«Университетская история»

Владимир Торчилин. Университетская история. Повесть

I

Андрей вряд ли стал бы перебираться в этот университет – и труба не в пример пониже и дым пожиже. Да и некие обязательства он тоже ощущал – все-таки именно тот, первый, университет взял его сразу на постоянную должность, когда он только приехал из Москвы в Америку и ничем особенным похвалиться ещё не мог. Так, в придачу к достаточно плохому английскому – пара статей в приличных журналах, да довольно нахально пройденное обследование, где он подверг сильному сомнению результаты как раз того из местных корифеев, кто был вторым по значимости лицом в конкурсной комиссии. Хорошо, хоть мужик оказался старой школы и сразу признал в нем заслуживающего уважения коллегу – вместо того, чтобы озлиться и начать вставлять палки в колеса. Да, в общем, немало хорошего можно было вспомнить за прошедшие пять лет, которые вывели его в первачи по их области, а плохого вроде как вообще и не было. Так бы, наверное, и работал, придерживаясь привитой на родине тяге к постоянству и не слишком понятного презрения к “летунам”, и рос бы понемногу. Хотя, строго говоря, расти выше полного профессора было некуда, тем более что административная карьера ему была абсолютно противопоказана. Вот и катилась бы его размеренная жизнь, как биллиардный шар по аккуратному сукну до самой лузы далекой пока еще отставки, чтобы свалиться потом в сеточку обеспеченной старости (совершенно в лактионовском духе, только что на самом деле, а не в фантазии художника). И лишь иногда в этой сеточке покачиваться, отправляясь во все положенные отставникам путешествия от солнечной Флориды до заснеженной Аляски. Не он первый, не он последний.

Но это всё философия. А в университете шла нормальная и привычная работа, и сетовать ему оставалось разве лишь на то, что места для разрастающейся лаборатории категорически недостает, хотя денег на исследования перепадает (впрочем, что значит перепадает: потом и кровью достаются!) всё больше. Приходится даже отказываться от практически гарантированных, поскольку ни людей, ни приборы размещать уже негде. А нового здания под него одного никто строить не будет.

Вот на этом его и купили. Пусть пригласивший его провинциальный университет в университетской табели о рангах стоял куда ниже старого, но город был быстро растущий, с претензиями, так что в университет этот вбухивали деньги огромные, ни земли, ни кирпича не жалели. И лаборатория, размером раза в три больше его предыдущей ему предложили только так, для начала разговора. А потом к ней прибавили чуть не двойную зарплату, еще и ссуду на дом, добавив которую к вырученным от продажи старого дома деньгам на новом месте можно было построить прямо-таки роскошный дворец – хотя, если вдуматься, зачем ему дворец одному? Но, с другой стороны и вообще приятно, и не всегда же он один будет – в общем, заманчиво… А уж сколько слов всяких наговорили – хочешь - не хочешь, а действует.

Всеми этими прелестями доставали его чуть не полгода. И достали после того, как один американский коллега, с которым они подружились, узнав по секрету о полученном предложении и его терзаниях по этому поводу, сказал, что от таких предложений не отказываются. Мало того, что на тамошних условиях он быстро развернется ещё лучше, чем раньше, а об уровне работ, в конце концов, не по университету судят, а по тому, что и где печатаешь – так что если вдвое больше статей пойдет, то он это провинциальное место до мирового уровня подтянет. А кроме того, сказал он, если в их кругах станет известно, что он от такой роскоши отказался (а известно станет обязательно), то это может отразиться на его реноме. Во-первых, подумают, что он чем-то глуп и просто не понимает разницу между хорошим и лучшим, а для репутации такие разговоры не подарок. А во-вторых, вообще могут решить, что у него с наукой возникли какие-то проблемы, если он от возможности такого мощного расширения шарахается…

Да, только этого ему не хватало!.. Да и вообще – все его коллеги и в самом деле ведь непрерывно перемещаются из университета в университет, считая это само собой разумеющимся, так что его сентиментальную привязанность к первому месту в новой стране оценить способны, наверное, разве лишь такие же морально ущербные бывшие соотечественники. В конце концов, и дома ведь когда-то говорили, что плоха мышь, которая один только лаз знает!..

Ясно, что он не устоял. И, как выяснилось, был совершенно прав. Все обещания (которые он, правда, по совету бывалого американского коллеги, попросил потенциальных нанимателей выслать ему зафиксированными в письменном виде) были выполнены не только что целиком и полностью, но даже и с некоторой лихвой. Так что не прошло и полугода, как он уже думал, что работал тут всегда, и входил в свой роскошный кабинет, почти не замечая потрясавшего его первые дни сказочного вида на улегшееся прямо посреди университетского городка озеро с нежно-зеленого пологими берегами и бродящими по ним дикими гусями, совершенно разнежившимися в необычной для такого людного места тиши и безопасности. Народу у него набралось быстро, много и хорошего – к двум перешедшим вместе с ним с его старого места ребятам добавилось трое сотрудников, оставшихся от группы, которую безуспешно пытались здесь создать до его появления, да еще трое немедленно объявившихся стажеров и двое аспирантов из местных. С такой командой (плюс безошибочно выбранная им из десятка претендентов невероятной организованности и милости характера секретарша, плюс столь же удачно угаданный лабораторный администратор) он мог свернуть горы. Что, собственно, и начал делать практически немедленно, так что за эти несчастные полгода – ну, ладно, теперь уже почти за восемь месяцев – они отправили три немедленно принятые статьи во вполне приличные журналы, еще одна была почти готова, и вот-вот должны были уйти в мир две детально обоснованные заявки на финансирование, каждая из которых, будь она удовлетворена, позволила бы ему и всей его команде безбедно существовать еще полных три года. А за это время чего только они бы еще ни понаделали!

В общем, жизнь улыбалась…

II

Но, как ни пошло это звучит, не переставая, в прочем, от этого быть правдой, жизнь не дает расслабиться ни на минуту, расставляя свои ловушки в самых неожиданных местах… Вот и тут не так уж долго жизнь только улыбалась. Поскольку существовала еще и Деби. И не просто существовала, а работала в основной комнате его лаборатории и попадалась ему на глаза по три раза в день, из головы же вообще практически перестала уходить. Ах, Деби, Деби. Она как раз была одним из тех сотрудников, кто и раньше работал в этом месте, и была, так сказать, в его создавшуюся лабораторию инкопрорирована. С ней, как и с двумя другими местными ребятами, он познакомился в свой второй приезд сюда, когда уже стало ясно, что длительные уговоры, имевшие место во время первого приезда, действие на него возымели и возможность перехода он рассматривает всерьез. А раз так, то пора было его знакомить с возможными сотрудниками, что бы он сам решил, подойдут ли они ему, если он все–таки сюда переберется. Вот его и познакомили. Все трое были достаточно хороши – что постарались в полной мере продемонстрировать при первой же встрече с заезжим авторитетом, который вполне мог оказаться их будущим начальником. Им это совершенно удалось, и он сказал о своем благоприятном впечатлении декану, с которым они с первой же встречи стали держаться совершенно по-приятельски и который был явно рад, что ему не придется возиться с тремя оставшимися без присмотра сотрудниками, пристраивая их к кому-то еще или, тем более, увольняя. Чего он, правда, декану не сказал, так это то, что ещё самая первая встреча с доктором Деборой Трот сразила его наповал.

Собственно, тогда он ещё не знал, что речь идет о докторе Деборе Трот. Просто, когда в самый первый приезд сюда декан водил его по факультету, показывая лаборатории, они зашли и в ту большую комнату, которая теперь входила в его хозяйство. Тогда еще декан не представлял ему факультетский люд, если, конечно, они не сталкивались с кем-то, что называется, лоб в лоб. Вот и в этой комнате он просто обвел рукой вокруг, демонстрируя ему помещение, которое он потенциально мог бы занять, и не подводя его персонально ни к кому из нескольких человек, сидевших у приборов. И когда взгляд его, следовавший за движением руки декана, добрался до сидевшей напротив окна женской фигуры, тут-то и произошло короткое замыкание. Больше никак он свои ощущения охарактеризовать не мог – действительно, как будто током ударило. Не то чтобы она была такой уж невероятной красавицей – этого не было, да и вообще, спроси его тогда, он вряд ли бы даже сумел описать ее. Но дело было не в этом. Просто случилось то, что случилось, - это была “его” женщина. На какое-то время он даже перестал слышать плавные деканские фразы, расхваливающие наставленное в комнате оборудование, и думал о том, что наука наукой, но будет он сюда переходить или нет, а с этой женщиной всё равно познакомиться. И ему даже в голову не пришло, что она может быть замужем или ещё что – не может он пройти мимо как ни в чем ни бывало, и все тут!..

Но тогда, в первый раз, все-таки прошел – и у декана было еще разговоров на добрый час, и проректор их ждал после этого, и там обед с кем-то из местной профессуры, и сразу в аэропорт потом – в общем, ни остановиться, ни оглянуться. Зато согласие приехать через пару месяцев с большой лекцией он дал сразу, прикинув, что тогда он организует свое время так, чтобы на все хватило, а того, что она может, скажем, за это время уволиться или в другой отдел перейти, он даже и в расчет не брал. Чувствовал, что ещё встретятся. И, как показала жизнь, не ошибся.

Конечно, окончательное решение о переходе было принято по соображениям сугубо деловым, но кто знает, пожалуй, где-то в самом затылке сидела и мысль о ней. Во второй свой приезд он имел серьезный разговор с университетским начальством, по результатам которого его начали знакомить с теми из сотрудников, которые могли попасть под его начало, если перейти он-таки решится, и вот тогда-то он узнал, что – она, сидевшая на том же самом месте, где он увидел ее в первый раз, - и есть доктор Дебора Трот. И смог рассмотреть ее поближе. Она была высокого роста – когда встала, что бы пожать его протянутую руку, то оказалась лишь немногим пониже его. Красивая, сильная и теплая рука с длинными пальцами. Пышные темные волосы и небольшое треугольное лицо со спокойными серыми глазами. Низкий с хрипотцой голос – потом выяснилось, что она, в полный разрез с последними американскими веяниями, но в столь же поленом соответствии со своей независимой натурой, много курит, не ленясь каждый раз ходить довольно далеко до единственного отведенного в их здании для курения места. В общем, то, что применительно к любым стандартам она имела облик вовсе не сногсшибательный, а просто на редкость приятный, служили ему дополнительным доказательством того, что он не на красивую наживку попался, а на самом деле встретил ту, которая ему так упорно не попадалась.

Но это, так сказать, эмоции, а из довольно долгого разговора с ней он понял, что она к тому же отлично образована, умна, любит то, что делает, и будет отличным приобретением для его новой лаборатории. Так что никаких деловых проблем не возникло. И он не ошибся: она действительно работала много и хорошо, и уже через несколько месяцев после того как он стал у них за главного, он отдал под ее начало студента, двух стажеров и большой кусок довольно обещающей тематики. Справляясь она выше всяких похвал, и их регулярные научные беседы через день доставляли ему и, похоже, ей истинное удовольствие.

Проблема была только в том, что он не знал, как ему дальше вести себя с ней – не как с сотрудником, а как с женщиной, в которую – с каждым днем ощущал это сильнее – он до полного одурения влюблен. Но делать что-то было надо, потому что так дальше продолжаться не могло. Он даже ловил себя на том, что иногда просто перестает понимать, о чем она говорит, а только смотрит, как двигаются ее почти не подмазанные губы, как смешно она подергивает носом, когда речь идет о чем-то, чему она пока не может дать объяснения, как перерезает ее красивый лоб морщинка, если она не соглашается с тем, что предлагает он. Это была уже и не работа.

III

Нельзя сказать, что он совсем не представлял себе, как ухаживать за женщинами. Конечно, в последние годы, пока он ковал свой американский успех, ему вообще было не до личной жизни, разве только, когда она сама, так сказать, сваливалась ему в руки, что, если честно, случалось не часто. Но когда-то в России ему редко приходилось бывать в одиночестве. Он привлекал девушек и своей вполне пристойной внешностью, и несомненным умом, и с детства привитым мамой умением вести себя с ними внимательно и даже с некоторой заботливостью, но длительных отношений так ни разу и не сложилось, о чем он в многолетней суете своей жизни не слишком-то и жалел. Но вот как действовать сейчас, он представлял себе не очень. И посоветоваться было не с кем. Приходилось идти ощупью в тумане.

Для начала он решил не отступать от местных традиций, как они виделись ему из прочитанного или увиденного. Следовало пригласить ее куда-нибудь пообедать. Куда — вопрос второй, лишь бы согласилась, тогда заказать столик дело нехитрое. На четвертом десятке маяться застенчивостью было уже как-то не к лицу, поэтому, приняв решение, его исполнение он не стал откладывать. Ближе к концу рабочего дня он несколько раз прошел через лабораторию и, увидев, наконец, что она в комнате одна, подошел к ней и, поздоровавшись, сказал как бы в шутку, но одновременно и давая понять, что это всерьез:

— Послушайте, Деби, мы уже несколько месяцев работаем вместе и разговариваем много, но всё о работе и о работе. А в мире столько всего интересного. Но у меня беда — я в этом городе один, и после работы даже сходить в кино или просто поговорить не с кем. Помогите коллеге — примите мое приглашение пообедать как-нибудь вместе. Выбирайте день и скажите, какую кухню любите, а остальное за мной. Ну, как — принимается?

Дсби, которая повернула к нему голову при первых звуках его голоса, смотрела на него и слушала спокойно, хотя, похоже, и с некоторым недоумением. На лбу у нее появилась знакомая морщинка, она несколько помедлила и неожиданно громко ответила:

— Спасибо, Эндрю, но вряд ли у нас получится. Я очень редко бываю свободна по вечерам, но тогда стараюсь дома посидеть или сестру навестить. Может быть, когда-нибудь попозже.

И снова стала смотреть на экран компьютера.

Он не смог скрыть своего разочарования, хотя из лабораторных разговоров и знал, что она действительно вечерами ходит то в спортивный клуб, то в какую-то местную художественную студию, да еще и обожает возиться с двумя маленькими детьми своей сестры, которая жила в их же городе. Но разочарования своего решил не показывать и совершенно, как ему казалось, бодрым голосом сказал ей в спину, которая, вроде даже и не пошевелилась:

— Ну, что ж, — нет, так нет. Может, как-нибудь попозже и для меня часок найдете. А пока — прощаюсь до завтра.

Дальше всё шло, как будто их разговора и его попытки придать их отношениям личный оттенок и вовсе не было. По-прежнему они сталкивались по нескольку раз на дню, два или три раза в неделю беседовали с ней одной или вместе со всей группой у него в кабинете или в семинарской комнате, по-прежнему он смотрел в ее спокойное лицо и по-прежнему совершенно погибал. Поэтому через месяц он сделал новую попытку, которая явилась точной копией предыдущей. Снова он улучил момент, когда она была одна, и почти слово в слово повторил свое однажды уже когда-то прозвучавшее приглашение. Реакция была такой же, как в прошлый раз,— она отказалась вежливо, но достаточно решительно. И даже не произнесла слов насчет того, что их совместное суаре может состояться в каком-то неясном будущем. Нет — и всё...

Окончательно потеряв голову, он решил, что раз уж Бог любит троицу, то еще через месяц он попробует пригласить ее в третий и последний раз, а если она снова откажет, то будет думать о том, что делать дальше. В конце концов, всегда остается возможность посреди коридора упасть к ее ногам с букетом роз и попросить ее выйти за него замуж. Но поскольку это выглядит как-то совершенно не по-американски, а по-домашнему, то такой вариант следует держать в запасе, когда уже ничего, кроме “пан или пропал”, не останется.

Увы, третий подход оказался столь же безрезультатным, как и первые два. Более того, в ее голосе уже слышалось явное раздражение, хотя в промежутках между своими приглашениями он никаких попыток показать ей свой интерес к ней не делал. Промучившись после очередного ее отказа головной болью два дня, он перебрал в уме все возможные варианты — от явных глупостей до того самого падения к ногам с букетом — и в итоге остановился на письме, которое, как он надеялся, поможет ему объяснить себя и оставит очередной ход за ней. Пока что ему было ясно, что на быстрый успех у Деби ему рассчитывать не приходится, но и сдаваться он не собирался, во-первых, полагая, что ничего обидного для нее в его чувствах нет, а не видеть их она просто не может, хотя он всячески старается их не проявлять, а во-вторых, из тех же лабораторных разговоров он точно знал, что она в личной жизни совершенно свободна и своим вниманием он не ставит ее перед необходимостью какого бы то ни было выбора. Письмо могло помочь.

IV

“Дорогая Деби, — писал он, мучительно напрягая пальцы, отвыкшие со всеми этими постоянными компьютерами от длительного пользования ручкой, пусть даже такой легкой в писании, как купленный с первой профессорской зарплаты стодолларовый “Монблан”, — я не очень представляю, что получится из этого моего письма, но чувствую необходимость объясниться. Я не знаю, как много Вам известно обо мне просто как о человеке, но всегда лучше, если рассказываешь сам. Мне тридцать шесть лет, и жизнь моя сложилась так, что у меня никогда не было жены или даже просто близкой женщины. Не то что что-то не в порядке со мной, а просто лаборатория не оставляла мне слишком много свободного времени, так что шансы мои встретить кого-то, кто мог прийтись мне по сердцу, были не слишком велики. А среди коллег в России я своей пары тоже не нашел. Потом случилось так, что я приехал работать в Америку и, естественно, и сам переезд, и адаптация к новому месту и новой жизни тоже не оставляли мне слишком много времени для чего-то личного. Во всяком случае, пока я не встретил Вас. Я даже не знаю, как это сказать, но как только я первый раз увидел Вас у рабочего стола, когда меня знакомили с будущей лабораторией, я сразу понял, что если мой переход сюда еще и под вопросом, то в том, что я в любом случае попытаюсь обратить па себя Ваше внимание, никакого вопроса нет. Но переход состоялся, и я стал видеть Вас каждый день. И Ваш ум и обаяние захватывали меня всё сильнее. Я понял, что пора что-то делать. Да, чтобы в этом не было никакой неясности, сразу скажу, что я никогда не думал о Вас в плане, так сказать, легкомысленном. Нет, как говорят у вас, Вы та самая девушка, которую я хотел бы познакомить со своей мамой. То есть я думал о Вас как о человеке, с которым я хотел бы связать свою жизнь.

Я не очень хорошо представляю себе, как принято ухаживать за девушками в Америке, но я подумал, что если я приглашу Вас куда-нибудь провести со мной вечер, то у Вас появится шанс получше узнать меня не только как коллегу, но и просто как человека. Как Вы, может быть, помните, я сделал несколько попыток — три, если точно, — но Вы не согласились ни разу. Я понял, что Вы не хотели бы делать наше знакомство чем-то большим, чем просто рабочие отношения. Конечно, Ваше мнение должно быть решающим, но я просто хочу сказать Вам следующее: Деби, я действительно люблю Вас и не стесняюсь этого. То, что я Вам не интересен, огорчает меня так сильно, что мне даже трудно это передать. Но, как известно, надежда умирает последней.

Я не буду больше досаждать Вам своим вниманием, но прошу Вас об одном — попытайтесь приглядеться ко мне повнимательнее. Это, разумеется, ни к чему не обязывает, но вдруг Вы все-таки решите, что хоть какого-то внимания я заслуживаю. Тогда мы сможем пусть иногда встречаться в нерабочей обстановке, и кто знает — может быть, я сумею заинтересовать Вас. Во всяком случае, я буду делать для этого всё возможное. И как знать, к чему это может привести. Так что смотрите, оценивайте, и если даже шутки ради Вы решите потратить на меня один вечер, то дайте мне это знать любым удобным Вам способом, и я буду считать это своим счастьем, а не своей победой. Прошу Вас, дайте мне шанс.

Мое отношение к Вам неизменно, но, как Вы сами наверняка понимаете, уже достаточно хорошо зная меня по лаборатории, как бы Вы ни сочли нужным отнестись ко мне, это может затронуть только мое сердце, но никак не может сказаться на том, что Вы были, есть и будете одним из самых сильных и ценимых мной сотрудников моей лаборатории, и, независимо ни от чего, я уверен, что наша совместная работа будет столь же продуктивна, как и раньше. Я никак не собираюсь демонстрировать свое внимание к Вам. Я просто хочу, чтобы Вы о нем знали.

Я мог бы больше написать Вам о себе, но потом решил, что если я останусь Вам безразличен, то вряд ли Вам это будет интересно, а если судьба сделает мне сюрприз и подарит Ваше внимание, то Вы и так обо всем постепенно узнаете, тем более, что никаких секретов или историй в моей жизни не было и нет.

Вот и всё, Деби. Я надеюсь, что Вы наберетесь терпения дочитать это письмо до конца и хотя бы иногда будете думать обо мне без раздражения. В любом случае, я никак не хотел своим признанием как-то нарушить Вашу нормальную жизнь. В конце концов, я верю, что любовь не может быть для женщины оскорбительна.

Искренне, Андрей”

Он перечитал написанное. Всё было правильно. Конечно, кое-что можно было высказать поскладнее, но править то, что получилось как бы само собой, ему казалось не совсем честным — как будто он станет редактировать свои чувства, чтобы они звучали поизящнее. Так что искренность победила литературу, и три исписанные его четким и аккуратным почерком листочка улеглись в конверт, который он на следующее утро положил в ее ячейку в общем почтовом ящике лаборатории. Оставалось ждать ответа.

V

Дальнейшие события развивались образом совершенно невероятным и непредсказуемым. Для начала она просто исчезла из лаборатории примерно через час после того, как на его глазах — он старался почаще проходить мимо висевшего у самого входа в лабораторию почтового ящика — она вынула всю причитающуюся ей почту, включая его письмо, из своей ячейки и, по всем его расчетам, должна была письмо прочитать и как-то подготовиться к разговору с ним. На заданный им совершенно безразличным тоном одному из сотрудников вопрос, где, собственно, Деби, он получил в ответ только недоуменное пожатие плеч. До конца дня она не появилась. Не было ее и на следующий день, и опять никто не знал, где она и что с ней случилось. Ситуация была необычной, поскольку по всем писаным и неписаным правилам о своем отсутствии начальство предупреждать было положено. Он ощущал какое-то смутное беспокойство, хотя даже самому себе не смог бы объяснить, с чем это беспокойство связано. Так, некая общая наэлектризованность. Конечно, можно было бы позвонить ей домой, но это не то чтобы не было принято, а просто на его памяти до этого никогда не доходило. Но поскольку он в глубине души не мог исключить, что и ее отсутствие, и его беспокойство могут быть каким-то образом связаны с его вчерашним письмом, то он предположил, что в таких исключительных обстоятельствах его звонок вполне может быть оправдан, и твердо решил позвонить ей на следующий день, если она опять не появится, благо что домашние телефоны всех сотрудников были написаны на листке, приколотом к стене над секретарским телефоном, — мало ли что...

Ночь он провел совершенно беспокойную, и так и сяк пытаясь попять, что с ней могло произойти и может ли это действительно быть связано с его письменными объяснениями в любви. В конце концов, ведь может же быть, что она просто смущена и растеряна и думает, что и как ему ответить. В этом случае ее исчезновение может быть знаком как хорошим, так и плохим — в зависимости от того, обдумывает ли она форму отказа или согласия на развитие их отношений. Хорошо бы, конечно, согласия, но всё равно всю правду он узнает назавтра от нее самой. Под самое утро, уговорив себя надеяться на лучшее и представляя, как это лучшее может произойти, он ненадолго задремал, но всё равно проснулся безо всякого будильника ровно в восемь и, не позавтракав, заспешил в лабораторию.

Там он засел в своем кабинете, оставив дверь в коридор слегка приоткрытой, чтобы Деби, на появление которой он сильно надеялся, не проскользнула незамеченной. В случае ее отсутствия он решил ждать до одиннадцати и потом начать звонить ей домой. Так он и сидел, не сводя глаз с ведущего в коридор просвета и не в силах заняться чем-нибудь толковым. Деби не появлялась. Без четверти одиннадцать его руки уже начали тянуться к телефонной трубке, и он почти убедил себя, что пятнадцать минут — не расчет и звонок в десять сорок пять ничем не хуже звонка в одиннадцать ровно. Вот тут-то и раздался звонок у него в кабинете. В том нервическом состоянии, в котором он находился, разговаривать ему ни с кем не хотелось, но врожденная дисциплинированность вкупе с совершенно уж невероятной надеждой, что это звонит она, все-таки заставили его снять трубку, в которой он с удивлением услышал голос декана. Тот сухо попросил его срочно зайти к нему по делу, не терпящему даже минутного отлагательства.

Он удивился, поскольку обычно изысканно вежливый декан даже когда хотел кого-то видеть действительно срочно, всё равно начинал свой разговор с извинений за беспокойство и вопроса о том, когда предполагаемый визит будет удобен собеседнику, а сейчас никаких предисловий не прозвучало — просто срочно зайти и всё тут. Он быстро перебрал в голове все возможные причины для такой срочности, ни к какому выводу не пришел, но тем не менее заторопился из кабинета, решив, что Деби он позвонит, как только вернется от декана. Через две минуты он уже входил в приемную. Секретарша, с которой они обычно мило раскланивались, увидев его в дверях, неожиданно сухим и явно недоброжелательным тоном сказала, что его ждут и махнула рукой в сторону ведущей в кабинет декана двери. Он для порядка постучал в дверь, нажал на широкую и похожую на утиный клюв бронзовую дверную ручку и шагнул внутрь. Обычное веселое приветствие, с которым он всегда заходил к декану, осталось непроизнесенным, поскольку помимо декана в кабинете сидело еще трое людей — двое мужчин и женщина. И дело было даже не в том, что у декана был кто-то еще — мало ли какой вопрос предстояло решать, а в том, что никого из присутствующих он не знал даже в лицо, да и выглядели они не слишком похоже на его ученых коллег, заметно отличаясь от их незатейливого, хотя и несколько нарочитого джинсово-разболтанного научного вида полной официальностью своих одежд. Все они, включая самого декана, сидели не вокруг деканского письменного стола, как обычно садились сотрудники, а за большим столом для заседаний. Декан сидел во главе, а трое незнакомцев располагались по одну, дальнюю от него сторону, так что ему, если последует предложение присесть и о чем-то поговорить, пришлось бы оказаться с противоположной стороны, одному против троих. И вся атмосфера в деканском кабинете, как он сразу почувствовал, была неприятной и напряженной, причем, по совершенно загадочной для него причине, эта неприятная напряженность была направлена именно на него. Это было ясно и из того, как при его появлении на полузвуке оборвался шедший в кабинете разговор — этот полузвук он еще успел услышать, открывая дверь, и из того, как с явно недоброжелательной внимательностью уставились на него трое незнакомцев, как старался не встречаться с ним глазами декан и как никто из присутствующих не сделал даже попытки приподняться ему навстречу и протянуть руку для знакомства.

На всякий случай он решил тоже держаться настороже и поофициальнее.

— Здравствуйте, господа, — медленно и внятно выговорил он, стараясь не допустить даже слабого отзвука несерьезности в своем тоне. — Вы меня просили зайти, Кевин? Чем могу служить?

Сразу на его вопрос декан отвечать не стал, но зато обвел рукой присутствующих, представляя их по одному.

— Здравствуйте, Эндрю! Я хотел бы, чтобы ни познакомились с Робертом Маклином, адвокатом из юридического отдела нашего университета, Джин Лебовски — она из отдела персонала, и Бертом Стивенсом из комиссии по сексуальным конфликтам на рабочих местах.

Каждый из представленных слегка наклонял голову при произнесении своего имени, но, опять-таки, руки ему никто не протянул, что

on пока еще пытался объяснить себе какими-то чисто пространственными причинами типа ширины разделявшее их столешницы.

А это, господа, доктор Эндрю Левин, руководитель отдела нашего факультета.

Теперь декан представлял присутствующим его, и тут уж он позволил себе ограничиться одним вежливым кивком сразу на троих.

— Садитесь, Эндрю.

Андрей сел, каким-то дальним уголком сознания начиная догадываться, о чем может пойти речь и одновременно всячески от себя эту догадку отгоняя.

— Эндрю, — заговорил декан, по-прежнему не глядя ему в глаза, — у нас возникла сложная ситуация, и мы все должны ее срочно и детально обсудить, чтобы не оставалось никаких неясностей. Я даже не очень представляю себе, как начать этот разговор, но...

VI

— Позвольте, Кевин, начать мне, — хорошо поставленным низким голосом неожиданно перебил его адвокат, вроде бы по имени Роберт, хотя Андрей и не был уверен, что сразу правильно запомнил имена всех представленных.

— Я хотел бы спросить совершенно прямо. Не скажете ли вы нам, доктор Левин, в каких отношениях вы находитесь с доктором Деборой Тротт?

Худшие опасения сбывались и, главное, становилось понятным присутствие этого самого представителя сексуальных спецов, которые, как приходилось краем уха слышать даже не слишком интересовавшемуся местными сплетнями Андрею, просто сатанели, выискивая всякие действительные и мнимые нарушения, на которых потом выстраивались целые дела почище еще памятных Андрею по Союзу публичных разбирательств морального облика граждан. С этой точки зрения, роман между начальником и подчиненной вполне мог рассматриваться как некое нарушение, но ведь романа-то еще никакого не было! Так что Андрей решил не возникать по поводу неприкосновенности своей частной жизни, а отвечать, как есть, тем более, что, как он полагал, скрывать ему было и вовсе нечего.

— Я не очень понимаю, что вы имеете в виду под отношениями, — осторожно начал он. — Доктор Тротт работает у меня в отделе с самого начала моего перехода сюда. Работает очень хорошо, сотрудников такого уровня у меня было по пальцам перечесть. К тому же вполне успешно руководит собственной небольшой группой. Много печатается. И вообще очень ценный сотрудник и приятный человек, так что мне бы хотелось и дальше с ней сотрудничать. Вот, пожалуй, и всё.

Ему показалось, что присутствующие ожидали чего-то другого, но с ним в разговор вступать никто не спешил. Все смотрели за реакцией начавшего разговор адвоката. Тот отреагировал почти сразу.

— Нет, доктор Левин. Боюсь, что на мой вопрос вы не ответили. Я ведь спрашивал у вас не что вы думаете о профессиональных качествах доктора Тротт — по этому поводу вы достаточно ясно высказываете свое мнение в недавнем письменном отзыве в связи с ее переаттестацией. Я спрашивал о том, какие между вами существуют личные отношения?

Сильно отвыкший от подобных бестактных вопросов Андрей уже почти готов был вспылить, но снова успокоил себя тем, что, во-первых, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а во-вторых, он по-прежнему не считал, что ему есть что скрывать. Поэтому хотя и с некоторой задержкой, но вновь достаточно спокойно он ответил:

— Я не знаю, чего именно вы ждете от меня, но боюсь, что должен вас разочаровать. Вне всякой зависимости от того, что я сам думаю по этому поводу — в том смысле, жалею об этом или нет, — но никаких отношений между мной и доктором Тротт за исключением чисто рабочих не было и нет. Что же касается будущего, то я не пророк. Единственное, что я вам могу сказать, хотя и не уверен, что должен это делать, так это то, что считаю Дебору в высшей степени приятным и симпатичным человеком и на редкость интересной женщиной. Мне трудно поверить в то, что подобные мысли являются нарушением каких-то правил, но если даже и являются, то мне очень хотелось бы с такими необычными правилами познакомиться.

На этот раз — и он мог бы поклясться в этом! — все присутствующие, исключая, пожалуй, декана, смотрели на него с явным недоверием и даже с возмущением. Впрочем, пока что все молчали и снова ждали реакции адвоката.

— Мне очень неприятно это говорить, доктор Ленин, — заговорил тот, придав на этот раз голосу резкость и показывая этим свое неудовольствие ответом Андрея, — но, судя по всему, ваш ответ не соответствует реальному положению вещей...

— Так что же, — я, по-вашему, лгу? — несколько высокопарно, но вполне искренне перебил его Андрей. — Так почему бы вам не спросить у нее самой, а не устраивать непонятное разбирательство на основе каких-то слухов и сплетен?

Адвокат Роберт казался удивленным сверх всякой меры, но продолжал:

— ...и еще больше меня и, уверен, всех нас удивляет то, что наше, как вы выразились, “непонятное разбирательство” как раз и проводится на основании совершенно официальной жалобы доктора Тротт!

— Что? — Андрей просто не смог понять услышанного.

В разговор вмешалась дама. Даже особенно не пытаясь скрывать свою явную неприязнь, она заговорила раздраженно и уличающе:

— Роберт, разрешите мне сделать ситуацию кристально ясной. Доктор Левин, вчера доктор Тротт связалась со мной и Бертом и попросила о немедленной встрече в связи с тем, что она подвергается сексуальным домогательствам со стороны своего начальника. То есть с вашей стороны, доктор Левин. Поскольку, как вы знаете, на подобные жалобы мы реагируем немедленно, то сразу же пригласили ее приехать, что она и сделала, появившись у нас в сопровождении своего адвоката. И ее заявление я сейчас перескажу — за смысл я совершенно ручаюсь, а точные слова вы сможете узнать, когда ознакомитесь с ее письменной жалобой. Кстати, чтобы сразу снять все возможные неясности хочу вам сказать, что ее жалобу подтверждает одна из ее подруг, с которой она делилась своими переживаниями с самого начала ваших домогательств, равно как и ее психиатр, к которому она также обращалась за советом по поводу своих страхов. В связи с этим, не хотите ли вы что-нибудь добавить к сказанному вами, доктор Левин?

Андрей молчал, отчаянно пытаясь сообразить, о чем это говорит ему резкоголосая Джин. Какие домогательства? Какой психиатр? Причем здесь подруги и жалобы? Что вообще происходит?

— Ну, что ж, — снова заговорила кадровичка,— раз сказать вам нечего, то буду продолжать я. Так вот, по словам доктора Тротт, уже в течение нескольких месяцев вы настойчиво преследуете ее, причем все ее попытки вежливо отклонить ваши преследования оказались безуспешными. Переживания по этому поводу привели к тому, что доктор Тротт начала страдать расстройствами

cна, о чем уже довольно давно сообщила своему психиатру, указав и причину этих расстройств. Надо сказать, что ее врач советовал ей ещё тогда обратиться к адвокату и принести официальную жалобу, но она надеялась, что ее твердая позиция вас как-то успокоит. Как теперь стало всем нам известно, вы не только не успокоились, но и, если так можно выразиться, подняли свои домогательства на новый уровень, написав ей совершенно недвусмысленное письмо с угрозами служебных неприятностей, если она не пойдет навстречу вашим желаниям. Копия письма к жалобе приложена. Вы и теперь будете говорить, что между вами и доктором Тротт ничего, кроме деловых отношений, не было?

Пока она говорила, Андрей успел немного собраться с мыслями и, как ему казалось, найти правильный ответ на все эти несуразные обвинения, которые — он почему-то был совершенно уверен в этом — Дебору просто вынудили написать эти самые кадровики и инспектора по сексу, только, небось и кормившиеся, как раздраженно думал он, с разнообразных скандалов подобного рода.

— Послушайте, — заговорил он, стараясь быть как можно спокойнее и всем своим видом выражая абсолютное недоумение, — во-первых, из всего, что вы сказали, как раз и следует, что ничего между нами не было. Это, с моей стороны, действительно были и есть самые нормальные человеческие чувства по отношению к Деборе Тротт, но раз она их отвергла, то о каких отношениях может идти речь? То, что я безответно, но совершенно искренне испытываю очень сильную симпатию по отношению к ней, это ведь, в конце концов, моя личная проблема, и я с ней постараюсь справиться. Во-вторых, о каких сексуальных домогательствах может идти речь, когда за все время я лишь несколько раз очень вежливо пригласил ее на ужин, как, кстати, можно пригласить и коллегу, к которому никаких сердечных чувств не испытываешь, а просто хочешь интересно поговорить, скажем, о музыке или там о хоккее. И наконец, в-третьих, какие еще угрозы служебных неприятностей? О чем вы? Я же не сумасшедший, чтобы не помнить того, что действительно написал два дня назад! Но в письме-то я, наоборот, говорил о том, что мой к ней интерес, как бы она на него ни отреагировала, на работе как раз никак отразиться не может! Если вы действительно читали это письмо, то не могли этого не видеть. Как можно обычную человеческую ситуацию так перевернуть с ног на голову? Зачем это вам?

Естественно, что сохранить спокойствие Андрею не удалось и последние слова он договаривал каким-то пресекающимся голосом и почти шепотом. Пока он говорил, он кик-то незаметно для себя самого пытался поймать взгляд декана и обращался как бы только к нему, но теперь он обвел глазами и сидевшую прямо перед ним троицу, пытаясь понять, достаточно ли убедителен был, поняли ли они, что он говорит чистую правду, и хватит ли его убежденности и сказанной правды для того, чтобы как-то прекратить это невероятное недоразумение. Ему показалось, что он увидел какое-то подобие сочувствия на лице Кевина и, как это ни странно, в глазах специализировавшегося по рабочему сексу Берга. На адвоката, как и на агрессивную даму, он не произвел никакого впечатления. Адвокат смотрел на него с откровенно насмешливым презрением, а Джин из отдела персонала со столь же откровенной ненавистью. Слово вновь взял адвокат.

— Доктор Левин, — терпеливо-снисходительным тоном заговорил он, — вы совершенно напрасно прибегаете к семантическим уловкам. Не надо говорить нам, что “отношения” — это только когда в них участвуют двое, а ваши личные переживания никакими “отношениями” не являются. В этом никто и не сомневается. Жаль только, что дело обстоит совершенно не так: если бы вы держали ваши мысли при себе, то вы были бы совершенно правы, и нам тут встречаться не пришлось бы. Но как только вы их высказали доктору Тротт, то независимо ни от чего, в том числе и от ее реакции, вы сделали ее участницей этих “отношений” со всеми вытекающими отсюда последствиями. И эти последствия оказались печальными для доктора Тротт и крайне неблагоприятными для вас. И тот факт, что вы делали свои неуместные предложения вполне вежливо, означает лишь то, что вам предстоит нести гражданскую и служебную ответственность, тогда как если бы вы позволили себе какую бы то ни было грубость или явную бестактность, то это вполне могло бы дать основание и для уголовного преследования. И не надо пытаться отшутиться от нас, приводя примеры с приглашением коллег на предмет разговора о хоккее. Из вашего же письма следует, что ваши цели по отношению к доктору Тротт были совершенно иными, а мы здесь разговариваем именно в связи с ними.

Что же касается прозвучавшего здесь вашего утверждения по поводу, так сказать, несмешиваемости личных и деловых симпатий, то позвольте в этом усомниться. Кстати, при первом прочтении вашего письма мы были, скорее, склонны согласиться с вашей трактовкой ситуации, но профессиональный психиатр, сопровождавший доктора Тротт, обратил наше внимание на следующее. По его словам, для будущей работы доктора Тротт было бы предпочтительнее, если бы об этой работе речь в вашем письме вообще не шла. А раз уж вам пришло в голову связать в одном контексте ее ответ на ваши чувства с деловыми отношениями между вами, то, с точки зрения профессионала, это очень плохой знак. Сегодня вы решили быть благородным и говорить, что работа доктора Тротт никак не пострадает в случае ее нежелания пойти навстречу вашим домогательствам, а завтра с таким же успехом сможете потребовать от нее определенной благосклонности под угрозой создать для этой работы сложности! Важно то, что в себе вы с внутренней готовностью связываете сексуальные услуги с рабочими отношениями, а уж как эта связь выразится в реальности, зависит от многих факторов. И именно поэтому мы так настойчиво выступаем против любых личных отношений в паре начальник— подчиненный, особенно если их инициатором выступает начальник. Надеюсь, это вам понятно?

Андрей понимал всё, что сказал адвокат. Более того, он даже видел в его словах несомненную логику. Но как объяснить присутствующим, что его поведение под эту логику не попадает? Что всё было по-другому и ни при каких обстоятельствах не могло бы быть так, как видится им или накрутившим Дебору психиатрам и законникам?.. Этого он в полной растерянности сообразить не мог и ошеломленно молчал.

Впервые заговорил декан:

— Эндрю, меня очень огорчает всё происшедшее, тем более, что подобных историй у нас на факультете просто не было. И мне как декану очень бы хотелось о них никогда и не слышать. Но помимо чисто морального аспекта у этого дела есть и еще один, который меня тоже не может не волновать. Дело в том, что в своем заявлении Дебора выставляет ряд требований, невыполнение которых заставит ее обратиться в суд и сделать всю ситуацию достоянием публики. Я не знаю, полностью ли это ее инициатива или ей такой образ действий подсказал ее адвокат, но...

— Дело не в том, кто подсказал или не подсказал, — неожиданно резко перебил декана адвокат университетский — а в том, что у нее для подобных требований есть полное моральное и юридическое право!

— ...она требует от руководства университета, — продолжил декан, сделав вид, что не заметил реплики адвоката, — единовременной выплаты пятидесяти тысяч долларов в качестве компенсации за моральный ущерб, предоставления четырехмесячного оплаченного отпуска для поправки подорванного вашим, гм, вниманием здоровья и... — тут декан несколько замялся и почти извиняющимся тоном закончил — ...вашего немедленного увольнения, чтобы оздоровить университетскую атмосферу и обезопасить от ваших возможных, гм, домогательств других сотрудниц. Так что ситуация складывается сложная не только для вас, но и для всего факультета и даже для университета в целом. Вряд ли ректорат отнесется к возможности неприятной шумихи вокруг этой истории с удовольствием. Так что мы очень хотели бы услышать от вас хоть что-то, что помогло бы нам сделать ситуацию менее болезненной для всех.

У Андрея потемнело в глазах. Жалобы, тысячи, увольнение, домогательства так перепутались в его неподготовленном к такому повороту событий уме, что через них не могла пробиться и самая махонькая законченная мыслишка. Он понимал, что декан дает ему возможность предложить еще какую-нибудь свою трактовку событий, более убедительную, чем прозвучавшая раньше, но не мог даже заговорить. Неожиданная помощь пришла оттуда, где Андрей менее всего рассчитывал ее получить — подал голос представлявший сексуальную комиссию Берт.

— Господа, — спокойно произнес он, — какой бы неприятный вид ни имела вся эта история, я думаю, что мы должны согласиться с тем, что для доктора Левина ситуация сложилась совершенно неожиданная. Что бы ни происходило на самом деле, но, по крайней мере, мне на основании моего многолетнего опыта представляется, что сам доктор Левин видел происходящее несколько по-другому. Поэтому неудивительно, что сейчас он не готов к тому, чтобы серьезно обсуждать сложившееся положение. Давайте продолжим этот разговор через день-другой, тем временем проинформировав проректора и заверив доктора Трот и ее адвоката, что все необходимые меры по ее жалобе уже принимаются. А вам, доктор Левин, я бы посоветовал хорошо продумать свою позицию и даже, пожалуй, посоветоваться с адвокатом, а то и нанять кого-нибудь на всё время разбирательства.

Хотя Джин и пыталась что-то возражать, но, в общем, предложение Берта всех устроило, и после сверки календарей и списков предстоящих дел, решено было встретиться в этом же кабинете в первые дни после выходных, что давало Андрею, как минимум, три рабочих и два свободных дня для подготовки к следующему разговору. При этом на декана была возложена ответственность за доведение жалобы до сведения проректора, а университетский адвокат должен был переговорить с Деборой. Все поднялись. Декан протянул Андрею руку. Андрей пожал ее, одновременно и переживая за свою вспотевшую ладонь и удивляясь тому, какие мелкие тревоги приходят в голову, когда речь идет о всей его дальнейшей судьбе. С остальными он попрощался кивком и пошел к двери. Секретарша даже не подняла голову, когда он проходил мимо, — о причине встречи она несомненно знала, а Дебору на факультете все любили, так что и здесь он получил свою порцию презрения.

VII

В свой кабинет он, не желая видеть никого из сотрудников, которые, как он предполагал, вполне могли уже быть в курсе дела, даже не стал заходить, благо ключи от машины и от дома были в кармане. Надо было как-то собраться с мыслями, и он медленно пошел через парк университетского городка к стоянке, где оставил сегодня свою машину, чувствуя, как несильный теплый ветерок подсушивает омерзительный пот на спине. Думалось плохо. А потом перестало думаться вообще.

Он шел прямо по траве, не замечая дорожек, бессознательно обходя кусты и деревья, пачкая землей свои обычно аккуратно вымытые белые кроссовки, — хоть и не самая профессорская обувь, но ему так было удобнее, да, в общем-то, в их почти по-домашнему уютном университете никто на это особого внимания не обращал. Пару раз ветки хлестнули ему прямо по глазам, но он этого даже не почувствовал и немного опомнился, лишь когда прямо у него из-под ног с возмущенным гаканьем дернулся и полуотбежал-полуотлетел здоровенный серо-коричневый канадский гусь. Тут уж никакие неприятности не помешали ему заметить тугое и сильное тело птицы с маленькой изящной головой на напрягшейся длинной шее — красота живого пробила погруженность в заботы, и он, уйдя на мгновение от мыслей о только что происшедшем разговоре, неожиданно вспомнил, как когда-то даже в тяжелом похмелье (к слову, случавшемся в России не в пример чаще, чем в не шибко пьющей американской глубинке) он всегда оказывался способным заметить и даже полюбоваться безумствовавшими в их московском дворе красавцами-голубями, которых держал в стоявшей во дворе высокой клетке и одержимо гонял редкий уже по тем временам немолодой голубятник из соседнего подъезда. А тут целый гусь — и не в небе или в клетке, а прямо под ногами!

Впрочем, канадских этих гусей, привыкших за долгие перелётные годы к сытой безопасности университетского окружения, где никто их не обижал и только ленивый не подкармливал, бродило по кампусу без числа. Они даже почти не отодвигались при приближении людей и только раздраженно покрикивали, если кто-то подходил к ним слишком близко. Сначала он был в восторге от такой трогательной близости дикой жизни и ему нравилось, как тяжелые и налитые птицы с высокомерной наглостью демонстрируют свое центральное место в начиненном людьми пространстве университетского городка. Но постепенно восторги улеглись, и, подобно всем остальным старожилам, он

стал воспринимать этих крупных птиц как неизбежное, хотя и не самое приятное приложение к зеленой траве и красному кирпичу окружающего ландшафта. Непредвиденное осложнение от милого единения с перелетной дичью заключалось в том, что гуси буквально усеивали траву и асфальт отрыгнутыми темно-зелеными комками полупереваренной травы, и комки эти обладали неприятным свойством намертво прилипать к обуви и потом размазываться с трудом отмываемыми пятнами по полу в коридорах, кабинетах и машинах. Да и запах их, почти не чувствовавшийся на открытом воздухе — так, нечто природное, в замкнутом пространстве комнат и кабин обоняние радовал не слишком. Но поскольку с давних времен именно канадский гусь был символом их университета, то никто и не пытался отвадить его с каждым годом растущие стаи от совершенно оккупированного ими озерца и газонов. На его памяти, и по летней жаре редко кто даже из ко всему привычных студентов отваживался поваляться на травке, не подстелив под себя заботливо содранной с какого-нибудь оборудования упаковочной полиэтиленовой пленки. В общем, скорее, не наслаждение живой природой, а привычное мирное сосуществование...

Но сейчас именно гусь выдернул его из невнятицы обрывочных мыслей. Он огляделся. Оказалось, что незаметно для себя он отмахал километра два через весь их просторный кампус и сейчас стоял в кустах неподалеку от университетского спортивного комплекса. Джинсы были в траве, а кроссовки так запачканы гусиными отрыжками, что их исходный белый цвет еле угадывался. Но, по крайней мере, он снова ощущал себя и понимал, где находится.

Впрочем, от этого было не легче. Хотя мысли его и приобрели некоторую стройность и последовательность, но всё равно он не мог думать ни о чем, кроме того, чего же он такого наговорил и написал Деби, раз она почувствовала себя настолько оскорбленной, что кинулась за защитой к начальству. Он снова и снова перебирал в памяти их немногие не относящиеся к работе разговоры, фразу за фразой повторял про себя четко стоявшее в его голове письмо и не находил во всем этом ничего такого, чего он не рискнул бы сказать или написать снова. Может быть, всё дело было в какой-то не замеченной им самим, но оскорбительной для нее интонации, или в выражении его лица, или в какой-нибудь ненужной усмешке, пробравшейся на его лицо от смущения и растерянности? И, главное, что же делать теперь, чтобы как-то объяснить ей всю неправильность ее подозрений? Именно это казалось ему самым главным, а происшедший в деканском кабинете разговор был как бы производным от возникшего между ним и Деби непонимания, так что если удастся это непонимание как-то устранить, то и всё остальное решится само собой. Но вот что надо для этого сделать, как объясниться с Деби, да и вообще — как теперь подступиться к ней, он себе совершенно не представлял, и планы, приходившие ему в голову, были один глупее и невыполнимее другого. Он и сам понимал это, но остановиться никак не мог, и только после того, как осознал, что стоит, что-то приборматывая себе под нос, у стены спортзала вот уже без малого час, стал пытаться взять себя в руки. Это как при решении шахматной задачи, успокаивал он себя, если долго не получается, то лучше полностью отвлечься на что-то другое, а потом и задача решится.

Чтобы хоть как-то избавиться от доведших его почти до исступления мыслей о том, что он наворотил и как с ним всё теперь будет, он решил сходить в их университетский бассейн поплавать, благо все его плавательные причиндалы хранились в постоянно закрепленном за ним — как за профессором университета — шкафчике. Он и вообще любил ходить в бассейн, каждый раз радуясь, что он так удобно расположен в самом их городке и в любое время чуть не до полуночи открыт для всех сотрудников. И удовольствие было не только в том, чтобы поплавать, хотя в воде он мог сидеть часами — были бы только эти часы! Это было единственное место, где у него из головы уходили все мысли, и хорошие и плохие, и оставалось одно движение, да еще запахи. Только еще входя в раздевалку и направляясь к ряду шкафчиков, где ему принадлежала удобная ячейка со счастливым двенадцатым номером в верхнем ярусе, так что ему не приходилось за каждой вещью наклоняться, он уже с удовольствием ощущал мягкий запах влажных полотенец и специфический, слегка едкий и как бы поддразнивающий запах близкой воды. И смотрел, как тонкий пласт пара, медленно и непрерывно выползавший в раздевалку из-под ведущей в душ двери, протяжно тянется вверх, чтобы сначала превратиться в корявые распадающиеся клубы, а потом и вовсе сойти на нет прямо под вентиляционным отверстием на потолке, уступив место следующей порции пара, следующим дрожащим и недолговечным завихрениям. А в душе-то, в душе — этот прекрасный и добрый запах мыла и теплых струй, который сам но себе оказывал на него какое-то размягчающее действие еще до того как он отворачивал кран и выпускал на себя горячий и жесткий дождь, под которым мгновенно терялась всякая способность размышлять и оставалось только плавное и неторопливое покачивание, которым он подставлял плотному напору воды то одно, то другое плечо!.. А если кто-то отворял выходившую в душ дверь сауны, то за ту секунду, что эта дверь оставалась открытой, впуская или выпуская очередного любителя, прямо в лицо ему успевал выплеснуться сухой и сильный дух разогретого дерева, который, как бы даже и не намокая под душем, сразу сушил ему нос и гортань, на какое-то время оставляя там привкус хвои... Как когда-то в разогретом летним подмосковным солнцем сосновом бору, что был в пяти минутах ходьбы от родительской дачи.

Потом он выходил из мутноватого пропаренного воздуха душа в прохладный коридор, где остывали немногочисленные серьезные любители парилки, спускался по покрытой голубым шершавым пластиком — чтобы не поскользнуться! — лестнице через усиливающийся с каждым шагом вниз слегка щекочущий запах хлорки или чем там еще обрабатывают голубоватую бассейновую воду, быстро соскакивал в нее с бортика, подныривая под поплавки, добирался до ближайшей свободной дорожки — слава Богу, при гигантских размерах их плавательной ванны такая почти всегда находилась — и начинал отмеривать свои полтора километра, следя, чтобы не сбиться с дыхания, и считая положенные на эти полтора километра гребки и повороты. Где уж тут думать...

Порой он даже посмеивался над собой, что именно возможность хоть на сколько-то выбросить из головы любые, даже самые незначительные мысли и заставила его извращенно находить удовольствие в совершенно, в общем-то, обычных и, может быть, даже не слишком приятных запахах мокрого белья, потных тел и дешевого мыла. Однако тут же резонно возражал сам себе, что не так уж важно, действительно ли ему так милы все эти окружающие его плавательные упражнения запахи, или же он подсознательно заставил себя полюбить их, чтобы почаще давать отдохнуть голове. Главное, что вода ему помогает и было бы куда сложнее и дороже, если бы для умственной разгрузки ему годились бы, скажем, исключительно горные лыжи, дельта-планеризм или прогулки под парусом.

Хотя обычно он старался в бассейне ни с кем не разговаривать, разве что уж нос к носу сталкивался с кем-то хорошо знакомым (от менее знакомого можно было легко отделаться вежливым вскидыванием руки и убыстрением ведущих к воде шагов), но иногда его останавливал, чтобы перекинуться парой слов, один из служителей, пожилой и слегка прихрамывающий спасатель, чаще других дежуривший на бортике бассейна. Познакомились они давно, почти сразу, как только он начал ходить в бассейн. Обладавший, как оказалось, феноменальной памятью спасатель мгновенно опознал новичка и на правах университетского старожила поинтересовался, кто он такой и откуда. Дальше разговор развивался совершенно по-американски: услышав акцент в его ответе, служитель немедленно спросил, из каких он краев, когда же Андрей назвал город, где работал раньше, то этим служитель не удовлетворился, а докопавшись до его российского происхождения, вполне уважительно произнес традиционное “уау!”, а потом, к полному удивлению Андрея, совершенно по-свойски поинтересовался, кого Андрей предпочитает слушать — Мусоргского или Римского-Корсакова? Убедившись в музыкальной неграмотности нового знакомца, служитель укоризненно поцокал и с тех пор усердно занимался его образованием. Это выражалось в том, что каждый раз, когда Андрей появлялся в бассейне во время его дежурства, он заряжал свой стоявший у бортика магнитофон пленкой с русской классикой и поучительно сообщал, что сегодня Андрею предстоит послушать, скажем, Скрябина или Бородина. И хотя до Андрея, плававшего вполне профессионально и при каждом гребке погружавшего голову, а стало быть, и уши, в воду, музыка доносилась в виде совершенно одинаково неузнаваемых отдельных звуков, достигавших его слуха, только когда голова его на мгновение оказывалась над водой, но вся ситуация в целом выглядела очень трогательно, и можно сказать, что со спасателем Андрей подружился. Правда, мужик этот с самого начала их знакомства окрестил его Майклом, да так дальше и пошло. То ли старикану не запоминалось его настоящее имя, то ли русское “Андрей” ему просто не давалось, а английского “Эндрю” он не любил по каким-то своим таинственным причинам, но Майклом он стал намертво.

Вот и сейчас он был на посту и, едва заметив Андрея, приветственно замахал рукой с криком “Привет, Майкл!” и тут же начал возиться с магнитофоном, громко оповещая его, что сегодня ему предстоит плавать под какую-то глиэровскую симфонию. Подходить к нему Андрей не стал, а, прокричав ответное “Привет, Джо!”, немедленно соскочил в воду. И на сорок минут отключился от всех своих неприятностей и даже от обрывочного Глиэра.

Беда была только в том, что когда через сорок минут он, доплыв в очередной раз до бортика, не стал разворачиваться для очередных пятидесяти метров, а, схватившись за него, остановился и стал восстанавливать нормальное дыхание, делая глубокий вдох над водой и заталкивая себя поглубже под воду для медленного и полного выдоха, то всё то, от чего он пытался уплыть, вновь вернулось в его бедную голову, как будто и не уходило. И пока голова эта, как поплавок при поклевке, то выскакивала на поверхность воды, то вновь скрывалась в глубине в каком-то странном соответствии с ритмом всё еще победоносно звучавшей над водой глиэровской музыки (хотя, может, Джо уже крутил что-то другое — кто его разберет), в ней вновь вперемешку закрутились лица только что обвинявшего его в совершенно невероятных грехах трибунала (так, наверное, чувствовал себя какой-нибудь средневековый торговец, неожиданно схваченный прямо в собственной лавке и мгновенно утащенный в мрачные подвалы инквизиции, где ему, не давая ни секунды опомниться, странные и страшные люди в серых балахонах начинали вменять нечестивые сношения с дьяволом, о чем им сообщил другой такой же лавочник, схваченный днем раньше и под пыткой оговоривший всех, кого он только и мог вспомнить своим измученным болью сознанием), отдельные строчки его злосчастного письма, лабораторный стол, за которым он впервые увидел Деби, и, главное, сама Деби, непонятно как, но смертельно обиженная им, чем и воспользовались его обвинители... ну, и так далее...

И от этого ему стало настолько жутко, что он умудрился даже как-то перепутать порядок вдохов и выдохов и как следует хлебнул горькой бассейновой воды. Откашлявшись, он выбрался на бортик, отверг попытки старины Джо вступить в разговор о жизни вообще и о Глиэре в частности, потыкав себя указательным пальцем правой руки в то место на запястье левой, где подразумевались часы, и, показав этим, что времени нет совсем, почти побежал по лестнице, ведущей из бассейна вверх в душ.

В душе он встал под сильную горячую воду, еще немного надеясь, что резкие струи своим напором хоть немного выбьют из него всю эту нежданно-негаданно навалившуюся на него дурь, но, увы, как и можно было полагать, этого не случилось. Более того, он внезапно убедился, что даже не может закрыть под душем глаз без того, чтобы на изнанке век, как на киноэкране, не возникли лица декана и членов особой тройки, насевшей на него в деканском кабинете. Они что-то кричали ему, и хотя за шумом воды он не мог толком расслышать, что именно, но их агрессивная злоба и, главное, полное ему неверие и нежелание понять, что ничего плохого он сделать не хотел — да и как они могли вообще подумать, что он может как-то обидеть Деби! — сомнения не вызывали. Он, мгновенно вспотев даже под душем, как мог шире раскрыл глаза, но через неровную прозрачность тут же залившей их воды увидел только противоположную из зеленого кафеля стену да голую задницу какого-то другого плавальщика, который стоял, целомудренно повернувшись лицом к стене и выставив нескромным взглядам возможных наблюдателей свою намыленную спину и то, что пониже. Так что и душ был не в удовольствие, и Андрей, быстро вытершись и кое-как напялив на влажное еще тело не желавшую гладко разворачиваться рубаху и прилипшие к икрам и бедрам джинсы, быстро пошел на выход.

VIII

На улице было жарко, и пока Андрей добрел до стоянки, где, приткнувшись в угол, отведенный для постоянных сотрудников, накалялась его машина, он снова, разом от жары и от мыслей, взмок так, что хоть выжимай. Поэтому он не сразу тронулся — да и куда, в общем, спешить-то? — а просто сел на свое водительское место и, стараясь не прикасаться мокрой спиной к сиденью, завел двигатель и включил кондиционер. Когда струя механического прохладного воздуха, метавшегося внутри машины от одного наглухо задвинутого стекла к другому, через какое-то время привела его в сухость и осмысленность, он легонько нажал на газ и медленно выбрался сначала со стоянки, а потом и с университетской территории, и неторопливо покатил по главной улице их городка, прижимаясь направо, чтобы не мешать тем, кто знал, куда ехал. Ему самому не хотелось никуда. Даже домой, где он так удобно оборудовал всё под свои недолгие нерабочие часы и где ему никогда раньше не бывало плохо, пока он находился внутри своего жилого пространства, ограниченного по сторонам письменным столом с компьютером, книжными полками и небольшим баром с пристроенным к нему холодильным отделением для пива. Нет, домой ехать было положительно невозможно — там, глядя на повешенную над столом фотографию смеющейся на солнце Деби, которую он украдкой, но на редкость удачно щелкнул как-то на очередном лабораторном пикнике, он вряд ли сможет собраться и заставить себя не просто пережевывать сегодняшние невероятные события, а думать, как из них выбираться.

На левой стороне улицы глаза его почти бессознательно отметили медленно проплывающее здание многозального кинотеатра, недавно построенного на месте снесенного старого, и он вдруг решил, что в кино он сможет хоть как-то отвлечься от дурных своих мыслей и предчувствий. Он решительно загнал машину на киношную стоянку, вымученно-чеканным шагом прошагал до кассы, возле которой в это дневное время никого н

e было, в обмен на семь с полтиной получил из рук явно подрабатывающего при кинотеатре какого-то прыщавого студента протянутый ему через узкую щель в охраняющем кассира толстом стекле билет и как-то сразу оказался в одном из почти пустых залов, куда вроде бы проводил его билетер и где на экране только начало разворачиваться и некое стремительное действо с немедленно начавшимися пальбой и мордобоем. Сначала он решил, что это как раз то, что ему сейчас нужно. Но уж когда плохо, то плохо всё. И поэтому сегодня его безумно бесило всё, на что в другие разы, наверное, он просто не обращал внимания. Фильм был абсолютно идиотский, и даже бесчисленные выстрелы и драки, которые, бывало, хорошо прочищали его уставшие мозги, когда он особенно умучивался на работе, были поставлены абсолютно убого и ненатурально. Впридачу те немногочисленные посетители, которые, вроде него, оказались в кино в этот еще вполне дневной час, умудрялись издавать такое непрерывное хрумканье и чавканье вонючим попкорном, который, как всегда, продавали перед самым входом в зрительный зал прямо под вывешенным призывом не жевать и не пить во время сеанса, и с такими чудовищными звуками всасывать через соломки кока-колу, что его чуть не вывернуло. Фильма до конца досматривать он не стал, а поднялся со своего места и побрел по направлению к горевшему дьявольским красным светом указателю выхода, с треском отдирая подошвы своих кроссовок от загаженного полувысохшей кока-колой дощатого пола.

Поскольку никаких других вариантов в голову больше не приходило, да и сама голова горела всё сильнее и просто распиралась изнутри толпой копошащихся и никак не дающихся для планомерного думанья мыслей, то оставался только путь домой. Туда он и поехал и там еще какое-то время пытался оторвать себя от непрерывного внутреннего ни к кому и одновременно ко всем, кто так плохо понимал его, обращенного монолога, занимая себя тем, что брал чайник, лил в него воду, крутил не те ручки на электроплите, заваривал чай, засекая положенные пять минут и так внимательно следя за секундной стрелкой, как будто даже ничтожная ошибка грозила не то что потерей положенного чайного вкуса, но и вообще Бог весть какими неприятностями впридачу к тем, что у него уже были. Вроде бы он чем-то перекусил, но твердой уверенности в этом не было, поскольку, когда он в минуту некоторого просветления глянул в раковину, грязной посуды в ней не было — то ли вымыл совершенно автоматически, то ли до еды дело так и не дошло.

За окном понемножку темнело, и он решил, что надо пораньше залезть в постель и попробовать уснуть, чтобы начать ловить разбегающиеся мысли следующим утром, когда они сами подустанут от беготни и, глядишь, какая-нибудь и попадется. Залезть в постель оказалось делом недолгим, чего никак нельзя сказать о его попытках заснуть. В голове была такая судорожная четкость беспорядочно крутящихся образов, которая до этого иногда бывала у него только с давно уже подзабытого в нравственной американской жизни перепоя, да и то не всегда, а когда сам перепой сопровождался какими-нибудь эмоциональными разговорами, которые как-то так умели отлагаться в его поддавшей голове, что среди ночи могли вдруг разбудить его и, странно путаясь под кружащимся потолком, начать свою самостоятельную жизнь в кристально прозрачном до полной неестественности сознании, одновременно и боявшемся этих неразборчивых бесед ни с кем и не способном их остановить. Так и приходилось лежать, погибая от сухости во рту и от страшного сердцебиения, но боясь встать, чтобы не стало еще хуже. После нескольких часов — он так думал, хотя глядеть на часы почему-то не хотел — своей постельной маеты он все-таки заставил себя встать, найти в ванной завалявшееся с давних пор российское еще снотворное, запить таблетку несколькими длинными глотками уже начавшего подкисать красного вина какой-то неизвестной марки (подарок соседа к последней вечеринке) и сильно протереть лицо горячей водой. Потом он снова лег. Вроде бы в постель, но до конца он уверен в этом не был. Во всяком случае, какие-то короткие припадки то ли сна, то ли полного помутнения в голове начали накатывать на него, и уже начинавшее светлеть окно стало периодически как бы проваливаться в темное никуда.

Тот день, который, по-видимому, естественно-календарным образом последовал за этой рваной ночью, он потом никогда не мог толком вспомнить. Помнил только, что где-то в районе полудня (по-видимому, почти бессознательно рассчитав, что в это время декан уйдет на ланч и разговаривать с ним лично не придется) он позвонил прямо в кабинет Кевина, минуя секретаршу, и, с облегчением убедившись, что действительно его самого в кабинете нет, оставил на автоответчике сообщение, что заболел и проболеет дня два-три. Что было до и после этого звонка — кануло куда-то совершенно намертво. Невнятно помнилось только, как он лежал одетый на кровати и с ужасом смотрел на потолок, медленно спускавшийся всё ближе и ближе к его потерявшему формы телу и растекшемуся по подушке лицу, чувствуя одновременно, что и покрытые обоями в скромный светло-зеленый кустик стены тоже стягиваются всё ближе друг к другу, а значит и к нему, находившемуся точно посередине между ними. А потом стены с потолком выдавили его из привычного антуража комнаты в какую-то вялую серую муть, в которой он вдруг стал жить назад, постепенно продвигаясь во времени от злобного лица утренней дамы в деканском кабинете к первой встрече с Деби, а потом к переговорам о переходе в этот самый университет, потом к начальным дням в первом своем американском университете, и еще дальше — к своей московской лаборатории, к по-зимнему обледеневшей дорожке от их подворотни до метро, к кучам снега на соседней крыше, куда выходило окно их квартиры на Хмельницкого, которую его мама никогда не прекращала прозорливо называть Маросейкой, и всё глубже и глубже, пока ему не стало беспамятно, а значит и спокойно. Во всяком случае, он снова более или менее осознал себя лишь утром следующего дня, когда проснулся в своей кровати совершенно одетый, но все-таки под одеялом, и увидел, что стенные часы напротив показывают одиннадцать. Судя по тому, что за окном было светло, это было одиннадцать утра. В голове, выкристаллизовавшись, похоже, за время его забытья (оставалось надеяться, что за это время он из дома не выходил и никаких глупостей не наделал), билась одна-единственная, но резко повелительная мысль — надо срочно идти к адвокату, и тогда еще можно что-то спасти. Что именно спасти — свое имя, свою работу или свои отношения с Деби — он понимал не очень, но тем не менее торопливо встал, наскоро привел себя хоть в какой-то порядок и тут же схватился за городской телефонный справочник.

Разумеется, кого-кого, а адвокатов в этом справочнике было полно: ешь — не хочу! Встала проблема выбора. Главное, совершенно неясно было, по каким критериям выбирать: узкая специализация была указана только у некоторых и то, в основном, у специалистов по иммиграционным делам, а кто нужен ему? Что — по фамилии выбирать? А потом звонить и, потея, объяснять тот кошмар, в который он попал? И в конце услышать, что обратился не по адресу? Андрей понял, что проделывать всё это ему просто не по силам.

Он задумался, благо течение мыслей в голове после этих выпавших из его жизни суток приняло более упорядоченный характер. И как бы свидетельством этого у него зашевелилась некая идея. Началось с того, что он вспомнил, как почти сочувствующе смотрел на него тот самый Берт из комиссии по половым конфликтам и как именно благодаря его давлению Андрею была отпущена передышка. Значит, можно было надеяться если и не на поддержку, то во всяком случае на человеческое отношение, а уж всех местных юристов по его вопросу Берт должен был знать наперечет. Может и подсказать. Надо было звонить. Хоть какая-то надежда. Он быстро отыскал телефон бертовской комиссии в университетском телефонном справочнике и набрал номер.

IX

— Вы говорите с дежурным сотрудником комиссии по сексуальным конфликтам на рабочих местах, — почти немедленно откликнулся на его звонок профессионально задушевный, но всё равно приятный женский голос. — Чем мы можем вам помочь?

— Здравствуйте! Простите, мог бы я поговорить с Бертом Стивенсом, — вежливо поинтересовался Андрей.

— Конечно. А могу я узнать для него ваше имя и по какому вопросу вы звоните?

— Доктор Левин. По личному.

— Подождите, пожалуйста, у телефона.

Голос отрубился, и в трубке зазвучала приятная музыка.

— Небось какой-нибудь местный Глиэр, — подумал Андрей и невесело усмехнулся. Слушать музыку, однако, пришлось недолго. Она вновь уступила место человеческому голосу. На этот раз мужскому.

— Добрый день, доктор Левин. Чем могу быть полезен? Берт звучал вежливо, но осторожно.

— Здравствуйте, мистер Стивенс!

— Зовите меня просто Берт, — перебил его спец по сексу на работе.

— Но тогда и я Эндрю, а не доктор Левин. Так мне будет проще.

— Хорошо, Эндрю. Так что я могу для вас сделать?

— Берт, как вы понимаете, я вас беспокою в связи со всей этой историей по поводу жалобы на меня. Когда мы разговаривали у Кевина в кабинете, мне показалось, что вы не считаете меня законченным мерзавцем и хоть отчасти верите, что ничего из того, в чем меня обвиняют, я и в голове не держал! Мне сейчас не до стеснения, да к тому же у меня среди официальных лиц никого из знакомых и нет, вот я и рискую обратиться к вам за советом. И хочу узнать ваше мнение о том, кому вообще всё это надо было заварить и уговорить Дебору на меня жаловаться и как из подобной ситуации можно выбраться? Конечно, я понимаю — если просто надо было какой-то показательный процесс устроить в связи с новыми веяниями и я просто под руку подвернулся, то мое дело плохо. Но ведь не могут же люди не понимать, что на самом деле происходит. Особенно юристы!

— Боюсь, Эндрю, что вы сильно заблуждаетесь, — сухо перебил Андрея Берт — и, по-видимому, переносите на сложившуюся ситуацию какие-то стереотипы, усвоенные вами в той стране, откуда вы приехали. Я по образованию историк и занимался Европой

XX века, так что о так называемых показательных политических процессах на вашей родине я некоторое представление имею. Должен вас настоятельно заверить — ничего подобного в вашем случае не происходит. И подозрения по поводу того, что кто-то загадочный хочет устроить над вами судилище, не только беспочвенны, но и просто оскорбительны. В том числе и для меня. Я, конечно, понимаю ваши переживания, но и вы подумайте — разве нужна университету дурная слава в связи с поведением одного из ведущих профессоров?

Андрей почувствовал, что Берт действительно разозлился, и хотя собственные переживания занимали его сейчас больше, чем что угодно другое, но это ему нужен был совет от Берта, а не наоборот. Приходилось себя сдерживать.

— Простите, ради Бога, Берт! Я никак не хотел вас обидеть. Просто очень нервничаю. Попытайтесь понять и меня — с точки зрения полученного мной воспитания и своего жизненного опыта я вел себя совершенно нормально — и вдруг такая история! У меня не укладывается в голове, что она могла произойти, так сказать, сама собой. Буквально из ничего! Значит, ее зачем-то соорудили. Вот я и пытаюсь понять — зачем? Но, может быть, я вообще всё как-то не так понимаю. Именно поэтому я вам и звоню, а вовсе не для того, чтобы кого-то обвинять...

Он плел всю эту невнятицу, но именно она и помогла. Похоже, что Берт ощутил его искренность, и извинение было принято.

— Хорошо, Эндрю. Только не ищите таинственных врагов. Никто доктора Тротт ни в чем не уговаривал. Более того, если бы она пришла к нам одна, без адвоката и без свидетельств подруги и врача, мы сами бы постарались погасить конфликт, серьезно поговорив с вами и успокоив ее в случае вашей нормальной реакции. Но это был ее выбор — принести именно жалобу и именно с такими требованиями, хотя, конечно, некоторого влияния ее адвоката я не исключаю. Но оно могло сказаться только на деталях, а не на существе. Так что теперь мы совершенно ответственно стоим на охране ее интересов, тем более что, похоже, фактическая сторона событий вами и не оспаривается. Кстати, эта ситуация заметно ограничивает мои возможности давать советы вам. Но скажу честно: я за годы своей работы в этой комиссии видел много людей и ситуаций, и сейчас у меня сложилось впечатление — надеюсь, правильное, — что вы действительно не хотели ничего дурного и просто не представляли себе возможных последствий вашего поведения. Так что хотя я этого поведения одобрить и не могу, но в определенных пределах советом помочь вам я готов. Так что вы хотели спросить?

— Берт, я действительно совершенно не представляю себе, что и как мне теперь делать и как себя вести и с Деборой, и с вами. И, похоже, без профессионального совета я всё только еще хуже напорчу. Я попробовал найти адвоката, но не знаю, как его искать. В справочнике не указано, кто чем занимается. А если звонить всем подряд и рассказывать свою историю, то это может продолжаться вечно, а времени у меня, как вы сами понимаете, совсем нет. К тому же я с адвокатами никогда дела не имел. Вот я и решил, что у вашей комиссии должны быть какие-то связи. И если это не нарушает каких-то ваших правил или обязательств, может быть, вы смогли бы мне кого-то порекомендовать?

Похоже было, что Берт ожидал с его стороны каких-то куда более серьезных требований, поскольку ответил ему почти по-дружески.

— Конечно, Эндрю. С этим проблем не будет. Только до того, как я дам вам имя и телефон, хочу предложить вам настоятельный совет: даже не думайте на тему, как вам вести себя с доктором Тротт! Никак! Не вздумайте к ней подходить или разговаривать, хотя я полагаю, что какое-то время она просто на работе показываться не будет. И главное, выбросьте из головы мысль ей позвонить! Иначе вы вполне можете окончить ваш день в полиции. Разговаривать будут адвокаты. А вот что касается вашего поведения при встречах с нами, то тут вам советы адвоката несомненно помогут. Тем более, что я дам вам телефон очень опытного человека. И это даже не будет с моей стороны одолжением, поскольку подобной информацией мы вас снабжать просто обязаны. Так что записывайте. Зовут его Джим Гордон. Его контора в пяти минутах езды от университета. Если будут другие подобные вопросы, то звоните, не стесняйтесь. А сейчас, извините, меня уже ждут.

Берт продиктовал телефон, негромко и достаточно неожиданно сказал ему: “Ну, удачи!” — и повесил трубку.

X

Андрей больше всего боялся, что его неожиданно пробудившаяся энергия столь же неожиданно иссякнет, как завод в будильнике, и он вновь погрузится в вязкое самобичевание и бессмысленное копание среди всех этих бесконечных — кто? зачем? почему? и что он сказал? и что она сказала? и как то же самое надо было сказать по-другому? и как его можно было понять? и вообще — как они могли!? А поэтому решил продолжать трезвонить, пока внутренняя его пружинка еще способна была раскручиваться.

Он тут же набрал номер рекомендованного Бертом адвоката, буквально смел своими немедленными нуждами защитный редут в виде ответившей на его звонок секретарши, которая пыталась ему объяснить, что мистер Гордон как раз сейчас напряженно работает над неким срочным делом, и, перемешивая ссылки на Берта, уговоры, жалобы на срочность и даже легкую истерику в голосе (вполне, впрочем, искреннюю), убедил приятный и даже несколько обволакивающий баритон (понятно, что профессиональная манера, но всё равно такому баритону легче исповедоваться, чем какому-нибудь, скажем, дрожащему тенорку), что встретиться им надо прямо сегодня. Он даже пытался превратить это “сегодня” в “немедленно”, но тут уж баритон уперся, демонстрируя остатки сопротивления, так что он решил больше не напирать, чтобы совсем уж не испортить о себе впечатление, и они договорились о встрече в четыре часа пополудни.

После того, как предварительная договоренность была достигнута, невидимый Джим Гордон (эсквайр, как он успел убедиться, найдя-таки его фамилию в телефонном справочнике, “адвокатские” страницы которого он так и не переставал почти автоматически перелистывать во время их разговора) сразу перешел на вежливо-деловую интонацию и сообщил ему, что первая консультация продолжительностью до получаса будет выдана ему бесплатно, что если они оба увидят возможность и необходимость дальнейшей адвокатской помощи, то дальше ему уже придется отстегивать по двести пятьдесят долларов за час адвокатского времени плюс покрывать все технические расходы, как-то: ксерокопирование, секретарские услуги, отправку почты и всё прочее, что будет аккуратно перечислено в соответствующих приложениях к счетам, кои будут высылаться ему каждые две недели, причем эти дополнительные расходы не могут превышать двадцати процентов основного гонорара, то есть пятидесяти долларов в расчете на час, и что ему надо захватить с собой все бумаги, относящиеся как к его “делу”, так и к самому факту его пребывания в университете. На том и расстались.

Андрей посмотрел на часы — до визита к адвокату оставалось добрых три часа, а езды до него, как сказал Берт, было минут пять. Но он напрасно боялся, что за эти три часа на него вновь накатит обездвиживающая апатия и он ввалится к адвокату (если вообще не забудет про условленную встречу!) в виде куска бестолкового студня. Оказалось, что собрать все бумаги, которые были как-то связаны со сложными отношениями между ним и университетом, — задача непростая, ибо при его стойкой нелюбви ко всем соглашениям, письмам и справкам, которые не были впрямую связаны с его каждодневной лабораторной работой, он никогда не пытался складывать эти листки в каком-то порядке и хотя по общей своей привычке не разбрасываться написанными текстами и не выкидывал их совсем, но совал куда попало. Вот и приходилось сейчас извлекать их из разных ящиков письменного стола, из коробки с компьютерными дисками, из книг, в которых они служили закладками, и даже из стопки старых газет, которая медленно собиралась у него на одном из журнальных столиков, куда он иногда откладывал какие-то газетные материалы, показавшиеся ему чем-то интересными. В общем, возни хватило, так что когда он, наконец, уложил довольно толстую пачку раскопанных документов — каждый из которых надо было к тому же перечитать, чтобы восстановить в памяти и убедиться, что бумага может в разговоре с адвокатом понадобиться, — в хронологически упорядоченную последовательность и добавил сверху текст восстановленного по памяти своего письма к Деби (после всего, что случилось, он смущался до пота, повторно корябая свой преступный текст на листке бумаги), было уже почти половина третьего. Так что времени оставалось еще около полутора часов — не только на стакан чаю, смочить пересохшее от волнения и бумажной пыли горло, но и на что-нибудь другое. Есть ему не хотелось, а поскольку бушевавшая в нем нервозность, которую он сам полагал естественной реакцией на давешнюю апатию, не давала заняться ничем, требующим сосредоточенности и неподвижности — скажем, разбором и просмотром накопившихся за последние дни нечитанных статей на столе, он вдруг решил позвонить кому-нибудь из своих московских приятелей, которые как и он, в погоне за нормальной наукой рассеялись по разным американским университетам. С некоторыми из них он регулярно перезванивался, и времени (и денег) на эти разговоры они не жалели, обсуждая как текущую науку, так и всякие российские политические новости, за которыми все они следили из Америки куда внимательнее, чем в те времена, когда работали в Москве, благо источников информации хватало — от Интернета до периодически появлявшихся в гостях или на конференциях бывших коллег, всё еще работавших, невзирая на все сложности, в некоторых более или менее финансово-обеспеченных местах. Да и всякие местные проблемы нередко со своими было обсуждать удобнее и продуктивнее, поскольку коренные американцы нередко и не подозревали, сколько мелких и крупных ловушек поджидает на каждом шагу свежеосевших в Штатах иностранцев.

Лучше всего было дозвониться до Алика Диманда, дружка Андрея еще с университетских времен, который чуть ли не первым из российских коллег, получив постоянную должность в одном из чикагских университетов, осел в Америке с самого начала новых времен, так причудливо соединивших заметно возросшую свободу передвижения со столь же заметно понизившимися возможностями заниматься серьезной наукой дома. В их телефонном сообществе он пользовался авторитетом старожила, а если принять во внимание его легкий нрав, исключительную информированность о делах всех и каждого из общих знакомых, а также обо всяких тонкостях жизни в стране их нынешнего пребывания и постоянную готовность помочь во всем, с чем бы к нему ни обращались, нечего было и удивляться, что в любой требовавшей совета или поддержки ситуации первым делом звонили именно Алику. Было в запасе еще несколько хороших приятелей, но начал он все-таки с Алика, надеясь, что тот не умчался на очередную конференцию и он застанет его в лаборатории. Ему повезло.

— Привет, старик, — радостно и, как обычно, во весь свой немалый голос закричал Алик в трубку, узнав его и на полуслове оборвав обращенную к кому-то из сотрудников тираду на безукоризненном английском, кусочек которой Андрей расслышал за время, пока Алик тянул телефонную трубку к уху. — Какие новости из американской глубинки? Какие виды на урожай? Надои?

Живя почти в столичном Чикаго, Алик никогда не упускал случая подшутить над его “деревенским” университетом, но поскольку познания самого Алика о деревне даже в советские времена не шли дальше того, что термины “урожай” и “надой” являются несомненно сельскими, а самым провинциальным местом, где ему доводилось жительствовать, был, как он сам любил повторять, сочинский пляж в мае, когда туда съезжались со всего Союза профессиональные и полупрофессиональные любители преферанса, до которого Алик был большой охотник, то его шутки и крутились вокруг всё тех же привычных урожаев-надоев.

— В закрома родины засыпано и залито всё, что положено, — привычно отрапортовал Андрей и тут же перешел на серьезный тон. — Послушай, мне бы с тобой посоветоваться надо. Тут у меня самого совершенно неожиданный урожай заколосился. Вот только как его собирать и молотить, ума не приложу... У тебя есть время поговорить?

— Время найдем, — обнадежил его Алик. — Но подожди минутку — я уже и по голосу слышу, что у тебя что-то серьезное.

Так что я лучше разговор в свой кабинет переведу, а то тут народа до черта и гудит всё.

В трубке и впрямь копошились многочисленные голоса и какие-то совершенно заводские шипения. Аликов голос исчез, и на несколько секунд к его уху прилепилась полная тишина. Потом Алик возник вновь.

— Ну вот, теперь я в твоем распоряжении. Давай рассказывай, сынку, что там у тебя приключилось? Проблемы с финансированием, конфликт с деканом или жениться задумал? Старый мудрый Диманд к твоим услугам.

— Да нет, с финансированием всё в порядке. И декан, в общем-то, жить не мешает. Так что остается только женитьба. Точнее даже не женитьба, а женщина...

— Так, допрыгался до обвинений в сексуальных домогательствах на рабочем месте, — прокомментировал Алик.

Андрей даже испугался.

— А ты откуда знаешь? Тьфу, дьявол, что я несу! Как ты вообще что-то узнать мог, если я сам только вчера узнал!

— Неужели угадал? — забеспокоился Алик. — Если что-то в этом роде, то ситуация неприятная. Сейчас ведь всех только на этом и ловят. С ума посходили. Особенно таких, как наш брат, кто еще не успел выиграть популярную местную борьбу со своим мужским естеством. Так что какая-нибудь неуместная рука на талии — и четыре сбоку...

— Да какая там рука на талии! — возопил Андрей. — Я не то что пальцем ни к кому не притронулся, я даже и слов-то никаких сказать не успел!

— Ну, а чего тогда столько волнений? Плюнь и живи спокойно!

— Ладно, дай я тебе всё по порядку расскажу. Только ты до конца дослушай, не перебивай и не умничай. Мне и так рассказывать будет непросто — я сам толком не пойму, во что и как я влетел, а если ты еще хохмить начнешь...

— Всё понял, — спокойно проговорил Алик, — рот закрыл на замок, жилетку отряхнул, чтобы тебе плакаться в чистое, носовой платок свои глаза утирать достал, дверь в кабинет во избежание нежелательных визитов захлопнул. Вещай. Час в нашем распоряжении есть, коль денег не пожалеешь.

Какие деньги!.. Андрей, волнуясь, тут же принялся пересказывать Алику всю свою так незатейливо и чуть не до обидного стандартно начинавшуюся историю, получившую в течение самых последних дней совершенно непредвиденное и непредсказуемое развитие...

— Ну, вот, — проговорил он, закончив наконец обзор событий, — такая на сегодня у меня ситуация. Как только договорю с тобой, сразу еду к адвокату. Представляешь, самое удивительное в том, что мне его порекомендовал как раз мужик из этой долбанной комиссии по сексу на работе, хотя уж он-то, казалось, должен был меня с дерьмом съесть! Но убей меня Бог, чтобы я понимал, зачем мне этот адвокат и как это за одно мгновенье буквально из ничего выросла такая идиотская проблема! Чего я плохого сделал и как я вообще мог знать, что совершенно нормальные вещи можно так невероятно истолковать? И, главное, что это кому-то понадобится! Вот так... Что ты на это скажешь? — закончил он, наконец, уже чувствуя по явно усилившемуся к концу его исповеди сопению в трубке, что у Алика, честно молчавшего все пять минут его рассказа, много чего накопилось сказать.

XI

— Ты что, идиот? — завопил в трубку Алик. — Когда ты наконец на землю спустишься со своих долбанных научных высот! Все всё знают! Все профессора каждый месяц инструкции получают, как в такие ситуации не попадать! Все газеты такими историями полны! Адвокаты на этом больше всего денег делают! Только ты ничего не слышал! Точно про тебя сказано — лоб широк, да мозгу мало... Даже среди наших уже проколы были, а ты всё как новорожденный. Ты хоть про Игореву-то историю слышал?

— Какого Игоря? — беспомощно спросил Андрей, несколько ошалевший от Аликового напора.

— Ну как это какого — того самого, из твоего московского отдела. Который на Диком Западе осел.

— А... — сообразил Андрей. — Ну и что там с ним случилось?

— Ты бы лучше до всех своих глупостей узнавал, с кем что случается, — несколько более спокойным тоном заговорил Алик, — хоть от чего-то поберегся бы. А теперь всё это для тебя только исторический интерес представляет. Тебе самому надо думать, как из дерьма выбираться. Впрочем, для поучительности, раз уж ты действительно такой пентюх, не вредно, пожалуй, будет тебе и сейчас послушать. В общем, так: Игорь ваш, на свой Запад забравшись, тоже, разумеется, не почесался выяснить, не поменялись ли нравы за последние сто лет. Ну, пока он там женщинам двери придерживал, вперед пропускал или шляпу в лифте при них снимал, на него просто как на идиота смотрели, но никаких действий не предпринимали. И он в результате ничему не научился. А все инструктажи он по совковой привычке в гробу видал, как и всякие там информационные письма из деканата. Пока не влетел. А влетел стопроцентно. Казалось уже, что ни крестом, ни перстом не отмахнуться! Так что слушай и на ус наматывай — может, хоть как-то его опыт используешь.

Так вот: Игорю вашему понадобилось в лаборатории одну новую методику поставить. И дел-то пустяк — как раз у соседей, через коридор этим занимались, и прибор стоял. Вот он и решил свою лаборантку свести туда и попросить поднатаскать немного — обычное дело. Взял он девицу эту — она хорошенькая и с ним чуть не с первого дня работала, да и повел к соседнему профессору. Они до этого с ним только в коридоре раскланивались, но опять же — дело обычное. Пришли они, там полна лаборатория народу и как раз у этого прибора толпятся, вот он и объясняет, что так, мол, и так, помочь нам надо и, если можно, девицу подучить и позволить прибором изредка пользоваться. Естественно, ему говорят, что всей душой и в любое время. Тут бы ему, козлу, поблагодарить, сдать девицу с рук на руки и быстренько к себе в кабинет чем-нибудь умственным заняться, так он, видите ли, пошутить решил на домашний манер. Спасибо — говорит — за заботу, надеюсь, что и вы довольны останетесь: смотрите, какую красотку вам на выучку оставляю, на нее никакого времени не жалко. Девица-то уже привыкла к его приколам, тем более, что у него дальше этого никогда с коллегами и не шло — ты же его сам знаешь, — только похихикала и всё. С тем он и удалился. А назавтра всё и началось. Не успел он на работе появиться, как его ему секретарша говорит, что его просил завотделом позвонить. Звонит. Тот вежливо спрашивает, нет ли у него свободной минутки, поскольку их обоих к себе декан приглашает. Он, естественно, ничего понять не может — такие встречи всегда за две недели организуются. Но идет. Сначала к завотделом, а потом вместе с ним к декану. По пути с этажа на этаж он пытается выяснить, о чем, собственно, речь пойдет, но тот держится индифферентно и ваньку валяет. А декан встречает их с каменным лицом и сразу берет за горло. Намечается — говорит — одна скверная история. Ну, Игорь думает, что техника безопасности нажаловалась — они всегда находят к чему придраться и сразу наверх жалуются. Но декан совсем в другую сторону гнет.

— На вас, — говорит — Игорь, поступила очень неприятная жалоба в связи с тем, что вы грубо нарушили принятые у нас в университете правила персональных взаимоотношений и позволили себе оскорбительные в сексуальном отношении высказывания но адресу одного из коллег.

Ну, Игорь уже начинает понимать, что дело плохо, но о чем именно речь идет, никак догадаться не может. Краем мозга он предполагает, что лаборантка могла обидеться за то, что он ее красоткой назвал, подчеркнув, так сказать, этим ее сексуальность, а не деловую ценность, но верится в это с трудом — у них всякое в разговорах проскальзывало, и она ни разу не показала ему, что этим недовольна, так что чего уж тут прямо начальству жаловаться. И действительно — не она. Теперь протри уши и вникни — оказывается, жалобу накатал тот самый сосед-профессор, к которому он вчера за помощью обращался. Но лаборантка действительно в этой жалобе задействована. Выверт совершенно невероятный, но цитирую донос близко к тексту: “Вчера профессор такой-то, обратившийся ко мне за профессиональным советом и товарищеским содействием, прося меня помочь его лаборантке освоить одну из наших лабораторных методик, позволил себе в присутствии моих сотрудников, которые этот факт готовы подтвердить, грубо унизить меня в сексуальном смысле, сказав, что я должен оказать помощь его лаборантке, поскольку она “красотка”, то есть сексуально привлекательна. Такое заявление способно грубо исказить мой моральный облик в глазах моих сотрудников, которые могут подумать, что я оказываю помощь только сексуально привлекательным коллегам противоположного пола, тогда как на самом деле пол и внешность коллег для меня никакого значения не имеют, и я готов консультировать всех, кому мои консультации могут понадобиться, независимо от их половой, расовой или религиозной принадлежности. В связи с этим приношу официальную жалобу руководству колледжа и требую строго наказать профессора такого-то за создание нетерпимой сексуальной обстановки на рабочем месте”. Подпись. Число.

Игорь ваш остолбенел. А декан спрашивает, имел ли место этот поступок на самом деле. Невзирая на весь идиотизм ситуации, Игорь признает, что такая реплика место действительно имела, но носила характер исключительно шутливый, ну и всё такое прочее. Не тут-то было! Декан говорит, что именно против пошлых и унизительных сексуальных шуток и направлена университетская политика, которой он обязался следовать, подписывая контракт. И существенно не то, как сам он или даже его лаборантка эту шутку оценили, а как отреагировал на нее тот, кому она была сказана. А он, как следует из заявления, отреагировал очень серьезно и резко отрицательно, на что по его, декана, мнению, имел полное моральное право. И теперь всему делу будет дан полный ход в комиссии по этике и по сексуальным оскорблениям. Конечно, Игорь имеет право на защиту и ему вообще стоит посоветоваться с адвокатом, но поскольку он сам признает, что его высказывание имело место, то речь будет идти уже не об установлении факта сексуального оскорбления, а о том, какое наказание будет адекватно имевшему место нарушению. И добавляет еще нечто в том духе, что, дескать, дело происходит в университете, где кругом студенты, и поэтому у профессоров особая ответственность, иначе чему они научат бедных невинных крошек...

В общем, сливай воду... Дальше декан говорит, что о времени и месте разбирательства ему сообщат особо, а пока он свободен. Не проронивший ни слова за всё время завотделом выходит из деканского кабинета вместе с ним и сообщает ему, что неприятности грядут крупные. В полном ужасе Игорь начинает что-то бормотать о российско-европейском воспитании, других традициях, более свободном юморе и еще что-то в этом роде. Зав мрачно отмалчивается. Потом Игорь пытается осторожно выяснить, чем всё это ему может грозить. Зав так же мрачно говорит ему, что грозить может чем угодно, вплоть до увольнения, и хорошо еще, если оскорбленный коллега не потребует финансовой компенсации за причиненный моральный ущерб. И в качестве единственного совета рекомендует ему упирать на то, что в Америке он относительно недавно и всё свое время посвящает работе, а потому систему местных моральных ценностей усвоил еще не полностью, но ошибки признает и клянется исправиться. И начать с немедленного написания извинительного письма оскорбленному коллеге, причем копию этого письма носить с собой на все разбирательства. При этом просит на него не ссылаться.

В общем, чтобы долго тебе голову не дурить, скажу, что, невзирая на все письма и извинения, мытарили Игоря месяца четыре во всех возможных инстанциях — от комиссии по защите от сексуальных оскорблений до ректората. В течение примерно месяца висел на ниточке. А ведь всё это время надо было работать и новые фанты на финансирование искать. Да еще все сотрудники косились, хотя кое-кто из коллег ему втихомолку сочувствие и выражал. Слава Богу, закончилось всё в конце концов благополучно — учитывая, что коллега, который на него настучал, вроде бы выразил готовность его извинить, решили удовлетвориться признанием того, что проникнуться местными традициями он еще просто не имел достаточно времени и что хотя это его не извиняет, но в какой-то степени его поведение объясняет и позволяет не видеть в его поступке злого умысла и пренебрежения к моральным нормам. Поэтому от него требуют неукоснительного выполнения правил университетского общежития и при повторении чего-то подобного хоть в малейшей степени накажут на полную катушку, что не сможет не сказаться на всей его будущей академической карьере здесь, в Америке. С тем и расстались. И после всего этого ему надо и с этим профессором-жалобщиком нормально общаться, чтобы не подумали чего плохого, и перед своей лабораторной молодежью авторитет сохранять. Так что его еще месяца два трясло. Теперь по слову в час цедит, если не прямо о науке, да и те в голове не по одному разу прокручивает на предмет, всё ли в них чисто и не усмотрит ли кто очередного сексуального оскорбления. И это при том, что никаких финансовых претензий не было, да, в общем-то, и оскорбление было, так сказать, косвенным...

Алик помолчал и потом продолжил:

— А у тебя, старик, всё выглядит куда хуже. Во-первых, как ни крути, а ты эту девицу действительно доставал. Во-вторых, она психиатра своего задействовала, а это здесь сильное впечатление производит — получается, что ты ее и на самом деле до нервного срыва довел. А в-третьих, она с университета деньги требует, и в таких случаях их давать обычно приходится — ты хоть газеты-то читаешь? — а университетское начальство тех, кто его в непредвиденные расходы вводит, не очень-то жалует. Так что, как ни крути, а у тебя одна политика остается — напирать на серьезность чувств и всё на те же культурные различия. Начнут говорить, что давно пора уже было местными правилами проникнуться, утверждай, что день и ночь так на работе горел во славу самой передовой в мире американской науки, что просто ни о чем больше не думал и ничего другого не замечал. А может, тебе и правда адвоката нанять? Он наверняка еще какие-то ходы придумает, хотя, конечно, и обдерет тебя не слабо.

Андрей молчал, чувствуя, как голова его буквально каменеет от абсолютной безысходности. И дело даже не в том, что ему грозит со стороны университетской администрации, а в том, как она могла всё это учинить. Ведь видела же, не могла не видеть, что он и в самом деле... Как же тогда?..

— Эй, старый, ты еще здесь? — донесся из трубки обеспокоенный голос Алика. Андрей очнулся.

— Здесь. Куда мне деваться?

Алик, похоже, понял, что своим рассказом он лучше ему не сделал и ничуть его не успокоил. Скорее, наоборот. Стоило как-то смягчить удар.

— Ничего, не унывай! — загудел Алик в трубку. — И на них можно управу найти. Я тоже, как таких историй наслушался да насмотрелся, так даже рот открыть на работе бояться стал — вдруг по совковой памяти какая-нибудь шуточка типа наших обычных вылетит. Потом костей не соберешь. Но тоже раз все-таки не уберегся. Ты ведь у меня в лаборатории никогда не был? Всё по знаменитостям? Ну, да ладно. В общем у нас так устроено — что у всех кабинеты в одном конце здания, а лаборатории — в другом. Так что если вдруг захочется стариной тряхнуть и руками что-то поделать или просто проверить, как там сотрудники управляются, то надо от кабинета в лабораторию через длинный коридор идти, который прямо через середину бухгалтерского отдела проходит. А там, естественно, баб любых видов, цветов и возрастов до этого самого. Да, а по обоим концам коридора — стеклянные двери, так что когда к двери подходишь, то видно, кто тебе навстречу идет. Ну вот, я как-то раз подхожу и подсознанием замечаю, что мне навстречу к той же стеклянной двери, но с другой стороны чапает какая-то баба. Чего-то уж очень сильно я про свои дела задумался, и нет того, чтобы прямо на нее переть пока не отскочит — равенство полов так равенство. Словом, что-то у меня от напряженной умственной деятельности в мозгу соскочило, и я так автоматически, по-домашнему, дверку-то перед ней открыл, да еще и жду, мудильгаж, пока она пройдет. Вежливость показываю. Она, конечно, прошла, но остановилась напротив меня и прямо зашипела — чего это я, дескать, перед ней дверь открываю, показываю, что ли, свою мужскую силу, а ей указываю на ее женское место? Шипит, понимаешь, эта сучара и меня глазами буравит. У меня аж холод по спине — всё, думаю, сейчас пойдет стучать начальству или прямо в университетскую полицию, что ее только что грубо оскорбили подчеркиванием ее сучьей женской природы, а идентифицировать этого проклятого сексиста и мужского шовиниста, то есть меня, никаких проблем — удостоверение с фотографией и именем у меня прямо на груди висит, и она его уже срисовала. Но как всегда в критические минуты, у меня соображение и находчивость резко возрастает — ты ведь помнишь, что еще в институте я блицы всегда лучше играл, чем полномерные шахматы: давление времени мобилизовывало. Вот и тут — прямо какое-то наитие. Она, кстати, примерно лет сорока пяти была и собой вполне ничего, да и вообще еще под молодую косила. А я глаза самым невинным образом выкатываю и с полной вежливостью ей выдаю: “Извините, — говорю, — пожалуйста. Я никак не хотел подчеркнуть наших половых различий, а просто пожилым людям всегда дверь придерживаю, независимо от их пола. Вот и вам хотел помочь”. Думал, она меня удавит — но зато взятки гладки. Пожилым помогать можно, а что я ошибся в определении возраста, так чего не бывает. В общем, зашипела она, как спускающий шарик, и попилила себе в сортир. Я-то сначала просто думал, что удачно отделался, а потом в более общем плане на ситуацию поглядел и понял, что если умно себя вести, то и вообще на этот идиотизм можно управу найти, да еще и тех, кто его разводит, уесть как следует. Так что хоть я всех твоих деталей не знаю, но ты покумекай — ты же гений! — может, и сообразишь, как получше защиту построить. В принципе, вывернуться всегда можно. Так что, давай, думай. Но учти, раз уж ты такой не от мира сего, что пока все тут то ли действительно временно с ума посходили — в конце концов, история каких только массовых психозов не видала, то ли прикидываются за компанию, чтобы белой вороной не оказаться,— массовый конформизм, в конце концов, тоже не сегодня появился, но к этим делам отношение стало безумно серьезное. Конечно, оно уляжется со временем, но тебе-то сейчас надо дела в порядок приводить. Поэтому будь осторожен, как опытный сапер на минном поле. Даже если написано, что мин нет, ты всё равно их высматривай. Влететь в неприятность можно с кем угодно. Хочешь я тебя на прощание еще одним примером побалую? Так сказать, информацию к размышлению на предмет того, что даже в чистейших, на наш взгляд, ситуациях и то можно какой угодно реакции ожидать. А?..

— Ну, давай, — покорно согласился Андрей, понимая, что новый пример призван окончательно его добить.

— Так вот, — обрадовался почему-то Алик, — случай не то что даже прямо со мной произошел, но я его сам, можно сказать, и выпестовал! Может быть, правда, именно поэтому всё без неприятностей обошлось. В общем, случилось всё в том же университете, где я до прошлого года работал. Я там поначалу сам по себе крутился, но с соседями по лаборатории, естественно, закорешился быстро. Там один малый работал — очень толковый и работяга поискать, а при нем стажер и лаборантка. Лаборантку он эту только нанял — такое микроскопическое существо лет восемнадцати и без всякого понятия, что и как делать. А этот мой умный сосед по комнате как-то не мог даже в голову взять, что кто-то чего-то не знает и всех его указаний с первого раза не понимает. Так что он все распоряжения этой крохе давал без всяких пояснений, а когда она пыталась что-то уточнить, так в голос орал, что она его время даром тратит. А если она пыталась по своему разумению и глядя одним глазом в книжки что-то мараковать, то у нее, естественно, ничего как надо не выходило, и опять же начинался крик на лужайке. Я, естественно, помалкивал, как дело не мое, но когда один раз случайно подловил ее в коридоре рыдающей в голос, то подождал, когда она на работе задержится, а ее босс уже соскочит, и предложил ей оставаться каждый день после работы, чтобы я ее втихаря по самым стандартным методикам поднатаскал. И без лишних разговоров. Синди эта на меня как на отца родного смотрела. А мне всё равно каждый день допоздна торчать — репутацию зарабатывать, так что даже развлечение, да и сам кое-что вспомнил. В общем, за пару месяцев я из нее классного работника выковал, но, правда, она и сама девица довольно толковая была и старательная. Босс ее не нарадуется, как она у него быстро всё делать научилась, а мы переглядываемся и зубы скалим. Так после этого я действительно, как у нас когда-то говаривали, для нее настоящим наставником стал. Нет-нет, без всякой грязи, тем более, что девы ростом ниже метра пятидесяти и весом килограмм в тридцать пять никак в мой вкус не укладываются. Просто так, опекаю ее на правах почти родственника. И действительно: она стала даже со мной советоваться, как себя со своими ухажерами вести — как ни странно, этого добра у нее хватало — и что лучше на очередную свиданку одеть. Вот такая идиллия.

И даже потом, когда у меня своя группа появилась, то всё равно и поговорить заходила, тем более что моя лаборатория в том же коридоре была, и вообще... И продолжалось это года, чтобы не соврать, четыре. И все эти четыре года пользовался я у нее полным авторитетом и доверием. До одного прекрасного момента. А момент — рассказать кому в России, за идиотов примут! Она вообще девица была очень, так сказать, современно-либеральная — ну, в смысле, что лучше лесбиянок людей нет, хотя сама исключительно с мальцами встречалась, и что мужскому шовинизму должен быть поставлен предел и женщин надо освобождать из сексуального рабства. Ты, конечно, за своей большой наукой эту часть общественной жизни пропустил, а мы даже иногда спорили. Но всегда дружески. А тут как-то раз вхожу я в коридор с лестничной клетки и вижу, как Синди мне навстречу идет и, шатаясь, тащит двадцатилитровую бутыль дистиллированной воды — у нас иногда, когда аппарат для дистилляции в комнате ломался, надо было ходить в другой конец коридора к центральной раздаче. Вот ей и пришлось. Ну, я, естественно, кидаюсь к ней и начинаю рвать бутыль из рук — дай, дескать, помогу. А она, хоть бутыль мне и отдала, но сама побледнела, глаза блестят, ножкой топнула и говорит:

— Алекс, если бы я тебя столько лет не знала с самой хорошей стороны, то я даже не знаю, что бы сейчас могла с тобой сделать за такое оскорбительное поведение!

Ну, я парень сообразительный, врубаюсь быстро, просекаю, что это выступление из цикла “Не смейте показывать свое мужское доминирование и этим оскорблять нас, равноправных женщин”. И самым любезным тоном разъясняю:

— Милая Синди! Забудь ты хоть на минуту об этом идиотском мужском шовинизме. Я помогаю тебе не потому, что ты женщина, а потому, что я намного сильнее, и чем тебе с этой бутылкой мучиться, я лучше ее в момент, куда надо, доставлю. И если бы, к примеру, на твоем месте был работающий у меня китаец Фан, который, по моим наблюдениям, физически еще менее тренирован, чем ты, то я и ему бы немедленно помог, хотя, как мы оба можем подозревать, он все-таки мужчина, а не дама.

Ну, думаю, отшутился. Не тут-то было! Она, видишь ли, по этой теме всегда готова к серьезной дискуссии и немедленно бьет меня одной левой.

— Зачем ты меня считаешь за дурочку? — спрашивает. — Ведь если бы на моем месте была даже сильная женщина, ты всё равно бы кинулся помогать, а любому другому мужчине, кроме Фана, не кинулся бы — разве не так?

Деваться некуда. Иду на сознанку.

— Хорошо, — говорю, — твоя правда. Женщине помог бы.

А она даже как-то несколько огорченно резюмирует:

— Вот видишь, значит в любой ситуации ты смотришь на меня не как на равноправного коллегу, а думаешь о том, что у меня в трусах! И это несправедливо и оскорбительно!

Вот как повернула. Ну, тут и я, в свою очередь, возмущение разыграл. Хотя, честно, особо и разыгрывать не пришлось, так мне все эти мудацкие закидоны с половым равноправием надоели. Ору, что я годами братской заботы показал, что она для меня коллега, и кому только не помогал — и мужчинам, и женщинам, а если иногда женщинам и чуть больше, то меня так тридцать лет воспитывали, и мама этому учила, и на все ее трусы с их содержимым мне наплевать, ну и всё такое прочее. Так, главное, натурально разорался, что она потом даже извиняться приходила. Зря, дескать, меня обидела, поскольку я хороший человек. Я, конечно, извинил, но прежней легкости отношений как не бывало. Здороваемся, улыбаемся, но задушевных разговоров больше не ведем, и советов про свиданки она у меня больше не спрашивает. Вот такая поучительная история, хотя и без оргвыводов.

Впрочем, кое-какой вывод есть — это тебе не дома лаборанток за жопу щипать!

— Да никого я никогда не щипал, — безнадежно вставил Андрей в бурную Аликову речь. — И, похоже, уже и не ущипну. Удар хватит от одной только мысли.

— Ну, я не про тебя, раз уж ты такой привередливый. Но и без тебя хватало, которые щипали. И не только щипали. И, что самое интересное, лаборантки почему-то не очень и возражали. Хотя им-то в случае чего свалить было легче легкого, не то что, скажем, аспиранткам каким-нибудь — те-то к руководителю намертво были привязаны, поскольку защищаться надо было. А при всем при том как-то слышать не приходилось, чтобы, скажем, посудомойка-полставочница на завлаба в партком жаловалась или от его приставаний другую работу искала. Хотя, наверное, где-то и бывало — страна большая. Но в целом — нет! Интересно, это что у нас, особая порода лаборанток вывелась?

Андрею было не до философских размышлений, Алик понял это по его молчанию в ответ на столь занимательный вопрос и стал закругляться.

— Ну, ладно — то было там, где нас уже нет и, похоже, больше никогда не будет. Разве что на пенсии, когда лаборантки интересовать уже не будут. Да и они на нас только за большие деньги и смотреть-то согласятся. А теперь мы тут. В чужом, так сказать, монастыре. Хотя чего там “так сказать” — тутошние бабы готовы всю местную жизнь в один большой монастырь превратить, Они просто с ума посходили! Так что ты этого из виду не упускай. И с адвокатом тебе действительно не грех потолковать. А если мне что-то в голову придет, то я тебе сразу отзвоню. Образуется — и не такое бывало! Думай!

И Алик распрощался. А он снова остался со своими мыслями, придя после всех Аликовых историй в совершенное отчаяние. Но долго отчаиваться было некогда. Уже надо было ехать к адвокату.

ХII

Ровно в четыре он входил в дверь, на наружной стороне которой была прикреплена безумной элегантности стальная с черным табличка, извещавшая, что именно за ней и находятся владения Джеймса Р. Гордона, эсквайра, адвоката по гражданским делам. Владения эти размещались на самом верхнем — восьмом — этаже одного из немногих в их невысоком городке роскошных деловых зданий. За несколько лет своей американской жизни вплотную сталкиваться с представителями местного адвокатского сословия Андрею как-то не приходилось. И даже при подписании обоих своих контрактов — со старым и с новым университетами — он, перед тем как оставить свою закорючку в самом низу последней страницы толстенного документа, содержавшего выражения, по большей части Андрею вообще непонятные, полностью доверился университетским адвокатам и никаких собственных себе не нанимал, хотя представители университетов каждый раз и уговаривали его это сделать, чтобы всё было по правилам. И жалеть впоследствии, что он вел себя именно так, ему не приходилось, поскольку всё обещанное ему выплачивалось и выдавалось в точном соответствии с первоначальными посулами. Примерно так же он вел себя и когда — уже трижды за свои годы в Америке — ему надо было подписывать документы о съеме жилья. Правда, в этом случае он полагался уже на порядочность хозяев, которые, конечно, индивидуально могли оказаться менее надежными, чем целые университеты, но и тут всё пока обходилось нормально, и те бесконечные формы, что ему каждый раз приходилось подписывать, никаких неожиданных огорчений или ограничений ему не приносили. Конечно, он понимал, что при покупке собственного дома, когда в дело будут задействованы вполне значительные деньги и дающие их взаймы банки, без юридических советов ему не обойтись, но хотя о своем постоянном жилье он подумывал всё чаще, вплотную до этого дело пока еще не доходило. Так что в плане общения с юристами он сохранял, если так можно выразиться, практически нетронутую девственность.

Разумеется, со слов коллег и знакомых он был хорошо осведомлен о странной двойственности отношения американского общества к законникам: с одной стороны, все дружно адвокатов хаяли и всячески выражали к ним свое нерасположение, а с другой — не могли обойтись без них даже в самых простых ситуациях — типа снятия жилья, хотя бы и всего на несколько дней. Впрочем, как иногда думал Андрей, потому и хаяли, что сознавали свою от них полную зависимость. Но медаль имеет две стороны и, по-видимому, в виде отмщения за общественную недоброжелательность адвокаты, судя по разговорам, да и вообще по любым доступным сведениям, драли с этой самой общественности за свои услуги три шкуры, о чем, кстати, свидетельствовала и цена, названная Андрею пока еще скрывающимся за дверью своего кабинета Джимом Гордоном. Поначалу Андрей в суть этой цены не вдумывался, просто отложив названную ему по телефону цифру на соответствующую полочку в сознании, но за те недолгие пять минут, что он добирался до адвокатской конторы, он произвел в уме несложные подсчеты и с удивлением обнаружил, что в пересчете на час рабочего времени этот самый Джим Гордон стоит раза в четыре дороже, чем сам Андрей с его чуть не стотысячной профессорской зарплатой. Это произвело определенное впечатление даже на не очень-то гонявшегося за большими деньгами Андрея. Причем впечатление, скорее, ободряющее — ибо за такие деньги и помощь должна была, вероятно, предоставляться вполне квалифицированная. Впрочем, тут же вспомнилось несколько слышанных местных шуток, которые американцы бесконечно и изобретательно плодили в отместку за выкачиваемые у них деньги, по поводу корыстолюбия и нечестивости расплодившихся в неимоверном количестве юриспрудентов. Так что когда Андрей, предварительно осторожно постучав и не получив ответа, открывал дверь в приемную, в его памяти вертелась как раз одна из таких шуток — насчет того, как понять, когда ваш адвокат вам врет. Ответ был чрезвычайно прост: “Когда вы видите, что он шевелит губами!”. И в огромную приемную, шикарно обставленную тяжелой темной мебелью, он вошел в несколько смущенном состоянии духа.

Бесцветного вида и средних лет женщина, которая сидела за компьютером в наушниках (из-за них, по-видимому, и не смогла расслышать осторожный Андреев стук), увидев его, сдвинула наушники и привычно-вежливым тоном произнесла стандартную фразу:

— Здравствуйте, чем я могу вам помочь?

— Здравствуйте! Видите ли, у меня на четыре часа назначена встреча с мистером Гордоном, — произнес Андрей и сам почувствовал, как искательно дрожит его голос.

Женщина, похоже, видала и не такое, так что на дрожание его голоса она внимания обращать не стала, а просто поднялась и со словами: “Подождите секундочку, я сейчас проверю!”, исчезла за дверью, которая, по-видимому, вела из приемной в сам адвокатский кабинет и на которой висела точно такая же табличка, как и на двери в приемную из коридора.

— Проходите, пожалуйста, — сказала мгновенно вернувшаяся в приемную секретарша, — мистер Гордон вас ждет.

И он прошел.

Кабинет адвоката сильно впечатлял, хотя и выглядел совершенно по-киношному: две стены — та, в которой была дверь, и другая слева — были с пола до потолка закрыты книжными полками, на которых сияли кожей и золотом какие-то несомненно юридические издания в бесконечном количестве томов; у стены справа располагался низкий столик с двумя изящными креслами, на столике стояла ваза с тремя высокими розами разного цвета; над розами на стене, в окружении множестве оправленных в изысканные рамы каких-то аттестатов, дипломов, свидетельств и грамот, висела большая красивая картина, в точности повторявшая великолепный вид, открывавшийся из окна адвокатского кабинета на холмы, деревья и просвечивающие между деревьями корпуса университетского городка. Сам адвокат располагался прямо напротив двери перед окном — поэтому входящий в кабинет посетитель освещался вовсю, а вот адвоката приходилось рассматривать против света. Но в этот день солнца не было, да и дневной свет к четырем часам уже смягчился предчувствием вечера, так что в случае с Андреем старый полицейский прием не сработал. Адвокат сидел за огромным старинным столом, на котором, впрочем, совершенно по-свойски разместился компьютер с повернутым несколько под углом экраном монитора. Вот на этом мониторе и высматривал что-то, сидя в невероятных размеров кожаном темно-вишневом кресле, лично Джеймс Р. Гордон, эсквайр.

При виде входящего в кабинет Андрея хозяин легко поднялся из кресла и начал плавно вытягивать над столом свою руку, которая достигла положенного ей в пространстве места как

paз в тот момент, когда в это место попала и протянутая рука Андрея. Две руки встретились и начали вежливо пожимать друг друга. Пожатие сопровождалось уже знакомым Андрею обволакивающим баритоном:

— Здравствуйте, доктор Левин. Очень приятно познакомиться.

Перед Андреем стоял высокий — заметно выше его самого, а ведь сто восемьдесят сантиметров тоже немало! — худощавый, темноволосый и темноглазый человек с длинным породистым лицом. В отличие от Андрея, одетого в свой сипловатый лабораторный наряд, он был в элегантном светло-коричневом костюме, голубой рубашке и темно-красной в белый горошек бабочке. Несмотря на все свои приведшие его сюда неприятности, Андрей не смог отказать себе в удовольствии допустить некоторые литературные ассоциации и немедленно окрестил Джеймса Гордона “лорд Джим”, что, впрочем, и впрямь находилось не так уж далеко от “эсквайра”. А в общем, вид у адвоката был тоже совершенно кинематографический такой, почти знакомый образ юриста из фильмов о южных штатах. Впрочем, Андрею некогда было задумываться над психологической подоплекой адвокатского образа — то ли он как раз и есть один из тех, с кого кино срисовало своего стандартного персонажа, то ли, наоборот, он придал себе экранные черты, чтобы каждый сразу понимал, где и с кем он находится. Хватало других забот.

— Здравствуйте... — тут Андрей несколько замялся, не очень даже понимая, как ему следует обращаться к адвокату — для “мистера” тот был слишком значителен, а можно ли назвать его, скажем, “сэр” или “доктор”, Андрей не представлял. Сообразительный законник быстро уловил причину заминки.

— Зовите меня просто Джим, — непринужденно сказал он.

— А меня Эндрю, — сразу принял это мгновенно возникающее американское панибратство Андрей.

— Так чем я обязан нашей встрече, Эндрю, и что такое у вас произошло, что вы не могли даже и дам подождать? Садитесь и рассказывайте.

Чтобы разрядить официальность обстановки, Джим, обойдя свой стол, легко положил руку на плечо Андрея и подтолкнул его к одному из кресел возле столика с розами. На второе он опустился сам. Мгновенно, как будто он задом нажал упрятанную в кресле кнопку, в двери возникла секретарша с подносом, на котором стояли две чашечки кофе, сахар и молоко. Джим стал старательно работать над своей порцией, давая Андрею время сосредоточиться для начала рассказа. И хотя Андрей и понимал; отработанность всех этих мелких адвокатских приемов, но всё равно ему действительно стало как-то спокойнее, и он, не обращая внимания на свою чашечку, начал рассказывать.

Джим слушал внимательно, не перебивая и не комментируя. Андрей уложился в пятнадцать минут, даже с учетом некоторых эмоциональных моментов. После того, как он закончил свой рассказ, Джим некоторое время помолчал. Потом, аккуратно перелив себе в рот последние капли наверняка уже остывшего кофе, он заговорил:

— Эндрю, я не буду скрывать от вас, что в контексте происходящих в последние годы в нашем обществе изменений, ваше положение представляется мне не самым легким. С другой стороны, я пока слышал только вашу, хотя, как мне кажется, вполне искреннюю версию произошедшего. Чтобы составить более полное впечатление, мне надо посмотреть все бумаги, которые вы принесли, и, наверное, поговорить с Бертом Стивенсом, раз уж именно он вас сюда и направил. Конечно, за оставшиеся пятнадцать минут вашего бесплатного времени мне этого сделать не успеть. Вот что я вам предложу. На основании своего многолетнего опыта я могу твердо обещать вам, что какая бы ситуация для вас ни сложилась, в мое отсутствие она будет хуже, чем в моем присутствии. Это, собственно, и есть резюме первой части моей консультации. Поэтому давайте считать, что я ваше дело беру, и мы начинаем отсчет моего рабочего времени с той минуты, как вы покинете кабинет. Завтра у нас суббота. Так что вы в течение двух дней можете немного отдохнуть и расслабиться. Тем более, что, как я могу заметить, первый удар вы уже, так сказать, пережили. Дальше будет легче. Это я вам твердо обещаю. Вы уже отчасти приспособились к новой реальности. Нам просто надо постараться сделать эту реальность для вас как можно комфортабельнее. Спите, читайте, гуляйте. Я за эти дни найду некоторое время, чтобы посмотреть всё, что вы мне принесли, и подумать. Как вы сами говорите, следующая ваша встреча с комиссией будет не раньше вторника-среды. Постарайтесь оттянуть до среды. Каждый день может оказаться очень важным. Договоритесь в университете, чтобы вам позволили несколько дней отсутствовать. К тому же вам вообще полезно какое-то время быть не так заметным на факультете.

— Я уже звонил декану и сказал, что заболел, — сообщил Андрей.

— Вот и чудесно. А в понедельник я вас жду, — Джим несколько задумался — ровно в час дня, если вам это подходит.

— Да мне всё теперь подходит!

— Тогда договорились.

Адвокат проводил его до двери, и Андрей покинул контору лорда Джима в куда лучшем состоянии, чем входил в нее каких-то полчаса тому назад.

XIII

Суббота и воскресенье были для Андрея так, ништо, чистая дрянь и только зря пропадающее до понедельника время. Конечно — и в этом лорд Джим был прав — такого ощущения типа “всё пропало” и полной беспомощности, какое навалилось в первый день после допроса в кабинете декана, у Андрея больше не было, но и сил не то чтобы для чего-то серьезного, а даже для простого отдыха тоже пока не хватало. Что-то такое читал, что-то такое одним глазом смотрел по телевизору, даже позвонил кому-то из совершенно не обязательных. Правда, ел уже вполне осознанно и нормальных три раза в день, для чего пришлось даже подъехать в ближайший супермаркет, а воскресным вечером и вообще решился побродить по ближним улицам. Но всё равно — нормальным уикэндом эти дни назвать было никак нельзя. Вроде как с похмелья после тяжелой пьянки в чужой компании, когда ничего хорошего из вчерашнего и вспомнить нельзя. Даже немногочисленные мысли о Деби как-то в голове не удерживались. В общем — из цикла “доживем до понедельника”. Дожил.

Джим, в кабинете у которого он появился даже минут на десять раньше назначенного — впрочем, допущен был сразу, — был серьезен и даже несколько как бы раздражен.

— Вот что, Эндрю. Поскольку времени у нас в обрез, за эти дни я успел посмотреть всё, что вы написали для меня о вашем деле, и все наиболее важные дела по сексуальным оскорблениям в вашем университете за последние два года. Прямо скажу, выглядит всё это для вас не лучшим образом. Хотя я сам ничего кроме излишнего романтизма в ваших действиях не вижу, но слишком горячо сейчас вокруг таких дел. Университетские руководители больше всего боятся обвинений в недостаточном внимании к борьбе против сексуальных проблем на рабочих местах. Чуть что — и немедленно на университет начнут атаку все феминистские, просто женские и вообще любые либеральные организации, В результате — неизбежное падение числа студентов и крупные моральные и финансовые потери. Примеров по стране — и не только с университетами — сколько угодно. А у нас случай прозрачный до безобразия — начальник угрозами тянет подчиненную в постель! Нет-нет, не торопитесь возражать. Я ведь не говорю, что именно так всё и было. Я говорю, что так выглядит. Поэтому копаться в психологии никто не захочет и не будет, если можно вас примерно наказать и спасти репутацию. Так что единственный шанс, как вы сами в пятницу и говорили, настаивать на неизжитом вами различии культур. Конечно, из того, что вы мне нарассказали о приключениях ваших друзей, к сожалению, не следует, что такая позиция дает как бы иммунитет против обвинений в недостойном поведении. Но тут уж должен помочь мой опыт и, может быть, таким образом нам удастся спасти если не вашу работу, то хотя бы вашу репутацию. Но даже и тут есть проблема. Я знаю ваших университетских охотников за нарушителями — они голословными утверждениями не удовлетворятся и потребуют доказательств. Можете вы мне подобрать хоть какие-нибудь отраженные в американской печати — чтобы не тратить время на переводы с вашего русского — яркие примеры таких социокультурных различий?

Совершенно подавленный Андрей обреченно пожал плечами: какие еще там примеры, если всё уже заранее решено и подписано!

— Думайте, думайте, Эндрю. Если сделать удачную подборку, то трудно предсказать, как всё может обернуться. Ведь что в вашем случае сложно — то, что вы выглядите совершенно как типичный белый американец. При взгляде на вас непонятно, о каких вообще различиях может идти речь. Если бы вы были, скажем, каким-нибудь сикхом в тюрбане и с кинжалом, то всем было бы и без разговоров ясно, что у вас могут, и не просто могут, а даже должны быть какие-то иные поведенческие стереотипы. Но вы же не сикх. Поэтому нужны убедительные примеры. Вот только какие?

Помимо воли Андрей почувствовал появление некоего интереса — не к своему даже будущему — оно казалось ему совершенно беспросветным, а к конкретной проблеме. Того самого интереса, который часто возникал в нем при работе в лаборатории и нередко вел как раз к тем результатам, которые ему хотелось получить. Вот и тут появилась задача — убедить тех, кто будет разбирать его дело, что он не совсем такой, как они, и, в отличие от них, уже привыкших к новой системе взаимоотношений, еще имеет право на ошибку или, по крайней мере, на менее строгое наказание за эту ошибку!

— Джим, — осторожно начал Андрей, — я не очень знаю, как у вас обстоит дело со школьным образованием, но у нас в формировании каждого человека с самого детства много используют примеров из классической литературы. Учителя буквально вдалбливают детям в голову некий шаблон поведения, от которого довольно трудно избавиться,

— Что конкретно вы имеете в виду? — явно заинтересовался адвокат.

— Ну вот, в прошлом веке в России был такой поэт Пушкин...

— Я слышал это имя, — перебил Джим.

— У него есть знаменитый роман в стихах “Евгений Онегин”. Так там оба героя — он и она — объясняются друг с другом в любви посредством писем.

— В прошлом веке! — в голосе Джима звучал явный скепсис. — Кто может сегодня серьезно воспринимать мораль прошлого века? Вы бы еще Бокаччо в качестве примера привели.

— Нет, нет, — начал горячиться Андрей, чувствуя, что вышел на верный след. — Во-первых, Пушкин считается как бы основателем всей современной литературной традиции и поэтому в определенном смысле всегда подается детям, ну, почти как современник. Это легко увидеть из любых школьных программ. Во-вторых, этот роман в стихах до сих пор остается наиболее изучаемым в школе литературным произведением, то есть как бы учебником жизни. В-третьих, нормы поведения героев и сегодня являются почти образцовыми, а любовные письма, о которых я вам говорил, обсасываются в школе со всех сторон и заучиваются наизусть на всю жизнь.

— Хм! Это совсем другое дело. Это вполне может сыграть. Вы не знаете, английский перевод этих стихов и, особенна, писем есть?

— Я уверен, что не просто есть, а есть даже и в нашей университетской библиотеке. Вы же сами могли слышать, какая у нас школа славистики!

— Замечательно! — теперь загорелся и Джим. — Вы можете мне прямо сегодня сделать ксерокс страниц с этими письмами? Ну, и титульного листа, конечно. И еще оглавлений каких-нибудь книг по русской культуре, чтобы показать, как важен этот поэт и его стихи для образования и воспитания. Ну, вы понимаете, что я имею в виду...

Андрей всё понял и немедленно умчался в библиотеку, лишний раз порадовавшись тому, как тут у них всё под рукой. Всех дел было на полчаса: и английского “Евгения Онегина”, и кучу книг о роли Пушкина в русском менталитете он нашел мгновенно, так что уже примерно через час он снова входил в кабинет Джима с пачкой ксероксных страниц в руках. Джим его ждал и немедленно погрузился в чтение. Через пять минут он поднял голову от бумаг:

— Эндрю, это именно то, что надо. Ваши борцы против чистой русской любви будут плакать, когда я объясню, на каких примерах и в среде какой половой морали вы выросли! Какие там различия — вы просто из другой галактики! Послушайте, как мы всё будем подавать. От вас требуется в нужных местах только поддакивать и тяжело вздыхать.

И Джим начал объяснять Андрею, что и как надо будет говорить ему и что планирует сказать сам Джим. Больше всего адвокат боялся, чтобы Андрей не начал, как Андрей перевел для себя Джимовы опасения, “качать права” и доказывать правомерность своего поведения. В полном соответствии с навряд ли известной ему (хотя, впрочем, кто знает!) системой Станиславского, Джим просто потребовал от Андрея, чтобы он хотя бы на несколько дней искренне проникся сознанием полной непозволительности своих и вообще любых подобных действий, ибо только тогда его раскаяние, без которого не обойтись ни при каком раскладе, будет звучать достаточно приемлемо и удобрит почву для разговора о не полностью преодоленных культурных различиях. В общем, похоже было, что некий шанс на спасение у Андрея появляется, хотя, по мнению Джима, большую часть требований Деби университету выполнять всё равно придется, чтобы не нажить себе еще более крупных неприятностей.

В тот момент, когда адвокат заговорил о требованиях Деби, Андрей вдруг сообразил, что в последние пару дней он настолько занят внутри себя переживанием разговора с Джимом, что даже не успевает думать о Деби и о том, что все-таки он ей сделал плохого и как это плохое можно поправить. Он попытался задержаться на этих мыслях, но лорд Джим снова вернул его в прозаическую реальность вопросом о том, не сообщили ли ему, когда назначено новое заседание комиссии, чтобы этого времени ничем не занимать. Андрей обещал позвонить немедленно, как только сам что-то узнает.

— Хорошо, Эндрю. На сегодня хватит. Похоже, что мы сделали большое дело. Я еще поизучаю ваши бумаги — кстати, если ваше письмо доктору Тротт изложить стихами, то, на мой взгляд, получится не хуже, чем у этого вашего Пушкина — может быть, отыщу что-то еще. На завтра я вам времени не назначаю, потому что не знаю, понадобитесь ли вы мне вообще. Сидите дома и готовьтесь. Немедленно сообщите мне о сроках встречи, когда вам позвонят. А если вы вдруг мне понадобитесь, то я застану вас дома — так?

— Так, — мрачно сказал Андрей. — Пойду пока упражняться перед зеркалом, доказывая самому себе, какое я дерьмо!

— Не надо так, Эндрю, — неожиданно мягко и дружески сказал лорд Джим. — В конце концов, мир знал много всяких поветрий, но всё рано или поздно возвращалось на круги своя. Вам просто не повезло, что вы решили остаться самим собой в минуту, когда мир — по крайней мере, здесь — немного сдвинулся, и многих вполне нормальных людей сдвинул. Всё образуется... Хотя в данный момент нам с вами и, в первую очередь, вам от этого не легче, — добавил Джим уже совершенно адвокатским голосом. — Так что пока хотя бы постарайтесь себя не накручивать и отдохните.

На этом распрощались.

XIV

В этот же день, вернувшись от Джима и увидев мигающую лампочку автоответчика, Андрей прослушал телефонное послание от декана (все-таки тот позвонил сам, а не передал через секретаршу!), в котором Кевин, во-первых, выражал несомненное волнение по поводу состояния его здоровья, а во-вторых, сообщал, что второе заседание комиссии по разбору его преступлений назначено на десять утра в среду и ему, во избежание сильных осложнений, на этом заседании непременно надо присутствовать. В том же кабинете.

Как же, здоровье мое его волнует, зло подумал Андрей, пока звонил адвокату и оставлял на его автоответчике послание со сроком и местом очередной встречи заинтересованных сторон в полном составе. Небось за свою задницу трясется, если Андрей вдруг со своей загадочной российской натурой плюнет на всё это дело и просто не придет с ними препираться. Вот тогда декану и вольют за отсутствие воспитательной работы с преподавательским составом или как там этот процесс здесь называется!..

Впрочем, надежды на возможное разрешение проблемы при квалифицированной помощи Джима улучшили настроение Андрея настолько, что он даже вышел поужинать в небольшой мексиканский ресторанчик за углом, где одно время, пока не устал от переперченной кухни, он слыл даже за завсегдатая, а выпиваемый им за каждым ужином довольно большой стаканчик текилы безо льда или любого другого разведения создал ему репутацию настоящего мужчины. И ужин показался ему вполне достойным, и даже какую-то вполне бессмысленную передачу по телевизору он, когда вернулся домой, посмотрел без особого отвращения.

Впервые за последние дни он нормально спал, а проснувшись, стал прикидывать, чем бы деловым занять себя сегодня дома. Долго думать, однако, ему не пришлось, поскольку через пять минут после того, как он открыл глаза, раздался телефонный звонок и, подняв трубку, Андрей с некоторым удивлением услышал в ней голос Джима, которого, если честно, предполагал увидеть только назавтра в кабинете Кевина. В голосе Джима звучало явное удовольствие человека, хорошо сделавшего свою работу:

— Доброе утро, Эндрю! Вы уже встали? Впрочем, даже если и нет, то быстро приводите себя в порядок и приезжайте ко мне. Похоже, мне удалось найти еще более надежное решение нашей проблемы, чем то, которое мы обсуждали вчера. Я покопался в ваших бумагах по поводу найма на работу и набрел на интересные вещи. Поэтому надо пересмотреть нашу стратегию. Так что — жду!

И заинтригованный, и совершенно воспрянувший духом, Андрей оказался в конторе мгновенно. На этот раз лорд Джим встретил его не сидя в своем вишневом кресле, а на полпути от стола до ведущей в кабинет двери. Андрею показалось, что адвокату так хотелось ему что-то поскорее сообщить, что его обычной невозмутимости не хватило, чтобы дожидаться клиента спокойно. Он не ошибся, поскольку Джим начал говорить еще до того, как традиционно пожал протянутую Андрееву руку:

— Знаете, Эндрю, похоже, что наши дела не так уж и плохи. Я тут покопался в ваших бумагах о найме, которые я раньше только бегло проглядел, — все-таки впрямую к вашей проблеме они вроде бы не относятся. И, как оказалось, был совершенно не прав, поскольку именно в них-то я совсем неожиданно обнаружил нечто интересное и несомненно для вас полезное. Хотя раньше я таких вещей в университетских письмах с предложением позиций никогда не встречал, но, похоже, вас здесь очень хотели. Вот, смотрите, что пишет проректор в письме на ваше имя, когда перечисляет условия вашего найма. Вот тут: “Обычно предлагаемая вам позиция профессора и руководителя отдела подлежит переаттестации каждые два года, однако, учитывая, что вам предстоит создавать отдел практически заново, руководство университета гарантирует вам сохранение этой должности на второй срок, даже если результаты первой переаттестации не полностью будут соответствовать принятым у нас традиционно высоким требованиям”. Вы понимаете, что это значит? Андрей понял не сразу:

— А причем тут переаттестация? У меня даже до первой еще время есть, а что касается требований, то я совершенно уверен, что мой отдел полностью им соответствует — и по уровню работ, и по преподаванию, и по добытым деньгам. И вообще по чему угодно! А значит и я соответствую. Так что как это может в моем деле помочь?

Джим несколько покровительственно улыбнулся:

— Да что вы, Эндрю! Нельзя же всё по вашей науке мерить! Смотрите шире. Подумайте сами — что с вами хотят сделать? Уволить за нарушение принятой в университете сексуальной политики. Причем, не дав даже доработать до первой переаттестации. Тогда как в официальном письме с предложением вашей нынешней должности вам гарантируют два срока, даже если не всё у вас будет идти гладко. Так? Но ведь они не указали, по каким именно параметрам у вас могут быть, так сказать, недоработки. Конечно, когда это письмо составлялось, подписывалось и потом читалось вами, то всеми вовлеченными в этот процесс лицами как бы само собой подразумевалось, что в контексте предложения и вашей будущей позиции речь может идти только о финансовых или научно-педагогических аспектах. Но ведь впрямую это нигде не сказано и никак не оговорено! А стало быть, надо это условие толковать в самом широком смысле и включить в него поведенческие моменты тоже. Ну, допустим, не всё в вашем поведении в ладу с моральными критериями вашего университета, но поскольку уголовно наказуемого правонарушения вы не совершили, а речь идет о вещах, так сказать, этических, то вам ведь официально обещано два срока на приведение ваших привычек в соответствие с университетскими правилами. И ничего они вам сделать не могут, Теперь понято?

До Андрея начало доходить. А Джим продолжал;

— Для меня теперь ситуация прочитывается совершенно однозначно. К тому же и вообще любое сомнение в вашу пользу. Так что если они действительно попытаются вас уволить, то мы выступим со встречным иском и потребуем компенсации за нарушенное соглашение, за моральные издержки, да еще и за ту прибыль, которую вы можете недополучить, если вас увольняют с неприятной формулировкой, которая может помешать вам в поисках новой работы, соответствующей вашему уровню ученого. И тут уже речь пойдет не о сорока или пятидесяти тысячах. Мой опыт подсказывает, что сумма примерно миллиона в четыре чрезмерной не покажется. Адвокаты у университета хорошие — они сразу поймут, чем это им грозит, и будут склонны найти разумный компромисс. Кстати, на всякий случай — мало ли что им взбредет в голову, вдруг начнут упираться! — нам надо будет составить дополнительное соглашение по поводу моей компенсации, если нам такой иск подавать все-таки придется. Я понимаю, что с повременной оплатой в этом случае у вас могут возникнуть затруднения — дело будет длительное, но мы можем заключить стандартное соглашение типа того, что я работаю на вас бесплатно и если дело мы проиграем, то не получаю ничего, но если выиграем, то вы отдаете мне сорок процентов присужденной вам компенсации. Это практически стандартные условия в подобных делах. Если хотите — проверьте у какого-нибудь независимого эксперта. Можно даже пригрозить иском миллионов на шесть — нам просто надо вместе прикинуть, как это рассчитать получше. Вы мне дайте цифры по вашей зарплате, консультациям, сколько вы могли бы получать в компании и тому подобное. Из этого мы и вычислим ваши возможные потери для худшего сценария. Могу вас уверить, что им мало не покажется. Так что поводов для уныния нет! И на повторную встречу мы придем во всеоружии. А культурные различия вместе с вашими письмами в стихах будем держать про запас. Так сказать, в качестве второй линии обороны. Хотя теперь я полагаю, что она может и не понадобиться. В общем, стратегия мне ясна, так что сейчас давайте обсуждать тактику. Это тоже может оказаться существенным. Во-первых, кого мы можем на встрече увидеть?

— Ну, — неуверенно начал Андрей, — я думаю, что все персонажи из первого акта — наш декан, ваш знакомый Берт, эта фурия из отдела кадров и, естественно, университетский юрист, да мы с вами.

— Кстати, университетского юриста, как вы его называете, я тоже достаточно хорошо знаю. Вообще-то Роберт очень разумный человек, хотя порой бывает несколько жестковат. Но договориться с ним можно — там, где он не видит возможности успеха, он никогда долго не упирается. Конечно, все они будут. Но, думаю, там будет и адвокат дамы вашего сердца. Кстати, вы не знаете, кто он?

— Нет, они мне его имени не назвали. Сказали просто — “адвокат доктора Тротт”. Но ему-то что там делать? — несколько удивился Андрей и еще больше удивился, поняв, что ни про что, связанное с его отношением к Деби, он сегодня вообще не вспоминал.

— Ну как же — следить за интересами клиента, — усмехнулся Джим. — Но это роли не играет. Давайте прикидывать, что и как.

И Джим начал излагать свое видение завтрашнего разговора.

Неторопливая и обволакивающе-убедительная речь адвоката совершенно убаюкала умотавшегося Андрея. Через какое-то время он почувствовал, что перестал понимать что бы то ни было в иезуитских планах своего юриста, хотя общее ощущение, что тот свои деньги наверняка отработает и его планиду облегчит, в нем появилось. Поэтому он решил полностью положиться на лорда Джима без всякой попытки всерьез разобраться в тех бесчисленных примерах, которые тот выдавал ему как подтверждение неизбежности их победы, а стал думать о своем. То есть опять о Деби, которая на какое-то время исчезла было из его мыслей. И с удивлением ощутил, что впервые испытывает при мысли о ней некое раздражение и даже недоброжелательность. Если до бесед с Джимом он непрерывно подыскивал ей самые разнообразные оправдания и столь же разнообразные ошибки выискивал в том, как он вел себя по отношению к ней, то теперь Джим, пусть даже и не понятный ему до конца, все-таки сумел внушить ему спасительную мысль, что его поведение было вполне нормальным и естественным, а просто слегка обезумела и начала играть в совершенно идиотские игры значительная часть окружающего их мира.

Но поскольку достаточно длительная совместная работа с Деби не позволяла возникнуть даже тени сомнения в ее полной нормальности и совершенно исключительной рассудительности и предусмотрительности, то следовало прийти к единственно возможному выводу — о том, что она вовсе не защищает свое попранное достоинство, используя для этого любые доступные, пусть даже и не вполне адекватные меры, а, напротив, сознательно и умело использует этот самый мировой идиотизм, чтобы состричь с него дивиденды. Ведь не могла же она не видеть — женщина ведь, и еще какая! — что он действительно влюблен в нее без памяти и что никакой опасности с его стороны ей не грозит ни в личном, ни в деловом плане, как бы она на его чувства ни отреагировала. Достаточно ей было просто и спокойно сказать ему, что ему ничего не светит и что его заходов она не принимает и просит его их прекратить, и он, что бы там ни происходило у него внутри, этим злосчастным письмом и ограничился бы. Да надеждой, что в будущем всё может еще повернуться по-иному. И даже если бы и не повернулось, то, во-первых, с течением времени всё могло бы как-то само рассосаться, а во-вторых, кто знает, какие встречи ему могла бы еще подбросить жизнь, раз на одну такую встречу она уже расщедрилась. И всего этого она не могла не понимать, но, тем не менее, решила действовать по-другому.

Тут ему пришла в голову еще одна мысль: ведь если бы ее заявление в ректорат действительно было воплем отчаяния сотрудницы, перепуганной домогательствами начальника — допустим даже, что именно так она вполне искренне восприняла его осторожные предложения и письмо, — то тогда она первым делом должна была бы требовать его увольнения, а не заниматься методическими подсчетами материального выражения своих моральных терзаний! Но в ее четком и логичном, как научная статья, заявлении требование убрать его из университета стояло на последнем месте — так, вроде как для порядка. А начиналось всё с денег и продолжалось деньгами, и требовались эти деньги даже не с него, а с университета. Как-то не тянуло всё это на всамделишный испуг и реальные страдания. Скорее, использование удобного момента, который он ей так щедро предоставил... Кем же надо быть, чтобы...

— Эндрю, — прервал его горькие размышления недовольный голос Гордона, — вы меня совершенно не слушаете, а нам надо решить, как строить предстоящую нам завтра исключительно важную беседу.

— Да нет, Джим, всё я слушаю, — несколько приврал Андрей. — И не беспокойтесь, всё я соображу, ничего не перепутаю, не вовремя не вылезу. В конце концов, это ведь моя судьба решается! Так что давайте считать, что мы к бою готовы. А сейчас я просто задумался.

— Хорошо, хорошо, — не стал спорить Джим, — готовы, так готовы. Давайте только на всякий случай договоримся, что при каждом обращенном непосредственно к нам вопросе вы сначала ждете моего ответа и только потом добавляете что-то свое, да и то только в том случае, если вам уж очень захочется. А если вы слишком увлечетесь, я буду вам наступать на ногу. Поэтому сядем рядом. Так что ни на шаг от меня не отходите. Я — вся ваша надежда на спасение!

— Джим, — вдруг спросил Андрей адвоката совершенно неожиданно для самого себя, — положа руку на сердце, зачем, по-вашему, она это делает?

Адвокат понял вопрос сразу. Он с каким-то даже сожалением посмотрел на Андрея, помолчал и только потом медленно заговорил, как бы пробуя каждое слово на вкус перед тем, как его произнести:

— Видите ли, Эндрю, я все-таки человек старой и традиционной закваски, хотя в качестве адвоката повидал всякое. И мне кажется, что я вас понимаю. В конце концов, примерно таким же образом я когда-то уговорил свою жену выйти за меня замуж. Только это было не в лаборатории, а в библиотеке, где мы оба подрабатывали, пока учились на юридическом отделении. И никому и в голову не пришло, что в моей настойчивости есть что-то для нее обидное. Но времена меняются. Я ведь вам уже говорил, что каких только флуктуации в общественной морали за последние тридцать лет не было — от шведской семьи до недопустимости сделать комплимент женщине. Отчасти тут и адвокатское сословие виновато — юристов становится всё больше, а зарабатывать всем надо, вот некоторые и изобретают то, что принято называть новым юридическим пространством. А попросту — новые способы вчинять иски и получать гонорары. Вы ведь тоже для того, чтобы получать финансирование, всякие темы выдумываете, пусть даже и не очень нужные, но внешне выигрышные — какая разница? Да и политики не прочь такими вещами попользоваться, ведь половина-то избирателей — женщины. Почему бы тогда и не подыграть феминистским организациям, если от них многое зависит? И, как всегда, самые большие католики оказываются именно в провинции вроде нашей. В столицах эта волна как будто немного на спад идет, хотя к прежним манерам всё уже никогда не вернется, а у нас пока в полную силу бушует. Вы извините, что я не совсем на ваш вопрос отвечаю. Я ведь понимаю, что вам на теорию наплевать, вам важно понять, почему ваша Дебора так с вами обошлась. Но я хотел дать вам общее видение, которого вы, как это ни странно — впрочем, чего с вас, ученых, брать! — и вовсе, похоже, не имеете. А с Деборой ситуация, по-моему, довольно простая. Прежде всего, как это вам ни обидно, она вас не любит. Нисколько. Вы ей совершенно посторонний и безразличный человек. Начальник и начальник. В конце концов, вы сами мне говорили, что в этом университете вы уже третий, у кого она работает. И при этом она почти на десять лет моложе. То есть взрослела уже в годы, когда у нас в стране сложилась такая юридическая система, что стало ясно — с помощью стандартного набора методов ту или иную компенсацию можно получить за всё. Упали на тротуаре напротив чьего-то дома — в суд на хозяина, чтобы лучше лед с тротуара скалывал; неудачи в жизни — в суд на родителей за то, что плохо с вами в детстве обращались. Тем более, что мы все здесь — ну, почти все — к деньгам относимся очень серьезно. Зачем же отдавать то, что само в руки идет и к тому же совершенно законным образом? Вот в такой ситуации вы себя и подставили. Но я думаю, что впридачу к общей атмосфере у вашей Деборы, во-первых, несколько пониженная эмоциональность, а во-вторых, очень изобретательные друзья и подруги. Будь она больше женщиной, так она и без всякой любви могла бы вам посочувствовать и уж никак не стала бы на вас зарабатывать. А тут еще такое количество умелых советчиков вокруг и полное понимание, что она ничем не рискует. В худшем случае откажут в компенсации — так она и на них в суд подаст за неспособность создать нормальную рабочую атмосферу и укрывание сексуальных домогательств. Так что вам еще, может быть, даже повезло, что так всё обернулось. А то уговори вы ее — всю бы жизнь маялись, а при разводе половину имущества потеряли бы! Вы извините, если вам всё это неприятно слушать...

— Ладно, чего уж там, — махнул рукой Андрей, обнаруживший в словах Джима много общего с собственными мыслями, — вы-то тут причем? А за разъяснение спасибо, хотя за эти несколько дней я уже и сам кое-что понимать начал. Ладно, лишь бы сейчас этот кошмар поскорее закончился. Тогда и будем думать, как надо правильно жить в вашей замечательной стране. Ну, что — разъезжаемся, или вы еще меня потренировать хотите?

— Давайте разъедемся до завтрашнего утра, Эндрю, — усмехнулся Джим. — А то вы можете подумать, что я специально наши разговоры затягиваю, чтобы вам счет помощнее выставить, тем более что я сам вам только что самого себя и коллег своих в не самом лучшем свете нарисовал. А вы мне чем-то симпатичны, и не хотелось бы, чтобы вы обо мне плохо думали. Так что до завтра...

И Андрей покатил домой, думая о том, как стремительно способны развиваться события, возникая самым непредсказуемым образом буквально из ничего, и как всего лишь за несколько дней полностью способно измениться внутреннее содержание жизни какого-то наугад выхваченного случаем человека. В данном случае — его жизни.

XV

Как и предсказывал Джим, на следующее утро в кабинете декана впридачу к особой тройке появился симпатичный мужчина средних лет в безукоризненном костюме и тонких золотых очках — адвокат Деборы, который представился присутствующим как мистер Шломо. По тому, какую толстую пачку бумаг он выложил возле себя, когда все расселись — Андрей с Джимом оказались на одной стороне стола и напротив всех остальных (правда, Кевин сохранял свое место во главе собрания), — стало ясно, что он настроен серьезно. На этот раз никаких предисловий со стороны Кевина не последовало, и ход разбирательства сразу взял в свои руки университетский Роберт.

— Ну как, доктор Левин, не появилось ли у вас за эти несколько дней каких-нибудь новых соображений, которые вы хотели бы довести до нашего сведения?

Андрей вопросительно посмотрел на Джима. Тот несколько извиняющимся тоном ответил вместо Андрея:

— Господа, я, конечно, понимаю, что у нас здесь не судебное разбирательство, но тем не менее я посоветовал своему клиенту передать право на ответ мне. Тем более, что доктор Левин ввел меня в курс дела. И наш ответ очень прост и очевиден. Доктор Левин полностью признает наличие проступков, которые ему вменяет в вину доктор Тротт, но дает им совершенно иное толкование. Его отношение к доктору Тротт в высшей степени серьезно, а то, что он избрал для выражения этого отношения форму, которую ни доктор Тротт, ни все вы одобрить не можете, объясняется исключительно различием культур. Только поэтому оказалось, что поведение, считавшееся совершенно нормальным в России, где доктор Левин родился и был воспитан, пришло в противоречие с нашими установлениями. Поэтому я полагаю, что с доктором Тротт вы можете решить проблему тем образом, который университет сочтет оптимальным, а доктор Левин уже получил серьезный урок и ни в каких других наказаниях не нуждается.

В предыдущий день, когда Джим проговаривал эту маленькую, но внушительную речь перед Андреем, он прокомментировал се так:

— Хоть мы и решили на разницу культур не напирать, но эта фраза нужна. Она заставит их раскрыться, и мы узнаем, как далеко они готовы зайти в попытках ублажить вашу Дебору. Если они вашей крови жаждать не будут, то и мы угрожать не станем, но если окажется, что ваше увольнение рассматривается серьезно, тогда мы бьем из тяжелых орудий.

Противоположная сторона стола неодобрительно зашумела. Андрею показалось, что даже Берт, поглядывавший на него вполне дружелюбно, проговорил что-то недовольное. Из невнятного ропота выделился резкий голос кадровички Джин:

— Это удобное, но совершенно несерьезное оправдание! Тем более, что доктор Левин работает у нас в стране уже несколько лет и к тому же согласился занять такую высокую позицию в нашем университете. Он просто обязан был твердо заучить, что можно, а чего нельзя, и отдавать себе полный отчет в возможных последствиях нарушений!

Эмоциональную реплику Джин спокойно, но внушительно дополнил Роберт:

— Похоже, что ничего нового доктор Левин в свою защиту сказать не может, а то, что сказано раньше, в качестве серьезного аргумента рассматриваться не может. За прошедшие дни мы обсуждали этот вопрос с руководством университета, мистером Шломо и несколькими консультирующими нас юристами. Общее мнение таково — обиды и требования доктора Тротг совершенно справедливы. Нет сомнений в том, что она должна получить все требуемые компенсации, — туг мистер Шломо довольно кивнул и позволил себе слегка улыбнуться, — равно как и в том, что, скорее всего, доктору Левину придется покинуть наш университет.

При этих словах мистер Шломо несколько опечалился и даже слегка пожал плечами, как бы говоря, что сам он считает такое наказание чрезмерным, но не ему решать. Университету виднее. Он крови не жаждал. Хотя скорее всего письмо от имени Деборы с требованием увольнения Андрея именно мистер Шломо и сочинил.

Андрей осторожно посмотрел на Джима. Похоже, тот оказался прав, и своим ответом на невинную Джимову реплику с просьбой об оправдании Роберт ясно указал, какие планы вынашиваются в верхах по отношению к Андрею. Адвокат был готов к атаке и начал ее незамедлительно, демонстрируя свою домашнюю заготовку в полной красе:

— То что вы сказали, Роберт, звучит для меня совершенно невероятно. Неужели вы готовы пойти на такое нарушение контракта, которое может грозить вам серьезным иском, только для того, чтобы наказать молодого человека за несколько излишне романтическую натуру? Вместо того, чтобы решить вопрос внутри университета, удовлетворив возможный максимум требований доктора Тротт, но одновременно и не нарушая прав доктора Левши?

— Что вы имеете в виду? — удивленно спросил Роберт.

Впрочем, внушительным выступлением Джима были удивлены все присутствующие, которые теперь смотрели на него, не спуская глаз.

— Неужели у вас левая рука не знает, что творит правая? — очень естественно удивился Джим. — Тогда позвольте вам напомнить.

И он вынул из своей монограммированной золотом кожаной папки несколько копий того самого давнего проректорского письма и раздал их всем присутствующим. Последовало несколько минут молчания, в течение которого был слышен только шелест несинхронно переворачиваемых страниц. Джим ждал. Когда последний из присутствующих — им оказался Берт — отложил прочитанное письмо на стол, Джим продолжил:

— Как видите, предлагаемое вами увольнение доктора Левина находится в явном противоречии с условиями его найма. Я думаю, что мне нет нужды детально разъяснять, какие именно аргументы я могу привести на основании подчеркнутого мной в письме проректора доктору Левину абзаца. И если вы все-таки примете решение об увольнении, то, к нашему сожалению, нам не останется другого выхода, кроме как подать встречный иск на возмещение моральных и материальных убытков. О том, во сколько мы их оцениваем, вы узнаете в свое время.

Адвокатская часть аудитории состояла из несомненных профессионалов. Когда в ответ на внушительную речь Джима представлявшая отдел кадров миссис Лебовски начала что-то злобно шипеть по поводу того, что никакой шантаж не сможет сбить плавное движение университета по пути к лишенному сексуальных конфликтов будущему, с какими бы там горе-учеными ни пришлось для этого распрощаться, ее довольно резко перебил университетский юрист, показав этим одновременно, кто действительно является полномочным лицом во всем разбирательстве.

— Помолчите, Джин! Лучше скажите, как это могло случиться, что я никогда этого письма не видел? Вы же сами говорили мне, что все бумаги, связанные с приглашением доктора Левина, были совершенно стандартными!

Джин начала что-то отвечать, но ее перебил баритон явно получившего полный верх Джима.

— Извините, господа, но мне кажется, что история того, как вы готовили этот вопрос для обсуждения, для большинства присутствующих интереса не представляет. И вообще, поскольку позиции сторон совершенно ясны, то, наверное, дальнейшее обсуждение следует вести Роберту, мистеру Шломо, представляющему интересы доктора Тратт, и мне. Я уверен, что мы сможем выработать приемлемую для всех позицию и рекомендовать ее нашим клиентам. После этого мы или соберемся опять, если потребуется какое-нибудь дополнительное обсуждение, или просто условия нашего соглашения будут приняты и воплощены в жизнь.

И Роберт, и мистер Шломо, которому даже как-то и в дискуссии поучаствовать толком не пришлось, при полном молчании остальных выразили свое согласие и готовность посидеть вместе с Джимом над выработкой этой самой заветной взаимоприемлемой позиции в самом ближайшем будущем, конкретный срок которого должны будут установить, перезвонившись, их секретари. Народ начал расходиться. Кривила лицо только Джин, которая старалась держаться как можно дальше от Андрея, всем своим видом показывая, что ее на мякине не проведешь и всяких сексуальных обидчиков она видит насквозь. Берт осторожно подмигнул ему, когда они случайно встретились глазами, а явно обрадованный таким поворотом событий Кевин придержал его у двери и негромко сказал:

— Эндрю, я думаю, вы хорошо понимаете, что как официальное лицо я должен придерживаться определенной линии поведения. Но как ваш коллега и товарищ я теперь имею все основания надеяться, что всё обойдется. Мой вам совет — посидите дома несколько дней. Я думаю, что для вынесения окончательного решения больше времени и не понадобится. Будем считать, что вы пишете главу в книгу, чтобы не заниматься никакими официальными оформлениями. Пусть всё уляжется. О развитии событий вас письменно известят от проректора. И вам здорово повезло с адвокатом!

Тут, окончив недолгий разговор с двумя коллегами, подошел тот самый Джим, с которым Андрею так повезло, и они вместе направились к лифту.

— Ну, что ж, — рассудительно заметил Джим по дороге, — люди они разумные, так что особых сложностей не предвижу. Хотя отчасти и жаль — если бы мы с них получили миллиона четыре, то мой гонорар был бы не в пример больше. Но что поделаешь!

И он похлопал Андрея по плечу, давая понять, что фразу насчет миллионов он сказал в шутку. Андрей хмыкнул в ответ, показывая, что юмор оценил, хотя и не был уверен в том, что такая уж это полная шутка... Лифт повез их вниз. На выход.

XVI

На улице Джим сказал Андрею, чтобы он сидел дома и ждал известий. Сам он собирался как можно быстрее встретиться с Робертом и мистером Шломо и решить все проблемы окончательно. Его несколько беспокоила непредсказуемая позиция Деби, но в конце концов, он, порассуждав вслух несколько минут, пришел к выводу, что она как дама разумная примирится с материальными компенсациями и увольнения Андрея требовать больше не будет. Ее адвокат Шломо, который и Андрею, и Джиму показался человеком толковым и квалифицированным, тоже должен будет посоветовать ей не требовать головы Андрея — не Юдифь, в конце концов! — а удовлетвориться деньгами и отпуском. А то встречные апелляции и возможный иск Андрея к университету могут занять неопределенно долгое время и, соответственно, возможные выплаты ей могут затянуться. Так зачем зря ждать своего же!

Придя к такому оптимистическому выводу, Джим впервые за эти дни завел с Андреем речь о гонораре.

— Эндрю, похоже, что история идет к концу. Я не думаю, что нам понадобится больше недели на согласование позиций. А это означает, что ваша судьба будет окончательно решена где-то в середине или конце следующей недели. Я тем временем подготовлю полный список своих расходов и окончательный счет. Как у вас сейчас с деньгами? Сможете расплатиться сразу или вам нужна рассрочка?

— С деньгами нормально. Рассрочки не надо. Заплачу. Было бы за что! Вам есть за что?

Адвокат оценил шутку и громко рассмеялся.

Снова Джим как в воду глядел. Собирались они в среду, остаток этой недели и начало следующей Андрей потратил на то, чтобы перечитать все накопившиеся дома статьи и составить план одного эксперимента, о котором он подумывал уже давно, и к тому же навел, наконец, идеальный порядок в квартире, окончательно решив при этом, что пора обзаводиться собственным домом. Так что томиться и скучать ему практически не пришлось, а в следующий вторник срочной почтой Андрею пришло письмо. Подписано оно было проректором, но Андрей, пока внимательно читал и перечитывал его, видел позади текста лица Джима, Роберта и мистера Шломо, чьего имени он так никогда и не узнал. Письмо в кратких, но понятных выражениях сообщало, что руководство университета внимательно рассмотрело ситуацию, сложившуюся между доктором Левиным и доктором Тротг, сделало из этого рассмотрения определенные выводы и приняло соответствующие решения. Реальных выводов было два: во-первых, Андрей признавался целиком и полностью виновным в возникшем конфликте и в том, что он грубо нарушил существующие в университете правила сексуального поведения на рабочих местах и создал нетерпимую сексуальную атмосферу для доктора Тротт; за этим “во-первых” следовало более отрадное “во-вторых”, сообщавшее, что при всем при том университетские власти не видят в происшедшем злобного умысла или последовательной дискриминационной политики по отношению к женщинам, а целиком и полностью относят случившееся к значительным различиям между принятым в Америке образом поведения и теми ценностями, которые были привиты Андрею в его собственной стране.

Вслед за констатирующей частью следовала постановляющая. Из нее Андрей узнал, что университет, признавая и собственную вину за то, что, так сказать, не уследил и не проконтролировал, соглашался с требованиями доктора Тротт о материальной компенсации за моральный ущерб и о предоставлении длительного оплачиваемого отпуска для поправки здоровья (сумма компенсации, равно как и продолжительность отпуска не сообщались, из чего Андрей сделал вывод, что рассудительная Деби и квалифицированный мистер Шломо выдавили из университета еще что-то сверх первоначально затребованного как плату за отказ от его, Андрея, головы). Что же касается доктора Левина, то университет, учитывая мнение юристов, собственное Андреево чистосердечное раскаяние и большие заслуги Андрея перед университетом, выносил ему строгое предупреждение, требовал, чтобы он немедленно привел свою разнузданную российскую мораль в соответствие с передовыми местными нормами, обязывал его в течение целого семестра по два раза в неделю посещать специальные курсы по предупреждению неверного сексуального поведения на службе и, главное, переводил его лабораторию (за исключением, естественно, доктора Тротт) в новый корпус, который располагал собственной библиотекой и кафетерием, чтобы полностью исключить появление Андрея вблизи Деборы даже под видом научных или гастрономических надобностей. В случае повторного проступка такого же рода или при нарушении рекомендации университета по поводу прекращения всяких контактов с доктором Тротт, дело будет возобновлено по, так сказать, вновь открывшимся обстоятельствам, и кара последует строгая и незамедлительная вплоть до обращения в суд и организации гражданского и уголовного преследования.

В общем, всё заканчивалось примерно, как Джим и предполагал. Так что Андрей немедленно ему и позвонил доложиться. Джим внимательно выслушал письмо, сказал, что все его положения звучат именно так, как они договорились с двумя другими адвокатами (прав был Андрей, видя их лица на бумаге!), согласился с тем, что дело представляется вполне благополучно оконченным, попросил Андрея обязательно прислать ему копию текста и пообещал пристать окончательный счет в течение двух недель.

— До свидания, Эндрю! — сказал, наконец, лорд Джим. — Должен признаться, что знакомство с вами, независимо от того, что явилось поводом к нему, доставило мне удовольствие. Приятно было видеть человека, сохранившего естественность в поведении. Правда, как вы убедились, именно за нее и наказывают. Ну, да ладно. Городок у нас маленький, так что вполне можем встретиться у кого-то или где-то. Буду рад. Или просто позвоните, если захотите выпить чашечку кофе. Вы ведь у меня его при первом визите так и не попробовали. А зря!

— Спасибо, Джим, — прочувствованно заговорил Андрей, вы ведь меня действительно спасли...

— Ну, ну, Эндрю, — перебил Джим, — не будем больше о делах. За мои профессиональные услуги вам еще предстоит расплатиться. В данном случае я просто хотел попрощаться не официально, а по-приятельски, поскольку чувствую к вам расположение. А что адвокат я хороший, это всем и так известно.

Счет от Джима пришел ровно через две недели, в течение которых Андрей уже отзвонил всем друзьям, в первую очередь Алику, чтобы порадовать их своими новостями, и уже начал организовывать перетаскивание оборудования из старого помещения в новое. Счет этот занимал три страницы убористого компьютерного текста и содержал в себе абсолютно всё мыслимое, включая 30 центов за ксерокопирование трех страниц Андреева письма (“Ничего себе, — - улыбнулся Андрей, — по десять центов за страницу, хотя в любом копировочном пункте не дороже пяти! Вот так по центику деньги и делают!”) и какие-то совсем мизерные центы за бензин, сожженный в процессе пятиминутной езды от конторы Джима до университета. Кстати, эти же пять минут на дорогу в один конец плюс пять минут на дорогу обратную были вставлены и в общий расход времени Джима в связи с его делом. В общем, хотя Андрей был готов и последнюю рубаху с себя снять, чтобы выскочить сухим из своих неприятностей, но подведенный на последней странице итог почти в восемь тысяч впечатлял. Впрочем, чек Андрей выписал и отослал мгновенно, понимая уже, что таковы порядки, а порядкам надо следовать. “Во всяком случае, — подумал он про себя, — не знаю, что там правда про адвокатов вообще, но в моем случае никто бы меня кроме профессионала не вытащил, так что плачу за дело!”

Дальше происходило много всякого такого, что непосредственного отношения к этой истории уже не имеет, хотя, с другой стороны, кто вообще знает, что к чему имеет отношение? Андрей перевозил лабораторию в новый корпус, снова монтировал оборудование, сидел за приборами ночами, чтобы хоть как-то наверстать потерянные чуть не три месяца, зализывал душевные раны, учился не замечать любопытных взглядов студентов (особенно студенток!) и преподавателей — впрочем, справедливости ради нельзя не сказать, что эти взгляды довольно быстро прекратились, писал новые статьи, ездил на конференции. В общем, работал. Доходили даже слухи, что он то ли покупает, то ли уже купил шикарный дом неподалеку от университета, к которому он, похоже, привязался всерьез. И совершенно точно было известно, что примерно через год после всей этой истории он быстро и решительно отсудил у этого университета что-то тысяч пятьдесят, когда сильно подвернута ногу на свежевымытой и поэтому сильно скользкой лестнице в своем новом корпусе, справедливо мотивировав случившуюся беду тем, что нерадивый уборщик, нанятый, но плохо проинструктированный университетом, не выставил у опасного лестничного пролета положенный предупреждающий знак. Впрочем, университетские власти сочли это совершенно справедливым и с опасливым почтением оценили его напористость. Но вот о чем известно куда меньше, так это о его сердечных делах. Точнее, совсем ничего не известно. Разве то, что Деби он больше не встречал, хотя, казалось бы, и работали в одном университете. Но он не мог позволить себе риска походов в свой старый корпус — это ему Джим с Бертом растолковали очень хорошо. Да в общем-то не очень уже и хотелось, а уж у Деби-то точно желания появляться поблизости от него быть не могло. Кстати, что по поводу всего происшедшего думала сама Деби, ему тоже узнать так и не удалось — общих знакомых не было, официальные лица с облегчением поставили на этой скоротечно протекшей неприятности жирный крест, а сам он выяснять ничего не пытался. Пару раз он встречал ее имя в журналах, но потом и это прекратилось. И вообще — даже если она всё еще и работала в том же университете, для него она всё равно пребывала как на другой планете. Так и рассыпалась его любовь, примерно поровну распределив свои черепки между кабинетами Кевина и лорда Джима.

Правда, не так давно на странице объявлений в нескольких подряд номерах “Нового Русского Слова” можно было наткнуться на обведенный почти траурной рамкой прямоугольничек, из которого некий профессор американского университета, бывший москвич, с твердым положением и приличным заработком, без вредных привычек и с любовью к чтению и музыке, возраст 37 лет, рост 180 см, стройный и спортивный шатен, сообщал городу и миру, что он желает познакомиться с серьезными намерениями с интеллигентной симпатичной девушкой 20— 25 лет, ростом не менее 165 см, недавно приехавшей в Америку из Москвы или Санкт-Петербурга или даже всё еще живущей в России, но всерьез думающей о переезде. По описанию и приведенному в обратном адресе “до востребования” почтовому индексу вроде бы можно было вычислить Андрея, хотя несколько смущала откуда-то появившаяся “любовь к музыке”. Впрочем, под воздействием душевных травм чего только с человеком не происходит!

Интересно, кстати, что слово “недавно” было набрано крупными буквами и жирным шрифтом.

Владимир ТОРЧИЛИН – родился в 1946 году в Москве. Окончил химический факультет МГУ. Доктор химических наук, профессор, лауреат Ленинской премии. Работал в МГУ и Кардиоцентре. С 1991 года временно живет и работает в США – в Гарвардском и в Северо-Восточном университетах. Как прозаик печатался в “Севере”, “Волге”, “Авроре”, а так же во многих американских журналах и газетах. Автор книги “Странные рассказы” (1995, Москва) и сборника повестей и рассказов “Повезло” (1997, США). Живет в Бостоне.

Оглавление