово!

Казалось, неумолимое движение не остановить беспрестанной пальбой, и никому не свалить огромного человека, что вышагивал в такт с черными тварями. Когда скопище кошек приблизилось на сотню метров и, повинуясь инстинкту, стало припадать на животы, когда не осталось сомнения, что сейчас они атакуют, охранники и священники, не выдержав ужасающего зрелища, побросали оружие и кинулись врассыпную.

Дионисио почувствовал, как все его первобытное кошачье существо требует, чтобы он преследовал добычу, прыгал на нее, раздирал, рвал, терзал и подчинял. Но он прекратил атаку и отозвал зверей.

– Почему ты остановился? – спрашивал потом генерал Фуэрте, все видевший в армейский бинокль, который теперь использовался для наблюдения за птицами. – Ты же мог разбить их наголову!

Попивая кофе, они сидели в доме Дионисио. Оба ягуара, задрав лапы, крепко спали на подстилке, и комнату заполнял их сладкий запах сена и клубники.

– Они и так разбиты, – ответил Дионисио. – Не было нужды устраивать кровопролитие. Сегодня мы устроим великий праздник.

И он удался на славу. Под аккомпанемент городского оркестра хор пять раз исполнил весь репертуар гадких английских песенок дона Эммануэля. Концерт под открытым небом продолжился танцами вальенато, бамбуко и сальса. Оркестр играл аргентинское танго и невероятно напыщенный и длинный национальный гимн, под который музыканты горланили веселые похабные стишки дона Эммануэля. Учитель Луис изловчился подключить к ветряку проигрыватель, и горожане вместе рыдали под чувствительные перуанские песенки про то, как он ее покинул и она преждевременно умерла, а он закончил дни в нищете. Донна Констанца до неприличия напилась, и Гонзаго с Томасом пришлось увести ее домой. Ремедиос с Глорией сидели на площади и предавались воспоминаниям о партизанских деньках. Липовый священник дон Сальвадор упал в борделе и расшиб коленки.

Отец Гарсиа отправился на стену подышать свежим воздухом и унять тошноту после писко; там он и нашел одинокого графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуру.

– Ты что здесь делаешь, приятель? – спросил Гарсиа.

– Проклятые англичане вернулись, – ответил граф, дрожащим пальцем тыча в сторону долины.

У отца Гарсиа разъезжались глаза, но, с трудом проследив за гуляющим перстом графа, он увидел кружащие огни.

– Прислушайся, – сказал граф, и отец Гарсиа различил далекое звяканье медного колокольчика. Когда ветер переменился, Гарсиа услыхал монотонные заклинания священников и уловил сладкий запах ладана.

– Поют что-то на латыни, – сказал Гарсиа, в задумчивости шевеля заячьими бровями. – Что они там делают?

– Сам должен знать, – ответил граф, – ты же священник. Я раз видел такое в Валенсии, когда там случилось нашествие злых духов, которые по ночам к женщинам приставали. Они изгоняют нечистую силу.

– Да кого изгонять-то? Ничего не понимаю!

Но поутру, когда после веселья горожане проснулись поздно, все как один мучаясь похмельем и собираясь немедленно подлечиться, им не давало покоя ощущение, будто чего-то не хватает. Люди бродили по улицам, выискивая, что же пропало, и сами не понимая, чего ищут. Замешательство росло, а потом отчаяние и смятение захлестнуло души, когда они вдруг осознали, что из города исчезли все кошки.

60. липовый священник дон Сальвадор раскрывает секрет

Отец Гарсиа, который, как всегда, оторвался от земли и повис в воздухе, что происходило с ним при таинственном озарении или в пылу спора, исчезновение кошек объяснил так:

– Друзья мои! Да, нам было сказано: боги и святые не примут участия в этой войне, поскольку не могут в ней разобраться; но правда и то, что наших преданных и доверчивых кошек попы изгнали как нечистую силу – я видел это собственными глазами, когда был пьян, но соображать мог, что подтвердит граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура. Как же это объяснить? Неужели святые наврали Парланчине, передавшей нам через Аурелио их послание? Или Парланчина не так их поняла? А может, под видом Парланчины скрывался бес?

Нет, и еще раз нет! Действительно, боги и святые не вмешиваются. Кто же тогда влез в это дело? Советую вспомнить мое учение, истинность которого эмпирически подтвердилась прошлой ночью. Как я не раз говорил, сей мир порочен, потому что Бог, сотворивший его, – само зло, или, другими словами, на самом деле Господь – это дьявол. Я многажды четко объяснил, что Бог, сотворивший дух, – не тот Бог, который создал материю. Из чего следует, что священники, расположившиеся за стеной, – невольные пособники сатаны, поскольку верят, что идут за Создателем Духа, тогда как в действительности они следуют за Творцом Мира, ниспославшим множество дурных указаний и вредных предписаний. Он поселил в их душах зло, сказав, что оно есть добро. Там, где всходило сострадание, сатана посеял жестокость. Где были праздничное веселье и радостное соитие, он сеял уныние, порицание и фригидность, поскольку желал опорочить любовь и запятнать радость. Он одел своих священников в черное, ибо черный – цвет траура, а души их запеленал каменным саваном, чтобы лед фанатизма выжег свет благоразумия и счастливую мудрость домысла. И тем самым он заменил скромность размышления железной клеткой определенности.

Все объясняется просто, друзья мои. Святые не захотели сражаться, ведь Создатель Духа не воюет, он выказывает свою Любовь, а не Силу. Но Творец Мира не отказался от войны, и после дьявольского обряда мы лишились кошек.

И прежде я говорил вам, что Духовный Создатель счел за благо начать в нас новое творение, а потому не следует падать духом. Мы не можем потерять наш Новый Мир сейчас, когда все только начинается, а потому должны смело идти дальше и верить, что все утраты будут восполнены нашим мужеством и предприимчивостью. Вы же знаете, наши кошки – не просто звери из плоти и крови. Их создали из небесной материи, а это вам не мешанина крови и костей – нет, это зримый сгусток бесплотного и неземного. Этим объясняется их любовь к шоколаду и сластям, и вот почему им не требовалось другой еды. Они, незваные, непостижимо появились среди нас, а теперь ушли, но это не повергнет нас в уныние и не испугает. Deo Gratias. Dominus Vobiscum. Аминь.

Хекторо подъехал на лошади к парящему отцу Гарсиа и вплотную сунулся физиономией:

– Слушай, приятель, Создатель Духа сможет, наверное, и террасы починить, а то англичане растаскивают с них камни на баррикады да еще собирают наш урожай и сами его жрут.

Отца Гарсиа так ошарашило это сообщение, что отрешенное ясновидение внезапно прервалось, и он грохнулся на землю, больно подвернув лодыжку.

– Сколько раз тебе говорить – не делай так, когда я парю, – попенял он. – Когда-нибудь это плохо кончится, и я разобьюсь.

Хекторо сказал правду. Голодные крестоносцы растаскивали урожай гречихи, бобов и картофеля. Генерал Фуэрте глядел со стены в бинокль и информировал о происходящем. Скоро и другие захотели увидеть своими глазами, как разрушаются андены, что ступенями поднимались по склонам и удерживали на себе плодоносный слой ила, притащенный туда при раскопках города. Бинокль передавали из рук в руки, и возмущение жителей возросло, когда выяснилось, что крестоносцы не только забирают урожай, но и сбрасывают вниз камни террас для постройки временных укреплений.

Пришел охотник Педро с винтовкой, и толпа наблюдателей оживленно загомонила. Педро всегда охотился с древним мушкетом, обмотанным проволокой, и пули к нему охотник отливал сам в таком же старинном шаблоне. Но на этот раз он держал в руке винтовку Серхио «Ли-Энфилд», ту самую, которую однажды Федерико стащил у отца, когда убежал из дома, чтобы мстить военным. Об этой винтовке ходили легенды: из нее Федерико убивал горных рейнджеров, рыскавших по сьерре в поисках партизан; говорили, из нее невозможно промахнуться, потому что стрелка направляет дух Федерико. Дальность стрельбы у нее больше, чем у современного оружия, длинный ствол обеспечивал точность боя, а утяжеленные пули не только пробивали тело, но и дробили кости. Оставалась всего одна коробка патронов, и Педро решил с толком истратить каждый. Он улегся на стене, поднял прицельную рамку и подрегулировал ее колесиком с насечкой. Выцелил крепкого человека, который не двигался, а руководил переброской камней. Все затихли, ожидая грохота выстрела. С учетом особенностей характера винтовки Педро сместил прицел чуть правее и выстрелил.

Генерал Фуэрте потом уверял, что видел в бинокль, как пуля виляла, делала горки, ныряла и скрылась в центре спины того человека. В толпе же видели, как крохотная фигурка вдалеке всплеснула руками, крутанулась на месте и, не закончив оборота, упала ничком. Видели, что остальные крестоносцы опрометью бросились искать, где бы укрыться, переползая из одного неподходящего места в другое. Ликующе потрясая стиснутыми кулаками, жители Кочадебахо де лос Гатос кричали:

– Молодец, Педро! Да здравствует Педро!

Впредь крестоносцы обирали андены только по ночам при свете луны и звезд, а днем прятались за возведенными стенами да иногда уводили доверчивые безнадзорные стада овец и коз, что паслись в долинах и ложбинах по соседству. Однажды ночью под предводительством монсеньора Рехина Анкиляра крестоносцы пробрались к карте мира, что с такой дотошностью создавали Дионисио Виво и учитель Луис, и лопатами срыли те части, где не исповедовалась католическая вера. Карта превратилась в неглубокую стоялую лужу; там, где раньше лежали целые континенты, остались поросшие цветами земляные заплатки. Крестоносцы тотчас сожрали всю рыбу и водоплавающую дичь и, завалив сточные каналы, превратили свой лагерь в чавкающее болото.

– Мне вот интересно, не добьется ли успеха дипломатия там, где сила терпит неудачу, – заявил на военном совете отец Гарсиа. – Дону Сальвадору это тоже весьма любопытно. В конце концов, я был посвящен в сан, а Сальвадор похож на священника. По-моему, есть смысл испробовать переговоры с братией.

– Ты с ума сошел, – сказала Ремедиос. – Как раз вот из-за твоих дурацких идей их сюда и принесло. Забыл, что калека рассказывал?

– Согласен, это безумие, – вступил в разговор дон Сальвадор, – но в моем распоряжении имеется секретное оружие, которое подкрепит мои доводы.

– Секретное?

– Именно так, секретное оружие, – Сальвадор, загадочно улыбаясь, кивнул.

– Позвольте узнать, что же это за оружие такое?

Дон Сальвадор пожал костлявыми плечами и беспомощно развел руками:

– Если я вам скажу, оно перестанет быть секретным. Кроме того, мне об этом говорить неловко.

– Два идиота! – заключила Ремедиос.

Но все же подъемный мост опустили, и приятели отправились в опасный поход. Отец Гарсиа выкопал из сундука все, что осталось от церковных одеяний, а дон Сальвадор вырезал себе новый воротничок из белого картона. Первый нес с собой четки, на случай если придется потянуть время для спасения, а второй – потрепанный любимый сборник стихов и эпиграмм Катулла. Они шли молча; длинная сухопарая фигура и выразительные черты дона Сальвадора забавно контрастировали с хрупким телосложением и заячьей мордочкой отца Гарсиа.

– Мы пришли переговорить с человеком, который называет себя Непорочный, – объявил дон Сальвадор угрюмым небритым людям, поднявшимся им навстречу, когда приятели миновали первую линию временных заграждений из высохшего ила, служивших крестоносцам защитой от пуль Педро. – Насколько я понимаю, он ваш предводитель.

Отца Гарсиа и дона Сальвадора бесцеремонно обыскали, проверив, нет ли оружия, и под охраной оставили ждать.

– Более дикого и злобного людского стада я, пожалуй, еще не встречал, – заметил дон Сальвадор.

Вскоре появился монсеньор Рехин Анкиляр. Когда он подошел ближе, вид одного из парламентеров, того, что повыше, показался знакомым, и легат забеспокоился. Судорожно роясь в памяти, монсеньор приблизился и вдруг понял, кто этот высокий человек. У Анкиляра покраснели уши, потом побагровело все лицо. Он выискивал оправдания и уважительные причины для превышения своих полномочий, а в голове смутно замелькали кошмарные картины: его лишают сана и отдают под суд.

– Вы, ваше преосвященство? – все еще не веря, спросил он.

Дон Сальвадор усмехнулся:

– Правда, я очень похож на своего брата, кардинала? Нас часто путают.

Анкиляр решил, что его разыгрывают.

– Что привело вас сюда, ваше преосвященство?

– Меня зовут Сальвадор Трухильо Гусман, я брат кардинала, как уже было сказано, и мне нужно с вами переговорить.

Дон Сальвадор замолчал, подыскивая слова, монсеньор все не мог прийти в себя, а у отца Гарсиа от изумления отвисла челюсть. За всю долгую дружбу, когда в частых беседах они вырабатывали свое учение, дон Сальвадор ни разу не признался, что его родной брат – глава Церкви.

Дон Сальвадор посмотрел в глаза монсеньору и твердо сказал:

– Мой брат всегда был очень консервативен, особенно в том, что касается веры. Мое легкомыслие ему претило. Но в то же время я понимал, что промахов он совершает больше, чем я. Мы оба притворщики, но я притворяюсь открыто, а он скрывает это даже от самого себя. Я зарабатывал на жизнь, прикидываясь священником, но никого не обманывал, а он, изображая из себя духовное лицо, дурачил нужных людей, чтобы сделать карьеру. И все же, я знаю, у моего брата доброе сердце, и он никогда бы не разрешил вам творить зло и совершать зверства от имени Господа, Церкви или его собственного.

Не представляю, как вы собирались жить дальше после того, что натворили, монсеньор. По-моему, у такого человека вообще нет будущего, ему остается только погибнуть или дальше громоздить ужас. Познав бодрящий вкус вина кровопролития и власти, вы ведь не сможете жить в монастыре, правда? Вы же превратились в царька, каудильо…

– Должен ли я понимать суть ваших слов, если вы наконец до нее доберетесь, так, что вы сообщите своему брату о моих действиях, если я вам не воспрепятствую? – зло перебил монсеньор, полыхнув враждебным взглядом.

– Именно так, монсеньор. Прошу вас также распустить вашу банду мародеров и дикарей.

Скрывая тревогу, Рехин Анкиляр высокомерно заложил руки за спину. Он и впрямь ни разу не задумывался о том, как вернется к будничной жизни; сердце трепетало при мысли об этом, он понимал, что рано или поздно всплывут детали и на него станут показывать пальцем. Впервые вера легата в свою миссию была поколеблена, воображение назойливо подсовывало сцены предстоящих оправданий.

– Мои полномочия исходят не от вашего брата, но от Господа. Единственная моя цель – избавить души от дьявольских мук ада.

– А вы что, лично знакомы с Ним? – спросил Гарсиа. – Какое вам дело, отправлюсь я в ад или нет?

– Есть только один закон, – нравоучительно прибавил дон Сальвадор. – «Vivamus atque amemus».

– «Будем жить и любить»? Это из четвертого Евангелия? – спросил монсеньор; даже в таких обстоятельствах он не мог не уточнить источник цитаты.

– Из Евангелия от Катулла, – ответил дон Сальвадор.

Монсеньор будто бы отвлекся. На минуту задумался. Припомнил имена двух главнейших еретиков из Кочадебахо де лос Гатос в представлении Святой Палаты, и тут же придумал способ, чтобы история его подвигов никогда не достигла ушей кардинала. Возвысив голос, он обратился к толпе крестоносцев:

– Этого человека, – он ткнул пальцем, – зовут Сальвадор. А это – так называемый отец Гарсиа. Они – еретики и предводители еретиков. Убейте их, пусть более не оскверняют они нашу землю!

61. святой Доминик спасает отца Гарсиа

Отец Гарсиа взглянул на отрубленную голову своего товарища: она боком лежала в грязи, а рядом – словно разбитый манекен, неопознаваемое тело. Гарсиа перевел взгляд на приближающегося охранника с мачете и обратился к монсеньору Рехину Анкиляру:

– Перед смертью я хочу помолиться. Как христианин, вы не можете отказать в моей просьбе.

– Лучше б ты исповедовался, – ответил Анкиляр, – но, раз хочешь, молись. Не страшно, если дьявол подождет.

Отец Гарсиа перекрестился и стал читать апостольский «Символ веры». Он взялся за первую бусину четок, но непослушные руки ходили ходуном, и бусина выскользнула из пальцев. Прочитал «Отче наш» и передвинул бусину. Теперь затряслись колени, но он отчитал по три раза «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь», каждый раз кланяясь при имени Иисуса. Пальцы передвинулись по четкам, и он срывающимся голосом начал первую молитву к радости – «Благовещенье». Затем проговорил «Отче наш», десять раз «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь». Почувствовав, как снизошла толика покоя, он перешел ко второй молитве к радости – «Милостью Божьей». Как и прежде, он завершил ее десятикратным «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь» и двинулся к таинству Рождества. Речитатив «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь» неотступно последовал за молениями «Святые дары» и «Иисусе во храме».

План отца Гарсиа состоял в том, чтобы сосредоточиться на молитвах и воспарить над землей. Прежде ему никогда не удавалось взлетать быстро и на приличную высоту, но он верил: это достижимо, нужно лишь хорошенько сконцентрироваться. Только вот оказалось, что перспектива надвигающейся кровавой смерти парализовала его душу. Похоже, мозг отказывался действовать, почти целиком превратившись в бесформенный студень, в котором билась одна мысль: «Я сейчас умру», – и тонули умиротворяющие монотонные молитвы.

Гарсиа притормозил, стараясь пробираться через молитвы к скорби со скоростью улитки. Он посмотрел на крестоносцев: те уныло переглядывались, посматривали на часы, пробовали пальцем острие мачете. Гарсиа постарался о них забыть и сосредоточиться на «Страдании в Гефсиманском саду», «Бичевании», «Возложении тернового венца» и «Несении креста». До «Распинания Христа» он добрался, по-прежнему ощущая под ногами твердую землю, и беспредельное отчаяние все глубже вгрызалось в сердце.

Даже набожной ирландке, что тараторит молитвы со скоростью поезда-экспресса, требуется очень много времени, чтобы в один присест одолеть все бусины на четках. Даже такая дамочка редко пытается осилить больше пяти десятков молитв за раз, а Гарсиа начинал уже одиннадцатый из пятнадцати десятков. При его темпах до финиша оставалось еще много часов, и он кратко воздавал благодарения святому Доминику за установление по десять раз читать «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь» после каждого таинства. Гарсиа стал читать еще медленнее и в заунывной манере, которая, как он знал по опыту, усыпляет в церкви всех прихожан.

Так он и бубнил, пробираясь через знаменитые таинства: «Воскресение Христа», «Вознесение», «Сошествие Святого Духа», «Успение». Наконец, по-прежнему упираясь в земную твердь, Гарсиа с пересохшим от паники и долгого говорения ртом добрался до «Коронования» и приступил к заключительной литании. Он возблагодарил святого Доминика за сочинение множества хвалебных эпитетов Непорочной Деве и придумку после каждого говорить «Молись за нас». Через пять с половиной часов Гарсиа одолел последнюю бусину и с тяжким смирением поднял взгляд.

Крестоносцы разбрелись по лагерю, болтали и перебрасывались шуточками. Палач с мачете пропал, а монсеньор Анкиляр обсуждал что-то с отцом Валентино. Видимо, от невероятно долгой декламации у гонителей отсырел запал кровожадности. Ухватившись за этот шанс, Гарсиа снова забубнил апостольский «Символ веры» и бочком шмыгнул за палатку. Оттуда, читая «Отче наш», стремглав бросился к заграждению. Все еще бормоча молитвы, он лихо припустил к городу и на полпути столкнулся с насквозь мокрым Дионисио Виво, шагавшим к лагерю.

– Иду тебя выручать, – сказал Дионисио. – Я подумал, они не посмеют меня тронуть из-за этих россказней, мол, кто попытается причинить мне вред, сам получит рану.

– Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти… – проговорил отец Гарсиа, у которого молитвы навсегда засели в мозгу и будут отныне перемежать его речь. – Спасибо тебе, Дионисио… благословенна будь среди жен… Ты же знаешь – все, что о тебе говорят, правда… яко на земли, тако и небеси… Ты же мог разбить этих сволочей… храни, Господь, деву, непорочно зачавшую… что ж ты этого не сделал? Ты мокрый, потому что ров переплывал? Ты видел, они убили дона Сальвадора! Мне этого никогда не забыть… матерь непорочная… страшнее я ничего не видел… радуйся, царица небесная…

– Давай скорее, Гарсиа, нас заметили. Бежим!

Они влетели на подъемный мост, который горожане опустили, когда Дионисио вдруг прыгнул с укрепления в крепостной ров. Пуля пропела над головой Гарсиа, он, задыхаясь, бросился на булыжники улицы, и мост подняли. Старые армейские ботинки с истертыми носами остановились перед носом Гарсиа. Он поднял голову и встретился с презрительным взглядом Ремедиос, которая, подбоченясь, возвышалась над ним.

– Идиот! – сказала она.

– Ремедиос… – хватая ртом воздух, проговорил Гарсиа, – благословен будь плод чрева твоего… Иисусе… – Он отбил поклон, теперь всегдашний при упоминании этого имени, и смачно треснулся головой о камни. – Ныне и в час нашей смерти… – выговорил он и от удара потерял сознание.

62. совет в борделе

Слова отца Гарсиа тяжелым грузом легли на сердце Дионисио. Чудодейственные неуязвимость и мощь, титул «Избавитель» и широко известная плодовитость Дионисио-отца наделили его отчетливым ореолом сверхъестественной непобедимости. То обстоятельство, что его? отец был начальником Генерального штаба, а на письма поспешно отвечали даже из кабинета министров, и его самого как бы располагали где-то в самом центре махины государственной власти, что охватывала страну застящими свет объятиями. Для большинства людей государство представляло нечто, к чему они, понятное дело, принадлежали, но что никогда не вторгалось в их жизнь, проходившую на дальних окраинах или в недоступной глубинке. В тех местах не появлялись сборщики налогов, а чиновники не проверяли санитарное состояние и противопожарную безопасность хижин; здесь были только местные судьи, по-донкихотски непредсказуемые полицейские, и примерно раз в десять лет случались весьма неприятные стычки с военными. Государство было просто большой машиной, громыхавшей где-то в отдалении, и связь с ней сводилась к тому, что люди еще были способны припомнить цвета национального флага.

Но сам факт существования Дионисио высвечивал присутствие государства. Военные, несмотря на обращение к правительству, так и не появились, и Дионисио воспринимал это как личное предательство, которое к тому же умаляло его самого в глазах сограждан. Тяжкое бремя Избавителя, который может прикончить человека, всего лишь его коснувшись, становилось вдвое тяжелее. Дионисио засасывала трясина неуверенности в себе и фатализма; с одной стороны, он понимал, что изгонять крестоносцев придется ему, а с другой – допускал, что может позорно ляпнуться в этом деле и погибнуть. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как он, движимый любовью к Анике и обезумевший от потери любимой, однажды утром прикончил ее убийцу, просто прикоснувшись к его сердцу. «Я становлюсь обычным человеком», – повторял он себе, хоть ему и говорили, что когда он вышел с кошками против «англичан», все видели, как он вырос вдвое.

С тяжелым сердцем Дионисио отправился в бордель на заседание постоянного военного совета. Когда он вошел, все смолкли. Дионисио некоторым кивнул и прошел к столу.

– Я пришел сообщить вам, – сказал он, – что выйду за стену и сам займусь ими.

– Молодец, Дионисио! – сказала Ремедиос, когда стихли аплодисменты. – Иного мы и не ждали. Однако у нас другое решение.

– Ты просто лишишь нас всякого удовольствия, – сказал Хекторо. – Ладно бы они только досаждали нам и ломали террасы, мы бы сказали: «Пусть Дионисио идет»; но они убили дона Сальвадора, который пришел на мирные переговоры, так что теперь это касается всех.

– Все желают поучаствовать и выдворить их отсюда, – прибавил Мисаэль. – Просить тебя заняться этим – значит украсть у себя возможность показать, чего мы сами стоим. Я тоже мужчина, как и все здесь.

– По-моему, ты заговариваешься, – приподняв бровь, сухо заметила Ремедиос.

– В таком случае, – сказал Дионисио, слегка разочарованный, – располагайте мной, как считаете нужным. – Он сел рядом с призраком Хосе, который задумчиво уставился на стакан с выпивкой, как обычно, стоявший в память о нем.

– Хорошо, давайте подумаем, что мы можем сделать, – предложила Ремедиос, взявшая командование на себя; объяснить, почему так сложилось, никто не мог – вроде так и должно быть.

– Я тут надумал замаскировать наши тракторы под огнедышащих драконов, – сказал учитель Луис. – Можно выехать ночью с зажженными фарами, нарисовать на них глаза, да еще на выхлопные трубы надеть свистульки с жутким звуком. Вот только нет ничего под рукой, чтоб соорудить инжектор пламени, и не могу сообразить, чем в прикрыть трактористов от пуль.

– А я хотел предложить, – вступил Хекторо, – отправить им «Цыпленка для настоящего мужчины». Приготовить в огромном котле и послать им – мол, хотим помириться. Это ж блюдо замедленного действия, вот я и подумал: пока они там будут носиться, цапать глотки и вопить от боли, мы выйдем и атакуем. Правда, потом я сообразил: они ж могут его и не съесть, побоятся, что отравлено, и тогда думаю: «А что, если мне прийти туда и съесть кусочек у них на глазах, дескать, все нормально?» Но тут допер: они сначала меня пристрелят, а уж потом станут есть. Ну, смерти-то я не боюсь, но мне стукнуло: я ж могу в бою пригодиться. Так что этот план я больше не поддерживаю.

– Тебе обязательно являться на наши заседания верхом на лошади? – яростно дымя сигарой, спросила шлюха Консуэло. – Ты просто не представляешь, какой у тебя дурацкий вид, когда ты чиркаешь своим сомбреро по потолку. И мне надоело подбирать, когда твоя лошадь навалит. – Она презрительно сплюнула на пол, игнорируя уничтожающий взгляд Хекторо.

– А я придумал выкрасть ночью одного гада. Такого, чтоб знал обо всех планах, – выступил Мисаэль. – Но потом мне пришла мысль: а вдруг он проглотит бумаги с планами и потом откажется в сортир ходить? Ага, думаю: тогда нужно пригрозить, мол, вспорем ему брюхо, чтоб достать бумаги, он от страха обгадится, и все их планы у нас в руках.

– Извини, приятель, но это хреновое предложение, – сказал Педро.

– Да знаю, – ощерился Мисаэль. Замаскированный зуб делал улыбку жутковатой. – Мне это приснилось, я только потому и рассказал.

– Сдается мне, нужно выходить за стену и атаковать, – сказал Хекторо.

– Хотелось бы мне поотрезать их английские носы, богом клянусь! – вмешался граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура. – Я выведу своих солдат, и мы покромсаем их мечами, проткнем пиками, ослепим стилетами и насадим их головы на колья, пусть вороны пируют! – Он грохнул кулаком по столу, и все дернулись от края, чтобы не попасть под ручейки пролитого вина.

– Прошу прощенья, граф, но лобовая атака вызовет большие потери с нашей стороны, а им не особо повредит, – мягко возразил генерал Фуэрте. – Как говорит Мисаэль, «такие подвиги не требуют смекалки».

– Можно бы напасть ночью, – размышлял Хекторо, – но тогда есть вероятность, что в темноте перебьем друг друга. Нет, я не боюсь, но убивать своего можно, только если задета честь.

– Предлагаю зайти им в тыл, – сказал генерал. – Они этого совершенно не ожидают, и маневр увенчается успехом.

Члены военного совета в ужасе ахнули.

– Генерал, – сказала Ремедиос, – нам придется спускаться на плато и уже оттуда заходить им в тыл. На это могут уйти недели, никто ведь не знает дороги. Места дикие, мы можем заблудиться и погибнуть.

– Чтобы спуститься в долину, придется сначала подниматься на парамо,[101] – сказал Мисаэль. – Вы там бывали когда-нибудь? – Генерал покачал головой. – Там так холодно, что яйца втягиваются чуть ли не до горла, прям не сглотнешь. Пальцы распухают, как бананы. Голова льдом покрывается. Ветер дует со всех сторон разом и забирается под одежду, как ледяные руки мертвой шлюхи. Дождь острым ножом просекает до кишок. Вдруг пойдет снег и завалит тебя с головой; а то иногда ветер сдувает его с вершин и не видно ни зги. Порой слепнешь от света, или нападает горная болезнь, и ничего не соображаешь и только мотаешься, вылупив глаза, как пьяный, который перебрал писко и сейчас загнется. А то откуда ни возьмись наплывают туманы, и будто воду вдыхаешь; вытянешь руку и не видишь ее, только тени мертвецов выныривают из мглы и перед глазами маячат. Мы прошли через парамо, когда добирались сюда, и не дай бог там снова оказаться.

Наступило долгое гнетущее молчание – все перебирали в памяти знакомые рассказы об ужасах парамо.

– А что, если кому-то известен другой путь? – подался вперед Дионисио. – Аурелио знает горы как никто. Он нас проведет, ему это раз плюнуть. Ничего лучше плана генерала у нас пока нет.

– Надо использовать оба варианта, – сказал Хосе. Он заговорил впервые после смерти, и слова давались ему с трудом. – Кто-то останется здесь и атакует, остальные выступят с тыла.

Все с изумлением посмотрели, как неуверенная улыбка бродит по бледному лицу неподвижного призрака, ставшего уже привычной деталью борделя, вроде пустых бутылок и плевков на полу.

Ремедиос подняла руку, прося слова:

– Хорошо. Допустим, мы принимаем этот план, чтобы покончить со спорами. Почти у всех женщин есть дети, за которыми нужен пригляд, поэтому женщины останутся здесь и будут защищать город. Большинство детей – от Дионисио, так что он тоже остается. Фульгенсия Астиз – главная среди женщин Дионисио, и она остается ими руководить. Я пойду с мужчинами, потому что, если останусь, буду спорить с Фульгенсией, а так удержу мужчин от глупостей, пока добираемся до места. Испанские солдаты тоже останутся; они так долго были мертвыми, что многие сильно поглупели, их ни на что надолго не хватает. Граф остается ими командовать, это его право. Когда горожане услышат стрельбу и увидят в генеральский бинокль, что мы атакуем англичан в спину, они выйдут из города и тоже нападут.

– Никто не выдержит войны на два фронта, – сказал генерал. – Вспомните Наполеона и Гитлера.

– Боливар бы выдержал, – возразил учитель Луис.

– А что, разве у англичан есть Боливар? – риторически вопросил генерал, взмахом руки отметая возражения.

– План великолепный, все это хорошо, – сказал Педро, глотнув водки, – но где, черт побери, был Аурелио все это время?

63. стратегический маневр и приятный сюрприз

– Если хотите атаковать с юга, – сказал Аурелио, – нужно идти через джунгли, где вас изжалят и искусают; поклажа будет мешать, вы изойдете потом и проклянете все на свете. Потом надо будет подняться на склон, откуда мы тогда видели наводнение. А оттуда двигаться тем же путем, как мы шли сюда, когда переселялись.

– Через парамо? – вздрогнув от одной только мысли, спросил Мисаэль, и Аурелио кивнул.

– Хоть бы напрочь не отморозило! – воскликнул Мисаэль, прикрывая руками нижний департамент.

– Можно этого избежать, – ответил Аурелио. – Если подходить с севера, нужно только спуститься на плато, пройти туда, где заканчивается спуск из соседней долины, и подняться по склону. Он там отлогий. Ближе к вершине возьмете южнее, к другой долине, где большая и быстрая река. Там будет еще один долгий подъем, уже потруднее. В конце перевалите через гребень горы – и вы на месте. – Он ткнул пальцем в правую оконечность долины. – Я проведу вас.

Никто не заметил, как Аурелио объявился в городе. Дионисио обнаружил индейца на площади, где тот самозабвенно тыкал пестиком в выпачканную известью бутыль с кокой. Упреки – мол, его не оказалось на месте, когда такие дела творятся, – удивили Аурелио.

– Я собирал каучук, – сказал он. – И вернулся, потому что хочу быть здесь, когда Петиция Арагон родит Парланчину. У меня там Кармен одна в джунглях осталась, а мне пора сажать кукурузу.

И вот мужчины и Ремедиос собрали все, что может понадобиться в коротком, но триумфальном походе. Большой подъемник учителя Луиса работал всю ночь, опуская пятьдесят мулов, разнообразное оружие с боеприпасами и самих бойцов. Наверху остались только женщины, испанские конкистадоры и Дионисио Виво. Они перегнулись через край обрыва и провожали взглядами экспедицию, что прокладывала путь сквозь буйную растительность плато.

– Слава тебе, Господи, ушли мужики! Наконец-то поживем в покое, – проговорила Консуэло, утирая слезы грусти при мысли, что столько мужчин уходит на войну. Донна Констанца энергично махала крохотной фигурке, полагая, что это Гонзаго, а Глория в той же манере прощалась с букашкой внизу, считая, что видит Томаса. Фульгенсия Астиз передернула мощными плечами и отправилась на стену в надежде поймать на мушку и пристрелить какого-нибудь гада. Как у всех уроженцев Сантандера, в душе у нее клокотала болезненная воинственность; улегшись на стене и подправив прицел, она вздохнула в неподдельном блаженстве. Двоих детей, рожденных от Дионисио, она усадила рядом, чтобы те с раннего возраста познавали истинное значение и опьянение смерти. Испанские солдаты уселись на площади; граф горячо обратился к ним от имени короля Испании, а рассеянные мысли конкистадоров уносились к давнишним военным походам и терялись во временах основания Ипасуэно.

Бойцы на плато уже грустили по приятному климату Кочадебахо де лос Гатос и радовались, что не надо забираться в джунгли. Котомки у всех были набиты авокадо, манго и папайей. Парное мясо двух зарезанных бычков разделили на всех, завернули в пальмовые листья и выдали каждому пайком на время похода. Те, кто верил, что звериная кровь дает силы, пили ее, еще дымящуюся, из тыквенных фляжек. Педро вымазал кровью голову и воткнул в волосы белые перья; подсыхавшая на солнце кровь укрепляла в охотнике веру, что он, в сущности, воин.

Бойцы шли через банановые рощи и сады гуайявы в зеленой листве, мимо оросительных каналов, где шныряла рыба и кишели комариные личинки, огибали прудки с высокими насыпными берегами и рисовые поля со шлюзовыми заслонками. Словно впервые они повсюду видели триумф упорства и труда над разрушительными силами и хаосом природы, и в них крепла решимость защитить это даже ценой собственной жизни.

К вечеру они прошли половину нескончаемой долины; воздух стал прохладнее, растительность скуднее. Лагерь разбили на возвышенности, памятуя, что ставить палатки в низинах – значит напрашиваться, чтобы все промокло под дождем. Вокруг были скалы с красными пятнами железа, наверху виднелись заброшенные рудники золотолюбивых инков и испанских завоевателей. Ниже тянулись вдаль пальмы, а выше – валялись обломки камней и росли неизвестные науке шипастые растения с сочными листьями, толстыми стеблями и розовыми цветками; почти на каждом расположились драчливые колибри, защищавшие свои маленькие владения. Бойцы провели ночь под аккомпанемент водопадов, натруженные тела не замечали неудобства каменистых постелей:

Восход солнца застал их уже на подъеме в долину со стремительной рекой. В воздухе висела прозрачная дымка водяной пыли; копыта мулов оскальзывались на мокрых камнях, блестевших совершенной чернотой базальта в налете плесени и желтого лишайника, в пленке зеленых водорослей. Отряд шел по древней тропе, куда не ступала ничья нога со времен Манко-Капака; люди смотрели вниз на вспененный громыхающий поток, ужасаясь тому, что понимают, отчего один ошалевший, загипнотизированный стремниной мул вдруг ринулся в пропасть. Бойцы, выплескивая собственный страх, хлестали мулов и погоняли их криками «Пошел! Пошел!», тонувшими в грохоте воды; они кричали уже с облегчением, когда настало время повернуть и подниматься к гребню холма, откуда можно атаковать непрошеных гостей, что захватили долину и нарушили выстраданный покой.

С огромной высоты виделся Кочадебахо де лос Гатос. Его древние камни и покатые крыши домов выглядели игрушечными, а за ними виднелись костры крестоносцев; ветерок раздувал прозрачные перышки дыма, казавшиеся воплощением покоя и невинности.

– Не выдержал я там, – сказал Дионисио. – Да во мне и нужды никакой нет, у Фульгенсии порядок, как у немецкого фельдфебеля.

– Ты сюда сам добрался? – поразился Мисаэль, не в силах поверить, что кто-то может совершить такой переход в одиночку.

– Я немного срезал, – ответил Дионисио. – Взобрался на утес, что на севере от города, и пошел вдоль хребта. Я еще удивлялся, что вы меня не замечаете, я-то вас прекрасно видел.

– Но утес же неприступен! – воскликнул Мисаэль и перекрестился. – На него только дьявол заберется!

Дионисио добродушно ткнул его под ребра.

– Там есть такая расщелина, приятель, по которой легко можно влезть. Однако, видишь, я себе все руки изрезал. – Он показал иссеченные порезами ладони.

Мисаэль поцокал языком.

– Ты чокнутый, – сказал он. – Что ж, милости прошу к нашему шалашу.

Чтобы не выдать себя, все бойцы отошли за гребень, остались только Педро и Ремедиос – обсудить дальнейший план. Они задумчиво глядели на скопление крестоносцев внизу.

– Сколько ж их там? – спросил Педро.

– Может, тыща, а может, две, разве сосчитаешь?

Необъяснимая интуиция вдруг что-то шепнула Ремедиос, и она подняла голову.

– По-моему, там кто-то шевельнулся, – Ремедиос кивнула в сторону. Педро проследил за ее взглядом и тоже что-то заметил. Вроде ничего особенного, просто краем глаза уловил намек на проворное движение, которое тотчас прекратилось, едва он вгляделся. Ремедиос показалось, будто черная ветка качнулась и скрылась за камнем. Она кликнула Дионисио:

– Посмотри-ка и скажи, то ли это, что я думаю?

Вспомнив, чему учили на действительной службе, когда солдат гоняли на бесполезные облавы против таких, как Ремедиос, и всякий раз выяснялось, что партизаны уже ушли, Дионисио сложил пучком кончики указательных и больших пальцев и посмотрел в дырочку. Он увидел, как над валуном изящно качнулся и исчез кончик черного хвоста.

– Кошки! – радостно воскликнул Дионисио. – Они терпеть не могут открытые пространства, потому и крадутся, как диверсанты или жулики.

– Давай их сюда, – сказала Ремедиос. – Все, перевеса в численности у англичан больше нет.

Дионисио прижал ладони к вискам и издал немой клич. В бескрайних глубинах сознания он услышал в ответ низкий утробный рык.

Забыв, что боятся открытой местности, не думая о том, как потешно смотрятся их прыжки и неуклюжая рысь, при которой только и теряются кошачье достоинство и изящество, черные ягуары бархатным потоком хлынули через камни со склонов.

В лагере они, стосковавшиеся по лакомствам, обнюхивали карманы хозяев и катались на спине в предвкушении грубоватой игры, что у мужчин сходит за ласку. Кошки Дионисио подошли к нему, сели рядом и стали вылизывать лапы, будто ничего не произошло; они играли в безразличие, как бы в наказание хозяину за его долгое отсутствие.

Отец Гарсиа в восторге парил над землей – впервые после жестокой и скорой расправы над его другом доном Сальвадором.

– Смотрите! Видите? – кричал он из подоблачной выси. – Я был прав! Святые на нашей стороне! Возрадуйтесь! Матерь Божья милосердная, молись за нас! Я прав! Прав я! Кладезь мудрости, молись за нас! Помолись за нас, источник радости нашей! Я прав!

– Ну, или изгонялыцики нечистой силы схалтурили, – заметил Хекторо.

– А эта чья? – Дионисио кивнул на дородную самку ягуара с добродушной мордой, щеголявшую в непомерно огромном, нелепом розовом банте на шее – замызганном, сильно потрепанном, но из чистого шелка. – Я ее не знаю, а уж мне-то все кошки в городе известны.

– Какая разница, чья? – сказала Ремедиос и не преминула кольнуть: – Отдадим этот бант донне Констанце, ей нравятся такие штучки.

Состоялось последнее заседание военного совета; пронизывающе холодную ночь на высокогорье люди провели, согретые теплом сластолюбивых кошек, успокоенные их запахом клубники и сена, убаюканные невероятным звучным мурлыканьем и наконец-то уверившись, что незримый мир от них не отвернулся.

Однако в эту ночь мало кто спал.

64. богоявление липового священника

Перед неизбежным сражением человек приходит в дикое возбуждение, которое препятствует благоразумию. В томительном ожидании все ведут себя по-разному. Возбуждение сменяется уединенной задумчивостью, а потом требуется ободряющее присутствие других; люди негромко предлагают сигареты, похлопывают друг друга по спине и не спешат убрать руку. Некоторые пишут записки или стихи, которые будут найдены в случае смерти, – многословно каются или признаются в доселе тайных страстях. Другие разбирают, чистят и снова собирают оружие, которое и без того безупречно. Они пересыпают из кармана в карман горсти патронов, взвешивая, как лучше их разложить. Третьи бродят, засунув руки в карманы, и искренне дарят бледную нежную улыбку даже тем, кто прежде их невероятно раздражал. Все пристальнее вглядываются в мир и словно впервые в жизни видят шарообразное брюшко муравья или ноздреватость снега.

Перед самым началом боя трудно дышать, кишки будто ухнули куда-то вниз. Человек попадает в царство абсолютного страха, где пальцы так дрожат, что сигарету не прикуришь, и пузырь через каждые десять минут настойчиво требует освобождения. Все прикидывают, как бы смыться, зная, что это невозможно, потому что на тебя смотрят, а кроме того, честь, в конечном счете, – единственное, чего не отнять у человека. Некоторые не выдерживают и рыдают, уткнувшись в ладони.

За долгую ночь те, кто ждал на вершине горы, прошли все эти стадии. Когда по лагерю пронеслась команда к выступлению, люди достигли последней фазы: все мысли исчезли, и человек действует не размышляя, на адреналиновой волне становясь чуть ли не богом.

Бойцы скрытно двинулись низом глубокого длинного оврага, по-кошачьи используя укрытия на местности, как учила Ремедиос. Потом переползали и перебегали между обломками скал, пока веером не охватили весь северный фланг крестоносцев, ожидавших атаки с фронта.

С металлическим лязгом грохнул залп, и Ремедиос в гневном отчаянии вскинула руки: ведь договорились же, никто не стреляет, пока она сама не выпустит первую обойму, а ее палец еще даже не коснулся спускового крючка! Послышалась короткая команда, и прогремел второй залп. Ремедиос подняла голову и раздраженно оглядела цепь залегших бойцов, но пороховых дымков не увидела.

Дионисио похлопал ее сзади по плечу и показал на соседний восточный склон горы.

– Военные подошли, – сказал он. – Ну хоть какая-то помощь от них в этой неразберихе.

Хотя генерал Хернандо Монтес Соса тогда им и помог – дал вертолеты и техников, – Ремедиос по-прежнему с большим подозрением относилась к вооруженным силам, с которыми так долго воевал ее «Народный Авангард». И сейчас она нелогично возмутилась: как это они посмели прийти и открыть огонь без ее разрешения? Вскинув к плечу «Калашников», Ремедиос открыла огонь по лагерю противника, который уже нес потери, и бойцы последовали ее примеру. Дионисио снова похлопал ее по плечу и, перекрывая какофонию пальбы, прокричал в ухо:

– Я свяжусь с военными!

Ремедиос выпустила еще очередь и рявкнула:

– Только объясни им, чья это война!

Захваченные врасплох «англичане» кидались к палаткам за оружием, бежали к городу, чтобы уйти с линии огня, и отчаянно выискивали укрытия, откуда можно отстреливаться. Монсеньор Анкиляр в безумном возбуждении боя, который искренне принял за Армагеддон, кружил по лагерю на черном жеребце. Конь пятился и вставал на дыбы, а монсеньор, вскинув серебряный епископский посох, выкрикивал отрывки из Ветхого Завета про Самсоново убийство филистимлян и поражение войска мидян.

Тем временем Дионисио, открыто поднимаясь по склону, что разделял военных и бойцов Ремедиос, вновь подтвердил легенды о собственном бесстрашии и неуязвимости. Два ягуара следовали за ним по пятам, у ног взлетали земляные фонтанчики от пуль, но Дионисио, устремив глаза к цели, шел ровным шагом – фатализм был сильнее страха. Потом изумленные солдаты рассказывали: казалось, к ним идет великан, и за полсотни метров можно было отчетливо разглядеть его потрясающе голубые глаза.

Миновав передовую цепь, Дионисио направился туда, где предполагал найти командира. Он увидел высокого человека лет тридцати, чьи светлые волосы и прямая осанка кого-то напоминали; четко взмахивая рукой, командир говорил что-то сержанту – ясно, давал тактические инструкции. Сержант кивнул и скрылся, а офицер взглянул в бинокль на позиции противника. Дионисио, коснулся плеча командира и позвал:

– Фелипе.

Тот опустил бинокль и повернулся. Глаза офицера недоверчиво расширились, потом лицо разъехалось в широченной улыбке; раскинув руки, командир вскричал: «Дионисио!» – и заключил друга в весьма ощутимые объятия.

– Мать твою за ногу! – воскликнул полковник Фелипе Морено. – Вот уж не думал, что снова тебя увижу! Какого черта ты здесь делаешь?

– Я вон в том городе живу. – Дионисио махнул рукой в сторону Кочадебахо де лос Гатос. – Отец говорил, ты теперь самый молодой полковник во всей армии? Поздравляю.

– Да что толку, – сказал Фелипе. – Ну вот – полковник, а меня послали сюда, отрядив только одного офицера, полного идиота с чурбаком вместо башки, и дали одну роту, а здесь нужно три.

– Они из гвардейского полка? – спросил Дионисио, кивнув на сосредоточенных солдат в хаки, у которых сейчас была одна задача: выбрать цель и стрелять.

– Да, слава тебе господи. Были б срочники, давно бы уже дезертировали.

– Ладно, Фелипе, после переговорим. Ты, наверное, уже понял – мы сами атакуем вон с того склона. Вскоре из города выйдут женщины и тоже атакуют. Смотри, не стреляй по ним. У нас мало боеприпасов, мы собирались выйти на врага с мачете, если патронов не хватит.

– Храбрые вы мужики! – заметил офицер.

– Кстати, командует нами женщина, ее зовут Ремедиос, и она хочет быть главной, поскольку это все же скорее наша война, чем ваша.

Фелипе приподнял бровь и усмехнулся – подлинный аристократ, как всякий офицер любой элитной части во всем мире.

– Великолепно, – сказал он. – Мы примкнем штыки и атакуем, когда увидим, что вы пошли вперед. У моих солдат еще не было настоящей практики в штыковой атаке, но, думаю, те в лагере долго не продержатся.

Возвращаясь к своим, Дионисио не обращал внимания на чирикавшие пули и думал лишь о том, как однажды в Вальедупаре неохотно пошел с Аникой в бар. С ними был ее брат, которого Дионисио с первого взгляда невзлюбил за смазливость, самоуверенность и просто потому, что тот – удачливый молодой офицер из самого престижного полка. Пройдя срочную службу, Дионисио питал отвращение к армии, ненавидел ее мелочность, чинопочитание и формализм. На его взгляд, в стране, где голодающим людям не хватает на жизнь, тратить деньги на армию – ужасное расточительство. Сейчас Дионисио с усмешкой припомнил, как через пару часов сдружился с Фелипе, и Аника потом дулась, потому что ее весь вечер не слушали. Воспоминание согревало Дионисио, но эта картинка – Аника гоняет в стакане кусочки льда, а он и Фелипе спорят о демократии – бередила незаживающую душевную рану. И он понял вдруг, почему не остерегается пуль.

– Офицер ждет твоих распоряжений, – бросил он Ремедиос и отправился созывать кошек. Дионисио решил не повторять прежней ошибки и не уступать человеколюбию.

Испанские солдаты под предводительством возлюбленного Ремедиос, графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры, и женщины во главе с Фульгенсией Астиз вышли из города по подъемному мосту. Они разделились на две колонны, поскольку граф отказался находиться в подчинении у женщины. Фульгенсия в ответ высокомерно парировала: она готова на что угодно, лишь бы не полагаться на мужчину. Несмотря на перебранку, солдаты и женщины начали выдвигаться на неприятеля с той самой стороны, откуда нападение первоначально и ожидалось, только теперь она стала вражеским тылом. Атакующие сумели пройти не больше сотни метров, и вот почему.

Во-первых, им навстречу хлынули те крестоносцы, что, избегая ада перекрестного огня, пытались укрыться в дальнем конце долины. Трусость противника совсем не входила в стратегические расчеты военного совета, и возмущенная Фульгенсия поначалу даже растерялась. Но вскоре испанские солдаты уже тыкали заржавевшими рапирами в расщелины и норы, а женщины бессердечно палили в спины крестоносцам, которые бросились обратно к своим позициям или карабкались по осыпавшимся анденам.

Во-вторых, отцепившись от верхушки горы, над городом нависла туча, а на юге набухала еще одна. Тучи сползали ниже и затмевали все вокруг, оставляя на ружейных стволах капельки влаги и окутывая мир серыми промозглыми сумерками.

– Вот дерьмо! – возопил голос, явно принадлежавший Хекторо, а другой, похожий на Мисаэля, ответил:

– Ничего, сейчас разгуляется, так всегда бывает.

– Прекратить огонь! – крикнула Ремедиос, что было излишне, поскольку, не видя, куда палить, все его и так прекратили.

Однако не разгулялось. Наоборот, полило. Будто сговорившись, набрякшие испарениями облака громоздились в кучу, что отчетливо виднелась в просветы между кронами деревьев в джунглях, где Кармен рыхлила землю палочкой из квебрахо и в каждую лунку опускала по три зернышка кукурузы: одно – богам, другое – птицам, а третье себе на прокорм. Бойцов колотила дрожь, в неудержимом потопе они кутались в пончо и натягивали шляпы поглубже, но вымокли так, словно не раздеваясь окунулись в озеро. Под неослабевающим ливнем Ремедиос грозила кулаком горам, чья непредсказуемость ей прежде так нравилась, и по лицу ее струились слезы ярости и разочарования. Она плакала впервые с тех пор, как нашла своего брата мертвым среди солдат, которых сама же помогала уничтожать, и всего в третий раз со времен Произвола, когда маленькой девочкой видела, как растерзали ее родителей.

– Так и знал, что будет дождь, – послышался голос Мисаэля. – У меня лодыжка ныла.

– Что ж ты нам не сказал, приятель? – раздался голос Педро.

Посреди непроглядного тумана появился и разрастался крохотный яркий огонек. Свечение запульсировало, побледнело и вдруг взорвалось огромным желтым пламенем, охватившим все пространство над долиной. Оно вспыхивало и накалялось до ярко-серебряного, а потом сникало до ровного золотистого жара. В дрожащем свечении проявилась голова липового священника дона Сальвадора, и благоговейный вздох перекрыл свинцово тяжелые всплески дождя. Отец Гарсиа пал на колени, остальные инстинктивно сделали то же самое, а лицо дона Сальвадора медленно расползлось в его замечательной насмешливой улыбке. Казалось, еще секунда, и лучезарная улыбка превратится в неповторимый смех дона Сальвадора, но она удержалась, только сильнее осветила это доброе лицо, даже больше, чем свет самого видения.

Когда оно взорвалось и свернулось в бесконечно малую точку, из которой и возникло, женщины отошли под защиту города, а дружный строй кошек под командованием Дионисио скрылся в пещерах. Битва уже была выиграна, но дождь безжалостно лил еще два часа, позволяя видеть не дальше воображения.

65. адская яма

– Когда ты встал перед Ремедиос по стойке «смирно», отдал честь и испросил позволения скомандовать солдатам «Разойдись!» – это было что-то! – сказал Дионисио.

– Все, как положено, – ответил полковник Фелипе Морено. – Надеюсь, она не сочла это издевкой.

– Разумеется, нет, – Дионисио снова наполнил чашки крепким черным кофе. – Она же видела, что ты абсолютно серьезен. Держи чашку.

– Спасибо. Замечательные у вас ягуары, – заметил полковник. – Ничего подобного я не видел. Вроде ждешь, что такой зверюга вцепится тебе в глотку, а они ручные, как котята. И надо же, сколько их! Чем вы их кормите?

– Эти двое любят шоколад, чем напоминают мне Анику. – Дионисио нагнулся, пощекотал кошке усы, и та сонно оттолкнула его лапой.

– А здорово, как эти сволочи забарахтались в грязи, когда припустил дождь. Прямо глаз не оторвать, – усмехнулся Фелипе.

Дионисио хохотнул, вспоминая.

– Ну ясно же было, что террасы поползут при первом дожде. Только этим недоумкам могло прийти в голову строить укрепления из камней, что поддерживали андены. Странно, как мы сами не сообразили. Честно говоря, все очень расстроились, что победили благодаря дождю и грязи. Они не оставили нам шансов порадоваться, что мы выиграли войну собственными силами.

– Да мы бы и так их размазали, чего тут думать-то? Атака с трех сторон, они уже накрылись. А ты серьезно хочешь оставить у себя пленных? Я готов их забрать и доставить властям.

– Если Хекторо еще не всех перестрелял. Да, мы хотим их оставить. Пускай восстановят нам террасы, а мы поглядим, как они вкалывают. А что потом с ними делать – это уж как решит городской совет. Хекторо наверняка захочет лично их перестрелять, граф – поотсекать мечом носы, а дон Эммануэль, вероятно, пожелает, чтобы они слушали его шуточки. – Дионисио посерьезнел. – Фелипе, почему военные так долго возились с бандитами?

Полковник вздохнул, надул щеки, возвел взгляд к небесам и покачал головой.

– Ты прямо по больному, – сказал он. – Сначала дело ходило от чиновника к чиновнику в министерстве внутренних дел – они хотели, чтоб им занялась полиция. Затем переслали в министерство обороны. Потом вернули. Тут вмешался твой отец, генерал Coca, надрал всем задницы и передал дело командиру нашей дивизии, который им и занялся с оглядкой на бардак, что получился в Медио-Магдалене. Представляешь положеньице? Мне сказали: «Все началось в парке Инкарама. Разберитесь». Ни обеспечения, ни информации. Мы шли, куда вело чутье, а провизию выпрашивали в разных гарнизонах, где с интенданты – самые настоящие дуболомы, только и умеют орать. Они везде такие, ничего странного. Дионисио, мы без транспорта проделали марш-бросок в несколько сот километров по местам, которых нет на карте. Мы бессчетное количество раз нападали на след бандитов, но, похоже, они шли без всякого плана. Петляли, возвращались назад, шли обходными путями и бог знает как еще. Мы их постоянно теряли. Насмотрелись мы на их дела, честно говорю, рассказать – не поверишь. Просто ужас. Это и заставляло нас идти. Мы часами торчали над картами, стараясь угадать, куда они двинутся дальше. Десятки раз проводили обходной маневр, но предсказать их поведение не могли, оно было совершенно бессмысленным. Как-то мы встретили священника. Его звали отец Белибаста, он вел за собой людей, которым эти «крестоносцы» выкололи глаза. Он-то мне и сказал, что конечная цель похода – Кочадебахо де лос Гатос. Я спросил: «А это, черт побери, где?» Священник ответил, что в горах, за Ипасуэно, а я ведь оттуда родом. Знаешь, я представил, что вот так моего отца ослепили или что похуже. Мы отправились в Ипасуэно, но там их не было; в полицейском участке спросили дорогу сюда, и нас направили в Санта Мария Вирген, где люди в кои-то веки обрадовались военным. Один житель нас повел, и вот мы тут как тут, когда вы уже сами на том хребте готовились к нападению. Мы в темноте развернулись, а дальше ты сам все знаешь.

Дионисио присвистнул.

– Настоящая эпопея, Фелипе. А я тут кипятился, что военные ничего не предпринимают. Скажи, а полицейского в Ипасуэно не Агустином звали? Он мой старый приятель.

– Имени я не спрашивал. Он сказал, что арестует меня, если я хоть раз перну в Ипасуэно.

– Похоже на Агустина. – Дионисио помолчал и неуверенно спросил: – Ты ничего не заметил в небе во время ливня? Ничего необычного?

Полковник помотал головой:

– Что я мог заметить? Я себя-то плохо видел.

– Да нет, я просто спросил.

– Пошли посмотрим, как там монсеньор Рехин Анкиляр поживает?

Они вышли из дома и зашагали по улицам Кочадебахо де лос Гатос. В городе был полный кавардак: в лужах рвоты валялись пустые бутылки, огрызки пирогов, брошенные раздавленные музыкальные инструменты и распростертые тела тех, кто накачался спиртным до полной неподвижности. Фелипе оглядел царивший бедлам, нагнулся, поднял чьи-то ярко-красные трусики и деликатно повесил их на гвоздик в двери чьего-то дома.

– Вот это был праздник, черт возьми! – сказал он. – Мы такого еще не видели. Неделя гулянки за победу!

– Твои солдаты здесь очень популярны, – заметил Дионисио. – Наверное, потому что вежливые и высокие.

– Да уж фуфло в гвардии не держим! – гордо ответил Фелипе.

Они прошли через площадь мимо столба-оси – на верхушке красовалось сомбреро Мисаэля, что придавало столбу залихватский вид, – и по подъемному мосту вышли из города. Сразу за стеной по ту сторону крепостного рва была вырыта глубокая яма. Вкопанные по бокам толстые брусы соединяла перекладина, с которой свисал большой мешок из рыболовной сети. В нем лежали разлагавшиеся, истекавшие слизью трупы убитых в бою крестоносцев. От невыносимого зловония подступала тошнота, а содержимое сети – переплетенные в клубок конечности, лица с пустыми глазами и кривыми ухмылками, тела с разверстыми гноящимися ранами – венчали неприлично жадные, общипанные канюки и грифы, что перелетали с места на место и дрались.

В яме совершенно голый монсеньор Рехин Анкиляр, с ног до головы измазанный разноцветной липкой мерзкой слизью, что-то невнятно бормотал, махат руками и тщетно стирал с себя гадкий ручей помета и выделений разлагавшихся тел.

Фелипе прижал к лицу носовой платок и еще раз взглянул на табличку, которую кто-то прикрепил к брусу. На ней было выведено одно слово: «Непорочный».

– Понимаю, тут есть высшая справедливость, – сказал Фелипе, – но все же это дикость, на мой взгляд.

– Не бери в голову, – ответил Дионисио, – вонь уже такая сильная, что горожане сами скоро не вытерпят. Смысл-то в том, что, если человек захотел упиться смертью, пусть упьется как следует.

Фелипе с жалостью взглянул на бывшего полководца: тот, роясь в грязном месиве на дне ямы, искал упавшие личинки мух и с сопением и хрюканьем набивал ими рот – отвратительное подобие гурмана, что смакует великолепный новый соус.

– Когда вы его оттуда вытащите, он уже окончательно спятит.

– Он давно спятил, – ответил Дионисио. – Как отец Гарсиа, не больше, только у того безумие никому не вредит и не губит людей. А этот вроде прекрасно знал, чего добивается, только основания у него весьма сомнительные, и, стало быть, он в ответе за все, что натворил, тебе не кажется? К тому же он влюблен в смерть и сейчас абсолютно доволен, взгляни.

И правда, монсеньор поглощал личинок, сосредоточенный, как обезьяна, что выискивает и давит блох.

– Ты приговариваешься к вечному счастью, – мрачным тоном судьи проговорил Фелипе.

Солнце быстро опускалось за горы, и мир нырял в прохладу и сумерки. По небу протянулись темно-лиловые, желтые и малиновые лучи, что отражались в сверкавших снежных вершинах. Фелипе еще раз взглянул в яму и, увидев глубокие раны на голове монсеньора, вспомнил, о чем хотел спросить:

– Дионисио, откуда взялся орел? Помнишь? Когда этому удалось выбраться из грязи и он пытался ускакать на огромной черной лошади? Я уже готов был его пристрелить, и тут вдруг на него сверху напал орел и выбил из седла. Зачем это орлу понадобилось? И какой здоровенный, а?

«Аурелио», – подумал Дионисио и ответил:

– Представления не имею. У смерти свои причуды. А может, у орла птенец был неподалеку?

– Может быть.

– Давай-ка вернемся в город, – сказал Дионисио. – Здесь темнеет очень быстро, и уже похолодало.

– Отдайте мне этого человека, – раздался позади них голос, и Дионисио с Фелипе удивленно обернулись. В полумраке они разглядели очертания очень крупного мужчины: монах, невероятно высокий, прямой и просто неохватный. На безволосой макушке поблескивал мягкий свет заходящего солнца, серьезное лицо в глубоких морщинах, несмотря на мясистость, выглядело скромным и ласковым.

– Он – мое чадо, так сказать. Я бы хотел забрать его. Фелипе взглянул на Дионисио и проговорил:

– По мне, так он уж достаточно настрадался.

– Вообще-то он должен предстать перед городским советом, но, если вы его заберете, все подумают, что ему как-то удалось выбраться из ямы. Побег никого не расстроит, потому что без одежды в горах он все равно погибнет.

Фелипе положил руку на плечо Дионисио и сказал, глядя ему в глаза:

– По закону я должен забрать этого человека и передать суду, и, честно говоря, я бы его забрал, нравится тебе это или нет. Но я подумал, чем это аукнется. Начнутся выступления и демонстрации ультраконсерваторов в его защиту, другие им ответят, опять появятся фанатики, станут палить друг в друга, и все мы окажемся там, где все началось во времена Произвола. Будет лучше, если все это затеряется в истории и бесследно исчезнет.

– Ты прав, Фелипе, – после паузы ответил Дионисио. – Покой – это важно. – Он повернулся к огромному монаху: – Забирайте его, но сначала скажите ваше имя.

– Меня зовут Фома. Обещаю, этот человек навеки останется голым.

Монах снял с пояса длинную веревку и, опустив ее в яму, сказал монсеньору:

– Сын мой, хватайся, и я вытяну тебя наверх.

Дионисио с Фелипе смотрели, как монсеньор, оскальзываясь, выкарабкивается из ямы. Потом монах заботливо повел своего подопечного к реке, чтобы смыть следы мертвечины. Донеслось нытье монсеньора Рехина Анкиляра; он отбивался, молотил руками и ногами и требовал, чтобы его вернули в норку к мертвецам. Громадный монах сграбастал Анкиляра и, широко шагая, унес прочь.

Вот почему только двое во всем городе удивились, узнав поутру, что Непорочный замерз в яме насмерть; ночь была такой холодной, какой и старожилы не припомнят.

Эпилог

1

– О нет! – воскликнул я – Не может такого быть, чтобы вы обе снова забеременели! Мы и так в доме не помещаемся, да еще кошка окотилась! Это невозможно! И когда, по-вашему, мне заниматься музыкой?

– Да как всегда, – ответила Лена с хитрющей улыбочкой, которая всегда меня обезоруживает, – вечерком на крылечке.

– Можешь попросить у Антуана трактор и пристроить к дому еще одно крыло, – сказала Эна. – Знаешь, он по-прежнему ходит послушать твою гитару. Я его застукала, когда он сидел за оградой. Пусть оплачивает развлечение и поможет тебе.

– Наш дом скоро станет размером с храм Виракочи, – буркнул я.

Лена поцеловала меня в кончик носа:

– Ты что, больше нас не любишь?

Эна засунула руку мне под рубашку, и на меня настила знакомая паника. Лена вынула у меня изо рта сигарету и растерла на полу.

– Пойдем-ка в постельку, – сказала она, – а то еще дон Эммануэль придет и опять начнет шутки шутить.

Дети заорали будто все разом, а кошка куснула струны на моей гитаре, и одна, тренькнув, лопнула.

– Можно я еще покурю? – спросил я, но меня повели в постель.

2

Ваше преосвященство,

Мы, члены Святой Палаты, в течение длительного времени – до и после отставки кардинала Гусмана – чувствовали, как мало ценится наше ведомство. С момента подачи кардиналу Гусману нашего доклада, за составление которого он вознаградил нас ярлыком «коммунистический подрывной элемент», точное назначение нашего учреждения так и не определилось, и нет никаких указаний на то, что это вообще случится. Внимание кардинала Гусмана целиком посвящалось ортодоксальности веры, тогда как мы были всецело озабочены распущенностью собственного клира и качеством пасторского попечения. Насколько нам известно, после представления нашего доклада никаких действий предпринято не было.

Посему мы приветствуем Ваше решение об упразднении данного ведомства и нашем роспуске для возвращения к исполнению епархиальных обязанностей. Примите наши поздравления по случаю Вашего вступления в должность.

3

– Одна из странностей истории в том, – обратился к классу темноглазых ребятишек учитель Луис, – что у нее случаются долгие периоды бездействия, а потом все происходит разом. В этом отношении у истории сходство с вами, поскольку никто из вас не сдал домашние задания прошлой недели, и все вы собираетесь всенепременно сделать это завтра. Или пеняйте на себя.

4

– Я получил письмо от отца, – сказал Дионисио учителю Луису. Они сидели, положив ноги на стол и готовые тут же стыдливо их убрать, если из кухни выглянет Фаридес. – Пишет, что покушение на него организовали не коммунисты, не либералы и не консерваторы. Оказалось, это был душевнобольной человек, полагавший, что отец – не настоящий генерал Хернандо Монтес Coca.

– Кого же он считал настоящим? – улыбнулся учитель Луис.

– Не «он». Это женщина. Была убеждена, что подлинный генерал – она сама.

– Мир полон таких людей, – сказал учитель Луис. – История – всего лишь перечень деяний безумцев.

– Ну, за окончание Истории. – Дионисио поднял стакан.

Приятели чокнулись, выпили и задумчиво помолчали.

– И за то, чтоб сумасшедших больше не было, – добавил учитель Луис.

5

Перепуганный родовыми муками жены, капитан Папага-то, обхватив руками живот, лежал с четырьмя ягуарами в своем невероятном гамаке. Франческа, подвязанная веревкой, что крепилась к крыше, сидела на корточках над выстеленной пальмовыми листьями ямкой, куда упадет ребенок и где потом зароют послед.

Капитан услыхал радостный вскрик жены и плач новорожденного; вошла Франческа, неся закутанный в шаль маленький сверток. Положила Федерико на руки капитану и сказала:

– Будет, Папагато, хорош тужиться, все кончилось.

Капитан отер рукавом пот со лба:

– Господи, такое ощущение, будто пытаешься выдавить из задницы пушечное ядро.

В доме через дорогу Летиция Арагон, словно русская матрешка, родила изящную девочку, у которой внутри был крохотный плод. Изумленные Аурелио, Кармен и Дионисио разглядывали новорожденную: ее длинные черные волосы стекали до пояса, а в темно-карих глазках светилось узнавание. Кармен, спросив позволения Легации, поднесла младенца к своей груди. Взглянула на Аурелио и сказала:

– Наша дочурка Парланчина вернулась к нам.

У Дионисио перехватило горло, когда он посмотрел на Аурелио и понял, что впервые видит плачущего индейца.

Кармен уложила ребеночка в колыбель, которую девочка станет делить с Федерико, пока, повзрослев, не разделит с ним постель, ведь в потустороннем мире они уже давно женаты. Аурелио положил в кроватку и детеныша оцелота; он подобрал его, когда подкидыш мяукал на тропе в джунглях. Потом Летиция покормила маленьких: одну грудь сосала Парланчина, другую – оцелот.

6

– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – выкрикивал трехсотлетний старик. Верхом на рахитичной лошади он протрюхал по подъемному мосту. – Видел кто-нибудь тварь, у которой в животе урчит так, словно там свора собак сидит, тварь, что принимает разные обличья и опустошает землю? Никто не видал?

На площади у изможденной клячи подогнулись колени, и старец быстренько соскочил, чтобы она не придавила ему ногу, когда завалилась набок и околела.

– А-а-а! Тридцать четвертая лошадь! – завопил старик; возведя к небесам обвиняющий взгляд, он рвал на себе волосы.

Жители радостно окружили трехсотлетнего старика, а тот зажигательно скорбел. Он бил кулаками по земле, пинал лошадь, будто надеясь ее оживить, завывал, воздевая руки к небу, но наконец опомнился и неожиданно буднично спросил:

– Твари никто не видал?

– Как же, приходила, только, к сожалению, нам самим пришлось ее прикончить. Тебя-то здесь не оказалось, – откликнулся Педро.

У старика дрогнули косматые брови, из уголка рта потянулась нитка слюны:

– Вы убили тварь?! Но ведь я не смогу умереть, пока сам ее не прикончу! Я ее триста лет искал! Что же мне теперь делать?

– Живите дальше, – посоветовал мексиканец-музыковед. – Раз не можете умереть, пока не убьете ее, а мы ее уже угробили, следовательно, будете жить вечно.

– Ой-ой-ой! – стенал старик, выписывая круги по площади. – Потерять тридцать четыре лошади! Жить вечно!

– Не убивайся так, старина, – утешил Педро. – У нашей твари в животе не урчало. Может, это и не та тварь, и еще не все потеряно.

– Не та тварь? Не та? Господи, хоть бы была не та, а то мне придется жить вечно, и лошади так и будут подо мной околевать!

– У нас осталась лошадь той твари, можешь ее забрать, – сказала Ремедиос. – Я, например, не хочу, чтобы у нас тут что-то хранилось на память о ней. Хекторо, будь добр, приведи лошадь.

– Ладно, приведу, – холодно ответил Хекторо. – Но не потому, что приказала женщина, мне самому еще раньше пришла в голову эта мысль.

Хекторо вернулся с огромным черным жеребцом и вручил поводья старику. Глаза у того восторженно расширились, когда он погладил лоснящиеся бока лошади и рукой померил свой и ее рост – мол, это самый большой конь на свете. Расседлав мертвого одра, старик хотел надеть седло на нового коня, но оно явно было мало.

– Ничего страшного, – радостно сказал старик, – буду теперь ездить охлюпкой. А харчевня у вас тут осталась? Я бы проглотил гору свиней, целиком – с зубами, ножками и костями.

– Ты про «Донну Флор»? – переспросил дон Эммануэль, не забывший о трепке, что получил от старика, когда тот принял его за тварь. – Да, Долорес по-прежнему держит ресторанчик. Рекомендую заказать «Цыпленка для настоящего мужчины».

7

В день, когда последние пятна красной краски исчезли с лика луны, Доминик Гусман с Консепсион подошли к долине и увидели раскинувшийся перед ними город Кочадебахо де лос Гатос. Свой новый джип они оставили в Санта Мария Вирген у Инес с Агапитой, которые обихаживали его с такой же заботой, какую расточали на автомобиль Дионисио, только с приезжих брали по сорок песо в день.

– Вот это место, – сказал Доминик Гусман, и они пошли по длинному спуску в окружении вновь зазеленевших террас, что уходили вверх по склонам.

– Сальвадор! Сальвадор! – вскричал отец Гарсиа, отрываясь от «Книги мормонов», которую отыскал в книжной лавке Дионисио и теперь жадно читал, сидя под солнышком на камне за околицей. Бросив книгу, он поспешил навстречу паре, заключил Доминика Гусмана в объятья и стал покрывать его щеки поцелуями с быстротой, близкой к технике игры на клавесине.

Консепсион сиена удивила и позабавила, а Гусман, перепутавший имя собственное с нарицательным, проговорил:

– Да никакой я не спаситель![102]

– Он думает, тебя зовут Сальвадор, – пояснила Консепсион. – Ну, как твоего брата, о котором ты все время рассказываешь.

Отец Гарсиа вне себя от радости и волнения помчался в город, размахивая руками и крича:

– Липовый священник вернулся! Сальвадор с нами! Молись за нас, о всеведущая Непорочная Дева!

– Липовый священник? Сальвадор? – ошеломленно повторял Гусман.

Естественно, недоразумение в конце концов разъяснилось, но не раньше, чем Гусмана обнял и расцеловал каждый житель города, включая группку хорошеньких шлюшек; последние весьма смутили его перед Консепсион намеками на подвиги, о которых он не имел ни малейшего понятия. Всем показалось весьма резонным, что брат липового священника, искавший по всему свету сына, прибыл к ним, потому что услышал, что есть в Кочадебахо де лос Гатос великий мудрец, способный взглянуть сквозь завесу и помочь ему.

Аурелио посмотрел на крошечную, переливающуюся красками колибри, что пила мед из губ Консепсион, и изрек:

– Зачем искать то, что не терялось?

8

Его превосходительство президент Веракрус в полном изнеможении прибыл в Президентский дворец. Мадам Веракрус, неоднократно совокупившись с мужем в Великой Пирамиде, и в самом деле изрядно омолодилась, но сам он – нисколько, тем более что в конце концов его машинка выдохлась из-за перегрузок и возникла необходимость как можно скорее организовать еще одну поездку в Соединенные Штаты. Несмотря на эту неприятность, президент был чрезвычайно рад возвращению домой.

Мадам же Веракрус совершенно не радовалась. В самолете она куксилась и плакала, в аэропорту закатила истерику, а в лимузине потребовала, чтобы ее немедленно отвезли в Париж, потому что «здесь одно бескультурье».

Его превосходительство поднялся к себе в кабинет и увидел, что ничего здесь не изменилось. Секретарши все так же подпиливали ноготки и болтали с дружками по телефонам спецсвязи, и револьвер по-прежнему лежал в ящике стола. Президент сел за стол и с досадой обнаружил, что чернила в ручке засохли, а резиновая трубочка не всасывает свежие.

Он остервенело встряхивал ручку, и тут в кабинет вошла секретарша.

– Вам лучше поторопиться, ваше превосходительство, – сказала она, – иначе опоздаете.

– Опоздаю? Куда?

– Ну как же, на импичмент.

– Импичмент? Чей импичмент? Что ты несешь, женщина?

– Ваш импичмент, – любезно сказала секретарша. – За халатное отношение к обязанностям президента, возложенных на него Конституцией. В здании Сената, в два часа.

Президента чуть удар не хватил. Он побагровел и замахал руками:

– В два часа? А сиеста? А как быть с торговыми кредитами, что я привез из Андорры? Импичмент! Они смеют меня судить в мое отсутствие?

– Как раз за то, что вы отсутствовали, вас и подвергают импичменту, ваше превосходительство.

– Это все сволочные консерваторы! – заорал президент, швырнул ручку на пол и лягнул стол.

– Предложение поддержали все партии, – сообщила секретарша, ошибочно посчитав, что это президента утешит.

– Как? И моя партия тоже? И ты, Иуда!

– И ты, Брут, – поправила секретарша, пятясь из кабинета при виде нацеленной ей в голову пачки промокашек.

В комнату, наполнив ее бурей истерического визга и проклятий, влетела мадам Веракрус:

– Нашей дочурки нигде нет! Доченька наша! Пропала! А-а-а-а!

– Идиотка! Хочешь сказать, и кошка нас бросила? Сколько раз тебе говорить, я не могу быть отцом черной кошки!

– Папулечка! Ты же видел, как она родилась! – выла мадам Веракрус. От слез у нее расплылась косметика, и лицо смахивало на картины почившего Джексона Поллока.[103]

В дверях президентских покоев нарисовалась заплаканная служанка.

– Пожалуйста, извините меня, – каялась она, – это случилось месяц назад. Я надела ей розовый бант на шею, мадам Веракрус велела его каждый день менять, вычесала и покормила рахат-лукумом, все, как приказывали. – Служанка мяла в руках тряпку. – Потом смотрю, а ее нигде нет. Мы все обыскали, даже сообщили в полицию и в министерство внутренних дел, но никто ее не видел, и искать перестали.

Служанка завизжала, когда мадам Веракрус, пролетев через всю комнату, набросилась на нее и, отвешивая звучные оплеухи, вырвала ей здоровенный клок волос.

– Сука рваная! – ревела мадам. – Потаскуха! Тварь прыщавая, чтоб тебе захлебнуться на отсосе!

Потом мадам Веракрус отвлеклась от служанки и театральным жестом сорвала с окна шторы. Перевернула письменный стол, укусила за руку президента и с ураганным воем вылетела из комнаты, сыпля замысловатыми ругательствами, не слетавшими с ее уст с тех времен, когда она служила «распорядительницей» и «актеркой» в панамском стрип-клубе.

Его превосходительство испустил вздох, вобравший всю мирскую горечь и смирение. Страстно желая хоть чуточку тишины и покоя и тревожась, как бы недомогание, что он подхватил в Каире, не заявило о себе на слушаниях по импичменту, президент направился в высочайшую уборную страны и заперся там.

Как здесь славно! Мягко лились звуки бетховенской сонаты, заглушающие утробный рокот высокопоставленного кишечника. Президент, помня, как однажды в детстве струя брызнула через край сиденья и огорчительно обмочила спущенные штанишки, вылез из брюк и устало опустился на унитаз. Как всегда, появилась утешительная мысль: днями распорядиться, чтобы обили сиденье или установили электроподогрев.

– Я поступил правильно и мудро, – говорил себе его превосходительство, по мере того как кишечник освобождался от зловонных жидких результатов посещения Египта. Президент почувствовал, что в силах выдержать процедуру импичмента, и под мягкое арпеджио «Лунной сонаты» стал составлять длинную прочувствованную речь, в которой причины его долгого отсутствия объяснялись национальными интересами.

Нажав педаль бака, его превосходительство отправил туда бумагу, встал и потянул за цепочку, чтобы спустить воду. В ответ что-то сухо лязгнуло, но свидетельства президентских трудов остались нетронутыми. Он дернул снова – с тем же результатом.

Ни один президент в мире даже под угрозой импичмента не в силах оставить улику, подобную той, что находилась в унитазе; это так унизительно и недопустимо, что лучше пусть застигнут голым в общественном месте за растлением мальчика. Даже погибнуть от рук наемного убийцы – и то предпочтительнее.

Его превосходительство поскреб плешь, раздумывая, почему же в бачке нет воды. Может, пересохло от долгого простоя? Он опустил крышку унитаза и взобрался на нее заглянуть в саботирующий бачок и выяснить, в чем там дело.

Президент поднял крышку бачка с позолоченным орнаментом; даже с его ростом заглянуть внутрь не удавалось, и он приподнялся на цыпочки. Потом откинулся назад, чтобы притянуть лампочку на гибком шнуре, и внезапно непрочная крышка унитаза провалилась.

Его превосходительство рухнул. Ноги, с безошибочной точностью повторив изгиб чаши, скользнули в глубину унитаза, а президент повалился назад, крепко треснувшись головой об пол. Придя в себя, его превосходительство обнаружил, что ноги застряли и крепко сжаты в коленях проломленной крышкой. Он хотел подняться, но зад до пола не доставал, а слишком слабый пресс не позволил приложить атлетическое усилие, которого требовал данный маневр. На затылке президент нащупал зловеще набухавшую шишку.

Отбросив к чертям собачьим гордость и достоинство, президент стал звать на помощь – сначала громко и энергично, а потом жалостливо, обреченно и безнадежно, поскольку музыкальная система громыхала последней частью «Хоральной симфонии».

К тому времени мадам Веракрус уже поплакала во всех комнатах, и ее озарила мысль, что этим вполне можно заниматься и в уборной. За дверью в стиле рококо она уловила отчаянное поскуливание мужа. Когда, наконец, четыре ухмыляющихся гвардейца дворцовой охраны в островерхих шлемах и парадной форме освободили его превосходительство, он уже опоздал на первое слушание по импичменту, в результате которого на пост президента вступил министр иностранных дел Лопес Гарсиласо Вальехо.

Президентский срок Гарсиласо был отмечен необычайной зависимостью от непомерно продолжительных консультаций с архангелом Гавриилом, публикацией за счет государственных средств объемистого сборника, куда вошли все его написанные под псевдонимом работы по оккультизму, и беспрецедентным ростом числа экзотических иностранок с непроизносимыми именами – дамочки жили и резвились в многочисленных спальнях дворца.

Но пока все эти важные события еще не произошли, и побежденный Бетховеном уходящий президент с мосластыми ногами в зловонных испражнениях недвижимо пребывал в уборной. В целом для его превосходительства президента Энсисо Веракруса неделя сложилась весьма неудачно.

Примечания

1

Ныне без страха, что его свобода вызовет раздражение, умный человек может говорить, не опасаясь запугивания со стороны тех, кто сильнее. В прежние века строгая критика, голая правда и длинный язык могли быть сочтены злодеянием (исп.). – Франсиско де Кеведо-и-Вильегас. – Зд. и далее прим. переводчика. Переводчик благодарит за поддержку Анну Школьник.

(обратно)

2

Пауло Фрейре (1921–1997) – бразильский просветитель и педагог, в 1964 г. был изгнан из страны после военного путча.

(обратно)

3

Господи Боже, Агнец Божий, Сыне Отче, Ты, берущий грехи мира, помилуй нас, Ты, берущий грехи мира, прими молитву нашу, Ты, что сидит одесную Отца, помилуй нас (лат.).

(обратно)

4

Господь, помилуй. Христос, помилуй (лат.).

(обратно)

5

Очисти сердце мое и уста мои, всемогущий Боже, Ты, кто очистил уста пророка Исайи горящим углем (лат.).

(обратно)

6

Дьявол с тобой (лат.).

(обратно)

7

Ансельм Кентерберийский (1033–1109) – теолог и философ, развил онтологические доказательства бытия Бога. Фома Аквинский (1225 или 1226–1274) – философ и теолог, доминиканец, сформулировал пять доказательств бытия Бога.

(обратно)

8

Индейская гитара.

(обратно)

9

Индейские флейты.

(обратно)

10

Помни о смерти (лат.).

(обратно)

11

Андалусское написание «El Noi de la Mare», «Сын Марии» (исп., дословно: «Сын матери») – каталонская рождественская песня.

(обратно)

12

Тоска, грусть (исп.).

(обратно)

13

Магия, огонь, душа фламенко (исп.).

(обратно)

14

Изящество (исп.).

(обратно)

15

Все три музыкальных термина обозначают один и тот же стиль фламенко solea (андалусское произношение слова «soledad» – «одиночество», множественное число – soleares).

(обратно)

16

Народный струнный инструмент.

(обратно)

17

Блюдо из картофельного крахмала (исп.).

(обратно)

18

Канапе, волован – слоеный пирог (фр.).

(обратно)

19

Очень романтическая книга (исп.).

(обратно)

20

Роман (1966) бразильского писателя Жоржи Амаду (1912–2001).

(обратно)

21

Цыпленок под острым соусом; мясной пирог из кукурузной муки; перец чили с кровяной колбасой; потроха; фруктовый напиток; жареная кукуруза (исп.).

(обратно)

22

Пережаренная фасоль (исп.).

(обратно)

23

Пер. Анри Волохонского.

(обратно)

24

Хосе Карлос Мариатеги (1895–1930) – основатель Перуанской компартии.

(обратно)

25

Наркотик, производная кокаина.

(обратно)

26

Благодарение Богу. Господь с вами (лат.).

(обратно)

27

Любимая (исп.).

(обратно)

28

Исчезающая специализация птицеводов: курощуп определяет пол новорожденного цыпленка по мышце на гузке.

(обратно)

29

Сукин сын! (исп.).

(обратно)

30

Гаванская сигара.

(обратно)

31

Удачи! (исп.)

(обратно)

32

Алкогольный напиток с забродившим фруктовым соком.

(обратно)

33

Фавела – трущобный пригород.

(обратно)

34

Энкомьенда – земля с проживающими на ней индейцами.

(обратно)

35

Колдовство (исп.).

(обратно)

36

Африканская синкретическая религия.

(обратно)

37

Метисы.

(обратно)

38

Откуда зло? (лат.)

(обратно)

39

Призрачная плоть (лат.).

(обратно)

40

Вальденсы, лионские бедняки – приверженцы средневековой ереси, возникшей в конце XII в., последователи лионского купца Пьера Вальдо, желавшего возродить чистоту христианских нравов; проповедовали бедность и аскетизм, отказ от собственности и семьи. Арианство – первый раскол в христианстве (IV–VI вв.), основано александрийским священником Арием, который оспаривал центральный христианский догмат о том, что Бог-сын единосущен Богу-отцу. Маздеизм (по имени божества Ахурамазда) – зороастризм, древнеиранская монотеистическая дуалистическая религия. Альбигойство – еретическое движение в Южной Франции XII–XIII вв., последователи которого считали земной мир, включая католическую церковь, творением сатаны, отрицали основные церковные догматы, выступали против церковного землевладения и церковной десятины; в 1209–1229 гг. были уничтожены в результате папского крестового похода. Манихейство (Персия, III в.) – религиозно-философское учение о противоборствующих началах бытия (царствах добра и зла, света и тьмы); основано персом Сураиком из Ктезифона по прозвищу Мани или Манес («дух»). Богомильство – еретическое движение, возникшее на Балканах в X в., отрицало основные церковные догматы и вообще отвергало восточно-христианскую церковь. Теософия – религиозное течение, проповедующее богопознание через мистическое восприятие и непосредственное общение с божеством в состоянии экстаза (Якоб Беме, Парацельс, Сен-Мартен, Сведенборг). Павликианство – христианская гностико-манихейская секта, возникла в Армении в VII в., проповедовала дуализм, отрицала учение церкви о Богородице, Ветхий Завет, таинства, крестное знамение и церковную иерархию. Несторианство – христианское течение, возникшее в V в. в Византии, а затем обосновавшееся в Иране, основано патриархом Константинополя Несторием, который отрицал единство божественного и человеческого в мессии и утверждал, что Иисус Христос – человек, который, преодолев человеческую слабость, возвысился до сына божьего. Монофизитство – христианская секта, признававшая в Христе лишь воплощенную божественную природу; на монофизитстве основаны армянская, абиссинская и коптская церкви. Гуситство – движение последователей учения Яна Гуса (1371–1415), идеолога чешской Реформации, который проповедовал идеалы раннехристианской церкви, обличал католическое духовенство, за что в итоге был казнен.

(обратно)

41

Имение (исп.).

(обратно)

42

Матерь божья! (исп.)

(обратно)

43

Здоровье (исп.).

(обратно)

44

Тише, успокойся (исп.).

(обратно)

45

Ева Перон (наст, имя Эва Дуарте, 1919–1952) – актриса, жена президента Аргентины Хуана Доминго Перона (1895–1974). Была популярна в народе, опекала социальную сферу.

(обратно)

46

Завершающий смертельный удар, прекращающий страдания (фр.).

(обратно)

47

Ромуло Гальегос (1884–1969) – венесуэльский писатель, просветитель, в 1948 г. – президент Венесуэлы, автор реалистических социальных романов. «Донья Барбара» была написана в 1929 г.

(обратно)

48

Prepuce – крайняя плоть (лат.).

(обратно)

49

Гениальному ходу (фр.).

(обратно)

50

Слоеный пирог с острой или сладкой начинкой.

(обратно)

51

Виноградная водка, которую производят в городе Писко.

(обратно)

52

Храни тебя Господь (лат.).

(обратно)

53

Да пребудет Святой дух с тобой (лат.).

(обратно)

54

Неразбериха (исп.).

(обратно)

55

Случай запрета книги (лат.).

(обратно)

56

Карта мира (исп.).

(обратно)

57

Лепешка из муки молодой кукурузы.

(обратно)

58

Алкогольный фруктовый напиток.

(обратно)

59

Предводитель (исп.).

(обратно)

60

Древнескандинавская богиня любви и красоты.

(обратно)

61

Верховное божество позднего древнескандинавского пантеона, бог мудрости, поэзии и войны; изображался одноглазым человеком в шапке и с посохом.

(обратно)

62

Матерь Божья, проститутка, сукина дочь! (исп.)

(обратно)

63

Домики бедняков (исп).

(обратно)

64

Голубь с горошком (исп. – фр.).

(обратно)

65

Зд. – вот дерьмо! (исп.)

(обратно)

66

Бездельник (исп.).

(обратно)

67

Тростниковая водка (исп.)

(обратно)

68

Тонизирующий напиток из корней тропических деревьев.

(обратно)

69

Лапаротомия – чревосечение. Лапароскопия – осмотр органов брюшной полости.

(обратно)

70

Парагуатана – розовое дерево.

(обратно)

71

От греч. «katharos» – чистый; приверженцы ереси XI–XIII вв., распространившейся в Западной Европе (Италия, Франция, Фландрия). Катары осуждали все земное как порождение дьявола, обличали католическое духовенство.

(обратно)

72

Франсиско де Пауло Сантандер(1792–1840) – национальный герой Колумбии.

(обратно)

73

Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) – национальный герой Аргентины. Руководители войны за независимость испанских колоний в Америке 1810–1826 гг.

(обратно)

74

Древние племена Испании, во II–III вв. до н. э. были завоеваны римлянами и романизованы.

(обратно)

75

Монастырь-дворец в Испании, в Новой Кастилии, близ Мадрида. Построен для Филиппа II в 1563–1584 гг. архитекторами де Толедо и де Эррера.

(обратно)

76

Опухоль, содержащая различные ткани (соединительную, эпителиальную, мышечную, нервную). Следствие нарушения эмбрионального развития.

(обратно)

77

Мирза Хусейн Али Бехаулла – основоположник (1863 г.) бехаизма, религиозно-политического течения в странах Ближнего Востока. Современный бехаизм проповедует идеи всемирного братства и единой религии, а также отказ от национальных государств.

(обратно)

78

Непорочный (исп.).

(обратно)

79

С точки зрения вечности (лат.).

(обратно)

80

Камило Торрес (1929–1966) – колумбийский священник, социалист, создатель «Объединенного Фронта».

(обратно)

81

«Фидель и религия» (исп.).

(обратно)

82

Знаменитая предпраздничная распродажа в английских магазинах «Харродз» под девизом: «Есть только один «Харродз», есть только одна распродажа».

(обратно)

83

Персонаж произведений писателя П.Г. Вудхауза английский аристократ Берти Вустер попадает в различные передряги, из которых его выручает смекалистый дворецкий Дживз.

(обратно)

84

Благодарю вас (исп.).

(обратно)

85

Ничего себе! (исп.)

(обратно)

86

Легендарный основатель династии правителей инков.

(обратно)

87

Хладнокровие (фр).

(обратно)

88

Еще, еще! Еще давай! (исп.)

(обратно)

89

Потеря достоинства (фр.).

(обратно)

90

Сгинь (лат.).

(обратно)

91

Аверроизм – направление в западноевропейской философии XII–XVI вв., развивающее идеи Ибн Рушда (Аверроэса) о вечности и несотворенности мира, о едином мировом разуме как основе индивидуальных душ (отсюда отрицание их бессмертия), о двойственной истине.

(обратно)

92

Кто знает? (исп.)

(обратно)

93

Дикая лиана, из корней которой готовят наркотический настой.

(обратно)

94

Добр'вечер (искам, исп.).

(обратно)

95

Совершенная (исп.).

(обратно)

96

Зд. – в предвидении пытки (лат.).

(обратно)

97

Популярная игра: игроки бросают плоские камни в пистоны, которые при попадании хлопают.

(обратно)

98

О жизни других (лат.).

(обратно)

99

Зд. – пред орудиями пыток (лат.).

(обратно)

100

Виноградный алкогольный напиток.

(обратно)

101

Холодное высокогорье (исп).

(обратно)

102

Salvador – спаситель (исп.).

(обратно)

103

Джексон Поллок (1912–1956) – американский живописец, основатель школы «абстрактного экспрессионизма», пропагандировал интуитивное творчество.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  1. его преосвященство, терзаемый бесами, принимает решение спасти свою душу

  2. Эна и мексиканец-музыковед (1)

  3. о новом ресторане и новом священнике

  4. Эна и мексиканец-музыковед (2)

  5. проповедь отца Гарсиа, обращенная к ягуарам с верхушки обелиска

  6. Эна и мексиканец-музыковед (3)

  7. представление Святой Палаты его преосвященству (1)

  8. про то, как любовь стала возможной в Кочадебахо де лос Гатос

  9. представление Святой Палаты его преосвященству (2)

  10. о Дионисио Виво и учителе Луисе

  11. представление Святой Палаты его преосвященству (3)

  12, как мы привезли тракторы из Чиригуаны в Кочадебахо де лос Гатос

  13, в которой его преосвященство делает роковой выбор

  14. монолог графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры, шагающего по сьерре

  15. Консепсион

  16, в которой его превосходительство президент Веракрус, не шибко жульничая, побеждает на всеобщих выборах (1)

  17, как Дионисио нечаянно начал битву «Доньи Барбары»

  18, в которой его превосходительство президент Веракрус, не шибко жульничая, побеждает на всеобщих выборах (2)

  19. монсеньор Рехин Анкиляр

  20. битва «Доньи Барбары»

  21, в которой Кристобаль вопросами по существу ставит его преосвященство в тупик, а монсеньор Рехин Анкиляр приносит дурные вести

  22 о том, что на самом деле произошло в Ринконондо

  23. тварь и трехсотлетний старик

  24. возвращение в Ринконондо

  25. из записных книжек генерала Фуэрте

  26. бойня в Ринконондо

  27. лейтенант, который любил рыженьких

  28, в которой его превосходительство президент Веракрус рукоблудит, а Медио-Магдалена горит

  29. Консепсион покупает подарок его преосвященству

  30. Дионисио отправляется повидаться с родными и неожиданно обретает еще двух возлюбленных

  31. эротическая симфония

  32. по пути в Вальедупар приключения Дионисио продолжаются

  33. генерал Хернандо Монтес Соса поверяется сыну

  34. Кристобаль

Часть вторая

  35, в которой президентская пара наслаждается прелестями Парижа

  36. Дионисио получает печальное известие

  37. доктор Тебас де Тапабалазо

  38. о новом альбигойском крестовом походе

  39. замечательная и потрясающая «тератома Тапабалазо»

  40, в которой монсеньор сталкивается с некоторыми затруднениями

  41. грандиозная кутерьма (1)

  42. колибри

  43. грандиозная кутерьма (2)

  44. святой Фома скорбит душой

  45. патриотический концерт дона Эммануэля

  46. как Аурелио стал самим собой

  47. святой Фома вспоминает

  48. о Консепсион и Доминике Гусмане

  49. предостережение Парланчины

  50. Сибила

  51. плач Парланчины

  52. in conspectu tormentorum[96]

  53. мексиканец-музыковед вспоминает, как строилась стена

  54. о смерти и возвращении

  55. Сибила обретает упавшую корону и облачается в одежды из света

  56. письма

  57, в которой Фелисидад вертит попкой, чем провоцирует начало военных действий

  58, в которой заседает военный совет, а калека искупает свою вину

  59, в которой человеколюбивый Дионисио ошибается

  60. липовый священник дон Сальвадор раскрывает секрет

  61. святой Доминик спасает отца Гарсиа

  62. совет в борделе

  63. стратегический маневр и приятный сюрприз

  64. богоявление липового священника

  65. адская яма

Эпилог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Реклама на сайте