«Повесть о спортивном капитане»

Александр Кулешов Повесть о спортивном капитане

Глава I. Эхо далеких лет

Вой сирены был неистов и пронзителен.

Он, словно штопор, впивался в мозг. Леденил сознание. Он не давал думать, дышать, двигаться. Он заглушал грохот разрывов, крики людей, рев моторов.

Он значил, что к артиллерийскому и минометному обстрелам сейчас прибавится еще и воздушная бомбардировка, что на смену жуткому вою сирены придет еще более жуткий, сверлящий, нарастающий звук летящих с неба бомб.

… Монастырский выскочил из блиндажа, где казалось тепло и уютно, где царила иллюзия безопасности и надежности, и, утопая в размокшей, чавкающей земле, натыкаясь в темноте на обломки, плюхаясь в лужи, побежал к батарее.

Они стояли в городе. Вернее, в том, что от него осталось. «Тем» были улицы, заваленные руинами домов, холмы битого кирпича, могильные холмы над засыпанными под ними людьми. Кое-где нелепо торчали голые черные стволы лип, некогда стройными рядами окаймлявших улицы. Обгорелые остовы трамваев, грузовиков, неподвижно застыли на перекрестках…

Ничего не осталось от этого городка. И только они — зенитчики, охранявшие зарывшийся в глубокие каменные подвалы штаб да разные тыловые службы, госпитали — теперь населяли город, ожидая очередного приказа о наступлении.

Фронт проходил совсем близко. Не то что мины или снаряды — порой и пули долетали сюда.

Монастырский пробрался наконец к своему орудию. Подбежали остальные бойцы расчета. Заняли места. В ночном небе рокотали моторы. Этот рокот слышался отовсюду. Казалось, со всех сторон слетались к городу тучи самолетов, чтобы, зависнув над ним, низвергнуть тысячи и тысячи воющих бомб. Разумеется, так только казалось. Было ясно, что войне подходит конец. Немцы сопротивлялись из последних сил.

Наша авиация господствовала в воздухе. И все же иногда несколько бомбардировщиков с черными крестами на крыльях возникали из небытия и бомбили город, выла сирена и старший лейтенант Монастырский, чертыхаясь, бежал на батарею и напряженно вглядывался в темное небо. Глаза слезились, болели от ветра, от дыма, от недосыпания. Прожекторы бороздили небо. Зенитчики открывали огонь. Бухали разрывы авиабомб. Потом наступал отбой и старший лейтенант возвращался в блиндаж досыпать.

Да, войне подходил конец, и у Монастырского были все шансы дожить до победного дня. Впрочем, он об этом не думал. Наши солдаты и в конце войны воевали так же самоотверженно, так же смело, как и тогда, когда она лишь началась. А умирать не хочется никогда: ни тогда, когда враг наступает, ни тогда, когда он повержен и вот-вот выбросит белый флаг. Но и в эти последние минуты идет бой и кто-то, быть может без царапины прошедший четыре года по полям сражений, находит свою смерть.

На то и война. Ни один советский солдат из миллионов не погиб на ней зря. Ни один.

Монастырский начал войну не в артиллерии. Могучий восемнадцатилетний парень, перворазрядник по борьбе самбо, студент-первокурсник института физической культуры, комсомолец, он с товарищами отправился в военкомат, в райком комсомола, в деканат. Шумели, хлопотали, требовали и в конце концов после недолгого обучения были переброшены в тыл врага.

На всю жизнь запомнил Монастырский свой первый бой. Это был странный бой — бесшумный, длившийся секунды, в котором участвовали лишь два человека.

Задание казалось простым: разведчикам надлежало проникнуть в небольшой домик, занятый сельской полицией, и похитить там бланки аусвайсов — пропусков. Закавыка состояла в том, что это следовало сделать незаметно. Если б стало известно, что. бланки похищены, — грош цена всей операции: их бы просто заменили другими.

Ночью в домике бодрствовал один полицай да обычно еще двое-трое отсыпались после дежурства, опасаясь в темную пору идти домой.

В группе насчитывалось шесть человек: трое партизан да трое разведчиков, прибывших с Большой земли. Старший из партизан, которому на вид — борода, усы — можно было дать лет пятьдесят, но которому в действительности не было и тридцати, долго и подробно излагал план операции — отвлекающая стрельба, выдавленная рама, перепиленный замок кладовой и разные другие хитрые меры. Закончив объяснять, он обвел всех взглядом и спросил:

— Ну как?

— По-моему, никуда не годится, — заметил Монастырский.

Он и в институте (и даже в школе) отличался самостоятельностью суждений, часто приносившей ему осложнения в жизни. Он не был старшим в группе. Старшего вообще среди разведчиков не было: при переходе линии фронта они заблудились, потеряли друг друга, и вот трое пробились к партизанам в ожидании инструкций, которые уже неделю безуспешно запрашивал по радио командир партизанского отряда. Но не сидеть же сложа руки! Их и включили в операцию по похищению аусвайсов.

— Почему? — спросил молодой бородач. Он был уязвлен.

— А зачем все эти сложности?

— Чтоб немцы не догадались, что бланки у них сперли, дурья башка.

— А может, они у них пересчитаны, бланки те, — нерешительно заметил кто-то. — Украдем — пересчитают и поймут.

Бородач молчал озадаченный.

— Что же предлагаешь? — спросил он Монастырского. В голосе его слышался вызов.

— Я вот что предлагаю, — решительно заявил Монастырский и, чтоб придать своим словам большую внушительность, встал. — Врываемся. Уничтожаем полицаев. Берем бланки. А потом все поджигаем. Мол, налет партизан на полицейскую управу. Месть предателям. Все сгорело, включая бланки.

Некоторое время все молчали, потом бородач широко улыбнулся, обнажив ослепительный ряд ровных, крепких зубов, и сказал с восхищением:

— Здорово! Молодец!

Много позже командир взвода разведчиков, многоопытный ас разведки лейтенант Монастырский, улыбался, вспоминая эту сцену, свой «гениальный» план и наивное восхищение товарищей, да и тот бородач, которого он больше не встречал, если остался жив, посмеялся бы над своим тогдашним восторгом. Но ведь это были первые шаги, и самые элементарные позже операции в то время казались удивительно смелыми и хитроумными.

История войн и тайных операций, бесспорно, свидетельствует о том, что внезапные атаки надо осуществлять на рассвете, когда часовых клонит ко сну. Группа подобралась к дому в середине большого села в тот час, когда по сырым низинам стелется белый, ватный туман, а на небе начинают гаснуть звезды.

План был таков. Монастырский, который благодаря своей силе легко мог гнуть подковы (в институте, в том числе он сам, были твердо в этом убеждены, хотя он ни разу ни одной подковы не согнул, да и вообще — городской житель — видел подковы разве что у ломовых лошадей), неслышно подкравшись, вышибает плечом дверь и ликвидирует охранника, который наверняка спит. Ворвавшиеся вслед за ним остальные члены группы уничтожают других полицаев, грузят в припасенные мешки бланки, печати, документы и поджигают дом. Обязанности заранее распределены — кто стреляет, кто похищает, кто поджигает.

Но все обернулось не так, как было задумано. В ту ночь кроме одного полицая в управе никого не было. Приятная неожиданность. Была и неприятная — он не спал.

И когда, разогнавшись, Монастырский всем весом своего могучего тела ударил в дверь и та с треском разлетелась, а он едва устоял на ногах, то увидел в метре перед собой полицая. Тот смотрел на него внимательно и настороженно, без всякого страха, сжимая в руке «вальтер». И рука эта не дрожала.

Когда смерть смотрит на тебя своим беспощадным взглядом первый раз в жизни, а тебе восемнадцать лет, возраст, в котором нельзя представить себе, что когда-нибудь умрешь, растеряться простительно. Простительно промедлить, испугаться, отшатнуться, закрыть лицо руками, зажмуриться. Смерть редко кто встречает глядя ей прямо в глаза.

И будь Монастырский просто смелым, отчаянным парнем, будь даже обученным солдатом, возможно, он и промедлил бы.

Но он был спортсменом, отличным, опытным, несмотря на молодость. И, между прочим, спортсменом-самбистом. Поэтому все, что он проделал, он проделал автоматически, не думая. Его нога в молниеносном движении выбила пистолет из руки полицая, а в следующую секунду он уже взял того на прием, прижал к земле, рванул голову на себя. Хрустнули позвонки…

Подоспели ребята. Обежав помещение и убедившись, что никого, кроме того единственного полицая, нет, они торопливо открыли шкафы, побросали в мешок документы, полили из принесенной фляги керосин и подожгли дом.

Когда, выбежав из полыхавшего дома, они углубились в лес, по небу уже разливались золотые краски ранней зари.

Сначала радостно и возбужденно обсуждали успешную операцию.

— Ну что, брат, — оживленно вопрошал бородач Монастырского, — дрых небось полицай? Ты его небось прямо из временного сна в вечный отправил! Он весело захохотал, довольный нехитрым каламбуром. — Заснул полицай на часок, а оказалось навечно!

Монастырский молчал. О том, как прошел его первый бой на этой войне, знали лишь двое. Второй, как справедливо заметил бородач, уснул навечно.

В восемнадцать лет люди не особенно склонны философствовать. Скорее наоборот. В этом возрасте многое представляется ясным и простым. И все же, идя по жар кому густому лесу, запахи которого пьянили как вино, по лесу, наполненному криками, щебетом, щелканьем, гудением, жужжанием бесчисленных птиц и насекомых, шумом ветра в листве, скрипом деревьев, где дыхание перехватывало от яркости красок, он не мог забыть, что убил человека…

— Эй, борец (так партизаны прозвали Монастырского, узнав о его спортивной специальности), чего загрустил, будто милка поцеловать не дала? Какое дело сделали! Всем отрядом будем по округе с аусвайсами что по бульвару разгуливать.

Они долго шли лесными большаками, истомленными, жаркими полями, ромашковыми лугами и снова лесными дорогами. Искупались в тихой узкой речушке с осклизлыми илистыми берегами, с бритвой-травой у воды, повалялись часок нагишом под добрым солнцем, выстирали пропахшие потом гимнастерки и тут же напялили на себя — ничего, дорогой высохнут!

К вечеру вернулись в отряд. Скрывая гордость, доложили о выполнении задания, и завалились спать.

Наутро Монастырский и два его товарища согласно полученному наконец ночью по радио приказу отправились на соединение с основными силами своего особого отряда. Они так и не узнали, что среди захваченных в полицейской управе документов оказались списки советских активистов, списки полицейских осведомителей, планы местных карательных операций, имена и телефоны разных немецких начальников.

Не было только бланков аусвайсов…

Монастырский еще несколько раз ходил на задания. Попадал в переделки. Был легко ранен. А затем на скорую руку, как тогда частенько водилось, окончил курсы младших лейтенантов и был направлен на фронт командиром взвода войсковой разведки.

Теперь война стала для него ремеслом. Вернее, его жизнью. Другой-то он, в общем, пока еще не знал. Школа, один курс института и вот — война. Было у нас такое поколение, сначала познавшее смерть, а жизнь потом. Это для тех, для кого смертью все и не закончилось.

Монастырский был хорошим разведчиком. Сильный, отчаянно смелый, решительный, искусный, уже опытный, он был страшен в бою. Отпустил бороду и усы и выглядел как тот бородач партизан — лет на двадцать старше своих двадцати.

— Хорош! — сказал ему как-то комбат. — Имя, фамилия — прямо целая религиозная программа. Святослав— славный, знаменитый, значит, святой да еще Монастырский, хоть в монахах я тебя плохо вижу. — Комбат рассмеялся — А рост, а голос! Тебе б космы отпустить — за такого дьякона все митрополиты передерутся…

Монастырский посмеивался, он не отличался многословием.

Людей себе он подобрал сам. Как и все войсковые разведчики, это были лихие, хлебнувшие войны, хоть и молодые, ребята, отчаянные в бою, надежные в дружбе. И еще — спортсмены. Монастырский разыскивал в полку тех, кто занимался до войны борьбой, тяжелой атлетикой, боксом, стрельбой, искал лыжников и бегунов, придирчиво расспрашивал о результатах, о разрядах.

Иногда даже устраивал практический экзамен. Приглянувшихся перетаскивал к себе.

Его взвод вскоре стал лучшим не только в полку, а и в дивизии, о нем ходили легенды. Прошло время, и Монастырского назначили командиром роты. Грудь его украшали три ордена и медали. В большинстве операций он участвовал сам.

У войсковых разведчиков дел много. Одно из главных — добывание «языков» И тут Монастырский не знал себе равных. В какие только переделки он не попадал, охотясь за «языками»! Каких только «забавных» случаев не вспоминали разведчики в минуты отдыха, хохоча во все горло!

Ну как же! Вот подобрался однажды Монастырский к передовому секрету врага, залег, выжидая удобный момент. Наконец ему показалось, что притаившийся фашист отвлекся, засмотрелся. Монастырский весь сжался, готовясь к броску. Но в это время в окоп подполз фельдфебель. Ого! Это тебе не солдат! Надо брать фельдфебеля! Монастырскому уже приходилось справляться с двумя. Он вновь начал готовиться к атаке. Тут в окопе немцев появился третий — лейтенант! Офицер! Совсем здорово! Только справиться с тремя не так-то просто. Да больно соблазнительна добыча! Монастырский решил рискнуть. И вдруг в окоп медленно и неуклюже вползла еще одна фигура — капитан! О чем-то посовещавшись со своими подчиненными, он отправил лейтенанта и фельдфебеля обратно, а сам остался с солдатом.

Монастырский понимал, что в его распоряжении секунды — капитан не задержится, надо действовать быстро.

Словно ящерица, бесшумно и молниеносно проскользнул он немногие метры, отделявшие его от вражеского окопа, и спрыгнул в него. Точным ударом ножа прикончил солдата, кулаком оглушил офицера и, взвалив на спину, быстро пополз к своим.

Такие операции проводились нередко. И хотя «язык» в тот раз попался что надо, но главное, из-за чего историю эту долго потом вспоминали, была юмористическая сторона, которую разведчики умудрились в ней усмотреть.

— Ну дает ротный! — веселились они. Сперва фельдфебель, за ним лейтенант, за ним капитан! Товарищ лейтенант, чего ж не погодили? Может, какой генерал или фельдмаршал сиганул бы! Али сам Гитлер! Погодить надо было.

Они хохотали, не думая о том, что главным-то был смертельный риск, которому они ежечасно подвергались, что поймать в качестве «языка» Гитлера или фельдмаршала шансов мало, а вот получить пулю в живот или осколок мины в сердце — проще простого. И что до конца войны дожить им при их военной профессии будет трудновато.

Разведчики получали ранение не в своих окопах, не среди своих, а в расположении врага, иной раз в десятке километров за линией фронта. Это почти всегда означало смерть, потому что уйти от преследования, добраться к своим с тяжело раненным товарищем — дело безнадежное. И все же раненых никогда не бросали, иной раз погибали вместе с ними, но несли на себе, пока могли.

Бросить товарища просто никому бы не пришло в голову.

Однажды в далеком поиске наткнулись на патруль, завязалась перестрелка. Патруль уничтожили, но сами понесли потери: один разведчик был убит, другой тяжело ранен. Остались Монастырский и сержант. А сведения, что добыли, цены огромной. Выяснили: на этом участке готовится наступление — и определили какими силами.

— Вот что, сержант, — приказал Монастырсикй, — топай до дома, и доложи командованию. Тут и минуты терять нельзя. А я его понесу, — и он указал на раненного.

— Одному не снести, товарищ лейтенант. Тут же километров поди пятнадцать…

— Выполняй приказание, топай до дома, — сухо говорил Монастырский. — За меня не беспокойся — доберемся.

Приказ есть приказ, и, с тоской взглянув на оставшихся, сержант через минуту скрылся в лесу.

А Монастырский расстегнул ворот гимнастерки и, не обращая внимания на моросивший осенний дождь, принялся рыть саперной лопаткой могилу погибшему. Земля, к счастью размокла от дождя, и через час он уже записывал в блокнот координаты безымянной могилы.

Сколько таких могил пораскидала война!.. В лесных чащобах, в глухих балках, у степных курганов. Иные разыскали потом вернувшиеся с войны товарищи, пионеры-следопыты, иные так и заросли травой, потому что вырывшие их сами покоились в могилах. А те, кто лежал под холмиками в лесах и степях, назывались без вести пропавшими. Но на войне никто без вести не пропал. У каждого был свой путь. Возвращались порой через много лет солдаты из дальних госпиталей, из горького плена. Кто не вернулся, тоже не пропал без вести, — он погиб в боях. Безвестной осталась лишь затерянная где-то могила.

Монастырский вытер с лица пот, дождевые капли, а быть может, и нечаянную слезу, пролитую по товарищу, взвалил на плечи тяжелораненого и медленно побрел к своим. Это был долгий и страшный путь, длившийся без малого двое суток.

Раненный бредил, стонал и вскрикивал, просил пить. Монастырский как мог перевязал его, поил из фляжки. Дождь не переставал. Все в лесу промокло, земля превратилась в болото, чавкала под ногами, уходила. С ветвей лились холодные струйки. Вяло шелестела листва; брезентовые небеса, ровно-серые, без оттенков, проглядывали порой, когда непонятно откуда взявшийся порыв ветра раздвигал кроны деревьев. Промозглый воздух студил разгоряченное тело, и Монастырский радовался этому. Ему было жарко, пот заливал глаза, сбегал по спине. Только огромная физическая сила, закалка позволяли ему идти метр за метром со своей тяжелой и с каждым шагом тяжелевшей ношей.

Он старался припомнить что-нибудь веселое и радостное. Тогда становилось легче идти и короче казалась дорога. Но настороженность не покидала его. Он ловил каждый звук, замечал каждое движение в лесу. Огромный, заросший густой бородой, тяжело дыша, он шел, словно лесной зверь, ежесекундно ожидавший нападения, ежесекундно готовый к схватке.

Через каждые полкилометра он делал привал, съедал размокший сухарь, жадно пил, неумело пытался хоть чем-то помочь товарищу: вытирал ему горевшее лицо, смачивал рот, горестно наблюдая приметы ускользавшей жизни.

И снова, яростно скрипя зубами, взваливал на себя тяжелое тело и шел, спотыкаясь, хватаясь за скользкие стволы, проваливаясь в мягкую почву; шел, вдыхая осенний траурный аромат леса — мокрой коры, первых опавших листьев, дождя…

Вышедшие навстречу разведчики нашли его в двух километрах от линии фронта, когда он уже не шел, а полз, упрямо полз, привязав к спине товарища и тщательно оберегая его от толчков, от хлестких ветвей, от ударов. Не ведая о том, что тащит уже мертвого…

Потом их отвели на отдых. В небольшой полуразрушенной деревеньке они отлеживались, грелись, отмывались, в бане, отъедались.

Лейтенанта Монастырского вызвали к командиру

полка.

— Ну, герой, — восхищенно оглядывая могучую фигуру лейтенанта, сказал майор, — тебе и скручивать «языков» незачем. Как увидят — небось сами в плен бегут.

— Так вот не бегут, товарищ майор, — отшутился Монастырский, — все равно скручивать приходится.

— Что, ни разу на такого же не нарвался? — полюбопытствовал командир полка.

— Как не нарваться! У них тоже здоровые ребята есть. Приходилось.

— И как? — спросил майор.

— Так ведь я-то здесь, — усмехнулся Монастырский.

— Верно, ты здесь, а они в аду маются, — констатировал майор и, сделав паузу, задал новый вопрос: — Чем верх берешь? Силищей одной или самбо своей?

— Да нет, товарищ майор, — уже серьезно заговорил Монастырский, — силы одной мало, конечно. Приходилось «языков» и посильней себя брать. Самбо помогает. Нужно же быстро, точно, без ошибок действовать. А если начнешь возиться, кто кого пересилит, — гиблое дело! Довозишься, пока ему подмога не подоспеет. Мы же их все-таки не в нашем расположении берем, а в их.

— Ну ты мастер…

— Перворазрядник, товарищ майор, — Монастырский не любил хвастать.

— Черт с ним, перворазрядник, — отмахнулся командир полка, — я не о том. Один ты такой или все твои гаврики самбисты?

— Никак нет. Есть боксеры, штангисты — разные есть! Самбистов двое. Только самбо я их всех обучил. Такие занятия проводим! Война кончится — хоть по мастерам выступай!

— Сам учишь или помогает кто?

— Сам.

— Так вот такое дело, лейтенант Монастырский. Есть мнение тебя в полковую школу направить. Разведчиков готовить, самбо преподавать. Погоди, погоди спорить! Знаю, что скажешь. Учти, неволить не буду. Но подумай— ты ведь комсомолец. Сделав ребят хорошими самбистами, сколько жизней товарищам спасешь.

— Но есть ведь тренеры…

— Э нет, брат. Ты же их не для соревнований готовить должен — для боя. У тебя опыт. Значит, ты не просто самбо преподавать должен — подножки, подсечки, броски, захваты, а творчески. Автомату фашиста — такой прием, нож — другой. Сугробы кругом — так бросай, коряги лесные — эдак. Ты все тонкости знаешь. И потом; сам понимаешь, одно дело хоть и заслуженный мастер, но пороха не нюхавший, другое дело — ты. Ты каждый раз можешь сказать: «А вот у меня так было…» Это для ребят, как говорится, две большие разницы.

— Товарищ майор…

— Прекратить разговоры, лейтенант Монастырский! Я же сказал — неволить не буду. Идите подумайте. Рассчитываю на вашу сознательность.

Рассчитывал майор, увы, напрасно. Сознательности у лейтенанта Монастырского на то, чтобы отправиться в тыл готовить разведчиков, не хватило. На следующее утро он сам явился к командиру полка и заявил, что категорически отказывается, что отдых действует на него демобилизующее, и попросил поскорей отправить снова на фронт.

Майор укоризненно посмотрел на него, махнул рукой и сказал:

— Поступаешь ты, Монастырский, несознательно. Эгоистично поступаешь. Но что я могу с тобой сделать, раз и сам иначе бы не поступил? Так что с глаз моих долой!

Довольный, напевая, Монастырский вернулся к своим разведчикам, не ведая, что готовит ему судьба.

Через два дня они вернулись на передовую, через три — он пересек линию фронта и углубился в немецкий тыл. На этот раз задание было сложным. Требовалось., добраться до рокадной дороги, по которой, как стало известно, с немецкой аккуратностью в одно и то же время проезжал мотоциклист-курьер с важными документами, и документы эти перехватить.

Их было четверо, а мотоциклистов двое; кроме курьера в коляске сидел автоматчик. Трудность заключалась в том, что дорога была оживленной и улучить момент, когда, кроме курьера, на ней никого не будет, представлялось сомнительным. Да и ездил курьер не ночью, не на рассвете, а в самый полдень. Ежедневно в 12 часов дня, в том месте, где лес ближе всего с двух сторон смыкался у рокады, проезжал мотоциклист с автоматчиком, и именно тут его требовалось атаковать. На исполнение давалось три дня.

Монастырский тщательно все продумал и соответственно подобрал свою группу. В нее входили снайпер, бывший чемпион округа по стрельбе, мастер спорта, еще один мастер спорта по мотокроссу и стайер, до войны занявший третье место во всесоюзном кроссе для юношей. План был таков. Снайпер «снимает» курьеров, мастер-мотоциклист вскакивает в седло, устраняет в случае чего какую-нибудь поломку и гонит в лес. Там они обыскивают немцев, а может быть, и мотоцикл, забирают документы, и стайер «аллюром три креста» уносит их к своим. Остальные прикрывают его.

Это был, так сказать, идеальный вариант. Разумеется, если на дороге возникали танки, колонны машин и так далее, все отменялось. Но ведь могли появиться, скажем, другой мотоцикл или одинокая легковая машина. Как быть тогда? На эти случаи были разработаны разные запасные варианты.

Монастырский отлично понимал, что всего не предусмотришь и что на деле может оказаться как раз тот единственный вариант, которого почему-то никто не предвидел. Так оно и случилось.

Разведчики, благополучно перейдя ночью линию фронта, ранним утром залегли в предусмотренном месте и стали ждать. В тот момент, когда курьер возник на дороге, на ней оказалась колонна танков, конца которой не было видно. Мотоциклист не спеша проехал так близко, что можно было хорошо рассмотреть его красивое молодое лицо, голубые глаза, полные губы, новенький Железный крест на груди.

— Ариец, — проворчал снайпер, но его никто не расслышал — не до того.

На следующий день картина повторилась. Правда, на этот раз была уже не танковая колонна, а пехотная, но она шла еще медленней и была еще длинней.

Оставался последний день.

Они лежали неподвижно под светло-серым ледяным небом. Стекляшки инея кое-где поблескивали на обнажившихся ветвях кустов. Стояла над этой осенней землей ничем не нарушаемая гулкая тишина. Они продрогли насквозь. Вернее, промерзли. Молчали.

Монастырский в сотый раз поглядывал на часы, стараясь рассмотреть через решетчатую крышечку движение времени. Треск мотоцикла, которого они так ждали, к которому так прислушивались, возник все-таки неожиданно. Монастырский осмотрел шоссе: оно казалось пустынным. Лишь мотоциклист быстро приближался. И хотя треск становился все громче, но теперь сквозь него ясно проступал далекий гул: откуда-то двигалась механизированная колонна. Каждая секунда была на счету.

Мотоцикл вырос, казалось, мгновенно. И снова сюрприз. Курьеров оказалось трое. Один в коляске, двое в седлах. Однако разведчики приступили к операции уверенно и деловито.

— Огонь! — тихо скомандовал Монастырский.

Почти сразу же прогремел выстрел. Казалось, мотоциклист как ни в чем не бывало продолжает движение. Только между глазами у него возник третий кровоточащий глаз. И тут же мотоцикл резко свернул, перемахнул через обочину и врезался в невысокую насыпь. За это время снайпер успел подстрелить второго немца, сидевшего позади водителя. А вот третий, невредимый, ловко выкатился из коляски, залег за насыпь и бешено застрочил из автомата. Скорей всего, чтобы придать себе бодрости. В общем-то, ему нечего бояться — через десять-пятнадцать минут здесь появятся танки.

Это понимали и разведчики.

— Вперед! — скомандовал Монастырский, и, пригибаясь, они бросились к опрокинувшемуся мотоциклу. Гранату метать боялись: взрыв мог уничтожить документы.

Снайпера немецкий автоматчик поразил сразу. Он лежал теперь раскинув руки посреди шоссе, устремив неподвижный взгляд в серое небо, сжимая в руках винтовку с оптическим прицелом. Еще одна пуля попала Монастырскому в живот. Сначала он не понял — так, толкнуло что-то, потом почувствовал нарастающую боль.

Однако немец совершил ошибку: он быстро переполз за другой холмик, сменил, как того требовала инструкция, позицию. Но теперь он находился на достаточном расстоянии от машины — документам ничего не угрожало, и через секунду на том месте, где он притаился, вознесся к небу столб земли и огня — граната сделала свое дело.

Разведчики подбежали к мотоциклу. Он оказался неповрежденным, и через несколько минут они, подпрыгивая на кочках и ухабах, скрылись б лесу. Грохот приближающейся танковой колонны покрывал теперь все шумы.

Обыскали трупы курьеров, мотоцикл, забрали документы, и Монастырский в соответствии со своим планом приказал разведчику-бегуну:

— Мы свое дело сделали, теперь все зависит от тебя. Марш!

— А вы? — Разведчик стоял в нерешительности. — Один он вас не дотащит.

Действительно, третьему разведчику, хоть и мастеру спорта по мотокроссу, вряд ли удастся донести могучее тело командира до линии фронта.

Монастырскому становилось все хуже. Пот заливал лицо, боль, казалось, пронизывала все тело, словно щупальцы расползалась, грызла…

Он лежал прислонившись к дереву, без кровинки в лице.

— Приказываю срочно доставить добытый пакет. Всю дорогу бежать! Зачем я тебя брал? Бежать! За невыполнение расстрел…

Последние слова он уже еле бормотал.

Разведчик еще минуту в сомнении потоптался на месте, вопросительно посмотрел на товарища и, отчаянно махнув рукой, устремился в лес.

А оставшийся мотоциклист-кроссмен с трудом погрузил потерявшего сознание Монастырского в коляску и поехал вслед. Он ехал осторожно, чтобы раненого не слишком трясло, виляя между деревьями, тихо переваливаясь через корни и коряги. И так пока хватило бензина. А потом нес Монастырского на себе, точно так же, как тог в свое время нес другого раненого.

Разведчика, из последних сил тащившего лейтенанта, тоже встретили товарищи, помогли добраться к своим. Монастырского тут же отправили к врачам. Те внимательно осмотрели его и заявили единогласно: «Безнадежен». Тогда начальнику полевого госпиталя позвонил комдив и приказал «сделать чудо». Наверное, майор медицинской службы, до войны хирург районной больницы, был дисциплинированным подчиненным. Он «сделал чудо». И вскоре медленный санитарный поезд увозил Монастырского в далекий тыл.

— Уникальный случай, — сказал хирург, напутствуя своего пациента. — Один из миллиона. Горжусь («Сейчас скажет „вами“», — подумал Монастырский)… собой! — серьезно закончил врач и добавил: — Для вас война кончилась, но и на гражданке найдите работу полегче. Природа два раза делать подарки не любит.

Наверное, на этот раз природа все же сделала исключение: через три месяца Монастырский выписался из госпиталя, затем сумел попасть в артиллерийское училище и, пройдя ускоренный курс, догнал войну уже в Германии. Теперь он был старший лейтенант, артиллерист, кавалер шести боевых наград.

Воевать стало легче (если можно употребить это слово, говоря о войне). Легче вообще. Советская Армия наступала. Круша врага, она неудержимо двигалась вперед, на Берлин, и уже были отчетливо видны предвестники победы. Приподнятое настроение завтрашних победителей царило в войсках. И тем большую ярость вызывало уже бессмысленное, ожесточенное сопротивление врага. Исход войны был решен, и тысячи умиравших сейчас на полях сражений уже не могли ничего изменить. Но враг сопротивлялся, и люди умирали. И если легче стало воевать вообще, то на всех конкретных участках фронта по-прежнему свистели пули, рвались снаряды, летели мины.

На войне не бывает легких боев. Каждый бой труден. Идет ли столкновение фронтов или снайперская дуэль — все дело в масштабах.

Но, пожалуй, один из самых страшных — бой между танками и противотанковой артиллерией. С чем сравнить его? Когда эти пышущие жаром, грохочущие чудовища несутся на тебя, извергая огонь, нужно иметь не нервы — стальные канаты, чтобы неторопливо, но споро наводить орудие, хладнокровно выжидать, чтобы танк приблизился к заранее отмеченному рубежу, и открывать огонь. Ни секундой раньше, ибо можно промахнуться, и ни секундой позже, ибо тогда не промахнется враг, а в ту единственную секунду, которая принесет победу. Когда с воем умчится снаряд, вспыхнет огнем бронированная громада, повалит густой черный дым и, словно тараканы, вывалятся из люков и начнут разбегаться танкисты в черных комбинезонах. Или, как тараканы, сгорят внутри своей машины.

Но пока они живы, они тоже стараются не упустить секунды, упредить выстрел противотанкистов и скорее приблизиться, налететь, раздавить, превратить в месиво и сталь орудия, и землю окопа, и живую человеческую плоть.

Бой танков и противотанковой артиллерии ужасен. Всякий бой — чудовищное испытание для нервов, но этот… Монастырский ведь был мальчишкой, ему бы сидеть в институтской аудитории и заглядывать в шпаргалку, играть в волейбол где-нибудь в парке или гулять с девушкой вдоль Москвы-реки на заре. Ну что за годы, двадцать два, господи! А он, огромный и суровый, со своей бородой Черномора, будто сросся с орудием, и казалось, все пятьдесят лет прошумели над его седой головой.

Белокрестные танки выползали из леса и, казалось, медленно, неуверенно, словно нащупывая дорогу, рассеивались по полям. Они были такие маленькие и далекие… Но Монастырский отлично знал, с какой огромной скоростью мчатся они, как страшен пока лишь отдаленный грохот гусениц. Пройдут минуты, и они окажутся рядом, и можно будет заглянуть в огромный черный орудийный зрачок. А орудие качается, трясется вместе с танком на ухабах, и не сразу заметишь, как медленно вращается башня, как неумолимо нащупывает тебя черный зрачок.

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! Ну пора уж, ну вот же они!

Он весь вспотел, у него глаза сейчас вылезут из орбит, губы трясутся у этого молоденького солдата — недавнее пополнение. О нет, он не отступит, не убежит, но Монастырский его понимает — сам вначале испытывал такое же, а ведь он к тому времени уже прошел фронт…

— Рано еще, чего спешишь? — говорит он нарочито спокойно, и рука его с биноклем не дрожит. — Пусть погуляют еще.

Перед дулом танкового орудия вспыхивает огонь, слышен далекий грохот, свист над головой, и где-то позади гремит взрыв. Перелет. Снова грохот, снова взрыв — теперь ближе.

Наводчики приникают к орудиям.

— Огонь! — негромко командует Монастырский.

Гремят выстрелы. Снаряды взрываются, метров двадцать не долетев до танка.

Бой начался.

И вот уже сплошной орудийный рев накрывает поля, стелется черный густой едкий дым, догорают подстреленные танки, дымится земля у искореженных противотанковых орудий. Свистят осколки.

А Монастырский все так же спокойно подает свои команды, внимательно следит за танками, словно вся эта смертельная кутерьма не имеет к нему ни малейшего отношения, словно он застрахован от этих раскаленных железных кусочков смерти, что, подобно огневым метеоритам, бороздят пространство.

В конце концов — теперь это стало обычным — уцелевшие танки отступают, поворачивают назад, улепетывают. Монастырский же подводит итоги. Танков противника подбито столько-то, потери — одно орудие. Трое убитых, четверо раненых. Среди погибших и тот молоденький солдат из недавнего пополнения. Для него первый бой оказался последним. А до победы-то рукой подать…

Над полем рассеивается последний дым, догорают пожары; усатый сержант, покуривая, неторопливо и удовлетворенно выписывает белой краской на еще не остывшем стволе орудия седьмую звезду — свидетельство о еще одном подбитом фашистском танке. Вдали стихает гул…

Старший лейтенант Монастырский вытирает вспотевшее лицо, зачерпнув из лужи, смывает сажу.

Бой окончен…

Потом Монастырский стал зенитчиком. Немцы давно уже перестали контратаковать танками. Да и самолетов их почти не было видно. Но все же воздушные налеты случались, и зенитчики бдительно стерегли небо, оберегая штаб.

…Так что, услышав вой сирены, Монастырский не удивился, хотя и не особенно встревожился.

Странно, самолетов не видно, а взрывы все оглушительней, все громче. И эта сирена — она воет все пронзительней. Да ведь это не сирена, это бомба! Звук буквально разрывает перепонки! Бомба все ближе, от нее нет спасения, сейчас она врежется в землю в метре, в двух от него, и в раскрепощении ее чудовищной силы, в огне и фонтанах земли он, Монастырский, исчезнет, растворится, перестанет существовать. Он бросается в сторону, но натыкается на стену, в другую — путь ему преграждает орудие. А вой бомбы уже невыносим. Остается три секунды до взрыва, две, одна…

С хриплым стоном он бросается на дно окопа, старается вжаться в стенку, царапает ногтями податливую землю, неимоверным бесполезным усилием закрывает лицо и… просыпается.

О господи! Надо же такому присниться! Монастырский сбрасывает одеяло, срывает насквозь мокрую от пота пижаму — хоть выжимай! Садится в постели, тяжело дыша, тупо смотрит перед собой. Сидит долго — приходит в себя. Внимательно вглядывается в циферблат часов, тускло освещенный проникающим сквозь толстые шторы рассветом. Пять часов утра!

И вдруг Монастырский замирает. С улицы доносится жуткий вой сирены, взрывы, дикие вопли. Что это, продолжение сна? Учебная тревога? Война?

Он бросается к окну, отдергивает штору.

На дворе ровный белесый рассвет. Дремлют многоэтажные дома, машины у тротуаров, деревья — их листву ничто не колышет.

Посреди улицы человек двадцать парней в сине-белых каскетках с сине-белыми шарфами, с флагами отчаянно кричат что-то непонятное. Неожиданно один из них бросает петарду в стоящую рядом машину; петарда с грохотом взрывается, осыпая все вокруг искрами, окутывая серым дымом. В ту же минуту другой парень начинает неистово крутить ручку сирены, и зловещий вой заполняет все вокруг. Снова слышны дикие посвисты, вопли. Толпа скандирует: «Гам-бург! Гам-бург! Гам-бург!»

Только тогда наконец Монастырский понимает, в чем дело. Завтра (а вернее, сегодня) состоится финальная встреча розыгрыша Кубка европейских чемпионов. Играют команды английского — «Ноттингем форест» и немецкого клуба «Гамбург». Накануне десятки чартерных авиалайнеров, сотни автобусов и машин доставили в испанскую столицу болельщиков обеих команд. Только из ФРГ, как рассказали Монастырскому, прибыло пятьдесят тысяч человек! Со знаменами, транспарантами, флагами, призывами. С сиренами, клаксонами, петардами, хлопушками. Готовые любыми средствами поддержать боевой дух своей команды, а если надо, доказать ее преимущество кулаками.

И вот город наводнили толпы молодых, здоровых парней, разодетых в цвета своего клуба: майки, шорты, шляпы, куртки красно-белые или бело-синие, украшенные значками, лентами, кокардами. Большинство уже подвыпившие и все шумные, развязные, крикливые и задиристые. Впрочем, прибыли не только молодые парни, были и люди средних лет, и пожилые, и женщины, и девчонки — кто только не приехал болеть!

Они бродили по городу, заходили в рестораны и кафе, толпились возле отелей и стадиона. Пока все обходилось мирно, но усиленные наряды полиции патрулировали улицы, а испуганные прохожие спешили обойти буйных гостей стороной.

Наступление ночи прибывшие проигнорировали начисто. Они по-прежнему, если не с еще большим остервенением, утверждали себя криками, нестройным пением, грохотом трещоток и завыванием сирен. Никому не давая спать, мотались по улицам, взрывая шутихи и барабаня палками по крышам безответных автомобилей, оставленных хозяевами у подъездов.

Монастырский представил себе, как будет выглядеть вся эта толпа на стадионе после двухдневного «подогрева», и ему сделалось не по себе. Да, веселенький предстоит матч! Некоторое время он еще смотрел с высоты десятого этажа своего апартотеля «Мелия Кастилия» на бесновавшуюся внизу кучку болельщиков, пока не подъехали к ним полицейские и не уговорили вести себя потише. Потом снова лег в постель. Но заснуть уже не смог.

Отдернул шторы, спустив в комнату розово-голубое раннее утро, открыл окно. Стали доноситься первые звуки просыпающегося города: шелест шин, тарахтенье мотоцикла, автомобильный сигнал… Включил радио — оно еще не работало. Захотелось пить. Открыл маленький бар-холодильник, что размещался в прихожей, достал бутылочку молока и с удовольствием выпил прямо из горлышка.

Он еще некоторое время приходил в себя после кошмарного сна. Руки слегка дрожали, тело не просохло от липкого пота.

Монастырский встал под душ и долго, бесконечно долго с наслаждением плескался под острыми струями, то ледяными, то обжигающими. Взбодренный, окончательно проснувшийся, побрился и спустился завтракать. В ресторане «Ля бодега» («Погреб»), сразу же прозванном в делегации «Бодягой», он выпил крепкий кофе, съел яичницу с беконом, хрустящие рогалики с вареньем и запил все это апельсиновым соком. Да, он любит поесть. Ну и что? В свои пятьдесят пять лет он по-прежнему могуч, почти нет жира — одни мышцы, легко играет двойниками, а весит сто или сто десять килограммов. Так какое это уже имеет значение? Рана в живот дает себя чувствовать частенько, зато сердце болит совсем редко. И вид у Святослава Ильича Монастырского, председателя одного из крупнейших ДСО страны «Эстафета», а в данном случае руководителя советской делегации, прибывшей на розыгрыш Кубка мира по борьбе самбо, прямо-таки бравый. Косая сажень в плечах, ежик седых волос на круглой, словно ядро, литой голове, уверенный взгляд серых глаз, тонкие губы, свидетельствующие о твердом характере. Густой бас. Немногословен. Решителен. А вот бороды Черномора уже нет — сбрил начисто. Несолидно. Солидно было в двадцать лет. В пятьдесят пять солидность придает не борода. Так-то…

Монастырский бросил взгляд на часы. Расписался в счете — пометил номер своей комнаты—1058 — и неторопливо вышел из ресторана. Ребята, наверное, уже встали. Все команды жили в этом роскошном отеле, только на разных этажах.

Поднявшись в быстроходном, еще хранившем запах чьих-то духов и сигарного дыма лифте к себе на десятый этаж, Монастырский прошел в конец коридора и постучал в номер к Стасу Воинову — старшему тренеру.

Глава II. В Мадриде

Воинов — спокойный, неторопливый в движениях человек — очень нравился Монастырскому. Он ценил в нем глубокие знания, опыт, умение работать с людьми. Воинов не кричал, не нервничал даже в трудные минуты, что, увы, свойственно многим тренерам. Выводя борца, он обнадеживающе хлопал его по плечу и, усевшись у ковра в своем углу, застывал в неподвижности. В перерыве не спеша массировал, обтирал подопечного и, избегая жестов, давал короткие советы. Не растекался по мелочам. Успевал заметить в схватке главное и об этом сказать. Когда его борец становился победителем, не орал, не бросался целовать, не выносил на руках. Когда тот проигрывал, не ругался и не болтал пустые утешения. По-деловому, серьезно анализировал схватку.

«Эх, мне б его в „Эстафету“, — не раз думал Монастырский. — Он бы у меня самбо поставил».

Однажды даже намекнул о своих мечтах Воинову. Тот сразу понял и серьезно сказал:

— Что ж, Святослав Ильич, я не против. Как выгонят, сразу к вам приду.

— А почему тебя должны выгнать? — удивился Монастырский.

— Как же, — в свою очередь удивляясь вопросу, ответил Воинов, — тренеров всегда выгоняют, стоит начать команде, хоть и не по их вине, проигрывать. Это закон.

— Ну уж если на то пошло, то не закон, а традиция, — усмехнулся Монастырский. — И замечу: вредная, плохая. Так тебе-то это не грозит. Твои ребята вряд ли кому проиграют в обозримом, как теперь принято выражаться, будущем.

— Вы не правы, Святослав Ильич. — Воинов повернулся к нему — разговор происходил в самолете — и устремил на руководителя делегации спокойный взгляд светлых глаз. — Конечно, еще годик-два опасаться нечего. Хотя уже сейчас монголы, испанцы, болгары, японцы — конкуренты серьезные. Но вот включат борьбу самбо в олимпийскую программу, тогда увидите. Года не пройдет, как ГДР чемпионов заимеет, и американцы тоже. Вы знаете, что в Мадрид приезжает Трентон?

— Трентон? Это кто? — спросил Монастырский и укорил себя за неосведомленность. Едешь руководителем, так будь любезен изучи, что к чему и кто есть кто.

— Интересный человек, — задумчиво произнес Воинов, — начальник американской команды, коуч, что ли, у них называется. У него большой клуб в Сан-Диего, в Калифорнии. Целая, по их выражению, «конюшня» — боевые виды: каратэ, саватта, таиландский бокс, дзю-до, джиу-джитсу, айкидо, кэтч, конечно. Его труппы по всей Америке разъезжают, несколько филиалов открыл — платное обучение дзю-до, каратэ. Но кроме профессионального спорта руководит и любительским. Председатель спортклуба местного университета; там любители — боксеры, дзюдоисты, каратисты. Довольно сильные, входят в сборную страны. Теперь заинтересовался самбо. Наверное, прикидывает — дело новое. Пока другие не перехватили, надо в своем клубе развивать. У него сейчас двое ребят в команде.

В Кубке мира помимо команды Советского Союза участвовали спортсмены США от Америки, японцы от Азии, испанцы как организаторы и сборная Африки.

Некоторое время Монастырский размышлял об услышанном, потом вернулся к прежнему разговору.

— В трудное положение меня ставишь, — улыбнулся, он. — Как патриот хочу, чтоб мы выигрывали, как председатель «Эстафеты» — чтоб проиграли. Тогда, как ты говоришь, тебя выгонят и я заимею первоклассного тренера.

Воинов тоже улыбнулся; улыбался он хорошо, заразительно, всем лицом.

— Так на мне свет клином не сошелся, Святослав

Ильич, другие есть не хуже. Денисов, например…

Это был второй тренер, он тоже летел в Мадрид. Денисов представлял прямую противоположность Воинову, и Монастырский удивлялся, как этот человек вообще может тренировать молодежь.

Сам в прошлом чемпион страны, он сумел в начале тренерской работы воспитать двух-трех неплохих учеников и теперь держался былой репутацией и поддержкой кое-какого влиятельного начальства.

Шумливый, грубоватый, какой-то дерганый, он только нервировал спортсменов и к тому же имел малоприятную привычку сеять интриги, сплетничать, намекать на свои связи. Словом, Денисов был антиподом понятию «педагог».

И тайной оставалось, почему его включали в ответственные поездки и вообще допускали к сборной.

Монастырский посмотрел в окно. Неинтересно стало летать. Когда-то с высоты четырех-пяти километров видны были внизу континенты, страны, города. А теперь летишь почти в стратосфере и кроме плотного ковра белых облаков ничего не видишь. Он снова повернулся к Воинову.

…И вот теперь он входил к нему в номер. Здесь собрались еще врач, массажист, переводчик. На столе красовались открытые банки консервов, колбаса, буханка черного хлеба. Изысканный завтрак роскошного отеля явно не мог удовлетворить спортсменов, в связи с чем из дому был прихвачен дополнительный паек.

Воинов как всегда обстоятельно доложил о проведенной накануне тренировке, о самочувствии борцов, о планах на день. Монастырский особенно тщательно вникал во все детали. Его мучила совесть — сегодня он не мог пойти на тренировку, поскольку организаторы пригласили его на тот самый финальный матч Кубка европейских чемпионов, ради которого прибыли в Мадрид никому не давшие уснуть болельщики. Кто ж откажется от возможности побывать на финале? Да и на тренировке Монастырскому, собственно, нечего делать: там компетентно и уверенно всем руководит Воинов. Но, привыкший всегда за все отвечать, Монастырский тем не менее чувствовал себя виноватым — его команда тренируется, а он, видите ли, футбол пошел смотреть!

Он даже поделился своими сомнениями с Воиновым.

— Да что вы, Святослав Ильич! Занятия мы и так проведем — привычное же дело! — успокоил его тренер, — А вот на футболе вам обязательно надо побывать. Я слышал, они не только вас, а всех руководителей команд пригласили, так что и Трентон там будет. Познакомитесь. И вообще… — туманно закончил он.

Монастырский приободрился. Раз он там сможет заниматься чем-то связанным с его обязанностями руководителя делегации, тогда другое дело.

На стадион Монастырский отправился пешком. Он был в двух шагах от отеля, да и место, где можно было поставить машину, вряд ли удалось бы найти ближе двух-трех километров от входа.

В мае Мадрид прекрасен. Тридцатиградусная жара почти не ощущается. Легкий ветерок колышет листву. В синем еще, предвечернем небе маленький самолетик назойливо, словно жучок, кружит и кружит над стадионом, волоча за собой на ветру бело-оранжевый транспарант, рекламирующий «фанту».

Бесчисленные машины (красные, синие, белые, зеленые, желтые — словом, всех цветов) — плотными рядами приткнулись к тротуарам, застыли на просторных стоянках ярким ожерельем, окружили мрачно-черную громаду стадиона «Сантьяго-Бернабе», принадлежащего клубу «Реал-Мадрид». Прибывшие из Англии и Западной Германии разукрашенные флагами и вымпелами гигантские автобусы на многие километры выстроились вдоль красивейшей Авениды дель Генералиссимо, напоминавшей Монастырскому Ленинградский проспект.

На прилегающих к стадиону улицах, на перекрестках, на скверах Авениды царило столпотворение. Уличные продавцы расставили свои нехитрые лотки, столы, стенды. Здесь продавались изготовленные в Мадриде флажки, вымпели, значки, майки, шорты, каскетки, шарфы, стаканы, кружки и множество других вещей, украшеных эмблемами и цветами финалистов. Красно-белым — «Ноттингема» и сине-белым — «Гамбурга».

Тут же шла бойкая торговля гигантскими, чуть ли не в полметра, бутербродами, орехами, фруктами, «пепси-колой», пивом в банках, жареным картофелем, мороженым…

Толпы болельщиков опустошали эти лотки, словно саранча, но запасы немедленно возобновлялись.

Болельщики накупали бутерброды, съедали сыр, колбасу, мясо, а хлеб выбрасывали, и целые горы румяных, золотистых булочек валялись на траве, в пыли у тротуаров, в мусорных урнах.

Впрочем, порожних банок из-под пива валялось куда больше.

Через узкие решетчатые калитки, охраняемые затрапезно одетыми контролерами, Монастырский прошел на трибуны. Контролеры оглядывали входящих многоопытными быстрыми взглядами, ощупывали, а иногда и досматривали сумки. Его провели на место. «Южная трибуна, вход 20, сектор Д-5, ряд 3, № 149» было обозначено на билете, украшенном гербами УЕФАи «Реал-Мадрида». Стадион поразил Монастырского своей функциональностью. Бетонные серые трибуны, лишенные всяких украшений, даже реклам, бетонные узкие скамейки с железными спинками, зеленое, почти квадратное поле без легкоатлетических секторов, окруженное высокими сетками. Запасные и тренеры сидят в ямах, прикрытых козырьками. Козырьки закрывают и часть мест на трибунах. У поля полицейские в коричневых беретах и бежевых брюках, большинство бородатые, военные санитары с красным крестом на днищах каскеток.

Впрочем, главное, что потрясло Монастырского, это, разумеется, зрители. Он не так уж часто бывал за границей, а на футболе вообще последний раз — в олимпийском Монреале, и то, что он увидел, показалось ему удивительным.

Испанских зрителей, судя по всему, было немного. Стадион до отказа заполнили болельщики играющих команд. Организаторы предусмотрительно продали в ФРГ билеты на южную трибуну, а в Англию — на северную. Оба лагеря разделялись тонкой прослойкой местных зрителей, которых можно было легко узнать, поскольку они выглядели и были одеты как нормальные люди.

Сказать то же о прибывших из-за рубежа болельщиках значило погрешить против истины.

Места, на которых сидели руководители Испанской федерации борьбы, проводившей финал Кубка по самбо, и их гости находились в «немецком лагере». Прямо перед Монастырским расположилось человек двадцать здоровенных парней в белых брюках и синих рубашках с закатанными рукавами, в сине-белых каскетках. Они держали трещотки, колокольчики, на специальных распорках перед ними стоял огромный, пудов на пять, колокол. В стороне лежала гора конфетти, серпантина и шутих.

Чувствовалось, что парни навеселе. Они кричали, громко хохотали, иногда взвизгивали и без конца острили. Так, по крайней мере, показалось не очень сильному в немецком языке Монастырскому. Слева от него, несколькими рядами ниже, теснилась кучка грудастых, румяных девчат, тоже в сине-белом, и хотя по шумливости они несколько отставали от парней, но по количеству выпитого вряд ли. Еще дальше трое рыжебородых гигантов крепко держали в мускулистых руках сирену воздушной тревоги, а четвертый, еще более могучий, устремив в пространство стеклянный взгляд в усмерть упившегося человека, время от времени яростно крутил ручку. И тогда над трибуной, все заглушая, разносился жуткий вой.

На световых табло зажглись надписи по-немецки и по-английски, призывающие зрителей соблюдать порядок, доброжелательно относиться друг к другу, быть вежливыми.

Каких только экстравагантных людей не было вокруг! Вот девушка, изящная, элегантная. Ее красивые черные волосы уложены в сложной прическе так, что вместе с вплетенными белыми шестиугольниками голова похожа на футбольный мяч; а вот странный старик — его утонченные до игольчатой толщины седые усы разлетались параллельно земле на добрый десяток сантиметров, узкая бороденка задралась языком чуть ли не к носу. У него подведены глаза, накрашены губы, а на голове цилиндр с эмблемой клуба. Старик был точной копией дяди Сэма, каким его изображают карикатуристы всего мира.

Или вот этот жирный парень в джинсах, у которых одна штанина белая, а другая синяя. Ухо парня оттягивает тяжелая золотая серьга. А у той вон девицы золоченая английская булавка вдета в ноздрю, по давно ушедшей моде панки. У нее тоже сережки, вернее, их роль выполняют защипки для белья — одна белая, другая синяя. Разумеется, сидели на трибунах и сравнительно «нормальные» болельщики — люди разных возрастов, тоже в большинстве подвыпившие, украшенные эмблемами и цветами «Гамбурга», с трещотками, рожками и звонками в руках, но хоть без колец в носу. Над рядами колыхались флаги, транспаранты с воинственными победными лозунгами.

Вглядевшись в противоположные трибуны, напоминавшие бело-красные морские волны, Монастырский подумал, что и там сидят такие же экзальтированные, подвыпившие, наэлектризованные люди, — вооруженные свистками, гудками, трещотками и колокольчиками.

Он подумал, что отнюдь не желание увидеть интересную футбольную игру и, в конечном счете, не желание поддержать любимую команду привели их сюда. Нет, желание дать выход примитивным инстинктам, поорать, покуражиться, если удастся, подраться — вот что собрало сюда всех этих разгоряченных и полупьяных людей, не имеющих ничего общего с подлинными любителями спорта, с теми, кто приходит на стадион радоваться, наслаждаться красотой игры, переживать за любимых спортсменов, отнюдь не отказываясь восхищаться, если они того заслуживают, их соперниками.

— Вырождение, не спорт, вырождение… — пробормотал он.

— Простите? — К нему наклонился Рамирес, председатель оргкомитета Кубка мира, элегантный пожилой испанец, старавшийся с первых дней сделать пребывание гостей в Мадриде приятным и радостным. Крупный бизнесмен, давно торговавший с Советским Союзом, он сносно говорил по-русски.

— Да нет, это я так, — смущенно ответил Монастырский.

В это время контролер, подобострастно улыбаясь, подвел к ним новых персонажей. Впереди, словно рассекая воздух, стремительно двигался невероятно худой, крючконосый смуглый человек в клетчатом костюме. Черные тщательно прилизанные волосы сверкали от бриолина, явно вставные зубы слепили белизной. За ним едва поспевала очень красивая высокая женщина. Ее портили экстравагантное платье, почти оголявшее ее великолепное тело, и сигарета, торчащая в углу рта. Замыкал шествие атлетически сложенный, коротко подстриженный молодой человек. Белая майка с черной идущей наискосок затейливой надписью «Трентон-клуб» туго обтягивала необъятную мускулистую грудь и чугунные плечи. Предплечья молодого человека не многим уступали ляжкам центрального нападающего «Ноттингема», во главе своей команды как раз выбегавшего на поле. Неистовый рев, звон, треск, грохот и вой, донесшиеся с противоположных трибун, на миг заглушили все другие звуки.

— Познакомьтесь, — сказал Рамирес, когда вновь прибывшие уселись на свои места. — Это господин Трентон, руководитель американской команды, его очаровательная жена госпожа Кэролайн, а это господин Монастырский, руководитель советской делегации.

Монастырский вежливо поклонился и протянул было руку Трентону, но в этот момент его руку перехватил атлетический юноша и неожиданно тонким для столь могучего создания голосом вскричал на отличном русском языке.

— А я Боб! Переводчик мистера Трентона. Специально прихвачен (он радостно улыбнулся, гордясь необычным и, как ему казалось, удачно вставленным русским словом). Прихвачен, — повторил он, — чтобы мистер Трентон мог с вами разговаривать.

Он пожал Монастырскому руку, и, хотя миниатюрностью форм Монастырский не отличался, его ладонь целиком исчезла в гигантской ладони Боба.

— Боб не только переводчик, — улыбаясь, заметил Трентон, — он и мой секретарь, шофер, телохранитель, почти приемный сын.

Боб переводил негромко, точно и почти одновременно с речью своего хозяина.

«Не знаю, какой он шофер и секретарь, — усмехнулся про себя Монастырский, — но переводчик первоклассный, а судя по конфигурации, и телохранитель будь здоров».

Трентон все время улыбался, обнажая безупречные зубы, хлопал Монастырского по колену, говорил быстро и оживленно, но его черные влажные глаза внимательно рассматривали собеседника, словно определяя ему цену.

— Моя жена Кэрол, — тараторил Трентон, — величайшая любительница спорта. Вы не подумайте, у нее есть дан по каратэ, а у Боба и по каратэ, и по джиу-джитсу. Он боксер, кэтчист и, между прочим, знаменитый культурист «Мистер Сен-Диего». Мой сын от второго брака тоже классный боксер, а дочь от третьего — чемпионка университета по дзю-до. Один я, — он мелко захохотал, словно рассыпал подвески от люстры, — никогда никаким спортом не занимался. Если не считать, конечно, рулетки и баккара! — снова зазвенели подвески.

Помолчав, Трентон неожиданно сказал:

— Кэрол — моя пятая жена. С двумя развелся, две умерли. — И он вздохнул.

Пока шел этот незначительный разговор, на поле выбежали игроки «Гамбурга». То, что в этот момент произошло вокруг на трибунах, было подобно взрыву атомной бомбы, извержению Кракатау, тайфуну Бетси. Не только пьяные парни, но все, даже самые респектабельные из болельщиков немецкой команды, вскочив со своих мест, орали, свистели, выли, аплодировали; пенье альпийских рожков, грохот трещоток, звон колоколов слились в сплошную дикую какофонию; заглушая все, взвыла сирена. Крутивший ее ручку парень совершенно потерял человеческий облик. Изо рта у него текла слюна, он разорвал на себе майку, чтобы легче было дышать, лицо его сделалось пунцовым, а глаза вылезли из орбит. Он что-то яростно орал и крутил, крутил ручку, пока не свалился под ноги товарищам, тяжело дыша, беспорядочно шевеля руками и ногами, будто плыл по этой бетонной трибуне.

Когда раздался свисток судьи, на какое-то мгновение наступила настороженная тишина. Потом все пошло своим чередом, т. е. в зависимости от того, кто атаковал, на чью половину поля перемещалась игра, кто бил по воротам и как отражал мячи вратарь, кто грубил и как судил арбитр, волны шума, воя, грохота и завываний перекатывались по стадиону от немцев к англичанам и обратно. Шум то нарастал, то слабел; в общем гуле слышались взрывы возмущения, досады, радости. Казалось, не десятки тысяч людей заполнили эти серые трибуны, а одно гигантское живое существо разлеглось на них и дышит, стонет, кричит, ревет, безостановочно реагируя на все, что происходит на поле.

Кстати, что там происходит? Монастырский устремил взгляд на зеленый прямоугольник. Черт возьми, для чего он пришел сюда, в конце концов, — смотреть игру или смотреть на зрителей? Ведь играют сильнейшие европейские команды! Это же когда еще увидишь! А он тут наблюдает за какими-то идиотами, слушает болтовню этого Трентона…

На поле между тем шла игра. Территориальным преимуществом явно владели немцы. Они атаковали волнами, прорывались сквозь умелую оборону противника, но до ворот не доходили, а немногие удары уверенно отражал ноттингемский вратарь.

Англичане оборонялись, однако изредка они проводили молниеносные рейды к воротам «Гамбурга», и только самоотверженность вратаря спасала положение. И все же на девятнадцатой минуте нападающий «Ноттингем форест» Робертсон сумел прорваться сквозь немецкие линии обороны и неотразимым ударом забить гол.

Под рев северной трибуны и гробовое молчание южной на поле разыгрывалась обычная пантомима: Робертсон, подпрыгивая, будто бежал по горячим углям и, потрясая кулаком, мчался по дуге на свою половину; товарищи по команде догоняли его на всех парах, словно он украл у них бумажник. И, догнав, обнимали и целовали с таким остервенением, что казалось — навсегда прощаются с ним.

У немцев же вратарь разводил руками и что-то кричал защитникам, давая понять, что все произошло по их вине; защитники же с неизъяснимым сарказмом показывали друг другу на вратаря, явно намекая, что, когда голкипер дыра, самый гениальный защитник ничего не сможет сделать. Затем наступило некоторое успокоение и даже трибуны притихли. Темп игры снизился.

— Терпеть не могу футбол, — заговорил Трентон, — идиотская игра. Я вообще не люблю командные виды спорта. Это противоестественно. В спорте, как и в любви, должно быть двое. Бокс, борьба, самбо. — Он бросил на Монастырского пронзительный взгляд и продолжал: — Ну посмотрите: бегают двадцать два здоровых балбеса без малого два часа и порой даже одного гола забить не могут. Сколько боксеры за это время ударов нанесут, борцы — приемов проведут! Какую радость зрителям доставят! Ваше мнение, господин Монастырский?

— Аналогия не совсем точная, — усмехнулся Монастырский. — Гол-то надо сравнивать с нокаутом или туше, а не с приемами. Любители футбола получают удовольствие не только от гола — от обводок, финтов, игры головой, искусных пасов…

— Не знаю, я лично скучаю на футболе смертельно, — упорствовал Трентон. — И потом, посмотрите на этих сумасшедших. Они же готовы убить друг друга! И убивают, между прочим, стадионы поджигают. Разве такое бывает на теннисе, легкой атлетике, даже боксе? А?

Словно в подтвреждение его слов, рядом с грохотом взорвалась шутиха, осыпав их искрами.

Совершенно пьяный болельщик неопределенной принадлежности почему-то с американским флагом в руках полез на ограду, свалился. Его подхватили полицейские, понесли к выходу.

— Ой, ой! — завизжала вдруг Кэрол. Ее красивое лицо выражало ужас, она протянула руку в сторону восточной трибуны. У Монастырского перехватило дыхание. Какой-то болельщик-англичанин подбрасывал вверх ребенка. Среди зрителей многие были с детьми разных возрастов, в том числе грудными. Но все же никто не подбрасывал их над головой. Ребенок лет двух-трех в коротких штанишках, с красной-белой каскеткой, нахлобученной по самый нос, беспомощно болтал ногами и руками. А восторженный отец подкидывал его все выше и выше. Кончилось тем, что в очередной раз он не поймал малютку и тот плюхнулся на землю. Кэрол закричала, впрочем, не одна она. И тогда, восхищенный своей шуткой, болельщик поднял «ребенка» за ногу и покрутил над головой, чтобы все могли убедиться, что это лишь великолепно сделанная кукла. Раздались смех, возмущенные крики.

В ту же секунду крики усилились, и, переведя взгляд, Монастырский увидел длинноногого парня, который, перебравшись через ограждение, выбежал на поле и начал метаться по нему, громко крича и ловко увертываясь от преследовавших его полицейских. Футболисты, впрочем, продолжали играть, не обращая на него внимания. Наконец парня поймали, выкрутили руки и увели под свист и улюлюканье трибун.

— А в общем-то, — снова заговорил Трентон, — все правильно. Что такое спортивная схватка? Это выхлопной клапан. Человеку свойственно стремление к насилию, к убийству. Ну, пусть не убийству — к драке… Но нельзя же драться на улице! Вот человек и находит выход — вступает в спортивное единоборство. Это заменяет ему драку. Только многих такая замена не удовлетворяет.

Хоккеистов, например, да и футболистов некоторых тоже. И особенно футбольных болельщиков. Им подавай настоящую драку. Как вы считаете, господин Монастырский? А?

Монастырского раздражала эта манера Трентона постоянно требовать подтверждения его мыслей.

— Да нет, господин Трентон, — нахмурившись, сказал Монастырский. — Во-первых, теория о том, что в людях заложен агрессивный инстинкт, давно опровергнута; во-вторых, спорт выявляет лучшие качества: дружбу, взаимопомощь, здоровое соперничество. Драки, скандалы, насилие на стадионах — так они есть не только в сфере спорта, а в любой другой. Это вопрос нравов, общественного воспитания, культуры. Не обижайтесь, пожалуйста, но у вас в Соединенных Штатах по части насилия спорт ведь не на первом месте. У нас же в стране хотя, конечно, и есть кое-какая шпана, но все же побоищ на спортивных соревнованиях, даже на футболе, не бывает.

— Простите, — неожиданно прервал свой молниеносный параллельный перевод Боб, — что такое «шпана»?

— Ну как вам объяснить… — улыбнулся Монастырский. — Ну вот сидят, — и он указал на орущую толпу пьяных болельщиков.

— Ай си, понял, — закивал головой Боб и продолжал переводить.

— Могу я пригласить всех после матча на ужин? — спросил Трентон.

— Нет, уж разрешите это сделать мне, — твердо сказал председатель испанского оргкомитета Рамирес. — Предлагаю поехать на плаза Майор — там у нас чудесные типичные ресторанчики.

— Ну что ж, до другого раза, — согласился Трентон.

— А позвонить оттуда мы сможем? — спросил Монастырский. — Хочу поговорить с тренером.

— С тренером? — оживился Трентон. — А кто у вас тренер? Впрочем, это серьезный разговор, здесь не место…

Но тут прозвучал финальный свисток. Матч так и закончился победой англичан со счетом 1:0. «Ноттингем форест» стал обладателем Кубка европейских чемпионов.

Утомленные от полуторачасового безумия болельщики, волоча ноги, покидали стадион; англичане — оживленно и радостно комментируя игру, немцы — хмуро поругивая непривычные условия, судью, жару — словом, все то, что неизменно оказывается основным в поражении любимой команды.

Над Мадридом опустилась синяя ночь. За стенами бетонной чаши было прохладней. Разыскали оставленные бог знает где машины и, славя мягкие подушки сидений (это после каменных-то трибун!), выехали на залитую огнями Авениду дель Генералиссимо. Путь их лежал к центру Мадрида, к площади Майор. То был удивительный мир, мир ночного Мадрида! Плаза Майор — огромный окаймленный домами квадрат. Все светилось в ночи, к черно-синему звездному небу поднимался золотистый трепещущий световой столб. Закрытый у основания черными громадами домов, он словно висел в воздухе.

Сама площадь, суровая в своем каменном обрамлении, была удивительно красива.

— Эту площадь, — тоном профессионального гида повествовал Рамирес, — построили по приказу Филиппа III в поразительно короткий срок — за два года, в тысяча шестьсот девятнадцатом году. Не площадь, конечно, а окружающие ее дома. Их сто тридцать шесть с четыреста тридцатью семью балконами. Балконы — важная деталь. С них тысячи людей наблюдали всевозможные праздники, коронации, казни, турниры…

Он еще что-то говорил, но Монастырский не слушал, завороженный представшим перед ним зрелищем. Искусно подсвеченные фасады, колоннады, галереи, пестрая оживленная толпа, заполнившая площадь, столики под открытым небом, синяя звездная ночь… Все это создавало какую-то феерическую картину, вызывало мысли о минувших веках, когда были те же стены и то же небо, но иные люди, иные нравы, иные празднества. Запах остывающих камней, залетный аромат духов, музыка, звучащая отовсюду, веселый смех. Как все это было далеко от пьяного ора, грохота трещоток и воя сирен, от озверелой толпы, бесновавшейся в бетонной чаше! И все в один вечер, в одном городе…

— …окружена не десятками — сотнями ресторанчиков, харчевен, на все кошельки, на все вкусы, — донеслась до него речь Рамиреса. — Здесь живут, веселятся, едят, пьют, поют всю ночь. — Он сделал торжественную паузу и возвестил: — И мы будем делать то же! — Я не умею петь, — жеманно хихикнула Кэрол.

— Зато умеешь пить, — проворчал Трентон.

Но Рамирес ничего не слышал, продираясь сквозь толпу, он увлек их вниз по лестнице в близлежащий переулок. Действительно, едва ли не каждая дверь была входом в ресторан, отовсюду слышались музыка, смех. Толпы людей — в шортах, в вечерних туалетах, в национальных костюмах — собирались у распахнутых дверей. Через двери видны были крохотные зальцы со стойками, где красовались нехитрые закуски, пиво, дешевое вино. Бедно одетые люди вперемешку с туристами толкались в тесноте, пили, ели. Уличные музыканты в средневековых костюмах играли на скрипках, гитарах, пели.

Лишь редкие окна окрестных домов были освещены, и Монастырский подумал, что жить в этих домах радости мало: не очень-то уснешь! В одном из окон за решеткой выступавшего сантиметров на двадцать иллюзорного балкона он разглядел неподвижно сидевшую старуху. Она наблюдала за улицей.

Рамирес втащил их в узкую дверь кабачка, носившего имя знаменитого средневекового разбойника. Как рассказал потом Рамирес, разбойник грабил богатых и отдавал деньги бедным.

— Как раз обратное тому, что происходит у нас в Америке, — самокритично заметил Трентон. — У нас грабят бедных и их деньги идут богатым.

При этом он весело смеялся, и было ясно, что он лично относится ко второй категории.

Они прошли в зал, охраняемый небритым красноносым человеком, одетым в средневековые одежды, с огромным старинным ружьем. Он изображал, видимо, легендарного разбойника, чье имя носил ресторан, и наверняка выпивал за один вечер больше вина, чем тот за всю свою грешную жизнь.

Еле протолкались через толпу, заполнившую крошечный зал. Здесь на некрашенных столах стояли коричневые кувшины с вином, лежали тончайшие нарезанные ломтиками копченого окорока, маслины, чеснок, сыр…

Но их путь лежал дальше, в глубь ресторана. Оказалось, что ресторан огромен. В нем не было больших залов, но множество комнат, закоулков, площадочек, ниш, где стояло по четыре, три, два, даже одному столику; вниз в глубокую глубину уходили крутые винтовые лестницы, другие, наоборот, поднимались куда-то к поднебесью. Стены были покрыты изразцами с начертанными

на них мудрыми изречениями, картинами под старину, висели старинные фонари, рога, связки лука, ножи. На деревянных полках красовались кувшины, затянутые кожей причудливой формы бутылки.

Рамирес объяснил, что подобные рестораны сплошь «пронизывают» окружающие плаза Майор дома. И дома эти, словно гигантские муравейники, скрывают в себе бесчисленные подвальчики, ячейки, переходы, лестницы.

— И всюду столики, и всюду народ, и всюду пьют и едят! — закончил он свое пояснение.

При этом Монастырский заметил, что в ресторанчике имеется, так сказать, нарастающая градация комфорта. Чем дальше они проходили, тем чище были комнаты, дороже посуда (и, наверное, меню), удобней стулья, внимательней официанты. «Действительно, на все кошельки», — подумал Монастырский.

Их привели в уютный уголок, где стоял всего один столик. Рамирес углубился в длительный разговор с метрдотелем — оба склонились над меню.

А тем временем Трентон приступил к допросу Монастырского по всей форме. Боб при всем своем искусстве еле успевал переводить.

— Скажите, господин Монастырский, вы ведь владелец, простите, президент крупнейшего спортивного клуба «Эстафета», если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — ответил Монастырский рассеянно. Он продолжал изучать незнакомую ему экзотическую обстановку ресторана.

— И много у вас членов клуба?

— Много, несколько миллионов.

— Несколько миллионов, я не ошибся или тысяч? — переспросил пораженный Боб.

— Миллионов, миллионов, не ошиблись.

— Откуда же столько? — Трентон был озадачен.

— Чему вы удивляетесь? — пожал плечами Монастырский. — Общество объединяет рабочих и служащих одного из самых больших советских профсоюзов, и советы, ну отделения, что ли, общества есть по всей стране. Если считать все республиканские, областные, городские, районные, то, пожалуй, к тысяче подберется.

— С ума сойти! — вмешалась Кэрол. — А женщины тоже есть у вас?

— Мы не женоненавистники, — улыбнулся Монастырский, — у нас равноправие.

— И все красивые и молодые? — задала Кэрол новый вопрос.

— Не болтай глупостей, — оборвал ее Трентон. На мгновение в его черных влажных глазах мелькнул яростный блеск, а губы превратились в две нитки.

«Ого, — подумал Монастырский, — вот каким ты, оказывается, можешь быть! Это с женой, а представляю с подчиненными…» Но Трентон уже снова улыбался, он весь светился добродушием.

— И что, все в равных условиях?

— Да нет, к сожалению, — покрутил головой Монастырский. — Конечно, есть у кого базы лучше, тренеры квалифицированней, оснащение богаче. В крупных городах, например. Но возможность заниматься создаем всем.

— А деньги? Где берете? Есть жертвователи? Я имею в виду, разумеется, не частных лиц.

— У нас главный жертвователь — государство, — серьезно пояснил Монастырский. — Профсоюз тоже на спорт не жалеет. Словом, начальству жалуемся, что денег мало, но вам по секрету скажу, что хватает.

Трентон рассмеялся своим странным серебристым смехом.

— А вот вы, много получаете? Лично вы? У вас хороший заработок?

— Э, мистер Трентон, — Монастырский погрозил ему пальцем, — это, знаете ли, тайна. А то скажу вам, а вы разболтаете моему налоговому инспектору.

— Ха-ха-ха! — заливался Трентон. — Ох, вы же и шутник1 Налоговому инспектору! Как я вас понимаю! Знаете, когда я слышу это слово, у меня прибавляется седых волос.

— Значит, не часто слышите — что-то я у вас ни одного седого волоса не вижу.

— Так он же их красит, — простодушно заметила Кэрол, но у Боба хватило ума не переводить, так что Монастырский остался в неведении. Зато Трентон бросил на свою жену взгляд, который, если бы мог убивать, уложил ее, как пуля в лоб.

В этот момент Рамирес закончил затянувшееся совещание с метрдотелем и начал со вкусом рассказывать, какие их ожидают гастрономические чудеса.

— Но главное, конечно, молочный поросенок! Ручаюсь, такого вы не пробовали никогда. Кто что пьет?

— Кьянти у них есть? — спросил Трентон, немало удивив Рамиреса.

— Кьянти? Итальянское? Может, виски? Нет? Джин? Ну тогда Сангрию, тоже на красном вине?

Но Трентон упорствовал. Виски, причем двойной, заказала Кэрол. Боб попросил сок, а Монастырский сказал, что ему все равно. Через минуту стол был уставлен блюдами, кувшинчиками, графинами, бутылками, и пиршество началось.

Прерываемая традиционными тостами, продолжалась беседа. Рамирес повествовал все более хмелевшей Кэрол об исторических памятниках испанской столицы, которые ей обязательно надо осмотреть.

Трентон гнул свою линию.

— Многие в вашем клубе занимаются самбо? — задал он очередной вопрос.

— Да, как раз с единоборствами у нас в «Эстафете» дело обстоит неплохо, — скрывая гордость, ответил Монастырский. — Воспитали семь чемпионов страны, и сейчас трое наших в сборной.

— А чемпионы что, кончились? — поинтересовался Трентон.

— Двое перестали выступать, трое перестали быть чемпионами, но двое и в этом году выиграли первенство страны, только они теперь в других обществах.

— Как в других? — не понял Трентон.

— Один теперь в другом профсоюзе, второй переехал в город, где нашего совета нет.

— Как же так? — заволновался Трентон. — Разве нельзя было удержать, сохранить? Чемпионы ведь! Это же престижно!

— Безусловно. Но, в конце концов, какая разница, за кого они выступают? Воспитала их «Эстафета». Это общеизвестно.

Некоторое время Трентон обдумывал услышанное, потом снова принялся за вопросы.

— У вас не заключают контракты со спортсменами?

— Нет, у нас ведь нет профессионального спорта, — сухо заметил Монастырский. Ему не нравилось направление разговора.

— Да, да, конечно. А с тренерами?

— Тренеры, как и другие наши служащие, получают зарплату. Хотя есть и так называемые почасовики.

— Правда, что ваши тренеры работают в других странах?

— Конечно, — ответил Монастырский. — У нас много тренеров в Африке, в Азии, в Латинской Америке. Есть и в Европе, хоть в Испании например.

Трентон опять помолчал, наконец спросил:

— Вы бы согласились послать тренера в США?

Он впился глазами в Монастырского. Вопрос имел для него, видимо, огромное значение, и он с тревогой ждал ответа.

— Почему же нет? — сказал Монастырский. — По какому виду спорта, на какой срок?

— По борьбе самбо. На полгода, год, — быстро ответил Трентон. Он облегченно вздохнул. Главная цель его приезда в Мадрид была достигнута, и без всякого труда.

— А у вас уже есть самбисты? — поинтересовался Монастырский.

— Вообще в штатах есть, у меня же практически нет, — признался Трентон. — Хотя вот здесь в команде двое, но я их готовых купил… то есть они перешли в мой клуб. Есть борцы вольники, дзюдоисты; они хотят заниматься борьбой самбо и уже изучают ее. Если вы мне пришлете хорошего тренера, думаю, я быстро сумею создать команду.

— Что ж, пожалуйста. Давайте так, господин Трентон, напишите нам официальное письмо, укажите ваши пожелания, срок, вид спорта, материальные условия. Мы рассмотрим. Не сомневаюсь, просьбу вашу удовлетворят. И тренера подберут первоклассного. — Он улыбнулся. — Мы конкуренции не боимся. А вот чтобы самбо развивалось во всем мире, крайне заинтересованы.

— Условия любые! — быстро заговорил Трентон. — Авиабилет туда-обратно в первом классе. Лучший отель, питание, жалованье какое скажете. Если тренер не знает английского, будет переводчик. Словом, все. Только чтобы тренер был самый лучший. И чтоб работал добросовестно, как будто готовит своих.

— Мистер Трентон, — Монастырский нахмурился, — если уж мы вам пришлем тренера, то можете быть уверены, что он будет работать добросовестно. Иначе у нас не бывает. Сообщаю вам для сведения, что наш тренер на Кубе подготовил таких боксеров, что мы им проигрываем. И мы считаем его отличным работником, добросовестно делающим свое дело. Так что не беспокойтесь.

Беседу прервали музыканты. Пятеро красивых парней, в старинных костюмах, в черных чулках, обтягивающих мускулистые ноги, в беретах, с гитарами, остановились у их столика и запели. Они пели испанские, итальянские, неаполитанские песни. Узнав, что есть гость из Москвы, исполнили «Очи черные» и «Калинку».

Они пели прекрасно. У всех были сильные, отлично поставленные голоса, которых не постыдился бы и оперный певец. И Монастырский немало удивился, узнав, что это студенты университета, причем технического факультета, зарабатывающие таким образом на учебу, и что таких певцов множество в ночных ресторанах Мадрида.

Закончив петь, студенты с достоинством поклонились, не прячась, приняли несколько денежных купюр, которые вручил им Рамирес, и перешли в следующий зальчик. Вскоре оттуда донеслось их чарующее пение.

Время пробежало незаметно, и когда Рамирес доставил Монастырского в отель, тот обнаружил, что уже два часа ночи. Идти к тренерам было поздно, и, коря себя за то, что так и не сумел позвонить, Монастырский принял душ и лег спать.

Глава III. Коррида

Финал Кубка мира по борьбе самбо разыгрывался в зале университетского спортгородка. Там же происходили и тренировки, и на следующее утро микроавтобус мчал советскую команду по оживленным улицам на окраину, к университету. Миновав сады Эль Прадо, въехали в университетский город, именно город. Мадридский университетский центр едва ли не крупнейший в Европе. Здесь расположено более сотни зданий факультетов, лабораторий, библиотек.

Подъехали к спортивному комплексу — отелю, залу, стадиону. В не очень большом, но компактном спортзале с неизменными каменными трибунами был уложен ковер — здесь на следующий день начинался розыгрыш Кубка мира по борьбе самбо. В зале царила прохлада, особенно приятная после уличной жары.

Прибыла американская команда во главе с Трентоном, японская.

В перерыве Монастырский вышел погреться на солнце— в зале на каменных трибунах он основательно замерз. Поднявшись по лестнице и пройдя асфальтовой дорожкой, проложенной меж газонов, он вышел к большому, упрятанному в котловину стадиону. Отсюда, где он стоял, хорошо просматривалось зеленое аккуратное поле, желтые секторы для прыжков, красная беговая дорожка.

Стадион жил оживленной жизнью. Рассеянным взглядом следил Монастырский за мальчишками, игравшими в баскетбол на расположенной рядом асфальтированной площадке, за цепочками бегунов, отмерявших круг за кругом, копьеметателями, барьеристами. В разных концах тренировались группы — юноши и девушки. Каждый был занят своим делом.

Подошел и присел Воинов. Он тоже стал молча наблюдать за жизнью стадиона.

Внимание Монастырского привлекли пять стройных девушек, застывших на старте. Издали они казались изящными статуэтками. Черные длинные волосы разбросались по плечам, девушки были крепкие, ладные, загорелые. Их лица — наверное, хорошенькие — трудно было рассмотреть отсюда.

Судьи на финише натянули ленточку. За ней стал судья с мегафоном. Стартер поднял пистолет. Монастырский подивился дистанции — метров тридцать, не больше. Да и бегут с высокого старта, нет колодок. Это на тридцать-то метров!

Хлопнул выстрел, и девушки побежали. В ту же секунду судья за ленточкой стал громко, без конца повторяя одно слово, кричать в мегафон,

Монастырский в недоумении повернулся к Воинову.

— Они слепые, — словно угадав невысказанный вопрос, пояснил тренер. — Я вчера тоже удивлялся, подошел поближе — увидел.

Монастырский, потрясенный, смотрел за девушками. Ему вдруг стало невыразимо тоскливо. Это голубое небо, золотое солнце, этот зеленый ковер стадиона, все эти яркие, чарующие краски, и полный вечный мрак для таких юных, таких прекрасных, таких еще ничего не повидавших (да нет, это слово не подходит — не познавших) девушек. Какая трагедия, какая страшная трагедия!

А забег между тем кончился. Девушки, радостно улыбаясь, обнимали и целовали победительницу. Судьи тоже улыбались, жали руки, обняв за плечи, осторожно уводили девушек с дорожки, к скамейке, усаживали. Оживленно что-то обсуждая, весело смеясь, девушки болтали, размахивали руками, а на старт выходили участницы следующего забега.

И тогда, внимательно вглядевшись, Монастырский вдруг заметил, что на стадионе собралось много безногих. А может быть, с парализованными ногами. Они сидели в инвалидных колясках, быстро катались вдоль дорожек, энергично перебирая руками.

Но вот несколько колясок выстроились на старте, и началась гонка. Вытянув вперед головы, изо всей силы работая мускулистыми руками, спортсмены мчались к финишу…

«Спортсмены? — спросил себя Монастырский. — А почему бы нет?» — ответил он себе. Они тренируются, готовятся к соревнованиям, участвуют в них, побеждают. Прославленный марафонец Абебе Бекила, повредив позвоночник в автомобильной аварии, вскоре прибавил к своим двум титулам олимпийского чемпиона еще один — чемпиона по стрельбе из лука среди инвалидов. Навсегда прикованный к коляске, он продолжал оставаться спортсменом. Лишившись ног, он сохранил волю, упорство, стремление к победе.

Так и они.

И разве это не высшее проявление спортивного духа? Разве не в этом одно из самых замечательных достоинств спорта — вселять в человека волю к борьбе, желание жить, умение не унывать, не опускать руки, не предаваться отчаянию, что бы ни случилось, как бы жестоко ни поступила с тобой судьба!

А девушка ростом под два метра или парень ростом в полтора, в обычной жизни стесняющиеся, болезненно переживающие этот свой недостаток? Но если она мастер спорта по баскетболу, а он по борьбе или тяжелой атлетике, у них совсем иное восприятие жизни. Скольким спорт помог самоутвердиться, приобрести уверенность в себе!..

— Пойдемте, — сказал Воинов, — пора.

Монастырский поднялся, бросил последний взгляд на зеленую арену, откуда доносились радостные крики, хлопки стартовых пистолетов, беспорядочные рукоплескания, и пошел в зал.

Соревнования на Кубок мира по борьбе самбо большого интереса не представляли — слишком велика была разница в классе команд!

Советские борцы без особого труда выиграли все схватки, большинство досрочно. Единственными, кто оказал им сопротивление, были испанцы — они боролись упорно и умело. И хотя опыта у многих из них еще не хватало, чувствовалось, что придет день и они станут опасными соперниками.

Что касается американцев и японцев, то это в общем-то были борцы вольники или дзюдоисты, освоившие кто хуже, кто лучше новый для них вид борьбы — самбо. Впрочем, отсутствие мастерства американцы компенсировали отчаянной волей к победе, энергией, непосредственной активностью.

«Ну что ж, было время, наши самбисты тоже переучивались на дзю-до, — подумал Монастырский, — и неплохо переучились. Уже тогда побеждали». Все это он высказал Воинову, когда они возвращались автобусом в отель.

— А вот то, что мы так легко выигрываем все схватки и вообще все соревнования, — это, конечно, для пропаганды самбо не очень-то здорово. Обескураживает других, — заметил Монастырский.

— Ничего, — потер руки Денисов, — зато сейчас вернемся, можно сказать, со щитом. Вся команда — чемпионы! Ковры стелите, в трубы медные дуйте!

— Как бы мы самбо наше не продули в смысле олимпийской программы, — неодобрительно проворчал Монастырский. — Сами подумайте, кому нужен спорт, в котором ни у кого нет шансов на выигрыш, кроме нас?

— Э, — отмахнулся Денисов, — когда еще следующие игры, а может, и там самбо не будет, до восемьдесят восьмого года ждать придется, а тут чемпиончики готовенькие, с пылу с жару!

Воинов не принимал участия в разговоре, он отрешенно смотрел в окно автобуса, за которым проплывали пестрые улицы города, с их неповторимыми величественными домами, яркой толпой прохожих, беспрерывным потоком разноцветных юрких автомобилей.

Когда вечером они вышли вдвоем с Воиновым прогуляться, Монастырский упрекнул старшего тренера.

— А ты что, не согласен со мной?

— Согласен.

— Так почему не поддержал?

— Видите ли, Святослав Ильич, так же не один Денисов рассуждает. У нас есть тренеры, да и в федерации народ разный, — давай, требуют, медали, кубки, победы.

— Сейчас давай, сегодня. И журналисты некоторые. Вы почитайте, что напишут, когда приедем: «Вся команда на пьедестале почета!» или «Десять чемпионов из десяти!». А с кем боролись, у кого выиграли — на этом внимание не заостряют.

— Нельзя же так, — горячился Монастырский. — Ты рассуди, Стае, кто в федерации, в МОК проголосует за включение борьбы самбо в олимпийскую программу, если нам нет равных?

— Ну, — заметил Воинов, — дзю-до в свое время включили, а у японцев тоже равных не было. И потом, скажу вам, сейчас много появилось сильных самбистов — у испанцев, в Монголии, в Болгарии…

— Да я не о том, — досадливо поморщился Монастырский. — Отдельные сильные спортсмены всегда найдутся в любом виде спорта, в любой стране. Но скажи, разве обязательно было побеждать хоть вот сейчас, на этом Кубке, 10: О? А 7: 3 или 8: 2 — это что, уронит наш престиж? Но зато представляешь, с каким энтузиазмом американцы или те же японцы начнут у себя развивать самбо, если привезут на родину одного-двух чемпионов?

— Да, все верно, — усмехнулся Воинов, — говорил я тренерам. Так знаете, что мне Денисов заявил? «Вы что ж, — говорит, — предлагаете, чтоб наши прославленные борцы поддавались? В поддавки, мол, играть предлагаете?»

— Да он что, дурак или притворяется глупее, чем есть? — возмущался Монастырский. — При чем тут поддавки? Команду надо посылать соответствующую. Разве обязательно было хоть сейчас, например, сборную страны отправлять? Может, сборной Минска или Ленинграда хватило, или «Спартака», да хоть моей «Эстафеты»? Ладно, посылайте сборную, но включите в нее трех-четы-рех молодых. Для них, между прочим, и второе и третье места — радость, и обкатываются, тоже польза. Пусть золото не все захапаем — не олимпиада же пока! Зато стратегически правильно. Даем возможность и другим почувствовать вкус победы, заиметь надежды на будущее. Ты представить себе не можешь, как взбадривается коллектив, и неважно, что за коллектив — школа, секция, город, страна, когда там появляются свои чемпионы! Знаешь, какой стимул! Между прочим, в этом и состоит одна из задач большого спорта. Господи, прямо лекцию читаю, — оборвал он сам себя.

Вот вы бы свою лекцию и прочли начальству, а еще лучше — на федерации. — Воинов помолчал. — Знаете, Святослав Ильич, разные тренеры бывают. Одни живут сегодняшним днем: воспитали хорошего спортсмена, а чаще нашли, перехватили, переманили — и держатся за него. — Знают: второго не будет. Значит, надо эксплуатировать жилу пока можно. На спине своего ученика в рай въезжать. Что завтра будет, таким тренерам наплевать. А есть другие. Те на сто лет вперед смотрят. Их не просто данный спортсмен интересует, не только чемпион, которого они вырастили, а перспектива всего вида спорта, а то и спорта вообще.

— Почему ты заговорил об этом? — Монастырский бросил на своего спутника быстрый взгляд. — Мы вроде бы о другом толковали?

— Да нет, — невесело сказал Воинов, — все об этом же.

Они вышли на широкую Авениду дель Генералиссимо. Безостановочно и ровно шелестел поток машин. Запах бензина заглушал запах деревьев, мигали светофоры. Дождавшись зеленого огня, они перешли на другую сторону и углубились в сердце одного из новых кварталов, окаймлявших Авениду. Здесь, окруженные со всех сторон новыми высокими домами, раскинулись тенистые зеленые скверы, стояли массивные скамейки, петляли тропинки.

На скамейках неподвижно застыли пожилые, старомодно одетые семейные пары в шляпах, а в зеленом полумраке ресторанчика без стен, но с низкой, заросшей мхом крышей так же неподвижно застыли влюбленные. Любовь любит уединение. Парочек было немного, они садились в отдалении друг от друга и молчали, держась за руки. А кофе в крохотной чашке медленно остывал рядом на железном столике…

Монастырский поднял голову. Его поражала густая, обильная зелень мадридских домов — балконы напоминали миниатюрные сады, на плоских крышах раскинулись целые парки, даже в самом скромном доме на подоконнике выстраивались горшки с цветами.

Он с удовольствием вдохнул густой запах хвои. Слава богу, хоть здесь он пересиливал бензиновую вонь. Сотни автомобилей дремали вдоль улиц в этот вечерний час, готовые на следующее утро умчать своих хозяев в бурную сутолоку дел.

Он подумал, что, вернувшись, стоило бы приглядеться к тренерам в свете сказанного Воиновым. Конечно, тот не сказал ничего сенсационного, все это Монастырский и сам знал. Но надо будет созвать совещание ведущих тренеров, скажем, с такой повесткой: «Перспективы тренерской работы». И не технические, не спортивные перспективы, даже не педагогические, а философские, что ли, общесоциальные, человеческие, государственные. Его опыт руководителя огромного коллектива уже привычно подсказывал план совещания.

— На заводах, например, — донесся до него голос Воинова, — на предприятиях орден дают, верно? Если человек проработал там двадцать-тридцать лет на одном месте. Хорошо бы и тренерам так. А не только после олимпиад, если твой ученик чемпионом стал. Конечно, чемпиона создать — великое дело и по плечу не всем. Но, Святослав Ильич, чемпиона-то создают из сотен, из тысяч ребят. Так неплохо бы наградить тех, кто хоть чемпиона не воспитал, но всю жизнь с этими тысячами ребят возится. А?

— Да, конечно, — рассеянно откликнулся Монастырский и заметил про себя: «На совещание не только ведущих, а всех, даже самых рядовых, тренеров пригласить. У них найдется, что сказать именитым коллегам».

Они еще долго гуляли.

Когда, войдя в огромный холл «Мелия Кастилии», Монастырский направился за ключом, перед ним неожиданно возник председатель оргкомитета Рамирес.

— О, господин Монастырский, мы вас ждали, ждали! Куда вы запропастились? Мы были в баре…

…и пили за ваше здоровье, — услышал он за спиной тонкий голос.

Обернувшись, Монастырский увидел «святую троицу», как он мысленно окрестил их: Трентона, его жену и Боба.

Трентон в клетчатом, но на этот раз темном, костюме улыбался во весь свой белозубый рот; Кэрол, платье которой, казалось, было выкроено из двух-трех квадратных сантиметров серебристого шелка, была уже сильно навеселе, а Боб, в пиджаке выглядевший еще более необъятным, держал в руке стакан молока.

— Хотя официальный банкет завтра, — затараторил Трентон, — но я уже сегодня хочу поздравить вас с победой!

Боб, как всегда, молниеносно переводил.

— Это не моя заслуга, а вот его, — сказал Монастырский и повернулся к Воинову. Но того и след простыл — он незаметно исчез.

— Может быть, вернемся в бар? — с надеждой предложила Кэрол.

— Да нет, спасибо, — сказал Монастырский, — спать пора.

— Спать?! — хором изумленно закричали все. Они были потрясены, словно Монастырский сообщил, что идет кончать жизнь самоубийством. — Как спать? Еще нет двенадцати!

После долгих препирательств Монастырскому удалось наконец ускользнуть и добраться до своего номера. Как он понял, остальные решили вернуться в бар и там дождаться полуночи, когда они действительно смогут начать веселиться! Но перед расставанием Рамирес торжественно сообщил: пятого, в четверг, он всех приглашает на корриду!

— О, вы увидите, это потрясающее зрелище! Учтите: в связи с праздником святого Исидора («Сидора», — не преминул хмыкнуть Боб) с одиннадцатого мая идут корриды. Пятого — последняя. Вы увидите, увидите!

Корриду Монастырский увидел в тот же вечер. По телевидению шел фильм о корриде. Это был очень интересный фильм, и хотя комментария Монастырский не понимал, зато оценил великолепие съемок. Показали фермы, где выращивают специальных быков — черных, могучих, грозных; показали школу торреро, где обучают изящных, гибких, ловких юношей убивать этих быков. Показали эпизоды заснятых на пленку знаменитых коррид. А затем замедленной съемкой — эпизоды, где не торреро убивают быков, а, наоборот, быки тореадоров. Это было жутковатое зрелище. Медленно, высвечивая мельчайшие подробности, камера с бесстрастной жестокостью прослеживала, как, не рассчитав движение, не успев отклониться, оступившись, или по иной причине, элегантный, весь в золоте, позументах и шелках тореадор превращался в окровавленную, испачканную, изорванную тряпку, которую бык топтал ногами, пропарывал огромными рогами, подбрасывал в воздух.

За два дня до этого величайший тореро Испании Пако Камино после трехлетнего перерыва вернулся на арену и в первой же корриде получил тяжелейшие ранения.

Слегка ожирев и потеряв, видимо, навык, он стал жертвой быка. Тот пропорол ему живот, и теперь Камино лежал в реанимационной палате, отчаянно борясь за жизнь. «Да, занятие опасное для торреро», — подумал Монастырский, выключив телевизор.

Однако, когда он попал в обещанный день на корриду, он изменил свое мнение.

Всем видом Рамирес, заехавший за своими гостями в отель, подчеркивал торжественность минуты. Остановив по дороге свой огромный черный «мерседес», он достал рекламный проспект и прочел: «В торомахии дипломы и звания выдаются только в Мадриде. Признание или презрение тореадор может заслужить только во время праздника святого Исидора, праздника торомахии. Возможно, арена „Монументаль де лас Вентас“ не самая красивая в мире, но престиж ее столь высок, что сам факт ступить ногой на ее песок уже неоценимая привилегия».

— Вот туда, на «Монументаль де лас Вентас», а проще— «Плаза де торос», мы и едем, — сообщил в заключение Рамирес и включил мотор.

Если мадридская «Плаза де торос» и не была самой красивой в мире, то впечатление она от того производила не менее внушительное. Эта гигантская многоэтажная круглая чаша вмещала, наверное, более сотни тысяч зрителей, хотя, кого бы потом ни спросил Монастырский, все называли ему разные цифры. Крутые ярусы сидений спускались к арене, усыпанной аккуратно причесанным золотистым песком.

Места здесь разделялись очень строго, и категорий было множество, начиная от «баррерас» — непосредственно у забора, ограждавшего арену, и кончая последними рядами. А между этими полюсами шли «контрабаррерас», ряды с 1а по 6а и отдельно с 6а по 11а, и всякие нижние и верхние ложи, и балконы, и еще ряды, и еще балконы, и просто «ступени». Все это венчало двухэтажное ожерелье балконов под красной черепичной крышей. Среди них выделялись ослепительно белая королевская ложа и еще несколько лож для всяких важных персон. Цены варьировались от пятидесяти долларов до четырех. Но будь то лучшие или худшие места, сидеть на немыслимо узких каменных скамейках было очень неудобно.

Они подъехали минут за тридцать до начала, но вокруг гигантского здания уже кипела толпа. На подстилках, уложенных прямо на землю, уличные продавцы расставили цветы, дешевые фигурки быков и торреро из папье-маше, коробки с настоящими бандерильями, воду, конфеты, бутерброды.

С трудом протиснувшись через толпу в мрачные, прохладные галереи под трибунами, они за двадцать пять пезо приобрели видавшие виды, стершиеся кожаные подушки, на которые зрители садяться, чтобы уберечься от грязных каменных трибун, и которые в порыве возмущения швыряют прямо на арену в какого-нибудь оплошавшего торреадора. Контролеры провели их на места, и тут Монастырский оценил красовавшееся на билете слово «сомбра», — теневая сторона и понял, почему такой билет стоит намного дороже, чем с пометкой «сол» — солнечная сторона. Дневное светило палило невыносимо, было жарко и в тени. А уж на солнце…

Продавцы пива, лимонада, «пепси-колы» надрывались, носясь по трибунам, большинство зрителей были в рубашках, в легких платьях. Но не все. Монастырский заметил, что то и дело контролеры почтительно вводили под руки толстых или поджарых стариков в пиджаках при бабочках и галстуках. Старики носили воинственные усы и бакенбарды и дымили гигантскими сигарами. Их сопровождали старухи, одетые по моде прошлого века. И Монастырский подумал, что эти пары, наверное, с прошлого века не пропустили ни одной корриды.

Впрочем, сидели на этих недешевых местах и более демократические зрители. Перед их группой уселись человек пять могучих мужчин с обнаженными волосатыми руками в распахнутых до пояса рубахах, открывавших волосатую грудь. Они громко кричали, курили какие-то зловонные сигарильо, а один то и дело задирал голову, поднимал пятилитровый бурдюк и, нажав на него, пускал себе в рот тугую струйку белого вина. Потом, оглядевшись, пытался угостить соседей. Кто-то из вежливости делал глоток, кто-то отказывался, и тогда волосатый мужчина бросал на обидчика угрожающий взгляд. Когда он начал угощать их, и Монастырский, и Трентон, и Боб отказались. Положение спасла Кэрол. Очаровательно улыбаясь, она сначала глотнула тонкую струйку, потом, к великой радости волосатого, приложилась еще. Кончилось тем, что испанец стал уже с тревогой следить за своим худеющим бурдюком, который Кэрол все не выпускала из рук,

Наконец заиграл оркестр, и коррида началась. Это было величественное и яркое зрелище, и Монастырский не мог оторвать взгляд от арены. Сначала на песочном кругу появилась квадрилья: тореадор, пикадоры на лошадях, бандерильеро, матадоры. Все в расшитых золотом костюмах, в тонких чулках, в башмаках с пряжками, в шляпах. Даже тройка лошадей и рабочие, которым надлежало уволакивать тушу убитого быка, тоже участвовали в параде.

Гремит оркестр. Квадрилья покидает арену. Ненадолго повисает тишина. Внезапно открываются крепкие деревянные ворота, и на арене появляется бык — могучее красивое животное в полтонны весом, с громадными изогнутыми белыми рогами.

На холке у него блестит в лучах солнца кровяное пятно: чтобы разозлить быка, ему еще до выхода на арену рассекают ножом загривок.

Выбегают матадоры с красными полотнищами. Они начинают свой танец, бык мечется между ними, иногда преследует до самой ограды, даже бодается, обращая в щепки толстые коричневые доски. И снова танцуют бесшумный танец матадоры, и снова гоняется за ними разъяренный черный гигант.

Потом выезжают пикадоры. Ноги их защищены тяжелой металлической кольчугой, лошади — толстыми подушками, чтобы они не пугались быка, глаза лошадей запечатаны шорами. Бык бросается на них, а пикадор зубьями пики упирается ему в уже рассеченный загривок. Бык напирает, старается поддеть лошадь рогами, свалить ее. С треском он припирает ее к забору пикадор, весь напрягшись, встав на стременах, все глубже вонзает свою пику.

Выскакивают матадоры, отвлекают быка, а пикадор после своего бесславного суетного боя покидает арену. Ему на смену выбегают бандерильеро. Их номер — один из самых опасных. Бандерильеро не имеет красного плаща, он вооружен лишь бандерильями — острыми стальными стрелами-кинжалами, обернутыми цветными лентами. Бандерильеро дразнит быка, вызывает его на себя и, когда животное стремительно несется на него, в последнее мгновение делает шаг в сторону и с силой втыкает обе бандерильи все в тот же загривок. По черной лоснящейся спине течет струйка густой темно-красной крови, от движения животного колышутся во все стороны пестрые бандерильи, подобно противоестественному яркому букету неведомых смертоносных цветов.

Потом бандерильеро покидают арену. Бык останавливается, тяжело дыша, затравленно оглядываясь по сторонам. Он чувствует, что обречен, и озирается, стараясь угадать, откуда нагрянет следующая пытка.

Начинается главное. Приветствуемый аплодисментами, появляется тореадор (сверкает золото, красный и желтый шелк одежд) — молодой поджарый парень, весь напряженный как струна. В одной руке у него мулета — не красный, как у матадоров, а лиловый плащ, в другой— шпага.

Тореадор начинает финальную пантомиму. Он водит перед мордой быка мулетой, в последнюю долю секунды меняя положение тела, втягивая и без того впалый живот, отступая на несколько сантиметров, совершая изящный пируэт. Бык, брызжа слюной, разметывая кровь со спины, пятисоткилограммовым ядром проносится мимо, а тореадор вновь начинает игру; становится на одно колено, поворачивается к животному спиной и уходит нарочито медленным шагом, иногда даже похлопывает быка по могучей шее.

Это продолжается долго. Порой зрители аплодируют особо красивому движению, рискованной позе.

Монастырский понял, что аплодисменты здесь не расточают. Зрители отлично знают корриду — они повидали ее на своем веку — и крайне требовательно относятся и к тореадору, и к быку. Их не обманешь. Между прочим, это мадридская «Плаза де торос»! И кто вышел на ее песок — будь любезен, демонстрируй высшее мастерство, силу, ловкость; отвагу. Все равно — тореадор ты, пикадор или бык. Так-то!

По наступившей тишине Монастырский чувствует, что наступает кульминационный момент. Тореадор перекладывает шпагу в правую руку, выбирает мгновение и сам устремляется на быка. Две-три секунды они несутся навстречу друг другу, и внезапно неуловимым, поразительно резким движением тореадор вонзает шпагу по самую гарду чуть выше затылка быка. Бык останавливается как вкопанный, трясет головой, словно пытаясь избавиться от невидимого хомута, делает шаг назад, падает на колени, валится на бок…

Бой закончен, зрители кричат, аплодируют. К быку подбегает специальный человек из квадрильи и коротким ножом наносит окончательный удар. Животное вздрагивает и замирает неподвижно. Подводя тройку лошадей, прицепляют мертвую тушу и на рысях увозят, оставляя на золотом, сглаженном песке красную полосу. А тореадор тем временем в глубоком поклоне склоняется перед разукрашенной тяжелыми драпировками ложей Президента корриды, изящно отвечает на приветствия зрителей.

По указанию Президента корриды под гром аплодисментов ему вручают волосатый, окровавленный кусочек мяса — ухо быка. Знак высшей оценки мастерства тореадора.

Наступил недолгий перерыв. Зрители оживленно обменивались впечатлениями, восторженно комментировали действия тореадора, хвалили быка. Кэрол прикорнула на плече Боба, а волосатый сосед со смешанным чувством восхищения и тоски взирал на опустевший бурдюк — жена Трентона расправилась с ним за какие-нибудь полчаса.

Выбежал новый бык, новые матадоры… Начался следующий бой.

Всего за корриду прошло шесть быков, по два на каждого торреро. Монастырскому повезло: он повидал все. И отличного тореадора, награжденного бычьим ухом, и плохого, который никак не мог убить быка, пропорол его шпагой, так что она вылезла из живота, а вся арена покрылась густой черной кровью. Зрители кидали на поле подушки, улюлюкали, свистели. Во время второго боя этого неудачливого торреро бык сбил с ног, начал топтать. Матадоры еле отвлекли животное, спасая своего товарища.

Как ни ярко, как ни поразительно было зрелище корриды, для человека, впервые попавшего на нее, все же самым глубоким, долго не покидавшим Монастырского воспоминанием о ней стал печальный эпизод.

…Второй тореадор не очень ловко воткнул шпагу в загривок быка. Бык оторопело остановился, посмотрел на торреро с упреком и недоумением и, повернувшись, медленно побрел к забору. Матадоры забегали вокруг, дразня его красными полотнищами; бледный от стыда за свою неловкость, тореадор, которому под улюлюканье толпы поднесли новую шпагу, махнул мулетой, старался повернуть быка к себе, чтобы нанести новый удар. Но бык устало и печально продолжал свой путь, не обращая ни на кого внимания, и казалось, будь у него руки, он отмахнулся бы от всех этих раззолоченных, не знающих жалости клоунов, что плясали вокруг, требуя повернуться к смерти лицом.

Он так и дошел до ограды, где наконец неторопливо лег умирать.

И память о затравленном, обреченном животном, свершавшем свой последний горький путь, его полном укора и удивления людской жестокостью взгляде сохранил Монастырский надолго.

— Мне не понравилась коррида, — откровенно сказал он Рамиресу. — И дело не в антигуманности, не в опасности. Понимаете, в ней нет спортивности— одна из сторон заранее обречена. У быка нет никаких шансов остаться в живых. Я знаю, для торреро это тоже иногда кончается трагически. Но по их собственной вине — из-за лихачества, неловкости, неопытности и так далее, а не из-за «мастерства» быка, позвольте мне так выразиться. Быка все равно убьют. Ну, а что это за соревнование, где один заранее — проигравший? Просто медленное убийство.

Начался спор. Рамирес ссылался на Хемингуэя, Монастырский— на Фейхтвангера.

В конце концов вмешался Трентон.

— Бросьте спорить, — махнул он рукой, — вот я расскажу вам анекдот. Идет коррида. Одного за другим из загона выводят на арену быков, а потом притаскивают обратно мертвыми. И вдруг один возвращается живой и веселенький. «Как тебе удалось? — удивляются другие быки. — Почему ты жив?» «Очень просто, — радостно отвечает бык, — выяснилось, что я дальтоник!» Ха-ха-ха,—

Трентон разразился своим странным, стеклянным смехом.

Монастырский улыбнулся, но, когда он вернулся в номер, перед его мысленным взором по-прежнему стоял понуривший голову печальный бык, свершавший свой последний крестный путь…

Настал день отъезда.

Накануне к Монастырскому в номер зашел Трентон в сопровождении неизменного Боба. Он принес официальное письмо, в котором содержалась просьба направить в Сан-Диего советского тренера по борьбе самбо.

— Буду с нетерпением ждать. Кстати, и вас, если захотите приехать, — сказал Трентон. — Я надеюсь побывать в Москве на Олимпиаде, — и, предвидя вопрос Монастырского, добавил: — Даже если не приедут спортсмены, уж я-то выберусь, хоть корреспондентом нашей газеты. Есть такая «Сандиего-спортс». Она у меня в кармане, и ее редактор тоже. — Он сделал небрежный жест.

— Ну что ж, — вежливо сказал Монастырский, — рад буду оказать вам гостеприимство. Рад буду, если запрет не помешает вам…

Трентон укоризненно посмотрел на него.

— Господин Монастырский, не знаю, как у вас, а у нас законы, запреты, ограничения кое-кого не касаются.

— Я отношусь к их числу, — и он взглянул на Монастырского: понял ли наконец этот русский, с кем имеет дело?

Монастырский нахмурился и сухо повторил:

— Приезжайте, будем рады. А насчет тренера не беспокойтесь.

На том и расстались.

Утром Рамирес проводил советскую делегацию на аэродром, тепло простился, поблагодарил.

Вскоре белоснежный лайнер с олимпийской эмблемой и надписью «Официальный олимпийский перевозчик» взмыл в синее небо и взял курена Москву.

Воинов немедленно откинул столик и принялся писать отчет. К удивлению Монастырского, листок за листком заполнял и Денисов. Оказалось, что он пишет для спортивного журнала, заказавшего репортаж о розыгрыше финала Кубка.

— Здорово мы их раздолбали, — удовлетворенно сказал Денисов, поднимая глаза от блокнота и глядя на Монастырского.

— А главное, трудно было, — иронически заметил тот.

— Можно я напишу, что это ваше мнение как руководителя делегации? — обрадовано спросил Денисов.

— Ни в коем случае! Я ведь не специалист, — сказал Монастырский и подозрительно посмотрел на тренера: он что, издевается или дурак?

Пообедали, поспали, нагляделись на белые волны облаков за окном и с облегчением вздохнули, когда загорелось табло: «Не курить, пристегнуть пояса».

«Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту „Шереметьево“», — донесся из невидимого репродуктора голос стюардессы.

Монастырского почему-то всегда раздражало это объявление. «Через несколько минут…» А потом летят полчаса, а то и больше. Что значит «несколько»? Но он был рад — путешествие заканчивалось. На аэродроме его встретят Лена и Сергей. У них наверняка много приятных новостей. А завтра на работу. Монастырский нахмурился. Он всегда ждал каких-нибудь неприятностей, которые могли произойти в его отсутствие, хотя, как правило, его мрачные предчувствия не оправдывались.

Глава IV. Спортивный капитан

Все происходило как обычно. И не так. Дело в том, что самолет приземлился в новом аэропорту — «Шере-метьево-2». Даже видавший виды Монастырский был поражен размерами, комфортом и красотой нового аэропорта. Не надо было, как раньше, ждать автобусов, подаваемых к трапу. Прямо из самолета через красный мобильный коридор-рукав пассажиры вошли в здание аэропорта, быстро прошли паспортный контроль. Почти сразу подвезли чемоданы. Таможенники тоже долго никого не задерживали— при новой электронной технике им незачем было залезать в чемоданы: они и не открывая их видели все, что там находится.

И вот черная «Волга» мчит Монастырского по новой широкой дороге, а потом по Ленинградскому шоссе в город.

Всюду видны признаки надвигающейся Олимпиады— сине-белые указатели, в том числе и на английском языке. Москва, как хорошая хозяйка, прибиралась в доме, наводила красоту перед прибытием гостей. Елена Ивановна, улыбаясь счастливой улыбкой, держала мужа за руку и молчала. Она страшно боялась, когда он летал самолетом, пыталась скрыть страх, чтобы не волновать его, но, когда он в очередной раз благополучно приземлялся, воспринимала это так, словно он вернулся по меньшей мере из космического полета и чудом остался жив.

Зато Сергей не умолкал ни на минуту. У него даже за самую короткую отлучку отца скапливалось такое количество новостей, что требовалось проехать не до Москвы, а до Владивостока, чтобы успеть все их выложить.

Хотя Монастырский устал после перелета и отвлекался, глядя на любимые московские пейзажи, он уловил в торопливой речи сына какую-то непривычную нервозность, словно тот без конца говорил о мелочах, чтобы не сказать о главном. Но может, это только показалось?

Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, которым Монастырский всегда восхищался. Сам он жил в новом доме на шумном Садовом кольце и неизменно завидовал тихим или зеленым уголкам столицы. За окном машины пробегали знакомые аллеи, дома, перекрестки, Аэровокзал, стадион «Динамо», гостиница «Советская»…

Монастырский был счастлив. Тревожное настроение улетучилось без следа. Елена Ивановна уже сообщила, что утром звонил зам, просил передать, что все в порядке, никаких ЧП нет.

Да и что, собственно, ему не хватает для счастья? Монастырский любил свою семью, свой дом, хотя отнюдь не был тем, кого принято называть «домашним человеком».

Он был женат двадцать лет. В конце года предстояла, как он выражался, «почти серебряная» свадьба. Елена Ивановна была на шестнадцать лет моложе — ей недавно исполнилось сорок. Но выглядела она старше, — наверное, потому, что была полновата, спокойна, нетороплива в движениях, эдакая не мама, а мамаша, не жена, а супруга. Она была красива — синеглаза, белозуба и белокожа, с пышной грудью, стройными полными ногами. Эдакая русская красавица, начинающая увядать! Вокруг глаз лучились морщинки, еще недавно намечался, а теперь, увы, уже имелся в наличии второй подбородок, появился живот. Последние десять лет Елена Ивановна последовательно и настойчиво ежедневно… собиралась делать утреннюю гимнастику.

— Если бы, — корил ее Святослав Ильич, — ты хоть сотую долю энергии, с какой ты собираешься ее делать, употребила на то, чтобы просто делать, за тобой ни одна чемпионка по гимнастике не угналась бы.

Елена Ивановна вздыхала, сознавала, принимала теперь уже твердое, окончательное решение. На этом все и кончалось.

— И ведь встаешь — семи нет! — удивлялся Святослав Ильич, — Целый день крутишься. Магазин, рынок, уборка, стирка, готовка, пылесос таскаешь — ни один штангист столько железа за неделю не перетаскает!

— А вот размяться утром пятнадцать минут не хочешь, — и он безнадежно махал рукой.

— Я хочу, — слабо возражала Елена Ивановна, — не получается. Понимаешь, — как начну зарядку, так меня в сон клонит.

— Ну, знаешь, — возмущался Святослав Ильич, — тебе к врачу надо! Уникальное явление: все люди от зарядки просыпаются, а ты засыпаешь! На тебе можно диссертацию защитить.

— Жили дружно, никогда не ссорились. Да из-за чего они могли ссориться, если Елена Ивановна всегда и во всем была согласна с мужем! Иногда его это раздражало.

— А может, я не прав! — восклицал Святослав Ильич. — Может, ерунду порю! А ты все «правильно» да «правильно». Ты можешь иметь собственное мнение, отличное от моего?

— Зачем? — мягко улыбалась Елена Ивановна. — Меня вполне устраивает твое. Тем более ты сам говоришь, что всегда прав.

— Так это аргумент не для тебя, — улыбался Монастырский, — это для «внешнего пользования».

Он очень любил жену. Она же вообще не представляла своей жизни без него. Слава был для нее высшим авторитетом во всем, и за его могучей спиной она уютно укрывалась от всех невзгод, трудностей, необходимости принимать решения.

Зато и Монастырский не знал домашних забот. Елена Ивановна держала дом — «тыл», как выражался Святослав Ильич, — в идеальном порядке. И, что было странно, учитывая ее мягкий характер, она отлично воспитала сына — ведь у Монастырского на это, как он ни старался, времени оставалось немного.

Сергею стукнуло в этом году шестнадцать лет. Он учился в физкультурном техникуме, имел первый разряд по борьбе самбо; рослый в отца и мать, красивый парень. Девчонки обрывали телефон, и, как заметил Монастырский, Сергей стал вести с ними весьма продолжительные беседы. Не то что год назад! Тогда он резко перебивал своих словоохотливых подруг, возвращался домой не позже десяти, и вообще, кроме спорта его, казалось, ничто не интересовало.

Но то было год назад…

А теперь Сергей мужчина — шестнадцать лет! И вот он, в отличие от матери, далеко не всегда и не во всем согласен с отцом.

Но отношения у них самые близкие, и расхождений по «принципиальным вопросам» нет. Хорошая семья, дружная, крепкая…Когда кончилась война, гвардии капитан Монастырский прослужил еще пару лет в Германии, а затем демобилизовался. Тогда, в конце и после войны,' люди в армии порой оказывались на неожиданных для себя должностях. Так и разведчик, позже артиллерист Монастырский вдруг стал комендантом небольшого немецкого городка. Среди прочих дел заботился советский комендант и о восстановлении различных зданий, сооружений, в том числе стадиона.

Трудно сказать, в этом ли причина или в чем другом, о, вернувшись домой и демобилизовавшись, Монастырский в свои двадцать четыре года стал директором стадиона в маленьком украинском городке. Сначала-то стадиона вообще не было, были перекопанное поле и груды битого кирпича. Но он сумел мобилизовать людей, что-то «выбил», что-то выпросил. Словом, отстроили стадион заново, появились спортсмены, и пошла работа. Через несколько лет Монастырский был избран председателем городского совета спортобщества «Эстафета», потом областного, республиканского. К тому времени он заочно окончил строительный институт, да еще и педагогический.

Работать он умел, и в 1974 году (ему как раз минуло пятьдесят) Монастырский был избран председателем Центрального совета «Эстафеты», которым и руководил седьмой год.

Начальство и подчиненные уважали его и ценили. Общество процветало (что, разумеется, не исключало множества забот, хлопот, порой — неприятностей, всегда— трепки нервов). Так что Монастырский мог считать себя счастливым человеком.

С недавних пор за рубежом, да и у нас в печати, стали все чаще мелькать выражения «капитан индустрии», «капитан промышленности», «капитан производства». Слово «капитан» воспринималось теперь как высокая оценка директору завода, главе крупного предприятия.

И однажды на каком-то большом совещании руководящий товарищ, похвалив «Эстафету» и ее председателя, сказал:

— Товарищ Монастырский — спортивный капитан в самом широком смысле. Не капитан команды, а капитан спортивной индустрии, понимая под этим словом все: и строительство, эксплуатацию, использование спортивных сооружений, и организацию массовой физкультурной

работы, и воспитание спортсменов высшего класса, и проведение соревнований любого масштаба, Словом, спортивный капитан, который уверенно ведет корабль, имя которому «Эстафета»…

Звучало все это немного высокопарно, но по существу отражало истинное положение вещей. А главное, звание «спортивный капитан» прочно закрепилось за Монастырским.

— Капитан так капитан, — пожал плечами Монастырский. — Когда-то был капитаном нашей волейбольной команды, потом артиллерийским капитаном, теперь вот спортивный. Не все ли равно? Важно, что капитан.

…Приехав домой с аэродрома, сели ужинать. Елена Ивановна превзошла себя (так бывало каждый раз, когда Святослав Ильич возвращался из зарубежной командировки). Зная слабость мужа, она уставила стол бесчисленным множеством разных закусок, овощей, солений и прочей снедью.

Быстро «отдушившись» с дороги, еще весь красный от горячих струй, Монастырский, радостно потирая руки, сел за стол. Вот когда он почувствовал, что действительно счастлив. Любимая семья, уютный дом, замечательный ужин. И уверенность, что на работе все в порядке.

Вино в семье Монастырских не было в почете — все же «на две трети спортсмены», говорил Монастырский и с укоризной смотрел на жену, эту «неспортивную треть». Иногда пили пиво, особенно в жару, «потому что холодное». Вот и сейчас пара запотевших бутылок стояла на столе.

— Ну, за твой приезд, — сказал Сергей, поднимая налитый на два пальца стакан. — Будь здоров и счастлив!

Монастырскому показалось, что в голосе сына прозвучала тоска.

Он внимательно посмотрел на него, выпил глоток ледяной жидкости и собрался задать вопрос, но в этот момент зазвонил телефон.

— Слушаю. — К аппарату подошла Елена Ивановна. — Добрый вечер, Степан Денисович. Минутку. — Она прикрыла трубку рукой и вопросительно взглянула на мужа.

Но Монастырский уже встал. Степан Денисович Ковалев был его первый заместитель.

— Слушаю, Степан, привет, спасибо.

Ковалев извинился за поздний звонок, потом неуверенно спросил:

— Святослав Ильич, вы завтра на совещание строителей поедете или мне? Вы ж только прибыли…

— Поезжай ты, — после минутного раздумья сказал Монастырский.

— И еще, Святослав Ильич, вас не было, а состав команды нашей во второй лиге утверждать пришлось срочно…

— Утвердили?

— Утвердить-то утвердили, но… — Он помолчал. — Цветков не вошел.

— Как не вошел? — Монастырский был неприятно поражен: Цветков — великолепный вратарь, и его место, честно говоря, в команде «Эстафеты», выступающей не во второй, а в высшей лиге. И вдруг не вошел!

— Не вошел, — твердо повторил Ковалев. Несмотря на молодой возраст — ему не было тридцати пяти, — он не робел перед начальством. — Грешки за ним водятся, Святослав Ильич.

— Что за грешки?

— Тренировками манкирует, грубит. Одним словом, зазнался.

— Так, ну ладно, — проворчал Монастырский и приказал — Вызвать мне его послезавтра к девяти часам.

— Что еще?

— Все. Извините, что побеспокоил, но совещание строителей завтра с утра, а про Цветкова хотел, чтоб вы от меня первого узнали.

— Спасибо, Степан, — устало произнес Монастырский, — до завтра.

Он вернулся к столу и продолжал слушать сына, но рассеянно — мысли его были на работе. Постепенно он оттаял и принялся рассказывать о поездке. Не очень многословно. Как обычно. Но точно и образно. Рассказ прервал новый звонок.

— Опять тебя. Наташа, — передавая ему трубку, сказала Елена Ивановна.

Наташа была секретаршей Монастырского. Серьезная, скромная, красивая девушка, исполнительная, добросовестная и преданная своему начальнику. Она порой звонила Монастырскому домой, если тот весь день не был на работе: где-то заседал, выступал, осматривал объекты…

— Добрый вечер, Святослав Ильич, ради бога извините, что беспокою, но дело срочное.

— Давай, давай, Наташа. — Монастырский любил Наташу и порой думал, что, будь у него дочь, он хотел бы иметь такую.

— Звонил Ковров из Каспийска. Прямо умолял его принять на той неделе в любой день. Чем раньше, тем лучше. Просил срочно сообщить, когда сможете.

— Ну не завтра же, Наташа! Завтра у нас четверг. Так. Дай уж мне пару дней разобраться. Сообщи ему: пусть прилетает в тот понедельник, прямо с утра. А что у него?

— Не знаю, Святослав Ильич, — замялась Наташа, — срочное дело, говорит.

Монастырский был уверен, что его секретарша в курсе; ей многие поверяли свои дела, советовались, как мол, «капитан» воспримет предложение, просьбу, идею. Но Наташа, если и давала советы, ему никогда ничего не говорила и ничьим ходатаем не выступала. Цветы, конфеты, всякие пустячки с благодарностью принимала. Более серьезные дары вежливо, но твердо отвергала.

— Ну ладно, — сказал он, — у тебя все в порядке? Никто не обижал без меня?

— Никто. — Наташа весело рассмеялась. — Я сама кого хотите обижу. Я ведь злюка и интриганка.

— Еще какая, — улыбнулся, в свою очередь, Монастырский. — До завтра.

И он повесил трубку.

Ужин, как всегда, стал напоминать пунктирную линию— беседа с женой и сыном все время прерывалась звонками, порой действительно важными, большей частью пустыми.

Усталый и уже весь в делах, Святослав Ильич, наверное, поэтому не обратил особого внимания на странный звонок.

Он подошел к телефону сам и удивился, услышав низкий голос:

— Гражданин Монастырский?

Он невольно переспросил:

— Вам кого? Да, я гражданин Монастырский.

Не успел он произнести эти слова, как Сергей одним прыжком оказался рядом, выхватил трубку и, бросив «Это меня», приложил микрофон к уху.

— Да, да, хорошо, завтра буду. Нет, не опоздаю.—

Он положил трубку и вытер пот со лба.

— Ты что, теперь стал гражданином Монастырским? — улыбнулся Святослав Ильич. — Кто это тебя столь официально?

— Да так, по делу… — пробормотал Сергей.

Но в этот момент снова раздался звонок, и кто-то долго морочил голову Святославу Ильичу всякой ерундой, так что, закончив разговор, он забыл, о чем спрашивал сына.

Спать легли поздно.

А на следующее утро жизнь покатилась своим чередом. В семь утра Святослав Ильич проснулся мгновенно, по давней еще с военных времен привычке поразмялся в лоджии с двойниками и гантелями, поплескался в ванной, побрился и, надев белую рубашку с галстуком, вышел на кухню, где Елена Ивановна уже накрыла завтрак. На дворе намечался жаркий день, но Монастырский считал, что председатель обязан являться на работу в костюме и при галстуке. Он никогда не требовал того же от подчиненных, но все они, кто ворча, кто посмеиваясь, следовали примеру «капитана».

В квартире стоял запах кофе и яичницы, что неизменно уже с утра приводило Святослава Ильича в хорошее настроение. Да и Елена Ивановна, свежая с утра, румяная («Ты как булка», — говорил ей муж), улыбающаяся, тоже способствовала этому настроению.

— А где Сергей? — спросил Святослав Ильич.

— Да убежал, пока ты зарядку делал. Какие-то дела у него важные….

— «Гражданин Монастырский»! — усмехнулся Святослав Ильич. — Ты не знаешь, кто это ему звонит?

— Уж третий раз. Сначала думала тебе. Переспрашивала. «Нет, — говорят, — Сергея Святославовича нужно».

— Странно…

Ровно в половине девятого внизу раздался короткий автомобильный сигнал. Опять эти Володины штучки! Шофер Володя был точен и аккуратен, но имел противную привычку, подъехав к дому или совету, докладывать о своем прибытии коротким гудочком. Сколько ни выговаривал ему Монастырский, объясняя, что, может, кто спит или работает и вообще звуковые сигналы в городе Москве запрещены правилами дорожного движения, Володя виновато кивал головой и упрямо продолжал свое.

Центральный совет «Эстафеты» занимал старинный двухэтажный особняк на одном из московских бульваров. За особняком чудом сохранился довольно большой запущенный сад, где днем няньки прогуливали детишек, а вечером по одной на скамейку сиживали влюбленные парочки. Окна председательского кабинета выходили в этот сад.

Машина доставила Монастырского до «конторы», как большие начальники любят порой кокетливо называть государственные или общественные организации, которые они возглавляют. По дороге Володя подробно изложил все эстафетские новости. Накануне по пути с аэродрома он молчал, предоставив слово жене и сыну начальника. Но сегодня брал реванш.

Володя никогда не сплетничал, не кляузничал. Он сообщал обычно приятные, веселые, забавные новости.

— Тебе надо платить тройную зарплату, Вольдемар (так Монастырский называл своего верного водителя). Как редактору многотиражки, как заведующему радиоузлом и как шоферу. Скоро на утренние газеты перестану подписываться — ты мне их с лихвой заменяешь. Вот только международной информации недостает.

— Могу и ее. Но про международные дела, товарищ председатель, в газетах есть, а вот насчет наших, в «Эстафете», маловато.

— Как маловато? — притворно возмущался Монастырский. — Во вчерашнем «Советском спорте» о нашей спартакиаде чуть ли не разворот, на той неделе о Рубцовой очерк, репортаж из Ленинграда…

— Да я не о том, товарищ председатель. Нигде же не сообщается, что Клавка-машинистка родила двойню.

— Когда? — искренне удивился Монастырский.

— Сегодня ночью, — торжествующе сообщил Володя. При этом оставалось тайной, как он успел об этом узнать. Разве что его корреспондентская сеть распространялась и на родильные дома. — А еще в отделе футбола Киселев, тренер, женится на Тамаре Ивановне из бухгалтерии…

— Кстати, о футболе, — перебил Монастырский. — Что там с Цветковым? Он что, не вошел в команду?

— Не знаю, — сдержанно ответил Володя, и Монастырский понял, что про Цветкова ему известны все неприятные новости, но он все равно ничего не скажет.

— Так уж и не знаешь?

На этот раз Володя даже не ответил, а лишь покрутил головой.

— Еще вот товарищ Ковров приезжает из Каспийска…

— Да ты-то откуда знаешь?! — с изумлением воскликнул Монастырский. — Наташа, что ли, сказала?

— Наташа, товарищ председатель, ничего лишнего не говорит, — наставительно заметил Володя. — Сам знаю. Приедет защиты просить.

Тут уж удивление Монастырского достигло предела. Откуда его водитель мог знать, зачем приезжает в Москву председатель каспийского горсовета общества «Эстафета»? Он что, телепат? Впрочем, Святослав Ильич уже давно привык к всеосведомленности Вольдемара. И знал по опыту, что свои источники информации тот никогда не выдает.

— Хороший человек Валерий Иванович, — после паузы добавил Володя. Так звали Коврова.

— Ну, а это откуда тебе известно? — поинтересовался Монастырский, прекрасно понимая, что последние слова Володи были завуалированной просьбой в чем-то поддержать Коврова.

— Был я в Каспийске. Хороший город.

Монастырский вспомнил, что по его рекомендации Ковров года два назад устроил Володю отдыхать на одну из приморских спортивных баз.

— Так вот ты его откуда знаешь!

— При чем тут это? — обиделся Володя. — Я бы и без него разместился. Между прочим, председателя ЦС вожу, не кого-нибудь. А когда там отдыхал, слышал — народ о нем хорошо отзывается. Молодой, горячий, шею, говорят, скоро сломит, но человек деловой и душевный.

— Ничего себе характеристика… — рассмеялся Монастырский. — «Шею скоро сломит».

Так, беседуя, доехали до «конторы». Монастырский поднялся к себе, поглядел на часы и убедился, что до начала рабочего дня остается еще время. Он всегда приезжал немного раньше. Кабинет помещался на втором этаже, и вела туда роскошная мраморная лестница, украшенная скульптурами неких античных богов и богинь. На потолке были лепнина, разные картины, потемневшие от. времени. Стены кабинета — сплошь дерево, узорный паркет, высокие окна. Давний владелец особняка обладал, видимо, вкусом, а главное, немалыми деньгами. Что было бесспорно, так это то, что предназначался дом явно не под Центральный совет «Эстафеты». Однако Монастырский сумел в короткий срок переделать особняк и довольно удобно разместить в нем все подразделения.

Наташа уже пришла и разбирала утреннюю почту. Увидев Монастырского, она радостно улыбнулась.

— Доброе утро, Святослав Ильич! Какой вы элегантный сегодня!

— Ая-яй, Наташа! Значит, обычно я неряха?

— Ну что вы, — смутилась девушка, — но у вас новый галстук.

— Что правда, то правда. А у тебя новая косынка, — и он вручил ей привезенный из Испании сувенир.

— Ой, спасибо, какая красивая! — обрадовалась Наташа и тут же перешла на деловой тон-. — Телефонограмму Коврову отправила, как пришла. Звонили из райсовета— заседание депутатской группы перенесли на следующий понедельник, из Спорткомитета напоминали о коллегии; из районного управления милиции звонили — спрашивали, когда вернетесь…

— Из милиции? — Монастырский нахмурился. — Что им надо?

— Не сказали. Просто спросили. Наверное, опять позвонят. Теперь еще…

«Еще» продолжалось добрых четверть часа, пока Наташа не доложила всех дел. Затем, оставив на столе утренние газеты, папку с Почтой и еще одну, на которой красовалась тисненная золотом надпись «на доклад», покинула кабинет.

Кабинет выходил на теневую сторону, и сейчас в жару в нем царила приятная прохлада.

Монастырский подошел к высокому окну и выглянул в сад. Из сада доносились свежий аромат зелени, запах сухой земли. Откуда-то слышались приглушенные звуки музыки, отдаленные шумы улицы, детский плач.

Монастырский бросил взгляд на часы — ровно девять.

В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Ковалев.

— С прибытием, Святослав Ильич. Жалею, что вчера вам голову морочил, не мог до утра подождать, да и к строителям сейчас еду. Как съездили?

Начался оживленный разговор, то и дело прерываемый телефонными звонками. Ковалев докладывал о делах, Монастырский пытался хоть что-то рассказать о поездке. Наконец он бросил это безнадежное занятие.

Появилась Наташа и сообщила, что Ковалева вызывают по междугородному телефону в его кабинете. Как только первый заместитель вышел, начался нескончаемый поток посетителей. Вошел начфин Романов, сухой, подтянутый, казавшийся моложе своих семидесяти лет. Он давно мог уйти на пенсию, но не уходил, а поскольку специалистом был первоклассным, его никто не торопил.

Ему нужно было подписать финансовые документы.

За ним появилась инспектор по кадрам. Она принесла анкету нового тренера по легкой атлетике, высказав свое неодобрение. Разговаривали добрых полчаса, вызывали старшего тренера. Наконец совместными усилиями доказали инспектору, что новый тренер человек полезный, деловой, хотя и имел на прежнем месте работы два выговора. Затем ворвалась Воробьева.

— Но так же нельзя! — завопила она с порога. — Только себе, только себе!

Не без труда удалось выяснить, что методический кабинет выписывает не ту учебную литературу и только для кабинета, не считаясь «ни с кем». Монастырский устроил кому следует нагоняй. В течение всего времени не уставал звонить телефон. Его, прямой. Потому что тех, кто звонил через секретаря, Наташа и переадресовывала по назначению. Лишь немногих соединяла. Телефонные звонки съедали массу времени.

— Знаете, товарищ Монастырский, — сказал ему как-то корреспондент спортивной газеты, пришедший брать интервью. — Я тут захронометрировал. Просидел у вас почти час. Представляю, с какой злостью будут смотреть на меня сейчас те, кто ждет в приемной. А беседовали мы в общей сложности семнадцать минут. Остальное время вы говорили по телефону. Надо бы у вас над дверью кабинета повесить красную лампочку. Как вы беретесь за трубку, лампочка раз — и загорается. Чтобы те, кто ждет, знали, сколько времени фактически отнял у вас очередной посетитель. Нет, серьезно.

Они посмеялись. Но телефон действительно спасение и несчастье любого руководителя.

Очередным гостем кабинета оказался старший тренер «Эстафеты» по борьбе самбо Олег Рудин. В свое время Монастырский немало потрудился, чтобы заполучить его. Рудин принадлежал к современному поколению тренеров. Окончил институт физической культуры, школу тренеров, защитил кандидатскую диссертацию на тему «Психология как важный фактор тренировочного процесса»; владел английским языком, имел звание мастера спорта по борьбе самбо, по вольной борьбе и кандидата в мастера спорта по шахматам. Казалось бы, редкое сочетание достоинств. И хотя тренеров мастеров спорта, с ученой степенью, знанием языка и разрядом по шахматам не так уж мало, в том числе и в «Эстафете», Рудин обладал, в отличие от многих, обостренной тягой к новому. Он все время искал, изучал, экспериментировал. Иногда не без потерь. Но в конечном счете сумел создать в «Эстафете» первоклассную команду, дважды выигравшую первенство профсоюзов, успешно соперничавшую с динамовцами и числившую в своем составе победителей и призеров чемпионатов страны.

Конечно, Монастырскому не хотелось расставаться с Рудиным. Но кто больше подходил к отправке в США? И потом такая поездка, честно говоря, полезна не только американцам. Уж Рудин-то использует ее на все сто, да, пожалуй, и на все двести процентов! Ознакомится там с тренировочным процессом по другим видам: боксу, борьбе, дзю-до; зная английский, почитает специальную литературу, вообще расширит горизонт, усовершенствуется в языке. Монастырский считал, что надо использовать любую возможность для того, чтобы его тренеры развивались, «образовывались», повышали уровень своей подготовки. Ну а в стране, в том числе и в «Эстафете», тренеры найдутся, замена есть.

— Садись, Олег, — сказал Монастырский. Он имел неискоренимую привычку всем подчиненным и «равным по званию» говорить «ты», за что корил себя. И порой, спохватываясь, в самый неожиданный момент переходил на «вы». — Излагай, что нового.

— Во-первых, поздравляю вас, Святослав Ильич, с победой. И с Кубком вообще, и с тем, что наши эстафетовцы не подкачали.

— Брось, Олег. — Монастырский поморщился. — С первым Воинова надо поздравить, со вторым — тебя. А откровенно говоря, — никого.

— Так просто было, Святослав Ильич? Как орешки расщелкали?

— Как орешки, Олег. Хотя испанцы — орешки крепкие. Да и американцев, если их подучить, просто не разгрызешь.

— Это верно, — подумав, согласился Рудин. — Им воли к победе, упорства, энергии не занимать.

— Воли к победе или желания победить? — Монастырский хитро прищурился.

— Не одно и то же? — спросил Рудин, нахмурил брови, на секунду задумался и сам же ответил: — не одно и то же.

— Вот то-то и оно.:

— Но знаете, Святослав Ильич, что заметил (я тут за литературой их спортивной слежу все-таки, хожу во ВНИИФК, почитываю)? Они, как метеоры, врезаются, так сказать, в спортивную атмосферу, вспыхивают ярким огнем и гаснут.

— Красиво говоришь, но правильно. У них, скажем, в борьбе вдруг на каком-нибудь чемпионате молодой, отчаянный, талантливый появляется, золото хватает и все! Больше мы его не видим.

— Или характера не хватает, Святослав Ильич, или терпения, или условия у них такие, или просто своего добился: титул, слава есть — надо срочно эксплуатировать в других прибыльных областях, некогда дальше бороться. — Рудин помолчал. — Интересный вопрос. Изучить бы.

— Ну вот поезжай в Штаты и изучи, — серьезно заметил Монастырский.

Вежливо улыбнувшись шутке председателя, Рудин собрался было начать доклад о проделанной за время отсутствия Монастырского работе, но тот перебил его:

— Ты что думаешь, я шучу? Собирай чемоданы и на полгода-годик в Штаты.

— Не понимаю. — Рудин устремил на Монастырского озадаченный взгляд.

— А что тут понимать? Обычное дело. Слаборазвитая страна, в данном случае Соединенные Штаты, просит оказать помощь: наладить борьбу самбо, подготовить борцов, научить тренеров и так далее. — Что, у нас мало тренеров за рубежом работает? Вот и твой черед настал.

— Святослав Ильич, — Рудин недоверчиво помотал головой, — самолюбие им не мешает нашей помощи просить?

— Как видишь, нет. В борьбе самбо мы специалисты. Почему к нам не обратиться? Важен результат. Мы когда-то у чехов учились в хоккей с шайбой играть. Кое-что из этого получилось. Если б мы из Бразилии или еще какой другой страны на годик футбольного учителя пригласили, думаю, наше самолюбие только выиграло бы.

Неожиданно, словно только теперь до него дошло все сказанное председателем, Рудин озабоченно воскликнул:

— Вы что это, серьезно, Святослав Ильич?! Официально есть что-нибудь?

— И серьезно и официально, Олег. На кубок приезжал руководитель большого американского клуба — хочет культивировать у себя борьбу самбо, попросил хорошего тренера. Жду решения руководства, и начнешь оформляться.

— Почему я?

— Сам не сообразишь? Подумай. Если найдешь более подходящую кандидатуру, скажешь. Заменю. Я, например, лучшей не нашел.

Некоторое время Рудин сидел задумавшись. Потом встал.

— Да, сюрприз вы мне преподнесли, Святослав Ильич. Пойду готовиться.

— К чему будешь готовиться?

— К Америке, — серьезно пояснил Рудин. — Литературу читать, словари доставать.

— Правильно. Самбистов-то подготовишь им хороших? Не просто хороших — первоклассных надо. Твое дело — не уронить марки советского тренера, а вот чтоб твои американские самбисты наших не валили, это уж дело Воинова и его ребят. Пусть вкалывают! Как же? Теперь сам товарищ Рудин соперников готовит, теперь гляди в оба.

Монастырский встал, улыбнулся, пожал тренеру руку.

— Давай, Олег, готовься. Дело серьезное и, сам понимаешь, не просто спортивное. Да и Трентон этот, американский деятель, фигура сложная. Мы еще поговорим о нем.

Оставшись один в кабинете, Монастырский положил тяжелые руки на письменный стол, устремил взгляд в окно. Правильно ли он поступает? Интересно, что заслуживает более высокой оценки: победа советской команды над беспомощной, едва начавшей «ходить» американской или победа американской, подготовленной советским тренером? А почему надо так ставить вопрос? Самой высокой оценки заслуживает тот выигрыш, который достанется на долю спорта вообще. И вот это главное. Хотя кому же не хочется, чтобы победили свои! Только грош цена победе, добытой без труда… Нет уж, пускай Рудин едет и работает на совесть, а мы здесь тоже сидеть сложа руки не будем.

В дверь постучали. Монастырский посмотрел на часы: четырнадцать ноль-ноль. Начинался прием сотрудников по личным вопросам.

Входит мрачного вида мужчина — Николаев из орготдела. Монастырский вздыхает: предстоит тяжелый разговор.

— Садись, 'Николаев, слушаю.

— Товарищ председатель, — говорит тот глухим, тихим голосом, — как же так получается? Я три года жду квартиры. Сами знаете, как живу. Двадцать квартир дали. Я двадцатый, а вместо меня Серовой дают, а она двадцать третья. Я что, в хоромах живу? Вы побывайте у меня. Трещина в половину стены, соседей четыре семьи, окна в темный двор выходят. Где ж справедливость?

Все правильно говоришь, Николаев. Неважная у тебя комната, хоть и двадцать в ней метров, потому и в список тебя включили. Был я у тебя, лично осматривал, забыл ты, видно. И квартиру ту однокомнатную тебе предназначили. Но ты ведь знаешь, что у Серовой. Вдова…

— Ну что ж, что вдова? — перебил, чуть повысив голос, Николаев.'—Кто же ей мешает замуж выйти? Вокруг нее вон сколько вертится! Этот, как его из стройконторы…

— Не стыдно, Николаев? — Монастырский слегка стукнул по столу кулаком, но чернильный прибор зазвенел. — Не стыдно сплетни собирать? Она три года всего как овдовела, дочку воспитывает, у нее зарплата меньше твоей…

— Я ее денег не считаю… — пробурчал Николаев.

— Я твоих тоже считать не собираюсь. Но ты-то один живешь, холостяк. А у нее, повторяю, дочка, и теперь вот двоих первоклашек взяла, ведь знаешь. Значит, она нынче сам-четыре! На кой брала? Понимаю, несчастье такое — сестра умерла. Вполне сочувствую. А племянников зачем взяла? У нас что, государство о них не позаботится, что ли? Не в Америке, слава богу, живем.

— Не беспокойтесь, товарищ Николаев. — Серые глаза Монастырского сузились. — Государство о них позаботится. И о вас тоже. В январе еще квартиры получим. Вы теперь первый в списке. А сейчас кого надо первого размещать: одинокую женщину с тремя детьми или одинокого мужчину, товарища Николаева? Местком ведь тоже так считает.

— Местком… — Николаев иронически усмехнулся. — Как председатель скажет, так местком и укажет.

— Как вас прикажете понимать? — Монастырский встал.

— А чего тут понимать? — Николаев тоже встал, глаза его зло поблескивали. Если председатель приходит на заседание месткома и за эту Серову говорит, кто ж возражать будет?

Монастырский подошел к боковому столику, нажал кнопку интерфона и, не дожидаясь ответа, сказал:

— Наташа, пригласите ко мне Розу Борисовну. Срочно.

— А что я сказал? Я ничего такого не сказал… — забормотал Николаев, но Монастырский отвернулся к открытому окну и молчал.

Раздался еле слышный стук в дверь, и в кабинет вошла невысокая благообразная женщина.

— Звали меня, Святослав Ильич? — Она вопросительно посмотрела на Монастырского.

— Не звал, а приглашал, Роза Борисовна. Не по служебным делам, а по общественным. Будь добра, сообщи товарищу Николаеву, кто присутствовал на заседании месткома, когда окончательно решался вопрос о распределении квартир.

— Как кто? — удивилась Роза Борисовна. — Почти все члены месткома. Левин, Александров, Рымарева, Антонова…

— А я? Я присутствовал?

— Нет. А почему вы должны были присутствовать? — еще более удивилась женщина. — Товарищ Ковалев от администрации…

— После месткома ты ко мне приходила?

— Приходила, чтоб.,

— Вот, вот! О чем шла речь?

— Мы просили вне очереди дать квартиру Серовой, потому что у нее…

— Кто мы?

— Местком.

— Я вам не приказывал, чтобы вы товарища Николаева отодвинули и заменили на Серову?

— Святослав Ильич, — тихо, но твердо сказала Роза Борисовна, — месткому никто приказывать не может. И я лично не помню, чтобы кто-нибудь, и вы в том числе, пытались это сделать. Что же касается данного случая, то, насколько я помню, после моего объяснения вы решение месткома поддержали. Что-нибудь изменилось?

— Нет, ничего. Спасибо, что пришла. У меня к тебе все.

— Пожалуйста, Святослав Ильич. — Женщина еще раз посмотрела на председателя с удивлением и, так, видимо, ничего и не поняв в разыгравшейся сцене, вышла из кабинета, тихо притворив дверь.

— Так а я что? — забормотал Николаев, едва дверь закрылась. — Люди сказали, я людям верю. Обидно же! Столько ждал, уж мебель закупил, у друзей стоит, а тут на тебе…

— Слушай, Николаев, не будь ты бабой. Сказал, в январе новоселье справишь…

— А там еще чего-нибудь, опять отодвинут…

— Не отодвинут, — устало произнес Монастырский, — обещаю тебе. Теперь иди, не вешай носа. Пусть друг побережет мебель — в январе переедешь.

Сутулясь, Николаев покинул кабинет, а Монастырский, тяжело вздохнув, приготовился принимать следующего посетителя.

В дверях возник румяный, бойкий паренек — электрик.

— Товарищ председатель, — затараторил он с порога, — пусть кладовщик лампочки дает. Он, гад, торгует ими, вот крест. Я уж два раза сам покупал, на свои трудовые, а он говорит — быстро перегорают, мол. У них срок есть. Они в норме перегорают. Я-..

— Погоди, погоди, — остановил его Монастырский. — У меня прием сотрудников по личным вопросам. А ты с какими-то лампочками! Сказал бы завхозу…

— Так три раза ему, глухарю, говорил! Что об стенку горохом, товарищ председатель. К вам-то по делу не пускают: нечего, говорят, председателя ерундой беспокоить. Вот я на личный и записался, свое гражданское право использовал. Что, нельзя? Иначе-то не попадешь к вам! Кому ж про лампочки тогда?..

— Ну даешь! — расхохотался Монастырский. — Значит, используешь свое гражданское право, чтоб бороться с бесхозяйственностью?

— Так он же, кладовщик, гад…

— Тихо, тихо, — перебил электрика Монастырский. — Чего бранишься? Ты где, в пивной или в кабинете председателя?

Он нажал кнопку интерфона.

— Слушаю, товарищ председатель, — раздался глухой голос.

— Иван Тихонович, распорядитесь, чтобы электрику выдали новые лампочки, а то, говорят, сотрудники в темноте на мебель натыкаются, — и он подмигнул пареньку, который весело подмигнул в ответ.

— На мебель? — глухо прозвучал в интерфоне удивленный голос. — Сейчас распоряжусь, товарищ председатель.

— Значит, покончили с твоим личным вопросом?

— Ага, спасибо. — Паренек радостно улыбнулся и исчез так же стремительно, как и появился.

Больше, к счастью, на прием записан сегодня никто не был, и Монастырский углубился в бумаги. За время его отсутствия их набралось немало.

Вот план проведения спартакиады общества для изучения, а вот план типовой спортплощадки для ознакомления, материалы к коллегии Спорткомитета приглашение на открытие районного Дворца пионеров, список для премирования сотрудников, проекты приказов об отпусках, выговорах, поощрениях… А вот письмо от старого фронтового друга, который упорно писал ему по служебному адресу, так как считал, что там письмо не затеряется. Несколько заявлений сотрудников с различными просьбами, бандероль — в ней книга знакомого журналиста с дарственной надписью. Еще приглашение, повестки для заседаний, проекты писем, которые следовало подписать…

Бывали дни, когда Монастырский подписывал или «расписывал», то есть направлял своим заместителям — начальникам отделов; до полутораста документов.

— А это что за зеленая бумажка в самом конце стопы?

Монастырский некоторое время с недоумением вертел в руках повестку из милиции. С чего бы? По какому такому делу? Может, Вольдемар с машиной что-нибудь натворил? Или пожарная инспекция штраф накладывает? Кто-нибудь из сотрудников в вытрезвитель попал?

Но почему ему? Он ведь не завгар, не юрисконсульт, не председатель месткома, черт возьми! Странно…

Глава V. «Sea World» — «Мир Моря»

Город Сан-Диего в Калифорнии называют «Тихоокеанской жемчужиной Соединенных Штатов». Ох уж эти жемчужины! Венеция и Бейрут, Рио-де-Жанейро и Дакар… Жемчужины Средиземноморья, Атлантического или Тихого океана, Персидского залива, тропических морей… Право же, городов-жемчужин раскинуто по туристическим рекламным проспектам куда больше, чем осталосу настоящего жемчуга на дне морском.

Впрочем, Сан-Диего действительно красив. Под жарким солнцем сверкают, устремляясь к синему небу, редкие белые небоскребы, на синих водах заливов покачиваются белоснежные яхты. Золотистый песок ластится к крепким волосатым ногам широколистных пальм. Мотается по улицам и побережью соленый свежий ветерок, а вдали, в перламутровом океанском мареве, величаво, словно айсберги, проплывают гигантские лайнеры.

Нет, ничего не скажешь, Сан-Диего — красивый город! И курорт, и туристический центр. И, между прочим, центр спортивный. Прямо у границы города проходит государственная граница. Проехал, сам не заметив, несколько лишних километров — и ты уже в Мексике. Где все дешевле. Хозяйки отправляются туда на рынок и, загрузив багажники своих громадных «доджей» и «фордов» овощами, фруктами, всякой снедью, довольные, катят обратно в Соединенные Штаты, мысленно подсчитывая, сколько выгадали на разнице цен.

Те, у кого «доджей» и «фордов» нет, проделывают тот же путь пешком и радуются еще больше. Впрочем, есть и такие, кто в Мексику за продуктами не ходит, — те, у кого нет денег на покупки что дома, что в Мексике, что в Европе, что на Шпицбергене или еще черт его дери где! Невероятно, но факт: лишь две категории сандиеговцев не спешат в соседний мексиканский город Тихуана за покупками — нищие и миллионеры. У первых, как уже сказано, все равно нет денег, у вторых денег столько, что им все равно, где их тратить.

Кстати, миллионеров в Сан-Диего немало. Большинство из них имеют здесь великолепные виллы, даже поместья, фермы в окрестностях, но сами бывают там редко. Они делают деньги далеко, в больших промышленных и финансовых городах: Нью-Йорке, Чикаго, Детройте, Сан-Франциско… Но иметь «вторичную резиденцию» в Калифорнии модно, престижно, да и вообще пригодится — кто знает, как повернется жизнь!..

Однако есть богачи, которые делают деньги прямо тут, на месте, в самом Сан-Диего. Торговцы недвижимостью, заправилы игорного и порнобизнеса, владельцы туристических агентств, кое-какие гангстеришки — специалисты по наркотикам. Разный народ. Они кормятся морем. Близостью Тихого океана, побережьем.

Невдалеке от тихоокеанского Миссионерского пляжа, на берегу сложной конфигурации бухты, расположен знаменитый парк аквариумов и аттракционов — «Sea morld» («Мир моря»). Здесь на сорока акрах, прорезанных каналами, резвятся в открытых аквариумах, на водных аренах дельфины и касатки, акулы и моржи, морские львы, разгуливают фламинго.

Десятки тысяч туристов со всей Америки и из-за рубежа приезжают сюда, чтобы посмотреть театральные действа, в которых главные актеры — дельфины и касатки, покормить животных, поучаствовать в веселых карнавалах. Ну, а уж для ребятни здесь просто рай!

В этом «Мире моря» живут, веселятся, радуются солнцу и воде добрые, мирные животные. Они не кусаются, не едят друг друга, не убивают и не погибают насильственной смертью. Сюда не допущены разные там рыбы — пилы и мечи, электрические скаты, осьминоги и хищные акулы — словом, все те, кто копошится в морях, большей частью на дне, — страшные, жестокие и беспощадные существа, готовые ради лишнего лакомого куска уничтожить себе подобных. Нет, морской «Мир моря» таких не числит.

Зато таких много в сухопутном мире Сан-Диего. Уж их не покормишь с ладони, и детишкам не следует доверчиво протягивать им ручку. Они тоже порой уходят в океанскую глубину, но в цементном гробу, нагруженные свинцовым балластом. Или отправляют туда других.

Это другой, особый «Мир моря», страшный мир, живущий и процветающий в этом солнечном городе, на берегу синего океана, под лазурным сводом калифорнийских небес.

Как и во всяком уважающем себя американском городе, в Сан-Диего свои стриты и авеню, свой Бродвей. Где-то в середине Бродвея стоит коренастый пятиэтажный дом — эдакий зеленоватый бетонный куб, не то чтобы без архитектурных излишеств, а вообще без всяких признаков архитектуры. Единственными его украшениями служат огромная, вынесенная над улицей вывеска — «Трентон-клуб» да витрина у дверей. В витрине выставлены большие цветные фотографии, изображающие различные эпизоды схваток дзюдоистов, каратистов, кэтчистов и т. п. Мужчин и женщин. Тут же красуются изображения чемпионов-культуристов — питомцев клуба — на пьедестале почета с кубками в руках. А рядом изящные красотки в купальных костюмах и перевязях с золотыми надписями: «Мисс Сан-Диего», «Мисс Побережье», «Мисс Калифорния», даже «Мисс Америка».

Пройдя через массивные деревянные двери, посетитель попадает не в «Мир моря», нет — в «мир Трентона». Об этом на каждом шагу напоминают гигантские фотографии или выполненные маслом портреты президента клуба — мистера Марка Трентона. Властное, красивое лицо, суровый, уверенный взгляд мудрых глаз — все в нем внушает доверие, уверенность в успехе, если вы вручите ему свою судьбу.

Конечно, подлинный Трентон мало походил на свое изображение, развешанное по стенам клуба. Но, в конце концов, какое это имеет значение? Не столь уж многим «членам клуба» (как пышно именовались занимающиеся в этом здании спортом) посчастливилось лицезреть самого президента! Им хватает тренеров и инструкторов.

Кабинет «самого» размещается на последнем, пятом, этаже, куда поднимаются прямо из подвала, где находится гараж. Марк Трентон любит окружать себя мерами безопасности. Быть может, в силу унаследованной с детства склонности к приключениям, а быть может, как раз наоборот — от хорошего знания жизни и богатого опыта.

Так или иначе, подъезжая в сопровождении неизменного Боба в своем бронированном «кадиллаке» к воротам гаража, он нажимает на кнопку в машине, и хитроеэлектронное устройство открывает двери ровно на столько секунд, сколько требуется, чтобы огромный автомобиль скрылся в подземных недрах. Автоматически включается освещение, и, проехав по узкой галерее метров двадцать, «кадиллак» замирает у лифта, в который Трентон перескакивает с такой быстротой, будто в этот момент его подстерегала целая рота снайперов.

Лифт взлетает на пятый этаж, и, выйдя из него, президент «Трентон-клуба» оказывается в своем необъятном кабинете.

Кабинет тоже был сооружением примечательным. Приходящий сюда посетитель, которого хозяин вежливо приглашал усесться в кресло напротив письменного стола, с удивлением убеждался в том, что кресло намертво привинчено к полу.

Но он не знал всего. Он не знал, что на него наведен закрепленный карабин из соседней комнаты, что одним нажимом кнопки хозяин кабинета мог превратить злополучное кресло в электрический стул и поразить сидящего ударом в тысячу вольт, что нажатием другой кнопки Трентон в долю секунды мог воздвигнуть перед собой на столе стенку из пуленепробиваемого стекла. Не знал посетитель и того, что, когда поднимался в приемную в лифте для гостей, его незаметно просвечивали аппаратами, подобными таможенным, на предмет обнаружения спрятанного оружия.

Трентон понимал, что, явись за ним полиция или пожелай расправиться «организация», все эти хитроумные приспособления окажутся бесполезными. Но ведь были и другие: конкуренты, обиженные, недовольные, сумасшедшие, шантажисты, озлобленные, обманутые, завистники — бог мой, сколько их было других, кто не желал ему добра!

Словом, окружив себя всеми этими «дурацкими игрушками», как выражалась Кэрол, он чувствовал себя спокойней. Он всегда был осторожен. Еще с тех времен, когда его жалкая жизнь и гроша не стоила. Так разве можно было рисковать ею теперь, когда она стоила миллионы!

«Тех времен»… Когда он думал о них — «тех временах», — его охватывала сладкая ностальгия. Всемогущий делец, богач, достигший, казалось, вершины блестящей карьеры, он с умилением вспоминал тощего, чумазого, обтрепанного мальчишку, каким был сорок лет назад,

Когда жил в родном Неаполе. Марко Трентини! Да, Марко Трентини — так звали его тогда. Жизнь Марко сложилась по классическому образцу современных итальянских мафиозо с некоторыми вариациями.

Семья была столь же многочисленной, сколь и бедной. В трущобах, где они жили, его братья и сестры, старшие и младшие, кишмя кишели. Подрастали, исчезали… Большинство сестер становились проститутками, большинство братьев — ворами. Кто-то попадался, садился за решетку, кто-то умирал от болезней или пули…

Сам Марко преуспел больше всех. К концу войны он, несмотря на молодость, проявил недюжинные коммерческие способности и оказал ценные услуги американским военным спекулянтам, которых тогда было полным-полно в Италии.

Вот здесь-то и проявились главные его черты — поразительная целеустремленность, стальная воля в достижении цели, прямо-таки невероятное упорство. Он не тратил денег на развлечения, женщин, роскошные костюмы, кутежи, как многие ему подобные, не приобретал недвижимости, не помогал (что было странно для неаполитанца) братьям и сестрам (родители его к тому времени умерли). Он все обращал в разные ценные бумаги, пользуясь советами тех, на кого работал, в доллары, в драгоценности. Заводил полезные связи, припасал адреса в далеких американских городах, а главное — точно сумел определить час отъезда.

Во всяком случае, он отбыл за океан буквально накануне провала всей этой чудесной контрабандно-спекулятивной сети, которой столь долго и верно служил и за счет которой обогатился. Бывают же счастливые случайности!

Прибыв в США, Марко Трентини, которому едва минуло двадцать три года, определился мгновенно. Он превратился в Марка Трентона, американского гражданина. И умножил свой капитал. Сделать это было проще простого. Достаточно было жениться на американке, да еще богатой вдове, хотя и на двадцать лет старше его.

Ему опять повезло. Он сам вскоре превратился во вдовца: «любимая» жена через год умерла, поскользнувшись и упав со скалы, когда они гуляли где-то в горах. Бывают же счастливые случайности!

Трентон тут же женился на очень молодой и красивой женщине, с которой развелся очень скоро. Забегая вперед, можно сказать, что брак с молодыми и очень красивыми женщинами превратился у него в привычку.

Кэрол была пятой женой, с которой он официально зарегистрировался. Он был старше ее на тридцать лет.

Помимо «счастливых» браков Трентон был занят бизнесом. Рассказ о его успешных предприятиях занял бы не один том. Подпольные игорные дома, тайная проституция, контрабанда наркотиками, сомнительные частные детективные агентства (от которых на километры несло шантажом), всевозможные спекуляции — чем только не занимался предприимчивый Трентон!

Ему как всегда везло. Он ни разу не попался. А зарабатываемые деньги немедленно обращал в так называемые законные виды бизнеса: акции, недвижимость, туристическую и отельную индустрию…

Теперь, в свои пятьдесят пять лет, он сколотил миллионы, владел несколькими мотелями и отелями в разных городах США и Мексики, ресторанами, фермами, сотнями игорных автоматов. О своей сомнительной деятельности первых лет на американской земле давно забыл. Осторожный и многоопытный, исправно платил налоги государству и дань рэккетирам, а потому ни с той, ни с другой стороны не знал неприятностей. Наоборот, пользовался защитой.

От бессчетных братьев, сестер, племянников, дядей, тетей и других родственников отделался раз и навсегда: дальних послал к черту, а близким отвалил кое-что и внушительно попросил больше не беспокоить.

Теперь Трентоном овладело честолюбие. Он мог бы найти ему выход в филантропии, мог бы купить какую-нибудь известную эстрадную звезду, стать продюсером фильмов, наконец, американским консулом где-нибудь в Мексике, хоть в той же Тихуане.

Он выбрал спорт. Может быть, потому, что сам всегда физически был слаб, может быть, по закону противоположностей— рыцарь черного мира преступности тянулся к светлому миру радости и красоты.

Впрочем, как только он к этому светлому миру прикоснулся, — немедленно запачкал его. Но, право же, не мог он, ну никак не мог заниматься чем бы то ни было не извлекая выгоды, не зарабатывая денег.

Он окончательно поселился в Сан-Диего и создал здесь свой «Трентон-клуб». Сам в любой драке, начиная с раннего детства, оказываясь на лопатках, он всю жизнь испытывал завистливое восхищение перед людьми физически сильными, могучими, умевшими драться и в раке побеждать.

Поэтому он создал клуб, где с одной стороны, околпачивали простаков, обучая их за огромные деньги неотразимым приемам каратэ, джиу-джитсу и других «боевых дисциплин», с другой — держали великолепную «конюшню» — первоклассных профессионалов-кэтчистов, дзюдоистов, каратистов, культуристов, участвовавших в профессиональных турнирах, в «цирковых» турне, в различных демонстрационных мероприятиях.

Они тоже приносили доход, да еще какой! Однако главное, что тешило гордость Трентона, был его пост президента спортивного клуба Университета Сан-Диего. Вот это был пост! Он, правда, недешево обошелся Трентону — пришлось проявить себя щедрым филантропом, но зато его называли «мистер президент», он вошел в попечительский совет одного из крупнейших учебных заведений страны, стал вице-президентом американской федерации каратэ, где-то впереди уже светило место в международной федерации.

А то, что издавались теперь «Журнал для силачей» и «Журнал для мужественных женщин», что тысячами продавались майки, шорты, шапочки, полотенца, кимоно для дзю-до и другое спортивное одеяние с маркой «Трентон-клуб», приятно дополняло моральное удовлетворение финансовыми радостями. Вся эта профессионально-спортивная сторона его бизнеса была теми скрытыми в пучине шестью седьмыми айсберга, одна седьмая которого, сверкающая белизной вершина — спортклуб университета, давала Трентону славу, громкое имя и благородную репутацию в чистом мире любительского спорта.

Надо было только оставаться бдительным, обгонять конкурентов, заботиться о рекламе, не попадать впросак, а главное — приумножать славу спортклуба университета победами на крупнейших соревнованиях в стране и за границей.

Ведь сумел же его соотечественник и коллега по бизнесу Боб Гофман успешно совмещать издание культуристских журналов, продажу инвентаря и каких-то липовых пилюль, придающих невероятную силу, с руководством сборной страны по тяжелой атлетике и даже с занятием высших постов в международной тяжелоатлетической иерархии! Чем он, Трентон, хуже?

Разумеется, он не забывал и обо всем остальном декоруме: продолжал свои филантропические акции (а куда денешься?), стал членом нескольких фешенебельных клубов в Сан-Диего и других городах, устраивал приемы и сам мотался по гостям.

Кэрол умела поддержать «стендинг». Если б еще не так много пила!

Ну, а маленькая простительная слабость — окружать себя всякими преувеличенными мерами охраны — так у кого из миллионеров нет своих чудачеств! Да и, откровенно говоря, не такое уж это чудачество для богатого человека в современной Америке — заботиться о своей безопасности.

Право же.

И потом, где следовало, Трентон старался подавлять свою привычку. Его кабинет и штаб-квартира в особняке на Бродвее действительно напоминали крепость, как и загородный дом, где он жил постоянно. Крепостью был и «кадиллак», сделанный по специальному заказу и обошедшийся недешево.

Но в другую свою штаб-квартиру, в другой кабинет — кабинет президента спортклуба Университета Сан-Диего— он приезжал в скромном лимузине, который частенько водил сам. И вряд ли кто замечал черную машину, каких сотни, с двумя-тремя здоровенными парнями, незаметно следовавшую за лимузином. Кабинет был светлый, просторный, открытый для гостей — президент клуба подчеркивал свою демократичность при каждом удобном случае. Просто в приемной всегда возился с бумагами какой-то человек невзрачного вида, наверное клерк, а к кабинету примыкал небольшой бар, для гостей разумеется, где за стойкой пребывал бармен, больше похожий на бывшего чемпиона по боксу (каковым и был в действительности).

А так, милости просим! Когда президент на месте, он готов принять любого, с любым поговорить. Что касается улыбки, так она просто не сходила с лица президента, и то и дело звучал его стеклянный, странный смех.

Трентон любил свою двойную жизнь. Беспощадный, жестокий делец, умеющий пройти по трупам (когда-то в буквальном смысле), чтоб округлить и без того огромный капитал. Человек, не знающий жалости, наводящий страх, без предрассудков, без принципов, без святынь. Таков он на Бродвее. Обаятельный, широкий, готовый всем помочь, всех поддержать, филантроп и покровитель спорта, болельщик и патриот своего университета, готовый на все ради его спортивной славы. Таков он в своем университетском клубе. Была еще третья жизнь, также делившаяся на две части: светские приемы, гольф и яхт-клубы, очаровательная жена, встречи с сильными мира сего и две-три тайные любовницы, ночи в игорных домах, свидания с сильными сего мира, связь с которыми не афишируют.

В общем, Марк Трентон, бывший Марко Трентини, был доволен жизнью. У французов есть такое хорошее выражение — «он прибыл». Это значит, что человек удачно прибыл к намеченному жизненному финишу — не финишу жизни, а жизненному финишу, то есть сделал карьеру, добился чего хотел, счастлив во всем, может почивать на лаврах. Что ж, «он прибыл»: богат, известен, благополучен, все в порядке дома, в конторах, в делах. А главное, сколько перспектив! Вот и сейчас намечается новое интересное дело. Эта борьба самбо — красивое название! — что-то подсказывает ему, что у нее ох какое будущее! Нельзя зевать, надо сейчас же брать на нее монополию. Нюх еще никогда его не подводил. А он чувствует, что здесь есть чем заняться. Пока еще в Америке никто об этом самбо ничего толком не знает. Опомнятся, когда она станет олимпийским видом спорта, когда на чемпионаты начнут собираться по тридцать-сорок стран, глядишь, еще дзю-до потеснит. А там появится международная федерация… — Кто-то должен же войти в исполком от Америки! Почему бы не он, Трентон, черт возьми!..

…Они сидят втроем в первом классе в носу гигантского «Боинга»-747, пересекающего океан. Трентон закрывает глаза и уносится в мечту. Огни притушены, из мягких, теплых наушников, которые он надел, льется тихая музыка. Кэрол, хорошо посидевшая в баре на втором этаже, крепко спит в своем кресле, дремлет и Боб, укрывшись от всех «Плейбоем», который он опустил на лицо. Словно призраки скользят стюардессы, чутко следя, не нужно ли чего. Да, он сделал хорошее дело в Мадриде, не зря слетал! Этот здоровяк с невозможной фамилией Мо-настыр-ский, судя по всему, серьезный партнер, на него можно положиться. Тренера он пришлет, и наверняка хорошего. И работать тот будет добросовестно. Очередной спортивный болванчик. Ну и слава богу! С таким легче поладить. Трентон еще не встречал в жизни человека, которого нельзя было бы купить. Весь вопрос, как всегда, в цене. Вряд ли такой запросит много. Да и не военные же тайны его попросят добывать, не шпионажем заниматься!.. Трентон усмехнулся. В его изворотливом мозгу, привыкшем к хитрым многоходовым комбинациям, уже зрел план, как обеспечить себе монополию на борьбу самбо в США, славу первооткрывателя этой борьбы на Американском континенте, а главное, быстрые и блистательные победы своих самбистов— свидетельство его прозорливости и великих способностей спортивного босса, босса спортивной индустрии. Впрочем, он босс многих индустрии. Лишняя не помешает.

За окнами самолета ночь. В наушниках поют марья-чос. Трентон нажимает кнопку, и, словно из небытия, перед ним мгновенно возникает стюардесса. Он заказывает водку. Почему? «А почему нет? — отвечает он сам себе. — Наверное, чтобы выпить за здоровье этого Мо-на-стыр-ского. Черт возьми, ну и фамилия!». Стюардесса не удивляется тому, что в три часа ночи над океаном этому пассажиру первого класса вдруг захотелось русской водки, — она еще и не к тому привыкла. Через пять минут она приносит заказанное из бара. Трентон заинтересованно следит за движением ее стройных ног вниз по лестнице. Пригубляет ледяную водку, косится на жену. Вздыхает. Конечно, Кэрол красива. Очень красива. И очаровательна, когда хочет, только вот хочет она этого все реже. И все чаще — выпить. Настроение Трентона начинает портиться. Ведь какая была девочка, наивная (а может, притворялась?), веселая (а может, изображала?), влюбленная (может, обманывала?)! Как он баловал ее, чего только не дарил, куда не возил, куда не приглашал! И что же? Пьет. Пьет вовсю, а сейчас — он старается прогнать эту страшную мысль, — сейчас, как ему кажется, открыла для себя наркотики. Доказательств, правда, нет, но уж ему-то хорошо знаком этот стеклянный взгляд, эти вспышки раздражения, сменяющиеся преувеличенным весельем. Надо будет проследить. И откуда все это взялось? Сам виноват. Ведь не пила. Он заставлял. На приемах. На обедах с нужными людьми. И вот результат. Но кокаин-то или ЛСД он не просил ее принимать, черт возьми! Нет, с этим надо кончать,

К счастью, у него есть жене альтернатива (интересно, можно так сказать — альтернатива жене?). Трентон не без удовольствия стал прикидывать, какую из своих любовниц он, вернувшись, посетит первой.

И не заметил, как уснул. Он проснулся, когда чудовищно огромный самолет приземлился в аэропорту Сан-Франциско. Зажегся свет, заскользили стюардессы. Притихшие после долгого перелета пассажиры собирали сумки, оглядывались, чтобы убедиться, что ничего не забыли. Шурша подошвами, двинулись к выходу.

В Сан-Франциско предстояла пересадка. Маленький, юркий «джип» перевез Трентона, Кэрол и Боба через весь аэродром в тот его конец, где стояли личные самолеты. Трентон недавно приобрел двухмоторную белоснежную «Сэсну» и не уставал восхищаться своим первым самолетом. Теперь он мечтал о персональном «Боинге», чтобы летать в Европу. Но пока что причин для частых полетов не было, и он колебался.

За штурвал сел сам Трентон — водить самолет он никому не доверял, хотя держал пилота, главной обязанностью которого было содержать машину.

Трентон поднял самолет в воздух и, сделав вираж, лег на курс. Он испытывал неповторимое чувство гордости и удовлетворения, когда управлял самолетом. Ему казалось в этот момент, что он властелин мира. Вон там внизу копошатся какие-то букашки, люди, судьбами которых он распоряжается, там внизу его клубы, отели, рестораны, владения. Конечно, не так уж их много по сравнению с тем, что есть у миллиардеров, но сейчас, когда он парил над всем этим, он видел себя самым могущественным, самым сильным, самым богатым…

Боб, вытянувшись на диване, захрапел тонким дискантом, Кэрол, едва сев в самолет, прошла в конец кабины, где находился обитый красной кожей бар, достала непочатую бутылку виски и щедро отметила возвращение домой.

Промелькнули внизу розовые от наступившей зари воды океана, пустынные поутру желтые пляжи, зеленые неподвижные пальмы. Потянулись бесконечные кварталы домиков под красной черепицей, изумрудные газоны, заизвивались серые ленты дорог. Кое-где слепил глаз ярко-синий прямоугольник бассейна.

На аэродроме Сан-Диего, расположенном в центре города, их уже ждал бронированный «кадиллак», и через полчаса Трентон с чувством облегчения входил в свой дом.

Хотя ему немало пришлось колесить по свету, он с годами стал «домашним человеком», любил свою роскошную (и надежно охраняемую) виллу, окружавший ее парк, огромный бассейн, теннисные корты, поле для гольфа. Все это были признаки успеха, богатства, влияния. Это была резиденция человека, который «прибыл».

Гуляя по парку или нежась у бассейна, он вспоминал себя оборванным мальчишкой на пыльных улицах Неаполя. Или постарше, с пистолетом в руке и гранатой в кармане, ежесекундно готового к схватке, зорко вглядывавшегося в темноту, пока другие грузили ящики с сигаретами, виски, шоколадом из любезно приоткрытых дверей американских военных складов. Конечно, особой опасности не было. Двери-то приоткрыл сам кладовщик, а нагрянь MP — военная полиция, — самое страшное — пришлось бы поделиться. Боялись не их, боялись конкурентов, таких же беспощадных, жестоких и отчаянных волчат.

Да, было что вспомнить! Но вспоминать почему-то становилось все трудней. «Память ожирела, — говорил он себе, — заелся. Ох, не к добру». В нем просыпалось свойственное всем неаполитанцам и многим бандитам суеверие. Он срочно жертвовал на университетскую церковь, на местный приют или посылал Боба поставить за него в церкви свечку. Сам в церковь не ходил.

Итак, он дома, можно отдохнуть.

Но отдыхать он не стал. Он никогда не знал, что такое отдых. Если при его бизнесе (да при любом) отдыхать, мало чего добьешься. Это безработные и нищие могут себе позволить целыми днями ничего не делать. А миллионеры вынуждены трудиться как черти, без выходных. Что поделаешь, положение обязывает!..

Характер босса был хорошо известен его подчиненным. На вилле уже ждали наиболее близкие, те, кто имел доступ в дом, а не только в служебный кабинет: управляющий отельной цепью, управляющий имением, юрисконсульт, секретарь, не Боб, а тот, который вел настоящие дела, и, конечно, управляющий «Трентон-клубом».

Его Трентон принял последним. Это было знаком уважения. О'Коннор, здоровенный рыжий ирландец, бывший полицейский инспектор, перенесший из этой профессии многое в свою новую — спортивного деятеля, — остался завтракать. Немалая честь!

Поговорив для порядка о пустяках, перешли к главному.

О'Коннор, как всегда, начал с приятных вестей.

— Могу поздравить, босс. Ваша идея с бабами оправдалась.

— Да? Ну-ка, ну-ка, — оживился Трентон. Его черные влажные глаза засверкали.

— Про баб без меня, — лениво протянула Кэрол, вставая из-за стола. Она была в крохотных золотистых шортах и коричневой шелковой блузке под цвет ее странных золотистых глаз. — Пойду подремлю.

«Знаю я, как ты подремлешь, — подумал Трентон. — Небось порошочек примешь. Соскучилась…»

О'Коннор проводил удалявшуюся Кэрол жадным и тоскливым взглядом. Он во всем завидовал боссу, но особенно, что у него такая жена; давно мечтал ее соблазнить и все не решался. С Трентоном шутки плохи.

— Ну-ну! — поторопил его Трентон.

— Значит, так, — вернулся к делу О'Коннор. — Мы набрали три труппы, каждая по десять штук. Девки первоклассные, все красотки, ни одной легче семидесяти килограммов, голодные как волки, готовы на все.

— Голодные, а по семьдесят килограммов весят? Где ж ты взял таких?

— Сумел, — О'Коннор самодовольно усмехнулся. — Разные там: массажистки, циркачки, проститутки, просто неприкаянные, даже учительница математики есть!

— Математики? — удивился Трентон.

— Да, — подтвердил О'Коннор. — Что поделаешь, если работы нет? А девка здоровая, когда-то спортом занималась— ядро толкала. Словом, подбирал их поштучно, приводил к нам в «конюшню» и сразу в столовую. Поверите, как они нашу кухню попробовали, как комнаты в общежитии увидели да как сумму в контракте прочли, готовы были не то что на три — на тридцать три года подписать. Словом, откормил я их, как каплунов перед рождеством. Ну и погонял соответственно. Ткнешь — палец сломается. Шесть часов тренировок в день: штанга, гантели, кросс, эспандеры, баскетбол, ну и, конечно, техника. Вообще-то они, безусловно, все спортом занимались, я только таких и брал. Кстати, тридцать отобрал, а кандидаток небось сотни две было.

— Ну-ну! — подгонял Трентон.

— Все. Разбили мы их с Джеком на пары, порепетировали они весь этот цирк. Словом, хорошо получается. Сам дрожу, когда смотрю. Ужас! Кричат, будто режут. Волосы рвут, кусаться по-умному научились. Нет, босс, вы останетесь довольны. Позавчера пригласил заказчиков со всего Штата. Посмотрели, — поверите ли, аж плакали от восторга. В очередь записывались. Словом, на два года контракты заключили.

— Хорошие контракты? — деловито поинтересовался Трентон.

— Отличные, босс. Я тут подсчитал. — Он вынул из кармана пачку бумаг. — Предварительно, конечно. Смотрите! И это чистая прибыль. Питание, транспорт, что положено девкам по их контрактам — все вычел. Это чистые деньжата. Смотрите.

Некоторое время Трентон сосредоточенно изучал бумаги, потом поднял глаза на О'Коннора.

— Молодец, хорошо поработал. Только вот тут — питание. Неужели они столько едят? Женщины все же. Нельзя сократить?

— Да какие они женщины, босс! — О'Коннор улыбнулся. — С ними ваш Боб не справится — они по сто килограммов словно перышко поднимают. Не художественной ведь гимнастикой — кэтчем занимаются. И народ приходит на мясо — не на воздух смотреть. Сами знаете, какая там публика собирается. Им эти, как их, одуванчики не нужны.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Трентон, — надо будет взглянуть. И вот что, О'Коннор. Ты следи. Следи. Если дело пойдет, надо еще труппы запустить. Искать надо, все время искать. Мужики в кэтче уже поднадоели.

— Поднадоели, — согласился О'Коннор. — А это вы здорово придумали — баб.

— Ну, положим не я придумал, — скромно заметил Трентон, — до меня в Европе были. Эх, роллер-дерби проморгали, простить себе не могу!

— Можно попробовать…

— Да нет, там Тоунс король, у него теперь монополия. И мужские, и женские, и смешанные… Слушай! О'Коннор! Идея! Идея!

Трентон схватил своего управляющего за руку, глаза его горели.

— А? О'Коннор! Что, если мы смешанный кэтч устроим — мужчины и женщины? Гениально! Этого еще не было, это я придумал! Мужской есть, женский, групповой — двое на двое. А смешанного нет! Почему? Роллер-дерби устраивают смешанные, баскетбол профессиональный, чем борцы хуже? Скажем так: одна команда мужчина и женщина и другая — мужчина и женщина. Или две женщины против одного мужчины. Или вот еще… Словом, так: подработай идею, О'Коннор. И быстренько. А то перехватят. Давай, быстро-быстро! Не теряй времени, не теряй…

О'Коннор встал. Для него завтрак, а заодно и спокойная жизнь на какое-то время закончились. Он знал своего босса. Теперь тот будет теребить его днем и ночью, требуя результатов, и не успокоится, пока этих результатов не увидит. Тогда скажет: «Молодец, О'Коннор, здорово поработал!» — и тут же подкинет новую идею, и все начнется сначала.

В том-то и была сила Трентона, что он вечно был заряжен разными идеями, планами, всегда при этом реальными, а отнюдь не фантастическими, и умел заставить своих помощников в минимальные сроки эти планы реализовывать. Иногда получалось лучше, иногда хуже, но выгода была всегда. Что касается людей — всех этих кэтчистов, кэтчисток, боксеров, — их судьбы, здоровье, дальнейшее после травмы существование его совершенно не интересовали. Он был надежно огражден от любых неприятностей хитроумными контрактами, юридическими сделками, правилами и законами. Его советники и юрисконсульты бдительно стояли на страже. Ну, а если не помогал закон, что ж, помогало удивительное везение, сопутствовавшее Трентону всю жизнь.

Был однажды такой случай. Появился в «конюшне» Трентона великолепный молодой боксер. Его быстро заарканили трехлетним контрактом. Доходы, которые он приносил, в десятки раз превосходили потраченные на него суммы. Ничего необычного в этом не было. Сколько таких прошло через руки Трентона и подобных ему менеджеров в Америке, в Европе, во всем мире! Кончался трехлетний контракт, и с боскером, теперь уже именитым, заключался новый, конечно на значительно более выгодных для него условиях, но все равно приносивший менеджеру чудовищные барыши. Редко кому удавалось избегнуть новой кабалы, только уж самым знаменитым — чемпионам мира среди профессионалов, чемпионам континента, — да и то…

Когда истек трехлетний срок, молодой боксер — ему исполнилось двадцать два года — явился к Трентону и сказал, что нового контракта заключать не станет. Будет работать на себя. Трентон улыбнулся — не первый раз слышал он эту песню наивных птенцов. Лаской, уговорами, посулами он постарался заставить боксера-несмышленыша изменить решение. Убеждал в выгоде нового контракта, в безнадежности для спортсмена-профессионала становиться своим собственным менеджером. Ничего не помогло. Тот стоял на своем. На горизонте замаячили выгодные предложения, боксер уже с кем-то вел переговоры.

Трентон встревожился. Тем более такое подошло время. Еще у двух-трех талантливых ребят из его «конюшни» подходили к концу контракты. Теперь уже речь шла о престиже, о системе. Бунт мальчишки мог дорого обойтись.

И тогда вдруг выяснилось, что у заносчивого чемпиона есть невеста и именно она убедила его послать Трентона с его контрактом к черту. Трентон поехал к ней лично, постарался уговорить. Она просто выгнала его. Такой дерзости бог ей, разумеется, простить не мог. И — опять счастливая случайность для Трентона — как-то вечером ее сбила машина. Трентон помог боксеру устроить великолепные похороны, установить дорогой памятник. Так нашелся какой-то мерзавец — нашептал безутешному парню, что, мол, странная это была автомобильная авария, что кое-кто наверняка приложил к ней руку.

Боксер стал тогда болтать направо и налево, что Трентон, этот честнейший, столько сделавший для него человек, убийца, что он выведет его на чистую воду, а нет — так сам убьет его.

Такой черной неблагодарности Трентон стерпеть, разумеется, не мог. Он расстался с боксером, не стал уговаривать его, прилюдно сам отказался заключать с ним новый контракт и вообще иметь дело. Жалко, конечно, но раз парень сам не понимает, где его счастье, пусть идет своей дорогой.

Тот и ушел. Весь вопрос куда? Во всяком случае, никто его больше никогда не видел. Он просто исчез, испарился. Может быть, уехал в Австралию или на Марс? Так или иначе, но те из «конюшни» Трентона, кто, зараженный его примером, подумывал о самостоятельности, почему-то единодушно и весьма быстро изменили свое решение — заключили новые пятилетние контракты, и ко всеобщей радости, все пошло по-прежнему.

Вот, был такой случай. Бывали и другие. И каждый раз судьба словно специально оберегала Трентона от неприятностей.

Глава VI. Айсберг

После завтрака Трентон отправился в университетский клуб. Его приветствовала секретарша Марджори — женщина средних лет, в очках, неизменно одевавшаяся в строгие темные костюмы и никогда не улыбавшаяся. Трентон был ею очень доволен: солидно, а главное, работник идеальный.

— Что нового, Марджори? — оживленно спросил он. — Никаких неприятностей.

— Все в порядке, мистер Трентон. — Она стала раскладывать на столе бумаги. — Финансовый отчет эксперт утвердил, договор на аренду стадиона продлен, университетский чемпионат перенесен на апрель. А это письмо из Национального олимпийского комитета — просят высказаться по Олимпиаде…

— Что значит «высказаться»? — насторожился Трентон.

— Они опрашивают все спортивные организации страны, все клубы — кто за бойкот, кто против. Какой подготовить ответ, мистер Трентон?

Он молчал. Какой ответ? Какой, черт побери? Надо выяснить обстановку. Не прогадать. Позвонить ребятам в Вашингтон, поговорить с президентом университета, все взвесить.

— Оставьте, я подумаю. И вот что еще, Марджори, соберите мне информацию, как другие клубы, что они ответили.

— Хорошо, мистер Трентон. На когда вы назначаете совет?

— На послезавтра. В десять утра. Повестка — мое сообщение о поездке, создание секции борьбы самбо, Сам-бо. Записали?

— Хорошо, мистер Трентон,

Марджори повернулась и вышла из кабинета своей твердой, решительной походкой. Трентон задумчиво смотрел ей вслед. Чем она живет? Какие у нее радости? Он знал, что у Марджори нет детей, нет мужа. Спортом никогда не занималась, друзей не имеет. Чем увлекается? Где бывает?

А впрочем, какое ему дело? Она отличный работник, и это главное.

Половину дня он беседовал с руководителями секций, тренерами, различными функционерами клуба. Потом пришел журналист из городской газеты — взял интервью о поездке. Тут Трентон «разгулялся». Он подробно рассказал об «огромном резонансе» в Европе, который получил розыгрыш Кубка мира по борьбе самбо, о перспективах нового вида спорта, о возможности для Америки достигнуть в нем выдающихся результатов.

— Нет сомнения, — вещал Трентон, — что рано или поздно, возможно уже на Олимпийских играх тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года в Лос-Анджелесе, борьба самбо войдет в программу. Для американских спортсменов характерно быстрое овладение новыми видами спорта. Своей динамичностью, резкостью, разнообразием приемов эта борьба близка характеру и вкусам наших борцов. У нас немало смелых, отчаянных ребят в каратэ, вольной борьбе, дзю-до, которые, занявшись самбо, наверняка сумеют пробиться в чемпионы. Не скрою, наш клуб намерен развивать этот вид борьбы. Я надеюсь, вскоре мы сможем показать нашим землякам, любителям спорта Сан-Диего, увлекательное зрелище— турнир по борьбе самбо на первенство нашего клуба. Уверен, не за горами и чемпионат США. Не хочу быть пророком, но, поверьте, придет время, и американские самбисты взойдут на высшую ступень пьедестала почета крупнейших соревнований по этому новому, прекрасному виду спорта!

Спасибо, мистер Трентон, — сказал корреспондент, убирая диктофон.

Когда он покинул кабинет, Трентон вытер пот со лба: вот и брошен жребий. Теперь пути назад нет — он станет монополистом самбо. Про советского тренера он ничего не сказал. И правильно сделал: еще перехватят! Хорошо, что борьба самбо не входит в олимпийскую программу, а то с этим дурацким бойкотом можно погореть. Да, бойкот не вовремя, черт бы его побрал! У клуба Сан-Диегского университета имелись все шансы включить в американскую олимпийскую команду по борьбе по крайней мере двух ребят. Да еще каких! Любой из них — а при удаче и оба — мог надеяться на призовые места.

При одной мысли, что в университетском спортивном музее красовалась бы золотая олимпийская медаль, а из-за бойкота не видать ее, как своего затылка, он даже застонал. Но, с другой стороны, не плыть же против течения! Ладно, еще есть время.

Обедать Трентон отправился в ресторан для руководящих работников университета. Ресторан помещался на втором этаже небольшого особняка, выходившего окнами к океану.

Трентон прошел мимо почтительно склонившегося метрдотеля, расписался в книге, подошел к сверкавшему крахмальной скатертью столу, на котором возвышались подносы, тарелки, лежали вилки, ложки, ножи, а затем прошелся вдоль длинной стойки, выбирая блюда.

Ресторан работал по принципу самообслуживания. Отойдя со своим подносом от стойки, Трентон огляделся, ища место. Ему махали от разных столиков — он был популярен. Поколебавшись, Трентон подсел к величественному бородачу, влиятельному члену попечительского совета, профессору, читавшему одну-две лекции в месяц, чтобы иметь право считать себя просветителем молодежи. В свое время он занимал министерский пост и сохранил связи в столице. На этом, собственно, и зижделось его влияние. Кто знает, вдруг опять станет министром? В Штатах такое нередко бывало: министры и даже президенты становились университетскими деятелями— хоть тот же Эйзенхауэр — или, наоборот, профессора выскакивали в министры и советники.

— Добрый день, профессор, — приветствовал бородача Трентон. — Давно вас не видел.

— Добрый день, — прогрохотал тот. — Слышал, вы были в Европе. Что там делается, в Европе этой?

Несколько удивленный такой постановкой вопроса, Трентон ответил осторожно:

— Я ведь по своим спортивным делам ездил. Мы, спортсмены, знаете ли, далеки от мировых проблем. У нас свои заботы.

— Да? Вы так думаете, Трентон? Далеки? Так вот, могу вам сообщить великую тайну: в наше время нет дел далеких от мировых проблем. Все взаимосвязано, все переплетено. Какая сейчас главная мировая проблема? Выборы в нашей стране, а с ними связано множество дел, на первый взгляд не имеющих к ним никакого отношения. Олимпийские игры, например. Разве игры не спорт? Вот так. А вы говорите, ваши дела не имеют отношения к мировым проблемам. Смею вас заверить, имеют.

Оба помолчали, углубившись в еду.

— Не можем мы, дорогой Трентон, не бойкотировать Игры. Это наша обязанность. Тем более что успех бойкота несомненен. У нас и у него, — бородач многозначительно указал пальцем в потолок, — хватает неприятностей. Чем еще с Ираном кончится, неизвестно. А тут готовый успех: мы не поедем, никто не поедет — Игры лопнут как мыльный пузырь. И пожалуйте, он, — и бородач снова поднял палец вверх, — зарабатывает очко. А ему сейчас каждое очко важно. Что вы-то думаете по этому поводу? Вы же спортсмен — вам и слово, — бородач басисто рассмеялся.

Трентон не отвечал. Чего он пристал, этот надутый болван? Лезет не в свое дело! Занимался бы историей, политикой, отращивал бы свою дурацкую бороду, лишь бы не лез в спорт. Или он что-то знает? Что? Да уж если такие, как этот профессор, неудавшийся министр, суют свой нос в барьерный бег или комплексное плавание, тут что-то есть. И нетрудно догадаться, что именно — политика, вот что! Трентон всегда был далек от политики, и местной, и мировой. Он считал все это ерундой и пустой говорильней. Он стал понимать в политике, когда сообразил, что в конечном счете она служит в его стране бизнесу. О, это другое дело! Если политика приносит барыши, тогда надо к ней присмотреться. Но поскольку его бизнес не носил международного характера, он воспринимал все это умозрительно. Практически ведь его это не затрагивало. Сейчас он впервые столкнулся с тем, что политика непосредственно врезалась в его область, в спорт. Он был недостаточно подготовлен к этому. То есть понимал, конечно, что к чему, в общих чертах, но конкретных выгод или потерь, линии поведения еще не определил. Как, например, ответить на письмо олимпийского комитета? Поддержать бойкот? Но ведь спортсмены-то наверняка против, и популярности у них таким шагом не завоюешь. Да и русские могут рассердиться. И тогда шиш пришлют своего тренера. Высказаться против бойкота? Как на это посмотрят такие вот, как этот чертов профессор и его вашингтонские знакомые, президент университета, отцы города, олимпийский комитет?..

— Ну, что молчите, Трентон? Не знаете, какую позицию занять? — словно прочел его мысли бородач. А надо бы. Страусы, знаете ли, когда прятали голову в песок, иногда потом ее лишались. Ха-ха! — Он громко рассмеялся.

— Почему не знаю? — вяло промямлил Трентон. — За нас, спортсменов, не беспокойтесь. Мы займем правильную позицию.

— За спортсменов-то я как раз не беспокоюсь, Трентон, хотя, боюсь, они вряд ли поддержат бойкот. Не беспокоюсь потому, что на них наплевать. Они ведь стадо! Куда поведут, туда и пойдут. А не пойдут — заставят. А вот кто? Кто заставит? Вы! Вы — руководители. Поэтому надо, чтобы именно руководители заняли правильную позицию. Вашего уровня. А не на самом верху, а то скажут, что они всех заставили, руки всем выкручивают. Нет, важно, чтоб вы сами не хотели в Играх участвовать. Вы, так сказать, требуете у правительства бойкота, а не оно у вас. — Бородач помолчал, покопался в тарелке. — Так как же?

Трентон молчал. Дернул его черт сесть за столик к этому зануде! А с другой стороны, полезно знать его мнение. Он ведь зеркало — отражает мнение «тех». Тех, с кем нельзя не считаться. Но что сказать ему?

Однако, как всегда, судьба выручила Трентона и на этот раз. К их столику подошла компания молодых преподавателей, жаждавших узнать точку зрения метра на какую-то им одним понятную проблему. Шумно перебивая друг друга, они осадили профессора вопросами. Воспользовавшись этим, Трентон торопливо попрощался, даже не доев обеда, и спасся бегством.

Зайдя в бар, он наскоро проглотил чашку кофе и рюмку коньяка и поехал в «Трентон-клуб». Начиналась вторая, более важная, и, как он надеялся, более приятная, половина дня.

Теперь предстояло заняться настоящими делами — дорогой его сердцу «конюшней», а не всей этой, увы, необходимой, но столь надоевшей ему любительской университетской мурой.

Когда Трентон начал обход своего хозяйства, работа там была в самом разгаре. На всех этажах бетонного куба, во всех его залах шли занятия. Трентон зашел в зал, где занимались новички. Знакомая картина: стрижка овец.

Два десятка худосочных юношей и девиц раскрыв рот внимали объяснениям преподавателя-японца. Потом преподаватель с ассистентом продемонстрировали «ран-дори» — показательное выступление. Потрясенные, аж вспотевшие от восхищения неофиты затаив дыхание следили за каскадом приемов: бросками, подсечками, захватами. Переглядывались, качали головой. Неужели и они так смогут когда-нибудь?

«Не сможете, болваны, — подумал. Трентон, — никогда. Эти инструкторы двадцать лет тренируются по пять-шесть часов в день, соблюдают жесточайший режим, перекачивают за день тонны железа, пробегают многие километры. А вы, жалкие кретины? Вы просыпаетесь в полдень, а ложитесь под утро. Пьете, курите, жрете до упаду. Но хотите одним ударом раскидать десять нападающих, за два десятка занятий стать суперменами. Ослы!»

Но полезные ослы. Сколько их прошло через знаменитую «Школу неуязвимых» «Трентон-клуба»! И сколько тысяч долларов, да нет, сотен тысяч оставили они в его кассах! И с какой гордостью демонстрируют маленький значок, изображающий красный, коричневый пояса, значок, выдаваемый вместе с дипломом по окончании занятий!

Околпачивание легковерных, мечтающих без особых затрат сил и времени овладеть «тайнами» неуязвимости, всевозможными секретными приемами джиу-джитсу и каратэ, было одной из доходных статей «Трентон-клуба», но не главной.

Он прошел еще несколько залов. Вот здесь шла серьезная работа. В одном — огромном, светлом, где возвышались три ринга, — тренировались боксеры, почти все чернокожие. Слышались дробный звук груш, глухие удары о мешок, щелканье скакалок, короткие негромкие команды тренеров. Спортсмены были в непрерывном движении: одни вели «бой с тенью» перед зеркалом, другие— спарринг, третьи занимались с гантелями, штангами, на снарядах,

Здесь готовились основные кадры «Трентон-клуба», те, кто участвовал в профессиональных боях, зарабатывая огромные деньги, десять процентов от которых шли им, а девяносто оседали в карманах Трентона.

В подвальном зале, куда он спустился на лифте в сопровождении О'Коннора, репетировали — иного слова не подобрать — свои будущие бои кэтчисты, труппы которых разъезжали по стране.

Потолок в зале был низкий, а окна отсутствовали. Мертвенный свет ламп дневного освещения накладывал на лица отпечаток нереальности, трагической бледности, словно то были размалеванные мимы, а не здоровенные, волосатые мужчины свирепого вида.

Стоял невыносимый запах пота, скипидарных растирок, пыли.

Здесь тоже возвышались три ринга. Под рингами были подвешены всевозможные железки, и когда один из борцов бросал своего противника на специально устроенный настил, раздавался не только усиленный настилом грохот стокилограммового падающего тела, но еще и звон железок. К тому же бросивший ревел от победного восторга, а брошенный — от «нестерпимой» боли. Ревели и орали борцы непрерывно, когда им «ломали» ноги и руки, «кусали» за ухо, «вырывали» волосы. Уметь правдоподобно орать и выть от боли являлось важным навыком у кэтчистов. Так же как корчиться, таращить глаза, извиваться, изображая невыносимые муки. Так же как сатанински хохотать, восторженно визжать, шумно выражать радость. Всему этому специально учили. И Трентон держал на службе нескольких опытных режиссеров и актеров, обучавших борцов разыгрывать на ринге целые спектакли.

Впрочем, публика нынче была требовательная, и приходилось усердствовать. Это, в свою очередь, приводило иной раз к нежелательным последствиям: кому-то действительно переламывали руку, повреждали позвоночник, выбивали зубы, а то и глаз. От таких Трентон быстро отделывался, сплавляя в далекие от Сан-Диего больницы, выплачивая небольшую премию «за риск». Ну и потом они же все были застрахованы, в конце концов! Пусть страховые компании и раскошеливаются! А без крови и увечий можно докатиться до того, что публика перестанет ходить на кэтч.

Некоторое время Трентон смотрел, как борцы тщательно репетировали свой «театр ужасов»: жуткие падения, зверские удары и укусы, дикие вопли.

О'Коннор потянул его за рукав.

— Пойдемте, босс, посмотрите на барышень.—

Управляющему клубом явно не терпелось похвастаться новым аттракционом, который он пусть по инициативе хозяина, но все же лично сумел довести до совершенства.

Они прошли в другой зал, поменьше и потемней. Здесь тоже был ринг, тоже стоял тяжелый, спертый воздух и слышались крики, только женские.

Вокруг ринга сидели рослые, красивые молодые женщины, одетые в кожаные купальники. Их мускулистые, загорелые тела были в синяках, на лицах у некоторых красовались пластыри. Усталые, равнодушные взгляды устремлены на ринг.

Там стоял неимоверно толстый мужчина в спортивном костюме. Ноги и руки у него были куда толще талий большинства его учениц. Огромная, вся в шрамах, обритая голова лежала прямо на необъятных плечах — шея отсутствовала. Нос переломан, уши расплющены. Казалось, человек этот прибыл сюда прямиком из какого-либо кошмарного фильма Хичкока.

Две здоровенные могучие девицы, казавшиеся на фоне инструктора хрупкими эльфами, репетировали схватку. Одна, оттолкнувшись от канатов, пролетает несколько метров и вонзается головой в живот соперницы. Слабо пискнув, та валится навзничь. Нападающая вспрыгивает ей на грудь и, схватив роскошные золотые волосы поверженной и намотав их на руку, начинает неистово дергать. Слышен тихий стон.

— Стоп! Стоп! — командует инструктор. — Тебя что, парень целует? Раскудахталась! Вставай!

Он наклоняется к лежащей и коротким, резким движением дергает ее за волосы. Женщина истошно кричит.

— Ага, теперь почувствовала! Вот так надо орать. Чтоб у всех этих кровопийц на трибунах мороз прошел по коже. А то «ох, ох», «ах, ах»… Кому это интересно? Люди деньги за кровь платят, а не за девчоночьи вздохи. Повторяем. А ты следи, — обращается он к другой. — Ноги подгибай, рукой страхуйся. Следующий раз ведь она должна увернуться, так? Значит, ты со всего размаха вылетишь за канаты. Не будешь страховаться — голову сломаешь. А она тебе еще пригодится.

Сцена повторилась, на этот раз блондинка орала так громко и отчаянно, что даже Трентону стало не по себе. — Способная девочка, — удовлетворенно заметил О'Коннор, — далеко пойдет.

— Она кто? — поинтересовался Трентон.

— Акробаткой была в цирке. Между прочим, замужем. Полгода назад во время номера муженек — они в паре работали — хлопнулся. Теперь на всю жизнь в постель лег, только головой крутит. Из цирка ее выкинули — номер-то парный! Как жить с инвалидом, чем кормить? Вот и пришла к нам. Платим-то мы, босс, прилично…

— Муж знает?

— Да нет, конечно. Думает, она коммивояжер — парфюмерию рекламирует, потому и отлучки. Сиделку на эти дни нанимает к нему. Денег-то хватает теперь…

— Слушай, О'Коннор. — Трентона явно занимала какая-то мысль. — Ты говоришь, мы им неплохо платим. Их что, так трудно найти? Дефицит на эту профессию?

— Да что вы, босс! Отбою нет! Это ведь лучшие из лучших, а то хоть сотню вам каждый день могу приводить.

— Почему же мы тогда столько платим? Деньги, дорогой О'Коннор, не в поле растут. Нам с тобой зарабатывать их надо. Экономия — тот же доход. Нельзя ли сократить расходы?

— Можно, конечно. С этими-то уж контракты заключены, а вот с новыми…

— Хотя бы с новыми, — вздохнул Трентон. — Посмотри, разберись. Чего деньги дря терять? Ну, пусть не такие искусные, пусть спектакль чуть похуже. Это ж не мужики! Когда женщины, народ не на схватку смотреть ходит — на фактуру, понимаешь? Так что разберись. Но не дешеви, конечно. Марка «Трентон-клуба» прежде всего! Она — главное, -,

Оставив О'Коннора внизу, Трентон поднялся в свой кабинет. Он вызвал юрисконсульта, попросил его подготовить новую форму контракта для женщин, где бы оговаривалось, что они не должны быть замужем и иметь детей.

— Хорошо, мистер Трентон. Я все сделаю. Но разрешите спросить зачем? Какая разница, есть мужья и дети, нет ли? Мы ограждены со всех сторон. Юридически неуязвимы.

— Юридически да, — усмехнулся Трентон. — Случись что, любой суд станет на нашу сторону. А морально? Вы поймите, если поломается мужчина, он сам за все в ответе. А если женщина и у нее останется ребенок? Все эти ханжи из общества защиты сирот такой шум поднимут, что ой-ой-ой. Зачем нужно, чтоб в грязи валяли?

— Допустим, — не сдавался юрисконсульт, — это если ребенок остался. А если муж? Его тоже все жалеть начнут?

— Его нет, но и он нас не пожалеет. У меня и так врагов хватает, чтоб еще один сумасшедший за мной с пистолетом бегал. Благодарю покорно.

Трентон бросил незаметный взгляд на кнопку, с помощью которой воздвигал перед собой на столе пуленепробиваемую стенку.

Отпустив юрисконсульта, он посмотрел на часы. Девять вечера, пора на ужин. Он хорошо поработал сегодня. Можно отдохнуть, развеяться. Куда бы поехать сегодня? Может быть, в отель «Хилтон»? Там скромный в тропическом стиле ресторанчик. Можно встретить нужных людей, прокатиться на старинном колесном пароходике, какие ходили здесь в прошлом веке. Надо надеяться, что Кэрол в нормальном состоянии, на ногах держится!

Когда он вернулся домой, Кэрол приподнесла ему приятный сюрприз. Она не только была трезва, но и находилась в отличной форме. Со своими бронзовыми, спадающими по плечам густыми волосами и золотистыми глазами, почти голая в немыслимом зеленом платье, состоявшем, казалось, из одних разрезов и декольте, она была ослепительно красива.

Трентон подозрительно взглянул на женуг девять вечера— и трезвая! Такое бывало редко.

— Дорогой, я заждалась. — Она нежно поцеловала его, обдав ароматом дорогих духов.

Трентон поморщился: он не любил духов. Все должно быть естественным в женщине. А то заливают себя всякой дрянью, потом закроешь глаза и не поймешь, кто перед тобой — жена или цветочный сад, морской берег, магноливые заросли или еще какая-либо чертовщина.

— Поехали, — заторопился Трентон, — голоден как волк. Только переоденусь— и в дорогу. В дорогу.

Через несколько минут бронированный «кадиллак», за рулем которого сидел Боб, мчал Кэрол в ее немыслимом платье и Трентона в белом смокинге к Миссионерской бухте, на берегу которой раскинулся фешенебельный отель «Хилтон».

Именно раскинулся, потому что, кроме основного десятиэтажного здания, он состоял из многочисленных выходивших прямо на пляж двухэтажных крыльев. Там помещались двухэтажные номера, роскошные и дорогие. Их снимали, на весь сезон подчас, даже богатые люди из Сан-Диего, если жили далеко от побережья. Кроме того, у самого моря был устроен в пальмовом саду огромный бассейн, лягушатник для ребятишек, маленький бассейн с горячей целебной водой. Тут же разбросаны комнаты для игр, бильярдная, бар на открытом воздухе, небольшая эстрада для артистов. А окаймлял все это тот самый ресторан, куда держал путь Трентон.

Ресторан был стилизован под старинную шхуну с бушпритом, мачтой, корабельным носом. Внутри царил тропический уют: соломенная мебель, множество ярких цветов.

Однако ужин выдался скучный. Никаких знакомых, тишина, где-то тихо играл гавайский оркестр. Меж пальм на берегу бассейна, подсвеченного разноцветными лампочками, прогуливались в купальных костюмах атлетические молодые люди и красивые молодые женщины. Иногда кто-нибудь из них нырял в воду и долго лениво мерил бассейн безукоризненным кролем. Потом вылезал, шел к своему шезлонгу, куда проворный бой в белой курточке с золотыми витыми погонами или экзотическая официантка-гаваянка в крохотном красном купальнике несли коктейль, стакан с виски, миску со льдом.

Немигающие крупные звезды застыли в густом черном небе, таком близком и бархатистом, что его хотелось потрогать рукой.

Теплый чистый ветерок доносил с моря соленый аромат, а меняясь, тянул от шоссе запах бензина и жаркой дороги.

Болтали о пустяках, молча ели. Боб вспоминал поездку в Мадрид.

— Как ты думаешь, — спросил его Трентон, — не обманут русские, пришлют тренера?

— Не обманут, — ответил Боб своим странно тонким голоском, — Они, как правило, не обманывают, — Откуда ты знаешь? А бойкот? Разозлятся из-за бойкота и порвут все связи. Черта о два мы тогда этого тренера получим!

— Нет, — покачал головой Боб, — до последнего момента никаких репрессий они не применят. Да думаю и потом тоже.

— Много ты знаешь! Этот Мо-на-стыр-ский. Черт, что за имя! Он какое впечатление производит? Все же вы с ним по-русски болтали.

— Крепкий орешек, — Боб улыбнулся. — Хитрый, его не проведешь, — и он помахал перед носом указательным пальцем. — Он знает, чего хочет, и своего добьется.

— Никто его не собирается проводить. — Трентона раздражало, что Боб всегда угадывает его тайные мысли. — Что значит «своего добьется»? Ну и дай бог ему счастья, никто ему мешать не собирается! У нас с ним дороги разные.

— Дороги иногда перекрещиваются, — туманно изрек Боб, засовывая в рот огромный банан.

— А с тренером, как ты считаешь, — сдаваясь, задал очередной вопрос Трентон, — с ним можно будет иметь дело?

Трентон давно убедился в том, что за нелепой внешностью культуриста Боб скрывает проницательный ум, умение быстро и верно оценивать обстановку и соответственно действовать. Боб для Трентона был подлинным кладом. Большинство заблуждалось на его счет, считая телохранителем, мальчиком на побегушках, шофером, переводчиком, некоторые даже любовником Кэрол (что было неправдой), вообще шутом гороховым. А он был умный советчик, надежный помощник во всех тайных делах, умевший к тому же без конца болтать о пустяках и никогда не проговариваться о главном.

Боб был единственным из служащих Трентона, который мог себе позволить — не на людях, конечно, наедине— противоречить хозяину, спорить с ним, а иногда и схамить.

Вот и сейчас он рассмеялся.

— Я не телепат и не ясновидящий, на расстоянии не угадываю. Покажите мне этого тренера живьем, тогда берусь точно сказать, что получится.

— Пошел к черту, — устало сказал Трентон. Он отставил тарелку. Тоскливый ужин подошел к концу,

Этот момент выбрала Кэрол, к удивлению мужчин почти не пившая, чтобы, прильнув к мужу, прошептать:

— Марк, я соскучилась по тебе. Я тебя совершенно не вижу. И ревную. Мне сказали, ты завел в клубе целый гарем каких-то борчих. Это правда?

— Не ревнуй, дорогая, — досадливо проворчал Трентон. Он уже знал, что последует. — Если б ты их увидела, то не беспокоилась.

— Покажи! — В голосе Кэрол слышался вызов.

— Хорошо, я приглашу тебя на ближайший матч моих кэтчисток. — И желая упредить события, продолжал. — Ну что, поедем домой? Кстати, Кэрол, ты так ничего и не купила себе в Европе?

Кэрол немедленно проглотила по локоть протянутый ей палец.

— Ты знаешь, дорогой, не хотела лишних расходов. Но вот сегодня приходил твой друг Пабло, он принес…

— Он мне не друг! — взорвался Трентон. — Жулик и вымогатель! Что он принес на этот раз? Золотую корону? Бриллиантовую штангу? Жемчужные канаты для ринга?

— Ну что ты сердишься? — Кэрол смотрела на него с горестным удивлением. Когда нужно, она была отличной актрисой. — Принес маленькое, даже крохотное, колечко— бриллиантик только в лупу и разглядишь.

— Да? — саркастически заметил Трентон. — А не в перевернутый бинокль? Сколько каратов? — Он перешел на деловой тон.

— Ты же знаешь, я в этом не разбираюсь, — жалобно произнесла Кэрол. — Три, что ли, немного, в общем…

— Три! — закричал Трентон. — Три! И это, по-твоему, немного? Ну, знаешь…

— Не кричи, — неожиданно злым тоном сказала Кэрол. — Вон Палмеры идут. Ох, и напьемся, — сладострастно добавила она.

Трентон сразу насторожился. Палмеры?

— Ладно, скажи этому живодеру Паоло — пусть присылает счет. Я даже не спрашиваю тебя о цене — не хочу получить инфаркт. Но предупреждаю: если напьешься сегодня, ничего не получишь.

— Ни капли, ни одной, любимый, ты золото! — Она поцеловала мужа в щеку и приветственно замахала Палмерам.

— Вот именно — золото. Для тебя, — пробормотал Трентон, засияв улыбкой навстречу подходившим,

Палмер как раз и был один из тех нужных людей, которых Трентон надеялся встретить в «Хилтоне». Тоже миллионер, член конгресса Штата, с огромными связями, а главное, великолепно информированный. Типичный семидесятилетний американец: короткий ежик серебристых волос, словно высеченное из дерева, всегда загорелое лицо, небрежность в одежде, низкий голос. Он играл в гольф, теннис, плавал по многу километров, ездил верхом в своем ранчо, охотился на акул — словом, занимался спортом, что не мешало ему курить сигару за сигарой и выпивать полбутылки виски в день, — правда, только после шести вечера.

Палмер был хорошим семьянином, прожил тридцать лет с одной женой, вырастил сыновей, теперь уже разлетевшихся кто куда. Но все солидно устроенные, удачно женатые.

Палмер слыл заядлым болельщиком Университета Сан-Диего, был членом попечительского совета, крупным жертвователем.

Понятно, что их многое связывало с Трентоном.

— Прокатимся, — предложил Палмер после того, как они обменялись рукопожатием.

— С удовольствием, — обрадовался Трентон.

Они спустились к пляжу, прошли по длинным узким мосткам к небольшому причалу, возле которого покачивались два десятка яхт со свернутыми парусами, и взошли на борт смешного старинного пароходика с двумя высокими черными трубами, высившимися на носу, и громадным колесом на корме. Не успели они подняться на борт, как тупоносый пароход вздрогнул, загудел, с шумом закрутилось чудовищное колесо, и берег стал неожиданно быстро удаляться. В просторном баре, который, собственно, и занимал всю площадь корабля, за столиками у окон сидели немногие пассажиры, такие же, как они, любители вечерних прогулок. Очень красивые офи-цианки в красных мундирчиках и белых шортах разносили напитки под строгим взглядом метрдотеля во фраке.

Выпив по коктейлю и оставив дам в баре, мужчины, вооружившись стаканами с двойным виски, поднялись на палубу.

Здесь было прохладно, дул свежий океанский ветерок. Трентон сразу продрог, но ему было неудобно сказать об этом Палмеру, который расстегнул смокинг, казалось он страдал от жары.

Мимо в причудливом калейдоскопе проплывали берега Фиеста бей — Праздничной бухты. Прибрежные отели, бары, рестораны, виллы сверкали огнями, мелькали гирляндами разноцветных ярких лампочек, белых, желтых, синих. То усиливая, то приглушая, ветер доносил обрывки мелодий — веселых, грустных, громких, тихих.

Порой по танцующим на воде отражениям огней проплывали встречные корабли, катера, беззвучно скользили яхты. А в темном небе высоко-высоко еле слышно рокотал самолет и видны были его мигающие зеленые и красные сигнальные лампочки. Да висели надо всем неподвижные звезды.

— Я слышал, вы были в Испании, на Кубке мира по борьбе самбо, — начал Палмер. — Как наши выступили? Что это за борьба?

— Выступали не очень здорово. Для нас это дело новое. Но можем в ближайшие годы выйти в первые ряды. — Трентон решил сразу брать быка за рога.

— Каким образом?

— Видите ли, Палмер, борьба самбо перспективная штука, даже очень. Она по характеру своему — для нас, для американцев. И в отличие от классической борьбы или дзю-до мы в ней имеем серьезные шансы выбиться на первые места. Больше, чем в вольной, — там слишком много конкурентов. Здесь пока мало.

— Русские?

— Русские. И не только. Есть испанцы, болгары, монголы, японцы… И все же у нас серьезные шансы. А что борьба эта приобретет популярность, и очень скоро, — не сомневаюсь. Она зрелищней, чем вольная, классическая и скорее дзю-до. Самбо наверняка станет олимпийским видом спорта. Я пригласил к нам русского тренера.

Трентон настороженно посмотрел на Палмера: какова будет реакция? Поймут ли его? Но Палмер все понимал мгновенно, мгновенно оценивал и высказывал окончательное мнение.

— Если в Лос-Анджелесе будет эта самбо и мы причешем русских, получится здорово. Не причешем — к нам претензий нет: новое дело, а они им уж сколько лет занимаются… Что тренера пригласили — правильно. Хорошего? Денег не пожалели?

— Первоклассного! — Трентон облегченно вздохнул: он заимел важного союзника. — Обещали прислать первоклассного.

— Пришлют. В таких делах они не обманывают. Считают это делом чести. К сожалению, они в делах вообще партнеры надежные, — не замечая, казалось, противоречия, добавил Палмер.

Надо, чтобы наш клуб стал центром развития борьбы самбо в стране. Именно наш. Моя цель в жизни, — напыщенно воскликнул Трентон, — чтобы мы заимели олимпийское золото! — И, помолчав, спросил: — А как насчет Московских игр? Что решит наш Олимпийский комитет? Они прислали запрос: — мы «за» или «против» бойкота?

— Вы еще не ответили? — Палмер нахмурился. — Советую завтра же телеграфировать, что бойкот поддерживаем. Завтра же. Важно, чтоб наша телеграмма была одной из первых.

— Ах так! — Трентон был озадачен безапелляционностью собеседника. — Не получится, что мы поддержим, а другие нет?

— Поддержат, не поддержат — какое это имеет значение? — Палмер пожал плечами. — Важен результат. Он предрешен. Мы на Игры не поедем, и союзники тоже. Ни немцы, ни французы, ни англичане, ни итальянцы, ни канадцы — словом, никто. Большинство нашего комитета за участие, но это пустяки. Их просто заставят голосовать против.

— Понимаю, — протянул Трентон. Он был разочарован, зато знал теперь твердо, что к чему. Палмер никогда не ошибался.

— Нажмут. Задушат налогами, отнимут субсидии, пообещают поддержку, в крайнем случае закроют паспорта. В общем, задавят. И сорвут русским Олимпиаду. Это, знаете, какой удар! Столько готовились, столько вложили — и вдруг никого, полтора десятка стран! Жаль только наших ребят: тоже ведь готовились…

Палмер порой не отличался последовательностью.

— А не могут русские в восемьдесят четвертом такой же номер выкинуть с нами?

— Они? Никогда! — Палмер фыркнул. — Вы их не знаете. Они политику в спорт вносить не будут. Это их политика. И потом, между нами, Трентон, если бы мы были уверены на сто процентов, что выиграем Олимпиаду, а не останемся на третьем месте после СССР и ГДР, мы бы в Москву поехали. Вот то-то и оно. А они и в восемьдесят четвертом нам нос утрут. Приедут, Чего там!..

— Но вот хорошо бы, как в Лейк-Плэсиде с хоккеем. А? Выиграть у них в их самбо. Хорошо бы. Так что давайте, развивайте это дело. За борьбу самбо!

И Палмер с силой стукнул своим стаканом стакан Трентона.

Они еще некоторое время беседовали о делах университета, о шансах боксеров на предстоящем турнире «Золотые перчатки», о выборах президента страны и достоинствах рысаков. Потом, понизив голос, хотя, кроме них, на палубе никого не было, шептались о женщинах, заговорщически хихикая.

Наконец спустились вниз. Трентон чувствовал, что еще немного — и он превратится в ледышку, Палмер вытирал вспотевший лоб.

Через полчаса пароходик, пыхтя, причалил к берегу. И, распрощавшись, они уселись в машины и покатили домой. Трентон немедленно включил отопление: у него зуб на зуб не попадал.

— Черт бы его побрал… — ворчал он под нос. — Сто лет, а здоров, как скала. Ему впору кэтчем заниматься— небось всех наших чемпионов раскидает, — без всякой связи с предыдущим деловито стал инструктировать Боба: — Завтра же надо подготовить еще одно письмо в Москву: поторопить посылку тренера. Нечего канителиться. Все-таки лучше, чтобы он был уже здесь, когда наши идиоты проголосуют за бойкот.

В машине наступила тишина.

Кэрол дремала, притулившись в углу; Боб, не отрывая взгляда от дороги, вел тяжелый «кадиллак» на скорости сто миль в час. Трентон задумался, устремив в пространство неподвижный взгляд. Хороший день, удачный день.

Было далеко за полночь, когда машина въехала в ворота загородного дома.

Теперь можно было с чистой совестью отдохнуть,

Глава VII. Сын

Выйдя из районного управления милиции, Монастырский сказал, чтобы Володя ехал в гараж, — он хочет пройтись пешком. Шел не спеша, рассеянно глядя по сторонам, все видя и ничего не замечая. Святослав Ильич был сильный человек, бывалый, достаточно закаленный в жизненных бурях, прошедший войну и ох какую нелегкую школу руководящего работника. Он давно привык не теряться в любых ситуациях. А теперь растерялся.

Удар был внезапным и, главное, нанесен с такой неожиданной стороны. Все мог себе представить Монастырский, любое, но что сын его обвиняется в убийстве… Он несколько раз повторил мысленно это слово — «убийца, убийца, убийца». Правда, майор милиции, который с ним беседовал, сказал, что есть смягчающие обстоятельства, да и потерпевший, хотя врачи считают его безнадежным на девяносто процентов, вдруг да выкарабкается; кроме того, Сергею нет еще шестнадцати… Ах есть уже? Месяц назад исполнилось? Тогда, конечно, хуже. Но парень вроде бы хороший, — майор с ним разговаривал. Суд все учтет… Утешил!

По словам майора, речь шла о самой обычной мальчишеской драке. Группа молодежи — Сергей с ребятами и девчатами из своей бывшей школы — гуляла в Измайловском парке. Слово за слово поцапались с другой компанией. Дело дошло до драки. Кто-то (кто — пока не выяснено) вынул нож (его нашли на месте происшествия). Оставляя в стороне другие подробности, майор рассказал, что Сергей с такой силой швырнул одного из драчунов, что тот, ударившись головой об асфальт, потерял сознание; его увезли на «скорой помощи». В больнице поставили диагноз: кровоизлияние, сделали операцию, предстоит еще одна, и вряд ли парень останется жив.

Объяснения, представленные Сергеем, звучат не очень убедительно, тем более что никаких конкретных свидетелей в свою защиту он не называет. Сергей дрался не там, где все, а в стороне, в боковой аллейке. Четверо из товарищей потерпевшего тем не менее все видели и единодушно подтвердили факты. А главное, сам Сергей не отрицает этих фактов. Он только утверждает, что защищался, что, не проведи он бросок, его бы самого изувечил тот парень. Но вот этого-то как раз никто подтвердить не может. Впрочем, следствие еще идет, опрашиваются свидетели, а их набралось чуть не два десятка — мальчишек и девчонок; они все путают, меняют свои показания, чего-то утаивают. Одним словом, дело сложное. Но пусть товарищ Монастырский надеется на лучшее…

Вспоминая слова майора, его неуверенные попытки вселить в потрясенного отца преступника искру надежды, Святослав Ильич в сотый раз задавался вопросом: как такое могло произойти? В том, что Сергей никогда не затеял бы драку, не стал бы ни на кого-то нападать, пользоваться своим преимуществом в силе и владении приемами самбо, Святослав Ильич был убежден. Тогда что же произошло?

Но больше всего его удручало молчание сына. Он вспоминал каждое слово Сергея, сказанное им после приезда отца, его нервозность, преувеличенную бодрость, тот странный звонок по телефону. Святослав Ильич был глубоко уязвлен недоверием сына — как еще назвать то, что Сергей в первую же минуту, прямо там на аэродроме, не рассказал ему о своей беде?

Ну ладно, скрыл от матери — огорчать не хотел. Но ему-то! Отцу! Никогда ничего не скрывал, и на тебе! А может, скрывал? Или начал скрывать? Ведь он уже не. маленький, чуть не с отца ростом, свои мысли, дела, своя жизнь… Почему тогда не свои тайны? Как часто родители узнают все последними и удивляются. А чего удивляться-то? Да, мало он уделял внимания Сергею. Дружил с ним мало. Миллионным коллективом управляет. Капитан! А собственного сына проглядел. Что ж теперь делать?

Наконец, Святослав Ильич взял себя в руки. Значит, так, во-первых, немедленно поговорить с Сергеем. И не просто поговорить, а вывернуть наизнанку. Он должен все сказать, все до мельчайших подробностей, ничего не скрывая, ни одной мелочи!

И если не виновен — а Святослав Ильич где-то в глубине души был уверен, что это так — если не виновен, энергично встать на его защиту. Если не виновен, он Сергея в обиду не даст! Лоб расшибет, но защитит. Ну, а если виновен, что ж, тогда пусть получает по заслугам. Никогда в жизни он палец о палец не ударит, не использует ни положения своего, ни влияния, ни связей, чтобы защитить убийцу, хоть убийца — его собственный сын. И никогда не простит ему. И себе тоже…

Он вернулся домой, когда стемнело. Елена Ивановна не удивилась: муж частенько задерживался на работе.

— Где Сергей? — спросил Святослав Ильич обычным тоном. Он уже владел собой и ничем не выдал жене своих переживаний.

— Соревнования у них какие-то сегодня или выступления показательные. Обещал в девять быть.

Святослав Ильич переоделся в старый тренировочный костюм, служивший ему домашним одеянием, лег на диван, взял в руки вечерние газеты. Будь Елена Ивановна наблюдательней, она заметила бы, что муж за полчаса так и не перевернул ни одной страницы.

Ровно в девять — отец приучил сына к точности — вернулся Сергей. Торопливо поужинал и увлеченно стал рассказывать, как ездили куда-то на завод с показательными выступлениями, как были довольны зрители, как их здорово принимали…

После ужина Елена Ивановна ушла на кухню мыть посуду, а Святослав Ильич поманив сына в кабинет, усадил его на диван рядом с собою и коротко приказал:

— Рассказывай. Все.

Сергей, за минуту до этого веселый и возбужденный, сразу сник. Казалось, он за секунду осунулся, постарел (если можно применить это слово к шестнадцатилетнему юноше).

Долго молчал. Святослав Ильич не торопил его. Наконец Сергей вздохнул, посмотрел отцу в глаза и сказал:

— Я не виноват…

У Святослава Ильича словно гора свалилась с плеч.

Он не сомневался, что сын говорит правду.

— Давай, Сергей, рассказывай.

— У Славки — помнишь, из моего бывшего класса? — справляли день рождения. Посидели у него, потом решили погулять по парку — он там рядом живет. — Сергей говорил очень тихо, как-то тускло, и Святослав Ильич напрягал слух, чтобы все расслышать. — Шли, песни пели — негромко. Ты не думай, отец, все трезвые были. Выпили всего две бутылки сухого вина на семерых. Я-то вообще не пью, ты же знаешь. Смех! А им, ребятам, потом записали: «состояние легкого опьянения». Смех! Ну, веселые, конечно, были, наперегонки бегали, дурака валяли. Но все прилично.

Он помолчал, потом продолжал. Святослав Ильич слушал, не перебивая.

— Темно уж было, народу никого. Тут вдруг эта компания, тоже человек десять, наверное. Идут, куражатся. Выпившие. Нет, отец, не буду врать — не пьяные. Но тоже выпившие, и побольше нас,

Он замолчал.

— Дальше.

— Дальше было так.

В тот вечер Сергей впервые надел новую красивую рубашку, подаренную матерью в связи с успешной сдачей экзаменов, джинсы «Лео», привезенные в свое время отцом, который в общем его «заграничными тряпками» не баловал. На эту тему у них как-то возник даже оживленный спор. «Мало ли, что я за рубежом бываю! Так это я, а не ты, — говорил Святослав Ильич. — Ты должен одеваться как все. Нечего выделяться». «Вот если я не буду ходить в джинсах и „адидасах“, тогда и выделюсь, — доказывал Сергей. — Да ты приглядись, отец, в чем все ходят!»

Святослав Ильич пригляделся и был вынужден признать свое поражение. Действительно, не только все товарищи сына по техникуму, но и вообще большинство его сверстников носили джинсы, сабо, кеды «адидас», рубашки «тропикаль» — одним словом, наряды, которые Святослав Ильич доселе считал атрибутами пижонов и стиляг. Поразительно! И ребята все были вроде хорошие: комсомольцы, отличники, спортсмены, и родители у них за рубеж не ездили, а вот поди ж ты!

Пришлось одевать сына, чтоб «не выделялся». Итак, в веселом настроении, элегантный, предвкушавший радостный вечер и, конечно же, не подозревавший, чем этот вечер кончится, Сергей прибыл к другу Славе. Помимо удовольствия от встречи с бывшими одноклассниками у Сергея имелась тайная причина для радости. Дело в том, что ему позвонила Тамара.

Тамара казалась, наверное, самой неприметной девочкой в их классе, который славился на всю школу красавицами. И все эти красавицы, без единого исключения, были влюблены в Сергея. Он же прилип к пигалице — Тамарке, что вызывало не столько ревность (как можно ревновать к такой?), сколько удивление.

Они дружили. Вместе готовили уроки, ходили в кино, на каток. Вся школа это знала, поддразнивала Тамарку, Сергея — не решались. У него был открытый характер, но наступать ему на ногу все же не следовало: могло выйти боком.

Когда Сергей поступил в физкультурный техникум, у них с Тамарой возник конфликт на совершенно неожиданной и сугубо теоретической почве.

Они сидели в тот день на скамейке в метро — на улице дождь, податься некуда — и спорили, замолкая, когда с невероятным скрежетом останавливался очередной поезд.

— Это не профессия! — категорически рубит Тамара.

— Что не профессия? — подчеркнуто мягко спрашивает Сергей.

— Спорт — не профессия, — поясняет Тамара.

— Полностью согласен. А что, какой-нибудь идиот утверждает обратное?! — с преувеличенным возмущением восклицает Сергей.

— Представь! — с вызовом бросает Тамара.

— Вот так прямо всем говорит, что спорт — профессия?

Не говорит, но доказывает своими действиями.

— Да? И кто же это?

— Ты — это!

— Какими же действиями доказываю я, который «это», что спорт — профессия?

— Сергей, — Тамара принимает тон взрослого, объясняющего несмышленому ребенку, что совать пальчики в электрическую розетку нельзя, — вот ты идешь в физкультурный техникум, ты талантливый спортсмен, не спорю, наверняка будешь чемпионом. Так что, по-твоему, чемпион — профессия?

Сергей вздыхает изо всех сил.

— Томка, ты ведь отличница, тебя все в классе считают умной…

— Кроме тебя…

— Я тоже считаю тебя умной, даже гениальной, в математике например. Почему ты не хочешь понять разницу? Спортсмен, чемпион, рекордсмен — это не профессия. Преподаватель физического воспитания, тренер — профессия. Не сечешь?

— Да какая разница? Возвращаю тебе комплимент: ты тоже умный, литературу лучше всех в классе знаешь. А разве для спорта нужен интеллект? Недаром говорят: «Сила есть — ума не надо».

Томка, — Сергей начинает сердиться, он краснеет, — ты меня удивляешь. По-моему, первоклашки теперь знают, что спорт стал наукой, что лучшие тренеры — доктора и кандидаты наук, что там такие аппараты, приборы заделаны, которым космонавты позавидуют, что у нас не только техникумы и институты, высшие школы, аспирантуры тренеров готовят — целая научная литература, всякие там симпозиумы, конгрессы… В области спорта работают выдающиеся человеческие умы! Это же прекрасно— трудиться над красотой и совершенствованием человека…

Сергей замолкает и обеспокоенно смотрит на Тамару. Пожалуй, немного загнул… Не посмеется?

— «Красотой, красотой», — неожиданно ворчливо передразнивает Тамара. — Небось собрали в вашем техникуме красоток по сто кило весом, щеки как арбузы. А вы все размякли. Фу! Противно.

Сергей готов прыгать от восторга: высокотеоретический спор сводится к элементарной ревности. Но он сдерживает себя, он хочет до дна вкусить торжество.

— Почему же по сто килограммов? — возражает он вполне серьезно. — Есть и по пятьдесят, есть даже одна сорок пять — изящная очень гимнастка. Здоровые все, красивые многие — это верно. Так ведь спорт! О чем я толкую-то? Спорт делает людей красивыми и совершенными. Именно над этим я как будущий тренер собираюсь работать…

Тут он умолкает, поймав полный невыразимого презрения взгляд Тамары.

— Сорок пять килограммов! Да хоть пять! Все в ножищах да в ручищах, а мозгов небось на пять граммов.

— Господи, какие вы все ребята отвратительные, — Тамара вскакивает. — И ты не лучше! А я-то думала, хоть один умный…

Она неожиданно поворачивается и устремляется в вагон остановившегося поезда. Перед замешкавшимся на секунду Сергеем мягко смыкаются двери. Поезд уходит, а он остается один на перроне.

Торжество обернулось поражением.

С тех пор они иногда встречались у общих друзей, перезванивались по деловому поводу, и все. Что-нибудь предпринять ему не позволяло самолюбие. А уж то, что Тамара была «патологической» гордячкой, знали все.

И вот теперь — неожиданный звонок. Поговорив для приличия о пустяшных делах — нет ли учебника по физике, не может ли достать пластинку «Песняров», не знает ли случайно телефон Доры Яковлевны, бывшей учительницы математики? — Тамара спросила:

— Ты у Славки будешь?

— Буду, — сказал Сергей и, помедлив, спросил в свою очередь: —А ты?

— Если ты будешь, я приду. Ну пока,

Это было примирение! Полное! Чтоб Тамара так сказала?.. Невероятно! Все-таки он свинья, самокритично рассуждал Сергей. В конце концов, он ведь парень, она — девчонка, мог бы сделать первый шаг. Так нет, надулся как индюк. А она вот решилась, перешагнула.

Потому-то и летел как на крыльях Сергей в новой рубашке и джинсах «Лео» на рождение к другу Славке.

Он был счастлив. Куда уж больше! Оказалось, есть куда.

Он просто не узнал Тамару. Она похорошела — они не виделись месяца два, — загорела, на ней было очень нарядное платье (раньше он таких вещей не замечал). Она все время смеялась, глаза сверкали. Потащила его танцевать. Когда кто-то предложил пойти в парк, Тамара первая подхватила это предложение.

— В парк! — закричала. — В парк! Там «тьма и лень, там полон день весной и тишиной». Аллейки темные, «будем шептаться и целоваться…» — и так посмотрела на Сергея, что он покраснел.

Одним словом, когда веселой гурьбой четверо ребят и четыре девочки углубились в аллеи, он чувствовал себя на верху блаженства.

В Измайловском парке, большом как лес, стояла тишина, и трудно было поверить, что вокруг огромный шумный город. Пахло мокрой листвой и корой — днем прошел дождь, пахло землей. Кроны деревьев и не шевелились, в таинственную ночную глубину уходили тропинки, а вдоль аллей листва в свете молочных фонарей казалась бутафорски зеленой.

Навстречу лишь изредка попадался торопливый прохожий, для сокращения дороги пересекавший парк, иногда запоздалая парочка, неожиданно возникавшая с боковых тропинок; медленно прошествовал милицейский патруль, оглядевший их внимательным взглядом. Пробежала одинокая ничейная собака. Сначала ребята громко смеялись, пели любимые песни — Слава взял с собой гитару. Потом стали говорить тише — сказалось очарование леса и ночи, — разбились на пары, кто-то ушел вперед, кто-то поотстал.

Тамара и Сергей свернули в боковую аллейку, шедшую параллельно главной. Здесь не горели фонари, царила полутьма. Сначала шли молча. Потом Тамара решительно взяла его под руку и сказала:

— Какие мы все-таки дураки.

— Не говори во множественном числе, — попытался пошутить Сергей.

— Не надо, Сережа, не остри, — она поморщилась, — Мне так хорошо.

— Ты изменилась…

— К лучшему?

— Для меня да.

И опять замолчали.

— От несчастья, — нарушила молчание Тамара.

Он не понял, и она пояснила.

— У меня подруга недавно погибла. В автомобильной аварии, с родителями. Не очень близкая, но подруга. Понимаешь, она накануне была у меня такая счастливая; парень ей предложение сделал — ей уж восемнадцать стукнуло. Любили друг друга. Я ей говорю… Ты меня слушаешь, Сергей?

Он прислушивался к каким-то крикам, доносившимся издалека.

— Слушаешь? Ну так вот, я ей говорю; «Не рано замуж выходить?» Она говорит: «Что ты? Когда друг друга любят, когда все здорово, нельзя ни минуты терять. Ни секунды…» Ты подумай, словно чувствовала. И я решила: какая же я идиотка! Дуюсь на тебя, не вожусь. Не знаю, как ты, не спрашиваю. Я хочу тебя видеть каждый день, Сережа. Может, я ошибаюсь. Может, только я хочу, тебе все равно…

— Ты же знаешь. — Он растерялся. То, что она говорила, ведь это объяснение в любви. Он не находил слов. Просто готов был сделать для нее все, ну просто все, что можно на свете. Счастье настолько переполняло его, что он молчал.

Настоящее счастье всегда молчаливо.

Сейчас он обнимет ее, поцелует и все скажет. Он остановился, взял ее за плечи. Тамара подняла к нему свое некрасивое, но в далеком свете молочных фонарей казавшееся прекрасным лицо…

Вот тогда-то все и произошло.

С главной аллеи донеслись грубый крик, женский визг, матерные ругательства, шарканье ног по асфальту, глухие удары. Оказалось, что несколько подвыпивших парней неожиданно выскочили из кустов и начали приставать к Славке и его девушке, ушедшим вперед, вырвали гитару, стали ругаться.

Славкины друзья, надо отдать им должное, бросились на помощь, а Верка-дружинница, крепкая девчонка-разрядница по волейболу, схватила валявшуюся на аллее палку и тоже вступила в драку.

Складывалась она, разумеется, не в пользу школьников. Они были в меньшинстве и уступали в силе здоровенным хулиганам. Кто-то из девчонок крикнул:

— Сергей, на помощь!

Услышав крик, он рванулся, но Тамара повисла у него на руке.

— Нет! Нет, Сергей! Тебя убьют! Не пущу! — бормотала она. — Так хорошо все было, так хорошо…

Сергей с трудом оторвал Тамарины руки, но потерял драгоценное время. К нему бежали двое, один размахнулся ножом.

— Брось, брось перо! — хрипел другой. — Я сейчас ему каратэ врежу, мы каратэ можем, сейчас…

К удивлению Сергея, парень действительно принял стойку каратиста и с воплем бросился на него. Он хотел ударить ногой — ничего не получилось, парень поскользнулся и смешно шлепнулся на ягодицы.

Тамара, ничего не соображая, кинулась вперед, прикрывая собой Сергея от второго нападающего, который с ножом подбегал сбоку.

Сергей действовал молниеносно и совершенно автоматически. Спроси его потом, что он делал, какие применял приемы, он бы не ответил. Всего лишь секунды потребовались ему, чтобы зажать руку, вооруженную ножом, взять нападающего на прием и, подбросив в воздух, с силой швырнуть на землю. Парень коротко вскрикнул и остался лежать неподвижно. Тем временем неудачливый каратист поднялся и снова ринулся вперед. Однако каратэ он явно изучил недостаточно. Сергей скрутил его в одну секунду и, заломив руку, орущего от боли бегом повлек на главную аллею.

Там дело было совсем плохо. Пятеро хулиганов избивали отчаянно защищавшихся школьников. Они орали, грязно ругались, девчонки кричали, где-то вдали слышались милицейские свистки.

Сразу оценив положение, Сергей швырнул «своего» хулигана в кювет и бросился на помощь друзьям. Через минуту он уже разбросал нападавших, а двоих держал в железном захвате. Но тут подоспели милиционеры, дружинники и отвели всех в милицию.

Про того, кто остался лежать в боковой аллейке, забыли. Однако в милиции вспомнили, послали за ним мотоцикл, и тогда-то выяснилось, что, ударившись головой об асфальт, он получил тяжелейшую травму и вряд ли выживет.

В дежурной комнате все притихли, а когда лейтенант спросил: «Кто ж его так?», Сергей, ни секунды не раздумывая, ответил: «Я».

В ту страшную ночь они без конца отвечали на вопросы, писали объяснения…

В последующие дни всех начали вызывать к следователю.

Потрясенный Сергей — узнал, что дружки «потерпевшего», как теперь стал называться напавший на него с ножом верзила, заявили, что Сергей сам бросился на того. В пользу же Сергея никто, кроме Тамары, показаний не дал. Школьники не были подготовлены к таким событиям. Им и в голову не пришло сговориться, хотя все участники драки оставались на свободе. Они просто рассказали то, что было в действительности, что видели своими глазами. А что произошло в боковой аллейке между Сергеем и напавшими на него, они не видели. Свидетельство Тамары против показаний четырех, твердо заучивших свою версию хулиганов не очень-то убедительно.

— Вот и все, — закончил Сергей свой рассказ.

Он смотрел в пространство, в глазах была тоска и обреченность, словно он давно уже все взвесил, со всем примирился.

— А иначе нельзя было? — спросил Святослав Ильич.

— Нет. — Сергей сразу понял вопрос. — Он же с ножом! И другой подбегал. Если б я его не бросил, они б вдвоем вцепились, а тогда за ножом разве уследишь? И потом, Тамара ведь. Он же на нее сначала с ножом-то.

…А теперь шло следствие. Предстоял суд.

И хотя в милиции быстро разобрались, кто хулиганы, кто нет, кто начал драку, но оправдать убийство, пусть и непредумышленное, ничто, разумеется, не могло.

Оставалась слабая надежда: в парке все же были в тот час какие-то люди! Ведь буквально перед самым происшествием школьники встретили парочку, торопливо шмыгнувшую в кусты.

Милиция разыскивала всех, кто мог оказаться в то время поблизости. Через участковых сообщили в домоуправления, но никто не явился.

В школе, в техникумах, на заводе, автобазе, в мастерских, где учились или работали участники драки, запрашивались характеристики. Дошла очередь и до родителей. Дошла вот и до Святослава Ильича Монастырского.

— Почему Тамара до сих пор не пришла к матери, ко мне? — неожиданно спросил Святослав Ильич.

— Я взял с нее слово, — сказал Сергей, не поднимая головы. — Что, у вас с матерью других забот нет?

— Тебе не стыдно, сын?

Сергей не отвечал, только еще ниже опустил голову.

— Мне-то мог сказать…

— Я б сказал, отец, сказал бы. Все готовился. Да вот опоздал.

Святослав Ильич с болью смотрел на сына.

Сергей был хороший мальчик. Отец мог им гордиться. Сергея всегда, с раннего детства окружала какая-то светлая, чистая атмосфера. Он рос веселым. Радостно, с удовольствием учился, имел много друзей и не имел завистников. Когда познал спорт, отдался ему с увлечением. Занимался всем: футболом, хоккеем, легкой атлетикой, волейболом, боксом, пока окончательно не отдал свое сердце борьбе самбо. На вопрос «почему?» отвечал не по-детски обстоятельно: «Во-первых, потому что красиво, мужественно, спорт для парней; во-вторых, полезно: и на войне необходимо, и в жизни в случае чего может пригодиться (эх, если б он знал!); в-третьих, с чисто спортивной точки зрения увлекательно — сколько приемов, всяких тактических комбинаций! Любая схватка интересней, чем футбольный матч».

Тренеры не могли им нахвалиться. В шестнадцать лет — первый разряд! Сергею предрекали блестящую будущность.

За «Эстафету» выступать он категорически отказался: «еще начнут отцом попрекать!». Святослав Ильич поворчал, но про себя одобрил решение, — он поступил бы так же.

И решение сына после восьмого класса перейти в физкультурный техникум тоже одобрил. Когда Сергей сообщил об этом дома, Елена Ивановна заохала. Но Святослав Ильич сказал только:

— Тебе, сын, выбирать. Полагаю, ты все продумал.

Так был решен этот важнейший в жизни Сергея, да, наверное, и любого его сверстника, вопрос. Решен окончательно, хотя и он и его родители подверглись массированному неустанному давлению друзей и школьных учителей.

Святослав Ильич подчеркнуто занял позицию невмешательства.

— Что вы меня уговариваете? Не я восьмой класс закончил. Я бы сейчас с удовольствием за парту сел. Так ведь не мне, к сожалению, Сергею — шестнадцать. Ему жить, ему и решать, где учиться.

Он с тайным удовлетворением наблюдал, как его мальчишка-сын отстаивал свое решение, стараясь, правда, не обидеть школьных учителей.

«Мой характер, не перешибешь», — довольно говорил Святослав Ильич жене. — «Да уж не мой, конечно», — с улыбкой соглашалась Елена Ивановна.

Привычка твердо принимать решения и твердо проводить их в жизнь появилась у Сергея довольно рано. Этим он был обязан отцу. Однако решения свои он, как и отец, принимал «по зрелому размышлению», взвесив все «за» и «против», если подобное определение могло относиться к его возрасту. Святослав Ильич с ранних лет приучал сына к самостоятельному мышлению. Он не указывал: «нельзя», «можно». Он вместе с Сергеем разбирал ситуацию, а потом говорил: «Я бы на твоем месте поступил так, смотри сам». И Сергей смотрел. Разумеется, он почти всегда следовал советам отца. Но с годами начал вносить коррективы, порой и поступать по-своему. Если ошибался, приходил к отцу и честно признавался, что свалял дурака. Святослав Ильич никогда не корил, не торжествовал, не попрекал — мол, говорил же я. Просто разъяснял, в чем сын ошибся.

Так, например, случилось, когда в стране возникло увлечение каратэ. Кое-кто из товарищей Сергея увлекся этим новым видом спорта, стал уговаривать его. Сергей пришел за советом к отцу. Он хотел услышать его мнение.

— Каратэ не спорт, — категорически заявил Святослав Ильич. — Первоклассная система для пограничников, милиционеров, десантников. Спору нет. Но как спорт никуда не годится. Помесь пантомимы и противоестественного боя. Недаром сейчас появилось на сцене столько эстрадных танцев, имитирующих каратэ. Представь себе бокс, где главная задача, как известно, нанести сопернику удар, но где этот удар надо останавливать в нескольких сантиметрах от цели! Это же нелогично. Вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на проведении приема, каратист должен все время думать, как бы, упаси бог, не довести этот прием до логического конца, до поражения противника. Бред! Это бесконтактное каратэ, которое допускается у нас. Ну, а контактное вообще опасно для жизни!

Эта лекция Святослава Ильича убедила Сергея, и его колебания кончились. Он остался верен борьбе самбо.

…И вот теперь самбо ему пригодилось. Он спас жизнь Тамаре. Возможно, и себе. Но справедливо ли, по праву ли отнял чужую?

Тамара, узнав от Сергея, что Святослав Ильич все знает, пришла к нему на работу.

Когда Наташа ввела в кабинет маленькую, не очень красивую девушку с осунувшимся лицом, с темными тенями под глазами, Святослав Ильич почувствовал такую острую жалость, что ему захотелось обнять Тамару, приласкать, как дочь.

Его остановил неприязненный взгляд. И говорила она сухо, нарочито деловито, чтоб не дать волю чувствам.

— Я ненадолго, Святослав Ильич. Извините и спасибо, что приняли. Сережа не знает, что я пошла к вам, и, пожалуйста, не говорите ему. Скажите, неужели вы ничего не можете сделать? Почему вы не действуете? Это же выш сын…

— Тамара, Тамара, почему вы так? — попытался остановить ее Святослав Ильич.

Но она не слушала.

— Они же засудят его! Они все сговорились! Там заговор, там всех купили! Эти подлецы, эти убийцы обо всем договорились, у них целый план, они прямо как пьесу разыгрывают, а наши — дураки! Они дураки! Они ничего не умеют сказать! Они предали Сережу!

Тамара вынула платочек, пытаясь вытереть слезы.

— Вы поймите, вы же отец! Вы все можете. У вас такой кабинет… Столько телефонов… Ну позвоните же куда-нибудь! Они погубят его! Я не могу больше так…

Тамара вскочила, быстро пошла к двери, обернулась на пороге и, понизив голос, бросила:

— Имейте в виду, если Сережу осудят, я жить не останусь! И вы будете виноваты! Да, да, вы…

Она выбежала, хлопнув дверью, а Святослав Ильич долго сидел погруженный в свои мысли.

Наверное, в чем-то эта девочка права. Он все же сухарь, он должен действовать, поднять всех на ноги! Завтра же поехать к заместителю министра внутренних дел, с которым вместе воевал, к прокурору, с которым они в одной депутатской группе, наконец поговорить с судьей, взять лучшего адвоката, съездить к родителям этих слюнтяев, которые даже не могут защитить своего товарища, из-за них, их же защищая, попавшего в беду!

Но пересилить свой характер он так и не смог. Ни к заместителю министра, ни к прокурору он не поехал. Побывав в семьях школьных товарищей Сергея, он испытал лишь разочарование и понял, что при всем их желании большой помощи от них ждать не приходиться.

Единственное, что он сделал, это нашел молодого, но уже известного адвоката, который энергично взялся за дело. Не сидели сложа руки и милиция, и прокуратура. Они продолжали искать свидетелей.

А главное, появилась надежда, что «потерпевший» выкарабкается. Между тем жизнь шла своим чередом.

Глава VIII. Этот неугомонный Ковров

Задержавшийся по непредвиденным обстоятельствам председатель Каспийского Горсовета ДСО «Эстафета» Ковров наконец прибыл в Москву.

Вручив Наташе сувенир — мудреный набор ракушек, «дар приморского города», — и осведомившись, в каком настроении председатель, Ковров зашел в кабинет.

— Разрешите, Святослав Ильич? Здравия желаю. С прибытием. И с победой.

— Здоров, здоров! Входи, — приветствовал его Монастырский. — Это тебя с прибытием. Чего опоздал? Сам торопил, Наташу мою замучил, и нет тебя.

— Да такие дела вдруг свалились… — туманно пояснил Ковров. — Пришлось задержаться. Извините.

— Садись рассказывай.

Монастырский внимательно смотрел на своего подчиненного. Он высоко ценил Коврова, его энергию, инициативу, находчивость. Ковров был молод, невысокий, крепкий, черноглазый, неизменно элегантный, подтянутый. Он всегда был озабочен какой-нибудь новой идеей.

— И почему ты всегда такой здоровый? — завистливо спрашивал его Монастырский. — И телом и душой? Поделись секретом-то!

— Баня, Святослав Ильич! Исключительно баня, — и Ковров поправлял и без того ровный пробор в жгуче-черных волосах. — Я через день в нашей бане на стадионе обязательно бываю.

— Через день?

— Непременно. А через другой день — в бане на спортбазе.

— Ну даешь! — восхищался Монастырский. — Каждый день в бане? Выдерживает сердечко?

— Даже укрепляется, Святослав Ильич. Вы-то не балуетесь банькой?

— Как же, балуюсь, — усмехнулся Монастырский и незаметно помассировал грудь возле сердца. — Как в том анекдоте: надо, не надо, а раз в месяц моюсь.

— Ха-ха-ха, — заливался Ковров, — раз в месяц! — Он воспринимал слова председателя как шутку. Он просто не мог себе представить, что у кого-то могло болеть сердце, что кто-то мог не выдерживать стоградусной жары в парилке. — Надо не раз в месяц, а тридцать, только в феврале двадцать восемь. Ха-ха-ха!

— Ну правильно, а в олимпийский год и в феврале двадцать девять, — ворчал Монастырский.

К Коврову он испытывал слабость, узнавая в нем себя молодого. Вот и сейчас, начищенный до блеска, сияющий улыбкой, Ковров одним своим видом вносил бодрость и оптимизм.

Монастырский, однако, вздохнул: эх, где вы годы молодые?.. И вообще безмятежные времена, без забот, хлопот, без неприятностей с сыном. Немного выдалось таких на его долю, но были же…

Ковров разглядывал председателя. Он отметил круги под глазами, нахмуренный лоб, незнакомую печаль в глазах. Что-то не так — председатель ему не понравился.

— Святослав Ильич, грустный вы какой-то. Случилось что? Не вовремя я со своими делами. Еще хлопот прибавлю…

— Ишь, глазастый! Психолог нашелся, — проворчал Монастырский. — Давай выкладывай, что за хлопоты.

— Лучше бы, конечно, вам все своими глазами увидеть. Но ведь если не заинтересую, не приедете. Верно? Для того и прибыл.

— Ты долго будешь загадки загадывать? — поторопил Монастырский. — У меня время, между прочим, казенное, В чем дело?

— В Каспийске необходимо создать спорткомплекс, настоящий, высшего уровня, — на одном дыхании произнес Ковров и посмотрел на председателя: сейчас выгонит из кабинета или погодя?

Но, к великому его удивлению, Монастырский лишь побарабанил пальцами по столу, рассеяно глядя в окно, и спросил:

— Основания есть?

— Есть, — с готовностью ответил Ковров. То, что председатель с первых же слов отнесся к делу серьезно, вдохновило его. Раунд выигран. Надо развивать успех. — Мы такую гору можем в легкой атлетике свернуть! Равных нам не будет. А сейчас куда там…

— В легкой атлетике? — удивился Монастырский. — Ты ж недавно великую реформу провел…

— Без вашей помощи не провел бы… — вставил Ковров.

— Ну уж! Народ там у вас в Каспийске умный и видит далеко.

— Это само собой, — подтвердил Ковров. — Но без председателя ЦС «Факела» здесь, в Москве, разве б что вышло? Вы же его уговорили.

— А ты что, думаешь, только в Каспийске умные люди есть? У нас в столице тоже попадаются.

Ковров улыбался всем лицом, сверкнул безупречный ряд зубов, залучились морщинки возле глаз, веселые огоньки заплескались в зрачках.

— Вот потому и приехал на поклон в престольную, — сказал он и, сразу же став серьезным, продолжал — Значит, что получается, Святослав Ильич. Вы помните, как мы с Егоровым «махнулись»?

Монастырский помнил.

Каспийск, город сравнительно молодой, деятельный, славился спортивной жизнью. Здесь имелись неплохие спортивные сооружения, активно работали многие ДСО, на городских соревнованиях участники добивались высоких результатов, а легкоатлеты и пловцы занимали достойные места в республике и даже в стране. Разумеется, в приморском городе плавание культивировали все общества, но лучше всего получалось у «Факела». У них были первоклассные базы, закрытый олимпийский бассейн. В городе осел, уйдя на пенсию, один из лучших тренеров страны, сумевший подготовить молодых, высококвалифицированных помощников и широкий актив. Пловцы «Факела» на первенстве СССР завоевали золотую и бронзовую медали, входили в сборную страны — словом, преуспевали.

«Факел» собрал вокруг себя отличных пловцов, а в Каспийске по понятным причинам их было немало — все же приморский город, где едва ли не каждый житель с малолетства привык не вылезать из воды.

Однако сильных пловцов числили в своих рядах и другие общества, особенно «Эстафета». Только с условиями там дела обстояли хуже. Зимой «воду» арендовали у того же «Факела». Часы были неудобными, тренерские кадры слабыми. Короче, особыми успехами в плавании каспийская «Эстафета» похвастаться не могла.

Зато могла похвастаться достижениями в легкой атлетике, да еще какими! Располагая стадионом с прекрасно оборудованными легкоатлетическими секторами, хорошими тренерами, «Эстафета» успешно представляла свой город на всероссийских и всесоюзных соревнованиях, воспитала нескольких мастеров высокого класса, десятки перворазрядников: желающих заниматься было столько, что пришлось ограничить прием в секцию.

Трудно сказать, у кого первого родилась эта идея, но, так или иначе, встретившись на одном из совещаний, Ковров и его коллега, председатель горсовета «Факела» Егоров, решили: а почему бы не «передать» пловцов «Эстафеты» в «Факел», а легкоатлетов «Факела» в «Эстафету»?

Стали разрабатывать план. Разумеется, речь не шла о том, чтобы закрыть соответствующие секции в обоих обществах. Предполагалось сделать «Факел» как бы опорной базой для подготовки перспективной молодежи и воспитания пловцов высокого класса; та же роль предназначалась «Эстафете» в легкой атлетике. Секции же для начинающих по обоим видам спорта продолжали бы работать и в том и в другом обществе.

Обсуждение вопроса было вынесено на «высший уровень». Ковров и Егоров ездили в Москву, Монастырский и его коллега, председатель ЦС «Факела», наведывались в Каспийск. Наконец инициатива была поддержана, и «обмен» состоялся.

Нельзя сказать, что все прошло без скрипа. Монастырский вспоминал скептиков, которые находили тысячи причин для возражений. «Что это за создание обществ-монополистов в одном виде спорта?», «Не лучше ли, пусть с более слабыми результатами, развивать все виды?», «Руководители начнут увлекаться одним видом, а куда деваться тем членам общества, которые хотят заниматься другими видами?» и т. д.

Им разъяснили, что сосредоточить работу с сильнейшими представителями данного вида спорта в одном обществе не значит прекратить работу по другим; наоборот, высвободятся время, тренеры, помещение для тех, кто не претендует на звание чемпиона, что, сосредоточив все силы и средства по одному виду спорта в одном месте, больше шансов добиться высоких показателей, воспитать высококлассных спортсменов, а это, в свою очередь, привлечет молодежь.

Перестройка сказалась очень скоро. Уже на следующий год значительно повысились показатели в плавании у «Факела», в легкой атлетике — у «Эстафеты». Потерь же не было. Ведь особых успехов «Факел» в легкой атлетике, а «Эстафета» в плавании раньше не имели.

Так все закончилось ко всеобщему удовлетворению. В конечном счете выиграл спорт. И вот теперь этот неугомонный Ковров вместо того, чтобы почить на лаврах, опять явился с какими-то новыми идеями. Монастырский по опыту знал, что идеи эти наверняка сопряжены со множеством хлопот, если не неприятностей. А с другой стороны, куда идти председателю горсовета общества со своими идеями, как не к председателю Центрального совета?… — Помните? — переспросил Ковров.

— Помню, помню. Дальше-то что? — Монастырский подозрительно посмотрел на Коврова.

— Понимаете, Святослав Ильич, я тут сделал прикидку, — и Ковров достал из своей огромной дипломатки с каким-то хитрым цифровым замком пачку документов, разложенных в аккуратные разноцветные прозрачные папки. — У нас действительно намного лучше стало с легкой атлетикой. Да что вам объяснять? Сами знаете… — Он замолчал.

— Ну? — буркнул Монастырский.

— Может еще лучше быть! — убежденно произнес Ковров и устремил на председателя ясный взгляд черных глаз.

— Нашел чем удивить! — хмыкнул Монастырский. — Совершенству предела нет — это еще древние знали. Если ты прилетел мне об этом сообщить, вычту- стоимость билета из зарплаты.

— Да нет, Святослав Ильич, вы не понимаете, Вам надо самому приехать в Каспийск и посмотреть…

Да я там полгода назад был1 Что ж мне туда жить, что ли, прикажешь переехать? Чтоб в баню с тобой двадцать девять раз в феврале ходить?

— Полгода! — воскликнул Ковров. — Да знаете, сколько у нас за полгода изменений произошло!

— Короче, чего ты хочешь, Ковров? У меня там небось полная приемная людей. Выйдешь — на части разорвут.

Но Коврова эта перспектива, видимо, мало пугала. Он обстоятельно разложил бумаги перед председателем, легким движением перенес тяжелый стул и уселся рядом с Монастырским.

— Вот смотрите! — Он повернул первый лист. — Сравнительная таблица: результаты до реорганизации и после, число выполнивших нормы по разрядам, мастеров, призовых мест и очков на соревнованиях всех уровней, рекордов…

— Да что ты мне лекцию читаешь? — возмутился Монастырский. — Не в Политехническом! Все это я знаю, сводки получаю. Согласен, дело улучшилось. Больше того, намного улучшилось. Эксперимент себя оправдал, все это знают, а ты мне опять эти данные привез…

— Другие данные, — тихо заметил Ковров.

— Как другие? Я же помню: мастера красным, разрядники зеленым, рекорды синим. Видишь, даже цвета твоих сводок помню. Какой-то художник у тебя там мастер графики вычерчивать…

— Вот, Святослав Ильич, вы и взгляните на графу мастеров. Только на нее.

Монастырский с раздражением надел очки, вгляделся в лист, поправил очки, снова вгляделся, опять поправил, молча стал читать другие графы и наконец поднял глаза на Коврова.

— Это что за сводка? Что за липа? Восемнадцать мастеров за год? А почему не двести? И кто это у тебя два метра двадцать пять сантиметров в высоту прыгает? Ты?

— Все научно обоснованно, сто раз проверено, Святослав Ильич.

— Научно или научно-фантастически? Ты Валерий Ковров или Станислав Лем? Нет ошибочки? Словом, что за отчет?

— Невнимательно читаете, Святослав Ильич, — укоризненно заметил Ковров. — Вон там, в правом уголке, сверху, где будет ваша подпись под словом «утверждаю» стоять. Взгляните.

Монастырский взглянул, прочел вслух:

«На 1 января 1985 года…» — Он помолчал, потом прошептал: — Кончишь ты наконец дурака валять, Ковров? Ты что, совсем уже? Что за дурацкие шутки? Вот я…

— Святослав Ильич, — заговорил Ковров, пропустив мимо ушей эту тираду. — То, что вы видите, — показатели работы по легкой атлетике в каспийской «Эстафете» на указанный год. В случае, если вы примете мой… наш проект по дальнейшей реорганизации…

В дверь просунулась голова Наташи.

— Святослав Ильич, товарищ Рублев из Российского комитета звонит…

— Нет меня, Наташа. Уехал, занят, совещание. Просил ведь не соединять. Зачем я телефон переключал?..

— Но это товарищ Рублев…

— Да хоть Червонцев! Нет меня, ясно?

— Ясно, Святослав Ильич, — Наташина голова исчезла.

— Ну, — поторопил Монастырский, — чего замолчал?

Ковров удивленно посмотрел на председателя и заговорил снова:

— Святослав Ильич, тут целый коллектив работал, всё научно обосновано. Оказывается, когда мы с Егоровым это дело провернули, то только первый шаг был. У нас теперь число занимающихся возросло чуть ли не в три раза, а число перспективных, да просто, не побоюсь сказать, талантливых, выдающихся спортсменов еще больше. Где с ними работать? И на чем, и кому? Правильно, у нас в городе лучшая легкоатлетическая база. В Так ведь то по старым меркам! И будь все по-старому, и В разговоров не было б. Но для чего мы, Святослав Ильич, В все это проворачивали?..

— Да брось ты свое «проворачивали»! — поморщился В Монастырский. — Что, ты деготь на мыло, что ли, менял В или шифером спекулировал? «Проворачивали»! Выражения у тебя…

— Мы, — проигнорировав замечание председателя, продолжал Ковров, — можем такую базу создать для подготовки легкоатлетов на всю страну, такую школу, как Алексеевская в Ленинграде, или тяжелоатлетическая в Шахтах, или гимнастическая в Ростове! Олимпийцев, рекордсменов мира будем готовить!

— Тихо, тихо, Лем…

— Да не научная это фантастика, Святослав Ильич, а научная реальность! — Ковров встал. — Только под реальность нужна реальная база. У нас сейчас, как бы вам пояснить, горы золотой руды, а механизмов и рабочей силы не хватает, решетом работаем, как в Клондайке…

— Ну уж решетом!

— Да, да! Нам нужны новое, спортановое покрытие на стадион, и притом самое современное, закрытый манеж, восстановительный центр, лучшие тренеры, электронная аппаратура!! Бассейнчик не помешает, пансионат большой, автобусы нужны…

— …вертолеты, космические корабли, академики, а главное, рубли, да? — перебил Монастырский. — Миллионы, десятки миллионов рублей? Да? Где я тебе все это возьму, Ковров? Ты же не хуже меня знаешь: сметы, строительные планы — все давно утверждено. У нас тысяча девятьсот восьмидесятый, а твоя эта научная фантастика тысяча девятьсот восемьдесят пятым помечена. Два-три года, чтоб добиться таких вот показателей, — он ткнул пальцем в листы, — значит два-три на строительство. Значит, надо немедленно начинать. Откуда средства брать?

— Святослав Ильич, — убежденно заговорил Ковров, — есть же внутренние резервы, есть у вас всякие возможности финансового маневрирования…

— Ограниченные!

— Но есть. Мы на месте народную стройку организуем. Не только же дворовые площадки комсомольцы строят — и посложней сооружения. Горком поможет. Для самых ценных тренеров квартиры найдем. Ну надо же что-то делать! Я ведь ничего не говорю — у нас хозяйство отличное. Но когда пригляделся, когда к нам из «Факела» перешли, отовсюду потянулись, стало ясно, что мы горы свернуть можем.

Некоторое время оба молчали, усталые. Потом Монастырский спросил:

— Проверял? — Он говорил уже спокойно, деловито.

— Не только сам проверял, — так же теперь деловито, без эмоций говорил Ковров, — у нас специальная комплексная группа все изучала, разрабатывала: тренеры, строители, эксплуатационники, врачи, ребята из горкома комсомола. — Он помолчал и добавил: — Психолог.

— А этот зачем? — удивился Монастырский.

— Для солидности, — без улыбки пояснил Ковров.

— Психиатра бы еще неплохо, — усмехнулся Монастырский. — Это мне потребуется, когда я твой проект буду отстаивать на президиуме.

— Значит, поддерживаете? — Ковров просиял.

— А куда ж денешься? — в свою очередь, улыбнулся Монастырский. — Прав ведь ты. Дело прошлое, но когда вы еще с «Факелом» переговоры вели, я подумывал о таких перспективах. Да проверить следовало, как получится, что нового возникнет. Теперь ты сам всю работу

сделал.

— Вот именно «сделал». — Ковров озабоченно нахмурил лоб. — Осталось начать и кончить.

— Это ты прав, — нахмурился и Монастырский. — Начать и кончить. Кончать-то будем у вас, в Каспийске, а начинать придется здесь. Словом, так. — Он говорил теперь решительным, властным тоном, какой принимал, когда у него не оставалось сомнений в правильности окончательного решения. — Через неделю заседание президиума. За это время кое с кем посоветуюсь. На заседание тебя вызову. Захвати, если нужно, двух-трех человек из твоей «комплексной группы», как ты выражаешься. Психолога найдем на месте, — он подмигнул. — Будем доказывать. Скажу прямо, нелегкое дело. Учти: чтоб тебе что-то дать — ставки, материалы, финансы, надо у других брать. С неба они пока не валятся. А кто хочет свое отдавать? Много ты таких знаешь? Вот то-то и оно!

После паузы Монастырский, словно что-то вспомнив, вдруг спросил:

— А у твоего кореша из «Факела», Егорова, у него как теперь дела?

Ковров широко улыбнулся.

— А я все жду, Святослав Ильич, когда вы меня про «Факел» спросите? У них как раз все здорово. Пловцы-то наши туда на готовенькое пришли, у них уже тогда база была супер! Им бы то, что есть, освоить! Я с ним советовался о наших делах. Он полностью поддерживает. Говорит: «Будешь своему председателю ЦС докладывать, пусть он нашему позвонит — наверняка союзника найдет».

— Союзник-то союзник, — задумчиво произнес Монастырский, — да только он «Факелом», а не «Эстафетой» командует. Не ему отвечать. Так что поддержку, притом моральную, он мне может оказать, только когда меня в народный контроль потянут, или сторожем взять, коли за твою затею с работы выгонят. Ты-то возьмешь меня в случае чего в новый комплекс сторожем?

— Возьму, — с готовностью ответил Ковров. — Вы надежный человек, Святослав Ильич, бдительный, На этом посту будете незаменимым работником.

— Ну даешь, Ковров! — притворно возмутился Монастырский. — Значит, незаменимый я на посту сторожа? А на посту председателя заменимый? Что ж, правильно. Вот не проявлю той самой бдительности к твоим фантазиям, и заменят меня. И будешь жалеть, между прочим. Сторожа-то хорошего приобретешь, а вот начальника, который неизвестно почему все твои авантюры поддерживает, потеряешь…

— Почему «неизвестно»? — в свою очередь, изобразил возмущение Ковров. — Известно. Потому что не авантюры это, а прогрессивные, новаторские идеи!

— Ладно, новатор, топай. Тебе все ясно? Когда улетаешь?

— Завтра утром, в одиннадцать двадцать.

— Мягкой посадки тебе. А на совет вызову. Интересное дело задумал.

Ковров нерешительно помялся, потом все же сказал:

— Святослав Ильич, вы в случае чего не обижайтесь. Может, вам секретарь горкома, наш каспийский, будет звонить…

— А зачем? — удивился Монастырский. — Привет хочет передать?

Морщинки вокруг блестящих черных глаз Коврова залучились, зубы засверкали.

— Сами понимаете, Святослав Ильич, резерв главного командования. Такое дело… Я уж все силы мобилизовал.

— Не доверяешь, значит? Секретаря сагитировал? — Монастырский укоризненно покачал головой.

— Да нет, Святослав Ильич, он у нас голова ого-го! Сразу все понял и поддержал.

— Все ясно, — расхохотался Монастырский. — Если кто не поддерживает, тот, значит, не голова? Так? Что же мне остается?

Они улыбнулись, пожали друг другу руки. Ковров был в таком радужном настроении, что не заметил, какими взглядами проводили его люди, накопившиеся в приемной. Если б взгляды эти могли убивать, он не прошел бы и метра.

Монастырский еще несколько минут рассматривал оставленные Ковровым документы, затем нажал кнопку интерфона:

— Пригласи, Наташа, следующего. И переключи аппарат.

Вошел очередной посетитель. Тут же зазвонил прямой телефон. Наташа положила на стол новые, только что поступившие бумаги…

Рабочий день входил в свою обычную колею.

Глава IX. Будни

Идея, с которой приезжал Ковров, заинтересовала Монастырского. Он начал «предварительные консультации». Поговорил с членами президиума Центрального совета, жившими в Москве, кое с кем из Спорткомитета, со своими заместителями, с начальниками отделов строительства, финансов и материально-технического обеспечения. Как всегда, точки зрения были самые разные. Если первый зам, Ковалев, отвечающий за развитие спорта, тут же заразился идеей Коврова, то другой зам, Громадин, курирующий орготдел и кадры, человек осторожный, предпочитавший тихие течения, отнесся к предложению

скептически.

— Понимаете, Святослав Ильич, — тянул он, по своей обычной манере дергая нижнюю губу, — дело-то какое. Где средства, людей, оснащение возьмем? Не просто все это. Хлопот вагон, а отдача в тележку уместится. Где гарантия, что чемпионов воспитаем? Ковров — парень шустрый. Ишь, графики разрисовал — прямо Репин! Аж за тысячу девятьсот восемьдесят четвертый год план выполнил! Так на бумаге я вам и за двухтысячный выполню. А коли не получится? Сделаем все, ухлопаем деньгу, тренеров лучших привлечем, допускаю. А результатов — кукиш. Как тогда?

— От нас ведь все зависит! — убеждал его Монастырский. — А как же другие центры, школы? Когда их создают, тоже ведь ничего на сто процентов предсказать нельзя.

— Э, Святослав Ильич, их кто создает? Спорткомитет. Сверху, так сказать, спускает. Он и отвечает. Ну как наша зимняя база под Минском. Приказали — мы сделали. Хорошо, продукцию даем — вон уж сколько мастеров! А не дали б? Кто в ответе? Товарищ председатель Спорткомитета! А тут? Мы же инициативу проявляем, сами требуем, просим, рискуем. Это еще как на наши решения контрольные органы посмотрят. И вдруг — пшик! Кто в ответе? Товарищ председатель ЦС, Монастырский Святослав Ильич! Вот в чем загвоздочка!

— Ох, ты ж и улитка, Виктор Федорович! Тебе из скорлупы не вылезать. — Монастырский с огорчением взирал на своего зама. — Успокойся, ты правильно заметил: председатель ЦС будет отвечать, товарищ Монастырский, а не его заместитель товарищ Громадин. Так что ночью спокойно спи.

— На сон не жалуюсь, — обидчиво возразил Громадин, — а насчет ответственности, так это дело сложное. Почему соглашался, скажут, почему не предупредил, не просигналил?

— Так ты просигналь, Виктор Федорович! — весело воскликнул Монастырский. — Просигналь! Или бумага для анонимок кончилась? Мою возьми.

— Вам бы все шутить, Святослав Ильич! — Громадин махнул рукой. — Право же, серьезное дело. Нужно ли ввязываться? Подумайте.

— Нужно, нужно, Виктор Федорович. Заранее тебе говорю — ввяжусь. А вот как тебе поступать на президиуме — сам решай.

В Спорткомитете начальство идею поддержало. («Еще бы, — прокомментировал Громадин, — средства-то не их»). В профсоюзах же начали чесать затылки: все же сметы и планы утверждены, как товарищ Монастырский намерен действовать не нарушая закона?

Но все это были предварительные разговоры. Они могли превратиться в реальность лишь после заседания президиума, когда появятся решения, протоколы, постановления.

Исподволь Монастырский потолковал и с некоторыми тренерами и специалистами по легкой атлетике. Неожиданно оказалось, что найдутся люди, которых отнюдь не испугает перспектива переехать в Каспийск, этот цветущий курортный город, если будут «нормальные» бытовые и иные условия.

Именно «нормальные». А где их взять там для приезжих? Тоже проблема.

Он позвонил своему коллеге, председателю ЦС «Факела».

— Дело ты задумал хорошее, — сказал тот, — и этот твой Ковров, у которого гвоздь в…. ноге, в лучшем виде все сделает. И результаты будут на сто процентов — уверен. Но вот, что я тебе твердо гарантирую, так это полинфаркта и пару выговоров, пока своего добьешься. Дело ох какое нелегкое! Никого нет страшней бюрократов, всяких там осторожных, кто все оглядывается, все спрашивает «зачем?» да «для чего?». Трудно будет.

— Так на трудностях легкость держится! — рассмеялся Монастырский. — Спасибо за моральную, так сказать, поддержку.

— Почему только моральную? Может, и другую окажем.

Заседанию президиума «Эстафеты» предшествовали неприятные события, правда к делам Каспийска не имевшие никакого отношения. Монастырский назначил встречу Цветкову, вратарю, не вошедшему в состав команды «Эстафеты», выступавшей во второй лиге, по причине водившихся за ним «грешков», но тот не явился. Тренер доложил, что Цветков еще накануне отпросился в Ленинград навестить заболевшую сестру.

Вероятно, никто не обратил бы на это внимания, если б не «больная» сестра, позвонившая в отдел футбола и поинтересовавшаяся, где ее брат, которого, находясь уже неделю в Москве, она никак не может разыскать.

Кто-то из работников совета, случайно присутствовавший при этом телефонном разговоре, рассказал о нем как о забавном эпизоде Ковалеву, а тот Монастырскому. Но Святослав Ильич ничего забавного в этом не усмотрел. Он поднял трубку и приказал тренеру в двадцать цетыре часа разыскать Цветкова — живого или мертвого— и доставить к нему.

И вот вечером, перед концом рабочего дня, Цветков сидел понурив голову перед председателем.

Монастырский со смешанным чувством брезгливости, жалости, гнева и смутным сознанием собственной вины разглядывал сидевшего перед ним красивого, широкоплечего парня с помятым лицом, покрасневшими глазами, с траурной каймой под ногтями.

— Ты что ж, Цветков, не чистишь по утрам ногти-то, — спросил Монастырский, — или после тренировки в душ не ходил?

Цветков спрятал руки и, не поднимая головы, ответил:

— А я, товарищ председатель, на тренировки не хожу, там без меня обходятся.

— Да? Обходятся? Как же так? — В голосе Монастырского звучало искреннее удивление. — Почему?

Цветков недоверчиво посмотрел на председателя.

— Так во вторую меня не включили. Что ж вам не доложили? А в третьей я и без тренировок, слава богу, сыграю.

— Просто взяли и не включили? И даже не объяснили почему?

— Объяснили! — Цветков иронически усмехнулся. — Наговорили всего. А Степан (так звали тренера) и развесил уши…

— Он на сколько тебя старше, Степан Константинович? — с трудом сдерживаясь, спросил Монастырский.

— Степан-то? Лет на двадцать небось, — ничего не замечая, прикинул Цветков.

— Понятно. Значит, мог бы отцом твоим быть. И у вас все в команде его Степаном зовут? Может, Степушкой?

— Почему все? — Цветков насторожился. — Я зову.

— Почему?

— Ну я-то не все, товарищ председатель. — В голосе его прозвучала злость. — Немного все же получше. Он сам мне разрешил. На брудершафт выпили…

— С тренером? — изумился Монастырский.

— Что ж тут такого? — в свою очередь, удивился Цветков. — Один-то раз?

— Значит, если я тебя правильно понял, Цветков, ваш тренер Степан Константинович Рябчиков, наставник и учитель, со своими подопечными, во всяком случае с тобой, поскольку ты звезда, выпивает, да еще на брудершафт, в результате чего он для тебя теперь не «товарищ тренер», а Степка? Так?

— Я не говорил «Степка», — возразил Цветков. Он уже понял, что наболтал лишнего. — Ну бывает, люди ведь! Если хорошо выиграли, можно отметить? Пьяными же не напиваемся.

— Так… — Монастырский внимательно разглядывал Цветкова. Теперь он испытывал лишь досаду. — Значит, удивляешься, почему тебя во вторую не включили?

— Да у них там в воротах стать некому, товарищ председатель. Что я, меньше Русакова достоин?

— Больше. Я даже думаю, что ты на высшую лигу тянешь…

Глаза Цветкова заблестели, он весь подался вперед.

— Только, — продолжал Монастырский, — ни в высшей, ни во второй играть не будешь. Ни в третьей, — добавил он. — Завтра же будешь отчислен.

— Почему? — Цветков вскочил.

— Потому что вратарь хороший, а спортсмен плохой. — Монастырский тоже встал. — Когда-нибудь поймешь разницу. Вот когда поймешь, возвращайся в «Эстафету»— приму. Во всем не обвиняю. И тренер твой, и товарищи твои, что тебя столько времени терпят, и я, кстати, — все за тебя отвечаем, все виноваты. Исправляться надо. Можешь идти.

На следующий день Монастырский выехал на базу, где тренировались футболисты, и лично провел общее собрание.

Выяснилось много неприглядного, прежде всего в поведении тренера. Оказалось, что тот больше всего боялся выносить сор из избы, что Цветкова он стремился всеми силами сохранить, делая на него главную ставку.

— Вы-то куда смотрели? — с горечью спрашивал Монастырский притихших футболистов. — Что ж, ни одного честного не нашлось — прийти ко мне и все рассказать?

— Что мы, доносчики? — раздался из задних рядов чей-то неуверенный голос.

— Ах вот в чем дело! — Монастырский усмехнулся. — Так, значит, понимаете чувство товарищества? Такой у вас патриотизм? Вы подумали, во что обошлось ваше молчание?

— Мы выиграли, — раздалось уже уверенней.

— Кто выигрывал и что? — Монастырский говорил теперь зло. — Команда выигрывала, а люди, — а вы, а другие, кто знал? Вы, что ж, думаете, выигранный матч, да хоть золотые медали чемпионов, может перевесить одного-единственного потерянного для общества человека? Бронзовые медали в третьей лиге выиграли, а Цветкова потеряли. Так что важней? Подумайте, подумайте, вы, спортсмены…

В тот же день Монастырский собрал у себя в кабинете совещание отдела футбола. А наутро издал приказ: начальнику отдела выговор, тренер Рябчиков уволен как не справившийся с работой, Цветков отчислен из команды…

Когда речь шла о деле, о спорте, о здоровье коллектива, Монастырский был беспощаден.

Но еще строже судил он сам себя.

О своих неприятностях он старался дома не говорить, наивно полагая, что Елена Ивановна ни о чем не догадывается. Та, все понимая и неизменно переживая, удваивала внимание, старалась, чтоб хоть дома ее Слава обретал душевный покой и отдых.

Но нет такого руководителя, который свои тревоги, заботы, дела аккуратно запирает с концом рабочего дня в сейф служебного кабинета. Увы, они сопровождают его всегда и везде.

История с Цветковым и с командой еще долго занозой сидела в мозгу Монастырского. Монастырский никак не мог простить себе, что проглядел парня, вовремя не вмешался. И мысли о том, что председатель, будь он даже о семи пядях во лбу, один не может лично заниматься судьбой каждого из нескольких миллионов членов своего ДСО, не утешила его. В таких случаях говорят: «Не может, верно. Но должен!»

Не облегчало жизни и продолжавшееся следствие.

— Знаешь, отец, — сказал ему как-то вечером на прогулке Сергей, — я женюсь на Тамаре, если все хорошо кончится.

Они теперь взяли в привычку «гулять» по вечерам, туманно объяснив Елене Ивановне, что это делается ради спортивного режима. В действительности же, они не могли говорить дома о Сережиных делах.

Услышав неожиданное заявление сына, Святослав Ильич внимательно посмотрел на него. Сергей изменился. Он стал спокойней. Видимо то, что отец посвящен в его тайну, сильно облегчило ему жизнь. Но в то же время он как-то сразу повзрослел, у него появилось недетское выражение в глазах, он реже улыбался, чаще молчал.

Они шли по вечерней Москве. Лето в тот год не баловало жителей столицы. Накрапывал — маленький дождичек. В свете фонарей поблескивала мокрая листва, издалека с проспекта доносился безостановочный шелест шин по мокрому асфальту.

Они шли в плащах, с непокрытыми головами, оба высокие, широкоплечие. Святослав Ильич массивный, тяжелоплечий, Сергей стройный, мускулистый. Отец и сын… Спортсмены…

— Ну что ж, — заметил после долгого молчания Святослав Ильич, — по-моему, она хорошая девушка. Когда жениться-то думаешь? Тебе ведь всего шестнадцать, а ей?

— Тоже. Думаю, лет через пять-шесть, — серьезно сказал Сергей.

Святослав Ильич постарался скрыть улыбку.

— Конечно. Нужно все проверить, взвесить.

— Нет, отец, ты не понял. Взвешивать и проверять нечего. Мне все ясно. Ты знаешь, она какая? Знаешь, чем она занимается сейчас, вот в каникулы? У нее путевка в Крым, родители достали, в классный санаторий — моторки там, пляж, комната отдельная… — Представляешь? Так она все бросила, ехать отказалась, по дворам ходит, свидетелей ищет. Представляешь? Кто, мол, в парке тогда нас видел? Пару какую-то Тамарка приметила — по кустам шастали. И ей кажется, уверена, что она их в своем районе встречала. Понимаешь, сядет, голову зажмет кулаками, глаза зажмурит, вспоминает. Представляешь? Говорит: «Я их все равно найду! Вот увидишь, — говорит. — И в суд притащу. Пусть попробуют не пойти! Глаза выцарапаю! Зачем им глаза, если они ничего не видели и не могут твою невиновность подтвердить?» — говорит.

Святослав Ильич вспоминал маленькую, неприметную девочку, с платочком в руке и злыми глазами, в которых горело отчаяние.

У Святослава Ильича было несколько бесед в милиции и прокуратуре. К нему были внимательны и предупредительны, но не скрывали — дело сложное. Доказать, что Сергей защищался, нелегко — все же четверо свидетелей против него! Чей нож, тоже никак не удается выяснить. И даже если «потерпевший» выживет, что тоже еще пока не гарантировано, все равно наказание может быть суровым.

Лишь адвокат не терял уверенности.

— Все будет в порядке, Святослав Ильич, — говорил он с такой убежденностью, что на время Монастырский успокаивался. — Тут двух мнений быть не может. Ваш сын — честный, мужественный парень, он вступился за женщину, нейтрализовал вооруженного преступника, не превысив меры необходимой самообороны. То, что парень сильно ударился головой при падении, — несчастный случай. Таковы факты.

— Но, — пытался возражать Святослав Ильич, — закон есть закон, против Сергея свидетели…

— Бесспорно. Но приговор выносит суд. Суд — это не абстрактное понятие, Святослав Ильич, а люди. И они принимают во внимание помимо всего и личность обвиняемых, и, между прочим, потерпевших тоже. Поверьте моему опыту, судья и заседатели — люди опытные и проницательные, они быстро разберутся, с кем имеют дело. Так что не унывайте.

Легко сказать!

Забот было по горло. Главное, конечно, приближающаяся Олимпиада.

Но Олимпиада Олимпиадой, а никто не освобождал Монастырского и от текущих дел.

Среди этих дел было заседание президиума с длиннющей повесткой дня, в том числе пунктом четвертым: «О мерах по расширению и усовершенствованию легкоатлетического комплекса в Каспийске».

Настал день заседания.

Иногородние члены президиума прибыли накануне. В большинстве это были председатели республиканских советов «Эстафеты». У них накопилось немало вопросов к председателю Центрального совета, так что с утра до вечера в кабинете Монастырского шли переговоры, «узкие» совещания, беседы.

В тот день с утра в зал заседаний все явились минут за двадцать. На столах лежали стопки бумаги, карандаши.

О чем-то шептались за отдельным столиком старушки стенографистки. Суетилась Наташа.

Ровно в девять из своего кабинета вышел Монастырский поприветствовал всех кивком головы, и сев на председательское место, негромко сказал:

— Ну что ж, товарищи, начнем работать.

Заседание президиума протекало в деловой атмосфере, в «хорошем темпе». Это была заслуга Монастырского, чем он немало гордился.

Если начинаются бесконечные вопросы и выяснения, значит, пункт повестки не подготовлен — члены президиума, когда предварительно знакомились с разосланными им материалами, не поняли, не смогли составить мнения.

Вопрос надо отложить.

Обычно после краткого доклада по данному пункту следовало несколько точных, кратких выступлений, иногда два-три вопроса. Каждый заранее знал, что хочет сказать.

Затем принималось решение. Впрочем, бывали и исключения. Почти без комментариев был утвержден проект приказа по проверке Ленинградского городского совета «Эстафеты» и по распространению опыта его работы, касающейся привлечения членов общества к сдаче норм ГТО. Затем был утвержден план по значкистам, разрядникам и мастерам спорта на 1981 год.

Далее утвердили мероприятия «Эстафеты», связанные с Московскими олимпийскими играми. Они разрабытывались и уточнялись все время. Но теперь приняли их окончательный вариант.

— Переходим к пункту четвертому, — возвестил председатель. — О легкоатлетическом комплексе в Каспийске. Краткое содержание вопроса у вас есть. Все ознакомились? Все. Тогда прошу, товарищ Ковров. Председатель горсовета общества, — пояснил Монастырский, хотя Коврова члены президиума знали хорошо.

Ковров коротко и ясно изложил существо дела. Он сообщил о многообещающих перспективах развития легкой атлетики в Каспийске, о возможностях воспитания высококвалифицированных спортсменов при условии реконструкции комплекса, доложил, в чем именно эта реконструкция должна заключаться, какие потребуются кадры тренеров и специалистов, какое оборудование и сколько все это будет стоить, оговорившись, что обсчет производился собственными силами, а не соответствующими сметчиками и проектировщиками. Не забыл сказать и о том, какое влияние окажут высокие достижения на привлечение в общество новых спортсменов, в первую очередь молодежи, и на развитие массовой легкой атлетики, что, в свою очередь, поможет находить и выращивать таланты… Закончил он так:

— Многие работы могут быть осуществлены методом народной стройки, силами комсомольцев. Если по этой линии есть вопросы, пожалуйста. Со мной прибыл товарищ Иванов, секретарь Каспийского горкома комсомола. У меня все.

И Ковров выжидательно оглядел членов президиума — нет ли вопросов?

— Вопросы есть? — спросил Монастырский.

— Скажите, товарищ Ковров, — спросил член президиума, председатель Украинского республиканского совета «Эстафеты», — какие условия вы можете предоставить высококвалифицированным специалистам, которые захотят, допустим, приехать к вам на работу?

— Сейчас почти никаких, — признался Ковров. — С жильем у нас трудно. Но горсовет обещает помочь, если «Эстафета» будет строить жилой дом. Материалы найдутся, рабочей силы нет.

— И как же? — спросил кто-то из членов президиума.

— Комсомольцы помогут. Нам строить привычно, — подал с места реплику Иванов.

— А где вы возьмете материалы для манежа и деньги для спортана, например? — поинтересовался Громадин.

Монастырский не дал Коврову ответить, а заговорил сам:

— Не задавайте товарищу Коврову вопросов, на которые, вы отлично это знаете, он дать ответа не может. Ответ дать можем только мы. Возможности есть разные. Я предлагаю средства, отпущенные на строительство пансионата в Юрмале, передать в Каспийск. Как вы к этому относитесь, товарищ Лиепинь?

— Ну что ж, — после долгой паузы ответил член президиума, председатель Латвийского республиканского совета, — мне идея товарища Коврова по душе. Мы можем подождать.

— Спасибо. Далее, можно передать средства, предусмотренные на строительство бассейна в Горьком. Его уже три года строить никак не начнут. Из года в год капиталовложения не осваиваются.

— Я против! — возразил член президиума, председатель Российского совета «Эстафеты» Крутов. — Как раз сейчас есть перспективы их освоить.

— Я это слышу каждый год, — жестко сказал Монастырский. — Продолжаю. Можем сократить на десять процентов средства, отпущенные на строительство лыжной базы в Белоруссии. Там их предусмотрено много, можно ужаться.

— Что же, можно и ужаться. Не первый раз, — заметил под общий смех председатель Белорусского совета.

— Далее, — продолжал Монастырский, — у нас найдется покрытие на каспийский стадион, но его надо будет взять у Кишинева, куда оно планировалось ранее. Думаю, это целесообразно. Простите, но Кишинев пока еще не дорос до такого покрытия.

— И не дорастет, если вы будете у нас все отбирать! — возмутился член президиума, председатель Молдавского республиканского совета.

— Товарищ Кодряну, мы вам построили великолепную гребную базу. Вы нам хоть одного мастера по гребле за последние три года дали? Мы вам построили бассейн. Где ваши мастера по плаванию? По плаванию, прыжкам в воду, хоккею вы второй год не выполняете план ни по мастерам, ни даже по разрядникам. Так, может подождете с покрытием?

Обсуждение четвертого пункта повестки дня продолжалось, вопреки традициям, долго. Монастырский предлагал все новые варианты осуществления идеи каспийцев. Чувствовалось, что уж кто-кто, а он к заседанию подготовился отлично. Ковров и тот слушал раскрыв рот. Он представить себе не мог, что за столь короткий срок председатель сумеет так тщательно продумать и развить его мысли, подготовить аргументы в их поддержку.

Мнения разделились: одни присоединились к предложениям Монастырского, кое-кто даже сам согласился «подкинуть» каспийцам. Другие возражали, не соглашались против сокращения выделенных им средств и строительных материалов.

Наконец Монастырский поставил вопрос на голосование. — Семь членов президиума высказались «за», восемь— «против», двое отсутствовали. Без всяких комментариев преседатель повел заседание дальше.

— Переходим к пункту пять повестки дня: ходатайства о присвоении званий заслуженного мастера спорта, судьи всесоюзной категории.

Вконец расстроенный Ковров вышел из зала вместе со своей «делегацией».

— Что будем делать? — спросил.

— Не унывай, — улыбнулся Иванов. — Председатель твой все равно свое возьмет. Он не отступит.

Думаешь? — Ковров был настроен пессимистически.

— Уверен. Птица видна по полету.

— И я так думаю, — неожиданно оживился Ковров. — Чтоб Святослав Ильич своего не добился — такого еще не бывало!

Когда заседание кончилось и после долгих прощаний члены президиума покинули зал, Монастырский удалился с Ковалевым в свой кабинет.

— Что будем делать, Святослав Ильич? — просил Ковалев.

— Как что? — улыбнулся Монастырский. — Строить комплекс в Каспийске, вот что!

— А президиум, а голосование?

— Ну, знаешь, Степан, я между прочим, пока еще председатель, кое-какой властью обладаю. Так что, в конечном итоге мне принимать решение.

— Так-то так… — сказал Ковалев не очень уверенно.

— Видишь ли, Степан, — заметил на прощание Монастырский. — Есть правота формальная, а есть моральная, что ли, истинная. В большинстве случаев они совпадают, бывает — нет. Вот тогда и надо выбирать. Если это касается тебя лично, еще ладно, а вот если большого дела, многих людей, тогда руководитель должен быть в выборе тверд. Только вот не позавидуешь ему, если он, не дай бог, ошибется!

— Я вам и не завидую, Святослав Ильич, — серьезно заметил Ковалев.

— Ладно, до завтра. Утро вечера мудреней, как говорится. — Монастырский пожал своему первому заместителю руку и начал спускаться по лестнице.

— Домой? — спросил Володя, когда председатель погрузил свое могучее тело в машину.

— А куда? Не на рыбалку же?

Володя помолчал.

— В Каспийске хорошая рыбалка, — заметил он небрежно и так же, словно между прочим, продолжал: — Выходит, не повезло товарищу Коврову.

— Ты что, на президиуме был, Вольдемар? — удивился Монастырский. — Что-то я там тебя не видел.

— Мы на президиумы не ходим, товарищ председатель.

— Так откуда же у тебя такие сведения?

Но на подобные вопросы Володя никогда не отвечал.

— Зря товарищи члены президиума поддержки не оказали, — сказал он неодобрительно после обычной долгой паузы.

— Эх, мне б такого разведчика, как ты, во время войны… — улыбнулся Монастырский. — Цены б тебе не было!

— Цена мне невелика, товарищ председатель, а вот ценных людей надо бы поддержать…

— Да хватит тебе ныть, Вольдемар! Поддержим мы твоего Коврова. Не сомневайся. Вот защитник нашелся!

— Я не сомневаюсь, товарищ председатель. Я знаю, вы хорошее дело всегда поддержите.

— Ох и хитрец ты, Вольдемар! Стоп. Дальше пешком пройдусь, — голову проветрю. Завтра, как всегда, к восьми.

Монастырский покинул машину и пошел по вечерней, притихшей улице.

Заседание президиума оставило в нем смешанное чувство: с одной стороны, он был доволен деловой, рабочей его атмосферой, большинством принятых решений; с другой — немного огорчен, что мало поддержки получила каспийская инициатива. Он ожидал этого, но все же остался неприятный осадок. «Ничего, поборемся», — успокоил он сам себя.

Глава X. На океанском берегу

Олег Рудин сидел потрясенный.

Не веря глазам, он взирал на представившееся ему зрелище.

Когда месяц назад он прибыл после долгого, утомительного перелета через океан и два континента в Сан-Франциско, на аэродроме его встретила целая делегация: сам мистер Трентон, неизменный Боб и здоровенный рыжий мужчина — О'Коннор, как выяснилось впоследствии, управляющий «Трентон-клубом».

Рудина окружили, затискали в объятиях, словно он был дядюшкой, от которого можно ждать богатого наследства. Его хлопали по плечам, ослепительно улыбались, пожимали руку.

Посадили в машину и перевезли к личному самолету Трентона, который сам сел за штурвал.

Не успел белоснежный самолет подняться в воздух, как Боб раскрыл дверцы внушительного бара и спросил, что Рудин будет пить — «есть джин, виски, коньяк, три — три! — сорта водки». Узнав, что Рудин не пьет, все очень огорчились, заохали, засочувствовали, будто тяжелобольному.

Говорили по-английски. Еще на аэродроме в Сант Франциско, узнав, что Рудин отлично владеет этим языком, встречавшая его делегация так долго и громко восхищалась, сделала ему столько восторженных комплиментов, что, в конце концов, Рудин заподозрил неладное и укрепился в своих сомнениях, перехватив ненароком озабоченный взгляд, которым обменялись Трентон и Боб.

Он вспомнил напутственную «речь» Монастырского в Москве перед отъездом.

— Учти, Олег, — сказал тогда председатель, — у тебя это первая настоящая зарубежная командировка. Ты ведь до сих пор где был? В Болгарии, ГДР, Польше на Кубе. Теперь летишь в капстрану, да не в какую-нибудь, а в Америку. Не на неделю — на полгода. И, что самое важное, в полном, так сказать, одиночестве. В Сан-Диего наших нет, никого, нет консульства. Полагаться придется только на себя и… на Трентона. А это штучка! Пугать не собираюсь: все обычно, приезжает советский тренер, в котором они к тому же заинтересованы. Условия тебе создадут первоклассные. Работай. Но все же, как говорят спортсмены, не расслабляйся. Мало ли что бывает! Так что смотри.

— Ничего, Святослав Ильич, самбисты народ бдительный. Надеюсь, там ко мне хорошо отнесутся. В конце концов, их же команду буду готовить!

— Вот, вот, — проворчал Монастырский, — боюсь, чтобы уж слишком хорошо не отнеслись.

Слова эти, сказанные между прочим, почему-то всплыли в памяти Рудина, пока быстрая изящная «Сэсна» мчала его над океанскими пляжами и рощами зеленых пальм.

Впрочем, жаловаться ему действительно не приходилось. Его разместили в отдельном двухкомнатном коттедже, стоявшем в парке, невдалеке от напоминавшего соборный ансамбль белоснежного университета. Предоставили машину — огромный «додж», управление которым он довольно быстро освоил, хотя разница между «доджем» и его московскими «Жигулями» была не меньшая, чем между боксером-сверхтяжеловесом и «мухачом». В университетских столовых — их было несколько — он мог питаться по талонам, выданным ему в первый же день.

— Отдыхайте, — сказал, оставляя его на пороге коттеджа, Трентон. — Сегодня пятница — вам повезло: предстоит уик-энд. Если не возражаете, субботу и воскресенье с вами проведет Боб — будете говорить по-русски. А то еще забудете родной язык! — и рассмеялся своим странным смехом. — Это телефоны — Боба, О'Коннора, мой в университетском клубе, в «Трентон-клубе» и… домашний. — Он так произнес последнее слово, что Рудин понял: ему оказывается величайшее доверие, которым может похвастаться разве что Боб да президент страны. — В понедельник покажу вам Университет, клуб, познакомлю с вашими учениками. Отдыхайте.

Рудин в полной мере оценил преимущество двух свободных дней — уик-энда. Эти дни он ходил как сонный — сказывалась разница часовых поясов.

Боб добросовестно выполнял свои обязанности. Заехал за ним в субботу на машине, отвез на пляж, показал «Мир моря», другие городские достопримечательности, покатал на моторной яхте. Рудина поразило число людей — стариков, девушек и юношей, школьников, — бегающих трусцой во всех направлениях, по улицам, набережным, аллеям парков.

Океанское побережье представляло сплошную цепь пляжей, где в эти выходные дни было полно народу. Чем только здесь не занимались! Дельтапланеризмом, подводной охотой, рыбной ловлей, парусным и планерным спортом, просто плаванием. Кто-то носился на водных лыжах, а кто-то неподвижно лежал, подставив солнцу густо-коричневое тело; дети, да и взрослые, запускали огромные, сложной конфигурации воздушные змеи, играли в бадминтон, волейбол. Вдоль берега выстроились тысячи машин, палаточные лагеря, трейлеры — эти самоходные домики, начиная со скромных и кончая огромными и роскошными. Тут же на берегу жарилось мясо, варились разные варева, опорожнялись ящики пива.

Рудину почему-то показалось, что отдыхали все эти тысячи людей напряженно, озабоченно, торопясь. А может, так только казалось с непривычки. В конце концов, каждый отдыхает, как может. Все равно зрелище многих людей, занимающихся физическими упражнениями у моря, под солнцем, на воздухе, прекрасно!

В понедельник мистер Трентон лично провел с Рудиным экскурсию в университетский спортивный клуб. Рудин оценил отличный стадион, бассейны, зал, тренировочные помещения. Ему, правда, не понравилась какая-то сухая утилитарность помещений: бетон трибун, серая окраска, железные детали залов. Впрочем, инвентарь был хороший.

— Вот здесь вы будете заниматься. — Трентон своим ключом открыл несколько глухих дверей, пока они не попали в большой зал с зарешеченными окнами, с большим тренировочным матом на полу, с боковушкой, наполненной тяжелоатлетическими снарядами.

— Мы тут как за семью замками, — пошутил Ру-дин, — словно тайны какие-то скрываем!

— Правильно, — серьезно заметил Трентон, — нечего конкурентов подпускать. А то узнают, что у нас тут лучший тренер Советского Союза борцов готовит, и сразу набегут. — Он улыбнулся. — Вы не представляете себе, мистер Олег, как в Америке развит экономический шпионаж.

— А за чем шпионить? — снова пытался пошутить Рудин. — Мы же тут не деньги печатаем…

— Это как сказать, — загадочно пробормотал Трентон.

Американские борцы, с которыми Рудину предстояло заниматься, ему понравились. Сильные, физически великолепно подготовленные ребята. Все занимались различными видами борьбы, некоторые достигли хороших результатов, все имели представление о самбо.

А главное, все жаждали работать, всеми владело хорошее спортивное честолюбие.

Первые занятия Рудин провел в присутствии Трентона и О'Коннора. От Рудина не ускользнуло, с каким вниманием и подозрительностью они следили за каждым его словом и движением. Он понял: проверяют, хорош ли тренер, добросовестно ли старается передать свои знания.

Они все же были специалисты и сразу поняли, что опасаться им нечего: Рудин действительно «тренер № 1», а занятие ведет — как им и не снилось.

— Знаете, мистер Олег, — сказал Трентон после пятой тренировки, — я сегодня посылаю телеграмму мистеру Мо-на-стыр-скому — очень трудная для иностранцев фамилия! — посылаю телеграмму, где выражу полное удовлетворение вашей работой, сообщу, как вы добросовестно, как прекрасно работаете.

— Не тратьте денег на телеграмму, мистер Трентон, — сказал Рудин. — Все это мистер Монастырский и так знает. Мы иначе не привыкли работать. Даже если вы не будете приходить на занятия.

Рудин впервые показал зубы, и Трентон внимательно посмотрел на него — «ого, с этим мальчиком надо быть осторожнее».

— Что вы! — произнес он вслух. — Мы ходим не вас проверять, а сами учиться. Учиться борьбе самбо. Для нас ведь это дело новое. Кстати, хочу вас пригласить посмотреть мой «Трентон-клуб», где тренируются профессионалы. Увидите разницу. Знаю, знаю! У вас в стране нет профессионального спорта, и вы этот спорт осуждаете. Все знаю! Но у профессионалов тоже есть чему поучиться.

— Не сомневаюсь, — сказал Рудин, — спасибо, с большим удовольствием посмотрю.

Но сначала я хочу вас пригласить на выступление одной из моих профессиональных трупп, — сказал Трентон, — чтобы вы увидели своими глазами, так сказать, результат, а потом уж, как этот результат достигается. Завтра суббота. Днем матч по боксу между моим лучшим парнем в среднем весе и мексиканцем, тоже кремень. Мой сильней. Но вам интересно будет посмотреть. Вы когда-нибуд видели бои боксеров-профессионалов?

— Только в учебных фильмах.

— Ну вот, значит, теперь увидите воочию. А вечером пойдем на кэтч. Причем особый — мое новое изобретение!

Матч профессионалов Рудин оценил по достоинству. Это были высококлассные мастера, а подопечный Трентона претендовал в будущем на чемпионскую корону США.

— Но это не так просто, — объяснял Трентон, — это вам не любители, где все ясно. Поднимаешься по турнирной лесенке, пока не доберешься до вершины.

— А у профессионалов другая система? — несколько наивно спросил Рудин.

— Дело не в системе соревнований, — усмехнулся Трентон, — дело в импрессарио. Идут сложные переговоры, планируются встречи, реванши, подбираются соперники. Иной раз победа решается не на ринге, а в ресторане за столиком.

Рудин удивленно посмотрел на Трентона: чего это он разоткровенничался? В чем причина?

Но тот продолжал как ни в чем не бывало

— Ну поймите сами, мистер Олег, профессиональный спорт, бокс в частности, такой же бизнес, как любой другой; его главная цель — принести доход. Поэтому всему, что этот доход увеличивает, мы говорим «добро пожаловать». Зачем, скажем, если мой боксер сильнее мексиканца, но их матч привлекает столько публики, одним матчем и ограничиваться? Можно ведь иначе! Сегодня выиграет мексиканец. С трудом, конечно. Завтра состоится реванш — выигрывает мой. Можно устроить третью встречу, где мой просто уложит мексиканца в первом раунде. С точки зрения престижа одно и то же: американский боксер сильнейший и его карьера развивается дальше. Вы скажете: зачем два-три матча, чтобы это выяснить, когда можно все решить в первом же? А деньги? Сбор за два матча, между прочим, вдвое больше, чем за один, а за три — втрое. Ясно?

— Нет, — ответил Рудин, пожимая плечами. — Значит, ваш боксер получает указание проиграть в первой встрече? Сыграть в поддавки?

— Указание? К чему? Он и сам все понимает, как и его противник. Не забудьте, что чем больше доход, тем больше получат они сами. Я ведь сказал: профессиональный бокс — бизнес. Бизнес же есть бизнес!

— И так всегда?

— Почти всегда.

В это время высокий, гибкий, как хлыст, негр — подопечный Трентона — провел молниеносный, прямо-таки неуловимый хук, и его широкоплечий, словно отлитый из бронзы противник как подкошенный полетел на пол.

Публика, в большинстве состоявшая из сан-диегов-цев, восторженно прыгала, кричала, свистела, подбрасывала в воздух бумажные стаканчики из-под пива.

— Вот видите, — повернулся к Трентону Рудин, — не всегда, оказывается, бывает, как вы говорили.

— Да, конечно, — усмехнулся Трентон, — бывают и исключения. — Потом, вздохнув, тихо добавил: — Но в данном случае это был их третий бой…

Они протолкались через толпу, окружавшую ринг, который сразу же оцепили полицейские. Полицейские стояли неподвижно, скрестив руки на груди, возвышаясь подобно монументам. Их могучие волосатые руки были обнажены по локоть. У пояса каждого висела дубинка, кобура с огромным револьвером 45-го калибра, другая — с маленьким пистолетом и футляр с наручниками.

Рудин еще раньше заметил, что зал охраняют патрули — девушки-полицейские, всегда одна белая, одна негритянка, — хорошенькие и изящные, чьи пояса, затянутые на осиных талиях, увешаны тем же устрашающим арсеналом.

Наконец под охраной полиции боксеры покинули ринг, один на плечах секундантов, приветствуя толпу, другой на носилках… Трентон поздравил своего боксера, после чего они поехали дальше.

В одном из окраинных залов Сан-Диего сегодня предстоял, как вещали расклеенные по городу афиши, «Грандиозный вечер кэтча! Новое! Новое! Новое! Смешанный кэтч! Сильнейшие борцы Тихоокеанского побережья!». Дальше шли фамилии участников, набранные тем более жирным шрифтом, чем они были знаменитей.

…Рудин отвлекся от воспоминаний о первых днях пребывания в Сан-Диего и сосредоточил внимание на происходящем. Они сидели в четвертом ряду.

— Надо садиться в четвертом-пятом ряду — оттуда лучше всего видно. Ближе нельзя. Ведь если одного из борющихся выкидывают за канаты — а это бывает почти всегда, — он падает на сидящих в первых рядах. Получить, знаете ли, сто-сто двадцать килограммов на голову не очень-то приятно, — и Трентон рассмеялся.

Конечно, Рудин отлично знал, что такое кэтч. Он достаточно читал о нем, видел в кино эпизоды этого зверского зрелища. Но одно дело газета и кино, другое — реальность.

В большом — тысячи на две мест — зале, грязном и лишенном каких-либо украшений, кроме измазанных, порванных реклам, бесновалась толпа. Лучшие места занимали зрители в дорогих туалетах — местная элита, приезжие туристы. Было много женщин. Дальше, во мраке зала, тонула безликая толпа, многие уже порядком «зарядились» разносимым в изобилии пивом (а может, и чем покрепче). Из мрака раздавались хриплые выкрики, непристойные, грубые шутки, громкий смех. Ослепительные софиты выхватывали из темноты возвышавшийся в центре зала ринг, оцепленный канатами. Никакая вентиляция (если она вообще функционировала) не могла справиться со стойким запахом пота, пыли, пива, табачного дыма, стоявшим в помещении. Под потолком над рингом плавал сизый сигаретный дым, в темноте беспрестанно вспыхивали голубые фотоблицы, рубиновыми точками светились сигареты.

А на ринге происходило нечто невероятное. Лысый пожилой мужчина в сомнительной белизны брюках и сорочке с черной бабочкой изображал судью. Именно «изображал», потому что невозможно было определить его роль, как, впрочем, и правила, регулирующие схватку. Когда на ринге боролись кэтчисты-мужчины — с этого начинался «грандиозный вечер», — Рудин еще пытался оценивать происходящее глазами специалиста.

Он, разумеется, легко понял, что чудовищные удары кулаком в живот в последнее, неуловимое для зрителей, мгновение превращаются в шлепок открытой ладонью. Он определил, что мышцы борца, выкручивавшего руку противнику, не напряжены, что, бросая противника спиной о колено, норовя таким образом «переломить позвоночник», борец в действительности быстро и ловко пружинит коленом.

Рудин с иронической улыбкой отметил, что после самых чудовищных толчков, падений, ударов борцы вскакивали как ни в чем не бывало и снова бросались в бой, что их вопли и рычание взяты из театрального реквизита. В конечном счете, то был спектакль, разыгрываемый подлинными мастерами. Но опасный спектакль, таивший смертельный риск. Потому что случались здесь и настоящие удары, и тяжелые падения, и грубые толчки, и всякие неожиданности. Потому что за волосы друг друга противники дергали по-настоящему, и через себя перебрасывали тоже, и сбивали с ног, и выкидывали через канаты вон с ринга… Так что текла кровь, вырастали фонари под глазами, а то случались и более серьезные травмы. В первых четырех боях одному борцу сломали руку, а другой, вылетевший во второй ряд, так расшибся о стулья, что его пришлось вынести на носилках.

Рудин отлично понимал цель всего этого побоища. Да, многие зрители, тем более завсегдатаи кэтча, не могли не видеть искусственности происходящего! И тем не менее они словно закрывали на это глаза, добросовестно и отчаянно болели за своих фаворитов, орали, аплодировали, приветствуя особенно жестокий прием, «подстроенность» которого вряд ли у кого могла вызвать сомнение. Словом, в зале царил некий массовый гипноз. Словно эти сотни зрителей участвовали в молчаливом коллективном заговоре,

Разве только кэтч? Разве профессиональные футболисты, боксеры не обязаны превращать свои встречи в откровенные драки? Зрителя приучают к. жестокости, кровожадности, агрессивности.

Тем временем лысый пожилой мужчина, соединявший, выражаясь спортивным языком, обязанности судьи на ринге и судьи-информатора, торжественно и громогласно возвестил в микрофон:

— Смешанный кэтч! Смешанный кэтч! Команда Сан-дерс-Викки против команды Тул-ОТТил!

Зал взорвался таким ревом, будто к каждому из зрителей поднесли оголенный провод под высоким напряжением. Рудин чуть не оглох. И вот, потрясенный, сидел и смотрел на представившееся его глазам зрелище.

На белый, сразу ставший тесным квадрат ринга выходят четверо — двое мужчин и две женщины; мужчины в кожаных трусах, женщины в кожаных купальниках.

Один из борцов — атлетически сложенный красавец, с ним в паре — ослепительной красоты златокудрая женщина, ее синие с поволокой глаза, кажется, с удивлением оглядывают зал. Вторая команда — полная противоположность первой: мужчина с низким лбом, мохнатыми бровями, его торс так густо зарос волосами, что он напоминает орангутанга; женщина могучего сложения, с мощными руками, мускулистыми толстыми ногами, на лице, хотя и красивом, лежит отпечаток беспощадной жестокости. В кэтче раскладка часто встречающаяся — злая сила и сила благородная. Обычно звероподобный кэтчист проводит особо отвратительные коварные приемы и благодаря этому поначалу одерживает верх над «красавцем». Возмущенная публика свистит, негодует. Но в конце концов «красавец» проявляет свое, основанное на извечной справедливости, превосходство и великолепным, неотразимым приемом побеждает зверя. Все орут от восторга, красота и благородство торжествуют! Ура!

Теперь тот же нехитрый принцип применил Трентон и для изобретенного им смешанного кэтча.

Звучит короткий сигнал, и противники бросаются вперед. Схватив свою златокудрую соперницу за волосы, «злая волшебница» притягивает ее голову к земле и изо всех сил бьет в лицо. Раздается душераздирающий вопль. Но в ту же минуту вопит нападавшая — «красавец», изловчившись, кусает ее за ягодицу. Однако «звероподобный» сшибает его с ног ударом головы в живот и изо всей силы заламывает руку за спину. Снова дикий рев. «Златокудрая», у которой, по логике вещей, лицо должно было бы превратиться в блин, вскакивает на ноги, такая же красивая и румяная, как была, и, схватив противника за уши, рвет изо всех сил…

В таком стиле проходят и последующие раунды. Визг сменяется ревом, мужские и женские тела сплетаются в клубок, который катается по рингу, или летают от каната к канату, а то и через канаты.

Кончается все полной победой «красавцев». Их поверженные враги корчатся и стонут на земле.

И хотя инсценировка очевидна, Рудин из четвертого ряда видит и гримасы боли на искаженных лицах, и кровь на разбитых губах, и фиолетовые кровоподтеки на женских телах.

Кэтч, при всей его театрализованности, все же не художественная гимнастика…

За первой смешанной схваткой следует вторая, третья…

Постепенно малопривлекательное для любого нормального человека, а тем более специалиста по борьбе, зрелище начинает Рудину надоедать. И тогда он все внимательней приглядывается к зрителям. К этим сотням людей, среди которых много ведь вполне благообразного вида мужчин и женщин и которые не просто смотрят, но увлеченно переживают перипетии столь гнусного зрелища, занимаются самообманом, заставляя себя верить в подлинность происходящего.

Все это вызывает чувство горечи. Горечи и негодования…

— Ну, мистер Олег, каково? Как моя идейка? Смешанный кэтч! На поверхности ведь идейка лежала! А никто не додумался. Один Трентон!

Он в восторге, он торжествует. Судя по неистовой реакции публики, он имеет для этого все основания.

Рудин молчит, он старается сдержаться. Потом спрашивает.

Мистер Трентон, как объяснить, что столько людей, видимо все же разбирающихся в борьбе и многократно бывающих на кэтче, верят или притворяются, что верят, в подлинность происходящего?

О, мистер Олег, это великолепный вопрос! Что значит специалист! Вы проникли в самую суть! Действительно, почему? Объясняю. Вы когда-нибудь замечали, с каким болезненным интересом сбегаются люди посмотреть на уличную драку? Вы обращали внимание на выражение их лиц — смесь страха, отвращения, любопытства, злорадства, удовлетворения? Люди — садисты по самой природе своей. Еще в старые времена публичные казни, а особенно телесные наказания привлекали толпы. И вот кэтч. Льется кровь, ломаются кости, звучат удары. Каждый, сидя в полной безопасности в своем кресле, представляет себя на месте бьющего. Он чувствует себя могучим, всесильным. Заметьте, зритель всегда представляет себя на месте победителя, почему-то никогда — на месте побежденного, — Трентон засмеялся. — А вот на месте побежденного он видит своего шефа, налогового инспектора, любовника жены… Во всех нас заложены агрессивные инстинкты. Нет-нет, не возражайте. Это так. Они находят выход в спорте. Но поскольку не все им занимаются, то можно найти выход, наблюдая, как дерутся другие. Любительский спорт не всегда может это дать. Другое дело профессиональный — американский футбол, регби, бокс, хоккей, даже баскетбол. Какой ни возьми, всюду драки. Могу вам сказать по секрету, что хоккеисты-профессионалы обязаны драться, иначе их выгонят из команды. Ведь не будет драк, на матчи с участием такой команды никто не пойдет!

Зал постепенно пустел. Трентон помолчал и продолжал свою лекцию:

— А подлинное ли они видят зрелище или подстроенное — дело второе. В этих случаях легко уговорить себя. Возьмите театр ужасов, возьмите фильмы Хичкока или Поланского — это актеры, съемки, а люди в зале кричат от страха и падают в обморок. И, наконец, не последнее дело эротика. Видеть на сцене могучих мужчин, избивающих друг друга, — какая женщина этого не любит! Ведь это те же рыцарские турниры средневековья, только перенесенные в наши дни. Теперь в кэтче участвуют и женщины. Мужчины приходят посмотреть на молодые, здоровые тела, принимающие разные позы, которые… дополняет их извращенная фантазия. Вы удовлетворены моим объяснением, мистер Олег?

— На сто процентов, — сказал Рудин. Он поднялся. Трентон, казалось, был разочарован, что спора не получилось. На следующий день он пригласил Рудина в «Трентон-клуб», Рудин повел себя неожиданно. На тренировки кэтчистов он взирал без всякого интереса, даже

зевнул украдкой. Так же он отнесся к урокам, которые японские учителя преподносили своей худосочной аудитории. Рудин скривил рот в улыбке и посмотрел на Трентона таким взглядом, что стало ясно: он отлично понимает, кто и кого здесь околпачивает, но никакого сочувствия к околпачиваемым не испытывает. Зато в зале, где тренировались профессиональные боксеры и дзюдоисты, он застрял надолго и засыпал тренеров таким количеством вопросов, что те не успевали отвечать. При этом, к удивлению Трентона, сам обнаружил солидные знания в области американской методики тренировок.

То, что Монастырский не обманул и прислал действительно великолепного тренера, дальнейших подтверждений не требовало. Прогресс трентоновских самбистов в результате занятий Рудина был поразительным.

И наступил момент, когда Трентон решил устроить своим подопечным боевой экзамен. Он пригласил на международный турнир по борьбе самбо в Сан-Диего команды Испании, Японии и Монголии. При этом он сделал жест — извинился перед советской федерацией, что не послал приглашения, объяснив это превосходством советских самбистов, что лишило бы турнир интереса.

За две недели до начала турнира Трентон пригласил Рудина к себе домой. Были приглашены также Боб, О'Коннор, несколько работников и тренеров из университетского спортивного клуба, красивые молодые женщины неопределенного амплуа.

В прилегающей к вилле роще, освещенной скрытыми в листве гирляндами цветных лампочек, жарились на огне шашлыки, стояли на столах бесчисленные бутылки с крепкими напитками и банки с пивом.

Легкий океанский ветерок колыхал листву, откуда-то из скрытых репродукторов доносилась негромкая музыка. Скользили тени одетых в белые смокинги официантов. Рудина встретили с распростертыми объятиями, каждый норовил подойти поздравить с успехом его учеников. Зная, что Рудин не пьет, Трентон применил новое, хоть и старое как мир оружие. Приглашенные красотки одна за другой, будто выполняя строго намеченный график, подходили к Рудину и пробовали на нем свои чары.

Одинаково безуспешно.

Рудин был не очень опытен в общении с этим чуждым ему миром, но понимал: что-то готовится, будет обработка.

И действительно, в какой-то момент Трентон под предлогом показать ему парк увел Рудина в уединенную беседку.

— Как вам нравится у нас в Штатах? — поинтересовался он.

— Нравится, — искренне заверил Рудин, — красивые города, приятные люди. Мне кажется, у нас, русских, с американцами много общего в характере.

— Вот-вот, — обрадовался Трентон, — и я так считаю.

Последовала длинная тирада о традиционной дружбе между обоими народами, о неразумности иных политиков, способных ради личных интересов, например предвыборной кампании, ставить эту дружбу под угрозу. Или этот дурацкий бойкот.

— Поверьте, мистер Олег, — доверительно понизив голос, говорил Трентон, — мы простые американские спортсмены возмущены бойкотом. Мы…

— Почему же вы не возмущаетесь вслух, мистер Трентон? — спросил Рудин. — У вас же свободное, как я слышал, волеизъявление.

— Вы правы, но жизнь не так проста. Имеется сложное сплетение взаимных интересов, финансовых вопросов. Если я, руководитель одного из крупнейших спортивных клубов, открыто выскажусь против бойкота, я могу лишиться финансовой поддержки. Клуб захиреет, многие

атлеты потеряют возможность заниматься спортом. Кому это нужно? Кто от этого пострадает в первую очередь? Спорт! В процветании которого мы с вами оба заинтересованы. Простые спортсмены. Так, может, лучше пожертвовать интересами кучки элитарных чемпионов? Видите.

Все надо взвесить. Не все так просто..

— Действительно, — усмехнулся Рудин, — как у нас говорят, без фляжки виски не разберешься. А может, мистер Трентон, не только и не столько рядовые спортсмены пострадают, сколько вы, руководители? А?

— Ха-ха! — Трентон рассыпал в ночи стекляшки своего странного смеха. — Ехидный вы человек, мистер Олег! Что ж, врать не буду, мы тоже можем потерять кое-какие доходы. Но главное, — он стал серьезным, — все же для нас — простые люди. Поверьте. Однако в душе, — добавил Трентон горестно, — мы все против бойкота. Впрочем, нам с вами печалиться особенно нечего: мыто — самбисты, а борьба самбо пока, к сожалению, не входит в олимпийскую программу. Не понимаю, почему ваши не добились включения ее в программу Московской! Уж поверьте, в Лос-Анджелесскую олимпиаду самбо войдет. Радуйтесь! Но для этого нам с вами, всем энтузиастам придется поработать.

— Вы правы, придется поработать, — задумчиво покачал головой Рудин.

— Я тут прикинул, — озабоченно заговорил Трентон, — наметил план. Уже сейчас можно многое сделать.

— Например? — насторожился Рудин.

— Вот смотрите, если борьба самбо войдет в программу Олимпиады восемьдесят четвертого года, думаю, нет сомнения, что самбо начнут развивать во всех странах, да еще как.

— Безусловно, — согласился Рудин.

Они вышли на открытую поляну, откуда открывался сказочный вид. Внизу сверкал бесчисленными огнями центр Сан-Диего, прибрежные отели, рестораны, мелькали, плясали, искрились красные, золотые, зеленые, желтые огни реклам. Океан уходил в бесконечность. Будто гигантская рыбина трудно дышит серебристо-чешуйчатыми боками, плескал тихие в этот вечер воды освещенный луной океан.

Одуряюще пахли магнолии, незнакомые цветы, южная хвоя.

— Включение борьбы самбо в нашу Олимпиаду в значительной мере зависит, разумеется, от оргкомитета, от Олимпийского комитета США, от американской спортивной общественности. Так?

— Допустим, — осторожно согласился Рудин, он еще не понимал, в чем подвох.

— И американская спортивная общественность скажет свое слово, можете не сомневаться. В том числе и мы, руководители…

— Как сказали в вопросе бойкота, — не удержался Рудин и тут же подосадовал на себя: что он сюда приехал политическими спорами заниматься? Сейчас Трентон обрушится на него с упреками. Эх…

К его немалому удивлению, произошло обратное. Трентон ухватился за последние слова Рудина.

— Вот именно! — горячо заговорил он. — Вы совершенно правы, мистер Олег! Почему американские спортивные руководители, хотя, мы конечно, возмущены, — поспешил он оговориться, — проявляют некоторую пассивность в борьбе с бойкотом? Хотите, я вам раскрою тайну? Да потому, что мало радости проигрывать. А мы в Москве в лучшем случае заняли бы третье место, а то и четвертое. Знаете, как ФРГ выросла! Поэтому если в борьбе самбо американцы будут одерживать победы, то включение ее в олимпийскую программу у нас поддержат.

— Прекрасно, — заметил Рудин.

— Конечно, но надо, чтобы американские самбисты одерживали эти победы.

— У них для этого есть все данные, — убежденно подтвердил советский тренер.

— Не сомневаюсь, что с вашей помощью они их добьются.

— Сделаю, что смогу, — сказал Рудин и удивился про себя: вся эта болтовня, чтобы подстегнуть его в работе? Где ж подвох? Видимо, он уже начал перебарщивать со своей бдительностью.

— Вы делаете очень много, вы просто замечательно работаете. Наши самбисты растут на глазах. На предстоящем турнире они наверняка победят.

— Как сказать… — осторожно заметил Рудин. — Конечно, прогресс есть, и думаю, что у японцев ваши выиграют: японцы сейчас переживают кризис. Монголам проиграют, а вот насчет испанцев трудно сказать: они очень сильны.

— Наша победа целиком зависит от вас, дорогой мистер Олег…

— Я же сказал: сделаю, что могу, — нахмурившись, перебил Рудин.

— Вы меня не поняли, — мягко поправил Трентон. — Как тренер вы уже все сделали. Но не забудьте, что вы и главный судья турнира. Вы же знаете, это мое предложение. Я направил письма и испанцам, и монголам, и японцам и уже получил ответ. Все согласны.

«Так вот в чем дело! — подумал Рудин. — Наконец выяснилось. А я-то гадал…» Вслух он сказал:

— Поблагодарю их за доверие. Но какое это в общем-то имеет значение?

— Ну как? — Трентон хитро подмигнул. — От главного судьи зависит все. Мы ведь с вами понимаем, что к чему. Большинство других судей — американцы. Если возникнут недоразумения, которых, надеюсь, не будет, их решает главный судья. Может быть, неправильная интерпретация правил, жертвой чего станет наш борец. В этом случае тоже, разумеется, все зависит от главного судьи.

— Вы так думаете? — спросил Рудин.

— Убежден! — воскликнул Трентон. — А вы подумайте, как важно, чтобы в таком турнире победили американцы! Во-первых, это, безусловно, сыграет свою роль для развития, а в конечном счете включения борьбы самбо в программу Лос-Анджелесской олимпиады; во-вторых, какой козырь для вас: за столь короткий срок подготовить такую сильную команду! Поверьте, руководство нашего университета это оценит. Я не сомневаюсь, что вас ждет щедрая награда. И потом, — добавил Трентон простодушным тоном, — вашим соотечественникам это никак не повредит. Они-то в турнире не участвуют!

— Повредит, — неожиданно резко сказал Рудин.

— Каким образом? — удивился Трентон.

— Мистер Трентон, давайте говорить начистоту. Я ведь не политик, не президент клуба, я спортсмен, тренер. — Рудин говорил спокойно, но твердо. — Простите меня и поймите правильно. Я считаю, что если советский судья окажется жуликом, ладно, не жуликом, просто пристрастным в любом турнире, даже в таком, где советские спортсмены не участвуют, это нанесет моей стране куда больший урон, чем проигрыш на любом чемпионате. Так я считаю. Давайте, мистер Трентон, ковать, как у нас выражаются, победу ваших самбистов чистыми руками, чтобы потом никому не краснеть. И еще одно. Будем считать, что сегодняшнего разговора не было. О'кей? А тренировать ваших я буду как следует, не беспокойтесь. Выиграют у наших — первый порадуюсь. Только пусть честно выиграют.

Рудин замолчал. Он в жизни не произносил столь длинных речей, да еще на английском языке.

Трентон умел выигрывать, умел и проигрывать.

— Вы — само красноречие, — рассмеялся он. — Согласен с вами во всем. Возможно, вы меня не совсем правильно поняли. Постараюсь при случае ясней изложить мою мысль. Ладно, пошли к гостям. Нас небось уже ищут.

Обняв Рудина за плечи, он повел его к дому, расписывая прелести своего парка.

Глава XI. В олимпийской Москве

Олимпиада ворвалась в Москву, подобно скорому поезду. Ждешь его, ходишь с цветами по перрону, считаешь минуты, а когда шипя вплывает под стеклянный купол долгожданный состав, все равно вздрагиваешь от неожиданности и сладко замирает сердце.

Монастырский бывал на многих олимпиадах и руководителем команд, и членом специализированных туристических групп. Впервые, да еще у себя дома, он оказывался «без работы». С аккредитацией «ОК» он имел возможность, по его выражению, «работать зрителем». Но вряд ли его, да вообще кого-нибудь из советских спортивных руководителей, такая неопределенная, хотя и приятная, работа устраивала.

Поэтому, разумеется, он нашел себе дело. «Эстафета» участвовала в Олимпиаде по многим линиям. Начиная с праздника открытия, в котором, по ужасному, но получившему широкое распространение выражению, были «задействованы» лучшие гимнастки общества. На Играх работали судьи из «Эстафеты», врачи, специалисты. Эстафетовцы помогали транспортом, шефствовали над гостями. Но, конечно, самое почетное заключалось в том, что ряд эстафетовцев входили в советскую олимпийскую делегацию. Трое легкоатлетов (как раз из Каспийска), борцы, волейболисты, стрелок и представители некоторых других видов спорта. Число спортсменов «Эстафеты», выступающих на Олимпиаде в Москве, превышало национальные делегации многих крупных стран.

Все это требовало, внимания, заботы, контроля. Были у Монастырского обязанности и как у члена Олимпийского комитета, и как у делегата конгресса. И, между прочим, общество продолжало свою повседневную деятельность, которой руководил председатель. Теперь черная «Волга» Монастырского со специальным пропуском на ветровом стекле и полным чувства собственной значимости Вольдемаром за рулем отъезжала от дома, когда не было еще семи, и возвращалась подчас за полночь.

…Монастырский не просто любил — он обожал свой город. Он помнил его в жестокие дни 1941 года, помнил баррикады и ежи, перегородившие Садовое кольцо, противотанковую пушку в дверях смоленского «Гастронома», зенитки на крыше гостиницы «Москва». Помнил опустевшие заснеженные улицы, большие серые аэростаты, которые осунувшиеся девушки-солдаты из ПВО вели по бульварам, словно послушных, неуклюжих слонов. Помнил укрытые мешками с песком окна магазинов на улице Горького, раскрашенный под лес театр Советской Армии…

Помнил могилы друзей в мерзлой подмосковной земле. Но хранил в памяти и самые славные, самые радостные дни столицы — День Победы, день 800-летия, дни фестивалей, — спартакиад, праздников.

Когда любишь — любишь в любом обличье, при любой погоде, в любые времена. И добрые и иные.

За последние годы столица особенно похорошела, и, как ни был занят Монастырский, он, посадив с собой рядом Сергея, к неудовольствию прагматика-Вольдемара, вдруг приказывал везти себя куда-нибудь в Бирюлево, на Юго-Запад, в Теплый Стан, к въезду в город со стороны Минского, Ленинградского или другого шоссе.

— Вы только посмотрите, ребята, — восхищался он, — здесь поле было, пустырь, болото! А теперь красо-тища какая! Прямо как сказочный город! А? Не пощупал бы — подумал мираж! Помню, по Арбату трамвай ходил. Честное слово!

Но Сергей, для которого трамвай на Арбате было то же, что мамонты на Урале, слушал вполуха, а Вольдемар никак не мог понять, чем уж так хорош Теплый Стан, когда до продовольственного магазина две остановки переть, а гаишников понаставили на каждом перекрестке.

Сейчас Монастырский с радостным удивлением открытия принимал свой родной город.

Он не уставал восхищаться обновлением городских площадей, улиц, фасадов. Этими сине-белыми щитами, рассказывающими на всем понятном языке знаков, что ждет прохожего справа и слева, коль заблагорассудится тому продолжить путь: магазин и какой, кафе, парикмахерская, театральная касса…

Сергей сообщил, что в метро теперь станции объявляют еще и на английском. Только непонятно зачем, поскольку на любом языке «Динамо» звучит как «Динамо», а «Сокол» — как «Сокол». Впрочем, добросовестно признался Сергей, слово «Динамо» диктор старается произнести с иностранным акцентом, чтобы гостям было понятней. Святослав Ильич не поленился спуститься в метро и проехать несколько станций, чтобы убедиться во всем самому.

Каждый дворик, закоулок, уж не говоря о магистралях, были вылизаны до блеска. И люди выглядели как-то праздничней, и машин стало меньше — исчезли эти чудовищные, чадящие грузовики, нерешительные «жигулята», разномастная иногородняя автотолпа.

Все это было приятно, и Святослав Ильич порой задавался вопросом, почему так не делать всегда, что, в общем, было не главным. Главным оказался триумф Олимпиады.

Провалилась вся эта нелепая затея с бойкотом. Приехали спортсмены из всех серьезно на что-то претендующих стран, за исключением трех-четырех; приехала армада журналистов — с разными, конечно, задачами и целями, чего греха таить, но приехала. Прикатили десятки тысяч туристов, в том числе и американских.

Приехал и Трентон, на этот раз без Кэрол, но с неизменным секретарем-шофером-телохранителем-переводчиком Бобом. Оба прибыли в качестве официально аккредитованных корреспондентов газеты «Сан-Диего-спортс» и жили в гостинице «Россия». Монастырский вспомнил слова Трентона о том, что и газета и ее редактор у того в кармане. Ну, раз в кармане, так о чем речь… Монастырский вздохнул — еще одна забота! — но ничего не поделаешь. Не мог же он не встретиться с Трентоном, не принять его, не показать Москву!

Ох, дела, дела… Дела олимпийские, дела каспийские, дела сына. Перед самой Олимпиадой Монастырский слетал на два дня в Каспийск. Прилетев утром, он прямо с аэродрома поехал вместе с встретившим его Ковровым к секретарю горкома партии, тому самому, который был «ого-го голова». Монастырский сразу понял, что председатель каспийской «Эстафеты» не преувеличивал. Секретарь оказался энергичным, веселым человеком средних лет. Он обладал поразительной способностью все схватывать на лету, мгновенно оценивать, переваривать и выдавать готовое решение. «Прямо ЭВМ», — усмехнулся про себя Монастырский.

Когда они явились на прием и Ковров собрался было раскладывать свои графики и таблицы, секретарь небрежно отодвинул бумаги и сказал:

— Все это ни к чему. Картина ясная. Надо создавать комплекс. Это принесет пользу и вашему обществу, и нашему городу, и прежде всего спорту. Вот это главное. Вопрос в том, — он улыбнулся, — как решать вопрос.

— Лучше всего — положительно, — в тон ему ответил Монастырский.

Оба рассмеялись.

— Значит, что могу я? — Секретарь стал серьезным. — Поможем с жильем, поднимем комсомольцев. Они захотят — горы своротят. А как не захотеть? Спорт ведь молодежное дело…

Точно, немногословно секретарь перечислил все, чем может помочь горком партии.

— Немного, конечно, но сами понимаете… А как вы?

— Я-то с удовольствием, — опять улыбнулся Монастырский. — Заберу у других наших городов средства и переброшу сюда. Был президиум, рассматривали этот вопрос. Кое-кто согласен сам отдать, а кое-кто ни в какую. Есть просьба.

— Давайте.

— Не могли бы вы от горкома написать в Москву, в инстанции, свое мнение? Предвижу малоприятные разговоры. Мне такое письмо поможет.

Секретарь горкома бросил взгляд на календарь.

— В пятницу отправим. Что еще?

— Все, — сказал Монастырский, вставая. — Спасибо за помощь.

— Благодарить нечего — общее дело делаем.

Из горкома Монастырский поехал взглянуть на комплекс. Еще недавно он гордился им. Теперь понимал, что это лишь основа.

— Смотрите, Святослав Ильич! — Ковров стал объяснять председателю, как он представляет реконструкцию. — Вот здесь оздоровительный центр. Так? Как раз у моря. Один вид морской уже силы придает, — он улыбнулся, залучились морщинки возле глаз. — Трибуну, вон хоть ту, надо козырьком накрывать. Сами посудите, не можем же мы начальство, вас к примеру, на крупное соревнование приглашать! Вдруг дождь?

— За меня не беспокойся — не промокну. Для Громадина зонтик припаси.

— Нет вопроса, Святослав Ильич, будет ему зонтик. Хоть специальную будку стеклянную построим с надписью: «Зам. председателя ЦС „Эстафета“ Громадин Виктор Федорович. Чтоб не промок».

— Но-но, начинаешь над руководством насмехаться… Ишь, какой!

— Я серьезно, Святослав Ильич. Нужен козырек. И сами посмотрите покрытие. Спортан нужен и для дорожки и для секторов.

Монастырский спустился к дорожкам, к секторам, прошелся, даже пробежал немного, задал несколько вопросов. За время пребывания на своем посту он научился разбираться в покрытиях и газонах не хуже, чем в финансах и штатных расписаниях.

— Интересно, — шутил он порой с друзьями, — есть токарь-многостаночник, ткачиха-многостаночница, а почему нет руководителя-многостаночника? Чем я хуже? Строительство освоил? Раз станок. Финансы? Два станок. Учебный процесс, эксплуатация спортсооружений, кадры, штаты, отчетность, наука, без малого полсотни видов спорта культивируем, пропаганда, планирование, транспорт, контроль. Да еще международные связи, организация соревнований, проведение праздников… А ладить с соседями, с начальством, с коллегами, с подчиненными? Значит, еще дипломатия. Ну? Сколько насчитал? И во всем надо разбираться не как-нибудь, а так, чтоб тебе голову не морочили, не обводили вокруг пальца, чтоб мог дельный совет дать, оценить мнение специалистов… Так чем я не многостаночник?

— Ты больше. Ты капитан! — смеялись друзья. — «Эстафета» — корабль будь здоров. А большому кораблю— большое плавание. Соответственно и капитан должен быть. Так что гордись и трудись.

Тружусь, тружусь, — ворчал Монастырский. Друзья называется — никакого сочувствия…

Вернувшись из Каспийска, где он еще день изучал ситуацию, так сказать, на месте, лично проверил возможности и перспективы в случае расширения и реорганизации комплекса, Монастырский набросал проект постановления. Теперь он был окончательно убежден в своей правоте. Впрочем, он был убежден в ней и раньше, но накапливал аргументы. Он хотел, чтобы, когда руководство начнет допрашивать его с пристрастием, ни один вопрос не остался без ответа.

Так он поступал всегда. Во всех сложных случаях он воздвигал перед собой стену контраргументов. И пока не справлялся с ними, окончательного решения не принимал. Зато потом никакая сила не могла сбить его с занятой позиции.

Постановление начали «обкатывать», и в тот же день в кабинет, как всегда вежливо постучав, вошел начальник планово-финансового отдела в сопровождении главного бухгалтера.

— Как дела, Роман Романыч? Давно не был, — Монастырский отлично знал, зачем тот пришел. — Тебя прямо в исследовательском институте изучать надо. Вроде бы постарше меня лет на десять, а выглядишь моложе.

— Я старше вас, товарищ председатель, не на десять лет, а на более чем четырнадцать. Выгляжу ничего, не жалуюсь. Если на пенсию не сошлете, еще поработаю. Но я по другому делу.

— По другому? — Монастырский вздохнул. — Ну что ж, давай выкладывай.

— Я, товарищ председатель, завизировать это постановление не смогу и подписать соответствующие документы тоже.

— Это почему ж? — притворно удивился Монастырский.

— Да потому, что это нарушение. Сметы утверждены.

— Сметы, уважаемый Роман Романыч, пересматриваются иногда — тебе это лучше меня известно.

— Не простое это дело…

— Так что же, — перебил Монастырский, — ждать, пока их пересмотрят? А таланты тем временем легкоатлетические, которым сейчас по пятнадцать-шестнадцать лет, старики уже по нынешним нормам, должны в тираж выходить? Ты знаешь, какой у нас в Каспийске прыгун есть, мальчишка еще? Знаешь, сколько он берет?

— Товарищ председатель, — перебил на этот раз начальник отдела, — не знаю, сколько он берет, знаю, что ревизионная комиссия меня за шиворот возьмет, если я завизирую, — он вздохнул. — Талантов у нас в стране много — не переведутся. Одни уйдут, другие придут. А вот деньги государственные беречь надо…

— Да вы что, Роман Романыч? — От возмущения Монастырский перешел на «вы». — Что вы сравниваете деньги и людей? Талант цены не имеет. Его лелеять надо, беречь, развивать. Головой ручаюсь, сметы на будущий год уточним, исправим, пересмотрим.

— Вот когда без моего участия пересмотрят, — твердо и скучно сказал Роман Романович, — тогда…

— Это вы тогда подпишете, а я теперь! — взорвался Монастырский.

— Дело ваше, товарищ председатель, — спокойно и негромко поддержал начальника отдела молчавший дотоле главный бухгалтер. — Только тогда вторую подпись ставьте. Мое дело, конечно, выполнять, но и сообщить в финансовые органы.

— Сообщай куда хочешь, — устало махнул рукой Монастырский, — хоть в милицию! Твое право.

Роман Романович встал.

— Я могу располагать, товарищ председатель? — И, не дожидаясь ответа, как обычно, неслышно покинул кабинет. Столь же тихо за ним вышел главный бухгалтер.

Монастырский долго смотрел в окно.

Еще в субботу был такой дивный праздник — праздник открытия Олимпиады! Он их много повидал на своем веку, этих праздников. Но такого не помнит. Какая-то феерия! Волшебство! Даже погода, не баловавшая москвичей перед Олимпиадой, в день, вернее, в час открытия заулыбалась солнечным просветом, да так и улыбалась до конца праздника.

Долго еще Монастырский ходил под впечатлением увиденного. И первые дни Олимпиады тоже были восхитительны. Хоть он и побывал до Игр на большинстве вновь построенных спортивных сооружений, но одно дело видеть эти фантастические дворцы, так сказать, в первозданном виде, другое — наполненные шумной, яркой толпой зрителей, звуками музыки, взрывами аплодисментов. Следить, как идет отчаянная борьба на воде и на ринге, на дорожке и ковре. Восхищаешься мастерством, граничащим с волшебством…

И вот на тебе! Разговор с этим сухарем Роман Романычем. А уж о бухгалтере и говорить нечего. Тот педант до мозга костей. С ним тоже бесполезно спорить, с чертовым упрямцем, ничего не желающим видеть в жизни, кроме цифр, параграфов, правил инструкций. С этим замечательным стариком, столько раз спасавшим его от беды, от ошибок в первые годы, когда Монастырский только набирался опыта большого руководителя. Если он, Святослав Ильич, капитан, то начфина Романова по праву можно считать лоцманом в бурном финансовом море, где такой сложный фарватер.

Монастырский улыбнулся про себя: что-то в лирику ударился — образами стал мыслить…

Да. И тем не менее он это постановление подпишет. Поставит вторую, хоть десятую подпись на любых документах, но своего добьется. В Каспийске будет первоклассный легкоатлетический комплекс, черт возьми! Будут новые чемпионы и рекордсмены страны, а быть может, Европы и мира!

Конечно, начальник отдела и главбух правы, но и Ковров прав. Как же быть? Решать же ему, Монастырскому. Ох, тяжела ты доля руководителя! Тяжела ты, шапка Мономаха! «На дурацкой голрве-с», — вспомнил Монастырский присказку старшины в полковой школе и усмехнулся.

…А тем временем Олимпиада набирала темпы. Спортсмены-олимпийцы «Эстафеты» уже завоевали золотую и две бронзовые медали. Было чем похвастаться.

Вот он сегодня и похвастается своими победами перед мистером Трентоном. Предстоял обед. Они долго торговались: Трентон приглашал Монастырского на обед в «Россию» или в Главный пресс-центр, Монастырский предлагал «Русскую избу» или «Иверию».

Наконец сошлись на компромиссе: Святослав Ильич приходит обедать к Трентону в Главный пресс-центр, но платит за обед. И вот он едет по Садовому кольцу к ГПЦ, озабоченно поглядывая на часы — он не любит опаздывать.

Однако в условиях, по выражению Вольдемара, «разреженного уличного движения» они добираются до цели в рекордно быстрый срок.

— Я смотрю, Вольдемар, — укоризненно качает головой Монастырский, — для тебя не только движение разреженное, но, сдается мне, и правила дорожного движения тоже.

— Так Олимпиада, товарищ председатель, раз в четыре года бывает! Когда еще с таким пропуском поездишь? Гаишники, они понимают…

— Посмотрим, как тебя поймут лос-анджелесские гаишники…

— А возьмете с собой? — оживляется Вольдемар.

— Другой председатель возьмет. Их еще прожить надо, эти четыре года, — вздыхает Монастырский и направляется к стеклянным дверям проходной.

Милиционеры внимательно сличили его лицо с фото на аккредитационном удостоверении, висевшем у Монастырского на шее, пропустили через контрольную арку, вернули ключи и мелочь, которые он высыпал, проходя под аркой, чтобы не загорелась красная лампочка,

Миновав каменный двор с бассейном, он вошел в главное здание, в дверях которого ждали Трентон и Боб. Трентон весь сиял — сияли черные глаза, сияли великолепные вставные зубы, сияли прилизанные, густо смазанные бриолином волосы. Казалось, от него исходит свет. Боб, на могучих плечах и груди которого едва не лопалась рубашка, воскликнул своим не по комплекции

тонким голосом:

— Приветик, товарищ Монастырский!

Недавно выученное новое приветствие наполняло его гордостью.

— Привет, привет, — не мог удержаться от улыбки Монастырский.

Пройдя мимо стойки информации и красных журналистских боксов, поднялись на лифте и оказались в ресторане «Люкс».

Трентон зарезервировал лучший столик, напротив огромного телевизионного экрана, на котором, не прерывая обеда, журналисты могли наблюдать эпизоды олимпийских сражений.

Вежливый Боб сел спиной к экрану, Монастырский и Трентон — лицом.

Святослав Ильич чувствовал себя неловко — он не привык быть гостем иностранца на своей земле. Зато Трентон вел себя так, словно находился в своем фешенебельном гольф-клубе в Сан-Диего. Он долго и придирчиво изучал меню, распрашивал терпеливого официанта, хорошо ли прожарено мясо, свежая ли рыба и чем заправляют салат. Окончательно заморочив официанту голову, он неожиданно заказал блины с икрой.

— И водки, пожалуйста. Много водки. В каждой стране надо есть национальную кухню, типичную, — наставительно заметил он.

— Значит, у нас это блины и водка? — иронически улыбаясь, спросил Монастырский.

— А разве нет? — поразился Трентон.

Но тут вмешался Боб. Он, видимо, основательно готовился к поездке в Россию, изучив, в частности, и гастрономические вопросы.

— Скажите, мистер Монастырский, — спросил он, — у вас в роду не было знаменитых гурманов?

— Вроде бы нет, — ответил Святослав Ильич, припоминая свое не очень-то легкое детство.

— Но ведь именно по имени едоков, а не поваров названы, например, «беф Строганова» и шницель «по-монастырски»! Я думал, он имеет к вам отношение.

Святослав Ильич весело расхохотался, ему вторил стеклянный смех Трентона и застенчивый смешок Боба. Скованность первых минут прошла.

— Ну как там мой Рудин?

— О, мистер Олег великолепен! — заверил Трентон. — Он готовит такую команду, что будем бить вас по всем швам (последнее выражение, разумеется, подобрал при переводе Боб).

— Буду рад, — заметил Монастырский.

— Чему же радоваться? — удивился Трентон. — Что ваши самбисты плохие?

— Зато тренеры хорошие, — улыбнулся Монастырский.

За десертом Трентон заговорил о главном.

— Как вы думаете, мистер Монастырский, будет ли когда-нибудь создана Международная федерация борьбы самбо?

— Вполне возможно.

— Например, если самбо с помощью ФИЛА войдет в олимпийскую программу тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, то, наверное, есть смысл выделиться в самостоятельную федерацию. Как вы считаете?

— До этого еще надо дожить, — уклончиво ответил Монастырский.

— Дело в том, — нажимал Трентон, — что в случае успеха борьбы самбо в США мы будем заинтересованы включить ее в лос-анджелесскую программу…

— Да? — не удержался Монастырский. — Я думал, вы заинтересованы вообще исключить олимпийские игры из спортивной жизни. Ваш бойкот…

— Не говорите мне о бойкоте! — замахал руками Трентон. — При чем тут спортсмены? И вообще спорт? Вы русские никак не хотите понять, что бойкот — это элемент нашей предвыборной кампании. Не более того.

— Послушайте, — нахмурился Монастырский, — вам не кажется, что в связи с вашей предвыборной кампанией вы начнете отменять олимпиады, менять чужие правительства, нарушать элементарные коммерческие соглашения…

— Мистер Монастырский, дорогой, это уже политика! Вы вносите политику в спорт!

— Ах, я же и вношу! Так закажите мне, пожалуйста, «кока-колу». Страсть как люблю. Не можете? Нет в меню? А почему? Вот то-то и оно.

— Мы отвлеклись, — заметил Трентон. — У каждой страны свои взгляды на вещи. У нас очень не любят, когда что-нибудь идет не так, как нам хочется.

— Не любят? Как странно, — удивился Монастырский.

— Но вернемся к нашей теме, — примирительно сказал Трентон. Он не хотел затевать спор, в котором его ждало заведомое поражение. — Как вы считаете, если нам, американцам, удастся включить борьбу самбо в программу Лос-Анджелесских игр, ведь это будет большой вклад в дело развития этого вида спорта и создания самостоятельной федерации?

— Наверное, — вяло согласился Монастырский. Ему надоел этот разговор. К тому же телевидение передавало волейбольную встречу нашей команды, в которой играли два эстафетовца.

— Не правда ли? — обрадовался Трентон. — Думаю, что в этих условиях справедливо, чтобы будущую федерацию возглавил советский. В конце концов, это борьба родилась у вас, вы ее создали и пока сильнейшие в ней. Ну, а пост первого вице-президента, наверное, следовало бы занять американцу.

— Вполне вероятно, — откликнулся слушавший вполуха Монастырский.

— Вот и прекрасно. — Трентон был доволен. — Вы бы, например, стали президентом, ну а я, если не будет возражений, первым вице. А? Мы бы с вами великолепно сработались…

И он некоторое время рассуждал на эту тему. Но тут уж Монастырский все пропустил мимо ушей, захваченный драматическими событиями на экране. Наконец советские волейболисты выиграли, он вздохнул с облегчением и, чувствуя вину за свою невнимательность, повернулся к Трентону.

— Безусловно. Вы очень интересно рассуждаете, — сказал он на всякий случай.

Трентон был на седьмом небе. Иметь такую поддержку в будущей федерации — это девяносто процентов успеха. Он хитро подмигнул Бобу. Но тот не разделял его энтузиазма. Он отлично видел, что красноречие свое шеф тратит впустую. Однако он был слишком умен, чтобы сказать ему об этом.

Перешли к другим темам. Трентон искренне хвалил организацию Московских игр, праздник открытия, даже рассказал пару самокритичных анекдотов.

— Знаете, когда у одного итальянского или канадского журналиста — уж не помню — спросили, какое у него осталось впечатление от зимних Игр в Лейк-Плэсиде, он ответил: «Это было второе самое ужасное переживание в моей жизни!» «А первое?» — задали ему вопрос: «Первое — вторая мировая война!» — ответил он.

И Трентон рассыпал хрусталики своего необычного смеха.

— Заметьте, — продолжал он горячо — давало себя знать «много, много водки», випитой им за обедом, — я полностью поддерживаю ваши меры безопасности. Лучше немного неудобств, чем много несчастий. Это говорю вам я, гражданин страны, где самый высокий процент Преступлений на квадратный метр. Он снова рассмеялся.

Наконец поднялись, долго прощались у входа и расстались довольные. Монастырский тем, что обед закончился и можно заниматься делами, а не переливать из пустого в порожнее; Трентон тем, что, как он теперь был уверен, ему обещано место первого вице-президента Международной федерации самбо, пока еще не существующей, но которая будет, черт возьми, существовать! Уж об этом он, Марк Трентон, позаботится!

Из пресс-центра Трентон позвонил в Сан-Диего Кэрол, в очередной раз восхитился быстротой, с какой получил соединение, но потом расстроился, услышав голос жены: она лыка не вязала. «Опять напилась как свинья! Придется менять, — подумал он. — Жаль. Такая красивая! А уж в постели, когда выпьет… Не сам ли я по этой причине приучил ее к спиртному?..» За время Олимпиады Трентон и Монастырский встречались несколько раз. Святослав Ильич, показал «свое общество», повозил по спортивным сооружениям «Эстафеты», пригласил на тренировки, провел по медицинским кабинетам, сводил в баню, произведшую на Трентона неизгладимое впечатление — не столько самой парилкой, сколько дополнительными традиционными «аксессуарами» и банной процедурой.

После всех этих экскурсий Трентон окончательно утвердился во мнении, что Монастырский — могущественнейший спортивный руководитель, и недоверчиво отнесся к сообщению, что есть много других спортивных обществ, не меньших по масштабам, и что Монастырский обыкновенный государственный служащий (правда, достаточно высокого ранга) и хотя на зарплату не жалуется, но личных материальных выгод от своего поста не имеет.

«Что ж, — сделал вывод Трентон, — значит, легче будет купить». Он заметил себе это на будущее, когда они вместе начнут работать в федерации самбо.

На церемонии закрытия Трентон прослезился. Впрочем, не он один. С аэродрома позвонил Монастырскому и через Боба сказал:

— Только великая спортивная держава могла провести такой праздник закрытия. Преклоняюсь. И вообще, с Олимпиадой вы справились прекрасно. Не надо только было проводить ее в год наших президентских выборов, — закончил он вполне серьезно.

Монастырский поблагодарил и сказал, что, поскольку выборов в Верховный Совет в 1984 году не будет, Трентон может быть спокоен за свою Лос-Анджелесскую олимпиаду.

На том и распрощались.

Москва входила в привычную колею. «Вот и кончился праздник чудес…» Разъезжались гости, увеличился поток машин, прибавилось народу.

Обеспечив олимпийские дни солнцем, погода посчитала свой долг выполненным; зарядили дожди, похолодало.

Эхо олимпиады еще катилось по свету, а Москва уже жила новыми делами и свершениями, готовилась к новым великим событиям.

Но эти светлые недели навсегда сохранились в сердцах москвичей. Монастырский позже не раз думал: после Московской олимпиады он и другие спортивные руководители могут с чистой совестью сказать: «Не зря живем, не зря работаем».

Глава XII. Трудные дни

Олимпиада пролетела как праздник, праздник, который остается с людьми и все же уходит. А теперь остались обычные заботы. У Монастырского их было много, и в большинстве неприятные.

Впрочем, хулиган, которого Сергей швырнул в тот вечер в уединенной аллейке Измайловского парка, пошел на поправку, и его жизни теперь ничто не угрожало. Следствие было, по существу, закончено. Предстоял суд, а поскольку без «потерпевшего» он не мог состояться, то ждали, когда тот выпишется из больницы.

Для Сергея обстоятельства складывались не очень радужно. Хотя в районном управлении внутренних дел чувствовали, что он не виноват, а виновата компания шпаны, напавшая на школьников, но закон есть закон, и следователи, как известно, руководствуются в своей работе все же не чувством, а этим законом.

И так к Сергею отнеслись максимально благожелательно. Не взяли под стражу. Здесь сыграли роль прекрасная характеристика, направленная в РУВД техникумом физкультуры, письмо из райкома комсомола, то, что он был дружинником. Учли, что в составе юношеской сборной он должен выступать на больших соревнованиях. Учли, вероятно, и то, что из всех участвовавших в драке он единственный, как установила экспертиза, не выпил ни грамма алкоголя.

Но суд-то все равно будет! И четверо свидетелей, пусть и с подмоченной репутацией, единодушны в своих показаниях, и нож на месте драки нашли, и «потерпевший» выжил чудом — спасибо врачам.

Когда дерутся чуть ли не два десятка подвыпивших мальчишек и девчонок, определить меру необходимой самообороны не так-то просто. Хотя следователь — молодая, но уже с опытом женщина, старший лейтенант милиции— проявила в этом деле немало упорства и умения. Повезло и с адвокатом, тоже молодым, но талантливым и энергичным. Однако что скажут судьи и заседатели?

…На тех больших соревнованиях, где в обычных условиях ему было обеспечено призовое, а то и первое место, Сергей занял лишь шестое: сказался «моральный фактор». Какие могут быть тренировки, когда над тобой висит угроза тюрьмы?!

Он тренировался упорно, добросовестно, даже более тщательно и продолжительно, чем обычно, но мысли-то были далеко! Тамара звонила каждый вечер, ждала у выхода из спортзала, однако домой не заходила: она не прощала Святославу Ильичу его, как она считала, пассивности. И искала…

Искала ту таинственную пару, которая за минуту до драки промелькнула в аллее. Это превратилось у нее прямо-таки в навязчивую идею!

И, словно в детективном фильме, она вела собственное расследование: бродила по дворам, расспрашивала дворников и мальчишек, прохаживалась по вечерам у местного кафе и кинотеатра. «Я их найду!» — без конца повторяла Тамара.

Сергей успокаивал ее, как маленькую девочку: «Найдешь, найдешь!» Как-то в минуту плохого настроения — он как раз неудачно выступил на соревнованиях — Сергей сказал Тамаре:

— Ну что такого страшного, Томка? Ну посадят. Мне шестнадцать. Выйду как раз… вовремя (он чуть было не ляпнул «поженимся», но сумел удержаться). Если дождешься, конечно…

Реакция Тамары была неожиданной. Она разрыдалась, назвала его негодяем, обвинила во всех смертных грехах и даже попыталась ударить.

Сергей с трудом понял, что это все из-за того, что он усомнился в ее верности; Внезапно Тамара заговорила как ни в чем не бывало, будто не было ни слез, ни гнева.

— Тебе надо бросать спорт, Сережа. Тем более самбо, — убежденно сказала она.

— Это почему еще? — Он был уязвлен.

— Там нужны люди сильные, уверенные, а не кисейные барышни вроде тебя.

Возник ожесточенный спор, из которого выяснилось, что Тамара имела в виду его злополучную фразу — «ну посадят…»

— Тебя не могут приговорить. Ты не виноват. У нас невиновных не сажают в тюрьму!

— Согласен, не виноват. Но ведь это надо доказать!

— А ты сомневаешься? Думаешь, не докажут?

— Кто? — печально спросил Сергей.

— Я— решительно воскликнула Тамара. — И кончим эту тему.

Когда Сергей пересказал Святославу Ильичу свой разговор с Тамарой, тот заметил:

— Что ж, повезло тебе, что такого человека встретил.

Сергей долго молчал, потом неожиданно спросил:

— Скажи, отец, что лучше: быть виновным и суметь выкрутиться или быть невиновным и наказанным?

— Лучше быть невиновным и потому ненаказанным, — улыбнулся Святослав Ильич.

— Ну ты понимаешь, что я хочу сказать…

— Понимаю, сын, — задумчиво проговорил Святослав Ильич. — Вот я тебе расскажу историю. Однажды во время войны немцы в облаве захватили подпольщика. Долго допрашивали — ничего не добились. И тогда сказали: «Мы двоих твоих товарищей взяли. Выпустим тебя и скажем, что в награду, — мол, тех двоих ты выдал. Так тебя не только твои же прикончат, а еще и проклинать будут. Согласишься на нас работать — организуем побег. Решай». Подпольщик отказался стать предателем. Немцы как сказали, так и сделали: выпустили его и распространили слух, будто он выдал своих товарищей.

Подпольщик вернулся домой. Все, как было, написал в записке и повесился. Написал: «Понимаю, никого убедить не смогу. Недоверие ко мне прощаю». А прощать было нечего. Его хорошо знали, и ни у кого мысли не было немцам поверить. Товарищи доверяли ему безоговорочно.

— К чему ты это, отец?

— К тому, что права твоя Тамара. Ты должен верить своим товарищам. В данном случае старшим товарищам— судьям. Верить в то, что они верят тебе.

— Но ведь может судья ошибиться?

— Судья да, суд нет.

Как ни старались скрыть драматические события от Елены Ивановны, в конце концов она, конечно, все узнала.

Святослав Ильич воспринял это как трагедию. Он всегда старался оберегать жену от любых горестей, от малейших переживаний. Он не рассказывал ей о неприятностях на работе, и, поверь ему Елена Ивановна, ее муж стал бы уникальным, единственным, наверное, человеком в мире, у которого на службе все всегда великолепно, не бывает ни малейших туч, а лишь светит яркое солнце. Если у Святослава Ильича покалывало сердце, он, преувеличенно бодро напевая, шел в кабинет «поискать книгу», «сделать запись» или еще что-нибудь. Воровато оглядываясь, доставал запрятанный в глубине ящика валидол и торопливо совал его под язык. О том, что запас валидола незаметно пополняла Елена Ивановна, Святослав Ильич, разумеется, не догадывался. Она была мудрой женщиной, Елена Ивановна!

Святослав Ильич немало удивился ее реакции на Сережину драму. Он ждал слез, горестных вздохов, бестолковых хлопот. Ничуть не бывало! Елена Ивановна оставалась такой же ровной, спокойной. Она серьезно и внимательно выслушивала мужа и сына, теперь уже без утайки рассказывавших ей о ходе дела. Иногда высказывала толковые замечания. Свою главную задачу а эти трудные дни она видела в том, чтобы создавать дома ту теплую, дружную, радостную атмосферу, в которой сын и муж могли отвлечься, отдохнуть от хлопот и тревог, от напряжения и невеселых мыслей.

Увы, дела сына были не единственными, которые заботили Святослава Ильича.

Монастырский был заслуженным человеком, талантливым руководителем, его высоко ценили, с ним считались. Поэтому товарищ Лосев встал из-за стола, улыбнулся, предложил сесть. Расспросил о здоровье, о семье.

И лишь потом перешел к делу. Неприятному.

Святослав Ильич, что вы там затеяли в Каспийске?

— Ничего особенного, — ответил Монастырский, давно готовый к такому разговору. — Вы ведь знаете, что у нас в этом городе отличный легкоатлетический комплекс. С тех пор как вокруг него сосредоточились лучшие силы, стало ясно, что он отличный, но не первоклассный. А нужен первоклассный. Тогда можно гарантировать не только массовые занятия, но и воспитание спортсменов международного класса.

— Гарантировать? — прищурился Лосев.

— Твердо гарантировать, да, — подтвердил Монастырский. — Но для этого необходимо кое-что сделать.

— Кое-что? — снова переспросил Лосев.

— Да, по сравнению с результатами, думаю нынешние вложения не более чем «кое-что»: новое спортановое покрытие, восстановительный центр, закрытый манеж; хорошо бы бассейн, козырек над трибуной, да и трибуну расширить. Нужны высококвалифицированные специалисты, тренеры. Их придется обеспечить жильем, создать условия для работы. Нужны ставки…

— И где вы собираетесь все это взять?

— Исключительно за счет внутренних резервов. Сниму ставки из других, менее перспективных, мест. То же со спортаном, с материалами, то же с финансовыми средствами. Кроме того, мне обещана помощь городской комсомольской организации, горкома партии. Думаем широко использовать метод народной стройки.

— Может быть, запланировать строительство нового грандиозного комплекса? — спросил Лосев, и неясно было, иронизирует он или говорит серьезно.

Нет, — твердо сказал Монастырский, — считаю, что надо прежде всего совершенствовать, расширять существующие сооружения, а потом уж строить новые. Больно много у нас стоит начатых строительством и незаконченных! А тут готовый. Надо только руки приложить, чтобы засверкал.

Если б только руки приложить, — задумчиво проговорил Лосев, — а то ведь и средства вложить — вот в чем вопрос. Почитайте.

Он пододвинул к Монастырскому несколько листков.

Святослав Ильич углубился в чтение. Чего здесь только не было! Анонимка, в которой его обвиняли в личной заинтересованности. Мол, под прикрытием комплекса потерявший совесть председатель ЦС намерен построить себе дачу на побережье с баней и бассейном. Возмущенное письмо одного из членов президиума, председателя республиканского совета, решительно протестующего против изъятия у него строительных фондов и ставок ради Каспийска. Автор письма при этом объяснял: то, что у него уже год ставки висят и вакансии не заполнены, свидетельствует о требовательности в подборе кадров — не нашли еще достойных. Было письмо другого члена президиума. Тот соглашался с Монастырским, но считал необходимым подождать года три-четыре, посмотреть, прикинуть, взвесить. Имелось отношение из финансовых органов, куда, как и предупреждал, сообщил свое мнение главный бухгалтер. Была и еще одна анонимка, совсем уж гнусная, где председателя ЦС обливали грязью по всем статьям, и особенно за то, что он не ценит лучших работников своего общества, лишает их беспричинно премий и квартир, а квартиры те дает своим любовницам. В заключение подробно говорилось о том, что яблочко от яблони далеко не падает, что сын у Монастырского — преступник, убивший в пьяной драке человека, а папочка сейчас всех покупает, использует свои связи, чтоб замять дело.

Закончив читать, Монастырский поднял глаза на Лосева.

— Вот так, — сказал Лосев. — Последнюю-то бумажку могли не читать — такие мы в корзину выбрасываем, — и, брезгливо проморщившись, действительно скомкал анонимку и выбросил в корзину. — Но есть ведь и дельные бумаги, — он помолчал. — Есть и в поддержку.

Лосев подвинул к Монастырскому еще несколько листков.

Здесь было письмо одного очень авторитетного члена президиума, который писал, что знает — будут письма против, возражения и так далее, поэтому считает своим долгом направить в письменном виде свое личное мнение. Он считает действия председателя ЦС совершенно правильными и своевременными. Другое письмо, спущенное из инстанций, также поддерживающее решение Монастырского, было подписано секретарем Каспийского горкома партии.

Наконец, на нескольких листках от руки написали свое мнение юные члены легкоатлетической секции каспийской «Эстафеты». При этом они давали торжественное обязательство в случае создания комплекса выполнить такие-то нормы — кто разрядника, кто мастера, — а кто и побить всесоюзный юношеский и даже взрослый рекорды.

Почему-то именно это последнее наивное послание определило дальнейшее настроение Монастырского.

Он вдруг весело улыбнулся и сказал, показывая на письмо:

— Знаете, ведь для них все делается. Они здесь главные авторитеты.

— Но выговор-то, Святослав Ильич, вы получите, а не они.

— Что ж, я готов за каждый рекорд, который они побьют, по два выговора получать. Без трудов, говорят, ничего не дается.

— Если труды оправдываются, — многозначительно заметил Лосев. — Словом, советую все это еще раз продумать, рассмотреть на президиуме. Возможно, мы это тоже обсудим и примем нужное решение. Вы знаете, чем это может кончиться.

— Знаю, — сказал Монастырский, вставая, — но честно предупреждаю — буду настаивать на своем.

— Дело ваше, — сухо произнес Лосев. — До свидания.

— Ничего они не сделают, хоть сто томов напишут, — сказал, как только машина тронулась, всеведущий Вольдемар. — Не справиться им с Ковровым.

— Это как понять? — спросил Монастырский. Осадок от недавнего разговора не мог притушить хорошего настроения, возникшего после чтения письма юных каспийцев. — С Ковровым не справятся, а со мной?

— Так, товарищ председатель, вы-то сами с Ковровым справиться не смогли! Поддержали его.

— Никогда бы не поддержал, — убежденно сказал Монастырский, — если б не ты. Ты же за него просил, а твою просьбу не уважить нельзя…

Вольдемар подозрительно посмотрел на своего шефа в зеркальце заднего вида, но ничего не сказал.

Вернувшись в свой кабинет, выслушав Наташу — кто звонил, что передавали, кто заходил, — Монастырский добрых полчаса говорил по телефону, затем просмотрел и расписал почту.

Зашли кадровик, инспектор по работе в техникумах, старший тренер по волейболу. Речь шла об утверждении преподавателем одного из техникумов физкультуры, которыми располагала «Эстафета», молодой перспективной спортсменки, только что защитившей диссертацию. Никаких сомнений в том, что она достойна занимать эту должность, не было. Сложность заключалась в другом. Здесь в Москве Людмила Пинаева — мастер спорта по волейболу — имела все возможности для совершенствования своего мастерства; она была кандидатом в сборную страны, капитаном первой команды «Эстафеты» и успешно совмещала работу старшего преподавателя со спортом.

Неожиданно Людмила Пинаева подала заявление, в котором просила утвердить ее уже не старшим (такой вакансии там не имелось), а просто преподавателем физкультурного техникума «Эстафеты», расположенного в Южно-Сахалинске. Мало того, что она теряла в окладе, получала более низкую должность, но теряла все свои волейбольные перспективы — место в первой команде, в сборной. С кем она будет тренироваться? Кто ее оттуда будет вызывать на ответственные календарные соревнования? Получалось, что она одним махом ставила крест на своей карьере, и не только спортивной. Сахалинский техникум не мог, разумеется, сравниться с московским ни в каком отношении.

— Что будем делать, товарищ председатель? — спросил кадровик.

— Это черт знает что! — вскипел старший тренер по волейболу. — Снять с нее звание — вот что надо делать! Место в сборной теряем, нашу команду гробим! Девчонка! Выпороть!

— Выпороть тебя надо, — улыбнулся Монастырский, — если из-за того, что один игрок выбыл, вся команда гробится. Было бы у тебя две-три Пинаевых — и в сборной место сохранили бы. Что ж ты резервы не воспитываешь?

— Да разве вторую такую найдешь? — горестно вздохнул старший тренер.

— А ты? — обратился Монастырский к инспектору.

Тот сразу понял вопрос:

— Для нас проблемы нет. Старшего преподавателя на место Пинаевой найдем быстро. А для сахалинцев она, конечно, приобретение. Но действительно странно, почему она решилась на этот шаг. Ей сколько? — он заглянул в справку. — Двадцать шесть. Можно сказать, все впереди. Очень странно…

— Кто с ней беседовал?

— Я! — ответили все трое в один голос.

— Что говорит?

— Смеется, — негодующе ответил старший тренер. — Мне, говорит, на пенсию пора, к тетке, в глушь, в Саратов. Почему в Саратов, когда в Южно-Сахалинск собралась? Словом, говорит «хочу завязать». — Просто издевается!

— Мне, — сказал инспектор, — такую мысль преподнесла: мол, лучше быть первой на деревне, чем последней в городе. Там работа самостоятельней. Здесь все таланты известны, там можно открытия сделать, и так далее и тому подобное.

Монастырский повернулся к кадровику.

— А мне, — пожал тот плечами, — просто сказала: «Какое вам дело? Я ведь не с периферии в Москву стремлюсь, а наоборот. Так какие претензии?»

— Ясно. Когда можете ее ко мне вызвать? Завтра?

— Да хоть сейчас! Она в приемной сидит. Я велел ей приехать, — сказал кадровик.

— Предусмотрительный ты мужик, — усмехнулся Монастырский. — Давай ее сюда! Все свободны.

Людмила Пинаева, высокая, привлекательная женщина, загорелая до черноты, с забранными на затылке в тугой пучок каштановыми гладкими волосами, вошла непринужденно и, не ожидая приглашения, села напротив Монастырского.

Устремив на него выжидательный взгляд больших карих глаз, сказала:

— Здравствуйте, Святослав Ильич. Слушаю.

— Это я слушаю, Люда, — сказал Монастырский. — Говорят, ты уезжать от нас хочешь?

— Почему? От вас, — она сделала ударение на этом слове, — в смысле «Эстафеты», никуда не уезжаю. Остаюсь в обществе. Просто город другой выбрала.

— Не секрет, почему?

— От вас нет, а от других секрет, чтобы вопросами не забрасывали. Я замуж выхожу, Святослав Ильич.

Некоторое время Монастырский молчал, скрывая изумление. Сколько он ни прикидывал возможные причины ее решения, почему-то это, такое простое, ему в голову не пришло.

— Он что, в Южно-Сахалинске живет? — спросил наконец.

— Даже не в городе, — ответила Людмила, и в ее тоне ему послышалась легкая горечь.

— Как понять?

— Что ж тут понимать, Святослав Ильич? Он геолог, работает в партиях сейчас на Сахалине. Да, видимо, и на ближайшие годы там остается. Если я буду в Южно-Сахалинске, то смогу к нему наведываться, он сможет ко мне приезжать — у них там управление. Не идеальная, конечно, семейная жизнь, но лучше все же, чем если он там, а я в Москве. Вот и весь секрет.

— В Москве он не может работать?

— Думаю, что может, но не хочет. Говорит, что место геолога — в горах, лесу, поле, а не в кабинете. Когда состарится, тогда, говорит, перейдет в управление. Такая, говорит, профессия.

— А о тебе не подумал? Ведь ты же почти в сборной страны, в первую двадцатку волейболисток входишь…

— Он говорит, что волейболистка — не профессия. И ведь прав, Святослав Ильич? — Людмила устремила на него свой спокойный, внимательный взгляд.

— Да прав, конечно, — задумчиво произнес Монастырский, — но ты еще и педагог, кандидат наук. В Москве возможностей больше. И потом, сможешь совмещать с занятиями спортом…

— Это еще вопрос, где возможностей больше. Они всюду есть, надо только их использовать. По мне, так целина интересней. Ну а что касается занятий… Я и там буду играть. Не за сборную страны, так за сборную города.

— Это не одно и то же, Людмила. Здесь же интересней: матчи с сильнейшими волейболистками мира, поездки во многие страны. Чего только не повидаешь! Ты ведь в следующей Олимпиаде еще можешь участвовать…

— Знаете, Святослав Ильич, я живу на этой земле, не на той. — Она махнула рукой. — Все эти поездки — не главное. Красот на Сахалине наверняка не меньше, чем где-нибудь в Америке или Европе.

— Неужели ты не любишь свой дом здесь, игры на высшем уровне, ну уж, не знаю как сказать, большой спорт, что ли?

— Люблю, Святослав Ильич, но его больше. — Она помолчала. — А что касается дома, он будет там, где будем мы.

— Что ж, Людмила, меня ты убедила. И вообще ты права. Правильно смотришь на жизнь. Хорошо, если бы все так рассуждали. Желаю тебе счастья, а ему можно только позавидовать.

Он встал, она тоже.

— Завтра же подпишу приказ. И приеду как-нибудь — посмотрю, как ты там наш техникум поднимаешь. — Он улыбнулся.

— Приезжайте, Святослав Ильич, — Она широко улыбнулась в ответ. — Там, говорят, такая рыба! Угощу. К тому времени готовить научусь.

— Учись, дочка. — Он редко говорил это слово. — Учись. Я за тебя не боюсь. Ты научишься и других будешь хорошему учить. Прощай.

— Нет, до свидания, — сказала Людмила, выходя из кабинета своей ловкой походкой спортсменки.

А Монастырский еще долго смотрел в окно, за которым бесконечный дождь барабанил по сгорбившимся деревьям.

В те же дни Монастырскому пришлось заниматься и многими другими делами.

То на подмосковной базе случился пожар, и пришлось разбираться в этом деле, то из-за дождя сорвались легкоатлетические соревнования школьников, то Спорткомитет поручал ему важное задание. Шли совещания, заседания. Надо было выступать в учреждениях, на заводах. Немало времени занимали депутатские дела.

Иногда, в минуты расслабления, сидя в старом тренировочном костюме и разбитых кедах перед телевизором, Святослав Ильич говорил Елене Ивановне:

— Слава богу, недолго до пенсии. Вот уж отдохну! Как ты думаешь, персональную дадут? Знаешь, я тогда на все соревнования буду ходить. Не по обязанности — по желанию. Так сказать, рядовой болельщик, не начальство. Буду орать: «Судью на мыло!» — и никто это не примет за руководящее указание. Хорошо!

— Брось, Слава, — Елена Ивановна ласково гладила руку мужа. — Знаешь, что будет, когда ты до пенсии доживешь? Во-первых, ты постараешься как можно дольше от нее отбиваться. Во-вторых, когда все же уйдешь, то все равно останешься в «Эстафете» на какой-либо должности или внештатным консультантом, преподавателем — уж не знаю кем.

— Я? Никогда! — возмущался Святослав Ильич, отлично зная, что так и будет. — Нет уж! Буду спать подольше, цветы сажать, рыбу ловить…

— Как же, — и Елена Ивановна смеялась своим милым уютным смехом, — да ты и в отпуске по пять раз звонишь Ковалеву, кого-то пушишь, распоряжения даешь, отчеты требуешь. Нет, Слава, такие, как ты, на пенсию не уходят. Для тебя ведь весь смысл жизни в работе…

— И в тебе. — Святослав Ильич обнимал жену. — И в Сережке.

— Да, — Елена Ивановна изображала обиду, — посчитай-ка, сколько времени ты нам уделяешь и сколько «Эстафете».

— Так, Лена, вас двое, а их поди миллионы!

— Но у них у всех кто-то есть, а у нас ты один! По думал об этом?

Потом приходил с тренировки Сергей и, как обычно' подробно излагал события за день.

То были самые счастливые минуты в напряженной мчащейся с космической скоростью, полной радостей и огорчений, побед и поражений жизни Святослава Ильи ча Монастырского, жизни, которую он ни за что не по менял бы ни на какую другую.

Однажды, когда в семье обсуждали вопрос о пенсии («поиграем в пенсию» — шутила в таких случаях Елена Ивановна), Сергей неожиданно спросил:

— Отец, а почему спортсменам не дают пенсии? Или дают?

— Потому что пенсию у нас дают за то, что человек честно проработал много лет в своей профессии. А спорт, как тебе известно, не профессия, во всяком случае в нашей стране.

— Это я понимаю. Но ведь спортсмен столько сил и времени тратит на тренировки и соревнования, делает для страны очень много! Славу добывает, пример подает, — ну все такое. Вот артисты цирка — гимнасты, силачи, жонглеры, даже артисты балета на льду в сорок лет уже пенсию получают. Нет?

— Получают, но там гимнастика, фигурное катание на коньках их профессия.

— Да им в сто раз легче, чем любому чемпиону, отец! Не знаю, я бы спортсменам (не всем, конечно, — чемпионам, рекордсменам мира, например) давал бы пенсию…

— Вот станешь министром финансов и вноси предложение.

Сергей замолчал. Молчал и Святослав Ильич. Про себя он думал, что сына не убедил. А не убедил потому, что сам не очень-то был убежден своими доводами… В один из дней к Монастырскому в кабинет прямо-таки ворвался его первый заместитель Ковалев.

— Святослав Ильич, что же это делается? Федоренко забирают от нас! Столько на него сил положили, а тут раз — и забирают готовенького! Растили бы своих!

— Тихо, не петушись, Степан, все правильно.

— Да как же правильно? — остывая, продолжал ворчать Ковалев. — Я понимаю, на высокий пост — зампредом России, — но что ж, так и дальше будет? Мы подготовили, а они раз — и себе?

Федоренко был очень серьезный, деятельный, умный работник. Окончив институт физической культуры, он заочно получил еще и высшее юридическое образование.

Работал на многих постах в «Эстафете» и всюду прекрасно себя показал. Два года назад его назначили председателем городского совета «Эстафеты» столицы. Теперь же забирали на должность заместителя председателя Спорткомитета РСФСР.

Монастырский радовался этому. У него была своеобразная манера воспитания и выдвижения людей. «Искусственный отбор», как он любил шутить. Заполучив работника, он начинал к нему присматриваться, поручать как бы невзначай самые различные задания, выявляя его склонности, стиль работы, способности. Бывали люди, отлично работавшие в какой-то области и никудышные в другой. Бывали и универсалы. Таких он выдвигал в руководители. При этом перебрасывал периодически из одного отдела в другой. Таким образом они приобретали разносторонний опыт, знакомились со всеми участками работы.

Обычно через несколько лет из такого человека вырастал высококвалифицированный, прекрасно знающий дело руководитель. Иногда, разумеется, Монастырский ошибался, но редко. У него был верный глаз и удивительное чутье на людей.,

В конце концов «наверху» приметили эту особенность «Эстафеты» и стали черпать из нее работников для назначения на руководящие посты в области' физкультурно-спортивной работы.

Монастырский не жаловался. Как государственно мыслящий человек, он понимал пользу этого для страны. Ему приятно было, что его ученики, его «выдвиженцы» уходили в жизнь по широкой, идущей вверх дороге. В этом проявлялось его честолюбие.

Поэтому он с удовлетворением узнал о новом назначении Федоренко, хотя, когда с ним советовались, конечно, поворчал для приличия.

— Дорогой Степан, — утешал он своего первого зама, — чем переживать из-за Федоренко, подумай лучше, на какой пост тебя не сегодня-завтра выдвинут!

— Да бросьте, Святослав Ильич! — уже улыбался отходчивый Ковалев. — Никуда я от вас не уйду! Вы же знаете…

— Да ну? Так и состаришься со мной?

— Так и состарюсь. Вот уйдете на пенсию, я на ваше место. Вся моя мечта. А будет это, я прикинул, лет через двадцать.

— Так быстро? — ужаснулся Монастырский.

Оба засмеялись. Пенсия, уход на покой, отдых казались одинаково невозможными, бесконечно далекими и тридцатипятилетнему Ковалеву и пятидесятипятилетнему Монастырскому.

…После того как документ за подписью председателя Центрального совета «Эстафеты» приобрел законную силу, последовало множество неравноценных, но взаимосвязанных событий. Ковров, не теряя ни секунды, приступил к реализации своих, а теперь уже и руководящих, планов. Комсомольцы Каспийского с чисто юношеским задором взялись за свою часть работы. Помог и город. Трое крупных специалистов, которым удалось предоставить квартиры и для которых были получены по указанию Монастырского взятые у других советов ставки, перебрались в Каспийск и уже вели занятия, не дожидаясь будущих великолепий. На стадионе готовились к установлению нового покрытия.

В Каспийске царили восторг и ликование.

Иное дело в Москве.

Заместитель председателя Громадин сокрушенно вздыхал и при каждом удобном случае говорил Монастырскому: «Ох, Святослав Ильич, что-то будет, зря мы это…» Или вспоминал разные зловещие поговорки, вроде «цыплят по осени считают», «в чужом пиру похмелье», «…посчитали прослезились» и т. д.

Главный бухгалтер скрупулезно выполнял приказы председателя, но при этом сообщал о них в финансовые органы, а Монастырскому передавал, с каким возмущением встречают изъятие средств в том или ином совете. Председателя «Эстафеты» то и дело вызывали к руководству, обвиняли во многих грехах, начиная от неоправданной поспешности и кончая самоуправством.

Председатель Российского совета Крутов не только написал жалобу, что у него отнимают возможность строить бассейн, но присоединил к ней в поддержку письмо юных пловцов с двумя листами подписей.

В кабинете товарища Лосева состоялась «очная ставка». Крутов возмущенно доказывал, что уж в этом-то году все будет в порядке, средства освоены и в ближайшие годы можно ждать отличных результатов в плавании.

— Знаешь, Крутов, — иронически улыбаясь, сказал Монастырский, — ты напоминаешь мне старый анекдот. Построили бассейн в одном городе, рапортуют о победах пловцов и добавляют: «А уж когда воду в бассейн пустят, еще не такие результаты покажем!» К чему ты ребят-то заставил липу подписывать?

— Это же анекдот про сумасшедших! — вскричал Крутов. — Это просто оскорбление! Товарищ Монастырский, вы позволяете себе недозволенное.

Лосев не вмешивался в спор.

— Брось Крутов, — Монастырский устало махнул рукой. — Морочат тебе голову горьковчане, а ты и уши развесил. Ты когда последний раз был в Горьком?

— Какое это имеет значение?

— Не помнишь. Так я тебе напомню: полтора года назад. Ты небось забыл, как город, выглядит.

— Если мне по всем российским городам мотаться, некому будет руководить.

— И так руководство не богатое, — жестко сказал Монастырский, и глаза его стали холодными и злыми. — Думаю, надо поставить отчет о твоей работе на следующем президиуме.

— Не запугивайте меня! — истерически воскликнул Крутов. — Товарищ Лосев, вы видите…

— Вижу, — хмуро проворчал Лосев. — Не знаю, как вы срабатываетесь.

— Мы и не срабатываемся, — весело сказал Монастырский, — замы у него толковые. Хорошо бы им и председателя такого же.

— Ну вы уж слишком, — поморщился Лосев.

— Почему слишком? — Монастырский пожал плечами. — Хотя верно, слишком долго терпим. Товарищ Лосев, бассейн — это ведь мелочь, так сказать, повод. Есть много других вопросов, куда важней. Нам действительно с Крутовым не сработаться. Моя вина: долго тянул, не говорил — все думал, наладится. Оказывается, нет. Так что ждите моей записки. Придется руководству решать…

— Святослав Ильич, — сухо прервал его Лосев, — мы не для этого сейчас собрались, а для решения конкретного вопроса. Вы настаиваете на передаче средств, предусмотренных для бассейна, в Касписк?

— Категорически — подтвердил Монастырский. — Я уже отдал соответствующее распоряжение.

Я буду жаловаться! — прошептал Крутов.

— Можно быть свободным? — Монастырский встал.

Лосев лишь кивнул головой и демонстративно углубился в бумаги.

…Монастырский осунулся. Чаще «жевал» валидол, при этом упрямо занимался гантелями и «двойниками», подчас продолжал сосать таблетку.

Он успел за это время слетать в командировку в Кишинев и в Белоруссию.

В Кишиневе он еще раз лично убедился в том, что положение с легкой атлетикой там довольно плачевное, и отнюдь не потому, что отсутствует спортан. Собрал актив, выдал кому положено по первое число, но и разъяснил, почему передает покрытие в Каспийск. Закончил свое выступление так:

— Если сумеете воспитать хоть десять, хоть пять перспективных ребят, устрою им сборы в Каспийске — пусть там готовятся. А если действительно дело наладится, даю слово с этой трибуны, что будет и у вас все на высшем уровне оборудовано. Только не нойте и не путайте причины и следствия.

Затем поездил по Белоруссии. В поездке его сопровождал председатель Белорусского республиканского совета общества Белонович. Здесь все было в порядке. Председатель, хитрый, умный, с неисчерпаемым чувством юмора, казалось, никогда не говорил о деле, а все больше шутил, рассказывал всякие веселые истории, приглашал на рыбалку и охоту. Несерьезный человек! Но у этого «несерьезного» человека работа шла на зависть, все всегда было в идеальном порядке. Кадры он подобрал блестящие, и распоряжения его, даже высказанные небрежным тоном, словно речь шла о мелочах, выполнялись мгновенно и точно.

«Тоже вот стиль работы, — размышлял Монастырский. — А какой руководитель! Сколько руководителей, столько и стилей. И как плохо, когда иное начальство пытается установить единый, как правило свой собственный, стиль, даже если он очень хороший. Нет! Дело должно доказывать пользу того или иного метода руководства. Если метод хорош, беспокоиться нечего — его многие подчиненные усвоят. Ну, а если захотят по-своему, но тоже хорошо, — дай им бог здоровья. Лишь бы дело шло. Только не надо это понимать так, что цель оправдывает средства. И цель и средства должны быть правильные». «Хорошо рассуждаешь, — ухмыльнулся про себя Монастырский, — а попробуй достигни…»

Белонович пригласил своего начальника на лесной костер. Машины въехали в густой лес по рубленой дороге. Монастырский сразу вспомнил военные годы и бревенчатые пути, по которым тащил свои противотанковые орудия. Приехали в самый настоящий лесной партизанский лагерь: землянки, штаб, банька, склады, наблюдательные пункты. Все «по-всамделишному», добротно, тщательно сшито-сбито.

Удили рыбу, варили уху на костре, пекли картошку, под баян пели песни военной поры, растопили баню. Поспали три часа, а наутро Белонович, добродушно посмеиваясь, спросил:

— Товарищ председатель Центрального совета, как думаешь, где провел ночь?

— Как где? — в тон ему ответил Монастырский. — В сороковых годах, в партизанском лагере.

— Никак нет. Ошибаетесь. В восьмидесятых, на лыжной базе юношеской лыжной секции!

Монастырский понял сразу.

— Ну даешь! Сам придумал или подсказали?

— Коллективный разум, — улыбнулся Белонович. — Патент не берем. Пользуйтесь.

Он рассказал, что после президиума, вернувшись в Минск, собрал актив, сообщил, что ради общего дела «Эстафеты» придется «ужаться» со строительством лыжных баз. Вот тогда и родилась идея. Юные эстафетовцы с энтузиазмом взялись за строительство «партизанских лагерей» — лыжных баз. Готовы были пожертвовать каникулами (и уж, конечно, занятиями), чтобы соорудить эти романтические лесные базы.

— Помогли, конечно, им кое-чем, но в общем не только не сократили строительство, а еще план перевыполнили, — закончил Белонович свой рассказ.

— Надо развить идею, — деловито констатировал Монастырский, доставая блокнот. — Ведь таким строительством можно увлечь ребят повсюду! Конечно, в Узбекистане партизанских лыжных баз не построишь, там надо другое. Но всюду можно что-то придумать. Соберем пленум — сделаешь сообщение.

В Москву вернулся в радужном настроении.

И тут же опять захватили заботы.

Сергей сказал, что дата суда назначена.

Наташа сообщила, что «звонили от товарища Лосева— вызывают на заседание руководства по вопросу неправильного распределения материальных фондов».

Пришло туманное письмо от Рудина — просит похлопотать, чтобы отозвали обратно.

Словом, трудные дни не закончились.

Глава XIII. Все течет, ничего не изменяется

Московская ли олимпиада, несчастливое ли расположение звезд, потеря ли осторожности или уж слишком большая везучесть в делах (что всегда множит ряды врагов и завистников), но что-то оказалось для Трентона роковым.

На него посыпались всевозможные неприятности, посыпались густо и часто, как струи тропического дождя, только, увы, не такие теплые.

Во-первых, его бросила Кэрол!

Это кажется невероятным и тем не менее факт. Она воспользовалась отсутствием мужа — он мотался на эту Олимпиаду — и сбежала с молодым, красивым и преуспевающим экстрадным певцом.

Кэрол и раньше, сильно выпив или «нахлебавшись аспирина», то есть приняв наркотики, могла, ослабь Трентон внимание, сорваться с рельс и ввязаться в столь же мимолетную, сколь и грязную любовную авантюру с каким-нибудь культуристом из «конюшни» мужа, преподавателем танцев, офицером, а то и кадетом расположенного в полсотне миль от города морского училища.

Однако Трентон был на страже и принимал срочные и решительные меры. Неудачливых культуристов и учителей танцев неизвестные хулиганы избивали столь жестоко, что те, выйдя через месяц-два из больницы, покидали город с такой поспешностью, будто ему грозило наводнение. Офицеры получали анонимные предупреждения с угрозой сообщить обо всем их невестам, родителям, начальникам.

А тут Трентон как-то ослабил внимание, часто отсутствовал, да еще в Москву уехал…

Трудно сказать, что привлекло Кэрол в смазливом певце: его внешность, слава или склонность к наркотикам. Трентон принял обычные меры: несколько его головорезов помчались вдогонку за легкомысленной супругой и ее похитителем. Однако ситуации, подобной известной из знаменитого романа «Джимми Хиггинс», не случилось. Головорезы сами оказались в больнице. Фирма грампластинок, эксплуатировавшая по контракту певца, окружила его надеждой охраной — фирма не желала рисковать своими миллионными вложениями. Если мальчик хочет поразвлечься, не надо ему мешать. Пусть лучше мужья-рогоносцы внимательней смотрят за своими женами.

Вторым ударом была смена руководства местной мафии. Очередной дон был убит, а на его престол взошел другой, с которым у Трентона были не лучшие взаимоотношения. Это сразу же сказалось на судьбе и доходах трентоновских отелей и ресторанов, в которых с клиентами стали происходить всякие неприятные истории.

Хуже, однако, было другое. Новый дон сам имел крупные интересы в мире профессионального спорта. У него тоже была «конюшня», профессионалы-боксеры, кэтчисты. Он эксплуатировал широкую сеть подпольных спортивных тотализаторов.

Тут-то и начались для Трентона главные неприятности. Первой ласточкой явилось невероятное событие: изнасиловали труппу его кэтчисток! Изнасиловать могучую, исключительно сильную физически' женщину, да еще владеющую специальными приемами борьбы, вообще не так-то просто. Но шестерых!

И тем не менее на машину, в которой девушки в сопровождении тренера ехали вечером в соседний город, совершили нападение вооруженные бандиты. Они сожгли машину, до полусмерти избили тренера и изнасиловали женщин, причем долго издевались над ними, царапали ножами и, раздев догола, гнали по шоссе на глазах у встречных автомобилистов.

Было ясно: преступники стремились к скандалу, к тому, чтобы происшествие стало широкоизвестным, вызвало шум, чтобы люди судачили и насмехались над Трентоном. Изнасиловать команду борцов. Ха! Ха! Кто поверит! И этот тряпка Трентон ничего не мог сделать, чтобы их защитить! Трус и размазня!

Трентон «потерял лицо», нужно было срочно исправлять положение. Но как?

Он усилил охрану своей виллы, «Трентон-клуба». За его бронированным «кадиллаком» следовала теперь еще одна машина с телохранителями.

Он нанял охрану для своих боксеров и кэтчистов. Но и те, и другие стали все чаще проигрывать. Однажды к Трентону в кабинет вошел озабоченный О'Коннор и сказал:

— Плохие вести, босс.

— Что еще? — спросил Трентон, устремив на своего верного управляющего потухший взгляд.

Внезапность и быстрота, с какими судьба (вернее, ее посланцы) обрушивала на Трентона удар за ударом, ошеломили его, лишили на время обычной находчивости и изворотливости. Еще недавно, буквально только что, все шло так хорошо, так чудесно. Доходный отельный и ресторанный бизнес, процветающий «Трентон-клуб», новая, принесшая ему кучу денег идея со смешанным кэтчем, борьба самбо, сулившая славу, взлет престижа, место вице-президента будущей олимпийской федерации…

И вдруг все рухнуло, сразу, мгновенно. Вернее, рушится. Вот и вновь что-то случилось — сейчас О'Коннор сообщит об очередном ударе. И еще эта стерва Кэрол, для которой он столько сделал! Он же сам хотел ее менять, а когда она сбежала, выяснилось, что он ее любит. Где справедливость, скажите мне, где справедливость?

— Так вот, босс, у меня тоже кое-где есть свои ребята. Да и наших болванов я сумел расколоть — ну, боксеров-неудачников, тех, что проигрывают. Оказывается, их всех обрабатывают люди… — Он указал большим пальцем в неопределенном направлени. — Ясно? Кому-то по телефону угрожали, что прихлопнут или руки поломают, кому-то, что мать-старушку, брата или подружку похитят; тем, кто покрепче, деньги сулят. И всякие комбинации предлагают: против того ляг в третьем раунде, против этого в десятом, этому проиграй по очкам, а тут заболей. Против наших выпускают слабаков, и они выигрывают. И, конечно, кое-кто… — он опять помахал большим пальцем, — у кого букмекеры в кармане, гребет и гребет монету.

— Так все эти комбинации всегда были и будут, — пожал плечами Трентон. — Мы, что ли, этим не занимаемся?

— Так в том-то и дело, босс, что всегда все решали по-хорошему, все расписывали, давали ребятам указания, и порядок. А теперь-то без нас обходятся! Напрямую с ребятами контачат, сами дают указания! Мы-то в стороне! Вот в чем фокус!

— Что будем делать, О'Коннор?

— Прямо и не знаю, босс, — он помолчал. — Может, сумеете договориться? Попробуйте. Что же делать, если они сильней? Кое-что отдадите, остальное сохраните.

— Надо подумать, надо подумать, — Трентон потер лоб. — Ладно, сегодня поздно уже. Утро вечера мудреней. Завтра что-нибудь придумаю. Да, О'Коннор? Не бывало ситуаций, из которых твой босс не нашел бы выхода! А? О'Коннор?

— Хорошо бы, — сказал управляющий, но в голосе его звучало сомнение.

Хоть в университете все обстояло благополучно. Спортклуб процветал. Особенно Трентон был доволен своими самбистами. Если в первом турнире американцы уступили испанцам и лишь чуть-чуть отстали от команды Монголии, то в дальнейшем стали одерживать одну

победу за другой. В двухстороннем матче с болгарами выиграли, в большом международном латиноамериканском турнире тоже вышли на первое место. Принимая у себя японцев, снова выиграли. И, наконец, вновь встретившись с испанцами, они хоть и уступили им победу, но с минимальным перевесом.

Рудин добросовестно делал свое дело, ничего не скажешь.

— Послушайте, мистер Олег, а вы смогли бы остаться у нас надолго? Скажем, года на два-три? — соблазнял его Трентон. — Мы увеличим вам жалованье, подарим машину. Хотите, можете прямо сегодня переехать в новую виллу.

— Да нет, мистер Трентон, у меня дома есть дела, — отшучивался Рудин. — Но вы не беспокойтесь: уеду я — приедет другой тренер, еще лучше.

— Лучше вас не бывает, — вздыхал Трентон.

Особенно привязались к Рудину его ученики — молодые ребята, студенты, увлеченные новым видом спорта, злые в тренировках, пытливые. Явилось и несколько девушек. Сначала Рудин указал им от ворот поворот. Они настаивали — ссылались, что в Советском Союзе хотя соревнования среди женщин и не проводятся, но занятия разрешены, что Всемирный комитет самбо ФИЛА имеет женскую комиссию, наконец, что по дзю-до для женщин проводятся даже чемпионаты («Откуда только они все это узнали в своем Сан-Диего?» — дивился Рудин).

Пришлось создать женскую секцию. Американки занялись борьбой самбо с таким энтузиазмом, что Рудин не мог не восхищаться ими.

Ученики забрасывали Рудина вопросами. Разумеется, в первую очередь из области спорта. Потом стали интересоваться, как в Советском Союзе организована спортивная работа, в частности в университетах, перешли к универсистетской учебе вообще. И вообще к жизни.

Рудин отвечал охотно. Если что-либо не знал, так прямо честно и говорил. Но после одного случая стал осторожнее.

Как-то после занятий в зале он отдыхал со своими учениками на лужайке возле входа в учебный корпус.

— Скажите, мистер Рудин, — спросил его Майкл, пожалуй самый перспективный, серьезный, вдумчивый и пытливый спортсмен. — Стоимость занятий спортом входит у вас в стоимость обучения!

— Входит, — улыбнулся Рудин. — В том смысле, что ни там, ни там у нас не надо платить.

Майкл помолчал, видимо обдумывая ответ, потом задал новый вопрос:

— Вы хотите сказать, что и занятия в университете, и занятия спортом для спортсменов у вас бесплатные?

— Почему для спортсменов и почему в университете? — пожал плечами Рудин. — У нас все виды обучения и все занятия спортом бесплатные.

— А потом, — спросил другой студент, — куда идут те, кто кончил учебу?

Рудин прочел внимательно слушавшим юношам небольшую популярную лекцию о системе высшего образования и трудоустройства в СССР.

Он не заметил, как появился' Трентон, некоторое время внимательно прислушивавшийся к его словам. Когда Рудин замолчал, он хлопнул его по плечу и, широко улыбаясь, напомнил:

— Пора ужинать. Вы не забыли, что сегодня товарищеская пирушка у профессора Дойла?

После того как они остались одни, Трентон заметил, как-то лениво улыбаясь:

— Вы прирожденный трибун, мистер Олег. Вы так красноречиво описываете ваши университеты, что, боюсь, мои студенты сбегут в Советский Союз и я останусь без самбистов, а вы без работы. Ха-ха! — рассыпались подвески от люстры.

— Не бойтесь, мистер Трентон, — успокоил его Рудин. — И студенты ваши не сбегут — насколько я понял, они дети не бедных родителей, — и я без работы не останусь, потому что у нас таковое невозможно. Жаль только, что молодежь ваша знает о нашей стране меньше, чем о борьбе самбо.

— Ха-ха! Мистер Олег, вы я вижу ехидный. Вам палец в рот не клади. Но ведь борьба самбо — квинтэссенция многих национальных видов спорта вашей страны! Так что, постигая ее, мои ребята познают и Советский Союз. Разве не так? А уж в преподавании самбо вы корифей. Да! Да! Не спорьте — корифей.

Рудин не отвечал.

Он с досадой думал — век живи, век учись. Спасибо нижайшее мистеру Трентону. Предостерег! И как деликатно! А то распустил язык! Обрадовался! Хотел о своей стране этим ребятам рассказать. Тут бы его, голубчика, и прихватили за какую-нибудь там коммунистическую пропаганду или что-либо в этом роде! Скандал! Пригласили тренера, а приехал красный агитатор. Ая-яй!

Ему вдруг стало все противно: и этот благополучный, роскошный город на берегу океана, и предупредительный, обходительный Трентон со своими вставными зубами и влажными глазами-маслинами, и огромный университет, и комфортабельный коттедж. И необходимость быть всегда начеку. Вот тогда, под настроение, он и написал то письмо, которое получил Монастырский.

Но вечером была дружеская пирушка — веселые, в большинстве симпатичные люди, интересные собеседники.

На следующий день — занятия с учениками, которых он уже полюбил и в которых видел зримые плоды своего труда. Плохое настроение прошло. Сан-Диего все же красивый город, и мистер Трентон ничего, да и на коттедж грех жаловаться!

Только от бесед на «политические», как он сам определил, темы он в дальнейшем будет воздерживаться. Мистер Трентон может быть спокоен за своих студентов.

За студентов мистер Трентон может и не беспокоился, но за свое благополучие, а, кто знает, может быть, и жизнь он беспокоился весьма.

Неужели полоса удач, сопровождавшая его всю жизнь, кончилась? Надо же быть такому — чтобы новый дон кормился у корыта именно спортивного бизнеса! Из этого корыта хлебают единицы. Так именно он!

Что делать, может быть, все же поговорить с ним? Спрятать самолюбие в карман? Конечно, всего не скроешь: об их отношениях, о том, что они конкуренты, знают многие. И пока был старый дон, с которым у Трентона существовали долгие дружеские отношения, все было тихо. Шла конкурентная борьба, конечно, но вполне благопристойная— без пистолетов, изнасилований и угроз. Теперь же…

Идти к новому дону на поклон — радости мало. Раньше надо было думать, корил себя Трентон, установить какие-то отношения, если не дружбу. Черт бы побрал эту проклятую мафию! Вечно они там режут друг другу горло! Сегодня дон — завтра труп! Поди угадай, на котого ориентироваться.

После долгих мучительных размышлений Трентон наконец решился — куда ж денешься! Он через посредников связался с ненавистным доном, послал ему ящик лучшего. французского шампанского и попросил о скорейшем свидании.

В ответном письме дон вежливо уведомлял мистера Трентона, что благодарит за подарок, но, к сожалению, принять его не может, так как является президентом общества борьбы против алкоголя Сан-Диего (он сожалеет, что мистер Трентон не осведомлен об этом). Что касается свидания, то он рад будет видеть мистера Трентона у себя на вилле, скажем, в четверг, часам к семи. С уважением и т. д.

Получив это послание, Трентон побледнел от ярости. Это, по существу, был приказ явиться. Да и сам он свалял дурака — надо же было послать вино трезвеннику! Вот идиот! Где были его люди? Почему не предупредили? Досталось и Бобу, и секретарше, и О'Коннору. Вот когда пригодилась бы Кэрол: уж она-то наверняка знала всех трезвенников избранного сан-диегского общества, тем более что таковые были наперечет!

В четверг, надев скромный костюм из серого тергаля, Трентон отправился в Каноссу. Он ехал один, без телохранителей. Неписаные законы мафии охраняли его. Убивать у себя или в дороге приглашенного гостя ни один уважающий себя мафиозо не стал бы.

Вечер, проведенный у нового дона, был один из самых ужасных вечеров в жизни Трентона.

Он рассчитывал на доброжелательный или уж, во всяком случае, интимный разговор с глазу на глаз, во время которого — с потерями, конечно, — удастся урегулировать отношения.

Но уже въехав в железные и никем (на первый взгляд) не охраняемые ворота виллы, миновав рощицы пальм, клумбы, большой бассейн и остановившись у колоннады длинного, с крыльями белого дома в стиле рабовладельческого Юга, Трентон был неприятно поражен десятками машин, стоявших во дворе, и ярким освещением окон.

Негр-дворецкий ввел его в зал, где толпилось множество людей, добрую половину которых он знал. Здесь были помощник мэра, начальник полиции, несколько членов университетского попечительского совета, спортивные деятели и даже один конгрессмен.

И все эти люди, в большей или меньшей степени осведомленные о его отношениях с новым доном, теперь присутствовали при его унижении — прибыл на поклон!

Тем более что у дверей хозяин его не встречал и Трентону пришлось пробираться в толпе, чтобы подойти к стройному, моложавому, очень худому человеку — новому дону.

— А, добрый вечер! — приветствовал он Трентона. — Милости прошу. Что будете пить?

Все это было произнесено таким тоном, чтобы окружающие поняли: хозяин, конечно, вежливый человек, но много внимания этому гостю уделять не собирается.

Так и вышло. Трентон слонялся по залу, разговаривал со знакомыми, сто раз принимал решение уйти, проклинал себя за трусость, дона за хамство, гостей за то, что' они все это видят. Наконец, дождавшись, пока все разойдутся, испив до дна чашу унижения, остался с доном наедине.

— Пошли поговорим, — неожиданно деловым тоном пригласил хозяин.

Они прошли в небольшой, скромно обставленный кабинет, и там — еще одно унижение — дон сел за широкий письменный стол, усадив гостя в кресле напротив — на место просителей.

— Слушаю, — сказал он, закуривая сигару.

— У меня есть предложение, — взяв себя в руки, твердо заговорил Трентон. — Калифорния велика. Здесь не две — двадцать две «конюшни» найдут себе работу. Давайте разделим штат. В Сан-Диего можем работать вместе, остальная часть страны — свободное поле. В букмекерские дела я не вмешиваюсь — это ваша епархия. Если нужна комбинация с моими ребятами, всегда договоримся.

Дон долго смотрел на кончик своей сигары, потом на застывшего в напряжении Трентона, вздохнул и наконец заговорил:

— Боюсь, вы плохо представляете себе ситуацию. С тех пор, Трентон, как вы отошли от настоящей работы, вы многое подзабыли, да и тогда мелко плавали. Ваша ошибка в том, что вы ставили не на ту лошадку. Покойный, — он ткнул сигарой в висевший на стене портрет благообразного старца, убитого дона, — был достойный человек, но утерял чувство реальности, без чего нельзя занимать такое положение. Поэтому какие-то подлецы убили его. Я конечно, разыщу их и жестоко отомщу. Теперь многочисленные дела перешли, как вы знаете, ко мне. Что ж делать, нельзя бросать людей, доверивших мне свои деловые судьбы, свои интересы! Я понимаю чувство долга. Но все это меня не интересует. Я буду этим заниматься лишь ради других, если хотите, из филантропических соображений. Я люблю спорт. Это самое чистое, честное и прекрасное, что есть на свете, Трентон! Даже профессиональный. Вся эта клевета, вся эта грязь, которую льют на профессиональный бокс, кэтч и так далее, меня не трогают. Заметьте, Трентон, я не против любительского, хотя им занимаются дураки — он ведь приносит так мало дохода! — Дон замолчал, раскуривая сигару, потом снова заговорил, явно испытывая удовольствие от собственного красноречия.

— Та вот, вы молодец, вы сумели соединить выгоды профессионального спорта с престижем, который дает любительский. Это разумно. Только этому пришел конец. Все меняется, Трентон. Был один, — он снова ткнул сигарой в портрет, — пришел другой. — Он повернул тлеющий конец сигары к себе. — Были вы, теперь буду я. Вот мои предложения, — он сделал паузу. — Вы продаете мне «Трентон-клуб» — не бойтесь, за разумную сумму— со всей «конюшней», договорами, контрактами, труппами. Кстати, ваш смешанный кэтч — отличная идея. Поздравляю. Думаю, я разовью ее — у вас все же мало порнографии в этом деле. Значит, «Трентон-клуб». Далее, хотя могу обойтись и без вас, но вы предлагаете меня на свое место президентом спортклуба университета. Это

будет выглядеть солидно в глазах дураков. И уезжаете из города. Мол, у вас другие дела в других штатах, вы вынуждены переехать, потому и все эти перемены. Тоже солидно — не теряете лицо. Что получаете взамен? Я гарантирую безопасность ваших отелей, ресторанов — словом, вашего неспортивного бизнеса. Пусть процветает на здоровье! Обычная дань, как до меня было. Все осталь

ное ваше. Ну как?

Трентон сидел ошеломленный. Этого он не ожидал.

— А если я откажусь? — задал он жалкий вопрос, заведомо зная ответ.

— Это же несерьезно, — пожал плечами дон. — Я не злой человек, но повернулось колесо фортуны, вы сами видите. С вашими отелями, ресторанами, кэтчистками, боксерами происходят неприятности. Они могут вырасти во сто крат. Может, и с вами что-нибудь случится. Зачем искушать судьбу?

— Могу подумать?

— Конечно. У вас есть время до понедельника. В понедельник позвоните моему секретарю, — это была последняя капля, — и сообщите ему о своем согласии. Мои юристы подъедут к вам с готовыми бумагами. Вы их подпишите. Поверьте, у вас гора свалится с плеч.

Трентон вышел, забыв попрощаться.

…Через неделю он исчез из города, а его место занял моложавый, очень худой человек, всегда одетый в синий элегантный костюм. Замена произошла так быстро и незаметно, словно сменился караул у склада.

Даже О'Коннор остался на прежнем месте. Он был ценный работник, а служить будет новому хозяину не менее преданно…

Единственное, что успел сделать Трентон, это распрощаться с несказанно обрадовавшемся этому Рудиным.

То была маленькая месть: уж вице-президентом Международной федерации самбо этот проклятый мафиозо не станет! Шиш! Ничего, в другом городе, другом штате Трентон возродит свой спортивный бизнес и тогда снова возьмется за самбо. У него есть связи с русскими, есть опыт, ничего…

А в спортивном Сан-Диего все пошло по-прежнему.

Сменялись где-то там за облаками боссы, но по-прежнему разбивались в кровь на ринге боксеры, ломали себе ноги кэтчисты и кзтчистки, обманывая желающую быть обманутой публику, а наивные хлюпики по-прежнему, опохмелившись с утра, дрыгали руками и ногами под руководством японских инструкторов в погоне за мифической неуязвимостью…

Глава XIV. Конец — делу венец

В Москву проникла золотая осень. Город невыносимо устал от беспрерывных дождей, холодных ветров, низких темных туч, от всего этого загубленного лета.

И хотя дождички и теперь набегали порой, но все чаще стояли теплые, солнечные дни, когда хотелось прилечь где-нибудь на садовой скамейке и понежиться в лучах запоздало расщедрившегося солнца.

Деревья являли взору бесконечное разнообразие желто-золотистых красок; бурые, коричневые, бежевые ковры опавших листьев покрывали аллеи, порой под порывом случайного ветерка они толпами и поодиночке крутились в воздухе, беспорядочно плавали над головой.

Только ели и сосны оставались такими же зелеными, как всегда. Их осень не касалась. Над золотисто-зелеными просторами Подмосковья пролетали в высокой осенней голубизне косяки журавлей, и в их тоскливом прощальном курлыканье звучали и грусть расставания, и радость грядущих свиданий с теплыми краями.

Скоро все покроют белые снега, задуют метели, затрещат на морозе деревья, а эти будут гулять под жаркими небесами, на далеких жарких землях.

Монастырский еще раз взглянул на небо, попрощался с начальником подмосковной тренировочной базы «Эстафеты», которую приезжал проверять, и сел в машину.

— Поехали, Вольдемар.

— Все обойдется, товарищ председатель, уверен, — неожиданно произнес тот.

Смысл его слов не сразу дошел до Монастырского. Потом он вспомнил, что завтра у Сергея суд, и Володя, наверное, знает об этом и старается его ободрить. «Хороший парень, — подумал Монастырский с благодарностью. — Все же насколько больше хороших людей на свете, чем плохих! Ценить их надо. И эту теплую осень ценить, и журавлей, которые вернутся. Все доброе в жизни надо ценить. И то, что просто живешь, дышишь, ходишь по земле…»

Машина мчалась быстро, и червонно светились вдоль дороги леса.

Святослав Ильич размышлял о завтрашнем дне, таком важном дне в его и Сергея жизни. И вдруг с нежностью подумал о Тамаре. Какая девчонка! Какая настоящая, совсем не детская любовь! На какое высокое чувство оказалось способно это маленькое, неприметное существо, от которого сейчас и остались-то лишь огромные, полные отчаяния и яростного упрямства глаза.

Она все же разыскала ту пару…

Парень и девушка действительно жили невдалеке от ее дома, но на лето уезжали вожатыми в пионерский лагерь. Потому она их и не могла все это время встретить.

Словно частный детектив из романа об американской жизни, Тамара проследила, а затем подкараулила девушку у выхода из школы и, когда та рассталась с подругами, подошла к ней и сказала:

— Мне надо поговорить с тобой. Меня зовут Тамара, а тебя?

— Ира, — растерянно глядя на нее, ответила девочка.

— Пойдем сядем.

Слова Тамары прозвучали как приказ. Они сели на скамейку в сквере. Тамара спросила:

— Твоего парня как зовут? Ты его любишь?

Такой необычный поворот разговора ошеломил Иру. Она машинально отвечала на вопросы.

— Миша его зовут. Люблю… А ты кто? — спохватилась она, наконец. — Почему спрашиваешь? Ты его знаешь? У вас что-нибудь с ним? — Она замолчала, в глазах ее был ужас.

— Не беспокойся, — сразу догадалась о ее страхах Тамара. — У меня свой есть, Сережа. Ты скажи, Ира, если б твоему Мише угрожала смерть, ты бы все сделала, чтоб его спасти?

— Все! — ответила окончательно сбитая с толку девочка.

— И, если б я могла тебе помочь, было бы подло с моей стороны не помочь? Верно?

— Что случилось? Что ему грозит? Да говори же! Ну, говори! — Девочка заплакала.

— Да ничего ему не грозит, — отмахнулась Тамара., — Не бойся ты. Не ему — моему Сергею. А вы можете помочь.

Ира сразу успокоилась. Теперь она была заинтересована. В ее глазах засветилось любопытство.

— Ваши родители знают, что вы дружите? — спросила Тамара.

— Знают. Чего нам скрывать? И в школе знают.

— Тогда все в порядке. Тогда вы должны мне помочь. Вы гуляли в Измайловском парке поздно вечером?

— Ну, гуляли, — насторожилась Ира. — Мы часто там гуляем. А что?

— Тогда слушай! — и Тамара коротко рассказала ей обо всем. — Не может быть, чтобы вы не видели драки. Как хулиганы эти напали на нас, как ножом замахивались — словом, все…

— Так это ты была? — с каким-то горестным любопытством спросила Ира. — Ты ведь тогда сама на этого бандита бросилась. Своего защитить хотела. Верно?

— Верно, — подтвердила Тамара.

— Тебя же убить могли! — воскликнула Ира,

— Ну и пусть, лишь бы его не тронули.

— Я бы так не смогла, — честно призналась Ира. В голосе ее звучала зависть.

— Поможете?

— Что надо делать?

— В суд пойти.

— Ой! А нельзя написать. Боюсь в суд…

— Я вас отведу к Сережиному адвокату. Он объяснит. Ладно?

— Только я должна все рассказать Мише, — предупредила Ира.

— Хочешь, вместе расскажем?

— Хочу.

Не откладывая дела, они тут же пошли к Мише домой. Миша оказался трусоватым, нерешительным пареньком. Он без конца задавал вопросы, что-то мямлил, ссылался на забывчивость, на то, что дело было давно. «А нам ничего не будет?» «Не скажут, почему раньше не пришли?», «Может, у тех ребят дружки есть — подстерегут нас…».

Однако Ира проявила неожиданную твердость. С Мишей они чуть не поссорились. К счастью, в их дуэте «брюки носила она», и продолжая ныть, Миша под конец уступил ее решающему аргументу: «Не хочешь идти — пойду одна!».

Сережин адвокат долго расспрашивал злополучную пару. Оказалось, что Ира и Миша пошли погулять вечером в парк. Вдруг к ним подошло человек пять пьяных парней, попросили закурить. Миша не курил, и сигарет у него не было. Тогда потребовали денег, пригрозив ножом. Миша, еле державшийся на ногах от страха, дал себя обыскать. Кроме помятого рубля и мелочи, хулиганы ничего не нашли и, дав пару подзатыльников, продолжили свой путь.

Миша и Ира посидели на уединенной скамейке, приходя в себя, и решили идти домой. И тут они услышали крики: те самые хулиганы напали на компанию каких-то ребят. В страхе они бросились в сторону, в боковую аллейку, и видели, как Сергей дрался с двумя вооруженными парнями.

— Мы подумали, что все равно ничем помочь не можем, и побежали за милицией, — закончил свой рассказ Миша и отвел глаза.

— Не ври ты, — поморщилась Ира. — Не за милицией — домой побежали. Да мы еще три дня в Москве торчали. — Ира была беспощадна.

— Знаете, — помявшись, сказал адвокат, — в общем-то мне не полагалось вас слушать. Не ко мне — к следователю вы должны идти. Но следствие-то закончено, к сожалению. Так что буду вас вызывать в суд по просьбе подзащитного.

Когда ребята ушли, адвокат сказал Тамаре:

— Молодец. Такое дело сделала для Сергея! Он тебе век должен быть благодарен. Прямо декабристка!

— При чем тут декабристка? — фыркнула Тамара и тихо добавила: — Я его люблю.

— Ну, знаешь, в вашем возрасте говорить о любви… — улыбнулся адвокат.

— Это в вашем возрасте о ней говорят, а в нашем любят, — неожиданно зло отрезала Тамара и окинула молодого, красивого адвоката неодобрительным взглядом.

…В день суда Святослав Ильич особенно долго и тщательно брился, делал зарядку, преувеличенно бодро разговаривал за завтраком. Сергей молчал. Он почти не спал ночь, был бледен. Елена Ивановна, как и муж, старалась подчеркнуть, что сегодняшний день такой же, как остальные, самый обычный, но спокойствие давалось с трудом.

Наконец Святослав Ильич и Сергей закончили завтрак и поднялись. Они пошли пешком — старый особнячок, где размещался районный нарсуд, находился неподалеку. Сегодня была среда и заседания начинались в десять часов. Елена Ивановна осталась дома. Накануне Сергей сказал ей:

— Мама, пожалуйста не ходи…

Она промолчала, только обняла сына.

Обстановка судебного заседания подействовала на Святослава Ильича угнетающе. «Казенные» стены, обычные завсегдатаи судебных процессов — пенсионеры, старушки, кумушки, — большая группа дружков Земскова — «потерпевшего» и сам он, еще желтый и похудевший после больницы.

Прокурор и адвокат о чем-то переговаривались. Заглянул милиционер и исчез. Царила в этой комнате неуловимая атмосфера безнадежности, равнодушной обреченности, словно все, кто входил сюда, были судьи, свидетели, обвиняемые, защитники, зрители, а не люди. Хорошие, несчастные, плохие тоже, но не люди…

— Встать, суд идет! — сказала секретарь.

Святослав Ильич внимательно разглядывал тех, от кого зависела теперь судьба сына. Судьей была женщина средних лет, в очках, со строгим, утомленным лицом. Заседателями — седой пожилой человек, чью грудь в четыре ряда украшали орденские планки, и совсем молодая женщина, как он узнал позже, учительница.

Заседание началось. Оно шло как обычно. Зачитали обвинительное заключение, допросили свидетелей… Их было довольно много, и слушание перенесли на следующий день.

В четверг заседание открылось в одиннадцать часов. А в двенадцать произошла сенсация: адвокат Сергея попросил вызвать дополнительных свидетелей — Мишу Че-хонкова и Ирину Слонимскую.

После недолгих переговоров суд удовлетворил ходатайство защитника и, узнав, что оба свидетеля в зале, попросил Ирину выйти, а Мишу подойти ближе. Последовали обычные формальности.

— Дополнительный свидетель Чехонков, — обратилась к нёму судья, — у вас есть знакомые в этом зале или кто-нибудь, кого вы раньше видели?

Миша испуганно огляделся, потом пробормотал: — Вот этого видел, — он показал на «потерпевшего», — и тех двоих, еще того, — он посмотрел на Сергея.

— Говорите громче, пожалуйста. Скажите, что вы знаете по делу.

Миша, путаясь, рассказал о происшествии в парке. Из его рассказа явствовало, что на Сергея напали с ножом, а он защищался.

Затем вызвали Ирину. На вопрос, видела ли она кого-нибудь из сидящих в зале, Ирина ответила:

— Вот этого, с завязанной головой. Он нападал на Монастырского с ножом. И этого в черном пиджаке. Только тогда он был в желтой куртке. Он прыгнул — хотел ударить ногой, но шлепнулся. И этих вот двоих — они у Миши деньги отнимали…

— Скажите, Слонимская, — спросил прокурор, — как вы могли все это разглядеть? Ведь было темно. Чехонков, например, так утверждает.

— В глазах у него было темно от страха, — под смех зала ответила Ирина. — Он, знаете, как испугался! Там же фонари — все видно.

— Представитель несовершеннолетнего Логинова, — обратилась судья к матери «каратиста», — в чем был в тот вечер ваш сын?

— Кажется, в пиджаке. Да, в черном пиджаке, — ^последовал ответ.

— В пиджаке я был, — буркнул тот.

— Нет, в куртке! — запальчиво крикнула Ира. — И карман был оторван — висел.

— Тише, Слонимская, — подняла руку судья. Она полистала лежавшее перед ней дело, нашла нужную страницу и подняла глаза. — Странно, представитель несовершеннолетнего Логинова. Вот милицейский протокол того дня и предварительные показания вашего сына. Там значится желтая куртка с оторванным карманом.

Женщина опустила глаза.

Затем задал вопрос защитник Сергея.

— Скажите, Слонимская, как выглядел нож, которым вам угрожали?

— Я помню, что у него была странная ручка — в форме русалки. Я еще подумала, что его держать неудобно.

Защитник поднял сидевшего теперь в зале свидетеля Чехонкова, спросив, что он может сказать на этот счет.

— Вспомнил, — подтвердил тот, — действительно, ручка сделана в форме русалки.

— Товарищ секретарь, принесите, пожалуйста, вещественные доказательства, — попросила судья.

Из картонной, запечатанной сургучом коробки судья вынула короткий широкий нож с блестящей рукояткой в виде русалки. Передав нож заседателям, она спросила:

— Скажите, Слонимская, вас кто-нибудь видел в парке в тот вечер, кто может подтвердить это?

— Конечно! — ответила Ира. — Мы ребят из школы встретили, соседку, учительницу нашу. Там многие гуляют.

— Дополнительный свидетель, Слонимская, почему ваш товарищ так плохо все запомнил, а вы так хорошо? — спросил прокурор.

— Так он боялся! Они его ударили…

— И еще ударим! — раздался хриплый голос из зала.

— Вот видите, — продолжала Ирина. — Он только и думал, как бы скорей удрать оттуда.

Задав девочке еще несколько вопросов, суд отпустил ее.

Первым речь произнес прокурор. Подробно проанализировав происшедшее, он неожиданно для всех кроме, наверное, судьи, отказался от обвинения, мотивировав это новыми фактами, вскрывшимися в процессе судебного заседания.

В защиту речей было две. Одну произнес решительный белобрысый паренек с острым взглядом светло-голубых глаз, в упор устремленных на судью, и энергичными жестами — комсорг курса, которого техникум физкультуры выдвинул в качестве общественного защитника. Возможно, он блестяще владел боксерской техникой (паренек имел первый разряд), но по части парламентских выражений и риторики был далек от совершенства.

Сказав много добрых слов в адрес Сергея, он продолжил свою речь так:

— И вообще, товарищ судья, для чего мы самбо занимаемся — танцы, что ли, преподавать? Мы должны уметь врагов бить. Если война или еще что. А этот «потерпевший», простите за выражение, он самый настоящий враг. Я на Сережкином месте не только ему — я б им всем недоумкам шею свернул…

— Общественный защитник, — перебила судья, — выбирайте выражения!

— Извините, конечно, товарищ судья, я не то хотел сказать. Но дал он им по башке — и хорошо сделал. А «потерпевшего» (видно, это слово в данном применении вызывало у него глубокое негодование), я бы его… Он бы у меня еще не гак натерпелся, я бы…

— Садитесь, общественный защитник! — судья повысила голос. — Суд учтет ваше мнение.

Вторую речь произнес адвокат. И хотя по форме она была, разумеется, иной, по существу не отличалась от речи его общественного коллеги.

— Спорт в нашей стране призван воспитывать в молодежи не только физические качества, но и моральные: патриотизм, благородство, чувство товарищества, готовность прийти в трудную минуту на помощь людям. Советское законодательство предусматривает не только право, а обязанность защищать честь и достоинство граждан. И совершенно естественно, что мой подзащитный, несмотря на юный возраст, ни минуты не раздумывал, когда увидел, что на его товарищей, в том числе девушек, нападают хулиганы, да еще вооруженные ножом.

Так учили его тренеры, педагоги, так учил комсомол, так, между прочим, товарищи судьи, учил его и пример отца, ветерана войны, коммуниста. Будучи спортсменом, самбистом, мой подзащитный применил в схватке с хулиганами приемы, которыми владеет. Странно, если б он поступил иначе! Но глубоко убежден, зная характер подзащитного, что, будь он и неспортсменом, и физически слабым, он поступил бы точно так же. Пример тому — поведение свидетельницы Тамары Ребровой, проходящей по делу. Хрупкая девушка смело вступила в схватку со здоровенными хулиганами, и, именно спасая ее жизнь, мой подзащитный нанес травму потерпевшему. При этом следует учитывать и то эмоциональное состояние, в котором находился подзащитный, его возраст, психологические факторы. Как известно, интенсивность защиты не всегда может соответствовать интенсивности нападения, и тот, на кого нападают, не всегда может соразмерить силу отпора силе нападения.

Закон допускает в случаях, когда человеку угрожает непосредственная опасность, когда он подвергся нападению, применять все меры защиты и в случае нанесения вреда нападавшему уголовной ответственности не нести. Нападавших было больше, у них был нож. Мой подзащитный защищал не только себя, но и девушку, жизни которой угрожала смертельная опасность. Думается, что дело, которое разбиралось здесь, послужит поучительным уроком и иным физкультурным руководителям. Ведь мы столкнулись здесь с двумя полярными восприятиями спорта. Мой подзащитный видит в спорте средство подготовки к труду и обороне, для того он изучал самбо. И выходившие против него на ковер соперники были для него прежде всего товарищами. Он испытывал радость, занимаясь спортом. Поэтому и занимался им упорно, добросовестно.

Нападавший на него тоже занимался спортом. Как мы знаем из дела, целый год ходил в секцию каратэ. Но зачем? Лишь затем, чтобы изучить опасные приемы, хвастаться ими, демонстрировать на страх сверстникам, пускать в ход во зло обществу. Он недоучился, ему надоело заниматься, и мы можем лишь порадоваться этому. Потому что, когда жизнь столкнула этих юношей не на ринге или ковре, а в драматической ситуации, верх, одержал настоящий спортсмен, а не псевдоспортсмен, честный боец, а не преступник, человек, которым руководили благородные привычки, воспитываемые спортом, а не недостойное стремление использовать знание опасных приемов в преступных целях. Борьба самбо, бокс и особенно, как мы сейчас наблюдаем, каратэ предполагают исключительно высокую ответственность для тех, кто отвечает за эти виды спорта, и, конечно, тех, кто ими занимается.

В связи со сказанным, товарищи судьи, я требую вынести частное определение о возбуждении уголовного дела в отношении Земского по части третьей статьи двести шестой Уголовного кодекса РСФСР за особо злостное учинение хулиганских действий с применением ножа.

Мы не можем не сожалеть о потерпевшем. Человеческая жизнь и здоровье — главная ценность в нашем государстве. Но по совокупности обстоятельств, принимая во внимание личности участников драмы, анализируя их поведение, можно сделать только один вывод: мой подзащитный действовал правильно, в духе советской морали, в состоянии необходимой самообороны, не нарушил закона и должен быть оправдан!

Потом было предоставлено последнее слово обвиняемому.

Сергей встал и, глядя прямо в глаза судьи, громко сказал:

— Я ни в чем не виноват. Так поступать меня учили в школе, в спортивной секции. И отец учил. Я не хотел причинять увечий ему, — он кивнул в сторону Земскова, — и рад, что все обошлось. Но, случись все снова, я поступил бы так же!

Суд удаляется на совещание.

Оно длилось довольно долго. И все это время Святослав Ильич и Сергей, да и большинство присутствующих, оставались в зале. Святослав Ильич с горечью подумал, что этот суд стал для него не меньшим испытанием, чем самые тяжелые бои на фронте.

И странно, его волновал не сам приговор, срок заключения и так далее. Он знал, что Сергей не виноват, и это было главным. Нет, он хотел, чтобы в этом тесном, набитом людьми зале было громко и ясно сказано от имени его государства, его народа, что его сын не виновен, что его сын поступил правильно, что он, Монастырский, воспитал сына гражданином. Настоящим, честным. Он хотел услышать это от судей. Народных. Тех, кто имел право говорить от имени народа.

Его поколение воевало, чтобы мирно могло жить поколение Сергея. Вырастили сыновей. У тех все хорошо, нет войны, они и представить не могут выпавшие на долю отцов и дедов испытания. И слава богу. Но вот на пути Сергея возникли недетская беда, страшный выбор, смертельная угроза. Как поступит? Как поступали отцы или дрогнет?

Поступил правильно. И пусть суд скажет об этом всенародно, громко. Неважно, что в этой комнате и помещается от силы три десятка человек. Неважно. Важно, что скажет закон, государство. Для него, Монастырского, этого достаточно.

Милиционеры, прокуроры, судьи — люди могут ошибиться. Государство никогда.

То, что сейчас будет сказано, определит судьбу Сергея. Подорвет его веру во все, чему его учили, в том числе и отец, или укрепит ее навсегда.

Наконец открылась дверь. «Встать, суд идет», — провозгласила секретарь. Святослав Ильич яростно перекатывал языком таблетку валидола. Он впился взглядом в судей.

— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики суд постановил… — начала судья.

Суд счел, что Сергей ни в чем не превысил мер необходимой самообороны, закономерно пресек преступное посягательство на жизнь и достоинство граждан. Приговор заканчивался так:

«… Суд считает действия Монастырского Сергея Святославовича правомерными, а потому по части первой статьи сто восьмой Монастырского Сергея Святославовича оправдать».

Потом сообщалось о частном определении. Кто-то зааплодировал, дружки Земскова возмущенно загалдели.

Святославу Ильичу показалось, что помещение преобразилось, что оно стало светлей, выше, и что люди эти — судьи, прокурор, адвокат, зрители — удивительно добрые, симпатичные. Нет, он не ошибся в них…

Когда отец и сын вышли из здания суда, то увидели, что их внизу ждет Вольдемар. Откуда он узнал, что Святослав Ильич в суде, — неизвестно. Но узнал, подъехал и ждал, когда они выйдут. Что выйдут ОНИ, Вольдемар не сомневался.

Домой ехали молча. Так бывает после трудного экзамена. Столько дней в напряжении, потом успешно сдал и кажется — как могло быть иначе? И наступает вялость, благостное спокойствие.

Елена Ивановна, встретив их дома, прижала Сергея к груди, не выдержала, заплакала, тихо, как девочка шмыгая носом.

— Чего плачешь? — нарочито грубовато, скрывая волнение, сказал Святослав Ильич. — Огорчаться нечему, радоваться тоже — иначе не могло быть. Все в порядке.

И все пошло по-прежнему. Только Сергей как-то сразу позвзрослел, словно все пережитое стало для него тем рубежом, который разделяет юность и зрелость, рубежом, рано или поздно наступающим в жизни каждого человека.

Лучше позже…

Осень сдавала свои позиции. Задули северные ветры. Мокрые, липкие снежинки заплясали в холодном стеклянном воздухе.

Из Каспийска поступали телефонограммы, свидетельствующие о бурной деятельности этого неугомонного Коврова. Но деятельность развивали и те, кто с самого начала возражал против «каспийской затеи». Шли жалобы и сигналы «наверх», наезжали комиссии. Монастырский писал объяснения. Наконец состоялось заседание руководства, где рассматривали вопрос и о Каспийске.

Выступали члены президиума Центрального совета, ответственные работники общества «Эстафета», представители финансовых и контрольных органов, вызывали Коврова. Председательствовал товарищ Лосев. В большом зале за столом, накрытом зеленым сукном, сидело человек тридцать.

Монастырский выступал первым.

— Я считаю, — сказал он, — что мероприятия, проведенные нами в Каспийске, лишь частный случай. Время не стоит на месте, и надо идти с ним в ногу, иначе можно отстать. Концентрация лучших, перспективных спортсменов в данном виде спорта на базе хорошо оснащенных, мощных спортивных комплексов, располагающих высококвалифицированными кадрами тренеров и специалистов, может принести лишь пользу. Не только потому, что здесь будут расти спортсмены высшего класса, резервы и пополнение сборных страны, но и потому, как показывает практика, что такие центры привлекают, группируют вокруг себя молодежь, начинающих. Высокие достижения товарищей стимулируют их, они охотней занимаются. Все это развивает массовый спорт, в свою очередь выдвигающий таланты. Эдакий заколдованный круг, только положительный. И если в одном ДСО в силу географического положения, традиций, уже имеющихся спортсооружений и так далее создать такой комплекс для легкоатлетов, не вижу причин, почему легкоатлетам других обществ в том же городе не сгруппироваться в этом комплексе, что — я уже как-то говорил об этом, — разумеется, не исключает продолжения легкоатлетических занятий в этих обществах. Так мы сделали в Каспийске. И довольны. И мы, и «Факел». Документы перед вами. Легко убедиться, как вырос и большой и массовый спорт в городе. Теперь второй вопрос: о перераспределении фондов и средств, которые я осуществил в «Эстафете». А как было поступить? Ждать? Да, планы и сметы утверждены, но жизнь-то вносит свои коррективы! Надо проявлять больше гибкости! Если выяснилось, что лучше иметь покрытие из спортана в Каспийске, чем, скажем, в Кишиневе, то почему нельзя перекинуть его туда? Возникли новые обстоятельства, изменилась ситуация — значит, надо менять решения…

— Ситуации меняются каждый день, — перебил кто-то, — так вы и решения свои будете каждый день менять?

— Зачем же упрощать? — возразил Монастырский. — Речь идет лишь о важных вещах. И не с бухты-барахты такие решения принимаются. Вопрос тщательно изучается, обсуждается, привлекаются эксперты. Только когда все ясно и бесспорно, тогда решаем.

— Это вам ясно, а вот некоторым членам вашего президиума не очень ясно, судя по протоколам, — заметил Лосев.

— Для товарища Монастырского весь президиум — один человек: сам товарищ Монастырский, — подал реплику председатель Российского совета «Эстафеты» Крутов.

Воцарилось неловкое молчание.

— Разрешите? — Слово взял председатель Белорусского республиканского совета «Эстафеты» Белонович. — Слушаю я моего коллегу Крутова и дивлюсь. Можно подумать, что Каспийск у меня в Белоруссии, а не в России. Мол, Россию грабят, — он улыбнулся. — Да ведь и слепому ясно, что в Горьком бассейн построят, когда на планете воды не останется! Ты, Крутов, не расстраивайся: вся честь каспийских легкоатлетов все равно тебе достанется. Радуйся, что другие твою работу сделают. Не надо быть собакой на сене, тем более в своем хозяйстве. У нас, если лишний снаряд или борцовский мат есть, мы его в Африку отправляем — людям помочь, у которых ничего нет. Ты же в своей стране скопидомством занимаешься…

— При чем тут скопидомство? — выкрикнул Крутов. — Думайте, что говорите! Есть же утвержденные планы…

— Есть, верно, — махнул рукой Белонович. — И начальники утвержденные есть, а жаль…

Раздался смех.

— Тише, товарищи, — строго сказал Лосев. — Я прошу вас придерживаться повестки дня.

Слово предоставили начфину «Эстафеты», вызванному на заседание. Сухо и коротко доложив об имеющихся нарушениях финансовой дисциплины «со стороны председателя ЦС ДСО товарища Монастырского, о которых он был своевременно предупрежден», он закончил свою речь совершенно неожиданным заявлением.

— Все финансовые мероприятия, проведенные товарищем Монастырским в нарушение существующих инструкций, считаю целесообразными и оправданными.

Он сел.

Присутствующие оторопело смотрели на начфина, тщательно и аккуратно завязывавшего шнурки картонной папки, которой он неизменно пользовался вместо кожаных папок и портфелей.

— Странно, — нахмурился Лосев. — Тогда зачем же вы, товарищ Романов, сигнализировали и возражали против решений председателя ЦС?

— Потому что нарушалась инструкция, — ответил Романов, поджав губы и продолжая завязывать шнурки.

— Но вы только что заявили, что распоряжения товарища Монастырского целесообразны! Как это понять?

Романов посмотрел на Лосева глазами учителя, у которого первоклашка спрашивает, почему дважды два — пять.

— Я возражал против этих распоряжений и возражаю как финансовый работник, а как здравомыслящий человек я их поддерживаю.

Громкий смех покрыл это замечание.

Обсуждение длилось долго. Подытожив его и отпустив присутствующих, Лосев попросил Монастырского остаться и, не приглашая сесть и сам не садясь, сказал:

— К сожалению, конфликт перерос мой уровень. Мне придется доложить секретариату ВЦСПС. Не скрою, ваши доводы убедительны, но есть еще и дисциплина, в частности финансовая. Никто не имеет права нарушать ее, не получив наказания. — Он сделал паузу и, скупо улыбнувшись, добавил: — А когда «Каспийский эксперимент» себя оправдает, можно и благодарность объявить. Пока же… закон есть закон.

… Выговор Монастырский получил — «за превышение предоставленных прав, ошибки в планировании и нарушение финансовой дисциплины…»

Но строительство в Каспийске легкоатлетического комплекса шло полным ходом. Неунывающий Ковров часто наведывался в Москву, докладывая председателю Центрального совета об успехах…

Что касается Монастырского, то он не думал о выговорах. Он, как обычно, за полчаса являлся на работу, просматривал кипы почты, расписывал бумаги, звонил по десяткам адресов, принимал посетителей, проводил совещания, вызывал подчиненных, мотался самолетом и поездом по необъятному своему государству, имя которому «Эстафета», государству физкультуры и спорта.

Надо кого-то распекать, а кого-то хвалить. Кого-то гнать в три шеи, а кого-то поддержать, что-то приостановить, что-то ускорить. Нужно составлять постановления и издавать распоряжения (за которые можно и выговор схватить).

Надо все помнить, вникать в схемы и графики, прове-, рять покрытие на стадионе и тренировочные костюмы на прочность; не забывать про тапочки для миллионов физкультурников и особых коньков для чемпиона «Эстафеты» по фигурному катанию. Надо вручать грамоты мастерам и шоколадные медали первоклассникам, победителям лагерной спартакиады.

Без этой работы не было бы советских спортсменов на пьедесталах почета всех континентов земли, не поднимался бы в их честь флаг Родины, не было бы необъятной славы советского спорта. Да и миллионов бодрых, здоровых людей тоже не было бы.

… Монастырский остановился на опушке зимнего леса. Прищурившись, смотрел на сверкающие белые просторы, на красное солнце в белесом небе, встретившее его у выхода из леса, на поросль тонконогих, голеньких по зиме берез, окруживших могучую сосну.

Оттолкнувшись палками, он легко понесся вперед, в эту раскрывшую ему объятия солнечную белизну…

Глава XV. А жизнь-то продолжается…

Председатель Центрального совета ДСО «Эстафета» Святослав Ильич Монастырский откинулся в кресле.

Перед ним на столе лежали итоговые цифры к предстоящему пленуму. На Олимпиаде 1984 года эстафетовцы, вошедшие в сборную, не подвели: они завоевали немало призовых мест. Особенно в легкой атлетике! Легкоатлетический комплекс в Каспийске с лихвой оправдал возлагавшиеся на него надежды. Вот число мастеров, чемпионов, рекордсменов, разрядников, вот рост рядов легкоатлетической секции, вот цифры значкистов ГТО… Монастырский посмотрел на замирающий осенний старый сад. Оттуда через распахнутое окно тянуло прохладой, запахом прелой листвы.

Он вздохнул. Вот и подошли пенсионные годы. Как быстро, как несправедливо быстро!

Но он не собирается в собес. О нет! Не уйдет в отставку! Капитаны не так просто расстаются со своими кораблями…

Конечно, рано или поздно придется уйти. С поста председателя.

Но не из «Эстафеты». В ней всегда, найдется место для него. А у него — силы для работы. Во всяком случае, пока он жив. Вся его жизнь — работа, потому что работа и есть его жизнь…

Раздался стук в дверь, и на пороге возник Ковров, еще два дня назад напросившийся на прием.

— Разрешите, Святослав Ильич? Здравия желаю.

— Здоров, здоров, входи! С чем приехал? Выкладывай…

Ковров, как всегда деловитый и бодрый, посмотрел на Монастырского настороженным взглядом и сказал:

— Святослав Ильич, комплекс себя оправдал, сами знаете. Так вот мы тут прикинули… — он сделал паузу.

— Ну-ну, — поторопил его Монастырский.

— Надо создавать специализированную спортшколу для легкоатлетов. Кроме того, олимпийский центр высшего спортивного мастерства, — произнес он на одном дыхании.

— Ну даешь, Ковров! Основания есть? — быстро спросил Монастырский.

— Есть! — так же быстро ответил Ковров и торопливо разложил перед председателем графики и документы, которые достал из необъятной, запирающейся хитрым цифровым замком дипломатки.

Монастырский нажал кнопку интерфона:

— Наташа? Не соединяйте. Я буду заниматься делом…

И они склонились над бумагами…

Оглавление

Глава I. Эхо далеких лет

Глава II. В Мадриде

Глава III. Коррида

Глава IV. Спортивный капитан

Глава V. «Sea World» — «Мир Моря»

Глава VI. Айсберг

Глава VII. Сын

Глава VIII. Этот неугомонный Ковров

Глава IX. Будни

Глава X. На океанском берегу

Глава XI. В олимпийской Москве

Глава XII. Трудные дни

Глава XIII. Все течет, ничего не изменяется

Глава XIV. Конец — делу венец

Глава XV. А жизнь-то продолжается…

Реклама на сайте