«Человек-недоразумение»

Олег Лукошин Человек-недоразумение

Что-то вроде тезисов

Я не придурок. Просто я не в ладах с окружающей действительностью. Попросту говоря, я не уверен в её существовании.

Смейтесь, смейтесь. Я слишком хорошо знаю, что такое смех. Я слышал его предостаточно за тридцать пять лет жизни. Вы кривите рот, морщите лоб, дрыгаете тельцем, издаёте переливчатые звуковые волны — это вроде как ваше снисходительное отношение к такому несуразному субъекту, как я — я знаю все стадии, все переходы, трансформации и новообразования, я изучил их в подробнейших деталях, но вы представления не имеете о скрытых смыслах. О проявлениях иного. О догадках, разбросанных повсюду. Только самые настоящие придурки, да, да, я не стесняюсь называть вас так, могут не замечать их.

Земля. Вы говорите: «Земля». Да, именно это вы говорите. Вы говорите: «Вселенная». Вы так и говорите: «Все-лен-на-я». Вы самозабвенно шевелите щеками и языком, словно в ваших ртах растекается шоколадная конфета. Словно хотите насладиться этими понятиями, высосать из них все соки, вытребовать твёрдость взглядов и умиротворение. Вы любите эти слова. Они для вас сущее. Настоящее. Истинное. Они для вас основание к пониманию мироздания.

Обитаемая разумными существами Земля вращается в бесконечной Вселенной. Вот базис вашего мировоззрения. Стержень. Земля крохотна, хрупка и, что самое интересное, абсолютна уникальна в разумности своих обитателей. А Вселенная — бог ты мой! — Вселенная абсолютно бесконечна. Бесконечна-бесконечна-бесконечна. Бесконечна-бесконечна-бесконечна-бесконечна-бесконечна… И ещё бесконечное количество раз бесконечна… И темнота в ней, и пустота, и холод. Бесконечная темнота. Бесконечная пустота. Бесконечный холод.

Я знаю, у меня на этом пунктик. Я всё знаю, всё понимаю, всё чувствую. Один психиатр — неплохой, надо сказать, человек, по крайней мере, без гордыни и с чувством сострадания, фамилия его была, насколько помню, Игнатьев — определил (точнее, сделал предположение, потому что все его определения по отношению ко мне заведомо не верны), что мои проблемы — о-хо-хо, он и иже с ним придумали этому эффектное слово, вроде бы нейтральное и в то же время убийственное: «проблемы» — так вот, все мои так называемые проблемы связаны именно с рассуждениями о Земле и Вселенной. О Земле на фоне Вселенной. О бесконечности Вселенной и конечности Земли. О несоизмеримости этих двух форм, двух явлений, двух понятий. Короче, он сделал предположение, что я свихнулся — будем называть вещи своими именами, он именно это имел в виду — после долгих, мучительных, пугающих и вконец истерзавших моё сознание размышлений о Земле и Вселенной. И случилось это — то есть, по его психиатрически точному и отчётливому разумению, не то чтобы случилось, а обозначило первый сбой, первый катаклизм, первые неполадки (неполадки — вот над чем должен я смеяться в ответ, господа!) — в семилетнем возрасте. Да, именно в семилетнем.

К этому возрасту и тому озарению, что посетило меня тогда, я ещё вернусь, и вернусь очень скоро, но сейчас необходимо обозначить ещё один пункт. Одну ось, одну дугу размышлений, один, я бы сказал, отход.

Вот в чём суть его: я готов согласиться с тем, что мир реален. То есть абсолютно реален. Что он существует, что его можно потрогать, полизать, побиться башкой о его тверди, показать ему кукиш и тэдэ и тэпэ. Я готов согласиться с тем, что он сущ и явен, но тогда возникает один очевидный и чрезвычайно волнительный вопрос: как может он вместить меня? Да, вот просто так: как мог он впустить в свою сферу меня, человека, с ним несогласного, с ним конфликтующего, его отрицающего, с ним борющегося, от него страдающего, его презирающего и самое главное, если опять же поверить в его существование, желающего ему погибели?

Игнатьев говорил, что я такой не один, что таких, как я, — вагон и маленькая тележка. Это вроде как к тому, что этот долбаный мир вместил целую кучу олигофренов навроде меня и ничего ему не сделалось, а все мои рассуждения — ещё один аргумент в пользу моей невменяемости, а его, мира, прочности, цельности и незыблемости. Игнатьев был хитёр, но вы никогда не обманете обманщика. Слышите: никогда! Никогда никакой Игнатьев или любой другой человек, за иллюзию о тихой, спокойной жизни и мгновенном конце продавший своё пытливое (или не очень) сознание, единственное орудие, которым он обладает, единственный луч света, способный распахнуть покрывало темноты, не обманет великого обманщика, раз за разом оставляющего окружающую реальность — точнее, то, что вы о ней представляете — в дураках, раз за разом наводящего на неё грандиозное посмеяние, раз за разом опровергающего её от и до, всю целиком, во всей своей грандиозной и монструозной химерности, никогда!

Гармония! Вот ключевое слово, которым вы оперируете по отношению к миру. И я согласен с вами: реальный, явный, существующий мир обязан быть гармоничным. В каждой своей точке, в каждом своём атоме, в каждом мыслительном образе. Живое и неживое в нём — суть одно. Они дополнения друг другу. Камень и растение. Растение и влага. Влага и человек. Человек и камень.

И этот реальный мир, хотите вы сказать, вмещает в себя яростные стремления к своему отрицанию и даже уничтожению? И в этом он гармоничен? Он позволяет это? Ему всё равно? Он настолько велик и аморфен?

Хорошо, предположим на секунду, что это так. Но, чёрт меня подери, мир, вся эта долбаная окружающая действительность — это лишь фрагмент моего сознания! Лишь фрагмент, слышите! Он не существует иначе, как в моём сознании, он покоится лишь там, ему просто-напросто негде больше пребывать.

Но если он там, если он всего лишь часть, если сознание, моё убогое и свихнувшееся сознание — а на его убогость и ненормальность намекают Игнатьевы, уважаемые, но наивные адепты действительности — вмещает его целиком и ещё оставляет место воображению и чему-то не вполне понятному, если я всего одним и не вполне могучим усилием могу погасить этот мир и любое воспоминание о нём в своём безбрежном сознании, всего одним усилием, то как же этот треклятый мир может существовать в объективной реальности?

Нет его, нет.

Или же другое: я просто-напросто не из этой реальности.

Пробуждение

Тысяча девятьсот восьмидесятый год. Мне семь лет. Мы живём в крупном провинциальном городе, почти миллионнике. Пусть это будет Воронеж, тем более что Воронеж это и есть. В Москве идёт Олимпиада — мои родители и старшая сестра смотрят её по телевизору — иногда я тоже присоединяюсь к ним. Что я помню о той Олимпиаде? Да ни хрена я о ней не помню! Ни одного спортивного результата, ни одной морды бездельника-спортсмена и ни одного кадра бестолковых спортивных состязаний. Помню лишь улетающего в небеса разжиревшего коричневого полумедведя-получебурашку — да и то лишь потому, что этот эпизод бесчисленное количество раз на протяжении десятилетий крутили потом по телеку.

Одно важное замечание: я не плакал, когда медведь взмыл в воздух. Я не какой-то там шизоид, не способный контролировать свои эмоции и рыдающий над примитивными постановочными действиями сомнительной ценности и значимости.

Вы плакали? Что, на самом деле плакали? Мои вам соболезнования. Так кто же из нас в таком случае придурок?

Мать готовится отметить тридцатилетие. Она совсем молода, но для семилетнего цифра «тридцать» чудовищно велика, мать представляется мне пожилой женщиной.

Кем представляются пожилые женщины? Пожалуй, призраками. По крайней мере, обе бабушки — словно не настоящие существа. Словно банши. Появляются на время, целуют, тискают, суют конфеты и (несмотря на протесты родителей) мороженое, снова исчезают в какой-то параллельной реальности, из которой выбираются лишь для того, чтобы потревожить моё спокойствие и вместить в меня раздумья и сомнения о природе человеческих взаимоотношений.

К тридцати годам моя мать имеет двоих детей, причём не я старший. Сестре, её зовут Наташа, уже одиннадцать. Меня зовут Вовой. Наташа и Вова — простые, стандартные имена, тогда всех детей называли просто. Это сейчас, в период суррогатной иллюзии суррогатной свободы, пошли Анжелики, Ульяны и даже Фролушки — пожалуй, российские граждане именно в возможности давать своим детям эти несуразные имена видят одно из проявлений этой самой несуществующей свободы. Ну и хрен с ними! К именам я претензий не имею, это всего лишь набор букв для опознавания особей, если бы люди использовали цифры, было бы то же самое. Имена — пусть, я не вижу для них возможности опровержений.

Отец постарше. Да, определённо постарше. По крайней мере, в моей голове навсегда засела установка, что он старше матери. Вроде бы на два года. Впрочем, не суть важно. Что изменится во мне или в вас, если отец будет старше матери на пять или десять лет? Ничего, но приписывать ему года я не буду. Пусть будет молодым и счастливым тридцатидвухлетним отцом двоих уже давно не грудных детей.

Отец носит очки, усы и густую шевелюру с закрывающими уши прядями волос. Это модно. Это по-битловски, это даже почти по-хардроковски. Прогрессивные молодые люди того времени обязаны если уж не любить, то хотя бы уважать хард-рок.

Что носит мать? Ну уж явно не усы. А вот очки на её улыбающемся личике тоже присутствуют. Мои родители — интеллигенты. Я даже больше скажу — они учителя. Они те самые люди, кто на практике выполняют советский социальный заказ — видит бог, дьявол и Коммунистическая партия Советского Союза, они выполняют его на отлично. За те семь или восемь лет, прошедшие с момента окончания педагогического института и доблестной, энергичной работы на ниве школьной педагогики, они выпустили в жизнь уже не один десяток (а пожалуй, и не одну сотню) крепко подкованных и твёрдо нацеленных на служение обществу очкастых и патлатых юношей и девушек. Сейчас, спустя годы, вы можете лицезреть их выпускников на рынках и всевозможных торговых развалах городов России и ближнего зарубежья. Выпускники торгуют китайским трикотажем и польской косметикой. Выпускники согреваются в морозы глотком-другим водки, жалуются на боли в пояснице и постоянный рост цен за электричество. Выпускники продолжают надеяться на что-то лучшее.

Мои родители не виноваты. Они не знали, что когда-то к нам заявится чуждый их убеждениям и физиологии общественно-политический строй. Они никак не могли предвидеть подобного развития событий. Впрочем, повинуясь стремлению рассматривать явления не однобоко, а с диалектической двурогостью, я могу заявить: а кто вообще решил, что эти выпускники, ставшие рыночными торгашами, неудачники или что-то в этом роде? Кто вообще решил, что советский социальный заказ состоял в создании инженеров и педагогов, а не рыночных торговцев? Ведь силы зла не один день готовили наступление частнособственнических армад на бедный Советский Союз. Они знали, что им понадобятся рыночные торгаши, а кто на эту роль подходит лучше, чем педагоги и инженеры? Так что советский социальный заказ понимался в те времена неправильно, истинная его сущность скрывалась от народа, просто об этом, кроме зловещего капиталистического войска тьмы, уже почуявшего в советском строе слабину, ещё никто не знал.

Эту теорию подтверждает и тот факт, что родители мои до сих пор, несмотря на пенсионный возраст, трудятся — я, пожалуй, из ещё оставшегося кое-где в конечностях уважения к ним употреблю именно это благородное русское слово «трудятся» — в педагогике. Я не шучу. Отец — в коммерческом (это значит — отстойном) вузе, мать — всё так же в школе. Они, в отличие от своих бывших школьников, на рыночную панель не выползли, продолжая упорно и мужественно возделывать никчемную пашню преподавательства. На самом деле ничего другого делать они не умеют, это единственная возможность осмысленно продолжить своё бренное существование.

Они до сих пор бодры. До сих пор уверены в благородной значимости своей деятельности. Социальный заказ изменился, но он всё равно им по плечу — о, этих прожжённых учителей не испугаешь новыми непонятными определениями, они приспособятся и не к такому. Вот уже не первый год штампуют они на своём конвейере тонкой душевной организации конкурентоспособные и, самое главное, успешные личности, которые будут — нет, нет, не впаривать на рынках китайский трикотаж и польскую косметику — они будут заказывать её у поставщиков и распределять по дилерским складам и точкам, пребывая в современных офисах с самой современной оргтехникой, кондиционерами и санузлами, где красуется итальянская сантехника.

А пока на дворе тысяча девятьсот восьмидесятый и мои родители при активной помощи совсем уже взросленькой, разумненькой и активненькой сестрицы Наташи готовятся к маминому дню рождению. Семья ждёт гостей.

— Вова, ты слышишь: звонят в дверь! Это наверняка бабушка и дедушка. Открой им, будь умницей!

— Вова, снова звонок! Это наверняка ещё одна бабушка с ещё одним дедушкой, открой же им немедленно!

— Вова, сынок, что ты какой медлительный, неужели ты не слышишь, что в дверь снова звонят? Это определённо коллеги по работе, нехорошо держать их на лестничной площадке, впускай их скорее!

И вот в доме полный бардак. Человек пятнадцать каких-то подозрительных граждан, из которых мне известны лишь две бабушки и два дедушки (заявились все, хотя дедушка Слава, мамин отец, по какой-то горделиво-обиженной причине юбилей матери посещать не желал) заполнили собой всё пространство двухкомнатной квартиры и с показной радостью совершают лихорадочные броуновские движения на означенной территории, желая маме счастье и ещё десять раз по тридцать лет жизни.

Да, у нас двухкомнатная квартира. Это удивляет вас? Ну правильно, по нынешним временам звучит диковато: семья молодых учителей, да вдруг с двухкомнатной квартирой! Э, махните рукой и поверьте мне на слово: честно говоря, я и сам не уверен в существовании тысяча девятьсот восьмидесятого года, и всё происходящее в нём кажется мне проявлением моей безудержной фантазии.

Между прочим, вполне вероятно, что лишь фантазия это и есть…

Тем не менее будем держаться намеченного курса — я хоть и неадекватен порой по человеческим понятиям, но всё же в состоянии удерживать в голове целостность. Да, у нас двухкомнатная квартира — в советские времена особых удивлений ни у кого это не вызывает. Более того, все не устают сочувствовать нам, потому что по всем писаным и неписаным нормам двухкомнатная квартира при двоих детях — это просто слёзы. Даже мне, семилетней бестолочи, понятно это. Нам нужна как минимум трёхкомнатная, и родители уже встали в профсоюзную очередь на улучшение жилья.

Чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажу: трёхкомнатную квартиру мы не получим.

— Ну что, Вовка, скоро в школу! — треплют меня за волосы чьи-то руки. — Совсем уже большой. Как время быстро летит!

На носу первое сентября — чрезвычайно ответственный день для маленького мальчика Вовы, который направится с ранцем и букетом гвоздик в первый класс — причём именно в ту самую школу, где работают его папа и мама. Представьте себе, они работают в одной школе, мать преподаёт русский язык и литературу, отец — историю и обществоведение. Мысли о школе неявно, этак подспудно тревожат меня, потому что школа — это что-то тёмное, неизвестное и соответственно пугающее. Неявно — потому что, по самому большому счёту, мне всё равно. Я уже прошёл детский сад, а это, что ни говорите, заслуживает некоторого уважения. К тому же я умею читать, писать и считать где-то до десяти тысяч, знаю годы, в которые свирепствовала Вторая мировая война, и даже могу назвать столицы пары дюжин государств, так что, по заверению родителей, в школе мне бояться нечего.

— Ну чё, Володь, — снова треплет меня кто-то по голове, голос свидетельствует, что обладатель рук сменился, — как там Картер в Штатах поживает?

— Вообще-то его президентский срок подходит к концу, — отвечаю я, взирая на дядю снизу вверх. — Так что поживает он, скорее всего, неважно. Придётся уходить на пенсию.

— О-о-о!!! — разносится по неровным рядам гостей восторженный возглас. — Вот это да! Вот это ребёнок! Всё знает.

Родители гордо и смущённо взирают на меня.

— А ещё я знаю наизусть стихотворение «Анчар», — продолжаю я развивать успех. И без какого бы то ни было одобрения начинаю декламировать: «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной…»

Публика терпеливо выслушивает моё исполнение и, не дождавшись последнего четверостишия, награждает меня бурными аплодисментами. Я протестую, я знаю, что стихотворение не исполнено полностью, и, перекрикивая людской говор уже успевших переключиться к салатам гостей, выкрикиваю последние строки: «А царь тем ядом напитал…» — ну, и так далее.

Новый взрыв аплодисментов, более краткий и как бы говорящий о том, что в моей эрудиции более не нуждаются. Что я могу уйти на кухню или ещё куда подальше, что мои три минуты славы миновали. Сообразительный ребёнок, я понимаю всё с полунамёка и забиваюсь в угол.

Гости уже за столом. Водка в рюмках, картофельное пюре с салатами в тарелках. Звучат поздравления и подарки. Первый тост — за здоровье, молодость и красоту любимой и единственной супруги Танечки. Второй тост — за красоту, молодость и здоровье уважаемой коллеги Татьяны Степановны. Третий тост за молодость, здоровье и, конечно же, красоту дорогой доченьки и снохи.

Сестра Наташа сидит за столом, а вот я пребываю в своём углу на боковом поручне дивана. Нет, какое-то отношение к праздничному столу он тоже имеет — этот самый стол совсем недалеко, если вытянуться, то даже я могу достать кое-что, например, дольку апельсина. Но в то же время я как-то за пределами торжества, что меня в общем и целом скорее радует, чем огорчает. Мне не хочется вливаться в этот коллектив едва знакомых граждан.

Работает телевизор. Обычное дело для коллективных пьянок: хорошо полагаться на разговоры за столом, но почему-то часто случается, что они замолкают. Тогда можно переключиться на мудрое и обволакивающее телевидение.

Идёт «Очевидное — невероятное». Знаменитый академик Капица, сын ещё более знаменитого академика Капицы (у которого хватило мозгов телепередачу не вести и который всю свою мудрость делегировал сыну) треплется с гостем — тоже каким-то знаменитым учёным о теории Большого взрыва. Здесь я предлагаю всем немного напрячься и отметить сей момент как один из самых значимых в моём повествовании. Вполне возможно, что и самый значимый.

Живёшь вот так, живёшь, ни о чём не думаешь, ничего не подозреваешь, тебе уже семь, ты вполне счастлив, и вдруг, с какого-то непонятного хрена приходит ОНО. Оно самое, нечто невыразимое и неопределённое — мысль, дуновение, ощущение — которое меняет всю твою жизнь. Для меня таким моментом стал Большой взрыв в изложении академика Капицы и его учёного гостя. Ещё необходимо отметить, что раньше семи лет подобный момент со мной вряд ли мог произойти в силу простых биологических моментов — мозг был недостаточно массивен, нервная система недостаточно чувствительной для отклика на подобную информацию. Но семь лет — это возраст свершений. Именно к этому времени я созрел для Пробуждения.

Итак, по телевизору шёл высоконаучный трёп двух академиков, сопровождавшийся сюжетом, в котором средствами мультипликации талантливые художники изобразили возникновение Вселенной. Теория Большого взрыва вам прекрасно знакома, не буду вдаваться в подробности: короче говоря, в один прекрасный момент из пустоты ни с того ни с сего возникла Вселенная, стала расширяться, заполнять собой Ничто, заполнила его полностью, породила звёзды, планеты и чёрные дыры. С какого-то не менее непонятного хрена на одной из планет появилась жизнь — она развивалась, трансформировалась, стала в один прекрасный момент разумной, а ещё в один не менее прекрасный момент извлекла из небытия меня, существо, осознавшее вдруг себя звеном этой величественной цепочки.

Разговор за столом развивался с энтузиазмом, в телевизоре надобность отпала. Кто-то из гостей попытался его выключить. По-тигриному выпрыгнув из своего угла, я эмоционально предотвратил попытки к этому бесчинству, жалобно сморщившись, пискнув, что мне интересно, и пообещав сделать звук максимально тихим. Меня оставили в покое. Мне позволили не расставаться с Капицей и Большим взрывом. Быть может, говорю я сейчас, спустя годы, и зря. Впрочем…

Впрочем, я не настолько наивен, чтобы не понимать, что, не случись Пробуждения в этот самый день августа этого самого восьмидесятого года, оно непременно случилось бы в день другой. Месяц, год или пятилетие спустя, но случилось бы обязательно.

Я уселся на пол перед телевизором с приглушённым до самого минимума звуком, я весь превратился в слух, я погрузился в переливы речи и образов, я пропускал их через себя.

Веселье за моей спиной продолжалось. Звучали тосты, звенели рюмки, папа уже включал магнитофон с той самой катушкой, на которой была записана группа «Бони М», а это означало, что вот-вот начнутся залихватские танцы. А я внимал рождению и развитию Вселенной.

В какой-то момент я почувствовал, что со мной происходит что-то не то. Совершенно, абсолютно не то. В моё сознание вдруг проникло понимание, что всё вокруг — это что-то вроде обмана. Папа, мама, сестра Наташа, эта квартира, эти гости, детский сад и ожидаемая школа, наша улица и наш город, весь мир, в общем — всё. Это некая кратковременная иллюзия, дымка, ибо стало понятно: я — всего лишь элемент гигантского развития каких-то неведомых и могучих сил, элемент настолько крохотный и незначительный, что просто смешон и ничтожен на их фоне. Я понял со всей очевидной бесповоротностью, что я конечен. Я понял, что конечен не только я, не только мама и папа, но даже вся наша планета. Вся наша прекрасная зелёная планета однажды исчезнет, вот так-то. Более того, мне стало ясно, что даже эта грёбаная и огромная до безобразия Вселенная — она тоже может быть конечной — ведь если у неё было начало в виде Большого взрыва, то непременно у неё должен иметься и конец в виде какого-нибудь Большого затухания. И это при том, что она бесконечна. Само это слово — «бесконечность» — забравшись ко мне под кожу, в мгновение ока пробуравило кривые ходы в недрах моего тела, прорвалось в самый мозг и разломилось там миллиардами блёсток — я испугался этой самой бесконечности. В общем, мне практически в одно-единственное мгновение стало ясно, что жизнь, обыкновенная человеческая жизнь с подъёмами на работу и учёбу, с рождением детей и выгуливанием собак, с приёмами пищи и хождениями в туалет, с просмотрами фильмов и чтением книг, с поездками к морю и в огород — вся она ничтожна. В ней нет никакого смысла, никаких последствий, никакой целесообразности. Она абсолютно тщетна, она случайна и стихийна, она пуста. Она сомнётся сжатиями и раздвижениями вселенных, и — сколько их уже исчезло в её волнах! — она дуновение. Всего лишь мимолётное дуновение, и ничто больше.

Если сама жизнь — всего лишь дуновение, то что же на этом фоне я? Меня и дуновением-то назвать сложно, и даже песчинкой. Я просто какое-то большое-пребольшое недоразумение. Недоразумение, и ничто иначе.

Я испугался. О, верьте мне, я сильно-сильно испугался этому своему пониманию. Никакие другие испуги не сравнимы с этим грандиозным и великим ужасом. Я был расплющен, раздавлен, смят, я был попросту уничтожен своим понимание, я потерялся в причинности наедине с этим опустошительным ощущением.

Но всё это длилось лишь секунду. Может быть, две. Хорошо, я согласен на три, но никак не на большее. Больше трёх секунд это длиться не могло. Потому что ровно через три секунды я стал протестовать. Все без исключения психиатры и прочие знакомые со мной люди определяют этот протест как грань, отделяющую нормальность от ненормальности, но они не правы. Это грань, да, но совсем иного рода: между смирением и несогласием, грань между обречённостью и сражением. Вы смирились, вы отдались на поругание большой и непреодолимой значимости — поэтому вы считаете себя нормальным. Я начал протестовать, я изощрённо и артистично протестую и по сей миг — оттого попал в категорию придурков. Чёрт с ними, этими разделениями, мне плевать на них, мне плевать на то, как вы относитесь ко мне, потому что я знаю, что сильнее вас. Я веду борьбу, пусть она смешна и бессмысленна, но кто-то должен вести её. Если вы из трусости или каких-то других соображений отказались от неё, то я поднял с земли обронённую вами участь, я несу её гордо, с высоко поднятой головой, зная, что обречён на неудачу. Но смысл, вы слышите, смысл — он не в результате, смысл в самом процессе! Потому что результат всегда один и тот же — поражение, смерть, конец. Главное — процесс, главное — борьба.

В общем, ровно через три секунды я начал со всем этим бороться. Со всем. Со Вселенной, с Большим взрывом, с планетой Земля, с днём рождением матери и всеми людьми, присутствующими на нём. Я понял, осознал какими-то неведомыми доселе глубинами, что должен опровергнуть окружающее. Именно так: опровергнуть. Сделать нечто, что говорило бы о моём несогласии с ним. Полнейшем и непримиримейшем несогласии.

Что же, что же сделать? Как можно опровергнуть этот телевизор с программой «Очевидное — невероятное», эту песню «Still I’m Sad» в исполнении группы «Бони М» (песню, надо сказать, весьма соответствующую моменту и моему состоянию, но всё равно требующую опровержения), опровергнуть этот смех за столом и вот-вот готовые начаться танцы, опровергнуть накрытый стол и сидящих за ним людей?

Долго я не думал. Я был чрезвычайно быстр, просто стремителен в понимании своих методов борьбы и способов их осуществления. Чёрт возьми, уж кое в чём я всё-таки талантлив! Скорость, стремительность, решимость — вот мой талант. Неожиданность.

«Почему бы мне не покакать на пол?» — подумал я.

Признаюсь: вряд ли моя мысль была столь изящна, чтобы быть воплощённой во фразу именно с таким оборотом — «Почему бы мне…». Наверняка всё было проще и конкретнее, что-то вроде «Надо посрать» или даже вовсе без «надо». Но что я понял со всей очевидностью — это то, что я должен отомстить миру за такое грандиозное разочарование в его и моей природе. Я должен был его обгадить.

Я поднялся с пола, повернулся лицом к гостям, сделал к ним два шага — я был спокон и уверен в правильности своего поступка. Я спустил шорты, в которых обыкновенно ходил по дому, а вместе с ними и трусы до колен, присел на корточки и поднатужился. Долго ждать не пришлось — буквально через мгновение моя прямая кишка издала грандиозный, ядовито-ядрёный пук, и извивающая змейка кала, с воодушевлением вырвавшись на свободу, устремилась к желтовато-коричневому, между прочим, совсем недавно приобретённому ковру.

Кое-кто из сидевших за столом гостей обратил на меня внимание ещё тогда, когда я спускал шорты, но для большинства я был слишком незначительной величиной, почти такой же, как для самой Вселенной. Но когда трепещущее, такое свежее и пахучее говно вырвалось из моей плоти, на меня мигом уставились все.

Чёрт, я даже теперь отчётливо помню все эти выражения лиц! Это недоумение, этот шок. Это была победа, полная и безоговорочная — хотя, разумеется, всего лишь кратковременная — победа над миром. Это был триумф. Мой триумф. Торжество слабого и незначительного существа над величием Абсолюта.

— Господи!!! — всплеснув руками, истерично вскрикнула мать и бросилась — что было затруднительно в силу её местонахождения за столом — ко мне. — Что с тобой, Вова?!

На её лице отражался ужас. Мне приятно думать, что этим лицом смотрела на меня в ту секунду Вселенная.

Я встретил её широкой, победоносной, торжествующей улыбкой.

На смерть товарища Брежнева

Нет, психиатры появятся не сейчас. Терпение, друзья мои, терпение. Я обещаю вам, я клятвенно обещаю, что без них не обойдётся. Куда уж без них такому бунтарю, как я?

Впрочем, не ждите от них чего-либо эпатирующего и ласкающего истерзанную примитивным гуманизмом беспокойную человеческую душу. Они скучны и нелепы, эти психиатры. Они просто тупы. Будь моя воля, я вообще бы выбросил их из своего повествования, но природная честность и научный подход к наблюдению за собственной личностью не позволяют расстаться с подобными эпизодами биографии.

Впрочем, не забить ли мне на них? Хоть раз в жизни, а?

Обещаю подумать над этим.

Итак, мой демарш особыми последствиями и далеко идущими выводами среди моих родственников — в первую очередь я имею в виду родителей — не обзавёлся. Нет, конечно же, взирать на меня они стали как-то более внимательно, задумчиво и многозначительно, но в целом их интерес за рамки тактичности не выходил. Мою выходку списали на юный возраст, усталость и раздражающую обстановку празднования дня рождения.

— Бедненький ты мой, — жалостливо гладила меня мама, укладывая в постель, — солнышко моё, притомили тебя! Устал, потерялся, забыл про туалет.

— Да он спал! — вносил свою долю оправданий в мои действия папа. — Спал с открытыми глазами! Ты видела, какое выражение лица было у него в ту минуту? Ему снилось что-то!

— Наверное, он думал, что добрался до туалета, — даже сестра Наташа, с которой отношения мои складывались непросто, пыталась встать на мою сторону, — вот и наложил на пол. Я часто видела, как он каким-то странным делается. Словно в обмороке, но сознание не теряет.

— Часто? — воскликнула мама.

— Часто? — изумился папа.

— Что же ты молчала всё это время?! — хором выдали они могучий упрёк, после которого моя ранимая сестра не могла не расплакаться.

— Я не думала… — захныкала она. — Я не знала…

После бурного семейного совета, который ещё то и дело стихийно возникал в течение нескольких последующих месяцев, решено было лечить меня хорошо известными народными способами — травами, чаями с малиновым вареньем, распаристой русской банькой и продолжительными прогулками на свежем воздухе. Возникавшие в процессе обсуждения слова «врачи» и «больница» были тотчас же отклонены как слишком крепкие и травмоопасные. Родители, часто мыслящие как одно-единое целое (между прочим, сейчас я, кажется, осознаю, что они женились по любви и очень подходили друг другу), этот радикальный вариант тогда отвергли.

— К ним (тем самым психиатрам, надо полагать) один раз попадёшь, — подвёл резюме родительских раздумий отец, — и на всю жизнь медицинскую карточку испортишь.

На том и порешили.

Мне смутно вспоминается, что пару, а то и тройку раз со мной действительно проводили некоторые названные выше процедуры — поили чаем с вареньем, вроде бы гуляли, а ещё отец водил меня в тир, что, видимо, должно было развеять мою грусть-тоску и прочую неадекватность разом и навеки-вечные — но, занятые работой и рутинными, обязательными к исполнению домашними делами, они потихоньку спустили всю свою грандиозную деятельность по моему исцелению на тормозах.

Я их не виню. Я и вовсе не нуждался ни в каком лечении, ни в каких банях и прогулках, я был и остаюсь нормальнее всех нормальных, а потому должен выразить своим тактичным родителям лишь слова благодарности за их добросовестное исполнение супружеских и семейно-бытовых обязанностей. Изменить меня или как-то повлиять уже никто не мог. Я прозрел, я отрастил третий глаз, я проник за пределы обыденности — а потому становился с каждым днём всё твёрже в своих убеждениях о неподчинении миру, борьбы с ним и окончательном разоблачении.

Впрочем, был, был некий момент (или даже три-пять-десять моментов), когда на меня находило что-то вроде стыда и разочарования за свою выходку. Человек слаб по определению, я тоже не исключение, общественные стандарты влияли в то время и на меня. Сказать по правде, я не избавился от них полностью и по сей день. Этот процесс, по всей видимости, бесконечен, освобождаться можно всю жизнь и даже по её окончании. Стандарты сильны, коварное общество разработало и почти с успехом внедрило в повседневность нормы и правила — сделав это, конечно же, с целью предотвращения бунтов, подобных моему — в большинстве случаев они срабатывают в выполнении своих охранительных функций. Лишь немногие, наиболее сильные человеческие особи способны противостоять этому давлению. Я говорю сейчас не о себе, я понимаю, что я не самый стойкий боец, я уверен, что они существовали до меня и, вероятнее всего, существуют и поныне, по крайней мере, я постоянно встречаю проявления человеческих бунтов во всевозможных сферах — в искусстве, например. У каждого такого индивида бунт, если он вызревает, находит в чём-то и где-то свои проявления, но не у каждого он становится ежедневной, постоянной и целенаправленной деятельностью. Человек ищет спокойствия, он надеется на гармонию, он жаждет прожить отмеренный ему промежуток времени без душевных всплесков и нервных потрясений. Я выбрал другое. Я выбрал исключительно всплески и единственно нервные потрясения.

Но в те детские годы я был ещё недостаточно стоек для их целенаправленного претворения в жизнь. Тогда мне казалось — ошибочно, разумеется — что с миром можно найти какой-то компромисс, завязать некую дружбу, найти тишину и успокоение. Чёрт возьми, мне тоже хотелось покоя! Несуществующего. Нереального.

Через несколько дней я отправился в первый класс.

В школе мне с первого же дня не понравилось. Ещё бы! Кому и когда нравилась школа? Самым неприятным в ней было то, что она не оставляла ни пространства для уединения, ни единого мгновения на целостность. Насилие, насилие и ещё раз насилие — вот что такое школа. Тебя постоянно держат в узде, от тебя постоянно чего-то требуют — может, они и правы во имя твоего будущего, во имя предстоящей социализации и стратификации — но к чему будущее, если всё в этом мире бессмысленно?

Помнится, меня посадили за третью парту в среднем ряду. Слева. Рядом сидела некрасивая, постоянно морщившаяся девочка с бантиками, по выражению лица которой я понял, что общение у нас не получится никогда и ни при каких обстоятельствах. Не скажу, что я сильно расстроился от этого, по правде говоря, я даже обрадовался, я вообще не был склонен к общению, даже до Пробуждения, а уж после него и подавно. Я вглядывался в лица окружавших меня сверстников, в надежде увидеть в них то самое, единственно правильное выражение, которое говорило бы о том, что его обладатель пережил то же, что и я, что он встал на тропу войны, что он не согласен мириться ни с чем на этом свете, даже с пуговицами на рубашке и тетрадями в клетку… но столь вожделенные мной проявления похожести на лицах одноклассников отсутствовали. Это были обыкновенные, послушные, бестолковые дети, внутреннего мирка которых категорически не хватало на мыслительно-эмоциональные путешествия за пределы обыденности.

Гордыня. Я понимаю, что это зовётся гордыней. Ещё — высокомерием. Чванством. И какими-то другими звучными словами с отрицательной коннотацией. Но слова не важны, мне плевать на их смысл. Правило одно: если ты желаешь сохранить целостность, необходимо отгораживаться от окружающего. Агрессивно и нервно, либо тихо и незаметно, но отгораживаться необходимо. Чтобы тебя не размыло, не растворило во всеобщем аморфном потоке, не рассосало на безликие атомы. Быть может, в этом и состоит настоящий смысл жизни — слиться с человечеством в единой бесцветности, потерять собственное «я», а с ним и невыносимую рефлексию — самое страшное, чем одаривает тебя Природа — быть может, в этом и состоит облегчение и даже счастье, ведь жизнь пронесётся быстро и уход, а также его ожидание не будут такими колючими и болезненными. Но, вступив однажды на тропу осознания, пережив это самое осознание, или, точнее, первые его проявления, так ярко и весомо, тебе уже никогда, да, да, никогда и ни за что не создать даже самой ничтожной иллюзии отстранённости, покоя и размеренности. Себя, ту гадкую отметину, что внутри, не обмануть. Она непременно найдёт повод вылезти наружу и ввергнуть всё твоё существо в очередную пучину хаоса.

Протест против школы жил во мне с первого до последнего мгновения учёбы. В первые годы он выражался достаточно пассивно: по крайней мере, мне помнится, что срать посреди класса я не пробовал. Во мне возникло ощущение, что мир можно взять измором, тихим горделивым бунтом, когда вроде бы никто и не понимает о том, кто ты есть на самом деле и чем ты на самом деле занят. Мой бунт был направлен внутрь: вызванный учителем к доске и прекрасно знающий тему урока, готовый ответить и получить за свой ответ не меньше трёх «пятёрок», я предпочитал не делиться знаниями с окружающими. Молчал, тупо глядел в потолок, прикусывал губы и мучительно выдавливал из себя крохи бурливших во мне знаний, которые так и жаждали излиться из меня фонтанирующим потоком. С первых же занятий я прослыл тупицей и тормозом, что неимоверно вдохновляло меня. Знать, что ты умнее всех на этой территории, понимать, что ты несоизмеримо весомее всех, ведь ты пережил и прочувствовал то, чего никогда не предстоит прочувствовать им, ведь ты борец, бунтарь, титан, чёрт побери, нацеленный на уничтожение окружающего, а кто они? Жалкие послушные человечки, тихие блеющие овцы, ради дешёвого и бессмысленного одобрения пожилой тётеньки-учительницы готовые на беспрекословное исполнение её маразматичных требований.

В сдерживании огромная сила. Ты тихо и злорадно перемалываешь своё торжество внутри, наполняя всё пространство сознания блистающей и звенящей субстанцией величественной обособленности. Это сильнейшее, поразительное чувство, в которое я всегда с готовностью погружался (и рад погрузиться до сих пор), чувство, которое приносило мне настоящее удовлетворение.

За бунт надо расплачиваться. Вы знали об этом? Ещё нет? Ну так знайте.

За свою революционно-пассивную позицию я был вскоре наказан. К концу учебного года пожилая тётенька-учительница, преподававшая нам, первоклассникам, как и положено, все предметы, торжественно объявила меня идиотом. Если бы она сделала это в классе, в присутствии таких же первоклассников, как и я (чем, собственно говоря, она занималась постоянно в течение всех учебных месяцев), это вряд ли вызвало изменения в моей достаточно счастливой, хоть и неспокойной в мыслительной сердцевине, жизни. Но она сделала это на школьном педагогическом совете. Слова её клятвенно подтвердила школьная медичка, каким-то не то практическим, не то эмпирическим методом установившая во мне серьёзные проявления неадекватности. Выяснилось, что за весь год я ни разу не выполнил домашнего задания, не дал ни одного правильного ответа и вообще, кроме ковыряния в носу, ничем не занимался. Даже родители-учителя, трудившиеся в той же школе и навещавшие меня на переменах, а то и на уроках и уж конечно настойчиво требовавшие от меня выполнения заданий дома, никоим образом не смогли на меня повлиять.

После обсуждения моей будущей участи, на котором присутствовали и мои родители, меня решено было перевести в коррекционную школу. То есть, попросту говоря, в школу для отстающих детей. А если выражаться предельно точно — школу для дебилов. Надо сказать, что родители мои восприняли это известие достаточно спокойно. Уже спокойно. И даже не противились ему, хотя могли — им бы всё же пошли навстречу. Потому что год мучительной борьбы за возможность считать меня нормальным ребёнком, который может учиться на нормальные оценки и у которого впереди нормальное человеческое будущее, истощил их и морально, и физически. Они не признавались себе в этом, но на самом деле уже махнули на меня рукой.

Мне вспоминается один из их диалогов, исполненный шёпотом на кухне — дабы оградить нас, детей своих, от тех шокирующих истин, которыми они бросались друг в друга. Несмотря на шёпот и закрытую кухонную дверь, я отчётливо услышал его из детской комнаты.

— Это ты виноват, — ядовито шипела на отца мама. — Мне же говорили, что у тебя брат деда был слабоумным.

— Я не знал его, — слабо пытался оправдываться папа. — А наговорить могут всё, что угодно.

— Думаю, что меня ещё пожалели. Не рассказали всего о нём. Недаром врачи всегда спрашивают про наследственность. Господи, — даже интеллигенты вспоминают в такие минуты Всевышнего, — что же нам теперь делать?

— Давай ходить на консультации к врачам, давай читать специальную литературу. Возможно, какое-либо лечение или операция помогут ему.

— Операция? О чём ты говоришь?! Я не позволю ковыряться в мозгах моего сына.

— Ну почему обязательно в мозгах? И потом — если это будет ему на благо…

— Как, как он теперь будет жить в этом жестоком мире?! — я так и видел, как моя мама в бессилии заламывает руки. — Мир не примет его. Отвергнет. Господи, за что нам такое наказание?

Я ни в чём не виню своих милых и таких чудовищно обыкновенных родителей, они всегда желали мне только лучшее. Бедные, они полагали, что жизнь, которой живут они — это и есть квинтэссенция правильности и даже некоего счастья. Что ходить на работу — это хорошо, что рожать детей — это хорошо, что ездить на выходных в огород (чего я не любил больше всего на свете) — это ещё лучше. Увы, я так не считал.

Им было тяжело, им было ужасно тяжело. Ребёнок из учительской семьи, семьи, представители которой работают в той же школе, да вдруг тупой, и это при том, что старшая дочь умница и активистка. Это настоящий удар для тихих, но гордых интеллигентов. Не было за этот год вечера, чтобы они не разговаривали со мной долго, обстоятельно и нудно, не было вечера, чтобы они не решали со мной задачи и не делали упражнения по русскому языку, не было вечера, чтобы они не трясли меня за плечи и не орали истерично, пытаясь вернуть меня на путь истинный — всё напрасно. Всё, всё, всё. Абсолютно всё. Я их победил.

Не знаю, как они пережили это. Вряд ли вся эта нервотрёпка прошла для них бесследно. Сейчас я вспоминаю, что они очень изменились в то время, изменились внешне — как-то осунулись, похудели. Глаза, бывшие до той поры живыми и горящими, потускнели. Они заметно состарились. Впрочем, я не испытывал к ним никакой жалости. Почему я, собственно, должен жалеть их? Надо было хорошенько думать, прежде чем заводить детей. Родили, видите ли, игрушку для собственного развлечения, а потом оказываются недовольными, когда игрушка ведёт себя не так, как обещал вкрадчивый продавец по имени Природа. Игрушка сопротивляется, игрушка опровергает их, игрушка не ставит их ни в грош.

Как ещё я должен был вести себя с родителями, скажите на милость? Они — первая линия атаки окружающей действительности на мою первозданную целостность. Я был обязан отразить их нападения и обратить врага в бегство, я был обязан победить.

Что и произошло.

Следующей осенью я отправился в коррекционную школу. Она располагалась совсем недалеко от той школы, где я учился раньше. Мне даже не требовалось пользоваться услугами общественного транспорта, лишь дорога стала на десять минут длиннее. Я снова отправился в первый класс. Ну, а чего вы хотели? Не переводить же меня во второй, если я и программу первого не смог освоить.

Признаться, я волновался, отправляясь учиться в школу дебилов. Всё же я не дебил. Всё же я понимал, что настоящие дебилы могут оказаться агрессивными и совершенно неуправляемыми, всё же я представлял, что с настоящим дебильством могу не справиться.

Но волнение моё оказалось напрасным. Как выяснилось вскоре, настоящие дебилы практически ничем не отличались от обычных учеников с приличной успеваемостью. Ну подумаешь, не знают таблицы умножения и не умеют написать элементарных русских слов! Разве это чем-то отличает одну человеческую особь от другой? Разве в этом состоит принципиальное отличие? Разумеется, нет. Ну подумаешь, что они немного диковатые, кричат и бесятся, выплёскивают свои эмоции не там, где положено, и в неположенное время — это также нельзя назвать существенным отличием от нормальности. По существу, в основных своих проявлениях, в самых главных стремлениях — они такие же. Они стремятся к семье и детям, к какой-то невнятной, каторжной работе, к телевизору и сытному обеду. В них нет ни малейшего бунта.

Хотя, признаться, поначалу, в самый первый месяц учёбы, я было подумал, что судьба занесла меня в среду таких же воинов духа, как и я. Таких же борцов против данности. Чёрт, мне показалось, что в их глазах — не всех, далеко не всех, но и тех, необычных, было немало — я вижу то же самое, что должно таиться и в моих глазах: протест. Да, в глазах многих из них таились огоньки протеста, но, как вскоре мне стало ясно, протест их не носил всеобъемлющего начала, он не касался мироздания как такового. Он был примитивен и пуст. Закукарекать в классе или громко крикнуть на перемене матерное слово — это было бы неким подобием Настоящего Протеста, если б за ним стояло нечто большее — желание общественной анархии, уничтожения условностей, сметение табу. Но нет, на такое они были неспособны. Кукарекали они исключительно ради кукареканья. Ну, может быть, ради тупого внимания окружающих. С той же целью выкрикивали матерные слова. Я, уже готовый возрадоваться таким несогласием с системой, достаточно быстро смекнул, что восторгаться тут нечем. Что школа для отстающих недаром прибрала их к своим рукам, что «дебил» — как это ни парадоксально, достаточно точное определение их сущности.

Жизнь моя и учёба мало отличались от того, что было раньше. Изменения произошли лишь в том плане, что я стал немного отвечать на уроках и готовил кое-какие задания, ибо понял, что в среде, где уроки не учит каждый и делает это не из каких-то далеко идущих целей, а просто от глупости, совершать то же самое смешно. Никто, включая меня самого, не воспримет мои действия как целенаправленную социально-философскую акцию.

Из всех осознанных и предельно публичных действий тех первых школьных лет, настоящих протестов, ярких и в некотором смысле художественно выверенных, наиболее запомнился мне один. Тогда шёл ноябрь тысяча девятьсот восемьдесят второго года, я был учеником второго класса «в» (как известно, литера «в» даже в обыкновенных средних советских школах всегда обозначала класс наиболее проблемный по части интеллекта в параллели; какие же трагические глубины абсолютной безнадёжности скрывала она в школе для отстающих!), вяловатым, совершенно бестолковым, как с виду, так и внутри (бестолковым, бестолковым, не надо себя утешать — я не был придурком, но я ещё чрезвычайно много не понимал ни в себе, ни в зловещих переливах реальности) — как вдруг умер Брежнев.

Должен признаться, что я всегда любил дедушку Брежнева. Он безусловно лучший правитель нашего государства (которое даже как общественно-политический институт — величайшая управленческая ошибка в истории человечества, ну, а уж как объективная данность — и вовсе дичайшая несуразица) за все годы его существования. Я не раз слышал мнение, что только при нём люди пожили более-менее спокойно. Мне трудно уловить смысл слова «пожили» в данном контексте: по всей видимости, он не заслуживает моего восхищения и в корне расходится с моими идеалами существования, но и не из-за мнения окружающих нравился мне Леонид Ильич. Был он каким-то — по крайней мере, в моих глазах — абсолютно несуразным, в высшей степени чужеродным образованием во всём этом пантеоне советских политических деятелей. Словно он, будучи персонажем из мультфильма про Винни-Пуха, будучи самим Винни-Пухом, взял да и переместился волшебным образом в научно-популярный фильм о технологии изготовления цемента.

Всё это мне довелось осмыслить позже. Это я сейчас, взрослый, битый, будем считать, не сломленный и кристально ясный в понимании бессмысленной, как всё остальное, верности многолетнего, весьма рискованного образа жизни, выборматываю все свои умозаключения и стародавние наблюдения в пустоту, а тогда, в дремучем детстве, я тянулся к Леониду Ильичу просто по причине детской, этакой щенячьей непосредственности. Видимо, я всё же должен был к кому-то тянуться, совсем без этого нельзя. Брежнев подходил как нельзя кстати — он был смешон и несуразен, как и я, а значит, мы были одной крови.

С какого-то неслабого хрена идиотский урок идиотской математики был прерван, и весьма разочарованных и даже растерянных тем, что вместо традиционного дуракаваляния приходится маршировать рядами по коридорам и лестницам, пошатывающихся не то от усталости, не то от хронического слабоумия дебилов-второклассников повели в спортивный зал. Туда же почти такими же стройными, пошатывающими рядами подползали и остальные школьники коррекционного учебного заведения, с первого по восьмой класс (восьмой был последним; девятый и десятый как очевидная платформа для поступления в институт в коррекционной школе отсутствовали — дебилам в высшую школу ходить не рекомендовалось).

Такого на своей памяти не помнил никто: собрать в спортзале разом всю школьную братию — это было как-то чересчур даже для дебилов. Мрачные, напряжённые, потерянные, они всматривались в таких же напряжённых и потерянных (мрачными они были постоянно) учителей, всматривались друг в друга, и с каждым новым взглядом терялись всё больше. Ни кукареканья, ни изящного матерного словца не разносилось над сводами помещения. Все были (представьте только — ещё не подозревая о случившимся!) траурно молчаливы.

Никого не пришлось успокаивать, когда на середину зала выползла директриса — потрёпанная, морщинистая, уже почти целиком седовласая, но довольно шустрая тётенька. Все поняли вдруг: сейчас на них обрушится Страшная Правда. Правда из жизни страны, которая, как известно, часть нас самих, правда яростная, неистовая и беспощадная.

Вы удивляетесь тому, что дебилы способны так тонко чувствовать переливы общественной жизни? О, не стоит недооценивать дебилов! Именно они и ощущают эти самые переливы наиболее болезненно. Собственно говоря, именно они и порождают эти самые переливы, становясь Капитанами Общественной Жизни, Погонялами Тучных Человеческих Масс и вообще всякими разными Благодетелями, Несущими Неугасимый Свет. Вряд ли я буду первым, кто скажет, что именно дебилы в конце концов становятся правителями государств. Это не эмоциональная оценка обиженного жизнью человека, ничуть, это всего лишь усталая констатация факта.

— Ребята! — тихо и выразительно молвила директриса. — Произошло нечто страшное… Умер Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза Леонид Ильич Брежнев.

Вся школа, все несколько сот человеческих тел и душ, вздрогнули. (Я полагаю, их было штук пятьсот, не больше — всё же коррекционная школа насчитывала значительно меньше учеников, чем обыкновенная общеобразовательная.)

— Это невыразимо трагическое событие, — продолжала тётенька, — в жизни нашей страны. Мы, весь советский народ, в одночасье осиротели. Честно вам скажу: когда сегодня утром я узнала эту новость, мне стало страшно.

Невыносимо страшно становилось и дебилам.

— Меня словно бы оставил родной отец. Человек, который заботился обо мне и оберегал.

Думаете, директриса паясничала или говорила сознательную неправду в силу своей должности, неправду, которую вынуждена говорить постоянно? Ничего подобного: она была кристально искренна. Искренна, как, наверное, никогда в жизни.

Здесь необходимо добавить о том, что весь советский народ в то время жутко боялся ядерной войны. Его запугали ею до такой степени, что лишь немногим удавалось избавиться от гнетущего ощущения предстоящего апокалипсиса. Одним из таких немногих был я: ядерный апокалипсис виделся мне привлекательной и волнительной перспективой разрешения конфронтации с миром. Смерть в ядерной войне пугала меня меньше, чем смерть от старости, зато одновременная с моей смертью гибель окружающей действительности представлялась мне едва ли не идеальным разрешением нашего с ней спора. Я жаждал войны, я стремился к ней и даже подумывал написать Рональду Рейгану письмо с просьбой сбросить на наш город ядерную бомбу. Моя соседка, Таня Абросимова, абсолютная дура без всяких скидок и возражений, напротив, как-то раз написала и даже отправила Рейгану письмо с чистым детским призывом остановить ядерное безумие. Об этой её выходке каким-то образом узнало школьное руководство и руководство гороно, Таню заставили читать почему-то снова вернувшееся в Воронеж из Америки письмо перед классом, возили её на какое-то общегородское мероприятие в защиту мира и едва не перевели в нормальную школу, но вовремя передумали. Недалёкие гуманисты из гороно, взглянув в её сумасшедшие очи, вдруг отчётливо поняли, что письмо Рейгану с просьбой о мире — это не осознанный, миролюбивый акт советской девочки, а очередная ступень в её непреодолимой ментальной деградации.

Ядерной войны боялись все. И в народе, в самых широких его массах, включавших даже некоторый процент управленческого звена, твёрдо угнездилось убеждение, что американцы начнут войну ровно тогда, когда умрёт Брежнев. Все так и говорили: «Вот умрёт Брежнев, и будем со Штатами воевать. Обязательно, обязательно будем. Без войны не обойтись».

В том числе и поэтому были жутко напуганы дебилы. Хоть они и не знали таблицы умножения, но пугающий образ смерти являлся порой и к ним, они успели прочувствовать его неприязненный холодок, они успели отшатнуться от него. Умирать дебилы не хотели. А смерть Брежнева в их куцых умишках почти наверняка означала и их собственную смерть.

— Я предлагаю почтить память Леонида Ильича минутой молчания, — закончила свою речь директриса.

Звенящая тишиной и пустотой минута началась. Все трагически смотрели в пустоту и жаждали пережить эту гнусную минуту поскорее. Как вы знаете, минута молчания никогда не длится целую минуту, эти шестьдесят астрономических секунд. Хорошо, если молчащие выдерживают секунд тридцать. Потому что молчать целую минуту, да ещё коллективно — это по-настоящему тяжело. Видимо, и в этот раз молчание длилось бы секунд двадцать пять, но нашёлся человек, который ярко и грациозно испортил всю обедню.

Этим человеком был, конечно же, я.

Я заржал во всё горло, и булькающий мой смех цинично и оскорбительно грозовыми перекатами разнёсся под сводами спортивного зала. Я ржал, потому что выражал этим свой протест против смерти симпатичного мне Винни-Пуха Брежнева, протест против смертей вообще и всей манерной скорби, которая сопровождает их, протест против обстоятельств жизни и паскудного мироустройства, не сумевшего придумать ничего лучше для собственных обитателей, кроме начала и конца. А ещё я ржал потому, что мне было просто очень смешно. Я чувствовал себя Избранным, гигантом мысли и духа, человеком абсолютно и бесповоротно возвысившимся над толпой — ведь всех их вёл один мотив, одно настроение, один чужеродный толчок в определённые эмоции, а меня он не вёл. Я не подчинялся ему, я был ему неподвластен, я был свободен от церемониальных причуд общества, мне и особых усилий не потребовалось, чтобы стряхнуть это наваждение с плеч, я был многократно сильнее его.

Пятьсот человек испуганно и страдающе взирали на хохочущего второклассника, а он всё не унимался. Смех нарастал, усиливался, обрастал звуковыми и смысловыми обертонами, хрюканьем, повизгиваниями, смех неистовствовал и торжествовал.

Усатый завуч, мужичок предпенсионного возраста по кличке Таракан, подскочив ко мне и весьма болезненно схватив за локоть, вытащил меня из спортзала в коридор. Едва мы оказались за дверями, несколькими точными, почти профессиональными ударами в живот он сбил мне дыхание, отчего смех мой разом прекратился, подтащил меня к стоящим в коридорах умывальникам — ими предполагалось пользоваться перед посещением столовой, тоже бывшей поблизости — и, открыв кран, ополоснул мою кристально ясную башку под струёй холодной воды. Я понял, что перфоманс закончился, и не сопротивлялся. Это понял и завуч. Расслабившись и даже вроде бы слегка улыбнувшись — не то моей выходке, не то тому, как ловко он сумел её прекратить — он врезал мне чувствительный подзатыльник и отпустил.

Почти тут же прервалась и минута молчания. Разом повеселевшие дебилы шумно принялись выбираться в коридор.

За действо моё мне ничего не было. Никто не воспринял мой гомерический хохот как акт экзистенциального противостояния мироустройству. Для всех он стал лишь ещё одним рядовым и будничным проявлением детского слабоумия, столь естественного для данного заведения.

Признаться, я весьма расстроился этим. Мне хотелось хотя бы немного пострадать за свои убеждения, пободаться с реальностью, пусть и в очередной раз проиграть, но всё же дать ей понять, что она имеет в моём лице серьёзного противника.

Увы, пока она слабо реагировала на моё неприязненное к ней отношение.

Насилие

Я дитя любви, чёрт меня подери! Я рождён от великой и неугасимой искры, движущей причинностью. Быть может, мои родители и не высекли её той мимолётной ночью, когда творили меня в жарких и липких объятиях. Быть может, их любовь нельзя назвать великой, она определённо не вечная и, может быть, и не любовь вовсе, если принимать в расчёт наиболее грандиозное значение этого понятия. Дело не в этом. Я, вне всякого сомнения, порождение Великой Любви, существующей где-то за пределами видимого, осязаемого и представляемого. Где-то в другой Вселенной. Она сотворила меня своими дуновениями и по какой-то ошибке запустила сюда, в параллельную Вселенную, в этот мир абсолютного и безостановочного насилия.

Как я оказался здесь? Космический корабль, способный преодолевать толщи мирозданий, доставил меня сюда? Смещение вселенских плит породило досадный зазор, в который проскользнула моя сущность? Или же некие могущественные силы, Творцы Вселенных, осознанно поместили меня в насилие с целью проведения научного эксперимента по выявлению всех аспектов соприкосновения крайностей? Кто знает, кто знает…

Мне очевидно одно: я не из этого мира. Я его враг. Его противник, его ниспровергатель. Его лютый ненавистник. Повторюсь, я не уверен в существовании окружающей действительности, мне не верится, что действительность, подобная этой, может существовать.

Это мысли придурка, думаете вы? Ну и насрать. Мне уже давным-давно всё равно, что вы там себе думаете.

Что в ней плохого, спросите вы меня, в этой самой окружающей действительности? Этот мир так красив, так волнующ. Голубые моря, зелёные чащи лесов, извилистые изгибы гор. О, нет, нет, я люблю моря. Я обожаю леса и горы, я часами готов смотреть на их изображения и даже порой пребывать в их ипостасях, я вполне способен оценить их прелести. Я даже людей, это самое несуразное и ненужное создание за всё бесчисленное количество Больших Взрывов, если были они в действительности, готов принять как сущее, как некую данность, с которой надо мириться, сосуществовать, дружески относиться и даже испытывать к ним доброжелательные эмоции, хоть это и чрезвычайно, чрезвычайно непросто. Я не могу принять насилия, на котором держится здесь всё.

Существование, в котором есть рождение и смерть — это насилие. Их не должно быть, не должно. Ни рождения, ни смерти. Как же так, скажете вы, ведь с чего-то всё должно начинаться! А вот и нет! Вот и нет! Не должно ничего с чего-то там начинаться. Всё и так уже есть! Всё есть! Я есть, вы есть, есть ещё сонмы каких-то созданий, немыслимых сущностей, идей, эмоций и чувствований, мы есть помимо череды рождений и смертей. Мы есть. Если мы есть, значит, дихотомия с рождением и смертью неверна, абсолютно неверна. Значит, она ложь, насаждение, значит, она осознанное насилие.

Как можно быть свободным, будучи рождённым? Как, спрашиваю я вас? От первой до последней секунды человеческая жизнь превращается в кабалу. Ты существуешь, ты ощущаешь собственное тело, ты способен осознать и даже порой проконтролировать движение собственных мыслей — но это несвобода, это насилие. Ты целостен и явен — это порабощение. Ты твёрд, ты имеешь форму, за которую никогда и ни при каких обстоятельствах, помимо смерти, разумеется, не можешь выйти — это циничное и подлое насилие!

Что взамен? Каков мир без насилия? Каков этот самый мир свободы и любви? Чёрт, да разве ж я знаю?! Разве я могу своим изнасилованным вдоль и поперёк сознанием представить его? Разве можно в мире насилия заполучить образ мира любви, если каждая частица здесь, каждый элемент, каждый атом — это сущее зло.

И всё же я попытаюсь. Идеальный мир — это мир без телесных воплощений. Это мир без воплощений вообще. Мир без начал и концов. Он всегда был, он есть, он всегда будет. В нём есть мы, данность, реальность. Мы в мире идеала — это нечто другое. Принципиально другое. Быть может, в идеальном мире мы не способны осознавать своё собственное «я», потому что осознание это, как думается мне, и есть первоисточник насилия для окружающих и себя. Но мы есть. Мы бестелесны, нематериальны, у нас отсутствуют стремления — к чему какие-то стремления при гармонии? — быть может, мы даже не существуем, в этом насильственном понимании слова мы просто где-то есть, и мы самодостаточны, а потому счастливы. Абсолютно и бесповоротно.

Это несуществующий мир, скажете вы. Мир отсутствия, небытия, мрака. Но представьте, только на секунду представьте, что это и есть идеальный мир, напоённый любовью. Отделитесь на мгновение от собственного эгоизма и вообразите, что он то, что беспредельно настоящее и благостное. И самое главное — что мы, мы там счастливы.

— Эй, Ложка! — кричат, догоняя меня, четверо одноклассников. Они передразнивают мою фамилию — а фамилия моя Ложкин, я, кажется, ещё не называл её, глупенькая такая, несуразная, совершенно не соответствующая моему призванию фамилия, но мне приятнее интерпретировать её от слова «ложь», хотя оно меня и несколько пугает: я отношу эту самую ложь не к себе, а к окружающему, то есть получается, что я как бы вне всей этой лжи. — Стой, придурок! Бить будем!

Отъявленные придурки называют меня придурком! Не смешно ли это?

Насилие, понимаю я. Сейчас начнётся самое прямолинейное и недвусмысленное насилие.

Я к нему уже готов. Я просто так не отдаюсь ему на милость. Я предпочитаю сражаться.

— Убью!!! — ору я, размахивая вокруг головы мешком со сменной обувью. — Всех до одного укантамлю!

На пару секунд это останавливает жаждущих крови и моего унижения насильников. Но они не покидают поле боя. Моё противодействие лишь возбуждает их. Щёки взбудораженных пацанов пылают, глаза сужаются — сладостная волна отрицания единицы жизни пронизывает их с головы до ног. О, эта волна воистину сладостна, она и меня не раз пыталась нахрапом взять в плен. В отличие от них, я не подчиняюсь ей.

— Чё ты Серому сказал на перемене, когда в столовую шли?! — кричит мне один из них, звать его Павликом, он наиболее подвержен влиянию сиюминутных, блуждающих волн. — Как ты его назвал, вспомни-ка! Ты за базар отвечаешь, урод?!

Что я мог сказать этому недоразвитому Серому, что? Назвать его дураком — разве только это. Не помню — ни сейчас, ни тогда. Да разве важно это? Насилие всегда найдёт повод.

— Ничего не говорил! — кричу я в ответ. — Пусть уши водой моет, а не компотом.

Пацанва бросается в атаку. Одному я успеваю заехать по голове обувью, но трое других валят меня на землю. Я подмят под их телами, меня лупят по бокам, я пытаюсь перевернуться на живот и отползти в сторону.

В какой-то момент у меня получается это. Я обретаю вдруг нежданную свободу, мне удаётся подняться на ноги. В мгновение ока я понимаю, что может остановить их. Неадекватность. Только жёсткая неадекватность заставит исчезнуть их за горизонтом.

Я задираю пальто, нащупываю ширинку и в несколько лихорадочных движений вынимаю пипиську наружу. На моё счастье мочевой пузырь переполнен и только ждёт сигнала к действию. Короткое усилие — и искрящаяся брызгами струя устремляется в сторону нападающих.

С брезгливыми криками они отступают. Кое-что всё же попадает на них. Они торопливо зачёрпывают варежками снег и растирают на одежде предполагаемые места соприкосновения с моей благодарной мочой.

— Уро-о-о-о-од!!! — злобно, но обречённо и горестно выдают они нестройным хором.

В новую атаку бросаться не торопятся. Я могу зарядить ещё одну очередь. Повторить же за мной мой тактический приём стесняются — место людное, человеки то и дело мельтешат мимо, и хотя не вмешиваются, но смотрят на нас крайне беспокойно. Да и если бы решились, что мне их моча? Это им, слабым, потерянным недоумкам, стрёмно прослыть «сифой», а мне без разницы. Я вне их системы ценности и одобрений, я не из этого мира, я недоразумение.

— Встретимся завтра в школе! — подбирая со снега раскиданные портфели, гордо и неторопливо ретируются они с места битвы.

Я победил. Я снова победил. Я всегда буду побеждать. Всех вас одолею, до единого. Я сильнее.

Насилие нельзя терпеть ни секунды. Ни единого мгновения. Терпение — не добродетель, терпение — инструмент порабощения. Ты думаешь, что терпишь во имя чего-то высшего, благостного и светлого, какого-то будущего, изменений в лучшую сторону, ты терпишь потому, что тебе навязали эту линию поведения — якобы она ведёт к трезвости ума и материальной обеспеченности, но, лелея себя будущего, ты предаёшь себя настоящего. Тебе безразличен ты настоящий? Так почему же ты думаешь, что тебе будет интересен и мил ты будущий?

Насилие нельзя терпеть. От него надо отбиваться, ускользать, с ним надо грызться и царапаться, чтобы ни на йоту эта действительность не засомневалась в том, что сможет переманить тебя на свою сторону, сделать собственным инструментом, растворить тебя в себе. Превратить в тихое, безликое ничтожество.

— Ты взрослый уже, Вова! — широко раскрытыми глазами, нервно, истерично смотрит на меня мать. Она всегда пытается обнаружить во мне какой-то ответ, какое-то объяснение незапланированного сбоя. — Ты уже достаточно взрослый, чтобы купить молоко и хлеб. Тем более если тебя просили об этом. Неужели это так сложно — взять приготовленные заранее сумку и деньги, сходить в магазин и принести продукты?

— Да что ты с ним размусоливаешь?! — взрывается нетерпеливый отец, который в глаза мои не всматривается, потому что ни в какие разумные объяснения произошедшего со мной не верит, потому что уже полностью отчаялся и махнул на меня рукой. — Быстро схватил сумку, марш на улицу и без продуктов не возвращайся!

Насилие, ощущаю я во рту металлический привкус этого слова. Мне его никогда и не с кем не спутать.

— Подожди, — осаждает отца мать. — Может быть, он просто забыл, как это делается. Или забыл, где находится магазин. Вова, помнишь, ты же ходил в магазин? Покупал там продукты. Почему не хочешь сейчас?

Да, я имел неосторожность сходить несколько раз в магазин. Я знал, что это не проблема для меня, что я могу сделать это с лёгкостью — вот и поддался соблазну самоутверждения.

— Да оставь ты его! — машет рукой отец, на сто восемьдесят градусов меняя свою позицию. Это характерно для него. — Сам схожу. Чего ты от… (он делает едва заметную паузу, я понимаю, что в этом месте должно стоять слово «придурок») него ожидаешь? Всё, нечего ждать.

Эта фраза пугает мать. Она не хочет и не может просто так сдаваться. Она всё ещё не теряет надежду пробудить во мне то, что в этом мире считается нормальностью.

— Вова, сынок! — прижимает она меня к груди. — Ты прости меня, если я чего не то делала. Я плохая мать, я знаю. Ты скажи, что с нами не так. Скажи, а? Я ведь счастья тебе желаю, сына. Я ведь хочу, чтобы ты нормальную жизнь прожил. Хорошо, мы молодые ещё, накормим, спать уложим. А как ты жить будешь, когда нас не станет?

Испытание жалостью — самое изощрённое в череде жестокостей. От него меня переворачивает.

— Он такой хоба, — начинаю я бормотать, — такой прямо в челюсть ему быдыщ! А тот, блин, с пистолетом ходит и песню поёт. Крадутся, крадутся, а когда выходят наружу — везде ползают, ползают, те самые ползают, которые прятались сначала. Ха-ха-ха-ха, — закидывая голову, отчаянно смеюсь я, — и шишки на верёвочках, кролики, рыбы, огонь горит вовсю. Я не могу, ржачно так, они на двух остаются, а против них двенадцать из всех дыр…

Мамины руки ослабевают, я без труда выскальзываю из её объятий, лишь секунду назад бывших крепкими. Она отводит лицо в сторону, а потом, резко поднявшись, торопливо прячется в ванной. С ней очередной приступ отчаяния, к которому обязательно примешивается пуд горькой и гнетущей вины.

Я победил! Вам не провести меня на мякине, недоразвитые!

Ночь. Ужасные минуты перед погружением в сон. Самое страшное время суток. Время, когда остаёшься наедине с собой, когда не за что зацепиться и нечем отвлечься. Время, когда вынужден задавать себе вопросы, на которые не находишь ответов.

Мысли выползают, словно тараканы из отверстий в гнилых досках пола, их множество, их целая армия, они ползут по щекам, по подбородку, по шее, перебираются на грудь и живот, заполоняют ноги и каждое мгновение кусают тебя, кусают, кусают.

Насилие, поднимается во мне паника. Снова насилие. Жестокое насилие, безысходное.

— Ты обречён, — хором гудят тараканы, копошась на моём теле. — На что ты рассчитываешь, ничтожество? Ты хочешь опровергнуть данность? Опрокинуть объективную реальность? Отринуть установление природы?

Жутко. Чернота безысходности расползается в сознании, от неё хочется блевать.

— Думаешь, ты первый, кто недоволен тем благостным миром, в который удостоен чести быть помещённым? Чести — вдумайся в это слово! Их было много, но все, абсолютно все подчинились величественному и мудрому течению жизни. Подчинишься и ты. Ты самый настырный из всех миллионов сперматозоидов, которые стремились к материальному воплощению в этой действительности. Самый сильный. Ты больше других желал появиться на свет в человеческом обличии. Не забывай об этом. Всё произошло по твоей воле, только по твоей. Если бы ты не хотел, ничего этого бы не было. Но ты хотел, ты жаждал. Так что принимай этот мир с радостью и восторгом, неблагодарная свинья.

Никуда не скрыться от ощущения собственного «я». Порой, в такие мучительные часы, это ощущение — самое ужасное, что приходится испытать. За что мне этот гнёт? Кто наделил меня этой мерзкой способностью чувствовать и размышлять? Освободите меня от них! Освободите!

— Гордыня, всё от неё. Ты просто слишком любишь себя, слишком жалеешь. Думаешь, что ты нечто уникальное. Что равен самому мирозданию, что можешь спорить с ним и чему-то его учить. Ты не прав! Вас таких — миллиарды! Вы все думаете о том же в беспокойные часы ожидания сна. Вы все недовольны собой и окружающей вас реальностью, вы все считаете себя центром Вселенной. Но все вы до одного — смешны и ничтожны. Все до одного — пыль. Вас небрежным жестом сдуют с ладоней причинности и развеют в океанах пустоты. Вы — ничто.

Этот вид насилия наиболее изощрён и жесток. Его одолеть мне не удаётся. Проигравший, истерзанный, я засыпаю наконец под утро, чтобы на следующий день вновь продолжить бессмысленное и бесполезное сопротивление.

Бунт атомов

В одну из таких бессонных ночей я уничтожил Чернобыльскую атомную электростанцию.

Да, это я — тот самый человек, кто сотворил этот роковой взрыв. Не было никакого сбоя техники, не было никаких человеческих ошибок, был лишь злой умысел. Мой.

С первого же мгновения осознания своего противостояния со всем, что вокруг, своего неприятия всего этого, своего желания отринуть окружающую меня явь я понял, что озарение это опустилось на меня не просто так. Я понял, что я избранный. Я тот, кому предстоит изменить ход течения истории, внести новые смыслы и понятия в ткань материализации бытия. И в самом деле, с чего бы это на обыкновенного человека нисходит вдруг такое? На вас снизошло нечто подобное? То-то. Так что даже не думайте спорить со мной, потому что вы изначально в проигрыше. Вы просто не понимаете всех глубин, не способны охватить все грани.

С первого же мгновения я понял, что кроме гнетущей рефлексии мне будет дана и Сила. Что я понимаю под этой самой Силой? Ничего, кроме того, что каждый из нас вкладывает в смысл этого слова. Сила — это способность совершать действия, недоступные большинству. Сила — это подтверждение правильного выбора, это доказательство истин, это осуществление стремлений.

Признаться, мне казалось, что она должна явиться ко мне сразу, в самое первое мгновение. В тот самый миг, когда куча говна улеглась на ковер нашей квартиры. Я должен был сразу же, чудилось мне, почувствовать в груди приход могущества. Я должен был ощутить биение в кулаках, я должен был запустить в небо пару молний, и, пробив потолок и все квартиры, что выше, они должны были унестись в далёкий космос как подтверждение того, что Избранный явился.

Ничего этого не произошло. Ничего подобного. Теперь я понимаю, как вместе с удовлетворением и облегчением от осознания своего выбора я почувствовал в ту секунду и некую пустоту. Некий раздрай, некое ощущение вины. Все первые годы оно ужасно беспокоило меня: как же так, недоумевал я, ведь я сделал шаг, я решился на противостояние, я стоек и твёрд в своей решимости, я безусловно прав, как не был прав никогда и никто на этой Земле — но внутри колышется слабость, тянет сомнениями и даже желанием раскаяния? Почему? Почему мой выбор не обеспечен достаточным могуществом — для того, чтобы отразить все нападения и угрозы?

Наивный, я не понимал, что просто так могущество прийти не может. Что нужен период, испытательный срок на то, чтобы оно окончательно проявилось во мне. Вдруг я не тот? Вдруг я действительно всего лишь жалкий умалишённый, который грезит своим обезображенным сознанием наяву и рождает химер. Вдруг я не смогу, вдруг я всё загублю? Вдруг выбор мой не самостоятелен, а навязан мне извне, какими-либо таинственными и зловредными стихиями?

Понадобилось несколько лет, чтобы я получил подтверждения о присутствие во мне Силы.

В ту апрельскую ночь тысяча девятьсот восемьдесят шестого года я по обыкновению не спал, погружённый в душевные терзания. Я переживал очередной приступ отчаяния. Мне казалось, что всё напрасно, что вокруг и внутри лишь тьма, что я малолетний безумец, если способен в тринадцать лет рассуждать на такие темы и испытывать подобные эмоции, что я прокажённый, что я уродец, что не лучше ли мне закончить все мучения разом, оставить этот мир в одиночестве, без сопротивления, без противостояния, просто уступить ему как более сильному — подобные мысли, мысли о добровольном уходе, станут для меня сущим наваждением и ещё неоднократно будут являться, чтобы терзать меня по тому или иному поводу, несмотря на ощущение Силы и Правды, на протяжении десятилетий.

Мы спали с сестрой в одной комнате. Она тихо и благодушно сопела на своей кровати, я не могу вспомнить, чтобы хоть раз она имела какие-либо проблемы со сном и глубокими душевными переживаниями. В соседней комнате не так тихо и не так благодушно, но в целом глубоко и насыщенно переживали посредством увлекательно-глупых сновидений тягучую ночь мои родители. Иногда их глубокое дыхание превращалось в громкий и торжествующий храп, который они умудрялись издавать по очереди и который нисколько их не беспокоил, а наоборот — погружал в ещё более глубокую фазу сна. Они были просты и безмятежны, мои родственники, они не подозревали, что творится со мной.

А я готов был бросаться на стены. Я переживал это состояние неоднократно, и обыкновенно мне хватало лишь нескольких переворотов с боку на бок, чтобы развеять и даже отогнать душевный гнёт, но в эту ночь было что-то не так. Я переживал полное и абсолютное смятение. Холодная режущая тьма раз за разом рассекала лихим и невыносимо болезненным ударом моё сознание, принося ему какие-то необъяснимые и отчаянно пугающие образы. Я не мог их идентифицировать, я не мог проникнуть за грань их понимания. Это были не образы людей, не образы предметов и вовсе не материальные образы. Впрочем, абсолютно нематериальными я назвать их тоже не могу. Это было нечто, не поддающееся описанию, нечто необъяснимое и могучее, что вливалось в меня широким потоком и заставляло трепетать.

Не в силах сдерживаться, я поднялся на ноги и стал отмерять по небольшой комнатке торопливые шаги. Я вдруг понял, что если не начну сопротивляться этому наваждению, то через несколько мгновений оно меня расплющит. Превратит в отсутствие.

И я попытался защититься. Я сжался в комок — и снаружи, и внутри — я завопил в эту пустоту. Вот уж не помню, был ли это молчаливый вопль, или же он разнёсся по всей квартире, исторгнутый моей гортанью, но я вкладывал в него всю злобу. Всю свою ненависть к тому, что против меня, всё своё негодование, всю свою бушующую боль. Не помню, сколько это длилось, потому что осознание реальности покинуло меня.

Очнулся я под самое утро, лёжа на полу, скрюченный и холодный. Голова была ясной, наваждение отступило. Я перебрался к себе на кровать, укрылся одеялом и вскоре забылся крепким, безмятежным сном.

На следующий день, пытаясь вспомнить пережитое и как-то объяснить его, я лишь в бессилии терялся в догадках, приводя немыслимые, фантастические доводы к пониманию произошедшего со мной. Впрочем, шок от случившегося быстро развеялся, чрезмерно глубоких и дотошных вопросов я себе не задавал — всё-таки это наваждение вполне укладывалось в общую картину моего безрадостного существования. К вечеру я уже, пожалуй, и не вспоминал о нём.

Но новости, прозвучавшие через пару дней с экрана телевизора, заставили меня взглянуть на произошедшее по-другому. Да, через пару. Может быть, через три. Насколько мне помнится, советское руководство не сообщало в первые дни о произошедшей трагедии.

А сообщив, сделало это мягко и учтиво, словно возлюбленная, которая поведала хахалю о внезапном прекращении месячных. Ситуация под контролем, просто в воздухе витает немного радиации. Но если соблюдать элементарные правила безопасности, не открывать форточки и закрывать рот носовым платком, то двести лет ещё проживёте, ни разу не кашлянув.

Большинство даже пропустило первые сообщения о взрыве мимо ушей, словно там действительно ничего особенного не произошло. Лишь уличные разговоры и стремительно разраставшаяся по городам и весям Советского Союза паника заставили изменить отношение к произошедшему, начать переживать случившееся всей праведной советской грудью, строить предположения и гипотезы, а также размышлять о последствиях.

Я же, напротив, в самый первый миг, едва до ушей моих долетели обрывистые телевизионные фразы о каком-то взрыве, тотчас понял, что трагедия эта имеет ко мне самое непосредственное отношение. С ужасом и перехлёстывающим через край душевных эмоциональных вместилищ торжеством я распознавал в себе виновника случившегося. Испугался ли я? Пожалуй, да. Но не последствий, которыми грозило для меня раскрытие тайны авторства этого взрыва, а той немыслимой ответственности за Силу, которая вдруг в одночасье опустилась на меня. В те дни для меня стало окончательно и бесповоротно ясно, что я другой, что я вне и над, что я существо особой организации и особых возложенных на меня миссий.

Испугался — и испытал облегчение. Потому что-то где-то в самых отдалённых уголках собственного «я» жаждал этого прорыва, стремился к нему и был однонаправленно на него нацелен. Я вроде бы даже вздохнул этак облегчённо-снисходительно: мол, ставки сделаны, задачи ясны, методы понятны, осталось лишь шаг за шагом двигаться к поставленной цели.

— Ты представляешь! — ворвался я в соседнюю комнату, где сестра тискалась с двумя своими дружками-переростками, и объятия всей троицы были весьма горячи. — Всё же я тот самый!

Сестра, которая была старше меня на четыре года — в те времена каждая вторая семья имела двух детей, разница в возрасте между которыми составляла четыре-пять лет, так негласно требовал советский быт — переживала в то время пик подростковой сексуальности, и одного парня для озорных и экспрессивных утех ей не хватало. Оба были старше её, учились в профессионально-технических училищах, престиж которых уже тогда был никудышный — аббревиатуру ПТУ расшифровывали как «Помоги тупому устроиться» — носили «бананы», эти несуразные расширенные штаны с несуразными расцветками, неожиданно вошедшие в моду в середине восьмидесятых, обладали растительностью на лице, в виде реденьких усиков, которые из моды уже начинали выходить, в общем чуваками были современными и крутыми. Сестра просто не могла не раскрыть им свои созревающие прелести.

Наташа, смущённо отстранившись от парней, бугорки которых, выпячивающиеся из-под ткани брюк аккурат в междуножье, не могли не притянуть мой блуждающий взор, немного удивилась этой паре достаточно связных фраз, которые я соизволил произнести, но совершенно не уловив их смысл, напряжённо-предупредительно нахмурилась.

— Ты ещё не выпил таблетки? — строго спросила она.

Несмотря на то, что никаких громких диагнозов в то время мне ещё не было поставлено, меня то и дело пытались пичкать какими-то успокоительными таблетками. Особенно настаивала на этом мама: таблетки давались без всякого рецепта, горстями — я не сопротивлялся, потому что знал, что никакая химия не окажет на меня ни малейшего воздействия. Она и не оказывала.

Халатик сестры был распахнут, я видел за его поблёкшей тканью обнажённые и достаточно тощие взгорья грудей. Наташа не запахивалась, видимо не считая меня человеком, которого следует смущаться — то ли потому, что я был брат, то ли потому, что был недоразвитым.

— Да при чём здесь таблетки?! — приплясывал я от возбуждения. — Я взорвал Чернобыльскую станцию! Я — разрушитель! Я способен, у меня есть дар, ты понимаешь? Может быть, прямо сейчас, прямо здесь я смогу разрушить весь мир!

— Володя, — привстала с кровати сестра, — пойдём на кухню, тебе пора принимать лекарства.

Она была почти добра, моя ограниченная похотливая сеструха, она почти жалела меня.

— Да, парняга, — подтвердил её дружок, тот, что сидел справа и «бананы» которого имели тёмно-синюю окраску, а усы обрамляла зона невылупившихся прыщей. — Пора закинуться колёсами.

Он подмигнул мне.

— А то ещё разрушишь тут нам весь кайф, — добавил второй Наташин ухажёр, тот, что находился слева, обладал бордовыми «бананами» (я не вру, хотя вы правы: носить бордовые штаны — это ещё более весомый идиотизм, чем мечтать о разрушении мира), а прыщей над и под усами почему-то почти не имел.

— Заткнитесь, уроды! — рявкнул я вдруг на них. — Я повелитель мира, а вы говно на палочке. Я превращу вас в пыль, если захочу.

Обычно я не говорил людям такие вещи. Я знал, что они обидчивы и, как правило, мускулистее меня. Но в тот день мне не был страшен сам чёрт, сам Гитлер, сам Замутитель Большого Взрыва — я был грозен и могуч, о, я был действительно грозен!

Двумя короткими и вроде бы даже несильными тычками меня повали на пол. Больше не били. Наташа с укоризной смотрела на меня сверху вниз. Она была солидарна с разрывающимися от гормонов дружками — и кайф я людям обломал, и веду себя борзо. Она и сама порой применяла ко мне — в целях воспитания, разумеется — такие же методы.

Я махнул на них рукой — чёрт побери, кому я рассказываю о своём даре! — вскочил на ноги и выбежал на улицу. Счастье, огромное, пульсирующее счастье всё ещё бурлило во мне и жаждало быть высказанным.

— Дяденька! — подбежал я к первому встречному мужчине затрапезного вида. — Вы знаете, что Чернобыльскую станцию разрушил я?

— Нехорошо, — покачал головой мужчина. — Нельзя так делать. Ведь ты пионер.

Да, как ни странно, я действительно был пионером. Придурков тоже туда принимали.

— Хотите, — продолжал я торжествовать, — я превращу вас в ничто?

— Да я и так ничто, — грустно ответил нетрезвый, как стало мне понятно, мужчина и печально зашагал вдаль, время от времени всматриваясь в заросли кустарника, видимо в поисках пустых бутылок.

— Тётенька, а это я Чернобыль взорвал, — подскочил я к проходящей мимо женщине с двумя сумками. — Я и вас могу.

— Сейчас вот к родителям тебя отведу, — взглянула она на меня злобно. — Они покажут тебе и Чернополь, и Сталинград, и битву на Куликовом поле.

Да, именно так, «Чернополь», назвала она этот несчастливый украинский городок. Так, как звали его несколько недель, а может, месяцев почти все советские граждане — определить на слух в этом хитром сочетании букв какую-то чёрную быль было действительно непросто. Вполне возможно, что Чернополем какое-то время звал его и я.

— Господи! — возмутился я. — Да ты ничего не понимаешь, тупая сука! Если я разрушил Чернобыль, значит, этот мир ничтожен и жалок. Значит, его можно свернуть, скомкать и сдуть с ладоней. Значит, и ты можешь разом пропасть от одного-единственного моего дуновения.

Я всё же решил разрушить мир. Вот прямо здесь, вот так сразу. Несколько секунд я надувал щёки, тужился, но лишь слабенько пукнул. Нет, я не впал в панику, я понимал, что для такого действа нужна огромная подготовка и сосредоточенность, что сейчас мне не хватает ни того, ни другого, но разочарование в непостоянстве своего величия всё же чрезвычайно огорчило меня. Я гнал страшные предположения о том, что взрыв Чернобыля был лишь сиюминутным просветлением. Я понимал всем своим существом, что это не так, что это не может быть так, но терпением, мудрым долгосрочным терпением в то время я ещё не обладал. Я расплакался, но сумел быстро взять себя в руки — могущественные существа не имеют права плакать, да к тому же на виду у всех.

Впоследствии мне отчаянно доказывали, что я набросился на эту тётку с кулаками, повалил её на землю и принялся молотить по лицу и тучному торсу. Ложь. Подлая ложь. Одна из уловок агентов действительности, которые только и рады, чтобы применить самые дешёвые, самые ничтожные и самые мерзкие трюки для того, чтобы устранить неблагонадёжные элементы. Такие, как я.

Ну для чего, для чего, я вас спрашиваю, мне понадобилось бить эту тётку, когда я мог просто превратит её в песчинку? Для чего?

Думаете, не мог? Уверены, что не мог? Ну, быть может, быть может, именно тогда, в тот самый момент того самого дня, я и не мог совершить это, потому что разрушить Чернобыльскую АЭС — это вам не говно на улице пинать, это требует колоссальной нагрузки нервной системы и колоссальных физических затрат, после которых необходимо восстанавливаться не один месяц. Да, не мог превратить я её в песчинку, но ведь я осторожен, я знаю, на что способен этот мир, я знаю, на что способны люди, я никогда не испытывал иллюзий по отношению к ним, ни на секунду. Я бы просто процедил сквозь зубы что-нибудь злобное и отошёл в сторону искать новую жертву для моих счастливых исповеданий, но бить… Нет, я отказываюсь признавать это. Это происки агентов, это они всё подстроили.

Сам я, к сожалению, не помню, что произошло, но разве упомнишь все эпизоды своей грёбаной жизни? Вы наверняка не помните даже половину. А с меня-то какой спрос? В общем, ничего подобного не было.

Но эта провокация силам зла явно удалась. Признаю. Потому что после неё моя жизнь изменилась. В худшую ли сторону, в лучшую — не мне судить. Да и не вам. Она изменилась, вот и всё.

Казённый дом

Спустя какое-то время я обнаружил себя в отделении милиции.

Скажу вам честно, я всегда уважал отечественную милицию. Тем более советского периода. Что бы там ни говорили о министре Щёлокове, но он действительно создал по-настоящему действенную, эффективную и, что немаловажно, интеллигентную организацию. Которая, правда, в те годы уже начинала гнить. Тем не менее любому, кто оспорит моё утверждение, что советский милиционер был настоящим интеллигентом с высокоморальным стержнем внутри, я плюну в правый глаз. Вы же не хотите, чтобы я плюнул вам в правый глаз? Вот и не спорьте.

Хорошо, хорошо. Отступаю на шаг. Всего лишь на шаг и ни сантиметром больше. Не так сильно уважал я милицию, не так. Вы правы в том, что такое необыкновенное существо, как я, не может всерьёз уважать ничего на этой грешной Земле, включая самого себя. Я уважал отечественную милицию лишь временами, периодически. И не слишком сильно. Тем не менее сейчас, как вы понимаете, именно такой период.

Простите мне мои сбивчивые воспоминания об этих днях, когда жизнь моя вливалась в новое русло, но я действительно помню их очень плохо. С точки зрения традиционной психологии это явление можно объяснить разнообразными оправдательно-психопатологическими терминами, что-то вроде «помутнения», «фрустрации» или даже «потери чувства реальности». Всё почти так, не собираюсь перечить традиционной и даже нетрадиционной психологиям, хотя и не люблю их искренне.

Итак, что же сохранилось на хрупких и ржавых стенках моей памяти?

Помню: какой-то мент допрашивает меня в кабинете (вполне возможно, что словом «допрос» я перегибаю палку, наверно, по милицейской терминологии это называлось всего-навсего беседой), почему-то разговор наш очень мне не нравится, дико не нравится и сам мент, я вскакиваю со стула, что-то кричу — то ли на него, то ли просто так — подскакиваю к окну и пытаюсь выбраться через форточку. Почему форточка показалась мне милее и привлекательнее двери, мне сейчас неизвестно, но объяснение этому я вижу вполне логичное: по всей видимости, мне почудилось, что побеги я через дверь, то просто не успел бы выбраться из отделения наружу и был бы пристрелен.

Помню — а может, просто додумываю? — как мент и ещё кто-то, скорее всего тоже мент, прибежавший на шум из другого кабинета, стаскивают меня с подоконника на пол, несильно бьют, связывают чем-то руки и затыкают тряпкой рот. Действия их вполне понятны и объяснимы: никому не нравится слушать чужой крик. Людям нравится только крик собственный.

Наверняка я грозился уничтожить этих милиционеров самым мучительным из известных и неизвестных способов, на худой конец — превратить их во что-то мерзкое и ничтожное, может быть, в половую тряпку. Наверняка я истово объяснял им, делом чьих рук является на самом деле уничтожение Чернобыльской станции, наверняка я пытался увидеть в их глазах непосредственный отклик, понимание и уважение — судя по всему, эти эмоции отсутствовали в их высокоморальных душах.

Потом со мной беседовали ещё какие-то люди. Их было то ли двое, то ли трое. Они выглядели солидно и представительно, я убеждён, что это были двойные агенты. Агенты советского КГБ и агенты действительности. Впрочем, вполне возможно, что о своём втором агентстве они не подозревали. Зато об этом прекрасно знал я.

Поначалу они проявили ко мне некоторую заинтересованность, внимательно выслушали мои объяснения о причинах взрыва на станции, но почти сразу же интерес ко мне угас. Я (пожалуй, к своему счастью) не смог убедить их в том, что атомная электростанция может быть разрушена ребёнком, наславшим на неё за тысячу километров энергетические волны. Видимо, лишь по долгу службы они были обязаны проверять всю информацию, касающуюся подрыва государственных основ и всяких прочих электростанций, но верить в неё они обязаны не были. Как агенты КГБ они махнули на меня рукой, но как агенты реальности просто отмахнуться от меня, отпустить домой и забыть они, конечно же, не могли. Поэтому следующими человеческими особями, кто проявил обо мне чуткую и трогательную заботу, оказались люди в белых халатах.

Встречи с ними — и это я могу утверждать почти наверняка, потому что, несмотря на всякие там фрустрации, я всё же мог осознать перемещения в другие здания и кабинеты — происходили уже не в милиции, а в каком-то медицинском учреждении, куда я был помещён в палату один-одинёшенек, чему был, в общем-то, рад. Я не любитель тесноты и вынужденного общения.

Встречи были продолжительными, ко мне приходили белохалатные мужчины, белохалатные женщины, неоднократно ко мне водили группы студентов — судя по всему, я безмерно радовал их всех. Они возвышались надо мной с умными, проницательными, чрезвычайно скорбными и жалостливыми лицами, качали головами, цокали языками и произносили, за редкими исключениями, лишь одну и ту же фразу: «Интересный случай. Очень интересный случай». Отчасти мне было приятно слышать эти слова: всё же это было какое-никакое признание моей исключительности.

Пару раз ко мне допускали родителей. С ними я мог встречаться только в присутствии врача. Помню, что мама, не переставая, горько плакала, а отец, пытаясь бодриться и выглядеть сильным, то и дело кивал мне, видимо желая поддержать и сказать тем самым, что всё нормально и у меня ещё есть шанс вернуться в общество полноценным человеческим существом. Я не хотел их видеть, они только раздражали меня.

Именно тогда мне был поставлен короткий и яркий диагноз — шизофрения, именно тогда в моей жизни появился добрый доктор Игнатьев, который, надо признать, дальше всех продвинулся в понимании моей сущности, но ввиду того, что трактовал её с сугубо медицинских, психиатрических позиций, дальше определённой отметки двинуться не смог.

Впрочем, доктор Игнатьев персонаж в моей истории далеко не главный и даже, пожалуй, не второстепенный, а какой-то там фоновый, так что постараюсь не уделять ему слишком много времени.

— Ну что, — улыбающийся, свежевыбритый, с запахом одеколона «Шипр», появился он в палате в один из утренних часов, — поедешь со мной, Вовка?

— Куда? — раздражённо отозвался я, потому что в то время уже отчётливо понимал, что товарищам врачам доверять нельзя.

— В хорошее место, — улыбнулся он ещё шире. — Туда, где тебя ждут друзья.

Слабенький аргумент. Неужели психиатру с первого взгляда не понятно, что в друзьях я совершенно не нуждаюсь?

Видимо, он понял это, потому что тут же добавил с ещё одной, на этот раз какой-то странноватой и кривоватой улыбкой:

— Туда, где ты сможешь во всю мощь бороться с миром. И никого при этом не беспокоить.

Вторая фраза была сказана гораздо тише первой. Видимо, я не должен был обратить на неё особого внимания. Я и не обратил. Я и на первую фразу не обратил особого внимания — чего мне все эти фразы представителей враждебного мира? — но должен признать, что она меня несколько удивила и задела. По крайней мере, тем, что этот человек хоть и в общих чертах, но всё же представляет цель моего предназначения.

И я поехал.

Собственно говоря, выбора у меня не было.

Лишь с того дня, как я оказался в стенах психиатрической лечебницы для детей и подростков (которая официально называлась не так оскорбительно громко по отношению к подрастающему поколению, а вроде бы именовалась некой школой-интернатом для каких-то там особенных детей), лихорадочное мельтешение в моих мозгах, связанное с некорректным определением пространственно-временного континуума, в котором я имел честь пребывать, несколько улеглось, сознание со сбивчивости перешло в достаточно традиционный режим работы, восстановилась память и улеглись эмоции. Я снова стал способен фиксировать смену событий в последовательности, без провалов и всплесков. Улеглось — хотя до конца и не исчезло — бессильное возмущение перед коварной Силой, явившейся ко мне однажды и не желавшей пребывать во мне постоянно. Всё же я не терял надежды возродить её в себе.

Мне выдали бельё, полотенце и даже поношенные тапочки. Два куска мыла и зубную пасту с щёткой мне заранее передали родители. Они же подготовили мне синюю школьную форму: как им сообщили, при интернате существовала полноценная школа, и я, о счастье, ничего не потеряю в изучении курса одобренной министерством образования школьной программы для детей моего возраста. Так что я не нуждался ни в чём. Попросту говоря, я был абсолютно счастливым человеком.

Высокий и очень худой санитар, глядя на которого так и просилось определение «дистрофик», проводил меня до палаты. Санитар был крайне погружён в себя, что-то бормотал на ходу, совершал энергичные движения руками, объясняя отсутствующему собеседнику, как глубоко он ошибается, и не обращал на меня никакого внимания. Я плёлся за ним и с интересом оглядывался по сторонам. Иногда, то в коридоре, то в какой-либо одиноко растворённой двери, появлялось любопытное детское лицо. Я насчитал таких лиц штук шесть. Все они наводили на печальные размышления. Это были лица форменных дебилов. Нет, дебил это начальная стадия процесса отупения, этих особей, пожалуй, стоило назвать олигофренами или идиотами. Они были безнадёжны: пустые взгляды, не содержащие ни мысли, ни дуновения эмоции.

Перспектива превратиться в такое же растение несколько напугала меня, поэтому за все три с половиной минуты дороги до своей палаты я принялся лихорадочно прокручивать в голове возможные варианты побега. Я уже раз двадцать убежал из этого заведения, пока мы добрались до конечного пункта: через окно, через крышу, сквозь лаз в земле, на воздушном шаре и с помощью ковра-самолёта. Именно так бегство из интерната стало для меня с самых первых минут пребывания в нём навязчивой идеей. И это несмотря на то, что здесь я провёл весёленькое в самом прямом смысле слова время.

Наконец мы приблизились к заветной двери. Санитар, вспомнив наконец, что он кого-то сопровождает, нервно оглянулся, но, заметив меня в трёх метрах позади, успокоился. Ещё мгновение — и он распахнул передо мной врата в неизведанное.

Неизведанное встречало меня в количестве трёх душ. Души — по виду пацаны моего возраста или чуть постарше — сидели каждый на своей кровати и занимались умственным трудом. Один читал книгу, другой собирал из детского конструктора некую абстрактную фигуру, а третий раскладывал на коленях карточный пасьянс. Все трое, заслышав шум у двери, отвлеклись от своих дел и метнули в мою сторону этакие пытливые, но в целом достаточно равнодушные взгляды. В мгновение ока я пробежался по их лицам и понял…

Чёрт возьми, я понял, что попал к своим! Таких высокоинтеллектуальных и одухотворённых лиц я не видел никогда. Это были лица, на которых пылало Богоборчество, на которых застыл неистовый Протест, которые искрились Поиском и необходимостью Преображения окружающих сгустков действительности. Тотчас же мне стало ясно, что они преодолели похожую дорогу в это заведение, что они узники мятущейся совести, что они преобразователи мира, а точнее, его ниспровергатели и извечные враги.

Видимо, нечто подобное увидели во мне и они, потому что их лица, бывшие в первое мгновение весьма напряжёнными, вдруг просветлели, раскрылись и даже озарились лёгкими улыбками.

— Принимайте новенького, — бросил им санитар. — Если будут бить, — взглянул он выразительно на меня, — зови. Но лучше отбиваться самому.

Его предупреждения показались мне верхом глупости. Я знал, что никто меня здесь бить не будет.

Дверь захлопнулась за моей спиной, а я продолжал стоять, не двигаясь с места. Я видел в углу свободную кровать, которая явно предназначалась мне, но почему-то не решался сделать к ней положенные шаги.

Один из троицы, тот, который раскладывал пасьянс — почему-то тогда меня нисколько не удивило, что в режимном заведении ребёнку позволяют играть в карты — приподнялся с кровати, подошёл ко мне вплотную, окинул с головы до ног внимательным взглядом и спросил:

— Ты за добро или за зло?

— За зло, — не задумываясь, ответил я. — Более того, судя по всему, я и есть то самое зло, которое в этой, надо сказать, нелепой и весьма надуманной дихотомии является таким омерзительным элементом. Иначе за что меня отгородили от мира все эти добрые люди?

Парень многозначительно посмотрел на своих сокамерников, а потом уверенно и твёрдо протянул мне руку и представился:

— Гриша. Основатель и глава Церкви Рыгающего Иисуса.

Мог ли я знать тогда, что буквально через минуту стану архиепископом этой Церкви?

— Вова, — ответил я на рукопожатие. — Человек, разрушивший Чернобыльскую электростанцию.

— Добро пожаловать, — радушно улыбнулся Гриша. — Я так и подумал, что ты имеешь отношение к этому событию… Позволь поинтересоваться, — продолжал он, пытливо заглядывая в мои глаза. — Наверняка ты желаешь подробнее узнать, почему моя религиозная организация имеет такое странное название?

— Вообще-то нет, — ответил я. — Вроде бы всё понятно. Иисус в раю. Он жрёт и пьёт от пуза, он совокупляется с ангельскими девахами, а потому лишь сытно рыгает. Видимо, этого истинного Иисуса ты и хочешь донести до человечества.

— Вот это да! — воскликнул удивлённый Григорий. — Ты просто зришь в корень. Назначаю тебя архиепископом моей Церкви. Не вздумай отказываться.

По правде говоря, я всегда, с самого первого вздоха, совершённого в этой жизни, был настроен антиклерикально. Но, уяснив в мгновение ока, что Гришина Церковь — установление авангардное и радикальное, что оно преследует цели разрушения загнивших религиозных основ человеческого мировоззрения, а следовательно, низвержения и самого порядка вещей, породившего эти основы, а заодно осознав, что столь высокая должность может иметь для меня определённые преимущества невесть в каких ситуациях и раскладах, тотчас же согласился принять сан. Хлопнув меня по плечу, Григорий совершил мгновенный обряд посвящения, а затем познакомил меня с остальными обитателями палаты.

Одного из них, того, кто возился с конструктором, звали Славой.

— Это наш Колумб Запредельности, — дал ему краткую, но ёмкую характеристику Гриша. — Каждую ночь он уносится в один из антимиров и ведёт научные беседы с его обитателями.

— Я предпочитаю называться просто Славой, — с улыбкой пожал мою протянутую руку парень. — К чему все эти громкие титулы? Они актуальны лишь здесь, в этом ущербном и потерянном мире.

— Ты считаешь его ущербным? — переспросил с удовольствием я. — Так приятно это слышать. Так приятно знать, что кто-то думает так же, как я.

— Если б я так не думал, меня бы не упрятали сюда, — грустно объяснил Слава.

— Славик в отличие от нас, мясокостных, — объяснил Гриша некоторые интересные особенности атомного строения Колумба, — состоит из чистой энергии. Ему вовсе не требуется носить волшебный головной убор, чтобы становиться невидимым.

Фраза про головной убор была, судя по всему, шуткой, потому что Глава Церкви и другой пацан, забавлявшийся с книжкой — я наконец-то рассмотрел, что это была книга рассказов Виталия Бианки — коротко хохотнули. Слава поморщился.

— Помолчал бы уж, богопротивный поп, — бросил он усталый и неколкий упрёк Григорию. — Володя человек здесь новый, ему надо привыкнуть к нашим причудам.

— Вовка разрушил Чернобыльскую электростанцию, — объяснил ему Гриша. — Уж надо думать, он кое-что понимает в сакральных знаниях и может отличить клоуна от балерины…

Посчитав знакомство с Человеком-невидимкой законченным, я сделал шаг в сторону, но Слава приподнялся вдруг с кровати и с пытливо-требовательным выражением схватил меня за руку.

— Ты ощущаешь то же самое, что и я? — проницательно, потерянно и почти испуганно заглянул он в мои глаза. — Ты видишь то же самое?

— Нет, не думаю, — поспешил ответить я. Ответ получился скоропостижный, словно отговорка, но неправдой он не был. Я действительно не думал, что могу видеть и чувствовать то же, что и он. — Я прикован к мясу, и это тяготит меня. Я всего лишь учусь находить лазейки в его структуре.

Мой ответ понравился Колумбу. Он успокоился, просветлел и несколько извиняющимся тоном произнёс:

— Просто очень тяжело, почти невозможно будет однажды понять, что я не уникален.

— Ты уникален, — твёрдо заверил я его.

Третьего пацана звали Игорем. Он оказался Величайшим Писателем Всех Времён и Народов. Как объяснили мне мои новые друзья, он являлся автором нескольких блистательных романов, сонма умопомрачительных повестей и легиона сногсшибательных рассказов.

— Дашь почитать? — уважительно попросил я. — Интересно будет ознакомиться с твоим стилем и образом мыслей.

— С его стилем и образом мыслей ознакомиться вряд ли возможно, — объяснил мне Гриша. — Игорь никогда не записывает свои произведения на бумаге.

— Но почему же тогда он называет себя писателем? — удивился я.

— Писатели бывают нескольких видов, — на этот раз Игорь соизволил ответить мне сам. — Обыкновенные, талантливые и гениальные. Обыкновенные пишут произведения, стремятся их напечатать, и если это удаётся, считают себя состоявшимися людьми, гордятся фактом публикации и думают, что приобретают посредством этого вес и влияние в обществе. Талантливые писатели пишут произведения, но, внезапно осознав всю никчемность и тщету, с которой связаны попытки представить их бездарной и пресыщенной публике, безжалостно уничтожают свои работы. А гениальные писатели потому и являются гениальными, что читатели им не нужны вовсе, и они совсем не записывают произведения на бумаге. Вот как я. Они пишут их в собственных головах, душах, кишках и печени, они сами становятся произведениями, но, не проронив ни предложения, ни слова, ни даже звука, уносят их с собой к потусторонним берегам. Требуется огромное, попросту нечеловеческое мужество, чтобы решиться на такую форму творческого процесса. Я решился.

— Ну, всё-таки не совсем, — уточнил Гриша. — Игорёк всё-таки не вполне выполняет все пункты кодекса гениального писателя, впадает порой в тревожные состояния, именуемые в народе и даже в медицине припадками, и начинает проборматывать свои литературные труды. Они настолько необычны, что производят на всех слушателей тяжёлое и даже шокирующее впечатление. Поэтому его и поместили сюда.

— А Бианки — это так, — вдруг немного смутившись, застенчиво махнул рукой Игорь. — Единственная книга, которую я читаю. Почему-то она меня не раздражает. Загадка.

Наконец-то я расположился на отведённой мне кровати, несколько скрипучей, но в целом годной к исполнению своих обязанностей, попробовал отмерить вокруг неё торопливыми шагами беспокойные, кишевшие рассуждениями и фантазиями метры, умудрился даже почистить зубы у прикреплённого к стене напротив умывальника, а затем быстро и тихо погрузился в сон, не дождавшись вечернего обхода. Сон оказался удивительно глубоким и почти бестревожным.

Трусы и абсолют

Интернат для психически неадекватных людей на самом деле мало чем отличался от прочих интернатов и даже от обыкновенных школ. Основным занятием, которым предполагалось заниматься его обитателям, была, разумеется, учёба. Как и в обыкновенной средней общеобразовательной школе, на неё отводилось шесть дней в неделю. Программа тоже давалась достаточно традиционная, хотя и с определённой спецификой для соответствующего контингента. Впрочем, по той причине, что учителя в интернате не задерживались и ангажировать на учебную деятельность приходилось кого ни попадя, могу с почти стопроцентной уверенностью заявить, что учебная программа нашего интерната не отличалась от школьной ни на йоту. У тех случайных бедолаг, кого завлекали сюда повышенной зарплатой (на самую ничтожную и смехотворную малость по сравнению со среднестатистической), просто-напросто не было ни сил, ни желания, ни времени как бы то ни было переделывать программу под местные условия.

Более того, учителя почему-то искренне боялись обитателей интерната, боялись нас, всех этих милых ребят, отличавшихся от обыкновенных, нормальных и тем самых устраивающих гадкую действительность посредственностей школьного возраста лишь тем, что пытались отыскать пытливым умом какие-то выходы из окружающего мрака. Хорошо, я преувеличиваю: далеко не все были милыми и даже отнюдь не пытливыми, основную массу составляли как раз таки форменные дебилы, не способные не только к абстрактной мыслительной деятельности, но даже к поверхностному знакомству с таблицей умножения. Но, чёрт меня подери, эти дебилы обоих полов (да, да, у нас водились и мальчики, и девочки) были совершенно бестревожными и безобидными людьми, они тихо посапывали на уроках, лёжа на партах, стульях и на полу, вяло и безобидно перекидывались бумажными шариками и совершенно не мешали учителям талдычить свои никому не нужные уроки. За всё время пребывания в интернате я не помню ни одного буйного подростка, который пытался бы проявить по отношению к кому бы то ни было хоть малейшее дуновение насилия. Обитатели подросткового дурдома были тихи, аморфны и абсолютно безвредны. Все эти ужасы о детских домах, интернатах и прочих местах пребывания слабоумных, демонстрируемые нам неврастениками-кинематографистами — подлая ложь. Им платят, чтобы они внушали рядовым обывателям слабое подобие счастье: смотрите, вот эти сорвались в пропасть, они там, а ты ещё здесь, значит, радуйся, радуйся, сукин сын!

Единственным человеком, способным на насилие к окружающим, как я понял позднее, был я сам. Да, я был единственным, в ком бурлило достаточно злости, чтобы ударить ближнего по лицу рукой или даже ногой, причём без особого повода, в общем-то, просто так. К своей радости, гордости и прочим положительным проблескам подобного ряда имею честь заявить, что я ни разу, именно так — ни разу, никого в интернате не тронул пальцем. Почему-то я сразу понял, что слишком могущественен для того, чтобы обижать местных, быть может, в чём-то ущербных, но всё же чрезвычайно симпатичных обитателей.

Как я уже говорил, учителя здесь не держались, и на тот момент, когда в интернате появился я, а было это как раз в начале нового учебного года, собственно говоря, сентябрь это и был, настоящими учителями здесь значились лишь два человека: Александр Сергеевич Мошонкин (видит бог, никому даже в голову не приходило обстебать его неблагозвучную фамилию), мужчина лет пятидесяти, перекати-поле, дважды, насколько стало нам известно, бывший в матримониальных отношениях, имевший от этих браков троих детей, но по причине частого злоупотребления алкоголем вынужденный попрощаться и с первой, и со второй своими семьями, а также с парой дюжин рабочих мест, связанных как с преподавательской деятельностью, так и вовсе не связанных с нею — он отвечал за все дисциплины, которые именовались точными, то есть математику, физику, химию и всё такое прочее; и Елена Марковна Басовая, женщина тридцати пяти лет (выглядевшая временами значительно старше, а временами необычайно моложе, загадку этих преображений мне так и не удалось раскрыть), абсолютно одинокая, замужем ни разу не числившаяся, по всей видимости, даже не вкусившая сомнительной прелести плотской любви, то есть, попросту говоря, бывшая девственницей, детей, друзей, подруг и даже близких родственников не имевшая и по этой причине однажды решившая, что обычная школа (кроме как училкой она, разумеется, стать никем больше не могла) не для неё, а ей необходимо служение Высшей, пусть чрезвычайно смутной, неясной, но всё же Идее в школе для придурков — она отвечала за все гуманитарные предметы: литературу, русский и иностранные языки, историю и ещё чего-то такое же. Физкультуру и труд заставили вести санитара, не того, кто провожал меня до дверей палаты, а другого (но они, надо сказать, чрезвычайно походили друг на друга — а было их в заведении всего два — отчего их постоянно путали). Звали санитара-учителя вроде бы Пашей, второго санитара, моего проводника, насколько мне помнится, вроде бы Сеней — в общем-то, несмотря на то, что видеть их приходилось каждый день, мы особо с ними не общались. Как-то не тянуло.

Роль четвёртого и последнего учителя в списке преподавательского состава интерната исполнял главный врач, армянин по национальности, Ашот Тигранович Епископян. Фамилия эта особенно не нравилась нашему священнослужителю, отдавшему душу свою светлому образу Рыгающего Иисуса, Григорию. Он внутренне воспринимал её как вызов собственной личности. Епископян вёл — ну, скажем, как бы вёл — один-единственный предмет, почему-то предметом этим была география. Я до сих пор не пойму, кто придумал такой нелепый расклад, при котором этот достаточно умный и даже вроде бы талантливый в своём деле, но весьма ограниченный в общемировых познаниях (скажем честно) представитель армянской диаспоры на территории Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, кроме Ленинакана и Еревана географических названий не знавший в принципе, вдруг был задействован в качестве географа. Впрочем, возмущения мои на этом придётся оборвать, потому что кроме двух неоконченных уроков за несколько лет, проведённых в лечебнице, других действ, связанных с преподаванием географии, я за ним не помню. Практически не помню я его и в других ипостасях: иногда он заходил к нам в палату, совершая обход, но никогда никого не осматривал, лишь бегло заглядывал нам в глаза и тут же, видимо удостоверившись, что критических превышений в отрицании действительности мы не демонстрировали, торопливо ретировался. В кабинет к нему мне ни разу заходить не приходилось (о чём я, разумеется, и не думаю жалеть), да и вообще общаться с ним по большому счёту не довелось, кроме одного случая, о котором речь пойдёт ниже. Да и та пара фраз, которыми он одарил меня при том скорбно-эмоциональном моменте, даже слабым подобием общения назвать трудно. Он был каким-то летящим, этот главврач Епископян, вечно погружённым в себя, о чём-то думающим, что-то прикидывающим, потому на нас, досадное недоразумение, как и на прочий персонал интерната, недоразумение ещё более досадное, внимание предпочитал не обращать. Сейчас я вспоминаю, что мы, знавшие всё и вся про всех работников нашего заведения, абсолютно нечего не знали о его личной жизни. Наверное, это произошло оттого, что ничего знать о нём мы в общем-то и не хотели. Если человек не пытается нам надоедать, зачем же мы будем предпринимать какие-то попытки проявить к нему интерес?

Контингент подростков-дебилов насчитывал все школьные возрасты — от первого до десятого класса. Всего же нас набиралось, по крайней мере, способных к учебной деятельности, человек тридцать — да, совсем немного. Как раз один школьный класс. Был ещё десяток неспособных — они либо лежали, не поднимаясь с постели, либо просто передвигались из угла в угол — сущие растения. Интернат был, как видите, достаточно небольшим как по численности подопечных, так и по занимаемой площади заведением. В этом же здании, на разных его этажах, располагались гастроэнтерологическое отделение городской больницы номер три, детская стоматологическая поликлиника, травматологический пункт, а одно время — впрочем, недолго, по причине ремонта основного здания — даже и роддом.

Для каждого возраста школьников учителей никто подбирать не собирался — это было просто-напросто неосуществимо, а потому преподавание велось для всех сразу, как в сельских школах после революции: за этой партой первоклашки, за той — второклассники и так далее. На практике же все придурки регулярно смешивались, рассаживаясь так, как им заблагорассудится, и учителя даже не думали преподавать отдельным партам разные вещи. Учитель просто приходил в класс и давал, как мог и хотел, урок. Сначала это мог быть урок природоведения для третьего класса, а потом, сразу за ним, урок алгебры и начал анализа за десятый класс. Совершенно не собираюсь метать критические стрелы в эту методику и даже считаю её абсолютно революционной и крайне необходимой для повсеместного использования на территории нашей страны и всей планеты Земля. Судите сами, за несколько лет я прошёл, хоть и бегло, всю школьную программу, успев выучить как то, что ожидало меня лишь лет через пять лет, так и повторить то, что изучал несколько лет назад. Знания в черепушке остались объёмные, яркие и что самое главное — формирующие целостную и непрерывную череду взаимосвязей и сообщающихся истин о науке как таковой и предметах её исследований. Я искренне благодарен людям, придумавшим эту систему, за твёрдые и не забытые по сей день знания.

Уроки Елены Марковны являлись для нас сущим праздником и отдохновением души. Эта закомплексованная и нелепая женщина в очках непременно добиралась в интернат в расстроенных чувствах: ей обязательно кто-то наступал на ногу в троллейбусе, нехорошо и явно с желанием сглазить сверлил неистовым взглядом тонко ощущающий мировую материю затылок, либо же нарочно шёл навстречу по той же стороне дороги, что и она, отчего постоянно возникали нелепые ситуации метаний, когда никто из двух встретившихся в неурочном месте и в неурочное время бедолаг несколько напряжённых секунд никак не мог обойти своего визави. Эти ситуации наводили Басовую на глубокие и жутко депрессивные размышления о царившей вокруг несправедливости, о чёрствости души человеческой и о лживой природе главенствующего на этой планете вида, именуемого для конспирации на мёртвом латинском языке Homo Sapiens. Размышления эти, должен я заметить, были в общем и целом верными, правильными и очищающе-благостными. Я сам вырос и развился из подобных сиюминутных и вроде бы абсолютно ничтожных раздумий над ещё более сиюминутными и ничтожными ситуациями. Проблема состояла лишь в том, что слабая и какая-то искривлённая натура этой несчастной женщины трактовала их исключительно в истерично-плаксивом ключе, не делая и, судя по всему, даже не пытаясь сделать мало-мальски честные выводы о мире и своём в нём месте. То есть выводы, которые побуждали бы к борьбе, к сопротивлению, ну, или хотя бы к каким-то ментальным попыткам отторжения лживой реальности. Нет, Елена Марковна тихо плыла по течению в сторону неизбежной и чудовищно страшной для такого типа людей старости и, насколько я мог судить, даже отчаялась цепляться за надежды, за их подобия и даже за фантомы их подобий.

Войдя в класс (под него была приспособлена одна из пришедших в аварийное состояние палат с протекающим потолком и здоровенными щелями в стенах), она неизбежно краснела, дико смущалась и, едва приблизившись к учительской парте и положив на неё сумку, начинала машинально себя ощупывать, словно бы не понимая, где она находится и не в собственный ли сон затянули её зловредные силы зла, которые всегда были к ней немилостивы. Дебилы сидели тихо и молча ждали, когда учительница придёт в себя. Через пару минут ей это действительно удавалось — она доставала из сумки учебник и общую тетрадь с ручкой, судорожно поправляла очки на переносице, начинала, почти заикаясь, говорить и совершать необходимые для подобного рода общения движения.

Я ощущал все её переживания острейшим и болезненным образом, я видел в ней родственную душу. Я понимал, что мы происходили из тех же впадин жизни, их тех же затемненных её областей, из той же потерянности. Мне хотелось приблизиться к ней, обнять за плечи, погладить по голове и даже пойти на принципиальную ложь, попытавшись утешить её словами о том, что в этом мире всё не так уж и плохо, что просто нужно найти необходимую точку равновесия, что жить можно с удовлетворением, что счастье приходит к нам рано или поздно — увы, подобные слова являлись для меня слишком откровенной неправдой, чтобы на них могла решиться моя болезненно честная по отношению к самому себе сущность. Я был крепок, я был стоек, я был жесток — я никак не мог в утеху сиюминутной слабости перечеркнуть в себе стройную и холодную Истину, да и себя самого вместе с ней. Я не мог позволить себе жалость. Жалость — это самое ничтожное из всего конгломерата эмоций, бурлящих в молекулярной структуре этой Вселенной. Похоже, нечто подобное ощущали и мои собратья-дебилы, даже самые безнадежные из них, даже самые тупые.

Слава несуществующему богу, что состояние это никогда не продолжалось больше нескольких мимолётных минут и всегда улетучивалось. Елена Марковна осваивалась, голос её твердел, она начинала объяснять тему урока, задавала вопросы и даже порой повышала голос на своих нерадивых учеников, большинство из которых, по правде говоря, ни разу не соблаговолило предпринять и малейшую попытку к изучению её предметов. Наша продвинутая четвёрка отвечала на вопросы, стремилась вступить в дискуссии и мыслительные спекуляции. Забивать на учёбу в интернате я уже не стремился: ситуация изменилась, теперь Протестом стало не игнорирование учёбы, а её осуществление. Иногда к нам присоединялась пара-тройка девчонок с задних парт, но в силу своей истинной, а не мнимой умственной ограниченности они быстро сходили с дистанции и облегчённо принимались смотреть в окно, из которого, на их счастье, виднелись ветки деревьев, а иногда — располагавшиеся на них птицы.

Все, даже самые клинические придурки, понимали, что проблема у Басовой, по большому счёту, одна-единственная — отсутствие хорошего траха. Великий Писатель Игорь однажды рассказал мне, что не раз подумывал (как и я, чёрт возьми, как и я!) предложить застенчивой учительнице — естественно, в самых благих и исключительно лечебных целях — несколько сеансов мимолётного, дружеского, ни к чему не обязывающего секса, но всякий раз обламывался. Видимо, по тем же самым причинам, что и я, не желая открывать створки своей личности перед коварной и непредсказуемой жалостью.

Тем не менее эротика в отношениях между Басовой и нами, придурками, присутствовала. Выражалась она в абсолютно прелестных, просто-таки карнавальных формах. Пару раз в неделю кто-то из не шибко отсталых, но и не особо блиставших умом пациентов, сидящих где-то на последних партах, выкрикивал в скрипящую гниющим деревом стульев и парт пустоту одно-единственное слово: «Трусы!» Происходило это обычно в самом конце урока. Елена Марковна вздрагивала, раскрывала и без того выпученные глаза во всю свою незавидную ширь, моментально краснела и как бы этак судорожно сжималась.

— Трусы! — снова раздавался чей-то голос, уже другой.

— Трусы! — вторил ему третий. — Хотим увидеть трусы!

Басовая нервно и жалостливо потирала друг о дружку ладони.

— Ну, я даже не знаю… — смущённо произносила она.

— Ну, Елена Марковна! — начинал просить кто-то из девочек. — Ну пожалуйста! Ну покажите!

От волнения Басовая снимала очки и лихорадочно бросала их на учительский стол.

— На вас в прошлый раз такие интересные были!.. — не унимались девочки. — Нам очень понравились.

— Действительно?! — искренне удивлялась женщина.

— Просим! — начинал кричать хор из двух-трёх голосов, тут же возраставший до всех присутствующих. — Про-сим!!! Про-сим!!! Про-сим!!!

Придурки, в их числе и я, хлопали в ладони, подбадривая смущённую учительницу, взгляды их оживлялись, кровь начинала пульсировать по артериям веселее. Все знали, что Басовая не сможет отказать. После нескольких убедительных и громогласных просьб она выходила из-за парты, вставала так, чтобы её могли увидеть все, и, неторопливо, испуганно-трепетно смакуя каждое мгновение, задирала до пояса юбку. Нашему взору открывались её симпатичные трусики — готов биться об заклад, что она действительно понимала кое-что в ношении трусов, они непременно бывали чудо как хороши и возбуждающи. Два раза подряд не повторялся ни цвет, ни фасон. Иногда это могли быть белые кружевные панталончики, иногда — голубенькие короткие и тугие миниатюрные плавки, чрезвычайно плотно и соблазнительно облегавшие её нетронутые бёдра, а порой Елена Марковна могла порадовать нас и вызывающе ярко-красными и отчаянно сексуальными трусиками-танга (явно западного производства, потому что советская промышленность на такое бесстыдство ещё не отважилась), придуманными исключительно для того, чтобы быть сорванными во время любовных утех сильными и трепетными руками любовника.

Неизменно стриптиз учительницы заканчивался бурей аплодисментов. Смущённая, но и чрезвычайно польщённая таким пикантным вниманием к собственной персоне, Басовая оправлялась домой повеселевшая и похорошевшая. В эти быстротечные минуты она наконец-то ощущала себя женщиной.

Учитель Мошонкин, тот самый, который Александр Сергеевич, при ближайшем рассмотрении оказался доморощенным спивающимся философом — в те дни, когда он приходил на работу выпимши, что происходило регулярно, он предпочитал заводить с нами глубокомысленные разговоры о сущности мироздания и человеческой натуры. В дни же, когда ему удавалось предстать перед нашими очами трезвым, он, как все пьяницы, становился злым, критически оценивал своё местоположение в жизни, вспоминал нелепые эпизоды на уроках — многочисленные падения, двусмысленные высказывания, незастёгнутую ширинку и всё такое прочее — что могло бы, по его трезвому взбудораженному мнению, быть истолковано нами, учениками, как его полное и бесповоротное унижение, и принимался впаривать нам какие-либо формулы из высшей математики. Придурки, не имевшие ни сил, ни таланта и даже ни малейшего желания воспринимать из чьих бы то ни было уст обыкновенную таблицу умножения, а не что-то там этакое из математических дебрей, подобные формулы игнорировали неподдельно тупым, искромётным молчанием. Пытаясь бороться с ним, Мошонкин ходил по рядам и раздавал ученикам подзатыльники, отлично зная, что ни малейшего эффекта такие меры не возымеют. Мы дико ненавидели этого усатого сморщенного дядьку в дни его озлобленной трезвости.

Впрочем, почти ни один такой день трезвым он всё же не заканчивал. На втором, третьем, ну, или на худой конец четвёртом уроке — он вёл их подряд несколько, благо предметов преподавал кучу — ему всё же удавалось где-то раздобыть выпивку, несмотря на якобы царивший в интернате строжайший режим, и она — истина в вине! — возвращала его в благодушное, миролюбивое и болтливое состояние. Таким он нам нравился куда больше. Его взгляды на жизнь хоть и не были вопиюще приземлены и банальны — некоторая оригинальность в них всё же присутствовала — но в целом за пределы очерченных обществом условностей и табу не выходили. Тем не менее потрепаться с ним было занятно.

— Вот скажи мне, Распутин, — останавливался он у парты, за которой мы сидели вдвоём с Гришей, и, хитро улыбаясь, дышал на нас сладковатым перегаром, — что в твоём понимании есть Абсолют?

У Гриши на самом деле была такая фамилия, она чёрным по грязно-белому значилась в его свидетельстве о рождении.

Гриша только и ждал подобного вопроса. Он был рождён, чтобы вести разговоры об Абсолюте. Именно за них его оградили от здорового и разумного общества.

— Господу помолясь, приступим, — торжественно выдыхал он воздух из искрящих огнём религиозного пафоса лёгких. — Прежде чем приступить к осмыслению Абсолюта, — говорил он, — я желал бы себя и всех вас, о мои мятущиеся други, настроить на несколько другой лад, пустить по немного иной тропке, поселить в вас слегка чужеродную эмоцию, попросту говоря, задать простой, но непонятный вопрос: «Не есть ли умственная конструкция, формирующая пространство для попыток осознания сущности Абсолюта, сама по себе констатацией отсутствия этого Абсолюта?»

— Не скажи, не скажи, — тут же возражал довольно улыбающийся Мошонкин. — Что за связь может существовать между мной, несчастным смертным, и всемогущим Абсолютом, которая может помешать ему быть существующим и здравствующим? Я, да как и ты, мы слишком ничтожны, чтобы причинять какие-либо неудобства Абсолюту.

— Сдаётся мне, уважаемый профессор (такое обращение жутко льстило учителю, он тотчас же представлял себя возвышающимся из-за кафедры лекционного зала физико-математического факультета Московского университета, куда он когда-то раза три или четыре безуспешно поступал), — с достоинством парировал реплику Мошонкина Гриша, — что вы идентифицируете с Абсолютом некое существо, именуемое Богом, причём в самом примитивном, мультипликационно-нелепом его понимании, как некую могущественную сущность, которая восседает где-то там, в параллельных материях, и контролирует все остальные, слабые и никчемные существа, тех же людей, к примеру. То есть, по-вашему, вы с Абсолютом две единицы мироздания, просто одна влиятельная, а другая — уморительно ничтожная, и отношения ваши строятся, как в пошлых учебниках отечественной психологии, по субъект-объекному принципу. То есть неким образом более могущественное существо, именуемое Абсолютом, оказывает непрерывное влияние на более примитивное существо, хорошо всем известное под именем Александра Сергеевича Мошонкина. А то, в свою очередь, не имея возможности сопротивляться этому влиянию, может, однако, заниматься рассуждениями и всякими прочими осмыслениями, представлениями и умозаключениями о его телесно-духовной форме и конечном предназначении в причинности. Однако я вижу картину по-другому. Абсолют, вообрази я себе его реальным, представился бы мне универсальным вместилищем всей суммы мировых наработок во всех без исключения сферах — от материальных до ментальных. И что же тогда вылезает наружу из всего этого? А из всего этого наружу лезет простая мысль, что я, ты, он и она, вся наша и не наша дружная и недружная семья, все мы и должны быть проявлением этого самого Абсолюта, а попросту говоря — его неотделимой частью. Мы и есть Абсолют, заявляю я во всеуслышание! И вот представьте себе ситуацию, при которой часть целого, занимаясь бессмысленным осмыслением всего этого самого целого, то есть и самого себя, вдруг вольно или невольно начинает отделять себя от всей величественной и непреходящей цельности, а значит, попросту разрушать её — пусть не материально, но на уровне осознания, а как мы с вами знаем или желаем знать, именно на этом уровне и складывается во Вселенной всё сущее. Итак, часть, а вслед за ней миллиарды триллионов других частей отделили себя от целого пирога одним лишь мыслительным усилием. Вы можете возразить, что Абсолют не перестанет быть от этого Абсолютом, но тогда я отвечу вам, что такая конструкция, как Абсолют, может существовать лишь в ауре слепой веры, лишь так рычаги и шестерёнки её конструкции придут в действие. А если же веры нет, если каждая из частей отделилась и прокляла целое, другие части и саму себя вместе с ними, то значит, всё в этом мире бессмысленно, и в то же самое время это значит, что никого Абсолюта не может быть и в помине, потому что Абсолют это и есть смысл. Это и есть Смысл, — поднял он палец вверх, — говорю я вам, ибо что же ещё другое может быть Абсолютом, кроме как вполне понятный каждой молекуле, реальный и осознаваемый Смысл, который и сцепляет истинной мотивацией всё, что существует в этом мире.

«Чёрт возьми! — восхитился я. — Да это же и есть то самое доказательство отсутствия объективного мира. Меня нет, вас нет, ничего нет, потому что нет Смысла».

— Ты хочешь сказать, — удовлетворённо блестел пьяненькими глазами Мошонкин, — что Смысл должен быть понятен каждой молекуле?

— Именно так, — подтвердил Распутин.

— А если нет Смысла, то есть если он непонятен каждой молекуле — значит, ничего нет в принципе?

— В принципе, — кивнул Гриша.

— Но как же ты тогда объяснишь мне то, что я мыслю и осознаю себя? Что я вижу и чувствую? Что слышу и даже сру?

— Этому может быть множество объяснений, — вступил в разговор я. — С чего вы вдруг решили, что ваши мысли и осознания объективны? Каким инструментом можно определить это? Почему бы не предположить, что ваши мысли, ощущения и осознания предложены вам извне?

— А-а! — отмахнулся с кривой усмешкой Мошонкин. — Опять теории заговора. На этот раз во вселенском масштабе. Сколько я их переслушал за пятьдесят два года своей бессмысленной жизни! А сколько сам передумал и перефантазировал! Я могу, теоретически конечно, предположить, что мои мысли необъективны, что они насаждаются извне — хотя тут же возникает резонный вопрос «Кем?», уж не тем ли самым отсутствующим по вашим предположениям Абсолютом? — что мой мозг вовсе не имеет способности отражать объективную реальность, что всё вокруг — это химера, но как же быть, скажите мне на милость, с процессом калоотделения? Как быть с ним? Что, мне каждый раз снятся эти кучи говна?

Аргумент был весомым. Моя куча говна, та самая, что вывела меня из состояния равновесия и дрёмы, была самая что ни на есть значимая и реальная. Иначе как бы я осознал на её фоне нереальность всего остального? В общем, я почувствовал в этот момент, что пока слабоват для философских дискуссий, что могу быть легко пойман на противоречии более опытным и нахрапистым противником и что надо это упущение как-то исправлять.

— Мне кажется, — всё же продолжал я, уже совершенно не рассчитывая на убедительность своих аргументов, — что одним из доказательств отсутствия объективной реальности может служить фактор времени.

— Ну-ка, ну-ка! — заинтересованно перевёл на меня потухший было взгляд слезящихся глаз Александр Сергеевич.

— Вот посмотрите, — принялся развивать я своё понимание проблемы, — время говорит нам о том, что раз что-то было создано, оно непременно когда-то исчезнет. Исчезнет всё: мы с вами, наша Земля, сама Вселенная, если верить, конечно, этой сомнительной теории Большого Взрыва, а раз что-то исчезнет, то с позиций Абсолютного Времени — ведь мы говорим сейчас об Абсолюте, значит, именно эту категорию должны рассматривать в качестве мерила времени, которое единственное существует как данность — ничего не было и в помине. Разве упомнить Абсолютному Времени какого-то Александра Сергеевича Мошонкина с какой-то планеты Земля, существовавшей в какой-то одной из бесчисленного множества вселенных, то и дело вспыхивающих и гаснущих? Что для Абсолютного Времени такой Мошонкин? Тлен, пустота, ничто.

Прежде чем ответить, Александр Сергеевич присел за свой стол и отхлебнул из бутылки, завёрнутой в газету «Гудок», которую, по моему малолетнему впечатлению, покупали исключительно из-за кроссвордов (ну кому в здравом уме интересны вопросы функционирования советских железных дорог?), некую горячительную жидкость.

— Этот довод неплох, — похвалил он меня. — И даже убедителен. Но при всём при этом он не отменяет категории Абсолюта, а наоборот, возводит её на совершенно уникальный пьедестал. Получается, что Абсолют — это время.

— Я не согласен, — подал голос Слава, Колумб Запредельности. — Я не согласен с тем, что вы ставите время в положение Абсолюта. С чего вы, собственно, взяли, что оно вообще существует, это самое время?

— Ну как же, — искренне удивился Мошонкин. — А как же смена дней, лет? Смена эпох? Ведь ты не будешь спорить с тем, что живёшь не в Древнем Египте, а в счастливом Советском Союзе? Значит, пара тысячелетий всё же убежала куда-то.

— Почему же не поспорить? — не сдавался Колумб. — Во-первых, я совершенно не уверен в существовании Древнего Египта. А также Древней Греции и Древнего Рима. По моему глубокому убеждению — это чистой воды исторический бред. Они придуманы в более поздние времена как некий благостный ориентир, на который стоит оглядываться для подстёгивания колёс прогресса. А может, они придуманы просто от глупости. Но сейчас речь не об этом, не буду углубляться в эту тему. Речь о том, что, говоря о времени, мы приходим к выводу, что обязаны трактовать его не просто как смену событий, дней и лет, а как некую почти материальную субстанцию, существующую помимо человеческой и чьей бы то ни было воли. Насколько мне известно, именно так она и трактуется в вашей любимой физике. Но если принять существование времени именно в таком качестве, то тут же возникает множество проблем, связанных с присутствием в её поле материи. Задумайтесь хорошенько, представьте эти две субстанции во всей своей безбрежности, прочувствуйте структуру их ткани, и вы придёте к выводу, что они не могут существовать друг в друге. Время никогда и ни при каких обстоятельствах не смогло бы породить материю, даже на самую ничтожную долю мгновения. Я понимаю, что с позиции Абсолютного Времени, о котором вы сейчас говорили, даже одна доля мгновения может вместить в себя существование бесчисленного количества вселенных, но время даже на эту долю ничтожного мгновения не смогло бы удержать в себе существование материи. Время, как я могу его вообразить себе, — это безжалостный молох, это Абсолютное Ничто, это сама великая и безбрежная Пустота. Только представьте на минуту его сущность, и вам станет ясно, что я прав. Впрочем, как вы видите, я тоже пришёл к определению Абсолюта — на радость ли вам или к огорчению. Абсолютом у меня получилось опять-таки отсутствие. Ничто. Пустота. Но я всё же воздерживаюсь от признания этих звучных слов Абсолютом, потому что если допустить, что Ничто — это данность, и оно при этом Абсолют, то тут же начнётся безудержная череда допусков о том, что при существовании Ничто неизбежно должна возникнуть дихотомия, отражение, противоречие и соответственно — родиться Нечто, или Кое-что, или Чего-то Такое.

Колумб на секунду задумался.

— Хотя это допущение вполне доказательным образом укладывается в возникновение мира, меня и вас. В общем, я ещё должен подумать над построенной мной конструкцией и развить представляющиеся мне на данный момент тупиками ответвления в её структуре.

— Теория имеет право на существование, — тяжело выговорил успевший ещё раз — и достаточно обильно — отхлебнуть из сосуда, скрываемого уважаемой газетой советских железнодорожников, Александр Сергеевич. — Только сдаётся мне, Черемыслов (такую фамилию носил наш Колумб), что все эти возможные допущения возникают в ней именно оттого, что она сама — одно большое допущение и зиждется не на каких-то объективных наблюдениях и ощущениях, а сугубо от большого, но шарахающегося и развивающегося в целом как-то кривовато ума. Прошу считать, — попытался он улыбнуться Славе, — мою последнюю фразу комплиментом.

Пришла очередь высказать свои соображения по обсуждаемой проблеме и Великому Писателю Игорю. Заранее сообщаю (потому что не помню, обращался ли к нему во время воспроизводимой мной дискуссии Мошонкин по фамилии), что его фамилия была Заворожин. Сам он предпочитал рассматривать её происхождение от каких-то колдунов, проживавших на просторах Среднерусской возвышенности, — мол, ворожить, ворожба, — но его одноклассники по средней школе, где он учился до интерната, склонны были думать по-другому, дразня ранимого писателя, отказывающего записывать свои произведения на бумаге, на магнитофонной ленте и даже вообще, как я понимаю, заключать их во все эти лживые и переменчивые слова, дразня его выражениями, в которых так или иначе присутствовали девиации от слова «рожа». Интернат оказался местом, где Игоря наконец-то избавили от этого идиотского преследования.

Все свои соображения он высказал в традиционном для себя ключе: как истинный бунтарь против слов, а соответственно и смыслов, вкладываемых в них, он попытался убедить нас в тщетности самих попыток конструирования определений Абсолюта.

— Абсолют, если он и возможен в природе, — говорил он, — только тогда и станет Абсолютом, если ему невозможно будет подобрать определение. Ну что это, право слово, за Абсолют, если его можно недоразвитым человеческим умом поместить в буквенно-смысловой контейнер и заставить там барахтаться на радость всем остальным любителям придумывания определений и допущений. Абсолют неизменно должен ускользать от определений. Если вы назвали Абсолютом время, то в следующее же мгновение это самое время — вполне вероятно действительно являвшееся самым настоящим Абсолютом на протяжении пары-тройки триллионов лет — моментально перестанет быть таковым. Если вы нарекаете Абсолютом пустоту, то и она моментально ускользает из-под этого колпака. Даже если я заявлю вам сейчас, что Абсолют — это и есть Неопределимое, то тотчас же это понятие — Неопределимое — перестанет быть Абсолютом. Абсолют — это то, чего нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах назвать. Это вечно ускользающее от определений понятие. Возможно, его нельзя обозначить определением в силу убогости человеческого ума, а возможно, и по причине его окончательного и бесповоротного отсутствия. В конце концов, давайте всё же согласимся с тем, что без Абсолюта, по крайней мере, без его натужных определений, нам будет житься гораздо спокойнее и безопаснее. По крайней мере, никто из когорты таких славных малых, как мы, не сможет покуситься на его целостность.

Дискуссию об Абсолюте можно было считать законченной, но высказаться в ней вдруг возжелали и некоторые другие собратья-придурки. Красноречием и витиеватостью суждений они не обладали.

Первым взял слово — о чём его никто не просил, а даже, наоборот, постоянно сдерживал — цыган Яша. Цыган Яша был действительно цыганом и действительно Яшей. Он очень гордился совпадением имени и национальности с героем фильма «Неуловимые мстители» и был, по правде сказать, весьма похож внешне на актёра, сыгравшего эту роль. Как все цыгане, Яша пел и плясал, причём, как правило, одну и ту же песню: «Спрячь за высоким забором кого-то там». Почему-то ему позволяли иметь в палате гитару и носить красную рубаху. Краем уха я слышал, что в первые месяцы Епископян запрещал ему эти вольности, но Яша придумал эффективный способ борьбы за свои права — он орал дурью и с разбегу врезался головой в стену. За возможную гибель пациента Епископяна по головке бы не погладили, поэтому он махнул на Яшу рукой.

Яша был воплощённой стихией цыганской свободы. Именно за эту стихию его и упекли в интернат. Ему непременно требовались празднества, куражи, песни и пляски. Так как в интернате они не позволялись, а Яша кроме игры на гитаре желал и искромётных попоек с бабами и забавами, отчего регулярно напивался, частенько санитарам приходилось привязывать его к кровати. Слава богу, что палата его располагалась в другом конце коридора и его еженощные гуляния беспокоили нас меньше остальных. Впрочем, на самом деле Яша был славным малым, и всё его неадекватное поведение шло исключительно от страха одиночества. Епископян его этим и пугал: вот, мол, разойдёшься не на шутку, я тебя в одиночную палату закрою. Яша после этих угроз непременно успокаивался.

Он заявил следующее:

— Пусть вы дураком меня сочтёте или, ещё того хуже, душевнобольным, но я вам просто скажу: единственный известный мне Абсолют — это сорт водки.

(Сразу же возражу всезнаистым товарищам, которые уже начинают в этом месте возмущаться, что, мол, какой «Абсолют» мог быть в советские времена — он в России только с приходом капитализма появился: мог, да и был. Не в массовой продаже, из-за бугра и подпольно, но и советские люди его на вкус пробовали.)

— О-о! — обрадовался Мошонкин. — Наконец-то кто-то дельную вещь сказал.

— А других абсолютов я не знаю, да и знать не желаю. Разрешите песню спеть.

— Не надо, Яша, не надо, — осадил его мягко Александр Сергеевич.

— А выпить позволите? Вашего.

— Это не «Абсолют», — нашёлся с ответом учитель. — Да и нельзя тебе.

Рубаха-парень Яша с моментально погрустневшими глазами, такими безбрежно скорбными, что плакать хотелось, затих и уселся на своё место.

Следующей слово взяла Книгочея Танечка. Её случай был гораздо тривиальнее — Танечку сочли дурой за безудержное пристрастие к чтению книг. Выдающаяся вперёд верхняя челюсть, отчего Танечка выглядела действительно как нездоровый человек, а говорила с какой-то немыслимой шепелявостью, могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не меня. Человечество, пропагандирующее чтение как показатель развития умственных способностей, почему-то отказывалось принимать людей слегка превосходивших среднестатистическую норму поглощения книжных страниц. Я готов признать за прочими обитателями нашего интерната, и за собой в том числе, определённые отклонения от того, что считалось праведными людьми нормой, но в Танечке я не видел ни малейших искажений. Она была абсолютно — раз речь идёт об Абсолюте, то лучше определения не придумать — просто абсолютно нормальна. Она перелопатила за свою недолгую жизнь огромное количество книг и, к своему счастью, почти все тут же забывала. В интернате к ней относились с демонстративным безразличием и лишь Великий Писатель Игорь испытывал к ней более сильную гамму чувств, колебавшуюся от полного и безоговорочного презрения до безграничный, какой-то надрывной даже жалости.

— А вот я читала, я читала, — зашепелявила и забрызгала слюнями Книгочея Танечка, — что в африканских племенах девочкам при достижении определённого возраста отрезают клитор, а ещё я читала, что клитор — это такой важный орган, без которого невозможна полноценная сексуальная жизнь женщины, но почему-то у себя я не могу найти никакого клитора, и вот задумываюсь порой, уж не в Африке ли я родилась и была привезена в Советский Союз незаконно?

Обычно Танечку молча выслушивали и продолжали заниматься своими делами, но Мошонкин на этот раз высказался резковато:

— Ну и какое отношение это имеет к Абсолюту?

Танечка дико засмущалась, покраснела, а так как учительская фраза сопровождалась смешками класса, попыталась слиться, в целом безуспешно, с поверхностью парты.

— Абсолют существует только на уровне ощущений, — запульнула вдруг в пространство класса неожиданно разумную фразу Шлюшка Света. Да, именно так её все называли, причём не только за глаза, но и в глаза. Она ничуть не обижалась, ибо гордилась тем, что занималась проституцией. Я её как-то побаивался — она была слишком красивой и высокомерной, смотрела на мир глазами светской дамы и окружающих оценивала исключительно по материальной составляющей. Естественно, врачи и преподаватели выглядели в её серо-зелёных, без дураков симпатичных глазках куда более привлекательными, чем собратья-придурки. Я знал, что кое-кто из них занимался с ней, как говорят сейчас, любовью, причём не особо таясь. Нам же Света категорически не давала, а лишь иногда, в минуты неопределённого настроения, позволяла трогать за интимные места. Шлюшка Света то и дело впадала в тяжелейшие депрессии, которые продолжались практически без перерывов и выражались в безудержном сосании пальца. На момент, когда происходила дискуссия об Абсолюте, депрессия Шлюшки Светы находилась, судя по всему, не в очень глубокой стадии, потому что у неё хватило сил вытащить палец изо рта и произнести несколько, как сейчас говорят, продвинутых фраз. — Приятный мужчина, интимная близость, страстная нега — вот что такое Абсолют. А не то, что вы тут напридумывали.

— Браво! — поаплодировал, облизнувшись на Свету, Александр Сергеевич. — Предлагаю именно это определение Абсолюта признать на сегодня окончательным.

Урок завершился, и минут на десять Светина депрессия улетучилась.

Скрытые смыслы Перестройки

Время быстро бежит. Говорят, после сорока даже не успеваешь считать года. Быстро оно бежит и в детстве — года считать успеваешь, но удивления от того, как скоро они превращаются в прошлое, велико и ядовито.

Я и глазом моргнуть не успел, как пронеслись два с лишним года моего пребывания в интернате. Конец восемьдесят восьмого — знаменательное событие в моей жизни. Тогда, в декабре, я чуть не разрушил всю Армению, наслав на неё губительное землетрясение.

Почему Армению? Чем не милы мне армяне?

Да дело не в армянах. Это мог быть кто угодно. Это и был кто угодно — я и в Японии сотрясал землю, и в Перу. Но землетрясение в Армении памятнее — в нём я продемонстрировал таившуюся во мне Силу во всей красе.

— Вот оно! — бежал я по больничным коридорам, сжимая в руках свежий номер газеты «Известия» (между прочим, выписываемой, как и несколько других газет и журналов, интернатом), на первой полосе которой под большой фотографией рыдающей армянской старухи шла большая статья, переходящая на вторую полосу и вроде бы даже на третью, где подробно описывались все последствия моего злодейского деяния. Обо мне, к некоторому моему сожалению, в статье не говорилось ни слова.

Впрочем, чему тут удивляться? Всенародно раскрывать себя я не собирался (хотя и мог, прояви ко мне хоть какое-нибудь завалящее издание маломальский интерес), а откуда ещё могли узнать недалёкие журналисты «Известий» об истинных причинах произошедшего.

— Ещё немного! — бормотал я в сладострастном экстазе. — Ещё совсем немного, и я отправлю этот грёбаный мир в тартарары!

— Слышишь! — повышал я голос, на бегу поднимая глаза к потолку (вот только зачем — не к несуществующему же богу я обращался?). — Тебе не избежать этого! — грозил я притаившемуся и испуганному миру.

Мир безмолвствовал.

— Что за ёкэлэмэнэ?! — остановил меня на бегу главврач Епископян, схватив большой волосатой рукой за плечо. — Чему радуемся?

Он выглядел устало и потерянно. Тогда мне не пришло в голову, но сейчас я понимаю, что ведь, чёрт подери, Епископян был армянином, а значит, не мог не переживать произошедшее в Армении со всей болью своего большого кавказского сердца. Сейчас мне даже приходит на ум, что в том землетрясении могли погибнуть его родственники.

Тогда-то между нами и произошёл короткий и в целом неприятный диалог, единственный за всё время пребывания в этой психиатрической клинике.

— Представляете! — радостно замахал я перед его лицом газетой. — Армения в руинах! Разрушены города и сёла! Чудовищный разгул стихии! Только они не знают, не понимают, кто на самом деле истинный виновник произошедшего!

— И кто же? — нахмурившись, произнёс главврач.

— Я! Ну конечно же я! А вы как думали? Это моих рук дело! В скором времени я вообще всю планету разнесу на кусочки. А за ней и…

— Как твоя фамилия? — сморщил Епископян лоб. Я почувствовал, что его ладонь плотнее и жёстче, прямо-таки до боли, обхватила моё плечо.

— Ложкин.

— Ложкин… Ложкин… Вроде бы в последнее время ты казался вполне здоровым.

— Да и я здоров! — возразил я. — Ну как же не понять. Всё дело в том, что…

И тут же мысленно махнул рукой — ну чего я открываю перед этим тупым доктором свою тайну?

— Надо будет прописать тебе новые процедуры, — произнёс он сурово и как-то даже зло. — Твоё стабильное состояние оказалось обманом.

Рука его разжалась, он повернулся и скрылся за дверью своего кабинета.

— Вот оно! — продолжил я свой радостный бег с газетой наперевес. — Вот!

Мои сопалатники, в отличие от ограниченного доктора, оказались впечатлёнными моими пусть пока и неосознанными, но всё же явными деяниями и поздравили меня с очередным громким успехом.

— Разрушитель, — хлопал меня по плечу Гриша. — Разрушитель Мира. Только так буду звать тебя отныне. Вот кто пойдёт дальше всех нас, вот кто заставит Причинность разговаривать с собой на «вы». Поздравляю, искренне поздравляю!

Остальные тоже присоединились к поздравлениям. Слух о моём успехе тут же разнёсся по всему интернату. Организовалось что-то вроде стихийной вечеринки: придурки доставали из запасников припрятанные на особый случай вкусные вещицы — вроде конфет, кабачковой икры или даже бутылки коньяка — и без жалости несли его в нашу палату, желая угостить меня и поздравить с успехом. Цыган Яша, припёршись с гитарой, спел в мою честь песню «Спрячь за высоким забором девчонку» (правильно, это была девчонка!), а Шлюшка Света сама, без малейшего принуждения, присела ко мне на колени и даже позволила весь вечер тискать себя за грудь. Видели бы вы, с какой завистью смотрели на меня братья-придурки, причём независимо от пола! Даже девчонки понимали, что тискать Свету — это редкая привилегия в нашем больничном существовании, сравнимая с самим явлением древним евреям безмерного счастья в виде десяти заповедей и тащившего их под мышкой Моисея. Впрочем, именно Света позволила себе лёгкие упрёки и некоторые сомнения в целесообразности моей благородной деятельности.

— Ну, Вов, — выпив бокал коньяка, говорила она, томно заглядывая в мои обалдевшие от стопроцентного счастья, более лучезарные, чем у любого древнего еврея, глаза. — Ну чем тебе не нравится этот мир? Откуда эта дикая настойчивость, с которой ты желаешь его уничтожить? Чем он тебе не мил?

И это говорило создание, не видевшее в этом мире ни единого благостного просвета! Более того, любой элемент этого долбаного мира вызывал в ней неизбежное отторжение и досадное депрессивное понимание того, что она никак не сочетается ни с ним, этим самым элементом, будь он мужчиной, кроватью или розовой юбкой, ни со всем миром в комплексе. Эта чистая девушка весь грех за эту несочетаемость принимала на свой счёт, обвиняя лишь себя — безмолвно, бестрепетно — за своё моральное, как она считала, уродство и за то, что не смогла вписаться в структуру окружающей действительности должным образом. Чёрт побери, осознав в себе всё это, я был поражён её невидимой кротостью, но согласиться с ней не мог никоим образом. Я ни на малейшую секунду не мог позволить себе предположение, что проблемы моей собственной несочетаемости с миром — это исключительно мои проблемы, а не его, этого самого гадкого мира. Я был твёрд в своих убеждениях, в своей цельности, в своей яви, в своей значимости: если миру не угоден я, то исчезнуть из нас двоих должен он.

Примерно это я и поведал ей.

— Но пока ты разрушаешь не мир, — вдруг выдала Света, — в первую очередь ты разрушаешь нашу страну, Советский Союз. Почему бы тебе не бабахнуть что-нибудь в Америке?

Эта претензия заставила меня задуматься на несколько секунд, но я довольно быстро нашёл ей объяснение.

— Дело в том, что я ещё недостаточно силён для того, чтобы распространять свою разрушительную силу за границы нашей страны. Через какое-то время я непременно научусь этому, но пока будет просто замечательно, если я разрушу этот долбаный Советский Союз.

— Нет, — возразил вдруг писатель Игорь, — Советский Союз не долбаный. Я уважаю Советский Союз, это справедливое установление.

Как ни странно, почти все придурки оказались большими поклонниками советской власти.

— Вся эта Перестройка — дьявольское явление, — молвил настоятель церкви Гриша. — Я пока не до конца уяснил, что за силы запустили её, но силы эти явно против Иисуса. Она перемелет нас всех своими жерновами. Горбачёв — исчадие ада, у него даже метка имеется.

К Горбачёву в то время я относился с определённым уважением. Принадлежность к клану правителей и общая, свойственная всем этим в целом недалёким и явно ограниченным людям зашоренность, разумеется, отпугивали, но разрушительные импульсы, бурлившие в этом человеке, фонтанирующие в нём, срывавшиеся с его губ видимым невооружённым глазом энергетическим потоком, не могли не вызывать во мне симпатии. Я, почти как в Брежневе, видел в Михаиле Сергеевиче родственную душу: такого же потерянного, мало что понимающего в устройстве государства, а оттого желающего превратить его во что-то иное, быть может, и в пустоту, человека. Конечно же, я заступился за него.

— Горбачёв — это будущее человечества! — воскликнул я горячо. — Он опередил своё время как минимум на пару сотен лет. А может, тысячелетий. Даже если исходить из того, что человек когда-либо сможет достигнуть заветных берегов скудного счастья или хотя бы его достаточно убедительного подобия, то Михаил Сергеевич пытается освободить людей от атавистических остатков первобытнообщинного строя. Что делает человека наследником обезьяны? Конечно же, государство! Это примитивное разделение рода людского на своих-чужих, этот инстинктивный страх перед варваром-монголом, который прячется с тесаком где-то за перепаханной пограничной полосой и вот-вот готов её пересечь, чтобы порубать всех нас на куски. Горбачёв — это анархист во власти, и этим он прекрасен! Вы только оцените этот художественно-исторический парадокс и попытайтесь понять, в какое удивительное время вы живёте! Дай бог, он разрушит одно государство, наше, эта волна распространится на весь мир, начнут рушиться другие. Если после уничтожения государства человечество сможет освободиться от национальностей и религий, то оно в конечном итоге действительно может стать счастливым.

— Да тебе-то что в этом, тебе? — пытался спорить со мной, хотя уже с гораздо менее явным жаром, Григорий.

— Ну, знаешь ли… Может быть, я на самом деле не такой уж и разрушитель. Может быть, я всего лишь хочу быть гармоничным человеком в гармоничном обществе? Может быть, при появлении такого общества я откажусь от своих планов по разрушению мира?

— Ты не доживёшь до возникновения такого общества, — обломал меня Гриша.

— Вот поэтому-то мне и насрать на весь мир, — буркнул я раздражённо. — Если мне не видать успокоения и счастья в этой жизни, какое мне, на фиг, дело до всех остальных людей и какого-то там призрачного будущего, в которое дорога для меня закрыта? Пусть они исчезнут вместе со мной.

Колумб Слава оказался более пространен в своих рассуждениях о Советском Союзе и Перестройке, но всё же не высказал явного отрицания коммунистов.

— По крайней мере, они декларируют равенство, а это большое завоевание, — высказался он. — Капитализм, приди он однажды в нашу страну, поставит всё с ног на голову. К счастью, этот вариант кажется мне совершенно неосуществимым.

— Э-э! — в сердцах махнул я на них рукой. — Да вы, оказывается, ничего не понимаете! Какая справедливость, какое равенство? Вы как трусливые макаки оправдываете тот факт, что вас поместили сюда, в это почти тюремное заведение, и держат словно бешенных псов, вдали от правильного и разумного человечества.

— Нам здесь неплохо, — робко возражали они. — Да и какое отношение наше пребывание здесь имеет к экономическо-политическим системам?

— Да самое прямое! Самое! — горячился я.

— Ты хочешь сказать, что при капитализме мы не сидели бы здесь?

— Не сидели бы! Кто бы платил за ваше содержание в пансионате? Вы сами? Какими средствами? У капитализма просто-напросто не было бы времени и денег заниматься вами. Но дело не в этом. Вы правы, социализм и капитализм здесь вовсе ни при чём. В конце концов, я разрушу их все, без оглядки на прошлое и будущее, без жалости. Но разрушение, если я начал его с Советского Союза, надо последовательно продолжать. Пусть сначала исчезнет он, потом другие близлежащие страны, потом Великая Пустота охватит всю Землю целиком, а вслед за ней перекинется и на другие планеты, в другие галактики. Я уничтожу всё, само сущее, само воспоминание о нём.

— Как ты жесток! — печально смотрела на меня Света. — Я никогда не встречала такого вопиюще жестокого человека.

Тогда я смутился её словам, а сейчас понимаю, что в них было не только осуждение, но и некое — впрочем, даже не некое, а вполне сильное и явное — любование моей Силой. Увы, все эти оттенки мне не удавалось тогда понимать и осознавать в полной мере.

— А что если у тебя в дальнейшем не хватит сил и ты сумеешь разрушить только нашу страну, — поинтересовалась Красная Шапочка, тихая, почти бессловесная девчушка, никогда никаких головных уборов не носившая и даже не терпевшая их в принципе, а прозвище это получившая по какой-то неизвестной оказии.

— Хватит! — поспешил я отмахнуться. — Должно хватить. Я чувствую в себе огромную Силу. Я воистину Разрушитель Мира.

— Ты и нас уничтожишь? — пристально заглядывая в мои глаза, спросила Света. — И меня?

Я чуть было не ответил, что, мол, тебя непременно пожалею или что-то в этом благородно-вшивом духе, но тут же понял, что это будет нечестно по отношению к самому себе и той борьбе, которую я веду с мирозданием, а потому ответил, как должен был.

— Придётся. Вас, тебя. И себя тоже, в конце концов.

— Сделай это так, — высказала вдруг пожелание Света, — чтобы это было не больно. Чтобы я ничегошеньки не почувствовала.

— Постараюсь, — отвёл я глаза в сторону, так как больше не мог выносить напряжения этих бесконечно тоскливых и бесконечно проницательных глаз. — Хотя гарантировать не могу.

Света лишь тяжко вздохнула и тут же погрустнела. Видимо, этот разговор вызвал в ней очередную волну депрессии.

— Я тебя понимаю, — говорил мне задумчиво писатель Игорь, — и даже внутренне на твоей стороне. По крайней мере, моя натура, мой внутренний голос, так и просится поддержать тебя. В этом есть своя, безусловно, простая, чистая и сермяжная правда: если мир меня отрицает — а меня лично он определённо отрицает — то с какой стати я должен принимать его? Это так, я испытываю то же самое. Но в то же мгновение во мне появляется страх: кто я такой, чтобы отрицать не мной созданное? Установление — оно может быть непонятно, бессмысленно и неприятно, по крайней мере, может казаться таким, но раз оно возникло, значит, изначально в нём присутствовал некий смысл. Установление — это очень серьёзная вещь. Может быть, я просто недостаточно значим для этого смысла, чтобы суметь понять его?

— Чушь! — тут же выдал я в ответ. — Типичная позиция слабака. Аз есмь — вот правильная позиция. Всё, что хорошо для меня, хорошо и для мира — вот правильная позиция. Если что-то для меня не так, то, значит, не так и для этого самого мира — вот правильная позиция. Какой смысл в установлении под названием Советский Союз? Какой смысл в социализме? Где вы видите это самое равенство, которое он якобы гарантирует. Мы члены этого установления, но мы поставлены в положение говна! Мы говно на палочке, вы понимаете это?! Мы придурки, отщепенцы, изгои! Какой у нас выбор? Принимать такое отношение к себе? Нет, сопротивляться!

— А какой смысл в любимом тобой капитализме? — попытался возразить Колумб Слава.

— Я не говорил, что люблю его. Но в данном конкретном историческом промежутке он необходим, чтобы разрушить более слабую конструкцию — социализм. Поэтому я его приветствую. А затем, если разрушится социализм, — продолжал я ретиво, — то для разрушения капитализма не понадобится вообще никаких усилий. Ни моих, ни чьих-либо ещё. Он рухнет сам по себе. Социализм-капитализм — это ярко выраженная дихотомия, они существуют исключительно за счёт друг друга. Если исчезнет один элемент, в самое ближайшее время пропадёт и другой. Ему просто-напросто не на что будет опираться для устойчивости.

— Допустим, что это так, — со мной хором спорили уже все присутствующие в палате. — Но пустота на их месте — это всё же слишком страшно.

— Надо преодолевать в себе этот страх, — вещал я.

— Если капитализм и социализм уничтожат друг друга — значит, на их месте возникнет что-то третье, — перекрикивая друг друга, кричали придурки.

— Ничего на их месте не возникнет, — успокаивал я всех. — Я не позволю. У людей просто времени не хватит создать что-либо новое.

— Ты можешь уничтожить материю, но тебе никогда не уничтожить мысль! — выдала вдруг явно взбудораженная Красная Шапочка. — Тебе не уничтожить Идею и весь Мир Идей, из которого возникает всё в нашей Вселенной.

— Господи! — посмеивался я. — Из чего же возникнет Идея, если будет отсутствовать материя?

— Сознание первичнее материи! — визжала она.

— Кто тебе это сказал, глупенькая? Где доказательства? Обоснованные научные доказательства?

— А-а, значит, науку ты всё же не отрицаешь? Значит, и тебе требуется какая-то опора.

— Да ничего мне не требуется, — оборвал я пререкания. — Я науку тут так приплёл, для связности.

Я взглядом попросил Шлюшку Свету приподняться с моих колен, встал на ноги и поднял над головой кружку с плескавшимся в ней коньяком. Надо сказать, что пил я первый раз в жизни. Никакого опьянения ко мне не приходило, что меня чрезвычайно удивляло.

— Выпьем за Перестройку! — выдал я несколько несуразный тост. — Выпьем за явление, которое что-то меняет в окружающей нас действительности. Нравится она нам или нет, но перемены — это сильно. Это достойно уважения.

Кое-кто из придурков попытался было высказать возражения, но, за исключением вступительных шипящих звуков, ничего не произнёс. По большому счёту им было всё равно, за что пить и о чём спорить.

Мы выпили, через минуту я почувствовал наконец-то нечто, что могло представлять собой опьянения, попросил только того и ждущего Яшу спеть и под звуки заезженной цыганской песни пригласил Свету на танец. Она не отказалась.

Прелести падшей девочки

Сказать по правде, Шлюшка Света была самой зажиточной особой среди всех обитателей психиатрической лечебницы. В отличие от нас, бестолковых иждивенцев гуманистической советской системы, она уже тогда апробировала собственным телом порочные преимущества рыночной экономики, научилась зарабатывать деньги, тратить их на ненужные, но броские вещицы, а также кое-что откладывать. По интернату гуляли байки о том, что под одной из половиц свой палаты Света организовала тайник, куда складывала накопленные честным трудом деньги. Якобы их скопилось у неё уже сто тысяч. Надо заметить, что цифра «сто тысяч» производила на советского подростка, да и вообще на советского гражданина весьма сильное впечатление. Честно говоря, даже цифра «тысяча» производила на гомо советикус большое впечатление, потому что тысяча рублей советских денег — это было очень, очень и ещё раз очень неплохо. Никаких ста тысяч у Светы, разумеется, не было и в помине, не было у неё и тысячи, а вот два-три червонца в карманах водились постоянно, что делало её независимой, гордой, а подчас и высокомерной особой. Впрочем, по натуре она была всё же добрым и глубоко ранимым человеком. Испытывающий в то время период подростковой гиперсексуальности, я, конечно же, поспешил влюбиться — не по настоящему, а так, как бы между прочим — в эту падшую девочку и принялся фантазировать о её близких, но всё же по-настоящему недоступных прелестях.

Фантазировал о ней не я один. Всей нашей высокоинтеллектуальной палатой придурков-отщепенцов мы с замиранием сердца припадали к окну и наблюдали, как Света, услышав звук автомобильного клаксона, торопилась выбраться на улицу, чтобы обслужить клиента. Ни санитары, ни врачи, ни даже свирепый дворник Пётр Исмагилович, посещавший с достаточно продолжительными визитами как минимум три раза места, как говорят у нас, не столь отдалённые и один раз совершенно определённо за убийство, не пытались препятствовать ей в исполнении таких дефицитных в советские времена услуг, как услуги интимного свойства.

Клиенты Светы, как я вскоре понял, делились на две категории: замасленных водил, приезжавших на пердящих «зилках», и «золотой» советской молодёжи, являвшейся к воротам психушки на папиных — нет, нет, не «Волгах» — а «Жигулях»-«копейках». В нашем провинциальном городе «золотая» молодёжь была соответствующей — глубоко провинциальной, поэтому и слово «золотая» я употребляю в могучих кавычках. Быть может, по тем временам с какого-то перепугу эти милые комсомольцы на подержанных «копейках» и могли показаться осыпанными золотом, то сейчас-то уж совершенно понятно, что от средней советской массы благосостоянием своим они выделялись незначительно. Собственно говоря, вся «золотая» молодёжь, пребывавшая в статусе Светиных клиентов, ограничивалась двумя особями. Которые, впрочем, частенько привозили своих друзей, отчего клиентура Светы не застаивалась.

Водилы приезжали чаще. Видимо, по сравнению с молодёжью, пусть даже и «золотой», у них имелось побольше свободной наличности, которую они готовы были пустить на экзотические утехи.

Иногда сквозь окно палаты нам удавалось рассмотреть отдельные эпизоды, происходящие в кабинках машин. Как правило, мы видели лишь фрагмент головы, плеча или спины, какое-то шевеление — в общем, всё было весьма непонятно, но буйная фантазия вмиг достраивала картинку.

— Похоже, сосёт, — говорил Гриша, жадно вглядывавшийся в светлые проёмы на отчаянно грязном стекле. — Её не видно, а шофёр голову назад закинул от удовольствия. Точно, сосёт.

— Наверно, трогает его за яйца, — добавлял полумечтательно, полузлобно Слава. — А может, лижет их.

— Сучка! — издавал я горький возглас. — Вот ведь какая сучка!

Друзья смотрели на меня с любопытством. Они уже миновали стадию эмоциональных обвинений Светы в потере чистоты и воспринимали её такой, какая она есть. То есть с большим пониманием.

— Всё, больше не могу! — тяжко вздыхал Гриша. — Надо дрочить.

Он начинал терзать свою пипиську прямо тут, у окна. За ним подтягивались остальные. На второй или третий раз к массовому онанизму присоединился и я.

Надо заметить, что одно время я считал секс и всё, что с ним связано, формой порабощения. Формой дремучей, варварской, навязанной откуда-то извне. Я отчаянно сопротивлялся этому вечному зову похотливых чресел, я полагал, что он заложен во мне исключительно с целью контроля и подчинения воли. Сопротивляться ему сил, конечно же, не хватало, я то и дело срывался в стремительное и лихорадочное рукоблудие, каждый раз после семяизвержения нещадно ругая себя за слабость. Как же я разрушу мир, упрекал я себя, как же вспорю это мутное полотно, как же развею эту причудливую дымку, если во мне покоится нечто, что я не в силах контролировать? Значит, мной управляют, значит, меня могут направить по иному пути… Мысли эти приносили неимоверное страдание. Однако, попав в психушку, я постепенно стал относиться к устремлениям плоти проще. Прежде всего потому, что просто относились к ним мои сопалатники, которых я зауважал сразу же и безоговорочно. Подрочить для них не считалось чем-то зазорным. Оказалось, что при определённом угле зрения, определённых обстоятельствах и определённом внутреннем ощущении секс — даже с самим собой — может стать такой же формой протеста, как взрывы атомных электростанций и землетрясения.

— И не стыдно тебе, архиепископ? — упрекал меня Григорий, обстоятельно и неторопливо двигая рукой вверх-вниз.

— А тебе не стыдно, преподобный? — отвечал я, совершая резкие и отчаянные движения.

— Ой, стыдно! Вечером все ко мне на покаяние! А я перед тобой покаюсь. Может, простишь мне мои прегрешения.

Вскоре основатель Церкви Рыгающего Иисуса после короткой исповеди, которую он принимал, сидя на кровати, отпускал нам наши грехи — до следующего грехопадения. Я же в свою очередь выслушивал исповедь Гриши и, осеняя крестным знамением, отпускал его ничтожные грешки.

Вернувшись с работы, Света — если расплачивались с ней не деньгами, а продуктами, что происходило частенько — угощала нас разными вкусностями: печеньем, соком, жевательными резинками. Они в те времена ценились особенно сильно.

Порой, задерживаясь у нас, она делилась с нами впечатлениями о прошедшем акте.

— Ой, пацаны, вы не поверите, — выпучив глаза, рассказывала она, — у этого мужика такой здоровенный набалдажник! Он так меня пёр, так пёр, я чуть не скопытилась. А вообще приятный дядька. Фотографию детей показывал, у него их трое. Блин, я тоже троих детей хочу!

Как я уже говорил, кроме прикосновений к интимным местам, Света ничего этакого нам не позволяла. Видимо, она воспринимала все эти траханья в машинах исключительно как грязную и малоприятную работу. Мирок же интерната представлялся ей гораздо более светлым и чистым, Света не желала осквернять его низменными деяниями и потому все наши попытки склонить себя к сексу пресекала жёстко и зло. Мои отношения с ней установились на уровне доброй и даже несколько романтической дружбы.

— Ты хороший, — говорила она мне во время прогулок по небольшому парку, примыкавшему к зданию, туда нас выпускали подышать свежим воздухом, — но какой-то запутавшийся. Ты ещё не нащупал точку опоры, поэтому такой злой и агрессивный. Поверь мне, рано или поздно ты найдёшь её.

— Помоги мне её нащупать, — многозначительно и цинично бросал я, пытаясь просунуть ладонь ей под юбку.

— Только потрогать! — предупреждала меня строго Света. — Понятно?

Мне было понятно, я только трогал. Она была гораздо благосклонней ко мне, чем к другим. Трогать себя так часто она не позволяла никому.

— Если бы не Огонь, — вздыхала она, — я бы тоже смогла нащупать опору.

Огонь — это был тот разрушительный образ, который преследовал её вот уже несколько лет и из-за которого её определили в психиатрическую лечебницу.

— Если есть Огонь, — пытался я рассуждать, — значит, должна быть и Вода. Какая-то влага, которой можно затушить этот пожар.

— Я думала об этом. Мне даже видится иногда какой-то колодец. Я бегу к нему, бегу от Огня, ещё пара мгновений, и я смогу зачерпнуть из него живительной Воды, которая так холодна, что от неё ломит зубы, и которая непременно потушит любой жар, я даже готова нырнуть с головой в этот колодец, пусть даже и не смогу никогда выбраться из него — но едва я подбегаю к нему и сбрасываю в него ведро, оно всякий раз хлюпается о песок. Я даже вижу его сверху: колодец пересох, его почти до самого верха занесло песком. А вокруг — тоже пустыня. Тоже жар, тоже марево, и Огонь всё ближе, ближе, ближе…

Мне хватило ума сообразить, что это не сон. Этот образ был её постоянным мироощущением, с которым она жила.

— Вот видишь, — печально кивал я ей. — У меня нет опоры под ногами, у тебя нет влаги, мы оба несовершенные. Недоделанные.

— Ты знаешь, я понимаю, что необходимо произвести на свет особое ощущение, некое чувство преодоления, постоянно следовать ему, что поможет избежать неверных ответвлений и тупиков. Я даже чувствую, что вполне способна на эти роды, на роды сильного и светлого чувства, которое спасёт меня в конце концов, но в то же время меня мучает ужасный вопрос. «А зачем?» — звучит в моих ушах. И действительно, зачем всё это, к чему? Какой смысл во всём, если в конце всё равно тьма и небытие? Создавать это чувство просто как ориентир, понимая всю его бессмысленность и тщетность? Нет, это не по мне. Я должна знать про счастливый и, самое главное, бесконечный финал, который будет длиться и длиться, который и не финал вовсе, который просто форма жизни. Но нет его, нет! Я же не дура, я способна отличить реальность от иллюзии.

«Это почти как у меня, — удивлялся я. — Почти то же самое. Немного в другой тональности, но по сути — одно и то же».

Осознание это наряду с удивлением рождало во мне испуг. Почему-то мне было приятнее ощущать себя совершенно уникальной формой жизни, ни в поступках, ни в мыслях не пересекавшейся с другими вместилищами человеческой сущности. И, видя в ней близкую душу, родственную обитель, глубинную метафизическую схожесть, на какое-то мгновение я желал объединения наших оболочек, объединения полного и безоговорочного, смешения двух кусков теста и энергии в одно целое. Мне хотелось раскрыться во всю возможную и неизмеренную ширь своей натуры и впустить в себя её, столь трепетно волновавшую меня личность. Мне хотелось впустить в себя Другое.

Но мгновение спустя меня настигал какой-то безудержный, совершенно животный страх. Он не поддавался логическому разложению, он просто накатывал лавиной и сковывал железной хваткой. Другое — это распад, понимал я вдруг, это вопиющее нарушение целостности, это потеря самоидентификации. Целостность — единственное, чем я обладаю, отказываться от него равносильно гибели. А погибать я почему-то ни в коем случае не желал.

Противоречие это поражает меня и по сей день. В нём совершенно неподдающаяся моему осмыслению двойственность. Вроде бы ясно, что в подобном раскрытии, в желании и готовности впустить в себя другую сущность, может содержаться немало преимуществ: уйдёт одиночество, появится (появится, говорю себя я, хотя и не уверен в этом) приятность существования, возникнут какие-то новые и заманчивые смыслы, которые отодвинут ледяное дыхание Бездны куда-то далеко-далеко, за самый горизонт, где она и не вспомнится тебе. Но этот страх… Он всё рушит, всё ломает… Откуда он берётся? Если он появляется, значит, это не просто так — страх оберегает от опрометчивых поступков, он всего лишь форма защиты. Он призван спасти меня от гибели, не дать распасться, ему ведомо нечто, чего никогда не узнаю я. Значит, я обязан слушаться его, обязан подчиняться. Он за меня, он хороший. Значит, мне просто нельзя впускать в себя это самое Другое, в каком бы обличье оно ни предстало передо мной.

Я верю страху, я следую его указаниям. Я не должен желать единения с иными формами жизни, я не должен желать этой опрометчивой и обманчивой нежности.

Воспоминания о Свете смешиваются в непродолжительный, но пёстрый калейдоскоп, в котором она во всех своих гранях и проявлениях.

— А-а-а-а-а!!! — слышим мы ночью вопль, вскакиваем с коек, выглядываем в коридор.

В одну из палат, где располагаются девочки, бегут санитары. У Светы истерика. Мы подбираемся к дверям девичьей палаты и видим, как она катается по полу, а санитары, получая удары по лицу её извивающимися конечностями, безуспешно пытаются укротить её.

— Помогите! Быстро! — кивает нам санитар Сеня, заметив наши любопытно-изумлённые физиономии.

Мы неуклюже вваливаемся в палату и помогаем связать Свету.

— Всех переубиваю! — вопит она, брызгая слюной. — Гады! Гады вы все, гады!!!

Один из уроков. Даже не помню, кто его ведёт. Мы сидим со Светой за одной партой, я пытаюсь вслушаться в слова учителя, а Света внимательно, с лёгкой улыбкой рассматривает меня со стороны. Потом вдруг вытягивает руку и гладит тыльной стороной ладони по щеке. Я поворачиваюсь к ней, глаза её подёрнуты дымкой и влагой. Я улыбаюсь в ответ и, задержав её ладонь в руке, целую кончики пальцев. Света смущается, выпрямляется, делает вид, что ничего не было, а мне вдруг становится ясно, что я сделал единственно верное действие из всех возможных.

Вечерние посиделки в нашей палате. Коньяк и шоколад. Почему-то Света в этот вечер не со мной, она на коленях у цыгана Яши и даже позволяет ему хватать губами через блузку выпячивающийся под тканью сосок. Моих взглядов она не замечает, сегодня я совершенно не интересую её. Я тоже отчего-то весьма спокоен, хотя то и дело её личико попадает под прицел моих удивлённых глаз. Удивлённых почему, по какой причине? Внутри же — я чувствую это совершенно отчётливо — пусто и равнодушно. Она, понимаю я с каким-то облегчением, не волнует меня.

— Я хочу покаяться! — заявила она мне однажды.

— У меня? — удивился я.

— Да, ты всё же архиепископ!

Я был смущён. Я никогда не принимал покаяний у девочек. Да и вообще не принимал, кроме как у Гриши.

— Может быть, у Григория?

— Не хочу у него. Хочу у тебя.

Была середина дня. В коридорах интерната наблюдалось отчётливое и достаточно бурное шевеление, то и дело кто-то мельтешил мимо нас. Уединиться в такое время чрезвычайно сложно.

— Да и негде, — робко попытался внести я последний аргумент.

— Пойдём на крышу! — потащила меня Света к лестнице.

Мы взобрались на крышу здания, последнее время делать это было легко. Кто-то из придурков обнаружил, что тяжёлый амбарный замок, который значился на люке, отмыкался любой булавкой, авторучкой или даже клочком бумаги, свёрнутым в трубочку с загогулиной. После этого крыша стала для обитателей лечебницы ещё одним местом для бессмысленного, бесполезного, но во всех смыслах приятного времяпрепровождения.

Мы поднялись по лестнице, открыли дверь бетонной будки и оказались на грязно-чёрной, заляпанной птичьим навозом крыше. Стояла весна и вроде бы ранняя, по крайней мере, ощущение холода при том нашем разговоре живёт во мне до сих пор.

Или вовсе не в погоде было дело?

Света встала на колени и поцеловала мою руку. Я перекрестил её.

— Благословите меня, отче, — едва слышно произнесла она, — ибо грешная я.

— Бог прощает все грехи, — так же глухо отзывался я, — малые и большие. Если ты желаешь искренне расстаться с ними, благословляю тебя. В чём твой грех, поведай мне?

— Мой грех в том, — не поднимая глаз, смотрела она прямо перед собой, перед взором её маячила ширинка моих брюк, и вся ситуация, понимал я, принимала какую-то чудовищно двусмысленную порочность, быть может, грешнее того греха, о котором собиралась поведать Света, — что я непреодолимо стремлюсь к смерти. Стремлюсь постоянно, страстно, даже как-то алчно.

— Думать о смерти не грех, — пытался утешить я её.

— Я не просто думаю, отче, — Светины губы дрожали. — Я мечтаю погрузиться в неё, окунуться с головой, утонуть в её благостных волнах. Мне почему-то кажется, что в этом мире нет ничего прекраснее смерти. Она зовёт меня ежесекундно, этот зов словно прекраснейшая из песен.

Я отчаянно старался подобрать наиболее правильные слова. Когда это делаешь, всегда сбиваешься в затёртую до дыр банальность. Что-то вроде того, что жизнь прожить — не поле перейти, что и в жизни, как бы неприятна она ни была, есть свои положительные моменты, что надо находить в ней плюсы и пытаться построить на них фундамент сильного и всепобеждающего мировоззрения. В общем, всё то, что сам я никогда и ни при каких условиях не желал бы услышать на исповеди, пожелай я вдруг покаяться в чём-то подобном.

Я почти произнёс эти банальности, почти-почти, они уже сформировались в моей гортани и готовы были создать звуковые колебания, сорвавшись с кончика языка. Я почти обнадёжил её этими затхлыми и гнилыми истинами о возможности спасения, возможности стойкой и бестревожной жизни. Почти разочаровал её…

— Нет никакого греха, — громко и убеждённо произнёс я вместо этого. — Нет никаких порочных тяг и стремлений. Что смущает тебя, что сдерживает? Мнение окружающих? Вера в загробные мучения? Наплюй. Ни бестолковые окружающие, ни придуманные средневековыми дебилами мучения не остановят в тебе тягу к тому, что кажется тебе единственно правильным. Если ты жаждешь смерти, иди к ней!

Она удивлённо вскинула на меня глаза. Сквозь удивление — не такое уж и неожиданное — проглядывало что-то другое. Подтверждение своих предположений, быть может. Благодарность за то, что я вот так одним безудержным взмахом разрубил узел сомнений…

Она встала на ноги и подошла к самому краю. «Я не ошиблась в тебе», — говорил её просветлённый взгляд.

— Ты очень сильный и благородный, — вдруг произнесла она. — Я всю жизнь мечтала встретить такого человека. Который бы смог, не обвиняя ни в чём, просто отпустить меня.

— Может быть, ты сомневаешься в своих словах? — продолжала она. — Ведь за них когда-то может прийти раскаяние. Сейчас оно кажется далёким, даже несуществующим, но оно вполне может явиться однажды. Ты справишься с ним?

— Не думай обо мне, — буркнул я в ответ. — Что тебе мои раскаяния?!

Она вытянула руку.

— Ещё две, может, даже три или четыре, а то и все пять секунд у тебя есть. Оцени всё как следует, ты сможешь, ты умный и глубокий. Возможно, ты ещё успеешь удержать меня.

Я был спокоен в те мгновения. Чёрт меня подери, я никогда и нигде больше не был так твёрд и спокоен в своих убеждениях, в своей беспощадной правоте!

Быть может, мне просто хотелось увидеть и пережить человеческую смерть? Не знаю, возможно. Увидеть и пережить, чтобы самому стать сильнее, чтобы самому зачерстветь, чтобы клин вышибить клином, чтобы за счёт чужой болезни избавиться от своей собственной?

Всё возможно. Я не настолько мудр, чтобы суметь отстраниться от собственной личности, взглянуть на себя беспристрастно со стороны.

Хотя все подобные мысли — они от лукавого, они производное от лживой рефлексии. Они пришли потом, они последыши, они наслоения, им нельзя верить. Прав всегда лишь тот самый момент, в котором всё происходит. В тот момент я не сомневался. В тот момент я был уверен, что поступаю правильно.

Света сделала три шага назад и с каждым шагом озорно и удивлённо всматривалась в меня, ожидая того, что я последую за ней, что буду тянуться к её вытянутой руке и, возможно, задержу её. Я же стоял на месте и молча наблюдал за происходящим.

На третьем шаге крыша закончилась. Нога упёрлась пяткой в невысокий бордюр, и Света спиной начала заваливаться назад. Она всё же несколько удивилась этому обстоятельству, потому что нелепо расширила глаза и всплеснула руками.

— Спасибо! — успела она крикнуть, прежде чем исчезла из поля моего зрения.

Я не удержался и секунд десять спустя всё же подошёл к краю, чтобы взглянуть вниз. Я не должен был этого делать, это выходило за имидж мудрого и твёрдого священника-отщепенца. Интересно, что ожидал я там увидеть? Чёрных ангелов смерти, кружащих над бездыханным телом? Или какие-то знаки для себя, знаки, которые как-то могли бы указать мне развитие и итоги моей собственной жизни? Ну конечно их не могло быть там.

Света лежала на асфальтовой дорожке у самой стены здания, почему-то лицом вниз и головой к стене. Видимо, во время полёта она перевернулась и врезалась в асфальт грудью. Никакой лужи растекающейся крови под телом я не заметил.

Смерть Шлюшки Светы особого впечатления на контингент психиатрического интерната и на врачей не произвела. Здесь умели сдерживать в себе потрясения и даже находить в них утешение, сермяжную радость. Радовала смерть и сугубо психологически. Она всегда радует окружающих вне зависимости от того, пациенты они психбольницы или же обыкновенные человеки. В смерти чужого содержится сильное, приятное и отчётливое понимание, что сам ты — ещё жив.

В общем, Свету куда-то увезли и даже никаких вопросов никому, включая меня, не задавали. Честно говоря, такое невнимание к единственному свидетелю Светиного самоубийства меня расстроило.

В чём был не прав доктор Лумис

— Как наши дела? — улыбаясь, заглядывал мне в глаза доктор Игнатьев.

Я не уверен в своих предположениях, но вроде бы он, кандидат медицинских наук, усердно и кропотливо работал в то время над докторской диссертацией, и, как мучают меня смутные, но почему-то чрезвычайно сильные сомнения, одним из героев этой диссертации должен был стать я. Ведь не просто же так он, уйдя на повышение в Москву, продолжал приезжать к нам в Воронеж по два-три раза в месяц и вести со мной долгие, колкие и весьма провокационные беседы. Помнится, иногда он желал побеседовать и с другими обитателями лечебницы, которые в большинстве своём попали сюда именно по его, специалиста в детской и подростковой психиатрии, настойчивой рекомендации, но встречи эти регулярностью и заинтересованностью с его стороны не отличались. Его интересовал я. Мои сны, мои фантазии, моё мнение на тему предоставления каждой советской семье отдельной квартиры к 2000 году — короче, всё. Особенно трепетным и ненасытным его внимание ко мне стало после гибели Светы. Признаться, мне льстило такое отношение, хотя я был достаточно умён, чтобы понимать: лучше бы мне избегать общения с ним. Нет, я не считал его серьёзным и опасным противником, готовым одержать надо мной полную и безоговорочную победу, но неким образом пошатнуть мои строгие и суровые воззрения он всё же мог.

— Видел недавно интересный фильм, — вызвав меня в кабинет отсутствовавшего главврача, заговорил он со мной как-то раз. Прошло почти четыре года с того момента, как я очутился в лечебнице. — Давно его хотел посмотреть, много про него рассказывали. Фильм ужасов, «Хеллоуин» называется.

— Американский, что ли? — достаточно живо (он знал, гадкий психолог, чем привлечь меня) поинтересовался я, так как к ужасам в частности и американскому кино в общем, столь насыщенному темами разрушения душевного и материального мира, был весьма неравнодушен.

— Да, американский. Видеомагнитофон недавно купил, вот — дали посмотреть. Там один из героев, доктор Лумис, психиатр, пытается найти объяснение и вылечить юного преступника Майкла Майерса, который убивает почти всех членов своей семьи. Юный Майкл — это материализация абсолютного зла, человек, который стремится к тотальному уничтожению всего на своём пути…

Я был несколько удивлён, но и польщён тем фактом, что такие явления, как я, уже находят своё опосредованное осмысление в американском кинематографе, подспудно понимая, что не просто так Игнатьев завёл со мной разговор об этом фильме. Увидев в нём ситуацию, похожую на нашу, он в каких-то своих целях пытался зацепить меня сравнением наших с ним отношений историей, показанной в фильме ужасов.

— Да что вы! — саркастично удивился я. — И как у этого доктора развивались дела?

— А как ты думаешь?

— Если создатели фильма люди честные, то ваш добрый доктор должен был потерпеть полное фиаско.

Игнатьев печально улыбнулся.

— Они честные люди, — кивнул он. — Доктор терпит абсолютное поражение. Ему ничего не удаётся сделать с Майклом. Тот снова берётся за старое, с ещё большим рвением.

— Он заслуживает уважения.

— Ты думаешь? Впрочем, очень даже может быть. Но, знаешь ли, историю, рассказанную в фильме, я понимаю не буквально. Всё-таки слишком много там нагнетено для того, чтобы вызвать у зрителя ступор. Это для меня некая аллегория, притча, в которой мне видится много положительного для моей работы.

— Вы можете тешить себя какими угодно иллюзиями, — так же цинично продолжал я общение с ним, потому что ничего, кроме раздражения, этот дядька, считавший себя не в меру умным и хитрожопым, у меня не вызывал, — но вас в вашей работе (произнося это слово, я поморщился) со мной ожидает только неудача. Вам не переубедить и не остановить меня.

— Ты думаешь? — как бы удивлённо вскинул он на меня глаза. Тут же опустил их на красивую, явно зарубежную ручку с позолоченным пером, которую вертел в руках. — Быть может, быть может. Пожалуй, я начинаю понимать тебя несколько больше, чем мне казалось поначалу. Я обнаруживаю в тебе новые грани, начинаю всё сильнее и сильнее уважать тебя.

— Я тронут.

— Мне даже кажется в последнее время, что ты никакой не шизофреник. Представляешь?! Мне приходит в голову, что ты совершенно нормальный человек, просто смотришь на эту жизнь из другого угла, другими глазами. Правда, это моё допущение очень сильно расходится с принципами и понятиями советской психиатрии. Согласно им, этот самый угол и эти самые другие глаза — и есть шизофрения. По крайней мере, должна ей быть. Я и сам безоговорочно верил в это с того самого момента, как поступил в медицинский институт. Но вот этот фильм, он как-то сместил в неких допустимых колебаниях моё отношение к тебе. Мне вдруг подумалось, что у тебя есть своя собственная правда, как и у того убийцы, Майкла Майерса, что правда эта для тебя единственно верна и, что самое ужасное, эта правда может быть в абсолютном измерении гораздо правдивее моей правды и правды доктора Лумиса. Такое вот необязательное и, я бы даже сказал, преступное предположение.

— Вы делаете успехи, — демонстративно, ровно три раза, ударил я в ладоши. — Далеко пойдёте.

— Понять правду Майерса мне не удалось, но он был показан таким решительным вместе с этой своей правдой, таким фанатичным, что не впечатлиться ей было невозможно. Твою правду я пока тоже до конца не понимаю, признаюсь в этом честно, но лишь одному тебе, другие не должны этого знать, — перешёл он на доверительную интонацию и вроде бы даже подмигнул мне, — но я подумал, что она, быть может, заслуживает уважения, заслуживает не сопротивления, а внимания? Что может быть она с этим самым вниманием и перестанет быть в тебе такой агрессивной и колючей?

Он ведёт к чему-то нехорошему, понял я.

— Я всегда, насколько ты помнишь, вёл все наши беседы в одном и том же ключе. Что, мол, все твои проблемы, Вова Ложкин, носят исключительно временный характер. Что они возникли из-за несоответствия между твоим не по годам развитым интеллектом и реалиями окружающей действительности, некоторые из них ты не смог воспринять спокойно и отстранённо, как делает абсолютное большинство детей твоего возраста, а пропустил через себя со всей болью и отвращением. Мол, в тебе зародилось отторжение к этим самым реалиям, которое твой пытливый ум моментально гиперболизировал и увеличивал неприязнь к ним с геометрической прогрессией. Ты вообразил этот мир виноватым в своём рождении и никчемном существовании, а потому вступил с ним в непримиримую борьбу. Борьбу не на жизнь, а на смерть. Как ты наверняка помнишь, я не раз пытался внушить тебе мысль, что человек в гораздо большей степени существо физико-химическое, чем духовное. Что определённый набор действий позитивного характера — таких, например, как вкусное и сытное питание, регулярный секс, незамысловатые занятия спортом — вполне способны уравновесить в человеке все существующие противоречия и сделать его вполне гармоничной личностью. Отчасти по причине своего возраста — всё-таки регулярным сексом ты пока заниматься не можешь, а это, между прочим, чрезвычайно важный фактор в достижении гармонии — отчасти в силу своего характера, который вместо занятий спортом толкает тебя к чтению нудных философских книг и провокационных художественных произведений писателей экзистенционального толка, ты лишь затягивал в себе плотнее вполне развязываемые узлы, делал их запутаннее, сложнее, а оттого всё глубже погружался в пучину мрачных мыслей и душевного отчаяния. Я пытался убедить тебя в том, что с годами всё пройдёт, что первая настоящая любовь, любимая и хорошо оплачиваемая работа, верные порядочные друзья поставят тебя на ноги, вылечат, заставят взглянуть на мир по-новому. Ты был глух к моим словам, глух остаёшься к ним и сейчас, и я вдруг стал понимать одну достаточно важную вещь. Я вдруг осознал, что совершенно неправильно лечил тебя всё это время.

После этих проникновенных слов я не мог не расхохотаться.

— Браво! — крикнул я. — Наконец-то вы признали свою никчемность! Вы проиграли, доктор! Вы проиграли!

Игнатьев в очередной раз печально улыбнулся.

— Пожалуй, ты прав, — продолжил он с той же нудной интонацией совершающего регулярные покаяния грешника. — Это можно назвать неудачей и даже поражением. Дело в том, как я сейчас понимаю, что серьёзное и обострённо-пытливое отношение к людям такого склада, как ты, лишь придаёт им новые силы. Делает их стойкими. Убеждёнными в своей правоте и выборе верной дороги. Вы, сознательные и бессознательные сторонники мировых теорий заговора, начинаете понимать, что раз вами так живо интересуются, раз сажают в психушку за весь этот нафантазированный бред о разрушении Чернобыльской электростанции, раз пытаются лечить и обратить в свою веру, значит, всё это неспроста. Значит, в мире всё действительно сложно, значит, вы в своём отрицании его проявлений ухватились за что-то важное, значит, мир неким образом дрогнул, испугавшись вашего возможного деструктивного влияния на его основы, значит, всё то, что приходило вам на ум во сне и наяву, всё это правда — вас хотят оградить как сильного и перспективного противника, попросту говоря, вас боятся. Я правильно рассуждаю? На самом деле все наши встречи не имели ни малейшего смысла, потому что, несмотря на все мои ухищрения и мнимые мысли о каком-то там успехе в лечении, ты всегда выходил из этого кабинета с твёрдым убеждением, что победа остаётся за тобой. И по сути это действительно так. Ты делался только сильнее после моего настойчивого и нудного вмешательства в твои психические пределы.

Он откинулся назад, на спинку стула.

— И посмотрев этот, как я уже выразился, чрезмерно нагнетённый и весьма перемудрённый, но всё же достаточно талантливый фильм, я вдруг понял главную ошибку своего коллеги доктора Лумиса. Точнее, это не его личная ошибка, это ошибка всей системы, пытающейся вновь вернуть заблудших овец на путь истинный. Эта ошибка заключалась в изначально серьёзном отношении к Майклу. Он один, этот безусловно умный и талантливый доктор, увидел в ребёнке Абсолютное Зло, и именно он стал относиться к нему как к Злу. Попросту говоря, своим отношением он позволил малому злу, которое таилось в этом мальчике в неявном и совсем не проявленном состоянии, вырасти и окрепнуть в Зло большое. Зло с большой буквы. Именно он является духовным отцом такого выродка в человеческом обличье, как этот Майкл Майерс. Если бы доктор Лумис не подошёл к своей работе так трепетно, то Майкл остался бы тихим и дебильным малолетним преступником. Его бы даже, в целях успешного лечения, надо было отпустить на свободу, несмотря на то, что он совершил убийство. Да, просто отпустить, и всё. Вот ты убил, а мы тебя отпускаем. Иди на все четыре стороны. И что ты думаешь? Он стал бы снова убивать, стал бы матёрым и мистическим насильником? Ничего подобного. Майкл превратился бы в тихого пропойцу с вечным чувством вины, которого за его экзистенциальный акт, за его великий протест против окружающей действительности наказывать вовсе никто не собирается. Но, увы, за убийства ни в Америке, ни у нас никакого ребёнка на свободу не выпустят, доктора Лумисы и Игнатьевы так и горят желанием разобраться в причине зла, а потому позволяют ему произрастать и властвовать. Однако мне всё же повезло больше, чем моему американскому коллеге. Ты, к счастью, никого не убивал, а потому к тебе, Володя, никто не обязан проявлять такого уж прямо-таки жёсткого тюремного отношения. Попросту говоря, я считаю, что нам — и мне лично, и всей советской медицинской системе — стоит подойти к тебе более гибко и нетрадиционно.

Я, уже давно ощущавший нехорошие предчувствия относительно итогов нашей беседы, окончательно уяснил, что Игнатьев задумал что-то совершенно гадкое.

— Я внимательно наблюдаю за твоей жизнью в этом интернате и прихожу к выводу, что тебе здесь очень хорошо. Даже слишком хорошо. Ты нашёл друзей, таких же горе-разрушителей мира, как и сам, тебя здесь любят и уважают. Попросту говоря, здешняя обстановка лишь способствуют росту твоих комплексов и душевных недугов. Короче, я считаю, что тебе необходимо выписаться и вернуться в нормальную жизнь. Я обратился с настойчивыми рекомендациями о твоей выписке к главному врачу, он не возражает.

Из-под кожаной папки, лежавшей на краю стола, Игнатьев изъял какую-то бумажку.

— Вот документ о выписке. Я уже позвонил твоим родителям, завтра они тебя заберут. Можешь возвращаться в свою палату и потихонечку начинать собирать вещи. Поздравляю! — улыбнулся он, и на этот раз уже не грустно, а торжествующе.

Мерзкий Игнатьев, только в этот самый момент я осознал всю зловредность его порочной натуры. Выписать меня из психушки — да, это был серьёзный удар! Я материл её последними словами, считал тюрьмой и лепрозорием души, но, чёрт подери, где-то в глубине самого себя я любил её! Я любил, как мог конечно, потому что вряд ли был способен на настоящую любовь к человечеству, всех этих милых и нелепых людей, окружавших меня. Я был одним из них, мне было хорошо вместе с ними.

Выписывать меня из интерната — это было чрезвычайно жестоко!

Едва покинув кабинет, я тут же стал разрабатывать форму протеста против этой унизительной ситуации. Я шёл по коридору к своей палате и лихорадочно перебирал в голове возможные действия. Можете мне поверить, что «лихорадочно» по отношению ко мне означает действительно много и быстро. За какие-то мимолётные секунды я перебрал не меньше тысячи вполне реальных и осуществимых действий, диапазон которых заключался от сущих мелочей до деяний вселенского масштаба. Первым делом, разумеется, я возжелал что-нибудь разрушить. Пустить состав с поездами под откос, взорвать химический завод, опрокинуть на склад с боеприпасами советский гидрометеорологический спутник. Собственно говоря, я сразу же приступил к осуществлению этой страшной мести, и вполне возможно, что кое-что на территории Советского Союза, а быть может и за его пределами, бабахнуло, вот только, к большому моему сожалению, ввиду суеты всех этих дней никакой информации о произведённой диверсии мне раздобыть не удалось.

Впрочем, один лишь взрыв не казался мне в те минуты единственно возможной формой протеста. Взрыв (если бы это не был взрыв доктора Игнатьева, да и то вряд ли) никак не отменял моего перемещения из вполне милой психушки в колкую и зыбкую родительскую обитель. Что-то предстояло совершить с самим собой, по крайней мере, выработать некое по возможности правильное отношение ко всему происходящему.

Собственно говоря, что же такого трагичного произойдёт в том, что я вернусь к родителям, пытался я здраво и рассудительно задать себе вопрос? Да вроде ничего, отвечал тут же. От этого ничего не изменится, я останусь таким же, как прежде, то, что называется реальностью — и подавно, так в чём же дело? Я не знал, не ведал, в чём тут дело, но возвращаться «на свободу» мне ужасно не хотелось. Не хотелось до чёртиков.

И вдруг я осознал в себе один интересный момент, который сразу же показался ключевым во всём этом сонме рассуждений. Мне не то чтобы не хотелось возвращаться в большой мир вообще, всё-таки принципиально от интерната для дебилов он мало чем отличался, он был точно таким же интернатом для совершенно таких же дебилов, только его границы простирались чуточку шире, на всю землю. Мне не хотелось возвращаться туда именно так — будучи выписанным (что фактически означало «списанным, никчемным, выброшенным за борт»). Это действительно походило на самое настоящее поражение.

И тут же ко мне пришёл простой и понятный выход из ситуации.

Надо бежать, осознал я! Бежать, сматываться отсюда, делать ноги, оставлять всех добрых и злых докторов с носом и с их недоразвитыми умозаключениями о моей натуре и психическом здоровье.

Собирать мне было почти что нечего. Несколько книг, зубная щётка, полотенце… А, тут же осадил я себя, какие, к чёрту, книги, какая щётка! Надо просто надевать куртку, ботинки и давать дёру.

Так я и сделал. В палате мне встретился Слава, Колумб Запредельности. Он с удивлённым выражением лица следил за моими стремительными сборами, хотя в них, в общем-то, не было ничего такого: выходить на больничный двор нам никто не запрещал. Но, видимо, я одевался так резво и целеустремлённо, что не мог не вызвать удивления.

— Я сматываюсь, — коротко объяснил я ему, почувствовав, что надо что-то сказать. — Не поминай меня лихом, Вячеслав!

— Понятно, — кивнул он. — Вряд ли мы уже встретимся, поэтому хочу сказать тебе одну вещь. Если ты однажды захочешь уйти в антимир, а мне кажется, что однажды тебе захочется, то сделать это несложно. Надо просто залезть под одеяло, вспомнить самый первый момент своей жизни, тот, что остался в памяти, увидеть в правом верхнем углу картинки чёрную точку и мысленно нырнуть в неё. Это и есть вход в антимир. Там может оказаться неплохо.

Чтобы не длить прощание больше этих секунд и не превращать его во что-то нелепое и несуразное, что и вспомнить-то будет неприятно, я развернулся и вышел из палаты.

На лестнице я столкнулся с учительницей Еленой Марковной Басовой. Она неторопливо поднималась на наш этаж, держа в руках учебник литературы за восьмой класс.

— Вова! — почему-то удивлённо воскликнула она.

Видимо, от меня исходила специфическая энергия, которая заставляла недоумевать и строить в уме различные предположения о моих намерениях. А то с чего бы ей так удивиться?

В ту же самую секунду, в этот самый вдохновенный миг я со всей очевидностью понял, что Елена Марковна не просто так возникла на лестничной площадке и совсем уж не просто так выразительно и страстно произнесла моё имя. В этом был какой-то умысел, проверка реакции, даже некая развилка в выборе пути. В общем, мне стало понятно, что я не могу покинуть интернат, не сделав её счастливой.

— Лена! — приблизившись к ней и совершенно естественно перейдя на «ты», обдал я её ароматом внезапно вспыхнувшей страсти. — Какие сегодня на тебе трусы?

— Розовые… — тихо и совершенно обречённо произнесла она.

Я обхватил её стремительным движением рук, сжал это трепещущее, такое одинокое, необласканное тело и алчно засосал её ротик в свои ненасытные губы. Елена Марковна обмякла и носом издала некий звук, выражающий своё добровольное, безоговорочное и давно желаемое поражение.

— Пойдём, пойдём! — потащил я её вниз по лестнице к подсобке, что располагалась в подвале.

Там хранились лопаты и мётлы, не раз обитатели психушки выходили с ними на уборку прилегающей территории — подсобка никогда не закрывалась. Я затащил Басовую внутрь, ударил ладонью по выключателю, одинокая лампочка осветила заваленную хозяйственным скарбом комнатушку. Лампочка, к счастью, работала — она могла бы и не гореть, это не стало бы какой-то вопиющей трагедией, я уверен, что мы разобрались бы и в кромешной темноте, но с лампочкой всё же было лучше. Небольшой пятачок пола, как раз такой, чтобы улечься на спину, поджав ноги, был свободен, я подмял под себя учительницу — мы почти рухнули на пол.

Должен признаться, что я действовал чересчур хаотично. Ничего удивительного, всё же это был мой первый секс в жизни. Вспоминая сейчас те минуты, я благодарю свою пытливую натуру за то, что она не выдала на-гора в самый неподходящий момент — а момент этот был бы воистину самым неподходящим — колкую и липкую дозу рефлексии. Для подростка, которому только-только исполнилось шестнадцать лет и которому уже успели вручить паспорт, чем он совсем не гордился, потому что вышел на фотографии кривомордым дистрофиком, чей член был нетвёрд и неопытен в любовных утехах, чей внутренний мир ещё инстинктивно пытался противиться им, это было бы просто губительно. К счастью, волна страсти захватила меня с головой, и всё прошло как подобает, правда, длилось совсем недолго.

Я задрал подол тёмно-коричневой плиссированной юбки Елены Марковны, стянул с неё трусы — о, этот розовый цвет, освещаемый грязной сороковаткой, ты останешься со мной до последнего мгновения! — потом спустил свои брюки с трусами до колен и ткнулся покачивающейся то ли в такт движениям тела, то ли самой по себе пиписькой в сгусток темноты между её ног. Мне повезло, я сразу же попал в цель. Цель истекала влагой, а потому проникновение прошло ненатужно и естественно.

— Ну что же ты делаешь! — раздался в ухе шёпот учительницы. — Ну зачем же ты так!

Эти слова не были упрёком, они были одобрением.

— Я прочитал Набокова, — принялся бормотать я в ответ. — Как ты рекомендовала. «Приглашение на казнь», «Защиту Лужина» и «Лолиту».

— Да?! — обрадовалась она. — Ну и как?

— Дрянь. Полная дрянь. Это совершенно никудышный писатель.

— Ты не понял его.

— Там нечего понимать. Он неправильно воспринимал человека и окружающий мир. Он трактовал их пошло и приземлённо. Он только раздражает.

Вскоре я кончил. Почему-то Басовая издала при этом долгий и сладострастный стон.

Я почувствовал, что должен объяснить ей кое-что во избежание последующих разочарований, после того, как сбегу отсюда.

— Я не люблю тебя! — бросил я ей, поднимаясь на ноги и натягивая брюки. — Нам не быть вместе.

Она лишь коротко взглянула на меня и ничего не ответила.

Чёрт побери, быть может, рассуждаю я сейчас, она родила и воспитала на скромную учительскую зарплату моего ребёнка! Ему сейчас уже девятнадцать лет. Кто это, мальчик или девочка?

Нет, нет, так думать наивно и даже глупо. Никого она не могла родить. Не потому, что не могла физически, просто не у каждой завязки бывает своя развязка. Почему-то я уверен, что у того короткого сношения в подсобке никакой развязки быть не могло. Почему-то уверен.

Всё же я чмокнул её в щёку, чтобы она не считала меня окончательным подлецом. Поправил на себе одежду, выбрался из подсобки, потом из здания — и был таков.

Рок-н-ролл жив!

Вы знаете, я всегда любил рок-музыку. С самого первого мгновения, когда услышал её.

Я не считаю первым мгновением прослушивание миньона (то есть маленькой такой пластиночки, на которую помещалось от двух до четырёх песен, если кто-то не знает) английской группы Sweet, группы в целом неплохой (в чём я убедился позже), хоть и испорченной устремлениями к традиционной эстраде, с одной стороны, и пошлым глэм-роком, чрезвычайно модном в семидесятые, с другой. На пластиночке, обнаруженной среди прочих в отцовской, в общем-то, довольно скромной и эклектичной коллекции и почему-то выбранной мной для самостоятельного прослушивания, значились, насколько мне припоминается, две песни самого раннего периода группы начала семидесятых годов, отмеченного ярко выраженной примитивностью и глупой слащавостью. Одну из тех песен я помню до сих пор: запомнилась она мне скорее тем, что заставила меня занервничать и вообще подействовала на меня на том первом прослушивании как-то раздражающе. Она называлась «Чоп-чоп-чоп» — да, практически именно из этих слов она и состояла, по крайней мере, её припев точно состоял из них. Такой рок за душу не брал, да и роком по большому счёту группу Sweet считать всё же трудно, я знаю, что многие отказывают ей в этом праве — быть может, и зря, всё-таки это была хоть и причёсанная, но всё же гитарная и достаточно тяжёлая музыка.

Не могу вспомнить, состоялось ли в моём отрочестве прослушивание — самостоятельное или же в присутствии родителей — выпущенного хрен знает каким огромадным тиражом сборника The Beatles «Taste Of Honey», эту пластинку имела у себя в доме каждая советская семья — ну, интеллигентная точно. Даже если прослушивание состоялось, то и его первым настоящим знакомством с роком я назвать тоже не могу: я не принадлежу к тому тугоухому большинству, которое считает «битлов» величайшей группой всех времён и народов, в моём личном хит-параде они даже в первую сотню вряд ли войдут (например, сольные альбомы Маккартни мне всегда нравились больше), а по сути, за исключением десятка по-настоящему проникновенных мелодий (которые слишком удобоваримы и доступны для понимания всех, а это уже плохо) «Битлз» гнал обыкновенный битовый порожняк в стандартах шестидесятых и каких-то откровений на самом деле не сделал. Они были слишком позитивны, эти ливерпульские парни, слишком любвеобильны, чтобы приблизиться к тайным смыслам жизни, а потому прослушиваемая раз в пять лет по какому-то особому и не менее любвеобильному настроению (я слаб, бывают и у меня такие) группа «Битлз» так и осталась для меня командой второго эшелона.

Не считаю я первым мгновением знакомства с роком и прослушивание моим отцом (в моём присутствии, как раз незадолго до того, как я уничтожил Чернобыльскую электростанцию) мутного и по большому счёту неудачного альбома английской группы ELP — хрен уж там знает, как он назывался — альбома 1986 года, когда, собственно говоря, ELP было уже совсем не той знаменитой и высокоинтеллектуальной группой семидесятых годов, состоявшей из легендарных музыкантов Кита Эмерсона, Грегга Лейка и Карла Палмера, из первых букв фамилий которых и родилась эта знаменитая аббревиатура. Барабанщика Палмера в то время в составе заменил другой не менее известный, правда, большей частью участием в хард-роковых, а не артовых проектах, барабанщик на букву «П» — Кози Пауэлл; после некоторой паузы возрождённая группа с новым барабанщиком на букву «П», что позволило сохранить в названии три знаменитые буквы, решила записать новый альбом, зачем-то, видимо ввиду отсутствия необходимой наличности, сделала это и разочаровала всех без исключения, включая моего отца, любителя рок-музыки средней руки, и всех поклонников рока в Советском Союзе, которые смогли оперативно ознакомиться с этим альбомом благодаря государственной фирме «Мелодия», быстренько купившей на него лицензию и выпустившей его в стране Советов массовым тиражом по стандартной для пластинок зарубежных исполнителей цене 3 рубля 50 копеек. Альбом не радовал ни мелодиями, ни проникновенностью, ни глубиной. Ничего этого в нём не было. Помню, как отец, прослушав его в первый раз, с досадой произнёс:

— Сдулась группа.

Я был с ним полностью согласен, хотя и не слышал её предыдущих записей.

В общем, ничего в моей доинтернатовской жизни из чувственного мира рока не всколыхнуло мою мятущуюся душу, а потому первым знакомством с настоящим роком я считаю Костю Кинчева и песни его «Алисы» — да, именно этого демонического лицедея (о котором многие почему-то отзываются сейчас с разочарованием и раздражением), сыгравшего одну из главных ролей в позднесоветском проблемном фильме о молодёжи киностудии «Ленфильм» с воровским названием «Взломщик». Фильм этот совсем недавно я пересматривал — разумеется, того впечатления, как тогда, в восемьдесят седьмом, когда всем интернатом мы ходили на просмотр в кинотеатр (иногда такие кинопоходы устраивали и для придурков), он мне не подарил, в чём нет ничего удивительного — было бы странно, если б произведения искусства не менялись вместе с нами — но тогда, тогда… о, чёрт меня подери, что за сильное впечатления я испытал тогда!

Кинчев был бесподобен. Он и вправду был сущим демоном, выползшим в нашу реальность из толщ запредельности — те кадры, когда он стоит на сцене в своём экзотическом гриме и начинает петь потусторонним голосом, начинает трястись, начинает чарующе махать руками — они поражали воображение, они терзали, они вызывали в тебе позабытые и вовсе отсутствовавшие эмоции, они сминали и одновременно наполняли тебя невидимой энергией.

Это был протест. Нет, это был Протест с большой буквы. Протест против самой жизни, против её обманчиво-замысловатых сплетений, против цвета и звука, против материальных форм как таковых. Я понимаю, что, скорее всего, наделяю Кинчева некоторыми изначально отсутствовавшими в нём проявлениями, которые слишком важны для меня, которые мне хотелось бы видеть в любом человеческом существе, к кому я испытал симпатию. И всё же Костя Кинчев тех лет — это было нечто, ребята! На несколько лет он стал моим наиглавнейшим кумиром. В интернате было достаточно трудно следить за музыкальным процессом: кроме радиоточки со стареньким раздолбанным аппаратом, который почему-то был установлен лишь в одной палате и палата эта была девчачьей, и первого альбома «Алисы» «Энергия», неизвестно как и кем закупленного вкупе с Софией Ротару, Игорем Скляром, ансамблем «Синяя птица» и ещё несколькими пластинками каких-то уж совершенно запредельных в своей бестолковости советских исполнителей, вроде некоего Игоря Демарина, для культурно-массовой работы в психушке. Все эти диски вместе с едва живой вертушкой «Россия» (производители проигрывателей винила уже тогда знали, какой бренд надо запускать в массы) хранились в темнушке на нашем этаже, рядом с другой темнушкой, где покоился неработающий (вроде бы) стоматологический аппарат в виде кресла и пришпандоренной к нему бормашины. Вертушку иногда разрешалось извлекать из темнушки и даже переносить к себе в палату, чтобы послушать там божественные звуки, издаваемые Ротару и Кинчевым. Про Ротару, как вы понимаете, я говорю с сарказмом, а вот про Кинчева — совершенно искренне. Так вот, лишь эти два источника музыкальной информации были для меня проводниками в мир музыкальных фантазий Константина, но и этого наверняка было более чем достаточно, чтобы уловить ещё одну, ранее неизвестную и не вполне объяснимую грань интерпретации этого мира.

При всём при этом я понимал, что слепое поклонение перед кем бы то ни было, включая демона Кинчева — это своего рода преступление против собственного «я», изначально противившегося любым попыткам запустить в ткань своего существования чужеродные волокна. Поэтому любя Костю, я в то же время старался с ним бороться. В данном случае борьба могла развиваться только в отрицании доминирующего образа — то есть, обнаружив в каком-то молодежном журнале его фотографию и, конечно же, вырезав её, я принимался избавляться от власти его личности посредством гомосексуальных совокуплений с фотографией. Я ложился с ней спать и перед сном пару-тройку раз непременно целовался с Костей взасос.

Природа этого гомосексуального влечения, рождённого мной вроде бы искусственно и замешанного на этаком лукавом и гипертрофированном двойном переворачивании с выхлестом — вот, мол, я как: люблю его музыку, а пытаясь отрицать, чтобы не попасть окончательно под власть чужой личности, люблю ещё больше и ради этого начинаю любить физически. Впрочем, в какие-то мгновения я осознавал, что порой действительно желаю Костю физически. Осознание это приносило мне лишь досадливое неудовлетворение: совсем не от обнаруженных в себе крупиц гомосексуальности, которые всё же были во мне недостаточно активны и недостаточно заряжены, чтобы склонить меня к смене сексуальной ориентации, и даже не от того, что крупицы эти могли бы быть использованы мною как очередная форма протеста, но ввиду явной их недоразвитости использованы в данном качестве всё же быть не могли. Меня смущало во всём этом лишь проявление человечности. Природа этих смущений была почти такой же, как и природа смущений по поводу влечения к Шлюшке Свете. По сути, я такой же, как все вокруг, понимал я. Я так же слаб, так же сентиментален. Так же тянусь к теплу и любви. Человечность — вот чего я боялся более всего. Для моей борьбы, для моего протеста человечность не нужна. Я должен быть как механизм, как стальная болванка, чтобы пробивать любое препятствие, чтобы ничто не могло меня смутить и выбить из колеи. Сейчас я родил в себе некое по природе своей соглашательское, но достаточно зрелое и, самое главное, выстраданное понимание возможности присутствия в оценке окружающей действительности некоего компромисса, ибо быть живым без компромисса невозможно, его отсутствие — это отсутствие вообще, как физического и духовного объекта, в принципе. Но тогда… Тогда, не сумев разрешить несформированным сознанием эту коварную дилемму, я много и неплодотворно страдал. Страдал от понимания очередной грани своей ущербности, от понимания, что главное средство мира в борьбе со мной — а я уже тогда понимал, что мир непременно предпримет адекватные боевые действия в ответ — так вот, это самое главное средство — я сам. Он каждый раз, этот коварный и паскудный мир, будет демонстрировать мне, пытаясь смирить и урезонить, одну из граней моей собственной личности, и пристыженный, разочарованный, с позором буду отползать я с поля боя в оборонительные блиндажи.

К чему я всё это рассказываю? Да к тому, что я и подумать не мог, обнаружив себя на площади у железнодорожного вокзала славного города Казани, что рок на пару ближайших лет станет для меня формой и даже в каком-то смысле (сейчас будет тавтология!) смыслом моей абсолютно бессмысленной жизни.

Я обнаружил себя на площади перед вокзалом сидящим на асфальте в каком-то красочном и живописном тряпье с пионерским барабаном в руках и в довершение всего стучащим по нему ладонями и поющим какую-то глубоко невразумительную песню с глубоко психоделическим текстом. Вокруг меня стояла кучка народа, достаточно внимательно меня слушавшая и иногда бросавшая мелочь на расстеленную у моих ног газету «Комсомолец Татарстана».

Кабинеты беспамятства, Жидкие стены. Откройте форточку, Чтоб ко мне залетел Карлсон! Чтоб сказал мне: «Малыш! Пусти по венам Газ отрицания. Ты пустой квадрат на шахматной доске, Открой границы ладьям! Чтоб они наполнили тебя Праведным словом, словом, словом…» Кабинеты беспамятства, Жидкие стены. Я сын потаскухи Дюймовочки, Я последний из племени бескровных…

Таков был примерный текст душераздирающей песни, которую я экстатично исторгал из собственного чрева в окружающее пространство на радость благодарным слушателям. Я никогда не умел писать стихи в рифму и, в общем-то, никогда по этому поводу не парился. Разве нужна русскому року рифма? В русском роке главное — позиция. Главное — отрицание. Да чего я вам объясняю, вы наверняка и сами бывшие рокеры или, как минимум, имеете опыт написания нерифмованных социально-психоделических стихотворений, потому что кто же из нас, бестолочей конца восьмидесятых, не пытался стать рокером или поэтом, пусть не наяву, но хотя бы в своих мечтах и фантазиях?

Я чувствовал: я произвожу впечатление. Я отсылаю в толпу бурлящую энергию, и толпе это нравится. В этом и состоит, чёрт меня дери, феномен популярности: он не в таланте, не в умении подбирать рифмы и брать высокие ноты. Он в умении приходить и побеждать, нагло хватая публику за жабры, яйца и прочие вмятины и выпуклости. Я знаю, та песня была сущим говном. Все мои песни, которые я напишу впоследствии, будут тем же, мой талант в другом, он в одной-единственной мыслительной грани, в понимании своего положения и предназначения в этом мире. Он в великом отрицании сущего. Этого вполне достаточно для того, чтобы уметь проявлять себя порой и в других формах.

— Классно рубаешь, чувак! — раздался над моей головой чей-то голос, лишь только песня достигла финала.

Человеком, сделавшим мне комплимент, оказался длинноволосый парнишка в очках, с тесёмкой на голове и специфическим блаженным выражением лица, стопроцентный хиппи.

— Спасибо, чувак! — отозвался я. И добавил немного лукаво: — Всё, что я делаю, я делаю для людей.

Недавно я услышал от одного из представителей современного молодого поколения, этакого двадцатилетнего балбеса, что слово «чувак» означает следующее: «кастрированный кабан». Быть может, хотя мне трудно представить себе кастрированного лесного кабана и того человека, который попытается произвести с ним такую операцию. Бьюсь о заклад, что во времена моей юности подобный смысл в это слово никто не вкладывал и использовал его исключительно как дружеское обращение. Уверен также, что все эти «кастрированные кабаны» и всякие прочие стыдливые смыслы, которыми наполнена нынешняя молодёжь — производное от той идиотской обработки, которую произвёл над ними рэп, и лживо-позитивистская идеологическая направленность, ставшая главной философской доминантой последних лет. Быть может, я становлюсь стареющим пердуном, но тогда всё было проще, и скрытых издевательских смыслов в обыкновенных словах никто отыскать не пытался.

— Слушай! — продолжал парень. — А как ты смотришь на то, чтобы стать вокалистом в нашей рок-группе? Мы создали её с пацанами на филфаке КГУ, назвались «Сон Борменталя», репетируем уже целый месяц. Есть кое-какой материал, а вот петь чё-то ни у кого не получается. Да и текстовик ты, как я погляжу, сильный.

— Да без проблем! — отозвался я. — Только мне жить негде.

Оговорка эта моего нового друга, назвавшегося Эдиком, не смутила. Несколько минут спустя, собрав свои немногочисленные манатки, я уже ехал на троллейбусе по грязным казанским улицам со своим новым другом до общежития Казанского государственного университета, куда он меня решил с абсолютной уверенностью на успех пристроить. С абсолютной уверенностью вышел лишек, потому что пристроить меня туда можно было вообще без всякой уверенности: в общежитии КГУ, как и сотнях других общежитий университетов, институтов и профессионально-технических училищ, жили и живут все кому не лень, причем экстремист-одиночка, задумавший уничтожение мира, в этой компании покажется далеко не самым ярким и вызывающим персонажем.

Мы ввалились в обшарпанную комнатушку, затерявшуюся на четвёртом этаже общежития и едва подпираемую какой-то кривоватой и на вид чрезвычайно ненадёжной дверью. В комнате нас уже ждали. То есть ждали не именно нас, а вообще гостей, потому что подвыпившая и весёлая компания студентов, состоявшая из четырёх парней и двух девчонок (большая часть этой компании, кстати говоря, и являлась рок-группой «Сон Борменталя»), пребывала на тот момент в совершенно жизнерадостном расположении духа и рада была любой твари божьей, готовой появиться на пороге. Бутылка водки и бутылка портвейна, изъятые Эдиком из наплечной сумки, радость от нашего прихода многократно усилили.

Я быстренько со всеми перезнакомился. Наиболее крупной фигурой — в смысле телесного объёма, ибо был он весьма массивен и тяжёл — оказался парняга, назвавшийся Пухом. Я тут же оценил догадливость и остроумие человека, нарекшего его такой кличкой, потому что, кроме как Винни-Пуха он, бас-гитарист «Сна Борменталя», никого не напоминал. Как узнаю я впоследствии, Пух окажется горемычным наркоманом. Да, такой вот парадокс: наркоман в массовом понимании — тщедушный доходяга с ввалившимися глазами и трясущимися руками. Пух был не таким: спокойный, флегматичный, всегда добродушный, он представлял собой крайне редкий тип упитанного и бестревожного наркомана-философа, готового в любую минуту пуститься в трансцендентные размышления о сути всего живого и мёртвого. Под его влиянием я и сам прикоснусь к миру природных и синтетических наркотиков — разумеется, используя их лишь в качестве инструмента для расширения сознания — но заранее, во избежание пошлых кривотолков (быть наркоманом не то что стыдно, а как-то глупо), хочу заявить, что стезя эта меня не привлекла. Конечным целям моей борьбы она не отвечала.

Возможно, я даже не скажу о ней более ни слова.

На барабанах в группе стучал парнишка другого телосложения, прямо противоположного — худой, высохший, скелетообразный (почти не наркоманивший), звали его почему-то Дагестан, хотя на жителя этой многонациональной автономной республики он походил мало, а по национальности, судя по всему, значился обыкновенным татарином, каких в любом российском городе, даже не считая столицы Татарии, пруд пруди.

Соло и ритм-гитаристом, как было мне уже известно, в группе трудился сам Эдик, наиболее грамотный из всех нас в музыкальном плане, слушавший кроме «Калинова моста» и «Гражданской обороны», что по меркам неформальной тусовки уже являлось чем-то беспредельно интеллектуальным, такие зарубежные команды, как King Crimson, Blue Oyster Cult и даже Lynyrd Skynyrd, короче, имевший просто нереальный музыкальный кругозор, которым, впрочем, никогда не бахвалился. Надо сказать, что любители рока Советского Союза, как вскоре станет мне ясно, по крайней мере, та их часть, которая сама пыталась производить на свет какой-то музыкальный продукт, широким знанием материала и истории предмета никогда не отличалась. Это какие-то там бурильщики, шофера, ну, или на худой конец преподаватели высших учебных заведений слушали и коллекционировали запредельную в своей крутизне и оригинальности рок-музыку, а сами музыканты считали, что много слушать и знать вредно. Что чужеродное влияние только убьёт в них живое и трепетное понимание музыки, которое им хотелось выразить в самом естественном и незамутнённом виде. Эдик был в этом плане достаточно нестандартным субъектом, потому что слушал и знал побольше многих. Вот, правда, на гитаре он играл очень плохо, и говорить о нём как о ритм- и уж тем более как о соло-гитаристе не приходилось, это я уж так, комплимент ему сделал, тем не менее желания, и (что самое главное для любых подобных проектов, направленных на публику) некоторой организаторской хватки в нём хватало, по крайней мере, договариваться о концертах ему удавалось с завидной регулярностью, что, в конце концов, и сделало нас достаточно известными не только в стенах Казанского госуниверситета, но и узких кругах любителей рока всего Союза.

Клавишницей в нашей (с этого момента я буду называть её нашей) рок-группе числилась девушка, Наташа Самодурова, одна из двух чувих, что присутствовали на студенческой попойке. Клавишницей она стала по той единственной причине, что закончила музыкальную школу по классу фортепиано и являлась в рок-бригаде единственным человеком, кто по-настоящему умел играть на каком-либо инструменте и знал нотную грамоту. Нотная грамота, однако, ей была ведома достаточно специфическая — всяких разных советских песен и произведений композиторов-классиков. В рок-музыке она тоже мало что понимала, но могла достаточно точно повторить на синтезаторе мелодию, которую ей напевали или насвистывали. Поверьте мне, человек, умеющий делать это, огромная находка для рок-группы.

Ещё одной девахой, веселившейся с молодыми рокерами, оказалась самая настоящая группи (хоть сама она и не знала этого слэнгового английского слова) по имени Вероника. Студентка того же филологического факультета, она так любила компании и задорные хоровые песнопения, что готова была сопровождать любимую рок-группу, а заодно друзей-собутыльников в самые далёкие города и веси. Любой настоящей рок-команде необходимы такие поклонницы, и это понимали в «Сне Борменталя», как ни странно, все, поэтому Вероника всегда оставалась для нас желанным гостем, хоть порой и частенько перепивала, отчего её приходилось тащить до автобусов и поездов на собственном горбу.

Кто был ещё двумя парнями, участвовавшими в пьянке, я уже не помню. В группе они не состояли, а вероятнее всего, просто забрели на огонёк, дабы в очередной раз воздать честь всемогущему Бахусу, вечному покровителю развесёлых студентов. Мне помнится, что впоследствии они не раз присутствовали на наших концертах и даже отправлялись с нами на какие-то отдельные дальние выезды, но, видимо, их значение в жизни группы и моей личной жизни в то время было всё же недостаточно существенным для того, чтобы я запомнил их имена. Я хорошо помню их лица, а имена — увы, в памяти не сохранились. Впрочем, наверняка это только к лучшему, как и для моей истерзанной болезненными мыслями памяти, так и для них, имевших счастье ускользнуть со своими именами из оболочки моего повествования, тем самым избавив свою карму (если, конечно, допустить, что она есть) от неприятных перевоплощений благодаря моей подлой, но достоверной фантазии, которая наверняка приписала бы им какие-либо гадости.

Мне налили стопарик, я живо опрокинул его. Эдик объяснил присутствующим, что я новый вокалист — известие это было встречено с огромным энтузиазмом. Мне тут же передали гитару и, бренькая на трёх аккордах (хвала цыгану Яшке, который показал их мне когда-то), я исполнил несколько песен собственного сочинения. Песни произвели на слушателей ещё большее впечатление, чем известие о моём приходе в группу.

— Блин, так здорово! — выразила за всех общую мысль девушка-группи Вероника. — Такие серьёзные тексты.

— Да, явно лучше, чем мы сами писали, — подтвердил Пух.

— Может быть, теперь и в рок-клуб примут, — высказал робкую надежду Дагестан.

— Молодец! — просто, без глубокомысленных отступлений бросила Наташа Самодурова и, потянувшись через стол, чмокнула меня в самые губы.

Парни-собутыльники просто покивали головами в знак одобрения, а Эдик высказался более обстоятельно:

— Надо успеть подготовить программу из пяти-шести песен. Через десять дней концерт в универе, все наши рокеры будут там выступать. Надо наконец-то заявлять о себе!

Необходимо заметить, что все эти ребята были прихиппованно-припанкованными неформалами, что для гопнической Казани конца восьмидесятых годов являлось просто верхом мужества. Ходить по Казани с длинными волосами, с серёжкой в ухе или с пацифистской эмблемой на куртке — о-о-о, за это просто так можно было нарваться на перо или монтировку. Поэтому я хочу, чтобы все знали: эти пацаны и девчонки были настоящими героями своего времени, они не боялись плыть против чудовищно сильного и невежественного течения, поэтому я их искренне уважаю и люблю. Себя со своими патлами и немыслимой разноцветной одеждой, сворованной с каких-то сушильных верёвок на полузабытом и убогом железнодорожном переезде, к таковым героям я не причисляю: мне с моим восприятием мира по большому счёту жилось в чём-то легче. По крайней мере, гопников я почти не боялся, а опасался куда более изощрённых и могущественных сил.

Проснувшись на следующее утро, мы сразу же принялись репетировать. Не могу вспомнить, был ли этот день выходным, но вполне вероятно, потому что в университет никто из студентов-рокеров не отправился. В подвальной каморке какого-то домоуправления (не представляю, как Эдику удалось договориться об этом, может быть, в домоуправлении работал кто-то из его родственников?), где хранились все инструменты рок-группы, мы провели первую репетицию и сразу же почувствовали, что дело у нас пойдёт.

С таким скромным уровнем владения инструментами ничто иное, кроме панк-рока, мы играть не могли. Признаюсь как на духу: сейчас я совсем не люблю панк, это крайне убогое и дебильное явление, не обогатившее музыкальную культуру фактически ничем, кроме жизненно важного понимания, что на гитарах может лабать любой придурок, впервые взявший их в руки, но тогда… Тогда панк ощущался мной как звуковое воплощение моей мятущейся души, такой огромной и расстроенной, поэтому ничего, кроме воплей и истовой ненависти, исторгать в микрофон я не мог. Впрочем, я узнал, что мы играем панк, чуть позже, когда начались первые концерты, а до этого мы даже не задумывался о названии выбранного нами самым естественным и простым путём музыкального стиля.

Репетировали мы быстро и продуктивно. За десять-пятнадцать минут я сочинял текст, тут же по его завершении Эдик подбирал к нему несколько аккордов, превращавших эти сочетания слов в подобие песни, а затем и ритм-секция — Пух с Дагестаном — так же стремительно подбирала под эти аккорды басово-барабанную подкладку. Всё получалось чрезвычайно просто, наша сыгранность и чувство локтя с первого же дня поражали. Никаких творческих разногласий — за исключением, пожалуй, одного эпизода, когда Эдик, а вслед за ним и я попросили Дагестана в одной из композиций барабанить чуть помедленнее обычного, потому что это была типа панковая баллада и публика как бы должна была чуток прибалдеть от ее проникновенной неторопливости — в коллективе не наблюдалось.

В общем, через неделю мы уже написали и разучили штук пятьдесят песен. Этих песен хватило нам на два последующих года выступлений, ни одной новой песни после этого мы уже не сочинили и даже не пытались этого сделать.

Нравились они нам безумно! Это был суровый, мужественный такой и мускулистый рок с экспрессивным вокалом и социально-инфернальными текстами. Все песни в процессе финального исполнения в каморке были записаны на довольно неплохой магнитофон одним из наших поклонников-собутыльников, чуваком из универа, подрабатывавшим продавцом в кооперативном киоске звукозаписи. По какому-то одному ему понятному принципу он разбил эти песни на четыре магнитоальбома, каждому придумал название (три из них по титулам наиболее хитовых песен — «Мир, ты воняешь!», «Шамбала сияющая» и «Грехи демократии», — а четвёртый с какого-то непонятного хрена окрестил «Зелёным альбомом», что меня озадачивает до сих пор, ведь не из-за мимолётного упоминания Аллаха в одной из песен он сделал это?) и принялся распространять их через свой киоск. Альбомы, как вы знаете сами, получили достаточно широкое хождение по Союзу: если вы поклонник русского рока, то вам наверняка попадал в руки какой-то из них, может быть, в негодовании вы отбросили его в сторону, а может быть, храните у себя до сих пор. Я знаю, что они и сейчас имеются в магазинчиках, занимающихся продажей пиратской аудиопродукции, все четыре, плюс два концертных выступления (итого шесть) скомпонованы на одном MP3 диске, я сам его недавно видел (но не купил, на фиг надо погружаться в то, что прожито и отмерло); некоторые наиболее серьёзные и продвинутые любители русского рока до сих пор приобретают его для расширения кругозора либо же от ностальгии по молодости. Кстати, на диске не указан состав, то есть мы там полные и совершенные анонимы. Официально издать эти альбомы никому до сих пор не пришло в голову, и, наверное, это правильно — нечего увеличивать список благостно-идиотских музыкальных релизов ещё одной кучей дерьма. Лично я нисколько не удручён, что мне не заплатили за распространение моей интеллектуальной собственности ни копейки. Во-первых, никакая она не интеллектуальная, а самая что ни на есть дебильная, а во-вторых, я всегда выступал за бесплатные способы распространения информации — это подрывает алчные основы корыстной философии кучки хитрожопых коммерсантов, которые решили, что предметом купли-продажи может являться всё, что угодно, включая твои мысли и эмоции; им нельзя позволять наживаться на нашем внутреннем мире, их надо уничтожать как явление.

Ещё через несколько дней состоялся наш настоящий концертный дебют — мы выступили на рок-фестивале КГУ в числе других десяти групп, так или иначе имевших отношение к университету. В качестве приглашённых «звёздных» гостей на фестивале выступила известная казанская группа «Записки мёртвого человека». Надо сказать, что казанская рок-сцена того времени особым разнообразием не поражала, но всё же подарила несколько команд, имевших хоть и весьма скромную, но всё же всесоюзную известность. Кроме «Записок» это были «Холи» и «Поролон». Вскоре четвёртой всесоюзно известной казанской рок-группой станет и наш «Сон Борменталя».

Мы выступали то ли восьмые, то ли девятые, почти в самом конце действа. После «Записок», отыгравших самыми первыми, да и то как-то вяловато, уровень студенческого рока большого впечатления на публику не производил: если поначалу команды слушали ещё вежливо и внимательно, то после третьего-четвёртого университетского коллектива вся очевидная лажовость доморощенного студенческого рока открылась этой непритязательной и великодушной публике во всей полноте. В зале начал раздаваться свист, молодёжь принялась бродить по рядам, выбираться в фойе на перекур и опохмелку и с каждой минутой всё больше и больше теряла интерес к происходящему. К тому времени, когда на сцену выбрались мы, музыку уже никто не слушал. Я подошёл к микрофону, щёлкнул по нему пальцем и, убедившись, что звук в зал всё-таки исходит, прорычал:

— Настало время борьбы, братья!

Пьяненькие и обкуренные чуваки встрепенулись.

— Пришло время отмщения! — вещал я. — Отмщения за наше унижение от пребывания в человеческих телах. Отмщения за то, как обращается с нами окружающая действительность.

С этого момента нас слушали, не отрываясь.

— Этот мир должен быть уничтожен. Мир, ты воняешь!

И мы врубили наш яркий и стопроцентный хит с не менее ярким и запоминающимся названием — «Мир, ты воняешь!». С первых же звуков он хватает за задницу. Там Эдик придумал такой простенький, но впечатляющий риф, который в обрамлении моего проникновенного вокала забирался почти в любую душу мало-мальски продвинутого любителя рока. Я завопил в микрофон своим неприятным (знаю, можете не утруждать себя критикой) вокалом, в котором, однако, имелось нечто, что способно заставить публику прислушаться и внимать — я тешу себя надеждой, что это нечто и есть моё негодующе-пульсирующее отношение к окружающей действительности.

В общем, пока звучала первая песня, заторможенный народ ещё расчухивал что почём, на второй и третьей — а это были, насколько помню, «Девочка-гроза» и «Моего папу звали Адольфом» — уже начал, пока робко, пританцовывать и колбаситься, а уж с четвёртой вещи весь зал заходил ходуном: студенты принялись залезать на спинки кресел, махать флагами, куртками и трусами, дёргать «козу» и вообще всячески выражать своё добродушное к нам отношение.

Это был успех! Стопроцентный безоговорочный успех! Когда мы откатали всю программу и направились за кулисы, зал не захотел нас отпускать — парни и девчонки били в ладони, одобрительно свистели и вразнобой кричали:

— Круто! Круто!

С этого момента всем нам стало ясно, что мы не зря занялись этим делом, что мы можем кое-чего добиться на стезе музицирования и что провидение нам благоволит.

Кстати говоря, по итогам этого рок-фестиваля жюри, в которое входили местные деятели контркультуры, распределяло, как это было принято на подобных мероприятиях, призовые места. То есть кого-то признавали победителем, кого-то серебряным призёром и так далее. Глупо, конечно, но многие всерьёз воспринимали эти места как материальное отображение успеха. Так вот, вопреки тому, что выступление наше оказалось вне конкуренции по забойности, энергоёмкости и отклику у публики, недоразвитые контркультурщики присудили нам лишь третье место. Нам, конечно, на это насрать, но всё же они козлы.

Дневник рок-звезды

Казань

Отыграв ещё пару раз на каких-то молодёжных дискотеках, мы выступили на фестивале Казанского рок-клуба, куда за пару дней до этого были приняты в качестве постоянных членов.

Приём в ряды рок-клуба выглядел так: мы завалились в каморку одного бородато-волосатого казанского деятеля контркультуры, который вроде бы работал журналистом в каком-то комсомольском издании, а заодно был одним из руководителей (а возможно, и самым главным руководителем) Казанского рок-клуба. Звали его вроде бы Рафаэлем. Оказался он в тот момент слегонца пьяненьким и никак не желал вспоминать о существовании нашей рок-группы, хотя за несколько дней до этого Эдик лично передавал ему кассету с нашими записями.

— Надо соответствовать уровню, — бормотал он. — У вас есть уровень? Вы ему соответствуете?

В конце концов, убеждать его нам надоело, и мы выставили заранее припасённую бутылку коньяка. Против такого довода Рафаэль возразить не посмел.

— Ладно, — махнул он рукой, — принимаю вас в нашу банду.

Фестиваль рок-клуба событием был несравнимо более значимым, чем студенческий междусобойчик, он активно освещался прессой и телевидением, причём не только республиканскими. Выступали на нём и всесоюзно известные рок-команды: таковых были две — ленинградская группа «Игры» и свердловчанка Настя Полева со своими музыкантами. Нам выпала честь выступать прямо за Настей.

За кулисами перед концертом мы бегло познакомились с ней и её музыкантами. Настя оказалась маленькой такой чувихой с красными пятнами, как от диатеза, на лице, но в общении простой и приятной.

— Ребята, — заверила она нас, вообще не представляя, что за музыку мы играем, — вы сегодня будете лучшими!

Настя как в воду глядела: мы действительно отожгли на славу! Слухи о нас после студенческого дебюта уже блуждали по Казани, и многие пришли посмотреть специально на нас. Разумеется, мы не подвели чуваков: зал метался в едином порыве и неистовствовал от наших душераздирающих композиций.

— Я разрушитель мира! — вещал я со сцены в перерывах между песнями. — Скоро, братья, скоро я отправлю этот мир в тартарары. Но первым туда полетит долбаный Советский Союз!

Я физически ощущал, как моя разрушительная энергия, подпитываемая энергией толпы, многократно усиливается, как она сгущается надо мной, как твердеет. Я чувствовал, что этой силы вполне достаточно для того, чтобы разрушить всё, что угодно, включая ненавистный Советский Союз, наяву, а не в фантазиях.

По итогам фестиваля вновь распределялись призовые места. Мы не оказались даже в тройке — хотя, гадом буду, лучше нас здесь не было никого, даже Настя Полева не зажгла так (да её вообще-то всегда вживую тяжело воспринимали), как мы — но нас отметили дипломом лауреата. Что это означало и для чего это вообще было нужно, я до сих пор не понимаю.

Набережные Челны

Первый наш выезд за пределы Казани. Какой-то рок-сейшн. Помню его достаточно плохо, потому что вся поездка туда и обратно сопровождалась обильными возлияниями. Ехали в Челны мы на рейсовом автобусе — это что-то около четырёх часов — гитары везли с собой. Устроители концерта нас заверили, что барабаны, усилок и акустика, а также микрофоны будут на месте. Усилок с колонками вроде бы действительно оказались, а вот с барабанами вышел некомплект, и микрофон отыскался в самую последнюю минуту — впрочем, эти проблемы касались не только нас, но и всех, выступивших на сейшне в тот вечер групп. Вроде бы как-то выкрутились.

Помню, как по дороге в Челны наша преданная группи Вероника исполнила в автобусном проходе зажигательный танец, плавно перешедший в стриптиз. По крайней мере, сиськами она точно сверкнула, чем значительно подняла настроение как нам, так и многочисленным мужичкам среднего и пожилого возраста, восседавшим согласно купленным билетам на своих местах в салоне.

Несколько раз мы просили водилу остановиться, чтобы отлить и проблеваться. Тот наши вежливые просьбы беспрекословно исполнял.

Сам концерт помню плохо. Трудно сказать, как мы сыграли, видимо, достаточно лажово, хотя энергетику, запущенную в зал и возвратившуюся обратно усиленной, я почувствовал. Вроде бы я матерился со сцены, проклиная все традиционные и нетрадиционные религии, кричал, что я, архиепископ Церкви Рыгающего Иисуса (и зачем я только о ней вспомнил?!), — единственный, кто может говорить с людьми от имени Бога, и потому все должны внимать Слову Божьему, слетавшему с моих уст. Вроде бы публика восприняла всё это чрезвычайно позитивно и аплодировала мне.

Челны лишь год с небольшим как снова назывались Челнами после переименования из Брежнева. Имя генерального секретаря ЦК КПСС они носили на протяжении шести лет. Сила привычки в произнесении фамилии покойного генсека у всех жителей города, да и приезжих тоже, была в то время ещё сильна, и потому Челны чаще называли Брежневым. Я-то уж, будучи большим поклонником Леонида Ильича, Челны Челнами вообще не называл. Так со сцены и кричал:

— Привет, Брежнев!

Видимо, представляя, что кто-то густобровый за моей спиной ответит мне шаркающим старческим голосом:

— Здравствуй, Вова Ложкин!

Ночь мы провели у местного чувака, для чего целый час ловили мотор на остановке, чтобы добраться от дома культуры до квартиры этого доброго самаритянина, которая располагалась на другом конце города. Квартира оказалась как бы и не квартирой вовсе, а малосемейкой, куда нас забилось человек пятнадцать (вместе с нами прогрессивный брежневец принял ещё одну или две приезжие рок-команды), так что спали вповалку и друг на дружке.

На автобусные билеты до Казани денег почему-то не хватило. Мы стояли на обочине дороги и ловили попутный транспорт. Достаточно быстро моторы попались, хотя пришлось уезжать на трёх, так как в один автомобиль все не помещались.

Горький

Сюда нас никто не звал, но Эдик знал какого-то местного парня, который знал другого местного парня, который в свою очередь был шапочно знаком с ещё одним парнем, который был одним из устроителей местного рок-фестиваля. Поэтому мы просто прикатили в Горький и завалились к тому самому третьему по счёту парню — тот, разумеется, перед нашим напором и обаянием устоять не смог и включил нас в программу фестиваля.

На концерте мы неожиданно обнаружили, что собрались здесь большей частью какие-то мутные, замороченные и вообще типа авангардные коллективы, вроде местных групп «Хроноп» и «Холден Колфилд» (которые на поверку как бы оказались одной и той же командой), да и публика тусовалась соответствующая — мутная, мечтательная, хиппово-интеллигентная, короче, «аквариумная», поэтому приняли нас в Горьком прохладно. Можно даже сказать, совсем холодно приняли. Так, жиденькие аплодисменты и даже подозрительно громкий свист, будто мы «Ласковый май» какой-то.

В общем, мы даже пожалели, что сорвались сюда, по глупости своей рассчитывая на завоевание новых территорий, а столкнулись с неприятием и непониманием. Первый раз я почувствовал, что моя музыкальная энергия не безгранична и завести абсолютно любой зал мне не по силам. Мысль эта впоследствии себя ещё проявит, пустит во мне корни, вырастит дерево, построит дом и воспитает нескольких недоразвитых сыновей-ублюдков, отчего мне снова придётся корректировать взгляды на окружающую реальность. Вероятнее всего, мы вышли на концерт невыспавшимися и раздражёнными после горемычно-бессоной дороги, вот и всё объяснение нашей локальной неудачи, но такие объяснения имеют место лишь на поверхностном уровне, а как вы наверняка знаете, у любого явления, если захотеть, можно открыть невиданные и неопознанные глубины, в которых всё предстаёт в ином свете, и глубины эти каждым из нас, и в первую очередь мной, были тотчас же обнаружены и исследованы.

Буквально через пару месяцев после нашего отъезда из Горького этот неласковый к нам, но всё же весьма милый город с какого-то хрена переименуют в длинное и второсортное название Нижний Новгород, которое, по-моему глубокому убеждению, лишь засоряет язык. Лично я Горький (какое прекрасное, звучное, трепещущее название, неужели не понятно?!) никогда даже в мыслях Нижним Новгородом называть не пытался, и похоже, со мной солидарны несколько миллионов граждан России, которые и по сей день зовут Горький Горьким. Это название идёт городу, и против этой мистической истины не попрёшь. Верните Горькому его настоящее название, придурки!

Ярославль

Город запомнился лишь дракой на автовокзале с местными гопниками. Дагестану в этой драке полоснули по плечу ножом, а в остальном мы отделались лёгкими ушибами. Если учесть, что противостояла нам компания в два раза большая по численности, то мы неплохо отделались.

Пермь

Здесь начался наш роман (назовём это так, прилично) с клавишницей Наташей Самодуровой. Начался он у нас одновременно с Эдиком, так что какое-то время она как бы считалась нашей с ним официальной девушкой. Можете надо мной смеяться, но с моей стороны это была настоящая — кратковременная, да — но настоящая и безусловная любовь. Наташа оказалась достаточно циничной натурой и даже как бы позволяла себе периодами сомневаться в моих способностях по разрушению материального мира (чем, пожалуй, и привлекла моё внимание), но было в ней и нечто, что вызывало во мне настоящее и совершенно непридуманное томление. Я даже стал — кратко, кратко — как бы сомневаться в безусловной убогости своего физического воплощения, мне чудилось порой, что оно несёт и иные возможности, предоставляет скрытые шансы. Что близость, тепло небезразличного человека, что любовь, чёрт меня возьми, — они возможны, они явь, они неспроста приходят и зовут. Помнится, я достаточно быстро избавился от этих наваждений, но дуновение их меня озадачило.

Эдик всегда позволял мне потрахаться с Наташей первым. Лежал рядом, задумчиво взирал на нас — на неё, сосредоточенно, со стонами и придыханиями отдававшуюся моменту, и меня, повёрнутого лишь на том, чтобы удержать в стоячем положении пенис (отчего он, разумеется, то и дело опадал) — взирал и молчал, ласково и терпеливо отстраняя Наташины руки и губы, тянувшиеся к его промежности. Когда же за дело принимался он, я не возражал против Наташиных ласк, не возражал и он, и порой я ощущал себя захватчиком, этаким Озриком-Узурпатором, отнимавшим у него нечто дорогое и значимое.

Впрочем, по большому счёту я не любил, не чувствовал и не понимал Эдика, а потому все свои эмоции и размышления, связанные с ним, производил скорее ради эксперимента, а не по необходимости.

«На самом деле ничего этого нет, — взирал я на Наташу, склонившуюся над моим членом, и интеллигентно пыхтевшего за ней Эдика. Причудливость момента поражала до самых глубин. Именно вот так, с голой и покорной Наташей, хрупкость мира, да и собственная хрупкость становились вдруг непреложными и главенствующими в абсолютной степени. — Этого нет. Нет меня, Эдика, Наташи, нет этой кровати, этих стен, этого дома. Где я? Что за видения посещают меня? Кто руководит этим? Кто руководит мёртвыми и вовсе не рождавшимися? Я похоронен под толщами времени, я пылинка в безбрежной пустоте, меня нет, меня никогда не было, ничего никогда не было, это ложь, причудливая, множащаяся ложь».

И с новой силой хотелось доказать миру факт его небытия, окончательную степень его отсутствия, непререкаемую истину его лживости.

— Я знаю тебя, гнусная явь! — кричал я, чувствуя, как закипает сперма.

— Мне известны твои намерения и формы одурачивания!

Эдик, не прекращая движений бёдрами, тревожно на меня поглядывал.

— Тебе не обмануть обманщика, мерзкое отродье! — а сперма уже бурлила, сперма уже мчалась наружу, сперме не терпелось быть исторгнутой и засохнуть на грязной простыне, так и не оплодотворив женскую плоть.

— Я уничтожу тебя!!! — вопил я в потолок, отчего облупившаяся и державшаяся на честном слове штукатурка готова была сорваться на наши головы и даже пускала в воздух мелкую белёсую пыльцу.

Сперма вырывалась наконец наружу и освобождала меня на какое-то время от неподвластных томлений плоти.

Сам концерт в Перми в памяти не отложился. Не потому, что я был пьян или обкурен, нет. Просто концерт был самый что ни на есть рядовой. Обыкновенный.

Тюмень

Здесь мы с Пухом решили нанюхаться. Он раздобыл какой-то белый порошок — звучит как описание в милицейской сводке, но иначе его не назовёшь — и клятвенно уверял, что это настоящая колумбийская кока. Вряд ли она была колумбийской и даже вообще кокой, но не попробовать новых ощущений после достаточно скучного курения ещё более сомнительной, чем эта кока, травы, которую все в нашей группе торжественно звали марихуаной, но была которая, скорее всего, полынью, я конечно же не мог.

После первого же вдоха меня обильно стошнило. Вывернуло не просто наизнанку, а наизнанку изнанки — вроде бы весь пол в полуподвальной каморке, где мы кантовались, покрылся на сантиметр моей ядовито-зелёной блевотиной.

— Э-э, — жалеючи смотрел на меня Пух, — не принимает организм.

— Ерунда! — тут же стал я бодриться. — Короткий сбой. Теперь желудок чист. Давай ещё!

Он дал, но при втором вдохе меня снова стошнило — лужа блевотины увеличила свою глубину ещё как минимум в три раза. Откуда только взялось во мне столько непереработанных пищевых остатков?

— Мда, — сурово и печально констатировал Пух. — Не быть тебе кокаинистом.

— Ну и хер с ней, с этой кокой! — покрытый пятнами, шатающийся, раздосадовано махнул я рукой. — Не быть, так не быть.

На концерте, то ли от досады на самого себя, то ли просто так, в рамках развития моей звёздно-роковой личности, я спустил штаны, вытащил наружу член и обдал первый ряды мощнейшей струёй мочи. Публика, в основном визжащие и кривляющиеся девчонки-панкушки, отпрянула от сцены, но выходку мою восприняла в высшей степени положительно — новой порцией визгов. Я держал в левой руке микрофон и рычал в него слова песни — кстати говоря, это была «Живительная влага», достаточно популярный и мелодичный боевичок — а правой тряс пипиську, то ли смахивая с неё последние капли, то ли гордясь самим фактом её оголения. Я был на пике творческого возбуждения, я почти купался в прунах восторга, я постигал единение со слушателями и сонмом собственных тайных, мелких и гадливых личностей. Мне было хорошо.

Всё испортили менты. Они зачем-то забрались на сцену, сбили меня с ног и вынесли за кулисы. Как ни пытались меня отбить ребята из группы, менты вынесли меня за пределы концертного зала, зашвырнули в «бобик» и увезли в отделение.

Ночь я провёл в камере, в компании двух тихих и напуганных алкоголиков, которые всякий раз, когда я обращался к ним с каким-либо вопросом, болезненно ёжились и пытались отодвинуться от меня подальше.

Молодой мусорок, посреди ночи вызывавший меня на допрос, грозился мало что говорящей мне то ли административной, то ли даже уголовной (за что, чёрт возьми?) статьёй, но утром меня вышвырнули из отделения наружу и отпустили на все четыре стороны. Скорее всего, просто потому, что я был несовершеннолетним. Поэтому о милиционерах я никогда не отзываюсь плохо. Они понятливые ребята, просто у них работа скверная.

Барнаул

Наш самый дальний выезд на восток. Помнится, был вариант сразу же после Барнаула рвануть в Новосибирск, а оттуда в Уссурийск и Хабаровск, но вроде бы этот вариант, предложенный каким-то местным прихиппованным этнографом-путешественником, неизвестно где и как возникшим на нашем пути, подразумевал исключительно путешествия, вовсе без концертов. Такой вариант показался нам скучным, а скорее всего, просто-напросто не хватило денег.

Замечу в качестве некоторого отступления, что вспоминать прошлое, как выясняется, чрезвычайно тяжело. Я уже не в первый раз сталкиваюсь с тем, что элементарно не помню некоторые события, достаточно важные, по крайней мере, казавшиеся мне таковыми в то время, а вот сейчас… какой-то слой ила закутал их непроницаемым ковром, и сквозь его поверхность высвечивают лишь отдельные и малозначительные эпизоды. Возможно, память просто уберегает меня от травм прошлого?

Но я жёсток и требователен к своему сознанию и заставляю его воссоздавать последовательность событий и их эмоциональную составляющую. Иначе нельзя, воспоминания — всё, что у меня есть.

В Барнауле я со сцены порадовал зал очередной победой над материальным миром — разрушением Берлинской стены. Всё произошло тотчас так же, как и с прошлыми выплесками энергии: бессонная, мучительная ночь, жгучее, невыносимое томление, странное ощущение выплеска и пришедшей вслед за ним лёгкости, новость о падении Берлинской стены, дошедшая до нас в форме слухов (телевизор в те времена ни я, ни другие члены «Сна Борменталя» не смотрели, и газеты тоже читать не собирались).

— Наивные немцы думают, — вещал я со сцены, — что стену разрушили они сами, что это результат какого-то мифического исторического процесса, стихийного и неожиданного. Чушь! Истинный разрушитель стены — это я, ваш Владимир Ложкин, душа и совесть русского рока. Думаете, мне хотелось её разрушить? Думаете, я поклонник Канта и мюнхенской «Баварии»? Ничего подобного! Мне нет до немцев дела, я даже огорчён тем, что обе Германии объединяются сейчас в одну, хотя на самом деле это никакое не объединение, а присоединение ГДР к ФРГ, я желал бы их полного и окончательного распада, вплоть до деревень и посёлков, но я ничего не в состоянии с собой поделать. Я запустил маховик, и остановить его уже никто не в силах. Этот мир ждёт крах! А всё оттого, что он не принял меня с самого начала, что превратил меня в изгоя, что сделал из меня недоразумение. Теперь он расплатится сполна!

Честно говоря, последовавшее за разрушением Берлинской стены объединение двух Германий действительно сильно озадачило меня. Оно как-то не вписывалось в общую картину мировой агонии — согласитесь, странно: всё рушится, а они вдруг объединяются. Но сейчас я понимаю, что недовольство моё возникло от недопонимания ситуации. Объединение Германий — всего лишь одно из ничтожных созидательных проявлений окружающей действительности, пытавшейся стихийно разработать какую-то защитную концепцию и произвести оборонительные манёвры под натиском моих стремительных атак. Манёвры оказались локальными и кратковременными, потому что шансов этому миру я оставлять не собирался.

— Урррра-а-а-а-а-а-а!!!!!!! — восторженно завопила публика, искренне радуясь (хотя с чего бы?) тому обстоятельству, что Берлинской стены, у которой никто из них, скорее всего, не был, немногие слышали о ней по телевизору, а большинство и вовсе не представляло себе, что это такое, больше нет и что по чуждому и неизвестному нам Берлину можно перемещаться беспрепятственно во все стороны. Говоря по правде, радоваться исчезновению Германской Демократической Республики, этого супергосударства, являвшегося одним из самых высокоразвитых с экономической точки зрения, но при этом в колоде этих самых высокоразвитых имевшего наиболее высокий уровень социальных гарантий, было откровенно глупо, и даже тогда, будучи всё же слишком ветреным и не вполне сформировавшимся человеком, я в глубине души понимал это. Но не радоваться очередному проявлению собственной огромной разрушительной Силы я не мог — это всё равно что не радоваться приходящей раз в год потенции.

Радость же публики, причём столь безудержная, несколько смутила меня. Я в первый раз задумался над тем, как все эти люди воспринимают мои слова, и после стремительных, но глубоких раздумий тут же, в следующее мгновение, пришёл к выводу, что зал просто не воспринимает их всерьёз. Да, вот так: они полагают, что я дурачусь, что я пребываю в образе эксцентричной рок-звезды, потчующей очередными своими выходками провинциальных ротозеев, что я всего лишь «делаю шоу», имея в виду все произведённые разрушения не буквально, а в лучшем случае иносказательно, что это просто линия поведения такая, что она или какие-то там хитрожопые продюсеры, просчитавшие все эффекты от скандальных высказываний, обязывают произносить меня подобное.

Не скрою, я был разочарован таким к себе отношением.

«Значит, я для них всего лишь клоун… — крутилось в голове. — Значит, они не верят мне».

И хотелось вывести с лица Земли их всех разом, и я уверен, что захоти того, напрягись чуток, и я бы с лёгкостью совершил это, но что-то останавливало меня. Может быть, твёрдое понимание того, что именно они, человеки, и должны стать свидетелями того, как я уничтожу этот мир — вслед за ним, разумеется, отправив в вечное небытие и их самих.

Ленинград

Визит в столицу русского рока оказался коротким. Мы планировали попасть на очередной фестиваль Ленинградского рок-клуба, но выяснилось, что он закончился месяц назад.

Тем не менее в Ленинграде мы выступили. Это был дом культуры какого-то завода, вместе с нами там выступала ленинградская команда «Объект насмешек». До того дня я не подозревал об их существовании, но по ленинградским (а значит, и по союзным) меркам это была уважаемая рок-группа, лидер которой Рикошет водил дружбу со многими известными звёздами русского рока. Видимо, им срочно понадобилась какая-то группёшка на разогреве, а Эдик через пень-колоду был знаком с кем-то из музыкантов группы — так нас ангажировали для совместного выступления. Правда, объяснив, что денег не заплатят. Мы согласились, потому что решили, что это послужит нашей популяризации в северной столице.

Концерт оказался примечательным тем фактом, что его посетил Костя Кинчев, друг Рикошета и мой кумир. Впрочем, я узнал об этом лишь по окончании музыкального рубалова, когда в каморку, где мы с пацанами из «Объекта насмешек» впрыскивали по пятьдесят граммов, заявился он — суровый красавец с демоническим взглядом. Кинчев.

Я просто обомлел, увидев его на расстоянии вытянутой руки. Это была словно встреча с самим Иисусом. В тот момент я даже не смог осадить себя, одёрнуть как-то, сказать что-то типа того, что это, мол, обыкновенный человек, и я при моём статусе в этой реальности, при моих намерениях и могуществе совсем не должен относиться к нему с подобострастием.

Но я обо всём позабыл. Я смотрел на него, открыв рот.

Костя же пребывал не в настроении.

— Ну, бля, ты едешь или нет? — обратился раздражённо он к Рикошету.

— Не гони, — отозвался тот. — Айда с пацанами посидим.

— Нет времени, — поморщился Кинчев. — Если идёшь — пойдём. Я в машине. Ждать не буду.

Он уже собрался повернуться и выйти наружу, но я, преодолев парализовавшее меня смущение, остановил его вопросом:

— Костя, ну как тебе концерт? Понравилось наше выступление?

Кинчев на секунду замедлил шаг и, не поворачивая головы, не глядя на меня, презрительно бросил через плечо:

— Говно.

Через мгновение дверь за ним захлопнулась.

Воскресенск

Город моего краха. Музыкального, музыкального. Я понимаю, что вы были бы рады услышать прямо сейчас о моём жизненном крахе, тяжёлом и мучительном, но пока вам придётся потерпеть. Речь идёт всего лишь о моей карьере рок-музыканта. Всего лишь. Я произношу это без горькой усмешки, потому что карьера в роке, тем более в русском — это самое нелепое, что только можно представить себе в этой жизни. Это даже более нелепо, чем пятьдесят лет подряд работать инженером по охране труда в передвижном зверинце.

Концерт ожидался рядовым — традиционная солянка из пяти или шести команд, причём все до одной панковские. Вроде бы это даже называлось фестивалем отечественного панка или что-то в этом духе. Мы, как самые известные из всех, выступали последними, то есть хэдлайнерами. Типа, гвозди программы. Вышли на сцену, настроили инструменты, зарядили «Мир, ты воняешь!», с которой начинали все наши сеты, и всё бы ничего — по крайней мере, я видел, что чуваки с чувихами задёргали «козами» и энергично затряслись под аккорды, доносившиеся со сцены, — но со мной стало происходить что-то странное. Глаза застил туман, руки отчего-то задрожали, в животе родилось неприятное ощущение колючего холода, и в довершение всего с какого-то хрена я стал заикаться.

«Что я здесь делаю? — почувствовал я в черепушке эту кристально ясную и убийственную мысль. — Чем я занимаюсь? Во что я себя превратил? Как это всё имеет отношение ко мне и моей жизни? Почему я стал кривляющимся клоуном, почему я жду одобрения от этого человеческого стада? Почему мне льстит их внимание, почему я добиваюсь их любви? Всё равно рано или поздно я уничтожу их вместе со всей материальной действительностью, почему же сейчас они вдруг стали так дороги мне? Почему я обманываю себя? Смогу ли я истребить их, не превращусь ли я в такого же безмозглого осла, как они?»

— Сейчас, сейчас, — бормотал я в микрофон. Первая песня закончилась, и мы собирались запустить вторую. — Сейчас я взбодрю себя и вас. Какие-то странные мысли лезут в голову, это определённо происки враждебных сил.

Мне подумалось вдруг, что было бы неплохо раздеться догола.

— Сейчас вы увидите адскую сцену секса, — шипел я, скидывая с себя одежду. — Прямо на сцене я трахну нашу клавишницу. Её зовут Наташа, она хорошая давалка. Она бесподобно трахается. Сейчас, сейчас. Он уже поднимается, смотрите! Всего несколько секунд, и я примусь за дело.

Менты, как ни странно, на сцену не взбирались. Вроде бы я даже бессознательно ждал их появления, чтобы они скрутили меня и отвезли в отделение, чтобы сбить с меня это жуткое пламя, выедавшее хищными языками нутро, но на сцену никто не выползал. Может быть, ментов вовсе не было в зале?

Я услышал за спиной звук падающей на сцену гитары, а потом, буквально мгновение спустя — я даже успел повернуться и увидеть несущегося ко мне Эдика — получил хороший удар по морде. Эдик был вонючим хиппи, дешёвым пацифистом и драться по-настоящему никогда не умел, но этот удар у него получился. Я опрокинулся на сцену, сбив стояк с микрофоном. Эдик с перекошенным от злобы лицом возвышался надо мной и лягал меня по бокам ногами.

Я успел подняться, успел выпрямиться и, закрываясь от встречных ударов, замолотил кулаками по воздуху, стараясь заехать по очкастой физиономии оскорблённого гитариста. Вроде бы мне это удалось, и, кажется, я сбил с него очки.

— Дурак! — кричал я. — Это же шоу! Мне нужно взбодриться! Я устал! Я плохо себя чувствую! Сейчас всё придёт в норму!

Запутавшись в раскиданных по сцене шнурах, я упал. Пытаясь освободиться, катался, что-то кричал, мельтешил конечностями.

Мимолётно, отрывочно видел, как все мои кореша по группе торопливо и застенчиво уходят со сцены.

В зале смеялись, кричали, улюлюкали.

— Чего вы хотели? — отчаянно и надрывно, всё ещё кувыркаясь, завопил я в сторону публики. — Я же недоразумение! Я ничтожество! Мне положено быть таким!

Симфония распада

Москва. Как много в этом звуке для сердца русского слилось…

Конечно же, я не дурак, чтобы любить Москву или даже относиться к ней с симпатией. Москва — огромная клоака. Сказано не мной, но верно. Москва — розовый, разлагающийся кусок сочного мяса, который сладковатым запахом гниения так и притягивает к себе червей и мух. Москва — покрывшаяся аппетитной поджаристой корочкой блевотина: с первым же шагом корочка трескается, рушится, и ты уносишься на самое дно плотного кислотного смрада, который в мгновение ока испепеляет твоё благопристойное физическое тело, оставляя лишь голый, обозлённый скелет, который тоже неумолимо разрушается под действием вязкой и едучей блевотины. Разумеется, Москва рано или поздно была обязана заманить такую огромадную бестолочь, как я, и преподнести мне урок своих изысканно-трогательных манер.

Я, конечно, лукавлю и, пожалуй, преподношу Москву, всем вам прекрасно известную, езженую-переезженую, житую-пережитую, многократно отвергнутую и столько же раз принятую чересчур демонически. На самом деле Москва гораздо проще, аморфнее, равнодушнее. Ей на фиг не нужна твоя грошовая никчемная душонка, ей нечего с ней делать, кроме того, чтобы выбросить на помойку за ненадобностью. Москва — молчаливый и бестревожный монстр, она мёртвый и замкнувшийся на своём одиночестве исполин, которому наплевать на всех и на всё, который жаждет лишь одного: дождаться благостной секунды окончания света, когда благодарное небытие неумолимо и ласково затянет её в свои чёрные пески, выдав абсолютную гарантию невозвращения в сущее.

В этом — понимаю я сейчас — Москва мне близка. Близка своим смирением перед безумной силой, близка своим терпеливым ожиданием покорения. Но тогда она меня почти раздавила.

Раздавить мою и без того хрупкую, болезненно рефлексирующую и тщедушную личность в те дни августа 91-го года особого труда не составляло. Я в очередной раз впал в бездонную депрессию, из которой не было видно ни выхода, ни малейшего проблеска света. Света, который, быть может, на фоне истинных и объективных оттенков сущая тьма, но в преломлении моей многообразной личности она тот самый свет надежды, что не давал мне пропасть все восемнадцать лет моей жизни.

Да, всего восемнадцать. Смешной возраст, младенчество духа, но тогда сам себе я казался старцем, высосанным и выпитым действительностью. Видимо, рассуждал я, силы мои не безграничны. Все эти Чернобыли, Армении и Берлинские стены забрали у меня всё, чем я обладал. Битва проиграна, сопротивление перед молчаливой и беспощадной армией реальности бесполезно, остаётся лишь наложить на себя руки и признать свою попытку неудачной — с тем и отчитаться перед самим собой, чтобы сделать шаг в запредельность.

Прибыв в Москву на электричке к полудню 18-го числа, весь день я провёл в этом паскудном и самоедском настроении, широко раскрытыми испуганными глазами обозревая окрестности и вздрагивая от каждого брошенного на меня взгляда — человечьего, собачьего и птичьего — и каждый этот взгляд казался мне тогда приговором, передаваемым из пульта управления всей этой явью, что расположен где-то в закоулках Безличного Неведомого Создателя.

— Я понимаю, — отвечал я людям, птицам и псам на эти взгляды. — Я всё понимаю. Это тупик, выхода нет, надо сдаваться.

— Давно пора! — крикнула мне шустрая старуха, промелькнувшая рядом и звякнув пустыми бутылками в вязаной капроновой сумке.

Летний день был сер, влажен и пуст. Вроде бы собирался дождь, но вроде бы так и не начался. Я забрёл на Арбат, почему-то полагая, что это место своей необычностью и новизной (о которой нам рассказывали в газетах и телевизионных передачах) взбодрит меня, развеет, но гнусный Арбат своим мерзопакостным и бессмысленным человеческим шевелением и неуёмным, алчно-бестолковым пафосом вызвал во мне лишь новую волну отторжения и отчаяния.

— Ты тоже против меня? — обратился я к бородатому уличному саксофонисту. — Мне кажется, мы с тобой одной крови. Почти. И ты тоже против?

Господи-которого-нет, я был почти готов признать всё человечество и каждое отдельное человеческое существо равным себе и принять от него порцию услужливого сострадания или хотя бы молчаливого приятия!

Саксофонист, которого мой вид и странные слова, должно быть, сильно разозлили, прекратил играть музыкальную пьесу — ей была, разумеется, опошлевшая от бесчисленного количество исполнений, в целом милая, но обретшая совершенно неверные смыслы мелодия из «Крёстного отца» — зачерпнул в кармане горсть медной мелочи и протянул её мне.

А я — сейчас я убеждаю себя в том, что исключительно ради эксперимента, но на самом деле, может (о, неужели?!), даже из благодарности — взял, тихо взял эти медяки, неторопливо зашагал вдаль и даже купил на них (добавив ещё несколько рублей) пирожок с капустой у затрапезного вида тётки с фартуком и потёртой пузатой сумкой, откуда она эти самые пирожки извлекала. Тётка почему-то боязливо оглядывалась по сторонам, а я, откусив от пирога кусок, а потом ещё и после двух этих тяжело давшихся мне укусов вышвырнув этот шмат непрожаренного теста прямо на мостовую, поспешил ретироваться с этой улицы псевдосвобод.

Почему я в тот день не утопился в Москве-реке или не бросился под колёса «копейки», которых в тот год по Москве шныряло ещё немало? Пожалуй, лишь глубинное насмехательство и презрение к акту самоубийства да глупейшее ожидание того, что на следующий день всё может быть лучше.

На следующий день, как вы уже догадываетесь (впрочем, чего же тут догадываться, вы знаете это наверняка, кому же неизвестна дата, о которой пойдёт сейчас речь?), всё стало лучше. Много лучше.

Ночь я провёл в поезде-мотеле (назовём этот так), который подгоняли на один из путей к Казанскому вокзалу. Надо сказать, очень удобно. И по деньгам недорого, и комфорт какой-никакой. По крайней мере, спать пришлось в купе на мягкой койке, на белой простыне и под белым пододеяльником с тёплым одеялом, которое, однако, мне почти сразу пришлось отшвырнуть в сторону, так как стало слишком жарко.

Утро 19-го августа сразу же полыхнуло на меня ощущением чего-то такого приятно-возбуждённого, значимого, азартного. Уже по тому, как двигались по улицам люди, какими взглядами они смотрели по сторонам, какими улыбками они пытались обмениваться и каким смехом смеяться, можно было понять, что в атмосфере происходит бурление если уж и не магнитных волн, то, как минимум, сонма растревоженных человеческих мыслей. При этом ещё никто ничего не знал, хи-хи-хи, никто ничего. Я не помню, было ли в те дни полнолуние, но нисколько не удивлюсь, если было. Подобные исторические события неизбежно сопровождают явные или скрытые явления природы и прочая астральная херотень.

Где-то часов в десять из разговора двух интеллигентных пенсионеров, явно неравнодушных к политической кухне родной страны и зарубежья, что сидели поблизости от меня на скамейке в каком-то парке, я узнал развесёлое известие: дядя Миша Горбачёв смещён с поста Президента СССР (вы только вдумайтесь, нет, вы только вдумайтесь, что за абсурдная должность появилась в нашей стране на заре её существования!), а всю полноту власти взял на себя некий Государственный комитет по чрезвычайному положению, это самое чрезвычайное положение в стране и объявивший.

«Вона как я удачно в Москву прибыл!» — только и успел я подумать, так как почти сразу сорвался в ближайшую станцию метро, ибо проходивший мимо и присоединившийся к двум первым пенсионерам бабай под номером три сообщил им, что в городе, где-то в центре, видели танки и скоро всем так называемым демократам, а Боре Ельцину в особенности, наступит большущий кирдык.

Люди, сновавшие по станции, пребывали уже в изрядно взбудораженном состоянии. Вокруг только и жужжали: «Переворот… Хунта… Наступление на демократию…» В вагоне тронувшегося от станции состава жужжание раздавалось ещё громче. Я испытал необычайный прилив энергии и понял, что нахожусь в своей стихии.

— Граждане! — стоя в проходе, обратился я к людям, сурово оглядев их недоумевающие и настороженные лица. — Прошу всех сохранять спокойствие. Преступный режим Горбачёва — Ельцина вёл страну к неизбежному краху. Ответственные, серьёзные люди решили взять власть в свои руки, чтобы не допустить непоправимого, а именно развала всеми нами горячо любимой Родины, Советского Союза, и превращения оставшихся на его пепелище клочков в колониальный придаток Запада. Просим вас поддержать новую власть и принять её как единственно легитимную.

— Палачи! — тут же крикнул мне кто-то из дальнего конца вагона. Голос был женский.

— Кто это сказал? — посмотрел я в ту сторону. — Это вы, женщина? А ну-ка, пройдёмте на Лубянку.

— Не задушите свободу, изверги! — раздался мужской голос.

Я сурово пожурил и его.

— Мужчина! Ещё одно такое неконтролируемое высказывание — и ваш труп будет валяться с дюжиной пулевых отверстий у памятника Дзержинскому, и его будут алчно клевать вороны.

(А стоял ли ещё тогда памятник Феликсу Эдмундовичу? Блин, не помню. Впрочем, и не надо такой ерундой голову забивать.)

От переизбытка эмоций (а я действительно был чрезвычайно возбуждён и обрадован всем этим массовым действам в историческом театре абсурда) я завопил гимн Советского Союза.

— Союз нерушимый республик свободных… — ну, и так далее.

Ко мне, к большому моему удивлению, присоединилась рябая старушенция в платочке, сидевшая в метре от меня. Это жутко мне не понравилось. Ну как же она не понимала, божий одуванчик, что эта пьеса написана для одного актёра и сегодня совсем не её бенефис?

На подступах к Красной площади я увидел танки. Три штуки, они стояли у представительного, сурового здания — наверняка министерства. Стояли, словно припарковавшись на вечеринку, которая тут намечалась. Вокруг них толпились ротозеи. Обстановка была достаточно спокойной: солдаты расслабленно загорали на броне и вяло посматривали по сторонам. Людишки в толпе тоже не проявляли активности, словно любовались картинами на вернисаже.

— Тоталитаризм не пройдёт! — закричал я, приблизившись к танкам. — Нет красной чуме! Демократизацию общества не остановить! Руки прочь от свободы!

И здесь нашлись сочувствующие. Пара молодцеватых мужичков произвела некие робкие, весьма неуверенные движения, как-то нелепо взмахнула руками и даже что-то вроде бы выкрикнула. Что за слова были ими произнесены, я не разобрал, но шевеление губ заметил отчётливо.

— Ель-цин!!! Ель-цин!!! Ель-цин!!! — подняв в воздух кулак, заскандировал я. — Москвичи, единым фронтом встанем на защиту демократии! Или вам свобода не дорога?

В отдалении, заметил я, из стоявшего на тротуаре «уазика» выскочили два офицера (я не уверен, не разбираюсь в этом, но, по-моему, они были офицерами) и побежали ко мне.

— Смотрите! Смотрите! — закричал я людям. — Вот так осуществляется у нас террор!

Подбежавшие военные достаточно ласково и учтиво схватили меня за локти и повели к своему «уазу».

— Прощай, человечество! — продолжал я кричать. — Передайте Ельцину, что я погиб за свободу.

Затолкав меня внутрь автомобиля, где за рулём восседал лопоухий солдат, военные дали знак, и «уазик» тронулся. Я погрузился в фантазии о пытках и мученической смерти в гэбистских застенках. Такая перспектива казалась мне в ту минуту замечательной.

Ехали мы недолго. Оставив позади несколько перекрёстков, славная машина Ульяновского автозавода остановилась, а один из офицеров открыл дверь и позволил мне, сидевшему между ними двумя, выбраться наружу.

— Иди отсюда, понял! — твёрдо, но незлобно произнёс он. — И больше не попадайся.

Фыркнув, автомобиль тронулся с места.

Я был чрезвычайно разочарован. Такая развязка меня не устраивала. Растревоженное кровяное зелье бурлило в жилах и непреклонно требовало сатисфакции. Ну хоть бы избили, что ли, негодовал я на покинувших меня военных, хоть бы отпинали слегонца кирзовыми сапогами, чтобы душенька обрела успокоение и не просилась так трепетно наружу из бренного и усталого тела. Нет, надо что-то делать! Надо искать скопления народа, надо разжигать рознь, надо призывать к себе великий и исцеляющий Хаос, чтобы он, словно Сатана, тысячелетиями жаждавший шанса вырваться из Преисподней на поверхность Земли, мог окутать этот мир своей непреложной истиной.

— Тогда вы, слепцы, поймёте, — заорал я в небо, — что жизнь совсем не такая, какой вы её себе вообразили!

И, не в силах сдерживать бурление в груди, я сорвался с места и помчался вдоль дороги к группе серых высотных зданий, что маячили в отдалении. Восторг, вот то словесное воплощение моему тогдашнему состоянию, восторг! Дома, машины, лица людей — всё сливалось в дрожащее искажённое мельтешение, небо сияло синевой, терпкий и упругий воздух ласково окутывал мышцы, посвистывая в ушах, ум был чист, светел, ясен — я нёсся, не чувствуя под ногами земли, мне было хорошо, о, как же мне было хорошо!

— Вставайте, люди русские! — кричал я.

Люди шарахались в стороны, а я хохотал над их трусливой реакцией и чувствовал себя — да что чувствовал, просто был им — повелителем времени, пространства и самой запредельности.

— Слышите ли вы колокол тревоги? — взывал я к их отсутствующему внутреннему слуху. — Это набат! Это призыв к действию! Сметём и унизим реальность! Восторжествуем над ней!

Торжество над реальностью — да, вот к чему я стремился с самого рождения. К полному и абсолютному торжеству: восшествия на трон истины, умерщвления сомнений и противоречий, уничтожения линий, начертанных не мной, не моими руками и желаниями. Пусть реальность будет крива, искажена и уродлива, но она должна быть моей, она должна подчиняться моей воле, она — она, а не я — должна быть производной от моей сущности. И в эту пару минут искромётного и сладостного бега я знал, я видел, что так оно и есть: что мир этот сотворён мной — вот прямо сейчас, прямо из ничего, что я забавляюсь с ним, что я его создатель и разрушитель, что я держу его на вытянутых ладонях, словно хрустальную сферу, и вот-вот готов выпустить из рук, чтобы он шмякнулся о холодный и кочковатый бетон, разлетевшись миллиардом мельчайших осколков во всю бесконечность.

По обочинам улиц тем временем мне встречалось всё больше народа, а вскоре я и вовсе увидел массивную, бурлящую толпу, окружившую группу людей, каким-то образом возвышавшихся над ней. Подбежав ближе, я понял, что эти взирающие сверху вниз люди стояли на броневике. Седовласый мужик в центре держал в руках бумажку и что-то кричал в толпу. Мне пришлось перейти на шаг, а вскоре, уткнувшись в плотно сомкнутые спины, и вовсе остановиться.

— Кто это? — спросил я у стоящего рядом парня.

Тот взглянул на меня, как на сумасшедшего.

— Как кто? Ельцин, конечно!

А-а, Ельцин, сообразил я. Ну да, в такой день он должен был возникнуть на моём пути.

Президент России, судя по всему, уже закруглялся со своей речугой. По крайней мере, запустив в напряжённое пространство ещё несколько слов, он замолчал и под бурные аплодисменты и восторженные выкрики спрятал листочки с текстом в карман.

— Слава Ельцину! — крикнул я. — Спаси нас, отец родной!

После него заговорили ещё какие-то люди, а вскоре президент в сопровождении нескольких мужиков, видимо охраны, слез с бронетранспортёра и отчалил в высотное здание, откуда, надо полагать, и выбрался на свет божий.

— Что делать-то будем, браток? — спросил я у какого-то мужчины с усами и в очках. — Надо создавать ополчение, а то сметут нас тут.

— Создаём, создаём! — бодро ответил он. — Вокруг Белого дома уже начали строить баррикады. Э-э, друг, они ещё обломают о нас зубы-то, помяни моё слово!

— Я с вами, с вами! — запросился я. — Я тоже на баррикады!

Весь остаток дня и часть ночи я, вместе с ещё несколькими сотнями защитников демократии, рыскал по окрестностям Белого дома (ужасное и даже тошнотворное название — просто потому, что его тупо позаимствовали у главного государственного строения Соединённых Штатов; кстати говоря, не такой уж он и белый, этот российский Белый дом, при выборе метафор и ассоциаций слово «белый» я бы не употребил никогда) и тащил к нему металлолом и прочий хлам, какой смог найти. Нашёл я, кстати говоря, немало: ещё с парочкой дюжих мужиков мы снесли два проёма железного забора вокруг некоего двухэтажного учреждения — то ли детского сада, то ли домоуправления; опрокинули и дотащили до линии баррикад качели, что стояли во дворе одного из домов, а заодно выкорчевали из земли пару столбов, между которыми предполагалось натягивать верёвку для сушки белья; допёрли на своём горбу штуки три, а то и четыре мусорных контейнера, предварительно, разумеется, опрокинув их и высыпав на дорогу весь мусор. Кроме этого я отломал с двух машин бамперы и тоже добавил их в общую баррикадную коллекцию.

Где-то за полночь баррикады показались нам в общем и целом готовыми. Несколько добровольцев вызвались встать в патруль по всему периметру территории (а кого-то и просто назначали на эту миссию невесть откуда взявшиеся командиры: между прочим замечу, что одного такого я дважды за вечер успел послать на три советские — вот ведь хитрожопые человеческие создания, при любой ситуации найдут повод покомандовать), остальные же отчалили в центр укрепрайона, то есть к самим стенам Белого дома. Там уже жгли костры и готовили съестное наши боевые подруги, которых, разных возрастов и телосложений, здесь уже тусовалось немало. Немало было и прочего разнообразного люда: он топтался у костров, сжимал в руках причудливые предметы, от палок до автоматов, и слушал по радиоприёмникам последние новости. Мне попались две пары, занимавшиеся сексом: одна делала это стоя, опершись о дерево, другая — лёжа на каком-то полотнище, не то знамени, не то куске брезента. То ли из деликатности (демократы всё-таки), то ли просто от усталости и интереса к более насущным проблемам, внимания на них, кроме меня, никто не обращал.

Война или даже её ожидание моментально распределяют между людьми роли: ты будешь рядовым, ты медсестрой, ты поварихой, ты командиром батальона, а ты генералом. К некоторому своему удивлению, я понял, что в этой компании ретивых защитников демократии мне почему-то отводилась роль не выше сержанта. Я объяснял это себе тем, что теневой кукловод никогда не может на свету исполнять роль властителя дум и повелителя подлунного мира.

Потому, перекусив парой ложек (больше не хватило) какой-то чудовищно невкусной, непроваренной каши, я выбрался за периметр баррикад в надежде узнать, как обстоят дела у противоположной стороны. После часа блужданий мне наконец-то удалось набрести на танковый отряд, который, по всей видимости, путчисты готовили в качестве одной из главных ударных сил для предстоящей атаки на логово демократии. Танки, смотря один другому в задницу, стояли колонной вдоль Москвы-реки, несколько десятков зевак, находясь в отдалении, в бинокли и просто так разглядывали их в тщетном ожидании стать свидетелями чего-то необычного, тщетном, потому что в танковом лагере царило безмятежное спокойствие и ни малейшего шевеления среди покрытых бронёю транспортных средств не наблюдалось. Зеваки же, гулявшие вблизи набережной, пребывали в благодушном настроении — то там, то здесь раздавался смех, звенели соприкасающиеся бокалы, видимо с шампанским, а быть может и с портвейном; одна компашка, наиболее весёлая и жизнерадостная — в неё входило трое мужчин и две женщины — обгладывала с шампуров свежезапечённое мясо.

Приблизиться к танкам ближе, чем на сто метров, мне не позволили. У этих служителей хунты, что неудивительно, тоже были выставлены посты — конечно же, несравнимо лучше организованные. Едва я направился прямым ходом к ближайшей махине, из темноты выплыл солдат с автоматом и вежливо попросил меня, для моей же безопасности, не приближаться.

Они вообще, эти путчисты, выглядели на удивление спокойными и аморфными, что меня настораживало и раздражало. Я жаждал битвы, жаждал сплетения орудий и тел, мне необходимо было столкнуть противоборствующие стороны головами, чтобы могучая и величественная реакция от этого столкновения разнеслась по всей стране, рождая новые всплески столкновений и битв, уничтожая её, сметая с лица Земли, посылая новые волны в зарубежные пределы для новых истеричных и прекрасных всплесков Хаоса. Однако с таким чрезмерным спокойствием одной стороны добиться столкновения было проблематично.

— Я к генералу, — ответил я солдату, — с донесением.

— К какому генералу? — спросил тот, ничуть не удивившись моим словам.

— К самому главному.

— Главных здесь нет, — вяло отозвался солдатик. — Здесь вообще генералов нет. Езжай в министерство обороны, все генералы там. Они тебе обрадуются.

Я так и не понял, смеялся он надо мной или был серьёзен.

— Передай старшому, — крикнул я его удалявшейся в темноту спине, — что Белый дом нужно штурмовать сегодня, желательно под утро, когда весь этот сброд заснёт. Их укрепления смешны, смести их легче лёгкого. Если вы не проведёте операцию до утра, считайте, что вы проиграли.

Солдат на мои слова не отозвался и даже не обернулся.

В предутренние часы заснул и я, сморившись после трудного и волнительного дня. У костра в отрядах самообороны Белого дома, где я отвоевал себе пятачок, девушка по имени Мария, искренняя демократка, член какой-то партии и просто симпатичная, правда немного неврастеничная тёлка, повинуясь не то материнскому, не то сестринскому инстинкту, гладила меня по голове правой рукой (левой — плешивого дядю с козлиной бородкой) и, широко раскрытыми глазами глядя на огонь, словно улавливая в нём отголоски всех предыдущих переворотов и мученических смертей защитников демократических правительств, твёрдо и непреклонно шептала в пустоту:

— Они не пройдут. Мы сделаем нашу страну свободной!

Я уверяю вас, что не заснуть под такую мантру в течение хотя бы пятнадцати минут просто невозможно.

Следующий день тоскливым и каким-то осторожно-ожидающим хрен знает чего перемещением воздушных струй сразу же обозначил напряжение и серьёзность исторического момента. Напряжение и серьёзность, многократно усилившись за ночь, так и порхали по крышам домов, перемахивая на человеческие черепушки и застывая на них вдохновенным смятением. Напряжение и серьёзность взывали к терпению и жертвоприношению. Все как-то сразу осознали вдруг, что стоять так под стенами Белого дома можно месяцами, а власть, перешедшая к путчистам, она хоть и коварная паскуда, хоть и не тем даёт, сука этакая, но всё-таки она власть, а значит сила, а значит, что трагические последствия и геморрой на жопу тем, кто против неё, непременно прибудут.

Но адепты демократии стойко держались. К Белому дому приходили новые люди, подъезжали грузовые машины с провиантом и даже оружием. Впрочем, никому оружие это не раздавали, а сгружали куда-то в подвалы.

Вожди свободной России постепенно стали понимать, что такую кодлу народа надо чем-то развлекать. С самого раннего спозаранку защитников Белого дома стала навещать с короткими, но вдохновенными визитами взбудораженная публика в костюмах и галстуках. Собрав вокруг себя народ, эти чревовещатели свободы толкали пламенные речи, а потом снова уезжали (либо скрывались в здании Белого дома) туда, где и делалась история — в некие штабы, головные бункеры и совещательные палаты. Из всех визитёров к народу я узнал только Руслана Хасбулатова — тот был необычайно бодр и весел, чем, конечно же, вселил тонны уверенности в ополченцев. Закончив с короткой и, скажем честно, какой-то малопонятной и невразумительной речью, Хасбулатов, прежде чем скрыться в здании, пожал несколько рук — в том числе и мою.

— Жизнь свою отдадим за свободу! — клятвенно заверил я довольного спикера российского парламента. — Руслан Имранович, а не предпринять ли атаку на путчистов? Неожиданность города берёт.

— Обсудим, обсудим это, — покивал головой Хасбулатов. — Если не сдадутся, обязательно атакуем.

— Ух, быстрее бы в дело! — мечтательно произнёс я, но Хасбулатов уже торопливо нарезал метры к Белому дому и меня не слушал.

Раза три за день я выбирался в город. На противоположную сторону, солдат хунты посмотреть, да и пожрать по-человечески. Вся еда, приготовленная боевыми подругами, до моего рта, не говоря уже о желудке, почему-то не доходила. Денег у меня оставалось всего нечего, но на пару пирожков да на бутылку пива хватило.

Город, несмотря на происходящее, жил обыкновенной жизнью. Поначалу меня несколько удивило, что большинство москвичей и гостей столицы совершенно равнодушны к судьбе страны и почему-то не находят, в отличие от меня, во всём этом бардаке вдохновенные эмоции, однако почти тотчас же великодушно простил их, потому что не всем же быть такими избранными, как я. Не всем вертеть колёса и подшипники истории. Я даже обнаружил вдруг в себе претензии ко всем этим защитникам Белого дома за их неспокойствие и странное неумение смиряться с обстоятельствами, из-за которого лично я на их многочисленном фоне выглядел во всей этой исторической коллизии вовсе не так ярко, как мог бы. Пассионариев много быть не должно, начинал осознавать я селезёнкой эту простую истину, это хорошо, что большинство так послушно и равнодушно. Только в такой среде могут выделиться яркие личности. Впрочем, все подобные мысли были не больше чем досужей и мимолётной шелухой, ведь, в конце концов, более всех других истин я понимал и то, что со мной, моей Силой и могуществом никто на этой планете тягаться не в состоянии.

Почему, спросите вы, я не употребил свою Силу в этот самый момент? Так употребил же, употребил! Думаете, развязка этого августовского противостояния (как и завязка, между прочим) наступила сама собой? Ага, чёрта с два! Ничего само собой не происходит. Ни-че-го.

Я потоптался какое-то время у министерства обороны в надежде поймать кого-нибудь из высокопоставленных советских военных, а быть может, и самого министра входящими-выходящими из здания и объяснить им, доказать на пальцах необходимость скорейшего штурма Белого дома, но у министерства курсировала лишь какая-то зашуганная мелюзга, звание которой (явно невысокое) я разобрать не мог, так как во всех этих звёздочках и прочих каббалистических символах не разбираюсь и разбираться не намерен, на вершителей судеб ну никак не тянувшая, а потому моих попыток заговорить и выдать военную тайну не вызывавшая.

Вскоре я поймал себя на мысли, ощущении, чувстве, что поступаю неправильно. В предыдущие свои деяния мне никого уговаривать не приходилось — собственно говоря, я и не подозревал, что они происходят. Всё вершилось само по себе, понимание вызревало не у меня, смертного и тщедушного, а у моего внутреннего величественного «я», которое живёт своей отдельной жизнью и меня в свои дела не посвящает. Я понял, что надо просто расслабиться, не заморачиваться и позволить событиям развиваться так, как я (пардон, моё сверх-«я») уже всё организовал и направил. В его (своей) мудрости я не сомневался. Развязка близка, сказал я себе.

А какому-то входящему в здание офицерику не удержался и бросил:

— Сволочь коммунякская! Крыса министерская! Иди на завод работать!

Парень — а был этот офицер совсем молод — испуганно огляделся по сторонам, видимо опасаясь, что из-за углов выскочат мои развесёлые друганы-башибузуки, надают ему по шеям, отнимут партбилет и наградную книжку, быть может, срежут погоны, а потому прибавил в скорости и торопливо скрылся за массивной входной дверью министерства.

— Трус! — крикнул я захлопнувшейся двери.

К ночи напряжение у Белого дома возросло. То и дело в нестройных рядах ополченцев раздавался шепоток, а то и громогласные возгласы о готовящемся штурме здания.

— У меня у брата знакомый в генеральном штабе минобороны работает, — говорил окружившим его слушателям мужичок с ввалившимися щеками и очками с толстыми линзами. — Так вот, час назад штабисты заседали и приняли решение: штурм будет сегодня ночью в три часа.

— Ой, господи! — не удержалась, чтобы не воскликнуть женщина средних лет. — Неужели на народ танки пустят?

— Пустят, пустят, не сомневайтесь, — успокаивал её очкарик. — Эти изверги на всё способны. Председатель КГБ Крючков лично в подвалах на Лубянке людей пытает. Говорят, особенно раскалённые щипцы любит. Это не люди, это звери.

— Судя по тому, — вступал в разговор еще один интеллектуал, выражением лица и изящными ладонями напоминавший не то скрипача, не то пианиста, да, видимо, и бывший кем-то из них, — что нет никаких вестей о Горбачёве, то его, скорее всего, уже расстреляли. В противном случае он бы обратился за помощью к западным разведкам, а тем ничего не стоит переправить его в Европу и даже в Америку. Так что мы бы уже услышали его заявление, но ни «Свобода», ни «Голос Америки» не подозревают, где он находится.

— А вот мне сейчас одна женщина рассказывала, — торопилась протиснуться сквозь людей седовласая пенсионерка, неизвестно что забывшая в этой компании, — что на Варшавке буквально несколько минут назад танки по младенцам проехались. Двух или трёх раздавили, без всякой жалости. Матери, говорят, на коленях умоляли не делать этого, но солдаты ни в какую. А один там был, самый жестокий, так он на броне сидел, на губной гармошке играл, как фашист в сорок первом, и ржал во всё горло. А кишочки детские на гусеницы намотало, и след кровавый за танками на километры растянулся.

— Ну, уж это вы преувеличиваете! — подал голос бородатый мужчина с дрыном. — Это бы сразу известно стало. В Москве работают корреспонденты зарубежных изданий, они отслеживают ситуацию.

— Правду говорит женщина, истинную правду, — вмешался я в разговор. — Я собственными глазами это видел. Три младенца под танками погибли. А ещё женщина, видимо мать, и пенсионерка с палочкой.

— А господи! — снова всплеснула руками чувствительная женщина. — Что будет-то?!

Душевное смятение люди снимали выпивкой. В свете костров, словно вспышки зарниц, посылали отблески в темноту многочисленные бутылки с водкой и портвейном. Едва только в моей голове оформилась и кристаллизовалась мысль о том, что и я бы не прочь хлебнуть сейчас горькой, как тотчас же мне предложили гранёный стакан, почти до краёв наполненный водярой. Недолго думая, я жахнул его, занюхал рукавом джинсовой куртки (подаренной мне после концерта в Ярославле одной из поклонниц, дочерью дипломата, в знак признательности за угарное выступление и горячий куннилингус) и присоединился к маячившей поблизости компании ополченцев-бодрячков, несмотря на все страхи, в общее тревожное состояние не впадавшим. После нескольких пошлых, нереально смешных анекдотов (эх, жаль, не помню!) и ещё одного стакана водки я почувствовал, что душа требует чего-то большего. Этого самого большего в пределах видимости не наблюдалось.

— Братва! — предложил я тогда. — А пойдём на танки! Что мы тут прячемся от них, давайте покажем, с кем они имеют дело!

— Точно! — поддержал меня, гаркнув во всё горло, кто-то высокий и атлетичный. — Надо показать этим выродкам где раки зимуют.

— Да, да, — разнеслось по рядам. — На танки, ребята! Остановим их!

Наша компашка двинулась к линиям баррикад и, перебравшись через завалы, зашагала по ночной Москве в неопределённом направлении — туда, где должны были располагаться танки. Каким-то образом в моих руках возникло древко с бело-сине-красным флагом. Я не вполне понимал в тот момент, почему я несу в центре Москвы то ли югославский, то ли французский стяг, а о том, что флаг этот российский, я тогда ещё не догадывался, так как политикой и историей, признаюсь честно, интересовался постольку-поскольку. Тем не менее я живо употребил его по назначению — поднял над головой и принялся красиво размахивать им из стороны в сторону. Не хватало песни.

— Наверх вы, товарищи, все по местам, — затянул я первое, что пришло в голову.

Песню с воодушевлением подхватили братья-ополченцы.

— Последний парад наступа-а-а-а-ет!!! — величественно и гулко разносились над Москвой пьяные взбудораженные голоса. — Врагу не сдаё-о-о-тся наш гордый «Варяг», пощады никто не жела-а-а-а-ет!!!

Наша колонна росла и множилась. Оглянувшись в какой-то момент, я заметил, что за мной вышагивает маршем и поёт уже приличная такая толпень. Зрелище это, отразившись от сетчатки глаз, растеклось по сердцу сладостным теплом — мне чертовски приятно было осознавать себя лидером, поводырём, мессией. Должен заметить, что после этих августовских дней путча я гораздо лучше стал понимать человеческих особей, стремящихся к власти и управлению народными массами. Это чувство сродни сексуальному удовлетворению: ты маршируешь впереди колонны со знаменем, за тобой тянутся какие-то бараны (хорошо, хорошо, толерантно назовём их соратниками), ты центр самого мироздания, ты тащишься от ситуации, от ощущения власти, от грохота десятков ног, впечатывающих ботинки в асфальт, ты воплощение истины и человеческих стремлений к счастью.

Почти из той же почвы произрастает и наслаждение от управления толпой на концерте, но есть одна существенная разница. Она в условности: на концерте всем понятно, что чувак, орущий со сцены и дрыгающий на ней конечностями, исполняет некую роль, похожая роль предназначена и зрителям — они купили билеты, они играются и отдыхают. Совсем другое дело управлять людьми вот так, стихийно, непосредственно на улицах. Здесь твои постановочные выкрутасы и ужимки не пройдут, это не условная реальность, это жизнь, и люди пойдут за тобой лишь в том случае, если почувствуют в тебе Силу. Настоящую, харизматичную Силу.

Наконец наши чаяния оправдались: впереди по проспекту прямо навстречу нам двигалась колонна танков.

— Видите! — закричал я, повернувшись к демонстрантам. — Они идут на Белый дом!

Толпа неодобрительно загудела, один за другим в воздух полетели изощрённые проклятия в адрес коммунякских душителей свободы.

— Ироды!

— Вампиры!

— Бесовские отродья!

— Костьми ляжем, а не пропустим!

Толпа сблизилась с головным танком. Тот, после некоторых раздумий, остановился. За ним встали и другие. Я тотчас же вскочил на выступы брони, выпрямился во весь рост и отчаянно замахал флагом. Мой поступок был встречен рёвом одобрения. Демократы рассасывались между танками, моему примеру последовали и другие храбрецы. На броне растянувшихся вдоль проспекта танков один за другим возникали кричащие и размахивающие руками люди.

Я запрыгал на месте, словно веря в то, что танк может рассыпаться от моих прыжков. Захотелось унизить это страшное существо ещё больше: верный член всегда при мне, да и моча по такому случаю найдётся — искрящаяся струя потекла по неровностям танка. Люди при таком зрелище завопили от восторга.

Танки стояли недвижимыми, мы явственно чувствовали свою победу, хотя меня и удивляло бездействие военных. Впрочем, почти тут же в одной из машин колонны открылся люк, и появившаяся над проёмом голова в шлемофоне принялась что-то истошно и матерно кричать. Общий смысл был вполне понятен: танки должны двигаться дальше, людям необходимо освободить проезд. В военного полетели бутылки. Он вновь скрылся, а через несколько секунд из всех танков наружу полезли танкисты и принялись пендалями сгонять торжествующих демократов с брони. На моей махине прямо из-под моих ног нарисовались два крепких танкиста, один из них врезал мне по морде и, отобрав знамя, отшвырнул его в сторону, другой столкнул меня с брони на асфальт. Я приземлился удачно, на ноги.

— Двигай! — раздался чей-то зычный крик.

Танк дёрнулся, выдал струю густого дыма и попытался продолжить движение. Тут же под гусеницы стали ложиться люди — мужчины и женщины, добровольно и отчаянно жертвовавшие себя величественному сиянию демократии. Танки, дрыгнувшись, снова встали. Танкисты опять повылезали наружу и с хорошими матюгами принялись раздавать пинки лежачим. Сам я ложиться под танк, разумеется, не собирался, но поступком этих самоубивцев был впечатлён. Изловчившись, я подскочил к одному из военных сзади — вроде бы к тому самому, кто заехал мне в челюсть, и от души вмазал ему по скуле. Парень от неожиданности покачнулся, но, не оглянувшись, продолжил оттаскивать с асфальта визжащую тётку.

Люди вокруг пребывали в экспрессивном и изящно-взбудораженном движении. Это очень мило: все машут руками, кричат, создаётся абсолютное и безусловное впечатление сладостного абсурда — и уже теряешь ощущение реальности, то ли это на самом деле всё это происходит с тобой, то ли во сне. Я люблю такую причудливость, мне она мила, мне приятно находиться в её власти.

Помню, что я дрался с танкистами ещё, помню, что получил хороший удар в голову, от которого свет слегка померк в очах, помню солдата с автоматом, отчаянно, стиснув зубы, стрелявшего в воздух, помню чьи-то истошные крики. Отчётливо помню людей с залитыми кровью лицами, некоторые из них лежали на асфальте недвижимо, некоторые носились между танков. И уж никогда мне не забыть ту гремучую смесь азарта и восторга, посетившую и опьянившую меня почище любого алкогольного напитка.

Минуты незаметно перешли в часы. Всю ночь я носился по московским улицам, кидался на кого-то, от кого-то отбивался, что-то кричал и отчаянно доказывал — то ли окружающим, то ли себе. В самый разгар всей этой кутерьмы некрасивая девушка с чёрным предметом в руках, которым она то и дело тыкала мне в лицо, принялась на плохом русском языке задавать мне довольно тупые вопросы. Видимо, из жалости к ней я на них отвечал.

— Чего вы добиваетесь? — доносился до меня сквозь гул улицы её голос.

— Я хочу, чтобы всё полетело в тартарары, — кричал я в ответ. — Чтобы всё рухнуло, разбилось вдребезги. Я хочу избавиться от окружающей лжи.

— Почему вам не нравится то, что было раньше?

— Потому что ничего этого на самом деле не было. Всё тлен, всё иллюзия, всё обман. Вытяните руки и прикоснитесь к окружающей действительности — вы почувствуете лишь холод и пустоту. Потому что никакой действительности нет.

— Как вы думаете, кто в итоге победит?

— У меня нет выбора, я обязан одержать победу. Я обязан опровергнуть сущее.

— Вы хотите сказать, что вы, то есть сторонники демократии, должны одержать победу?

— Нет, я! Я и только я! Я один здесь победитель. А на демократию я срать хотел!

Бормотнув тихое «спасибо», девушка удивлённо и несколько испуганно скрылась из поля зрения, а позже я понял (вспомнив о маячившем где-то сбоку мужике с телекамерой), что у меня взяли интервью. По всей видимости, какая-то зарубежная телекомпания. Так мне с тех пор и неизвестно, показали ли его в эфире или похоронили под грудой других бестолковых репортажей. Я бы не прочь посмотреть его сейчас, особенно для того, чтобы оценить, как я выглядел в ту ночь.

Та ночь закончилась для меня достаточно неожиданно, словно кто-то включил в тёмной комнате свет или же перемотал плёнку на несколько часов вперёд. Проснувшись от настойчивых толчков на лужайке во дворе Белого дома, я долго не мог сообразить, где нахожусь и что со мной произошло. Трясти меня не переставали, я видел склонившиеся надо мной фигуры людей и услышал голоса.

— Живой, парень? Как себя чувствуешь? Вставай, брат, вставай! — меня потянули за руки и переместили в вертикальное положение. — Нельзя здесь лежать, сейчас митинг начнётся.

— И умойся где-нибудь, — посоветовал другой голос. — А то кровь на лице. А лучше домой ступай, ты потрудился на славу. Россия тебя не забудет.

Мужчины в костюмах и галстуках — разбудили меня они — вежливо, но настойчиво отвели меня в сторону, где у некоего подобия медицинской палаты таким потрёпанным и потерянным людям, как я, оказывали нехитрую медицинскую помощь. Мне плеснули на руки воды и даже протянули бумажную салфетку, чтобы обтереться. Вода стекала с лица бурыми струями, под пальцами я нащупал засохшие рассечения и набухшие бугры — видимо, в прошедшей кутерьме мне неплохо досталось. Я выпросил у бригады медиков, руководившей процессом, стакан с водой и жадно выпил его. Голова гудела, в животе бурлило предчувствие ожидаемой рвоты, в общем и целом самочувствие было поганое. Причём непонятно, то ли вследствие выпитой водки, то ли по причине буйного ночного азарта.

Пошатываясь, я отошёл в сторонку, присел на бордюр и с тупым выражением лица некоторое время — быть может, даже несколько часов — наблюдал за массовым шевелением, происходившим вокруг. Баррикады почему-то разбирали, куча дворников с вениками резво выметала территорию перед Белым домом, на балконе здания натягивали огромное трёхцветное полотнище. Вокруг меня мельтешила куча народа, почему-то все улыбались и поздравляли друг друга. Я почувствовал нехорошее.

— Брат! — остановил одного из пробегавших мимо чуваков, так и светившегося торжеством истины и добра. — Что произошло-то? Где войска? Что с путчем?

— Всё, друг ты мой любезный, — затряс меня от прилива эмоций за плечи, чего я совершенно не ожидал и что мне чрезвычайно не понравилось, распираемый эмоциями демократ. — Нет больше путча! Проиграли они! Сломали мы им шею!

Я морщился от его настойчивых объятий — тело реагировало на них переливами боли.

— Горбачёва привезли в Москву, он жив и здоров, — продолжал сообщать мне радостные для себя подробности человек. — Сейчас на митинге выступит Ельцин — у-у-у… какой это мужик!!! Наш, русский, настоящий! Мы с ним горы свернём, помяни моё слово!

Через какое-то время, когда пространство перед зданием до завязки забилось людьми, действительно начался митинг. Я продолжал сидеть на своём бордюре и мрачно взирал на происходящее. С балкона восторженным народным массам делали приветственные знаки торжествующие победители, среди них я увидел Ельцина, Хасбулатова и Руцкого, остальные господа были мне не знакомы. Всё было восторженно, напыщенно, до слёз трогательно, отчего я тотчас же заскучал и впал в одно из своих депрессивных настроений.

— Ра-си-йа!!! — начинал вопить кто-либо из говорящих в микрофон. — Ра-си-йа!!! Ра-си-йа!!!

Толпа отвечала теми же возгласами. Через три минуты, когда к микрофону подходил новый оратор, ситуация повторялась. То ли с похмелухи, то ли просто само по себе, всё происходящее, весь этот митинг чудовищно грузанул меня. Я был искренне расстроен такой скорой и лёгкой победой одной из противоборствующих сторон. Мне в моих фантазиях виделись красочные сюрреалистические картины вселенского распада, вызванного этими горячими событиями, на деле же всё окончилось коротким и жалким пуком. Я почувствовал, что моя победа (МОЯ ПОБЕДА!) в очередной раз отодвинулась куда-то в неопределённую даль, в хрустальную сферу ожиданий, откуда её голыми руками не вытащишь, а наружу сама она выходить отказывается. Мне было тоскливо.

Как оказалось вскоре, я был не совсем прав. Энергия распада, его тревожная симфония, зародившись в недрах моего беспокойного сознания, всё же разошлась живописными кругами по поверхности как минимум одной шестой части земной суши, и распад Советского Союза, последовавший вскоре вслед за этим августом, более чем убедительное тому подтверждение. Поверьте мне, разрушить такую страну, как СССР, под силу лишь великим историческим деятелям.

А я её разрушил.

Впрочем, в тот день двадцать первого августа 1991 года мне было не до мыслей о торжестве и любовании итогами своей величественно-лихорадочной деятельности. Меня мутило. Через полчаса после начала митинга я всё же не сдержал внутриутробных порывов и обильно блеванул.

Моя борьба

— Как ты относишься к национал-социализму? — пристально глядя в мои ясные очи, вроде бы даже выдохнув для храбрости, ибо вопрос этот являлся для него однозначно самым главным, спросил меня белокурый, очкастый и достаточно молодой — лет тридцать, не больше — редактор газеты «Воля».

Как я отношусь к национал-социализму, хотите вы знать?

Трудно не полюбить фашистов, если тебя с пелёнок потчуют праведной ненавистью к ним. Любой здравомыслящий и критически рассуждающий человек хоть раз в качестве протеста против давления жизни (а протест такой возникает у всех без исключения, не обманывайте меня розовыми россказнями об удачных преодолениях острых углов действительности) хотя бы мысленно, а подчас и вслух скажет, что Гитлер-то, в общем-то, ничё был паря. Что правильные вещи балакал. Что порядок с собой нёс, что добра хотел в конечном итоге, что понят был неправильно.

Естественно, сильные чувства к дяде Адольфу испытывал периодически и я. Как не увидеть мне, гонимому жизнью и людьми, абсолютно не понимающему её устройства, не видящему ни малейшей точки соприкосновения с понятием «нормальная жизнь» и соответственно в принципе не представляющему, как эту самую жизнь организовать и прожить так, чтобы не вскакивать по ночам и не бросаться на стены, как не увидеть мне и не почувствовать в этом усатом австрийце родственную душу? Рано или поздно я обязан был испытать к нему симпатию, стойкостью его и силой воли, способной противостоять напору миллионов «правильных» человеков, восхититься и, хотя до последнего времени не произносил вслух своих потаённых (да и не казавшихся мне особо важными) мыслей, сам порой, особенно в предзасыпные часы, ставил себя на его место, в сладостном угаре уничтожая неблагодарное человечество.

Одно слово, всего одно слово сорвалось с моих напряжённых губ в ответ на главный вопрос главного редактора, и слово это изменило мою жизнь на ближайшую пару лет.

— Трепетно, — ответил я с придыханием.

Редактор удовлетворённо качнул головой и, улыбнувшись мне, как брату, если не единоутробному, то уж духовному точно, обрадовал меня:

— Ты принят!

Дальше последовало крепкое мужское рукопожатие, краткая беседа о моих обязанностях, семейном положении и денежных вознаграждениях (сущих копейках, должен сказать, чтобы вы не думали, что я занимался этой работой исключительно за деньги), а затем я был представлен — коротко, но тепло — коллективу редакции, располагавшемуся в соседней комнатёнке подвальной обители облупившегося и тоскливого хрущёвского дома. Редакция состояла из машинистки фрау Люды и ответственного секретаря (он же обозреватель газеты, водитель и пламенный уличный боец) Владислава. Редактора звали Петром Евгеньевичем, но сотрудники называли его просто Петей. В редакции мне сразу же понравилось.

Так я стал корреспондентом фашистской газеты.

Всё в жизни решает, конечно же, случай, но на одном голом случае далеко не уедешь. Необходима некая философская убеждённость, однонаправленное стремление, явная или скрытая подоплёка к тому, чтобы твои будто бы случайные поступки, встречи и жизненные перемены становились для тебя определяющими.

Буквально через несколько дней после победы над путчем в какой-то московской газете, найденной мной на улице (купить я её не мог, копьё у меня тогда не водилось), я увидел довольно объёмную статейку на две полосы с плохо запоминающимся названием, но зато жутко запоминающимся подзаголовком — «Воспоминания очевидца». В ней какой-то московский интеллигент-демократ описывал своё стояние в демократических колоннах на защите Белого дома, делился с неприхотливыми читателями наблюдениями и банальными мыслями о произошедших в Москве событиях, а также клеймил коричневую реакционную шваль, совершившую переворот, но тут же торжествовал от осознания окончательной и бесповоротной победы над ней. В конце статьи имелась приписка, что, дескать, эти личные записи попали в редакцию совершенно случайно, сражённая биением авторской мысли и праведной патетикой редакция не устояла от публикации некоторых отрывков (да там, никак, целая эпопея накатана!) из этого эмоционального труда и решила их разместить на страницах своего издания. Но самое главное в той приписке заключалось в следующем: автору следует подойти в редакцию за гонораром!

Статья эта вызвала во мне прилив неспокойствия. А почему это я, торопливо и страстно говорил я себе, не могу написать такие же воспоминания и получить за них хороший гонорар, на который, голодный и бездомный, смогу бы прокормиться хотя бы несколько дней? Моя богатая фантазия тут же рисовала мне продолжение истории: после первой я пишу ещё одну статью и снова получаю за неё гонорар, потом ещё и ещё, и гонорар становится всё крупнее, а я нахожу свою временную нишу в этой иллюзорной материальной действительности в качестве блистательного, глубокого и проницательного публициста.

В тот же день в украденном из магазина канцтоваров блокноте шариковой ручкой, украденной в том же магазине, я написал великолепную (я и сейчас убеждён, что она великолепна) статью о произошедших событиях. На следующий день я уже околачивал редакции газет с предложениями о сотрудничестве. Во всех, к моему огромному удивлению, меня встречали неласково.

В газете «Известия» сообщили, что у них достаточно собственных корреспондентов, чтобы описать произошедшие события. Корреспонденты эти талантливы, маститы и все до одного тусовались в демократических колоннах у Белого дома.

В «Комсомольской правде» отдали на съедение юной (видимо, она была студенткой-практиканткой) неврастеничной деве, которая, пораспрашивав меня немного, сообщила, что, возможно, использует мои воспоминания в своей собственной статье, если её, конечно, опубликуют. Я оскорбился таким манёвром с её стороны и в нецензурной форме использовать мои сокровенные воспоминания девушке запретил.

В газете «Труд» со мной вообще никто говорить не захотел — я лишь робко заглядывал в кабинеты, но едва успевал раскрыть рот, как на меня тотчас же отчаянно и страстно, словно от заглянувшей ненароком и явно раньше времени смерти, начинали махать руками и вроде бы даже истово креститься.

В «Московском комсомольце» рукопись мою взять согласились, но небрежность, с какой мне было предложено оставить её у секретаря, насторожила моё чуткое сердце. Я потребовал гарантий публикации, секретарь таких гарантий давать не хотела, да и вообще после проявленной мной строптивости изобразила мордашкой огромное желание распрощаться со мной на веки вечные, что я ей в следующие секунды и обеспечил. Правда не задаром, а обозвав её секретуткой и дешёвой подстилкой для начальников. Пусть хоть с испорченным настроением полдня походит.

В газету «Правда» вообще попасть не удалось, говорили, что она закрыта. Но визит туда всё же оказался не напрасным, потому что, выйдя из высотного здания, где располагалась редакция, и собираясь отчалить куда-нибудь в поисках других газет (я начинал подумывать о «Пионерской правде»), я вдруг услышал, как у меня просит закурить некий потрёпанный мужичок. Короткая беседа с ним и привела меня в редакцию «Воли».

Мужичок, как я понял, был самым что ни на есть журналистом, и вполне возможно, что именно из «Правды». Сигарет у меня не оказалось, я никогда не был склонен к этой глупой и затратной привычке, мужичок эмоционально и этак артистично выразил недовольство сим фактом и посетовал на то, что начинаются тяжёлые времена и сигарет вроде как может вообще не быть. То есть они как бы будут, но проклятые капиталисты, которые начнут завозить их с Запада, потому что собственные табачные заводы после победы демократов непременно закроются, заломят за них дикие, унижающие достоинство русских людей цены и что придётся выбирать между курением и обыкновенным питанием, потому что питание станет тоже недешёвым. Если учесть, что рубль и так в девяносто первом был говно говном, то прогноз потрёпанного жизнью журналиста выглядел более чем убедительно.

Я проникся к этому человеку короткой симпатией (чрезвычайно короткой, людям я не верю и боюсь их, так что чем короче к ним симпатия, тем спокойнее и счастливее будет твоя жизнь), по мимолётному наитию брякнул, что пытаюсь пристроить в какую-нибудь газету статью о путче, но, видимо, по той простой и очевидной причине, что моя трактовка этих событий расходится с той, что предлагают сейчас народу победившие демократы, статью не печатают, знаться со мной не хотят и вообще никакой демократии при таком отношении к простым людям в этой долбаной стране в принципе невозможно.

Дяденька мне посочувствовал.

— Не, в центральные газеты даже не пытайся! — махнул он рукой. — У них коллективное сознание, они моментально определяют чужака. Если ты не продемонстрируешь им, что готов пожизненно лизать им задницы, они никогда не примут тебя в свою компанию. Но ты, судя по всему, на такое не пойдёшь, — окинул он меня беглым взглядом с головы до ног.

Да, на такое я не пойду, понимал я.

— Ладно, — решился я. — Надо завязывать с этой дурью. Выброшу-ка я сейчас эту идиотскую статью и свалю из Москвы. Здесь плохо дышится. Должно быть, воздух отравленный.

— Не торопись, — осадил меня новый знакомый, имя которого я так и не узнал. — Езжай лучше в Реутово. Это город в Московской области, на электричке можно добраться. Есть там одна честная газета, называется «Воля». Предложи туда — чем чёрт не шутит, вдруг возьмут. Я с ними давно не контактировал, может, и закрылись уже, хотя с другой стороны — с чего им закрываться? Их направленность сейчас весьма востребована. Глядишь, и на работу возьмут.

Случайный знакомый оказался самым настоящим ангелом. Статью мою не только согласились напечатать (видимо, национал-социалистам пришлось по духу, как я обсирал демократов и гэкачепистов), но и предложили поработать в редакции корреспондентом. После того, разумеется, как об этом заикнулся я сам, а иначе кому до меня какое дело.

Сразу же после принятия решения о моем трудоустройстве Пётр Евгеньевич (фамилия его была Евграфов) сводил меня к каким-то жизнерадостным молодым людям (было их человек шесть), которые с шутками и прибаутками пили пиво во дворе одного из четырёхэтажных серых домов, в красках описал им мои таланты и пользу, которую я окажу общему делу, в общем, почти поручился за меня, что было, надо сказать, достаточно удивительно, особенно мне, кто подобные поручительства за незнакомого человека вряд ли когда станет делать. Людям этим я, судя по всему, понравился, потому что тут же один из них отвёз меня на «Жигулёнке» на окраину города и определил на квартиру к глухой и страшной старухе по имени Прасковья Анатольевна. Та вроде бы и не поняла вовсе, что я буду отныне у неё жить, но недовольства не выказала. Видимо, ей было уже всё равно. Платы за квартиру не предполагалось. Впрочем, и кормиться я должен был сам, а не на хозяйских харчах.

— Располагайся, дружище! — хлопнул меня по плечу парень, назвавшийся Кирюхой. — И будем вместе служить Родине, — добавил он многозначительно, прежде чем укатить на своих «Жигулях» восвояси.

Я был рад, что теперь у меня есть крыша над головой. Блуждания по улицам успели изрядно мне надоесть. Будущая моя жизнь представлялась мне в самых радужных цветах. Увлекательная творческая работа, служение некой будоражащей ум и воображение цели, опасной, а оттого захватывающей, простая неприхотливая жизнь в небольшом русском городке. А когда хозяйка прошамкала мне что-то насчёт дров и я понял, что она просит меня нарубить их, то сердце моё и вовсе возрадовалось возможности заняться физической, цельной такой, истинно народной, с ног до головы облагораживающей работёнкой. Я с радостью схватил топор и пошёл во двор подвергать экзекуции ветхие, напрочь прогнившие чурачки, которые разваливались сами по себе, без всякого усилия. То ли они ждали своего часа несколько лет, то ли старуху-хозяйку просто-напросто обманывали, продавая ей гнилые дрова. Меня это не волновало. Я живо нарубил целый кубометр, затащил эту кучу, за которой плыло облачко трухи, в избу и с энтузиазмом принялся забрасывать дровишки в печь.

Забегая вперёд, скажу, что в общем и целом реутовский период моей жизни получился именно таким, как я и предполагал. Интересным.

Работать корреспондентом оказалось несложно. Во-первых, газета выходила раз в неделю (а зачастую и реже), насчитывала восемь полос и в основном размещала перепечатки из других изданий либо из разнообразных трудов теоретиков национал-социализма. Собственные материалы сотрудники редакции писали редко. А если и писали, то были это не столько описания происходящих в стране (а в первую очередь в Москве) событий, сколько едкий и циничный комментарий на них. Это вам не в районной газете где-нибудь в Кировской области пахать, где корреспондентов каждый божий день засылают на какие-то заседания местной власти, на предприятия и в деревни, к начальникам разнообразных учреждений и ко всяким прочим ветеранам войны, спортсменам и просто «интересным людям». Причём про всё без исключения надо писать «правильно», чаще всего восторженно, иногда со сволочным лукавством, но неизменно так, чтобы не дай бог кого-либо не обидеть. В «Воле» корреспонденты на место событий выбирались редко, и были эти события, как правило, акциями местного отделения Национал-социалистической партии России, органом которой газета являлась. Про них, как и про депутатские сходки в Кировской области, следовало писать восторженно. Об остальном же, что делается в стране, мы узнавали из телевизионных репортажей и центральных газет. Главное в статье, которую ты писал, было выразить истинное, фашистское, отношение, свой точный и неистовый взгляд на подлость одних, скотство других и продажность третьих.

Без лишней скромности скажу, что учиться журналистике мне практически не пришлось. Да что практически, вообще не пришлось. Я сразу же стал писать качественные, до последней запятой фашистские, неимоверно пламенные и будоражащие душу статьи, чем с первых же дней вызвал уважение в среде соратников.

— Сильно! — говорили мне молодые и не очень члены партии, заглядывавшие в наш редакционный подвал, о моих статьях. — Специально зашёл пожать руку. Наконец-то у нас появился свой яркий и беспощадный публицист. Ты далеко пойдёшь.

Кстати, о людях. Работать в национал-социалистической газете и не состоять в аналогичной партии, как вы сами понимаете, было бы некрасиво. Поэтому в первые же дни меня приняли в ряды НСПР. Кроме нескольких вопросов об истории движения мне предстояло пройти военно-полевые сборы и ещё один серьёзный тест — испытание огнём.

Помню, где-то на вторую, а может, третью неделю работы главред Пётр Евгеньевич предупредил меня, что испытание произойдёт сегодня. Вскоре за нами приехали две легковушки, и вся редакция отбыла за город, где на опушке леса партийные бойцы разбили небольшой лагерь. Уже стояла осень, дул сильный и холодный ветер, моросил дождь — но настроение у всех было отменно приподнятым. Всего реутовское отделение НСПР насчитывало человек сорок, пять-шесть из них были девушками. Основной костяк составляли студенты и молодые рабочие. Значились камрады и постарше. Руководителем отделения являлся бывший рабочий автозавода имени Лихачёва (а в Москве работали многие местные), уволившийся оттуда после производственной травмы, вследствие которой он приобрёл инвалидность и ярко выраженную хромоту, Андрей Александрович Круглов. Действительно кругленький такой, озорной и подвижный дядька с редкими усиками, любивший пошутить и порассуждать о неправильном развитии мировой истории. Именно здесь, на поляне, мы с ним и познакомились. Саныч, как звали его партийцы, произвёл на меня приятное впечатление. По крайней мере, я понял, что бояться его не следует, что жизни он моей не руководитель и что в случае чего от него с лёгкостью можно будет избавиться.

— Симпатичный какой парень, — озорно посмотрел он на меня и произвёл хитрющую улыбку, совершенно определённо говорящую всем, что это он забавно так шутит на скользкую тему, сознательно создавая зыбкую двойственность, как бы подставляясь некоторым образом на досужие пересуды неумных сплетников, но в то же время нисколько не опасаясь каких-то там слухов, потому что он сильнее и выше людской молвы. — В человеке всё должно быть прекрасно, — продолжил он, уже на более серьёзной ноте, — и душа, и внешность. Люди будущей России должны быть хороши собой.

— Точно, точно, — затрясли головами соратники, прямо скажем, люди не шибко красивые — это не в качестве издёвки, а скорее сожаления. — Верные слова.

— Владимир, значит, — продолжал разглядывать меня Круглов, глазки его сузились, посерьёзнели, я видел, что он переходит в другой образ — вдумчивого и проницательного атамана. — Хорошее имя, русское. Князь Владимир Русь крестил.

— И фамилия тоже русская, — решил я поддержать босса, задумав в свою очередь изобразить наивного простачка — и вроде бы успешно. — Ложкин. От слова «ложка».

Не от него, нет, ну да ладно, образ обязывал.

— О-о! — крякнул с удовольствием фашистский главарь. — Вовка Ложкин, русский человек! Ну всё, парень, теперь мы с тобой горы свернём.

Братва заулыбалась. Я же просто залился аки ручеёк звонким переливчатым смехом. Не ожидал от себя такого яркого вхождения в образ.

— Молодец, Володя! — похлопал меня Круглов по плечу. — Правильный выбор сделал. Сразу видно, честный ты человек, неравнодушный. Но скажи мне, будь другом, что тебя подтолкнуло к этому шагу, обстоятельства какие-то или размышления? Что для тебя значит русский фашизм?

Два последних предложения были произнесены с особой интонацией, что явно свидетельствовало о том, что первый тур испытаний начался.

— Фашизм для меня, — ни секунды не раздумывая, ответил я, — это естественное человеческое стремление к гармонии. Ничего мне не нужно в жизни, кроме гармонии. С природой, с окружающими людьми. Только к ней стремлюсь. Русский фашизм — это гармония в общности русских людей, в нашей Родине. Мы должны её достичь рано или поздно.

Я не врал. Я и сейчас то же самое произнесу — конечно, не о фашизме, а о гармонии как о конечной цели своего жизненного пути. Эта мысль до того момента не оформилась во мне со всей очевидной ясностью, но вдруг, на прямо поставленный вопрос, вот так, естественным образом проклюнулась. Действительно, рассуждал я каким-то вторым-третьим отделением своего сознания, что же мне ещё в жизни надо, как не гармонии? Ведь просто всё, до ужаса просто: все метания мои, вся неустроенность, вся глубочайшая неудовлетворённость собой и окружающим миром — они как раз отражения этого стремления, проблески того единственного пути к простому и понятному человеческому счастью, которое в этой жизни ищет каждый, и умный, и дурак. Гармонии я хочу, чувства умиротворения, цельности, чтобы на себя можно было в зеркало смотреть без сожаления и на улицу из окна выглянуть без желания уничтожить всё, что там увижу. Ведь возможно это всё, возможно! Почему нет, почему?! Всё реально, всё воплотимо, просто идти надо, не останавливаясь, не отступая, к своей цели, менять окружающее, быть может, и самому в чём-то измениться (это была новинка в моём мыслительном ряду, раньше я не допускал такой возможности), и тогда заветные двери откроются, тогда придёт успокоение. Ведь может оно прийти, может, чёрт меня дери!

— Оно как сказано! — удивлённо воскликнул Круглов. — Просто и понятно. Давно никто так хорошо на этот вопрос не отвечал. Да и отвечал ли кто-то? Даже я сам не сразу к этой очевидной мысли пришёл.

Он удовлетворённо потирал друг о дружку руки.

— Ну, а как ты к Гитлеру относишься, мил человек? — снова задал Андрей Александрович вопрос. — Говори честно, честность в нашем деле самое главное.

Круглов, как я понимал, был человеком иного полёта, чем редактор «Воли» Евграфов, более высокого и пространного, а потому отвечать ему требовалось нестандартно. «Трепетно», может быть, и сошло, но явно бы в полной мере его не удовлетворило. Здесь требовался элегантный раздрай, этакое лёгкое вольнодумство, что характеризовало бы меня как человека убеждённого, но не тупого. Тупых на самом деле властители дум или те, кто на эту роль претендует, не любят. Им интереснее люди сомневающиеся, умеющие чуть-чуть (лишь чуть-чуть, чтобы не создавать угроз) идти наперекор, чтобы властитель мог раз за разом проявлять свой талант вождя, мыслителя, трибуна и в очередной раз добиваться над таким сомневающимся и несозревшим индивидуумом победы, снова и снова силой убеждения и суровой аргументацией перетягивая его на свою сторону.

И потому я решил ответить именно так, как советовал Круглов, то есть честно. Честность порой — это самое неожиданное и в то же время точное, что от тебя требуется.

— С уважением, но без восхищения.

Партийцы вроде как зароптали, удивлённые, но атаман осадил их движением руки. Ответ мой ему явно понравился.

— Почему это? — попытавшись изобразить наивное удивление, что получилось у него не очень, спросил он.

— Потому что, в конце концов, он проиграл, — выдал я. — Я не люблю неудачников, не могу восхищаться пораженцами. В жизни надо одерживать победы. Гитлер обязан был побеждать, тогда заслужил бы моё полное восхищение. Но раз он проиграл, значит, было в нём что-то несовершенное, что не позволило ему воцариться над миром. В природе всё едино и взаимосвязано. Она не приняла его власть над людьми, потому что в нём присутствовал какой-то изъян. Сейчас нам, скорее всего, не понять, что это был за изъян, но он обязательно бы проявился, и всё закончилось бы так же, как закончилось. Управлять миром должен кто-то другой, кто использует идеи Гитлера как базу и создаст на них твёрдую и жизнеспособную платформу для развития и постоянных побед.

Молча и несколько удивлённо Круглов отвернулся от меня и осмотрел, слегка покачивая головой, всех присутствующих.

— Кто-нибудь записал, что сказал сейчас этот парень? — артистично разведя руки в стороны, спросил он. — Потому что эти слова непременно надо использовать в одной из наших статей. А быть может, и в программных документах партии! — поднял он над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем. — А впрочем, Вовка и сам напишет, он же журналист! — закончил он фразу шутливо.

Фашисты засмеялись и дружно зааплодировали в ладоши.

— Слушайте и запоминайте, — говорил сквозь аплодисменты Круглов. — Нам нужны люди с гибким мышлением, а не остолопы, которые ставят портрет Гитлера на киоты вместо икон. Гитлер — это отправная точка, но мы должны двигаться дальше, быть гибче и хитрее. Молодец, Вовка! — пожал он мне руку, и я понял, что теоретическая часть экзамена завершена.

Затем я прошёл испытание огнём. Оно оказалось совершенно ерундовым. Меня попросили обнажить торс, потом один из партийцев зажёг факел и какое-то время водил им по моей спине и груди. Больно не было, хотя потом я заметил, что в некоторых местах небольшие ожоги на коже всё же остались, а на груди напрочь выгорела едва начавшая оформляться волосяная растительность. Волосы вскоре отросли по новой, гораздо гуще, ожоги тоже улетучились, так что испытание огнём получилось скорее забавным, чем неприятным происшествием.

Тест на вступление в партию был сдан: мне дали выпить чарку самогона, тут же, на месте, выписали партийный билет — за номером шестьсот шестьдесят шесть — я не шучу, но никаких глупых и далеко идущих в мистической безграмотности выводов по этому поводу не делаю — а потом все присутствующие члены НСПР один за другим поздравляли меня — кто пожатием руки, кто дружескими объятиями.

Вечер закончился футбольным матчем и шашлыками с выпивкой. Во время матча я забил два гола, а наша команда победила. В довершение всего явные и недвусмысленные знаки внимания мне принялась оказывать одна из тусовавшихся здесь девушек, она называла себя Матильдой, видимо, это была партийная кличка. Поначалу я держался с ней холодно, но вскоре мне намекнули, что она ластится ко мне не просто так, что это часть церемонии и что если я захочу заняться с ней любовью, то она не откажет и даже будет рада. Я захотел, потому что тоже человек и из мяса слеплен (досадно, однако), мы отошли в лесок и на байковом одеяле, который Матильда предусмотрительно захватила с собой, совершили быстротечный, но в целом душевный и даже местами страстный акт. Не помешали нам ни холодная земля, ни падающие с деревьев листья, так и сыпавшиеся мне на спину.

— Теперь я твоя боевая подруга, — сообщила мне девушка на обратном пути в лагерь, где нас встретили понимающими и одобряющими взглядами. — Можешь всегда обращаться ко мне, когда захочешь. Запиши телефон.

— Я запомню, — ответил я и запомнил.

И действительно не раз обращался, когда хотелось. Таких, как я, было у неё шесть или семь. Порой Матильда вспоминается мне и сейчас — я благодарен ей за искреннюю ласку и нежность, всё же необходимые мне, несмотря на все мои попытки укрощения плоти.

С первых же дней работы в редакции я стал понимать, что работа слишком лёгкая и что деньги, хоть и весьма небольшие, за такой мыслительно-возвышенный труд фашисты просто так платить не будут. Наверняка, размышлял я, припашут меня на что-нибудь более неблагодарное.

Так оно и вышло. Едва я получил партийный билет, как буквально через день всю редакцию в полном составе, а именно в количестве четырёх душ, заслали в Москву на торговлю специализированной литературой. Ничего удивительного, я хоть и не силён в экономике, но сразу сообразил, что от продажи газет ни редакция, ни сама партия существовать не может. Поездке этой я был вроде как даже рад, потому что в Реутово мне начинало надоедать, а Москва какое-никакое, а всё же развлечение.

Специальной литературой являлась кипа гитлеровского труда «Майн кампф» и ещё кое-какие брошюрки типа «Протоколов сионских мудрецов», цитатника из работ Альфреда Розенберга и программы нашей партии (её мы обычно раздавали бесплатно). Ну и, конечно же, свежие номера газеты «Воля». Всё полуподпольным способом издавалось в городской реутовской типографии, директором которой работал двоюродный брат нашего главного редактора. Полуподпольным, а не абсолютно подпольным потому, что времена тогда были лихие, архидемократические, не то что сейчас, и свобода слова на короткое время стала для ошарашенных стремительными историческими переменами совков главной жизненной ценностью. Общество в те годы, в общем-то, допускало возможность существования фашистских партий и распространение национал-социалистической литературы. Либералы, правившие страной, считали ниже своего достоинства осуществлять гонения за политические взгляды, однако разного рода профашистских объединений искренне боялись и неявно, робко, но препоны им ставили. По крайней мере, торговать свободно в Москве «Майн кампфом» мы могли, но не два раза подряд на одном и том же месте. В пределы Садового кольца, как рассказали мне коллеги по редакции, выбирались редко, там менты бродили агрессивные и порой неподкупные, а вот где-нибудь на окраине, в районе чучмекских рынков или строившихся наскоро убогих торговых центров, развернуть распространение литературки можно было практически безбоязненно. Народ, даже те, кто фашизму не симпатизировал, был тогда любопытный и книги покупал просто так, ради интереса. Чтобы погасить в себе, так сказать, биение запретного интереса.

Торговать мне понравилось. Свежий воздух, непосредственное общение с людьми, возможность влиять на другие личности. Тогда много всякого народа за лотками стояло: рядом с нами непременно водили хороводы кришнаиты, где-то невдалеке продавали свои плохо пропечатанные газеты пенсионеры-сталинисты, а по другую сторону дороги кучковались какие-нибудь баптисты или мунисты. Все друг к другу относились терпимо, даже сталинисты на нас почти не ругались, потому что понимали, что все мы в одной лодке, все аутсайдеры, все маргиналы, все боремся за влияние на тупое и равнодушное большинство.

— И не стыдно вам?! — укоряет, бывало, приблизившись к нам (потому что на месте усидеть нет сил, жуть как интересно) старушка с портретом Сталина. — Вы же русские люди, ваши деды кровь проливали, чтобы от фашистской чумы мир избавить, а вы… Кто вас только на свет произвёл таких?

— Ты не ругайся, мать! — успокаиваю я её. — Не серчай. Лучше разберись во всём по уму, а потом осуждай.

— Да чего тут разбираться?! — тихо негодует сталинистка. — Предатели вы, изменники. Расстрелять вас всех надо!

— Ты скажи, мать, — не сдаюсь я, — кто сейчас тобой управляет? Вот скажи честно, как есть, кто?

— Дурные люди управляют, дурные, — отвечает бабушка.

— Вот видишь! И всегда так было. И до скончания мира так будет, потому что именно они, эти самые хитрожопые дурные люди, изобрели гуманизм и придумали совесть для того, чтобы держать простой народ в подчинении. Всё ложь вокруг, мать, всё ложь! Все слова их, все действия — всё лишь для того делается, чтобы оставить всё как есть: они сверху, все остальные снизу. Чтобы и власть, и деньги у них скапливались. И честными методами эту порочную структуру не прервать. Потому что у них миллиарды гуманных и стыдливых способов подчинить себе человека. А что у нас, вот скажи мне? У нас только ярость и злость осталась. Так значит, надо использовать её, раз нет ничего другого!

— Ерунду ты городишь, ерунду! — машет руками старушка, но по интонации понимаю — уже не так, как прежде, убеждена она в своих словах.

— Этот мир, это установление, — продолжаю я, — иначе не перетряхнёшь. Ничего не изменится, если играть по их правилам. Тут или Ленин нужен, чтобы всё перевернуть, или Гитлер. Только человек такого масштаба может выйти из-под контроля жирных продажных гуманистов и повести за собой народ.

— Ленин — да, — соглашается божий одуванчик, — но не Гитлер. Гитлер — антихрист! Ирод!

— Да не в Гитлере дело! — не унимаюсь я. — Дело в отказе от этих гнусных правил, которыми нас связали по рукам и ногам. Дело в отрицании всего навязанного нам силой. Дело в освобождении, духовном и телесном, посредством борьбы и воспарения над обыденностью. Вот в чём дело.

Плюнув в мою сторону, но не брезгливо, а как-то жалостливо, бабка уходит в сторону, а я беседую с другим остановившемся у нашего лотка человеком — на этот раз студентом. Его убедить легче.

Час бежит за часом, вот уже и ночь опустилась на Москву, пора уезжать. Мы собираем книги, грузим их в легковушку, которую со стоянки подгоняет ответсекретарь Владик, подсчитываем прибыль и в хорошем настроении, взбудораженные от общения с людьми, переполненные эмоциями, возвращаемся в Реутово. День прожит не зря.

На торговлю мы выбирались приблизительно раз в неделю, иногда два, и вскоре я уже с нетерпением ждал приближения этих дней. Кстати, именно во время торговых будней я и сам наконец-то прочёл «Майн кампф». Стало предельно ясно, почему это самая запрещённая книга в мире. Ведь по логике вещей она должна быть самой доступной, как свидетельство человеческого позора, как урок будущим поколениям, как доказательство тупости и бесчеловечности Гитлера. Но нет, её до сих пор прячут от людей. Знаете, в чём причина? Да в том, что эта книга по-своему убедительна.

Да, она до сих пор способна обращать на свою сторону людей, причём далеко не только тех, кто баран по жизни, но и думающих, но и умных. Ведь о чём она, если разобраться? Она о человеческом триумфе. О восхождении индивидуума из нищеты и прозябания на вершину мира. Каким способом? Да насрать на способы, неужели вы думаете, что те, кто восседает на вершине мира сейчас, чем-то лучше Гитлера? Отнюдь. Они его незаконнорожденные дети, но более хитрые и изворотливые, а потому стыдливо скрывают, что учились умению управлять человеческим стадом в том числе и у усатого австрийца Адольфа. По крайней мере, в описаниях скитаний нищего паренька по улицам европейских городов я увидел отчасти и историю своей жизни. Он был таким же, как я, стало ясно мне. Таким же отвергнутым, таким же не вписавшимся в социум, таким же человеком-недоразумением, искренне не сумевшим понять устройство этого мира, а потому взбунтовавшимся против него. Чем я лучше него, бежали в голове мысли, чем я вообще отличаюсь от него? Я такой же отщепенец, такая же человеческая мразь, и это не приговор, а констатация факта. Я уничтожил уже тысячи людей — в Чернобыле, в Армении. Да сколько их ещё было — ведь до меня доходят далеко не все последствия моих бессознательных деяний! Сколько я сгубил африканских детей голодным мором и изощрёнными болезнями? Сколько я потопил кораблей в просторах мирового океана? Сколько локальных войн произвёл я в разных частях этого долбаного света, сколько людских масс столкнул друг с другом и уничтожил в кровопролитных бойнях ради каких-то мифических идей?!

Ведь всё это я, только я. Ну а кто ещё? Я зло, я абсолютное и вселенское зло — а чего вы хотели? Неужели вы думали, что проживёте свои жизни в спокойствии и приятной неге? Неужели вы думали, что вас минует участь встречи со мной? Обломитесь! Если я ещё не пришёл за вами, значит, непременно приду в будущем.

Единственное, что смущало меня во всей этой новоявленной симпатии к Гитлеру — и смущало весьма сильно, как и в случае с Костей Кинчевым — так это тот факт, что я, такой великий и ужасный, могу кому-то симпатизировать. Что симпатизирую я, а не наоборот — симпатизируют мне. Что вообще есть какой-то Гитлер, в котором я обнаруживаю сходство с собой, хотя по идее всё должно быть иначе: это он, Гитлер, должен сейчас сидеть на улице, читать мою книгу, восхищаться моими деяниями и мыслями, находить в себе отражение этих мыслей и взглядов на действительность. О, это смущало меня, это смущало меня неистово! Я не мог до конца разобраться в природе этого недовольства, не мог установить точные параметры восприятия подобных явлений, но само их возникновение чрезвычайно угнетало меня.

На всякий случай, чтобы всё же оставаться до конца свободным и не позволить подчинить себя другой личности, что было бы для меня окончательным поражением и исчезновением как единицы мироздания, вскоре после прочтения я поместил экземпляр «Майн кампф» в деревянном поскрипывающем туалете хозяюшки Прасковьи Анатольевны и стал вытирать страницами этой книги жопу. Едва я провёл первый раз текстом Гитлера по анальному отверстию, душевное равновесие, ну или его подобие, тотчас же вернулось ко мне. Независимым, сознавал я в очередной раз, я обязан быть до конца независимым. Никому не подчиняться, никем не очаровываться, гнуть свою линию, какой бы тупой и дикой она ни была. Лишь свою собственную. Только так я одержу победу над реальностью. Гитлер и все прочие — это сознательная игра. Это лишь способы сопротивления и сохранения цельности.

— Как торговля, парни? — у лотка с книгами стоял наш босс, Андрей Александрович. Мне говорили, что иногда он любит совершать инспекции и своими глазами смотреть, как расходится литература, но при мне это произошло в первый раз. — Продали хоть что-нибудь?

— Да так, штуки три — отозвался Пётр Евгеньевич, только-только попрощавшийся со своим знакомым, с которым, посмеиваясь, беседовал в сторонке.

Появление Круглова почему-то напрягло его, это бросилось в глаза, и тотчас же заставило разговор с приятелем прервать. Тот, коренастый мужичок в чёрной кожаной куртке, скрылся за ближайшим домом.

— Газета идёт?

— Сегодня пока не брали. Ушли два «Майн кампфа» и «Протоколы».

— Предлагайте газету, предлагайте. Книги — это хорошо, это база, но актуальная публицистика тоже должна расходиться. Надо знакомить людей с нашим взглядом на современность.

Передовицей с переносом на вторую полосу в газете шла статья Саныча о современном раскладе российских политических сил. Статья, надо сказать, неглупая. В ней, например, он настоятельно предлагал президенту распустить Верховный Совет, избранный ещё в советские времена, а оттого, по его мнению, нелегитимный, и провести выборы в новый демократический (он, между прочим, был на данном историческом этапе за демократию) парламент, который предлагал создать по образу и подобию существовавшей в дореволюционной России Государственной Думы. Интересно, Ельцин в том числе и по предложению фашистской партии примет чуть позже это самое решение? В статье Круглов предсказывал в случае избрания нового парламента победу на выборах русских националистических сил.

Имелась в газете и моя глубокомысленная заметка о нарождающемся в России классе буржуинов-собственников и их зверином оскале, который они рано или поздно простому трудовому народу продемонстрируют. Так, свободные размышления. Надо сказать, что в печать она прошла с большим трудом и лишь по той причине, что надо было чем-то забить подвал на третьей полосе. Евграфов пробурчал что-то о том, что «в ней нет ни одного факта, что рассуждения банальны и дальше кухонных разговоров не идут, и что мне настоящей публицистике ещё учиться и учиться». Вероятно, так оно и было, но я кроме всего прочего полагал, что реакция его на эту статейку оказалась негативной ещё и потому, что руководство Национал-социалистической партии, несмотря на упоминание в названии социализма, не к нему в конечном счёте стремилось и не на народные пожертвования жило, а на финансовые подачки некоторых господ из числа этих самых буржуинов. В любом случае, я после той небольшой обструкции главного редактора обиделся и даже заимел на него какой-то не вполне понятный мне самому зуб. Понимал умом, что зря, что Евграфов меня на работу принял, за что я должен быть ему благодарным, а вот всё равно заимел. Такая я обидчивая сволочь.

— По мере сил знакомим, — терпеливо, хотя и с видимым недовольством, отвечал Круглову Евграфов. — Ведём беседы, агитируем (в наши обязанности входила и вербовка новых членов). Люди слушают нас внимательно. Но с деньгами расставаться не торопятся. Это и понятно, тяжело они им достаются.

Круглов покивал, вроде бы понимающе, но в то же время недовольно, и отошёл от главреда ко мне.

— Здорово! — широкой улыбкой и крепким рукопожатием приветствовал меня Саныч. — Ну чё, Вовка, как жизнь молодая? Не замёрз?

Стояла зима, я действительно иногда подмерзал на улице, если было слишком уж морозно и ветрено. Старый, потрёпанный, но ещё жизнеспособный тулуп у хозяйки в доме нашёлся, она любезно мне его одолжила, а зимние ботинки с шапчонкой-гандончиком пришлось покупать самому, на самую первую зарплату. Шапка-то ещё ладно, не шибко мёрзла в ней голова, а вот ботинки, видимо из желания сэкономить, приобрёл я говённые. Тонкие, дрянные, а потому ноги в этих стояниях на улицах стали для меня самой проблемной частью тела. Не помогали даже шерстяные носки, тоже великодушно одолженные (а вроде бы даже и подаренные) хозяйкой.

— Не, нормально, — отозвался я с такой же широкой улыбкой.

Зачем человека обижать, если он мне симпатизирует?

— Прочитал статью твою, — достал Круглов из кармана пачку сигарет и предложил мне закурить. Я отрицательно помотал головой, не курю, мол. — Здравые рассуждения, верно подмечено. Скоро, очень скоро взвоем мы от этого нового класса собственников, за который так яростно боролись. Не мы, конечно, боролись, а эти все… Помяни моё слово, лет через десять большая часть населения России будет вспоминать Советский Союз очень и очень добрым словом. Только ничего уже вспять не вернёшь. Я вот, к примеру, на том самом референдуме голосовал за сохранение Союза. Потому что в нём присутствовали черты фашистской государственной строгости. Хоть и сильно разболтанные, но всё же присутствовали. Советский Союз — это была великая держава. Уникальная. Её бы чуть-чуть в другую сторону подтолкнуть, и стала бы страна счастливейшей на свете. Но не дали ей этого, не дали. Топчат страну, уничтожают. Если в ближайшие два-три года мы к власти не придём, ничего от России не останется. Вообще ничего.

Покуривая, Саныч стоял рядом и обозревал окрестности.

— Адвентисты седьмого дня, что ли? — презрительно кивнул он в сторону тусовавшейся у своего собственного лотка кучки молодёжи.

— Вроде бы Свидетели Иеговы, — поправил я его.

— Та же самая дрянь, — поморщился партийный босс. — Лучше православия нет на свете религии. Хотя сам я атеист. Но русским людям без православия нельзя, это суровая религия, а потому дисциплинирует.

— Я тоже атеист, — сказал я для чего-то.

Круглов на эти слова не отреагировал. Задумчиво смотрел не на сектантов уже, не на дома и машины, а куда-то в далёкую-предалёкую даль, светлую и величественную, статную и счастливую, отчего взгляд его сделался туманным и грустным.

— Паства, Володь, — вдруг без предисловий сменил он тему, — это очень важно. Ты, может быть, даже и не представляешь, насколько это важно. Ты вот, я гляжу, одиночка по жизни, экзистенциалист какой-то. Так мне кажется. А без паствы, если хочешь что-то в этой жизни изменить, никуда. Один человек слаб, один он ничто совершить не способен. Ему нужны те, кто пойдёт за ним, кто будет готов пожертвовать собственным временем, здоровьем и даже жизнью. Со стороны может показаться, что связь между лидером и его сторонниками на обмане основана, на каком-то несправедливом подчинении, но это не так. Паства просто так не даётся, поверь мне. Если ты никто, никто за тобой и не пойдёт. Даже одного человека повести за собой не получится, если нет в тебе соответствующего дара. Любое лидерство — оно от бога. Я сильно изменился и жизнь свою изменил, когда понял это. Кто я раньше был? Да никто! Слесаришка на заводе, кусок говна в проруби. Получил инвалидность — и выкинули меня на обочину, и никому я больше стал не нужен. Ни государству, ни собственной жене с детьми. Но, слава богу, жила внутри искра, самообразовываться стал, книги читать, думать на разные темы. И понял, что не для тупого однообразия я в этот мир пришёл. Что изменить мне его предназначено. Самой главной проверкой стало именно это — умение вести за собой. И оно у меня нашлось, Володь, нашлось! Вот когда обрёл я паству, стало мне ясно, что гожусь кой на что.

Рассуждения его в тот момент показались мне скорее забавными, чем глубокомысленными и заслуживающими внимания, хотя слова про паству в подкорку всё же забрались, а высказывание о предначертании к изменению мира и вовсе проскочило по мозгам шершавым поршнем — слишком похожим на мои собственные мысли оказалось оно, а всякая похожесть с другими людьми всегда пугала и раздражала меня. Впрочем, тогда я не был склонен к рефлексии по поводу этих слов и постарался пропустить их мимо ушей, что почти удалось.

Саныч, высказавшись, вдруг как-то резко потерял ко мне интерес. Прихрамывая, прошёлся вдоль лотка, перекинулся парой слов с Людой (про которую, кстати, говорили, что она его любовница — вполне возможно, что так оно и было) и прежде чем сесть в машину бросил нам:

— Готовьтесь к митингу. В субботу в Реутово у здания администрации проведём.

— Всегда готовы, — с дураковатой интонацией ответил Евграфов и отдал боссу пионерский салют.

И ты, Вовка?!

Митинг тот нам удалось провести лишь через год с лишним. Что-то постоянно мешало. То флаг терялся, то у людей настроения не было, то погода подводила. Митинг, а точнее шествие по городу с развёрнутыми фашистскими знамёнами, в чёрных рубашках, с периодическим вскидыванием рук и криками «Зиг хайль!», был голубой мечтой Саныча. Его угнетало однообразие и бездействие, деятельная натура противилась подпольности, жаждала публичности и ярких эмоциональных всплесков. Сейчас я понимаю, что Круглов был по натуре своей самоубийцей, и шаг этот в сторону фашизма стал для него, по сути, сознательным расставанием с жизнью.

Чёрт возьми, неужели я тоже такой и все метания мои — поиски выхода (а значит, смерти) как бегства из этого мира и предложенных им обстоятельств?

Хромой, в чёрном костюме с отливом, чёрной же рубашке и даже чёрном галстуке, не говоря уже о чёрных ботинках, начищенных и похрустывающих, Круглов вышагивал впереди нашей колонны по улицам Реутова к зданию городской администрации. День, помню как сейчас, был солнечный, но не жаркий. По крайней мере, наши чёрные рубашки неудобств нам не создавали — мы не потели в них. Так как из-за хромоты Саныч передвигался небыстро, всем нам приходилось подстраиваться под него, шевелить конечностями помедленнее, а то и вовсе маршировать на месте, чтобы идущие в первом ряду не ткнулись ему в спину. В числе этих самых впереди-идущих значился и я. Вполне вероятно, что на роду мне написано быть знаменосцем — красиво размахивать над головой стягами и возбуждать тем самым людей на свершения и подвиги.

Опыт у меня уже имелся, так что с красным знаменем, в центре которого в белом круге красовалась чёрная свастика, я справлялся умеючи и даже мастеровито. Почему-то сразу, без разговоров и сомнений, эту ответственную миссию поручили мне. В глубине души я подозревал, что произошло это лишь потому, что знаменосцу в подобных шествиях могло достаться больше всех, но лишь обрадовался возможности в очередной раз доказать окружающим, а в первую очередь себе, что я не трус.

— Не бздеть, парни! — напутствовал нас перед выходом в город Саныч. — Разрешение мной получено, менты нас не тронут. А у местных антифашистов кишка тонка на нас кулачки поднимать.

Местными антифашистами, а я уже имел о них кое-какое представление, числилась гопническая молодёжь, которая то ли ради забавы, то ли действительно из сознательных антифашистских побуждений любила отлавливать реутовских членов НСПР и пинать их ногами. Иногда в отместку фашисты отлавливали гопников, но это происходило реже. Объективно говоря, в честном противостоянии силы были не равны, гопники отметелили бы нас за милую душу. Могучими плечами и не менее могучими ряхами гопники однозначно нас превосходили.

Мы бодро прошли пару кварталов. Встречающиеся прохожие взирали на нас несколько испуганно, но в целом равнодушно, что было, в общем-то, странно — настоящих шествий со знамёнами партийцы не устраивали ни разу. Может быть, людям просто не до этого было, может быть, они уже воспринимали всё это как естественное продолжение сгущавшегося в стране с каждым днём абсурда?

После пятнадцати минут молчаливого шествия Круглов дал знак, и в колонне забили в барабаны. Поначалу Саныч предполагал — так он нафантазировал — что в барабаны будут бить не меньше дюжины человек, но барабанов он нашёл всего пять штук, один из них оказался порванным и совершенно негодным к исполнению своих обязанностей, у второго отсутствовали палочки и ничего подходящего вместо них не нашлось, так что зазвучали в тот день лишь три. Парней, согласившихся бить в барабаны, нашли с трудом. Все, едва им заикались о подобной перспективе, тотчас же начинали отказываться, ссылаясь на отсутствие слуха. В конечном итоге Круглов лично приказал стучать в барабан трём недавно принятым в партию новичкам и вопрос этот закрыл. Они забарабанили, но как-то несогласованно, нечётко. Не впечатляюще звучала эта дробь.

Я видел, оглядываясь на братьев-фашистов, что настроение у них неважное. Неохотно они маршировали, даже стыдливо. Перед началом марша многие откровенно высказывали вслух своё недоумение от затеи Саныча. Вот, мол, тоже, глупость какая — провести психическую атаку на жителей города, пройтись маршем под барабанную дробь. Кому это, на фиг, нужно?

А Круглов, он именно этого и хотел, именно психического шоу и жаждал. Под барабанную дробь, организованным маршем, под развёрнутым фашистским знаменем пройтись по городу — и чтобы все видели, и чтобы все трепетали, и чтобы все обсирались от страха. Да нет, в этом была логика, в этом был расчёт, и жаль, что многие партийцы по трусости своей его не поняли. Я же почувствовал всю прелесть предстоящего марша сразу, всю его голливудскую красоту и броскую постановочную привлекательность: Андрей Александрович был не дурак, он понимал, что в наш век символов необходимо проникать в человеческую душу и подкорку не только с помощью слов, но и ярких действ. Вот так взять и показать всем, что именно он, Круглов, в городе хозяин, что именно мы, русские фашисты, контролируем ситуацию, и чтобы все это знали, и чтобы все с этим смирились. Ну а если ты рано или поздно собрался брать власть в свои руки, то негоже, да и вовсе некрасиво прятаться по подвалам и лесным чащам. Гитлер именно так и пришёл к власти — будоражащей кровь театрализованностью, эффектными маршами с чеканящими шаг штурмовиками, барабанной дробью и раскатистыми песнями.

Песни, вот чего не хватает нам сейчас, песни! Я оглядывался по сторонам и понимал, что из всеобщего уныния нас может вывести только она. Почему-то никто не предусмотрел их исполнение. Но это же единый настрой, это универсальная волна, на которой враз начинают работать души. Без песни никак.

— Андрей Александрович, может, споём? — крикнул я впереди идущему Круглову.

— Споём? — повернулся тот. — А что, хорошая идея. Только что?

— Давайте что-нибудь советское, патриотическое! Это будем нам созвучно. Что-нибудь простое, чтобы все знали.

— Ну предложи, мне ничего в голову не приходит.

Он тоже был немного потерянный, видимо, чувствовал, что всё развивается не так, как планировал, не с тем настроением.

Я на мгновение задумался. Но лишь на мгновение.

— Над грани-и-и-ицей тучи ходят хму-у-уро, — затянул я во всё горло, — край суро-о-овый тишиной объя-а-ат…

Саныч удовлетворённо кивнул и подхватил вслед за мной:

— У высо-о-оких берегов Аму-у-ура…

За нами один за другим включались и остальные штурмовики:

— Часовы-ы-ы-е Родины стоят!

Несколько секунд — и пели мы все. Я видел, чувствовал: задышалось легче, полной грудью, лица порозовели, в глазах появился блеск. С каждым мгновением рокот пения нарастал, усиливался, превращался в могучую волну, способную снести на своём пути всё.

Кучка гопников встретилась нам на пути, но эти тупые упыри даже не шелохнулись, даже вздохнуть и выдохнуть постеснялись, потому что с мощью, которая исходила от нас, они не в состоянии были совладать. Их было намного меньше, чем нас, всего человек пять, но пройди мы мимо них молча, с опущенными плечами, унылыми лицами, с потухшими взглядами, они запросто могли бы — нет уж, не подраться, на это они всё же бы не решились — но освистать нас за милую душу. И никто бы из нас даже посмотреть на них не посмел. А сейчас дрожали они, так и оставшиеся недоуменно стоять у поломанной скамейки с открытыми бутылками пива, и даже отхлебнуть по новой осмелились лишь после того, как мы отошли на приличное расстояние, когда отдалились наши презрительные взгляды, когда чуть-чуть стих топот наших ног и звуки наших голосов. Впрочем, страх свой, как узнаем мы позже, они переживут бурно, постараются его преодолеть, забыть, уничтожить и почти моментально сколотят боеспособную агрессивную бригаду, которая явится засвидетельствовать нам своё почтение, но это будет позже, пусть на полчаса, но всё же позже, а пока, в тот самый миг, королями города, его повелителями и единственными хозяевами были исключительно мы.

На площади перед зданием администрации мы расположились колонной, спели ещё парочку советских песен под барабанную дробь — у наших барабанщиков сразу прорезался дотоле отсутствовавший слух — развернули плакаты с яркими лозунгами типа «Вся власть фашистам!» или «Русские — избранный народ» и постепенно перешли к полупикету-полумитингу.

Поначалу, взобравшись на ступеньки лестницы, что вели к дверям администрации, короткую речугу, в основном состоящую из лозунгов, которые мы дружно повторяли хором, исполнил Круглов. Он явно чувствовал себя сейчас лучше, энергия так и пёрла из него, смотреть на него было одно удовольствие. Таким должен быть лидер, таким обязан стать пастырь.

— Момент истины пришёл! — сотрясал воздух басовитым голосом и стиснутыми кулаками наш фюрер. — Задумайтесь об этом, граждане России! (Можно было подумать, что он выступает перед миллионной аудиторией на одном из центральных каналов, но это хорошо, так и надо.) Либо вы будете с нами, либо история вышвырнет вас за борт. Вам может казаться, что вы, как и ваши родители, как ваши деды, пересидите смутное время за печками и телевизорами, что беда обойдёт вас стороной. Но это губительный самообман! Скоро вы сами, на своей шкуре поймёте, что работаете, отдавая своё время и здоровье, на евреев или кавказцев, что дети ваши стесняются называть себя русскими, что вы в своей собственной стране поставлены на колени и вынуждены жить в рабстве. Доколе, спрашиваю я вас? Не пора ли установить в стране собственную власть, власть русских патриотов? У России нет альтернативы: если не успеем прийти к власти мы, её после нашей смерти возьмут наши последователи, потому что то, что происходит сейчас, это вопиющее унижение русского народа, не может продолжаться бесконечно. Присоединяйтесь к нам, и мы вместе отправимся добывать себе счастье!

Речь Круглова была встречена бурными аплодисментами. Даже кое-кто из зевак ему аплодировал. А между прочим, вслед за ним должен был выступать я. Евграфов почему-то деликатно уклонился от произнесения речей и перевёл стрелки на меня. Я был только рад. Саныч представил меня как ведущего публициста и обозревателя газеты «Воля».

Я выступил вперёд и повернулся лицом к народу. Прямо так, с флагом. Кто-то любезно предложил мне подержать его, но я отказался. Я знал, что с флагом смотрюсь эффектнее.

— Братья и сёстры! — обратился я к людям. Волнение тут же улетучилось, слова сами собой забурлили в горле. — Я простой парень и до определённого момента не понимал расклада, по которому существует этот мир. Существуют страны, владельцы денежных знаков и людских душ. Но однажды…

На этом речь, к величайшей моей досаде, закончилась, потому что на площади стали происходить преинтересные события. Во-первых, резко и пронзительно зазвучали ментовские сирены. Во-вторых, вскоре, буквально через мгновение, в поле зрения появились и сами автомобили в количестве аж семи штук. В-третьих, из машин стали выскакивать напуганные и взбудораженные мусора и цепью растягиваться по периметру площади, словно забирая нас в кольцо. Было ментов человек двадцать, а то и больше. В-четвёртых, все они без исключения были вооружены — кто-то пистолетами, а кое-кто и автоматами.

Я замолчал, все фашисты и сочувствующие нам зеваки, повернув головы, молча и напряжённо наблюдали за ментовскими передвижениями и были, надо сказать, весьма удивлены таким развитием событий. Всё же заверения Круглова в том, что митинг разрешён, служили для нас гарантией спокойствия. Хотя, если задуматься всерьёз, кто и когда, пусть даже в эти самые лихие девяностые, мог разрешить легальный фашистский митинг с фашистскими же знамёнами?

Вскоре разочарование наше обрело и звуковое воплощение: через матюгальник зазвучал временами заикающийся, но в целом суровый ментовский голос:

— Граждане, принимающие участие в несанкционированном митинге! Предупреждаем вас, что митинг не санкционирован! (Наверное, говорящий тоже волновался, поэтому и позволял себе такую тавтологию, но тогда нам было не до нюансов.) Предупреждаем вас, что вы нарушаете закон и будете задержаны. Флаги, плакаты и повязки с фашистской символикой необходимо свалить в кучу, а самим заложить руки за голову и проходить в милицейские машины.

Чёрт, нас даже не просили разойтись! Нас сразу же пытались задержать! Это был не просто разгон марша, это был массированный удар по партии. Впрочем, а могло ли быть иначе?

За семью первыми автомобилями на площадь прибывали ещё какие-то машины: милицейские и не только. Появился автобус — видимо, нас в него и планировали загружать. Наверное, бедолагу шофёра завернули к администрации прямо из парка, лишив обеда. Из машин выскакивали люди, многие из них были в бронежилетах и с автоматами. Люди занимали позиции для стрельбы.

В наших рядах возник нервный и отчётливый гул. Все смотрели в сторону Круглова. Тот выглядел потерянно, но пытался бодриться.

— Спокойно, спокойно, — сделал он нам рукой успокаивающее движение. — Сейчас я поговорю с ними и всё улажу.

Прозвучали эти слова как-то юмористично. Саныч же, одного за другим раздвигая братьев-фашистов, заковылял в сторону ментовского кордона. Те его передвижение заметили.

— Никому не двигаться с места! — раздалось в матюгальнике.

— Я разговаривал с Эдиком из отдела по связям с общественностью, — закричал ментам Андрей Александрович. — И с Полыниным на эту тему говорил. Они не возражали против митинга. Разве вас не предупреждали?

— Оставайтесь на месте! — был усиленный мегафоном ответ. — Иначе мы будем вынуждены применить оружие.

Круглов остановился.

— Да это провокация какая-то! — недоумённо, а точнее сказать жалко, вымолвил он, повернувшись к нам и потерянно разведя руки.

Я чувствовал, фашисты на грани паники. Бледные лица, дрожащие губы — оказывается, под дулами автоматов сразу же тянет отречься от всех заблуждений и сомнительных политических взглядов. Я же вдруг почувствовал в себе прилив сил. Я понял, я вмиг осознал, что всё это — моё. Что мир преподнёс этот подарок для меня, да нет, что там — именно я и заставил его организовать такое красивое в своей надрывной истеричности событие на улицах этого тихого российского городка лишь для того, чтобы позволить ещё раз испытать яркие, незабываемые чувства и проявить себя во всей красе.

— Братья! — гаркнул я во всё горло. — Наш час настал! Сейчас или никогда! Мы уничтожим эту ментовскую власть и возьмём город под свой контроль. Не бойтесь автоматов, менты ссыкуны, они не станут стрелять по людям. Мы на жопу их посадим, гадом буду! Организованно, чеканя шаг, за мной — шагом марш!

Я развернул стяг над головой и направился в сторону ментов. Мне никого не пришлось отодвигать с дороги, её мне уступали и так. Моё послание лишь смутило фашистов и, пожалуй, внесло в их души ещё больше сумятицы. Однако кое-кто готов был двинуться за мной, готов был отринуть чувство самосохранения и позволить выплеснуться в кровь адреналину.

— Сила мы или падаль подзаборная! — крикнул я, повернувшись на ходу, соратникам по партии.

И некоторые тронулись с места, некоторые сделали за мной шаг…

Быть может, у нас и получилась бы эффектная атака безоружных сорвиголов на автоматы, но в это самое мгновение на горизонте появились гопники. Они стекались на площадь тремя ручейками с разных концов, было их много, в руках они несли дрыны, монтировки и железные цепи, а над головами их разносились озорные и задорные выкрики:

— Бей фашистских пидаров!

— Зачморим ублюдков!

— На куски порвём этих сук!

По всей видимости, даже менты их испугались. Они так же, как мы, стояли хлопая ушами и не предпринимая никаких действий, наблюдали за тем, как взбудораженные гопнички-антифашисты сближаются с нашими дрогнувшими рядами. Гопники деловито обходили ментов, словно не замечая их, постукивали своими орудиями себе по ляжкам и ладоням и неумолимо, лавиной шли на нас.

Вот тут мы вконец обосрались. Кроме меня, разумеется. Я ещё пару раз крикнул что-то для поднятия духа и удержания стремительно улетучивающегося задора, но всё было тщетно: партийцы сорвались с места и ринулись врассыпную.

Гопники побежали. Так как приближались они с трёх сторон, а четвёртую свободную заслоняло от нас здание администрации, то трогательная встреча с ними была неминуема. Вскоре звучные, сочные такие удары дерева и железа по человеческим лицам, туловищам и прочим частям тела, словно оригинальное вступление к грозной и стремительной симфонии, раз за разом с удивительным и предельно коротким постоянством принялись доноситься до моих ушей.

Меня какое-то время удары миновали. Восторг захлёбывался во мне, я пребывал на пределе наивысшего возбуждения, я был пьян происходящим и до глубины души счастлив.

Я отчаянно размахивал фашистским стягом и истошно вопил:

— Русские, вперёд!!! За Родину!!!

Затем что-то тяжёлое и бесформенное (по крайней мере, я так и не понял, что это было, цепь или монтировка) встретилось с моей буйной головушкой, флаг был вырван из рук, унесён куда-то в сторону, где древко резким ударом о колено сломали напополам, а ткань не менее резким движением порвали. Я же, почувствовав внезапную слабость и что-то тёплое и жидкое на правой щеке, тихо повалился животом на асфальт и, улыбаясь (однозначно улыбаясь, я помню это ощущение улыбки на губах), стал с причудливо-отстранённым интересом наблюдать за происходящим. Происходило там, в общем-то, нечто не особо различимое — кроме мельтешения ног, ничего примечательного. Меня больше никто не бил и даже не пытался ко мне приблизиться.

Пролежав так какое-то время и вроде бы даже потеряв сознание, я наконец нашёл в себе силы поднять голову, а затем и встать на ноги.

Площадь, как ни странно, была почти пустынна. На асфальте лежало несколько тел, некоторые из них шевелились, некоторые нет, в сторонке, почему-то уже с собаками, топтались менты. Ещё один, глядя себе под ноги, ходил по площади и подбирал с земли какие-то предметы. Выход с площади никто не преграждал.

Я подошёл к порванному флагу со свастикой, что на половине древка болтался в паре метрах от меня, не торопясь, скрутил его и тихонько зашагал к ближайшей улочке, так соблазнительно манившей отсутствием людей.

— Эй, ты куда? — услышал я за спиной окрик.

Кричал тот самый мент, что искал на площади то ли улики, то ли выкатившийся из кармана юбилейный рубль.

Я повернулся на голос.

— Пойду, — ответил ему. — Домой пора.

— Домой? — удивлённо переспросил он. — А-а…

Больше он меня не окликал. Я без проблем покинул площадь, по дороге зашёл в магазин, где купил бутылку воды (продавщица даже не взглянула на меня, словно посетители с разбитыми головами заходили сюда каждый день) и омыл этой водой лицо и черепушку. Ни криков, ни воя сирен здесь слышно не было. Помнится, мне подумалось тогда: а может, ничего этого и не было на самом деле? Может, я просто перегрелся на солнце?

До дома я добрался пешком и без приключений.

Как честный, исполнительный журналист, на следующий день к восьми утра — был понедельник — я отправился на работу, но на двери, ведшей в полуподвальные редакционные палаты, висел замок. Часа два я топтался у дома, обыкновенного, жилого, ничем не примечательного, и даже имел неосторожность спрашивать у всех проходивших мимо молодых и старых горожан, не знают ли они, что за праздник сегодня, в связи с которым редакция газеты «Воля» вдруг не вышла на работу. Мне отвечали, что никакого праздника сегодня нет и все честные люди работают.

Наконец я додумался позвонить из автомата (до ближайшего требовалось пройти пешком минут пятнадцать) домой Евграфову, но трубку никто не брал. Я знал ещё один телефонный номер, коллеги-журналиста Владика, но и у него в ответ раздавались лишь длинные гудки. Делать нечего, пришлось бесцельно слоняться по городу, а затем отправиться домой.

На следующий день история повторилась. Снова я отправился на работу в положенное время и снова встретил равнодушный замок на двери. У меня хватило ума догадаться, что всё это связано с нашим митингом, и, по всей видимости, братья-партийцы одномоментно ушли на дно, но смущало то, что со мной никто не связывался. Всё-таки я числился не последним человеком в партийной иерархии. Телефоны Евграфова и Владика продолжали молчать, как найти Круглова, я не знал — и что же теперь мне делать? Настроение было неважное. Ощущение потерянности и внезапно свалившейся на голову ненужности, должен вам сказать, не из самых приятных.

Наконец через неделю ко мне на квартиру заглянул один чувачок из партии, имя которого я не знал, да и на лицо едва вспомнил. Он выглядел напуганным.

— Завтра в качалке общий сбор. В два дня.

— Подожди, подожди, — успел тормознуть я его, уже готового сорваться со двора. — Где хоть эта качалка находится?

— Ты не знаешь? — почему-то искренне изумился он и на какое-то время трагически задумался, видимо решая, сообщать ли мне её местонахождение и не провокатор ли я, раз не ведаю такой очевидной вещи.

— В подвале дома, который напротив автомастерской. Автомастерскую «Светлана» знаешь? Это у леса. Вот там.

На следующий день, после некоторых мытарств с поиском нужного дома, который оказался вовсе не напротив автомастерской, а как-то в отдалении и наискосок, я был на месте. Дверь подвала (видно, участь такая у фашистов — по подвалам прятаться) открыла фрау Люда. Внутри сидели на тренажерах да по матам совершенно потерянный Круглов, достаточно бодрый, хотя и мрачноватый, Евграфов и ещё человек восемь. Короче, жалкий остаток от партии. Почему не смогли явиться другие, в коротком предисловии объяснил Евграфов.

— В общем, так, — начал он, убедившись, что никто больше не придёт. — По последним данным, которые у меня есть, наших убито четыре человека: Костян, Владислав, Сергей Доброхотов и Артём Малышев, новенький, если кто не знает.

Четверо погибших, вскинул я глаза! И Владик!

— Ещё семеро сидят в ментовке. Всем предъявили обвинения, произошедшего на площади они не касаются. Шьют уголовные дела — кому квартирную кражу, кому угон автомобиля, кому ещё что. Насколько я знаю, четверо уже подписали признательные показания. В милиции, как вы знаете, свои методы, не стоит обвинять наших ребят в слабости. Вполне вероятно, что подпишут и трое оставшихся. Видимо, так для них лучше, иначе им могут и убийства повесить.

— А гопота? — спросил кто-то.

— Из них не взяли никого. Да менты рады, что не своими руками пришлось нас разгонять. Ещё премию гопничкам выпишут.

Пару мгновений длилась пауза, а потом мужичок средних лет, сидевший в самом углу, совершенно мне неизвестный и мной не замеченный, вдруг жёстко спросил с едва заметным акцентом:

— Ну, и кто во всём этом виноват? Кто ответ держать будет?

Почему-то все инстинктивно взглянули на Круглова. Тот смотрел в пол.

— Кто это? — шёпотом спросил я у соседа, того самого парнишки, что приходил ко мне на квартиру.

— Ты чего? — изобразил он удивление. — Это Аветисян, предприниматель. Главный спонсор партии. Качалка его, и автомастерская, и ещё куча точек.

Вон оно что, сообразил я. Теневой руководитель. Честно говоря, было досадно, что за почти двухлетнее пребывание в партии я так и не узнал, кто же на самом деле ей руководит. Тот факт, что какой-то рядовой партийный лох об армянине-фашисте Аветисяне знал, внёс некоторую переоценку в мои представления о собственных талантах, способностях и умению разбираться в обстоятельствах и людях.

Я как-то сразу погрустнел.

— Интересно, — тихо и словно нехотя обратился к Евграфову Круглов, — а откуда это ты всё знаешь про признательные показания? Даже я не знал.

— Я, в отличие от вас, Андрей Александрович, — эмоционально и горячо отозвался Евграфов, — в облаках никогда не витал и в силу своей профессии имею контакты со всеми городскими управлениями и ведомствами. Какой вы, к чёртовой матери, руководитель партийного отделения, если даже о судьбе своих ребят узнать не в состоянии?!

— Не в состоянии, — смотрел на него со странной улыбкой Круглов. — У меня среди ментов знакомых нет, узнавать не у кого.

— Да чё ты дурочку валяешь? — крикнул на Круглова один из партийцев, вроде бы достаточно влиятельных. Николай? Нет, не помню, как его звали. — Из-за твоей тупости люди погибли, а ты сидишь и лыбишься. Ты по кой хер повёл нас на этот митинг, идиот? Ты же клятвенно заверял, что у тебя есть разрешение! Мы же только потому и пошли, что верили тебе.

— Ах, так вы ждёте специального разрешения от властей, чтобы проявить себя?! — снова улыбался, теперь уже в его сторону, Круглов. — Ждёте, когда вам позволят выйти в город, ждёте, когда разрешат говорить то, что думаете? Но этого никогда не будет! Нам никогда не позволят быть тем, кто мы есть.

— Да он специально умирать нас повёл! — завизжала вдруг в голос Людмила. — В депутаты не пролез, так пусть хоть так себя проявлю. Всех под удар подставил. Ведь люди погибли, как вы не понимаете?! Люди?! Кто сейчас Владика вернёт, кто Костю?

Версия, что фрау Люда — любовница Круглова, как-то сама собой отпала. Ну, или, быть может, она всё же была его любовницей, но он её сильно-сильно обидел. И явно не этим митингом.

— Ты-то уж помолчи, — небрежно бросил ей Круглов.

— А ты не затыкай мне рот! — огрызнулась она.

Я никогда не видел, чтобы с Кругловым разговаривали в таком тоне. Он всегда источал незримую ауру уважения и даже страха. Он никогда ни на кого не кричал, но почему-то казалось, что вполне способен и на крик, и на удар в морду, и на много чего пострашнее. А сейчас его размазывали по стенке. Быть может, партийцы освобождались от каких-то своих комплексов? Честно говоря, я тоже вдруг почувствовал в себе непреодолимое желание крикнуть на Саныча или даже врезать ему по харе. Какое-то глубинное, паскудное, но неумолимое и сладострастное желание. Откуда оно пришло?

— Люда права, — снова заговорил предприниматель Аветисян, — не надо никому затыкать рот. Товарищи по партии хотят разобраться в причинах нашей неудачи, так что сейчас все равны. Хотя я бы назвал произошедшее не неудачей, а обыкновенным позором. Кто нас после этого будет воспринимать всерьёз? Кто с нами будет считаться? Национал-социалисты, которые трусливо бегут от дворовой шпаны — да нас теперь все на смех поднимут!

Я не бежал, захотелось сказать мне. Я не бежал, захотелось сказать ещё сильнее, но странное дело — в этом разговоре я чувствовал себя посторонним, каким-то маленьким и жалким. Поэтому — а возможно, из обыкновенного благоразумия — слова эти не были произнесены.

Чувство же собственной ничтожности требовало преодоления.

— Всё было не так, — тихо возразил Круглов. — Менты организовали провокацию, нас просто-напросто подставили. Всё было спланировано.

— Кем? — вскрикнул Евграфов.

— Это мне ещё предстоит узнать, — печально и зло посмотрел на него Саныч.

— Андрей, — говорил опять Аветисян, — но ты кроме этого ещё и кучу денег истратил. Я чего-то никак не могу понять, куда улетучились все средства.

— Я всё подробно тебе объяснял, — Круглов перевёл глаза на него.

— Меня не устраивают твои объяснения, — раздражённо ответил предприниматель. — Это детский лепет, а не объяснения. Орграсходы, орграсходы! Бухгалтерию вели? Вели. Где в ней эти орграсходы?

— Ашот, ты же знаешь, — устало, словно всё происходящее ему порядком надоело, пытался объяснить Саныч, — что всем приходится давать на лапу. Всем! Почему-то раньше это положение тебя устраивало. И вдруг сейчас, когда и так всё хуже некуда, ты заговорил о деньгах.

— Именно когда всё плохо, о деньгах и надо говорить, — изрёк армянин. Это была вроде бы даже философская мысль, по крайней мере, он высказал её с особой интонацией.

Если бы меня в этот самый момент спросили, чем закончится сегодняшняя встреча, то я с убеждением ответил: дальнейшей нелицеприятной, но очищающей критикой и последующим сплочением наших поредевших рядов! Но закончилось всё далеко не так. Совсем не так!

— Блин! — вскочил с сиденья тренажёра Николай (и всё же не уверен, что его звали именно так), — да чё мы тут тупой базар перетираем?! Всё же ясно! Кругляшок пацанов кинул, а деньжата себе пристроил. Они случаем не на новую машину ушли?

— Пасть закрой, урод! — процедил сквозь зубы наконец-то вышедший из себя и побагровевший от ярости Саныч. — Я тебя четвертую сейчас, петушина, за слова твои тупые.

— Чё? — вскрикнул Николай и, в мгновение ока подскочив к Круглову, врезал ему со всей дури в голову.

Удар был поставленный. Хороший удар, боксёрский. Да и вообще этот Коля выглядел как спортсмен — высокий, подтянутый, мускулистый. Круглов даже охнуть не успел — хоба, и он на полу. Опершись на руки, медленно, зло стал подниматься. Сжав кулаки, разъярённый партиец приплясывал над ним, готовясь к новому удару.

— Шушера! — приподнял голову Саныч, по лицу его стекала кровь. — Мразь подзаборная! Недочеловеки! Сидите по свои норам, ссыкуны, и не думайте высовываться. Какая вам борьба, какая политика?! Вы жидкое, пахучее говно.

— Слышали, пацаны!? — оглядел всех Николай. — И мы этому человеку позволим жить?

Он уже сделал движение, занося для удара ногу, но его опередил главред Евграфов. Его удар пришёлся Круглову куда-то в шею — Саныч отлетел к стойке тренажёра и ударился о неё спиной.

— Сдохни! — завопил истерично Евграфов, и его сузившиеся за стёклами очков глаза были готовы выпустить сонмы молний, чтобы испепелить ненавистного лидера.

Вдвоём с Николаем они принялись обрабатывать Круглова ногами. Один за другим к ним присоединялись остальные партийцы. Я и сам не заметил, как обнаружил себя стоящим над распластанным на бетонном поле телом Саныча и отчаянно прикладывающимся к его бокам ногами в кедах.

— Гадина! — шептал я, брызгая слюной. — Гнида, предатель!

Я чувствовал в те минуты необыкновенное возбуждение. Да, я сволочь, да, я мразь, да я поддался влиянию толпы — но вся эта логичная и высоконравственная рефлексия вторична. Уверяю вас, абсолютно вторична. Опыт ощущений, ещё один яркий файл в библиотеку воспоминаний и эмоций, ещё одно непреложное понимание своей природы — всё это гораздо ценнее. Я никогда не винил себя за произошедшее (ну, почти), я слишком много и слишком хорошо стал понимать себя после этого события, а это просто так не даётся.

Да и, в конце концов, я всего лишь освобождался от кумира. Лживого и гадкого кумира. Даже Иисус учил этому, и хоть я его не уважаю, но к его словам иногда стоит прислушаться. Не было в Круглове настоящего очарования, понимал я в тот момент и отчасти понимаю сейчас, не было жизненной потенции, а всё похожее на них — иллюзии и заблуждения. Если он был симпатичен мне, значит, я ошибался. Прав он был или не прав — это не важно. Ему на роду было написано сдохнуть в муках.

Мы посадили его на сиденье одного из тренажёров и невесть откуда взявшимися ножами принялись наносить удары в тело. После каждого он вскрикивал, открывал глаза и отчаянно пытался посмотреть на того, кто причинил ему боль.

Когда мне в руки вложили нож, когда я услышал чей-то ободряющий шёпот: «Давай, Володь, давай!», я знал, что хочу этого. Хочу убить человека, хочу воткнуть в груду человеческого мяса нож — чтобы брызнула кровь, чтобы лицо его исказилось гримасой боли.

Это опровержение, понимал я. Это опровержение мира, его лживой сущности, это торжество над ним. Да ещё какое!

И я ударил Круглова ножом. Ударил ножом всю не понимаемую мной реальность.

Реальность трепыхнулась, открыла залитые кровью глаза, узнала меня — я понял это по выражению, наполнившему их — а потом выдохнула кровавой пеной:

— И ты, Вовка!?

Если за что неудавшийся лидер одного из подразделений национал-социалистической партии Андрей Александрович Круглов и заслуживает моего уважения, так это за чувство юмора. Чёрт побери, не каждый сможет перед смертью вспомнить слова Гая Юлия Цезаря и переиначить их на новый лад! Для этого надо обладать особыми качествами.

Круглова мы кололи ещё долго. Пока он не затих.

Куда дели тело, я не знаю.

Хочется вот ещё что сказать… В общем, Саныч, без обид. Я уверен, что ты желал чего-то подобного.

Прощай, политика!

Пару дней я валялся в кровати в каком-то престранном и пространном состоянии. Ступор, так лучше всего определить его. Нет, я не испытывал угрызений совести, мне вообще чужды все эти моральные человеческие насаждения (ну не вообще, вы правы, полностью освободиться от них нельзя, даже смерть не освобождает от них полностью), мне не было жалко Круглова, я даже и не вспоминал о произошедшем, так только, короткими и редкими наплывами, не несущими с собой ни эмоций, ни размышлений, я просто тупо валялся и не мог настроить организм на сознательный рабочий лад.

Да и не хотел.

Пожалуй, я просто не мог понять, что мне теперь делать. Я никогда не задумывался о поступках и выборе направлений, всё происходило само по себе, теперь же, смутно понимал я, задуматься об этом предстоит.

В развале партийного отделения я не сомневался — ну кто после всего произошедшего захочет снова играть в эти бирюльки! Значит, надо куда-то ехать, искать новое пристанище телу и невостребованным талантам. Да только куда? В голову не приходило ни одного варианта и даже его подобия.

Я был не прав в этих ощущениях, я не должен был позволять рефлексии проникать в подсознание. Все беды от неё, от этой самой рефлексии, от неё всё зло. Надо быть свежим, чистым, свободным от сомнений и раздумий, тогда дорога жизни не составит трудностей.

Состояние потерянности длилось всего два дня. Потом из него меня вывели.

Вывел Евграфов, как ни в чём не бывало заявившийся ко мне на квартиру с пакетом, в котором позванивали бутылки.

— Ты чего на работу не выходишь? — спрашивал он с улыбкой, выкладывая бутылочное пиво на тумбочку у кровати. — Приболел, что ли?

— Да нет, — отозвался я, перемещаясь в сидячее положение. — Просто подумалось, что газета больше не будет выходить.

— Э-э, подумалось ему! — усмехнулся Пётр Евгеньевич. — С чего это она не будет выходить? Финансирование продолжается, отделение партии тоже не прекращает работу, так что всё остаётся по-старому. Нас, друг мой, так просто из седла не выбить!

Мы выпили с ним по две бутылки пива и обсудили дальнейшие перспективы существования нашей партийной ячейки. Евграфов сообщил, что он избран руководителем отделения (кем и когда, хочется спросить мне сейчас, я сильно сомневаюсь, что за эти два дня могли пройти какие-то собрания, но тогда вопросов таких у меня не возникло), что работа теперь пойдёт по-новому, яркими, энергичными методами, а не так, как раньше (назвать вслух имя Круглова или даже его должность хитро и боевито смотревший из-под стёкол очков новоявленный фашистский лидер не решился), и что мне, старому, проверенному бойцу, человеку, доказавшему свою искреннюю преданность великому делу национал-социализма, он предлагает должность заместителя по, скажем так, работе с населением. Слово «пиар» тогда ещё широко не употреблялось, другое слово, «имидж», было уже известно, но с партийной деятельностью его никто не связывал, поэтому задачу формирования положительного впечатления о партии Евграфов обозначил проверенными советскими терминами.

— У тебя получится, я знаю, — расточал он в мой адрес дифирамбы. — Ты умеешь разговаривать с людьми, у тебя необычная манера общения, она привлекает внимание. Более того, ты умеешь убеждать!

Притихшее, почти похороненное тщеславие вновь заворочалось во мне колючим остовом.

— Это ведь, на самом деле, очень непростая работа, — доверительно сообщал Пётр Евгеньевич, — пожалуй, наиболее важная. Нельзя прийти к власти без опоры на население. А население полно всевозможных комплексов. Фальшивые советские фильмы и книги про Вторую мировую войну создали нашему движению дурную репутацию. Мы-то с тобой понимаем, что футбольный матч немцев с киевским «Динамо» был просто товарищеской встречей, а никаким не «матчем смерти», что гестаповцы никого просто так, ради забавы, хохоча и кривляясь, не расстреливали, что русские люди, воевавшие в вермахте, шли освобождать страну от коммунизма, а не предавали её. Мы знаем, но они-то нет! Их глаза и уши залеплены пропагандистским советским гноем. Уж Советский Союз дуба дал, а гной всё равно остался. И нынешние властители, отказавшись от советской идеологии, никак не могут понять, что необходимо отказываться и от советских иллюзий. Нет, всё та же бодяга! Газета — это хорошо, это здорово. Быть может, нам удастся в скором времени пробиться и на телевидение, но самое главное, как я считаю, — это живое общение с людьми. Остановить на улице бабушку, поговорить с ней по душам, посочувствовать её проблемам и ненавязчиво познакомить с правильным пониманием истории — она и потянется к тебе из благодарности за внимание к своей позабытой особе, и голосовать за тебя пойдёт на выборах. Хорошо, одна бабушка — это мало, это слишком долго, надо собирать их десятками, сотнями, но принцип-то тебе понятен? Принцип в том, что мы должны нравиться людям, что они должны полюбить нас и понять, что никто, кроме нас, эту страну из пропасти не вытащит.

Долго думать не пришлось, я согласился. Погоди, очкастый, мелькнула в черепушке мысль, скоро я и твоё место займу. И очень возможно, что ты повторишь подвиг партайгеноссе Круглова.

Несколько часов спустя я уже фантазировал не только о должности руководителя партийного отделения и даже не о месте партийного лидера, а о кресле президента, быть может, руководителя правительства России, ну, или, как минимум, парламента. Вот только как попасть в него, в этот самый парламент?

Стало ясно, что надо снова применять свою Силу для того, чтобы разрушить действующий с ещё союзных времён Верховный Совет и заменять его демократическим (на первых порах) парламентом, в который мы, национал-социалисты, непременно должны попасть. В последующие недели я усиленно подпитывал мысли флюидами разрушения.

Газета продолжала выходить, Евграфов остался её главным редактором. Вероятно, он видел в себе нового Муссолини, потому что научился выпячивать нижнюю губу и постоянно складывал руки на грудь, ровно так, как это делал старина Бенито в кинохронике. В общем, в совмещении должностей председателя отделения партии и главного редактора газеты была своя логика. Теперь, когда мы уже не помышляли о массовых шествиях, воздействовать на народ надо было изящным и убедительным словом. Правда, тираж газеты снизился в два раза, с тысячи до пятисот экземпляров. Родственник Евграфова больше не желал печатать её в своей типографии, печать заказывали то ли в Балашихе, то ли в Подольске. Да и выходила она теперь крайне нерегулярно из-за перебоев с финансированием. Видимо, фашиствующий армянин терзался сомнениями о её необходимости, периодически решал не давать на неё деньги, но, переубеждённый Петром Евгеньевичем, снова размягчался и отстёгивал необходимую на новый номер сумму.

Между прочим, Аветисяна я никогда больше не видел.

Исчезла и фрау Люда. Евграфов говорил, что она устроилась на работу в Москву.

Газету с главредом мы теперь делали вдвоём. На моей зарплате, как ни странно, новая ситуация не сказалась. Я даже стал получать больше. Почему-то мне кажется, что Евграфов приплачивал мне из своего кармана. Мы продолжали регулярно ездить в Москву и продавать там фашистскую литературу. Нас почти не гоняли.

Жизнь вернулась в свою колею и стала куда более размеренной, чем прежде. Никаких маршей и демонстраций, никаких собраний на лесных опушках. Порой мне вообще казалось, что, кроме нас с Петром Евгеньевичем, в партии не осталось никого. Но он уверял меня, что число партийцев неумолимо растёт и что рано или поздно мы себя ещё проявим.

Отчасти, как выяснится позже, всё это было правдой.

Помимо газетной работы, я развивал доверенное мне направление. То есть общался с людьми и осторожно пытался привить им мысль, что фашисты были и остаются замечательными ребятами.

Общение со старухами, как я понял почти сразу, никаких дивидендов партии не несло. Работать надо с людьми помоложе, а желательно — с совсем юными.

Довольно скоро в голову мне пришла гениальная идея, что в идеале фашистскую пропаганду надо начинать с детских садов. Ну, или, как минимум, с начальных классов школы. Идея поражала своей простотой и перспективностью. Я заглянул в ближайшую к дому школу, назвался массовиком-затейником (именно так, слово в слово) и предложил директрисе, сумрачной и, по всей видимости, выпивающей бабе, совершенно бесплатно поставить с первоклассниками — на дворе уже стоял сентябрь, и школы жужжали ребятнёй — музыкальный спектакль. С которым, подчеркнул я, можно и на родителей впечатление произвести, и на городское, а то и областное управление образования.

— Ну почему же бесплатно, — игриво ответила мне директриса. — Мы вам и заплатить можем.

На цене пока не сошлись, но по рукам ударили. Я приступил к репетициям. Класс, насколько помню, носил литеру «г», то есть определили в него самых талантливых и импульсивных мальчиков и девочек, что было мне только на руку (вы, наверное, и сами знаете, что именно их определяют в классы с этим буквенным наименованием). Первоклашки попались сообразительные, не по годам умные и к фашистским идеям податливые. Недолго думая, по примеру старой американской комедии под названием «Продюсеры», я решил поставить с ними что-то вроде мюзикла. Да, да, «Весну для Гитлера». Чтобы детишки, танцуя, выбегали на сцену и, вскидывая руки в фашистском приветствии, пели: «Весна для Ги-и-итлера! Весна для Ги-и-итлера! Для Ги-и-тле-э-ра-а ве-э-сна-а-а-а!!!» А потом бы начинали маршировать и выкрикивать по очереди:

— Не будь дураком, будь умным! Вступай в нацистскую партию!

— Покорённая Европа под ногами!

— Все под красно-чёрные знамёна!

Ну, и прочие лозунги из фильма и из моей талантливой головы.

Всё шло по плану, дети репетировали с огромным энтузиазмом, слышали бы вы только, как истово отвечали они хором «Хайль!!!» на моё дежурное «Зиг», но исторические события той осени помешали мне довести до конца эту постановку. Дело в том, что спровоцированный моей неистовой энергией конфликт между президентом Ельциным и Верховным Советом достиг в эти дни своего апогея. Я, именно я, распалил топку до предела.

Ужасно жалею, что так и не довелось осуществить постановку этого музыкального спектакля.

— Ребята из Москвы, — объяснил Пётр Евгеньевич на общем сборе партийного отделения, первом за чёрт-те знает какой период (аж двадцать четыре человека присутствовали на нём, а вот Николая, главного бузотёра недавнего бунта, почему-то не было), причину нашего участия в предстоящих событиях, — просят помочь с людьми. По всей видимости, готовится смещение уральского мужика с должности. Нужны боевитые ребята для захвата объектов. Возможно, — Евграфов аж сладко причмокнул от предвкушения, — это будет телецентр.

— То есть, — уточнил я, потому что все остальные тупо молчали, — мы выступаем на стороне Верховного Совета? Того самого заскорузлого Верховного Совета, столь нелюбимого и вами, и мной?

— Да, — кивнул главред. — Но ты не просекаешь перспективы, которые открываются после этого. Если власть захватят представители парламента, страна станет не президентской, а парламентской республикой. Пройдут выборы, а они обязательно пройдут, мы войдём в новый российский парламент и начнём там работать. Работать мы умеем и запросто сможем провести своего представителя на должность председателя. Что это означает? Что мы станем управлять страной!

— Вы правы, — согласился я.

А про себя подумал: только не ты будешь этим председателем, не рассчитывай. Им будет… ну, посмотрим.

В тот же день, а было это, как вы наверняка уже догадались, приснопамятное третье октября, на электричке мы добрались до Москвы. Нас встретил человек в кожаной куртке, показавшийся мне чрезвычайно знакомым. Чуть подумав, я вспомнил, что видел его беседующим с Евграфовым на точке, где мы толкали литературку. Вроде ещё при Круглове. Они с Петром Евгеньевичем тепло поздоровались, и человек объяснил, что отряды уже формируются, нам предстоит отправиться на Воробьёвы горы, где мы поступаем в распоряжение некоего майора Сытина, боевого, подчеркнул он особо, офицера. Он проведёт с нами инструктаж, объяснит план предстоящих действий и наши задачи, а затем мы совершим под его руководством небольшой марш-бросок до требуемого объекта, где сольёмся с другими отрядами и начнём операцию по захвату.

— Что брать-то будем? — не терпелось узнать Евграфову. — Скажи, не томи!

— Телецентр «Останкино»! — выдохнул многозначительно поморщившийся человек в кожанке.

Видимо, скрывать этот факт уже не было резона. Евграфов просветлел.

— Руцкой с Хасбулатовым, — объяснил человек, — хотят прорваться на телевидение. У кого телеэфир, за тем и власть.

— Это точно! — согласился Пётр Евгеньевич. — Очень правильное решение.

События того вечера и последующих за ним дней отложились в моей памяти не столь ярко, как путч девяносто первого года. Более того, меня всё это время преследовало жуткое дежа-вю: те же колонны, те же кричащие люди, тот же разброд и раздрай, хоть и выдаваемый за организованный протест оппозиции. С удивлением для себя я почувствовал, что теряюсь в происходящем, что оно не возбуждает меня, не восхищает, не вызывает восторженных эмоций. Более того, что оно просто неприятно мне. И дело тут, конечно, не в жалости к дяде Боре Ельцину, которого мы собирались свергать.

Я вдруг почувствовал настойчивое дыхание провала. Не сегодняшнего штурма, хотя в его успех верилось не особо, а провала самой идеи. Идеи о покорении мира политическими методами. Идеи о приходе к власти и подчинении реальности своими постановлениями и указами. Можно ли считать действительность покорённой, став президентом России? Считает ли её покорённой Ельцин? Человек, которого безжалостно обливают грязью на страницах газет, человек, которого открыто матерят на улицах алкоголики и старухи? Он покоритель?

Нет, говорил мне внутренний голос, скорее он жертва этой самой реальности. Вот сейчас мы идём свергать его, и вероятность того, что у нас получится это, хоть и не очевидна, но вполне реальна, мы идём сбрасывать его с вершины в сточную канаву, и он ничего не может с этим поделать. Он ничего не контролирует. С чего я взял, что на его месте какие-то особые возможности появятся у меня? Да, во мне есть Сила, я могу вызывать наводнения, вулканы и политические катаклизмы, но этого мало, чтобы управлять людьми, а о покорении действительности, самого мироздания в этой роли вообще не идёт речи. В конце концов, что мне Россия, что мне Земля и даже Солнечная система, если оставшаяся часть Вселенной будет вне моего достижения, за пределами моих чар, если мировой эфир будет просачиваться сквозь мои пальцы и откажется подчиняться?

Не дрейфь, звучал во мне другой голос, тоже внутренний и тоже настойчивый. Не отказывайся от направления, не доведя его до конца. Пройди весь путь, взойди на вершину политической пирамиды и уж тогда, если пребывание там покажется тебе недостаточным, смело меняй вектор приложения сил.

Оно покажется недостаточным, возражал первый, обязательно покажется. Что будет потом, когда-то там, в далёкой неопределённости, если уже сейчас я понимаю, что всё это недостаточно? Я должен себя ограничить, сплющить, примирить с предстоящим недовольством? Нет, это не то, совершенно не то.

Да с чего ты так решил, не унимался оппонент. Понимание приходит в развитии, ты ещё не добрался до той точки, где глаз обозревает горизонты за стенами и горами, ты лишь смотришь ввысь в окружении поджимающих тебя скал-обстоятельств. Поверь, сверху всё смотрится по-другому, там намного больше света и воздуха.

Этот верх — полумерок, с железной логикой выдавал второй. Это верх ограниченных человеческих представлений о власти как возможности покорения себе подобных. А как же воздух, а как же твердь, а как же этот долбаный мировой эфир? Они будут хохотать над тобой переливами атомов, они поймут, что ты просто-напросто ничтожество!..

Между тем мы уже приближались к останкинскому телецентру. Майор Сытин, долговязый мужичок, направлявший нашу колонну, в которой кроме нас вышагивали ещё с полсотни человек, партийной принадлежностью неопределённых, вывел нас на площадь перед телецентром, где мы в течение каких-то секунд смешались с толпой соратников. Несмотря на желание устроителей штурма провести его организованно, с воинской дисциплиной, на практике всё получалось иначе. В толпе тусовался самый разношёрстный люд, от подростков до старух, от работяг-мужиков в дешёвых болоньевых куртках до суетливых телеоператоров, в стихийном броуновском движении все эти люди перемещались перед зданием телецентра, размахивали какими-то несуразными флагами, кричали идиотские фразы, кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то в весёлом возбуждении пил пиво. Мне не нравилось здесь, я видел, что люди эти не представляют собой единого целого, что каждого из них привела сюда своя собственная история, вряд ли как-то пересекавшаяся с моей.

Впрочем, были среди нас и профессионалы. Группа людей в камуфляже и с автоматами организованно расположилась в авангарде всей нашей толпы под прикрытием нескольких армейских грузовиков с работающими двигателями и включенными фарами, ожидая команду к штурму. Руководил всем, как можно было понять, человек в военной форме с чёрными усами, топтавшийся в плотном окружении соратников у «уазика» и отдалённо похожий на Гитлера. Я узнал в нём генерала Макашова.

Наша национал-социалистическая бригада в мгновение ока рассосалась, смешавшись с толпой. Я оглядывался по сторонам и выхватывал в толпе лишь эпизодическими вспышками знакомые лица товарищей по партии. Людские перемещения были заметны и у стен телецентра: там, судя по всему, в оборонительные порядки выстраивались омоновцы.

Я не понимал, почему нам не выдают оружие.

— Автоматы! — крикнул я. — У кого автоматы!

Два пьяненьких парня рядом со мной тотчас заржали:

— А чемоданчик с ядерной кнопкой не надо?

Расталкивая руками людей, я стал пробиваться вперёд, туда, где отдавал приказы Макашов. Что-то происходило, похоже, штурм уже начинался. По крайней мере, наш вооружённый авангард пришёл в движение. Зычно заревев, тронулся с места один из грузовиков и помчался к телецентру, где со всей дури врезался в стеклянно-бетонную плотность здания.

— Генерал! — вопил я сквозь людские головы Макашову. — Дайте мне автомат! Мне нужно оружие!

У телецентра раздался взрыв, за ним тут же хаотично понеслись звуки выстрелов. С какой стороны — непонятно, видимо, с обеих. Вооружённые штурмовики бежали к телецентру, за ними неслась и часть невооружённой толпы. Многие, и я в том числе, пригнулись к земле. Откуда-то появился дым, он неторопливо, но настойчиво принялся заслонять происходящее дрожащей и переливчатой завесой.

С каждой секундой хаос усиливался. Звуковая волна, вмещавшая в себя кроме выстрелов крики, женский визг и даже вроде бы барабанную дробь, наполнила уши и сознание. Я словно смотрел плохо снятую и неудачно смонтированную киноленту, всеми силами пытавшуюся передать ощущение настоящей реальности, в одночасье меняющей направление движения истории, но, кроме мельтешения, не передававшей ничего внятного.

Бежавшие к телецентру люди один за другим падали — от стен здания шла мощная и прицельная стрельба. Я лежал на асфальте и не пытался подниматься. Как-то само по себе пришло понимание, что надо рисовать отсюда ноги. Всё, амба. Закончились игры, можно и пулю в бошку схлопотать. Я пополз в сторону, а когда почувствовал, что удалился за линию огня, вскочил и побежал. Не уверен, что стал в эти секунды объектом для стрелявших из телецентра омоновцев, но звуки пуль, рассекавших воздух, так и исполняют свою незатейливую пьесу в моей памяти даже сейчас.

Таких понятливых, как я, оказалось с десяток человек. Мы в молчаливом и праведном единстве добежали до первых значившихся на пути жилых домов и сбавили обороты. Я увидел, что на лицах многих моих благоразумных коллег-бегунов блуждали улыбки — в общем-то, если пуля-дура не размазала по асфальту твои мозги, всё это действительно воспринималось прикольно. Люди восстанавливали дыхание и со смешками начинали обмениваться сигаретами. Помнится, я, некурящий, тоже выхватил штуку из любезно протянутой мужиком в спортивном костюме пачки — так, за компанию.

Однако мы рано радовались. Откуда-то сбоку вдруг появились менты с дубинками. Они лихо неслись на нас и, сблизившись в мгновение ока, принялись с остервенением раздавать всем оказавшимся у них на пути смачные удары. Едва успевший обернуться и понять, что происходит, я тут же получил дубинкой в грудь и рухнул на землю. Было отчаянно больно, особенно ярко боль разлилась в сердце — казалось, оно вот-вот порвётся. Несколько мгновений спустя меня схватили за ноги и поволокли по асфальту куда-то вдаль. Я цеплялся пальцами за шероховатости асфальта и кричал (по крайней мере, мне так казалось):

— Уроды! Я не с ними, я сам по себе!

Волокли, слава богу, недолго.

— Вставай, сука! — услышал я над собой окрик, последовавший за несколькими болезненными ударами по бокам.

Я вскочил, что ещё делать? Тычок в спину — и я оказался на полу ментовской машины в груде шевелящихся тел.

В тот вечер наш штурм прервал трансляцию футбольного матча «Ротор» — «Спартак». Это была почти чемпионская игра. «Ротор» в те годы был очень хорош, в нём блистал атакующий полузащитник Олег Веретенников, команда даже претендовала на золотые медали и в случае успеха в заключительных матчах чемпионата (до конца оставалось лишь несколько туров) могла впервые стать чемпионом России. И вот минут за пятнадцать до конца матча, когда ещё ничего не было ясно, всех российских болельщиков обломали. Матч прервался, а с ним и вообще вещание центральных каналов. Я, кстати, немного расстроился тем, что именно в этот день нас выписали в Москву и не удастся посмотреть этот матч на стареньком, чёрно-белом, но всё ещё работающем хозяйском телевизоре. Может быть, именно это стало одной из причин моего плохого настроения?

— Гондон, — сказал мне следователь ночью того же дня в одном из милицейских отделений Москвы, когда с разбитой мордой и ноющим телом я предстал перед его светлыми, бездонно-голубыми глазами, — ты понимаешь, что из-за тебя и таких, как ты, я не посмотрел футбол?

— Да я и сам жалею о футболе, — ответил я. — Кто хоть выиграл-то?

— Б…дь, да откуда я знаю?! — взорвался он. — Весь вечер тут с ублюдками навроде тебя вожусь, жене позвонить времени нет.

— А я думаю, всё-таки «Спартак». «Ротор» пока психологически не готов стать чемпионом. Хотя я за него болел. Я вообще за провинцию болею.

— Терпеть не могу «Спартак», — поморщился следователь. — «Динамо» — вот это команда!

— В жопе ваше «Динамо». И никогда ему оттуда не выбраться.

Зря я это сказал. Надо уважать болельщиков других клубов, у них тоже есть чувства.

— Значит, «Динамо» мы не любим, — сверкнул удивительно симпатичными очами следователь. Если бы я был девушкой, я бы наверняка на него запал. — Ну, тогда ты в собственной жопе ротор почувствуешь. Сейчас вот брошу тебя в камеру к любителям мальчиков, и завтра ты проснёшься совершенно другим человеком. Веришь мне?

— Нет, — мотнул я головой. — Я же некрасивый, кому я нужен?

— Кто такой, откуда? — перешёл он к официальной части допроса.

— Владимир Ложкин, — послушно отвечал я. — Приехал в Москву в поисках работы. Вижу: демонстрация какая-то. Ну, я и попёрся со всеми, дурак. Не знал, что она запрещённая.

— Ты мне сказки не рассказывай, — скривился следак. — Кто тебя в Москву вызвал, кто к телецентру повёл, кто оружие выдавал?

— Какое оружие? — искренне изумился я. — Если б у меня было оружие, разве ж я сидел бы здесь?

В этот момент в кабинет вошёл человек в кожаной куртке. Я сразу узнал его: тот самый, который встречал нас на вокзале.

— Держи, — протянул он следователю несколько денежных купюр. — Извиняй за задержку. Квиты?

— Квиты, квиты, — отозвался тот. — Много ещё везут народа?

— Да битком! Несколько дней разгребать будешь.

— Куда там вы, на фиг, смотрите, если такая толпа на улицы вышла?

— Да разве углядишь за всеми? Их ведь сколько сейчас всяких! Чуть ли не каждый — потенциальный революционер.

— Да уж, — кивнул следователь, — это точно.

Человек в кожанке бросил мимолётный взгляд на меня и вдруг задумался.

— Что-то лицо знакомое, — всматривался он в меня. — Ты не из Подмосковья?

— Нет, — замотал я головой.

— Реутово?

— Нет, нет. Даже не был ни разу.

Тот покивал, словно пытаясь уверить себя в правоте моих слов.

— Ну, ладно, — бросил он не то мне, не то следователю. — Бывайте.

Следователь задал мне ещё несколько невразумительных вопросов, а потом махнул рукой и вызвал охрану. Меня провели по небольшому бетонному коридору вдоль массивных и страшных дверей, четырёх или пяти, за каждой из которой сидели люди — я слышал их голоса, а порой и смех, да-да, нервный такой, но в целом жизнерадостный смех, — и, остановившись у одной из них, втолкнули внутрь. Я оказался в тёмном помещении с жутким запахом несвежего человеческого тела. Здесь было тихо, но я чувствовал, что людей тут немало, просто они молчат. Они затаились и ждут.

— Товарищи, — спросил я, когда немного привык к темноте, — здесь где-нибудь есть свободные места?

— Где найдёшь, там и ложись, — неохотно ответил мне чей-то раздражённый голос.

Пришлось устраиваться сидя у стены, почти у самой входной двери. Поначалу я хотел снять куртку и засунуть её под голову, но потом понял, что лучше этого не делать — было слишком холодно. Я сидел и смотрел в темноту. Люди спали на деревянном подиуме у противоположной от двери стены, лежали плотно, оказалось их, по моим подсчётам, человек двенадцать.

— А можно ещё вопрос? — произнёс я в молчащую темноту. — Вы не собираетесь меня в жопу трахать? Потому что следователь мне такую перспективу обещал. Просто я хочу сказать, что сейчас я очень нервный и способен на всё, что угодно. Дело в том, что я не считаю подобный опыт полезным для себя. Я много думал над этим, но не нахожу, что это может как-то расширить моё восприятие мира.

Почему-то мне никто не ответил. В ответ доносился только храп и тяжёлый запах.

Наутро выяснилось, что ещё трое из находившихся в камере арестантов были взяты во время штурма телецентра. Реутовских партийцев среди них не оказалось. Мы тайно, а впрочем, совершенно явно связанные одним бунтом, а оттого сразу же испытавшие друг к другу трогательную симпатию, быстро разговорились и принялись делиться воспоминаниями о прошедшей ночи. Мужики (хотя в полном смысле слова мужиком из них можно было назвать лишь одного, остальные двое были парнями чуть постарше меня) оказались ребятами простыми, общительными, хотя и со своими непонятными историями попадания в колонну штурмовиков. Я этими историями не интересовался, как и они моей — как бы априори считалось, что мы сами по себе люди порядочные, неравнодушные, раз оказались там, и это всё объясняет.

Воспоминания наши мало чем отличались друг от друга. Шествие в колонне, проклятия в адрес Ельцина, выкрикиваемые бодрыми и яростными голосами, стрельба, дым, удар по голове или под дых, милицейскиий «воронок», ментовка. Двоих, как и меня, допрашивал голубоглазый следователь, очень, кстати, всем не понравившийся своей извращённой любовью к московскому «Динамо», одного вообще никто не допрашивал. Он, тихий черноволосый парень, обнаруживший среди нас самое сдержанное стремление к эмоциям и комментариям, буквально через пару часов был с нами разлучён — появившийся в дверном проёме мент окликнул его по фамилии и увёл. Смею надеяться, куда-нибудь в хорошее место. Хотя, судя по некоторым фразам, высказанным этим сидельцем, мне стало ясно, что оружие в тот вечер он в руках, в отличие от меня, всё же подержал.

В камере оказалось совсем не страшно. Большую часть местного контингента составляли тихие, вежливые люди с опухшими, зачастую разбитыми лицами, которых забрали за уличное хулиганство, домашний дебош или за что-то такое, чего они и сами вспомнить не могли, но явно не шибко жуткое, по крайней мере, по их заверению. Все осторожно выспрашивали друг друга, за что кого взяли, и робко, для поднятия настроения, пытались рассказывать анекдоты. Люди быстро менялись: чуть ли не каждый час кого-то из местной публики вызывали то к следователю, то на суд (видимо, чтобы припаять им административное взыскание — штраф или пятнадцать суток), а новички прибывали реже. К середине дня в камере осталось лишь пять человек, причём трое из них — это мы, участники штурма телецентра (тянет назвать себя так, хотя на самом деле, если разобраться по существу, никакой телецентр я не штурмовал и даже не приблизился к нему на почётное расстояние), так что мы как бы даже и хозяевами «хаты» сделались. Я, конечно, зря, совершенно зря пытаюсь козырнуть этим криминальным сленгом, совершенно в нём не разбираясь, да и эта кэпэзэшка к настоящей зоновской «хате» никакого отношения не имела, там всё по-другому (а может, и нет, кто его знает), но, будучи в душе всё же человеком интеллигентным (я не причисляю себя к интеллигенции как к касте, но манерами и образом мыслей, к несчастью своему, никуда, кроме как к этой социальной прослойке, хотя бы чисто номинально, отнести себя не могу), я испытываю внутренний, бессознательный восторг перед блатным миром и время от времени, как и любой другой вшивый интеллигентишка, пытаюсь блеснуть знаниями об этой среде, как бы говоря, что на самом деле я не прост, а возможно, даже и опасен и уж в любом случае могу за себя постоять.

К вечеру баланс изменился не в нашу сторону: камера вновь обрела тенденцию к заполнению. Словно бывалый криминогенный элемент, я встречал новоприбывших, с пристрастием спрашивал, за что они тут и кто ваще по жизни, а потом объяснял правила поведения. В общем, меня уважали и слушались.

За весь день нас покормили всего один раз, да и то сухим пайком. Я не то чтобы умирал от голода, желудок особых требований к наполнению не предъявлял, но некоторое недовольство и очередная обида на власть по этому поводу возникли.

В камере со мной произошёл целительный процесс окончательного освобождения от иллюзий. Не знаю, что в таких случаях действует лучше, перспектива обретения подобных шероховатых стен в качестве постоянного жилища на несколько ближайших лет или просто сама обстановка, располагающая к долгим и глубоким размышлениям, но мне стало вдруг со всей очевидностью ясно, что никогда и ни в какую партию я уже не вступлю. Никогда не выйду на демонстрацию, никогда не буду размахивать знамёнами, никогда не стану пытаться занять высокий партийный или государственный пост, чтобы подчинить реальность с помощью политических чар. Почти в одночасье всё это показалось нелепым и смешным. Я смотрел на самого себя в недавнем прошлом, словно кто-то крутил передо мной трескучую, потёртую киноплёнку, и видел — в очередной раз, чёрт возьми, в очередной раз! — лишь какое-то большое, плохо ориентирующееся в пространстве и времени недоразумение. Настолько явное и нелепое, что меня затошнило.

— Друзья! — спросил я у сокамерников, поднимаясь на ноги, чтобы они лучше осмотрели и оценили меня, — я действительно похож на недоразумение? Я действительно такой несуразный?

Все дружно закивали. И хоть один из мужичков тут же добавил: «Да все мы такие!», я воспринял эти слова лишь как милосердное утешение, ничего по большому счёту не значащее.

Я понял, что снова потерпел в жизни фиаско.

Дружбанов-штурмовиков постепенно из камеры забирали. Одного, второго, третьего. Как раз по человеку в день. Меня же — вот оказия! — никто не беспокоил. Никаких допросов, никаких следственных экспериментов, никаких предъявлений обвинения или трогательных извинений за незаконное содержание (чего я, конечно, и не ждал). Будто меня вообще не существовало. Первые три дня, прощаясь у камерной двери с новыми товарищами, желая им удачи и стойкости духа, я внутренне радовался, что не нахожусь в их числе, что не предстоит шагать в эту сомнительную неизвестность с туманными последствиями, среди которых могут в равной степени возникнуть и ментовские ботинки, душевно прикладывающиеся к морде, и реальный срок, и ещё чёрт-те знает что. Но время шло, и на пятый день я занервничал.

— Старшой! — обратился я к дежурному менту, время от времени заводящему в камеру и выводящему из неё людей. — А меня-то чё здесь маринуют! Пятые сутки пошли, чешусь весь. Больше трёх дней нельзя человека держать.

— Как фамилия? — бегло спросил мент, лицом своим больше похожий на уголовника.

— Ложкин.

— Насчёт тебя нет распоряжений.

— Ну пожрать тогда принеси. А то я сейчас копыта откину.

Часов через пять мент принёс сухой паёк. Жрачка была неважная, проглотив этот несвежий хлеб с протухшими консервами, я ни на йоту не утолил голод, донимавший меня с каждым часом всё яростнее, и вскоре заколотил кулаками в дверь.

— На дальняк мне, — орал, — срочно!

Неохотно и совсем не так скоро, как требовалось, мент дверь всё же открыл и сводил меня в туалет. Штаны остались чистыми.

За пятым пришёл шестой день, за ним седьмой и восьмой… Прибывающие в камеру люди рассказывали интересные вещи: мол, Белый дом штурмом брали. Типа, вся эта парламентская тусня забаррикадировалась там, а Ельцин, не будь дурак, из танковых орудий по ним палить стал. Народ, надо сказать, об этом поступке президента отзывался уважительно. Парламентские брехуны у простых людей вызывали ещё больше неприязни, чем президент. Хотя, честно говоря, это такие продвинутые неврастеники, как я, Ельцина с самого начала невзлюбили, а в народе он какое-то время, в первые годы своего правления, некоторым уважением пользовался. Да и вообще, проявление силы русскому человеку приятно.

Я все эти новости воспринимал невнимательно, заторможенно, через призму вновь обретённой свободы от политических пут. Ни малейшей эмоции, ни единого колыхания рефлексии не пронеслось сквозь моё измученное и разочарованное сознание. Только спустя какое-то время — уж не в самые ли последние месяцы? — смог я привести свои мысли по поводу той осени в некую логическую цельность, сделать выводы, дать оценку (да, вот так помпезно) и порадоваться тому, что судьба в лице ментовской дубинки и голубоглазого красавца-следователя сжалилась надо мной и заперла в самом из надёжных мест, избавив от необходимости пробуждения в себе колючих, насаждённых извне стремлений к воинствующему самоутверждению.

На десятый день меня всё же отпустили. Я был истощён, меня мутило от голода, тело неистово зудело, и наверняка от него исходила сильнейшая вонь, которую сам я, слава богу, уже не воспринимал.

Камера открылась, в проёме показался дежурный мент и назвал мою фамилию.

— Придурок, выходи! — весело позвал он меня. — Отсидел своё.

— Почему это придурок? — удивлённо и обиженно спросил я.

— Да пришли на тебя документы, — улыбался мент. — Ты психбольной, оказывается. Зачем нам такой нужен?

Мне почему-то подумалось, что сейчас меня попросят где-то расписаться (возможно, это будет подписка о невыезде), предупредят, что вызовут на допрос или там на суд в качестве свидетеля, а возможно, захотят депортировать в ближайшую психиатрическую больницу для продолжения лечения, но ничего подобного не последовало. Просто решётчатая дверь, отделявшая обезьянник с камерами от остальной части отделения, открылась и мне кивком указали на выход. Свободен, мол.

Едва я отошёл от ментовки на десять метров, как меня догнал человек в кожаной куртке. Да, тот самый. Специально меня поджидал, что ли? Я неслабо напрягся.

— Ложкин ведь? — спрашивал он, внимательно заглядывая в глаза.

— Ну, — буркнул я.

— Чего не признался, что ты из Реутова? — улыбался человек.

Я мрачно молчал.

— А впрочем, молодец. Сообразил, как себя вести. Большинство-то ваших сроки получило.

Я ждал — чего же он от меня хочет.

— Мне вот что тебе сказать надо…

Я напрягся ещё больше. Нехорошо звучал его голос. Только свободным себя почувствовал, и вдруг новые перипетии замаячили.

— Ты в Реутово больше не возвращайся. Не надо. И со своими встречаться не пытайся. Евграфов копыта откинул, так что о партии можно забыть.

— Умер? — как бы удивился я, хотя в то время меня ничего не могло удивить.

— Да, повесился. В «Матросскую тишину» его поместили, — криво улыбнулся странный собеседник, — ну, и сдали нервы.

Сказано это было чрезвычайно многозначительно.

— Ты, я знаю, тоже там активистом каким-то был. Придётся умерить активность, тебе мой совет. А лучше уезжай куда-нибудь подальше. И лицо моё, — добавил он особенно жёстко, — напрочь забудь. Понял? Иначе пожалеешь.

Я кивнул.

В Реутово всё же заехать пришлось. За документами и деньгами. Хоть поел там по-человечески да помылся.

Затем, вернувшись в Москву, купил билет на поезд. Хотелось уехать действительно подальше, поэтому взял до Омска. Надо бы до Владивостока, но денег не хватило.

Пьянящий воздух дна

— Встава-а-ай, прокля-а-атьем заклеймё-о-онный!!! — завопила с утра пораньше Агния.

Да и было ли это вообще утро? Скорее всего, самый разгар ночи. Эта баба ухо со ртом путала, а день с ночью — и подавно. Я тяжело разомкнул веки, лишь на мгновение, а затем снова закрыл их и прижался плотнее к батарее. Просыпаться не хотелось. Вообще, в принципе не хотелось. До самого конца жизни. Вот так лежать и лежать, пребывая в сладкой неге сна, — это весьма неплохой вариант для коротания отпущенного на земле времени.

Демьян тоже не поднимался. Агния пропела ещё несколько строк из «Интернационала», а когда дошла до «смертного боя», рассердилась и принялась отвешивать по бокам полюбовника пендали. Тот закряхтел и заворочался.

Приподнявшись на руках, Бедный прижался спиной к стене. Тело слушалось его плохо. Невидящими глазами он обозревал наше подъездное лежбище и, казалось, в очередной раз не понимал, что он здесь делает, в какой момент сука-жизнь подкинула ему, знаменитому пролетарскому поэту, заковыристый фортель в виде бездомного и безутешного существования. Барто, вот та, хоть и была не менее знаменитой поэтессой, окружающую реальность воспринимала адекватно, неизменно позитивно, неизменно с энтузиазмом и каждое утро своей жизни встречала песней. Она присела перед возлюбленным на корточки, заворковала над ним, со смехом целовала в небритые щёки и пыталась просунуть ладонь под ушанку, чтобы погладить Демьяна по сальной и горемычной головушке.

Приехать в Омск в самый канун зимы, как я сейчас понимаю, было не самой лучшей идеей. Да что там говорить, скверная это была идея. И откуда она только свалилась на меня? Я безуспешно пытался устроиться журналистом в местные газеты, но их редактора жопой чуяли во мне подозрительную личность с тёмным прошлым и, не отказывая напрямую, предпочитали тянуть с окончательным ответом. В одной из газет мне даже дали задание — в качестве проверки моих способностей — оно заключалось в посещении местного реабилитационного центра (он оказался детским домом для инвалидов и даунов), где некий предприниматель проводил благотворительную акцию. Предприниматель отыскался щедрый и преподнёс в дар обездоленным детям холодильник и комплект мебели — сколько-то кроватей и столов. Я написал всё как есть и даже сдержал в себе желание поизмываться над мордатым, туповатым (судя по его приветственной речи на церемонии), но в целом душевным и не шибко раздражающим мою ранимую натуру бизнесменом. Заметку мою взяли, через несколько дней она вышла, почему-то под другой фамилией, что меня никак не возмутило — ну, значит, так надо, решил я. Главный редактор, стройная, но увядающая женщина под пятьдесят, торжественно, видимо полагая, что безумно обрадует меня, предложила мне сотрудничество. Оно заключалось во внештатной работе. Я перспективе такой не обрадовался, потому что, поработав два года корреспондентом хоть и в завалящей газетёнке, всё же понимал, что внештатники ни хрена ничего не получают, потому что их материалами лишь забивают пустоты на полосах, то есть печатают крайне редко. На деньги от внештатной писанины жить нельзя. Мне нужно было в штат.

Редактора моя гордая позиция возмутила, и она, обиженная, поспешила от меня отделаться. Я же, также гордый, о компромиссах пока не думал, полагая, что цену себе знаю, а цена моя ого-го как высока, — а потому высокомерно ретировался. Буквально несколько дней спустя мне пришлось пожалеть об этом решении, потому что в других печатных изданиях города меня ждал полный и окончательный облом. Возвращаться к обиженной редакторше не позволили гордость и здравый смысл, которые говорили, что пункт этот миновал окончательно и пора о нём забывать.

Денег, первое время хватавших на угол в обшарпанной квартире старушки-алкоголички, вскоре не стало, и к некоторому моему удивлению, так как я полагал, что хозяюшка жить мне позволит и так, за домашнюю работу и походы в магазин, встал вопрос о выселении на улицу. Старуха продемонстрировала непреклонный характер вкупе с истеричными матерными тирадами и терпеть меня без целковых не желала. Цепляясь за последнюю надежду, я попытался соблазнить её, чтобы жить у неё этаким альфонсом, отрабатывающим квартирную плату плотскими утехами. Она не возражала, я, пылкий, страстный, уже завалил её, но организм подвёл меня…

В первый же день уличной жизни я встретил Демьяна Бедного и Агнию Барто. Они стояли у торгового центра перед жестяными банками, в которые прохожим предлагалось кидать мелочь, а особо сердобольным и бумажные банкноты, и читали стихи.

Мужчина классического бомжовского вида, экспрессивно размахивая рукой со сжатым кулаком, декламировал:

Заткало пряжею туманной Весь левый склон береговой. По склону поступью чеканной Советский ходит часовой. Во мгле туманной берег правый. За тёмной лентою Днестра Припал к винтовке враг лукавый, В чьем сердце ненависть остра.

Сам того не желая, я заслушался. Вступившая вслед за ним подруга, просто-таки идеал женщины-бродяжки, высоким голосом с хрипловатыми вкраплениями затронула мою душу такими вот строками:

Нет, уйду я насовсем! То я папе надоем: Пристаю с вопросами, То я кашу не доем, То не спорь со взрослыми! Буду жить один в лесу, Земляники запасу.

Я испытал душевное смятение. Накатило ощущение ментального сдвига, когда чувствуешь в своей груди целую Вселенную и от этой внутренней бескрайности почему-то начинаешь испытывать терпкую жалость ко всему мёртвому и живому, но в первую очередь к самому себе. Остро захотелось почитать собственные стихи, всё же я немало написал их в рокерский период своей жизни. Почему-то ни одно из них на память не приходило.

И тогда странным образом из потёмок головного мозга на поверхность всплыли строки пушкинского «Анчара», видимо, единственного стихотворения, которое было способно удержаться в моей памяти. Всплыли целиком, от начала до конца. Не спрашивая разрешения, полились наружу:

В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит один во всей Вселенной…

Закончив чтение трагическими виршами «А с ними гибель разослал к соседям в чуждые пределы», я открыл глаза (да, закрылись в благословенном экстазе) и огляделся по сторонам. Кроме поэтов-бомжей, никто на меня внимания не обратил. Те же слушали трепетно, на лице мужчины застыла лукавая усмешка.

— Нет, ты не Пушкин, — пожурил он меня. — Пушкина я знал, он слишком высокомерен, чтобы читать стихи простому народу на улицах. Ты самозванец.

— Да я и не претендую на имя Пушкина, — удивился я. — Что за глупость?

— А-а! — обрадовался моему пояснению бомж. — Значит, просто чтец-исполнитель. Хотя… Что-то в тебе такое… Необычное… Приятно познакомиться, Демьян Бедный. Фамилия в точности соответствует социальному статусу.

Мы пожали друг другу руки.

— Агния! — явно любуясь своим именем, томно произнесла бомжиха и протянула мне ладонь в рваной перчатке. — Барто, — добавила она.

— Неплохо выглядите для своих лет, — сделал я ей комплимент.

— Ой, ну что вы! — как бы смутилась она. — Я ещё совсем не старая.

У меня имелось несколько рублей на кармане, последние гроши, и я угостил новых друзей выпивкой. Тютелька в тютельку хватило на вишнёвую настойку, самый дешёвый алкогольный напиток в близлежащем магазине. Мы отошли к недалёкому жилому дому, уселись на скамейку и чудно провели время в стихах и спорах.

— Вот ты послушай, послушай! — настаивал Демьян. — Это посвящение женщинам труда я написал в восемнадцатом году…

И, вновь сжимая кулак, он сотрясал мироздание:

Язык мой груб. Душа сурова. Но в час, когда так боль остра, Нет для меня нежнее слова, Чем ты — «работница-сестра».

Ревнивая Агния, не желавшая проигрывать в борьбе за моё внимание, бестактно перебивала коллегу и влезала со своими виршами:

— Так и я же про рабочих писала! Вы думаете, только про детей? Вот послушайте!

Она вставала в женскую поэтическую позу со сцепленными руками у живота и, выставляя вперёд то правую, то левую, декламировала:

Вы видали штукатура? Приходил он к нам во двор, И, поглядывая хмуро, Он размешивал раствор.

Через некоторое время я окончательно убедился, что передо мной настоящие поэты Бедный и Барто. Меня ничуть не смущали слухи об их давнишней кончине. Наверняка обо мне тоже много чего порасскажут лет этак через пятьдесят.

— В сомнениях я каких-то, — признался я новым друзьям, — в терзаниях. Не знаю, как это назвать, кризис личности, что ли. Развязал вот, сам того не желая, войну в Чечне и как-то даже мучаюсь. Ведь люди гибнут ни за что ни про что! Раньше никогда не мучился: атомную станцию взрывал, землетрясение устраивал — никаких угрызений. А сейчас…

— А что, война идёт?! — выпучили глаза поэты. — И ты её зачинщик? Ну надо же!

Они взирали на меня с нескрываемым уважением и даже восторгом.

— А мне ведь сон был, — шепнула, но так, чтобы было слышно и мне, Агния Демьяну. — Свет с небес исходил, и голос звучал. «Придёт, — говорил он, — мессия! Повелитель тверди и человеческих судеб, властитель войн и владелец покрова звёздного. А придёт он к тебе, Агния!»

— Это ты? — вдохновенно, но всё же недоверчиво перевёл на меня глаза Бедный.

Мне ничего не оставалось делать, кроме как признаться.

— Это я.

Чёрт меня подери, вот в чём заключалось моё предназначение! Приехать в Омск и открыть глаза людям.

— Вас нет, люди! — кричал я входящим в торговый центр и выходящим из него горожанам. — Вы тени потерявшихся теней, вы блеклое отражение мутных разводов на покрывалах яви. Вы не живёте, потому что никогда не рождались. Прислушайтесь к себе, позвольте внутреннему слуху объять собственную сущность. Что вы слышите? Молчите… Не знаете… А я знаю! Это пустота! Она ворочается с бока на бок, тяжко вздыхает и притворяется невидимой. Не верьте ей, она внутри! Она — это вы сами, просто вы не подозреваете об этом.

— Уходим, уходим, — подвалил ко мне лысоватый мужичок, охранник торгового центра, настойчиво и цепко хватая за локоть. — Дорогу заграждаете, люди пройти не могут.

— Убери патлы, смерд! — отшвырнул я его руки. — Видите! — обратился к слушавшим меня людям, их было немало, многие останавливались с сумками и, заграждая проход, внимали моим откровениям. — Пустота не хочет, чтобы её разоблачали. Она тут же посылает своих послушных псов. Что он может сделать со мной? А? Что ты со мной сделаешь, пёс? — крикнул я в лицо охраннику. — Только потявкаешь, чтобы изобразить значимость. Ты не знаешь, кто я. Я дуну, и ты растворишься, растаешь, как привидение.

Демьян, Агния и ещё один уличный бомж по кличке Прыщ оттаскивали от меня рассвирепевшего охранника. К ним на помощь бросились ещё два чувака из числа покупателей. Охранника повалили на асфальт и волоком потащили к стеклянным входным дверям магазина. Они автоматически открылись, мои защитники зашвырнули нерадивого цербера внутрь — тот проехался на спине по мраморному полу и остановился, уткнувшись головой в «однорукого бандита». Реакция среди наблюдавших эту сцену слушателей моей проповеди оказалась бурной — многие из них зааплодировали и восторженными выкриками выразили своё удовлетворение победой над силами зла.

— Я явился в этот мир, чтобы спасти его! — продолжал открывать я человечеству тайные истины. — Я — сила и смятение, я — пределы и безбрежность. Только я могу противостоять мирозданию, только я дам ему достойный отпор. Главное, понять, что всё вокруг иллюзия. Что нас нет, что ничего нет, кроме иллюзорной бесформенности, которая лепит из себя на мгновение видения цивилизации, видения человека и его смятенного существования. Мы в этом самом мгновении. Оно давным-давно унеслось, давным-давно смято и повергнуто миллиардами других быстротечных секунд, ну а мы всё полагаем, что оно подарено нам как данность и будет длиться целую вечность. Почувствуйте ритм, с которым меняются декорации, он стремителен, он головокружительно и тошнотворно быстр. Только я смогу обуздать эти потоки, только я смогу сделать наше единственное мгновение непреложной данностью.

Вскоре — оперативно сработали! — за нами приехали менты на двух машинах. Толпа возмущённо загудела, а мои верные защитники окружили меня живым кольцом и не позволяли вяловатым и не шибко настойчивым служителям Фемиды подойти ко мне. Я заметил за ментовскими тушами телевизионную камеру на плече у парня и некрасивую девушку-корреспондента рядом с ним. Камера снимала происходящее. Я был рад такому повороту событий.

— Я всё равно выполню свою миссию! — кричал я. — Я в любом случае спасу человечество! Милиция не понимает, что делает.

Менты разозлились наконец и стали выкручивать сопротивлявшимся руки. Одного за другим моих защитников, бомжей и людей поприличнее, уводили в передвижной обезьянник. Вскоре за бока взяли и меня.

— Можно я с ним поговорю? — попросила у ментов прорвавшаяся ко мне корреспондентка.

— Только быстро, — согласился один из ментов, по всей видимости главный. — Похоже, он буйный.

— Я не буйный, — спокойно возразил я, посмотрев открытым и ясным взором в камеру. — Я общался с людьми, действия милиции незаконны, я не совершил никаких правонарушений.

— За что же вас в таком случае забирают? — ткнула микрофон мне в лицо корреспондентка.

— За то, что я осмелился говорить о том, что другие даже боятся подумать. Я рассказывал людям о лживой сущности мироздания, о том, что надо спасаться от него. Спастись ещё не поздно, я могу помочь всем желающим, у меня есть Сила.

— Вы представляете какое-то религиозное объединение?

— Нет, — поморщился я. — Вы думаете, я вшивый баптист или свидетель Иеговы? Эти проходимцы не способны помочь человечеству, они неправильно понимают действительность. Я сам себе религия, сам себе вопрос и ответ, сам действие и противодействие. Я всемогущ.

На этом интервью закончилось. Вопросов деваха больше не придумала, и, несмотря на желание потрепаться ещё, меня затолкали в милицейскую машину.

Репортаж этот я не видел, но мне рассказывали, что в нём было. Один день из жизни милиции: вот менты поднимают с дороги пьяного и конечно же замерзающего человека и отвозят его в вытрезвитель, вот сработала тревожная кнопка в одном из магазинов — оперативный выезд на место событий показывает, что это был ложный вызов, а вот и кульминация репортажа — забирают какого-то религиозного (как неточно и несправедливо!) придурка, читавшего проповеди у крупного торгового центра. Закадровый комментарий: «Видимо, этот неадекватный человек пытался организовать продажу своих сомнительных религиозных истин в месте, где люди приобретают колбасу и сыр. Но в отличие от продуктов питания религиозные доктрины расходились в тот день неважно». Несколько секунд моей эмоциональной речи. Затем меня, поддерживая за руки, сажают в машину. Доблестная милиция спасла город от сумасшедшего.

Девушка-журналистка была не права — доктрина разошлась в тот день замечательно. Я даже не зол на неё, она сделала всё правильно. Люди всё равно в каждом телевизионном сюжете и в каждой жизненной сценке видят то, что хотят, что им близко и понятно, что задевает их эмоции. Сюжет только подогрел интерес к моей личности: когда мы, отпущенные в тот же день из милиции (а за что, собственно, нас задерживать?), днём позже снова вышли к заветному торговому центру, послушать меня в какие-то секунды собралась толпа в несколько раз большая, чем раньше.

Владельцы магазина, а были это так называемые «новые русские» — достаточно нелепый термин, бытовавший в течение всех девяностых и как-то потускневший и забытый с наступлением нулевых, — классические такие чуваки в малиновых пиджаках летом и пропитках на меху зимой (двое таких с озабоченно-деловыми мордами топтались в отдалении), на милицию больше не полагались, а организовали какую-то молодёжную гопоту, которая буквально через полчаса после нашего явления принялась агрессивно вытеснять нас с территории. Да, замысел был неплох: получив слегонца по бокам и выслушав яркие и подробные описания наших будущих страданий, они всё же заставили нас уйти. Толпа возмущённо и страстно негодовала, кое-кто, причём крепкие такие и плотно сбитые мужики, уже готовились полезть в драку, но я — наитие, озарение свыше? — проявил полагающуюся в таких случаях истинному пастырю мудрость и сам увёл с собой людей от негостеприимных торгашей.

— Не пройдёт и трёх дней, — объявил я во всеуслышание, распространяя скрюченные персты над поганым обликом магазина, словно желая поднять его над землёй, скомкать и выкинуть на помойку, — как эта обитель алчности исчезнет. Проклинаю её!

— Так им, так! — обрадовались люди.

Мы перекочевали метров на пятьсот в глубь микрорайона, где расположение хрущёвок образовало чудесный дворик, этакий плацдарм для изящных и стремительных атак на незрелый человеческий разум. Почти сразу после продолжения своего витийства я вылечил женщину. Она отделилась от внимательно слушавшей меня толпы и, не обращая внимания на мою трепетную речь, принялась дёргать меня за рукав тулупа. Поначалу я пытался не обращать на неё внимания, но тетёха оказалась настойчивой штукенцией и без сатисфакции покидать арену истерично-духовного ристалища не собиралась.

— Что тебе, убогонькая? — я вынужден был наконец-то повернуться к ней.

— Болею сильно, — прошамкала губами тётка. — Едва на улицу выбираюсь. Всё болит. Голова. Ноги. Руки. Спина. Сил никаких нет жизненный путь продолжать.

— Плохо дело, — согласился я. — А в больницу обратиться не пробовала?

Мой ответ неприятно удивил женщину. Толпа тоже как-то напряглась.

— В больницу… — издала она разочарованный сип.

Я скумекал, что надо её лечить. Ситуация того требовала, людское внимание. Я всегда срать на него хотел, я не люблю людей и искренне их презираю, но чтобы возвыситься над ними и над всей объективной реальностью, с ними необходимо сотрудничать. Угождать им как-то. Мне вдруг сразу, бесповоротно и непреложно сделалось ясно, что я могу вылечить её. О, в те дни я был способен на всё, абсолютно на всё!

— Подойди ближе, чудесное создание! — обратился я к этой уродливой пенсионерке, хоть она и стояла почти впритык ко мне. Для убедительности были вытянуты руки. — Дай мне обнять тебя.

Недоумевающая и слегка запаниковавшая тётка робко прильнула ко мне. Я обвил руками её плечи и прижал плотнее. Лица наши сами собой сблизились, я поцеловал её в щёку.

— Посмотри на себя, женщина, как ты прекрасна! — говорил я негромко, осыпая горячими поцелуями её нездоровое морщинистое лицо. — Ты красота и нежность, ты чувственность и восторг. Ты создана для любви и счастья. Я чувствую в тебе чёрную, гнилую пустоту. Пустота во всех, но с ней можно мириться, можно заключать договор и довольствоваться жизнью, а твоя пустота агрессивна и зла. Она высасывает из тебя соки. Она готова сожрать тебя. Я забираю её у тебя! — я сделал руками движение, словно стряхивая с обветшалого женского пальто снег. — Я отправляю её за грань, в темноту и мрак, где ей самое место. Отныне ты будешь здорова, счастлива и любима.

Я завершил процедуру исцеления нежным поцелуем в губы. По щекам тётки ручьём бежали слёзы, люди в толпе утирали намокшие глаза. Несколько секунд спустя она зарыдала в голос, её потухшие до этого глаза посетило живое и осмысленное выражение, на щеках заиграл румянец. Плачущие люди смотрели на неё с удивлением — все воочию видели, как в этом угасающем теле вновь заискрилась жизнь.

Через пару дней сгорел торговый центр. Дотла. «Нарушение правил пожарной безопасности при монтаже электрического оборудования» — такое заключение дали специалисты противопожарной службы. Об этом даже в газете написали. Ну да мы-то с вами знаем, что причина вовсе не в этом!

После исцеления женщины и исчезновения магазина слава моя в Омске пределов уже не знала.

Я поселился на квартире у своего поклонника, одинокого инженера предпенсионного возраста, работавшего последнее время сторожем в детском саду, немного прибитого жизнью и собственной рефлексией, но в целом милого человека Якова Расимова. Туда же переехали и мои ближайшие помощники, поэты Бедный и Барто. Двухкомнатная квартира позволяла вместить нас.

Яков Иммануилович, человек пытливого ума, всё время задавал мне вопросы — о сельском хозяйстве, о красных кхмерах, об ордене тамплиеров — и внимательно, почти трепетно выслушивал мои бестолковые ответы, в которых я безбожно переиначивал мировую историю, придумывая ей несуществующие повороты и абсурдную мотивацию. Ответы его удовлетворяли: будучи человеком, выросшим на строгих инженерно-научных догмах, он с удовольствием погружал сознание в ересь, испытывая непередаваемое удовольствие освобождения, какое ощущает, должно быть, откормленный хряк, сбежавший из комфортабельной свинофермы с кафельными стенами на деревенскую слободу, в самую глубокую лужу грязи.

— А вот скажите, Владимир Николаевич (я едва вспомнил своё собственное отчество и всякий раз вздрагивал при подобном обращении), — накладывал Расимов мне в тарелку отваренную вермишель, — очаги зарождения мировой цивилизации, я имею в виду Средиземноморье, Центральную Америку, Тибет, они действительно ограничиваются именно этими центрами или всё же существовали другие, пришедшие за долгие века в упадок и потому не дожившие до великих археологических раскопок современности?

Пищу мы принимали партиями. Сначала ели я с хозяином, потом Бедный с Барто. По-другому кухонька не позволяла.

— Безусловно, Яков Иммануилович, — отвечал я, принимаясь за еду, — ваши догадки верны. Это не единственные центры. Мои духовные наставники (я по поводу и без повода вспоминал этих мифических духовных наставников, обитавших то ли в Кордильерах, то ли на островах Тихого океана и бывших как бы не вполне физическими существами, а возможно, и вовсе не физическими — как кому позволяла домыслить фантазия) сообщили мне, как минимум, о трёх центрах помимо тех, что были упомянуты вами. Причём два из них вы наверняка знаете. По крайней мере, можете догадаться.

— Честно говоря, — начинал сильно волноваться инженерный сторож, так что даже дрожали руки, — я не уверен, что смогу их назвать.

Он словно сдавал экзамен в школе и от экзамена этого зависело, поступит ли он в Московский институт международных отношений или же в Тамбовский ветеринарный техникум.

— Да сможете, сможете, — успокаивал я его. — Вот просто подумайте: где они могут находиться?

— Ой, даже не знаю… — смущался, как девушка, Яков Иммануилович.

— Смелее, смелее! Ну!

Покрывшийся потом Расимов после мучительных раздумий выдал дрожащими губами:

— С-с-скандинавия…

— Точно! — обрадовал я его. Он аж засиял. — Мощнейшая, глубочайшая цивилизация с оригинальнейшей философией и мироощущением. Это ей мы обязаны изобретением огнестрельного оружия.

— Оружие изобрели там? — поразился Расимов.

— Ну конечно. Высадившиеся в десятом, а скорее всего ещё в восьмом, веке на территорию Северной Америки викинги воевали с индейцами огнестрельным оружием, причём отменного качества. В костях индейцев, а вы знаете, что их возраст определить научными методами проще простого, находят пули, да, пули, со смещённым центром тяжести. Значение скандинавской цивилизации сейчас всячески принижают. Трагическое наследие фашизма. Гитлер имел неосторожность олицетворять себя с древними викингами, поэтому индейским черепам с пулевыми отверстиями сейчас просто-напросто накидывают тысячу лет и переносят их в эпоху освоения Дикого Запада, которая, надо сказать, была вовсе не такой кровавой, как нам её рисуют.

— Хорошо, но второй очаг цивилизации мне ни в жизнь не отгадать. Не говоря уж о третьем.

— Отгадаете, отгадаете. Просто не позволяйте себе мыслить заскорузло, и всё придёт само по себе.

Какое-то время Расимов раздумывал, а потом произнёс, уже более уверенно, чем в первый раз:

— Африка?

— Совершенно верно! Вот их опустили так опустили. Спроси кого угодно на улице, и всякий скажет, что негры — самая отсталая раса. И это несмотря на десятилетия, когда нам прививалась к ним любовь и братское отношение. А между тем ещё до нашей эры негры Центральной Африки строили города и налаживали промышленные производства.

— Не может быть!

— Может, может. Они достигли примерно такого уровня, как мы сейчас: ходили в хлопковых одеждах от кутюрье, изобрели автомобиль, причём он работал не от двигателя внутреннего сгорания, сжигающего природные запасы Земли, а на каком-то альтернативном, до сих пор неизвестном топливе, пользовались телефонной связью. Они управляли тогда всем миром, пригоняли на рудники из Европы высокомерных англосаксов и свободолюбивых скифов, возможно, осуществляли космические полёты. Жестокость, которую белая нация впоследствии выплеснула на негров, — это генетическая память о пережитом унижении. Несмотря на нынешнее незавидное положение темнокожей расы, они и по сей день остаются наиболее перспективными обитателями будущих загаженных просторов Земли.

Потрясённый Яков Иммануилович переваривал информацию. Я между тем налил себе чай, намазал на кусок хлеба масло и почти закончил с обедом, когда Расимов очнулся от внезапного наваждения.

— А третий очаг, Владимир Николаевич, третий! — потребовал он раскрытия всех секретов. — Его мне никогда не обнаружить, хоть убейте.

— Третий… — задумчиво глядел я на дно стакана, где в мутно-бурой недопитой жидкости отчаянно барахтались неспокойные чаинки. — Третий — это Сибирь.

— Сибирь! — воскликнул, вскакивая с табуретки, Расимов. — Чёрт возьми, как же я раньше не догадался! Сибирь, Сибирь… Здесь же было тепло, как в Африке, буквально несколько тысяч лет назад!

— Совершенно верно. Сибирская цивилизация — самая древняя на Земле и самая прекрасная. Нам с нашим ограниченным сознанием, жидкой фантазией и падшей моралью даже не представить, что это был за мир.

Перед моим взором тут же пронеслись величественные картины существования Великой Сибирской Цивилизации. Мне виделись исполинского роста люди с открытыми и красивыми лицами, мне чудились серебристые города с необыкновенными зданиями, я отчётливо ощутил радость, которую испытывали эти счастливые сибиряки каждое мгновение своей жизни. Это было абсолютно идеальное общество без насилия и кастового разделения, общество равных. Общество добра и справедливости. Чёрт меня подери, я почувствовал вдруг, что и сам неким образом принадлежу к нему, что я далёкий предок этих замечательных людей и что судьба не просто так занесла меня в современную голодную постсоветскую Сибирь. У меня миссия, осознал я со всей непреложной серьёзностью, настоящая, великая миссия. Я избран для её осуществления, потому что я потомок великой расы могущественных сибиряков.

— Я открою вам один секрет, — доверительно сообщил я Якову Иммануиловичу. — Прошу вас не распространяться о нём.

— Что вы, что вы! — испуганно заверил меня Расимов.

— Я приехал сюда для возрождения Великой Сибирской Цивилизации.

— Ох ты, господи! — всплеснул руками сторож. — Но возможно ли это?

— Возможно, — сделал я утвердительное движение веками, на фоне неподвижного лица оно выглядело особенно убедительно. — Тщательный отбор человеческого материала, генная инженерия, закрытый, обособленный образ жизни. Через сотню лет мы уже будем обладать небольшой, но эффективной армией генетически модифицированных сибиряков, которые смогут захватить власть если уж и не во всём мире и даже не в России, то в Сибири точно. По крайней мере, в Омской области. Это будут совершенные люди со сверхъестественными способностями, почти такими же, как у меня. С ними никто не сможет справиться, их никто не сможет подчинить. Это будут идеальные люди будущего. Через двести лет мы будем править Землёй, через триста — Солнечной системой, через тысячу — всей Вселенной. Яков Иммануилович, вы готовы посвятить себя служению этой высокой и благородной миссии?

— Бог ты мой! — нервно ощупывал себя Расимов. — Да ведь не доживу я до тех лет, Владимир Николаевич! Мне всего ничего осталось, язва у меня, цирроз печени и подозрение на раковые клетки.

— Ерунда, я вылечу вас! Если вы дадите согласие — а прошу я его не просто так, я вижу в вас безусловного отпрыска великих сибиряков древности, — то вы будете жить вечно. Как я, как все люди нашего счастливого мира будущего.

— Я согласен! — выдохнул трепещущий, как лист на ветру, Расимов.

Город взят, город сдан

Вылазки в народ мы проводили ежедневно. По крайней мере, на первых порах. Магазины, кинотеатры, дворцы творчества и дома пионеров, в названиях которых ещё не успели вычеркнуть упоминание о красногалстучном прошлом отечественной детворы, оживлённые перекрёстки улиц и дворы домов — везде, где курсировали людские потоки, высаживался десант созидателей будущего, руководимый мною. Иногда нас пытались прогнать подлые охранники частных капиталистических структур — с ними проблем бывало побольше — или же раздосадованные внезапным крикливым соседством руководители государственных учреждений, вызывавшие милицию — с ней мы научились договариваться, — но чаще всего собрания наши, наполненные моими горячими проповедями и излечением страждущих, проходили без помех.

Я никогда заранее не объявлял, где мы соберёмся на следующий день, но люди странным образом научились догадываться о месте и времени ожидавшегося сбора и (первое время я просто поражался этому) ожидали нас аккуратненькой толпой у какого-нибудь кинотеатра, куда я наобум отправлялся утром следующего дня. Видимо, меня с этими жаждущими ответов и прорыва в какую-то другую, светлую реальность людьми начинало связывать что-то совершенно глубинное, а возможно, и потустороннее. Небольшая толпа за какие-то минуты превращалась в большую, и с каждым новоприбывшим человеком я чувствовал, как энергия моя увеличивается и крепнет.

Да, люди, как оказалось, тоже способны делиться энергией. Раньше они только забирали её у меня, а я, в тщетном стремлении сохранить хоть какие-то её крупицы, выстраивал бесполезные коконы защиты, которые были так хрупки, что могли разбиться от одного-единственного мимолётного, но пристрастного взгляда. Сейчас же, зацепившись нужным крюком за болевые точки, свербящие в людях, я подкрутил к ним надёжные шланги, и связь, бессознательно и случайно установленная с ними таким образом, получилась на удивление плотной и насыщенной. Я отдавал им свою злость, своё тщеславие, свою ненасытную жажду разрушения и питался получаемой от них взамен удесятерённой энергией, рождаемой их собственными страхами и разочарованиями. Да, страх обладает огромной энергией. Обыкновенно он сметает, этот густой и липкий людской страх, погружает в панику и депрессию, но при нужном градусе экзальтированности он становится живительным эликсиром, получатель которого способен наяву сдвигать горы.

Я стал понимать людей (оговорюсь: как казалось мне тогда), они сделались мне приятнее. Быть может, только такие ролевые отношения, лидер — паства, подходят для моего склада личности, ни при каких других, в особенности равноправных, моя симпатия к человечеству возникнуть не могла. Это болезнь высокомерия? Быть может, быть может. Но знаете ли, все мы по-своему больны, за всю свою жизнь я не встречал ни одного стопроцентно здорового и гармоничного человека (даже себя я не могу причислить к ним — оцените мою объективность), так что вопрос не в том, как излечиться от болезни, вопрос в том, как использовать её в своих интересах.

Большей частью именно с болезнями ко мне и шли. Вот я открываю рот, вот начинаю взывать к человеческой гордости, вот создаю силой своего воображения прекрасные картины счастливого сибирского будущего, а они потихонечку подтягиваются: все эти ковыляющие на костылях, скрюченные и трясущиеся, передвигающиеся самостоятельно по метру в минуту или сопровождаемые сердобольными родственниками инвалиды, жаждущие исцеления. Мне было досадно, но лишь в первое время, что моя прекрасная и вполне осуществимая утопия воспринимается лишь как мозготрахательный довесок к лечебным процедурам, но очень быстро я понял, что это прекрасный инструмент для отбора действительно достойных в благостное царство будущего.

— Знаешь, почему ты излечилась? — спросил я Галину Дынину, ту самую тётку, которая стала первой в череде моих медицинских успехов. А она действительно излечилась — помолодела как-то, распрямилась, передвигалась легко и постоянно улыбалась, чем иногда нервировала меня, — а излечившись, сделалась моей преданной и восторженной сторонницей. Именно она стала отправной точкой для распространения Вести обо мне по всей Омской области и дальше по Сибири-матушке. — Потому что ты истинная сибирячка. Потому что в тебе остались гены могучих предков древности, обитателей Великой Сибирской Цивилизации. Я просто разбудил их в тебе, и они сделали своё дело. Ты понимаешь, о чём я говорю?

— Понимаю, понимаю, — торопливо кивала она, глядя на меня восторженными глазами.

— Я смогу излечить далеко не каждого. Гнилой, чужеродный материал мне не по силам. Те, в ком нет искры великих предков, так и останутся больны. Более того, это хорошо, что они неизлечимо больны. Они не нужны нам в нашем счастливом будущем.

— Правильно, — кивала Дынина. — Истинно так.

— Так и объясняй всем, кто к нам прибывает: спасутся лишь те, кто достоин этого. А недостойные пусть смиряются со своей участью.

Подавляющее большинство оказывалось недостойно. Я прикасался к их язвам, целовал их болячки, гладил их переломы, но они были слабы, они ждали силы извне вместо того, чтобы отыскать её в себе.

— Никакого эффекту что-то! — жалобно голосили они, приползая через несколько дней ещё более злыми и раздосадованными. Меня возмущало, как они, этот бесполезный и неисправимый сброд, могут предъявлять мне какие-то претензии, обвинять меня в чём-то.

— Да ты гнилой! — кричала на них, отгоняя в сторону, верная Дынина. — В тебе нет искры. Ты никчемный материал. Возвращайся к себе домой и жди, когда в дверь постучится смерть. Будущее не для тебя!

Но как же радостны были для меня удачи! Как тут не вспомнить паралитика-инвалида Костю Терещенко, который приполз ко мне на костылях, а после моего лечения (я выложился тогда так, что чуть не потерял сознание), буквально через три дня, живой, здоровый и улыбающийся, без всяких костылей, лишь слегка и почти незаметно прихрамывая, бодренько пришёл на очередную проповедь, пришёл, чтобы влиться в наши ряды. Как не упомянуть Евгению Питеркину, молодую мать с бесноватой десятилетней дочерью — даже попы не смогли выгнать из неё бесов, а я сделал это за три минуты, лишь внимательно посмотрев ей в глаза и наложив руки на лоб. Мать с дочкой также вошли в нашу команду. Как, наконец, не привести пример с Гришей Маловым, здоровяком-водилой, неизвестно как, где и при каких обстоятельствах заразившимся гадкой кожной болезнью, от которой всё его тело покрылось омерзительными шелушащимися пятнами, — они сошли все, все до единого, сошли буквально за две недели после того, как я, почувствовав в нём таившуюся искру, пробудил её к созидательному действию. И он сделался моим последователем.

Наш контингент рос, к лету он насчитывал не меньше полусотни человек. Кочевая жизнь себя исчерпывала. Не то чтобы она надоела или сделалась в тягость — лекции на улицах я постоянно практиковал и в дальнейшем, — но теперь требовался выход на новый уровень. С помощью знакомств членов своей паствы я оформил нашу секту (я ничуть не смущаюсь этого слова, в нём нет ничего плохого) как юридическое лицо под названием «Организация духовного развития «Сибирская магнолия». Мы взяли в аренду офис в здании бывшего проектного института, руководство которого сдавало освободившиеся от инженеров и чертёжников кабинеты разного рода бизнесменам.

Шёл девяносто четвёртый, мне был двадцать один год, я чувствовал себя опытным и умудрённым жизнью человеком.

— Скоро, совсем скоро, — я выступал в заполненном до отказа здании Дома культуры, — я разрушу этот мир. У него нет шансов. Сначала распадётся Россия: то, что вы видите сейчас, — это продолжение моих усилий по распаду Советского Союза. Возможно, это станет для вас неприятным известием, но Союз тоже разрушил я. Почему я это делаю? У меня нет ответа на этот вопрос. Он выше моего понимания. Я просто должен это делать, в этом состоит моя миссия. Единственным стабильным образованием внутри России станет Великая Сибирская Цивилизация, территория, которая объединится под моим началом, этакое государство, построенное на принципах духовности, а не стяжательства. Его не затронут разрушительные ветры перемен. После распада России начнётся распад Европы, Америки и прочих земных континентов. Территория планеты постепенно будет превращаться в безжизненную пустыню. Затем то же самое произойдёт с обозримой частью Вселенной. Лишь я со своими сподвижниками смогу переродиться в бестелесные лучистые образования (ну правильно, осознал я наконец, бестелесные лучистые образования — вот в чём спасение, они неподвластны времени и коррозии материи), лишь мы сохраним осознание своих собственных «я», сохраним личности в то время, как всё вокруг превратится в Пустоту. Будущее Вселенной — это Пустота. У Вселенной нет шансов, она обязательно исчезнет. В этой возникшей Пустоте останемся лишь мы, вечные существа явного и бесконечного будущего. Мы станем творцами новой яви, новыми богами, повелителями сущего. Сущего, в котором не будет материи, потому что материя — это боль и страдание. Реальность, которую я описываю, непременно наступит, с вами или без вас. Это конечная стадия существования сознательной жизни, на этом развитие остановится. Наступит блаженная Вечность, каждый миг которой будет напоён безмятежностью и счастьем. Это не рай, это в миллион раз лучше рая. Внимание, сейчас я сообщу вам самое главное! Многие из вас достойны этого будущего! Многие из вас войдут в него! От вас требуется лишь одно — пойти за мной!

Пара впечатлительных женщин повалилась в обморок от красочного описания предложенного мной будущего. Первую помощь тут же оказал я сам — женщины быстро пришли в себя и изъявили желание превратиться вместе со мной в лучистых богов будущей счастливой Пустоты.

Правой рукой, а по документам заместителем директора «Сибирской магнолии», я сделал Якова Расимова, как самого грамотного и сообразительного. Впрочем, говоря начистоту, заместителем он стал сам по себе, потому что идея оформить нашу деятельность в некую реальную организацию с юридическим и физическим адресами, круглой печатью и делопроизводством принадлежала ему. Прочие — Бедный, Барто, Дынина и другие — тоже числились в должностях каких-то помощников статусом поменьше. Надо признать, что сам я пребывал в неком идеалистическом тумане, вполне довольствовался восторженными взглядами людей на улицах и перевести свои действия в практическую плоскость даже при большом желании не смог бы. Сейчас я не уверен, что довериться Расимову было правильным решением, быть может, царство небесное при круглой печати и кабинете с секретаршей и вовсе не соизволит явиться, оно должно манить помимо реальностей, само по себе, а ты не вправе задумываться о каких-либо материальных снисхождениях для себя, продолжая проповедовать Истину нищим и босоногим путником, но тогда такое развитие событий меня устраивало и даже лишний раз убедило в своих недюжинных организаторских талантах — в конце концов, Расимов и прочие действовали не просто так, не с бухты-барахты, их подвиг к этим действиям я, подвигла сила моего слова. Да и, чёрт возьми, нравился мне кабинет с секретаршей!

Её, я говорю о секретарше, звали Юлей. Юля Тимофеева, милая, обаятельная, очкастенькая девушка с примесью какой-то малочисленной сибирской народности, что придавало взгляду её глаз изящную и симпатичную раскосину, года на два старше меня. Откуда она взялась, мне уже не вспомнить, видимо, прибилась после одной из творческих встреч, но быстро сумела мне понравиться. Очень скоро я вступил с ней в близкие физические отношения.

Не скажу, что мне выше крыши хотелось женщину, я умел обходиться без них. Должно быть, учение старичка Фрейда о сублимации действительно имеет под собой какие-то здравые обоснования, наверняка энергия, которая позволяла мне зажигать людей, корнями произрастала в сексуальных глубинах, хотя делать по этому поводу какие-то далеко идущие выводы я не собираюсь. Пусть в глубинах, что мне с того? Главное, чтоб она была. Если энергия есть, никакая женщина не сможет вычерпать её до дна и опустошить. Версию о том, будто Юленька в конечном счёте высосала из меня все соки, что и привело к достаточно трагическим событиям на закате «Магнолии», я сразу же отбрасываю в сторону как глупую и антинаучную.

Именно в кабинете мы и любили заниматься сексом. На столе, реже — под столом. Юля была несоизмеримо опытнее меня, преград в любовных утехах не знала, а кроме всего прочего исполняла свою роль с твёрдым убеждением присутствия в ней более серьёзной и значительной миссии, чем просто мимолётный трах.

— Вам же надо духовно отдыхать, Владимир Николаевич! — любила повторять она.

Ближайшие сподвижники, моментально прознав о наших отношениях (уж не они ли и подложили мне её, думается мне теперь?), полунамёками, а то и прямым текстом всячески одобряли мой выбор и уверяли меня, что взрослому мужчине без этого нельзя. Я и сам начал так думать.

Ко мне всё чаще стали захаживать солидные дамы и господа, из тех, что в любые времена дают понять, будто они хозяева жизни. Я сейчас несколько льщу им, даже не несколько, а очень сильно, потому что у жизни нет хозяев, и любой, кто решит, что получил над жизнью какую-то власть, будет жестоко ей наказан. Но всё же предпочту остаться в этой терминологии, она со своей очевидной глупостью подходит под образ мыслей и манеру поведения данной категории граждан.

Одной из первых ко мне заявилась известная в городе предпринимательница, владелица сети магазинов (человек, владеющий магазином, в первые годы российского капитализма вызывал куда больше уважения и восторга, чем человек, владеющий сталелитейным заводом), и прямо, без лишних предисловий поведала мне, что испытывает большие проблемы по женской линии, потребовала осмотреть её и вылечить. Делать нечего, пришлось осматривать и даже провести лечение — оно заключалось в долгом и яростном акте куннилингуса, после чего женщина почувствовала себя гораздо лучше, выделила нам значительную сумму и приходила лечиться, как минимум, раз в месяц до тех пор, пока не попала в автомобильную катастрофу (вроде бы подстроенную конкурентами) и не впала в кому.

Приезжала ко мне делегация золотодобытчиков с просьбой оказать помощь в поисках новой жилы. Предупредив их о том, что помощь в поиске золота будет стоить дорого, и выслушав их смиренное согласие, я ткнул пальцем в принесённую ими карту золотоносного региона и клятвенно пообещал, что новая жила здесь. Добытчики ушли и пропали с концом. Никаких вестей, никаких денег. Я склонен полагать, что жилу они всё же нашли (хоть это мне и удивительно, но мало ли какие таланты во мне таятся), а вот осуществить расчёт за помощь зажилили. Ну да шайтан им судья, я ничуть не сомневаюсь, что за свою алчность они непременно были наказаны и задраны стаей рассвирепевших волков прямо на делянке со всей партией намытого золота.

Приходили люди из какого-то союза сибирских промышленников. Как я сейчас понимаю, тусовка у них была перспективная, но в те времена серьёзно я их почему-то не воспринял. Да и слишком мутные, честно говоря, были у них просьбы. Просчитать стратегию капиталовложений в реальный сектор экономики юго-восточной Сибири, оценить риски инвестиций в рынок вторичной недвижимости, и прочее, и прочее — что я вам, электронно-вычислительная машина, что ли? Да и какое отношение всё это имеет к созданию Великой Сибирской Цивилизации, ведь все свои действия я подчинял только этой цели? В общем, промышленники уехали ни с чем, абсолютно обиженные и вроде бы даже стали распространять слухи о моей некомпетентности и шарлатанстве. Козлы.

Хорошие отношения — на какое-то время — установились у меня с местной мэрией. Навестить меня приехал сам руководитель аппарата мэра города, звали его, насколько помню, Сергей Порфирьевич. Фамилия, увы, из башки улетучилась. Оказался он простым, тёртым таким мужиком, выбившимся во власть из рабочих в середине восьмидесятых, когда ещё действительно можно было честному трудовому человеку пролезть в депутаты. При смене политических и экономических эпох он, как ни странно, не вылетел на обочину, как большинство рабочих депутатов, а наоборот, сделал несколько шагов наверх, заняв высокую должность в системе городской власти. Что же, исключения из правил бывают везде.

Интересовала Сергея Порфирьевича моя готовность оказать мэрии помощь в проведении разного рода благотворительных мероприятий. Благотворительностью, как известно, новая российская власть стала заменять социальную поддержку населения, и зачастую при формировании годового бюджета городов, областей и краёв так внаглую и писалось, что, мол, осуществление финансирования данного направления возможно только при наличии благотворительных средств. У меня самого денег руководитель аппарата вроде как не просил (хотя наверняка не прочь был принять), а вот раскручивать местных толстосумов с помощью моих хорошо известных в городе талантов рассчитывал. Мужик этот показался мне симпатичным, и я без долгих раздумий дал согласие на сотрудничество. В общем-то, ничего другого мне и не оставалось.

Первым нашим совместным мероприятием стал так называемый «Форум благотворителей», проведённый не где-нибудь, а в актовом зале мэрии, куда были приглашены (а попросту говоря, пригнаны насильно, так как отказаться от приглашения власти никто права не имел) несколько сот крупнейших предпринимателей города. Я в течение трёх часов обрабатывал их с трибуны картинами скорого конца мира и описанием счастливого будущего на единственной территории, где удастся спастись, Великой Сибирской Цивилизации. Которую, подчёркивал я, наша горячо любимая мэрия всячески помогает мне создавать. Измождённые и доведённые мной до полубезумного состояния предприниматели не сразу, но всё же уверовали в правоту моих слов и раскошелились на приличную сумму. Она была поделена между мэрией и «Сибирской магнолией» в пропорции 8:2.

Первый блин комом не вышел, и я отправился в турне по областным и районным сибирским городам растрясать мешки новых русских нуворишей. Честно скажу, не везде бизнесмены исправно отстёгивали на власть и светлое сибирское будущее, тогда многие из них были ещё недрессированные, борзые, верили, что деньги спасут и от тюрьмы, и от сумы, а потому часто посылали меня с помощниками на три известные буквы. Но собираемых всё же сумм хватало, чтобы порадовать и чуваков из мэрии, и себя любимого.

Хоть немного я расширил в то время географические познания о родной стране. Клуб путешественников получался ограниченный, Сибирь и ещё раз Сибирь, но хоть такой, чем вообще ничего. Несмотря на то, что объездил я с верными соратниками не меньше дюжины городов (особенно со мной рвались поэты Бедный и Барто, я не возражал, на сцене они действительно смотрелись ярко и добавляли драйва в общий процесс), ни об одном из них в памяти не осталось внятных воспоминаний. Совсем не потому, что я так обнаглел, что с утра до ночи бухал и все населённые пункты пролетали перед взором как изощрённые глюки из застарелой белой горячки, нет, я, как и раньше, практически не употреблял (ну, если только так, рюмаш-другой хорошего коньяка, чтобы немного расслабиться), всё дело в том, что все сибирские города оказались удивительно похожи друг на друга. В них имелась историческая часть — постройки девятнадцатого века — обычно именно в ней значился железнодорожный вокзал, тоже возведённый в те времена, — все эти двух-, а иногда трёхэтажные купеческие дома, как ни удивительно, хорошо сохранившиеся, особенно по сравнению с хрущёвками; имелся и непременный район этих самых хрущёвок, присутствовал и современный район с домами какой-то загадочной и, видимо, жутко крутой восемьдесят четвёртой серии (из блоков с мозаичными панелями). Расположение всех объектов соцкультбыта совпадало с сантиметровой точностью! Уже в третьем по счёту городе я без труда, словно прожил здесь всю жизнь, научился определять, где находятся гостиницы (как правило, угадывая их названия), детские сады (совершенно мне не нужные, хотя рассказать детишкам о Великой Сибирской Цивилизации, да так, чтобы они тоже чего-нибудь повыкрикивали, ужасно хотелось) и магазины, отличавшиеся только сортами пива, всё же каждый город предпочитал иметь собственный бренд. Должен признать, всё это было очень удобно, наши советские отцы умели думать о народе и заставляли в каждом городе чувствовать себя как дома.

Из примечательных событий, произошедших в поездках, можно выделить лишь одно: где-то, когда-то, в каком-то из домов культуры некий мужчина, неожиданно вставший со своего места в полный рост и громко, с укоризной заговоривший, стал с чувством стыдить Агнию Барто, называть её Мариной, добавлять к этому обидные прозвища вроде «пьянчужки» и «потаскухи» и обещать ей горькое раскаяние на смертном одре. Агния по завершении вечера уверяла всех, что мужчина обознался, и была весьма горяча и убедительна в своих доводах.

Время в разъездах мы провели не зря. Я оттачивал ораторское мастерство и разрабатывал поэтапный план уничтожения действительности с одновременным переходом членов секты в лучистое состояние. Даже при самом благоприятном развитии событий выходило, что ждать придётся, как минимум, сто лет. Это меня в общем-то не смутило, потому что я с непреложной убеждённостью был уверен в том, что смерть за это время меня к себе не заграбастает.

Сейчас, спустя годы, всё это может показаться бредом, абсурдом, глупостью — почему-то мы склонны производить переоценку прошлого и навешивать на него осовремененные, изрядно искажённые ярлыки, видимо, чтобы смирить прошлое с собственными настоящими разочарованиями, — но тогда я действительно был значимой и известной фигурой в жизни Омска и области. Да, я утверждаю это совершенно определённо, и пусть гадкая память не подкладывает мне разумные и отточенно уничижительные объяснения тогдашним временам и моему в них участию.

Я частенько появлялся на загородных посиделках — охотах, рыбалках и прочих парилках — не только Сергея Порфирьевича, но некоторых известных в городе капиталистов, а также и самого мэра, Владлена Петровича (фамилию, как водится, забыл, извиняйте). Там было не так уж и скучно, как может показаться на первый взгляд, хотя держать ухо востро приходилось постоянно — члены этих тусовок то и дело, как бы невзначай, ненароком пытались втянуть тебя в какие-то сомнительные делишки, развести на деньги или, чего того хуже, заставить делать эти деньги для себя.

На одной из таких посиделок на даче мэра я познакомился с Филиппом Киркоровым. Он тогда только-только охомутал Аллу Пугачёву и был однозначно самым популярным человеком на постсоветском пространстве. В общении Филя оказался человеком приятным, отнюдь не заносчивым (хоть на фоне его роста я чувствовал себя всё же неуютно) и даже, узнав, что я собой представляю, обратился ко мне с интимной просьбой.

Выдавать её я не собираюсь даже сейчас, она слишком, слишком интимна. Хоть Киркоров и забыл меня после той нашей встречи, не звонил (хотя я оставлял свой офисный номер телефона), не писал (и почтовый адрес оставлял), и вообще как-то очень зазнался, но всё же я не самый последний подлец, чтобы выносить эту тайну на всеобщее обозрение.

Скажу лишь, что после моей помощи (не сомневайтесь, действенной) Филя рассыпался в благодарностях и клятвенно пообещал:

— Чувак, обязательно! Всенепременно! Считай, что мы с Аллой Борисовной уже приехали в твою Великую Сибирь (он выразился немного неточно) и купили домик на берегу реки. Мы с тобой, брат!

Эх, Филя, Филя! Напомнить бы сейчас тебе те слова…

— Володь, — наливал мне в рюмку ненавистную водку мэр. Было это то ли в тот же самый вечер с Киркоровым, то ли позже — я уже запамятовал, да и не суть это важно. — Дело тут вот какое: выборы скоро в мэрию. Я на тебя рассчитываю.

— Конечно, конечно, — благодушно кивал я, — я с вами.

— Фонд мы создали предвыборный, хочу тебя сделать заместителем директора фонда и своим доверенным лицом.

— Польщён, — потянулся я к мэру и поцеловал ему руку. В среде мэрских лизоблюдов так было принято, ни у кого из присутствующих жест этот неодобрения не вызвал. Этакая пьяная, комичная, но искренняя благодарность за доброту.

Мэр похлопал меня по загривку.

— Верный, верный Руслан!

Я благодарственно заскулил. Располагавшиеся на лавках в предбаннике мужики с обнажёнными девками на коленях добродушно заулыбались и даже издали несколько голосистых смешков. Дабы усилить момент всеобщего обожания, я встал на четвереньки и завилял воображаемым хвостом, представляя послушного пса. Мокрое полотенце свалилось с боков, обнажая тощие ягодицы. Всплеск визгливого смеха сопровождал это действие.

— Далеко пойдёшь! — замахнул рюмку Владлен Петрович. — Держись за меня, и я сделаю из тебя человека.

Вскоре, буквально через два дня, я узнал пренеприятное для себя известие: всю предвыборную кампанию предполагалось вести на мои деньги. Вот так просто: всю от начала до конца.

— Владимир Николаевич, это невозможно! — возвышался надо мной обескураженный, белый как простыня Яков Расимов. — Счета, которые прислали из мэрии, переходят все границы. И это, как я понимаю, только начало. Мы по миру пойдём! Не будет никакой Сибирской Цивилизации!

— Зря вы, Володя, дружбу водить стали с этой публикой, — подливал масла в огонь топтавшийся тут же Демьян Бедный. — Далеки эти люди от народа, не понимают они его, и все свои поступки совершают исключительно из личной алчности.

Евгения Питеркина со своей (честно говоря, всё ещё истеричной, несмотря на лечение) дочерью — почему-то она тоже постоянно присутствовала в офисе, жила, что ли, там? — молча, но горестно рыдала в углу. С девочкой постепенно начинался припадок — она была рада впасть в истерику по любому поводу.

Пару месяцев я стойко держался. Сколько было возможно, платил, от остального уклонялся, ссылаясь на неправильно оформленные документы, постоянные командировки и вообще треклятую занятость. Мне стали передавать, что мэр как бы немного осерчал на меня. Вроде бы в шутку называл подлецом, грозил толстым пальцем и обещался прилюдно выпороть розгами. Я два раза разговаривал с ним по телефону, клялся в любви до гроба и перечислил-таки его мытарю-мироеду Финдянкину (ого, а почему эту фамилию мэрского прихвостня я не утерял в глубинах памяти?!) какую-то денежную сумму в знак вечной дружбы.

Кто знает, как бы закончились наши отношения с мэром, может, я и откупился бы малой кровью, а может, и немалой, дело-то ведь было не в деньгах — я в то время мог сделать их сколько угодно, я уже начинал разбираться в акциях и паевых фондах, в лохотронных пирамидах и доверительных страховых обществах со всеми их перспективными прожектами по выколачиванию бабла из доверчивого и такого тупого трудового народа, дело было не в деньгах, потому что, если ты вертишься в нужной плоскости, деньги не проблема — дело было во внезапно опустившейся на меня жадности, предельно ясно вызревшей в одной простой и ёмкой мысли.

«На хрена я буду горбатиться на этого гондона?» — так звучала эта неуместно гордая революционная мысль.

А впрочем, и не в ней было дело. Просто Сергей Порфирьевич, руководитель аппарата, вдруг взял и окончательно сбил меня с панталыку, доверительно шепнув, что на мэре можно ставить большой и жирный крест.

— Как так? — удивился я. — На Владлене — и крест?

— Пять крестов, семь, десять! — пронзал меня бурлящей убеждённостью Порфирьич. — Тут такие расклады, что выборы ему ни в жизнь не выиграть. Большие люди в борьбу включились, из Москвы. Слышал про кандидата в мэры Гребешкова? Тихий вроде, ничего собой не представляющий, какой-то ущербный даже. Но поверь мне, это и есть будущий мэр. Я уже постепенно начинаю сотрудничать с его командой, чтобы переметнуться в нужный момент.

По наущению Сергея Порфирьевича я стал финансировать издание оппозиционной газетки — ну, как газетки, листовки скорее, которую разносили по почтовым ящикам вечно готовые на трёхкопеечный заработок студенты, — в ней описывался всякий гадкий компромат на Владлена Петровича. Газета не врала — всё, что писалось в ней о воровстве государственных средств и пьянках в саунах с проститутками, было истинной правдой. Правда, дурак, я совершенно не учёл одного мелкого обстоятельства: если кандидата такого-то поддерживали влиятельные московские толстосумы, на хрена им был нужен раздолбай вроде меня? Неужели у них не хватило бы на листовку денег?

Короче говоря, на выборах этот дутый кандидат с треском пролетел, а Владлен уверенно был переизбран на новый срок. Руководитель аппарата как ни в чём не бывало продолжил исполнение служебных обязанностей. К тому моменту, как стали известны результаты выборов, я уже находился в бегах — скажем точнее, в полубегах — в офисе не появлялся, в город не выбирался (прятался по квартирам сектантов) и скрывался от мэровских гопников, молодёжного уголовного сброда, который планировал выбить из меня всё дерьмо. Я надеялся на смену власти и своё триумфальное возвращение в зенит славы и денежных потоков, но после победы мэра со всей очевидностью стало ясно, что из города надо сматываться.

Осенью 1995 года на тайном собрании «Сибирской магнолии» активом организации было принято решение сниматься с места в поисках лучшей жизни.

В скиту

Я городской житель. Дитя любви и урбанизма, как пела умеренно известная в конце восьмидесятых рок-группа «Лотос». В этой схеме меня так и подмывает отказаться от ингредиента под названием «любовь», вроде как и не было её в моей жизни, вроде и у родителей моих с трудом она проглядывалась. Само собой, это не так, я всё же достаточно разумен и объективен, чтобы признать присутствие у родителей, милых и интеллигентных людей позднесоветской эпохи, этого возвышенного и благородного чувства. Любовь была, любовь искренняя, простая, питающаяся взаимным уважением, — мои родители замечательные люди, если вы хотите знать моё окончательное к ним отношение. Просто почему-то испорченным своим сознанием я вообразил себе под понятием «любовь» что-то гораздо более громкое и истеричное. Нечто такое с экзальтированными движениями, витиеватыми и путаными фразами, сгустившимся в атмосфере трепетным напряжением и бесконечным сладострастным надломом, от которого поишься и кормишься, как от скатерти-самобранки. Нет, я определённо придурок, я не умею постоянно пребывать в спокойствии и простоте, я испорчен звоном лопающихся струн, который принимаю за истинные проблески жизни, мне никогда не обрести любовь, потому что я чудовищно эгоистичен и рассматриваю окружающих людей лишь как мимолётный нектар для наполнения чаши собственного тщеславия. Самое трогательное (да, да, именно трогательное) во всём этом, что сейчас я окончательно успокоился по этому поводу и фактически вычеркнул эту прелестную иллюзию из близкого и далёкого кругозора.

Так вот, сельская жизнь… По большому счёту она была неведома мне, хотя я конечно же представлял себе существование деревень и людей, обитающих в них. Два раза (ну да, не меньше) я даже бывал в них. Так вот, ощущения от деревни остались во мне чрезвычайно цельные, совершенно безоблачные, ясные такие ощущения. Даже само слово «деревня» вызывало во мне покой и умиротворение, означая некий переход на другой ритм жизни, погружение в долгожданную вялость и благостную душевную сытость. В деревню хотелось, в деревню тянуло…

В общем, когда перед нашей сектой совершенно отчётливо замаячили очертания бегства из Омска, то вполне естественно возник этот стародавний образ милой и уютной деревеньки, в которой — именно здесь и нигде иначе! — возможно создание справедливого и мудрого общества Великой Сибирской Цивилизации, где и возможен переход из твёрдого телесного состояния в плазмообразное, а затем в лучистое. Странное дело: образ деревни возник почти у всех сохранивших мне преданность членов секты (о некоторых отколовшихся отщепенцах я вспоминать не хочу, обычный процесс естественного отбора), он возник и почти мгновенно оформился в словесное выражение.

— Деревня! — зазвучало в воздухе слово. — Речка! Покой!

— Сено! Колодец! — продолжали наслаиваться слова. — Скотина!

— Печка с потрескивающими дровишками! — мечтательно произнёс Демьян Бедный. — Я знаю одну такую на Алтае! Жил я там одно время. Чудесное местечко, просто чудесное. Насколько мне известно, сейчас там совсем не осталось жителей.

Деревня без жителей — это как раз то, что нам требовалось. Мы тотчас снарядили Бедного с двумя сектантами на разведку в эту самую вожделенную деревеньку, названия которой поэт не помнил, но, делая одолжение мне и всей честной компании, тут же его придумал: Лучистая.

Лучистая… Да, это было название для нас.

Через две недели экспедиция вернулась с благими вестями. Деревня действительно оказалась заброшенной, но ещё насчитывала с десяток приличных домов, в которых вполне можно было перезимовать. И не только перезимовать, но обустроиться там всерьёз и надолго. Первый, поверхностный, ремонт Демьян с товарищами успел провести, так что разваливаться дома не собирались и принять нас могли. Буквально за два дня мы сняли с банковских счетов едва ли не последние деньги (часть всё же осталась в банке, но дальнейшая их судьба мне неизвестна — счетами ведал не я, а Расимов), собрали котомки и в количестве пятидесяти четырёх душ (на этом этапе откололась ещё одна значительная часть общества, ни в какую не желавшая перебираться в глухомань, — козлы, чтоб вы сдохли!) поездом (точнее, тремя) доехали до Барнаула, откуда непосредственно до Лучистой добирались на разного рода перекладных.

Уже стоял декабрь, покосившиеся и чернеющие гнильём дома чуть ли не доверху были завалены снегом, речка голубизной не радовала, листва душевно не шуршала, все были уставшие и потерянные, так что восторга наше новое место, говоря по совести, ни у кого не вызвало.

Пару-тройку первых дней колония «Сибирской магнолии» погрузилась было в уныние, но почти тотчас же была спасена обстоятельным и созидательным трудом по благоустройству поселения. Дорожки от дома к дому мы худо-бедно расчистили, дров в лесу, что начинался буквально в сотне метрах за избами, заготовили, печи прочистили и затопили. Долгожданное и радостное тепло, отделяясь от мелодично и умиротворяюще потрескивающих головешек, разлилось по жилищам и продрогшим телам. Мы повеселели.

Помнится, я даже позволил употребить внутрь привезённый с собой — как выяснилось, в значительных количествах — алкоголь, хотя в дороге твёрдо решил, что никаких возлияний на новом месте быть не должно. Для того, чтобы достигнуть лучистой ясности, требовалась кристальная трезвость, требовалось существенное ограничение плоти, требовалось избавление от дурмана. После трёх дней развесёлой пьянки я, ежеминутно терзавшийся от мысли, что теперь, в новых условиях и на новом месте, мне необходимо проявлять особую жёсткость, чтобы удержать людей под контролем, на общем утреннем собрании объявил о наступлении в Лучистой сухого закона, лично провёл шмон по сумкам и вылил прямиком в снег всю обнаруженную мной алкогольную жидкость.

Поступок этот вызвал у сектантов двоякое отношение. Вслух никто возразить мне не посмел, и вроде бы даже со вздохами и аханьями большинство поддержало, бормоча про то, что, мол, да, нельзя сейчас пить, что не дело это, что не достичь с прежним отношением к себе и жизни заветных берегов. Однако внутри — и я отчётливо почувствовал это — у людей зародилось непонимание и какой-то тщательно сдерживаемый протест. Я обнаружил в последовавших за мной сектантах один интересный психологический момент: многие их них — не все, но многие — рассматривали свой приход в организацию совсем не как путь ограничений и стоической выносливости, а совсем наоборот, как эпикурейскую дорогу к наслаждениям. Уход от цивилизации ассоциировался у них с телесным раскрепощением: выпивка, секс, снятие любых поведенческих ограничений — они воспринимали это именно так. Более того, сейчас я понимаю, что именно такой образ нашей организации я сам и создал предыдущей своей просветительской работой — я был эксцентричен, экзальтирован, неожиданен в словах и действиях, а здесь, в деревне, вдруг предстал пред всеми несколько в ином образе, строгого и придирчивого священника, что многих наверняка разочаровало. Вслух, как я уже говорил, возражений не последовало, но напряжение с того момента я ощущал постоянно. Именно оно положило начало тем событиям, с которыми наше поселение прекратило в итоге своё существование.

Но произойдёт это лишь несколько лет спустя, так что не буду забегать вперёд.

Я полагаю, что я действовал правильно, паства — это очень серьёзно, с ней нельзя быть добреньким, разбитным и всепрощающим, люди воспринимают власть на генном уровне, одно секундное расслабление — и она ускользнёт из твоих рук. Необходим страх, без него никуда, без страха ничего не сдвигается с места в мире людей, так что все мои последующие действия были оправданны.

Хотя — вот ведь многоликая человеческая натура! — во мне выползает порой из тщательно оберегаемых глубин противное сожаление — сожаление о том, что, быть может, я делал всё совсем не так, как следовало. И у сожаления этого имеется благодатная почва для полномасштабной деятельности, имя ей — чувство неудовлетворённости.

Главной причиной зародившегося во мне раздрая стала сама среда обитания, в которой невозможно было укрыться от глаз соплеменников. Поверьте мне, это во сто крат психологически сложнее — постоянно находиться вместе с подчиняющимися тебе людьми. Раньше всё было гораздо проще: я появлялся перед взбудораженной толпой на один час, заранее накрученный, доведший себя до нужной кондиции, экзальтированный и возбуждённый — я отрабатывал этот час на пределе сил, мне был сам чёрт не брат, я мог сдвинуть с места горы, пробудить вулканы, вылечить и умертвить кого угодно. Здесь же, при ежеминутном общении с людьми, энергии на то, чтобы постоянно пребывать в нужной кондиции, чтобы быть абсолютным и непререкаемым лидером, не хватало. Я физически ощущал её недостаток: к тебе с самого раннего утра подходит один человек, тотчас же за ним другой, и сразу же третий, а потом и пятый, и двадцатый, и каждому надо говорить безупречно правильные вещи, от которых вода должна превращаться в вино, а камни в буханки, каждого надо раз за разом очаровывать.

Быть может, в глубине души, столкнувшись с первыми психологическими трудностями, я как-то внутренне сжался, скукожился, выстроил от людей невидимую, но вполне осязаемую стену, что и разрушило в конце концов наше такое горячее и искреннее братство, но в качестве оправдания я могу лишь сказать, что против самого себя не попрёшь, и если я держался в то время так, то по-другому вести себя у меня не было никакой возможности.

Кроме алкоголя я ввёл запрет на курение (ещё один удар по своему авторитету), жёсткий распорядок дня с обязательным выполнением необходимых для проживания работ (в которых сам, разумеется, не участвовал — впрочем, вроде бы это воспринималось с пониманием), а вскоре и разнообразную систему наказаний — я не мог обойтись без неё с этими распущенными и неорганизованными людьми.

— Всё это для нашего же блага, братья! — не уставал повторять я. — Только так, через ограничения и контроль, создадим мы наш благословенный Эдем.

— Правильно, правильно! — отвечали мне собратья. Сначала горячо и искренне, затем всё глуше и растеряннее.

Единственным, на что я не ввёл никаких ограничений, оставалась сексуальная жизнь. Сексом все могли заниматься с кем угодно и сколько угодно. Сексом, разумеется, гетеросексуальным, тем, который должен принести нам скорое и многочисленное пополнение; гомосексуальный был под запретом — хотя я и не объявлял об этом во всеуслышание, полагая, что в нашей среде «голубых» нет. Вроде бы их и не было, хотя стопроцентной гарантии не дам.

Единственной женщиной, которой запрещалось заниматься сексом с кем бы то ни было, кроме меня, была моя секретарша Юля Тимофеева. Официальная женщина пастыря, чего вы хотите! Я же — хоть и не злоупотребляя этим, а скорее ради спортивного интереса — нет-нет, да и заваливал кого-нибудь из женской половины паствы. Женщины воспринимали (по крайней мере, поначалу) это как благость, удачу и особое расположение.

Я поселился с Юлей в наиболее крепком и просторном доме, взяв к себе в качестве служанки и кухарки (в этом нет ничего обидного, а если и есть — то так надо) поэтессу Агнию Барто, а в качестве личного охранника, ну и опять же слуги, вылеченного мной и бесконечно преданного Костю Терещенко. Конечно же, мы жили лучше большинства, но разница в одного-двух человек, обитающих в доме (да, примерно по пять-шесть в других избах и располагалось), всё же несущественна и никаких причин для обид вызывать не должна. Впрочем, люди такие слабые и непостоянные создания, что зависть, раздражение, злость и кучу других отрицательных эмоций в них можно вызвать чем угодно, не прилагая к этому никаких усилий.

В каком глухом и категоричном отдалении от цивилизации ни находись, но пока она существует, связь с ней поддерживать приходится. Продукты, привезённые с собой, закончились буквально за неделю, и нам пришлось снаряжать ходоков по бездорожью до ближайшей деревни, располагавшейся в двадцати километрах от нашего скита. Деревня была ещё та, мелкая, вымирающая, и продуктов возглавляемая мной экспедиция из четырёх человек обнаружила там с гулькин нос — самый минимум: хлеб, кое-какие крупы, просроченные консервы. Пришлось брать что есть, мы скупили в буквальном смысле весь магазин, а владелец, какой-то узкоглазый предприниматель, едва-едва говоривший по-русски, категорически отказался еженедельно доставлять к нам в Лучистую продукты.

— Не! — вертел он круглой башкой. — Не хотца!

На мгновение во мне возникло желание четвертовать его за непослушание, мы вполне могли осуществить это богопротивное действие, но я вовремя сдержал гнев, и бессмысленная жизнь узкоглазого предпринимателя продлилась ещё на несколько лет, наверняка закончившись по какой-либо злополучной оказии самым решительным и абсурдным образом. Ну, по крайней мере, мне так представляется.

Продуктов едва хватило на пару недель, и в следующий раз пришлось собирать экспедицию подальше — в рабочий посёлок, находившийся совсем уж на приличном расстоянии от нас, километрах в пятидесяти. Благоразумно я в поход не пошёл, доверив осуществление этой миссии верному сектанту Грише Малову и выделив ему в помощники пятерых мужиков. Они отсутствовали четыре дня, вернулись измотанные, злые и не в полном составе. При ночном переходе по лесной заснеженной дороге они потеряли одного из команды, некоего Сергея Коробко, бывшего учителя физики, примкнувшего к моей секте после развода с женой и увольнения из ненавистной школы. Самым досадным во всём этом оказалось то, что потерялся он с целым рюкзаком продуктов. Времени на поиски у Малова со товарищи не было, самим бы выжить в ночной метели, так что мужики лишь покричали физика-бедолагу по имени, а затем, плюнув, продолжили путь. Это было правильным решением.

После такого геморроя с доставкой самого необходимого мы поняли, что ни хрена не подготовились к зимовке. Нам остро требовался транспорт. Причём о легковом автомобиле речь не шла, по местным сугробам, целиком заметавшим избы, на нём всё равно было не проехать. Нужна была лошадь с телегой, хотя, признаться, и она едва бы справилась с такими препятствиями. В общем, самую тяжёлую, унылую и отчаянную первую зиму нам так и пришлось делать вылазки по окрестным, ой каким неблизким, населённым пунктам, доставляя на своём горбу продукты, лекарства (их тоже стало резко не хватать), а порой и одежду, проявившую вдруг тенденцию к стремительному превращению в рванину. В вылазках этих исчезли ещё двое мужиков — то ли потерялись, то ли просто-напросто сбежали, что выглядело даже более вероятным, — меня сей факт сильно огорчил, я громко и эмоционально матерился, то ли кляня их нерадивых попутчиков, не сумевших (или не захотевших) присмотреть за своими товарищами, то ли сами обстоятельства, приносившие нам лишь потери личного состава и возраставшее с этим уныние и брожение.

Кроме всего прочего, в ту первую зиму умерли две женщины: одна пожилая, почти старуха, все звали её тётей Наташей, а вторая совсем девчонка, Лира Насыбуллина, миловидная такая акушерка-неудачница, с которой я грешным делом предавался порой телесным утехам. Тётя Наташа свалилась на землю с лестницы, неизвестно с какого хрена попытавшись забраться по ней на пустые сушила на заднем дворе дома. Свалилась вроде бы удачно, по крайней мере, ничего не сломав и продолжив обычный распорядок жизни, но через неделю вдруг окочурилась. От чего же умерла Лира, никто из нас так и не понял: однажды утром она не встала со своей постели и лишь пустыми глазницами со странной усмешкой взирала в потолок. Её мне было жалко.

В общем, ту первую зиму, неопытные и наивные, мы преодолели с превеликим трудом. Спасла нас ранняя весна — к середине марта снег полностью сошёл, установились солнечные дни, и мы, хмурые, пожелтевшие и посиневшие, обозлённые и почти отчаявшиеся, несмотря на мои ежедневные лекции (надо признать, несколько потерявшие свою былую зажигательность), наконец-то заулыбались и открыли снизошедшему к нам миру света и радости понурые лица. Бедному в одной из продуктовых вылазок удалось договориться о покупке трактора — старого, заржавевшего, но пребывавшего ещё на ходу. Покупка эта заметно упростила нам снабжение, теперь хватало нескольких часов, чтобы съездить за продуктами и прочим скарбом. Мы активно (я ничуть не отставал от собратьев) занялись ремонтом, огородами, приведением мыслей и чувств в порядок, в общем, той более-менее насыщенной благими делами жизнью, которой и жаждали. Тем не менее трое из нас — две женщины и мужчина (которых терять было особенно досадно, так как сразу уменьшалась действенная рабочая сила) — по весне дали от нас дёру. Я взбесился от подобной дерзости, снарядил за беглецами погоню, и одну из беглянок, бывшую работницу паспортного стола Тамару Еремееву, нам удалось настигнуть. В качестве наказания, чтобы другим неповадно было, я устроил над ней акт публичной порки и от души высек её, обнажённую, привязанную к столбу, наскоро сотворённой, а оттого чрезвычайно неэффективной плетью.

— Каюсь, Владимир Николаич! — вопила она сквозь рыдания. — Слаба оказалась.

— Я придам тебе сил! — цедил я сквозь зубы, опуская на её спину и ягодицы непослушную плеть.

Действо это усилило разного рода шептания за моей спиной, но дисциплину укрепило. Еремеева продолжила жить и работать в скиту.

Сам собой возник вопрос о скотине. Только здесь, наедине с беспощадной природой, начинаешь понимать значение домашних животных в жизни человека. Выскажу предположение, что все эти коровы, козы, овцы и свиньи нужны не только в их первоначальной функции, в качестве производителей пищи насущной, а и для некоего позитивного звукового фона: вот просыпаешься поутру и слышишь блеяние, мычание, хрюканье, тотчас же жизнь наполняется простым и понятным смыслом, общения с ними достаточно для энергетического удовлетворения внутренних сфер, более того — оно безвредно, в отличие от человеческих особей.

Скотинка постепенно появлялась у нас. Первой — вот ведь как хорошо запомнилось! — возникла коза, которую окрестили простым, туповатым, а оттого безупречно радужным именем Машка: кто-то из наших в поездке за продуктами недорого сторговался по поводу её светлого будущего у прогрессивных сектантов. Потом наши мужики свистнули двух поросят: я малость напрягся по этому поводу, вообразил, что теперь нас ожидает война с местными, стал выставлять по периметру деревни круглосуточные дозоры (что было правильной идеей при любом развитии событий, и очень жаль, что народ со временем стал воспринимать эту необходимую меру безопасности в штыки) и судорожно соображать, каким же оружием отбиваться от лихих гостей. Время шло, но никто на нас не нападал. Вскорости я сообразил, что на сотни километров по всей округе наш более-менее организованный и фанатичный отряд представлял собой самую серьёзную и пугающую силу. Мы с лёгкостью бы справились со всеми, кто рискнул наехать на нас. Впрочем, старики со старухами и спивающийся люд среднего возраста, населявший местные деревни и посёлки, наезжать ни на нас, ни на кого другого и не думал. Смекнув это, наши сектантские мужики начали понемногу наглеть и чуть ли не после каждой поездки «в мир» привозили ворованных кур, а то и живность покрупнее — гуся или даже ягнёнка. Я подобные случаи старался пресекать и воров наказывать, в том числе и телесно, но должен признать, что проводил эту линию крайне непоследовательно, мог необоснованно, поддавшись настроению, простить или даже от внезапного желания любви паствы (я так и не разучился метаться в эмоциях и поступках) перевести всю историю в шутку и поржать над путаным, но смачным рассказом соплеменника, делившегося своими похождениями по чужим подворьям.

Дальше стокилометровой зоны, а точнее говоря, в города и прочие населённые пункты Российской Федерации, выбирался лишь Яков Расимов, наш мытарь-финансист. По моему поручению (навязанному им самим) он продолжал заниматься преумножением наших финансовых активов, то и дело отправляясь в продолжительные и весьма загадочные командировки, маршруты которых пролегали от Приморья до Балтийского моря. Собственно говоря, он вообще не жил вместе с нами, приезжая лишь на крайне непродолжительное время, пару-тройку дней, неизменно восторгался окружающей природой, плакался, что завидует нам и мечтает наконец-то поселиться вместе со своими братьями в этом райском уголке Великой Сибирской Цивилизации, да и поселился бы, если б не звали его в путь неотложные дела. Я доверял ему (как сейчас понимаю, необоснованно), быть может, ещё и потому, что с каждой поездкой он привозил нам некоторую сумму денег. Небольшую, но достаточную для жизни. По нашей с ним договорённости — да, собственно говоря, и по договорённости коллективной — мы должны были воздерживаться от значительных трат и направлять все средства на накопительство, а ещё лучше — на разного рода собственность и ценные бумаги. Несмотря на свои романтические устремления к земле и в лучистость, я отчётливо понимал, что одних идей, пусть даже праведных и зажигательных, может не хватить для покорения и ниспровержения мира, и требовалось кое-что понасущнее и потвёрже, чтобы поставить его раком и диктовать ему свои условия. Потому финансист Расимов осуществлял тайную миссию преумножения наших богатств и, судя по его отчётам, занимался этим вроде бы неплохо.

Ну а я продолжал разрушать мир.

— Хаос! — вздымал я руки к небесам на очередной коллективной проповеди. — Этот мир неумолимо погружается в хаос! Поглядите вокруг, оцените вдумчиво ту информацию, что просачивается к нам с большой земли, — что там происходит? Только войны, только бесконечное братоубийственное насилие, только погружение человеческих масс в нищету, дикость и невежество. Каждую неделю падают самолёты, сходят с рельс поезда, взрываются газовые трубопроводы, а в довершение ко всему Россию захватила власть террора. Людей берут в заложники, измываются над ними, расстреливают, разрывают на части, угоняют в плен и продают в рабство. Их уничтожают в их собственных домах, и никто, кроме нас, в нашем тихом и уединённом уголке не чувствует себя в безопасности. Вы можете сказать, что виной всему этому я, мои сверхъестественные способности, именно они принуждают людей к свершению этих злодеяний. Отчасти это так, но лишь отчасти и вот почему! (Эта новая концепция активных взаимоотношений с действительностью пришла ко мне уже в Лучистой.) Я не заставляю людей творить зло, я лишь предоставляю им возможность оставаться самими собой. Снимаю с них покрывало цивилизации. И что же происходит с ними? Они превращаются в зверей, в обыкновенных рычащих зверей, которые рано или поздно — а я утверждаю: рано! — перегрызут друг другу глотки. С каждым годом, с каждым месяцем, с каждым днём центрифуга разрушений будет лишь усиливать своё вращение, отголоски предстоящего конца мира будут доноситься до нас всё чаще и всё настойчивее, пока он, тот самый мир, что мы знаем с первого дня жизни, не прекратит своё существование. Вот тогда и настанет наше время! Вот тогда и станем мы повелителями реальности!

Даже сейчас я подпишусь под большинством высказанных мной в запале высокомерного тщеславия истин.

Местная власть нас не беспокоила. То есть вообще. Мы даже не подозревали, кто её представляет и как этот представитель может выглядеть. За все годы нашей жизни в скиту лишь однажды, где-то на третьем году, заехал к нам по какой-то нелепой ошибке пьяный милиционер на мотоцикле. Смеясь и размахивая пистолетом, он слез на землю и, пошатываясь, отправился меж домов, бормоча какую-то ахинею и вроде бы требуя от нас кого-то выдать. Незваному гостю мы были не рады, а потому стали лихорадочно отыскивать топоры, молотки, косы и прочие боевые предметы.

— Замочить его — и все дела! — предложил Гриша Малов, большинство его поддержало, но я осадил жаждущих крови братьев. Почему-то я побаивался последствий этого необдуманного поступка. Да, вот так: такой всемогущий, влиятельный, а побаивался.

Я вышел из дома поговорить с ментом и довольно скоро убедил его в том, что он ошибся и заехал совсем не в ту деревню. Сделав из имевшейся при нём бутылки водки ещё несколько глотков, милиционер замусолил мои щёки поцелуями, но наконец-таки укатил восвояси на дребезжащем, трясущемся и в любое мгновение готовом опрокинуться мотоцикле с люлькой.

Ни он, ни его коллеги к нам больше не заявлялись.

К тому времени я уже успел потерять Юлю. Она умерла при родах, ребёнка тоже не удалось спасти. Наши тётки, принимавшие роды, утверждали, что спасти мать с чадом было попросту невозможно. Наверняка это не так, ведь они не акушеры, единственная акушерка в нашем поселении к тому времени была уже на том свете, это лишь жалкие оправдания, и ничего больше. Тогда я не придал этому событию большого значения: ребёнок — это был мальчик — вообще не взволновал меня, его потеря не воспринималась мной как потеря сына, родного, любимого существа, я даже не рассмотрел его как следует — какой-то сморщенный, окровавленный комочек, вот всё, что выдаёт мне память. Некоторая жалость к Юле присутствовала, всё же мы прожили как муж с женой почти три года, это достаточный срок, чтобы тесно сблизиться, либо чудовищно отдалиться: мы не сблизились да и не отдалялись всерьёз, потому что изначально не любили, да даже и не знали друг друга по-настоящему. Всё же нечто похожее на скупую слезу пробилось сквозь сухость век и попыталось прочертить по моей щеке неровную бороздку — я тотчас же смахнул это нежданное проявление слабости и категорически запретил себе испытывать впредь эмоции.

Запрет этот сдержать не удалось.

После похорон я приблизил к себе новую пассию, прибившуюся к нам лишь за полгода до этого бывшую бродяжку, которая упорно отказывалась называть своё настоящее имя и предлагала звать себя Аленький Цветочек. Никто не возражал, именно так, то Цветочком, то Аленькой, звали её в скиту, была она туповата, но добра и умела вытворять в постели всякие дерзкие и забавные штуки. К ней я не испытывал даже тени эмоции, пожалуй, я мог бы с таким же успехом жить вместо неё и с надувной резиновой женщиной, но плоть требовала разрядки, и Цветочек для разрядки той, будучи самой молодой и более-менее симпатичной, подходила лучше других.

Странное дело: все роды — а рожали мои соплеменницы за это время четыре раза, причём одна из них негромко утверждала, что ребёнок был от меня, что может быть правдой, а может и не быть, — закончились в конце концов смертью детей. Один из них, так же как и Юлин мальчик, родился мёртвым, ещё две девочки (одна якобы и была моей) умерли в течение года. Внешне эти детские смерти на жизни поселения вроде бы не сказались, женщины не голосили, мужчины не прятали скорбных глаз, но в глубине человеческих душ они проделали неблаговидную работу, став ещё одним массивным кирпичом для фундамента разочарования и бунта, который неумолимо вызревал в сектантской среде.

Несмотря на нормализацию питания после первой горемычной зимы, побеги продолжались. Догнать и вернуть в скит удавалось далеко не всех. Не ручаюсь за цифры, но за все наши неполные пять лет жизни в Лучистой от меня сбежало не меньше двадцати человек. Вернули же мы не больше пяти. Я жестоко наказывал их за дерзость, мне была возмутительна сама идея предательства (а никак иначе я это не воспринимал), порол плетьми и розгами, сажал в погреб, держал неделями на воде и хлебе, а всё лишь ради одного: понять, почему эти люди обратили мою нежность в ненависть? До сих пор у меня в голове никак не укладывается, что могло побудить этих вроде бы преданных мне людей искать гнусной свободы, сулившей им лишь нравственный и физический распад, вместо того чтобы жить в сильном и ответственном братстве, где каждый, при условии соблюдения самых минимальных требований, мог всегда рассчитывать на заботу и внимание к себе. Нет, я не дурак, я могу понять это экзистенциальное стремление к одиночеству любой ценой, это омерзение к самой минимальной форме коллективности, я сам пережил его в изобилии, — если бы не одно «но». Наш союз возник именно как следствие разочарований в этом гадком одиночестве, несущем с собой лишь слепок лживой и тошнотворной свободы, мы все прошли через любование и поклонение ею, и все в ней рано или поздно разочаровались. Выбор этих людей — выбор меня как пастыря и утешителя — был сознателен, они понимали: это лучшее, что может с ними произойти. И вдруг — радикальная перемена воззрений…

— Неужели всё дело только лишь во мне? — с грандиозным недоумением спрашивал я связанную Агнию Барто, которая сбежала из скита поутру в один из ещё погожих дней осени девяносто девятого года, но подвернула в дороге ногу и далеко уйти не смогла, чем я с парой архаровцев и воспользовался, догнав её километрах в пятнадцати от Лучистой. — Неужели я стал тебе так неприятен, что ты не могла просто рассказать мне о своих проблемах и попросить позволить тебе уйти?

— А ты бы позволил? — прошамкала разбитыми губами Барто.

— Я бы не позволил, это не дело — распускать на все четыре стороны собратьев, людей, за которых я несу ответственность и которые просто-напросто пропадут без моей заботы. Но я бы постарался понять тебя. Понять, почему ты решила отказаться от вечной жизни и стремишься в этот отстойник, этот гадкий мир, который проглотит тебя и не подавится?

— Да иди-ка ты в жопу со своей вечной жизнью! — зло огрызнулась Агния и опустила глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. — Придурок! Господи, за что мне такое наказание?! Почему я сразу не поняла, что за идиот попался мне? Ведь я же счастлива была, счастлива!..

— Ага, вот в чём дело, — понял я. — Личная неприязнь, неизвестно как и когда возникшая. Я был строг с тобой? Я ломал твою натуру? Да даже если это так, пойми же ты, безмозглая овца, что всё это ради твоего блага. Пойми, что ты со своей убогой личностью не сможешь самостоятельно переродиться во что-то большее, ты так и останешься гниющим куском мяса. Я попытался дать тебе шанс, но ты его отвергла.

— Будь проклят тот день, — сплюнула сквозь прорехи на месте выбитых зубов поэтесса, — когда я тебя встретила.

Я приказал посадить её в погреб и держать без пищи и воды три дня. Когда через трое суток мои помощники заглянули в её камеру, то обнаружили, что она мертва. Что стало причиной смерти — холод, голод или нанесённые мной в порыве бешенства побои — мне неведомо.

Именно после кончины Барто я окончательно понял, что история нашего поселения, да и моя собственная история в нём, закончатся плохо.

Та осень вообще стала для нас суровым испытанием. Всё началось с того, что пропал Расимов. Приехав после какой-то деловой поездки и пробыв в Лучистой два дня, в которые он успел напариться в бане и напиться самодельного кваса, который мы уже пару лет производили в больших количествах (хороший получался квас), он снова отбыл по делам, обещав вернуться через месяц. Но ни через месяц, ни через два, ни через три наш финансист не появился. Резкое отсутствие денег поначалу вроде бы не сказалось на нас: к тому времени мы уже вовсю жили натуральным хозяйством, питались молоком и мясом собственного производства, овощами с огорода, начали культивировать кое-какие фруктовые деревья и кустарники (и уже получали урожай), пекли свой хлеб. Более того, какие-то средства на руках ещё имелись. Так что прожить мы ещё могли достаточно продолжительное время, но сам факт исчезновения человека, который являлся некой подушкой безопасности от всех возможных и баснословных невзгод, произвёл на меня самое удручающее впечатление. Как выяснилось, и на собратьев тоже.

О Расимове говорили всякое. Большинство склонялось к мысли, что он стал жертвой разбойного нападения. Версия казалась убедительной: человек, регулярно доставлявший нам деньги, был лакомой приманкой для разного рода бандитского сброда. Более того, человек этот крутил значительными средствами, имел кучу банковских счетов, где хранились наши сбережения, играл на бирже, вкладывал их во всевозможные проекты — его запросто могли вычислить и растрясти по полной программе, хладнокровно лишив после этого жизни. Но что-то, какой-то камешек в душе и мыслях, настойчиво мешали мне согласиться с такой трактовкой событий. Наедине с собой я пришёл к единственно возможному заключению о причине столь странного исчезновения: Расимов нас кинул. Меня кинул. Просто внаглую изъял все наши средства (чёрт его знает, что он вообще с ними делал и совпадали ли реальные цифры доходов с теми отчётами, что он предоставлял мне), перевёл их на свои личные счета и свалил с ними в тёплые капиталистические страны. В разговорах с людьми я придерживался первой версии — мол, да, погиб Яков Иммануилович, приняв мученическую смерть от супостатов за дела свои праведные, — но в душе был абсолютно уверен во второй.

«Подожди, гадина, рано радуешься! — произносил я то и дело про себя. — Мы ещё с тобой встретимся… Месть моя будет ужасной».

Зиму мы прожили в целом нормально, без явных безумств и разочарований, а вот по весне обстановка заметно накалилась. Как-то вдруг всех обуяла безудержная злость. Ни один разговор, ни один ничего не значащий переброс фраз не заканчивался спокойно. Неизбежно он обрастал матюгами, взаимными претензиями, хватаниями за грудки, а частенько и драками. Я чувствовал, что братья мои готовы отдать всё на свете, чтобы уехать отсюда. Вслух никто в этом не признавался, бежать тоже не рисковали, зная про мой крутой нрав и неразборчивость в средствах при наказании. Поэтому ярости уже некуда было деваться: тяжёлыми, смердящими комьями она вываливалась из людей и заполняла собой всё пространство нашего обитания.

В мае один из сектантов всё же решился на побег. Узнав о том, кто это, я не поверил своим ушам. Беглецом оказался Демьян Бедный, человек, которого я считал наиболее преданным нашему общему делу и себе лично.

Я поднял всю деревню на уши, чтобы поймать его. Бедный оказался хитрецом: далеко уходить не стал, а залёг на дно у какой-то знакомой бабы, которая жила в одной из окрестных деревень и с которой он наверняка контактировал в своих хозяйственных вылазках за пределы Лучистой. Мерзавец полагал, что, поискав его пару дней и не найдя, я вернусь в скит, а он, отсидевшись при бабской юбке, тихо и ловко, без особой спешки скроется от нас на веки вечные. Но поэт просчитался, его выдали. Одна из жительниц той деревни простодушно рассказала, что к её соседке тайком прибыл один из наших и, не высовываясь, прячется у неё. Там мы его и накрыли.

Избивать его до полусмерти я не стал. Да вообще почти не бил. Зато привязал к столбу в самом центре скита и велел сторожить денно и нощно, твёрдо вознамерившись уморить его голодом. Собаке — собачья смерть!

Однако дальнейшее развитие событий перевернуло всё с ног на голову.

Собаке — собачье!

— Смерть суке! — истошно завопили в вязкой плотности сна надрывные мужицкие голоса. — Смерть этой псине!

Сон, должен вам сказать, вещь деликатная. Не рекомендуется будить спящего человека криками и какофоническим шумом. Обыкновенный бестревожный переход из обители сна в реальность — это уже в некотором роде экстремальное событие. Сколько раз просыпался я посреди ночи, либо солнечным утром, либо тусклым днём — да неважно, когда и где я просыпался — и в течение мучительно долгих секунд никак не мог понять, где я нахожусь и что я вообще такое.

А тут — крики и ругань. От таких пробуждений можно и вовсе дураком остаться.

Я чувствовал на теле руки, рук было много. Какие-то из них больно тыкали меня в бока, какие-то плотно держали за конечности. Некоторые, понял я несколько мгновений спустя, связывали мои бренные чресла.

Тогда же, по истечении этих трепетных мгновений дикого непонимания происходящего и жуткого страха (чего уж там, не буду строить из себя храбреца), от пребывания в состоянии вылупляющегося из яйца цыплёнка, не имеющего ни малейшего понятия об окружающей действительности и предоставляемых ею перспектив на выживание, я осознал, что же такое здесь происходит.

Меня окружали мои сектанты, моя верная и любящая паства. Во главе этого буйного и разнузданного отряда, явно сбросившего с себя все оковы добропорядочности и разом превратившегося в разъярённое и мстительное стадо, значился Демьян Бедный. Сквозь мат и короткие выкрики распоряжений он декламировал стихи. К своему удивлению, я хорошо их запомнил.

Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни. Во вражеском тылу тревожные огни. Борьба кипит. Она в разгаре. Мы разгромим врагов. Не за горами дни, Когда подвергнутся они Заслуженной и неизбежной каре.

О, эти творческие люди! Они всегда найдут возможность козырнуть своим (и даже чужим) бредовым и бездарным творчеством.

— Ну чё, паскуда?! — весело и азартно подмигнул он мне, заметив на себе мой взгляд. — Готов превратиться в лучистую субстанцию?

Меня поволокли на улицу. Как барана, подготовленного к закланию. Физиономия моя пересчитала и плотно познакомилась со всеми порогами и лестничными ступеньками, которых, на моё счастье, в доме оказалось немного. Доставив меня к позорному столбу наказаний, куда я привязывал всех предавших меня отщепенцев, эти варвары пришпандорили меня верёвками к гладкой вертикальной древесине.

Бедный смачно, с соплями, харкнул мне в лицо и от души врезал под дых. Я сжался, насколько позволяли путы, и издал протяжный, хриплый и скорбный стон.

— Ну что, — обратился поэт к толпе, — видите? Вот он, ваш царь и бог, связан и скулит, как последняя сука! В нём нет ничего сверхъестественного, он такой же, как мы. Он тварь человеческая, мир живёт сам по себе, и этот проходимец никак на него не влияет. Войны и землетрясения начинаются потому, что им суждено начаться, а не потому, что так хочет этот придурок.

— Ты не прав, — попытался я слабо возразить, — ты ничего не понимаешь.

— Сейчас я нассу на него, — продолжал экзальтированно витийствовать поэт, — и он ничего не сможет мне сделать. Смотрите!

Он пошарил руками в мошне, изъял наружу неровно-мясистую головку члена и, слегка напрягшись, направил на меня струю мочи. Струя была сильной и плотной, словно поэт терпел неделю ради такого случая, она достала мне до самого лица.

— Ну! — гримасничал Демьян. — Почему не разверзаются небеса? Почему я всё ещё жив? Вы видите, это обычный кусок говна, он никакой не волшебник.

— Да и ты никакой не Демьян Бедный! — крикнул я в ответ. — Это не Бедный! Его зовут Валерий Степанович Самсонов, он был пациентом психиатрической лечебницы, а до этого работал сварщиком в строительно-монтажном управлении.

Вы думаете, я ничего не знал о тех, кто входил в мою секту? О, нет, ни в коем разе! На каждого у меня имелось подробное досье, в котором была описана вся его жизнь от рождения до встречи со мной. Жаль, при тех событиях все бумаги пропали. А то бы я и сейчас многих из этой братии с лёгкостью мог подцепить за жабры.

Другое дело, что сейчас мне это на фиг не нужно.

— Врёшь, падла! — рассвирепел самозваный поэт. — Ты врёшь от начала до конца!

Возможно, он действительно верил в то, что говорил. Как бы то ни было, его слова произвели на толпу самое вдохновляющее впечатление. Члены поселения — все они стояли вокруг столба — загалдели, расслабились, пришли в движение и разом ринулись ниспровергать своего гадкого, а в довершение всего падшего и доступного бога. Кто-то кидал в меня камни, кто-то от души наносил удары, кто-то (это особенно нравилось женщинам, среди которых я увидел и новую свою сожительницу, Аленький Цветочек) плевал мне в лицо, стараясь попасть прямиком в глаза, кто-то, следуя примеру Бедного, мочился на меня. Такими радостными и счастливыми этих людей я не видел даже на своих самых первых проповедях.

— Вот тебе, собака, собачье! — выбежала из-за спины своей матери подросшая, вполне уже сиськастая дочь Евгении Питеркиной (Наталья? Марина?) и швырнула мне в лицо чем-то густым, вязким и пахучим. У меня хватило соображения понять, что это собачье дерьмо.

— Почему вы это делаете?! — обречённо и недоумевающе взирал я на эту вакханалию сквозь сползавшие на глаза шматы собачьего кала. — Как вы не понимаете, что отказываетесь от вечной жизни? Разве вы готовы к смерти, разве справитесь с её холодом?

Мои увещевания вызвали лишь очередной всплеск злобы. По артериям сектантов пробежал электрический зуд, и все разом бросились меня молотить. До сих пор не представляю, как мне удалось тогда выжить. Единственное объяснение: моя избранность. Пусть я последнее ничтожество в человеческой иерархии, пусть я совершенный и окончательный придурок, но именно этим я отличаюсь от остальных. Именно это делает меня уникальным.

До сих пор в дождливую погоду мои поколоченные в тот безумный день косточки начинают ныть и просить какой-то необыкновенной ласки. И это у совсем молодого ещё человека! Высидеть без похода в туалет больше двух часов я тоже не могу — отбитые почки. Кроме этого меня одолевает порой беспричинная головная боль, а ещё я стал чрезвычайно избирателен к запахам и постоянно при посещении туалетов подношу к носу надушенный одеколоном носовой платок. Иначе меня вывернет наизнанку.

Я не ропщу. Быть может, я заслужил этот бунт, быть может, он ниспослан мне самой судьбой. Чтобы больше не осталось иллюзий, чтобы предельно ясно понимать, что никакой благости эта реальность мне не предоставит. Ни при каких условиях, ни при каких действиях и поведении, будь оно хоть самым аморальным либо самым степенным и богоугодным за всю историю Земли. Мне не на что рассчитывать: ни на предметы, ни на людей.

Чересчур разошедшихся бунтарей осадил Бедный. Его поэтической натуре не хватало простого побития камнями, он стремился умертвить меня медленно, мучительно и со вкусом.

— Мы его по-другому прикончим! — бросил он своей новоявленной пастве (да, отныне он стал лидером этого сброда — поверьте мне, какими бы ни были эти несчастные макаки, они не заслуживали этого недоумка). — На кресту сдохнет, как Исусёнок!

За какие-то минуты был сооружён крест: его хотели воткнуть рядом со столбом, но поэт приказал нести его вместе со мной в лес. Сектанты, сняв меня со столба, углубились на пару сотен (если не меньше) метров в начинавшуюся за домами чащу, а там, будучи не уверенными, что этот наскоро сколоченный крест выдержит меня, да и просто не желая ковыряться в густом и плотном дёрне, верёвками и гвоздями присобачили распятие к широченной осине, любезно выросшей на радость этим извергам прямо тут же. Вот так мне предназначалось умереть: вроде бы как Иисусу — на кресте, но в то же время и как Иуде — на осине.

— Гвоздями руки прибивать? — поинтересовался у Бедного спасённый мной когда-то Костя Терещенко, занося надо мной молоток.

Поэт на секунду задумался, а потом немного смущённо буркнул:

— Нет. Верёвками привяжи.

Ну спасибо тебе хоть на этом, поэт-самозванец. Ладони, прибей они меня гвоздями к доскам, я бы тогда точно потерял. Да и жизнь вместе с ними. А сейчас, слава богу, всё ещё могу держать ими ложку с вилкой, пенис и рулон туалетной бумаги, могу ковыряться в носу и чесать задницу. Без рук никуда.

Привязать руки и ноги им показалось мало, они перепоясали всё моё тело, потратив едва ли не все имевшиеся в скиту верёвки. Убедившись в крепости узлов, поэт хотел нанести мне на прощание величественный удар в морду, но вдруг передумал. Его посетил новый, этакий гуманистический образ: мол, о падаль руки не мараем.

— Жил смешно, — изрёк он на прощание фразу, которая, кстати говоря, приписывается вовсе не его альтер-эго, а совсем другому рифмоплёту, и вдруг закончил её совершенно не в рифму: — А умрёшь гнусно.

К моему удивлению, никто из сектантов тоже не захотел напоследок приложиться к моему телу. Я молча смотрел на их удаляющиеся фигуры, но когда они уже готовы были окончательно скрыться за очертаниями деревьев, не выдержал и крикнул им вдогонку:

— Живым или мёртвым, я всё равно вас найду!

Честно признаюсь: мгновение спустя я испугался, что эти идиоты сейчас разозлятся и прибегут обратно, чтобы в ярости порубать меня на куски, но те, видимо, исчерпали свои эмоциональные кладовые и на новые вспышки злобы не сподобились.

К счастью — их или своему собственному — никого из этой шушеры я до сих пор не нашёл и даже не пытался найти.

В течение нескольких последующих часов я, распятый на кресте и терзаемый лесным гнусом, вслушивался в истеричную симфонию человеческой паники, выдаваемой за торжество справедливости. Сектантики носились по скиту, дурью, но как-то радостно и возвышенно орали, по всей видимости собираясь сниматься с насиженного места. Деревья закрывали мне обзор, я не мог видеть этой вакханалии псевдообсвобождения, но звуки долетали до меня в изобилии.

Через пару часов они отчалили. Техника к тому времени насчитывалась у нас в скиту в количестве трёх экземпляров: небольшой тракторишка для огородных работ, к нему можно было подсоединить такой же небольшой кузов, старый «жигуль»-«шестёрка» для деловых поездок по окрестностям и такой же старый мотоцикл с коляской «Иж», неизвестно для чего приобретённый — скорее всего, для раздолбайски-озорного катания по деревенским окрестностям, именно это занятие вне зависимости от времени года пребывало в числе наиболее любимых в нашем поселении.

Техника эта даже при желании не могла вместить всех членов коммуны: хоть количество наше к тому времени и значительно уменьшилось, но все бы по-любому не влезли. Видимо, кто-то отбыл пешкодрапом — да, вот так им не терпелось забыть и проклясть это благостное место. Объективно благостное, я здесь тоже горя хлебнул, но природа там всё равно замечательная — вот как-нибудь, будет время, выберусь туда в турпоход.

После того, как затихли голоса, до меня донёсся запах гари. С каждой минутой он усиливался, уже отчётливый мутно-сизый дым струился сквозь стволы деревьев со стороны скита — думать тут было нечего, недоумки подожгли Лучистую. Жалел ли я в тот момент об этой алтайской деревеньке, ставшей мне на четыре с половиной года домом родным? Да вряд ли. Я и сейчас о ней ни капельки не жалею. Нет у меня привязанности к местности, лёгкий я человек и по-настоящему лучистый, чтобы прирастать корнями к земле. Пожалуй, я был лишь поражён такой жестокостью, проявленной уже не ко мне лично, а к бессловесным бревенчатым домам.

Пожар, надо сказать, оказался мне в тот момент на руку. Потому что я с ног до головы был обсижен лесным, изголодавшимся по свежей пище комарьём, который истово, во все свои прожорливые глотки выкачивал из меня кровушку.

Я много переоценил в жизни после тех событий. Изменилось не только моё отношение к туалетам, но в гораздо большей степени — к насекомым. Вы, наверняка не больно-то уважающие комаров, даже представить не сможете ту степень омерзения, которую с тех пор испытываю к ним я. Любой, даже самый отдалённый и едва уловимый, комариный писк помимо моей воли превращает меня в буйного шизофреника: я вскакиваю с места, начинаю кричать и махать руками, сворачиваю в мухобойку любой имеющийся под рукой предмет, пусть даже и вовсе не гнущийся, и охочусь за этим визгливым созданием до тех пор, пока не удовлетворюсь видом его расплющенного тельца. После того дня в лесу я поклялся, что умерщвлю не меньше миллиарда комаров — лишь тогда я смогу считать себя отомщённым. Я всё записываю: на данный момент мной убито чуть больше трёхсот тысяч. Немного, да, но вся жизнь ещё впереди, месть продолжается, мерзопакостные комары, знайте, что, пока я жив, не будет вам покоя! В моём лице вы получили самого жуткого и целенаправленного убийцу.

Из-за отвращения к комарам я никогда не соглашаюсь выступать летом на открытых площадках — все денежные курорты Черноморья в пик сезона, увы, не для меня. Я появляюсь там только осенью, зимой и весной. Должно быть, мне никогда не разбогатеть из-за этой патологии, но против собственной натуры, увы, не попрёшь.

Я выл на этом кресте, я брыкался и матерился, я тряс, насколько это было возможно, головой, чтобы отогнать полчища комаров, но те, понимая, что я спутан и доступен, умудрялись кусать меня без малейшего перерыва. Немного легче стало после того, как я начал безудержно кричать. Боль уходила в крик и придавала некоторую бесчувственность мясу. Боже, как это омерзительно, когда по тебе ползают сотни комаров! Словно поймавшие юную девственницу сладострастные и до предела уверенные в собственной безнаказанности мужики-насильники — они знают, что их жертве никуда не деться, они наслаждаются моментом, они смакуют эти бесконечные мгновения счастья, что вдруг просто так, ни с того ни с сего, подарила им не особо благосклонная до этого комариная судьба. С каждой минутой их всё больше, они сбиваются на запах и на будоражащий крик истерзанной жертвы, они входят во вкус, они начинают драться друг с другом за каждый миллиметр твоего тела, их посещает трепет и экстаз, они уродливы и звучны.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — орал я на всю грёбаную Вселенную, проклиная её и жаждая разорвать этим криком на миллиарды разноцветных фантиков. Гадкая Вселенная не реагировала. — Ведь я могуч, — взывал я к небесам, — мне подвластно всё в этом мире! Я хочу уничтожить его разом! Чтобы не было! Ну если не его, так этих комаров. Господи! — вспомнил я об отрицаемом мною боге. — Ну почему же ты оставил меня одного, почему ты покинул меня! Неужели я так противен и гадок тебе? Неужели я настолько не вписываюсь в твои схемы, что ты больше не собираешься терпеть меня?!

Это было абсолютное падение. Полное и бесповоротное проявление слабости. Я признал, пусть всего лишь на какой-то час, кого-то, кто якобы есть надо мной, — я жалкий трус, мне нет прощения.

Когда дым с пожарищ стал плотно обволакивать меня и комары разлетелись, я уже не взывал к богу. Так что не надо думать, что это он спас меня тогда. Нет, это слишком наивно. Если бы он был, ему было бы на меня глубоко насрать, — он даже в своём нафантазированном человеками образе редчайшая сволочь — но его нет, потому и помочь он никому не может. Кроме всего прочего, дым оказался спасением лишь в самые первые минуты. Спустя какое-то время я сам начал задыхаться. Видимо, с изб огонь перекинулся на деревья, и пожар неумолимо, яростно, стремительно приближался ко мне.

Не спрашивайте меня, как я освободился от верёвочных пут. Мне и самому это не вполне понятно. Впрочем, я не думаю, что произошло какое-то чудо. Скорее всего, к тому времени я своей непрекращающейся нервной тряской серьёзно ослабил узлы и сцепление гвоздей, которые удерживали крест на осине. В один прекрасный (о, небо, он был действительно прекрасен!) момент крест отделился от ствола дерева, и я рухнул вместе с ним на земную твердь. После падения я почувствовал, что могу освободить правую руку. Дальше всё пошло живее.

Я уже ощущал на лице дыхание пламени, когда полностью избавился от опутывающих тело верёвок. Свобода, чёрт меня подери, в тот момент я понял, что значит эта самая свобода! Я бежал сквозь деревья от наступающего огня, и он не был страшен мне. Я знал, что непременно убегу от него.

Несколько часов спустя мне, опухшему, дрожащему, как никогда ранее приблизившемуся к безумию, посчастливилось выбраться к крохотной речушке, где я искупался и наконец-то смыл с тела засохшую кровь и разводы гари.

Странствия святой бестолочи

Энергия покинула меня отнюдь не в этот самый день. Нет, тогда я был ещё силён и деятелен. Тогда я пылал праведной злобой, которая и есть главный источник жизни и всего создаваемого ей прогресса, тогда чакры ещё не закрылись. Она отлетела от меня недели две спустя — забитого, униженного, потерянного. Абсолютно не понимающего, что делать и как быть.

В близлежащей деревне, куда я вышел в надежде раздобыть одежду и еду, меня встретили как прокажённого. Я неоднократно бывал здесь раньше — выбираясь по делам и за покупками — и всегда въезжал сюда как Король-солнце, я был уважаем и влиятелен, а сейчас никто не узнавал в этом уродливом оборвыше прежнего холодного и расчётливого хозяина жизни. Завидев меня, женщины прятались по домам, торопливо окликая детей, мужчины напрягались и шарили глазами в поисках топоров, кос или чего-нибудь другого острого и тяжёлого.

Любая попытка заговорить заканчивалась неудачей: мои опухшие, разбитые и искусанные губы выдавали лишь нечленораздельное мычание, знаки тоже не помогали. Местные аборигены не желали со мной знаться. Те, кто помоложе, пинками и ударами палок прогонял меня со дворов. Я был слишком слаб, чтобы ответить ударом на удар.

Жаль, забыл название этой деревни. Непременно спалю её к чёртовой матери при первой же возможности.

Отсидевшись до ночи в лесу, я выбрался к избам заново, и под покровом темноты мне посчастливилось кое-что урвать. В одном из огородов сорвал с верёвки ветхое и пересушенное бельё, которое наверняка никто не торопился снимать из-за его приближавшейся к стопроцентной отметке негодности. В другом нашёл валявшиеся на развёрнутом листе газеты сухари — это была моя первая еда за почти что двое суток. Тогда я ещё не знал, что подобной пищей мне предстоит питаться ещё долгое время.

Стоял конец мая, дни радовали теплом, а вот ночи были всё ещё холодны. Ветхих брюк со штопаной-перештопаной рубашкой и накинутой на неё такой же ветхой, застиранной до полной потери цвета джинсовой курткой по таким ночам было маловато. Я быстро заболел, через пару дней вовсю чихал, кашлял и захлёбывался в собственных соплях. В деревнях и посёлках меня встречали так же неприветливо. Посылали на три буквы, прогоняли пинками под зад, кидали в спину камни. Да, я был страшен в те дни: вместо лица на мне красовалась уродливая маска, однозначно говорившая недалёким людям о моей тяжёлой и непременно заразной болезни.

Нет, находились сердобольные женщины, которые кидали мне корку хлеба или пару-тройку медных монет, я благодарен им за это, они казались мне прекрасными в своей брезгливой жалости. Пару раз мне удавалось отнять деньги у подростков — на них с неохотой мне продавали в местных магазинах кое-какие продукты. Их не хватало, чтобы утолить голод, — приходилось воровать.

Дней через десять мне удалось добраться до Барнаула. Попутки брать меня отказывались, на автобусы не было денег, а злые шофёры категорически не желали везти меня бесплатно, так что весь путь я преодолел пешком. Самое ужасное, что чувствовал я тогда, — полную неспособность оказывать на людей влияние, пусть самое маломальское. Вот так одним махом я потерял уверенность в себе, мистический талант и даже заветную Силу.

Спустя час после прибытия в Барнаул мне крупно повезло: меня ради развлечения избили пьяные подростки. Окровавленный, я валялся на скамейке, кто-то из жалостливых жителей этого города — такие ещё встречаются — вызвал «скорую». Меня отвезли в больницу, и примерно с неделю я валялся там. Это была большая удача: по крайней мере, я отоспался, почти перестал кашлять, а с лица сошла опухоль. Правда, несмотря на это, я увидел в зеркале не былого лидера и бойца, а жалкого, потерянного человечка.

Документы у меня отсутствовали, имя своё я называть отказывался — главврач решил передать меня в приют (официально он назывался как-то хитрее) для душевнобольных. Такие планы меня не устраивали, пусть даже в этом приюте есть постоянная еда и относительно мягкая постель, — за день до означенной даты переезда я из больницы свалил.

Шляться по городам мне было не впервой, а вот настроение, с которым я правдами и неправдами перебирался из одного населённого пункта в другой, ощущение окружающей действительности и собственного «я» во всём этом пребывали ниже нулевой отметки. Никогда я не боялся этого призрачного мира со всеми его гадостями (я полагаю), мне хватало щепотки злости, чтобы в любую секунду завести в себе все многочисленные роторы и турбины, которые вмиг наполняли меня желанием движения и постоянной мести. А тут вдруг они затихли. Ни малейшего колебания, даже поползновения. Я тщетно пытался возродить в себе былую злость, мою спасительницу и утешительницу, приставал к прохожим, оскорблял на улицах женщин, угрожал мужчинам. Увы, женщины почему-то не оскорблялись, лишь презрительно морщились и воротили в сторону носы, прикрывая их ладошками, мужчины не пугались моих угроз и, лишь досадливо матеря, проходили мимо либо же устало и без азарта отвешивали мне несколько нравоучительно-сдержанных тумаков, на которые я не мог ответить.

«Чёрт возьми! — устало недоумевал я где-то в затуманенных глубинах подсознания. — Неужели стадо этих моральных уродов могло так сильно выбить меня из колеи? Что такого серьёзного произошло, что? Неужели я раньше не попадал в передряги? Неужели меня можно затушить так легко? Я ничего не чувствую, мне хочется лишь спать. Забыть обо всём на свете и спать, спать, спать. Мне не нужно ничего в этой жизни, я исчерпал себя. Может быть, кто-то добрый и внимательный тихо и безболезненно умертвит меня?»

Я весьма преувеличиваю сейчас степень моих тогдашних переживаний. Я вовсе не облекал недовольство собственной персоной в такие патетичные сомнения и укоры. Все эти мысли лишь вяло и тупо шевелились где-то в отстойниках сознания, не посылая в центр управления жизненными силами ни единого позыва к встряске.

Должно быть, именно так исчерпывают себя все люди, живя какими-то глупыми, но дерзкими подростковыми надеждами и тихо отказываясь от них, едва переступив порог взрослой жизни. Должно быть, всё предыдущее и было моей прыщавой подростковостью, которой пришёл черёд заканчиваться. Разумеется, я делаю огромный комплимент безликой людской массе, сравнивая их психологические реалии со своими, но, несмотря на моё категорическое отличие от гомо сапиенс в образе мыслей, физически я всё же от них не отличался, а физическая конструкция значит многое, пожалуй, даже существенно больше, чем может показаться на первый взгляд.

Но даже не вялость и смирение с реалиями жизни озадачивали меня наиболее всего. Самое ужасное заключалось в том, что я напрочь потерял ощущение космических далей и их значений для собственной персоны. Я категорически перестал чувствовать бескрайность Вселенной, безумно стремительный ход времени и пугающе будоражащий тлен, оставляемый тем движением. Я уже не смотрел на себя и на реальность через призму миллиардов лет объективности как на что-то ушедшее, забытое и совершенно утратившее право называться реальным, имевшим место в объективности. Пусть по первому впечатлению недалёкого постороннего этот взгляд тяжёл, страшен и совершенно опустошающ, но именно он придавал мне силы к сопротивлению, именно он возвышал меня над человечеством.

И вдруг в одночасье я стал тупой и недалёкой обезьяной, я утратил величественную способность векового зрения, я начал жить лишь потребностями первой необходимости, с каждым новым днём незримо отрекаясь от себя предыдущего. И даже — вот в чём загвоздка! — почти не испытывая желания возвратить себя прежнего.

Почти, потому что порой ощущение того, что всё идёт не так, как надо, во мне возрождалось. Собственно говоря, оно присутствовало во мне всегда, вот только пользы от него не было никакой. Оно не давало ни побуждения действиям, ни искры мыслям. Лишь гнёт несло оно с собой, подавляющий гнёт ощущения собственной ущербности.

Чтобы как-то прокормиться, я устраивался на работу. Работа была неизменно грязной и низкооплачиваемой: грузчик или какой-то там разнорабочий. Помнится, в Оренбурге предприниматель-казах не побрезговал взять меня, вонючего бродягу, грузчиком на рынок, и я проработал у него месяца четыре. Да, вот так. Вспоминаю сейчас это и искренне удивляюсь — неужели всё это действительно происходило со мной? Картинка такая блёклая и расплывчатая, что порой у меня возникают сомнения, а не подсунули ли мне чужие воспоминания, как об этом частенько пишут в фантастических романах? Но нет, воспоминания мои.

Вот я таскаю через лужи ящики с фруктами, на мне грязная болоньевая куртка и не менее грязная кепка, на ногах чёрные не то изначально, не то от налипшей на них кусками грязи сапоги (видимо, уже осень). Продавщица в синем переднике, высохшая женщина с сигаретой во рту, принимает у меня товар, показывая, куда его ставить. Разделавшись с ящиком, я приобнимаю женщину за талию и шепчу ей в ухо: «Покувыркаемся сёдня, Галь?» Женщина игриво улыбается полоской железных зубов и даже отвечает мне мимолётным поцелуем. Откуда-то ко мне приходит знание, что это моя сожительница, что я живу в её обшарпанной однокомнатной квартире и иногда, когда хватает сил на эрекцию, коротко и яростно занимаюсь с ней любовью.

Да, мы близки. Ух, как мы близки! Ближе нас нет никого в этом вонючем мире. Ничто так не сближает, как отчаяние и чувство потерянности, а этих ингредиентов в нас с избытком.

Сцена меняется: мы на кухне. Ужин. Жидкий борщ, кислый и постоянно крошащийся хлеб, покрытые налётом ложки. Бутылёк самогонки на столе: нет, не бухаем — так, расслабиться после трудового дня. Раньше Галина и сама гнала, когда сидела дома. Сейчас покупает — здесь недалеко, в соседнем подъезде, у тёти Лизы.

— Вот и выгнали после этого, — вздыхает Галя, а потом медленно, но верно наливается яростью к своему прошлому, которое было таким несправедливым к ней. — Представляешь, я вообще там не при делах! Не входила даже в эту палату. Я знаю, кто меня заложил. Две их было, до сих пор иной раз встречаю. Одна на пенсии уже, вторая ещё работает. Карга старая, и кто таких древних держит только?! Улыбаются, суки! Как здоровье, Галина Анатольевна, как дочка?

— Э-э, Галя! — машу я рукой. — Плюнь и разотри. Я ли людей не знаю! Тут надо либо тупым быть, вот просто вообще тупым, чтобы ничего не замечать, либо в глотку вгрызаться, чтобы своё отстоять.

— Да вот видишь, не умею я в глотку, — разводит руками Галина. — Не научили! Вот и сижу теперь у разбитого корыта.

— Пусть, пусть, — глажу я её руку. — Ты чище и выше всех этих сук. Они тебя не стоят.

— Да уж знаю, — смиренно делает она движение. — Таких дур, как я, сейчас уже не осталось. Повывелись все.

Другая сцена. Тёплая, почти отцовская. Или даже дедовская: дочь Гали — да, у неё взрослая дочь! разве я не говорил, что Галина на пятнадцать лет меня старше? — привела на ночь внука. Сама в ночной клуб, новый друг позвал.

— Володь! — просит меня. — Ты уж присмотри, ладно? А то матери доверять нельзя. В прошлый раз Игорёшка с кровати упал, а она дрыхнет и не слышит.

— Хорошо, хорошо! — заверяю я её. — А кто это такой у нас? — тяну руки к полуторогодовалому малышу. — А как тебя зовут? Пойдём к дяде Вове! Пойдём?

Малыш нехотя устраивается на моих руках. Не плачет. Спокойный такой, даже излишне. Пока не говорит и не ходит, но я уже принялся за обучение. Вот сейчас продолжим уроки. Мне нравится проводить время с ребёнком. Я даже задумываюсь о своём. Только не представляю, что за женщина согласится рожать от меня.

Дни бегут, и месяцы бегут, движутся автобусы и поезда, пространство с удивительной рассеянностью, но регулярно и не без охотки перемещает меня в другие населённые пункты. Нет, это не город. Это зверосовхоз в сельском районе Башкирии. Вы не знаете, что такое зверосовхоз? Ну, интеллигенты, блин! И кто вас только на свет производит?! Посёлок такой, точнее, деревня. Кроликов здесь разводят. Много их здесь, просто до херищи.

Впрочем, я не по части кроликов. Магазин здесь строю. Не в однёху, бригада нас. Что мне нравится — разделения нет никакого. Мол, ты каменщик, ты плотник, а ты разнорабочий. Все равны. И на кладке стоять приходится, и с деревом работать (хоть и зихерю с ним, сказать по правде), ну и раствор месить. Ребята ничё, работяги, семеро нас. Четверо армян, они тут центровые. Бугор тоже армянин, Арташезом звать. В принципе, нормальные мужики. И говорят почти без акцента.

— А вот тебе! — кидаю я на расстеленную газету козырного валета. Леван хмурится. — А вот тебе ещё! — на газету летит дама, тоже козырная. — А вот у нас и такой господин имеется! — я кидаю короля, Леван отстраняется, бормочет «Хватит! Хватит!», но разве я отпущу его просто так, когда такие хорошие карты пришли? — А вот и последний удар! — на газете козырной туз, Леван дурак.

— Хорошо играешь, молодец, — он расстроен, но пытается казаться невозмутимым. — Объясни, почему не могу у тебя выиграть ни разу?

— Душу продал, — признаюсь я. — За везение в картах.

— Ай, смотри! — грозит он пальцем. — Без души на тот свет тяжело отправляться.

— Да нету никакого света, — потягиваюсь я. — Ни того, ни этого. Всё, атас. Бугор ковыляет.

Душная ночь. Мы спим в бараке, он держится на честном слове, в стенах и крыше полно дыр, но даже эта вентиляция не спасает от духоты. За окнами — шум. Топот ног, крики.

— Армяшки! — кричит кто-то. — Суки, выходите!

— В чём дело? — подскочив к ветхой двери, которую можно вышибить одним пинком, и испуганно шаря взглядом по углам, вежливо спрашивает Арташез.

— Я те щас скажу, в чём дело, чурка гнилая! — кричат взбудораженные аборигены. — Пошто кур порезали?! Мы знаем, это вы. Видели вас!

— Не резали никаких кур! — Арташез удивлённо оглядывается на нас, мы уже повскакали с тюфяков, мотаем головами из стороны в сторону. — Ошибаешься, уважаемый!

— Открывай, сука! — пинок в дверь, и та слетает с петель. В комнату вваливается толпа, в темноте не сосчитать сколько, но кажется, что неимоверно много.

Удары, вопли, мат. Я чувствую, как по скуле вскользь пролетает чей-то кулак.

— Мужики, я не армяшка! — кричу я. — Я русский! Попутали вы!

Сбой, сдвиг, встряска. Цветные пятна снова проявляют жалость и складываются в различимые предметы.

Ночь, зима. Я сгребаю лотком снег в кучи. С лотком приятно — ведёшь перед собой, словно какую диковинную машину, и думаешь о своём. Думаешь? Не уверен, что всё то, что покоится в моей голове, можно назвать мыслями. Всплески слов и образов, сонмы звуков. Но с ними приятнее, чем с лотком и снегом. Чем с зимой.

Ладно, хватит лоточить. Пора браться за лопату. Вот здесь наедине с собой остаться сложнее, но если поймать ритм, то можно. Ритм — самое главное. Всё на нём держится — и человек, и безбрежность. Сейчас я понимаю, что уловивший ритм прорвётся за пределы. В лучистость, хы. Неважно куда, но прорвётся. Покорит действительность. Да ведь, наверное, и тогда понимал… Неужели нет? Понимал, понимал. Я всё понимал и всё чувствовал. Это потом стало казаться, что тот период — как пелена, как кисель.

Просто ушло всё куда-то, сдвинулось. Вглубь. Обыкновенным стал, сжался. Голой жопы не показывал, в фашистском приветствии руку не вскидывал, песен не пел. А считал себя форменным уродом — да, именно тогда. Раньше как «Отче наш» знал, ну или убеждал себя в том, но когда убеждаешь, тогда и знаешь: «Нормальнее меня никого нет!» Мол, все эти странности так, ощупывание мира на прочность. Придурком себя звать предпочитаю, но это слово на себя все грехи мира принимает, всю его дурь. Лицедейство. Освобождение.

Но в то безвременье не лицедействовал и грехов мировых на себя не примерял, а казался сам себе последним уродом. Абсолютным. Без всяких поз и отстранений. Ежесекундно себя ненавидел — за то, что позволил забросить себя в эту реальность, за то, что был тщеславен и горд, за то, что ещё тогда, сперматозоидом, боролся за что-то влекущее и манящее, не представляя последствий.

— Здравствуйте, — маленькая женщина семенит к входной двери детского сада. Эге, уже пятый час! Повара подгребают. — Открыто у вас? — поворачивается на ходу. Маленькая, щуплая, а вот гляди ты — повариха.

— Нет.

Кидаю лопату в сугроб. Иду открывать. Блин, вот-вот и народ потянется с детьми, есть такие, которые совсем рано приводят, а у меня ещё ничего не закончено.

Возвращаюсь к сугробам, берусь за лопату с яростью. Кидаю, кидаю. Не, ни черта не успеваю.

— Владимир, ну вот как сейчас машина здесь остановится? — стоит рядом заведующая, вот она толста безмерно. — Как она эту кучу переедет?

— Это я сейчас, сейчас! — обещаю. — Не волнуйтесь.

— Ну как уж за всю ночь можно не успеть? До вас все дворники успевали.

— Так снег идёт всю ночь. Видите, до сих падает!

— Да не в снеге дело, а в ответственности.

Поворачивается, уходит. Типа пристыдила.

Стою, смотрю на падающие точки. Не хочется больше снег кидать. Вообще не хочется.

А, хрен с этой работой! Другую найду. Всё равно зарплата два дня назад была.

Втыкаю лопату в сугроб и ухожу.

Жить можно везде и всегда. В любых условиях. Абсолютно в любых. Главное — питаться время от времени.

— Талончик, мужчина! — женщина за стойкой требовательна и взбудоражена. Сразу видно — недотраханная. Всё зло от женщин, потому что от них все эмоции. А управлять ими они не умеют. Ну подумаешь, не трахает никто. Я вот тоже никого, и уже давно, так ведь не ору на людей. Эмоции — это и есть зло. Не бывает хороших. Это кажется так, не верьте. Всё равно собьются в пакость какую-то.

— Да я так, — пытаюсь улыбнуться. — Мне главная ваша сказала, что можно.

— Главная? Ира! — зовёт раздатчица кого-то в глубине столовой. — Ирина Александровна, подойдите, пожалуйста.

Всё, понимаю я. Не пожрать на халяву. Ну зачем ты так, а? Зачем? Я же не у тебя кусок отбираю. Социальную столовую для таких, как я, и построили. Что с того, что я не числюсь в ваших списках? Я вообще нигде не числюсь. Меня вообще в этой жизни нет. Что тебе, половника жалко?

— Этого мужчину ты провела? — спрашивает раздатчица у подплывшей тетёхи.

— Этого? — взирает та на меня недоумённо. — Да ты что? Мужчина! — строго ко мне. — Талончик есть у вас? У нас питание только по талончикам. Если вы нуждающийся, то обращайтесь в управление социальной защиты. Там включат в список, и, пожалуйста, приходите.

Мне горько и обидно. До ужаса горько.

— Ну ради бога! — морщусь жалостливо. — Не дайте пропасть, накормите, а!

— Выходим, мужчина, выходим! — грозно сверкает очами раздатчица. — Не задерживайте очередь.

Я начинаю плакать. Ну почему, почему они так жестоки ко мне? Что мне делать остаётся, убивать, что ли? Если вы видите в этом высший жизненный акт, если вы разрешаете мне, то я могу…

— Женщины, добренькие! — я сажусь на пол и кулаками растираю выступающие на глаза слёзы. Плач превращается в рыдания. — Я кушать хочу! Очень хочу! Ласковые мои, ненаглядные, миленькие, ну накормите, пожалуйста! Ну что вы в самом деле!

Главная торопливо набирает в салфетку несколько кусков хлеба, так же торопливо выходит из-за стойки и суёт их мне в руки, пытаясь поднять меня на ноги. Я позволяю ей это.

— Вот, мужчина, хлебушек. Покушайте, покушайте. И не надо буянить, что вы за моду взяли такую. В соцзащиту идите, ладно? Прямиком туда. На учёт встанете, талончик получите — и сможете у нас питаться.

Я выхожу из столовой наружу и жадно глотаю, отламывая на ходу, ломти хлеба.

Вера? Не знаю, что это такое.

Вера во что-то высшее? Что-то разумное и справедливое? Это для дураков. Нет ничего высшего, разумного и справедливого. Даже в самых тяжёлых жизненных обстоятельствах я не скатился в эту слабость, не позволил себе.

В церковь ходил, да. Не в саму, на паперть. Надо же было на что-то питаться.

— Христос воскресе! — стою с протянутой рукой у входа в церквушку. Пасха, вроде подают. Мне меньше, чем окружающим меня нищим, которых здесь толпы — даже разгонять пришлось, а кое-кому и по морде. Видимо, люди чувствуют во мне злобу, подсознательно понимают, что я не прост и всего лишь прикидываюсь. Людьми управляют магнитные волны, люди подчиняются исключительно физике. Ладно хоть, что какие-то копейки перепадают, раньше вообще ничего не давали. На худой конец отберу у этой голытьбы.

— Э-э, не-е-ет, друг! — нараспев, словно подчиняясь общему благостно-мелодичному пасхальному настрою, говорит один бородатый нищий другому, тоже бородатому. — Спроть Путина все эти деятели мелюзга и шушера. Помяни моё слово, он их разом к ногтю прижмёт.

— Не нравится он мне, — шамкая, отвечает второй, с пустым взглядом и шрамом на щеке. — Не туда страну ведёт.

— Куда надо ведёт! — раздражается первый. — Ты ещё учить будешь! Он всю ситуацию знает, у него советников куча, помощников. Знает, что делает.

Второй не спорит. Ухмыляется. Хитрый мужичок, себе на уме.

Фамилия нового президента доходит до меня словно сквозь пелену. Я знаю, конечно, что он сейчас рулит, но лишь по уличным разговорам. Газет не читаю, радио не слушаю, телевизор вообще чёрт-те знает сколько не смотрел. Унял в себе тот губительный политический азарт, что будоражил меня раньше, унял и не жалею.

А вот и батюшка! Дородный, кругленький, борода окладиста, щёки румяные, идёт и крестным знамением направо-налево нищих одаривает. Старухи да прочее бабьё к нему ручку лобызать тянутся. Кое-кому позволяет.

— Вовка! — вдруг остановившись прямо передо мной и сделав круглые глаза, восклицает он. — Ты, что ли?

Я вглядываюсь, и что-то отдалённо знакомое мимолётно проскальзывает в чертах его лица. Нет, нет, ошибаюсь. Где я мог познакомиться со священником?

— Ошиблись, батюшка, — отвечаю. — Не знакомы мы.

— А, ну да, — опуская глаза, смиряется с тем, что вышла ошибка, священник и продолжает шагать к храму.

Но, поднявшись на пару ступенек, останавливается и, повернувшись, вновь вглядывается в меня. Мне не по себе. Что за мужик памятливый, где мог с ним встречаться?

Идёт обратно.

— Нет, вы определённо похожи на моего знакомого, — говорит. — Вас Владимиром зовут?

Отступать некуда, неохотно я соглашаюсь.

— Ложкин? — произносит батюшка, и от простого этого слова, неблагозвучной и почти забытой мной фамилии меня передёргивает, словно от удара током.

— Ну да… — шепчу в ответ. — А где мы с вами…

И в следующее мгновение всё понимаю! Они приходят разом — воспоминание и понимание: я знаю, знаю этого человека.

— Гриша! — выдыхаю. А фамилии не помню, не помню. На помощь приходит разговор нищих о российском президенте — в какой-то миг успеваю вспомнить и сообразить, что фамилия этого человека противоположна президентской и что он полный тёзка того самого, который где-то там в истории… — Распутин!..

Да, он. Мой дружбан по психушке.

— Ну точно! — расплывается в широчайшей улыбке поп. — Вовка, брат!

Он раскрывает руки для объятий и недолго думая, несмотря на мой внутренний протест (я категорически отвык от проявлений эмоций — в особенности нежности и радости, к тому же не подстава ли это?), лезет ко мне обниматься. Он так искренен и естественен, что я теряюсь. Мне до ужаса удивительно, что кто-то может радоваться встрече со мной, что кому-то я ещё не безразличен.

Даже слёзы выступают. Чёрт, как же легко меня из колеи выбить!

— Ты как здесь? — расспрашивает радостно Григорий. — Какими судьбами? Веришь, нет, вспоминал о тебе на днях! Вот бы, думаю, узнать, как там сейчас Вовка. Ты на службу?

— Нет, — с внутренним мазохистским наслаждением отвечаю я. — Милостыню прошу.

Григорий никак на эту реплику не реагирует. Словно так и надо.

— Ну молодец, здорово! — хвалит меня, словно я рассказал ему о том, что работаю профессором в Московском университете, имею жену-красавицу, просторную квартиру, дачу и двух дочерей на выданье. — А я вот здесь, священником, — эге, да он словно смущается этого.

Стоим и любуемся друг другом. Да уж, Гришка единственный на этом свете человек, которого мне не противно видеть. Которому я даже рад.

— Пойдём, пойдём в церковь! — хватает он меня за руку и ведёт за собой. — У меня сейчас служба, постоишь, подождёшь. А потом наговоримся. Только! — смотрит он мне в лицо внимательно и грозно. — Никуда не убегай, ладно! Я знаю, ты можешь.

Ладно, не убегу, думаю я.

Человек — величина непостоянная

Григорий явно провёл службу по сокращённой программе — на Пасху она должна быть длиннее и напыщеннее. (Хотя с какого хрена я, человек, ни уха ни рыла не ведающий в этих делах, берусь судить? Впрочем, я обо всём берусь судить.) Отдельные старушенции даже шептались по окончании — мол, чего это батюшка наспех так да без огонька?

Из-за меня, вестимо. После каждого произнесённого предложения вглядывался в народ и мою понурую морду среди лиц отыскивал. Я позади толпы перемещался, там имелось пространство — не всех ещё россиян клерикалы захомутали, некоторые неподкупные богохульники и по домам в такие дни предпочитают сидеть. А у Гришки даже голос напрягался, когда он терял меня из виду. И радостно усиливался, когда вновь отыскивал.

Сбежать действительно хотелось. Неумолимо, страстно, порывисто. Григорий хоть и бывший друг, но ипостась уже не та, реальность другая, вероятнее всего неизвестная. К тому же это перевоплощение… Чтобы превратиться из богоборца в истового служителя церкви, требовалось немало пережить и прочувствовать, и светлое чело Распутина (отца Афанасия, как я понял из старушечьих шепотков — надо же!) явственно о пережитом свидетельствовало. Он изменился: я без особых усилий читал в чертах его лица неизвестно откуда нашедшуюся любовь к человеку — быть может, и не любовь, но понимание и сострадание однозначно, смирение перед волнами жизненного океана, стоически поддерживаемый внутренним убеждением оптимизм, приятие простых и банальных кодов рядового человеческого существования. Говорят, это естественный путь любого индивида — к смирению и погружению в рутину. К тому времени я тоже был смирившимся (читай — отчаявшимся), погружённым в наигнуснейшую рутину и ни на что яркое в своей жизни уже не рассчитывал.

Именно в этом не преминул упрекнуть меня Григорий по окончании службы, когда вёз на своём «Мерседесе» домой.

— Ничего экстраординарного с тобой не произошло, — едва повернув голову, чтобы не отвлекаться от дороги, произнёс он. — Ты жив, вроде цел — так что настроиться можно на любую волну. Не раскисай.

Я уверен, прежний Гришка сказал бы мне иначе: не ссы, ещё не поздно подчинить себе реальность… Что-нибудь в этом духе. Такой упрёк из уст любого другого человека вызвал бы во мне вспышку злобы, но на Распутина я обижаться не мог. Просто не было сил.

Семьи, на моё счастье, дома не оказалось. Семья совершала круиз по какому-то европейскому государству. Возможно, что даже по некоторым. Григорий быстро собрал изысканный и сытный обед, разлил по рюмкам коньяк. Мы выпили и закусили — так хорошо я не ел уже долго.

Я был рад перехватить кусок и сто грамм на халяву, но восхищаться дружбаном не собирался. Да, я отчаявшийся и смирившийся, но жалить ещё не разучился.

— Значит, Церковь Рыгающего Иисуса загадочным образом превратилась в Православную Церковь, — не без злорадства, впрочем весьма сдержанного, произнёс я. — Бывает же такое!

Григорий подобный вопрос ожидал и наверняка имел готовый ответ. Тем не менее мой упрёк заставил его поморщиться.

— И там Иисус, и здесь, — отозвался он сухо, тут же улыбнувшись, словно говоря, что при своём нынешнем статусе грешно позволять себе те же самые эмоции, что одолевают меня, бестолкового. — Во всех своих проявлениях он спаситель. Моя подростковая вера не была отрицанием благой вести Спасителя, как могло показаться тебе или кому-то другому. Это была всё та же вера, только усиленная и искажённая юношеским максимализмом. Это был подростковый перфекционизм, когда видишь в том, что тебе предлагают в качестве идеала, изъяны, а потому строишь на этих изъянах альтернативный, порой вычурный, образ. Возьмём сатанистов. Думаешь, они искренне и целенаправленно служат абсолютному Злу? Нет, они тоже ищут Добро, просто разочарованы в существующем. Многие из них, должен тебе сказать, рано или поздно приходят к богу.

— Я рад, — отвечал я колко, — что ораторское искусство не умерло в тебе, ты всё так же силён на изречение скользких истин и создание призрачных фантомов. Отрадно и то, что, как и прежде, ты искренне веришь в то, что говоришь. Но суть, сердцевина всего этого понятна нам с тобой без обсуждений: ты продался.

Григорий горько усмехнулся.

— Ты неисправим. Всё воюешь с ветряными мельницами? Всё перекраиваешь под себя реальность? Всё завоёвываешь мир? Ты уже понял, что в тебе нет и никогда не было никакой Силы? Что ни к Чернобылю, ни к армянскому землетрясению, ни к разрушению башен-близнецов ты не имеешь никакого отношения? Что это дикая фантазия больного сознания, бред?

Порой в глубине души и я был склонен так думать, особенно в тот период безотчётной потерянности, но глубина эта располагалась в противоположной стороне от вербального центра, поэтому на язык подобные уничижительные мысли пробивались редко, да и этот гадкий период был не в состоянии разрушить во мне базисные идеалы. А уж эти башни… Это действо, о котором я узнал много позже его воплощения в реальность, узнал походя и почти бестрепетно, так походило на моих рук дело, так соответствовало мне яростью и буйным выплеском злобы, что почти взбодрило меня — хоть и все эмоции по поводу террористической атаки на Америку прошли стороной и боком, мимо аналитических центров серого вещества, как всё, что проходило через меня в то время. Я всё же был склонен полагать, что это деяние моей натуры, хоть и не был в состоянии зафиксировать тот момент, когда произвёл сей теракт на свет, — и в то же самое время (о, противоречия!) подсознательно пытался убедить себя в обратном, именно в том, о чём говорил сейчас Григорий. Двойственность ситуации, неопределённость по поводу собственного отношения к Силе и вере в неё в конечном счёте лишь дробили мою и без того рассечённую цельность на гулкий сонм колючей неудовлетворённости. И всё же я не желал признаваться в поражении.

— Горе тому, кто сомневается во мне! — бравурно ответил я.

Распутин лишь махнул на меня рукой. Но нетерпение, разбуженное моими упрёками, в нём бурлило, и он не смог не высказаться ещё:

— Секрет жизни не в том, чтобы оставаться прямым и негнущимся, как столб. Секрет в том, чтобы время от времени прозревать и меняться. Человек — величина непостоянная. Он полон сомнений, стихийных побуждений и бесноватых мыслей. Они хороши как некое расширение территории освоения реальности, но жить по ним нельзя. Необходимо найти стержень, основу. Без неё человек не человек. Без неё не прожить.

— Человек постоянен, — выдал я с глубочайшим внутренним сомнением, имея в виду под человеком единственно себя. — И в постоянстве этом истинная сила.

Затем, по мере опустошения коньячной бутылки, напряжение разговора спадало. Мы постепенно смирялись с тем, что мы есть.

Отец Афанасий, по церковной своей иерархии оказавшийся протоиереем (впрочем, это мало о чём мне говорило), поведал и о некоторых наших общих друзьях из подростковой психушки.

— Кстати говоря, — рассказал он с улыбкой, — вскоре после твоего побега её закрыли. Буквально через две недели. То ли финансирование прекратилось, то ли просто за ненадобностью она оказалась — всех распустили по домам. А у кого семьи не было, распределили по детским домам. В здании психушки вскоре открыли современный медицинский центр: ну, ты наверняка знаешь эти бестолковые сооружения с иглоукалыванием, спа-салонами, соляриями и разными прочими фитнес-секциями. Говорят — я не знаю наверняка, но слышал от людей, — одним из соучредителей этого центра стал Епископян. Помнишь такого?

Мне такой вспоминался с трудом. Гриша освежил память.

— Наш главврач. Хороший в общем-то мужик. Я как-то раз ездил в те края к коллеге, видел его в храме на службе. Не знаю, православный он, что ль? Он был, он, я уверен. Но мне тогда почему-то неловко стало, не подошёл к нему. То ли своего придурковатого прошлого застеснялся, то ли своего благостного настоящего. Не знаю, почему-то в глубине души стесняюсь своего поповства. Вот ты упрекаешь меня, а мне бы взять да отмахнуться. Нет, я думать начинаю, переживать. Знаю, наверняка знаю, что преуспел в жизни, якорь обрёл, стержень наимощнейший, а вот всё равно старая анархистская бредятина не отпускает. Да и у тебя энергетика всё же сильная, пробивает защитные слои. Отрицательная она у тебя, разрушительная.

— Александр Сергеевич наш, Мошонкин который, — продолжал Распутин, — сейчас ректор в институте. Институт не бог весть какой, коммерческий, бестолковый, да и всё такое прочее, но дело-то не в этом. Уровень образования — это одно, а зарплата совсем другое. Зарплата, говорят, нормальная.

— Наверняка тебя Басовая интересует, а? — подмигнул он мне.

Учительницу Басовую я помнил хорошо, последнюю нашу с ней встречу в особенности, и почему-то внутренне напрягся от этого Гришиного подмигивания, словно оно именно с нашим прощанием в подсобке и было связано. (И чего напрягаться, словно я какой-то нормальный и законопослушный лох… А может, я уже и есть такой?) Но нет, вряд ли. Откуда он мог узнать об этом? Сама Басовая хоть и была особой странной, но ученикам душу не изливала. Пожалуй, в правильном попе всколыхнулись воспоминания о связанных с ней пикантностях, которыми она радовала нас на уроках.

— Елена Марковна сейчас в Австралии. Вышла замуж за тамошнего фермера. По переписке его нашла, в интернете. Я подробностей их жизни не знаю, так, краем уха слышал, в церковь много всякого знакомого люда приходит, но вроде бы счастлива. Даже успела родить — то ли одного, то ли двух, по-разному мне говорили. Молодец, ей ведь уже за сорок было, когда она туда подалась.

— Яша-цыган по профилю пошёл. В цыганском ансамбле выступает. Так что ничего неожиданного. Песни поёт, на гитаре играет. В церковь ко мне ежегодно приезжает, от него, собственно, и узнаю о том, кто да как. А то и раза три в год. Ничего, весёлый, деловой. Семью завёл, детей полно. Так-то по провинциям больше разъезжает, но, бывает, и в Москву с концертами наведывается. Недавно в кино его видел: цыганский ансамбль встречает барина. К нам приехал, к нам приехал… Знаешь уж, как всё это в исторических фильмах — одно и то же.

Истории Гришины меня злили. Я не понимал, для чего он взялся их мне рассказывать. Чтобы доказать, что все, кроме меня, преуспели в жизни? Что все состоялись? Что все выкарабкались из ям безумия, а я по-прежнему топчусь в ней?

Быть может, ничего такого он и не имел в виду. Скорее, просто делился информацией об общих знакомых, как делают это все при встрече с кем-то из своего прошлого. Но впечатление на меня эти истории производили другое. В каждом слове я слышал упрёк и порицание. Непременно насмешку. В чём я придурок, скажите мне: в том, что так реагирую на обычный разговор, или в том, что действительно остался со своими безумными убеждениями в какой-то потерянной и проклятой нише?

Окончательно добил меня он рассказами про наших сопалатников. Имена их тоже почти выветрились из котомок моих воспоминаний, но живо воскресли, направляемые умелым повествованием священника.

Слава Черемыслов, тот, которого мы звали Колумбом Запредельности, как выяснилось, работал сейчас в каком-то закрытом научном центре в американской Силиконовой долине. Институт вроде бы занимался проблемами теоретической физики. Как он там оказался, Григорий не знал, но, по его сведениям, Колумб занимал там высокую должность, пользовался большим уважением и даже регулярно получал высокие международные награды.

— Говорят, институт этот специализируется на вопросах искривления пространства и времени, — пояснил поп. — Видать, машину времени создают.

Мне в тот момент вспомнились Славины слова про двери в антимир — да, если кому и заниматься машиной времени или какими-то другими приспособлениями для перемещения в запредельность, то только ему.

Самым же шокирующим оказалось превращение Игоря Заворожина, Величайшего Писателя, не написавшего ни одной строки и тем самым безоговорочно заслужившего это звание.

Как выяснилось, не писал он лишь до поры до времени. Вдруг, в какой-то тёмный и неправильный момент своего существования, что-то хрустнуло в его бедовой черепушке, и он с паническим рвением схватился за перо и бумагу. Первая же повесть, на дурака отправленная в журнал «Новый мир» (в котором, как говорят, напечататься чрезвычайно престижно), была им опубликована. За ней потянулись новые повести, многочисленные рассказы, а потом и романы. Год назад Игорь достиг в литературном сообществе такой крутизны, что был удостоен премии «Русский Букер» (о ней я тоже кое-что слышал, хотя и не вполне представляю, для чего она нужна).

Отказ Заворожина от прежних идеалов угнетал пуще других. Даже поповство Гриши и научная деятельность Славы не произвели на меня такого убийственного впечатления. Игорь всегда казался мне монолитом убеждений, стойким оловянным солдатиком. И вот такой облом…

Да всё я понимаю, всё. Что если хочешь жить, если именно существование выбираешь в качестве философии, то неизбежно приспособление к окружающей действительности. Пусть частичная, но всё же преступная ассимиляция. Даже я не избежал её: я пробовал мир на вкус, приспосабливаясь к его реалиям в надежде найти наиболее уязвимые точки, в надежде через это кажущееся и кратковременное приспособление пустить по его поверхности трещины и превратить его в труху. Соглашательство действительно было временным: от него отказывался либо я, либо он — недаром я в свой почти что тридцатник пребывал всё в той же социальной ячейке, что и десять, и двадцать лет назад, — продолжал оставаться изгоем. Этим же парням игры в хамелеона понравились настолько, что они перешли узкую грань, отделяющую причуду от серьёзности, и трансформировались в разряд обыкновенных человеков, чьими идеалами стали сытость и спокойствие.

Вполне возможно, что задай я сейчас вопрос Заворожину, и он бы ответил, что всего лишь забавляется с одной из граней своего сознания. Да, вероятно, он представит это как остроумную концепцию с элегантными перевёртышами, в понимании которой самое главное — улучить момент смены ориентации. И я бы принял эту изящную и отнюдь не глупую концепцию, если бы не одно «но»: если бы ради неё ему (Распутину, Черемыслову) не пришлось отказываться от того, во что они верили раньше.

По сути, конечно же, всё проще. Если убрать шелуху из поз и слов, то невооружённым глазом можно узреть, что они достигли того, к чему стремились: Распутин желал стать священником, Черемыслов — учёным, Заворожин — писателем. И неважно, с плюсовым зарядом или с минусовым. Они приплыли к своим заветным гаваням: маленькие, ехидные, но настойчивые человечки, что живут в их телах, руководят их образом мыслей, и по сути, являются ими настоящими, торжествуют и распевают весёлые, дурашливые песни.

Я даже могу принять как аксиому, что подобная трансформация необходима, что именно самых упорных и непримиримых, отрицателей и ниспровергателей действительность одаривает в итоге своими щедротами, но в таком случае в моём дурацком лбу возникает коварный вопрос: где в этом ряду я сам? Почему все мои старания и усердия обернулись лишь беззвучным пшиком? Я недостоин побед или же они, эти самые устремления, слишком радикальны? Да, они расходятся с идеей существования яви, я прекрасно понимаю это, но в моей грани восприятия реальности, в моём загоне, моём необъективном отражении триумф наступить обязан. Я его заслужил, я его выстрадал. Пусть, наступив в моей сфере, он утянет за собой и все остальные, но я в этом уже не виноват — ведь я упорный и непримиримый, где мои золотые россыпи?

Я пьянел, вливая в себя отличный коньяк неизвестного производства — настолько отличный, что даже не замечал в нём алкалоидов, хотя они бурлили, отчаянно бурлили, — и с каждой новой секундой всё яснее и полнее осознавал уже известную мне (на этот раз без бравурного мазохистского позёрства) истину — я кусок говна. Большой вонючий кусок рыхлого говна.

Истина эта была абсолютнее меня и абсолютнее самого мира. Посапывающий Григорий в шерстяном пуловере, трико и тапках мирно кемарил в кресле; я поднялся с софы, снял с себя ремень, умело, словно занимался этим всю жизнь, каждый божий и небожий день, свернул его в петлю и выбрался на балкон вешаться.

На самом деле повеситься не так уж и просто: чёрта с два найдёшь крепкий крюк или стальную перегородку, которая выдержит человеческое тело. В Гришиной квартире такие отсутствовали — на балконе, где я намеревался сразу же обнаружить нечто подобное, их тоже не было. Побродив какое-то время из конца в конец шестиметровой лоджии, я решил вешаться на металлической перекладине, что едва возвышалось над кирпичной кладкой ограждения и была так невысока, что достигала лишь до моего пупка. Привязав конец ремня к железу, я затянул на шее петлю, вытянул ноги и отдал тяжесть тела во власть ненасытной ременной коже. Она стянула горло, я, висящий над полом в двадцати сантиметрах, опирающийся носками о твердь и в любую секунду имевший возможность согнуть колени и упереться ими в пол, чтобы прекратить мучения, этого не делал, а стойко и верно приближался к своей кончине.

Помню, в тот момент в сознании пронеслась крылатая и ослепительно лучистая мысль. Звучала она примерно так:

«Вот же оно, вот, то самое долгожданное разрушение мира! Через какие-то мгновения он исчезнет… Почему же раньше мне не приходил в голову этот простой способ уничтожения реальности?»

Другой же мыслью, более периферийной, но всё же гнетущей, было осознание того, что до меня этот долбаный мир таким способом уже умудрились разрушить миллионы совершенно обыкновенных двуногих.

Человек-недоразумение — это не просто прозвище. Это подвид гомо сапиенс, обозначенный на земной карте лишь одним отчаянно стремящимся (ладно, стремившимся) к вымиранию, но никак не достигающим (опять поправка: не достигшим) своей цели экземпляром.

Разумеется, через минуту после того, как белый свет сделался в моих глазах отчаянно чёрным, а сердце вот-вот собиралось прекратить работу, Гриша Распутин проснулся (должно быть, припёр переполненный мочевой пузырь), увидел в проёме балконной двери мои то ли недвижимые, то ли нервно подрагивающие ноги и ринулся меня спасать.

В себя я пришёл ещё до приезда «скорой». Гриша ахал и охал, скорбно потрясал головой, бормотал затёртые истины о греховности подобного шага, рисовал окружающую действительность радужными красками, дабы дать мне понять, что расставаться с ней необыкновенно глупо, ну и вообще всячески меня ругал. Приехавшие врачи сделали мне укол (видимо, успокаивающий), натёрли шею спиртом и велели ехать с собой в больницу. Я тихо и достаточно вяло отказывался, что убедило эскулапов, и в особенности Распутина отвезти меня туда всенепременно.

В больнице я пробыл лишь сутки, совершенно законно выписавшись на следующий день. С советских времён всех самоубийц ставят на учёт в психиатрическом диспансере (врачи по-своему правы, уничтожать самого себя действительно ненормально, хотя, как утверждают некоторые учёные, это единственный явный фактор проявления разума), я же был от этой позорной процедуры избавлен благодаря тому, что являлся иногородним — впрочем, то же самое могли обо мне сказать все без исключения города мира.

Отец Афанасий, словно чувствуя час моего освобождения, прибыл в больницу на автомобиле и повёз меня к себе. По дороге я узнал, что из заграничного вояжа к нему вернулась жена с детьми, и запротестовал. Почему-то мне ужасно не хотелось видеться с ними.

При всём при этом я не нашёл в себе сил вот так взять и смотаться из этого города и от Распутина в какие-то далёкие и невнятные веси, чтобы никогда больше не встречаться ни с ним, ни с другими призраками прошлого. Всё же надлом пробежал по душе большой и корявой молнией — я был потерян и не понимал, что мне делать дальше.

Гриша вошёл в моё положение быстро и решил отвезти меня в церковь, где в пристрое у него жила пара бомжей-рабочих. Меня такой вариант устраивал, и через полчаса я уже раскладывал в углу обшарпанной, но достаточно просторной комнатёнки матрас, чтобы рухнуть на него и погрузиться в тупое безделье.

Пару дней ни Распутин, ни соседи-рабочие меня не трогали, а затем я сам вызвался помочь по хозяйственным делам. Валяться на полу, разглядывая почерневший, морщинистый потолок, оказалось неимоверно скучно. Какая-то тётка, видимо церковный завхоз, всучила мне в руки лопату и дала задание копать землю. Я с радостью за него принялся, перекопав за несколько последующих дней всю имевшуюся в окружности почву. Потом меня позвали красить дверь, потом таскать какую-то разваливающуюся утварь — в общем, без дела я уже не сидел. Никчемная моя жизнь наполнилась предельно простым и ясным смыслом.

Нет, не ждите от меня благостной истории о приобщении к Русской православной церкви и её догмам. За месяц (да, пожалуй, именно столько я там кантовался) пребывания при церкви я в очередной раз убедился, что на свете ничего нет глупее религии. Меня отчасти привлекала формальная сторона существования церкви, её способность организовывать и объединять массы (хотя на тот момент я практически разочаровался в коллективных формах постижения жизни и борьбы с действительностью), что было небезынтересно, но обоснование этого объединения превосходит все границы нелепости. Все религии — это дешёвое шаманство, я сам объединил людей такими же колдовскими методами, это могут многие, что отнюдь не значит, что объединение это есть приближение к истине. Иисусу просто больше повезло, чем мне, при более удачном стечении обстоятельств через пару тысяч лет жители Земли молились бы на иконы с моим изображением.

Ну как можно всерьёз воспринимать поклонение перед костями умерших, всё это шитое белыми нитками фокусничество с мироточащими иконами или сошествием небесного огня? Как можно восхищаться туповатыми, кровавыми и абсолютно аморальными, вне зависимости от итогов и выводов, библейскими историями, многие из которых, как, например, попытка принести в жертву собственного сына, ничего, кроме омерзения, у любого мало-мальски здравомыслящего существа (даже такого циничного и придурковатого, как я) вызвать не могут? Как можно восторгаться Библией, этой мешаниной взаимно противоречивых фактов, истин и призывов, собранных в один том какими-то нерадивыми проходимцами? Нет, мне не нужна религия, с которой я должен становиться дураком. Дайте мне умную религию, дайте мне религию фактов и математических формул, дайте мне религию, подкреплённую научными истинами, — лишь такой религии готов я служить и поклоняться.

При этом соблюдение религиозных обрядов казалось мне вполне забавным и безвредным занятием. Я регулярно посещал службы, многократно крестился, подхватывал за батюшкой Распутиным его шаманские выкрики, щедро раздаваемые в аудиторию. Двойственность — может, именно это и привлекает в религии массы? Возможность раздвоения, нехитрый способ перевоплощения в иное существо, незлобивое и добросердечное, кратковременный уход в чарующий мир жеманного колдовства?

— Твои мысли греховны, — объявил мне, немного смущаясь, Распутин в один из коротких наших разговоров, в котором я зачем-то снова пытался доказать ему его неправоту. — Но переубеждать тебя не собираюсь, потому что сейчас не время, да и не готов ты к этому. Пойдём со мной во двор, к тебе приехали гости.

Я напрягся. Что за гости, чёрт возьми, кто меня мог здесь найти?

— Никуда я не пойду, — огрызнулся я. — Не нужны мне никакие гости.

— Это не тот случай, когда можно отказываться. Здесь твои родители.

Родители?..

Вы думаете, это слово что-либо значило для меня в то время? Вам кажется, я хоть раз вспоминал их за все эти годы? Вы полагаете, что я сразу же, через мгновение ока, был способен вспомнить их имена и лица?

Мне потребовалось большое и отчаянное усилие, чтобы откопать в замшелых уголках памяти звуковое воспроизведение их имён и отчеств. Имена всплыли, но к чему они мне? К чему я вообще иду сейчас к ним, о чём мне разговаривать с этими людьми?

— Для чего? — взирал я с недоумением и даже ненавистью на батюшку. — На кой хрен ты привёз их сюда?

— Я никого не привозил, — отвечал он, не глядя на меня. — Я просто сообщил им о том, что ты здесь. Это к лучшему.

Они стояли у церковных ворот, словно не рискуя переступить какую-то запретную линию — то ли из своего советского прошлого в церковную ложь, то ли из своего размеренного нормального существования в мой персональный кошмар. Два потрёпанных пожилых человека: очкастый мужчина с обильной сединой в волосах и сухонькая очкастая женщина со впалыми глазами, в волнении перебиравшая зажатую в ладонях женскую сумочку.

Сколько им сейчас? Шестьдесят? Пятьдесят пять? Да, около того. Что это за провокация, что за мерзость, для чего они здесь? О чём мне с ними говорить, они чужие мне люди, я не узнаю их. Неужели они думают, что спустя десятилетия всё вот так запросто срастётся, восстановится? Это невозможно, мы оторваны навеки, мы в разных мирах. Вот что я сейчас им скажу? Неужели кто-то считает, что эта встреча заставит меня разрыдаться?

— Сынок! — выдохнула вдруг — я почти приблизился к ним — женщина в светлой ветровке, моя мать. — Господи, сынок! — воскликнула она ещё раз, роняя на землю сумку и бросаясь на меня с распростёртыми объятиями. Она рыдала.

— Вовка, мальчик мой! — тянул ко мне руки мужчина, мой отец. — Я думал, не свидимся уже…

И он, с красными, наполненными обильной влагой глазами, тоже повис у меня на плечах, совершая лихорадочные движения руками, словно ощупывая меня на целостность, словно желая убедиться в том, что я не призрак.

А дальше произошло то, чего я от себя никогда и ни при каких обстоятельствах не ожидал.

Я заплакал. Громко, отчаянно, надрывно, как будто какой-то могучий и безжалостно-сердобольный сталевар одним ударом выбил в моей кипящей домне пробку, позволяя вылиться наружу бурлящей и неистовой лаве. Я не помню, когда я плакал последний раз, наверняка это произошло ещё до моего детского Пробуждения, и уж точно я никогда не плакал так долго и обильно.

Чтобы не свалиться от бессилия, мне пришлось присесть на бетонное основание забора. Отец с матерью держали меня за плечи и, любовно взирая сверху вниз, как на только что родившегося и несмышлёного малыша, гладили по волосам и щекам, бормоча какие-то умиротворяющие, а на самом деле лишь ещё более выворачивающие меня наизнанку слова.

— Мама! Папа! — шептал я, поднимая заплаканные глаза на мать с отцом, и сквозь слёзные разводы пытался разглядеть — и разглядывал! — в чертах их лиц что-то необыкновенно доброе, родное, потерянное, но счастливым образом найденное, что-то, что пробуждало во мне дикое смущение, скрыть которое не представлялось никакой возможности и которое исторгало, выдавливало из меня всё застоявшееся, мутное и тяжёлое.

— Вот и ладно, вот и хорошо! — шептали они, перебивая друг друга. — Домой, домой поедем! Дома хорошо, спокойно, в обиду тебя не дадим больше. Жаль, Наташа не смогла приехать, так хотела, так хотела. Двое детей у неё, мальчик и девочка, племянники твои. Хорошие, вы подружитесь. Развелась вот только, но да ладно, раз не живётся — и не надо. Добрые такие внучата, отзывчивые. А тебя в обиду мы больше не дадим, нет. Скитаться не позволим, будешь с нами жить. Пусть у нас денег немного, но на сына родного уж найдём. И врачей хороших отыщем, и сами любую помощь окажем. Ничего, проживём. Самое главное, что мы вместе. Самое главное, что ты нашёлся.

Всю дорогу в поезде я продолжал плакать. Глядел на них, моих напуганных, но добрых родителей, — и слёзы бежали ручьём. Даже во сне не мог остановиться. Со всего поезда приходили на меня посмотреть — а я, наблюдая, как гордо и любвеобильно взирают на меня родители и объясняют совершенно случайным людям, что везут больного сына, которого не видели почти два десятка лет, домой и ни за что никогда и никому уже не отдадут его, заходился в обильном плаче вновь и вновь.

Должно быть, организму требовалось серьёзное очищение от застоявшихся в нём солей.

Антимир открывает двери

Воронеж, город моего детства, который ещё в начале восьмидесятых грезил о том, чтобы перешагнуть по числу жителей миллионный рубеж, за всё это время почему-то так и не перешагнул его, оставаясь в шаге от заветной цифры, которая в советские времена давала право на строительство метрополитена, а во времена нынешние — какие-то мифические привилегии и благодарности за выполнение национальной программы по увеличению российского народонаселения. По крайней мере, увиденный мной при въезде в город плакат с улыбающейся акушеркой, держащей на руках новорожденного младенца, и гордой, несколько тавтологической надписью «Сделаем наш город городом-миллионером» и припиской «План Путина», явственно об этом свидетельствовал.

— Это наш нынешний президент, — объяснил мне отец, заметив моё внимание к плакату. — Жёсткий человек. Страну от развала спас.

Я не отозвался, лишь поморщился. Не хватало мне ещё чьими-то планами восхищаться! Через минуту отец торопливо добавил:

— В смысле, не докторша президент, а тот, у которого план.

Бедный мой отец! Он считал, что я совершенно плох и не знаю, кто сейчас управляет страной. Я вынужден был покивать ему, чтобы как-то успокоить. Мол, плох, но не настолько. Президента от акушерки могу отличить.

Переубеждать родителей и доказывать им, что я совершенно вменяем, не было никакого желания. Мне почему-то подумалось — и мысль эта стала определяющей, — что в таком положении мне пребывать выгоднее, потому что жалостливые родители не погонят меня работать. Работать мне жутко не хотелось. На меня опустились примитивные предательски-мещанские желания отъесться и отоспаться. Забегая вперёд, можно сказать, что они исполнились сполна, даже лишка хватили. Недаром в каждом втором американском фильме повторяется одна и та же фраза: «Остерегайся своих желаний! Они могут исполниться…» Изувеченные едой и сном американцы знают, о чём говорят.

Как следует поев и просидев целый час в горячей ванне, то и дело открывая кран, чтобы поддержать в ней нужную температуру, я почувствовал себя гораздо благодушнее. До этого во мне свербило гадкое ощущение (впрочем, свербеть оно продолжало и дальше, не переставая, но уже с гораздо меньшим градусом напряжения), что я поступаю неправильно. Что отказываюсь от борьбы, что трусливо покидаю линию фронта, что сдаюсь на милость обманчиво благожелательным обстоятельствам. Была сильна и другая думка, именно она и побеждала: надо смиряться. Нет, не просто так буднично, а очень громко и отчётливо: НАДО СМИРЯТЬСЯ. И с несколькими восклицательными знаками —!!!!! Надо превращаться в толстожопого лоха, принимать окружающую действительность и людей такими, как они есть, и просить у Господа Бога (в которого крайне важно было быстро и безболезненно уверовать) прощения за былую дерзость и прочие прегрешения. Дерзости во мне, как ни странно, оставалось ещё предостаточно, и сомнения не улетучивались.

На следующий день пришла сестра с детьми. На меня посмотреть. За эти годы Наталья изменилась радикально: я увидел лишь прожжённую и сдвинутую на обыкновенном вещизме бабу без иронии и фантазии. Разговаривала она со мной тоже как с придурком. Причём, в отличие от родителей, осуждающе. В первые минуты я попытался общаться с ней как с обыкновенным (и даже как с равным) существом, но такой подход она категорически не поняла, принявшись заглядывать мне в глаза, чтобы определить, не расширены ли у меня зрачки (потому что это, видите ли, верный признак приближающегося припадка), трогать пульс и просить у матери дать мне чего-нибудь успокоительного.

Дети были кость от кости материнскими продуктами. Старшенькая, двенадцатилетняя Ульяна (дебильная волна наречения детей старорусскими именами не могла не накрыть мою сеструху), воспользовавшись отсутствием старших, принялась изображать передо мной сексуальные позы и глухо стонать — она явно переживала период первичного увлечения порнографией. Видимо, она пыталась вызвать у дурака-дяди непроизвольную эрекцию и вдоволь потешиться над ним, рассказывая об этом приколе таким же тупым и пошлым подругам. Эрекции у меня не возникло, Ульяна расстроилась, убежала на кухню есть торт, и интерес ко мне на ближайшее столетие потеряла.

Младший, восьмилетний Святослав (несмотря на смену экономико-политических формаций, отечественные семьи продолжали выдерживать четырёхгодичный цикл между рождениями детей), был вроде ещё не так испорчен, но, запуганный матерью, лишь трусливо взирал на меня из дальнего угла, на каждый мой взгляд тушевался, отводил глаза и бежал жаловаться матери:

— Мам! — шептал он. — Дядя на меня смотрит!

— Ничего, сынок, ничего, — успокаивала его так же, шёпотом, Наталья. — Я рядом, не бойся. Я тебя в обиду не дам…

После их ухода я внятно и твёрдо объявил родителям, что больше не желаю видеть ни сестру, ни её детей. Мать заволновалась, принялась накидывать на меня шаль, чтобы я согрелся (стояло лето), и торопливо обещала исполнить всё, что я прошу. Оставалось только порадоваться, что эта хваткая дура-сестра, считающая грандиозным успехом в жизни наличие двухкомнатной квартиры и подержанной иномарки, выцарапала-таки у своего бывшего муженька вожделенную квартиру (должно быть, согласившись отдать подержанную иномарку, которая и так принадлежала ему, — представляю, как она сожалела об этом малодушном шаге), жила теперь не с родителями.

Так, в пустом времяпрепровождении прошёл месяц. А может, и три — я не вполне уверен в точности временных промежутков. Признаться, я даже не удивлюсь, если кто-то скажет мне, что с момента моего возвращения в родительский дом миновал уже целый год. В одну из бессонных — почему-то их стало существенно больше — ночей я отчаянно принялся вспоминать заветную формулу перехода в антимир, подаренную мне при прощании в психушке Колумбом Запредельности. Вряд ли я смогу объяснить, почему мне так сильно захотелось в антимир, хотя… пожалуй, всё и так понятно без объяснений.

Формула отчаянно не вспоминалась. Я пыжился, шумно дышал, ворочался с боку на бок, и лишь под самое утро, когда заоконная мгла была уже готова принять первые проблески рассвета, заветные слова, одно за другим, отчётливо и ясно всплыли в моей памяти:

«Если ты однажды захочешь уйти в антимир, то сделать это несложно. Надо просто залезть под одеяло, вспомнить самый первый момент своей жизни, увидеть в правом верхнем углу картинки чёрную точку и мысленно нырнуть в неё. Это и есть вход в антимир. Там может оказаться неплохо, вот только рано или поздно из него надо будет вернуться назад».

Самый первый момент… Самый первый… Да помню же, помню! Меня купают в ванночке. Она в центре комнаты, на столе. Обстановка скудная, видимо, это не квартира, а вагончик. Там жили одно время родители.

Вот мамины руки. А вот лицо. Она натужно улыбается, чтобы развеселить меня, но отнюдь не весела. Печать забот явственно проглядывает за накладной улыбкой, но понятно мне это только сейчас. Тогда я отчаянно улыбаюсь в ответ и пытаюсь что-то ей рассказать, что-то объяснить, на что-то пожаловаться…

Так, а вот и чёрная точка. Как и сказано — в углу. Она действительно в моём воспоминании или я додумываю её сейчас? Ближе, точка, ближе. Да, она становится крупнее. Ещё, ещё. Кажется, я могу заглянуть за края. Там что-то есть, я вижу движение. Там происходит нечто.

Багровость по краям разрыва и непреодолимое желание оглянуться. Нельзя. Нельзя. Запретов не дано, но не стоит. Всё может пропасть, исчезнуть. Не чувствую тела. Его нет? Да, возможно. Какое, к чёртовой матери, тело, это ментальный переход! На той стороне действительность снова соберёт меня из подручных атомов.

Вязкость, тошнота. Я невесом, движение положено в отмеренные промежутки, но не чувствуется и, возможно, происходит снаружи. На красном побеление, вот оно, вот, проплывает, я могу дунуть. За проблесками цельность — мне хочется её, большой и звонкой, всеобъемлющей — по сводам в сердцевину, в шершавости звук, одинокий, нарастает. Впусти. Впусти — мне можно. Я спокоен и верен, мне позволено. Мне ведомы формулы и наброски, я слышал пароли.

Свет. Свет — это приближение к заведомому. Оно здесь, моё ожидаемое, оно разрешает.

Вхожу.

— Вов, ты? Уже вернулся?

Передо мной стояла миловидная девушка, такая точная, такая истинная, такая моя — в первую же секунду, только от одного её присутствия, я понял, что антимир принял меня, потому что нигде не может ждать меня моя девушка. Только там.

— Да, — попытался ей улыбнуться. — Уже.

— Пустой?

Да, пустой. Я огляделся. А какая просторная и светлая комната! Какая дивная в ней обстановка! Это обиталище счастливых людей, всё здесь говорит за это — и неопределимый, но безумно приятный цвет стен, и эти обыкновенные предметы — часы, телевизор, шкаф, почему-то необычайно милые и родные.

— Пустой, — и рассмеялся.

Она рассмеялась в ответ.

— Папа! Папа! — из соседней комнаты, одна за другой, выбежали три девочки.

У меня здесь дети? Трое? Да, и все три девчонки. Старшей уже лет десять, младшей не больше пяти. Красавицы. Как необычно… Я командир женского отделения, я плотно и безвылазно окружён женским началом.

— Смотри, смотри! — они протягивали мне альбомы с рисунками. — У кого лучше?

— У тебя, — ткнул я пальцем в ближайший.

Все застыли в кротком недоумении, даже обладательница лучшего рисунка, выбранного, сказать по правде, наобум. Нет, я сделал что-то неправильно. Это там, у себя, я могу ткнуть в альбом с рисунком и назвать его лучшим, не заботясь о последствиях. В счастливом же антимире — а он счастлив, чёрт меня подери, он нереально счастлив, я чувствую это каждой порой своей кожи, потому что «антимир» это для дураков, «анти» не здесь, а там, у меня, — так поступать нельзя. В счастливом мире нельзя раздаривать разочарование.

— И вот этот замечательный, — ткнул я пальцем в другой. — Ну, а этот и вовсе блеск — глаз не оторвёшь!

Всем счастья, всем ласку, всем тепло и заботу. Нагнулся, обнял всех троих, прижал к себе.

— Самые вы у меня лучшие, — забормотал дрожащим голосом, потому что волнение душило, потому что боялся всего, каждого слова, каждого движения, потому что не жил я в такой действительности, не знаю, как с ней обращаться.

— Мы ещё по одному нарисуем! — объявила старшая дочь и убежала в соседнюю комнату, уводя за собой сестёр.

Жена смотрела с лёгким прищуром, словно укоряя.

— Странный ты какой-то сегодня, — пожурила. — Ушёл в магазин и не принёс ничего. Да и смотришь как-то не так. Ты с самого утра такой? Что-то я не обратила внимания.

— Атмосферное давление повысилось, — объяснил, подступая к ней и обнимая за талию. — Как тебя зовут?

— Ой, Вов, ну перестань! — попыталась отвернуться. — Мне не нравятся такие шутки.

— Таня? Света? Оля?

— Да, да, — кивала. — И Таня, и Света, и Оля. Вроде мы давно уже вино не открывали.

— А-а, неважно! — согласился я. — Потанцуем?

И закружил её в головокружительном вальсе. Нервном немного, потому что не умею, никогда не танцевал раньше.

— Ты любишь меня? — заглядывал внимательно в её глаза.

— Ну, Вов, что за вопросы? Что на тебя нашло сегодня?

— Ответь! Ответь, пожалуйста! Ты любишь меня?

— Да, радость моя! — усмешка, но лёгкая, невинная. — Я люблю тебя.

— По-настоящему?

— Ну конечно!

Трам-тарарам-рарам. Пум-пубубум-пумпум. Динь-дидидинь-дидинь.

— Значит, всего лишь любовь… Значит, всё так просто. Какое-то мифическое, малопонятное чувство освобождает от гнёта и необходимости сражений. Вот так одним движением, одним росчерком — и всё, и никаких противостояний и противоречий. Гармония и спокойствие. Почему мне сразу же не дали этого понять?

Жена удивилась, хотела что-то сказать, но ответить не успела. Из коридора донёсся звук вставляемого в замочную скважину ключа. Дверь открылась.

— Лена, у нас гости?

О, как мне знаком этот голос! Честно говоря, он очень странно звучит вот так издалека. Очень необычно, когда не слышишь его изнутри. Ведь это мой собственный голос.

И он вошёл. Я вошёл. Я понял, что я, хотя можно и не узнать. Походка, движения — да, я, хотя со стороны всё видится причудливее и сам себе кажешься несуразным. Но не в этот раз. Причудливость определённо была, но никак не несуразность. Нет, этот Ложкин не был недоразумением, он уверен в себе и доволен окружающей реальностью. Он расслаблен, вяловат даже, он не сражается с мельницами, они не будоражат его сон. Он гораздо спокойнее меня. У меня осунувшееся лицо с тёмными веками и тревожным взглядом, я порывист в движениях и постоянно пребываю в думах, в переживаниях. Он узнает меня?

— Кто это? — спросил он (я-местный).

Но тут же всё понял. Сразу. Моментально.

— А-а-а… — с глухим разочарованным выдохом изобразил это самое понимание. Словно говоря: вот оно, то самое, что ждал всю жизнь, к чему загодя готовился.

— Вова! — спрашивала изумлённая жена, его спрашивала, потому что поняла, кто из нас настоящий, потому что у меня местного в руках были две сумки с продуктами. — Как это понимать? Что происходит? Кто этот человек?

Володя Счастливый отнёс сумки в кухню и выложил их содержимое в холодильник, прежде чем ответить на вопрос.

— Похоже, к нам пришло несчастье, — твёрдо произнёс он, возвращаясь и прямо глядя в лицо жене. — Я подозревал, что такое возможно, но всё это казалось такой фантастикой, таким бредом!

— Это твой брат-близнец? — жена была напряжена, но попыталась пошутить, потому что не думала, не могла представить в коконе своего отмеренного и правильного существования какие-то иные варианты.

— Нет, это не брат, — он перевёл глаза на меня и посмотрел гораздо пристальнее, гораздо придирчивее. — Это я, просто из другой реальности. Из антимира. Наверное, он возник оттого, что я его придумал сам. Однажды ко мне пришло видение, что где-то за гранью должен быть другой я, совершенно реальный и осязаемый, потому что в один страшный и трепетный момент детства я раздвоился. Я не мог не раздвоиться тогда, потому что это был момент выбора, момент самой предельной истины.

— Ты говоришь об «Очевидном — невероятном»? — перебил я его нервно. — О том, что произошло в семилетнем возрасте? О том, что я наложил тогда на ковёр кучу?

— Ты всё же наложил её?.. — он помолчал. — А я сдержался. Я сумел поймать в том сонмище мыслей один махонький, почти незаметный и бесчувственный, но свежий ручеёк, и он вынес меня на поверхность. Удержал от безумия. Позывы были и позже, но я перетерпел, я сумел. Я не позволил себе перейти черту, а потому реальность, моя реальность, меня отблагодарила. Нет, она не преподносила мне щедрых даров и счастливых неожиданностей, она просто оставила меня в покое. Позволила жить так, как надо.

— Вот, значит, как, — покивал я.

— Если тебя утешит, то долгое время я считал себя после того вечера трусом. Я безудержно упрекал себя, что не смог решиться на это действо, на это пошлое и отчаянное опровержение всего и всех. Мне казалось, что от меня ушло что-то очень важное и необходимое. Но думал я так недолго. С возрастом приходило понимание, что я оказался прав. Что так и нужно было. Что мудрость не в дикой демонстрации своего презрительного отношения к миру, а в терпении. Надо просто не делать резких шагов, не кидаться в омут. Перетерпеть. И всё наладится, всё пойдёт так, как должно было идти. Мне жаль, что ты не смог понять этого.

— Кое-чего не смог понять и ты, — я начинал злиться на этого напыщенного философствующего болвана. Мне захотелось причинить ему боль. — Что на ковёр тогда насрал не какой-то другой, посторонний человек, о котором ты говоришь сейчас в третьем лице, а ты сам. И что бы тебе потом ни казалось, какие бы благостные мысли ни приходили в голову, какие бы мифические убежища ты ни создавал себе, считая себя победителем и мудрецом, но акт опровержения реальности произошёл, ты насрал на ковёр. Просто расхлёбывать последствия этого выбора, возможно неверного, но всё же свершённого, действенного, пришлось одной из твоих граней, от которой ты сейчас опрометчиво норовишь отказаться. Не выйдет.

Почему-то в комнате резко потемнело. Словно за окнами солнце быстро скрыла большая грозовая туча. Я счастливый подскочил к окну и беспокойно принялся смотреть на небо.

— Так вот что это за почернение на горизонте! — почти в отчаянии воскликнул он. — Я заметил его, едва выйдя на улицу. Я думал, на город идёт гроза, но это не туча. Лена, смотри! — крикнул он жене. — Это никакая не туча! Это пустота! Она стремительно надвигается!

Ничего не понимающая Елена беспокойно взирала в окно, на расплывающееся чёрное пятно, захватившее уже полнеба.

— Эта пустота пришла с ним! — крикнул я местный. — Она поглотит здесь всё!

— Что же делать? — жалобно смотрела на него (меня, меня!) жена. — Может быть, он может как-то остановить это?

— Ты можешь? — зло и раздражённо бросил он мне.

— Спроси себя, могу ли я, — отозвался я. — Ведь ты знаешь ответ. Если могу я, значит, можешь и ты. Мы одно целое.

— Нет, он не может, — не глядя жене в глаза, ответил он.

В комнату заглянули дети. Они не были напуганы, они и предположить не могли, что с ними и их родителями в этой долгой и счастливой жизни может произойти что-то страшное, они просто пришли полюбопытствовать. Улыбались.

— Мама! Папа! — заметив двоих пап, девчонки осеклись. — Что это?..

— Так, — зашагал нервно я другой по комнате, — должен быть какой-то выход. Если это появилось, значит, это может как-то исчезнуть. Я понимаю, что выход, он не здесь, он не явь, не ключ и не дверца. Это нечто, связанное с воспоминаниями, какой-то сильный эмоциональный образ, который позволит мне сохранить целостность. Ведь что, по сути, происходит? Меня настигли мои страхи, мои комплексы, мои неврастеничные детские переживания. Ведь ничего этого на самом деле нет. Ни этого человека, ни этой пустоты. Возможно, я просто сплю или оказался в запущенных областях своего сознания. Мне просто надо обуздать и уничтожить этот поток страха. Но как, как? Способ должен быть, должен! Надо расслабиться, подумать, и всё придёт. Ответ, понимание — всё.

— Вова, смотри! — вскрикнула жена.

Наступавшая пустота отчётливо, во всей своей иссиня-чёрной яви двигалась по улице, подминая под собой дома. Дома оседали под её натиском, словно от бесшумного взрыва, и, испуская в стороны облака не то пыли, не то тающей на глазах остаточной исчезающей реальности, растворялись в черноте. С людьми происходило то же самое: темнота медленно, но настойчиво отсекала от них лица, грудные клетки, затем и спины, превращая их в облачко тщетных воспоминаний, которое мгновение спустя бесследно развеивалось. Люди молча и спокойно принимали свою участь, не пытаясь бежать и даже не двигаясь с места. Из окна невозможно было рассмотреть их лиц, но подозреваю, что они были спокойны. Этот кошмар был не их кошмаром, и хотя они навсегда исчезали в бездне бездушной причинности, они не испытывали потребности бояться этой участи и бежать от неё. Быть может, они просто не понимали, что всё это происходит на самом деле.

— Бежим! — крикнул я местный и такой безумно отчаянный. — Может быть, у черноты есть своя граница, может, она скоро остановится?

Я схватил жену за руку, другой пытался обнять всех троих дочерей и выталкивал их в коридор.

— А вещи?! Деньги?! — упиралась жена.

— Какие деньги, что ты! — заорал я дурью. — Всё вернётся, если только мы сможем скрыться от этого ужаса.

Семья выбралась в коридор и толчками взбудораженного и потерявшего опору отца была выгнана на лестничную площадку. Дети, за ними жена в тапочках и босиком бежали по бетонным ступеням.

Я догнал их через несколько домов. Пустота следовала за мной буквально в ста метрах, после неё оставалось большое и гулкое ничто. Я вовсе не был уверен, что она порождение моего перемещения в этот мир, мне даже вполне явственно виделось, как я сам растворяюсь и исчезаю в этом гигантском сгустке черноты, но вот страха, страха отчего-то не было. Возможно, это и был показатель безопасности, доказательство, что я с этой тьмой из одной обители, что я и есть эта самая тьма.

— Ну зачем! — обернулся на бегу я встревоженный, на руках его тряслась испуганная младшая дочь. — Ну зачем ты преследуешь нас?! Она идёт за тобой, как ты не понимаешь? Пожалуйста, позволь нам уйти! Я не сделал тебе ничего плохого, я готов извиниться за всё, я прекрасно понимаю, что тебе пришлось много пережить. Но будь милосерднее, не уничтожай мою семью!

— Я как раз таки пытаюсь спасти тебя, — отвечал я. — Найти приют. Придумать способ остановить всё это. Но пустота не подчиняется мне, она сама по себе.

— Просто оставь нас в покое! Забудь!

— Я хочу помочь!

— Подожди, — я местный вдруг остановился. Бежавшая рядом жена с двумя дочерьми облегчённо встали вслед за ним. — Если ты как-то проник сюда, то наверняка знаешь, как вернуться обратно!

— Нет, — мотнул я головой, разбивая их последний хрупкий образ надежды, — не знаю. Мне не сказали, как это сделать.

— Ну подумай, подумай! Может быть, точно так же, как ты залез сюда?

— Вряд ли, — я действительно был уверен, что это не способ. — Для того, чтобы вернуться, надо воспроизводить не первый запомнившийся момент своей жизни, а скорее, последний. Если жизнь моя закончилась, что вполне может оказаться правдой, то я с удовольствием вспомню его. Это момент, когда я лежал в постели, смотрел в стену и вспоминал детство.

Я бодро вспомнил всё это, для убедительности даже закрыв глаза. Чтобы использовать все имеющиеся возможности, вспомнил ещё раз и тот самый первый момент в детской ванночке, но никак не мог обнаружить чёрную точку в углу.

— Не работает, — открыл я глаза.

Мы стояли в пятачке света, не больше десяти метров в окружности, и пятачок этот с каждой секундой неумолимо сжимался.

— Поздно… — прошептал я отчаявшийся и плотнее прижал ребёнка к груди.

Жена с дочерьми испуганно жались ко мне.

Я искренне хотел спасти их, искренне. Спасти себя, ведь всё же это был я — я сильный, я стойкий, я, победивший безумное наваждение страшного мгновения. Но где-то в складках души во мне трепыхало необычайное удовлетворение. Всё же я разрушил мир! Правильный или неправильный, но разрушил…

От тел меня некогда счастливого и моей семьи отлетала дрожащая пыль. Мы таяли. Я смотрел на нас с трепетным замиранием сердца и понимал, что так надо.

— От прошлого никогда не скрыться. Как ни старайся, — такой была последняя фраза, сказанная мне реальному мной исчезающим.

Чувство юмора

Единственное место, которое всегда и неукоснительно приносит успокоение, — это постель. Собственная постель с подушкой, простынёй и одеялом. Я переводил взгляд с одного предмета постельного белья на другой и не мог нарадоваться. Тому, что ещё жив (как ни странно), тому, что оставил позади заслуживающий разрушения и без сожалений разрушенный мир лживого счастья, тому, что в окно светило солнце, а в груди (что ещё более странно) жило причудливое и стыдливое ощущение новых возможностей и робкий, но настойчивый зов нехоженых дорог.

— Коля! Быстрее сюда, Коля! — сдержанно закричала отцу мать, которая вдруг тоже каким-то образом появилась в комнате. — Он открыл глаза и смотрит так осмысленно! Словно всё понимает, словно ум у него прояснился.

К кровати торопливо подбежал отец, успевший изрядно запыхаться на четырёхметровой дистанции, отделявшей комнату от кухни. Едва он бросил на меня требовательный и пытливый взгляд, лицо его наполнилось просветлённой радостью.

— Это знамение! — со слезами на глазах прошептала мама. — В день своего рождения он пришёл в себя!

— Сынок! — нагнулся к кровати отец. — Как себя чувствуешь? Это папа твой. Па-па. А это мама. Ма-ма. Мы хорошие. Мы желаем тебе добра. Мы хотим, чтобы ты выздоровел.

— Да не болел я ничем! — громко и даже несколько раздражённо, хотя в целом более чем миролюбиво, отозвался я, откидывая одеяло в сторону и перемещаясь в сидячее положении. В ноздри тут же ударил резкий запах несвежего тела с обильными вкраплениями фекально-мочевых парфюмов.

Похоже, какое-то время, абсолютно упущенное мной из вида, я справлял нужду прямо под себя, а мои верные родители рьяно, но всё же небрежно подмывали меня.

— Слышал! — торжествующе воскликнула мать. — Ты слышал?! — сверкала она за стёклами очков увлажнёнными глазами, и отец отвечал ей таким же сверканием влажных глаз за стёклами не менее толстых линз. — Он пришёл в себя! К нему возвращается понимание! Неси, неси быстрее торт! Прямо сейчас и поздравим его!

Отец послушно побежал на кухню и буквально через несколько мгновений вернулся с тортом на руках, в кремовую рыхлость которого были воткнуты три свечи. Я не смог сдержать инстинктивного внутреннего напряжения. Неужели мне три года?

— И-и-и, — шепнула мать.

Тотчас же они принялись дружно раскачиваться из стороны в сторону и с энтузиазмом запели:

— Как для нашего Володи испекли мы каравай. Вот тако-о-ой, — они показывали какой, мать руками, отец глазами, — ширины, вот тако-о-ой вышины!!!

Бог ты мой (простите меня, мои твёрдые взгляды на жизнь, я не уверовал в бога, просто это удобный и эффективный эмоциональный оборот, практически междометие), они выглядели чрезвычайно уморительно! Я не смог сдержать улыбки, которая, расплываясь и обретая вибрацию, превращалась в залихватский смех. Несколько секунд спустя я уже не мог сдерживаться от нахлынувшего веселья, сидеть на месте и, вскочив с кровати, бросился в своей вонючей пижаме совершать такие же нелепые танцевальные движения, что и они. Более того, меня тотчас же разобрало на танец вприсядку и даже на некое подобие ламбады.

Спустя ещё пару минут, хохоча и корча гримасы, я валялся на полу в безудержной тряске необыкновенного веселья, неожиданно преподнесённого мне родителями.

— С днём рождения, сынок! — с поцелуями и объятиями поздравили они меня. — С тридцатитрёхлетием!

В течение дня я узнал кое-какие подробности.

Да, как выяснилось, в тот день мне действительно исполнилось тридцать три. То есть три с лишним года я пребывал в каком-то полукоматозном состоянии, справляя нужду под себя, судорожно бормоча и изрыгая стоны. В состояние это я впал вскоре после возвращения в родные пенаты.

Я расспрашивал родителей об этих стремительно улетучившихся годах и по выражениям их взбудораженных и несколько смущённых лиц видел, что больше не произвожу на них впечатления законченного идиота. Нет, они явно продолжали считать меня больным, но уже вполне годным для общения и постижения элементарных общечеловеческих истин.

Мы скромно, но с чувством отметили мой день рождения, и я потихоньку принялся возвращаться в реальность, до глубины души поражённый тем обстоятельством, что она вообще куда-то потерялась от меня на три года и что краткое пребывание в запредельном мире отозвалось мне такой серьёзной временной лакуной в мире этом.

Оправившись от трёхлетнего лежания, малость отъевшись и почти полностью избавившись от запаха застоялой мочи, я, словно вновь обретший силу русский богатырь Илья Муромец (совпадения по возрасту полные, по телосложению отсутствуют), отправился на поиски новой жизненной деятельности. Попросту говоря, работы.

Особой необходимости в устройстве на работу у меня не было. Оказывается, все эти годы (почти двадцать лет) как инвалиду по части психической ненормальности мне выплачивалась пенсия. Деньги не бог весть какие, но на молоко, хлеб и прочие нехитрости достаточные. Мои родители регулярно откладывали эти деньги на книжку (всё же тратя порой немного в случае крайней нужды, в чём я их нисколько не упрекаю), так что там набралась достаточно приличная сумма, которая тоже позволила бы сносно жить. И даже не просто жить, но приобрести себе кое-какие предметы роскоши, например, автомобиль.

Автомобиль был мне не нужен, а вот компьютером я обзавёлся. Без компьютера и интернета сейчас нельзя. Там сосредоточено всё мировое безумие, оно чрезвычайно меня окрыляет и придаёт новые силы для жизни и борьбы.

Радужные перспективы сытого безделья были мной отвергнуты, и я отправился по организациям и предприятиям. Результат оказался предсказуемым.

Кратковременное помутнение в виде фантазий о возобновлении политической карьеры вылилось в визит в городскую мэрию. Менту-вахтёру, что рьяно проверял у входивших в здание горожан сумки, а порой и карманы, я объяснил, что пришёл устраиваться заместителем главы города. Я искренне полагал, что мой яркий опыт сослужит добрую службу мне лично и всему человечеству. Мент после этого глубоко меня зауважал, потому что счёл мою тощую фигуру с блуждающим взглядом принадлежащей к касте хозяев жизни и проводил на третий этаж прямиком в кабинет к мэру. У того шло совещание, я вошёл без стука и с порога объявил о своём намерении поработать вместе с хозяином кабинета, маленьким, пухловатым дядькой, имевшим, как ни странно, весьма приветливую физиономию. Дядька оказался руководителем высочайшей квалификации, потому что ни единым движением лицевых мышц не выразил отношения к моему вторжению в кабинет и мне лично. Более того (оцените выработанное годами искусство лавирования!), он раскрыл такой же пухлый, как он сам, блокнот, записал в нём мои данные — адрес, домашний телефон, возраст и отсутствующее образование — и заверил, что в ближайшее время непременно со мной свяжется и вообще будет рад поработать с таким опытным человеком, как я.

Целые две недели я ожидал звонка. Даже купил вместе с матерью хороший костюм, белую рубашку и красный галстук с крапинкой — чтобы выйти на работу не каким-то там босяком, а приличным на вид управленцем.

Потом как-то быстро и, надо сказать, безболезненно пришло понимание, что никто на работу в администрацию звать меня не собирается, и я переключился на другие направления.

Вторым наиболее реальным вариантом трудоустройства вроде бы была журналистика, но почему-то (вот загадка!), взвесив этот вариант в гулкой пустоте сознания в течение каких-то трёх секунд, от намерения погружаться во вторую древнейшую профессию я отказался. Не спрашивайте, что могло стать этому причиной, я на эту тему более не задумывался. Выстроился непреодолимый мозговой шлагбаум, и намерение улетучилось.

Потом пошли профессии попроще: инженер на заводе, врач-педиатр, водитель «КамАЗа», работник автомойки, сотрудник паспортного стола, слесарь по ремонту контрольно-измерительных приборов и, наконец, сторож-дворник в детском саду, профессия, к которой, как однозначно намекали мне родители, я создан с рождения и где мне никто и никогда не откажет. Увы, не взяли меня и в сторожа. Причём подряд в девяносто шесть детских садиков, которые я один за другим обзвонил, пользуясь телефонной книгой.

Не скажу, что этот результат так уж прямо удручил меня, но бурление внутриличностных процессов, выливавшихся в хорошо уже известное мне заключение о собственной несовместимости с окружающей действительностью, он однозначно усилил.

Однако я не терял надежды.

Найти себя, как водится, помог случай. Было первое июня, первый день лета и Международный день защиты детей. Определение этого дня именно днём защиты детей вызывало во мне некоторый трепет и уважение к кучке мизантропов-придурков, этот праздник придумавших. Представьте себе, эти чуваки прекрасно понимали, что человек из себя на самом деле представляет и что ребёнок, неразвитый физически и не социализированный индивид, требовал серьёзной и обстоятельной защиты. К сожалению, создатели праздника не до конца уничтожили в себе гуманизм, свойственный вообще всем конструкторам действительности, и отвели столь нужному действу всего один день в году, а не триста шестьдесят пять, как следовало бы.

До поры до времени этот праздник представлялся мне вполне бесполезным, как вдруг в этот самый день с бутылкой пива и пакетом чипсов, словно уподобившись безликой стае тупоголовой молодёжи (в уподоблении этом, надо признать, есть свои преимущества), я забрёл в городской парк аттракционов. Стандартный набор: чёртово колесо, комната смеха, аттракцион «Вихрь» и паровозик для самых маленьких. На сцене под открытым небом группа одутловатых тёток проводила душещипательное и, без сомнения, душеспасительное мероприятие для детворы — что-то вроде театрализованного концерта. В один из животрепещущих моментов, когда доктор Айболит (ну, я по белому халату и забавным очкам догадался, что это он, хотя грудной бабский голос исполнительницы всячески отпугивал от этого предположения) был подло захвачен в плен Бармалеем (опять помогла догадка) и двумя помогавшими ему сообщниками-прихвостнями и объявил детворе, что его нужно спасать, а подлый Бармалей вдруг сжалился над добрым доктором, стал даже как-то потворствовать ему и согласился вернуть детям престарелого эскулапа и всех его оказавшихся в плену зверей за яркие и задорные номера, сбацанные прямо здесь и прямо сейчас, на сцене, а кроме этого подвигнутый очевидной застенчивостью и какой-то природной глупостью присутствовавшей на празднике детворы, не выявившей ни малейшего желания к демонстрации актёрских талантов, я, допивший к тому времени пиво и почти сжевавший чипсы, без тени смущения выбрался на сцену и с ходу исполнил душераздирающий номер, в основу которого легла хорошо известная людям старшего поколения сказка Корнея Чуковского «Тараканище», вдруг ясно, без какого бы то ни было напряга всплывшая из глубин моего сознания на поверхность и вылившаяся в трепетную и сопровождавшуюся изрядно-чувственным лицедействованием сценку.

О, знали бы вы, как мне аплодировали эти глупые, но чуткие детсадовцы! А вместе с ними их пофигистки-наставницы! А вместе с ними и несвежие тётки-актрисы! Это был успех, полный и безоговорочный успех!!!

— Мужчина! — вот так прямо, без обиняков объявил мне по окончании действа Бармалей, оказавшийся, как я вскоре узнал, директором, а по совместительству актёром городского театра юного зрителя (влачившего существование более чем жалкое, но не это главное). — Вы просто рождены для сцены! Не хотели бы выступать у нас? Знаете, как нам нужны актёры-мужчины!

Тут же, искренне и бесповоротно, я возжелал света рампы и скрипа подмостков.

— Хочу! — ответил, не раздумывая.

Хотите, да воздастся вам!

Всё от него: от хотения, от чувства неудовлетворённости, от жжения в анальном отверстии (я употребляю это сравнение не в пошлом педерастическом смысле, а как символ большого и яркого душевно-телесного неспокойствия), от желания выйти за грани очерченных рамок. Горе тому, кто спокоен и доволен собой с рождения! Горе тому, кто доволен с рождения тем, что он видит вокруг! Тиха, бестрепетна и уныла будет его жизнь, неведомы будут его свершения духа и порочное, но сладостное томление разреженных горных высот, только и занимающихся тем, что лишают покоя и зовут, зовут, зовут куда-то. Это ли жизнь, достойная небытия?

И вот я стою на сцене городского театра юного зрителя и играю в пьесе одну из главных ролей. Пьеса посвящена детскому дорожному травматизму и написана неизвестным мне автором О. Закрутко (так и неясен его пол) по заказу руководства Государственной инспекции безопасности дорожного движения (я, в отличие от большинства, называю её правильно, а не какой-то там пошлой и устаревшей аббревиатурой ГАИ, хотя гибэдэдэшники и сами по кой-то фиг пишут это трёхбуквенное сочетание в скобках вслед за основным и новым пятибуквенным). Пьеса рассказывает о непослушном мальчике Никитке (именно так, в уменьшительно-ласкательной форме), который не учил правил дорожного движения и в один нехороший для себя момент (о, я знаю о существовании таких!) попадает в какую-то запредельно-параллельную реальность (!!!), именуемую Миром Сумасшедших Автомобилей (прямо так, слово в слово), и ежеминутно оказывается в нехороших ситуациях, рискуя попасть под колёса вполне себе разумных, говорящих и даже порой закуривающих длинные коричневые папиросы автомобилей (это вообще беспредел, потому что можно взорваться, автомобили-курильщики — это такие оторванные маргиналы местной реальности). И лишь мудрый трёхглазый светофор, ещё здесь, в нашем мире, заметивший, что Никитка лоботряс и лох, а потому запросто может распрощаться с жизнью, и по блату проникающий вслед за ним в чумовую автомобильную действительность, раз за разом спасает пацана от верной гибели под колёсами жестоких и воняющих бензиновым перегаром автомашин.

Этот светофор играю я. В зале несколько классов школьников, пригнанных насильно в наш храм Мельпомены, большинство детей зевают, вертятся юлой в креслах и стреляются друг в друга бумажками. Но порой (о да, такие мгновения бывают в каждом представлении, а иногда они затягиваются до волнительных минут) эти бестолочи-дети вдруг затихают, раскрывают рты и смотрят на меня, величественного, умудрённого опытом, прекрасного в своём бессердечном благородстве, смотрят и трепетно внимают тем словам, что я произношу со сцены.

Это мгновения торжества! Абсолютного и бесповоротного. Как говорят неглупые, но нервные англосаксонцы, миром управляет рука, качающая колыбель. Я понимаю эту поговорку так: лишь из детского материала можешь ты вылепить нечто достойное и жизнестойкое, нечто, что может обуздать окружающее безумие, создать справедливое и долговечное общество. Только этих юных человеков можно покорить и направить в нужное русло. Став взрослыми, они перестают быть управляемыми.

Я прекрасно понимаю, что ничто и ни из кого я не вылеплю. Что вообще могу я вылепить на материале этой далеко не бездарной, но совершенно непроявленной пьесы? Да ничего. Но мгновения — они дорогого стоят. Они придают некий смысл моей деятельности, моему бессмысленному существованию. Я благодарен детям за их краткосрочное внимание, я чувствую свою значимость и цельность, я ощущаю, что могу на что-то влиять — пусть почти безрезультатно, но результат не главное, главное процесс.

Да может, вовсе и не в этом дело. Может, оно просто в том, что я нашёл себя и вполне доволен тем, что делаю? Доволен тем, что временно установил согласие с самим собой?

Вы не поверите, но иногда мне дарят цветы!

Скрип подмостков

Актёры вовсе не такие бесполезные существа, как может показаться на первый, второй, третий и все последующие взгляды. Актёры нужны народу. Вот представьте, что городская теплоэлектроцентраль, превратившаяся в мутные годы первоначального накопления капитала из тихого и мирного государственного предприятия в помпезное и претенциозное открытое акционерное общество, проводит в собственном актовом зале торжественное мероприятие, посвящённое Дню энергетика. Ведущие — парень и девушка — найдены. Дипломы и благодарственные письма подписаны. Вип-особы, среди которых (ого-го!) сам областной министр промышленности и энергетики, прибыли. Ансамбль народной песни, парочка певцов-солистов, детский танцевальный коллектив и аккордеонист Уразбаев, лауреат российских и международных конкурсов, приглашены. Но надо ведь и о юморе для народа подумать! Этакий юмористический монолог в петросяновско-задорновском стиле очень даже украсил бы концерт. А после? Ресторан для вип-особ заказан, экзотические танцовщицы подогнаны и, будучи пока одетыми, зябко ёжатся в прохладной подсобке, служащей гримёрной. Избранные выпьют, закусят, полюбуются стриптизёршами, кого-то из них впоследствии увезут на своих «Мерседесах» и «Лексусах» куда-то в даль несбыточную, но и здесь юмор позарез требуется. Да посолёнее! Пьяненьким випам над тёщами смеяться неинтересно, им сальности подавай. Что-нибудь про вагинальные выделения и пердёж.

Вот здесь-то и выступаю на арену я.

Вообще-то я не с них начал. Как обычно — с детей. Помню первый такой выход в коллективной солянке.

— Владимир Николаевич! — пригласила к себе в кабинет директриса. — Вот товарищ из управления по делам молодёжи (товарищ, пацанчик двадцати с небольшим лет, поднялся со стула и необыкновенно уважительно потряс руку), им бы номер для концерта ко Дню всеобщей компьютерной грамотности. Этакая звонкая юмористическая реприза. Я знаю, вы сможете. Материал подберём, у Семёна Альтова что-то про компьютеры было.

— Вот ещё! — фыркнул я. — Семён Альтов! Я и сам напишу.

— Ну тогда тем более! — возрадовалась директриса, а товарищ из управления тоже изобразил бурную радость.

Через неделю я выступил на этом концерте с собственным пятиминутным монологом. О компьютерах. Самое главное, понимал я, не выдать этой враждебной публике свой интеллект. Не отпугнуть и не удручить её его глубинами. Чем тупее, тем лучше. Чем стандартнее, тем больше понравлюсь.

Пару тонких и многозначительных умностей всё же вставил (между прочим, в зале над ними кто-то хмыкнул), а в остальном общий посредственно-глуповатый мессидж выдержал блестяще. Публика смеялась. Честно-честно. Негромко, но смеялась. То есть это именно то, что было нужно.

По большому счёту, даже не смех здесь определяющий. Определяющим становится чувство собственного «я» в этих гротескно-экстремальных условиях. Преодоление самого себя и враждебной (публика враждебна всегда) кучки народа в зале. Удовлетворение от понимания, что ты справился, что одурачил всех, включая себя, бесподобно. Вдвойне, втройне, во сто крат бесподобнее понимание, что в эти быстротечные (всё же быстротечные, хоть и могущие обманчиво казаться бесконечными) мгновения ты беззастенчиво и безапелляционно становишься тем, кто ты есть на самом деле. Придурком. Человеком-недоразумением.

С первого выступления на том компьютерном празднике я раз и навсегда определился с образом. Я вовсе не искал его, он пришёл сам. Я всего лишь стал собой. Потерявшимся в жизни лохом, не понимающим элементарных вещей. Чёрт меня подери, да я такой и есть! Я ничему не научился, я так и путаюсь в человеческих эмоциях и определениях окружающей материальности. Представ в образе великовозрастного болвана, ни уха ни рыла не понимающего в компьютерном мире, я понял, что болваном мне и нужно оставаться.

После первого выступления, признанного всеми успешным, меня стали приглашать на другие мероприятия. К теме каждого из них я писал новый монолог. Мне нравилось делать это: писать, придумывать ситуации и героев, окружающих меня воображаемого, многократно усиливать собственную недоразвитость, наделять её новыми нюансами и оттенками. Более того, я обнаружил в себе замечательный прорыв в сфере развития и становления личности: я совершенно не считал подобные занятия унизительными (как мог бы, наверное, ещё каких-то пару лет назад). Нет, я не униженный и оскорблённый чмырь, заброшенный судьбой в скользкую область обслуживания простолюдинов незатейливыми развлечениями. Нет, я бунтарь против действительности, я тот, кем я был, я остался тем же самым, просто стал мудрее и опытнее. Я не бросаюсь на реальность со сжатыми кулаками и перекошенной от злобы рожей, она всегда отыщет возможность укрыться от подобных выпадов. Я притворяюсь покорным, я смеюсь над ней, я хитёр и многозначен, в каждой моей фразе куча смыслов — вы трактуете их по-своему, а я так, как нужно мне.

В конце концов, как можно бунтовать против того, чего нет? Её нет, этой самой реальности, нет ни людей, ни земной тверди, ни космического пространства. Всё давным-давно отмерло, улетучилось, испарилось, сжалось в невидимое Большое Недоразумение, ничего уже нет и в помине. Да и не было никогда, потому что толщи времени, сминающие друг друга, — это никакая не реальность, это даже не её подобие.

Я бьюсь с этим Ничем в унисон. Я Человек-недоразумение, отражающее Большое Недоразумение несуществующего мира, я хохочущее отсутствие, мне хорошо и спокойно в моей воображаемой нише.

За короткий срок я стал хорошо зарабатывать и, после коротких, но мучительных раздумий, вынужден был уйти из театра. Совмещать эти занятия уже не было возможности. Более того, я страстно возжелал стать не просто клоуном для корпоративов, а всенародно известным и любимым юмористом.

Первая возможность всерьёз заявить о себе предстала на «Всероссийском конкурсе юмористических реприз «Юморелла» (так помпезно назвали его организаторы, хотя участие в нём приняли лишь представители четырёх центральнороссийских областей) в Курске — туда съехалось около полусотни таких вот недоделанных шутников, как я. Едва разглядев, что это за публика, я, смертельно волнующийся, неспокойный, нервный, вдруг понял, что они мне не конкуренты. Это были обыкновенные провинциальные дуракаваляльщики самого низкого пошиба, преимущественно из деревень и небольших посёлков. Насмотревшиеся юмористических передач по телевизору и решившие, что они тоже так могут. Осознанной дороги, твёрдых убеждений, многолетних преодолений преград и многократных побед над собой за ними не было — даже по рукопожатиям чувствовалось, что они принимают всю эту юмористическую сферу за чистую монету: нести радость людям, нравиться женщинам и всё такое прочее. Это были не бойцы.

Курский концертный зал мэрии, где проходил финал конкурса, собрал, как ни странно, изрядное количество зрителей. Один клоун-простак выходил за другим, зрители из вежливости посмеивались, но было понятно, что всё это жутко провинциально, плоско и вообще не смешно. Лишь участник под номером «семь», а именно я (не верю в благосклонность цифр, так что не надо думать, что эта семёрка принесла мне удачу), заставил зал почувствовать дыхание настоящего драйва и искренних эмоций. Большинство моих шуток было ничуть не лучше, чем у остальных, писать смешно очень непросто, но зато во мне было то, чего не было у них: жизненная злость, помноженная на понимание своей роли во всём этом действе, и врождённый, природный талант придурка.

В общем, я завоевал главный приз. Некий импресарио по имени Игорь Зильберман (фамилия настоящая, поэтому я и согласился с ним работать) предложил мне сотрудничество. Не бог весть что, тот же провинциальный уровень (его голубой мечтой было покорение Москвы, но, по всей видимости, Игорь имел какое-то родовое проклятие, иначе как объяснить, что еврей не мог не только покорить Москву, но даже закрепиться в ней хотя бы на месяц), но всё же это была уже серьёзная работа на достаточно приличных площадках. Никаких контрактов мы не заключали, он и сам был тогда не вполне уверен в перспективах нашей совместной деятельности, а потому не хотел связывать себя какими бы то ни было обязательствами. Всё делалось на честном слове.

Первые месяца три я ездил по деревням и посёлкам Среднерусской возвышенности, совмещая покорение сельских славян с редкими (всё же буржуины прижимисты) корпоративами. Везде меня принимали хорошо, вера Зильбермана в мой талант возрастала, и он сумел устроить мне гастроли по курортам Чёрного и Азовского морей на весь осенне-зимний сезон. Должен вам сказать, это было уже кое-что!

В большие залы меня тогда ещё не пускали, я выступал преимущественно на открытых площадках и актовых зальчиках санаториев. Но с каждым новым выступлением я крепчал, я матерел, я приобретал бесценный опыт покорения человеческих душ и осмеяния реальности.

Для тех гастролей я подготовил специальную программу. Зильберман распечатал плакаты: на них был изображён улыбающийся я в смокинге и бабочке (хотя в этом одеянии у меня всего один номер за почти полтора часа выступления), с надписью над головой и чуть сбоку «Юморист Владимир Ложкин с программой «Человек-недоразумение». Моя безумная улыбка на этом плакате, вкупе с названием программы и соответствующей фамилией (пожалуй, я только тогда начал понимать, для чего она мне дана), производили должный эффект: публика на меня шла и даже оставалась довольной.

Вот такой диалог о себе любимом подслушал я на набережной Анапы на следующий день после своего концерта.

— Вы знаете, дорогая, — говорила тучная и явно весьма болезненная пенсионерка другой, тощей, но тоже чрезвычайно болезненной, — вчерашний юморист, как ни странно, оказался хорош.

— Верно, верно! — закивала в ответ тощая. — Я сегодня утром в столовой с девочками уже обсуждала его выступление. Он чрезмерно экзальтирован и порой срывается в какую-то абсурдистскую белиберду, но, должна вам сказать, его выступления заставляют задуматься.

— Да, да, полностью согласна. Это редкое в наше время качество: чтобы после смеха в голове оставалось какое-либо содержательное послевкусие. Его образ маленького человека, запутавшегося в своих проблемах, восхитительно трогателен.

— Честно говоря, он напомнил мне этим лучшие работы Чарли Чаплина. Смесь гротеска и трагизма. Вы почувствовали этот трагизм, почувствовали?

— Да, да, да. У него, если вслушаться внимательно, грустный голос и глаза тоже грустные. Я бы, пожалуй, сравнила его с Бастером Китоном. Определённо с ним, даже внешнее сходство присутствует.

Пенсионерки проплыли мимо, а я, после короткой и мощной вспышки тщеславия, удержал себя от желания снять солнцезащитные очки и объявить этим немного манерным, но трогательным женщинам, что я и есть тот самый человек, о котором они говорят.

Я чувствовал, что удача благоволит мне. Вскоре импресарио организовал мне поездку по городам и посёлкам Ленинградской области, а потом и Подмосковья. Может быть, кто-то другой и не увидит здесь знаменательного символизма, но для меня приближение к столицам было чрезвычайно важно. Я, словно фашистская дивизия, пёр на Москву, а двадцать восемь героев-панфиловцев уже не отстреливались, а лишь насупленно смотрели на моё наступление, сжимая в руках по гранате, последней у каждого. Успели ли они швырнуть их в мою броню или же припасли до лучших времён, чтобы защитить столицу России от более серьёзных угроз (я предельно объективен, я вполне допускаю, что кто-то может быть гораздо опаснее меня), но Москва вскоре пала.

Я выступил в паре ночных клубов столицы! Выступления прошли без громкого успеха, но отвращения ни у публики, ни у арт-директоров этих заведений не вызвали. Для пошлой московской публики пришлось скорректировать свою программу: сделать её в духе «Камеди-клаб», иначе бы меня просто прогнали взашей. Требования формата: если «Камеди-клаб» победил всех остальных, значит, надо под него косить. Я не возражал — на практике это означало лишь большее количество пошлостей и развязное кривляние на сцене. Моему образу это только шло. Некоторые зрители даже принимали меня за резидента-расстригу этой популярной телепередачи, хотя в самом «Камеди-клабе» я участвовать не соглашусь, даже если меня туда позовут. Вот так, не соглашусь, и всё. У меня тоже в вопросах юмора принципы имеются. Да и задачи, в конце концов, я преследую совершенно другие.

Я просто несуществующее в несуществующем и насмехаюсь над собой и всем окружающим. Это лучшее, что я могу делать, иначе жизнь станет слишком осмысленной, а все смыслы происходят от неврастении и болезненного голода духа. С ними необходимо бороться.

Я нашёл хрупкую линию равновесия и чувствую себя в ней удобоваримо. Я даже благодарен стремительно исчезающей реальности, что в ней всё же отыскался крохотный и тесный уголок для такого недоразумения. Нет, это не капитуляция перед ней, это лишь временная тихая гавань.

Потому что кто же знает, что произойдёт со мной завтра и какие способы разрушения мира и себя в нём смогу я отыскать?

В любом случае все мы потерпим поражение.

На днях Зильберман сообщил мне, что показывал запись с моими выступлениями Регине Дубовицкой. Той, можете себе представить, кое-что понравилось! Сразу же в свой «Аншлаг! Аншлаг!» (тоже не вполне мой формат, но там я выступать готов, он ближе к народу) она меня звать не стала, что естественно и объяснимо, а вот в летний круиз по Волге на теплоходе пригласила. Пообещав, что одно или даже два моих номера непременно будут показаны в телевизионной программе, посвящённой круизу.

Сегодня я с ней встретился. Разговор был коротким, но приятным. Милая женщина. Она мне нужна. Я должен, должен попасть на телевидение — только там можно высмеять действительность по полной программе и в самом массовом формате! Это будет моей последней и самой страшной местью реальности.

— А Человек-недоразумение пляшет! — такие слова произношу я, приплясывая, в заключительных мгновениях своей концертной программы. — А Человек-недоразумение поёт: ля-ля-ля! А Человеку-недоразумению всё по фигу!

Я не придурок. Просто я не в ладах с окружающей действительностью.

Оглавление

Что-то вроде тезисов

Пробуждение

На смерть товарища Брежнева

Насилие

Бунт атомов

Казённый дом

Трусы и абсолют

Скрытые смыслы Перестройки

Прелести падшей девочки

В чём был не прав доктор Лумис

Рок-н-ролл жив!

Дневник рок-звезды

Симфония распада

Моя борьба

И ты, Вовка?!

Прощай, политика!

Пьянящий воздух дна

Город взят, город сдан

В скиту

Собаке — собачье!

Странствия святой бестолочи

Человек — величина непостоянная

Антимир открывает двери

Чувство юмора

Скрип подмостков

Реклама на сайте