«До того, как она встретила меня»

Джулиан Барнс «До того, как она встретила меня»

Посвящается Пат

Человек пребывает в сложном положении, так как, по сути, природа наградила его тремя различными видами мозга, которые, несмотря на огромные различия в структуре, должны функционировать совместно и держать связь друг с другом. Старейший из них в основе своей — мозг пресмыкающихся. Второй был унаследован нами от низших млекопитающих, а третий — результат позднейшего развития млекопитающих, и он… сделал человека именно человеком. В аллегорическом смысле эти три мозга один в другом можно представить себе так: когда психиатр приглашает пациента лечь на кушетку, он просит его вытянуться во всю длину рядом с лошадью и крокодилом.

Пол Д. Маклин. «Журнал нервных и психических заболеваний». Т. CXXXV, октябрь 1962

Il vaut mieux encore être marié qu'être mort.

Molière, «Les Fourberies de Scapin»{1}.

1 ТРИ КОСТЮМА И СКРИПКА

Когда Грэм Хендрик в первый раз наблюдал, как его жена совершает адюльтер, он ничего против не имел. И даже поймал себя на том, что весело посмеивается. Ему и в голову не пришло прикрыть ладонью глаза дочери.

Конечно, тут не обошлось без Барбары. Барбары, его первой жены, не путать с Энн, второй женой — той, которая совершала адюльтер. Хотя, естественно, в тот момент он это адюльтером не считал. То есть реакция pas devant[1] казалась неуместной. И в любом случае время все еще было медовое, как его называл Грэм.

Медовое время началось 22 апреля 1977 года в Рептон-Гарденс, когда Джек Лаптон познакомил его с девушкой-парашютисткой. Он уже выпил в третий раз с начала вечеринки, но алкоголь никогда не помогал ему расслабиться, и едва Джек их познакомил, что-то у него в мозгу щелкнуло и автоматически изгладило ее имя из его памяти. Вот что случалось с ним на вечеринках. За пару лет до этого Грэм эксперимента ради попробовал повторять названное ему имя вслух, пока они пожимали руки друг другу. «Привет, Рэйчел», — говорил он, и «Привет, Лайонел», и «Добрый вечер, Марион». Но выяснилось, что мужчины в этом случае принимают тебя за гомосексуалиста и держатся с опаской, а женщины вежливо спрашивают, не из Бостона ли ты, или, может быть, исповедуешь позитивное мышление? Грэму пришлось отвергнуть этот способ и вновь начать стыдиться за свой мозг.

В этот теплый апрельский вечер, прислонясь к стеллажу Джека, вдали от водоворота щебечущих курильщиков, Грэм вежливо смотрел на все еще безымянную женщину, ее белокурые аккуратно подстриженные волосы и карамельно-полосатую блузку, возможно, шелковую, откуда ему было знать?

— Должно быть, интересная жизнь.

— Да, совершенно верно.

— Вы, должно быть… много путешествуете.

— Да, много.

— Устраиваете показательные выступления, я полагаю. — Ему представилось, как она кувыркается, пронизывая воздух, и багряный дым с шипением бьет из канистры, привязанной к ее ноге.

— Ну, это не совсем по моей части.

(А по чьей же части?)

— Однако это же опасно.

— Что… вы о полетах? — Поразительно, подумала Энн, как часто мужчины боятся самолетов. Ей они никаких опасений не внушали.

— Нет, не сам полет, а дальнейшее… прыжок.

Энн вопросительно наклонила голову набок.

— Прыжки. — Грэм поставил стопку на полку и замахал руками вверх-вниз. Энн еще больше наклонила голову набок. Он схватил среднюю пуговицу своего пиджака и резко по-военному дернул вниз.

— А! — сказал он наконец. — Я думал, вы парашютистка.

Нижняя часть лица Энн сложилась в улыбку, затем скептическая жалость в ее глазах медленно сменилась веселыми смешинками.

— Но Джек сказал, что вы парашютистка, — повторил он, будто повторение со ссылкой на авторитет гарантировали возможность, что это все-таки правда. Без сомнения, еще один пример того, что Джек называл «поддать вечеринке жару, старый ты хрен».

— Следовательно, — подхватила она, — вы не историк и не преподаете в Лондонском университете.

— Господи, конечно, нет, — сказал Грэм. — Неужели я выгляжу как профессор?

— Я не знаю, как они выглядят. Разве не как все прочие?

— Нет, — свирепо сказал Грэм. — Они носят очки и коричневые твидовые пиджаки, и плечи у них сутулые, а характеры подлые и завистливые, и все они пользуются «Олд спайс».

Энн смерила его взглядом. Он был в очках и в коричневом вельветовом пиджаке.

— Я специалист по мозговым операциям, — сказал он. — То есть не совсем. Но я пролагаю путь наверх. Сначала надо напрактиковаться во всяком прочем, это понятно. Сейчас я на плечах и шеях.

— Наверное, интересно, — сказала Энн, не решив, до какой степени ему не следует верить. — И должно быть, трудно, — добавила она.

— Да, трудновато. — Он поправил очки на носу, сдвинув их вбок, а затем водворил точно на прежнее место. Он был высоким, с удлиненно-квадратным лицом и темными каштановыми волосами, прихотливо тронутыми сединой, словно кто-то вытряс ее из засорившейся перечницы. — И к тому же опасно.

— Ну еще бы!

(Неудивительно, что у него такие волосы.)

— Самая опасная часть, — объяснил он, — это полеты.

Она улыбнулась. Он улыбнулся. Она была не только хорошенькой, но и симпатичной.

— Я покупатель, — сказала она. — Покупаю готовую одежду.

— Я преподаватель, — сказал он. — Преподаю историю в Лондонском университете.

— Я маг, — сказал Джек Лаптон, подрейфовав на периферии их разговора, а теперь вставляя бутылку в его середину. — Я преподаю магию в Университете Жизни. Вина или вина?

Оглядываясь на прошлое, Грэм с пронзительной ясностью видел, насколько обмелела его тогдашняя жизнь. Разве что пронзительная ясность всегда составляла обманчивую функцию оглядывания на прошлое. Ему тогда было тридцать восемь — пятнадцать лет брака, десять лет занятия одной и той же работой, наполовину выплаченная эластичная закладная. И половина жизненного пути, полагал он, уже ощущая, как начинает спускаться под уклон.

Не то чтобы Барбара видела это именно так. Да и он не объяснил бы ей именно так. Возможно, в этом заключалась половина беды.

В то время он еще питал к Барбаре теплое чувство, хотя никогда по-настоящему ее не любил, и по меньшей мере уже пять лет их отношения не вызывали у него ни гордости, ни даже интереса. Он питал теплое чувство к своей дочери Элис, хотя, к его удивлению, более сильных эмоций она никогда у него не вызывала. Он был рад, что она хорошо учится, но сомневался, действительно ли эта радость чем-то отличается от облегчения, что она не учится плохо. Как определить? Теплое чувство от обратного вызывала у него и его работа, хотя с каждым годом оно становилось чуть прохладнее по мере того, как его студенты становились все более мелкотравчатыми, все более-бесстыже, ленивыми и все более вежливо-неприступными.

На протяжении всех пятнадцати лет его брака он ни разу не изменил Барбаре, так как считал супружескую неверность непорядочностью, а к тому же — представлялось ему — и из-за отсутствия соблазна (если раскрепощенные студентки закидывали перед ним ногу на ногу, он предлагал им более сложные темы для эссе, и они распространили слух, что он — рыба замороженная). И точно так же он никогда не думал о том, что может сменить работу, и сомневался, что найдет другую, с какой сможет справляться так же легко. Он много читал, он работал в саду, он решал кроссворды, он оберегал свою собственность. В тридцать восемь это уже ощущалось как почти уход на пенсию.

Но когда он познакомился с Энн — не в тот первый момент в Рептон-Гарденс, но позднее, когда он уломал себя пригласить ее в ресторан, — забрезжило ощущение, будто внезапно восстановилась давно оборвавшаяся линия связи с ним двадцатилетним. Вновь он почувствовал себя способным на безрассудство и идеализм. И еще он чувствовал, будто его тело вновь обрело существование. Под этим он не просто подразумевал, что глубоко наслаждается сексом (хотя и это тоже), но он перестал рассматривать себя просто как мозг, помещенный в контейнер. Минимум десять лет он находил все меньше применений для тела; все наслаждения и эмоции, прежде будто рвавшиеся вон из кожи, отступили в тесное пространство внутри его головы. Все, что он ценил, творилось между его ушами. Разумеется, он приглядывал за своим телом, но с той же машинальной безразличной заботливостью, какую уделял своей машине. Эти оба объекта требовалось обеспечить горючим и мыть через разные интервалы; иногда с обоими случались поломки, но обычно легко ремонтировались.

893-80-13 — как у него хватило духа набрать этот номер? Он знал как. Обманув самого себя. Как-то утром он сел у телефона со списком телефонных номеров и вставил «ее» номер между ними. На полпути споров на повышенных тонах по поводу расписаний и отрешенного выражения интереса редакторов научных журналов он услышал в трубке «ее» гудок. Он уже много лет не приглашал никого пообедать вместе (то есть женщин). Да и вообще это никогда не казалось значащим. Но ему достаточно было назваться, убедиться, что она его помнит, и пригласить ее. Она согласилась; более того, она сказала «да» о первом же предложенном им дне. Ему это понравилось, внушило уверенность не снимать обручального кольца. Он уже начал взвешивать, не снять ли его перед этим обедом.

И дальше все продолжалось столь же прямо и без экивоков. Он или она говорит: «Почему бы нам…»; она или он отвечает «да» или «нет», и решение принимается. Никаких поисков скрытых побуждений, которыми был начинен брак с Барбарой. Но ты же не серьезно, Грэм, так ведь? Говоря «икс», ты ведь подразумевал «игрек», разве не так, Грэм? Жить с тобой, Грэм, словно играть в шахматы с противником, у которого два ряда слонов.

Как-то вечером на седьмом году их брака после обеда, почти лишенного напряжения, когда Элис была уложена спать и он почувствовал себя настолько умиротворенным и счастливым, насколько тогда казалось возможным, он сказал Барбаре, лишь слегка преувеличив: «Я чувствую себя таким счастливым!»

И Барбара, которая смахивала последние крошки со стола, резко обернулась, скинула влажные розовые резиновые перчатки, словно оперирующий хирург, и ответила: «И что ты стараешься замять?»

И до, и после бывали такие обмены фразами, но ему почему-то запомнился именно этот. Возможно, потому, что он не старался ничего замять. А после он обнаружил, что делает маленькую паузу, прежде чем сказать ей, что любит ее, или что счастлив, или что все идет прекрасно, ведь верно? Сперва он взвешивал вопрос: нет ли чего-то, что даст Барбаре повод подумать, будто он пытается скрыть или замять что-то, если продолжит и скажет ей, что чувствует. И если решал, что ничего такого нет, он продолжал и говорил ей. Но в результате полностью исчезала непосредственность.

Непосредственность, прямота, восстановление связи с его телом — Энн открыла ему не просто наслаждение (это могли бы сделать и многие другие), но и сложное предварение, ведущее к нему, лабиринты его вкушения; она даже смогла освежить его память о наслаждении. Схема предварения никогда не менялась: сначала удар узнавания, когда он смотрел, как Энн что-то делает (ест, занимается любовью, разговаривает либо просто стоит или идет); затем период подражания, подгонки, пока он не начинал чувствовать себя свободно в процессе того или иного наслаждения; и, наконец, состояние благодарения, подбитое (вначале он не понимал, как это было возможно, но так было) тошнотной досадой. Как ни был он благодарен ей за то, чему она его научила, как ни одобрял он то, что она первая сделала это открытие (иначе как могла бы она научить его?), иногда он испытывал осадок нервного раздражения, что Энн его тут опередила. В конце-то концов? он был старше нее на семь лет. В постели, например, ее уверенная непринужденность часто выглядела подчеркиванием (критикующим, почти язвительным) его опасливой скованной неуклюжести. Эй, погоди, думал он, подожди меня; а иногда с еще большим раздражением: почему ты не научилась этому вместе со мной?

Энн сознавала это — заставила Грэма заставить ее осознать это, едва ощутила что-то такое, — но оно не казалось угрозой. Достаточно заговорить вслух, и все развеется. К тому же во многих областях Грэм был осведомлен лучше нее. История была для нее библиотекой запертых книг. Новости ее не интересовали из-за их неизбежности и невозможности воздействовать на них. Политика наводила на нее скуку, если не считать легких приступов азарта, которые она испытывала при обсуждении бюджета, и чуть более длительного азарта в период всеобщих выборов. Ей удавалось перечислить наиболее влиятельных членов кабинета министров, но обычно это были члены предыдущего кабинета.

Ей нравилось путешествовать, а для Грэма путешествия практически уже ушли в прошлое (еще один вид деятельности, которая в основном происходила между его ушей). Ей нравилось современное искусство и прежняя музыка; она ненавидела спорт и хождение за покупками; она любила вкусную еду и чтение. Эти предпочтения импонировали Грэму почти все, а понятны они ему были все. Прежде ей нравилось кино — как-никак она сыграла небольшие роли в нескольких фильмах, — но теперь ее интерес к нему остыл, что Грэма вполне устраивало.

Когда Энн познакомилась с ним, она никого не высматривала. «Мне тридцать один год, — сказала она своему дяде, который уставился на безымянный палец ее левой руки. — Я еще не сдана в архив, но я никого не высматриваю».

Она уже не ожидала, что очередной званый вечер или обед обернется встречей с идеальным партнером или хотя бы достаточно приемлемым. К тому же она успела постигнуть загадочное, комичное несоответствие между намерением и результатом. Ты хочешь легкой мимолетной связи — и ловишь себя на том, что успела привязаться к его матери; ты думаешь, что он хороший и не тряпка, и за его скромностью и готовностью принести тебе еще коктейль обнаруживаешь гранитный эгоизм. Энн не считала себя разочарованной или (как настаивали некоторые близкие подруги) неудачницей; она просто полагала, что стала более умудренной. Пока еще, думала она, перебирая в уме зыбкие menages a trois,[2] облитые слезами аборты и выклянченные унизительные отношения, которые некоторые ее подруги позволили навязать себе, ничто подобное ее не коснулось.

В пользу Грэма говорило то, что красив он не был; Энн сказала себе, что поэтому он выглядит более подлинным. Состоял ли он в браке или нет, никакой роли не играло. Подруги Энн постановили, что с тридцати лет мужчины, с которыми ты можешь встречаться (если, конечно, не примешься бросаться на младенцев), обычно оказываются либо гомосексуалистами, либо женатыми, либо свихнутыми, а из этих категорий женатые, безусловно, наилучший выбор. Шейла, задушевнейшая подруга Энн, утверждала, что женатые мужчины вообще предпочтительнее одиноких, так как пахнут приятнее — их жены без конца сдают их одежду в химчистку. Тогда как пиджак холостяка, декларировала она, это эссенция табачного дыма и подмышек.

Первая связь Энн с женатым мужчиной смущала ее; она чувствовала себя, ну, не совсем воровкой, но все-таки чем-то вроде служащей, которая присваивает что плохо лежит. Впрочем, длилось это недолго, и теперь, доказывала она себе, если брак выдохся, то не по ее вине, ведь верно? Если мужчины ищут утешения на стороне, так потому, что им так нравится, и если занять принципиальную позицию плечом к плечу с твоей сестрой-женщиной, это ровным счетом ничего не изменит. Никто тебе за твою добропорядочность от обратного спасибо не скажет, а жена попросту не узнает о твоей безмолвной поддержке. И потому, когда она первый раз обедала с Грэмом и увидела обручальное кольцо у него на пальце, она подумала лишь: «Ну, во всяком случае, этого вопроса мне задавать не придется». Задавать его всегда было неприятно. Иногда им казалось, будто ты хочешь, чтобы они солгали, и они лгали, и приходилось подавлять рвущиеся с языка сарказмы вроде: «Как замечательно вы гладите!»

В завершение этого, по существу, анкетного обеда Грэм наклонился к ней и сказал, нервничая настолько, что выпалил обе свои фразы как одну:

«Вы не согласитесь пообедать со мной еще раз, кстати, я женат». Она улыбнулась и ответила просто: «Да, с удовольствием. Спасибо, что вы меня предупредили».

После второго обеда и несколько большего количества вина он подал ей пальто еще более услужливо и погладил ее по лопатке, словно материя сморщилась. Когда Энн сообщила про это Шейле как о максимуме их физических соприкосновений после трех полномерных встреч, ее подруга выдала свою оценку: «Может, он не только женат, но еще и гомик?» И Энн сама удивилась своему ответу: «Это ни малейшего значения не имеет!»

И не имело. Вернее, не имело бы, подумала она, поскольку после старомодно долгого времени (и отсемафорив такое количество сигналов, что их хватило бы, чтобы целая эскадра изменила курс) она убедилась, что Грэм гомосексуалистом не был. Сначала они занимались любовью так, как если бы это подразумевалось правилами поведения. Но постепенно их сближения приобрели нормальную частоту и подчинились нормальным побуждениям. Через три месяца Грэм изобрел конференцию в Ноттингеме, и они провели уик-энд, проезжая закопченные курортные городки с минеральными водами и внезапно возникающие вересковые пустоши в обрамлении стенок, сложенных из известняковых плиток. Про себя и он, и она опасались, что Барбара вдруг позвонит в отель и узнает, что она, миссис Грэм Хендрик, уже заказала номер. И про себя же они решили, что в следующий раз закажут два отдельных номера под собственными фамилиями.

Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter[3] французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.

Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос.

Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн.

Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно.

В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию.

К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома.

— Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда?

Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором.

— Хм. — Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. — Хм, не вижу, почему бы и нет.

— Папа, у нас сегодня тест по истории.

— Тогда ты должна пойти. Обязательно.

Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной.

— Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! — Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам.

Такие моменты Грэм не терпел еще больше. Ему было не под силу спорить с Барбарой, она всегда исходила из таких бесстрашных неакадемических постулатов. Со своими студентами он спорил прекрасно — спокойно, логично, на базе общепризнанных фактов. Дома такой базы у него не было. Обсуждение (а точнее, система односторонних упреков) словно бы всегда начиналось не с начала, но с середины, а обвинения, которые он должен был отражать, представляли собой домотканую холстину из предположений, утверждений, измышлений и злобы. А еще хуже была беспощадная эмоциональная подоплека аргументов: грозная цена победы могла обернуться скрежещущей ненавистью, надменным молчанием, ударом резака по затылку.

— Элис, иди в свою комнату, пока твоя мать и я разберемся с этим.

— С какой это стати? Почему бы ей не послушать, откуда берутся твои «должна»? Ты всю ночь их собирал? Вернулся распоряжаться нами, как тебе вздумается, да? Давай, давай, перечисли мои «должна» на этот день.

О Господи, уже сорвалась с цепи.

— Ты нездорова, Элис? — спросил он негромко. Его дочь потупила голову.

— Нет, папа.

— У нее кровь шла носом. Я не пошлю ребенка в школу, когда у нее течет кровь из носа. Не в ее возрасте.

Ну, вот опять! «В ее возрасте» — что это значит? Существуют возрасты, в которых можно посылать своих дочерей в школу с текущей из носа кровью? Или Барбара просто прибегла к швейцарскому банковскому вкладу «женских причин» что-то делать или не делать? Имело ли это все отношение к замкнутой сфере «мать — дочь», из которой Грэм был ритуально изгнан пару лет назад? И эта «кровь из носа» — эвфемизм?

— Все прошло, папа. — Элис приподняла лицо так, что ее ноздри были теперь обращены к отцу. Однако их внутренность все равно пряталась в тени. Может быть, ему следует нагнуться и осмотреть их? Он не знал, что делать.

— Элис, это отвратительная привычка, — объявила Барбара и снова грубо пригнула голову дочери. — Иди к себе в комнату и приляг. Если через час тебе полегчает, я позволю тебе пойти в школу и дам записку.

Грэм осознавал свою полную беспомощность в такого рода сварах. Единым махом Барбара утвердила свою власть над их дочерью, обеспечила, что та останется дома, как дальняя свидетельница суда над ее непутевым отцом, и выставила себя будущей освободительницей Элис, таким образом укрепив их союз против Грэма. И как это ей удалось?

— Ну, — заявила, а не спросила Барбара до того (хотя всего лишь на секунду), как Элис закрыла за собой дверь кухни. Грэм промолчал, он вслушивался в шаги Элис вверх по лестнице. Но слышал он только:

— Нууууууууууууууууу…

— …

Единственный способ, который выработался у Грэма за пятнадцать лет, сводился к тому, чтобы не препятствовать изложению первого десятка-другого обвинений, прежде чем открыть рот самому.

— Грэм, с какой это стати ты всю ночь не возвращаешься и не предупредил меня и являешься домой в такой час и начинаешь командовать в моем доме?

Четыре для начала. Грэм уже чувствовал, что отъединяется от дома, от Барбары, даже от Элис. А если Барбаре нужно затевать сложные игры, чтобы обеспечить себе симпатию Элис, значит, девочка нужна ей больше, чем ему.

— У меня другая. Я ухожу от тебя.

Барбара посмотрела на него так, словно не узнала. Он перестал быть даже телекомментатором, он превратился почти во взломщика. Она не сказала ни слова. Он почувствовал, что наступил его черед говорить. Но что он мог добавить?

— У меня другая. Я больше не люблю тебя. Я ухожу от тебя.

— Ну нет. Я этим займусь. Попробуй только, и я дойду до… до университетского начальства.

Ну конечно, только это она и могла вообразить. Что связь у него обязательно со студенткой. Вот до чего она ограниченна, подумал он. Мысль, придавшая ему уверенности.

— Это не студентка. Я ухожу от тебя.

Барбара начала кричать. Очень громко, и Грэм ей не поверил. Когда она умолкла, он сказал только:

— Думаю, ты и так привлекла Элис на свою сторону. Без всего этого.

Барбара снова начала кричать так же громко и так же долго. Грэма это не трогало, он ощущал ироничную бодрость. Он хотел уйти, он намеревался уйти, он будет любить Энн. Да нет, он уже любит Энн. Он будет продолжать любить Энн.

— Поберегись, это может привести к обратному результату. А мне пора в университет.

В этот день он провел три занятия по Болдуину, и ему не докучали ни собственные повторения, ни старательные банальности его студентов. Он позвонил Энн предупредить, что придет вечером. В обеденный перерыв он купил большой чемодан, тюбик зубной пасты, нитки для чистки зубов и пижаму, мохнатую, как медвежья шкура. У него было ощущение, будто он уезжает на праздники. Да это и будут праздники, длинные нескончаемые праздники, и более того: с праздниками внутри праздников. От этих мыслей он почувствовал себя глуповатым. Зашел в магазин и купил фотопленку.

Он вошел в дом в пять часов и направился прямо наверх, не поглядев, где его жена или дочь. По телефону у кровати он позвонил и заказал такси. Едва он положил трубку, как в спальню вошла Барбара. Он ничего ей не сказал, а положил свой новый чемодан на кровать и откинул крышку. Они вместе заглянули внутрь; картонка фотопленки ударила им в глаза хриплой желтизной.

— Ты не возьмешь машину.

— Я не возьму машину.

— Ты ничего не возьмешь.

— Я ничего не возьму.

— Забирай все, ВСЕ, ты слышишь?

Грэм продолжал укладывать в чемодан одежду.

— Я требую ключи от входной двери.

— Пожалуйста.

— Я сменю замки.

(Тогда зачем требовать ключи, лениво подумал Грэм.)

Барбара ушла. Грэм кончил укладывать одежду, бритву, фотографию своих родителей, фотографию дочери и начал закрывать чемодан, заполненный только наполовину. Все, что было ему нужно, уместилось бы и в вдвое меньшем чемодане. Это открытие обрадовало его, развеселило. Когда-то он читал биографию Олдоса Хаксли и вспомнил, как удивился поведению писателя, когда его голливудский дом сгорел дотла. Хаксли кротко наблюдал за тем, как это происходило: его рукописи, его записные книжки, вся его библиотека гибли без какого-либо вмешательства их владельца. Времени оставалось еще достаточно, но для спасения он выбрал только три костюма и скрипку. И теперь Грэм почувствовал, что понимает его. Три костюма и скрипка. Он поглядел вниз на свой чемодан и слегка устыдился, что он такой большой.

Он поднял его и услышал, как одежда мягко сползла на дно. Она вся перемнется, прежде чем он ее вынет. Он поставил чемодан в прихожей и зашел в кухню. Там у стола сидела Барбара. Он положил перед ней ключи от машины и ключи от дома. Взамен она подтолкнула к нему большой полиэтиленовый пакет с бельем для стирки.

— Не воображай, будто я стану тебя обслуживать.

Он кивнул и взял пакет.

— Я бы попрощался с Элис.

— Она у подруги. И переночует там. Я ей позволила. На твой манер, — добавила Барбара, но ее слова прозвучали скорее устало, чем ядовито.

— У какой подруги?

Барбара не ответила. Грэм кивнул еще раз и ушел. С чемоданом в правой руке и пакетом в левой он прошел по дорожке, потом вдоль Уэйтон-Драйв и свернул на Хайфилд-Грув. Он попросил, чтобы такси ожидало его на этом углу (он не хотел ставить Барбару в неловкое положение, возможно, даже надеясь вызвать момент сочувствия, покинув дом пешком), но черт его побери, если он приедет к Энн, к Второй Части своей жизни, на общественном транспорте.

Таксист оглядел Грэма и его багаж и ничего не сказал. Грэм подумал, что все выглядит как странный ночной переезд, с которым произошла путаница, и либо он вышел преждевременно, либо глупо замешкался. Но он ощущал в себе такую уверенность, что не стал ничего объяснять и только напевал себе под нос на заднем сиденье такси. Примерно через милю он увидел у края тротуара мусорный бак, попросил таксиста остановиться и выбросил пакет. В медовое время не вступают с пакетом грязного белья.

Вот так начались нескончаемые праздники. Грэм и Энн прожили в ее квартире полгода, прежде чем нашли небольшой дом в Клэпеме, стенка в стенку с таким же, но с садиком позади. Барбара вновь доказала свой талант доводить Грэма, потребовав немедленного развода. И никаких предварительных разъездов на два года без взаимных обвинений — она настаивала на старомодном разводе с возложением вины на Грэма. Грэм продолжал хранить пассивность Хаксли. Он будет и дальше платить по закладной, он будет выплачивать содержание Элис, Барбара получает машину и всю обстановку. Она не желала никаких денег для себя прямо — только опосредованно. Она намеревалась найти работу. Грэм, а позднее и судья, сочли эти требования справедливыми.

Брак был расторгнут на исходе лета 1978 года; Грэм получил право еженедельных свиданий с Элис. Вскоре затем он и Энн поженились. Медовый месяц они провели на Наксосе в полном запахов доме, принадлежащем коллеге Грэма. Они вели себя так, как нормально ведут себя люди в их положении: часто занимались любовью, помногу пили самианское вино, дольше, чем представлялось нужным, рассматривали осьминогов, сушащихся на пирсе, — и тем не менее Грэм как-то странно не ощущал себя женатым. Счастливым — да, но женатым он себя не ощущал.

Две недели спустя они сели на судно, набитое всякой живностью и вдовами, и вернулись в Пирей, где пересели на теплоход, набитый пенсионерами и преподавателями, и вдоль берегов Адриатики приплыли в Венецию. Пять дней спустя они улетели домой. Когда самолет летел над Альпами, Грэм сжимал руку своей аккуратной, ласковой, безупречной жены и тихонько твердил про себя, что он счастливый человек. Да, это были праздники внутри праздников, а теперь начнутся просто праздники. И, казалось, нет причин, почему это могло бы кончиться.

И пока длились следующие два года, Грэм начал-таки ощущать себя женатым. Быть может, причина промедления заключалась в подсознательном ожидании, что все произойдет точно так же, как в первый раз. Женитьба на Барбаре включала бесшабашный, если порой и не скоординированный буйно-эротический период, упоительный восторг новизны любви и где-то на заднем плане ощущение исполненного долга перед родителями и обществом. На этот раз ударения сместились: они с Энн уже спали вместе больше года, любовь во втором заходе не столько его опьяняла, сколько настораживала, а некоторые друзья держались с ним холодно и неодобрительно из-за того, что он бросил Барбару. Другие рекомендовали осторожность: раз споткнувшись, споткнешься и во второй раз, предупреждали они.

Что же произошло, отчего Грэм ощутил себя женатым? Именно то, что ничего не произошло: ничто не пробудило ни страха, ни опасений относительно его положения, того, как жизнь обходится с ним. И так постепенно его чувства всколыхнулись раскрывшимся парашютом, и после начальной пугающей стремительности все внезапно притормозилось, и он повис там, солнце озаряло ему лицо, земля словно бы не приближалась. И он не чувствовал, будто Энн знаменовала его последний шанс, нет, она всегда знаменовала его первый и единственный шанс. Вот что они имели в виду, думал он, теперь я понимаю.

И чем больше легкости он испытывал перед лицом любви, тем сильнее становилось ее — и Энн — обаяние. Его нынешний мир парадоксально казался и более надежным, и более хрупким. Стоило Энн уехать по делам, как он обнаруживал, что уже тоскует без нее — и не плотью, а душой. Когда ее не было рядом, он весь съеживался, наскучивал себе, глупел и испытывал безотчетный страх: он чувствовал, что недостоин ее и в мужья годится только Барбаре. А когда Энн возвращалась, он ловил себя на том, что не спускает с нее глаз, изучая ее куда более пристально, чем когда они только-только познакомились. Порой эта взыскательная страсть становилась отчаянной и необоримой. Он завидовал предметам, к которым она прикасалась. Он презирал годы, прожитые без нее. Он испытывал мучительное бессилие, потому что не мог хотя бы на один день стать ею. И он вел внутренние диалоги: одна его часть играла роль Энн, другая — его собственную роль. Этими разговорами он подтверждал, что они действительно идеально гармонируют друг с другом. Энн он ничего не говорил об этой привычке — не хотел обременять ее переизбытком своей любви из опасения… ну, из опасения, что подробности смутят ее, из опасения, как бы она не подумала, что он ждет от нее того же.

Он часто воображал, как растолковывает свою жизнь случайному прохожему — кому угодно, кто заинтересуется настолько, что спросит… никто ни разу не спросил, но, вероятно, больше из вежливости, чем из-за отсутствия интереса. Тем не менее Грэм держал свои ответы наготове — а вдруг? — и часто повторял их себе, шепотом перебирая четки нечаянной радости. Энн расширила его спектр, вернула ему те утраченные цвета, которые имеет право видеть каждый. Как долго он обходился зеленым, голубым и индиго? Теперь он видел больше и чувствовал себя в безопасности, всей своей сущностью в безопасности. Одна мысль вновь и вновь повторялась в его новой жизни, как басовая нота, и приносила ему странное утешение. По меньшей мере теперь, говорил он себе, теперь, когда у меня есть Энн, по меньшей мере теперь меня будут оплакивать по-настоящему.

2 IN FLAGRANTE[4]

Ему, конечно, следовало заподозрить что-то и раньше. В конце-то концов, Барбара знала, что он ненавидит кино. Он ненавидел кино, она ненавидела кино: оно, в частности, и послужило их сближению двадцать лет назад. Они вежливо высидели «Спартак» до конца, иногда задевая локтями друг друга таким образом, что это больше указывало на неуклюжесть, чем на вожделение, а затем по очереди признались, что не только не получили удовольствия от фильма, но вообще не находят ничего привлекательного в самой подлежащей идее. Непосещение кинотеатров было одной из первых черт, определивших их как пару.

И вот теперь, по утверждению Барбары, их дочь захотела, чтобы он повел ее в кино. Внезапно его осенило, что он понятия не имеет, была ли Элис в кино хотя бы раз или нет. Но, конечно, бывала — разве что ее генетическое наследство в отношении искусства оказалось ненормально доминирующим. Только он понятия не имел. Ему стало грустно. Три года отсутствия, и не знаешь простейших вещей. И ему стало еще грустней. Три года отсутствия, и ты даже не спрашиваешь себя, знаешь ты или нет.

Но почему Элис захотела пойти с ним? И почему на старую английскую комедию в «Холлоуэй-Одеон»?

— Оказалось, один эпизод там включает ее школу, — небрежно ответила Барбара по телефону, когда он задал этот вопрос; как всегда, просьбу дочери он услышал не от нее самой. — Все ее подружки идут.

— А не может она пойти с ними?

— Я думаю, она все еще боится кинотеатров. Я думаю, ей будет спокойнее с кем-то взрослым. Не с тобой как с тобой, но потому что ты взрослый.

Грэм согласился. Теперь он обычно соглашался.

Когда он вошел в «Одеон» с Элис, мудрость его двадцатилетнего воздержания от киноискусства полностью подтвердилась. В фойе стоял запах поджариваемого лука, который клиентам рекомендовалось намазывать на горячие сосиски, чтобы легче переносить холод жаркого июльского дня. Их билеты, заметил он, стоили столько же, сколько порция барашка. В зале, несмотря на скудость зрителей, воздух был мглистым от сигаретного дыма. Вне сомнений, потому что немногие присутствующие забривали сразу по две сигареты в жалком подражании тому американскому фильму, которого Грэм категорически не видел.

Когда лента пошла (Грэм употреблял ограничивающее существительное своего отрочества: «кино» отдавало Америкой, а «фильм» ассоциировался с высоколобостью), он припомнил еще много причин, почему кино ему не нравилось. Принято рассуждать об искусственности оперы, но хоть когда-нибудь они взглянули на эту муть открытыми глазами? Аляповатые краски, нелепый сюжет, музыка восьмидесятых годов девятнадцатого века, сдобренная Коплендом, и нравственные дилеммы на уровне дешевой прессы. Хотя, конечно, «По ту сторону Луны», видимо, был далеко не лучшим образчиком жанра, но, с другой стороны, именно скверные образчики помогают получить наиболее ясное представление об основных правилах жанра.

Тем не менее кому пришла в голову идея, будто вообще стоит снять комедийный триллер о толстяке-громиле, который то и дело застревает в угольных люках? И кто затем добавил комизма, придумав тощего детектива, настолько колченогого, что бегает он даже медленнее толстяка-громилы? О-о, сказал про себя Грэм, когда очередной эпизод погони внезапно ускорился в такт быстрому кабацкому фортепьянному мотивчику, оказывается, они даже открыли для себя этот прием. Но еще больше его угнетало, что два десятка зрителей в зале — никто из них явно не учился в школе Элис — смеялись как будто совершенно искренне. Дочь дернула его за рукав.

— Папа, с фильмом что-то случилось.

— Да, родная, барахлил проектор. Его уже наладили.

Время от времени он косился на Элис, боясь, что кино ее заворожит — ребенок родителей-трезвенников, упивающийся вишневым ликером. Однако ее лицо оставалось безразличным, если не считать чуть сдвинутых бровей — Грэм знал, что так она выражает пренебрежение. Он ждал эпизода, где будет фигурировать ее школа, однако почти все действие снималось в интерьерах. Правда, в панорамном кадре города, который был обозначен как Бирмингем (но Грэм определил его как Лондон), ему показалось, будто он различил знакомое здание где-то на среднем плане.

— Это она?

Но Элис только нахмурилась более яростно, заставив отца пристыженно умолкнуть.

Примерно час спустя благодаря игре случая след обрюзглого взломщика привел калеку-детектива к злодею классом повыше, итальянизированному клубному бездельнику с тонкими усиками, который демонстрировал пренебрежение к закону, неторопливо покуривая сигару. Хромец-детектив немедленно начал распахивать все двери в квартире. И в спальне он обнаружил жену Грэма. На ней были черные очки, и она читала книгу, а простыни целомудренно пеленали ее груди, однако подтекст смятой постели был абсолютно ясен. Неудивительно, что фильм получил категорию А.

Тут герой внезапно узнал, видимо, достаточно известную царицу красоты, а Грэм узнал свою жену, беспощадно обесцвеченную перекисью водорода, и она сказала голосом, настолько глубоким, что он вполне мог принадлежать дублерше:

«Я не желаю, чтобы это приобрело известность».

Грэм взрывчато фыркнул и заглушил для себя реплику колченогого сыскаря. Он покосился на Элис и увидел, что она вновь уничижительно хмурится.

В последующем двухминутном эпизоде жена Грэма поочередно сыграла удивление, гнев, презрение, сомнение, недоумение, раскаяние, панику и по второму кругу — гнев. Это был эмоциональный эквивалент ускоренной погони. Кроме того, ей хватило времени дотянуться до телефона на тумбочке у кровати, тем самым на краткий миг явив свои обнаженные плечи тем из двадцати шести зрителей в «Холлоуэй-Одеоне», чье зрение не помутилось от одновременного выкуривания двух сигарет. Затем она исчезла с экрана, как, без сомнения, и из памяти любого помощника режиссера, занятого подборкой актеров, который по обязанности вынужден был просмотреть фильм.

Когда они вышли из кинотеатра, Грэм все еще улыбался про себя.

— Так это была она? — спросил он Элис.

— Что было что? — ответила она с педантичной серьезностью. Ну, во всяком случае, какую-то часть характера она унаследовала от него.

— В том кадре было здание школы?

— Какой школы?

— Да твоей же, конечно.

— Почему ты решил, что это была моя школа? А! Гм-гм.

— Я думал, Элис, что мы пошли в кино из-за нее. Из-за того, что ты хотела посмотреть на свою школу.

— Нет. — И снова сдвинутые брови.

— Разве все твои подружки уже не посмотрели этот фильм?

— Нет.

Ну что же, нет, конечно, нет.

— А что ты думаешь о фильме?

— Я думала, что это напрасная трата времени и денег. Ни разу не стало хоть немного интересно. Смешно было, только когда проектор испортили.

Справедливо. Они сели в машину Грэма и осторожно поехали к любимому кафе-кондитерской Элис в Хайгейте. Он знал, что оно ее любимое, потому что за три года свиданий с ней по воскресеньям они перепробовали все подобные кафе в Северном Лондоне. Как обычно, они взяли шоколадные эклеры. Грэм ел их пальцами, Элис — вилкой. Ни он, ни она ничего об этом не сказали — как и о ее других новых привычках, отличавших ту, которой она становилась, от той, какой она могла бы стать, если бы он не ушел. Грэм считал нетактичным упоминать о них и надеялся, что она их вообще не замечает. Нет, она, конечно, замечала их все, но Барбара внушила ей, что указывать другим людям на их дурные манеры — очень дурная манера.

Проведя салфеткой по губам («Не изображай Пульверизатор В Человеческом Облике», — не уставала повторять ее мать), она заметила нейтральным тоном:

— Мама сказала мне, что ты очень хочешь посмотреть этот фильм.

— О? А она не сказала почему?

— Она сказала, что ты хочешь увидеть Энн «в одной из… как это?., одной ее наиболее убедительных киноролей». По-моему, она сказала так.

Элис смотрела на него хмуро, и Грэм рассердился, но не было никакого смысла вымещать это на Элис.

— Думаю, это была одна из маминых шуток, — сказал он. (И одна из самых ее ловких.) — Знаешь что. Почему бы и нам не подшутить над мамой в отместку? Почему бы нам не сказать, что мы не смогли попасть на «По ту сторону Луны» — все билеты были проданы, и мы пошли посмотреть новый фильм про Джеймса Бонда?

Уж наверное, новый фильм с Бондом как раз вышел на экраны. Казалось, и дня без них не обходилось.

— Хорошо. — Элис улыбнулась, и Грэм подумал: «Нет, она все-таки пошла в меня, да-да». Но, может быть, он думает так, только когда она соглашается с ним? Некоторое время они молча прихлебывали чай, потом она сказала:

— Фильм не очень хороший, правда, папа?

— Да, боюсь, что так. — Новая пауза, потом он добавил не слишком уверенно, но чувствуя, что она ждет этого вопроса: — Что ты думаешь об Энн?

— Я подумала, что она никуда не годится, — резко ответила Элис.

(Нет, он ошибся: она все-таки пошла в Барбару.)

— Она выглядела такой… такой шлюхой.

Грэм, как всегда, скрыл свою реакцию на пополнение ее лексикона.

— Она же просто играла роль.

Но прозвучало это скорее примирительно, чем наставительно.

— Черт, я просто думаю, что уж слишком у нее похоже получается.

Грэм посмотрел через столик на открытое, милое, но все еще не оформившееся лицо дочери. Каким оно станет, подумал он. Странным сочетанием заостренности и пухлости, которое у него теперь ассоциировалось с Барбарой, или приобретет задумчивую, терпимую, мягкую овальность? Ради нее он надеялся, но она не будет похожа ни на мать, ни на отца.

Они допили чай, и Грэм отвез ее даже еще медленнее, чем обычно, до дома Барбары. Так он думал о нем теперь. Прежде в его мыслях это был их дом, а теперь стал просто домом Барбары. И у дома даже не хватило порядочности выглядеть по-другому. Грэм испытывал неприязнь к дому за то, что он не заставил себя перекрасить или вообще как-то измениться, за то, что он не совершил какого-либо действия, символизирующего тот новый факт, что находится теперь в единоличном владении. Но дом был явно на стороне Барбары. Как, наверное, и прежде, решил он. Каждую неделю его неизменяемость должна была служить ему напоминанием… о чем? О его предательстве?

Впрочем, возможно, ощущение Барбары, что ее предали, вовсе не было таким острым, как она внушала ему. В смысле эмоций она всегда была марксисткой, пребывая в убеждении, что они категорически не должны существовать сами по себе, а обязаны выполнять какую-то работу, если хотят есть. Кроме того, она уже несколько лет и прежде больше интересовалась своей дочерью и своим домом, чем своим мужем. Люди ждали, чтобы она кричала «караул!», и она кричала, но верила себе далеко не всегда.

Это было последнее воскресенье месяца, и Барбара, как обычно, позволила Элис проскользнуть в дом у нее под локтем, а затем вручила Грэму конверт. В нем содержались сведения о добавочных расходах за этот месяц, оплатить которые, по мнению Барбары, обязан был он. Иногда это оказывался счет за какое-нибудь дорогое удовольствие, которое, по утверждению Барбары, было абсолютно необходимо, если Элис когда-либо сумеет преодолеть неописуемую травму, которую причинил ей Грэм. Возражать не приходилось, и, скривив губы, он выписывал чек.

Грэм молча сунул конверт в карман. Обычно его ответ помещался в другой конверт, молча принимаемый в следующее воскресенье. Вопросы разрешались вечером в четверг, когда он звонил, и Элис дозволялось поговорить с ним по телефону от пяти до десяти минут в зависимости от настроения ее матери.

— Понравился фильм? — осведомилась Барбара ровным тоном. Ее тугие черные кудряшки были недавно вымыты, и она выглядела прибранной и миловидной. Ее дежурный облик «приглашена и прекрасно проведу время, а ты иди к черту» в противоположность облику «мученицы домашних забот и матери-одиночки, а ты иди к черту». Грэм испытывал примерно равное безразличие к обеим личинам. Его как-то совершенно не интересовал вопрос, почему он вообще когда-то ее любил. Эти черные волосы нечеловечески совершенного цвета, это круглое, не остающееся в памяти лицо, эти прокурорские глаза…

— Не было билетов, — ответил он таким же ровным тоном. — Кинотеатр с тремя небольшими залами, и, видимо, все ее школьные подруги нас опередили.

— И чем же вы занимались?

— Ну, мы подумали, раз уж мы там, так почему бы не посмотреть что-нибудь еще, и пошли на нового Джеймса Бонда.

— Это еще С КАКОЙ СТАТИ? — Ее тон стал резче, более обвиняющим, чем он ожидал. — Из-за тебя у девочки начнутся кошмары. ПРАВО ЖЕ, Грэм!

— Думаю, она достаточно разумна для кошмаров.

— Ну, могу сказать только: ты в ответе. ТЫ в ответе.

— Да. Да. Ну хорошо. Увидимся… Поговорим в четверг.

Он попятился с крыльца, как уличный торговец щетками, которого прогнали.

С Барбарой теперь даже шутки скисали. Она, конечно, узнает, что на фильм с Бондом они не ходили — Элис какое-то время продержится, а потом скажет правду в этой своей педантичной манере, — но Барбара к тому моменту уже не воспримет это всего лишь как шутку в отместку. Почему она всегда действует на него вот так? Почему он всегда чувствует себя так, когда отъезжает от ее дома? А, к черту, подумал он. К черту!

— Приятный визит?

— Неплохой.

— Обошелся дорого? — Энн подразумевала не прямую цену прогулки с Элис, а косвенную — цифру в запечатанном конверте. А может быть, и другие косвенные цены.

— Еще не смотрел.

Он бросил ежемесячный итог на кофейный столик, не вскрывая. Он всегда был угнетен, возвращаясь из прошлой неудавшейся части своей жизни в действующую. Это было неизбежно, полагал он. И он всегда недооценивал талант Барбары вызвать у него ощущение, что он — мальчик на посылках.

Он прошел на кухню, где Энн уже наливала ему джин с тоником, пятьдесят на пятьдесят, — ее обычная панацея для него в такие дни.

— Чуть было не поймал тебя in flagrante, — сказал он с улыбкой.

— А?

— Чуть было не поймал тебя сегодня in flagrante с другим, — пояснил он.

— А! Так с кем же из них?

— Итальяшкой. Тонюсенькие усики, бархатная домашняя куртка, сигара, бокал с шампанским в лапе — вот с этим.

— Ах, с этим! — Но она все еще недоумевала. — С Энрико или с Антонио? У них у обоих усики, и они хлебают шампанское с утра до ночи.

— С Рикардо.

— Ах, с Рикардо!

«Ну же, Грэм, переходи к делу, — подумала она. — Не заставляй меня нервничать».

— С Рикардо Делвином.

— Делвином… Черт, Дик Делвин. Неужели ты видел «По ту сторону Луны»? Ужас, верно? И я была ужасна, ведь так?

— Просто неудачное распределение ролей. И сценарий писал не Фолкнер, так?

— Я сидела в постели в дурацких темных очках и сказала: «Я не хочу, чтобы это выплыло». Или что-то вроде. Звездная роль.

— Пожалуй, такой вариант лучше. Нет, ты сказала: «Я не желаю, чтобы это приобрело известность».

— Ну, я-то, во всяком случае, ее не приобрела. И я понесла кару за то, что была безнравственной женщиной.

— М-м-м-м-м.

— Но почему вы смотрели эту дрянь? Я думала, вы собирались пойти на какой-то фильм, где снимали школу Элис.

— Мы и собирались. Только сомневаюсь, что такой фильм вообще существует. Это… ну, полагаю, это была одна из шуточек Барбары.

— Долбнутая Барбара! Долбнутая Барбара!

— Только не мной, любимая.

— Нет, право же! Долбнутая Барбара. У тебя в неделю три часа, чтобы провести их с дочкой, и только, а она использует их, чтобы ужалить меня.

— Ну, вряд ли она об этом думала.

Он сам не верил своим словам.

— Тогда для чего же? Она просто хотела принудить тебя, чтобы ты увидел, как я скверно играю, и поставить тебя в неловкое положение перед Элис. Ты знаешь, как дети впечатлительны. И теперь Элис думает обо мне как об экранной девке.

— Ну, вряд ли. Она очень разумна.

— В ее возрасте разумными не бывают. Именно так я выгляжу в фильме, и именно это она думает. «Папа взял и женился на шлюхе, — завтра скажет она в школе подружкам. — Ваши папы все женаты на ваших мамах, а мой ушел, бросил мамочку и женился на шлюхе. Я видела ее в воскресенье. Настоящая ШЛЮХА!» — Энн изобразила подростковый ужас.

— Ничего подобного. И вряд ли она настолько знакома с этим словом, чтобы употреблять его, — ответил Грэм, но не убедил и себя.

— Ну, это ведь должно на нее подействовать, верно? Долбнутая Барбара, — повторила она, на этот раз словно подводя итог.

Грэм все еще испытывал легкий шок, когда Энн материлась. Он навсегда запомнил первый случай. Они шли по Странду в дождливый вечер, как вдруг она выдернула свою руку, остановилась, поглядела вниз на чулки сзади и сказала: «Твою мать». Она (а возможно, и он) забрызгала лодыжку грязной водой. Одну лодыжку, только и всего. Достаточно постирать колготки, и следа не останется, боли это не причиняло, было темно, так что никто ничего не заметил бы, и они возвращались домой, а не собирались куда-то. И тем не менее она сказала «твою мать». Вечер прошел так приятно, они отлично пообедали вдвоем, ни единой стычки, разговор не истощался, и все равно пара капель воды — и у нее вырвалось «твою мать». Так что она сказала бы, произойди что-нибудь серьезное? Если бы она сломала ногу или высадились бы русские?

Барбара никогда не употребляла такие слова. Грэм никогда не употреблял их, когда был с Барбарой. Во всяком случае, ничего, кроме «черт!», и то про себя.

В тот вечер, когда они пошли с Энн дальше по Странду, он мягко спросил.

— Что ты сказала бы, если бы высадились русские?

— А? Это угроза или обещание?

— Нет, я про другое: ты выругалась, когда забрызгала свои колготки. Вот я и подумал, что ты сказала бы, если бы сломала ногу, или высадились русские, или еще что-нибудь вроде.

— Грэм, — ответила она, подбирая слова, — вот когда случится, тогда и посмотрим.

Некоторое время дальше они шли в молчании.

— Полагаю, ты считаешь меня ханжой, но мне просто захотелось узнать.

— Ну, скажем, ты жил в ватке.

Больше они этой темы не касались, но Грэм не мог не заметить, как сам стал ругаться много чаще по мере того, как они с Энн становились все ближе друг другу. Сперва нерешительно, затем с облегчением, а затем со смаком. Теперь он матерился машинально, простым контрапунктом, как и все кругом. Ну а если и когда явятся русские, нужные слова тоже явятся сами собой.

— А как было сниматься в «По ту сторону Луны»? — спросил он теперь, когда они вечером вместе мыли посуду.

— Ну, похуже, чем в некоторых других. Много репетиций. Маленький бюджет, так что нам всем приходилось носить одни и те же костюмы. Помню, они переиначивали сценарий так, чтобы несколько эпизодов произошли в один и тот же день — и для того лишь, чтобы нам не надо было переодеваться.

— Ну а твой итальянский возлюбленный?

— Дик Делвин? Он был англичанином прямиком из Ист-Энда. И как будто пока еще особенно не прославился, верно? Собственно говоря, мне кажется, несколько недель назад я видела его в рекламе с бритвой. Он был милым. Не слишком талантливым, но милым. Играть не умел, а использовал, как он выражался, «силу взгляда». Как-то днем, когда мы не были заняты на съемках, сводил меня поиграть в шары. Шары!

— И… — Грэм, вытиравший посуду, отвернулся и принялся складывать салфетки, чтобы Энн, когда будет отвечать, не видела его глаза, — …у вас было?

— Ну да. (По звучанию ее голоса он понял, что она смотрит прямо на него.) Всего один раз, по-моему.

— Не больше, чем чихнуть?

— Примерно.

Грэм разгладил салфетки, взял чайную ложку, которую совершенно не требовалось мыть, отошел с ней к раковине и опустил в воду, одновременно поцеловал Энн в шею сбоку и слегка притворно чихнул. И снова поцеловал в то же место.

Ему нравилось, что она отвечает ему прямо и просто. Она никогда не мялась, не хитрила, не уклонялась. И никогда не вставала в позицию, на какую имела полное право, — «ты не заслуживаешь ответа». Она просто сказала ему, и все. Ему нравилось такое положение вещей: если он спрашивал, то узнавал, а если не спрашивал, то не узнавал. Очень просто. Он взял поднос с кофе и ушел в гостиную.

Энн была рада, что перестала играть, когда перестала — то есть за несколько лет до встречи с Грэмом.

Восьми лет оказалось достаточно, чтобы разобраться в случайности, управляющей связью между талантом и ангажементом. Разнообразная работа в театре, на телевидении, а последнее время в кино убедили ее, что в свои лучшие моменты она была вполне хороша, то есть недостаточно хороша, на ее взгляд.

Несколько месяцев она спорила с собой и в конце концов покончила со своей сценической карьерой. Но не для того, чтобы отдыхать, но чтобы в полную меру заняться чем-то другим, умно использовав дружбу с Ником Слейтером, чтобы получить место у «Редмена и Джилкса». (Было очень умно не только не спать с Ником до того, как он предложил ей место, но и дать понять совершенно ясно, что этого не будет, даже если он ей его устроит. Столкнувшись с такой непреклонностью, он как будто испытал облегчение, почти уважение к ней. Возможно, это был наилучший способ, думала она позднее, самый современный способ: в наши дни работу получаешь, если не спишь с работодателем.) И все получилось прекрасно. Не прошло и трех лет, как она стала заместительницей заведующего отделом закупок; шестизначный бюджет и возможность столько путешествовать, сколько ей хочется, и часы работы, пусть иногда и долгие, но определяемые ее собственной компетентностью. Еще до встречи с Грэмом она ощущала, как в ее жизнь входит непривычная стабильность, ну а теперь все упрочилось еще больше.

В четверг Грэм позвонил Барбаре и кратко поторговался из-за счетов.

— Но почему ей требуется столько одежды?

— Она ей требуется.

Классический ее ответ: вырвать часть твоей фразы и просто повторить ее. Меньше работы для ума плюс сэкономленное время для следующего вопроса через один.

— Почему ей требуются три бюстгальтера?

— Они ей требуются.

— Почему? Она носит их все сразу? Один поверх другого?

— Один на ней, другой чистый, третий — в стирке.

— Но я заплатил за три только в прошлом месяце.

— Возможно, ты не заметил, Грэм, и, полагаю, тебя это не интересует, но твоя дочь растет. Она меняет… размеры.

Ему хотелось сказать: «Ты имеешь в виду, что она обрастает бюстами?», но больше он уже не рисковал шутить с Барбарой. И только слабо возразил:

— Она растет так быстро?

— Грэм, если стеснять растущую девочку, последствия могут быть самыми страшными. Бинтуй тело, и ты воздействуешь на дух. Это всем известно. Я никак не предполагала, что твоя скупость настолько велика.

Он ненавидел такие разговоры, и в значительной мере из-за того, что, как он подозревал, Барбара полуприглашала Элис слушать и затем грубо преувеличивала свои аргументы.

— Ладно. Ну хорошо. Ладно. Да, кстати: спасибо за запоздавший подарок к свадьбе, если подразумевался он.

— Что-что?

— Свадебный подарок. Полагаю, воскресенье истолковывается именно так?

— А, да. Рада, что тебе понравилось.

Против обыкновения она словно бы немного растерялась, и он поднажал.

— Хотя, честно, не могу понять, зачем тебе это понадобилось.

— Не можешь? Не можешь понять?

— Да. Почему тебя, собственно, заинтересовало…

— Ну, я просто подумала, что тебе следует знать, во что ты ввязался.

Ее тон был ясным, материнским, и он почувствовал, как почва ускользает у него из-под ног.

— Мило с твоей стороны. «Стерва!» — добавил он про себя.

— Не стоит благодарности. И я думаю, очень важно, чтобы Элис воочию увидела, под каким влиянием ее отец находится в настоящее время.

В настоящее время!

— Но как ты узнала, что Энн снималась в нем? Ее фамилия вряд ли значится в анонсах.

— У меня есть свои осведомители, Грэм.

— Ну послушай! Как все-таки ты узнала? Но она только повторила:

— У меня есть свои осведомители.

3 КРЕСТНАШЕЕ

Джек Лаптон открыл дверь, дымя сигаретой, приютившейся сбоку в его бороде. Он вытянул руки наружу, втащил Грэма внутрь, хлопнул его ладонью по плечу, хлобыстнул по заду и затем потащил через прихожую, гремя:

— Грэм, дырка ты старая, входи, входи же!

Грэм не сумел сдержать улыбки. Он подозревал, что заметная часть Джека сводилась к дерьмовому трепу, и именно этот треп его друзья подвергали регулярному анализированию, однако в личном общении он был настолько бескомпромиссно дружелюбен, настолько говорливо распахнут настежь, настолько физически материален, что вскоре причина вчерашних уничижительных высказываний вылетала у вас из головы. Товарищеская фамильярность могла быть притворной, частью плана понравиться вам. Но если так, он преуспевал в своей игре, и она продолжалась без колебаний или изменений тона — в случае с Грэмом примерно пять-шесть лет, — и в конце вас уже не беспокоило, насколько она искренна.

Трюк с сигаретой возник как шутейный способ скорейшим образом подобрать ключ к характеру. Борода Джека была настолько пружинистой, что в нее можно было безопасно всунуть сигарету в определенном месте нижней челюсти на полпути от подбородка к уху. Если он заговаривал девушку на вечеринке, то отходил принести чего-нибудь выпить и освобождал руки, засовывая свою тлеющую сигарету в бороду (иногда закуривал он ее только ради этою эффекта). Возвращаясь неясным клубком благодушия, он выбирал один из трех заходов, в зависимости от того, как он оценивал девушку. Если она казалась умудренной опытом, или проницательной, или даже просто настороженной, он небрежно извлекал сигарету из бороды и продолжал курить (таким образом показав себя, заверил он Грэма, «немножко оригиналом»). Если она казалась дурочкой, или застенчивой, или не поддающейся обаянию, он оставлял сигарету на месте минуту-другую, говорил о той или иной книге (никогда о собственных), а затем просил сигарету (таким образом доказывая, что принадлежит «к тем интеллектуальным рассеянным писателям с мыслями, витающими в облаках»). Если ему не удавалось ее измерить, или у нее, по его мнению, не все были дома, или же он успевал напиться, он не касался сигареты, пока она не дотлевала до бороды, а тогда с недоуменным видом спрашивал: «Вам не кажется, что пахнет паленым?!» (и тем утверждал себя как «просто потрясный тип, немножко не в себе, конечно, губящий себя, ну, ты знаешь — как подлинный художник, но до чего же интересный!»). Пуская в ход этот третий прием, он обычно аккомпанировал ему теми или иными змеиными измышлениями о своем детстве или своих предках. Однако тут имелись свои опасности. Как-то он сильно обжегся, очаровывая притягательную, но абсолютно загадочную девушку. Он не мог себе представить, что она не заметила сигареты, и его недоверие усугублялось параллельно испытываемой боли. Позднее он узнал, что девушка, пока он отходил за напитками, сняла контактные линзы: дым его сигареты щипал ей глаза.

— Кофе? — Джек снова хлопнул Грэма по плечу.

— Не откажусь.

Все внутренние стены первого этажа квартиры Джека в Рептон-Гарденс были сломаны от эркера до кухни в дальнем конце, и они сидели в сумеречной секции, которую Джек использовал под гостиную. В эркере стоял его письменный стол с рояльным табуретом перед ним; электрическая машинка еле проглядывала из-под содержимого опрокинутой мусорной корзины. Как-то раз Джек объяснил Грэму свою теорию созидательного хаоса. По натуре он аккуратист, утверждал он, однако его искусство требует беспорядка. Слова, как можно было понять, попросту отказываются бить фонтаном, если не ощущают вовне наличия некой сексуальной анархии, на которую будет воздействовать их формальная упорядоченность. И вот — ворох газет, журналов, бурых конвертов и прошлогодних купонов на посещение бассейна. «Им необходимо чувствовать, что в их рождении есть какой-то смысл, — объяснил тогда Джек. — Ну, как у тех диких племен, у которых женщины мечут детенышей на кипы старых газет. Тот же принцип, вполне вероятно, что и газеты те же».

Когда Джек направил свою округлую фигуру к закутку кухни, он сделал полуоборот на одной ноге и пернул. Достаточно громко.

— Не я, но Ветер, — пробормотал он, словно бы про себя, но не совсем.

Эту ссылку Грэм уже слышал прежде и не раз. Собственно, он уже слышал их почти все, но ничего против не имел. По мере того как Джек постепенно становился все более известным писателем и его слава разрешала самопотакание и причуды, он завел привычку часто пердеть. И это были не смущенные выбросы дряхлеющего сфинктера; это были буйные, отработанные пуканья среднего возраста. Каким-то образом — Грэм не понимал, как и почему, — Джек превратил их в свойственную ему особую, но вполне приемлемую манеру.

И он не просто сделал свои пуканья приемлемыми после того, как они у него начались. Грэм иногда подозревал, что он спланировал их заранее. Как-то раз Джек позвонил и настоял, чтобы он помог ему выбрать ракетку для сквоша. Грэм возражал: он ведь играл в сквош всего три раза — один из них с Джеком, когда метался по корту навстречу сердечному припадку. Однако Джек и слушать не пожелал его ссылки на неопытность. Они встретились в спортивном отделе «Селфриджеса», и хотя Грэм ясно разглядел ракетки для тенниса и сквоша слева от них, Джек потащил его осмотреть весь этаж. Впрочем, ярдов через десять он вдруг остановился, сделал свой предпукательный поворот, так что его спина оказалась напротив крикетных бит, и прогремел. Когда они пошли дальше, он шепнул Грэму: «Ветер в ивах».

Пять минут спустя, когда Джек решил, что, пожалуй, обойдется своей старой ракеткой, Грэму пришло в голову, что, быть может, все было задумано именно так — Джек обнаружил, что у него на руках оказались свободное время и созревшая шутка, и Грэму он позвонил, просто чтобы избавиться от них.

— О'кей, малый. — Джек (который уэльсцем не был) вручил Грэму кружку с кофе, сел, отхлебнул из своей кружки, выщипнул сигарету из бороды и затянулся. — Сочувствующий романист склоняет честное ухо к встревоженному гуманитарию. Пятнадцать фунтов — то есть гиней — за час, неограниченное число сеансов. И выдай что-нибудь эдакое, из чего я благодаря всем моим трансфигурационным талантам смогу выкроить рассказ минимум за двести фунтов. Шучу, шучу. Давай выкладывай.

Грэм несколько секунд повозился с очками, потом отхлебнул кофе. Слишком поспешно: его вкусовые сосочки обожгло. Он обхватил кружку обеими руками и уставился в нее.

— Не то что я хочу получить конкретный совет или чтобы ты одобрил определенный ряд действий, предпринять которые у меня не хватает духа, не заручившись вторым мнением. Просто мне не по себе из-за того, как я реагирую на… на то, на что я реагирую. Я… ну, я в таких вещах не разбираюсь. Вот я и подумал: Джек более опытен в таких заварушках, может, даже сам испытывал что-то такое или знает кого-то, кто испытывал.

Грэм поднял глаза на Джека, но пар от кофе затуманил его очки, и он увидел только коричневатое расплывающееся пятно.

— Дружище, пока твои объяснения не светлее голубого заднего прохода.

— А! Извини. Ревность, — внезапно сказал Грэм, а затем, пытаясь помочь, — сексуальная ревность.

— Другой, согласно моему опыту, в заводе нет. Гм-м-м. Грустно слышать, душа моя. Женушка поигрывает с огнем, а? — Джек не мог понять, с какой, собственно, стати Грэм пришел к нему: уж кого-кого… Его тон стал еще более фамильярным. — Заранее не узнаешь, вот что я скажу. Заранее не узнаешь, что и как, а тогда уже поздно. — Он умолк, ожидая, что скажет Грэм.

— Да нет, совсем не то. Господи Боже, это было бы ужасно. Ужасно. Нет, это, так сказать… ретроспективно. Чисто ретроспективно. До того, как она встретила меня.

— А! — Джек еще больше насторожился и еще более изумился, зачем Грэм обратился к нему.

— Недавно я был в кино. Дерьмовый фильм. Энн в нем снималась. И один тип, не стану тебе его называть, тоже в нем снимался, а позднее выяснилось, что Энн была, побывала, оказалась в постели с ним. Немного, — быстро добавил Грэм. — Один-два раза. Она не… ну, ты понимаешь… не была с ним в связи или вообще.

— М-м-м.

— Я посмотрел фильм еще три раза за одну неделю. В первый раз, понимаешь, я подумал, что будет интересно поподробнее посмотреть на лицо этого типа — в самый-то первый раз я на него особого внимания не обратил. Вот и посмотрел еще раз, и мне это лицо не очень понравилось, но иначе же и быть не могло, ведь так? А потом ничего поделать с собой не смог и съездил туда еще два раза. Это даже и не местный кинотеатр, а там, в Холлоуэе. Я даже один раз изменил расписание занятий, чтобы еще посмотреть.

— И… и… какие впечатления?

— Ну, в первый раз… то есть по-настоящему во второй… в целом было смешно. Он… тип ломался под какого-то мелкого мафиози, но я-то знал — Энн мне сказала, — что родом он из Ист-Энда, а потому я вслушивался: дольше трех слов подряд он акцента не выдерживал. И я подумал: почему Энн не могла лечь в постель с актером получше? И я вроде как смеялся над ним и подумал: ну, может, я и не Казанова, но я куда лучший преподаватель, чем ты когда-нибудь станешь актером. И я вспомнил, как Энн сказала, что последнее время он бреется в рекламных клипах, и я подумал: бедный мудак, возможно, этот фильм был зенитом его профессиональной карьеры, и он весь искарежен неудачами, завистью, чувством вины и иногда стоит в очереди за пособием по безработице и ловит себя на том, что с тоской думает об Энн и гадает, что с ней стало, и когда я вышел из кинотеатра, я подумал: да иди ты, приятель, иди ты! Второй раз, третий… наверное, в этом и загадка. Зачем я опять вернулся? Просто взял и вернулся. Я чувствовал… что должен. Будто предчувствие… предчувствие, касающееся меня самого. Вот и все, что я могу сказать. Видимо, настроение у меня было взбудораженное, и я не мог объяснить, почему вообще сижу в кино — в тот раз, когда я изменил расписание, — и я просидел нестерпимо нудные первые полчаса и не мог бы сказать, что именно почувствую, но каким-то образом знал, что будет не так, как раньше. Наверное, мне следовало бы тут же уйти.

— И почему же ты не ушел?

— Да какое-то детское пуританство: получить за свои деньги сполна. — (На самом деле это было не так.) — Нет, пожалуй, не только. Нечто большее. Я скажу тебе, что это, по-моему, было: ощущение, что я совсем рядом с какой-то опасностью. Ожидание, когда не знаешь, чего ждешь. Это звучит… бредово?

— Немножечко.

— Ничего подобного. Собственно говоря, очень физическое ощущение. Я трепетал. Чувствовал, что меня посвятят в великую тайну. Я чувствовал, что буду напуган. Я чувствовал себя как ребенок.

Наступила пауза. Грэм захлюпал кофе.

— И ты был напуган? Бум-бум-тарарах?

— В некотором роде. Трудно объяснить. Этот тип меня не пугал. Боялся я из-за него. Чувствовал себя крайне агрессивным, но абсолютно не конкретно. И еще я чувствовал, что меня стошнит, но это было чем-то самостоятельным, добавочным. Я был очень… взбудоражен. Думается, так будет точнее всего.

— Пожалуй. Ну а в последний раз?

— То же самое. Те же реакции в тех же самых местах. И такие же сильные.

— Но прошло?

— Да, в определенном смысле. Однако возвращается, стоит вспомнить. — Он умолк, словно бы договорив.

— Ну, раз тебе мой совет не нужен, так я его тебе дам. Рекомендую прекратить ходить в кино. А я и не знал, что за тобой это водится.

Грэм словно не услышал.

— Понимаешь, я так подробно рассказал тебе про фильм, потому что он явился катализатором. Послужил искрой. То есть я, конечно, знал про некоторых, кто был с Энн до меня, даже встречал кое-кого из них. Но, конечно, про всех я не знал. Однако только после этого фильма я начал принимать их к сердцу. Внезапно почувствовал боль, что Энн бывала с ними в постели. Внезапно это ощутилось… ну, не знаю — наверное, как адюльтер. Глупо, ведь так.

— Это… неожиданно. — Джек преднамеренно не поднял головы. «Чокнутый» — слово, которое первым пришло ему на ум.

— Да, глупо. Но я начал думать о них всех по-иному. Они стали мне дороги. Лежу в кровати, не могу заснуть, и словно Ричард Третий перед этой битвой… Какой, собственно?

— Не твой период?

— Не мой период. И половину времени я хочу их выстроить в ряд у себя в голове и хорошенько на них поглядеть, а половину времени слишком боюсь позволить себе это. Есть некоторые, чьи имена я знаю, но я не знаю, как они выглядят, и вот я лежу и составляю их лица, создаю их фотороботы.

— Гм-м, что-нибудь еще?

— Ну, я разыскал пару-другую фильмов с Энн и сходил посмотрел их.

— И рассказал Энн?

— Не все. Не сказал, что снова смотрел фильмы. Только немного о том, как на меня подействовало.

— И что говорит она?

— Ну, она говорит, ей жаль, что я ревнив — или собственник, или другое наиболее подходящее тут слово, но что это вовсе не нужно и она ведь ничего не сделала — и, может быть, я переутомился.

— Что-то, в чем ты сам чувствуешь себя виноватым? Какая-нибудь маленькая шалость, которую ты сублимируешь?

— Господи, нет. Если я был верен Барбаре пятнадцать лет или сколько там, за такой срок я уж никак не согрешил бы против Энн.

— Разумеется.

— Говоришь ты это не слишком убедительно.

— Да нет же, разумеется. В твоем случае — разумеется. На этот раз он сказал вполне убедительно.

— Так что мне делать?

— Я думал, тебе совета не требуется.

— Нет, то есть что со мной? Тебе что-нибудь такое знакомо?

— Собственно, не очень. Относительно ревностей на текущий момент я не так плох. Касательно адюльтеров — моего типа, не твоего, — я потрясающ. И тут у меня наготове отличные советы, в любое время, когда захочешь. Ну ладно… А вот насчет прошлого я не очень. — Джек помолчал. — Конечно, ты можешь заставить Энн лгать тебе. Заставить ее сказать тебе, что ничего не было, хотя и было.

— Нет. В любом случае бессмысленно. Тогда бы я смог ей не поверить, когда она скажет правду.

— Предположим. — Джек подумал, что проявляет незаурядное терпение. На протяжении длительного времени он почти не упоминал про себя. — Для меня все это чересчур уж бесплотно. Боюсь, на рассказ не хватит.

Странно, как люди, даже друзья, злоупотребляют твоим временем: только потому, что ты писатель, тебя, по их мнению, должны интересовать их проблемы.

— И ты ничего не можешь предложить?

И еще — сказав тебе, что в советах они не нуждаются, они, разумеется, их ждут.

— Ну, будь это я, то, думается, я пошел бы и оттрахал какую-нибудь шлюшку для исцеления.

— Ты серьезно?

— Абсолютно.

— И как же это может помочь?

— Ты и понятия не имеешь, как это помогает. Исцеляет все. Все — от легкой головной боли до творческой блокировки. Очень полезно также для исцеления от скандалов с женой.

— У нас скандалов не бывает.

— Совсем никогда? Ну, тебе я поверю. Мы со Сью скандалим порядочно. И всегда скандалили — не считая, конечно, безоблачных дней. Ну да в безоблачные дни мы не трудимся расстелить постельку и скандалим только из-за того, кому быть сверху.

Очки Грэма прояснились, и он увидел, как Джек набирает воздух для историйки. Следовало бы помнить, что внимание Джека, сколько бы оно ни длилось, всегда было обусловленным.

— С Валери — по-моему, ты с Валери не знаком, так ведь? — я скандалил без передышки. Ну да было это двадцать лет назад. Но скандалили мы с самого начала. Не твоя среда, мудачок; сплошь «Путь наверх» и «Своего рода любовь». Ручками под кровом автобусных остановок. Пытаешься отстегнуть подтяжку двумя замерзшими пальцами левой руки — а ты же правша! — пока делаешь вид, будто просто поглаживаешь ее бедро. И целуешь одновременно, и опускаешь свою вторую лапу на ее правое плечо, и нашариваешь, что положено. Ну, просто по чертовому Клаузевицу, верно? А вообще, если подумать, так оно и выходит.

Ну, сперва мы скандалили, куда я запущу руку, когда, сколько пальцев и так далее. Затем мы наконец осуществили высадку в Нормандии, и я подумал: порядок, конец скандальничеству. Куда там! Теперь мы скандалили, как часто, и когда, и где, и — это новый пакетик, Джек, ПОЖАЛУЙСТА. Проверь дату сбоку. Ты только вообрази: зажигать свет в самом запале, чтобы проверить дату на пакетике.

А после высадок в Нормандии у нас, естественно, последовала Битва за Выступ. Конечно, когда мы уже поженились. И началось: заводить, не заводить, почему ты не устроишься на постоянную работу, погляди на этот образчик для вязания, и у Маргарет уже трое. Пять или шесть лет этого хватило сполна, можешь мне поверить. Ну, я тут и обрубил концы.

— А что случилось с Валери?

— Ну, Валери… вышла за учителя. Немножко слюнтяй, а так ничего. Любит ребятишек, что мне полезно. Дату на пакетике проверяет каждый раз, можно не сомневаться.

Грэм не совсем понимал, к чему клонит Джек, но в целом ничего против не имел. До сих пор он никогда не приобщался истории Лаптона — заявленный Джеком принцип жить только в настоящем требовал стилизованного забвения прошлого. Если его спрашивали о прежней жизни, он либо отсылал к своим произведениям, либо изобретал пышную ложь, определяемую моментом. Конечно, нельзя было знать, что он и теперь не подгоняет миф под то, что сейчас требуется Грэму. При неизменной откровенности писатель никогда не был полностью искренним.

— Думал, скандалы остались позади вместе с Вали. Когда я познакомился со Сью, то подумал, как приятно. Никаких проблем с высадками в Нормандии: то есть откуда бы? На десяток лет позже — и в Лондоне, и уже построили чертов туннель под Ла-Маншем, старый друг, ведь так? И Сью казалась не такой колючей, как Вали. Вначале. Так что мы поженились, а затем немного погодя — угадай что? — пошли скандалы. Она начала спрашивать меня, в чем заключается моя роль и прочую чушь. А я говорил, что мне понравилась бы роль в постели с чуточкой меда, будь так добра. И следовал громовой скандал, и я уходил и находил маленькое утешение, а затем возвращался, и следовал скандал уже из-за этого, и в конце концов я подумал: а если дело во мне? Может быть, я неуживаемый. Вот тогда мы и подумали, что будет лучше, если городская квартира останется за мной, а она будет жить загородом. Ну да ты помнишь, ведь и пяти лет не прошло.

— И?

— И отгадай что? Скандалов между нами ровно столько же. Ну, в определенном смысле поменьше, потому что мы реже видимся. Однако количество скандалов на час прямого контакта остается абсолютно стабильным. Нам особенно удаются перекрикивания друг друга по телефону. Большие скандалы у нас случаются так же часто, как когда мы жили вместе. А по завершении я прибегаю к точно той же панацее. Звоню старой подружке и обеспечиваю себе требуемое утешение. Всегда срабатывает. Будь я на твоем месте, я пошел бы и поискал себе милую замужнюю женщину.

— Большинство женщин, с кем я спал, были замужем, — сказал Грэм. — За мной. — Им овладела тоска. Он пришел не для того, чтобы выслушать версию автобиографии Джека, хотя, бесспорно, ничего не имел против того, чтобы выслушать ее. И пришел он не для того, чтобы узнать про личные панацеи Джека. — Ты же не серьезно рекомендуешь мне пойти и совершить адюльтер?

Джек засмеялся:

— Именно рекомендую. А впрочем, по размышлении, вовсе нет. Ты слишком уж для этого изъеденная самообвинениями старая бабушка. И ты наверняка отправишься прямехонько домой к Энн и провсхлипываешь обо всем у нее на плече, а уж это не принесет никакой пользы ни тебе, ни ей и ровным счетом ничего не разрешит. Нет, я говорю только это твое крестнашее. В каждом браке есть свое крестнашее, и это — твое.

Грэм непонимающе смотрел на него.

— Крестнашее. Крест на твоей шее? Крест на моей шее? Дошло? Мать-перемать, Грэм, мы оба женились дважды, мы оба мозговыми травмами практически не страдаем, мы оба обдумывали все оба раза, прежде чем ухнуть. Так вот четыре брака указывают нам, что медовое время не может продолжаться. Так что же тебе делать? То есть ты же не считаешь, что в твоем нынешнем состоянии виновата Энн, верно?

— Конечно, нет.

— Или что вина твоя?

— Нет… полагаю, для меня вообще тут вопроса о вине не встает.

— Ну разумеется. И абсолютно правильно. Просто такова природа зверя, вот в чем дело. Такова природа брака. Виноваты чертежи. Всегда будет что-нибудь эдакое, и лучший способ выжить — если ты хочешь выжить — это определить порок, изолировать его и всегда реагировать специфически, едва он даст о себе знать.

— Например, звонить, как ты, старым подружкам?

— Конечно. Но тебе это не подходит.

— Мне не приходит в голову ничего, в чем я хотел бы найти отвлечение. Единственно, чего я хочу, это отдохнуть от толкотни внутри моей головы.

— Ну, есть разные способы. Займись чем-нибудь, к делу не относящемуся, но займись всерьез. Подрочи, напейся, сходи купи новый галстук. Не важно что, лишь бы найти способ противостоять. Или это тебя прикончит. Прикончит вас обоих.

Джек решил, что справился отлично. Он не привык к роли телефона доверия и вполне убедил самого себя структурой сюжета, который сочинил для Грэма практически с места в карьер. В процессе он сумел придать упорядоченность жизням их обоих. Но в конце-то концов, это же его дело, верно? Выплавлять порядок из хаоса, сводить страх и панику, агонию и страсть к двух-стам страницам и шести фунтам девяносто пяти пенсам. Именно за это ему платят, и потому было не так уж трудно подхалтурить в том же направлении. Да и процент вранья оказался примерно таким же.

Грэм решил, хотя и без особого оптимизма, обдумать то, что сказал Джек. Он всегда считал Джека более опытным, чем он сам. Но так ли это? Они оба были женаты дважды, они оба прочли примерно одинаковое количество книг, они были примерно одинаково умны. Так почему же он считает Джека авторитетом? Отчасти потому, что Джек писал книги, а Грэм книги уважал и абстрактно, и практически, испытывал нутряное почитание их юрисдикции. А отчасти потому, что у Джека был миллион любовных связей — всякий раз он появлялся с новой девушкой на буксире. Не то чтобы это автоматически делало его авторитетом в вопросах брака. Но с другой стороны, кто тут авторитет? Микки Руни? За-За Габор? Тот или иной турецкий султан?

— Или… — сказал Джек. Он растирал свою бороду и выглядел почти настолько серьезно, насколько мог.

— Да?

— Ну, всегда остается один выход…

Грэм выпрямился в кресле. Вот зачем он пришел. Ну конечно! Джек знает, что делать. Знает правильный ответ. Вот почему он пришел сюда, он знает, что правильно сделал, что пришел.

— …тебе следует любить ее поменьше.

— Что-что?

— Люби ее поменьше. Звучит, возможно, чуточку старомодно, но это выход. Вовсе не нужно ненавидеть ее или с трудом переносить, ничего такого — не перехлестни. Просто научись немножко отстраняться, будь ей другом, если хочешь. Люби ее меньше.

Грэм замялся. Он не знал, как начать. Наконец он сказал:

— Я плачу, когда растения гибнут.

— О чем ты, друг любезный?

— Ну, у нее есть африканские фиалки. То есть мне африканские фиалки не очень нравятся, да и Энн тоже. По-моему, их ей подарили. У нее много других растений, которые ей нравятся гораздо больше. Ну а у фиалок началось что-то вроде эпидемии ветрянки или чего-то там. И они погибли. Энн совсем не расстроилась. А я ушел к себе в комнату и заплакал. Вовсе не из-за них, но я просто начал думать, как она поливала и подсыпала какие-то удобрения, и, понимаешь, не из-за чувств к чертовым фиалкам — она, я же сказал, была к ним равнодушна, — но из-за ее времени, того, что она тратила его на них, ее жизни…

И я скажу тебе еще одно. Едва она уходит на работу, я сразу же беру дневник и записываю все, что на ней надето. Обувь, колготки, платье, бюстгальтер, трико, плащ, заколки, кольца. Какого цвета. Ну все. Часто они, естественно, одни и те же, но я все равно записываю. А потом на протяжении дня иногда достаю дневник и перечитываю. Я не стараюсь запоминать, как она выглядит, это было бы передергивание. Я достаю дневник — иногда на занятиях — и притворяюсь, будто думаю над названием для эссе и тому подобном, и сам сижу там и вроде как одеваю ее. Это очень… приятно.

И скажу тебе еще одно. Я всегда убираю со стола после ужина. Иду на кухню и соскабливаю все с моей тарелки в помойное ведро и тут вдруг ловлю себя на том, что доедаю то, что осталось на ее тарелке. Часто, понимаешь, это совсем не аппетитно: остатки жира, и размякшие овощи, и хрящики, но я все сгребаю в рот. А потом возвращаюсь и сажусь напротив нее, и ловлю себя на том, что думаю о наших желудках, о том, что съеденное мной на кухне вполне могло бы находиться внутри нее, а вместо того находится во мне. Я думаю: какой странной была та секунда для той еды, когда нож опустился и вилка сдвинула кусочки туда, а не сюда, и теперь они во мне, вместо того чтобы быть в тебе. И благодаря всему такому я чувствую себя ближе к Энн.

И скажу тебе еще одно: иногда она встает ночью и идет помочиться, а совсем темно, и она в полусне, и она каким-то образом — только Богу известно, как она умудряется, и тем не менее — она бросает бумажку, которой подтерлась, мимо унитаза. А я вхожу туда утром, и бумажка лежит на полу. И… это совсем не нюханье колготок или что-то такое… Я просто гляжу на нее и чувствую… нежность. Она как бумажный цветок, какие клоуны носят как бутоньерки. Она выглядит красивой, колоритной, декоративной. Я просто готов вдеть ее в петлицу. Подбираю ее, бросаю в унитаз, но потом чувствую себя таким сентиментальным.

Наступило молчание. Оба друга обменялись взглядами. Джек ощутил в Грэме воинственность: исповедь каким-то образом обернулась агрессией. Пожалуй, в рассказе был оттенок самодовольства. Джек испытывал почти смущение — случай до того редкий, что он начал анализировать не столько внутреннее состояние Грэма, сколько свое собственное. Внезапно он обнаружил, что его друг поднялся на ноги.

— Что же, спасибо, Джек.

— Рад, если могу. Если был. Когда в следующий раз тебе потребуется хлопнуться на психоаналитическую кушетку, просто звякни мне.

— Да, непременно. Еще раз спасибо.

Входная дверь захлопнулась. Каждый прошел примерно пять шагов в противоположных направлениях, и оба остановились. Джек остановился, сделав небольшой полуоборот, что-то вроде глиссе вбок на середине прихожей. Он пернул, не слишком громко, и сообщил себе:

— «Унесенные Ветром».

Снаружи Грэм остановился, понюхал пыльный боярышник живой изгороди, битком набитые мусорные баки и принял решение. Если он отменит посещение хорошего мясника и сделает все покупки в супермаркете, то может заскочить в «Приятный досуг» по пути домой и снова поймать Энн на совершении адюльтера.

4 САНСЕПОЛЬКРО ПОДЖИБОНСИ

А потом началось расползание.

Как-то вечером на исходе марта они сидели над картой Италии и обсуждали свой отпуск. Бок о бок на скамье у кухонного стола. Рука Грэма мягко свисала с плеча Энн. Уютная супружеская рука, тихая пародия на настырную верхнюю конечность центрфорварда, как у Джека. Одного взгляда на карту было достаточно, чтобы сознание Грэма предалось изысканным фантазиям; он вспомнил, как дни отпуска возвращают привычное удовольствие, благоухающее, будто чистое белье из прачечной. Валломброза, Камолдоли, Монтеварки, Сансеполькро, Поджибонси, читал он про себя и уже в трещащих цикадами сумерках с бокалом кьянти в левой руке, пока правая воспаряла все выше по внутренней стороне обнаженной ноги Энн… Бучине, Монтепульчано… и его пробуждает резкий шорох крыльев фазана, тяжело опустившегося за окном их спальни, чтобы безнаказанно объедаться лопающимся инжиром… И тут его глаза споткнулись на…

— Ареццо.

— Да, там прелестно. Сто лет не была там.

— Нет. Да. То есть я знаю. Ареццо. — Внезапно нежащиеся фантазии Грэма оборвались.

— Ты ведь там не бывал, любимый? — спросила Энн.

— Не знаю. Не помню. Не имеет значения. — Он снова уставился на карту, но она зарябила, потому что в его левый глаз просочилась слеза. — Нет, я только сейчас вспомнил, ты как-то рассказывала мне, что ездила в Ареццо с Бенни.

— Разве? Ну да. Такое ощущение, будто сто лет прошло. Так, собственно, и есть. По меньшей мере десять лет. Вероятно, где-то в шестидесятых. Нет, только подумай — в ШЕСТИДЕСЯТЫХ! — Ее на мгновение обожгла радость при мысли, что она на протяжении стольких лет занималась интересными делами, как настоящая взрослая, — не меньше пятнадцати лет, а ей все еще только тридцать пять. Более полноценная, более счастливая личность теперь и еще слишком молода, чтобы остыть к радостям жизни. Она теснее прижалась к Грэму на скамье.

— Ты ездила в Ареццо с Бенни, — повторил он.

— Да. А знаешь, я ничего про Ареццо не помню. Это там такая огромная площадь, будто чаша? Или она в Сиене?

— В Сиене.

— Тогда, значит, Ареццо… должно быть, это то место, где… — Она нахмурилась, сердясь и на свою скверную память, и на попытку порыться в ней. — Я помню только, что в Ареццо посетила кинотеатр.

— Ты посетила кинотеатр в Ареццо, — сказал Грэм медленно, словно подсказывая ребенку, — и ты видела скверную сентиментальную комедию о шлюхе, которая старается опозорить деревенского священника, а потом ты вышла на улицу и зашла выпить стреги со льдом в единственное открытое кафе, которое сумела найти, и, пока пила, спрашивала себя, сможешь ли ты и дальше жить в холодном сыром климате, а потом ты вернулась в отель, и ты… трахалась с Бенни, да так, будто никогда больше не познаешь такого наслаждения, и ты ничего от него не таила, абсолютно ничего, и даже не оставила свободным самый крохотный кусочек своего сердца для встречи со мной.

Все это было сказано печально, страдальчески, почти слишком уж подробно для потакания своей прихоти. Притворялся ли он? Было ли это частично шуткой? Когда Энн, проверяя, повернулась к нему, он продолжил:

— Последнюю часть я, конечно, придумал.

— Ну конечно. Я же тебе никогда ничего подобного не говорила. Правда?

— Нет, ты мне рассказывала только до кафе, а об остальном я догадался. Что-то в твоем выражении рассказало мне об остальном.

— Ну не знаю, правда ли это. Не помню. И в любом случае, Грэм, мне было двадцать два года или даже двадцать один, и я приехала в Италию впервые. И никуда не ездила прежде отдыхать ни с кем, кто был бы таким милым со мной, как Бенни.

— Или имел бы столько денег.

— Или имел бы столько денег. А это плохо?

— Нет. Не могу объяснить. И, конечно, не могу оправдать. Я рад, что ты тогда поехала в Италию. Я рад, что ты не поехала одна, так было безопаснее. Я рад, что ты поехала с кем-то, кто был с тобой милым. Я рад — полагаю, должен быть рад, — что ты там ложилась с ним в постель. Все это я знаю поэтапно. Я знаю логику этого. И только рад. Просто мне хочется еще и плакать.

Энн сказала мягко:

— Ведь тогда я не была знакома с тобой! — Она поцеловала его в висок и погладила другую сторону его головы, словно утишая возникшую там бурю. — А если бы я знала тебя тогда, то я бы хотела поехать с тобой. Но я тебя не знала. А потому не могла. Все так просто.

— Да.

Это было просто. Он посмотрел на карту, прослеживая путь, который, как он знал, Энн проделала с Бенни за десять лет до того, как он познакомился с ней. По побережью, через Геную в Пизу, наискосок во Флоренцию, Римини, Урбино, Перуджа, Ареццо, Сиена, обратно в Пизу и снова на север. В эту минуту Бенни как раз отобрал у него большой кусок Италии. С тем же успехом он мог бы взять ножницы, разрезать карту напрямик от Пизы до Римини, сделать параллельный разрез через Ассизы, а затем приложить нижнюю часть Италии к тому, что осталось от верхней. Превратить ее всего лишь в низкий сапожок с пуговичками сверху вниз с одной стороны, какие носят дорогие шлюхи, во всяком случае, как ему казалось.

Ну, они могли бы поехать в Равенну. Мозаики он ненавидит. Нет, он по-настоящему ненавидит мозаики. Бенни оставил ему мозаики. Большое спасибо, Бенни.

— Мы могли бы поехать в Болонью, — сказал он наконец.

— Но ты ведь уже был в Болонье?

— Да.

— Ты ездил в Болонью с Барбарой.

— Да.

— Ну, Болонья так Болонья. Приятный город?

— Я забыл.

Грэм снова уставился на карту, Энн поглаживала его голову сбоку, пытаясь не чувствовать себя виноватой в том, в чем, она знала, было глупо чувствовать себя виноватой. После нескольких минут созерцания Грэм сказал негромко:

— Энн…

— Ну?

— Когда ты ездила в Италию…

— Ну?

— С Бенни.

— Ну?

— Где-нибудь там… где-нибудь там… Не думаю, что ты могла запомнить… — Он поглядел на нее с тоской, с мольбой, с надеждой. Она томилась желанием сказать в ответ то, что он хотел услышать. — …Но где-нибудь там было… и ты можешь вспомнить… вспомнить твердо…

— Что, милый?

— Что у тебя случились месячные?

Они начали тихонько смеяться вместе. Они поцеловались немножко неуклюже, словно оба никак не ожидали, что поцелуются, а затем Энн решительно сложила карту.

Однако на следующий день, когда Грэм вернулся домой на несколько часов раньше Энн, он поймал себя на том, что направился к ее книжным полкам. Он встал на колени перед третьей полкой снизу и посмотрел там на путеводители. Парочка путеводителей по Лондону, один по Пеннинам — никакого значения не имели. Путеводитель для студентов по Сан-Франциско; Джеймса Морриса — по Венеции; путеводители-справочники по Флоренции (разумеется!) и югу Франции; Германия, Испания, Лос-Анджелес, Индия. Он не знал, что она побывала в Индии. С кем она была в Индии, прикинул он, однако без особого рвения или ревности, если на то пошло, возможно, из-за того, что у него не было особого желания поехать туда самому.

Он вытащил пачку карт, засунутую в конце полки. Определить сразу, каких именно городов, было непросто, так как Энн не потрудилась сложить их аккуратно, как сделал бы он, титульной стороной наружу. Он прикинул, не характерна ли такая небрежность для всех женщин: его не удивило бы, будь это так. В конце-то концов, в пространственном и географическом ориентировании женщины ненадежны. Они часто лишены природного ощущения севера, а некоторые даже с трудом отличают, где право, где лево (как Элисон, его первая подружка: когда в машине ее спрашивали, куда повернуть, она поднимала кулак и смотрела на него, будто на нем была наклейка «ПРАВО» или «ЛЕВО», а затем прочитывала водителю, что указывала ее рука). Он прикинул, в чем заключается причина — во внешних условиях или в структуре мозга?

Кроме того, женщины лишь с большим трудом запечатлевают в уме планы городов. Однажды Грэм видел рисунок человеческой фигуры, все части которой показывали степень чувствительности их поверхностей. Полученный гомункулюс обладал огромной головой и африканскими губами, кистями как боксерские перчатки, щуплым провяленным торсом между ними. Ему хотелось вспомнить размеры гениталий, но он прочно забыл. Карта Лондона в уме Энн, подумал он, должна быть такой же искаженной и несбалансированной: на южном конце сильно раздутый Клапам, ведомый серией широких артерий к Сохо, Блумсбери, Айлингтону и Хэмпстеду; внизу, в сторону Найтсбриджа, окажется сильно раздутый пузырь, и еще один напротив в Кью; соединять же их будет дробленая крупа райончиков с названиями наимельчайшим шрифтом: Хорсни поверх Илинга и к югу от Степни, Айл-оф-Догз, причаленный рядом с Чизвик-Йот.

Возможно, именно поэтому женщины (Грэм теперь свел Энн к обобщению) никогда не складывают карты как надо: просто общее представление о городе для них никакой важности не имеет, а потому не существует и «правильной последовательности» складывания. Все карты Энн выглядели так, будто были отложены в разгар использования. Это делало их более личными и (внезапно понял Грэм) более угрожающими ему. Для него карта, сложенная аккуратно, утрачивала отпечаток того, кто ею пользовался: ее можно было одолжить или подарить, не задев никакого связующего чувства. Смотреть на кое-как согнутые карты Энн, на их проигнорированные, вывернутые складки, было словно увидеть часы, остановленные на какой-то значимой минуте, и — хуже того, понял он, — словно читать ее дневник. Некоторые карты (Парижа, Зальцбурга, Мадрида) были помечены фломастерами — крестики, кружки, уличные номера. Внезапные частности жизни, предшествовавшей его появлению. Он засунул карты на их место. Позже вечером он спросил настолько мягким и нейтральным тоном, какой только сумел взять:

— А в Индии тебе не хотелось бы побывать?

— Ну, вряд ли нам стоит туда ехать, правда? — Энн словно очень удивилась.

— Да мне особенно и не хочется. Я просто подумал, не интересует ли она тебя.

— По-моему, когда-то я о ней думала и кое-что подчитала, но впечатление сложилось угнетающее, и мне расхотелось туда ехать.

Грэм кивнул. Энн вопросительно посмотрела на него, но он не ответил на ее безмолвное «почему?», и она решила не произносить этого вслух.

После этого он перестал переживать из-за Индии. Он сильно переживал из-за Италии, и Лос-Анджелеса, и юга Франции, и Испании, и Германии, но у него хотя бы не было причин переживать из-за Индии. В Индии, размышлял он, не было ни единого индийца, который когда-либо видел, как Энн идет рядом с кем-то, но не с ним. Это был весомый неопровержимый факт. Разумеется, оставались все индийцы в Англии, Италии, Лос-Анджелесе, на юге Франции, в Испании и Германии, любое число которых могло увидеть ее рука об руку с Бенни, или Крисом, или Лайменом, или Филом, или с кем угодно. Однако этих индийцев многократно перевешивали индийские индийцы, из которых абсолютно никто (за исключением, возможно, тех, кто ездил в заграничные турпоездки — как он раньше не подумал) никоим образом не мог видеть ее такой.

Индия была безопасной. Южная Америка была безопасной. Япония и Китай были безопасными. Африка была безопасной. А Европа и Северная Америка не были. Когда в телевизионных новостях сообщалось что-либо о Европе или Штатах, его мысли иногда начинали блуждать.

Читая утреннюю газету, он часто пропускал небезопасные области мира, но на газету он отводил столько же времени, сколько прежде, и постепенно обнаружил, что знает про Индию и Африку куда больше, чем ему когда-либо требовалось или вообще хотелось о них знать. Без намека на подлинный интерес он умудрился получить исчерпывающие сведения об индийской политике. И Японию он тоже постиг. В преподавательской он внезапно обернулся к Бейли, неряшливому геронтологу, который забрел туда по ошибке, и сказал:

— Вы знаете, аэропорт Нарита потерял шестнадцать миллионов фунтов за первые четыре месяца после своего открытия?

На что Бейли отозвался с любопытством:

— Мужская менопауза так рано?

Когда днем Грэм бывал дома один, он обнаружил, что все настойчивее и настойчивее разыскивает улики. Иногда он толком не был уверен, что именно составляет улики, а иногда в процессе своих обысков он прикидывал, а не испытывает ли он тайную радость, находя доказательство, которое, убеждал он себя, ему страшно и ненавистно. В результате своих маниакальных поисков он заново ознакомился почти со всеми вещами Энн; только теперь видел он их в ином, поруганном свете.

Он открыл шкатулку орехового дерева, в которой она хранила иностранные монеты. Внутри шкатулка была разделена на двенадцать квадратных секций, выложенных лиловым бархатом. Грэм уставился на неистраченную металлическую валюту. Лира означала Бенни, или того типа, или — никуда не денешься — его самого и их пять дней в Венеции, когда они поженились. Центы и один серебряный доллар означали Лаймена. Франки означали Фила или эту жопу с джипом — Джеда или как он себя там называл. Марки означали… а, хватит! Ну а это, подумал Грэм, вынимая большую серебряную монету, а это что? Он прочел по ее краю: «R. IMP. HU. ВО. REG. М. THERESIA. DG.». А потом на другой стороне: «ARCHID. AUSTR. DUX. BURG. CO. TY. 1780 X.». И улыбнулся про себя. Крона Марии-Терезии. По крайней мере тут — ничего.

Он сыграл в ту же игру с ее сплетенной из прутьев корзинкой, полной книжечками спичек. Она не курила, но коллекционировала эти спички из ресторанов, отелей, клубов — повсюду, где они предлагались бесплатно. Единственная трудность, с которой он столкнулся, роясь среди памяток о беззаботных коктейлях и пьяных ужинах, о дюжинах и дюжинах безгрэмных встреч, заключалась в практической невозможности определить, действительно ли Энн бывала в тех заведениях, бесплатную рекламу которых он теперь перебирал. Друзья знали о ее любви к коллекционированию и высматривали особенно броские или загадочные книжечки для прибавления к ее коллекции. Грэм даже сам поощрял эти их подношения. Так на что он мог опереться? А ревновать, если к тому нет точного повода, бессмысленно — во всяком случае, так считал Грэм.

Раздраженный такой неуверенностью, он отошел к полкам Энн и начал искать книги, которые она вряд ли купила для себя сама. Несколько таких он раньше уже опознал как подарки от прежних ее спутников. Их он вытащил скорее в повторение пройденного и перечел надписи: «Моей…», «С любовью от…», «С большой любовью от…», «С любовью и поцелуями от…», «Чмок-чмок-чмок от…» Какие тупые пошляки, подумал Грэм, почему бы им не обзавестись печатными наклейками, если ничего другого они сказать не собирались. Затем он вытащил принадлежащий Энн экземпляр «Горменгаста». «Моей белочке, которая всегда помнит, где хранятся орешки». Чертов Джед — да, его звали Джед, как подтверждала подпись такого сверхобразованного орангутанга. Жопа с джипом. От него только этого и можно было ждать. Уж конечно, он подарил ей «Горменгаста». Ну, хотя бы закладка свидетельствовала, что дальше тридцатой страницы она не продвинулась. И правильно. «Горменгаст» — презрительно повторил он про себя — и Джед. Что как-то сказала про него Энн? «Коротенькая терапевтическая связь». Терапевтическая? Ну, пожалуй, это он понимает. И «коротенькая» — этим он был доволен, и не только по очевидной причине. Он не хотел бы, чтобы дом сверх всего захламляли собрания сочинений Толкина и Ричарда Адамса.

Грэм затеял игру с самим собой, базирующуюся на «Раздень Джека донага». От него требовалось находить на полках Энн книги, ей подаренные. Если он не найдет ни одной такой с четырех попыток, он проиграл. Если найдет с четвертой попытки, получает еще раунд; если найдет всего с двух попыток, то, сэкономив две попытки, в следующем получает их шесть.

С небольшими жульничествами он продолжал играть минут двадцать, хотя к этому времени увлечение охотой все меньше и меньше маскировало мрачность победы. Сидя на полу, он поглядел на груду книг, знаменовавших его выигрыши, и почувствовал, как на него начинает наползать удручающая тоска. Сверху лежал «Конец любовной связи». «Не думай обо мне с гневом. Это было чудесно. Со временем ты тоже это поймешь. Это было почти даже слишком хорошо. М.». Ха! Майкл. Именно такую муть он и мог написать. ПОЧТИ ДАЖЕ СЛИШКОМ ХОРОШО. На самом же деле он, конечно, подразумевал: «Почему ты не вела себя скверно, чтобы я мог бросить тебя без ощущения вины?» Майкл — красивый, спортивного типа с — как заверила его Энн — обаятельной манерой встряхивать головой и робко помаргивать, глядя на тебя. Вот как Энн описала его. Для Грэма он стал «психом с тиком».

Он ощутил прилив грусти. Он ощутил прилив несфокусированной агрессивности и он ощутил жалость к себе, но в основном он ощутил только грусть в чистом виде. Быть может, настал момент испробовать одну из панацей Джека. Не то чтобы он побывал у Джека в поисках панацеи; вовсе нет. Но это же совсем безобидный способ. То есть безобидный на его взгляд. А Энн вернется не раньше, чем через полтора часа.

Грэм прошел к себе в кабинет, немножко иронизируя над собой. Помимо всего прочего, так глупо, что его кабинет — единственный надежный тайник. Он выдвинул ящик картотеки, ящик, помеченный «1915–1919». Все конверты были открыты, выставляя напоказ свое содержимое, все, кроме одного. Этот он вынул, перевернул и извлек из него бумажный пакет в розовую полоску. Теперь куда? Не вниз — вдруг Энн неожиданно вернется раньше. Не в спальню — это будет уж слишком смахивать на адюльтер. Остаться здесь? Но где именно? Во всяком случае, не за письменным столом — хуже не придумать. С неохотой он остановил выбор на ванной.

Грэм не мастурбировал с восемнадцати лет, с вечера перед тем утром, когда он попросил Элисон, свою первую девушку, о свидании. Это решение придало ему мужества пригласить ее, а после из благочестивой благодарности он окончательно закрепил свое самоотречение. Кроме того, его всегда тяготило ощущение виноватости. Он неизменно мастурбировал только дома в уборной либо перед, либо непосредственно после опорожнения кишечника, чтобы иметь возможность ответить на вопрос, где он был, не прибегая к прямой лжи. Это слегка снижало виноватость, но тем не менее она продолжала вкрадчиво ластиться к нему.

И ведь он не мастурбировал, подумалось ему, с тех самых дней, когда люди и в мыслях именовали это «мастурбацией» — таким знобящим, хмурым медицино-библейским словом. Без сомнения, существовали и другие определения, но это всегда ощущалось только мастурбацией. Мастурбация, фрикция, дефекация — серьезные слова из его детства, знаменующие действия, которые следует взвешенно обдумать, прежде чем приступить к ним. А теперь все упростилось до «дрочить», «трахать» и «срать», и никто даже на секунду не задумывается над ними. Ну, «срать» он и сам иногда употребляет мысленно, а Джек, разумеется, небрежно сыплет и «дрочить», да и «трахать» тоже. Грэм все еще осторожничал с употреблением того и другого. «Дрочить» в конце-то концов такое тихое, домашнее, безобидное слово, что звучит как название какого-то рукоделия.

Двадцать два года с тех пор, как он в последний раз мастурбировал. Дрочил. И несколько сменившихся квартир и домов, где он этим не занимался. Он сел на унитаз и огляделся; затем встал и придвинул к себе бельевой ящик с пробковой крышкой. На том месте, с которого он его сдвинул, в коврике осталось четыре четкие вмятины — по одной в каждом углу прямоугольника пыли. Грэм снова сел на унитаз, придвинул ящик поближе и положил на него свой бумажный пакет. Затем он спустил брюки и подштанники ниже колен.

Получилось не слишком удобно. Он встал, закрыл крышку унитаза и постелил на нее полотенце. Затем снова сел. Набрал воздуха в грудь, сунул руку в пакет и вытащил два журнала, которые торопливо купил у индийского киоскера на обратном пути из дальнего кинотеатра.

Покупая их, он пытался выглядеть слегка недоумевающим, будто они предназначались для кого-то другого, однако подозревал, что выглядел всего лишь виновато-испуганным.

«Пентхаус», о котором он слышал, и «Рапира», о котором ничего не слышал.

Он положил их рядом на бельевой ящик и прочел содержание на обложке. Название «Рапира» показалось ему загадочным. Намекало ли оно на мир пиратской сексуальности, где царил Эрол Флинн, или прятало какие-то образные коннотации?

Две девушки на обложках, обнажившие по какому-то соглашению между журнальными рамками по одному соску каждая, показались Грэму поразительно красивыми. Почему таким девушкам приходится снимать с себя одежду? Или существует какая-то связь между поразительной красотой и желанием снимать с себя одежду? Вероятнее всего, связь существует между поразительной красотой и предложением адекватных денежных сумм за снятие с себя одежды. Он пришел к выводу, что скорее всего причина заключается в суммах.

Он сделал глубокий вдох, посмотрел на то, что прежде называл своим пенисом, но теперь уже не был так в этом уверен, ухватил его правой рукой, а левой открыл первую страницу «Рапиры». Еще одна страница содержания, на этот раз проиллюстрированная снимком глубокой розовой расселины, увенчанной по сторонам тропическим лесом. Судя по виду, в расселине тоже шел дождь. Грэм был заворожен и слегка ужаснулся. Затем несколько страниц читательских писем, тоже проиллюстрированные топографическими снимками, затем восьмистраничная вкладка с еще одной поразительно красивой девушкой. На первой странице она сидела в плетеном кресле, одетая только в колготки; затем, совсем нагая, она играла со своим соском; затем со своей… там внизу; и так до восьмой страницы, где она как бы пыталась вывернуть свою… принадлежность наизнанку, будто брючный карман. На этой восьмой странице, пока мозг Грэма зазиял, его семя (как прежде он считал, но теперь и в этом не был до конца уверен) вырвалось наружу совершенно неожиданно. Оно разбрызгалось по левому рукаву его свитера, по бельевому ящику и по девушке-акробатке.

В панике, будто у него в распоряжении были считанные секунды, Грэм оторвал полоску туалетной бумаги и принялся промокать свой рукав, свой журнал, свой — за неимением лучшего слова — пенис и бельевой ящик. В отчаянии он увидел, что на пробковой крышке ящика осталось несколько влажных и довольно слизистых пятен. Он спустил набрякшую бумагу в унитаз и растерянно прикинул, что делать дальше. Пятна почему-то не казались похожими на простые пятна от воды. На что ему сослаться? Что именно он якобы пролил? Лосьон для бритья? Шампунь? Он подумал было побрызгать шампунем на бельевой ящик, чтобы, когда Энн спросит (как когда-то спрашивал его отец), он мог бы все-таки не солгать ей. Но что, если шампунь оставит непохожие пятна? Тогда ему придется сказать, что он пролил и шампунь, и лосьон. Звучит не слишком правдоподобно. И тут он осознал, что пробыл в ванной какие-то пять минут. Энн вернется еще очень не скоро. Он может посидеть и посмотреть, что произойдет с пятнами.

Не особенно удачное… дроченье. Наверное, ему следует пользоваться этим словом. Слишком краткое, слишком внезапное и, в заключение, слишком пугающее, чтобы можно было сознательно насладиться. Но, с другой стороны, он был более чем ошарашен своим катализатором. Грэм снова прислонился к бачку и открыл «Пентхаус». Прочел содержание и открыл страничку напитков. Достаточно здраво, хотя и написано в слишком шутливом тоне. Затем страничка автомобилиста, статья о моде и научно-фантастический рассказ о том, что произойдет с мужчинами, когда начнут конструировать роботов, которые будут не только более адекватными любовниками, чем их соперники из плоти, но и способными делать женщинам детей. Потом он прочел страничку писем и редакционные ответы, которые показались ему полными здравых советов.

К этому моменту он обнаружил перемены: его член, как он решил теперь его называть, начал снова твердеть, пока он читал письмо домашней хозяйки из Суррея, одобряющей разнообразие дилдоидообразных предметов, доступных ярым самоусладителям; а его семя (он еще не был вполне готов для молофьи) как будто совершенно высохло. Семь бед — один ответ, подумал он весело и снова начал дрочить, на этот раз с большей тщательностью, интересом и удовольствием в начале, и в середине, и в конце.

5 КОРОТЫШКИ И ОЧКАРИКИ

— Ну, ну, ну, ну, моя пичужечка. Сюрприз, как выражаются поэты.

— Джек, ты занят? Я ненадолго.

— Что ж, случалось мне получать обещания и по-грандиознее, однако и такое более или менее сойдет.

Джек не слишком успешно размазался по стене и ощутил, как Энн, пробираясь мимо, чуть-чуть его задела. Она торопливо вошла в его протяженную комнату всех назначений и без колебаний села. Джек тщательно закрыл входную дверь и с улыбкой последовал за ней.

— Кофе?

Энн отказалась мановением головы. Она теперь выглядела миловидной, как никогда прежде, насколько помнил Джек. Серьезная, подтянутая миловидность, все элементы в полной гармонии.

— Джек, я пришла, чтобы подправить историю.

— Бог мой, а я-то думал, это будет еще один сеанс брачного консультирования. И не скрою от тебя, кого из супругов я предпочту увидеть в распростертой позе на моей кушетке.

— С Грэмом ты был очень добр.

— Я почти ничего не сделал, просто, насколько помню, наплел что-то в смысле покупки новой шляпки, если на него накатит мрачность. Чуть было не заверил его, что месячными мучаются все мужчины, но успел спохватиться, что этого он все-таки не проглотит.

— Ну, когда он вернулся домой, то выглядел много спокойнее. Видимо, оценил и был благодарен.

— В любой момент.

Джек стоял перед ней, коричневый, коренастый, и покачивался на каблуках. Он всегда смахивал на уэльсца, подумала она, хотя уэльсцем не был. Коричневый твидовый костюм, старый кожаный жилет и рабочая рубашка; золотая запонка, вдетая в полоску воротничка, несла чисто декоративную функцию. Энн часто озадачивала манера Джека представлять себя миру: недоодевался ли он, преследуя запомнившуюся или воображаемую простоту йоменов, или же он одевался, гоняясь за артистической небрежностью? Когда она задавала серьезные вопросы о прошлом Джека, ей всегда втирались очки, но к сердцу она этого не принимала. Впрочем, сейчас она пришла обсудить собственное прошлое.

— Джек, — сказала она медленно, — я решила, что между нами никогда ничего не было.

Он хотел было засмеяться, но заметил, как серьезно она выглядит. А потому вытащил руки из карманов, встал пятки вместе, носки врозь и отчеканил:

— Есть, сэр!

— Это выяснилось вчера вечером. Мы… ну, Грэм перечислял мне некоторых из моих прошлых любовников. Он был слегка пьян. Мы оба были слегка пьяны. Последнее время мы пьем чаще. Потом он заплакал: пил и плакал, пил и плакал. Я спросила его, в чем дело, а он назвал имя одного моего прежнего друга. Просто сказал: «Бенни». Потом отпил еще вина и сказал: «Бенни и Джед». Потом отпил еще и сказал: «Бенни, и Джед, и Майкл». Это было ужасно.

— Да, звучит не слишком весело.

— И каждый раз, отпивая, он называл эти имена, и каждый раз, отпивая, он добавлял еще одно имя. Потом еще плакал и опять отхлебывал. — При этом воспоминании Энн достала бумажную салфеточку. — А потом, некоторое время спустя, он вдруг добавил твое имя.

— И это было неожиданностью?

— Полнейшей. Я было подумала, что ты сказал ему про нас, когда он приходил к тебе, но потом подумала: будь так, он не вернулся бы домой таким веселым. И потому я сказала только: «Нет, Грэм». Категорическим тоном.

— И правильно сделала.

— Мне стало немножко нехорошо: по-моему, я прежде ни разу ему не солгала. То есть кроме мелких пустяков, но никогда… о таком.

— Ну, ты знаешь мое правило о связях на стороне: максимум обмана, минимум лжи, максимум доброты. Не вижу, почему его нельзя применить и к прошлому.

— Так что, боюсь, я сказала «нет». Я была уверена, что ты поймешь.

— Ну конечно! — На самом деле Джек был слегка обижен: словно его отвергли, что было глупо, хотя в определенном смысле и соответствовало действительности. — Все в порядке. Хотя, конечно, и жаль терять эту главу моей автобиографии. Заметно повысила бы аванс.

— Прошу прощения, что переписала за тебя твое прошлое.

— Не переживай. Я сам постоянно только это и делаю. Всякий раз, когда я рассказываю какую-нибудь историю, она оказывается совсем другой. И уже не помню толком, как они в большинстве родились. Не знаю, что правда, а что нет. Не знаю, откуда я взялся. — Он состроил печальную мину, будто кто-то украл его детство. — Ну да ладно, просто часть мук и радостей в жизни художника.

Он уже начал офантазировать свое фантазирование. Энн улыбнулась.

— Но как насчет друзей?

— Ну, пока все обходилось, да и подавляющее большинство этих друзей остались в прошлом.

— Ха. Прозвучит не слишком по-рыцарски, но ты не могла бы мне напомнить, когда именно мы не состояли в связи? В семьдесят четвертом? Семьдесят третьем?

— С осени семьдесят второго по лето семьдесят четвертого. И… и раз-другой позднее.

А, да. Припоминаю раз-другой. — Он улыбнулся. Энн улыбнулась в ответ, но уже не так уверенно.

— Возможно, я когда-нибудь скажу Грэму… когда он… когда у него это пройдет. То есть если понадобится или он прямо спросит, ну и вообще…

— И тогда мое прошлое будет мне возвращено. Нету дня радостей, коллоу, коллей![5] И как вообще наш маленький Отелло?

Энн ранила беззаботная насмешливость Джека.

— Он переживает тяжелое время. Тебе это может показаться нелепым, как иногда кажется мне, но он переживает тяжелое время. Иногда меня пугает, что он как будто ни о чем другом вообще не думает. Ну, хотя бы у него есть его работа.

— Да, это хорошо.

— Но приближаются каникулы.

— Так подыщи ему занятие. Свози куда-нибудь.

— Мы стараемся найти страну, где я не трахалась бы с кем-то, — сказала Энн с внезапной горечью.

Дальнейшие свои мысли Джек оставил при себе. Он всегда питал теплое чувство к Энн, даже когда — как он вспомнил теперь — летом 1973 года они окончательно рассорились из-за приятной добавки, которой он себя побаловал, какой-то двойной парковки. Он всегда считал ее девочкой без гребаных закидонов; может быть, не достаточно искрометной на его вкус, но определенно без гребаных закидонов. И, провожая ее, он подставил ей лицо для поцелуя. Она повернулась к нему, заколебалась и оцарапала щеку об его бороду. Когда Энн уже отодвигалась, чуть смоченные губы Джека, казалось, поймали ее ухо.

Барбара сидела на кушетке в своем нейлоновом халате, прихлебывала чай из чашки и праздно размышляла о Грэме. Она думала о нем чуть чаще, чем он, с ее точки зрения, того заслуживал. Первоначальное презрение теперь сошло на нет, и даже злость, обычно более надежная эмоция, больше уже не переполняла ее, как в первые два года. Разумеется, это не значило, что она хоть в чем-то простила Грэма, или испытывала к нему симпатию, или даже «поняла его точку зрения» — то, к чему ее иногда подталкивали наиболее тряпичные или же наиболее лояльные ее подруги. Вдобавок те же подруги в приливе наибольшей смелости намекали, что ей просто не повезло, что определенный процент браков всегда распадается, и тут нет ничьей вины, что так уж устроен мир. Им она отвечала: «Я еще здесь. Элис еще здесь. Дом еще здесь. Даже машина еще здесь. Ничего не случилось, кроме того, что Грэм сбежал». Это бесцветное изложение фактов обычно направляло их на ложный след.

«Так ты… ну, ты позволишь ему вернуться, если… если…»

«Конечно, нет. Об этом и речи быть не может». И она была более, чем серьезна.

Когда она думала о Грэме теперь, он представлялся ей в двух видах. Во-первых, таким, каким приподнимался над ней, когда они занимались любовью в ночь на восьмую годовщину их брака. В юбилейные ночи она всегда позволяла Грэму не гасить свет. Он скорчился над ней, работая в не слишком увлеченном темпе, который, впрочем, казалось, его вполне удовлетворял, когда она поймала его на том, что он смотрел на ее груди. Само по себе никаких возражений это не вызывало — ведь поэтому (отчасти) она и разрешила ему не гасить свет. Но то, как он смотрел на них… В его глазах она уловила не то чтобы отвращение и не отсутствие интереса. Нет, нечто куда более оскорбительное: в них наличествовала искорка интереса, смутно благожелательная, но унизительно слабая. Она видела такое выражение и прежде. Выражение покупателя в супермаркете, которому ничего из морозильника не требуется, но он все-таки быстро и ритуально заглядывает в него.

После этого в их свадебные годовщины Барбара ставила ультиматум: либо они оставляют свет и читают, либо гасят его и занимаются любовью. Что именно, ей безразлично, дала она понять. И в заключительные годы они все чаще оставляли свет гореть. Во-вторых, Грэм представлялся ей тоже на коленях, но только полуизвернувшись — на лестнице. Сколько лет назад? Она не помнила. Его левое колено было на ступеньку выше правого колена, его зад выпячивался. Он поднялся по лестнице примерно на треть, в одной руке держа пластмассовую желтую щетку, а в другой — такой же совок. Он закончил одну ступеньку и поднялся к следующей. Он помогал ей, потому что были каникулы, а она устала. Она поглядела вверх на его выпученный зад, на желтую щетку, деловито егозящую по ковровой дорожке, и прошла дальше в гостиную. Минуты через две она вернулась в прихожую. Ему оставалась последняя ступенька. Когда он добрался до площадки, то повернулся — первоклассник, ожидающий, что его домашнее задание украсит золотая звезда.

«Если начать сверху, — сказала она только, — и спускаться, тогда вся пыль сметается вниз». Бога ради, он же был университетским преподавателем, то есть считался очень умным, ведь так?

И, извернувшись, глядя через плечо, он бросил на нее еще один взгляд маленького школьника. Я не виноват, я накакал в штанишки, Я НЕ ВИНОВАТ. Не ругай меня. Он выглядел (она подыскала подходящее школьное слово) таким СОРНЯЧКОВЫМ, «Билл и Бен из Цветочного Горшка», — подумала она, — а между ними, деревянно постукивающими на своих нитках, — Маленькая Сорнячка. «Привет, Сорня-а-а-ачка», — приветствовали друг друга ее школьные товарки. И в ту минуту она чуть было так не сказала.

Тем временем Грэм дома достал курицу из морозильника. Он выдавил птицу из ее полиэтиленового пакета и положил на разделочную доску. Затем взял ее за крылья и энергично встряхнул. Из широкой дыры между ножками выпал мешочек с потрошками, и Грэм пробормотал:

— Это мальчик.

Он отодвинул мешочек и начал разделывать тушку усердно, но бестолково. Вырвал крылышки, затем стал крутить ножки, будто пропеллеры, пока они, внезапно затрещав, не оторвались. Он мимоходом взглянул на кожу одной из ножек: в пупырышках и морщинистая, как у его мошонки.

Грэм взял резак с магнитной полки над своей головой и рубанул по грудке. Повторил еще два-три раза, пока не добился результата. Порубил еще. Иногда косточки дробились, и он без особой охоты выбирал осколки.

Разлохмаченные куски курятины он бросил на сковородку, чтобы обжарить. Потом снова взял резак и положил мешочек с потрошками в центре доски. Около минуты смотрел на него, затем нанес несколько рубящих ударов в стремительной последовательности, словно должен был успеть нанести эти удары, прежде чем потрошки запаникуют и разбегутся. Когда мешочек лопнул, ему на запястье брызнула кровь, и на доску, и на пластмассовый фартук в голубую полоску, который был на нем. Тупой стороной резака он сгреб внутренности в кучку и снова несколько раз их быстро рассек. От этого он получал незатейливое удовольствие. Он улыбнулся. Вот говорят, что работа — лучшее лекарство от печали, но это было ничуть не хуже.

Грэм снова улыбнулся. Интересно, снабжены ли бумажные пакеты для книг полиэтиленовыми подкладками?

Естественно, Энн ничего не сказала Грэму о своем визите в Рептон-Гарденс. Когда под вечер на следующий день Джек открыл дверь и Грэм яростно зашептал ему: «На самом деле меня здесь нет, ты же не скажешь Энн, верно?», он не удержался от усмешки. Сначала они начали переписывать прошлое, а теперь переписывают настоящее в процессе его свершения. Если бы они могли контролировать будущее, то были бы способны переделать на свой лад решительно все.

— Само собой, приятель.

— Ты не работаешь?

— Нет, просто припудриваю рецензию.

Они прошли в хаос гостиной Джека. Грэм сел в то же кресло, что и в тот раз. Джек подал ему кофе в той же кружке, что и в тот раз, и начал ждать. Грэм, казалось, жаждал воспроизвести вступительную паузу того раза. Но Джек не был теперь так терпелив.

— Ты принимал таблетки?

— Вроде. Я о том, что ты посоветовал три выхода. Я прибегнул примерно к одному с половиной. Я не пошел покупать новую одежду, решил, что это ничего не даст. («Черт, — подумал Джек, — он-таки принял все всерьез, наш Грэм не жонглер фигурами речи».) И пил я уже, пожалуй, порядком, а потому просто продолжал в том же духе, что и засчитываю за половину.

Джек никак не мог вспомнить, что еще он присоветовал. Помнил он только, что слишком уж разоткровенничался о своем первом браке.

— И я мас… Я мас… дрочил. — Грэм произнес эти слова с самым профессорским видом.

— Массово дрочил? Молодец. И кто же эти счастливые соратники?

Грэм криво улыбнулся. Джек лишний раз подивился тому, с какой серьезностью люди воспринимают секс; с какой силой, с какой необычайной силой секс берет их за горло.

— Это не конец света, старая дырочка. То есть я не заметил, чтобы шарик покачнулся на своей оси, когда бы ты там это ни проделал.

— Я двадцать лет этого не делал.

— Че-е-е-ерт. Правда? Так как же это было? Расскажи мне. Пожалуйста, расскажи. Я всегда слишком хорошо помню.

— Это было… — Грэм замолк, и Джек приступил к упреждающему содроганию: — …усладительно.

Джек с облегчением превратил выдох в энергичное краткое чмоканье.

— Естественно. Так почему же такая вытянутая физиономия?

— Ну, собственно, есть пара причин. Видишь ли, я для этого купил журнал.

— И что? Почти все мы храним под кроватью такую библиотечку. Хочешь одолжить парочку-другую?

— Э… нет, спасибо.

— В любое время.

— И, видишь ли, я усладился, и использовал журнал, и не чувствовал себя виноватым перед Энн.

— И повторил? — Джек ощутил себя ревностным патером, подталкивая Грэма на полную исповедь о его в данном случае безгрешных поступках.

— Ну да. Несколько раз, если сказать правду.

— Так, значит, вновь обрел сноровку, э? И никакого выброса на журнальный разворот?

Грэм ухмыльнулся, подтверждая одно из первоначальных своих затруднений.

— Но ты считаешь, что мне следует чувствовать себя виноватым перед Энн?

— Чего нет, того нет.

— Ты считаешь, что я должен сказать ей?

— А ты не сказал?

— Нет.

— Ну, я бы подождал с этим, пока она не спросит. Я о том, что мы все это делаем — почитай своего Кинси. Девяносто восемь процентов в то или иное время, а девяносто шесть процентов и до сих пор. Что-то в этом роде. Ты знаешь, в цифрах я не силен. Но в любом случае только два процента прекращают после брака. Это факт, Грэм.

Джек не был вполне уверен, что это действительно факт, но для целей Грэма он вполне подходил.

— Ты думаешь… то есть ты думаешь, что это помешает, ну, всему остальному?

Иногда вопросы Грэм формулировал не так точно, как мог бы; Джеку оставалось только надеяться, что с экзаменационными заданиями его друг придерживается большей точности.

— Нет, абсолютно нет. Никак не влияет. Обеспечивает ровную смазку.

— Могут… — Грэм снова споткнулся. — Могут… ОНИ (Грэму не нравилось пользоваться собирательным местоимением Джека, но уточнить, но назвать Энн было бы непереносимо)… догадаться? То есть что ты этим занимаешься?

— Никоим образом. Никоим образом. Разве что у них там что-нибудь вроде мензурки. Ну, понимаешь, калибрированная дырка. Не думаю, чтобы она так уж точно регистрировала кубические миллиметры.

— А! — Грэм поставил кружку на стол. — Еще одно, — он обвиняюще посмотрел на Джека, — это не действует.

— А? Но ты же только что сказал, что действует. Разве нет?

— Нет. ЭТО срабатывает; прекрасно срабатывает (он полагал, что «ЭТО» срабатывало), но… ЭТО никак не действует на остальное. На этой неделе я смотрел «Г…», один из фильмов, которые хожу смотреть уже три раза. И еще видел другой. Я покупаю все газеты, где указывается, где что идет.

— Послушай, я же не говорил, что дроченье остановит твои посещения кино, ведь так?

— Я думал, что да.

— Нет, я сказал только, что в лучшем случае это может послужить утешением, если ты начнешь переживать из-за… того. Я не могу рекомендовать тебе ничего, что помешает тебе ходить в кино, раз тебе хочется. То есть это же только у тебя в голове, верно?

— А с моей головой ты ничего не можешь сделать?

Мольба в его голосе почти вызывала жалость.

— Головы, — категорично заявил Джек, — это головы. — Он заерзал поглубже в свое кресло и закурил сигарету. — Я тут почитывал тот том Кеслера. Ну, во всяком случае, начал его, — (Джек умел весомо говорить о книгах, в которые заглядывал через плечи незнакомых людей в набитых поездах метро.) — Он утверждает или, во всяком случае, утверждает, что так утверждают другие бонзы, будто старая мозговая коробка вовсе не та, какой мы ее воображаем. Мы все верим, будто наш мозг — это самое оно. Мы все думаем, будто наш мозг — наиглавнейшая наша часть, то есть это же логично, хочу я сказать: ведь потому-то мы не обезьяны и не иностранцы. В нем и компьютерная технология, и новейшее оборудование Ай-би-эм. Разве нет?

Грэм кивнул. Именно в это он всегда верил, хотя никогда ни о чем таком не задумывался.

— А вот и нет. Даже и не пахнет. Гребаные бонзы, или, во всяком случае, многие утверждают, что это относится только к отдельным его кускам. Беда в том, что имеется парочка других слоев иного цвета или что-то еще — не ссылайся на меня. Одна компашка клеточных мудил все эти миллениумы развивалась как бешеная в своем направлении, занимаясь инжекторами, и «молниями», и издательскими договорами, и всем таким прочим. Они в порядке, они вполне социально приемлемы. Но вот другая компашка, как они ни надрывались тысячелетиями, пытаясь самоусовершенствоваться — ну, ты знаешь, трахая друг друга, как у них, у клеток, заведено, отжимаясь по утрам, накачивая мышцы, — обнаружила, что этот номер не проходит. Не проходит, и все тут. Гены у них не те, или что там у клеток имеется. Они уже достигли своего пика, и им приходится мириться с тем фактом, что они тупицы. Им-то хорошо, то есть идти им все равно некуда. Они же по субботам на танцы не ходят, верно? А просто устроились там, чтобы сбивать нас с панталыку или не сбивать, это уж как обстоят дела.

Джек сделал паузу. Он любил создавать такие паузы в своих рассказах. Тогда он чувствовал, что он не просто писатель, а (это определение он часто — но все равно недостаточно часто — читал в газетных вырезках о себе) прирожденный рассказчик. Один рецензент как-то написал о нем: «Читая Лаптона, можно без колебаний доверять рассказчику не менее, чем рассказу». Он тогда послал ему ящик шампанского.

— А дела обстоят так, что они именно что сбивают нас с понталыку. Потому что эта компашка, запасная команда, заведует нашими эмоциями, заставляет нас убивать других людей, трахать чужих жен, голосовать за консерваторов, пинать собак.

Грэм внимательно всмотрелся в него.

— Так, значит, это не наша вина?

— Э-эй! Я этого не говорил, старина. И ничего не скажу. Книгу на эту тему для тебя напишу, но если хочешь, чтобы я о ней заговорил… ну, для начала гонорар тебе не по карману. Материал для турне по университетам и обмена валют.

— Ну и?

— Ну и?

— Ну и ты думаешь, что тут есть хоть крупица правды?

— А! Ну что же. Я не знаю. Пожалуй, что и нет. То есть я просто подумал, что это интересная теория. Подумал, что она может поднять тебе настроение. Заставить тебя по-другому думать о своей черепушке: слой очкариков, два слоя коротышек. Так почему бы им не объединиться, спросишь ты, почему бы не сесть за стол переговоров с каким-нибудь церебральным У-Таном и просто не разобраться со своими трудностями? Почему коротышки продолжают загаживать достижения очкариков? А? То есть, казалось бы, коротышки должны увидеть, что в их интересах держать свои булавочные головки пониже, не рубить сук…

— И что думаешь ты? — Грэм искренне хотел узнать.

— А! — Джек, пока расцвечивал линию Объединенных Наций, предоставил какому-то участку своего мозга разрабатывать и этот вариант. Какой ответ будет наилучшим? Что хотел бы услышать Грэм? — Ну, мое взвешенное: вероятно, нет.

Он встал, прошелся, будто в поисках сигареты, сделал полуоборот на одной ноге, пернул и пробормотал, «обнаруживая» сигарету на ручке кресла:

— Ветер и Всемудрость Джека Лаптона.

Он ухмыльнулся. Это он извлек из другого участка своего мозга, даже еще меньше, и, возможно, оккупированного коротышками. Но с другой стороны, для острот и каламбуров полной мощности не требуется.

— Ну, согласно моему взвешенному, для немногих это может быть правдой. Я хочу сказать: ведь вроде бы полагают, что у преступников есть какой-то ущербный ген, что-то щелкает в их черепушках, и внезапно они вновь под лестницей выкапывают полосатую форму и мешок, надписанный «ТЫРБАЖ». Может быть, для преступэлементов. Но для большинства людей? Большинство людей других людей не убивают. Большинство людей, сказал бы я, крепко держат коротышек под каблуком. Большинство людей контролируют свои эмоции, верно? Возможно, это непросто, но они справляются. То есть они контролируют их в достаточной мере, верно? А в этом вся суть, именно то, о чем мы говорим. И не касаясь неврологии вопроса, я сказал бы, что второй элемент вполне отдает себе отчет, с какой стороны их хлеб намазан, либо, быть может, блюстители порядка действительно умеют обращаться с ними.

— Но ты же трахаешь, по твоему выражению, чужих жен.

— А? Но при чем тут это?

— Ну, ты же сказал, что на это, в частности, тебя побуждает недоразвитая часть твоего мозга. Так что выходит, что она берет над тобой верх.

— И я надеюсь, в данных пределах будет продолжать и дальше. Фигура речи, мой мальчик, фигура речи.

В эту пятницу, вернувшись домой в Хемпшир, Джек был не просто вежливо рад увидеть как деревенскую обстановку, так и свою жену. Когда он свернул на машине в ворота, бантамы бросились в пеструю паническую рассыпную; запах душистого горошка в недвижном вечернем воздухе восхитил его; входная дверь, которая всю зиму впускала в дом сквозняки, теперь умилила его своей живописной ущербностью. Джек не внушал себе иллюзий о деревенских идиллиях, он только внушал себе иллюзию о двухдневной деревенской идиллии.

— Вот моя Искрулька, — сказал он, когда Сью вышла из кухни поздороваться с ним. После того как он не виделся с ней пять дней, ему нравилось подыгрывать жизнелюбивой, динамичной ирландской стороне ее натуры, и он поздравил себя, что у него достало духа жениться на женщине с характером. Он раскованно-собственнически скользнул глазами по ее плавному абрису, резким чертам лица, смуглоте и остался доволен тем, что увидел. Частично раскованность объяснялась тем, что у него не было конкретной причины ощущать себя виноватым, а частично тем, что была пятница. Больше всего он любил свою жену по пятницам.

Сью, со своей стороны, казалось, была счастлива таким началом конца недели. И пока они насыщались пирогом с начинкой из говяжьего фарша и почек, сидя за обеденным столом, а из соседней комнаты веяло деревенским дымом, она делилась с ним колодезными сплетнями, а он отвечал лондонскими новостями.

— И еще одно. Помнишь, я рассказывал тебе, как несколько недель назад меня навестил Грэм?

— Да.

— Ну, так он снова приходил. Вернее, приходили Хендрики, он и она, но раздельно. Грэм и Энн. — Джек обещал молчать об их визитах, но он ни секунды не колебался. В конце-то концов, он славился своей ненадежностью, и никто в здравом уме не мог ожидать, что он сдержит свое обещание; репутацией хранителя тайн его не награждали, ведь так? Кроме того, жены вообще не в счет, таков закон, разве нет?

Когда он назвал Энн, Сью пробуравила его взглядом, а потому он поторопился с объяснениями:

— Видимо, Грэм все еще не в силах принять ее прошлое, и старина Джек получил роль отца-исповедника.

— Ты, полагаю, урчишь от удовольствия.

— Есть немножко. Хотя я не завидую господам попам, вынужденным заниматься этим все время.

— Ну, у них есть их книга со всеми ответами на все случаи, ведь так? Просто справься об этом в старом черном томе, и чем бы это ни оказалось, прекрати это делать.

Джек засмеялся, перегнулся через стол и поцеловал свою жену в висок, полуоткрыв губы. Он подумал, что она умна, она подумала, что он сентиментален.

— Ну и какой же совет ты дал?

— Ну, по-моему, Энн я сказал, чтобы она повезла его куда-нибудь отдохнуть, а Грэму наговорил всякого, но он как будто избрал только одно: снова начал онанировать.

Сью засмеялась. Она всегда недолюбливала Энн, находя ее немножко слишком броской, немножко слишком самодостаточной, не допускающей в меру ошибок, чтобы сохранять человечность. Броско-плоской дрянью как-то назвала она ее в разговоре с Джеком, но тогда были смягчающие обстоятельства. Ну а Грэм — он был достаточно симпатичным, но… немножко тряпкой, никуда не денешься. Только подумать — расстраиваться из-за прошлого. Если уж тебе требуются бессонные ночи, у подавляющего большинства людей хватит материала и в настоящем.

— Не думаю, что ты уже заслужил орден Соломона.

Джек засмеялся и стер с бороды брызги соуса.

— А самое смешное, что сначала он пришел проконсультироваться со мной и настаивал, чтобы я не проговорился ей, а на следующий день пришла она, размахивая тем же самым предварительным условием.

— Напоминает фарс в Уайтхолле. Прекратите размахивать передо мной этим предварительным условием.

— И помню, я подумал, когда закрыл за Грэмом дверь во второй раз — (дальше последовала ложь, но Джек бурлил сантиментами пятничного вечера), — я, помню, подумал, ну, у нас со Сью случаются наши маленькие ссоры и бывают наши скверные дни, но что-либо подобное? Да никогда. — Он наклонился через стол и еще раз поцеловал границу ее волос. Она немедленно выпрямилась и начала собирать посуду.

— Да, навряд ли. Мы бы нашли менее запутанный способ обманывать друг друга, ведь так?

Вот моя Искрулька, подумал Джек, улыбаясь ее удаляющейся спине. Он вышел на кухню следом за ней и настоял на том, чтобы вымыть посуду — перемены ради. Они рано легли спать, и Джек, также перемены ради, предварительно в ванной расчесал свою бороду.

После того, как они позанимались любовью, он растянулся на спине без надежды сразу уснуть, а Сью, уже задремывая, угнездилась на его плече. Он поймал себя на том, что думает о Грэме, о том, как случайной фразой, сказанной в шутку, он подтолкнул его снова онанировать после двадцати лет воздержания. Двадцать лет! Джек позавидовал ему. Вернее, позавидовал предположительным ощущениям после столь длительного поста.

На следующей неделе, как-то днем, когда Энн была на работе, Грэм сидел у себя в кабинете и адресовал бумажные пакеты. Полиэтиленовые подкладки потрескивали, когда он прижимал карточки с адресами, заранее напечатанные на университетской машинке. Он повторно сверил адреса актеров со своим экземпляром «Спотлайта» (в большинстве это были адреса их агентов, но он полагал, что пакеты перешлют), достал степлер и пошел на кухню.

Утром его заказ озадачил мясника. Либо этот мистер Хендрик разорился, либо купил себе дорогую собаку. Вопросов мясник не задавал. Его мутило от того, как часто он продавал одни и те же мясопродукты замученным заботами пенсионерам и богатым владельцам собак.

Грэм достал самую большую их разделочную доску. Сначала он снял оболочку с кровяной колбасы и отжал ее. Затем навалил сверху мягкие влажные мозги и начал месить их с кровяной колбасой. Кремо-розовое вещество с чавканьем проползало между его пальцами, и ему вспомнились слова Джека. Но относима ли его теория и к животным? Какие-то кусочки этого месива доисторические, а другие — более тонкой структуры? Некоторое время он созерцал месиво, но оно нигде словно бы не различалось ни консистенцией, ни строением. Может, кусочки посветлее — это очкарики, а более темные кусочки — коротышки? Ну, не важно. Затем он изрубил пухлый в пупырышках бычий язык на кусочки и замесил их. Выглядело месиво омерзительно, будто блевотина какого-то бога, да и пахло не слишком приятно. Грэм вымыл руки и, улыбаясь про себя, разложил месиво по четырем пакетам. Снова вымыл руки и затем прошил верх пакетов скрепками. Взглянул на свои часы. Времени отправиться на почту хватит с избытком.

6 МИСТЕР АВТОМОЙ

Вот тогда и начались издевательские сны. Сны настолько мощные и настолько пренебрежительные, что они беззаботно перешагивали барьер сознания.

Первый обрушился на него ночью, после того, как он заглянул в кинотеатр проверить адюльтер своей жены с Быком Скелтоном. Пухлая, увенчанная стетсоном американская кинозвезда среднего ранга была однажды выписана в Лондон по капризу одомашненного продюсера, чтобы сыграть шерифа из Аризоны, откомандированного в Скотленд-Ярд. «Гремучка и рубины» — комедийный триллер, вышедший в повторный прокат в сезоне «Стычка жанров», включал короткий эпизод, в котором Энн, играя гардеробщицу в модном игорном клубе, позволила себе весело попикироваться с Быком, который вращался в светском, но декадентском обществе с прямо-таки поразительным природным достоинством.

«Просто хочу, чтобы все было честь по чести, — начал Бык доверительным тоном. — Всегда за то, чтоб по таким поводам поговорить как мужчина с мужчиной».

Он лежал на пляжном шезлонге у края своего плавательного бассейна. Грэм, нелепо белокожий, неудобно примостился рядом с ним на чем-то вроде подставки чистильщика сапог. У локтя Быка пузырилась пина-колада; у него за спиной поверхность воды разбила, точно дельфин, нагая девичья задница, повиляла и вновь скрылась под водой. Солнце, отражаясь от воды, било Грэму в глаза. На Быке были солнцезащитные очки-«хамелеоны», саморегулирующие защиту в зависимости от яркости дня, и Грэм различал его глаза лишь еле-еле.

«Пригласил я вас сюда просто, чтобы ввести вас в действие, как сказал кинопродюсер, когда ухватил за грудки кандидатку на роль, хе-хе. Просто хотел пояснить вам, что было между вашей хозяюшкой и этим вот Быком. Знаете, почему меня прозвали Быком? Думается, сами догадаетесь.

Ну так „Гремучка“ была настоящей стервой, а не кинокартиной. — Он высосал дюйм пина-колады через овальную соломинку в бело-розовую полоску. — Стервоза каких мало. Режиссер нанюханный, пара сценаристов-педиков и что ни день — разборка с этим вашим актерским профсоюзом. Конечно, я не допускал, чтоб меня это задевало, я же профи. И вот почему я все еще снимаюсь. Вот почему я всегда буду сниматься. Правила проще простого Гэ-хам. Номер первый: всегда соглашайся на то, что предлагает твой агент. Правило второе: никогда не ссы на сценарий, а знай подавай свои реплики и как сумеешь лучше, пусть их и накропала парочка заведомых инспекторов по задницам. Правило третье: никогда не нализывайся, пока идут съемки. И правило четвертое: не начинай трахать партнершу, пока точно не узнаешь, когда съемки кончаются.

Он снял „хамелеоны“, несколько секунд посозерцал Грэма, потом снова надел.

— Вот Правило Номер Четыре и привело меня к вашей жене. Разборки эти с профсоюзом, да и, правду сказать, меня воротило от жопистой выдры, которую они взяли на роль моей подруги, — мы понятия не имели, сколько еще времени будем прохлаждать задницы, ожидая, когда Ее Величество проедет — я со всем уважением. В лучшие дни мужик во мне играет, а в худшие — так и вдвое. Прямо дождаться не мог всунуть старину Гремучку в чьи-нибудь рубины. Мысль казалась, ну, прямо удачной.

Грэм угрюмо вглядывался в Быка, запечатлевая в памяти все детали: кряжистый нос, загар оттенка густой бычьей крови, пук волос в клинышке расстегнутой рубашки. Два-три волоска словно бы начинали седеть, но в результате Бык показался Грэму еще более грозным, хвастливо добавив зрелость и мудрость к своей, очевидно, колоссальной вирильности.

— Ну, чуть я увидел эту вашу малютку Энни, так сразу понял: окажется она фейерверочной ракетой каких поискать. „Энни, говорю я ей, разыграй свои карты верно и, может, получишь мой кольт“. Ха. Ха. Для затравки всегда какая-нибудь такая шуточка, чтоб они призадумались над тем, что им может выпасть. Дай им помозговать пару деньков, и они шлепнутся тебе на ладонь что твой зрелый персик. Во всяком случае, уж такая у старины Быка философия.

Так вот, незнакомец. — Актер внезапно стал более деловым и более отстраненным. — Так вот, пустил я с ней в ход старый приемчик с парой дней выжидания, чтоб херес в бочке дозрел, так сказать, а тут она подходит прямо ко мне и говорит: „Как насчет того, чтобы подыскать кобуру для твоего кольта, ковбой?“ Так вот здешние цыпочки каковы, Бык, говорю я себе.

Ну, за мою жизнь встречал я горяченьких девочек, но эта малютка Энни… вернулись мы в отель, и она принялась сдирать с меня одежку еще в лифте. А уж потом и вовсе дала себе волю. Дралась, кусалась, царапалась — мне даже пришлось ее чуток сдерживать. Студия могла потребовать кадр в лохани или там еще какой, я должен был вырвать ее ногти из моей спины. Вырвал их, а ее уложил оплеухой, но она словно только сильнее взбесилась, как мне следовало бы предвидеть, а потому я просто потянулся поперек нее за моими штанами, вытащил мой ремень змеиной кожи, да и стянул ей запястья от греха подальше.

А после всякий раз, как мы трахались, она заставляла меня связывать ей запястья. Вроде бы возбуждало ее еще больше. Не то чтобы для „больше“ так уж много места оставалось. Не такого была она масштаба, незнакомец: в девять баллов ураган там, откуда она явилась, просто легкий ветерок.

Но что ей особенно нравилось, то есть уже связанной, так это чтоб я жевал ей задницу. Она тебе, незнакомец, это позволяет? Устроюсь там, внизу, и начинаю ее есть; для меня, ну, как поднос с завтраком. А потом вроде скользну чуть пониже и чувствую, как она заерзала, и ее прямо током ударяло по всему телу. Ну, я еще поем, а потом скользну назад к ее заднице. Еще поем и языком поегозю, а потом, когда она уже совсем на взводе, я загоню язык вовнутрь, и уж тут она взрывалась. Без промаха. Хлоп — как мышеловка. Она тогда любила повторять, что теперь поняла ковбойскую сноровку.

А тебе она это позволяет? — Тон стал более издевательским. — То есть бьюсь об заклад, незнакомец, ты много всяких задниц лизал так и эдак, но взаправду тебе когда-нибудь приходилось? Или малютка Энни только другим такое позволяет? Да откуда тебе и знать, а? В том-то ваша беда — вас, слюнтяев. Задаетесь, что понимаете цыпочек. А я еще не встречал цыпочку, которой требуется понимание, то есть не когда альтернатива — что ее оттрахают выше головы. Ну да продолжай, понимай цыпочек, а я продолжу их трахать.

В бассейне за спиной Быка на поверхности возникла еще одна мерцающая задница. На этот раз она осталась там в подвешенном состоянии на несколько секунд, и когда у Грэма отвалилась челюсть, ягодицы влажно раздвинулись. Грэм со своей подставки для чистки сапог поглядел на Быка, который высунул кончик языка и облизал губы. Грэм кинулся на Быка, но ковбой резким поворотом бедер пропустил его мимо себя, в тот же момент пинок сапогом в бедро заставил его изменить направление и ухнуть в бассейн. Хотя обычно он плавал хорошо, вода оказалась настолько вязкой, что он продвигался в замедленном темпе. Наконец несколько минут спустя он обеими руками ухватился за край бассейна. И уже приготовился выкарабкаться из воды, как на его лицо упала тень, а пальцы правой руки придавил сапог.

— Эй, незнакомец, — Бык сплюнул на него, — ты все еще околачиваешься на моей собственности? Думал, тебя давным-давно выгнали. Когда я говорю, давай отседова, значит, давай. — Тут он взял свой бокал пина-колады и выплеснул молочную пену в лицо Грэма.

Грэм проснулся в темноте. Кончики пальцев его правой руки были зажаты между матрасом и рамой кровати. На подушку у него натекло изо рта, и лицо было мокрым от собственной слюны. Пижамные штаны плотно обмотали ему ноги, и к своему удивлению он обнаружил у себя эрекцию.

Он ни на секунду не подумал, что она могла позволить подобное. И уж конечно, не с объемистым псевдоковбоем вроде этого. Но откуда вам знать, кем прельщалась ваша жена, прежде чем прельститься вами? Начать с того, что женщины часто поддаются по самым странным причинам вроде жалости, и вежливости, и одиночества, и злости на кого-то третьего, и, мать-перемать, ради чисто сексуального наслаждения. Грэм иногда жалел, что не испробовал поддавания по разным причинам.

На следующий день, пока его мозг официально разбирался с законом Бонара, Карсоном и Ольстерскими волонтерами, он так и эдак рассматривал вопрос о Быке. Сны же не могут быть правдой, ведь так? На то они и сны. Предположительно существуют вещие сны — шаману явилось видение потопа, и он увел племя в холмы; да и в пределах его собственной культуры — разве перед собеседованиями об устройстве на работу вам не снятся сны, предостерегающие вас против неудачных опытов? Так почему бы не существовать снам, вещим задним числом? Куда более правдоподобная концепция, если на то пошло. Он ведь легко мог что-то воспринять от Энн на сублимированном уровне, а затем его мозг мог решиться и сообщить ему эти новые сведения тактично во время сна. Почему бы и нет?

Конечно, Бык его сна совсем не походил на Быка „Гремучки и рубинов“. Во сне он был агрессивным неотесанным типом, в фильме — одним из прирожденных джентльменов прерий. Ни та, ни другая ипостась, оптимистически предположил Грэм, для Энн никакой привлекательностью не обладала, но ведь обе они ложные — одна существовала на экране, другая — у него в мозгу. На что был похож реальный Бык Скелтон (и, для начала, как его зовут по-настоящему)? И, быть может, именно этот Бык понравился Энн?

Потерпев фиаско, мозг Грэма практически без всякого подталкивания обратился к грезам о мести. Сначала он утопил ковбоя в бассейне, полном пина-колады, — последние пузыри из затопленных легких Быка были неразличимы в пышной пене на поверхности бассейна. Затем он подкупил кого-то подбросить гремучую змею под копыта лошади Быка в ту секунду, когда он проезжал мимо гигантского кактуса. Жеребец вздыбился, сбросил Быка, а тот непроизвольно ухватился за кактус, и два гигантских шипа тверже стали проткнули его кожаные брюки и пронзили его яйца, будто оливки в коктейле.

Впрочем, наилучшей оказалась заключительная месть. Что-что, а манера Быка обращаться с очками-хамелеонами», особенно его доводила. Ему не нравились люди, которые носят «хамелеоны» для утверждения своей личности, однако он испытывал несколько чопорную, но активную враждебность к «хамелеонам», как таковым. Он не одобрял неодушевленные предметы, обретающие собственную жизнь, целящие образовать в мире четвертое сословие вслед за людьми, животными и растениями. Эта мысль выбивала его из колеи, даже пугала.

Как-то ему в колонке автомобилиста довелось прочесть совет, предостерегавший шоферов против пользования такими очками, если на их пути были туннели: внезапный перепад освещения выводил очки из строя на те несколько секунд, которые им требовались для перенастройки. Грэм сильно сомневался, что Бык штудирует колонки автомобилиста, а, значит, не будет готов к этой неожиданности, когда отправится из Лос-Анджелеса на север по береговому шоссе. Будем во Фриско еще до темноты, обещал он стервозной уличной шлюхе, развалившейся на переднем сиденье его «купе-де-виль». Радио было настроено на волну любимой ковыльной радиостанции Быка, на заднем сиденье покоился ящик пива.

Сразу к северу за Биг-Суром они оказались перед естественным пробитым в скале туннелем. На пару секунд Бык притормозил, затем стекла его «хамелеонов» настроились, и он вновь набрал скорость. Они вылетели из туннеля под яркий солнечный свет на скорости шестидесяти миль в час. Грэм надеялся, что у Быка достанет времени на характерное восклицание: «Что тут, черт дери, творится?», но особого значения это не имело. В десяти ярдах за устьем туннеля «купе-де-виль» врезался в опущенный отвал тридцатидвухтонного бульдозера. На водительском месте сидел сам Грэм в промасленном комбинезоне и ярко-желтой каске. Вверх над отвалом бульдозера взметнулось пламя, за которым последовал труп Быка и по крутой дуге пролетел над кабиной Грэма. Грэм оглянулся, включил задний ход и медленно переехал безжизненное тело чудовищной машиной, дробя кости и раскатывая плоть в лепешку. Затем двинул бульдозер вперед, столкнул искореженный «купе-де-виль» на обочину и услышал, как обломки покатились под обрыв в Тихий океан. Потом, бросив прощальный взгляд через плечо на багрового лепешечного человека поперек шоссе, залязгал назад в туннель.

— Могу я спросить тебя еще об одном? — сказал Грэм на следующую ночь, когда они лежали в постели.

— Конечно. — Энн застыла в ожидании. Но она надеялась, что все обойдется легче, чем в прошлый раз и в позапрошлый.

— Бык Скелтон.

— Бык Скелтон? Господи, что ты смотрел? Я даже не помню, что когда-нибудь играла с ним.

— «Гремучка и рубины». Дрянь невероятная. Ты играла гардеробщицу, которая берет у героя его стетсон и говорит: «Ух ты! Нам тут такие огромные редко приходится принимать».

— Я сказала ЭТО? — Энн ощутила не только облегчение, но и интерес. Однако из-за такого несправедливого обвинения в ней вспыхнул негодующий протест. Если он способен подумать, что я трахалась со Скелтоном, кого еще он способен заподозрить? Против обыкновения Энн решила не торопиться успокоить Грэма.

— Боюсь, что да, — ответил он. — И каждому слову ты придала весомость.

— А его реплика?

— Не помню. Какая-то муть о сыром мясе, которое они едят в Аризоне, отчего у них все вырастает большим. Что-то такое же тонко-остроумное.

— И что я сказала на это?

— Ничего. Та реплика была единственной. Ты только придала себе мечтательный вид.

— Да, помню, мне часто приходилось его себе придавать. Мой согретый теплой перчаткой взгляд. — Она почувствовала, как Грэм напрягся при этой фразе. — Чтобы изобразить его, я изо всех сил сосредоточивалась на последнем приличном обеде, какой ела. И тогда мои глаза туманило желание.

— Ну и?

Тело рядом с ней снова напряглось.

— Ну и?

— Ну и ты легла с ним в постель?

— Трахала ли я Быка Скелтона? Грэм, ты бы еще спросил про Габби Хейс.

Грэм повернулся к ней и уткнул лицо в ее предплечье. Его ладонь легла ей на живот.

— Хотя один раз я позволила ему меня поцеловать.

Его предположение было абсолютно смехотворным, и она сочла, что он в ответ имеет право на полную честность. И ощутила, как пальцы Грэма окостенели на ее животе. Она почувствовала, что он все еще ждет.

— В щечку. Он целовал всех на прощание — то есть всех девочек. Тех, кто позволял, в губы, тех, кто не позволял, — в щечку.

Грэм что-то пробурчал в темноте, потом издал смешок победителя. Примерно три минуты спустя он занялся с Энн любовью. Он был обстоятелен и нежен, но ее мысли были заняты другим. Если бы она действительно трахала Скелтона, думала она, Грэм сейчас не занимался бы со мной любовью. Каким странным образом прошлое догоняет настоящее и дергает его. Что, если бы все эти годы тому назад, когда она снималась в «Гремучке и рубинах», кто-нибудь сказал: «Уступи сейчас этому ковбою, и через несколько лет ты обеспечишь себе и пока незнакомому мужчине одну-две очень тоскливые ночи». Что, если бы кто-то сказал это? Скорее всего она отозвалась бы: «К такой-то матери будущее! К ТАКОЙ-ТО МАТЕРИ БУДУЩЕЕ! Отвяжись от меня; ты причинишь мне достаточно неприятностей, когда настанешь, без того, чтобы измываться надо мной заранее». А затем из принципа она могла бы пойти дальше и ответить улыбкой ковбою, каким бы пухлым и тщеславным он ни был.

Грэм все больше возбуждался, раздвинул ей ноги под более широким углом и подсунул плоскую ладонь ей под лопатки. Когда она упомянула прощальный поцелуй в щечку, он весь напрягся. А поцелуй Бык ее — все эти годы тому назад — в губы, оказалось бы этого достаточно, чтобы помешать Грэму заниматься с ней любовью сейчас? Такая странная выкладка. Почему вокруг существует столько непредвиденных связей? А если бы ты умела предвидеть их все заранее, помешало бы это жизни терзать тебя? Или она нашла бы другой какой-нибудь способ?

Грэм немножко задержал свой оргазм, тактично предлагая ей кончить, если она хочет. Никакого соблазна она не испытала и ответила ритмичными нажатиями на его ягодицы. Когда он кончил, она ощутила сострадание и отраженное возбуждение — как обычно, но более отъединенно.

И в ту же ночь Грэму привиделся автомоечный сон.

Автомоечный сон был зачат Ларри Питтером, с которым Энн совершила адюльтер в «Заварушке», в фильме об уличных бандах, который Грэм умудрился поймать за последние месяцы дважды — один раз в кинотеатре «Эй-би-си» в Тернпайк-лейне и еще раз в Рэмфорде. Энн играла Третью Маруху и участвовала в нескольких бездарных, задающих общий тон эпизодах, в которых члены банды бахвалились и выкомаривали перед своим немытым гаремом. Ларри Питтер играл детектива в чине сержанта, который, избив неудовлетворительное число подозреваемых, чтобы добраться до истины, в конце концов постельно принудил Третью Маруху выдать своих.

Питтер сидел за своим служебным столом и курил; на нем все еще был его засаленный кремовый плащ из фильма.

«Ну-ну, — начал он с язвительным любопытством, — посмотрите-ка, что нам кошка с помойки приволокла. Эй, ребята, — заорал он через голову Грэма, которого усадили на стул для подозреваемых. — Эй, ребята, поглядите-ка!»

Дверь отворилась, и ввалились трое. Каждый на свой лад показался Грэму грязным и злобным. Один высокий и молодой с жирными космами волос и прыщами на лице, затем толстый угрюмый в запачканном комбинезоне и тощий с ничего не выражающим лицом, заросшим двухдневной щетиной, смахивающий на фоторобота. Им всем следовало бы сидеть за решеткой, но Питтер радостно их приветствовал.

«Поглядите, ребята, поглядите, кто объявился — мистер Автомой собственной персоной!»

Ребята захихикали и сгрудились вокруг Питтера по ту сторону стола.

«Пожалуй, от меня требуется кое-что объяснить, — сказал детектив. — Какой смысл ходить вокруг да около, сквайр, а? — Грэм предпочел бы, чтобы они подольше походили вокруг да около. — Дело в том, Грэм (ничего, если я буду называть вас Грэмом, вы не против?), — дело в том, что вы, наверное, кое-что слышали обо мне от своей супруги. Поправьте меня, если я ошибаюсь».

Грэм ничего не сказал.

«Рассказала вам про наш маленький романчик. Небольшое наше факультативное развлеченьице. Превосходная штука, немножко честности между мужем и женой, я всегда так говорю. Я уверен, Грэм, вашему браку почти все ваши друзья завидуют».

Питтер улыбнулся фальшивой улыбкой со сжатыми зубами. Грэм никак не отозвался.

«Конечно, есть такая штука, как излишек честности, а? То есть что важнее, Грэм, доброе мнение о тебе твоего мужа или точный рассказ обо всем, как именно это было? Коварный вопрос, верно?

В любом случае я уверен, Энн тогда поступила совершенно правильно. Рассказала вам обо мне, но не сказала, почему мы прозвали ее Автомойкой. — Три негодяя у него за спиной захихикали. — Если вам скучно меня слушать, Грэм, так и скажите, но, видите ли, ей ведь нравился не просто я. А все мы. Все мы зараз. Но по-разному. Не стану углубляться, я знаю, такое может задеть больное место. Предоставлю вашему воображению. Но когда она в первый раз имела дело со всеми нами, мы прямо роились вокруг нее, ну там лизали и прочее, и она сказала, что это, ну, прямо как проезжать автомойку. Вот мы и прозвали ее Автомойкой. И мы посмеивались над тем, что будет, когда она повстречает мистера Суженого. Только мы-то называли его мистер Автомой. То есть она ясно дала понять, что для нее чем больше, тем веселей. И как муж в одиночку управится, мы в толк взять не могли. Разве что вы не такой, какой с виду».

Питтер ухмыльнулся.

«Но в любом случае, — продолжал он тоном доброго дядюшки, — женщины меняются. Ведь так, а? Быть может, ей снова нравится один единовременно. И тогда вам незачем чувствовать себя неадекватным, ведь так? Незачем чувствовать, что она, как вы там ни хороши, всегда мечтает о добавочных блям-блям-блям. Никогда ведь заранее знать нельзя, может сработать и так. То есть я хочу сказать, мистер Автомой, что мальчики и я желаем вам всего английского по-английски. Нет, правда. Мы думаем, что вытянули вы очень короткую соломинку, и только уповаем, что вы сумеете разыграть карты правильно».

Затем все четверо перегнулись через стол и потрясли его руку. У него не было никакого желания пожимать протянутые ладони, которые однажды ласкали извивающееся тело его жены, но он не сумел отстраниться. Они, казалось, были исполнены к нему самых дружеских чувств, один даже подмигнул.

Что, если это правда? Грэм проснулся в безмолвной судорожной панике. Что, если это правда? Это не могло быть правдой. Слишком хорошо он знает Энн. Они даже — стеснительно — обсуждали друг с другом свои сексуальные фантазии, и такого она ни разу не упомянула. Но, с другой стороны, если она уже это испробовала, оно уже не было фантазией, ведь так? Нет, это не могло быть правдой. Но что, если тут содержится намек на какую-то правду? Есть ли у него уверенность, что он ее удовлетворяет? Нет. Да. Нет. Да. Не знаю. Ну а как, например, сегодняшняя ночь — все только для тебя, верно? Да, но ведь не существует правила, будто всякий раз кончать вы должны вместе, так? Конечно, нет, однако она как будто не была опьянена твоими ласками, верно? Нет, но ведь это тоже вполне в норме. Может быть, и вполне в норме, может, вы обсуждали это и согласились, что это вполне в норме, но ведь механизм-то секса совсем другой, ведь так? Там царит не выражаемое в словах, там правят безумие и неожиданность. Там чек, который ты выписываешь за экстаз, кассируется в банке отчаяния.

Дискутируя сам с собой, Грэм медленно убаюкался.

Но Ларри Питтер, как он мог бы предвидеть, не исчез с пробуждением. Он затаился в каком-то глухом закоулке мозга Грэма — смутно увиденная фигура, прислонившаяся к фонарному столбу в ожидании своего часа, докуривая сигарету, — готовый шагнуть вперед и скрутить Грэма, когда ему вздумается.

Грэм в это утро решил поехать в университет на машине. У него было только два часа занятий, и он мог позволить себе оставить машину на платной стоянке. Едва он тронулся, как ветровое стекло начал пятнать дождь. Он включил стеклоочистители, потом омыватели, потом радиоприемник. Зазвучало что-то бодрящее и беззаботное; возможно, струнная соната Россини. Он испытал прилив благодарности, пронзительную радость историка в мягкой обложке за то, что живет именно в эту эпоху. Легкость путешествий, защита от капризов природы, кнопочная культура: Грэму внезапно почудилось, будто все эти блага появились только-только сейчас, будто еще вчера он был дикарем-собирателем на Бокс-Хилле, прячущимся при самом кротком козлином блеянии. Он проехал мимо гаража на противоположной стороне улицы:

ЧЕТЫРЕХЗВЕЗДНЫЙ

ТРЕХЗВЕЗДНЫЙ

ДВУХЗВЕЗДНЫЙ

ДИЗЕЛЬНОЕ Т.

КАРТЫ

ТУАЛЕТЫ

АВТОМОЙКА

И день был безнадежно испорчен, погублен. Ларри Питтер выскользнул из своего закоулка и тишком снял крышку с канализационного люка; Грэм, откинув голову, насвистывая, ощущая солнце на своем лице, шагнул прямо в люк.

Россини звучал и дальше, но Грэм думал только об Энн на спине, подбадривающей четырех мужиков. Они выстроились по сторонам под прямыми углами к ее телу, и каждый вылизывал полосу, будто четыре газонокосилки с мотором. Грэм потряс головой, чтобы избавиться от этого наваждения и сконцентрироваться на управлении машиной, но картина эта, хотя и отвергнутая, и ужавшаяся, продолжала издевательски оставаться на периферии его зрения в зеркале заднего вида.

Он поймал себя на том, что выглядывает по сторонам гаражи. И всякий раз он инстинктивно скользил по ступеням предлагаемых услуг, высматривая сулящую АВТОМОЙКУ. По большей части она отсутствовала, и всякий раз, не обнаружив ее, Грэм испытывал подъем духа, будто все его подозрения относительно адюльтера оказались беспочвенными. Но тут он проезжал мимо восьмого или девятого гаража с его презрительно-равнодушно информирующим перечнем услуг, и картина в зеркале заднего вида обретала больше четкости. Теперь он видел, как его жена подталкивает четырех мужиков использовать ее по-всякому. Три использовали традиционные каналы, четвертый скорчился в уголке зеркала и обрабатывал свой член. Грэм принудил себя смотреть на дорогу. Дождь утих, и теперь щетки стеклоочистителей с каждым взмахом возвращали на стекло мазки ими же счищенной грязи. Грэм машинально протянул руку и включил омыватель. В стекло перед его глазами ударил плевок пенистой матовой жидкости. Мог бы и поостеречься. Сатир в зеркале закруглялся.

Двадцать минут своего первого семинара Грэм потратил на разглядывание студентов мужского пола, прикидывая, не хочет ли кто-то из них поучаствовать в киносъемках и совершать адюльтер с его женой. Затем это показалось ему смехотворным, и он вернулся к дискуссионному пересмотру точки зрения на Бальфура. Через два часа он вышел на стоянку, направился к своей машине и вперился взглядом в конусы омывателя на капоте, словно они были орудиями адюльтера. На него начала наползать парализующая тоска. Он купил спортивный выпуск «Ивнинг стандарт» и проверил, где какие идут фильмы. Может быть, ему следует для перемены посмотреть такой, в котором его жены нет. Например, новый Джанско без участия его жены, новый межгалактический боевик без участия его жены, новый английский дорожный фильм «Автостопом в Рексем» категорически без участия его жены?

Ни единый фильм его жены нигде не демонстрировался. Ни единый. Грэмом овладело ощущение, будто внезапно был отменен какой-то вид социальных услуг, особенно для него важный. Да понимают они воздействие их сокращений? Сегодня его лишили возможности посетить какой-либо кинотеатр в Лондоне или его ближайших пригородах и увидеть фильм, в котором его жена, храня целомудрие на экране, вне экрана совершила адюльтер с кем-то из актеров. Он заметил, что эти две категории начинали сливаться воедино у него в голове.

Это оставляло еще две категории фильмов, которые ему стоило посмотреть: другие фильмы с участием актеров, с которыми его жена совершила адюльтер на экране (но не вне), и другие фильмы с участием актеров, с которыми его жена совершила адюльтер вне экрана (но не на). Он снова сверился с «Ивнинг стандарт». На этот раз выбор был ограничен двумя: Рик Фейтмен в «Садизмо» в Мьюсвелл-Хилле (на, но не вне) или Ларри Питтер в римейке «Спящего тигра»… Грэм внезапно осознал, что не может вспомнить, правда ли, что Энн совершила адюльтер с Питтером в действительности. На экране — да, бесспорно, ведь это в прошлые два дня и погнало его, бурлящего ревностью, в Терпинайк-Лейн и Рэмфорд. Но вне экрана? Он знал, что спросил ее об этом много месяцев назад, но обнаружил, что вспомнить ответ никак не может. Это показалось ему крайне странным.

Может, «Спящий тигр» его выручит. Он поехал к «Швейцарской хижине», сгорая от любопытства. В римейке Питтер играл психиатра, который приводит к себе в дом зеленоволосую девчонку-панка и нанимает в прислуги; девчонка соблазняет его жену, пытается изнасиловать его десятилетнего сына, перерезает бритвой горло его коту, а затем неожиданно возвращается домой к маме. У жены нервный криз, а муж обнаруживает, что он гомосексуален. Своего рода истина, постигнутая через глубокую боль. Молодой английский кинорежиссер принес дань уважения раннему анониму несколькими ласкающими кадрами перил и лестничных маршей. В какой-то момент Питтер попробовал заигрывать с предметом своего исследования и, к восторгу Грэма, получил быстрый пинок в пах.

Грэм вышел из кинотеатра таким же возбужденным, каким вошел в него. Осознание, что он не знает, совершила ли Энн адюльтер с Питтером, вдохнуло в него острое ощущение жизни. Пока он ехал домой, ему в голову забрели два-три способа, как убить Питтера, но он отмахнулся от них, как от пустых фантазий. То, к чему он переходит теперь, было куда более важным, более реальным.

Дома он аккуратно истыкал ножом куски вырезки и всунул в надрезы дольки чеснока. Накрыл стол, в последний момент добавив подсвечники. Достал редко употреблявшееся ведерко для льда и насыпал туда ледяшки для джина с тоником — напитка Энн. Когда она открыла входную дверь, он насвистывал. Когда она вошла в столовую, он недвусмысленно поцеловал ее в губы, вручил ей бокал, а затем вазочку с очищенными фисташками. Уже недели и недели он не был таким.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного. — Но произнес он это уклончиво. Может, что-то произошло в университете; может, Элис в школе получила высокую оценку; может, он почувствовал себя необъяснимо лучше. На протяжении обеда он пребывал в хорошем настроении. Потом за кофе наконец сказал:

— То, что случилось сегодня, раньше не случалось. — Он говорил так, словно неторопливо развертывал подарок для Энн. — Никогда. И было очень поучительным. — Он улыбнулся ей с загадочной мягкостью. — Я забыл, спала ли ты или нет с Ларри Питтером. — Он поглядел на нее, ожидая одобрения.

— Ну и? — Энн почувствовала, как ее желудок судорожно сжимается.

— Ну и. Ну и это никогда прежде не случалось. Каждого из… из остальных я всегда помнил. Каждого, кого ты… трахала. — Он подчеркнул последнее слово. — Делала ли ты это на или вне. Даже если ты этого не делала вообще, вот как с Быком Скелтоном. В любую секунду останови меня кто-нибудь и скажи: «Дайте мне список всех других мужчин, которых ваша жена трахала», — я бы мог это сделать. Нет, правда. И тогда бы я сказал: «Но есть еще и другие категории». И я бы вспомнил всех и каждого. Однажды я поймал себя на том, что машинально завысил оценку студенту только потому, что его фамилия была Керриген — потому что Джим Керриген ни разу на тебя не покусился в «Самом дешевом месте в городе».

Энн выдавила на лицо улыбку, продолжая выжидать.

— Следовательно, это может означать, что я начинаю забывать.

— Да, пожалуй.

Однако Грэм, подумала она, выглядел скорее возбужденным, чем успокоенным.

— Ну так начни.

— Что начать?

— Проверь меня.

— Проверить тебя?

— Да. Проверь, что я помню. «Я трахала такого-то и такого-то?» В этом духе. «Кто играл вторую мужскую роль в каком фильме и кого я трахала на экране, но не вне?» Так начинай же, такая славная будет игра.

— Ты пьян? — Может, он успел выпить до ее возвращения.

— Нисколько. Ни в одном глазу.

Действительно, пьяным он не выглядел, он выглядел жизнерадостным, бодрым, счастливым.

— В играх я очень серьезен, безусловно.

— В таком случае могу сказать только, что предложения омерзительнее мне слышать не приходилось.

— Ну послушай! Homo ludes, et cetera.[6]

— Ты серьезно, да?

Энн сказала негромко:

— По-моему, ты помешался.

Грэм, казалось, нисколько не был задет.

— Нет, я не помешался. Просто я нахожу все это очень интересным. Я о том, как был сегодня настолько удивлен, когда не смог вспомнить, что решил посмотреть «Спящего тигра».

— Какого тигра?

— Как какого? Это же предпоследний фильм Ларри Питтера.

— Но почему меня должны интересовать фильмы Ларри Питтера?

— Потому что он, возможно, нет, или же да, трахал тебя; ведь он определенно трахал тебя на экране в «Заварушке», ну а вне экрана? Собственно, в этом суть.

— Ты отправился посмотреть какой-то фильм с Питтером? — Энн была изумлена, в ужасе. — Зачем?

— «Спящего тигра». Проверить, не прояснит ли он мою память.

— А! Идет где-то рядом?

— В «Швейцарской хижине».

— Грэм, но это же в милях и в милях в стороне от всего и вся. И только ради какого-то дерьмового фильма с Ларри Питтером! Нет, ты сумасшедший.

Грэм ничуть не унялся. Он поглядел на жену с несомненной нежностью:

— Погоди, погоди. Суть в том, что я просидел «Спящего тигра» с начала и до конца, но ни на йоту ничего не вспомнил. Я смотрел на лицо Ларри Питтера всякий раз, как оно появлялось на экране, и даже не мог припомнить, хочу я убить его или нет. Такое странное чувство!

— Ну, полагаю, уже что-то, если это тебя каким-то образом подбадривает.

Грэм помолчал, потом сказал медленно:

— Не знаю насчет подбадривает. — (Энн все больше и больше запутывалась.) — Нет, не подбадривает, но в чем-то меняет. Видишь ли, тут новый поворот. И я стараюсь понять, почему, если мой мозг предпочел забыть одного из них, он выбрал именно Ларри Питтера. Что у Питтера имеется или не имеется такого, чего нет у других?

— Грэм, мне не по себе. Прежде я всегда умела тебя понять. А теперь не могу. Прежде тебя расстраивало, когда мы разговаривали о моих прошлых связях, и это всегда расстраивало и расстраивает меня. А теперь кажется, будто это… это каким-то образом тебя возбуждает.

— Только загвоздка с Питтером. Словно бы я вообще прежде не знал. И как будто мне предстоит впервые открыть, трахала ты или нет Ларри Питтера.

— Нет, ты серьезно. Ты абсолютно серьезно!

Грэм перегнулся через стол и нежно взял Энн за запястье.

— Так да? — сказал он тихо, будто более громкий голос мог спугнуть ответ. — Так да?

Энн отдернула руку. Ей прежде даже в голову не приходило, что Грэм способен вызывать у нее брезгливую жалость, какую она испытывала теперь.

— Ты ведь не думаешь, что я теперь скажу тебе? — ответила она так же негромко.

— А почему нет? Мне необходимо знать. — Его глаза лихорадочно горели.

— Нет, Грэм.

— Ну послушай, любовь моя. Ты же сказала мне раньше. Так скажи теперь еще раз.

— Нет.

— Ты же сказала мне раньше. — Тихий голос, возбужденные глаза. И пальцы снова сжали ее запястье, только теперь крепче.

— Грэм, я сказала тебе раньше, и ты забыл, значит, тебя не так уж тревожило, было это или нет.

— Мне необходимо знать.

— Нет.

— Мне необходимо ЗНАТЬ.

Энн попыталась в последний раз воззвать к логике и подавить свой гнев.

— Послушай, либо не было, либо было. Если не было, ни малейшего значения это не имеет, а если было и ты позабыл, это равно тому, что ничего не было, верно? Так и скажем: не было.

Грэм только повторил еще настойчивее:

— Мне НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ.

Энн безуспешно пыталась высвободить запястье, потом глубоко вздохнула.

— Ну конечно, было. И я упивалась. Сверхкласс. Попросила его и об анальном сексе.

Пальцы на ее запястье тут же расслабились. Глаза Грэма выпучились, он посмотрел вниз прямо перед собой.

Больше они весь вечер не разговаривали. Сидели в разных комнатах, а потом легли спать, не предупредив друг друга. Когда Энн выходила из ванной — против обыкновения дверь она заперла, — Грэм ждал, чтобы войти. И, пропуская ее, посторонился дальше, чем требовалось.

В кровати они лежали спиной друг к другу на расстоянии ярда. В темноте Грэм беззвучно заплакал. Немного погодя Энн тоже заплакала. Наконец она сказала:

— Не было этого.

Грэм на секунду перестал плакать, и она повторила:

— Не было этого.

И тогда они снова заплакали, все еще свернувшись на краях кровати.

7 НА НАВОЗНОЙ КУЧЕ

Италия отметалась с самого начала: ее вдоль и поперек исчерчивали следы любовников, будто цепочки верблюжьих следов в пустыне, где никогда не дует ветер. Германия и Испания почти отметались. Имелось несколько стран — Португалия, Бельгия, Скандинавия, — которые были гарантированно безопасными, хотя, бесспорно, по той, в частности, причине, что Энн попросту никогда не испытывала желания побывать там. В результате эта безопасность таила свою угрозу: при всем его слабодушии идея оказаться загнанным на две недели в Хельсинки отсутствующим присутствием Бенни, и Криса, и Лаймена, и кого там еще Грэму совсем не импонировала. Он представлял, как в одной из этих периферийных стран кутается от холода в анорак и прихлебывает ликер из козьего копыта, и нечем заняться, кроме мыслей с похмелья о беззаботных, загорелых от солнца говнюках, которые загнали его туда, а сами даже в эту минуту, развалясь где-нибудь на Виа Венето, измываются над самой мыслью о нем.

Франция была полуопасной. Париж исключался, Луара исключалась, юг исключался. Ну, не весь юг, только те мишурные кусочки, где ярусы обрывов заменились ярусами фешенебельных квартир, Ницца и Канн — кусочки, где Энн, виделось ему, вела себя, как… как всякая другая молодая женщина. Но, конечно, существовал «истинный» юг, где ни она, ни он никогда не бывали, как и те богатенькие жеребцы, которые непрерывно звонят в Лондон, проверяя, что там происходит с их акциями. Истинный юг был безопасен.

Они прилетели в Тулузу, взяли напрокат машину и без особой причины, кроме той, что это был один из рекомендованных путей вон из города, направились вдоль Canal du Midi[7] до Каркассонна. Они облазили половину стен, прежде чем какие-то слова Энн толкнули Грэма просветить ее, что все это не более, чем плоды реставрации Виолле-ле-Дюка, но это ничуть не испортило ей удовольствия. Она решила во всю меру этой решимости насладиться их отдыхом. Грэму Каркассонн крайне не понравился — без сомнения, как принципиальному историку, полушутливо объяснил он Энн, — но никакого значения это не имело. В первый день их путешествия он нервничал, торопясь спастись от властного обаяния своих реакций на Бенни, Криса, Лаймена и прочих. Однако теперь он уже, казалось, оставил их позади.

Нарбонн предложил Т-образный перекресток, и они повернули на север через Безье в Эро. На четвертое утро, осторожно следуя по дороге, обсаженной толстыми платанами (каждый на середине ствола опоясывала сходящая на нет белая полоса), Грэм притормозил, обгоняя перегруженную сеном повозку, и когда возница, видимо, дремлющий, полуповернул к ним голову и летаргически натянул вожжи, он внезапно ощутил, что все внутри него почти так же хорошо, как было в самом начале. Вечером он лежал в гостиничной кровати под единственной простыней и созерцал лупящуюся краску на потолке; она напомнила ему осыпающиеся полосы инсектицида на стволах платанов, и он снова улыбнулся про себя. Тут до него они добраться не могли: ни единый из них не бывал здесь прежде, и они бы не знали, где искать, а если бы даже и сумели найти его в эту ночь, у него достанет сил прогнать их.

— Чему ты улыбаешься?

Энн, нагая, с выполосканными колготками в руке задержалась у окна, прикидывая, не повесить ли их на чугунную решетку за рамой. В конце концов она отказалась от этой мысли — завтра воскресенье, и никогда не угадаешь, в чем люди могут усмотреть кощунство.

— Просто улыбаюсь. — Он снял очки и положил их на тумбочку.

Она повесила колготки на торчащий рог батареи отопления и направилась к кровати. Грэм без очков всегда выглядел особенно беззащитным. Она обвела взглядом вмятинку на его переносице, затем его пятнисто седеющие волосы, затем белизну его плоти. Одной из первых его фраз, рассмешивших ее, было извинение: «Боюсь, у меня профессорское тело». Она вспомнила про это, когда забралась под простыню.

— Просто улыбаешься?

Грэм уже решил, что в следующие несчитанные дни даже намекать не станет на то, забыть о чем они всячески старались — и потому, собственно, отправились попутешествовать. И он сказал ей то, что заставило его улыбнуться прошлой ночью:

— Я думал кое о чем характеризующем.

— М-м-м?

Она придвинулась к нему и положила руку на его профессорскую грудь.

— Знаешь, что Барбара устраивала к концу моей жизни с ней? Не бойся, это тебя не рассердит. Она завела привычку сдвигать на меня простыни и одеяла. Нет, правда. Пока я спал, она сгребала простыни и одеяла со своей стороны кровати и придвигала ко мне, а затем и пуховую перинку. Потом притворялась, будто только что проснулась, и начинала поносить меня на все корки за то, что я перетягиваю все простыни и одеяла на себя.

— С ума сойти. А зачем ей было это надо?

— Полагаю, чтобы я чувствовал себя виноватым. И это всегда срабатывало, то есть она внушала мне, будто я даже во сне стараюсь как-то ее ущемить. И она проделывала это примерно раз в месяц в течение целого года.

— А почему перестала?

— Да потому, что я ее поймал. Как-то ночью мне не спалось, и я просто лежал, не шевелясь, чтобы не разбудить ее. Примерно через час она проснулась, но у меня не было желания заговорить с ней, и я затаился. И тут обнаружил, что она делает. И выждал, пока она не навалила на меня все и не притворилась спящей, и не притворилась, будто проснулась, и не принялась меня трясти и обвинять, а я сказал только: «Уже по меньшей мере час, как я не сплю». Она осеклась на половине фразы, сгребла все, чем только что меня укрыла, и натянула на себя. По-моему, это был единственный на моей памяти случай, когда она не нашлась, что сказать.

Энн провела ладонью по груди Грэма. Ей нравилось, как он говорил о своем прошлом. Он никогда не чернил Барбару, чтобы она, Энн, чувствовала себя лучше. В его историях всегда звучало недоумение перед тем, как он вел себя или позволял Барбаре вести себя с ним, и истории эти словно подразумевали, что между ними таких хитростей и обманов нет и быть не может.

— Хочешь простыни побольше? — спросила она и забралась на него. По тому, как он улыбнулся ей, она догадалась, что на этот раз между ними не встанут ни колебания, ни бурное прошлое. И она не ошиблась.

Они нашли небольшую гостиницу под Клермоном и остались там на неделю. За обедом перед ними на их столик водружался широкоплечий литр местного красного вина, а чипсы были шафранового цвета и отличались мягкостью, и это казалось им французски значимым. Быть может, цвет приобретался от поджаривания на многократно использовавшемся масле, но это никакой важности не имело.

По утрам они катили мимо чахлых виноградников в соседние деревни, где осматривали церкви, которые каким-то чудом умудрялись выглядеть более интересными, чем были на самом деле, а затем тратили неторопливое время на покупку ингредиентов для пикника и экземпляра «Миди-Либр». Еще немножко они катались без определенной цели и иногда останавливались, чтобы Энн могла нарвать полевых цветов и сорных трав, названий которых не знала и которые чаще всего оставлялись увядать и блекнуть у заднего стекла машины. Находили бар, выпивали по аперитиву, а затем отправлялись на поиски укромного склона или поляны.

Пока они ели, Грэм слушал, как по его просьбе Энн прочитывала ему страницу-другую «Миди-Либр». Подзаголовок газеты был «Faits Divers»,[8] и специализировалась она на историях будничных насилий. Свое местечко там обретали крайне необычные преступления вперемежку с историями обыкновенных людей, у которых просто поехала крыша. «В растерянности мать направила машину в канал, — переводила Энн. — Пятеро погибших». Или в другой раз история семьи крестьян, которые держали свою восьмидесятилетнюю бабушку прикованной к кровати «из страха, что она может забрести на шоссе и вызвать автокатастрофу», а до шоссе было восемь миль. На следующий день — история о двух автомобилистах, поспоривших из-за места на парковке; проигравший выхватил пистолет и выстрелил своему «пятиминутному врагу» три раза в грудь. Жертва свалилась наземь, напавший на всякий случай прострелил две покрышки его машины и уехал. «Полиция продолжает преследование, — переводила Энн, — пострадавший был с тяжким благословением доставлен в больницу». Где, подумал Грэм, его, вероятно, тяжело благословят в очередной и заключительный раз.

— Все латинский темперамент, — сказал он.

— Дело было в Лилле.

— А!

Перекусив, они поехали назад в гостиницу, выпили кофе в баре, а потом поднялись в свой номер и прилегли отдохнуть. В пять они снова спустились и сидели в качалках, сплетенных из пластмассовых макаронин, ожидая, когда наступит время первого вечернего коктейля. Энн перечитывала «Ребекку», Грэм одновременно штудировал несколько книг, иногда читая ей вслух отрывки:

Когда Пьер Клирик хотел познать меня плотски, он имел обыкновение приносить эту траву, завернутую в лоскут полотна, около унции в длину и в ширину, то есть размером в первый сустав моего мизинца.

И у него был длинный шнур, который он повязывал мне на шею, когда мы совокуплялись, и это зелье или трава на конце шнура свисала у меня между грудями до отверстия в моем животе. Когда священник хотел подняться и покинуть постель, я снимала зелье с шеи и возвращала ему. Случалось, что он хотел познать меня плотски дважды или более в одну ночь, и в таковом случае священник спрашивал, прежде чем слить свое тело с моим: «Где трава?»

— Это когда же было?

— Около тысяча трехсотого года. Чуть дальше по дороге отсюда; ну, милях в пятидесяти или около того.

— Грязный старый поп.

— Да, попы, видимо, были наиболее похотливыми. Полагаю, после они могли отпустить тебе грехи и избавить от лишней прогулки до церкви.

— Грязный старый поп. — Энн шокировала мысль о церковном сластолюбии. Это заинтриговало Грэма: обычно шокирован бывал он, когда она с небрежным безразличием рассказывала ему о путях мира. И, продолжая, он испытывал победоносное чувство — почти злокозненность.

— Они не все были такие. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были гомосексуалистами, хотя, возможно, было немножко и этого. Сохранилось много такого вот рода мужских признаний: «Когда я был мальчиком, священник взял меня в свою постель и использовал меня между своих бедер, как женщину».

— По-моему, это чистой воды гомосексуализм.

— Нет. Они имели дело с мальчиками, главным образом опасаясь болезней, которыми их могли наградить проститутки.

— Свиньи. Долбаные свиньи. И, полагаю, для себя они все полностью оправдали?

— О да! Для себя они все оправдали. Правило, касающееся проституток, было очень интересным. Я тебе прочту. — Он пролистал назад несколько страниц. — «Видаль верил (он не был священником, он был погонщиком мулов, но пришел к такому вот заключению после того, как порасспрашивал священников про грехи, связанные с посещением проституток)… Видаль верил, что половой акт, совершаемый с проституткой, может быть невинным»… дер, дер, дер «при соблюдении двух условий: во-первых, он должен быть денежной сделкой (платил, конечно, мужчина), а во-вторых, указанный акт должен „усладить“ обоих участников».

— Что значит «усладить»? Проститутка должна была кончить? Или как?

— Тут не объясняется. Не знаю, знали ли они тогда насчет кончать.

Энн потянулась со своей качалки и ткнула Грэма в лодыжку носком ноги.

— Насчет «кончать» они знали всегда.

— Я думал, это установили только в нынешнем веке. Я думал, «кончать» изобрела Блумсберийская группа. — Он не совсем шутил.

— По-моему, они знали всегда.

— В любом случае я бы не сказал, что «усладить» обязательно означает «кончить». Скорее всего это значило, что клиенту не дозволялось ранить проститутку или избить ее, как не дозволялось сбежать, не заплатив.

— Потрясающе!

— Разумеется, — продолжал Грэм, все больше наслаждаясь растущим омерзением Энн, — вероятнее всего, это у них было не очень похоже на современное. То есть они не всегда занимались этим в постели.

— Как и мы, — сказала Энн машинально и тут же с тревогой вспомнила, что с Грэмом у них было только так, а использование других мест происходило, ну, с некоторыми другими. Грэм, к счастью, в увлечении ничего не заметил.

— А вот очень часто они занимались этим, — сказал он, смакуя прибереженную подробность, — на навозных кучах.

— Навозных кучах? Ээкхееекхе.

— На навозных кучах. Полагаю, у них есть свои преимущества. — Грэм принял свой профессорский тон. — Они теплые, они удобные и, надо думать, пахли немногим хуже устроившейся на них пары.

— Прекрати, прекрати! Хватит, — перебила Энн. — Хватит.

Грэм довольно усмехнулся и снова погрузился в свою книгу. Энн тоже вернулась к «Ребекке», но их разговор продолжал занимать ее мысли. Ее изумило, насколько она была шокирована. Не чем-то, взятым отдельно — священники-гомосексуалисты, циничные отпущения грехов, венерические болезни, навозные кучи, — но их накапливанием. Говоря, что женщины всегда знали насчет кончить, она не опиралась ни на какие авторитеты, просто ей так казалось. Они не могли не знать, ведь так? Теперь она поняла, что сила ее аргумента исчерпывалась этим. И точно так же она всегда полагала — и не на более веских основаниях, — что секс всегда был таким же, как сейчас. Конечно, кое-что изменилось — изобретены, слава Богу, пилюля и спиралька, — но секс ей представлялся человеческой константой, неизменно освежающим и доставляющим радость. Про себя она ассоциировала его с чистыми простынями и цветами на тумбочке у кровати. Тогда как, и не так уж давно и чуть дальше по дороге, он ассоциировался с навозными кучами и грязными старыми попами, и не цветы рядом с тобой, а сушеная трава на тебе. Почему, недоумевала она, кому-то вообще хотелось им заниматься в подобных условиях? Почему они утруждались? Она бы не стала. И внезапно она подумала о зубной пасте.

Тем временем Грэм продолжал читать. Странно, что и теперь он абсолютно так же реагировал на каждую историческую книгу, которую читал, независимо от длины, качества, полезности или цены: он находил ее одновременно — и чуть ли не в одной и той же фразе — чрезвычайно интересной и чрезвычайно скучной.

* * *

До конца их отпуска оставалось четыре дня, когда как-то утром Энн ощутила, что кожа ее грудей словно натягивается, а также почувствовала первую неясную боль в пояснице. Пока они перекусывали возле плоского широкого ручья, где вода повсюду была не глубже фута и вяло ползла по пухлой гальке, она шепнула Грэму, воспользовавшись французским жаргонным выражением, которому сама его научила:

— Я думаю, красномундирники готовятся к высадке.

Грэм держал в правой руке длинный ломоть с толстым слоем паштета, а в левой — помидор, который как раз надкусил; он знал, что сок вот-вот решит, брызнуть ли ему на брюки, потечь по запястью или же проделать то и другое. А потому он спросил рассеянно:

— Их только сейчас заметили?

— Да.

— Так что они еще довольно далеко от берега?

— Да.

— Хотя, конечно, ветер у них может быть попутным?

— Не исключено.

Он кивнул, будто в ответ на какие-то собственные расчеты, как делает перед аукционом принявший решение, какой лот его интересует. Энн забавляли его отклики на начало ее месячных. Иногда следовали длинные дотошные расспросы, где именно замечены красномундирники, как, предположительно, велики их силы, какое время их экспедиционный отряд планирует оставаться после высадки и так далее. Иногда, как вот теперь, новость эту он принимал серьезно, будто она сообщала, что ложится в больницу. А порой он приходил в приподнято-сексуальное настроение и хотя все-таки не тащил ее тут же в постель — он ни за что себе такого не позволил бы, — но с заметно большим увлечением, чем обычно, реагировал на ее подталкивания.

Грэм же испытывал живейший интерес к этой теме, поскольку для него она существовала всего четыре года, а прежде исключала даже малейший намек на сексуальные ассоциации. Он все еще оставался несгибаемо брезглив к идее менструального секса; и даже как-то признался смущенно и неясно, что самая мысль порождает в нем ощущение, будто ему следует носить калоши. Тем не менее он всегда охотно соглашался с Энн, что непосредственная близость ее надвигающегося периода означает, ну, почти священную обязанность позволить себе быструю радость перед тем, как занавес упадет. Впрочем, Энн пошла дальше и предположила, что, раз галоши его не вдохновляют, он всегда может заменить их на что-либо попроще. Но Грэма что-либо попроще категорически не прельстило. Такое предложение смутило его как одновременно и слишком уж животное, и слишком уж церебральное.

В годы его первого брака все было по-другому. Барбара считала свои месячные временем, когда страдания женщины должны особенно превозноситься, когда ей при принятии решений дозволена иррациональность на порядок выше, когда Грэму положено чувствовать себя более виноватым, чем всегда. Порой ему почти казалось, что период у Барбары наступает исключительно из-за него; что именно его пенис ранит ее и заставляет кровоточить. Бесспорно, это были дни беспричинной раздражительности и странных обвинений. Милосердие подсказывало, что различие в позициях Барбары и Энн могло отражать различие поколений или болевых порогов, однако теперь Грэм был менее склонен к милосердию.

Когда они вернулись в гостиницу после обеда, Грэм, казалось, был погружен в размышления, и пока они прихлебывали кофе из тяжелых чашечек с квадратными ручками, он почти все время молчал. Энн не спросила его, о чем он думает, а предложила ему выбор.

— Не хочешь пойти погулять?

— А, нет, решительно нет.

— Я принесу наши книги?

— А, нет, решительно нет.

Он наклонился, заглянул в ее чашку, убедился, что там пусто, и встал. Для Грэма это было требовательно, почти категорично. Бок о бок они поднялись по лестнице к себе в номер, где простыни на кровати были натянуты так туго и разглажены так ровно, что выглядели будто прямо из прачечной. Окна и ставни были закрыты, и комнату наполнял приятный густой сумрак. Грэм открыл окна, впустив внутрь чуть слышное жужжание насекомых, отдаленный стук посуды на кухне, погромыхивающий звуковой фон жаркого дня. Ставни он оставил закрытыми. Возможно, он простоял у окна дольше, чем ему казалось: когда он обернулся, Энн уже лежала в кровати, закинув одну руку на подушку к голове, а другой машинально натягивая простыню на грудь. Грэм обошел кровать и присел на своем краю, затем разделся с умеренной быстротой. В заключение снял очки и положил на тумбочку возле стакана с увядшими, в большинстве неведомыми цветами, которые Энн нарвала как-то утром.

К тому, что последовало, она готова не была. Сначала Грэм провинтился по постели вниз и буквально боднул ее ноги, раздвигая их. Затем принялся целовать ее с очевидной нежностью, не очень разбираясь, куда следовало бы. И неудивительно, потому что это был в его практике всего второй раз. Наверное, полагала она, ее вкус там был не слишком приятен, во всяком случае — ему.

Затем он вздыбился и агрессивно повернулся боком, ожидая того же. Она не отказала, опять-таки с удивлением, поскольку всегда думала, что это ему не особенно нравится. Примерно минуту спустя он быстро сполз ниже и воткнулся в нее, сам направляя член, что тоже было несколько странно, поскольку обычно он предпочитал предоставлять это ей. Но даже и теперь он все время ее переворачивал — на бок, на живот и, наконец, к ее облегчению, — на спину — с запрограммированной старательностью, намекавшей на какую-то более глубокую или более сложную причину, чем просто поиски наслаждения.

Сделай все, сделай теперь, сделай исчерпывающе — как знать, доведется ли тебе когда-нибудь снова сделать хоть что-то, даже просто поцеловать. Вот что словно бы говорило его поведение.

И кончил он тоже по-иному. Обычно он зарывался лицом в подушку, пока, тяжело дыша, добивался оргазма, однако на этот раз он выжался на матрасе и уставился в ее лицо с сосредоточенностью, родственной боли. С выражением одновременно и ищущим, и безликим, будто был таможенником, которому она протянула паспорт.

— Сожалею, — сказал он, когда его голова упала на подушку рядом с ее. Первое слово, которое он произнес с тех пор, как они вышли из бара. Он подразумевал: сожалею, что ничего не вышло, сожалею о себе, сожалею, что я испробовал все и не добился почти ничего. Сожалею о себе.

— Почему, глупенький? — Она положила ладонь ему на спину и погладила плечи.

— Все для меня, слишком мало для тебя. Но главное: недостаточно для меня.

— Глупенький, для меня это все равно хорошо, даже если я и не.

Что же, это часто бывало правдой и, значит, в данном случае не могло считаться особой ложью. Грэм что-то буркнул, словно был доволен, Энн чуть-чуть сдвинулась, чтобы капельку сместить его бедро, и они продолжали лежать в этой традиционной позе, пока позывы ее мочевого пузыря не стали слишком требовательными.

На следующий день красномундирники высадились, а погода посерела. Они отправились назад в Тулузу, на этот раз следуя по северной дуге. Нефы мокрых платанов тут были посажены более тесно и ворчали «шваа-шваа», пока они проезжали между ними. Лупящаяся с их коры побелка здесь придавала им вид обнищалых древесных сирот.

Въехав в меловые холмы, южную бахрому Севенн, они увидели указатель поворота на Рокфор-сюр-Сульзон. Ни он, ни она сырами особенно не интересовались, но почему бы и не свернуть туда? Они посетили сыроварню внутри каменного обрыва, где миниатюрный тореро женского пола в трех свитерах и длинном плаще объяснила им, каким образом вертикальные расселины в породе обеспечивают всей сыроварне постоянную знобящую температуру. Сквозняки и сырость создавали неповторимо идеальные условия для изготовления голубых сыров. А кроме того, безусловно, обеспечивали их гиду текучий насморк.

Выяснилось, что смотреть там, собственно, было нечего, поскольку сыроварение носит сезонный характер, и они немного опоздали. И ни единый сыр им показать не могли, но для компенсации гид взяла деревянный брусок, точную деревянную копию ненарезанного рокфора, и продемонстрировала приемы заворачивания его в фольгу. Отсутствие каких-либо других предметов для осмотра привело Грэма в несокрушимо прекрасное настроение, которое еще повысилось благодаря беглому переводу Энн:

— «История гласит, что когда-то жил пастух, который был со своими овцами, и настало время обеда. Он сел в пещере с куском хлеба и куском сыра, когда мимо прошла пастушка, естественно, очень красивая. Молодой пастух забыл про свой обед и приударил за юной пастушкой; и вот недели две-три спустя, когда он снова посетил пещеру, он увидел, что его сыр весь позеленел, и его хлеб весь позеленел. Но, к счастью для нас, он попробовал свой сыр, и он ему очень понравился. С тех пор пастухи много веков хранили тайну пещеры. Неизвестно, правдива ли эта история, но рокфорцы именно ее рассказывают для развлечения друг друга».

Они прошли по нескольким расселинам, сырым и поблескивающим мхом, неестественно зеленой яркости, и им через окошко показали длинный конвейер с безутешными упаковщиками. Гид объявила, что посещение закончено, и сурово указала на табличку, запрещающую чаевые. У киоска они пренебрегли сыром и устояли перед набором из двенадцати цветных слайдов, иллюстрирующих этапы сотворения сыра от сбора плесени до упаковки. Вместо всего этого Грэм купил рокфорский нож с широким лезвием, внезапно завершавшимся острием, и с рукояткой на удивление тонкой и деловой. Всегда может пригодиться, решил он.

Полдня они ехали на запад и оказались в Альби, где обнаружили собор, какого ни ему, ни ей еще не доводилось видеть: он поднимался оранжево-бурыми кирпичами, приземистый и все же устремленный ввысь, храм и одновременно крепость, прекрасный вопреки тому, что в значительной части был безобразным или просто странным. Церковь воинствующая, а также Церковь обороняющаяся и вдобавок Церковь символическая: построенная как кирпичное предупреждение еще сохранявшимся отголоскам катарской ереси, а также всем, кого она соблазнит потом. Пока они смотрели вверх на выпученные почернелые башни западной стороны, на узкие амбразуры и вздыбившиеся там и сям химеры, Грэм размышлял, что в определенном смысле это был косвенный интеллектуальный отклик на кувыркающихся еретиков Монтайу; собор говорил блудникам на навозных кучах, что там, где сила, там и истина.

Была ли причина в ее месячных или Грэм последние дни был слегка на взводе? Даже его бодрость отдавала легкой фальшью. Энн не могла определить. Может быть, это не имело значения, может быть, причина была в завершении отпуска. В Альби они купили арманьяк и овощи в стеклянных банках. Грэм нашел эспадрильи и плетеные соломенные шляпы — и то, и другое он высматривал с самого начала поездки. Им пришлось воспользоваться запасными деньгами, решил он, иначе ореховая шкатулка Энн уже не смогла бы закрыться.

Проезжая через окраину Тулузы на пути к аэродрому, они поравнялись с кинотеатром, и Энн засмеялась.

— В чем дело? — спросил он.

— Тут идет «Fermeture annuelle»,[9] — ответила она. — И так, куда ни поглядишь. Словно ехать на поезде по Италии и обнаружить, что все городки за окном называются Uscita.[10] Это Годар или Трюффо?

Грэм улыбнулся и издал одобрительный горловой звук; но не уловила ли она уголком глаза инстинктивное содрогание?

В Гатуике они сразу нашли такси. Шел дождь, к словно бы всегда, когда возвращаешься в Англию. Грэм смотрел в рябое окошко. Почему здесь в зелени словно бы так много бурости? И каким образом все предметы умудряются одновременно быть и мокрыми, и пыльными? Примерно через милю они проехали мимо гаража. Четырехзвездный, трехзвездный… автомойка. Грэм понял, что вернулся. Fermeture annuelle кинотеатра у него голове закончился.

8 ЖЕНОВСКИЕ ГРАНИТЫ

Грэма мучило то, что он ни разу не сводил Элис в зоопарк, но что было, то было. Нет, он не ненавидел животных, напротив, его восхищала их неправдоподобность, предположительно научно-фантастический путь развития столь многих из них. Кто сыграл с вами такую шутку, тянуло его спросить их. Ну кому, кому взбрело в голову, чтобы ты выглядел как выглядишь, шептал он жирафу. Конечно, я знаю про потребность в длинных шеях, чтобы дотягиваться до самых верхних листьев, но разве не разумнее было бы сделать деревья пониже? Или, раз уж на то пошло, приспособиться находить корм поближе к земле — жуков, или скорпионов, или еще каких-нибудь съедобных тварей?

Почему, собственно, жирафы находят такой уж удачной идею продолжать оставаться жирафами?

Кроме того, в определенном смысле он был бы рад поводить Элис по зоопарку, единственному месту, где самый неловкий родитель не может ударить лицом в грязь. Каким бы липучим, обнищалым и ничтожным вы ни выглядите в глазах своего ребенка, как бы часто ни приходите на школьные праздники не в той одежде, у вас всегда остается возможность компенсировать все это зоопарком. Животные так надежно не скупятся на отраженную славу, будто они — не более, чем замечательные изделия родительского воображения. Ну ПОГЛЯДИТЕ ЖЕ, мой папа придумал их всех! Да, и крокодила тоже, и эму тоже, и зебру тоже. Единственные скользкие моменты исчерпывались половыми признаками: член носорога, свисающий, как кулак ободранной гориллы или какая-то часть туши, какую вы не осмеливаетесь спросить у мясника. Но даже эти моменты можно спустить на тормозах, как капризы эволюции.

Нет, Грэм боялся зоопарка оттого, что знал: он ввергнет его в печаль. Вскоре после своего развода он обсуждал право на посещения с Чилтоном, коллегой и собеседником, за чашкой кофе, чей брак тоже распался.

— Где она живет, ваша дочка? — спросил Чилтон.

— Ну, как-то трудно сказать точно. В прежние дни можно было бы сослаться на Сент-Панкрас, то есть в дни прежних районов. Ну, вы знаете, Северная лондонская линия…

Чилтон не дал ему договорить; не от нетерпения, но просто получив всю необходимую информацию.

— Значит, вы сможете водить ее в зоопарк.

— А! Собственно, я думал свозить ее… ну, во всяком случае, в это воскресенье по М-один в придорожное кафе. Что-то новое.

Но Чилтон только многозначительно ему улыбнулся. Когда несколько дней спустя Энн в мимоходом оброненной фразе тоже дала понять, что в это воскресенье, как ей представляется, он поведет Элис в зоопарк, Грэм ничего не ответил и продолжал читать. Конечно, ему следовало бы уловить связь. Дневные часы воскресенья всегда были временем посещений: в больницах, на кладбищах, в приютах для престарелых и в домах разделенных семей. Невозможно взять ребенка туда, где ты живешь из-за предполагаемого загрязнения какой-нибудь любовницей или второй женой; в отведенное время никак невозможно взять его куда-нибудь далеко, и необходимо считаться с чаем и уборными, двумя навязчивыми идеями дневного ребенка. Ответом Северного Лондона был зоопарк: развлечение, морально одобренное родителем и прямо-таки нашпигованное чаем и уборными.

Но Грэм не хотел идти туда. Воображение рисовало зоопарк в воскресные дни: жалкие горстки туристов, рассеянные по территории сторожа плюс скорбные сборища притворно бодрых одиноких родителей средних лет, вцепившихся без всякой надобности, но отчаянно, в детей различных размеров. Путешественник во времени, случайно высадясь среди них, неминуемо пришел бы к заключению, что человечество отказалось от прежнего способа размножения и за время его отсутствия усовершенствовало партеногенез.

И потому Грэм решил предотвратить печаль и никогда не водил Элис в зоопарк. Однажды, возможно, спровоцированная Барбарой, его дочь упомянула про существование зоопарка, но Грэм занял твердую моральную позицию, указав на омерзительность содержания животных в неволе. Он несколько раз упомянул кроликов, и хотя его слова могли бы взрослым показаться напыщенно-ханжескими, Элис они показались полными здравого смысла: подобно большинству детей она сентиментально идеализировала Природу, рассматривая ее как нечто отличное от Человека. Против обыкновения Грэм взял верх над Барбарой своей, казалось, принципиальной позицией.

Вместо зоопарка он водил Элис в кафе-кондитерские и музеи, а один раз — неудачно — посетил с ней придорожное кафе. Он не учел ее брезгливости, впечатления от вида всевозможных блюд, демократически выставленных на прилавке. Зрелище мясного пирога с почками в четыре часа дня лишило Элис всякого удовольствия от кекса в формочке.

В хорошую погоду они гуляли в парках и разглядывали витрины закрытых магазинов. Когда шел дождь, они иногда просто сидели в машине и разговаривали.

— Почему ты бросил мамочку?

Она впервые спросила об этом, и он не знал, что ответить. А потому включил зажигание ровно настолько, чтобы заработала электросистема, затем нажал кнопку на один широкий просветляющий взмах. Неясная муть перед ними исчезла, и возник парк с гоняющими мяч футболистами. Несколько секунд спустя дождь снова размыл фигуры игроков в туманные цветные пятна. Внезапно Грэм ощутил, что потерян. Почему нет разговорников, подсказывающих, что следует сказать? Почему нет заключения пользователей о расстроившихся браках?

— Потому что мы с мамочкой не были счастливы вместе. Мы не… ладили.

— А ты говорил мне, что любишь мамочку.

— Ну да, верно. Но это вроде как оборвалось.

— Ты не сказал мне, что это оборвалось. Ты говорил мне, что любишь мамочку, до самого того дня, когда ушел.

— Ну, я не хотел тебя… огорчать. У тебя же были экзамены и все такое.

Что — все такое? Ее периоды?

— Я думала, ты бросил мамочку из-за… из-за нее. — «Нее» было нейтральным, не подчеркнутым. Грэм знал, что его дочери известно, как зовут Энн.

— Да. Поэтому.

— Значит, ты бросил мамочку не потому, что вы не ладили. Ты бросил ее из-за НЕЕ. — На этот раз с ударением и не нейтрально.

— Да, нет, ну вроде. Мамочка и я не ладили задолго до того, как я ушел.

— Карен говорит, ты сбежал, потому что почувствовал, что уже не молод, и захотел выбросить мамочку на свалку и поменять ее на кого-нибудь моложе.

— Нет, это было не так. Что еще за Карен?

Наступило молчание. Он надеялся, что разговор окончен, и потрогал ключ зажигания, но не повернул его.

— Папочка, была это… — Краем глаза он видел, что она хмурится. — Была это романтическая любовь?

Сказала она это неуверенно, словно впервые воспользовалась иностранной фразой.

Ты не мог сказать, будто не понимаешь, что это значит. Ты не мог сказать: «Вопрос не настоящий». Для ответа имелись только две урны, и выбрать одну требовалось безотлагательно.

— Да… думаю, можно сказать и так.

Говоря это — не зная, ни что, собственно, означают его слова, ни как такой ответ подействует на Элис, — Грэм ощутил печаль даже большую, чем почувствовал бы, если бы повел Элис в зоопарк.

Во-первых, подумал Грэм, почему существует ревность — не просто то, что охватывает его, но очень и очень многих? Почему она возникает? Каким-то образом она сродни любви. Но образ этот не поддавался ни количественному определению, ни постижению. Почему она внезапно принялась завывать у него в голове, как система предупреждения в самолете: шесть с половиной секунд, маневр уклонения, ТАК! Вот что иногда творилось в черепе Грэма. И почему она прицепилась к нему? Некая ущербность желез внутренней секреции? Все это было уже состряпано в момент рождения? Получаете вы ревность, как широкий зад или скверное зрение — Грэм страдал и от того, и от другого. Если так, то, может, она через какое-то время сходит на нет, может, химического вещества ревности в верхней мягкой коробке хватает лишь на определенное число лет? Быть может. Но Грэм сильно в этом сомневался; широкий зад обременял его уже много лет, и никаких признаков его поджимания не наблюдалось.

Во-вторых. Если по какой-то причине ревность должна существовать, почему она действует ретроспективно? Почему из всех ведущих эмоций это свойственно как будто только ей? А другим нет? Когда он смотрел на фотографии Энн — девочки и девушки, — он ощущал естественную печаль сожаления, что его там не было, а когда она рассказывала ему про то, как в детстве ее несправедливо наказали, он ощущал забурлившую в нем потребность защитить ее. Но эти эмоции были отодвинутыми, ощущаемыми сквозь марлю; они легко пробуждались и легко успокаивались — успокаивались просто от непрерывности настоящего, которое не было прошлым. Ретроспективная ревность, однако, накатывается валами, внезапными внутренними взрывами, которые оглушают тебя; источниками ей служат обыденности, излечение неведомо. Почему прошлому дано порождать сводящую с ума эмоцию?

Он сумел найти только одну параллель. Некоторые его студенты — не большинство, даже не многие, а, скажем, один за учебный год — проникались яростной ненавистью к прошлому. Так, в этом году примером может служить этот рыжий Маккакбишьего (Господи, теперь требуется год, чтобы узнать их фамилии, а после ты их больше не видишь, так стоит ли тратить усилия?), который бурно негодовал из-за того, что добру (как он его понимал) в Истории никак не удавалось торжествовать над злом. Почему Икс не взял верха? Почему Зет побил Игрека? Грэм словно увидел недоумевающее гневное лицо Маккакбишьего, повернутое прямо к нему на занятиях, требующее, чтобы ему сказали, что История — или, во всяком случае, историки — все напутали: а на самом деле Икс успел скрыться и много лет спустя объявился как Ку и так далее. Прежде Грэм отнес бы такую реакцию на счет… чего?., незрелости или, более конкретно, на счет какой-нибудь чисто личной причины вроде церковного воспитания. Но теперь он уже не был так уверен. Бешеная злость Маккакбишьего на прошлое включала сложные эмоции, связанные с мешаниной характеров и событий. Быть может, он страдал ретроспективным возмущением против несправедливости.

В-третьих. Почему ретроспективная ревность существует ТЕПЕРЬ, в последней четверти двадцатого века? Грэм недаром был историком. Многое отмирало, ярость между нациями и континентами угасала, цивилизация, на взгляд Грэма, обретала больше цивилизованности, этого нельзя было отрицать. Постепенно, был он уверен, мир угомонится, станет единым гигантским государством социального обеспечения, занятым спортивным, культурным и сексуальным обменами, а утвержденной международной валютой будут предметы электронного оборудования. Землетрясения и вулканические извержения не исключались, но даже мстительность Природы будет в конце концов укрощена.

Так почему же продолжает существовать эта ревность, нежеланная, ненавистная, с единственным назначением — доводить тебя? Подобно среднему уху, существующему, чтобы заставлять тебя утрачивать чувство равновесия, или аппендиксу, существующему только для наглой вспышки и последующего удаления. Как удаляют ревность?

В-четвертых. Почему это случилось с ним, именно с ним из всех людей? Он же, знал он, очень благоразумный и рассудительный человек. Естественно, Барбара старалась внушить ему, будто он шаржированный эгоманьяк, чудовищный развратник, бессердечен, эмоциональный карлик, но это было вполне понятно. То, что Грэм это понимал, лишний раз доказывало ему, какой он благоразумный и рассудительный. Его все называли благоразумным — его мать ласкающе, его первая жена язвительно, его коллеги одобрительно, его вторая жена — с ее любящим, чуть насмешливым взглядом полуискоса. Вот он какой. И ему нравилось быть таким.

К тому же он ведь никогда не принадлежал к величайшим любовникам мира. Была Барбара, затем Энн — и практически — всё. То, что он испытывал к Барбаре, вероятнее всего, было преувеличено беспечной новизной эмоции, изведанной впервые; тогда как то, что он испытывал к Энн, хотя полное и завершенное, как он знал, возникало с опаской. А в промежутке? Ну, в промежутке выпадали моменты, когда он пытался пришпорить себя, заставить почувствовать что-то близкое к любви, но результатом оказывалась только навязчивая сентиментальность.

Поскольку он сам признал о себе все это, казалось особенно несправедливым, что его же и наказывают. Другие пинали костер, но обжегся он. А может быть, в том-то и суть. Может быть, именно тут приложим анализ брака, сделанный Джеком, его Крестнашее. И, может быть, теория Джека, хотя и верная, не охватывает всего. Что, если дело не в природе брака — в каковом случае, будучи Джеком, вы обвинили бы «общество» и принялись бы нарушать супружескую верность, пока вам не полегчало бы, — но в природе любви? Куда менее приятная мысль: то, чего все ищут, обязательно потерпит неудачу — автоматически, неизбежно, химически. Грэму эта мысль совсем не понравилась.

— Ты мог бы оттрахать какую-нибудь свою студентку?

— Нет, не мог бы.

— Да безусловно мог бы. Все же трахают. Они для того и существуют. Я знаю, ты не красавец, но в их возрасте они чхать хотят. Скорее даже действует сильнее, если ты не красавец, если ты попахиваешь, или обложился, или в депрессии. Я называю это Сексом Третьего Мира. Его повсюду хватает, но особенно в этом возрасте.

— Ну, видишь ли, по-моему, это не годится. Ведь мы как бы считаемся in loko parentis,[11] и это выглядело бы немного инцестом.

— Семья, обходящаяся внутри себя, — семья прочная.

Собственно говоря, Джек даже не пытался помочь.

Он был уже сыт по горло постоянными визитами Грэма. Он уже отвалил достаточно прекрасных советов — чтобы Грэм лгал, чтобы он дрочил, чтобы он отдохнул за границей, — и его чемоданчик терапевта практически опустел. В любом случае он с самого начала не испытывал к Грэму особой жалости. Теперь же он почти склонялся к тому, чтобы дурачить своего друга, а не возиться с ним.

— …в любом случае, — продолжал Грэм, — я не хочу.

— Аппетит приходит во время еды. — Джек приподнял бровь, но Грэм упрямо счел его слова всего лишь банальностью.

— Самое странное… то, что меня тут особенно удивляет, — это визуальность.

— ?..

— Ну, я всегда был человеком слов. И как же иначе, верно? Слова всегда особенно на меня воздействовали. Я не очень люблю картины, меня не интересуют краски или одежда. Мне даже не нравятся иллюстрации в книгах; и я ненавижу фильмы. Ну, прежде я ненавидел фильмы. Ну, я их все еще ненавижу, но, конечно, по-другому.

— Да.

Джек ждал, чтобы Грэм наконец перешел к делу. Вот, понял он, почему он предпочитает нормальных людей свихнутым: чокнутые люди думают, будто вам требуется обзорная экскурсия по их психике, прежде чем они покажут вам Букингемский дворец. Джек начал придумывать новую шутку. Нельзя ли что-нибудь выкроить из розы ветров? Или ветра ураганной силы? Нет, слишком большая нагрузка для старика-сфинктера. А десятибалльная система слишком неконкретна.

— Удивительно то, что толчок дала именно визуальность…

Вроде бы где-то есть река Веттер? Хм-м-м, потребует подготовки.

— …Я хочу сказать: очевидно же, я знал, когда мы с Энн поженились, что это будет не так, как было, когда поженились мы с Барбарой. И, разумеется, Энн была всегда откровенна со мной относительно мужчин… о своей жизни… до того, как познакомилась со мной…

Споткнись при этом и лизни палец — ОТКУДА ВЕТЕР ДУЕТ. Где-нибудь на морском берегу — Ходить По Ветру. И добавить, а не До Ветру?

…так что я знал некоторые их имена и, возможно, даже видел два-три фото, хотя, конечно, особенно не вглядывался. И я знал, чем они занимались, и некоторые были, конечно, моложе меня, а некоторые красивее, а некоторые богаче, а некоторые, вероятно, лучше в постели, но это ничего не значило. Это было…

Ветрогон. Ветродув. Ветряк. Джек справился со смешком и вежливо превратил его в покашливание.

— …Вот так. И тогда я пошел посмотреть «По ту сторону Луны», и все изменилось. Так почему же я, кого на протяжении всей жизни визуальность оставляла равнодушным, вдруг вот так сорвался? Я хочу сказать, разве ты сам об этом не думал? — это же должно касаться тебя профессионально: я хочу сказать, если некоторые люди получают от фильмов больше, чем от книг.

— Я всегда говорю, что книгу можно взять с собой куда угодно. Фильм, сидя на стульчаке, не посмотришь, разве нет?

— Да, верно. Но видеть мою жену там, высоко на экране, это же совсем другое. То есть визуальность… визуальность много сильнее слова, ведь так?

— Думаю, твой случай особый.

— Ну и возможно, публичность — думаешь о других людях, которые видят, как ее там, на экране. Своего рода публичное наставление рогов.

— Но ее фильмы же не такие, верно? И не думаю, что так уж много зрителей в зале толкали друг друга локтями и говорили: «Э-эй, да это же супружница Грэма, а?» Ну и во всяком случае, тогда она еще ею не была.

— Да, верно.

Возможно, публичность была и ни при чем, а вот визуальность так абсолютно. Он погрузился в молчание. Джек продолжал мирно листать свой внутренний толковый словарь. Немного погодя Грэм сказал:

— О чем ты думаешь?

Чтоб ему! Он как раз работал над «бросать слова на ветер». Лучше сымпровизировать.

— Собственно, ничего такого, честно говоря. Ничего, что могло бы помочь. Я просто задумался, что подразумевает «женовский».

— ?..

— То ли это подлинное геологическое название, то ли Киплинг просто его придумал. Звучит почти как «женский», так что, наверное, такое слово есть, но ни в одном словаре я его не нашел. Или же он действительно его придумал, но немного просчитался.

— ?..

— «Нам был на Женовских гранитах к Жизни путь открыт Иной, (С любовью к ближнему в начале, а в конце — с его женой)».

Уж если это не заставит его уйти, подумал Джек, дело швах.

Вместо того чтобы уйти, Грэм ответил:

— Знаешь, какое французское слово я открыл?

— …

— Ты когда-нибудь видел яйца быка?

— М-м-м-м, — что означало не «да» или «нет», а «давай выкладывай».

— Огромные, верно? И такие длинные, что годятся для регби, верно?

— …

— Во Франции — в Кастре — мы проезжали мимо лавки мясника и увидели их в витрине. То есть, наверное, бычьи. Чьи же еще при таких размерах, разве что конские, но он кониной не торговал, и, следовательно, это исключено…

— …

— И я сказал Энн: «Давай зайдем и спросим, что они такое», а она похихикала и сказала: «Но это же очевидно, ведь так?» А я сказал: «Да, мы знаем, что они такое, но не как они называются», и мы вошли, и там оказался чрезвычайно педантичный французский мясник, чрезвычайно разборчивый и, судя по виду, знающий, как разрубать мясо, чтобы оно не кровоточило, и Энн обратилась к нему: «Не скажете ли вы нам, что это такое?» и указала на поднос, и знаешь, что он ответил?

— …

— Он ответил: «Се sont des frivolites[12] Madame». — Правда хорошо?

— Неплохо.

— И тогда мы его поблагодарили и ушли.

— …(Я же не подумал, что вы купили их для сандвичей, черт подери).

— Frivolites. — Грэм еще раз прожурчал это слово и покивал, словно старик, внезапно согретый воспоминанием о пикнике сорокалетней давности. Джек взбодрился для заключительного высказывания.

— А знаешь, в Америке есть тип без прошлого.

— Н-н-н?

— Нет, правда. Я читал о нем. Он фехтовал, и рапира его противника воткнулась ему в ноздрю и дальше в мозг. Уничтожила его память. И он такой уже двадцать лет.

— Амнезия, — сказал Грэм, раздраженный таким отступлением от темы.

— По сути, нет. Но лучше. А может быть, хуже. В статье, которую я читал, не упоминалось, чувствует ли себя этот тип счастливым или наоборот. Но суть в том, что он не способен и на новые воспоминания. Сразу же все забывает. Только подумай — никаких архивов. Может быть, тебе это понравилось бы?

— …

— Неужели? Никаких архивов, одно только настоящее? Будто все время смотришь в окно поезда. Пшеничное поле, телеграфные столбы, веревки с сушащимся бельем, туннель — никаких связей, никакой причинности, никакого ощущения повторений.

— …

— Наверное, они могли бы тебе это устроить. И раскошеливаться особенно не придется. Думается, теперь оплатит национальное здравоохранение.

Грэм иногда сомневался, что Джек воспринимает его серьезно.

Несколько недель после их возвращения из Франции все было как будто в порядке. Энн поймала себя на том, что следит за Грэмом, что было ей абсолютно непривычно, но смутно полупонятно. Она следила за ним, как следят за алкоголиком или потенциальным самоубийцей, безмолвно ставя ему отметки за самые ординарные поступки — за то, что за завтраком съел свою овсянку, сменил скорости, не провалился сквозь телевизионный экран. Конечно, она знала, что он не то и не другое — не алкоголик и не потенциальный самоубийца. Правда, пил он несколько больше, чем раньше, и правда, что Джек с обычным своим тактом намекнул ей, что Грэм окончательно спятил. Но Энн не поверила. Во-первых, она хорошо знала своего мужа, а кроме того, она хорошо знала Джека. Он всегда предпочитал, чтобы жизнь была жутковатой, а люди — психами, потому что так было интереснее. Каким-то образом это вроде бы оправдывало его призвание.

Когда менструация кончилась, Энн ожидала, что Грэм захочет заняться с ней любовью, но он словно бы не испытывал особой охоты. Теперь она обычно ложилась первой, а он находил какой-нибудь предлог, чтобы задержаться внизу. А когда поднимался в спальню, он целовал ее в лоб и почти сразу же принимал позу спящего. Энн сердилась и не сердилась: раз у него нет желания, то лучше и не надо; ведь то, что он не пытается его изображать, указывало, полагала она, что честность между ними сохраняется.

Чаще спал он беспокойно, неуклюже брыкал во сне своих воображаемых противников, что-то бормотал и пронзительно пищал, как обуянный паникой грызун. Он боролся с простыней и одеялом, и, вставая раньше него, она обнаруживала, что его часть постели приведена в полный беспорядок.

В одно такое утро она обошла кровать и поглядела на него. Он лежал на спине, разметавшись. Лицо у него было спокойное, но обе руки были вскинуты к голове и повернуты ладонями наружу. Ее взгляд скользнул вниз по его профессорской груди в прихотливой поросли мышиной шерстки и дальше через намечающееся брюшко к гениталиям. Его член, меньше и словно бы розовее обычного, лежал под прямым углом на левом бедре; одно из яичек было спрятано, второе — в туго натянувшейся куриной коже — лежало совсем близко под членом. Энн смотрела на лунный пейзаж этого яичка, на сморщенную пупырчатую кожу, на удивительную безволосость. Как загадочно, что столько бед и тревог вызывал такой пустяковый, такой нелепо выглядевший орган. Может быть, его следует попросту игнорировать, может быть, он ни малейшей важности не имеет. В утреннем свете, пока его владелец продолжал спать, этот розово-буроватый прибор показался Энн до странности незначимым. Через минуту-другую по его виду уже трудно было поверить, что он имеет какое-то отношение к сексу. Да, вот именно: то, что угнездилось в бедряной ложбинке Грэма, ни малейшего отношения к сексу не имело — просто облупленная креветка и каштан.

На мяснике был фартук в синюю полоску и соломенная шляпа с синей лентой вокруг тульи. Впервые за несколько лет Энн, стоя в очереди, подумала, какой странный контраст составляют этот фартук и шляпа. Канотье приводило на ум ленивый всплеск весел над апатичной, задушенной водорослями рекой; фартук в кровавых пятнах возвещал о преступной жизни, о психопатических убийствах. Почему она никогда не замечала этого прежде? Смотреть на этого человека было как смотреть на шизофреника: вежливость и зверская грубость сплетались в претензию на нормальность. И ведь люди считали это нормальным; их не удивляло, что этот человек, просто стоя за прилавком, возвещает о сочетаемости двух несочетаемостей.

— Да, моя прелесть?

Она уже почти забыла, зачем пришла.

— Две свиные отбивные, мистер Уокер.

Мясник шлепнул их на широкие весы, будто рыбу.

— Полдюжины яиц. Больших, коричневых. Нет, пожалуй, дюжину.

Уокер, спиной к Энн, чуть поднял бровь, как бы размышляя.

— И не могла бы я заказать на субботу ростбиф?

Снова обернувшись к ней, мясник одарил ее улыбкой.

— Так и думал, что потроха с луком у вас уже в зубах навязли.

Энн засмеялась. Выходя из лавки, Энн подумала: какие забавные вещи говорят торговцы; довольно скоро все покупатели уже выглядят на одно лицо, а волосы у меня грязные. А мясник в свою очередь думал: ну, я рад, что он получил свою работу назад, или нашел новую, или еще как-то устроился.

Энн сказала Грэму, как мясник принял ее за кого-то еще, но он только неясно буркнул в ответ. Ну ладно, подумала она, это не так уж интересно, но хоть что-то. Грэм становился все более молчаливым и замкнутым. Все разговоры теперь словно бы вела она одна. Вот почему она ловила себя на том, что заговаривает о пустяках вроде мясника. А он что-то буркал, словно говоря: ПРИЧИНА, почему я не так разговорчив, как тебе хотелось бы, в том, что ты выбираешь такие скучные темы. Как-то раз, когда она описывала новую ткань, которой занималась по службе, он внезапно посмотрел на нее и сказал:

— Мне все равно.

— Мне-Все-Равно стало не все равно, — машинально ответила она. Так всегда отвечала ее бабушка, когда маленькая Энн проявляла дерзкое равнодушие. А если ее «все равно» подразумевало решительное непослушание, бабушка договаривала присловье до конца.

Мне-Все-Равно стало не все равно; Мне-Все-Равно повесили, Мне-Все-Равно бросили в котел И кипятили, пока она не сварилась.

У Грэма оставалось еще три недели летнего отпуска (Энн так и не привыкла называть его «каникулы»). Обычно это было лучшее время в году, потому что Грэм был особенно бодр и внимателен к ней. Она уходила на работу счастливой от мысли, что он хлопочет в доме, немного читает, иногда готовит обед. Иногда в последние года два она ускользала с работы в середине дня, возвращаясь домой вспотевшая и сексуально настроенная от жары, легкой одежды, стука и лязга подземки; без слов они договорились, почему она возвращается домой пораньше, и отправлялись в постель, когда все шарниры ее тела были влажными.

Дневной секс был самым лучшим из всех возможных, думала Энн. Утреннего секса она наполучала достаточно. Обычно он означал: «Прошу извинения за прошедшую ночь, но все-таки получи»; а иногда он означал: «Вот уж ТЕПЕРЬ тебе сегодня меня не забыть; но оба варианта ее равно не прельщали. Вечерний секс был, ну, фундаментальным видом секса, так ведь? Это был секс, варьирующийся от обволакивающего счастья через сонное согласие до раздраженного: „Послушай, мы же легли пораньше из-за ЭТОГО, так почему бы нам не приступить?“ Вечерний секс был таким прекрасным или безразличным и, уж во всяком случае, максимально непредсказуемым, насколько способен быть секс. А вот дневной секс никогда не бывал вежливым закруглением, это был целеустремленный преднамеренный секс. И порой он странным образом нашептывал вам (даже если вы состояли в браке): „Это то, чем мы занимаемся сейчас, и я все равно хочу провести вечер с тобой“. Дневной секс приносил вам вот такие нежданные утешения.

После возвращения из Франции Энн как-то раз ушла домой с работы пораньше. Но когда она добралась домой, Грэма там не оказалось, хотя он сказал, что никуда уходить не намерен. Она перегрелась, хотела пить и разочарованно, с обидой бродила из комнаты в комнату. Сварила себе чашку кофе. Прихлебывая его, она медленно катила без тормозов вниз к разочарованию и дальше. Заняться любовью они не могут; он взял, да и дернул куда-то, а вот если бы он обладал инстинктом предви… Она про себя ворчала на структуральную неспособность мужчин улавливать настроения, ловить день. Потом она прервала себя: а вдруг он ушел, собираясь вернуться вовремя. Что, если что-то случилось? Сколько требуется времени, чтобы узнать? Кто тебе позвонит? Через пятнадцать секунд она уже достигла предвещательного вдовства. Ну так давай умирай не возвращайся увидишь насколько мне все равно. В быстрой последовательности она увидела автобус, стоящий поперек улицы, раздавленные очки, простыню в руках санитаров.

Тут она вспомнила Марджи, свою школьную подругу, которая лет в двадцать пять влюбилась в женатого. Он бросил семью, поселился с ней, перевез свои вещи и получил развод. Они подумывали о детях. Два месяца спустя он умер от совершенно нормальной, чрезвычайно редкой болезни крови. Годы спустя Марджи призналась Энн в своих тогдашних чувствах. „Я очень его любила. Я думала провести с ним всю жизнь. Я сломала его семью, а потому, даже если бы расхотела идти с ним до конца, все равно пошла бы. Затем он начал бледнеть, худеть и отодвигаться от меня все дальше и дальше, и я смотрела, как он умирает. А на другой день после его смерти я обнаружила, как во мне что-то говорит „ты свободна“. Опять и опять „ты свободна“, хотя я вовсе этого не хотела“.

Тогда Энн не поняла, только в эту минуту. Она хотела, чтобы Грэм был дома сейчас, живой и здоровый; кроме того, она хотела его под колесами автобуса, растянувшимся, обгорелым на рельсах подземки, проткнутым колонкой автомобильного руля. Оба желания сосуществовали; они даже не думали вступать в войну.

К тому времени, когда Грэм вернулся домой около семи, ее чувства улеглись. Он объявил, что внезапно вспомнил что-то, о чем следовало справиться в библиотеке. Она даже не подумала, верить ему или нет, больше не спрашивала, не видел ли он в последние дни какие-нибудь хорошие новые фильмы. Он, казалось, не считал, что ему следовало бы извиниться. Был он каким-то притихшим и пошел принять душ.

Грэм более или менее сказал правду. Утром, когда Энн ушла, он дочитал газету и вымыл посуду. Потом бродил по дому, как грабитель, удивляясь каждой комнате. И, как всегда, в заключение оказался у себя в кабинете. Да, он мог бы приняться за новую биографию Бальфура, к которой уже настолько приступил, что купил ее. И охотно, так как нынешние биографии — во всяком случае, такое у него сложилось впечатление, — все больше и больше сосредоточивались на сексе. Историки, летаргические мудаки даже в самые лучшие времена, наконец-то открыли отфильтрованного Фрейда. Внезапно все свелось к сексу. Был ли Бальфур на высоте? Был ли у Гитлера крипторхизм?[13] Был ли Сталин Большим Террором в постели? Такой исследовательский метод, пришел к выводу Грэм, сулил примерно те же результаты, что и перелопачивание океана государственных документов.

Ему вполне хотелось получить сведения о фригидности Бальфура, и, в определенном смысле, это даже было необходимо, поскольку самые усердные из его студентов, возможно, в эту самую минуту читают рекомендованную биографию самым ускоренным темпом. Но в более широком смысле никакой необходимости не было. В конце-то концов, он не собирался менять свой подход к изучению истории — интуитивно-прагматический (каким он ему в данный момент представлялся) на психо-сексуальный; начать хотя бы с того, что это взбудоражит кафедру. А кроме того, даже если каждый студент, каждая студентка в следующем семестре прочтет эту биографию (которая, чем дольше он за нее не брался, становилась в его мозгу все толще и толще), он, Грэм, все равно будет знать обо всем куда больше, чем все они, взятые вместе. В большинстве они мало что знали, приступая к занятиям, а вскоре утрачивали всякий интерес, читали ровно столько, чтобы продержаться, брали друг у друга конспекты для экзаменов и были счастливы получить любую оценку, лишь бы положительную. Достаточно было оглушить их именитой фамилией, чтобы они все перепугались. Очень она длинная? — безмолвно вопрошали их физиономии. И нельзя ли мне обойтись без нее? Грэм имел обыкновение в течение первых недель швырять немалую толику фамилий, но главным образом полагался на систему доводить их до зевоты. Pas trop d'enthousiasme — не перевозбуждай их, говорил он себе, глядя на своих первокурсников; заранее не предугадаешь, что именно ты можешь на себя навлечь.

Так что вместо Бальфура он порылся в картотечном ящике 1915–1919 годов своей картотеки. Там имелась одна девушка — он по-настоящему предвкушал, как подрочит с ней. Большинство девушек в большинстве журналов, разумеется, вполне подходили для тяжелого флирта и даже — если в решительный момент пальцы вводили тебя в заблуждение — для консумации. Но почему-то в каждом журнале обреталась фаворитка, к которой возвращаешься, о которой думаешь с нежностью, которую почти высматриваешь на улицах.

Его дежурной фавориткой была „Джин с тоником“, девушка, отличавшаяся мягким овалом лица и почти страстью к чтению. Ведь на одной фотографии она была запечатлена за чтением книги в твердом переплете, какие предпочитают члены книжных клубов, подумал он неодобрительно, но все-таки лучше, чем ничего. И контраст между этим нежным лицом и энергичной, почти агрессивной манерой, с какой она вывернула свой карман, снова и снова поражал Грэма с пронизывающей силой. „С тоником Джин распаляет мужчин“ — возвещала соленая подпись: но это было чистейшей правдой.

В ванной Грэм перечитал весь журнал, кроме страниц, посвященных „Джин с тоником“ (почему она не на вкладке, гневно вопросил он: куда лучше, чем эта, как бишь ее из серии „Тома Джонса“, одни только вышитые бикини и „мягкая фокусировка“, это надо же!»). Тогда как Джин с тоником, раскрывающаяся в наводящей трепет деятельности в конце журнала… Еще пара страниц читательских писем и объявлений массажных салонов, и ты можешь обратиться к ней, обещал он себе. Ну хорошо, ладно, теперь же. Его левая рука отыскала Джин, а правая посерьезнела. Еще раз проверить, сколько у нее страниц, да, восемь — три разворота и по странице в начале и в конце. Ладненько, начинай с конца. Черт, да, она же, ведь она, затем назад к началу, и одну, да, потом перевернуть и… м-м-м-м… затем да, это фото, теперь перелистнуть, и время посмотреть на каждую из трех фотографий медленно, любяще, прежде чем Эту, Эту. Идеально.

После обеда он устроился перед телевизором и настроил его на ITV, переключил на VCR, нажал кнопку «запись» и тут же — «пауза». Таким способом он не терял две-три драгоценные секунды. Он просидел так больше часа, глядя сериалы, пока не увидел того, чего хотел, и не нажал «паузу». Пятнадцать секунд спустя он нажал кнопку «стоп». Потом повторил всю запись. Сначала это его не тревожило, но позднее он угрюмо задумался. Может быть, стоит поехать в Колиндейл, возможно, это отгонит печаль. Странно, до чего яростной может быть печаль. И еще странно, как возможно быть одновременно и абсолютно счастливым, и абсолютно печальным. Может быть, тебе положено испытывать такую печаль, раз ты испытывал такое счастье. Возможно, они связаны между собой, сосуществуют, как фигурки на часах с кукушкой. Ку-ку, подумал он, ку-ку. Кто из вас будет следующим?

Джек обладал способностью улыбаться неискренне, а не только искренне. На это открытие у Сью ушло несколько лет, но различие, раз замеченное, оказалось непогрешимым индикатором поведения. Неискренняя улыбка обнажала чуть больше верхних зубов и удерживалась чуть дольше необходимого; несомненно, имелись и другие тонкости, но их маскировала борода.

Почти все уик-энды Джек распространялся на тему Хендриксов и со вкусом строил предположения, даже когда ничего нового не случалось. Сью предвкушала очередной эпизод из мыльной оперы их друзей. Питала она к ним не настолько теплые чувства, чтобы тревожиться. Но в эту пятницу она получила в ответ буркающее:

— На этой неделе обошлось без кушеточного анализа…

— Как по-твоему, что у них затевается?

— Почем я знаю.

— Ну, давай же. Предположи.

Несомненно, он нуждался в улещивании; пожалуй, она вернется к этой теме завтра. Но тут же поняла, что этого не будет: он посмотрел на нее, показал больше зубов, чем обычно, и ответил:

— Мне кажется, тема полностью спустила пары, голубка моя.

Всякий раз, видя эту улыбку, Сью примеривалась, что ощущала бы, если бы ненавидела Джека. Не то чтобы она его ненавидела, и к тому же Джек всегда усердно старался нравиться — но всякий раз, когда он улыбался так, она думала про себя: да, конечно, и главное, так будет ощущаться ВСЕ ВРЕМЯ. Ведь в первый раз эта улыбка сопроводила ее первое открытие того, что Джек ей изменяет. И обозначала конец того, что она называла своей фазой Черных с реки Тулли.

Когда это произошло, Сью как раз прочла статью о Черных с реки Тулли, маленьком племени австралийских аборигенов, единственных, как утверждалось, людях на земле, которые еще не уловили связи между сексом и зачатием. Они полагали, что сексом занимаются удовольствия ради, как, например, обмазываются грязью и так далее, зачатие же — это дар Небес, ниспосылаемый таинственным путем, хотя на него и можно воздействовать броском костей или потрошением валлаби. Казалось удивительным, что вокруг не нашлось еще таких же племен.

Разумеется, существовала и другая теория относительно Черных с реки Тулли, а именно: они прекрасно знают, какая причина имеет какое следствие, и просто проверяют, сколько еще времени им удастся втирать очки снисходящим до них антропологам, которые от их ироничной побасенки приходят в такой энтузиазм. Они и придумали-то ее только потому, что им по горло надоели вопросы о Великом Охотнике на небе, и вообще подобно подавляющему большинству людей они предпочитали разговаривать не о Боге, а о траханье. Но их ложь произвела потрясающий эффект и с тех пор вволю обеспечивала племя шоколадом и транзисторами.

Сью догадывалась, какое толкование предпочел бы Джек, но ведь мужчины циничнее женщин.

Женщины верят, пока не получат неопровержимые доказательства, что верить нельзя. К чему, собственно, и сводилась ее фаза Черных с реки Тулли. Кончилась эта фаза на одиннадцатом месяце их брака, хотя досье, доступное ей к тому моменту, казалось, было уже более чем достаточным. За пять недель накопились: Потерянная Рубашка, Внезапный Интерес к Покупке Зубной Пасты, Отмененный Последний Рейс из Манчестера и Шутливая Схватка, когда ей не было позволено прочесть письмо к Джеку от кого-то из его почитателей. Но все это ничего не значило, пока Джек не показал ей верхние зубы и не продержал эту улыбку лишнюю секунду. После чего все кусочки мозаики заняли свои места, и она поняла, что все это время он трахал кого-то еще. Ее единственным слабеньким дальним утешением было, что Черные с реки Тулли, если они все-таки были простодушными, вероятно, почувствовали бы себя куда более скверно, чем она, когда антропологи наконец решили растолковать им что к чему.

Она почти сразу же научила себя игнорировать фальшивую улыбку. Никогда не задавать вопросов. Было не так больно. И все забывалось до следующего раза. А потому она не стала затрудняться, разбираясь в заключительных уклончивых словах Джека о Хендриках, не стала, например, спрашивать, не была ли его кушетка использована для более практичных терапевтических целей.

Ответом было бы «нет», хотя породившие его обстоятельства ее бы вряд ли утешили. На этой неделе Джек слегка нажал на Энн. Она же приходила к нему и приходила, верно? И часто, на его взгляд, под слишком незначительным предлогом. Он знал, что их связь была официально вымарана. Но тем не менее она же все приходила и приходила, а если учесть, что Грэм дрочил, как приводной ремень… Нет, это никак не его вина, думал он. Закон природы. Не будь я неверен, процитировал он, я не был бы верен себе.

И он попытался. Ну, иногда же этого требует простая вежливость, так ведь? А Энн — старый друг и воспримет это правильно. И более того: он же не напугал лошадей. А просто обнял, когда она уходила, поцеловал аккуратнее, чем требовала просто дружба, увлек ее от входной двери и подвел к лестнице. И странная вещь: она же позволила увести себя до лестницы. Прошла десяток шагов или около того в объятиях его руки, прежде чем высвободиться в немой спешке и повернуть назад к двери. Она не вскрикнула, не ударила его и даже не выглядела такой уж удивленной. А потому, думал он, глядя на Сью через стол и улыбаясь ей покоряющей улыбкой, он, право же, был безупречно верным мужем. Какие у кого есть основания жаловаться?

Фотографии, которые щелкал Грэм во время их путешествия, не получились, что его не очень удивило. Иногда, прокручивая ленту, он ощущал, как ребристая кнопка передает его большому пальцу намеки на внутренние завихрения в камере; но пока кнопка продолжала поворачиваться, он надеялся на лучшее. Первые восемь снимков напечатались — Энн сидит на деревенском доме, к ее ноге привязана коза, а вторая половина дома остроумно примостилась на стене Каркассонна — чем все и ограничилось.

Вопреки утверждениям Энн, что все они забавны, а два-три так и художественны, Грэм только хмыкнул и выбросил их. Выбросил он и негативы. Позднее он об этом пожалел. Он вдруг с удивлением обнаружил, что путешествие почти изгладилось из его памяти, хотя не прошло и пяти недель. Он помнил, что был тогда счастлив, и воспоминание об этом ощущении казалось бесценным. Даже смазанный отпечаток наложившихся друг на друга кадров был бы чем-то.

Ну, почему должно было случиться еще и это! Сверх фильмов Энн и сверх его журналов? Какой-то набор точек внезапно включился в его мозгу, заставив его реагировать на визуальность? Но как могло произойти такое после того, как он сорок с лишним лет был человеком слов? На каком-то этапе мягкая коробка, совершенно очевидно, начала изнашиваться; из нее посыпались кусочки; мышцы (если там имеются свои мышцы) утомились и перестали нормально функционировать. Он мог бы справиться об этом у своего друга Бейли, геронтолога. Но всего на пятом десятке? Когда вы думаете о своем мозге — если вообще думаете, — он представляется вам тем, чем вы свободно пользовались: вкладывали в него то да се и извлекали ответы. И теперь вдруг вы почувствовали, будто это он вами пользуется: сидит там наверху, ведя собственную жизнь, и слегка поворачивает руль в тот момент, когда вам кажется, что все идет прекрасно. Что, если ваш мозг стал вашим врагом?

9 ИНОГДА СИГАРА…

Это Энн предложила, чтобы они устроили вечеринку. Во-первых, она могла бы отчасти развеять атмосферу полицейского участка, преобладавшую в их доме; а кроме того, пусть кратко, но нарушить угнетающую рутину их вечеров. Теперь после ужина, косвенных жалоб и вызывающего осушивания стопок Грэм молча удалялся в свой кабинет; Энн сидела с книгой, смотрела телевизор, но главным образом ждала, чтобы Грэм спустился вниз. У нее было ощущение, будто она сидит в пластмассовом кресле перед металлическим письменным столом, вдыхает застарелый, в сигаретном дыму воздух и ждет, чтобы они вошли в дверь вдвоем: нежный, который только хочет помочь тебе, и анархически грубый, который способен заморозить тебя, просто щелкнув по лопатке.

Примерно через час Грэм спускался вниз и шел на кухню. Она слышала постукивание льда, насыпаемого в стакан, а иногда — в два стакана. Если в два, то он был в добром настроении, то есть угнетенном по-доброму. Он подавал ей стакан и говорил негромко:

Меж кабинетом и кроватью Спиртного придаюсь объятью.

Затем садился рядом с ней и либо присоединялся к скверной телевизионной программе, либо бормотал, как он ее любит, или и то, и другое вместе. Она ненавидела выслушивать вот так, что любима. Это оборачивалось лишней причиной чувствовать себя виноватой.

Впрочем, гораздо чаще вниз спускался второй, тот, с единственным стаканом в руке. Он точно знал, в чем состоит твое преступление, и не ждал услышать это от тебя, а зачитывал обвинения так, будто они были вердиктами. И когда Грэм пребывал в таком настроении (примерно два вечера из трех), он злобился на нее, повторял цепочки имен и пересказывал свои жуткие сны — сны об адюльтерах, уродовании и мести. Иногда ей почти начинало казаться, что они — явь, что они не просто выдумки, сочиненные, чтобы привести ее в ужас.

И всегда, даже в самые жестокие вечера, он сламывался. Через час, через полтора часа, когда она приносила себе выпить, чтобы держаться, когда он уже несколько раз приносил выпить себе, когда он уже допросил ее о самых невозможных связях, он внезапно замолкал, а потом начинал плакать. Его голова поникала, и слезы, вторгаясь в его глаза, заполняли линзы очков, а затем внезапно устремлялись наружу по обеим сторонам его носа и по щекам. Он плакал в четыре ручья вместо обычных трех и выглядел вдвое печальнее. Потом Грэм говорил ей, что весь его неудобопонятный гнев обращен не против нее, а против него самого; что ему не в чем ее упрекнуть и что он любит ее.

Энн знала, что он говорит правду, и еще она знала, что никогда его не покинет. Расставание с ним ничего не решило бы. Кроме того, они оба верили, что он в здравом рассудке. Предположение, которое Джек мимоходом высказал Энн, что тут мог бы помочь психотерапевт, было проигнорировано. Для этого надо быть или более заносчивым, или менее уверенным в себе, подумала она. Надо быть менее ординарным, менее английским. Это же просто икота, через которую проходят все браки. Правда, крайне сильная икота, практически коклюш, но и Грэм, и Энн верили, что в конце концов он перешагнет, и все это останется позади. Тем не менее процесс означал одиночество, даже Джек словно бы уже не так охотно уделял свое время — особенно после того, как она повернула назад от его лестницы.

И потому почти все вечера Энн спокойно сидела, пока Грэм бушевал, а в конце вечера поглаживала его по виску и утирала ему слезы носовым платком. Затем она доводила его до кровати, и они лежали в ней, истомленные печалью. Лежали на спине, бок о бок, как бронзовые фигуры на крышках гробниц.

Энн отбирала гостей с заботливостью. Естественно, никаких старых приятелей. Джека позвать придется, но это ничем не угрожало — история была подправлена.

Никого, кому было известно слишком много о ее прошлом, и никого, решила она, кто мог бы начать флиртовать с ней после нескольких стопок. В целом намечалось что-то вроде обеда из сои.

— Но как мы объясним, в честь чего? — недоумевал Грэм за завтраком.

— Но нам же вообще ничего объяснять не надо, ведь так?

— Но нас могут спросить. Вечеринки всегда устраиваются по поводу чего-то, верно?

— А разве люди не устраивают вечеринки, просто чтобы устроить вечеринки?

— А что-нибудь получше мы придумать не можем?

— Ну, скажем, годовщина нашей свадьбы, что-нибудь вроде.

После завтрака, занимаясь уборкой дома, то есть, поняла она, изъятием из него наиболее живых указаний на живущих тут людей, превращением его, насколько возможно, в общественное помещение, Энн попыталась мысленно уточнить, все-таки для чего эта вечеринка? Возможно, пришла она к выводу, в ней заключено своего рода объявление их друзьям, что у них все хорошо. Тот факт, что никто из их друзей, кроме Джека, не знал и не подозревал, что у них вообще что-то плохо, к сути никакого отношения не имел.

Первым, кому Энн открыла дверь, был Джек.

— Нацель меня на эту киску. Алле-оп. Черт, уже сбежала, верно?

— Ты рано, Джек. Грэм еще не готов.

— Обложиться мне, так и есть! Понимаешь, купил дигитальные часики. Ну, никак не освою двадцатичетырехчасовую систему. Отнимал только десять. Подводил людей на два часа. Теперь компенсирую с лихвой. Отнял четырнадцать. — (Джек принял выражение «звучит неубедительно». Выглядел он и говорил немного нервно.) — Правду сказать, я решил прийти заранее посмотреть, все ли в порядке. А по какому, собственно, поводу?

— О! Годовщина свадьбы.

— Чертовски хорошо. — Да.

— М-м-м, но это же не тогда.

— ?..

— Ведь я же присутствовал.

— Черт, Джек! Первый, на ком я испробовала… Извини, милый.

— Дополнительное подправление истории, э?

— Ну-у…

— Не беспокойся. Я не проговорюсь. Ну а фактор круассана?

— Джек, ты когда-нибудь спускаешь пары?

— Все время стараюсь спускать. Вопрос только в том, чьи?

— Может быть, сегодня вечером ты будешь чуть-чуть сдержаннее?

— А! Намек понят. Но ведь я же должен выглядеть естественным, разве нет?

— Можешь начать, откупоривая бутылки.

— Есть! Бу сделано, сэр. — Джеку против обыкновения словно было как-то не по себе. Обычно можно было рассчитывать, что он будет самим собой. Его брызжущая жизнерадостность могла колебаться, но он всегда был надежно зациклен на себе. Вот почему в обществе он был незаменим. Благодаря ему другие гости чувствовали себя спокойно, зная, что им не придется говорить о себе, если они сами этого активно не захотят.

Манера Джека откупоривать бутылки была мужественной и вызывающей. Он не пользовался открывалками, накачивающими воздух, и называл их цыплячьими насосами для велосипедов. Он не пользовался деревянными приспособлениями, которые нахлобучиваются на горлышко бутылки и предлагают несколько ручек для поворачивания. Он даже не пользовался простым штопором официантов: идея рычага и приема в два дерганья подходила, по его мнению, только слюнтяям. Соглашался он только на простой старомодный штопор с деревянной ручкой.

Откупоривание было ритуалом, состоящим из трех частей. Во-первых: бутылка на столе или серванте, штопор вводится на высоте талии. Во-вторых: бутылка поднимается, удерживаемая только штопором, и плавным движением опускается на позицию между ступнями. В-третьих: ступни смыкаются на основании бутылки, левая рука держит горлышко, затем пробка извлекается одним длинным рывком, будто заводят газонокосилку. Пока правая рука поднимается вверх, сжимая трофей, левая рука параллельно, но с легким опозданием поднимается с бутылкой, плавно водворяя ее на поверхность, которую она занимала прежде. По убеждению Джека, эта операция подчиняла естественную силу изяществу движений.

Первые шесть бутылок он откупорил на кухне наедине с собой. Грэм вошел, когда он сдирал фольгу с горлышка седьмой. Для фольги имелся специальный трюк — содрать ее всю целиком одной длинной полоской, будто очищая яблоко от кожуры.

— Как раз вовремя, — загрохотал он на Грэма и тут же приступил к своему трехактному ритуалу. Когда он выдернул пробку, за естественным хлопком послышалось, как сперва подумал Грэм, его эхо. Однако Джек улыбался про себя, взирал на вино, а затем пробормотал:

— С ветерком…

Грэм задался вопросом, пердит ли он для женщин. Спросить было неловко. Спросить у женщин было нельзя, потому что нельзя, а спросить у Джека — невозможно, так как вопрос опоздал, так как шутка предназначалась ему, а то, что в ней заключалось именно для вас, каким-то образом зависело от ее внутренней направленности, от того, чтобы ее не услышать, а подслушать. И коснуться ее дозволялось только косвенно, пробормотав, как теперь пробормотал Грэм:

— Бог в помощь.

Джек снова улыбнулся, он начинал чувствовать себя все более по себе.

В следующие двадцать минут никто не пришел, и они втроем сидели в гостиной, пока она раздувалась до размеров ангара. Затем, будто разом вырвавшись из автомобильной пробки, половина гостей явилась вместе. Надо было бережно укладывать пальто на кровати, вручать напитки, знакомить их друг с другом, глаза же гостей тем временем озабоченно шарили в поисках пепельниц и их подобий. А спустя полчаса вечеринка принялась сама себя раскручивать: гости начали обходиться с хозяевами как с гостями — наполняли их стаканы и спрашивали, какую закуску им принести.

Энн заручилась помощью Джека, чтобы принудить гостей общаться между собой. Грэм шебаршился туда-сюда с бутылкой вина в одной руке и стопкой виски в другой, а уровень шума повышался с обычной своей загадочностью — не потому что добавилось гостей, но самовольной неконтролируемой спиралью.

Разумеется, Джек по обыкновению был ведущим этих звуковых спиралей. Он стоял примерно в восьми футах в стороне, занимая пару самых некрасивых моделей из тех, кого Энн удалось заполучить: плотных девиц, специализировавшихся на спортивных ансамблях из твида и плащах военного покроя. Но все модели — хамелеоны, и каким-то образом они умудрились выглядеть стройными и застенчиво-наивными. В разгаре действа Джек перехватил взгляд Энн и подмигнул. Одна застенчиво-наивная обернулась, Энн кивнула и улыбнулась, но не подошла.

Джек курил сигару. «Дилдо монахини?» — обычно предлагал он, весело фыркнув и доставая пачку панателл.[14] Энн не думала, что он уже пустил в ход эту реплику, хотя он и заверял ее, что чем аристократичнее держится девица, тем матернее следует выражаться. Было интересно — и хорошо взвешено, — что он курил сигару. Фокус с сигаретой, наверное, решил он, для этих девочек не подходит, требовалось что-то более диктаторское. И странно было то, что с сигарой Джек выглядел не менее правдоподобно, чем с сигаретой. Его имидж самоперенастраивался без всяких затруднений.

Маршрут Энн с наполняющей бутылкой постепенно приблизил ее к Джеку и двум моделям. И она услышала, что он ведет подготовку к одной из любимейших своих фраз:

— …но сигара — это куренья залог. Впрочем, всего только Киплинг. Вам нравится Киплинг? Не знаете? Вас никогда не киплинговали, я понимаю. Нет, речь идет о сигарах и о женщинах. Киплинг все поставил с ног на голову, ведь верно? (Вопрос этот всегда был сугубо риторическим.) И тут Фрейд совершенно прав, верно?

Модели переглянулись.

— Вы знаете, что об этом сказал Фрейд?

Они не знали. Фрейд для них означал кое-что основополагающее: ну, там змеи, и что все на самом деле сводится к сексу, и всякое такое прочее, о чем они не хотели думать, — что-то о ваших задницах, подозревали они. Хихикнув в предвкушении, они выжидающе смотрели на Джека. Он покачался на каблуках, сунул большой палец в кармашек кожаного жилета, многозначительно покачал сигарой вверх-вниз, потом долго, выразительно затянулся.

— Фрейд сказал… — Он сделал еще паузу. — Иногда сигара… всего лишь сигара.

Модели тонко заржали, смешав смех с облегчением и подняв спираль шума еще выше. Энн теперь подошла к ним, и Джек приветственно похлопал ее ниже спины.

— Добро пожаловать, моя прелесть, — взревел он, хотя стоял почти вплотную к ней, и его рука уже обняла ее за плечи. Энн повернула к нему лицо, чтобы зашептать. Он ощутил этот поворот рукой, уловил движение головы краешком глаза, сделал вывод, что ему предлагается поцелуй, и по горизонтальной дуге извернулся для него. В последнюю секунду Энн удалось уклониться от его губ, но пропахшая сигарой борода все-таки сильно царапнула ее по щеке.

— Джек, — прошептала она, — по-моему, рука — это лишнее.

Модели, хотя и не могли расслышать ее просьбу, заметили, как стремительно Джек опустил руку. Почти пародируя отдачу чести на параде.

— Что до Фрейда, так…

Энн улыбнулась и отошла. Джек начал одну из своих заранее подготовленных речей о том, что истолкования снов Фрейдом были либо очевидными («Женщина идет по Колбасштрассе, покупает черную шляпу, и старый шут предъявляет ей счет на пять тысяч крон за объяснение, что она хочет смерти своего мужа»), либо не поддающимися проверке фантастическими измышлениями; что процент излечения тех, кто обращается к психоаналитикам, не превышает процента тех, кто держит свои психозы при себе; что в смысле научного понимания людей методы романиста и много древнее, и много результативнее; что те, кто хочет полежать на его кушетке час-другой и предоставить ему материал, не платя за это, будут встречены с распростертыми объятиями; что они могут играть любые роли или в любые игры; что его собственная любимая игра (тут добавлялось лукавое подмигивание) — это Раздень Джека Догола…

Энн наполнила чьи-то стаканы, проветривая застойную атмосферу в одном из углов комнаты, и огляделась, ища Грэма. В гостиной она его не увидела, а потому пошла на кухню. Там бродяга грабил холодильник. Второго взгляда было достаточно, чтобы распознать в нем всего лишь Бейли, геронтолога, коллегу Грэма, который, несмотря на солидное личное состояние, всегда старался выглядеть как можно замусолистее и обычно добивался своего. Он не снял дождевика даже в доме; его свислые волосы могли быть светлыми, если бы не были грязными.

— Подумал, что, пожалуй, поджарю потрошки, — сказал он, смерив холодильник взглядом, провозглашавшим: «Частная собственность — воровство».

— Чувствуйте себя как дома, — сказала Энн, что было совершенно лишним. — Вы не видели Грэма?

Бейли только мотнул головой и продолжал разворачивать полиэтиленовые пакеты.

Вероятно, пошел посикать. Она дала ему пару минут, потом еще пару на случай, что он стоит в очереди. Потом поднялась к его кабинету, легонько постучала и повернула ручку. Внутри было темно. Она вошла внутрь и подождала, пока ее глаза привыкли к сумраку. Нет, он не прятался тут. Случайно она поглядела в сад, ближнюю часть которого подсвечивала стеклянная дверь гостиной. В глубине, в самой темной части, на альпийской горке сидел Грэм и пристально смотрел на дом.

Она быстро спустилась в гостиную и плотно задернула занавески. Затем вернулась на кухню, где Бейли с вилкой в руке снимал полупрожаренные куски куриной печени со сковородки. Она схватила тарелку, опрокинула на нее содержимое сковородки, сунула тарелку ему в руку и толкнула псевдобродягу в сторону гостиной.

— Циркулируйте, мистер Бейли, — потребовала она. Потом прошла через кухню и вышла через боковую дверь. Когда она подошла к нему, он сидел на большом камне, его левый ботинок давил юную бахромку трав. Между ботинками была зажата полупустая бутылка «Хейга». Он смутно хмурился на теперь задернутую стеклянную дверь. С этого расстояния взлеты и угасания шума в гостиной выравнивались в средний регистр.

Энн испытывала жалость к Грэму и еще раздражение много сильнее прежнего. Конфликт разрешился компромиссным профессиональным тоном.

— Грэм, что-нибудь случилось или ты просто пьян?

Он отвел глаза и ответил не сразу. Иногда, подумалось ему, вся жизнь состоит из жен, задающих тебе агрессивные вопросы. Пятнадцать лет этого с Барбарой. Когда он познакомился с Энн, то решил, что с этим покончено. А теперь, очевидно, все началось по второму кругу. Почему нельзя оставить его в покое?

— Пьян — да, — сказал он наконец. — ПРОСТО пьян — нет.

— В чем дело?

— А! Дело — смотреть, как жена целует друга. Дело, дело. Смотреть, как лучший друг поглаживает… задницу жены. Дело, дело.

Значит, вот что. Где же он тогда стоял? Но в любом случае какого черта? Почему она не может позволить Джеку Лаптону поцеловать ее на вечеринке? С большим трудом она сохранила свой тон медицинской сестры.

— Грэм, я поцеловала Джека, потому что была рада его видеть, и он прилагает все усилия, чтобы вечеринка удалась, чего о тебе в эту минуту я никак сказать не могу. Он обнял меня, потому что… потому что он — Джек. Я оставила его с Динной и Джоанн, и он резвится вовсю.

— А! Извини. Извини. Моя вина. Недостаточно помогал с вечеринкой. Джек помогает. Джек за помощь получает право поглаживать задницу жены. Надо быть более исполнительным. Добрый старина Джек, милый старина Джек. Дело? — Вопрос он задал бутылке «Хейга». — Ни в чем дело. Дело разделалось. Жена целует помощника. Дело разделалось. И больше ничего.

Энн не была уверена, что сумеет сдержаться. Она подобрала бутылку и пошла к дому, выливая виски на траву. Закрыла боковую дверь и заперла ее. И вновь появилась в гостиной с бутылкой вина в каждой руке для объяснения своего отсутствия. То тут, то там она упоминала, что Грэм перебрал и отсыпается наверху. Новость расползлась постепенно, и с приглушенными улыбками гости начали расходиться. Джек, запоздало попытавшись разъединить Динну и Джоанн, удалился с ними обеими.

Оставалось всего три гостя, когда Грэм атаковал стеклянную дверь садовыми вилами. Зубья только скользнули по стеклу, а потому он повернул их и разбил стекло рукояткой. Затем методично посшибал оставшиеся осколки, пока не образовалось отверстие, достаточно широкое, чтобы он мог пролезть в него, пригнувшись. Он метнул вилы на газон, точно копье, они воткнулись в дерн, закачались и упали, — затем, толкая перед собой занавеску, он забрался в свой дом. Выпутываясь из складок и мигая от яркого света, он увидел перед собой свою жену, своего коллегу Бейли и молодую парочку, как будто незнакомую. Муж уже заносил бутылку в ожидании свихнувшегося взломщика. Бутылка была полной.

— Поосторожнее. Два двадцать пять это пойло. Возьмите белое, если уж вам приспичило. — Затем он неуверенной походкой направился к креслу и сел. Ему пришло в голову, что, пожалуй, следует объяснить свое поведение. — А! — сказал он. — Был заперт снаружи. Извините. Извините. Ключа при себе не оказалось.

Энн выпроводила гостей в парадную дверь. Переутомление. Захлопотался с вечеринкой. Перепил. Дочь нездорова (это она сочинила). На тротуаре Бейли обернулся, посмотрел на нее очень внимательно и произнес, будто епископ, свое благословение:

— Не смешивай — и никаких тревог.

— Очень мудрая мысль, мистер Бейли. Я буду вас цитировать.

Она вернулась в дом, взяла скотч, газеты и наложила на стеклянную дверь заплату. Затем налила себе виски, побольше. Она села в кресло напротив Грэма и сделала большой глоток. Он выглядел тихим и почти трезвым. Может быть, врываясь в окно, он немножко притворялся, чуть облегчал ей положение, делая вид, будто пьян сильнее, чем на самом деле. Если так, странная заботливость.

До чего нежданны причины и следствия в нашей жизни, подумала она. Джек шлепает меня по ягодицам, и Грэм мечет садовые вилы в стеклянную дверь. На что это могло быть логичным ответом? Или более глубокая связь: много лет назад я нормально и хорошо проводила время, получая радость, и поэтому мой нормально приятный муж, с которым я тогда и знакома не была, свихивается с ума. Она пыталась помнить, что Грэм был хорошим. Все ее друзья были с этим согласны, особенно ее подруги. Он был кротким, он был умным; он не кукарекал, не бахвалился, не командовал в отличие от многих и многих представителей его пола. Вот что говорили ее друзья, и Энн счастливо с ними соглашалась. До этих пор. Постепенно Грэм перестал казаться таким уж непохожим на других мужчин, как вначале. Она больше не чувствовала, что интересует его. Он превратился в мужчину, такого же, как другие мужчины, с любовью упивался собственными эмоциями и пренебрегал эмоциями партнерши. Он вернулся к исходному типу.

И как беспощадно он умудрился занять центр сцены. Она знала тиранию слабых — одно из первых ее открытий в отношениях между людьми. Кроме того, она — постепенно — открыла тиранию хороших: как добродетельные выжимают лояльность порочных. А теперь Грэм учил ее еще одной: тирании пассивных. Именно это он теперь пускал в ход, и с нее хватит!

— Грэм, — сказала она, в первый раз заговорив с ним с той минуты, когда он вошел в окно, — ты когда-нибудь бывал в борделе?

Он поглядел на нее. О чем это она? Ну конечно, он ни разу ни в каком борделе не бывал. Даже самое слово имело затхлый запах. Он не слышал его уж не помни; сколько лет. Оно вернуло его к дням студенчества, когда он и его приятели — все до единого девственники — имели обыкновение весело прощаться друг с другом на людях: «Увидимся в борделе!» На что ты кричал в ответ: «У Мейзи или у Дейзи?»

— Конечно, нет.

— Ну а знаешь, что проделывали в борделях? Я где-то читала.

Энн отхлебнула еще виски и, продолжая это вступление, ощутила проблеск чего-то, похожего на садизм. Грэм ничего не сказал, сдвинул очки вбок и ждал.

— Ну, так в борделях они… я спросила тебя только на случай, если они все еще это делают, и ты, возможно, знал… Ну, так они для молоденьких девушек изготовляли мешочек с кровью. С куриной кровью, по-моему, хотя, вероятно, особого значения это не имело. Важнее то, что мешочек изготовлялся из очень тонкого материала. Теперь, возможно, они используют полиэтилен. Да нет, вряд ли. Ведь полиэтилен очень прочен, верно?

Грэм продолжал ждать. Голова у него совсем прояснилась, хотя плечо болело.

— И девочка засовывала его в себя, а другие женщины — по-моему, обычным свечным воском — запечатывали ее. А потом продавали как девственницу. А если она выглядела не такой уж юной, они говорили, что она воспитывалась в монастыре и только теперь его покинула — иногда для пущего эффекта ее одевали монахиней. И клиент пробивал воск — полагаю, в дорогих борделях пользовались именно пчелиным воском, — и девушка вскрикивала и судорожно вскидывалась, и сжимала бедра, и разрывала мешочек, и немножко рыдала, и бормотала всякую чушь, лишь бы мужчина ощутил себя могучим, ощутил себя покорителем, но главное — ПЕРВЫМ. И тогда он оставлял особенно крупную сумму сверх договоренной за то, что запечатлел свой особый знак, ради чего и копил, и вот получил, и девушка не впала в излишнюю истерику.

Грэм чувствовал, что каким-то образом заслужил то, что последует дальше, чем бы оно ни оказалось.

— Конечно, это обходилось дороже: ведь куриная кровь марала простыни, впрочем, за девственницу в любом случае платили больше, а у борделей, наверное, была договоренность с прачечными о скидках. Простыней ведь у них было не счесть, верно?

Продолжающееся молчание Грэма, которым он выражал, что понимает потребность Энн в агрессивности, ей представилось трусостью. «Тряпка», — промелькнуло у нее в мозгу. Гребаная тряпка, подумала она, гребаная ТРЯПКА.

— Интересно, а прачечные действительно знали, что обслуживают бордели? То есть, по-твоему, они использовали для этих простынь больше отбеливателей? Например, говорили: «А вот и бордельские простыни, доставай биопорошки». Грэм, ты думаешь, они говорили так? Грэм, я ведь спрашиваю только о твоих предположениях. По-твоему, они поступают так? Или, по-твоему, они обрабатывают бордельские простыни, как все прочие? Стирают их вместе со всеми остальными и не думают, что могло к ним прилипнуть?

Энн встала и подошла к креслу Грэма. Он держал голову понуренной. Наконец он сказал:

— Да?

— Что — «да»? Я задала тебе много вопросов. На какой из них ты любезно соблаговолил ответить? «Да» на «ты когда-нибудь бывал в борделе?». Твое «да» — ответ на этот вопрос?

— Нет, я просто старался понять, в чем суть.

— В чем суть? А! В чем суть? Ну, я рада, если ты заметил, что в чем-то есть суть. Ну, так суть в том, Грэм, суть в том, что я подумала, а не купить ли нам на днях курицу для обеда. Не из этих — выпотрошенных, промытых, выскребленных и накачанных какой-то дрянью для придания им куриного вкуса. Нет, настоящую курицу, понимаешь? Курицу! Курицу с перьями, и лапами, и этой красной штуковиной на голове. И тогда ты ее нарубишь, и мы соберем немножко крови, и расплавим вместе немножко воска, и придет ночь, особая ночь, когда я стану твоей девственницей, Грэм. Тебе же это понравится, правда?

Он не ответил. Он продолжал смотреть вниз. Энн глядела на его макушку.

— Я буду твоей девственницей, — повторила она.

Грэм хранил неподвижность. Она потянулась и погладила его по волосам; он вздрогнул и отдернул голову. И тогда она опять повторила, на этот раз мягче:

— Я буду твоей девственницей.

Грэм медленно встал и ловко пролавировал мимо своей жены, откачнувшись, чтобы избежать ее тела и особенно ее глаз; а потом — чтобы не столкнуться с кофейным столиком. Он продолжал смотреть на ковер, пока не оказался в безопасности у двери, а тогда, поднимаясь наверх, ускорил шаг. Он запер дверь кабинета и сел в свое кресло. И не пошел спать, а до конца ночи сидел в кресле и думал обо всем, что произошло с начала медового времени. Почему нельзя онезнанить знание? Призвать назад вчерашний день, стенал он тихонько про себя. Около четырех он уснул. И для этой короткой ночи снов не нашлось.

10 СИНДРОМ СТЭНЛИ СПЕНСЕРА

Несколько лет назад Грэм прочел дико модный научно-популярный зоологический труд. В те дни его напропалую цитировали все, а некоторые так даже удосужились полистать. В первой своей части книга доказывала, что человек очень схож с другими животными, а во второй — что он совсем особенный. Сначала она ввергала вас в атавистическую дрожь, но затем ласково похлопывала по спине. И расходилась миллионными тиражами. А теперь Грэму вспомнилась одна деталь — что человек обладает не только самым большим мозгом среди приматов, но и самым большим пенисом. В то время это показалось ему озадачивающе неверным — то время было тем, когда Барбара его ежедневно мучила своим трезубцем и сетью, когда он бочком по-крабьи отбегал от нее, но всегда сразу же спотыкался в песке. Но теперь тут проглянул смысл. И уже не выглядело парадоксом, что у огромной гориллы член крохотный — даже самый карликовый из студентов Грэма одержал бы над ней победу в соответствующем конкурсе. Размер ведь не играет роли в мощи или потребности, а только в факторе тревожности. Свисает у вас между ног как предостережение. И не надейся, что я не тяпну тебя в ответ.

С одной стороны, конечно, секс ни малейшего значения не имел, а уж тем более секс в прошлом, секс в истории. С другой стороны, он имел всеподавляющее значение — большее значение, чем все прочее, взятое вместе. И Грэм не представлял, каким образом подобное положение вещей могло бы когда-либо измениться. Ведь это решалось за него там вверху, у него в мозгу, без консультации с ним, решалось гребаной историей и окружающей средой и тем, что его родители выбрали друг друга — неповторимой комбинацией генов, которые они ему навязали и велели ими обходиться.

Джеку, понятно, выпал жребий получше. Прежде Грэм думал, что его друг более безмятежно относится ко всему и вся благодаря более широкому опыту, честно заработанной циничности. Теперь он в это не верил: правила были установлены гораздо раньше. Утверждаемый Джеком Принцип Парковочных Штрафов, например, принадлежал к тому роду идей, до которых Грэм самостоятельно никогда бы не додумался, сколько бы он ни прожил, какой бы лихорадочной ни была его деятельность. Как-то, когда Джек излагал свою теорию «максимума тихой сапы, максимума доброты», Грэм его перебил:

— Но ты же попадался?

— Нет. Суть в осторожности. Скелетов в шкафу я не завожу. Это все для молокососов. В моем возрасте лишние нагрузки на сердце ни к чему.

— Я имел в виду: Сью же ведь иногда узнает, верно?

— Примерно. Слегка. Когда я забываю заправить рубашку в брюки.

— И что ты тогда делаешь? Что ты ей говоришь?

— Применяю Принцип Парковочных Штрафов.

— ?..

— Помнишь, как ввели парковочные счетчики? По последнему слову техники — штрафами занимаются компьютеры, помнишь? Один мой приятель совершенно случайно выяснил, что можно набрать порядочную пачку оповещений о штрафе, затем оплатить последнее, и компьютер автоматически сотрет в своей памяти упоминания о предыдущих. Таков Принцип Штрафовочной Парковки. Сообщи им о последнем, и они перестанут напрягать свои контуры из-за предыдущих.

И сказал он это не цинично, не с пренебрежением, но с какой-то деловитой простотой по отношению к объектам его обманов. Вот как это было, вот каким он был, вот каким Грэм никогда быть не сможет.

Исчерпывающая улика, которую искал Грэм, открылась ему самым простым и очевидным образом. Он сидел в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в третий раз за неделю наблюдая, как его жена совершает экранный адюльтер с Тони Рогоцци в «Дураке, который нашел клад». Рогоцци играл простого итальянского юного тачечника, который завел привычку по воскресеньям прочесывать сельскохозяйственные угодья центральных графств, вооружившись металлоискателем. В один прекрасный день он находит склад старинных монет, и его жизнь резко меняется. Он отрекается от своей тачки и своей религии, покупает костюмы с люрексом, пытается утратить свой комический итальянский выговор и почти порывает со своей семьей и невестой. Транжиря деньги по ночным клубам, он знакомится с женой Грэма, с которой вступает в любовную связь вопреки родительским увещеваниям.

— Она только хотетто тебя досуха высосать, бамбино, — внушает ему отец, навивая на вилку очередную порцию спагетти, — а затем она тебя бросатто, как старый башмак.

Однако Тони упорствует в своей страсти и дарит Энн дорогие подарки, а она, притворно повосхищавшись, их незамедлительно продает. Однако в тот момент, когда он уже готов обратить в наличность все имеющиеся у него монеты и навеки порвать со своими корнями, его родителям наносят визит два персонажа: полицейский, объясняющий, что все монеты краденые, и старенькая мать Энн, которая самопожертвенно объясняет, что ее дочка — бездушная охотница за деньгами и открыто бахвалится тем, как обдирает простодушного юного итальянца. Тони, удрученный, но умудренный, возвращается к своей семье, к своей невесте и к своей тачке. В финальном эпизоде, в котором Тони и его невеста вместе ломают металлоискатель (в духе Адама и Евы, рубящих Змия на куски, подумалось Грэму), зрители в «Одеоне» (Холлоуэй-роуд), в основном итальянцы, рукоплескали и одобрительно вопили.

Пока все они усваивали назидательный урок, Грэм почерпнул практичную идею. В одном эпизоде, когда Рогоцци в фешенебельном ресторане придвинулся поближе к недавно осыпанной драгоценностями Энн, завистливо взирая, как лучи свечей заползают в ее декольте, временно павший тачечник прошептал: «Ангелика (не ее настоящее имя, но придуманное с целью его одурачить), Ангелика, я пишу тебе стиха, как моя земляка Данте. Он займет свою Беатриче (это имя он произнес так, будто речь зашла о его любимых макаронах), а я иметта мою Ангелику».

Попался, подумал Грэм, выходя из зала. Значит, если связь возникла в… 1970-м? 1971-м? году, из этого следует, что есть пять возможных источников, которыми следует заняться. Джек не мог хранить молчание во всех пяти. Для начала он просто не отличался писательским воображением: если для проходного эпизода ему требовался автобусный кондуктор, он не был способен создать такой образ, не прокатившись предварительно на автобусе. И тогда кондуктор появлялся на его страницах с какой-нибудь крохотной поправочкой — колченогость, светло-рыжие усы, — и Джек ощущал себя Колриджем.

А во-вторых, сентиментальная натура Джека толкала его как писателя усердно воздавать должное и уплачивать долги благодарности. Эта черта проявилась как основополагающая и самодовлеющая, когда Джек однажды в течение шести месяцев подвизался как театральный критик.

«Скажем, тебе приходится отправляться на какой-нибудь долбаный спектакль у черта на куличках, скажем, в Хэммерсмит, или в Пекем, или еще куда-то, — растолковывал романист. — Увернуть не получается, потому что твой редактор зациклен на всем этом демократическом дерьме, и ты должен делать вид, будто вполне с ним согласен. Пакуешь верную карманную фляжку и сжимаешь зубы в ожидании агонизирующей мути, предназначенной изменить облик общества за три недели до полного своего провала. Поникаешь в своем демократически неудобном кресле, и максимум через три минуты старина мозг уже вопиет: „Выпусти меня отсюда!“ Никакого удовольствия ты не получаешь. Да, конечно, тебе платят за то, что ты сидишь там, но этого мало. А потому выбираешь самую симпатичную пышечку в постановке и решаешь, что быть ей „новым открытием“. Начинаешь с вдохновенной похвалы себе за то, что посетил Театральное Депо в Далстоне. А после этого выступления слегка пикаешь на пьесу, а затем сообщаешь: „Но вечер был для меня спасен ошеломляющим мгновением истинного театра, мгновением совершеннейшей красоты и всепокоряющего чувства, когда Дафна О'Блям, играя Третью Ткачиху, поглаживает свой станок, будто это ее четвероногий любимец, каким в те унылые далекие времена он, возможно, и был. Этот жест и непостижимо отрешенное выражение в ее глазах трансцендентирует копоть и тяжкий труд наших страждущих пращуров и покоряет самых саркастично-равнодушных зрителей в зале мгновением, которое горит на хмуром небосклоне этого спектакля, как пылающая радуга“.

Заметь, я не говорю, что у мисс О'Блям потрясные сиськи или лицо Венеры Милосской. Редактор мог бы взъерепениться, не говоря уж о самой актрисочке. А при таком раскладе редактор говорит только: „Э-эй, нужна фотка этой цыпочки“; а девушка думает: „Возможно, это волшебный перелом в моей судьбе — редчайшая заметка, в которой мои сиськи даже не упомянуты“. И вот на следующий день после выхода заметки ты звонишь в Сточную Канаву в Раунде и в конце концов выходишь на Дайлис О'Муфф, говоришь, что будешь на спектакле, так как ты ну просто должен еще раз увидеть ее одухотворенную игру, и как насчет глубоко одухотворенной встречи с вами после спектакля? И едешь туда. Не всегда срабатывает. Однако достаточно часто».

Такой была исповедуемая Джеком система «воздаяния должного» в наиболее примитивной ее форме. Но, кроме того, он любил украшать более серьезные свои тексты тем, что он называл «здравицы и подковырки». Здравицы были моментами припрятанной хвалы его друзьям и героям; подковырки — точками, где он превращал в мусор людей, которых недолюбливал. Так было веселее писать, настаивал Джек. «Обеспечивает дополнительное побуждение, когда чувствуешь, что навытесывал достаточно истин для одного дня».

Грэм встал на колени перед книжными полками Энн. «Собрание сочинений Джека Лаптона» в количестве десяти штук. Пять ему нужны не были; остальные пять, начиная с «Из мрака», он забрал с полки. Чтобы замаскировать возникшее зияние, он с одной стороны сунул Дорис Лессинг, а с другой — Алисой Лури, затем добавил парочку собственных Мэри Маккарти и раздвинул их. Получился полный порядок. Пять романов он унес наверх к себе в кабинет. Таким способом он не проглядывал книг со времен отрочества. Да и в те дни он пролистывал их в поисках секса — в конце-то концов, вы искали ответов в беллетристике, когда родители и энциклопедии вас подводили. Наметанный глаз выхватывал слова вроде «бюстгальтер», «грудь» и «чресла» — они были будто набраны жирным шрифтом. Но на этот раз очевидных ключевых слов у него в распоряжении не было.

Слава Богу, ему не требовалось продираться сквозь первые пять книг Джека. Первые три — «мои линконльнширские браконьерские денечки», как Джек с притворной скромностью охарактеризовал их, — были посвящены тому, что романист назвал «трудами по помещению моих близких на книжную полку». Далее следовали три «романа с сексуальным и политическим конфликтом», последний из которых Грэму предстояло пролистать. И наконец, заключительные четыре, в которых социальные, политические и сексуальные устремления и вины, оживлявшие первые шесть, начисто отмерли, где все персонажи омылись в цинизме, где, по сути, ни малейшего значения не имело, кто делал что кому, как и то, завершались ли эти действия хорошо или плохо, — романы эти приближались к стилизованным комедиям нравов в оправе высокой богемы. Уже скоро, уповал Грэм, Джек превратится в позднего Фэрбенка, что будет не только равно отмщению писателю с репутацией почвенности, но и создаст положение, при котором никто больше не будет ни читать, ни издавать Лаптона. А к тому моменту он настолько замаринуется в собственном подходе, что уже не сможет измениться.

Последний политически-сексуальный роман «Из мрака» был опубликован в 1971 году. В нем, помнилось Грэму, Джек был слегка замаскирован под бородатого младшего министра, который незадолго до выборов вступил в связь с Сарой, привлекательной лоббирующей журналисткой; его десятилетний брак с компетентной созидательницей домашнего очага начал ему приедаться. Вскоре жена узнает о происходящем и начинает шантажировать ипостась Джека: либо откажись от нее, либо я обличу тебя в газетах и устрою так, чтобы ты лишился и своего маргинального мандата, и опеки над детьми. «Джек» готовится бросить вызов условностям, самолично представив свое дело электорату и в суды по бракоразводным делам, но тут Сара самоотверженно вступается за Партию (хотя по иронии судьбы это даже не ЕЕ партия) и за детей (еще одна ирония, поскольку она беременна от Джека, но ему не сказала и намерена сделать тайный аборт). «Джек» в конце концов позволяет убедить себя, что бывают времена, когда принципы должны побеждать веления сердца. После того как Сара героически выдает ему, какие урезывания в сфере социального обеспечения планирует провести ее партия после победы на выборах, он задумывается об участи рабочих семей, о том, насколько для них необходимо его присутствие в будущем парламенте, и наконец соглашается с правильностью ее решения. Однако перед разлукой они в последний раз занимаются любовью:

«Джок (имя Джека в романе) схватил ее с неистовой силой. Он умел быть яростным и властным не менее, чем ласковым и нежным. На этот раз он был яростным и властным. Сара знала обе его ипостаси, любила его в обеих ипостасях. Когда он подмял ее под себя, она глубоко вдохнула грубый мужской запах сигаретного дыма, исходивший от его бороды. Это ее возбудило. В свое время ей с избытком хватило изысканных жеманников в ароматах лосьонов после бритья — мужчин, которые внешне выглядели как мужчины, но с тем же успехом могли бы быть женщинами.

— Джок, — протестующе прошептала она, когда его рука грубо задрала ей юбку.

— Да, да, — отозвался он настойчиво, властно. — Здесь. Сейчас.

И там тогда же на диване он грубо овладел ею. Он не потерпел протестов и незамедлительно обнаружил, что его неистовое желание вызвало у Сары ответную влажность. Он поцеловал маленькую родинку у нее на шее слева, и она подняла к нему свои бедра. Затем яростно, все еще в коричневом твидовом костюме, сшитом из ткани, производимой в его избирательном округе, он вонзился в нее, обволок своей силой и поднял их обоих выше, чем когда-либо прежде, — высоко, высоко над землей сквозь облака, туда, где находится солнце, а небо всегда голубое. На пике их экстаза он издал оглушительный рев, будто раненый зверь, и из тесных пределов ее правого глаза выкатилась слезинка.

— Джок, — прошептала она, — больше уже никогда не будет другого…

— Нет, — ответил он с ласковой категоричностью, — будет еще…

— Никогда! — вскричала она почти в муках.

— Не теперь, — заверил он ее, — не скоро. Но когда-нибудь будет еще. И я буду хотеть, чтобы было так. Я все еще буду там, где-то, желая этого для тебя.

Он утишил ее последние протесты и, все еще оставаясь в ней, дотянулся до своего пиджака и дал ей сигарету. Рассеянно она сунула в рот табачный конец и подставила под его зажигалку мундштук. Он ласково вынул сигарету из ее губ и повернул как надо. Она постоянно делала это… Когда он поднес огонек к правильному концу, то заметил на нем легкий след губной помады — последний грустный мазок, подумал он, след помады, не стертый их устремленным ввысь обменом поцелуями…»

Страницы 367 и 368 — Грэм вырвал их. Доказательства неопровержимо заявляли о себе: слезинка в глазу — она появлялась несколько раз; приподнятие ягодиц — да; впрочем, наиболее неопровержимой была родинка — даже если он и перенес ее с правого плеча на левую сторону шеи (в силу того, что Джек именовал воображением). Ну а если бы даже и родинки оказалось мало, имелась сигарета. Энн часто засовывала в рот сигареты не тем концом. Грэм никогда не видел, чтобы это случалось после их объятий, но несколько раз она брала их в рот таким образом, когда на вечеринке ее что-то расстраивало. И ведь Джек был однажды рядом, когда это случилось. И разве не последовала какая-то их общая шутка, которой он не понял? Точнее Грэм вспомнить не сумел.

Он пролистал «Из мрака» на сотню страниц вперед и назад от эпизода, который только что обнаружил, и вырвал все другие указания на связь Энн с Джеком. Проштудировать их можно будет позднее. Затем он занялся последними четырьмя романами Лаптона. В сущности, только повестями: начало неофэрбенковского периода, злорадно повторял про себя Грэм. У Джека имелось другое объяснение.

«Одно время я принадлежал к школе Теско, — как-то объяснил он. — Ну, знаешь: громозди повыше, продавай подешевле. Полагал, что люди, если им предложат выбор между двумястами страницами шикарного дроченья за четыре фунта и четырехстами страницами моей забористой смеси за пять фунтов, они сообразят, какая сделка выгоднее. И, конечно, я был прав: они-таки предпочли мою мешанину. Но после полудюжины такого расточения крови моего сердца я подумал: э-эй, а не обвожу ли я вокруг пальца себя самого? Длина вдвое больше, но получаю ли я гонорары вдвое больше? И тут я обратил внимание на желторотых писак, выдающих на гора монографии, и я подумал: Джек, мальчик мой, ты же можешь заняться этим, одновременно оставляя свободной руку для чего-то еще. Так я и сделал, и знаешь, я начинаю улавливать суть такого минимализма — не отягощает задницу, вот так-то».

В течение неофэрбенкского периода Джек не оставил свои здравицы и подковырки. Типичная для Энн фраза, описание ее грудей, особое движение в процессе любви, костюм. Чем больше доказательств находил Грэм, тем проще становилось находить все новые, и в азарте своих решающих поисков он словно бы забывал сущность того, что находил.

Только позднее, когда он собрал воедино вырванные улики, которые потянули на полдлины позднего лаптоновского периода, он остановился и начал думать.

Потом, пока он читал собранные доказательства связи Джек — Энн, пока наблюдал, как тело Энн изгибается в сторону Джека и Джек втыкает свою дурно пахнущую бороду в лицо Энн, ошибочно полагая, будто застарелый никотин является афродизиаком (не может этого быть, утверждал Грэм, не может!), наркоз выветрился, и вернулась боль. Одной рукой он сжимал живот, другой — грудь и, сидя на полу перед вырванными страницами, резко наклонился вперед. Потом накренился вбок и опрокинулся в положении эмбриона: его ладони проскользнули между бедер, и он скорчился на полу, как больной ребенок. Закрыл глаза и попытался, как делал в детстве, подумать о чем-нибудь другом, внешнем, увлекательном. Он упорно думал о деревенском крикетном матче, пока зрители не превратились в футбольных болельщиков и не начали скандировать: «Автомой, Автомой». Он думал о загранице, пока мимо не проехал в своем серебряном «порше» Бенни по дороге в Ареццо и небрежно не выкинул за окно пару колготок. Он думал о лекции про Закон Боннара, пока все его студенты разом не подняли руки и не потребовали, чтобы их приобщили к кинопромышленности. Под конец он думал о своем детстве задолго до Энн, Джека и Барбары, про то время, когда умиротворять требовалось только родителей; про годы до предательства, когда были только тирания и покорность. Он упорно стремился удерживать на месте память об этом обреченном времени, постепенно отступил в него, натянул на уши его определенности и тогда уснул.

В следующие дни Грэм читал и перечитывал отрывки из «Из мрака» и позднейших произведений. Никаких сомнений быть не могло. Связь Джека с Энн началась в 1971 году, продолжалась в то время, когда он только познакомился с Энн, а потом на протяжении всего их брака. «Жаркие определенности», «Залитый огонь» и «Ярость, ярость» содержали все необходимые доказательства. Если сделать допуск на шесть месяцев — максимум на год, — требующиеся издателям для выпуска книги, это означало, что эпизоды «Залитого огня», в которых Джек, слегка замаскированный под бывшего пилота, летавшего на бомбардировщиках, чье лицо стало другим после пластической операции, завязал целительные отношения с Энн, медицинской сестрой, шотландкой, с родинкой на этот раз на своем месте, писались в первый год их брака. С неверностью не было покончено даже тогда, подумал Грэм, даже тогда.

Примерно неделю спустя Грэм позвонил Сью в деревню, предварительно подготовившись выдать Джеку «не туда попал», если вдруг трубку снимет он.

— Сью, это Грэм.

— Грэм… а, Грэм! — Она как будто обрадовалась, что правильно угадала, какой Грэм звонит, но вовсе не ему. — Джек в Лондоне.

— Да, я знаю. Мне бы хотелось поговорить с тобой.

— Так давай, я не так уж занята. — В голосе у нее по-прежнему не чувствовалось приветливости.

— А не могли бы мы встретиться, Сью? Как-нибудь на днях в Лондоне?

— Грэм… ну… в чем, собственно, дело?

— Мне не хотелось бы говорить об этом сейчас.

— При условии, что речь пойдет не о том, о чем, по твоему мнению, мне следовало бы знать. Если ты не будешь думать, будто знаешь, что для меня лучше.

— Тут не то. А… ну… вроде как о тебе и обо мне… — Его тон был словно бы очень серьезен.

— Грэм, а я и не знала! Ну, лучше поздно, чем никогда. — Она кокетливо засмеялась. — Дай я загляну в мой ежедневник. Да, как я и думала. Могу предложить тебе любой день до конца декады.

Они договорились о встрече в конце недели.

— Да, и, Сью…

— Что?

— Ты не сочтешь странным, если бы я сказал… если бы я сказал, что надеюсь, ты не скажешь Джеку, что мы пообедаем вместе днем?

— У него своя жизнь, — ответила она резко, — у меня своя.

— Да, конечно.

Мог ли ее намек быть яснее, прикинул Грэм, кладя трубку. Да, наверное, мог бы, и тем не менее… Особенно раз его звонок был для нее полной неожиданностью. Он не видел ее больше года, ну и, в конце-то концов, она же не настолько ему нравится, верно? Эта природная живость, которую так хвалили друзья, была с точки зрения Грэма слишком уж сродни несфокусированной агрессивности.

На следующей неделе он сидел «У Тартарелли» над бокалом кампари с содовой за столиком, укрытым за выступом. Он взвешивал наилучший способ получения финального подтверждения, которое искал. Во всяком случае, спросить прямо было никак нельзя.

— Грэм, милый… адюльтерный столик. Так, значит, ты говорил серьезно!

— ?..

— То есть ты не знал? — Она все еще держала лицо на близком расстоянии от него. Он привстал, лягнув при этом ножку столика, и прикоснулся губами к ее щеке. В отношениях ли они, которые требуют поцелуев? Он не был уверен.

— Я попросил тихий столик, — ответил он. — Я сказал, что мы хотели бы пообедать без отвлечений.

— То есть ты не знал, что это официально адюльтерный столик?

— Да нет, не знал.

— Я разочарована.

— Но никто ведь не может увидеть тебя здесь.

— В том-то и суть. Тебя не видно, но чтобы дойти до столика, или пойти попикать, или там что-нибудь еще, приходится продемонстрировать себя всему ресторану. Милый, это знаменитейший столик если не в твоем кругу, то, безусловно, в нашем.

— Ты хочешь сказать, люди специально садятся здесь?

— Ну конечно. Так гораздо удобнее, чем дать объявление в «Тайме». Блистательный способ корректного оповещения, я так считаю. Ты оповещаешь о связи, внушая себе, будто ты ее тщательно скрываешь. Смягчает чувство вины, а новость распространяет повсеместно. Меня удивляет, что другие рестораны не обзавелись подобными столиками.

— И тут может быть кто-нибудь из твоих знакомых? — Грэм не знал, как себя вести — испытывать удовольствие или тревогу?

— Кто может предсказать? Но не беспокойся, милый. Я позабочусь о тебе, чуть только они высунут головы из-за выступа и притворятся, будто ищут кого-то еще.

Она успокаивающе погладила его по локтю.

После этого Грэм решил, что есть только один способ обеспечить, чтобы обед прошел удачно. Он разыгрывал легкий застенчивый флирт, рискуя на робкие прикосновения и неуклюже попадаясь на том, что украдкой поглядывает на нее. Отвлеченно, уступчиво он положился на общепринятое мнение, что она — красивая женщина, но не взвешивал этот вопрос сколько-нибудь серьезно.

Поскольку Грэм, видимо, пришел не для того, чтобы обсуждать измены ее мужа, Сью завела разговор с ним именно о них. Поскольку он не пришел добиваться своего с настойчивостью «сейчас или никогда», она для аналогии упоминала собственные свои периодические романы: трудности поддержания прочной связи в деревне так, чтобы это осталось скрыто, и ее, горожанки, страх перед буколическим мщением — вилы, и соломорезка, и силосная башня. На секунду, когда второй графин опустел и они ждали кофе, тон Сью стал жестким.

— Знаешь, как я называю поведение Джека? Я называю его синдромом Стэнли Спенсера. Ты про него знаешь?

Грэм дал понять, что нет, не знает.

— И тот факт, что я — вторая жена Джека, еще больше усиливает параллель. — Она закурила сигарету. — Когда Стэнли Спенсер женился во второй раз, знаешь что случилось в ночь после свадьбы?

— Нет.

— Он отправил свою жену вперед, будто багаж, начинать медовый месяц, а сам вернулся домой и оттрахал свою первую жену.

— Но…

— Нет-нет, погоди. Дело в другом. Затем он поехал к своей второй жене, усадил ее на пляже и объяснил, что художественные натуры обладают особыми сексуальными потребностями и что он теперь намерен иметь двух жен. Этого требует его искусство, а его искусство превыше всего.

Бесстыдный фитюлька, — добавила она, словно Спенсер был собутыльником ее мужа. — То же и с Джеком до определенной степени. Он достаточно умен, чтобы не формулировать это в таком духе, но в глубине он свято этому верит. Иногда я стою дома перед строем книг, которые он написал, и ловлю себя на мысли: интересно, сколько траханий потребовала вот эта.

— Ну, ты знаешь присловье Бальзака: «Вот и еще один роман». — Грэм почувствовал себя неловко, не зная, была ли эта ссылка умиротворяющей или как раз наоборот.

— А потом я снова смотрю на книги и думаю о том, как Джек трахался годы и годы, и думаю, что, в сущности, не так уж близко принимаю все это к сердцу, если не считать первой боли, и, в конце-то концов, я тоже по-развлекалась на стороне. Но вот что меня возмущает, когда я смотрю на эти десять романов, выстроенных на полке, вот чего я на самом деле не могу ему простить: то, что они такие, а не намного лучше. Меня иногда подмывает сказать ему: «Знаешь, Джек, лучше забудь про романы, просто забудь. Они не настолько хороши. Махни на них рукой и сосредоточься на траханье. Это у тебя получается лучше».

Грэм подумал о вырванных страницах «Ярости, ярости», «Залитого огня» и «Из мрака». И приступил к тому, к чему тщательно подготовился.

— Сью, надеюсь, ты поймешь меня правильно. Я подумал, что будет прекрасно, если… если… — он запнулся (нарочно), — мы пообедаем вместе, поговорим, потому что некоторое время мы совсем не виделись, а я всегда думал, что мы… я слишком редко тебя вижу. Я не хочу, чтобы ты думала, будто я затаил какую-то заднюю мысль о сведении счетов или о мести и вообще. — Она смотрела на него с недоумением, и он поторопился: — Я о том, что все мы знали про Джека и Энн в прошлом, и тут нет ничего удивительного, и во всяком случае, не будь они… э… любовниками в те дни, я мог бы и не познакомиться с ней, так что, полагаю, в определенном смысле я даже почти благодарен.

Грэм чувствовал, что робкая откровенность играет вполне удачно, но теперь предстояла рискованная часть.

— Однако должен признаться, я испытал настоящий шок, когда обнаружил, что они свою связь так и не оборвали. Меня будто током ударило. Узнал я только полтора месяца назад. Не говоря уж о том, что касается Энн, мне стало невыносимо больно из-за дружбы, которую предали, и всех тех эмоций, которые теперь объявляют устаревшими. На какое-то время я ожесточился против Джека, но, полагаю, в определенном смысле я в результате лучше понял Энн, ее потребности. Думаю, если бы я позвонил тебе тогда, у тебя были бы основания усомниться в подоплеке моего звонка. Затем эта отрыжка прошла совершенно, я принял положение вещей и вот тогда-то поймал себя на мысли, как было бы чудесно увидеться с тобой. Я проанализировал свои побуждения и, едва убедился, что никакой задней мысли за ними не стоит, сразу бросился к телефону. И… и вот мы здесь, если можно так выразиться.

Грэм посмотрел вниз, в свою чашку уже без кофе. Это осторожное, дряблое завершение его вполне устроило. Такая прекрасная мысль — играть сразу на двух идеях. Он уже взвешивал, не пора ли поднять голову, и тут Сью положила руку ему на предплечье. Он поднял голову и встретил лучезарную улыбку.

— По-моему, можно.

Ей понравилась его застенчивость. И она еще раз ободряюще улыбнулась. И все это время думала: сволочь, сволочь, гребаный Стэнли Спенсер Джек Лаптон, сволочь. Почему она сама не догадалась? Джек никогда окончательно не порывал со своими старыми подружками. Может, думал, что они перестанут покупать его книги, если он не будет их трахать. Она загерметизировала эти чувства. Нельзя допустить, чтобы Грэм увидел, что она расстроена, что она не знала, что потребуется много больше парочки-другой поддельных улыбочек в пятницу вечером, чтобы умиротворить ее на этот раз. Не испорть свои шансы, девочка, не плещи водой, эту рыбу надо вываживать осторожненько.

— Наверное, мне следовало бы сказать тебе, — продолжала она, — но, боюсь, я всегда следую правилу рака. Если они не спрашивают, ты им не говоришь; а если все-таки спросят, а на самом деле хотят услышать «нет», ты все равно говоришь «нет». Мне очень жаль, Грэм, что тебе пришлось узнать от кого-то третьего.

Он улыбнулся бледной улыбкой, думая о своем обмане. Она улыбнулась сочувственной улыбкой, думая о своем обмане. Сью подумала, что траханье с Грэмом в отмщение, пожалуй, поможет восстановить душевное равновесие.

— Надеюсь, ты не сочтешь, что я старомоден, — сказал он, продолжая играть роль, — но у меня через час семинар. Не можем ли мы… не можем ли мы снова встретиться, например, на будущей неделе?

Сью сочла такое отсутствие самомнения очаровательным. Ничего похожего на жуткие реплики некоторых типов вроде: «Ничем не занимай середину дня» и «В данный момент я холостяк». Она перегнулась через скатерть и поцеловала его в губы. Он как будто удивился.

— Вот в чем преимущество адюльтерного столика, — весело объяснила она. Ей понравилось, что во время обеда он не попытался лапать ее и тому подобное. Но надеялась, что такая пассивность не чрезмерна. Впрочем, это по-своему очень приятно. Джек, например, на этой стадии был бы уже под столиком, и его борода, будто тупая бритва, вызывала бы сыпь на внутренней стороне бедер какой-нибудь доверчивой шлюшки. Интересно, снимает ли Грэм очки в постели?

Они поцеловались на прощание за дверями ресторана. Мысли Сью уже сосредоточились на том же времени в том же месте на следующей неделе и на том, что может воспоследовать. Грэм тоже заглядывал вперед, но совсем в ином направлении.

11 ЛОШАДЬ И КРОКОДИЛ

Одни только потроха — Грэм поймал себя на том, что снова и снова повторяет эти слова по дороге в Рептон-Гарденс. Одни только потроха. Ну, не совсем только, но уж сверху обязательно потроха. Он потратил сорок лет, борясь с этим, и теперь ему стала ясна ирония его жизни: что годы, когда он считал себя неудачником — когда весь механизм словно бы тихо и безболезненно изнашивался, — на самом деле были годами успеха.

Хитрая штука — потроха, подумал он, проезжая автомойку на Стонтон-роуд в сотый раз после того, как все это началось. Хитрая штука. Ну и конечно, он не был тряпкой — ведь именно поэтому он и продержался сорок лет. С другими они управлялись куда быстрее. Но в конце они добираются до всех. Для него они предпочли медленный окольный путь и в финале выбрали абсолютно неожиданное орудие — Энн, которая любит его, которую любит он.

Со Средневековья мало что изменилось, со времен Монтайи, с того времени, когда в потроха они верили буквально — в кровь, в печень, желчь и так далее. В чем суть новейшей теории, которую Джек — именно Джек и никто другой — растолковал ему? Что в мозгу имеются два — или нет, три слоя, постоянно воюющие между собой. Это же просто другой способ сказать, что твои потроха тебя трахнули, верно? И означает всего лишь то, что план сражения и метафора переместились в твоем теле на два фута шесть дюймов вверх.

А сражение всегда проигрывалось — вот что Грэм научился признавать, — потроха обязательно оказываются сверху. Можно оттянуть, иссушивая свою жизнь, насколько возможно. Хотя в результате позднее ты только становишься более ценной добычей. В действительности мир разделен не на тех, кто проиграл сражение, и тех, кто еще в него не вступал, но между теми, кто, проиграв сражение, может смириться с поражением, и теми, кто не может. Не исключено, что в мозгу имеется чуланчик, где решается еще и это, прикинул он с угрюмой досадой. Но разделяются люди именно так. Джек, например, принял свое поражение, вроде бы вовсе его не заметил и даже обратил себе на пользу. Тогда как Грэм не мог смириться с ним и теперь и знал, что не смирится никогда. В этом тоже пряталась своя ирония: ведь Джек по натуре был куда более воинственным и агрессивным. Грэм видел себя очень схожим с кротким, покладистым, слегка затурканным человеком, каким он виделся другим людям.

— М-м-м, телефон, — пробормотал Джек, наконец открывая дверь по истечении порядочного времени, и тут же устремился в глубину прихожей.

— Нет, мой маленький инфарктик, — услышал Грэм, снимая макинтош и вешая его на колышек. — Нет, послушай, не теперь. Я тебе позвоню. — Грэм похлопал по карманам своего пиджака. — …не знаю. Недолго… аривидерчи.

Грэм подумал, что еще несколько дней назад его бы заинтересовало, с кем это говорил Джек — может, с Энн? Теперь это просто не имело значения. Если бы со ступенек лестницы ему подмигивало знакомое нижнее белье, его и это все равно нисколько не тронуло бы.

Джек как будто был слегка выбит из колеи.

— Просто пичужка щебетала мне на ушко, — благодушно объяснил он. — Входи же друг-приятель.

Он неловко осклабился. Свернув в гостиную, он пернул и, против обыкновения, никак этот факт не откомментировал.

— Кофе?

Грэм кивнул.

Только несколько месяцев тому назад он сидел в этом самом кресле, трепетно преподнося Джеку ассорти своего невежества. Теперь он сидел, слушая, как Джек звенит ложкой в кофейных кружках, и чувствовал, что знает все. Знает не в прямолинейном фактическом смысле — про Джека и Энн, например, — но знает все в более широком смысле. В старых историях люди взрослели, боролись с невзгодами и в конце концов достигали зрелости, ощущения уютности во взаимоотношении с миром. Грэм после сорока лет, почти не борясь, почувствовал, что достиг зрелости в течение нескольких месяцев и необратимо постиг, что терминальная неуютность — вот суть естественного состояния. Эта нежданная мудрость сначала его обескуражила, но теперь он воспринимал ее с полным спокойствием. И, опуская руку в карман пиджака, он не отрицал, что его могут понять превратно; его могут счесть просто ревнивцем, просто чокнутым. Ну и пусть, как хотят.

И в любом случае преимущество вероятности быть не понятым, сказал он себе, беря кружку у Джека, заключается в том, что тебе не надо ничего объяснять. Нет, правда. Одну из пошлейших примет фильмов, которые он смотрел в последнее время, составляла претенциозная условность, согласно которой персонажи обязаны вслух объяснять свои побуждения. «Я убил тебя, потому что слишком любил», — хлюпал носом лесоруб над капающим кровью диском циркулярной пилы. «Я почувствовал, как вздуваюсь изнутри океаном ненависти, и не мог не взорваться», — недоумевал склонный к насилию, но обаятельный чернокожий подросток-поджигатель. «Думаю, я так и не смогла излечиться от папочки, вот почему я в тебя влюбилась», — откровенно призналась не обретшая удовлетворения новобрачная. Такие моменты вызывали у Грэма болезненное содрогание — надменный провал между жизнью и драматическими условностями. В жизни ты не объясняешь, если не хочешь. И не потому, что нет слушателей — они есть и обычно жаждут объяснения, если на то пошло. Просто у них нет на это никакого права, они не оплатили в кассе доступ к твоей жизни.

Значит, мне не нужно ничего говорить. Более того, отнюдь не следует. Джек может затащить меня в западню товарищества, и в каком же тогда я окажусь положении? Вероятно, в ничем не отличающемся, но скомпрометированным, на полпути к тому, что меня дообъясняют до гребаного понимания.

— Что-нибудь не так, приятель?

Джек смотрел на него через стол с благожелательным раздражением. Раз уж теперь он как бы оказывает услуги консультанта-психолога, так эти мудилы могли бы соблюдать кое-какие нормальные правила. Или они не понимают, что у него есть своя работа? Думают, что все его книги в одно прекрасное утро свалились через трубу в камин, и ему оставалось только смести с них золу и отправить издателям? Они так думают? А теперь они не только являются без предупреждения, а сидят-посиживают тут каменными глыбами. Отелло превращается в как его там? В Озимандию.

— Кхе-кхе, — сказал Джек. Затем с более нерешительной шутливостью он повторил в молчание Грэма: — Кхе, кхе?

Грэм посмотрел на него и неопределенно улыбнулся. Он сжал кружку крепче, чем имело смысл, и отхлебнул.

— Кофе вам по вкусу, сахиб? — осведомился Джек.

Снова ничего.

— Я хочу сказать, что и таким способом готов отрабатывать мои тридцать гиней, моей крайней плоти не убудет. Думаю, любой психушник позавидует мне из-за тебя. Но вот скучновато получается. То есть раз уж включать тебя в мой новый роман, то я должен глубже почувствовать, что творится у тебя внутри, разве нет?

«Включать тебя в мой новый роман…» Ну еще бы! А ты посадишь мне родинку на кончик носа, чтобы я себя не узнал? Сделаешь меня тридцатидевятилетним, а не сорокадвухлетним? Какой-нибудь изысканный штришок в таком роде? Но Грэм преодолел искушение ответить поироничнее. И только встревожился, что у него ладони начинают потеть.

Внезапно Джек забрал кружку и прошел в другой конец своей длинной комнаты. Он сел на рояльный табурет, погонял мусор туда-сюда, закурил сигарету и включил свою электрическую пишущую машинку. Грэм услышал басистое электрическое гудение, потом быстрый перестук печатания. Ему почудилось, что эта машинка стучит как-то по-особенному, на манер штуковин, которые сообщают спортивные результаты с телевизионных экранов — как их там? Телепринтеры? Ну, так и следует: ведь теперь романы Джека создавались более или менее автоматически. Возможно, его машинка снабжена специальным приспособлением вроде автопилота в самолете: Джеку достаточно нажать кнопку, и его телепринтер начнет самостоятельно выдавать автохлам.

— Не обращай на меня внимания, — крикнул Джек, перекрывая стук. — Оставайся сколько захочешь.

Грэм посмотрел в глубину гостиной. Романист сидел спиной к нему. Грэм видел только самый край его лица, полоску курчавящейся каштановой бороды. Он почти различал место, куда Джек помещал сигареты этим своим бесшабашным, но, о, таким обаятельным жестом. «Вам не кажется, что пахнет паленым?» — говорил он с таким невозмутимым лицом, что предмет его охоты в этот вечер взвизгивала от восхищения перед странной, рассеянной, беззаботно губящей себя, но, несомненно, творческой натурой.

— Свари себе еще кофе, когда захочешь, — крикнул Джек. — В морозильнике полно всякой всячины, если думаешь остаться на несколько дней. Запасная кровать застелена.

Еще бы. Заранее не знаешь, когда она может оказаться нужной. Не то чтобы Джек постеснялся оросить супружескую постель.

Странно, но Грэм испытывал к Джеку точно ту же привязанность, что и прежде. Однако к делу это ни малейшего отношения не имело. Он поставил кружку на пол и бесшумно встал. Потом медленно пошел к письменному столу. Гудение и взрывы стука заглушили его шаги. Он прикинул, какую фразу сейчас печатает Джек; он сентиментально предпочел бы не нанести удар на половине какой-нибудь банальности.

Его любимый — тот, с черной костяной рукояткой и шестидюймовым лезвием, сужающимся с дюймовой ширины во внезапное острие. Вынув его из кармана, он повернул лезвие горизонтально, чтобы оно легче проскользнуло между ребрами. Он прошел последние несколько шагов, а затем не нанес удара, а словно всего лишь вошел в Джека, держа нож перед собой. Он нацелился между спиной и правым боком. Нож наткнулся на что-то твердое, затем слегка соскользнул ниже, а затем внезапно вошел внутрь примерно на половину своей длины.

Джек издал фальцетом своеобразный хрип, и одна его рука упала на клавиатуру. Дробный стук, дюжина рычажков заскочили друг за друга, и шум оборвался. Грэм посмотрел вниз и увидел, что лезвие при толчке порезало кончик его указательного пальца. Он выдернул нож, быстро подняв паза, чтобы не увидеть выскальзывающее лезвие.

Джек повернулся на рояльном табурете, его левый локоть протащился по клавиатуре, и еще несколько рычажков присоединились к уже сплетенным, которые все так же тщились дотянуться до бумаги. Когда бородатое лицо медленно повернулось, Грэм наконец утратил власть над собой. Он начал наносить удар за ударом в нижнюю часть торса, ту часть, которая находится между сердцем и гениталиями. После нескольких ударов Джек беззвучно свалился с вращающегося табурета на ковер, но это не умиротворило Грэма. Перехватив рукоятку так, чтобы бить сверху вниз, он упрямо наносил удары все туда же.

Между сердцем и гениталиями, вот чего он хотел. Между сердцем и гениталиями.

Грэм понятия не имел, сколько раз он вонзил нож в Джека. И просто перестал, когда нож словно бы начал погружаться все легче, когда сопротивление не Джека, а его тела словно прекратилось. Он вытащил нож в последний раз и вытер его о свитер Джека. Затем положил горизонтально на грудь своего друга, пошел на кухню и ополоснул руку. Нашел полоску бактерицидного пластыря и неуклюже заклеил верхнюю фалангу указательного пальца. Затем вернулся к своему креслу, сел, перегнулся через ручку и взял кружку. Кофе в ней оставалось около половины, и он все еще был теплым. Грэм устроился поудобнее и отхлебнул кофе.

В семь часов Энн вернулась домой, ожидая запахов стряпни, полный стакан в подрагивающей руке Грэма и еще одного вечера слез и упреков. Она перестала думать о том, что жизнь еще наладится, или о том, как ее наладить. Теперь она принимала каждый день сам по себе, и пока вечер дегенерировал, пыталась цепляться за лучшие воспоминания. Веру она черпала в двух моментах. Во-первых, в убеждении, что никто не способен существовать на таких отрицательных эмоциях без конца. А во-вторых, ей помогало сознание, что Грэм вроде бы крайне редко упрекал ее прямо — то есть ее теперешнюю. Он был враждебен к ней прошлой, к положению вещей в настоящем, но не к ней в настоящем. Эти источники утешения, обнаружила она, больше всего помогали в отсутствие Грэма. В его присутствии казалось гораздо более вероятным, что такое положение может продолжаться вечно и что Грэм искренне ее ненавидит.

В восемь часов Энн позвонила заведующему кафедрой Грэма и услышала, что, насколько известно ему, Грэм провел все свои занятия и ушел домой в конце дня. Может быть, дать ей телефон секретарши? Энн не сочла это нужным.

В восемь десять она позвонила Джеку. Он не ответил.

Оставалось надеяться, что лихорадочные посещения кинотеатров все-таки не возобновились.

В десять часов против воли она позвонила Барбаре и услышала Элис. Две секунды спустя она услышала Барбару.

— Не думаю, что такая уж хорошая идея вам разговаривать с моей дочерью, большое спасибо, она все, что у меня осталось, когда вы отняли у меня мужа.

Без сомнения, это предназначалось для ушей Элис.

— Извините, я не знала, что к телефону подойдет она.

— В любом случае я не желаю, чтобы вы звонили сюда.

— Да, я понимаю.

— Вы понимаете? Наверное, это вас вполне устраивает. А я так в восторге, узнав, что женщина, которая украла моего мужа, ПОНИМАЕТ. Возможно, вы понимаете меня лучше, чем я сама себя, может быть, вы украли у меня Грэма ради моего же блага.

Энн всегда питала симпатию к Барбаре до того момента, когда ей приходилось соприкасаться с ней, пусть даже очень косвенно. А тогда она почти сразу же ощущала себя абсолютно измученной. Ну почему Барбара так обожает все усложнять?

— Я просто подумала… я просто подумала, не звонил ли вам Грэм?

— Звонил? С какой это стати? Сегодня не четверг.

— Да… то есть он не пришел домой, и я подумала, что он… он заходил повести Элис куда-нибудь…

Смех с того конца провода, потом театральный вздох.

— Ну-ну-ну! Раз уж вы спрашиваете, так нет, я не видела Грэма, и нет, я не допустила бы, чтобы он виделся с Элис помимо времени, определенного судом, и нет, я понятия не имею, куда он мог подеваться, потому что (тон стал резче) ко мне он не возвращался, только когда валандался с ВАМИ. А его чемодан вы проверили?

— О чем вы?

— Ну, разрешите объяснить вам схему, просто чтобы вы могли ее распознать, хотя, признаюсь, на мой взгляд, для вас не слишком лестно, если он уже играет на стороне всего через… три года? Четыре года? Да, конечно, четыре: Элис было двенадцать, когда он ушел, — помню, я указала ему, что он сбегает в решающий момент развития психики девочки, а поскольку ей шестнадцать, значит, вы украли его четыре года назад. Видите, как я теперь веду отсчет времени. Вероятно, вы в один прекрасный момент обнаружите, что завели такую же привычку.

Ну а чемодан — так он всегда берет только один чемодан. Кое-какая одежда, даже без зубной щетки. Полагаю, так он чувствует себя менее виноватым. Всего один чемодан, так что в других отношениях вы не в убытке: я получила неплохую цену за его барахло. Да, и еще: такси он просит ждать за углом. Уходит, повеся нос и вздыхая, со своим чемоданом, а за углом прыгает в машину. Почему бы вам не позвонить в ближайший таксопарк и не узнать, куда он отправился? Во всяком случае, так поступила я.

Трубка на том конце была резко брошена на рычаг. Энн охватила тоска. Бесспорно, в подержании негативных эмоций Барбара была большой мастерицей.

В половине одиннадцатого она снова позвонила Джеку. Грэм явно не собирался возвращаться до утра.

Так что же делать? Звонить в полицию? «Скорее всего повстречался со старым другом, мэм. Он ведь пьет?» Ответить «нет» она не могла. Но Грэм никогда еще не задерживался так поздно.

Без четверти одиннадцать она поднялась наверх и распахнула дверь в кабинет Грэма. После вечеринки она не заглядывала туда. Машинально прошла к окну и посмотрела вниз, в сад, в сторону альпийской горки. В каком-то смысле она почувствовала облегчение, что его там не оказалось.

Не задернув занавесок, она зажгла лампу. Кабинет, собственно, не был для нее под запретом, но у нее возникло ощущение, что она тут — непрошеная гостья. В их браке этот кабинет был личным прибежищем Грэма, и не только потому, что он здесь работал.

Она огляделась. Письменный стол, кресло, книжные полки, картотечный шкафчик. Только ее фотография над письменным столом оказалась не той. Прежде Грэм выбрал ее фотографию, снятую в день их свадьбы, — самый счастливый снимок за всю ее жизнь, считала она. Теперь Грэм заменил ту фотографию на снимок, про который, подарив ему, Энн успела забыть: она в пятнадцать лет, еще не утратившая жирок детства, с волосами, схваченными широкой лентой, еле-еле удерживает на лице улыбку, которая одобряет и мир, и все, что в нем творится.

Она потрогала две-три бумаги на столе Грэма, не взглянув на них. Затем просто так выдвинула верхний ящик его картотеки: 1911–1915 гг., полный аккуратно пронумерованных конвертов. Она дернула второй ящик: 1915–1919 гг. Он выскользнул от легчайшего прикосновения, будто она была тут ни при чем.

Коробка бумажных салфеток поперек стопки журналов, верхняя салфетка торчит из-под крышки. Она сдвинула коробку вбок. Верхний журнал из примерно тридцати лежал задней обложкой вверх, глянцево рекламируя сигареты. Энн перевернула его и увидела, что это журнал с девочками. Она просмотрела остальные: все лежали лицом вниз, имели разные названия и одинаковое широко раскинутое содержание. Так вот почему Грэм словно бы больше не хотел ее трахать.

Или может быть… может быть, как раз наоборот: он занялся этим, потому что больше ее не хотел. Курица и яйцо — что раньше, подумалось ей. Она снова полистала верхний журнал, и в ней пробудилась тревога, желудок свело. Не то чтобы Грэм ей изменял, когда поднимался сюда, а просто… а просто… да, по-своему это было именно так. Все-таки лучше, решила она, чем найти пачку любовных писем, но все равно она чувствовала себя преданной. И шокированной: не тем, что увидела, но потребностью Грэма — вообще мужчин — в этом. Почему мужчинам требуется так это демонстрировать? Почему им нужно зажимать в коленях свои журналы, псевдонасилуя десятки женщин за один раз? Почему им требуются такие грубые визуальные стимулы? Чем плохо их собственное воображение?

Когда она выдвинула 1919–1924 гг., то ощутила легкий запах миндаля, исходивший от не закрытой баночки теперь подсохшего «Грипфикса». Пластмассовая лопаточка не была возвращена на шип под крышкой, а лежала в высохших капельках клея на желтом альбоме для газетных вырезок. Энн замерла, без всякой нужды вслушиваясь в безмолвие дома, а потом открыла альбом на середине. Она увидела две собственные фотографии — вот, значит, куда они попали — и несколько газетных вырезок. Рецензии на один из ее ранних и худших фильмов, рецензии, напечатанные за многие годы до того, как она встретила Грэма, и ни в одной ее фамилия даже не упоминалась. Сама она тогда и не думала их вырезать.

Она перелистнула следующую страницу, затем открыла начало и внимательно перелистала альбом: Грэмовскую хронику ее жизни до того, как они познакомились: фотографии, рецензии ее фильмов (понятно, она упоминалась далеко не во всех); две ксерокопии рекламы свитеров, для которых она позировала, когда была совсем на мели (каким образом он узнал про НИХ?); даже копии тех редких случаев — очень редких, слава Богу, — когда ее фамилия фигурировала в самом низу светской хроники. Один такой Грэм обвел красным кружком:

«…Также замечен был Джек Лаптон, почвенный автор забористо-сексуальных романов между простынями, сопровождавший никак не восходящую — надо бы побольше усилий! — звездочку Энн Мире. Как мы слышали, развод мистера Лаптона (двое детей) уже решен, но бородатый сын земли отказался что-нибудь сказать…»

Она вспомнила, как сокрушила ее тогда эта заметка; как по приказу своего агента она тогда подавила все мысли о ней.

За этой вырезкой на правой странице красным фломастером был нарисован наконечник стрелы. Древко исчезало за краем страницы. Она проследила его через разворот к рецензии (напечатанной за три месяца до вырезки из светской хроники) о «Слишком поздно для слез». Этот вшивый фильм! Автором рецензии был Джек. Черт, Джек. Она совершенно про нее забыла. В качестве кинокритика одной из воскресных газет он подвизался очень недолго. Вскоре после опубликования этой заметки она и познакомилась с ним на какой-то вечеринке. Часть рецензии была заключена в красный кружок:

«…В общем чадном ничтожестве этого не имеющего никакой цены обрывка целлулоида есть несколько моментов, не позволяющих припечатать его полностью как непролазную подотризадницу. В большинстве они сосредоточены вокруг Энн Мире, прекрасной находки для в остальном незначительной роли, и чья искупительная прелесть накладывается на мутную хмарь этого фильма, как внезапно вспыхнувшая радуга…»

Наконец Энн выдвинула 1924–1929 гг. без всякой надежды найти там тайный дневник похвал, какой-нибудь сентиментальный знак краткого счастья. Слева лежала кассета от их видеомагнитофона, справа — большой бурый конверт. Кассета была не надписана. Энн открыла конверт и увидела пачку страниц, вырванных из книги — или из книг. Извивающиеся красные линии на полях, подчеркивания, восклицательные знаки. Она полуузнала одну из страниц… какой-то роман Джека… а затем постепенно определила их общий источник. Она листала их, замечая, что почти каждая содержит те или иные упоминания секса.

Было три часа утра, когда она спустилась с кассетой вниз. Осторожный обыск письменного стола Грэма ничего не дал; на его книжных полках обнаружились только пять растерзанных романов Джека. С дурным предчувствием она вставила кассету в видеомагнитофон и перемотала ее к началу. Появилась реклама нового сорта шоколадного печенья: лакей в шотландской юбке приблизился к королеве Виктории с пачкой печенья на серебряном подносе. Она развернула пачку, надкусила печенье, и ее пухлое скорбное лицо расплылось в улыбке. «Мы не удивлены», — сообщила она, и шеренга придворных в шотландских юбках восемь секунд отбивала чечетку с песней, превозносящей печенье.

Энн прежде этой рекламы не видела. Однако теперь ей предстояло увидеть ее снова. Кассета содержала восемь записей этой рекламы. При третьем просмотре Энн смутно ощутила нечто знакомое. При пятом за обвислыми усами и под обвисшим над глазами шотландским беретом она его узнала. Дик Делвин. Каким образом Грэм сумел определить его? Даже когда она поняла, что это Делвин, ей лишь с трудом удалось его узнать в последних трех записях. И почему восемь повторений?

В эту ночь Энн так и не легла спать. Она снова просмотрела кассету в полной растерянности перед скрытностью и одержимостью, заключенных в ней. Затем вернулась к картотеке. Единственным, что она упустила — потому что поначалу просто приняла за подстилку, — были слои оторванных страниц «Ивнинг стандарт». Одни и те же страницы: объявления кинотеатров. На каждой были смазанные кружки красным фломастером. То и дело она обнаруживала, что никогда даже не слышала об обведенных фильмах; непостижимо, какое отношение могли они иметь к ней?

Энн снова пролистала страницы, вырванные из романов Джека, и тут уловила связь. Но если он думает, что все это ОБО МНЕ, значит, он сумасшедший, подумала она, но затем поправила себя. Грэм сумасшедшим не был. Грэм был удрученным, растревоженным, иногда пьяным, но сумасшедшим его назвать было нельзя. Так же, как и ревнивым. Это слово она бы к нему не приложила. Опять-таки он удручен, растревожен, не в силах совладать с ее прошлым, но он не ревнив. Когда Джек назвал его «мой маленький Отелло», она рассердилась: не просто потому, что это было снисходительное похлопывание по плечу, но и потому, что это ломало ее восприятие происходящего.

Под конец с некоторой неохотой она последовала совету Барбары и заглянула в гардероб Грэма: вся его одежда, казалось, была на месте, как и чемодан. Но иначе, конечно, и быть не могло. Конечно, он не сбежал.

В десять часов на следующее утро она обзвонила больницы и полицию. Ни там, ни там о нем никаких сведений не было. Полиция порекомендовала ей обзвонить его друзей. Они не спросили ее, пьет ли он, хотя и сказали: «У него не случались загулы, мэм?» Она позвонила на работу и сказала, что плохо себя чувствует. Затем, еще раз позвонив Джеку, она пошла к подземке.

Их машина стояла перед квартирой в Рептон-Гарденс; дверь открыл Грэм. Она инстинктивно прижалась к нему и обняла за пояс. Он погладил ее по плечу, затем втянул в прихожую и левой ногой захлопнул дверь. Он повел ее в гостиную. Ей пришлось идти боком, неуклюже, но это не имело значения. Когда он ее остановил, она все еще глядела на его шею, на его профиль, на нахмуренность. Он смотрел мимо нее, в другой конец комнаты. Она повернула голову и увидела Джека, лежавшего рядом с рояльным табуретом. Его свитер пестрел дырами и был вымазан по всему животу. Она увидела нож поперек его груди.

Прежде чем она успела толком рассмотреть, Грэм, чья рука теперь сжимала ее плечи очень крепко, повел ее на кухню. И пробормотал первые слова, которые произнес с того момента, когда вошел в квартиру:

— Все хорошо.

И они ее успокоили, хотя она и знала, что ей не следовало из-за них успокаиваться. Когда Грэм прислонил ее к раковине лицом к саду, а затем заложил ее руки ей за спину, она не воспротивилась; она позволила ему сделать это и продолжала стоять так, когда он отошел на несколько секунд. Вернувшись, он связал ее кисти, не очень туго, концом пластмассового бельевого шнура. И оставил стоять лицом к саду. От ее кистей протянулось двенадцать кремовых футов грязного шнура.

Да, все было хорошо, чувствовал Грэм. Если не считать того, что все было очень плохо, все было очень хорошо. Он любит Энн, тут не было никаких сомнений, и он надеялся, что она не обернется. Он с удивлением обнаружил полную пустоту у себя в голове, полное отсутствие мыслей. Главное, сказал он себе, чтобы ничего похожего на фильм: в этом заключалась бы самая жесточайшая ирония, и он подобного не потерпит. Никаких реплик под занавес, никакой мелодрамы. Он подошел к Джеку и взял нож с его груди. Внезапно, пока он выпрямлялся, у него возникла мысль: «Порою сигара — это только сигара, — пробормотал он внутри своей головы, — но порою и нет». Ну да собственно, настоящего выбора не бывает, подумалось ему. Ведь верно?

Он снова сел в такое знакомое кресло и с неторопливостью, с мужеством, удивившими его, глубоко вонзил нож в горло. Когда брызнула кровь, он невольно издал хрип, и Энн обернулась.

По его расчетам, она должна была броситься к телефону, повернуть аппарат ногой, руками, связанными за спиной, набрать 999 и ожидать, чтобы кто-то появился. Но Энн тут же бросилась бежать через комнату, волоча за собой шнур, мимо умирающего Грэма, мимо мертвого Джека, вокруг письменного стола, а затем опустила голову и что было сил боднула стекло. И закричала, как могла громче. Не слова. Это был длинный беспощадный перемежающийся вой. Никто не прибежал, хотя несколько человек услышали. Трое позвонили в полицию, а один — пожарным.

Не напутай даже один из них, никакой разницы это не составило бы. Такой оборот событий не нарушил расчетов Грэма. К тому времени, когда первый полицейский сунул руку в разбитое окно, чтобы отодвинуть задвижку, кресло уже необратимо намокло.

Примечания

1

Здесь: задним числом (фр.)

(обратно)

2

Здесь: связь с женатым мужчиной (фр.)

(обратно)

3

готовое платье (фр.)

(обратно)

4

На месте преступления (лат.). (Юридический термин, в частности, употреблявшийся в бракоразводных процессах как доказательство вины ответчика или ответчицы.)

(обратно)

5

Строчка из пародийного стихотворения Льюиса Кэрролла.

(обратно)

6

Человек играющий и так далее (лат.)

(обратно)

7

Южный канал (фр.)

(обратно)

8

«Разные факты» (фр.)

(обратно)

9

«Временный перерыв» (фр.)

(обратно)

10

Выход (ит.)

(обратно)

11

вместо родителей (лат.)

(обратно)

12

Здесь: «Милые безделицы» (фр.)

(обратно)

13

Аномалия, при которой по достижении половой зрелости в мошонку опускается только одно яичко; Гитлер действительно страдал этой аномалией.

(обратно)

14

сорт тонких сигар.

(обратно)

Комментарии

1

«Уж лучше быть женатым, чем быть мертвым». (Мольер, «Проделки Скапена»)

(обратно)

Оглавление

1 ТРИ КОСТЮМА И СКРИПКА

2 IN FLAGRANTE[4]

3 КРЕСТНАШЕЕ

4 САНСЕПОЛЬКРО ПОДЖИБОНСИ

5 КОРОТЫШКИ И ОЧКАРИКИ

6 МИСТЕР АВТОМОЙ

7 НА НАВОЗНОЙ КУЧЕ

8 ЖЕНОВСКИЕ ГРАНИТЫ

9 ИНОГДА СИГАРА…

10 СИНДРОМ СТЭНЛИ СПЕНСЕРА

11 ЛОШАДЬ И КРОКОДИЛ

1

Реклама на сайте