«Зеленый рыцарь»

Айрис Мердок Зеленый рыцарь

1 Идеальные дети

— Жили-были три девочки…

— О, ты только посмотри, как он разыгрался!

— И звали их…

— Иди сюда, ко мне!

— И жили они у самого устья пенного потока.

Первой говорившей была Джоан Блэкет, второй — Луиза Андерсон, именно она настойчиво призывала игривого пса. Девочки, о которых шла речь, были дочерьми Луизы, разговор происходил в Кенсингтон-гарденз [1] в октябре.

Собака по кличке Анакс — изысканная колли с удивительными голубыми глазами и длинной серебристо-серой шерстью с черными и белыми пятнами — резво прибежала на зов хозяйки. Обе дамы только вступили в период среднего возраста. Когда-то они жили и учились в одном пансионе, правда недолго, поскольку Джоан (озорницу) исключили оттуда через два месяца после того, как туда поступила Луиза (паинька). Этого времени оказалось достаточно, чтобы девочки подружились на всю жизнь. Проделки Джоан ободряли еще не привыкшую к строгим ограничениям пансиона младшую Луизу, послушную девочку, радовали ее воображение мечтами о более свободной жизни. Луиза в свою очередь привносила в беспорядочное буйство Джоан возможность порядка, по крайней мере в отношении неизменной дружеской привязанности. В дальнейшем каждая из них пошла по жизни своим путем, не переняв ничего из поведения подруги. В конце концов обе они остались без мужей, но почти со взрослыми детьми.

— История этого пса закончится плачевно, — изрекла Джоан.

— О нет, — возразила Луиза, хотя мысленно согласилась с высказыванием подруги, — Анакс уже освоился в нашем доме и забыл старого хозяина.

— Собаки ничего не забывают. Он сбежит.

Упомянутого «старого хозяина», Беллами Джеймса, прежнего владельца Анакса, друга покойного мужа Луизы, никоим образом нельзя было назвать старым. Просто в середине жизненного пути он решил вдруг распрощаться с миром и всецело посвятить себя служению Богу. Новое аскетическое бытие, приобщение к которому все еще не завершилось, предполагало полный отказ от мирских удовольствий, включая употребление алкоголя и общение с собакой. Поэтому Беллами передал Анакса на попечение семьи Андерсон.

— Помимо всего прочего, — добавила Джоан, — Беллами — дурак.

Луиза была согласна с этим, однако обладала природной мягкостью, поэтому высказала иное мнение:

— Он очень добрый и великодушный человек.

— Скажи еще, что он ходячая добродетель! Он же вел аморальную жизнь. По-моему, он немного сбрендил, им овладело легкое сумасшествие, нечто вроде подсознательного стремления к смерти. Неужели он действительно выбрал себе нищенское существование, поселившись в восточном Лондоне? Говорят, он собирается продать свой приморский коттедж, где вы все отдыхали и наблюдали за резвящимися тюленями?

— Да. Тюлени, кстати, пропали.

— Наверное, их отравили. Должно быть, это расстроило тебя и девочек.

— По-моему, пора посадить Анакса на длинный поводок, как обычно. Иди сюда, иди ко мне, мой мальчик. Сидеть. Сидеть!

Анакс спокойно позволил Луизе прицепить к ошейнику поводок. Он посмотрел на нее тем взглядом, который его экс-владелец называл «взглядом тайного осуждения».

— А как поживает наш вечно молодой Арлекин? — спросила Джоан.

Арлекином она называла вовсе не молодого, но неизменно моложавого Клемента Граффе, друга покойного мужа Луизы.

— В целом прекрасно, только ужасно переживает из-за брата.

— Все еще переживает? Значит, от него нет никаких известий?

— Нет, никаких.

— Кстати, уж не Клемент ли раскошелился на эту поездочку в Италию? Насколько я понимаю, Беллами не мог поехать туда на свои деньги. Отказавшись от мирских радостей, он, однако, не захотел пропустить бесплатное путешествие! Где они сейчас, как ты думаешь?

— Где-то в Апеннинах.

— Хотелось бы и мне оказаться там. В Париже этим летом даже мухи от скуки дохли. И вот я приезжаю в Лондон и никого не могу застать дома.

Джоан, мать которой была наполовину француженка, иногда жила в Париже. Она редко видела мать, обосновавшуюся с богатым французом в Антибе, на Лазурном берегу. Отец Джоан давно погиб в железнодорожной аварии, а муж оставил ее после шести лет брака, через какое-то время переехал в Канаду и окончательно исчез из виду. Жизнь Джоан в Париже оставалась загадкой для ее лондонских друзей. Они знали, что Джоан работает в «Модельном доме», но не знали, в каком качестве. При вечном сетовании на бедность Джоан, однако, намекала и на то, что «преуспевает по всем статьям». Встречаясь с ней, Луиза вела себя сдержанно, не приглашала к себе в гости, и виделись они только в кафе или ресторанах. Когда-то Джоан слыла «красоткой» и, хотя имела несколько изможденный вид, осталась очень привлекательной особой, мужчины по-прежнему заглядывались на нее. Одевалась Джоан эксцентрично, но элегантно, умело и эффектно пользовалась косметикой, ей нравилось, когда ее принимали за актрису в несколько старомодном смысле этого слова. Высокая и худощавая, она уверенно шагала по жизни своими прекрасными ножками. Шикарные струящиеся волосы Джоан, которые она с давних пор искусно подкрашивала, неизменно отливали темным «тициановым» огнем. Ее аккуратный, слегка retroussé [2] носик не отвлекал внимания от обведенных черным карандашом голубых глаз, блестевших и сверкающих меж густых ресниц.

Восемнадцатилетний Харви Блэкет, путешествующий в Апеннинах, был сыном Джоан, ее единственным ребенком. Отец покинул семью, когда мальчику исполнилось пять лет, его появление на свет и способствовало разрушению брака родителей. С тех пор Харви жил с матерью, и между ними сложились бурные собственнические отношения. Поначалу им регулярно поступали деньги. Отец, пока жил в Англии, снабжал их кое-какими средствами, к тому же Джоан работала секретаршей. Она имела, как говорится, много «друзей», а вернее, поклонников, наличие которых в определенное время стало источником ее ссор с сыном. Когда Харви исполнилось пятнадцать, Джоан сбежала в Париж, оставив мальчика, еще учившегося в школе, в крошечной однокомнатной квартире за Нот-Энд-роуд и выделив ему мизерное содержание. Она препоручила сына заботам так называемых приемных родителей, одним из которых стала Луиза, а другим — упомянутый уже Арлекин. Харви, очевидно сделав вывод, что пора взрослеть, оказался вполне способным к самостоятельной жизни и в восемнадцать лет удачно получил стипендию для изучения современных языков в Юниверсити-колледже в Лондоне. Он предпочел отдохнуть годик, прежде чем углубиться в серьезную учебу, и весьма своевременно получил грант, дававший ему возможность провести четыре месяца, изучая Италию. С детства он говорил по-французски с матерью и бабушкой, а немецкий и итальянский языки выучил в школе. Его путешествие по Италии было предпринято для предварительного знакомства со страной перед длительным пребыванием во Флоренции.

Все считали, что Джоан вела и ведет довольно беспорядочный образ жизни, или, как она сама выражалась, «une vie de bâton de chaise» [3], а Луиза, напротив, даже после «великой трагедии» продолжает вести тихую и спокойную, правильную и целесообразную жизнь, достаточно благопристойную, но энергичную, предрешенную ее кроткими и добродушными родителями и правильным возвышенным воспитанием. «Великой трагедией» стала потеря мужа, Эдварда Андерсона, внезапно умершего от рака в поразительно раннем возрасте. Эдвард Андерсон, известный как Тедди, был на несколько лет старше своей жены. Когда-то он числился способным и многообещающим бухгалтером. После трагической кончины мужа благоразумная и активная Луиза изучила текстовый редактор и устроилась на неполный рабочий день и продолжала вести размеренную жизнь. Дети ее оставались «ангелами». Луиза жила в кругу подруг детства, таких как Джоан, Конни и Кора, а также верных друзей ее мужа со времен учебы в Кембридже: Клемента Граффе, Лукаса Граффе и Беллами Джеймса, которого еще в студенческие годы прозвали «капелланом». На спокойном и доброжелательном, широкоскулом лице Луизы не появилось ни единой морщинки, ни одного свидетельства горя или душевных метаний, которые отметили более эффектное лицо Джоан Блэкет, не нанеся, однако, ущерба ее красоте. Но в разбитом сердце Луизы кровоточила незаживающая рана.

— Неужели Англии суждено вечно мокнуть под дождем?

— Как раз сейчас дождя нет.

— Остался хоть кто-нибудь в этом городе?

— Да, несколько миллионов горожан.

— К чему говорить то, что и так понятно?

— Я говорю как есть.

— Почему бы тебе не рассказать мне какую-нибудь забавную и воодушевляющую историю, к примеру о чьей-нибудь развалившейся семейке, о новой интрижке, о чьем-то банкротстве, позоре или смерти?

Луиза улыбнулась. Они шли по влажной траве, и свежий прохладный ветер, казалось затеявший игру в прятки с платанами, ловко кружил огромные, коричневые и потяжелевшие от дождя листья. Узкое искусственное озеро Гайд-парка, Серпентин, в изменчивом освещении то темнело, то серебрилось между деревьями. Высокий каменный памятник принцу Альберту, в солнечный день напоминавший величественный готический собор в Орвието (так однажды высказалась Джоан), сейчас выглядел ущербным и бесформенным, как тающая сосулька. Небо над центром Лондона было угрожающе темным, хотя дождь временно прекратился. Джоан, только что закрывшая свой большой зонт, была одета в элегантный зеленый костюм, украшенный узкими полосками серебристого меха. Она шествовала в высоких черных сапогах под прикрытием черной фетровой шляпы. Фигуру Луизы, предпочитавшей даже под мелким дождиком гулять с непокрытой головой, скрывал свободный бесформенный черный макинтош с откинутым на спину капюшоном. Ее густые, зачесанные назад каштановые волосы, прямые и жесткие, по словам школьных подруг, «как конская грива», оставляли открытым большой лоб и, гладко прилегая к голове, спускались к плечам. Бледную кожу лица Луизы, летом покрывавшуюся веснушками, оживлял внимательный взгляд золотисто-карих глаз цвета осенних листьев платана. По лицу ее обычно блуждала снисходительно-спокойная, чуть удивленная и добрая полуулыбка. Как-то ее даже назвали неизменно улыбчивой дамой.

— Ты хорошо устроилась в квартирке Харви?

— Плохо. Когда я убираю раскладушку, она отсыревает, а если оставлять ее разложенной на весь день, то просто повернуться негде. Жутко неудобно в любом случае, и, вообще, там дурно пахнет. Серьезно, скажи мне, кто сейчас в городе? Должен же кто-то позаботиться о моей вечной душе и бренном теле, я не могу питаться только святым духом. Нам известно, что в путешествие отправились Харви, Беллами и Клемент. А что делает Тесса Миллен?

— Не знаю. Наверное, она здесь.

— Конечно, эта девица в своих неизменных бриджах напоминает Адольфа Гитлера, но мне нравится такой типаж. Почему ты ее не любишь? Ведь ты с симпатией относишься практически ко всему человечеству. Чем же она тебя не устраивает?

И правда, чем же? Джоан нравилась их общая знакомая Тесса, а Луизе — нет. Порой Луизе казалось, она понимает, почему Джоан симпатизирует Тессе, но одобрения это у нее также не вызывало.

— К сожалению, Конни тоже в отъезде, они всей семьей отправились в Америку, Джереми участвует там в каком-то процессе.

Констанс Парфит, по мужу Констанс Адварден, также учившаяся в пресловутом пансионе благородных девиц, возобновила знакомство с Джоан позже, во Франции, их сблизили воспоминания о так называемой «разнузданной юности». Джереми трудился на юридическом поприще, а Конни писала детские сказки.

— Жаль, нам очень пригодились бы ее мальчики. Мужчин всегда не хватает, верно? Может, они успеют вернуться к нашему костюмированному балу? Джереми, кстати, до сих пор поглядывает на тебя влюбленными глазами.

— Какой там костюмированный бал, всего лишь скромная вечеринка с масками, которые придумали дети. Ты будешь на ней?

— Понятия не имею. Мне необходимо развлечься. Полагаю, устроив Харви во Флоренции, Клемент и Беллами вернутся сюда. А как поживают Клайв и Эмиль, еще не разбежались?

— Нет… но сейчас они в Германии.

— СПИД отпугнул современную молодежь от секса, от любых сексуальных отношений. Какая жалость! Вот я в их возрасте чудесно повеселилась, а они не смеют даже проверить себя, боятся жизни. Мы имеем поколение монахов. Предполагаю, они пойдут по стопам Беллами. А знаешь, мне кажется, что Харви все еще девственник, не думаю, что он успел переспать с кем-то. Кстати, он ничего не рассказывал тебе?

— Ничего, — ответила Луиза.

Обычно она осторожно делилась с Джоан сведениями о Харви. Луиза знала Харви с самого детства, так как он был ребенком давней подруги. Она заботилась о нем, но держала на расстоянии. Возможно, храня верность Джоан, Луиза вела себя с парнем даже слишком сдержанно. После развода родителей Харви нуждался в отце. Сначала эту роль исполнял Тедди. Когда Тедди умер, его место заняли Беллами, Лукас и Клемент. Укатив в Париж, Джоан продала свою лондонскую квартиру, оставив Харви крошечную комнатенку, а также положив на его счет в банке скромную сумму с обещанием добавлять вклады, которые время от времени действительно поступали. Лукас и Клемент, оплачивая учебу Харви в одном аскетичном пансионе, который сами в свое время закончили, тайно подкидывали ему карманные деньги и пополняли его банковский счет. В то время Луиза просто не могла не проникнуться любовью к этому мальчику. Она, сама растившая трех дочерей, всегда мечтала еще и о сыне. Да, Луиза полюбила Харви. Но она не являлась его матерью. Возможно, ее щепетильность выражалась в излишней строгости, но она надеялась, что мальчик правильно все понимает. Луиза по-матерински заботилась о сыне подруги, чинила одежду, готовила еду, дарила подарки, давала советы. Харви часто бывал у нее дома и по-братски тесно общался с ее дочерьми, между ними сложились практически родственные отношения. Время от времени Луиза покупала ему кое-какие вещи и продукты, убирала его квартирку, хотя в глубине души считала, что это уже «перебор». Харви мог счесть ее заботу навязчивой. Разумеется, Луиза умолчала о том, что именно рассказывал ей Харви. Одно время, вскоре после отъезда матери, он делился с Луизой самыми сокровенными мыслями — к примеру, рассказал об ужасном несчастье, связанном с ранним детством, хотя она не пыталась вызвать его на откровенность. Позднее, повзрослев, парень стал менее разговорчивым. Луиза ничего не знала о сексуальной жизни Харви, он не выказывал никакого желания поделиться с ней, и, естественно, сама она не затрагивала столь интимную тему, хотя с недавних пор частенько задумывалась об этом.

— Интересно, не мог ли он поделиться с Арлекином? — сказала Джоан, — Надо бы выяснить. Так ты не знаешь, когда возвращается Лукас?

— Нет. Мы не знаем даже, где он.

— Должно быть, тот суд нанес ужасный удар по его самолюбию, несмотря на его полную невиновность. Ты видела это шоу?

— Ходила ли я в суд? Нет, конечно!

— А я умираю от нетерпения. Мне бы хотелось точно знать, что же произошло. Надеюсь, в ближайшее время ты посвятишь меня во все подробности!

— Мы держались в стороне. Вряд ли Лукасу понравилось бы, если бы мы заявились в зал суда как любопытствующие туристы!

За несколько месяцев до этого Лукас Граффе, старший брат Клемента, попал в очень неприятную историю. Вечером, когда он прогуливался, на него напал какой-то грабитель, и Лукас так отчаянно защищался зонтиком, что убил напавшего ударом по голове. В суде высказывались общие возмущенные мнения (известные по краткому изложению данного инцидента в прессе). Лукаса обвинили если и не в предумышленном убийстве, то, по крайней мере, во «взятии правосудия в свои руки» и применении «чрезмерного насилия». На пару дней Лукас даже сделался популярным. Доброхоты, стремившиеся защитить несчастного грабителя, умолкли, когда выяснилось, что обвиняемый не нападал первым и не использовал никакого оружия. Лукаса, тихого ученого-отшельника, очень уважаемого историка, конечно, чрезвычайно подавило то, что он ненамеренно убил человека, хоть и негодяя.

— Он, должно быть, ужасно расстроился, — сказала Луиза.

— Расстроила его, скорее всего, только дурная слава.

— Нет, я думаю, сильнее его расстроило то, что он убил человека.

— Вздор, Лукас проявил настоящий героизм. Если бы больше людей давало отпор всяким негодяям, то и грабителей стало бы меньше. Лукас заслужил медаль. Ты, кажется, готова защищать этого отвратительного вора!

— Человека лишили жизни… а у него, возможно, остались жена и дети.

— Я понимаю, мы все высоко ценим Лукаса, но ему свойственна экстравагантность. Он обожает поражать нас эксцентричными выходками. Целыми днями он торчит в своей сумрачной берлоге, пишет научные труды, а потом выходит прогуляться и убивает кого-то… это безотчетное проявление храбрости, даже безотчетное проявление его убедительной силы.

— Вообще странно, что тот парень умер… Лукас ведь не хотел причинить ему вред, он просто пытался защититься от нападения.

— Представляю себе, как Лукас разъярился. Случайная встреча обернулась несчастьем для них обоих. А теперь еще Лукас пропал неизвестно на сколько.

— Скорее всего, ему нужно оправиться после такого потрясения, он надеется, что мы уже забыли обо всем. Ему не захочется обсуждать эту тему.

— Ему и не придется обсуждать ее, мы не станем ворошить былое, будем вести себя так, будто ничего не случилось. Но где же он пропадает?

— Наверное, где-то работает, он вечно трудится то в одном, то в другом университетском городке, обитая в недрах библиотек.

— Ага… в Италии, Германии, Америке. Он еще преподает?

— Да, вообще преподает, но колледж отправил его в творческий отпуск.

— Безусловно, Лукаса никак не назовешь общительным, он ведет затворническую жизнь, как и подобает тихому и неразговорчивому ученому. Ему, конечно, не понравилось, что его имя попало в газеты. Вам надо быть к нему повнимательнее, когда он вернется. Вы считаете его исключительно самодостаточным, а ведь он ужасно одинок.

— Ему нравится одиночество.

— Клемент, должно быть, сильно беспокоится за него. Ты не думаешь, что Лукас способен на самоубийство?

— Нет, безусловно нет!

— Я имею в виду, не из-за чувства вины, а из-за потери чувства собственного достоинства, потери репутации.

— Нет! У Лукаса вполне достаточно здравого смысла!

— Так ли это? Ладно, а как поживают три твоих малышки?

Дочерям Луизы уже исполнилось соответственно девятнадцать, восемнадцать и пятнадцать лет, и они давно перестали быть малышками.

— Алеф и Сефтон сдали экзамены и теперь с волнением ждут результатов!

— Ну уж, я уверена, что этим умницам нечего беспокоиться!

Тедди Андерсон, получив классическое образование, наградил своих дочерей греческими именами: Алетия, София и Мойра. Девочки, однако, спокойно обсудив их между собой, решили не пользоваться столь громкими именами, хотя и не стали полностью отказываться от них. Когда младший ребенок, так желаемый родителями мальчик, оказался очередной девочкой, Тедди сказал: «Это судьба!» — и нарек ее Мойрой, что легко укоротилось до Мой. Старшим сестрам было труднее найти более приемлемые имена. Алетию совершенно не устраивало сокращение Тия, и она подумывала сначала об Альфе, но, сочтя, что это звучит слишком самонадеянно, в итоге остановила свой выбор на Алеф, первой букве еврейского алфавита, что позволило сохранить связь имени с Древним миром и скрытую связь с исходным именем. Софии, не взлюбившей сокращение Софи, пришлось еще труднее, но в конце концов она придумала себе имя Сефтон, так и не объяснив никому, откуда оно взялось. Алеф (девятнадцатилетней) и Сефтон (восемнадцатилетней), ни на шутку пристрастившимся к чтению умных книг, была прямая дорога в университет. Их младшая сестра, не имевшая тяги к ученым изысканиям, но «талантливая малышка» в творчестве, готовилась к поступлению в художественную школу. Все девочки старательно учились, любили мать, любили друг друга, жили спокойно, счастливо и дружно. Казалось, что они абсолютно довольны судьбой. Внешне Сефтон и Мой выглядели достаточно привлекательными. А Алеф вообще считалась признанной красавицей.

— Да, уже экзамены. Как летит время! В Кембридж, по папиным стопам?

— Им хочется в Оксфорд, но тут выбирать не приходится.

— Вылет из родного гнезда пойдет им на пользу. Чересчур они уравновешенные и вообще живут в слишком идеальной атмосфере. Они даже телевизор не смотрят! Как еще, при наличии трех этих скромниц, в вашем доме не завелись привидения, ведь их привлекают именно такие типажи. Твои девочки подобны натянутым лукам, в них море энергии — так, между прочим, представляется Клементу, — и настало время для бурных перемен, время вылета из…

— Так представляется Клементу?

— А они по-прежнему любят петь и проливать слезы?

— Да…

— Они растут как тепличные растения, все их так любят и опекают… вот когда я была в их возрасте…

— Ты уже говорила, что чудесно повеселилась.

— Ну, отчасти верно, но, честно говоря, я побывала в аду. Возможно, даже не вылезала из него. Конечно, и в адской жизни бывают радостные моменты. Но к чему слезы, уж не успели ли они влюбиться? Мой наверняка успела, правда? Она ведь обожает Клемента с самого детства!

— Она также обожает и «Польского всадника».

— Какого всадника?

— Картина Рембрандта.

— Ах, ну да. Эта картина всегда казалась мне слишком сентиментальной. Поляк на ней чересчур женственный, ты не находишь? В любом случае, теперь говорят, что его написал вовсе не Рембрандт. Но если серьезно, скажи, они уже успели влюбиться?

— Нет. Просто у них чувствительные натуры. Они всегда плакали над книгами, причем не просто над романами, Сефтон рыдает над учебниками по истории, а Мой плачет над такими вещами, как…

— Да-да, я помню, как она огорчается из-за камней. По ее мнению, все вещи в мире имеют свои права. Она вечно спасала даже насекомых.

— В том числе и насекомых, и все они до слез расстраиваются из-за животных. Но и смеются они не меньше.

— Великолепное зрелище всеобщих лирических песнопений, переходящих в смех или слезы. Ты называешь это чувствительностью. Мне порой хотелось бы, чтобы и у меня с большей легкостью наполнялись слезами глаза. Мужчины, кстати, не плачут. И это одно из многих доказательств их превосходства над нами. Во всем виновата любовь. Полагаю, что твои девушки по-прежнему исповедуют вегетарианство, ратуют за спасение китов, экологическую чистоту планеты и так далее. Мой погубит ее собственная чувствительность, она принимает все слишком близко к сердцу. Да здравствуют спасенные ежи и чернолапые хорьки, да сгинут все полиэтиленовые пакеты! Ну а у Сефтон, конечно, на уме одна зубрежка, она готова ходить даже в рубище. Я так и вижу ее строгой училкой с очками на носу. А как Мой, все еще предпочитает уплетать молочный шоколад с апельсиновой начинкой? Неудивительно, что она осталась той же симпатичной пышечкой, все той же пухленькой милашкой с прекрасными способностями. Мне кажется, она станет кухаркой, возможно, переберется за город и обзаведется огородом.

Луизе не понравились такие высказывания в адрес ее дочерей.

— Мой очень хорошо рисует, она будет художницей. Алеф собирается изучать английскую литературу в университете, она хочет стать писателем.

— Ах, Алеф! С ее-то красотой она получит все, что угодно, сможет выйти замуж за любого, кто ей понравится. Когда ты отпустишь ее на волю, от поклонников не будет отбоя. Но она не станет торопиться. Эта девочка понимает, что к чему. Ей не захочется создать семью с нищим студентом. Алеф выберет какого-нибудь влиятельного и зрелого мужчину, сибаритствующего богача, большого ученого, выдающегося бизнесмена или финансового магната с яхтами и виллами по всему свету, и вот у них-то будет настоящая развеселая жизнь. Я лишь надеюсь, что они пригласят нас в гости!

Луиза рассмеялась:

— А раньше ты говорила, что Алеф придется расплачиваться за свою красоту. Но я надеюсь, что ты права насчет ее понятливости и избирательности.

— Так значит, они поют все те же любовные романсы, сентиментальные шлягеры тридцатых годов и старые песенки елизаветинских времен? На них они расточают свои девичьи слезы? По-моему, мне это знакомо… затишье перед бурей… они плачут, сознавая будущее. Они пророчески оплакивают уходящую юность, свою девственность, благонравие, в которое искренне верят, невинность и чистоту в преддверии предстоящего осквернения… да-да, я думаю, что они невинные агнцы, в отличие от Харви, который, как все мальчишки, лелеет нечестивые мысли.

— Да, возможно, — уклончиво ответила Луиза, — Беллами говорит, их потрясает и восхищает само существование нашего мира.

Джоан нравилось размышлять о судьбах трех девочек, которых она обожала, но уже едва ли понимала. Луизе не хотелось продолжать эту тему. Ее тревожили странные перепады в настроениях дочерей: от пугающих душевных терзаний к чрезмерной радости.

— Его несчастья, его жестокость?

— Нет, просто его существование.

— Не вижу в этом особого смысла. Надеюсь, они осознали, что на карту поставлены их судьбы. Я слышала, как они пели ту шутливую песенку, в которой всех девушек называли глупышками, а всех мужчин — обманщиками. Что ж, вероятно, теперь, осознав реальность таких характеристик, твои дочери перестанут распевать об этом! Впрочем, возможно, они оплакивают грешников, разбивших их сердца! А какие у них взгляды на религию? Мой ведь, насколько я помню, уже прошла конфирмацию?

— Она и раньше иногда ходила в церковь.

— Это вполне в ее духе, она полагает, что там царит некая магия. У Мой эльфийская натура. Возможно, она станет колдуньей, когда вырастет, и разбогатеет, изготавливая любовные зелья.

— Она на редкость замечательная девочка, — сказала Луиза, — и станет такой же замечательной женщиной.

Ей надоело слушать насмешки и унизительные намеки по поводу дочери. Джоан продолжала:

— Ты имеешь в виду, что она странная чудачка, обладающая таинственной аурой, которая воображает, что общается с миром сверхъестественных явлений. Это все лишь период женского созревания, он пройдет, и Мой станет обычной девушкой, забудет о любовных зельях, перестанет летать на помеле и начнет выращивать цветы для местной церкви. Хотелось бы мне сохранить малую толику веры, даже той занудной католической веры, которую исповедует моя занудная матушка, хотя и живет во грехе. Говорят, что религия заменяет секс. Ты не представляешь, что значит желание найти мужчину, любого мужчину. Хотелось бы мне отыскать хоть приличного вида альфонса, хоть солидного чиновника или университетского профессора, который занимался бы делами ради получения средств на карманные расходы. Должны же где-то быть такие кадры! Мой пока еще учится в школе, верно? Учитывая, что две старшие сестрицы торчат дома, женские флюиды там, должно быть, высокой концентрации.

— Они редко бывают дома, в основном сидят в библиотеках, ходят на лекции, у них на уме только зубрежка.

— Лукас ведь раньше занимался с Сефтон?

— Это было очень любезно с его стороны. Хотя, по-моему, он слегка напугал ее.

— Лукас, по-твоему, любезен. Беллами, по-твоему, добр и великодушен, тебе ужасно не хочется называть его дураком. Ты считаешь Харви очаровательным парнем, считаешь Клемента совершенством и благородным рыцарем, ты видишь в Алефе ангелочка, который никогда не превратится в валькирию, и я даже полагаю, что ты не позволяешь себе сделать моральную оценку моей личности! Ты вечно стремишься сгладить все острые углы и говоришь не то, что думаешь. Ты подавляешь в себе страх и ненависть; особы, более подавляющей истинные чувства, я еще просто не встречала.

— Старая добрая сдержанность, — пробормотала Луиза.

— Ты удобно устроилась в своем гнездышке, а другим вот приходится принимать решения. Несчастья отпечатались на моем лбу множеством морщин. А твой лоб идеально гладок. Ты обладаешь натурой, которую Наполеон страстно желал видеть в женщине: натурой безмятежной и спокойной домохозяйки. О господи, как же долго я не могла тебя понять! Черт, опять начинается дождь.

Джоан раскрыла зонт, Луиза накинула капюшон. Через мгновение трава под ногами стала скользкой и грязной. Встречный ветер хлестал дождем по их лицам, и они повернули назад.

— Я так рада, что Харви получил грант для поездки во Флоренцию, — заметила Луиза, — Он, должно быть, просто счастлив.

— Разумеется, счастлив убраться подальше от Лондона, да и от Англии. Но мне хотелось бы, чтобы он завел подружку. Так или иначе, он почему-то общается только с мужчинами. Он вертится вокруг Эмиля и Клайва. Какой ему прок от парочки этих влюбленных геев? А сейчас он с кем? С Клементом и Беллами. Ладно, они хоть не геи, уж Клемент точно, но оба они мужчины. Мужчины вечно проявляют к Харви интерес, ведь он такой симпатичный, и они балуют его, я видела, как они дергали его за волосы. Помнишь, как они в детстве щекотали его под подбородком? Да-да, я помню, что и Тедди любил играть с ним. Ты знаешь, по-моему, твои девицы слегка затормозили развитие Харви, они отвратили его от женщин, от секса, они всю жизнь разыгрывали роли брата и сестер, и теперь мой сын думает, что все женщины — запретный плод, что все они его сестры! Целомудрие оказывает мощное, просто магическое воздействие, оно подобно чарам. Твои девочки парализуют его волю, они превратились в сказочных дев, хранительниц Грааля, спящих принцесс из зачарованного замка. Харви следовало бы стать тем принцем, который продерется через дремучий лес, но он не может, поскольку сам обитает внутри того же замка.

— Какая чепуха! — проворчала Луиза из-под залитого дождем капюшона.

Анакс уже изо всех сил тащил ее за собой, она догадывалась, как сильно врезается в его горло натянутый поводок с жестким ошейником.

— Вовсе нет, он тоже зачарован. И все это время Эрот порхает над ними, и вокруг его крыльев сияет любовная аура. Как бы мне хотелось, чтобы он спустился с небес на эту идиллию и как орел разорвал ее на кусочки! Нам нужно, чтобы кто-то разрушил это колдовство, кто-то, пришедший из другого мира. Я предупреждаю тебя, если Харви окажется геем, то моей вины в этом не будет, это будет твоя вина!

— «Я помню твоих нежных рук объятья и поцелуи пылкой страсти. Ты научил меня любить, теперь же учишь забывать о счастье» [4].

Песня звучала в исполнении Алеф и Мой. Алеф сидела за пианино, а Мой стояла прямо за спиной сестры, слегка касаясь ее плеча. Все дочери Луизы умели играть на пианино, но Алеф играла особенно хорошо. Сефтон, как обычно, ничего не слыша во время чтения, сидела на полу в дальнем углу комнаты, прислонившись спиной к стенному книжному шкафу. Она погрузилась в историческое прошлое: «Англо-датским королевством с 1017 по 1035 год правил датский король Кнут. Его сыновьям не хватало широты ума, необходимой для управления таким большим государством. Наш остров, в VIII веке способствовавший культурному развитию Европы, в период правления этого великолепного датчанина не утратил своих древних традиций, а вскоре после его смерти восстановил на троне прежнюю династию, призвав из нормандского изгнания сына Этельреда».

Анакс спал в своей корзине, закрыв длинную морду пушистым хвостом. Обычно бледная, красавица Алеф (разумеется, не знавшая косметики) слегка разрумянилась, под широким лбом с длинными и почти прямыми темными бровями сверкали задумчивые темно-карие глаза, во взгляде которых явно читались сочувствие и проницательность. Вьющиеся волосы девушки, блестящего темно-каштанового оттенка, обрамляли сужающееся книзу овальное лицо, низвергаясь волнами на длинную и тонкую бледную шею. Прямая линия ее носа практически продолжала наклон лба. Рот Алеф обычно казался увлажненным, а на губах — полной нижней и классически изогнутой верхней — часто блуждала очаровательно печальная и слегка удивленная улыбка, «лукавая, но нежно снисходительная», как однажды высказался Клемент. Сефтон находила у старшей сестры сходство с кариатидой афинского Акрополя. Эта стройная, в меру высокая девушка с длинными изящными ногами обладала чувством собственного достоинства. В обществе Алеф обычно выглядела замкнутой, горделиво отстраненной и даже высокомерной, но в кругу близких знакомых была оживленной и остроумной. Более того, светлый ум Алеф оценили и школьные учителя, и ее новые наставники. Ее поступление в университет отложили из-за сильной ангины, в прошлом году поразившей всю троицу. Возможно, постоянные напоминания о ее красоте действительно сделали Алеф слегка высокомерной, возможно, это была лишь видимость, что, хоть и лишала окружающих присутствия духа, являла собой управляемую сдержанность, за которой крылись способность к сильным увлечениям и готовность к любым неожиданностям. Обычно все чувства Алеф умело скрывались под молчаливой добротой и задумчивой проницательностью взгляда.

Сефтон была менее высокой и менее изящной, чем Алеф. Ее зеленовато-карие глаза, так называемого орехового или болотного цвета, хорошо сочетались с золотисто-каштановыми бровями и короткими, неровно остриженными рыжевато-каштановыми прямыми волосами (она сама их обрезала). С ее широких, раньше выступающих вперед зубов недавно сняли исправившую прикус золотую скобу. Ее бледной коже не хватало присущего коже Алеф матового оттенка слоновой кости, зато на ней с легкостью высыпали веснушки, совсем как у матери. Жесткая линия рта с решительно сжатыми губами придавала лицу Сефтон упрямое, задумчивое и даже, можно сказать, мрачноватое выражение, сохранявшее долю аскетизма даже во время сна. Она носила очки для чтения и умела стоять на голове. По общему мнению, Сефтон чересчур увлекалась книгами, одержимо стремясь к знаниям. Она готовилась к сдаче экзаменов, и ее интересовали только серьезные разговоры. Девушка обладала звучным голосом, хорошим слухом и, как и сестры, хорошо пела. Не обращая внимания на наряды, она запросто носила потрепанные, купленные на распродажах вельветовые куртки и брюки, дешевые мужские рубашки. Скрытная и немногословная Сефтон, по мнению ее семьи, являлась той самой кошкой, что гуляет сама по себе в необузданном одиночестве.

Младшая сестра унаследовала от Тедди Андерсона синие глаза и золотистые волосы. Как правило, она заплетала длинную толстую косу, туго скрепленную на хвосте крепкой эластичной лентой. Ростом Мой не дотягивала до Сефтон и втайне боялась того, что больше не вырастет. (Когда она перестанет расти? Она не смела задать себе этот вопрос.) Розовощекая и довольно пухленькая Мой, в отличие от склонных к интеллектуальным занятиям старших сестер, считалась «ужасно талантливой» в разнообразных художественных направлениях, пока точно не определенных. Она самостоятельно красила ткани и шила себе одежду, в итоге носила свободные платья-рубахи самых причудливых, еле уловимых оттенков, с широкими рукавами. Она отлично рисовала и писала красками в стиле своей учительницы рисования, мисс Фитцгерберт (Мой еще ходила в школу), и проявляла бурную фантазию во всех остальных стилях. Ей также нравилось мастерить разные вещи, придумывать праздничные наряды, делать украшения, шляпки, маски, своеобразные сувениры, традиционные для нее. Она надеялась поступить в художественную школу, но боялась (опять-таки втайне), что при всех своих разносторонних интересах ни в одном из направлений пока не достигла должного успеха. На самом деле Мой умела еще и хорошо готовить, но не считала важным такое умение.

Эта большая комната на втором этаже, бывшая гостиная, со временем стала общей комнатой сестер. Ее назвали (как удачно предложила Мой) Птичником. Вместе с узкой лестничной площадкой, вмещавшей огромный стенной шкаф, она занимала всю ширину дома. Остальные комнаты, за исключением мансарды, значительно уступали ей в размерах. Мебель, частично перекочевавшая сюда из большого дома в Хэмпстеде, в котором обитала семья, пока был жив Тедди, была красивой, хотя и слегка потертой, как будто «знала свое место». Даже пианино, будучи инструментом добротным, имело немного запущенный вид. Девочкам, как и Луизе, редко приходило в голову заняться полировкой мебели. В гостиной отсутствовал телевизор, девочки не одобряли современного пристрастия к телевизионным передачам. Сам дом стоял в ряду одинаковых четырехэтажных строений на недорогой улице в Хаммерсмите, западном районе Лондона, поблизости от Брук-грин. На фрамуге над входной дверью (с момента покупки этого дома Луизой) красовалась надпись «Клифтон». На улице их дом числился под номером девяносто семь, и это число, по мнению Мой, было счастливым. Однако название «Клифтон» [5], хоть и не использовалось в качестве почтового адреса (поскольку казалось слишком претенциозным для столь скромного жилища), прижилось среди друзей, вхожих в дом Андерсонов.

На улице уже стемнело. В восемь часов вечера сестры, как обычно, отужинали тем, что сегодня появилось на столе благодаря стараниям Мой: помидорным салатом с моцареллой и базиликом, тушеной чечевицей с капустой, приправленной специями и яблоками (хотя и не «оранжевым пепином Кокса», этот зимний десертный сорт яблок еще не появился в магазинах). Несколько лет назад вся семья по стихийному душевному порыву (или по снизошедшему вдохновению, как утверждала Мой) встала на путь вегетарианства. Начавшийся днем дождь лил до сих пор, наполняя дом уютными и тихими шелестящими звуками. Шторы были задернуты, тихо рокотал газовый камин. Луиза, заглядывавшая теперь в Птичник только по приглашению, находилась этажом выше. Она читала в своей маленькой спальне, расположенной напротив ванной комнаты, соседствующей с еще более маленькой спальней Алеф. Комната Луизы выходила на улицу, а комната Алеф — на расположенный за домом садик, ограниченный задними стенами домов, тянувшихся по следующей улице. Книга, которую читала Луиза, называлась «Любовь в Гластонбери» [6]. Большую мансардную комнату верхнего этажа занимала Мой. Сефтон жила в комнате на нижнем этаже, напротив кухни.

Алеф закрыла пианино. Сефтон лежала на полу и смотрела в потолок, раскрытая книга покоилась у нее на животе. Она частенько полеживала вот так, погрузившись в размышления. Мой опустилась на колени возле Анакса. Понаблюдав немного, как он спит, она погладила пса.

— Не буди его, — сказала Алеф, но опоздала.

Анакс, высунув из-под хвоста длинную морду, лизнул Мой в щеку. Она приласкала его, легко проведя пальцем по черной полоске, тянувшейся вдоль верхней челюсти, потом прижалась головой к теплому собачьему боку, и ее длинная коса вытянулась рядом с ним в корзине. Луиза, конечно, была не права, как верно заметила Джоан, предположив, что Анакс забыл своего прежнего хозяина Беллами. Впрочем, и сама Луиза не верила в это. Тем не менее Мой в кратчайшие сроки определенно установила весьма доверительные отношения с собакой. Дети еще горевали о смерти своей старой кошки Тибиллины, когда неожиданный поступок Беллами резко прервал их дискуссии о приобретении нового домашнего питомца.

Алеф глянула на белокурую косу сестры, лежащую на светло-сером жестком боку Анакса. Потом она подошла к Сефтон и слегка тронула ее ногой. Сефтон, не делая лишних движений, ловко сбросила туфель с ноги Алеф. Лишившись туфли, Алеф переместилась к креслу и, устроившись в нем, открыла сборник стихов Мильтона. Она прочла:

Сидите, леди. Стоит мне взмахнуть Жезлом волшебным, чтобы превратились Вы в изваянье или в лавр, как Дафна, Бежавшая от Феба [7].

Сефтон, отложив «Историю Европы» Фишера, с интересом думала о том, что могло бы произойти, если бы Гарольд разбил норманнов? Или если бы Кнут Великий прожил подольше? Англия могла бы стать частью Датского государства со столицей в Дании. Тогда Европа могла бы объединиться. Что принесло бы такое объединение, пользу или вред?

Луиза, убежденная, что ее дочери никогда не обсуждают вопросы секса, на самом деле заблуждалась. Они обсуждали их, но только в присущей им манере. Просто большинство их действий и поступков отличалось своеобразным стилем, который подразумевался между ними, был обусловлен заинтересованностью каждой в одобрении или понимании сестер. Поэтому их общение проходило на возвышенном уровне. Какое-то время в Птичнике царила тишина. Они частенько проводили вместе вечера. Сефтон по-прежнему спокойно лежала на полу, Алеф продолжала читать Мильтона, а неугомонная Мой сидела у стены возле корзины Анакса, старательно раскладывая на ковре бусины в виде будущего ожерелья. Ее руки еще хранили запах базилика. Разбуженный Анакс сидел рядом, внимательно наблюдая за ее действиями.

— Его уже выводили в сад?

— Да, — сказала Мой, поглощенная своими мыслями, — о, как бы мне хотелось, чтобы мы уехали из Лондона. Как бы мне хотелось, чтобы мы поехали к морю. Было бы здорово, если бы Беллами не продал свой коттедж.

Алеф опустила книгу и сложила руки на груди.

— Точно. Иначе, наверное, у нас не будет возможности поехать к морю.

— Вчера мне приснились тюлени, очень странный был сон. Когда ты собираешься в путешествие с Розмари, не раньше моего дня рождения?

— Нет-нет. Я обязательно буду на твоей вечеринке!

Скоро Мой должно было исполниться шестнадцать лет.

Упомянутая в разговоре Розмари по фамилии Адварден была дочерью Констанс Адварден, подруги Луизы. Алеф была на год младше Розмари. А младшие братья Розмари, Ник и Руфус, являлись теми самыми «мальчиками», общение с которыми Джоан Блакет считала столь необходимым. Адвардены еще не вернулись домой. Обычно они жили в Лондоне, также имели дом в Йоркшире. Розмари уже разъезжала на своей машине. Они с Алеф собирались исследовать север Великобритании.

— В этом году будет что-то вроде домашней вечеринки, — продолжила Мой, — На самом деле так даже лучше. Клемент и Беллами к тому времени вернутся, и Эмиль с Клайвом тоже, Джоан, наверное, еще не уедет, да еще Тесса… надо полагать…

Девочки разделяли безотчетное недоверие матери к Тессе Миллен, но не говорили об этом.

— Я думаю, что Адвардены, вернувшись из Америки, заедут в Йоркшир, — предположила Алеф. — Жаль, что Харви не будет с нами.

— Луи скучает по Харви, — заметила Мой, — Она скучает и по Беллами, он теперь не может приходить к нам из-за Анакса.

Непредвиденным побочным результатом жертвенного дара Беллами стало то, что он не мог больше посещать Клифтон, поскольку его появление огорчило бы собаку. Луизу сокращенно называли Луи. В детстве эта троица решительно не желала называть ее мамой. Сначала они называли ее Льюис, но потом остановились на Луи.

— Мы все скучаем по Беллами.

— А на будущий год, — с нажимом произнесла Мой, — тебя и Сефтон уже здесь не будет.

Это утверждение прозвучало на редкость весомо. Алеф, сидя со сложенными на груди руками, задумчиво помолчала, затем сказала:

— Кто знает? Может быть, мы останемся учиться в Лондоне.

— Нет-нет, не может быть. Вы уедете в Оксфорд. Все будет по-другому.

— Ладно, но потом ты и сама уедешь. Будешь учиться живописи где-нибудь в Италии. Возможно, выйдешь замуж.

— Я никогда не уеду и никогда не выйду замуж. Ах, Алеф, как бы мне хотелось, чтобы мы всегда жили здесь все вместе, мы ведь так счастливы, почему это не может продолжаться вечно!

— Просто потому что не может, — ответила Алеф, срочно подыскивая другую тему для разговора. Она позвала сестру: — Сеф!

Сефтон не откликнулась.

— Она вся погрузилась в прошлое, наверное, воображает себя древней египтянкой, Юлием Цезарем, герцогом Веллингтоном или Бенджамином Дизраэли… — с усмешкой заметила Алеф и, повысив голос, вновь крикнула: — Сефтон!

На самом деле Сефтон даже и не думала ни о ком из вышеперечисленных персон. Расставшись с судьбой Гарольда II после битвы при Гастингсе, она представила себя на месте Ганнибала. Смог бы Ганнибал завоевать Рим, если бы пошел на него со своим войском? Спорными казались обе части вопроса. Но если бы он все-таки завоевал его?.. Сефтон нравился Ганнибал. Однако последние несколько минут она пребывала в своеобразном трансе, в который иногда впадала, лежа на спине. В таком состоянии она словно отделялась от своего покоящегося на полу тела, и ее отделившаяся сущность витала над землей, окруженная вибрирующими потоками атомов. Это странное состояние сопровождалось удивительным чувством полной свободы и радости. И сейчас, паря с закрытыми глазами, она думала: «О, какая совершенная гармония, как же я счастлива!» Однако слабый внутренний голосок упорно шептал: «Как же я могу быть счастлива, когда совсем скоро все это развеется и от нынешнего ощущения не останется и следа».

Подчиняясь второму повелительному призыву Алеф, она села, испытывая легкое головокружение, подтянула к себе ноги и обхватила колени руками, не оборачиваясь в сторону сестры.

— Я раздумывала над одним вопросом, который мне хочется задать тебе, — начала Алеф.

— Каким?

— Почему греки никогда не пользовались рифмами?

Сефтон, считавшаяся среди сестер глубоким эрудитом, до сих пор не задумывалась над этим вопросом. Тем не менее ответила она незамедлительно:

— Потому что они интуитивно понимали, что рифмы легкомысленны, механистичны и вредны для подлинной, настоящей поэзии.

Алеф, видимо, устроил такой ответ. Она закрыла Мильтона, и томик его поэзии тихо соскользнул с ее колен на ковер.

Мой вернулась к прошлой теме. Она обратилась к обеим сестрам:

— Вот вы сами скоро выйдете замуж!

— Так же, как и ты, — сказала Алеф, — Сеф, кинь-ка мой туфель.

Сефтон выполнила ее просьбу.

— Никогда, никогда, никогда! Я даже представить не могу, что стану чьей-то женой или… или буду заниматься сексом… Нам же так хорошо сейчас, и мы никогда не попадем в эти силки, мне хочется остаться такой, какая я есть, и я не намерена влезать во все эти дурацкие дела, ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Они понимали.

— Нельзя всю жизнь хранить невинность, — парировала Алеф.

— Нет, можно, надо просто не заниматься этими делами.

Сефтон тоже вмешалась в разговор:

— Мы же принадлежим к человеческому роду, а значит, все мы грешники, мы не можем быть совершенно невинны, никто не может, на всех нас давит тяжесть первородного греха.

— А нового грехопадения можно избежать, — заявила Мой, — И вообще, я боюсь его. С чего начинаются в жизни зло и пороки и почему они случаются?

— Сефтон права, — убеждала Алеф. — Все мы грешны. Наверняка тебе и самой случалось иногда делать что-то недозволенное или оставлять несделанным то, что надлежало сделать.

— Да, верно, — согласилась Мой. Старшие сестры рассмеялись, а Мой продолжила: — Но мы ведем упорядоченную жизнь, мы никого не обманываем, мы все любим друг друга, не причиняем друг другу вреда, мы вообще никому не вредим.

— Мы не можем прятаться от жизни! — воскликнула Сефтон. — Кроме того, еще неизвестно, причиняем мы кому-то вред или не причиняем!

— Разве тебе не хочется влюбиться? — спросила Алеф.

— Я не желаю иметь ничего общего с мужчинами, с их дурацким сексом, грубостью и безумствами.

— Жизнь, между прочим, бывает и грубой, и безумной, — заметила Сефтон.

— Я не представляю, как что-то вообще может случиться с нами… То есть я чувствую, что если мы покинем этот дом, то вся наша жизнь просто разрушится.

— Иногда у меня тоже возникает такое чувство, — произнесла Алеф, — но это полный бред!

Сефтон добавила:

— А знаете, мне понятно, почему наши ровесники порой решаются на самоубийство.

— Сефтон?! Так, и почему же?

— Мы вроде как говорим о будущем, и оно кажется таким близким и таким таинственным, таким разнообразным и таким пугающим, таким неизбежным, непостижимым и обманчивым.

— Затишье перед бурей, — вставила Алеф. — Действительно, между нами и миром есть некий барьер, подобный защитной стене из невидимых пересекающихся лучей.

— Ты слишком романтична, — сказала Сефтон. — Тебе как раз нравится думать о том, чего так боится Мой.

— Нет, мне тоже страшно, — возразила Алеф, — Возможно, я и правда романтик, мне хочется романтичных отношений!

— Алеф, ты шутишь! — удивилась Сефтон.

— А что до этой чепухи про целомудрие, невинность и душевную чистоту, то на самом деле нам просто повезло, что мы сохранили наивность и простодушие. Нас считают ужасно славными и милыми девушками, но мы не сталкиваемся с жестоким и беспорядочным миром, не помогаем людям, как…

— Как помогает Тесса?!

— Ну, я не имела в виду конкретных личностей, но она, конечно, тоже им помогает. Интересно, труднее ли проявлять доброту в таком возрасте?

— Мне хочется, чтобы мы всегда жили вместе, — вздохнула Мой.

— Оставшись старыми девами? — спросила Алеф.

— Возможно, мы сможем заставить наших непристойных мужей жить вместе под одной крышей, — сказала Сефтон.

— Нам не нужны эти непристойные мужья, — воспротивилась Мой, — По крайней мере, мне уж точно не нужен. Скорее я предпочту стать монахиней.

— Пойдешь по стопам Беллами.

— Говорят, что «удовлетворенные страсти развеются, но несчастная любовь выживет…» [8]

— Кто же так говорит, Алеф? — поинтересовалась Сефтон.

— Один поэт. По-моему, отсюда можно вывести мораль. Может, лучше споем еще что-нибудь? К примеру, нашего любимого «Серебряного лебедя»? [9]

— Я иду спать, — заявила Сефтон, быстро поднявшись с пола.

Алеф подошла к окну и отвела край шторы.

— Дождь, похоже, уже кончился. Ого…

— Что такое?

— Опять там торчит этот кадр.

Сестры подошли к ней. На другой стороне улицы под деревом стоял мужчина.

— И что он там выстаивает? — задумчиво сказала Мой, — Похоже, он смотрит на наш дом.

— Может, он ждет кого-то, — предположила Алеф, — К нам-то он не имеет никакого отношения.

— Опусти штору! — вскрикнула Мой. — Он увидел нас!

Сефтон стала спускаться по лестнице к себе в комнату.

Луиза раздвинула шторы в своей спальне наверху, чтобы приоткрыть окно (поскольку она любила спать на свежем воздухе), и также заметила незнакомца, которого видела возле их дома уже два раза. Выключив свет, она вернулась к окну и пригляделась к нему. На темной улице стоял высокий и крепкий мужчина в плаще и мягкой фетровой шляпе, со сложенным зеленым зонтом. Казалось, он действительно следил за их домом. Луиза закрыла штору, включила настольную лампу и разобрала постель. Затем достала ночную рубашку. Подняв руки, чтобы надеть ее через голову, она вдруг почувствовала себя удивительно молодой, будто вновь стала юной девушкой, испытывающей странный трепет уязвимого одиночества и отправляющейся в кровать с мечтами о будущем замужестве.

«Свадьба, — подумала она, — но я, наверное, брежу. Свадьба осталась в прошлом. Я была замужем. Кроме того, даже в юности я вовсе не думала ни о чем подобном. Все пришло внезапно, как гром среди ясного неба, внезапно, как порыв ураганного ветра. Теперь все это осталось в прошлом, и я просто тихо старею».

Позднее в Клифтоне воцарилась тишина. Незнакомец ушел. Луиза выключила свет и уснула. Ей приснился день ее венчания, но она была в траурном наряде. Она ожидала в какой-то комнате своего жениха, которого никогда не видела, и лишь испуганно твердила: «Какой ужас! Я опаздываю, опаздываю». Дверь медленно открылась, на пороге появился мужчина в черной фетровой шляпе и черном плаще. Он поманил ее за собой, и она испытала необычайный трепет, подобный электрошоку. Она подумала: «Это же не похоже на день моей свадьбы, это совсем другой день». Рыдая, она бросилась во мрак, спотыкаясь о какие-то темные преграды, сгорбленные спины животных. Ей казалось, что все они тоже мертвы.

На нижнем этаже Сефтон, еще не раздевшись, размышляла о тактике Ганнибала в битве при Каннах, заложив желтые листы адиантума меж страниц «Лидделла энд Скотта» [10].

Напротив комнаты Луизы, в маленькой спальне, облаченная в длинную хлопчатобумажную ночную рубашку — темно-синюю с белыми цветочками, — Алеф разглядывала себя в зеркале. Она слегка улыбнулась своему отражению, потом улыбка словно растворилась, ее сменила недовольная гримаса, изо рта вырвался раздраженный безрассудный вздох. Девушка прикусила пухлую нижнюю губку, ее нос сморщился, а прищуренные глаза наполнились слезами. Она подумала: «Как же тяжела порой эта маска, она словно прибивает меня к земле, вынуждая прятать собственное лицо. Возможно, мне все это приснилось, только я совсем забыла тот сон». Странные мысли бродили в голове Алеф. Она опустилась на колени возле кровати, приподняла подол длинной рубашки и отбросила его от себя. Глубоко дыша, она замерла в молитвенной позе с открытыми глазами.

А выше, в мансардной спальне, в своем ночном облачении — темно-красной объемистой рубашке — Мой также стояла возле своей кровати. Над ней висела репродукция ее любимой картины «Польский всадник». На властном лице всадника застыло выражение печальной задумчивости, а спокойные, широко раскрытые глаза смотрели левее Мой в какие-то загадочные дальние дали. Он был странствующим рыцарем, отважным, невинным, целомудренным и благородным. Но Мой смотрела не на своего героя, а туда, где на полке лежали причудливые и невзрачные обломки кремня. Она пристально вглядывалась в один особый камень, желтовато-коричневый и нескладный, точно кусок старой измятой оберточной бумаги. Девушка подошла и протянула к нему руку. Через мгновение камень слегка сдвинулся, покачнулся и упал с полки прямо в ее подставленную руку. Мой знала о существовании домовых, знала, почему или, во всяком случае, когда они появляются. Она ничего никому не говорила, но втайне радовалась еще раз проверенным способностям, которые свидетельствовали, что она единственная обладает этим загадочным даром. Она приняла его как таинственное и невраждебное явление или как форму бытия, приобщившую ее к жизни неодушевленного мира. Только иногда разнообразные проявления такого дара пугали ее.

Мой положила согретый и успокоившийся в ее руке камень обратно на полку. Потом, как обычно, притащила собачью корзину из Птичника и поставила ее в угол, хорошо видный с кровати. Анакс устроился на привычном месте, он сидел прямо, аккуратно обернув хвостом передние лапы, и смотрел на нее.

— Не бойся, — сказала ему Мой, понимая, что он видел, как упал камень.

Но печальные вопросительные глаза пса говорили ей: «Где мой хозяин? Ведь это ты заколдовала его, и я не знаю, где ты его прячешь».

— Ладно, держу пари, что у тебя хватит смелости!

Где-то в Апеннинах ярким солнечным утром Беллами Джеймс, Клемент Граффе и Харви Блэкет стояли на мосту. Предыдущим вечером, когда Алеф, Сефтон и Мой раздумывали о местонахождении Харви, он принимал участие в небольшом вечернем гулянье — или, как говорят итальянцы, passeggiata — на главной площади итальянского городка. По этой площади, залитой мягким закатным светом, кружили потоки людей, преимущественно молодежь. Все они по большей части двигались по часовой стрелке. В толпе встречалось и много пожилых людей, а также тех, кто предпочитал прогуливаться в противоположном направлении, проталкиваясь по площади через основной поток. На маленькой площади собралось так много народа, что столкновения и конфронтации были неизбежными. Подобные скопления народа Харви наблюдал по всей Италии, но впервые видел столь оживленное сборище. Создавалось впечатление, что эту толпу, подобно косяку рыб на мелководье, выловили сетью и выплеснули в один огромный аквариум. Бархатистая кожа оголенных рук проходящих мимо девушек то и дело соприкасалась с его руками, торчавшими из закатанных рукавов рубашки. Быстро сменялся, проплывая мимо, калейдоскоп улыбающихся, смеющихся, печальных и карикатурных лиц, вобравший в себя всю палитру цветов и возрастов. Люди, спешно пробиравшиеся против основного течения, мягко или грубо отталкивали Харви в сторону. На площади царило хорошее настроение, переходящее даже в своего рода расточительное, чувственное подчинение плодотворному стадному инстинкту. Чинно шествовали под ручку пары девушек, по двое шли юноши, реже встречались пары юношей с девушками, а традиционные женатые пары, включая самый почтенный возраст, улыбаясь, бродили меж ними, по крайней мере в данный момент пребывая в гармоничном согласии с кипучей молодостью. Хищно настроенные одиночки фланировали по краю потока, посматривая на особей другого или своего собственного пола, впрочем, их взгляды совершенно не выходили за рамки приличий. Незаметно, с отсутствующим видом, проскальзывали оригиналы, смакуя в столь многолюдном обществе свое гордое одиночество, личные грехи и печали. Клемента и Беллами такое шоу слегка развлекло, но вскоре им надоело сидеть в большом уличном кафе, откуда они следили за хаотичным передвижением Харви, который с открытым ртом и сияющими глазами, в счастливом забытьи, спотыкаясь и запинаясь, наматывал круги по площади.

— Он так счастлив, — заметил Беллами.

— М-да, — отозвался Клемент.

На самом деле они не грустили, но безрадостный тон этого замечания и лаконичного согласия свидетельствовал о том, что и особого подъема не испытывали. Виной тому была вовсе не зависть. Оба друга искренне любили Харви и могли бы радоваться его радостью, если бы их обоих не терзали тайные и тягостные сомнения, даже страхи. Беллами испытывал почти ужас от перспективы полнейшего самопожертвования, на которое он, похоже, уже бесповоротно решился. А Клемента разъедала глубокая и тайная мука, вызванная затянувшимся и таинственным отсутствием его старшего брата, который, как он полагал, вполне мог пойти на самоубийство.

Эти два человека, дружившие со студенческой скамьи и сведенные вместе общей дружбой с Тедди Андерсоном, обаятельным благодушным bon viveur [11], едва ли могли быть более непохожими людьми. Беллами вдруг обнаружил, что простое человеческое бытие является удивительно сложной задачей. Обычная человеческая жизнь представлялась ему в виде своеобразного, изменчивого устройства, испещренного дырами, трещинами, пустотами, ямами, кавернами, пещерами и берлогами, в одну из которых Беллами понадобилось (и он действительно стремился к этому) вогнать себя. Это мирское устройство пребывало в процессе медленного движения, подобно поезду, а порой и кружилось, как карусель. Но как только Беллами садился в него, сие устройство неизменно извергало его обратно на то место, где ему вновь и вновь навязывалась роль зрителя. Возможно, по какой-то таинственной причине такая зрительская участь и являлась его судьбой. Но Беллами не хотел быть зрителем и просто не мог (не имея солидного банковского счета) вести уединенную жизнь. Более того, он, в сущности, так и не овладел искусством пустого времяпрепровождения, столь простым для множества людей. Неудачи в нахождении métier [12], в нахождении близкого его душе занятия, неизменно тревожили Беллами, но ему не приходило в голову уподобиться человеческому большинству, которое решительно смирилось, не видя иного выхода, с чуждой и не приносящей удовлетворения работой. Одно время он сильно страдал от депрессии и был ближе к отчаянию, чем могли представить его друзья.

Родители Беллами считались не слишком бедными людьми, не слишком ревностными евангелистами, но сохранили, как и он сам, доброту и благонамеренность. Единственный ребенок в семье, он прожил счастливое детство. Когда Беллами перевалило за тридцать, его отец (электрик по профессии) погиб во время случайной дорожной аварии, а мать решила вернуться на родину в Новую Зеландию. О ее смерти ему с большим опозданием сообщила дальняя родственница. Беллами глубоко опечалила утрата родителей, но он совладал со своей скорбью вполне разумным путем. Часто, вспоминая мать, он жалел, что так и не навестил ее в Новой Зеландии, хотя периодически собирался. Но родители, возможно (как он рассудил позже) из-за наивной чистоты их жизни и незатейливой житейской простоты семейных отношений, не стали истязателями в пыточной камере его души. Не успев вовремя навестить или даже объединиться с матерью, он испытывал сожаления, но не угрызения совести. В общем-то, никто не докучал Беллами. Он усердно учился в школе и получил стипендию для изучения истории в Кембридже. Почему, проведя два года в этом университете, он бросил историю и отправился в Бирмингем изучать социологию, никто так толком и не понял. Внезапно, по его собственному признанию, он «почувствовал, что не в силах оставаться в Кембридже». Ему хотелось подобраться поближе к реальному миру, как можно глубже познать жизнь. Но жизнь продолжала отвергать Беллами. Вооруженный дипломом социолога, он приобщился к организации местного самоуправления, сначала в качестве администратора, а потом — работника социальной сферы. После этого он преподавал социологию и религиозно-философские предметы в старших классах привилегированной школы.

Покинув школу, Беллами бездельничал, не сумев найти никакой работы. Потом, к ужасу его матери (отец к тому времени уже погиб), он перешел в католическую веру. Одна нить его беспорядочной жизни (ему теперь казалось, что он понял это) была связана с религиозными поисками. Беллами подумывал о службе священника и даже строил планы поступления в семинарию. Вместо этого, однако, пошел преподавать новейшую историю в общеобразовательную среднюю школу. Вскоре, правда, он потерял и эту работу из-за полной неспособности поддерживать порядок в классе. Далее Беллами вознамерился вернуться к своему исходному занятию, к работе в социальной сфере, и, несмотря на то что его curriculum vitae [13] уже не внушала особого доверия, с надеждой подал заявления в несколько организаций. Потом наконец он почувствовал, что его душой завладело то, что он давно ищет, и надумал «отказаться от мира» самым решительным и бесповоротным образом, возможно став монахом в уединенной обители. Связавшись с одним монастырем, Беллами уже посетил его несколько раз и надеялся в скором времени быть принятым туда в качестве послушника. На эту тему он теперь вел активную переписку с одним из монастырских священников. Беллами не делился с друзьями тем, как часто страшила и даже ужасала его подобная перспектива. С радостью он лелеял этот страх в душе, считая его указанием на некий бесповоротный путь, некое приобщение к Правде жизни. Большую роль, возможно излишне большую, сыграли те друзья, которые видели в его планах только то, что Джоан Блэкет назвала «пагубной страстью», имея в виду гомосексуальные склонности Беллами. Он действительно предпочитал общаться с мужчинами, но не испытывал, похоже, никаких трудностей в поддержании целомудрия.

В Кембридже Беллами приобрел двух настоящих друзей: Тедди и Клемента, через которых в дальнейшем познакомился с Лукасом и Луизой. Клемент, в сущности, стал «связующим звеном» между ними. Подобно Беллами, Клемент бросил Кембридж, не получив диплома. Довольно высокого, коренастого и склонного к полноте Беллами природа наделила крупным лицом и круглой большой головой. На носу его постоянно торчали круглые очки. У него были светло-карие глаза, по словам одной из девочек имевшие оттенок весеннего букового дерева, толстые губы и неопрятные, соломенного цвета волосы, уже меньше заметные из-за лысины. Его улыбчивое лицо обычно хранило мягкое и смиренное выражение. Клемент обладал весьма пылким темпераментом и яркой, необычной внешностью. Высокий и стройный, он отличался пылким и гордым выражением лица, очень темными глазами и бровями, длинным, прямым и узким греческим носом, красиво очерченными яркими губами и густой, темной, почти черной шевелюрой. Его отец происходил из итало-швейцарской семьи, а мать родилась в Гэмпшире в семействе потомственных военных. Отец служил «финансистом», но Клемент так толком никогда и не узнал, чем же, собственно, он занимался, работая то в Лондоне, то в Женеве и имея жилье в обоих этих городах. Давно мечтая о детях, которые все никак не желали появляться на свет, его родители усыновили мальчика. Сына назвали Лукасом. Как порой бывает в таких случаях, через пару лет матери удалось забеременеть, и в Женеве у нее родился Клемент. Позднее, когда Лукас и Клемент уже учились в английском интернате, их высокий и красивый отец (чью замечательную внешность и унаследовал Клемент) оставил семью, укатив в Америку с любовницей, впоследствии ставшей его женой. Время от времени мальчики получали от него нежные письма с легкими извинениями. Клемент иногда отвечал на них, а Лукас так и не простил отца. Отец оплатил их образование. В дальнейшем мать вернулась в родной Гэмпшир, Лукас завладел лондонским домом, а связь с отцом прервалась. Отправленное Клементом письмо с сообщением о смерти матери вернулось, не найдя адресата. Лукас и Клемент оплакивали уход матери, но каждый по-своему.

Жизнь, препятствующая любым начинаниям Беллами, щедро одарила успехами Клемента. Он плыл по ней ловко, беспечно, оживленно и легко, чувствуя себя как рыба в воде. Он поступил в Кембридж, мечтая о театре, и мгновенно был принят в «Футлайтс» — любительское театральное общество Кембриджского университета. Клемент с удовольствием посещал академические занятия, изучая английскую филологию, любил литературу, овладел новомодными критическими теориями. Его статьи публиковались в университетской периодике. Однако, имея все шансы стать одним из лучших выпускников Кембриджа, он сбежал в Лондон, соблазненный театральными агентами, частенько посещавшими спектакли «Огней рампы». Клемент обожал театр, обожал сами театральные здания, актеров, их высокопарные голоса, гулкое эхо, разносящееся по пустым залам, костюмы, запахи кулис и гримерных, неизбывную искрометность художественных образов и сценических перевоплощений. В этом грандиозном дворце правды и притворства он мог сыграть любую роль, некоторые, правда, говорили, что его универсальность чрезмерна. Он считался хорошим актером, одаренным от природы. Очень рано осознав свой талант, Клемент всячески совершенствовал свои подражательные способности. Обладая силой, подвижностью и изяществом, он мог бы стать балетным танцором и даже поработал немного цирковым акробатом. В театре ему удавалось практически все. Он попробовал себя в режиссуре, а также в качестве декоратора и костюмера. Его называли счастливчиком, приносящим удачу. Талантливый во всех областях, Клемент так и не смог остановиться на чем-то одном, но считал, что и такая судьба его вполне устраивает. Успех ждал его в любой избранной им роли. Он неизменно выдавал свежие идеи. Признанные мэтры театрального мира обычно говорили ему: «Etonne-moi» [14]. Достигнув известности в узких кругах, он не достиг, однако, большой славы. Клемент чаще играл в маленьких театрах, чем в Уэст-Энде. Умудренные наставники упорно советовали ему не растрачиваться по пустякам, перестать изображать клоунов, перестать цепляться за образ двадцатилетнего юнца из Кембриджа. Но именно таким Клемент себя и ощущал и, наслаждаясь этим чувством, почти не сомневался, что боги наделили его даром вечной молодости. Клемент, безусловно, питал слабость к противоположному полу. Но и тут ему опять-таки не хватало целеустремленности, не хватало постоянства, хотя он и сам проповедовал, что в великолепном караван-сарае не стоит надолго задерживаться в одних апартаментах. Театр отнимал чрезвычайно много сил, такое métier — ремесло, как говорят французы, — требовало полной свободы бытия. Для него не существовало понятия «семейная жизнь». Его семьей были старший брат Лукас, а также Тедди и Беллами, позже Тедди с Луизой, а потом Луиза и дети. Под детьми подразумевались ее дочери и Харви, для которого Клемент играл роль если и не любящего отца, то уж наверняка самого очаровательного дядюшки, а впоследствии скорее брата.

Предыдущим вечером на passeggiata состоялся опыт взаимодействия с людским потоком. На следующий день они отправились к знаменитому мосту. Они намеревались уехать на машине пораньше, поскольку слегка выбились из намеченного графика, но Харви настоял на осмотре грандиозного древнего моста, построенного в окрестностях города в четырнадцатом веке и славившегося как своими размерами — длиной и высотой, — так и огромным числом самоубийц, включая знаменитостей, которые предпочли свести счеты с жизнью прыжком с парапета. Не доехав до этой местной достопримечательности, им пришлось выйти из машины и отправиться дальше пешком, тем самым теряя драгоценное время, но когда они прибыли к мосту, то согласились, что он того стоит. Грандиозно выглядел уже сам пейзаж: глубокое ущелье, бросающийся в глаза Римский мост, подобный руинам, взлетевшим над пропастью, едва различимая узкая лента реки на дне долины, склоны которой поросли густым лесом из кипарисов и пиний. Залитая ярким солнечным светом зелень деревьев казалась пушистым ковром, сотканным из всех оттенков переливающейся зеленой палитры. Над широким провалом этого зеленого моря взмывал светлый мост на крепких и одновременно изящных устоях, достигавших в середине долины высоты в несколько сотен футов. По всей длине моста тянулась узкая пешеходная дорожка, ограниченная с одной стороны высокой стеной, а с другой — парапетом, ширина и высота которого составляли около четырех футов. Наша троица перешла через мост и полюбовалась с другой стороны лесистой долиной. Между ними завязалась своеобразная дискуссия по поводу этого грандиозного сооружения. Разве не оно, согласно сведениям гостиничного официанта, пострадало в 1944 году от бомбежки? Удастся ли проехать по долине, чтобы найти наиболее впечатляющий вид, возможно, лучший вид с самого моста? Как глупо, что они оставили в машине путеводитель. Уже собираясь возвращаться, они завели разговор о самоубийствах и о том, как могло этому способствовать наличие сравнительно низкого парапета. Потом немного поспорили о ширине его поверхности. Харви настаивал на том, что парапет на самом деле шире, чем кажется, и что можно с легкостью перейти мост именно по нему. Тогда же Беллами очень опрометчиво и неудачно подначил парня, упомянув о смелости. Как только он умолк, Клемент пихнул его в бок, обозвал дураком и схватил Харви за руку. Беллами тут же пояснил, что не имел в виду ничего особенного, что просто по-идиотски пошутил и даже не думал никого подначивать, но было уже поздно. Вырвавшись, Харви пробежал по мосту, взобрался на парапет и осторожно двинулся вперед.

В том месте, где Харви залез на парапет, верхушки кипарисов и пиний зеленели всего в нескольких футах под мостом. Осознавая, как быстро удаляются лесистые склоны, он медленно и неуклонно продвигался вперед, зацепившись взглядом за некий ориентир на дальнем конце моста — белевший под деревом столб. Ему показалось, что он совсем недалеко, и надо, постоянно держа перед глазами эту цель, просто идти к ней. Однако вскоре он обнаружил, что потерял понятие прямизны. Создавалось впечатление, что пространство справа, с открывающейся зеленой долиной, поднялось до уровня его ног, превратившись в твердую поверхность, прорезанную поблескивающей речной лентой, на которую его так и побуждала вступить какая-то сверхъестественная сила. Мельком глянув вниз, он вдруг содрогнулся всем телом, словно от удара, открыл рот и вскинул вверх руки. Мгновенно Харви перевел взгляд обратно, в направлении приметного белого столба, но уже не смог его найти. Зрительные способности явно изменились, отказываясь видеть предметы на таком далеком расстоянии. Перед глазами теперь маячила только светлая, залитая солнечным светом полоса парапета. Тем не менее ноги Харви, словно выйдя из-под контроля, сами по себе шагали дальше. Руки пока еще слушались, и он помахивал ими как крыльями, поддерживая равновесие. С трудом ему удалось сфокусировать взгляд на парапете в четырех шагах перед собой. Ширина поверхности показалась теперь поражающе узкой и к тому же неуклонно сужающейся. Могла ли она действительно сужаться? Харви попытался сосредоточиться на качестве материала, грубоватой поверхности из мелких, спаянных бетоном камешков, раньше казавшейся ровной, а теперь выглядевшей такой бугристой, что даже маленькие камешки на ней отбрасывали тени. Сам парапет, вроде бы имевший песочный цвет, как показалось раньше, теперь ослеплял своей белизной, испещренной пятнышками теней, вид которых почему-то напомнил Харви макет первобытной деревни с белыми домиками, залитыми ярким южным солнцем. Он уже воображал, как тяжеловесные шаги исполина, подобного ему, рушат эти крошечные зданьица. Размышляя об этом, он слышал за своей спиной тихое бормотание Клемента и Беллами. Они пришли к согласию, что им не надо идти рядом с Харви, чтобы не отвлекать его от процесса передвижения и сохранения равновесия, но надо держаться сзади на довольно близком расстоянии.

«И какой толк от их близости, — раздраженно подумал Харви, различая уголком глаза очертания их фигур, — разве успеют они помочь, если что-то случится?»

Осторожно он перевел свой прикованный к парапету взгляд поближе к ногам. Он продолжал двигаться вперед, но каких усилий ему стоил каждый шаг! Разве мог он так быстро устать? Но Харви испытывал усталость, его шаги стали менее уверенными, почти машинальными. Маячившая справа зелень все еще тонко искушала его ступить на эту обманчивую поверхность, прогуляться по ней, отдаться свободному полету. Он почувствовал странное давление, подобное напору сильного бокового ветра.

«Можно ли мне, — подумал Харви, — взглянуть прямо на ноги?»

Конечно, ему не следовало смотреть на них. Внезапно он осознал, что слева к нему приближается массивная темная фигура — какой-то пешеход пересекал мост. Вскоре он пройдет мимо него и, возможно, заденет, или толкнет, или даже вынудит его шагнуть в сторону. Темный силуэт приближался, подобно нарастающей волне, Харви даже ощутил давление на грудь. Раздался голос: «Sei pazzo!» [15] И вдруг туманное наваждение закончилось. Он вновь обрел способность чувствовать, зрение практически восстановилось, он увидел свои идущие ноги, мелькающие сине-белые кроссовки и болтающиеся белые шнурки. Ему подумалось, что напрасно перед стартом он не проверил обувь. Можно ведь запнуться о собственные шнурки. Но ведь не было никакого старта, просто внезапный безотчетный порыв. Харви удержался от желания склонить голову, позволив ей опуститься на грудь. Взгляд его сосредоточился на уходящих вдаль и сходящихся границах парапета, пределах его испытания. Теперь казалось, что эти ограничивающие линии буквально прочерчены чернилами, определяя ужасно узкий, непостижимо узкий путь, по которому, вернее в пределах которого, он должен умудриться пройти. Харви убеждал себя, что это геометрия, элементарная геометрия, это подобно следованию по изображенному на карте маршруту. Он уже не осмеливался искать дальние ориентиры, но позволил себе надеяться, что преодолел половину пути, наверняка уже прошел полпути…

«Мне надо сохранить силы до самого конца, надо продолжать шагать, самое главное — не смотреть вниз».

Он начал ощущать собственное дыхание. Внезапно Харви овладело непреодолимое искушение, он на мгновение перевел взгляд направо и опустил глаза. Манящая бездна пропала, виден был лишь лесной покров, по-прежнему маячивший далеко внизу. Переведя дух, он вновь сосредоточился на границах парапета, убеждая себя, что тот далеко не бесконечен. Потом Харви снова попытался найти приметный белый столб с деревом — и вдруг они возникли перед его глазами, появились на своих местах довольно близко и становились все яснее и ближе. Харви замедлил шаг. Он опять различил за своей спиной голоса Клемента и Беллами. К нему начали возвращаться реальные ощущения. Парапет расширился и уже не выглядел карающей линейкой с чернильными краями. Ему пришла в голову отвлеченная мысль о том, что это суровое испытание и его необходимо было пройти. А потом Харви заметил совершенно обыденную картину: трех девушек, стоящих возле того белого столба. Ему захотелось улыбнуться, и тут он осознал, что движется с открытым ртом.

«Я не должен упасть в последний момент», — мысленно произнес он.

Кроны деревьев вновь приблизились к нему, и конец моста, которого он не различал до сих пор, глядя на белый столб, теперь стал ясно виден, так же как и начинающаяся за ним бурая полоса пешеходной дороги. Харви стал двигаться медленнее. Он дошел, испытание завершилось, он победил. Он помахал руками. Девушки махнули ему в ответ, он уже слышал их голоса. Парапет закончился, Клемент и Беллами заговорили нормальными голосами. Харви оглянулся и оценил пройденный им путь. Он улыбнулся девушкам. Потом с торжествующим криком он оторвался от парапета и, высоко подпрыгнув, соскочил на безопасную землю.

Но земля оказалась не совсем там, где он ожидал. Белый парапет все еще слепил глаза, и Харви очень неудачно приземлился, сильно ударившись. Боль пронзила все тело. Ноги заскользили по склону, увлекая его на каменистую осыпь. Харви упал на бок, выставив руки, и сильно ударился плечом. Подавив приступ ярости, он через мгновение вскочил на ноги и, привалившись к стене, принялся отряхивать рубашку от земли и щебня. Кровь бросилась ему в голову, краска стыда и злости залила его шею и лицо. Ну надо же было так опозориться в самый последний момент, какой же он идиот! До него донеслись веселые голоса болтающих по-итальянски девушек.

— Все в порядке? Ты ничего не сломал? — встревоженно спросил Беллами.

— Ах ты дурак! — воскликнул Клемент. — Я собирался задать тебе перцу, но, похоже, ты сам в итоге наказал себя! Ну да ладно, пошли, мы опаздываем, давайте поживей уберемся из этого жуткого местечка!

— Да, извините, — сказал Харви, коснувшись ободранной, очевидно, во время падения щеки и увидев кровь на пальцах.

Сам того не сознавая, он держал одну ногу на весу. А когда опустил ее на землю и перенес на нее вес, сделав шаг вперед, то ему показалось, что в ногу вонзилась острая стрела. И тогда Харви почувствовал непроходящую боль в стопе и лодыжке.

— Пошли! — повторил Клемент.

— Он повредил ногу, — произнес Беллами.

— Да нет, пустяки, — возразил Харви и, прихрамывая, пошел вперед, потом запрыгал на одной ноге и, оказавшись у белого столба, прислонился к нему, — Черт побери, какая жалость, похоже, вывихнул лодыжку, но надеюсь, через пару минут все будет в порядке.

Отошедшие в сторонку девушки поглядывали на него.

— У нас нет пары минут, — напомнил Клемент, — Ладно, отдохни немного, но потом нам надо двигаться.

— О боже, мне не следовало подначивать тебя, это я во всем виноват! — простонал Беллами.

Они стояли, глядя на Харви.

Парень тяжело и часто дышал. Он судорожно вздохнул и вдруг почувствовал полное бессилие. Оторванная от земли стопа горела огнем. Потерев щеку тыльной стороной ладони, он попытался изобразить на лице легкую усмешку и, решительно опустив ногу, шагнул на тропу. Боль стала почти нестерпимой. Но главное, он понял, что ему просто нельзя ступать на поврежденную ногу. В любом случае, ситуация оказалась чертовски неприятной, и она может резко усугубиться, если он продолжит шагать на обеих ногах. Харви запрыгал дальше на одной, ухватившись рукой за ближайшую опору — руку Беллами.

— Ну, могло же быть и хуже, верно? — подбодрил Клемент.

— Простите, — откликнулся Харви, — мне ужасно жаль.

— Тебе придется допрыгать до машины, тут нет иных средств транспорта.

— Мы можем донести его, — предложил Беллами.

— Вот еще, глупости!

Немного дальше, на обочине дороги, стояла скамейка. Тяжело опираясь на руку Беллами, Харви допрыгал до нее и, опустившись на скамью, закрыл лицо руками. Присев перед ним, Клемент развязал шнурки его кроссовки и осторожно снял ее. Стопа искривилась под странным углом. Он аккуратно спустил носок, увидел распухшую стопу и щиколотку. Они уже покрылись синевато-красными подтеками, а температура припухшей поверхности начала повышаться. Открыв глаза, Харви глянул на ногу и застонал.

— Должно быть, перелом, — предположил Беллами, — О боже, господи прости, это моя вина.

— Я не могу ступить на нее, просто не могу.

— Не переживай, — сказал Клемент. — Передохни немного. К сожалению, нам не удастся подогнать сюда машину, она тут не проедет. Но мы с Беллами будем поддерживать тебя с двух сторон, и ты как-нибудь допрыгаешь.

— И тогда мы успеем вовремя в Равенну…

— Мы не поедем пока в Равенну, — возразил Клемент.

— Естественно не поедем, — поддержал его Беллами, — мы найдем тут поблизости врача, и он осмотрит твою лодыжку.

— Наверное, ее надо просто потуже перевязать, — продолжал развивать свою мысль Харви, — и тогда через денек-другой все будет гораздо лучше.

— Посмотрим, — ответил Клемент, — Но если травма окажется серьезной, а именно так она и выглядит, то, по-моему, нам придется ехать в ближайший аэропорт, чтобы доставить тебя обратно в Лондон.

— Бедняга Харви!

Травма Харви стала темой общих сожалений.

Эта новость дошла до Луизы, когда Харви позвонил ей из аэропорта в Пизе и попросил сообщить о травме его матери. Новость заключалась в том, что он повредил ногу и теперь едет домой, ненадолго, чтобы подлечиться. Вся серьезность повреждения стала ясна его друзьям, да и ему самому, только по возвращении. Сначала, после того злополучного прыжка, Харви навестил ближайший городской пункт pronto soccorso [16]. Глянув на его ногу, травматолог сразу направил его в госпиталь. Путешественники решили доехать до госпиталя в Пизе, откуда можно было прямым рейсом улететь в Лондон. Рентгеновский снимок показал серьезный перелом лодыжки. На ногу Харви сразу наложили гипс до колена, чтобы он мог добраться домой. В Хитроу его вывезли из самолета на кресле-коляске. В Мидлсекском госпитале гипс сняли, повторный рентген подтвердил страшный диагноз и возможные осложнения. Ногу опять загипсовали и выдали Харви костыли, запретив ступать на сломанную стопу. На расширенном семейном совете, состоявшем из Харви, Джоан, Клемента, Беллами и Луизы, благоразумно рассудили, что первое время Харви надо пожить в Лондоне, наблюдаясь у хорошего специалиста. К удивлению старших, Харви безропотно согласился с предложенным планом. Он имел, как все признали в дальнейшем, больше здравого смысла, чем им казалось. Его прогулку по мосту, однако, оставили в секрете. Клемент и Беллами, присутствовавшие при телефонном разговоре Харви с матерью, слышали, как он просто сообщил о том, что «неудачно спрыгнул на землю». Такое объяснение вполне удовлетворило всех, Клемент и Беллами предпочли не вдаваться в подробности. Нетрудно было понять, что Харви совсем не хочется распространяться о своем героическом испытании, учитывая краткий миг заключительного «триумфа».

— Тебе начинать, Мой, ты ведь художник, — сказала Алеф.

Сидя в большом кресле в Птичнике, Харви со смехом закатал брючину и выставил на всеобщее обозрение утяжеленную белым гипсом ногу. Ее весомость, ощущаемая при малейшем движении, еще не перестала тревожить и удивлять Харви. Уже был поздний вечер, он и Клемент отужинали у Луизы и ее дочерей.

Вся компания обступила парня и смотрела, как Мой, вооружившись толстым цветным мелком, с серьезным видом опустилась перед ним на колени и нарисовала по верхнему краю гипсовой формы волнистую зеленую линию, которая вскоре превратилась в симпатичную гусеницу. Стоявшая на очереди Сефтон отказалась вносить свою лепту после сестры, заявив, что это уже произведение искусства и любые дополнения лишь испортят его. Большинством голосов, однако, решили, что такой негативный подход может лишь испортить игровой настрой, а смысл игры заключается в том, чтобы разукрасить весь гипс самыми причудливыми каракулями, получив в результате, как заявила Мой, продукт совместного творчества. Тогда Алеф быстро намалевала какое-то странное животное («Похоже на дракона», — заметила Сефтон), но сразу перечеркнула его крестом.

— Я же не умею рисовать! — воскликнула она.

— Не важно, все равно получилось нечто интересное, — успокоила ее Мой.

Луиза, заявив, что не способна даже на такое, написала большими красивыми буквами: «СКОРЕЙ ВЫЗДОРАВЛИВАЙ, ХАРВИ». Клемент, усевшись на пол, добавил смешную собачонку в затейливой шляпке и плавной линией объединил ее с надписью Луизы, словно это пожелание высказывала его собака. Все развеселились, признали лучшей гусеницу Мой и согласились, что идея с рисунками на гипсе оказалась просто великолепной. Харви, закончив смеяться последним, поблагодарил всех за украшение его ноги.

В этой атмосфере, насыщенной любовью и благожелательностью, ощущалось легкое напряжение. Компания еще пребывала в шоке. После того как все смиренно оплакали отъезд Харви, завидуя привалившей ему удаче, его возвращение стало полной неожиданностью. Конечно, срыв его планов казался пустяковым и нелепым, а падение случайным. Он скоро поправится, как и Розмари Адварден, которая, сломав ногу на лыжах, уже через несколько недель вполне сносно ходила. Всех удивило и даже озадачило именно то, что Харви так быстро согласился вернуться из-за какой-то травмы. Это было совсем не в его характере! Удивляло также, что после посещения врачей он не настоял на немедленном возвращении во Флоренцию.

Харви был высоким и стройным юношей с белокурыми, шелковистыми, слегка вьющимися волосами, которые, когда учился в школе, обычно отращивал до нелепой длины. После недавней стрижки его голову обрамляла недоходившая до плеч, спадающая красивой волной шевелюра, и он позволил себе украсить ее оригинальной тесемкой, над которой все посмеялись, но сразу одобрили, сойдясь во мнении, что она придает ему вид «беспутного школяра эпохи Возрождения», чего он как раз и добивался. Нос Харви выглядел вполне симпатично, а вытянутые, не слишком пухлые губы можно было бы назвать женственными, но сам он называл их изгиб «печальным», наводящим на мысль о здоровом любопытстве и подавлении рано проявившегося нетерпения. Большие карие глаза Харви порой вспыхивали дружелюбным светом, порой сверкали огнем, когда он прищуривал их от смеха. Эмиль говорил, что он похож на курос [17] из Копенгагенского музея. Раздобыв фотографию этого красивого и сильного юноши, Харви порадовался такому сравнению. Он играл в теннис, крикет и сквош, отлично бегал, хорошо боксировал, хотя недотягивал до мастерства Клемента, и прилично танцевал, опять-таки недотягивая до грациозности Клемента. Он частенько боксировал с Клементом и иногда брал у него уроки танцев. Харви достался мягкий, общительный характер, хотя в некоторых компаниях его считали высокомерным, а школьные учителя называли ленивым и поверхностным, но очень способным юношей, не желающим утруждать себя стремлением к достижению совершенства. Веселый и самодовольный вид Харви мог вызывать у окружающих как одобрение, так и раздражение. Мало знакомые с ним люди едва ли могли заподозрить, что жизнь подкидывает ему хоть какие-то неприятности.

Трогательная компания, окружавшая Харви, постепенно распалась. Сефтон, вдруг вспомнив, что ей необходимо выяснить что-то важное, с умным видом склонилась над книгами, постукивая авторучкой по своим широким зубам. Мой, обмахнув гипс Харви пушистым кончиком своей косы (известным как «волшебная кисточка Мой»), удалилась из гостиной в сопровождении Анакса. Алеф, сидевшая на ковре у ног Харви, сбросила туфли и продолжила утешительно рассуждать о быстро закончившихся испытаниях Розмари. Клемент и Луиза стояли у окна, поглядывая на вечерний дождь.

— Так ты договорился обо всем по телефону? Как удачно, что тебе это удалось.

— Да, — ответил Клемент, — удачно, что они оставили мне номер телефона.

— Да уж, тебе все готовы оставить свои номера!

— А еще лучше, что они оставили мне ключи.

— Значит, они задержались в Греции, чтобы купить дом на одном из островов?

Разговор шел о Клайве и Эмиле, паре геев, упомянутой недавно Джоан Блэкет. Клементу «удачно» удалось договориться с ними по телефону насчет того, чтобы Харви временно пожил в их квартире, пока Джоан занимает жилье Харви. Это казалось очень удобным, поскольку до квартиры Эмиля можно было проехать на лифте, а в свою квартиру Харви пришлось бы подниматься несколько этажей по лестнице. Клайв и Эмиль считались почтенной семейной парой. Эмиль, более старший в этом союзе, родился в Германии, но давно жил в Лондоне. Он торговал картинами и, судя по разговорам, был довольно богат. Написанные им книги по истории искусств издавались в Германии. Валлиец Клайв, говоривший (видимо, в шутку), что Эмиль откопал его на стройплощадке, раньше работал школьным учителем в Суонси.

— Верно, — подтвердил Клемент, — но они оставят себе лондонскую квартиру. Надо сказать, что я скучаю по ним, они такие занятные и приветливые.

— Уж не пытались ли они заигрывать с Харви?

— Нет. Они просто дергали его за волосы!

— Ну ты тоже дергал его за волосы! Клемент… есть ли какие-то новости о Лукасе? Впрочем, наверняка нет, иначе ты рассказал бы мне.

— Никаких новостей.

— Очень жаль, дорогой. Но я уверена, что с ним все в порядке. У него весьма своенравный характер. Но он обязательно объявится.

— Да уж, объявится, — сказал Клемент, — Как бы мне хотелось, чтобы ты оказалась права.

— Я понимаю, что вы с ним очень близки. На днях я как раз думала о нем… помнишь, как в детстве вы с ним играли в подвале. Как вы называли ту игру? Какое-то смешное название.

— «Собачки».

— Да, точно, «Собачки». А почему вы так назвали ее?

— Не помню.

Луиза отвернулась от окна, Клемент, смотревший на темную дождливую улицы, заметил нечто странное. Полный мужчина в мягкой фетровой шляпе, медленно идущий по другой стороне улицы, вдруг остановился и сложил зонт. Дождь, должно быть, прекратился. Его внешность показалась Клементу знакомой. Он подумал:

«Уж не видел ли я раньше этого человека? Да, пожалуй, пару дней назад я видел этого типа около моего дома».

Казалось, мужчина поджидает кого-то. Клемент уже хотел поговорить о странном незнакомце с Луизой, когда что-то ударило его по ноге. Это был красный мячик. Клемент наклонился, чтобы поднять его, и к нему по очереди подкатилась целая стайка мячей желтого, синего, красного и зеленого цветов. Мой притащила с чердака коробку мячей и теперь подкатывала их к нему по ковру, удерживая Анакса. Клемент собрал мячи, с волшебной легкостью расположив их в удобном для себя порядке. Потом, выйдя на середину комнаты, он принялся жонглировать четырьмя мячами, постепенно добавляя к ним пятый, шестой и все остальные. Мячи двигались все быстрее, казалось, сами собой, словно не имели никакого отношения к ловким рукам жонглера, взлетали, образуя в воздухе разноцветные гирлянды. Будто невесомые, они, как птицы, порхали над его головой.

«Как же я делаю это? — думал Клемент. — Как же у меня получается? Я не понимаю, как так получается. Если бы понимал как, то ничего бы у меня не получилось!»

Луиза, видя, как дети зачарованно наблюдают за Клементом, вдруг почувствовала такую странную щемящую радость, что на глазах у нее невольно навернулись слезы.

Чуть позже Луиза спустилась в кухню, где Сефтон уже успела навести порядок. Мой увела своего любимого Клемента к себе в мансарду, чтобы показать очередную картину. Анакс пошел за ними. Погруженная в задумчивость Сефтон растянулась на полу в Птичнике. Харви сидел этажом выше на кровати в спальне Алеф. Ее комнатка вмещала небольшой письменный стол, комод, несколько книжных полок, стул и кровать.

Одежда Сефтон и Алеф висела в большом общем шкафу этажом ниже. Свободного места в комнате оставалось ровно столько, чтобы колени сидевшего на кровати Харви не упирались в колени Алеф, сидевшей напротив него на стуле.

— Болит?

— Чешется.

— У Розмари тоже чесалась.

— Когда вы с Розмари отправитесь в путешествие?

— В ноябре. Помню, она почесывала ногу вязальной спицей.

— Можешь одолжить мне одну?

— У нас никто не вяжет. Пожалуй, я прикуплю для тебя пару штук.

Этот вечер Харви выдержал с похвальной стойкостью. Он плотно поел и много выпил за ужином, оценил творческие усилия, потраченные на украшение его гипса, смиренно выслушал рассказы о выздоровлении Розмари, смеялся над любыми шутками, следил за жонглированием Клемента и восторженно ахал в нужных местах. Но в душе у него царила тяжелая, мучительная и щемящая тоска, он хандрил, чувствуя себя несчастным и испуганным неудачником. Харви ненавидел этот жаркий тяжелый гипс, даже пришел в смятение, когда Мой предложила разрисовать его, сочтя такую идею отвратительной. Сейчас он носил уже третий по счету гипс, поскольку повторно наложенный в Англии сняли еще раз, чтобы ногу осмотрел какой-то известный специалист. Этот специалист уже укатил в отпуск. У Харви создалось впечатление, что последний гипс ему наложили кое-как, просто чтобы поддержать ногу в «стабильном положении» до того времени, пока не решат, как же дальше поступить с ней. Вывод, сделанный Харви из непонятной дискуссии врачей, сводился к тому, что у него «интересный случай». Перелом костей сочли пустяковым, а проблемы с сухожилиями могли остаться навсегда. Сверх того, он усвоил досадную информацию, что все было бы значительно проще, если бы после падения он не наступал на поврежденную ногу. Харви вспоминал теперь, как из-за глупого тщеславия и уязвленной гордости упорно хромал, вместо того чтобы прыгать до машины. Третий гипс, самый неудобный из всех предшествующих, так сдавил икру, что туда вряд ли пролезла бы даже вязальная спица, вся нога ниже колена горела огнем.

«Возможно, уже началась гангрена», — думал Харви.

Из-за постоянно ноющей стопы он не мог спать, чувствовал полный упадок сил и испытывал крайнее отвращение к самому себе. Последнее время он жил с обидным осознанием того, как славно все могло бы завершиться, должно было завершиться, если бы только в то ничтожное, случайное мгновение он не повел себя как полный идиот. Караван-сарай великолепных образов сопутствовал его свободной жизни во Флоренции, так давно лелеемой им в фантазиях. Первая возможность настоящей свободы. Всю горечь рухнувшей мечты приходилось держать в полном секрете, и напряжение, затрачиваемое на сохранение тайны, усугубляло его несчастье, но он все терпел и смеялся, притворяясь счастливым и довольным, как будто в этой жизни осталось еще хоть что-то, способное порадовать его! Харви продолжал поддерживать вид радостной и торжествующей самоуверенности, хотя на самом деле ее уже не было и в помине, остались разве что осколки. Быстро осознав серьезность полученной травмы, он сразу решил отказаться от Флоренции, не цепляясь за призрачную надежду, которую могло бы окончательно погубить повторное разочарование. Именно это, а не здравый смысл побудило его на редкость безропотно согласиться с уговорами Клемента и Луизы, а также его матери, которая прямо заявила, чтобы он, ради всего святого, не ездил больше в Италию и не накручивал до бесконечности медицинские счета, тем более что нигде его не вылечат лучше, чем в Лондоне. Верхняя губа Харви предательски задрожала, но он и не рассчитывал ни на какую поддержку, поскольку никто не смог бы по-настоящему понять, как сильно изменилась его жизнь и как огорчает его эта идиотская травма, в которой виноват только он сам. Увечье или хромота, полученные в его возрасте, означали, что для него навсегда закончились танцы, крикет и теннис и вместе с его прекрасным здоровьем навсегда исчезло и некое магическое обаяние. Чуткие Луиза и Алеф, два самых близких ему человека, благородно поддерживали его раненую гордость, подбадривали его, не давая — хоть ему порой и хотелось — раскисать и сдаваться. Но Харви был уверен, что они все понимают, и это ему чертовски не нравилось, перед Алеф он чувствовал себя униженным, лишенным мужественности, предполагал, что окончательно погиб в ее глазах. Разумеется, он находился не в самом худшем состоянии, ему помогали отличные врачи, надежные друзья. Харви думал, что даже если его нога полностью не восстановится, то можно будет научиться «жить с таким физическим недостатком». Но его терзали более сложные чувства, его пожирала громадная жалость к самому себе, и ужасало то, что он, Харви Блэкет, весь такой счастливый и такой любимый, может испытывать этот страх. Нет, никто не должен даже заподозрить, насколько он малодушен, насколько он оказался не готов к первому же испытанию самостоятельной жизни. Раньше Харви часто представлял, как отлично пройдет армейскую службу, как проявит смелость и самоотверженность во время кораблекрушения, как стойко, даже не пикнув, выдержит всяческие лишения, бедность и одиночество. А вышло так, будто это несчастье обрушилось на него несправедливо, лишив разом всех подразумеваемых достоинств, которые он мог бы продемонстрировать в будущем, проявив свою силу. Но безусловно, главный ужас заключался в том, что он сам так нелепо нарвался на эти неприятности.

Алеф сидела напротив Харви в кресле с голубой обивкой и мягкими подлокотниками. За ее спиной, возле маленького письменного стола, стояли его костыли. Длинную темно-коричневую твидовую юбку девушки отлично дополнял светло-коричневый свитер, украшенный по высокому вороту коричневыми бусинками. Во время их разговора о вязальных спицах она прижала сложенные руки к груди и осталась в той смиренной позе, что обычно жутко раздражала Джоан. Алеф взирала на Харви, сдвинув брови и прищурив темные глаза, ее взгляд выражал сдержанное сочувствие. Несомненно, она очень хорошо понимала его. Но в тесной ограниченности их дома, казалось вечно заполненного людьми, имелось мало возможностей для долгих уединенных разговоров. В любом случае, она относилась к его травмированному состоянию с тактичной осторожностью.

— Как тебе квартира Эмиля?

— Luxe, calme et volupté [18].

— Там тепло?

— О да! А какая там кухня! По-моему, пора мне организовывать вечеринку.

— Как твои дела? Я понимаю, что ничего хорошего, но сам ты в порядке?

Харви понял эту скороговорку.

— Да. Не совсем. В общем, да.

— Как Джоан?

— Надоела, вся исполнена кипучей активности.

— Надолго она обосновалась в твоей квартире?

— Нет, она обожает создавать себе проблемы и всяческие неудобства. Завтра я собираюсь навестить ее. И возможно, заеду к Тессе, выясню, все ли у нее в порядке.

Чувство своеобразной неловкости неизменно пробуждалось в нем, когда он сообщал в этом доме о том, что собирается повидать Тессу Миллен. И не потому, что у него имелись какие-то личные причины, просто Луиза, Алеф и Мой почему-то недолюбливали Тессу. Они никогда не понимали ее. А вот Сефтон ей симпатизировала. Харви не хотел, чтобы его уличили в тайных визитах к Тессе, которые могли быть неверно истолкованы. В итоге он всегда несколько смущенно сообщал о таких планах.

Алеф махнула рукой, выражая или свое согласие, или, возможно, полное безразличие.

— Ты выглядишь усталой, Алеф… у тебя-то все в порядке?

— Более-менее.

— Написала новые стихи?

— Нет.

— Che cosa allora? [19]

— Non so [20].

— Perché? [21]

— Я просто пребываю в ожидании. Ладно, тебе, наверное, пора идти.

Большинство их разговоров состояло из подобного обмена лаконичными высказываниями, обычно означающими, что общение зашло в тупик, они же при этом оба чувствовали себя поразительно спокойно, даже недостаток уединения, в общем-то, устраивал их. «Похоже, нам вечно суждено носить маски», — заметила однажды Алеф. Но наступали моменты, когда подавленных чувств становилось слишком много, не хватало свежих эмоций, и тогда им приходилось открываться. Они чувствовали, что превосходно понимают друг друга. Но в последнее время они испытывали напряжение из-за того, что откровенность между ними по-прежнему не была абсолютной. «Да, мы все играем, мы — актеры», — говорила Алеф. Однако они оба признавали, что нет в мире ничего более естественного, чем их манера общения. В этот вечер получилось, будто ее усталое равнодушие и его малодушное уныние совпали, слившись воедино, как две встречные волны. Сине-зеленый шелковый шарф, висевший на спинке кресла, спускался на плечо Алеф, подобно наградной ленте. Слегка развернувшись, она накинула его на грудь. Харви подался вперед и взял ее нервную руку.

Доносившиеся сверху голоса свидетельствовали, что чердачное общение Мой и Клемента закончилось и теперь они оживленно болтают на лестнице.

Харви и Алеф поднялись. Он вооружился костылями.

— Она любит Клемента, — сказал Харви.

Алеф открыла дверь в коридор.

— Да, она любит его. А знаешь, судя по всему, Мой скоро станет потрясающей женщиной.

— Доброй ночи, Алеф, — крикнул Клемент, спускаясь по лестнице на помощь Харви.

— Доброй ночи, волшебник, — отозвалась она.

Из-за закрытой двери мансарды донесся лай Анакса. Харви настоял на том, что он самостоятельно спустится в прихожую, аккуратно держа на весу сломанную ногу.

Сын мой возлюбленный!

Благодарю тебя за твое содержательное письмо и прошу извинить меня за этот поспешный ответ. Надеюсь, что я не ввел тебя в заблуждение и мы оба правильно поняли друг друга. О «Простом крове в лесной глуши, типа садового сарая, обогреваемом в суровые морозы лишь примусом», к сожалению, не может быть и речи. (Твое упоминание о вероятном «заточении» в четырех стенах относится, как я полагаю, к области метафор.) Я посоветовал бы тебе серьезно подумать о причинах твоего решения пройти у нас испытание в качестве послушника. Ты пишешь о «призвании», но и в миру есть множество призваний, а также благоприятных возможностей для претворения их в жизнь, по крайней мере до некоторой степени, учитывая выраженное тобой стремление «исключительно к благодеяниям». Ты говоришь о «готовности к отречению», но отказ от некоторых мирских удовольствий совершенно не передает сути аскетизма монастырской жизни. Более того, гордость, которую ты так очевидно испытываешь в связи с самопожертвованиями, возможно, практически обесценивает их. От тебя потребуется нечто более всеобъемлющее, но, как мне представляется, ты еще не способен вообразить это. Необходимо осознание глубинных мирских заблуждений, а за долгие годы жизни они основательно проникли в твою личность. Следует отбросить твое пылкое желание духовного откровения или «высшего знака», оно является настоящей помехой на пути поиска истинного призвания. Мне приятно слышать, что ты стал более трезво оценивать свои «видения». Как я уже говорил прежде, святое учение слишком легко низвергается до магии. Навыки процесса «визуализации», в сущности, не являются важными. К сожалению, ты во многом хранишь былую и, если можно так сказать, далеко не зрелую привязанность к восточным культам! Помня о твоей обстоятельной и полной исповеди, на мой взгляд, тебе следует воздерживаться от волнующих размышлений о прежних грехах. Чрезмерное взращивание чувства вины может привести к невротической, равно как и к эротической слабости. Не следует представлять собственное приобщение к «привлекательному духовному состоянию»! Необходимо приобщиться к невозмутимому, даже равнодушному целомудрию. Я надеюсь, что ты поймешь мои слова. К сожалению, я не располагаю достаточным временем для ответа на список присланных тобой теологических вопросов. Позволь мне напомнить, что тебе следует глубоко и обстоятельно обдумать планы на будущее. Мне жаль, что ты так опрометчиво отказался от службы и от квартиры, и я советую тебе повременить (учитывая, что ты высказал лишь намерение) с отказом от твоей собаки! Я боюсь, что тебе грозит опасность излишне романтического восприятия духовного призвания. Ты говоришь, что стремишься обрести покой и радость высшего служения, но покой тот совершенно не сравним с мирским покоем, а радости его совершенно не сравнимы с мирскими радостями. Такие состояния обретаются только в процессе глубоких мучений, не имеющих ничего общего с самоуспокоенностью. Пожалуйста, прости мне это краткое и, к сожалению, малоприятное письмо! Ты понимаешь, что слова мои порождены любовью и в них нет ни тени недоброжелательства.

Твой смиренный слуга in Christo [22]

отец Дамьен

P. S. По поводу твоего друга, который случайно убил напавшего на него человека. Поскольку он действовал в целях самозащиты и без всякого злого умысла, то я не вижу причин, по которым он должен чувствовать себя виноватым. Ему следует, однако, отметая любые возмущающие воспоминания, ибо кто не грешен в этом мире, проявить сострадание к своему противнику, возможно, выяснить былые обстоятельства его жизни, к примеру, он сочтет приемлемым для себя оказать помощь невинной жене и семье этого человека. (Ты мало написал об этой ситуации, поэтому можно высказать о ней лишь общие, поверхностные суждения.)

Почтенный отец Дамьен!

Искренне благодарю Вас за ваше письмо. Все Ваши советы воодушевили меня на дальнейшие духовные поиски. Особенно признателен Вам за мудрые слова о моем несчастном друге, случайно убившем человека, и за справедливое замечание о том, что он мог бы помочь семье убитого. Я передам ему Ваши слова, когда он вернется в Лондон, они утешат его, несомненно показав возможный путь разумной добродетельности… Конечно, моему другу не надо искупать вину, ведь он ни в чем не повинен, но я боюсь, что он все еще потрясен. Я глубоко и всесторонне осознал слова, что Вы говорили о моих «духовных заблуждениях», и пытаюсь здраво оценить свои планы на будущее. Надеюсь, Вы поймете, если я скажу, что мои сомнения ни в коей мере не затрагивают конечную цель. Я совершенно уверен, что хочу «отрешиться от мира», но не уверен пока, как и где можно осуществить такое отрешение. (Я уже отказался от моей бедной собаки.) По-моему, Вы понимаете, каковы мои сокровенные желания. Мне хочется утолить наконец жажду благочестия, которая сопутствовала всей моей жизни. Мне хочется, посредством благочестивого отрешения, разорвать и уничтожить связь с миром. Я желаю такой смерти. Вы поймете меня, поскольку, отбросив былые романтические мечты об известных Вам делах, я наконец осознал эту потребность как практическую возможность, поэтому у меня и возник ряд теологических вопросов, которые я послал Вам. (У меня не осталось черновика, я надеюсь, что Вы сохранили мое письмо и, возможно, найдете время ответить на некоторые из них. В случае надобности я попытаюсь назвать самые важные.) У меня нет ни тени сомнений в моей приверженности христианству, однако одна область моей души всегда остается свободной, как если бы я уже передал ее в распоряжение самого Господа. Я чувствую, что мне недоступна суетная жизнь… и надеюсь, что это чувство порождено совершенно серьезными и праведными причинами. То есть, конечно, я читал разные книги, и люди — имеются в виду ученые — высказывают в них самые разные мнения о Христе, называя Его изгоняющим бесов заклинателем, колдуном или даже шарлатаном, а то и попросту считая Его одним из многих юродивых или святых мучеников. Именно их истории, по мнению других ученых, и собрали воедино евангелисты. В любом случае, как известно, Он никогда не претендовал на роль Бога, и никаких свидетельств Воскресения, конечно, не существует, а вся Его история придумана святым Павлом… Павел тот, со всей очевидностью, является обычным человеком… Однако же Он… возможно ли, что вся Его история выдумана, возможно ли выдумать Его Нагорную проповедь? Ведь Он, со всей очевидностью, являлся необычным человеком. Наше время открыло тайны очень многих вещей и породило очень много новых путей для размышлений. У меня такое ощущение, будто Его ограбили. Пожалуйста, поймите меня правильно, я далеко не наивен в своей вере, я понимаю, что вера в Христа не нуждается в потрясающих исторических доказательствах, что Воскресение есть духовное таинство и важен лишь образ жизни Христа, подлинность которой мы ощущаем. (Простите, я знаю, что Вам не нравится такое определение.) Всему виной, как Вы и сказали, мои сумбурные мысли, и Вы сможете простить их. Но я же действительно порой ощущаю наличие странной и темной пустоты внутри. А мне хочется достичь подлинного, истинного понимания. Способен ли я на это, пока не обрету полной ясности? Проще говоря, имеют ли значение «доказательства»? Буддисты так не считают, они принимают мистического Будду. Если мы принимаем мистического Христа, то связан ли он с Христом реальным? Достаточно ли «хорош» мистический Христос? Вправе ли мы верить в Христа, если тот человек никогда не существовал? При наличии такой мистичности вряд ли Он сам мог бы призвать нас верить в Него! Должен ли я полностью разобраться в этих тонкостях до принятия решения о приобщении к монашеской жизни? Но, в сущности, я ничего не жду, я уже пленен, я уже отворил дверь, и Он вошел… я… в Его власти. Иногда я чувствовал дыхание божественной сущности, словно нисхождение ангелов. (Что Вы думаете об ангелах?) И я должен был сказать…. все это о Христе, но как же быть с Богом? В общем, я думаю, что Бог способен сам позаботиться о Себе. (Но что это значит?) Простите все эти путаные разглагольствования. Я хотел порвать это письмо, но не смог. Иногда у меня возникают сомнения даже в собственном здравомыслии. Но, излагая Вам свои мысли, я чувствую влияние вашего просвещенного ума! Остаюсь, с наилучшими пожеланиями, Вашим бестолковым учеником.

Беллами Джеймс

P. S. Еще один момент. Вероучение говорит, что после смерти на кресте Иисус сошел в ад, а на третий день вновь поднялся. Что же Он делал в аду? Спасал ли Он там праведников, живших на земле до Его прихода? Могли ли не ведавшие о Нем праведники вести более праведную жизнь, если бы ведали? Или Он отправился на встречу с подлинными грешниками, дабы оценить глубину греховности, еще пребывая в человеческом обличье? Конечно, я понимаю, что это своего рода миф — хотя миф тут не совсем уместное слово. Я невольно думаю о том, какой яркий свет, должно быть, воссиял в аду, когда Он сошел туда, и как темно там стало после Его ухода.

Беллами отложил перо и сбросил накинутое на спину одеяло. Он жил теперь в маленькой и холодной комнате. За окном стояла глубокая ночь. Свет лампы падал на руку Беллами. Глядя на нее, он подумал: «Какой старой и немощной становится моя бедная рука!» Он понимал, что его поспешно написанный на письмо отца Дамьена ответ весьма бестолков, а местами просто глуп. Но такие порывистые излияния казались ему единственным правдивым способом общения со священником. Возможно, он на самом деле грешит против правды? Не являлась ли сама образность его ответа своего рода подтверждением «романтизма» и «невротической и эротической слабости»? В письме не отразилось никаких свидетельств серьезных размышлений. Не лучше ли порвать его или все же оставить и всесторонне обдумать его содержание? Беллами не озадачился важными вопросами, не выполнил советов наставника. Как будто он мгновенно «отказался от осознания» строгих наставлений, которые пришлось высказать священнику, смягчив и подсластив горькие слова о «глубинных мирских заблуждениях». Да, безусловно, мир испортил его, и, безусловно, он понимал, что новое бытие не принесет ему покоя, став лишь продолжением жизни в весьма аскетических обстоятельствах. Отказываясь размышлять на эти темы, он просто сводил на нет все свои проблемы. Но разве не в этом он как раз и нуждался? Разве не оправдывала его вера? Письмо отца Дамьена, теперь перечитываемое им, явно выражало тревогу. Священника встревожила, поразила та пылкость, с которой Беллами стремился к избранной цели, резко отказавшись от более соблазнительного, занимаемого ранее положения. Беллами знал отца Дамьена уже почти два года, дважды посещал его (отец Дамьен жил в затворничестве и часто писал ему). И вот теперь письма Беллами растревожили этого святого человека. Не двуличность ли натуры Беллами невольно позволила растревожить его? В своем увлечении вероучениями Востока он, возможно, зашел даже дальше, чем открыл своему наставнику. О его видениях, ангельских видениях, отец Дамьен отозвался с крайним пренебрежением, а врач Беллами счел их признаком эпилепсии (хотя позднее отказался от этого диагноза). Такие высшие видения ныне покинули Беллами, остались только, да и то теперь менее частые, но отчетливые, ощущения близости высших сил, вызывающие страдания, радость и печаль.

«Наставник подумал, что эти явления порождены моими собственными заблуждениями. Видимо, так оно и есть. Теперь все стало проще, скромнее и чище. Упрощение жизни ведет к простоте желаний, желание Любви призывает любовь (или сексуальное влечение?)», — размышлял Беллами.

Он вложил свои излияния в конверт, написал адрес уединенного аббатства, где проходило затворничество отца Дамьена, лизнул клейкий слой и запечатал письмо. На мгновение его рассеянные мысли вернулись к образу Иисуса, Его последнему вздоху на Кресте, а потом вновь устремились к Его миссии в аду. Вдруг Беллами вспомнил виденную однажды (где?) впечатляющую картину, названную «Христос в Чистилище» (написанную, возможно, одним из учеников Рембрандта). Но разумеется, чистилище несравнимо с адом! В ад отправляются души, погрязшие в смертных грехах, а в чистилище — даже души невинных некрещеных младенцев (ему не удалось вспомнить изображения младенцев на той картине), туда же, вероятно, попадали праведники, жившие до Воплощения. Возможно, Христос посещал чистилище по другому поводу. Но что Он все-таки мог делать в каждом из этих мест? Какое утешение мог Он принести, какими благами одарить? Есть ли для узревших божественный свет более страшная пытка, чем лишение этого вечного света? Образ угасания вечного света навеял другой, почти забытый образ: вид удаляющегося от него стройного белокурого юноши, его нерешительный поворот, исполненный надежды взгляд и окончательный уход. Этот образ выцвел, как старая фотография, где уже стертый цвет голубой мальчишеской рубашки не отличался от оттенка голубых глаз. Того юношу звали Магнус Блейк, и он взирал сейчас на Беллами, как иногда во сне, без осуждения, но с печальным замешательством. Беллами приходилось видеть его слезы, но те слезы давно высохли. Эта на редкость короткая и простая история произошла в Кембридже. Они познали любовь. Магнус был на два года младше. Незадолго до этого неожиданного, как удар грома, события Беллами — после известных неприятных и сомнительных опытов — решил, что праведной является именно однополая любовь, но, по его мнению, она должна сохранять чистоту. Краткая вспышка сильной страсти ужаснула его. Он объяснил это Магнусу, который счел мысли Беллами безумными. Разгорелся жаркий спор. Беллами испытывал крайнее смущение. Не способный владеть своими чувствами рядом с этим юношей, он резко разорвал их отношения. Близился конец семестра. Он ушел из Кембриджа и больше не вернулся. Он не отвечал на письма Магнуса. После того как Беллами отослал обратно нераспечатанное письмо, связь прервалась окончательно. Он заглушил в себе голос, шептавший: «Еще не поздно». Через несколько лет один приятель из Кембриджа, не знавший об их взаимоотношениях, рассказал Беллами, что Магнус долго страдал от «сердечной раны», но потом утешился и, «встретив нового очаровательного партнера», уехал в Канаду. Мучения Беллами возобновились. С тех пор минуло много лет, и со времени расставания с Беллами Магнус, вероятно, пережил уже не одну сердечную рану. Конечно, Беллами должен был расстаться с ним. Но вероятно, он мог сделать расставание менее жестоким. Он обвинил себя в той удивительной жестокости, которая тогда, как ему казалось, затрагивала исключительно его чувства. Если бы он обладал большей смелостью и благородством, то, скорее всего, смог бы своими долгими и занудными рассуждениями побудить уставшего от них Магнуса самого покинуть его. Но как раз этого он не смел даже представить. Беллами пришлось стать собственным палачом, поразить свое любящее сердце и убедиться, что его руки обагрены собственной кровью. Именно его сердцу надлежало кровоточить, а утешением стали размышления о собственных терзаниях. Он рассказал эту историю обратившему его в католическую веру священнику, отцу Дейву Фостеру, а со временем и отцу Дамьену. Но сам процесс этого рассказа послужил для него своеобразным лекарством, история стала для него примером эгоистичной и глупой вины, навеяв воспоминания о давно побежденных юношеских мучениях. Еще он поделился этим с Лукасом Граффе, и одному только Лукасу он открыл другой свой секрет: о перенесенной через три года после отъезда из Бирмингема тяжелейшей депрессии, или — иными словами — о нервном срыве. Тот нерешительный уход с оглядкой и надеждой на возвращение происходил на самом деле. С порога своей квартиры Беллами видел, как Магнус, уходя, оглянулся и пошел дальше. Беллами закрыл дверь. Магнус надеялся увидеть его вновь, он не знал, что их спору не суждено закончиться. На следующее утро Беллами покинул Кембридж.

Беллами снял черный пиджак и расстегнул белую рубашку. Согласно принятому решению, он одевался теперь исключительно в черно-белые тона, хотя значимость такой строгости подорвал Клемент, заявивший, что Беллами и так всю жизнь играет Гамлета. (Роль, которую Клемент давно, но безуспешно стремился сыграть сам.) Беллами бросил работу на курсах повышения квалификации, продал свою большую квартиру в районе Камден-таун и перебрался в плохонькую квартирку в Уайтчепеле, беднейшем районе Лондона. Он распродал или раздал почти все свои вещи, расстался с любимой собакой. Такие бесповоротные шаги Беллами сделал, вступив на путь духовного отшельничества. После ухода из Кембриджа Беллами, вопреки своему зароку, поддался еще нескольким сильным искушениям, но Магнус не имел достойного преемника. Беллами вспомнился Харви, другой белокурый и синеглазый юноша. И вдруг он впервые осознал, что всецело виноват в том происшествии на мосту, поскольку подзадорил Харви, ассоциируя его с Магнусом. А ведь Харви мог свалиться в то ущелье. Ох, только бы Харви полностью поправился! Об этом Беллами молился молча, в привычной ему детской манере, которая стала одним из видов его общения с Богом. Такое общение порой принимало более сложные формы, но этот вид, несомненно, являлся самым искренним. Беллами подумал о Харви, о его особенной яркой красоте и о показной беспутности денди эпохи Кватроченто, а также с одобрением вспомнил то, что, несмотря на подавленность, жуткое разочарование и потрясение, парень проявил трогательное мужество, стойко продолжая посмеиваться и отпускать шуточки, когда они с Клементом везли его обратно в Англию. Впрочем, Клемент тоже не падал духом: все знали, что Клемент огорчен исчезновением брата, но лишь Беллами понимал, каково его огорчение, как дико и ужасно расстроен его друг. Размышляя о том, где может быть Лукас, Клемент как-то сказал: «Даже не знаю, хочу ли я найти место, где он скрывается». Клемент, естественно, боялся того, что Лукас мог убить себя или, возможно, обезумел и, потеряв память, попал после неудачной попытки самоубийства в какую-нибудь психиатрическую лечебницу. Должно быть, после убийства человека остается ужасное ощущение, а реакция Лукаса могла быть исключительно сильной и совершенно непредсказуемой. Огласка, испытание в суде, обвинение в «чрезмерном насилии» и фактически (как негодующе заявил защитник ответчика) в убийстве могли бы потрясти любого. А молчаливый и гордый Лукас, этот возвышенный и замкнутый оригинал, вероятно, был совершенно ошеломлен.

Беллами поразмышлял о Клементе, Лукасе и Луизе, в итоге его мысли вернулись к Анаксу. Он не сразу осознал, что теперь, из-за присутствия Анакса, не сможет бывать в Клифтоне. Беллами не подумал об этом, когда решил отдать им пса. Конечно, подразумевалось, что Анаксу нельзя больше ни видеть, ни слышать бывшего хозяина, так что придется привыкать к окончательной потере питомца. Беллами подавил в себе чувства, грозившие вырасти до размеров ужасного горя. Ему так не хватало по ночам этого теплого, свернувшегося на его постели пса, уютно уткнувшегося в его колени или растянувшегося в ногах, такого молчаливого и доброго, терпеливо приспосабливающегося к любым телодвижениям Беллами, сознающего, что хозяину надо выспаться, зато утром он проснется и приласкает его, и тогда можно будет лизнуть его в щеку. Отец Дамьен советовал не отказываться от собаки. Возможно, он был прав. Но собака уже отдана. Когда Беллами рассказывал Мой, обладавшей хорошей памятью, о строгих, все понимающих глазах Анакса, он не имел в виду, что в них есть осуждение. Скорее, во взгляде этого пса отражалась полнейшая невинность, исполненная совершенной, все принимающей любви. Беллами подумал, что в собаках образ Бога проявляется лучше, чем в людях. Он размышлял о Луизе и ее детях, о Харви, ставшем ей почти родным, о том, что они с Клементом заменили парню родителей, окружили семейной заботой и любовью, следуя примеру Тедди, который считал, что устройство семейной жизни подразумевает всепрощение и полнейшее согласие и является святой обязанностью и моральным долгом каждого. Беллами любил их всех, возможно, больше всего Мой, с которой у него с раннего детства девочки, на каком-то подсознательном уровне, сложились особые дружеские отношения. Между ними царило такое взаимопонимание, что при встречах они всегда радостно улыбались, словно одновременно вспоминали что-то веселое. Его подкупала невинность и чистота детей Луизы, тихая мудрость их матери. Клемента тоже озарил их свет… возможно, то был сон, слишком прекрасный и готовый угаснуть в безумном дыму реального мира. «Разве я не завишу от этих детей, которые могут вскоре утратить свой волшебный свет? Или у меня разыгралось воображение? — подумал Беллами, — Может, все потому, что я сам утратил его и мне не хочется верить, что он продолжает существовать вне меня?» Беллами сморщился и закрыл руками лицо, словно хотел спрятаться от чьего-то обвиняющего взгляда, возможно, просто от любящего взгляда Анакса, хранившегося в памяти. Выражение страдания на лице Беллами смягчилось, когда он задумался о том, как спит пес: в кровати Мой или в корзине. Конечно, спит он не в корзине умершей Тибеллины, а в его собственной старой корзине, привезенной Беллами в день трагического расставания. А сейчас спит ли Анакс или, возможно, бодрствует, вспоминая Беллами? Мог ли он забыть прежнего хозяина? Но не предана ли забвению главная цель, главное дело — отречение от этого мира?

Беллами забрался под одеяло и выключил свет. Лежа в кровати с открытыми глазами, он слепо, словно оценивая, вглядывался в обступившую его темную пустоту. Вскоре веки его опустились, и ему привиделось, что он, освещенный странным сумеречным светом, шествует по бесконечной череде огромных пустых залов, величественных и высоких, с витиевато украшенными потолками, смутно вырисовывающимися в полумраке, пустых, но в то же время исполненных жизни, великой и безграничной жизни его души. Позже, засыпая, он перенесся в собачий питомник Баттерси, где когда-то выбрал Анакса, юного пса, едва вышедшего из щенячьего возраста. Беллами вспомнилось, что в той огромной скулящей своре он выбрал и унес, прижимая к груди, именно его, заметив особые любящие глаза и смелую решительную морду, что выделяла его среди множества бедных, несчастных животных. «Вот так же и Христос бродил в аду. Почему же Он не спас все те обреченные души, почему не увел их за собой? Возможно, не смог… но почему? Но я не спас от смерти никого, — уже почти погрузившись в сон, думал Беллами, — Я не могу найти Анакса, я потерял его, он по-прежнему среди обреченных, и он погибнет, его тело сгорит…» И Беллами бросился бежать назад, по своим следам, через высокие залы, открывавшие ему безнадежно пустую, бесконечную анфиладу.

— Теперь понятно, почему ты прятал его!

— Ничего я не прятал!

— Нет, прятал, он смущает тебя, поэтому ты и сунул его под кровать.

— Ну и что, надо же было куда-то вытянуть ногу!

Предметом обсуждения стал гипс на ноге Харви. Парень навещал свою мать, которая расположилась в крошечной квартире сына. Конечно, строго говоря, Джоан следовало бы наслаждаться жизнью в более роскошных апартаментах у Клайва и Эмиля, но, учитывая травму, все согласились, что там будет гораздо удобнее Харви, так как в доме имеется лифт. В любом случае, как заметил Харви, Клайв и Эмиль хотели оказать услугу именно ему, а не его матери.

Опираясь спиной на подушки, Джоан лежала на узкой кровати сына, которая утром обычно складывалась и убиралась в шкаф. Придвинув к себе больную ногу, Харви двумя руками поднял утяжеленную гипсом конечность.

— Дай-ка посмотреть. Кто это так расписал его?

— Луиза и компания.

— А кто именно оставил тебе свои автографы?

Харви перечислил имена «художников».

— Какие трогательные характеристики. Мой наваяла милую ползучую тварь, Алеф нацарапала нечто среднее между драконом и кошкой, Луиза расписалась как могла, Сефтон не удалось даже этого, а Клемент изобразил смешную псину. Это просто серия автопортретов.

— Они были очень добры ко мне.

— Ты становишься таким же занудным, как Луиза. Не мог бы ты, дорогой, плеснуть мне еще шампанского.

Дело происходило на следующее утро. Харви приехал около десяти часов и застал свою мать в постели. Облаченная в белое пушистое неглиже, она курила и то и дело прикладывалась к бокалу.

Он налил шампанского.

— Да, пожалуйста. Ты не возражаешь, если я открою окно?

— Еще как возражаю. На улице льет как из ведра.

— В комнату дождь не попадет. А здесь страшно накурено. Мне нечем дышать.

— Ничего, продышишься, надо же, какой неженка… пожалуй, тебе стоит вернуться в Италию, ты не так уж беспомощен, и вообще там ты скорее поправишься.

— Ты же говорила, что там мне придется слишком дорого платить врачам.

— Неужели? Но теперь ты выглядишь гораздо лучше. Ты просто решил покарать самого себя, отказавшись от целой поездки из-за одной-единственной досадной случайности, чтобы иметь право назвать ее роковой.

— О, прошу, maman, замолчи!

— А знаешь, мне тоже хочется расписаться на твоем гипсе. Не стоит упускать такую шикарную возможность.

— Ох, пожалуйста, не надо!

— Дай-ка мне ручку или что-нибудь пишущее.

Харви достал из кармана фломастер и покорно положил гипсовую ногу на соседний стул.

— Так, подержи-ка мою сигарету.

Свесившись с кровати, Джоан написала на гипсе слова, произнесенные проходившим по мосту итальянцем, которые Харви повторил ей.

Он рассмеялся, возвращая ей сигарету, и переместил на пол тяжелую конечность, старательно придерживая ее руками. Его оценивающий взгляд остановился на матери. Белое неглиже — сама мягкость, — казалось, было сделано из ваты, горловина обшита легкими белыми перышками, из-за которых кое-где выглядывала розовая ночная сорочка. Харви не понравилось, что его мать выглядит слишком женственно. Она, очевидно, успела припудрить нос, свой милый и лишь слегка retrousse носик, и его бледность странно выделялась на ее лице, еще лишенном великолепной маски макияжа, который так магически преображал ее внешность. Длинная тонкая рука вынырнула из пушистого рукава и поправила змеившиеся по подушке темно-огненные локоны. Еще не накрашенные ресницы затрепетали, и прищуренные глаза сверкнули опасным игривым светом. Мать и сын разглядывали друг друга.

— От такого моего взгляда обычно у мужчин крышу сносит, как после бакарди!

— «Я способен на все, но только не с тобой», — с усмешкой пропел Харви.

— Славная старая песенка, помню, наши девочки раньше пели ее, теперь не пишут таких хороших песен, нынче модно орать без конца какую-нибудь дурацкую фразу. И как же поживают клифтонские весталки?

— Так же, как всегда. Тишь да гладь да божья благодать.

— Ну, вся эта благодать может измениться в мгновение ока. Алеф, скромно начищающая свои очаровательные крылышки, как голубица, обернется валькирией и выскочит замуж за миллиардера. Ну а Сефтон, полагаю, будет стойко держать оборону и в итоге, оставшись старой девой, возглавит какой-нибудь тоскливый колледж. Но вот Мой…

— Алеф сказала, что Мой станет потрясающей женщиной.

— Да. Это будет нечто потрясающее, возможно, даже чертовски опасное. Я не стала бы говорить этого Луизе, ее я успокаивала тем, что Мой, наверное, будет декорировать цветами церкви. Но мне она представляется колдуньей…

— Сhére maman, колдунья у нас ты!

— И это не просто противный признак женского созревания, в ней есть нечто безумное, и оно может воплотиться в ужасное…

— Никогда! Она такая добрая и обожает всех, даже жучков и паучков…

— Лиха беда начало… Да помогут Небеса ее мужу, она может превратить его в мышь и держать в клетке. Интересно, не надеется ли она, что Клемент дожидается, пока она вырастет? У него просто дар вечной молодости. Он мог бы стать славным мышонком. Насколько я понимаю, Мой без памяти влюблена в него. Хвала Небесам, что ты воспринимаешь их всех как сестер. Послушай, Харви, тебе нужно, нет, ты просто обязан жениться на богатой девице. У тебя прекрасные внешние данные, и пора уже становиться серьезным. Что ты думаешь, к примеру, о Розмари Адварден…

— О, пожалуйста, не утомляй меня, прошу, оставь меня в покое!

— Тебя утомляют такие темы? Ждешь, пока я совершу самоубийство или растворюсь в тумане забвения с Хэмфри Хуком!

После некоторого раздумья Харви решил, что Джоан употребила сленговое название каких-то наркотиков, или — в переносном смысле — смерть. Он не воспринимал всерьез ее угрозы, но терпел их с трудом.

— Я хочу, чтобы ты перестал так часто бывать в их доме. На самом деле клифтонские девицы подобны зомби, все они завороженные спящие красавицы. Луиза проспала всю свою жизнь. Господи, Клифтон просто пропитан женским целомудрием.

— Луиза очень умный и деятельный человек, насколько я знаю, она не выдумывает себе никаких волшебных миров…

— Так ты полагаешь, что я выдумываю? Все понятно, ты считаешь, конечно, что Луиза стала тебе настоящей матерью…

— Ничего подобного…

— Ты всегда защищал твоего отвратительного папашу…

— Ты вспоминаешь слова шестилетнего мальчика!

— Да, а потом ты продолжал изливать свою душу Луизе…

— Умоляю, не начинай старую песню, она такая занудная…

— Мой отец спускал деньги в карты, твой папаша стащил их, а теперь ты…

— Может, ты хочешь, чтобы я отказался от учебы в университете и устроился работать ничтожным клерком в какую-нибудь контору?

— Да-да.

— Не говори глупости, ведь я получил стипендию и в будущем смогу зарабатывать гораздо больше, чтобы поддерживать тебя…

— В старости, но она уже на пороге. Отлично, тебе не хочется думать о деньгах, не хочется работать, ты воображаешь, что кто-то будет вечно заботиться о тебе…

— Ну, ты ведь зарабатываешь деньги каким-то образом…

— Что ты имеешь в виду под «каким-то образом»? Ты намекаешь…

— Думаю, мне лучше исчезнуть, я лишь раздражаю тебя.

— Значит, ты находишь утомительными мои попытки помочь? Тогда уходи. Я могу навсегда уехать в Антиб к моей драгоценной ма.

— Ты же говорила, что не выносишь ее.

— Разумеется, не выношу, но…

— Не забывай о сигарете, а то прожжешь дырку в простыне.

Подобные споры, случавшиеся все чаще, иногда завершались материнскими слезами, при виде которых Харви испытывал болезненную дрожь и сильные угрызения совести, обвиняя себя в том, что довел ее до такого состояния. Он всегда мучительно воспринимал ее печаль. Но, участвуя в былых спорах или ссорах, Харви осознавал их в конечном итоге как комедию, не видя никакой возможности сыграть роль героя в реальной мизансцене. Теперь, однако, вступив в период взрослого и независимого состояния, Харви столкнулся с новой и чертовски тяжкой ношей ответственности. Его возмущало невольно рождающееся чувство того, что он по большому счету не прав. Естественно, ему не хотелось думать о деньгах! Ему не нравились эти, становившиеся все более частыми, напоминания об отце. Как-то само собой у Харви сложилось о нем весьма своеобразное представление. В его ярких воспоминаниях отец, изображаемый Джоан чудовищем, представал сдержанным, неразговорчивым тихоней, просто не подходящим по натуре к усмирению или ссорам — как на кухне, так и в постели — с этой эмоциональной и страстной, взбалмошной женщиной. Джоан устраивала сцены, чтобы расшевелить его и заставить проявить решительность, пытаясь заставить его взять власть в свои руки. Но такое грубое обращение, совершенно не воодушевлявшее мужа, заставило его еще больше замкнуться в себе, стать еще менее разговорчивым и в конце концов вовсе исчезнуть. Харви помнил день отцовского ухода. Какие-то деньги (Харви не знал и не пытался выяснить, какие именно) действительно исчезли вместе с ним. О манкирующем своими обязанностями отце Харви не говорил ни с кем, даже с Луизой. Порой он мечтал найти его. Но любовь к матери неизменно мешала решиться на такой шаг. Харви обожал мать. И она обожала его.

Джоан пристально смотрела на сына. Без макияжа ее лицо выглядело рыхловатым и влажным, щеки раскраснелись, а на носу стали заметны крупицы сухой пудры. С вызывающим видом она допила шампанское, пролив несколько капель на ночную рубашку, и со звуком поставила бокал на край столика. Поправив подушки, она села прямо, уронив на пол пепельницу. Харви поднял ее, сложил обратно окурки и замел пепел под кровать.

— Ma petite maman, ne t'en fais pas comme ça! [23]

— Tu es un moujik! [24]

— Ладно, ладно! Ты ничего не слышала о Лукасе?

— Нет, а с чего бы? Почему ты вдруг спросил о нем? Пытаешься сменить тему?

— Не знаю, на какую тему ты говоришь, я лично просто поддерживаю разговор.

— Поддерживаю разговор! Надо же, мой сын приходит сюда поболтать! Просто поболтать ты можешь с кем угодно, только не со мной. А у тебя, я имею в виду после твоего общения с Клементом, Беллами и Луизой, появились какие-то новости о нем?

— Нет. Клемент ужасно волнуется.

— Все только и толкуют о том, как волнуются другие. Я лично ничуть не волнуюсь. Черт побери этого Клемента, хотелось бы мне заставить его сделать хоть что-то стоящее!

Кто-то позвонил в их квартиру от двери подъезда. Харви снял трубку домофона.

— Привет, — сказал он и сообщил матери: — Это Тесса.

— Отлично. Скажи ей, пусть поднимается.

— Тесса, поднимайся. Мама ждет тебя.

Харви вышел на лестничную площадку. Тесса Миллен быстро, но не бегом поднялась по лестнице, перешагивая через несколько ступенек. Похлопав Харви по щеке, она стремительно вошла в квартиру. Харви последовал за ней.

Тесса плохо вписывалась в компанию, которую Джоан называла «компанией Луизы». Она казалась в этом обществе аномальным или загадочным явлением. Харви, Сефтон, Клайв, Эмиль, Беллами и Джоан симпатизировали ей, для Клемента — под влиянием Луизы, Алеф и Мой — она оставалась загадочной особой сомнительных достоинств. Мужская половина компании любила Тессу, а женская часть не поддерживала ее, кроме Коры Брок, которая всячески одобряла ее поведение.

Короче говоря, Тесса вызывала у людей неоднозначные чувства. Скажем так, ее считали странной особой, несомненно, с причудами. Она была не комильфо и смущала своим поведением некоторых приличных людей. Другие вовсе не видели в Тессе ничего особенного, им она представлялась просто раскованной, свободной женщиной, а если она и выглядела странной, то это доказывало лишь, как мало в обществе свободы и раскованности. Эта красивая, коротко стриженная блондинка с узкими серыми глазами, по мнению Беллами, выглядела «как ангел», а Эмиль говорил, что у нее «архаичная улыбка». Судя по слухам, ей перевалило за тридцать, и за ее спиной маячило темное прошлое. Сохранив девичью фамилию, Тесса побывала замужем за одним иностранцем (ныне исчезнувшим), возможно, шведом. Родилась она где-то на севере Англии, закончила какой-то северный университет, одно время жила в Австралии (вероятно, с тем шведом), активно поддерживала левое крыло в политике, работала в издательстве, писала книгу, едва не умерла от холода в лагере протеста, крутила романы с представителями обоих полов, поработала в социальной сфере, но уволилась, попав в немилость к начальству. Поговаривали, что Тесса имела приличный счет в банке. На фотографии, похищенной одним из «объектов ее воздействия», она была изображена на лошади. Беллами познакомился с ней, когда был социальным работником, и представил ее в компании Луизы. Эмиль, как оказалось, уже встречался с Тессой в организации, борющейся за права геев. В настоящее время, очевидно вновь связавшись с общественной работой, она руководила женским приютом и консультацией. Выражая мысли четким, хорошо поставленным голосом, она отчасти сохранила манеру северного произношения гласных. Ей нравилось смущать Харви, и он привык к этому. Он считал, что понимает Тессу во всем — как он сам с важным видом определял — своеобразии ее натуры.

— Привет, Учительница! — так приветствовала гостью Джоан.

Воспользовавшись кратким отсутствием Харви, Джоан успела нанести легкий макияж. Поправив подушки, она устроилась поудобнее и сейчас всем своим видом излучала бодрость и оживление, поблескивая расчесанной и приглаженной темно-рыжей шевелюрой.

Тесса вручила Харви промокший макинтош и роняющий капли зонт, чтобы он отнес их в ванную комнату. Подойдя к Джоан, она убрала бокал из-под шампанского и затушила дымившуюся в пепельнице сигарету. Потом распахнула окно, впустив в комнату шелест дождя и струю насыщенного дождевой влагой холодного воздуха. Джоан издала протяжный стон. Тесса уселась на освобожденный Харви стул, а сам Харви устроился на кровати.

— Вонь здесь стоит жуткая!

— Извините, Учительница!

— Привет, Харви, ну как твоя нога?

— Прекрасно.

— Врет, — бросила Джоан, — А как ты поживаешь, спасительница падших женщин? Спаси там какую-нибудь милашку для Харви.

— Говорят, что ты уезжала? — спросил Харви.

— Да, съездила в Амстердам.

— Кажется, я догадываюсь, с какой целью, — добавила Джоан.

— А я нет, — вставил Харви.

— Не дразни Харви, — сказала Тесса, — у него романтичная натура.

— А по-моему, Тесса, романтичная натура как раз у тебя, только ты почему-то не желаешь объяснить миру, что хочешь изменить его.

— Она из клана вечно протестующих студентов, — поддразнила Джоан, — Удачи тебе, ангел. Студенты спасут всех нас.

— Кто сказал вам, что я уезжала?

— Сефтон.

— Моя мамуля шлет тебе сердечный привет, — сообщила Джоан. — Она в восторге от тебя. Ты должна навестить ее еще разок.

— Значит, она еще не сменила приятеля?

— Естественно. Он же богат как Крез, по мнению некоторых особ…

— Ты навещала мою бабушку?

Харви далеко не обрадовала такая новость. Он редко ездил в гости к бабушке, но испытывал к ней собственнические чувства. Впрочем, собственнические чувства он испытывал и к матери. Его не интересовало, какие отношения связывают его мать и Тессу, но ему не хотелось думать, что на своих встречах они обсуждают его.

— Ну ты же не захотел навестить ее! — заметила Джоан, — Вот она и не стала посылать тебе сердечный привет!

— Мне тоже нужен сердечный привет, — пробубнил Харви, — Надеюсь, она не будет долго держать обиду. Я отправлю ей открытку.

— Грандиозно! — с иронией воскликнула Джоан.

Харви вдруг пришла в голову идея, пока он травмирован, съездить в Антиб и погостить там под присмотром бабули и ее приятеля, слывшего прекрасным Крезом. Но воображение быстро рассеяло эту мысль. Ему не хватало желания. Кроме того, мать Джоан была difficile [25] старушкой.

— Давай отпустим Харви, — предложила Джоан, — Взрослые разговоры утомляют его.

— Вовсе не утомляют, — раздраженно возразил Харви. — Мне как раз тоже хотелось поговорить с Тессой.

— Загляни ко мне сегодня часов в шесть, — сказала Тесса.

— Тесса обожает запускать коготки в души новых жертв, она расцветает от чужих терзаний. В любом случае, насколько я понимаю, вы заключили тайную сделку.

— Не говори глупости, maman!

— Помочь тебе спуститься по лестнице?

— Не надо!

Часом позже заявился Клемент. Сильный дождь шел без перерыва, изливаясь с небес длинными поблескивающими каплями. Джоан встала, накинула синее с белым кимоно. Оставив мокрый плащ в ванной, Клемент опустился на неубранную кровать. Джоан, сидевшая у окна, передвинула свой стул поближе к нему.

— Привет, Арлекин. Твоя шикарная черная шевелюра совершенно промокла. Ты на минуту разминулся с Тессой.

— Ах, какая жалость.

— Она пугает тебя. Во всем виновато загадочное обаяние. Ты влюблен в нее?

— Что за идиотский вопрос!

— А в меня ты влюблен?

— Нет.

— Тогда, может, ты влюблен в…

— В этой бутылке еще осталось шампанское?

— Неужели ты не можешь видеть меня трезвой?

— Нет.

— Все равно там ничего нет. И не будет, если ты не откроешь новую бутылку. Давай действительно откроем еще шампанского.

— Не стоит беспокоиться!

— На самом деле в том закутке, что Харви называет кухней, есть немного виски. Достань себе стакан и заодно плесни мне.

Клемент принес себе чистый стакан и початую бутылку виски. Он налил Джоан и себе.

— Дать тебе полотенце вытереть волосы?

— Не надо.

— Ладно, делай что хочешь. Будем здоровы, Арлекин. Почему ты не заходил раньше?

— Дела. Ты ничего не слышала о Лукасе?

— Нет, я ничего о нем не знаю, да и откуда. С чего это ты решил спросить меня о нем?

— Просто я спрашиваю о нем всех знакомых.

— Харви тоже был у меня, несчастный хромоножка.

— Да, бедняга.

— Ты не должен испытывать чувства вины из-за его травмы.

— А я и не испытываю.

— Впрочем, возможно, и следовало бы. Не важно. Он сам допрыгался, будто специально устроил свое возвращение. Расскажи мне что-нибудь. Дождь, похоже, прекращаться не собирается. Придется довольствоваться такой погодой, ничего не поделаешь.

— Я лишь надеюсь, что Харви не впадет в депрессию.

— Если и соберется, то Тесса излечит его.

— Ты виделась с Тессой… Ну да, разумеется, ты же только что сказала, что она заходила сюда.

— Как ты рассеян. Еще немного, и ты спросишь меня, не видела ли я в последнее время Джоан. Неужели ты не рад нашей встрече?

— Рад, конечно рад.

— Разве ты не знаешь, что здоровый секс возносит настроение мужчины на недосягаемую высоту? Сие подразумевает, что если нет сексуальной жизни, то нет и оживления.

— Не понимаю, на что ты намекаешь или что подразумеваешь.

— Ах, секс… Он подобен тропической грозе, ты мгновенно промокаешь насквозь и во время вспышки молнии успеваешь вобрать в себя всю яркость и пронзительность стихии, включая хищника, что готовится к прыжку.

— Ты по-прежнему живешь в той квартире на улице Верцингеторикса? [26]

— Да, разумеется, почему нет?

— Ты говорила, что собираешься переезжать.

— Я не могу себе этого позволить. Не волнуйся, мне не нужны твои деньги.

— А я и не предлагаю.

— Ты бываешь порой невыносим.

— Нет, Джоан, извини, я вполне выносим, просто изрядно вымотался и ужасно волнуюсь из-за Лукаса.

— Все только об этом и говорят. Но, черт возьми, он же способен сам о себе позаботиться! Я его знаю, я отлично знаю Лукаса, инстинкт самосохранения у него развит гораздо лучше, чем у всех нас. Ты пытаешься раздуть из мухи слона. Будь добр, освежи мой бокал, да не скупись, наливай побольше.

— Не многовато ли ты пьешь? Ладно, ладно.

— Ça revient au même de s'enivrer solitairement ou de conduire les peuples [27]. Так говорил кто-то из великих мира сего.

— Великие тоже бывают чертовски глупы.

— Так же, как и мелочные грубияны. Значит, ты не забыл наше милое гнездышко?

— Не наше, Джоан, а твое гнездышко.

— Ну, ты же понял, что я имею в виду.

— Твои смыслы слишком разнообразны. С чего ты, вообще, прицепилась ко мне?

— Ах, как же свежо и молодо ты выглядишь, неудивительно, что твои предпочтения обращены теперь на поколение наших детей! Вот и Алеф уже вполне созрела, и Розмари, и…

— Джоан, дорогая, не пори чепухи, пожалуйста, ведь я действительно хочу поддерживать с тобой спокойные дружеские отношения.

— Спокойные! Бывали ли у меня спокойные дни? Жизнь постоянно подкидывала мне досадные сюрпризы.

— Ради бога, то была одна-единственная ночь, и…

— Таково твое мнение. И ты, конечно, скажешь, что мы оба напились.

— Конечно. Одна-единственная безумная ночь…

— Какова ее протяженность? В чувствах и в душе она длится века, нескончаемо, она все еще продолжается. Я чувствую, как твои руки обнимают меня, вкус твоих поцелуев еще не развеялся. «Ты научил меня любить, теперь же учишь забывать о счастье!» Я попрошу наших девочек спеть мне эту грустную песню и буду оплакивать вместе с тобой нашу любовь.

— Я не хочу ничего оплакивать.

— А я не хочу забывать. Верность и великодушие не относятся к числу твоих достоинств.

— Это серьезное обвинение, старушка.

— Ах, так я уже записана в старушки? Ты ничего не помнишь.

— Да мне почти нечего вспомнить.

— «Почти» может вмещать множество грехов. Неужели ты не помнишь, как я говорила: «Si çа ne vous incommode pas je vais garder mes bas»? [28] Самая эротичная экипировка, по мнению Сартра. Не беспокойся, я не болтлива. И все же… улица Верцингеторикса. Это воспоминание мне нравится, должна же я обладать тайной, дающей мне власть над тобой.

Харви сидел на кровати Тессы. Тесса сидела рядом с ним. Их рукава соприкасались. Харви вытянул свою травмированную ногу не для того, чтобы показать живописные украшения гипса, по поводу которых Тесса уже высказала неодобрение. Он тщетно пытался найти менее болезненное положение. Тесса также вытянула вперед ноги, обутые в грубые ботинки. Доходившие почти до колен шерстяные гольфы придавали ее брюкам сходство с бриджами. Бледное «ангельское» лицо Тессы, обычно исполненное внимания и убедительной силы, частенько озаряемое сардонической или изумленной улыбкой, порой становилось удивительно невыразительным, словно она временно отстранялась от жизни, опустив веки и слегка приоткрыв рот. Несомненно, она совершенно вымоталась и отдыхала, отключившись, чтобы восстановить силы. Харви с уважением отнесся к ее отстраненности, гордясь тем, что она доверчиво отключила внимание в его присутствии.

Дождь закончился. В этом пустынном доме, стоявшем в ряду себе подобных обветшалых строений на улице Килбурна, обычно всегда бывало довольно холодно и сыро. Здесь Тесса жила, спала и занималась осуществлением «общественных проектов». Общежитие, принимающее несчастных женщин, находилось на одной из соседних улочек. (Ходили слухи, что где-то в Лондоне у Тессы имелась шикарная квартира, в которую она тайно удалялась, когда ей становилось «совсем невмоготу».) На нижнем этаже, выходившем в неухоженный садик, размещалась ее контора, состоящая из комнаты для собеседований, оснащенной печатной машинкой, и изолированной простенькой кухни. На втором этаже находились спальня, ванная комната и кабинет, вмещавший одежду, книги и прочие вещи хозяйки, а также картонные коробки, набитые предназначенной для раздачи одеждой. На верхнем этаже, теперь также занимаемом Тессой, раньше обитал еще один жилец, мистер Бакстер, вносивший более чем скромную плату за свои апартаменты, но потом он внезапно пропал, то ли попал в тюрьму, то ли, что вероятнее, отправился в мир иной. С холодом в этом доме боролись только изредка включаемые маленькие электрические печки. В квартире мистера Бакстера стояла электрическая печка со счетчиком, но она исчезла незадолго до его собственного исчезновения. Тесса как-то раз объяснила Харви, что секрет поддержания тепла зимой заключается не в увеличении температуры, надо просто положиться на теплую одежду, впустив мороз в дом. Тесса понимала в этом толк, учитывая, что в лагере протеста прожила морозную зиму в самодельной палатке, едва вмещавшей ее саму, и целыми днями занималась поисками топлива. (Харви подумал, что там они, по крайней мере, жгли костры.) Тесса говорила, что подобный закон хорошо известен биологам: хочешь не чувствовать голод — откажись от еды. Крошка съеденной пищи разжигает аппетит. Люди привыкают к голодному посту за пару дней. Следуя такому правилу, можно легко научиться обходиться без завтрака и обеда. Харви нуждался в пище как в удовольствии и пока еще не воспринимал ее как необходимость, поэтому такой ход мыслей совершенно не заинтересовал его.

Послышалась трель дверного звонка. Тесса в шесть часов уже заперла дом, поэтому безжалостно проигнорировала режущий слух звук. Она заявила, что вечер в ее распоряжении. Зачастую Тессы вообще не было дома: возможно, опять-таки судя по слухам, она щеголяла шикарными нарядами на роскошных приемах. Тесса слегка отстранилась от Харви, они переглянулись. Звонок прозвучал еще раз. Потом наступила тишина. Телефон, кстати, также был отключен.

— В крайнем случае, могут трезвонить полчаса, — проворчала она.

— Возможно, это твой друг.

— Нет. Друзья имеют совесть.

— Не дразнись. Меня сейчас обижает все, за исключением полнейшей доброжелательности.

— Я не могу гарантировать ее в такое время.

— Прости. Мне не следовало намекать, что я хочу навестить тебя. Очень любезно с твоей стороны, что ты пригласила…

— Ладно, ладно. Так ты хочешь поговорить о твоей матери?

— Ты побуждаешь людей рассказывать о проблемах с их родными и близкими.

— Только если у них есть такое желание. Высказывания людей о своих родных и близких во многом показывают, каковы они сами.

— Я боюсь, что она начнет принимать наркотики. Она говорит о «растворении в тумане забвения», заявляет, что доведена до отчаяния и подумывает о самоубийстве. Или это притворство?

— Точно, притворство. Следующий вопрос.

— Пожалуйста…

— У нее потрясающая энергия и потрясающее желание жить. Не думаю, что она склонна к самоубийству. Свойственное ей отчаяние, то есть страсти, просто подогревает в ней интерес к жизни.

— А-а, ну ладно… значит, ты навещала мою бабушку.

— Уж не ревнуешь ли ты, мальчик?

— Да. Это очередная душевная травма. Тесса, не будь со мной такой равнодушной и колючей. Мне не хочется говорить о матери, мне хочется говорить о себе. Мною овладевает настоящая тоска. Приходится изображать радость и весело шутить, а на самом деле хочется разреветься.

— Тогда пореви, не смущайся, здесь все так делают.

— Тебе, должно быть, осточертели плаксы и нытики.

— А что, клифтонские девицы все еще хнычут? Ты говорил, что они любят всплакнуть.

— Да. Не сердись на них.

— Я и не сержусь, мне просто интересно. Я уважаю Сефтон. Но все они там свихнулись на моральных ценностях и благопристойных манерах. Кстати, я им завидую. Возможно, они еще вступят на тропу порока. А та собака еще у них?

— Ну вот, теперь тебя заинтересовала собака. Конечно у них.

— Беллами не следовало отказываться от своего питомца. Собаки чертовски преданные существа. Этот пес сбежит от них и погибнет. Вот тогда там будут настоящие слезы.

— Боюсь, ты права.

— Беллами совершенно заблуждается на свой счет. Он глупец.

— Возможно, святой глупец.

— Нелепое словосочетание. Святость требует интеллекта. Лучше всего это понимают лицемеры.

— Не злись на меня.

— Харви, я не злюсь. Я попросту вымоталась. Извини, я пригласила тебя прийти, но ничем не могу тебе помочь.

— Мне помогает уже одно твое присутствие, я чувствую, что ты достигла настоящего понимания.

— Откуда ты набрался таких вычурных выражений?

— Ты считаешь, что моя мать страдает, что ей требуется повышенное внимание?

— Ты предпочитаешь видеть ее в таком свете. Тебе хочется думать, что кто-то заботится о ней. Я люблю ее, успокаиваю, она на редкость колоритная личность, она же ведьма, эльф с волшебным шиллингом в кошелечке, совершенно бесшабашная особа. Своеобразный тонизирующий напиток.

— Я никогда не понимал, как эта особа может быть бесшабашной.

— Это доступно только юным красоткам.

— Ох, Тесса, мне так плохо, я начисто потерял ощущение реальности, чертовски неприятное чувство, меня словно выпотрошили и внутри осталась полная пустота. Я действую как марионетка, во мне все умерло, мне хочется, чтобы ты взялась за мое лечение.

— Это невозможно, милый мальчик.

— Почему невозможно? Ты даже не представляешь, как я несчастен.

— Представляю. Но твой вид несчастья самоисцеляющийся. Целительное средство находится в тебе самом, в твоей собственной душе, оно называется бесстрашием. Твоя мать тоже обладает им. Призови его на помощь, дай ему вырваться на свободу. Кроме того, ты молод, у тебя есть чем жить и за что бороться. Читай, учись, думай.

— Не могу. Я сирота. Впервые я вдруг осознал это. Моя мать, вот кто самый настоящий ребенок. Я не могу сблизиться с Луизой, это табу, в любом случае, она не нуждается во мне…

— Так, пожалуйста, Харви, притормози, не стоит выбирать меня на роль матери. Скажи-ка мне кое-что. Есть известия от Лукаса?

— Насколько я знаю, нет.

— Именно он тебе нужен.

— С чего ты так решила?

— Он способен привести тебя в порядок. Он заставит тебя прыгать. Он инспектор манежа.

— Не знал, что он тебе нравится.

— Вовсе нет. Но он-то как раз живет в самом что ни на есть реальном мире.

— Давай пойдем куда-нибудь, выпьем.

— Нет. Меня еще ждут в других местах. Как говорят в Испании, Дева Мария не всегда следовала по пятам за бородатым святым Иосифом.

Покинув свою «утешительницу», Харви вернулся в квартиру Эмиля и устроился на софе в гостиной. Многочисленные лампы под абажурами отбрасывали мягкие тени, за окнами слышался приглушенный шум уличного движения на Бромптон-роуд. Эмиль коллекционировал картины. В его собрании были работы таких художников, как Боннар, Виллар и Макс Эрнст, Кайботт и Нольде, а также рисунки Пикассо и Отто Дикса и даже несколько ранних работ Хокни.

Трепетно относясь к таким ценностям, Харви никогда не забывал перед уходом включать охранную сигнализацию и таскал с собой целую связку звенящих ключей. Персиково-розовые стены были увешаны картинами, однако имена некоторых художников Харви так и не выяснил у Эмиля, хотя частенько бывал у него. Эмиль любезно согласился предоставить ему свою квартиру, хотя Клайва, как догадывался Харви, не слишком порадовала такая щедрость. Сегодня днем Харви сделал попытку позаниматься. Всем знакомым он говорил, что тем для занятий у него более чем достаточно, к примеру, углубленное изучение Данте. Но его «занятия», похоже, состояли из чтения любимых отрывков и обнаружения того, что их очарование слегка поблекло. Вернувшись от Тессы, он поджарил яичницу на изысканной кухне Эмиля, после чего аккуратно прибрал за собой. Луиза обеспечила Харви продуктами, также создав в квартире изрядные запасы сладостей, но они уже истощились. Вскоре ему самому придется ходить по магазинам: первый признак того, что о нем постепенно начинают забывать. Приглашение Луизы прозвучало неопределенно: «Заезжай к нам в любое время, заглядывай к ужину». Для Харви оно послужило вторым удручающим признаком, и ему все больше не хватало смелости навестить их, хотя очень хотелось увидеться с Луизой, поболтать с Алеф. Он боялся, вернее, стыдился того, что стал неполноценным. Жалость была ему совершенно невыносима, сочувствие могло довести до малодушных слез. Длинноногого и спортивного красавца Харви с недавних пор просто не существовало. Ему теперь даже вымыться толком не удавалось. Он потерпел поражение, смертельный удар, навсегда погибли чувства юношеской гордости, независимости и уверенности в себе. В будущем ему придется довольствоваться лишь попытками скрыть размеры своей ущербности, причем наверняка тщетными. Переключая телевизионные программы, Харви посмотрел какую-то военную передачу, футбольный матч и историю о людях, ведущих достойную жизнь в креслах-каталках. Размышляя о своем отце, он подумал, посещали ли его когда-нибудь воспоминания об оставленном сыне. Сломанная нога постоянно ныла, вызывая тревожные чувства. Врачи сказали, надо будет еще раз снимать гипс. Что, интересно, они там увидят? Может, резкое ухудшение или гниение, требующее немедленной ампутации?

— «…И в объятьях своих согревал ее стан, не давая замерзнуть в холодной и стылой росе!»

— Мне нравится такой вариант исполнения, — сказал Клемент Луизе, слушая доносившееся из Птичника девичье пение.

— Это Алеф.

— У нее красивое сопрано, ей следовало бы позаниматься с учителем.

— В школе у них были уроки музыки.

Клементу хотелось возразить на этот безрадостный и неуместный ответ, но он задумался, почему же сам не догадался нанять Алеф учителя пения. Последнее время жизнь, казалось, стала чаще сообщать ему, что все слишком поздно. Маленькая квартира в Фулеме уже много лет считалась всего лишь скромным pied à terre [29]. Конечно, он частенько бывал в разъездах, и фал в провинциальных театрах или ездил со знакомыми труппами на гастроли в Париж. Одно время он даже подумывал перебраться в Париж на постоянное местожительство. В общем-то, квартира в Фулеме нравилась Клементу, но все-таки он воспринимал ее как временное жилье и не покупал туда хороших вещей. Как говорила Луиза, держал ее в «черном теле». Единственной ценностью была ранняя картинка Мой, изображавшая девочку среди цветов. Клемент все еще ждал того штормового ветра или цунами, способного вынести его на более высокий уровень жизни.

Клемент имел обыкновение (разумеется, с разрешения хозяйки) раз или два в неделю приходить по вечерам к Луизе. Ему нравились прогулки по Лондону. Их вечерние встречи теперь проходили в более непринужденной манере, поскольку Луиза и девочки стали ужинать в разное время: Луиза устраивала себе ранний ужин с чаем около семи часов, а девочки садились за вечернюю трапезу примерно в половине девятого, обычно готовила Мой, а иногда и Сефтон. Под настроение Луиза могла приготовить для дочерей что-нибудь вкусненькое, и тогда они потом просто разогревали еду. Такой порядок, как и многие другие традиции этого дома, сложился как-то сам собой, по совпадению желаний или обоюдному согласию. Девочки, тихо завладевшие Птичником, освоили уже и кухонное пространство. Поэтому Луиза теперь удалялась в свою комнату до того, как дочери, закончив ужин, возвращались в Птичник. Такой режим обеспечивал ей спокойное, элегическое окончание дня. Закрывшись в своей спальне, она читала или шила, слушала музыку или погружалась в размышления. Годы супружества не давали Луизе столь постоянного, ежевечернего уединения. В эту обитель размышлений удачно внедрился Клемент. Возможно, Луиза, наслаждаясь новым миром и спокойствием, также впервые осознала и одиночество. А Клемент, возможно, почувствовал это и пожалел ее. Их отношения, несмотря на многие годы стабильного общения, оставались неопределенными, скромными и сдержанными, даже неловкими. Однако при всем при этом разговоры их носили вполне непринужденный характер. Луиза, не склонная к частым «выходам в свет» или покупке модных нарядов, обычно, невзирая на смену времен года, носила неизменный кардиган с блузкой и юбкой. В этот вечер она, однако, нарядилась в теплое платье насыщенного орехово-коричневого цвета, оттенив его сине-зеленым шелковым шарфом. Клемент подумал, что уже очень давно подарил ей этот симпатичный шарфик. Потом вдруг опомнился: конечно, подарил его Тедди. Зачесанные назад жесткие волосы Луизы открывали чистый и гладкий лоб, подаренный ей природой. Волосы ей время от времени подравнивала Алеф, поскольку Луиза не любила ходить в парикмахерскую. Мягкий взгляд ее золотисто-карих, широко расставленных глаз то и дело обращался к гостю, а по ее полноватым губам блуждала спокойная дружелюбная улыбка. Луиза занималась шитьем, чинила подкладку старого вельветового жакета Сефтон.

«Как она невозмутима, — подумал Клемент, — Вернее, какой невозмутимой она выглядит».

— Значит, ты не хочешь сходить на этот балет? Тебе следовало бы почаще выбираться из дома.

— Да, конечно.

— Как хорошо здесь слышен стук коготков Анакса, видимо, он бродит сейчас наверху, обследует мансарду.

— Скоро Мой отведет его вниз.

— В вашем доме есть некая органическая упорядоченность. Сефтон готовит, Алеф музицирует, ты рукодельничаешь, Анакс бродит, а Мой… Ну, возможно, Мой углубилась в общение с предметным миром.

— Да, она считает, что все вокруг живет своей жизнью.

— Именно она наделяет все жизнью.

— Не хочешь перекусить?

— Нет, я подкрепился сэндвичами перед выходом из театра.

— Ты по-прежнему довольствуешься той скромной ролью, заменяя заболевшего актера?

— Да. Мне не по душе, конечно, такие замены, но сложилась исключительная ситуация. Скоро я займусь другим делом. Черт, я собирался позвонить Харви, мне не удалось застать его у… ладно, не важно…

— Где?

— Да в его квартирке. Я надеялся застать его там, но он только что ушел, а с Джоан вроде бы все в порядке, к ней приходила Тесса.

— М-да. Я сказала Харви, чтобы он заезжал к нам на обед или ужин в любое время, но он почему-то не появляется.

— Он думает, что вы жалеете его, а ему непривычно, чтобы его жалели. Надо было назначить конкретный день.

— Он сказал, что много занимается.

— Держу пари, что он бездельничает. Я тоже не могу нормально работать. О боже, как мне хочется, чтобы Лукас объявился, такая неизвестность становится невыносимой. Я уже чувствую, что вскоре придется заняться его поисками, мне просто необходимо начать что-то делать, перестав мучиться тревожным ожиданием.

— Я понимаю. Но ты ведь уже проверил все возможные…

— Верно, но мне надо вновь все проверить, надо связаться с Америкой или вообще… просто отправиться, куда глаза глядят, просто отправиться на поиски с… с верой в…

— В удачу? Странствуя без денег, положившись на святых?

— Не могу же я торчать дома, продолжая вести обычную, спокойную жизнь!

— Тебе просто хочется страдать из-за него.

— Мне кажется, что он может быть ужасно расстроен. Он выглядел весьма подавленным еще до этой истории.

— Ты имеешь в виду, из-за того, что не получил место профессора в Кембридже?

— Он чертовски чувствительный и ранимый.

— Ему повезло, что у него есть такой заботливый брат. Братья не всегда испытывают друг к другу теплые чувства. Но ваши отношения неизменно оставались близкими.

— Я чувствую, что подошел к какому-то порогу… за ним может лежать совершенно иная реальность… новая ужасная жизнь.

— Это не похоже на тебя, ты легко справлялся с любой волной.

— Одна из них готова утопить меня. Театральный мир, знаешь ли, склонен к трагическим развязкам, ужасным разлукам и жестоким разочарованиям. Ты отдаешься всецело какому-то проекту, спектаклю, людям, труппе, ты неделями, даже месяцами не можешь думать ни о чем другом, и вдруг все прекращается. Это процесс нескончаемого разрушения, нескончаемого разрыва, нескончаемого прощания. Он подобен вечной спирали, бессмысленному парадоксальному бытию. Он подобен состоянию влюбленности, куда ты с неизменной страстью бросаешься вновь и вновь.

— Что ж, тогда тебе, наверное, надо влюбиться.

— Только в мечтах я способен любить героинь, но сами актеры так непостоянны! Кроме того, приходится постоянно ждать настоящей роли, а предлагают ее в итоге на следующий день после того, как ты, отчаявшись, согласился на какой нибудь ничтожный вариант. Угрызения совести, зависть и ревность. Один старый актер как-то сказал мне, что если я хочу идти по театральной стезе, то зависть и ревность лучше подавить в зародыше. А знаешь, порой я думаю, что лучше было бы вернуться в цирк.

— Ты говорил, там была адская жизнь.

— Мне нравятся циркачи. Они совсем не похожи на театральных актеров. Они безумцы и бродяги, они не опускаются до мелочных расчетов. Такое впечатление, что они в любой момент готовы расстаться с жизнью, даже если не ходят по проволоке, натянутой под куполом цирка.

— Но разве такие люди не страдают от ужасного переутомления? Не имея никакой личной жизни, они вынуждены как бездомные вечно скитаться по миру и жить в ужасных условиях…

— И я не прочь бы уехать из Лондона. Лондон ужасен, полон опасностей и жестокостей. Принудительные скитания, возможно, как раз то, что мне нужно, буду как каторжник, сосланный в Сибирь. Там вполне можно лишиться индивидуальности и самолюбия. Прости, я говорю чепуху. Просто мне кажется, что я теряю мужество, меня следует лишить свободы выбора. Я уже достаточно давно хожу по той самой, натянутой под куполом цирка, проволоке.

— Ты намекаешь, что за тобой следует присматривать? Тебя огорчает отсутствие Лукаса.

— Ах, да пропади все пропадом. Что там поют сейчас наши девочки?

— «Санта Лючию».

— Какой грустью насыщено исполнение.

— Забыла сказать, им хотелось, чтобы ты разучил с ними «Порта Романа».

— Ладно, мы разучим «Порта Романа». Я разучу с ними все, что они пожелают… А что там у Алеф, как ее настроение?

— Ты о чем?

— Ну, здорова ли она, всем ли довольна, расстроена ли из-за Харви, волнуется ли по поводу учебы, собирается ли погостить у Адварденов?

— Все вместе. Ты увидишь ее перед уходом, увидишь всю троицу. Сефтон в твою честь сделает стойку на голове.

— А Мой…

— Мне нужно поговорить с тобой по поводу Мой…

— Я не пытаюсь играть для нее роль соблазнителя!

— Я знаю, дорогой. Просто дело в том, что она взрослеет и ей пора расстаться с иллюзией того, что она влюблена в тебя! Мне не хочется, чтобы ее чувства зашли слишком далеко и привели к неловкой ситуации. Люди могут заметить и начать подшучивать… Наверное, уже подшучивают.

— И поэтому мне надлежит быть сдержанным, равнодушным и суровым? Невозможно.

— Не суровым… просто рассудительным.

— Рассудительным! Луиза, ты же знаешь, рассудительность не относится к числу моих достоинств. Ладно, ладно, я постараюсь. Буду действовать осмотрительно!

— Может, все-таки перекусишь чем-нибудь? Ты уморишь себя голодом.

— Нет-нет, мне пора уходить. Надо еще прочитать один сценарий. Давай только заглянем ненадолго к девочкам.

— Загляни один, они будут рады.

Проблема Клемента заключалась в том, что он давно любил Луизу. Он влюбился в нее с первого взгляда, когда Тедди Андерсен представил ее как свою fiancée [30].

«Как жаль, что наше знакомство состоялось слишком поздно, — подумал Клемент в тот момент, — если бы только я познакомился с ней раньше, опередил Тедди, все могло бы измениться, она могла бы полюбить меня. Мы созданы друг для Друга, а теперь она потеряна навсегда!»

Преуспел ли он в сокрытии своих чувств? Пригрезилось ли ему, что он видел в ее глазах какое-то особое понимание, какое-то сходное чувство? Конечно, он не смел и надеяться, что она тоже подумала: «Если бы только…» Возможно, взгляд Луизы выражал жалость и сочувствие к нему или просто сердечную доброту. Ее безотчетная доброта, неизменно подмечаемая им, невольно делала мир лучше, светлее, обезоруживала враждебность, успокаивала боль, умиротворяла души. Мягкосердечие Луизы люди порой принимали за слабость, безжизненность и глупость. Кое-кто говорил: «Нет, от нее не опьянеешь, она не такой уж крепкий напиток!» Для таких чуткость и внимательность Луизы проявлялись незаметно.

Впервые они встретились в пустом театре. Клемент пришел на репетицию пораньше. Он стоял, задумчиво глядя на сцену и размышляя о том, в чем же заключается ошибка режиссера. Он ждал Тедди. Тедди пришел с девушкой. Клемент на мгновение взял ее руку и тут же понял, что в его душе родилась умопомрачительная тайна. Конечно, ум его не помрачился. Он ухлестывал за актрисами и поклонницами, причем некоторые из них почти годились ему в матери. А Луизе, разумеется, он никогда не открывал своей любви, ни ей, ни кому бы то ни было. Его откровенно развеселая жизнь с многочисленными обожательницами отрицала любые подозрения о наличии скрытой симпатии. Луиза уподобилась для него хранимой в тайнике драгоценности. Когда первый период «если бы только» завершился и Клемент смирился с существованием «миссис Андерсон», он осознал, что его любовь к ней ничуть не уменьшилась, но претерпела огромные изменения, превратившись в совершенно особое и уникальное чувство, породившее особые и уникальные, но крайне ценные переживания. Позднее мучительные мысли стали менее болезненными, и, хотя любовь осталась неизменной, Клемент начал сомневаться в остроте своих чувств. Потом умер Тедди. Эта неожиданная смерть вызвала огромное горе и смятение в маленьком мирке, который тем или иным образом стал ему почти семьей. На похоронах, среди многочисленных коллег и клиентов, он был, безусловно, в положении очень уважаемого друга семьи. Беллами сильно горевал, так же как Лукас и Клемент. Горе Клемента было искренним, но все же он не мог избавиться и от других мыслей. Его так и подмывало сразу же броситься к Луизе и предложить ей всю возможную помощь и поддержку, и он надеялся, что в процессе этих взаимоотношений он заявит в удобный момент о своей любви, которую она теперь вполне сможет принять. Девочки любили Клемента. В их доме он числился самым желанным гостем. Но почему-то именно такая благоприятная атмосфера породила в нем сомнения, связанные с тем, что его неожиданная близость или напористость могут быть нечестными, неправильными по отношению к ее отчаянному и уязвимому положению. Клемент пребывал в нерешительности. При этом Беллами оказал ей моральную поддержку, а Лукас — финансовую. И тогда начался второй период «если бы только» — если бы только он действовал быстрее, не задумываясь, отбросив к черту понятия «тактичность» и «благопристойность». Он обманул ее ожидания именно тогда, когда она сильно нуждалась в нем. Эти горькие размышления определенно служили временной помехой для своеобразной и смущающей дружбы с Луизой. Клемент избегал ее, едва не доходя до грубости, казалось, почти намеренно стараясь подавить свой интерес и свою привязанность. Боль утраченных возможностей невольно привела его к обесцениванию потери, превратив ее не в утрату, а в некую непостижимую данность. Со временем ситуация изменилась. Луиза радостно, как Клемент и ожидал, встретила его возвращение, и тогда он внезапно понял, что играет в ее жизни особую роль, не похожую на роли, отведенные Беллами или Джереми Адвардену, который, как всем известно, питал к Луизе давнюю tendresse [31]. Однако постепенно и ее доброе участие, и невинная безопасная естественность их дружбы начали печалить Клемента. Жива ли еще его любовь, или он уже смирился с устоявшимися отношениями? Их, безусловно, не назовешь любовными. У него еще бывали случайные связи с «чаровницами», уже менее частые, а в последнее время совсем редкие. Он никак не мог выбрать подходящую пару для женитьбы. Казалось, что ему просто не хочется жениться. Клемент все больше осознавал, что странная и давняя печаль его жизни, очень слабо окрашенная долгой дружбой с Луизой, как будто привносила в их отношения долю напряженности и неловкости, отягченную волнующей меланхолией. Клемент связал это с подрастанием девочек и Харви, которого Луиза любила как родного сына. Разумеется, уже долгие годы Клемент и Луиза вели нескончаемые разговоры о детях. Но, продолжая говорить о них, они стали избегать некоторых тем. Сложности были слишком очевидными, и они предпочли молча наблюдать за их развитием. На сцену выходит молодое поколение, ему будут принадлежать главные роли. Однако ничего не происходило, и у Клемента возникло ощущение, будто их всех парализовали какие-то колдовские чары, он осознавал, что в этом же параличе пребывают и его отношения с Луизой, низведенные до спокойной привязанности брата и сестры.

Да, ничего не происходило, и все-таки оставались еще волнующие симптомы и предвестники. Некоторое время назад Клемента огорчила шутка Джоан, которая заявила, что он «слишком молод для Луизы, но слишком стар для Алеф». Он вдруг осознал, что считает Алеф привлекательной. Позднее, в одном случайном разговоре, Луиза сказала Клементу, что, по ее мнению, Алеф нужна любовь более зрелого человека, она боится, что девочка выскочит замуж за какого-нибудь неоперившегося юнца. Размышляя об этом на досуге, Клемент поймал себя на бредовой мысли, что Луиза поговаривает об этом именно потому, что прочит его в мужья Алеф! Полное безумие, хотя такая идея и вызвала у него тоскливую эйфорию! Потом Клемент вдруг осознал, что усиленно размышляет над фразой Луизы, на которую поначалу едва обратил внимание: «Что ж, тогда тебе, наверное, надо влюбиться». Неужели она намекнула именно на такую влюбленность? Он сразу размечтался, позволил вовсю разыграться своему бурному воображению. Ни о чем подобном нельзя было даже думать серьезно. Возможно, по отношению к нему вообще не может быть ничего серьезного, он слишком долго паясничал, изображая шута, так как все ждали от него именно этого. Он паясничал так долго, что превратился, по существу, в фигляра, рассчитывающего на эффект, способного выполнить двойное сальто, но опасающегося, что в следующий раз он непременно свернет себе шею. Слишком долго оставался он на той проволоке под куполом цирка. В итоге трудности Клемента еще больше усугубились из-за отношений с Джоан. Конечно, он иногда флиртовал и с ней, но ни о никакой любовной связи не могло быть и речи. Эпизод на улице Верцингеторикса имел место в один пьяный вечер. Но кто поверит ему, если Джоан станет утверждать обратное? Он не мог сказать, что совершенно ничего не было. Слегка смущенный, Клемент просил тогда Джоан сохранить ту ночь в тайне, и пока, насколько он знал, она ни о чем никому не говорила. Намеки о возможном раскрытии тайны произносились шутливым тоном. Сейчас же, поразмыслив об этом, Клемент понял, что ее последнее замечание выглядело более зловещим: она действительно обладает тайной, дающей ей власть над ним. Это решительно смахивало на шантаж. Или это все та же старая знакомая бессмыслица, в которой он прожил свою бестолковую шутовскую жизнь? В любом случае, неужели это так важно? Все же Клемент предпочел бы оставить Луизу в неведении. Однажды он подслушал, как Джоан, разговаривая с Луизой, упомянула о нем шутливым собственническим тоном. Клемента ужаснула мысль, что ему придется разбираться с раздутыми слухами. Возникла опасность путаницы, опасность, омрачающая его непорочные, почти святые, дружеские отношения с Луизой. Конечно, все его страхи, в сущности, оставались мелкими и незначительными. Луизу наверняка никогда не волновали романы Клемента с актрисами или иными неизвестными ей дамами. Джоан же входила в круг самых близких друзей. Допустим, Джоан заявит, что он сделал ей предложение. На самом деле Клемент всегда испытывал к ней теплые чувства, с успехом заигрывал с ней и даже смутно подозревал, что они оба «легкомысленные бездельники». Ему необходимо немедленно отдалиться от Джоан. Все эти мысли порождали ощущение чертовски грустного убожества. В любом случае, погрузившись в раздумья, Клемент пришел к выводу, что душу его по-настоящему омрачают более грозные тайны, суровые сложности, совершенно не связанные с Джоан и Луизой, которые полностью завладеют его мыслями, как только он отправится домой.

Поднявшись, он взял на прощание руку Луизы, взглянул на ее лицо и на мгновение почувствовал, как давняя любовь вспыхнула в сердце с неожиданно новой силой. Их глаза встретились.

«Меня воспламенил ее взгляд, — подумал Клемент, — но что чувствует она? Не знаю и не смею спросить. Мне страшно даже подумать, что я могу произнести нечто такое, что может повредить нашим драгоценным отношениям. Не стоит тревожить уютного спокойствия. Я люблю ее, но ничего не поделаешь, это только моя трагедия».

Когда он отпустил руку Луизы и взял плащ со спинки кровати, снизу вдруг донесся странный шум. Кто-то яростно дубасил по входной двери кулаками или палкой.

— О боже, что там случилось?

— Оставайся здесь, Луиза, я выясню…

— Нет…

Клемент побежал вниз по лестнице. Стук продолжался. В доме захлопали двери. В мансарде залаял Анакс. На лестнице было темно, и Клемент едва не упал. Он проскочил мимо Сефтон и Алеф, появившихся на пороге Птичника, и устремился дальше в прихожую. Кто-то включил свет. Клемент почувствовал на плече руку Луизы. Дверь уже заперли на засовы, и ему было никак ее не открыть.

— Подожди, подожди, — взволнованно твердила Луиза, — закрой на цепочку!

Но Клемент уже широко распахнул дверь.

На крыльце маячила фигура под зонтиком. Это был Беллами.

— Ты, болван, какого черта ты устроил такой переполох! — воскликнул Клемент и, обернувшись, крикнул девочкам: — Все в порядке, явился Беллами.

— Извините, я не нашел в темноте звонок.

— Да что случилось?

— Лукас вернулся.

Клемент издал потрясенный возглас.

— О, Беллами, заходи же, не мокни под дождем, — сказала Луиза.

— Вообще-то, мне не надо бы, я… — промямлил Беллами, но вошел в прихожую.

Клемент закрыл дверь.

— С ним все в порядке? — поинтересовалась Луиза.

— Да, как мне кажется, но…

— Он не говорил обо мне? — спросил Клемент.

— Ну, понимаете, я просто получил одно письмо, кто-то переслал его по моему новому адресу, я только что нашел его и примчался сюда на такси, подумав…

— Снимай плащ, пойдем наверх, и ты расскажешь нам…

— Луиза, я не могу, меня ждет такси. Я еду на встречу с ним…

— Едешь на встречу с ним?! — повторил Клемент.

— Да, я ужасно растерялся, потом позвонил Лукасу и спросил, можно ли мне сейчас же приехать и повидать его. Он, похоже, удивился, но потом сказал: «Ладно, приезжай, возможно, это будет интересно». В общем, я не смог дозвониться до Клемента, а потом, взяв такси, подумал, что Клемент, наверное, здесь, и мне сначала захотелось рассказать ему эту новость. В любом случае, Клемент, ты ведь тоже можешь поехать со мной… Лукас, должно быть, звонил тебе, чтобы сообщить о возвращении… Поэтому ты вполне можешь поехать со мной, давай поедем вместе, я немного нервничаю…

— Но что же он тебе сказал? — допытывалась Луиза.

— Просто что он вернулся, ты же знаешь, он не любит разговаривать по телефону.

— Ты поедешь с ним? — обратилась Луиза к Клементу.

— Нет, он не обрадуется, увидев нас вдвоем.

— Может, мне что-то передать ему…

— Ничего, не говори ничего, я сам свяжусь с ним завтра, — Клемент отвернулся, явно собираясь вновь подняться по лестнице.

Луиза удержала его, потянув за край пиджака.

— Беллами, мы с Клементом подождем здесь, а ты можешь позвонить нам после ухода от Лукаса. Расскажешь, как он там и где он пропадал.

— Мне необходимо поехать домой, — возразил Клемент, — Я лишь хочу забрать плащ.

Беллами окликнул его:

— Я мог бы подвезти тебя до дома на такси, только не хочется, чтобы Лукас так долго ждал…

Клемент поднялся до первой лестничной клетки. Мой, уже сбегавшая в комнату Луизы, вручила ему плащ.

Клемент вновь спустился в прихожую.

— Спасибо, я на машине. Езжай один, — сказал он.

Сверху доносился дикий скулеж, сменившийся визгливыми, плачущими завываниями.

— О господи, — воскликнула Луиза, — Анакс узнал твой голос!

Беллами быстро ретировался, хлопнула дверца машины.

Клемент стоял в дверном проеме, такси уезжало вдаль по улице, завывания продолжались.

— Клемент, дорогой, пожалуйста, останься, я так встревожена…

— Прости, я должен идти.

— На улице дождь. Ты оставил машину поблизости? Доносившиеся сверху завывания превратились в отчаянный истерический лай, перемежающийся с сильными ударами в дверь, которую пес пытался открыть.

— Погоди, возьми зонт…

— Нет, все будет в порядке. Доброй ночи.

Клемент вышел на улицу, потом бросился бежать. Луиза смотрела ему вслед с крыльца, пока он не скрылся за углом. Медленно поднимаясь к себе по лестнице, она услышала, что громогласный лай стал заметно тише, а потом и совсем затих. Ему на смену пришли другие, тихие и прерывистые всхлипывания рыдающей Мой.

2 Правосудие

Дрожа от волнения, Беллами расплатился с водителем такси, рассыпав мелочь и в салоне машины, и на мокром от дождя тротуаре. После чего он спешно направился к нужной двери и нажал на кнопку звонка.

Дом Лукаса в Ноттинг-хилле принадлежал еще его родителям, именно там провели детство братья Граффе. К входной двери этого особняка, окруженного железной оградой, вели три пологие ступени. Со второго этажа в живописный, раскинувшийся за домом сад спускалась чугунная лестница, с верхней площадки которой открывался отличный вид на череду других садовых участков. Под домом имелся обширный подвал, где в детстве братья играли в «Собачки», а двери большой гостиной выходили прямо в сад.

Лукас осторожно приоткрыл дверь. Увидев Беллами, он слегка увеличил щель и удалился в темноту коридора, ведущего в гостиную. Свет в этой комнате также не был включен. Закрыв за собой дверь, Беллами последовал за хозяином. Пройдя в дальний конец просторной гостиной к массивному письменному столу, Лукас включил настольную лампу под зеленым абажуром. Тяжелые бархатные шторы скрывали ведущие в сад стеклянные двери. Благодаря двойным рамам на окнах в доме царила тишина, Лукас не любил шум. Правда, при желании можно было расслышать едва различимый шелест дождя.

Сдвинув в сторону стопку книг, Лукас присел на край стола. Войдя в гостиную, Беллами закрыл за собой дверь и прошел в середину комнаты. Друзья обменялись долгими взглядами.

Убедившись, что Лукас в доме, Беллами сразу успокоился, сердце перестало трепыхаться, и он испытал незатейливую радость и облегчение от возвращения Лукаса. В действительности Беллами знал Лукаса очень хорошо, хотя и не афишировал этого в дружеском кругу. Такая безотчетная скрытность объяснялась, вероятно, тем, что она могла бы стать своеобразной страховкой, если бы внезапно у Лукаса возникла к Беллами неприязнь, возможность которой Беллами постоянно рисовал в своем воображении. Стащив макинтош, Беллами машинально позволил ему упасть на пол вместе с зонтом. Видя нерасположенность Лукаса к началу разговора, он решил проявить инициативу.

— Лукас, с тобой все в порядке? — спросил Беллами.

— Да, конечно.

Из-под желтого шелкового халата Лукаса выглядывали брюки и рубашка. На его гладком желтоватом лице, обрамленном очень темными прямыми волосами, горели почти черные узкие глаза, разделенные узким орлиным носом, спускавшимся к ярким и тонким губам. Природа наделила его также густыми черными бровями и длинными, идеально белыми зубами. Он постоянно сутулился, отчего производил впечатление горбуна. На самом деле замедленный процесс роста с детства приучил его гнуть спину. Его руки и ноги также отличались миниатюрными размерами. Кое-кто говорил, что он похож на китайца.

Слова Лукас произносил властным, педантичным тоном, который на первый взгляд мог показаться наигранным. Во время чтения он водружал на нос узкие маленькие очки без оправы.

— Но где же ты пропадал столько времени?

— С чего это ты решил требовать у меня отчета?

— Извини… просто мы все жутко волновались…

— Неужели?

— Как же не волноваться в такой ситуации!.. Мы думали, что ты мог… мы терялись в догадках… после всего, что произошло…

— Я побывал в разных местах, работал в Италии, потом в Америке. Обычно я никому не докладываю о своих передвижениях.

— Нет, разумеется, нет. Как глупо, что мы переживали! А теперь… когда ты появился… в общем… я полагаю, что теперь все вернется на круги своя!

Лукас оставил без внимания неуклюжую шутливость этого замечания.

— Клемент ужасно волновался из-за тебя. Он будет рад повидаться с тобой!

— Я нахожу все ваше волнение весьма неуместным.

— Ну прости, мы же не знали. Я видел Клемента сегодня вечером, то есть заехал к нему сказать, что ты вернулся. Я поймал такси и заскочил в дом Луизы, чтобы сообщить ему. Я правильно рассудил, он был у нее в гостях.

— О-о.

— Он испытал большое облегчение.

Лукас промолчал, и тогда Беллами продолжил:

— Ты слышал о Харви?

— Нет.

— Он упал в Италии, прошел по мосту, то есть по узкому парапету, и упал, не в пропасть, конечно, но когда спрыгнул в конце моста, то неудачно приземлился и сломал лодыжку, а в результате не поехал во Флоренцию. Ты же помнишь, что он собирался во Флоренцию?

— Нет.

— А больше ничего особенного не произошло, никаких рождений, смертей или браков. Я говорил тебе, что собирался удалиться от мира. И по-прежнему собираюсь. Ты помнишь об этом?

— Ты все еще лицезреешь архангелов?

— Нет…

— А твой опирающийся на меч приятель Михаил по-прежнему следит за спускающимися в ад обреченными?

— Ничего подобного.

— Ладно, как там поживают девочки?

— Очаровательны, невинны, счастливы. В общем, не считая того, что все мы переволновались…

— Очевидно, всем вам хочется сделать из моего возвращения некую драматическую историю. Но нет тут никакой драмы. Ты спрашиваешь, все ли у меня в порядке? Да, у меня все в полном порядке. Можешь поведать об этом всем остальным, что устранит необходимость их визитов ко мне.

— Ты написал мне, но ничего не написал Клементу.

— Верно. Тебе интересны причины? Ты безобидный болтун, способный быстро сообщить все заинтересованным лицам.

— Клемент хочет навестить тебя, он был очень расстроен…

— Не говори ему, чтобы он приходил.

— Но не говорить и о том, что ты не желаешь его видеть? Неужели ты так и сидишь тут в темноте?

— Да, я сгорел на солнце и слегка облезаю, свет вреден моим глазам, а в темноте они оживают. Через столетие или через пару веков эту планету разрушит или внешняя космическая сила, или глупая деятельность человеческой расы. Человеческая жизнь всего лишь аномальный феномен, и вскоре она будет уничтожена. Какая утешительная мысль! А пока мы окружены таинственными незримыми сущностями, возможно, как раз твоими ангелами.

— Я надеюсь.

— Ах, ты полагаешь, что они добры? Нет, добро им несвойственно, добра вовсе не существует, склонность к злу всеподавляюща. Достаточно вспомнить лишь ужасы сексуальной жизни, ее неистовство, грубость, ее непристойную вульгарность, низводящую человека до исходной звериной природы. Тебе лучше удалиться в монастырь и провести жизнь в грезах.

— А ты приедешь туда навестить меня?

— Разумеется, нет. У меня нет склонности наносить визиты. Только ко мне, к сожалению, порой напрашиваются гости.

— Ты не хочешь… значит… обсудить то, что произошло? Мой священник сказал…

— Нет, не хочу.

— Меня беспокоит твое состояние, я же люблю тебя.

— Тебе все еще не удалось понять, как осточертели мне такого рода разговоры? А теперь сделай милость, уходи. Твое появление будет с радостью воспринято в дружеском кругу. Передай им, что я не жду гостей. Мне хочется побыть в одиночестве.

— Я должен сказать тебе одну вещь. Мой священник говорит, что тебе следует, в общем, проявить сострадание к тому человеку и подумать о том, как помочь его невинной жене и семье.

— Что?

— Ладно, не сердись, я должен был передать его совет. Я сообщу все нашей компании. Доброй ночи.

Лукас выключил лампу. Беллами поднял макинтош и зонт и, вытянув руки, на ощупь удалился по темноте коридора к выходу.

— После снятия гипса она выглядела просто ужасно, — поделился Харви с Беллами, — Она стала вовсе не похожа на человеческую конечность, кожа вся посинела и покрылась отвратительными прыщами. Я спросил: «Это гангрена?», а они сказали: «Нет», но мне показалось, что им также не понравился ее вид. Мне захотелось, мне ужасно захотелось, чтобы ее оставили наконец в покое, дали подышать воздухом и светом, ты же знаешь, что в темноте чахнут даже бедные растения. Мне хотелось погреть ее на солнце, но они вновь тут же наложили на нее, правда, не гипс, но очень тугой эластичный бинт, сдавивший ногу еще покруче гипса.

Разговор происходил следующим утром. Харви без приглашения, неожиданно, ввалился в квартирку Беллами, взяв такси прямо от госпиталя. Беллами был тронут и доволен, что Харви приехал прямиком к нему. Он уже успел выдать парню рассказ с уместными цензурами о своем визите к Лукасу.

Дождь прекратился, но Лондон казался насквозь промокшим. Потемневшие тротуары влажно поблескивали, а в сточных желобах бурлили ручьи. Даже деревья выглядели промокшими и унылыми. Небо скрылось за низко плывущими, свинцово-серыми тучами. Дул восточный ветер. В скромной квартирке Беллами на нижнем этаже дома еле-еле теплился крошечный электрообогреватель. Выходившее прямо на улицу окно не защищало комнату от городского шума и суеты спешивших мимо прохожих. С задней стороны к дому примыкал чахлый садик, заросший неприхотливыми дикими одуванчиками. В комнату Беллами вмещались узкая кровать, комод, стол, раковина и газовая горелка. Уборная находилась на лестничной клетке. Пребывая в безумном душевном волнении, он отказался практически от всех удобств. Он отказывался от мирских благ с тем восторгом, какой, говорят, испытывают моряки, вышвыривая вещи за борт. Беллами порадовало осознание того, что он оказался способным возненавидеть нажитое добро. Его квартиру уже продали, а коттедж выставили на продажу. Он надеялся свести знакомство с новыми соседями, в первую очередь, естественно, с жильцами этого дома, и рассчитывал, что сможет каким-то образом помочь им. Но успешным оказалось его знакомство лишь с одной старой нищенкой. Местное духовенство он пока не рискнул навестить. Над Беллами, на втором этаже, жило семейство пакистанцев: высокий тощий отец, красивая мать, закутанная в бесчисленные сари, и два их сына, примерно шести и восьми лет. Но общение с ними ограничивалось в основном улыбками. Над ними обитал тихий, потрепанный жизнью немолодой мужчина, редко покидавший свою квартиру. На четвертом этаже находилась непригодная для проживания мансарда с прохудившейся, заливаемой дождями крышей. «В чем же дело, — порой думал Беллами, — за кого принимают меня люди, на кого же я теперь похож?» Проходящие мимо дома мальчишки постучали в окно. Харви только что сказал Беллами, что тот выглядит весьма странно. Отказавшись также и от зеркала, Беллами брился теперь менее регулярно и на ощупь. «Удалившись от мира, — подумал он, — я совсем откажусь от бритья, и лица моего станет почти не видно».

Подоткнув под спину подушки и положив ноги на стеганое покрывало, Харви отдыхал на кровати Беллами. Костыли он приставил к раковине. Беллами задумчиво разглядывал красивую голову юноши с шелковистыми белокурыми волосами и его взволнованное гладкое лицо.

— Все еще болит?

— Конечно болит, она не дает мне спать по ночам, принимаю снотворное. Ты думаешь, что мне охота глотать в таком возрасте всякую дрянь? Кости-то, конечно, срастутся, но гораздо хуже то, что я, видимо, останусь хромым на всю жизнь. Да ладно, хватит обсуждать выпавшие на мою долю напасти. Как ты-то? Выглядишь неважнецки. Может, постишься?

— Пощусь? Я? Нет.

— Ты уже продал коттедж?

— Нет еще. По-моему, есть уже кое-какие предложения.

— Мне ужасно жаль твой коттедж, наш единственный доступ к морю! Мне совсем не хочется, чтобы ты ушел в монастырь. В конце концов, что ждет тебя там? Хотя, конечно, я понимаю, что тебя влекут туда таинственные высшие силы. Ни с кем, кроме тебя, у меня не получается откровенных разговоров, впрочем, я слегка преувеличиваю. Мне хотелось бы, чтобы вернулся Эмиль, с ним я тоже мог бы поговорить. О боже, мне положено, наверное, сходить и повидать Лукаса, раз уж он вернулся. Я думал о нем.

— Почему положено? Почему бы тебе просто не сходить и не повидать его? Ты говоришь так, словно это твой долг.

— Не думаю, что он любит меня.

— Какая чепуха, Харви, тебя все любят!

— И я не совсем уверен, что сам люблю его… ну, в общем, я не сказал бы, что он мне совсем не нравится… просто я чувствую, что он… на мой взгляд… вроде как… какой-то несносный тип.

— Но ты же знаешь его всю жизнь, он тебе как дядя, почти как отец!

— Ты мне почти как отец. Клемент теперь больше смахивает на брата. Знаешь, может, у меня безумное наваждение, но я правда чувствую, что Лукас считает меня врагом.

— Полный абсурд! Чего ради ему озадачиваться враждебными мыслями по отношению к твоей персоне?

— Ты прав. Он вовсе не будет озадачиваться по моему поводу!

— У Лукаса сложный характер, он крайне сдержан, неловок и стеснителен, он совершенно необщителен, короче говоря, мы все привыкли к его странностям, и тебе тоже пора бы привыкнуть. Со мной он бывает порой ужасно грубым, а я не обижаюсь, такой уж у него способ общения! Вспомни, как они близки с Клементом, а мне приходилось слышать, как Лукас и ему грубил напропалую. У него просто вспыльчивая и очень чувствительная натура, только и всего.

— Как-то раз он и со мной обошелся очень грубо.

— Отругал тебя?

— Нет, он ударил меня.

— Правда?! А что ты сделал?

— Не помню.

Разумеется, Харви все хорошо помнил.

— Сколько же тебе тогда было лет?

— Одиннадцать.

— Ну, тебе давно следовало простить его! Но тебе хочется вроде как официального примирения, верно?

— Да, что-то вроде того. Возможно, конечно, меня терзает уязвленное самолюбие. Мне невыносимо думать, что кто-то в этом мире может не любить меня.

— Не беспокойся, у тебя никогда не будет недостатка в любящих людях.

— Похоже, мне придется отказаться от секса, а я ведь еще даже не попробовал.

— С чего вдруг?

— Я теперь калека.

— Харви, мне тоже хочется тебя стукнуть! Ты вовсе не калека! Как можешь ты предаваться такой глупой хандре? Вот Байрон, к примеру, вовсе не отказывался от секса.

— Ох уж мне этот Байрон, моя матушка просто помешана на нем. Но кому захочется брать пример с Байрона? Я лично презираю его. О господи, мне кажется, что в любом случае я ни на что не способен, меня точно парализует при одной мысли об этих вещах, и, вообще, мне хотелось бы оказаться геем.

Беллами также хотелось бы, чтобы Харви оказался геем, но он отбросил это желание, как и все прочие мирские желания.

— Харви, потерпи немного, — осмотрительно ответил он. — В свое время все прояснится само собой, знания снизойдут на тебя, как некое божественное откровение, и ты обретешь уверенность.

— Мне хочется, чтобы я оказался лесбиянкой.

— Харви! Не может быть! — Беллами даже представить не мог, как это можно захотеть быть лесбиянкой.

— А что тут особенного? Мне нравится, как этим занимаются девушки, и, вообще, женское устройство гораздо проще. Я, конечно, не вполне представляю…

Беллами, вовсе не собиравшийся задумываться о женском устройстве, поспешил сменить тему:

— Надеюсь, теперь ты сможешь возобновить занятия, начитывать понемногу классику. По крайней мере, в квартире Эмиля тебе вполне комфортно и спокойно.

— Нет, не смогу. Я не могу думать ни о чем, кроме Флоренции, все мои планы были направлены на Флоренцию, теперь они рухнули… и я опустошен.

Опустив глаза, Беллами сидел, молча терзаясь угрызениями совести.

— Беллами, нет, тут нет никакой твоей вины, в любом случае я прошелся бы по парапету, такой уж я безумный дурак! Послушай, можно, я закажу от тебя такси?

— Извини, у меня нет телефона.

— О, черт, придется прогуляться.

— Нет, оставайся пока здесь. Я схожу и поймаю машину.

Харви уехал. Беллами заплатил за него таксисту и погрузился в грустные размышления. Его удивило то, что Харви сказал о Лукасе. Беллами мало думал о личностных качествах Харви. Более того, возможно, он не думал ни о ком, кроме себя. Что же будет, когда он останется наедине с Господом? Бывал ли он когда-либо по-настоящему счастлив, как Клемент, как Харви до этого несчастного случая? Возможно, в далеком прошлом, когда он работал в социальной сфере, возможно, на каких-то свиданиях с Магнусом. Почему же он бросил ту работу? Потому что увлекся религией, поисками Абсолюта, поисками божественного призвания. Что ж, сейчас, когда он почти достиг желаемой цели, вопрос счастья, в сущности, больше не имеет значения.

Стучавшие в его окно мальчишки теперь колотили дверным кольцом.

Ночью Клемент почти не сомкнул глаз. Когда он дремал, ему снились кошмары. Рано поднявшись, он взглянул на мокрую улицу в сумеречном свете, заполненную рядами медленно ползущих унылых автомобилей. Хорошо еще, что дождь кончился. Он чувствовал себя отвратительно и не мог даже смотреть на еду. Его взгляд то и дело устремлялся к настенным часам. Одежду Клемент выбирал с особой тщательностью. Он должен заехать повидать брата. Беллами позвонил вчера поздно вечером из телефонной будки и сказал, что Лукас «в прекрасной форме» и «никого не желает видеть». Правда, Беллами еще добавил: «Безусловно, с тобой-то он хочет повидаться». У Клемента такой уверенности не было. Но он должен. Если он не поедет, то может свихнуться.

Лукас, будучи «жаворонком», обычно садился за работу около половины седьмого и с ясной головой трудился в полнейшей сосредоточенности. Ранний визит будет нежеланным. Вероятно, стоит подождать часов до десяти или одиннадцати. Или Лукас уже ждет его прихода? Звонил ли он вчера Клементу до того, как разговаривал с Беллами? Конечно, Клемент мог бы и сам позвонить Лукасу прямо сейчас. Но это казалось немыслимым. Лукас не терпел телефонных разговоров, при этом могли возникнуть мерзкие недопонимания или просчеты. Да и Лукас мог попросту заявить, что не желает видеть Клемента. Тогда этот жизненно важный визит превратится в отвратительное, навязчивое вторжение. Клемент решил немного повременить, а потом, прогулявшись до дома Лукаса, зайти к нему около десяти. В конце концов он вышел из дома, зажав под мышкой коричневый бумажный сверток.

Клемент нажал на кнопку дверного звонка. Тишина. Ни звука. «Так, — подумал он, — хозяин решил не отвечать, зная, что это я». Он представил, как Лукас сутулится за столом, дожидаясь, пока Клемент позвонит еще раз, а потом, возможно, и вовсе уйдет. Клемент повторил звонок. Его дыхание стало глубоким и взволнованным. Он представил безжизненное тело Лукаса. Клемент думал, что его брат мог покончить с собой.

Дверь приоткрылась на длину цепочки. Лукас пристально взглянул на Клемента. Сняв цепочку с крючка, он удалился.

Войдя в прихожую, Клемент защелкнул входной замок. В конце коридора маячила открытая дверь гостиной. Клемент вступил в гостиную. Лукас стоял в странной позе возле длинных коричневых бархатных штор, которые, возможно, только что отдернул, открыв вид на садовые деревья с еще мокрой от дождя золотистой листвой. «Он сам мучается», — подумал Клемент.

Лукас перешел к массивному письменному столу, где включенная лампа освещала обычную картину, состоявшую из открытых книг, тетрадей, чернильниц и стеклянного пресс-папье. Сев за стол, он взглянул на Клемента поверх очков, потом снял их и начал полировать лоскутком замши.

«Не хлопнуться бы мне в обморок», — подумал Клемент. Он приблизился к Лукасу и положил на стол коричневый бумажный сверток. Потом, словно побуждаемый внезапной силой, удалился в конец гостиной и, прислонившись к книжным полкам, замер там точно пригвожденный. Лукас с интересом наблюдал за братом. На сверток он даже не взглянул, продолжая хранить молчание.

«А ведь он так и будет молчать, — подумал Клемент. — Говорить придется мне, он не желает ничего выяснять. А потом я уйду. И мы никогда больше не увидимся. После этого наступит конец света».

В отсутствие Лукаса Клемент множество раз представлял себе сцену их встречи. Но в его мыслях Лукас говорил, а Клемент отвечал. «Теперь, — подумал Клемент, — я должен сказать все сам, я должен найти правильные слова. Но какие?»

— Послушай, — начал Клемент, — я понимаю, что мы не можем обсуждать случившееся… или то, как оно повлияет на наши будущие отношения… но что-то надо сказать, в сущности… по-моему… хотелось бы с этим разобраться. Слишком Долго я держу все это — всю чудовищность того события — в себе, слишком долго оно тайно терзает меня. Мне нужно сказать тебе лишь одно… о том, какие мысли и чувства посещали меня во время твоего отсутствия. Я не думал и не чувствовал, что случившееся означает, или должно означать, конец. Я имею в виду конец наших отношений. То есть мне не хочется этого. Я очень много думал о том самом моменте, и сказанное мной, имеется в виду только что сказанное, является для меня абсолютно ясным. Нам необходимо поговорить, по крайней мере, я должен сказать кое-что… а ты можешь воспользоваться привилегией молчания, в любом случае, я не в силах заставить тебя говорить, да и не хочу… возможно, я боюсь того, что ты можешь сказать. От тебя зависит, окажется ли наша встреча, которая должна была состояться, как и мой монолог, последним приветом и окончательным прощанием. Мне не хотелось бы такого завершения… хотя я также осознаю и серьезные сложности… и даже, возможно, опасную зависимость от не подвластных нам вещей… или даже невообразимых на данной стадии… Прости, что мои слова несколько туманны. Я не понимаю, каковы твои мысли и чувства… а о себе мне больше не стоит говорить… На мой взгляд, я сказал все, что считаю наиболее важным. И сейчас мне вдруг пришло в голову, что лучше всего было бы, если бы я сейчас ушел и оставил тебя… подумать над тем, что я сказал… Я надеюсь, позже ты осознаешь… что мы можем обсудить все более основательно… либо предпочтешь оставить все как есть, иными словами, не говорить об этом вовсе или вообще больше не общаться… Но я оставляю за тобой право сообщить мне о твоем решении… и я приду, если ты захочешь видеть меня… рано или поздно.

Клемент отстранился от шкафа. Он вдруг заметил, что во время этого смущенного монолога теребил корешки книг, с которыми соприкасались его нервные пальцы. Его взгляд был устремлен в одну точку. Клемент стоял тихо, словно внимательно ожидая ответа. Он мог дать Лукасу пару минут на обдумывание, а потом, поскольку совершенно не надеялся, что Лукас решится нарушить молчание, просто тихо покинуть гостиную и выйти из дома. На самом деле, возможно, так будет лучше всего. Клемент развернулся и встал лицом к двери, его руки бессильно повисли, голова склонилась, губы приоткрылись. Из груди его вырвался глубокий вздох. Веки опустились. Он почувствовал страшную усталость. Покачнувшись, но устояв на ногах, Клемент сделал шаг к двери.

— Погоди, прошу тебя, не уходи, — сказал Лукас уверенным, слегка раздраженным тоном, — Я хочу, если ты не возражаешь, прояснить один вопрос, который ты, по-видимому, уже полагаешь ясным, но в котором мне хотелось бы удостовериться. Пожалуйста, не мог бы ты присесть?

Клемент взял стул и приставил его к книжному шкафу. Он сел лицом к брату.

«Это похоже на зал суда, — подумал он, — и я на скамье подсудимых! Абсурд, просто мистика какая-то, хотя… надо будет подумать об этом позже… возможно, в каком-то смысле… если в этом деле вообще есть какой-то смысл».

Лукас довольно долго и пристально разглядывал Клемента, а потом продолжил:

— Ты уверен, что полностью понял произошедшее, включая, разумеется, то, чему было суждено произойти, и то, что могло бы произойти?

Клемента удивил вопрос брата. Не сразу совладав с голосом, он закрыл глаза и, собравшись с духом, мягко произнес:

— Да. Я полностью понял. В конце концов, там все было совершенно очевидно, и мои воспоминания на редкость четкие.

— Хорошо, — резко бросил Лукас, показывая относительную удовлетворенность данным ответом.

Он положил ладони на стол. Последовала очередная молчаливая пауза, вернувшая Клементу способность видеть отчетливо. Одежда Лукаса, как обычно, имела потрепанный, но опрятный вид: темно-синяя вельветовая куртка, темно-синий пуловер, в вырезе которого виднелся расстегнутый ворот рубашки. Пока Клемент разглядывал брата, тот снял куртку, закатал рукава пуловера, открыв на обозрение длинные рукава рубашки.

Лукас слегка подался вперед и, вглядываясь в Клемента, раскрыл пошире свои узкие глаза, отчего его и без того узкий нос стал казаться еще уже. Его тонкие губы вытянулись в ниточку. Он пребывал в ожидании.

— Полагаю, ты уже видел Беллами, — сказал наконец Клемент напряженным надтреснутым голосом, тщетно пытаясь придать ему небрежный разговорный оттенок.

— Полагаю, тебе известно, что я уже видел Беллами.

— Конечно, я и не говорил… да не важно, разумеется…

На улице начался дождь, к тихому шелесту примешивался приглушенный шум уличного движения. Ветви садового платана склонились под дождевыми струями, опустив разлапистые намокшие листья. Капли дождя плясали за окнами на выложенной плитками дорожке, вдоль которой стелился потемневший чабрец. В комнате сгустилась темнота, из которой свет единственной настольной лампы выхватывал сидящую фигуру Лукаса.

Клемент начал задыхаться в этом спертом и насыщенном книжной пылью воздухе, ему отчаянно захотелось выскочить в сад. Он не смог разговорить Лукаса и, вероятно, упустил свою единственную возможность разобраться в этом деле, прежде чем оно будет похоронено навеки. Нельзя позволить затянуться молчанию. Он откашлялся и произнес своим хорошо поставленным голосом:

— Ты говорил о том, чему было суждено произойти. Почему же это было суждено?

Необходимо наконец рассказать, что же на самом деле, в отличие от общепринятой версии, произошло в тот ужасный день, когда Лукас убил человека. Тот вечер так часто прокручивался, проигрывался, полировался, анализировался и толковался в уме Клемента, что в итоге сложился в достаточно логичную историю. Отчасти она связана со светлячками. Позже Клемент подумал, что все события того злополучного вечера основаны на каком-то всплывающем в голове Лукаса воспоминании, детском, связанном с ними обоими: с их давним увлечением дикими тварями, мелкими существами, живущими, к примеру, в городских садах, то есть с интересом к паукам, слизням, улиткам и разнообразным насекомым. Редко попадающиеся жуки-светляки приносили особую радость. (Они являются представителями летающих насекомых; лежащие на земле, они излучают летними вечерами таинственный зеленоватый свет.) Клементу вспомнилось, как однажды вечером в далеком детстве нашедший светлячка Лукас взял брата за руку и привел под какие-то раскидистые кусты, чтобы показать эту светящуюся букашку (вернее, букашек, на самом деле их было несколько штук).

Вероятно, лучше сначала объяснить или рассказать, поскольку объяснения повлекли бы за собой серьезные трудности, о сложных взаимоотношениях между братьями. А сложности, безусловно, были предопределены. Первым в семье появился Лукас, приемный ребенок. Клемент, родной ребенок, появился на свет через два года. Лукаса усыновили практически в младенческом возрасте. Родители, рассуждая здраво, довольно рано сообщили ему, что он их приемный ребенок. Они не сказали ему, кто его настоящие родители, а сам Лукас никогда не спрашивал. Из-за необычного разреза глаз некоторые люди полагали, что у ребенка болезнь Дауна. Его желтоватая кожа порой выглядела очень смуглой. Он отличался странными манерами, постоянно сутулился и втягивал голову в плечи. Рос Лукас медленно и одно время походил на карлика. Даже во взрослом возрасте руки и ноги Лукаса выглядели миниатюрными. Младший брат, похожий на своего красивого отца, развивался гораздо быстрее и вскоре обогнал ростом старшего. Лукас был приземистым карапузом. Клемент был стройным и гибким, грациозным и красивым ребенком, а позднее стал привлекательным юношей. Конечно, вскоре выяснилось, что Лукас обладал незаурядными умственными способностями, но и Клемента Бог умом не обидел, а заодно одарил многочисленными талантами и большим обаянием. Могли ли родители, осчастливленные появлением на свет их долгожданного родного ребенка, скрыть свои предпочтения? Пока Лукас оставался единственным ребенком, приемные родители, желая показать ему всю свою любовь, уделяли мальчику массу внимания и окружали продуманной нежной заботой, которая позже, после рождения их родного сына, стала казаться притворной и снисходительной, небрежно проявляемой к менее удачному отпрыску. После ухода отца это неравенство стало еще заметнее, поскольку именно к Клементу покинутая мать обратилась за утешением. Кроме того, нередко бывали случаи, когда Лукаса приходилось бранить за «грубое обращение с младшим братом». Только один раз Клемент прибежал к матери и сказал, что Лукас ударил его, вскоре он узнал, что такая жалоба привела к плачевным для Лукаса последствиям. Клемент боялся старшего брата, скрыто запугивающего его. И тем не менее он с неизменным постоянством восхищался Лукасом, даже любил его. Все же общее мнение о «духовной близости» и «взаимной родственной привязанности» братьев, несомненно, было ошибочным. Лукас наслаждался своей абсолютной властью над братом. Абсолютизм заключался в том, что он быстро приучил Клемента молча сносить любую степень тирании. Однако в известной степени он также испытывал благодарность за такую покорность. Сознавая собственную вседозволенность, старший брат назначил себя защитником младшего брата. Никто в школе не смел издеваться над Клементом, опасаясь репрессий со стороны Лукаса, и никто ни в школе, ни дома не видел, чтобы Лукас обижал Клемента. Деспотизм оставался тайной, известной лишь господину и его рабу. Сложившиеся в далеком детстве своеобразные отношения «любовь — ненависть» продолжались и во взрослой жизни. Например, все понимали, что никому нельзя критиковать Клемента в присутствии Лукаса, а Клемент всегда говорил о своем брате только с уважением и любовью.

Когда жизненные пути братьев разошлись и Лукас приобщился к ученому академическому миру, а Клемент — к миру театра, их странная тайная связь сохранилась. Двойственность чувств, определяемая понятием «любовь — ненависть», не вполне точно характеризовала их отношения. Клемент, побеждавший в домашних играх раннего детства, даже с учетом того, что брат поколачивал его в «Собачках», на самом деле не мог испытывать ненависти. Он любил и боялся своего брата, который никогда не нападал на Клемента публично, но наедине не скрывал своего презрения к «заурядному фиглярству» Клемента в артистическом мире. У Клемента, не приобщившегося к интеллектуальной элите, сформировалось чувство некоторой неполноценности. (Лукас присоединился к тем, кто уговаривал Клемента не бросать Кембридж.) За частыми язвительными продолжениями детской вражды Клемент мог бы распознать ужасную, незаживающую, глубокую рану и давнюю черную зависть, испытываемую Лукасом. Но Клемента никогда не волновали такие мрачные чувства. В силу своего неунывающего характера и любящей натуры он думал, и даже находил тому некоторые доказательства, что с годами их напряженные отношения будут меньше походить на враждебные действия, превратившись в своеобразную семейную игру. Эта продолжающаяся тайная связь основывалась на взаимном молчаливом согласии. Разумеется, они даже не представляли, что могут обсудить ее. «Внешнему миру» братья продолжали показывать трогательную картину дружеских братских отношений.

Их общественные связи, которые в иных обстоятельствах могли бы ослабеть, поддерживались и укреплялись общими Друзьями, сначала главным образом Тедди Андерсоном и Беллами, позднее также Луизой и Джоан, а еще позднее их четырьмя детьми. Как уже упоминалось, после смерти Тедди Лукас и Клемент, хотя и неофициально, выступили в роли опекунов, взяв на себя ответственность за воспитание и даже частичное денежное обеспечение этих детей. Клемента и Беллами дети любили, чувства, испытываемые ими к Лукасу, оставались смешанными и неоднозначными, однако никогда не обсуждались. Войдя в семейный круг, он занимал в нем положение богатого дядюшки, опоры семьи и выдающейся личности. Одно время, как до, так и после смерти Тедди, Лукас принимал довольно активное участие в семейной жизни. Позднее он отстранился, предпочтя, как говорится, участь ученого-затворника. Он продолжал еще какое-то время давать Сефтон консультации по истории, но в итоге отказался также и от них.

В тот памятный летний вечер Лукас позвонил Клементу около шести часов и предложил, при наличии свободного времени, заглянуть к нему на ужин. В прошлом такие приглашения звучали довольно часто, хотя позднее прекратились. Лукас, не любивший устраивать никаких званых приемов, предпочитал, уж если на то пошло, импровизированные дружеские встречи. По телефону Лукас попросил Клемента не распространяться о его предложении, поскольку сам отказался от приглашений двух знакомых и не хотел ранить их чувства. Он добавил, что может заехать за Клементом на своей машине в ближайшее время, хоть прямо сейчас, поскольку слышал, что машина Клемента барахлит. Клемент согласился, как обычно с радостью приняв знак дружеского внимания со стороны брата. Он сказал, однако, что возьмет такси и нет никакой необходимости специально заезжать за ним. День тот выдался жарким и солнечным, но перед выходом из дома Клемент заметил, что на мостовую упало несколько капель дождя, и решил захватить большой зонт — ведь могла разразиться гроза. Ужин у Лукаса неизменно состоял из паштета, холодного языка, салата, сыра и яблок. На всякий случай Клемент захватил с собой бутылку дешевого божоле, памятуя о том, что порой Лукас забывал купить вина, однако для данной встречи брат припас весьма недурной кларет. За ужином опустошили обе бутылки, в основном силами Клемента, чей бокал практически не пустовал. Клемент не успел толком поесть в тот день, так как провел много времени в захудалом маленьком театре, где помогал организовать аренду необходимой для спектакля мебели. («Похоже, я выполняю для них не только роль режиссера, но и его ассистента!») На его долю за ужином пришлась большая часть языка и почти весь сыр. Лукас, как всегда «совсем не голодный», вел себя, как позднее вспоминал Клемент, необычно оживленно, улыбался и, щурясь, приглядывался к сумрачной обстановке столовой, задерживая взгляд то на старинной картине, то на антикварной вазе — на разных вещах, так и стоявших на своих местах со времени смерти их матери. Лукас словно составлял в уме опись этих предметов, чтобы прочно закрепить их в памяти, поскольку вскоре собирался отправиться в дальнее путешествие. Выпивая в компании брата, Клемент обычно испытывал беспокойство или, в исключительных случаях, стыд. В тот раз, однако, возможно заразившись оживлением хозяина, он испытывал умиротворенное возбуждение, некое явное ощущение давней близости, что воспринималось ими обоими в странно замедленном времени. Это замедление навеяло Клементу какие-то детские воспоминания. Возбуждение, сочетавшееся со своеобразным замедленным видением или пристальным вниманием к настоящей близости, подпитывалось у Клемента двухуровневыми чувствами. На первый план выступала благодушная радость, порожденная тем, что Лукас продолжал жить и здравствовать, стал большим ученым и что в конечном итоге любил Клемента. На втором плане, в заветном уголке его памяти, глубинном и менее ясном, таилось ужасно странное и давнее ощущение — своеобразное чувство победителя. Клемент невольно одержал победу над Лукасом, став по-настоящему любимым и долгожданным родным ребенком, а Лукасу досталась, если можно так выразиться, поддельная, марионеточная роль его сводного брата. Как позже припомнил Клемент, даже стол, накрытый к тому ужину фамильной посудой, в его замедленном видении словно превратился в живого и торжественно замершего свидетеля победы. Посверкивали серебром ножи и вилки, подмигивала синей стеклянной вставкой серебряная солонка (она стояла на четырех ножках, изображавших львиные головы), отливали кремовым блеском веджвудские тарелки («праздничные», как называла их мама), поблескивали тонкие голубоватые бокалы из ирландского «уотерфорда» («для избранных гостей»). Эти странные мысли пронеслись в голове Клемента, когда он осторожно поднял свой неизменно полный бокал. Он с изумлением подумал, не являются ли подобные замедления времени отражением инопланетной реальности.

Ему не хотелось уходить. В моменты молчания, когда Клемент мог вежливо поблагодарить хозяина и откланяться, Лукас то и дело предлагал новые темы для разговора. Они вспоминали детские каникулы, школьные дни, времена учебы в Кембридже, обсуждали ужасное состояние образовательной системы, успехи девочек (Алеф, Сефтон и Мой), жизнь в Нью-Йорке и американские выборы. Наконец, осторожно опершись о край стола, уже сливавшегося перед ним в обширную неясную картину, Клемент встал и, сказав, что ему пора уходить, с впечатляющим достоинством направился к выходу. Последовав за ним, Лукас сказал, что подвезет его до дома. Именно тогда Лукас заявил, что «хочет показать ему кое-что интересное». Время уже перевалило за полночь. Темное небо затянули набухшие дождем тучи. В машине Клемент задремал. Его дрему нарушил голос Лукаса.

— Я хочу показать тебе кое-что интересное, — повторил он.

Клемент сразу подумал о только что прерванном сновидении. Ему приснилось, что он вместе с Лукасом находится в каком-то темном помещении, возможно, в гостиной дома Лукаса. Во сне Клементу представилось, будто он прожил там с Лукасом всю жизнь, никогда на самом деле не покидая родительский дом. «Как же я умудрился, — подумал он, — забыть об этом?» Во сне они стояли в темноте, глядя друг на друга, и Лукас улыбался ему странной нежной улыбкой, неловко, но выразительно названной Клементом «улыбкой могущества». Гостиная выглядела необычайно большой, подобно высоченному церковному залу. «Это какой-то старинный дом, — размышлял Клемент, — огромный особняк, только почему-то я забыл об этой комнате. Какая же странная здесь темнота. Почему я решил, что мы находимся в зале? Она словно просвечивает — нелепое определение, — из туманной дымки проступает множество помещенных одна над другой стальных сеток, хотя их сталь какая-то текучая, невесомая и тончайшая. Мне нельзя смотреть вверх, ведь Лукас улыбается мне… он несет мне что-то вроде чаши или кубка — еще одно странное определение, — но это необычная, очень красивая и высокая чаша, он хочет, чтобы я выпил из нее, возможно, в конце концов, это кубок мира… конечно, я выпью, мы оба выпьем, Лукас протягивает мне кубок, как же он восхитительно красив, он сделан из серебра, да-да, из чистейшего блестящего серебра, исполненного света… он похож… о, да, по-моему, он выглядит как настоящая чаша Грааля…» В этот момент дремоты мысли Клемента полностью отключились.

Услышав, что Лукас хочет что-то ему показать, он вылез из машины. Было темно. «Он же собирался отвезти меня домой, — подумал Клемент, — Возможно, он зайдет ко мне и выпьет чего-нибудь. Я расскажу ему об этом прекрасном и удивительном сне… Или, быть может, не стоит ему ничего рассказывать». В этот момент Клемент осознал, что они приехали в какое-то совершенно незнакомое место. Он потоптался возле машины, потом почувствовал, как Лукас, взяв его за руку, ведет его к каким-то деревьям, то ли в парк, то ли в сад. Взгляд Клемента выхватил из темноты сформированную крону тиса на фоне чуть более светлого неба, на котором сияла одна яркая звезда. Он не увидел, а скорее ощутил близость деревьев. Тогда Лукас и спросил его: «Ты хочешь посмотреть на светлячков?» Клемент тут же догадался, что Лукасу, должно быть, вспомнилось, как в детстве на каникулах таким же летним вечером Лукас привел его за руку в лесистую долину, чтобы показать под кустами скопище светлячков, излучающих потрясающий изумрудный свет. Клемент и теперь коснулся в темноте плеча Лукаса. Но Лукас, сбросив его руку, двинулся вперед, пытаясь что-то найти. Споткнувшись, Клемент разглядел какие-то разбросанные кирпичи и подумал, что, возможно, тут идет какая-то стройка, новое строительство, ведущееся на месте старого разрушенного особняка, в огромный заброшенный сад которого они теперь и пришли. Клемент выпутался из змеевидных ветвей ежевики, обхвативших его лодыжку. Лукас остановился. Между высокими деревьями виднелось что-то вроде арочного свода, увитого густым кустарником, подобного входу в небольшой темный грот. Вытянутая рука Лукаса показывала в сторону этого свода. Догнавший брата Клемент подался вперед, пытаясь заглянуть под низкие ветви. И тогда-то, буквально в следующие несколько мгновений, произошло событие, круто изменившее жизни нескольких людей.

Внезапно Клемент (с какой же неизменной ясностью и определенностью он вспоминал и представлял всю эту картину!) понял, что Лукас собирается ударить его. Сначала он не видел и не слышал ничего особенного, у него просто возникло странное ощущение, дурное предчувствие. Потом, оставаясь практически неподвижным, он на мгновение скосил глаза в сторону брата: поднятая рука Лукаса, сжимавшая какое-то оружие, темнела на фоне слабо подсвеченного неба. Точно в замедленной съемке Клементу вспомнился процесс осознания опасности, вспомнилось, как все его существо мгновенно сосредоточилось на попытке уклонения от удара. Перенеся вес тела с одной ноги на другую, он склонил голову набок и, резко выпрямившись и развернувшись, протестующе раскинул руки, стараясь также сохранить равновесие, но все эти предваряющие бегство действия в его уязвимом положении были слишком медленными. Удар достиг цели… но достался он не ему. Едва не падая в каком-то неуклюжем прыжке, Клемент заметил рядом с Лукасом силуэт другого человека, на которого с дикой силой и опустилось это оружие. Незнакомец, не вскрикнув, рухнул на землю с тяжелым ужасным звуком, ломая ветви кустов. Он упал на траву возле ног Клемента. Лукас опустился на колени возле упавшего тела. Клемент, как ему вспоминалось, вскинул руки, сжал ладонями голову, словно она могла развалиться на куски, и замер с широко раскрытым ртом, лишившись от ужаса дара речи. Лукас встал и сунул что-то в руку Клемента, оторвав ее от головы.

— Возьми это, — велел он, — спрячь под куртку и иди домой, прогуляйся. Запомни, ты никогда здесь не был.

Лукас вновь опустился на колени возле упавшего мужчины.

Углубившись в темные заросли, Клемент бежал наугад, спотыкаясь и тихо постанывая, и наконец оказался на освещенной фонарями тихой и пустынной улице. Пробежав еще немного, он снизил скорость, а потом перешел на шаг и, оглядываясь по сторонам, попытался понять, в каком же районе Лондона он находится. В конце концов стали попадаться знакомые и уже менее пустынные улицы, он быстро шагал вперед, держа что-то под курткой и поглядывая на припозднившихся встречных прохожих: мужчин в смокингах, смеющихся девушек, зловещих одиноких типов, хранящих ужасные секреты, — одним из них отныне и навеки должен был стать он сам. Начался дождь, но Клемент забыл где-то свой зонт. Такси он взять не осмелился. Добравшись-таки до своего дома, он, спотыкаясь, поднялся по лестнице. Войдя в квартиру и включив все возможные светильники, Клемент вытащил из-под куртки тяжелый предмет и взглянул на него, потом отнес на кухню и вымыл. Во время всей этой ночной прогулки его голова работала на удивление ясно, весь хмель давно выветрился. Клемент подумал, что теперь, должно быть, так и просидит всю ночь с открытым ртом, изумленно тараща глаза и пытаясь осмыслить это ужасное событие. Но этого не произошло. Быстро сорвав с себя одежду, он выключил свет, плюхнулся на кровать, закрылся с головой одеялом и провалился в черную бездну сна.

Проснувшись на следующее утро, Клемент встал как ни в чем не бывало и раздвинул шторы. Сияло солнце. В соседнем саду ярко зеленели деревья, красиво и спокойно раскинувшие ветви с умытой листвой. Он распахнул окно, впустив в комнату свежий аромат роз.

«Какой же кошмарный сон мне приснился», — вдруг подумал он.

Но эту мысль тут же вытеснила другая, что этот кошмар был наяву, что все это произошло на самом деле.

«И что же мне теперь делать, как мне вообще жить дальше?»

Зайдя на кухню, он взглянул на лежащий возле раковины предмет. Клемент решил, что надо как-то избавиться от него, надо его спрятать. Он завернул предмет в бумагу и, положив в буфет, пошел одеваться.

«Лукас позвонит мне, — подумал он, но тут же отмел эту мысль. — Нет, он не станет звонить. Но что же случилось, что случилось с тем человеком? Что делал Лукас после того, как я ушел? Может быть, тот бедняга так и лежит там в кустах… Должен ли я пойти и все выяснить?»

В любом случае, Клемент понятия не имел, где, в каком именно заброшенном саду или парке произошло это ужасное событие. Но оно произошло, оно действительно случилось, и ничего уже не изменишь. Он обречен отныне жить с этим ужасом, навсегда скрыв в душе глубочайший и страшный, неизгладимый шрам. Но что же, собственно, произошло и что будет теперь с ним и с Лукасом? В каком-то туманном свете, возможно в зеленоватом сиянии светлячков, перед мысленным взором Клемента всплыло лицо того человека… Но это невозможно… Ведь он едва понял, что еще кто-то третий находится рядом. Зачем незнакомец притащился ночью в то дикое место? Кто он такой? Может, он следил за Лукасом или знал его? Что же все это означает? Клемент подумал:

«Несомненно одно — там не было никаких светлячков».

На мгновение его пронзила острейшая боль при мысли о том, во что теперь превратились его невинные детские воспоминания. И тут же мелькнула, поднявшись из мутных глубин потрясенного сознания, вторая побочная мысль: «Лукас хотел убить меня». Машинально заварив себе чай, Клемент сел возле телефона. Звонить Лукасу бессмысленно, он, конечно же, не подойдет к телефону. В любом случае, Клемент испытывал страх. Может, ему стоит заехать к Лукасу? Его ужаснула перспектива встречи с братом. Он попытался написать Лукасу письмо. Ничего не получилось. Он позвонил в театр, позвонил своему агенту, отменил все назначенные дела. Позвонила одна старая знакомая актриса, обратившись к нему за советом. Он посоветовал ей что-то вполне разумное. Время тянулось медленно. Клемент вновь заварил чай. Его руки дрожали. Он не мог даже думать о еде, ему не сиделось на месте, он тенью бродил по квартире. Нарушился ход его жизни, весь мир внезапно рассыпался в прах. У него мелькнула другая мысль: «Лукас вернулся домой и покончил с собой». Лукас часто заговаривал о самоубийстве, но Клемент не воспринимал его разговоры всерьез. А что, если мысль о самоубийстве Лукаса лишь казалась невероятной, и его намерения были вполне серьезными? Клементу вспомнился его сон о Граале, только то был вовсе не Грааль — то был потир с ядом, и ему предназначалось выпить отраву первым, а потом отдать Лукасу. Продолжая бродить по комнате, Клемент начал стонать и охать. Что, если Лукас ждет его прихода и покончит с собой, поняв, что брат уже не придет? Клемент набрал номер Лукаса и, дрожа, поднес трубку к уху. Никакого ответа. Еще ему подумалось, что если бы Лукас хотел убить его, а потом покончить с собой, то он мог бы сделать это совершенно спокойно в любое время в своем собственном доме. Зачем ему понадобилось устраивать такую драматическую сцену? А может, Лукас решился на самоубийство, но просто не хотел, чтобы это как-то связали с Клементом? Он продолжал вышагивать по комнате, то замедляя, то вдруг ускоряя шаги. Опустившись на кровать, он лег, пытаясь подавить внутреннюю дрожь и отрешиться от всех мыслей. Прошло много времени. Вдруг Клемент осознал, что продолжает тихо охать и причитать. Глаза его закрылись. В этот момент зазвонил телефон. Это была Луиза.

— Ох, Клемент, ты слышал, что случилось с бедным Лукасом?

— Нет, а в чем дело?

— Его ограбили, кто-то пытался украсть его бумажник… Он ударил этого негодяя, и теперь он в больнице, тот вор, а не Лукас. Какой же он смелый, правда? Его ведь могли убить. Все это сообщили в вечерних газетах.

Клемент поблагодарил Луизу за то, что она сообщила ему такую новость. Он опустился на стул, удержавшись от желания выйти и купить вечернюю газету. Он продолжал неподвижно сидеть, глубоко и взволнованно дыша. Очерненный клеветой, ужас происшедшего стал казаться еще более зловещим. Нет, это немыслимо, невероятно, непостижимо…

— Лукас безумен, — громко произнес Клемент и вспомнил, что кто-то уже высказывал однажды такое мнение.

Но даже сейчас, и особенно сейчас, он не думал, что Лукас на самом деле сошел с ума. Глаза Клемента наполнились слезами, их горячие ручейки обожгли щеки. Почему он плачет? Разве не принесло ему облегчения известие о том, что Лукас жив и, по-видимому, вполне контролирует ситуацию? Неужели ему хотелось узнать, что Лукас покончил с собой и лежит у себя в гостиной, возможно, возле стола, уже не видя, как заполняет комнату сумрак этого летнего вечера? Клемент вновь подумал, что надо бы съездить и повидаться с братом, но так и не решился. На него навалилась ужасная усталость. Позже, в тот же вечер, ему позвонил Беллами.

— Ты знаешь о Лукасе? — спросил он.

— Да, конечно.

— Разве он сообщил тебе, что собирается отсидеться в тайном месте? Мне казалось, тебя не было дома.

— Нет, этого не знаю. Я выходил.

— Он говорит, что покинет на время свой дом и снимет какую-нибудь тайную квартиру в Лондоне, чтобы избежать внимания прессы.

— Спасибо, что ты сообщил мне.

Дальнейшие новости о брате Клемент узнавал только от друзей и знакомых, пересказывающих ему сообщения из газет, сам Клемент в них даже не заглядывал.

В газетах описывался судебный процесс: обвинение в «чрезмерной жестокости», «неоправданных подозрениях», краткое похвальное упоминание о «смелых действиях» Лукаса в опасной ситуации. Далее следовало сообщение о том, что его «противник» умер, не приходя в сознание, и в итоге все это дело окончательно заглохло. Лукас продолжал упорно скрываться, порождая тем самым массу тревожных мыслей у искренних доброжелателей, считавших его членом «почти семейного круга».

— Почему это вообще могло произойти?

— Ты прекрасно понимаешь причину, — Голос Лукаса прозвучал холодно и решительно, — Почему Каин убил Авеля? Почему Ромул убил Рема? Мне всегда хотелось убить тебя, с того самого момента, как я узнал о твоем существовании. Давай не будем попусту тратить время на очевидные побуждения.

— Да, но побуждения не равносильны действиям… Не я виноват в том, что появился на этот свет… И я никогда не испытывал к тебе враждебных чувств, всегда делал то, что ты хотел, то есть всегда старался угодить тебе… Я отношусь к тебе с искренней симпатией, люблю тебя, ведь ты же мой брат.

— Несомненно, это твоя импульсивная натура побудила тебя произнести столь пустые слова, — заявил Лукас, — Гораздо более могущественные, более жестокие и более реальные силы, не сравнимые с твоим легковесным пустословием, предопределили причины того, не случившегося события. Отлично, теперь все прояснилось, и мы можем предать прошлое забвению.

— Ничего себе отлично! Я должен признать реальность каких-то сил, хотя мне непонятно, почему они способны так завладеть человеком… Но я не осознаю эту ситуацию в целом, то есть всего случившегося. Что ты делал после того, как отослал меня, зачем ты остался там? Я хочу узнать.

— Как же ты беспомощен и наивен. Неужели ты сам ничего не соображаешь? Тот человек был еще жив. На мне лежала ответственность за его травму. Надо было позаботиться о том, чтобы он получил быструю медицинскую помощь.

— Ты же мог просто убежать и сообщить, что нашел раненого человека.

— Я уже сказал, что ответственность лежала на мне. И мне пришлось позаботиться о нем.

— Ладно. Но ты никому не сообщил обо мне о том, что я тоже там был и…

— Естественно, не сообщил. А зачем? Это было мое дело. И я не собирался подвергаться двойному наказанию!

— Двойному?

— Да, за неудачную попытку убить тебя и за убийство случайного прохожего.

— Ты сказал, что ударил его зонтом. Но у тебя же не было с собой зонта.

— Верно, зато у тебя был.

— Мне казалось, я забыл его. О господи! Так ты все продумал, всех обманул. Ты велел мне унести эту биту.

— Я саданул твоим зонтом по дереву и вымазал его в крови. Не забывай, тебя там вовсе не было.

— Но… Ох, Лук, какой ужас! Ладно, ладно, я понимаю. Но он-то ни в чем не виноват, почему ты ударил его?

— Он стал непрошеным свидетелем. Помешал мне в один из самых главных моментов моей жизни, возможно, в самый главный момент. Думаю, я ударил его исключительно в порыве ярости. Естественно, я не собирался убивать его, просто в руках оказалась эта тяжелая штуковина. Спасибо, кстати, что ты принес ее обратно. Спасибо и за то, что унес ее, уж если на то пошло.

Лукас развернул бумажный сверток, положенный Клементом на стол. Клемент подался вперед. Он вновь увидел злосчастную бейсбольную биту, ту самую, что играла решающую роль в «Собачках», игре значительно более жестокой, чем представлялось их матери, которой Клемент не смел показывать свои синяки и кровоподтеки. Вспоминая детство, Клемент понял, что Лукас придумал всю эту игру просто для того, чтобы иметь возможность помучить младшего брата. В те давние времена, однако, она действительно казалась просто игрой, окрашенной поначалу обаянием тайны. Лукас придумал правила, по которым он имел право считаться отбивающим мяч игроком. В редких случаях, когда бита доставалась Клементу, в силу вступал другой набор правил. Однажды Лукас решил усовершенствовать биту, выдолбив в ней дыру и залив туда расплавленный металл, полученный из оловянных солдатиков Клемента. Вскоре после этого, когда Клемент наконец осмелился отказаться от игры, Лукас согласился с таким решением, вероятно сообразив, что серьезная травма брата могла развеять миф об их взаимной дружеской привязанности, который он благоразумно предпочитал хранить. В сущности, как позже понял Клемент, жизнь нередко создает подобные мифы, но их обман очень трудно распознать, если в них содержится доля правды. Порой их игра вовлекала обоих. Клемент упорно восхищался братом, искренне любил его, и, вероятно, именно эти чувства побудили Лукаса сыграть ту роль, которую Клемент так удачно подкинул ему. С удовольствием (и не только в детстве) Лукас всячески дразнил Клемента и, казалось, с одобрением относился к его сообразительности и спокойным ответным реакциям. Так это представлялось Клементу. Кроме того, он убедил себя, что сущность их взаимоотношений является тайной, которую ему, во всяком случае, полагалось хранить. И вот сейчас Клемент и Лукас в полном молчании уставились на орудие убийства. Потом они взглянули друг на друга. Лукас вздохнул. Клемент направился обратно в темный конец гостиной и вновь опустился на стул возле книжного шкафа.

— Да, но он же не угрожал тебе, — заметил Клемент. — Разве он пытался напасть на тебя, украсть твой бумажник, как говорилось в суде… Или еще что-то в этом роде?

— Он пытался помешать мне убить тебя. И преуспел.

— О… боже… ты уверен?

— Конечно. Он бросился ко мне и хотел схватить меня за руку. По-моему, даже произнес: «Нет, нет!»

— Значит, он не собирался нападать, не собирался грабить тебя, а пытался остановить. Но разве он не сообщил, что имелось оружие нападения?

— По-видимому, этому помешал мой адвокат. Сам я заявил лишь, что мне показалось, будто он хочет напасть на меня. И добавил, что, возможно, у него и не было преступных намерений. Пресса, общество и моя незапятнанная репутация довершили остальное. У меня не было никакого видимого мотива убивать его. Версию о превышении мной меры самозащиты вскоре отклонили. Один из врачей, правда, усомнился в том, что я нанес такую травму обычным зонтом, но на его слова никто не обратил внимания.

— Но тебя же, наверное, спросили, что ты делал в таком странном месте? Не сказал же ты, что решил поискать там светлячков?

— Я решил, что светлячки слишком запутают дело. Просто сказал, что меня внезапно потянуло на природу.

— Возможно, его, беднягу, тоже… Подумать только, какое несчастье свалилось на того невинного парня. Ведь он даже не пришел в сознание, чтобы рассказать свою версию событий. Но кто же он все-таки такой?

— Не знаю.

— Ты подразумеваешь, что тебе не хочется знать. Мы тоже ничего не выясняли. Мы даже не ходили на судебные заседания.

— Я ценю вашу деликатность. Да. Мне ничего не хотелось знать, адвокат приглашал меня в суд только в случаях крайней необходимости, а сам я не проявлял интереса к ходу следствия и мнениям газетчиков. По-моему, он был связан с какой-то торговлей. Не помню, чтобы в суде упоминали о его семье.

— Понятно. Ты вычеркнул все эти воспоминания. Неужели ты не испытываешь раскаяния?

— Не говори глупости. Конечно испытываю.

— Ну и с чем же мы теперь остались?

— О чем это ты?

— Лук, произошло нечто совершенно ужасное. Ты говоришь, что раскаиваешься, я не спрашиваю, испытываешь ли ты угрызения совести. Я думаю сейчас о том, как повлияло это происшествие на нашу жизнь, нашу с тобой жизнь, и что произойдет с нами в дальнейшем.

— Ты имеешь в виду, не намерен ли я повторить попытку? Нет. Видимо… как ни странно это звучит… один человек может умереть за другого… вся былая ненависть куда-то исчезла.

— Да уж, исчезла! Значит, он отдал свою жизнь за меня?

— Не романтизируй ситуацию.

— То есть ты прощаешь меня…

— Какая идиотская терминология. Нет, я имею в виду только то, что у меня отпало желание убивать тебя. Я хотел и попытался… с давних пор я тащил это бремя как своеобразный Долг… но теперь я от него избавился.

— Мне… Мне приятно, конечно, слышать такое… но…

— Может, тебе хочется, чтобы я дал клятву не посягать отныне на твою жизнь?

Клемент помедлил в нерешительности. (Каков же правильный ответ?)

— Да.

— Ты разочаровываешь меня.

— Ах… — (Ответ оказался неверным.)

— Не важно. Как честный историк я клянусь, что не собираюсь убивать тебя и не буду делать для этого новых попыток. Ну что, ты доволен?

— Спасибо. Но мне хотелось бы сказать… надеяться… что теперь мы сможем… забыть все ужасные и горькие обиды и… стать… в общем… друзьями… хорошими друзьями…

— Ну и идеи у тебя! Ты подразумеваешь примирение, взаимное прощение, согласие, новое понимание? Нет.

— А что же тогда будет?

— Не знаю. Какое это имеет значение? Вскоре я намерен уехать в Америку. Вероятно, там и останусь.

— Лукас, не будь таким жестоким.

— Вот уж нашел жестокость! По-моему, я даже сделал тебе одолжение.

— Ты сделал мне одолжение?!

— Ты же хотел обсудить все более основательно, и мы обсудили. Я мог бы просто отказаться видеть тебя. Ты же не думаешь, надеюсь, что мне нравится весь этот бред?

— Ну, мне он тоже не нравится. Я не могу отделаться от ощущения, что ты мне что-то должен. Мне кажется, что мы могли бы вынести из всей этой неописуемо жуткой истории хоть что-то полезное… ну, как я уже и сказал, наши отношения могли бы улучшиться, учитывая, что мы вместе прошли через такие испытания.

— Уж не толкуешь ли ты о взаимном покаянии?

— Мне кажется, что я не вынесу этого в одиночку. Я ужасно расстроен из-за того человека.

— И поэтому нам надо время от времени встречаться и поминать его бедную душу?

— Нет, нет… это, конечно, можно пережить, но я имею в виду, что никогда в жизни не смогу поговорить об этом ни с кем посторонним, ты же знаешь, я умею молчать…

— Да, молчание в данном случае было бы разумным с твоей стороны.

— Однако… О, позволь мне высказаться сейчас… Мне хочется укрепить нашу дружескую связь… Ведь мы оба изменились, и я понимаю, что причинил тебе страдания, должно быть, не просто самим существованием, но и другими способами… И все же мне очень хочется, чтобы мы, забыв о былых грехах, смогли вместе встать на правильный путь… И именно это, насколько я понимаю, ты должен мне.

— Я ничего тебе не должен. Ты остался в живых. Ты попросил, чтобы я поклялся не убивать тебя, и я поклялся. Надеюсь, ты мне веришь.

— Да, да. Но ты мог бы убить меня.

— Этого не случилось. Кто знает… я мог и передумать. Нечаянный ангел, возможно, остановил бы мою руку. Кстати, позволь мне вернуть тебе кое-что.

Клемент приблизился к брату. Лукас, по-прежнему сидя в кресле, вручил ему что-то, склонившись над столом.

— Что? Похоже, это мой бумажник! Я потерял его где-то той ночью.

— Я вытащил его из твоего кармана в машине.

— О господи, зачем?! А-а-а, понятно… Чтобы все выглядело как ограбление… Ох, Лук…

Разговор сменился молчаливой паузой. Дождь с новой силой, порожденной очередным порывом резкого восточного ветра, забарабанил по оконным стеклам. Клемент спрятал в карман бумажник. Почувствовав странную слабость в ногах, он готов был рухнуть на колени и, растянувшись на животе, бессильно уткнуться лицом в ладони. Его внезапно захлестнула волна горчайшего до умопомрачения страдания.

— Но тот человек умер… я стал причиной его смерти… вернее, ты стал причиной его смерти… По-моему, нам следовало бы предпринять что-нибудь…

— Что мы можем предпринять? Успокойся ты наконец. И прошу, Клемент, теперь уходи. Я не желаю тебя больше видеть.

— Ты хочешь сказать, что больше никогда не захочешь видеть меня?

— Не драматизируй ситуацию. Наши жизненные пути давно разошлись. Теперь они разойдутся еще больше. Мы все обсудили, и нам нечего больше сказать друг другу. Уходи.

Клемент отошел от стола. Дождь начал ослабевать. Сумрачный сад на мгновение пронзила случайная стрела солнечного света. Влажно блеснула умытая дождем зеленая листва. Завеса дождя посветлела и поредела. Совсем смутившись, Клемент вдруг почувствовал себя чертовски виноватым, затронутым неким тяжким грехом. Ему хотелось, чтобы Лукас вселил в него новую уверенность, дал ему какое-то освобождение, хотелось получить отпущение грехов. Но в чем он грешен? Конечно, в том, что в детстве причинил Лукасу сильные страдания. Должно быть, он плохо к нему относился. Плохим, естественно, оказалось уже само его существование, он вторгся в мир Лукаса, претендуя на его права, подобно мародеру, грабителю, присвоив ту чистую безраздельную любовь, что раньше принадлежала исключительно Лукасу. Летнее событие позволило Клементу осознать эту рану. Необходимо осмыслить всю ее глубину. Он не может просто уйти. Теперь все стало трагически, страшно важным. Сам ли он упомянул о «грехах»? Он уже не помнил.

В этот момент дважды прозвонил дверной звонок. Эти два коротких звонка почему-то показались на редкость властными. Лукас нахмурился.

— Кого еще черт принес?! — с отвращением воскликнул он, — Наверняка одного из них. Кто бы там ни был, скажи, что я не желаю никого видеть.

Раздалась третья, на сей раз длинная трель.

Выйдя из комнаты, Клемент прошел по коридору к входной двери. Он подумал, что, наверное, это кто-то из «семейного круга», возможно, Луиза. Эта мысль не порадовала его. Он открыл дверь.

На ступенях крыльца стоял человек с зеленым зонтом. Это был высокий мужчина в мягкой фетровой шляпе. Клемент узнал гостя. Этот человек дважды был замечен около его дома, видимо, поджидал кого-то.

Незнакомец пристально взглянул на Клемента.

— Здесь живет профессор Граффе? — спросил он с легким акцентом, происхождение которого Клемент не смог определить.

— Да.

— Я хотел бы повидать его.

— Сожалею, — мгновенно ответил Клемент, — но он занят и никого не принимает.

— Полагаю, меня он захочет принять. А я определенно буду рад увидеть его.

Клемент испытывал сильное недоверие к незваному гостю.

— Мне очень жаль, но вы пришли в неподходящее время.

Он начал закрывать дверь, но она наткнулась на какое-то препятствие. Шагнув вперед, мужчина поставил на порог ногу в большом ботинке.

— Простите, но я должен войти, — уверенно настаивал он.

Из глубины темного коридора послышался голос Лукаса:

— Кто там?

Прежде чем Клемент успел остановить гостя, тот резко оттолкнул его и быстро устремился по коридору. Они оба вошли в гостиную, где Лукас по-прежнему сидел на своем месте в зеленоватом свете настольной лампы.

— Кто?.. — Оборвав вопрос, он обратился к Клементу: — Будь добр, включи верхний свет.

Клемент включил яркую центральную люстру. Мужчина прошел на середину комнаты. Он снял шляпу.

В этот момент стоявший у двери Клемент внимательно глянул на Лукаса. Выражение лица брата изменилось потрясающим образом. Лукас не побледнел, а, скажем так, пожелтел. Его рот открылся, и губы растянулись в подобии улыбки, обнажив длинные зубы. Через мгновение он встал и сказал тихим, но твердым голосом:

— Так значит, вы все-таки не умерли.

Мужчина, успевший сложить зонт, оставил его на стуле вместе с фетровой шляпой и, пройдя вперед, произнес почти извиняющимся тоном:

— Ну, я было собрался умереть, как вы знаете, но меня удалось оживить. — Он повернулся к Клементу: — Не вы ли были третьим участником той ночной прогулки?

Гость приветливо протянул ему руку. В изумлении Клемент кивнул и шагнул вперед. Они обменялись рукопожатием.

Возлюбленный сын мой!

Прошу прощения за краткий ответ на твое длинное письмо. Ты пишешь, что от чтения критических исторических книг, чуждых для нашей веры, у тебя создалось впечатление, что Христа «ограбили». Тебе не следует противиться такому впечатлению, стоит попытаться глубже понять его. Христос действительно «ограблен», лишенный всего, Он принимает казнь на кресте, тем самым призывая нас следовать за Ним, постигая первопричины нашей веры. Упомянутая тобой свободная область души заполнена Богом, заполнена Христом. Это может стать темой для молитв или размышлений. На мой взгляд, ты поступил бы действительно разумно, разобравшись в собственных мыслях и положив пока «под сукно», если можно так выразиться, свои более величественные и далеко идущие планы. Тебя интересует, достаточно ли хорош «мистический Христос». Такое мистическое прозрение является наградой за долгую аскетическую жизнь, и оно совершенно не связано с чувственными переживаниями, на которые ты ссылаешься. Полная реальность признания Христа сурова и проста, путь к нему открывают хлеб и вода, то бишь это путь обуздания плоти. Твое «пылкое стремление к святости» и «отказ от мира» по-прежнему, к сожалению, остаются всего лишь отражениями чувств или фантазий, порождающих в тебе «трепетное волнение». Ты рассматриваешь монашескую жизнь как форму смерти, но ты будешь жить и страдать. Ложные боги наказывают, но истинный Бог избавляет от страданий. Грехи не должны служить стимулами, нужно постараться изжить собственные пороки, не пытаясь наказать или измучить себя. (Я обращаю твое внимание на некую форму мазохизма, которой увлекаются многие, исполненные благих намерений люди!) Ты не пишешь, ходишь ли ты к мессе и приобщаешься ли к таинствам исповеди. Твои письма ко мне не являются заменителями этого. Мне непонятно, как ты проводишь свое время. Определенно тебе желательно найти какую-то постоянную работу и служить людям. Прими во внимание, что такая перспектива может в итоге оказаться твоим истинным призванием в деле служения Христу. Не просиживай целые дни, читая Экхарта! [32] Позднее ты сможешь поразмыслить над тем, что он имел в виду, говоря: «Ищи Господа в своей собственной душе». Прошу тебя, осознай ту любовь, что порождает все эти, возможно, на первый взгляд обескураживающие слова! Прости за сей поспешный и краткий ответ.

Твой брат in Christo,

отец Дамьен

P. S. «Схождение Христа в ад» означает всеобъемлющую природу Христовой любви и милосердия.

Почтенный отец Дамьен!

Благодарю Вас за поучительное и доброе письмо. Я сходил к мессе и собираюсь пойти на исповедь. Я помню Ваш недавний совет относительно того, что зачастую бывает лучше исповедаться незнакомому священнику, чем пойти к рекомендованному или (что, вероятно, еще хуже!) знакомому исповеднику. Ведь священник говорит не от лица человека, он передает голос Бога. (Простите, это неуклюжая фраза.) Я также обратил внимание на Ваше упоминание Экхарта. Ранее Вы говорили о моих излишних сомнениях относительно поклонения Деве Марии и советовали не забивать голову такими проблемами. Я внял Вашим мудрым советам. Я понимаю, что множество грешников, неспособных (по словам Клоделя [33]) выдержать суровый взгляд Господа, припадают к ногам Его Матери. (Se blottir [34], как выражаются французы! Спасибо Вам, что познакомили меня с Клоделем.) Я не имею такого безотчетного желания. Безусловно, мне понятно нежелание встречи с тем суровым взглядом! Но разве его не достаточно, чтобы обратиться к воплощению Сына Божия? (Я пока не осознал толком понятия Святой Троицы.) Продолжая использовать слово «достаточно», я не имею в виду себя лично. В общем, конечно, я еще пребываю в сомнениях… но должен всячески надеяться достичь просветления. Могу ли я в связи с этим задать вопрос, который до сих пор смутно волнует меня? Как же следует воспринимать ангелов? Разве традиционное вероучение не представляет Ветхозаветную Троицу в виде трех ангелов? Не должно ли такое понимание иметь особо важное значение? Если их полагают «посредниками», помимо Христа (и Девы Марии), то не могут ли эти посредники также быть призваны для наставления наших заблудших душ на путь истинный? Вы говорили раньше о чистых и святых сущностях, являющих нам свет и указующих нам путь. Разве ангелы, упоминаемые во всех книгах Библии, не действуют весьма успешно, как проводники и просветители? Однажды мне приснился замечательный сон, в котором ангел стоял у изголовья моей кровати. Я не говорю, что ангелам надо поклоняться, ведь сам Ангел Господень в конце Откровения решительно запретил святому Иоанну поклоняться Ему, но не вправе ли мы думать о них как о поддерживающих нас старших братьях? (Разве в Библии сказано, что ангелы когда-то совокуплялись с дочерьми человеческими? Я надеюсь, что такого не было!) Разумеется, все мы находимся под влиянием великих европейских художников: ангелы приносят Благую Весть, возвещают о рождении Христа, Его смерти, Его воскрешении, о Судном дне, они изливают свет на грешников на божественной картине Боттичелли. Лично я испытываю особую привязанность к Святому Михаилу, благословенному Михаилу Архангелу. (Возможно, говоря об ангелах, я подразумеваю архангелов?) Я знаю, что он может быть весьма жестоким, но разве его воинственные качества не дают нам духовные уроки? Должен также признаться, что трепетно люблю те древние византийские образы, где безбородый Христос с мечом выглядит так великолепно, как молодой воин! Не является ли такой воин своеобразным воплощением нашего человеческого паломничества? Воинами справедливо восхищаются. «Кто откажется спать с храбрецом» [35]. Прошу прощения за мои стихийные размышления, конечно, я ни в коей мере не склонен ни к каким формам идолопоклонства. Я учел Ваш совет насчет постоянной работы и рассматриваю такую возможность. Кстати, правда ли, что отлучение от церкви Экхарта отменили только в 1980 году? Мне хотелось бы, если позволите, написать Вам вскоре еще раз. Я чувствую, что пребываю во тьме, однако блуждаю и спотыкаюсь в поисках верного пути. Примите мой сердечный поклон, бесконечно благодарный Вам,

Беллами

P. S. Правда ли, что послание к Галатам (3:20) является тем «великим писанием», что упомянуто в поэме Роберта Браунинга? [36] Я не вижу в этом ничего плохого.

Беллами отложил ручку. За окном серели утренние сумерки. Шел дождь. Он раздвинул занавески и выключил тусклую лампу, светившую ему во время написания письма. Благодаря просвету между грубыми занавесками он увидел дождевые струи, текущие по стеклу. При всей своей неподвижности это чистое и серое стекло казалось движущимся, оживленным, бодрым, шелестящим ритмом, который вызывался множеством падающих на него капель. Беллами дал отдых руке, она вяло лежала на исписанном листе бумаги. Он взглянул на письмо. Успокоено приоткрыв рот, он восстановил сбившееся дыхание. Написание писем отцу Дамьену всегда приводило Беллами в радостное волнение. Выплескивающиеся на бумагу слова не успевали отразить вдохновенный поток его мыслей, и ему приходилось обуздывать себя, чтобы записать их полностью, не позволив спешке превратить написанное в неразборчивую стенографию. Его просили писать не слишком часто, и он подчинился такой просьбе. Иногда, заканчивая письмо, Беллами испытывал мучительное ощущение зависимости, словно весь он вдруг съеживался до размера какой-то ничтожной сущности жука, скомканного листа бумаги или горстки дорожной пыли. Однажды он описал отцу Дамьену это состояние, назвав его ночным помрачением души. Отец Дамьен ответил, что не имеет никакого представления о таком ночном помрачении и что стоит проявить немного смирения, чтобы научиться распознавать обычную тоску. Иногда, убрав в сторону ручку, Беллами чувствовал тихую усталость и спокойствие и сидел неподвижно, сложив руки в традиционной задумчивой позе. А бывало, на него нападало совершенно противоположное ощущение, он чувствовал, как его распирает во все стороны, и в итоге он превращается в громадный сосуд, наполненный некой субстанцией, склонной к слабому брожению. На самом деле такие ощущения теперь возникали у Беллами очень часто, хотя он сидел в полной неподвижности. В редких случаях он разражался слезами. Время шло незаметно. Он вдруг понял, что размышляет о совете отца Дамьена, уже не раз намекавшего, что Беллами, возможно, найдет свое истинное призвание, вернувшись к общественной работе. И тогда все, что происходит с ним сейчас, покажется своеобразным творческим отпуском, а позднее, возможно, призрачным сном. «Нет, — подумал Беллами, — я не могу довольствоваться этим, я зашел уже слишком далеко, и мне необходимо идти дальше к желанной цели. Несомненно, я осознал и постиг ее, она трогает меня до глубины души. Разумеется, это истинная цель». Перед ним, как он чувствовал и даже видел неким мысленным взором, открываются обширные просторы его души, озаренные присутствием Бога, открываются темные недра тайного и могущественного источника жизни. Вдруг вспомнив «обескураживающие слова» священника, он болезненно вздрогнул и услышал, как внутренний голос сказал: «Это все воображение, а вовсе не заблуждение, это просто некое подобие сна наяву». «Значит ангел, стоявший в изголовье моей кровати, — подумал Беллами, — тоже явился мне во сне. Но зачем же он посетил меня, о чем говорил со мной?» Ветер усилился, и дождевые капли забарабанили по оконному стеклу. О чем дождь напоминает ему? Возможно, о запоздалых слезах? Беллами подумал, что Экхарт стал уважаемым еретиком, ему повезло, его не сожгли. Он развернулся и, толкнув стул ногой, попытался встать. «Как олень томится по водным ручьям, так томится душа моя по Тебе, Господи. Душа моя жаждет Господа, творящего жизнь Господа». Беллами шагнул в сторону, упал на колени, а потом лег, уткнувшись лицом в пыльный изношенный ковер.

— Может, он больше не придет.

— Он придет.

— У него какое-то непонятное произношение, и выражения он использует весьма странные. По-моему, ему просто захотелось посмотреть на тебя.

— Посмотрел-то он как раз на тебя. И вы обменялись рукопожатием.

— Наверное, он узнал меня.

— Ничего подобного. Тебя там не было. Если бы ты там был, то тебя бы вызвали в качестве свидетеля.

— Меня? Ах, ну да, точно. О боже! Но он догадался…

— Господи, ну как же мне вдолбить это в твою голову? Не наша забота, о чем он там себе догадался. Мы озабочены лишь тем, что с ним произошло.

— Но он видел…

— В той темноте он ничего не видел, получил сильный удар по голове и упал в беспамятстве. Я испугался, что у него грабительские намерения, хотя, возможно, их не было. Придется быть с ним повежливее. Он производит впечатление страшного зануды, надо постараться избавиться от него как можно быстрее.

— Тебе бы следовало выразить радость, увидев его живым и здоровым, во всяком случае, ты должен быть доволен, что не убил его.

— Я поступил как идиот, позволив тебе прийти сюда. На самом деле мне не хотелось встречаться с ним наедине, а кроме тебя, и пригласить-то некого… Вот черт… послушай, я требую, чтобы ты хранил полное молчание. Разговор буду вести только я.

— Он вот-вот должен прийти.

Этот диалог происходил вечером в день неожиданного визита незнакомца. Утром незваный гость не задержал их надолго. Он также приблизился к Лукасу, по-прежнему сидевшему за письменным столом, и бросил взгляд на вытащенную из пакета бейсбольную биту. Мужчина быстро отступил назад, и лишь на мгновение на лице его проявилось волнение, образно названное Клементом «меловой бледностью». Но потом мужчина держался с невозмутимой, почти безупречной и предупредительной вежливостью. Он заявил, что сейчас ему необходимо уйти, но он вернется к восьми вечера, если это будет удобно профессору Граффе. Лукас встал. Клемент молча проводил гостя к выходу. В итоге до восьми часов осталось десять минут.

Клемент больше не мог скрывать беспокойства.

— О боже, что же будет? Может, предложить ему выпить?

— Нет.

— А я бы не отказался.

— В доме нет спиртного.

— А, ну конечно. Надеюсь, он не задержится надолго. Мне не удалось пообедать.

— Возможно, к ужину у тебя пропадет аппетит.

— Чертовски неудачно получилось с этой битой, правда?

— Да заткнись ты. Ничего же не случилось. Во всяком случае, бита не имеет значения.

Утром, почти сразу после ухода незнакомца, ушел от брата и Клемент. Не склонный что-либо обсуждать, Лукас велел брату живо очистить помещение. Приехав в театр, Клемент попал на шедшее полным ходом бурное заседание, но оставался там недолго. Он предпочел вернуться домой, где сделал попытку подкрепиться чем-нибудь существенным, но ничего не нашел, затем позвонил Луизе, которая обсудила с ним предстоящую вечеринку по случаю дня рождения Мой. Она также поинтересовалась делами Лукаса. После разговора, не придумав ничего лучше, Клемент прилег на софу, но спать не собирался. Потом вышел, прогулялся под дождем, вернулся в квартиру, чтобы сменить промокшую одежду, и в конце концов, поймав такси, прибыл к родительскому дому в семь часов, хотя Лукас велел ему прийти без четверти восемь.

Дождь прекратился. Гостиная в этот раз была ярко освещена. Едва ли что-то изменилось в комнате с тех пор, как их отец, решив перенести основную деятельность в Лондон, быстро, но не скупясь, заказал для нее обстановку. Большой и массивный письменный стол, почти воинственного вида, поблескивал темно-зеленой кожей столешницы и золотом латунной отделки. Лукас, едва выносивший присутствие в доме посторонних, сам занимался уборкой: пылесосил ковры, протирал пыль и полировал мебель. Две стены были завешаны книжными полками — позади стола, а также напротив него у входа в гостиную. От двери в сторону сада тянулся большой темно-коричневый кожаный диван, на который редко кто присаживался, и он блестел, как в день покупки, над ним висела акварель с видом Женевского озера и Шато де Шильон. Обстановку дополняли массивные и крепкие, обитые кожей стулья с прямыми спинками. Среди них выделялся мягкий «швейный стул», обитый золотисто-коричневым бархатом с расшитой подушкой, свидетельствующей об английских корнях его бывшей владелицы. Ее звали Барбара. На полу лежал огромный и толстый персидский ковер, теперь уже изрядно вытертый. Напротив дверей в сад, над низеньким газовым камином, возвышался во всем великолепии мраморный викторианский камин. На каминной полке выстроились семейные реликвии, опять-таки навевающие воспоминания как об английских, так и об итальянских предках: фарфоровые кошечки и собачки, хрустальные кубки и изящные шкатулки из дымчатого стекла, расписанные вручную. Над камином висел портрет итальянской бабушки, принадлежавший кисти неизвестного художника. На картине выделялись огромные встревоженные глаза, сама итальянка выглядела стройной, а ее странно крупная рука, прижимаясь к декольте шелкового платья, касалась желтых янтарных бус. Клементу хотелось бы сохранить для себя эту картину, он предпочел бы забрать и швейный стул, но после смерти матери он отказался от этого дома со всем его содержимым в пользу Лукаса. Вернее, он вовсе не отказывался от него, просто ему никогда не приходило в голову обсуждать с Лукасом вопросы наследства. Он представлял порой, какими взглядами могут обмениваться темными вечерами Лукас и испуганная дама на портрете.

Этим вечером гостиная была залита светом всех возможных осветительных приборов: большой центральной люстры с четырьмя плафонами в виде луковиц стиля ар-деко, зеленой настольной лампы и трех ярких торшеров. Плотные, доходящие до пола коричневые бархатные шторы скрывали сумрачность, а сейчас уже и темноту вечера. Коридор, тянувшийся к входной двери мимо немеблированной, забитой книгами первой комнаты, также освещался двумя яркими светильниками. Горел фонарь даже на крыльце, которое Клемент со дня смерти матери не видел освещенным. Трель дверного звонка прозвучала ровно в восемь часов. Клемент, выполняя указания, поспешил открыть дверь. На крыльце стоял незнакомец в мягкой фетровой шляпе, в руках он держал аккуратно сложенный зонт. Он улыбнулся Клементу. Клемент неловко предложил ему помочь снять пальто, но гость отклонил помощь. Взволнованный и смущенный Клемент, забыв запреты Лукаса, начал разговор:

— Я так рад видеть вас в добром здравии, ваше выздоровление настолько удивительно….

Незнакомец смерил Клемента благосклонным, хотя и насмешливым взглядом.

— Я тоже должен поздравить вас с тем, что вы еще живы, — ответил он.

— О да… — согласился Клемент, — как ни странно…

После этого смехотворного, но важного обмена любезностями Клемент направился в сторону гостиной, мужчина последовал за ним, отказавшись расстаться с зонтом, шляпой и пальто.

Зеленую лампу на краю стола Лукас повернул от себя, но его прекрасно освещали горевшие в комнате светильники. Он сидел совершенно спокойно, выпрямив спину и аккуратно положив ладони своих маленьких рук на обтянутую кожей столешницу. Взгляд его узких глаз равнодушно остановился на лице гостя. Незнакомец, не сводя пристального взгляда с Лукаса, наконец медленно снял пальто и шляпу, передав их вместе с зонтом в руки стоящего за ним Клемента, который быстро пристроил вещи на ближайший стул, аккуратно повесив на спинку пальто. Незнакомец прошел по комнате и остановился в нескольких шагах от Лукаса. Злополучное оружие уже, естественно, убрали, но глаза незнакомца сверкнули, скользнув по тому месту, где оно лежало утром. Последовавший за ним Клемент остановился чуть поодаль, точно предупредительный слуга.

Общая атмосфера этой встречи показалась ему ужасно, даже невероятно напряженной. Молчание не затянулось надолго. Клемент едва успел подумать, кто же из них начнет разговор и что же будет сказано, как Лукас, слегка двинув спокойно лежащими ладонями, начал первым:

— Добрый вечер. Я не имел намерения убивать вас и рад видеть вас в добром здравии. Я не знал о вашем выздоровлении.

— Я предполагал, что вы можете не знать, — тихо произнес незнакомец, — В газетах ведь сообщили о моей смерти, а не о воскресении.

— Да, верно. А вскоре после этого я уехал за границу. Очень любезно с вашей стороны, что вы зашли успокоить меня. Та случайная встреча оказалась неприятной для нас обоих. У меня сложилось впечатление, что вы намерены ограбить меня, прошу простить, если я ошибся. В любом случае, ничего страшного в итоге не произошло, и нам нет нужды обсуждать подробности. Мне понятно ваше желание встретиться со мной. Вот наша встреча состоялась, и я не испытываю к вам никаких враждебных чувств. Как я уже сказал, я с радостью узнал, что вы пребываете в добром здравии. Мысль об убийстве человека, пусть даже нечаянном, крайне мучительна. Полагаю, что оба мы можем быть удовлетворены этой короткой, но приятной встречей. Благодарю вас за визит, ваш приход снял камень с моей души. Надеюсь, ваше здоровье позволит вам продолжить жить полной жизнью. Итак… желаю вам хорошо провести этот вечер. Всего наилучшего.

Лукас встал.

Во время этого монолога незнакомец, как заметил наблюдавший за ним Клемент, приподнял плечи и скрестил руки на груди, а по его окончании оглянулся на Клемента. Потом он вновь пристально посмотрел на Лукаса. Клемент с изумлением прислушивался к равнодушным и логичным высказываниям брата. Однако чего же он ожидал? Клемент испытывал стыд и потрясение, но к ним примешивалось и привычное для него восхищение братом. Тем не менее, встретив взгляд незнакомца, Лукас потрясенно вспыхнул, точно его обожгли.

— Как ни странно, — заявил незнакомец, — мне нужно о многом поговорить с вами. Могу ли я быть вполне откровенным? Неужели вы действительно сочли меня ночным грабителем и по-прежнему так считаете?

Вновь опустившись на стул, Лукас сделал до боли знакомый Клементу утомленный жест, выражавший то, насколько он не расположен делать какие бы то ни было признания, однако великодушно смиряется с такой необходимостью.

— Я упомянул лишь о сложившемся у меня на тот момент впечатлении, — сказал Лукас, — И если вы сейчас желаете заявить, что не имеете ничего общего с данной категорией людей, то я, разумеется, готов вам поверить. Мои завершающие слова означают только то, что нам нет необходимости попусту тратить время.

— О том впечатлении вы и сообщили в суде, на котором я, к сожалению, не присутствовал, и подозреваю, что вы так и не отказались от своего заявления, — продолжил незнакомец.

— Я там также не присутствовал, — заметил Лукас раздраженным, но будничным тоном, — за исключением того раза, когда мне приказали явиться для дачи показаний. Я совершенно не представляю, что происходило в суде, меня он абсолютно не волновал. Если вы помните, в ту злосчастную ночь было очень темно. И я прошу прошения за то, что, не рассчитав силы, нанес вам такой сокрушительный удар. Вероятно, у вас сохранились о том случае не совсем ясные воспоминания. Мне хотелось только сказать, что, поскольку суд уже позади, нам нет необходимости обсуждать подробности столь неприятного для нас обоих происшествия.

Незнакомец помолчал.

— Я предпочел бы уточнить подробности. Естественно, у меня и в мыслях не было намерения ограбить вас, и, полагаю, вам это прекрасно известно, — сказал он задумчивым тоном. Неожиданно гость обернулся к Клементу и поинтересовался: — А кем именно вы друг другу приходитесь? У вас весьма необычная фамилия.

— Мы братья, — ответил захваченный врасплох Клемент и покраснел.

— Ага, понятно, — пробормотал незнакомец.

— Могу ли я теперь попросить вас уйти? — резко спросил Лукас. — Нет никакого смысла в нашем обсуждении этого злосчастного и досадного дела, поскольку оно закончено и предано забвению. Я уверен, что и вы не расположены беседовать о нем. Пожалуйста, простите мою резкость.

Незнакомец отступил назад и сказал, отчасти обращаясь и к Клементу:

— Вероятно, мне стоит освежить в вашей памяти мою фамилию, которую вы оба, конечно же, слышали, но предпочитаете не вспоминать. К сожалению, ее слегка исковеркали в прессе, напечатав с ошибками, и, как мне сообщили, также неверно произносили в суде. Моя фамилия Мир, состоит из букв М-И-Р и произносится как Мир, а не как Май, она имеет русское происхождение, близкое по значению к английским словам «world» и «реасе», — иными словами, мировое согласие и покой, уместное сочетание, как вы, безусловно, понимаете. Полагаю, профессор Граффе, вы знакомы с русским языком и, на мой взгляд, также обладаете обширными знаниями, судя по тем русским книгам, что я вижу за вами на полках. Когда я пришел в сознание…

Лукас вышел из-за стола. Мир отступил, как и Клемент.

— Пожалуйста… уходите! — тихо сказал Лукас.

Широкоплечего Мира природа наделила крепким телосложением, он значительно превосходил Лукаса ростом, но выглядел изрядно похудевшим. Лицо его сохранило некоторую округлость, но за время болезни он, вероятно, значительно сбросил в весе. Темно-зеленый твидовый пиджак болтался на нем почти как на вешалке, а кожу больших и сильных рук, бессильно повисших в ходе разговора, покрывали морщинки и пигментные пятнышки. Все же, судя по общему виду, ему было значительно меньше пятидесяти лет. Волнистые темнокаштановые волосы обрамляли его большую голову с вытянутым куполообразным черепом, лицо ограничивалось высокими выдающимися скулами, под густыми бровями мрачным огнем горели темно-серые глаза, а весьма крупный, но короткий нос с широкими ноздрями придавал солидность облику его обладателя, как, впрочем, и красиво очерченные полные губы. Мир говорил со странным акцентом, который стал понятным Клементу после того, как мужчина пояснил свое происхождение. До сих пор Клемент не знал его имени, он не читал о том деле в газетах и не желал даже знать фамилии умершего вместо него человека. Ему вообще хотелось, чтобы он оказался не человеком, а призрачным наваждением. И все-таки личность Мира пока оставалась загадкой. Он не слишком походил на работника умственного труда. Речь его отличалась задумчивой медлительностью, словно в голове его мысли бродили так же медленно. Держался он вполне уверенно и даже имел до некоторой степени властный вид.

— Ладно, — согласился Мир, — сейчас я уйду. Но в ближайшее время мне хотелось бы еще раз встретиться с вами.

— Извините, — воспротивился Лукас, — но это невозможно.

— Полагаю, вы найдете такую возможность. Могу я быть совершенно откровенным? Мне от вас кое-что нужно, и я намерен добиться желаемого.

— Что же это такое?

— Реституция.

— Что вы имеете в виду?

— Порой так называют справедливое возмещение ущерба.

Мир удалился. Лукас уселся на край стола. Ожидая словесного отклика брата, Клемент встревоженно наблюдал, как после ухода Мира Лукас молча вышагивал по комнате туда и обратно. Клемент испытывал страх, он словно вдыхал его вместе со спертым воздухом гостиной, насыщенной запахом множества книг. Лукас никогда не открывал окон. Клемент также чувствовал на редкость сильное волнение, как-то связанное с «воскрешением» Мира.

Лицо Лукаса, словно он только что заметил топтавшегося возле камина Клемента, озарилось улыбкой. Клемент с удивлением взглянул на него.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросил Лукас.

— Вот уж не знаю, что и думать, — ответил Клемент. — Тебе не показалось, что он слегка не в себе? Бедняга. Возможно, сказываются последствия того удара. Или, может, он пронырливый самозванец? Нет, это вряд ли. Во всяком случае, ты узнал его.

— Да. Это была исходная ошибка. Мне следовало не узнать его. Кстати, он и с тобой познакомился. Правда, это не имеет особого значения, поскольку тебя там не было.

— Ты подразумеваешь?.. А-а, понятно… Так ты полагаешь, что он вернется завтра?

Перед уходом Мир предупредил, что намерен зайти завтра вечером часам к шести, и выразил уверенность, что это будет удобно. Лукас помолчал в ответ, потом сказал:

— О да, не сомневайся, он вернется непременно. Он разыграл отличный гамбит.

— Ему хотелось добиться от тебя признания в том, что ты вовсе не считал его грабителем. Вероятно, так оно и есть, то есть именно за этим он приходил.

— Это была лишь преамбула.

— Знаешь, Лукас, что я только что вспомнил? Он чертовски похож на человека, который уже не раз торчал возле моего дома, а также возле дома Луизы. Я даже уверен, что это был именно он. Что же все это может означать?

— Он узнал нашу фамилию. Должно быть, следил за этим домом, потом вычислил тебя по фамилии, а ты привел его к Луизе в Клифтон.

— Он дожидался тебя.

— Да! А Луиза заметила его? Она говорила тебе что-нибудь?

— Нет. Но я не понимаю, почему, придя в себя и окрепнув, он сразу не обратился в полицию, чтобы рассказать им свою историю? Что ж, возможно, поначалу он не мог прийти в себя от потрясения… но сейчас он, по-видимому, в полном порядке. Почему же он не связался с полицией?

— Да, очевидно, не захотел, и это весьма интересный факт.

— Возможно, он не уверен и сомневается, что они поверят ему?

— Одно из двух: либо он очень глуп, либо очень умен.

— Но в любом случае, у него ведь нет никаких доказательств, верно?

— По-видимому, он рассчитывает получить с меня какую-то мзду, а в случае неудачи всегда может обратиться в полицию и даже в случае удачи все равно может обратиться в полицию.

— Ох… Лукас… он хочет шантажировать тебя, ему нужны деньги.

— Он проявил достаточно благоразумия, чтобы сразу не предать все дело огласке. Его тайна заслуживает большего. Возможно, денег… а возможно и… иных ценностей.

— Но, Лук, если даже он выдаст свою версию той встречи, то почему кто-то должен поверить ему? Ведь можно сказать, что он сам все это придумал или ему приснилось это, пока он валялся в коме.

— Тогда он будет дискредитирован второй раз, уже не только как грабитель и умерший негодяй, но и как мстительный лжец!

— Ладно… в любом случае, если он хоть немного подумает, то поймет, что ему в итоге просто нечем тебя шантажировать.

— Дорогой мой малыш, слишком мало думаешь как раз ты.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведь сам называл его беднягой.

— Называл… ну и что?

— Сможешь ли ты безучастно смотреть на то, как его отвергнут и опозорят, хотя он будет говорить правду?

Клемент промолчал. Притащив стул, он сел на него на некотором расстоянии от Лукаса.

— Ладно, — сказал Клемент, — не забудь о своем обещании.

— Ты бесподобен! Я никогда не забываю обещаний. Суть в том, что он может создать мне много досадных проблем, да и тебе тоже. Так или иначе, но ему могут поверить даже без твоих показаний.

— Но я…

— Молчи уж лучше. Господи, ну и каша заварилась. Я хочу, чтобы ты не ввязывался в это дело.

— Благодарю… но, разумеется, я приду завтра и поддержу тебя, если…

— Нет. Я не желаю больше его видеть. Но надо поручить кому-то принять его. Придется подключить Беллами.

— Уверен, ты не захочешь, чтобы он все узнал.

— Хорошо… черт, приходи ты. Но я предпочел бы, чтобы ты повидал Беллами и просто сказал ему, что этот парень воскрес, и больше никому не говорил. Никому больше не рассказывай, что ты видел этого человека. А помощь Беллами мне, вероятно, еще понадобится.

— Слушай… обсуждая тут с тобой это дело, мы не учли возможность того, что я могу…

— Как ты сам только что сказал о Мире, так можно сказать и о тебе. Кто тебе поверит? Тем не менее на сей раз тебе удалось высказать весьма занимательную мысль. Я полагаю, ты имел мотивы, хотя пока не упоминал о них.

— Естественно, у меня имелись мотивы… но тогда я думал, что он мертв.

— Ладно, обдумай всю ситуацию еще разок, если хочешь, только не утомляй меня. Я сомневаюсь, что ты будешь счастлив, если уничтожишь меня. Но ты должен решить. Прими решение до его завтрашнего визита. Я не хочу один принимать того типа в этом доме.

— Ты боишься его.

— Верно.

Вечером того же дня встревоженная Луиза уединилась в своей спальне. День прошел, как всегда: она сделала множество необходимых покупок, ей звонила Джоан. Дети разошлись куда-то по своим делам. Как же ей теперь узнавать, куда они уходят? Дождь кончился. За окнами сгустилась туманная мгла. Свой ужин она устроила раньше обычного, а после ушла к себе в комнату, подумывая об отходе ко сну. Она даже переоделась в ночную рубашку, воздев руки то ли в молитвенном, то ли в ритуальном жесте. Расчесав свои жесткие волосы, Луиза помассировала голову щеткой. Приготовления ко сну закончились, только время для него казалось смехотворно ранним. У нее было желание отключиться от всего. Вряд ли она сможет сейчас уснуть, но ей не хотелось дочитывать «Любовь в Гластонбери», не хотелось заниматься шитьем. На стуле лежало старое вечернее платье, которое она начала укорачивать, чтобы надеть его в день рождения Мой. Луиза ходила туда-сюда по комнате, издавая едва слышные звуки. Время от времени она проводила ладонями по лицу, и на ее губах появлялась странная мимолетная улыбка. Сегодня вечером присутствие дочерей вызвало в ней непонятное раздражение. Все ее тело зудело, словно по нему ползали муравьи. Луиза то и дело слегка вздрагивала. Дробный перестук шагов бегающей по лестницам Мой, твердый и мерный, почти солдатский топот Сефтон, по-кошачьи тихие шаги Алеф, их по-птичьи щебечущие голоса, треньканье клавишей, нескончаемое сентиментальное пение, смешки и хохот, а потом периоды затишья, перешептывание, тайный сговор, нет, конечно, не против нее, но без ее участия. Их пробуждающаяся женственность, кроткий аромат невинности, тайные открытия в области сексуальной жизни. Она боялась и беспокоилась за них, а теперь начала порой и тосковать. Безусловно, Луиза любила их, а они, безусловно, любили ее. Но любовь не всегда находит выход.

Настольная лампа освещала аккуратно разобранную постель, готовую предоставить ей желанный отдых. Луиза присела на кровать, на маняще откинутое одеяло, невольно сложив руки в жесте, присущем уже и Алеф. Ей вспомнился Тедди, его прекрасное самообладание в любых жизненных ситуациях. Последние дни жизни Тедди были ужасными. Недавно она прочла в газете, что ученые уже доказали: во Вселенной не может быть никаких других живых существ, во всех отношениях похожих на людей. Как удалось им доказать такое? Не то чтобы Луиза тосковала по инопланетянам, просто мысль об их отсутствии увеличивала размеры ее скромного личного одиночества до бесконечности одиночества космического. Крошечная одинокая планета, бедный обреченный земной шарик — ему тоже суждено умереть, и смерть его будет ужасной. С кем же ей теперь разговаривать? Клемент стал приходить реже, а когда приходил, то она больше помалкивала. Если она разражалась, как раньше, бурной или страстной речью, к примеру, по поводу детей, то чувствовала, что смущает и даже злит его. На ее вопрос о Лукасе он ответил коротко и резко. Луизе хотелось поговорить с Лукасом, она даже сознавала, что должна поехать и повидать его, но боялась. Он был очень сложным человеком. Любая оговорка, любая ошибка, сделанная в разговоре с ним, могла обернуться для нее болью, сожалением и раскаянием.

Пробежав взглядом по комнате, она увидела свое вечернее шелковое платье с розовыми, голубыми и белыми полосками, его высокий лиф соскользнул на пол, а широкая юбка лежала на стуле. Оно по-прежнему отлично сидело на ней. В один из приступов смелости Луиза вдруг решилась обрезать юбку, сделать ее покороче. Иголка с ниткой, воткнутая в заново подвернутый подол, четко вырисовывалась в приглушенном свете лампы. Тонкая игла блестела, посверкивая холодным алмазным блеском. Луиза засмотрелась на нее. Как же легка, прекрасна и идеальна иголка в работе. Но как же она мала, в одно мгновение ее можно потерять безвозвратно. Итак, неужели единственное, что она может сделать сейчас, так это укоротить свое платье? Луиза качнула головой — и иголка исчезла из вида. Среди множества одолевавших ее забот она выбрала одну: коттедж Беллами обычно решал все летние проблемы. А что же будет теперь?

Сегодня Алеф говорила, что вечером Харви зайдет повидать ее. Луиза заявила, что собирается пораньше лечь спать. Вряд ли Харви хотел пообщаться с Луизой. Он частенько теперь, бывая у них дома, не заходил к ней. Луиза подумала о праздничной вечеринке по случаю дня рождения, когда все надевают маски. Скоро Мой стукнет шестнадцать. Как бы Луизе хотелось, чтобы они уже перевалили этот важный рубеж. Ей также хотелось, чтобы остался в прошлом визит к Лукасу, чтобы все прошло хорошо. Она подумала о Харви, по которому так сильно скучала, ведь ей очень хотелось, чтобы он действительно был ее собственным, горячо любимым сыном.

Мой в своей комнате наверху размышляла о судьбе чернолапого хорька. Это хищное млекопитающее, чья судьба когда-то сильно волновала Мой, стало чем-то вроде семейного анекдота. Постепенно переживания Мой слегка ослабли, поскольку она так и не сумела ничего разузнать об этом создании и даже не нашла ни одной его фотографии. Порой она даже готова была поверить, что его не существует в природе и вся его история с самого начала выдумана каким-нибудь любящим шутки натуралистом. Чаще всего, однако, Мой испытывала уверенность в том, что он существует либо существовал в прошлом, но вымер, а уцелело только его название, обладавшее для нее неким магическим свойством. Мой часто представляла себе, что хорек где-то совсем рядом радуется тому, что она думает о нем, и в благодарность протягивает к ней свои черные лапки. Возможно, ощутимую живую близость этого зверька существенно поддерживали воспоминания о хомячке, настоящем хомячке по кличке Колин, которого ей подарили, когда Мой было около семи лет. Она частенько брала Колина на руки и позволяла ему спокойно переползать с одной руки на другую, ощущая его теплый гладкий животик и маленькие цепкие лапки. Мой была уверена, что хомячок вовсе не хочет убегать, а хочет лишь дружески пообщаться с ней. Когда она поднесла этого ручного и понятливого зверька к своему лицу и заглянула в его добрые глазки-пуговки, то убедилась, что ему очень хорошо с ней, что он любит ее. В один ужасный день Мой выпустила Колина погулять на травку в саду, и он исчез, хотя девочка почти не сводила с него глаз. Мать и сестры уверяли ее, что Колину по-прежнему очень хорошо живется, вероятно, он перебрался в чужой сад и с удовольствием кормится там всякими травками, наслаждаясь свободой. Они так и не рассказали Мой, что через день нашли бедняжку мертвым. По-видимому, его загрызла какая-то кошка. Сефтон и Алеф тайком поплакали. Луиза тоже всплакнула, скрывая слезы от всех домашних.

Мой опустилась на колени возле свернувшегося в корзине Анакса и погладила его. Пес посмотрел на нее своими странными голубыми глазами, в которых порой светилась глубокая печаль. Неужели он никогда не забудет, никогда не простит? Словно прочитав мысли Мой, Анакс уткнулся мордой в ее руку, и она, пробежав пальцами по его гладкой голове, зарылась в длинную густую шерсть. Его нос был влажным, а кончик пушистого хвоста лежал спокойно, Анакс не махнул им, чтобы утешить девочку. Она вздохнула и села на пол, держась одной рукой за бортик корзины. Что же еще она может сделать? Ежедневно Мой спасала выползавших на тротуар, где их могли раздавить, улиток, червяков или гусениц, доставала паучков из ловушки в ванной, вызволяла из беды всех крошечных, почти незаметных тварей, которые могли погибнуть под ногой случайного прохожего или умереть от голода. Она уже наловчилась в этом, заманивая их на листочки, помещая в банки или сажая на руку. И только Мой всегда удавалось находить в доме потерянные вещи. Но возможно, ее старания бессмысленны или даже вредны? Она же не знает, нуждаются ли маленькие живые твари или даже вещи в ее содействии. Сколько загадочных судеб смешалось в этом мире! Страдают ли камни, собранные людьми и принесенные в дома? Может, им не нравится лежать на полках и сохнуть, собирая пыль. Не тоскуют ли они по свежему воздуху и дождю? Возможно, им даже не хватает общества других камней. Почему ей вздумалось, что их должно радовать то, что она выбрала именно их из множества других камней и взяла себе? Иногда Мой испытывала эту смутную тревогу, поглаживая окатанные морем голыши или вглядываясь в поблескивающую толщу кремневой гальки.

И вот теперь она присвоила — конечно, не умышленно или сознательно — Анакса, лишившегося любимого хозяина, и держит его в заточении. Мой чувствовала за пса крайнюю ответственность, боясь, что из-за ее недосмотра он может попасть под машину. А что будет, если он убежит, пытаясь найти Беллами, и потеряется и они никогда больше не увидят его? Сидя рядом с Анаксом и прижимаясь щекой к пушистому боку, она услышала, как быстро бьется его сердце, и пробормотала: «Прости».

Отстранившись и продолжая поглаживать пса, Мой почувствовала, что он слегка дрожит. Потом она заметила, что он пристально смотрит на что-то за ее спиной. Она обернулась как раз вовремя, чтобы успеть заметить легкое движение на полке: сдвинулся с места крапчатый обломок серого гранита. Мой привыкла, что ее называют «феей», не особо вдумываясь в значение этого слова. Недавно, однако, у нее проявились странные способности, при определенной сосредоточенности ей удавалось взглядом заставлять двигаться мелкие предметы. Она обнаружила свой талант случайно и даже знала научное название такого явления — телекинез. На самом деле то, что оно получило такое впечатляющее название, могло бы внушить определенное спокойствие, подразумевая, что такими способностями обладают и другие люди. Однако Мой испугалась и решила сохранить свои способности в тайне. То, что случилось сейчас, встревожило ее еще сильнее. Неужели теперь вещи начали двигаться сами, поступая так, как им хочется? Или во всем виновата она, то есть их движение связано с ее присутствием, с воздействием ее ауры? Может, Анакс это понял и испугался? Пес взглянул наверх и тихо заворчал. Мой подошла к полке, взяла обломок гранита и, положив его на место, твердо сказала: «Лежи здесь!» Потом она повернулась к Анаксу и добавила: «Все будет хорошо, успокойся». Она открыла окно, в комнату ворвался сырой туманный воздух, затем распахнула дверь. Обернувшись, Мой окинула взглядом мансарду, усеянную кусками картона, лоскутками материи и газетами, собранными для изготовления масок к вечеринке. Из прихожей донеслись голоса Алеф и Харви, который только что вошел в дом. Мой вновь закрыла дверь. Она подумала: «Возможно, я просто схожу с ума. И со временем окончательно свихнусь. Безумие станет моей жизнью». Анакс продолжал тихо ворчать.

Ниже этажом, в спальне Алеф, Харви сидел на кровати, вытянув травмированную ногу. Алеф устроилась поблизости на стуле с прямой спинкой, который стоял возле письменного стола. Она обхватила руками его костыли.

— Итак, тебе уже сняли гипс. Хороший знак.

— Еще неизвестно. Похоже, они решили поэкспериментировать. Гипс-то мне сняли, но зато наложили ужасно тугую повязку. Честно говоря, по-моему, они не знают, что делать.

— А я купила тебе вязальную спицу, чтобы ты мог почесать ногу под гипсом.

— Как мило с твоей стороны! Сохрани ее. Она может мне понадобиться позже для одного очень важного дела.

— Ну а как ощущения?

— Горит и распухает. Возможно, завтра мне опять придется тащиться с этой калекой в больницу. Она стала похожа на зловредную чужую конечность, приросшую к моему телу. С ней даже в гости не сходишь. Я перестал читать, перестал думать. Вот ты, естественно, продолжаешь корпеть над книгами! Все называют зубрилой Сефтон, но ты точно такая же, только зубришь в основном по-тихому. Я даже подозреваю, что ты умнее меня.

— О нет! Как ты можешь так говорить!

— Ты думаешь, что перестанешь меня любить, если поверишь в это?

Алеф рассмеялась и со стуком передвинула костыли.

— Ладно, кому-то нужно и поучиться. Что еще остается, чем еще можно осмысленно заниматься в этой жизни?

— Ты опять увлеклась вопросами ewige Wiederkehr? [37]

— Не так уж они интересны.

— Значит, с романтикой покончено, на борту живет молодость, а за штурвалом стоит наслаждение [38], туда не допущен даже старый маг Заратустра?

— О, не будем говорить о нем. Так ты обдумываешь какое-то важное дело?

— Нет, хотя хотелось бы, конечно. Нас окружали такой большой любовью, что я никак не могу придать жизни иного смысла. Но мне приходится задумываться о поиске новых целей.

— Верно, нас окружали любовью. Ты согласен, что тебя тоже любили…

— Алеф, не надо отлучать меня от этого зачарованного круга.

— Ты понятия не имеешь, как сильна может быть зачарованность.

— Как ты любишь иногда помучить меня. Ладно, от меня сбежали и отец, и мать. Меня бросили в диком и темном лесу. Но меня же нашли…

— Луиза с Алеф, Сефтон и Мой. Так не может продолжаться вечно, дивный сон должен закончиться.

— Ладно, я понимаю, что никогда уже не буду счастлив, как раньше. Но есть некий образец, которому хочется следовать, то есть подхватить славное знамя, конечно, в переносном смысле. Не добивай меня неоправданным нигилизмом, я и так сейчас пытаюсь собрать всю свою смелость, чтобы выжить.

— Ты боишься из-за сломанной ноги, но она же срастется.

— Нет, она просто символ, напоминание о том… что я могу выздороветь, а могу и остаться навсегда хромым… а тогда будущее представляется мне очень четко… весь его ужас…

— Мы изнеженные детки, — возразила Алеф, — Нам ничегошеньки не известно о подлинном ужасе. Для нас он всего лишь призрак, возбуждающий интерес.

— Ты решила доконать меня сегодня? Очень обидно.

— Ох, глупый! Просто проявляется моя древняя и пресыщенная душа! Однако ночь уж близится, не медли лучше здесь… [39]

— Я чувствую себя чертовски глупым, зависимым и раздавленным.

— Это просто болезнь молодости. Держись, Харви, малыш!

— Во Флоренции я мог бы обрести свободу. А теперь уже она мне не светит. Я сам нарвался на неприятности и несу заслуженную кару. Я люблю тебя, милая Алеф.

— И я люблю тебя.

— Понятно, почти как в церкви: возлюбленный сын мой. Я люблю тебя, но не заслуживаю твоей любви, на самом деле ты остаешься для меня загадкой, я не могу понять тебя, и мне необходимо пройти через трудные испытания, прежде чем я буду достоин…

— Ты уже прошел испытание, ты же сломал ногу.

— Это лишь дурацкий случай.

— Ты полагаешь, что не боги послали его? Фестон говорит, что ты похож на страждущего Филоктета [40].

— Да уж, пренеприятнейшее сравнение. Не дразни меня. Это жалкая зависимость, а не испытание.

— Что же тогда можно считать испытанием?

— Не знаю, но я чувствую, оно где-то совсем рядом, если только мне хватит смелости понять его.

— Возможно, как раз мне необходимо пройти испытание.

— Да, подобно девушке, прикованной к скале.

— Нет, не подобно девушке, прикованной к скале.

— О, извини, ты уподобишься той, что на лошади с мечом…

— Ты всегда изображал из себя юного Лохинвара [41].

— Только он успел вовремя…

— Милый Харви, вероятно, нам придется любить друг друга и искать себя, подвергаясь риску заблудиться в лабиринте жизни!

— Ты все шутишь, так и стараешься вырвать почву у меня из-под ног! Не важно, может, в другой раз мне повезет больше!

Как Клемент? Ты видела его после возвращения Лукаса? Наверное, он успел повидаться с братом.

— Не знаю, наверное, они встретились. Клемент был у нас, когда Беллами прикатил с этой новостью.

— Я знаю, Беллами рассказал мне. Действительно, Клемент ведь часто приходит сюда, поэтому Беллами и подумал, что найдет его…

— К несчастью, Анакс услышал голос Беллами и начал ужасно выть. Мой сильно огорчилась.

— Я тоже огорчен. Мне надо заехать к Лукасу.

— Правда? И зачем же?

— Просто надо, появилось такое навязчивое желание.

— Будь поосторожнее. А чем вызвана эта навязчивость?

— Мне просто нужно пообщаться с ним по-дружески минут десять, чтобы я смог выкинуть его из головы. Иначе он будет вечно преследовать меня.

— Он преследует людей?

— Раньше он приходил к вам на чай и давал Сефтон консультации! Держу пари, что ей изрядно досталось.

— Должно быть, имелось некоторое напряжение, но она говорит, что многому научилась.

— Учеба — это по ее части. Твоя сестра — послушная ученица. Хотелось бы мне тоже не ударить в грязь лицом. Ты тоже трудишься, как пчелка, хотя ломаешь комедию.

— Какую комедию?

— «О, как пресыщена жизнью моя душа, она старше камней, по которым ступают мои сандалии», и так далее. Так бывает с красотками. Tu ris de te voir [42]. А мне повезло, что я знаю тебя. Ты еще не пробудилась, так же как и я. Алеф, я идиот, прости меня!

— Милый Харви!

Она нагнулась и взяла его за руку. Костыли упали на пол.

В этот момент из Птичника донеслись звуки пианино. Они прислушались.

— Это Сефтон, — сказала Алеф. — Давай спустимся вниз, Харви, мне хочется спеть что-нибудь.

Возлюбленный сын мой!

Спешу ответить на твое письмо, чтобы заострить внимание на важности некоторых вопросов. Позволь мне повторить, как неразумно одиночество, на которое ты, по-видимому, обрек себя. Длительные периоды добровольного уединения разумны только в обстоятельствах надлежащего духовного наказания или самодисциплины. В иных случаях оно может способствовать порочному погружению в мир собственных фантазий. В очередной раз советую тебе бросить затворничество и начать служить ближним своим. Ты уже обрел опыт такого служения и способен применить его, дабы найти нуждающихся в твоей помощи. Я также настоятельно не советовал бы тебе продолжать столь упорные изыскания в области чинов и степеней архангелов! Поклонение ангелам ведет к идолопоклонству, от которого мы предостерегаем. Я связываю это замечание с твоим высказанным ранее желанием узреть откровение или знак свыше. Тебе должно хватить смирения, чтобы жить без таких излишеств. Позволь мне также попросить тебя в дальнейшем не приписывать Нашему Господу воинственный образ. Это своего рода «драматизация» того, что свято для нас, а в твоем случае — своеобразная форма эгоизма. Обрати взоры своей души на бедность, смирение, служение и любовь Христа. Цитируя послание о Галатах (3:20), Браунинг, как полагают, размышлял о значении этого послания с точки зрения догмата Троицы. Со временем будет полезно обсудить это подробнее. Мейстера Экхарта не отлучали от церкви, он также, хотя и безрезультатно, стремился к ереси, но никогда при жизни открыто не объявлялся еретиком. Некоторые из положений его учения признали еретическими в 1329 году, вскоре после его смерти. Эти обвинения сняли в 1980 году. Прошу прощения за короткое письмо. Проводи дни свои в трудах и молитвах, постоянных молитвах, будь искренним в стремлениях и поразмысли со всей серьезностью, в чем состоит твое призвание.

Твой смиренный брат in Christo,

отец Дамьен

Почтенный отец Дамьен!

Примите мою благодарность за Ваше письмо, очень любезно с Вашей стороны, что Вы так быстро отвечаете на мои письма. Я принимаю к сведению все Ваши советы и указания. Я сходил к обедне, исповедовался и познакомься с молодым священником местного прихода. Также я предпринял некоторые отступления от задуманного уединения, пытаясь, возможно менее успешно, помочь нуждающимся. Как Вы справедливо заметили, у меня накопился большой опыт… но организованная «общественная работа» отличается от уединенных трудов человека, «занятого своим собственным делом»! (Помню, мы как раз обсуждали, стал бы для меня благодатным путь нищенствующего францисканца.) Я всецело согласен с Вашим предостережением по поводу ангелов и архангелов и, безусловно, понимаю, что им не следует поклоняться, как Господу и Христу. В одной книге я прочел, что физическая боль может исцелить боль душевную, что тело усмиряет душу, открывая доступ к Господу. Я представляю их как Господню справедливость, чистилище, cum vix iustus sit securus [43]. Мне хотелось бы почувствовать, что у меня есть строгий и надежный ангел-хранитель, мне хотелось бы быть пораженным, подобно святому Павлу. Все это связано с моим собственным замечанием о блуждании во тьме, против которого, как я понимаю, Вы и предостерегали меня. Простите милостиво, прошу Вас, поток моих бессвязных мыслей, который, изливаясь из моей головы, обрушивается на Вас. Кстати (надеюсь, это не покажется Вам неуместным), я посетил ближайшую англиканскую церковь, при которой имеется бесплатная столовая, выдающая суп беднякам и бродягам, отстоял службу, входе которой Господь неизменно поминался местоимением женского рода (как «Она»). Насколько ужасно такое заблуждение? В конце концов, Господь выше человеческих половых различий, и изменение традиционного «Он» на «Она» приводит к возникновению бессмысленной попытки низведения Господа до человеческого уровня. Вы понимаете, о чем я говорю. (Я ни в коем случае не связываю это с моими ранними сомнениями насчет поклонения Деве Марии.) Если же говорить о женщинах, вступивших на путь служения Богу, то это совсем другой вопрос, и я вполне согласен с церковными догматами. Пожалуйста, не задерживайтесь с ответом, Ваши письма подобны манне в пустыне. Ваш покорный слуга и любящий сын,

Беллами

P. S. Возможно ли, что мы живем в последние дни мира и вскоре ожидается приход антихриста?

Беллами, как правило, любил писать отцу Дамьену, высказывая ему свои сомнения и бурные протесты открыто, как старому другу. Этот добрый и почтенный священник помог ему избавиться от депрессии, донимавшей его гораздо сильнее, чем обычно. К отцу Дамьену ему посоветовал обратиться священник одной церкви в северном районе Лондона, которому Беллами, вконец измучившись, случайно исповедался. Тот священник высоко оценил терпение Анакса, тихо ожидавшего своего хозяина не только тогда, когда Беллами уныло и подробно описывал свои страдания в исповедальне, но и потом, в опустевшей церкви, во время его более непринужденного разговора с исповедником. Беллами упорно и страстно твердил о смерти и об отрешении от мира, и тогда священник упомянул отца Дамьена. С тех самых пор началась история пылких сыновних, почти ребяческих отношений Беллами с этим ведущим отшельническую жизнь наставником, которого он с трепетом посетил в уединенном аббатстве графства Нортумберленд. С первого взгляда Беллами влюбился в сей приют, в его древние серые стены, высящиеся в конце долины, в его уединение, тишину, неземную чистоту, полный и тихий порядок, в его очевидное и благодатное, почти тюремное ограничение свободы бытия. Только одно обстоятельство немного разочаровало Беллами: он ожидал, что его разговор с духовником будет происходить в сумрачной атмосфере монашеской кельи, через маленькое или зарешеченное оконце, а отец Дамьен встретил его в солнечной приемной, украшенной гравюрами с живописными местными пейзажами и обставленной жесткой полированной мебелью. Сам отшельник, не старый еще человек в черно-белом облачении, выглядел бледным и немощным, как растение, лишенное света. Лицо его покрывала сеть легких морщин, а длинные тонкие руки, покойно лежавшие на столе, казались противоестественно чистыми. Его сухие и прямые волосы отливали серебром, а взгляд умных голубых глаз поражал внимательной сосредоточенностью. Говорил он спокойно, хорошо поставленным, «педагогическим» голосом, время от времени благодушно улыбаясь с кротким смирением и задавая Беллами множество вопросов. Само его присутствие в этой комнате насыщало ее атмосферой безгранично больших возможностей. На все вопросы Беллами отвечал дрожащим от волнения голосом. Не считая их разговора, вокруг стояла полнейшая тишина, лишь однажды нарушенная звоном колокола. Беллами, вдыхая эту тишину и постигая безграничность возможностей этого человека, думал:

«Да, я нашел родной дом. Я обрету здесь все, на что желал бы израсходовать силы моей души, приобщусь к этой чистоте, правде и любви».

Та беседа длилась сорок минут, и в конце концов Беллами попросил принять его в орден.

Ему сказали, что он должен проявить терпение, и велели подождать. Тогда-то и завязалась их переписка. Спустя несколько месяцев отец Дамьен еще раз встретился с ним, но не для того, чтобы похвалить его, а скорее для того, чтобы предостеречь от заблуждений. Между тем Беллами активно занимался разрушением своей жизни. Шло время, и Беллами начал опасаться, что его возлюбленный наставник, поначалу воспринявший его намерения со всей серьезностью, разочаровался, вероятно распознав «истинное лицо» Беллами и сочтя его романтичным выдумщиком и закоренелым идолопоклонником, безнадежно «потворствующим собственным фантазиям». Поэтому, в сущности, ему упорно, но мягко отказывали. Холодные пальцы сомнения временами сжимали горло Беллами, слегка пугая его возможным рецидивом былого отчаяния. Уход с работы, отказ от квартиры и переезд в скромную комнатенку Уайтчепела, беднейшего района Лондона, принесли ему временное воодушевление, позволив бросить мимолетный взгляд или получить некоторое представление о сущности уединенной созерцательной жизни. Но все чаще былая безнадежная и затхлая тоска охватывала Беллами: неудовлетворенность, которую почти никто, и определенно никто из его ближайших дорогих друзей, совершенно не мог понять. Идея ухода от мира, дававшая ему прежде массу жизненной энергии, казалась теперь чем-то вроде фальшивого самоубийства, неким призрачным комедийным образом его смерти. Пагубную ошибочность его душевных метаний, видимо, и распознал отец Дамьен в ходе дальнейшего знакомства. Этот святой отшельник полагал теперь, что служение людям в данном случае может принести исцеление, оно способно по меньшей мере повысить прежде незначительный интерес Беллами к чужим страданиям и вывести его на некий реальный, более подлинный и свободный жизненный путь. Но «отшельническая инициатива» Беллами, судя по ее описанию, являлась бесплодной затеей, словно он искал близости с нищими и отверженными, чтобы просто посмеяться над ними. В его помощи не нуждались даже смиренные завсегдатаи бесплатной столовой при англиканской церкви. Никто, казалось, в нем не нуждался, все, как отец Дамьен, видели его насквозь. Беллами и раньше приходил к такому неутешительному выводу. И вот сейчас, окаменев от одиночества и страха в своей стылой комнатенке, Беллами вдруг осознал, что его пальцы давно выбивают дробь по столу.

«Да, — размышлял он, — я сворачиваю на грешную дорожку. Это постукивание призывает грех. Душа моя блуждает во тьме».

Отбросив письмо в сторону, Беллами уставился на дождевые струи, затуманившие оконное стекло.

«Слезы, — подумал он, — если бы на меня снизошла духовная благодать, то я смог бы выплакаться! Но я холоден и тверд как камень. О, если бы только мне дали новое испытание, явленное неким ангелом, звездой, вспышкой молнии, неким знаком».

Он вдруг услышал тихий стук по стеклу и увидел, что за окном маячит какой-то человек, чья рука искажает прямизну дождевых струй. Он пригляделся. Там стоял Клемент. Беллами бросился открывать дверь.

— Ты сидел, точно окаменевшее изваяние, мне никак не удавалось привлечь твое внимание. Кстати, ты знаешь, что у тебя не работает звонок? С тобой все в порядке?

— Да, да, я просто задумался. Да ты, я вижу, насквозь промок.

— Естественно, промок, раз не захватил зонт. Я оставил машину возле какого-то строительного пустыря, похоже, в этом районе начали сносить все дома подряд, надеюсь, хоть ее не разберут по винтикам, пока мы с тобой болтаем. Ты не возражаешь, если я повешу сюда плащ, чтобы стекла вода? Ну и запахи! Раковина, что ли, засорилась? Здесь у тебя адский холод, неудивительно, что ты сидишь в двух свитерах.

— Как любезно с твоей стороны, что ты зашел повидать меня, я так рад твоему приходу! Сколько сейчас времени?

— Три часа. Сейчас день, на тот случай, если ты совсем потерял счет времени. Беллами, садись…

— Погоди, я опушу монетку в счетчик и включу обогреватель…

— Брось, не суетись, я совсем ненадолго. Слушай, Лукас попросил меня рассказать тебе кое-что под строжайшим секретом.

— Что, что?!

— Тот парень, которого убил Лукас, ну, ты знаешь…

— Еще бы не знать!

— Так вот, он не умер. Врачи, очевидно, решили, что он мертв, а журналисты сообщили об этом в газеты, и Лукас тоже думал, что он умер, но он воскрес и заявился к Лукасу.

— Как, и Лукас ничего не знал?

— Нет, он страшно удивился.

— Но, Клемент, как замечательно, какая чудесная новость! Лукас, должно быть, ужасно обрадовался, такое облегчение! Значит, в итоге он никого не убил! Это просто чудо!

— О да, это здорово.

— Как великолепно! Подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Его появление освобождает Лукаса от тяжкого греха. Рассеивает грозовые тучи. Ведь, когда я видел Лукаса, он выглядел таким… О, как мне хочется встретиться с Лукасом! Ты видел этого человека, как он выглядит?

— Я не видел его и не знаю, как он выглядит.

— Как любезно со стороны Лукаса, что он послал тебя ко мне с такой новостью.

— Да, но только, пожалуйста, никому ни слова.

— Я не собираюсь никому говорить, но…

— Почему ты живешь в этой ужасной трущобе, чем ты тут занимаешься целыми днями? Может, тебя уже приняли в тот чертов монастырь или ты еще пока живешь обычной разумной жизнью? Или ты решил уподобиться хиппи, уйти в лес и собирать хворост, как Тесса Миллен? Какой же ты безнадежный растяпа, вечно устраиваешь себе какие-то обломы и несчастья… ладно, ладно, я понимаю, понимаю, извини…

— Клемент, посиди у меня, не уходи. Давай проведем остаток дня вместе, мы можем прогуляться по Сити, полюбоваться на храмы…

— Под дождем? В любом случае, я не могу, мне надо вызволить машину, а потом заехать в театр, где я должен спасти одну неумело слепленную композицию и организовать кошмарное поэтическое чтение, ох, не важно… В общем, я зайду повидать тебя в другой раз, если, конечно, тебя не уволокут…

— Люди в белых халатах?

— Нет, дурачок, если тебя не призовет твой священник, или Господь, или… ох, черт…

— Что случилось?

— Да ничего особенного. Оказывается, это всего лишь дождь. Смотри, у тебя же течет из-под окна, на полу уже скопилась лужа, и мой плащ тут ни при чем. Прощай.

— Ты дал ему в руки несколько козырей, да и я тоже. Меня он застал врасплох.

— Ты имеешь в виду, что нам следовало просто все отрицать или притворяться, что мы ничего не понимаем?

— Еще не поздно попытаться. Его воспоминания, вероятно, весьма смутные. Черт возьми, у меня нет времени на эти мелочные разборки… В итоге он может оказаться шутом, жалким слабаком, и один отказ быстро успокоит его, приведет в смущение и заставит отказаться от своих притязаний. Его надо обескуражить, введя в заблуждение.

— Но, допустим, он захочет привлечь тебя к суду.

— Нас, Клемент, нас. Я не думаю, что дело дойдет до этого. Боюсь, ему нужны деньги. Мы должны относиться к нему, как к несчастному, смущенному человеку, получившему удар по голове. Вероятно, так оно и есть. И все-таки я не могу раскусить его, что меня сильно раздражает. Он выглядит достаточно разумным и образованным, однако есть в нем что-то от аутсайдера, какая-то подозрительная назойливость.

— Он эмигрант или из семьи эмигрантов.

— Нет, тут что-то более серьезное, и вообще мне не нравится этот чертов зануда, меня не волнуют призраки. И почему только он не мог нормально умереть?

— Возможно, он просто хочет, чтобы ты принес ему извинения.

— За что? Думай, мой милый, думай головой.

— Ладно, ладно. Но он же хотел твоего признания, что ты вовсе не считаешь его грабителем.

— Верно, но это пустяки. Ладно, поживем — увидим, будем действовать по обстоятельствам. Уже почти шесть часов. Я не хочу, чтобы ты торчал в гостиной. Он может оказаться просто сумасшедшим, что могло бы быть лучше всего, при условии, что он не буйный. Будешь сидеть в соседней комнате, но не закрывай дверь. А вот и звонок. Давай, впусти его.

С молчаливой улыбкой Клемент открыл дверь. Гость тоже улыбнулся, не сказав ни слова. Он проследовал за Клементом в гостиную. Стоя за массивным столом, Лукас слегка склонил голову и указал на стул, поставленный шагах в десяти от стола. Гость также поклонился, подвинул стул вперед и, встав рядом с ним, оглянулся на Клемента, который еще медлил в дверях. Клемент махнул рукой и тихо вышел за дверь, оставив ее приоткрытой. Гость повернулся к Лукасу. Лукас сел и сразу приступил к делу.

— Будьте добры, господин Мир, присаживайтесь. Полагаю, вы должны испытывать некоторую слабость, ведь, насколько я понимаю, вам пока необходим щадящий режим. Если помните, вы любезно сообщили нам вашу фамилию. Должен поздравить вас с выздоровлением, я рад видеть вас в таком бодром состоянии. Как любезно с вашей стороны, что вы вновь навестили меня. К сожалению, не смогу уделить вам много времени, и нам придется ограничиться коротким, но, надеюсь, приятным для нас обоих разговором. Все складывается на редкость удачно, даже дождь прекратился. Когда вас выписали из госпиталя, какого числа?

Мир опустился на стул, положил на пол зонт и фетровую шляпу. Он остался в длинном черном макинтоше, однако расстегнул пуговицы.

— Точно не припомню, — ответил он.

— Я так и думал. Некоторая путаница мыслей естественна в подобных случаях, часть воспоминаний утрачивается. Надеюсь, вас лечат хорошие специалисты. По-видимому, вы еще состоите под их наблюдением. С какой регулярностью вы посещаете врачей?

— Я уже прекратил посещать их.

— Вы уверены, что это разумно? Мне представляется, что вам пока необходима помощь терапевта. Кто из специалистов занимался вашим случаем? К сожалению, я не помню, в каком госпитале вы лежали.

Мир промолчал, лишь медленно и неодобрительно покачал головой.

— Что ж, безусловно, это ваше личное дело. Рад видеть вас вновь и выразить вам свое сочувствие. Мне хотелось бы как-то помочь вам, но, к сожалению, я не понимаю, каким путем можно осуществить это желание. Наш краткий разговор, конечно, также относится к такого рода помощи и может принести нам обоим известное облегчение. Давайте же любезно поблагодарим друг друга и удовлетворимся нашей встречей, ведь таковым, что мне вполне понятно, и было ваше желание. Нам, в общем-то, не о чем говорить. Вероятно, все уже сказано. Со всей искренностью я желаю вам самого наилучшего.

Мир, смотревший на Лукаса в легкой задумчивости, сказал:

— А где второй парень, я имею в виду вашего брата?

— Второй парень работает в соседней комнате, он помогает мне иногда.

— Мне казалось, он актер.

— Иногда он играет. Это еще не делает его актером. Я уверен, что родственники, должно быть, очень обрадовались вашему выздоровлению. Полагаю, вы живете вместе с ними?

— У меня нет родственников.

— Что ж, это тоже, возможно, счастье.

— Вы, очевидно, так и думаете. Почему вы хотели убить его?

— Боюсь, что вы заблуждаетесь. Я никого не хотел убивать, и мне очень жаль, что нанесенный вам удар вызвал некоторое расстройство ума, я искренне надеюсь, что это лишь временное явление. Как вам известно, у меня сложилось впечатление, что вы хотите напасть на меня. Я с большим удовольствием готов признать свою плачевную ошибку.

— Я видел, что вы пытались убить того человека. Вы держали в руке биту. По-моему, она как раз лежала вон там, на столе, когда я заходил к вам первый раз.

— Вы говорите дикие вещи. Более того, вы просто бредите. Боюсь, мы ничего не достигнем нашим разговором. Послушайте, давайте рассуждать здраво. Мне не хочется попусту тратить ваше время, впрочем, как и мое собственное. Я согласился увидеться с вами еще раз и выразил вам свое сочувствие. Ваши предположения и ваш, возможно, неумышленно зловещий тон не помогут развитию нашей беседы. Бросьте, злость не плодотворна! Я уверен, что после такого малоприятного испытания вам нет необходимости впутываться в это дело дальше, бессмысленно осложняя его. Это принесет вред только вам, но никак не мне. Честно говоря, я не хочу причинять вам больше никакого вреда. Вы упоминали о реституции, по-моему, об этом лучше забыть. Возможно, вы стеснены в деньгах? Мне пришло в голову, что это именно то, что вам нужно. Конечно же…

— Вы предлагаете мне деньги? Могу вас заверить, что деньги меня не волнуют. Денег у меня более чем достаточно.

— Это очень хорошо, поскольку у меня как раз нет такого достатка. Коли на то пошло, господин Мир, то я не понимаю, чем еще вам можно помочь, и, как я уже говорил, не собираюсь больше отнимать у вас время.

— О, времени у меня также предостаточно, по большому счету все оно принадлежит мне, поскольку благодаря вам я стал безработным. Кстати, как имя вашего брата?

— Его зовут Клемент…

— Славное имя. Если вы не возражаете, я хочу, чтобы он присоединился к нам. Мне представляется, что он все равно слышит нас.

Не дожидаясь ответа, Мир встал и быстро прошел к приоткрытой двери. Стоявший за ней Клемент едва не влетел в комнату.

— Пожалуйста, входите, Клемент, надеюсь, вы позволите мне так называть вас.

— Господин Мир собирается скоро уходить, — сказал Лукас. — Посиди там.

Он показал на ближайший к двери стул рядом с книжными полками.

— Кстати, — обратился он к вернувшемуся на свое место гостю, — откуда вы узнали, что он актер?

— У меня появилось, как я уже, по-моему, упоминал, много свободного времени, пока я дожидался вашего возвращения, и часть этого времени я потратил на изучение ваших родственников и друзей, в чьи дома, в конце концов, вы могли бы вернуться.

— Вы говорите о… детективном расследовании.

— Нет, просто о некоторых наблюдениях и о сборе сведений в дружеской манере. В итоге я пришел к заключениям, которые вам, возможно, было бы интересно услышать…

— Несомненно, эти бессмысленные похождения явились результатом вашей нетрудоспособности. Могу я вновь предположить, что вас могло бы удовлетворить денежное вознаграждение? В пределах моих возможностей, разумеется, я готов предоставить вам щедрую сумму, безусловно, полезную помощь, если можно так выразиться, дабы компенсировать, хотя бы символически, те страдания, которые я невольно причинил вам. Прошу вас, подумайте о моем предложении. Приняв от меня такую помощь, вы принесете облегчение нам обоим. Я понимаю, что ваши мысли еще не вполне прояснились…

— Меня не интересует символическая компенсация. Вы правы, в какой-то степени я утратил способность к сосредоточенности, а с ней и свои профессиональные навыки, связанные с трудной и общественно полезной работой, которой я посвятил свою жизнь. Проще говоря, жизнь моя оказалась загубленной.

— Мне очень жаль, но у меня нет ни времени, ни таланта, чтобы играть для вас роль терапевта. За этим вам надо обратиться в соответствующее учреждение.

— В сущности, я очень внимательно слежу за нашим разговором и не думаю, несмотря на ваше предположение, что мы ничего не достигнем. Вы предоставили мне, возможно сами того не сознавая, довольно много ценной информации. Вы упорно желаете избавиться от меня и повторно предлагаете мне деньги. Я сказал вам, что не нуждаюсь в деньгах, и пояснил, что навсегда потерял любимую работу…

— А в какой области вы трудились? — спросил сидевший в дальнем конце гостиной Клемент.

— Я работаю, вернее, работал… — Мир слегка помедлил, а затем продолжил: — Психоаналитиком. Мои сомнения при сообщении вам этой специальности связаны с тем, что люди порой косо смотрят на психоаналитиков. И мне не хотелось бы услышать шуточки по поводу способностей врачей к самоисцелению. Конечно, никто из вас не подумает о таких глупостях. В любом случае, забудем о моей специальности, позвольте мне продолжить объяснение. Вы помните, что, когда вы спросили меня в конце нашей предыдущей встречи, чего я хочу, я упомянул о реституции, а когда вы попытались уточнить, я назвал это справедливым возмещением ущерба. Поскольку вы, видимо, проявляете некоторый интерес к моим желаниям, позвольте мне повторить, что я хочу справедливости.

Мир слегка развернул свой стул в сторону Клемента, словно включая его в зону своего внимания, и время от времени поглядывал на него. Клемент, наклонившись вперед и упершись локтями в колени, напряженно прислушивался к разговору, который становился все более странным. Лукас, невозмутимо откинувшись назад, произносил свои реплики тихо и четко. С его желтоватого, узкоглазого и тонкогубого лица не сходило утомленное выражение, порой окрашиваемое слабым оттенком удивления, но показывающее непреклонность, свойственную жестокосердию, сдерживаемому в отношении надоедливого ребенка. В тот момент, словно воспользовавшись преимуществом короткой паузы, порыв ветра ударил в балконные двери, хлестнув залпом дождя, возможно даже с мелким градом, по дверным стеклам. Нахмурив брови, Мир глянул на аккуратно закрытые бархатные шторы, по которым пробежала легкая волна. Лукас передвинул настольную лампу вперед, чтобы она лучше освещала Мира, а его, напротив, скрывала в тени. Повозившись с макинтошем, Мир бросил его на пол. Клемент отметил, что сегодня гость явился в дорогом, сшитом явно на заказ костюме с жилеткой и элегантным зеленым галстуком.

Лукас продолжил все тем же спокойным тоном:

— Мне жаль, что вы имеете такие стойкие провалы в памяти. Мы же согласились, что не будет никакой пользы от привлечения к данному делу юристов или от возобновления судебного процесса. В любом случае, вам это совершенно невыгодно. Особенно после вашего недавнего признания относительно состояния ваших умственных способностей. Вам следует выбросить из головы такие идеи.

Улыбнувшись и подавшись вперед, Мир выразительно взмахнул руками.

— Да бог с вами, — удивленно произнес он, — у меня и в мыслях не было ничего подобного, до настоящего момента по крайней мере. Я согласен, что это чревато множеством утомительных неприятностей! Справедливость обитает не только в законном суде. Прошу, позвольте я оживлю в нашей памяти пару моментов, касающихся правосудия, этого почтенного и древнего понятия, определенного в моей книге, если я могу назвать ее таковой, крылатым выражением «Око за око, зуб за зуб».

Лукас, пристально следивший за гостем, отметил изменения в выражении его лица и жестикуляции.

— Вы что, еврей? — спросил он у Мира.

— Да. А вы?

— Не знаю, — после минутной паузы ответил Лукас.

— Как же так?

— Я был приемным ребенком. Я не знаю или не желаю знать, кем были мои родители.

— Понимаю… А он… — Мир на мгновение оглянулся на Клемента. — Да, естественно. Простите. На самом деле я почти уверен, что вы еврей. Да, почти уверен. Я узнаю…

Лукас, нахмурившийся на мгновение, прервал его, напомнив деланно равнодушным тоном:

— Вы говорили о реституции, но деньги вам не нужны, тогда я не понимаю, чего вы хотите, смею сказать, что вы сами не понимаете, чего хотите. Так что же я могу предложить?..

— Я поясню вам, чего хочу… исключительно справедливого возмездия.

— Бросьте, бросьте. Я ударил вас импульсивно, потому что вы испугали меня. Я же вызвал «скорую», убедился, что вам окажут помощь, моя расторопность и спасла вам жизнь, ведь я мог просто уйти и бросить вас там. Тогда вообще не возникло бы никаких нынешних проблем! Я заявил о своей ответственности, сделал признание в законном суде этой страны о причинении вам ущерба, и меня оправдали. Правосудие свершилось. За нечаянный результат моей импульсивной реакции я предлагал вам деньги ex gratia [44], по доброте душевной, из чистого сочувствия, если угодно, из жалости. Могу я предположить, что вы отмените ваше мелодраматическое требование о возмездии? Я ничего вам не должен.

Мир ответил не сразу, казалось озадачившись словами Лукаса. Он оглянулся на Клемента, потом сказал тихим, извиняющимся тоном:

— Вы не могли бы слегка отодвинуть лампу?

Лукас убрал лампу, потом демонстративно взглянул на часы и перевел взгляд на разложенные по столу бумаги.

— Я помешал вам совершить преступление, — продолжил Мир, — и ваша спонтанная реакция была, вследствие этого, тоже неким преступлением.

Лукас подготовился к такому повороту.

— Ни о каком преступлении и его последствии не может быть и речи. Дорогой мой, призываю вас говорить о том, что действительно случилось, а о не ваших гипотезах и фантазиях.

— Давайте разберемся, что я видел и что ваш брат подтвердил.

— Он ничего не подтверждал и, между прочим, в сущности, не является моим братом, хотя ему угодно использовать такую удобную терминологию. Вы получили тяжелую травму. По-моему, вы страдаете потерей памяти. Я не могу понять вас, мне нечего вам дать, и я не в силах помочь вам, извините.

Мир вновь оглянулся и посмотрел на Клемента. Клемент, предчувствуя его взгляд, изучал узор на ковре.

— Я спас вас от греха Каина, — сказал Мир, — а в ответ вы разрушили мою жизнь. Ладно, предположим, что на данный момент вы имеете один взгляд на это дело, а я имею другой. И давайте вернемся к моему предварительному и иррациональному понятию отплаты «зуб за зуб». Вы считали, что я умер. Возможно, я действительно побывал на том свете. Возможно, я и сейчас там. Но именно желание справедливости воодушевило меня и не позволило обрести вечный покой. Я отыскал вас ради собственного спасения. Я преследую вас, поскольку вы нужны мне. Мы навечно связаны.

Произнося последние слова, Мир поднялся на ноги. Он стоял, слегка покачиваясь, потом пробормотал тихим, напряженным голосом:

— Вы умышленно нанесли мне непоправимый ущерб и знаете это. Я желаю, чтобы вы понесли наказание.

Вспоминая этот странный разговор, Клемент понял, что в тот момент наступила кульминация действа. Небо за окнами стремительно почернело, комнату окутал полумрак, дождь, лишившись порывистой поддержки ветра, падал на землю с ровным тихим стуком. Настольная лампа освещала только письменный стол и руки Лукаса. Широкоплечая и застывшая фигура Мира в этом мраке казалась зловеще мощной и сверхъестественно высокой. Клемент тоже, словно проникнувшись чувством невольного уважения или тревоги, поднялся на ноги. Мир на мгновение повернулся к нему, и у Клемента мелькнула мысль, что голова гостя стала похожа на голову какого-то крупного животного, кабана, возможно даже буйвола. Мир, заметив, что Клемент также встал, улыбнулся, и его зубы блеснули, словно окруженные темной шерстью. Потом он вновь сел, и Клемент, осторожно перенеся свой стул немного ближе к столу, сел тоже.

Лукас помедлил, видимо ожидая очередных слов Мира, потом сказал, сменив саркастически спокойный тон на более задумчивый:

— В вашей книге, конечно же, говорится, что возмездие пребывает в руках Господа.

— Я являюсь Его орудием, — ответил с ходу Мир, словно поясняя нечто очевидное.

Изобразив недоумение, Лукас поинтересовался:

— Так чего же вы хотите? Вы хотите, чтобы мы устроили поединок?

— Да, когда-то я обладал изрядной физической силой, но теперь, увы… В общем, своеобразная дуэль… нет… я предпочел бы нечто более… изысканное…

— Я не понимаю вас. Почему вы не желаете внять голосу здравого смысла, удаляетесь с пути добродетели, не хотите подавить свои навязчивые идеи и позволить нам спокойно разойтись друг с другом? Возможно, это как раз было бы достаточно изысканным…

— Спокойно? Неужели вы просите меня простить вас, дать вам отпущение грехов, может, еще преклоните колени у моих ног?

— Вы шутите. Мне плевать на тошнотворное понятие прощения, впрочем, как и на удовольствия мазохизма. Я не нуждаюсь в вашем прощении и подозреваю, что вас не удовлетворило бы мое унижение. Возможно, мне следовало просто упомянуть о здравом смысле, давайте забудем о добродетели. И давайте же наконец перестанем попусту тратить время…

— Милостивый государь, как я уже говорил, благодаря вашему нападению время моей жизни теперь находится исключительно в моем распоряжении!

— Как же вы можете покарать меня? Наказание обычно рассматривается с трех точек зрения: устрашения, перевоспитания и расплаты. У вас явно нет повода устрашать меня для предотвращения повторного нападения, не думаю также, что вас волнует мое перевоспитание. Я определенно не намерен отдать себя вам на истязание, и я не думаю, что вы решили убить меня. Поэтому вместо возмездия мы приходим, скажем, к компенсации. Так что мне опять же не остается ничего иного, кроме как предложить вам деньги, от которых вы отказались. Вы говорите, что искали встречи со мной, и я могу понять, что у вас имелось страстное желание видеть меня. И вот мы встретились, поговорили, даже слегка поспорили в пылу обсуждения. Не сочтете ли вы это неким достижением, способным удовлетворить любое, имевшееся у вас навязчивое желание? Ведь такой нерациональный способ мышления относится к вашему складу ума, а не к моему. Вы, похоже, пребываете в добром здравии и, помимо того, наделены живым умом. К чему же тратить жизнь и отравлять душу мстительными фантазиями? Зачем безрассудно пытаться следовать путем, который неизбежно приведет к страданию, несчастью и угрызениям совести? У вас есть деньги… почему бы не потратить их на более возвышенные удовольствия: наслаждение искусством, укрепление дружеских связей, щедрые подарки, благотворительность? В сущности, как раз сейчас вы в состоянии использовать ваши силы либо во благо, либо во вред. Прошу вас, подумайте о том, что я только что сказал.

Клемент вновь тихо переместил свой стул немного вперед. С нового места он лучше видел лицо Мира, коротковатый широкий нос, полные, изящно изогнутые губы, высокие выступающие скулы, гладкие щеки, вьющиеся каштановые волосы без тени седины, густой шапкой закрывающие шею. Почему же он так похож на какое-то животное? Клемент подумал, что улыбается Мир как-то по-собачьи, крылья его носа нервно вздуваются, как у норовистой лошади, его шевелюра походит на меховую шапку, а большие выпуклые глаза горят темным огнем. Гость выглядел жутковато и одновременно трогательно.

«Но что он здесь делает? Какой-то ночной кошмар, — думал Клемент. — О господи, если бы он только мог исчезнуть, развеявшись, как дурной сон. А что там предлагает Лукас? Он говорит серьезно или издевается? Неужели его заинтересовал этот тип? Если бы только все это могло оказаться сном. Однако этот мужчина спас мою жизнь».

Вдруг перед Клементом из глубины памяти в замедленном движении всплыли темные тени событий той летней ночи. На него напала мутная, близкая к обмороку слабость.

Гость тоже почувствовал или даже осознал некое изменение атмосферы общения. Пристально глядя на Лукаса, он откинулся на спинку стула и намеренно не спешил с ответом.

— У меня есть одна просьба, — произнес он в итоге мягким доверительным тоном.

— И какая же?

— Впервые навестив вас, я заметил нечто вроде дубинки, она лежала перед вами на столе.

Лукас откинул назад голову, нахмурившись и почти закрыв глаза.

— Да, — сказал он с легкой заминкой.

— Мне бы хотелось взглянуть на нее.

Лукас отодвинулся назад вместе со стулом и открыл один из ящиков. Он положил на стол нужный предмет. Мир встал и подошел поближе. Клемент вскочил. Мир взял биту и прикинул ее вес. Клемент стремительно выступил вперед. Лукас наблюдал за происходящим со своего места с почти отсутствующим выражением лица.

— Что это такое? — поинтересовался Мир.

— Бейсбольная бита, — пояснил Лукас.

Мир глубоко вздохнул и положил орудие на стол.

— Благодарю.

Лукас вновь спрятал биту в ящик и мягко обратился к Миру:

— Я надеюсь, вы внимательно выслушали мои слова. Я долго потворствовал вашим желаниям. Может быть, нам пора разойтись, заключив перемирие?

Гость вновь опустился на стул. Клемент также отошел и сел на свое место.

— К сожалению, нет, — возразил Мир, — Я должен сообщить вам, что придумал. Ранее вы говорили, что не в состоянии оказать мне терапевтическую помощь. Но вы как раз в состоянии, более того, вы должны оказать ее мне, я требую этого именно от вас и только от вас. Пожалуйста, не прерывайте меня. Кстати, я не заметил вашего долгого потворствования. Вам ни на йоту не удалось сдвинуться с исходной позиции. Вы так ничего и не поняли и лишь бросались красивыми словами, пытаясь ввести меня в заблуждение и, очевидно, считая меня дураком. Только что вы доставили себе удовольствие, проведя несколько педантичный анализ понятия наказания. Воспользовавшись устаревшим книжным понятием воздаяния, вы ловко трансформировали эту мрачную идею в вариант компенсации. Фактически идея воздаяния повсюду является основополагающей для правосудия, которое в равной мере может смягчать, а может и усиливать наказание. Вспомните, как в былые времена людей вешали за кражу овцы. Библейское «око за око, зуб за зуб» служит неким символом как для реституции, так и для мщения. Наказание должно соответствовать преступлению, быть не менее и не более суровым. В некоторых странах, как вам известно, определенные преступления, типа кражи, наказывались отсечением руки. В данном случае вашим справедливым наказанием могло бы стать получение удара по голове, нанесенного с равной силой.

В гостиной мгновенно повисло напряженное молчание. Клемент, задохнувшись, схватился рукой за горло. Лукас внимательно выслушал Мира и наконец сказал:

— Могу я спросить, вы лелеяли эти мысли все то время, что ожидали моего возвращения?

— Верно. Эти мысли подняли меня со смертного одра, — ответил Мир и после очередной паузы продолжил: — Прежде чем обратиться к науке души, я поднаторел на поприще своеобразной хирургии. Очень просто, знаете ли, отрезать руку или ногу, почти как кусок сыра.

— Но вы также признаете, — быстро подхватил Лукас, — что те мысли были просто фантазиями, грешными фантазиями, которые вы не имели намерения воплощать в реальности?

— В какой-то мере вы правы. Я был обречен жить с ними, черпать силы в подобных мысленных образах. Они со мной даже сейчас. Вам, должно быть, хорошо знакома связь между грешными мыслями и грешными действиями. Я вполне способен претворить в жизнь любую из них и могу вас заверить, что существует великое множество куда более изобретательных и сложных способов наказания, чем те, о которых я только что упомянул. Однако если бы я хотел разрушить вашу жизнь, как вы разрушили мою, то в моем распоряжении имелся бы ряд менее грубых способов.

— Каких же?

— Мне достаточно лишь написать письмо в газету, рассказав правду о том, что произошло той кошмарной ночью, включая ваше подлое намерение убить брата.

Клемент возмутился:

— Но он ведь не убил меня! Как же можно говорить, намеревался он или нет? Простое намерение еще ничего не значит. Нет, он ни за что не убил бы меня, я уверен!

— Очаровательно! — воскликнул Мир, — Интересное доказательство, и оно прозвучит на редкость трогательно в процессе дачи свидетельских показаний, хотя и будет воспринято как весьма легковесное. Так или иначе, давайте отбросим пока сослагательное наклонение. Я буду настаивать, что вы, профессор, имели такое намерение. Эта занимательная повесть вновь вернется в газеты, и ваш брат будет являться очаровательным дополнением к ней. Вся история ваших родственных отношений будет тщательно изучаться, публиковаться и искажаться фантазиями газетчиков. В результате вам придется либо признать эти обвинения, либо привлечь меня за клевету. Я затащу вас обратно в суд. Долго ли сможет продержаться там ваш славный братец, такой импульсивный в проявлениях чувств и не привыкший лгать? Его последняя возмущенная вспышка служит лишь примером того вреда, который он может совершенно нечаянно нанести вашему делу. Я говорил, что не нуждаюсь в деньгах, так позвольте мне сейчас банально признаться, что я чертовски богат. Я найму самых лучших и талантливых адвокатов, и они докажут, что вы лжете. И не думайте, что вам удастся избавиться от меня, покинув страну и спрятавшись, к примеру, в Америке. Мои высокооплачиваемые агенты найдут вас повсюду. Ваше спокойное ученое затворничество закончится, любимые книги, тихие библиотечные дни — все останется в прошлом. Я могу преследовать вас до конца жизни, могу с необычайной легкостью превратить все ваше существование в сплошное несчастье и довести вас до самоубийства.

Мир говорил спокойно и медленно, прозаическим тоном. Лукас, с напряженным вниманием ожидавший конца его речи, сказал:

— Если вы предлагаете мне некий выбор, то такой вариант, безусловно, не назовешь привлекательным. И если бы торг был здесь уместен, то я попросил бы вас принять отрезанную руку. Речь, произнесенная вами только что, как минимум предназначалась для того, чтобы превратить мою жизнь в смертельную пытку, в ожидание сокрушительного разоблачения или нападения затаившегося убийцы. Да вы, оказывается, склонны к терроризму! Мне плевать на шантаж. Я отвечаю, что меня не волнуют ваши угрозы. Я испытывал к вам некоторую симпатию и с удовольствием слушал сей риторический монолог, но поскольку вы наконец предстали во всей полноте своей ужасающей мерзости, то я не желаю иметь с вами больше никаких дел.

Резко встав из-за стола, Лукас выключил лампу.

— Клемент, проводи этого господина к выходу, — произнес он уже дрожащим от ярости голосом.

Клемент бросился вперед к Миру, по-прежнему спокойно сидевшему возле стола, и схватил его за рукав.

— Не уходите, пожалуйста, и прошу вас, скажите, что вы не намерены делать ничего такого, а просто хотели напугать его, пожалуйста, скажите, что вы ничем не хотите навредить ему…

Мир мягко освободился от Клемента и обратился к Лукасу:

— У вас красноречивый и талантливый защитник. Надеюсь, вы понимаете, как мало заслуживаете его преданности. Сядьте пока, святая простота, принесите поближе ваш стул, и вы, профессор, прошу вас, присядьте и умерьте гнев, я еще не закончил.

Клемент притащил стул и поставил его рядом с Миром. Лукас придвинул свой стул обратно к своим книгам и сел за стол. Только на мгновение он прикрыл рукой лицо.

— Следует пояснить, профессор и Клемент, что я также имею в виду еще один вариант развития событий. Я говорил раньше, что длительное и праздное времяпрепровождение позволило мне прийти к заключениям, часть из которых вам, возможно, будет интересно услышать. Совершенно необходимо, и вы, господа, конечно же, поймете меня, дать выход, озвучить, если угодно, те поистине ужасные мысли и образы, что терзали меня во время этого периода. Я не говорю уже о физических страданиях, которые я терпел и продолжаю терпеть, нам нет нужды говорить о них. Мне хочется, чтобы вы поняли, что натворили. Я также желал, естественная реакция, показать вам могущество, которым я обладаю, чтобы наказать вас. Но ближе к делу. Сейчас, пожалуйста, послушайте, я утомлю вас еще немного краткой автобиографией. Я был преуспевающим, но одиноким и, в сущности, не слишком счастливым человеком. Работа заполняла всю мою жизнь, успех в ней приносил мне удовлетворение. До сих пор я не стремился обрести счастье, полагая, что мне оно не суждено. Теперь я не в состоянии работать. Вы рассуждали как раз вполне резонно, советуя мне обратить внимание на область более возвышенных наслаждений. Почему бы мне благоразумно не заняться поисками счастья? Вынашивая планы мести, которые мне с легкостью удалось бы осуществить, я действовал бы как отчаявшийся грешник, и мои грехи, кстати, в итоге привели бы меня к гибели, к своего рода духовному самоубийству. Но даже такие отчаянные идеи блуждали в моей голове. Однако я также подумал, почему бы мне не воспользоваться своей властью, чтобы заставить вас или, скажем так, чтобы убедить вас поспособствовать созданию моей более счастливой жизни.

Во время этой речи Лукас, слегка развернув стул, сидел, глядя на зашторенные окна. Не поворачиваясь к Миру, он произнес устало, даже печально:

— Вы говорите нечто интересное. Не погубите это впечатление, с излишней патетикой давя на жалость. В любом случае, вы понимаете собственную уязвимость… Все ваши легкодостижимые фантазии и грешное отчаяние относятся исключительно к области возможностей. Вы должны также рассматривать удовольствие простой мести. Моя жизнь тоже не имела ничего общего со счастьем, и я, безусловно, не в состоянии создать его ни для кого другого. На самом деле в нашей ситуации это понятие кажется странным и неуместным. И вы справедливо намекнули, что удовольствие я могу вам доставить, только став вашей жертвой.

— К сожалению, — задумчиво произнес Мир, — меня больше заботит то, что еще я намерен сказать, поскольку это покажется вам странным. Надеюсь, я мог бы объяснить ситуацию более обстоятельно и подробно, но боюсь, у вас не хватит терпения выслушать меня, поэтому буду краток. Родители не подарили мне ни сестер, ни братьев, я рано остался круглым сиротой, так и не обзавелся супругой. Я никогда, грубо говоря, не имел успеха у женщин. У меня нет близких друзей, то есть просто нет друзей. И вот, долго ожидая вашего возвращения, я имел возможность в какой-то степени изучить ваших родных и близких, наблюдал и много размышлял об их жизни. Такое изучение оказало на меня крайне благотворное воздействие, оно поддерживало в нормальном состоянии мою психику и разум во время этого долгого и мучительного бездействия. Вас, — он повернулся к Клементу, — я нашел в телефонном справочнике, и вы привели меня к остальным, к тому человеку с серебристой шотландской овчаркой, к юноше в гипсе, к одной стильной даме, вероятно француженке, и к другим вашим друзьям, включая четырех дам, матушку и трех дочерей, которые…

Тут Клемент не выдержал и воскликнул:

— Христа ради, скажите, чего же вы хотите!

— Хорошо, я скажу просто, что мне понравились эти люди. Они очень заинтересовали меня. Мне хочется, чтобы вы представили меня им. Мне хочется познакомиться со всеми вами поближе, хочется войти в ваш дружеский круг.

Клемент, крайне изумленный, невольно ужаснулся и охнул. Он глянул на Лукаса.

— М-да… — изрек Лукас и тихо рассмеялся, — Что ж, господин Мир, вы действительно в итоге оказались комедиантом!

Получается, что такая протекция является заменителем отрубленных рук!

— Верно, причем благоразумным и гуманным заменителем, как я полагаю. Конечно, мне неизвестно, насколько я, именно как личность, могу надеяться на радушный прием. Вы сами подарили мне некоторую надежду, упомянув о дружбе, щедрости, благотворительности. Что мне делать со всеми моими деньгами? Можно завещать их какому-нибудь учреждению. Но почему бы мне не попытаться сыграть роль богатого и щедрого дядюшки? Я ни в коем случае не имею в виду то, что собираюсь втереться в ваш круг, намекая на денежное вознаграждение! Мне лишь хочется, откровенно говоря, погреться в лучах любви. По крайней мере, найти нежную привязанность, дружеское отношение, обрести видимый шанс помочь людям, помочь, к примеру, этим детям получить образование. Мне не удалось создать такие ценности, я обычно тосковал в одиночестве. А с вашей помощью я могу обрести их уже в готовом виде. Вы понимаете меня?

После этой речи Мир повернулся к Клементу. При ближайшем рассмотрении большие глаза Мира оказались очень темными, почти черными. Клемент уже хотел согласиться, когда вмешался Лукас.

— Спасибо за то, что вы посвятили нас в историю вашей жизни, мы с интересом выслушали также ваши разносторонние размышления. А сейчас, пожалуйста, вам все-таки пора идти.

— Ты же не ответил ему! — сказал Клемент. — Он попросил тебя оказать ему услугу.

— Разумеется, я могу просто прийти и представиться сам, но будет гораздо лучше… — вставил Мир.

— В любом случае, вы остаетесь для меня темной лошадкой. Каковы ваши намерения? Нет, к сожалению, я не могу понять вас, — произнес Лукас.

— Будет гораздо лучше, если вы представите меня.

— Я чертовски устал от нашего разговора, слишком надолго он затянулся.

Лукас резко поднялся. Решительно пройдя к двери, он распахнул ее. Клемент поднял с пола фетровую шляпу и зонт и предложил их Миру. Мир взял их с улыбкой и легким поклоном.

— Не переживайте, это не к спеху, — успокоил он Клемента. Остановившись на полпути к двери, он спросил Лукаса: — Так как, вы будете содействовать мне или противодействовать?

Клемент думал, что Лукас взорвется от злости, но ошибся. Держа открытой дверь гостиной, тот ответил:

— Я подумаю.

— Я намеревался, — добавил Мир, — потребовать, чтобы вы сделали признание тем людям.

— Намеревались унизить меня? Смешать с грязью? Мне не свойственно смирение, как русским евреям.

— Откуда вы знаете, что не свойственно? Впрочем, подумаю об этом позже. Меня тоже одолела усталость. Я навещу вас в понедельник в это же время. Будьте, пожалуйста, дома. А до тех пор прощайте. Кстати, меня зовут Питер.

Питер Мир удалился, Лукас сел на край стола. Он вновь рассмеялся. Клемент следил за братом с тревогой и удивлением.

— Это неописуемо смешно! Он хочет войти в наш семейный круг, хочет заручиться нашей поддержкой, привязанностью, гостеприимством, хочет завоевать любовь. Ах, как трогательно! Кто знает, возможно, он решил купить благосклонность одной из наших девочек!

— Тебе не следовало показывать ему эту биту.

— Может, и не следовало. Мне показалось, что как раз такую просьбу я должен удовлетворить!

— Тебе нужно избавиться от нее, уничтожить, вообще ее уже не должно было существовать… как и меня. Но, Лук, как же мы поступим? Ты сказал, что подумаешь…

— Ах, да пусть он получит желаемое! Почему бы ему не познакомиться со всей этой очаровательной компанией? Полагаю, это великолепная идея!

— Но мы совсем не знаем его… и он так страшно угрожал тебе… ты же сам обвинил его в склонности к терроризму, возможно, он буйнопомешанный.

— О да, он действительно опасен, он очень опасен. Я с радостью поверил, что наконец он хочет то, что я могу ему дать! Ты говорил, что видел, как он ошивался возле твоего дома и глазел в окна наших друзей, бедняга! Я помогу ему разочароваться в нашей компании! Какое бесценное решение!

— Но он сказал, что хочет твоего признания перед ними…

— Признания в чем, дорогой мой?

— Ну ладно, но он сам может все рассказать… ты же не заставишь его молчать?

— Пусть себе болтает, они не поверят ему, будут думать, что их ввели в заблуждение, они ничего не поймут, и тебе придется об этом позаботиться.

— Мне?

— Да. Я научу тебя, что надо делать.

Тесса Миллен устроилась на стуле напротив Харви, который сидел на ее кровати. Они разговаривали.

— Это своеобразная философия! — воскликнул Харви в какой-то момент.

За окном сгустились вечерние сумерки. На прикроватном столике горела низкая лампа с пузатой голубой ножкой и желтым абажуром. Слабый ветер задумчиво дребезжал стеклами в разболтанных оконных рамах. Костыли Харви стояли у стены. Кожа его больной ноги побелела от слоя увлажняющей и густой целебной мази. Тугая повязка теперь закрывала только лодыжку и половину стопы. Свободный ее конец, припухлый и покрасневший, выглядел жалко. Харви закатал брючину и сбросил не по размеру большую комнатную туфлю. Ловко подняв травмированную конечность Харви, Тесса пристроила ее себе на колени и накрыла прохладной рукой воспаленные несчастные пальцы.

Затем, сняв руку с его пальцев, Тесса осторожно опустила на пол ногу Харви.

— Да, и обман этих бедных девственниц? — сказала она.

— Не смейся. Все равно я уже передумал.

— Вот и отлично, мой мальчик.

— Я не могу влюбиться, просто не способен, не могу даже представить этого.

— Да ладно, не скули. Влюбленность угрожает страшными бедствиями, типа секса и женитьбы. Конец свободы, конец романтики. Не спеши. Продолжай поддерживать романтические дружеские отношения.

— Как с тобой? Ты считаешь, что я гей?

— Нет, просто ты перепил холодного молока. — (Так она образно отозвалась об «этих девственницах».) — Ты даже не понимаешь, что как сыр в масле катаешься. Расслабься. Занимайся делом, думай, учи языки, читай прозу, поэзию, пиши стихи, покоряй сердца людей, заведи кучу верных друзей, демонстрируй свою красоту. Юность — это прекрасный зеленый луг. Резвись на нем.

— Резвость наверняка подразумевает секс.

— Вовсе нет, таким заблуждением страдает вся молодежь. Вы еще не вкусили множества возможных радостей вашего возраста. Позднее ты оглянешься назад и удивишься, почему же так мало пользовался драгоценной свободой. Секс означает беспокойство, страх, зависимость. Он чреват состоянием вынужденной враждебности, неусыпным ожиданием подвоха.

— Я чувствую, что безнадежно отстаю. И не только из-за ноги… Она подобна симптому, или ярлыку, или символу. Неладно что-то в моей душе. Полученная мной травма показывает, какова моя сущность. Я уже начал набирать вес. Мне нужна помощь.

— Займись чем-нибудь полезным. Повидай мать. Она как раз нуждается в помощи.

— Ладно, ладно! Ты виделась с Лукасом?

— С этим затворником? Нет. А с чего вдруг ты вспомнил о нем?

— Ты знаешь, что он вернулся?

— Естественно. Уж не воображаешь ли ты, что он сможет помочь тебе?

— Мне вроде как хотелось повидать его. По-моему, мне станет лучше, если я… просто… встречусь с ним.

— Он доведет тебя до слез. Лучше уж прижмись к большой черной скале.

— Ты же говорила, что он настоящий человек.

— Именно так и поступают настоящие. Вот, кстати, можешь порасспрашивать о нем свою мать.

— Зачем? Что она может знать?

— Ну, скажем, то, что известно всем и каждому.

— Я чувствую себя оторванным от мира.

— Такие мысли порождают желание жаловаться на жизнь.

— Возможно, мне необходимы слезы, которые поможет мне пролить столкновение с настоящим человеком. Вот ты настоящая. Тесса… если бы ты только смогла… помочь мне…

— Ты имеешь в виду прямо сейчас? Ты подразумеваешь ту помощь, о которой говорил раньше?

Раньше Харви говорил, как ему хочется, чтобы Тесса помогла ему постичь тайны секса.

— Да, и могу сказать это опять, наверное, я подразумеваю именно то, о чем говорил раньше.

— Определись наконец, чего же ты хочешь.

— Да я уже определился.

Они сидели, глядя друг на друга. Видимо, опять зарядил дождь. Казалось, он окружил эту комнатку со всех сторон. Харви слышал его мягкий непрерывный шелест. Подобно стрекозе с огромными фасеточными глазами, он вдруг увидел всю эту комнату целиком: убогие стулья, обшарпанный комод, мятые тонкие занавески, вздрагивающие от вечного сквозняка тихо дрожащих окон, маленькую пузатую голубую ножку лампы, покрытый слоем пыли желтый абажур, припертую к стене двуспальную тахту, на которой сидел он сам, машинально терзая пальцами край выцветшего уэльского пикейного покрывала. Он наконец заметил, что в его руках темнеют оторванные пыльные помпончики, и незаметно бросил их на пол. Харви увидел Тессу, склонившуюся вперед и сложившую на коленях длинные руки, ее старый поношенный твидовый жакет, коричневую блузку с расстегнутым воротничком, толстые, заправленные в ботинки брюки. Коротко подстриженные светлые прямые волосы придавали ей вид, исполненный властного спокойствия, схожего с безмятежностью сивиллы, которая сквозь тысячелетия взирает на глупую тоскливую беспомощность смертных мужчин. Ее губы задумчиво приоткрылись, серые глаза прищурились, а устремленный на Харви взгляд выражал мягкую непредсказуемую жалость высшего существа. Застывшему на кровати Харви внезапно захотелось опуститься перед ней на колени и поцеловать ее длинные руки. Ему хотелось стонать и плакать. Он подумал:

«Неужели наконец во мне проснулось то самое?»

— Да, да. Но прости меня, — сказал Харви.

— Не глупи. Что ж, тогда поднимайся. Придется раздеться, как ты понимаешь. А как поживает твоя нога? Сейчас не беспокоит?

— Нет. Так ты не возражаешь?!

— Нет, конечно, глупый!

— А вдруг кто-нибудь придет?

— Никто не придет.

Избегая друг друга, они передвигались по маленькой комнате. Харви подумал, что это похоже на шахматную партию. Тесса откинула пикейное покрывало и одеяла и села на край дивана, чтобы снять ботинки. Харви, продолжая стоять, следил за ее манипуляциями. Он снял куртку. Слегка отступив назад, он подавил желание болезненно поморщиться. Харви успел забыть о ноге. Сев на один из неустойчивых расшатанных стульев, он снял ботинок и носок со здоровой ноги. Тесса уже успела снять ботинки, носки, жакет и брюки. Харви начал медленно спускать свои брюки.

«Вот сейчас она снимет трусики», — подумал он.

Живя в семейном кругу среди девочек, он часто видел их раздевающимися, даже раздетыми во время летних каникул у моря. Он часто следил за процессом их раздевания, до того как время, наложившее табу, не предписало им сначала скрывать ножки под юбками, а потом уже снимать трусики. Это заинтересовало его только ретроспективно. Гораздо позже, вспоминая те детские времена, он стал понимать, что именно то действие, те легкие скрытые телодвижения вызывают у него какой-то сильный, почти священный трепет. Даже само слово «трусики» оказывало на него харизматическое воздействие, подобное религиозному ритуалу или молитве. Осторожно, но быстро, держа на весу больную ногу, он стащил с себя трусы вместе с брюками и вдруг увидел, что Тесса уже разделась и смотрит на него, оставшись в одной довольно просторной и длинной блузке, которая, как он теперь заметил, имела не коричневый, а скорее оливковый цвет, очевидно, она была куплена в магазине военного обмундирования. Просто военная рубашка цвета хаки. Харви натянул как можно ниже свои собственные рубашку и майку. В комнате было прохладно. Рубашку Тесса не сняла, а лишь расстегнула. Под ней не было никакой сорочки. Вновь глянув на Тессу, Харви подумал, что сейчас она поднимет его на смех. Возможно, вообще все закончится приступом безумного смеха. Секс представлялся смешной, смехотворной нелепостью. И как только он влип в такое абсурдное положение?! В какое-то мгновение они действительно могли прыснуть со смеху, но словно по молчаливому уговору не рассмеялись, а мягко улыбнулись друг другу, как припоминал позже Харви. Их улыбки были наполнены глубокой и смешанной грустью. Харви почувствовал близость слез.

Она забралась на кровать к стенке и села, подтянув к себе колени.

— Тесса, ты не будешь возражать, если я тоже оставлю рубашку, просто для начала…

— Совершенно не возражаю! Харви, что бы ни случилось, не надо переживать. Иди сюда.

Он уперся коленом в край кровати, потом неловко прилег, и она опустилась на спину, вытянувшись рядом с ним, по-прежнему оставаясь в расстегнутой оливковой рубашке. Сама эта рубашка теперь тоже казалась чем-то священным, словно она надела ее для своеобразного ритуала, проводимого в безмятежном спокойствии великого храма. Харви осознал близость грудей Тессы, внезапно возникших перед его глазами, потрясающе бледных и светящихся слабым светом. Его здоровая нога прижалась к ее бедру, он ощутил подол рубашки, когда начал поворачиваться, осторожно перемещая больную ногу. Стрела боли пронзила бедро Харви. Он помедлил. Потом, собравшись с духом, просунул одну руку под податливо изогнувшуюся спину Тессы и, опустив тяжелую голову на ее теплую и мягкую грудь, другой рукой развел полы оливковой рубашки. Харви робко пробежал пальцами по ее обнаженному телу. Так они и лежали в тихом оцепенении, глубоко дыша. Потом, слегка сдвинувшись вниз, Тесса приподняла его голову, и дыхания их приоткрытых губ смешались. Вытаскивая руку из-под ее талии, Харви подумал: «Вот черт, как же мне теперь избавиться от рубашки и майки?» Неловко орудуя одной рукой, он тщетно пытался справиться с непослушной одеждой. Бешено стучало чье-то сердце. Блуждающая рука Тессы слегка коснулась его гениталий, и он мельком увидел ее закрытые глаза, когда их губы встретились. Харви вдруг осознал, что весь дрожит.

«До чего же нелепы, неудобны и просто смехотворны все эти неуклюжие попытки. Наверное, мы напоминаем двух пытающихся спариться роботов», — подумал он, подавляя желание оттолкнуть ее.

Почувствовав его зарождающийся протест, Тесса слегка отстранилась. Их губы разъединились, глаза открылись, а руки замерли, прекратив блуждания.

«Нет, это не страсть, — пронеслось в голове у Харви, — это страх, это жалкая презренная робость. Мне холодно, я ни на что не способен, ничего не получится, в такой ситуации меня можно принять за кастрата».

Он лег на спину.

— Прости, — сказал он, — у меня разболелась нога.

— Просто полежи немного спокойно, — тихо посоветовала Тесса.

Какое-то время они лежали рядом, бок о бок. Потом оба издали глубокие вздохи.

«Уж не смеется ли она? — подумал Харви, — Нет, она улыбается, я знаю, она мягко улыбается. Она божественна, а я не могу удовлетворить ее, не смею даже прикоснуться как следует. Почему же все так чертовски сложно, ведь любые другие твари спариваются с естественной легкостью!»

Он еще немного отодвинулся, и тяжеловесная травмированная нога свесилась с дивана, ее прошила судорожная боль. Харви приподнялся, спустил на пол ноги и, склонившись вперед, спрятал лицо в ладонях.

Он почувствовал, как Тесса проскользнула мимо него. Она встала, застегивая оливковую рубашку, накинула черно-белое кимоно и подпоясалась. Теперь Харви увидел ее улыбку.

— Извини, Тесса, во всем виновата моя идиотская нога. Нет, я сам идиот, я же говорил, что обречен на провал. Мне ужасно жаль. Я не смог… Ничего не получилось.

— Ты думаешь, что ничего!

— Я просто доказал, что ни на что не способен.

— Попробуй понять, ты узнал нечто важное. Дело не только в мужских или женских навыках, не только в своеобразии мужских и женских ролей. Лишь изредка возникают между людьми добрые отношения, любовь и доверие. Любовь необычайна, необычайны и проявления любви. Я искренне благодарна тебе.

Харви схватил свои брюки и поспешно натянул их, ловко пристроив перевязанную ногу в специально сделанный в брючине разрез.

«Что же все это значит? — смятенно думал он, — За что она благодарна, неужели это было похоже на любовь? Как же зарождается любовь? И что же я все-таки сделал? О господи!»

— Это я очень благодарен тебе… — запинаясь, произнес он, глядя на бледные голые ноги Тессы, — Я понимаю, как это важно, ну, то есть полезно, то есть я очень рад, я почувствовал… ты просто великолепна… Наверное, я надеюсь, в дальнейшем все будет легче, в общем, необязательно между нами… но я уверен, что узнал нечто важное… извини, я несу чушь… но уверен, ты поймешь. О черт, извини, это все моя вина!

— Нет тут никакой вины. Ты сделал важный шаг. Мы стали ближе друг другу, мы ведь друзья, а друзья помогают друг другу, друзья доверяют друг другу, друзья любят друг друга. Мы не забудем этого общего испытания.

Харви уже надел брюки, куртку и носки и лихорадочно натягивал ботинок и туфель. Он застонал от досады.

— Но мне же не удалось!..

— Ох, замолчи, Харви. У тебя все в полном порядке. Ты молод, перед тобой открывается великолепная жизненная перспектива. В случае необходимости ты всегда найдешь меня здесь, только и всего. А пока уходи.

Тесса сидела на одном из стульев, сложив на коленях узкие длинные руки.

— Ты ангел, — сказал Харви.

Упершись рукой в пол, он неловко опустился на одно колено. Вдохнув аромат свежей и чистой невинности, запах шелковистого кимоно, он погладил ее руки и поцеловал ноги.

Харви вызвал шикарно оборудованный, хорошо освещенный лифт. Вставив многочисленные ключи в разнообразные замочные скважины, он вошел в роскошные апартаменты Эмиля. Он устроил в квартире полную иллюминацию, потом тяжело плюхнулся в одно из кресел Эмиля, сделанных в стиле чиппендейл. Рассеянный, блуждающий взгляд Харви скользил по богемскому стеклу, серебряным кубкам, фигурке алебастрового Будды, по табакеркам восемнадцатого века и персидским коврам, по картинам Кайботта, Нольде и Боннара. Ему вспомнилась предыдущая встреча в доме Тессы, когда они сидели рядом на диване, соприкасаясь рукавами, храня молчание и неподвижность, как две статуи. Неужели тогда все и началось? Но что же произошло? И у кого из них возникла эта идея? Почему же она сидела с такой грустной и отстраненной ангельской улыбкой? Неужели потому, что между ними не возникло любви? На что же она тогда надеялась? О господи, какую же отвратительную путаницу он устроил! Харви встал, достал из бара Эмиля солодовое виски и налил его в один из уотерфордских бокалов. Вскоре ему немного полегчало. Он решил пойти спать. Раздевшись, Харви залез в кровать и выключил свет. Его сразу охватило приятное сонное забытье. Его глубокое дыхание выровнялось, он лежал на спине, уплывая на крыльях морфея.

«Ангел успокоил меня, — подумал он, — все прошло на редкость прекрасно».

— Мне надо кое-что сообщить тебе… и кое о чем попросить.

Клемент заехал к Луизе. Только вчера произошла последняя «манифестация» — так назвал ее Лукас — Питера Мира. Утром Клемент позвонил Луизе и спросил, сможет ли она сегодня днем уделить ему время. Помимо воли он говорил весьма напыщенным и загадочным тоном. И сейчас, при встрече с ней, осознал, что ведет себя еще более таинственно.

В этот субботний день весь дом, казалось, был взбудоражен деятельной жизнью девочек. Сверху, из мансарды, доносился ритмичный звук передвижений Мой. (Странно, удивился Клемент, неужели она танцует?) На нижнем этаже Сефтон гремела на кухне тарелками. В Птичнике приглушенно пела Алеф, порой касаясь клавиш и извлекая из них легкие, почти соловьиные трели. Клемент не узнал исполняемую песню.

Луиза выглядела оживленной и подтянутой, она даже припудрила лицо, хотя обычно редко проявляла заботу о его состоянии. Стоя рядом с ней около окна ее спальни, Клемент почувствовал слабый запах этой пудры. Она нарядилась в прямую твидовую юбку, плотно облегающий жакет и белую блузку с отложным воротником, подчеркивающим изящную шею. Ее пальцы поигрывали концами этого воротника, то приглаживая, то приподнимая их. Клементу даже показалось, что, слушая его туманное, но взволнованное вступление, она слегка покраснела и оживленно сверкнула глазами. Неужели Луиза надеялась услышать от него нечто важное и, вероятно, совсем не то, что он собирался сказать? Клемент смущенно умолк, раздумывая над этим вопросом. Возможно, она ожидала, что речь пойдет об Алеф?! В этот момент слова песни Алеф стали очевидными: «Томленьем объята влюбленная дева, вздыхает и бродит как тень…» [45]

«Ну вот, — подумал он, — теперь я огорчу еще и Луизу, развею ее надежды, и вообще все это чистое безумие… Безумный Лук, и тот странный воскресший тип тоже безумен!»

Рука Клемента машинально поправила галстук. Он также был нарядно одет.

— Понимаешь, Луиза, — смущенно произнес он, — произошла одна странная и даже непостижимая история, возможно, она тебе вовсе не понравится.

— Да?

— Она касается Лукаса.

Пальцы Луизы оставили в покое воротник, она прижала руку к горлу, потом машинально расстегнула верхнюю пуговку блузки. Озадаченно нахмурившись, Луиза отступила на шаг в сторону.

Клемент, смутно понимая, что допустил какую-то ошибку, быстро продолжил, переходя на более легкомысленный тон, хотя и чувствовал, что это совершенно неуместно.

— В общем, произошло нечто на редкость удивительное. Ты помнишь, что Лукас случайно убил одного парня? Ну конечно, ты помнишь, что я говорю… Так вот, оказалось, что он вовсе не умер, он выжил, полностью поправился и зашел повидать Лукаса. Ну разве это не потрясающе?

— Он не умер? Почему же сообщили о его смерти и подняли весь этот шум?

— Он находился в крайне тяжелом состоянии, и все решили… ну, понимаешь, бывает, что люди выглядят как мертвые… пульс не прослушивается и так далее… честно говоря, подробностей я не знаю… Просто все подумали, что он умер, а он находился, как это называется, в состоянии клинической смерти, но ему удалось выкарабкаться.

— Но когда же это произошло? Почему сразу не сообщили Лукасу? Почему врачи не сообщили ему?.. Вот бедняга, столько времени терзался из-за убийства, хотя на самом деле никого не убил…

— Не знаю, когда это произошло, но, в любом случае, Лукас же сразу уехал, он исчез, как ты помнишь… Наверное, ему пытались сообщить, но не застали никого дома… и впервые Лукас обо всем узнал, когда этот человек вдруг явился к нему собственной персоной.

— Слава богу! — воскликнула Луиза.

Она опустила руку и облегченно вздохнула, сопроводив выразительным жестом испытываемую радость. Слегка раздвинув занавески, она отошла от окна и присела на стул.

— Клемент, милый, — сказала Луиза, аккуратно расправив на коленях твидовую юбку, — спасибо за столь приятное сообщение, я расскажу эту новость всем остальным. Какое же большое облегчение, наверное, испытал сам Лукас… и все мы… просто чудесная новость! И как замечательно, что тот несчастный мужчина выздоровел! Спасибо, что ты зашел… это Лукас попросил тебя зайти?

— Да, но…

— Я напишу ему письмо. Или заеду к нему… через некоторое время… как прекрасно, что весь этот ужас завершился такой чудесной новостью.

— Возможно, еще не завершился, но…

— Этот человек оказался вовсе не грабителем, правда, и не проходимцем каким-нибудь?

— Нет, конечно нет… он совершенно невинный, все это установили еще в суде, вся эта история оказалась ужасной ошибкой.

— Почему же ты думал, что мне может не понравиться твое сообщение?

— Сам не понимаю, почему я так сказал, наверное, это глупо… и тут нет ничего страшного… совсем ничего… в общем, он хочет познакомиться с тобой и с девочками.

— Кто, милый?

— Тот мужчина, раненный Лукасом парень.

— А с чего, собственно, ему захотелось познакомиться с нами? Как он вообще узнал о нашем существовании?

— Это звучит странно, но когда он отправился разыскивать Лукаса, чтобы успокоить его, то Лукаса не оказалось дома, и тогда он стал разыскивать его знакомых. Он подумал, что Лукас мог решить погостить у них…

— Но как же ему удалось узнать о нас?

— Он нашел мой телефон в справочнике, а потом, видимо, проследил за мной…

— Но почему он не поговорил с тобой?

— Не знаю, может, ему помешала застенчивость или он хотел дождаться возвращения Лукаса.

— Наверняка чтобы преподнести Лукасу такой совершенно очаровательный сюрприз… Я могу понять его.

— Да-да, что-то в этом духе…

— То есть ты подразумеваешь, что он следил за нами… как странно… тогда, по-моему, я видела его… он бродил под окнами в мягкой фетровой шляпе и с зеленым зонтом…

— Точно, это он.

— Я слегка испугалась. Так значит, это был тот бедняга! Как интересно! Да, я понимаю, он дожидался Лукаса… это слегка таинственно, и в то же время… а теперь, значит, он хочет познакомиться с нами… но зачем?

— Ну, по-моему, это своего рода каприз, он просто заинтересовался вами, считает вас очень милыми и традиционными…

— Традиционными?

— Я имел в виду традиционность семейной жизни, он счел, что у вас прекрасная, добрая семья. А у него нет ни семьи, ни друзей, он одинок, и ему лишь хочется выразить вам восхищение. Вы ведь можете оказать ему эту маленькую услугу? Мне подумалось, что вы не откажетесь увидеться с ним, и я знаю, что вы отнесетесь к нему по-доброму, он довольно застенчив, слегка неловок и медленно соображает…

— Медленно соображает? Ты хочешь сказать, что он слегка заторможен? Возможно, он все-таки повредился умом?

— Нет-нет, он вполне здоров, просто излишне робок и не уверен в себе.

— Если его визит ограничится одним приветствием… Он хочет познакомиться со мной или и с девочками тоже?

— На самом деле он хочет увидеть всю нашу милую компанию, которую уже успел узнать, пока дожидался Лукаса. Он хочет повидать и Харви, и Беллами, что-то вроде маленького праздничного сбора.

— Ты имеешь в виду вечеринку, чтобы все собрались у нас? Это уже серьезнее…

— Ну, если ты не возражаешь.

— Так сразу не знаю, что и сказать. Его желание кажется довольно странным, я надеюсь, что он не свихнулся… Ну да ладно, если уж тебе этого хочется… Только сообщи нам заранее, когда наметишь день этой встречи. А вот и звонок! Я жду Харви, он звонил по телефону, и мы пригласили его на обед. Кстати, когда ты сводишь девочек на «Волшебную флейту»?

Благодаря пристройке, сооруженной почти сразу после переезда в этот дом, большая, почти как Птичник, кухня выглядела очень просторной. Такое впечатление складывалось еще и в результате педантичности Сефтон, идеальной аккуратистки. Луизу постепенно, как обычно выражалась Сефтон, «отстранили» (очень тактично, конечно) от большинства кухонных дел. Ей разрешалось готовить себе вечерний чай или ранний ужин, а зачастую просто выкладывать на тарелку или разогревать приготовленные полуфабрикаты. Обычно на кухне заправляли Сефтон и Мой. Завтрак никто толком не готовил, каждый проглатывал что-нибудь наспех. К обеду относились более серьезно, но только по выходным. Вечернее чаепитие, если оно бывало, состояло из чая и имеющегося в наличии печенья. А вот ужин всегда был (особенно для девочек) главной и серьезной трапезой. Луиза иногда, теперь все реже, присоединялась к ним, по приглашению или по ее собственному желанию. В будние дни Мой обедала в школе, а Сефтон и Алеф, занимавшиеся в городе, перекусывали сэндвичами; если же девочки сидели дома, то подкреплялись бутербродами с сыром и яблоками.

В центре комнаты поблескивал широкий, идеально чистый стол. Вдоль одной стены тянулся высокий буфет с открытыми полками. Скатерть появлялась только для приема гостей. Объемистый холодильник был раскрашен Мой в сине-зеленые цвета. В кухне также стояла стиральная машина и (несмотря на упорные протесты Мой) посудомоечный агрегат. Интересы Мой (поборницы искусства) до некоторой степени шли вразрез с интересами Сефтон (поборницы порядка), потому как у Мой имелись любимые тарелки, чашки и кружки, которые надлежало мыть только вручную. Выбор ножей, вилок и ложек также был индивидуальным. В результате неизбежных убытков или битья посуды (несмотря на все старания поборниц искусства и порядка) в доме не было ни одного полного сервиза. Мой нравилось такое положение дел, которое лишь подчеркивало ее индивидуализм. Она придерживалась строгих взглядов по поводу расположения на открытых полках буфета конкретных тарелок и плошек и соблюдала строгий порядок на стойках с чашками и кружками. Подобные расстановки, которые постоянно варьировались, Сефтон должна была точно запоминать, в противном случае она получала суровые выговоры за случайные ошибки. Мой и Алеф любили заглядывать в антикварные лавки и обычно, конечно при условии, что он был очень дешевым, покупали симпатичный фарфор. Такие новые поступления вызывали порой длительные, напоминающие сражения дебаты, которые завершались удалением некоторых былых фаворитов в недра закрытых полок. Мытье посуды в раковине или в машине происходило после каждой, пусть даже легкой, еды, и вся кухонная утварь, включая чистейшие кастрюли, убиралась на свои места в буфет или в просторную кладовку, а стол, с которого сразу все убирали, тщательно отмывался щетками и вытирался. В этой повседневной и неизменной деятельности Алеф играла мимолетную, хотя и благоразумно постоянную роль, появляясь время от времени на кухне и спрашивая сестер: «Могу ли я вам чем-нибудь помочь?»

Предупрежденная о гостях Сефтон накрыла стол лучшей скатертью (огромных размеров полотнище приобрели на распродаже в «Либертиз» [46]) и водрузила на буфет, принесенный из Птичника, белый цикламен. Один дополнительный стул она притащила из прихожей, а второй — из своей спальни. Самые крепкие и удобные стулья предоставили Клементу и Харви. Луиза сидела во главе стола, справа от нее устроился Клемент, а слева — Харви. Рядом с Клементом сидела Алеф, рядом с Харви — Мой, на другом конце стола, поближе к плите, устроилась Сефтон. Главным блюдом (творение Мой) был пирог с начинкой из моцареллы и шпината, также на столе стоял салат. Для «плотоядных» гостей срочно закупили немного холодного языка и салями. На десерт приготовили сладкий пудинг с патокой и мороженое (которое вообще-то полагалось подавать к ужину). Меню разнообразили «уэнслидейл» — сыр типа рокфора — и яблоки «оранжевый пепин Кокса» (появившиеся наконец в продаже). Алкогольные напитки отсутствовали. Алеф предложила сбегать и купить что-нибудь, но ее предложение не встретило одобрения. Луиза держала немного хереса для особых случаев, но, смущенная и озабоченная последними новостями, не нашла повода предложить его. Исключительно странная история Клемента привела ее в недоумение, но она не успела выяснить все вопросы, так как пришел Харви. Луизу взбудоражило и огорчило то, что Клемент с такой поспешностью выложил всю эту историю и предположил, что она согласится встретиться с этим таинственно уцелевшим чудаком. Конечно, она испытывала чувство любопытства, но к нему примешивалась безотчетная тревога, даже раздражение. Какого рода должен быть этот прием или встреча, много ли соберется народа, нужно ли готовить закуски и напитки? Будут ли Лукас и его «жертва» произносить речи? Раз придет Беллами, то Мой и Анакс должны отсутствовать, если, конечно, не удастся оставить Анакса под присмотром экономки Адварденов, хотя еще не известно, согласится ли на это Мой. Луизе не понравилось желание этого одинокого незнакомца. У нее и без него хватало проблем. Возможно, он нуждается в сочувствии или деньгах. Не станет ли он без конца надоедать им? Луиза также заметила, что Харви расстроило присутствие Клемента. Очевидно, он надеялся поболтать с Луизой наедине да вдобавок забыл, что сегодня суббота, и смутился, обнаружив дома девочек, уже планирующих, как они будут развлекать его. Клемент, в свою очередь не обрадованный приходом Харви, также выглядел удрученным и был явно не расположен к жизнерадостной застольной беседе. Девочки интуитивно почувствовали некоторую холодность обстановки, по тайному обмену выразительными взглядами между Сефтон и Мой было очевидно, что они не понимают, в чем именно сложность ситуации. В садике за окнами кухни темнели два одиноких деревца — береза и вишня. На оставшихся листьях березы в осеннем ясном воздухе поблескивали голубовато-оранжевые капли дождя, вобравшие свет просачивающихся сквозь облачную вуаль солнечных лучей. Не изменяя своим привычкам, Мой и в этот раз открыла окно. С улицы доносился тихий шум транспорта, время от времени перемежающийся со щебетом и отрывистыми трелями птиц из их садика или с других деревьев, высившихся на соседних участках. Нахохлившиеся и промокшие дятлы сушили потемневшие перышки, отдыхая на кирпичных оградах.

Когда все собрались за столом, Луиза вдруг почувствовала желание опередить Клемента и сообщить последнюю новость первой. Ей не хотелось, чтобы Клемент придал особую важность и драматичность этому эпизоду, да и сама она надеялась скорее успокоиться, выдав информацию в небрежной спокойной манере, словно уже осознала, какие это, в сущности, пустяки.

— А знаете, Клемент только что сообщил мне, что тот человек, которого, как полагали, убил Лукас, вовсе не умер, а выздоровел. Он навестил Лукаса, и они мило побеседовали. Этот человек даже высказал желание навестить нас.

— А мы тут при чем? — удивилась Сефтон.

— Он поправился! — воскликнула Алеф, — Должно быть, Лукас теперь успокоился.

— А он действительно выглядел как мертвый, — спросила Мой, аккуратно разрезая пирог, — или с ним с самого начала все было в порядке, а врачи просто ошиблись?

— Я не знаю, — ответила Луиза.

— Пока Лукас отсутствовал, этот мужчина приезжал посмотреть на мое жилище, — сказал Клемент, — и пару раз доезжал даже до вашего дома, надеясь, что застанет здесь Лукаса. Конечно, он не хотел ни о чем говорить до его возвращения, это очень застенчивый и скромный, в общем, очень хороший человек.

— Пожалуй, как мне кажется, мы видели его, — произнесла Сефтон, — ты помнишь, Алеф?

— Да. Как странно!

— А как его зовут? — поинтересовалась Мой.

— Питер Мир, — откликнулся Клемент.

— Как ты сказал? Мир? — удивилась Сефтон.

— Да, М-И-Р.

— По-русски слово «мир» означает дружеское согласие, — заметила Сефтон, — а также покой.

— Мировой покой, — вставила Луиза и подумала: «Ну надо же было ляпнуть такую глупость!»

Положив ломтики языка на тарелку, Мой передала ее Клементу.

— Попробуй салат. Я добавила в него базилик.

— О, отлично, так вот откуда доносится этот замечательный аромат! — сказал Клемент.

Ему до смерти хотелось выпить. Притихнув, все разглядывали стоящие на столе блюда. Стало очевидно, что новость об «уцелевшем незнакомце» не произвела в итоге сенсационного впечатления.

Харви сначала удивился, но мысли его мгновенно переключились на собственные проблемы, на бремя травмированной ноги и теперь еще на неприятное событие, произошедшее вчера у Тессы, на которое он сам нарвался, проявив на редкость глупое легкомыслие. Каким же он оказался безумным, каким глупым и порочным типом! И как он мог так умиротворенно, так спокойно и хорошо проспать всю прошлую ночь? Должно быть, подействовало виски. Сейчас, конечно, уже слишком поздно, он осознал, каким ценным, каким бесценным даром была его невинность, наивность, его благословенное отсутствие «опыта». А главной потерянной драгоценностью была свобода! Теперь же он совершенно неожиданно стал рабом. Конечно, этого больше никогда не случится, он никогда больше не увидится с Тессой. Но Тесса украла часть его жизни, или, вернее, он сам вынудил ее ограбить его! Она сказала, что теперь между ними образовалась некая связь, но меньше всего на свете ему хотелось как раз такой связи. Сможет ли она держать рот на замке? Это не просто позор. Эту позорную историю будут передавать из уст в уста как анекдот, и она наверняка дойдет до ушей его матери. И даже если Тесса промолчит… хотя вряд ли такое возможно… ему самому придется во всем признаться, он обязан, вынужден, обречен рассказать обо всем, и, вероятно, его ждут ужасные последствия. Он превратился в обманщика, лжеца, о чем в какой-то момент неизбежно проболтается, выдав Алеф, Луизе, Эмилю, Беллами и Никки Адварден некую искаженную, фальшивую версию, и тогда окончательно и бесповоротно потеряет свое достоинство, потеряет собственную честь. Тесса говорила что-то мудрое о любви и дружбе, и даже он прошлой ночью мечтал о какой-то возвышенной, более целомудренной и чистой любви. Но его поступок навеки разрушил мечту о любой дружеской связи, которую он мог бы иметь с избранной незнакомкой, а вместо этого пришло смущение, презрение, отвращение, ужас, ложь и страх. И вот сейчас, посматривая за столом на всю эту дружелюбную невинную компанию, Харви чувствовал, что стал здесь чужаком.

— Зайдет ли Лукас представить его нам? — поинтересовалась Луиза у Клемента, — Как мы проведем эту встречу? На самом деле у меня появилась куча вопросов!

— Ну конечно, Лукас зайдет! — уверенно сказал Клемент, хотя на самом деле понятия не имел, каковы планы Лукаса.

Девочки, болтая между собой, нагрузили свои тарелки горками салата.

Харви повернулся к Сефтон.

— Хочешь попробовать салями?

— Нет, спасибо.

— Ох, ну конечно… просто у меня почему-то сегодня совсем нет аппетита.

— Вот Анакс больше любит язык. Салями ему не нравится.

Разговор ненадолго прервался. Молчание нарушила Мой.

— А ты знаешь, что снарки [47] должны все время двигаться, иначе они утонут? — обратилась она к Сефтон.

— Разве рыбы могут утонуть? — вмешалась Луиза.

— Снарки не рыбы, — сказала Мой, — они больше смахивают на млекопитающих.

— А почему они должны постоянно двигаться? — поинтересовалась Сефтон.

— У них нет плавательного пузыря. У рыб есть вместительный мешок с кислородом, он придает им плавучесть. А снарку приходится добывать кислород в постоянном движении.

— Как интересно, — изумилась Сефтон. — И в этом они сходны с млекопитающими?

— Неудивительно, что они такие вздорные, — заметила Луиза.

— Мой будет биологом, — сделал вывод Клемент.

Харви резко встал.

— Извините, мне необходимо срочно уйти… — произнес он и вдруг подумал, что, возможно, Тесса постоянно занимается этим с юношами.

— Ты не хочешь задержаться до пудинга? — удивилась Луиза.

— Нет, спасибо.

Харви взглянул на Алеф. Она встала.

— Я вызову такси для Харви.

— У тебя хватит денег? — спросила Луиза.

— Да, спасибо. Эмиль прислал мне денег на дорожные расходы.

— Как любезно со стороны Эмиля.

Выйдя в прихожую, они закрыли дверь и вызвали такси. Харви опустился на стул. В кухне, должно быть, слышали их более оживленный разговор.

— В чем дело, приятель?

— Никто не заметил, что я сегодня с тростью, а не на костылях.

— Я заметила.

— И ничего не сказала.

— Тебе уже лучше?

— Нет.

— Ты уже прошел свое долгожданное испытание? Вид у тебя безумно расстроенный.

— Ничего не случилось, ничего.

— Ладно, сейчас нам не удастся поговорить. А что ты думаешь по поводу истории с Лукасом?

— Не знаю. Но звучит чудовищно.

— Ты давно не заглядывал к матери?

— Давно.

— Тебе стоит повидать ее.

— Все так говорят.

— Тесса приглядывает за ней.

— Ну надо же!..

— Бедняжка Мой, ей хотелось сесть рядом с Клементом.

— Он не обращает на нее внимания.

— Он ни на кого из нас не обращает внимания. Он витает в облаках, кто-то околдовал его или опоил волшебным зельем.

— Возможно, ты.

— Нет, вряд ли. Выше нос, приятель. Вот и такси.

Алеф удалилась в Птичник, но не стала продолжать музыкальных занятий. Ее младшие сестры с обычной «магической» скоростью привели кухню в идеальный порядок. Вытряхнув крошки в сад, Сефтон сложила скатерть и вернулась к истории Фукидида. Мой поднялась наверх в свою комнату, ее тяжелые шаги сопровождались быстрым перестуком коготков четырех лап Анакса, бежавшего за ней по не застеленному ковровой дорожкой верхнему пролету лестницы. Клемент надеялся на продолжение разговора с Луизой, но надежда не оправдалась. Они поднялись в ее спальню, но только, как он понял, для того, чтобы он мог забрать оставленное там пальто. Луиза вновь проводила Клемента вниз, и они задержались ненадолго в маленькой прихожей, пространство которой вмещало стул, вернувшийся на свое место из кухни, массивную вешалку из темного резного дуба с львиной мордой в центре, два зеркала и множество торчащих на стенах полезных крючков. Клемент с отсутствующим видом постукивал по львиному носу, потом ухватился за крючок.

— Как дела у Мой? — спросил он, чтобы задержать Луизу.

— Все в порядке.

— Надеюсь, она уже переросла детские фантазии, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Если ты имеешь в виду ее увлечение тобой, то нет.

— О боже. Вероятно, мне не следовало оставаться на обед. Точно, ведь сегодня же суббота. Как ты думаешь, должен ли я что-то объяснить ей? Помнится, ты говорила что-то по поводу охлаждения? Впрочем, что касается меня, то охлаждать практически нечего.

— Нет, забудь об этом. Она странная девочка. У нее множество сверхъестественных страхов. Со временем все пройдет.

— Конечно, вот Сефтон уже не причиняет тебе никаких проблем, она прямо шагает к цели, не обращая внимания на окружающих.

— Да, она будет успешной директрисой, как на днях заявила мне Джоан.

Клементу не понравилось, что между Джоан и Луизой был разговор. Подыскивая реплику, он хотел вставить что-нибудь по поводу судьбы Алеф, но вовремя сдержался.

Воспользовавшись его молчанием, Луиза открыла дверь и сказала:

— Меня не слишком обрадовала перспектива знакомства с тем мужчиной у нас дома, не мог бы ты попросить Лукаса дать мне некоторые пояснения? Насколько я понимаю, в этом деле нет никакой спешки.

Вновь поднявшись к себе спальню, Луиза сняла твидовую юбку, легкий шерстяной жакет и белую блузку с высоко поднятым воротничком. Она переоделась в старое теплое платье, которое с давних пор чудом избегало участи попасть в магазин благотворительных распродаж.

«Мне вовсе не хочется принимать в нашем доме того мужчину, — подумала Луиза, опустившись на край кровати. — Лукас и Клемент обезумели. После этого приема я не соглашусь больше ни на какие предложения. Как же мне не нравятся все эти маски, не нравятся маскарады, когда весь дом дрожит, как натянутая струна. Это все выдумки Тедди, он обожал шумные сборища в карнавальных костюмах, обожал знакомства с новыми людьми. Впрочем… тогда это было вполне уместно, в большом доме в те прежние времена, когда Тедди был еще жив…»

Мой сидела на полу в своей мансарде, наблюдая, как Анакс лакает молоко. Лишь недавно она обнаружила, что этот пес любит молоко. Ей нравилось смотреть, как он пьет. Но полезен ли этот продукт собакам? Анакс задрал длинную серую морду и посмотрел на Мой. Вид у него был грустный. Когда она зашла к нему после школы, он радостно помахал хвостом и послушно поднял лапу. Но после расставания с Беллами она ни разу не видела Анакса в состоянии бурного, бьющего через край веселья. Мой протянула к нему руку, и пес подошел к ней, не слизав еще попавших на морду молочных капель. Она ловко вытерла их краем плотной салфетки и приласкала пса. Оба они были несчастными бродягами или даже изгнанниками. Мой уже смастерила маски для будущей вечеринки по случаю дня своего рождения. Эти маски делались из самых разных материалов: папье-маше, картона, жесткой обивочной ткани и фольги. Она соединяла детали с помощью клея, тесемок, пластилина, клейкой ленты и изогнутых бумажных скрепок. Приглашенные на день рождения гости сами делали, покупали или брали напрокат маски, а всем родственникам полагалось одевать маски Мой, которые раздавались каждому, разумеется, тайно, непосредственно перед началом вечеринки. Отчасти из-за отсутствия Клайва, Эмиля и Адварденов и также неизбежно и Беллами, отчасти подругам секретным причинам вечеринку в этом году устраивали только для близкого семейного круга. Готовые маски Мой спрятала в шкаф. Сначала она положила их на открытую полку, но ей не понравилось, как Анакс поглядывал на них. Мой встала и открыла на минутку дверцу шкафа. Новые маски получились неудачными, какими-то злыми. Она закрыла дверцу. Может быть, они не удались, потому что обман никогда до добра не доводит? Даже веселые маски казались злыми. Мой подумала: «Больше я не буду их делать». Выбрав один из своих беспокойных кремневых обломков, она пригляделась к крошечной трещинке в его блестящей поверхности, потом понаблюдала, как севшая на ее руку муха потрогала ее кожу своими усиками, вымыла лапки и втащила их под круглую головку. Мой положила камень на место. Муха улетела.

Теперь по ночам Анакс спал не в корзине, а вместе с Мой на кровати. Такое сближение радовало ее, но и тревожило. Эту комнату населяло множество таинственных живых обитателей, множество существ, излучающих разную жизненную энергию. Может, Анакс стал бояться камней так же, как раньше испугался масок? В какой-то момент Мой показалось, что он хочет наброситься на эти маски. Может быть, камни тоже настроены враждебно? Она собирала их уже давно в самых разных местах. Мой забирала с собой любой попавшийся под руку камень. В ее домашнем саду было полно камней. Ей казалось, что они должны радоваться тому, что их выбрали из огромного множества. Но возможно, она ошибалась. Мой осторожно дотронулась до большого конусовидного камня, покрытого рунами золотистого лишайника. Он был найден около крупного обломка серой скалы в прибрежных холмах около коттеджа Беллами. Позднее, вспоминая те места, Мой стала все чаще думать, что тот обломок и этот камень прожили вместе на том склоне зеленого холма много веков, даже тысячелетий, и теперь тоскуют, разлученные друг с другом. Возможно, она должна отвезти этот камень обратно. Но она не помнила точно, где именно нашла его, к тому же Беллами выставил коттедж на продажу, и она уже никогда больше туда не поедет. Иногда камни приходят в движение. Может, этот несчастный камень однажды выйдет на улицы Лондона и отправится искать своего потерянного и покинутого друга? Один раз, зайдя в свою комнату, Мой обнаружила этот камень на полу.

Отвернувшись от страдающего камня, она увидела спокойный, исполненный печали взгляд Польского всадника, странствующего в золотистом утреннем свете, размышляющего о своей миссии, возможно, о покинутом навсегда доме. Мой понимала, что он вглядывается в далекие, невиданные очертания гор, едва проступающие из рассеивающегося сумрака, отважный, спокойный и верный рыцарь, умный и одинокий.

Отойдя от картины, она направилась к двери, лелея свою непроходящую внутреннюю боль. «Судьба, одиночество, печаль, морская стихия. Я земная девочка, зачарованная морской стихией». Мой задумалась о судьбе Колина и чернолапого хорька, задумалась о безбрежном источнике слез.

Сефтон, устроившись на полу в своей маленькой спальне, читала «Историю Пелопоннесской войны» Фукидида. Она лежала на животе, упираясь локтями в ковер и скрестив голые ноги, торчащие из вельветовых брюк. Конечно, она уже множество раз прочитала этот исторический труд, но любила перечитывать некоторые отрывки, поражающие ее невозмутимостью, благородством, красотой и ужасом. Во время чтения слезы невольно начали струиться по щекам Сефтон.

«И в назначенный день Никий повел в наступление свою армию, но сиракузцы и их союзники продолжали упорно атаковать, со всех сторон забрасывая противника дротиками и поражая метательными снарядами. Афиняне пробивались к берегу реки Ассинаре, отчасти потому, что, жестоко теснимые со всех сторон многочисленными всадниками и разнородными отрядами, стремились найти спасение, переправившись через реку, а отчасти по причине жажды и изнеможения. Забыв о строевом порядке, они бросились в воды Ассинаре, каждый воин стремился первым достичь спасительного берега, но вражеский натиск сильно затруднял переправу. Вынужденные двигаться в плотной хаотичной толпе, афиняне падали и давили друг друга, некоторые погибали сразу, пронзенные своими собственными копьями, а других, запутавшихся в снаряжении, уносило потоком по течению. На дальнем крутом берегу реки стояли ряды сиракузцев. Град их метательных снарядов обрушивался на афинян, большинство из которых жадно пили воду, все они беспорядочно толпились на мелководном участке реки. Вода сразу замутилась, но ее все равно пили, не обращая внимания даже на то, что илистая взвесь окрасилась кровью. Многие из афинян действительно нашли там свою погибель. Наконец река заполнилась грудами мертвых тел, и когда афинская армия оказалась практически уничтоженной — часть воинов осталась в реке, а те, кому удалось переправиться, попали в окружение вражеской кавалерии, — Никий сдался Гиллипу».

Клемент вышагивал по гостиной своей убогой квартиры в Фулеме. Почему он не подыщет себе более просторные апартаменты, не такие, конечно, как у Эмиля, но все-таки побольше, с высокими потолками, в каком-нибудь зеленом районе? Тогда он мог бы развесить на стенах картины, расставить вазы на каминной полке и выделить комнату под книги. Большинство книг Клемента громоздилось по углам, а тома, заполнявшие полки, находились в беспорядке, без всякой классификации или системы. Он не заслужил права на библиотеку. Эти книги, казалось, отвергали его, мрачно, точно заговорщики, собираясь в стопки по своим собственным интересам. Он читал их довольно редко. Раньше Клемент читал постоянно. Теперь больше смотрел телевизор. Он потерял силу духа. Ему необходимо понять, необходимо осознать, во что же он превратил свою жизнь. Уже многие годы он все еще только «собирается кем-то стать». Долго ли еще он будет считать себя молодым? И когда же он выберет время, чтобы сводить девочек на «Волшебную флейту»? Выйдя на маленькую и темную лестничную площадку, Клемент взглянул на себя в зеркало. Зажженный свет не рассеивал туманной сумрачности, в зеркальном отражении он с трудом разглядел свои красивые глаза и резкие черты лица в окружении темных волнистых волос. Клемент вернулся в комнату с ее слегка пыльной, ветхой обстановкой, окрашенной в багровые тона. Коснувшись груди, он сжал руку, словно пытаясь сдержать разрывающее ощущение таинственного и ужасного горя.

Его не переставало изумлять то, как он сам воспринимал и продолжает воспринимать последние поступки брата. Слово «брат» имело для Клемента какой-то священный смысл. Возможно, потому, что родители вложили в его детское сознание тот факт, что Лукас, в известном смысле не приходившийся ему братом, тем не менее был его братом. Даже без этого воспитательного участия Клемент, тогда еще ребенок, уже знал, что всегда будет испытывать к Лукасу братские чувства, словно некий долг обязывал его заботиться о Лукасе. Эта идея казалась абсурдной, учитывая очевидное умственное и физическое преимущество старшего над младшим, а позднее и покорное признание власти Лукаса. Может быть, Лукас с самого начала интуитивно понял робкое сочувствие Клемента, его желание угодить брату, служить ему, исполнять его прихоти? Клемент порой верил, что Лукас искренне благодарен ему за эти тихие знаки внимания, хотя казалось, что чаще они побуждали его к жестоким и деспотичным действиям. Существенно ли недавние события изменили их отношения? Невероятно, но похоже, что нет. Во время отсутствия Лукаса тревога Клемента обычно принимала форму страха за брата, а не перед ним. Клемент обладал счастливым даром самодовольства. Он нравился сам себе, он любил себя и в целом жил в согласии с самим собой. Чувство такой удовлетворенности являлось основополагающим, а его многочисленные сомнения и страхи клубились над этим благодушным фундаментом. В раннем возрасте он осознал, что не все похожи на него в этом отношении. Лукас ненавидел других людей и так же ненавидел себя. Во время отсутствия брата после «известного события» Клемент боялся, что Лукас может решиться на самоубийство. Когда же Лукас появился, эти опасения показались абсурдными. Лукас вернулся, вооруженный своей самоуверенностью и высокомерием, вновь представ все тем же властным тираном, не ведающим угрызений совести. Именно неизменность этих качеств побудила Клемента расстаться с исходной озабоченностью и глубоко задуматься о том, что же произошло. Он жаждал приезда Лукаса, но одновременно боялся его, боялся, как он осознал позже, что Лукас может вернуться другим, сломленным. Клемента не пугало, что после неудавшейся попытки брат может попытаться еще раз убить его. Почему-то это казалось невозможным, и Клементу не требовалось никаких объяснений Лукаса не потому, что он простил брата, в сущности, само понятие «прощение» в их отношениях казалось глупым. Клемент не ожидал того «ужасного события», но, учитывая его необычное завершение, понял, что мучительная и стоическая гордость Лукаса помешает любым повторениям. Клементу не хотелось размышлять над «попыткой покушения на его жизнь», в конце концов, она провалилась, с ним ничего не случилось и, вероятно, не случится. Но как быть с той жертвой, с мужчиной, случайно занявшим его место? Конечно, Клемент не поверил, что тот был грабителем. Этот мужчина увидел нечто похожее на убийство и, попытавшись предотвратить его, сам попал под удар. Он спас жизнь Клемента ценой своей собственной. Все время отсутствия Лукаса Клемент хранил в памяти эту ужасную картину и те осложнения, которые она может принести ему в дальнейшем. С возвращением Лукаса вернулось и сознание собственной вины. Вместе с Питером Миром пришла надежда на милосердие. Но какие же отношения складывались, вольно или невольно, между Клементом и Миром? Что же на самом деле произошло? Смог бы Лукас убить брата, действительно ли он хотел этого, смог бы успешно завершить задуманное? Важным фактом представлялось то, что и Клемент, и Мир остались живы. Подчиняясь приказу брата, Клемент убежал. Он унес орудие убийства… и он же принес его обратно. С какой стати он вернул его? Что побуждает незаслуженно побитого человека тащить палку обратно своему мучителю? Неужели эта зависимость тоже тянется из раннего детства, неужели она основана на ощущении того, что само появление на свет Клемента погубило жизнь Лукаса? Теперь в этой драме появилась другая загубленная жизнь, и возник еще один вопрос о справедливости.

Безусловно, Клемент обрадовался, очень обрадовался тому, что его случайный защитник остался жив и что он имеет возможность увидеть своего спасителя и выразить ему свою благодарность. Но что будет дальше? Мир произнес страшные угрозы, говорил о библейской расплате «око за око», о равнозначном ответном ударе. Он упомянул о том, что планы возмездия подняли его со смертного одра. Способен ли Мир осуществить самые страшные из тех угроз и не в характере ли Лукаса позволить ему осуществить их? Клемент знал, Клемент понимал, каким спасением стало для Лукаса образование, приобщение к философии греков, к учению стоиков, успех на научном историческом поприще, уважение студентов, все те таинственные сущности, которыми он пропитался, мастерски овладев премудростями былых эпох. Избранные Лукасом исторические наставники научили его гордости, презрению к слабости, мудрому бесстрастию, а также достойно принимать удары судьбы. Судьба стала проявлением благого промысла, правосудием, а правосудие стало судьбой. Могло ли иметь серьезный смысл то, что Мир, говоря об «ином развитии событий», попросил «сделать его счастливее»? Серьезно ли Лукас сказал о том, что поможет Миру «разочароваться в их дружеской компании»? Как будет выглядеть эта странная и смехотворная сцена знакомства?

«Что скажет Лукас? — подумал Клемент, — Что придется сказать мне? Понадобится ли нам рассказать правду? Нет, это невозможно!»

Беллами увидел надписанный Клементом конверт, брошенный в дверную щель. Беллами был дома в это время и услышал, как упало письмо. Он подошел к двери, но неизвестный почтальон уже исчез.

«Если заходил сам Клемент, то почему он не постучал? — подумал Беллами, — Наверное, он начинает избегать меня, общение со мной смущает его, а мои проблемы раздражают. Я теряю друзей».

Он вскрыл письмо и прочел:

Привет. Не мог бы ты приехать в Клифтон завтра вечером около шести часов? Там состоится своеобразное собрание, Лукас должен привести того парня, который на самом деле не умер, я говорил тебе о нем. Он захотел познакомиться с нашей дружной компанией, а ты тоже в нее входишь. Пожалуйста, приходи, мне нужна поддержка!

К.

P. S. Анакса не будет, он проведет вечер с миссис Дрейк, экономкой Адварденов, по-моему, ты знаком с ней.

Получение такого приглашения порадовало Беллами. Разумеется, он придет, он даже испытал приступ любопытства к этому выжившему мужчине. Но деловой постскриптум об Анаксе вызвал душевную муку. Анакс, бывший для него близким, самым близким существом, был теперь совершенно отлучен от него, изгнан. Вернее, Беллами отлучился сам… вырвал себя из дружеского круга, пресек все связи сердечной теплоты, дружбы, любви, отказался от всех естественных и приятных свойств душевной привязанности. Он ужасно скучал по Анаксу и утешал себя, думая, что, в конце концов, Анакс всего лишь собака, недолговечное создание, смерть которого все равно достаточно скоро разделила бы их, даже если бы они продолжали жить вместе. Вот таким было его утешение! Хотя возникшая в этот раз душевная боль имела новые свойства, менее невинные, менее целомудренные, отягченные ядовитым привкусом сожаления, угрызений совести, самообмана и предательства. Беллами получил записку от Тессы следующего содержания:

Дорогой Белл, итак, ты решил приобщиться к праведной бедности, так почему бы тебе не прийти мне на помощь, мы ведь не противники, верно?

Беллами не ответил. Конечно, ему следовало, как он полагал, сделать это. Но одна только мысль обо всех тех, побитых жизнью и стонущих женщинах вызвала у него сильнейшее отвращение. Как же он мог испытывать подобные чувства к бедным страдалицам, так отчаянно нуждающимся в помощи? Разве он не стремился найти тех, кто в нем нуждался?

Прошлой ночью Беллами приснилось, что он входит в темный коридор, почти такой же темный, как холл в доме Лукаса, только гораздо больше и длиннее, и понимает, что в дальнем конце стоит человек с секирой. Опустив на пол обух этого боевого топора, таинственный незнакомец легко держит в руке его длинную рукоятку. Беллами охватило страшное волнение, сходное с сексуальным возбуждением. Лицо незнакомца скрывалось во тьме, словно спрятанное под густой черной вуалью, но Беллами почти зримо ощутил его красоту и подумал, что незнакомец, должно быть, прекрасен. Смущенно шаркая подметками, Беллами направился в сторону этого человека, потом упал на колени. В этот момент он проснулся и сразу подумал о том, каким тяжелым выглядел тот топор и с какой легкостью, едва касаясь конца рукоятки пальцами, держал его таинственный незнакомец. Вспоминая этот сон и сжимая в руке письмо Клемента, Беллами подумал о Лукасе. Так значит, жертва несчастного случая чудодейственно, как Лазарь, воскресла из мертвых. Беллами вдруг испытал приступ ревности к воскресшему человеку, который стал теперь другом Лукаса. Раньше Лукас оказывал большое влияние на жизнь Беллами. Теперь, поскольку Беллами выбрал Высшего Повелителя, его взаимоотношения с Лукасом должны были остаться в прошлом.

«Но все это, все эти переезды и изменения, — думал Беллами, — являются частью огромного заблуждения, я пребываю в кромешной тьме, переходя от одной иллюзии к другой. Я хотел спастись от одиночества и душевной слепоты в святом месте, но оказалось, что эта слепота порождена всего лишь бесцельностью и тьмой фальши, которая отделяет меня от друзей, от настоящей жизни с любящими и помогающими друг другу людьми. Я отвергаю даже тех, кто готов помочь мне, дав возможность помочь другим. (Беллами решил не продолжать знакомство с молодым католическим священником.) В этом мрачном унынии любой путь ведет к греху. Тем человеком с секирой, конечно же, был архангел Михаил, опирающийся на свое оружие, ведь именно его почитал я как воина Христа (в представлении Беллами воинственный архангел был облачен в военную форму цвета хаки). Правда, этот ангел поражает также тех, кому назначен путь в ад».

В этот момент Беллами вдруг вспомнил другой сон, который на сей раз заставил его улыбнуться. Ему приснилось однажды, что он стал крошечным испуганным животным, которого звали Падающая Звезда. Но тогда ему было не до улыбок. В том мелком обреченном существе символически выразилось то, чего он больше всего боялся, а боялся Беллами безумия. Он отложил записку Клемента и вновь прочел письмо, только что полученное от отца Дамьена.

Возлюбленный сын мой!

Прошу прощения за краткий ответ на твое письмо. Я понимаю твои сомнения относительно применения к Господу местоимения женского рода, но, как ты сам говоришь, все внешние человеческие атрибуты неуместны для понятий Божественного Таинства. Тебе известно также, какова точка зрения нашей церкви, основанная как на богословии, так и на истории, на рукоположение женщин. Что касается «Господнего возмездия» и желания быть пораженным небесным светом, подобно святому Павлу, то это всего лишь маскировка навязчивых мирских идей. Ты находишься в опасности чрезмерного возвеличивания Христа. В тебе скрыта склонность к магии, а она враждебна религии. Зачастую мы оживляем наши пороки, пытаясь «наказать» их. Размышляя о Чистилище как о неком дающем облегчение страдании, ты представляешь процесс очищения! Господня справедливость недоступна нашему пониманию и касаема Его одного. Упомянутая тобой ранее «темнота», к сожалению, порождена всего лишь неясностью собственных душевных метаний. Я прихожу к мысли, что путь самоотречения, возможно, не является твоим предназначением. Ты слишком во многом полагаешься на меня. С тем же успехом ты сможешь «улучшить свое состояние», занявшись поисками мудрых мирских или даже медицинских советчиков. Подумай о моих словах. Разумеется, такое дело требует обстоятельного размышления. Прости, что не могу сейчас написать больше, скоро мне предстоит удалиться от мирского общения.

Любящий тебя in Christo

отец Дамьен

P. S. Молись постоянно, сын мой. Господь очищает помыслы тех, кто ищет Его.

Беллами глубоко встревожило это письмо. Он немедленно принялся строчить ответ.

Почтенный отец Дамьен!

Благодарю Вас за письмо. Я не думаю, что мне требуется медицинская помощь! Мы говорили раньше о депрессии, возможно, ее Вы и имели в виду, но это не она. Я очень надеюсь, что Вы поймете, как сильно нужны мне, наша встреча для меня не случайна, Вы стали для меня «дорогой жизни». Меня не посещают мысли о самоубийстве. Я просто знаю, что нуждаюсь в очищении страданиями, мне нужно пройти по пути сокрушительных перемен, найти путь правды, в связи с поисками которой я стремлюсь на любых условиях приобщиться к жизни Вашего монастыря. Да, мне хотелось дождаться некоего знака, и я по-прежнему чувствую, что еще могу дождаться его. Но я сильно нуждаюсь в страданиях, возможно, в физических страданиях, настолько изматывающих и опустошающих, чтобы все мои фальшивые фантазии рассеялись и в огромную образовавшуюся пустоту мог войти Бог. Мне хотелось бы побывать в аду и увидеть Христа, увидеть, как Он проходит мимо, не замечая меня. Я жажду, жажду. Как Наш Господь на кресте, как олень жаждет речной воды, душа жаждет Бога. Только стремлюсь я не к облегчению, а к лишениям. Пожалуйста, простите мне эти бурные излияния, возможно, они бессмысленны, но крайнее невежество моего духа изливается из меня подобно черной крови. Пожалуйста, не говорите мне, что это всего лишь пустая экзальтация. Прошу Вас, напишите мне. Пожалуйста, позвольте мне приехать и повидать Вас. Мышь, съевшая освященную облатку, была проклята. Я та самая мышь. Пожалуйста, не считайте меня вздорным глупцом. Простите меня.

Всецело преданный Вам,

Беллами

— Ну, он ведь тоже опаздывает! — обратилась Луиза к Клементу.

— Нет, он не опаздывает, он сидит в «Вороне», — (Так назывался ближайший паб.)

— Правда? Почему?

— Он испытывает неловкость. Ему не хочется маячить перед вами, пока не придет Лукас и не представит его.

— Странно, — произнесла Сефтон, — совершенно очевидно, что он не мог угрожать Лукасу.

— Верно, — согласился Клемент.

— Но Лукас говорил, что он угрожал.

— Так говорил адвокат Лукаса, а не он сам.

— Но ведь Лукас же сомневался! — удивленно заметила Сефтон. — Если он не думал, что ему угрожают, то ему следовало сказать своему адвокату, чтобы тот замолчал.

— В результате все обвинения признали ошибочными.

— И все-таки мне непонятно, зачем Лукасу понадобилось знакомить нас с ним, — сказала Луиза. — Возможно, это просто обычная вежливость или своего рода извинение.

— Желание доставить удовольствие пострадавшему человеку, — предположила Сефтон.

— И тем не менее все это кажется очень подозрительным. Разве не так? Представьте только, что он сейчас сидит в пабе! А на улице такой густой туман. Как же он узнает, когда пора будет идти?

— Я схожу за ним! — ответил Клемент.

— А что, если он действительно хотел напасть на Лукаса, вдруг он опасный тип?

— Лукас признал, что он не хотел, и так оно и было! — раздраженно воскликнул Клемент.

Стрелки часов уже показывали четверть седьмого, а его брат так и не появился.

Компания, собравшаяся в Птичнике, включала Клемента, Луизу, Харви, Беллами и девочек. Анакса отвели в дом Адварденов и оставили на попечение миссис Дрейк, которая любила собак. Адвардены все еще не вернулись из путешествия. В Клифтоне заблаговременно обсудили, к какого рода событиям отнести предстоящую встречу: считать ее чем-то вроде общественного оправдания, реабилитации или даже признания, предлагаемого вниманию дружеского круга? Кто будет выступать, кто будет оправдываться? Или ее следует воспринимать как некое торжественное событие, но тогда с чем оно связано? С той радостью, что Лукас не убил-таки в итоге этого беднягу, или с тем, что этот бедняга выздоровел? Надо ли подавать легкие закуски и выпивку, или такой прием будет неуместен? Предусмотрительные Мой и Сефтон заготовили на кухне вазочки с печеньем, термосы с чаем и кофе, две бутылки белого вина и подносы с чашками и бокалами, чтобы их можно было быстро принести в случае подходящей обстановки. Участники встречи расположились следующим образом: Харви сидел между Алеф и Мой на диване, Сефтон — на полу возле книжного шкафа, Беллами — у окна на стуле с высокой спинкой, рядом с ним стоял пустующий стул для Клемента, Луиза устроилась на вращающемся табурете около пианино, а Клемент пока стоял у двери. Диван и стулья (включая тот, что предназначался для Клемента) располагались так, что образовывали обращенный к пианино полукруг. Возле пианино стояли два пустых кресла, предназначенные для Лукаса и его, скажем так, протеже, былой жертвы, а впоследствии обретенного друга.

— Будьте с ним полюбезнее, — сказал Клемент, вновь глянув на часы, — Он правда очень воспитанный человек и вряд ли надолго задержит нас.

— Конечно же, мы будем с ним любезными! Мне не хотелось включать полную иллюминацию, надеюсь, и так будет хорошо. Как вы думаете, не позвонить ли нам Лукасу, он не мог забыть?

— Я пытался, но он вообще редко подходит к телефону.

Компания вежливо слушала эти реплики. В атмосфере ощущалось напряжение, даже нервное возбуждение, но никто не смотрел друг на друга. Беллами с приоткрытым ртом сидел на краешке стула, склонившись вперед, и вертел в руках очки. Не поворачивая своей большой головы, он поглядывал по сторонам, словно проверял, на местах ли еще хорошо знакомые ему предметы. Ему показалось, что он улавливает запах Анакса. Беллами ободрило присутствие Клемента и ожидание, к которому примешивался светлый и искренний интерес, испытываемый им к незнакомцу. Что же касается прочего, то от смущения перед этими молодыми людьми Беллами потерял дар речи.

«Я становлюсь отрезанным ломтем, — подумал он, — так и должно быть».

Все приветствовали Беллами с особой сердечностью, а он лишь молча кивал в ответ. Харви старался хранить относительную неподвижность, он сидел, согнув здоровую ногу и вытянув вперед больную. Приехав на такси, он поднялся на второй этаж с помощью трости, и его поздравили с тем, что он уже обходится без костылей. На самом деле разрешивший ходить с палкой врач сомневался в своевременности такой замены и говорил о возможности новой операции. Харви сообщил всем, что нога его неуклонно идет на поправку. С одного бока его обдавало жарким теплом пухленькой Мой, которая смущенно, но безуспешно пыталась вжаться в угол дивана, а с другого он ощущал соседство шелковисто-скользкого бедра Алеф, а также ее блузки, соприкасавшейся с рукавом его куртки. Испытывая в подобных условиях странное смущение, Харви упорно, не поднимая головы, таращился на ноги Луизы. (Обладая очаровательными изящными ножками, она имела большой запас симпатичных, но старомодных туфель). В напряженной атмосфере гостиной Харви особо остро ощущал духовное единство с Алеф, они прекрасно понимали друг друга. И в то же время он испытывал острое волнение при мысли о встрече с Лукасом.

Раздался звонок в дверь, все вздрогнули, оживились. Клемент сбежал вниз по лестнице, Луиза вышла на лестничную площадку. Из прихожей донесся шум голосов.

— Это Лукас пришел? — громко спросила Луиза.

— Нет.

Клемент вернулся в сопровождении Джоан и Тессы. Прибытие незваных гостей встретил слабый, удивленный, даже скорее неодобрительный шепот. Как же они узнали? Харви, разговаривая с матерью по телефону, упомянул об этой встрече как о причине, по которой не сможет увидеться с ней. Питер Мир действительно упоминал Джоан — «стильную даму, вероятно француженку», — как одну из тех, с кем хотел бы познакомиться, но Клемент не передал ей приглашения.

Беллами встал и, предложив дамам свой стул, сел на пол. Мой также сразу поднялась с дивана и устроилась на полу рядом с Сефтон. Луиза отправилась за дополнительным стулом в комнату Алеф. Вновь прибывшие гостьи стояли в молчании, размышляя, не пропустили ли они интересных событий. Тесса, улыбнувшись Беллами, заняла его стул, а стоявший рядом стул Клемента по-прежнему пустовал. Джоан села на вновь принесенный стул рядом с диваном. Ее черный бархатный жакет и юбку дополняла голубая шелковая блузка с воротничком, скрепленным на шее большой, затейливой золотой брошью. Не поворачивая головы, Джоан вытянула руку вдоль спинки дивана и, ущипнув Харви за ухо, слегка дернула одну из кудряшек Алеф. Харви сжал зубы, издав легкое шипение. Решив не обращать внимания на Тессу, он тут же взглянул на нее, и она мило улыбнулась и помахала ему рукой. Меньше всего ему хотелось видеть Тессу в компании с матерью. К своему обычному брючному костюму с изящным вельветовым пиджаком Тесса присовокупила галстук.

— К сожалению, Лукас все еще не пришел, — сообщила им Луиза.

— А мы, собственно, зашли посмотреть вовсе не на него, — подала голос Джоан, — О нем нам и так все известно, нам хочется познакомиться… вы же понимаете… с тем субъектом.

— Он сидит в «Вороне», — сказала Сефтон.

— С чего бы?

В Птичнике зазвонил телефон, Луиза взяла трубку.

— О, Лукас, мы все ждем… Но Клемент сказал… О боже, какая жалость… Да, конечно, я понимаю… Пожалуйста, не переживай… Ладно, тогда до свидания.

Она повернулась к Клементу:

— Он очень сожалеет, что не сможет прийти, у него какая-то крайне важная встреча, связанная с работой в Америке. Он говорит, что ты даже лучше справишься тут без него.

— Какая досада! — воскликнула Тесса, — Нам всем хотелось хоть мельком взглянуть на Лукаса, встреча с ним подобна страшному испытанию.

— Не мог бы ты для начала привести этого субъекта из «Ворона»? — спросила Луиза.

Клемент, молча выругавшись про себя и помянув дьявола, сбежал вниз по лестнице. Он учитывал возможность отступления Лукаса, но не строил никаких запасных планов на этот случай и теперь понятия не имел, что ему придется говорить или делать. Лукас рассматривал разные варианты, самые крайние повороты в развитии событий, но Клемент почти не обращал на них внимания, полагая, что в итоге Лукас все равно придет и возьмет ситуацию в свои руки. В итоге он сильно испугался. Паб находился поблизости, но, выйдя из дома, Клемент вздрогнул, заметив на другой стороне улицы высокую плотную фигуру Мира. Начал сеять дождик, и Мир раскрыл зонт, но сложил его, заметив Клемента, и перешел через улицу.

— О, Клемент, привет, я ждал Лукаса, но, наверное, он пришел раньше.

— Он не может прийти и поручил мне представить вас. Пойдемте, не стоит тут мокнуть.

— Какое досадное известие! В «Вороне» довольно уютно, но я уже потерял терпение. Надеюсь, вы простите меня?

Услышав вопросительную интонацию в голосе Мира, Клемент ответил:

— Да-да, конечно…

— Но я надеюсь, что… все они собрались?

— Да, все уже собрались, — начал Клемент. Задержав Мира на крыльце и коснувшись рукой его дорогого пальто, он, запинаясь, продолжил: — Послушайте, поскольку Лукаса нет, я предлагаю сократить всю церемонию, вы согласны? Давайте я просто представлю вас нашим друзьям. Потом мы предоставим им возможность выразить радость по поводу того, что они познакомились с вами, что вы благополучно выздоровели и так далее. А после этого знакомства, полагаю, мы с вами можем спокойно посидеть и выпить в пабе… мне так хочется, хотелось бы… поговорить с вами, расспросить о вашей жизни, мне бы хотелось узнать побольше о вашей жизни…

Выходя из дома, Клемент захлопнул дверь и только собирался позвонить в нее, как Мир сказал:

— Минутку. Почему вам хочется узнать о моей жизни?

— Простите, я вовсе не хотел быть навязчивым. Просто… в общем, вы меня заинтересовали, и я… вроде как вы мне нравитесь, не в прямом смысле, просто вы мне симпатичны чисто по-человечески.

— У вас есть для этого причины. Мне крайне жаль, что ваш брат не появится сегодня здесь.

— Я предпочел бы, чтобы мы покончили со всем этим делом без него. Или вы хотите отложить знакомство?

— Конечно нет, я хочу безотлагательно повидать всех этих дам, но предпочел бы увидеть их еще раз в присутствии вашего брата.

«Только через мой труп!» — подумал Клемент и нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла Луиза. Клемент быстро проскользнул в прихожую, а Мир помедлил, поднимаясь по двум ступеням крыльца, ведущего к двери.

— А вот и господин Мир.

— Питер Мир, — добавил гость, слегка поклонившись.

— Питер Мир.

— Добрый вечер, господин Мир, — произнесла Луиза, — Могу я взять ваше пальто и зонт? Мы очень рады вас видеть.

Гость отдал пальто и зонт, пробормотав:

— Благодарю, вы очень любезны.

Он вытащил из кармана расческу и слегка пригладил волнистую шевелюру.

— Клемент не представил меня. Я — миссис Андерсон. Предлагаю подняться наверх. Вы не откажетесь… выпить чашечку кофе?

— Пожалуйста, пойдемте в гостиную, — предложил Клемент, беря Мира под руку и направляя его к лестнице. — Ради бога, Луиза, не беспокойся насчет кофе, господин Мир не задержится надолго.

Мир сдался на милость Клемента, который открыл дверь Птичника и вошел туда, втянув за собой гостя, за ними проследовала Луиза.

Компания, притихшая после звонка в дверь, дружно поднялась на ноги. Клемент, вспоминая позже этот странный эпизод, поразился той безотчетной готовности, с какой все собравшиеся приветствовали прибытие Мира.

На самом деле Мир, как Клемент умудрился заметить в дальнейшем, выглядел весьма впечатляюще. Широкоплечий и статный, он возвышался возле двери и не спешил проходить в комнату. Клемент подумал, что гость, похоже, выше шести футов, словно подрос с тех пор, как они виделись в последний раз. Мир нахмурился, слегка выпятив губы, прищурил выпуклые темно-серые глаза и, с медленной задумчивостью поворачивая голову, оглядел комнату. Его шелковистые волнистые волосы поблескивали, отражая свет люстры. Клемент вновь взял Мира под руку, словно слабость его состояния требовала поддержки, и, подведя его к одному из кресел, сделал приглашающий жест. Мир занял предложенное ему кресло. Все остальные также расселись по своим местам. Клемент тут же взялся за другое кресло и, отодвинув его в сторону, оставил Мира одного в центре внимания. Продолжая стоять, Клемент сказал, повернувшись к Луизе:

— Итак, друзья мои, позвольте представить вам господина Питера Мира. Как вы видите, он жив и здоров, к большому облегчению Лукаса и всех нас, я уверен. Он любезно выразил желание прийти сюда, а Луиза любезно пригласила всех нас, чтобы мы могли познакомиться и выразить нашу радость. Все мы, конечно же, рады приветствовать господина Мира и счастливы отметить его удивительное выздоровление.

Клемент как прекрасный оратор, обычно не смущавшийся ни в каких ситуациях, сейчас намеренно говорил высокопарным и неестественным тоном, весьма похожим на тот, который используют многие актеры (что неправильно, с точки зрения Клемента), играя Полония в Гамлете.

Повисла молчаливая пауза, потом кто-то — Клемент не совсем уловил, кто именно (на самом деле зачинщиком была Тесса), — желая снять нервное напряжение и покончить с тишиной или (как позже предположил Клемент) высмеять его речь, начал аплодировать. Вся компания поддержала аплодисменты. Мир слегка склонил голову, по-прежнему пребывая в хмурой задумчивости.

Луиза поспешно, словно пытаясь избежать очередного молчания, произнесла:

— По-моему, мы могли бы выпить кофе, мы можем попросить наших девочек…

Мир поднял руку.

— Пока не надо, если не возражаете, — перебил он. Его замечание оказало разочаровывающее действие.

Клемент повернулся к Миру.

— Вероятно, нам всем следует познакомиться… Я предлагаю каждому из нас представиться самому… Как вам такая идея? Допустим, мы начнем слева, с того, кто сидит на полу. Начинай, к примеру, ты, Беллами.

Беллами изумленно промолчал. Он просто неодобрительно покачал головой. Клемент быстро перешел к следующему.

— Тесса?

Тесса поправила галстук.

— Меня зовут Тесса Миллен, — начала она медленным, низким голосом. — Я не замужем, работаю в социальной сфере и придерживаюсь феминистских взглядов. Хочу заметить, что мне очень приятно познакомиться с господином Миром, и я поздравляю его с воскрешением.

— Уверен, мы все готовы выразить аналогичные чувства, — вставил Клемент.

— Надо также добавить, — продолжила Тесса, — что я не являюсь членом этой семьи. Как и этот джентльмен у моих ног, который пока играет в молчанку.

— Джоан? — сказал Клемент.

— О какой семье идет речь? — спросила Джоан. — Я также не член семьи Андерсонов, хотя вот мой сын Харви, он предпочитает считать себя таковым. Никаких особых талантов я не имею, с меня достаточно роли матери Харви.

За ней слово взяла Сефтон, представившись как мисс Андерсон и сказав, что занимается изучением истории. Мой начала с некоторой заминкой, пробормотав, что ее зовут мисс Мойра Андерсон и э-э… в общем, ее склонности лежат вроде как… в художественной сфере. Харви заявил, что он и есть вышеупомянутый Харви и что он изучает современные языки. Алеф, первая из всей компании, подарила Миру улыбку и представилась старшей мисс Андерсон, добавив, что интересуется английской литературой. Луиза, также улыбнувшись, сочла нужным добавить, что она уже познакомилась с ним раньше и, как он уже понял, является матерью этих трех девочек, а зовут ее Луиза.

— Вот и отлично! — произнес Клемент с искренней радостью.

После очередной короткой паузы Джоан поинтересовалась:

— Разве здесь планировалась вечеринка? Никто не сообщил мне, никто ни о чем мне не говорит, и меньше всего Харви. По-моему, чем сидеть молча, как на молитвенной службе, нам лучше всем встать и непринужденно пообщаться друг с другом в индивидуальном порядке. Кстати, как насчет выпивки? Я согласна с господином Миром, что кофе может подождать. Луиза, не найдется ли у тебя немного хереса или чего-нибудь в этом роде?

Ее речь, казалось, позабавила Мира, и он улыбнулся. Дети прыснули со смеху. Луиза произнесла с легкой строгостью:

— Позже, Джоан, позже мы выпьем и кофе, и вина, но пока нам надо поговорить, я уверена, что мистер Мир пришел сюда не только для того, чтобы послушать наши краткие приветствия. Возможно, он сам хочет побеседовать с нами, рассказать нам что-то о своей… о своей работе, о планах…

— Чем вы занимаетесь? — спросила Тесса.

Глубоко вздохнув, Мир повернул к ней свою крупную голову и с серьезным видом ответил:

— Я занимаюсь… вернее, занимался психоанализом. Как я объяснил профессору Граффе и его брату, больше я не в состоянии продолжать эту работу из-за некоторой потери способности к концентрации, последовавшей в результате удара профессора Граффе.

— Так вы психоаналитик? — удивилась Луиза и поспешно добавила сочувственным тоном: — Безусловно, вы пережили ужасное время, должно быть… ужасно страдали… мы очень вам сочувствуем…

— А каково оно, побывать в объятиях смерти? — поинтересовалась Джоан, — Вы действительно побывали на том свете? Впрочем, конечно же нет, раз вы здесь, среди нас!

— Не думаю, что у господина Мира сохранились четкие воспоминания о том состоянии, — предположила Луиза, — и, возможно, ему не хочется говорить о нем.

— Я не помню этого, — сказал Мир, — Я не могу вспомнить… многих важных вещей.

— Несомненно, такие несчастные случаи порой повреждают память. А ты не хочешь задать господину Миру какие-то вопросы или рассказать нам о нем? — обратилась Луиза к Клементу, — Должно быть, знакомство с нашей компанией представляет для него весьма серьезное испытание! Нам не следует слишком долго утомлять господина Мира нашими вопросами, иначе он устанет! А сейчас давайте предложим нашему гостю кофе, или вы предпочитаете чай?

— Я согласен, что нам не следует затягивать нашу встречу, — ответил Клемент, поднимаясь со стула, — Конечно, мы все были очень рады повидать господина Мира и поздравить его с чудесным выздоровлением. Он был так любезен, пожелав познакомиться и встретиться со всеми нами, и вот мы, завершая наш маленький разговор…

Слушая этот благодушный обмен любезностями, Мир задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого, потом вдруг помрачнел, и в изгибе его вытянутых губ отразилось выражение досадного огорчения. Как сказала позже Луиза, заметившая это, он выглядел настолько смущенным и расстроенным, что, казалось, вскоре его просто придется тихо проводить к выходу.

Прервав медоточивые речи Клемента, Тесса спросила, обращаясь к Миру:

— А вы действительно пытались украсть деньги у профессора Граффе, или это неправда?

— Конечно, он ничего не пытался украсть, — быстро вмешался Клемент, — Но теперь, я полагаю, нам пора…

Лицо Мира прояснилось, и по губам пробежала легкая улыбка.

— Нет, безусловно, я ничего не пытался украсть у профессора. Я не принадлежу к категории воров и злодеев. В сущности, случайно оказавшись в парке в тот вечер, я пытался спасти жизнь Клемента и полагаю, что он сейчас перед всеми вами подтвердит мои слова…

Кровь ударила Клементу в голову, его щеки вдруг запылали огнем. Он поднял руку и, пригладив темную шевелюру, незаметно дернул себя за волосы. Друзья, притихшие и смущенные вмешательством Тессы, внезапно оживились, встревоженно переглянулись, а потом уставились на Клемента. До его слуха донесся сочувственный шепот Луизы: «Бедняга!» Затем она сказала уже громче:

— Ваши воспоминания о том ужасном вечере, естественно, немного путанные. Ведь в итоге удалось спасти вашу жизнь, а не Клемента, его же там не было!

Мысли Мира сейчас уже, очевидно, прояснились.

— Вы были там? — спросил он Клемента, овладев ситуацией.

Клемент сел. Пристально взглянув на Мира, он сделал умоляющий жест.

— Прошу вас, наверное, вам это привиделось.

— Здесь же собрались ваши друзья. Вам не нужно их бояться. Чего вы боитесь? — продолжил Мир. Его тон стал слегка насмешливым.

— Так значит, ты был там? — воскликнула Тесса, — Вот это новость!

В наступившем молчании Клемент, продолжая краснеть и не сводя взгляда с Мира, пробормотал:

— Разумеется, нет.

Тишина гостиной наполнилась слабыми шорохами и звуками, каждый как-то выразил свое волнение, встав с места, изменив позу, подавшись вперед или шумно вздохнув.

— По-моему, у бедного господина Мира разыгралось воображение, — произнесла Луиза, — вероятно, ему кажется, что он видел там еще какого-то человека, должно быть, мы утомили его, и ему лучше пойти домой и отдохнуть. Клемент, может, ты отвезешь нашего гостя… или у него есть своя машина?

— Да, я приехал на своей машине, — ответил Мир и вновь повернулся к Клементу: — Смелей, смелей, по-моему, вам следует рассказать вашим друзьям всю историю. Мне как раз таки очень хотелось получить возможность услышать в таком дружелюбном и глубоко заинтересованном обществе рассказ о поступке профессора Граффе. Однако, поскольку он предпочел отсутствовать, возможно, будет даже лучше, если это сделаете вы, Клемент. Вы ведь правдивый человек, расскажите же им правду, всю правду, теперь самое время.

Вспоминая последний разговор с Лукасом, Клемент понял, что сейчас достиг той самой точки, о которой брат рассуждал, говоря, что может произойти подобная сцена, но Клемент тогда был не в состоянии ни о чем думать, вернее, предпочел ни о чем не думать. Вместо этого он представлял, что Лукас как-то сам во всем разберется и объяснит всю эту ужасную ситуацию. А теперь он попал в ловушку, и эту ловушку устроил ему Лукас, а Мир поставил его в безвыходное положение. Внезапно Клемент подумал: «А чего, в сущности, хотел бы от меня Лукас?» Очевидным и ужасным казалось только одно: он не должен признаваться, что был там. Призыв Мира о правде звенел в его ушах. «Но если я подтвержу его правоту здесь, — подумал Клемент, — то со временем они вытянут из меня всю правду». Под «они» Клемент подразумевал не дружеский круг, а судебные власти, юристов и полицию. «Нет, мне остается только воззвать к Миру, — подумал он, — показать ему невозможность моего правдивого ответа на его вопрос».

— Господин Мир является добрым и уважаемым человеком, — заявил Клемент. — Ни в коей мере его нельзя отнести к грабителям или зачинщикам драки. Он совершенно невиновен. Он вел себя отважно и благородно, совершенно достойно. А сейчас я предлагаю нам всем завершить этот разговор, который для него, очевидно, крайне утомителен… мы очень благодарны, что он зашел повидать нас сегодня вечером.

Одобрительный гул, встретивший его слова, быстро затих. Клемент вновь опустился на стул. Тяжело дыша, он прижал руку к горлу и уткнулся взглядом в ноги и туфли Луизы.

Подавшийся вперед Мир опять откинулся на спинку кресла. Пристально глядя на Клемента, он медленно нащупал в кармане носовой платок, вытащил его и развернул. Приложив платок к губам, гость поправил галстук и расстегнул пуговку на жилете.

— Вы лжете, — наконец сказал он Клементу.

Собравшиеся оживились.

— Не может быть! Неужели… — удивилась Луиза.

— Послушайте… — начал Клемент.

Луиза быстро продолжила, обращаясь к Миру:

— Вам не следует так говорить. Вы заблуждаетесь. Он сказал, что вы совершенно невиновны. Что же еще вы хотите, в чем он, по вашему мнению, солгал? Это же смехотворное обвинение!

Мир повернулся к Клементу:

— Вы имеете дерзость рассуждать о моем честном имени, вы милостиво объявили меня невиновным, как будто считалось, что я совершил преступление, но теперь полностью оправдан!

— Нет, ради бога, попытайтесь понять меня! — воскликнул Клемент.

— Вы подразумеваете «пощадите меня», а ради чего? Я презираю то, что вы просите меня понять вас. Я прошу вас теперь же рассказать этим людям, что произошло на самом деле! Если вы не можете, то я сам расскажу.

Клемент яростно дернул себя за волосы, его пальцы прочесали шевелюру, и ногти оставили на шее заметные следы. Он протянул руки к Миру.

— Я же выполнил ваше желание, собрал всех здесь. Но как мы можем знать наверняка о том, что произошло? Давайте оставим прошлое в покое… Вы не можете помнить все…

Мир издал громкое и яростное шипение.

— Такое действительно возможно, — предположила Тесса, — ведь мистер Мир сам признает, что многое не может вспомнить, и, вероятно, он заблуждается. Но полагаю, разумно будет попросить его рассказать о том, что именно, по его представлению, произошло.

— О, Тесса, помолчи, — произнесла Джоан, — Кто уполномочил тебя быть здесь Juge d'instruction? [48] У этого несчастного человека возникли странные фантазии, и я не понимаю, почему он должен терзать ими Клемента. Давайте не будем спорить друг с другом, а оставим прошлое в покое, как предложил Клемент, и ради всего святого, Луиза, пусть кто-нибудь принесет нам немного выпить.

Никто не двинулся с места.

Мир взглянул на Тессу.

— Эта феминистски настроенная и работающая в социальной сфере дама, чье имя я, к сожалению, забыл, внесла вполне уместное предложение. Я расскажу вам…

— Нет, нет… это все какой-то бред, — громко запротестовал Клемент.

— Я расскажу вам то, что увидел. Вот он знает, что это правда. Я увидел среди деревьев двух людей: вот этого человека и профессора Граффе. Я увидел, что профессор Граффе поднял какую-то палку, вроде дубинки, с очевидным намерением убить своего брата. В конце концов братоубийство — всем известное явление. Я бросился вперед, чтобы отвести удар. Тогда профессор намеренно изменил направление удара и вместо брата обрушился на меня. Довольно долго я ничего не знал. В госпитале, придя в себя, услышал рассказ о том, что некий человек ударил меня зонтом, приняв за грабителя. Совершенно ничего не упоминалось о другом человеке и о дубинке, которую я так ясно видел. Тогда я подумал, что профессор отдал это орудие своему брату и велел ему уйти.

После минутного оцепенения все оживились и начали встревоженно переглядываться.

— Ну чистый абсурд! — воскликнула Джоан.

— Должно быть, ему все это почудилось, — сказала Луиза, — Это бред или, возможно, сон, привидевшийся в обморочном состоянии.

— Ой, давай лучше помолчим, мне отчего-то ужасно неловко, — прошептала Мой Сефтон.

— Почему вы сразу не сообщили об этом полиции? — спросила Тесса.

Мир задумался:

— Я сам хотел найти моего убийцу.

— А что вы делали там среди деревьев?

— Я просто люблю гулять по вечерам. Это был летний вечер.

После короткой паузы Тесса произнесла:

— Не хочет ли Клемент…

Клемент продолжал хранить молчание, закрыв лицо руками.

— Извините, — продолжила Тесса, — я понимаю, что я здесь человек посторонний… но если кого-то называют лжецом, не лучше ли как-то объясниться? — Она пихнула рукой Беллами, — Почему ты ничего не говоришь, что ты думаешь?

Беллами упорно отмалчивался. Он незаметно отодвинулся подальше от активной соседки.

Клемент поднялся и повернулся к Миру, который сидел, сунув руки в карманы и вытянув длинные ноги. Несколько мгновений Клемент стоял с перекошенным, пылающим лицом, едва ли способный вымолвить хоть слово. Потом он сказал, задыхаясь и, видимо, сдерживая слезы:

— Пожалуйста, уходите. Вы расстроили всех, рассказав такую ужасную историю. Вы не понимаете. Мы желаем вам всего наилучшего. А сейчас просто уходите, прошу вас.

Мир поднялся с кресла.

— Хорошо, я уйду. Я не догадывался, что вы с братом задумали устроить этот бессмысленный фарс. Разумеется, мне больше не о чем говорить с вами. Я поговорю с другими людьми, мне придется предпринять иные шаги. Мне жаль, что я расстроил присутствующих здесь дам… мне думалось, что возможно… Но я ошибся. Извините.

Он поклонился Луизе и широким шагом прошел к двери. Опомнившись, Луиза последовала за ним вниз по лестнице, но он уже сам забрал пальто и зонт, и входная дверь за ним захлопнулась.

Тогда все действительно взбодрились и начали общаться в непринужденной манере, как и предлагала ранее Джоан. А она, улучив момент, тут же взяла инициативу в свои руки.

— Луиза, надеюсь, теперь ты не будешь возражать.

Затем Джоан попросила Сефтон и Мой принести чего-нибудь освежающего. Вскоре появились напитки: кофе (чай оставили на кухне), белое вино и херес, а также вазочки с разнообразным печеньем. Встреча наконец стала похожа на приличную вечеринку. Как позже заметила Джоан Тессе: «Ведь мы же заслужили угощение!»

— Просто возмутительно! Ну надо же было додуматься сказать, что Лукас пытался убить Клемента! Этот человек помешался, выдал какой-то безумный бред, как и сказала Луиза.

— Возможно, он выгораживает кого-то. А может, он сам обманщик, самозванец, а вовсе не тот пострадавший, может, он просто шантажист, которому нужны деньги.

— Ты намекаешь, что некий мошенник прочел в газете об этом деле… ведь, в сущности, Лукас даже не разглядел толком того человека.

— А что он имел в виду, сказав «поговорю с другими людьми»… может, он имел в виду прессу?

— Или полицию. Если дойдет до этого, нам придется возбудить против него дело.

— Лукас один из нас, мы должны сплотить наши ряды.

— А где Клемент?

— Он умывается в ванной.

— Нет, он отправился на кухню помогать девочкам.

— А что ты думаешь, Тесса, ведь это тебе удалось спровоцировать его на такие откровения.

— Я не знаю, что и думать… в его поведении сквозила какая-то неестественность.

— Да, он же сам признался, что испытывает некоторое смущение и многое не может вспомнить, он даже забыл твое имя…

— Ну, это с любым могло случиться! Нет, тут что-то другое…

— Он просто болен, — предположила Луиза, — бедняга, должно быть, его слишком рано выписали из больницы, он еще нуждается в присмотре.

— Но жутко даже представить, как он мог напридумать весь этот бред о Лукасе, это ведь возмутительная клевета! Мне лично кажется, что он на самом деле грабитель и выдумал все это, чтобы защитить себя.

— По-моему, Джоан, ты чересчур подозрительна, — заметила Тесса, — В сущности, его поведение выглядело на редкость безыскусно, даже простодушно…

— Верно, — согласилась Луиза, — как-то по-детски…

— Это странно… и очень интересно.

— Интересно?! — воскликнула Джоан, — Да как он посмел говорить такие отвратительные вещи о Лукасе и тем более о Клементе? Луиза полагает, что он нездоров. А что думает Клемент? Это последствия болезни или злонамеренная ложь?

Харви и Алеф молча прислушивались к этому разговору. Клемент как раз вернулся из кухни вслед за Сефтон и Мой.

— Несомненно, нет тут никакой злонамеренности… — сказал он.

— А что думает наша молодежь, что, интересно знать, думает мой сын, этот глубокий знаток человеческой натуры?

— Я не знаю, — ответил Харви, — Полагаю, за всем этим скрывается нечто серьезное, нечто весьма странное. Конечно, он, возможно, слегка не в себе, но…

— Безумен, именно так, а Луиза скромно считает его больным. И потому-то Клемент все пытался остановить его, ему не хотелось, чтобы открылась вся эта безумная чертовщина… и вообще, в нем есть нечто жутко пугающее.

Харви, уже поднявшийся с дивана, стоял, опираясь на трость и держа бокал хереса, и наблюдал за Алеф. Он видел, что она взволнована, ее глаза горели, губы приоткрылись в странной изумленной улыбке. Она продолжала внимательно смотреть на Клемента.

— А что думает Сефтон? — поинтересовалась Джоан, — Говори, Сефтон, ты у нас здравомыслящая сивилла!

— Главное, он подчеркнул то, что Лукас хотел убить Клемента, а это просто не может быть правдой, — ответила девушка.

— Конечно, это не может быть правдой, само собой разумеется, но что им двигало, безумие или месть? Почему он говорил такие странные вещи?

— Сефтон права, — произнесла Тесса, — именно невероятность его откровений предполагает, что за всем этим кроется тщательно продуманная ложь, возможно скрывающая то, что на самом деле он вор и негодяй. Разве полиция не упоминала о каком-то оружии защиты?.. Но мне непонятно…

— Да, главное как раз то, — подхватила Джоан, — что он вор, он охотился за бумажником Лукаса, неудивительно, что Лукас дал ему отпор, он вполне способен! А что ты думаешь, Мой, наш славный домашний оракул?

— Ну… — медленно протянула Мой, — не знаю… он показался мне как будто… мертвым.

Джоан и Тесса рассмеялись. Остальные выглядели встревоженными.

— Неужели! — воскликнула Джоан, — А как насчет Алетии, богини истины и красоты?

— Да уж… — хмыкнула Алеф, — по-моему, он выглядит как полнейший баловень судьбы.

Ее слова вновь встретили смехом, но уже весьма смущенным.

— А Беллами? Где наш Беллами?

Но Беллами исчез.

— Должно быть, ушел, — предположил Клемент, — Луиза, огромное спасибо, с твоей стороны было очень любезно… Мне очень жаль, что все так обернулось…

— Клемент, милый, не огорчайся… Пусть все разойдутся, останься со мной…

Но Клементу не терпелось уйти, и он быстро сбежал по лестнице.

Мой поднялась к себе в комнату, Сефтон уже заканчивала в кухне мыть посуду. Тесса вызвала такси для себя и Джоан, предложив Харви также поехать с ними.

Стоя на лестничной площадке перед дверью своей комнаты, Алеф сказала:

— Харви, дорогой, поезжай с ними.

— Но я хотел поговорить с тобой, — ответил он.

— Не сейчас. Что бы там ни было, не переживай. В любом случае… в общем, Харви, все случившееся ужасно странно…

— Да все в порядке. Алеф, я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. А вот и ваше такси. До скорого.

— Подождите, пожалуйста! Прошу, позвольте мне поговорить с вами!

Ошеломленный внезапным уходом Мира, Беллами на мгновение растерялся. Потом, вместе со всеми придя в себя от изумления, он вскочил и забормотал что-то. Быстро протолкавшись к двери и выйдя из гостиной, он столкнулся на лестнице с Луизой и, принеся ей свои извинения, попрощался. Перед входной дверью Беллами пришлось задержаться, поскольку, входя в нее, он никогда не знал, вернее не задумывался, как она открывается. В конце концов он справился с замком, вспомнил, что забыл надеть пальто, вернулся за ним и выбежал на улицу, едва не растянувшись на ступеньках крыльца. Вдохнув резкий холодный воздух, Беллами отчаянно закрутил головой, всматриваясь в пустынную улицу. Тротуар поблескивал крупинками инея. Туманный и темный вечерний воздух клубился вокруг фонарей локализованными мутно-желтыми сферами. Вдали мелькнули очертания высокой фигуры Мира, почти растворившиеся в темноте. Поскальзываясь, едва не падая на обледенелом тротуаре, Беллами бросился вдогонку. И вот уже, вытянув руку, он пытался уцепиться за рукав Мира.

Тот резко отступил в сторону, сжав свой зонт и вздрогнув, даже испугавшись, и пристально посмотрел на Беллами. В полном молчании он пошел дальше, а Беллами засеменил рядом с ним.

— По-моему, вы сегодня не произнесли ни слова, — наконец сказал Мир.

— Да, извините, меня зовут Беллами Джеймс…

— Вы, наверное, тот мужчина с собакой.

— Нет, уже нет, я отдал мою собаку. Теперь она живет с ними.

— Почему? Мне очень понравилась ваша собака. Как ее зовут?

— Анакс. Я должен жить в одиночестве… Я объясню… Я все объясню… Мне так хочется поговорить с вами, спросить вас…

— Что же вы хотите спросить? Вы не могли бы идти немного быстрее?

— Да, да, я хочу, о, так много разного… можем мы где-нибудь поговорить?

— Давайте прогуляемся для начала.

— Откуда вы узнали, что у меня жил пес?

— Я следил за вами, как за другом профессора Граффе, в ожидании его возвращения. Мне думалось, что он может навестить кого-то из друзей. Не беспокойтесь, эти дни уже в прошлом. Что же вам нужно?

— Вы рассказали такую необычную историю. Конечно, вы, должно быть, заблуждаетесь, то есть такого не может быть… и все остальные подумали…

— Не важно, что подумали остальные. Что подумали вы?

— Не знаю. По-моему, то, что вы рассказали, невозможно. Но почему-то я поверил, безусловно, я поверил в вас. Вы, должно быть, ошиблись. Мне кажется, я понимаю, так бывает, именно так, наверное, все и случилось… Послушайте, вон «Ворон», может, мы зайдем туда? По-моему, это тихое местечко…

— Не думаю. Оно слишком близко… давайте еще пройдемся, если вы не возражаете, прогуляемся еще немного. Я люблю бродить по Лондону. Впереди будет еще один паб под названием «Замок». Так вы сомневаетесь в том, что я говорил правду?

— В общем, нет, то есть я не думаю, что вы намеренно…

— Не важно, мы поговорим позже. Давайте прогуляемся в тишине. Накрапывает мелкий дождик. Извините, что не приглашаю вас под мой зонт. Возможно, вам стоит надеть пальто.

«Замок» оказался очень тихим, почти незаметным маленьким пабом в глухом переулке. Мир, очевидно, знал его хозяина.

Позволив Миру заказать напитки, Беллами покорно сел в уголке. Он с заметным трудом стащил с себя промокшее пальто. В хорошо освещенном помещении бара было действительно тихо и почти безлюдно. Мировые сделки (он вдруг представил себя и Мира как подельников) проводятся в баре под приглушенный шум голосов. Беллами подумал, что в пабе царят свет, чистота и пустота, как в каком-то фантастическом рассказе, как в космическом корабле, потерявшем силу земного притяжения, где все движения стали замедленными и плавными. Дождь успел намочить его до того, как он надел пальто, и Беллами, сидя в подмокшем костюме, почувствовал ноющую боль во всем теле. На него навалилась ужасная усталость. Он не помнил, когда ел последний раз. Весь этот день он просидел на кровати, дожидаясь времени выхода на это дружеское представление. И что же Беллами там увидел? Нечто ужасное… некую магическую иллюзию. Его глаза начали слипаться. Он подумал, что это сон, какой-то сонный бред, подобный тому бреду, который, по словам Луизы, привиделся Миру, когда тот лежал в обморочном состоянии. Мир принес напитки. Заказавший лагерное пиво, Беллами, увидев принесенную кружку, вспомнил, что отказался от алкоголя. Он взял кружку и отпил немного. Замечательный вкус. Мир пил нечто похожее на лимонад.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он у Беллами.

— Ну, раньше я занимался разными вещами, служил в социальной сфере, учительствовал, а теперь ничего не делаю.

— С чем вас и поздравляю.

— Я жду приглашения в один религиозный орден.

— Тогда поздравляю вас вдвойне.

— Только я не уверен, примут ли меня туда. Я хочу стать отшельником, хочу отрешиться от мирской жизни. Но конечно, у меня нет особых достоинств, просто я не могу жить как все, не могу ужиться в этом времени. Я не способен разобраться даже в самом себе, у меня кончились все обычные побудительные силы. Я не способен совладать с собственным телом и, даже ложась спать, не знаю, куда деть руки.

— Это может стать серьезной проблемой.

— Не смейтесь надо мной.

— И не думаю смеяться.

— Понимаете, я не безумец, я переживаю депрессию. Она не похожа на житейские страдания. Она подобна тоскливому угасанию, мрачному унынию. Но вам, должно быть, все это хорошо известно, раз вы занимаетесь психоанализом. Надо же… меня только что осенило… наверное, вы могли бы помочь мне…

— Мне пришлось отойти от дел, я уже говорил, что не могу больше работать. Я живу одним днем, ценю каждый новый день, позволяющий мне увидеть свет солнца.

— Но вы могли бы помочь, если бы просто поговорили со мной. Иногда я беседую со священником, одним монахом, я пишу ему письма, но это не одно и то же. Я чувствую, что вы способны помочь мне.

— Но у вас есть друзья…

— Есть, но они не помогут мне, они не понимают, им не понять того, что способны понять вы.

— Весьма лестная оценка, господин Джеймс. Может быть, вы согласитесь подкрепить свои силы, к примеру, сэндвичем?

— Нет-нет. Мне так приятно просто беседовать с вами, я словно общаюсь с королем. С вами я могу быть совершенно откровенным, я должен рассказать вам всю правду. Пожалуйста, сделайте что-нибудь для меня, я хочу открыть свою душу Господу, и пусть Он поразит меня… Умоляю вас, войдите в мою жизнь, вы можете развернуть крылья подобно ангелу… о, дайте мне знак, пошлите мне вещий сон… позвольте мне быть с вами… мне необходима помощь…

— Я очень тронут, но извините, возможно, когда-то я мог бы сделать нечто подобное, сотворить такие чудеса, но теперь они остались в прошлом. Скорее уж вы можете чем-то помочь мне. Скажите, насколько хорошо вы знаете Лукаса Граффе? Давайте мы будем называть его просто Профессором.

— Я хорошо его знаю, действительно очень хорошо.

— И как вы полагаете, способен ли он намеренно убить своего брата?

Беллами сделал еще пару глотков пива.

— На самом деле я думаю, что он способен на все, что угодно, — задумчиво ответил он.

— Раз он способен на все, то способен и на братоубийство.

Перед мысленным взором Беллами вдруг пронесся поток ярких многолетних воспоминаний. Он сказал осторожно:

— Нет, такое невероятно… то есть… Лукас, Профессор, если вам угодно, очень своеобразный и странный человек. И я не встречал таких безмерно храбрых людей…

— Вы симпатизируете ему.

— Я восхищаюсь им. Люблю его. Он живет совершенно вне традиций, не признает никаких условностей.

— Включая традиционную мораль.

— Он очень правдив…

— Но при этом способен на обман…

— Я хотел сказать, что он честен по натуре, он понимает все ужасы этого мира и не пытается скрыть их или отмахнуться от них… понимает мирскую греховность, бессмысленность, испорченность обычных людей, наши жизненные фантазии, наш эгоизм…

— Вы, по-видимому, хотите представить его святым.

— В каком-то роде да… возможно, он подобен, если так можно выразиться, падшему ангелу… то есть он выше, вне понятий…

— Вне понятий добра и зла.

— Вы же психоаналитик, вам, должно быть, встречались такие…

— Вам известны обстоятельства его детства?

— Что он был приемным сыном? Да, конечно.

— А вы не думаете, что такие обстоятельства могли привести человека к накоплению убийственной ненависти к брату?

— Он любит брата! Конечно, в принципе возможно…

— Что он также и ненавидит его?

— Нет, я подразумевал, что в принципе такое возможно, имея в виду какого-то другого человека, но только не в данном случае! Лукас на редкость необычный человек.

— По-моему, вы лишь предполагаете, что сказанное вами невозможно…

— Погодите, — прервал его Беллами, уже испытывающий под влиянием пива легкое раздвоение личности, — Ничего подобного! Ведь только лишь в вашем сновидении Лукас пытался убить Клемента! Но с психологической точки зрения такая ситуация совершенно неуместна. Так уж случилось, что он полюбил Клемента, но даже если бы он ненавидел его, то все равно она была бы неуместна… ведь Клемента там не было.

— Клемент был там. Он солгал.

Беллами безуспешно пытался осмыслить сказанное. Как по волшебству появилась вторая кружка пива.

— Как же он мог… он лишь пытался помешать вам рассказать о вашем бредовом видении! Зачем вы вообще затеяли всю эту историю, к чему было устраивать весь этот вечерний прием?

— Мне хотелось познакомиться с теми дамами. Я следил за ними издалека и проникся к ним уважением. Мне также хотелось убедить вашего на редкость необычного друга Лукаса проявить хотя бы толику той честности, что вы приписываете ему. Я подумал, что он способен решиться на такой неожиданный поступок. Грешникам и убийцам порой присуще и благородство, и я надеялся, что он не захочет лгать. Однако он предпочел предоставить возможность солгать своему брату. Я разочаровался в Лукасе. Разочаровался также и в его брате, но это не имеет значения, он глупый слабак. А Профессор, возможно, окажется храбрым, как вы и сказали. Поживем — увидим.

— Не понимаю…

— Я предоставил Лукасу своеобразный выбор, а точнее, дал шанс. Он не воспользовался им. Его уклонение не оставляет мне альтернативы, он ввергает нас в другую, менее приятную фазу взаимоотношений.

— Что вы имеете в виду, чего вы хотите?

— Конкурируя с беспощадной честностью Профессора, я готов сказать, что хочу его смерти.

В субботу, на следующий день после знакомства известных уважаемых дам с Питером Миром, Мой согласилась съездить в художественную школу и побеседовать там с мисс Фокс, давней подругой ее школьной учительницы рисования, мисс Фитцгерберт. Мисс Фитцгерберт заранее договорилась о таком визите, сообщив Мой, что это, конечно, будет не официальное собеседование, а просто знакомство с новыми направлениями творчества и, возможно, полезная консультация. Ничего не сказав ни сестрам, ни матери, Мой просто тихо ушла из дома. (Так она обычно и поступала.) Она также не взяла с собой Анакса, поскольку предстояла долгая поездка на автобусе, а она не любила увозить его далеко от дома, опасаясь, что пес может потеряться. Мой постоянно преследовал страх потерять его, впрочем, ее также беспокоило и то, что Анаксу не хватает активных прогулок. Она захватила объемистую папку со своими картинами и набросками.

Сефтон и Луиза, особенно Сефтон, постоянно твердили Мой, что даже если она не собирается стать великим художником, то все равно должна получить какой-то академический статус, сдать какой-то серьезный экзамен или даже экзамены, еще до окончания школы, поскольку такие испытания могут оказаться очень полезными в будущем. Они советовали ей усердно учить — учиться ей оставалось совсем недолго — «занудные школьные предметы», типа английского, французского, истории и математики. Мой, ненавидевшая эти дисциплины, за исключением разве что английского, недавно решила, что не будет осваивать эти противные предметы и не собирается сдавать эти противные экзамены, а постарается как можно скорее оставить школу. Время от времени она пыталась сообщить об этом решении родственникам, но они просто отказывались ее слушать. Теперь Мой стала полнее понимать, в какую рискованную игру превращается ее жизнь. А вдруг она никогда не поступит в художественную школу, вдруг окажется, что у нее просто нет художественных способностей? Что будет, если давно приписываемые ей окружающими дарования вдруг покинут ее или окажется, что на самом деле особых талантов у нее вовсе нет? Вдруг ей придется пройти курсы машинисток или смириться с участью текстового редактора? «Лучше умереть, — подумала она, — я покончу с собой или просто умру от тоски и печали». В ее жизни уже имелась одна ужасно глубокая печаль.

Встреча с мисс Фокс прошла неудачно. Мисс Фокс, явно весьма занятая особа, очевидно, согласилась встретиться с Мой только ради того, чтобы доставить удовольствие своей подруге или приятельнице, мисс Фитцгерберт. Разговор состоялся в убогой комнатенке, так называемом кабинете, в который постоянно врывались какие-то люди. Небрежно глянув на принесенные Мой работы, мисс Фокс оставила их без комментариев, но заявила, что если Мой хочет поступить в художественную школу, то должна создать нечто действительно самобытное, нечто поразительное и необыкновенное, отказавшись от простого и банального копирования природы. Мисс Фокс сообщила ей, что многие девочки воображают себя художниками, научившись малевать акварели с нарциссами, и рассматривают искусство как приятное времяпрепровождение, которым можно занять себя в ожидании удачного замужества. Таким людям лучше и не соваться в художественную школу, поскольку учеба и практические занятия трудны и напряженны, требуют полной отдачи, наряду, разумеется, со значительным дарованием, которыми обладают лишь редкие личности. Мисс Фокс Добавила, что в любом случае поступить в их школу очень трудно, поскольку из сотен кандидатов отбираются всего несколько человек. Мой, чувствуя подступающие к глазам слезы, быстро поблагодарила мисс Фокс и удалилась.

Она поняла, что поступила очень глупо, специально выбрав для показа мисс Фокс наиболее «удачные» и «традиционные» картины, живописные изображения (да-да, копии природы) цветов и деревьев, пагоды в Кью-гарденз, спящего Анакса. Вместо этого ей следовало принести свои более дикие и странные художества, бредовые незаконченные эскизы, нелепые амулеты, одну из масок, даже один из ее странных камней! Ладно, значит, в одну художественную школу ее точно не примут, мисс Фокс зарубит ее с самого начала. Прижимая к себе папку с картинами, постоянно выскальзывающую из рук, она пошла куда глаза глядят, не желая сразу возвращаться домой, и вскоре обнаружила, что оказалась на берегу реки. Над Темзой стоял плотный серый туман, начался отлив, узкий поток выглядел тусклым и вялым, как медленно текущая маслянисто-серая илистая жижа. Мой приблизилась к ступенчатому спуску и увидела у подножия лестницы на земляном берегу несколько камней. Она пошла к реке, осторожно ставя ноги на мокрые ступени. Положив сумку и папку возле каменного парапета набережной, она принялась разглядывать камни. Они выглядели неутешительно бесформенными и грязными. Поскольку Мой чувствовала личную ответственность перед каждым выбранным или даже просто замеченным ею камнем, то после покаянного отказа и тихих извинений перед забракованными камнями она поняла, что обязана взять хоть один из них. Пройдя по топкому берегу к кромке воды, она поприветствовала реку, окунув в нее руку. Отдаленный шум уличного движения казался здесь приглушенным лесным гулом, не способным потревожить спокойное течение вечной Темзы. Мой еще готова была заплакать, и она пыталась успокоиться, приобщившись к этой тишине и разглядывая комковатый туман, неподвижно висевший над рекой.

Внезапно до нее донесся странный шум: тихие, беспорядочные звуки и чуть более отдаленный громкий всплеск. Она пошла в сторону шума, вглядываясь в туман. Похоже, в воде происходило какое-то ужасное сражение. Мой не любила смотреть, как животные сражаются друг с другом. Она разгоняла враждующих птиц, кричала на задиристых собак и кошек, а однажды, разняв двух сцепившихся псов, была укушена ими обоими. Неуместная борьба происходила сейчас в реке между лебедем и каким-то мелким зверьком. Этому таинственному извивающемуся созданию, похожему на большую крысу или маленькую собачонку, сильно доставалось от лебедя. Мой в ужасе подумала, что лебедь пытается утопить неизвестное животное. Как только маленькая тварь появлялась на поверхности, лебедь тут же яростно погружал ее обратно. Выгнув шею и раскинув крылья, эта большая птица наскакивала на маленькое создание и, давя его своим мощным клювом, загоняла под воду. Вдобавок лебедь издавал ужасно злобное и громкое шипение.

— Прекрати! — крикнула Мой, — Перестань сейчас же! Оставь его в покое! Прекрати драться, ты, гадкая птица!

Она достала из кармана один из тех безобразных камешков и швырнула его в сторону лебедя. Камень пролетел мимо птицы, и Мой не посмела бросить другой, боясь попасть в несчастную жертву.

— Ну перестань, пожалуйста, перестань! — вновь крикнула она.

Лебедь продолжал хлопать крыльями, с сильным шумом лупя ими по воде. Он шипел и давил широкой белой грудью загадочную барахтающуюся тварь.

Крича и размахивая руками, Мой вошла в воду. Она пошатнулась, вытаскивая ноги из илистого дна, и неуверенно двинулась вперед. Вода плескалась вокруг нее, обжигая ноги пронизывающим холодом. Взглянув на разыгравшуюся в воде драматическую сцену, она вдруг поняла, что ситуация изменилась, и мельком увидела, что животное, которое топил лебедь, было вовсе не собачкой, а маленькой темной уткой. Как раз в этот момент утка получила свободу, ей удалось уклониться в сторону, расправить крылья и улететь в туманную даль. Мой остановилась, а лебедь, развернувшись, бросился к ней. Она успела заметить расправленные крылья и большие черные перепончатые лапы, точно когтями бороздившие водную гладь, когда эта разъяренная птица налетела на нее всем своим весом, пытаясь утопить ее так же, как топила трепыхавшуюся уточку. Мой поскользнулась и пошатнулась, видя над собой массивный округлый клюв и змеиную шею, изогнутую точно канат, обтянутый серым оперением. На мгновение, словно из кошмарного сна, на нее глянули горящие, исполненные безумия птичьи глаза. Натиск лебедя был устрашающим, и Мой, издав слабый возглас и вытащив из бурлящей воды руку для защиты, с трудом удержалась на ногах. Через мгновение все закончилось. С громким криком лебедь пронесся мимо нее, яростно хлопая по воде крыльями, и, тяжело взлетев, скрылся в безмолвии густого тумана.

Мой медленно побрела обратно к берегу, с трудом поднимая нош в отяжелевших от илистой воды ботинках. Все случившееся заняло какую-то минуту, от силы две. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Наткнувшись на скользкий камень, она упала, выползла из воды на коленях и, вся дрожа и тихо постанывая, поднялась на ноги. Стащив с себя промокшую грязную куртку, она встряхнула ее, отбросила в сторону и слабо, неловко попыталась выжать воду из юбки. Она вдруг осознала, что плачет, и поняла это только потому, что сбегающие по щекам слезы были теплыми. Дрожа от холода, Мой собрала промокшие волосы, встряхнула их и спутанной массой закинула за спину. Глотая слезы, она подумала: «Остается лишь надеяться, что я не причинила вреда лебедю». Она подняла куртку, решив, что должна одеться, и ей удалось вновь натянуть ее на себя. Опустив голову, Мой вернулась к ступеням и начала медленно подниматься на набережную. Уже почти дойдя до верха, она вспомнила, что оставила внизу у парапета папку и сумку, и пошла обратно. С ее замерзших рук капала грязная вода, пачкая папку с картинами. Вновь поднявшись по ступеням, она побрела по набережной. Проходившие мимо люди встречали ее удивленными взглядами и оборачивались ей вслед. «Я не могу в таком виде сесть в автобус, — подумала Мой, — но до дома слишком далеко. Что же мне делать, ох, ну что же мне делать?!» Она продолжала плакать, мучаясь от противной тяжести промокшей куртки.

— Батюшки, Мой, что с тобой случилось?

— Милая, что произошло? Откуда ты так поздно, где ты пропадала? Мы уж не знали, что и думать!

— О боже, с тобой все в порядке?

— Все в порядке, — буркнула Мой. Она еле проковыляла по прихожей Клифтона и опустилась на пол возле лестницы.

— Господи, где ты так вымокла и вымазалась? Бедняжка…

— Все просто ужасно, — сказала Мой, — я подралась с лебедем.

Набравшись мужества, она в итоге села в автобус, где ее плачевный вид вызвал разные комментарии, как сочувственные, так и неодобрительные. Конечно, она не рискнула сесть на кресло и так и простояла всю дорогу почти у самого выхода, ссутулившись и опустив голову. Она чувствовала себя какой-то безумной дурой.

— Живо набери горячую ванну, — велела Луиза Сефтон, — Давай-ка пойдем наверх, нужно снять всю одежду, нет, лучше раздевайся прямо здесь…

— Мне очень жаль, извините, вечно я попадаю в дурацкие истории…

— Алеф, закрой входную дверь, не будем выстуживать дом. Как, ради всего святого, тебе удалось подраться с лебедем? Мне казалось, ты любишь лебедей.

— Он пытался… пытался… утопить кого-то малыша… — запинаясь, проговорила Мой и опять заплакала, покорно и быстро поднимаясь вместе с Луизой по лестнице.

Для визита к мисс Фокс Мой специально принарядилась, но этот наряд, похоже, уже принадлежал туманному прошлому. Приняв ванну, она облачилась в чистые теплые брюки и шерстяной свитер и уже сидела в Птичнике, рассказывая историю своего приключения.

— И что же произошло потом?

— Тогда он накинулся на меня, как будто уселся прямо сверху и… кстати, — сказала Мой, оборвав фразу, — а где Анакс? Я хочу, чтобы он тоже послушал!

— Наверное, он в твоей комнате, — ответила Сефтон. — Я схожу за ним, — Вскоре она вернулась. — Нет, его там нет, должно быть, он в кухне или в саду.

— Он сидел в кухне, — заметила Алеф, — Сеф как раз недавно готовила ему завтрак. Извини, мы вспомнили о нем слишком поздно.

Мой вскочила и выбежала на лестницу.

— Анакс, Анакс! — покричала она, потом спустилась вниз вместе со всеми.

— Его нет в кухне, должно быть, он в саду. Наверняка, ведь он бросился к Мой, как только она вошла в дом…

Сестры и Луиза выбежали в сад, подзывая собаку. Но Анакс не явился на их призывы.

— Может, он заснул на чьей-то кровати?

Они обыскали весь дом, заглянули в каждую комнату и проверили все углы. Наконец, собравшись вместе, они в смятении смотрели друг на друга. Анакс исчез.

— Должно быть, он выскользнул в открытую дверь, когда Мой вошла, — сказала Алеф. — Помните, мы не сразу закрыли ее.

— Скорее всего, он отправился искать старую квартиру Беллами, — предположила Сефтон.

— Нет, нет, он просто побегает по округе, — успокаивающе возразила Луиза.

Они вышли из дома и пробежали по ближайшим улицам, призывая Анакса, потом, несчастные, вернулись обратно.

— Хорошо еще, — заметила Луиза, — что он ушел в ошейнике.

Сефтон издала горестный стон.

— Я сняла с него ошейник! Он весь выпачкался, роясь в саду. Мне хотелось вымыть его. О господи!

— Ох, если только…

Они горевали, раздумывая и обсуждая, что делать дальше, потом Луиза вдруг спросила:

— Постойте, а где Мой?

— Она пошла наверх, наверное, чтобы вдоволь поплакать.

Они опять обегали весь дом, выкрикивая ее имя. Даже еще разок вышли на улицу. Но Мой нигде не было. Она тоже исчезла.

Прошлым вечером, когда Луиза спустилась проводить Клемента, они обменялись у двери парой фраз. Оба пребывали в потрясении и смущении и не осмеливались смотреть друг на друга.

— Да не терзайся ты так, это невыносимо, — едва не плача, вновь повторила Луиза.

— Я во всем виноват, — ответил Клемент. — О господи, мне очень жаль. Прости. До свидания.

Проснувшись на следующее утро, он мгновенно осознал весь ужас своего несчастья. Неохотно поднимаясь с постели и рассеянно одеваясь, Клемент изумленно размышлял о том, как же ему удавалось до сих пор так равнодушно воспринимать всю эту историю. Неужели он не понимал, как ужасно поступил, в какое ужасное положение поставил себя, подчинившись Лукасу и унеся с собой под пальто то смертоносное оружие? Но что еще он мог сделать? Лишь сейчас ему пришло в голову, что он убежал просто потому, что так велел Лукас, а позже, размышляя об этом происшествии, думал в основном о том, что Лукас защитил и уберег его, как бывало порой в детстве, когда Лукас брал на себя последствия каких-то достойных порицания поступков брата. Клементу вовсе не приходило в голову, что он поставил себя в глупое положение, сам стал лжецом и в некотором роде «соучастником преступления» или укрывателем преступника. Раньше Клемент просто думал: «Ладно, а что еще я мог сделать? Лучше уж держаться в стороне, предоставив Лукасу возможность самому разбираться с этим делом. Он ведь действительно разобрался! А я мог бы наделать кучу ошибок и ухудшить положение, что и произошло, когда я познакомился с Питером Миром!» Теперь же Клемент размышлял так: «Я окончательно все испортил, возможно, допустил фатальную ошибку. Я совершенно опозорился перед ними, фактически покорно согласился стать лжецом. Я опять солгал, и все это обернется против меня. Они будут презирать меня, это конец! Питер сказал, что теперь будет говорить с „другими“, имея в виду полицию и прессу. Меня посадят в тюрьму. И Лукаса тоже… Вновь всплывет все это дело. Но почему так случилось? Почему Лукас не пришел? Он доверил мне завершить эту историю! Он обезумел. Он же понимал, что я могу все испортить. Я погиб. Что же делать? Надо что-то делать. Я не могу просто так сидеть и ждать, когда за мной придут. Ох, как же глупо я себя вел, как отвратительно, как скверно!»

Клемент набрал номер Лукаса, но никто не взял трубку. Он позвонил еще несколько раз, пережидая какое-то время, но результат оставался неизменным. Он принялся грызть ногти. Около десяти часов, окончательно потеряв терпение, Клемент выбежал из квартиры, приехал к дому Лукаса, который когда-то был и его домом, и позвонил в дверь. Тишина. Он вступил за ограду на мощенную плитами дорожку и взглянул в окна. Одно окно было занавешено, за стеклом другого просматривалась пустая и заброшенная, уже давно не используемая столовая. Он постучал по стеклу и крикнул брата. Обойдя дом, он добрался до калитки, ведущей в задний сад. Она оказалась запертой. Клемент вернулся к фасаду и, перейдя на другую сторону улицы, немного понаблюдал за домом, потом уехал обратно к себе. Сознавая, что должен чем-то заняться, чтобы не сойти с ума, он начал писать письмо Лукасу.

«Почему ты не пришел вчера? Я все испортил, ты мог бы догадаться, что Мир с легкостью уничтожит меня, он как раз собирался рассказать свою собственную историю, когда кто-то, по-моему Тесса, спросил его, не пытался ли он стащить твой бумажник, и он сказал, что не пытался, что он спасал мою жизнь! Тесса спросила, был ли я там. И я ответил, что, конечно, не был, что все это похоже на вымысел… А до этого Мир сам признался, что многое не помнит, и вся наша компания сочла, что это просто странный бред, который привиделся ему в больнице. А я, как жалкий идиот, все уговаривал его понять меня и уйти, и тогда он просто рассказал им всю историю, что ты хотел… ну и так далее… Еще Мир добавил, что ты отослал меня, чтобы я избавился от оружия. А я лишь вяло твердил, что все это невероятно, что он, должно быть, утомлен и лучше бы ему уйти, и все наши дамы твердили то же самое, наконец он удалился в ярости, сказав: „Теперь я поговорю с другими людьми, и мне придется предпринять иные шаги“. В общем, одному Богу известно, что они подумали и что Мир будет делать! Ради всего святого, давай встретимся как можно скорее, я буду продолжать заезжать к тебе и пытаться дозвониться по телефону».

Закончив это послание, Клемент вложил его в конверт и уже собрался было отвезти его в дом Лукаса, однако им вдруг овладели сомнения. Что, если письмо случайно попадет в чужие руки? Вдруг Миру удастся как-то заполучить его? Лучшего разоблачающего документа и не найдешь. После недолгих размышлений Клемент разорвал письмо и бросил обрывки в мусорную корзину. Еще немного поразмыслив, он вытащил все обрывки и сжег их в кухонной раковине. После этого он опять набрал номер Лукаса, а потом вновь поехал к его дому. Тщетно. Клемент решил навестить Беллами, но потом передумал. В очередной раз подъехав к дому Лукаса, он обошел его, выкрикивая имя брата и ожидая ответа, хотя уже сознавал бессмысленность и безнадежность своих ожиданий. Эти блуждания напомнили ему о долгих мучениях, испытываемых им в период отсутствия Лукаса, когда он ежедневно раздумывал, не покончил ли брат с собой. Клемент представил такой исход и сейчас, уверив себя, что Лукас находится в доме. Возможно, он действительно в доме, лежит бездыханный на ковре в гостиной, а рядом валяется пистолет (кажется, Лукас однажды упоминал, что у него есть пистолет), или на кровати, или рядом валяется пузырек из-под снотворного. Осознав, что игра закончена, брат решил свести счеты с жизнью. Эта мысль захватывала Клемента все сильнее, и он так разволновался, что довел себя до полуобморочного состояния. Другие ощущения напомнили ему также, что он весь день ничего не ел. Неожиданно он принял решение (уже однажды принятое и отвергнутое) поехать в Клифтон. Ему казалось, что он не посмеет встретить взгляд Луизы. Теперь же он понял, что должен поехать туда, должен увидеть ее, просто обязан.

Клемент припарковался и, поднявшись на крыльцо, нажал кнопку звонка. Дверь открыла Сефтон. Увидев его, она отвернулась и крикнула явно разочарованным тоном:

— Нет, это Клемент.

Луиза сбежала по лестнице.

— Заходи, заходи. У нас тут творятся ужасные дела… Анакс сбежал, а вслед за ним сбежала Мой.

Войдя в прихожую, Клемент попытался разобраться в ситуации, которую, перебивая друг друга, описывали Луиза и девочки. Разумеется, они уже обошли все соседние улицы и позвонили, разумеется, миссис Дрейк и всем знакомым и подумали, разумеется, о том, что Анакс отправился искать старую квартиру Беллами в Камден-тауне, и Мой могла отправиться туда же. Более того, в данный момент они как раз изучают разложенную на кухонном столе карту, пытаясь понять, как быстрее всего туда добраться. Девочки уже решили, что поедут на велосипедах, а Луиза на всякий случай останется дома, и было бы отлично, если бы Клемент помог им.

Конечно, Клемент готов был помочь. Решили, что на данный момент нет смысла тратить время и заезжать к Беллами, которого к тому же может не оказаться дома. Девочкам имеет смысл отправляться сразу по трем наиболее очевидным маршрутам от Хаммерсмита до Камден-тауна. Клемент припомнил, что любивший пешие прогулки Беллами раньше обычно шел с Анаксом от своей квартиры до Клифтона через Риджентс-парк, Гайд-парк и Кенсингтон-гарденз. Но трудно сказать, каким путем он добирался от Риджентс-парка до Гайд-парка, а потом от Кенсингтон-гарденз до Брук-Грин. Не существовало определенного маршрута, к тому же, как они общими усилиями вспомнили, Беллами любил ходить окольными путями, заодно изучая разные места. Иногда он прогуливался по каналу Маленькой Венеции или посещал музей Виктории и Альберта, а совсем недавно, когда Анакс еще жил с ним, Беллами заходил в Бромптонскую молельню [49]. В общем, вариантов было множество, но им пришлось быстро выбрать три наиболее вероятных маршрута. Какой дорогой скорее всего могла отправиться Мой, представляя путь Анакса? Все с готовностью согласились, что Клемент поедет на машине по Кенсинггон-Хай-стрит, осмотрит берега Серпентина, проедет по Бейсуотер-роуд, мимо Марбл-Арч, по Бейкер-стрит и по Албани-стрит, заглянет в Риджентс-парк. Алеф на велосипеде проедет по Кромвель-роуд, пройдет по Гайд-парку, потом по Глостер-плейс и Марилебон-роуд и заглянет в Риджентс-парк. Тем временем Сефтон на велосипеде должна прокатиться по Хаммерсмит-роуд, Кенсингтон-Черч-стрит, Пембридж-Виллас, Уэстборн-Грув и Бишопс-Бридж-роуд, потом пересечь канал, проехать на Бломфилд-роуд, Сент-Джонз-Вуд-роуд и направиться навстречу Алеф по Принц-Альберт-роуд и через Риджентс-парк.

Пока девочки в садовом сарае проверяли шины и фары, Клемент и Луиза ненадолго остались одни. Клементу, забывшему на краткий миг о своих ужасных проблемах, сразу захотелось сказать ей нечто важное, возможно, покаяться во всех грехах и получить полнейшее прощение. Чувствуя эти желания, он также подумал о том, какой же он трус и лжец и как безвозвратно погряз в этой отвратительной истории. Клемент также ужасно проголодался, и ему захотелось попросить Луизу дать ему что-нибудь перекусить.

— Прости меня за то, что я такой лжец и дурак, в общем, совершенно никудышный и презренный слабак, — наконец сказал он.

— Я люблю тебя, — ответила Луиза.

Он обнял ее, и они постояли немного, закрыв глаза и прижавшись друг к другу.

Анакс хотел убежать с того самого ужасного мгновения, когда понял, что Беллами приходил в Клифтон не для того, чтобы забрать его домой. Он не скулил, не царапал дверь и вообще не делал никаких глупостей, которые могли бы выдать его намерения. Пес вел себя спокойно и крайне настороженно. Он любил и понимал Мой, но порой невольно смотрел на нее укоризненно, чувствуя, что она тоже понимает его. Значительно меньше Анаксу нравилась Луиза и еще меньше — Сефтон и Алеф. Все эти люди были чужими, в их доме еще витал кошачий запах Тибеллины, различаемый только одним Анаксом. Горюя о прошлом, пес терпеливо выжидал, понимая, что его добрые захватчики заботятся о том, чтобы он не потерялся и не стал бездомной собакой. Иногда он притворялся, что счастлив, а иногда действительно бывал счастлив, когда на краткий миг забывал о своем большом горе. Он вовсе не размышлял о том, почему лишился любимого хозяина, того, кому беззаветно отдал свою жизнь. Он просто чувствовал, что никто другой не сможет заменить его. Он не верил, что хозяин отказался от него или счел его недостойным, не мог даже представить этого. Не представлял Анакс и того, что его хозяин мог умереть, поскольку не сознавал пока, что такое смерть. Он страдал лишь от мучительной и противоестественной разлуки с любимым хозяином и от крайне губительной несправедливости мира, допустившего их расставание. Конечно, он ждал, потом надеялся, потом верил в возвращение хозяина. И лишь недавно понял, что возвращения не будет и что именно ему, Анаксу, надо отыскать своего господина, который, вероятно, попал в беду или тоже в плен и ждет его где-то в безутешном горе. Не сомневался Анакс и в торжестве подлинной силы животного магнетизма, способной в нужное время указать ему путь к хозяину. Миг свободы, безусловно, настанет. Этот миг воспринимался Анаксом как почти мгновенное воссоединение. Если ему только удастся убежать, то он найдет любимого хозяина, и тогда все будет прекрасно, тогда заполнится ужасная пустота, порожденная его отсутствием. Очень туманно пес представлял, как будет действовать, оказавшись на воле. Он просто знал, что, освободившись, сразу получит нужные указания.

Момент наступил совершенно неожиданно, подобно вспышке молнии, сразу расколовшей до боли печальную и знакомую обстановку. С него сняли ошейник, его завтрак сильно задержали, но потом все-таки приготовили, и он тихо лежал на кухне, положив голову на лапы. А вскоре вдруг начался какой-то переполох, раздался плач, появилась Мой, вся мокрая и грязная, и обитатели дома тоже начали возбужденно кричать. Анакс огорчился и хотел залаять. И вот тогда-то он увидел, что все сгрудились возле лестницы, а входная дверь осталась распахнутой. Сомнения длились какое-то мгновение, лишь секунду некое малодушие удерживало пса на месте. Но решимость быстро вернулась, он сбежал по ступеням крыльца, повернул направо и скрылся в лабиринте улочек.

Анакс бежал так быстро, что прохожие оборачивались на него и вновь оборачивались в другую сторону, ожидая увидеть там какого-то ужасного преследователя, побудившего пса мчаться с такой сумасшедшей скоростью. Едва оказавшись на улице, Анакс понял, что отлично знает нужную дорогу, его вело чутье. Он был уверен, что обретет эти знания в нужный момент. Следуя не слишком хорошо знакомым, но определенно уже не раз проходимым путем, Анакс миновал несколько улочек, обогнул сзади «Олимпию» [50] и, пробежав по Хаммерсмит-роуд, попал на Кенсингтон-Хай-стрит, где начинался более знакомый ему район. Здесь он резко снизил скорость, отчасти из-за усталости, отчасти из-за густого леса людских ног. Сообразительность подсказала ему свернуть на тихую улицу, шедшую параллельно Хай-стрит, и он вприпрыжку побежал дальше. Вскоре, дождавшись зеленого глазка светофора, Анакс пересек Кенсингтон-Черч-стрит.

А в это время Клемент Граффе, пребывая в крайне удрученном настроении, приступил к поискам, которые считал почти безнадежными. Он поехал по Хаммерсмит-роуд на восток, в сторону парков. Страхи и несчастья, воображаемые клифтонскими дамами, подействовали на него настолько подавляюще, что он не мог получить никакого удовлетворения от своих попыток помочь им. Сумеречный туман сгущался, машины включили фары. В его мыслях крутились образы раздавленного Анакса и изнасилованной Мой. Медленно проезжая по улицам, Клемент разглядывал идущих слева по тротуару людей и собак. Поначалу он ехал так медленно, что привлек внимание бдительного полицейского, после чего слегка прибавил газу. Иногда одна неприятность вытесняла другую, но это ужасное несчастье, казалось, только усилило его горестное смущение, вызванное поведением Лукаса и страхами перед теми шагами, которые может предпринять Питер Мир. Клементу отчаянно хотелось найти Лукаса и признаться ему во всех тех стародавних и уже слившихся воедино чувствах, которые он с детства испытывал к брату. К страху и любви примешивалась… вовсе не ненависть — Клемент почему-то четко понимал, что никогда не сможет возненавидеть Лукаса, — примешивалось чувство вины… в его сознании почему-то отложилось глубинное и извечное чувство вины, вызванной тем, что он стал любимчиком матери и что он вообще появился на свет. А сейчас, вместо того чтобы дожидаться Лукаса у дверей родного дома, он глупо тратит время на поиски девочки и собаки и, хотя эти два негодника, возможно, уже вернулись в Клифтон, все продолжает методично выполнять бессмысленное задание, вполне гармонирующее с изматывающим душу адом, в который с недавнего времени превратилась его жизнь. Откуда же свалились на него все эти несчастья? А начались они с идиотского падения Харви. Он мог бы остановить парня. Так почему же не остановил, словно специально нарываясь на неприятности? Луиза обняла его из жалости, она пожалела его, когда он трогательно признался, каким стал ничтожным и изворотливым путаником. Она приготовила ему несколько сэндвичей с сыром, и он съел один, а остальные в спешке забыл на кухне. У Клемента мелькнула мысль о том, что друзья вовсе не думают о реальности рассказанной Миром истории, а воспринимают ее как таинственную игру воображения. Это было лучшее, на что он мог надеяться. Что думает об этом Алеф? Она тоже пожалела его? Внимание Клемента ослабло, взгляд, направленный на прохожих, стал тусклым и рассеянным. Он уже не видел ничего, кроме посверкивающих радостным интересом ясных глаз Алеф и того доброго взгляда, с которым она назвала Питера Мира «полнейшим баловнем судьбы».

Анакс, полностью доверяя встроенному в его организм путеводителю, достиг первой большой цели — Кенсингтон-гарденз, где остановился возле Круглого пруда, чтобы попить мутной воды, холодящей горло и лапы. Ему (тоже) не удалось позавтракать, и чувство голода вовсю давало о себе знать. Отсутствие на нем ошейника почему-то также волновало и тревожило его. Он чувствовал себя раздетым и беззащитным. Стайки водоплавающих птиц — уток, лебедей, диких гусей, даже шотландских куропаток — теснились на мелководье, сражаясь за кусочки хлеба, которые бросали в пруд ребятишки. Голуби и воробьи с надеждой искали на берегу случайные крошки. Небрежно брошенная корка шлепнулась возле Анакса, и он проглотил ее, на мгновение опередив голубя. Когда он попытался схватить второй кусок хлеба, к нему с угрожающим видом двинулся гусь, и Анакс предпочел отступить. Дети рассмеялись над ним. Он глянул на них мрачными синими глазами, и детский смех оборвался. Один из мальчишек даже прикрикнул на него. Пес развернулся и с деловитым видом побежал дальше. Вскоре он заметил резвящихся собак и остановился около них, притворившись заинтересованным, хотя его совершенно не привлекала эта весьма грубая компания. Анакс вообще не любил других собак, он считал их всех без исключения представителями низшей породы. Чуть дальше несколько ребят играли в футбол с черным Лабрадором, который ловко гонял мяч носом. Прохожие с улыбками наблюдали за умным животным. Но Анакс отнесся к нему с презрением, он считал такое поведение недостойным. Поблизости работники парка сжигали кучу опавшей листвы, и едкий дым смешивался с влажным запахом туманного воздуха. Анакс чихнул. Он остановился и замер в высокой траве. То внутреннее чутье, что неуклонно вело его к некой цели, казалось, вдруг ослабело. К нему подошла какая-то женщина, ласково произнесла что-то и погладила его, и он с отсутствующим видом повилял хвостом. Продолжив путь, он начал старательно принюхиваться, медленно поворачивая в разные стороны длинную серую морду.

Клемент к тому времени уже свернул с Хай-стрит на улицу, ведущую к мосту, что соединяет берега Серпентина. Сосредоточившись и попытавшись представить, как, вероятнее всего, поступила бы Мой, он решил, что если она добралась до парков, то наверняка задержалась в них. В этом случае девочка должна подумать, что если Анакс забрел так далеко, то точно заглянул в парк пообщаться с другими собаками. (Ни Клемент, ни Мой не учли презрения Анакса к этим животным.) Припарковав машину неподалеку от моста, Клемент пошел по извилистому берегу этого длинного пруда, время от времени призывая поочередно Мой и Анакса. Дойдя до начала Серпентина, он прекратил призывы, звучавшие уже как-то странно и неестественно, развернулся и пошел обратно окольным путем по газонам. В это время он фактически находился совсем близко от Анакса, который, вновь учуяв магнетическое излучение, бежал наискосок в направлении Мальборо-гейт. Проходя мимо обелиска Спика [51] — Анакс с западной, а Клемент с восточной стороны, — они находились всего лишь в двухстах ярдах друг от друга. Если бы в этот момент Клементу удалось увидеть и поймать беглеца, то судьбы многих людей этой истории могли бы сложиться совершенно по-другому. Как велика игра случая в человеческой жизни! Однако, поскольку этого не случилось, Анакс скрылся из виду в избранном им направлении, а Клемент решил вернуться к машине. Спокойно посидев немного за рулем в теплом «фиате», он вдруг живо представил себе длинноногую Алеф на велосипеде, и на краткий миг ему пригрезилось, что именно Алеф он так долго и упорно стремился найти, что они могли бы встретиться в гуще транспортного потока возле Марбл-Арч. На самом же деле в данный момент Алеф, Руководствуясь, как и Клемент, интуицией, решила, что сестра и Анакс должны быть где-то в парке, поэтому слезла с велосипеда на стоянке рядом с «Уголком ораторов», тщательно, хотя и ненадежно, привязала его цепью и, оправдывая длину своих красивых ног, спешно направилась к парковому озеру. Сефтон в этот момент, ошибочно свернув налево с Бломфидц-роуд, заблудилась и уже не сумела найти обратный путь к нужному каналу. Когда Клемент вновь медленно поехал в направлении Виктория-гейт, Анакс уже добежал до Суссекс-гарденз.

Оказавшись на Марилебон-роуд, Анакс уверенно пересек улицу возле светофоров на перекрестке с Лиссон-гроув. Он не побежал дальше по Лиссон-гроув (очередное судьбоносное решение), но тоже предпочел двигаться окольными путями, обойдя Марилебонский вокзал и Дорсет-сквер и углубившись в район запутанных улочек. Выход к Риджентс-парку стал настоящим подарком для его мужественного настроя. Но когда он уже считал, что практически добрался до знакомого домашнего района, его вдохновенное чутье действительно начало ослабевать. Возможно, потерю уверенности вызвала простая усталость, ведь пес пробежал без посторонней помощи очень длинный путь, его лапы болели, да и поисковый пыл заметно поубавился. Уже несколько раз он нерешительно медлил на поворотах и даже возвращался на недавно пройденные улицы. Не останавливаясь, он продолжал путь, но, возможно, в ошибочном направлении. Все чаще пес замедлял шаги и оглядывался по сторонам. Задрав лапу возле какого-то мусорного мешка, он заметил мышь. Мышь выглядела бесстрашной. Она во все глаза разглядывала Анакса. Он испытал невольную жалость к этой мышке или нечто более похожее на симпатию и уважение. Он никогда беспричинно не убивал живых тварей, как поступают кошки и как приучают поступать некоторых собак. У Анакса возникло такое странное чувство, будто он, потеряв свою самобытность, стал частью какого-то огромного мирового бытия. Он быстро побежал дальше, потом снизил скорость, еще надеясь на восстановление того магнетического сигнала, и побрел по улице, которая не навевала никаких воспоминаний, мимо изгородей, закрывавших садики перед большими домами. Проходя мимо одной изгороди, Анакс получил безошибочное сообщение в виде запаха пищи. Железная калитка была открыта. Он вошел. Добрался до источника запаха. Возле боковой двери дома стояла миска, полная кусочков мяса и печенья, причем поставили ее совсем недавно (поскольку еда еще не остыла). Мясо выглядело крайне аппетитно. Анакс сел перед миской и слегка подвинул ее носом. После пары кусков и глотков этой восхитительной пищи его трапезу прервали пронзительный вопль и сильно нелюбимый им запах. Он поднял голову и увидел в двух шагах от себя большого черно-белого кота, очевидно, законного собственника этой миски со всем ее содержимым. К кошкам Анакс относился весьма сдержанно. Хозяин приучил его не гонять их. (А вот за белками ему разрешалось гоняться, но, конечно, не хватать их.) Однако к благоприобретенной сдержанности примешивались инстинктивная вражда, неприязнь, презрение, а также и страх. Этот кот относился к представителям чуждой, враждебной, достойной сожаления и опасной породы. Изданный котом звук не имел ничего общего ни с шипением, ни с мяуканьем, это был истошный вопль чистой ненависти. Глянув на кота, Анакс попятился и зарычал, но тихо, не со свирепой угрозой, а скорее со строгим предостережением. Кот последовал за ним. Его большие светящиеся зеленые глаза, прорезанные ужасными черными зрачками, гипнотически уставились на Анакса, кот величественно выступал вперед на своих больших белых лапах с явно агрессивными намерениями. Анакс не спешил разворачиваться, почувствовав готовность противника к прыжку и представив, как кот опускается на его спину. Он продолжал пятиться, рыча и следя за блестящими зелеными глазами. И тут кот прыгнул. Видя, как все четыре лапы животного отделились от земли и оно, взлетев, казалось, на мгновение зависло в воздухе, Анакс застыл на мгновение, бросив взгляд в открытую пасть с белыми зубами и красным языком, и с омерзением почувствовал его зловонное дыхание. Но уже в следующий момент Анакс отпрыгнул в сторону и метнулся к открытой калитке. Кошачьи когти задели длинную шерсть его хвоста. Вылетев на улицу, пес понесся изо всех сил по тротуару. Его никто не преследовал, лишь откуда-то сверху доносились отдаленные и насмешливые крики птиц.

Тем временем Клемент миновал Марбл-Арч, постоял в уличной пробке на Оксфорд-стрит и свернул на Глостер-плейс. Он уже изрядно устал от этого бессмысленного и скучного задания, хотя продолжал рассеянно поглядывать по сторонам, следуя по порученному ему «маршруту поисков». Мысли его постоянно крутились вокруг его нового ужасного положения, наделанных ошибок и совершенных грехов. Когда Лукас сунул ему ту биту, велев уходить и хранить молчание, Клемент просто подчинился старшему брату. Тогда его не смутило ни то, что он мог стать очень ценным свидетелем, ни то, что его молчание могло дискредитировать невинного человека. Когда жертва «умерла», Клемент испытал смутную жалость и значительное облегчение. Все они держались в стороне от процесса Лукаса, никому не хотелось смущать его, играя роль любопытных зрителей, и они предпочли ни о чем не думать, надеясь, что после окончания разбирательства Лукас прояснит им все сомнительные моменты сей деликатной истории. На период исчезновения Лукаса Клемент будто бы забыл о том ужасном происшествии. Его вполне устроило молчаливое понимание друзей, и все его тревоги в основном связывались с местонахождением Лукаса, его благополучием и даже с его возможным самоубийством. Клемент скучал по Лукасу, нуждался в нем, продолжая считать его неизменно добрым старшим братом, заменившим младшему заботливого отца.

«Неужели я рехнулся, — размышлял Клемент, — неужели не сознавал, что он хотел убить меня? Я думал о чем угодно, отметая этот ужасный факт, избегая его понимания, превращая его в иллюзию, в ничтожный пустяк. Так или иначе, но он не убил меня, и если бы бедный Питер Мир не бросился спасать меня, то, возможно, Лукас мог бы передумать в последний момент. Вполне вероятно, что он не ударил бы меня, вдруг почувствовав невозможность такого поступка. А теперь ситуация еще больше запуталась, Мир получил дополнительный повод для ненависти к Лукасу, очередной повод требовать сурового возмездия. Лукас не только нанес увечье Миру, разрушив, как Мир заявил, его жизнь, но и попытался совершить убийство, что доказывает его злонамеренность и сводит на нет оправдывающие ложные показания о несчастном случае. Положение Лукаса туманно, зловеще и запятнано кровью, он предстает как злодей и преступник. Что ж, он действительно имел преступные намерения, вероятно, его следовало бы наказать! Но какова же моя роль во всей этой истории и что будет, если Мир теперь расскажет обо всем полиции и прессе и они начнут задавать мне вопросы? Я буду фигурировать как соучастник своего собственного убийства! Или, скорее… соучастник убийства Лукаса. Если Мир разоблачит Лукаса, то меня тоже ждет обвинение, мне придется давать показания, Лукаса посадят в тюрьму и, возможно, меня тоже. Если же Мир решит разобраться с ним неофициально с помощью наемных убийц, то я могу оказаться виновным в смерти Лукаса, если никому не скажу об угрожающей ему опасности».

Эти мучительные мысли терзали душу Клемента подобно острым стрелам, пока в медленном потоке вечерних машин он пересекал Глостер-плейс. Попытавшись сосредоточиться на порученном ему Луизой поиске Мой и Анакса, он сказал себе, что, вероятно, сейчас оба они благополучно вернулись домой. Клемент уже планировал позвонить в Клифтон из ближайшей телефонной будки… как вдруг, резко дав по тормозам, свернул в сторону и въехал передними колесами на тротуар. Он Увидел Мой. Или ему привиделось? Возможно, Мой промелькнула лишь в его воображении? Клемент выскочил из машины и начал метаться по улице, наталкиваясь на прохожих. Неужели он действительно видел маленькую Мой в свитере и брюках? Неужели это она медленно брела по тротуару? Да, точно, это Мой, она заметила его, она бежит к нему. И вот уже он нагнулся и, раскинув руки, обнял и прижал к себе влетевшую в его объятия девочку.

— Ох, Мой, слава богу!

— Ты нашел Анакса?

— Нет, но Сефтон и Алеф тоже ищут его. Какое чудо, что я заметил тебя, какая радость! Я искал тебя, чтобы отвезти домой. Мы все чертовски беспокоились. Анакс, вероятно, уже вернулся к вам домой, он не мог далеко убежать. Поехали скорей. Почему ты без куртки? Давай поедем домой.

— Нет-нет, я должна идти, я прогуляюсь, а ты поезжай на машине. Он должен был вернуться к тому дому, где раньше жил Беллами… А ты поезжай дальше, пожалуйста, поезжай на машине.

— Ну уж нет, после нашей чудесной встречи одну я тебя никуда не отпущу! Не спорь со мной, будь послушной девочкой. Хорошо, если ты хочешь, мы съездим к дому Беллами. О боги, такая холодина, а у тебя нет даже куртки!

С протестующим ворчанием Мой забралась в машину, и Клемент поехал дальше в медленной процессии вечернего транспорта. Мой сидела рядом с ним, стуча зубами от холода. Коснувшись ее пальцев своей теплой рукой, он накрыл ладонью руку Мой. Она была холодной.

— Ты же замерзла, как ледышка! Ничего, скоро отогреешься, сейчас я включу отопление. Бедняжка Мой, мне уже рассказали, как ты подралась с лебедем, а теперь еще новые неприятности!

— Это я виновата, мне следовало закрыть дверь, мы никогда теперь не найдем Анакса. Он убежал. Возможно, он уже мертв. Ох, ну почему же я…

— Не переживай, с ним все будет в порядке, мы найдем его, он вернется…

Мой крепко ухватилась за руку Клемента, подняла ее и прижала к своей холодной щеке. Похоже, она поцеловала ее.

— Ох, Клемент… — сказала она, едва не плача.

— Ну, ну, Мой, успокойся, — Он мягко высвободил руку и погладил девочку по плечу, — Не жди от меня слишком многого. Ты знаешь, я очень люблю тебя. Но мы явно не пара, ты так юна, а я уже на пороге старости! Не трать на меня понапрасну свою любовь. Это же иллюзия, понимаешь, своеобразная детская мечта! Ты найдешь настоящую любовь позже, когда подрастешь, я уверен, ты встретишь много достойных молодых людей…

Произнеся этот глупый и бестактный монолог, Клемент тут же горько пожалел о сказанном. И зачем только Луиза надоумила его прочесть девушке такое дурацкое нравоучение, ведь в подростковом преклонении перед героями нет никакого вреда! Он услышал, как Мой затаила дыхание, она отстранилась от него и привалилась плечом к дверце машины. На мгновение Клемент представил, как она распахивает дверцу и выпрыгивает. Он подыскивал какие-то мягкие утешительные слова. Луиза попросила его попытаться охладить детскую страсть, и вот он опять все испортил и наверняка причинил боль, ведь даже если Мой кажется, что она любит его, то он должен быть только признателен! Услышав тихий всхлип, Клемент понял, что она плачет.

Анакс уже окончательно заблудился. Раньше он резво бежал вперед, потом брел наугад, пытаясь узнать какие-то памятные места или найти нужные направления, но сейчас все надежды рассеялись, он потерял ориентацию. Притягательное излучение погасло, иссякла и целенаправленная уверенность, придавшая ему сил и позволившая быстро пробежать такой Длинный путь. К большой усталости и голоду прибавился еще и страх. Близился вечер, уже зажглись уличные фонари. Анакс больше ничего не чувствовал, не представлял, откуда он пришел, и не понимал, зачем продолжает путь, но не мог, да и не хотел останавливаться. Если он неуверенно медлил на перекрестках, люди начинали присматриваться к нему. Он должен делать вид, что знает, куда идет. Пес почувствовал страдание оттого, что его могут счесть бродячей собакой. Зарядил мелкий дождь. Скоро совсем стемнеет, в это время он уже мог бы нежиться в теплой корзине… но наступающая ночь застанет его заблудившимся и попросту бродячим бездомным псом. Что же ему делать? Идти вперед, пока он не свалится от изнеможения? Все пугало Анакса, каждый человек стал его врагом. Даже воспоминания о его хозяине, дарившие ему неизменную уверенность в себе, освещавшие его жизнь и доставлявшие радость, стали сбивчивыми и туманными, они скрылись за плотной черной завесой, словно само прежнее счастье лишь привиделось ему. Пес растерялся настолько, что уже не ощущал сам себя. В черном, как кошмарный сон, ужасе ему вспомнились события давней сиротской жизни, которую он вел до прихода хозяина.

Страх побудил Анакса перейти на бег. Он опять стал бездомной собакой, безымянной собакой. Значит, его поймают и заберут обратно в то ужасное место, к тем несчастным жалким собакам, от которых исходят запахи болезней и смертельной обреченности. В отчаянии пес пробежал по улицам с ярко освещенными магазинами, с опаской поглядывая на прохожих, натыкаясь на их ноги и тихо поскуливая. Вскоре он свернул на более темную и пустынную улочку, где высились большие дома и темнели кроны деревьев. Его сердце бешено колотилось. Наконец Анакс остановился, отдышался и втянул в себя густой туманный воздух. Его влажная шерсть покрылась капельками дождя. Мокрые тротуары холодили уставшие лапы. Опустив голову, он медленно побрел дальше, его пушистый хвост вяло опустился к земле.

К нему направился мужчина, державший над головой темный купол зонта. Анакс поднял голову и задрал повыше морду. Он вздохнул. Произошло нечто очень странное. Этот человек подошел совсем близко к нему. Анакс обнюхал его брюки. Мужчина остановился. От него исходил слабый ободряющий запах, возможно, даже запах самого Анакса. Пес задрал морду и взглянул на возвышавшегося над ним человека. Мужчина наклонился и погладил его. Анакс вильнул хвостом.

Мужчина сказал сам себе:

— Погоди-ка. — Потом он обратился к Анаксу: — Разве я не видел тебя раньше? Конечно, я видел тебя возле их дома с твоим бывшим хозяином. По-моему, тебя зовут Анакс… Да-да, ты узнаешь свое имя. Но что же ты делаешь здесь в полном одиночестве? Ты ведь здесь один? Похоже на то, должно быть, ты потерялся… Ну-ну, успокойся, бедолага, я позабочусь о тебе. Я отвезу тебя обратно в тот дом, где живут эти дамы. Ты ведь не хочешь убежать? Пойдем со мной, моя машина совсем рядом.

Дрожа от облегчения, Анакс пошел рядом с мужчиной, вдыхая магически живительный, напоминающий о доме запах. Когда они дошли до черного «роллса», пес запрыгнул в открытую Питером Миром дверцу и устроился на пассажирском сиденье. Ведя машину, Питер продолжил разговор с нежданным попутчиком:

— Анакс, я готов держать пари, что они волнуются из-за того, что ты так далеко удрал. Ты знаешь, сколько миль до Клифтона? Зачем же ты проделал весь этот путь? Может, ты бежал туда, где жил раньше? Да, должно быть, так и есть. В любом случае, они сами расскажут мне… если впустят в дом. Ладно, они, конечно, очень обрадуются, увидев тебя… Возможно, малыш, тебя послал мне какой-то бог.

Низкий, мелодичный голос Мира продолжал журчать, убаюкивая пса чужеземной мягкой интонацией. Машина медленно продвигалась по центру вечернего Лондона, и Анакс вскоре погрузился в сон.

Между тем Клемент и Мой уже успели вернуться в Клифтон. Они съездили на старую квартиру Беллами, позвонили в дверь, не дождались ответа, обошли ближайшие улицы и в итоге попросили благожелательных соседей позвонить, если те обнаружат Анакса. Мой хотела остаться и просидеть под дверью всю ночь, но Клементу удалось уговорить ее поехать домой. Возвращение Мой встретили радостными криками. Потом начали высказываться разнообразные предположения о том, как и почему с Анаксом «все будет в порядке», как он вскоре вернется и поскребется у двери. Ведь он, конечно, достаточно умен и найдет теплое местечко, чтобы провести ночь. Совершенно невозможно, чтобы кто-то причинил ему вред, и так далее. Пока Клемент и девочки ездили по Лондону, Луиза позвонила в полицию (почему они раньше не подумали об этом?) и дала им описание Анакса, причем полицейские проявили большое понимание и сочувствие. Теперь патрульные всего Лондона будут искать Анакса, а поскольку он такая замечательная и красивая собака, то они обязательно найдут его. Клемент склонялся к менее оптимистичным прогнозам, ему казалось, что замечательная красота Анакса более вероятно приведет к тому, что его похитят, но он не стал высказывать своих опасений. Его глубоко огорчил собственный разговор с Мой. Зачем только он послушался Луизу? И почему вообще он считал себя обязанным произнести то глупое и обидное нравоучение? Возможно, Мой никогда не простит его, наверняка не простит, он нанес глубокую рану взаимоотношениям, на редкость прекрасным отношениям с этими девочками. Расскажет ли Мой сестрам о его бестактности?

«Наверное, нет, — подумал Клемент, — Скорее она будет размышлять об этом в одиночестве. Но мы уже никогда вновь не станем добрыми друзьями. О господи!»

Все они собрались на кухне, но кухонную дверь не закрыли и входную дверь тоже оставили приоткрытой. В дом просачивался холодный сырой воздух. Дождь прекратился. Луиза вяло предложила что-нибудь перекусить или выпить, но ее предложение не встретило одобрения. Клемент изрядно проголодался, но также не мог без отвращения думать о еде. Луиза выглядела очень усталой, и тревожное, опечаленное выражение то и дело невольно появлялось на ее лице. Клемент не мог понять, хочет ли она, чтобы он ушел, или нет. Алеф и Сефтон, еще в велосипедных костюмах, также выглядели удрученными, хотя внесли свою скромную лепту в хор фальшивых надежд. Где-то возле канала Сефтон умудрилась свалиться с велосипеда и испачкать брюки. Клемент продолжал мысленно сочинять прощальную речь, которая могла бы позволить ему достойно покинуть этот дом. В то же время ему хотелось поговорить с Мой, привлечь как-то ее внимание и, найдя добрые сердечные слова, извиниться за свое поведение, но она упорно не смотрела в его сторону. Мой сидела у стола, закутавшись в большой шерстяной кардиган Луизы. Ее длинные, потускневшие волосы безжизненно свисали мокрыми прядями, а губы шевелились и подрагивали, словно она шептала что-что, глядя в пол и тихо постукивая костяшками пальцев по кухонному столу.

Молчание затягивалось, и Клемент все еще пытался найти подходящие ободряющие слова, когда вдруг, быстро и бесшумно, среди них появился Анакс. Вбежав в открытую входную дверь, он тут же пролетел на кухню. Не обращая особого внимания на восторженную реакцию обитателей дома, он небрежно поприветствовал Мой и поспешил к своей миске, где его давно дожидалась приготовленная Сефтон еда. Глаза Луизы увлажнились слезами радости, Мой опустилась на колени рядом с Анаксом. Клемент направился в прихожую, чтобы закрыть входную дверь.

На пороге маячила высокая фигура.

— Я могу войти? — спросил Питер Мир.

— Так значит, вы все играете на пианино?

— О да, но Алеф лучше всех… вот наша Алеф, а младших сестер зовут Сефтон и Мой.

— Я уже понял, кто есть кто, мне удалось быстро запомнить ваши имена. А чем вы, Мой, любите заниматься, кроме игры на пианино?

— Она собирает камни, — гордо произнесла Алеф, — и пишет картины!

— А поем мы все, — добавила Мой.

— Как хорошо, я тоже люблю петь!

— Эти смешные прозвища, — сказала Луиза, — конечно, не являются их настоящими именами.

— А каковы же настоящие?

— Алетия, София и Мойра, но девочки решили, что их будут называть Алеф, Сефтон и Мой!

— Алеф… так звучит первая буква еврейского алфавита.

— Я знаю, — ответила Алеф, краснея.

— Разве вам не нравится имя Алетия? По-гречески оно означает истина, но, конечно, вам это известно. Очень милое имя.

— Мне лишь казалось…

— А вы позволите мне называть вас Алетией? По-моему, очень красиво!

— Ну… конечно…

— Принцесса Алетия. А вы, если не возражаете, называйте меня просто Питер.

— Поразительно, что вам удалось так просто найти его, — удивлялась Луиза, — это похоже на какое-то чудо!

— Он сам подошел ко мне и узнал меня.

— Но он же никогда вас прежде не видел, и вы никогда не видели его!

— Я встречал его на улице в те дни, когда я… надеюсь, что Клемент рассказал вам…

— Конечно, когда вы раньше бродили вокруг нашего дома, мы все знаем об этом, — прервала Луиза.

— Надеюсь, вы простите меня.

— Мы простим вам все, что угодно! — воскликнула Сефтон, — Но я думаю, что немного шерсти Анакса прицепилось к вашему костюму, когда вы сидели в том кресле…

Все хором начали выражать восторги по поводу чудесного нахождения Анакса и объяснений Мира. Обитатели Клифтона собрались в Птичнике, пили вино и болтали с таким удивительным благодушием и свободой, как будто знали Питера (он настаивал, чтобы его называли именно так) всю жизнь. («Он похож на доброго дядюшку», — заявила потом Сефтон, разговаривая с Алеф.) Вновь и вновь обсуждались события прошедшего дня: драматическая встреча Мой с лебедем, бегство Анакса и бесполезная пробежка по окрестным улочкам. Обсуждалось и то, как решили, что Анакс отправился на старую квартиру Беллами, как после приезда Клемента изучали по карте вероятные маршруты, как Алеф и Сефтон ездили по городу на велосипедах, как Сефтон умудрилась свалиться с велосипеда, как Клемент, резко тормознув, въехал на тротуар и так удивительно нашел Мой, как Питер нашел Анакса. В общем, это был день чудес, вернее, день необычайных ситуаций, завершившийся чудесами! От радостного волнения на месте никому не сиделось, и все разговаривали, стоя в тесном кружке. Единственным спокойным созданием был Анакс, который, свернувшись, лежал на диване. Поначалу он наблюдал за ними озорными голубыми глазами и откликался на ласки Мой слабым помахиванием хвоста, потом его сморил глубокий сон.

— Может, приготовить вам какие-то более существенные закуски? — спросила Луиза. — К сожалению, мы все здесь вегетарианцы, разве что Клемент еще не до конца отказался от животной пищи. Правда, Клемент?

— Мне тоже по душе идеи вегетарианства, — сказал Питер— Я полностью поддерживаю экологические проекты, даже вступил в Партию зеленых.

— Так вы поэтому предпочитаете в одежде зеленый цвет? — поинтересовалась Алеф. — У вас зеленый галстук, зеленый зонт Да и костюм с зеленоватым отливом.

— Верно. И я всячески помогаю животным.

— Анакс, должно быть, интуитивно понял это.

— Но вы же не откажетесь от вегетарианского сэндвича?

— Нет, благодарю вас, мне уже пора уходить. Моя машина оставлена на двойной желтой полосе! Я просто счастлив от того, что произошло сегодня вечером. Совершенно удивительные события, словно подарок богов… Не стоит, однако, злоупотреблять вашим гостеприимством. Но надеюсь, что смогу навестить вас еще раз.

— О-о… ну конечно…

— Что ж, тогда нам пора попрощаться. До свидания, Мой. Хотелось бы увидеть, как ты отбивалась от того лебедя. Вам, несомненно, известна история Зевса и Леды.

— Но Мой же подралась с ним! — заметила Сефтон.

— Может, и так, но кто знает, что произойдет в будущем! Конечно, я шучу, не обращайте внимания.

— Пожалуйста, приходите к нам на день рождения Мой! — предложила Алеф, — Это будет здорово, правда ведь, если вы сможете прийти?

— Точно, приходите! — подхватила Сефтон, — Во вторник на следующей неделе!

Питер взглянул на Луизу.

— Конечно, — согласилась она, — приходите, если вам захочется. Вечеринка начнется в семь часов, но… приходите в любое время… без всяких церемоний… У нас будет чисто семейная компания…

— Я полагаю, что меня приняли в семейный круг! Явиться во фраке?

— Нет, в карнавальном костюме! — воскликнула Сефтон. — Все должны быть в масках.

— О, об этом не беспокойтесь, — возразила Луиза, — Не все наденут маски или маскарадные костюмы, в основном они привлекают детей!

— Но вы можете, если захотите, — прибавила Алеф.

— Я провожу вас к выходу, — произнесла Луиза.

Около входной двери они остановились.

— Простите, я не помню вашего имени.

— Луиза.

— Красивое имя. Могу я называть вас по имени?

— Конечно. Но знаете…

— Да-да. Вы хотите мне кое-что сказать.

— Да, но мне не хотелось говорить при них. Вы понимаете, что я хочу сказать…

— Наверняка вас огорчила прошлая сцена.

— Я не знаю, что и думать, но… возможно, вся та история прояснится… Нельзя ли закончить все мирно и полюбовно?

— Мирно. Женщины всегда хотят мира. Сердечно благодарю вас. Я буду вспоминать вас и ваших очаровательных дочерей, а возможно… в общем, возможно, я загляну на вашу вечеринку. Доброй ночи и всего наилучшего.

Когда Луиза вернулась в Птичник, там уже увлеченно придумывали, какого литературного героя напоминает каждому Питер Мир.

— По-моему, он похож на мистера Пиквика, — с ходу бросила Луиза.

— О нет! Ничего общего! — воскликнула Сефтон, — Мне кажется, он скорее напоминает Просперо [52].

— А я думаю, что он Зеленый рыцарь, — сказала Алеф. — Ну-ка, Мой, а ты что думаешь?

— Мне кажется, он похож на Минотавра.

— Минотавр не литературный, а мифологический персонаж, — возразила Сефтон.

— Ах, неужели!..

— А что думает Клемент? — спросила Алеф.

— На мой взгляд, он похож на Мефистофеля, — ответил Клемент.

— Вот уж нет, он такой милый! — запротестовала Луиза. — Как ты считаешь, нам стоит рассказать Беллами о бегстве Анакса?

— Нет, не сейчас, возможно, со временем. А лучше и вовсе ничего не говорить. У него и так масса заморочек.

— В любом случае, все кончилось хорошо.

— Ой, я же забыла, что надо позвонить в полицию и миссис Дрейк.

Вскоре все дружно направились в кухню, заявляя, что изрядно проголодались. Клемент отклонил приглашение остаться на ужин. Он надеялся, что ему удастся переговорить с Луизой наедине. Но Луиза лишь помахала ему на прощание, и Клементу пришлось удалиться. Он вышел из дома без провожатых. Туман разошелся, но заметно похолодало, поднялся восточный ветер. Его «фиат» покрылся инеем. Клемент забрался в салон и положил голову на рулевое колесо.

— Как интересно получилось с этим псом.

— Да уж, черт побери этого пса!

— Псу удалось помешать нашим планам.

— И ввести Мира в семейный круг! Да!

— У этого парня какие-то сверхъестественные способности.

— Он же побывал на том свете.

— И почему только он там не остался!

— Может, он все еще там. Мой заявила, что он показался ей мертвецом. Но это было до того…

— Вот именно, до того… Какую кашу ты там заварил?

— Почему ты сам не явился? Мир вдруг спросил меня, находился ли я там в ту ночь. Не мог же я ответить утвердительно, это был бы конец, я бы не смог призвать их всех дать торжественное обещание о сохранении тайны, кроме того…

— Но ты соврал уже после того, как он заявил, что он спас твою жизнь.

— Да, да, а затеяла весь разговор Тесса Миллен, спросив, не пытался ли он стащить твой бумажник. О боже, и кто только тянул ее за язык!

— Ладно, ладно, ты ни в чем не признался. Мне все-таки следовало проинструктировать тебя. Но я подумал, что если скажу тебе, что не приду, то ты отменишь встречу. Я полагался на твою сообразительность и здравый смысл. Тебе не следовало предоставлять ему возможности высказаться, нельзя было допускать возникновения такой ситуации. Тебе следовало заранее договориться обо всем с Луизой.

— Но мы ждали тебя!

— Понятно, но потом ты узнал, что я не приду…

— Ты имеешь в виду, что мне следовало рассказать ей?

— Нет, идиот… Тебе следовало предупредить ее о том, что он бедный и разнесчастный, что, вероятно, будет путаться и терзаться, что не сможет задержаться надолго и что они не должны рассчитывать на связный разговор, и так далее… Очередной ошибкой было устраивать из этого знакомства целый прием. В конце концов, он сам сыграл нам на руку, сказав, что не может вспомнить многих важных вещей. Наша компания могла бы проглотить все за милую душу.

— Она и проглотила, только…

— Вот именно — только! Надо было только представить всех и сразу начать какой-нибудь общий разговор. Тебе следовало продолжать развлекать всех, предложить ему поближе познакомиться с дамами, которые так любезно пригласили его, и тогда все прошло бы просто отлично. Чего ради все вы там чинно расселись? Это с самого начала напоминало зал какого-то суда. Следовало организовать свободное, непринужденное общение, дать ему возможность поболтать с девочками, ведь как раз этого ему и хотелось! А вместо этого вы расселись там, как молчаливые зрители, и позволили ему завладеть ситуацией.

— Ну да, верно, все верно!

— К сожалению, поспешность сыграла против нас. Все было бы отлично, если бы пес Беллами удрал до того приема.

— Но почему ты не пришел?

— Не хотел видеть его, — сказал Лукас, — Я ненавижу его, от одной мысли о нем мне делается тошно.

— Ты боишься его.

— Я решил, что мое присутствие может привести его в ярость. Подумал, что лучше предоставить тебе довести дело до конца. Ох, как же все запуталось… Ты и представить не можешь, до какой степени невыносима мне такая ситуация, эта пошлость, китч, вся эта ложь, да и вся наша милая компания. Как же все это мешает моей работе…

— Но, мой милый Лук, разве не помешало бы твоей работе задуманное тобой убийство?

Этот разговор происходил на следующий день. С утра пораньше Клемент прибыл к родительскому дому, и Лукас милостиво открыл ему дверь. Клемент уже успел рассказать практически во всех подробностях две истории: о плачевно закончившемся вечере «знакомства» и о драматичном эпизоде с потерявшейся собакой, с его чудесным завершением, благодаря которому Питера приняли в семейный круг с распростертыми объятиями и даже пригласили на день рождения.

Сцепив руки за головой, Лукас сидел за своим массивным столом, откинувшись на спинку стула и покачиваясь на его задних ножках. Клемент сидел сбоку и, подавшись вперед и опираясь на край стола, скреб ногтем потертую зеленую кожу столешницы, заляпанную чернильными пятнами.

За окнами хмуро серело низкое небо. Сеял мелкий затяжной дождь, иногда, при слабых порывах ветра, заливавший стекла балконных дверей с тихим шелестом, подобно волнам прилива. Слегка колыхались длинные и плотные шторы из тяжелого коричневого бархата. В комнате было холодно, освещалась она только нижними лампами, над ними балдахином нависала темнота. Клемент замерз, он добежал до машины с непокрытой головой, и его волосы намокли. Лукас утеплился, надев дорогой закрытый свитер с яркими узорами, много лет назад подаренный ему Клементом. В этом свитере Лукас выглядел моложе и весьма загадочно, напоминая актера, искусно изменившего свой естественный облик.

Лукас глянул на брата и слабо улыбнулся:

— Мой милый Клемент, мы не знаем, что могло бы произойти. Кто может сказать, каковы были мои намерения? Признаюсь, мне трудно описать со всей определенностью то настроение, в котором я пребывал тем летним вечером. Но общие предпосылки сложились в очень далекие времена. Мне всегда хотелось убить тебя. Вся моя жизнь была подготовкой к этому событию. Ревность и ненависть составляют мои самые ранние воспоминания. Мысленно я убивал тебя каждый день. Пожалуйста, не царапай стол.

— Мне ужасно жаль, — сказал Клемент, — но это не моя вина.

— Нет, твоя. И не просто потому, что тебе отдали предпочтение. А потому, что ты стал моим мучителем.

— Лук, не терзай мне душу, я же был ребенком.

— Ты был жестоким ребенком. Есть вещи, которые невозможно забыть или простить.

— Удивительно, как это ты не убил меня раньше или заодно с Миром! Но как же ты можешь говорить, что не знаешь, каковы были твои намерения.

— Вероятно, я имею в виду лишь то, что вдруг осознал, что больше не хочу твоей смерти. Во мне самом что-то умерло.

— Твоя ненависть умерла, когда ты ударил его, так что он действительно отдал свою жизнь за меня.

— Не будь таким сентиментальным. Это уж совсем невыносимо. Что же я хотел сказать? Ты мог бы тогда никуда не уходить. Это могла быть просто шутка, розыгрыш, попытка напугать тебя… или своеобразная детская забава, или… ха-ха… садомазохистская любовная сцена! Возможно, нам следовало с самого начала использовать такой вариант!

— Для полиции?

— Ты, давая показания, мог бы сказать, что мы разыгрывали эпизод своеобразной семейной забавы!

— Верно. Со стороны твои действия явно выдавали намерение убийства, но мы же не знали, что за нами кто-то наблюдает.

— Нам не хватило находчивости, жаль, что мы сразу не придумали такую убедительную версию, нам не хватило воображения. Но тут уж ничего не поделаешь. И теперь он хочет наказать меня, не только за его, но и за твое убийство!

— Но ты же не убил никого из нас!

— Он говорит, что я загубил его жизнь. И могу еще погубить твою.

— Лук, я тоже подумал об этом.

Лукас снял свои узкие очки без оправы. Он взглянул на Клемента щелочками темных глаз, втянул узкие губы и бледной миниатюрной рукой зачесал назад маслянисто-черные волосы.

— Ты тратишь мое время, — напомнил он, — Ты пришел, чтобы спросить о чем-то. О чем? Постарайся быть кратким.

— Я пришел рассказать о том, что произошло, и спросить, что мы будем делать дальше!

— Я не знаю. А почему, собственно, нам надо что-то делать? Пусть он предпринимает новые шаги.

— Но, Лук, разве ты не понимаешь, он ведь сказал, что теперь будет говорить с другими людьми, понимаешь, с другими людьми… хотя так он говорил и до того, как получил доступ в недра этой милой семьи. Но неужели ты действительно думаешь, что это может отвлечь его, что дружеское радушие настолько польстит его самолюбию, что он откажется от…

— Нам остается только ждать. Будущее может принести интересные сюрпризы. А теперь будь добр, очисти помещение.

— Ты думаешь, что ради них он так просто простит тебя?

— Какая отвратительная у тебя терминология. Нет, я так не думаю. В любом случае, взаимная привязанность бывает весьма мимолетной. Поначалу я принял его за клоуна. А теперь он представляется мне дьяволом.

— Значит, он обратится в газеты, в полицию…

— В общем, — задумчиво протянул Лукас, — мне кажется, что он этого делать не станет. На мой взгляд, в нем есть творческая жилка и… определенные джентльменские качества. Он считает, что должен разобраться со мной лично. Ему захочется действовать по-мужски… устроить что-то типа дуэли… или, вернее, ему захочется лично помучить меня. Полиция лишь испортила бы ему все удовольствие.

— Тесса спросила, почему он не сообщил обо всем в полицию. А он ответил, что хотел самостоятельно найти своего убийцу.

— Хороший ответ. А он остроумный парень.

— Но, Лук, ты же подвергнешься ужасной опасности… не лучше ли тебе переехать куда-нибудь или вообще уехать подальше, скажем, в Америку…

— И прятаться где-то, каждую ночь ожидая подосланного им убийцу? Нет, он подробно описал нам свои возможности, как ты помнишь. Он настроен серьезно. Я должен оставаться здесь и ждать его.

— А вдруг это шантаж?

— Ему не нужны деньги, ему нужна моя голова.

— Тебе следует подумать о защите. Нам надо составить план и просчитать все возможные шаги Мира, ведь есть проблемы, которые…

— Любые проблемы имеют решения. Исключительные проблемы имеют исключительные решения. Не переживай. Так или иначе, я не настолько сильно дорожу своей жизнью. Ладно, по-моему, я уже просил избавить меня от твоего присутствия.

Лукас решительно встал, а Клемент поднялся с неохотой. Ему хотелось продолжить разговор.

— Тебе нужен телохранитель…

— Это не твое амплуа, милый Клемент. Возвращайся в свой театральный мир. Тебе еще предлагают сыграть Гамлета?

— Нет. Лукас, пожалуйста, я хочу быть с тобой во время…

Раздался дверной звонок. Клемент тут же сказал:

— Это он. Давай затаимся. Мы не станем открывать.

Звонок прозвучал снова.

— Ступай; если это он, то впусти его, — велел Лукас.

— Но…

— Клемент, делай, что я сказал.

Клемент вышел из комнаты. Он нерешительно помедлил перед входной дверью… Звонок прозвучал в третий раз, и Клемент открыл дверь. На пороге стоял Беллами.

Пройдя мимо Клемента, Беллами решительно направился в гостиную и поставил на пол принесенный с собой чемодан. Лукас уже сидел, закрыв один из ящиков письменного стола. Клемент вошел следом за Беллами.

— Лукас, я должен сообщить тебе, что разговаривал с Питером. Я названивал тебе вчера целый день, и… — произнес с ходу Беллами на повышенных тонах.

— Пожалуйста, Беллами, присаживайся. На улице все еще льет? Ты можешь снять плащ. Итак, с кем же ты разговаривал? И будь добр, не кричи.

— Я разговаривал с Питером, Питером Миром…

— Неужели он послал тебя ко мне в качестве эмиссара?

— Нет-нет. Я полагаю, что он хочет убить тебя.

— Отлично, но что хочешь ты? Постарайся объяснить покороче.

— Я хочу, чтобы ты помирился с ним.

— Ну, я тоже предпочел бы, чтобы он помирился со мной…

— Пообщайся с ним, обсудите ситуацию, найдите точки соприкосновения, найдите возможные выходы. Не сидеть же просто так. Надо предпринимать решительные действия. Скажи ему, что ты сожалеешь…

— О чем?

— О том, что случилось…

— Ну, кто же знает, что там случилось. Ради бога, не будь ты таким напыщенным.

— Я ухожу, — сказал Клемент, стоявший у двери.

— Беллами, зачем ты притащил чемодан?

— Я хочу пожить в твоем доме, чтобы защитить тебя. Разреши мне, пожалуйста, умоляю…

Клемент повторил:

— Я ухожу! Я ухожу! О боже!

Выйдя из комнаты, он услышал тихий голос Лукаса, говорившего что-то Беллами.

Сидя на полу в спальне, Мой следила за мухой, ползающей по тыльной стороне ее ладони. Наблюдая, она чувствовала, как маленький мушиный язычок высасывает пищу из пор ее кожи. Потом муха задними лапками быстро почистила крылышки, а передними — умыла мордочку. Рука девочки чуть шевельнулась, муха улетела на окно и принялась ползать по верхнему краю стекла. Мой не стала открывать окно, чтобы эта глупая муха не вылетела на холод. Утро шло своим чередом. Анакс гулял в саду. Мой пришлось уговорить его спать по ночам в своей корзине, не залезая к ней в кровать, поскольку беспокойный сон пса несколько раз будил ее, а лапы запутывались в ее волосах. Анакс, видимо, воспринял это как изгнание, и Мой приходилось неоднократно успокаивать его, но иногда, лежа в темноте ночи, он все-таки тихо поскуливал. Наверное, видел какие-то страшные сны. Мой подумала, как, должно быть, переживает Господь, слыша бесконечные стоны страдающего человечества и понимая, что Он ничего не может с этим поделать. Мой ужасно огорчалась из-за того, что, имея такое большое влияние на Анакса, не могла утешить его.

Наступил день ее рождения. Она подумала, что обычно всегда грустит в этот день. Сегодня Мой стала шестнадцатилетней. Ей с трудом верилось в это, или она просто чувствовала, что окружающим с трудом верится, что малышка Мой вышла из детского возраста. Скоро ей предстояло сдавать экзамены. Готовилась она к ним плохо и вяло и полагала, что разочарует и даже потрясет всех своих близких, особенно Сефтон и Алеф, которые уже привыкли усердно заниматься и получать на экзаменах высшие баллы. В общем-то, Мой тоже усердно занималась, но у нее имелся свой собственный, оригинальный подход к занятиям. Лишь недавно ей довелось испытать новые, налетевшие, как порыв ледяного ветра, ощущения, породившие упадок духа и сомнения. Впервые в жизни войдя в художественную школу, Мой попала к мисс Фокс. Конечно, она могла бы пойти в любое другое подобное заведение, но что-то ее останавливало. Она откладывала это переживание, оберегала его как нечто божественное, воспринимая его как долгожданный доступ в некое священное место. Примерно с таким же настроем Мой ожидала когда-то и своей конфирмации, но очарование того ожидания давно рассеялось, и она больше не убегала тайком к церкви по утрам в воскресенье. У Мой имелись свои личные тайные праздники. Ее сердце отчаянно забилось, когда она вошла в эту художественную школу. Но после встречи с мисс Фокс все изменилось, и теперь Мой вдруг пришло в голову, что до сих пор она пребывала в некой счастливой уверенности, не имевшей под собой никаких оснований, кроме ее собственной детской пылкости и неизменных похвал матери и сестер. Она чувствовала себя художницей, они так и говорили, и мисс Фитцгерберт тоже так говорила, но, вероятно, мисс Фитцгерберт просто отдавала должное ученице, которой так явно нравились уроки своей учительницы. А что касалось мнения ее родных, то теперь Мой поняла, что они просто стремились — разумеется, сейчас это стало ясно — приободрить ее, в сущности потакая причудам смешного и странного ребенка.

После встречи с мисс Фокс произошла еще и эта история с лебедем, она тоже стала неким знамением. Мой рассказала домашним об этом сражении, но никто не воспринял его по-настоящему, никто ничего не понял, все поахали, посмеялись, но на следующий день уже практически забыли о нем, занявшись другими делами. А еще ужаснее, возможно, что они просто не поверили рассказанной истории, подумав, что Мой слегка приукрасила ее своей фантазией, ведь она же еще оставалась очень странной маленькой девочкой. Мой сильно переживала из-за этого лебедя. Ей приснилось, как что-то большее и округлое навалилось на нее, и она проснулась ночью, задохнувшись от страха. Она включила ночник и увидела блестящие в темноте глаза Анакса, услышала его тихое урчание, словно он понял ее страх. Мой не стала никому показывать исцарапанные руки. Притащив домой горсть грязных камней, она старательно отмыла эти унылые, покрытые илом камни, найденные на берегу Темзы. Только один из них имел что-то необычное: маленькое, забитое илом отверстие. Он оказался особенным, но она решила, что должна сохранить их все, и положила в ящик к другим камням, поскольку на полках уже не осталось места.

Мысль о праздновании дня рождения не принесла Мой никакой радости. В прошлом такая вечеринка становилась настоящим большим праздником, но сейчас, из-за трудной для понимания активности друзей, которые стремились к путешествиям, на вечеринку собирался лишь узкий семейный круг, включая, конечно, Беллами, Харви и Джоан. Раньше обычно приходили еще и Адвардены, Клайв и Эмиль, которые пока не вернулись в Лондон. В былые годы к своему дню рождения Мой изготавливала маски для родных и любимых друзей, исходя из индивидуальных стилей одежды или собственной фантазии. Ее прозвали госпожа Костюмерша. Считая эти творения предметами одноразового назначения, Мой с легкостью выбрасывала их. Только увлеченной историей Сефтон удалось сохранить многие шедевры сестры, и она ежегодно устраивала демонстрацию старых масок. Поначалу маски делались из папье-маше, однако в процессе изготовления такого материала Мой устраивала на кухне страшный беспорядок, а однажды даже устроила засор в ванной. Последнее время она предпочитала обходиться пластилином, картоном, жесткими лоскутками, обернутыми тканью проволочками и оригинальными пластичными материалами. Постепенно старые традиции стали забываться, секретности теперь почти не осталось, гости могли воспользоваться старыми масками или, того хуже, купить себе что-то в магазине.

«Мне больше не придется делать маски, — подумала Мой, — Что-то закончилось навсегда. Все равно к этому времени в будущем году я, вероятно, уже умру».

Когда Мой грустила, в ее мыслях неизменно возникал особый памятный образ. Она побывала в Венеции всего один раз, четыре года назад, когда Эмиль уговорил Луизу отпустить с ним девочек в небольшое путешествие по Италии. Чудесные впечатления Мой от этой поездки совершенно развеялись (к счастью, в последний день пребывания), когда она увидела, разглядела и наконец осознала содержание двух картин Витторе Карпаччо [53] с изображением деяний святого Георгия. На первой картине воинственный святой защищал плененную принцессу от красивого крылатого дракона с длинным хвостом. Девочкам вспомнилась старая шутка, заключавшаяся в том, что Алеф отводилась роль принцессы, принесенной в жертву страшному чудищу, но спасенной храбрым рыцарем, возможно, Персеем, или, в данном случае, святым Георгием. На первой картине дракон с распростертыми крыльями и закрученным хвостом взмывал ввысь, подняв передние лапы, а длиннющее копье святого пронзало пасть дракона и выходило с другой стороны головы. Мой вздрогнула перед этой картиной. Потом она разглядела и вторую картину. На ней тот же святой с поднятым мечом стоял перед восхищенной толпой, а рядом с ним на цепи сидела какая-то мелкая тварь, типа домашнего животного. Мой не сразу узнала в этом маленьком униженном создании того самого красавца дракона, еще живого, но с обрезанными и сложенными крылышками и окровавленной пастью, из которой по-прежнему торчал конец копья. Его съежившееся тельце неловко корчилось на земле, скорбная мордочка выражала смертельную муку, а торжествующий святой поднял меч, чтобы добить его. Эта картина наполнила Мой таким ужасом и горем, что на глазах у нее выступили слезы. О, несчастный дракончик! Неужели она жалела дракон, и ее не волновала судьба плененной принцессы? Ну разве нельзя было покончить с драконом быстро и милосердно, не выставляя на всеобщее обозрение его унижение и мучения? И вообще непонятно, зачем понадобилось его убивать! Разве святой Франциск [54] не заключил мирный договор с Волком из Губбио? Ведь дракон — невинное существо. Все звери невинны. А принцессам следует быть осторожными и не показывать свою красоту чудовищам. Усугубила ее горе одна причудливая мысль: Мой вдруг решила, что этот бедный, униженный и раненый «прирученный» дракончик похож на ее убежавшего и съеденного кошкой хомячка Колина. (Мой поняла, что Колин погиб, хотя притворилась, что верит в утешительную ложь, рассказанную ей родными.) Порой она еще чувствовала прикосновение маленьких лапок Колина к своей ладошке.

Глаза Мой вновь наполнились слезами, и тут она заметила на ковре какую-то крошечную букашку. Она опустилась на колени, чтобы рассмотреть ее. Миниатюрные размеры ползучей твари не позволили девочке понять, к какому виду паучков, жучков или неведомых насекомых она относится.

«Я должна убрать ее в безопасное место, — подумала Мой, — чтобы случайно не раздавить. Опять же Анакс может найти ее. Она такая крошечная, что даже я могу причинить ей вред. Надо быть очень аккуратной и заманить ее сначала на листик бумаги».

Когда Мой встала и осторожно отступила, чтобы найти бумагу, до ее слуха донесся знакомый перестук когтей Анакса. Сефтон впустила его в дом из сада. Пес промчался вверх по лестнице и открыл дверь мансарды, ловко ткнув в нее мордой. Шумно прыгая и высоко задирая лапы, Анакс подбежал к Мой.

Когда она глянула на пол, то уже не смогла найти там крошечное темное насекомое. Именинница опустилась на кровать и, поглядывая на усевшегося рядом Анакса, принялась расчесывать волосы, вытирая слезы концами длинных прядей.

— Что хоть побудило тебя пригласить его? — спросил Клемент Луизу.

— На самом деле его пригласила Алеф.

— Какая прелесть! Тебе следовало заставить ее молчать.

— Все произошло слишком быстро. Мне показалось это приглашение вполне уместным. Мы же собирались устроить чисто семейный праздник. Он мог подумать, что мы совсем… пусть это звучит по-детски наивно — не великодушны и…

— Луиза, что за чепуху ты болтаешь! Ты полагаешь, что он великодушен и считает нас такими же?

— Мне кажется, что он такой…

— И какой же?

— Что он достаточно благороден и влиятелен и вид у него явно авторитетный. Я думаю, что его положение вполне соответствует тому впечатлению, которое он производит.

— О, черт! Тебе он кажется замечательным, потому что нашел Анакса. Именно этим он так очаровал вас всех, что вы готовы слепо доверять ему.

— Кстати, вчера утром позвонил Беллами и сказал, что не сможет прийти, наверное, из-за Анакса.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне, о чем говорила с Миром.

— Извини, я думала, что это не важно.

— Да неужели! Ты такая легкомысленная простушка!

— Ладно, ладно, мне следовало, конечно, вести себя более осторожно после той истории, следовало позвонить тебе…

— А что ты думаешь о Мире после той истории?

— Мне очень жаль его. Мне кажется, что он в каком-то смысле незаурядный человек, получивший серьезную травму.

Должно быть ужасно, когда вот так внезапно теряешь способность четко мыслить или не можешь вспомнить важные вещи. Я понимаю теперь, что, возможно, мне не стоило приглашать его… но он вел себя с нами так прекрасно после того, как привез Анакса. Он выглядел весьма спокойным и благоразумным, и Алеф сказала…

— Черт побери Алеф, ее шуточки могут закончиться неприятностями.

— Я понимаю, что ты, возможно, смущен…

— Смущен? Ох, Луиза!.. В любом случае, теперь я определенно не смогу присутствовать, мне придется удалиться. Здесь начнется жуткая неразбериха, и мне лучше пойти домой.

— Ты хочешь сказать, что не останешься на нашу вечеринку?

— Именно так! Вот моя маска, можешь предложить ему.

— Клемент, прошу, пожалуйста, оставайся… возможно, он и не появится.

— Что ж, может быть, он и удовлетворился достигнутым, а заодно осознал, что я тоже приду к вам. Но в то же время…

— Мне очень жалко его. Так ужасно видеть, как тяжело травмированный человек вдруг начинает сочинять небылицы. Когда он разговаривал с нами, его мысли казались совершенно ясными и…

— Так ты не думаешь, что на самом деле он был грабителем и насочинял все это для собственной защиты?

— Безусловно нет. Я полагаю, он невиновен. А ты?

— Тоже.

— Тогда почему же тебе хочется избежать встречи с ним? Тебе следует проявить снисходительность! Ну не уходи же, не огорчай меня.

— А что у вас там за шум?

— Это Алеф развлекает Харви. Он тоже пришел слишком рано.

Клемент и Луиза сидели в Птичнике. Из спальни Алеф доносились взрывы смеха. Клемент со стуком захлопнул дверь.

В дом Клемента впустила Сефтон, и он, взбежав вверх по лестнице, застал Луизу в Птичнике за скатыванием ковра. Она уже надела маску. Для матери Мой обычно делала исключительно симпатичные и добрые маски, в отличие от тех гротескных или смешных творений, которые зачастую вручала остальным. Войдя в гостиную, Клемент увидел стоящую на коленях женщину с бледно-желтым, слегка веснушчатым и круглым, как луна, лицом, с зубчатыми отверстиями для глаз и с зеленым ртом, уголки которого чуть изогнулись в своеобразно печальной, клоунской улыбке. Луиза сразу сняла маску.

С недавних пор «взрослые» уже не чувствовали себя обязанными подыскивать особые наряды к таким вечеринкам и ограничивались в лучшем случае маской, а «дети» (это обычно относилось и к молодым Адварденам) полностью облачались в маскарадные костюмы. Луизу тронуло то, что Клемент принарядился. Его очень украшал серебристый атласный жилет с блестками и брюки, явно взятые из театральной костюмерной, а также шелковый белый шарф с бахромой, обычно служивший изысканным дополнением к мужскому фраку. Пока Луиза разглядывала его наряд, Клемент расстегнул жилет, снял черный галстук, засунул его в карман, небрежно взъерошил приглаженные волосы и нервно потер темные брови. Его лицо показалось Луизе похудевшим, почти костлявым, что особо подчеркивали необычайно яркие, четко очерченные губы, искаженные недовольной гримасой. Луиза решила в итоге надеть на праздник чисто-белое длинное вечернее платье, доставшееся ей в наследство от матери. Она положила маску на пианино. Ее руки устало опустились, и сама эта поза, да еще вкупе с белым платьем, пробудила в ней чувство беспомощности, словно она играла роль самоотверженной страдалицы. Луизе довольно часто приходилось испытывать подобные чувства. Она все еще молча продолжала смотреть на Клемента, а он снял с себя белый шарф и изящным жестом накинул ей на шею. Взметнувшиеся кисточки бахромы полыхнули переливами света.

— Какая прелесть! — погладив шарф, сказала Луиза и начала снимать его.

— Оставь. Это тебе.

— Но…

— Он принадлежал моему отцу.

— А это платье принадлежало моей матери.

— Вот и отлично. Тогда мне определенно следует пригласить тебя на танец.

— Да, чуть позже. Как обычно. Пожалуйста, не уходи, мой дорогой, мой милый Клемент, мне так хочется, чтобы ты остался и поухаживал за мной. Ты ведь останешься, правда?

— Луиза, только не строй из себя глупенькую малышку.

«Все верно, — подумала Луиза, — я глупа и простодушна, и сейчас мне хочется плакать. Этот вечер может обернуться несчастьем».

Прозвучал звонок, Клемент приоткрыл дверь, снизу донеслись голоса.

— Это Джоан, — сказала Луиза.

— О господи. Кто это с ней?

— Тесса.

— Мне казалось, она решила не общаться с нами.

Временами Тесса переживала этапы неприязни по отношению к обитателям Клифтона.

— Ее притащила Джоан. По-моему, после недавних событий Тесса сочла наше общество более интересным.

Оживленно говоря что-то, Джоан вошла в комнату. Белизну ее лица подчеркивали алые губы и ярко нарумяненные щеки, лучистые глаза окаймляли широкие полосы золотых теней, а струящиеся темно-рыжие волосы украшал венок из золотых листьев. Наряд ее состоял из массивной пурпурной мантии, стянутой на талии золотистым поясом.

— Дорогая, ты не откажешься принять моего телохранителя? — показывая на Тессу, спросила она Луизу.

К традиционному и элегантному костюму для верховой езды Тесса просто добавила шляпку и хлыст.

— Не правда ли, она выглядит обалденно? Вы только гляньте на ее сапожки. Разумеется, я изображаю дельфийскую жрицу. Привет, милая Луиза, когда подадут напитки? Привет, Клемент, ну-ка, пожалуйста, поцелуй меня.

Тесса, в общем-то, выглядела как обычно, лишь слегка изменив вариант своего традиционного стиля одежды. Клемент уставился на плотный красивый материал ее бриджей. Тесса, щелкнув каблуками и поклонившись Луизе, оставила хлыст на пианино и прошла в дальний конец комнаты, чтобы взглянуть на книги и несколько масок, выложенных там Сефтон. Луиза спустилась вниз за напитками. Клемент и Джоан стояли рядом.

— Привет, Арлекин.

— Привет, Цирцея. Прости, ты ведь у нас нынче дельфийская жрица.

— А ты ее повелитель. Клемент, давай раскроем карты, не возражаешь? Поехали со мной в Париж.

— Вряд ли удастся что-либо раскрыть, учитывая, что мы ничего не спрятали в рукав. Всего наилучшего, я как раз собирался уходить.

— Как это уходить? Тогда я уйду с тобой! Нет, не уходи, разве у тебя уважительные причины? Наверное, ты расстроился из-за прихода того спятившего бедняги?

— Откуда ты узнала о его приходе?

— Алеф сообщила Харви, а он сообщил мне. Давай останемся и посмотрим на него. На самом деле он довольно забавен, похож на большого циркового зверя. Милый, умоляю, останься же со мной.

— Ладно, останусь ненадолго. Чем это ты заштукатурила свое личико?

— Мукой. Может, хочешь лизнуть?

Вошла Сефтон с полным подносом бокалов и поставила его на пианино, сдвинув в сторону хлыст Тессы. Сефтон, никогда особо не озадачивая себя выбором праздничных нарядов, надела черные брючки, заправив их в доходящие до колен гольфы, черный жакет и такую же блузку, оттенив ее фиолетовым шарфиком. Джоан высказала мысль, что наряд Сефтон напоминает форму нацистов, но девушка заявила, что изображает епископа, показав висящий на груди крест, выданный ей Мой в качестве реквизита. («Почти никакой разницы!» — воскликнула Джоан.) Мой также соорудила для сестры митру, которая, к сожалению, «плохо держалась на голове». Напиток, придуманный девочками, оказался весьма творческим изобретением. Их коктейль состоял из охлажденного белого портвейна, белого вермута, имбирного лимонада, скромной доли водки и щедрого количества яблочного сока. Такое сочетание гарантировало как минимум приятный вкус.

— А где Мой?

— Наверху, заканчивает свою маску.

— Или спасает паучка, или общается с кремневой галькой.

— Тессе нужно бы выдать маску.

— Она заявила, что маской ей служит собственная физиономия.

— Но она могла бы выбрать одну из прошлогодних.

— О, да этот напиток крепче, чем кажется.

— Так и должно быть.

— А где, кстати, мой хромоногий сынуля?

— Он с Алеф.

— Разве вечеринка еще не началась?

— Она как раз начинается, не пропустите момент.

— Тогда пора устроить что-нибудь веселенькое, пусть Луиза сыграет нам на пианино.

— Да-да, пойдемте, пойдемте!

В этот момент дверь со стуком распахнулась, и в гостиную вступил высокий военный в синем мундире и синем шлеме с синим плюмажем. Его ужасное синее лицо с надутыми щеками обрамляла синяя борода, а рука лежала на плечах темноволосой женщины в длинном черном платье, дополненном мантильей и черной вуалью. Появление странной парочки встретили смехом и аплодисментами. Харви поспешно сдернул вуаль и мантилью, явно смущенный и раздосадованный взрывом смеха. Он вдруг почувствовал себя клоуном, которого заставили развлекать малых детей. Он уже собирался сдернуть и черный парик с длинными локонами, когда подошедшая Луиза поцеловала его и попросила пока сохранить костюм. Дохромав до пианино, Харви привалился к нему спиной. Облаченная в мундир и ботфорты Алеф, однако, по-прежнему гордо высилась у двери, вытянув по швам скрытые в перчатках руки, и поглядывала на собравшихся через прорези мрачной синей маски.

— Ой, неужели это Алеф! — воскликнула Сефтон.

— Это действительно бесподобно, — добавила Джоан.

— Да, Алеф рождена, чтобы командовать! — бросил кто-то.

Тут все хором начали делиться впечатлениями. Клемент подошел к Алеф, все еще стоявшей, точно памятник, по стойке «смирно», и осторожно снял шлем с ее растрепавшейся кудрявой шевелюры. Алеф, взявшись за конец синей бороды, стянула с лица маску и оставила ее болтаться на шее. Потом, улыбнувшись, она забрала у Клемента шлем и опять водрузила его на голову. Сефтон тем временем обратила внимание гостей на маленькую выставку старых масок, устроенную ею на освобожденной от книг полке, предложив желающим примерить их. Джоан нацепила греческую маску, по общему мнению ужасающего вида, а Тесса с восторгом разглядывала, хотя и не примерила, настоящую японскую маску, привезенную непосредственно из Японии, которую когда-то подарила Джоан, пояснив, что это презент одного богатого друга. Сефтон все-таки удалось уговорить Тессу примерить полосатую маску Чеширского кота.

— Тогда ты будешь выглядеть как настоящий Кот в сапогах, — сказала Сефтон.

Тесса примерила из вежливости кошачью маску, но вскоре, не привлекая внимания, сняла ее и положила обратно на полку.

Потом она показала Сефтон, как правильно закрепить на голове митру, в итоге это оказалось совсем несложно. Клемент уже нацепил собственную, привезенную из Венеции, шикарную черную маску с большой задней частью, спускающейся на спину.

— Она чем-то напоминает гондолу, — заметила Джоан.

Отложив в сторону свою луноликую маску, Луиза села за пианино, рядом с которым устроился и Харви. Он неловко терзал пальцами высокий ворот своего черного платья (вечернего платья Алеф), пытаясь немного растянуть его. Оторвалась верхняя пуговка. Приподняв подол юбки, он отыскал ее на полу и положил на пианино рядом с хлыстом Тессы. Луиза начала музицировать.

— О, отлично!..

— Что ты играешь?

— Это песня…

— А я знаю, она посвящена Четвертому июля, Дню независимости.

— Разве сегодня День независимости?

— Чудесная мелодия для танцев.

— Сыграй что-нибудь еще в таком же роде.

— А где Мой?

— Она вот-вот спустится.

В танцующие парочки объединились Тесса и Сефтон, Алеф и Джоан. Клемент стоял за спиной Луизы, положив руки ей на плечи.

Громкость танцевальной музыки заглушила трель дверного звонка, но сидевшая в мансарде Мой услышала ее и сбежала вниз, чтобы впустить очередного гостя. На улице сгустился туман, и в прихожую мгновенно вплыла завеса бурых частиц холодного туманного воздуха. На крыльце стояла неподвижная высокая фигура какого-то странного существа. В первый момент Мой подумала: «Он похож на французского пехотинца в огромной меховой шапке». Потом она догадалась, что перед ней вовсе не француз. На крыльце маячил бык. Здоровенный дикий буйвол с большими изогнутыми рогами пугливо смотрел на нее через огромные прорези черных глаз. Мой отступила назад. Питер Мир вошел в прихожую и закрыл за собой дверь. Мой тихо ахнула, испытывая смутный страх с оттенком острой жалости. Ее гость уже пытался стащить с себя, очевидно, тяжелое сооружение, которое скрывало его голову и плечи.

«Он же там задохнется, — подумала Мой, — Он умрет, потеряет сознание и умрет прямо здесь передо мной, он может умереть!»

Стоя у подножия лестницы, она вытянула руки, беспомощно ухватив ими твердую и холодную морду зверя. Огромная голова наконец поднялась вместе с черным бархатным плащом, спускавшимся на плечи. Питер Мир положил свой наряд на пол, выпрямился и взглянул на девочку.

— Надеюсь, я не напугал вас.

— Нет, да…

— Я прибыл не слишком поздно? Или, быть может, слишком рано?

— Нет-нет, как раз вовремя. Но как вы дышите внутри этой громадины?

— Ах, вполне нормально за счет отверстий для глаз и рта… вы же видите, она лежит на моих плечах, и там внутри много свободного места.

— У вас нет пальто.

— Нет, я приехал на машине, как обычно припарковав ее поблизости в неположенном месте. Какая веселая музыка доносится сверху. Там танцуют и даже поют?

— Да. Давайте же поднимемся наверх.

— Вы понимаете, я испытываю некоторое смущение!

— Не волнуйтесь, я тоже пойду с вами. Хотите, я представлю вас?

— О нет, прошу вас, подождите. Скажите, а вы не могли бы уделить мне немного внимания? Я хотел бы поговорить с вами недолго, наедине, в вашей комнате. Можем мы подняться к вам, никому пока не говоря?

— М-да…

— Вы не возражаете?

— Нет-нет…

Мой начала подниматься по ступеням, Питер осторожно последовал за ней, захватив тяжелую бычью голову. Проходя мимо приоткрытой двери Птичника, Мой поплотнее прикрыла ее. Они поднялись на площадку верхнего этажа.

— Там у меня Анакс, — предупредила она. — Нам нельзя выпускать его, надо быстро проскользнуть в комнату.

Они тихо вошли в комнату и закрыли дверь. Питер положил бычью голову в угол. Анакс, сидевший в корзине, встретил Питера приветливым тихим лаем и с радостным видом подбежал к нему, помахивая хвостом. Питер тяжело опустился в низкое кресло Мой, и Анакс, положив лапы ему на колени, лизнул его лицо и руки. Сидя на кровати, Мой наблюдала за ними. Питер, говоря с Анаксом мягким воркующим голосом, возможно, даже на другом языке, быстро утихомирил пса и, когда Анакс спокойно уселся возле его ног, обратился к Мой:

— Должно быть, вы сильно переживали из-за того лебедя.

— Да.

— И все-таки это было в каком-то роде удивительное событие, верно?

— Да…

— Не могли бы вы рассказать мне о нем?

Мой пересказала лебединую историю. Питер по ходу дела задавал вопросы: «А вы не колебались, прежде чем вмешаться? Вы, наверное, очень испугались? Так вы даже упали в воду? Неужели она доходила вам до пояса? А лебедь взлетел и набросился на вас? Надо же, ему удалось придавить вас сверху! И вам удалось коснуться его крыльев? А утка, значит, спаслась? Вы не боялись, что утонете? И тогда вы перепачкались в грязи? Разве никто не пытался вам помочь? Когда же вы все-таки решились сесть на автобус? Долго ли ждали его прихода?»

«Так подробно меня никто не расспрашивал! — подумала Мой. — Хотя, конечно же, по роду своих занятий он привык задавать людям вопросы относительно того, какие чувства они испытывают!»

Мой и Питер обменялись взглядами. Мой, целый день наводившая порядок в Птичнике и добавлявшая последние штрихи к праздничным маскам, еще не сняла рабочей одежды: длинной прямой блузы из плотного белого хлопка и черных брюк, из-под которых выглядывали босые ноги. Ее длинные белокурые волосы были небрежно собраны в большой узел на затылке. Девочка смотрела на Питера своими широко расставленными ярко-синими глазами, глазами Тедди Андерсона. Под карнавальной бычьей головой Питер был облачен в темно-зеленый костюм из прекрасной тонкой шерсти, белую рубашку и черный галстук-бабочку. Его вид показался Мой более здоровым и более представительным, чем во время их последней встречи. На его гладком, чисто выбритом лице розовели пухлые щеки, прорезанный легкими морщинками лоб обрамляла густая блестящая шевелюра волнистых каштановых волос, и еще Мой заметила, что оттенок его глубоких, как озера, темных глаз оказался не серым, а скорее серовато-карим.

— Вы что, купили этот бычий костюм?

— Нет, взял напрокат.

— Из чего он сделан?

— Из какой-то пластмассы. Так вы, значит, собираете камни. Как я понял, по крайней мере.

— Откуда вы узнали?

— Мне сказала Алеф. Желаю вам отметить еще много счастливых дней вашего рождения. Сколько же вам исполнилось сегодня?

— Шестнадцать.

— Ах… прекрасный возраст. От всего сердца желаю вам счастья и удачи. Я принес подарок на ваш день рождения и хотел бы отдать его лично вам прямо здесь.

Подавшись вперед, Питер вручил Мой пакетик, завернутый в красивую разноцветную бумагу. Подарок оказался весомым. Мой, удивившись, опустила его на колени, потом переложила на кровать, продолжая молча разглядывать.

— Откройте его, откройте. Мне хочется посмотреть, как вы откроете его.

Мой, сорвав обертку, обнаружила картонную коробку, откуда вытащила ворох бумажных салфеток. Из этого гнездышка она извлекла синюю, отделанную золотом шкатулку. Мой сразу поняла, что шкатулка сделана из лазурита и что отделка из настоящего золота. Она видела нечто подобное в Британском музее.

— Она из русских самоцветов.

— Верно. Как вы узнали? Впрочем, ведь у меня действительно русские корни. Вам она понравилась?

— Ужасно понравилась! Я обожаю такие камни… но она так… великолепна… и…

— Она принадлежала моей семье. На внутренней стороне крышки вырезан по-латински наш семейный девиз: virtuti paret robur [55].

Мой открыла шкатулку.

— О боже, она же пустая, — спохватился Питер, — Как глупо с моей стороны, мне следовало положить в нее что-нибудь, но я пришлю вам потом какой-нибудь подходящий сувенир.

Мой дотянулась до полки, висевшей над кроватью, взяла круглый, чисто-белый камешек и положила его в шкатулку.

— Ах, как же она мне нравится… просто неописуемо… Но все-таки это слишком шикарный подарок… то есть…

— Нет-нет, я ни в коем случае не смогу забрать ее обратно! Вероятно, я еще пришлю подарки… всем вам… но этот специально для вас. А теперь не пора ли нам спуститься к гостям?

— Я должна переодеться…

— О конечно, и не забудьте вашу маску, не ее ли я вижу на столе? Я подожду на лестнице.

Питер бодро встал, вышел из комнаты и закрыл дверь.

Мой сидела, держа в руках драгоценную шкатулку. Ее сердце взволнованно билось. Она думала:

«Это бесподобно. Неужели мне предстоит владеть таким волшебным сокровищем? Нет, конечно, оно не для меня, оно принадлежит ему…»

Мой прижала к себе шкатулку, потом осторожно убрала ее в ящик комода и прикрыла одеждой.

Стащив с себя рабочее облачение, она быстро надела белую блузку и золотисто-коричневый бархатный камзол, такие же брюки, коричневые носки и сандалии. Потом водрузила на голову маску, которая, как обычно, выглядела менее затейливой, чем все остальные, но (как она сама говорила) все-таки впечатляла своей простой красотой. Маска представляла собой головной убор, сделанный в виде трехсторонней картонной коробки, на лицевой части которой с помощью резинок и бумажных скрепок держался лист плотной белой бумаги с двумя овальными, как яйцо, дырками для глаз. На этом листе Мой несколькими точными линиями обозначила сову: очертания головы, остренькие ушки, внушительно нахмуренные брови, длинный, изящно изогнутый клюв, маленький рот и пару дырочек вместо носа. Глазные отверстия располагались так, что в них попадали только наружные уголки глаз Мой, отчего казалось, что глаза совсем крошечные. Впечатление создавалось весьма волнующее. Она вышла, попрощавшись с Анаксом и закрыв его в комнате.

— О, как вы восхитительны и как… могущественны, — заметил Питер, — у вас необычайно мудрый вид… По-моему, из нас получится отличная парочка… я хочу, чтобы вы проводили меня вниз…

Мир уже водрузил на плечи огромную бычью голову, и его приглушенный голос отражался от стенок этого сооружения.

— Но как же мы?..

— Я буду покорившимся вам быком, скажите им, что я ваш ручной бычок, сова приведет на поводке быка, Красавица и Чудовище, да что тут долго думать, у вас ведь найдется кусок веревки или…

Мой вновь вошла в свою комнату, вытащила длинный зеленый пояс из нарядного пеньюара, доставшегося ей по наследству от Алеф, и вручила один конец Питеру, который тут же обвязал его вокруг своей бычьей шеи. Они осторожно спустились по лестнице и нерешительно помедлили перед уже закрытой дверью Птичника, из-за которой доносились приглушенные звуки музыки и движения танцоров, иногда перекрываемые подпевающими голосами. Мой распахнула дверь и вошла в комнату, ведя за собой Питера. Звуки веселья стали тише, а через минуту совсем прекратились. Мой объявила взволнованным высоким голосом:

— Смотрите, я привела с собой моего любимого ручного бычка!

Момент ошеломленной тишины сменился взрывами смеха, рукоплесканиями и восторженными возгласами. Важно склонив тяжелую голову в подтверждение покорной преданности, Питер начал снимать свой головной убор, но, видимо, опять запутался в его креплениях.

— Помогите ему! — воскликнула Мой, срывая с себя маску.

Клемент бросился вперед и, сняв эту тяжеленную махину, положил ее на пол. Те, кто еще был в масках, почтительно опустили их.

— Все глубокое любит маску [56]. Кто это сказал?

— Понятия не имею, — раздраженно бросил Харви.

— Не важно. О чем это ты так серьезно беседовал с Тессой?

Вечеринка закончилась. Питер, Тесса и Джоан уехали. Питер ушел одним из первых, заявив, что ему пора, иначе в полночь он превратится в быка. Время уже перевалило за полночь. Мой отправилась спать. Луиза также удалилась в свою комнату. Клемент медлил с уходом. Сефтон, теперь уже без митры, креста и фиолетового шарфа, тихо сновала туда-сюда черной тенью, по обыкновению наводя порядок, хотя все, как обычно, сказали ей, что уборку можно отложить на завтра. По дому разносились приглушенные звуки. Девушка осторожно и спокойно собирала бокалы на подносы и тихо относила их вниз на кухню. Харви удалился с Алеф в ее спальню. Он устроился на стуле возле туалетного столика, а Алеф сидела на кровати, поджав под себя ноги. Харви предусмотрительно, еще до конца вечеринки, переоделся в свои обычные брюки и рубашку. Алеф, быстро сбросившая дикую синюю маску, по-прежнему оставалась в своем — как она сама его определила — «диктаторском» мундире, правда расстегнув его по возможности, и лишь избавила свою кудрявую темную шевелюру от украшенного плюмажем шлема. Харви, много выпивший за вечер, сильно раскраснелся, его белокурые волосы совсем растрепались. Эту вечеринку он ждал с ужасом, хотел отказаться от приглашения, но понимал, что все равно придет: отказ прозвучал бы невежливо и трусливо, как признание поражения или жест отчаяния. В сущности, несмотря на плохое настроение, все получилось не так ужасно, как ожидалось, отчасти потому, что никто не обращал на него никакого внимания! Если не считать нескольких совершенно небрежных, «сочувственных» общих фраз, его присутствие в качестве зрителя восприняли как должное: как он позднее заметила Алеф, словно он и родился увечным! Ежедневно Харви пытался понять, улучшается ли состояние его сломанной лодыжки. Иногда ему казалось, что улучшается, но чаще он видел все в более мрачном свете. Временно прекратив посещение врачей, он общался теперь только с физиотерапевтом, который, похоже, решил, что у него какое-то хроническое заболевание, и говорил не об исцелении, а об улучшении. Его пребывание на этом вечере, в общем законное, проходило под маской страдания. Она служила ему одновременно и убежищем, и прикрытием. Иначе Харви вряд ли смог бы вытерпеть без слез вид Алеф, танцующей то с Клементом, то с Питером Миром. Как же хотелось танцевать ему самому. Даже его нога, бедная больная нога мечтала о танце. Однако он тихо страдал в гордом одиночестве, лишь иногда скрашиваемом разговорами с Сефтон и Тессой.

— С Тессой? — переспросил он, — Да так, в общем-то, ни о чем, о каких-то пустяках. Помню только, что мы разговаривали о Лукасе.

— Что же вы говорили о Лукасе?

— Об этой истории с Миром, о том, почему Лукас, кажется, ненавидит весь свет, а также о сексуальной жизни Лукаса. Мы сошлись на том, что секс его абсолютно не волнует… Вот Мир — другое дело. Он ведь не женат?

— Вроде бы нет.

— Должен признать, танцует он неплохо. Вы так много танцевали, но какая-то одна песня вам явно понравилась больше всего.

— Правда? Не помню… «Numeros memini si verba tenerem» [57].

— О, прекрати. Ты же беседовала с ним. Он нормален, в своем уме? Я слышал, как ты недавно говорила, что он словно сошел со страниц Беовульфа.

— Я почти не разговаривала с ним. Но его мрачность рассеялась. По-моему, он вполне нормален.

— Но зловещ? Надо же было додуматься нарядиться быком.

— Он пока не знает, что наши затеи гораздо проще.

— Ты хочешь сказать, что он намерен бывать тут?

— А ты не думаешь, что мы обязаны ему кое-чем?

— Нет. Как же наивны вы, женщины. О Алеф, если бы ты только знала, как безмерна моя печаль.

— Твоя печаль скоро пройдет.

— Меня сразило наповал на пороге жизни. Я уже умер на этой войне.

— «Юность на борту, наслаждения у штурвала!» Ты забыл?

— Ах, тогда мы были совсем юными…

— Давай я вызову тебе такси. У тебя хватит денег?

— Эмиль прислал мне щедрый чек на дорожные расходы. Почему ты не заходишь навестить меня в его шикарные апартаменты? Поехали прямо сейчас. О, не беспокойся. Рыцарский роман обходится без поцелуев.

— Харви, я уже подарила тебе множество поцелуев, ты забыл о них.

— В твоих снах… или в моих. Детские поцелуйчики. Спокойной ночи, милая сестрица. Поцелуй меня в лобик на прощание. Алеф…

— Я понимаю… все понимаю…

— Пока все еще страшно туманно.

— Он называл ее «принцесса Алетия».

— Он сказал: «Мне кажется, вы моя семья». Он говорит, что собирается купить квартиру в нашем районе.

— Как отвратительно.

— А по-моему, довольно трогательно.

— Нет это прозвучало дерзко, даже зловеще.

— Ну, вероятно, в его словах была доля шутки.

— Мы даже не знаем, где он живет.

Клемент в итоге так и не ушел. Он задержался в спальне Луизы. Они стояли рядом у окна, и Луиза, приоткрыв штору, вглядывалась в туманную ночь. Клемент бросил свое пальто на кровать. Он отдал венецианскую маску имениннице и теперь сожалел об этом. Мой сказала, что сохранит ее для него до будущего года.

«До будущего года! — подумал Клемент, — Бог его знает, где мы будем в будущем году!»

Длинное белое платье Луизы было изящно дополнено обернутым вокруг шеи шелковым шарфом Клемента. Одной рукой она обернула его вокруг шеи, а другой — порывисто взъерошила свои жесткие каштановые волосы. Наконец, оставив в покое концы шарфа, она поплотнее задернула шторы. Это действие напомнило ей о первом мимолетном впечатлении о Питере, когда она увидела его внизу на другой стороне улицы, откуда он, казалось, наблюдал за их домом. Луиза уже собиралась переодеться ко сну, когда Клемент постучал в ее дверь. Вымотавшись за этот длинный праздничный день, она уже предвкушала, как немного почитает на сон грядущий «Любовь в Гластонбери». Луиза испытала облегчение, когда вечер прошел без происшествий. И вот теперь заявился Клемент, намереваясь сообщить ужасные вещи, которые ей совсем не хотелось слышать.

— Я думаю, он говорил серьезно.

— Кто? Ах, Питер…

— Так он у тебя уже попросту Питер!

— Он настойчиво просил называть его так. Не понимаю, почему ты настроен против него?

— Да ничего я не против! — бросил Клемент, раздраженно отворачиваясь, — На самом деле… я просто волнуюсь!..

Он тяжело опустился на аккуратно заправленную кровать.

Луиза присела к туалетному столику, положив на колени длинный шелковый шарф. Запах ее косметики казался удушающе неприятным, словно впитал в себя пыль веков. Луиза уже решила, что пора полностью отказаться от макияжа, но еще не осуществила свое намерение.

Поскольку Клемент не пояснил причину волнения, Луиза сказала:

— Он очень благожелательно отнесся к Мой, причем даже…

— Да, кстати, я хотел спросить тебя, что это за фарс они устроили?

— Да ничего особенного, просто она впустила его в дом, они поднялись к ней в комнату и долго обсуждали ту лебединую историю…

— Он не имел никакого права подниматься к ней в комнату! Мало того что он нахально проник в ваш дом, так теперь еще и дефилирует по комнатам девочек!

— Извини, Клемент, у меня только что возникли глупые сомнения. Насчет той первой встречи… и по поводу того, что тогда произошло… Конечно, он просто заблуждался. Очевидно, ему привиделось что-то ужасное в бреду. Он же сам признался, что пребывает в замешательстве… Должно быть, теперь он уже все осознал, наверняка осознал, иначе не пришел бы к нам и не вел бы себя так любезно со всеми нами.

Клемент тяжело вздохнул и взглянул на часы.

— К сожалению, ты ошибаешься. Ему просто нужно получить компенсацию.

— Какую компенсацию?

— Компенсацию за его жизнь, его загубленную жизнь. Он желает отмщения. Он может искать его даже здесь. Он опасен как хищник, безжалостный хищник.

Луиза не стала возражать. Она ужасно устала и испытывала сильное смущение, вдруг осознав, что не может вспомнить точно, что именно говорили Клемент и Питер во время первой встречи в ее доме.

— И все-таки, Клемент, сегодня вечером он вел себя с тобой очень любезно.

— Нет. Он избегал меня, игнорировал, мы избегали друг друга, причем очень ловко, исполняли некий затейливый танец, ужасный танец. Ладно, Луиза, мне пора домой. Что-то я заболтался.

— Я не понимаю, неужели Питер так разозлился из-за того, что Лукас назвал его грабителем… Он ведь вовсе не грабитель, верно? Несомненно, ты и сам так считаешь!

— О Луиза, оставим лучше эту историю в покое, тебе никогда не понять, по крайней мере я надеюсь, что ты никогда не поймешь! Не пытайся ничего понять. Только… пожалуйста… не позволяй этому человеку войти в нашу жизнь.

— Я не могу так просто успокоиться. А что думает Лукас?

— Не знаю, пошел он к черту со своими думами. Я слишком много выпил. Мне пора домой, — Он встал и начал натягивать пальто.

— Клемент, мне не верится, что все так ужасно, как ты говоришь.

— Нет-нет, все не так плохо, я преувеличиваю.

Луиза встала и, подойдя к двери, загородила ее спиной.

— Но, Клемент, должно же быть какое-то оправдание, какое-то очевидное разъяснение. Я не вынесу такой неопределенности…

— Ты не хочешь потерять Питера Мира, представшего перед тобой в образе плюшевого мишки, — Он подошел к ней и мягко сказал: — Просто не вмешивайся не в свои дела.

Они пристально посмотрели друг на друга. На мгновение Клемент прикрыл глаза, и лицо его мучительно исказилось. Луиза сцепила руки в замок. Она отступила в сторону. Длинный белый шарф, лежавший у нее на коленях, упал на пол. Она машинально подняла его и протянула Клементу.

— Луиза, я же подарил его тебе!

— Ах да, конечно, извини! Ладно… спокойной ночи… веди машину поосторожнее.

Они молча и спокойно постояли рядом, потом он быстро вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.

Луиза немного помедлила у двери, звук шагов Клемента давно затих. Потом, еле переставляя ноги, она подошла к кровати и сняла примятое покрывало. Опустившись на кровать, она зарылась лицом в шарф.

Позже, уже раздевшись и забравшись под одеяло, Луиза выключила свет и долго лежала на спине с открытыми глазами.

«Я старалась, — мысленно говорила она, — очень старалась, мне хотелось завоевать твое сердце. Но нет, все напрасно. Я осталась в одиночестве. Я не могу увлечь никого».

Клемент, осознав, что действительно сильно пьян, осторожно держался за перила, спускаясь по лестнице. На нижнем лестничном пролете и в прихожей было темно, в доме стояла тишина. Повозившись немного с замком, он испугался, что дверь заперли на ночь каким-то особым способом и ему придется карабкаться по лестнице за помощью обратно к Луизе. Наконец дверь с легким щелчком распахнулась сама собой, и он помедлил на пороге, впуская холодный туманный воздух и вглядываясь в неприветливую ночную тьму. Тишину нарушали еле слышные звуки ровного и глубокого дыхания… дыхания Сефтон. Она уже крепко спала в нескольких шагах от того места, где стоял Клемент. Он вышел и попытался как можно тише закрыть дверь, но замок все-таки громко щелкнул. Пошатываясь, он спустился с крыльца на тротуар и постоял там, неловко шаря по карманам в поисках ключей от машины и смутно вспоминая, где же он поставил ее. Непокрытая голова Клемента сразу ощутила пронизывающий ночной холод. Он побрел по темной пустой улице.

«О господи, какой же я идиот, полнейший идиот, — мысленно ругал себя Клемент. — И зачем только я остался поговорить с Луизой? Теперь я расстроил ее и пробудил в ней желание во всем разобраться. Господи, как же мне не хочется, чтобы она проникла в эту тайну. Вдруг она поедет к Лукасу? Но нет… она не осмелится. Все женщины боятся его. Ох-хо-хо… какую же мрачную и никудышную роль приходится мне играть. Наверняка я мог бы положить этому конец… но как? Я обречен играть, вести эту фальшивую жизнь… кошмар… как же мне теперь покончить с ней? У нее нет конца. Я обречен продолжать ее… продолжать лгать и изворачиваться. Как же мне выбраться из этой чертовой ловушки? Понятно же, что теперь, именно теперь, я обречен стать изгоем, потерять всех друзей, близких и дорогих друзей, которые так уважали и любили меня… Мне выпала участь презренного лжеца… но так или иначе… о боже, я не заслужил ее, это не моя вина!»

Клемент шел весьма неуверенно, бормоча под нос приходящие на ум мысли, как вдруг со страхом почувствовал, что рядом кто-то есть. В темноте разглядел мощную фигуру. Неожиданно Клемента сильно толкнули. Молниеносный ужас пронзил его. Он подумал, что это конец, его теперь ограбят и убьют. Клемент попытался закричать, но ему удалось выдать лишь слабый хрип и, беспомощно взмахнув руками, сложить их в жесте трогательной мольбы. Неумолимый противник крепко обхватил его за плечи и подтащил к какой-то каменной ограде. На шее Клемента сомкнулась железная рука таинственного мучителя, и в наступившей вдруг тишине он прекратил бессмысленное сопротивление. Осознав весь кошмар случившегося, он лишь выдохнул:

— Не бейте меня.

Питер Мир, слегка ослабив хватку, продолжал прижимать его к стене. Шершавые камни холодили затылок Клемента. Он слабо попытался разжать сильные пальцы и убрать руку, сжимавшую его горло. У него уже начало перехватывать дыхание.

— Почему вы солгали? Почему не рассказали правду? Почему вы солгали им?

Питер Мир отпустил руку, и Клемент, заскользив вниз по стене, едва не упал на землю. Мир вновь грубо схватил его за плечо, встряхнул и пристально посмотрел в глаза. Клемент попытался отвернуться, но Мир удержал его голову, взявшись другой рукой за подбородок.

— Почему? Почему?

Мир убрал руки, но продолжал прижимать Клемента к стене всем своим телом. Потом он внезапно схватил Клемента за руку и толкнул вперед, вынуждая своего пленника вяло тащиться вслед за ним по обледеневшему тротуару. Поскользнувшись, Клемент уткнулся в мокрую скользкую поверхность большого автомобиля. Открыв дверцу одной рукой, Мир с силой втолкнул Клемента в темный салон и забрался сам, решительно оттеснив Клемента, сморщившегося от острой боли в лодыжке.

Тяжело отдуваясь, они оба приходили в себя, сидя на заднем сиденье автомобиля. Дважды презрительно и громко фыркнув, Питер опять пихнул Клемента, к которому пока не вернулся дар речи.

— Так почему же? — вновь требовательно спросил Мир.

— Что почему?

— Почему вы солгали им?

— А что еще вы ожидали от меня? Неужели так необходимо было расстраивать их, причинять им страдания? Уж они-то абсолютно ни в чем не виноваты. И не было никакой нужды призывать меня к ответу… Не только потому, что я не хочу впутываться в это дело, но и потому, что из этого не выйдет ничего хорошего. К чему смущать и огорчать всех этих невинных людей? Подумайте о них. Что мне следовало сообщить им? В конце концов, что именно мы знаем… мы даже не ведаем…

— Что вы имеете в виду, говоря о нашем неведении?

— Нам неизвестно, что могло бы произойти, если бы вы не вмешались.

— Но очевидно же, что могло бы произойти.

— Никакой суд не счел бы такое очевидным. И для меня тоже все далеко не очевидно. Я уверен, что Лукас не хотел убивать меня. Он не мог бы так поступить, он устроил своеобразный фарс, просто хотел напугать меня! Вы не знаете его, а я знаю! Я же сказал им, что вы невиновны, и они мне поверили. Нет никакого смысла ворошить прошлое. Почему мы должны взвалить на них весь этот кошмар? Пожалуйста, оставьте моих друзей в покое, умоляю. Сказанного более чем достаточно.

— Достаточно?! Таково ваше решение, но почему вам кажется, что оно удовлетворит всех? Я лично хочу, причем заслуженно хочу справедливости, и я обязательно добьюсь ее. Вы сами признались мне, что знали…

— Когда же я признавался вам в чем-то?

— Когда поблагодарили меня за спасение вашей жизни.

— Я просто отдал вам дань уважения! Неужели вы не способны понять всю невозможность доказать то, что Лукас намеревался убить меня? Он отослал меня, просто чтобы защитить… я клянусь, что он не имел намерения…

— Как быстро вы сменили тон, но ваши слова выдают вас с головой. Вы погрязнете во лжи. Вы оба способны уничтожить понятия справедливости и правды. Они уже знают…

— Пожалуйста, не надо встречаться с ними, оставьте их в покое, оставьте этих девочек в покое…

— Ваши мотивы убоги и презренны. Я поговорю с ними так, как считаю нужным, им необходимо узнать всю правду.

— Только не надо угрожать. Я же могу рассказать друзьям, что вы опасны, я скажу им, что вы опасный безумец.

— Да, опасен, верно. Я безвреден для невинных, а для адских грешников — чертовски опасен. И что касается вас, то я позабочусь о том, чтобы вы были наказаны. А теперь постарайтесь больше не путаться у меня под ногами.

Мир перегнулся через Клемента, открыл дверцу и резко вытолкнул его из машины. Споткнувшись, Клемент выбрался на тротуар, получив сзади еще пару крепких пинков. Издав нечленораздельный вопль, он отскочил в сторону и без оглядки бросился бежать.

Возлюбленный сын мой!

Я благодарен тебе за письмо и прошу прощения за задержку с ответом, вызванную периодом моего полного отшельничества. Наше общение с внешним миром приносит пользу только в том случае, если оно правдиво. Мы должны быть совершенно открыты и честны друг с другом. В твоих последних письмах, на мой взгляд, байронический романтизм выразился значительно сильнее самозабвенного духовного порыва, в котором, как тебе, судя по всему, представляется, ты пребываешь. Моя вина отчасти заключается в том, что я поощрял тебя к продолжению нашей переписки, но в данный момент я пришел к выводу, что она не помогла тебе, а напротив, определенно помешала. Я прошу тебя смиренно обдумать твое положение, предприняв серьезные попытки отказаться от удовлетворения личных желаний, ошибочно принимаемых тобой за поклонение Господу. Жаждущая хитроумная личность способна найти множество обманчиво праведных путей. Мне это хорошо известно по моим собственным прошлым ошибочным стремлениям! Он говорил: «Я есть путь, истина и жизнь». Все мы далеки от того божественного пути, той истины и той жизни. Не забывай повторять себе, что истина запредельна, и стремись познать ее в покойном душевном уединении. Подлинное вдохновение нисходит на нас крайне редко. Упорное стремление к страданиям, желание, как ты определяешь это, оказаться в аду среди отвергнутых Христом равносильно жажде саморазрушения, оно подобно видениям и фантазиям, порожденным порочным началом, которое обитает в душе человека. Я прихожу к мысли, что наша переписка подталкивает тебя только к продолжению иллюзорной жизни, что любые мои слова способствуют порождению в тебе новых иллюзий. Это, безусловно, моя вина. Одним из величайших искушений является самоутешающее желание стать спасителем для заблудшей души ближнего. Есть только один Спаситель. Подумай о своем счастье и о том, как ты можешь быть счастлив, помогая людям. Ты нуждаешься в общении, в обычных дружеских отношениях. Я прихожу к выводу, что тебе не следует жить в одиночестве. Твоя «депрессия», если я могу позволить себе продолжать употреблять это понятие в широком смысле, возможно, отчасти вызвана отсутствием постоянной службы. Не трать попусту время, «ожидая знамения» или воображая, что ты вскоре приобщишься к монашескому братству. Я советую тебе не писать мне пока в течение значительного периода времени. Такой перерыв, по-моему, позволит нам обоим укрепить силы! (Считай это, если угодно, своего рода епитимьей!) Я сам напишу тебе, когда сочту нужным. Не отвечай на это письмо. Ты неизменно будешь пребывать в моих размышлениях и молитвах.

Твой in Christo,

отец Дамьен

P. S. Что касается знаменитой мыши, съевшей освященную облатку, то авторитетные источники утверждают, что она стала любимым питомцем Девы Марии!

Почтенный Отец!

Прошу прощения за столь быстрый ответ на Ваше последнее письмо. Да, да, я понимаю то, что Вы говорите о нахождении истинного пути, и то, как далек я от него. Но мне необходимо встретиться с Вами. Я полагаю, что в жизни моей наступил критический момент. На самом деле я познакомился с одним человеком, то есть с человеком, исполненным духовной силы, перед кем я готов преклоняться, ибо он буквально вступил в схватку с дьяволом. Только я смогу помочь ему. Но Вы должны посодействовать мне в этом. Мне очень хотелось бы привезти этого человека к Вам, хотя, боюсь, он не согласится на такую поездку. Прошу Вас, разрешите мне в ближайшем будущем приехать повидать Вас, либо с моим благородным, но несчастным другом, либо без него. Мне ужасно стыдно, что я пишу Вам, не вняв Вашему совету, но это крайне неотложное дело. Умоляю, простите меня великодушно. С неизменной любовью, Ваш кающийся грешник,

Беллами

Возлюбленный сын мой!

Прошу тебя не приезжать сюда. Я буду совершенно не в состоянии встретиться с тобой. Что касается твоего духовного друга, полагаю, тебе следует проявить осторожность. Сейчас ты вряд ли способен на стабильную эмоциональную привязанность, а подобные попытки «спасения» зачастую приводят к гибели как «спасателя», так и «спасаемого». Вас может затянуть в демоническую сферу. Надеюсь, ты поймешь меня, хотя я пишу, не зная, в чем сущность вашего дела. Как я уже просил тебя, не пиши мне пока. В подходящее время я сам напишу тебе. Молись, сын мой, молись постоянно. Я молюсь за тебя. Помолись и ты за меня.

Твой брат in Christo,

отец Дамьен

— Значит, он не может увидеться с вами? А вы еще предложили привезти меня!

— Да. Я еще надеюсь привезти вас к нему.

— Вы забываете, что я еврей.

— Питер, ну какое это имеет значение! Любое спасение, в сущности, проходит по одному пути.

— Наверное, вы подразумеваете, что все религии в каком-то смысле едины, но подходы их далеко не одинаковы.

— Ладно, не важно. Я просто подумал, что вам, или нам, мог бы помочь человек, очень давно живущий в божественном уединении.

Беллами и Питер вновь зашли посидеть в «Замок». Беллами опять пил легкое пиво. Их встреча состоялась утром после праздничной вечеринки в Клифтоне. Вчера, после того как Лукас со смехом отказался разрешить Беллами стать его телохранителем и послал его подальше, Беллами вернулся к себе в комнатенку, где предался размышлениям о том, хочется ли ему идти на день рождения Мой, учитывая, что его приход огорчит Анакса. Его вовсе не привлекала вечеринка с ее шумным весельем, карнавальными костюмами, танцами (Беллами не умел танцевать), взрывами смеха и живой детской радостью. В прошлом году он не получил там никакого удовольствия. Конечно, он никуда не пошел, а остался дома, печально размышляя о словах Питера. Беллами понял: необходимо что-то делать. Он не знал даже, где Питер живет, и никто, похоже, не знал. Телефона Мира не оказалось в справочнике. Беллами не стал усложнять свою жизнь обедом, но в середине дня вышел и купил несколько сэндвичей. Вспомнив о молодом католическом священнике, он решил наведаться к нему, но не застал его дома. Вернувшись в свою комнату, он обнаружил, что ему принесли последнее письмо отца Дамьена. Не раздеваясь, Беллами прочитал и обдумал его, глядя на грязное окно с полураздвинутыми занавесками. Беллами сел на кровать, съел пару сэндвичей, перечитал новое письмо и еще два предыдущих. Когда стало темнеть, он раздвинул занавески. Сверху, из квартиры, где жила семья пакистанцев, донеслись взрывы смеха. Неразговорчивый пожилой мужчина с третьего этажа уже съехал. Беллами испытал чувство вины из-за того, что не сделал серьезных попыток подружиться с ним. Где он теперь? Беллами съел еще один, уже зачерствевший сэндвич. Незаметно, как туман, в его сознание проникло ощущение бесполезности и ничтожества. Он вскипятил воду и наполнил ею грелку. Забыв о намерении отказаться от снотворного, он принял две таблетки и лег спать. Когда Беллами проснулся, за окном уже рассвело, часы остановились. Он заметил, что улегся спать прямо в одежде, и ему не пришлось одеваться. Он включил электроплитку и подсушил хлеб, но у него не оказалось масла. Беллами вновь перечел ужасно огорчившие его письма. Потом он решил, что надо пойти купить немного еды и позвонить Клементу. Но вместо этого, съежившись, уселся на кровати.

— Падающая звезда, — вдруг, сам того не желая, произнес Беллами.

Потом он решил заглянуть в «Замок», на всякий случай.

Днем «Замок», освещенный мягким солнечным светом, выглядел менее пустынным, а металлический блеск его обстановки теперь не наводил на мысль о небесной бестелесности и строгости космического корабля. Помещение бара, безусловно, отличалось весьма скромными размерами, но сегодня Беллами увидел то, чего не заметил при первом посещении: расположенные четким полукругом небольшие углубления в стенах, напоминавшие сводчатые ниши, в одной из которых и сидели они с Питером. Вероятно, сам «Замок» походил на маленький театр или крошечную церковь, где вместо сцены или алтаря была стойка бара, а его владелец (поскольку бармен, очевидно, и являлся владельцем), подобно актеру либо священнику, возвышался за ней, широко раскинув руки и упираясь в прилавок крупными ладонями, и с мягким пытливым удовлетворением разглядывал своих клиентов (то ли зрителей, то ли грешников). В центре зала располагалось несколько маленьких пустых столиков. Ниши были окрашены в разные цвета, и Питер Мир с Беллами (как и в прошлый раз) устроились в зеленой. Немногочисленные завсегдатаи, сидевшие в других нишах, разговаривали приглушенными голосами, тем самым добавляя атмосфере оттенок умиротворенности.

«Интересно, — подумал Беллами, — сколько сейчас времени».

— Который час? Как чудесно, что вы появились здесь сразу после моего прихода!

— Около двенадцати. Нет, нет. Отшельники далеко не всегда приобщаются к святости, зачастую они бывают безумцами, стремящимися овладеть магическими силами, или несчастными, исполнившимися раскаяния страдальцами, озлобившимися на весь белый свет. Более вероятно, что вы сможете помочь ему. Именно это ему и хочется скрыть от вас! Почему вы не перестанете притворяться нищим?

— Прошу вас…

— Простите. Вы сами обременили себя моими проблемами и должны отвечать за последствия. Вам известно о моих утратах. Провалы в памяти лишили меня чего-то важного, возможно, важнейшей части моей жизни.

— Она связана с добродетелью или пороком?

— Понятия не имею! Если бы я знал… в любом случае, с этим делом надо окончательно разобраться.

— Вы имеете в виду Лукаса?

— А также и милых дам.

— Может, ваш провал в памяти связан с женщиной?

— Говорю же вам, я не знаю! Я имею в виду ваших милых дам.

— Да, конечно, ради них…

— Вы ничего не знаете о ненависти. Одно древнее изречение гласит: «Пусть враг думает, что у него есть шанс на спасение, ибо, припертый к стенке, он будет биться насмерть, а спасаясь бегством, может быть сражен…» Надо позволить ему думать, что у него имеется альтернатива смерти.

— Это грешные мысли. Не можете ли вы подавить их?

— Говорят, что убийцы возвращаются на место преступления.

— Но в данном случае не было никакого убийства.

— И на месте убийства… остается нечто важное.

— Вы подразумеваете некое порочное начало?

— Мне кажется, что если бы я вернулся на то место, где потерял память, то смог бы восстановить ее.

— Что ж, я могу пойти с вами.

— Если бы все могло повториться…

— Возможно, это подобно своеобразному ритуальному очищению и даже исцелению… вероятно, нечто подобное помогало исцелению ваших клиентов.

— Да, мы же можем вновь разыграть эту сцену!

— То есть повторить ее во всех деталях, чтобы помочь вам рассеять, растворить весь ваш гнев и вашу ненависть? Наверняка вы имеете в виду нечто подобное! О, пожалуйста, пусть так все и будет! Питер, вы же можете просто простить Лукаса. Простите его, и тогда все будет хорошо. Именно тогда вы обнаружите…

— Для меня уже ничего больше не будет хорошо. Если бы он встал передо мной на колени, я мог бы изувечить его.

— Но он не виноват, это же была ужасная ошибка, несчастный случай.

— Никакого несчастного случая. Тот парень хотел убить своего брата. Но вместо него убил меня. Я отдал свою жизнь за его брата. Справедливость должна восторжествовать.

— Но вас же было только двое! Вам ведь все это приснилось, а потом вы просто захотели рассказать нам ваш сон.

— Обратитесь к вашему другу, к тому самому младшему брату, идите и спросите его, пусть он расскажет вам правду. Необходимо наконец внести полную ясность. Я должен отомстить за нанесенный мне ущерб. Я хочу искалечить, изувечить его так, как он искалечил и изувечил меня. В меня вошла вся порочность того удара. И он должен поплатиться за нее. Я взываю к слепой Фемиде с ее мечом и весами. Правосудие должно свершиться, даже если дело дойдет до перестрелки. Порок должен быть наказан. Ничто не принесет мне успокоения, кроме отмщения.

— Питер, пожалуйста, успокойтесь, вы говорите безумные, жуткие вещи. Вами завладели ужасные идеи и представления; если бы вы только смогли отбросить их и проявить снисходительность и милосердие, то и сами смогли бы исцелиться, смогли бы сами обрести свободу и освободить всех нас. Вероятно, все так и произойдет, если мы вернемся на то место. Подумайте об этом. Вы обладаете огромной силой. Вы сможете вновь сотворить чудо.

— Вы по-прежнему воображаете, что я ангел?

— Я уверен. Вы добрый ангел. Таково ваше предназначение. И знание об этом таится в глубине вашей души.

— Кстати, вам уже рассказали об Анаксе?

— Нет, а в чем дело?

— Пес заблудился, а я нашел его. Мне повезло встретить его.

— Вот оно — чудо. Я знал, что вы способны творить чудеса! Вы послали ему знак, и он пришел к вам! Он постиг вашу доброту! Так оно и есть! Вы должны поверить в ваше доброе могущество!

— Мои чары распространяются только на невинные души. В этом не особенно много толка.

— Питер, простите, но я ужасно проголодался.

— Что ж, давайте поедим. И, если можно, давайте поговорим на другие темы. Я побывал на вечеринке в Клифтоне.

— На дне рождения? Так они пригласили вас… это же замечательно!

— Да, им пришлось пригласить меня после того, как я нашел собаку!

— И вы поговорили с Клементом?

— Да.

— О, как я рад!

Завтрак в Клифтоне проходил в совершенно непринужденной манере, семья не собиралась по утрам за столом, вознося благодарственные молитвы за хлеб насущный. Мой, пробудившись в шесть утра от глубокого сна, могла одеться, сойти вниз, выпустить Анакса в сад, выпить молока, съесть немного овсянки, после чего вернуться к себе в комнату, прибрать кровать, улечься на покрывало и с полчаса поваляться, задумчиво глядя в потолок. В это так называемое «чистое время» Мой планировала занятия на день или, скажем так, позволяла душе отделиться от тела, после чего, как правило, девочка неистово принималась за дела. Сефтон вставала почти так же рано, пила чай с тостами и слушала семичасовые новости, потом, за исключением самой темной зимней поры, она устраивала себе легкую зарядку на воздухе, приводя в порядок садовое хозяйство. Мой подкармливала птиц и ухаживала за деревьями, а Сефтон следила за низкорослыми растениями и косила траву на газоне. (В саду росли два молодых дерева, посаженные по приезде в Клифтон, — ракитник и японский клен.) Когда Сефтон уже садилась за учебники, Алеф, только накинув пеньюар, направлялась в ванную. Ни Мой, ни Сефтон не имели особой склонности к принятию ванн. В это время Луиза, предпочитавшая вечерние ванны, распоряжалась на кухне, где обычно варила себе на завтрак яйца. Алеф завтракала позже всех, уже после восьмичасовых новостей. Когда кухня вновь становилась свободной, Луиза занималась там уборкой, которую Сефтон разрешала ей делать только в утреннее время. Сефтон невзлюбила посудомоечную машину и теперь редко ею пользовалась. Луиза с волнением прислушивалась к тихим передвижениям дочерей, занимающихся делами в своих комнатах. С недавних пор она почему-то начала побаиваться ранних утренних встреч с ними. Год за годом, месяц за месяцем девочки становились Для нее все более загадочными, а любовь к ним постепенно переросла в мучительные переживания, они опутывали материнское сердце подобно вязкой паутине или кабальным оковам, вызывая порой почти разрушительное напряжение.

Почту, если таковая имелась, обычно приносили около девяти часов утра. В эту субботу, спустя четыре дня после вечеринки Мой, Луиза и Алеф сидели в Птичнике, обсуждая предстоящее путешествие Алеф с Розмари Адварден. По окончании «чистого времени» Мой уже успела вымыть голову и теперь сидела в своей комнате возле электрического камина и сушила длинные волосы, разбирая их на отдельные пряди. В ее белокурых волосах кое-где проблескивала рыжина. Каштановая шевелюра Сефтон также отливала медным блеском. Луиза объясняла это «скандинавским наследием» Тедди. Анакс, которого Сефтон впустила из сада в дом, взбежал по лестнице, процокав коготками по линолеуму, и поскреб лапой в дверь мансарды Мой. Она встала и впустила его в комнату. Разрезвившийся пес набросился на нее с таким живейшим восторгом, будто они не виделись много дней.

«Неужели он забыл Беллами и перестал грустить? — удивленно подумала Мой, — Нет, такая забывчивость невозможна».

Сефтон, сидя на полу в своей маленькой, смежной с кухней спальне, размышляла о том, каким путем могла бы пойти история, если бы убившие Эдуарда II Изабелла и ее любовник Мортимер осмелились бы заодно убить и его юного отпрыска, Эдуарда III. Может, тогда не было бы и Столетней войны?

Прозвенел дверной звонок, Сефтон выскочила из комнаты и, открыв входную дверь, встретила почтальона. Он вручил ей письмо для Алеф от Розмари Адварден (Сефтон сразу узнала легкомысленно порхающий почерк Розмари) и три посылки в коричневой оберточной бумаге. Сефтон отнесла все в кухню и разложила на столе. С удивлением она заметила, что один из пакетов адресован лично ей. Сефтон редко получала почтовые посылки. Она также увидела, что две другие посылки адресованы соответственно Мой и Алеф и что все три адреса написаны одним почерком. Она уже собиралась позвать сестер, но тут ею овладело любопытство. Сефтон, вооружившись кухонным ножом, аккуратно вскрыла предназначенный ей, хорошо запечатанный пакет. Под оберточной бумагой оказался слой салфеток, а под ним блестящая картонная коробочка, под крышкой которой лежало янтарное ожерелье. Она извлекла его из коробки. У Сефтон не было никаких украшений, за исключением деревянных бус, сделанных для нее Мой. Девушка сразу поняла, что в ее руках не обычное, а изысканное и дорогое украшение из пламенеющего полупрозрачного золотистого янтаря, великолепно подобранного и разделенного серебристыми, похожими на жемчуг бусинами. В центре ожерелья выделялся еще более крупный янтарь в виде капли, теплый на ощупь и украшенный изящной гравировкой. Отложив на мгновение ожерелье, Сефтон заглянула в пакет в поисках записки или письма, но ничего не обнаружила. Удалившись вместе с ожерельем к себе в комнату, она надела украшение на шею. Поскольку зеркала поблизости не оказалось, девушка быстро сняла его и положила в карман вельветовой куртки. Ее сообразительный ум, конечно, сразу проник в тайну посылок. Сефтон выбежала к лестнице и крикнула:

— Почта! И подарки!

Первыми спустились Алеф и Луиза, чуть позже появилась Мой. Еще влажные волосы она скрутила в жгут на затылке и закрепила эластичной лентой. Сефтон заняла наблюдательную позицию. Доставку двух таинственных пакетов встретили заинтересованными восклицаниями, после чего Алеф села за стол и начала читать письмо от Розмари, а Луиза поставила чайник. Мой, ловко орудуя острым ножом, срезала толстую печать и развернула оберточную бумагу. Она взглянула на адрес.

— Какой странный почерк, похоже, что писал иностранец. От кого это может быть? Смотрите-ка, и на посылке Алеф точно такой же.

Мой вытащила салфетки и открыла коробочку, а Сефтон встала за ней, чтобы взглянуть на ее содержимое. Внутри лежало синее ожерелье. Мой, умолкнув, извлекла его на свет божий. Луиза обернулась, Алеф подняла голову.

— Что это? — удивилась Луиза.

— Это лазуриты, — сказала Мой.

— Господи… но от кого же они?

— От Питера, — ответила Мой, присев за стол рядом с Алеф.

— От Питера?.. О, ты хочешь сказать…

— Да.

— Откуда ты знаешь? Разве там есть какая-то записка?

— Нет.

— Ну конечно, наверное, это подарок на день рождения, как мило! Но оно, должно быть, очень дорогое.

— Ну и что, ведь он же богат, — возразила Алеф, откладывая письмо.

Мой, затаив дыхание, разглядывала разложенное на столе ожерелье.

— Ах… Мой… — произнесла Луиза.

Она присела рядом с дочерью, пристально глядя на нее. Мой повернулась к ней и, улыбнувшись, ласково взяла мать за руку, нащупав ее запястье под манжетой.

— Алеф тоже получила подарок, — заметила Сефтон, — так же, как и я.

Она вынула из кармана янтарное ожерелье и положила его на стол. Мой восхищенно дотронулась до золотистого января.

— Ты можешь взять его себе, — обратилась Сефтон к Мой, — я все равно не ношу украшений.

— Нет, это твое, он хотел, чтобы оно стало твоим.

— Синий цвет отлично подходит к глазам Мой, — восхитилась Луиза, — а янтарь сочетается с глазами и волосами Сефтон.

— Интересно, что же тогда прислали Алеф? — воскликнула Сефтон, — Давай, Алеф, открывай свой пакет!

— Я не сумею, он весь запечатан. Мой, открой его, пожалуйста.

Мой так же ловко вскрыла обертку и, вытащив коробочку, передала ее Алеф.

Алеф, слегка нахмурившись, с привередливым видом открыла коробочку и извлекла оттуда тяжелые сверкающие камни.

Остальные ахнули и отвели глаза, не смея осознать, что они видят. Алеф развернула ожерелье, взяв его за концы.

— Бриллианты! — выдохнула Мой.

Сефтон ничего не сказала, но взглянула на мать.

«Ох нет, — подумала Луиза, — это уже слишком… Это слишком пугающий, даже зловещий подарок».

— Полагаю, они настоящие… — произнесла она глухим и вялым голосом.

— Луи, ну конечно же, они настоящие, — хмыкнув, уверенно заявила Сефтон, — Разве может быть иначе!

— Мы не можем принять их, — сказала Луиза.

— Если уж мы принимаем янтарь и лазуриты, так почему же не можем принять бриллианты! — возразила Мой и рассмеялась своим особым редким смехом, словно с всхлипываниями.

Алеф разложила ожерелье на столе и придала ему форму в виде буквы «V». Бриллианты сверкали и переливались всеми цветами радуги.

— Они живут своей особой жизнью, — прошептала Мой.

Сефтон усмехнулась.

— По мнению Мой, нас окружают исключительно живые существа. Я слышала, как она просила прощения у лимонной корки.

— Как же нам поступить? — задумчиво произнесла Луиза.

— Отправить ему благодарственные письма, — предложила Сефтон.

— Но мы не знаем его адреса. И кроме того, мы не можем… это неправильно…

Алеф убрала сверкающее великолепие обратно в коробочку и глубоко вздохнула. Потом встала и вышла из комнаты, захватив подарок с собой. Сефтон рассмеялась. Две младшие сестры молча посмотрели на мать, которая, нервно проведя ладонями по лицу, схватилась за голову, с силой зажав в руках жесткие пряди волос.

— С чего ты так разволновалась, Луи? — спросила Сефтон, — Не стоит отчаянно цепляться за старомодные правила.

— Не строй из себя дурочку, Сефтон! — оборвала дочь Луиза.

Потрясенная ее тоном, Сефтон удивленно подняла брови и глянула на Мой.

— Давайте позвоним Клементу, — вмешалась Мой.

— Ты полагаешь, что Клемент будет идеальным арбитром! — хмыкнула Сефтон.

— Я полагаю, что он, вероятно, знает адрес Питера.

— Луи, дорогая, извини… — сказала Сефтон.

— Мне кажется, — вставила Мой, — что отказываться от этих подарков некрасиво.

— Невежливо и грубо, — добавила Сефтон, — Я согласна, что такие презенты могут вызвать легкое смущение. Но что же мы можем сделать?

— Он говорил, что у него нет родственников, — вспомнила Мой, — и ему хотелось бы, чтобы мы стали его семьей.

— Луи, — обратилась к матери Сефтон, — нам не так уж безумно хочется владеть этими побрякушками, мы просто хотим вести себя как благовоспитанные девицы.

Луиза встала и пристально посмотрела на двух своих младших дочерей: Сефтон с ее короткими и кое-как подстриженными каштановыми волосами, зеленовато-золотистыми ореховыми глазами и упрямым характером, и Мой с ее синими отцовскими глазами и волосами, наспех скрученными на затылке в большой пучок, который взрослил ее.

«Что же с ними будет… — подумала Луиза. — Возможно, это просто начало какого-то ужасного конца».

— Да вы сами подумайте, — сказала она, — Неужели вы не помните ту кошмарную сцену?

— Помним. Но не лучше ли забыть о ней? — ответила Сефтон.

— Эти подарки присланы в качестве подкупа. Питеру хочется перетянуть нас на свою сторону. Он пытается вынудить нас выступить в его поддержку, одобрить его историю, сделать выбор в его пользу.

— Ну, а как именно нам следует воспринимать то происшествие? — спросила Сефтон, — Ты ведь долго разговаривала с ним, Мой.

— Мы говорили о других вещах.

— Понятно, что о других, глупая, но что ты сама думаешь о нем?

— Он кажется очень странным, — произнесла Мой, — Я воспринимаю его как психоаналитика, который пытается разобраться в людях и… помочь им… а потом с ним происходит нечто ужасное… и все переворачивается с ног на голову… Но я не думаю, что он плохой человек. На самом деле, по-моему, он добрый и хороший, есть в нем что-то простодушное, только…

— Значит, ты полагаешь, что он правдив и честен? — Луиза задумалась, — Тебе показалось, что он ведет себя странно. Возможно, он безумный… или тяжелобольной человек.

— Ты же сама понимаешь, как все осложняется, — убеждала мать Сефтон, — Точно так же в исторических событиях, совсем не просто сделать верный выбор. Я согласна, что нужны доказательства… но сейчас я, например, их совершенно не вижу. По-моему, принятие нами этих подарков не означает, что мы с тем же успехом проглотим любые нелепости. Было бы несправедливо ожидать от нас такой глупости…

— Вот именно.

— Но если мы надменно отошлем это все обратно, то не сможем продолжать колебаться в принятии решения, мы поставим себя в ужасное положение.

— Но если мы оставим подарки, то все равно попадем в Ужасное положение.

— Я так не думаю, — заявила Сефтон, — Мы можем просто хранить нейтралитет. Нам же все это навязали, мы ни о чем не просили. Как я уже говорила, мною вовсе не движет желание сохранить это дорогущее ожерелье. Выражаясь яснее, я легко могла бы выбросить его в Темзу!

— А я не могла бы, — сказала Мой, — Я воспринимаю это как личный подарок от Питера, и если я верну ожерелье, то обижу его чувства.

— Интересно, захочет ли наша Алеф отказаться от роскошных бриллиантов? — произнесла Сефтон. — Ее подарочек совершенно исключительный, вы согласны? Уж не ищет ли он ее расположения?!

— Неужели до тебя это наконец дошло? — удивилась Луиза.

— Можно подумать, что нас или ее можно так просто подкупить! Сомневаюсь, что ему в голову приходили подобные мысли.

— Тогда он на редкость наивен!

— Может быть, у него наивная, простодушная натура. Кстати, Мой именно так и думает.

— Я не знаю, что и думать, — ответила Мой, — Мне лично он нравится…

— Несмотря на то, как он отвратительно вел себя с Клементом?

— Вероятно, он опасен, по-моему, он может быть опасным.

— Ты имеешь в виду, опасен для Лукаса, — добавила Луиза.

— До сих пор мы избегали говорить о Лукасе, — заметила Сефтон, — Я имею в виду, что у нас есть…

— Я поеду и поговорю с ним, — перебила дочь Луиза.

— С Лукасом?

— Да.

— Не надо, — сказала Сефтон, — лучше не надо.

— Ты боишься его? — спросила Мой. — Или думаешь, что мы можем лишь осложнить его положение?

— Я думаю, нам ни во что не надо вмешиваться, — ответила Сефтон, — Но если уж надо что-то сделать, то пусть Луи позвонит Клементу.

— Хорошо, хорошо! Я позвоню ему позже!

Луиза вышла из кухни и поднялась к себе. Сефтон уже собралась уйти в свою комнату, когда Мой показала ей вытащенный из кармана клочок бумаги.

— Что это значит?

— Virtuti paret robur. Сила подчиняется добродетели. Хотелось бы мне, чтобы это было правдой!

— Привет, Харви, Эмиль на проводе.

— О, Эмиль… доброе… доброе утро! Как ты там поживаешь?

— Я не слишком рано позвонил?

— Нет-нет, я уже давно бодрствую.

— Трудишься, конечно!

— Конечно!

— Так я отрываю тебя от занятий?

— Нет-нет, все отлично, мне очень приятно поговорить с тобой! Ты сейчас в Германии? Хорошо ты там развлекаешься?

— Да, я в Германии. А вот насчет развлечений бывает по-разному. Как там моя домработница, навещала тебя?

— Да, приходила, она такая милая, мы славно поболтали.

— Но хорошо ли она убралась?

— Все блестит, уборка тоже на славу!

— А как поживает твоя очаровательная матушка?

— С ней все в порядке, прекрасна, как всегда. Я пригласил ее сегодня на чай.

— Молодец. Давай, продолжай заниматься. Тебе удобно в этой квартире?

— Твоя великолепная квартира для меня как подарок небес. Я ужасно тебе благодарен…

— Ладно, ладно. Как твоя нога, поправляешься?

— Нет… то есть, вернее, да.

— Твоя матушка собирается возвращаться в Париж?

— Да, довольно скоро…

— Тебе уже удавалось вскарабкаться по лестнице до своей квартиры, чтобы навестить ее?

— Ну да, конечно…

— Хорошо. Извини за краткий разговор. Ты же знаешь, как я ненавижу телефонное общение.

— Где вы сейчас, где-нибудь в горах?

— Нет. Я в Берлине. Передай мои нежные приветы своей дражайшей матушке.

— Ладно, передам. А как поживает Клайв? Передай ему от меня наилучшие пожелания.

— А мои пожелания также передай Беллами. Ты видишься с ним?

— В общем, да, виделись не так давно.

— Ладно, Харви, держись молодцом. Надеюсь, скоро увидимся, я еще позвоню. Да благословит тебя Бог.

— Короче говоря, он собирается вышвырнуть тебя из этого райского местечка, — сказала Джоан.

Сейчас, в середине дня, она уже пила джин. Упомянутый Харви по телефону «чай» был плодом безотчетной фантазии.

— Он не был столь многословным. Он спросил, не стало ли лучше моей ноге.

— И ты моментально ответил, что лучше не стало, к сожалению, она по-прежнему болит, приходится ковылять на костылях, мучительно страдая и вознося хвалу небесам за возможность пользоваться лифтом.

— Нет, я сказал, что уже могу подниматься по лестнице.

— Ты идиот! И записной враль! Все это происки Клайва. Он полагает, что раз ты все еще в этой квартире, то Эмиль не может…

— Еще он спросил, не собираешься ли ты в скором времени в Париж, и я сказал, что собираешься.

— Какая жалость, ведь я не собираюсь возвращаться в Париж.

— Maman?!.

— А посему, мой милый, тебе придется подыскать новое местечко для жилья.

— Но я не могу… А почему ты не можешь уехать?..

— Почему я не могу уехать? Надоедливая, глупая старушка мать, почему же она никак не уберется куда подальше? Почему эта противная старая карга никак не сдохнет?

— Maman, не начинай, твоя давняя песня уже чертовски надоела.

— Никто ее не любит.

— Я люблю. О, ну прекрати ныть…

— Я не ною, маленькое эгоистичное чудовище. Я продаю свою квартиру в Париже, поэтому не могу туда вернуться, мне необходимо остаться здесь, и мне хочется остаться здесь. У меня есть тут одно дельце.

— Какое дельце? Неужели ты не можешь пожить у бабушки?

— Она терпеть меня не может. По-моему, практически все уже с трудом терпят меня. Ты что, оглох? Я же сказала, что намерена жить в Лондоне. Тебе придется подыскать новое жилье, ты должен найти работу.

— Я не могу найти работу, это невозможно. В любом случае, я должен учиться, я же студент…

— Студенты отлично подрабатывают в оперных массовках. Ладно, а почему бы тебе не отчалить во Флоренцию? Ты ведь уже можешь ходить, верно? Самое время для такого путешествия!

— Я не могу нормально ходить. И мне необходимо остаться здесь под наблюдением врачей…

— Разве во Флоренции нет врачей?

— И кроме того, я уже сообщил, что не смогу поехать туда.

— Ты слишком быстро впадаешь в отчаяние. Тебе ведь предоставили грант.

— Да, но я отказался, и теперь его предоставили другому человеку. Умоляю, хватит уже вспоминать о Флоренции.

— Так на что же ты живешь, очень мне интересно знать, кто тебя кормит, кто платит за твою захудалую квартирку?

— А как ты думаешь, кто всегда за нее платил? Лукас и Клемент. О господи, ведь я уже начал думать, что становлюсь независимым!

— Независимым! Ты полагаешь, что в будущем году поступишь в университет и будешь жить там на всем готовом? Ничуть не бывало. За три года учебы ты проешь кучу денег, а твой так называемый грант ничтожен, на самом деле я прихожу к мысли о том, что наше драгоценное правительство урежет и такие субсидии. Много лет Лукас и Клемент поддерживали тебя, но ты не можешь успокаивать себя надеждами, что такое положение будет продолжаться вечно. В любом случае, Клемент сейчас без работы, а сбережений он никогда не делал. Он почти нищий, а Лукас абсолютно непредсказуем. От меня тебе помощи не дождаться, я сама сижу на бобах. Это ты должен начать помогать мне.

— Но, maman, мне казалось, что ты имела великолепную работу в доме моделей.

— Великолепной я бы ее не назвала, но теперь у меня нет даже такой работы. Мне нечего продать, кроме себя самой. Ты ничего не смыслишь в подобных делах, но годами я поддерживала тебя, продавая сама себя.

— О, не говори глупостей! Ты наверняка получишь какие-то деньги за парижскую квартиру…

— Какой же ты эгоистичный и беспечный юнец! В итоге мне придется броситься в объятия Хэмфри Хука.

— Под своим воображаемым другом ты имеешь в виду наркотики или нечто в таком роде! Тебе просто хочется помучить меня, пожалуйста, прекрати.

— И это ты называешь мучением? Кстати, о новом жилье, может, тебя приютит Луиза?

— Где же, интересно, в садовом сарае? Дорогая maman, спустись с небес на землю.

— Да, пожалуй, пора. Тебе необходимо жениться на богатой девице, а не на одной из тех бедных принцесс. Впрочем, они для тебя уже не больше чем сестры. Но ведь у нас есть еще Клемент. Ты мог бы спать у него на диване. Надеюсь, ты еще не стал геем?

— Нет!

— Мне порой казалось, что Эмиль имеет виды на тебя, а уж на беднягу Беллами и подавно…

— Maman, послушай, давай поговорим серьезно…

— Серьезно? Я в отчаянии!

— Ты говоришь, что у тебя тут есть какое-то дело. Какое же?

— Мое личное дело. Я имею в виду, что мне нужно подумать о будущем. Я хочу пообщаться со старыми друзьями. Неужели непонятно?

— Понятно. Здравая мысль. И кто же они?

— Ну, Джереми Адварден.

— О, даже с ним.

— Да, с ним. Кроме того, с Тессой. — («О, даже с ней».) — Луизой, разумеется, Клементом, Лукасом, Корой, Эмилем…

— Отлично, я понял, со всей вашей старой компанией, понятно…

— А чего же еще ты ожидал?

— Если уж рассматривать такой круг, то почему ты предпочла Лукаса, а не Беллами?

— С Беллами общаться бессмысленно.

— Так же, как и с Корой. Да ладно, черт с ними. Я решил, что должен повидать Лукаса.

— Правда? Не советую. Он не любит тебя.

— Откуда ты знаешь? Как раз это меня и беспокоит. Мне не нравится, когда меня не любят. Я хочу помириться с ним.

— О чем речь?

— Да так, была одна пустяковая размолвка. Хотя сейчас все осложнилось появлением Питера Мира.

— Бедного Мира выбили из колеи, он стал одержимым и психически ненормальным, в общем, жутким занудой. Меня удивило, что Луиза приветила его. Наверное, потому что он богат. Она рассчитывает, что он положит глаз на одну из ее крошек.

— Что?

— Ты что, ослеп? Питер еще довольно молод, вероятно, ему около сорока лет. Да ладно, как ты говоришь, черт с ними. Уж мне ли не знать, я вдоволь наобщалась с чертями, мы отлично проводили время, я даже спускалась с ними в преисподнюю. Я покончу с собой. Вот увидишь, ты еще пожалеешь. Ты стал взрослым, и пора бы тебе начать помогать мне, заботиться обо мне, даже любить меня.

— Maman, дорогая моя, драгоценнейшая, ты же знаешь, что я люблю тебя!

Харви подвинул кресло поближе к матери, взял ее за руку и попытался поцеловать, но она высвободилась от него, ее глаза наполнились слезами.

Клемент не ответил на звонок Луизы, поскольку сидел у Беллами. За окном моросил дождь. В комнате Беллами стоял жуткий холод.

— У тебя есть пятьдесят пенсов одной монеткой для счетчика?

— Какого счетчика?

— Электросчетчика. Отопление отключилось, у меня не нашлось монетки, и если бы…

— Да, все понятно.

Друзья сидели на кровати. Оставшийся в пальто Клемент выудил из кармана монету. Беллами опустил ее в счетчик, и маленький обогреватель вновь заработал.

— Он сказал о том, что нужно внести полную ясность, — продолжил Беллами.

— Да, ты уже говорил… он хочет найти окончательное решение!

— Он придумал вновь разыграть всю ту сцену. Он забыл нечто очень важное и надеется, что сможет восстановить память, если…

— Да, да. И он также сказал, чтобы ты предложил мне открыть тебе всю правду!

— Да, Клемент, но я не хочу…

— Что ж, я поделюсь с тобой этой самой правдой. Не знаю, куда это нас приведет. Мне представляется, что он хочет убить Лукаса и, вероятно, меня тоже, но это не важно. Нет, помолчи, просто слушай и не смотри на меня с таким ужасом. Да, я участвовал в той сцене, в том преступлении. Лукас задумал убить меня, он даже попытался убить меня…

— Но это же полное…

— …вооружившись битой, бейсбольной битой, мы в детстве играли ею…

— Но это же полное безумие! Наверняка он не имел намерения убивать тебя!

— Он отвез меня в своей машине в какое-то пустынное место, типа парка или сада… я не знаю, да и не хочу знать, куда именно… Он заявил, что хочет показать мне светлячков.

— Светлячков?

— Ну надо же было ему что-то соврать, чтобы отвлечь мое внимание, конечно, их там не было, но я старательно искал их в траве, учитывая к тому же, что я изрядно напился у него за ужином. А потом я заметил, что Лукас взмахнул битой, собираясь обрушить ее на меня, и в тот момент вдруг вмешался Мир, он поднял руку, чтобы остановить Лукаса, Лукас с размаху ударил его в висок.

— О господи…

— Ты понимаешь, черт возьми, я не могу отделаться от мыслей, что всю эту историю нужно было бы рассказывать снова и снова, что мне пришлось бы рассказывать ее, что Мир должен был открыть ее в суде, только он, конечно, не присутствовал на процессе, он умирал, его даже сочли мертвым. Он рухнул на землю, Лукас склонился над ним, а потом велел мне Убираться и помалкивать, да еще всучил мне эту проклятую биту, она же могла стать уликой, бейсбольная бита, которой мы частенько играли в детстве… Кошмар, полнейший кошмар…

— Клемент, умоляю, замолчи, это не может быть правдой, он не мог задумать такое, должно быть, это была просто какая-то игра, не мог же он действительно убить тебя, ведь ничего не доказано, и никто не может доказать это…

— О да. Он сказал: «Возможно, ангел остановил мою руку», но это была шутка.

— Шутка?.. Но это же невероятно…

— И только недавно я понял, что Лукас вытащил у меня бумажник, когда я задремал в его машине, ему хотелось, чтобы полиция подумала, что произошло ограбление…

— Как?.. Ох, понятно. О господи, как ужасно. И все-таки ничего не доказано… На самом деле мне лично не верится, что…

— Я сам совершенно ошеломлен, ведь нам ничего точно не известно, ничего нельзя доказать, и, следовательно, возникает множество вариантов иных намерений Лукаса, возможно, он просто хотел напугать меня, и так далее. Но все это бредовые фантазии… и нам придется иметь дело с Миром.

— Почему, выйдя из больницы, он не пошел в полицию…

— Такая месть могла остаться иллюзорной. Ему хотелось самому вершить правосудие.

— И все-таки… Клемент… если Лукас имел серьезные намерения, то Питер спас твою жизнь, а если он хотел лишь напугать…

— Ну и что тогда?.. Как бы мне хотелось послать Мира ко всем чертям. Ты не представляешь, насколько мне все это опостылело, эта история не дает мне работать, разрушает меня самого, вся моя жизнь пропиталась фальшью, я потерял самого себя.

— Ты не рассказал Луизе?

— Всю правду? Конечно нет!

— А Мир?

— Он сказал вполне достаточно на первой встрече!

— Но они не знают, чему верить.

— Мир сказал, что поговорит с ними так, как сочтет нужным.

— Он сказал это тебе на дне рождения? Он любезно поговорил с тобой?

— Не очень-то. Луиза не хочет вмешиваться в это дело. Она говорит примерно так: «Да, возможно, в его словах есть доля правды, но в целом его воспоминания невероятны, к тому же этот бедняга сам признает, что многое не помнит». То есть ее удовлетворит любое, даже самое туманное и бессмысленное объяснение. Беллами, неужели ты не понимаешь, что он всеми силами пытается протиснуться в наш круг, пользуясь слабостями этих женщин, он уже считает себя в некотором роде членом этой семьи, он даже танцевал с Алеф…

— Не воображаешь ли ты…

— Вот именно, воображаю. Он и тебя тоже использует.

— Мир сказал, что ты можешь открыть мне правду, и ты сделал это. Но ты не обязан был…

— Обязан, Беллами, я признался бы тебе в любом случае. Я не могу обманывать тебя, вероятно, он догадался об этом. Ему нужен еще один свидетель. И он хочет, чтобы мы оправдали его перед нашими друзьями, представили его как простодушного, доброго малого, а не опасного безумца.

— Но такое невозможно, тогда нам придется обвинить тебя и Лукаса!

— Со мной уже покончено, я жалкий обманщик, а Лукас до сих пор остается темной лошадкой. Оправдание уравновесит ореол таинственности.

— Я не понимаю, неужели Питер говорил все это?

— Нет, я просто сочиняю, пытаюсь проникнуть в его ход мыслей! У него есть две очевидно несовместимые цели.

— Успокоить их и уничтожить Лукаса.

— Ему хочется стать признанным членом нашего круга. На это потребуется время. Или он может попросту отказаться от попыток завоевать расположение милой семейки. И тогда сразу примется за Лукаса.

— Может быть, если наши признают его, то он простит Лукаса?

— Никогда. Его переполняет ярость, ненависть и желание мести. Не забывай, он считает, что Лукас имел преступное намерение убить не только его, но и меня. Так может звучать вторая часть оправдания, это уже вопросы тактики. Кстати, мне только что пришло в голову, что такое очевидно смехотворное проигрывание того события, возможно, является частью какого-то плана.

— Но какого…

— К примеру, с Лукасом там может произойти несчастный случай.

— Ты подразумеваешь… но нет, это просто жуть какая-то! Клемент, не приписывай ему дьявольской хитрости! Это чистое безумие…

— А наша жизнь теперь и превратилась в чистое безумие. Разумеется, Мир может в любой момент привлечь к этому делу своих адвокатов и начать судебный процесс против Лукаса, привлечь меня как соучастника, а тебя как свидетеля, и при любом вердикте такой суд станет концом карьеры для Лукаса, да и для меня. Он держит такой вариант в резерве.

— А я-то при чем… ох… наверное…

— Тебе придется правдиво рассказать то, что ты от меня услышал.

— Ох… Клемент…

— Но он предпочитает вершить правосудие своими силами. Неужели ты не видишь, как он хитроумен и как беспощаден? Мир желает получить «око за око, зуб за зуб».

— Он сказал, что даже если дело дойдет до перестрелки… но, конечно, он не имел в виду…

— Вполне мог иметь. Возможно, они просто убьют друг друга. Да, они оба безумны. Это будет битва между двумя безумцами.

Отпущенное Харви такси исчезло в темной дали тускло освещенной улицы. Харви остался перед входной дверью дома Тессы. День звонка Эмиля и слез его матери — а также (хотя Харви этого не знал) день клифтонских ожерелий и признания Клемента Беллами — сменился сумрачным, сырым, туманным вечером. Какая-то внезапно нахлынувшая и невыносимая душевная мука побудила Харви поехать к Тессе.

Харви не совсем честно ответил на вопрос Алеф о том, о чем он беседовал с Тессой на карнавальной вечеринке. На самом деле Тесса не согласилась с предположениями Харви по поводу сексуальной жизни Лукаса. Когда Харви заявил, что ему кажется очевидным то, что у Лукаса нет никакой сексуальной жизни, Тесса с загадочным и знающим (как сейчас вспоминалось Харви) видом сказала: «Неужели? Тебе бы лучше спросить об этом твою матушку!» Когда Харви спросил почему, Тесса поспешно (словно желая скрыть оговорку, как теперь понял Харви) пояснила, что Джоан лучше разбирается в людях и поэтому ее предположения могут оказаться более реальными. Тогда, страдая от пребывания на утомительной вечеринке, поглощенный желанием достойно покинуть ее, Харви не уделил достаточно внимания этому разговору. Теперь, однако, в его душе выросло зловещее предположение. Когда его мать «сбежала в Париж», Харви не задумывался о ее возможных романах. В любом случае, ее отъезд привел его в смущение, и он не испытывал желания размышлять о нем, а тем более выяснять подробности ее похождений в Париже или Лондоне. Сейчас Харви вдруг поймал себя на том, что мысленно оценивает недавний разговор с Джоан, к примеру, ее упоминание (конечно, намеренно подчеркнутое) о «старых друзьях». Важно ли то, что она специально вставила имя Лукаса в ряд прочих безобидных друзей? И откуда она знала, что Лукас не любит Харви? Ей точно не хотелось, чтобы Харви навещал Лукаса. Все это предполагало наличие какой-то тайны. Именно Тесса лишила его покоя своим опрометчивым замечанием и многозначительным взглядом, и ведь именно с Тессой он недавно (сейчас это казалось ему почти невероятным) лежал в постели! Воспоминание о том тягостном эпизоде продолжало оставаться мучительным для Харви, хотя оно словно «парило в воздухе» как нечто отстраненное, почти нереальное, подобное мыльному пузырю. В конце концов, «ничего же не случилось». В какой-то степени Харви считал Тессу ненастоящей женщиной. Скорее всего, такое отношение и сделало возможной ту тщетную попытку.

Харви надел мягкие уличные туфли и захватил с собой новую трость. Дома ему еще приходилось иногда пользоваться костылями, чтобы дать отдых травмированной ноге. В обществе, однако, он опирался на специальную палку, выданную ему помощником физиотерапевта. Но вскоре что-то побудило его купить шикарную на вид и действительно дорогую трость, сделанную из светлого отполированного дерева (возможно, из ореха) и украшенную набалдашником из слоновой кости в виде птичьей головы с крючковатым длинным клювом. Она была менее удобной, чем специальная, лечебная палка, но придавала ему уверенности в себе. Ведь некоторые мужчины по-прежнему ходят с модными тросточками, и вовсе не потому, что хромают. Экипировавшись таким образом, Харви вызвал такси, которое и привезло его к дому Тессы. Он с облегчением увидел, что свет горит как в ее нижнем офисе, так и на верхнем этаже. С неба начала сыпаться какая-то морось. Харви почувствовал, что волосы стали влажными. В свете отдаленного уличного фонаря он увидел капельную сетку дождя. Зонта Харви не захватил, так как не считал это необходимым. Он постучал в дверь. Никакого ответа. Постучал еще раз. Дернув за ручку и обнаружив, что дверь не заперта, он миновал сумрачную и затхлую маленькую прихожую и вошел в небольшой освещенный офис. Он позвал Тессу. Никакого ответа. Оставив куртку и трость в прихожей, Харви поднялся по лестнице и вновь позвал Тессу. Включив свет в спальне, он заметил аккуратно заправленную узкую кровать хозяйки дома и один из ее вельветовых жакетов, висевший на спинке стула. Он постоял в нерешительности. Может, Тесса не заперла дверь, рассчитывая скоро вернуться? Поддавшись любопытству, Харви поднялся на верхний этаж, где прожил свою несчастную жизнь мистер Бакстер и, возможно, — Харви толком не помнил — там и отошел в мир иной. В его комнате горел свет, окно было приоткрыто, на кровати лежал голый матрас, а также стоял большой открытый чемодан, набитый вещами Тессы.

«Может, она собралась уезжать, — подумал Харви, — Может, уже спешно уехала в гости к своим чертовски изысканным друзьям, которым не захотела представить нас… или отправилась на другую тайную и великолепную квартиру или даже в особняк, где она ведет совсем иной образ жизни».

Склонившись над чемоданом, он посмотрел на лежавшую в нем одежду и извлек длинное голубое с розовато-лиловым отливом шелковое платье. Харви показалось, что внизу хлопнула дверь, и он с виноватым видом бросил платье обратно. Он опять позвал Тессу. И опять никто ему не ответил. Прикрыв хлопающее на ветру окно, он немного постоял в задумчивости и закрыл крышку чемодана. Когда Харви начал спускаться по лестнице, его вдруг охватил жуткий страх. Осмотр дома моментально вышиб из его головы причину, по которой он приехал сюда. Перед его мысленным взором возникла яркая, словно живая, красочная картина, подобная мелькнувшему на экране изображению, которая включала в себя обрывочные и перемешанные, как в паззлах, образы Лукаса, Тессы и его матери. Их лица искажали странные улыбочки, окрашенные печалью или яростью. Через мгновение эти видения исчезли. Пробежав по лестнице мимо спальни Тессы, Харви остановился перевести дух в темной прихожей. С отвращением вдохнув какой-то противный запах, он безуспешно попытался найти свою палку и определить место уличной двери. Стараясь успокоиться, он постоял немного в темноте, восстанавливая дыхание.

Тогда-то Харви и понял, что почти безотчетно, но постоянно беспокоило его с того самого момента, как он вошел в этот дом. Беспокойство вызывал странный ритмичный звук, типа приглушенно работающего мотора. Возможно, он доносится с улицы? Харви прислушался. Нет, вероятно, эти звуки рождались где-то в недрах комнат. Они производили жутко тревожное впечатление.

«Должно быть, — подумал Харви, — завывает какое-то сломавшееся устройство, связанное с отоплением, водопроводом или газоснабжением. Как странно, что оно еще продолжает работать в таком режиме».

Он уже понял, что звуки доносятся из глубины дома или из заднего садика. Что же ему делать, уйти и оставить все как есть? Шум казался страшным и опасным. Он стал еще громче в офисе, куда теперь вошел Харви. Если Тесса уехала надолго, то такие неполадки могут обернуться серьезным ущербом. Не следует ли ему сообщить кому-то, например соседям, в газовую компанию или в полицию, что какой-то механизм в доме нуждается в починке? Харви неохотно двинулся в сторону источника звука. А что, если в доме уже начался пожар или прорвало водопроводные трубы? Он с опаской открыл дверь в глубине офиса. За ней оказалась темная комната. Он включил свет и увидел стол с пишущей машинкой. Все выглядело как обычно: ни текущих кранов, ни включенных газовых приборов. Неприятное завывание усилилось. Следующая дверь вела, вероятно, в кухню. Харви никогда не заходил туда. Он открыл очередную дверь. Пронзительные звуки стали почти оглушающими. В тусклом свете виднелся лишь темный провал очередной комнаты. Харви резко попятился и, нашарив на стене у двери выключатель, повернул его. Слабая, совсем тусклая лампочка осветила хозяйственное помещение с раковиной, газовой плитой и стопкой картонных коробок. Там имелась еще одна дверь, из-за которой, похоже, и доносились эти жуткие, режущие слух звуки. Дверь была слегка приоткрыта. Харви подошел к ней. Он потянул за ручку и, заглянув в следующий темный закуток, различил очертания какой-то фигуры. На мгновение Харви, остолбенев от ужаса, подумал:

«Там кто-то есть, это Тесса, она сошла с ума!»

Поспешно отступив назад, он наткнулся на стопку коробок, потом вернулся и, присмотревшись, разглядел за темным дверным проемом в странном, похожем на перевернутый гроб помещении темный силуэт истерично завывающей женщины, но определенно не Тессы. Ее судорожные завывания напоминали звуки работы разладившегося механизма. Пронзительные вопли сменялись мучительными стонами, хриплыми прерывистыми вздохами и ворчанием, переходящим в приглушенный вой, и все повторялось снова. Харви вернулся в кухню. Его подташнивало. Он стоял, опираясь на край раковины, дрожа от ужаса и издавая тихие потрясенные всхлипы. Ему захотелось убежать, убежать прочь из дома, чтобы избавиться от этого отвратительного, мерзкого воя. Продолжая дрожать, Харви зажал рот руками. Потом, собравшись с духом, робко шагнул обратно. Надо прекратить эти жуткие звуки. Дойдя до середины кухни, он выкрикнул:

— Пожалуйста, перестаньте!

Вопли и завывания продолжались.

— Перестаньте же! Успокойтесь! — еще громче крикнул он.

Истерика начала стихать, изменился набор звуков, нарушилась их жуткая механическая регулярность. Харви осторожно подошел к закутку. Его глаза успели привыкнуть к тусклому освещению, и он разглядел, кто именно находится в темном провале за дверью. Там, привалившись к стене и сцепив руки на горле, стояла женщины. А темным, похожим на гроб закутком оказался туалет.

— Прошу вас, выйдите оттуда, — сказал Харви, — Идите сюда.

Он говорил тем увещевательным тоном, каким обращаются к непослушным детям или домашним животным.

Женщина не двинулась с места. Харви вошел, дотронулся до ее локтя, сжал в пальцах шерстяную трикотажную ткань и слегка потянул ее на себя. Поворачиваясь к нему, женщина едва не упала и словно в полуобморочном состоянии шагнула к двери в кухню. Крепко поддерживая ее под руку, Харви направился с ней вместе в соседнюю комнату. Продолжая приглушенно стонать и всхлипывать, несчастная позволила ему провести ее через кухню в офис, где опустилась на стул и закрыла лицо руками. Подтащив другой стул, Харви сел рядом и погладил ее по плечу. От нее исходил сильный запах пота. Истерика прекратилась, но женщина продолжала всхлипывать, подвывая с поразительной ритмичностью, напоминающей ритуальное пение.

— Ну пожалуйста, перестаньте плакать, — вновь попросил Харви, — Я хочу поговорить с вами, расскажите, что случилось, позвольте мне помочь вам.

Руки женщины нервно дергались, то хватаясь за голову, то прижимаясь к горлу. Харви удалось мельком увидеть ее опухшее и покрасневшее лицо. Долгие рыдания так исказили его черты, что невозможно было даже примерно определить возраст женщины. Она была бедно одета, на локте заношенной шерстяной кофты зияла дыра. Крашеные светлые волосы, слегка тронутые сединой, напоминали свалявшуюся и спутанную гриву, пряди которой она то и дело дергала вниз, прикрывая ими лицо.

— Умоляю, не плачьте, — в полной растерянности повторил Харви, — Позвольте же мне помочь вам. Расскажите, что произошло. Возможно, я смогу помочь… Ох, поверьте, я глубоко сочувствую вашему горю…

Женщина не обращала на него никакого внимания, словно ее завывания представляли собой некий вид старательно выполняемой работы или задания. Харви попытался разок отвести ее руку от лица, но она отвернулась в сторону. Откинувшись на спинку стула, он продолжал тихо сидеть рядом, наблюдая за ее действиями. Как было бы хорошо, если бы Тесса скоро вернулась! Только сейчас Харви вспомнил о существовании Тессы и о том, что сидит в ее доме. Он подумал:

«Ну сколько же люди могут так безутешно плакать, ведь долгие рыдания истощают все силы и могут довести даже до нервного срыва, она уже давно могла бы обессилеть, упасть в обморок или забыться сном. Неужели бывает столь безутешное и страшное горе? Что же я могу сделать? Ничего. Стоит ли мне продолжать сидеть с ней? Должен ли я дождаться, пока она успокоится?»

Харви чувствовал, что должен, но ему вдруг нестерпимо захотелось уйти. Он заметил на столе старую потертую сумку, которая явно не могла принадлежать Тессе, и засунул в нее значительную часть суммы, щедро выделенной ему на такси Эмилем.

— Ну пожалуйста, успокойтесь, прошу, давайте поговорим! — еще раз попытался воззвать к несчастной Харви и, не дождавшись никакого отклика, встал и направился к выходу.

На пороге он оглянулся. Женщина упорно продолжала всхлипывать и завывать. Тогда он вышел в прихожую, надел куртку и взял трость. Покинув дом, Харви тихо прикрыл за собой входную дверь. Он почувствовал себя предателем и трусом.

Темная, холодная и ветреная улица встретила Харви усилившимся дождем, капли которого быстро пропитали его волосы и заструились по щекам, однако сам он внезапно испытал прилив новых сил, новой энергии. В глубине его существа вдруг всколыхнулось какое-то мощное и даже теплое чувство. Пораженный новизной этого ощущения, он даже остановился. Неужели оно как-то связано с осознанием того ужасного горя? Или с потрясающим ощущением избавления? Нет, это нечто иное. Возможно, эта плачущая женщина была своего рода испытанием или проверкой на прочность. Но разве он не провалил эту проверку? Какая же отвратительная жестокость или ужасная потеря могли вызвать то безутешное горе, с которым он только что столкнулся? Харви медленно побрел по улице. Ему показалось, будто он движется в неком замкнутом пространстве между створками вращающихся дверей. Неожиданно, поставив себя на место другого человека в этой трагической ситуации, он представил себе мир в виде шахматной доски с человеческими фигурами, одной из которых суждено стать ему самому. Вступив в эту доселе неведомую ему игру, Харви обрел способность действовать. Жестокость его отступления, казалось, открыла в нем источник новой силы. Столкнувшись с трагедией, в которой он не нашел себе роли, он понял, что ему предстоит сыграть иную роль, в его собственной трагедии.

Какой будет эта роль, он пока не знал. Но Харви испытал необычайное чувство свободы, как будто все дремавшие в нем силы проснулись и восстали, побуждая его действовать на свой страх и риск. Глянув на щегольскую трость, он даже заметил, что без болезненных ощущений идет быстрее. Тем не менее до метро было довольно далеко. Однако судьба — без нее не обошлось — позаботилась о Харви, и через пару минут перед ним остановилось такси. Он забрался в машину и назвал водителю адрес Лукаса в Ноттинг-Хилле.

Харви вышел из такси в конце улицы и медленно направился мимо растущих деревьев к дому Лукаса, темневшему на противоположной стороне. Отжав концы промокших волос, он заметил, что дождь кончился. Капюшона у него не было. Голова стала подмерзать. Харви осознал, что слишком долго хранил в тайне, словно некую чреватую опасностями драгоценность, идею «выяснения отношений» с Лукасом. В итоге эта идея обрела форму достойного и принятого с равным достоинством извинения, которое открыло бы для них обоих новую эру своеобразного дружелюбия. Харви не осмелился написать Лукасу, отчасти опасаясь, что не сумеет найти нужных слов, но главное потому, что ответное молчание Лукаса повергло бы его в безысходность. Ему также казалось невозможным заявиться без приглашения, но, учитывая ситуацию в целом, приход «без приглашения» теперь казался единственно возможным вариантом. Харви давно и сильно хотелось залечить ту обиду, о которой он никому не рассказывал, избавиться от мучительного воспоминания, в сущности, о чисто ребяческом и пустяковом эпизоде. Неужели Лукас до сих пор помнит ту глупую, грубую выходку… или, возможно, он совершенно забыл о ней и лишь посмеется, услышав о столь долгих переживаниях Харви? Но ему не верилось, что Лукас обо всем забыл. В любом случае, пора было это выяснить. В глубине души Харви хранилась чистая и ничем не омраченная благодарность Лукасу, а также и Клементу за денежное обеспечение его образования. Как счастлив бы он стал, если бы смог наконец с открытым сердцем излить ее на Лукаса!

Где-то в доме горел свет. Харви подумал, что, возможно, в холле, смутно вспоминая внутреннее расположение помещений. Он смотрел на темные очертания фасада с противоположной стороны улицы. Очередные мрачные мысли попытались завладеть им, но он решительно их отбросил. Сосредоточившись, Харви представил себе, как вступает в дом, проходит по гостиной к книжным полкам и останавливается перед столом, за которым сидит Лукас, взирающий на него с легкой сардонической усмешкой.

«Да будь что будет», — мысленно сказал Харви, сердце его забилось быстрее. Он глубоко вздохнул. С платанов облетали последние листья, и один из них, словно некий знак, коснулся его щеки. Но в тот самый момент, когда Харви решительно шагнул с тротуара на мостовую, произошло нечто неожиданное. Перед входной дверью в дом Лукаса вдруг появился человек, женщина, и так же внезапно исчез. Все произошло настолько быстро, что Харви даже усомнился, действительно ли он видел кого-то. Может, просто очередной лист затейливо проплыл у него перед глазами? Дверь, должно быть, мгновенно открылась и закрылась, поэтому призрачная женская фигура словно растворилась в воздухе. Переждав минуту-другую, Харви пересек улицу. Охваченный сильным волнением, он постоял перед домом на тротуаре и покрутил головой, прижав лоб к мокрой ограде.

«Не надо сходить с ума, — думал Харви, — я должен убедиться, должен узнать все наверняка. Она не может быть там, вероятно, у меня возникла галлюцинация, и что, собственно, ей — моей матери — или любой другой женщине могло там понадобиться, скорее всего, никто туда и не входил. О боже, почему же я позволил вернуться этим ужасным мыслям? Зачем только я приехал к Тессе и нашел ту несчастную женщину?! Это настоящее проклятье… Может, она все еще рыдает там, боясь возвращаться домой к разъяренному и жестокому мужу? Так, спокойно! Для начала я должен проверить лондонские адреса, должен выяснить, где Джоан сейчас находится. Здесь ее быть не может. Значит, она должна быть в другом месте. Надо куда-то съездить — в Клифтон, к Коре, ко мне домой… О господи, если бы я умел летать, как Ариэль [58]. Какую радость я мог бы испытать, узнав, что ее здесь нет, как же я был бы счастлив!»

Харви вцепился в ограду и попытался потрясти ее. Ему казалось, что он прилип к ней, приклеился руками к железным прутьям. Не пора ли ему сматываться отсюда? Однако странно… Входная дверь не могла так быстро открыться и закрыться, значит, ему все привиделось. «О да, пусть все окажется чистой иллюзией». Потом Харви осенило, что эта женщина, конечно же, не вошла в дом, она прошла мимо фасада под окнами и свернула за угол к садовой калитке. Мгновенно взбодрившись, он поднял упавшую на землю трость и прошел по ступеням крыльца к входной двери. Упершись ладонью в стену дома, Харви немного помедлил, привалился плечом к ее мокрой поверхности, прислушиваясь к собственному учащенному дыханию, и горестно скривил губы. Потом, собравшись с силами, он отстранился от стены, побрел вдоль фасада и свернул за угол к садовой калитке. Харви дотронулся до ее ручки, и калитка открылась. Углубившись в сад, он вскоре вышел на лужайку за домом.

Поглядывая с другой стороны на дом, Харви вновь медленно пошел вдоль стены. В издаваемом им тихом ворчании явно угадывалось неоднократно повторяемое слово «maman». Если бы он только мог знать наверняка! Но что же он собирается делать в этом саду, прячась под мокрым деревом? Вот уж действительно, роковая судьба наслала на него все проклятия: и проклятую хромоту, и проклятую связь с Тессой. Ему не следовало заезжать сегодня к ней, именно из-за нее он попал в неприятную историю, столкнувшись с той обреченной на горе женщиной за маленькой дверцей, а потом судьба пригнала его сюда, и он увидел этот проклятый фантом, объемный женский образ, образ его матери. Окружающая темнота вдруг показалась Харви адской бездной, на него навалилась странная слабость. Уронив трость, он ухватился за ствол дерева, провел по нему ладонью. Если бы он только мог вспомнить, какое это дерево. Может, клен или платан? Над его головой ветер громко шелестел листвой. И все же как-то очень странно, как-то жутко и сверхъестественно, как-то ужасно таинственно и быстро проскользнула перед домом та женщина, если, конечно, ее появление было реальным. Потерев другой рукой увлажнившиеся глаза, Харви пристально взглянул на дом. В темноте поблескивали стекла окон, но из-за штор какой-то комнаты верхнего этажа, к балкону которой поднималась из сада узкая лестница, пробивался очень тусклый луч света. Вновь сдвинувшись с места, Харви большими шагами пересек лужайку и взялся за холодные мокрые перила железной лестницы. Задыхаясь и ловя воздух ртом, он поднялся наверх, потом остановился и, прижав руку к груди, постарался справиться с волнением. Узкая полоска света, падавшая из щели между шторами, лежала возле его ног. Он подался вперед, пытаясь разглядеть хоть что-то через ту узкую щель. Она позволила Харви увидеть одну половину комнаты: комод, часть голой стены, а за ней кровать. Лукас сидел на кровати боком к окну. Красочное пятно, какая-то яркая ткань виднелась рядом с ним, выступая из-за его колена. Это был почти наверняка подол женской юбки. Харви еще немного приблизился к окну, и тут Лукас вдруг повернул голову.

Резко отпрянув в сторону, Харви большими прыжками промчался вниз по лестнице, потом, спотыкаясь, завернул за угол дома. Он нащупал калитку, выскользнул из сада и, пройдя вдоль ограды, забрался на ступени парадного крыльца, потом соскочил с них и побежал дальше по улице. Оказавшись на углу, он почувствовал острую боль в ноге. Харви также вспомнил, уже завернув за угол, что забыл в саду Лукаса свою трость.

— Бросьте, — сказал Лукас, — некоторые разногласия свойственны даже богам.

— Они испокон веку расходятся во мнениях, — заметил Питер, — в основе божественного правления заложен компромисс. Разве нам не удалось преуспеть на этом пути?

И в самом деле, казалось, они изрядно преуспели. Беллами с удивлением наблюдал за встречей, устроенной по большей части благодаря его стараниям. Разговор происходил в гостиной Лукаса. Мрачные тона комнатной обстановки — темный персидский ковер, бордовые и синие книги, с которых Лукас всегда снимал бумажные суперобложки, темно-коричневые стены, массивный письменный стол красного дерева и кожаный диван — слабо освещались лучами утреннего солнца, оживлявшего лишь фарфоровые статуэтки английских борзых, итальянскую шкатулку да портрет итальянской бабушки, нервно вцепившейся в бусы на шее. Лукас, как обычно, сидел за своим столом, а Клемент — чуть дальше, сбоку от него. Питер и Беллами расположились напротив. Питер — на коричневом бархатном кресле с подушкой, на которой был вышит герб, а Беллами — на одном из мягких кожаных стульев. Благодаря такому размещению голова Беллами заметно возвышалась над головой Питера, который вальяжно раскинулся в мягком кресле, вытянув вперед длинные ноги. Беллами намеренно сел чуть дальше от стола. Ему подумалось:

«Сегодняшняя встреча напоминает заседание в зале суда, хотя, конечно, поза Питера явно разрушает это сравнение. В любом случае, непонятно, кому здесь положено выяснять обстоятельства дела. Если верить словам Клемента, то нас ожидает своеобразная дуэль, причем Клемент играет роль секунданта Лукаса, а я секунданта Питера!»

Точно в девять тридцать они поднялись на крыльцо, Клемент открыл им дверь, молча развернулся, удалился в гостиную и сел рядом с Лукасом, с которым он, безусловно, успел посовещаться. Беллами надеялся перемолвиться словом с Клементом, по меньшей мере обменяться взглядами, но Клемент быстро, даже демонстративно, повернулся к гостям спиной. Сейчас, сидя позади Лукаса, точно его секретарь, Клемент равнодушно поглядывал по сторонам, избегая обмена взглядами с визитерами.

Эта невероятная встреча организовалась с поразительной быстротой. Клемент, после его признания Беллами, упомянул идею «возвращения на место преступления» в разговоре с Лукасом, и она приятно удивила брата. Беллами, чьим единственным местом встречи с Питером оставался «Замок», спросил своего доверителя, который пребывал в более благодушном настроении, не согласится ли он встретиться с Лукасом для обсуждения этой идеи. Питер ответил согласием. Согласился и Лукас. Клемент, однако, передавая Беллами приглашение Лукаса, мрачно сказал: «Твой подопечный действует на свой собственный страх и риск». Беллами тоже испытывал смешанные чувства. Он не особо верил в практический смысл того, что Клемент назвал «показательным повтором», и вообще не представлял, как это мероприятие может пройти. Беллами просто надеялся, что очередная личная встреча двух противников сможет как-то разрядить обстановку и даже привести к некоторому пониманию. Он убедил Клемента попросить Лукаса пойти хоть на какие-то уступки, поскольку даже малейший примирительный жест мог оказаться полезным.

Церемонно восседая на своем жестком стуле и глядя на сидящую за столом парочку — мрачного Клемента и сардонически ухмыляющегося Лукаса, — Беллами подумал, что, по-видимому, все закончится полным провалом. Они же ненавидят Друг друга, и каждый из них явился на эту встречу, надеясь выяснить, как лучше уничтожить соперника. Если они и согласятся вернуться на то злополучное место, то это закончится трагедией, и вообще вся эта затея — чистое безумие. Тем не менее Клемент сообщил о «приятном удивлении» Лукаса, в результате чего Питер, очевидно, стал более спокойным и сдержанным. Он выглядел, как показалось Беллами, более внушительным и крепким, его густая и волнистая шевелюра поблескивала темным золотом, округлое лицо порозовело от холода, а полные губы растянулись в полуулыбке, показывающей удовлетворение и духовную силу. Неизменно отличный костюм Питера из мягкого темно-зеленого твида дополнял жилет и темно-зеленый галстук. Лукас поверх рубашки с брюками надел свободную стеганую домашнюю куртку, обычный для него зимний наряд. Его темные и прямые блестящие волосы были зачесаны назад, обрамляя лицо с узким заостренным носом и щелочками черных глаз. Длинные белые зубы поблескивали за приоткрывшимися в легком подобии улыбки тонкими губами, а изящные пальцы руки задумчиво поглаживали брови. Лукас походил на служащего восточного иностранного посольства, кого-то вроде консула, а может, на судью или какого-то менее официального распорядителя законов или постановлений, контролирующего делопроизводство военного или народного ведомства. Клемент, как его подчиненный — секретарь или младший служащий, — смотрелся гораздо проще. Беллами не изменил своему обычному черному костюму и белой (не первой свежести) сорочке, а Клемент удобно чувствовал себя в привычных джинсах и синем джемпере, в вырезе которого виднелся небрежно расстегнутый ворот рубашки. Беллами тщетно пытался поймать его взгляд.

— В чем же, интересно, мы преуспели? — удивленно произнес Лукас в ответ на вопрос Питера, — На мой взгляд, мы топчемся на одном месте. Так о чем вы хотите поговорить?

Чуть помедлив, Питер задумчиво произнес:

— Как историку вам, наверное, известны случаи, когда облеченные властью люди слишком поспешно отправляли на казнь своих врагов или тайно организовывали их устранение, а позднее сами корили себя за то, что лишились морального удовольствия простить их.

Фраза, похоже, позабавила Лукаса.

— Да, бывали такие случаи, но я полагаю, что упомянутые вами облеченные властью люди сожалели, что лишились вовсе не морального удовольствия, а скорее доброй славы, репутации и популярности. Во всяком случае, я не понимаю, какое отношение данная аллегория имеет к нашему мероприятию. Возможно, вам доставляет удовольствие лишний раз подчеркнуть, что вы способны в любое время организовать мое устранение, что лично для меня уже не является новостью. Прошу вас, давайте не будем валять дурака и увлекаться пространными разговорами, у меня довольно мало свободного времени.

Питер, неторопливо откинувшись на спинку кресла и пристально глядя на Лукаса, продолжил свою мысль:

— И все-таки очевидно, что прощение, в отличие от наказания, действительно доставляет больше удовольствия да к тому же является более милосердным. Такое удовольствие, как говорится, может себе позволить даже Господь. Как иудею вам, наверное, знакомы псалмы и одна из молитв Давида… «Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего…» [59]

— Вы с завидным упорством настаиваете на моем еврейском происхождении, — словоохотливо заметил Лукас, — но, насколько мне известно, тому нет никаких подтверждений.

— Нет, вы еврей. Вы похожи на еврея. И думаете как еврей. И потому я знаю, что вы еврей. Гейне говорил, что сущностью грека является молодеческая игра, а к старости человек становится евреем. Я подозреваю, что вы подвергаетесь как раз такой метаморфозе.

— Вам хочется найти связь между нами. Я отрицаю наличие такой связи. Не стоит впадать в сентиментальность. Насколько я понял, вы выразили желание вернуться на то место, где мы, к несчастью для нас обоих, встретились.

— О чьем несчастье вы говорите? — подхватил Питер, на лице которого во время этого диалога блуждала доброжелательная улыбка, — С вашей стороны такое замечание представляется мне скороспелым и неразумным. Да, в том месте действительно встретились три человека. И для меня эта встреча действительно обернулась несчастьем. Но для вас и для вашего брата я сыграл роль спасителя.

— Эту тему мы, по-моему, уже обсудили, — произнес Лукас.

Храня молчание, Питер задумчиво разглядывал Лукаса, а сам Лукас, подперев рукой голову, перекладывал на столе какие-то бумаги. Клемент смотрел на портрет бабушки. Беллами, мельком глянув на дверь, подумал: «Если молчание затянется, то Лукас быстро выставит всех нас отсюда». Не зная, что собирается сказать, он начал:

— Мне кажется…

— Могу я задать один волнующий меня вопрос? — прервал его Питер.

— Да.

— Почему именно вы хотели убить вашего брата?

Снисходительно взглянув на Питера, Лукас без колебаний ответил:

— Потому что моя мать предпочла его мне.

— Понятно. Я всецело вас понимаю. Надеюсь, вы простите мой интерес.

Беллами вновь попытался вставить свое слово:

— Мне кажется, тут следует заметить, что…

— Сомневаюсь, что вы понимаете меня всецело, — возразил Лукас Питеру. — Вы говорили, что были психиатром… или психоаналитиком?..

— Второе…

— Мне кажется, — повторил Беллами, — тут следует заметить, что Клемент в точности рассказал мне обо всем случившемся, и я верю ему.

Наступил момент почти обескураженного молчания. Потом Клемент, вдруг глянув на Питера, произнес бесцветным голосом:

— Меня сильно возмутил тот способ, которым при нашей недавней встрече вы вынудили меня…

— Соврать?

— Кому еще, кроме Беллами, ты успел исповедаться? — заинтересованно спросил Лукас, повернувшись к Клементу.

— Никому.

— Я ни к чему вас не вынуждал, — сказал Питер, — Сожалею, что я задал вам легкую взбучку после той вечеринки. Не важно. Итак, что же думает Лукас по поводу нашей идеи нового проигрыша того события? Его можно назвать, скажем, юбилейным повтором, ведь с тех пор прошло уже несколько месяцев.

— Какова же цель такой затеи?

— Боюсь, что мой бедный Беллами, увлеченный верой в ангелов, полагает, что в итоге, словно по мановению волшебной палочки, ложь превратится в правду, вражда разрешится миром, и все мы, целые и невредимые, братски обнимемся друг с другом. Сам я на чудо не надеюсь…

— На что же тогда надеетесь вы?

— Даже не знаю… возможно, на какой-то ритуал очищения… на мистическое действо… рискованную игру, на некий жест… божественного вмешательства… да, пожалуй, в данном случае можно помянуть и Бога.

— Я решительно вас не понимаю, — возразил Лукас, — вы начинаете говорить такие же безумные веши, как ваш бедный Беллами.

— Но вы также говорили… — начал Беллами.

— Верно, верно, есть и другая цель. С того самого… с того самого первого события… у меня возникли сложности с памятью… что, в обоем-то, вполне естественно после такого мощного удара по голове. Но я чувствую все большую уверенность в том, что тот удар выбил из меня нечто важное, исключительно важное, словно из моего сознания исчезла существенная часть моей личности. И мне кажется, если бы я только смог восстановить ее, вновь вытащить из темноты, это могло бы помочь мне…

— А если исчезнувшие воспоминания настолько ужасны, что их лучше и не извлекать? — задумчиво произнес Лукас, — Однако я понимаю ваше желание и вашу идею и смею предположить, что вы как психоаналитик встречались с подобными случаями. Возможно, тогда вы будете способны вернуться и к вашей практике. Возможно даже, вам представляется, что такой повтор станет символическим возмездием без кровопролития, неким весьма эстетичным и оригинальным завершением.

— Я не могу определить это более глубокомысленно.

— Вы подразумеваете, что предлагаете мне своеобразную оливковую ветвь?

— Да, а чем еще, по-вашему, я занимаюсь с тех самых пор, как пришел сюда?

— На сей счет позвольте мне уточнить, что я лично вас не приглашал.

— Мне хотелось бы попросить вас еще об одном одолжении.

— Каком же?

— Могу я вновь взглянуть на него?

— Взглянуть на что?

— На то… орудие… на то орудие убийства…

Бледный солнечный свет заметно потускнел, в комнате стало темнее, и Лукас включил лампу. Вытащив из ящика биту, он положил ее на стол, она слегка покатилась и замерла напротив Питера. Ее до гладкости отполированная деревянная поверхность как-то по-новому поблескивала. Лукас нарушил молчание, обратившись к Клементу:

— Ты помнишь наши детские подвальные игры в «Собачки»?

— Очередное свидетельство теперь представлено. Итак, вы согласны с тем, что я говорил? — тихо спросил Питер.

Лукас, коснувшись биты и перекатывая ее под пальцами, ответил:

— С чем именно? Вы говорили о многих вещах. Боюсь, что вы в отличие от меня романтик.

— Я должен получить удовлетворение, — еще более приглушенным голосом сказал Питер.

Убрав со стола биту, Лукас прямо взглянул на Мира.

— К сожалению, вы пребываете в неком заблуждении, — терпеливо заметил он, — Вы употребили слово «убийство». Но никакого убийства не было. Я не убил вас. Произошел несчастный случай, вы стали жертвой несчастного случая.

— Ваше глубочайшее желание убить брата побудило вас убить меня. Вы обезумели от ярости из-за того, что сорвался ваш план. Именно из-за вас я пребываю в полуживом состоянии. Вы погубили мою жизнь.

— Вы упорно продолжаете на этом настаивать. Но тем не менее вы живы, оправились от того удара и восстановились. Вы вполне здоровы. Я же вижу, что вы здоровы, а ваше воображение просто на редкость живое. Я предлагал вам деньги, но оказалось, что их у вас предостаточно, что тоже хорошо, в свете множества имеющихся в вашем распоряжении удовольствий. Я вовсе не собирался убивать вас, у меня не было для этого мотива. И я не убил вас, вы просто случайно попались мне под руку. Я ударил вас, потому что вы привязались ко мне. Сколько еще мне придется повторять это? Прошу, не перебивайте меня, пожалуйста, сосредоточьтесь, вы говорили, что потеряли способность сосредотачиваться, но, безусловно, вполне способны подумать и понять, что все ваши разговоры о реституции и мести… а под реституцией, я полагаю, вы и подразумевали месть… не имеют никакого смысла, ни одно из этих понятий в данном случае не уместно. Я не признаю никаких обязательств перед вами, я не совершил против вас никакого преступления. И вы, постаравшись проследить за ходом моих рассуждений, поймете полнейшую разумность моих слов… Ради бога, выбросьте из головы ваши причудливые толкования греха и прощения, невинности и мести и так далее. Зачем вы так терзаете себя? Постарайтесь понять, что у вас просто сложилось неверное представление. Придя сегодня сюда, вы настроились на спокойный разговор, вы упомянули о мире… Разве вы не упоминали о мире? Во всяком случае, упоминалась оливковая ветвь, и я согласен с вами, что в таком деле криком не поможешь. Мне хочется продолжать работать, хочется, чтобы вы перестали беспокоить меня. И я уверен, что, освободив вашу душу от бесплодной одержимости, вы найдете для себя множество гораздо более привлекательных и ценных занятий. Зачем мучиться, если можно быть счастливым? Поймите, я желаю вам только добра. Поэтому давайте тихо и спокойно разойдемся и покончим навеки с утомительными дискуссиями.

Во время этого неспешного, произнесенного внушительным и наставительным тоном монолога Лукас, не сводя глаз с Питера, сидел прямо в своем кресле, ладони его вытянутых рук покоились на поверхности стола.

Питер, поначалу откинувшийся на спинку кресла, выпрямился, потом подался вперед и, поджав губы, продолжал напряженно слушать. Он ответил все тем же тихим голосом:

— Вы дьявол. Вам прекрасно известно, что это лживые речи. Вы пытаетесь смутить меня. Ваше греховное, нацеленное на брата намерение обернулось против меня. Вы порочный человек, и вы совершили злодейство. Кому-то придется заплатить.

Лукас, отказавшись от своей менторской позы, заметил:

— Ну вот, вы и сменили тон. А как же прощение, о котором вы разглагольствуете? Вот брат мой, к примеру, простил меня, вы же видите, он сидит рядом со мной. Уж если он смог снизойти до прощения, то ваше прощение, если вы настаиваете на нем, может считаться само собой разумеющимся без каких-либо дополнительных неуместных церемоний.

Питер, помолчав, сказал:

— Вы полагаете, что мой гнев и мои угрозы всего лишь шутки?

— Вовсе нет, вы весьма реалистично сравнивали процесс отсечения моих рук с отрезанием куска сыра.

— Мне хотелось бы отправить вас в ад.

— Мой дорогой, я уже живу в аду и жил в нем с самого раннего детства.

— С тех пор как меня вернули к жизни, я думаю и даже мечтаю именно о вашем убийстве, практически только о нем и ни о чем другом.

— Вы можете осуществить свою мечту в любое время, если вам хочется отправиться в тюрьму.

— Мне лишь хотелось еще раз увидеть ваше лицо и избранную вами жертву. Вы отвратительно порочное чудовище и заслуживаете смерти. Но я не хочу убивать вас, это слишком безболезненная судьба. Уверяю вас, что я чрезвычайно серьезен. Меня приучили к кровопролитию, и я уже говорил вам, что отлично знаком, скажем так, с практической хирургией. Я хочу искалечить, изувечить вас, хочу, чтобы вы повредились умом…

— Воздаянием за жизнь в аду является известный вид храбрости. Я ничего не боюсь, и, уж безусловно, меня не пугают ни моральные принципы, ни ваши скверные фантазии. Неужели вам самому они не противны? Умерьте лучше вашу ядовитую злобу. К чему так лелеять ее, ведь жить с ней, должно быть, чертовски мучительно?

— Кстати, я оставил письмо моему адвокату, и если со мной что-то случится, то обвинение предъявят именно вам!

Лукас рассмеялся:

— Ох, дорогой мой, я же вам не угрожаю. И позвольте мне также заверить вас, что я не оставил никаких посланий моему адвокату!

Питер встал и в ярости отпихнул назад кресло. Беллами, тоже поспешно вскочив, опрокинул свой стул и поднял его. Клемент сдвинулся вперед на краешек стула. Лукас облокотился на стол и подпер рукой подбородок.

Питер поднял с пола пальто и шляпу.

— Я ваш судья, — произнес он и добавил в крайнем волнении, отрывисто и неразборчиво: — Небеса… свернутся… как свиток…

Лукас хранил молчание. Он сделал легкий жест, то ли сочувственный, то ли прощальный.

Питер решительным шагом направился к выходу, и Беллами, в отчаянии глянув на остающихся братьев, поспешил за ним. Хлопнула входная дверь.

Словно не услышав стука захлопнувшейся двери, Лукас продолжал сидеть, задумчиво глядя в окно. Клемент ждал заключительных слов брата. Поскольку Лукас продолжал молчать, Клемент, подобно зрителю, покидающему закончившийся спектакль, рассеянно взял лежавшую рядом куртку, встал, оделся, поправил на покинутом Питером кресле украшенную вышивкой подушку и отнес его обратно к камину. Клемент также взял за верхнюю перекладину спинки стул, на котором сидел Беллами, и отнес на должное место к книжным полкам. Наконец он вернулся к столу и встал перед Лукасом. Поскольку Лукас продолжал смотреть в окно, Клемент сказал:

— Ладно, я пошел, до свидания.

— Не уходи пока, — подал голос Лукас, дружелюбно взглянув на брата, — Посиди еще немного.

Клемент вынес из-за стола свой стул и сел напротив Лукаса. Он подумал, что они оба одержимые, оба сумасшедшие колдуны.

— Как странно, — промолвил Лукас, — что он использовал образ сворачивающихся в свиток небес. Он встречается в книге Исаии, а потом повторяется в Откровении [60]. У Исаии так описывается гнев Господа, изливающийся на грешные народы. А в Откровении тот же образ упоминается при описании того, что произойдет после снятия шестой печати, когда сотрясется земля, почернеет солнце, упадут звезды и скроется небо, свившись как свиток. Но ведь иудеи не читают книг Нового Завета. Интересно все-таки, в какой же вере он воспитывался?

— Безусловно, в той, которая одобряет идею возмездия, — ответил Клемент. Он чувствовал себя совершенно вымотавшимся, и ему очень хотелось поскорее уйти.

Лукас продолжил, говоря меланхолично, с каким-то мечтательным видом:

— Художники, знаешь ли, именно художники во многом отразили идеи христианства! Но на фреске «Страшный суд» Микеланджело изобразил также Христа как карающего судью с поднятой дланью! Вот будет интересно, если окажется, что в каком-то смысле существует жизнь после смерти.

— Лук, ты же не веришь в такие вещи!

— Не в традиционно описываемом смысле. Вполне допустимо, что после формального установления смерти тела его мозг может продолжать работать в какой-то сумеречной зоне, подобно заведенному механизму.

— Выздоровевшие люди, описывающие подобные сцены, все-таки не умерли!

— Да, но ведь в этом есть своеобразная и потрясающая достоверность, как и в понятиях буддийского бардо [61] или христианского чистилища… Да и греки тоже изображали ад в виде некоего сумеречного мира.

— Лук, как ты можешь говорить такое…

— Безусловно, он прав, он жив лишь наполовину, как зомби, жуткая марионетка, кукла. Человеческий мозг скрывает множество тайн. Да успокойся ты, Клемент, я просто размышляю. Что касается сворачивающихся в свиток небес, то это еще более правдоподобно, наша планета является чудом природы, которое в следующем веке мы разрушим нашими собственными порочными и бессмысленными действиями. Наша история очень скоро подойдет к концу. Теперь, когда Господь умер, нам наконец открылась правда, и, более того, эта правда уже посажена на короткий поводок. Во всяком случае, мы ничтожны, и наши занятия не имеют никакого значения. Ладно, мне пора вернуться к работе.

— Но зачем ты все это так повернул? Он, казалось, настроился на дружелюбный лад, толковал об оливковой ветви, а потом опять разъярился. Тебе не следовало дразнить его.

— Мой милый, раздразнил его именно ты, вот в чем кульминация трагедии. И знаешь, я теперь склоняюсь к мысли, что мы с самого начала неверно разыграли эту партию.

— Ты подразумеваешь, что нам следовало настаивать на шуточной, глупой игре, на том, что ты никогда не намеревался?.. Все равно ничего нельзя доказать…

— Чертовски недостойно, практически немыслимо. К тому же он застал нас врасплох, поскольку мы полагали, что бедняга умер. Ох, не важно. Он все-таки невыносимый зануда.

— Он опасен и может пойти на любые меры. А его идея о возвращении в то место как будто…

— Да, она мне даже понравилась, это интересно, в ней есть известное очарование… она может даже оказаться плодотворной, возможно, он сумеет достичь своеобразного очищения или раствориться в воздухе, как облачко дыма. Символическое наказание без кровопролития, для этого понадобится известная концентрация! Метаморфоза, финальное разрешение! Рискованная игра, как он сказал, да, да… передай Беллами, что мне нравится такая идея. Вы втроем займитесь организационными вопросами, только не утомляйте меня подробностями.

Харви обнаружил, что входная дверь Клифтона не заперта, и, войдя в прихожую, не стал сразу тревожить его обитателей, громогласно возвещая о своем прибытии. Он не стал также трезвонить в звонок. Сначала Харви посидел немного на кухне, потом на лестнице. Время близилось к полудню. Комната Сефтон пустовала, и дверь в нее была открыта. Вскоре Харви осмелился подняться на второй этаж. Дверь в пустующую комнату Алеф также была открытой. Заглянув в Птичник, он увидел лежащую на полу Сефтон и тихо ретировался. Остановившись на следующей лестничной площадке, Харви услышал ведущийся на повышенных тонах разговор и узнал голоса Клемента и Луизы. Он спустился в прихожую и в задумчивости присел на нижнюю ступеньку.

«Нашел ли Лукас ту трость, — размышлял Харви, — догадался ли, кому она принадлежит и как там оказалась? Конечно догадался, он все понял».

Горькую печаль Харви усугубляло то, что до того рокового разговора с Тессой о сексуальной жизни Лукаса да и после него ему страстно хотелось увидеть Лукаса, хотелось помириться с ним, завязать товарищеские отношения. Он все чаще мучительно вспоминал тот детский эпизод, но пришел к убеждению, что если встретится с Лукасом уже на равных, как взрослые люди, и вежливо, но с достоинством поговорит с ним, то у них могут начаться новые нормальные отношения, как у мужчины с мужчиной. Харви был очарован Лукасом и хотел понравиться ему. Он даже хотел полюбить его и в порыве душевного озарения представлял, что они могут стать близкими друзьями. Теперь же все надежды рухнули. Положение окончательно запуталось и испортилось, подобно его злосчастной хромой ноге. К тому же он, Харви, чем-то ужасно огорчил свою мать. Он не знал, чем именно, но чувствовал непоправимый ужас своего поведения. Ему не хотелось видеться с матерью, не хотелось Думать о ней. Кто же тогда вошел в дом Лукаса? Возможно, даже не женщина, ведь его гостем мог быть и парень. Может, Лукас склонен к педофилии. А то красочное пятно яркой ткани могло быть краем стеганого покрывала. Вероятно, все это ему привиделось. Единственной ужасной реальностью оставалась трость. Она лежала там, в саду, выдавая его с головой.

— В общем, ты единственный человек, способный реально помочь ей, — заявила Клементу Луиза, озабоченная положением Джоан.

— Мне непонятно, в чем, собственно, ей нужно помочь! — возмущенно ответил Клемент.

— По-моему, она в опасности. Она позвонила мне и сообщила, что попалась на крючок [62]. Неужели она пристрастилась к наркотикам?

— Сомневаюсь. Пока я вроде не замечал.

— Но все же сомневаешься!.. Когда ты видел Джоан в последний раз?

— Совсем недавно. Я думаю, она отправилась в Париж организовывать продажу квартиры.

— Да, она что-то говорила насчет продажи.

«Хвала небесам, — подумал Клемент, который только что придумал эту отговорку. — Что ж, возможно, она и правда в Париже».

— Луиза, я пришел к тебе не для того, чтобы…

— Ты знаешь, что Эмиль и Клайв возвращаются и Харви понадобится его собственная квартира? Кому-то придется приютить Джоан. У кого она может пожить? Нам негде поселить ее, у нас нет лишней комнаты. Как ты смотришь на то, чтобы Харви пожил у тебя?

— Отрицательно! А разве нельзя обратиться к Коре?

— Джоан говорит, что не вынесет диктаторства Коры. Пожалуйста, Клемент… Мы же не думаем, что Харви…

— Луиза, дорогая, я пришел вовсе не для того, чтобы обсуждать Джоан и…

— Ладно, для чего же тогда…

— Я пришел повидать тебя, просто повидать, пообщаться именно с тобой, пойми же ради бога!

— Для обеда еще рановато.

— Да не хочу я обедать, вообще не хочу есть!

Клемент, недавно покинувший дом Лукаса, после той встречи поехал прямиком в Клифтон. Ему действительно хотелось просто побыть рядом с Луизой, он надеялся, что ее мягкая сердечная привязанность успокоит, утешит его истерзанную душу, надеялся забыться в обстановке обычной добропорядочной жизни. Почему она так недружелюбно настроена? Уж не поделилась ли с ней Джоан сокровенными тайнами?

Прибыв в Клифтон, Клемент застал Луизу за рукоделием. Она вновь принялась укорачивать то вечернее платье, что годами висело в ее шкафу, подобно бесполезному, но красивому сувениру.

«Даже сейчас, — подумала она, поглаживая его мягкий, по-прежнему блестящий полосатый шелк, — этот наряд подходит только для особо праздничных случаев. Но разве у меня теперь бывают такие особые случаи?»

Даже дни рождения детей считались уже не столь важными событиями. Луиза любила это платье так, словно оно было неким обиженным существом. Она подумала, что нужно отдать это платье Алеф. Она подумала также, что вспомнила об этом платье после подаренного ей Клементом белого шарфа. Луизе хотелось сказать ему об этом и показать платье. Но Клемент появился так неожиданно и с таким мятежным видом буквально ворвался в ее комнату, что Луиза, невольно растерявшись, начала говорить о Джоан, и вот теперь они оба расстроились и настороженно смотрели друг на друга.

— Послушай, — отрывисто произнес Клемент, — мне надо встретиться с Беллами, а если его не окажется дома, то придется оставить сообщение. Не могла бы ты дать мне лист бумаги и конверт?

Слегка нахмурившись, Луиза пожала плечами и, вытащив из ящика стола бумагу и конверт, вручила Клементу. Он сунул их в карман пальто, брошенного им на спинку кровати.

Они возобновили своеобразную конфронтацию. Их пристальные взгляды таили личные страхи.

— Клемент, мне страшно, — сказала Луиза.

— Не болтай ерунды, — бросил Клемент. — Чего, скажи на милость, тебе бояться? Ты просто нервничаешь из-за пустяков, — Немного помедлив, он добавил: — Ох… как же я устал… а мне еще надо появиться в этом треклятом театре.

У него возникло огромное желание лечь и забыться сном на этой кровати.

— Я хочу выяснить правду, хочу узнать, что на самом деле произошло.

— А что, собственно, произошло? Когда? Где? Ты переживаешь из-за этого дела? Так оно рассосалось, тут нечего и выяснять…

— Ты понимаешь, о чем я говорю, о том первом разговоре… в нашей гостиной… когда у вас с Питером возникли разногласия… Все звучало так странно и запутанно… и как-то ужасно…

«Значит, он для нее уже просто Питер», — подумал Клемент. Очередная тошнотворная мысль пришла ему на ум.

— Разумеется, странно и запутанно. Вряд ли у тебя сохранились ясные воспоминания… да и у него память сильно пострадала. Ты должна осознавать, что он еще серьезно болен.

— Я хочу понять, мог ли Питер… Мне даже не хочется думать, что его слова вызваны болезнью или заблуждением… ведь должен же в них быть какой-то смысл!

— Что значит, какой-то смысл? Неужели ты не понимаешь, что он получил травму мозга, с головой у него не совсем в порядке, только и всего. О боже, неужели ты не можешь просто пожалеть беднягу и оставить все как есть? В конце концов, он не имеет к нам никакого отношения!

— Клемент… у меня такое чувство, будто за всем этим скрывается нечто ужасное.

Луиза поначалу хотела рассказать Клементу о трех ожерельях, но передумала. Она также собиралась спросить, не знает ли он адрес Питера, но и от этой мысли решила отказаться.

Луиза стояла, бессильно опустив руки. Ее взгляд блуждал по подолу вечернего платья, затем остановился на вколотой в него тонкой иголке с шелковой ниткой. От иголки расходились лучики света, должно быть, солнечного, но Луиза не стала оборачиваться и выяснять, светит ли за окном солнце. Она прищурилась, вспомнив какое-то недавнее событие, и у нее вдруг закружилась голова от ощущения, что огромная трещина появилась в ее отношениях с Клементом. Он смотрел на нее почти с ненавистью.

Клемент раздраженно махнул рукой.

— Алеф дома? — спросил он, — Мне хотелось поговорить с ней.

— О чем? Она уехала.

— Она все еще в Йоркшире у Адварденов?

— Да. Сегодня утром Алеф поехала повидаться с Розмари, но она не задержится в Йоркшире, они планируют большое путешествие.

— Так они все вернулись, и мальчики тоже?

— Да. Клемент, что с тобой происходит? Пожалуйста, расскажи мне. Я чувствую, что ты весь на нервах, чувствую, что тебя что-то гложет и терзает. Мне так хочется помочь тебе, и я смогу, если ты все объяснишь мне. Ты говорил такие странные вещи, что Питер жаждет мести… мне до сих пор не верится…

— Я был пьян, вот и нес всякую чушь. Похоже, у тебя сложилось впечатление, что у него характер славного мистера Пиквика… Но он вовсе не такой славный. И вообще, оставь ты его в покое. Надеюсь, ты не делала ему никаких авансов?

— Ну… нет… нет…

— Вот и хорошо. Больше он не будет беспокоить тебя.

— Я думаю, мне пора повидать Лукаса.

— Что? Ты с ума сошла!

— Но мне хочется узнать, почему…

— Луиза, нет, ни в коем случае, я запрещаю тебе…

— Клемент, да что с тобой происходит в самом-то деле?!

— Он может встретить тебя крайне неприветливо, он страшно рассердится и доставит тебе массу огорчений. Я же просил тебя не вмешиваться. Тебе нельзя видеться с Лукасом. Ты не добьешься ничего, кроме неприятностей, причем навлечешь эти неприятности не только на себя, но и на других. Поверь мне, не надо ничего выяснять.

— Но я имею право…

— Ты ничего не знаешь и не имеешь никакого права!

— Не кричи на меня!

— Я не кричу. Прости, Луиза, мне не следовало приходить сюда. Я мог бы сообразить… Извини…

Клемент вскочил, схватил с кровати свое пальто. Он был готов разрыдаться. Он ужасно устал.

Луиза не стала возражать ему.

— Мой у себя наверху, — сказала Луиза, — Она решила бросить школу. Постарайся уйти без лишнего шума. Мне не хочется, чтобы она узнала о твоем присутствии. Оно обычно слишком волнует ее.

Мой, прекрасно знавшая об этом волнующем присутствии в доме, валялась на кровати, подложив под спину подушки. Она лежала там босоногая, в смятой синей рубашке, едва доходившей до колен. Ее шею приятно согревало слегка сдвинувшееся на бок лазуритовое ожерелье. Перекинутая через плечо длинная и толстая светлая коса, извиваясь, спускалась вниз между ее грудей. Рядом с ней пристроился Анакс, вытянув к изножью кровати длинные задние лапы. Его длинная морда частично покоилась на подоле рубашки Мой, слегка щекоча также и голые коленки. Пес неотрывно смотрел на нее своими невероятными голубыми глазами, взгляд которых порой казался совершенно ледяным, отстраненным и вовсе не собачьим. Мой коснулась тыльной стороной ладони его черного влажного носа, потом слегка пощекотала его пушистым кончиком своей косы, приглашая поиграть. Но Анакс не поддержал ее игривого настроения. Мягко изогнутая темная линия его пасти слегка дернулась, блеснув белыми зубами. Девочка погладила пса по носу, почесала за ушами, ощутив напряженность его мышц под жесткой серой шерстью. Продолжая смотреть на нее, Анакс слегка фыркнул, словно ему не понравились ее ласки.

Мой переживала совершенно особенное событие. Понедельник давно начался, а она не пошла в школу. Она стала взрослой, ведь ей исполнилось шестнадцать лет, и она имела полное право не ходить на уроки. Уже с четырнадцати лет Мой время от времени намекала своим родным, что бросит школу, когда ей исполнится шестнадцать. Сефтон упорно советовала ей выкинуть из головы такие мысли, а Луиза и Алеф отказывались серьезно воспринимать ее слова, туманно говоря, что время покажет. Когда приблизилось заветное время, Мой сообщила о своем решении директрисе. Та мягко предположила, что дальнейшие занятия могут оказаться полезными для будущей жизни девочки, а вот классная руководительница согласилась с тем, что Мой сможет найти лучшее применение своим талантам.

Мисс Фитцгерберт, с которой Мой не обсуждала тот печальный визит к мисс Фокс, просто посоветовала ей «конечно же, продолжать заниматься живописью». Дома Алеф поздравила ее, Луиза что-то вяло возразила, а Сефтон презентовала список лондонских художественных школ с адресами и телефонами. Этот список, пока не изученный, лежал на полке, придавленный большим черным камнем с белой полосой. Итак, теперь она свободна. Мой лениво валялась на кровати, удрученная опустошающим страхом, и прислушивалась к доносящемуся снизу сердитому голосу Клемента.

Ее продолжала расстраивать схватка с лебедем. Мой еще просыпалась по ночам, задыхаясь от страха, и садилась на кровати. В кошмарных снах ее преследовала массивная белая грудь, наваливающаяся на нее огромной тяжестью. Ее мучили и другие образы и сомнения: удалось ли той темной уточке спастись, или она все-таки утонула, не дождавшись помощи, не почудилось ли ей, что утка улетела, и, кроме того, не повредила ли она что-то самому лебедю? Вспоминая свое отчаянное сопротивление, Мой словно в калейдоскопе прокручивала фрагментарные сцены их сражения, видела, как приближаются к ней страшные, перепончатые, похожие на черные руки лапы, как она яростно хватается за них, чтобы отбросить птицу от себя. Могла ли она повредить что-то бедному лебедю, может, сломала одну из лап? Мой резко поднялась с подушек, встревожив Анакса, который спрыгнул с кровати и, удалившись в свою корзину, изящно и спокойно улегся в ней. Мой сняла ожерелье и убрала его в заветный ящик, где хранила лазуритовую шкатулочку, в которой лежал белый камушек, и клочок бумаги со словами «Сила подчиняется добродетели». Мой опустилась на колени возле стоящих на полу картонных коробок, в которые совсем недавно, знаменуя важные изменения своей жизни, убрала с полок всю коллекцию камней. Помимо способностей к телекинезу ее стало тревожить и случайное озорство некоторых камней, которые, очевидно, приобрели странную подвижность и самовольно сбрасывались на пол. Это не нравилось Анаксу, он сразу начинал злиться и угрожающе ворчать.

— Простите меня, бедные камушки, — сказала Мой камням, перебирая их в коробках.

«Кто я такая, — подумала она, — чтобы вмешиваться в их судьбу? Возможно, всем им хочется быть совершенно в другом месте, на солнце, или под дождем, или на морском берегу. Ведь я лишила их родных мест, лишила свободы!»

Ей вспомнилась давняя сцена, когда еще совсем ребенком она умоляла Сефтон не бросать камень в ручей. Сефтон рассмеялась и бросила.

Самые большие камни Мой оставила лежать на полу возле стен. С особым раскаянием она взглянула на конусообразный камень, по-прежнему покрытый руническими закорючками желтоватого лишайника, найденный ею на склоне холма поблизости от коттеджа Беллами. Он лежал там в травянистой впадине, едва высовывая из травы свою замечательную золотисто-зеленую верхушку, и, казалось, смотрел на соседствующий с ним скальный обломок, на большой серый камень, испещренный мелкими трещинками, которые, должно быть, могли рассказать его историю, записанную на каком-то таинственном и древнем языке. Историю спрятавшихся в густой траве камней, одинокого конического камешка и одинокого скального обломка. Заметив красивый золотистый камень, Мой тут же вытащила его из углубления в земле и радостно убрала в сумку с камнями. Спускаясь с холма, она встретила Беллами, и он помог ей донести весомые находки. Как только он положил сумку в машину, Мой вдруг охватило чувство совершенного преступления. Ей ужасно захотелось отнести этот камешек обратно на его исходное место, где он жил в уединении со своим серым собратом на травянистом склоне. Но сумеет ли она найти то самое место? В общем, теперь конический камень с его золотистым руническим посланием пылился, как в музее, в ее маленькой мансарде, куда не попадал даже дождь, пылился среди других случайных пленников. Как же он, наверное, несчастен. Мой задумалась о том сером скальном обломке, страдающем от одиночества в далекой прибрежной впадине денно и нощно, и в солнечную, и в штормовую погоду. Глаза Мой невольно наполнились слезами.

Поднявшись с пола, она подошла к кровати и присела на ее край. Незаживающая рана терзала ее душу.

«Никогда, — подумала Мой, — я не получу того, чего хочу. Мне суждено мучиться и страдать от поражений, и я никогда не стану настоящим художником, я — бездарь, ущербная тварь, которую нужно придавить или усыпить, чтобы не мучилась. Я похожа на искалеченного дракончика Карпаччо… за исключением того, что тот дракон пострадал безвинно. Отныне моя Жизнь будет отягчена бременем греха, иначе и быть не может. Как же зло умудряется проникнуть в жизнь, как оно зарождается? Ладно, скоро я все узнаю».

Сефтон лежала на полу в Птичнике, но это не означало, что она праздно проводит время. Нет. Сефтон размышляла. Откуда произошли римляне? Если бы Августин [63] не развил учение Платона, возможно, цивилизация пошла бы по иному пути. Каким бы мог стать, к примеру, Ренессанс? Когда Сефтон встала и спустилась вниз, Клемент давно ушел, ей также не встретился и Харви, уже тайно проникший в комнату Алеф с намерением дождаться там ее возвращения. Спустившись в прихожую, Сефтон заметила, что принесли дневную почту, на полу возле входной двери белели какие-то рекламные листки, письмо Луизе, подписанное почерком Джоан, и конверт, упавший адресом вниз. Сефтон убрала рекламу на столик, отдельно положив письмо Джоан. Она перевернула второе письмо и обнаружила, что оно адресовано лично ей. Мгновенно узнав почерк, Сефтон замерла от неожиданности. Потом, сделав глубокий вдох, удалилась в свою комнату и закрыла дверь. Она села на кровать, вскрыла конверт и внимательно прочла послание. Оно имело следующее содержание:

Дорогая Сефтон!

Не могла бы ты заехать ко мне в четверг утром, около десяти? Если у тебя уже есть иные планы, то черкни, пожалуйста, записку и забрось ее в мою почту. В ином случае я буду ждать твоего прихода.

Лукас

— Что тебе снилось сегодня ночью?

— Тигры.

— Острые ощущения?

— Нет. А тебе что приснилось, Харви?

— Башня сиенского кафедрального собора.

— Tiens! [64]

— Ничего не tiens. Она была из марципана. А потом превратилась в абстракцию Мондриана [65].

— Марципан, Мондриан… Я завидую твоим эстетическим снам.

Алеф наконец вернулась и обнаружила ожидающего ее Харви. Как обычно, они уселись друг напротив друга, Харви на кровать, Алеф на стул.

— Ты опять решил походить со старой лечебной палкой. А что случилось с твоей новой шикарной тростью?

— Она, конечно, шикарная, зато эта гораздо удобнее. Адвардены уже вернулись?

— Ага.

— И Розмари, и Ник, и Руфус?

— Да. Более того, я поеду к Розмари в Йоркшир. Буду спать там на роскошной кровати под пологом на четырех столбиках. Потом мы отправимся путешествовать по долинам Шотландии. А остальные Адвардены вернутся в Лондон.

— Хорошо бы они пригласили меня погостить у них. Мне кажется, что Ник и Руфус настроены против меня.

— Никто против тебя не настроен.

— Моя матушка. Она хочет, чтобы я устроился на работу и начал помогать ей.

— Почему ты не сбежишь в Италию? Почему просто не уедешь с глаз долой?

— А ты хочешь поехать со мной? Ладно, ладно, шучу. В любом случае, мне надо торчать здесь под присмотром врачей.

— Но ты же занимаешься. Надеюсь, ты продолжаешь штудировать классику? Ах, я не отказалась бы пожить в квартире Эмиля.

— Очередная неудача. Мне придется съехать оттуда. Эмиль и Клайв возвращаются. Прости, я становлюсь нытиком, а ты не выносишь нытья. У меня ощущение, что я в полном тупике. Какой-то замкнутый круг. Не пойму пока, в чем, собственно, дело, но ощущение полной безысходности. Я столкнулся с одной ужасной трагедией — плачущей женщиной. Весь ужас в том, что она безутешно рыдала.

— Кто-то из наших знакомых?

— Нет. Ох, черт.

— В нашем доме полно плачущих женщин.

— Ну, уж Сефтон-то никогда не плачет.

— На прошлой неделе она рыдала из-за смерти Александра.

— Алеф, только ты не плачь. Мне хочется, чтобы ты никогда не плакала, чтобы тебе всегда сопутствовало счастье, чтобы все у тебя лично было идеально. Рядом с тобой я чувствую себя просто ужасно, кажусь себе ущербным, сломленным, просто отвратительным. Никогда прежде не испытывал подобного унижения. Я превратился в ничтожное создание, попал в черную немилость к судьбе, как вероломный рыцарь, и должен понести наказание, меня пора отправлять на семь лет в услужение к безжалостному тирану.

— Ты думаешь, что через семь лет я еще буду здесь? Ладно, не бери в голову, теперь я шучу!

— Я люблю тебя, мне хочется, чтобы мы никогда не расставались. Мне невыносима даже мысль о долгой разлуке. Даже подумать страшно, понимаешь? Мне хочется вечно говорить с тобой, смотреть на тебя. Ты так красива! Ты самая красивая на свете, и я хочу, чтобы ты никогда не уходила. Мне так много надо сказать тебе, только очень сложно подыскать верные слова… Я все объясню тебе позже, только не покидай меня.

— Ты хочешь сказать, что мы живем в сказочном мире, где есть запретные слова или неразрешимые загадки… А если мы осмелимся произнести их или разгадать заветные тайны, то нам придется умереть или отправиться вместе в райские кущи.

— Да, Алеф. Только я стал ничтожным и недостойным грешником, меня околдовали, на мне лежит печать проклятия.

— Харви, ты пребываешь в каком-то затяжном сне. Тебе пора просыпаться.

— Ты разбудишь меня, ты сможешь, ведь правда?

— Нам обоим надо постараться достичь совершенства, ты так не думаешь?

— Ты имеешь в виду, что нам следует уподобиться замечательным героям Генри Джеймса?

— Нет, благородным, доблестным и несгибаемым героям Шекспира.

— Подразумеваются отважные праведники Шекспира? Да, мы оба околдованы, парализованы из-за того, что нам так великолепно жилось вместе. И что же теперь… Несчастны. Я-то уж точно.

— Харви, умоляю, не продолжай, если, конечно, не хочешь увидеть очередную рыдающую женщину! Ты же осознаешь, что все это в каком-то смысле пустяки.

— Нет, не пустяки.

— Хорошо, я понимаю, все очень серьезно. Но встряхнись, смотри на жизнь веселей или, как сказала бы Сефтон, подтяни носки, дружок. В общем, соберись с силами!

— Мне кажется, что наши разговоры очень важны, мы действительно понимаем друг друга, понимаем до глубины души. Я всегда буду любить тебя, Алеф, запомни это. Пожалуйста, дай мне твою руку, ведь это особенный момент, момент осознания нашего духовного единения, мы словно приблизились к богам, приблизились к настоящему освобождению. Погоди, Алеф, Дорогая, милая, давай просто тихо посидим вместе в молитвенном молчании, в спасительном блаженстве.

— Да, да. Но не будь столь печальным, милый Харви. Пора подумать и о земной пище. Луи внизу, на кухне, и я слышала, что Мой уже спустилась. Давай сейчас осушим наши глаза и дружно пойдем к ним. Ты ведь останешься к обеду, правда? Луи очень обрадуется.

— Обед? Алеф, не глупи!

Почтенный отец мой!

Согласно Вашему предписанию я воздерживался от переписки с Вами и надеюсь, что Вы простите мне это письмо, написанное без Вашего благословения. Мне необходим Ваш совет, необходимы Ваши мудрые молитвы. В предыдущем письме я упомянул о том, что жизнь свела меня с одним человеком, исполненным духовной ангельской силы, он незаслуженно пострадал и борется за справедливость. И теперь я невольно вовлечен в наиболее жестокую и опасную фазу этой борьбы. Я говорю «невольно», поскольку также люблю и нашего (смертельного) врага. Если можно так выразиться… я познакомился с антихристом и полюбил его. Сама ситуация в действительности настолько сложна, что разобраться во всех ее аспектах под силу разве что Господу. Я попытался выступить в этом деле — увы, теперь его придется назвать именно враждебным противостоянием — как посредник и примиритель, но мои усилия оказались тщетными. Я очень опасаюсь как за моего ангела, так и за его противника. Могу ли я теперь попросить Вас о новой встрече? Времени осталось очень мало. Этим земным грешникам необходимо прощение. Ибо мы сражаемся не против рода человеческого, но против ангельского чина и против власти, против правителей тьмы в нашем мире, против духовной порочности в ее высшем смысле. Умоляю, простите меня за такое запутанное письмо. Передо мной стоит ужасная дилемма, а я не знаю, как мне следует поступить. По крайней мере, я полагаю, тут нет моей вины. Однако кто же может знать это наверняка? На миротворца должно снизойти благословение, ибо он следует заветам Господа. Если миротворческие попытки завершатся неудачей, то, возможно, потом он будет вечно упрекать себя за то, что ему не хватило мужества воспрепятствовать неподвластному его уму процессу. Я не в силах описать на бумаге все мои сомнения. Умоляю Вас, ответьте мне и позвольте спешно приехать и поговорить с Вами, пока эти двое не погубили друг друга. Ваше умиротворенное и благочестивое лицо поможет мне, я уверен, обрести необходимую мудрость и мужество.

Ваш любящий и преданный ученик,

Беллами

P. S. Вы говорили о постоянных молитвах. Я не смог выполнить Вашего завета, но старался молиться часто, иногда используя услышанные от Вас слова. У меня возникло, однако, странное ощущение, будто мои молитвы стали глупыми и сальными. Могут ли молитвы быть сальными? Идиотское определение, но я могу пояснить этот образ. Надеюсь, я не схожу с ума. Я убеждаю себя, что Господь принимает любые молитвы, даже фальшивые, надеюсь, Вы понимаете, что я имею в виду.

Мой дорогой Беллами!

Ваше письмо переправили ко мне из монастыря. Я собирался сообщить Вам, что покинул Орден, отказался от духовного сана и служения в Храме Веры. Я утратил, как говорится, внутреннюю веру. Я не могу больше верить в Бога Авраама, Исаака и Якова и, более того, в любого индивидуального Господа или в сверхъестественную (я обдуманно использую такое слово) божественность, в божественность Христа и в вечную жизнь. Я разуверился в том, что когда-то счел моим жизненным призванием, разуверился в важности самоотречения от мира и в спасении души. Мои полномочия закончились, у меня нет больше мудрости, и с некоторых пор я чувствую себя лжецом, о чем и сказал смиренным раскаивающимся грешникам, которые обладают потерянной мной верой. Простите, что мне приходится говорить Вам это, разрушая, быть может, или нанося вред той ценностной иерархии, которую, видимо, я помог Вам возвести согласно Вашим же желаниям. Было бы глупой гордостью с моей стороны представлять, что Вы, после короткого смятения, почувствуете, что действителъно потеряли нечто очень ценное. Вы прирожденный искатель (использование такого слова несколько нелепо, но в данном случае оно совершенно уместно) и найдете свой собственный путь. Мне теперь тоже придется заняться такими поисками. Я не даю Вам никакого нового адреса, поскольку не хочу, чтобы Вы (если у Вас вдруг появится такая идея) отправились на встречу со мной. Честно говоря, такая встреча была бы мне нежеланна, и я не смог бы помочь Вам в Ваших исканиях. Пожалуйста, не пишите мне. Все письма, приходящие на мое имя в монастырь, будут, по моему распоряжению, уничтожаться, поэтому, прошу Вас, не тратьте попусту время. Беллами, простите меня, я надеюсь, Вы найдете путь к добродетели и счастью… Мне кажется, что Вы тот человек, которому оба эти понятия близки. Будьте счастливы и помогайте стать счастливыми другим. Вам следует оставаться с Христом, не стирайте в душе Его образ, он может стать для Вас путеводной звездой. Но не бедствуйте и не терзайте себя, стремясь к моральному совершенству. Помните совет Экхарта (за который его сочли еретиком): «Не ищи Господа вне своей собственной души». Хочу дать Вам очередной, более мирской совет. Оставьте жалкую лачугу в Ист-Энде, переезд в которую, как Вы уже сами, должно быть, поняли, представляется бессмысленным обманом. Не ищите уединения. Вернитесь к прежней жизни, к общению с друзьями, найдите работу (подобную той, что Вы бросили), где в ежедневных и усердных трудах Вы сможете облегчать нужды и печали окружающих Вас людей. А главное, верните свою собаку!

Искренне любящий Вас,

Дамьен Батлер

P. S. Позвольте мне сказать Вам с полнейшим смирением, что Ваша пылкая — хотя в определенном смысле и иллюзорная — вера, а также, между прочим, почти невероятное стремление отказаться от мира произвели на меня огромное впечатление, глубоко тронули и даже настроили на поиски иного пути моей собственной жизни. Вы думали, что я смогу научить Вас… возможно, именно Вы научили меня. Прощаясь с Вами, я хочу искренне и без самонадеянности пожелать Вам следовать в своих исканиях, памятуя о словах Вергилия, произнесенных им на прощание Данте:

Non aspettar mio dir più пé mio cenno; libero, dritto в sano é tuo arbitrio, e fallo fora non fare a suo senno: per ch'io te sovra te corono e mitrio.

Прочитав полученное прощальное письмо, Беллами, сидя на кровати в своей холодной комнатенке, тут же начал строчить страстный и бессвязный ответ. Но вскоре перо его замедлило бег, а потом и совсем замерло. Подумав немного, он разорвал начатое послание. Еще раз перечитав письмо отца Дамьена, Беллами бережно сложил его и спрятал в карман. Ссутулившись и закрыв лицо руками, он долгое время просидел на краю кровати.

— Итак, мы назначаем встречу на ближайшую пятницу, на десять часов вечера, — сообщил Клемент в среду вечером приехавшему к нему на квартиру Беллами.

— Вечер пятницы. Это звучит так обыденно, как договоренность по поводу встречи на лекции или за ужином.

— Как бы то ни звучало, но она не будет похожа ни на то, ни на другое.

— Она может закончиться либо нелепым фарсом, либо полным провалом.

— Не слишком ли ты оптимистичен, дорогой Беллами?

— Нет, вовсе нет. Что же мы делаем, мы тоже безумны, неужели мы не можем остановить их? Даже сейчас мы еще можем отказаться от этой идеи.

— Результат может оказаться фатальным, они отправятся туда одни, они слишком взволнованы, даже захвачены этой затеей! Нам надо быть с ними.

— С чисто наблюдательными целями?

— Нет, нам придется взять на себя руководство, неужели ты не понимаешь, необходимо выработать четкий и вразумительный план этой встречи, определить их действия на начальном этапе, в середине и в конце. Эта сцена должна стать финальной…

— Как в театре…

— Верно, как в театре. Он должен стать художественным воплощением…

— Ты думаешь, что сможешь очаровать их, оказать на них эстетическое воздействие…

— Зато ты полагаешь, что туда прилетят ангелы, чтобы узреть сцену примирения…

— Питер продолжает твердить о метаморфозе. Я не знаю, что он имеет в виду. О боже…

— Да что ты так расстраиваешься? Смотри лучше, я нарисовал карту.

— Разве нам нужна карта?

— Конечно! Мы же не можем на ощупь пробираться к тому месту! Не забывай, там будет кромешная темнота…

— А как насчет лунного света?

— Ах, черт возьми, луна, во-первых, она, как обычно, спрячется за облаками, в любом случае мы будем под деревьями. Остается лишь надеяться, что мы не вымокнем до нитки под дождем, прогноз предсказывает грозу. Хватит заниматься пустой болтовней. Кстати, не забудь захватить фонарик. Нам надо сверить часы.

— А ты уже побывал там?

— Днем. Кто-то же должен был ознакомиться с местом действия! Оно похоже… Не важно…

— Я не представляю, что мы будем делать, собравшись там вместе под деревьями…

— Водить хоровод! Нет, конечно, мы должны будем упомянуть, ради чего собрались.

— Ну и ради чего же?

— Ох, Беллами! Ради того, чтобы твой протеже восстановил провал в памяти! Держу пари, что его забывчивость связана с женщиной.

— И не только, он сказал еще, что надеется на ритуальное очищение, своего рода мистерию, некую демонстрацию, божественное вмешательство…

— Да, да, подобные надежды и подогревают интерес Лукаса…

— Ты, видимо, воспринимаешь это как развлечение, — сказал Беллами, — типа твоего жонглирования или цирковых фокусов.

— Хорошо. Давай будем реалистами. Ты же понимаешь, что мы, мы с тобой, воочию увидели сцену чистой ненависти. Твой протеже вполне способен захватить с собой миниатюрный револьвер и прострелить Лукасу колено. Или он может убить Лукаса и привлечь нас как соучастников. Или…

— Какой кошмар. Ты не думаешь, что нам следует обыскать их перед началом?

— Не глупи! Твой приятель силен как питекантроп, я же говорил тебе, что он едва не придушил меня однажды.

— Клемент, мне хотелось бы, чтобы ты перестал называть Питера «моим приятелем» или «протеже». Почему бы тебе не называть его просто по имени…

— Ладно, Мир, Питер, как тебе угодно. Кстати, могу еще позабавить тебя. Лукас хочет, чтобы я притащил с собой ту злосчастную биту, представляешь…

— Правда?

— Он говорит, что без нее воспроизведение будет неполным! Я принесу ее, как его оруженосец!

— Он шутит, это же несерьезно.

— Шутки Лукаса обычно имеют под собой серьезные намерения.

— Нет, он действительно какой-то антихрист.

— В общем-то, твоему Питеру тоже не чужд демонизм, демонический психоанализ. Хорошо, хорошо, во всем виноват Лукас. Они парочка сбрендивших магов. Возможно, в итоге все дело сведется к проверке магических сил. Или назовем их архангелами, если хочешь, тебе лучше знакома божественная терминология. Битва двух архангелов, мы должны позаботиться о том, чтобы они не погубили нас.

— Клемент, я даже не представляю, где находится это место.

— В маленьком парке на севере Лондона, он слегка изменился с той летней поры, Лукас выразил желание, чтобы именно я отвез его туда, там сейчас идет какое-то строительство, но не на нашем участке, все деревья еще целы. Гигантские секвойи. В первый раз я их не заметил.

— Чего не заметил?

— Да вот, взгляни на карту, тут все отмечено: и как туда проехать, и тот пустырь, где идет строительство, и где именно мы должны встретиться. Конечно, Мир должен знать этот парк, но, возможно, он что-то подзабыл. Разумеется, важно точно рассчитать время, нам нельзя долго болтаться там, надо провернуть все быстро и четко, как я сказал. Взгляни на карту, да смотри же ты, идиот, тут все совершенно понятно.

— Да, да, я посмотрю на нее, я покажу ее Питеру… ох, как же ужасно все…

— Ладно, все нормально. Сейчас тебе лучше отправиться домой. Я подвезу тебя.

— А нельзя ли мне переночевать здесь?

— Нет.

— Ох, как же мне хочется, чтобы все это скорее закончилось и мы остались целыми и невредимыми.

— Вот твоя куртка.

— Клемент, кстати, не мог бы ты взглянуть на эту цитату?

Беллами переписал стихи Данте из письма отца Дамьена.

— Это Данте, «Чистилище», Вергилий прощается с Данте.

— Да, верно, но как это переводится?

— Неужели ты не знаешь?

— Нет, я не понимаю по-итальянски, не всем же быть полиглотами!

Клемент дал ему традиционный перевод:

Отныне уст я больше не открою; Свободен, прям и здрав твой дух; во всем Судья ты сам; я над самим тобою Тебя венчаю митрой и венцом [66].

После ухода Беллами Клемент вновь уселся на кожаный диванчик перед электрокамином, вытянув обутые в тапочки ноги на казахский коврик. Размышляя о предстоящей пятнице, он удивлялся тому, как четыре разумных человека могли придумать нечто столь безумное. Как вообще зародилась эта странная идея, как она доросла до того, что стала казаться неизбежной? Питер высказал ее Беллами, полагая, что это поможет ему восстановить утраченные воспоминания. Идея была довольно идиотской, но правдоподобной. Можно понять и то, что все они любезно согласились помочь Миру устроить такую шоковую терапию. Кроме того, Беллами также увлекла возможность более возвышенного озарения, изменения духовного настроя Питера, которое, вероятно, в расширенном понимании Беллами преображалось в чудотворное восстановление согласия и в примирение, даже в вероятное вмешательство ангельских сил. Разумеется, им следовало учитывать, что Питер был пусть даже и отошедшим от дел, но психоаналитиком. Следовал ли он учению Юнга? Почему им не пришло в голову спросить его об этом? Почему они не проявили к нему более глубокого интереса, не расспросили подробно о его прежней жизни и работе? Возможно, потому, что он вошел в их жизнь обвинителем, перед которым они обречены быть виновными… и действительно, разве не испытывают они чувство вины? Конечно, исключая Лукаса. Но неужели Лукас действительно не чувствует себя виноватым? Клементу не хотелось думать о проявлении Лукасом такой феноменальной бесчувственности. Каковы же тогда мотивы Лукаса? Зачем в качестве дополнительной aide-mémoire [67] для восстановления памяти противника он предложил Клементу вновь притащить туда бейсбольную биту? Не произойдет ли трагедии, если Клемент передаст ее Питеру? Разве Клемент не сказал Беллами, что это воспроизведение может и должно быть театрализованным представлением? Клементу отчаянно хотелось избавиться от этого оружия до повторной встречи, но он решил, что было бы слишком рискованно выбросить столь важный предмет, столь важную улику. В любом случае, Клемент мог навлечь на себя гнев Лукаса, узнавшего о потере доверенной ему «игрушки». И все же их затея — полнейшее безумие! Что на самом деле задумал Питер, почему он не разыграл пока свой главный козырь, почему не обратился в законный суд, возможно, взывая к реституции и справедливости? Он всего лишь забавляется и мучает Лукаса перед тем, как отдать его в руки закона? Другой фактор в этом запутанном смысловом поле представляли «клифтонские дамы». Возможно, Питера интересуют именно они… и он считает их своим выкупом, вознаграждением, триумфальным призом… считает их своими заложницами. Он представился им в таком трогательном виде, сирота, лишенный семьи, робкий и одинокий. И к тому же богатый.

«Я считаю его богатым, — подумал Клемент, — Мы все проглотили и эту приманку!»

Тут память Клемента, не имевшая никаких провалов, подкинула ему образ Питера, танцующего с Алеф на вечеринке. Потом он подумал о Луизе, о той ошеломляющей неприязни, что возникла между ними в ходе последней встречи, они вдруг будто оцепенели и стали косноязычными, словно их разделил какой-то магический щит. От этого воспоминания волосы у него встали дыбом.

«Какая ужасная метафора, — подумал Клемент, — будто язык деревенеет, скованный тайными силами».

От этой мысли его собственный язык невольно съежился во рту.

«Я теряю свое влияние, я теряю влияние на них, а все по вине Лука, — размышлял Клемент, — Он погубил наши души и осквернил нашу невинность. Он околдовал нас. Почему я такой покорный? Почему участвую во всем этом фарсе, играя роль его помощника, защищая его не имеющую оправдания позицию, противостою праведной позиции потерпевшего, который спас мою жизнь? Неужели меня действительно преследует какое-то давнее чувство вины, связанное с той жестокостью, с которой — по мнению Лукаса — я относился к нему в детстве? Мог ли я быть жестоким? Но в детстве я восхищался ими преклонялся перед ним, уважал его, считал Лукаса замечательным и изумительным, он такой и есть — замечательный и изумительный. По-моему, я любил его, наверное, я люблю его до сих пор. И теперь я веду Лукаса к ловушке, где он позволит сделать с собой все, что угодно, спокойно разрешит Питеру убить себя, он совершенно не ценит свою жизнь. Или, возможно, жертвой стану я. В конце концов, как сказал Лукас, во всем виноват именно я».

В четверг утром Сефтон, стоя на улице перед домом Лукаса, вновь посмотрела на часы, стрелки которых невероятно медленно двигались от девяти сорока к десяти часам. Теперь, когда до условленного срока осталось чуть больше минуты, она приблизилась к дому и, терпеливо выждав перед дверью оставшиеся секунды, нажала кнопку звонка. Последовали долгие мгновения тишины. Наконец Лукас открыл дверь.

— А-а, Сефтон, доброе утро, — с улыбкой произнес он и удалился, предоставив ей возможность самой закрыть дверь и проследовать за ним в гостиную.

Большими шагами она быстро догнала его. В их предыдущие встречи Лукас сидел за своим письменным столом, а Сефтон всегда садилась в непосредственной близости напротив него на стул, поставленный для нее примерно в середине комнаты. Сегодняшнее положение этого стула, расположенного чуть дальше от стола, слегка умерило волнение Сефтон. Чаще всего она дожидалась, пока Лукас займет свое место. Теперь, однако, продолжая стоять, он жестом предложил ей сесть. Она сняла куртку и положила ее на пол. В комнате царил обычный полумрак, поскольку Лукас предпочитал держать шторы полузакрытыми. На столе горела зеленая лампа. Сефтон села, скромно сложив руки. Сердце ее колотилось.

Сефтон, привыкшая скрывать свои чувства, никому не признавалась в исключительной привязанности к Лукасу. Насколько он осознавал ее привязанность или какие чувства испытывал по этому поводу, сама она даже не задумывалась, это ее не касалось. Прошло уже больше года с тех пор, как Сефтон закончила школу, с той самой поры и до фатальной встречи Лукаса с Питером Миром девушка регулярно — и даже порой не сообщая дома — ходила на консультации к Лукасу. Такие занятия, начавшиеся по предложению самого Лукаса, могли, конечно, прерваться в любой момент. После «того злосчастного дня» и последующего исчезновения Лукаса Сефтон пришла к выводу, что ее консультации закончились. Она не ожидала или не позволяла себе надеяться на сегодняшнее приглашение. Конечно, она боялась Лукаса, что, в общем, считалось вполне понятным. На самом деле обитатели Клифтона и их знакомые предсказывали, что Сефтон просто не выдержит общения с таким педагогом! Лукас, безусловно, бывал грубым и жестоким и, не задумываясь, мог обидеть человека. Но Сефтон, с ее воинственной храбростью и живым умом, мгновенно поняла, какое бесценное сокровище оказалось в ее распоряжении. Лукас был не только хорошим и строгим учителем, он был великим ученым. С детства ей твердили, что Лукас ужасно умный и эрудированный человек, но дети придают мало значения словам взрослых. И вот, придя к нему из соответствующей сферы школьного общения с ее всецело достойными преподавателями истории и классических языков, она почувствовала себя как праздный турист, наткнувшийся на громадную скалу. Ее потрясли осознанные ею высоты, хотя их вершины еще скрывались в туманной дымке. На их фоне она выглядела очень бледно. Но в то же время в ней пробудилась новая сила и совершенно новая оценка всех школьных познаний и достижений. И эта новая сила имела отношение не к честолюбию, а к любви. Любовь эта связывалась с более взыскательным и чистым, более вдохновляющим ощущением истины. Ее любовь к Лукасу — поскольку, конечно, она прониклась к нему нежной привязанностью — была тайной, раболепной, но совершенно независимой. Сефтон пылала к нему глубокой, благоговейной страстью. Если бы ей разрешили, она внимала бы Лукасу, стоя на коленях в почтительном поклоне.

Так и не сев на свое обычное место, Лукас начал ходить туда-сюда между столом и камином. Стул Сефтон, очевидно, стоял так необычно далеко, чтобы она ясно видела его передвижения. На Лукасе была белая рубашка с расстегнутым воротом и потертая куртка из черного бархата. В полном молчании он медленно ходил по комнате, прищурив темные китайские глаза и поджав тонкие губы. Его темные влажные волосы аккуратно прикрывали уши. На Сефтон он не смотрел. А она следила за ним с глубоким волнением.

Наконец Лукас остановился и присел на стол лицом к ней.

— Пожалуйста, не говори ничего, пока я не скажу тебе всего, что следует, — начал Лукас. После задумчивой паузы он продолжил: — Историк, даже если он намерен заняться преподавательской деятельностью, должен быть эрудитом. Никогда не мешает повторить это утверждение, хотя я и говорил его тебе Достаточно часто. Он должен узнать не только историю своей страны, насколько это возможно за наш жалкий жизненный ресурс, но и основательно ознакомиться с многообразными законами жизни человеческого общества. Если, к примеру, он желает обсуждать рабство, то должен быть сведущим в вопросах народного хозяйства. Существенными являются и знания языков. К счастью, как старательная ученица ты изучила греческий, латинский и французский языки, сама освоила итальянский, испанский и довольно сносно владеешь немецким. Твои познания в немецком со временем придется усовершенствовать, они будут самым ценным активом после классических языков. Тебе следует также изучить русский. По-моему, ты уже немного знаешь его, этот несложный язык сторицей вознаградит тебя огромным удовольствием от чтения Пушкина. В детстве ты воспринимала историю с точки зрения героических личностей. Это естественная отправная точка. Культ героя является постоянной потребностью, люди будут любить изверга, если он имеет bella figura… [68] Безусловно, положительные благородные герои существуют, в чем мы имеем возможность убедиться даже в наше время. Нам с тобой приходилось уже говорить на эту тему. Мы обсуждали даже, почему нам обоим не нравится Наполеон! Разумеется, теперь ты более глубоко понимаешь сложность и обширность аспектов исторического материала. Однако педантичное изучение фактов не должно исключать живого душевного восприятия, при условии, что оно подчинено правильным представлениям. Бог Дельфийского храма не дает однозначных ответов, но являет туманные предзнаменования. Размышление о таких предзнаменованиях может оказаться более ценным руководством, чем признание, казалось бы, надежных и простых заключений, определяющих, скажем так, общие тенденции развития, которые и привели Маркса к ошибочным выводам. Человеческое поведение, личностные особенности зачастую иррациональны и загадочны. Ты пока, разумеется, остаешься старательным новичком, подмастерьем, едва ли даже историком, так сказать, in ovo [69]. История не является наукой или искусством, хотя историк должен, подобно писателю, быть творческой личностью, должен овладеть литературным мастерством и писать вразумительно и красноречиво, ему не повредит и живое воображение. Что, в сущности, представляет собой история? Достоверный рассказ о событиях прошлой жизни. Поскольку он неизбежно включает некую оценку, то историк также является моралистом. Необходимо придерживаться порой высмеиваемых идей либерализма или свободомыслия. Историкам, как и всем людям, свойственно ошибаться, им приходится принимать самостоятельные решения, постоянно осознавая особые требования к истинности понимания предмета. Странному событию надо оставить его странность, поскольку со временем оно, возможно, предстанет в более ясном и понятном свете. Историка подстерегает множество опасностей. Историю необходимо оберегать от диктаторства, от авторитарной политики, от психологии, антропологии, от науки, а более всего от псевдофилософского историзма. Изучению истории грозит опасность фрагментарности, проникновения исторических концепций в другие дисциплины, такой процесс мы видим в случае с философией. Подобная фрагментарность открывает путь для появления ложных пророков, старых и новых. Не только призраки Гегеля, Маркса и Хайдеггера [70], но и прочие, насколько я понимаю, уже известные тебе умники готовы низвести историю до того, что они называют fabulation [71]. Конечно, банально сводить все к выдумкам, из-за которых мы не можем увидеть правды прошлого. Мы же должны усердно и добросовестно трудиться над его описанием, над пониманием и объяснением исторических фактов. Нам необходим именно такой подход, если мы обладаем мудростью и независимостью. Что вызывает крах диктаторов, что освободило Восточную Европу? Главным образом необузданная жажда правды, верного понимания прошлого и справедливости, порожденной знанием правды. Ты стоишь на пороге нового века. На тебя и тебе подобных ляжет большая ответственность сохранения чистоты исторических знаний и высоких принципов независимого мышления. Ты должна твердо придерживаться этих вечных ценностей, продолжая очищать их и почитая их священные основы. Превыше всего остерегайся успокоенного детерминизма, который все настойчивее преследует нашу высоколобую и многоплановую цивилизацию. Тебе дана своя собственная голова, думай своим умом, будь спокойной и настойчивой, свыкнись с бесконечной медлительностью. Не пропадет даром время, потраченное на проверку фактов или ссылок, поскольку оно является неотъемлемой частью подвижнического труда, ведущего к высокой образованности. Историки также блуждают в ночном мраке. Люби и ищи в жизни совершенство. Помни об этой неизбывной преданности, ты вступаешь в историю, как в храм, ей ты должна посвятить всю жизнь, должна вырасти в настоящего ученого. Ты должна стать аскетом, остерегаться пороков, избегать угрызений совести и чувства вины, на них не стоит тратить время и силы. Не завидуй чужим талантам или славе, не потворствуй чувствам корысти и ревности, памятуя о более высоком предназначении. Иди по жизни легко, не осложняй ее лишними заботами. Избегай вовлечения в проблемы других людей, альтруизм зачастую также является лишь суетным испытанием властолюбия. И еще один совет: не выходи замуж. С замужеством заканчивается истинное восприятие жизни. Мне кажется, ты, во всяком случае, склонна к одиночеству. А для настоящего мыслителя одиночество является неотъемлемым состоянием.

Лукас умолк с задумчивым видом. Во время этого монолога он смотрел не на Сефтон, а в дальний темный угол комнаты. Но теперь он бросил на нее быстрый пристальный взгляд, потом встал и, обойдя стол, сел на свое обычное место. Примерно с половины речи Лукаса Сефтон начала плакать. Слезы, которые она не пыталась смахнуть, тихо стекали по ее лицу и капали на вельветовый жакет. Она сидела неподвижно, глядя на Лукаса, как будто даже не дыша. Потом Сефтон пошевелилась, глубоко вздохнула и, опустив голову, закрыла глаза.

Пошелестев на столе какими-то бумагами, Лукас сказал:

— А теперь, пожалуйста, уходи.

Взглянув на него, Сефтон, успевшая найти носовой платок, поднялась со стула и замерла. Она не осмелилась подойти к столу. Наклонившись, она подняла куртку.

— Мне вскоре придется уехать на какое-то время. До свидания, милая Сефтон, — произнес Лукас мягким и сердечным голосом.

Она не видела выражения его лица. Коснувшись груди рукой, Сефтон протянула к Лукасу раскрытую ладонь в почтительном, благодарственном жесте. Потом отвернулась и, волоча за собой куртку, вышла из гостиной в коридор. Открыв входную дверь, Сефтон услышала за спиной звук шагов.

— Погоди минутку, не могла бы ты передать Харви одну вещь? Он забыл ее, — добавил Лукас уже оживленным и веселым тоном.

Он вручил ей трость с костяным набалдашником в виде птичьей головы. Сефтон вышла из дома, и дверь за ней закрылась.

Оказавшись на улице, Сефтон перестала плакать, но не потому что сознательно пыталась скрыть слезы. Ей вспомнилось, что, когда она однажды разревелась на занятии Лукаса, он рассказал ей, как мудро скрывал свои печальные слезы Одиссей во дворце Алкиноя. Позже Сефтон пришла к выводу, что его напоминание на самом деле предназначалось не для того, чтобы побудить ее перестать плакать, таким полушутливым рассказом Лукас пытался восстановить ее обычную активную восприимчивость. В сущности, Лукас, особенно после резких неодобрительных отзывов в ее адрес, частенько выдавал подобные остроумные увещевания, с любовью хранимые Сефтон в тайниках памяти. Но сейчас ее тревожило так много ужасных чувств и размышлений, что слезы высохли сами собой. Сефтон повздыхала, стараясь подавить всхлипывания и стоны. («Прямо как грустивший на пиру Одиссей», — подумала она, бредя по улице.) Страх господствовал в чувствах Сефтон. Слишком часто во время исчезновения Лукаса после судебного процесса ей приходилось слышать предположения, что он мог покончить с собой. Более того, она, безусловно, любила его. Но в строгом жизненном кодексе Сефтон любовь словно сидела на цепи и бесплодно подвывала, как, в сущности, подвывала и сейчас. Мрачный ужас ее размышлений рассеивала недостойная мука ревности. Итак, Харви забыл у Лукаса свою трость. Значит, Харви тоже тайно общался с Лукасом, и, вероятно, их занятия проходили в более дружелюбной обстановке. В глубокой задумчивости Сефтон прошла пешком до самого дома.

Приблизившись к Клифтону, она увидела стоящее на улице такси. На крыльцо вышел Харви. Сефтон поспешила к нему навстречу и протянула трость.

— Ты забыл ее у Лукаса. Он попросил меня передать ее тебе.

Харви взял трость и ничего не сказал, но Сефтон потрясло отразившееся в его взгляде жуткое страдание, почти отвращение, как подумалось ей впоследствии. Он сел в такси и уехал. Позже, размышляя об этой встрече, Сефтон отругала себя, вспомнив наставления Лукаса по поводу ревности.

«Я ревную из-за того, — подумала она, — что Харви общается с Лукасом… а Харви ревнует из-за того, что с Лукасом общаюсь я».

— Ну что, мы прикатили слишком рано? — спросил Лукас.

— Да. Лучше пока подождать в машине.

Клемент припарковался на ближайшей к парку улочке.

— Пожалуй. Похоже, дождь скоро закончится. Я захватил с собой зонт.

— С тобой все в порядке, то есть как ты себя чувствуешь?

— Какой оригинальный вопрос. Я с нетерпением жду представления. Оно очаровывает меня своей непредсказуемостью.

— Ты же не склонен… ты же будешь держаться спокойно… в общем, я имею в виду, ты не собираешься проявлять инициативу?

— Я не строил никаких планов. Может, ты имеешь желание обыскать меня и проверить, не захватил ли я оружия?

— Нет. Мы хотим как можно быстрее провернуть все это дело.

— Много ли времени оно займет, как думаешь?

— Надеюсь, минуты четыре.

— Я рассчитывал на более протяженное удовольствие. Ты не забыл биту?

— Она лежит у меня во внутреннем кармане пальто. Но к чему она нам? Или тебе хочется, чтобы я защитил тебя с ее помощью?

— Ты должен вытащить ее на всеобщее обозрение. Она может пробудить память доктора Мира. Ведь цель нашей встречи заключается в том, чтобы он вспомнил те или иные вещи. У нас нет другой цели, насколько я понимаю.

— Надеюсь, что нет.

— Ты думаешь, он может разъяриться?

— Не знаю. А ты?

— Мне кажется, что проявление ярости вполне возможно. Я надеюсь, Мир ограничится одним выпадом, причем не слишком неприятным.

— По словам Беллами, Питер полагает, что произойдет некое мистическое действо. Мне, естественно, ближе театральная сцена.

— Что ж, у меня с самого начала сложилось мнение, что умственные способности Мира повредились либо в результате нанесенного мной удара, либо в связи с вероятными проявлениями эпилепсии или еще какого-то подобного отклонения от нормы. Он крайне возбудимый человек, своеобразный представитель восточного менталитета.

— Беллами продолжает считать, что может произойти нечто удивительное, вроде чудесного примирения или ангельского вмешательства. Если он, я имею в виду Мира, захочет устроить странную сцену, то, ради бога, постарайся…

— Подыграть ему? Конечно подыграю. Но если он потребует, чтобы я…

— По-моему, нам пора идти. Нам положено явиться туда первыми.

Беллами сидел на переднем сиденье «роллса». Согласно договоренности, Питер встретился с ним около «Замка», где Беллами слонялся как тень в мрачном глухом переулке. Не сказав ни слова, он забрался в машину. Медленно продвигаясь по городу в плотном потоке автомобилей, они продолжали хранить молчание. Беллами слышал неровное дыхание Питера, глубокие и подавленные вздохи, почти всхлипывания. Слегка повернув голову, он разглядел в темноте салона профиль своего спутника, его полные приоткрытые губы, блестящую выпуклость глаза, словно выкатившегося из глазницы.

«Боже мой, — подумал он, — в облике Питера есть что-то бычье! Уж не хватит ли его какой-нибудь удар? Хорошо бы, он сказал хоть что-то. Ох, какая же это бредовая затея, ничего хорошего у нас не выйдет, чистый бред, да к тому же губительный! И зачем только мы увлеклись этим ужасно опасным и запутанным делом?»

Наконец совершенно обыденным тоном Питер сказал:

— Хорошо, что дождь уже кончился, но, к сожалению, будет ужасно грязно. Я захватил зонт. Надеюсь, вы тоже захватили?

— Да, — ответил Беллами.

Ему подумалось, что, возможно, им придется биться зонтами. В этот момент Беллами вспомнил, что забыл взять фонарь.

— А у вас в машине есть фонарик? — тут же поинтересовался он.

— Нет.

«О боже, — подумал Беллами, — без фонаря я не смогу разглядеть карту!»

Вскоре выяснилось, что Питер сам знает дорогу. Возможно, и даже очень вероятно, что он не первый раз возвращался в эти края. Свернув на какую-то улочку, они доехали до места и вышли из автомобиля. Беллами заметил, что они припарковались сразу за машиной Клемента, номер которой освещался передними фарами. Сначала он хотел сказать об этом Питеру, но потом передумал. Если уж судьба взяла все в свои руки, то надо полностью на нее положиться. Беллами быстро выбрался на тротуар, а Питер вылез медленно, держась руками за корпус автомобиля. Потом, найдя в темноте ключ, он запер машину и обычным для себя жестом поднял зеленый зонт. Тогда Беллами вспомнил, что свой зонт он забыл в «роллсе». Еще один знак судьбы. Беллами оперся на руку Питера, и тот уверенно повел его по улице. Беллами силился вспомнить дорогу. Пошарив свободной рукой в кармане, он не нашел карты: она лежала в другом кармане, к которому плотно прижимался бок Питера. Беллами решил, что можно не беспокоиться, так как Миру эти места хорошо знакомы. Они свернули на другую, плохо освещенную улицу и, сойдя с тротуара, направились дальше по тропе — похоже, усыпанной гравием — мимо сложенных в штабели кирпичей и какой-то машины, очертаниями напоминавшей бетономешалку. Когда дорога закончилась, они уже в полной темноте вступили на влажную траву газона. Беллами подумал:

«Слава богу, он знает, куда идти… надеюсь, хорошо знает».

Впереди вдруг вспыхнул огонек, осветив на мгновение раскидистые ветви и ствол огромного дерева. Они проследовали по направлению к вспышке света, порой оступаясь в высокой граве. Через какое-то время Клемент схватил Беллами за плечо, увлекая его дальше в еще более плотную тьму. Вокруг них росли вековые деревья. Затем, судя по легкому усилению ветра, они вышли на полянку, по крайней мере Беллами, взглянувшему наверх, показалось, что он видит небо. Он поддерживал Питера, крепко вцепившегося в его руку. Теперь Беллами разглядел и темный силуэт маячившего в нескольких шагах Лукаса. В парке стояла внушающая страх тишина.

Клемента поначалу удивила готовность Лукаса принять участие в этом таинственном представлении, предназначенном для достижения каких-то туманных результатов, типа примирения или восстановления провалов в памяти. Поразмыслив, однако, он пришел к выводу, что такие рискованные и опасные игры как раз в духе Лукаса. Позже он также осознал, что есть очевидное внутреннее сходство между этими двумя соперниками. Несомненно, они очарованы друг другом. Но что же ожидает его, Клемента? Ему уготовили роль организатора их игры, причем, как он лишь недавно осознал, в том самом месте, где его едва не убили. Эта мысль привела его в совершенно дикое состояние, все его существо и сознание заполнились беспорядочно мечущимися страхами и надеждами, лихорадочными переживаниями, то и дело переходящими от любви к ненависти. Во время «исчезновения» брата Клемент так отчаянно переживал о его судьбе, что вовсе не задумывался, что же на самом деле произошло и что могло бы произойти с ним самим. После возвращения Лукаса он слишком увлекся попытками понять настроение брата, стараясь проанализировать и уладить их отношения. И когда для организации повторной и уже казавшейся неизбежной встречи Клемент вернулся один на эту залитую дневным светом и окруженную огромными деревьями поляну, перед его мысленным взором впервые предстала прокручиваемая в замедленном темпе ужасная картина былой драмы с тремя участниками. Простейшее изменение в бесчисленном множестве возможных вариантов — и своевременного вмешательства Питера могло бы не быть. В тот момент Клемент в полуобморочном состоянии опустился, практически упал на землю. Эти большие деревья стали свидетелями того события. Наверняка они многое повидали на своем веку. Вернувшись домой после повторного посещения парка, чтобы обдумать детали, «организацию и осуществление» второй встречи, Клемент ясно осознал как чудовищность происходящего, так и то, что результат предстоящей опасной игры зависит именно от него. Они хотели театра, и он устроит им театр. Это будет его мистерия, он разыграет ее по собственному сценарию.

Клемент заранее подготовил свою вступительную речь.

— Послушайте, друзья мои, — нараспев произнес он спокойным, хорошо поставленным голосом, — Мы собрались в том месте, где несколько месяцев назад примерно в это же время произошло событие великой важности для всех нас, включая и Беллами. Что именно случилось тогда, остается спорным и давно обсуждаемым вопросом, но мы собрались не для того, чтобы продолжать эту дискуссию. Три участника летней встречи — я назову ее «первым событием» — очень сильно пострадали впоследствии, в результате случайного стечения обстоятельств. В этом смысле мы можем считать себя братьями по несчастью. Полагаю, никто не хочет усугубить эту встречу бесплодным обострением наших взаимных расхождений и общих страданий. Идею воссоздания «второго события» доктор Мир, по-видимому, предложил сначала моему другу Беллами, который передал ее мне, а я поведал о ней брату. Беседа, завязавшаяся в ходе ее обсуждения, затрагивала наши совместные интересы и, начавшись с некоторых надежд на примирение, к сожалению, не закончилась согласием. Я уверен, что, спокойно обдумав тот разговор, все мы пришли к логичному выводу, склоняющему к мысли, что худой мир, как говорится, лучше доброй ссоры. Мы все серьезно пострадали, и здравый смысл, поддерживаемый снисходительностью, побуждает нас стремиться к восстановлению душевного спокойствия. Каждому из нас хочется вернуться к обычной жизни. С одной стороны, следует направить нашу встречу на то, чтобы испытать душевный подъем, который перенесет нас как на волне через все разделяющие барьеры по меньшей мере к détente [72] и облегчению страданий. По-моему, уместно здесь вспомнить о благотворной «метаморфозе». Давайте будем надеяться на возможность такой удивительной перемены. Эта встреча, по крайней мере на данном этапе, должна иметь сходство со своеобразным противоборством. Мы с Беллами заметили, не просто в шутку, что нам нечаянно выпали роли приверженцев, или «секундантов». Беллами выступает на стороне доктора Мира, а я — на стороне моего брата. Традиционно в таких случаях секунданты напоминают главным участникам, что есть еще время для признания бесплодности их вражды и для взаимного примирения. Поэтому я рад сделать сейчас такое объявление и предоставить вам время на обдумывание. В ходе этой молчаливой паузы давайте вспомним о том, не собрались ли мы на эту встречу ради того, чтобы воочию увидеть великую возможность выбора между добром и злом.

Последовало молчание. Беллами, очарованный речью Клемента и его внушительным тоном, подумал:

«Уж не приснилось ли мне все это? Прочел ли Клемент свою речь по бумажке? Нет, в конце концов, он же профессиональный актер, более того, наверное, это была вдохновенная импровизация, произнесенная от чистого сердца. Как прекрасно, что он взял на себя главную роль и устроил такую театральную сцену. Невероятно, как ему это удалось!»

Слушая стоявшего напротив него Клемента, Беллами слегка отступил от Питера, но по-прежнему чувствовал исходящее от него тепло. Глаза Беллами уже привыкли к темноте, и он разглядел находившегося по другую сторону Лукаса в длинном черном плаще. Вновь глянув на своего спутника, Беллами понял, что Питер оставил пальто в машине.

«Какая же у него напряженная поза. Замер точно по стойке „смирно“, — размышлял Беллами, заметив также строгий черный костюм и черный галстук Питера, — Он выглядит как диктатор».

Закинув голову назад, Беллами взглянул на чернеющее между листвой небо. Облака слегка разошлись, явив его взору одну яркую звезду.

Молчание нарушил Лукас.

— Признаюсь, — сказал он, — я пришел сюда из любопытства, но не ожидал, что будет так скучно. Чтобы отметить это событие, мой брат произнес высокопарную, бессмысленную речь. Что ж, давайте удовлетворимся ею. Должно быть, всех нас угнетает данная ситуация, я полагаю, нам пора отправляться по домам.

Не обращая внимания на слова Лукаса, Клемент продолжил:

— Теперь я напомню вам о другой цели нашей встречи. Доктор Мир, как мы знаем, страдает от значительной потери памяти. Он полагает, что воспроизведение той злосчастной сцены поможет усилить его мыслительный процесс и сорвать черную завесу с желанных воспоминаний. Я считаю, мы должны полностью сосредоточиться на тех тайных понятиях или вещах, которые Питеру хочется восстановить, всем нам надо искренне попытаться помочь ему, также храня молчание, наполненное напряженной сконцентрированностью.

Последовала очередная пауза. Молчание затягивалось.

Беллами начал молиться. Эта молитва, казалось, погрузила его в какое-то оцепенелое, сонное состояние. Он ощутил, как его рот приоткрылся, руки бессильно повисли, тело расслабилось, а потяжелевшие веки накрыли глаза.

«Здесь нет Бога, — думал Беллами, — но в моих чувствах Бог есть. Я должен сосредоточиться, нельзя просто стоять и ждать, что обнаружится нечто очень могущественное, волшебное и сокровенное. Я должен полностью приобщиться к мучениям Питера, проникнуться его желаниями и увидеть то, что он желает увидеть. Пусть же снизойдет на меня такое прозрение, пусть обретет он все желаемые и любимые воспоминания, пусть они вернутся к нему и останутся с ним навеки. Пусть только наполняющая меня сейчас сила сольется с его желаниями, пусть все мои мысли сольются с его надеждами, да снизойдет на меня прозрение, и увидят мои глаза то, что Питер утратил и должен найти, ибо потерянное стало совсем близко, оно почти рядом. Да, да, я все увижу, только над ним чернота, я вижу черную завесу, о, пусть же она разойдется, пусть обнаружится то, что скрыто за ней, пусть озарится все внутренним светом».

Беллами чувствовал, как начали подниматься его руки, невесомые, словно мощные крылья, отрывающие его от земли. Задыхаясь, он глотнул воздух, испытывая обморочное головокружение, потом широко раскрыл глаза и взглянул на зияющее между ветвями деревьев небо. Мысли проносились в его голове:

«Горит ли еще яркая звезда? Да, она по-прежнему горит, ее свет усилился, стал ослепительно ярким. Звезда приближается, она падает… Да, бывает, что звезды падают с неба. Мы видим их падение… Но сияние этой звезды становится все ближе и ослепительнее… Возможно, это метеорит… Он упадет на нас… О господи! Нет, на нас падает горящий самолет!» Крик замер в горле Беллами. Внезапно рядом с ним что-то полыхнуло. Он увидел, что огненная вспышка исходит от Питера Мира, только огонь не пожирает его. Мир сам буквально наполнился странным сиянием, словно вырос, втянутый в столб ослепительного огненного света. Мгновение спустя раздался ужасный грохот, оглушительный звук жуткой, сокрушительной силы. В отчаянии Беллами открыл рот, пытаясь перекрыть его своим криком. Тут он увидел, что оцепеневший и вытянувший по швам руки Питер, по-прежнему наполненный сиянием, начал падать и грохнулся бы лицом в землю, если бы Беллами мгновенно не подставил свои руки и не рухнул бы на спину вместе с ним.

— Тебе больно?

— Нет.

— А с ним что?

— Не знаю. Ох, Клемент… какое потрясающее…

— Должно быть, он просто упал в обморок. Не мог бы ты вылезти из-под него? Давай, постарайся слегка приподнять его, а я попытаюсь повернуть его на бок. Черт, где же фонарь? Я где-то уронил фонарь, вот черт!

Они возились в кромешной темноте. Беллами тщетно пытался напрячь свои придавленные конечности, потом подложил руку под голову Питера, чтобы та не упала на землю. Склонившийся Клемент старался перевернуть Мира.

— Выбирайся же из-под него скорее, надо ему помочь. Ты, что, хочешь, чтобы он задохнулся? Где же этот чертов фонарь?

Беллами, с помощью вцепившегося в его рукав Клемента, с огромным трудом удалось вылезти из-под безжизненного тела Питера.

— О боже, только бы он не умер!

— Заткнись, Беллами! Лучше помоги мне. Давай попытаемся приподнять его немного, ты поддерживай ему голову, нам надо перевернуть его на спину, вот так, так будет лучше.

Луч фонаря пробежался по испачканной в грязи одежде, потом остановился на лице Питера. Оно действительно выглядело ужасно, побелело, как слоновая кость. Мир лежал с открытым ртом, глаза его были распахнуты, в них не было ни малейшего признака жизни.

— В него шарахнула молния, — сказал Клемент.

— Я видел только падающую звезду… или какой-то самолет… Да, горящий самолет, потом раздался грохот… ох, Клемент, разве ты не видел, что с ним происходило, как он выглядел?

С трудом поднявшись на ноги, Беллами начал стонать и рыдать. Он нашарил на земле свои очки.

— Да замолчи ты, успокойся! Ты же не хочешь, чтобы сюда набежала любопытная толпа!

Клемент опустился на колени. Он заметил стоящего рядом с ним Лукаса и подумал, что весь тот кошмар повторился.

Слегка повернув голову Питера, он подсунул руку ему под шею, потряс его за плечи, пытаясь другой рукой ослабить ворот рубашки.

— Беллами, — произнес Клемент, — развяжи ему галстук. Да снимай же ты галстук поживей!

Беллами, опустившись на колени с другой стороны, снял с Питера галстук и расстегнул воротник. Волосы и лицо Питера совсем промокли. Открытые безжизненные глаза внушали ужас. Прямо в них падали капли дождя.

Внезапно веки Питера дрогнули, он закрыл глаза и рот, лицо его ожило. Питер поморщился и слегка склонил голову набок, отворачиваясь от прямого луча фонарика.

— Слава богу! — воскликнул Клемент, — Похоже, он дышит нормально.

Он вновь обхватил Питера за плечи, стараясь с помощью Беллами слегка приподнять его с земли.

Мир издал еле слышный стон. Его глаза вновь открылись, потом прищурились. Клемент прикрыл рукой фонарный луч. Все еще лежа на земле, Питер пошевелил конечностями, видимо пытаясь подняться, потом спросил громким шепотом:

— Что случилось?

— Вы потеряли сознание, — пояснил Клемент, — Очевидно, не выдержали нахлынувших чувств.

— Не торопи события, — вставил Беллами.

Стоявший за их спинами Лукас сказал:

— Ладно, я собираюсь поймать такси. Доброй ночи.

Он растворился в темноте.

После неудачной попытки подняться самостоятельно, Питер все-таки смог сесть с помощью Беллами. Он часто и глубоко дышал.

— Помогите мне… — простонал он, — еще немного… Я сомневаюсь, что смогу сам встать.

— Ну вот, вы уже пришли в себя! — подбодрил его Клемент. — Мы поможем вам добраться домой, — Он повернулся к Беллами: — Нам надо увести его отсюда!

Клементу вдруг подумалось, что может произойти, если кто-то найдет их здесь. Что будет, если сюда заявится полиция!

— Мне кажется, я смогу… подняться на колени, если сумею… если сумею перевернуться… тогда, возможно, вы вдвоем… поможете мне встать… к сожалению, я почти не чувствую ног… они какие-то ватные. Но подождите, прошу вас… мне надо слегка прийти в себя.

Спустя минуту или около того Питер оперся на колени и, поддерживаемый двумя помощниками, сделал несколько попыток подняться. Но он был слишком тяжел.

— Наверное, нам придется позвать кого-нибудь на подмогу, — прошептал Беллами Клементу.

— Нет, — буркнул тот в ответ. Наконец им удалось поставить Питера на ноги.

— Поддерживай его под руку.

— А где дорога, в какую сторону нам идти?

— Мы должны найти тропу. Ну как, Питер, вы сможете идти? Постарайтесь хоть немного помочь нам, ладно?

— А где мой зонт?

— О черт. Вот он, я принес его. Пошли. Беллами, возьми фонарь, посвети нам, да направь же ты луч вниз, на землю, идиот, прикрой свет рукой.

Они выбрались на дорогу и, с трудом протащившись по ней несколько ярдов, остановились перевести дух.

— Я не смогу вести машину, — произнес Питер.

— Конечно не сможете. Я доставлю вас домой на вашей же машине.

— Сомневаюсь, что я вспомню… где оставил ее.

— Она стоит прямо за машиной Клемента, — напомнил Беллами.

— А здесь, где деревья, поверните направо… теперь на подъездную дорогу и налево.

Чувствуя себя значительно лучше, Питер сидел в «роллсе» на пассажирском месте. Он давал Клементу быстрые и точные Указания. Их поездка не заняла много времени. Беллами, сидевший сзади, поначалу пытался понять, куда они едут, но вскоре запутался.

Медленно проехав по подъездной аллее, машина остановилась перед большим, погруженным во тьму особняком. Беллами поспешил помочь Питеру выйти, и они вместе поднялись на крыльцо, где Мир, с трудом найдя ключи, принялся открывать дверь. Этот процесс слегка затянулся, поскольку дверь, как оказалось, имела несколько разных замков. Наконец она распахнулась, и троица вступила в темноту. Беллами продолжал поддерживать Питера, который, нашарив на стене выключатель, зажег свет, бросил зонт на пол и опустился в ближайшее кресло.

— Надо сходить закрыть «ролле», — сказал Клемент.

— Нет-нет, вы с Беллами поедете на нем домой. Нет необходимости закрывать его, я не задержу вас надолго. Мне надо лишь спокойно посидеть пару минут.

— Вы один живете в этом доме? — поинтересовался Беллами.

— Один, — ответил Питер.

— Простите. Я подумал, что в нем несколько квартир.

— Помочь вам подняться наверх? — предложил Клемент. — Вы не думаете, что стоит вызвать врача? Мы могли бы позвонить.

— Никаких врачей, благодарю вас.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Беллами, — Понимаете, вы пережили ужасное потрясение.

— Я чувствую себя прекрасно.

— Вам нельзя сегодня оставаться одному, — заявил Беллами, — Если хотите, я могу остаться у вас на ночь.

— Нет. Я уже… в полном порядке.

Клемент стрельнул взглядом в Беллами и произнес:

— Спасибо, что предложили воспользоваться вашей машиной, но мы сможем поймать такси.

— Нет-нет, время позднее, вряд ли вы что-то поймаете, мне хотелось бы, чтобы вы поехали на моей.

Беллами подумал:

«Неужели он предлагает автомобиль Клементу в качестве подарка?»

— Что ж, тогда спасибо вам большое. Завтра я верну ее вам, — сказал Клемент.

— Отлично… завтра… так завтра.

— Я поставлю ее около дома и брошу ключи в почтовый ящик.

Питер сидел в большом изогнутом кресле красного дерева возле хорошо отполированного столика из ореха. Над столом висела несомненно современная и дорогая на вид картина в сине-зеленых тонах. Беллами так и не смог сообразить, что на ней изображено. Она обладала странной изменчивостью: внезапно стушевывались зеленые краски, а синие проступали во всей яркости, а через мгновение все было наоборот. Начавшееся головокружение принесло Беллами ощущение сильнейшей усталости. Просторный, залитый ярким светом холл стал походить на огромный фантастический мыльный пузырь, на наклонном полу которого Беллами с трудом удавалось сохранять равновесие. Взмывала ввысь величественная широкая лестница, завершавшаяся после поворота галереей второго этажа. Для устойчивости ему пришлось расставить ноги шире. Войдя в дом, Беллами машинально расстегнул пальто и вдруг заметил, что оно перепачкано грязью. У Питера испачкались не только рубашка, полы пиджака и брюки, но и туфли. Его волнистые волосы потемнели от влаги, глаза почернели, большие, красивые, темно-серые глаза, которые еще недавно заполнялись не слезами, а дождинками. Во время их бестолкового, вялого разговора Беллами с тревогой смотрел на Питера, размышляя, не безумен ли он. И именно тогда Беллами с изумлением подумал, что, пока они вели Питера к машине, а потом ехали к его дому, он начисто забыл о том небесном явлении. Теперь же Беллами все вспомнил. Исходившее от Питера сияние. Горящий самолет. Падающая звезда или, возможно, молния. Падение Питера. Стараясь сосредоточиться, он пристально взглянул в лицо Питера.

— Меня серьезно тревожит ваше состояние, — произнес Беллами. — Вы пережили шок.

Глядя сквозь золотистую пелену, Беллами заметил другое кресло. С трудом передвигая ноги, он прошел к нему по паркетному полу, а потом по бесценному восточному ковру.

— Шок… возможно… но не стоит тревожиться. Мне уже гораздо лучше, я спокойно усну.

Беллами сел в кресло. Он рассеянно подумал, что они все тут заляпали грязью. До него донесся голос Клемента:

— Вставай, Беллами, нам пора по домам.

Потом прозвучал голос Питера:

— Благодарю вас обоих за огромную помощь. Вот если бы еще Беллами помог мне взойти по лестнице…

Беллами поднялся с восхитительно удобного кресла. Питер также встал на ноги.

— Я подожду здесь, в холле, — сказал Клемент.

У подножия лестницы Беллами остановился.

— Мне ужасно неудобно, у меня такие грязные ботинки. По-моему, я уже наследил на вашем потрясающем ковре. Оставлю-ка я ботинки здесь, если вы не возражаете.

Нагнувшись, он умудрился развязать шнурки и сбросить ботинки. Питер ухватился за перила, Беллами взял его под руку с другой стороны. Они начали медленно подниматься по ступеням.

Беллами, не имевший раньше возможности узнать, где Питер живет, конечно, не раз задумывался об этом. Почему Мир так оберегает тайну своего жилья? Он его стыдится? Возможно, оно тесное и убогое? Питер вовсе не так богат, как заявляет? Или, может быть, тут замешана какая-то женщина? Питер говорил, что он одинок, но не наивно ли верить ему? Однако когда они ехали в машине по городу, в голове Беллами кружились совсем иные мысли, он молился: о, пусть Питер выживет, пусть поправится, пусть все будет хорошо. И сокрушался: о, зачем мы подвергли его такой опасности?

Сейчас, сидя в большой спальне Питера в кресле возле широкой кровати, Беллами вдруг успокоился. Подъем по лестнице неожиданно взбодрил его. У подножия Беллами чувствовал себя слабым и истощенным, даже боялся, что придется позвать Клемента, чтобы поддержать их обоих. Но на верхней площадке он вдруг ощутил прилив новых сил. Питер уже выглядел более сильным и, возможно, передал ему часть своей силы. Теперь Беллами спокойно сидел, глядя, как Питер включает свет, задергивает шторы на окнах и снимает с кровати украшенное вышивкой стеганое покрывало. Он порадовался, что снял внизу ботинки.

— Вы не могли бы остаться со мной еще ненадолго? — тихо пройдя по комнате, попросил Питер, уже тоже снявший уличные туфли.

— Я могу остаться у вас на всю ночь.

— Не стоит, просто подождите еще немного. Вот тут у меня ванная комната, не хотите ли заглянуть туда?

— Нет, спасибо.

— А я зайду ненадолго, просто хочу слегка привести себя в порядок.

Питер удалился в смежную со спальней ванную комнату, оттуда донеслись звуки льющейся воды. Потом он позвал Беллами.

— Тут нечем вытереться, будьте добры, принесите мне какое-нибудь полотенце. Они лежат в шкафу у окна.

Беллами вытащил из уютной интимности платяного шкафа большое полотенце и вложил его в руку Питера, высунувшуюся из-за двери ванной.

— Спасибо. Я уже почти закончил.

Вернувшись к кровати, Беллами почтительно приподнял одеяло и аккуратно откинул его край, приоткрыв соблазнительное ложе. Потом, поддавшись непреодолимому желанию, прилег на кровать и задремал.

Очнулся Беллами с мыслью о том, сколько же он проспал. Ему подумалось, что долгое ожидание уже, наверное, разозлило Клемента. Потом он увидел стоящего рядом Питера. Его волнистые волосы вновь приобрели блестящий каштановый оттенок, глаза сияли, лицо лучилось улыбкой. Его длинное, черно-белое кимоно походило на жреческую мантию. Он выглядел как царь или бог.

Беллами моментально скатился с кровати и начал поправлять простыни и одеяла.

— Наверное, мне пора идти, — смущенно пробормотал он и быстро добавил: — Я не должен уходить, мне лучше остаться с вами…

— Я прекрасно себя чувствую. Пожалуйста, не волнуйтесь и спокойно возвращайтесь домой. Прощайте и спасибо вам за все.

— Мы еще увидимся, — сказал Беллами.

Внезапно его охватил ужас. Что же произошло? Неужели Питер по какой-то причине простился с ним навсегда? Неужели он больше ему не нужен, неужели это означает, что Питер уйдет из его жизни?

— Не беспокойтесь обо мне. Я спокойно усну.

Беллами проследовал за Питером к выходу, тщетно пытаясь придумать какие-то заключительные слова.

Питер распахнул дверь. С высоты своего роста он одарил Беллами взглядом сияющих глаз.

— Моя память восстановилась, — тихо произнес он.

Беллами вышел из спальни, и дверь за ним закрылась.

Клемент не рассердился на Беллами. Он даже любезно показал ему обнаруженную внизу туалетную комнату. Беллами обулся. Они спешно покинули дом, нечаянно громко хлопнув входной дверью. Клемент вел машину в задумчивом молчании. Беллами то и дело поглядывал на него. Ему многим хотелось поделиться с Клементом, но он слишком устал и не мог толком решить, с чего лучше начать разговор. Когда он уже собрался заговорить, тишину нарушил сам Клемент.

— Ты не заметил ничего странного в этом особняке?

— Нет. Он выглядит довольно шикарно, правда? Извини, я заставил тебя ждать. Питер…

— Да брось ты, все в порядке. Я даже не почувствовал, как пролетело время, пока прохаживался по дому. Есть в нем нечто необычное, нечто очень подозрительное.

— Да что такое, о чем ты говоришь? Я не заметил ничего особенного.

— А я заметил сразу, как только вошел. Нежилой воздух.

— Не знаю, я особо не принюхивался. Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— В этом доме уже давно никто не жил.

— Неужели ты полагаешь, что Питер попросту вломился в…

— Не знаю, что и думать. У меня лишь возникло ощущение… заброшенности. Мне безумно захотелось что-нибудь съесть, кстати, по-прежнему хочется. Буфет на кухне оказался абсолютно пустым, так же как и холодильник. Я не нашел даже корки хлеба. На кухне царил идеальный порядок, такая чистота, что, кажется, там никогда не готовили…

— Ну, может, просто все подъели.

— И то же самое во всех других комнатах. Везде идеальный порядок, никаких следов обычного человеческого пребывания. Ни оставленной случайно книги, ни брошенной шляпы, ни перчаток, ни пылинки на полу, ни писчей бумаги, ни ручек, ни одного полотенца на кухне…

— Ни одного полотенца… — машинально повторил Беллами.

Он вспомнил просьбу Питера о полотенце, которая в тот момент вовсе не показалась ему странной. И действительно, что тут, в общем-то, странного?

— Просто слуги… У него же должны быть слуги, излишне усердные, тщательно убирают все вещи и…

— И также тщательно убирают всю еду? Там нет вообще никаких съестных припасов, нигде ни крошки. А еще более веским доказательством…

— Что ж, даже не знаю, вероятно, у него несколько домов, такое вполне возможно, и вообще, это уже его дело. Может быть, он забыл, где находится этот его дом…

— Беллами, давай ты сегодня переночуешь у меня. Давай не отказывайся… Нам о многом надо поговорить… Не стоит тебе возвращаться в свою ужасную нору…

— Прости, Клемент, я поеду домой. Мне необходимо успокоиться, побыть в одиночестве. Спасибо тебе, и, пожалуйста, не отвози меня туда, я доберусь на метро, поезда еще должны ходить…

— Уж если тебе так хочется, я сам отвезу тебя! Проклятье, мы поехали не в ту сторону!

— Нет-нет, прошу тебя, просто высади меня у ближайшей станции, я с легкостью смогу…

— Да не знаю я, где, черт возьми, эта самая станция, лучше уж отвезу тебя прямо домой.

— Нет-нет, это далеко, Клемент, пожалуйста… о, смотри-ка, вон и такси, давай, остановись там, и я пересяду в него, давай же, тормози, ну пожалуйста…

— Ладно, ладно. У тебя есть деньги?

— Да, наверное…

— Вот, держи на дорогу.

— Спасибо… Я верну…

Беллами вылез из машины. Махнув на прощанье рукой, он сел в такси.

Беллами жаль было обижать чувства Клемента, но ему отчаянно хотелось побыть в одиночестве, чтобы разобраться в ужасной какофонии собственных ощущений. Жуткая мысль мелькнула в его голове. Питер дважды повторил: «Я спокойно усну». Не означает ли это, что он решил предстоящей ночью упокоиться навсегда, совершить самоубийство? Его удивительные слова «моя память восстановилась» как раз могли стать серьезным мотивом для самоубийства. Может, попросить таксиста отвезти его назад? Но тут Беллами понял, что совершенно не представляет, где находится дом Питера.

Клемент быстро поехал на «роллсе» по опустевшим ночным улицам. Он чувствовал себя безмерно несчастным. Его очень расстроил отказ Беллами переночевать у него. Как раз сегодня Клемент нуждался в дружеском общении. Эту ночь, именно эту ночь Беллами мог бы провести с ним. Он боялся одиночества, боялся остаться наедине с собственными мыслями.

Итак, его мистерия, которую он уверенно собирался провести по собственному сценарию, обернулась каким-то кошмаром, новоявленным кошмаром, новой версией событий, выглядевшей как жуткое повторение того летнего вечера. Клемент не мог отделаться от мысли, что все это подстроил Лукас. Почему же он, Клемент, позволил себе стать пешкой в отвратительном соперничестве между этими двумя исполненными ненависти колдунами? Черт бы побрал их обоих! Почему он вообразил, что должен защищать Лукаса? Видимо, он свихнулся. Почему он простил Лукаса, простил его злодейские намерения? Словно зачарованный, он уже почти поверил в то, что Лукас вовсе не собирался его убивать. Почему он вечно волновался за Лукаса, стремился встретиться с ним после разлуки? Он вел себя точно так, как в детстве. Когда они были детьми, Лукас обходился с ним гнусно, щипал, избивал, всячески мучил и запугивал, бил его по ногам, заставляя играть в «Собачки», наговаривал на него разные гадости их матери, прекрасно зная, что Клемент никогда не станет обвинять его, никогда не станет жаловаться. Узнав об исчезновении Лукаса после того судебного процесса, Клемент страшно встревожился. Почему же он не обрадовался, подумав, к примеру: «Может быть, этот мерзавец покончил с собой, и я наконец освобожусь от него навсегда!» Но нет, разве мог он такое подумать! И теперь он так легкомысленно взялся за организацию «второго события». Если бы он не проявил заинтересованности, то Лукас и Питер могли бы просто забыть об этой затее. Хотя они оба вроде бы хотели осуществить ее, а Беллами вообще придавал ей особое значение. Разумеется, Беллами надеялся на чудо, ждал ангельского знамения или еще чего-то в таком духе! Клементу следовало быть простым зрителем. А он, как идиот, не смог устоять перед постановкой одноактной драмы, «вечернего спектакля». В его голове отложились слова Питера о некой «мистерии», но на самом деле он воспринимал все это как фарс. Он сочинил те смехотворные речи и даже произнес их в некотором роде с искренним чувством (бывает ли актер до конца искренним?), хотя понимал, что его могут просто поднять на смех. Естественно, Лукас отнесся к его словам иронически, даже, видимо, порадовался, в очередной раз уличив брата в склонности к тому, что сам называл «дурацким фарсом». Неужели Клемент воображал, будто его глупая постановка сможет исцелить всю их компанию? Спасение глупостью. Магический фокус Клемента Граффе. Театральное зрелище, безусловно, обладает определенной гипнотической силой. И Клемент наверняка интуитивно использовал такого рода силу, красноречиво и напыщенно пытаясь внушить Миру необходимость «усилить мыслительный процесс» и «сорвать черную завесу с желанных воспоминаний». Очевидно, Мир преуспел в усилении этого мыслительного процесса до такой степени, что лишился сознания. Первоначально Клементу показалось, что Питера поразила молния. Возможно, действительно поразила. Что бывает, когда в человека попадает молния? Разве в тот момент не было вспышки? Их ведь озарил какой-то ослепительный свет, а потом что-то громыхнуло. Питер рухнул до или после той вспышки? Беллами говорил, будто с неба что-то упало. Сама идея некой «реконструкции» оказалась безумной, она обернулась для всех жутким испытанием, от которого уж точно не могло быть никакой пользы, более того, его последствия могли нанести только еще больший вред. Клемент уже начал понимать, какой вред исходит из этого рокового порочного круга. Слишком живо он помнил сильную руку Мира, сжимавшую его горло. А возвращение Питера в этот странный необитаемый дом вообще воспринималось как дурной сон. Вдруг Клемент вспомнил, о чем не успел сказать, когда Беллами перебил его. В том идеальном порядке, лишенном каких бы то ни было признаков жизни, он обнаружил возле холодильника одно совершенно неуместное проявление беспорядка: там валялась какая-то вечерняя газета. Клемент поднял ее. Она была выпущена в начале июля.

Он припарковал «ролле» возле своего дома и поднялся на лифте на нужный этаж. Войдя в квартиру, он повсюду включил свет. Потом снял пальто и бросил его возле двери. В квартире было холодно, отопление опять не работало. Клемент вдруг с удивлением заметил на стене детский рисунок Мой, который долго висел у него в спальне, а недавно ему почему-то взбрело в голову перенести его в гостиную. На этом ярком карандашном рисунке была изображена детская головка с бледным круглым лицом и большими синими глазами, окруженная множеством цветов, по всей видимости лилий. Задний план с увенчанной белым шаром белой колонной, установленной на какой-то зеленой полоске, позволял предположить, что юная художница хотела изобразить плавающего в пруду ребенка.

«Да это же не колонна с шаром, — подумал Клемент, — а луна, отбрасывающая бледный свет на головку тонущего в пруду ребенка! Почему же я не понял этого раньше?»

Он поднял два лежавших на полу письма. Одно пришло от его агента, другое прислали из маленького театра, который вполне мог заинтересовать его. В обоих случаях ему предлагали позвонить по указанным телефонам. Клемент забросил письма в мусорную корзину и включил отопление. В глаза ему бросились грязные следы, оставленные им на казахском коврике. Вдруг в голове его вспыхнула тревожная мысль. Бейсбольная бита! Где же она сейчас? Клемент выскочил в прихожую и схватил брошенное на пол пальто. Встряхнув его, он обшарил карманы в поисках биты. Ее там не оказалось. Он бессмысленно и тупо обыскал всю квартиру. Когда же он в последний раз видел ее? Лукас спросил о ней, когда они сидели и ждали в машине. Клемент ответил, что она лежит у него во внутреннем кармане пальто. Он вспомнил, что поднял руку и коснулся ее. Что же случилось с ней потом? Клемент не вспоминал о ней до нынешнего момента. Должно быть, она выпала у него из кармана во время этого суматошного вечера и валяется где-то на той поляне, представляя собой безоговорочную и ужасную улику. Может, Лукас подобрал ее или даже незаметно вытащил из кармана Клемента? Сейчас ему припомнилось, что во время «первого события» Лукас вынул у него бумажник. А теперь… неужели Лукас в той темноте мог на самом деле снова ударить Питера? Клемент застонал и в ярости сжал кулаки. Не лучше ли ему прямо сейчас… не должен ли он прямо сейчас отправиться на поиски биты?

«Я смертельно устал, — подумал он, — уморить себя я всегда успею».

Клемент решил, что утро вечера мудренее. Утро… ох, как же страшило его завтрашнее утро! Проглотив пару таблеток снотворного, он улегся в кровать, но еще очень не скоро ужасные мысли позволили ему уснуть.

Новый день начался. Рассчитывая провести всю ночь в размышлениях, Беллами заснул крепким и здоровым сном, как только его усталая голова коснулась подушки. Под окном поблескивал мокрый пол, а в комнате стояла такая холодина, что он навалил на кровать все имеющиеся в доме одеяла и одежду. Пробудившись и сбрасывая остатки сна, Беллами в первую очередь подумал о письме отца Дамьена. В частности, он вспомнил и мысленно повторил слова: «Ищи Господа в своей собственной душе». Казалось, он проснулся с этой фразой на устах. Продолжая лежать в кровати, Беллами пребывал в удивительной прострации. Все его существо вдруг исполнилось какой-то теплой магнетической силы, которая, собственно, и исходила от Бога, от совершенной Божественной любви. Тогда он подумал:

«Конечно же, Бог не живет в моей душе, а я живу в душе Бога, или, вернее, я приобщен к божественным истокам. Почему же я не мог понять этого раньше?»

Окончательно разбудили его уличные крики. Что-то ударило в его окно. Беллами приподнялся на кровати. Им тут же завладела одна мысль, начисто стершая воспоминания об отце Дамьене и Боге. Он осознал, что кто-то пытается пробиться к нему сквозь облачную завесу. Может быть, о нем вспомнил Магнус Блейк? И в этот момент в памяти Беллами всплыли события вчерашнего вечера. Он судорожно вздохнул, вскочил с кровати и быстро оделся. Надо немедленно ехать к Питеру. Почему он вообще покинул его? Он же мог с легкостью спрятаться где-нибудь в том доме. Почему же ему не пришла в голову такая простая мысль? Он мог оставаться там всю ночь и приглядывать за Питером, он мог спасти Питера от самоубийства. Он должен отправиться туда немедленно. Но тут Беллами вспомнил, что не имеет понятия, где именно Питер живет, он не заметил даже, в каком районе Лондона они находились. Возможно, ему больше не суждено найти Питера. Беллами решил, что имеет смысл зайти в «Замок», вероятно, адрес Мира известен его владельцу. Хотя, возможно, Питер попросил его никому ничего не говорить. Тогда Беллами подумал, что Клемент наверняка должен знать, он должен был все запомнить. А что, если он забыл? Беллами накинул пальто и, выбежав из дома, бросился к ближайшей телефонной будке. Телефон в ней, однако, испортили какие-то вандалы. Он побежал дальше, высматривая другой телефон. Наконец, найдя исправный аппарат, он набрал номер Клемента, но на его звонок никто не ответил. Продолжив свою утреннюю прогулку, Беллами высматривал по пути телефонные будки, возбужденно жестикулируя и разговаривая сам с собой.

Очнувшись от короткого, как ему, вероятно, справедливо показалось, сонного забытья, Клемент мгновенно осознал положение дел. Все события вчерашнего вечера, как говорится, скопом всплыли в его памяти. В его голове господствовало одно безумное убеждение, оно маячило в ней темным облаком, подобно черной завесе, которую ему удалось магическим образом скопировать (предположительно) с памяти Питера Мира. Убеждение Клемента заключалось в том, что именно Лукас умудрился как-то устроить все это дьявольское представление. Оно явно смахивало на поединок, и победа осталась за Лукасом. Больше всего Клемента тревожила пропавшая бейсбольная бита, и он уже мысленно видел Лукаса, поднимающего ее, чтобы окончательно прикончить противника. Но во всем этом виноват он, Клемент! Зачем он взял с собой это оружие, почему притащил его вчера на то злосчастное место? Потому что Лукас велел ему. Более того, почему он так глупо хранил эту роковую биту во время отсутствия Лукаса, а после возвращения притащил ее обратно, точно преданный хозяину пес? Почему он не уничтожил орудие или, учитывая, как трудно ликвидировать такую штуковину, не выбросил ее в Темзу? Нет, он раболепно положил ее на стол перед Лукасом. Потому что, в конце концов, она принадлежала Лукасу и напоминала об их детстве? Потому что являлась доказательством преступного намерения Лукаса? А может быть, потому, что этот магический предмет роковым образом связывал их долгие и странные отношения? Клемент глянул на часы. Они показывали половину восьмого.

«Я немедленно поеду в тот парк, — решил он, — Если ее там не окажется, то она может быть либо в столе у Лукаса, либо в полицейском участке».

Тут Клемент вспомнил о «роллсе».

«Нет, — подумал он, — сначала надо избавиться от машины, а потом поймать такси».

Он выбежал на улицу, нашел шикарный автомобиль там же, где оставил его (естественно, без штрафного талона), и углубился в лабиринт лондонских улиц. Но он попал в час пик. В итоге поездка, ночью занявшая едва ли больше двадцати пяти минут, теперь затянулась на час с лишним. Напоследок Клемент слегка заблудился и немного покружил по улочкам с одинаковыми особняками. Свернув в итоге на нужную подъездную аллею, он подогнал «ролле» к дому, вышел и запер его. Потом бросил ключи в холл через почтовую щель. Дом ответил ему гулким эхом. И тишиной. Уходя, Клемент оглянулся на особняк. В комнате верхнего этажа, где по его предположениям находилась спальня Питера, он увидел плотно задернутые шторы. Продолжив путь, он бросил взгляд на машину и испытал странное волнение: с каким наслаждением, если бы все сложилось иначе, он прокатился бы по Лондону на этом автомобиле.

Такси в пределах видимости не оказалось, и Клемент дошел до ближайшей станции метро. Выйдя на конечной остановке (а поезд оказался там довольно скоро), он обнаружил, что до парка можно быстро дойти пешком. Что его побудило в первую очередь отвезти «ролле»? Неужели ему хотелось поскорее «сбыть его с рук»? Все это попусту потраченное время пропавшая улика, возможно, лежала в кустах, ожидая, что ее обнаружат. Клемент ускорил шаг. Его скромный черный «фиат» стоял на месте (естественно, со штрафным талоном). Ослепительные лучи солнца то и дело прорывали стайки пухлых сероватых облачков, гонимых восточным ветром. Погода заметно улучшилась. На строительной площадке велись какие-то работы. Бетономешалка крутила свой раствор, рядом сновал небольшой бульдозер. Дальше, за гравиевой дорожкой, за кустами и чахлыми деревцами, возвышались гигантские секвойи. Атмосфера прояснилась. Место вчерашней трагедии вовсе не погрузилось навек в призрачную черноту небытия, его заливал яркий солнечный свет. Клемент почувствовал щемящую боль в груди. Он обязан найти эту биту, должен забрать и сжечь ее, превратить в неопознаваемый пепел, подвергнуть жестокой казни. Прижимая руку к разболевшемуся сердцу, он вошел под благословенную тень ветвистых деревьев. Вот оно, это место, маленькая поляна, та самая укромная лужайка, над которой невинные облака скрыли сейчас яркое солнце. Полянка была пуста. Клемент обыскал все, поднимал ветви, листья и даже выбивал комья земли. Неужели он рассчитывал первым обнаружить тут, на земле, окровавленную биту? Ох, почему он не пришел раньше? Где же теперь может быть эта ужасная бита? Он мог продолжать ждать, надеясь, что время покажет. Он хотел было поехать и поговорить с Лукасом, но такая перспектива его ужаснула. Медленно направившись обратно, Клемент выбрал другой, как ему показалось, более короткий путь. Выйдя на участок выкошенной травы, он заметил весело играющих с мячом детей. Поблизости сидела пара взрослых, присматривавших за ними. Мальчик лет двенадцати играл с двумя девочками, на вид слегка помладше его. Дети резвились с мячом: девочки подбрасывали его, а мальчик ловко отбивал мяч битой. Той самой битой? Клемент остановился. Да… точно, это она! Он подумал, что надо забрать эту злосчастную, проклятую вещь у детей, однако продолжал наблюдать за их развлечением, не двигаясь с места. Вдруг мяч, зеленоватый теннисный мячик, приземлился возле его ног. Он поднял и бросил его обратно. Дети приветливо помахали ему руками. Взрослые тоже махнули. И Клемент ответил на их приветствие. Он понаблюдал немного за игрой. Двое взрослых поднялись со скамейки и позвали детей. Смеясь и болтая, вся компания удалилась по аллее. Мальчик унес с собой найденный трофей. Выждав какое-то время, Клемент последовал за ними. Они вышли на улицу через калитку в ограде и сели в большую машину с бельгийским номером. Клемент провожал взглядом машину, пока она не скрылась из вида. Тогда он отправился на поиски своего «фиата». Забравшись в него, Клемент уронил голову на рулевое колесо. К глазам его подступили слезы.

3 Милосердие

Беллами стоял на подъездной аллее, глядя на дом Питера. После двух неудачных попыток он наконец дозвонился до Клемента, который сказал, что возвращал «ролле». Клемент также выдал ему адрес Питера. Беллами добрался туда на такси. Время близилось к одиннадцати. Беллами, как и Клемент, заметил задернутые шторы на окнах спальни верхнего этажа. Измученный и терзаемый страхами, он начал страдать еще оттого, что так долго не мог застать Клемента. Теперь же, увидев задернутые шторы, испытал настоящий ужас.

«Как мне жить дальше, — подумал Беллами, — смогу ли я вынести весь кошмар случившегося, неужели всю оставшуюся жизнь мне предстоит терзаться тяжкими угрызениями совести? О господи, почему же я не остался с ним! Какой прок стучаться в эту дверь? Никто мне не ответит».

Под сияющими лучами солнца он медленно побрел к дому, прислушиваясь к громкому шуршанию собственных ботинок по мокрому от дождя гравию. Он остановился перед дверью, обнаружил звонок и нажал кнопку. Никакой реакции. Подождав немного, он позвонил еще раз, долго не отрывая палец от звенящей кнопки. Дверь распахнулась.

— О, Беллами, отлично, — приветливо произнес Питер Мир, — Я надеялся, что вы придете.

Не прошло и десяти минут, как Беллами уже сидел на кухне Питера, налегая на яичницу с ветчиной, которая сменилась тостами с джемом и восхитительным горячим кофе. Беллами, отказавшийся в числе прочих радостей жизни и от завтрака, действительно до недавнего времени питался исключительно хлебом и консервированной фасолью. Облегченно расслабившись, он то и дело невольно улыбался и восклицал: «О, боже мой!» или «Ах, ну кто бы мог подумать!» Признание, что Питер обрадовался его приходу, оживило Беллами. Он весь так и лучился каким-то теплым и ясным светом.

Питер, одетый по-домашнему — в брюки, рубашку и шлепанцы на босу ногу, — словно помолодел. Его красивые вьющиеся каштановые волосы гладкой, поблескивающей в солнечном свете волной падали сзади на шею, темно-серые глаза сверкали под широкими густыми бровями. Морщины на его высоком лбу разгладились, гладкие округлые щеки разрумянились, как наливные яблоки, его полные, красиво очерченные губы приоткрылись в улыбке и иногда подрагивали от каких-то скрытых эмоций. Стоя у противоположного конца стола и порой нависая над ним, Питер, вероятно неосознанно, слегка оторвал его от пола, продолжая посматривать на поглощающего завтрак Беллами. Согласно объяснениям, он встал поздно, но уже успел сходить за покупками, и его очень порадовало, что он не опоздал к приходу Беллами, хотя, безусловно, они в любом случае встретились бы в самое ближайшее время. За открытым кухонным окном темнели стволы высоких садовых деревьев, более того, все окна в доме, которые заметил Беллами, были распахнуты. Солнечные лучи освещали сад, они проникали и на кухню… И вдруг Беллами подумалось, что еще до их знакомства он видел Питера, только в каких-то сумрачных местах.

Разумеется, Беллами не стал рассказывать о своих тревогах, теперь совершенно развеянных и почти забытых, по поводу «спокойного сна» Питера и пугающе задернутых штор спальни.

Он пояснил, что пришел бы раньше, но не запомнил адрес, поведал, как он долго разыскивал телефонные будки, а потом все равно не мог застать Клемента, поскольку тот отправился возвращать «ролле». В приливе радостного настроения Беллами свободно и охотно болтал с улыбчивым хозяином, и от полноты чувств его слова то и дело сталкивались друг с другом, словно спешили сорваться с языка всей словесной гурьбой. «Я тараторю, — подумал он, — о каких-то глупостях, точно ребенок, пересказывающий события дня любящему отцу!» Наблюдая за Беллами, Питер продолжал посмеиваться, и наконец Беллами тоже рассмеялся.

— Вы знаете, — сказал он, — раньше я жил недалеко от вас, только ваш дом стоит в богатом квартале. Пожалуй, именно поэтому вы и нашли Анакса… он искал дорогу к моей старой квартире!

— Да, это была отличная находка, она открыла передо мной новые возможности. Я еще расскажу вам об этом позднее. Значит, вчера вечером все вы нормально вернулись по домам?

— О да…

— А Лукас, как он добрался, взял машину Клемента?

— Нет-нет, ему не захотелось садиться за руль. Он взял такси.

— Да, наша затея завершилась весьма… неловко. Должно быть, мое падение напугало вас. Я очень благодарен вам с Клементом за то, что вы довезли меня до дома.

— Пустяки, мы с удовольствием помогли вам, но, конечно, ужасно встревожились, хотя…

— Беллами, не могли бы вы рассказать мне, что именно произошло там вчера вечером?

Беллами не ожидал такого вопроса. Он немного подумал, прикрыв глаза и склонив свою большую голову. Его рука машинально стащила с носа очки, он положил их на стол и крепко сжал пальцами прядь своих соломенных волос. Вчера вечером его так поглотили мысли о благополучии Питера, о том, выживет Мир или умрет, что он не задумывался о случившемся, вернее, не пытался определить, что именно произошло. Сняв сейчас очки, Беллами в ту же секунду понял, что интуитивно определил сущность произошедшего вчера события. Раньше они разговаривали о «метаморфозе», о некоем высшем проявлении, о чуде. В какой-то момент он увидел в Питере ангела. В нем будто открылась на мгновение святая, потусторонняя природа. Питер весь воспламенился и просиял. То моментальное изменение оказалось чересчур большим для его земного тела, вот почему он действительно мог умереть. И вчера произошло именно такое событие: таков был его смысл и таковы могли быть последствия. Но если Питер сам не понимает этого, то как же Беллами сумеет объяснить ему? Он поднял глаза, боясь увидеть встревоженного и сомневающегося Питера, решившего вдруг возложить все свои надежды на Беллами. Но Питер выглядел спокойным, даже не взволнованным, на лице его играла легкая усмешка, как у человека, знающего ответ на заданный вопрос. Беллами подумал, что Мир хочет его испытать.

— Питер, — ответил Беллами, — по-моему, вы сами прекрасно понимаете, что произошло. Произошло нечто сверхъестественное, нечто вроде чудесного превращения.

Питер с лукавым видом удивленно поднял брови.

— Вот как! И какого же превращения?

— Вроде того, что случилось с Савлом по пути в Дамаск.

Это сравнение только что пришло в голову Беллами.

Питер рассмеялся:

— О, даже так…

— Вы умерли и воскресли вновь. Вы стали ангелом.

— Ладно, мы еще вернемся позже к этой теме. Есть кое-что более неотложное и важное.

— Что же?

— Вы так и не спросили меня, что же именно я вспомнил.

Беллами действительно забыл те слова, что Питер прошептал ему вчера вечером перед расставанием. Они вылетели у него из головы просто потому, что вскоре его полностью захватила ошеломляющая мысль о возможном самоубийстве Питера. Тогда Беллами вдруг представилось, что открывшиеся воспоминания могли оказаться ужасными и сокрушительными… Чувствуя, как лицо его заливает краска смущения, он прижал руку к горлу и робко произнес:

— Пожалуйста, простите меня.

— Видите ли, что бы мы теперь ни думали о вчерашнем вечере, он привел к желаемому результату. А может статься, что он открыл и новые неожиданные возможности.

— Прошу вас, расскажите мне, что вам удалось вспомнить.

— Бога.

— Что?

— Бога… Да, да, я вспомнил Бога.

Это грандиозное заявление, безусловно, потрясло Беллами, и именно это потрясение, как он осознал позже, побудило его благоговейно склонить голову. Но увы, в тот самый момент у него промелькнула далекая от благоговения мысль: «И все-таки он безумен». Открыв рот, Беллами тупо таращился на Питера, словно услышал совершенную банальность, допускающую лишь один вялый ответ:

— Да что вы, не может быть! — Беллами тщетно подыскивал более уместные слова.

Питер, явно забавляясь, наблюдал за ним. Наконец он перестал раскачивать стол и опустился на стул.

— Не беспокойтесь, дорогой Беллами, все вполне объяснимо. Вернее, не все, но многое может проясниться со временем, а времени у нас теперь, будем надеяться, достаточно! Пока же я расскажу вам то, что имеет первоочередную важность… Ведь в итоге… после такого, если вам угодно, чудесного возвращения моей памяти придется быстро предпринять кое-какие действия… и вы должны помочь мне.

— Я сделаю для вас все, что угодно. Но почему вы упомянули Бога, как же можно забыть Бога, а потом вспомнить его?

— Вы рассказывали мне, что хотели вступить в некий монастырь.

— Верно. Но я уже отказался от этого намерения.

— Я также искал в свое время духовного просветления, но не в христианстве, а в буддизме. В молодости я был мятежным и необузданным, чертовски эгоистичным, жадным, завистливым и ревнивым типом, что весьма пагубно сказывалось на окружающих меня людях. Внезапно я почувствовал, что должен измениться, измениться или умереть, если только смерть сможет исправить мою собственную отвратительную личность. В тот момент мне посчастливилось встретить святого человека, буддиста, ныне, увы, умершего, и я прожил какое-то время, удалившись от мира, — позже я расскажу вам об этом подробнее, — потом, став последователем буддистского учения, я вернулся в мир…

— Но буддисты не верят в Бога.

— Не верят в существование персонифицированного Бога. Я воспользовался этим словом в качестве упрощенного способа, отражающего некий духовный путь.

— Ищи Господа в своей собственной душе.

— Да. Так говорил Экхарт. А буддисты говорят о присутствии в душе Будды. Так же как христиане, возможно, говорят о присутствии в душе Христа.

— Но вы же еврей.

— Что ваше «но» меняет? Да, меня можно назвать еврейским буддистом. Иудаизм тоже предполагает поиск Бога в душе. Именно Бога, а не рукотворных, человекоподобных кумиров. Вспомните вторую заповедь. О ней слишком часто забывают.

— Но, Питер…

— Я сейчас пытаюсь объяснить, что же именно затерялось в моей памяти. Из нее просто ускользнули годы приобщения к буддизму, они будто сжались под спудом лет, и я вновь, как в молодости, стал мятежным бунтарем или, как говорится, «сердитым молодым человеком» [73]. Я постоянно ощущал бремя какой-то утраты, ощущал ее как странную и чудовищную внутреннюю потерю.

— Почему вы не обратились за помощью? Вы же психоаналитик. Вам, должно быть, известны случаи подобной амнезии. Вы могли обратиться к кому-то из коллег, к друзьям…

— Верно, верно, казалось бы, удобнее всего обратиться за помощью. Да только я не знал, что мне нужно вспомнить, и даже порой боялся, что мое прошлое может оказаться ужасным, может, я тоже совершил некое преступление и намеренно забыл о нем. С того летнего вечера, когда я потерял работоспособность, меня охватило горестное сознание этой утраты и страстное желание отмщения. Меня буквально пожирала ненависть.

— Да… Понимаю… Как странно… Буддисты говорят, что просветление приходит внезапно, подобно удару…

— Дорогой мой, я никогда и близко не подходил к просветлению, я всего лишь вступил на путь буддизма! Определенно одно, удар Лукаса погасил во мне тусклый лучик внутреннего света. Вот что я подразумевал под забвением Бога.

— Первый удар погасил его в вас… а второй удар вновь зажег. Вчера вечером вас сразило наповал, вас сразил сошедший с небес ангельский свет, вы обрели душу ангела… Я видел, как вы вдруг стали невероятно высоким, видел, как ваша духовная сущность…

Питер рассмеялся:

— Как пылко вы выражаетесь. Если там и присутствовал ангел, то его роль играл Лукас.

— Лукас?

— Ангел является божественным посланником, то есть своего рода посредником, средством или орудием, порой невольным орудием.

— Значит, мы правильно поступили, повторив это все еще раз… Питер, Питер, а вы помните, как в том пабе, в «Замке», когда мы впервые разговаривали, я сказал вам, как мне хотелось бы, чтобы вы вошли в мою жизнь, вошли в мою душу, подобно окрыленному ангелу? О, позвольте мне теперь быть с вами! Я просил о высшем знаке, и вы дали мне его. Позвольте мне стать вашим пациентом, вашим слугой, исцелите меня…

— Замолчите, прошу вас, замолчите! Я сам нуждаюсь в исцелении. Конечно, наши судьбы теперь связаны, но обо всем этом мы потолкуем позже. Я сказал, что нужно предпринять кое-какие срочные действия, и тут мне требуется ваша помощь.

— Я готов на все, что угодно.

— Послушайте. Во-первых, я должен помириться с Лукасом. Я уже говорил раньше о том, что эта странная встреча — наше второе событие — благотворно повлияла на мою память. И вскоре, как я надеюсь, за этим последует другое благотворное событие — наше примирение.

— Вы подразумеваете, что утратили ненависть к Лукасу и больше не намерены мстить?

— Да, все это осталось в прошлом. Все эти жуткие призраки рассеялись, когда над ними просиял свет. Теперь я хочу лишь мирного завершения. Послушайте. Сегодня я отправлю письмо Лукасу, сообщив ему об этой перемене… метаморфозе… и предложу ему встретиться.

— А чем я могу сегодня помочь… можно мне остаться здесь с вами?

— Сегодня вы можете спокойно отдыхать. Только, полагаю, вам стоит пока хранить молчание. А завтра…

— Завтра…

— Вы расскажете Клементу о том, что произошло. И… также…

— Также?..

— Тем дамам…

— Клифтонским дамам.

— Да, я хочу, чтобы вы рассказали им тоже. Расскажите все Луизе, расскажите Алетии. То есть расскажите им, что мне удалось восстановить память. Но… по-моему… не следует описывать им вчерашний вечер. Это может огорчить их.

Вечером следующего дня Беллами предстал в Клифтоне перед компанией ошеломленных слушателей. Встреча состоялась в комнате Сефтон, чтобы запертый наверху Анакс не услышал голоса Беллами. Возможно, в кухне было бы просторнее, но кухонная дверь служила очень слабой звуковой преградой, можно сказать, ее практически не существовало. Поэтому всем пришлось втиснуться в маленькую комнату. Складной стол вместе с кучей книг временно вынесли в прихожую. Беллами устроился на стуле возле стоявшего у окна книжного шкафа. Луиза заняла другой стул, на кровати разместились Клемент, Алеф и Сефтон, а Мой и Харви расположились на полу. Утром Беллами отправился прямиком на квартиру Клемента, где они долго разговаривали и пришли к мысли, что Клементу тоже стоит присутствовать в Клифтоне при разговоре с дамами.

Сдернув с носа свои круглые очечки, Беллами помахивал ими, точно импровизированной указкой. В одежде он остался верен черно-белой гамме. Его черный пиджак приобрел уже зеленовато-коричневый оттенок старой бронзы. Поиски чистой рубашки не увенчались успехом. Во время рассказа его большая круглая голова вертелась в разные стороны, а дружелюбный взгляд светло-карих глаз останавливался поочередно на каждом слушателе. Произнесенная им речь (как позже заметила Сефтон) больше напоминала поучение, чем откровение, — казалось, что сам он познал все это давным-давно. Потом наступило время вопросов.

— Ты имеешь в виду, что он много лет был приверженцем этой религии или учения, но начисто забыл о нем? — уточнила Луиза.

— Верно.

— И сколько же лет?

— Ну… я не знаю. Довольно долго. Видите ли, подобные провалы в памяти весьма распространены. Человек может помнить множество обыденных вещей, но забывает самое главное. Подобно контуженным на войне, которые не могли сказать, кто они такие, есть ли у них семьи и так далее.

— Да, — согласился Харви, — такое бывает. Я видел этих бедняг в каком-то фильме.

— Значит, он не знал, что был добрым? — удивилась Мой.

— И забыл, как ведут себя добрые люди?.. — с сомнением в голосе добавила Сефтон.

Харви и Алеф рассмеялись.

— Не знаю, — сказал Беллами, — По-моему, он все-таки оставался добрым. Но давайте не будем обсуждать это.

— А мне кажется, это важный момент, — заметила Сефтон, — Наверное, теперь он вновь займется психоанализом.

— И все это Питер рассказал вам с Клементом в своем доме?

— А какой у него дом? — поинтересовался Харви.

— Шикарный, — ответил Беллами, — Большой, окруженный садом особняк с множеством просторных комнат. Я еще не все успел там обойти.

— Ты впервые увидел его дом? — спросила Луиза. — Ты ведь говорил, что не знаешь, где Питер живет.

— А он там и не жил, — вставил Клемент.

— Это ты так думаешь, — возразил Беллами.

— Этот дом уже давно пустовал, — настаивал Клемент. — Очевидно, он вернулся туда после долгого отсутствия. Мне показалось это слегка странным. Возможно, он хотел избежать встреч с какими-то неприятностями.

— Вероятнее всего, ему хотелось избежать неприятностей с Лукасом, — предположила Сефтон, — возможно, он подумал…

— Или с полицией, — перебил Харви.

— А может, он забыл, где находится его дом, — добавила Мой.

— Этого не может быть, — заявил Беллами, — Кстати, его дом находится поблизости от того места, где я раньше жил.

— Так вот почему он нашел Анакса! — воскликнула Сефтон.

— Он не живет в том доме, а тайно посещает его по ночам! — произнес Харви.

— А еще я подумала, — рассуждала Сефтон, — что если он, допустим, привязался к Лукасу, а Лукас стал защищаться, то Питер мог предположить, что Лукас хотел напасть на него, но…

— Наверняка все было наоборот, — парировала Луиза. — Питер подумал, что Лукас решил напасть на него…

— Но ведь Лукас действительно напал на него, — заметила Мой.

— Это я как раз и собиралась сказать, — согласилась Сефтон.

— Пожалуйста, пожалуйста, успокойтесь, — прервал их Беллами. — Все это не имеет никакого отношения к делу. Я же говорю вам, его память восстановилась и он хочет со всеми помириться…

— Сомневаюсь, что это не имеет отношения к делу, но давайте оставим обсуждение до другого раза, — предложила Луиза.

— Так ты говоришь, что он был буддистом, — сказала Сефтон.

— Он и есть буддист.

— А какого направления? Может, он приверженец дзэн-буддизма?

— К сожалению, я не знаю.

— А где он жил, в Индии или в Японии?

— Тоже не знаю.

— Подозреваю, что он и это забыл, — улыбнулся Харви.

— Похоже, мы еще многого о нем не знаем, — Луиза задумалась, — А ты уверен, что он говорил искренне, что он не обманывал тебя? Может, он все это выдумал? Ты же сказал, что он пострадал от шока.

— Нет, я уверен и теперь понимаю его гораздо лучше…

— Видимо, ты имеешь в виду, что понимаешь его все же не до конца.

— Я отлично его понимаю. Он хороший человек. Ему хочется помириться с Лукасом.

— На мой взгляд, — вмешался Клемент, — сказанного вполне достаточно. К чему нам вдаваться в подробности.

Он жестом показал Беллами, что пора заканчивать обсуждение, и поднялся, рассчитывая, что остальные последуют его примеру. Обнаружив, что никто не торопится вставать, он вновь опустился на кровать.

— Но это так интересно! — воскликнула Луиза, — Ты рассказал нам очень необычную и даже великолепную историю, если она соответствует истине.

— А может, он собирается признаться, что занимался воровством, — предположила Сефтон.

— Нет, ничего подобного, никаким воровством он не занимался! Им просто владела ненависть и жажда мести! Он считает, что те порочные намерения были подобны жутким рассеявшимся призракам.

— Призракам? — удивилась Луиза.

— Ты имеешь в виду, что это было что-то вроде наваждения? — спросил Харви, — Кому же мог привидеться такой кошмар?

Мой повернулась к Сефтон.

— А разве буддисты не считают весь мир иллюзорным?

— Не совсем так, — ответила Сефтон, — Это скорее похоже на Платона.

— О-о… Понятно.

— Давайте оставим Лукаса в покое, — наставительно произнес Клемент, — Не наше дело, как именно доктор Мир решил объясниться с Лукасом. По-моему, нам не следует вмешиваться и обсуждать их отношения.

— Но мы уже вмешались, — заметила Луиза, — и теперь, видимо, есть возможность полностью прояснить ситуацию. Нам наговорили кучу странных вещей, но почему-то уговаривают не обсуждать их. На нас обрушились абсурдные новости, а нам предлагают молча проглотить их, даже если они кажутся бессмысленными!

— Ах, Луиза, не нервничай, — сказал Клемент, — Не стоит так волноваться.

— Я совершенно не волнуюсь!

Алеф, сидевшая на кровати, поджав под себя ноги, сменила позу и спустила ноги на пол.

— Мне кажется, — начала она, — главное, что хотел сказать нам Беллами, заключается в том, что к Питеру вернулась ясность мыслей, и в результате он стал тихим и миролюбивым человеком, по-моему, это замечательно. Беллами рассказал нам совершенно замечательную историю.

— Я согласна, — присоединилась к ней Сефтон, — И желаю ему удачи на поприще буддизма. На мой взгляд, это самая лучшая из мировых религий.

Клемент и Алеф встали с кровати, Сефтон поднялась с пола. Все начали хором высказывать свои мнения. Клемент проводил Беллами к выходу.

— Что ты думаешь обо всем этом? — поинтересовался Харви у Алеф.

Клемент и Беллами ушли. Луиза удалилась на кухню. Сефтон, приведя в порядок комнату, вернулась к своим занятиям. Мой отправилась с Анаксом на прогулку. Харви и Алеф сидели в пабе «Ворон». Харви настоял, чтобы они зашли туда.

— А что тут думать? По-моему, все это великолепно. Разве не так? Питер снова стал цельной личностью. Он полностью выздоровел и обрел способность любить и прощать. Когда он упомянул о призраках, то имел в виду, что такие злые намерения являются нереальными. То есть он понял бесполезность попыток обвинить Лукаса, бессмысленность жажды мести. Надо быть выше этого. Я думаю, что стану буддисткой!

— Если буддисты считают зло нереальным, то они, должно быть, безумны! Считать, что зло нереально, все равно что таить плохие мысли и держать камень за пазухой.

— Я просто неудачно выразилась. Конечно, само зло реально, но определенные виды намерений или испытываемых нами чувств — типа мести, ненависти — являются бесполезными и надуманными. Разве ты не согласен, что не стоит тратить время на месть, на то, чтобы стремиться наказать своего обидчика?

— Наказание и месть разные понятия. Пока существует преступление, должно существовать и наказание…

— «Мне отмщение и аз воздам», по-моему, такие слова приписываются в Библии Господу. Нетерпимость к грехам, но любовь к грешникам. Конечно, я не предлагаю упразднить институт правосудия и выпустить заключенных из тюрем! На самом деле я говорю о самых простых вещах, нам надо победить наш эгоизм и осознать нереальность и бесплодность множества наших безотчетных стремлений. Мы тратим слишком много времени, обвиняя, ненавидя или завидуя окружающим нас людям, то есть мы желаем им зла. А как раз этого и не следует делать!

— Где ты набралась проповеднических идей? Может, ходила к Питеру на какие-то консультации, типа тех лекций, что раньше Лукас читал Сефтон?

— Нет, я просто сама много размышляю, взрослею постепенно!

— Ты влюблена в Питера?

— Нет.

— Уж не собираешься ли ты выйти за него замуж?

— Харви, помилуй бог!

— Подозреваю, что изучение английской литературы не приносит тебе никакой пользы, в ней полно всякой романтической и высокопарной чепухи. Ты начиталась Шелли [74].

— Да, признаю себя виновной в преступном романтизме.

— По-моему, Беллами просто глуп, даже глупее тебя. Питер Мир наврал ему с три короба, чтобы сбить со следа.

— С какого следа?

— Разве ты не слышала слов Клемента о том, что Питер не бывал в своем доме, избегая нежеланных встреч с людьми? Возможно, он избегал встречи и с полицейскими.

— Ну и мысли у тебя! У человека может быть куча причин, из-за которых ему не хочется видеться с людьми. И это не наше дело.

— Значит, ты встала на его сторону, ты против Лукаса. Я, конечно, не пытаюсь оправдать Лукаса. По-моему, они оба лгут нам.

— Не думаешь же ты, что Лукас…

— Нет, просто Питер мне не нравится. По крайней мере, Лукас откровенно груб и недоброжелателен, он не прикидывается святым. А послушать Беллами, так этот Питер Мир стал воплощенной добродетелью и жаждет восхищенного признания, особенно от тебя и всей нашей компании! Почему он не может наслаждаться своей добродетельностью в благостном уединении? Он ведь попросил Беллами поведать обо всем нам!

— Это же важно, как ты не понимаешь! Его история касается всех нас. С чего ты вообще так разозлился?

— Я не понимаю, каким боком это касается всех нас. И если мы полагаем, что касается, то попросту вмешиваемся не в свои дела.

— Извини, дорогой. По-моему, главной в данном случае является любовь, а заодно с ней прощение, терпимость и милосердие… и нам не следует радоваться, осуждая других людей или считая, что мы лучше.

— Я тоже думаю, что любовь очень важна, хотя и не считаю, что она обязательно должна вмещать в себя все те прекрасные понятия, которые ты приплела к ней… и я не знаю, как любовь может справиться со всеми кошмарами нашей жизни. Я люблю тебя, Алеф, я давно люблю тебя. Ты нужна мне как воздух. И меня ужасно огорчает, что ты собираешься так надолго уехать с Розмари Адварден.

— Ну, не так уж надолго, милый Харви, когда-нибудь я вернусь!

— Да, да, ты вернешься, конечно, я буду ждать твоего возвращения, точно освобождения из тюрьмы, вытерплю положенный мне срок, как преступник или как заложник, и дождусь, с меня снимут цепи и выпустят на свободу. Ты говоришь так, словно открыла для себя какое-то новое важное знание. Возможно, в итоге и я приобщусь к новой житейской мудрости.

— Взгляни-ка на это, — сказал Лукас, протягивая письмо.

Клемент взял и прочел его. В письме было изложено следующее:

Дорогой Лукас!

Вы любезно посетили ту странную встречу, где мы вспомнили наше первое случайное столкновение. Я и теперь отличился, умудрившись потерять сознание. Как пояснил Ваш брат, одной целью такого собрания стал поиск пути к примирению. Другая цель должна была помочь моей поврежденной памяти восстановить некоторые аспекты прошлой жизни, которые представлялись мне утраченными. Первая цель все еще маячит в тумане, а вторая успешно достигнута, о чем я и рассказал Беллами, попросив его сообщить об этом Вашему брату и клифтонским дамам. Мне удалось, коротко говоря, вспомнить мои религиозные предпочтения. С одной стороны, я, как уже было сказано, еврей (и Вы тоже, по-моему, являетесь представителем этого народа). Но я также приобщился к буддизму и провел много времени в смиренных самодисциплинирующих медитациях. Потрясение, полученное мной в ходе второй встречи, или «события», вернуло меня на «правильный путь». Так что Вы и Ваши близкие, считая меня безумным или ненормальным, в каком-то смысле были правы. Я утратил достигнутые нравственные ориентиры, но теперь восстановил их. Меня переполняла ненависть и жажда мести. Однако я не испытываю больше ни того ни другого. И соответственно отменяю и аннулирую все угрозы и оскорбления, высказанные мной в Ваш адрес. Я также не испытываю к Вам и тени недоброжелательства и крайне сожалею, что вел себя столь агрессивно. Прошу у Вас прощения. Итак, я глубоко осознал, что жажда мести и мстительные намерения, в сущности, всего лишь призрачные фантазии и поверхностная пена порочного самолюбия. Теперь я способен победить такие эгоистичные и чисто демонстративные проявления. Есть время для вражды и есть время для мира. Вы, несомненно, знакомы с дискуссией, возникшей по данному поводу между Кришной и Арджуной. Почему Кришна призвал Арджуну сражаться? Многие философы, исполненные благих намерений, озадачивались этим вопросом. Удобным ответом является то, что усугубившийся в эгоизме Арджуна не мог отказаться от битвы с чистой душой, его мотивы могли быть лицемерны, а деятельность — бесполезна. Это способно сбить с толку любого новичка. Но почему же Кришна подвиг Арджуну на битву, в которой могли погибнуть тысячи людей… неужели только ради того, чтобы он «реально» или «на собственной шкуре» познал, в чем заключается его долг? (Мы можем обсудить это при случае, мне хотелось бы услышать Ваше мнение.) Жизненная философия, в которой я барахтался, издавна озадачивалась противоборством между справедливостью и добродетелью… мощный вклад внес в нее святой завет: «Ата et fас quod vis» [75]. В любом случае, в нашей борьбе, по моим представлениям, мирное решение будет принято с легкой и спокойной душой. Я занимался в прошлом (как же давно, кажется, состоялась наша первая встреча) нравоучениями, в несдержанной манере рассуждая по поводу Ваших мотиваций и пытаясь выяснить, что Вы намеревались сделать и почему, каковы были Ваши побуждения и во что они вылились. Прояснение всей этой ситуации, в смысле справедливости, прежде было моей главной целью. Мне хотелось удалить покров, наброшенный на мои собственные мотивы, и получить от Вас своеобразное возмездие. Мне также хотелось увидеть Вас в роли просителя. Я никогда не имел и верю, что Вы это понимаете, никаких стремлений к публичности или возобновлению судебного процесса. Мне представлялось, что данное дело касается только Вас и меня… В сущности, это и по сей день так. Мне хочется забыть и начисто стереть из памяти всю прошлую ситуацию, как я стер спровоцировавшие ее настроения из моего собственного ума. Мои мстительные желания — «око за око, зуб за зуб», — стремление унизить и поразить моего противника теперь воспринимаются мной как побуждения непросвещенного эгоизма, подчинение детерминизму, некая порочная причуда, которую я ныне полностью осуждаю и отвергаю. Предлагая Вам оливковую ветвь от всей полноты моей обновленной души, могу ли я надеяться, что Вы поможете мне завершить вражду, которая, в сущности, являлась нереальной и мучительной тратой времени и душевных сил для нас обоих? Позволите ли Вы зайти повидать Вас? Я теперь вернулся в мой собственный дом (благотворная идея!), и номер моего телефона приведен выше. Осмелюсь добавить, что при встрече (а она, надеюсь, при Вашем расположении состоится в самое ближайшее время) я попрошу Вас оказать мне одну маленькую услугу, суть которой объясню Вам позже. Также, пожалуйста, пригласите на нашу встречу Вашего брата, но только его одного.

Ваш, познавший покой и умиротворение,

Питер Мир

Клемент внимательно прочел письмо и отдал его обратно. Лукас сидел за столом, а Клемент стоял перед ним, ожидая, что брат выскажется первым, но не дождался.

— Ты встретишься с ним, точно?

— Насчет «точно» не уверен, но мне определенно придется увидеться с ним.

— Из любопытства?

— Питер скорее назвал бы это «просвещенным» любопытством.

— Когда ты получил послание?

— Я обнаружил его вчера вечером. Доставили с посыльным. Полагаю, Беллами проинформировал тебя, и наши дамы также в курсе дела.

— Да. Ты предполагаешь встретить его в приветливой манере? Мне думается, что он предоставит тебе все возможности покончить с этим делом по твоему собственному усмотрению.

— Какой у тебя затейливый лексикон. На мой взгляд, Питер оригинален, а я уважаю оригинальность.

— Неужели ты не испытаешь облегчения, избавившись от него?

— Избавившись от него? Что бы ни случилось, не похоже, что я или мы сумеем от него отвязаться! В этом письме он изобразил себя эдаким легким перышком, невинной пташкой, его грехи смыты волшебной палочкой Дзэна. Но боюсь, он окажется той обузой, которая будет еще долго висеть на наших шеях.

— Ты имеешь в виду, в обществе клифтонских дам?

— О да, он сумеет завоевать их. Возможно, даже очарует кого-нибудь… скажем, Алеф… или даже Луизу. Я готов поверить, что он очень богат, а также, вопреки его заявкам на непритязательность, крайне упрям и очень хитроумен или, скажем так, весьма сообразителен. Его хвастливая ссылка на Бхагавадгиту показывает, что он совершенно не понимает ее смысла.

— Но если ему нужно лишь так или иначе включить их в круг своего общения, то не означает ли это, что в итоге он оставит тебя в покое? Или ты думаешь, что он имеет виды и на тебя?

— И на тебя, Клемент, на тебя тоже.

— Сердце Беллами он уже определенно завоевал.

— Когда Питер придет сюда — очень скоро, надеюсь, присоединяюсь к его упованиям, — то разыграет перед нами роль святого простака. И все-таки он желает получить некое вознаграждение. Возможно, даже хочет подружиться со мной.

— Он же пока не слишком хорошо тебя знает.

— Да, и, вероятно, его ждет много разочарований. Но все они, а их выявление может продолжаться до бесконечности, будут порождать некую эмоциональную обстановку. Подозреваю, что он обожает подобные вещи. Он надеется на закадычную дружбу, а-ля душа нараспашку.

— Ну, твоей-то души ему никогда не увидеть. Интересно, какой может оказаться упомянутая им «маленькая услуга». Тут может таиться изрядный подвох. Может, он захочет в итоге, чтобы ты исповедался ему, извинился, да и ему отпустил все грехи, забыв напрочь все его агрессивные поползновения! По крайней мере, ты можешь с облегчением признать, что он, очевидно, не планирует убивать тебя.

— Посмотрим.

— А еще он, возможно, захочет, чтобы ты подписал какое-то уличающее признание, и будет хранить его как оружие против тебя.

— Ничего подобного. Так или иначе, скоро мы все узнаем. Ты сумеешь договориться с ним, дорогой, тут дан его телефон. Часов на десять утра, меня устроит любой день на этой неделе.

Уютно свернувшись калачиком в кресле, Харви читал первую часть «Promessi Sposi» [76], когда неожиданно услышал щелчки ключа в замке входной двери. Первой пришла в голову мысль о грабителе. Или явилась уборщица? Нет, она обычно звонит. Харви вскочил, уронив книгу на пол. Дверь в гостиную открылась. На пороге стоял Эмиль.

— Эмиль! Как здорово, ты вернулся домой!

— Харви! Я помешал твоим занятиям? Что это ты штудировал? А-а, вполне уместно и приемлемо для твоего возраста. Ну как, тебе здесь понравилось?

— О, еще как понравилось! Мне ужасно жаль… мне следовало переехать сразу после твоего звонка. Я… я просто все откладывал… мать еще живет у меня и… прости, я сейчас быстро соберусь и смотаюсь…

— Ну-ну, не суетись и, пожалуйста, не извиняйся. Ах, как же приятно вернуться домой!

— Особенно в такой чудесный дом, как у тебя, хотелось бы мне… Ладно, я сейчас быстро соберу вещи.

— Нет-нет, не торопись, прошу, я так рад видеть тебя, давай поболтаем. Сколько сейчас времени… Около двенадцати. Приглашаю тебя отобедать со мной! Пожалуйста, оставайся. У меня в багаже есть кое-что вкусненькое. Кстати, ты не поможешь мне притащить его с лестницы? Мы устроим праздничный обед, и ты поделишься со мной всеми новостями.

Следующие полтора часа прошли на кухне, после того как Харви поспешно убрал остатки своего завтрака. Большой кухонный стол (Эмиль сказал: «Здесь будет уютнее») застелили белой камчатой скатертью с кружевной оборкой (ни разу, естественно, не использованной Харви), достали самые красивые обеденные тарелки и бокалы. В квартире имелась, конечно, шикарная столовая, где вся эта изящная посуда, к которой Харви также не прикасался, располагалась в просторном старинном серванте красного дерева. В числе привезенных Эмилем деликатесов оказались ржаные хлебцы, батон, икра, рольмопсы — то есть селедка в винном соусе, — салями, шнапс и пара бутылок рейнского вина. Дополнили обеденное меню домашние припасы: овсяное печенье, масло, сыр и камберлендское желе. Эмиль удивленно заметил, что в кладовке сохранились в неприкосновенности все замечательные консервы. Чем же Харви тут питался?

Харви не нравилась селедка в винном соусе, и он надеялся притвориться, что уже попробовал ее, но на столе хватало и его любимой еды, поэтому он, устроившись напротив Эмиля и подняв рюмку шнапса, которая стояла рядом с высоким тонким бокалом для белого вина, внезапно воспрял духом. Возможно, в конце концов, с возвращением Эмиля начнется новая эра и к нему, так или иначе, вернется удача! Харви очень нравился Эмиль, хотя ему пока не удалось (отчасти из-за ревности Клайва) познакомиться с ним поближе. Харви ободряла и воодушевляла доброжелательность Эмиля, его приветливая улыбка и очевидная симпатия. Высокий и мужественный Эмиль выглядел весьма строго и достойно, его отлично выбритое лицо с длинным и тонким прямым носом покрывал бронзовый загар, а очень высокий лоб переходил в короткие светлые волосы, гладкие и зачесанные назад. Клайв обычно поддразнивал Эмиля, заявляя, что тот носит парик, но это было откровенным враньем. Узкие глаза Эмиля были голубыми, а твердая линия рта наводила на мысль о решительном характере, возможно, потому еще, что его более полная нижняя губа «наезжала» на тонкую верхнюю губу. Страстно влюбленная в Эмиля Кора Брок называла его рот «правдивым». Эмиль занимался продажей картин. Как говорили, он приехал в Англию, сбежав от деспотичного отца, который не одобрял его сексуальных предпочтений, однако в итоге оставил ему все свои сбережения.

Когда они с удовольствием отдали должное прекрасным закускам и напиткам, Эмиль начал задавать вопросы.

— Итак, теперь я жажду услышать все новости. Путешествуя за границей, я начисто потерял связь с нашим миром. Как твоя нога? По телефону ты говорил, что она пошла на поправку. Но я вижу, что ты еще хромаешь.

— Мне кажется, лучше уже не будет. Придется, как говорят, привыкнуть к такой походке. Все твердят мне, что легкая хромота так романтична, поминая при этом Байрона, как ты понимаешь.

— Боже, это не слишком заманчиво. Надо все-таки надеяться на полное выздоровление. Ты еще молодой, а травмы молодости хорошо заживают. Ты не забросил курс лечения, я надеюсь?

— Не забросил, но он не помогает.

— Я знаю одного специалиста с Харли-стрит… [77]

— Пожалуйста, давай не будем обсуждать мою ногу. Она мне чертовски надоела.

— Хорошо, но мы еще вернемся к этому вопросу. Ведь мне нужны все подробности! А как поживает Лукас?

— Лукас? Ты уже знаешь, что он вернулся?

— Да, но не более того. Я получил послание от Беллами. Потом мне неожиданно пришлось сменить адрес, так что всю корреспонденцию когда-нибудь перешлют сюда.

— Да, тебе пришла куча писем, я сложил их в корзинку.

— Молодец, молодец. Так как же дела у Лукаса?

— Ну, ты знаешь, что убитый им человек вовсе не умер, он объявился и захотел получить какое-то возмещение ущерба.

— Значит, он воскрес и захотел вытребовать у Лукаса денег, не сумев украсть его бумажник?

— Не знаю, ты лучше сам спроси у Лукаса.

— А как наш славный Беллами? Надеюсь, он не уединился в монастыре?

— Пока нет.

— А наши очаровательные Андерсоны?

— Очаровательны, как всегда.

— Особенно Алеф?

— Особенно Алеф.

— А твоя красавица матушка уже съездила в Париж?

— Она, в общем, на самом деле…

— Ты-то сам уже сможешь забраться по лестницам на свою верхотуру?

— Ну да… Это мне привычно. Я отправлюсь туда после обеда… хотя, в общем, мы уже пообедали. Спасибо тебе огромное. Обед был просто великолепен! Мне пора паковать вещи, а потом я вызову такси… Да, Эмиль, с твоей стороны было так любезно дать мне денег на такси, без них мне пришлось бы туго. А где Клайв? Он, что, приедет позже?

— Я скажу тебе, Харви, одну новость. Клайв не приедет. Мы расстались. Или, следовало бы сказать, он расстался со мной. Нашел человека, который нравится ему больше. Он ушел от меня.

— О Эмиль… как ужасно! Вы прожили вместе так долго… Мне правда очень жаль… Надеюсь… ты найдешь кого-то… Прости, я неудачно выразился, просто мне так жаль…

— Ты очень удачно выразился, мой мальчик. Найти кого-то… о, да… это совсем не просто. А найти взаимную любовь еще сложнее. Я надеюсь, Харви, что ты отыщешь ее, надеюсь, что боги укажут тебе счастливый путь. А уж если говорить обо мне, то мне предстоит жить с другим спутником — мудрым учителем, с которым я знаком уже очень давно. Его имя — одиночество. Я рад снова оказаться в кругу английских друзей. Мне хочется — даже не терпится — обзвонить всех и каждого и, последовав совету Витгенштейна [78], заняться осмыслением übersichtliche Darstellung [79]. Но потом я отправлюсь к себе в пустую квартиру, закрою дверь и привалюсь к ней спиной, как, помню, частенько делал в молодости. Вздохну полной грудью и почувствую глубокое облегчение и освобождение, осознав возвращение к родному одиночеству, возвращение к самому себе.

До десяти часов оставалось пятнадцать минут. Лукас и Клемент ожидали прихода Питера Мира. Складки слегка раздвинутых длинных штор были тщательно выровнены. Светило солнце, ветер беспечно гонял по небу легкие облачка. Клемент сидел на краю письменного стола. Лукас бродил туда-сюда, меряя шагами длину гостиной. Клемента волновало, в какой обстановке будет проходить эта встреча. Сначала он расставил стулья, предполагая, естественно, что Лукас будет сидеть за столом, а сам он рядом с ним, но чуть подальше. Для Питера он установил отдельный стул посреди комнаты. Лукас, однако, отверг такую расстановку. И теперь, хотя Лукас действительно собирался расположиться за своим столом, стул Питера оказался придвинутым к его столу, так что Питер должен был сидеть практически прямо перед ним, а вот Клементу предстояло сесть отдельно, ближе к выходу из гостиной.

— Я хочу видеть его лицо в непосредственной близости, — сказал Лукас. — Кстати, какого цвета у него глаза?

— Темно-серые… по-моему.

— Нет, вероятно, они темно-зеленые! Темного хвойного цвета! Или все-таки, наверное, черные…

— Да черт с ними, с его глазами. Ради всего святого, не сажай его так близко. Или уж позволь мне сесть сразу за ним.

— Нет, я хочу, чтобы ты сидел в отдалении, около книжных полок.

— Но я же говорил тебе, вполне вероятно, что все эти воспоминания, доброжелательность и прочие мирные предложения всего лишь притворство и ему просто нужно подобраться поближе к тебе для нападения. Он начнет ублажать нас милой болтовней о том, как отказался от мести и прочих дурных мыслей, а когда мы оба потеряем бдительность…

— Я думаю, что ничего подобного не случится.

— Ты относишься к этому чересчур легкомысленно, словно рассуждаешь о вероятности завтрашнего дождя. Да, он говорит, что сменил гнев на милость, но это еще ничего не значит. Твоя жизнь по-прежнему может быть в опасности. Неужели тебя это не волнует?

— Ну подумай сам, Клемент, он же с легкостью может уничтожить меня в любое время или подослать наемных убийц. Неужели ты воображаешь, что он, подобно тебе, любит театрализованные зрелища?

— Зрелища? Да. Я боюсь, что он устроит одно из них прямо здесь.

Наконец раздался звонок. Клемент поспешил к двери. На фоне залитого ярким солнцем голубого неба с проносящимися облаками стоял улыбающийся Питер Мир, его гладкие розовые щеки слегка поблескивали на свету, большие глаза испускали сияние (отливая темно-серым или темно-зеленым блеском?). Он был одет в коричневый твидовый пиджак с зеленой отделкой, в полосатую синюю рубашку с расстегнутым воротом, в очень узкие коричневые твидовые брюки. На его голове красовалась новая, невиданная прежде черная шляпа, в которой он выглядел как-то совсем по-русски. Особо впечатлил Клемента широкий кожаный брючный ремень с серебряной пряжкой. Наряд Питера дополнял уже знакомый макинтош и зеленый зонт. Клементу пришло в голову, что, даже изгнанный из дома по неизвестным причинам, он сохранил за собой полное право доступа к личному гардеробу. Питер выглядел на редкость помолодевшим и полным сил, словно юноша, вернувшийся с восхитительной горной прогулки. Он выглядел счастливым и взволнованным. Эффектным жестом он снял шляпу. Клемент сдержанно поклонился в ответ. Питер с забавной заговорщической улыбкой также склонил голову и проследовал за Клементом в гостиную.

После залитого ярким солнцем крыльца комната показалась темной, и Клемент, невольно нарушив привычки Лукаса, еще немного раздвинул шторы. Тем временем Питер сел на первый попавшийся стул. Клемент быстро вернулся к нему и, тронув за плечо, направил гостя к тому стулу, что стоял перед письменным столом, за которым привычно сидел Лукас. Сам Клемент отправился на предназначенный ему дальний стул, незаметно выдвинув его чуть вперед.

— Задерни шторы обратно, пожалуйста, — попросил Лукас Клемента.

Клемент послушно выполнил его просьбу и вернулся на место.

В наступившем молчании Клемент уставился на пол перед собой. Питер положил плащ, шляпу и зонт возле стула, тихо опустился на него и пристально посмотрел на Лукаса.

— Вы хотели видеть меня, — начал Лукас, — Будьте любезны, посвятите меня в то, о чем вы хотели поговорить, — добавил он усталым тоном и, слегка опустив голову, подпер ее ладонью.

— Мое письмо, — с ходу ответил Питер, — могло сообщить вам о восстановлении моего духовного сознания. Того мстителя, которого вы знали раньше, больше не существует. Вы видите перед собой нового человека.

Он помедлил, ожидая или предоставляя возможность Лукасу высказаться. Но Лукас, ничего не говоря, пристально смотрел на него.

— Странная штука память… — продолжил Питер, — Потеря памяти может, очевидно, спровоцировать изменение человеческой личности. Я утратил мудрость, обретенную мной много лет назад. В моих моральных критериях, нравственных устоях вновь проявились привычки моей старой непросвещенной натуры. Спешу добавить, что я никогда не был, по моему собственному убеждению, и никогда не стану по-настоящему просветленным человеком, но смею сказать, что сейчас вижу свет, утраченный и вновь обретенный.

Последовала очередная пауза. Лукас продолжал свое серьезное и задумчивое созерцание.

— Во время того периода, — рассказывал Питер, — ужасного периода, надо заметить, между нашей первой встречей и вашим возвращением, я занимался, как только хоть какой-то разум вернулся ко мне, изучением всех доступных мне материалов, касаемых вашей карьеры и личности, и продолжал следить, как вам известно, за вашим дружеским кругом. Вы, ученый человек, так называемый эрудит, должно быть, знаете, хотя бы поверхностно, как о буддизме, так и об использовании шока или ударного потрясения для пробуждения памяти. Позвольте заметить, на тот случай, если вам интересно, меня привлек буддизм, я приобщился к этому учению в ходе визитов в Японию, связанных с моей профессиональной деятельностью. По сути своей буддийское вероучение не слишком сильно отличается от аскетизма мистического иудаизма или христианства, и, более того, ему не чужд психоанализ. Слегка углубившись в него, можно обнаружить чистейший практический смысл. Пусть то, что я сейчас повторю, не покажется вам странным. Как вышло, что мы с вами встретились тем темным летним вечером? Вы, безусловно, прибыли туда намеренно, а я забрел совершенно случайно. Минутная задержка — и мы могли бы никогда не встретиться. По крайней мере, что бы мы там ни думали о судьбе, ее последствие, вызвавшее столь серьезное несчастье, из-за которого я пришел в сильную ярость, оказалось в результате не катастрофой, а благословением, освобождением некоего здорового духа. Я нашел свое подлинное «я», вернулся на Путь и, что еще более замечательно, обнаружил, что продвинулся уже чуть дальше в этом направлении. Понимание углубилось, представления прояснились, и теперь я вижу впереди мою дорогу, мою задачу и мою миссию. Я осознаю свои недостатки, слабоволие, я осознаю обширные различия между добром и злом. Но сильное потрясение и знакомство со смертью, в глаза которой я заглянул, могут спровоцировать безнадежную депрессию или, в ином случае, высвобождение для более чистого, более независимого образа жизни. Что изменила бы моя смерть? Ничего. С возрастом тело начинает разрушать душу. Но бывает также, что душа, потрясенная новым знанием, способна очистить тело.

Питер вновь умолк, приложил руку к груди и глубоко вздохнул.

— Минутку, — сразу произнес Лукас, — Следует ли понимать, что ваше новое сознание, с обретением коего мы вас поздравляем, открыло теперь для вас путь к какому-то высшему аскетизму? Неужели вы намерены удалиться от мира и вступить в монашескую общину, скажем, в Японии, дабы продолжать ваше спокойное путешествие к просветлению?

— Ах! Вряд ли могу я надеяться на столь возвышенную судьбу, — ответил Питер, подняв указательный палец с видом учителя, обрадованного вопросом умного ученика, — Пусть вас не введет в заблуждение мое хвастовство, которое отчасти порождено ощущением новой радости и, на моем скромном уровне, свободы. Теперь я благодарен самой жизни…

— Но вы упомянули о задаче и миссии. Возможно, вам захочется вернуться к психоаналитической практике.

— Нет. Полагаю, нет. Я не заглядываю далеко вперед… О своих дальнейших планах я узнаю со временем. В моем распоряжении, как, по-моему, я уже говорил вам, находится огромное состояние. Мне надо решить, как наиболее разумно и удачно избавиться от него. Я нуждаюсь в советах, я нуждаюсь в друзьях…

— Таких, как миссис Андерсон и ее дочери.

— Да, вы правы, я уже рассматриваю эту замечательную и прекрасную семью как близких мне людей. По-моему, я уже говорил, что у меня нет родственников. Теперь, после обретения свободы, я нахожу, что еще не поздно попытаться создать семью.

В ходе длинной речи Питера Клемент постепенно перемещался вперед вместе со стулом, сначала из опасения, а потом чтобы не упустить ни слова из этих интересных рассуждений. Лукас, заметивший, что брат сидит уже почти за спиной гостя, нахмурился и жестом велел ему двигаться обратно. Клемент покорно вернулся на исходную позицию.

Речь Питера сопровождалась разнообразными жестами. (Клемент, изгибаясь на стуле, чтобы лучше их видеть, решил, что такая жестикуляция, видимо, свойственна евреям или азиатам.) Взмах левой рукой дополнялся скромным или смиренным жестом протянутой вперед, словно за милостыней, правой руки. Подъем плеч с одновременным разведением рук, видимо, подчеркивал важность признания в какой-то слабости. То, словно показывая фокус или предлагая подарок, опущенная правая рука внезапно изящно взмывала вверх и тянулась к собеседнику раскрытой ладонью с растопыренными пальцами. Потом, с выражением смиренной или блаженной радости на лице, Питер медленно прижимал ладони к груди, руки сплетались в крепком объятии. Отвечая на последнюю реплику или предположение Лукаса, Питер развел руки, подняв их на высоту плеч, а потом воздел к потолку, очевидно показывая значимость счастливо обретенной свободы.

Лукас, приподнявший брови при виде этого восторженного финального жеста, сказал:

— Что ж, спасибо вам большое, доктор Мир. Вы повторили нам в более ярких выражениях то, что уже пояснили, возможно, проще и яснее в вашем послании. Я искренне рад, что вы полностью поправили свое здоровье и вернулись к счастливой и плодотворной жизни. Более того, я, как и мой брат, желаем вам всего наилучшего. Благодарю вас за то, что вы зашли к нам и поведали о вашем удачном выздоровлении.

Лукас явно намеревался встать, но Питер остановил его, мгновенно протянув к нему через стол руку с выставленным вперед указательным пальцем.

— Нет. Подождите. Пожалуйста, подождите. Самая главная часть моей речи впереди. Прошу, уделите мне еще немного вашего внимания.

— Мы терпеливо выслушали вас, — возразил Лукас, — Наша встреча, похоже, уже достигла удовлетворяющего всех завершения. Так не разумно ли будет на этом и закончить? Наверняка все самое главное уже сказано.

— Далеко не все, но я постараюсь быть кратким. Как я уже говорил, остался кое-какой нерешенный момент.

— Какой же?

— Выполнение одного оригинального действия.

— Какого оригинального действия?

— Исходного действия, во время которого вы так яростно ударили меня дубинкой, что едва не лишили жизни.

— Вот вы о чем! Но разве вы не пояснили в письме, что все это дело, в целом закончившееся туманной неопределенностью, может быть уже предано забвению? А ваши собственные душевные переживания вы даже великодушно предложили считать фантазиями и эгоистичными заблуждениями. Вы также просили у меня прощения. Этого достаточно, более чем достаточно. Достаточно и для вас, и для меня. Давайте же сейчас, достигнув такого замечательного уровня понимания, оставим все это в покое навеки.

Лукас, подавшись вперед, произносил слова мягким, убедительным тоном. Более того, Клемент безошибочно понял, что брат говорит с большой долей искренности.

Питер, до настоящего момента выглядевший как исполненный уверенности и сил хозяин положения, вдруг встревожился. Он взмахнул левой рукой и нервно прижал ее тыльной стороной ладони ко рту. Его устремленный на Лукаса взгляд выражал серьезность, даже непреклонность. Опустив руку, он сказал изменившимся, тихим голосом:

— Нет. Наше дело не может быть предано забвению. Его нужно, к сожалению, прояснить, то есть взглянуть на него в новом свете, я даже скажу, повторить… в некотором роде, прежде чем… преодолеть все последствия.

— О боже! — воскликнул Лукас оживленным, игривым голосом, громко прошелестев бумагами на своем столе, — Неужели мы начнем все сначала? Я думал, что как раз от этого вы и рады были освободиться. Несомненно, одного повторения достаточно!

Глубоко вздохнув, Питер опустил взгляд на свои уже успокоившиеся руки.

— Прошу, позвольте мне продолжить и высказать мои мысли. Мы достигли, скажем так, великой вершины, горного плато, некоего открытого пространства в нашем… противоборстве… то есть в наших взаимоотношениях. Верно, я стал свободным, я могу нормально жить и дышать, я успокоился. Вместо образа слепой Фемиды с мечом и весами я вижу теперь огромное ясное пространство, весьма похожее на зеленый луг, вижу яркий свет, покой и неожиданное исчезновение ужасных мучений, порождаемых гневом и ненавистью. Но с другой стороны… — он помедлил, — с другой стороны, все-таки что же видится вам?

— Я не уверен, что понимаю, о чем вы толкуете. Если вас волнует мое благополучие, моральное или любое другое, то уверяю вас, я вполне в состоянии позаботиться о себе сам. Это уже не ваша проблема, и вы, конечно не без удовольствия, снимете с себя такую обузу, оставив меня в покое, разве я не прав?

Лукас, напряженно выпрямившись, пристально смотрел на Питера, который непоколебимо и так же пристально смотрел на него. Изгнанный в дальний конец комнаты Клемент заметил, а вернее, почувствовал с особой, небывалой прежде остротой, что перед ним разворачивается противоборство двух великих магов.

— Ну, вы не совсем правы, — озабоченно ответил Питер, отведя взгляд в сторону и приняв более свободную позу, — Конечно, я хочу покоя. Но я также хочу примирения. А примирение подразумевает участие двух личностей. Вы понимаете меня? Раньше я говорил, что хочу возмездия, а теперь я хочу примирения… хочу ясного завершения… типа эквивалентной замены… только не так, как было прежде…

— На данной стадии наших отношений, — мягко, словно говоря с ребенком, произнес Лукас, — на мой взгляд, бессмысленно и даже опасно стремиться к ясности или рассуждать об эквивалентности. Неужели вы желаете, чтобы я признался вам в неком преступлении или изобразил смирение, мысленно присоединившись к вам на том светлом зеленом лугу? Ничего не получится, вы же понимаете, что из этого ничего не получится.

Питер помолчал. Затем, глянув на Лукаса, он отвел взгляд и сказал:

— Я думаю о себе, о покое в моей душе. Мне понятно, что говоря об опасности, вы подразумевали новый неожиданный поворот к дискуссии или… противоборство. Но… именно так… мне необходимо нечто большее, чем облеченные в пустые слова мысли. Мне не хватает некой полноты. Нужно достичь определенной глубины. Я хочу перевести все, все, о чем мы говорили, все наши рассуждения, в более реальную область, в более осязаемую сферу, в определенное действие, оставляя, безусловно, в неприкосновенности понимание, которое сейчас, именно в данный момент, существует между нами. Я надеюсь, теперь вы понимаете, к чему я клоню.

Они опять сцепились взглядами. Лукас слегка кивнул, ожидая дополнительных пояснений.

— Я упомянул в письме, — продолжил Питер, — что попрошу вас оказать мне одну маленькую услугу.

Лукас вновь кивнул.

— Так вот, суть услуги. Вы позволите?

— Конечно, — ответил Лукас.

Питер неожиданно встал.

Выйдя из гипнотического состояния, вызванного «магическим противоборством», Клемент тоже невольно поднялся со стула.

— Сядь на место, — резко велел Лукас брату.

Клемент послушно сел.

Питер взял свой стул и, держа его в руке, обошел вокруг стола. Он поставил его рядом с креслом Лукаса, но развернув к нему. В результате гость сел лицом к Лукасу. И Лукас с интересом повернул голову в его сторону.

— Пожалуйста, снимите вашу куртку, рубашку и… — попросил Питер Лукаса.

Клемент вновь встал и сделал несколько шагов вперед. Он подумал, что Питер Мир сошел с ума.

Клемент заметил, что Лукас со странной улыбкой снял очки, потом куртку, рубашку и майку, отбрасывая их по очереди в сторону и по-прежнему глядя на своего собеседника.

Все происходящее с этого момента показалось Клементу сном, гипнотическим трансом, в общем, неким зрелищем, принадлежавшим другому измерению. Он замер, точно парализованный и околдованный. Клемент увидел, как Питер взял в левую руку свой обычный с виду зеленый зонт, положил правую руку на слегка изогнутую рукоятку и отделил ее от зонта. Из полого стержня, медленно, не вдруг, а словно по какому-то магическому повелению, выплыло длинное и блестящее лезвие. Клемент не шелохнулся, просто не смог. Лукас опустил взгляд на клинок, но также не шелохнулся. Он вновь посмотрел на Питера. Ненужная часть зонта с тихим стуком упала на пол. Питер взглянул на кончик ножа. Левой рукой он мягко коснулся бока Лукаса. Потом он сделал резкое движение ножом и всадил его между ребер.

Клемент тщетно пытался пошевелиться или протестующе закричать, у него вырвался лишь какой-то нечленораздельный звук. Он медленно опустился на колени и распластался на полу, упав в глубокий обморок.

— Посадим его на стул, надо опустить его голову между колен, вот так нормально, предоставьте его мне.

Клемент испытал приступ дурноты, он задыхался, сверху на него давил какой-то черный свод, в глазах потемнело, вероятно, от слез. Он издавал бессвязные протестующие возгласы, когда большая и сильная рука Питера обхватила его шею и пригнула голову вниз. Давление вдруг исчезло. Клемент выпрямился и опустил голову на грудь. Питер подхватил его, когда он опять начал падать со стула. Клемент поднял голову, открыл рот, поперхнулся и глубоко вздохнул, видя, как в тумане, заботливо склонившиеся над ним лица Питера и Лукаса. До него донесся голос Питера.

— Он уже пришел в себя, ничего страшного. Вы не ушиблись, Клемент? У вас ничего не болит?

Клемент, сомневаясь в собственных ощущениях, пробормотал:

— Нет, нет…

Окружающее предстало перед его глазами, как отраженное в выпуклом зеркале, рядом с ним стоял улыбающийся Лукас с рубашкой в руке. На боку брата краснело маленькое пятнышко.

Ощутив под собой надежную твердость стула, Клемент обрел нормальное зрение и теперь уже четко видел двух улыбающихся и даже смеющихся противников.

— Ты в порядке, надеюсь? — спросил Лукас, — Свалился ведь как подкошенный.

— Да, все прекрасно, спасибо, — прошептал Клемент, в изумлении глядя, как Лукас приложил к боку край рубашки, а потом надел ее, — А с тобой все в порядке?

— Да, очень похоже на то, — ответил Лукас, и они с Питером вновь рассмеялись.

Клемент окинул взглядом комнату. Нигде не было видно того длинного ножа. Он увидел, что зеленый зонт Питера совершенно безобидно лежит на полу, но теперь перед письменным столом. Что же произошло, что же именно он видел?

Уже не обращая внимания на Клемента, Питер и Лукас, мирно беседуя, направились к столу.

— Я так и знал, что в вас есть творческая жилка, — сказал Лукас.

— К сожалению, знаете ли…

— Да, могу себе представить. Вы смелый человек. Просто молодец.

— Мне нужны были вы… для такого завершения… даже необходимы…

— Я вас полностью понимаю.

— Я так и думал, что вы поймете.

— Меч и весы дождались своего часа.

— Хорошо сказано. Конечно, это изъян моего…

— Вашего обновленного сознания.

— Да. Я полагаю, мне следовало погасить и эту крошечную искру…

— Безусловно!

— Как в сказке, все хорошо, за исключением одного ничтожного пустяка…

— Но теперь все кончено.

— С вашей помощью.

— Как я и говорил, полное прояснение могло быть опасным…

— Но теперь все окончательно прояснилось. Вы согласны?

— Да.

Клемент, прислушиваясь к их разговору, опять подумал:

«Они оба сумасшедшие, они ведут себя как пьяные. И о чем они вообще говорят? Непонятно, бессмыслица какая-то!»

Лукас и Питер уже стояли друг перед другом возле стола, их заумный разговор сопровождался экспрессивными жестами и частыми взрывами смеха. Их и правда, видимо, опьянил предмет разговора, они выглядели настолько очарованными друг другом, что казалось, через мгновение начнут пританцовывать. Однако, отступив, они обменялись долгими пристальными взглядами. Питер поднял зонт, макинтош и шляпу.

— Итак, мне пора уходить, — произнес уже заметно обессиленный Питер тихим и серьезным голосом. — Мы еще встретимся. Все хорошо.

Он поклонился. Лукас ответил ему тем же. Направившись к двери, Мир с видимым удивлением заметил Клемента.

— А, дорогой Клемент, как вы, вам уже лучше?

— О да, гораздо лучше.

Клемент встал со стула и выпрямился.

— Отлично, отлично. — Питер продолжил путь к выходу, потом обернулся: — Я забыл сказать кое-что важное. Я собираюсь устроить вечеринку.

— Вечеринку? — удивленно повторил Клемент.

— Да, праздничную вечеринку… в честь моего выздоровления и возвращения в свой собственный дом… Полагаю, она состоится довольно скоро, вероятно, на следующей неделе. Я разошлю вам всем приглашения.

Лукас стоял, улыбаясь, потом присел на край стола. Клемент открыл перед Питером дверь гостиной и, опередив его в коридоре, распахнул входную дверь. Опять зарядил дождь. Питер спустился с крыльца, надел макинтош, сунул в карман шляпу и, махнув на прощание рукой, открыл зонт.

Вернувшись в гостиную, Клемент обнаружил, что Лукас уже сидит за столом, включив зеленую лампу. Он вновь нацепил на нос узкие очки и рассматривал свою авторучку. Словно слегка раздраженный посторонним вмешательством, он глянул на Клемента.

— Спасибо, что зашел. Теперь, пожалуйста, уходи. Мне надо работать.

Клемент взял свой стул и, пройдя вперед, поставил его перед столом Лукаса. Стул, на котором недавно сидел Питер, уже стоял на своем обычном месте у стены. Финальная фаза дискуссии, или поединка, между этими двумя магами происходила на ногах. Клементу вдруг показалось, что она уже стала далеким воспоминанием.

— Что произошло? — спросил Клемент, облокотившись на край стола.

— Ты же видел, что произошло.

Лукас слегка нахмурился, но не стал сразу повторять просьбу об уходе. Он снял очки и принялся протирать их кусочком желтой замши.

— Нет, не видел, я потерял сознание.

— О да, конечно. Что ж, пока ты валялся без сознания, ничего не произошло, за исключением того, что мы перепугались и бросились приводить тебя в чувство.

— Да, но до этого… я ничего не понимаю. Он достал нож, верно? Я же видел нож.

— Ну да, наверное, ты видел нож.

— И… мне кажется… я видел кровь.

— Да, была и кровь. Я покажу тебе. Боже мой, ты как неверующий Фома. Ты тоже хочешь потрогать меня? — Лукас отложил очки, задрал рубашку и показал Клементу маленький красный разрез между двух ребер. — Теперь ты удовлетворен?

— Но… у тебя глубокая рана? Надо обратиться к врачу. О боже…

— Разумеется не надо. Пожалуйста, не хлопнись опять в обморок. Это был всего лишь булавочный укол. Пара капель крови, только и всего.

— Я подумал, что он решил убить тебя.

— Неужели? Как мило с твоей стороны, что ты так огорчился.

— Но разве ты ожидал… то есть… неужели это все было чистой демонстрацией… то есть вы с ним договорились заранее и ты знал?..

— Нет, конечно нет! Любой договор выглядел бы бессмысленно.

— Значит, он мог убить тебя. Тем длинным ножом он мог…

— Ну, ведь он говорил, что когда-то имел отношение к хирургии. Я уверен, что все закончилось бы безболезненно.

— Лук, брось шутить.

— Я не шучу. Я лишь пытаюсь найти для тебя приемлемое объяснение. В сущности, как я сейчас подумал, мне и объяснять-то нечего. Полагаю, ты следил за нашим разговором. Если не следил, то глупо, и тогда лучше оставайся в неведении.

— Пожалуйста, Лук… допустим, я не упал бы в обморок, тогда он мог бы продолжить и, возможно, убил бы тебя!

— Уж не вообразил ли ты, что твой обморок спас мою жизнь?

— Пожалуйста…

— Сомневаюсь, что у него вообще имелись намерения убивать меня. Но безусловно, полной уверенности у меня не было. И в этом, в сущности, все дело.

— То есть ты мог бы спокойно позволить ему сделать это?

— На тот момент сопротивление не имело смысла. Он значительно сильнее меня.

— Значит, ты сдался без борьбы?

— Я уже говорил тебе, Клемент, что он мог убить меня или заказать убийство в любое время. Такая возможность у него есть и сейчас. Только мне думается, что ему это уже не нужно. У него артистическая и даже благородная натура. Питер предпочел подвергнуть меня символическому наказанию. Оно свершилось. Он весьма выдающаяся личность.

— Так ты встретишься с ним снова, ты пойдешь на его вечеринку?

— Ты же знаешь, что я давно не хожу на вечеринки. А теперь, прошу тебя, уйди, ладно, мой милый? Тебе, как привилегированному зрителю, удалось увидеть финал, я надеюсь, довольно странной драмы, о которой, как мне представляется, ты никогда не будешь распространяться. Давай же навсегда распрощаемся со всей этой историей. Прошу, уходи.

Клемент продолжал сидеть, упираясь локтями в стол.

— Но как же быть со мной? — спросил он.

— А что, собственно, с тобой?

— Вы забыли обо мне. О боже, я совершенно растерян… ты говорил, что я должен был следить за его аргументами, но я не мог уследить. Он рассуждал о прощении?

— Примерно.

— То есть он помиловал тебя?

— Топорное выражение.

— Но как же быть со мной?

— Да что, собственно, с тобой-то?

— Я думал, что он спорит не только ради своих, но и ради моих интересов.

— Полагаю, он пришел к выводу, что ты и сам вполне способен позаботиться о себе и разобраться со своим собственным делом любым удобным тебе способом.

— Ты что, специально запутываешь меня?

— Я пытаюсь слегка прояснить для тебя ситуацию, но если тебе это не нужно, не бери в голову… лучше просто уходи.

— Лук, пожалуйста, скажи мне… наконец… ты хотел убить меня?

— Нет, конечно нет. Теперь уходи. И давай навсегда предадим это дело забвению.

Клемент встал. У него закружилась голова, и он подумал, не потеряет ли опять сознание. Где же он оставил пальто? Ах да, в прихожей. Он медленно направился к двери. И, когда дошел до нее, вдруг услышал голос Лукаса:

— Подожди минутку. Я скажу тебе кое-что.

Клемент обернулся.

— Что?

— Я прощаю тебя.

— Что?..

— За все те страдания, которые ты причинил мне в детстве, я прощаю тебя.

— Ох… спасибо тебе…

— А теперь убирайся.

— Maman, пожалуйста, мне нужно уходить, я обещал Алеф, что заеду повидаться с ней до ее отъезда с Розмари.

— Она пропустит шикарную вечеринку!

— Да пропади пропадом эта вечеринка!

— Так мы же все приглашены.

— Скажи лучше, когда ты уезжаешь в Париж?

— Ни в какой Париж я не уезжаю. Я остаюсь здесь.

— Ты не можешь остаться здесь, мы свихнемся!

Уже две ночи Харви спал на полу, между разложенной кроватью и дверью в ванную комнату. Мать упорно не разрешала убирать в шкаф складную кровать, в итоге ложе загромождало комнату целыми днями. В разложенном виде кровать занимала почти все жилое пространство от входной двери до ванной комнаты, оставляя лишь узкую свободную полосу пола. Заснуть Харви не удавалось. Он лежал на спине, слушая тихое похрапывание матери и удрученно размышляя о том, какой ужасной становится его жизнь. Его словно вытесняли из этого мира. Два последних дня Харви прямо с утра уходил заниматься в районную библиотеку, но смог лишь продолжить чтение первой части «Promessi Sposi», которая уже начинала надоедать ему. Он «отправился в магазин» за продуктами, но принес дешевое белое вино, отказавшись покупать шампанское даже на деньги матери. Тем более что Джоан продолжала твердить о своем безденежье. Харви зашел в банк, снял немного денег, не осмелившись спросить, какой остаток у него на счете. Не мог он больше и Эмиля просить оплачивать его разъезды на такси. Он надеялся, что Клемент и Лукас продолжали класть деньги на его счет. Но что, если они забыли или Лукас, допустим, решил прекратить эту благотворительность? От Беллами, конечно, нельзя было ожидать поддержки. Харви не верил в историю безденежья матери. Как же ему теперь избавиться от нее? Никого, похоже, не вдохновляла идея помочь ему. Что будет, если Джоан заболеет? Живет она, по всей видимости, исключительно на белом вине и апельсинах. Валяется на кровати в старой пижаме, которую, как представлялось Харви, он помнил с далекого детства, и бросает апельсиновые корки куда попало, на кровать или на пол. Он уже видеть не мог, как мать, точно животное, пожирает эти апельсины. Харви занялся уборкой и мытьем квартиры. Только эта деятельность приносила ему удовлетворение. Он вымыл ванну, вымыл даже окна. Два предыдущих дня, притаскивая домой после возвращения из библиотеки пакеты с вином, апельсинами, банками с фасолью, пачками равиоли, упаковками макарон с тертым сыром, он обнаруживал пустую квартиру. Кровать оставалась в разобранном виде, из-под одеяла выглядывали пеньюар или пижама, а из открытого чемодана матери торчал беспорядочный ворох одежды. Единственный одежный крючок в его квартирке находился на двери. Оба раза мать возвращалась около девяти вечера. Чтобы позлить ее, Харви не спрашивал, где она была. К тому же оба вечера они слишком быстро пьянели от выпитого вина. Неужели отныне ему придется вести такой странный образ жизни? Он уже казался установившимся режимом. С тех пор как Харви волей-неволей пришлось переехать к матери, он перестал бриться. Почему? Было ли это началом долгого периода лишения свободы во имя искупления, во время которого ему суждено отрастить бороду? Алеф однажды заметила, как красиво он выглядел бы с золотистой бородой, прямо как героический викинг. Харви не нравились бородачи. Вероятно, засилье в ванной сильно пахнущей косметики Джоан заставило его почувствовать, что незваный гость здесь именно он. На собственное отражение в зеркале Харви старался вообще не смотреть. Он аккуратно складывал наряды матери, включая ночную одежду и нижнее белье. Присаживаясь на край кровати, он съедал ложкой половину маленькой упаковки макарон с сыром. Есть ему не хотелось. Нога продолжала болеть. Он ложился на кровать и таращился в потолок. В первый день Харви позвонил в Клифтон, но застал только Мой, которая пролепетала какую-то невнятную бессмыслицу. В общем, как обычно, «пребывала в одном из своих трансов» — так раньше говорил Беллами. На второй день он позвонил еще раз и застал Луизу, которая предупредила его о неумолимо надвигающемся отъезде Алеф.

— Заходи завтра утром, — сказала Луиза, — Алеф хочет увидеться с тобой до отъезда, она уезжает около одиннадцати, а сегодня носится как угорелая.

Тогда Харви решил, что надо как-то убить время, и подумал, не съездить ли ему к Беллами в ту жуткую каморку, но с содроганием отверг эту мысль. Беллами жил в грязи. Да и эта квартира, несмотря на старания Харви, не отличалась чистотой, вещи его матери были не первой свежести, в кровати валялись апельсиновые корки, он не мог заставить себя побриться, даже с трудом заглатывал пищу. Когда настало утро третьего дня, он ввязался в ужасную, отнимающую много времени перебранку с матерью.

— Ты трус. Пожалуй, ты просто побоялся поехать в Италию, и нога тут совершенно ни при чем. Ты лишь нашел удобное оправдание. Почему ты не устроишься на работу?

— О, замолчи, maman, у меня же нет никакой профессии. Послушай, я должен уйти…

— Ты мог бы устроиться официантом, им может стать кто угодно.

— Кроме того, мне нужно заниматься, нужно учиться…

— Я не верю в твои глупости. Кто поддерживает тебя? Я вполне допускаю, что у тебя есть покровитель.

— Я не знаю. А кто поддерживает тебя, если уж на то пошло?

— Я продавала себя, чтобы содержать тебя.

— Не разыгрывай этот жалобный старый козырь. Не понимаю, почему ты не возвращаешься в Париж. Если ты не хочешь туда, то можешь продать парижскую квартиру. Разве ты сама не говорила мне, что задумала продать ее?

— Я не могу, она вовсе не моя, я лишь притворялась, что она принадлежит мне, у нее есть другой владелец! О боже, как же мне нужен настоящий мужчина!

До сих пор Харви как-то не вспоминал, что он видел в доме Лукаса женщину и что той женщиной, возможно, была его мать. Его так огорчила потеря и еще более ужасное возвращение трости, что эти мучения затмили его более ранние мысли. Он даже начал воображать, что видел там вовсе не женщину, а какого-то мальчика или вообще игра тусклого света и тени ввела его в заблуждение. Ему отчаянно не хотелось думать о Лукасе.

— О, пожалуйста, давай не будем возобновлять этот бессмысленный спор! Я должен поехать и увидеться с Алеф!

— А не мог бы ты пожить в ее комнате, пока она будет в отъезде?

— Может, лучше ты поживешь там!

— Ладно, мы оба понимаем, что не можем. Кому мы нужны в том доме? Будем только смущать этих принцесс. Тогда остается Клемент, он любит меня, надо позвонить ему.

— О, как же все это отвратительно!

— Я понимаю. И почему мы оба такие глупые? Мы оба трусы. В итоге мне придется прибегнуть к помощи Хэмпфри Хука.

— Хорошенький итог. Maman, не пугай меня.

— По крайней мере, я обрету покой и перестану дергаться!

— О, прекрати!

Харви уже обыскал чемодан матери, но не нашел ни наркотиков, ни снотворного. Однако он знал, что несколько чемоданов Джоан оставила у Луизы в Клифтоне и, вероятно, еще у Коры.

Харви сидел в изножье кровати, а его босоногая мать, уже одетая в симпатичные черные брючки и свободную темно-зеленую блузку, полулежала, опираясь на подушки и напряженно приподняв голову. Ее густые волосы совершенно растрепались, а лишенное косметики лицо выглядело бледным и тоскливым.

Он подумал, как она красива, она действительно была потрясающе красива, как цыганка. Пристально глядя на Харви, Джоан с застенчивым видом коснулась своих волос изящной, хрупкой рукой.

— Как зябко, — сказала она.

Харви, склонившись, поцеловал ее холодные ноги, накрыв их своими теплыми руками. Ее глаза закрылись, сверкнули и медленно наполнились слезами.

— О, дорогая моя maman, я тебя обожаю! Но сейчас я должен идти.

Харви надеялся поймать такси. Обычно ему везло с машинами. Стоило ему выйти на улицу, как сразу же появлялся свободный автомобиль. На сей раз, однако, удача изменила ему. Он шел, вертя головой в разные стороны и все больше расстраиваясь, то и дело поглядывал на часы, отмечая, как мало у него осталось времени. Харви медленно перемещался, опираясь на палку, лечебную палку, а не шикарную трость, вид которой навевал теперь плохие воспоминания о Лукасе. Мысли о матери скоро вылетели у него из головы, уступив место мучительным переживаниям в связи с отъездом Алеф. И зачем только он так по-дурацки потратил уйму времени на спор с матерью? Появляющиеся вдали свободные такси постоянно перехватывали другие пешеходы. Он встал на перекрестке, слабо помахивая своей палкой. Прошло почти полчаса. Харви едва не плакал. Наконец долгожданный кеб затормозил возле него. Он забрался в машину и, откинувшись на спинку сиденья, прикрыл глаза.

«Алеф хотелось поговорить со мной наедине, — подумал он, — Надеюсь, я приеду не слишком поздно. Ох, ну почему же она решила путешествовать именно сейчас, когда мне так нужна ее поддержка! Она является ответом на все мои жизненные проблемы».

Харви доехал до Клифтона и расплатился с таксистом. Перед крыльцом поблескивал длинный черный автомобиль. Машина Розмари Адварден. Харви поспешил к дому, и тут входная дверь вдруг распахнулась и все обитатели Клифтона шумной толпой высыпали на тротуар. Розмари открыла багажник машины и уложила туда чемодан Алеф. Розмари была гибкой блондинкой, одного роста с Алеф. Ее папочка-адвокат прочил дочери карьеру юриста. За девушкой уже закрепили место в Эддинбургском университете. Харви она нравилась, но он довольно давно ее не видел. Розмари первой заметила его.

— А вот и Харви, ах ты наш бедный хромоножка, я тебе искренне сочувствую! Ты скоро поправишься, правда!

— Ты опоздал! — осуждающе сказала стоявшая рядом с Розмари Сефтон.

Все расцеловались на прощанье с Алеф, которая выглядела великолепно в твидовом дорожном костюме. Забросив плащ и пальто на заднее сиденье машины, она повернулась к Харви. Он напрасно надеялся, что Алеф передаст ему хоть какое-то письмо. Она пожала ему руку и чмокнула в щеку:

— До свидания, Харви! Спасибо, что пришел. До свидания!

Алеф забралась в машину, и машина тут же тронулась с места. Алеф высунулась из открытого окна и помахала провожающим. Харви даже не поднял руки. Угрызения совести тяжелым камнем легли ему на сердце. Она хотела поговорить с ним наедине, а он опоздал. Сумеет ли он когда-нибудь вернуть только что потерянное расположение?

«Она никогда не простит меня, — подумал Харви. — Я потерял ее любовь навсегда».

Сефтон направилась обратно в дом. Мой побежала за ней следом и освободила запертого на кухне Анакса. Луиза, еще стоя на тротуаре, обратилась к Харви:

— Пойдем, дорогой, выпьем чайку.

Харви поплелся за ней. Мой, сопровождаемая Анаксом, уже заворачивала на второй этаж. Сефтон удалилась в свою комнату и закрыла дверь. Луиза прошла на кухню.

— Мне хочется поиграть с Анаксом, — сказал Харви, — Я скоро спущусь.

Следуя за резво скачущей собакой, он поднялся на самый верхний этаж. Обернувшись, Мой посмотрела на него с заметным удивлением. Она толкнула дверь своей комнаты. Харви сел на верхнюю ступеньку лестницы и попытался привлечь внимание Анакса, видя, что Мой наблюдает за ним. Пес успокоился и, услышав свое имя, направился к Харви, который встретил его одобрительными ласковыми словами, похлопал собаку по спине, покрытой густой и аккуратно расчесанной длинной шерстью, погладил гладкую голову и длинную узкую морду с черными усами, слегка коснувшись черной изогнутой линии челюстей, белых зубов и влажного черного носа. Голубые глаза Анакса, смотревшие на Харви, казались такими холодными, такими странными и печальными. Харви, взглянув на Мой, вдруг подумал:

«Анакс любит Беллами, Мой любит Клемента, я люблю Алеф. И вот все мы потерпели неудачу. Ох, какой же я дурак!»

— Когда она вернется? — спросил Харви у Мой.

Мой ответила туманным, неопределенным жестом. Очевидно, она не знала.

Харви встал и начал осторожно спускаться по лестнице. Дверь на кухню была открыта. Луиза сидела за столом.

«Как же хорошо мне знаком этот дом, — подумал Харви. — Мне всегда казалось, что ему следовало бы стать мне родным. Только это заблуждение. Моя мать права. Теперь все меньше и меньше будут рады мне здесь».

— Харви, присаживайся, выпей чаю. Почему ты стал редко бывать у нас? Мне хотелось бы, чтобы ты приходил сюда как и раньше, как к себе домой. Попробуй лимонного кекса, я приготовила его для Алеф, но она вообще отказалась от завтрака. Как поживает твоя мама? Она тоже стала забывать нас.

— Ну, с ней все в порядке. Ты знаешь, что Эмиль вернулся? Клайв бросил его.

— Да, Эмиль позвонил мне, хотел узнать все новости. Он рассказал мне о Клайве. Так грустно, правда ведь? После стольких лет!

— Да. Ему хочется пока пожить в одиночестве.

— Вполне понятно. Так ты теперь делишь свою квартиру с Джоан? Не маловата ли она для двоих?

— Да, но, кажется, она собирается переехать к Клементу.

— Переехать к Клементу?

Ляпнув это не подумав, Харви сразу испытал очередной мучительный укол угрызений совести. Если бы он проявил чуть больше чуткости, то понял бы, что Луиза как раз собиралась предложить ему пожить в комнате Алеф. Если бы только он смог жить в доме Алеф, спать в ее кровати, то ему открылись бы те волшебные силы, о которых он так отчаянно мечтал.

На вечеринку Питера пригласили всех: клифтонских дам, конечно, Лукаса, Клемента, Беллами, Харви, Джоан, Тессу, Эмиля, Адварденов (правда, прийти смогли только Джереми и Конни, Розмари отправилась в путешествие вместе с Алеф, а мальчики вернулись в школу-интернат), владельца «Замка» и Кору Брок, которая, по выражению Джоан, «как обычно умудрилась примазаться к честной компании». Анакса также пригласили, но, разумеется, из-за прихода Беллами его присутствие стало невозможным.

Приглашение лаконично уведомляло, что двери дома Питера Мира будут открыты с шести часов вечера. Питер заверил Беллами, от которого информация передалась Клементу, а от него — Луизе, что, конечно, помимо напитков гостей будут ждать и закуски.

— Полагаю, нам устроят а-ля фуршет, ненавижу есть стоя, — недовольно проворчал Клемент.

Все также размышляли, какие еще гости, незнакомые им, но старые друзья Питера, могут появиться на вечеринке. Это оставалось неясным, хотя Беллами сообщил, что Питер говорил о «тесном семейном круге», подразумевая недавно обретенных им новых знакомых.

— Ему хочется поблагодарить нас за то, что мы проявили к нему внимание, — сказала Луиза.

Клемент счел всю ситуацию чертовски забавной. Джоан предположила, что Мир решил собрать всех вместе, чтобы затеять скандал. В общем, возникло еще довольно много разных домыслов и интригующих вопросов, включая проблемы, связанные с выбором подобающих нарядов. Какой длины юбки? Какого рода галстуки?

Клемент, нацепивший темно-синий галстук-бабочку, пребывал в крайне удрученном состоянии. Ему позвонила Джоан и спросила, не приютит ли он ее в своей квартире.

— Всего на несколько дней, — заявила она, — пока Харви не подыщет какое-нибудь новое жилье.

Клемент мгновенно осознал, что ему ужасно не хочется предоставлять приют Джоан; если она обоснуется в его квартире, то он окончательно свихнется. Почему? Не потому ли, что тайно влюблен в нее? Естественно, нет. Клемент испытывал отвращение к ней, он испытывал отвращение к самому себе. До сих пор его терзало ужасное впечатление, оставленное той сценой с ножом. Неужели он действительно стал свидетелем того кошмара? Страхи Клемента сосредоточились теперь не только на воспоминаниях о ноже и крови, но, вероятно даже в большей степени, на той развеселой пляске — как она сейчас представлялась ему, — которую устроили в заключение этого события его участники. Слово «событие», вновь пришедшее ему на ум, все больше укладывалось в его представлении в некую замедленную и ужасную пантомиму. Недавно виденное им зрелище, возможно, стоило бы назвать «третьим событием» или «третьим актом». Питер и Лукас смеялись, пританцовывали, определенно восхищались друг другом, несомненно испытывая трогательное взаимное волнение. Со стороны это походило на танец двух полоумных.

«Хвала небесам, — думал Клемент, нервно теребя галстук, — что Лукас, избегающий любых вечеринок, не заявится и сюда! Или же, в соответствии с возможно придуманным этой парочкой новым кошмарным сценарием, Лукас предпочтет принять приглашение, предпочтет появиться, выйти в народ? Не начнет ли тут разворачиваться четвертый акт? Я уверен, что на этой вечеринке произойдет нечто ужасное и совершенно неожиданное».

С того самого исходного момента время тянулось в губительно замедленном темпе. Оно включало в себя судебный процесс, исчезновение Лукаса, период томительной неизвестности, новую встречу и тет-а-тет с Лукасом, значение которого отчасти ускользнуло из сознания Клемента, ужас воскрешения из мертвых Питера, его частное расследование и завоевание им клифтонских дам. Далее следовали просветляющая метаморфоза и кульминация — с ножом, кровью и безумной пантомимой.

А теперь еще Джоан покушается на квартиру Клемента.

— Нет! — воскликнул он в телефонную трубку. — Нет, это уже слишком, нет, нет, сейчас это просто невозможно!

После такого бурного отказа Клемент испытал мучительные угрызения совести, но не смог перезвонить ей, поскольку в квартире Харви не было телефона. Да и какие он мог бы принести извинения, безусловно исключая согласие, благодаря которому она сразу прикатила бы к нему! Возникшую на мгновение мысль о временном совместном проживании с Харви Клемент также отверг, как равно невозможную. Это обидело бы Джоан, в любом случае, по отношению к Харви Клемент с недавних пор испытывал странные чувства — возможно, вины, а возможно, даже и ревности. В общем, он жил в каком-то безумном мире. Слава богу, что хоть Алеф не будет на этой вечеринке. Ох, бедная Джоан, неужели теперь она навсегда станет его врагом? Вдобавок позвонивший утром агент предложил ему интересную роль в новой пьесе, которую собираются ставить в Глазго, а потом, вероятно, покажут и в театрах Уэст-Энда. Клементу пришлось отказаться, и агент предупредил, что если в ближайшее время он не изменит своей позиции, то о нем вообще забудут.

Дом Питера сверкал огнями. Почти все приглашенные уже прибыли, сетуя на холод (прогноз обещал снегопад) и отогреваясь за массивными и теплыми стенами этого просторного, сияющего здания. Всех быстро обеспечили напитками. В гостиной Питер обменивался приветствиями со знакомыми и знакомился с неизвестными гостями. Беллами заранее объяснил ему, что Лукас никогда не отвечает на приглашения и никогда не удостаивает вечеринки своим посещением. Питер также представил всем кухарку миссис Келлоу (его старую преданную служанку), ее помощницу Пэтси (племянницу миссис Келлоу) и Кеннета Ратбоуна, владельца паба «Замок» (очевидно, также старого друга, уже знакомого с Беллами). Гостям предложили почувствовать себя совершенно свободно, «прогуляться по дому», и некоторые, не все, конечно, с удовольствием отправились на «прогулку» по всем трем этажам, заглядывая в разные гостиные, библиотеку, кабинеты, кухню, буфетную, пустые комнаты, оранжереи, раздевалки, спальни, ванные комнаты, гардеробные, прачечные, кладовки и даже в помещения, названные Джоан «интригующими будуарами». Все двери были открыты. При виде столовой, подготовленной к основательному ужину, тревога Клемента по поводу фуршета сразу рассеялась, его другая тревога, по поводу малого количества выпивки, улетучилась при виде большого стола в глубине зала, заставленного множеством бутылок и графинов, включая и особо отрекомендованный гостям фирменный коктейль, запасы которого постоянно пополнялись. Повсюду стояли блюда с изысканно украшенными колбасными и сырными канапе и прочими деликатесами. Клемент в очередной раз изумился, заметив, как потрясающе изменился дом со времени его последнего визита — очередная метаморфоза. Сам хозяин, облаченный в очень темный костюм, дополненный шикарным зеленым шелковым галстуком, источал сияющие улыбки и с милой непринужденностью общался с гостями, даже поднялся вместе с ними по главной лестнице. Клемент также заметил и поделился с Беллами, что Питер то и дело разводит руки и взмахивает ладонями, непременно касаясь всех своих собеседников.

— Видимо, он благословляет всех нас, — предположил Клемент. — Он одобрительно похлопал меня по плечу. Так он, пожалуй, приберет к рукам и Эмиля.

— Так прими его благословение, — лучась от удовольствия, ответил Беллами, — Он же сделает всех нас добрыми и счастливыми. Разве ты не ощущаешь прилив теплых и оживляющих сил?

— Ощущаю, — сказал Клемент, — Но я боюсь, что в этом виноват фирменный коктейль. Интересно, из каких ингредиентов его смешали.

Мой и Сефтон после короткого обсуждения решили надеть свои ожерелья. Они не стали советоваться с матерью. Как заметила Сефтон, у них появилась первая возможность сказать «спасибо» Питеру, которому они хотели заодно объяснить, что поблагодарили бы его письменно, но не знали адреса. С другой стороны, не поставят ли они Мира в неловкое положение, если, надев эти ожерелья, будут публично выражать ему благодарность? Возможно, ему не хочется, чтобы все узнали о присланных им дорогих подарках, более того, Сефтон даже высказала мнение, что он намеревался сделать подарок только Алеф, а их он не обошел вниманием из чистой вежливости. Так уж получилось, что обитательницы Клифтона прибыли первыми, дверь им открыла Пэтси, показавшая, где повесить пальто, потом их более чем радушно поприветствовал Питер, который восторженно заметил, не преминув коснуться ожерелий, как отлично они смотрятся на юных девушках. Он, казалось, хотел поцеловать Луизу, но ограничился тем, что завладел ее рукой и долго пожимал ее.

— Как жаль, что нет Алеф, то есть мне очень жаль, что я не увижу ее сегодня, — сказал он.

— В общем, конечно жаль, — согласилась Луиза, мягко высвобождая свою руку.

Потом приехал Эмиль, и его представили хозяину дома. Позже, вечером, Луиза заметила, как увлеченно беседуют о чем-то, сидя в библиотеке, Питер и Эмиль. Мой и Сефтон бродили по дому в свое удовольствие. Мой надела одно из своих длинных прямых платьев золотисто-каштанового цвета с круглым вырезом, с которым отлично смотрелись подаренные лазуриты. Она так и не решилась соорудить на голове прическу. Ей не всегда удавалось нормально закрепить волосы. Ее толстая светлая коса спускалась до самой талии. Казалось, девушка стала немного выше и стройнее. Сефтон надела плотно облегающую талию длинную зеленую юбку с белой блузкой и дополнила их изрядно поношенным черным бархатным жакетом. Она нервно перебирала пальцами янтарное ожерелье, которое ей явно хотелось спрятать под одежду. Буйная и обкромсанная как попало рыжеватая шевелюра Сефтон обрамляла голову почти аккуратным пушистым венцом, сгладившим неровность концов, как раз кстати она вымыла волосы. Поджав губы, Сефтон угрюмо, даже вызывающе, поглядывала по сторонам, словно безуспешно искала кого-то среди гостей.

Клемент, покинутый последовавшим за Питером Беллами, отправился на поиски Джоан, которая, как он видел раньше, болтала в гостиной с Корой Брок. Он обнаружил, что эта парочка все еще увлечена разговором. Кора, единственная дама в юбке средней длины, была богатой и красивой пятидесятилетней вдовой, неизменно экстравагантной и бесцеремонной, но таившей в себе щедрость и тоску по теплым дружеским отношениям. За ее грубоватой и легкомысленной болтовней скрывалась робость и застенчивость. Кора еще оплакивала мужа, Исаака Брока, умершего два года назад. Ей приходилось вести теперь жизнь бездетной вдовы.

— Привет, Клемент, я слышала, ты порвал с театром.

— Все наоборот, Кора, театр порвал со мной.

— Что ж, это жалкая профессия. Ты знаешь, а Питер Мир оказался очень привлекательным, ты ввела меня в заблуждение, Джоан. Я с нетерпением жду возможности поболтать с ним. Хотя он слегка смахивает на школьного учителя, не находите? А его выпуклые глаза, какие глаза! Они исполнены темной грусти, просто потрясающе, наверняка он увлечен какой-то фанатичной идеей. Джоан говорит, что он религиозен, и меня это не удивляет. Разве он не еврей? Он похож на еврея. Наверняка еврей. Это даже хорошо. Посмотрите, как он вежлив и внимателен ко всем. Хотя, возможно, излишне суетлив, вам не кажется? Я уверена, вам интересно, как он узнал о моем существовании. Мне-то подумалось, что Джоан упомянула обо мне, но ничего подобного, видимо, он просто поручил Беллами пригласить еще нескольких членов нашего круга. Я понятия не имела, что принадлежу к какому-то кругу, но, очевидно, так оно и есть. Как говорит Джоан, Питеру просто хочется расширить круг знакомств в нашей среде. Что ж, я вовсе не возражаю. Насколько я поняла, он психоаналитик, а услуги такого специалиста всегда могут оказаться полезными. Говорят, он только что вернулся в свой дом и в честь этого сразу закатил шикарную вечеринку, возможно, он сдавал его за какую-то феноменальную арендную плату. Вы знаете, в прошлом году я сдавала дом, только ничего хорошего из этого не вышло, люди попались просто ужасные, тут нужно проявлять особую осторожность. Я так понимаю, что ужин подадут позднее, я и не знала, что нас угостят ужином. На самом деле, теперь я все выяснила у малышки Пэтси. Очаровательная девушка. А вы заметили, как похорошели младшие девицы Андерсонов? Разумеется, Алеф ослепительна, и если бы она появилась, то затмила бы собой всех, но и две ее сестрицы смотрятся совсем неплохо. Коса Мой просто шедевральна, но почему она не распускает свои шикарные волосы, как другие современные девушки? Ладно, как бы то ни было, я подозреваю, что Мой все равно осталась такой же чудачкой, как раньше. К слову о чудачках, мне сказали, что придет Тесса Миллен, я не видела ее сто лет.

Вполуха слушая эту трескотню, Клемент попытался перехватить взгляд Джоан, но та упорно смотрела на Кору с заинтересованно-снисходительной улыбкой. Клемент бросил их и направился к сервировочному столику, решив подзаправиться фирменным коктейлем. Там он встретил Эмиля и Беллами, увлеченных какой-то беседой. Они приветливо махнули Клементу и почти мгновенно удалились, продолжая свой разговор. Клемент понял, что выпил лишнего, и присел отдохнуть на стул в холле.

— Шум внизу просто ужасный, — заметил Эмиль, поднимаясь вместе с Беллами на второй этаж, — Но, к счастью, в этом доме полно свободных комнат. Давай посидим здесь, я подозреваю, что это спальня прислуги. Нет, Беллами, не садись на кровать. Вон стоят стулья, давай устроимся на них. Я хочу серьезно отчитать тебя. Но прежде всего позволь мне сказать, что ваш Питер Мир меня совершенно очаровал. Он мгновенно может поддержать серьезный разговор, а потом непринужденно перейти к легкой болтовне. Надо сказать, у него приятная наружность, он производит впечатление одухотворенного человека. Безусловно, такой парень не может быть преступником или вором, очень удачно, что ему удалось пережить это несчастье, и, слава богу, выглядит он совершенно здоровым. Как жаль, что не пришел Лукас, хотя нам известны его причуды! Но с чего вдруг устроили такой странный вечер, почему в числе гостей только наши знакомые, у него что, нет своих друзей? Возможно, он рассорился со старыми друзьями и решил сменить круг общения, да, вполне возможно! А какая у него библиотека, ты видел ее? Я слегка побродил там и, как ни странно, не заметил никаких медицинских справочников или научных книг, не считая пособий по сельскому хозяйству, возможно, он так богат, что завел где-то ферму для проведения досуга. Там также есть русские книги, мои познания в русской литературе довольно ограниченны, но я заметил Толстого, Достоевского, Тургенева и Пушкина, прекрасные старинные издания. Питер, несомненно, образованный человек… но, с другой стороны, есть и английские классики — Конан Дойль, Томас Харди, Киплинг. В общем, я успел глянуть только одним глазком, наверняка он держит свои медицинские талмуды в специальных врачебных кабинетах. Или, возможно, это один из множества его домов. Бог с ним! Но я должен отчитать тебя. Я уже наслышан о твоих переменах, живешь в какой-то промерзлой комнате Ист-Энда и упорно ездишь в уединенный монастырь.

— Последнее время я не езжу в монастырь.

— Но планируешь поехать, даже надеешься. Уверяю, это не твоя судьба. Она не для тебя. Experto crede [80]. В молодости меня одолевали такие же мысли. Но та стезя только для избранных. Самое трагичное, что все эти безмолвные пленники воспринимают аскетизм как чистый ад и таким образом понапрасну губят свои жизни. Поверь мне, Беллами, для таких, как ты, это действительно путь в ад. У тебя добрая и отзывчивая душа, ты должен жить и работать с людьми, помогать им как раньше, вести обычный образ жизни. По-моему, в глубине души ты и сам отлично понимаешь это, нужно только, чтобы кто-то встряхнул тебя, слегка подтолкнул к выходу из этого несчастного и туманного тупика. Ты же романтик, вот и следуй велению сердца. Возвращайся на свою прежнюю квартиру и…

— Я продал ее.

— Тогда приезжай и живи у меня. Смелей, пора порвать с хандрой. Переезжай ко мне, поживешь нормально, придешь в себя.

Клемент наконец поймал Джоан, взбежав за ней по лестнице и остановив ее на площадке. Они помолчали.

— Джоан, мне очень жаль, прости меня…

— За что? Ты пьян.

— За тот телефонный разговор… Мне ужасно неловко… но я просто не смогу вынести… просто не смогу… я должен жить один…

— Ты боишься остаться наедине со мной.

— Да, наверное, ты права. Вернее, не совсем так. Сейчас мне невыносимо любое общество. Пожалуйста, прости меня, ладно? И не сердись, я все тот же Клемент, твой старый приятель.

— Давай заглянем в эту комнату. Почему, интересно, тут все двери открыты?

— Наш хозяин желает показать нам, что ему нечего прятать.

— Ладно, давай-ка прикроем пока эту дверь.

Они оказались в небольшом, загроможденном шкафами помещении, очевидно служившем гардеробной. Джоан закрыла дверь. Клемент обнял ее.

— Арлекин, ты хочешь жениться на мне?

Клемент, не ожидавший такого вопроса, отстранился от нее.

— Нет, не хочу, — мгновенно ответил он, — Не могу, то есть я вообще не хочу жениться, извини…

— Но почему… может, ты думаешь, что у меня есть кто-то другой? Никого нет, я клянусь, никого!

— Нет, я не думаю… я вообще не думаю о тебе, мне хватает…

— Не говори так. Ты думаешь обо мне, ты же любишь меня, я знаю. Я все та же Цирцея, а ты мой Арлекин. Я все так же хороша… О, давай соединим наши жизни… навсегда… вспомни улицу Верцингеторикса…

— Милая Джоан, умоляю, давай не будем попусту ворошить прошлое. Конечно, ты мне небезразлична…

— Ты выглядишь несчастным. Я сумею сделать тебя счастливым. Нам было так хорошо когда-то вместе, разве ты забыл? Ты поможешь мне жить иначе. А я помогу тебе измениться. Только я знаю тебя, только я понимаю…

— Джоан, пожалуйста, не беспокойся за меня, у меня масса неприятностей, и я не хочу жениться ни на тебе, ни на ком другом, пожалуйста, оставь меня в покое…

— Я знаю, что у тебя неприятности, и хочу разделить их, хочу помочь тебе, я смогу помочь, я люблю тебя. А тебе не кажется, что мы присутствуем на каком-то волшебном вечере? Знаменательном. Мы все открываем свои сокровенные мысли, мы все прекрасны, мы спасены, ты красив, я красива…

— Дорогая, ты пьяна!

— Вот видишь, ты называешь меня дорогой. Сегодня вечером мы словно попали в сказочный дворец, залитый светом, прекрасный, где все возможно и простительно, где царствует правда и любовь… где, как ты и сказал, нечего прятать! О, неужели ты не чувствуешь этой свободы. Нам предлагается, нам дарится нечто удивительное, и мы должны осознать это и воспользоваться этим волшебным временем, оно соединит нас…

— Дражайшая Цирцея, это бесполезно…

— Ты любишь меня, Клемент, я знаю, любишь…

— Бесполезно, мы старые добрые друзья и должны попросту жить дальше, оставаясь друзьями…

— Верно, и мы сделаем друг друга счастливыми, давай жить вместе… так называемой счастливой семейной жизнью… ну, смелей же! Спаси меня, я в отчаянии!

— Нет, нет. Прости, дорогая.

Клемент открыл дверь и вывел Джоан на лестницу.

К дому Питера Харви доставил мать на такси. Он не ждал от этого вечера ничего хорошего. Питер, который при встрече лишь кивнул ему, беседовал с Джоан, и Харви предпочел удалиться в пустую библиотеку. Вновь выйдя в гостиную, он увидел, что Джоан беседует с Корой. Притворившись озабоченным, он деловито дохромал до столика с напитками, потом заглянул на кухню, где Пэтси и миссис Келлоу мягко поинтересовались его «инвалидностью». Когда он покинул их, ему издалека помахали три человека: Эмиль, Сефтон и миссис Адварден.

«Какая же тоскливая вечеринка, — думал Харви. — Мне все здесь противно. Так и хочется сбежать, но я не могу оставить ее. Полагаю, потом нас кто-нибудь подвезет до дома. Но все они будут торчать тут допоздна. Завтра мне опять идти в больницу. И зачем только я таскаюсь туда? Ну, надо же чем-то заняться. Мы разорены, у нас нет денег. Мне придется содержать ее, придется отказаться от университета. Она продолжает намекать на самоубийство. Она уж точно собирается сегодня напиться, и мне придется присматривать за ней. Я предпочел бы сам напиться. Где она сейчас? От Коры она уже улизнула. Кора беседует с тем человеком из паба. Надо бы заглянуть в гостиную».

Гостиная была огромным великолепным залом в бело-золотых тонах с высокими потолками, значительно шикарнее гостиной в квартире Эмиля. Дальняя стена скрывалась за гобеленом с изображением сцены возвращения Одиссея, детали которого Сефтон поясняла Мой. Джереми Адварден, как известно, давний поклонник Луизы, сидел рядом с ней на диване. Раскрасневшаяся Луиза в элегантном вечернем платье из полосатого сине-белого шелка выглядела оживленной и молодой. Она и Джереми помахали Харви. Сефтон ответила ему, что не видела Джоан. Мой заявила, что ей пора поискать туалетную комнату. Эмиль, заглянув из холла, заметил Сефтон и направился к ней. Она ему всегда нравилась, и порой они вели серьезные разговоры о будущем Европы. Харви вышел в холл и начал медленно подниматься по лестнице. Теперь ему придется обойти спальни, рассчитывая найти там напившуюся и прикорнувшую на кровати матушку. Он заглянул в одну спальню, где перед большим зеркалом красовалась Конни (Констанция) Адварден. Харви вдруг почувствовал себя ужасно усталым. С изматывающей медлительностью он поднялся по следующему лестничному пролету на верхний этаж. Ему просто необходимо было хоть на краткое время остаться в полном одиночестве. Он заглянул в пару комнат. В одной, похоже, находился небольшой кабинет, там имелись два стула и стол. Возможно, это служебное помещение, где слуги или казначеи составляют отчеты. Харви вошел, закрыл дверь и бросил палку на пол. Он сел на стул, положил руки на стол и, опустив на них голову, уснул.

Луизе, прежде чем ее увлек в гостиную Джереми, удалось-таки заметить, что Клемент устремился по лестнице вслед за Джоан. С неожиданным потрясением она восприняла небрежное замечание Харви по поводу того, что его мать «собирается переехать к Клементу». Ей подумалось, что Харви, должно быть, сразу заметил ее реакцию. Ее и саму она удивила. Однако что же ее так потрясло, она ведь давно поняла, как нелогична ревность в ее положении, разве она не скрывала, по ее представлениям на редкость умело, свое чувство собственничества?

«Как же уязвимы человеческие чувства, — думала Луиза, — или именно я так глупо уязвима. Ах, если бы Тедди не покинул нас так рано, то его развитый ум разрешил бы все проблемы… о Тедди, моя любовь, мой милый Тедди. А теперь я уязвима со всех сторон. Однако даже и сейчас, возможно, я обманываю сама себя… Я ужасно эгоистична, абсолютно неблагодарная эгоистка. У меня замечательные девочки. Конечно, они пойдут своим путем, но от этого страдают все матери. Я люблю Харви тайно, с излишней страстью, скрывая ее за внешней холодностью, благодаря которой постепенно теряю его. Я обнимала и целовала его, когда он был ребенком. Теперь я отдалилась, стала почтенной вдовушкой. Когда-то мне хотелось, чтобы он женился на Алеф и стал моим сыном. Но он не женится на Алеф. Он уже ускользает от нее. Он даже не пришел вовремя, чтобы поговорить с ней перед отъездом. Им суждено остаться братом и сестрой, постепенно они будут отдаляться все дальше и дальше. Эта связь оборвется. О боже, что же принесут мне ближайшие годы… А считается ведь, что жизнь у меня сложилась весьма удачно. И при всей этой удаче я умудрилась так беспечно, так бессмысленно и глупо потерять Клемента. Неужели я только сейчас поняла, как сильно люблю его, как сильно нуждаюсь в нем? Да, я нуждаюсь в нем, и эта потребность заставила меня воспринимать его внимание как само собой разумеющуюся данность. Когда Тедди умер, я с благодарностью приняла любовь Клемента, которую он мог уже не скрывать от меня… но слишком долго я жила как парализованная, точно во сне, а когда пробудилась, Клемент стал относиться ко мне с братской нежностью. Я терпела его актрис, он рассказывал мне о своих романах, а я выражала сочувствие, и вот уже я стала для него не только сестрой, но еще и матерью. Я поставила перед собой цель стать бесстрастной. Пора отчаливать в тихую гавань, мне уготована пристойная одинокая судьба пожилого человека».

Проснувшись, Харви увидел входящего в комнату Питера. Харви попытался подняться, но ему это удалось не сразу. Успокаивающим жестом Питер велел ему оставаться на месте, закрыл дверь и, подойдя к столу, взглянул на Харви. Харви испугался. Ему никогда не приходилось оставаться наедине с Питером, в общем, он даже не разговаривал с ним толком, не считая вежливого обмена любезностями на дне рождения Мой и сегодня вечером. Более того, он еще, в сущности, не понял, как относится к этому, вероятно, не заслуживающему доверия и опасному человеку. Харви напряженно выпрямился, приготовившись к более ловкому подъему со стула.

Питер, верно истолковав его позицию и ясно сознавая его чувства, слегка усмехнулся, потом взял второй стул и сел.

— Как ваша нога, Харви? — дружелюбно спросил он.

— Ужасно. То есть все отлично. Говорят, можно привыкнуть к чему угодно. В общем, я привыкаю.

— Вы полагаете, что в скором времени ей не станет лучше?

— Я вообще не думаю, что ей станет лучше. Врачи уже махнули на меня рукой. Я прохожу терапевтический курс просто, чтобы она меньше болела, а не для того, чтобы вылечить, ее невозможно вылечить. Да все это не важно. Какая отличная вечеринка, спасибо большое, что пригласили меня! Вам удивительно удался фирменный коктейль. О боже, по-моему, я заснул.

— Мне очень жаль, что вам не удалось путешествие по Италии, но вы обязательно поедете туда. И со следующего года вы начнете учиться в университете.

— Предполагается, что буду.

— Почему только предполагается?

— Ну, мы ограничены в средствах. Но не стоит говорить об этом! Конечно, мы справимся, и кто-нибудь нам поможет. Нет, конечно, я не стал безнадежным нытиком, я просто потерял уверенность в себе. Извините, я говорю чепуху, наверное, действует коктейль.

— Вы не возражаете, если я взгляну на травмированную ногу?

— Взглянете на?.. Ну, она выглядит ужасно, и, в сущности, нет никакого смысла…

— Пожалуйста, окажите мне любезность.

Это прозвучало как приказ.

— Ох, ладно, но она отвратительна. Мне стыдно показывать ее, к тому же давно следовало бы поменять бинт, а я как-то не удосужился…

Наклонившись, Харви попытался развязать шнурки. Со времени этого несчастного случая он носил широкую и большую уродливую обувь. С раздражением, даже со злостью он взирал на запутавшиеся шнурки ботинка. Питер даже не пытался предложить ему помощь.

«Какого черта ему вздумалось взглянуть на мою злосчастную ногу, — подумал Харви, — о боже, и почему меня просто не могут оставить в покое!»

Уже наполовину развязав шнурки, он начал в ярости трясти ногой, потом помедлил и возобновил процесс. Затем опять тряхнул ногой, и ботинок слетел, а ногу прошила резкая боль. Харви сорвал носок и с трудом размотал эластичный бинт.

Закончив с этой процедурой, он заметил, что Питер успел снять пиджак, оставшись в белоснежной рубашке, слегка ослабить узел галстука, расстегнуть верхнюю пуговку воротника и встать со стула. Он также нацепил на нос очки. Убрав с дороги свой стул, Питер опустился перед Харви на колени и обследовал ногу. Харви тоже уставился на нее, слегка оторвав от пола. Его опухшая и воспаленная, красно-лиловая конечность выглядела уныло и как-то косолапо, ко всему прочему от нее дурно пахло. Харви подумал, что стал увечным неудачником, испортил ногу, повредил ее навсегда. Ему захотелось плакать. Он расстроился и разозлился из-за того, что не сумел отказать Питеру, попросившему показать ее.

— Много людей уже осматривали ее, — буркнул Харви, — Дергали туда-сюда, перевязывали, пытались вправить, просвечивали, применяли даже иглоукалывание. Вы ведь психиатр, простите, психоаналитик и, вероятно, разбираетесь в психосоматических недомоганиях, видимо, они существуют. Извините, я надеюсь, вы не сочтете меня грубым, но все это бесполезно. Я останусь хромым на всю жизнь.

Питер промолчал. Он решительно взял в руки опухшую и горячую ногу Харви. Юноша, собравшись продолжить свою тираду, сразу притих. Естественно, прикосновение холодных рук к воспаленной ноге приносит облегчение. И Харви почувствовал облегчение, успокоился, прикрыл глаза. Он чувствовал, как медленно прощупывают руки Питера его ногу, стопу и лодыжку, чувствовал странную, удивительную дрожь в ступне. Потом ему показалось, что вверх по ноге пробежал электрический ток, она содрогнулась пару раз, как от удара. Эти манипуляции оказывали мягкое, слегка болезненное, но оживляющее воздействие. Его нога дернулась. Руки Питера удерживали его ступню. Харви открыл глаза. На него нашло какое-то оцепенение, словно он действительно на время погрузился в сон. Возможно, он отключился довольно надолго. Его опьянение еще не прошло. Он увидел напряженно сосредоточенное лицо Питера: его полные губы слегка приоткрылись, линзы очков увеличили его потемневшие серые глаза, густые брови сошлись у переносицы, слившись в одну линию, а на щеку упала длинная прядь волнистых волос. Нога Харви наполнилась электрической силой, словно разгоняющей волны быстрого потока. Потом Питер убрал руки, снял очки и встал. Он застегнул рубашку, поправил галстук и надел пиджак.

— Как странно, ей стало явно лучше, — быстро сказал Харви.

Вновь нахмурившись, Питер задумчиво произнес:

— Ей можно помочь. Возможно, позднее я попробую еще разок, если вы не возражаете.

— О да, пожалуйста.

— Но вы и сами должны стараться. Вам следует обрести уверенность. Исцеление — штука загадочная. Отдохните немного, пока все начнут спускаться вниз. Скоро должны подать ужин. Успокойтесь, Харви, а потом присоединяйтесь к нам.

От его «успокойтесь» Харви вдруг почувствовал себя безбрежно спокойным. Он посидел тихо еще какое-то время, потом неловко замотал бинт, натянул носок и ботинок.

Беллами уже давно упорно разыскивал по дому Питера, щуря свои орехово-карие глаза за толстыми линзами очков. С момента его прихода Питер практически не перемолвился с ним и парой слов, хотя вел продолжительные разговоры с другими гостями. Беллами испытал зарождающийся страх, словно перед ним действительно возникла серая пустота, насыщенная хаотически движущимися атомами. Он подумал, что у него начинается мигрень, которая давненько не давала о себе знать. Неужели все его надежды и представления, связанные с Питером, окажутся очередным заблуждением? Эта метаморфоза может оказаться всего лишь глупым фарсом, великой непостижимой ошибкой, ведущей к полному окончательному распаду. Сегодня Беллами с особой тщательностью продумал свою «экипировку» и выглядел поэтому необычайно чистым и опрятным. Он старательно расчесал свои соломенного цвета волосы, даже на всякий случай положил расческу в карман. Беллами облачился в поношенный черный костюм, чистую белую рубашку и узкий темно-синий галстук. Пиджак он намеренно застегнул на все пуговицы. Поначалу вечеринка радовала его, он наблюдал вместе с Клементом, как Питер встречает гостей, похлопывая и поглаживая их, словно раздает всем отеческие «благословения». Беллами также приятно провел время, подружившись с Кеннетом Ратбоуном, а раньше этот выходец из Австралии казался ему лишь весьма надменным владельцем «Замка». Он даже пришел к выводу, что этот владелец достаточно хорошо знает Питера, и вознамерился выяснить все, что известно Ратбоуну. Однако пока ему это не удалось. Ратбоун вскоре исчез в кухне, чтобы «поставить бокалы» и «помочь забегавшимся служанкам», поскольку им поздно сообщили о таком грандиозном приеме. Беллами также поспешил предложить свои услуги, но Кеннет в шутливой дружеской манере сказал, что ему лучше «не путаться под ногами». После этого Беллами пришлось формально поболтать с Корой, Конни и Луизой, хотя он неустанно выискивал глазами Питера, надеясь, что тот позовет его. Потом он осознал, что Питера уже давно не видно. Он проверил все комнаты первого и второго этажа. В ходе поисков Беллами, конечно, первым делом заглянул в большую и шикарную спальню Питера, о которой у него сохранились восторженные воспоминания. Теперь он вновь вернулся туда. Безусловно, изучавшие дом гости уже успели посетить «хозяйскую спальню» и выйти оттуда. «Толпа» рассеялась. Беллами ненадолго задержался в этой комнате, чтобы перевести дух. Отдыхая, он взглянул на акварель над кроватью.

И в этот момент в спальню быстро вошел Питер. Он с удивлением глянул на Беллами. Потом улыбнулся.

— Я скоро вернусь, — бросил он, удаляясь в ванную комнату.

«В конце концов, ничто человеческое ему не чуждо», — с благоговением подумал Беллами.

Вернувшись в спальню, Питер глянул на часы и, закрыв дверь, присел на край кровати. Беллами устроился перед ним.

— Послушайте, Беллами, мне нужно кое-что сказать вам. Возможно, позже нам следует поговорить об этом более обстоятельно, но раз уж мы встретились сейчас, я могу пока подкинуть вам кое-какие идеи для обдумывания. Буду предельно краток, а потом мы должны спуститься к ужину.

— И о чем же мы… я надеюсь…

— Для начала я должен задать вам два вопроса. Вы собираетесь уйти в монастырь?

— Нет. Я определенно решил не уходить.

— Точно? Вы уверены? Вы не ведете никаких переговоров, собираясь стать послушником или?..

— Нет-нет. Я окончательно решил вернуться к обычной жизни. Подыщу какую-нибудь постоянную работу.

— Вы говорите так не только для того, чтобы порадовать меня?

— Нет, то есть мне, конечно, хочется порадовать вас, но вы понимаете, я утратил ту веру, а священник, с которым я прежде…

— Понятно, хорошо, об этом мы поговорим позже. Послушайте, у меня есть к вам одно предложение, и я хочу, чтобы вы его серьезно обдумали. Теперь, когда я опомнился, у меня появились некоторые планы. Я богатый человек и всегда занимался разумной благотворительностью. Но теперь я хочу, пока еще располагаю временем, вложить все свои деньги в одно новое дело, хочу открыть благотворительное учреждение. Создав его, я буду нуждаться в сотрудниках. Но для начала мне необходим секретарь. Не интересует ли вас должность моего секретаря?

Беллами вскинул голову, взъерошил свои поредевшие бледные волосы, снял очки и машинально открыл рот.

— Да, — задохнувшись от восторга, вымолвил он. — Я не мог даже подумать… не мог даже мечтать… Я не могу описать вам, как сильно…

— Я предпочел бы, чтобы вы успокоились и серьезно поразмыслили над моим предложением.

— Я не хочу успокаиваться, не хочу размышлять, я хочу стать…

— Ладно, ладно, только не впадайте в эйфорию. Прошу вас, обдумайте все спокойно. Возможно, вам придется жить в этом доме.

— Питер… вы знаете…

— А теперь нам пора, надо выйти к гостям.

Спустившись вниз, Питер и Беллами обнаружили, что большинство гостей уже топчутся у дверей столовой в ожидании той «легкой трапезы», о которой Питер упомянул в начале вечера. Быстро распространилось известие о том, что мучительной пытки «а-ля фуршетными» закусками не будет, но всех ждет прекрасно накрытый обеденный стол со свечами в серебряных канделябрах и даже с заранее распределенными местами, отмеченными именными карточками, написанными изящным, красивым почерком. Как раз по поводу этого распределения и возникло легкое волнение. Первоначально Питер, оставив за собой место во главе стола, планировал посадить по правую руку Луизу, Лукаса, Кору, Беллами, Тессу и Джереми, по левую — Джоан, Клемента, Конни, Эмиля, Сефтон, Харви и Мой, а на противоположном конце стола Кеннета Ратбоуна. Однако Беллами, Клемент, Луиза, Джереми и Эмиль, каждый по отдельности, сообщили Питеру, что Лукас никогда не ходит на вечеринки. Перераспределение предполагало, что Питер остается во главе стола, справа разместятся Луиза, Беллами, Кора, Джереми, Тесса и Сефтон, а слева — Джоан, Клемент, Конни, Эмиль, Мой, Харви и в конце опять-таки Кеннет. Но позднее, поговорив со знающими людьми, Питер пришел к выводу, что Тесса, видимо, не придет. Тогда Сефтон пересадили к Джереми. Но и это решение вскоре слегка изменила Мой, прошептавшая, что ей хочется сидеть рядом с Сефтон. Эмиль между делом, дипломатично или простодушно, выразил желание поболтать за ужином с Харви. В итоге Мой, уже совершенно расстроенную вызванными ею хлопотами, усадили между Джереми и Сефтон.

После того как гости прошли к столу и встали в ожидании возле своих мест, поглядывая на пылающие свечи, наступил момент тишины. Может, Питер сочтет нужным прочесть молитву или сказать вступительное слово? Однако такие церемонии не входили в его намерения. Он сел на свое место, предложив всем последовать его примеру. Когда гости устроились, после очередной смущенной заминки все вдруг разом заговорили. Для начала подали омлет с копченой лососиной, икру, стилтон — изысканный сорт жирного сыра — и пирожки со шпинатом для вегетарианцев. Миссис Келлоу и Пэтси, уже в опрятной униформе, ловко порхали вокруг стола. Питер выразил Луизе свои сожаления по поводу того, что Алеф сегодня не с ними, но добавил, что она, несомненно, отлично проведет время с Розмари, и поинтересовался, где сейчас могут находиться эти девушки. Он выразил надежду, что со временем познакомится с Розмари, а также с ее братьями Руфусом и Ником.

— Почему нам пришлось так долго выпивать перед ужином? — спросила Кора Беллами.

— Питер не успел собрать всю прислугу, он совсем недавно вернулся в этот дом, — ответил Беллами первое, что пришло ему на ум.

— Да, и откуда же он вернулся? — спросила Кора, — И что с тобой происходит, с чего это ты словно витаешь в облаках?

Джоан, обнаружив, что сидит рядом с Клементом, сразу же толкнула его ногой под столом. Клемент попытался отодвинуться, но ее нога упорно преследовала его. Он строго глянул на нее, они рассмеялись и вздохнули. После этого Клемент решительно повернулся к Конни Адварден, которая, как ему показалось, слегка заскучала, и спросил, продолжает ли она по-прежнему сочинять детские сказки. Она ответила, что этот творческий порыв остался в прошлом.

— Мои детки лишили меня вдохновения, — заметила Конни, — Они совсем не похожи на нас. Они утратили тот великолепный период невинной доверчивости, который нам еще выпало счастье пережить.

Клемент согласился с ней. Он подумал: «Мне остается лишь надеяться, что Джоан не начнет вести доверительные разговоры с Луизой».

Эмиль, оценив отменное качество поданного к копченой лососине немецкого вина, обсуждал с Харви пути совершенствования своего родного немецкого языка. Великого языка и великой литературы, а теперь и великого единого государства.

— Наши поэты просто гениальны, — сказал он. — Гете, безусловно, Гельдерлин, Рильке, Целан. Я полагаю, ты еще не читал Поля Целана? [81]

Харви честно признался в своей неосведомленности.

— Тебе обязательно надо почитать его стихи, Харви, читай великих европейских поэтов, поэты спасут Европу.

Сефтон, способная найти серьезные темы для разговора с любым человеком, расспрашивала Кеннета о мифологии австралийских аборигенов. А неловко начавшаяся беседа между Джереми и Мой вскоре потекла в совершенно непринужденной манере. Выяснилось, что они оба заметили в доме Питера коллекцию акварелей, принадлежащих Нориджской школе живописи, среди которых встречались работы известных художников. Им также запомнились акварели Самуэля Палмера [82], и в ходе обсуждения его работ Мой сказала, что ей очень понравился автопортрет Палмера, который чем-то напомнил ей «Польского всадника». Кора успела поздравить Беллами с возвращением к разумной жизни. Эти новости уже достигли ее ушей, и теперь она живописала ему суровые будни ее детского пребывания в монастырской школе, поведав также, каким облегчением стало для нее то, что она вышла замуж за еврея, и каким здравомысленным оказался иудаизм, так как в нем нет утомительных нравоучений о божественности Христа и загробной жизни. Питер тем временем беседовал с Луизой и Джоан, попросив их рассказать какие-нибудь истории из их совместной учебы. Джоан, оседлав любимого конька, поведала о своих былых подвигах, в результате чего все трое разразились безудержным смехом. Первую перемену блюд унесли, и гости с нетерпением ожидали второй перемены (судя по слухам, для нее приготовили потрясающе вкусные coq au vin [83]). Новые бокалы наполнили божоле нуво. Уже близился тот момент, когда на благопристойных вечеринках каждый гость, обычно придумав благовидную творческую тему, заканчивает разговор с соседом справа (или слева) и вежливо обращает свое внимание соответственно на соседа слева (или справа).

Но в этот момент раздался входной звонок. Его услышали все, несмотря на гул голосов. Несколько человек воскликнули: «Наверное, явилась Тесса!»

Питер поднялся из-за стола. Потом он вновь сел и попросил Беллами:

— Не могли бы вы открыть дверь?

Беллами, отодвинув стул, поспешил выполнить просьбу и, проходя по холлу, удовлетворенно произнес:

— Я личный секретарь господина Питера Мира! — Он открыл дверь и увидел Тессу, — О Тесса, как здорово, что ты наконец пришла, заходи!

Однако его радостное настроение тут же сменилось дурным предчувствием. На Тессе вместо вечернего платья были надеты обычные брюки и ботинки. Услышав оживленные разговоры, которые уже вновь вспыхнули в столовой, она явно удивилась и оглянулась назад. Сразу за ней, на освещенном крыльце, стоял высокий мужчина. А чуть дальше, на подъездной аллее, возле небольшого фургона, топтались еще два парня. В воздухе кружил легкий снег.

Высокий мужчина выступил вперед и встал рядом с Тессой.

— Добрый вечер, — тихим и вежливым голосом сказал он Беллами, — Моя фамилия Фонсетт. Я пришел повидать господина Питера Мира. Он дома?

Беллами подумал, что это полиция. Он обратился к Тессе:

— Ради бога, объясни, что все это значит?

— А что это там за шум? — удивилась Тесса.

— У Питера вечеринка. Тебя же тоже пригласили, по-моему…

— Последнее время я не появлялась дома. Мне очень жаль, если бы мы знали, что тут вечеринка…

— Позвольте мне пройти, пожалуйста, — вмешался высокий мужчина.

Он вошел в холл, слегка задев Тессу плечом. Она последовала за ним.

В дверях столовой появился Питер. Увидев посетителя, он прикрыл за собой дверь.

— Привет, Питер — поздоровался Фонсетт.

— Привет, Нед, — ответил Питер.

Беллами закрыл входную дверь, оставив на улице еще парочку приехавших мужчин, которые не изъявили никакого желания войти в дом.

Фонсетт продолжил:

— Надеюсь, вы согласитесь, что это в некотором роде поимка на месте преступления. Нам жаль, что у вас вечеринка, мы ведь только…

— Давайте пройдем в гостиную, — перебил его Питер. — Добрый вечер, Тесса. Беллами, пожалуйста, возвращайся к гостям.

— Я предпочел бы остаться с вами, — возразил Беллами.

Они прошли в гостиную. Тесса закрыла дверь. Питер сел на диван под гобеленом с Одиссеем. Фонсетт принес стул от стены. Беллами и Тесса остались стоять.

— Ну и ну! — воскликнул Фонсетт, — Мы ведь уже напали на ваш след в тот вечер, когда вы были с собакой! А потом вы с ней сели в машину и исчезли.

Питер, хоть и явно встревоженный, сохранял видимое спокойствие. Он поправил галстук.

— Мне кажется, следует объяснить моему другу, кто вы такой.

— Пожалуйста.

— Этот джентльмен — господин Эдуард Фонсетт, исключительно выдающийся врач, психиатр, который занимался моим лечением. Я обязан ему очень многим.

— Но вы не проявили исключительной благодарности, не так ли? — заметил Фонсетт, — Вдруг взяли и сбежали, как раз когда наше лечение могло дать прекрасные результаты! Честно говоря, мы не знали, что и думать, живы вы или умерли! Хвала небесам, что нам удалось вас обнаружить. Со времени вашего исчезновения за этим домом периодически следил наш человек. — Он повернулся к Беллами и пояснил: — Господин Мир покинул нашу клинику без разрешения и исчез, тем самым подвергнув серьезной опасности свое здоровье. Вот такой опрометчивый проступок!

— Но это же никакое не преступление! — воспротивился Беллами, — Он же вполне вменяем, и ваша клиника не тюрьма!

— Безусловно, состава преступления тут нет, и, безусловно, он вполне вменяем, еще как вменяем, но все-таки он совершил преступление против собственного здоровья, и такое поведение по меньшей мере несправедливо по отношению к нам! Вот мисс Миллен, с которой мы недавно имели удовольствие познакомиться, провела основательное расследование тайной деятельности господина Мира и в итоге пришла к нам с массой познавательной информации.

— Тесса! Ты привела их сюда! — изумился Беллами.

— Вовсе нет, — возразил Фонсетт, — Как я уже упомянул, за домом следили. Наш пациент уже достаточно образумился, чтобы поселиться здесь, и должен был учитывать возможность нашего появления. В сущности, его возвращение в этот дом равносильно его желанию вернуться под наше крылышко. Разве я не прав, Питер?

Дверь гостиной открылась, и появился Эмиль. Он остановился на пороге и, не осмеливаясь пока перейти на имена, спросил:

— Господин Мир, миссис Келлоу попросила меня выяснить, подавать ли уже вторую перемену?

— О, несомненно, пусть подают, — разрешил Питер.

Эмиль, вероятно, надеясь, что его пригласят остаться, помедлил немного и удалился, не дождавшись приглашения.

Беллами посмотрел на Питера. Тот сидел, скрестив на груди руки, со спокойным и задумчивым видом, его взгляд стал рассеянным, как у человека, осознавшего вдруг, насколько утомила его длительная прогулка. Он взглянул наконец на Фонсетта и улыбнулся мягкой дружеской улыбкой.

— В общем, Нед…

— Наверняка вы ждали нас, не так ли?

— Нет, не совсем, вернее, не так скоро. Мне просто надоело прятаться. На самом деле во мне произошли значительные перемены, большая часть моей памяти восстановилась…

— Как я и предсказывал! Позднее мы обсудим все это. Вы же понимаете, что являетесь на редкость интересным пациентом. В общем, не пора ли вам сходить за дорожной сумкой? По-моему, вы сами говорили мне, что всегда держите ее наготове по еврейскому обычаю, ведь неизвестно, когда придется сорваться с места и отправиться в путь! Мне кажется, быстрое расставание будет легче для всех и особенно для вас. Я верю, что вы не улизнете с черного хода. Ваша прежняя комната ждет вас. Вам не стоит расстраивать себя, принося волнующие извинения гостям. Мне жаль, что по неведению мы попали на вечеринку. Но вы ведь согласны уйти, правда?

— Нет, он не согласен! — воскликнул Беллами, — И вообще, это какой-то абсурд, кто вы такой? Питер, кто этот человек, почему он ворвался сюда, как гестапо? Скажите же ему, чтобы он ушел!

— Ты можешь все испортить, — вмешалась Тесса, — Пожалуйста, не повышай голос. Все вскоре объяснится.

— А с чего это ты, Тесса, решила поиграть в детективов для этих ужасных людей? Питер, несомненно, пожалуйста…

— Мне жаль, — продолжала Тесса, — Я сама очень расстроилась и надеюсь, что господин Мир простит меня, я действовала из лучших побуждений. Просто у меня возникли сомнения, когда он представился нам, а когда я выяснила, что кое-что из сказанного им было неправдой, то поняла, что должна…

— Успокойтесь, мисс Миллен, — обратился к ней Фонсетт, — Давайте не будем говорить о неправде. Мы очень признательны вам за ваши изыскания, но нет нужды больше вспоминать об этих делах. Итак, пора на выход, так ведь, Питер? Кто-нибудь может собрать твои вещи и принести их к нам утром, мы же не улетаем на луну!

— Нет, нет, нет! — растерянно произнес Беллами. — Он не пойдет, мы не позволим вам забрать его, я позову других…

— Прошу вас, не надо, — тихо вымолвил Фонсетт, — И не размахивайте вы так отчаянно руками, — Он встал, — Дайте нам уйти тихо, без всякого шума. Питер сам успокоит вас. Прошу, не кричите, сэр. Я не знаю вашего имени.

— Меня зовут Беллами Джеймс, я секретарь доктора Мира. Если вы попытаетесь увести его, мы все встанем на его защиту. Питер, мы же не можем позволить им увести вас! Он ушел от вас по своему собственному желанию, так ведь? И благодаря своей мудрости и смелости сам исцелился. Он уже не болен, он выздоровел, он чувствует себя лучше любого из ваших эксцентричных пациентов, он является духовной личностью…

— Мы, несомненно, хотим узнать и проанализировать все, что произошло с ним за этот период, — заверил Фонсетт, вновь опускаясь на стул. — Питер, вы расскажете нам о своих приключениях, и этот рассказ поможет вам выздороветь. Вы, очевидно, вели напряженную и утомительную жизнь, как раз такую, какую вам вести не следовало. Вам необходимо отдохнуть, необходимо восстановить силы. Ваша помощь, господин Джеймс, может оказаться в дальнейшем весьма ценной. Но пока…

— Беллами, я пойду с ними добровольно. Извини, что так получилось…

— Но куда они собираются упрятать вас? Это похищение, я тоже должен поехать…

— Доктор Фонсетт даст вам название и адрес его клиники, вы сможете навещать меня…

— Но не сразу! — вставил Фонсетт.

— Мне необходимо поговорить с моими друзьями. К сожалению, в некотором смысле я все же ввел их в заблуждение, и мне следует воспользоваться этой возможностью для объяснения. Во-первых, Беллами, будьте добры, пригласите Клемента.

В столовой создалась чертовски напряженная атмосфера. Миссис Келлоу закончила подавать coq au vin и вегетарианскую чечевицу под соусом карри. При появлении Беллами за столом воцарилась тишина.

— Приехал один старый друг Питера, — сообщил Беллами. — Клемент, ты не мог бы выйти на минутку?

Клемент последовал за Беллами. На пути к гостиной их догнал Эмиль.

— Позвольте, я к вам присоединюсь.

Вся троица вошла в гостиную.

Тесса уже предпочла сесть на стул, а Фонсетт переместился на другой стул и теперь сидел между ней и Питером лицом к вошедшей компании. Беллами закрыл дверь.

Фонсетт сразу попросил:

— Представьте нас, пожалуйста.

Клемент, не удостоив его вниманием, обратился к Питеру:

— Пожалуйста, скажите нам, что происходит, мы все сильно встревожены.

Питер пояснил Фонсетту:

— Этот молодой человек — актер, его зовут Клемент Граффе, а джентльмен рядом с ним — Эмиль Вертхаймер, торговец картинами, насколько я понял, познакомившись с ним сегодня вечером.

— Быстро вы обзаводитесь знакомыми, — заметил Фонсетт, — Граффе? Профессор Лукас Граффе вам не родственник?

— Он мой брат.

— Как интересно! Ну, ну. Что ж, Питер, аудитория ждет. Действуйте. Нам всем не следует забывать о ценности времени.

— Что бы там ни случилось, Питер, — удивился Клемент, — но почему здесь сидит Тесса, и кто этот человек, он из полиции?

— Это мой врач, — ответил Питер, — сэр Эдвард Фонсетт. Он хочет забрать меня обратно в свою клинику для дальнейшего лечения, и я с ним согласен. Мне очень жаль, что этот радостный вечер нарушило…

— Не хотите же вы сказать, что собираетесь уйти прямо сейчас, что вас увезут немедленно? Сейчас уже вечер, это невозможно…

— Я тоже считаю, что невозможно, — вклинился Беллами.

— Мало того что возможно, это просто необходимо, — возразил Фонсетт, — И Питер понимает причины. Мне не хочется, чтобы он вновь потерялся!

Дверь открылась, и появился Джереми Адварден. Беллами закрыл за ним дверь.

Клемент сказал:

— Вот господин Адварден, он юрист и…

— Итак, Питер, — перебил Фонсетт, — давайте ваши объяснения, или, может, вы передумали? В конце концов, их можно дать и позднее, на самом деле позднее даже лучше. Ваш ум прояснится, и вы все хорошенько обдумаете. Поэтому давайте уйдем, согласны?

Он встал.

— Минутку, сэр Эдвард, — произнес Эмиль, придав своему голосу самый резкий тон, — Вы весьма бесцеремонно навязываете свое общество хозяину дома. По крайней мере, мне лично не нравится ваша навязчивость. Едва ли хорошо воспитанный человек будет уводить хозяина в разгар его вечеринки. Насколько я понимаю, вы не собираетесь уводить его отсюда насильно?

— На улице еще торчат два громилы, — буркнул Беллами.

— Неужели! — воскликнул Фонсетт, — Моих очень опытных и симпатичных помощников едва ли можно назвать громилами. Один из них, по-моему, уже известен господину Миру. Это Джонатан, вы помните Джонатана, Питер?

Питер улыбнулся и кивнул.

В этот момент Беллами испытал такую муку, что ему пришлось в отчаянии зажать рот руками, чтобы не закричать.

— Послушайте, — вмешался Клемент, — мы ничего не понимаем. По-моему, будет лучше всего, если мы побеседуем с Питером наедине, без доктора Фонсетта.

— Вот это отличная идея, — поддержал его Эмиль, — Заканчивайте ваши наставления, а мы поговорим с Питером.

— Постарайтесь быть краткими, — попросил Фонсетт. — Вы можете выйти в другую комнату.

— Нет, как раз вам лучше выйти в другую комнату, — сказал Беллами. — Пойдемте, я провожу вас.

Он распахнул дверь. В холле уже стояли Луиза и Кеннет Ратбоун.

Доктор Фонсетт коснулся рукой колена Питера, тот улыбнулся и кивнул. Фонсетт встал.

— Ладно. Но пусть разговор будет очень кратким! Я понимаю, что вы хотите раскрыть все карты.

Он вышел вслед за Беллами, который проводил его в библиотеку. Там по-прежнему горел яркий свет. Беллами заметил, что с наружной стороны двери в замочной скважине торчит ключ. Когда доктор вошел, он закрыл дверь и повернул ключ.

— Нам позвать остальных, — спросил его Клемент, выйдя в холл, — или пусть продолжают ужинать, если хотят?

— Надо пригласить всех желающих, — предложил Эмиль.

— Послушайте, приятель, — обратился к Беллами Кеннет Ратбоун, — я хочу знать, что происходит с моим товарищем. Кто тот шельмец, которого вы отвели в библиотеку?

— Врач, — ответил за него Клемент. — С Питером все в порядке, он хочет поговорить с нами. Проходите в гостиную, но постарайтесь не шуметь.

Кеннет и Луиза последовали его совету.

Клемент и Беллами направились в столовую. После яркой иллюминации холла освещенная свечами комната напоминала глубокую сумрачную пещеру. Клемент включил верхний свет.

В столовой оставались Джоан, Конни, Кора, Сефтон, Мой и Харви. К данному моменту у них сложилось мнение, что приехала полиция и Питера собираются арестовать. Конни как раз доказывала всем, что им нет нужды беспокоиться, поскольку Джереми во всем разберется.

— Простите, — сказал Клемент, — но я должен попросить вас пройти в гостиную. Беспокоиться не о чем. Приехал врач, друг Питера. И Питер хочет поговорить с нами.

Все встали и, обмениваясь встревоженными взглядами, вышли в холл.

— Сначала я должна посетить туалетную комнату, — заявила Кора.

Миссис Келлоу и Пэтси стояли на пороге кухни. Пэтси тут же вызвалась показать дорогу, и Кора удалилась за ней. Миссис Келлоу выглядела очень огорченной.

— А как же быть с хлебным пудингом? — растерянно поинтересовалась она.

— С ним лучше пока подождать, — произнес Клемент и добавил: — Не волнуйтесь.

Они с Беллами проводили собравшихся в гостиную.

Там стояла зловещая тишина. Питер по-прежнему сидел на диване перед гобеленом в дальнем конце комнаты. Он снял зеленый галстук и держал его в руке. Беллами впервые заметил, что Питер выглядит немного встревоженным. Рот его приоткрылся, брови слегка нахмурились, а глаза прищурились. Он поглядывал вокруг, как человек, потерявшийся в вокзальной толпе… Беллами подумал, что на самом деле Питер выглядит как юноша — растерянный, но смелый, замечательный и простодушный… И он никогда еще не казался таким молодым. Все это мгновенно пронеслось в голове Беллами, он поежился от ужаса и страха и решил, что, наверное, и Питер замерз, что в доме стало как-то прохладно, видимо, уже отключили отопление. Питер встал, уронив на пол галстук, и спокойно начал:

— Дорогие мои друзья, мне очень жаль, что все так получилось, но вам не о чем беспокоиться, прошу вас, присаживайтесь.

Гости разошлись по комнате. Джоан, Луиза и Конни сели на диванчик, который Джереми развернул в сторону Питера, сам Джереми присел на подлокотник. Клемент и Беллами притащили от стены стулья. Появившаяся Кора и Эмиль устроились в креслах, Кеннет Ратбоун не захотел садиться и остался стоять чуть в стороне. Сефтон села на стул, освобожденный Тессой.

— Вы не думаете, что нам надо позвать Джонатана и Майкла? — спросила Тесса Питера. — Им, должно быть, холодно в фургоне. То есть просто впустить в дом, я не собираюсь звать их сюда.

— Да, конечно, — ответил Питер, — Мне самому следовало подумать об этом, надо пригласить их.

Тесса, открыв входную дверь, запустила внутрь очередную порцию морозного воздуха. На улице шел снег. В гостиной слышали, как Тесса пригласила в дом Джонатана и Майкла и препоручила их заботам миссис Келлоу и Пэтси. Вернувшись, Тесса села на пол возле Сефтон, отказавшись от предложенного ей стула. Двери гостиной и кухни закрылись. Но двое гостей остались в холле. Харви, который сильно перебрал фирменного коктейля перед ужином, да и за ужином постоянно осушал быстро наполняемый заново бокал, вновь почувствовал непреодолимую сонливость. С тех пор как Питер обработал его ногу, Харви испытывал общую, но приятную усталость. За ужином, после первого же умного разговора, он вдруг обнаружил, что его глаза слипаются, но тогда Эмиль незаметно пихнул его локтем. Сейчас, уже совсем засыпая, он смог дойти только до холла. В дальнем конце, под лестницей, Харви еще раньше приметил большое кресло с высокими боковинами, похожее на удобную закрытую кабину, вероятно, старый портшез, обитый изнутри плотной материей. Когда остальные удалились в гостиную, он добрался до этого кресла, уютно свернулся в нем и уснул. Вторым отступником оказалась Мой. Как только раздался тот запоздалый звонок от входной двери, она мгновенно испытала отвратительное, леденящее душу предчувствие. Она не могла больше ни есть, ни пить, а сидела за столом, вся дрожа, краснея от ужаса и какой-то смутной неловкости. Мой поняла, что должно произойти нечто ужасное, что нечто ужасное уже произошло, что какое-то злодеяние уже свершилось. Когда все покинули столовую и поспешили в гостиную, она задержалась, не в силах заставить себя войти туда. Она стояла у стены, глядя, как Тесса впускает Джонатана и Майкла. Потом дверь гостиной закрылась. Когда миссис Келлоу спросила ее, не хочет ли она пойти и посидеть на кухне, девушка вежливо отказалась. Дверь на кухню тоже закрылась, и из-за нее тут же донеслись оживленные голоса миссис Келлоу и Пэтси, которые принялись усердно потчевать Джонатана и Майкла винами и закусками. Мой заметила отступничество Харви, она даже заглянула под лестницу и увидела, как тот свернулся в портшезе, точно впавший в спячку медведь. Вернувшись к двери в гостиную, Мой прислушалась, потом уселась на кресло в холле и прижала ладони к теплому лазуритовому ожерелью.

Когда все гости, покружив по комнате, наконец нашли себе места, поднявшийся с дивана Питер продолжил:

— Позвольте мне еще раз выразить сожаление по поводу того, что наша радостная, а для меня особенно радостная встреча была нарушена таким совершенно неожиданным образом. Мне думалось, что такой визит когда-то должен состояться, но я не ожидал его так скоро и ничего сам не подстраивал. Позвольте мне пояснить. Полагаю, что все здесь присутствующие знакомы отчасти с моей недавней историей, как я получил почти смертельный удар по голове в связи с ошибкой профессора Лукаса Граффе. После этой травмы я побывал в разных госпиталях и в конце концов оказался в клинике, возглавляемой доктором Фонсеттом, который и посетил меня сегодня вечером, желая, чтобы я вернулся к нему для возобновления курса лечения. Я согласился с его желанием. Должен сказать и даже подчеркнуть то, что доктор Фонсетт и его коллега доктор Ричардсон спасли мне жизнь, спасли мой рассудок, и моя благодарность им безгранична, я в неоплатном долгу перед ними. Когда я почувствовал себя достаточно хорошо, я тайно покинул клинику. Меня подвигло на этот неблагодарный шаг острое желание навестить профессора Граффе, то есть Лукаса, и обсудить с ним то непонятное нападение, вызвавшее у меня определенное чувство недовольства. Между тем Лукас исчез, и мне пришлось довольно долго дожидаться встречи с ним. До недавнего времени мне не хотелось жить в этом доме, и меня приютил мой друг Кеннет Ратбоун в своем «Замке». Мне пришлось пойти на это, поскольку я боялся, что доктор Фонсетт найдет меня и настоятельно потребует моего возвращения в клинику. В свое время Лукас появился, и мы с ним несколько раз побеседовали. Я должен сказать, как некоторым уже известно, что мне сильно хотелось потребовать от Лукаса не только прояснения ситуации, но и реституции. Поначалу мстительная ярость полностью завладела моими мыслями. И в то же время я чувствовал себя очень несчастным, постоянно осознавая наличие серьезных провалов в памяти. Это ощущение вызывало гораздо больше неодолимых мучений, чем обычная забывчивость, словно канула в Лету большая часть моей личности. Однако с помощью добрых друзей, особенно Беллами, мне удалось восстановить утраченную, наиболее ценную часть моей души, и она дала мне силы победить приступы мстительности и помириться с Лукасом. Это стало своеобразным достижением или нежданной удачей, ценность которой для меня чрезвычайно высока. В моем новом душевном состоянии я также решил перестать скрываться, покончить в известном смысле с обманчивой жизнью и вернуться в этот дом.

Питер сделал паузу, и все услышали странные глухие удары, раздававшиеся с механической ритмичностью.

— Что это? — удивилась Конни.

— Это доктор Фонсетт, — ответил Беллами. — Я запер его в библиотеке.

— О боже! — воскликнул Питер, — Освободите его, прошу вас!

Беллами вышел и вскоре вернулся в гостиную вместе с очевидно весьма раздосадованным доктором Фонсеттом. Однако он мгновенно убрал недовольство со своего лица.

— Ну как, Питер, надеюсь, вы уже все объяснили? Нам нельзя попусту тратить время, к тому же начался снег, и Майкл с Джонатаном дожидаются нас на улице. Я не рассчитывал, что эта операция так надолго затянется!

— Они уже в доме, — сказал Питер, — И к сожалению, я еще не закончил. Будьте добры, посидите еще немного.

Беллами предложил свой стул, и Фонсетт сел на него. Беллами остался стоять, скрестив на груди руки.

— Как мило, — прошептала Кора, склонившись к Джоан.

Питер немного помолчал, возможно восстанавливая ход мыслей. Он стоял, гордо выпрямившись и слегка расставив ноги, в расстегнутой сверху рубашке, его голова откинулась назад, а обрамляющие лицо волнистые волосы, казалось, вдруг удлинились. Всем своим видом, как сейчас показалось Беллами, он напоминал какого-то молодого народного освободителя.

— Как вы заметили, — продолжил Питер, — доктор Фонсетт прибыл сюда в сопровождении Тессы Миллен.

Беллами, которому давно хотелось высказаться, тут же вмешался.

— Да уж, Тесса, и зачем только ты привела сюда этих людей, зачем полезла не в свое дело, почему ты предала Питера? Ведь он никому не причинил вреда, не принес никому ничего, кроме добра!

— Ну, в любом случае мы сами приехали бы сюда чуть позже, — улыбнулся Фонсетт, — Мисс Миллен просто предоставила нам весьма интересные подробности.

— Какие еще подробности? — сердито бросил Беллами, повернувшись к Тессе. — Ты упомянула, что обнаружила какую-то неправду в его словах. Какую же?

— Его неправда является просто игрой воображения, — заметил Фонсетт.

Сидевшая на полу Тесса встала. Бросив взгляд на врача, она произнесла:

— В общем, он представился нам как психоаналитик. Но я сразу поняла, что он не может быть психоаналитиком.

— Но он настоящий психоаналитик, — возразил Беллами. — Он так сказал, то есть он сказал, что раньше был им, и сказал также, что сейчас уже не способен быть им.

— К сожалению, он никогда не был психоаналитиком, — настаивала Тесса.

— Ну, тогда доктором, их можно называть по-разному.

Беллами повернулся к Питеру.

Взгляд Питера стал печальным.

— Простите, Беллами, — чуть помедлив, извинился Питер, — я никогда не был психоаналитиком и не имею никакого отношения к медицине. Доктор Фонсетт тактично сказал, что у меня разыгралось воображение. Фактически же я просто солгал.

Наступила ошеломленная тишина.

Чуть позже Джереми Адварден сказал:

— Что ж, тогда позвольте спросить, каким же являлся ваш род занятий?

— Я был мясником.

Послышались изумленные восклицания. Потом все затихли и лишь обменивались выразительными взглядами. Кора спрятала лицо в ладонях.

Тогда выступила Луиза.

— Но почему же вы не открылись нам? Мы не стали бы осуждать вас, с чего бы, ведь это совершенно нормальная профессия.

— Да мне и самому интересно, почему я это придумал, — оправдывался Питер, — Это была чистая импровизация, почти шутка… В общем, я поступил плохо… ввел людей в заблуждение и позволил им поверить в мою ложь. Это фальшивая претенциозность. Простите. Сначала я представился психоаналитиком Лукасу и Клементу. Вероятно, мне хотелось чувствовать себя более уважаемым человеком, приписать себе более достойный статус. Мне предстояло столкнуться, как я понимал, с весьма мощным противником. Только позднее мне пришло в голову, что об истинном моем занятии он мог услышать в суде, где я сам, к несчастью, не присутствовал, но, очевидно, он не обратил внимания. Мне очень жаль. Мне не следовало так говорить, и я прошу прощения у всех вас. Но по-моему, больше я ни в чем не обманул вас.

Фонсетт, с улыбкой выслушавший последние высказывания, вмешался:

— Как мне это нравится… «более достойный статус», просто великолепно! Должен признаться, когда мисс Миллен сообщила мне об этом, я не смог удержаться от смеха! Как бы то ни было, вам нельзя продолжать держать их в заблуждении. Уж если речь зашла о статусе, то вы по меньшей мере чертовски богатый мясник.

— В общем, да, — согласился Питер, — Конечно, я не имел в виду тех мясников, что стоят за прилавком, обеспечивая покупателей свежим мясом. Мой дед занимался этим в молодости, когда жил в Одессе. А мой отец, родившийся уже в Англии, основал свой бизнес, и я продолжил его дело.

— Короче, вы магнат с задатками сегуна, — вставил Фонсетт, — Ваш доход неизмеримо выше моего! И вам не было нужды переживать, что вы не стали психоаналитиком! По меньшей мере вы полагали, что стали своего рода целителем на этапе увлечения буддизмом, помните? А теперь покажите им вашу игрушку, просто в доказательство того, что вы настоящий магнат. Смотрите, надо же, вон она, лежит на том столе, — добавил он, сопровождая слова соответствующим жестом.

Клемент проследил за его рукой. Он встал и отступил на пару шагов вместе со стулом, а потом уперся руками в его спинку. Под «игрушкой» подразумевался зеленый зонт. Сефтон подошла к столу. Она взяла зонт и вручила его Питеру.

— Спасибо, Сефтон.

Глядя на нее, Питер взялся за рукоятку и медленно вытащил длинный нож. Его появление вновь встретили взволнованные восклицания.

— Теперь прочтите им, что там написано, — предложил Фонсетт.

Питер обратился к Сефтон:

— Прочтите вы, видите, там есть гравировка.

Сефтон, взяв нож и наклонив клинок, прочла посвящение:

— Питеру Миру, с почтительным уважением от преданных директоров и сотрудников «Мирко» по случаю его сорокового дня рождения.

Реакция гостей выразилась в приглушенном шуме голосов.

— Настоящий нож мясника, не правда ли, — усмехнулся Фонсетт, — или, вернее, его подарочная версия, нечто вроде церемониального меча.

Питер забрал у Сефтон нож и вложил его обратно в своеобразные ножны. Потом вновь отдал ей зонт. Только после этого он посмотрел на Клемента. Вспоминая позднее этот взгляд, Клемент пытался понять, что же он выражал. Взгляд был коротким, не больше секунды. Клемент в замешательстве шагнул вперед, потом сел на стул и, опустив лицо, приложил ладонь ко лбу.

— Не смейся! — прошипела ему Джоан.

Сефтон отнесла зонт обратно на стол. Потом она спросила спокойным и четким голосом:

— Как же вы можете быть мясником, если вы вегетарианец?

— Да я и не могу, и вообще сейчас я уже другой человек. Я расскажу вам об этом…

— Но не сейчас, — решительно поднимаясь, перебил Фонсетт. — Нам пора уходить, вы уже пропустили время отбоя. Пожалуйста, захватите чемодан, я уверен, что он у вас собран. Впрочем, о вещах пока можно не беспокоиться…

Приглушенный шум голосов стал тревожнее.

— Подождите минутку, — остановил его Джереми Адварден, — Мне не совсем понятно, хочет ли хозяин дома уходить? По какому праву вы собираетесь увести его?

— Да, верно, — поддержал его Беллами, — И вообще, кто вы такой? Откуда нам знать…

— Право у меня есть, — ответил Фонсетт. — Не так ли Питер? А что касается того, кто я такой…

— Все в порядке, Джереми, — успокоил Питер, — Этот человек спас мне жизнь. И я пойду с ним по доброй воле.

— Вам нельзя уходить! — воскликнул Беллами, — Мы не можем позволить вам уйти, вы должны остаться с нами!..

— Пожалуйста, не впадайте в истерику, господин Джеймс. Вы вскоре увидите его и гораздо более здоровым. Итак, Питер, вы хотите захватить кое-что из вещей?

Питер вдруг развернулся и быстро направился к двери. Гостиная заполнилась беспорядочными звуками шагов и отодвигаемых стульев, поскольку все вскочили со своих мест, а наиболее любопытные столпились у выхода, желая узнать, что будет дальше. Питер вышел в холл, за ним стремительно прорвался и Беллами.

Мой сидела на лестнице. Она мгновенно встала и отступила к стене. Питер, начав подниматься, остановился на мгновение, словно хотел что-то сказать ей, но потом продолжил подъем. Пропустив Беллами наверх, Мой спустилась в холл.

Беллами проследовал за Питером в спальню. Питер, очевидно ожидавший прихода Беллами, впустил его и закрыл дверь.

— Нед угадал насчет чемодана, — заметил он. — Я всегда держу его наготове. Присаживайтесь пока, Беллами, а я пойду и достану его.

Он прошел в дальний конец комнаты к большому шкафу.

Беллами, не желая садиться, последовал за ним.

— Не уезжайте с ними. Это немыслимо. Просто какой-то ночной кошмар! Скажите этому доктору, что вы будете приезжать и наблюдаться у него, что в вашем отъезде нет необходимости, останьтесь здесь, и все будет хорошо. Я не доверяю этим людям, прикатившим в фургоне с двумя громилами. Вы были правы, что сбежали от них, не надо возвращаться, ведь вам уже лучше, вы счастливы, вы свободны. Разве вы сами не чувствуете, что выздоровели? Почему же вы хотите вернуться к ним, вновь стать пленником?!

Питер вытащил из глубин шкафа большой чемодан.

— В общем, — ответил он, — я устал скрываться и жить во лжи. Я вел жизнь, отягощенную страхом. А теперь я могу смело продолжить лечение.

— О чем вы говорите? Вы не должны уезжать. Эти ученые люди одурманят вас всякими лекарствами, они только навредят вам, они просто не смогут понять вас, они разрушат ваш покой.

— Я обязан им жизнью. Но это еще не все. Беллами, прекратите же заламывать руки. Это внезапное вторжение, вероятно, пойдет мне только на пользу. Вынужден признать, что чертовски устал… Все произошло слишком быстро. Я не в состоянии сразу переварить эти изменения и продолжать нормально жить в моем просветленном состоянии, то есть в состоянии, восстановленном благодаря возвращению ко мне памяти. Мне нужно постепенно привыкнуть к нему. Я не хочу подвергаться опасности внезапных обмороков.

— Да, конечно же, вы устали, вам нужен покой, но вы сможете отдохнуть и здесь. Теперь вы обретете покой, сможете восстановить все силы в вашем собственном доме, Питер. Это невыносимо, мое сердце разрывается, я так боюсь за вас. И как же быть с вашим грандиозным замыслом, с вашими добрыми делами? Я же могу стать вашим секретарем… могу защитить вас, могу проследить за вашим отдыхом, за тем, чтобы все наши планы осуществлялись постепенно… Я так обрадовался за вас и за себя… А теперь мне стало страшно.

— Беллами, дорогой мой, мы еще вернемся ко всем этим вопросам. Это просто необходимая временная передышка. Считайте, что я всего лишь ненадолго уединился. Я вернусь. А теперь нам пора спускаться. Прошу, не будоражьте остальных. И ничего не бойтесь, Беллами, мы скоро вновь встретимся. Так, минутку, мне понадобится пальто и шарф, и надо еще сменить туфли…

Тем временем все гости высыпали из гостиной в холл и обступили доктора Фонсетта, проявляя некоторые признаки угрожающей толпы. В его сторону летели неопределенные сердитые высказывания, и в какой-то момент Майкл и Джонатан почувствовали необходимость выступить вперед и убедиться, не подвергается ли их шеф явной опасности.

— Он всегда казался мне совершенно здоровым, — громко заявила Луиза, — Сначала он выглядел немного эксцентричным, но нам удалось во всем разобраться, его странность в том, что он просто добрый человек! В конце концов, если подумать о том, какое несчастье свалилось на его голову… что вы собираетесь с ним делать, к чему такая спешка? Все это похоже на какое-то похищение!

— Вы спрашиваете, что я делаю, — подхватил Фонсетт, — Я просто выполняю свой долг, как врач, как ученый. Я не обладаю магическими способностями. Мы с Питером очень хорошо понимаем друг друга, мы проделали с ним вместе большую работу и продолжим ее. Он все еще мой пациент.

— Я только сегодня познакомился с господином Миром, — начал Джереми Адварден, — но согласен с миссис Андерсон в том, что в ваших методах проявляется излишняя поспешность и бестактность. Вы таким собственническим тоном заявляете, что он ваш пациент. Ваша позиция подозрительно авторитарна. Я, например, совсем не убежден, что хозяин дома собирается уехать с вами исключительно по собственному желанию. Хочу предупредить, что ваши собственнические претензии могут привести к неприятностям, связанным с законом. От ваших действий слегка попахивает насильственным похищением, именно похищением, судя по всему, богатого человека.

— Точно, — поддержала его Кора, — он печется ради денег. Ему выгодно продолжать внушать пациентам, что они больны, ведь тогда его карманы наполнятся их щедрыми чеками!

— Полагаю, — продолжил Джереми, — что вам лучше уйти и позволить нашему хозяину самому спокойно оценить свое положение. Ведь он только недавно вернулся в свой дом, и, как мне кажется, ему следует дать возможность спокойно отдохнуть в привычной обстановке.

Его поддержал нестройный хор голосов: «Да, конечно», «Дайте ему отдохнуть».

— Мне жаль, — произнес Фонсетт, — что обстоятельства моего прибытия оказались столь неожиданными и, к несчастью, приобрели оттенок трагедии. Я предпочел бы тихое прибытие и дружескую беседу. Но вы, я имею в виду всех вас, лишь недавно познакомились с Питером, которого эта дама признала необычной и эксцентричной личностью. В этой истории есть один момент, о котором никто из вас не знает. Он пришел в вашу жизнь совсем недавно как жертва трагического несчастного случая, от которого, казалось бы, так удивительно быстро поправился. Он любезно сказал, что обязан жизнью мне и доктору Ричардсону. Фактически он не упомянул или, вероятно, просто забыл о других талантливых докторах, которые изначально упорно боролись за его жизнь. Мы наблюдаем за ним довольно давно! Его побег из нашей клиники наряду, скажем так, с серией рискованных приключений вызван широко известным маниакально-депрессивным поведением. Он пережил период сверхактивной экзальтации, и теперь — как он сам признает, а его возвращение в дом подтверждает это — ему предстоит период меланхолического истощения, который может привести к отчаянию, даже самоубийству. Он нуждается в помощи специалистов…

— А какие методы вы используете? — спросил Эмиль.

— Я не уверен, что правильно понял ваш вопрос, — ответил Фонсетт, — Но в любом случае для объяснений потребовалось бы много времени. Говоря коротко, мы не психоаналитики, мы психиатры. Мы не строим предположения на основе сновидений пациентов или на пережитых ими в детстве стрессах…

— Значит, вы пичкаете их лекарствами.

— Это отчасти входит в наши методы лечения. Я понимаю, что вы достаточно сведущи, чтобы испытать тревогу при упоминании о лекарствах.

— Да, я встревожен, — сказал Эмиль, — Я совсем недавно познакомился с этим умным и здравомыслящим человеком, и мне не верится, что он нуждается в вашем лечении, каким бы оно ни было.

— Верно, верно, — согласился Кеннет Ратбоун, — Подозреваю, что я знаю его лучше всех присутствующих и могу сказать, что еще не встречал таких отличных парней, причем на редкость разумных…

— Конечно, вы понимаете, он же буддист, — вставила Джоан, которой уже давно хотелось высказаться, — он духовная личность, что-то вроде святого человека. Ему не нужны доктора! Скорее вы нуждаетесь в нем, а не он в вас!

— Да, и более того, есть такие духовные основы, — поддержал ее Эмиль, — которых вы, ученые, не понимаете, и именно такие глубочайшие проявления приносят человеку покой.

— Значит, он сказал вам, что стал буддистом! — снисходительно промолвил Фонсетт, ни в коей мере не смущаясь враждебным тоном своих критиков, — Что ж, он действительно поверхностно ознакомился с буддизмом во время одной из деловых поездок в Японию. Кстати, помимо мясника в его ведении еще и торговля рыбой, как он не успел вам сообщить! Я согласен с вами (он кивнул Эмилю) в том, что на нашей планете существуют серьезные духовные основы. Буддизм является глубоким учением, и для постижения его требуется много времени. Быстро полученные представления о нем неизменно бывают поверхностными, а в таком случае ум, склонный к фантазиям, должен пребывать на совершенно нереальном уровне. Вы обвиняете меня в спешке, но сами вы все, как мне кажется, сделали поспешные выводы! Питеру на редкость быстро удалось собрать много новых друзей! Он, очевидно, устал от общества промышленных магнатов. А вы все с завидной скоростью приняли его в свой дружеский круг. Вот вы, что вы думаете о нем? — спросил вдруг Фонсетт Клемента.

Клемент ожидал такого вопроса, хотя не мог придумать никакой причины, по которой спросили именно его.

— Мне очень жаль Питера, — тихо ответил он.

— Понятно, но что вы о нем думаете?

— Я не настолько хорошо его знаю, чтобы иметь ясное представление. Как и все остальные, я полагаю, что он в некотором роде замечательный человек.

— В некотором роде… в каком же роде? Неужели вы ничего больше не можете сказать? Ваше мнение интересует меня.

— Нет, я не могу сказать больше! — Клемент помедлил и резко добавил к своему собственному изумлению: — Ох, идите вы к черту!

— Хорошо сказано, приятель, — заметил Ратбоун.

— Я думаю, что он добрый человек, — вдруг вклинилась Мой, стоявшая в стороне от окруживших Фонсетта критиков.

Послышались одобрительные возгласы.

— Мой права, — согласилась Кора Брок, — он похож на праведника!

— Мне вовсе не хочется обижать чьи-либо чувства, — продолжал Фонсетт, — но заявления такого рода, которые люди зачастую склонны делать, почти всегда порождены излишней романтичностью. Много ли нам известно о человеческой натуре, много ли каждому из нас известно о самом себе? Мы, ученые, знаем в нашей конкретной области довольно много. Но любые так называемые моральные или религиозные понятия являются по природе своей весьма неопределенными. Эта особенность является главной и неотъемлемой чертой человеческой натуры. Религия связывается с присущим уму творческим воображением, она связывается и с сексуальными способностями. Это, разумеется, широкие обобщения. Но я предполагаю просто, что все вы, по различным тайным мотивам, предпочли бы выбрать Питера, о котором почти ничего не знаете, вашим гуру, вашим духовным наставником!

— Гмм, а что, собственно, плохого в сексе? — удивилась Джоан. — Он дает свободу, дает жизнь, нечто вроде пасхального воскресенья. Мы все приобщились к пище богов, побывали в аду, воскресли и спаслись, мы стали прекрасными, и поэтому мы любим Питера, и поэтому мы нуждаемся в нем, великий дух должен получить свободу!

— Так и есть! — воскликнул Ратбоун, — Мы нуждаемся в нем, вы забираете его от нас, а мы придем и освободим его!

В этот момент на лестнице появился Питер, сопровождаемый Беллами. Горестные и возбужденные возгласы встретили его появление. Питер спускался по ступенькам, перебросив через руку пальто, а Беллами тащил чемодан. Джонатан и Майкл подошли к подножию лестницы. Группа гостей рванулась вперед, потом разбрелась по холлу. Фонсетт взял Питера под руку, и они направились к выходу. Эмиль и Кеннет уже загородили дверь. Джереми присоединился к ним. Беллами по-прежнему следовал за Питером по пятам, не выпуская из рук его чемодан.

— Пожалуйста, подождите, — произнес Джереми, — не надо так торопиться. Поставь ты этот чемодан, Беллами. Почему нельзя, по крайней мере, подождать до завтра? Мы хотим убедиться, что Питер хочет пойти с вами.

— И так ли уж ему необходимо вообще идти с вами! — прибавил Кеннет.

Фонсетт ничего не сказал, но повернулся к Питеру, отпустив его руку.

Питер сказал стоявшим у дверей защитникам:

— Благодарю вас, благодарю от всего сердца, но я уже объяснил Беллами, что ухожу вполне охотно. И я согласен с Недом, что лучше побыстрее осуществить этот уход, — Он повернулся к остальным гостям, окружившим доктора: — Прошу прощения за столь поспешный отъезд. Мне хотелось успеть поговорить со всеми вами, но, к сожалению… не хватило времени. Мы еще увидимся. Спасибо вам, дорогая Луиза… добрая, милая Луиза… — Питер помедлил, словно пытаясь придумать, как уместить в пару слов множество обуревавших его чувств, и наконец добавил: — Вы понимаете, — Потом обратился ко всем: — Я приношу благодарность вам, так любезно желавшим освободить меня… и… детям… Не плачь, Мой, мы с тобой понимаем друг друга… А славную Сефтон впереди ждут великие дела, и у Харви все будет хорошо, и у Алеф… м-да… Алеф… прошу, простите мою сбивчивую речь… Я понимаю моих старых друзей миссис Келлоу и Пэтси. Пожалуйста, не огорчайтесь, мои дорогие, я вернусь… и тогда мы устроим другую вечеринку, которая уже не закончится слезами. А сейчас позвольте мне просить вас, пожалуйста, останьтесь и закончите ужин, ради меня сделайте это, прошу вас!

Пэтси вытирала глаза краем передника, а миссис Келлоу плакала навзрыд. Питер помедлил, видимо раздумывая, как завершить прощание. Потом вдруг повернулся к Клементу, стоявшему чуть в стороне от остальных возле двери в гостиную. Они обменялись долгими напряженными взглядами.

— Присматривайте за братом! — громким голосом отчеканил Питер.

Клемент ответил тихим возгласом, похожим на подавленное рыдание.

— Вот моя визитная карточка с адресом клиники, — произнес Фонсетт. — Кому мне отдать ее? — Джереми Адварден протянул руку и взял ее. — Теперь вперед, Питер, прощайтесь, и едем.

— Передайте Алеф… — обратился Питер к Луизе.

Но в этот момент Фонсетт дернул его рукав, он, не закончив фразу, поднял руку и, сделав общий прощальный жест, направился к двери, у которой уже стояли Джонатан и Майкл. Эмиль, Джереми и Кеннет отошли в сторону, дверь открылась, и Фонсетт с Питером вышли из дома, за ними последовал Беллами. Яркие уличные фонари подсвечивали падающий снег и запорошенный незатейливый фургон. Джонатан открыл задние дверцы, а Майкл забрался на водительское место.

— Вот ваш чемодан, — сказал Фонсетт, забирая его у Беллами и засовывая в машину. Он также позаботился и о пальто Питера, бросив его на сиденье.

Беллами бросился к Питеру и схватил его за руку.

— Возьмите меня с собой!

— Нет, мой дорогой Беллами, позже, вы приедете ко мне позже, не сейчас.

— Позвольте мне поехать, — попросил Беллами Фонсетта. — Ему нужна моя помощь, я его секретарь, ему нужно, чтобы я поехал с ним.

— Не думаю, что ему это нужно, — возразил Фонсетт, — Он же только что сам отказал вам. В любом случае, сейчас вы не можете поехать с нами, извините.

Беллами продолжал удерживать Питера.

— Спасибо вам, Беллами. — Питер поцеловал Беллами в щеку.

Потом, следуя за Фонсеттом, он забрался в фургон. Стальная преграда в виде руки Джонатана оттолкнула Беллами назад. Джонатан залез в машину и закрыл дверцу. Немного сдав назад, фургон мягко прошелестел шинами по снегу, развернулся, проехал по подъездной аллее и исчез за воротами.

— Пойдем же в дом, Беллами, — крикнул Клемент, — если не хочешь окончательно превратиться в снеговика.

Клемент стоял в дверях дома, хотя остальные гости уже вернулись внутрь. Беллами медленно направился к крыльцу. Клемент стряхнул снег с головы друга и с его пиджака. Потом он провел Беллами по холлу к библиотеке, месту временного заточения Фонсетта. Войдя туда, Клемент запер дверь, усадил Беллами на бордовый кожаный диван клубного стиля — с мягкой спинкой, переходящей в подлокотники, — и сам уселся рядом с ним. Мой плакала на ступеньках лестницы. Сефтон, пристроившись рядом, поглаживала длинную косу сестры. Луиза, к которой уже подошла Конни, плакала на одном из диванов в гостиной. Мой, забывшая носовой платок, вытирала глаза рукой, пока Сефтон не извлекла из кармана своего бархатного жакета большой мужской платок. Изящный батистовый платочек Луизы уже весь промок от рыданий, и Конни, забрав его, предложила ей взамен свой, не менее изящный, но, видя переживания Луизы, она и сама не сдержала слез. Пэтси и миссис Келлоу, удалившиеся со своим горем на кухню, сидели, уткнувшись в полотенца.

«Как мало времени прошло с тех пор, — вспоминала Луиза, — как мы увидели его за окном, под дождем, с тем зонтиком, мы не знали, кто он, и в каком-то смысле боялись его, мы долго боялись его, а потом обрадовались, узнав, кто он такой, узнав, что он выжил и Лукас не убил его. Ему захотелось познакомиться с нами, и тут начались всякие странности, ему захотелось войти в наш дружеский круг, но он говорил такие неправдоподобные вещи о том, что Лукас хотел убить Клемента, а он спас Клементу жизнь, что мы не поверили ему, подумали, что он может быть грабителем. Потом мы решили, что он болен и заблуждается, я до сих пор не знаю, что и думать. А потом он привел домой Анакса, и нам всем показалось это чудом, каким-то чудесным знаком, мы полюбили его, и я попросила его помириться с Лукасом, а он сказал, что женщинам всегда хочется мира. Потом он пришел на день рождения Мой и назвал Алеф принцессой Алетией и, казалось даже, влюбился в нее, а Клемент был так сильно настроен против него, говорил, что он жаждет мести. Еще он прислал девочкам ожерелья, словно хотел подкупить их, а Беллами рассказал нам, что он вдруг преобразился, что он отказался от мстительных желаний и стал добрым человеком, кажется, что он и сейчас является добрым, я хотела бы верить ему, поверить ему с самого начала. Боже мой, что же будет с Алеф, хочет ли он жениться на ней, и что она сама думает? Ведь он так богат! Но на самом деле я не могла бы встать на его сторону, когда он выступал против Лукаса. Я так и не удосужилась повидать Лукаса, хотя мне следовало, и я даже хотела, но так и не побывала у него, он сидел дома в одиночестве, а я глупейшим образом просто побоялась зайти. Мне не удалось даже нормально позаботиться о Харви, хотя я так сильно люблю его, теперь он тоже потерян, да еще Клемент и Джоан будут жить вместе, я уверена, что Джоан когда-то была его любовницей, а я не сделала даже того, что должна была сделать, я все испортила, все потеряла, потому что я трусиха!»

Горькие слезы лились из глаз Луизы. Она, всхлипывая, прижала ко рту скомканный платок.

Между тем Джереми, Эмиль, Кеннет, Кора и Джоан обсуждали в холле предложение Питера, просившего их остаться и закончить ужин. Они направились в столовую, где застали Тессу. Не сняв пальто, она заняла место Питера во главе стола и угощалась вином. Заметив вошедшую компанию, она встала.

— Не уходи, — попросил Джереми.

— Как твоя новая карьера, открываешь частное детективное агентство?

— Между прочим, я действительно начала новую карьеру, решила помочь человечеству более практичным и, как всем известно, более полезным способом, я поступила на медицинские курсы.

— Молодец, — великодушно произнесла Кора, — А что же станет с приютом?

— Им будет руководить одна дама, Памела Хортон, она гораздо квалифицированней меня в подобных делах.

— Присаживайся и расскажи нам поподробнее, — предложил Джереми, всегда с симпатией относившийся к Тессе.

— Нет, я должна уйти, доброй ночи.

Тесса покинула столовую и быстро выскользнула из дома, тихо прикрыв за собой дверь.

— Она чувствует себя виноватой, — заметил Эмиль.

— Если уж на то пошло, то вовсе не обязательно ей так расстраиваться, — сказал Джереми. — Захватчики Питера все равно нашли бы его в любом случае. А мне понравилось, что он представился психоаналитиком! И конечно, тот нож… кстати, вот почему полиция сообщила, что у него имелось оружие для защиты!

— А на чем Тесса поедет? — поинтересовалась Кора. — Разве она не приехала с ними в том фургоне?

— Как мы невнимательны, — расстроился Джереми.

Он выбежал в холл и открыл дверь. На улице валил густой снег, бесшумно, точно опустившийся перед входом занавес. Тесса исчезла. Он вернулся в столовую.

— Ничего, она выживет, — успокоил всех Эмиль.

— Подавать ли хлебный пудинг или, может быть, принести сыр? — спросила миссис Келлоу, появляясь на пороге столовой.

Кора и Джоан одобрили идею хлебного пудинга, остальных вдохновил сыр, а Джереми попросил принести еще пару бутылок божоле нуво. Все вновь уселись за столом. Вскоре пришла Конни и, присоединившись к ним, сказала, что Луизе уже стало лучше и она отправилась на кухню помочь с уборкой.

— Ну она абсолютно в своем репертуаре! — воскликнул Джереми и добавил: — Бог с ней!

Мой уже немного пришла в себя и отправилась на поиски туалетной комнаты, ей хотелось ополоснуть лицо. Оставшись одна, Сефтон прошла в опустевшую гостиную с беспорядочно брошенными посреди комнаты стульями. Следуя своей безотчетной склонности к превращению беспорядка в порядок, она расставила стулья по местам, включая те, что принесла из холла. Вернувшись в гостиную, она увидела на столе зеленый зонт, он лежал там же, где она сама положила его. Пристально поглядев на зонт, Сефтон задумчиво взяла его в руки, внимательно рассмотрела рукоятку, открыла защелку и вытащила длинный клинок. Наклонив его к свету, она вновь прочла надпись, осторожно потрогала острое лезвие, вздрогнула и, задвинув нож обратно, вновь положила этот безопасный с виду предмет на стол. Направившись к выходу из этой залитой светом комнаты, Сефтон заметила что-то на полу. Это оказался снятый Питером зеленый галстук, который он небрежно держал в руке. Подобрав эту вещицу, она машинально сунула ее в карман своего жакета. Внезапно на нее навалилось ощущение ужасной усталости и ошеломляющей печали.

«Сегодня произошло что-то ужасное, — размышляла Сефтон, — и оно связано вовсе не с Питером, а с Лукасом. Наверное, ночной кошмар, нет, настоящая катастрофа. Ох, какое мучение. Как же я устала, мне так хочется скорей оказаться дома и уснуть».

На пороге гостиной она столкнулась с Луизой.

— Где Харви?

— Не знаю, — ответила Сефтон, — в гостиной его нет. А разве он не остался в холле?

— Но где он сейчас? Он не мог уехать домой один.

— Может, пошел наверх и прилег где-нибудь.

— Нет, я везде посмотрела, так же как и Пэтси, мы не можем найти его, должно быть, он ушел… в такой-то снегопад!

— Успокойся, Луи, — сказала Сефтон, — мы найдем его!

Они направились в сторону кухни и заметили Мой, как раз идущую туда, чтобы предложить помощь.

— Мой, ты не видела Харви? — окликнула сестру Сефтон.

Мой повернулась к ним.

— Видела, он спит, пошли, я покажу вам.

Они проследовали за ней по длинному холлу. Маленькая дверца портшеза была прикрыта. Мой осторожно открыла ее, и за ней все увидели Харви, он свернулся в такой аккуратный клубочек, какой только возможен для человека. Веки его были опущены, он тихо посапывал во сне, светлые шелковистые локоны разметались по подушке, словно венец, одна рука, прижатая к подбородку, сжимала распрямившуюся прядь волос. Лицо его дышало кротостью и спокойствием.

— Ну слава богу, с ним все в порядке, — прошептала Луиза, — Не будем пока будить его. Вам, детям, скоро пора отправляться домой. А я задержусь, миссис Келлоу очень расстроена, да и уборки здесь еще полно.

В полумраке (поскольку Клемент выключил большинство светильников) библиотеки на бордовом кожаном диване Клемент и Беллами вели долгий и серьезный разговор.

— Беллами, ты продолжаешь называть его ангелом, говоришь, что он спас твою жизнь, но в то же время твердишь, что жизнь твоя кончена, ты сломлен, погрузился в вечный мрак и так далее… Что бы он сказал, если бы был сейчас здесь, разве он не отругал бы тебя за такие мрачные мысли?

— Но его нет сейчас здесь, и я больше никогда его не увижу.

— Конечно увидишь, он ведь в лондонской клинике, у Джереми есть ее адрес, я выясню его! С чего это ты так просто решил поставить крест на будущем!

— Да у меня нет будущего.

— Ну, он как-то говорил, что небеса сворачиваются как свиток, но тогда речь шла о конце света!

— Это и есть конец света. Моего света. Прости, все это так глупо и так ужасно. Ты слишком добр ко мне. Зачем ты теряешь тут время со мной, возвращайся к себе домой.

— А тебе, наверное, хочется остаться здесь!

— Нет. Нет, я не могу остаться. Я никогда больше не приду сюда. Мне просто не хочется, чтобы ты волновался, мне никого не хочется беспокоить.

— Мой дорогой, продолжая в таком духе, ты преуспеешь как раз в обратном, обеспечив всем нам изрядное беспокойство! Слушай, поехали домой, переночуешь у меня, и не только переночуешь, поживешь у меня, сколько захочешь, и…

— Он ангел, я понял в тот вечер, ты знаешь, когда он изменился…

— М-да…

— Он аватара… [84]

— Да, конечно…

— Мне хотелось, чтобы он научил меня, просветил, хотелось быть с ним всегда, всю мою жизнь, а теперь силы тьмы похитили его…

— Душа моя, да ты пьян, именно так, ты просто напился! Давай, прошу, позволь мне похитить тебя!

— Дорогой Клемент, ты все шутишь и стараешься развеселить меня. Ну да, я пьян, но мыслю совершенно трезво. Я горюю о том, что потерял. Сегодня Питер сказал мне, что собирается пустить свои деньги на организацию благотворительного учреждения, и предложил мне стать его секретарем и жить с ним в этом доме.

— О, правда, какие замечательные планы! Но к ним вполне можно вернуться в будущем, так ведь? И возможно, в самом ближайшем…

— Да, не только стать его секретарем, а жить здесь и помогать ему. Тогда я узрел некий светлый путь, я увидел возможность свершения всех моих чаяний… стремление уйти в монастырь оказалось ложным… неожиданно я нашел мое истинное призвание… стремления к добродетели недостаточно, нужно трудиться, а поиск своего пути является частью этого труда, я почувствовал, что обрел наконец истинное понимание.

— Отлично, значит, ты на пути к свободе! Все твое отчаяние является ложным, оно лишь показывает твое нежелание признать возможность новой встречи с Питером, причем ты упорствуешь, отрицая такую возможность. Но даже если вы больше не встретитесь, разве ты по-прежнему не будешь на найденном пути?

— Нет… все произошло слишком быстро, я не смогу устоять на нем без Питера. Без его поддержки мне суждено опять стать бесполезным нытиком, заблуждающимся никчемным слабаком, такой я и есть на самом деле… все написанные мной в монастырь письма оказались мечтательным и романтичным бредом…

— Отлично, с романтикой все понятно, но давай рассмотрим ситуацию с другой стороны, ведь есть совершенно реальная причина, по которой ты сможешь вновь увидеть Питера. Он не болен, ему просто надо отдохнуть, он вернется сюда через пару недель, во всяком случае, он может уйти из клиники при желании, Джереми окажет ему поддержку в случае необходимости, его же не увезли насильно!

— Я кое-что понял перед тем, как вновь закрылась дверца фургона. Эти люди погубят его. Я потерял того, кого люблю.

Дверь открылась, и в библиотеку заглянула Луиза.

— Извините, что потревожила вас. Клемент, я хотела спросить, не смог бы ты отвезти девочек домой? Мне надо задержаться здесь, чтобы помочь с уборкой.

Клемент встал.

— Да, конечно, я как раз собирался поехать с Беллами ко мне, заодно захвачу девочек, в машине для всех места хватит.

Беллами тоже поднялся.

— Я не могу жить у тебя, мне необходимо вернуться в мою комнату, я должен побыть в одиночестве, лучше мне вызвать такси. Где тут телефон?

— О, ладно-ладно, я отвезу тебя обратно в твою дыру.

Они вышли в холл. К ним присоединились засидевшиеся в столовой гости. Мой и Сефтон принялись будить Харви. Сефтон слегка потрясла его за рукав рубашки, даже подергала за волосы, а Мой несколько раз произнесла его имя, постепенно повышая голос. Наконец Харви проснулся. Не выразив никакого удивления, он сонно улыбнулся девушкам.

— Что, уже пора уходить? Мне приснился замечательный сон! — сладко потянувшись, сказал он.

Эмиль решительно подошел к Беллами.

— Пойдем-ка, Беллами, ты поедешь домой со мной, в моей машине.

— Он настаивает на возвращении в собственную берлогу, я отвезу его, — вмешался Клемент.

— Извини, — пробормотал Беллами, когда Клемент взял его под руку и повел к выходу.

Луиза собрала детей, Кора заявила, что она забирает Джоан. Джереми Адварден, выдав щедрые чаевые миссис Келлоу и Пэтси, поторопил Конни, относившую на кухню подносы с бокалами, а также пригласил в свою машину Кеннета, который приехал на вечеринку на такси. Все разобрали свои пальто и куртки. Клемент открыл входную дверь.

Снегопад прекратился. Светильник над дверью и отдаленные уличные фонари, маячившие за деревьями, освещали подмерзшую и поблескивающую подъездную аллею, снег уже скрыл следы уехавшего фургона. Потяжелевшие, припудренные снежной глазурью хвойные лапы застыли в безветренном затишье. Никто, как оказалось, не осмелился припарковаться на подъездной аллее, покрывшейся сейчас почтительно строгими рядами отпечатков разнокалиберной обуви. Клемент уехал первым с Беллами и детьми, за ним последовали Кора с Джоан и Джереми с Конни и Кеннетом. Луиза, оставшаяся помочь Пэтси навести порядок в столовой, сказала, что позже доедет до дома на такси. Однако Эмиль убедил миссис Келлоу повременить с уборкой.

— Полный порядок вы сможете навести тут и завтра, — заметил он.

— Что ж, верно, его же здесь не будет… — сказала со слезами в голосе миссис Келлоу.

В дальнейшем выяснилось, что подвозить ее никуда не надо, машина миссис Келлоу стояла в гараже, и она сказала, что они с Пэтси сами закроют дом и включат охранную сигнализацию. Луиза удалилась с Эмилем, они в молчании прошли по вытоптанному снегу к припаркованной на улице машине Эмиля. Развернувшись, они вновь проехали мимо уже потемневшего особняка.

Большой «мерседес» тихо шуршал по подмороженным снежным улицам пустынного, хорошо освещенного города. Луиза опять начала плакать. Эмиль, взглянув на нее, помолчал немного, а потом спросил:

— В чем дело, дорогая? Ты так опечалена из-за этого человека?

— Да. Такое неожиданное завершение, я просто потрясена. Извини меня.

— Ничего, Луиза… поплачь, поплачь, в этом вам, женщинам, можно позавидовать. Хотелось бы мне тоже суметь поплакать.

— Эмиль, мне очень жаль. что…

— Да, да. Но все-таки… Он что, действительно очень хороший человек?

— Да, по-моему, да. Но все так осложнилось…

— А Лукас? Неужели, познакомившись, они стали друзьями? В чем там дело? И почему он сказал Клементу, чтобы тот присмотрел за братом?

«Конечно, Эмиль же ничего толком не знает об этой истории, — подумала Луиза, — но каков же, собственно, ее итог? Не покажется ли она вскоре каким-то сном?.. Ей ведь присущи некоторые особенности сна, где невероятные вещи воспринимаются как вполне правдоподобные».

— Эмиль, я сама не знаю. Тебе лучше расспросить Беллами.

Когда они подъехали к Клифтону, Луиза успела успокоиться, слезы высохли. Эмиль помог ей выйти и подал руку, чтобы проводить по снегу к двери. На крыльце он молча обнял и поцеловал Луизу на прощание. Она вошла в дом, а шикарный автомобиль Эмиля тронулся с места и вскоре растворился в сумеречном свете пустынной улицы. Да, все это очень походило на сон.

В притихшем доме горел свет. Но его тишину нарушали какие-то звуки. Поднимаясь по лестнице, она услышала доносящееся из Птичника негромкое журчание голосов Мой и Сефтон.

«Какие они славные девочки, — подумала Луиза, — как они невинны и простодушны…»

Ее материнское сердце сжалось от страха за них. Она дошла до своей спальни и крикнула:

— Спокойной ночи.

Девочки выглянули из двери Птичника и позвали ее. Но она пошла к себе, легла в кровать и забылась сном.

4 Эрос

Беллами стоял в незнакомом саду на ровной зеленой лужайке. За его спиной блестела гладь пруда. Перед ним между низкими самшитовыми изгородями бежала дорожка, за этими самшитовыми изгородями по обе стороны высились усыпанные цветами розовые кусты. Он подумал, что попал в какой-то запущенный сад. Но этот участок был явно ухоженный, «настоящий розарий». Узкая дорожка вела к лестнице на террасу. На верху лестницы стояла статуя. Прищурив глаза от слепящего света, Беллами разглядел, что это ангел с распростертыми крыльями. В конце террасы виднелся парадный вход. Его окаймляла искусно выполненная резьба по камню. Беллами захотелось взглянуть вблизи на эту резьбу и на сам дом, который выглядел большим, очень большим, но не чрезмерно, у него был как раз самый подходящий для дома размер. Длинное строение с покатой низкой крышей было сложено из разновеликих и разномастных, но аккуратных прямоугольных камней светло-серого, песочного и розоватого цветов. Оно напоминало особняк восемнадцатого века. Тогда Беллами начал мысленно спорить сам с собой:

«Почему же я предполагаю, что он похож на особняк восемнадцатого века… Наверняка это и есть особняк восемнадцатого века. И все-таки этого не может быть».

Тут его будто что-то ударило в грудь, он подумал:

«Как же я мог забыть…»

Беллами испытал внезапный страх. Но, как будто подталкиваемый странной силой, он медленно побрел к ступеням, ведущим на террасу. Подойдя ближе, он понял, что это не статуя, а живой ангел, облаченный в отделанные золотом алые шелковые одежды. Беллами теперь смог разглядеть даже длинные блестящие перья его крыльев. При его приближении ангел развернулся, соскользнул с пьедестала на гладкие плиты и, словно какая-то домашняя птица, не полетел, а просто стал удаляться, плавно двигаясь по террасе вдоль фасада, мимо закрытой двери. Беллами последовал за ним, не смея подходить слишком близко, поскольку боялся, что тогда ангел улетит. Когда ангел приблизился к углу дома, Беллами окликнул его:

— Скажите мне, есть ли Бог?

— Да! — слегка повернув голову, откликнулся ангел, и вихрь его ярких одежд исчез за углом.

Беллами ускорил шаг, но, когда завернул за угол дома, ангел уже исчез. Медленно продолжив путь, Беллами заметил, что гладкие плиты балкона сменились гравиевым покрытием, сквозь которое тут и там пробивались ростки зеленых растений. Не останавливаясь, он пошел дальше, и тут за его спиной раздался легкий звук чьих-то шагов по гравию террасы. Беллами мгновенно понял, кто идет за ним, и подумал: «Вот и Он». Беллами даже не успел повернуть головы. Упав ничком на гравий, он начисто лишился сознания.

Задыхаясь от волнения, Беллами начал выплывать из этого сна и сразу подумал:

«Мне же следовало войти в тот дом, а я не вошел. Ничего, я войду в следующий раз. Но ведь следующего раза не будет!»

И вновь он уловил за своей спиной звук тех шагов по жесткому гравию и отдался чувству восторга, завершившемуся полной прострацией. Окончательно проснувшись, Беллами судорожно вздохнул. На него сразу навалились яркие воспоминания. Он приподнялся на локтях, потом сел на край кровати, прижав руку к колотящемуся в груди сердцу. Пижаму он, как обычно, надел поверх нижнего белья. Вечером ему казалось, что он не сможет уснуть, но он заснул. От тяжести горестных переживаний человека порой клонит ко сну. В комнате было холодно. Беллами включил свет и снял пижаму. Облегчившись в раковину, он плеснул в лицо холодной водой, вечно капающей из крана. Машинально натянув брюки, рубашку и свитер, Беллами сунул ноги — носки он не снимал даже на ночь — в домашние тапки. Он подумал, что такова человеческая жизнь, что так живут достаточно счастливые люди. Беллами наполнил водой из-под крана чайник, нашел спички, зажег горелку и поставил греться воду, потом опустил монетку в счетчик электрического обогревателя. Ему не хотелось бриться, он ведь хорошо побрился вчера, а теперь, возможно, уже никогда не будет бриться. Он услышал, как над его головой началась обычная суматоха пробудившейся семьи пакистанцев, раздался детский щебет. Его вдруг охватило ужасное презрение к самому себе, оно обрушилось на него подобно свинцовой штормовой волне. Чайник вскипел. Найдя кружку, Беллами опустил в нее чайный пакетик и, держа кружку над раковиной, налил в нее кипяток из чайника, как обычно ошпарив руку. Он вновь сел на кровать и поставил кружку на пол. Потом встал, подошел к окну и, оттянув хлопчатобумажные занавески, глянул на улицу через грязный сетчатый тюль. Снег кончился, за окном лил дождь. Беллами выключил свет, вернулся к кровати и опять сел. Если бы только он мог выкинуть из головы тот золотой период — всего-то час, наверное, — во время которого он представлял себя, причем во всех замечательных подробностях, секретарем Питера, другом Питера, помощником, организующим вместе с Питером великое учреждение для решения человеческих проблем. За то короткое время Беллами успел так размечтаться, что перед его мысленным взором уже предстала вселенская картина спасения мира. А теперь все пропало. Картину смыло с горизонта, поглотило океанской волной. Вот так, как всегда, опять у него ничего не вышло. Все страдания снова окружили его, в этот самый момент, на этих несчастных улицах, в этих несчастных комнатах. Как он мог вообразить, что обладает силой, способной улучшить жизнь хотя бы одного крошечного существа в этом мире? Отец Дамьен отказался от него, покинул его и Питер Мир. Они были настоящими, или, вернее, казалось, что они укажут ему путь к настоящей жизни. Допустим, он пойдет в ту клинику, ведь доктор оставил кому-то адрес. А надо ли? Можно ли вообще найти то место, существует ли оно в реальности? В любом случае, те люди не позволят ему увидеть Питера… и даже если позволят, то это будет уже другой Питер.

Прошло время. Чай в кружке совсем остыл. Надо чем-то заняться, надо надеть ботинки, надо пойти прогуляться, надо застелить постель, надо прибрать в комнате. По крайней мере, он может почитать Библию, которая лежит на прикроватном столике. Беллами взял книгу и, открыв наугад, прочел о том, что Бог повелел Ездре передать израильтянам, чтобы они отпустили иноплеменных жен и детей, рожденных ими. О, плач и скорбь, женские слезы и детские крики.

«У меня нет жены и нет детей, — подумал Беллами, — Я отказался от своего пса, и он забыл меня. И Магнус Блейк тоже забыл меня, а я забыл его».

Беллами закрыл Библию. К этому моменту воспоминания о недавнем сне потеряли четкость, от них остался лишь живописный туман. С пронзительной ясностью ему вспомнились слова, сказанные Вергилием Данте, которые отец Дамьен прислал ему, а Клемент перевел. «Свободен, прям и здрав твой дух; во всем судья ты сам».

«Только у меня уже духа не осталось!» — подумал Беллами.

Вернее, он представил, как Вергилий удаляется в сумрачный свет, сознавая, что никогда больше не увидится с любимым учеником. Глаза Беллами увлажнились. Его душа обливалась слезами. Кто-то постучал в окно, но Беллами не обратил внимания. Он подумал, что слабоволен, бестолков и лелеет собственное слабоволие. Стук стал громче. Беллами очнулся и встал. Он отвел в сторону тюлевую занавеску. За окном кто-то маячил, заглядывая к нему в комнату. Это был Эмиль. За Эмилем на улице поблескивал его шикарный «мерседес».

Клемент поднялся по ступеням к двери дома Лукаса и нажал кнопку звонка. Тишина. Он вновь позвонил и на этот раз дольше подержал палец на кнопке. Подождав немного, он вернулся на тротуар и посмотрел на окна. День был достаточно хмурый и мог служить оправданием для включения электрического света. Ничего.

Со времени вечеринки в доме Питера Мира прошло два дня. Вчера Клемент навестил своего агента и в очередной раз провел с ним безрезультатный разговор, не приняв окончательно никаких предложений. Он также заглянул в заброшенный театр, чьими делами ему предлагалось заняться, и обсудил там обычную проблему отсутствия денег. Затем Клемент пообедал в итальянском ресторанчике на Кромвель-роуд и зашел посмотреть широко рекламируемый фильм о несчастной жене, убившей любовницу своего мужа. Перекусив сэндвичем с сыром и немного выпив на Фулем-роуд, он вернулся домой и отключил телефон. Клементу не хотелось разговаривать ни с одним из участников вчерашней драмы. Ему показалось, что закончился важный период его жизни и теперь он уже никогда не увидит никого из бывших друзей. Клемент посмотрел по телевизору какой-то футбольный матч, потом принял снотворное и рано лег спать.

На следующее утро, проснувшись с ощущением смутного несчастья и по-прежнему не желая слышать стонов и размышлений Луизы или Беллами о судьбе Питера, Клемент сначала почувствовал смутное желание, а потом и непреодолимую, страстную потребность встретиться с Лукасом. Его уже начали преследовать прощальные слова Питера: «Присматривайте за братом». Почему же он не заехал вчера повидать Лукаса, почему сразу не побежал к нему с докладом? Клементом овладело мучительное желание увидеть Лукаса, услышать его злой и ироничный голос, рассказать ему о странном происшествии, даже, возможно, обсудить его с ним. Ему вдруг пришло в голову, что он и все участники той страшной «вечеринки», должно быть, испытывают чувство вины… возможно, вины, вызванной какой-то беспомощностью. (Или беспомощность не считается виной?) Беспомощность притупила их чувства, и они совершили предательство. Они не сделали что-то очень нужное. Как же Клементу хотелось услышать ироничный смех Лукаса! Он нуждался в покровительстве брата, всегда нуждался в нем. Обогнув крыльцо, Клемент прошел по мощеной дорожке к ограде, обнаружил открытую калитку и углубился в сад. Сойдя с тропы, он топтался на газоне, где прекратившийся недавно дождь смешал с грязью остатки снега. Дом выглядел мрачным и необитаемым. Клемент поднялся к балконным дверям гостиной и заглянул внутрь. Предположим, что кончик ножа Питера был смазан медленно действующим смертельным ядом, который невозможно распознать. Не увидит ли он сейчас там, на ковре, распростертое тело Лукаса? Но гостиная выглядела как обычно. Портрет бабушки взирал на Клемента со стены над каминной полкой. Забравшись по железной лестнице на балкон второго этажа, он заглянул в спальню. На кровати не лежало безжизненного тела. Клемент даже пару раз громко позвал брата по имени. Никакого ответа. Его лоб прижался к холодному мокрому стеклу, из груди вырвался стон. Он спустился обратно по мокрым ступенькам и вернулся по садовой дорожке к фасаду дома. «Присматривайте за братом». Мог ли он присмотреть за Лукасом? Клементу вспомнилась их последняя встреча.

«Лукас простил меня, — подумал он, — а я простил его. Он знает, что я простил. Неужели это означает, что могло бы случиться невероятное? О господи, разве важно сейчас, что могло бы случиться? В любом случае, если Лукас покончил с собой, то наверняка не потому, что испытывал чувство вины передо мной!»

Опять зарядил дождь. Клемент прищурился. У двери маячила какая-то тень, и в это самое мгновение она обрела материальность. На крыльце стояла женщина с поднятой рукой. Потом женщина исчезла. Клемент прошел вперед. Он вновь увидел ее на тротуаре. Это была Луиза. Он преградил ей дорогу.

— Ох, Клемент, ты напугал меня.

— А ты напугала меня. Там никого нет.

— Ты уверен?

— Да. Зачем ты приехала сюда?

— Я вдруг почувствовала ужасное беспокойство за него… Мне захотелось увидеться с ним… и спросить его…

— Тебе не о чем его спрашивать, Луиза. Все равно он не стал бы разговаривать с тобой, он мог бы только расстроить тебя. Давай-ка я отвезу тебя домой на своей машине.

— А ты почему сюда приехал?

— Потому что он мой брат.

— Из-за того, что сказал тебе Питер?

— Нет.

— Ты не думаешь, что он…

— Ничего я не думаю. Пойдем, не будем мокнуть. Почему мы должны беспокоиться об этом скучном, ворчливом парне? Он сам в состоянии о себе позаботиться. Луиза, не будь такой сентиментальной.

— Ну, ты же пришел… Да, понятно, он твой брат… Но мне уже давно хотелось заехать к нему, и я чувствую себя ужасно виноватой…

— Вот моя машина. Ты поедешь со мной или нет?

— Ты уверена, что их не стеснит наше присутствие в Птичнике?

— Неужели ты их боишься? К тому же никого нет. Мой ушла повидать мисс Фитцгерберт, ты же знаешь ее учительницу по живописи. Я рада, что кто-то занимается с ней. Алеф уже в Шотландии. Сегодня мы получили от нее открытку. Сефтон корпит в Британской библиотеке. Удачно сложилось, что Мой нет дома, ведь твое присутствие, как ты понимаешь, обычно тревожит ее.

— Бедное дитя. Я надеюсь, она скоро опомнится.

— Да, это чисто детское увлечение. Хочешь чашечку кофе?

— Нет, спасибо, а ты взбодрись. О господи!

— Клемент, да не огорчайся ты так. У тебя такой вид, будто ты сейчас разревешься! Очень скоро мы увидим его вновь.

— Нет, Лукас ведь такой…

— Извини, я говорю не о Лукасе, я имела в виду Питера. Я подумала, что надо бы съездить в ту клинику, Джереми позвонил и дал мне ее адрес. Но Джереми считает, что надо немного повременить… То есть, по-моему, Питер действительно нуждается в отдыхе, и если мы внезапно заявимся туда, любой из нас, то это может слишком взволновать его.

— Да, я согласен, лучше повременить.

— Эмиль тоже так думает. Он звонил, сообщил, что Беллами живет у него.

— Правда? А мне хотелось, чтобы Беллами пожил у меня. Ох… не важно…

— Эмиль поступил великодушно. А как Джоан, она еще у тебя?

— Насколько мне известно, она у Коры. Кора присмотрит за ней.

— Но мне казалось, что она живет у тебя.

— Нет.

— Разве ты не переживал из-за нее?

— В общем… нет… то есть переживал, конечно…

— Харви показалось, что она подумывает о самоубийстве. Он говорил, что Джоан использует странные фразочки, рассуждая об оставшихся у нее возможностях… угрожает связаться с Хэмпфри Хуком, подразумевая, видимо, какие-то дьявольские пристрастия… либо она склоняется к самоубийству, либо к наркотикам…

— А при чем тут какой-то Хук?

— Ну, ты же понимаешь, это что-то вроде искушения дьяволом.

— Я тоже собираюсь к нему.

— Может, нам следует позвонить Коре и предупредить ее… нет, это слишком откровенное вмешательство.

— Согласен.

— И все-таки кто-то должен приглядывать за Джоан.

— Ты намекаешь на то, что это должен делать я? Ты, видимо, думала, по крайней мере высказала мысль о том, что она живет у меня. Так вот, она не жила и не живет.

— Ты знаешь ее лучше всех.

— Но это еще ничего не значит. Вот ты у нас больше всех заботишься о людях, у тебя отлично получается роль любящей матери, ты простираешь свою материнскую любовь на всех нас! Давай лучше сменим тему. Когда возвращается Алеф?

После ухода Клемента Луиза поднялась к себе в спальню и пристально взглянула на себя в зеркало, угрызения совести терзали ее, слезы подступили к наполненным печалью глазам. Она подумала: «Почему я сознательно разрушаю свою жизнь? Может, я безумна?»

— Значит, ты согласен, что нам не стоит пока пытаться увидеться с ним?

— Наверное, согласен.

— И тебе в особенности.

— Я могу расстроить его. Господи, мне даже подумать страшно, как я сам могу расстроиться!

— Он жил на грани срыва. Его силы истощились. Теперь наступает неизбежная реакция, которую ему должны помочь пережить.

— Ты подразумеваешь, что у него маниакально-депрессивное состояние и ему требуется медицинская помощь?

— Даже не знаю, я не стал бы выражаться с такой определенностью. Просто мне кажется, что передышка будет вполне разумной. Он сам признал справедливость мнения того доктора. Ведь, в сущности, его возвращение в дом можно рассматривать как просьбу о помощи.

— Да… но я воспринимаю его… несколько иначе.

— Знаешь, Беллами, говоря все это, я не имею никаких корыстных мотивов. Конечно, я эгоистичен, и мне не чужды, в принципе, эгоистичные мотивы, но в данном случае я стараюсь достичь ясного понимания.

— Эмиль, я понимаю, что ты говоришь все это из лучших побуждений. Твои слова исполнены мудрости, и я глубоко верю тебе. Просто существует какая-то мощная… сила… которая тянет меня к нему… и в эту силу я тоже должен верить.

— Любовь, да. Но порой любовь должна жертвовать собой, чтобы саму себя сохранить. И более того, я тоже должен признаться… но не стоит углубляться в тонкости. Ты увидишь его вновь, твоя разлука будет короткой. Ты поживешь у меня это время? Надеюсь, нам не нужно будет больше спорить об этом?

— Я останусь… пока… спасибо.

— Хорошо. Большинство твоих вещей приехало в машине, а завтра мы заберем остальные. Ты уже расплатился за квартиру или нет?

— Да, я заплатил за этот квартал и за следующий квартал тоже. Наверное, кому-то понадобится та скромная комнатка. Как все-таки ужасна бедность. Ох, Эмиль, как же это все тяжело, сплошные мучения. Как раз из-за них мне хотелось уйти в монастырь. Но я оказался недостойным, витал в облаках. Пожалуйста, пойми меня, ведь Питеру удалось вспомнить о своем великодушии, он вновь открыл в себе добродетели, и тогда ему открылась новая миссия…

— Да-да, это стало неким откровением…

— Я буду нужен ему, и ты будешь нужен… ты понимаешь, какой глубины должна быть вера, чтобы…

— Ну, в какой-то степени я остаюсь бесхитростным лютеранином, детские убеждения слишком глубоко внедряются. Но с какой очаровательной искренностью он поведал нам о том обмане, пояснив, почему назвался психоаналитиком, и завив, что он всего лишь богатый мясник!

— Эмиль, ты все еще не понял…

— Понял, понял, я уважаю твоего святого, неисповедимы пути Господни. Хочешь еще виски?

— Нет-нет, я и так уже слишком много выпил, мне пора на боковую. О, Эмиль… спасибо тебе за все… ты понимаешь…

— Да-да, конечно понимаю. Но позволь мне сказать тебе еще несколько слов, прежде чем ты примешь ванну и улетишь в страну Морфея.

— Да?

— Ты должен забрать своего пса. Он будет жить с нами. Я люблю собак.

Субботним утром, спустя два дня, Мой, неизменно встававшая первой, как обычно, сбежала вниз в ночной рубашке, выпустила Анакса в сад, оделась, покормила пса, глотнула немного чаю с кусочком тоста, умылась и приготовила завтрак для Сефтон и Луизы. Ее неодобрение вызвала та небрежность, с какой Луиза убрала вчера посуду после ужина, поставив тарелки с цветочками в ту же стопку, что и тарелки с птичками. Мой разделила их так, чтобы каждая тарелка была в своей компании. Она собиралась нанести визит (что подразумевало поездку на поезде и автобусе) своей учительнице живописи, мисс Фитцгерберт, которая жила на южном берегу в Камберуэлле. Южный берег реки представлялся Мой каким-то странным романтичным миром, словно он принадлежал совсем другому городу. Она коротко, тактично опустив историю с лебедем, призналась мисс Фитцгерберт в своей неудачной встрече с мисс Фокс. Мисс Фитцгерберт, уже преодолевшая досаду, вызванную внезапным уходом Мой из школы, предложила девушке зайти к ней и обсудить другие художественные школы и, что не менее важно, иные подходы к их посещению. В кухне появилась Сефтон, чуть позже спустилась и Луиза. Мой, не любившая «долго шляться» по улицам, сочла, что в Камберуэлл выезжать еще рано, обдумала и отменила вариант прогулки с Анаксом по парку и, пристроившись за кухонным столом, принялась рисовать портрет Сефтон. Луиза, последнее время выглядевшая озабоченной и отчужденной (дети это заметили, но ничего не сказали), быстро ушла за покупками, не став, как обычно по субботам, помогать Сефтон. А Сефтон не стала дожидаться завершения наброска Мой и удалилась в свою комнату. Выйдя из кухни, Мой присела на ступеньки. Ей вспомнился Питер, она задумалась, почему он сказал ей: «Мы с тобой понимаем друг друга». Но сейчас все его слова казались бессмысленными, бессвязными выражениями странного отчаяния. Луиза никогда не говорила о Мире, и Сефтон тоже уклонялась от разговора о нем. Похоже, что-то их сильно смущало. Мой решила, что все-таки успеет вывести Анакса в Грин-парк. Она встала, надела куртку и взяла поводок. Услышав знакомое звяканье, пес сбежал по лестнице, едва не сбив девушку с ног. Мой удалось застегнуть ошейник на его мохнатой шее, хотя Анакс продолжал прыгать вокруг нее, упорно пытаясь лизнуть в щеку. Послышались шаги почтальона, он бросил в дверную щель несколько писем. Мой, практически никогда не получавшая писем, обычно поднимала почту и, не глядя, относила ее на кухонный стол. На сей раз, взяв в руки корреспонденцию, она просмотрела ее (принесли всего четыре конверта, и в двух из них находились счета), желая выяснить, не пришла ли очередная открытка от Алеф. Она сразу увидела, что одно из писем адресовано именно ей, мисс Мойре Андерсон. Отнеся остальную почту на кухню и успокоив Анакса, Мой вновь опустилась на ступеньки и вскрыла странный конверт, размышляя, что там может быть. Ей не удалось узнать почерк, хотя он выглядел смутно знакомым. В письме говорилось следующее:

Моя дорогая Мой!

Пожалуйста, прости меня за это письмо, но мне показалось, что оно будет лучше телефонного звонка. Думаю, ты знаешь, что я пока живу у Эмиля. Все мы, наверное, переживаем потрясение после того жуткого вечера в доме Питера. Но нам надо ждать и надеяться. Уверен, что скоро мы увидим его вновь. Моя личная жизнь с недавних пор коренным образом изменилась. Я расскажу тебе об этом подробнее потом, возможно, когда ты станешь постарше. А пишу я, чтобы сказать вот что: на мой взгляд, учитывая, как сейчас обстоят мои дела, я совершил большую ошибку, принеся бессмысленное горе нам обоим, когда разлучился с Анаксом. Мне ужасно не хватало его, и я не сомневаюсь, что он тоже ужасно скучал по мне. Я очень благодарен всем вам — ив особенности тебе — за то, что вы заботились о нем в течение периода моего добровольного, скажем так, уединения… или помрачения ума, или ухода в утопический мир… в общем, в любом случае, я выпадал из реальности! Полагаю, что сейчас я способен взять Анакса назад, и надеюсь, что ты не будешь против нашего воссоединения. Мне представляется, что, пока ты находилась в школе или просто надолго уходила из дома, он испытывал смешанные чувства как радости, так и огорчения! Мне хотелось бы прийти завтра, если можно, то есть в субботу (когда ты уже получишь это письмо), чтобы забрать его. Удобно ли, если я зайду часов в одиннадцать? Если неудобно, тогда позвони мне на квартиру Эмиля, телефон написан выше. Я очень благодарен тебе, дорогая Мой, а также всем вам! Я не смог бы доверить его (или, как я думал еще, подарить) никому другому. Поэтому, если ты не позвонишь мне, то я приеду к одиннадцати. Мне очень хочется повидать тебя и по другому поводу, нам надо о многом поговорить!

С сердечной любовью и симпатией,

ваш Беллами

P. S. Пожалуйста, приготовь его поводок и ошейник. И еще мне пришло в голову, что он, возможно, очень обрадуется, увидев меня, то есть будет лаять и прыгать. Не лучше будет устроить наше воссоединение в Птичнике? Я надеюсь, что он ничего не разобьет! По-моему, было бы лучше всего, если бы вы закрыли его в Птичнике, а потом тихо впустили меня, я буду молчать, пока не увижу его. Потом ты сможешь оставить нас вдвоем! Спасибо тебе, дорогая Мой.

Мой сунула письмо в карман. Вновь опустившись на колени, она отцепила поводок, оставив Анакса в ошейнике. Он опять принялся лизать ей щеки. Она мягко отстранилась, потом подошла к телефону и, позвонив мисс Фитцгерберт, попросила разрешения приехать не сегодня, а завтра утром. Сефтон вышла из своей комнаты и, увидев выражение лица Мой, спросила:

— Что случилось?

— Беллами хочет забрать Анакса, он приедет за ним около одиннадцати, — ответила Мой.

— Ох… Мой… — Сефтон все поняла и положила руку на плечо сестры.

Не глядя на нее, Мой коснулась ее пальцев.

Провожаемая огорченным взглядом Сефтон, Мой поднялась по лестнице на свой чердак. Анакс устремился за ней, игриво помахивая хвостом и путаясь у нее под ногами. Было всего начало десятого. Предстояло пережить два ужасных часа.

Мой провела эти два часа с Анаксом, сначала пытаясь нарисовать его (конечно, она рисовала его уже много раз), потом, усевшись рядом с ним на полу, обнимая и лаская его, заглядывая в его голубые глаза, способные выражать самую восторженную радость и любовь. Потом Мой полежала, вытянувшись на кровати, вместе с этой теплой и притихшей собакой, слушая, как бьются рядом их сердца. Когда приблизилось одиннадцать часов, она спустилась с Анаксом в Птичник и, положив поводок на полу рядом с ним, вышла и закрыла дверь. Сефтон ушла в библиотеку, Луиза отправилась по магазинам. Мой села на ступеньки перед входной дверью. Звонок раздался точно в назначенное время, и она открыла дверь. Беллами стоял на крыльце, залитый ярким светом морозного солнечного утра, его круглое лицо сияло, а светлые волосы трепал ветер. За спиной Беллами она увидела остановившийся на обочине большой автомобиль Эмиля и его самого за рулем. Эмиль махнул ей рукой, Мой ответила тем же. Беллами зашел в прихожую, и девушка закрыла дверь.

— Ох, спасибо тебе, спасибо, — прошептал он, неловко сжимая руку Мой.

Она приложила палец к губам и повела Беллами вверх по лестнице. Мой открыла дверь Птичника, Беллами вошел, она задержалась на пороге. Анакс лежал, свернувшись в клубок, на диване, прикрыв нос и глаза своим роскошным хвостом. Услышав стук двери, он поднял голову. Пес не залаял, а завизжал. Соскочив с дивана, он подбежал к Беллами и, прыгая, едва не сбил его с ног. Беллами сел на пол, потом лег, обняв скулящее и скребущее лапами животное. Мой оставила их вдвоем. Из своей верхней комнаты она еще долго слышала пронзительные, восторженные завывания. Потом открылась входная дверь, и хозяин с собакой вышли на улицу. Беллами что-то крикнул. Дверь закрылась, и все звуки затихли. Мой заплакала.

— Ты чуть-чуть разминулся с ней, — сказала Сефтон, открыв дверь Харви, — Она уехала в ту клинику.

— О, так Питеру уже лучше?

— Нет, то есть у нас нет никаких новостей. Мама просто подумала, что должна заехать туда.

— Держу пари, что ее не пустят к нему.

— Я ей сказала то же самое.

— Тогда она, наверное, скоро вернется.

— Она упомянула еще о каких-то планах, вроде бы хотела навестить кого-то, у нее бывают навязчивые идеи.

— У моей матери они тоже имеются, — усмехнулся Харви, — Я как раз только что отобедал с ней у Коры.

— Слушай, ты не возражаешь, если я закрою дверь? А то как-то холодно. Ты уж реши, чего ты хочешь: зайти или остаться на улице?

— Ах, ну да ладно, я зайду.

— Мне не хотелось навязывать тебе решение.

— Все в порядке, ты более чем тактична.

Харви вошел в дом, и Сефтон закрыла дверь.

— Мой тоже ушла, укатила в гости к своей учительнице по рисованию. Ты слышал, что Беллами забрал Анакса обратно? Он приехал вчера, они увезли его в машине Эмиля. Мой жутко расстроилась. А как поживает твоя матушка?

— Нормально. Слава богу, что она теперь у Коры.

Харви действительно испытал облегчение, узнав, что его безумная матушка перебралась в дом чудаковатой и экстравагантной, но довольно здравомыслящей Коры. Однако его удовлетворение резко убавилось, когда перед самым уходом Джоан шепнула ему:

— Мне здесь не нравится. Я не собираюсь задерживаться. Это предел.

Что означало: «Это предел»? Может, она имела в виду: «Это ужасно»? Скорее всего, учитывая импульсивность его матери, это вовсе ничего не значило, даже и намерения уехать.

— Я как раз собиралась соорудить что-нибудь на обед, — произнесла Сефтон.

— Обед? Но уже четвертый час.

— Правда? А мне казалось, еще рано. Хочешь составить мне компанию?

— Я же сказал, что обедал у Коры!

— Ну, тогда, может, выпьешь чаю? В любом случае, пойдем на кухню, там теплее. Видно, на улице резко похолодало, наверное, опять пойдет снег.

Харви повесил куртку в прихожей.

— Я предпочел бы кофе, если у вас есть, — сказал он, — По-моему, я выпил немного лишнего.

Харви осознал в смятении, что на самом деле ему хочется еще выпить. Устроившись за столом на кухне, он уныло смотрел, как Сефтон готовит кофе для него, заваривает чай и ставит на стол хлеб, масло и сыр для себя.

— А что ты думаешь об этом, Сефтон, я имею в виду об истории с Питером Миром?

— Не знаю. Мне очень жаль его. Едва ли может быть что-то хуже для человека, чем травма, лишающая разума и награждающая неукротимой жаждой мести.

— Но он поправился, его память восстановилась.

— Но восстановилась ли на самом деле его душа? Мне кажется, раньше он был обычным, добрым человеком, а теперь вся его прежняя жизнь вдруг предстала ему в мрачном свете.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Медитации полезны. Я вроде как тоже склонна к медитациям.

— А как ты медитируешь?

— Просто сижу.

— Как возвышенно. Значит, ты не считаешь его в каком-то смысле обманщиком? Он ведь солгал по поводу своей работы.

— Это несерьезная ложь, почти шутка, как он и сказал. Я думаю, что оба они пережили ужасные страдания.

— Оба? Ты имеешь в виду Лукаса? А он умеет страдать?

— Да, но нам не дано проникнуть в человеческую душу. Даже в душу паучка Мой.

— А у Мой живет паучок?

— Ну да, жил. Обожаемый ею паучок, довольно пузатая животина, жил у нее в комнате, я видела его. Он облюбовал себе щель между досками, обвил ее густой паутиной, похожей на занавеску с дыркой, где и торчал постоянно. А в случае опасности он тут же улепетывал в эту дырку и прятался за паутиной. Там он устроил что-то вроде домика, и Мой стала называть ту щель его домом. Потом, как-то вечером, она увидела, что по стене ползет второй паук, примерно такой же, только крупнее. Паучок Мой, заметив пришельца, удрал в свою щель, но тот последовал за ним. Мой говорит, что она смотрела на них как завороженная. Новый паук оказался значительно больше и другого цвета. Она не поняла сразу, хотя говорит, что могла бы догадаться, что приползла паучиха того же вида. Возможно, она совершила долгое и утомительное путешествие и преодолела множество препятствий, чтобы найти себе пару. Мой потом ужасно огорчилась и даже расплакалась, рассказывая мне об этом на следующее утро. Ей следовало все сразу понять, тут же посадить паучиху в банку и отнести ее куда-нибудь подальше, чтобы ей уже не удалось найти обратную дорогу. Но тогда Мой лишь сидела и смотрела на тот паучий домик, невольно воображая, что может происходить внутри. Она сказала, что это напоминало какой-то спектакль или, возможно, даже оперу типа «Риголетто», когда звуки музыки нарастают в момент совершения тайного убийства на погруженной в полумрак сцене. Потом Мой легла спать, но не смогла уснуть и, встав рано утром, подумала, что, может быть, все-таки ее паучок по-прежнему будет сидеть очень довольный в своей паутине, только, естественно, никого там не оказалось, и паутина вскоре обветшала и начала разрушаться. Немного позже — я уж не помню точно, — возможно, на следующий день, Мой опять заметила, как та паучиха уползает по стене. Она сказала, что опустилась на колени и, как она выразилась, «напугала незваную гостью», возможно погрозив ей пальцем, и та быстро убежала. Потом Мой все расстраивалась и ругала себя за эти бессмысленные и несправедливые угрозы бедной паучихе, ведь она всего лишь следовала своему природному инстинкту, который обязывал ее заботиться о продолжении рода. Разумеется, ее паучок мог вскоре сам умереть от старости, если бы его не слопали. Но Мой еще долго продолжала ждать его появления, просто на тот случай, если он выжил, и все вспоминала момент, когда с легкостью могла спасти его, поймав паучиху в банку.

Рассказывая эту историю, Сефтон успела съесть бутерброд с сыром и выпить чай. Харви расхотелось кофе. Он отставил свою чашку в сторону и вяло предложил свои услуги для мытья посуды. Сефтон отказалась от его помощи, быстро сполоснула все сама и направилась в свою комнату. Харви тоже пришел туда и сел на кровать. В комнате было довольно темно. На красно-синем турецком ковре громоздились стопки книг. Опустившись на колени, Сефтон начала разбирать их, потом встала и быстро расставила их по местам на книжные полки. Полки занимали целую стену в ее комнатке и даже закрывали часть узкого окна, разноцветные книжные переплеты напоминали своеобразный гобелен.

Харви наблюдал за ее передвижениями. Закатав рукава блузки, она сновала туда-сюда. Красные и синие пятна ковра сливались у него перед глазами.

— Я не представляю, — сказал он, — как Мой сама умудряется выживать, она ведь отождествляет себя со всевозможными тварями, даже самыми мелкими, а их жизнь наполнена страданиями.

— Да, она странная, но замечательная. Алеф такая же, только в другом роде.

— Но ты подразумевала, что те пауки в домике чем-то похожи на Питера и Лукаса. И кто же из них кого пожирает?

— Ох, ну я же не имела в виду настолько прямую аналогию! Просто… даже не знаю… просто очевидно, что между ними имелась какая-то связь, что-то их объединяло, возможно, соперничество, но их переживания скрыты во мраке, это тайна.

— Ну а насчет того, что Питер приобщился к буддизму или какому-то восточному учению, ты думаешь, что это правда?

— Да… наверное, это можно уточнить… только я лично не хочу вдаваться ни в какие подробности. Вероятно, Лукас пробудил в нем какие-то силы… сначала демонические, а потом праведные. Возможно, когда он выйдет из клиники, то вновь станет обычным человеком. Бедняга… он говорил, что у него нет ни семьи, ни друзей… поэтому он и сблизился с нами… а мы не можем защитить его, не можем ничем помочь.

— То есть ты считаешь, что каждый из них страдает, прячась в своих тайных норках, даже Лукас?

— Да.

— А ты не думаешь, что он жестокий и наслаждающийся чужими страданиями циник?

— Нет. Он все время ужасно страдает. Он живет как в огне.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю. Иногда мне кажется, что он может прийти в полное отчаяние… от мучений, вызванных его собственной натурой… он способен сделать что-то ужасное.

— Но, Сефтон, он ведь уже сделал!

— Я не знаю, что именно он сделал. Я думаю о том, на что он способен.

Сефтон, закончившая убирать книги, уже сидела на полу, прислонившись к кровати и вытянув на ковре ноги в коричневых вельветовых брюках. Ее жакет висел на спинке стула. Она медленно раскатала рукава блузки, сосредоточенно нахмурилась и закатала их вновь. Ее старенькие брюки и блузка выглядели безукоризненно чистыми и изрядно выцветшими от множества стирок. Сефтон взъерошила пальцами свои неровно обстриженные каштановые волосы, в которых, как Харви впервые заметил, красиво поблескивали рыжие пряди. Задумчиво подняв золотисто-каштановые брови, она отстраненно смотрела куда-то вдаль. Он взглянул на рыжеватые волоски, золотившиеся на ее сильных руках. Рядом с ней Харви всегда испытывал легкое волнение. Он подумал, что Сефтон полна удивительных, феноменальных сил. Такое определение слегка позабавило его.

«Скорее всего, — подумал Харви, — она уже забыла о моем присутствии и поглощена размышлениями о каком-то кризисе времен правления Адриана! Видимо, мне пора сматываться». Он уперся руками в край кровати, собираясь встать.

Сефтон, однако, размышляла именно о нем.

— Мне кажется, ты сегодня явился без трости. Или я не заметила? Ты пришел с тростью?

— Нет, сегодня не захватил ее…

— Значит, твоей ноге, то есть лодыжке, уже лучше?

— В общем, нет. Разве что немного. Я езжу на такси!

— Почему ты рассердился на меня в тот день, когда я вернула тебе ту трость, что ты забыл у Лукаса? — спросила она, пристально глядя на Харви своими зелеными глазами.

— О, Сефтон… извини…

— О чем ты говорил с Лукасом?

— Ну… так, ни о чем… вернее, вообще не говорил…

«Она ревнует и даже злится на меня», — пришел он к выводу.

— Ладно… Не бери в голову… — Сефтон улыбнулась, заметив его замешательство.

«Какие же у нее глаза, — подумал Харви, — зеленые или карие? Вроде бы зеленовато-карие».

Ему вдруг стало неловко, что он сидит на кровати, глядя на нее сверху вниз, и он, опустившись на пол, прислонился к кровати и подтянул к себе ноги. Ощущение неловкости все равно не исчезло. Сефтон рассмеялась.

«Уж не смущен ли он?» — пронеслось у нее в голове.

Харви решил, что она не поверила ему насчет разговора с Лукасом.

В этот момент в комнате вдруг стало светлее. Она озарилась солнечными лучами.

— Надо же, солнце вышло! — заметил Харви, опустив глаза.

Расцветка турецкого ковра приобрела еще более яркий и веселый оттенок.

— Харви, — сказала Сефтон, — помнишь, в тот вечер ты заснул в портшезе…

— Да, так глупо вышло!

— Ты говорил, что видел тогда замечательный сон. Можешь его вспомнить?

Харви уже хотел ответить отрицательно, но вдруг действительно вспомнил этот сон.

— Мне снилось, что ты дергаешь меня за волосы.

— Но я и правда дергала тебя за волосы, я ведь пыталась разбудить тебя!

— Как странно… Просыпаясь, я видел тебя во сне.

— В счастливом сне?

— Да.

Сидя бок о бок, они немного помолчали, глядя друг на друга.

— Как глупо, что я забыл о том сне, — смущенно произнес Харви, — а сейчас вспомнил его, только оказалось, что это мне не приснилось.

Он почувствовал странную, будоражащую силу, вдруг зародившуюся в нем и завладевшую всем его телом.

«Конечно, — подумал он, — я же пьян, у меня даже слегка кружится голова».

Сефтон отвернулась, посмотрела на книги, на освещенное солнцем окно и вновь взглянула на Харви. Ее упирающаяся в пол рука была рядом с ним. Он накрыл рукой ее ладонь. Она дернулась, точно пойманный зверек, задержалась на мгновение под его рукой и выскользнула. Они вновь переглянулись. Харви провел рукой по неровной поверхности стеганого покрывала, а затем обнял Сефтон за плечи, почувствовав сквозь ткань блузки живое тепло ее крепкого тела. Они внимательно изучали друг друга, и постепенно напряжение исчезло, растворилось, его сменило изумление. Харви повернулся, чуть подался вперед и оперся на другую руку. Его голова склонилась к Сефтон, а губы слегка коснулись ее щеки. Он увидел, как ее веки опустились, и сам закрыл глаза. Их губы, двигаясь торопливо, но уверенно, встретились на мгновение, словно летящие во мраке ночи птицы.

Они отпрянули и уставились друг на друга с ошеломленным изумлением, со страхом, почти с ужасом. Их охватила странная дрожь, породившая сильное волнение. Словно парализованные каким-то мощным ударом, они продолжали напряженно сидеть рядом, отстранившись и тяжело дыша, их сердца бешено колотились. Раскрыв рты, они не сводили друг с друга глаз, и Харви, вновь завладев рукой Сефтон, начал робко поглаживать ее. Немного погодя Сефтон опять отдернула руку и отвернулась. Наконец Харви очнулся.

— Неужели так все и происходит? — почти прошептал он. — Очевидно, именно так.

— Ну а что, собственно, происходит? — не глядя на него, сказала Сефтон страдальческим, почти рассерженным тоном, — Я не совсем понимаю тебя.

— Ты не возражаешь, если мы заберемся на кровать? — спросил Харви.

Ловко выскользнув из пиджака, он приподнялся, пристроился на краю покрывала и сбросил туфли. Сефтон тоже как-то поднялась и неловко улеглась, уткнувшись лицом в подушки. Харви, лежа на спине, тупо рассматривал на потолке какую-то трещинку, пока его зубы не начали стучать. Он закрыл рот, медленно и напряженно втянул носом воздух. Харви ощущал и, казалось, даже слышал громкий стук своего сердца и как бьется сердце Сефтон. Повернувшись к ней, он провел рукой по спине девушки, коснулся шелковистой путаницы ее волос, приложил ладонь к ее разгоряченной шее. Вновь открыв рот, он закусил нижнюю губу. Из его груди вдруг невольно вырвался тихий стон. Убрав руку, Харви отодвинулся к самой стенке, давая возможность Сефтон развернуться к нему. Подчиняясь или просто продолжая его движение, она перекатилась на спину, оказавшись в середине кровати. Харви расстегнул ремень. Приподнявшись на локте, он коснулся ее щеки, потом начал расстегивать блузку. Она удержала его руку.

— Сефтон, не сердись на меня. Я люблю тебя.

— Да. Что-то произошло, — спустя мгновение отозвалась Сефтон, — но, по-моему, это какое-то безумие.

— Да-да, совершенно точно! — воскликнул Харви, одной рукой пытаясь расстегнуть брюки и стащить с себя рубашку и майку, поскольку Сефтон все еще не отпускала его другую руку, — О, Сефтон, Сефтон, я просто сгораю от любви, я безумно люблю тебя.

— Харви, не надо. Мы не понимаем, что с нами происходит. Я никогда не испытывала ничего подобного… Мы стали какими-то чудовищами, мы вдруг превратились в… чудовищ.

— Ничего не бойся, Сефтон, дорогая моя…

— Я и… не боюсь… по-моему, я просто… в каком-то потрясающем смятении…

— Мы симпатичные чудовища, добрые чудовища. О, любимая, пожалуйста, позволь мне раздеть тебя, слегка раздеть…

— Нет, нет…

— Смотри, я тоже раздеваюсь, просто позволь мне снять вот эту… вещицу.

— Погоди, мне не хочется с тобой бороться, перестань, ну пожалуйста, Харви, послушай меня… Все это так невероятно странно… а мне хочется, чтобы все было хорошо.

— Да, все и будет хорошо, Сефтон, я так хочу тебя, я никогда не испытывал ничего подобного…

— Я тоже, но…

— Я весь переполнен… в полнейшем смятении, во мне как будто отрылись великие силы… Я должен соединиться с тобой навеки…

— Подумай, как странно ты выражаешься. Послушай, Харви, да послушай же меня… Это, не знаю что, то, что только что случилось с нами, оно произошло почти моментально…

— Слава богу, что оно случилось с нами обоими…

— Когда мы сидели на полу, помнишь, кажется, с тех пор прошло сто лет…

— Да, я знаю тебя уже сто лет, мы созданы друг для друга миллионы лет назад, я знаю тебя целую вечность…

— Харви, это и правда чудесно… точно подарок, посланный нам богами, волшебный, ужасно красивый дар, ничего подобного мы прежде не знали, но погоди, мы и так уже испытали ураган чувств…

— Зачем ты так говоришь, ты опровергаешь свои же слова, мы обрели друг друга, и нам необходимо продолжить путь познания, пожалуйста, не мучай меня.

— Ты не понимаешь, я ничего не опровергаю и не пытаюсь никого мучить, мы должны пройти испытание, должны проникнуться уважением, нам надо выдержать проверку…

— Точно, так давай же устроим проверку прямо сейчас, Сефтон, я весь в огне…

— В любой момент может кто-то прийти…

— О, забудь обо всем на свете! Просто позволь мне быть с тобой…

— Харви, послушай меня, успокойся… у нас вся жизнь впереди. Давай оденемся и поговорим как разумные существа. Пусти меня, я встану.

Она ускользнула от него.

Харви немного постонал, потом неохотно привел в порядок рубашку и майку, застегнул брюки и ремень. Он сел на край кровати. Сефтон стояла перед ним. «Кто эта незнакомая красивая женщина? — думал он, — Ее лицо преобразилось, оно стало сияющим и потрясающе нежным, но неужели все это было сном, всего лишь сном и не более того?»

— Сефтон, сядь рядом со мной, все в порядке, позволь мне просто прикоснуться к тебе, пожалуйста, сделай, как я прошу.

Она села рядом с ним, позволила ему расстегнуть пуговицы блузки. Сефтон, как спартанка, даже зимой не носила ни маек, ни лифчиков. Закрыв глаза, Харви коснулся ее грудей, потом склонил к ней свою тяжелую голову. Он не сопротивлялся, когда она мягко подняла его голову, взъерошив волосы, как в том счастливом сне. Они начали целоваться с жадным наслаждением. Наконец Сефтон не выдержала.

— Ты должен уйти, — сказала она.

— Я не могу расстаться с тобой.

— Я приду к тебе.

— Ты приедешь ко мне на квартиру?

— Да.

— Сегодня вечером, завтра?

— Нет.

— Сефтон, ты убиваешь меня, я не проживу без тебя так долго.

— Послушай, Харви, я старше тебя, я на многие тысячи лет древнее тебя.

— Сефтон, я понимаю, но это ничего не значит теперь!

— Послушай меня… давай переждем завтрашний день…

— Не говори так…

— Давай встретимся послезавтра. Харви, это священный дар, мы должны быть достойны его. Завтрашний день мы проведем тихо и спокойно. Пусть он станет чем-то вроде епитимьи. Проведем его в праведных молитвах… мне так хочется, мне хочется, чтобы все было совершенно…

— Тебе нужно время, чтобы собраться с силами и послать меня к черту.

— Нет. Я верю, что это чудесная реальность. Просто сделай, как я прошу. И пожалуйста, сейчас уходи.

— Ладно… мне придется подчиниться тебе… я буду подчиняться тебе до скончания мира.

— Я приду послезавтра, в десять утра.

— Отлично, дорогая, любовь моя.

Сефтон пригладила блузку, застегнула пуговицы и заправила ее в брюки. Как и раньше, она закатала рукава и открыла дверь.

Задержавшись на пороге ее комнаты, Харви с недоумением уставился на свою висевшую на вешалке куртку. Он словно пытался понять, что известно этой куртке. Он вышел в прихожую и оделся. Сефтон открыла входную дверь. Улица расплывалась в тумане. В дом залетело облачко морозного воздуха. Харви поднял руку в прощальном жесте и вышел. Дверь закрылась. Он побрел по тротуару с полубезумной улыбкой на лице.

Сефтон лежала, вытянувшись на спине на красно-синем турецком ковре, интервал между ее глубокими и медленными вдохами был настолько велик, что, казалось, за это время она могла тихо умереть. Мягкая, но неодолимая сила будто придавливала ее к полу. Она лежала, глядя в пространство, ее губы приоткрылись, и на умиротворенном лице блуждала легкая недоуменная улыбка. Все ее тело обессиленно расслабилось, точно обездвиженное потоком мощного бесшумного ветра. Иногда она произносила слова, подолгу удерживая их на языке, словно священные заклинания. Она подумала:

«Я сейчас в пустоте, я нигде и никто, прозрачная и воздушная, еще не созданная, нематериальная сущность, блуждающая в неопределенности между бытием и небытием, там, где еще есть выбор. Смятение и неистовство погрузили меня в безвременный покой. Как мало я ожидала этого ниспровержения, этого внезапного и ошеломляющего божественного вмешательства. Возможно, несмотря ни на что, лучше всего было бы вовсе не рождаться. Как близка должна быть к ничтожности человеческая душа, если ее можно так легко поколебать».

Мой вернулась домой. Как обычно, она тихо закрыла дверь, прошла в кухню и поставила чайник. Потом, подойдя к комнате Сефтон, она негромко постучала в дверь.

— Сеф, не хочешь выпить чаю? — спросила она, как частенько делала.

— Спасибо, солнышко, сейчас приду, — немного помедлив, ответила Сефтон.

Через пару минут, когда Мой уже заваривала чай, она вошла в кухню.

— Что случилось, Сеф?

— Ты о чем, что могло случиться?

— Вид у тебя какой-то странный.

— И в чем же странность?

— Ну, не знаю, может, ты грипп подхватила? Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, конечно! Мне просто захотелось выпить чайку. Как ты пообщалась с мисс Фитцгерберт?

— О, отлично, она такая милая. Хотелось бы мне, чтобы мы пригласили ее в гости.

— Ты же знаешь, мы никому не рассылаем специальных приглашений.

— Она сказала, что я вела себя малодушно, что мне надо быть смелой и решительной.

Раздался телефонный звонок. Сефтон опрокинула чашку с чаем. Мой вышла в прихожую.

— Алло.

Звонил Клемент.

— Привет, Мой, — сказал он.

— Как ты узнал, что это я?

— У тебя особый, очаровательный голосок.

— О-о. К сожалению, Луизы нет, она отправилась в ту клинику.

— Уже отправилась? Ладно, ладно.

— Я передам ей, что ты звонил.

— Мой, погоди, не вешай трубку.

— Извини.

— Может, мне хочется поболтать с тобой. Какие новости в художественных школах?

— Мисс Фитцгерберт сказала, что мне надо больше писать маслом. Только это означает, что придется покупать холсты.

— Я подарю тебе несколько холстов.

— Нет-нет, я не имела в виду этого, я не смогу принять их…

— Не говори глупостей! Хорошо, просто передай, что я звонил. Перезвоню позднее.

Мой вернулась в кухню. Сефтон вытирала разлившийся по столу чай.

— Звонил Клемент, — сообщила Мой, — перезвонит позднее.

Мой допила чай. Потом она медленно побрела к себе наверх. Раньше Анакс мог бы взлететь по лестнице перед ней, открыть носом дверь, запрыгнуть на кровать и, неизменно ожидая ее появления, вытянуть к двери свою необузданно оживленную лисью морду. Войдя к себе, Мой закрыла дверь. Тихая комната казалась заполненной, заполненной до предела, словно все имеющиеся в ней атомы разбухли и начали теснить друг друга, атомы напряженной, сдавленной тишины. Она вдохнула их полной грудью. Глянув на Польского всадника, Мой встретила его спокойный, внимательный и немного задумчивый взгляд.

«Он смотрит в лицо смерти, — размышляла она, — созерцает безмолвную долину, ее пустынные и девственные просторы… а за ними ему видятся ужасные поля сражений, на которых его ждет неумолимая смерть. И его бедная лошадь тоже умрет. Он воплощение отваги и любви, он верит в лучшую жизнь и за нее умрет, его тело растопчут лошадиные копыта, и никто не узнает, где его могила. Как же он красив, он исполнен добродетельной красоты. А я странное, увечное создание, ничтожная тварь, поглощенная и разъедаемая своими печалями, словно горбатый гоблин».

Направившись к своим камням, которые так сильно тревожили Анакса, даже когда просто лежали на полке, Мой протянула к ним руку, поднося ее все ближе и ближе. Один камень сдвинулся навстречу.

«Мои камни, — подумала Мой, — мои бедные камни».

Она согревала в руке холодный камень и, как всегда в такие моменты, невольно вспоминала о том одиноком скальном обломке на склоне холма, сожалея, что унесла оттуда понравившийся ей камень.

«Я умру от страданий и горя, — решила Мой. Но тут у нее мелькнула другая мысль: — Когда мне исполнится восемнадцать лет, я поеду в Индию, где все, даже крошечные существа, считаются священными и божественными созданиями. На самом деле я пока не знаю, что такое боль. Наш мир полон ужасной боли. Он смог понять ее».

Вскоре после того, как Мой ушла к себе, вернулась Луиза. Сефтон еще сидела на кухне. Она вскочила.

— О, Луи, хочешь выпить чаю? Я думаю, чайник еще горячий.

— Я вскипячу еще воды, просто на всякий случай. Ты уже попила?

— Да.

Сефтон наблюдала, как мать в пальто и натянутой на уши шерстяной шапочке наполняет чайник под краном, и воспоминания перенесли ее вдруг в раннее детство, в его спокойную, надежную защищенность. На мгновение перед мысленным взором Сефтон всплыл образ отца.

— Где Мой?

— У себя.

— О боже, она, должно быть, скучает по Анаксу. Как ты думаешь, может, нам подарить ей собаку?

— Нет. Будет только хуже. Что ты узнала в клинике?

— Ничего… бесполезный визит.

— Я так и думала. Слишком рано для посещений. А что это за местечко?

— Шикарное и дорогущее заведение… и до жути тихое, словно отгороженное от всего мира! Меня не пустили дальше приемной, там дежурила за столом какая-то девица. Она предложила мне подождать в зале, благоухающем, как цветущая оранжерея. Вернувшись, она сообщила, что Питеру уже лучше и нам дадут знать, когда к нему будут пускать посетителей. У нее уже есть наши координаты. Она добавила, что к ним уже заходил Беллами и ему сказали то же самое.

— Значит, наши координаты им уже известны.

— Да, и меня это, в общем, порадовало. Я спросила, нельзя ли поговорить с доктором Фонсеттом, но мне ответили, что он слишком занят.

— Еще бы!

— Нам кто-нибудь звонил?

— Клемент. Мой с ним разговаривала.

— О боже, она ведь так расстраивается, общаясь с ним по телефону.

— Еще заходил Харви.

— Жаль, я соскучилась по нему. Ладно, пойду позвоню Клементу.

Луиза вышла в прихожую и набрала номер Клемента. Никто не ответил. Она вернулась на кухню. Сефтон уже удалилась в свою комнату. Выплеснув старую заварку и сполоснув заварной чайник, Луиза насыпала в него новую порцию чая, залила кипяток и присела к столу. Она не упомянула Сефтон о другом визите, равно бесполезном, нанесенном ею после ухода из клиники. Она опять съездила к дому Лукаса. Но на ее звонок никто не откликнулся. Она открыла калитку и прошлась по саду, но не осмелилась подняться по железной лестнице. Вернувшись на крыльцо, Луиза вновь надавила на кнопку звонка и позвала Лукаса по имени. Дом выглядел необитаемым.

«Может, он умер», — подумала она. И вновь слезы подступили к ее глазам, привычные слезы. Луиза никому не рассказывала, что вскоре после смерти Тедди Лукас предложил ей выйти за него замуж.

— Что ты делала вчера?

— Занималась, как обычно. И думала о тебе. А ты что делал?

— Я не мог ничего делать, не мог ни есть, ни пить, не мог даже разговаривать… Просто отправился бродить по Лондону. Меня охватывали то райский восторг, то адские муки.

Заглядывая в комнатку Харви, солнце освещало перегородившую ее кровать. Постель была аккуратно заправлена индийским стеганым покрывалом. Сефтон только что пришла и пока стояла у двери, а Харви находился у окна рядом с маленьким письменным столом. Они смотрели друг на друга, разделенные пестрым прямоугольником кровати.

Харви стоял в напряженной позе, крепко сжимая пальцами запястье правой руки. Солнечные лучи поблескивали в его белокурой шевелюре. Он тщательно причесался, и волосы лежали гладкими, слегка волнистыми прядями. Из-за разницы в росте он невольно смотрел на Сефтон чуть свысока. Высвободив правую руку, Харви протянул ее над кроватью. Они обменялись рукопожатием, потом оба присели на кровать с разных сторон, лицом друг к другу. Харви подумал, что настал один из самых таинственных и опасных моментов в его жизни.

— Наверное, ты ждала, что мы успокоимся, — продолжил он, поскольку Сефтон хранила молчание.

— Мне хотелось, — откликнулась Сефтон, — чтобы мы осознали, возможно ли, что случившееся позавчера было просто неповторимым приступом безумия.

— Ну, мне лично хочется повторения. Может, ты уже не хочешь?.. — спросил он, — Может, ты думаешь, что мы не подходим друг другу? — Сефтон вздрогнула, — Неужели ты именно так думаешь?

— Нет. Я думаю, что твоя терминология абсурдна. Что бы ни случилось теперь между нами, оно гораздо возвышеннее… выше таких вопросов…

— Каких вопросов?

— Обсуждения совместимости.

— Ну, я тоже не в восторге от твоей терминологии. Будь добра, встань на минутку.

Послушно поднявшись, Сефтон смотрела, как Харви срывает покрывало, расправляет простыни и одеяла. Потом он начал раздеваться, стащил с себя рубашку, сбросил ботинки и брюки.

Сефтон еще не приходилось видеть совершенно обнаженных мужчин. Она вдруг невольно подумала, что мужские органы выглядят трогательно некрасивыми, несмотря на оправданное и великое искусство столь невинно сотворившей их природы. Она сняла пальто и уронила его на пол. Опустившись на кровать, она опять посмотрела на Харви. Закончив раздеваться, он встал на колени со своей стороны кровати, словно скромно спрятавшись от нее.

— Конечно, ты понимаешь, что я никогда не делала этого раньше, — произнесла Сефтон.

Скрестив руки на груди, Харви опустил глаза.

— Как и я, в сущности… не считая одной бессмысленной попытки… о которой я расскажу тебе потом.

— Ради бога, не надо ничего сейчас говорить.

— Я принял меры предосторожности, поэтому тебе нечего опасаться…

— Я тоже приняла меры…

— Значит, ты поняла, что будет продолжение?

— Да, только… понимаешь… это все равно может оказаться единственным случаем… и я хочу, если уж это случится, чтобы все происходило не так… как позавчера…

— Ты не говорила, что любишь меня. Если не любишь, то еще не поздно сказать об этом.

— Я люблю тебя, Харви.

— Так значит, ты не собираешься сбежать? Я вижу, ты не торопишься снимать юбку.

Сефтон сняла обувь, гольфы, леггинсы, спустила на пол юбку. Избавившись от нижней части одежды, она увидела, что Харви, порывшись в изножье кровати, извлек на свет некий предмет, оказавшийся бутылкой с горячей водой. Девушка взглянула на нее с неприязнью и страхом и начала расстегивать длинную блузку.

Харви растянулся на кровати.

— Сефтон, разоблачайся скорее и иди ко мне.

Сефтон сняла блузку и легла рядом с ним, задрожав от страха и закрыв глаза.

— Надеюсь, тебе не было больно?

— Только на мгновение.

— А-а… милая моя, любимая Сефтон… тебе понравилось, мне удалось доставить тебе радость?

— Да, да…

— Ты подарила мне огромную радость. Я даже не представлял, что такие ощущения существуют, я словно превратился в ангела, ты превратила меня в ангела, превратила меня в бога.

Счастье проникло в меня, ослепив точно солнце. Оно спускалось все ниже и ниже и взорвалось, разлетевшись на множество потрясающих осколков. О, Сефтон, ты сделала меня таким счастливым, таким радостным, я буду любить тебя вечно, я преклоняюсь перед тобой, я попал в рай. О, как ты красива! А ты тоже счастлива, ты же любишь меня, ты тоже испытала чудесные ощущения?

— Я люблю тебя.

— У меня такое странное чувство, будто я побывал в каком-то божественном мифе…

— Мифы бывают опасными.

— Но мы же в безопасности, правда, правда, моя драгоценная возлюбленная?

— Да… успокойся, любимый…

— Мы добрые чудовища, мы счастливые чудовища, мы превратились в божественные создания, на нас снизошел божественный свет…

— Да, отдохни пока… мне хочется что-нибудь накинуть.

Сефтон быстро надела блузку и леггинсы, потом натянула юбку и застегнула ее на своей тонкой талии. Она устроилась на кровати, спрятав голые ноги под юбкой.

— Харви, накинь рубашку тоже, — сказала она.

Он послушно приподнялся и надел рубашку. Они взглянули друг на друга.

— Сеф, только не говори, что тебе не понравилось, что ты больше не хочешь быть со мной. Я умру, если ты скажешь это.

— Я люблю тебя. Этим все сказано. Прошу, давай спокойно придем в себя.

Откинувшись на подушки, они отдыхали, переглядываясь и слегка касаясь друг друга. Харви расстегнул блузку Сефтон и нежно накрыл ладонями ее груди.

— Сеф, ты не боишься секса? Некоторые девушки поначалу боятся.

— Я не боюсь.

— Представляешь, я только что познал женщину. О сексе много говорят, но на самом деле это чудо едва ли можно описать словами! Беллами как-то сказал мне: «Потерпи немного, в свое время все прояснится само собой, знания снизойдут на тебя как некое божественное откровение, и ты обретешь уверенность!» Так оно и оказалось!

— Беллами так сказал тебе? Как приятно слышать…

— Может, ты думаешь, что Беллами и был тем человеком… ну, с которым я попытался… Нет, это не он, им была Тесса… но у меня ничего, совершенно ничего не получилось… Мне просто хотелось с кем-то узнать, что это такое. Я не любил ее, она просто всегда хорошо ко мне относилась… Мне ужасно стыдно, надо было терпеливо ждать, пожалуйста, не сердись. Ты ведь простишь меня, правда?

— Конечно, я не сержусь! И я вовсе не думала ничего подобного насчет Беллами… мне просто понравилось, что он упомянул о божественном откровении. И мы должны совершенствоваться в наших…

— Мы будем стремиться к совершенству! Здорово, я понимаю, о чем ты говоришь, мы достигнем его, теперь я буду стараться день и ночь, моя нога исцелится и…

— Позволь мне взглянуть на твою ногу.

Харви высунул ногу из-под одеяла. Сефтон мягко коснулась ее и помассировала, потом погладила точно кошку.

— Сеф, ей уже явно лучше. Ты знаешь, Питер придал ей новые силы в тот вечер, когда его увезли.

— Может быть, он придаст их еще раз.

— Нет, именно ты придашь их еще раз. Нам открылись самые невероятные возможности. Мы преодолеем все препятствия.

— И будем говорить друг другу правду.

— О Сефтон, мы уже говорим, мы познали друг друга, и это божественная правда… запредельного ощущения, моя прелестная возлюбленная… Я так счастлив, счастлив до безумия! Мир великолепен, он сияющий океан…

— Давай оденемся, любимый, я хочу, чтобы ты оделся.

— Мы преобразились, мы наполнены светом, я весь дрожу при виде тебя.

— Я тоже сильно волнуюсь.

— Да, сейчас я оденусь. Мы созданы друг для друга, и никто не сможет нам помешать.

— Насчет помех нам надо будет еще подумать, нам придется соблюдать осторожность.

— Сефтон, мы же можем пожениться, мы будем жить вместе.

— Придется рассказать другим.

— Что значит — другим?

— Твоей матери и моей, моим сестрам, Клементу, Беллами…

— Но при чем тут осторожность? Мне не хочется быть осторожным.

— Харви, нам надо подумать, что и как рассказать, в каком порядке, какими словами, они же удивятся, будут потрясены, возможно, огорчатся или рассердятся…

— Ох, да черт с ней, с осторожностью. Мы просто объявим им!

— Ну, к примеру, как мы скажем все Алеф?

— А что особенного, разве Алеф не обрадуется?

— Все полагали, что ты женишься на ней, и, возможно, по-прежнему строят планы. И она сама тоже. Ты любишь ее.

— О Сефтон! Да, я люблю ее как сестру! Мы понимаем друг друга, мы ведь знаем друг друга сто лет. И мы знаем, что иная любовь между нами невозможна!

— Верно, но при всем вашем понимании она, вероятно, представляла, что ты женишься на другой девушке, но не на мне.

— Ты хочешь отказаться от меня, чтобы доставить удовольствие Алеф?

— Не дразни меня.

— Я вовсе не пытаюсь тебя дразнить.

— Мне жаль, прости меня…

— Я прощаю тебя. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя. О Харви, у меня такое странное чувство, оно такое удивительное, такое всепоглощающее… мне даже хочется плакать, вообще-то мне надо идти домой, я должна немного побыть в одиночестве.

Дома Сефтон уединилась в своей маленькой комнате, но не растянулась на красно-синем ковре, а опустилась возле кровати, склонив голову в молитвенной позе. Потом она легла на бок и обхватила руками колени. Она уже сняла юбку и переоделась в обычные вельветовые брюки. В голове ее звучал обожаемый и властный голос, и этот голос настоятельно советовал: иди по жизни налегке, не осложняй ее лишними заботами, семейными или чужими проблемами, откажись от властолюбивых планов, не выходи замуж. С замужеством заканчивается истинное восприятие жизни. Веди уединенную жизнь, одиночество является неотъемлемым состоянием для настоящего мыслителя.

«Он никогда не простит, — думала Сефтон, — будет презирать и навсегда отвернется от меня, ведь он предостерегал меня именно от двойственного влияния Эроса, этого обманщика, колдуна и софиста, изобретателя любовных зелий и ядовитых стрел. Конечно, я влюбилась и даже познала любовь, стрела Эроса пронзила меня… но что же будет дальше? Неужели я действительно полагаю, что готова посвятить свою жизнь, всю свою жизнь, только что начавшуюся осмысленную жизнь, другому человеку? Неужели я навсегда перестану быть кошкой, которая гуляет сама по себе в необузданном одиночестве? Что случилось с моей отважной самодостаточностью, которой я так радовалась, с моей убежденностью, с моей гордостью? Я сломалась при первом же испытании. Со мной произошло нечто потрясающее, нечто такое, что, по моим понятиям, никогда не должно было затронуть меня. Я становлюсь другим человеком, это новое ощущение проникло в каждую клеточку моего плененного и пораженного тела. Я забыла о собственной душе, я теряю сама себя, я пребываю в состоянии противоборства, в состоянии смятения, соглашательства, внутреннего разлада и самообмана. Я не должна превратиться в этого другого человека, в малодушно плененную и проигравшую личность. Ради чего я предала сама себя? Ради того болезненного вторжения? Я лишь сопереживала, приобщившись к его возбуждению, его восторгу, и моя любовь к нему преодолела все преграды. Могут ли такие отношения оказаться настоящими, подлинными, стать истинной жизнью, моей жизнью? Ох, как же я запуталась, мне хочется вновь вернуться в свое одиночество. Что же будет с Алеф, смирится ли с этой новостью моя дорогая сестра, к которой я всегда относилась с такой невинной и простодушной любовью? Сумею ли я понять Алеф? Ведь, возможно, она считает Харви своим верным спутником, долго и терпеливо опекаемым в ожидании наступления зрелости. Что же будет теперь, когда он почти созрел? Возможно, Алеф захочется вернуть его, и она сможет с легкостью забрать у меня Харви. Или сделанный нами непоправимый шаг разрушит счастливую детскую гармонию, в которой мы все так долго жили, окажется также губительным для жизни Алеф… но в таком случае погибнут все наши жизни! Меня еще никогда не тревожили такие ужасно мрачные мысли… неужели мне отныне всегда придется терзаться подобными мыслями? А может, бедный Харви просто захотел испытать сексуальное удовольствие и, не имея в распоряжении Алеф, воспользовался мной, сочтя подходящей заменой, своеобразной куклой, похожей на Алеф, может, он просто хотел позлить ее, вовсе не испытывая ко мне никакой любви? Что мне известно о мыслях Алеф, о тех бесконечно долгих разговорах, что она вела с Харви в мое отсутствие? Нет, я должна прекратить весь этот ужас. Мне нельзя возвращаться к Харви, надо сообщить ему, что я не смогу быть с ним, что мне придется отступить, что нам надо расстаться навсегда. Какое мучение, какая раздирающая боль, какие жуткие и злые мысли помутили мой ум… О, почему, как мог случиться весь этот ужас, навеки лишивший меня блаженного покоя и невинности? Я сейчас же напишу письмо и немедленно отвезу ему. Мне нельзя видеть его, я просто брошу письмо в ящик. Тогда я стану свободной».

Она написала:

Любимый Харви!

Пожалуйста, прости меня, я не могу смириться, не могу продолжать наши новые отношения. Это моя вина, я не в состоянии раствориться в таком совершенном чувстве… а нечто менее абсолютное для меня просто невозможно. Я должна вернуть себе свободу, которую я теперь воспринимаю как нечто настолько жизненно важное, что моя любовь к тебе становится подобием смерти. Мне ужасно жаль. Еще я страшно переживаю, что мы огорчим Алеф. Ты должен очень серьезно подумать о ней, о ее чувствах, о вашей долгой и душевной дружбе. Поэтому ты тоже должен быть свободен. Мы поступили слишком поспешно, слишком увлеклись, позволив себе забыть обо всем на свете. Нам надо отказаться друг от друга, мы еще совсем молоды. Надо рассматривать случившееся как прекрасный эпизод… нет необходимости скрывать его от Алеф… я оставляю это на твое усмотрение. Разумеется, мы будем видеться и общаться друг с другом почти как раньше. Умоляю, постарайся понять меня, дорогой, любимый мой Харви. Я люблю тебя. Но то, что я сейчас говорю, разумно и правильно, и я надеюсь, что ты отнесешься к моим словам с уважением. О мой дорогой… прости меня, я пишу все это, желая тебе только счастья… Мне очень жаль…

Она быстро запечатала конверт и выбежала из дома. Уже начинало смеркаться. Как мог этот день так быстро закончиться?

Луиза, спускаясь по лестнице, увидела возвращение Сефтон.

— О, Сефтон, а вот и ты, где ты пропадала?

— Просто отвозила кое-что.

— С тобой все в порядке? У тебя какой-то лихорадочный румянец.

— Я в полном порядке, Луи.

— Как ты себя чувствуешь? Надеюсь, ты не подхватила грипп, сейчас как раз сезон. У тебя нет температуры?

— Да конечно нет. Я прекрасно себя чувствую.

— Я хотела тебя спросить, ты случайно не получала открытки от Алеф, новой, я имею в виду?

— Нет, новой не получала.

— Уже несколько дней от нее ничего нет. Она не говорила тебе, когда они собираются вернуться?

— По-моему, она не говорила ничего определенного.

— Я все думаю, что они могли попасть в какую-нибудь аварию. Розмари гоняет на ужасной скорости.

— Ну уж нет, я уверена, что никакой аварии с ними быть не могло.

— Вчера я пыталась дозвониться до Конни, но никто не подошел к телефону.

— Наверное, они в Йоркшире.

— Я не нашла нашей телефонной книжки, а в справочнике их номера нет. И куда подевалась наша книжка, уж не увезла ли ее Алеф с собой? Может быть, ты помнишь их номер в Йоркшире?

— Нет.

— Да, к сожалению, тот номер очень длинный. О боже… Хочешь чаю?

— Нет, спасибо.

— Надеюсь, ты обедала?

— Нет, то есть да.

— Сефтон, пойдем посидим на кухне, ты совсем осунулась, слишком много занимаешься. Тебе необходимо выпить чайку.

Пройдя вслед за матерью на кухню, Сефтон села к столу.

— Будем надеяться, что с нашими девочками все в порядке. По-моему, Конни сердится на нас.

— За что?

— За то, что их с Джереми пригласили на ту потрясшую всех вечеринку к Питеру Миру.

— Мне показалось, что ей там все очень понравилось.

— Да, я очень надеюсь, что Питера скоро выпишут. По-моему, общение с ним нам очень полезно.

— В духовном смысле… или в материальном, учитывая подаренные ожерелья?

— Да уж, не могу представить, как он додумался подарить Алеф бриллиантовое колье.

— Он же миллионер и, наверное, дарит их всем девушкам.

— Вот твой чай. Хочешь кусочек кекса или печенье?

— Нет, спасибо.

— Завтра я вновь попытаюсь заехать в клинику. Извини, мне почему-то ужасно тревожно.

— Позвони Клементу.

— Не думаю, что он дома. Он… ох, не важно.

— Ну, тогда Беллами, полагаю, все еще у Эмиля.

— Он слишком болтлив.

Зазвонил телефон, Луиза выбежала из кухни, потом вернулась.

— Это Харви. Он хочет поговорить с тобой.

Сефтон вышла, прикрыв за собой дверь. Ее разговор ограничился лаконичными ответами. Потом она вернулась на кухню.

— Полагаю, он хотел узнать, не вернулась ли Алеф?

— Да. Луи, спасибо тебе за чай. По-моему, мне пора возвратиться к моим занятиям.

— Погоди, побудь со мной еще немного, твои занятия могут и подождать, посиди со мной и отдохни. Наверное, стоит опять попробовать позвонить Адварденам по лондонскому номеру или еще раз звякнуть на работу Джереми, номер его конторы есть в телефонном справочнике.

— Ты можешь позвонить Коре и узнать у нее йоркширский номер.

— Мне не хочется волновать Кору.

— О, да не переживай же ты так, Луи! Алеф скоро вернется и наверняка расстроится, что ты тут попусту переполошила всех!

— Видимо, лучше просто еще разок позвонить Конни.

Луиза вышла в прихожую и, набрав номер Конни, услышала ее голос.

— О, Конни, как я рада, что застала тебя, я уже пыталась звонить тебе!

— Да, я тут сорвалась в Париж на выставку, только что вернулась обратно, совершенно без сил! Как у вас дела?

— Отлично, а я как раз вспомнила о поездке Алеф и Розмари.

— По-моему, это замечательная поездка!

— И довольно длинная.

— Розмари всегда стремится посмотреть все на свете. Она готова тащиться за тысячу миль, чтобы взглянуть на какой-нибудь замшелый замок, особенно если там жила Мария Стюарт или томился в темнице какой-нибудь несчастный рыцарь!

— Ты меня успокоила…

— А как поживает хозяин нашей последней вечеринки, Питер Мир, его все еще держат взаперти?

— Пока да, но полагаю, он скоро выпишется. Так ты, наверное, знаешь, когда они вернутся?

— Кто вернется?

— Алеф и Розмари.

— Вообще-то Розмари уже вернулась, или, вернее, ее нет сейчас, она уже в Париже, но заглянула домой, а Алеф должна быть с вами…

— Нет, ее нет, она не приезжала домой, и от нее нет никаких известий…

— Розмари высадила ее в вашем районе, а потом поехала к нам.

— Что? Нет, она не появлялась. Я уже говорила, что она не появлялась дома, ее тут нет… Так ты говоришь, что Розмари уже вернулась из поездки…

— Ну да, она приехала пару дней назад, расписала нам во всех красках их приключения!

— Значит, Алеф у вас не задержалась…

— Нет, я же говорю, Розмари довезла ее до вашего района, и я понятия не имею, где она сейчас!

— А ты видела ее с Розмари?

— Нет, разумеется, не видела, Розмари сначала отвезла ее к вам!

— Но ее у нас нет, она не появлялась дома! Алеф у нас нет, она так и не вернулась, и мы даже не знаем, где она! Послушай, могу я поговорить с Розмари, у тебя есть ее номер в Париже?

— Ну, к сожалению, ее там уже нет, она вроде бы собиралась в Шартр, но я не знаю, где она там остановилась… Возможно, она даже передумала ехать в Шартр, планы у нее вечно меняются! Но она обещала вернуться в Англию в четверг или в пятницу…

— Конни, умоляю, попроси Розмари позвонить мне… Пожалуйста, позвони мне сама, если что-то узнаешь!

— Ты волнуешься за Алеф?

— Еще бы!

— Ну, узнать что-то можешь скорее ты, чем я… но почему ты так разволновалась? Вероятно, она решила заехать еще куда-то, к каким-нибудь друзьям. Ты ведь понимаешь, она уже взрослая.

— Да… конечно… в любом случае… спасибо, до свидания.

Луиза вернулась в кухню.

— Ну и как? — поинтересовалась Сефтон.

— Конни говорит, что Розмари вернулась два дня назад. Сейчас она где-то во Франции. Конни считает, что Алеф просто решила навестить каких-то друзей.

— Как же она могла? Луи, пожалуйста…

— Алеф не могла так поступить. А это значит, с ней что-то случилось. Ох, Сефтон, что же могло случиться… Какое-то несчастье, может, на нее напали…

— Мы бы услышали. Слушай, позвони еще разок Клементу.

Луиза позвонила, телефон Клемента по-прежнему молчал.

— А где Мой? — спросила она.

— Наверху, я схожу за ней.

Мой не смогла предложить никаких разгадок. Она тоже не получала от Алеф никаких известий, и Алеф не делилась с ней своими планами.

Раздался звонок в дверь. Мой бросилась в прихожую и впустила Харви. Когда Харви вошел на кухню, его тоже допросили, но он не добавил ничего, кроме огорченных восклицаний. Мой опять удалилась к себе наверх. Луиза позвонила на квартиру Эмиля и пообщалась сначала с ним, а потом с Беллами.

Харви и Сефтон, сидя рядом, тихо переговаривались.

— Как ты могла написать мне такое письмо! Мы же только что нашли друг друга!

— Где Алеф, ты не знаешь?

— Разумеется, я ничего не знаю! Ты что, с ума сошла?

— Харви, я же серьезно говорила, что мне надо остаться одной, я должна побыть в одиночестве. А сейчас еще эта ужасная неизвестность с Алеф.

— Алеф тебя волнует больше, чем я!

— Харви, я хочу, чтобы ты подумал об Алеф, серьезно подумал о том, что она значит для тебя… и для меня. Мы не можем просто так…

— Ты хочешь разыграть меня с Алеф, ищешь предлог, чтобы порвать со мной, ты думаешь, что все это было миражом… Сефтон, ты причиняешь мне ужасную боль.

— Мне тоже очень больно, но я хочу, чтобы ты продолжал общаться с Алеф, как раньше…

— Но теперь же все изменилось!

— Я хочу, чтобы ты объяснился с ней. Возможно, она просто ждала и надеялась. В любом случае, мы еще слишком молоды, мы слишком поторопились, и я не хочу увязнуть в этом с головой. Господи, ну неужели ты не понимаешь?

— Ничего я не понимаю. Неужели ты хочешь предложить меня Алеф, а если она откажется, то тогда ты примешь меня?

— Какой ужасный разговор, прости, это все моя вина, мне не следовало… Ну прошу тебя, только держись от меня подальше, постарайся простить меня и не сердись, это невыносимо…

— Сефтон, ты убиваешь меня.

— Разве тебя не волнует, что могло случиться с Алеф?

— Послушай, я люблю тебя! Может быть, она отправилась к Питеру Миру? Порой люди ведут себя как безумные.

— Беллами и Эмиль тоже ничего не знают, — сообщила Луиза, вернувшись в кухню.

— Харви думает, что она могла поехать к Питеру Миру, — обратилась к ней Сефтон. — Питер, кажется, влюбился в нее.

— Возможно, они договорились, что она приедет в условленное место, — добавил Харви, — и он присоединится там к ней. Безусловно, он слегка не в себе.

— Он подарил ей бриллиантовое колье, — сказала Сефтон.

— Правда? — удивился Харви.

— Как вы думаете, не позвонить ли мне в эту клинику? — спросила Луиза.

— Нет, — ответила Сефтон, — Харви несет чушь.

— Не думаю, что это такая уж чушь, надо позвонить им.

Луиза вернулась в прихожую. Мой уже спустилась и сидела на ступеньках.

Сефтон отодвинулась от Харви, они сидели совсем рядом, и она с трудом сопротивлялась его влиянию. Потом она решительно встала.

— Какое-то безумие. Мы все уже сходим с ума. Должно быть, так оно и есть. Алеф поехала к каким-то друзьям, как и предположила Конни. Ей просто надоело жить тут у всех на виду, под нашим пристальным наблюдением.

На пороге кухне появилась Луиза.

— Они отказались дать мне хоть какую-то информацию. Заявили, что не обсуждают дела их пациентов по телефону. О боже, что же нам делать, мы должны что-то предпринять!

— Может быть, она у Клемента? — предположил Харви. — Это кажется вероятным, учитывая все, что…

— Что учитывая? — перебила Сефтон.

— Клемента нет дома, — сказала Луиза, — Я собираюсь звонить в полицию.

— О нет, Луи!

Сефтон вышла вслед за Луизой в прихожую и опустилась рядом с Мой на ступеньки. Мой вся дрожала. Сефтон обняла ее.

Луиза позвонила в полицию, ее выслушали и ответили, что к ним не поступало никаких сообщений о серьезных несчастных случаях или нападениях. Они записали ее номер телефона и обещали позвонить, если что-то выяснят.

Харви вышел из кухни. Мой уже начала подниматься по лестнице.

— Я ухожу, — прошептал Харви Сефтон, — Проводи меня немного. Пожалуйста, — Он повернулся к Луизе: — Мне уже пора домой.

— О Харви, ты не хочешь остаться на ужин? Сейчас ведь почти время ужина, даже не знаю, я в полной растерянности…

— Извините, я должен идти.

— Как ты доберешься до дома? Давай я вызову такси.

— Нет, спасибо. Я пройдусь. А потом поймаю такси.

— Я пройдусь с тобой, — заявила Луиза, — прогуляюсь немного. А Сефтон подежурит на телефоне. Давай, где тут у нас твоя куртка, где мое пальто? На улице ужасно похолодало, да еще и туман сгустился.

Дверь открылась, и в дом хлынул поток морозных и мглистых частиц тумана. Сефтон жалобно, как птица, что-то тихо вскрикнула. Харви спустился с крыльца вслед за Луизой. Съежившись в своих зимних одеждах, они задохнулись от резкого морозного воздуха и осторожно пошли по скользкому тротуару. Луиза взяла Харви под руку.

— Харви, ты же понимаешь, что давно стал членом нашей семьи. Мы все очень любим тебя. Мне хотелось бы, чтобы ты считал наш дом своим родным. Не расстраивайся, Харви, дорогой мой мальчик. Я уверена, что завтра Алеф вернется и все объяснится.

— Я надеюсь, что вы сами не станете понапрасну расстраиваться, — сказал Харви, — С ней все будет в порядке, она вполне может постоять за себя.

— Да, безусловно, вы уже выросли и поумнели, и ты так хорошо понимаешь ее, вероятно, гораздо лучше, чем я, вы стали очень близки друг другу. Почему ты вдруг решил, что она могла поехать к Клементу?

— Ох, да я просто высказал очередное предположение. Он ведь тоже нам как родной.

— Пожалуй, да, конечно. Смотри, вон едет такси, помню, ты говорил, что у тебя с ними что-то вроде телепатической связи! Спокойной ночи, мой славный мальчик, будем поддерживать связь, не переживай. У тебя хватит денег расплатиться? — Луиза обняла Харви и дважды поцеловала в холодную щеку.

Она побрела обратно к дому, следуя по их же следам, которые еще четко выделялись на густо припорошенном снегом тротуаре. Луиза вышла без ключей, но Сефтон лишь прикрыла дверь, поставив замок на предохранитель, и она легко открылась при повороте ручки. Луиза закрыла дверь, сняв замок с предохранителя, и задвинула засов. Кухня опустела. Она вновь безуспешно попыталась дозвониться Клементу. В прихожей появилась Сефтон.

— Сефтон, пойдем перекусим что-нибудь.

— Спасибо, не хочу, я уже съела сэндвич. И Мой тоже отнесла перекусить. По-моему, она легла спать. Кстати, чайник только что вскипел.

— Ну хоть ты-то не уходи спать! Пойдем, посидишь со мной на кухне.

— Извини, Луи, я ужасно вымоталась, просто падаю от усталости.

Луиза залила кипятком свежую порцию листового чая и вдохнула его успокаивающий, знакомый аромат. Сделав сэндвичи, Сефтон не убрала со стола хлеб, масло и сыр, а от дневного чаепития осталась еще вазочка с печеньем. Сефтон уже закрылась у себя в комнате. Луиза вышла из кухни и начала подниматься по лестнице. Дойдя до третьего этажа, она обнаружила плачущую Мой, которая сжимала в руке несъеденный сэндвич.

— Мой, малышка, не надо плакать. Пойдем, посиди со мной. Я приготовлю тебе ужин. Ничего ведь не случилось, все будет хорошо.

— Да… я надеюсь… ох, мне ужасно плохо. И я отчаянно скучаю по Анаксу.

— Пойдем вниз, поедим что-нибудь.

— Я не могу ничего есть. Просто пойду и лягу спать. Ох, прости… мне почему-то очень грустно…

Мой встала и, поднявшись на последние несколько ступенек, исчезла в темноте верхнего этажа.

Луиза вернулась на кухню и налила чаю в кружку. Она подумала: «Случилось нечто ужасное, и дети знают об этом». Убрав масло в холодильник, она взяла кружку и поднялась по лестнице. Дверь в комнату Алеф была открыта. «Мне следует обыскать ее комнату», — решила Луиза, но вместо этого прошла в свою спальню и выглянула в незашторенное окно, безотчетно надеясь увидеть Питера Мира на том самом месте, где он когда-то стоял. Дверь своей спальни Луиза оставила открытой, боясь и надеясь услышать телефонный звонок. Сев на кровать в своей затемненной комнате, она сделала глоток чая, но он был еще слишком горячим.

«Вот и кончилось счастье, — подумала Луиза, — и будущее окутано пеленой тумана».

— Где же Кора? — спросил Клемент.

— Кажется, пошла спать.

— Так рано? Ах, все понятно… Она решила оставить нас наедине.

— По-видимому, так, милый Арлекин. Какой же ты простодушный!

— Она пригласила меня на «званый ужин». И я полагал, что нас будет по крайней мере трое!

— А теперь нас осталось только двое.

— И вскоре ты останешься в гордом одиночестве, потому что я ухожу домой.

— Нет, ты не уйдешь, мой славный Арлекин. Ты же не откажешься выпить со мной еще немного виски.

Джоан оказалась права. Клемент плеснул немного виски в свой стакан и добавил минеральной воды. Он пригубил эту золотистую «микстуру». Его состояние дошло до той кондиции, при которой желание выпить становится подавляющим. Не подозревая никакого подвоха, Клемент принял приглашение Коры, допуская, что Джоан будет присутствовать среди гостей, но не ожидая заговора, очевидно устроенного Джоан и ее гостеприимной «свахой». Но это не имело значения, вскоре он все равно уйдет. Он выпил виски.

Клемент любил ужинать в городе, в сущности, где угодно и с кем угодно. Ему нравилось наряжаться к ужину. Традиционную черно-белую гамму, которая так выгодно подчеркивала его достоинства, он пытался разнообразить яркими цветами рубашек и галстуков. Проблема выбора наряда доставляла ему удовольствие. В этот раз Клемент облачился в темно-синий — уже достигший крайне почтенного возраста — бархатный пиджак, блестящую розовую рубашку и серебристый галстук-бабочку. За ужином он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговку на рубашке. Очень темные блестящие волосы, нервно взъерошенные им за время трапезы, сейчас обрамляли его лицо буйной гривой. Глаза его потемнели и помрачнели. Пристально глядя на Джоан, он приложил руку ко лбу и пробежал пальцами по своему греческому профилю. Джоан принарядилась в декольтированное вечернее платье, обнаруженное, как они с Корой пояснили во время ужина, в сундуках Коры. Джоан пришлось лишь слегка подогнать его по своей более стройной фигуре. Дамы заметили, что серебристо-серый шелковистый материал этого платья удачно сочетается с галстуком Клемента, но из-за имитирующей рыбью чешую текстуры и средней длины Кора забраковала его, с усмешкой заявив, что оно являет собой образец безнадежно устаревшего ар-деко.

— Мне понравился твой наряд.

— Из Кориных отбросов, по-моему, мы уже говорили об этом. Похоже, я тоже опьянела. А Кора растолстела, бедняжка.

— Зато ты стройна как дельфин.

— Славные создания, но они ведь довольно пухлые. Ты пьян, прелесть моя, мой ненаглядный красавчик.

— Да. Должно быть. Твои глаза пылают, как неоновые вывески.

— Прочти же, что в них написано, мой ангел. По крайней мере, в этом платье я могу выставить напоказ мои ножки. Да здравствуют ножки!

Повернувшись боком, Джоан подняла повыше подол. Ее крашеные каштановые с темно-рыжим отливом волосы уже заметно отросли и рассыпались по спине спутанными, как у цыганок, волнами. Взмахнув длинными ресницами, она устремила на Клемента сверкающий взор своих замечательных глаз, красоту которых подчеркивала изящно нанесенная косметика.

— Мне пора уходить, — сказал Клемент, но не двинулся с места, продолжая смотреть на нее.

— Клемент, позволь мне показать тебе кое-что. Тебе не придется далеко ходить. Ты еще держишься на ногах, верно?

— Конечно держусь.

— В сущности, это совсем близко.

Джоан бодро вскочила. Клемент, с трудом отделившись от стула, направился за ней, держа в руке стакан с виски. Следуя за Джоан, он миновал холл и поднялся по лестнице. Она открыла дверь, и Клемент понял, что его привели в спальню.

— Ну, что же именно ты хотела мне показать? А то мне пора уходить.

— Ах ты несчастная, ленивая скотина! Раскрой глаза, ты хоть видишь, что перед тобой подлинное испанское искусство?

Она показала на огромную роскошную кровать с потемневшей передней спинкой, украшенной венком роз. Простыни были гостеприимно откинуты.

— Великолепно. Шутка удалась. Я ухожу домой.

— Нет, никуда ты не уйдешь. Я заперла двери и спрятала ключ.

— Ох, Джоан, не будь занудой. Мне не хочется обижать тебя. Я устал, и у меня куча неприятностей. Хватит играть в эти глупые, бесплодные игры, тебе уже следовало бы понять…

— Действительно, милый Арлекин, тебе нельзя обижать меня, совсем нельзя, иначе я разрыдаюсь. Давай просто немного поболтаем.

— Ну, для начала вставь ключ обратно в дверь.

— Она не заперта, я пошутила, в этой двери вовсе нет замка, смотри сам… — Она распахнула ее и опять закрыла. — А теперь давай присядем и поговорим. Где бы нам устроиться… садись тут, а я сяду напротив.

Джоан отодвинула от стены два больших кресла, очевидно, тоже испанских, и поставила их друг напротив друга. Клемент сел, Джоан тоже опустилась на край сиденья, коснувшись ног Клемента своими коленями.

— Кто же из вас придумал шутку с интимным ужином, ты или Кора?

— О, мы объединили усилия… ты знаешь, Кора очень добра и любвеобильна, наверное, она все еще тоскует по Исааку, и, поскольку у нее нет своих детей, она обожает заботиться о друзьях и знакомых.

— Она-то добра, а ты пользуешься этим, милая грешница.

— О, Клемент, как очаровательно!

— Что?..

— Ты назвал меня грешницей! Какое славное и ласковое прозвище! Да, я именно грешница! О, какой же ты милый!

— Я ни в коей мере не хотел сделать тебе комплимент. Джоан, прошу, давно пора смириться и оставить меня в покое.

— Не могу. Ты так мило выражаешься и согласился прийти на ужин. Почему бы не взглянуть в лицо фактам? Именно ты не можешь оставить меня в покое! Ах, Арлекин, не смотри на меня так!

— Извини, если я нечаянно ввел тебя в заблуждение. Я не способен подарить тебе ту любовь, о которой ты мечтаешь.

— Какой высокопарный слог, очевидно, виски подействовало. Но все-таки ты же любишь меня так или иначе. Ты ведь на это намекал, верно? Так разве, учитывая нашу близость, мы не сможем научить друг друга тому, как надо любить? Мы же очень близки, мы ближайшие друзья… и ты любишь меня, приятель, так ведь… согласен?

— Ну да, вероятно.

— Какой же ты прижимистый кавалер. Но я сама скромность и довольствуюсь даже твоими скупыми ответами! Нет, серьезно, мы ведь правда давние приятели?

— Да.

— Тогда зови меня, как раньше, Цирцеей.

— О, порочная Цирцея, ты превращаешь мужчин в свиней. Ты превратила меня в свинью и теперь жалуешься на мое свинство!

— Ладно, возможно, я и превращаю мужчин в свиней, возможно, да, учитывая большинство тех типов, с которыми столкнула меня судьба. Возможно, невольное превращение мужчин в свиней было проклятием, наложенным на бедную Цирцею богами. Едва ей встречался симпатичный кадр, как он мгновенно превращался в противную свинью! Ах, Арлекин, как же тяжело у меня на сердце.

— Так же, как и у меня. Но с этим ничего не поделаешь. Мы должны тащиться с нашими тяжелыми сердцами по разным дорогам.

— Ты хочешь жениться на Алеф, но боишься сделать ей предложение. Может, ты думаешь, что она скоро согласится сбежать с тобой? Так почему бы тебе прямо не спросить ее, полагаю, надо рискнуть!

— Я не люблю Алеф.

— Клемент, я знаю, что ты жаждешь ее любви, как любой мужчина. Питер Мир тоже возжелал ее. Удивительно, как этому парню удалось взбудоражить всех нас, по-моему, он принес нам какую-то свободу! Я лично почувствовала себя свободной.

— А я нет.

— А мне он явно помог. Я стала добродетельной особой. Я вдруг обрела уверенность в собственной порядочности, буквально поверила в нее. Не могу понять, почему все эти годы я считала себя безнравственной, все твердили мне о безнравственности, и ты, и даже Харви.

Клемент рассмеялся. Колено Джоан на мгновение прижалось к его ноге.

— Милая Джоан, я рад, что ты обнаружила в себе добродетели. Хотелось бы мне также обнаружить их в собственной душе. Но сейчас я испытываю лишь безнадежное уныние.

— «Уныние» — отличное определение. По-моему, твоя проблема в том, что ты любишь Луизу и, сознавая, как Луиза неэлегантна, скучна и глупа, по каким-то непонятным причинам считаешь своим долгом продолжать любить ее. Может, ты думаешь, что тебе повелевает любить ее дух Тедди? Но, Арлекин, неужели тебе не под силу избавиться от такого наваждения? Питер расшевелил всех, кроме тебя! Обрати внимание, как славно спелись наши голубки, Беллами и Эмиль! Едва расставшись с Клайвом, Эмиль тут же подцепил Беллами.

— Как-то я не замечаю в твоих речах добродетели. Твои слова о Луизе далеко не доброжелательны, язвительны и несправедливы.

— Ладно, я знаю, мне просто хотелось растормошить тебя и заставить выдать свои чувства! Подумать только, как же мы с тобой хорошо понимаем друг друга, мы чувствуем себя вместе совершенно раскованно, даже можем говорить друг другу всю правду, верно?

— В известном смысле — да.

— Ты же понимаешь, какая это редкость. Милый Клемент, я люблю тебя и всегда любила, ты сам знаешь. Послушай, послушай меня. Я хочу выйти за тебя замуж, хочу стать твоей женой и жить с тобой отныне и вовеки в печали и радости. Я буду хорошей женой, научусь готовить, убирать в доме, чистить твои костюмы и все такое прочее. Я стану твоей секретаршей, освою компьютер и буду выполнять за тебя всю рутинную работу; на которую ты попусту тратишь время. И все наши ночи будут полны ласки и любви, мы сможем разогнать все тревоги; даже проснувшись от кошмарного сна, мы поймем и успокоим друг друга, сможем устроить замечательную семейную жизнь, да, да, мы будем жить счастливо, просто и правильно. Ах, Клемент, именно к этому я стремилась, именно об этом мечтала всю свою жизнь, прошу, пожалуйста, женись на мне, я люблю тебя так сильно, что…

По щекам Джоан заструились слезы.

— Джоан, не надо плакать, — мягко сказал Клемент, дотронувшись до нее. На мгновение она завладела его рукой. Потом Клемент отъехал вместе с креслом назад, высвобождая руку. — Прошу тебя, не надо так расстраиваться. Пожалуйста, постарайся понять: я просто не хочу жениться на тебе, я недостаточно люблю тебя, мы не подходим друг другу и не сможем ужиться вместе. Этого никогда не будет, это абсолютно невозможно! Пожалуйста, не заблуждайся на этот счет, строя планы совместной жизни…

— Ты считаешь меня безнравственной, считаешь меня неразборчивой в связях и думаешь, что я буду изменять тебе, но я не буду, я хочу быть только с тобой; если бы ты женился на мне, то я не мечтала бы больше ни о ком другом…

— Дело не в этом, я уверен, что ты можешь стать верной женой, но ты героиня не моего романа! А теперь давай перестань плакать, пожалуйста!

В наступившей тишине Джоан промокнула глаза серебристым рукавом платья, а Клемент отодвинул свое кресло еще дальше, потом поднялся и встал за его спинкой.

Джоан произнесла охрипшим голосом, глядя не на него, а на свой подмоченный слезами рукав:

— Ты говорил, что мог бы спасти меня, если бы наступил конец света…

— Может, и смог бы, но…

— Для меня конец света уже наступил.

— Нет, не болтай чепухи и не пытайся угрожать мне губительным «Хэмпфри Хуком». Я уже наслышан от Харви о таких «угрозах»!

— Но, Клемент…

— Ты не повесишься и не пристрастишься к наркотикам. Ты ведь умна и слишком любишь себя, любишь жизнь, ты найдешь выход из любой ситуации. Послушай, если тебе нужны деньги, то я могу помочь, не отказывайся, деньги никогда не помешают… Только не сердись на меня, Джоан, ведь я останусь твоим другом, если ты согласишься сохранить нашу дружбу…

Джоан встала и попыталась стянуть с себя узкое платье. Ей удалось приподнять подол до талии. Неловко покачнувшись, она опустилась на кровать.

— Иди ко мне, Клемент, останься со мной на эту ночь, только на одну ночь. Я знаю, тебе же хочется, помнишь, какую славную ночь мы провели на улице Верцингеторикса. О, прошу, Арлекин, останься, останься же, мой любимый, подари мне только одну ночь…

Клемент развернулся и выбежал из комнаты. Он быстро спустился вниз, нашел свое пальто и позволил себе уйти по-французски [85]. Не обращая внимания на мороз, он прогулялся пешком до самого дома, тихо сетуя на свою судьбу. Войдя в квартиру, он принял снотворное и провалился в глубокий сон. Утром его разбудил телефонный звонок, и Луиза сообщила ему об исчезновении Алеф.

На следующий день Клифтон напоминал многолюдную осажденную крепость. Повсюду царила беспорядочная и кипучая деятельность, но хороших новостей не поступало. То и дело хлопала входная дверь, впуская и выпуская исполненных благих намерений друзей. Телефон был постоянно занят. В каждой комнате, казалось, решались какие-то важные дела. Первым явился Клемент, прибыв без промедления сразу после раннего звонка Луизы. К тому времени обитатели дома успели тщательно изучить доставленную утром скудную почту. Вторым появился Беллами, и следом за ним — Эмиль. Сефтон ушла из дома рано, заявив, что ей нужно в библиотеку. Потом прикатил Харви и обосновался на кухне. Кеннет Ратбоун, узнавший новости по телефону, привез ящик светлого пива, надеясь хоть чем-то помочь, и посидел немного за столом, выпив баночку и поговорив с Луизой, которая с помощью Мой беспрестанно заваривала то чай, то кофе. Клементу пришло в голову, что надо позвонить Коре и поручить ей переговорить с Джоан. Голос Коры звучал немного натянуто, и она уведомила Клемента, что непременно заедет (хотя Клемент и не приглашал ее, понимая, что она не располагает никакой полезной информацией), но вряд ли сможет привезти Джоан. Беллами всячески утешал на кухне молчаливого Харви, а Эмиль с чашкой кофе поднялся наверх и устроился в Птичнике. Позвонив в полицию, Луиза получила неизменно дружелюбный и вежливый ответ с уточнением того, что проверка больниц не дала никаких новых сведений. Она позвонила в клинику, и ей сказали, что врачи очень заняты и ей следует сначала записаться на консультацию. Вскоре Беллами отправился на поиски Эмиля, и Луиза предложила Харви посидеть спокойно в комнате Сефтон, но он отказался. Кеннет Ратбоун отправился по своим делам. Тесса Миллен, которую не удалось застать по телефону, сама случайно заехала, намереваясь познакомить Луизу со своей приятельницей Памелой Хортон, взявшей на себя руководство приютом. Также очевидно было, что Тессе, после ее неоднозначной роли в деле задержания Питера, хотелось восстановить добрые отношения и вновь завоевать уважение жителей Клифтона. Войдя в курс дела, она предложила обыскать комнату Алеф, где, возможно, обнаружится какая-то путеводная ниточка, скажем, полезный адрес или номер телефона. Тесса и Памела занялись обыском комнаты, где обшарили все ящики, перетряхнули вещи, проверили кровать и заглянули даже под ковер. Покинув кухню, Харви поднялся в Птичник, но, увидев, что там заседают Эмиль и Беллами, ретировался и примостился на ступеньках лестницы. Потом приехала Конни Адварден в сопровождении Ника и Руфуса, которые (прибыв домой на каникулы) почти не скрывали своего восторга по поводу всей этой загадочной ситуации. Конни сообщила, что нашла в комнате Розмари адреса и телефоны двух французских отелей. Она не пыталась сама дозвониться туда, поскольку хотела сделать это вместе с Луизой. Они поспешили к телефону и со второй попытки действительно связались с Розмари. Конни передала трубку Луизе. Но из-за помех на линии им удалось лишь понять, что Алеф рассталась с Розмари в центре Лондона (около магазина «Харродз», как сказала Розмари), заявив, что хочет зайти за покупками, с тех пор Розмари ее больше не видела. Прибывшая на такси Кора присоединилась к Луизе и Конни в комнате Сефтон.

Близилось время обеда. Начался дождь. Тесса и Памела доложили, что им ничего не удалось найти, и ушли, высказав множество добрых пожеланий и надежд на скорую встречу. Эмиль сообщил Беллами, что проголодался, и они отправились обедать. Вскоре Джереми, заехав за Конни и мальчиками на своей машине, предложил подвезти домой и Кору, и она с удовольствием приняла его предложение. Также случайно заехала мисс Фитцгерберт, привезя Мой в подарок небольшой холст. Клемент поинтересовался, где продают холсты, она рассказала ему и ушла, весьма озадаченная сложившейся в доме ситуацией. Клемент и Луиза, полагая, что, кроме них и Мой, в доме никого не осталось, неожиданно обнаружили в Птичнике Харви. Луиза предложила ему остаться на обед, но он сказал, что ему надо идти, но он вернется позже. Луиза накрыла на стол. Клемент за руку привел Мой вниз, чтобы показать принесенный мисс Фитцгерберт маленький холст, стоявший пока в комнате Сефтон. Мой сильно разволновалась. Клемент взял холст и поставил его на ступеньки. Он мягко попытался отвести Мой на кухню, но она вырвалась из его рук, глянув на него как дикарка. Луиза приготовила сэндвичи. Мой взяла один из них и убежала к себе наверх, захватив по пути холст. Лежащие на кухонном столе сэндвичи на краткий миг вернули обоим присутствующим ощущение реальности и разумного спокойствия. Луиза съела один. Клемент подкрепился более основательно. Обед проходил в молчании. Луиза заварила чай. Зазвонил телефон, но оказалось, что это всего лишь Эмиль, решивший извиниться за то, что увел Беллами, и интересовавшийся, нет ли новостей. Клемент открыл банку привезенного Кеннетом Ратбоуном австралийского пива, но так и не выпил его, запоздало решив на всякий случай воздержаться от алкоголя. Распахнув входную дверь, он вдохнул морозный туманный воздух и понаблюдал за проезжавшими мимо машинами. Закрыв дверь, Клемент вдруг осознал, что неодобрительно бурчит что-то себе под нос. Вернувшись на кухню, он сполоснул две тарелки. Чай, от которого он отказался, уже остыл. Стоя около раковины, Клемент тихо охал. Его вдруг накрыло колючее и муторное, как морозный туман, чувство одиночества. Что бы там ни случилось, но жизнь, похоже, готовила ему грандиозный финал. Он тихо поднялся по лестнице и постучал в дверь Луизы.

— Заходи.

Шторы были задернуты. Не сняв даже покрывала с кровати, она лежала на спине прямо в одежде, напряженно вытянувшись и прижав к бокам руки.

— Есть новости?

— Нет.

— Открой, пожалуйста, шторы.

— Надеюсь, ты немного поспала.

— Возможно. Хотя сном я бы это не назвала.

— Не хочешь ли взбодриться? Я приготовлю чай.

— Пока не надо, немного позже. Сефтон не вернулась?

— Нет.

— А где Мой?

— В своей комнате, я полагаю. Хочешь, я схожу проверю?

— Не надо пока. Побудь здесь со мной, Клемент. У меня такое чувство, будто мир сошел с ума. Утром у нас толпилось столько людей, что дом стал похож на театр, где мы разыгрываем массовую сцену некой драмы… или комедии… и все приходят взглянуть на нас, точно любопытствующие зрители, им интересно, их глаза алчно сверкают. Тесса с ее приятельницей с удовольствием разворошили комнату Алеф, я слышала, как они смеялись.

— Большинство из них наши старые друзья, и они действительно встревожены, нам повезло, что у нас есть друзья.

Прозвучал входной звонок. Луиза начала подниматься. Клемент вышел на лестницу. Перепрыгивая через две ступеньки, он сбежал вниз и открыл дверь. Пришел Харви.

— Алеф еще не вернулась?

— Нет, и никаких новостей. Я полагаю, ты тоже не узнал ничего нового?

— Нет. А Сефтон дома?

— Нет. Заходи. Луиза отдыхает. Мой в своей комнате.

— Я посижу на кухне. Не беспокойтесь обо мне.

Клемент взбежал обратно по лестнице. Луиза вышла из комнаты и слышала их разговор.

— Да, это Харви, бедный славный мальчик, я рада, что он пришел.

— Луиза, давай посидим в Птичнике. Сейчас мы с Харви заварим чай и принесем туда.

— Нет, я спущусь в кухню.

— Ну отдохни хоть немного в Птичнике, доставь мне удовольствие.

— Ладно. Где Мой?

— У себя наверху.

— Я загляну к ней. Нет, лучше ты пойди и поговори с ней. Мне надо переодеться. Потом я приду в Птичник. Пожалуйста, зажги свет, уже темнеет. Какой же странной и ужасной стала вся наша жизнь. Наш дом напоминает погруженную в наркотическое спокойствие психиатрическую лечебницу. Это действительно похоже на начало безумия. Все переменилось, абсолютно все.

Луиза была в своем обычном светло-коричневом повседневном платье. Когда она начала расстегивать его, Клемент вышел из комнаты. Он тихо поднялся по лестнице и постучал в комнату Мой. Ответа не последовало. Он медленно открыл дверь. Внутри было темно. Он разглядел сидящую на кровати девочку. Она глянула в его сторону, склонила голову набок, ее глаза блеснули, как у затравленного зверька.

— Может быть, принести тебе чаю? — произнес Клемент медленно и озабоченно, словно разговаривая с больным ребенком или глубоким стариком. — Или ты хочешь спуститься на кухню? Как ты себя чувствуешь?

Мой медленно качнула головой и пробормотала:

— Все нормально.

Клемент подыскивал какие-то ободряющие слова, но в итоге, запинаясь, сказал:

— Ну да ладно, хорошо… извини.

Он закрыл дверь и включил свет на лестнице.

«Конечно, она огорчена из-за Алеф, — подумал Клемент. — Но боже мой, когда же закончится ее детская влюбленность и мы с ней станем просто друзьями? Мне следовало послать к ней Харви, по крайней мере, пристроил бы его хоть к какому-то делу! Ох, как было бы хорошо, если бы объявилась Алеф и вернула нам способность соображать! Мне не верится, что с ней что-то случилось, по-моему, это просто какая-то дурацкая дикая шутка, причем совершенно незатейливая, и она вернется уже завтра».

Зайдя в Птичник, Клемент включил там все светильники. Потом двинулся дальше, зажег свет в прихожей и в комнате Сефтон, где увидел сидевшего в темноте Харви.

— Сегодня жутко холодно, — заметил Клемент, и Харви кивнул.

Когда Клемент поднялся в Птичник с чайным подносом, Луиза уже переоделась в светлое шерстяное платье с красными и черными полосками. Клементу пришло в голову, что даже во время трагедии у женщин возникает желание переодеться. Но с чего он вдруг подумал о трагедии? Целый день он провел, оберегая Луизу, именно оберегая ее. Почему же он с завидным упорством отгонял мысль о том, что с Алеф могло случиться ужасное несчастье, что она могла, потеряв память, лежать в больнице, что ее могли изнасиловать, похитить, утопить или покалечить в темном закоулке, как в случае с Лукасом? Вернее, как в случае с Питером. Клемент принес в Птичник поднос, старательно разместив на нем тарелки с бутербродами и кексами, чашки с блюдцами, ножи, ложки, сахарницу, молочник и чайник. Луиза сидела на диване. Он поставил поднос рядом с ней и подтащил стул для себя.

— Харви еще здесь? — спросила Луиза. — Предложи ему подняться к нам.

Клемент вышел и позвал Харви.

«Никогда, — подумал он, — я еще не видел мальчика таким удрученным. Конечно, он ведь любит Алеф. И я люблю Алеф. О боже…»

Луиза выпила немного чая. Харви взял кусок кекса и, пройдя в дальний конец комнаты, достал с полки какую-то книгу и уселся там, раскрыв ее на коленях. Клемент понял, что юноша лишь делает вид, что читает. Клемента охватила дрожь. Ему показалось, что в доме стало ужасно холодно. Он почувствовал, как липкие влажные мурашки побежали по всему телу, словно его кожа покрылась чешуей, под которой поселились крошечные насекомые.

«Интересно, — подумал он, — бывают ли у рыб вши и блохи. Они есть у всех животных, и все животные обречены на такое страдание. Оно подобно безнадежному грешному унынию, мукам бесплодного и тщетного отчаяния, обреченности, и Алеф отлично знакома с ним».

Луиза сказала, что пойдет проведать Мой, и попросила Клемента еще разок позвонить в полицию. Луиза поднялась в мансарду, а Клемент спустился к телефону, Харви последовал за ним. Полиция дала уже привычный отрицательный ответ. Харви туманно сказал, что хочет еще немного подождать. Клемент опять поднялся в Птичник. Вернувшаяся Луиза сообщила, что с Мой все в порядке и ей просто хочется побыть в одиночестве. Сев на диван, Луиза поставила поднос на пол, а Клемент опустился рядом с ней.

— Съешь что-нибудь, попробуй кусочек кекса.

— Нет, спасибо, ты заварил чудесный, ароматный чай.

— Но ты же почти ничего не ела целый день… ты выглядишь совсем бледной…

— Ох, Клемент, да не беспокойся ты так обо мне. Прости. Если завтра не будет новостей, ты съездишь со мной в клинику?

— С тобой я поеду хоть на край света.

— Ты понимаешь, я невольно связываю это с Питером. Это как-то связано с ним. С тем, как он растревожил нас всех.

— Не думаешь же ты, что она торчит у него в клинике?

— Не знаю.

— Совершенно безумное предположение.

— Вдруг ему известно, где она. Я имею в виду, что если она не у него и никак не связана с ним, то он, возможно, конечно не сразу, но сконцентрировавшись, поможет нам узнать, где она… поможет найти ее, понимаешь, ведь порой люди находят веши… благодаря интуиции или особой телепатии.

— Ладно, надо использовать любые возможности. Мне кажется, и Мой раньше умела находить вещи.

— Если бы она могла, то уже сделала бы это.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я отвез тебя к нему прямо сейчас?

— Нет. Сегодня я не выдержу этого, слишком устала. Питер тоже, возможно, устал, а я должна быть в состоянии поддержать его. Поедем завтра, когда я наберусь сил. Мне жаль, что я оказалась такой слабосильной. Этот день превратился в ночной кошмар, мне еще не приходилось переживать ничего подобного, он тянулся бесконечно долго, да еще набежало столько народа. Ты считаешь меня глупой? Возможно, Алеф завтра вернется, и все станет на свои места. Наверное, она послала нам письмо, но оно где-то затерялось. Я буду чувствовать себя ужасной дурой из-за того, что устроила такой переполох. Многие девочки сбегают из дома, и их родители не впадают в панику. Только наши девочки никогда, да, никогда просто так не уходят, не предупредив меня, такого просто быть не может. У меня такое ощущение, будто я оплетаю все вокруг себя губительной мрачной паутиной, заражая всех своей тревогой. Послушай, будь добр, сходи вниз и, если Харви еще там, скажи ему, пусть идет домой. Мне становится совсем худо при мысли о том, что он по-прежнему тоскует там в одиночестве. А Сефтон уже вернулась? Нет, конечно, иначе она сразу бы зашла ко мне.

— Сефтон не вернулась. Возможно, она сама пытается разыскать Алеф.

— Да… я тоже так подумала.

Клемент спустился в прихожую и зашел на кухню. Там сидел Харви. Он, видимо, задремал, но тут же проснулся и вскочил. Он согласился, что ему лучше поймать такси и поехать домой. Высказав благодарность, он добавил, что, конечно, приедет завтра утром. Пройдя в прихожую, Харви надел куртку и молча выскользнул на улицу. Клемент заглянул в комнату Сефтон и машинально задернул шторы. В доме стало совсем зябко. Он сказал Луизе, что резко похолодало и не мешало бы включить отопление.

— Да, на кухне есть какой-то тумблер, его надо повернуть, только я забыла как, обычно это делал кто-то из девочек.

— Не волнуйся.

Клемент сел рядом с Луизой и взял ее за руку. Ее рука оказалась ледяной. Он прижал ее к своей щеке, чтобы согреть.

— Ох, Клемент, что же могло случиться за это время? Вероятно, завтра придет письмо и все выяснится, все станет ясно и понятно, как обычно, а сегодняшние мучения покажутся дурным сном. Ох… какой же пыткой стало время, медленно тянущейся пыткой. Ужасно хочется перенестись в будущее, где все исполнится ясности, прочесть завтрашнее письмо или увидеть, как сама Алеф вдруг откроет дверь и удивится нашим тревогам… но такие желания делают нынешнюю неизвестность еще мрачнее.

Послышался звук открывающейся двери. Они оба выскочили на лестничную площадку. Пришла Сефтон.

Девушка выглядела усталой.

— Есть новости? — спросила она.

Они ответили, что нет, и в свою очередь поинтересовались, не выяснила ли она что-нибудь. Ответ был также отрицательным. Сефтон повесила на вешалку промокшее пальто. Она попала под дождь. Клемент отнес чайный поднос на кухню, составил чашки и блюдца в раковину и попросил Сефтон включить отопление, что она и сделала.

— Сефтон, поднимись к матери, а я приготовлю здесь что-нибудь вроде ужина.

Найдя хлеб, масло и сыр, Клемент выложил все на стол. Он поставил чистые тарелки, разложил ножи. Потом включил чайник. В буфете обнаружились пакетики супа. Сверху доносились приглушенные женские голоса. На него начала наваливаться дикая усталость. Голоса затихли. Он подумал, что Сефтон отправилась наверх повидать Мой. Он быстро поднялся по лестнице в Птичник.

Там плакала Луиза. Она беспомощно махнула рукой Клементу.

— Дорогая моя, ты не хочешь спуститься вниз и немного перекусить? Время ужина давно прошло. Ты наверняка проголодалась. Мы посидим все вместе, поужинаем. Пожалуйста, ты должна спуститься!

— Нет, Клемент, милый, ты ступай и поешь. Я лучше пойду спать.

Сефтон спустилась от Мой.

— Что случилось в комнате Алеф? Там что, черти побывали?

— Просто Тесса искала там какие-нибудь зацепки. Сефтон, ты ведь будешь ужинать, и Мой тоже… может, тогда и Луиза присоединится к нам. Пожалуйста, пойдем.

Луиза встала и вновь сказала:

— Я иду спать.

— Ты должна хоть что-нибудь съесть, немного горячего супа. Я принесу тебе в комнату.

Луиза вышла из Птичника и поднялась к себе в спальню.

— Не дави на нее, — попросила Сефтон. — Я как раз собиралась отнести Мой немного съестного. Занесу что-нибудь и Луизе. Спасибо, что ты поддерживаешь в доме нормальную жизнь.

Клемент, не рассматривавший пока этот вопрос, теперь подумал, не должен ли он остаться на ночь. Он спустился вслед за Сефтон.

— Клемент, ты сам поешь что-нибудь. Или ты уже поужинал? — поинтересовалась Сефтон.

Нагрузив поднос, она удалилась из кухни. Клемент сел за стол. Он чертовски проголодался. Разломав хлеб на куски, он покрыл их толстым слоем масла и солидными ломтями чеддера. Потом высыпал в кружку пакетик супа и залил кипятком. Внезапно его охватило отчаяние. Он произнес с судорожным стоном:

— Ох, как же я устал, как я устал!

Вернулась Сефтон. Она молча сложила остатки хлеба, сыр и яблоко на большую тарелку.

— Может, ты хочешь съесть яблоко? — предложила она.

— Нет, спасибо. Извини, Сефтон.

Сефтон остановилась с тарелкой в руке.

— С чего ты извиняешься? Ты же торчал здесь целый день, верно? — удивленно спросила она.

— Верно.

Сефтон поставила тарелку. Клемент встал. Они обнялись. Клемент вдруг осознал, что тихо охает, как уже не раз охал сегодня. Как же давно было утро, какой жутко длинный день.

Высвободившись от Клемента, Сефтон взяла тарелку и сказала в своей обычной, небрежной манере:

— Ладно, я отваливаю спать. Пошарь в кладовке, там полно всяких вкусностей. Спокойной ночи.

Она удалилась, закрыв за собой дверь.

Немного погодя Клемент поднялся по лестнице и тихо постучал в комнату Луизы.

Луиза лежала в кровати. На прикроватной тумбочке горела лампа.

— Сефтон принесла сэндвич, но мне кусок в горло не лезет, по крайней мере, я попыталась. Не мог бы ты отставить поднос подальше? Вон он стоит, на полу.

— Я захвачу его на кухню. Но, Луиза…

— Мне кажется, я сейчас усну. Который час? Нет, не надо, не говори.

— У тебя есть снотворное?

— Да, да, все есть. Клемент, могу я попросить тебя об одной услуге?

— Все, что захочешь, моя дорогая.

— Ты мог бы остаться у нас на ночь?

На мгновение Клемента поразила странная немота.

— Да, конечно.

— Не уезжай, должно быть, уже очень поздно… Мне так страшно, такого жуткого страха я еще никогда не испытывала.

— Безусловно, я останусь с тобой, я буду… защищать тебя, я готов…

— Мне неловко беспокоить тебя, но я почувствую себя в безопасности, зная, что ты в доме… Ты ведь не против, правда?

— Луиза, ты же знаешь, что я не против, и мне…

— Ты можешь устроиться на диване в Птичнике. Одеяла и подушки на лестнице в стенном шкафу. Пожалуйста, не сердись на меня за то, что целый день я вела себя как безумная.

— Ничего, Луиза, мы все слегка обезумели. Постарайся уснуть, прими снотворное. У тебя ведь есть таблетки, правда? Я буду здесь, рядом, буду охранять вас.

Нагнувшись, Клемент поцеловал ее, она обвила руками его шею. Выйдя из комнаты, он остановился на лестнице и замер в напряженной позе, вслушиваясь в тишину дома. Полное безмолвие. На цыпочках он подошел к шкафу, достал одеяла и подушки. Поскольку о простынях речи не было, Клемент не стал искать их. Уже собираясь войти в Птичник, он услышал странный звук, словно крик маленькой птицы. Он подумал, что это Мой. Ей, наверное, что-то приснилось. Он выключил свет на лестнице. Нижний этаж дома уже погрузился во мрак. Прижав к себе спальные принадлежности, Клемент на ощупь добрался до Птичника и включил там свет.

«Я смертельно устал, — подумал он, — но наверняка проворочаюсь без сна целую ночь… терзаясь мучительными мыслями».

Однако как только Клемент выключил лампу и улегся на диван, то тут же провалился в черную бездну сна.

Клемент наконец достиг заветной цели. Он играл Гамлета. На нем, как и на остальных участниках спектакля, были черно-белые костюмы, поскольку режиссер решил поставить черно-белую версию этой трагедии. Причем, как оказалось, в жанре балета, но Клемент с легкостью выучил свою партию. Он лишь слегка удивился, как легко оказалось исполнять разнообразные пируэты. Он буквально летал через сцену, не касаясь пола. Его танец сопровождался душераздирающей музыкой, разрываемой четким ритмом тяжеловесных ударных инструментов. Да, Клемент летал, причем летал с необыкновенной легкостью. Он подумал:

«Я похож на Питера Пэна. Бог ты мой, а может, мы и играем „Питера Пэна“? Нет, не может быть».

Он уже опустился на сцену перед какой-то дамой, только она вдруг раздвоилась, и в двух новоявленных дамах Клемент узнал свою мать и Офелию. Они тоже танцевали, стоя друг за другом и одинаково раскачиваясь то в одну, то в другую сторону, как будто исполняли одну и ту же роль. Они дразнили его, они терзали и мучили его, а музыка звучала все быстрее и громче. «У меня больше нет сил танцевать, я вот-вот упаду, я упаду в обморок. Мне необходима помощь». Клемент закричал.

Он проснулся. Постучавшись, в комнату вошла Сефтон. Клемент резко приподнялся на локтях, вспомнив, где находится. Застегивая ворот рубашки, он услышал, как колотится его сердце.

— Я подумала, что пора будить тебя. На кухне уже готов завтрак.

— Ох… все уже встали?

— Да, но мы обычно встаем очень рано.

— Есть какие-нибудь новости?

— Нет, почту еще не приносили.

— Я кричал?

— Что?

— Кричал во сне?

— Я не слышала твоих криков.

Немного помедлив, Сефтон вышла и прикрыла дверь. Клемент с молниеносной скоростью привел себя в порядок, сложил одеяла и убрал на место все постельные принадлежности. Он уже не мог вспомнить своего сна, но сохранил ощущение какого-то ужаса. Обуреваемый страхом, Клемент спускался по лестнице. Он подумал, что не сможет жить в этом доме, такова судьба.

Он зашел в кухню и увидел Луизу, Мой и Сефтон. Все спокойно сидели за столом. Одно место оставили для него. Луиза и Мой пожелали ему доброго утра.

— Доброе утро, — ответил Клемент.

Дальше напрашивался вопрос, хорошо ли он спал.

— Хорошо ли ты спал? — спросила Луиза.

— Да, очень хорошо.

Вежливо отказавшись от предложенной ему Сефтон яичницы с беконом, он взял лишь кусочек подрумяненного хлеба, хотя и не собирался есть его. Он также попросил кофе. Никто больше не ел.

Собравшись с духом, Клемент обратился к Луизе:

— Ты еще хочешь поехать в клинику?

— Что значит еще хочу? — удивилась она, — Безусловно, я должна туда съездить.

— А зачем? — поинтересовалась Сефтон, — Они наверняка сообщат нам, если им будет что сообщить.

— Мне кажется, что Питер сможет помочь нам, — произнесла Луиза, — Я имею в виду, помочь нам найти Алеф. У меня такое чувство, что их судьбы как-то связаны.

Девочки обменялись тревожными взглядами.

— Что ж, стоит попытаться. Я отвезу тебя. По крайней мере, мы займемся реальным делом.

— Сефтон, — сказала Луиза, — ты останешься дома, не так ли?

— Да, я буду дома, — подтвердила Сефтон.

Все уныло помолчали. Клемент отломил кусочек тоста и сделал вид, что ест его. У него слегка кружилась голова, словно он мог потерять сознание. Он подумал:

«Это просто от голода. Хотя на еду мне не хочется даже смотреть. Мне хочется поехать домой. А придется везти Луизу в эту чертову клинику. Я видел какой-то кошмарный сон».

Потом вдруг Клементу с ужасающей ясностью вспомнилось, как нож Питера приближается к обнаженному боку Лукаса. Он увидел очертания ребер, острие ножа, прорезавшего кожу, и капли крови. Он резко встал, потом опять сел. Он чувствовал себя на редкость скверно.

— Пожалуй, я посижу в Птичнике, — обратился он к Луизе, — Когда будешь готова, заходи ко мне, и мы все спланируем.

Клемент подумал, что хорошо бы прилечь и отдохнуть еще немного, но он не может, ему нельзя ложиться.

Он вновь встал и вышел в прихожую. В этот момент доставили почту, на циновку у входной двери упало несколько конвертов. Клемент мгновенно приметил один, с бросающимся в глаза названием той клиники. Он поднял его и вернулся обратно в кухню.

— Луиза, пришло письмо из клиники! — крикнул Клемент.

Луиза схватила конверт и после тщетной и торопливой попытки аккуратно вскрыть его непослушными пальцами умудрилась наконец оторвать край. Она передала письмо Клементу через стол. Он быстро прочел его.

Уважаемая миссис Андерсон!

С глубочайшей печалью и скорбью я вынужден сообщить Вам о кончине нашего пациента господина Питера Мира, который тихо и спокойно умер вчера вечером. Я спешу сообщить Вам эту печальную новость, поскольку знаю, как сильно Вы, Ваши дети и друзья любили господина Мира. Сам он отзывался обо всех вас как о своей семье. Пусть послужит для вас утешением то, что ваша поддержка и привязанность скрасили и наполнили радостью последние дни его жизни. Надеясь на выздоровление, он часто вспоминал всех вас и с нетерпением ждал новых встреч, которым, увы, не суждено было состояться. Признаюсь, что я вполне понимаю тревогу, с которой Вы расстались с ним в тот вечер. Позвольте мне заверить Вас, что наше вторжение было исключительно в его интересах. Конец его жизни в любом случае был предрешен. И поистине чудо, что он так долго жил после полученного им смертоносного удара. Жизнь в нем поддерживало бесстрашное желание завершить некоторые дела (полагаю, Вам известно, о чем я говорю). Завершив их, он успокоился и тихо смирился с неизбежностью смерти. Я пишу Вам это письмо, считая Вас главой семьи, и верю, что Вы, по Вашему усмотрению, сообщите это известие остальным Вашим друзьям. Он был в своем роде великим человеком, несомненно, выдающейся личностью, и в этот свой последний год обрел новую привязанность и сердечные дружеские связи, о которых так давно тосковал. После той удивительной вспышки активности, которой вы все стали свидетелями, он почувствовал себя чрезвычайно уставшим и готовым к вечному сну. Мой коллега, доктор Ричардсон, присоединяется ко мне. Мы выражаем Вам наше искреннее сочувствие.

С наилучшими пожеланиями,

искренне Ваш

Эдвард Фонсетт

— Питер Мир умер, — объявил Клемент девочкам.

Он положил письмо на стол. Сефтон взяла его, прочла и передала Мой. Луиза даже не шелохнулась. Ее рука, протянувшая письмо Клементу, бессильно лежала на столе. Лицо ее резко побледнело, веки опустились, изогнувшиеся в горестной гримасе губы дрожали, взгляд опустился на лежавшую на коленях Руку.

— Их судьбы связаны, — пробормотала она.

— Луиза, — резко сказал Клемент, — не говори чепухи! Ведь этот врач написал, что после той бешеной активности Питер пребывал в состоянии полного изнеможения. У меня было дурное предчувствие. Как и у всех нас.

— У меня не было, — произнесла Луиза.

Мой тихо плакала. Луиза тоже начала плакать. Сефтон вышла в прихожую. Клемент сел рядом с Луизой и, обняв за плечи, привлек ее к себе.

В прихожей Сефтон подняла с пола остальную почту. Сначала ей попались два счета. Под ними оказался конверт с лондонской почтовой маркой, адресованный Луизе. Оцепенело глядя на адрес, Сефтон узнала почерк Алеф. Она зашла в свою комнату и закрыла дверь. Сефтон присела на кровать и вскрыла письмо.

Дорогая моя, любимая Луи!

Я пишу это письмо со смешанными чувствами грусти и вполне объяснимой радости. У меня даже в мыслях не было никому причинять боль, хотя я понимаю, что мое признание причинит боль тебе… Но я надеюсь и верю, что со временем ты поймешь меня и порадуешься моему счастью. К сожалению, я не умею сочинять хороших писем… и, естественно, все откладывала это сложное дело, поэтому теперь пишу в спешке, зная, как вы беспокоитесь обо мне. Я уезжаю с Лукасом в Америку. Когда вы получите это письмо, я буду уже там. Ему предложили работу в университете. (Он получил много предложений.) Я буду продолжать учиться. Мы собираемся пожениться. Всю свою жизнь я тайно любила Лукаса. Он был единственным человеком, за которого я мечтала выйти замуж. Я, безусловно, люблю его, и он, безусловно, любит меня. Я уверена, что мы сделаем друг друга счастливыми. В жизни он видел мало хорошего. Ежедневно и ежечасно я с радостью понимаю, сколько счастья могу теперь принести ему. Пожалуйста, прошу, поверь, что наш союз неизбежен, он будет счастливым. Мне очень жаль, что пришлось скрывать от тебя, как и от Сефтон и Мой, нашу любовь. Сначала оба мы считали, что она «слишком хороша, чтобы быть правдой», а потом, в период отсутствия Лукаса после случая с Питером Миром, он просто должен был побыть в одиночестве. В течение того времени мы переписывались… Он писал мне под другим именем, но я очень боялась, что одно из его писем может быть случайно вскрыто! Мы оба прошли через идеальное испытание наших отношений, и оно придало нам еще больше уверенности в нашем будущем. Вот какие простые новости принесло тебе это письмо. Когда пройдет потрясение, ты, возможно, не сочтешь их такими уж ужасными! Мы вскоре встретимся снова, моя любимая Луи. Ты приедешь к нам в Америку, вместе с Сефтон и Мой, а мы будем появляться в Англии. Я знаю, что ты простишь нас. Вам придется простить нас. Когда ты увидишь нас вместе, то убедишься, что все правильно и хорошо. О, милая моя мамуля, ты желала мне счастья, как и Сефтон и Мой. Я молюсь, чтобы мои сестрички нашли свою судьбу, когда придет их время. Надеюсь, что они будут так же счастливы, как и я. Еще я надеюсь, что ты и сама будешь счастлива, ведь ты такая добрая и справедливая, и что ты неизменно будешь радоваться моему счастью.

Первое время мы будем переезжать с места на место, но, когда устроимся окончательно, я пришлю вам адрес. И еще, моя любимая мамочка, прошу тебя, напиши мне и скажи, что ты прощаешь меня и желаешь нам всего хорошего! Я очень переживаю, что мой тайный отъезд сильно встревожил вас. Позже я напишу Сефтон и Мой. Передай им, что я буду всегда любить их. И тебя тоже, мамуля.

Бесконечно любящая вас

Алеф

Сефтон зажмурилась. Мощная жаркая волна обожгла ее шею и залила лицо. Держа письмо в руке, она скорчилась и прижалась головой к коленям. Она застонала и издала горестный вопль. Вдруг, решительно выпрямившись, Сефтон глянула в окно. На улице стояло морозное затишье. С деревьев уже опали листья. Редкие легкие снежинки медленно кружились в воздухе. Сердце Сефтон словно пронзили острейшим мечом. Она тоже любила Лукаса всей своей глубочайшей и тайной любовью, и в этот момент ей показалось, что если бы он позвал ее, то она пошла бы за ним куда угодно. Сефтон тщательно оберегала эту тайную любовь, никому не открывая своих глубоких чувств к великому наставнику, вдохновляемая той верой, что хотя он вознесся на совершенно недосягаемую высоту, но она, в своем смиренном подвижничестве, находится ближе всех к его пьедесталу.

Сефтон, как неустрашимый борец, откинула назад голову и сдержала слезы.

«Я потеряла также и Алеф, — подумала она, — навсегда потеряла бесконечно любимую мной Алеф. Мы встретимся, но это будет встреча двух незнакомок. Наступил конец некой эры. Огромная часть моей жизни безвозвратно канула в прошлое. А что же будет с бедной Луи? Ох, бедная, бедная Луи».

Сефтон вернулась в кухню.

Мой, продолжая всхлипывать, домывала посуду. Клемент сидел возле Луизы, обнимая ее за плечи. Луиза, увидев лицо Сефтон, резко отстранилась от Клемента. Она взяла протянутое Сефтон письмо. Мой отошла от раковины, прижав ладони к лицу. Пробежав глазами начало письма, Луиза уронила его на стол.

— Она уехала с Лукасом в Америку, собирается выйти за него замуж.

— О нет! — Клемент отвернулся и уткнулся головой в стену.

Мой тихо присела возле матери и, погладив ее руку, прильнула к ней. Луиза дочитала письмо и передала Мой, которая тоже прочла его. От Мой письмо перешло к Клементу. Клемент прочел послание и потом, испугавшись гнетущего молчания, обратился к Луизе:

— Во всяком случае, она цела и невредима, и даже, кажется, счастлива! — Чуть помедлив, он порывисто продолжил: — Поэтому я полагаю, что теперь можно продолжить обычную жизнь. Нам не надо больше беспокоиться о ней. Два дня мы сходили с ума. Теперь пора вспомнить о здравомыслии и наших насущных делах!

— Не вини ее, — сказала Луиза.

— Я и не виню ее, — ответил Клемент. — Уверен, что никто из нас не собирается винить ее… Просто я совершенно ошеломлен! Мне кажется, что она могла бы провести эти два дня с нами. Возможно, ей не приходило в голову, что мы будем переживать! — воскликнул он и удивленно добавил: — Ну не странно ли?! Питер все-таки действительно связал их. Лукас не вынес мысли о том, что Питер может отбить у него Алеф! А что касается их переписки, неужели они обменивались любовными посланиями? Интересно, когда же он задумал покорить ее сердце?

Мой встала и, вернувшись к раковине, продолжила мытье чашек и тарелок, поочередно устанавливая чистую посуду на сушилку.

— Ну вот, видите, умница Мой уже вернулась к нормальной жизни. Скоро и Сефтон засядет за свои исторические фолианты, а я пойду к моему агенту и возьмусь за работу, за любую работу. А Луиза отправится по магазинам.

Раздался звонок в дверь. Все вздрогнули. Сефтон выбежала в прихожую.

— Пришел Харви, я сообщу ему! — крикнула она с порога, закрывая дверь в кухню.

Луиза, издав тихий стон, начала рыдать. Клемент подошел к ней:

— Луиза, перестань плакать, я приказываю тебе, успокойся. Я люблю тебя. Вот, возьми мой платок. Не убивайся ты так, я не вынесу этого. Ведь я тоже совершенно ошеломлен!

— Он погубит ее, — сдерживая рыдания, сдавленно произнесла Луиза.

— Вот уж глупости! Как мы можем судить. Вполне возможно, что они как раз будут очень счастливы. А еще она, возможно, вернется. Она может вернуться хоть завтра!

— Она никогда не вернется, — Луиза помедлила немного и добавила: — Пойду в свою комнату. Надо сообщить новости остальным. Ты сможешь позвонить всем нашим и рассказать им об Алеф и Питере? Попроси их не звонить и не приходить к нам. Мне даже страшно подумать, что придется принимать гостей.

Она встала и выбежала из кухни. Уже с лестничной клетки она крикнула в прихожую:

— А потом сними трубку с телефона.

— Луиза, подожди, подожди минутку. Что мне сказать им… я имею в виду относительно Алеф… Может, просто сказать, что она прислала письмо и с ней все в порядке или что она уехала в Америку, или сбежала с Лукасом, или еще что-то?

Не раздумывая, Луиза ответила:

— Расскажи все, как есть, — Дверь ее спальни закрылась и через мгновение открылась вновь, — А после этого, Клемент, пожалуйста, иди домой, ладно? Не оставайся здесь. Ступай и повидай своего агента, как и собирался. Я очень благодарна тебе. Но прошу, иди домой.

Дверь опять закрылась.

Харви и Сефтон вышли из ее комнаты. Клемент совсем забыл о приходе Харви.

— Привет, Харви, — машинально произнес он.

— Мы с Харви пойдем прогуляться, — заявила Сефтон. — Милый Клемент, пожалуйста, не уходи никуда, побудь здесь с Луи.

Сефтон положила руки ему на плечи и слегка сжала их, потом быстро вышла из дома в сопровождении Харви.

«Мне вовсе не хочется уходить, — подумал Клемент, — я останусь здесь».

Он подошел к телефону и набрал номер Эмиля.

— Эмиль, это Клемент, — сказал он. — Я в Клифтоне. Послушай две свежайшие новости. Питер Мир скончался. Мы получили письмо из клиники. А еще мы получили письмо от Алеф. Она жива и здорова и укатила в Америку с Лукасом. Прошу, передай все Беллами сам, ладно? Буду чертовски благодарен тебе, если ты сообщишь об этом всем нашим друзьям, ну, ты понимаешь, Адварденам, Коре, Джоан, думаю, она у Коры, Кеннету Ратбоуну, в общем, всем, кто присутствовал на вечеринке и заходил в Клифтон вчера. И пожалуйста, попроси их не приезжать сюда. Это просьба Луизы. Сожалею, что пришлось озадачить тебя, но у меня тут куча дел.

— Какая потрясающая неожиданность, — отозвался Эмиль. — Я всем позвоню. Беллами тут, со мной. Он будет очень огорчен, и я очень огорчен. А Тесса? Ей тоже сказать? У меня есть ее телефон. Но интересно, что именно задумала Алеф? Она поехала непосредственно с Лукасом или по какой-то путевке? Может, получила стипендию или какое-то особое приглашение?

— Думаю, время покажет. Она пишет, что они собираются пожениться. В общем, будь добр, просто передай всем нашим мои слова.

— О, конечно, я все передам. Какие странные и тревожные новости! Клемент, мне хотелось бы как можно скорее встретиться с тобой, и Беллами тоже хочет видеть тебя. Как там Луиза?

— Ну, можешь себе представить. Сейчас мне велено отключить телефон. Я тебе очень благодарен.

Клемент опустил трубку, потом вновь снял ее с аппарата и положил на стол. Он постоял немного, обхватив голову руками. Горячие слезы обожгли ему глаза.

Он вернулся на кухню, закончил мытье посуды, вытер все чашки, тарелки, столовые приборы и убрал все по местам. Выйдя в прихожую, Клемент посмотрел на телефонную трубку, лежащую на столе, точно ампутированная рука, и издающую тихое, мерное шипение.

Поднявшись на второй этаж, он взглянул на бардак, устроенный в комнате Алеф Тессой и Пам в благонамеренных поисках зацепок. Клемент поправил кровать и поднял с пола разбросанную одежду. Его расстроил вид платьев Алеф, от которых она убежала навсегда. Зайдя в Птичник, он прилег на диван. Дом погрузился в тишину.

Прогулявшись по Грин-парку, Харви и Сефтон сели на скамейку.

— Почему тебя вчера не было целый день?

— Извини. Я была ужасно расстроена.

— И я тоже. Едва не сошел с ума.

— Навалилось столько всего, мне хотелось серьезно подумать. Я почувствовала, что должна сосредоточиться на Алеф. Я решила, что смогу что-то выяснить. Но конечно, ничего не получилось.

На самом деле почти весь день Сефтон практически наугад бродила по Лондону, словно действительно надеялась встретить Алеф. В ходе этих беспорядочных блужданий она заметила, что странным образом оказалась возле дома Лукаса, но прошла мимо, лишь мельком взглянув на него. Естественно, об этом она ничего не сказала.

— Ты избегала меня. Я мог бы пойти с тобой.

— Мне хотелось, чтобы ты тоже сосредоточился на Алеф.

— Ты хотела, чтобы ничто не мешало мне думать об Алеф?

— Да.

— А я целый день думал только о тебе.

— Но о ней ты тоже должен был думать, о долгих годах вашего общения. Вы же проводили много времени в разговорах, и тебе, наверное, казалось, что так будет всегда. Ты доверял ей больше всех и, наверное, любил ее больше всех, разве ты мог не любить ее…

— То были детские разговоры. В сущности, речь в них шла о том, что это невозможно между нами, поскольку мы стали братом и сестрой.

— Ты говоришь это сейчас. Но она же так красива и так остроумна. Я часто слышала, как вы оба хохотали. Алеф, наверное, тоже радовало общение с тобой, а ты, наверное, восхищался ею и наслаждался, бывая с ней.

— Нашему общению не хватало глубины.

— Нет, у вас наверняка бывали важные разговоры, утешительные и ободряющие, какие ты мог вести только с ней…

— Давай оставим эту тему, Сефтон. Ничего особенного не было. Мы просто смеялись и подшучивали друг над другом как дети.

— Верно, но ты уже стал взрослым. То, что оказалось вдруг возможным со мной, явилось полной неожиданностью для нас обоих. Такая же неожиданность могла произойти и с ней. У меня такое чувство, будто ты пришел ко мне по ошибке, думая, что я это Алеф, словно на моих плечах вдруг оказалась голова сестры, как в мифах или сказках, когда бог или волшебник придает одному человеку облик другого. Теперь все подумают, что ты заинтересовался мной только потому, что потерял ее…

— Прекрати, прекрати! Опомнись, перестань вредничать и болтать глупости! Дай мне руку.

Она дала ему руку и заплакала.

— Сефтон, любимая, не сердись на меня, не будь так жестока, ведь я безумно тебя люблю.

— Вчера мы еще не знали о бегстве Алеф и о смерти Питера. Почему же Питер умер в такое неподходящее время. Ну почему он умер? Почему мы позволили ему умереть? Почему не поддержали его… Как все странно, таинственно и печально. Луи думала, что он сможет помочь нам найти Алеф, она говорила, что их судьбы связаны.

— Интересно, не думала ли она, что Алеф может выйти замуж за Питера? Возможно, Лукасу это тоже пришло в голову… и тогда, в общем… но кто бы мог предположить…

— Да, похоже, все случившееся вскоре покажется нам вполне возможным, вероятным и даже неизбежным. Алеф исполнила роль вожделенного трофея, захваченного пиратом.

— Моя мать говорила, что Алеф похитит зрелый мужчина, какой-нибудь магнат… в общем, по-моему, Лукас вполне подходит на такую роль… Но разве могут они быть счастливы вместе? Это кажется мне абсолютно невероятным.

— А я могу представить их счастливыми.

— Красавица и Чудовище. Женщинам нравятся чудовища.

— Лукас, возможно… не такой, как кажется.

— Я боялся его. В детстве он внушал мне ужас. Я хотел помириться с ним, но не смог. Он преследовал меня точно демон. Алеф любила цитировать один отрывок из «Беовульфа», я не помню его точно. Что-то о таинственном призраке, приходящем по ночам… это был Лукас… возможно, она уже знала.

— Да. Предположим, она вернется со сломанными крыльями и разбитым сердцем. Тогда ты будешь чувствовать себя виноватым и бросишься ее утешать.

— Сефтон, ну пожалуйста… Любимая моя, не надо плакать…

— В любом случае, она не вернется. Она слишком горда. Если она расстанется с ним, то найдет кого-то другого, более достойного ее. Ах, Алеф, Алеф, моя дорогая, милая сестра! Все теперь переменилось. У меня сейчас — именно сейчас — возникло такое чувство, будто мы оказались на какой-то неизведанной земле, в пустыне, в таинственном и мрачном необитаемом краю, исполненном разочарований, рухнувших иллюзий и жуткой печали… Мы как будто стали мирскими отшельниками или преступниками, наказанными за неведомые грехи.

— Ты говоришь о чувстве вины. Оно пройдет. Мы должны пронести нашу любовь через этот мрак. Давай зайдем ко мне, если хочешь.

— Нет, мне пора домой. Я должна быть с ними. Горевать лучше всем вместе.

— Ты расскажешь им о нас?

— Пока нет, давай подождем… у них и так достаточно потрясений.

— Ты не передумаешь, любовь моя, ангел мой?

— Я люблю тебя, люблю. Но сейчас давай простимся, и я побегу обратно в Клифтон.

— Мой, я принес тебе кофе и печенье.

Клемент, набравшись храбрости, постучал в комнату Мой. Не дождавшись ответа, он осторожно заглянул в дверь.

Как и вчера, Мой сидела на кровати. Кончик ее перекинутой через плечо толстой светлой косы лежал на коленях. В комнате пахло красками. Клемент поставил чашку и тарелку на пустую полку. Но почему она пуста? Оглянувшись, он заметил, что пол вокруг ног Мой покрыт камнями. Клемент подумал, что девушка плакала и камни собрались утешать ее.

— Спасибо тебе, — сказала Мой. — Правда, мне не хочется кофе, но спасибо за печенье. Где мама?

— Она прилегла у себя.

— Сефтон дома?

— Нет пока, но она скоро вернется. Я приготовлю тебе чай.

— Не надо, спасибо.

Зажав в руке кончик косы, Мой начала яростно дергать ее, глядя на Клемента яркими синими глазами, так напоминавшими ему глаза Тедди Андерсона.

После продолжительной молчаливой паузы он подумал, что ему лучше уйти, но потом решил, что должен остаться. Желая Мой только добра, Клемент старался избегать общения с ней из-за ее известного детского «увлечения», но сейчас, видя ее такой одинокой и несчастной, осознал, что нужно придумать что-нибудь утешительное для нее.

Взяв стул, Клемент сел напротив девушки, стараясь не наступить на камни. Не переставая терзать косу, Мой наблюдала за ним с серьезным и печальным видом.

— Как приятно пахнет красками. Что ты рисовала?

— Покрасила принесенный мне мисс Фитцгерберт холст, просто загрунтовала его.

— Загрунтовала?

— Масляными красками пишут по загрунтованному холсту.

— А-а, понятно. Я принесу тебе еще несколько холстов. Я знаю, где они продаются. Ты должна позволить мне принести их… и вообще все, что тебе нужно для живописи…

— Спасибо, но, пожалуйста, не беспокойся.

— Помнишь, как я нашел тебя, когда ты убежала искать Анакса, и мы приехали домой на моей машине? — спросил Клемент, подыскивая другую тему для разговора, — Получилось настоящее приключение, правда?

Мой нахмурилась, потом ее лоб просветлел, а губы на мгновение изогнулись в странной кривой усмешке.

— Да.

Клемент запоздало спохватился. Ведь тогда, по дороге домой, он пожурил Мой за нелепую привязанность к нему. Как могла она его простить за то ворчание и за то, что он еще и напомнил ей об этом, предложив такое воспоминание, словно конфетку ребенку! И как чертовски бестактно с его стороны напоминать ей об Анаксе! Мой уже не ребенок. Клемент и не заметил, когда она успела повзрослеть. Сейчас он увидел в ней юную женщину, постройневшую и подросшую, в изящном синем платье с пояском, совершенно не похожем на прежние рубашки или рабочие блузы. Он уже хотел сказать ей: «Как же ты выросла». А вместо этого опустил голову, надеясь, что она сама поймет его чувства.

— Надо узнать, как там твоя мама, — смущенно пробормотал он, поднявшись со стула.

Мой, вновь ставшая серьезной и печальной, медленно кивнула. Клемент взмахнул рукой. Отвечая на его приветливый жест, она тоже едва заметно приподняла руку. Он вышел из комнаты. Ему подумалось, без особой уверенности, конечно, что между ними сейчас произошло нечто весьма важное.

Клемент тихо постучал в комнату Луизы. Немного раньше он уже пытался достучаться до нее и, не получив ответа, решил, что она уснула. На сей раз до него донесся какой-то шепот. Он осторожно вошел в спальню. Шторы были задернуты, и в комнате было темно. Луиза, приподнявшись, включила лампу у кровати.

— А, это ты, — сказала она.

— Да. Как ты?

Луиза села на край кровати. Ее густые каштановые волосы, которые обычно не требовали особого ухода, выглядели спутанными. Ее бледное лицо блестело, возможно, представилось ему, от какого-то крема, скрывающего следы слез. Нахмурившись, Луиза поморщилась и взглянула на Клемента с явной неприязнью.

— Я же сказала, что тебе лучше отправиться домой. Ты не должен тратить тут попусту время. Мы сами сможем позаботиться о себе.

— Сефтон ушла ненадолго и попросила меня остаться.

— Она вернулась?

— Нет еще.

— Где Мой?

— Наверху. Я только что разговаривал с ней.

— Она плачет?

— Нет, сейчас нет.

Снизу раздался звук открывшейся и закрывшейся входной двери. Луиза подняла глаза, Клемент быстро выглянул на лестницу.

— Это Сефтон.

— Тогда, пожалуйста, Клемент, уходи, прошу тебя.

— Хорошо. Но я вернусь.

— Нет, не надо. Я имею в виду, что это мы должны скорбеть, а не ты. То есть… извини… я в таком безысходном отчаянии…

— Луиза, милая…

— Умоляю, уходи…

Клемент встретился с Сефтон на лестнице. Она махнула ему рукой и прошла в спальню Луизы.

Забрав свое пальто, Клемент вышел на крыльцо и тихо закрыл за собой дверь. Он накинул пальто и вытащил из кармана шарф. Его перчатки остались в машине. Он поморщился от холода. Ему хотелось по меньшей мере заплакать или взвыть от горя. Дойдя до машины, он сунул в карман очередной штрафной талон и сел за руль.

«Отчаяние, да, безысходное отчаяние, — подумал он, — Куда же мне теперь деться? Поеду к Беллами. Нет, Беллами живет у Эмиля. И им не нужны мои сетования о судьбе Алеф. Я вел пустую жизнь. Мне следует вновь взяться за работу, я должен отдаться работе, поеду и встречусь с агентом, соглашусь на любое предложение».

Открыв рот, Клемент продолжал сидеть за рулем с зажмуренными глазами, пытаясь выжать из них хоть одну слезу. В глубине, в сокровенной глубине его раненого сердца зародилась новая боль, та боль, что будет отныне его постоянной спутницей. Лукас, ох, Лукас!

— Значит, вот так и обстоят дела?

— Да, именно так, — подтвердил Беллами.

Беллами сидел в кресле, вытянув вперед ноги, обутые в домашние тапочки. Один из них порвался, и в дырку выглядывал его носок. Заметив прореху, Беллами осторожно подтянул к себе ногу.

— Но все-таки почему ты не можешь остаться у меня? Мне кажется, что из двух вопросов ты пока ответил только на один. Мне хочется понять, что же у тебя на душе.

— Эмиль, заглянуть ко мне в душу ты можешь в любое время, и я готов помочь тебе.

— Ладно, почему ты не хочешь остаться здесь? Ты чего-то боишься?

— Конечно нет! Мне просто нужно побыть одному. Я пришел к этому заключению не так уж давно. А потом я подумал, что мне суждено стать отшельником. Но в результате отказался от этой идеи.

— И отказался от Бога.

— Что ты имеешь в виду? Ладно, все понятно.

— Но разве ты всегда жил один? Видишь ли, я знаю тебя очень давно, но эта сторона твоей жизни оставалась для меня загадкой.

— Да, я прожил всю жизнь в одиночестве, хотя один раз…

— И тот самый раз ты счел аморальным?

— Нет, я не думал об аморальности!

— Это из-за твоих монашеских идей ты почувствовал склонность к целомудрию.

— Не совсем, мне просто нравится жить в одиночестве!

— Мне тоже нравится уединенная жизнь. В общем, в недавнем прошлом, как мы знаем, ты хотел стать монахом.

— Это был романтизм.

— Но ведь ты переехал в жалкую комнатенку бедного квартала, решив стать монахом, чтобы помогать окружающим.

— Да, но не помог никому и лишь сам сделался несчастным!

— А потом на твоем пути появился Питер Мир, и ты подумал, что он является неким божественным воплощением, аватарой, своего рода высшим существом.

— Ну, не сразу…

— Ах да, он же хотел отомстить Лукасу.

— Но тогда он потерял себя. Потом ему удалось восстановить свою настоящую добродетельную личность и успокоиться.

— Ты хотел бы жить с ним?

— Эмиль, я не знаю! И сейчас…

— Да, сейчас нам об этом уже можно не волноваться. Видимо, он… выполнил свою миссию. Что знали об Иисусе до того, как пришло его время? И в чем же заключалась миссия Питера? Они, кажется, думают, что он был каким-то магом… В общем, об Иисусе тоже так думали. И ты полагаешь, что он спас тебя?

— Нет, не спас! Разве мы уже не ответили на этот вопрос, не разобрались с этой проблемой?

— С одной стороны, можно сказать, что разобрались. Но есть еще и другая сторона.

— Какая другая сторона? Я не вижу никаких других осложнений.

— Другая сторона связана со мной.

— Но что тебя не устраивает?

— Беллами, ты наивен, а порой решительно бестолков. Не возражай, послушай меня. Можно долго и упорно с удовольствием жить в одиночестве. Потом, по какой-то причине, можно разлюбить одиночество. И такой причиной могу стать я.

— Дорогой мой Эмиль, если бы меня можно было хоть как-то урезонить, то ты, как никто другой, смог бы убедить меня, но…

— На самом деле, очевидно, возникают два вопроса. Хочешь ли ты быть строго добродетельным? И хочешь ли ты жить один? С добродетелью, кажется, все понятно. Но она не должна мешать тебе жить с другим человеком. Ладно, ты не хотел этого раньше, возможно, потому что не мог найти достойного спутника. Но вот он я, перед тобой. Как мы знаем, выражаясь традиционным языком, ты уже отверг мои ухаживания. Все в порядке, все в порядке. Нет смысла затрагивать это дело. Но есть смысл в том, чтобы ты с удовольствием пожил у меня какое-то время. Мы же старые друзья и хорошо понимаем друг друга и, возможно, вскоре стали бы понимать друг друга еще лучше. Почему бы тебе, не мудрствуя лукаво, не остаться у меня? Я нуждаюсь в твоей компании и полагаю, что ты тоже осознал, что нуждаешься во мне. Подумай об этом, дорогой Беллами. Здесь ты мог бы стать счастливым.

— Счастье меня не волнует.

— Ты заблуждаешься. Все живые существа стремятся к счастью, но оно принимает разные обличия, и порой такие стремления весьма туманны. Я очень огорчен из-за этой несчастной девочки. Лукас погубит ее, а потом и себя самого. Несмотря на всю его жестокость, она не сможет бросить его. Она будет вечно пытаться найти элементы радости в такой жизни. Радуйся, что ты свободен, Беллами. Ты никому не причинил вреда. Ты еще вполне способен вести добродетельную жизнь, помогая людям. Почему бы тебе самому также не приобщиться к простому человеческому счастью? Ты же понимаешь, что мы любим друг друга.

Луиза мечтала забыться сном и боялась пробуждения. С пробуждением перед ней на мгновение возникла картина ее былой веселой и счастливой жизни, потом она погрузилась в мрачные воспоминания, отягощенные осознанием разрушенного мира, острейшими угрызениями совести и безмерной скорбью. Ее миру нанесли смертельную рану. Луиза наспех перекусила чем-то на кухне. Дочери бродили туда-сюда, продолжая заниматься какими-то делами. Никто ничего не готовил. Ритм жизни, казалось, замедлился, согласуясь с тихой и печальной растерянностью скорбящей души. Много времени Луиза проводила в Птичнике, чувствуя, что он уже не принадлежит дочерям, более того, не способная даже представить, что когда-то они там бывали. Девочки избегали заходить в Птичник, и по вечерам оттуда не слышалось их продолжительного щебетания. Там не звучал больше смех, и вообще царило молчание. К пианино никто не прикасался. Все ходили на цыпочках. Луиза бродила по этой большой комнате, разглядывая книжные полки с любимыми книжками Сефтон и Алеф. История, классическая литература, поэтические сборники на разных языках, романы. Она зашла в комнату старшей дочери. Там все было в полном порядке, Сефтон даже протерла пыль. На полках в спальне Алеф стояли очередные поэтические сборники и романы. Луиза взяла с полки роман Джейн Остин «Гордость и предубеждение» и отнесла его на место в Птичник. Она забросила «Любовь в Гластонбери», догадываясь, что понравившиеся ей герои попадут в беду. Телефон молчал, как и дверной звонок. Конечно, Луиза сама попросила Клемента передать всем, чтобы их не тревожили, желая немного побыть с детьми в тишине и покое. Она думала или говорила: «Я хочу быть с детьми», но одновременно, говоря или думая это, сознавала, что само понятие «дети» совершенно изменилось. Могли ли дети без Алеф по-прежнему считаться детьми? Безусловно, они любили ее, две оставшиеся дочери, они обнимали ее, они вместе плакали и горевали. Но разговоров у них не получалось. Порой Луиза чувствовала себя странным безмолвным животным, возможно, редким или любимым животным, которое нуждается во внимании и ласке, но с которым нельзя общаться. Луиза словно онемела. Дочери любили ее, но держались в стороне, возможно, она сама бессознательно держала их на расстоянии. Письмо Алеф доставили три дня назад. Других писем не приносили. Шли дни, и Луиза начала бояться прихода следующего послания. Ее страшило и то, что оно может вовсе не прийти. В общем, корреспонденция, конечно, приходила, например из Оксфорда, с известиями о принятии Алеф в Модлен-колледж, а Сефтон в Бейллиол-колледж. Само время, казалось, приобрело совершенно новые качества: оно стало тяжелым, ленивым, серым и текло с ужасной медлительностью. Сефтон редко бывала дома. Мой иногда ненадолго уходила «на прогулку», как она говорила. Луиза заметила ее однажды: дочь сидела неподвижно на скамейке в Грин-парке. Большую часть времени Мой проводила на своей верхотуре, говоря, что работает. Периодически Луиза заглядывала к ней, заставала дочь за работой и сомневалась, не создавала ли Мой видимость работы, услышав приближающиеся по лестнице шаги матери. Хотя свидетельства ее творчества говорили сами за себя. Маленький холст, подаренный мисс Фитцгерберт, уже покрывало буйное разноцветье красок, изображавшее, по словам Мой, умершую кошку Тибеллину. («Не бойся смешивать цвета», — советовала мисс Фитцгерберт. Как-то раз Мой упомянула об этом Луизе.) Вся комната пропиталась свежим запахом масляных красок. По окнам скошенной крыши барабанил дождь, изливающийся из плотных мрачных туч. Как неудобно Мой работать при таком скудном освещении! Луиза, по-новому сознавая свою роль в этой совершенно изменившейся жизни, вдруг стала сильно беспокоиться о судьбе младшей дочери. Мой всегда воспринималась как талантливый ребенок, тихо занимающийся разнообразным рукоделием: она плела сумки из рафии, красила пасхальные яйца, мастерила бусы и маски, шила чудесные наряды. Луизу внезапно осенило, что всю свою жизнь Мой, как и все остальные, провела под великолепным ярким куполом, озаренным светом Алеф. «Как славно, что наша счастливая малышка вечно чем-то занята!» Теперь ее занятия стали казаться более таинственными, даже жутковатыми. Луизе вспомнился случай драки с лебедем. «Конечно, Мой могла наброситься на лебедя, чтобы спасти какое-то бедное маленькое животное!» Они придали тому эпизоду слишком мало значения, ни о чем ее толком не расспросили, предположив, как бы там ни было на самом деле, что Мой все преувеличила, чтобы вызвать интерес к своему рассказу. Возможно, она действительно сражалась с тем лебедем. С другой стороны, возможно, что выдумала это сражение. Они не стали ничего обсуждать, предпочли попросту забыть. Они не помогли Мой подыскать художественную школу, предоставив ее заботам мисс Фитцгерберт. Они беспечно позволили ей бросить учебу. Правильно ли они поступили, не потеряет ли Мой напрасно два драгоценных года, не пожалеет ли потом об утраченных возможностях? Они не уговаривали ее подумать, не спорили с ней, не навели ее, к примеру, на возможные мысли о том, как она потом будет зарабатывать на жизнь. Лишь Сефтон выразила неодобрение, но упорствовать не стала. Они подшучивали над Мой, называя ее чудной маленькой волшебницей с паранормальными способностями. Теперь, внезапно, Мой стала загадочным существом, отчужденным человеком, возможно, психически ненормальным, замкнувшимся в своем одиночестве, горе, депрессии, скрывающим нервный срыв. Ох, если бы Тедди был жив, то все беды превратились бы в радости. Луизе вспомнились слова Джоан: «Твои девочки подобны натянутым лукам, в них море энергии, и настало время вылета из гнезда». И вот вместе с Алеф испарилась гармония, союз душ, равновесие сил, былой мир рухнул. Такие хорошие дети, просто идеальные дети. «Ох, как же Алеф могла так поступить с нами, как могла! На самом деле это моя вина».

Луиза ждала письма, ждала телефонного звонка из Америки или звука поворачивающегося в двери ключа и рыдающей Алеф, влетающей в ее объятия. Но Луиза также понимала, что, как бы ни сложилась новая жизнь, Алеф не вернется, раскаявшись в своем бегстве. Возможно, через много лет она приедет показать им своих детей. Эта идея была отвратительной. Но сейчас душу Луизы начала терзать еще более острая боль, казалось, эта боль никогда не покинет ее. Лукас хотел жениться на ней, на ней, на Луизе.

«Когда Тедди умер, — размышляла Луиза, — а Лукас пришел и предложил мне выйти за него замуж, я отказалась, и тогда наши отношения почти полностью прекратились. Вероятно, его гордость помешала продолжению любого дружеского общения. Должно быть, я глубоко обидела его, не смогла скрыть удивления, вероятно воспринятого им как отвращение. Неудивительно, что он отдалился не только от меня, но и от всех остальных. Мне не следовало позволять Лукасу отдаляться. Мне следовало найти к нему верный подход, как-то поддержать его. Ведь я привыкла восхищаться им, любить его как друга Тедди и брата Клемента. Мне нужно было, по крайней мере, постараться показать ему свою любовь и привязанность, показать, как все мы дорожим им, как он нам нужен. Мне следовало проявить к нему больше внимания, навещать его, заставить бывать в Клифтоне. Но я эгоистично лелеяла собственное горе, а потом стало уже слишком поздно. Из-за тривиального отсутствия храбрости я лишила его внимания, предпочтя забыть о нем, и стала бояться его. Да и после несчастья с Питером, после тайного отъезда и возвращения Лукаса мне следовало сразу пригласить его к нам, сразу поехать к нему, помочь ему прийти в себя… Я должна была показать ему свою привязанность и любовь. Я же думала поехать к нему, но все медлила, а Клемент и вовсе отговорил меня. Я могла бы спасти Лукаса, если бы была с ним рядом с самого начала… Возможно, тогда он не накопил бы столько жуткой ненависти к Клементу… О боже, если бы только… Да, я могла бы спасти Питера… и спасти Алеф. Все могло бы сложиться по-другому… и во всем виновата я одна. А теперь он увез ее, исключив возможность наших новых встреч».

Клемент зашел к своему агенту. (Телефонные звонки оказались бесполезными.) Этот агент уже не раз предлагал ему интересную работу, за которую раньше Клемент ухватился бы с радостным блеском в глазах. Сейчас же он каждый раз вяло говорил, что обдумает эти предложения. У него не хватало сил, он упорно твердил себе, что переживает период скорби, период полного крушения иллюзий, период раскаяния. Он дважды звонил в Клифтон, но подходила Сефтон и говорила, что Луиза отдыхает. Клемент рано ложился спать, но сон не шел к нему. Он постоянно думал о Питере. Не ошиблись ли они, разрешив тому врачу увезти его? Но ведь он сам захотел поехать, и что тут, в сущности, можно было возразить, они же практически ничего о Питере не знали, он был гостем из иных сфер. Клементу вспомнилось, как Питер прижал его к стене и схватил за горло. И что теперь, после окончательного бегства Лукаса, ему думать обо всем этом? Неужели новое преступление Лукаса, это ужасное похищение Алеф, вдруг коренным образом изменило положение дел? Неужели Лукас решил увезти Алеф от Питера, чтобы отомстить ему? Нет, тут явная путаница. Ведь это Питер хотел мести, а потом простил Лукаса и отпустил его на свободу.

«И меня Питер простил, — подумал Клемент, ворочаясь в темноте и тщетно пытаясь уснуть. — И, о боже, Лукас ведь тоже простил меня! Но как же быть с Алеф, хотел ли я жениться на ней, мог ли жениться, любил ли я ее?»

Нет, он уходит от реальности, придумывая сказку, а ближе к реальности, вероятно, смутное и ужасное ощущение вины. Вина Клемента в том, что он не уберег Алеф, в том, что он был жесток к Лукасу в детстве. Да, не с этого ли все и началось?

«Неужели мне теперь всю жизнь придется верить, что Лукас ненавидел меня до такой степени, что хотел убить? — размышлял Клемент, — Эта мысль более реальна, чем его „прощение“. Теперь на кон поставлено счастье Алеф! Будет ли Лукас изменять ей, унижать и мучить ее? Или они станут счастливой ученой парой, живущей в каком-нибудь американском кампусе и устраивающей многолюдные вечеринки вокруг плавательного бассейна? Все это досужие домыслы, и, вероятно, мы так ничего не узнаем. Тогда что же главное? Главным для меня остается то, что Питер спас меня ценой собственной жизни».

И тут в полудреме перед мысленным взором Клемента всплыла та бейсбольная бита, засияв вдруг как священная реликвия. Та игрушка, со всеми детскими воспоминаниями Лукаса, должно быть, и вложила в его голову мысль о реванше. Как странно сейчас думать, что это смертоносное орудие уехало в Бельгию, став невинным развлечением бельгийских детей!

Когда Клемент повернул голову на подушке, закрывая глаза в преддверии долгожданного сна, ему вдруг вспомнился тот вечер в Клифтоне, когда Питер привез потерявшегося Анакса, а после ухода Питера они обсуждали, кого он им напоминает, и Алеф сказала: «Зеленого рыцаря». В тот момент Клемент предположил, что на такую мысль ее навел зеленый зонт, с которым Питер впервые появился у них. Но возможно, имелось в виду нечто более важное, нечто связанное со средневековой английской поэмой о Зеленом рыцаре. Ему припомнился один современный перевод, который он читал в Кембридже. Что же там была за история? Вроде бы к королю Артуру и рыцарям Круглого стола явился устрашающего вида гигантский Зеленый рыцарь [86] и пригласил одного из них сыграть с ним в странную рождественскую игру, обменявшись ударами топора, причем принявший вызов рыцарь должен был дать обещание явиться в царство своего соперника для получения ответного удара в тот же день следующего года. Рыцарь Гавейн принял вызов и отрубил гиганту голову. Зеленый рыцарь, подхватив свою голову, удалился, напомнив Гавейну о данном обещании. На следующий год мрачный сэр Гавейн отправился искать своего соперника, но сбился с пути и попал к гостеприимной хозяйке лесного дома, муж которой увлекался охотой. Эта хозяйка всячески искушала Гавейна, но он противостоял ее чарам. Наконец он пошел на одну уступку, и после она подарила ему символический зеленый пояс. Он покинул этот дом и нашел нужное место встречи, где ждал его Зеленый рыцарь с топором. Гавейн, ожидая мгновенной смерти, преклонил колени, топор опустился… но оставил на подставленной шее лишь легкую царапину. Зеленый рыцарь, конечно же оказавшийся мужем хозяйки, поздравил Гавейна за храбрость, но упрекнул его в безнравственном поступке, доказательством которого стал зеленый пояс. Именно за это Гавейн милосердно получил весьма мягкое наказание. Гавейн заявил, что отныне будет вечно носить этот пояс как знак своего греха, помня о том, как он запятнал свою идеальную рыцарскую честь, поддавшись искушению.

«Почему же мне вдруг вспомнилась эта поэма, — размышлял Клемент, — и почему она стала такой значимой? Неужели Алеф интуитивно обо всем догадалась? Или на нее снизошло таинственное прозрение, когда она назвала Питера этим именем? Истории отчасти аналогичны, но разве не перепутаны связи и смысл сюжетной линии? Лукас лишает головы Питера, и Питер мог бы лишить его, но поскольку он благороден и милосерден, то довольствуется малой кровью. В поэме, по сути, описывается иная история, и все же между героями есть некоторое сходство, наводящее на более ужасные мысли. Лукас проявил храбрость, а Питер — милосердие. Или Питер мог бы убить Лукаса, если бы меня там не было? Так замешан ли я в этой истории? И Алеф, не подобна ли она той даме-искусительнице, не ее ли стремились завоевать оба эти противника? Вот тут и начинается путаница, ведь хозяйка была женой Зеленого рыцаря, а Зеленый рыцарь был добрым волшебником. С другой стороны, Лукаса тоже можно назвать волшебником, но не добрым. Так почему же Алеф становится женой Лукаса? Да, все перепутано. Лукас дважды лишает головы Питера, сначала он убивает его вместо меня, а второй раз — желая заполучить Даму. Но совершенно непостижимо, как Алеф могла так уместно вспомнить эту поэму и ее окончание. Что она имела в виду, назвав Питера Зеленым рыцарем? Возможно, она интуитивно предвидела дальнейшие события, поняла, что он является неким инструментом правосудия, неким растерянным рыцарем, исполненным смутной моральной силы, неким свободным странствующим ангелом. Он мог бы претендовать на справедливое наказание, убив Лукаса или, еще лучше, искалечив его. Об этом Питер и заявил во время первого визита. Но потом он простил Лукаса и наказал лишь легким символическим кровопусканием. Интересно, будет ли Лукас помнить об этом шраме? Упомянет ли он вообще о нем хоть кому-то, расскажет ли Алеф? Конечно, по сюжету поэмы Зеленый рыцарь с самого начала искушал своего противника, провоцируя на жестокость, чтобы позднее, в честь рыцарской дружбы, смягчиться. Но Гавейна ожидало также испытание сексуальным соблазном, во время которого он вел себя явно не идеально. Только в нашей истории все окончательно перепуталось. Я сам совершенно запутался. В легенде первый удар был нанесен в качестве вызова, побуждающего к таинственному приключению, а у нас первый удар нанес злой волшебник, чьей жертвой оказался другой, в конечном счете добрый волшебник. А как же быть с искусительницей, которая по легенде была женой доброго волшебника? Интересно, знала ли Алеф, так точно определив имя героя, о своей возможной роли искусительницы, испытывающей как злого, так и доброго волшебника? И вот добрый волшебник умер, унеся свою тайну, а прекрасная дева досталась в награду злому волшебнику. Неужели так и закончится эта история? В общем, вероятно, именно так. Но как же быть со мной? Являюсь ли я своеобразным единомышленником моего брата, прошедшим свое собственное, менее значимое испытание? Но почему же менее значимое? С того самого первого злосчастного удара я пребывал в аду. Только я ведь не герой, не рыцарь, не демон и даже не ученик демона, а просто жалкий грешник и неудачник. Второстепенный нелепый клоун, не способный постоять сам за себя. Я не оправдал ожиданий двух, даже трех женщин и поэтому должен нести на себе клеймо неудачника всю оставшуюся жизнь».

Последнее время Сефтон редко бывала дома, молчаливая Мой постоянно творила что-то у себя в мансарде, а от Алеф не поступало никаких известий. Луиза жила только ожиданием вечера, позволяющего лечь спать. Днем она бродила по дому, занималась уборкой и стиркой, переставляла вещи с места на место. Начали позванивать друзья: Кора, Конни, Беллами. Луиза отвечала, что у нее, конечно, все в порядке, но новостей больше нет никаких, а гостей она принять не сможет. Беллами спросил, не видела ли она Клемента. Луиза ответила, что не видела. Беллами сообщил, что Клемент не отвечает на звонки и что он лично, дважды заехав к Клементу и не застав его дома, решил, что, вероятно, его нет в Лондоне. Луиза согласилась, что такое может быть. Возможно, Клемент уехал в Париж. Конечно возможно. Луизе вдруг стало нечем дышать, она испугалась. Она позвонила Клементу, но никто не снял трубку. Поразмыслив, где он, она предположила, что на самом деле он мог отправиться в Америку. Зачем? Возможно, Клемент узнал, где обосновались Алеф и Лукас. Луиза уже давно поняла то, чего не понимали многие другие: любовь Клемента к своему брату. Возможно, они будут жить ménage à trois! [87]

«Я схожу с ума, — подумала Луиза, — я погружаюсь в безмолвное горестное отчаяние, оно погубит меня, оно погубит всех нас».

Другая мысль, весьма печальная и горькая, также посетила ее. Возможно, Клемент у Джоан. Ну а почему бы и нет? Джоан одинока, красива и любит его. Луиза отказалась от мысли позвонить Коре. Она разговаривала с Корой довольно сухо, когда та позвонила выразить сочувствие. Второй звонок Луизы Клементу также оказался безуспешным. Возрастающая тревога о Клементе уже не давала ей покоя. Он всегда был рядом. Почему она прогнала его? Когда же наконец Мой избавится от своей детской влюбленности? Но возможно, Мой вовсе не хочет от нее избавляться, ведь, в сущности, она еще совсем ребенок. Или она уже стала взрослой? Луиза продолжала твердить себе, что, как и Беллами, просто беспокоится о Клементе, только и всего. Однако странные и жуткие картины продолжали приходить ей в голову даже во сне. Ее уже всерьез преследовала мысль о том, что Клемент пропал, пропал навсегда. Его мир ведь тоже практически рассыпался на кусочки. Возможно, он уехал в Америку и останется жить там вместе с Лукасом и Алеф, останется навсегда. Или же… он покончил с собой и лежит у себя в квартире, зажав в безжизненно повисшей руке пустой пузырек из-под снотворного. В конце концов, Клемент любил Алеф. Пытаясь успокоиться, Луиза убеждала себя, что это всего лишь временная неизвестность. Конечно, скоро Алеф напишет, и Клемент тоже объявится. Несмотря на уговоры детей, Луиза не выходила из дома. Вечером, придя в совершенно тихий Птичник, она не могла заставить себя взяться за шитье или книгу. Мой, не особо любившая читать, иногда заходила молча посидеть с ней. И Сефтон, читавшая в подлиннике стихи Проперция, корпела там же над их переводом на английский. По привычке они слушали музыку по радио. Да, Мой уже стала юной женщиной, она сидела в напряженной позе, зажав в руке лежавший на коленях кончик толстой золотистой косы, взгляд ее синих глаз рассеянно блуждал по комнате или печально устремлялся на мать или сестру. Ела она теперь так мало, что стала почти худой. К пианино, естественно, никто даже не подходил.

На следующее утро Луиза вновь набрала номер Клемента, и вновь никто не снял трубку. Она позвонила Эмилю и поговорила с Беллами, который сообщил ей, что скоро переезжает, что не узнал ничего нового о Клементе. Потом Луиза позвонила Коре, но выяснила только, что Джоан уехала от нее в неизвестном направлении. Луиза заявила девочкам, что собирается выйти «подышать свежим воздухом» и «возможно, вернется через пару часов». Она надела теплое пальто, шерстяную шапочку, ботинки, захватила перчатки. Уличный холод удивил ее, она забыла о том, что происходит во внешнем мире. Несмотря на безветрие, стояла такая жуткая холодина, что присмирели, казалось, даже замерзшие машины. Небо побелело. Дыхание Луизы клубилось в воздухе облачками пара. Поначалу она просто рассеянно брела по улицам, с удивлением разглядывая газетные киоски с рождественскими украшениями и открытками. Конечно же, ведь скоро Рождество! От холода у нее вскоре начали слезиться глаза. Неужели прошло так много времени, а они все даже не заметили его, пребывая в горестном оцепенении?

«И я тоже, — подумала Луиза, — собираюсь свести счеты с жизнью…»

Эта мысль оформилась в ее голове как незавершенное предположение. Но она ее тут же отвергла, сочтя полным бредом. Луиза не собиралась совершать самоубийства. Это же невозможно, ведь она должна купить подарки детям… двум дочерям. А отправила бы она подарок Алеф… если бы узнала ее новый адрес? Это сомнение ужаснуло Луизу. Она остановилась и взглянула на собаку. У этой черно-белой колли были карие глаза, но все равно Луизе вспомнился Анакс. Она погладила пса, и тот весело посмотрел на нее, помахивая хвостом. Его владелец также улыбнулся Луизе. Заметив проезжающее мимо свободное такси, Луиза села в него и назвала адрес Клемента. Приехав к его дому, она расплатилась с шофером и, подойдя к знакомой квартире, нажала на кнопку звонка. Ей никто не открыл, впрочем, она и не рассчитывала на это. Луиза продолжила прогулку, и тогда ей на ум пришла одна мысль, вполне очевидная мысль. Где он может быть? Вероятно, у Джоан. Также вероятно, что у кого-то из знакомых ему актрис. В конце концов, что, в сущности, она знала о его личной жизни? С кем он делил ночи, кого на самом деле любил? Время, проводимое Клементом с ней и с ее девочками, было всего лишь короткой интерлюдией, окрашенной милым ароматом домашнего уюта, но не реальной жизнью. Луиза задумалась и остановилась посреди улицы, спрятав в карманы плохо согреваемые перчатками руки. На нее странно поглядывали прохожие, кто-то даже попытался заговорить с ней, поинтересовавшись, не заблудилась ли она и не нужна ли ей какая-нибудь помощь. Она вежливо отказалась, уверенно сказав, что не нуждается в помощи, и медленно двинулась дальше.

«Что ж, теперь мне придется возвращаться домой. Куда еще я могу поехать, не зная даже, где он может быть. В любом случае, разве это мое дело? Почему я брожу в растерянности, горюя по поводу его отсутствия?»

Есть ли хоть кто-то из знакомых Клемента, кто счел бы вполне уместной ее заинтересованность? Нет. Луиза никогда не интересовалась подробностями его внешней жизни и не знала никого из его театрального окружения! Никого, естественно, за исключением того агента, человека по имени Энтони Слоу, на чей счет Клемент любил отпускать всякие шуточки. Вспомнив о нем, Луиза также припомнила и улицу, на которой жил этот агент. Ее походка обрела уверенность, она подумала: «Я вернусь домой и позвоню ему». Но уже через мгновение отбросила эту мысль. «Нет, надо встретиться с ним немедленно. Я должна выяснить…»

Энтони Слоу, после того как Луиза приехала к нему на такси, не изъявил особой готовности помочь ей. Он держался с молчаливой настороженностью. Агент полагал, что Клемент, по всей вероятности, еще в Лондоне, хотя фактически может быть и где-то в другом месте. Зачем она разыскивает его? Имеет ли она сама отношение к театру? Луиза, в сущности, вполне правдиво отговорилась длительной болезнью. Посмотрев на нее с пристальной задумчивостью, Слоу написал ей название одного маленького — как он определил — «bijou» [88] театра, ныне пришедшего в упадок, которым заинтересовался Клемент, добавив однако, что Клемента там может и не оказаться. Быстро покинув агента, Луиза поймала очередное такси.

Этот театр — действительно маленький — находился на южном берегу Темзы в симпатичном сером каменном здании с георгианским фасадом. Луиза осторожно толкнула одну из входных дверей. Она оказалась открытой. В пустом фойе стоял запах пыли, въевшейся в драпировки. Луиза постояла там несколько минут, прижав руку к груди и прислушиваясь к таинственной тишине, казалось исходившей из театральных глубин. Она также задумалась о том, ради чего вдруг приехала сюда, в такую даль. Сунув перчатки в карманы, она прошла вперед и поднялась по какой-то лестнице, наполненной все тем же безмолвием и пыльным запахом. Тихо и осторожно Луиза нажала на ручку первой попавшейся на пути двери, дверь легко отворилась, пропустив ее в полутемный коридор, и медленно закрылась, погрузив помещение в кромешный мрак. Луиза попыталась выйти обратно, но не нашла уже той двери, тогда она продолжила идти в темноте на ощупь, вытянув вперед руки в поисках хоть какой-то твердой поверхности. Вскоре ее ладони уткнулись в стену, и Луиза пошла вдоль нее. Она уронила сумочку, но, пошарив по полу, быстро нашла потерю. Наконец ей попалась очередная податливая дверь, за которой она надеялась обнаружить дневной свет. Но ее надежды оправдались не полностью. Перед ней тускло маячил темный провал какого-то огромного, слабо освещенного помещения. Дверь за ней тихо закрылась. Луиза попала на балкон этого маленького театра и, глянув вниз, увидела круто спускающиеся к пустой сцене ряды партера. У нее закружилась голова, словно какая-то притягательная сила побуждала ее упасть или слететь вниз. Нащупав спинку одного из кресел, Луиза опустилась на сиденье. Незримые источники изливали приглушенный мягкий свет. В полнейшей тишине она слышала лишь стук собственного сердца и свое учащенное дыхание. Холодный и сырой воздух пропитался запахом плесени. Ее напугала пустота этого театра, его холод, тягостная атмосфера смертельной усталости, жалкая маленькая сцена с ее убогим убранством и немотой. А вдруг сейчас погаснет и этот последний свет? Теперь Луизе хотелось лишь выбраться на улицу целой и невредимой. Она быстро встала, вновь подошла к двери и, открыв ее, заглянула в чуть рассеявшуюся темноту коридора. Помедлив на пороге, она обернулась. На сцене кто-то появился. Там стоял мужчина, и этим мужчиной был Клемент. Он неподвижно застыл, опустив голову и сунув руки в карманы. Он не видел ее.

Луиза тихо выскользнула в коридор, дверь за ней закрылась, и она, пройдя на ощупь в темноте до следующей двери, спустилась по лестнице в фойе и выбежала на улицу. Задыхаясь от волнения, едва не плача, она медленно побрела вдоль фасада. Рядом темнела железная ограда, за которой стояли на тротуаре большие черные мешки с мусором. Луиза помедлила, приглядываясь к этой ограде, к ее остроконечным, местами сломанным пикам. Она подошла к ним и коснулась голыми руками холодного железа. Вдруг, развернувшись, она медленно направилась обратно к театру. На сей раз Луиза не стала подниматься по лестнице, а прошла через фойе, следуя по стрелкам, указывающим путь в зал. Быстро миновав короткий темный коридор, она оказалась в партере того большого и тускло освещенного зала. Теперь сцена, находившаяся перед ней, казалась удивительно близкой. Однако она вновь была пуста. Луиза постояла несколько минут, глядя на нее. Она испытала сильное разочарование, даже вину, словно только что упустила, возможно безвозвратно, какой-то важный момент. Клемент ведь был здесь, она могла поговорить с ним. Может быть, ей позвать его, просто крикнуть его имя? Нет, это казалось невозможным. Луиза вновь ужаснулась, словно преступница, боящаяся, что ее обнаружат. Она прошла немного вперед, поглядывая по сторонам, но так никого и не увидела. Медленно и тихо Луиза продолжала ступать по старому потертому ковру. У нее возникло вдруг странное, навязчивое желание подойти к этой сцене и коснуться ее. Остановившись у борта, Луиза положила руку на ветхую бархатную обивку. Дерево под ней было теплым. Заметив несколько ступенек, она поднялась по ним, развернулась и увидела перед собой весь безмолвный зрительный зал. Она сделала несколько шагов. Половицы скрипнули под ее ногами.

— Луиза! Что, скажи на милость, ты здесь делаешь?!

Как только она увидела Клемента в глубине зала и услышала его голос, весь ее страх испарился. Сняв пальто, она уронила его на пыльный пол и расправила складки платья. Казалось, она собиралась начать выступление. Луизе не сразу удалось вернуть себе дар речи, но когда она заговорила, то ее голос звучал спокойно. Ей даже удалось убедительно изобразить легкое возмущение.

— А что, по-твоему, я здесь делаю? Я узнала, что ты заинтересовался этим театром, и решила заехать и взглянуть на него.

— Как удачно, что ты застала меня. Но откуда ты узнала? — Клемент подходил к сцене по центральному проходу.

— Ну, кое-кто сообщил мне. По-моему, твой агент, да, конечно, именно он. Но что тут интересного? Этот театр выглядит безнадежно заброшенным.

Клемент поднялся на сцену. Он приблизился к Луизе и поднял ее пальто.

— Верно, но я надеюсь, что его можно спасти. Ходили разговоры о том, что его собираются окончательно закрыть. Это ужасно, когда театр умирает.

— Половицы скрипят.

— Да, это никуда не годится! И в ложах дерево уже прогнило.

— Тут и ложи имеются? О да, теперь я их заметила, какие же они крошечные.

— Наличие лож поднимает престиж! Но, Луиза, почему…

— И где же ты раздобудешь средства?

— Надо потрясти обычные источники, создать рекламу… Возможно, найдется щедрый меценат… Ты же видишь, какой симпатичный зал…

— И это будет твой театр?

— Ну, если он выживет, в общем, я надеюсь…

— Послушай, ты не возражаешь, если мы выйдем на дневной свет? Здесь ужасно холодно и сыро.

— Извини, давай иди за мной.

Они покинули сцену не через зрительный зал, а через таинственный лабиринт закулисных помещений, где Клемент, выключая по пути свет, забрал свое пальто, помог Луизе спуститься по каким-то лесенкам, а потом, внезапно громыхнув тяжелым засовом, вывел через задний ход на яркий дневной свет. Они свернули с боковой улочки к фасаду театра, и Клемент запер двери парадного входа.

— Не мог бы ты вернуть мне пальто?

— О да, прости.

— Что ж, мне пора возвращаться домой, — сказала Луиза, застегнув пальто, — Не знаешь, мне подойдет вон тот автобус?

— Нет, он идет к Клапам-джанкшн. Есть новости от Алеф?

— Нет.

— Я надеюсь, что ты сообщила бы мне о них.

— Да, — Луиза заметила, что они остановились возле ограды со сломанными копьями, и вновь коснулась рукой ледяного железа, — В общем, спасибо тебе за то, что показал мне свой театр. Теперь мне действительно пора бежать.

— К чему такая спешка, может быть, ты согласишься пообедать со мной? Здесь поблизости есть один милый итальянский ресторанчик, я недавно обнаружил его. Во второй половине дня мне придется вернуться в театр, но…

— Нет, спасибо. Мне лучше поехать домой. Я теперь не обедаю, а всеми делами дома заправляет Мой. Я просто поймаю такси и…

— Но в округе нет стоянок.

— Ладно, а где ближайшее метро?

— Послушай, я отвезу тебя домой, если тебя не затруднит дойти до моей машины.

— О нет, безусловно, нет, я не могу тратить твое время, я уверена, что ты…

— Луиза, поступим, как я сказал, машина стоит совсем недалеко, и я доставлю тебя до дома очень быстро, пойдем.

До машины они дошли в молчании.

— Интересно, когда же появятся вести от Алеф?

— Никто не знает. Но я надеюсь, что скоро придет письмо и Алеф сообщит нам о том, где они обосновались. Я не знаю, рассчитывал ли Лукас получить работу в каком-то конкретном университете. Он не говорил тебе?

— Говорил мне? Нет! Как поживает малышка Мой?

— Она стала очень молчаливой. Мне порой думается, уж не сходит ли она с ума.

— О боже.

Они помолчали. Автомобиль проехал через мост и, свернув на набережную, покатил вдоль берега Темзы. Неожиданно Клемент свернул направо, проехал немного вперед и остановился на маленькой площади под могучим, сбросившим листья платаном.

— Что это за место, куда мы попали?

— Действительно, куда, Луиза? Я совсем запутался.

— Ох… неужели!..

— Прошу тебя, перестань.

— Что перестать?

— Вести себя как чужая и… чертовски утомленная жизнью особа.

— Извини, но…

— Неужели мы больше не сможем нормально общаться, неужели мы потеряли друг друга?

— Я надеюсь, что мы не потеряли друг друга, Клемент.

— Произошло столько ужасных событий… Лукас, и Алеф, и Питер… Возможно, нам и следует пребывать в скорбном затворничестве… но…

— Но?

— Ты пришла в театр.

— Да, вероятно, мне не следовало. Но это ничего не значит.

— А по-моему, это значит очень много. Это значит, что ты нуждаешься во мне, что ты любишь меня. Разве я не прав? Все хорошо, поплачь, поплачь… Вероятно, я и сам сейчас расплачусь…

— Так значит, ты уже привыкла.

— Как-то странно ты выражаешься.

— Ну, это же восхитительно, я совершенно потрясен.

— Тебя потрясла неожиданность нашего сближения.

— Нет, потрясающи сами чувства.

— Да, это совершенно неземные ощущения.

— А мы совершенно неземные создания.

— Нас создали по божественному образу и подобию. И нам надо быть достойными.

— Мы будем.

— Скорее мы убедимся, что способны на безрассудство.

— И простодушие.

— Но мы способны, способны на все!

— Нам повезло. Ты чувствуешь, какое нам досталось счастье?

— Да.

— И все эти годы оно созревало, словно куколка бабочки в питательной, влажной почве.

— Однако в дело вмешался и несчастный случай… ведь он помог тебе упасть с моста.

— Да, иначе я торчал бы сейчас во Флоренции.

— Боги заставили тебя оступиться и вернуться сюда. Но никакой случай нам не помог бы, если бы мы не знали друг друга давным-давно, мы же не только что встретились.

— Встретились-то мы давно, но открыли друг друга совсем недавно.

— Ты много общался с Алеф… Как часто по вечерам мы, Луи, Мой и я, смутно слышали ваши тихие разговоры и ваш смех…

— Мы просто плутали в лабиринтах собственной незрелости.

— Вы любили друг друга.

— Только в ребяческом смысле.

— Вы уже выросли из детского возраста.

— Сефтон, не мучай меня этими упреками. Я люблю тебя, люблю только тебя одну, я преклоняюсь перед тобой, ты моя судьба. Это правда, и мы узнали ее вместе.

— Да, да… мы всегда должны говорить правду. О мой ангел, я чувствую себя преображенной, я словно вся свечусь изнутри.

— Прижмись ко мне, позволь мне вновь обнять тебя, пусть наши сердца бьются рядом…

— О мой милый… мой милый возлюбленный…

Позже, одевшись, они устроились на кровати Харви и смотрели друг на друга, как индийские боги, сидящие в обнимку со сплетенными, скрещенными ногами.

— Вскоре нам придется все рассказать им, — произнесла Сефтон.

— Интересно, как они воспримут такую новость? Может, она им не понравится!

— Они очень удивятся и будут страшно обрадованы. Моя мама всегда любила тебя, она мечтала, чтобы ты жил с нами. Однажды она сказала мне, как бы ей хотелось, чтобы ты был ее сыном.

— А мне казалось, что она относится ко мне довольно сдержанно.

— Она боялась проявлять слишком большую любовь, считая ее неуместной, боялась обидеть чувства твоей матери. Или, возможно, она считала, что излишние проявления любви отпугнут тебя. Мама будет очень рада.

— Я надеюсь. А Мой?

— Она тоже обрадуется. Конечно, она увлечена Клементом, но ты всегда ей нравился.

— Если мы собираемся сообщить Клементу и Луи, то должны как-то одновременно сообщить и моей матери, чтобы она услышала об этом не от них.

— Интересно, какие чувства испытает она?

— Изумление, ужас, облегчение, радость.

— Она хочет, чтобы ты женился на богатой женщине. Ей также хочется, чтобы ты женился на той, кем она сможет управлять. Я не соответствую ее требованиям. Она все еще у Коры, верно?

— Сефтон, тебе придется постараться полюбить Джоан. Так надо. И она со временем полюбит тебя, она точно полюбит тебя. Она часто раздражается, но ее вспыльчивость всего лишь игра. На самом деле она очень мягкая, очень уязвимая и очень добрая. У нее бывали трудные времена, и она жаждет любви, жаждет какой-то стабильности и надежной защиты…

— Как же мы сможем обеспечить ей стабильность, мы же нищие студенты?

— Я имею в виду стабильную защиту любящей доброты. Сефтон, ничего не бойся. У тебя больше страхов, чем у меня. Я боюсь твоих страхов.

— Тогда я избавлюсь от них! Ты прав, наша любовь способна преодолеть все преграды.

— Может, мама наконец научится быть счастливой.

— Я надеюсь, что у нас получится сделать счастливой и Луи. Я боюсь… опять это слово… что она будет всю жизнь оплакивать Алеф.

— Возможно, Алеф вернется или…

— Нет, никогда. И Алеф больше никогда не будет с нами честной, и мы никогда не сможем искренне поговорить с ней. Ладно, ты пока отдыхай здесь, а я поеду домой.

Возвращаясь в Клифтон этим морозным днем и глядя на хаотичный танец снежинок, Сефтон думала о неожиданных поворотах судьбы:

«Как случилось, что все вдруг так прояснилось для нас, что мы так стремительно нашли друг друга? Неужели мы как-то подсознательно догадывались, что Алеф уйдет, неужели мы предчувствовали ее отъезд, грядущую разлуку, все эти крутые перемены? Харви завоевал меня вместо Алеф. Он не смог бы завоевать сердце Алеф, вероятно, я никогда наверняка не узнаю того, что же стояло между ними нерушимой преградой. Возможно, долгие и откровенные разговоры превратили их в брата и сестру, совершенно истощив шансы иной любви. Возможно, он увидел во мне Алеф, и на мгновение, в то самое мгновение, я приобрела в его глазах облик Алеф, двойника Алеф, словно ее красота и очарование передались мне, как одна из масок Мой. Я стала Алеф, однако не той Алеф, которую невозможно желать. Но маска Алеф на мне постепенно истончится, станет прозрачной и вовсе исчезнет. Неужели это миф, неужели все окажется мифом? Неужели это просто моя мечта или сон, сладкий и томительный сон, мне страшно оттого, что он может рассеяться и растаять. Я люблю, действительно люблю, и я счастлива, безумно счастлива, я даже не представляла, что такое счастье существует, оно подарило мне весь мир, открыло вдруг всю его великолепную и божественную красоту и многогранность. „Иди по жизни налегке, не осложняй ее лишними заботами“. Я отвергну совет Лукаса, ведь он сам опроверг собственные слова, отныне наши жизни совершенно переменились и разошлись по разным дорогам. Я больше не хочу быть той одинокой дикой кошкой, что гуляет сама по себе. Да, любовь, наука и правда помогут мне упростить жизнь. Но я никогда не узнаю, как на самом деле сложится их жизнь».

Дорогая, любимая Луи!

Прости, пожалуйста, что мне не удалось написать тебе раньше, мы постоянно переезжали с места на место, кочуя по разным университетам. Скорее всего, окончательно мы обоснуемся в Беркли, но пока мы еще в Нью-Йорке, где Лукас читает лекции. Мы живем у одного его знакомого, бывшего коллеги, адрес которого я написала выше… Здесь мы проведем по меньшей мере месяц, а потом я, конечно, пришлю тебе и другие адреса. Пожалуйста, извини меня за краткое письмо, мне просто хотелось поскорее сообщить о том, где мы находимся. Я влюбилась в Америку и во время наших поездок увидела совершенно удивительные места. Лукас приобщает меня к красотам этой страны! Калифорния просто чудесна, как и Нью-Йорк. Я надеюсь, что ты приедешь к нам в гости в Беркли, где мы собираемся снять дом с видом на залив! (Беркли расположен в окрестностях Сан-Франциско.) Когда мы поселимся там, я продолжу учебу и закончу университет, а потом поступлю в докторантуру. Моя милая, моя славная мамочка, я чувствую себя ужасно виноватой из-за того, что причинила всем вам столько беспокойства и огорчений, — это просто невозможно выразить словами. Я лишь смею думать, что вы смиритесь с моим отсутствием и что ваша любовь ко мне останется неизменной. Я надеюсь на вашу любовь, тоскую и молюсь о ней. Мои молитвы обращены к тебе, и к Сеф, и к Мой. Я с нетерпением жду того времени, когда вы навестите нас в Калифорнии и мы сможем показать вам Америку! Пожалуйста, поймите меня, пожалуйста, простите, и, пожалуйста, мамуля, напиши мне по указанному выше адресу, как только получишь мое письмо. Надеюсь, я узнаю, что ты не сердишься, что я по-прежнему осталась твоей любимой дочерью. Лукас передает всем привет! С безмерной любовью, моя любимая, мои дорогие, вечно ваша

Алеф

Дорогая и любимая наша Алеф!

Мы все с великим облегчением прочли твои письма, поскольку, конечно, ужасно волновались, не зная, куда ты пропала. Безусловно, мы были удивлены! Но удивление испарилось, а любовь, как ты говоришь, вечна. Пожалуйста, присылай письма, пиши почаще, передавай нам твои адреса и не сомневайся, что мы постоянно думаем о тебе и желаем вам с Лукасом всяческого счастья и радости. Пожалуйста, не расстраивайся и даже не думай, что мы могли рассердиться на тебя! Мы очень скучаем и будем терпеливо ждать возможности нашей встречи, надеясь, что она не за горами. Я желаю тебе только счастья и здоровья, пожалуйста, навести нас, когда сможешь. Посылаю эту краткую весточку просто в знак того, что я получила твое второе драгоценное письмо. Моя любимая Алеф, любимая моя доченька, все мы по-прежнему относимся к тебе с огромной любовью.

Луи

— Ну как? — спросила Луиза Клемента.

Они сидели рядом на диване в Птичнике. Клемент только что прочел письмо Алеф и ответ Луизы. Он приехал в Клифтон на следующий день после их театрального приключения. Теперь они оба поняли, что принятое ими вчера решение было предрешено давно, вероятно, много лет назад.

— Не знаю, что и сказать… — ответил Клемент.

— И я тоже, тоже не знаю, что сказать… я даже не знаю, что и думать.

— Как говорится, чужая душа — потемки…

— Да. Беспросветные потемки…

— Мы потеряли их обоих.

— Осталось ощущение огромной пустоты. Она поселилась в нас. Разве ты не чувствуешь? Мне настолько не верится в случившееся, что приходится вновь и вновь, каждое утро, заново все осознавать и пытаться усвоить эту новую реальность.

— Оба они потеряны… Это ужасный удар. Такое ощущение, что теперь все исходящее от них обязательно будет восприниматься как обман.

— Такой же обман, как мое письмо… и как ее тоже. И все-таки любовь осталась, любовь продолжает существовать… только она подобна тяжело раненному существу, которое сморщилось от боли и спряталось в тайном убежище.

— Надеюсь, что эта любовь залижет свои раны, хотя никогда уже не будет такой, как прежде, и никогда больше ее выражение не достигнет подлинной силы. А может, все это чепуха? Просто сейчас мы слишком потрясены. А через год-другой, возможно, отлично проведем наш отпуск у них в Калифорнии!

— Надеюсь, что так. Нет, на самом деле не надеюсь, то есть я не могу даже представить этого, это невозможно. Разве мы сумеем найти с ними общий язык, разве искренними будут выражения нашей привязанности и взаимной любви?

— С Алеф — вполне вероятно. Лукас же достаточно тактичен, и, наверное, он предпочтет углубиться в работу, проводя время на бесконечных семинарах и заседаниях, а Алеф будет показывать нам красоты Америки, раскатывая с нами в шикарном кабриолете…

— По крайней мере, я надеюсь, что она будет учиться в университете. Но, допустим, Лукас бросит ее, вернется ли Алеф сюда, захочет ли жить с нами? Или останется в Америке и найдет там нового американского мужа?

— Тогда она не захочет вернуться сюда. Останется в Америке и найдет американского мужа. Однако он не бросит ее. И ты знаешь, я могу представить, что они будут счастливы вместе… и что Лукас — впервые за всю свою жизнь — станет по-настоящему счастливым.

— Клемент, наша вчерашняя договоренность еще осталась в силе?

— Конечно, любимая, у меня такое чувство, будто мы договорились обо всем сто лет назад, ведь это решение потрясающе очевидно и правильно, только мы почему-то по-идиотски откладывали его принятие. И за это нам придется простить друг друга.

— Но теперь мы должны сообщить эту новость. Сефтон, я уверена, обрадуется, а вот Мой… Ты же знаешь, как она к тебе относится…

— В этом вопросе нам нужно сохранять твердость и чуткость. Ее привязанность строилась на детских чувствах, она играла в любовь. Но теперь Мой выросла, и, вероятно, ее теперь смущает, что мы вообще заметили ее чувства.

— Нам надо просто вести себя так, словно мы понимаем, что она уже переросла их. У нее все наладится, она очень быстро избавляется от своих ребяческих причуд. Ты заметил, как она вытянулась за последнее время? Она становится просто красавицей!

— Да, она переживет. А где Сефтон, все корпит над книгами, как обычно?

— Она слишком много занимается. Погоди-ка, слышишь, по-моему, как раз пришла Сефтон и еще кто-то с ней. Пожалуй, я узнаю голос Харви! Сефтон, Харви, привет, поднимайтесь, мы с Клементом ждем вас!

В Птичник вошла сияющая и красиво одетая молодая пара. Сефтон принарядилась в темно-зеленое платье из прекрасного тонкого вельвета, затянутое на талии красным пояском. Она зачесала назад уже успевшую немного отрасти густую шапку рыжевато-каштановых волос, ее зеленовато-ореховые глаза сияли, улыбка заметно смягчила жесткую линию рта, а бледные щеки залил яркий румянец. Харви, высокий, стройный и статный, подобный беспутному нетитулованному принцу, облачился в свой лучший, хотя и подержанный, костюм из темно-коричневого твида, рубашку в синюю полоску и красно-зеленый галстук, его шелковистые вьющиеся белокурые волосы красиво спускались на плечи, челка была аккуратно подстрижена, а большие прищуренные карие глаза излучали кроткую радость. Встретившие их Клемент и Луиза также выглядели празднично, Луиза — в голубом бархатном платье с кружевным воротником и синем кардигане, а Клемент — в золотисто-песочном костюме, бордовой рубашке и розовом галстуке-бабочке. Улыбающаяся Луиза, стараясь сдержать невольно подступающие к глазам слезы, выглядела очень взволнованной. Ее жесткие, зачесанные назад волосы обрамляли голову как корона. Один Клемент сохранял торжественную серьезность. Гордо задрав свой длинный нос, он важно выпятил губы и изящным жестом пригладил густые темные волосы. Обе пары смотрелись на редкость впечатляюще и красиво. Последовало мгновение тишины. Луиза посмотрела на Клемента. Харви посмотрел на Сефтон.

— Мои дорогие, — начала Луиза, — я так рада, что вы пришли. Как же нарядно и симпатично вы оба выглядите! Мы должны кое-что сообщить вам.

— Мы тоже должны кое-что сообщить вам! — перебила Сефтон.

— Кто же будет первым? — спросила Луиза.

— Мы, — твердо заявил Клемент, — Послушайте, дорогие дети. Я собираюсь жениться на Луизе.

Он обнял невесту за талию.

Сефтон и Харви ахнули, рассмеялись, а потом восторженно завопили.

Сефтон сказала:

— Ах, как же все замечательно и чудесно складывается! Послушайте, послушайте же, я собираюсь замуж за Харви, а Харви собирается жениться на мне!

Через мгновение они заговорили все разом, но речи их быстро сменились счастливым безудержным смехом, и они, бурно жестикулируя, бросились обнимать и целовать друг друга. Клемент сел за фортепьяно и заиграл Свадебный марш Мендельсона. Потом Сефтон воскликнула:

— А где же Мой?

— Да, действительно, остановись, Клемент, мы должны сообщить Мой. Я позову ее. Нет, Сефтон, сходи за ней ты. Она занимается, как обычно, своими картинами и, должно быть, думает, что мы тут сошли с ума!

— Разумеется, Луи.

Клемент и Луиза переглянулись, а Сефтон убежала наверх. Вскоре она вернулась с сестрой и произнесла:

— Я пока ничего не говорила ей.

Помедлив на пороге, Мой вошла в Птичник и закрыла дверь. Улыбнувшись матери, она вновь приняла серьезный вид. Остальные вдруг тоже заметно посерьезнели. Мой явилась перед ними в новом обличье. Казалось, она стала выше и стройнее. Вместо старых бесформенных нарядов на ней теперь было синее платье с круглым вырезом и пояском, очень изящное и симпатичное, как позже заметил Клемент. Ее толстая, перекинутая через левое плечо золотая коса спускалась по груди до талии. Мой принесла с собой испачканную красками блузу, которую поспешно сняла, когда Сефтон прибежала за ней, и теперь рассеянно держала в руке. Ее синие — в тон платья — глаза встревожено смотрели только на мать.

Обведя взглядом присутствующих и словно получив от них одобрение и согласие, Луиза обратилась к Мой:

— Моя милая доченька, мы должны сообщить тебе две… новости… Я собираюсь выйти замуж за Клемента, а Сефтон собирается выйти замуж за Харви, так что ты понимаешь… какая у нас будет счастливая семья… всех нас ждет…

Тут Луиза не выдержала и разразилась слезами, Клемент отвел ее к дивану и присел там рядом с ней. Сефтон, тоже со слезами на глазах, бросилась к Мой, обняла и расцеловала ее. Харви, пыхтя как паровоз, отошел к окну и, теребя галстук, уставился на улицу. За окнами начался настоящий снегопад. Мой, естественно, тоже всплакнула и высказала свою радость. Клемент воскликнул, что теперь всем следует выпить шампанского, а потом они хором споют. Харви заметил, что им с Сефтон, как ему кажется, нужно сначала сообщить эту новость его матери, которая еще живет у Коры. Тогда было решено, что они все вместе отправятся в дом Коры, и Луиза побежала вниз, чтобы позвонить Коре (ничего пока не рассказывая) и сообщить лишь, что они с Клементом и детьми очень хотели бы заехать в гости. Сефтон изъявила желание сбегать за бутылкой шампанского, а Клемент признался, что уже привез целый ящик и он стоит у него в машине. Все дружно спустились в прихожую и начали одеваться. Мой вежливо отказалась от поездки, сказав, что ей нужно закончить картину, и вновь убежала к себе наверх.

— Что все это значит? — удивилась Кора, открывая дверь.

Клемент втащил в холл и поставил на пол ящик шампанского. По дороге он все размышлял о том, как невероятно грубо и, вероятно, глупо будет он выглядеть, ввалившись вместе со всеми, чтобы сообщить Джоан о своих намерениях. Какой будет ее реакция? Не в силах вообразить это, Клемент сначала понадеялся, что Харви ошибся и Джоан уже уехала от Коры. Но конечно, скоро она все равно узнает, более того, очень скоро, и именно ему придется все сообщить ей. Так что на самом деле присутствие всей компании могло помочь им обоим, предотвратив драму… на это он и возложил свои надежды. Кроме того, в данный момент он испытывал странное сочувствие к Джоан, он размышлял о ней с большей симпатией, чем когда-либо прежде. Клемент подумал, что у нее сильный характер, она отважна и великолепна. Она воспримет все со спокойным достоинством, не дрогнув, вероятно, она не бросит в его сторону даже многозначительного взгляда. И еще он подумал, что Джоан просто сочтет его жалким болваном!

— Ты позволишь нам пройти в гостиную? — спросил Клемент.

— Конечно, кто же вам мешает. Джоан уже ждет там.

Свалив в холле пальто, все дружно ввалились в гостиную.

Сидевшая возле окна Джоан поднялась им навстречу. Многозначительного взгляда им избежать не удалось. Клемент подумал, что она, вероятно, уже догадалась. Как договорились заранее, Харви выступил вперед и обратился к матери:

— Maman, только, пожалуйста, не падай в обморок, послушай, я хочу жениться. Я собираюсь жениться на Сефтон.

Джоан ответила мгновенно, но спокойно:

— Не говори глупостей, Харви.

Ее сверкнувшие глаза скользнули по Клементу.

Не обращая внимания на ее слова, Харви обернулся к Коре и сказал:

— А Клемент собирается жениться на Луизе… так что, вы понимаете, такие вот… — Он вдруг перешел на шепот.

— Великолепные новости! — решительно подхватила Кора, — Уж не шампанское ли я видела в холле? Давайте же устроим праздничный пир! У нас тоже есть повод для празднования. Так что тащите сюда вашу шипучку, а я незамедлительно организую бокалы.

Все засуетились, спешно выставляя на стол бутылки и разбирая бокалы.

Когда все более-менее успокоились и собрались у стола, Джоан, ненадолго покидавшая гостиную, произнесла громким и повелительным голосом:

— Позвольте сказать вам — от меня лично и от Коры, — как нам приятно услышать ваши новости. Прости меня, Сефтон, за обмолвку, не подобающую будущей свекрови. Я не имела в виду ничего личного, просто подумала, что Харви еще слишком рано заводить семью, но теперь вижу, что он созрел, и полагаю, что вы идеальная пара. Ты, как никто другой, сумеешь наставить его на путь истинный.

— Что ж, тогда поднимем бокалы? — предложил Клемент.

— Нет, минутку терпения. Мы тоже можем внести лепту в эту счастливую сцену. Ты позволишь мне… Кора?..

— Да, да.

Джоан удалилась в холл и через минуту вернулась в сопровождении высокого и красивого мужчины средних лет с крупной головой и шапкой густых, почти прямых и бесцветных белокурых волос. Он смущенно улыбался, показывая длинные белые зубы. Вокруг его прищуренных голубых глаз образовались лучики морщинок.

Джоан взяла его за руку и начала процесс знакомства.

— Это Клемент, он собирается жениться на Луизе, а вот мой сын, Харви, он собирается жениться на Сефтон, а вот и Сефтон, дочь Луизы, — Потом она сказала, взглянув на Клемента: — А теперь позвольте мне представить моего fiancée [89] — Хэмпфри X. Хука из Техаса.

К счастью для ошеломленных слушателей, Хук мгновенно взял на себя инициативу, он решительно приблизился к Харви и, блеснув сияющей улыбкой, пожал ему руку.

— Итак, Харви, я собираюсь стать твоим отчимом, ты согласен, парень?

— О да, сэр, согласен, безусловно согласен, — оцепенело произнес он и высвободил свою руку из железной хватки техасца.

Клемент завладел рукой Джоан. Джоан чмокнула его в щеку.

— Моя дорогая! — прочувствованно воскликнул Клемент. — Я желаю тебе всяческого счастья! Умница… ты понимаешь, что я имею в виду…

Пока Кора наполняла бокалы шампанским, Хук успел обменяться рукопожатиями со всеми новыми знакомыми.

— Понимаете, — пояснила Джоан, — Хэмпфри хотел, чтобы мы жили в Америке, где у него бизнес, а мне хотелось, чтобы мы остались в Англии, не уезжая в такую даль. Вы знаете, что неожиданно разрешило все наши проблемы? Аппарат факсимильной связи! Имея в наличии такой аппарат, любой бизнесмен может жить там, где ему заблагорассудится, поэтому мы собираемся купить дом в Лондоне и коттедж в его окрестностях.

— Факсимильная связь, — пробурчал Клемент, — ох уж мне эта факсимильная связь!

Хук тем временем рассказал, что его второе имя Харольд, что его предки жили в Скандинавии и они с Джоан собираются провести медовый месяц в Норвегии. Все выпили шампанского, поздравляя друг друга, а в итоге женщины, а также Харви прослезились. Никто так и не сел на расставленные вокруг стола стулья, все взволнованно, словно исполняя своеобразный танец, кружили по большой гостиной Коры.

— Для полного счастья, — произнесла Джоан, — нам теперь не хватает лишь славного союза Беллами и Эмиля!

Слово «счастье» витало в воздухе, переходя из уст в уста, хотя, поскольку компания состояла из рассудительных и склонных к размышлениям людей, каждый из них удивленно подумал о том, что же произошло и почему судьба уготовила им такие сюрпризы. (Хоть раз у каждого мелькнула мысль: «Уж не схожу ли я с ума?») Только Кора чувствовала себя обделенной, ее судьба оставалась неясной.

«Вечно я помогаю людям стать счастливыми, — думала она (поскольку уже поспособствовала многим парам в обретении друг друга), — но мне самой не суждено стать счастливой без моего Исаака. Лучше уж вовсе не задумываться об этом. Надо просто продолжать радоваться жизни. И мне даже нравится заботиться о счастье других людей».

Именно Кора, вспомнив о покойном супруге, также предложила выпить за Питера Мира. Сразу став более серьезными, все поддержали ее предложение.

— Как странно, — вдруг заметил Клемент, — вы помните фирменный коктейль, которым всех нас угощали перед ужином в доме Питера? Теперь вы понимаете, что это был за коктейль?.. Нас же опоили любовным зельем!

А Джоан добавила:

— Да, то было фирменное зелье, похоже, этот волшебный напиток разрушил все злые чары и освободил наши сердца!

Все рассмеялись и вновь погрустнели, вспомнив Лукаса и Алеф. Никто не предложил выпить за них, их имена вообще не упоминались. До конца этой встречи Хэмпфри Хук успел отвести Харви в сторонку и, серьезно побеседовав с ним, сказал, что ему очень хочется, чтобы они стали друзьями, и что он сделает все возможное, чтобы сделать мать Харви счастливой. Он также завоевал сердце Сефтон, назвав ее очаровательной невестой своего приемного сына. Харви, относясь к Хуку с осторожной симпатией, подумал:

«Maman заявила, что Сеф сумеет наставить меня на путь истинный. А я надеюсь, что этот техасец сумеет наставить на путь истинный maman!»

Между тем в Клифтоне, вскоре после отъезда счастливых парочек, Мой вовсю орудовала ножницами. Заведя руки за голову, она упорно пыталась отрезать свою длинную золотистую косу. Затея оказалась нелегкой. Ножницы были довольно тупыми. Она не стала расплетать волосы, решив, что потом будет трудно собрать их. Туго сплетенная масса волос, очень толстая у основания, никак не хотела поддаваться. Мой спустилась в кухню и вооружилась большими кухонными ножницами. Она уже было собралась идти за секатором, но вдруг почувствовала, что неподатливые пряди, понемногу отделяясь и уступая ее усилиям, начинают сдаваться, и вскоре большая часть косы уже оказалась в ее левой руке. Ножницы со странным тихим скрипом или скрежетом рассекали ее волосы. Не ослабляя усилий, Мой продолжала щелкать лезвиями, наконец вся ее толстая коса осталась у нее в руке. Она посмотрела на эту безжизненное великолепие и быстро вернулась в свою спальню. Еще не придумав, что делать с отрезанной косой, девушка бросила ее на подушку в корзине Анакса, к которой не подходила с того времени, как пса забрали.

— Но как тебе удалось пробраться к нему? — спросил Кеннета Ратбоуна заглянувший в «Замок» Беллами.

Этим ранним утром паб еще пустовал.

— Я забрался туда через заднее окно. Все заранее спланировал, напялил потрепанную одежду и захватил с собой кое-какие инструменты. Один тамошний кадр в белом халате заметил меня, но принял за обычного монтера! А все остальное получилось чертовски легко. Там висела большая доска с именами пациентов и номерами палат. И я, не привлекая внимания, проскользнул в нужную комнату. Прошло явно больше получаса, когда одна из сестер обнаружила меня!

— А он обрадовался, увидев тебя?

— Еще как! Он все держал меня за руку. Расспрашивал, как дела у всех вас. И удивился, почему ты не навестил его.

— О боже!

— Я сказал, что врачи не разрешают нам приходить.

— Но ты же прошел. Как бы мне хотелось…

— Мы так хорошо поговорили, у меня еще никогда не было такого важного разговора, мы могли бы проболтать много часов.

— Конечно, ты, должно быть, успел хорошо узнать его, пока он жил тут у тебя.

— В общем, неплохо, но все-таки тогда он еще оставался для меня загадкой, я не мог толком понять его. Ты знаешь, поначалу я даже думал, что он преступник, скрывающийся от полиции!

— О чем же вы говорили, я имею в виду, когда ты пришел к нему в клинику?

— Ох, он откровенно изливал мне душу, рассказывал обо всем на свете и о себе, конечно.

— О себе? А что именно?

— Ну, думаю, он надеялся, что этот разговор останется между нами.

— Уверен, он не стал бы возражать, если бы ты поделился со мной. Он понимал, что умирает?

— Не знаю. Он сказал: «Мне пора на покой!» Но что значили эти слова? Возможно, просто отдых, верно?

— Ты сказал, что не мог толком понять его поначалу. Но что же ты понял потом?

— Не знаю. По-моему, он в каком-то смысле святой. Или, следует сказать, был святым, я не могу представить, что его больше нет.

— Как и я. Мне он представляется аватарой, то есть неким божественным воплощением, чистым безгрешным созданием, ниспосланным с благой вестью в наш ужасный мир, типа ангела, что ли… Не могу выразить этого словами.

— Нет, ты попал в самую точку, приятель. Но кто ж нам поверит? Возможно, он еще вернется… только не в наше время. Тебе налить еще?

— Нет, спасибо, мне пора начинать паковаться…

— Так ты решил уехать на побережье?

— Да, в свой коттедж. Я пытался продать его, но, к счастью, не нашлось покупателя. Я был бы рад, если бы ты заехал туда и пожил у меня, там мы могли бы продолжить разговор о Питере…

— Да, ты ведь планировал стать монахом, верно? Моя мать тоже хотела уйти в монастырь.

— Правда? Так ты католик?

— Да, вернее, был. Теперь я стал грешным мытарем, или трактирщиком.

— Я заскочу к тебе еще, когда вернусь. Мне очень хочется, чтобы ты рассказал мне подробно…

— Ну, тогда тебе придется поторопиться, на следующей неделе я уезжаю.

— Ох, как жаль…

— Да, перемены, черт побери, грядут перемены. Я тоже собираюсь на покой. Собираюсь вернуться в свою родную волшебную страну, где небеса находятся там, где они и должны быть, — в голубой вышине, — а не сереют в лужах под ногами, как здесь, словно мир перевернулся с ног на голову.

5 Выход к морю

Беллами намеревался уединиться с Анаксом в своем коттедже у моря, но краткое предварительное посещение показало, что дом его цел и невредим, однако в нем холодно, уныло и печально. Поэтому, поддавшись порыву, он пригласил погостить туда Клемента с Луизой и, конечно, Мой и Эмиля. Эмиль пока не мог приехать, его держали в Лондоне торговые дела. Но Беллами через день получал от него письма. Остальные гости уже прибыли. Харви и Сефтон отправились в Италию, получив деньги на это путешествие в подарок от нового отца Харви. Рождественские праздники пронеслись в бестолковой и напряженной суете. Начался январь.

Квадратный и приземистый, сложенный из камня дом стоял неподалеку от устья узкого, пенного и темного, как «Гиннес», потока. Покрытые густой травой холмы, на которых паслись черномордые овцы, спускались к крапчатым рыже-серо-черным скалам с узкими ступеньками и к мелким внутренним водоемам, населенным крошечными рыбешками и актиниями, которых, видимо, совершенно не пугала частота и высота приливов и отливов. Дальше по берегу громоздились темно-серые валуны, испещренные белыми геометрическими структурами совершенно причудливых очертаний, облепленные огромными старыми зеленоватыми раковинами, давно иссушенными и окаменевшими, и украшенные светлыми отпечатками доисторических ползучих тварей. Бурые, неизменно влажные морские водоросли, окаймлявшие нижний уровень прилива, постоянно прочесывались с резким перемалывающим рокотом неумолимыми и мрачными седыми волнами. В любое время года туманные дожди изливались на мощные, высившиеся за чередой прибрежных холмов лесные деревья: сосны и пихты, могучие тисы и древние дубы с извилисто переплетенными кронами.

Беллами терзали воспоминания о разговоре с Кеннетом Ратбоуном. Лучше бы его вовсе не было, лучше бы он вовсе не зашел в то утро в «Замок», поглощенный желанием поговорить с кем-нибудь о Питере. Достаточно было помедлить каких-то пару дней, и тогда Кеннет спокойно укатил бы в свою Австралию, а он не стал бы терзаться, представляя, как Кеннет сидит у постели Питера, держа его за руку. Почему же ему самому не хватило сообразительности, чуткости и всепоглощающей любви, ведь он тоже мог бы пробраться в клинику через окно, найти Питера, поддержать его, приложиться к его руке, а потом услышать все те драгоценные сведения, о которых ему теперь не суждено узнать никогда! Всего через два дня Беллами опять прибежал в «Замок», но Кеннет уже уехал, вернулся в страну правильных небес, не оставив адреса и увезя с собой такие драгоценные секреты.

«Мне следовало догадаться, — думал Беллами, готовясь ко сну, — Уж я-то знал бы, о чем его расспросить, мне он рассказал бы гораздо больше и убедился бы, что я способен воспринять его заветы, сохранить их и использовать для просвещения. Возможно, он думал бы обо мне как о своем преемнике в этом мире. В конце концов, он же подтвердил, что я стал его секретарем. Вероятно, о боже, он ждал меня! О, если бы только свершились все его задумки, все то, что он обещал мне, тогда я мог бы жить с ним и помогать ему, и теперь я не в силах выкинуть из головы представления об этом замечательном будущем! Ведь он сам говорил мне: „Свет рассеет все жуткие призраки“. Он смог бы приобщить меня к реальности. Но сейчас меня пожирают дьявольские угрызения совести, в голове крутятся отвратительные мысли, я опять заболею, ко мне вернется старая депрессия. И во всем виноват я сам, я мог бы спасти, мог бы освободить его, мне не хватило лишь смелости, не хватило воображения. Он был ангелом, я видел пронизавший его свет, видел, как он преобразился. И все это я нечаянно потерял, словно нечаянно убил его. Он будет принижен и забыт. Я вижу, что процесс этот уже начался. Они недооценивают его, называя безумным, позволяя его образу расплыться и превратиться в нечто грустное и банальное. Его величие недоступно пониманию их маленького мира. Он говорил мне: „Позже вы придете ко мне“. Возможно, он просто подразумевал, что сумеет выжить. О, если бы только у меня появилось подтверждение… Но какого подтверждения я жду?»

Беллами принял снотворное и залез под одеяло. У него под боком в кровати уютно свернулся Анакс. Поглаживая теплую шерсть собачьей спины, Беллами подумал, что и Анакс тоже умрет.

Наступило утро следующего дня. Беллами ушел на прогулку с Анаксом. Мой лазала по скалам, обозревая залежи камней. Клемент и Луиза, новоявленные молодожены, еще сидели за завтраком. Они по-прежнему ощущали огромную усталость, о чем неизменно сообщали друг другу. Им пришлось слишком многое пережить. Клемент постарался провернуть свадебные дела как можно быстрее. Они зарегистрировали свой брак в районном загсе в присутствии Сефтон, Мой, Харви и Беллами. После регистрации они выпили шампанского в компании Конни, Джереми, их детей — Розмари, Ника и Руфуса, — а также Эмиля, Коры и Тессы. Джоан и Хэмпфри уже также поженились во Флориде, в доме матери Хэмпфри. Тесса, приглашенная как старая подруга, несмотря на ее сомнительную роль в похищении Питера, училась теперь в медицинском заведении. Она посоветовала Беллами подумать о такой профессии, пока не поздно. Клемент и Луиза послали телеграмму Алеф и Лукасу с сообщением об их женитьбе и получили в ответ такое же почтовое отправление с соответствующими поздравлениями. Луиза безуспешно пыталась сочинить дополнительное письмо. Однако Алеф еще не ответила на предыдущее послание, хотя, возможно, ответ ждал их в Клифтоне. Луизу страшило содержание будущего письма. Ей казалось, что она уже знала, какие безоблачные паллиативы будут предложены там ее вниманию.

Мой ведет себя вполне разумно, верно?

Ты имеешь в виду, она не хандрит по поводу того, что ты похитила меня?

Она ведет себя с тобой вполне естественно, более непринужденно, чем раньше. А стрижка, кстати, придала ей более взрослый вид.

Ты подразумеваешь, что так она поставила точку в своей детской влюбленности?

А ты заметил, как она стала похожа на Тедди, обрезав волосы? Интересно, что она сделала с той толстой и длинной, как змея, золотистой косой?

Запретная тема.

И Сефтон тоже похорошела. Вероятно, она и была красива, только раньше ее красота скрывалась за отчужденным, суровым видом. Теперь она стала мягкой и нежной, вся так и светится.

Верно, они преобразились. Кстати, тебе, любимая, удалось также заполучить в семью Харви.

Молодец, что догадался, как сильно я привязалась к Харви.

Да и он удачно приобрел любящую тещу и богатого отчима.

А что будет, если флоридская матушка отвергнет Джоан?

Не сможет. Джоан очарует ее. Джоан понравится Америка, она станет американкой, в сущности, она и так американка.

Ох, Клемент… произошло так много событий, способных осчастливить нас, но они омрачены жуткими несчастьями. Мне порой кажется, что тебе не стоило взваливать на себя такую обузу, обременять себя таким… ужасным горем. Как мучительно ощущение смерти, трех смертельных утрат…

Ты имеешь в виду Питера, Лукаса и Алеф…

Когда мы заезжали к Коре, ты сказал, что Питер напоил нас любовным зельем, освободившим наши сердца для любви и счастья… Но какое уж тут счастье, сможем ли мы вообще снова научиться радоваться жизни? Смерть Питера совершенно напрасна, она случайна, абсолютно бессмысленна… Его появление окружено таинственной историей, в которой я так и не разобралась, а теперь он навсегда исчез, оставив нам весь груз сомнений… Если бы он не появился, то Лукас, возможно, не пожелал бы увезти Алеф…

Если бы он не появился, то, вероятно, был бы мертв я… но это уже не важно!

И наша с тобой женитьба навсегда исключила возможность примирения с ними. Мне невыносима мысль о потере Алеф, невыносима. Мне снится, что она по-прежнему со мной, я просыпаюсь и думаю, что она уже здесь, но ее нет и никогда не будет… Я терзаю тебя всеми этими проблемами, отравляю твою жизнь. Ох, почему же мы не можем быть просто счастливы…

Клемент подвинул свой стул поближе к жене, обнял и крепко прижал ее к себе. Голова Луизы опустилась ему на плечо, и поток слез пролился на его куртку. Уже не первый раз после их свадьбы он слышал такие речи и видел такие слезы. Когда Луиза пришла к нему в театр, его совершенно ослепило внезапное ощущение счастья. Почему же все это не произошло раньше, размышлял он, не произошло много лет назад. И все-таки как чудесно, что они наконец объяснились. Все, казавшееся невозможным, упущенной мечтой, стало вдруг возможным, естественным и неизбежным. Но придется пережить этот печальный период, пережить слезы Луизы, порожденные несчастьем и страхом, пережить ее искусанные в стараниях подавить рыдания руки, пережить приступы отчаянного, безумного горя, которому, однако, она предавалась только наедине с Клементом. После нескольких подобных приступов Клемент серьезно встревожился за ее здоровье, хотя также с облегчением заметил, что она вполне способна, взяв себя в руки, улыбаться Беллами и Мой. Луиза также проявила интерес к царившему на кухне Беллами хаосу. Она взяла хозяйство в свои руки и привлекла остальных к наведению порядка: разобрать ножи, вилки и ложки, большие тарелки отделить от маленьких, а красивый сервиз убрать, оставив его для особых случаев. Приносили утешение и, казалось, возвращали к нормальной жизни и походы за покупками в дальний поселок, в которых Клемент неизменно сопровождал ее. Он подумал, что не понимал раньше, с какой беззаветностью Луиза любит Алеф. Старшая дочь стала для нее своеобразным флагманом, ее лицом перед миром. Она так гордилась Алеф, ее великолепием, хотя, должно быть, постоянно мучилась в глубине души, размышляя о том, что готовит старшей дочери будущее.

«Видимо, у нее было с Лукасом нечто такое, — подумал Клемент, — о чем она никогда мне не расскажет. В любом случае, мне не хочется знать, случался ли между ними какой-то ужасный разлад. Луиза переживет это, так как столкнулась с худшим несчастьем, с тем не поддающимся объяснению несчастьем, что наполнено разбитыми надеждами, угрызениями совести и демоническими страстями, пусть она изольет их все на меня. И я надеюсь, молюсь и верю, что Луиза придет в себя, вымотается, выплачется до конца, и тогда я вновь научу ее радоваться, и мы вернемся в наш дом».

В интимном плане все шло хорошо. Клемент боялся, осознав, как безумно сильна скорбь Луизы, того, как она могла повести себя в некоторых обстоятельствах, выстроив защитную стену неприязни, даже ужаса перед сексуальными отношениями. Такая возможность глубоко тревожила его и раньше, когда его любовь к ней, молчаливая, но никогда не угасавшая, внезапно обреченно разгоралась и усиливалась. Но в первую же ночь Луиза сказала: «Мы на небесах, и они наполнены тихим и спокойным блаженством». Здраво и невозмутимо они обсудили второе письмо Алеф и ответ Луизы. А когда они приехали на взморье, то Клемент сразу подумал, что, увидев эту морскую стихию, Луиза начнет более отчаянно представлять, как духовно, так и физически, глубину ужаса недавних событий. Клементу даже на мгновение показалось, что такие отчаянные страдания вызовут у нее полное отвращение к жизни. Этого он очень опасался. Но его страхи не оправдались, напротив, забыв о спокойствии, Луиза отдалась ему с дикой отчаянностью познавшего бурю человека. Иногда, правда, по ночам, когда она лежала в его успокаивающих объятиях, у Клемента возникало такое чувство, будто они плывут по спокойным морским просторам.

Отстранившись, Луиза выудила из кармана Клемента его большой белый носовой платок, вытерла лицо и прочистила нос.

По-моему, Мой сходит с ума, — продолжила она.

Ты же только что говорила, что она ведет себя вполне разумно!

Вероятно, во всем виновато мое безумие. Она так отчаянно плакала, разбив ту злополучную тарелку. Она много плачет. Впрочем, как и я. Мне все вспоминается Тедди. С какой потрясающей скоростью уносится вдаль прошлое, люди становятся призраками, сначала живыми призраками, потом бледными духами, потом просто именами, а потом… образуется пустота.

Мы всегда будем помнить Тедди.

Да, это незаживающая рана. Я размышляла о Питере. Его образ уже начал тускнеть. Конечно, мы, в сущности, почти не знали его. Как будто его создали из какого-то растворимого материала, и поэтому он быстро исчезает.

— На мой взгляд, мы вообще не воспринимали Питера в реальном смысле, он был незваным гостем, ему следовало быть совсем в другом месте. Он попал к нам по ошибке из какого-то иного мира, уподобившись странному вершителю правосудия, установленного каким-то другим судом на другой планете.

«И поэтому, — размышлял Клемент, — мы предаем его, пытаемся отделаться от него. Мы не хотим думать о нем, разгадывать его тайну, не хотим понять, кем он был на самом деле. Беллами считает его ангелом, и я рад, что он так считает. Это может дать ему на какое-то время духовную пищу для поддержания осмысленного существования. Но для остальной нашей компании Питер является некой озадачивающей обузой, словно нечто могучее и странное ворвалось в наш мирок, а мы оказались неспособны понять это и поэтому воображаем, что ничего не было, словно аборигены Новой Зеландии, которые предпочли попросту не заметить корабль капитана Кука, поскольку не смогли осмыслить это странное явление. Возможно, мы окружены такими существами — ангельскими или демоническими, — о которых не имеем ни малейшего понятия, и поэтому они остаются для нас невидимыми. Может, мы действительно готовы принизить Питера и приписать ему роль ночного кошмара или удалившегося от дел мясника… но на самом деле он ужасает своей инородностью. В конце концов, Зеленый рыцарь олицетворял иную форму бытия, он принадлежал к языческому, фантастическому миру, в отличие от рыцарей короля Артура. Но в своем величии он познал, что есть справедливость… и, возможно, справедливость значительно важнее Грааля. Лукасу удалось понять Питера. Более того, они поняли друг друга, они словно породнились. Питер спас мою жизнь, он отдал свою жизнь за меня».

Клемент, обреченный жить с тяжкими воспоминаниями, вдруг живо представил их первую трагическую встречу… и образы Лукаса и Питера, и сцену наказания Лукаса, и собственный обморок, а также странный вид этих двух колдунов, источавших взаимные восторги и круживших вместе, как фавны в любовном танце. И тут же, в некой неотъемлемой связи, Клементу вспомнилась последняя фраза, сказанная ему Питером: «Присматривай за братом». Эти слова глубоко потрясли Клемента, запечатлелись в его сердце.

«Что ж, — подумал он, — я старался присматривать за ним, но это оказалось бесполезным. А сильно ли я старался?»

Тогда впервые, но далеко не в последний раз, Клемент озадачился вопросом:

«Возможно, слова Питера относились к будущему? Да, всю оставшуюся жизнь мне придется невольно и тайно задумываться над всеми этими загадками, не находя в них никакого смысла. Скорее всего, каждому человеку суждено тащить какую-то тяжкую, но неотвратимую ношу. Так уж устроен человек. Чертовски странная история».

Клемент помог Луизе встать и подвел ее к окну. В небе над морем низко клубились пухлые и величественные облака. Словно причудливые комья пены, они медленно шествовали своей белоснежной процессией, окаймленной снизу золотом солнца. Само море слабо серебрилось у горизонта, а ближе различались очертания украшенных мерцающими пенными гребнями волн, которые несли свои темно-серые воды к берегу и, теснясь, разбивались о камни.

Взгляни, Луиза, какое замечательное море, все эти птицы… Вон бакланы летят строем, и черноголовые чайки, и кулики, и крачки, а вон возвращается с охоты цапля. А за ней и Мой лезет по скалам. Видишь, мелькает ее синее платье? Она рассматривает что-то в лужице, а вон там как раз спускается с холма Беллами, и Анакс бежит перед ним к дому.

Луиза, опираясь на руку Клемента, обозревала живописную картину.

Да, да… и все же я беспокоюсь за Мой.

Может, нам стоит подарить ей кошку?

Нет, она очень любила Тибеллину, и думаю, что ее не заменит никакая другая кошка. А еще я тревожусь за Сефтон и Харви.

Они же обещали повременить со свадьбой. Пусть поживут этот год, а потом женятся. У них все будет в порядке.

Да. Но я заставила их пообещать это. Возможно, я поступила глупо.

Я сказал им, что таким будет их испытание! Это позабавило их, они так романтичны… и так любят друг друга, они понимают, что такой срок — сущий пустяк, ведь впереди их ждет вечное блаженство.

Надеюсь, в Италии с ними ничего страшного не случится. Интересно, где они сейчас, в этот самый момент…

В этот самый момент Сефтон и Харви стояли на мосту, том самом знаменитом своей длиной и высотой мосту, с которого, замыслив самоубийство, спрыгнуло множество людей, включая даже нескольких выдающихся личностей. Солнце сияло в безоблачном небе, заливая своим светом склоны глубокого ущелья, густо поросшие кипарисами и пиниями, его темную мрачную пропасть, поблескивающую на дне ленту реки и полуразрушенный Римский мост. Покой, тишина и уединение. Лишь два молодых и пытливых обозревателя. Харви заранее рассказал Сефтон (хотя она и так все знала) о времени постройки моста, о сиганувших с него самоубийцах, о ближайшем городке с кафедральным собором и красивой площадью, об ущербе, причиненном войнами, о связи собора с именем Кривелли [90]. Они прибыли в этот городок утром на рейсовом автобусе и, устроившись в отеле, сразу отправились к мосту. Обещание отложить свадьбу на год они дали с готовностью. (Правила целомудрия можно было отнести к другой сфере действий.) Общение друг с другом приносило им столько счастья, что какой-то год для их вечной любви, в сущности, не имел особого значения. Их также порадовало приобщение к семье Клемента. Сефтон, лучше всех понимавшая горе матери, очень беспокоилась, как Луиза переживет ужасную потерю старшей дочери. Сефтон и сама горевала об Алеф и сильно тревожилась о судьбе Мой. Они с Харви часто вспоминали Мой и решили, что отныне будут ненавязчиво присматривать за ней. Им уже казалось, что Мой стала их ребенком. О своих будущих детях они также разговаривали.

Перейдя по мосту на другую сторону ущелья, они стояли там, глядя вниз на лесистые склоны, на объемные зеленые шары пиний и на более темные, изящные стрелы кипарисов, которые казались почти черными в ослепительных лучах послеполуденного солнца. Обсуждая самоубийства, они пытались понять, почему вообще люди решают расстаться с жизнью и к каким способам они прибегают. Эта тема обычно наводила Сефтон на мысли о Лукасе. Она установила эту связь интуитивно, сначала как-то случайно, но в ходе его консультаций все чаще задумывалась о ней. Изучая своего наставника, Сефтон заметила в нем некий экстремизм, который, с трудом пытаясь подобрать определение, связала с предельной безжалостностью, безрассудством или отчаянием. Безусловно, она прислушивалась к тому, что о нем говорили, но когда спрашивали ее мнение, предпочитала отмалчиваться. С самого начала общения с Лукасом Сефтон четко поняла, что от нее требуется. На его консультациях она сидела тихо, внимательно слушала, а на вопросы отвечала осмотрительно, не выпаливая ничего поспешно, туманно или бестолково, но давая ясный и определенный ответ, не боясь при случае оказаться неправой. Когда, разговаривая с ней, Лукас умолкал, Сефтон должна была сама догадаться — то ли он просто задумался, то ли ей следует что-то сказать. Если ее ругали (за грубую ошибку, очевидную глупость или плохо подготовленный урок), ей не следовало восклицать «Простите!» или «О боже!», нужно было просто смиренно склонить голову. Ни о каком смехе не могло быть и речи и, конечно, ни о каких посторонних разговорах или общих и личных замечаниях до, после или во время занятий. Ироничные высказывания Лукаса, в отличие от упреков, могли вызвать слабую улыбку. Мимолетная улыбка могла также проскользнуть по ее губам перед уходом, но не при встрече. Приходя и уходя, Сефтон почтительно склоняла голову, а Лукас кивал в ответ. За время общения с ним на этих консультациях у нее развилась обширная, совершенно секретная система подавления невыразимых чувств, радостей и страхов. При этом Сефтон создала для себя некий образ личности Лукаса или его характерных особенностей, основополагающих качеств. Мысли о его сексуальной жизни, если таковая имелась, Сефтон отбрасывала. Не то чтобы она считала, что такой жизни у него нет, просто она ее не касалась. У девушки сложилось впечатление, что Лукаса терзает какая-то глубокая печаль или тайная душевная боль. Когда, завершая последнюю встречу, он сказал ей: «Мне вскоре придется уехать на какое-то время», — Сефтон мгновенно предположила, что он намеревается покончить с собой. Но она не сказала никому ни слова. Она дорожила и всегда будет дорожить тем единственным по отношению к ней проявлением нежности: «До свидания, милая Сефтон».

Легкокрылые мысли ненадолго отвлекли внимание Сефтон от этого моста и от Харви, перенеся ее в мир безмерно укрепившейся и непостижимой тайны Лукаса. Взгляд ее был прикован к другому концу моста, все такому же безлюдному и пустынному. Внезапно она заметила краем глаза какое-то движение, увидела упавшую рядом тень. Она резко обернулась. Над ней возвышался Харви, поставив ногу на парапет. У нее промелькнула зловещая мысль, что он собирается шагнуть в эту бездну. Подтянув вверх второе колено и опираясь на правую руку, он поднялся на ноги. Сефтон, сохраняя невозмутимое внешнее спокойствие, не произнесла ни звука. Развернувшись, Харви двинулся вперед. Похолодев, Сефтон оцепенело следила за ним, потом медленно пошла следом, держась сзади примерно на расстоянии десяти шагов, чтобы он не мог увидеть ее уголком глаза. На середине моста Харви остановился, выставив ногу вперед, и замер на мгновение. Охваченная внутренней дрожью Сефтон тоже замерла, осознавая, что стоит с открытым ртом и слышит, как неистово колотится ее сердце. Харви медленно продолжил путь. Она последовала за ним. Время тихо отсчитывало шаги. Незамечаемые раньше сосны и кипарисы дальнего склона постепенно обрели четкость форм. Она подумала или представила, вспомнив о недавней травме, что Харви может рухнуть в самый последний момент, что он не сможет нормально спуститься и упадет. Лесистый склон становился все ближе, жуткий провал пропасти остался позади, уже виднелся конец моста. Стволы деревьев еще маячили впереди. Парапет закончился, и Харви остановился. Сефтон устремилась вперед широкими, но тихими шагами, потом побежала. Когда она оказалась рядом с Харви, он опустился на колено и оперся рукой о парапет. Она подумала, что он решил спрыгнуть; но он сел, а потом соскользнул вниз по стене в ее объятия. В молчании они сошли с моста на дорогу, ведущую обратно в город. На обочине стояла скамейка. Они сели. Сефтон, склонившись вперед, обхватила голову руками.

Сефтон, прости меня, не сердись…

Подняв голову, Сефтон сразу прижала ладони к полным слез глазам.

Никогда, никогда, слышишь, никогда не делай больше ничего подобного!

Конечно не буду, ничего подобного я больше не сделаю в любом случае. Ты же не собираешься хлопнуться в обморок, верно?

Твой, твой… я даже не знаю, как назвать твой поступок…

Я грешное чудовище. Прости меня!

Неужели ты спланировал это заранее?

Нет. Я лишь представлял это. Но не собирался делать этого, пока не начал, а потом мне уже пришлось…

Тогда ты поступил так не потому, что Беллами подзадорил тебя! И теперь, задумав произвести на меня впечатление, ты…

Скорее уж я хотел произвести впечатление на себя самого. Это была своего рода гомеопатия, так сказать, лечение подобного подобным.

Ты спрыгнул с парапета. И должно быть, опять повредил ногу.

Ты поддержала меня, и она не ударилась о землю, и вообще ей постепенно становится все лучше и лучше. Я полагал, что если повторю этот путь, то смогу полностью поправиться.

Ты идиот! Ты едва не погубил нас обоих!

А знаешь… мне только что пришло в голову… если бы Беллами не подзадорил меня, то я мог бы все это время провести во Флоренции, мог бы никогда не узнать тебя ближе…

Ох, уж лучше молчи. Пошли отсюда скорей.

Взявшись за руки, они медленно побрели в город.

К сожалению, сегодня вряд ли будет passeggiata [91], слишком холодно, — заметил Харви. — Но мы можем посидеть в кафе и полюбоваться на площадь. Так ты прощаешь меня?

Я подумаю об этом!

Но Харви ошибся, passeggiata все-таки состоялось. Горожане неизменными кругами ходили по площади. Быстро обняв Сефтон за талию, он увлек ее в медленный круговорот толпы. Они степенно вышагивали по каменным плитам, словно подключились к какому-то походу, точно участники великой демонстрации или религиозной процессии, и, обтекаемые людским потоком, ощущали на себе его физическое давление — легкую тесноту и толкотню. Тихий гул голосов, подобный отдаленному курлыканью птиц, казался созвучным тишине. Некоторые смельчаки решительно двигались против течения, пристально посматривая на встречных людей, улыбаясь и задевая их плечами или руками. Бросались в глаза красивые лица, лица, выражавшие радость, любопытство, дружелюбие, мучительную удрученность, лица, подобные маскам с темными провалами ртов и глаз. Харви крепко обнимал Сефтон, их бедра так тесно соприкасались, словно они превратились в одно существо. Харви обрезал покороче свои вьющиеся золотистые волосы, а неровности обкромсанной рыжеватой шевелюры Сефтон почти совсем сгладились. Сефтон лишь немного уступала Харви в росте. Они отлично смотрелись вместе, им казалось, что они просто созданы друг для друга, и когда, зажатые толпой, они вдруг переглянулись, то их лица озарились радостными улыбками. Сидевшая в кафе компания немецких туристов признала их самой красивой парой.

В дорожной сумке Мой, приехавшей в машине Клемента, тайно лежал тот примечательный конический камень, украшенный золотистыми рунами лишайника. Как только она услышала, что Беллами не продал коттедж и ее приглашают погостить там вместе с Клементом и Луизой, то запланировала очередную попытку — возможно, последнюю — возвращения этого поросшего лишайником камня на его прежнее место, к родному скальному обломку на склоне холма, с которым она так грубо разлучила его. Недавно, буквально за день до получения приглашения на отдых в этом коттедже у моря, Мой приснилось, что этот камень выбрался из ее комнаты и спускается по лестнице, она выбежала за ним и увидела, как он скребется возле входной двери. Распахнув ему дверь, она долго стояла на крыльце, глядя, как камень удаляется по безлюдной улице. Потом, все также во сне, Мой ужасно пожалела, что отпустила его одного на улицы Лондона, и бросилась на его поиски, но лишь тщетно обегала все ближайшие улицы.

Клемент и Луиза не раз говорили, стараясь убедить Мой и самих себя, как чудесно ей будет жить у моря. Ей выделили симпатичную комнату в мансарде, откуда открывался самый очаровательный вид. У моря она сможет, как прежде, лазать по скалам, обследовать водоемы и собирать камни. Все это, подумали Клемент, Луиза и Беллами, отвлечет девочку от недавних потрясений и горестей. Однако они заблуждались. Конечно, Мой лазала по скалам, разглядывала тех крошечных тварей, что сновали и прятались в водоемах. Она также присматривалась к камням, но пока (как заметил Беллами) ничего не принесла в дом. Но как же мало радовала ее теперь близость столь многих вещей, которые могли бы вызвать ее восторг и стать любимцами ее домашней коллекции, насколько чуждыми казались ей теперь все, недавно столь любимые увлечения. Еще до отъезда из дома Мой заметила, что у нее не проявляются те странные, тревожившие ее способности. Камни в ее спальне больше не двигались, они перестали бунтовать или послушно перемещаться по ее повелению. Теперь они лежали недвижимо, лишившись таинственной связи с их хозяйкой. Мой сочла, что исчезновение таких волшебных способностей, естественно, объясняется ее взрослением. Она не удивилась. Однако ее расстроила, даже испугала потеря чувственного контакта с множеством существ, взаимоотношения с которыми она воспринимала как само собой разумеющееся явление. Возможно, это чувственное «онемение» было также вызвано резким обострением ее давней и сокровенной тоски. Возможно, когда-нибудь ее тоска развеется. Но Мой не думала, что это произойдет, даже не представляла такого конца.

В этой мансарде ее тревожили ночные кошмары. Ей снился лебедь. Несчастная птица являлась к ней во сне со сломанной лапкой, окровавленная перепончатая конечность безжизненно болталась, почти оторванная от тела. Бедному лебедю приходилось скакать на одной ножке. Только вместо реки Мой теперь видела магазин, какой-то птичий магазин, где этот лебедь, еще живой, покачивался на крючке. Ей снился чернолапый хорек, выставленный в виде чучела в витрине Музея естественной истории [92], когда Мой подошла посмотреть на него, то увидела, что зверек открывает маленький ротик и что-то говорит ей. В этот момент появился смотритель и, взяв ее за руку, вывел из зала в какую-то мрачную темноту. Мой снилось гнездышко, где жил ее паучок, а она, став совсем крошечной, пришла к нему в гости, паучок выглядел очень испуганным и все просил Мой: «Спаси меня, спаси меня», Мой плакала и говорила: «Я не могу спасти тебя, я слишком мала, я слишком слаба». Ей снилось, как злой котище уносит в лес на расправу ее хомячка Колина, а она пытается догнать похитителя, но бежит жутко медленно, путь ей преграждают длинные и колючие ветви кустов и деревьев. Ей снилось, как она ласково гладит умницу Тибеллину, а кошка лежит, умирая, на своей подстилке, не в силах даже мяукнуть, и жалобно смотрит на Мой. Ей снилось, что она превратилась в того дракончика, которого собирался обезглавить святой Георгий. Снилось, что она встретилась с Польским всадником, он медленно проехал мимо, она заметила, что он плачет, и позвала его, но он отвернулся. Мой снилось, что она тонет в море слез.

Утром ночные кошмары кончались. Но начинались иные дневные пытки, ей приходилось делать вид, что она хочет есть, хочет играть, что она радостно проводит время, терпя сочувственные взгляды и ласковые замечания. Луизино предположение о том, что Мой сходит с ума, самой Мой теперь порой казалось счастливым выходом. Она давно устала бродить в окрестностях дома и по берегу, вспоминая, где, на каком же из травянистых холмов находится тот скальный обломок, с которым раньше жил поросший лишайником камень. Несколько раз отправлялась она на прогулки к холмам, надеясь, что угадает нужное направление или на нее снизойдет божественное озарение, но ее надежды не оправдывались. Ей помнился только пологий травянистый склон без деревьев, хотя, возможно, там и росли какие-то кусты, и неглубокая впадина или ложбина. Протекал ли поблизости ручей? Проходила ли рядом дорожка? Этих воспоминаний у Мой не сохранилось. В один из дней (следующий после того, как Клемент пытался привлечь внимание Луизы к красоте морского пейзажа), уже без всякой надежды, Мой направилась к морю, тайком захватив с собой этот камень, возможно, чтобы просто «выбросить» его. Во время отлива можно было прямо по берегу перейти за соседний мыс, где открывался вид на вереницу дальних холмов. Мой уже не раз тщетно вглядывалась в эту перспективу. Теперь ей лишь хотелось уйти подальше от дома. Коттедж давно скрылся из виду, она направилась к линии низких скал, таща на плече сумку с конусообразным камнем. Немного поднявшись по склону, она положила этот камень на плоскую скалу. Возможно, камни сами подадут друг другу сигнал. Но сможет ли она понять их язык? Спустившись на берег, Мой медленно побрела обратно по травянистой тропе, поглядывая на скалы и холмистые склоны, но так ничего и не почувствовала и не увидела. Она размышляла, правильно ли поступила, оставив красивый камень на той плоской скале, где он бросается в глаза. Возможно, еще кто-то найдет его и унесет домой. Хорошо ему будет или плохо? Или ей лучше положить его в море? Понравится ли ему в море? Он не похож на морской камень. Однако через сотни и тысячи лет он станет морским камнем, руны с него исчезнут, острый конус округлится и на нем поселятся морские твари. Мой вновь начала подниматься вверх, чтобы забрать камень, но передумала и остановилась. Какая разница? Ведь это всего лишь камень. Он ничего собой не представляет. И она ничего собой не представляет.

Беллами сидел в своей спальне. Перед ним на кровати лежали письма, присланные отцом Дамьеном. Анакс устроился там же на кровати, частично на этих письмах, и поглядывал на Беллами, щуря свои озорные синие глаза и слегка пошевеливая пушистым хвостом, когда на нем останавливался взгляд хозяина. Пес принял позу, которая очень нравилась Беллами: разлегся во всю длину, вытянув задние лапы.

— Подвинься-ка, Анакс, — сказал Беллами и, вытащив из-под собаки письма, аккуратно разложил их.

В самый последний момент он все же решил захватить с собой эти письма. Сначала ему хотелось уничтожить их, поскольку они очень сильно расстраивали его. Беллами подумал, что так и не узнал Питера. Почему же все так запуталось? Кажется, потребуются годы, чтобы разобраться во всем, что произошло. Но чем он будет заниматься в будущем, как будет существовать, не может же он просто все забыть? А если забудет, то как сможет выжить после этого? Он может превратиться в вялую сонную тварь типа жабы. Однажды Беллами приснился жуткий сон, в котором он лежал на земле, насквозь пропитанный водой, превратившись в какое-то длинное, серое и безрукое существо, а люди равнодушно ступали по нему. Этот сон неожиданно навеял ему воспоминания о другом, более давнем сне, в котором он был Падающей звездой. Но каков смысл этой Падающей звезды и как связан с ней архангел Михаил, опирающийся на свой меч и довольно высокомерно поглядывающий на страдания осужденных? Беллами привез сюда чистый блокнот, намереваясь переписать кое-какие письма. Но, вновь принявшись просматривать их, он вдруг с глубоким волнением понял, что невольно читает и перечитывает лишь некоторые отрывки, словно они представляли собой часть какой-то длинной единой литании, ему даже слышался новый ясный голос далекого наставника, которому он бормотал свои ответы.

За долгие годы жизни ты погряз в мирских заблуждениях, ты не станешь святым, отказавшись от мирских удовольствий, нет смысла ждать божественных откровений или знаков, себялюбивое трепетное волнение ты ошибочно принимаешь за благоговение, твое смирение омрачено чарами мазохизма, а темная внутренняя пустота заполнена мраком мечущейся души. Описывая конец этого пути, ты воображаешь, что достиг его, тебя вдохновляет магия, но она противоречит истинному пониманию, ты полагаешь, что монашеская жизнь подобна смерти, но ты будешь жить и страдать. Путь Христа труден и прост, изнурителен путь аскетизма. Мы постигаем незримое посредством зримого, но создание идолов и божественных образов порождает губительные заблуждения. Мучения паломников могут поглотить целую жизнь и завершиться безысходным отчаянием. Твое стремление к страданиям ведет к успокоительной дреме. Ложный бог наказывает, истинный Бог сражает наповал. Откажись от порочных мыслей, источник терзаний нельзя лелеять, как домашнего питомца, ты не вправе карать себя за грехи, просто избавься от них. Выйди в мир и помоги ближнему, будь счастлив сам и приноси радость окружающим — вот твой истинный путь. Затворничество не для тебя, успокойся и смирись, осознай скромность людских возможностей, стремись к добродетели, очищающей поиски любви, молись неустанно, живи в своем мире и ищи Господа в своей собственной душе.

Обдумав очередные советы, навеянные посланиями мудрого наставника, Беллами отложил последнее письмо (он просматривал их, не особо обращая внимания на хронологический порядок) и смахнул нежданно выступившие на глазах слезы. Из груди его вырвался глубокий и долгий вздох.

«Конечно, — размышлял он, — когда-нибудь я приеду к нему и поклонюсь до земли на русский манер. Только, увы, мне не удастся найти его, мне даже нельзя искать его, он велел мне не ждать и, более того, не искать никаких знаков. Я должен считать, что он исчез окончательно, ушел навеки. Теперь он, должно быть, господин Дамьен Батлер, и мне не суждено больше увидеть его. Не знаю, возможно, у него даже иное мирское имя, и он стал, к примеру, мистером Джоном Батлером или мистером Стэнли Батлером. Каким мучительным должен быть для священника отказ от той чарующей власти… чарующей, да, он опасался ее, власти над душами. Уж если он впал в отчаяние, то что же ждет меня? А разве он не объяснил мне? Не ищи уединения, иди и помогай ближним. Наверное, я так и поступлю. Трагедия закончена… почему я считаю это трагедией… он понял бы меня, он сам прошел через такие испытания, и он осмыслил нечто такое, чего я никогда не узнаю».

И Беллами вдруг осознал, каким стало для него самое ужасное высказывание, осознал «изнурительный путь аскетизма». С печалью подумал он о разлуке с почтенным наставником и вспомнил его последнюю фразу, выраженную в прощальных словах Вергилия: «Свободен, прям и здрав твой дух». Беллами решил, что стоит попробовать выйти на путь здравого смысла.

«Но обрел ли я здоровый и свободный дух? — размышлял Беллами, — Я не уверен, что обрел. Более того, я даже уверен, что не обрел его. В любом случае, Данте отправился не в заброшенную пустыню, он вступил в ту неодолимо притягательную сферу Божественного соизволения. А к чему, интересно, Данте упомянул митру и венец? Надо будет спросить Эмиля, он знает все, я спрошу его также о состоянии моего духа».

Вспомнив Эмиля, Беллами почувствовал внезапное волнение, подобное порыву легкого ветра, дыханию теплого воздуха, и подумал:

«Да, это правда, я люблю Эмиля, и Эмиль любит меня, я буду трудиться и помогать людям, мы будем жить вместе, поддерживая друг друга».

Уже некоторое время Беллами смутно сознавал, что Анакс проявляет странное беспокойство. Сначала пес настороженно поднимал свою длинную морду, а потом начал слегка поскуливать, когда Беллами обратил на него внимание, спрыгнул с кровати и подбежал к двери.

«Мы пропустили время его прогулки, — подумал Беллами, — да мне и самому хочется вдохнуть свежего воздуха, ведь в голове моей теперь появились новые мысли».

Он надел пальто, закутал шею шарфом, натянул шерстяную шапочку, высмеянную Клементом, и спустился по лестнице вслед за рвущимся на природу Анаксом. Как только он открыл дверь, впустив в дом холодный воздух, Анакс стремглав понесся к небольшому мысу — то, что они называли мысом, на самом деле было просто каменистым возвышением, — который отделял их коттедж от следующего залива.

— Подожди меня, Анакс! — крикнул Беллами, но встречный ветер отнес назад его слова.

Он поспешил за собакой, которая уже исчезла из вида. Через пару минут быстрой ходьбы Беллами услышал лай Анакса. Пес заливался истерическим лаем. Что могло там случиться?

Мой сняла с плеча сумку. Сумка полегчала, но не опустела, в ней лежала еще одна забытая ноша. Девушка достала со дна длинную золотистую змею, свою бывшую косу. Лишившись жизненной силы, коса уже потеряла блеск и потускнела, превратившись в никчемный хлам. Направившись к морю, Мой стащила с кончика косы эластичную ленту и сунула ее в карман пальто. Ясное безветрие кончилось, дул восточный ветер, медленно плывущая на горизонте стена туч сливалась с темным морем. Ближе к берегу бледное небо полнилось рыхлыми сероватыми облаками. Мой хорошо утеплилась, надев зимнее пальто с шерстяным шарфом, теплые брюки и толстые ботинки, ее стриженую голову холодила прорезиненная ткань капюшона. Осторожно перейдя по водорослям на смешанный с галькой песок, она заметила, как красиво поблескивают влажные камни. Спустившись к самой воде, она вступила в полосу обильно бегущей пены. Море теперь, казалось, возвышалось над ней, неся неровные валы серых, плавно перетекающих друг в друга волн, увенчанных кружевными белыми гребнями. Холодный, словно замерзший воздух нависал над морем, туман рассыпающихся брызг отражал тусклый свет скрытого за дождевыми тучами неба. Все ближе подступали стремительно несущиеся вперед высокие валы и со свирепым рокотом обрушивали свои гребни, бурно растекаясь по мелководью и откатываясь обратно. Мой решительно зажала в руке кончик косы, размахнулась и изо всех сил швырнула ее в громоздящиеся приливные волны, где она мгновенно исчезла, блеснув напоследок золотой змейкой.

«Мне не хватило сил забросить ее на большую глубину, — подумала Мой, — прилив вновь вынесет ее на берег, и она будет валяться там как водоросли, но все равно я… мне… будет уже все равно…»

Сокровенная тайна Мой, о которой не знала ни одна живая душа, заключалась в следующем: никогда, ни в малейшей степени она не была влюблена в Клемента, хотя Клемент, конечно, ей очень нравился, влюблена она была — давно и отчаянно — в Харви. Детская шуточка по поводу ее «обожания Клемента» позволила ей скрыть настоящую безумную любовь и безумную надежду. Мой считала дни, недели и годы, мечтая стать достаточно взрослой, чтобы открыть ему свою любовь. Она следила за ним, изучала его, тысячи раз воображала и обдумывала, как она признается ему в своем чувстве. Глядя в зеркало, она пыталась увидеть себя его глазами. Временами ее охватывало отчаяние, потом надежды воскресали, и опять их сменяли новые страхи и новые надежды. Мой не думала, что он женится на Алеф. Более того, девочка радовалась их тесной дружбе, поскольку она отвлекала Харви от других искушений, сохраняя его, как Мой все чаще надеялась, именно для нее. Дальше признания в любви ее мечты не заходили. Но, мысленно изливая силу своих чувств, она думала, что Харви должен будет в подходящее время откликнуться на них. С годами желание рассказать ему все в нужное время стало жутко болезненным, подобным нарывающей ране, которую можно исцелить, только вскрыв нарыв. Теперь Мой мучительно вспоминала те времена, недавние времена, когда могла бы открыться ему, могла бы завоевать его и привлечь к себе его внимание. Ведь оберегая его сон в портшезе, она легко могла бы разбудить его поцелуем. Если бы только Харви все узнал раньше, ей было бы легче смириться с тем, что его выбор пал не на нее. Он созрел для любви… и если бы он узнал… то обязательно полюбил бы ее… если бы понял, как сильны ее чувства. «Если бы только» — эти ужасные слова огненной стрелой пронзали душу, целыми днями терзая Мой осознанием безвозвратной потери. Она потеряла Харви, и потеряла по своей собственной вине. Теперь в ее жизни не осталось никаких радостей, и ее камни все поняли, они тоже помертвели. Она направилась вперед, навстречу бурной водной стихии.

И тогда Мой увидела их.

«Но какие же люди, — подумала она, — осмеливаются плавать в таком бурном море?»

Множество голов, множество лиц двигалось в ее сторону, устремив на нее большие глаза. И внезапно она узнала этих шелковистых смельчаков…

«Они вернулись ко мне… мои друзья наконец вернулись ко мне!»

Сняв пальто, Мой отбросила его назад и устремилась на глубину, стараясь перебороть мощный натиск высоких приливных волн. Падая в воду, она услышала далекий лай Анакса.

Когда Беллами взобрался на вершину склона и окинул взглядом следующий заливчик, то увидел Анакса у кромки воды, пес метался по мелководью, продолжая истерически лаять. Что же его так встревожило? Потом Беллами увидел тюленей. Маленькую бухту заполнило множество тюленей, их влажные, серые, почти собачьи головы покачивались в бурных водах за первым валом несущихся к берегу волн.

«Как чудесно, — подумал он, — что опять появились тюлени, они вернулись, а я уж решил, что они навсегда покинули наши места, да как же их много, просто не сосчитать! Неудивительно, что Анакс так разволновался!»

Беллами замедлил скорость, проходя через заросли густой мокрой травы. Он подумал, что нужно успокоить Анакса, таким лаем он их всех распугает, хотя странно, ведь раньше он никогда не лаял на них.

— Анакс! — громко крикнул Беллами, но ветер вновь свел на нет его призывы.

И тогда он заметил еще кое-что. Среди бурно вздымавшихся морских волн мелькала, похоже, человеческая фигура, она маячила уже довольно далеко, то и дело скрываясь за высокими гребнями. В этот момент Анакс устремился вперед, в большом прыжке перемахнул за гребень волны и тоже исчез. Отчаянно крича и спотыкаясь на крутом склоне, Беллами бросился вперед, он с трудом продрался через заросли засохшего папоротника и кусты утесника. Задыхаясь и постанывая на бегу, он перебрался через полосу объеденной травы на камни, большие мокрые камни, разъезжающиеся под его ботинками, потом перелез через темные скалы и, спустившись на берег, перебежал по скользким водорослям на усыпанный мелкой галькой песок. Там Беллами остановился, отдуваясь и слыша теперь глухой рокочущий звук разбивающихся волн, но не видя впереди ничего, кроме бурно вздымающейся стихии. Он сбросил стесняющее движения пальто, пробежал по песку и, неловко спотыкаясь, пошел по морю, отчаянно стараясь удержаться на ногах. Вода уже хлюпала в ботинках, а он продолжал двигаться по песчаному дну, на каждом шагу противостоя яростному потоку прибоя, слыша, как собственный крик уносится назад к берегу вместе с сильным встречным ветром, наполняющим его рот соленой морской водой. О плавании не могло быть и речи; если он упадет, то попросту захлебнется и утонет. Изо всех сил стараясь устоять на ногах, Беллами начал отступать, чувствуя, как мощный поток откатывающейся волны вымывает почву из-под его ног. Теперь он уже думал только о выживании, о сохранении равновесия, о возможности очередного шага… но внезапно его ноги разъехались, руки бессильно повисли, море поволокло его за собой, и он упал на спину, видя накрывающий его сверху зеленоватый, пронизанный светом купол, и, захлебываясь, почувствовал неумолимое приближение смерти. Через мгновение Беллами вдруг осознал, что все еще жив и барахтается под водой. Рядом маячила какая-то большая и темная масса, вынырнувшая вместе с ним на водную поверхность, пока не накрытую очередной волной. Потянувшись в ту сторону, Беллами ухватился за что-то, обнаружив сначала какой-то рукав, а потом и руку, и сделал очередную попытку встать на ноги, но заметил, что вода подталкивает его в спину, а сам он стоит на коленях. Он отчаянно пополз к берегу, таща за собой человеческую руку, и наконец умудрился подняться на ноги. Как Беллами вспоминал позднее, этот подъем был подобен воскрешению. Возможно, так будут чувствовать себя воскресшие после конца света. Он продвигался все дальше, волоча за собой ребенка, именно так ему показалось, точно тяжелый мешок. Он втащил его повыше на берег, подальше от яростных волн, от разбушевавшегося моря. И именно тогда, как ему вспоминалось потом, он подумал, что Анакс утонул, пытаясь спасти ребенка. Слезы застилали глаза Беллами, он чувствовал их теплую влагу на замерзших щеках. Он опустился на мокрый песок рядом с утопленником, поскольку решил, что вытащенный им мальчик тоже умер. Беллами попытался восстановить дыхание, ему пришло в голову, что у спасенных из воды людей положено удалить воду из легких, а потом вроде бы сделать искусственное дыхание. Все еще плача и всхлипывая, он встал на колени, решив выяснить, что же он может сделать. В этот момент Мой пошевелилась и, издав слабый стон, открыла глаза. Беллами узнал ее. Она начала дышать. Он вскочил с песка и взглянул на море, но нигде не смог разглядеть головы Анакса. Беллами издал мучительный вопль, который ветер унес вдаль вместе с пронзительными криками планирующих в воздушных потоках чаек. Потом он увидел, как из кружевной пены выползает какое-то длинное серое существо и, вскочив на лапы, несется по мелководью на берег, останавливаясь и встряхиваясь. Беллами вновь рухнул на колени возле Мой. Тяжело дыша, девушка попыталась приподняться с песка. Он помог ей сесть и подставил колено, чтобы поддержать ее спину.

Мой, Мой…

Она вся дрожала, что-то невнятно бормоча, вздыхая, кашляя и задыхаясь.

Прости, — наконец прошептала она.

Беллами почувствовал что-то теплое. Это Анакс лизнул его руку своим языком.

Ты должна постараться встать, нам надо быстро добраться до дома!

Он поднял Мой на ноги. Потом увидел, что чуть выше на берегу, совсем рядом, лежат два их пальто, и вознес хвалу небесам, осознав, что прилив закончился и погода также меняется к лучшему. Ветер стих, небо начало проясняться, и тут Беллами понял, какой свет пронизывал зеленоватый водный купол. Опираясь на его руку, Мой пошла в сторону дома.

Поторапливайся, Мой, нам надо как можно быстрее доставить тебя домой. С чего вдруг ты решила поплавать?!

Он не рассчитывал на ее ответ, но она произнесла:

Вернулись тюлени, я должна была… — Потом Мой добавила: — Знаешь, так странно, вода показалась мне теплой.

А мне нет! Смотри-ка, вот наши пальто, и они сухие!

С трудом им удалось натянуть пальто на мокрые, прилипшие к телу одежды. Сначала Беллами помог девушке, потом оделся сам.

Нам надо поторапливаться. Слава богу, я успел вовремя, и все благодаря Анаксу. Ты не представляешь, как он разлаялся. На самом деле это он спас тебя. Где же он? Ой, посмотри-ка на него!

Анакс, убежав вперед, забрался на ту самую плоскую скалу, где Мой оставила конический, разукрашенный лишайником камень. Он сидел к ним боком, уставившись на камень, лежавший между его передними лапами.

Смотри, Мой, — сказал Беллами, — он похож на древнеегипетское изваяние!

Мой оглянулась. Она пристально взглянула на Анакса, потом перевела глаза на конусообразный камень. Устремив взгляд дальше, на поднимающийся склон холма, она вдруг узнала то место. Оно оказалось не так далеко, как ей представлялось.

Беллами, прости, мне очень нужно кое-что сделать.

Выпустив его руку, она с поразительной скоростью добежала до скал и, забравшись на них, схватила свой камень.

В чем дело?.. Мой!

Но она уже спешила к травянистому склону, переходящему в луговину.

Мой, подожди! Анакс!

Девушка, спотыкаясь, но ни разу не упав, пробежала через разросшиеся травы, следовавший за ней Анакс вскоре вырвался вперед. Беллами выдохся и, пошатываясь, ковылял за ними.

Коснувшись любимого камня, Мой мгновенно почувствовала, как ее наполняет какая-то живая и теплая сила. Она без устали бежала за Анаксом, и камень казался ей невесомым. Наконец, запыхавшись, она замедлила бег. Да, теперь она узнала заветное местечко, очертания холма с его густой травой и спуск в неглубокую ложбину. Анакс, пробежав по луговине, уже обнюхивал что-то внизу. Мой, прижав к груди камень, спустилась к нему. Все верно, вот возвышается над травой тот скальный обломок, гладкая серая пирамида, испещренная загадочными иероглифами, совершенно не похожая на другие прибрежные скалы, уникальная, уединенная, священная. Держа одной рукой камень, Мой оперлась на эту пирамиду и опустилась на влажную траву. Но где же именно лежал ее камень, где его исходное место?

Ищи, Анакс, ищи! — приказала Мой.

Анакс и без ее просьбы старательно обнюхивал всю ложбину. Потом он начал царапать лапами ее травянистый край. Мой встала и приблизилась к нему. Под травой обнаружилось углубление. Мой оглянулась на скалу. Точно, именно тут он и лежал, в таком положении они могли видеть друг друга. Мой опустила принесенный камень в углубление. Оно точно соответствовало его форме. Мой почувствовала какой-то внутренний щелчок, словно что-то оборвалось в ее душе.

«Душевная струна, — подумала она, — есть ли у души струны…»

На глазах у нее выступили слезы. Мой накрыла камень ладонью и решительно надавила на него, чтобы он поплотнее улегся в свое старое ложе. Встав на колени, она поцеловала его шероховатую поверхность. Потом, погладив таинственные знаки перекрещивающихся трещинок, она отвернулась и, больше не оборачиваясь, быстро вылезла из ложбины на ровный склон холма. Анакс радостно прыгал вокруг нее. Беллами успел подняться лишь до середины склона.

Мой, что ты такое задумала? — крикнул он. — Неужели ты хочешь, чтобы мы умерли от переохлаждения? Тебе необходимо немедленно вернуться в дом, ведь ты наверняка насквозь промерзла, нам всем нужно принять горячую ванну! Анакс, скорее всего, тоже замерз. Нам надо спешить!..

Вся компания бодро направилась вниз по тропе. Залитое ярким солнечным светом море поблескивало на горизонте. Зимние купальщики, улыбаясь друг другу, бурно обменивались впечатлениями, стуча зубами от холода, слова срывались с их губ беспорядочным потоком восклицаний.

Ох и достанется нам!

Достанется в основном мне!

Нет, мне!

Думай лучше о горячей ванне, слава богу, в доме есть две ванные комнаты!

А бедный Анакс может полежать у камина.

Мы разожжем камины во всех комнатах, пора наконец хорошенько прогреть наш дом.

Тогда и одежда скорее высохнет.

Хорошо еще, что мы додумались оставить пальто на берегу!

Думать там было особенно некогда, во всяком случае мне было не до размышлений! Но зачем ты вообще полезла в воду?

Все из-за… тюленей…

Полнейший идиотизм! Поговорим об этом позже… да уж, о таком приключении мы будем вспоминать всю жизнь!

Мне уже тепло, а тебе?

Ну, скажем так, уже теплее. Хорошо, что стих тот безумный ветер. Но давай-ка ускорим шаг, после ванны тебе надо полежать и успокоиться, ты, должно быть, пока еще в шоке.

Вот уж нет, я ничуть не испугалась.

Ну а я малость струхнул. Как замечательно, что вернулись тюлени. Я думаю, они приплыли, чтобы поприветствовать тебя.

Ну… да… по-моему… им этого хотелось…

Беллами сумбурно пытался разобраться в собственных чувствах:

«Что же произошло? Что-то явно произошло… Я боюсь, что, оправившись от шока, она свалится без сил, но какая удивительная девочка, и я, вероятно, тоже свалюсь без сил, но ненадолго… Может, на меня повлияло чтение писем? Нет, конечно нет! Мой и тюлени… Но как же Анакс обо всем узнал? И что они делали там, на холме? Ладно, пока не стоит вспоминать об этом. Но как же ей хватило смелости? Да, теперь у меня появилась масса дел. Я последую мудрому совету и найду работу. Более того, совершенно справедливы его слова о счастье, нельзя усугубляться в собственном ничтожестве, считая себя несовершенным. Не этому ли учит Бхагавадгита — духовной жизни и бескорыстному исполнению своих обязанностей? Надо будет спросить Эмиля. Помнится, он еще советовал мне не стирать с души образ Христа. Все верно, я буду присматривать за Мой, а Эмиль поможет ей поступить в художественную школу. Вероятно, мы даже сможем удочерить ее или будем просто помогать ей в жизни…»

Беллами, я ужасно благодарна тебе…

Успокойся. Ради тебя вернулись тюлени. Интересно, а наши ленивые домоседы видели тюленей? Через день-другой приедет Эмиль, тебе ведь нравится Эмиль, правда?

О да, я люблю Эмиля.

Мы отправим тебя учиться в художественную школу, то есть ты сама, конечно, поступишь в художественную школу…

Да, я начну с этого, а потом…

И что же будет потом?

Наверное, когда мне стукнет восемнадцать, я поеду в Индию, мне хочется жить там.

Ого… как любопытно…

«Интересно, — подумал Беллами, — сможем ли мы с Эмилем быть счастливы в Индии? Полагаю, там я смог бы приобщиться к буддизму. Ладно, будем разбираться с проблемами по мере их поступления».

Смотри-ка, Мой, из труб идет дым, они уже разожгли камины, должно быть, догадались, что мы пытались утопиться. А мокрый Анакс несется к дому, чтобы сообщить им хорошую новость.

Примечания

1

Большой лондонский парк, примыкает к Гайд-парку, заложен в 1728–1731 гг.

(обратно)

2

Курносый, вздернутый (фр.).

(обратно)

3

Беспорядочный, суматошный или беспокойный стиль жизни (фр.).

(обратно)

4

Песня американских авторов Фреда Фишера и Билли Роуза «Счастливые дни и одинокие ночи».

(обратно)

5

Видимо, несоответствующие аналогии могло вызвать сравнение со знаменитой исторической достопримечательностью — Клифтонской башней Бристоля.

(обратно)

6

Роман английского писателя Джона Каупера Поуиса (1872–1963).

(обратно)

7

Перевод Ю. Корнеева. Алеф читает аллегорическую пьесу Джона Мильтона «Комос», написанную в популярном в те времена жанре маски. Заблудившуюся в лесу Леди преследует сатир Комос — олицетворение природной страсти. Спасение Леди ее братьями — торжество разумной добродетели.

(обратно)

8

Строчка из стихотворения (сборник «Избранные стихотворения») А. Э. Хаусмана (1859–1936), английского поэта и ученого, специалиста по античной филологии.

(обратно)

9

«Серебряный лебедь» — мадригал, написанный английским композитором Орландо Гиббонзом (1583–1625), основан на легенде о последней и единственной песне умирающего лебедя.

(обратно)

10

Древнегреческо-английский словарь «Лидделл энд Скотт»; впервые издан в 1843 г., назван по фамилиям составителей.

(обратно)

11

Милый гуляка, кутила, жуир (фр.).

(обратно)

12

Ремесло, профессия, дело (фр.).

(обратно)

13

Краткое жизнеописание, биография (лат.).

(обратно)

14

Удиви меня (фр.).

(обратно)

15

Здесь: бывают же безумцы! (ит.)

(обратно)

16

Первая помощь (ит.).

(обратно)

17

Курос — в искусстве древнегреческой архаики статуя, изображающая атлетически сложенного юношу.

(обратно)

18

Роскошь, покой и наслаждение (фр.).

(обратно)

19

Так в чем же дело? (ит.)

(обратно)

20

Не знаю (ит.).

(обратно)

21

Здесь: есть же причина? (ит.)

(обратно)

22

Во Христе (лат.).

(обратно)

23

Мамуля, тебе не стоит так расстраиваться! (фр.)

(обратно)

24

Ты неотесанный мужик (фр.).

(обратно)

25

Придирчивая (фр.).

(обратно)

26

Улица в Париже, названная по имени Верцингеторикса (или Верцингеторига), вождя антиримского восстания галлов в 52 году до н. э.

(обратно)

27

Всех ждет один конец, и одиноких пьяниц, и повелителей народов (фр.).

(обратно)

28

Если вам не помешает, я останусь в чулках (фр.).

(обратно)

29

Временное пристанище (фр.).

(обратно)

30

Невеста (фр.).

(обратно)

31

Слабость, симпатия (фр.).

(обратно)

32

Иоганн Экхарт (Мейстер Экхарт) (ок. 1260 — ок. 1327) — монах-доминиканец, основатель немецкого мистицизма.

(обратно)

33

Поль Клодель (1868–1955) — французский писатель-католик. Его произведения, насыщенные библейскими реминисценциями, поднимают темы греха и искупления, религиозного просветления мира, вне веры лишенного надежды и нравственного закона. Его перу также принадлежат религиозные сочинения в духе неотомизма, философской школы католицизма, основанной на учении Фомы Аквинского.

(обратно)

34

Прикорнуть, прижаться, спрятаться (ища безопасности) (фр.).

(обратно)

35

Строчка из известного стихотворения А. Э. Хаусмана «Улан» (сборник «Последние стихотворения»)

(обратно)

36

Роберт Браунинг (1812–1889) — английский поэт, в своем творчестве протестовал против слепого религиозного ригоризма.

(обратно)

37

Вечное Возвращение — один из основополагающих концептов философии жизни Фридриха Ницше, в частности подробно рассмотренный в его книге «Так говорил Заратустра», а позднее и Мартином Хайдеггером в двухтомнике «Ницше».

(обратно)

38

Вольная цитата из Пиндарической оды (Бард, 11.2 Антистрофа) Томаса Грея (1716–1771), английского поэта, представителя лирического сентиментализма.

(обратно)

39

Цитата из стихотворения А. Э. Хаусмана «Эпитафия».

(обратно)

40

Филоктет — герой одноименной трагедии Софокла, брошенный греками из-за незаживающей раны на острове Лемнос; основной характеристикой этого образа в трагедии являются физические и душевные страдания.

(обратно)

41

Лохинвар — отважный рыцарь, герой лирической поэмы Вальтера Скотта «Мармион».

(обратно)

42

Тебе легко забавляться, глядя на себя (фр.).

(обратно)

43

Добродетель жаждет только защиты (лат.).

(обратно)

44

Из милости, добровольно (лат.).

(обратно)

45

Начало вступительной арии из английской оперетты «Лейбгвардейцы», написанной либреттистом Уильямом Гилбертом (1836–1911) в содружестве с композитором Артуром Салливеном (1842–1900).

(обратно)

46

«Либертиз» — большой лондонский универсальный магазин одноименной фирмы.

(обратно)

47

Снарк — фантастическое животное из произведения Льюиса Кэрролла «Охота на снарка».

(обратно)

48

Следователь (фр.).

(обратно)

49

Бромптонская молельня — римско-католическая церковь Лондона, построенная в 1884 году в итальянском стиле; часть украшающих ее статуй апостолов перенесена из Сиенского собора.

(обратно)

50

«Олимпия» — большой выставочный зал в западной части Лондона, где проводятся разные ежегодные выставки, Лондонская международная книжная ярмарка; построен в 1866 г.

(обратно)

51

Джон Хеннинг Спик (1827–1864), — английский исследователь Африки. Памятник ему установлен в Кенсигтон-гарденз.

(обратно)

52

Просперо — бывший неаполитанский герцог, герой пьесы Шекспира «Буря».

(обратно)

53

Витторе Карпаччо — итальянский живописец (1455 — ок. 1526), представитель венецианской школы Раннего Возрождения.

(обратно)

54

Франциск Ассизский (ок. 1182–1226), одна из легенд о его жизни гласит, что он укротил страшного волка-людоеда, наводившего страх на жителей города Губбио, и заключил с ним своеобразный пакт.

(обратно)

55

Сила подчиняется добродетели (лат.).

(обратно)

56

Цитата из философского труда Фридриха Ницше «По ту сторону Добра и Зла».

(обратно)

57

Песен так много, что всех слов не упомнить (лат.).

(обратно)

58

Ариэль — персонаж пьесы Шекспира «Буря», добрый гений (дух воздуха).

(обратно)

59

Псалтирь, 50-й псалом Давида, ст. 16.

(обратно)

60

Книга пророка Исаии, гл. 34:4; Откровение Иоанна Богослова, гл.6: 12–14.

(обратно)

61

Бардо — закрепившийся в европейской и русской культуре термин буддизма, обозначающий пребывание в промежуточном состоянии после смерти до нового рождения.

(обратно)

62

Английское слово «hook» (хук — крючок) часто употребляется в разговорном языке для обозначения пристрастия к наркотикам.

(обратно)

63

Имеется в виду Блаженный Августин Аврелий (354–430), христианский теолог и церковный деятель, родоначальник христианской философии; его неоплатонизм господствовал в западноевропейской философии и католической теологии вплоть до XIII века.

(обратно)

64

Выражение удивления или иронии — подумать только! (фр.)

(обратно)

65

Пит Мондриан (1872–1944) — нидерландский живописец, один из основателей группы «Стиль», создатель неопластицизма — абстрактных композиций из прямоугольных плоскостей и перпендикулярных линий, окрашенных в основные цвета спектра.

(обратно)

66

Данте Алигьери. Божественная комедия. Чистилище. Песнь двадцать седьмая. Круг седьмой — Сон Данте. Восхождение к Земному Раю (перевод М. Лозинского).

(обратно)

67

Памятка, памятная зацепка (фр.).

(обратно)

68

Благовидная наружность, видимый успех (ит.).

(обратно)

69

В зародыше (лат.).

(обратно)

70

Мартин Хайдеггер (1889–1976) — немецкий философ и писатель, один из основоположников немецкого экзистенциализма.

(обратно)

71

Игра воображения, выдумка (фр.).

(обратно)

72

Разрядка, ослабление напряжения (фр.).

(обратно)

73

«Сердитые молодые люди» — так называли критически настроенную молодежь Великобритании в период после Второй мировой войны. Они выражали протест против устоев буржуазного общества, не имея никакой положительной программы; их настроения получили широкое освещение в литературе, театре и кино. Термин «сердитые молодые люди», или «сердитые», обозначил литературное течение 50-х годов XX века, которое примыкает к критическому реализму, отличается большой эмоциональной силой осуждения буржуазного общества. Это название возникло в связи с постановкой в 1956 г. пьесы Джона Осборна «Оглянись во гневе».

(обратно)

74

Имеется в виду Перси Биши Шелли (1792–1822), английский поэт-романтик; в аллегорической поэме «Королева Маб» разоблачал порочность современного ему общества и политических институтов.

(обратно)

75

Люби и делай, что хочешь (лат.). Имеется в виду идея, высказанная в учении христианского теолога Блаженного Августина (Августин Аврелий, 354–430): «Люби Бога и тогда делай, что хочешь».

(обратно)

76

«Обрученные» (ит.) — исторический роман итальянского писателя, главы романтической школы, Алессандро Мандзони (1785–1873). Состоящий из трех частей роман «Обрученные» написан в 1821–1823 годах и посвящен народным страданиям в период испанского владычества.

(обратно)

77

Харли-стрит — улица в Лондоне, где расположены кабинеты преуспевающих врачей; в переносном смысле так иногда называют врачей.

(обратно)

78

Людвиг Витгенштейн (1889–1951) — австрийский философ и логик, представитель аналитической философии.

(обратно)

79

Обозримой обстановки (нем.).

(обратно)

80

Полное выражение: «Experto crede Roberto» — «Поверь опытному Роберто» (лат.), употребляется в значении — «По собственному опыту знаю»; выражение взято из французской макаронической поэмы XII века, в которой эту фразу произносит сам Роберто.

(обратно)

81

Поль Целан (1920–1970) — австрийский поэт; с 1948 г. жил в Париже, для его творчества характерны усложненная образность, редкая суггестивная сила и символы соскальзывания в небытие. Покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

82

Самуэль Палмер (1805–1881) — английский художник, акварелист и фавер, создатель фантастических пейзажей.

(обратно)

83

Рябчики или цыплята в винном соусе (фр.).

(обратно)

84

Аватара (санскр. «нисхождение»), — термин в философии индуизма, обычно используемый для обозначения явления или воплощения Бога на планете Земля.

(обратно)

85

В Англии — уйти незаметно, не прощаясь.

(обратно)

86

«Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь» — поэма, созданная во второй половине XIV века неизвестным автором.

(обратно)

87

Любовь втроем, любовный треугольник (фр.).

(обратно)

88

Прелестный (фр.).

(обратно)

89

Жених (фр.).

(обратно)

90

Видимо, имеется в виду Карло Кривелли (1430?—1494?), итальянский художник, расписывающий городские церкви.

(обратно)

91

Гулянье (ит.).

(обратно)

92

Филиал Британского музея.

(обратно)

Оглавление

1 . Идеальные дети

2 . Правосудие

3 . Милосердие

4 . Эрос

5 . Выход к морю . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте