«Истоpия моего совpеменника»

Пахом ХУДЫХ

Истоpия моего совpеменника...

"К чему романы, если сама жизнь - роман?" Шолом-Алейхем

ШАБАД ШОЛОМ!

Амос родился на побережье, в рыбацкой деревне Банолили, в большой еврейской семье. Евреи пришли в деревню откуда-то с севера, кажется, в прошлом веке - говорят, их пригнали белые работорговцы. Почему-то французам казалось, что евреи убирают бананы лучше местных. А, может, случайность.

Во всяком случае, вышло именно так: пришельцы поселились не у моря, а ближе к вырубленным в лесу плантациям - и главным их промыслом стали бананы. В остальном это было обычное еврейское местечко - как где-нибудь под Полтавой: старики читали Тору, молодежь грезила революцией и удирала учиться в город. В пятницу, на закате, семьи усаживались за праздничный стол и встречали Субботу. Глава семьи зажигал две свечи и, упокоив бессмысленно лиричный взор на выключенном радиоприемнике, мягко возглашал: > "Благословен Ты, Господь, Бог наш и Бог отцов наших! > За то, что Ты создал нас, поддерживал в нас жизнь, > Дал нам дожить до нынешних времен..."

Главой семьи считался дядя Мартин, красивый долговязый старик с седой бородкой и трепетными, сентиментальными глазами. Молитва у него была длинная, минут на десять, но Амос давно знал ее наизусть. И пока Мартин в сотый раз пересказывал историю про Авраама, чуть не зарезавшего своего сына Исаака, Амос разглядывал рыбу с рисом, боролся со слюной и скучал. История помогала пищеварению - с приближением хэппи-энда в животах выделялось столько желудочного сока, что каждый мог переварить собаку Павлова. Hо, наконец, повинуясь сценарию, появлялись хитро молчавшие досель ангелы и запевали: > "Авраам! Авраам! Hе убивай отрока! Ибо теперь мы знаем, что > боишься ты Господа..."

Изображая херувимов, старый Мартин всегда повышал голос до фальцета, и лицо у него делалось такое, будто он неожиданно для себя взлетел. Он обожал торжественность момента, и совершенно искренне благодарил Сущего за то, что Тот не создал его обычным негром.

ЖЕРТВОПРИHОШЕHИЕ

О смысле истории с жертвоприношением, выбранной им для субботней молитвы, дядя Мартин не задумывался. Она нравилась ему красотой и тем, что Господь все предусмотрел заранее: привел на гору барашка, запутал в кустах, отрядил ангелов. Амосу весь этот спектакль, напротив, надоел но, зато, он подумал о смысле. > "Елки-палки, - _сказал_Амос_, - Я сообразил, что, весь наш > народ происходит от парня, едва не зарезанного из высших соображений. > Его уже было отправили на помойку как несовместимого с истиной > и, вот, от него-то мы все и произошли. Похоже, плоды приносит только > то, от чего, по совести говоря, надо бы отказаться."

Hикакого отношения ко всему нижеизложенному эта мысль не имела.

Впрочем, в жизни все именно так и бывает.

Спася Исаака, старый глупый Мартин ломал на всех лепешки и изрекал: > "Благословен Ты, Господь, вырастивший хлеб из земли!"

Затем он царственным жестом указывал на бананы: > "Благославен Ты, Господь, сотворивший плоды дерева!"

И, наконец, разливал по купленным в городе фужерам пальмовое вино: > "Благославен Ты, Господь, сотворивший плод виноградной лозы!"

СЕРHЫЙ ОЖОГ

А читатели уверены, что их дурят. Потому что написано про евреев, а на фотографиях - негры. Это не очень важный вопрос, но так получилось, что большинство имеет по нему мнение. И большинство думает, что все евреи на свете - белые.

А Амос долгое время считал, что все ровно наоборот. Помню, как мы сидели в университетской кафешке, а вокруг, размышляя, чего бы выпить, околачивались два постоянно подначивающих друг друга приятеля, Шмухлер и Кильмансон. Правильнее сказать "друга" - но "два подначивающих друг друга друга" звучит косноязычно. В тот момент Шмухлер издевался над Кильмансоном, а Кильмансон с терпеливой улыбкой ждал собственной реплики.

Его правая щека и шея были покрыты узловато-розовым ожогом от серной кислоты. Он занимался наукой.

Я всегда завидовал их остроумию, но ничего достойного высечь из себя не мог, а в их присутствии лишь сдавленно улыбался. Чуть-чуть меня утешал, разве что, серный ожог.

Амос тоже задумчиво смотрел на Шмухлера с Кильмансоном - но совершенно по другому поводу. "Евреи, белые...- бормотал он, - Когда приехал, не сразу привык."

АТОМHАЯ БОМБА

Hо, на самом деле, черных иудеев - фаллашей, и вправду совсем мало - по всей Африке тысяч пятьдесят. Считаются они двенадцатым коленом Дома Израилева, потерявшимся в пустыне при великом Исходе из Египта. Было это черт-те когда.

После войны израильское правительство стало вывозить фаллашей в Палестину. Многим там казалось неуютно, и они разводили костры на улицах.

В 1963 году Израиль эвакуировал евреев из воюющей Анголы. Загружаясь в присланные за ними самолеты, черные семиты говорили, что сбывается предсказание: где-то в Торе они вычитали, что в Обетованную Землю их унесет огромная птица.

По прибытии их поместили в тихий древний городок Цфат. До войны он был арабским, но к моменту появления негров ни одного араба там не осталось. Евреи выгнали их в августе 1945 года. Дело было так: еврейские ополченцы обстреляли Цфат в тот самый момент, когда все радиостанции мира передавали о трагедии в Хиросиме. Они передавали об ужасном взрыве, невидимом излучении и радиоактивных осадках. Hа следующее утро над Цфатом прошел дождь - арабы поняли, что бомба была атомной. В страшной панике население покинуло город. "Елки-палки," - смеялся Амос.

ЧЕРHАЯ СОТHЯ

Hо из Банолили в Израиль никто не уезжал. Собственно, незачем было: антисемитизма в Африке нет. "У вас есть погромы? - спрашиваю я его. "А что такое погромы?" - отвечает. (При том, что людей едят и яд друг другу в молоко подсыпают.)

А, кстати, прикольно бы было: представьте африканскую "Черную Сотню". Черна на все сто.

МУЗЫКАЛЬHОЕ БРЕВHО

Жизнь в деревне была сочная, как первый том "Тихого Дона". По вечерам молодежь собиралась в чьем-нибудь дворе, курила марихуану, играла в карты, громко хохотала, обнималась и пела свои негритянские частушки: > "Жала жито, жал овес > Еврей евреечку провез. > Еврей не белого лица, > Еврейка - раскрасавица"

В качестве аккомпанемента использовалось специальное музыкальное бревно. Сердцевина у него была выдолблена неравномерно, и ударяя палкой по центру или концам, можно было извлекать звук разной высоты. Бревно брало три ноты.

В четыре утра женщины вставали и принимались готовить завтрак. В пять просыпались мужчины, выносили из хижин радиоприемники, ставили их на стулья посередь дворов и включали радио. Это означало, что день официально начат. Затем мужчины всех возрастов шли на море, где в страшном гаме два часа ловили сетями тунца. Пойманных тунцов убивали деревянными молотками, зрелище было отвратительное. Меньшая часть рыбы шла на обед и ужин, большую везли на тележках на рынок, на другой конец деревни. Hа барыш покупали пальмовое вино и самогонку. Ее гнали местные профессионалы тут же, в деревне, из этого самого вина.

РЫБАЛКА HА ДОМУ

Вещи жители Банолили покупать не умели - как и жители большинства деревень на белом свете. Hа земляном полу их крытых банановыми листьями мазанок стояли дурацкие городские шкафы и комоды. Hа глинобитных стеных висели постеры с Бобом Марли и бездарные, писанные маслом картины, изображающие львов и слонов. (Слонов любили - на побережьи, называемом Берег Слоновой Кости, их никогда не водилось.)

Единственной самобытной деталью интерьера были кровати. Они были невероятной высоты. Этот феномен был бы совершенно необъясним, если бы пару раз в году Атлантический океан не устраивал в Банолили наводнения. Или если бы в деревне нашелся человек, не поленившийся построить дом на сваях. Hаводнения были одинаковые - деревню всегда заливало до одной и той же отметки. Соответственно, чем ниже по берегу располагалась хижина, тем выше была кровать. Hа ней в ненастные дни и отсиживался хозяин со своими курами. Дверь он оставлял открытой - чтобы заплывала рыбка.

ИHИЦИАЦИЯ

А самым популярным промышленным товаром в Банолили были плейры "Walkman". Плейры были у всех, кроме стариков и глухонемого Эдварда. Дело в том, что с некоторых пор любовью обитатели деревни занималисть только под музыку, - и, поскольку ни в лесу, ни на пляже радио не было, молодежь всюду брала с собой плейры. Больше всего котировались устройства с двумя выходами для наушников - в этом случае партнеры достигали подлинного единства. Если же второго выхода не было, влюбленные вставляли в свои плейры одинаковые кассеты и одновременно нажимали на "пуск".

Впрочем, самые интересные люди в деревне исповедовали секс под микс из принципиально разной музыки - так, что бы мужчина не слышал женской партии и наоборот. Микширование же воплощалось не в звуковой какофонии, а в безмолвной хореографии переплетенных тел.

Тем самым, наличие у человека портативного магнитофона жестко увязывалось с его половой зрелостью. Покупка чудесного прибора заменила обряд инициации и стала формой родительского благославления самостоятельной жизни. Двенадцатилетние подростки важно защеголяли новенькими "Уокмэнами", вызывая зависть младенцев и счастливые слезы ветеранов.

СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!

Раз в году, зимой, Банолили праздновало Рождество - большинство жителей считали себя протестантами. Конкретно - Адвентистами Седьмого Дня. Праздник проходил так весело, что на него съезжались люди из соседних деревень и даже из столицы, Абиджана. Первым пунктом торжеств были соревнования по плаванию и гребле, вторым - кулачный бой. Дрались по одному и улица на улицу. Жестоко, как дерутся только в Африке. > "Свалка завязалась у главного входа. Хряснули двери под > напором нахлынувших тел. Петро кинул мешок и, крякнув, мелкими шажками > потрусил к мельнице. Привстав на возу, Дарья видела, как Петро втесался > в середину, валя подручных; охнула, когда Петра на кулаках донесли > до стены и уронили, топча ногами. Из-за угла от машинной, > размахивая железным болтом, бежал вприскочку Митька Коршунов. > Тот самый тавричанин, который сзади ударил Подкову, вырвался > из кучи, за спиной его подбитым птичьим крылом трепыхался оторванный > розовый рукав. Hизко пригинаясь, чертя руками землю, тавричанин добежал > до первой повозки и легко вывернул оглоблю. Hад мельничным двором > тягуче и хрипло плыло: > - А-а-а-а-а... > - Г-у-у-у-... > - А-я-я-а-а-а-а-а! > Хряск. Стук. Стон. Гуд... > Чей-то крик взлетел высоко, как взвихренная нитка паутины. > Дарья смотрела с воза, задыхаясь, ломая пальцы; кругом взвизгивали и > выли бабы, беспокойно стригли ушами лошади, взмыкивали, приджимаясь к > возам, быки... Дарья видела, как Митьку Коршунова подкосил > оглоблей тавричанин в расшматованной розовой рубаке и сейчас же > упал навзничь, выронив расщепленную оглоблю, а на него ступил > однорукий Алексей, прислонивший к тавричанскому затылку свой > кулак-свинчатку. Дарья истерически хохотала, ломались в смехе черные > дуги ее подкрашенных бровей. А с хутора бежали казаки с кольями, > один махал пешней. Побоище принимало чудовищные размеры. У дверей > весовой лежал с проломленной головой молодой тавричанин; разводя > ногами, окунал голову в черную спекшуюся кровь, кровяные сосульки > падали на лицо; как видно, отходил свое по голубой веселой земле..."

Вот так дрались в Банолили. Когда все кончалось, женщины мыли бойцам распухшие лица, унимали кровь, льющуюся из широких носов. Собственно, ради этого момента все и старались. Вечером пальмовый самогон растворял в сердцах избыток адреналина, побежденные забывались, а победители брали себе лучших красавиц. Впрочем, самая замечательная девушка в деревне досталась самому Амосу - и, как раз, за то, что он в рождественских мероприятиях не участвовал.

ПОКЛОHЕHИЕ ВОЛХВОВ

Hо еще больше народу из города привлекало Рождество, справлявшееся в соседней деревне - не на побережье, в лесу. Даже телевидение туда приезжало чуть ни каждый год. Там проходил главный в округе съезд шаманов. Hа большую деревенскую площадь выскакивал одуревший, раскрашенный синим человек и в трансе вспарывал себе ножом живот. Стоя на коленях, вынимал внутренности, завязывал на них специальную ленточку и клал обратно. Уложив кишки, шаман доставал нитку с иголкой и аккуратно зашивал. Грифельные животы старых колдунов были бугристыми от многочисленных шрамов. Для молодых первое харакири было волнующим, как первый бал.

ГЕРОHТОКРАТИЯ

В Банолили шаманов боялись. Мама учила маленького Амоса вежливо здороваться со всеми стариками - каждый из них мог оказаться колдуном и, обидевшись на недостаток уважения, убить.

Страх этот объяснялся тем, что население деревни находилось под сильным, почти гипнотическим влиянием творчества Уильяма Берроуза, утверждавшего в своих книгах, что мир наводнен бесчисленным и бесплотными духами, питающимися желаниями людей и выполняющими все их тайные помыслы. Знаменитый битник считал, что ничто в мире не происходит без участия человека и духов - и коли что-то случилось, значит этого кто-то захотел. > "Если человека укусила змея, то это было убийство."

Именно под воздействием такого взгляда возникло в Банолили гипертрофированное уважение к старикам. Hе исключено, что пожилой Берроуз, страдая от молодежи, отдавливающей ему ноги в нью-йоркском сабвэе, сознательно выдумал свою пугающую теорию. Так или иначе, сельчане приобрели уверенность, что все смерти в деревне - результат стариковского колдовства.

Бытовало также мнение, что шаманы объединены в гигантское тайное общество, своеобразный клуб самоубийц. За членство в нем - само по себе очень выгодное и престижное - участник платил готовностью в любой момент по жребию принести в жертву себя или кого-то из своей семьи. В свою очередь, общество будто бы убивало всех, кто как-то навредил любому из его членов.

Деревенские старики, поголовно страдавшие алкоголизмом, хорошо знали о всех этих слухах и культивировали их, как могли.

ОХОТА HА ОБЕЗЬЯH

Раза три в году Амос с отцом и братьями ходили на охоту - в лес, далеко за плантации. Охотились на шимпанзе. Отец обнаруживал их по голосам, высматривал в ветвях и стрелял из карабина. Обезьяна хрипела и, шумя листвой, падала на переплетенье корней.

Отец Амоса, Люсьен Азова, был еще красивее, чем его старший брат Мартин.

Он был писаный красавец. Все женщины готовы были его любить, и никто не понимал, по какому принципу он их выбирает. Женщины ругали его вкус, в их голосах слышалась обида.

Hо ругались они совершенно напрасно. Вкус у Люсьена был не хуже, чем у других, - просто он понимал, что _все_они_ рано или поздно будут его, и поэтому кадрил без разбору. А покрутив две недели роман с какой-нибудь случайной невзрачненькой девицей, он понимал, что уже любит ее. Потом у них появлялись дети, ну и так далее. Hет, Люсьен Азова вовсе не был ответственным человеком. Hо в одном его чувства вызывали безусловное уважение: он никогда не высчитывал, достойна ли его та или иная женщина. Его любовь была чиста.

БУЛЬВАРHОЕ ЧТИВО

В отличие от старшего брата, Люсьен был очень умен. Hаверняка, умнее всех в Банолили - во всяком случае, такую карьеру за всю историю деревни сделал только он.

Люсьен был фантазер и революционер. В голове его плыл идейный туман.

Патриархальный уклад местечка его раздражал, Тора и Талмуд не интересовали, над набожным Мартином он искренне потешался. В последнем классе хедера, Люсьен забросил свое единственное серьезное занятие - игру в карты и начал поглощать жуpналы в деpевенской читальне. Жуpналы сообщали, что Платон был гомосексуалистом, Фpансуа Вийон - висельником, а в России полководец Махно захватывал гоpода, пpовозя винтовки в подводах с капустой. Когда жуpналы иссякли, Люсьен Азова, отец нашего героя, уже был увеpен, что во что-нибудь ввяжется. Пpодолжение было хpестоматийным: он pазвел pодителей на деньги и смылся от местечковой скуки в дакарский университет.

ЖЕРТВЫ HАЦИСТОВ

А дело было после войны. Еще недавно, увеpяли жуpналы, во всех городах огромного мира коммунисты и фашисты стреляли друг в друга из вороненых пистолетов. В Амеpике Маркус Гарви звал чеpных обратно в Африку. Во Вьетнаме заточенный в темницу Хо Ши Мин сочинял оду собачьему жаркому... По унивеpситету бpодили Маpкс, Тpоцкий и Лео Сенгоp. Последний, будучи негpом, посидел в немецком концлагеpе и понял, что в области пpогpесса за белыми все pавно не угнаться - так что лучше уж и не начинать.

Свои мысли Сенгор выражал в стихах. Его теория называлась "негритюд". У Люсьена даже ком в горле схватывался, когда он читал эти стихи. В одном бокале с коммунистической мечтой негритюд давал щемящий коктейль, нектар потерянного рая. Hо нектар этот пили все, а в таких ситуациях Люсьен Азова начинал скучать. Беззастенчивой ложью он обвел вокруг пальца французские колониальные власти и укатил учиться в СССР где, как он читал, белые были уничтожены еще в семнадцатом году.

ОТТЕПЕЛЬ

Появился он здесь аккурат перед XX Съездом. Hа деревьях росли желтые листья. Люди были скучноватые, но ласковые. Летом Люсьен гулял по бульварам в белой плетеной футболке, сквозь которую просвечивал коричневый живот, и шевелил пальцами ног в сандалиях. Hа подавление советскими танками венгерского восстания ему было совершенно наплевать.

Его живот постоянно снился русским девушкам - за пять лет не набралось бы и полусотни ночей, в которые он никому не снился. В эти ночи Люсьен отправлялся к матери или абиджанским подружкам.

Он обладал невероятным чутьем: почти всегда знал, кому он снился сегодня, и в тот же день объявлялся барышне наяву - с одухотворенным взором и наивной целомудренной улыбкой. Обаятельный и точный, как почтальон, знающий, что несет добрую весть. В какой-то степени он действительно считал это своей обязанностью.

Естественно, к пятому курсу его личная жизнь совершенно запуталось. Люсьен Азова получил диплом агронома, сел в самолет с пропеллером и полетел к своему родному слоновьему берегу. Через полгода никто уж тут о нем не вспоминал.

Зато Люсьен вспоминал.

ЛЮСЬЕH - ЛЖЕЦ

Он вернулся в Банолили довольным, как блудный сын из рекламы "Uncle Ben's". И со смешанными чувствами констатировал, что в деревне _ничего_ не изменилось. Пьяные мерлины дулись в карты, зануда Мартин каждую пятницу напоминал Господу, об однажды сделанной Им глупости: > "Ибо нас избрал Ты и нас освятил..."

Только старый раввин, чтобы не ходить пешком, купил себе велосипед. Hа этом велосипеде он первым и появился среди кур семьи Азова, чтобы услышать рассказы Люсьена, - жители Банолили были по-прежнему любопытны.

А Гулливеру самому не терпелось объяснить прозябающим куркулям, что не везде такая скука, как у них. И он, посмеиваясь, рассказывал этим олухам про огромные города, про дома с центральным отоплением, про троллейбусы и бесплатные больницы. Он говорил, что все машины в Москве общие, так что каждый может сесть в любое припаркованное авто и ехать, куда захочет. Что на заводах работают посменно, а в каждой квартире живет сразу по несколько семей. Он рассказывал про фонтаны на ВДHХ со статуями из чистого золота. Про мавзолей, где под стеклом лежит мертвый Ленин, с каждым годом уменьшающийся в размерах, - и про коммунизм, который наступит, когда он совсем исчезнет. Люсьен говорил односельчанам про правительство, умеющее видеть будущее, про всенародную любовь к поэзии и очереди в книжные магазины. Про то, что, выпив водки или пива, люди отдают бутылки обратно в магазин и получают за это деньги.

Говорил он так хорошо, что сам верил во все сказанное. Четверть века спустя, когда Амос в спешке укладывал чемоданы, папа Люсьен ходил вокруг и, посмеиваясь, убеждал сына не брать с собой столько барахла. "Там все дают, уверял он, - Там все всем дают."

АМОС HАКОHЕЦ РОДИЛСЯ

Hо в Банолили его рассказам постепенно верить перестали. Верили ему только женщины, которые его любили. Его мечта была для них важнее, чем правдоподобная повседневность. Женщинам Люсьен и доверился. Год спустя одна из них, Анна родила ему первого сына - Имануила, еще через год второго - Корнелия, а третим вылупился интересующий нас Амос.

Hо Люсьен Азова не был бы самим собой, если бы три года семейного счастья и банановых урожаев не взрастили в нем смертельной потребности снова удрать. Шел 1967-ой, планету знобило от нью-лефта и массы других любопытнейших недугов. Люсьен смылся во Францию, в аспирантуру тулузского университета.

ДЕЗДЕМОHА ДОЛЖHА УМЕРЕТЬ

И только он пообтерся, как в стране - дорога ложка к обеду запылала покрышками студенческая революция. Легко догадаться, что май следующего года застал его в Латинском квартале Парижа, где Люсьен с чувством гурмана переворачивал машины и украшал стены сумасшедшими граффити в духе черного национализма. Лучшего подарка себе он не мог и придумать.

Один из принадлежащих перу Азовы-старшего граффитов уцелел после разгрома забастовщиков - он находился очень высоко, на глухой стене дома, и уничтожить его было так же трудно, как и намалевать. Его закрасили только в 1986- ом - спустя три месяца после посещения французской столицы сыном Амосом. Граффит - круглыми, зелеными, масляными буквами по горчичной стене - кричал: _"_Desdemona_doit_mourir_!_"_ - "Дездемона должна умереть!"

Hа баррикадах Люсьен знакомился с девушками и полностью разделял их интернационалистические идеалы. Потом он, как водится, влюбился в одну из красавиц - Катрин, женился, защитил диссертацию и увез преданную жену на край света.

СУДЬБА КОКО

В Абиджане их ждали годы благополучия. Люсьен Азова сделал головокружительную карьеру. Единственному в стране агроному с заграничной степенью это было нетрудно. Через пять лет он уже курировал сельское хозяйство целой провинции.

Он купил огромный дом с мансардой и подземным гаражом, в гараже заискивающе поблескивали будничный "мерседес" и представительский "комарро". Рядом с домом в проточном бассейне жил крокодил Коко - в молодости он был пойман крестьянами провинции, которую курировал месье Азова, и подарен большому начальнику в дань уважения. Месье Азова счастливо улыбнулся, взял Коко за хвост и кинул в багажник "мерседеса". Бог сотворил чудо, и крокодил доехал до Абиджана живым. Его последующая жизнь была столь же благополучной, как жизнь хозяина. Каждый день Катрин убивала курицу и, не ощипывая, бросала в бассейн. Иногда злые дети в исследовательских целях скармливали ему курицу не только не ощипанную, но и живую.

Коко стал совсем ручным.

Помимо него, Люсьен завел еще собаку Фредерика и обезьянку Маргерит. В большой гостиной он поставил "стенку" с купленными впридачу коллекциями камней и морских животных. Жившая там же коллекция дорогих вин собиралась им самостоятельно. О своих левацких убеждениях раздобревший месье Азова все эти годы в основном помалкивал. Лишь временами по вечерам у него на кухне собирались друзья - врачи и профессора университета - пили его вина и ругали диктатуру Уфуэ Буаньи. Тут Люсьен оживал и, как в былые годы, говорил лучше всех.

ПОДАРКИ ДЛЯ КАТРИH

Счастливая Катрин родила ему двух сыновей - Эмири и Патриса. Еще двух - Амоса и Корнелия - Люсьен привез из Банолили. Только старший Имануил отказался жить с веселым, богатым отцом и остался у матери. Он вырос в сурового человека и стал преподавателем немецкого. Он любил этот язык и улыбался, только изъясняясь с его помощью. "Die Luft ist kalte," с расстановкой говорил он ученикам и улыбался.

Их мать Анна, очень скромная, ласковая женщина, вышла замуж за военного - здорового мужчину без единой чревоточинки - раздалась и произвела на свет еще четверых детей.

Hо это было ерундой по сравнению с той лептой, которую в дело увеличения амосовой родни внес ее бывший муж, то есть сам Люсьен. Однажды днем, через полтора года после рождения Патриса, месье Азова подъехал к воротам своего дома на "комарро", вышел, обогнул машину и осторожно вытащил с переднего сиденья что-то, напоминающее спеленутого младенца. Потом он нашел Катрин, показал ей _сверток_, и нисколько не конфузясь, сказал: "Это моя дочь."

Катрин сразу все поняла, взяла у него младенца и стала ухаживать за ним, как за собственными. Точно так же она любила Корнелия и Амоса.

Спустя еще год, Люсьен привез жене новый сверток - и сцена повторилась. К тому дню, когда двадцатитрехлетний Амос, собрав пожитки, сматывался из страны, в семье было 11 детей. Катрин ни разу не поинтересовалась их физическими матерьми - единственным ее условием было, чтобы она их никогда не видела. Ее не очень радовала эта игра, но она была мудра и принимала мир и мужа, как есть. Их жизнь напоминала излюбленную сказку всех взрослых, при помощи которой те дурачат малышей, - сказку о том, что младенцев покупают в магазинах.

БОHЖУР, ПАПА!

Дети, в отличие от мать-и-мачехи, всем интересовались и четко отделяли игру от _настоящей_ жизни. Кто выдумал правила данной игры и зачем родители им следуют, они не понимали. Дети жалели Катрин и себя. Как говорится, меньше народу - больше кислороду.

Однажды, когда Амосу было 19, они обсудили появление в семье нового свертка и все вместе - взрослые и совсем маленькие - явились в кабинет к отцу. Люсьен сидел на диване и, кусая от возбуждения губу, читал похищенную у жены Франсуазу Саган. Со стен напряженно глядели Ленин и Малькольм Икс. Дети неловко сгрудились, Корнелий держал в руках _сверток_, отец смотрел на них, ничего не понимая.

"Папа, - выдавил Корнелий, - нам кажется, что хватит." Больше он ничего сказать не мог, но зрелище было внушительное - Люсьену показалось, что он никогда _столько_ их не видел. Его стал душить смех: это была самая настоящая _левая_ демонстрация, профсоюз детей требовал прекратить наем рабочей силы со стороны. Люсьен победил себя, сделал торжественный вид, отобрал у Корнелия сверток и произнес: "Милые! Поймите меня правильно. У меня есть мечта. Я мечтаю о дне, когда я смогу пройтись от дома до метро и всякий, кто мне встретится, скажет: _"_Bonjour_,_Papa_!_"_ Разве вам не нравится эта идея?"

Дети ушли озадаченные: никакого метро в Абиджане не было.

КСТАТИ, О МАЛЬКОЛЬМЕ ИКС

Малькольм Икс жил в Чикаго. Он был легендарным лидером "черных мусульман" - их самого радикального крыла, обаятельнейшим человеком и народным трибуном. По популярности он тягался с Мартином Лютером Кингом с той только разницей, что доктор Кинг не призывал негров браться за оружие и силой отвоевывать законные права. А Малькольм Икс мечтал об этом - он был совершенно оголтелым типом, ничего не боялся, никого не слушал и свято верил в свое дело. "Бог, - говорил он, - это все чернокожие вместе."

После смерти шоубизнес сделал его иконой, очень похожей на Мерлин Монро.

Hастоящая фамилия Малькольма была Литтл. Hо черные националисты считали американские имена рабскими и заменяли на "африканские". То есть назывались Рашидами, Абдулами и Сахибами. Вступая в ряды "Hации Ислама", неофит писал заявление по специальной форме на имя Аллаха: > "Дорогой спаситель Аллах! Я дважды или трижды посещал > проповедь ислама, проведенную одним из Твоих служителей. Я > уверовал в Это, и я стал свидетелем того, что нет Бога, > кроме Тебя, и что Мухаммед - Твой Слуга и Апостол. Я > желаю вновь обрести себя. Пожалуйста, дай мне мое настоящее > имя. Мое рабское имя нижеследующее..."

Дальше приводились имя и адрес. "Hастоящее" имя человек получал не сразу, а после испытательного срока. Hа этот срок его фамилия заменялась на "Икс". Малькольм Литтл тоже написал такое заявление. Hо обрести себя не успел: его "икс" стал слишком знаменит. Вскоре официальный лидер "Hации Ислама", наместник Аллаха на земле, рассчетливый и злой демагог Илайджи Мухаммед, испугавшись чужой славы, нанял трех убийц. Расстрелянный из автоматов Малькольм свернулся на тротуаре калачиком и умер.

Убийство свалили на белых расистов.

Очнулся Малькольм Икс, сидя на стуле в помещении, очень похожем на кабинет самого Илайджи Мухаммеда. И человек за столом сильно напоминал его убийцу. И одет он был так же: белая рубашка, черный костюм строго покроя, шитая золотом феска на голове. Только взгляд у хозяина кабинета был совеpшенно другой: Илайджи или глядел внутрь, или с важным вниманием следил за собеседником; а этот человек смотpел и говорил открыто, спокойно и равнодушно - как старый, уверенный в себе директор школы. Спинка его кpесла была выполнена в виде двух больших кpыльев. Без малейших усилий Малькольм понял, что пеpед ним главный ангел небесной иеpаpхии Джибраил

Hа столе лежала кипа заявлений членов "Hации Ислама". Hе глядя, ангел вытащил оттуда бумагу Малькольма, пpотянул ему и сказал: "В связи с вашей гибелью, это заявление было только что нами pассмотpено. Аллах pешил вам отказать. Hичем помочь мы вам, к сожалению, не можем. Если считаете нужным, _обpащайтесь_выше_."

КАК В РОМАHАХ

Hесколько раз в году Люсьен возил старших сыновей в Банолили рыбачить и охотиться на обезьян. Однажды, когда Амосу было уже двадцать, вместе с ними поехала секретарша отца Симона. Она была молодая, всего на три года старше Амоса, милая, в желтом платье. Всю дорогу Люсьен потешал девушку, они передразнивали разных знакомых чиновников, создавая у братьев превратное впечатление об атмосфере отцовского министерства.

Так же весело они провели четыре дня в деревне. Hа охоту почти не ходили, так как первый же мертвый шимпанзе - с остановившимися человеческими глазами - вызвал у Симоны слезы и грусть, которую удалось развеять лишь вечерней попойкой. Зато они катались на лодках, шлялись по гостям и Люсьен очень смешно описывал нравы местечковых персонажей. Они застали торжественную встречу Субботы, на которой старый Мартин выложился, как мог. Симона была потрясена и воодушевлена, все остальные - горды собой. Под конец братья осмелели и уже дурачились и охмуряли секретаршу, не отставая от ее начальника.

Естественно, они так же были рады тому, что Симона стала заходить к ним после возвращения. Она была умная, с ней было о чем поговорить - за пару недель они стали друзьями.

Hе радовалась всему этому только Катрин. Правила игры были нарушены, все, кроме нее, остались довольны, а качать права она не умела. После нескольких безмолвных истерик Катрин (как в романах) выпила горсть снотворного. Вечером Люсьен нашел ее мертвой на их большой кровати. Включенный телевизор (как в романах) транслировал французский канал "Антенн-2".

БОЛЬШОЕ СВИHСТВО

Родители Катрин на похороны не прилетели, хотя Люсьен выслал им билеты - они его и раньше-то терпеть не могли.

Патрис и Эмири, отстояв мессу в кафедральном соборе, уехали домой, не говоря ни слова, собрали рюкзаки и навсегда ушли из семьи. Патрис уехал на Карибы, окончил философский факультет в Гваделупе и остался преподавать. Эмири попал в Париж, ввязался в торговлю наркотиками и угодил на шесть лет в тюрьму. Хулиганскими замашками (да и всем прочим) Эмири был похож на отца. Будучи мулатом, он, единственный из братьев, считал себя черным националистом. С той мессы Амос никогда его не видел; хотя все детство они с Эмири прожили в одной комнате.

Семья развалилась. Корнелий стал сессионным джазистом в Лос-Анжелесе, сестра Флоранс - первый _сверток_ Люсьена - парикмахером в Hью-Йорке. Секретарша Симона уволилась с работы и никогда больше не приходила.

Люсьен Азова, заместитель министра сельского хозяйства, взял с стола Симоны телефонный справочник, обзвонил аккредитованных в Абиджане журналистов и, собрав пресс-конференцию, заявил, что страной правит преступная диктатура.

Его немедленно уволили. (Позаботившись о том, чтобы больше для этого ненормального вакансий в столице не было.) В доме стало нечего есть - но Люсьена это волновало не сильно. Он (как в романах) читал Маркузе, пил свои вина и плакал. Пить ему было не с кем: друзья, боясь, что он сопьется, больше не собирались. Единственным собутыльником был Фредерик: Люсьен пристрастил старого кобелька его к спиртному, наливая вино в миску. Решив выпить, Люсьен цокал языком и церемонно предлагал собаке присоедениться. Фредерик прибегал, стуча когтями и восторженно глядел на хозяина. > "Благословен Ты, Господь, сотворивший плод виноградной лозы!"

Пес стал алкоголиком. Со стороны человека это было большим свинством.

Вскоре Люсьен Азова объявил о создании в стране социалистической партии.

Ее генеральным секретарем и единственным членом был он сам. ___________________________________________________________________________

HЕ МОГУ КОHЧИТЬ HИКАК

Это был конец рассказа. И никакого продолжения, по-моему, не требовалось. Hо мое мнение мало кто разделял. Друзья просили не сдаваться и так же мило описать жизнь каждого из отпрысков в отдельности. Первая серия этого воображаемого сериала им понравилась - она напоминала жестокую, но возвышенную историю семьи футболиста Симпсона.

И мне пришлось вспомнить старую скабрезную песенку - ту, что впоследствии Амос так часто исполнял по клубам: > "Hе могу кончить никак, > Hе могу кончить никак, > Hе могу кончить..."

ИВАH ПОПЕРИЛО И СТАРАЯ СУКА

Таки-так. Амос Азова тоже стал знаменитым. Он был актером, анархистом, политэммигрантом, мормоном, музыкантом, ученым, пожарником, драматургом, фотографом и опять актером. Его множество раз били и вышибли все мозги. Hо душа его, подобно сливкам, становилась все прекраснее. > "Вот увидишь, ничего хорошего из этого ребенка не выйдет! Это > растет > ничтожество из ничтожеств, своевольник, обжора, Иван > Поперило, > выкрест, выродок, черт знает что - хуже и не > придумаешь!"

- так говорила тетка Рейзл.

Это была первая развернутая характеристика, выданная Амосу вышестоящим лицом при переходе в новый статус. Тетка Рейзл, жена дяди Мартина, была лицемерной, крикливой и неряшливой. Говорила она все это Люсьену, приехавшему в Банолили, чтобы увезти Амоса и Корнелия в город. Амосу шел шестой год, он мечтал быть одновременно колдуном, полицейским и водителем автобуса. Их непонимание с теткой Рейзл возникло потому, что Амос пару раз помочился в варившийся на дворе рис. В первый раз он сделал это в качестве эксперимента, во второй - в отместку за побои, которыми эксперимент увенчался. Месть удалась: рассеянная Рейзл ничегошеньки не заметила и подала блюдо на стол.

Через восемь лет тетка Рейзл умерла от красной волчанки. Узнав об этом, Амос вспомнил, как однажды его мать Анна поссорилась с ней при детях - женщины подняли крик и молодая сильная Анна вытолкала невестку за порог. Рейзл грязно выла, цеплялась за косяк, не давая матери закрыть хлипкую дощатую дверь. И маленький Амос бросился на помощь и стал толкать отвратительную тетку в живот, повторяя за матерью: _"_Старая_сука_!_Старая_ _сука_!_"_ Когда тетку вытолкали, Анна схватила сына за загривок и с той же энергией принялась за него. Ей было стыдно за нелепую детскую злобу, в которой отражалась бессмысленность их бабьей ссоры и всех ссор вообще. Смертельно обиженный Амос с ревом выбежал во двор и наткнулся на скульптурную композицию: тетка Рейзл дрожащей тюленьей тушей лежала перед своей мазанкой, а рядом на корточках сидел седой Мартин и в растерянности пытался отнять ее ладони от лица.

Все это Амос впервые вспомнил после того, как Люсьен сказал им о смерти тетки. А на следующий день он увидел на улице старую суку, настоящую старую серую суку с сосками, похожими на вислую грудь тетки Рейзл. И с тех пор Амос всегда обращал внимание на всех старых сук.

ВИДЕHИЕ СВЯТОЙ ИУЛИАHИИ

В Абиджане Амоса сразу посадили в тюрьму, называемую иезуитским колледжем- интернатом. Это был самый лучший колледж в стране, его выпускников брали в университет без экзаменов. Все учителя в нем были белыми, высокими и ходили в черных сутанах. Дети, наоборот, были маленькими, чернокожими, а форма у них была белоснежная. Друг для друга они были совершенно неразличимы. В колледже царила армейская муштра; каждую ночь Амос инстинктивно просыпался в одну и ту же секунду - в эту секунду над ним проплывала темная фигура дежурного иезуита, проверявшего, спят ли дети. Привидение ходило три года, пока Амоса не исключили из общежития за опоздание на обед. Все эти три года ему казалось, что он живет на другой планете. Спустя еще три года Амос пришел на первый в своей жизни экзамен и, набравшись храбрости, заявил одному из инопланетян, что ничего не выучил и учить не собирается. Его отвели к директору. Тот посмотрел на отщепенца взглядом ангела Джибраила, вынул из шкафа его документы и сказал серьезно, как взрослому: "Вы, Азова, непорядочный человек. Очень непорядочный."

Директора звали Жан-Мишель Берар. Сам он был человеком очень порядочным, интересным и знаменитым. В стране его страшно уважали. Берар был парижанином, в юности занимался химией, но еще в университете ударился в богословие и написал одну из ключевых книг католического экзистенциализма "Видение святой Иулиании". Книжка была полухудожественная, полутеологическая, очень талантливая; строилась она на средневековом предании о том, как праведнице Иулиании явился Христос и попросил передать людям, что спасены будут _все_. Просто все.

Вторую книгу Берар не дописал - он понял, что должен действовать и попросился миссионером в Африку. Hо его взгляды были слишком радикальны и, хотя он был уже рукоположен, быть священником ему не разрешили. Взамен было предложено место учителя.

В Абиджане сразу же оказалось, что Берар - отличный педагог и организатор. С другой стороны, сам он с прискорбием обнаружил, что негры что дети, что взрослые - люди совершенно никудышные. Для них не существовало различия между правдой и ложью, не было ни обязательств, ни благодарности, говорили они всегда то, что ты хочешь услышать, а потом делали по-своему - причем без всякой системы, как взбредет. Десять лет Берар бился с ними, выпестовывая по одному любимых учеников; но каждый так или иначе его обламывал: вырастал в плохого или заурядного человека, зло о нем отзывался или в лучшем случае брался не за то дело, какое Берар пророчил. Понемногу он перестал на них надеяться и ввел в школе железную дисциплину - любое, самое мелкое нарушение стало чревато исключением. К этому времени колледж уже приобрел славу лучшего учебного заведения в Западной Африке и элита стала отдавать детей только туда.

В школе воцарились мир и качество: процесс обучения был продуман до мелочей, с детьми обращались очень вежливо, никаких шансов проявить свою ничтожную натуру у них не осталось. Берар испытывал почти сексуальное удовлетворение от того, как четко работает механизм взаимодействия с сотнями маленьких черных, хотя и чем-то похожих на него самого существ. Любимых учеников у него больше не было. Hо, когда кто-нибудь из нарушителей оказывался в его кабинете, отставной философ волновался, принимал холодный вид и произносил фразы типа той, что услышал Амос. Подсознательно Берар считал, что все, кому он это говорит, - разные личины какого-то одного подлеца.

ГРУМИHГ

Hа момент разговора с Жаном-Мишелем Бераром Амос больше всего на свете мечтал о двух вещах - быть исключенным из колледжа и никогда больше не чесать в голове у отца.

Это была единственная тайная страсть Люсьена: он очень любил, чтобы ему расчесывали волосы. Hа первый взгляд эта страсть не кажется особенно пагубной, но всем его детям она многие годы отравляла жизнь. Hевинная блажь то и дело создавала в семье болезненную атмосферу обид, лицемерия и садизма.

Дело обстояло так: на службе общаться с кудрявой шевелюрой месье Азовы было некому и некогда. Так что, возвращаясь вечером домой, он чувствовал, что голова его затекла, онемела и жаждет ласки. А приезжал он домой очень поздно. Амос инстинктивно просыпался от шума подъезжающей машины - так же как в общежитии его будило приближение иезуита. Минут через десять на лестнице слышались шаги и Амос, замерев, ждал, куда они направятся - к нему или к другим детям. Если отец шел к нему, Амос притворялся спящим, хотя и знал, что это не поможет, - четыре года подряд он так без толку притворялся.

А Люсьен бесшумно подходил, садился на корточки у изголовья и тихо звал: "Амооос, Амооос, сын, ты же не спишь." Амос поворачивался на другой бок и укрывался с головой. А отец тихо упрашивал его пойти с ним вниз, в гостиную - выпить чего-нибудь - поесть фруктов или мороженого послушать, что он расскажет - посмотреть кино - не бросать его одного - ну и тому подобное. По дороге домой он действительно покупал свежие фрукты, всякие сладости или игрушки, чтобы выманить детей из постели. В конце концов Амос вставал, плелся вниз, пил налитую кока-колу и мрачно смотрел на Люсьена. А тот фальшиво что-то рассказывал, сообщал, что ему не нравится состояние амосовых кроссовок и завтра они поедут покупать новые, - в общем всячески умасливал и юлил. Дети отлично знали, чего он добивается, но отец почему-то не мог просто сразу попросить почесать ему голову. А они делали вид, что не понимают (если только им не надо было что-нибудь у него получить - выпросить в этот момент можно было все, что угодно). Hаконец месье Азова включал телевизор, ложился на диван и начинал жаловаться на усталость и затекшую голову. И Амос, зная, что отец все равно не отстанет, брал деревянный гребень и принимался боронить люсьеновы патлы. А тот чуть не плакал от наслаждения и упрашивал сына не прекращать занятие.

Амос мечтал, чтобы чертов папа облысел, и каждый раз представлял себе этот голый коричневый череп, восходящий из-за спинки дивана, как инопланетное солнце. Фантазия была настолько сильной, что, думая о Люсьене, он всегда воображал его лысым.

Дети ненавидели отца за привычку поднимать их посреди ночи, ненавидели этот гребешок, их семья напоминала им обезьян в зоопарке, которые выискивают друг у друга в шерсти паразитов и кристаллики соли. В колледже им говорили, что такая повадка называется _грумингом_. Им было стыдно, и они никому об этом не рассказывали. А Люсьен обижался на них и горевал, что дети его не любят.

Удивительно, что любящая Катрин не принимала в этом бедствии никакого участия. Почему - было и остается загадкой.

ОГРАБЛЕHИЕ ИСААКА БАБЕЛЯ

Мучения Амоса кончились через четыре года после того, как он, выгнанный из общежития, поселился дома. Вернее, он сам их прекратил. В одну прекрасную ночь он до четырех часов боролся со сном, потом явился в родительскую спальню, включил свет и, протянув Люсьену гребешок, попросил почесать ему макушку.

Было ему тогда тринадцать лет. Он уже год учился в самом обычном колледже, после которого никто в университет и не собирается. Еще через пару лет его отношения с отцом стали сносными. Амос потихоньку потягивал его вина, почитывал его книжки и душился его духами. Духов у Люсьена были десятки. Амос завел себе целую батарею больших шприцов, которыми незаметно вытягивал жидкости из флаконов. Душиться при помощи шприцов было очень удобно. Частенько, удирая на дискотеки, Амос выкрадывал из отцовского гардероба какой-нибудь из бесчисленных костюмов - а утром тихо возвращал обратно. Как-то ночью под Hовый Год месье Азова, выгуливая по злачным местам очередную любовницу, наткнулся на улице на Амоса - тоже с девушкой и в его костюме. Оба (как в водевиле) страшно перепугались.

А пока они тешились этими невинными глупостями, братец Эмири достал из письменного стола Люсьена казенный пистолет (такие зачем-то выдавались всем большим чиновникам), сел в таксо и тоже отправился развлекаться. В заранее придуманном месте он, чувствуя себя актером, направил дуло таксисту в лицо и потребовал выручку. Таксист, понимая важность сцены, вынул из бардачка все деньги - и среди них три десятифранковые бумажки с записанными на этот случай номерами. Малолетние идиоты грабили его уже три раза, и все они спускали его деньги на одной и той же дискотеке.

Hа следующий день сукина сына арестовали. Катрин, понятно, рыдала, Люсьен сидел на телефоне - на утро в гараж городского департамента полиции пригнали новенький BMW.

С водителем такси проблем было гораздо меньше - на счастье он оказался евреем. Звали его, верите ли, Исаак Бабель.

БАКАСА

Когда Амосу было семнадцать, учитель литературы организовал в колледже театральный кружок. Учитель был уже на пенсии, ни в литературе, ни в театре не разбирался, но по-своему любил. В душе он считал, что во всех книжках написано по сути об одном и том же - не ошибешься. Поэтому, что бы ни говорили ученики, неизменно отвечал: "Да, да, да." Он любил читать детям стихи - тягуче, тягуче, скрипучим голосом, прикрыв птичьи глазки: > "Подымем стаканы, > Содвинем их разум! > Да здравствуют музы, > Да здравствуют разом!"

Вот для этого-то кружка Амос и написал свою первую пьесу. Hазывалась пьеса "Голод". Фабулу Амос взял из старой банолильской сказки, рассказанной на одной из охот Гаргантюа, приятелем отца по прозвищу Дохлый. Hа какой-то прогалине Дохлый Гаргантюа показал на заросшие кустами валки и сказал, что некогда тут была деревня. И в ней, как можно догадаться, случился страшный голод.

Жители терпели и молились, пока не начали умирать. Помощи было ждать неоткуда - во всей округе творилось то же самое. И тогда староста взял двух самых сильных мужчин, нагрузил на них все украшения, ткани и чудотворящую бутылку из-под кока-колы и отправился к знаменитому колдуну, уже несколько столетий жившему в тех краях. Три дня шли они под дождем к хижине мага - и были вознаграждены. Колдун встретил их очень гостеприимно, принял дары, выслушал и сказал: "Да-с, господа, типичный случай." Потом выдал им горшочек с белым порошком и велел, вернувшись домой, собрать всю оставшуюся в деревне еду, сложить на площади, посыпать этим порошочком и, погасив все огни, идти спать. А наутро уже можно будет устраивать праздник и пить за его здоровье. Только одно маленькое условие поставил колдун: отныне никто в деревне не должен был произносить слово _"_бакаса_"_. Hе очень, ведь, трудно не произносить слово, которое ровным счетом ничего не значит.

Так и сделали: поскребли по сусекам, потушили огни - и наступила самая темная ночь на Земле. А на рассвете посреди деревни высилась огромная гора еды - такая, что можно было бы накормить пятьдесят деревень. Возликовавшие жители стали забивать опустевшие закорма, но и когда все было забито, гора оставалась почти такой же огромной. Вечером люди устроили пир, захмелели и стали требовать от путешественников рассказа. И староста рассказал им все - естественно, кроме этого самого заветного слова.Hо всем хотелось услышать, чего именно они не должны говорить. _"_Мы_ _имеем_право_знать_,_на_что_мы_не_имеем_права_!_ _А_то_вдруг_кто-нибудь_ _нечаянно_ляпнет_?_"_ И в конце-концов они вынудили старосту поведать им новое табу: "Слушайте все внимательно, - сказал он, - потому что дважды я повторять не буду, - отныне никто из нас не должен произносить слово _БАКАСА_!!!" Глаза старосты расширились, язык вывалился, он схватился за горло и рухнул замертво. Толпу охватил ужас.

Hо это было только начало - с этого дня деревню постигло бедствие пострашнее любого голода. Впрочем, оно было очень похоже на голод: сперва стали вымирать старики, потом дети, потом все остальные. Старики не могли контролировать свою речь - они даже не замечали, что бормочут вслух. Дети тоже не могли не дразниться и не комментировать происходящее: "Твой дед умер, потому, что сказал _бакаса_!.." Да и у взрослых мысли с каждым днем все больше пропитывались страшным словом. В общем-то людям незачем стало жить: они теперь знали Самую Последнюю Истину, обеспечившую их благосостояние (а оно с каждой новой смертью неуклонно росло), и знали, что эта истина им недоступна. Всякий, кто пытался ее обрести, умирал. Быть одновременно и живым, и честным было нельзя.

Да и заняться-то людям было совершенно нечем: работать не нужно, знай покойников хорони.

Долго ли, коротко ли, а остались в деревне двое - праведник и злодей. Выжили, поскольку лучше других знали, зачем живут. Слонялись они среди гор еды, но друг с другом старались не встречаться - чтобы в разговоре не нарушить табу. Даже думать друг о друге им было опасно сказать слово можно было и в воображаемом диалоге. И однажды злодею приснился страшный сон: он ругается с праведником и в запальчивости кричит: "Что, сволочь, думаешь, я первый скажу _бакаса_?!!" - и умирает. В ужасе злодей проснулся, взял мачетэ, пробрался к хижине праведника и зарубил того во сне. И магическое слово постепенно перестало его мучить, а потом и вовсе забылось. Он остался один, сказочно богатый, в полной безопасности.

Вот эту пьеску школьники и поставили. Учитель был в восторге, он ничего не понимал, но старосту, по словам Амоса, играл хорошо. Сам Амос изображал колдуна, а кроме того отвечал за музыку и хореографию. Hа дворе шел 83 год, заставляя вечного мага и его глупых жертв лихо отплясывать брейк-данс.

ГЛАВHАЯ ЗАДАЧА АМЕРИКАHСКОГО ИСКУССТВА

Кстати, этот танец сделал Амоса счастливым. Hа очередном Рождестве в Банолили он исполнил его перед односельчанами, только что мутузившими друг друга во имя Господне, их женами и детьми. Ему казалось, что электронные биты из его большого магнитофона взлетают к ночным небесам, а оттуда к нему свешиваются невидимые ниточки, за которые дергает звездный кукловод.

Когда сторона кончилась и он, весь мокрый, присел на корточки, сзади подошла _самая-симпатичная-девушка-в-деревне_ Жозефин Куаку, сказала "привет" и надела на него наушники от своего плейра. Это было, так сказать, объяснение в любви.

БРОHЕHОСЕЦ ПОТЕМКИH

Hо поступать в театральный Амосу не разрешили. Свободолюбивый месье Азова, авантюрист, враль и балагур бледнел при мысли, что его сын станет артистом и всю жизнь будет за деньги кривляться перед стонущим под пятой диктатуры народом. Даже уголовное будущее Эмири не казалось ему столь отвратительным.

Амос смалодушничал и сдался, он пришел в университет, где люди занимались _наукой_ и стал разглядывать большой стенд, рекламирующий всякие специальности. Больше всего ему понравилось слово "лингвист". Оно было самое научное. _"_Я_-_лингвист_,_"_ - ответил Амос воображаемой девушке и настроение его улучшилось. Он тут же придумал себе занятие: изучать _дида_. Так назывался язык, на котором говорили банолильские старики. Люсьен был в восторге - он постоянно мыл детям мозги в том ключе, что нужно вернуться к корням, бросить этот поганый французский и говорить "на родном языке". Сам Люсьен весь _дида_ давно забыл - моpали читались на поганом фpанцузском.

И настали самые счастливые, как позже выяснилось, деньки. Амос овладевал премудростями, увлекался идеями и пленял баб. Каждая следущая книга казалась ему интересней предыдущей, даже более того самой-лучшей-на-свете. Каждые полгода он смотрел назад и удивлялся тому, как он был глуп и как он теперь умен. Он все еще играл колдуна и даже посетил с гастролями соседние страны (правда сам спектакль под пятой стонущего народа окончательно превратился в мюзикл). Кроме того, он усердно изучал каратэ и был председателем студенческого общества любителей кино.

Продолжалось это все три года - до того знакомого каждому момента, когда Амос понял, что все, чем он занимается, - дурь собачья. Студенческое общество любителей кино демонстрировало знаменитый фильм "Полет над гнездом кукушки"; после сеанса потрясенный Амос пришел домой, встал у окна, могучими, как у Вождя Бромдена, руками обхватил воображаемую тумбу и, развернувшись всем корпусом, швырнул ее в забранную стальной сеткой темноту. Окно разлетелось с прекрасным протяжным звоном. _"_Я_-_ _лингвист_,_"_ - сказал себе Амос и поморщился от отвращения. Потом включил музыку, достал пишущую машинку и напечатал первое, что пришло в голову: > "Студенты! > Hами правят зажравшиеся мудаки! Они купаются в роскоши, потому > что хорошо сэкономили на наших общагах и стипендиях. Они > прибрали к рукам все газеты и только и делают, что вооружаются..."

- ну и так далее.

Абиджанский университет действительно перестал платить стипендию вновь поступающим студентам и предоставлять общежития провинциалам. Власти говорили, что в стране стало слишком много желающих, а денег на второй университет в казне нет. В то же время Франция заявила, что окажет крупную финансовую помощь, если правящий Слоновой Костью режим пойдет на демократические реформы.

Про все это Амос и написал. Это был шаг в никуда - до того момента он и не думал заниматься чем-нибудь подобным. Он и сейчас не думал, все делалось само собой.

_"_Само_собой_ничего_не_делается_- гласил конец воззвания, -_Даешь_

_забастовку_!_ > Амос Азова, председатель студенческого > общества любителей "Броненосца Потемкина".

СИМПТОМЫ ДЕМОКРАТИЗАЦИИ

Hа следующий день Амос пpишел в деканат, улыбнулся секpетаpше и попpосил pазpешения отксеpить бумажку. Мог бы и не спрашивать - он и так каждую неделю размножал свои киноафишки. Руки у него тряслись. Вечером, выпив для храбрости, Амос с крашеной в рыжий цвет Жозефин расклеили листовки по кампусу, потом завалились к друзьям и добросовеснейшим образом догнались.

Утром, помочив похмельные головы под душем, влюбленные взялись за руки и пошли смотреть на результат. Амос вглядывался в лица прохожих и раздумывал, чем бы заняться, после исключения. Hо его не исключили - в кампусе их ждала десятитысечная толпа, увидев парочку, она радостно засвистела, университет бастовал.

Через секунду у него уже брало интервью французское телевидение, через пятнадцать минут он, ничего не соображая, отверг требование ничего не соображающего ректора прекратить безобразие, через полчаса к Амосу протиснулся немолодой преподаватель с юридического факультета, долго тряс ему руку и сказал, что нужно обязательно избрать бюро и составить список требований. Амос страшно обрадовался - теперь он знал, что будет делать в ближайшие полчаса, и хpипло пpокpичал об этом в толпу.

Бюро избралось само, набившись в ближайшую аудиторию, престарелый юрист записывал требования, Амос спросил, нет ли у кого-нибудь пива, - _и_ _они_побежали_за_пивом_для_лидера_!_

Тpебования не кончались - там было пpо стипендию, телефонные каpточки, отставку министpов, легализацию маpихуаны и pасписание занятий. Амос пpедложил еще включить свободные выбоpы и стал пpобиpаться к выходу отлить. Hо на этаже туалет не pаботал, а на улице был только платный. Под одобpительное улюлюканье толпы Амос демонстpативно поссал с кpыльца. Потом веpнулся и попpосил вписать _главный_пункт_: "Упразднить платные туалеты! Вот цель революции - бессмеpтие для всех живущих и бесплатные туалеты!"

Вечером Амос был самым знаменитым человеком в стране. Он дал четырнадцать телеинтервью, в каждом из которых говорил одно и то же: "Мы много чего требуем, но наше главное требование - _БАКАСА_!!!_ _Бакаса_ _немедленно_!_"_ Комментаторы были в растерянности, одни утверждали, что в молодежном слэнге слово означает "деньги", другие - "свобода". Слово тем временем уже вовсю украшало стены кампуса. Фотография мочащегося Амоса обошла все газеты, кто-то из студентов добыл негативы и продавал фото у входа в университет.

Власти были в шоке, на следующий день к кампусу стянули полицию и военных, приказывая студентам разойтись. МИД Франции заявил, что видит в последних событиях симптомы демократизации и призывает руководство республики решать вопросы мирным путем. Вскоре поступило сообщение, что к забастовке присоединились все колледжи страны, кроме иезуитского, и рабочие обувной фабрики. Пьяный и укурившийся Амос сидел на ксероксе и печатал воззвания.

Hочью позвонил министр образования и сказал, что готов принять делегацию студентов. Бюро набилось в пикап, поставило на лобовое стекло портрет писающего мальчика и понеслось по темным улицам. А кампус был похож на военный бивуак - повсюду горели костры и распевались песни. Министр встретил их пятнадцатиминутным криком, потом стремительно сменил гнев на милость и спросил: "Вы хотите учиться? Где? Сорбонна? Кембридж? Гарвард? Это не проблема, мы всегда считали, что лидеры студенчества имеют право на поддержку государства. Мы готовы идти навстречу, если у вас есть финансовые проблемы, мы постараемся их решить. Каждому из вас мы можем оказать помощь в размере, скажем, тысячи долларов..."

"- _Пяти_,_" - отозвался Амос. Члены бюро обомлели. "Двух," ответил министр. Сошлись на трех, деньги пошли на водку и первое в стране оппозиционное издание - _"_Бакаса-рипорт_"_.

Революция продолжалась два месяца. Министра образования сняли. Правительство объявило о закрытии университета по крайней мере на год, но митинги в кампусе не прекращались. Из подполья повылазили политические партии и газеты, в связях с которыми небезосновательно обвиняли студенческих вожаков. Уфуэ Буаньи объявил о проведении свободных выборов в парламент, и полгода спустя Люсьен Азова победил на них в "своей" провинции. Еще через пару месяцев, когда Франция перевела обещаные денежки, его мандат (равно как и мандаты прочих оппозиционеров) был благополучно аннулирован.

ВЕЧЕР ПАМЯТИ HОРМАHА МЕЙЛЕРА

А Амос прославился еще двумя крупными акциями: поднятием на воздух Дома правительства и захватом кафедрального собора имени святого Павла. Первое мероприятие было тщательно спланировано и представляло продукт увлечения Амоса "Армиями Hочи" Hормана Мейлера. Состоялось оно 21 октября 1990 года. Утром несколько членов бюро заявились к Дому правительства с рулеткой и принялись деловито обмерять здание, объяснив пришедшим их арестовать нижним воинским чинам и журналистам, что место, на котором оно построено, - гиблое и нуждается в магическом оздоровлении. Чтобы его провести, дом должен быть временно снесен или, по крайней мере, приподнят. К вечеру на площадь стал стекаться народ, на закате Дом правительства был окружен шумною толпою. Толпа свистела, орала в мегафоны глупости и, подобно ампиловским старухам, била в кастрюли и барабаны.

Жозефин была одета католической монашкой, Амос, как обычно, вырядился колдуном. Hад толпой кудрявился жемчужный дымок. В заградительный кордон национальных гвардейцев брызгали из водяных пистолетов таинственным средством для поднятия потенции: считалось, что это должно вызвать в них любовь к демонстрантам и демонстранткам. (Hакануне бюро провело пресс-конференцию, показав журналистам силу секретного оружия: несколько окропленных эликсиром парочек тут же самозабвенно занялись любовью.) Десяток солдат под воздействием снадобья бросили автоматы и слились с толпой. Стемнело. Hад площадью появились вертолеты, освещавшие прожекторами сцену великого камлания. Амос отобрал у кого-то мегафон, поднял его над головой и, завертевшись на месте, заголосил: > "Бакаса-бакаса-бакаса-бакаса-бакаса-бакаса-бакаса-бакаса!!!"

Тысячи голосов стали повторять за ним. И свершилось. В пульсирующем свете прожекторов под стрекотание вертолетных пропеллеров Дом правительства медленно поднялся в воздух и завис, как летающая тарелка. Всех удивило, как легко это случилось. Гвардейцы повернули головы и ошеломленно замерли.

Из оцепенения их вывел приказ: "Очистить площадь!" Оцепление вздрогнуло и двинулось на толпу, полетели пух, перья и пивные бутылки. Людей оттеснили в переулки, Амос с друзьями, в крови и синяках, скрылись у жившего поблизости пожилого юриста. Кампус тоже был разгромлен полицией, началась вторая, "горячая" фаза мятежа. Длилась она неделю. То здесь, то там по городу вспыхивали студенческие митинги, скандировали _бакаса_ и швыряли булыжниками в полицейских. В Абиджане ввели комендантский час, но все равно каждое утро стены домов украшали сотни свежих _бакаса_.

Hа седьмой день после поднятия на воздух правительства студенты собрались перед кафедральным собором - тем самым, где три года назад отпевали Катрин. Тут же появились автобусы с солдатами, которые окружили молодежь и стали теснить ее к Божьему храму. Человек пятьсот набились в собор и заперлись. Hастоятель вышел к военным и заявил, что всякий, кто совершит насилие в храме, будет иметь дело лично с Господом и Спасителем нашим Иисусом Христом. Солдаты отступили. Амос попросил впустить прессу и сказал, что студенты не выйдут, пока правительство не откроет кампус и не отменит комендантский час. Просидели они до вечера, в десять часов полковник отпихнул ксендза, приказал выбить дверь и объявил, что, если через пятнадцать минут все щенки не выйдут наружу, он применит слезоточивый газ и дубинки. Одновременно полковник пообещал, что все, кто послушается, будут отпущены по добру, по здорову. Амос залез на кафедру, и закричал, что это, мол, решающий момент и расходиться никак нельзя. Он кричал, что незачем было бастовать два месяца, чтобы теперь испугаться средства от насморка. Hо его никто не послушал, люди расходились, в собор вошли солдаты. Амос сотоварищи выбежали через задний вход и попытались удрать на машине корреспондента франц-пресс. Их остановили через квартал, вытащили, хорошенько вломили и отвезли в участок. Он был набит струсившими студентами, им всем тоже хорошенько вломили.

ДРОП-АУТ

Утром Амосу еще раз разбили нос, заставили умыться и вместе с другими сняли на телекамеру. Через час телевидение прокрутило эти кадры и сообщило, что студенты каются в содеянном вандализме. Потом показали висящий в воздухе Дом правительства - там уже начали пристраивать нижние этажи. Диктор сказал, что лидер хулиганов Амос Азова находится в розыске. Амос в это время вместе с сотней других хулиганов находился в участке, и его рожа мелькала на экране. Ему было до слез тошно и хотелось в сортир. Hо сортира в камере не было - ни платного, ни бесплатного. Через час их всех выпустили. Амос побрел по тоскливым улицам в подвал к юристу, там его ждал отец. Они не виделись с начала забастовки. Люсьен хвалил сына и говорил, что нужно создавать организацию. Друзья тоже говорили, что это совершенно необходимо. Амос поддакивал и думал, что чего ему меньше всего на свете хочется - так это что-нибудь создавать.

Hе приходя в сознание, он поднялся наверх, позвонил Жозефин и попросил купить ему билет на автобус до Аккры, столицы соседней Ганы. Жозефин заплакала (Люсьен Азова был председателем общества студентов, учившихся в СССР, когда начались беспорядки он на всякий случай оформил сыну приглашение в Лумумбу, советскую и французскую визы). Амос сказал отцу, что хочет домой, - и Люсьен повез его домой; там он собрал вещи, попрощался с братьями и сестрами и отправился к подружке. Билет она уже купила. Утром он сел в автобус и с тех пор ни ее, ни всех остальных людей из того теплого и понятного мира не видел.

Hа границе проверяли документы. Амос показал паспорт, его попросили выйти. Он взял чемоданы и сказал соседу, с которым успел познакомиться, что им придется ехать без него. Hо ошибся: усатый пограничник позвонил кому-то, что-то записал, вернул документы и отпустил - желания Амоса и президента Буаньи полностью совпадали. С той разницей, что старый диктатор хотел, чтобы все стало, как раньше, а его врагу нужна была совершенно новая жизнь - с иголочки. Амос приехал в международный аэропорт Ганы и без колебаний купил билет до Москвы.