«Итальянка»

Айрис Мердок Итальянка

Пэтси и Джону Григг

Часть первая

1 Лунная гравюра

Я осторожно толкнул дверь. В былые времена она всегда оставалась открытой на ночь. Убедившись, что дверь заперта, я шагнул обратно в лунный свет и окинул дом взглядом. Хотя только-только наступила полночь, света не было. Все лежали в постелях и спали. Мне стало обидно. Я ожидал бдения, ради нее и ради меня.

Сквозь мягкий поток крестовника и невысокого чертополоха я пробрался к стене и подергал передние оконные створки, но обе отказались поддаваться, и изнутри на меня дохнула еще большая темнота. В такой тишине мне претило кричать или кидать камушки в стекла. Однако молча ждать в лунном свете одиноким изгнанником, незваным гостем тоже не хотелось. Я немного прошелся по росе, и тень моя, худая и темно-синяя, отделилась от громады дома и украдкой последовала за мной. Сбоку тоже все было темно и укрыто столь густыми зарослями молодых ясеней и бузины, что до окна я не смог бы добраться, даже окажись какое-нибудь незапертым. По размаху этой буйной, заброшенной растительности я прикинул, давно ли в последний раз был на севере: должно быть, прошло добрых шесть лет.

Как глупо, бесконечно глупо было возвращаться! Я обязан был примчаться раньше, когда она болела, когда она ждала меня и писала: «Приди, приди, приди» — в письмах, которые я едва мог читать из-за злости и чувства вины. Вернуться тогда было бы разумным в свете того соображения, что все-таки она моя мать. Но возвращаться теперь, когда она мертва, возвращаться для того лишь, чтобы похоронить ее, чтобы постоять рядом с ее мертвым телом в компании наполовину незнакомцев, брата и невестки, — это бессмысленное самоистязание.

Я прошел обратно через лужайку, ступая по собственным следам на росе. Окутанная облаками луна выставила на небе светящийся, прозрачный краешек диска, выхватывая силуэты огромных деревьев, которые окружали дом. Эту линию горизонта я по-прежнему знал лучше всех прочих. На мгновение мне почти захотелось сбежать, еще раз толкнуть дверь и потом уйти, подобно загадочному страннику из стихотворения: «Скажите, что я приходил, но никто не ответил».[1] Я вновь посмотрел на знакомые очертания деревьев и задрожал от внезапной близости детства. Вот они, старые июньские ароматы, влажные ночные запахи середины лета, шум реки и далекого водопада. Ухнула сова, медленно, с ленцой, выпуская расширяющиеся кольца звука, одно в другое. Это я тоже помнил.

При мысли, что я могу уйти и оставить их всех спящими, меня охватило странное чувство, почти восторг. Было в этом что-то сродни мщению — покинуть их навсегда, ведь если я уйду сейчас, то, разумеется, больше никогда не вернусь. В самом деле, что бы ни случилось, я, вероятно, и так никогда не вернулся бы сюда, не считая этого раза. Бытие моей матери было причиной не приезжать. Ее небытие станет еще более весомой причиной.

Какое-то время я стоял в печальной задумчивости и вдруг увидел то, что на некий непостижимый миг показалось мне моим собственным отражением. Видимо, я настолько ярко представлял себя темным силуэтом на серебряной шири неба, что, заметив другую подобную фигуру, вышедшую навстречу мне из тусклого света, решил, что это не кто иной, как я сам. Я задрожал, сперва от своей странной догадки, а затем от вполне понятной нервозности при виде второго ночного гостя. По фигуре человека я сразу понял, что это не мой брат Отто. Мы с Отто оба мужчины крупные, но Отто больше меня, хотя его сутулые шесть футов три дюйма с виду ничуть не выше моих статных шести футов одного дюйма. Тот, кто медленно приближался ко мне, был невысоким и худощавым.

Хотя я не особо труслив, меня всегда пугала темнота и то, что происходит во мраке, а свет этой ночи был еще страшнее, чем полная чернота. Мне показалось, что я тоже встревожил незнакомца, и это меня немного успокоило. В жуткой тишине мы двигались навстречу друг другу, пока не подошли достаточно близко, чтобы разглядеть блеск глаз.

Тихий голос произнес:

— А! Вы, наверное, брат.

— Да. А вы кто?

— Ученик вашего брата. Меня зовут Дэвид Лэвкин. Вы меня напугали. Что, не впускают в дом?

— Да.

Мне ужасно не хотелось в этом признаваться, и внезапно вся былая любовь к этому месту, былой патриотизм наполнили меня болью. Меня не впускают в дом! Чудовищно!

— Не волнуйтесь. Я впущу. Все легли спать.

Через лужайку он направился в тень дома, и я последовал за ним. Лунный свет полосами падал сквозь заросшую решетку крыльца, отягощенную жимолостью, и выхватывал неловкую руку с ключом. Дверь тихо подалась и обнаружила густой ждущий мрак дома, и вслед за юношей я сменил аромат жимолости на душную прокисшую темноту прихожей. Дверь закрылась, паренек включил свет, и мы уставились друг на друга.

Я вспомнил, что моя невестка Изабель, источник новостей о семье, писала мне какое-то время назад о новом ученике. Ученики Отто — о, это довольно печальная история, к тому же мать постоянно закатывала из-за них скандалы. Малолетних преступников тянуло к нему, точно мух на мед, и каждый новый юнец был хуже предыдущего. Я окинул паренька взглядом, но так и не сумел вспомнить, что там писала о нем Изабель. На вид ему было лет двадцать. Похоже, не англичанин. Худой, с длинной шеей, крупными выступающими губами и копной совершенно прямых каштановых волос. Широкий нос с большими недоверчивыми ноздрями, узкие глазки, которые весьма подозрительно разглядывали меня, полуоткрытый рот. Затем юноша улыбнулся, глазки его почти исчезли, а щеки, напротив, широко расплылись большущими приветственными венками.

— Итак, вы явились.

Странное выражение. Не то он дерзит, не то просто иностранец. Лица его было не разглядеть толком. Мать, редкостная скряга, всегда требовала вкручивать самые тусклые лампочки, так что видно было не лучше, чем в лунном свете. Слабый, тусклый, изнуренный полумрак. Я захотел избавиться от паренька и произнес:

— Спасибо. Теперь я сам о себе позабочусь.

— Я не сплю в доме, — произнес он торжественно и на этот раз с более заметным акцентом, — Вы знаете, куда идти?

— Да, спасибо. Я всегда могу разбудить брата.

— Он тоже больше не спит в доме.

У меня не было сил обсуждать это. Внезапно я почувствовал себя невероятно усталым и измученным.

— Что ж, спокойной ночи, и спасибо, что впустили.

— Спокойной ночи.

Он ушел, растворился в бледном, неуверенном желтом свете, и дверь закрылась. Я развернулся и начал медленно подниматься по лестнице, не выпуская из рук чемодан.

Наверху я остановился, чувствуя, как привычный образ дома магическим образом проникает в мою плоть и кровь: комната Отто, моя комната, комната отца, комната матери. Я повернулся к своей комнате, в которой надеялся найти расстеленную для меня постель, но замер. Я до сих пор толком не осознал, что мать мертва. Думал о поездках и сроках, о завтрашней кремации, о характере церемонии, об Отто, даже об имуществе, но не о ней самой. Мои мысли, мои чувства к ней принадлежали какому-то другому временному измерению, существовали до того, что случилось с ней двадцать четыре или двадцать шесть часов назад — что бы это ни было. Меня захватило осознание ее смертности, и я понял, что должен войти в ее комнату.

Тусклая электрическая лампочка освещала широкую лестничную площадку, дубовый сундук, папоротник, который совсем не рос, но и не засыхал, изящный, но совершенно вытертый ширазский коврик, картину, которая вполне могла бы принадлежать кисти Констебла,[2] однако не принадлежала (отец купил ее на торгах за цену, которую мать так ему и не простила), и закрытые безмолвные двери. Не позволяя тошноте и слабости окончательно завладеть мной, я подошел к комнате матери, быстро распахнул дверь и включил свет.

Я не ожидал, что ее лицо будет открыто. Захлопнул за собой дверь и прислонился к ней с отчаянно колотящимся сердцем. Мать лежала на высоко взбитых подушках, глаза ее были закрыты, волосы не убраны. Понятно было, что она не спит, хотя трудно сказать, из чего это следовало. Лицо ее было желтовато-белым, сузившимся, каким-то маленьким, жизнь уже вытекла из него. Но длинные волосы, некогда бронзовые, а теперь темно-коричневые с седыми прядями, казались еще живыми, словно ужасные новости до них пока не дошли. Они даже шевельнулись при моем появлении, наверное, под воздействием легкого сквозняка из двери. На мертвом лице застыло выражение, свойственное ему и при жизни, — этакая блаженная гримаса, как у святого Антония на картине Грюневальда,[3] квинтэссенция ликующего безумия и страдания.

Мою мать звали Лидия, и она всегда настаивала на том, чтобы мы обращались к ней по имени. Отцу это не нравилось, но он никогда ей не перечил, ни в этом, ни в чем-то еще. Мать довольно быстро лишила мужа своей привязанности и с хищным неистовством обрушила ее на сыновей, с которыми имела в некотором роде серию любовных связей, перенося средоточие своих чувств с одного на другого, так что детство наше прошло в перемежающейся лихорадке ревности и удушения. В первых моих воспоминаниях она влюблена в Отто, который старше меня на два года. Когда мне исполнилось шесть, она страстно полюбила меня, потом снова в десять лет и еще раз, когда я заканчивал школу, да и позже, наверное, тоже, а наиболее отчаянно — когда поняла, что я ускользаю из ее хватки. Лишь окончательно уяснив, что я спасся, что я сбежал и не вернусь, она обратила чувства к последней своей любви, внучке Флоре, единственному ребенку Отто и Изабель. Она часто говорила, что никто, кроме нее, не в состоянии управлять малышкой. Чистая правда; Лидия об этом позаботилась.

Она была миниатюрной женщиной. И так гордилась, когда мы поступили в художественную школу, гордилась своими большими талантливыми сыновьями. Я помню, как она шла между нами и переводила с одного на другого довольный, собственнический, полный вожделения взгляд, а мы старательно смотрели вперед и притворялись, будто ничего не замечаем. В каком-то смысле она была сильной натурой; сложись ее судьба иначе, подобная мощь могла бы создать великую империю. Но ей не дано было таких талантов. К тому же она была робкой женщиной, убежденной во враждебности мира и неспособной пересечь гостиничный холл, не думая о том, что все смотрят на нее и злобно обсуждают.

Изабель дала ей отпор, но слабый. Она почти сразу потеряла Отто и погрузилась в печальную и язвительную отстраненность. Много лет назад, во время одного из последних моих серьезных разговоров с братом, я заклинал его избавиться от Лидии, чтобы сохранить брак. Я помню его остановившийся взгляд, когда он сказал, что это невозможно. Вскоре я уехал. Вероятно, лицезрение беспощадности Лидии по отношению к Изабель окончательно доконало меня и вызвало подлинную ненависть к матери, столь необходимую для моего спасения. И все же Лидия так и не сломила ее: Изабель по-своему тоже была сильна, опустошена, но сильна.

Казалось почти неправдоподобным, что вся эта власть просто перестала существовать, что механизм больше не работает. Отец покинул нас практически незаметно, мы поверили в его смерть задолго до того, как она пришла. Однако отец не был ничтожеством. Когда он был молодым и знаменитым Джоном Наррауэем — социалистом Наррауэем, вольнодумцем, художником, умельцем, праведником, образцом простой жизни, избавителем от тяжелого труда, — он, должно быть, произвел впечатление на мать, он не мог не производить впечатления, этот талантливый и, по-видимому, хороший человек. Но самые ранние мои воспоминания связаны не с отцом, а с матерью, которая говорит нам: «Ваш отец — не хороший человек, а просто скромник со вкусами не от мира сего». Мы испытывали к нему легкое презрение, а позже — жалость. Он никогда не бил нас. Этим занималась Лидия. Он передал нам только свои дарования — в какой-то мере. Отец был скульптором, художником, гравером, каменщиком. Он оставил нас далеко позади, двух людишек помельче, — каменщика Отто и меня, гравера Эдмунда.

Я смотрел на то, что лежало передо мной, с ужасом, в котором не было ни любви, ни сожаления, ни печали, а только страх. Конечно, я так никогда и не избавился от Лидии по-настоящему. Она пробралась внутрь меня, в самые глубины моего существа; не было бездны и темноты, в которой она не таилась. Она была моим презрением к себе. Сказать, что я ненавидел ее за это, — значит ничего не сказать: только тот поймет меня, кто страдал от подобного подчинения другому человеку. И теперь странная мысль, что я пережил ее, не радовала меня; напротив, в присутствии матери я чувствовал себя увечным и смертным, словно ее сила, изгнанная отсюда, все еще могла уничтожить меня. Зачарованный, я глядел на живые, еще блестящие волосы и белое, уже сморщенное лицо. Уходя из комнаты, я погасил свет, и это показалось так странно — оставлять ее здесь, в темноте.

Я тихо пересек площадку и подошел к своей двери. Стены и пол скрипели, будто узнавая меня, — немое приветствие некоего примитивного, вроде собаки, духа дома. Будить Отто не было никакого резона. Закрытые двери дышали дремотным оцепенением, и мне отчаянно хотелось уснуть, чтобы унять этим подобием смерти злобный побежденный призрак. Я подошел к своей двери, широко распахнул ее — и встал как вкопанный. Луна ярко освещала мою постель, лаская тело юной девушки с длинными блестящими волосами.

На мгновение оно показалось мне галлюцинацией, чем-то призрачным и не вполне различимым, неким фокусом усталого или напуганного сознания. Но тут фигура слегка зашевелилась, светлые волосы упали на почти обнаженное плечо. Я попятился и закрыл за собой дверь, потрясенный ощущением странной вины. Это очарование необычности было слишком сильным для меня. Подобно злому духу, обращенному в бегство, я, спотыкаясь, бросился вниз по лестнице.

Женский голос наверху тихо произнес мое имя. Я остановился и поднял голову. Через перила на меня смотрело лицо, смутно знакомое мне. А затем я понял, что это всего лишь моя бывшая няня, итальянка. С самого нашего детства в доме перебывало немало итальянских нянь, то ли потому, что одна приводила другую, то ли потому, что моя мать питала к ним слабость. В результате мы с братом, не обладая природными способностями к языкам, свободно говорили по-итальянски. Сия должность стала в некотором роде традиционной, гак что у меня фактически всегда было две матери: родная и итальянка. Глядя снизу вверх на знакомое лицо, я ощутил что-то вроде временного головокружения и в первый миг не смог припомнить, кто же она, — вереница Джулий, Джемм, Витторий и Карлотт призрачно мелькала и сливалась в моем сознании.

— Мэгги.

Ее звали Мария Маджистретти, но мы всегда звали ее Мэгги. Я поднялся обратно по ступенькам.

— Мэгги, спасибо. Я все понял. Ну конечно, это Флора в моей комнате. Ты положишь меня в старой отцовской комнате? Отлично.

Пока я шептал, она толкнула дверь, и я последовал за ней в тускло освещенную комнату.

Я никогда не видел Мэгги в чем-то, кроме черного. Маленькая темная фигурка остановилась, указуя на узкую постель; длинный узел черных волос спускался по спине подобно вощеной косичке. Со своим бледным худым лицом в этот мрачный час она казалась монахиней-сиделкой: чудилось, вот-вот раздастся стук четок и приглушенное «Ave». Она смотрела на меня, вечная, усталая, — последняя из наших итальянок, оставшаяся не у дел после того, как двое ее подопечных выросли. Когда она появилась, ей было, должно быть, немногим больше, чем мальчикам, за которыми ей велели присматривать, но прихоть судьбы забыла ее с тех пор в северном доме. Отто утверждал, что помнит, как Мэгги катала его в детской коляске, но это, конечно, ложное воспоминание: какая-то прежняя Карлотта, какая-то Виттория слилась в его сознании с ее образом; все они, несомненно, так перемешались и объединились в наших воспоминаниях, что казалось, будто всегда была только одна итальянка.

— Грелку в постель? Какая ты милая, Мэгги. Нет, еды не надо, я поел, спасибо. Только поспать. Завтра в одиннадцать, верно? Спасибо, спокойной ночи.

И словно детство дохнуло на меня чем-то забытым, покойным: теплые постели, вовремя поданная еда, чистое белье — все то, что дарили нам итальянки.

Я стоял один в симпатичной выцветшей комнате. Край лоскутного одеяла был откинут для меня. Я огляделся. На стенах висело много картин отца, после его смерти Лидия собрала их со всего дома, чтобы устроить здесь что-то вроде музея, мавзолея. Похоже, в конце концов ей удалось запереть его в узком пространстве. Я смотрел на бледные акварели, некогда казавшиеся равными Котману,[4] на вычурные гравюры, некогда сравнимые в воображении с Бьюиком,[5] — все они излучали совершенно особое настроение прошлого. Они впервые показались мне устаревшими, несовременными, безвкусными. С нахлынувшей неожиданно грустью я ощутил отсутствие отца, явление его печального укоризненного духа, и внезапно мне почудилось, будто это именно он только что умер.

2 Смех Отто

Из стереодинамиков лилась нежная, слащавая, механическая, бессмысленная мелодия. Мы ждали, когда внесут гроб. Как я понял, службы не предполагалось, только несколько минут тишины в присутствии тела. Лидия была убежденной атеисткой — вероятно, единственное, в чем мой отец повлиял на нее.

Утром я почти не видел семью. Мэгги принесла мне завтрак наверх, и, лишь когда мы рассаживались по машинам, я обменялся неловкими приветствиями с Отто и Изабель.

Глядя на племянницу, усевшуюся напротив меня, я наслаждался изумлением, причиной которого отчасти был опыт прошлой ночи. Я восемь лет не видел Флору, ведь ее не было дома во время моего последнего визита. Я помнил ее несносным дерзким эльфом, хотя со мной она была неизменно мила и ласкова, и эта непринужденная, неподдельная благосклонность казалась чудом. Она обратила в прах замысловатые преграды, которые я воздвиг вокруг себя, и полюбила меня естественно и беззаботно, просто за то, что я был ее дядей, и полностью приняла меня — возможно, единственная на свете. Этот ребенок замечательно владел тем свойством открытости и простоты, что заставляет взрослых ощущать непонятное, хотя и приятное смущение. Отто говорил, что я идеализирую Флору, но истина в том, что ради нее я мог бы часто возвращаться домой, если бы не Лидия.

Теперь она была пусть и не вполне взрослой, но уж точно больше не маленькой девочкой. Ей, наверное, исполнилось лет шестнадцать, быть может, семнадцать. В конце концов, мне самому уже перевалило за сорок. Она стала красавицей. В детстве у нее была открытая, сияющая, умильная мордочка и очарование крохотного зверька. Теперь передо мной сидела восхитительная, яркая девушка с длинными рыжеватыми волосами, аккуратно заколотыми, и бледным мечтательным лицом, на котором памятное мне невинное свечение переливалось, будто дымка на поверхности более строгих черт взрослого. Ее лицо хранило то чистое и прозрачное выражение, которое мы вдруг замечаем на лицах юных дев, когда те перестают быть детьми. На ней была просторная, длинная полосатая юбка, тесный черный жакет и большая черная бархатная шляпа с широкими полями, сдвинутая на затылок. Флора не была похожа на мать, зато унаследовала частичку цыганского изящества юной Лидии.

Изабель рядом с ней казалась угрюмой и озабоченной. Она тоже изменилась, лицо ее неуловимо постарело, стало более желтоватым или сероватым, словно к нему приросла тонкая пленка неодобрения и беспокойства. Но копна ее спутанных каштановых волос была блестящей и яркой. Изабель была изящно, неброско одета и вполне могла сойти за умелую бизнес-леди, деловую женщину, хотя лицо ее скорее принадлежало вышедшей в тираж актрисе. Это лицо было каким-то старомодным: круглым, довольно задумчивым, с большими глазами и маленьким ртом, — такое лицо могло бы щуриться и жеманно улыбаться где-нибудь в начале века в заставленной мебелью французской гостиной. Подобный облик пикантно дополнялся отчетливым шотландским акцентом: Изабель родилась далеко на севере, на границе между Англией и Шотландией. Она поймала мой взгляд и почти улыбнулась. Улыбка у нее была хорошая — прямой лучик от одного человека к другому. Мне нравилась Изабель, хотя, разумеется, я почти не знал ее и часто гадал, почему она не ушла из этого мрачного дома, и котором испытывала так мало счастья. Конечно, ее связывала Флора. К тому же, полагаю, у несчастливых женщин всегда есть тьма причин терпеть известное зло, а не искать новое.

Отто я не мог видеть, он сидел с Лэвкиным где-то позади меня. Вот и вся наша компания, не считая Мэгги, конечно. В последние годы у Лидии было мало друзей. В машине я едва обменялся с Отто парой слов, поэтому решил быстро переговорить с ним о делах перед обедом. Разумеется, ничто не мешает мне уехать сразу после. Ничто меня не держит. Мне и в прошлом-то не доставляло удовольствия созерцать руины, в которые превратился брак брата, и вряд ли с тех пор это стало приятнее. И хотя я был привязан к Отто стальными узами, более сильными, чем узы любви, в наши редкие встречи мы почти не находили что сказать друг другу. Сейчас мне главным образом хотелось узнать, не отписала ли Лидия, единственная наследница отца, чего-нибудь мне в завещании. Маловероятно, конечно, поскольку после моего скандального отъезда наши отношения стали холодными, натянутыми и скудными. От Изабель я узнал, что мое имя никогда не упоминалось. Но кто знает, может, Лидия все-таки что-то мне оставила, а уж отказываться я не стану.

Я жил крайне просто и одиноко, впрочем, и зарабатывал совсем немного. Искусство гравера по дереву может быть велико, и все же оно ограниченно. Я проводил дни, довольствуясь двадцатью шестью буквами латинского алфавита, чью суровую власть меня научил любить отец, сочетая их непреклонные формы с прихотливыми завитками и создавая все на свете, от экслибрисов и фирменных знаков до банкнот и талонов на мыло. Отец не одобрял любые украшения самих букв, он сравнивал их классические линии с очертаниями человеческого тела, и как шрифтовик я тоже считался пуританином. Время от времени я делал книжные иллюстрации, а порой, повторяя как молитву имена Бьюика и Калверт,[6] для собственного удовольствия переносил на драгоценную поверхность доски множество сцен, фигур, предметов, подсмотренных или придуманных. Но я так и не стал модным или известным гравером и на этом успокоился. Я не был тщеславен. Ни одна шрифтовая гарнитура не носила моего имени. Возможно, мне просто недоставало таланта. Я не стремился к точной оценке собственных достоинств и еще меньше интереса проявлял к своему авторитету, если только это не касалось получения денег. Я был бы вполне счастлив в осознавать себя ремесленником и неспешно грудиться в недрах какой-нибудь типографии, и лишь любовь к свободе удерживала меня на месте. Тяги к роскоши я не испытывал ни сейчас, ни прежде, но не чтил нищету ради нищеты и не любил ее унижения и неудобства. Я жил одиноко. Правда, так было не всегда. Но мои отношения с женщинами обычно развивались по определенному злополучному и со временем ставшему привычным сценарию. Мне не нужен был психоаналитик для объяснения причин, да я бы никогда в жизни и не подумал искать помощи у одного из этих современных некромантов. Я предпочитал терпеть себя таким, какой я есть.

Раздались шум движения, шарканье, тяжелая поступь. Когда мы все встали, я полуобернулся и увидел, как вносят маленький гроб, и меня внезапно опечалило, что рабочих, с легкостью несущих его, ровно столько же, сколько и родственников усопшей. Я задрожал и закрыл глаза, когда они шли мимо меня, а открыв их, увидел, что гроб покоится на чем-то вроде помоста перед синим бархатным занавесом. Музыка умолкла, но продолжала играть у меня в голове, делая тишину идиотской. Я посмотрел на гроб и задумался, что же я чувствую, но ощутил лишь, что мне холодно, очень холодно. Словно она ждала в последний раз, словно ее столь требовательный дух обернулся через порог и все мы выстроились перед ней, смущенное, ничтожное, скудоумное сборище, как обычно, пристыженное. По крайней мере, христианские похороны прикрыли бы древними образами и чувствами сей миг пустоты и придали бы жалобной слабости достоинство и печаль обшей смертности. Таков наш общий удел. Я пожалел, уже не впервые, что не был воспитан христианином. Во мне не было христианского духа, пусть я имитировал его иногда, и я знал, что потеря невосполнима. Это была еще одна вещь, которую я не мог простить родителям. Но я унял старую привычную обиду старым привычным смирением. Мой взгляд устремился на синий бархатный занавес. Тишина длилась и длилась.

И вдруг прямо за моей спиной раздался странный звук. Изабель резко обернулась, я тоже повернулся. Носильщики чопорно стояли в заднем ряду. Перед ними маячила громоздкая фигура моего брата, и я увидел, как он раскачивается, наклоняясь вперед и прижимая ладонь ко рту. На мгновение мне показалось, что он болен или еле сдерживает рыдания, но потом я понял, что он хохочет. Чудовищные смешки сотрясали огромное тело Отто с головы до ног, а его попытки сдержаться превращали их во влажное, брызжущее бульканье.

— О боже! — внятно произнес Отто.

У него перехватило дух. Оставив всякие попытки укрыться, он разразился приступом гаргантюанского веселья. Слезы смеха прочертили дорожки на его красных щеках. Он гоготал. Он ревел. Эхо металось по часовне. Наше общение с Лидией подошло к концу.

Ряд носильщиков пришел в возмущенный беспорядок. Изабель шагнула в проход и начала что-то мне говорить. Я повернулся к Отто. Но Дэвид Лэвкин уже схватил его за руку и повел, все еще задыхающегося и грохочущего, к двери. Двинувшись за ними, я увидел, что позади Изабель стоит Флора, совершенно недвижно, практически по стойке «смирно», и глядит прямо перед собой, будто ничего не произошло.

На улице Отто уселся на залитые солнцем каменные ступеньки, повторяя: «О боже, о боже мой!» — и вытирая рот грязным носовым платком. Он никак не мог перестать смеяться. Останавливался на мгновение, с веселым удовлетворением смотрел перед собой и, словно не в силах вынести исключительно комическую природу собственных мыслей, вновь взрывался ревом: «О боже мой!» Из глаз его текла вода, слюна пенилась на подбородке. Лэвкин сидел на ступеньку выше, упираясь коленом в плечо Отто. Он поглаживал его терпеливо и почти отрешенно. Когда я подошел к брату, от него сильно пахнуло спиртным.

Пьянство мне омерзительно. Помнится, Изабель писала какое-то время назад, что ей кажется, будто ее муж начал пить; я еще подумал тогда, что Отто, в лучшем случае неуправляемый, а порой и жестокий человек, станет страшным алкоголиком. Я с отвращением посмотрел на него.

— Хозяин, хозяин, тихо, спокойно…

Лэвкин говорил с Отто нараспев, лаская и утешая его. Я взглянул на парня с удивлением и не меньшей неприязнью.

— Давайте посадим его в машину, — сказал я, чувствуя, что мне претит это зрелище.

К счастью, поблизости никого не было. Две машины стояли всего в десяти ярдах от нас, а позади них виднелись зеленые деревья Сада воспоминаний, смолистые и сонные на солнце. Женщины еще не вышли из часовни, обслуживающего персонала тоже не было видно.

— Поднимайся, — велел я Отто.

Лэвкин подхватил его под одну руку, я — под другую, и Отто встал между нами, подобно гигантскому бревну, поднятому со дна морского. Лицо его безмятежно сияло, он задумчиво рыгал и икал, пока мы, шатаясь и виляя, шли к машине. Лэвкин открыл дверь, и Отто упал внутрь. От него воняло, точно в старом кабаке, — затхлой выпивкой и куревом. Мне не хотелось видеть брата в подобном состоянии, и, похоже, с него тоже было достаточно переживаний.

— Увезите его.

Немного помедлив, Лэвкин сел в машину и стал заводить ее. На ступенях часовни показались три женщины. Когда я шел к ним, то видел лицо Изабель, обращенное ко мне с извинением и мольбой. Что-то в ее глазах говорило: подобные вещи случаются часто, так что не стоит слишком переживать. Мимо пронеслась Флора, срывая с головы шляпу.

— Я иду домой, — бесцеремонно сообщила она всем и никому.

Я глядел ей вслед — она выдернула шпильки из рыжих волос, и те свободно разметались по плечам.

— Пойдем, Эдмунд, — взмолилась Изабель.

На мгновение мне захотелось просто стряхнуть их, как насекомых с рукава. Смех Отто, запах спиртного, грязная, мутная, интимная вонь всего этого внезапно воплотила все, что я ненавидел. В их жизни нет достоинства, нет простоты. Через несколько часов, слава богу, я оставлю их навсегда.

— Нет, спасибо. Побуду пока здесь. Обратно идти недалеко. Не ждите.

Я проводил взглядом вторую машину и медленно вернулся в прохладную часовню. Внутри не было темно — простые окна без витражей и блеклый дуб, — но глаза мои ослепли от перемены освещения и никак не могли сфокусироваться. А затем я увидел, что часовня пуста. Лидии больше нет. Гроб, должно быть, уехал сквозь занавес или медленно опустился под пол после обычного странного и унылого ритуала часовни при крематории. Лидия уже в печи.

Я сел и заставил себя собраться с мыслями. Старался думать о ней, вспоминать ее доброту и прочие хорошие качества, вспоминать, как она любила меня и страдала из-за меня. Сейчас не время размышлять о ее пороках или оценивать причиненные ею разрушения. Мои мелочные придирки утратили смысл в присутствии ее тайны. Настало время учиться милосердию, давно пора было, с самого начала. Я попытался ощутить какое-то раскаяние, разумное сожаление о том, что был плохим сыном, плохим человеком. Мне необходимо было оценить в полной мере свою несостоятельность. Nondum considerasti, quantum pondus sit peccatum.[7]

Вот о чем я пытался думать, глядя на синий занавес, за которым исчезла некогда любимая мать. Но у меня ничего не получалось. Образ Флоры не шел из головы. Какой редкостной красоткой она стала! Интересно, сколько ей лет?

3 Изабель подкармливает огонь

— Ты приехал не на машине? — спросила Изабель.

— Нет. Терпеть не могу ездить на север.

— Хочешь выпить? Может, виски?

Из проигрывателя Изабель, приглушенного до почти неразличимого шепота, доносился Сибелиус.

— Нет, спасибо. Я мало пью.

На самом деле я вообще не пил, но всегда считал, что подобные заявления звучат самодовольно и агрессивно.

— Не то что твой драгоценный братец!

— И давно он пьет?

— Довольно давно, но особенно с тех пор, как Лидия серьезно заболела. Только Лидия умела управлять Отто. Спасибо, Мэгги, довольно. Просто поставь бутерброды на стол.

Мэгги поставила поднос и удалилась. В своих аккуратных черных туфлях она напоминала ослика.

Настало время обеда. Отто так и не появился, а Флора просила передать, что у нее болит голова, и Изабель предложила перекусить бутербродами у нее в комнате. Она сказала, что хочет поговорить со мной наедине.

Из ее спальни с эркером, выступающим на фасаде дома, открывался вид через лужайку на камелии. Наш дом, купленный отцом после свадьбы, был большим уродливым викторианским жилищем приходского священника, его кирпич потемнел от резкого ветра, дувшего с соседних угольных шахт, чьи горы шлака скрывались за деревьями. В дни социалистической юности отец, родившийся неподалеку, выбрал этот северный городок в надежде установить плодотворное сотрудничество с рабочим людом. Но молчаливые подозрительные шахтеры не поняли его благородную душу, и, когда мы с Отто начали воспринимать окружающий мир, отец уже стал потерпевшим поражение затворником. Мы росли точно в изгнании.

Сад был обширным и являлся частью земель вокруг намного более просторного дома, уничтоженного огнем. Небольшой горный ручей с прозрачной коричневатой водой спускался с дальней границы длинным каскадом, повинуясь воле некоего давно забытого ландшафтного дизайнера. Примерно с четверть мили он извивался меж высоких склонов, покрытых камелиями и густыми зарослями бамбука, после чего мимоходом касался лужайки и поворачивал под железные мосты, в город. Кусты камелий (большинство их уже превратилось в деревья), заброшенные и бурно разросшиеся, образовали практически непроницаемую путаницу переплетенной растительности. Русло ручья было отмечено более зеленым бамбуком, а высоко вверху уходила в луга березовая роща. Для нас, детей, все это стало обширной страной романтики. Я вздохнул. Не помню, чтобы был счастлив в детстве, но теперь лес словно сохранил эти воспоминания для меня.

— Нет, Изабель, спасибо, я не курю. Давненько не слышал о Флоре. Что она поделывает? Надо же, как она выросла!

— Учится в техническом колледже на дизайнера по тканям. Но способностей у нее к этому не много. Думаю, она рано выйдет замуж. Ей хочется уехать на юг.

Я снова вздохнул. Немалый талант отца мельчал, растекаясь по разным руслам.

— Спасибо, Изабель, одного бутерброда хватит. А чего-нибудь безалкогольного у тебя нет, например имбирного напитка? Да, томатный сок подойдет. Что у тебя с рукой?

На правой руке пальцы Изабель пересекал длинный бледный шрам.

— Ерунда. Обожглась о каминную решетку.

— Ты бы поаккуратнее с этим камином. Настоящая домна. Да и зачем топить его летом?

— Он мой друг. Вроде собаки. Мне нравится его кормить.

Лидия всегда болезненно боялась огня и держала в доме не меньше шести огнетушителей. Отчасти чтобы досадить ей, Изабель всегда разводила в своей комнате мощное открытое пламя, наваливая в него груды дерева и угля. Оно и сейчас неумолчно ревело, ослепительная конструкция из багрянца и золота, хотя снаружи вовсю сияло солнце. Изабель вынула из вазы поникший букет и бросила цветы в огонь. Раздалось шипение, и по комнате разлился едкий сладковатый запах.

Комната Изабель всегда была в своем роде вызовом, ее хобби, ее несомненным утешением. В то время как остальной дом по-прежнему был обставлен в исключительно причудливом стиле, любимом отцом, — разновидности аскетического ар-нуво, — Изабель соорудила себе шикарный и эклектичный будуар. Комната была забита мебелью, а мебель сплошь заставлена разными безделушками, и от моих тяжелых шагов все эти вещицы стали звякать, точно маленькие колокольчики. Это была эдвардианская[8] комната с мечтами о восемнадцатом веке. Я отступил от огня и прислонился к каминной полке, осторожно отодвинув несколько буйволов из слоновой кости подальше от локтя.

— Эдмунд, садись. А то разобьешь что-нибудь, если и дальше будешь расхаживать. И вообще ты слишком велик для этой комнаты. Слава богу, Отто сюда больше не заходит.

Через мгновение она добавила:

— Ты был совершенно прав, что сбежал от Лидии.

Ее шотландский акцент от волнения усилился. Она сидела сейчас в бархатном кресле для шитья, которое наступало на пятки георгианскому[9] игорному столику и нескольким сомнительным образцам китайского стиля. После нашего возвращения она успела переодеться в то, что я поначалу принял за очередное платье, но теперь разглядел, что это летний пеньюар в цветочек. Ноги она засунула в пушистые шлепанцы. После моего последнего приезда она обрезала свои длинные волосы, но искусно уложенные кудри не слишком изменили ее прежний облик. Под пышными волосами ее лицо казалось маленьким, с крохотным нерешительным ртом и милым коротеньким носиком. Она была густо напудрена, брови излишне подчеркнуты, над большими круглыми карими глазами — грубые зеленоватые пятна теней. Чуть ниже, в вырезе открытого одеяния, шея, не тронутая косметикой, выглядела худой и увядшей. Мне стало жаль Изабель.

— Лучше постою, если ты не против. Я больше люблю стоять. А в целом как дела, Изабель? Как Отто, не считая того, что пьет?

— Наверное, неплохо. С работой справляется. Я его больше не вижу. Он спит в мастерской.

— Смотрю, он взял нового ученика. Кажется, ты упоминала о нем в письмах. А со старым что стряслось?

— А, смылся как-то раз рано утром со всеми наличными, какие нашел, и грудой одежды Отто. Конечно, Отто ничего не предпринял. Слава богу, Лидия тогда уже была почти без сознания.

— А новый каков? Такой же, как старые? Да уж, Отто умеет их выбирать! Похоже, парень иностранец.

— Кажется, у него родители иностранцы. Русские евреи. Он живет в беседке. Его я тоже почти не вижу.

Беседка была круглым каменным строением, изначально — декоративным сооружением восемнадцатого века, позднее при помощи красного кирпича превращенным вандалами в домик садовника. И все же она довольно мило смотрелась среди первых камелий. Мастерская Отто, бесстыдное уродство из кирпича и шифера, к счастью, пряталась за домом.

— Откуда он явился?

— Неизвестно. В тот день, когда у Лидии случился последний удар. У него есть сестра или кто там она для него. Пока он не сделал ничего возмутительного.

Она тихо засмеялась. Изабель обладала музыкальным смехом, который сыпался из маленького ротика, как грушевые леденцы. Она встала с кресла и, семеня, пробралась между мебелью к окнам.

— Ты тревожишь меня. Лучше сядь.

— Извини, Изабель. Боюсь сломать стул, как в прошлый раз. Изабель, ты не могла бы выключить проигрыватель? Ненавижу фоновую музыку.

Она наклонилась к проигрывателю, чтобы выполнить мою просьбу.

— Мне так нужна музыка. Не знаю, что бы я без нее делала. Иногда я заворачиваюсь в нее, словно в дикарский плащ. Ах, Эдмунд, я была так одинока…

Меня немного встревожила умоляющая нотка в ее голосе. Я не хотел никаких проявлений чувств с ее стороны. Мне не нужны были ее признания и жалобы. Они и так были мне слишком хорошо известны. Я живо начал:

— Ладно, ладно тебе, ведь есть же… — Я собирался сказать «Флора», но внезапно почувствовал, что это может причинить ей боль, и произнес: — Итальянка.

— Мы с Мэгги — как герои Достоевского, которые слишком долго вместе голодали в лачуге. Мы ничего не можем сделать друг для друга. Как бы то ни было, Лидия отняла у меня Мэгги, как отняла Флору. Она все забирала себе.

— Да уж, воображаю, как легко она проглотила бедняжку Мэгги.

— Еще много Мэгги осталось.

— Еще много тебя осталось. Странно, что ты больше не выходишь, ничего не делаешь в городе.

— Так, как Мэгги? Она настоящая благодетельница. Знает всех местных итальянцев. Но вот мне что-то не хочется быть няней.

— Наверняка тебе стало бы легче, если бы ты попыталась думать о других больше, чем о себе, думать о чужих бедах…

— По-твоему, я веду дурацкую эгоцентричную жизнь?

Я помедлил. В ее вопросе слышался пыл. Мне совершенно не хотелось вести подобный разговор с невесткой. Любой мой намек на укор — и атмосфера между нами станет теплее, чего я инстинктивно избегал. В конце концов, я только прохожий. И все же мне пришлось ответить искренне:

— По правде говоря, да.

Моя откровенность обрадовала Изабель, она слегка порозовела от удовольствия.

— Ты совершенно прав. Моя жизнь — это divertissement.[10]

Она прошла от окна к каминной полке и принялась бросать сухие шершавые кусочки дерева в огонь. Я отступил назад, осторожно передвигая ноги по заставленному полу.

— А ты… — произнесла Изабель. — Да, ты ведешь простую добрую жизнь. Ты помогаешь людям. О, я знаю, знаю. Неужели ты думаешь, быть такой, как я, легко?

— Я тоже эгоистичен, — возразил я. — Но меня это устраивает. У меня вкусы не от мира сего. И конечно, передо мной был пример — отец.

Разговор нравился мне все меньше.

— Если бы твой отец не встретил Лидию! Ему надо было стать монахом. Но в каком-то смысле ты проживаешь его жизнь за него.

— Никто не мог бы прожить жизнь за него. Он жил своей жизнью. Он был намного, намного лучше, чем я когда-либо смогу стать.

«К тому же, — добавил я про себя, — я тоже встретил Лидию, и в куда более раннем возрасте».

Я украдкой поглядел на часы. Интересно, успел ли мой брат протрезветь?

— Да, но ты свободен, — возразила Изабель, — А мы здесь все пленники. Мы точно люди на гравюре. Боже, как я ненавижу гравюры! Извини, Эдмунд, но есть что-то такое в этих черных оттисках — варварское искусство, северное искусство. И почему граверы всегда выбирают такие мрачные сюжеты? Повешенные, плакальщицы… В гравюрах нет места радости. Нет цвета. Боже, как я ненавижу север!

Она раздраженно постучала обручальным кольцом по каминной доске.

Я знал, что несвободен, но определенно не собирался обсуждать это с Изабель.

— Было множество граверов-итальянцев. Дюрер — это еще не все. Мантенья,[11] например…

— Отто — варвар, ты же знаешь, — возразила Изабель, — Он северянин. Он первобытен, вульгарен. Отто из тех, кто напрудит в раковину, даже если рядом стоит унитаз.

Терпеть не могу слышать грубые выражения из женских уст, да и вообще считаю крайне неуместным обсуждать брата с его женой.

— Ладно тебе, Изабель, — произнес я нарочито приподнятым тоном, — ты все преувеличиваешь. Даже если ты и была в плену, сейчас ты намного свободнее. И сможешь быть свободна в любое время, стоит только захотеть. А сейчас, если ты не против…

— Не будь глупцом, Эдмунд, — сказала Изабель.

Она подлила себе в стакан еще виски, и я с отвращением понял, что она немного пьяна.

— Ты не хуже меня знаешь, что можно быть пленником в собственной голове. Вот они мы, губим себя и друг друга назло Лидии. Мы превратились в клоунов и паучих. Мы с Отто только и делаем, что губим друг друга. Кончина Лидии ничего не изменит.

Ее горячность одновременно тронула и обеспокоила меня. Как раз этого я и хотел избежать. Я испытывал сострадание, но при этом понимал, что, если буду искренне растроган положением Изабель, это не принесет ничего хорошего ни ей, ни мне.

— Попробуй встряхнуться, Изабель! Впусти радость в дом! Ты можешь вести счастливую, полезную, независимую жизнь…

— Помнишь, — перебила меня Изабель, — как святая Тереза описывает видение места, уготованного для нее в аду? Оно подобно темному шкафу. Что ж, я все время живу в таком темном шкафу. Все мое существо отделяет меня от той доброй жизни, о которой ты говоришь. Единственным моим утешением остался сон. Каждая ночь — подобие смерти. Иначе я давно бы убила себя.

Она снова яростно постучала обручальным кольцом, ее влажные губы разомкнулись, глаза сощурились от блеска раскаленного пламени. Она казалась взъерошенной, цветастый пеньюар распахнулся у шеи, она постоянно взмахивала рукой и потирала грудь и плечи.

Совершенно расстроенный, я повернулся к окну. И увидел, как Флора идет через лужайку, залитая ярким светом. Она была в белом летнем платье и небрежно помахивала большой шляпой от солнца, держа ее в руке за синюю ленту. Волосы ее оставались не убраны. Работа явно не для гравера. Скорее для Мане. Я воскликнул:

— О, да там Флора! Какая она красивая.

Я услышал шаги Изабель, и через мгновение ее рукав коснулся моего. Мы оба смотрели, как девочка шагает, запрокинув голову, словно ей нет дела ни до чего, кроме сверкающих деревьев и яркого голубого летнего воздуха.

— Алиса в Стране чудес! Уверен, она — твоя радость, Изабель.

— И да и нет. — И добавила себе под нос: — Жаль, у меня нет других детей.

Флора исчезла среди деревьев. Я вздохнул.

— Ты по-прежнему совсем одинок, Эдмунд?

— Да.

Я отодвинулся от нее. Моя сердитая боль прошла, и, жалея себя, я стал сильнее жалеть ее.

— Ты к нам надолго?

— Ну, — произнес я, снова глядя на часы, — если ты меня простишь и если я успею поймать Отто, то уеду на пятичасовом поезде.

— Что?!

Уже на полпути к двери я повернулся к ней. Ее пухлые ручки обхватили горло жестом ужаса и мольбы.

— Нет, нет, нет…

Повторяя это слово, она протянула ко мне руку, скорее властно, нежели просительно. Она казалась маленькой пророчицей в золотистом пылающем храме.

— Ты не можешь уехать, Эдмунд.

— Ну, вообще-то я…

— Ты должен остаться. Что-то удержит тебя здесь. Ты должен остаться и помочь нам. Ты нужен Отто. Ты всем нам нужен. С кем еще я могла бы так поговорить? Я так ждала твоего приезда. Ты единственный, кто может исцелить нас.

— Я не целитель, — возразил я.

И не посмел добавить: «Я не могу тебя исцелить. Подозреваю, что никто не может».

— Нет, целитель. Ты много кто. Ты хороший человек. Ты что-то вроде врача. Ты эксперт, судья, ревизор, избавитель. Ты во всем разберешься. Наведешь порядок. Освободишь нас.

Меня ужасно встревожила ее речь. Я страстно желал вернуться в свое собственное простое и свободное жилище. Мне не хотелось тратить время на путаный мир Изабель, не говоря уже о том, чтобы получить в нем роль.

— Прости, Изабель, — твердо сказал я. — Я не собираюсь задерживаться тут надолго. Вряд ли мне удастся сделать что-либо для вас с Отто. А теперь прошу меня извинить.

Напряженная пророческая фигурка поникла, шаркая, побрела обратно к огню, сбив маленький столик. Один из пушистых шлепанцев свалился. Она налила себе еще виски и произнесла, не глядя на меня:

— Возможно, ты прав, Эдмунд. Лучше возвращайся к своей доброй жизни. Я не должна была так тебя донимать. Просто я заперта в клетке, я скучаю. Мне нужны эмоции и пальба.

Эмоции и пальба: Лидии они тоже были нужны. И именно их я боялся и ненавидел. Я выскочил из комнаты.

4 Отто и невинность

— Прошлой ночью мне снилось, — сказал Отто, — будто в доме здоровенный тигр. Он крался из комнаты в комнату, а я пытался добраться до телефона и вызвать помощь. А когда наконец нашел телефон, оказалось, что номер толком не набрать, потому что диск сделан из марципана. А потом этот тигр…

— Очень интересно, — перебил его я. — Но я хочу успеть на поезд, а еще столько всего надо уладить.

Мы сидели в мастерской, Отто обедал. Мастерская с ее глыбами обработанного и необработанного камня, вздымающимися и опадающими вокруг центрального пространства, обладала мегалитической торжественностью, словно место сборищ друидов. Камень излучал особый, присущий мрамору дух прочности, меланхолии и легкой пустоты, и из него сочился холод. Отто сейчас в основном занимался могильными плитами и надгробными памятниками. Неяркие ровные поверхности сланца и мрамора носили имена покойных, начертанные здесь и там уверенными и безупречными бладо или баскервилем,[12] которым нечего было опасаться за свою тождественность, ведь их прибытие в мир иной было объявлено Отто в камне. Яркий чистый свет падал сверху на беленые стены, подернутые дымкой бесчисленных паутин. Прелестно исполненная мемориальная табличка из темно-зеленого корнуоллского сланца лежала на рабочем столе, на котором я уже успел с одобрением заметить аккуратный и опрятный ряд инструментов. Отто может быть неряхой во всех других отношениях, но ремесленник он педантичный. Отец так натаскал нас по этой части, что другое просто невозможно.

Подложив под себя свернутое пальто, Отто сидел на низеньком мраморном надгробии и держал тарелку на коленях. Его обед состоял из пресных лепешек, дикого количества масла и сыра и целого стога трав, которые он пригоршнями нарвал в заросшем огороде и принес сюда в картонной коробке. Я вспомнил, что он всегда любил зелень. Кормить Отто было все равно что кормить слона или гориллу. Его изрядный размер требовал целой груды зелени каждый день. Карманным ножиком, зажатым в пухлых красных пальцах, он намазал на лепешку кусок масла размером с шарик для пинг-понга, поверх сей масляной сферы был водружен конус сыра такого же веса, а к сыру приделаны пушистые веточки мяты и душицы, которые Отто выхватил из зеленой груды в коробке, искусно избегая кусочков обычной травы, крестовника, сныти и прочей малосъедобной дребедени, которую, несомненно, содержал наспех собранный гербарий. Его жующий рот оставался открытым, демонстрируя смесь теста и травы в процессе ее превращения в кашицу. Большая часть смеси попала по назначению.

— Странно, не правда ли, — пробормотал он, и изо рта у него полетели крошки, — что мы оба практически вегетарианцы. Я — овощная душа, а ты — фруктовая. Думаю, это как-то связано с Лидией. Как и почти все, что нас касается!

Я действительно был вегетарианцем, хотя больше благодаря вкусам и инстинкту, нежели каким-то принципам. Обуздав привычку ходить туда-сюда, я присел на рабочий стол, поскольку не хотел поднимать разноцветную каменную пыль с пола. У меня очень чувствительный нос.

— Отто…

— Боже, я, кажется, только что проглотил пушистую гусеницу! Бедный маленький вредитель. Как по-твоему, я не отравлюсь? Интересно, каково быть съеденным? Хотя нам ли этого не знать? О господи!

— Отто…

— Ладно, ладно. Со многим надо разобраться. Например, с надгробием Лидии, та еще задача. О боже!

— Это на твое усмотрение, — сказал я. — Пиши на нем что хочешь. Мне все равно. Да и ей теперь тоже.

Чуть раньше мы обсуждали, делать ли на нем какое-то особое посвящение и должно ли оно содержать слова «жена» и «мать». Этих слов Лидия терпеть не могла.

— Почему бы просто не написать ее имя?

— Лидия. Похоже на кличку собачонки.

— Да нет, осел! Полное имя. Ладно, тебе решать.

— Забавно, — пробормотал Отто, вновь запихивая в рот полную пригоршню травы, — что у меня постоянно запоры, несмотря на всю эту зеленую дрянь. Наверное, зеленый — естественный цвет еды, как по-твоему? Тебя никогда не удивляло, что мы не едим ничего синего?

— Отто…

— Выпей виски, Эд, или ты по-прежнему в завязке?

— Я не в завязке. Просто не люблю спиртное. А тебе на сегодня не хватит?

Отто печально покачал головой, а когда снова смог говорить, произнес:

— Ты ничего не понимаешь в зависимостях. Всегда хочется еще. Чем больше пьешь, тем больше и сильнее хочется. Эх, вот бы бросить пить! И жить себе вхолостую. Только тот знает ад, кто побывал в нем. Он входит в тело.

Отто умолк, широко разинув рот, полный зеленого месива, и оцепенело уставился на затянутую паутиной стену.

Я уже сказал, что брат выше меня. Он к тому же был шире и грузнее, его некогда бычье тело неумолимо превращалось в груду жира. И все же он сохранил необычайную физическую силу и при необходимости был неутомим. Его большое лицо обрюзгло и покраснело. Нос у него был прямой и до смешного коротенький, лоб высокий, потный, покрытый морщинами, щеки мягкие и обвисшие, а влажная бесформенная щель рта практически всегда открыта. Как и я, он нуждался в бритье дважды в день, но в отличие от меня ему не удавалось это делать. Его волосы, более густые, чем у меня, и сохранившие бурый цвет, сидели на макушке этаким длинным, самую малость волнистым париком, так что иногда он напоминал оперного баса средних лет. Когда он делал вдох, казалось, что сейчас раздастся мощный гул органа; и его голос действительно был столь же громок, но не столь музыкален. Трудно поверить, что в юности мы были похожи; возможно, мы до сих пор оставались похожими, насколько это возможно при нашей разнице в толщине. Я давно перестал смотреться в зеркало, даже во время бритья. Ни один из нас особо не походил на отца, тоже высокого, но хрупкого и элегантного и бледного, как слоновая кость, хотя много лет назад мне твердили, что я его копия.

— Просто мы с тобой по-разному его понимаем, этот ад, — продолжил свою речь Отто.

Я заметил, что снизу из его штанин торчит полосатая пижама. Похоронный наряд, должно быть.

— Помнишь, отец все время говорил нам про двух птичек на ветке, как одна ест фрукт, а другая смотрит и не ест? Какая-то индусская байка. Так вот, ты та птичка, что смотрит, а я — та, что ест. Я ем и ем, пью и пью. Пытаюсь проглотить мир. Неудивительно, что Изабель считает меня прожорливым идиотом. Она жаловалась тебе?

— Нет, — сказал я, — конечно нет.

Меня встревожило упоминание о птицах. Я вспомнил, как отец говорил это, но не сумел припомнить, что имелось в виду.

— Уверен, что жаловалась. Боже, если бы сарказм и ледяная ирония могли быть поводом для развода, я давно бы уже спасся от Изабель! Однако у нее есть причины для жалоб и похуже. Она считает меня омерзительным. Я омерзителен!

Мне хотелось переменить тему.

— Кстати, в кабинете отца я нашел кучу отличных самшитовых досок. Можно, я заберу их, если тебе они не нужны?

— Да забирай, забирай. Но не исключено, что они немного потрескались, сто лет там лежат. Изабель давным-давно запретила мне гравировать. Она считает, что граверы делают все крошечным, точно смотришь не с той стороны бинокля. Она называет это «ничтожением». Но это всего лишь ее мнение. Ты правильно сделал, что не женился!

Он упорно возвращался к разговору об Изабель.

— В этом есть свои неудобства, — заметил я и провел ладонью по губам.

У Отто влажные губы. У меня сухие.

— Разве что плотские. А вот духовные неудобства брака разрушают личность. Я мог бы стать хорошим человеком, если б не женился. Иногда мне кажется, что женщины и впрямь источник всего зла. Они такие фантазерки. Грех — своего рода бессознательное, незнание. Прямо как женщины и бутылка. Помнишь ту мечтательную отёнскую Еву, ту мечтательную, плывущую, изумленную Еву Жильбера?[13] Ах, вот бы мне изваять нечто подобное! Но я гожусь лишь для провинциальных надгробий.

Он выцепил грязной рукой цветущую веточку чабреца и воткнул ее в сыр.

— У тебя были очень неплохие работы, — сказал я, — и еще будут.

— Нет-нет, Эд. Со мной покончено. Боже, если б ты только знал, в какой бардак превратилась моя жизнь! И это не вина Изабель, это моя вина, я во всем виноват. Mea masima culpa.[14] Ничто не искупит той главной ошибки. И я даже не способен толком раскаяться в ней. Меня затянуло в машину. Зло — это такой механизм. И часть его в том, что невозможно страдать как подобает, что страданиями наслаждаешься. Сама идея наказания искажается. Возмездия нет, потому что все это страдание — утешение. Хочешь не страдания, а истины, но истина стала бы таким страданием, какого не вообразить. Вот что я имел в виду, когда говорил насчет бросить пить. Если бы я смог по-настоящему равнодушно и правдиво оценить себя, то, даже продолжая делать то, что делаю, я стал бы бесконечно лучшим человеком. Но я не могу.

Отто явно все еще был пьян. Но отдаленное эхо отцовского голоса в его словах тронуло меня. Отец был философом manqué.[15] Отто тоже блуждал по своему лабиринту, своей метафизической камере пыток. А у меня была своя собственная пыточная. Я прекрасно понимал Отто.

— Работа — это единственная простая вещь, которую у нас не отнять, — сказал я.

— Ты говоришь совсем как отец.

Старая-престарая любовь к Отто зашевелилась внутри меня. Слегка испуганный, я посмотрел на часы. Хотелось уехать как можно скорее и без сожалений.

— Отто, слушай, извини, что тороплю тебя. Мне надо успеть на этот поезд. Лидия оставила завещание?

Отто уставился на меня, открыв рот, его круглые глаза покраснели. Затем он тихо произнес:

— Бедная Лидия только что умерла, а ты глядишь на часы и говоришь о завещаниях.

В подобные мгновения Отто пугал меня. Мне захотелось отпрянуть, но я удержался. Внезапно из его глаз хлынули слезы, и он уронил большую голову на руки. По его шее начала растекаться краска.

Я был тронут, больше жалостью к нему, нежели чем-то еще, но оставался хладнокровен. В конце концов, я всего лишь наблюдатель. Я сел на кусок портлендского камня.

— Извини, — сказал я. — Буду горевать по-своему. Я не любитель публичного проявления чувств.

Отто поднял мокрое красное лицо.

— Знаю, знаю. Ты замкнутый. Ты обдумаешь все как следует. Но я просто скучаю по ней.

Слезы брызнули вновь. Это было невыносимо.

— Хватит, хватит, Отто. И не переживай из-за завещания и всего такого. Я не должен был о нем говорить. Я тебе напишу. Пожалуй, мне пора идти собирать вещи.

Я тоже по ней скучал, хотя это казалось невероятным и жутким. Однако я твердо решил отложить горе до тех пор, пока не вернусь домой, где смогу, конечно, «обдумать все как следует». Здесь это было бы слишком опасно. Я не хотел подхватить какую-нибудь последнюю заразу от призрака Лидии.

— Все нормально, — сказал Отто, вытирая лицо одной из тряпок, которыми чистил свои зубила. — Можно и сейчас поговорить об этом. Я пока не нашел завещания. По крайней мере, Изабель не нашла его, а она принялась искать сразу после первого удара Лидии. Возможно, его просто нет.

— Это не похоже на Лидию — не оставить завещания. Оно найдется. Скорее всего, оно где-то в ее спальне.

— Ну, может быть. Так или иначе, она, наверное, просто разделила собственность между нами. Проблем быть не должно. Я отдам тебе половину стоимости дома.

— Думаю, более вероятно, — сказал я, — что она оставила все тебе и вычеркнула меня из завещания.

— Не знаю, — произнес Отто. — Мы жуть как много ссорились в последние годы. А ты был где-то далеко. Она могла точно так же оставить все тебе и вычеркнуть меня. Юмор вполне в ее духе!

Он издал свой оркестровый смешок, запихивая в рот последнюю пригоршню мяты и одуванчиков.

— Если и так, — сказал я, — разумеется, я поделю все с тобой поровну.

— Что ж, как и я с тобой, если она оставила все мне.

Мне показалось, что это соглашение немного невыгодно Отто, ведь куда больше шансов, что если наследник один, то это он. В конце концов, это ему пришлось терпеть Лидию в последние годы. Однако я решил, что успею поспорить об этом, когда придет время.

— Спасибо, Отто. Полагаю, она как-то обеспечила Мэгги?

— Думаю, да. Если нет, это сделаем мы.

— Мэгги собирается остаться здесь?

— Конечно, — с некоторым удивлением подтвердил Отто. — А куда ей идти? Здесь ее дом. Она много лет не была в Италии.

Раздались тихие шаги, и из-за могильного камня вышел человек. Это был Лэвкин с подносом. Я не слышал, как открылась наружная дверь, и сообразил, что он, наверное, уже какое-то время прятался среди камней и подслушивал наш разговор. Я не доверял ни одному из юнцов Отто.

Парень подошел к Отто, который с покорностью маленького мальчика, повинующегося няне, отдал ему тарелку с жирными остатками еды. Лэвкин аккуратно поставил ее на поднос. Он с некоторым лукавством покосился на меня, вытянув длинную шею, словно животное, и нахально скривив большой рот. Длинные каштановые волосы упали ему на глаза, когда он наклонился, ловко смахивая крошки лепешек и сыра, которые млечным путем усеяли перед куртки Отто. Затем он пальцем убрал кусочек масла со щеки Отто, легко уравновесил поднос на руке и выпрямился, весь внимание.

— И когда я вернусь, хозяин Отто, будем работать, да?

— Да, Дэвид, — согласился Отто.

Ворча и икая, он покорно поднялся на ноги, а юноша, еще раз весело глянув на меня, исчез среди камней.

Я разозлился.

— Почему ты позволяешь ему обращаться с тобой в такой дурацкой манере?

Отто задумчиво поднял деревянную кувалду и взвесил ее в руке.

— Он хороший парень. И пожалуй, привязан ко мне.

Он говорил то же самое обо всех своих учениках, обычно перед лицом вопиющих свидетельств обратного по обоим пунктам.

Я пожал плечами. Настало время покинуть Отто с его проблемами.

— Что ж, мне пора…

Отто потащился за мной. Мы перебрались через небольшой участок, занимаемый мраморными глыбами, и открыли дверь. В мастерской было холодно и серо, наверное, оттого, что сверху лился прозрачный северный свет. А за дверью царили влажные солнечные джунгли английского лета. За углом дома, где дикий виноград светло-зеленой бумажной аппликацией льнул к черновато-красному кирпичу, виднелся треугольник лужайки, казавшийся почти золотым на солнце. В самом сердце сей золотистой дымки стояла Флора, точно ждала чего-то. Она надела шляпу и завязала под подбородком большой синий бант. Когда дверь мастерской открылась, девушка повернулась и медленно удалилась в зеленую тень, к лесу. Мгновение мы молча наблюдали за нимфой.

— Невинность, невинность, — сказал Отто. — Быть хорошим — значит всего лишь никогда не терять ее. Как зло входит в жизнь? Почему это происходит? И все же когда-то мы были невинны…

5 Флора и опыт

— Дядя Эдмунд, можно с тобой поговорить?

Оставив Отто в мастерской, я шел через лужайку. Собирался на ходу помахать Флоре рукой, не вторгаясь в ее летнее уединение, и отправиться собирать свои вещи. Прощание можно отложить до той минуты, когда прибудет такси, — так оно неизбежно выйдет коротким. Однако, заметив мое появление, Флора решительно повернулась ко мне, и избежать ее было нельзя.

— Привет, Флора. Сто лет не виделись. Может, теперь, когда ты так выросла, будешь называть меня просто Эдмундом?

Рядом с ней я ощущал неловкость. Она была уже не та маленькая девочка, которую я знал, но еще и не женщина. Она казалась вечной лесной нимфочкой, добрым духом с итальянской картины, слишком гладкой, слишком стройной, слишком светящейся, чтобы и впрямь состоять из плоти. Я увидел ее такой же, какой увидел Отто, — излучающей невинность, и язык мой онемел.

— Ты еще не был у ручья, — сказала Флора, — Он совсем изменился. Пойдем посмотрим.

— У меня мало времени. Но я немного пройдусь.

Было бы грубо отказывать ей. Я шел и вновь слышал из открытого окна Изабель печальную музыку Сибелиуса. Изабель завернулась в свой «дикарский плащ». Интересно, наблюдает ли она за нами?

На краю лужайки вперемежку росли хвойные деревья и березы, очень высокие березы с длинными голыми серебряными стволами и воздушной листвой наверху, они больше напоминали эвкалипты, чем обычные южные березы. Там, где ручей появлялся и на мгновение касался лужайки, деревья расступались, образуя арку, через которую видно было, как мерцает бамбук, оттого что солнце расцвечивает бегущий поток золотистой зеленью. Это были сладостные миниатюрные джунгли, из тех, что радовали глаз Анри Руссо.[16] И, несмотря на все тревоги и ощущение отложенной великой боли, в тот миг у меня перехватило дыхание и я не в силах был воспринимать отдаленный узор острых листьев бамбука в раме из березовых колонн иначе как чудесный объект для гравюры. Конечно, к этому объекту я уже обращался, но, как сказала Флора, он совсем изменился. Мы ступили на тропинку, бегущую вдоль ручья.

По мере того как мы взбирались на холм, березы и хвойные деревья сменялись бамбуком, окаймлявшим водный поток, и переплетенными кустами камелий на его склонах. Бамбук вторгся в ручей, его прямые крепкие стебли кучками торчали прямо из воды, в то время как поток, более, чем когда-либо, задушенный россыпью круглых серых камней, извивался коричневато-черной змеей под тронутыми солнцем арками. Вдали бормотал водопад. Берега пышно поросли дикими цветами и травами, сделав тропинку невидимой и почти непроходимой. Путаница смолёвки и кукушкиного цвета уступила место шиповнику и бузине, а Флора упрямо все шла и шла впереди меня в зеленом полумраке.

Удивительная красота пейзажа мгновенно повергла меня в транс. Моя натура нередко так шутила со мной — внезапно очаровывалась окружающим миром, когда какая-то отдельная сцена так блистала снаружи и изнутри, что вышибала дух и заставляла забыть обо всех прежних намерениях. Красота столь самозабвенна. И все же я отчетливо видел Флору, видел, что ее платье с пышной юбкой не белое, как мне казалось, а бледно-голубое, усыпанное крошечными черными веточками цветов. Ее тяжелые, густые, прямые волосы, все еще неубранные, развевались и падали на плечи подобно покрывалу, а когда она время от времени наклонялась, чтобы отцепить от платья приставшую травинку, я видел ее профиль, бледную веснушчатую щеку и решительный, чуть вздернутый носик. Короткая верхняя губа и выдающийся вперед рот напоминали мою мать. Но лицо Флоры было крупнее, черты его были тяжелее и, как до меня вдруг дошло, современнее. Одновременно я понял, что Флора, должно быть, выше и Лидии, и Изабель. Теперь она меньше походила на Алису в Стране чудес и больше — на деревенскую девушку, правдиво и непритязательно нарисованную каким-нибудь честным и скромным художником в начале века. В ней была некая простота, некая нескромная прелесть.

Я был приведен в чувство большой жгучей крапивой, которая лениво мазнула меня по тыльной стороне руки, оставив частую россыпь крохотных раскаленных уколов. Ойкнув, я предложил Флоре:

— Слушай, давай я пойду впереди. О чем я только думал? Тебя же, наверное, совсем измучили ежевика с крапивой. Или, может, повернем назад?

Я смутно догадывался, куда ведет меня малышка. В конце тропинки был небольшой водопад и широкий черный пруд, в который он низвергался, — прелестный вид, и я много раз рисовал и гравировал его, не получая ничего более интересного, чем стилизацию под восемнадцатый век. Возможно, в прошлом водопад и существовал. Но тропинка так заросла сорняками, что продолжать путь казалось бессмысленным. Мою куртку усыпали репьи и зеленые шарики подмаренника, и я видел, как Флора осторожно отцепляет юбку от ежевики.

— Давай вернемся, а? Я рад, что увидел все это. Здесь стало еще красивее. Повернем назад, и я пойду впереди.

— Вот-вот станет легче. Мы сможем пробраться под камелиями.

Я с некоторой тревогой посмотрел на часы. Впрочем, почему бы не сесть на более поздний поезд? Я поднял взгляд и увидел, что Флора исчезла. Место сладостно завладело мной, и я последовал за девушкой. Через мгновение зеленая путаница отступила и под ногами оказалась голая темно-коричневая земля.

Камелии, вымуштрованные ветрами суровых зим, прижимались к склонам, то здесь, то там взмывая до высоты деревьев, их ветви и блестящие темно-зеленые листья свивались и переплетались в плотную ткань. Под пологом листвы образовалась вереница связанных пещер или фотов, через которые можно было пройти, согнувшись вдвое; я видел мелькающее впереди светлое платье Флоры, которая мчалась стрелой под низкой лиственной крышей. Слегка возбужденный, я тоже побежал, низко наклоняясь, чтобы уберечь голову от веток, и вот уже впереди засиял солнечный свет.

Когда я вышел, Флора сидела на берегу, сбросив туфли и опустив голые ноги в воду. Я запыхался, но она выглядела так, будто провела здесь все утро. Она подобрала платье до колен и серьезно посмотрела на меня.

Сердце отчаянно колотилось после бега в согнутом положении. «Похоже, я в плохой форме», — подумал я, садясь рядом с племянницей. Шумел водопад, но совсем негромко, его тихая музыка создавала вокруг нас некую сферу, в которой весь пейзаж словно парил в воздухе, обособленный и совершенный. Водопад был невелик, но столь удачно соотнесен с прудом, что лишался вульгарных измерений реальных величин и представал скорее безразмерным искусством природы. Он низвергался с уступа скалы прямо в круглый черный пруд и, пройдя сквозь коричневое пенное кольцо, исчезал в глубине вод, почти не потревожив глянцевую черную поверхность вокруг. Над скалой русло потока истончалось, превращалось в зеленый водосток, заросший болотным миртом и иван-чаем, и шло к обрамленной березами прогалине на вершине. Солнце светило на пруд, но холодно, с яркого выцветшего северного неба. Я посмотрел наверх и почти ослеп. Затем перевел взгляд вниз. Ног Флоры в темной воде почти не было видно. Ее голые колени оказались загорелыми, чуть блестящими.

Нетрудно было догадаться, что это место — тайное убежище ребенка. Я не мог представить, чтобы Изабель стала продираться через ежевику в своих туфлях на высоких каблуках или чтобы грузный Отто вздумал красться под склоненными камелиями. Даже ребенком Отто не так уж часто бывал у водопада. Это было мое место. Теперь оно принадлежало Флоре.

Я потер руку листом щавеля, и она позеленела. Флора рвала на берегу ромашки и раскладывала их на юбке. Картинка, несомненно, прелестная, и я ее запомню. Я посмотрел на часы. Потом на Флору, на ее гладкое, нетронутое временем лицо юной девушки, и как раз когда я глядел на нее, я заметил, что она начинает плакать.

В первую секунду я удивился, во вторую — укорил себя. В конце концов, она любила бабушку. Не должен ли и я горевать таким простым способом? Меня все еще мучило ощущение вины, возникшее после того, как Отто сказал, что я «обдумаю все как следует».

— Не горюй, Флора, — попросил я.

Конечно, она должна горевать. Но нельзя говорить ребенку: «Все мы смертны» или: «Ты скоро забудешь ее», пусть оба утверждения и истинны.

Флора неистово замотала головой, стряхивая слезы со щек. Она глядела на середину пруда.

— Не в этом дело.

— А в чем?

Она повернулась ко мне. Ее лицо мгновенно стало пунцовым и влажным от пота, словно она натянула другую маску. Я испуганно смотрел на наморщенный лоб и покрасневшие глаза.

— Дядя Эдмунд, тебе правда очень хочется успеть на тот поезд?

Эдмунд.

— Эдмунд.

— Да, Флора. Впрочем, следующий тоже сгодится. Но я спросил тебя, в чем дело. В Лидии?

Водопад мягко вплетал наши голоса в свой шум, создавая атмосферу уединения.

— Сказала же, нет. Я хочу, чтобы ты остался и кое-что для меня сделал.

Она перестала плакать и вытерла лицо тыльной стороной руки. Потемневшие пряди волос прилипли к влажной шее.

— Что случилось?

Меня тревожил ее дикий вид и окружающее безлюдье. Флора произнесла что-то, чего я не разобрал или, скорее, разобрал наполовину и не поверил.

— Что?

— Я беременна.

Я уставился на нее. Не может быть! Меня окатило жаром, точно голову обернули горячей тряпкой. Я покраснел от удивления, от стыда и от непонятной, но жестокой боли.

— Нет!

— Боюсь, что да, Эдмунд.

Флора немного успокоилась. Она осторожно, будто ваятель, провела по лицу обеими руками, оставив на щеках длинные зеленые полосы. Затем посмотрела на свои темно-коричневые ноги в пруду.

— И ты должен мне помочь. Просто обязан. Больше некому. Ты ужасно шокирован?

— Нет, конечно, — сказал я.

Но я действительно был потрясен и перепуган до глубины души. Я едва сдерживал дрожь.

— Думаю, ты шокирован. Отец говорит, ты немного пуританин.

Это раздосадовало и отрезвило меня.

— Но ты уверена? Возможны ошибки…

— Уже вполне уверена.

— Кто он? Кто это сделал?

Я понял, что сжимаю кулаки.

— Неважно, — отмахнулась Флора. — Парень из колледжа. Его зовут… Чарли Хопгуд. Но он тут ни при чем.

— А мне так кажется, что очень даже при чем! Ты сказала родителям?

— Не дави на меня, Эдмунд. Нет, не сказала. Конечно, не сказала. Я сказала только тебе.

Я попытался успокоиться, чтобы не оттолкнуть ее. Но мне все еще было очень не по себе.

— А этот Хопгуд знает, надеюсь?

— Нет… Да. Он уехал. Он никто. Забудь о нем. Надо самой справляться.

— Флора, Флора, по-моему, ты должна сказать об этом родителям.

— Не будь глупцом! — Слезы внезапно брызнули из ее глаз, падая на платье и на мою зеленую руку. — Ты же знаешь отца. Он захочет кого-нибудь убить. А от матери нет проку. О боже, зачем я тебе-то сказала?

— Малышка, прости. Успокойся, пожалуйста. Я постараюсь и все пойму. Но ты любишь этого парня? Хочешь выйти за него замуж?

— Нет! Я же говорю, что он никто. Я тебе говорю, что попала в беду и ты должен мне помочь. Иначе я убью себя. Плавать я не умею. Возьму и утоплюсь в этом пруду!

Она бросила горстку ромашек на тугую черную поверхность пруда.

— Не говори так! Чем я могу помочь, Флора? Не лучше ли поступить честно и…

— Ты можешь найти мне на юге доктора, который сделает операцию, и одолжить на это денег.

Она говорила энергично и холодно, вытирая слезы. Потом вытащила ноги из воды и принялась сушить их в высокой траве. Увидев ее гладкие загорелые ноги, я почувствовал, что все ее существо совершенно изменилось для меня.

В невероятном смятении я вскочил на ноги. Ее беременность вызывала во мне такой же ужас и инстинктивное омерзение, как если бы она сказала мне, что у нее какая-то гадкая болезнь. С этим мешалось нравственное неприятие ее положения и предложенной ею меры. И еще где-то гнездилось страстное желание отыскать мистера Хопгуда и немедленно убить его. Я постарался сосредоточиться на ее последних словах.

У меня очень строгие принципы насчет абортов. По моему глубокому убеждению, аборт — это убийство, прекращение невинной жизни. Как донести эту мысль до безрассудного юного создания, которое доверилось мне и попросило о столь ужасной помощи? И все же я обязан был хотя бы попытаться.

— Ты не должна этого делать, Флора. Ты не должна убивать ребенка.

— Вы, мужчины, не понимаете, каково это, — тихо сказала она, глядя на плывущие цветы. — Это существо внутри меня, оно растет и растет, точно монстр. Я его ненавижу, ненавижу! Если бы он родился, я бы его убила. Почему я должна губить свою жизнь в самом начале? Кому я буду нужна с мерзким незаконным ребенком на буксире? Я молода. Я хочу сохранить свою юность и свободу. Мне сейчас не нужен ребенок и, уж конечно, не нужно это жуткое, жуткое существо. Ах… ты не понимаешь.

Она закрыла лицо.

— Ребенок ни в чем не виноват, Флора, — терпеливо произнес я. — Он невинен. Он может оказаться чудесным малышом, и ты полюбишь его. Пойми, хотя он еще такой крошечный, он уже личность со всеми своими особенностями, своей судьбой. Ты разрушишь целую человеческую жизнь. И подумай вот о чем: если позже у тебя будут другие дети, разве ты не станешь оплакивать этого ребенка и гадать, каким бы он стал?

Мне отчаянно, страстно хотелось спасти беззащитное создание. Вся невинность и чистота, которая в наших с Отто глазах окружала Флору неким ореолом, сжалась в эту точку бытия.

— Не пытайся меня смягчить, — жестко сказала она. — Если не хочешь помогать, убирайся. Ты еще успеешь на свой противный поезд.

Она принялась вставать, устало, тяжело, будто ребенок уже тяготил ее.

— Срок какой?

— Девять недель. И это совершенно точно. Я делала тест. Что ж, пока, дядя Эдмунд. Приятного пути. Извини, что побеспокоила. — Она отряхнула платье. — Ты ведь не скажешь им?

— Ах, Флора, Флора…

Первое потрясение, видимо, прошло, ужас притупился, и я чувствовал лишь мучительное желание помочь малышке, позаботиться о ней. Понятно было, что я не могу сейчас уехать на поезде. Мне придется остаться.

— Флора, мы вернемся к этому разговору, после того как я все обдумаю. Я хочу тебе помочь. Конечно, я остаюсь. И конечно, я им не скажу.

В ее взгляде появилась надежда. Мы повернули обратно, к блестящим аркам камелий.

— Спасибо, Эдмунд. Пожалуй, пойду сейчас полежу. Хорошо, что я тебе рассказала. Я не увижу тебя до завтра, постараюсь пока все хорошенько обдумать. Придешь повидаться со мной рано утром? Приходи, позавтракаешь у меня в комнате. В восемь часов. Я всегда завтракаю у себя. Что ты ешь на завтрак?

— Что угодно, Флора. Фрукты. Что угодно. Хорошо, завтра встретимся. И обещай мне не делать глупостей.

— Я сделаю все, как ты скажешь, — объявила она. — Только, ради всего святого, позаботься обо мне.

Она обратила ко мне свое детское личико со следами слез, а затем шагнула под листву.

Я медленно шел за ней, пробираясь под низкими ветками. Шум водопада превратился в шепот, и мне почудилось, будто я только что выбрался из бури. Низко наклонив голову, я следовал за промельком светло-голубого платья Флоры и чувствовал себя как в ярме. Возможно, в конце концов мне придется играть роль, которую предназначила мне Изабель. Окажусь ли я достойным ее?

6 Магический бордель

Крупная темная женщина держала на коленях девочку. Фигуры непостижимо переплетались, широкие задрапированные колени казались принадлежащими то одной, то другой. Мощные руки протянулись ко мне, и я отпрянул.

Я внезапно очнулся от сна и сел, прислушиваясь. Меня разбудил некий тихий звук. Комнату озарял лишь самый слабый намек на свет, первый свет утра. Я одеревенело сидел, подобно оживленному трупу, глядя в незнакомое окно, а сердце колотилось, то ли от сна, то ли от того, что потревожило меня, чем бы это ни было. Когда комната немного проявилась сквозь тусклый серый полумрак, я вспомнил, где я и почему испытываю отвращение, почти ужас оттого, что все еще нахожусь в этом доме. Я откинул одеяло и спустил ноги с кровати.

Хотел включить свет, но передумал. Был ведь какой-то звук, который я старался вспомнить, но дремлющее сознание не давало ответа. Возможно, какое-то животное забрело в комнату, возможно, кто-то поблизости заговорил или крикнул. Наверное, глупо было не включать свет, сумрачная комната — само воплощение моей тревоги, однако некий инстинкт подсказывал мне спрятаться, словно оно здесь, но обо мне еще не знает. Я осторожно встал и снова прислушался. В доме царила тишина, и все же он был живым, он тихонько дышал в такт дыханию спящих женщин. Дрожа, я подкрался к широко распахнутому окну. Слабо брезжил рассвет, почти не отличаясь от ночной тьмы, очерчивая лишь силуэты берез. Луна ушла. Сад потерялся во мгле. Я слегка наклонился и уставился в серую муть холодного, влажного, туманного воздуха, непроницаемого для глаз.

Вдруг что-то появилось на лужайке. Что-то яркое и цветное возникло посреди серой мглы. Я уставился на видение с восхищением и ледяным ужасом. Я не понимал, что это и даже где оно. Может, на земле, а может, и в воздухе. Оно немного переместилось, как будто попятилось, и исчезло. И раздался звук, очень тихий, то ли стон, то ли вздох. «А-а-а-ах…» — такой звук может издать кто-то, кто находится в одиночестве. Цветная штука появилась вновь, и я понял, что это фонарик, который светит на траву. Рядом с ним я постепенно различил призрачную женскую фигуру.

Первой безумной мыслью было, что это Лидия вернулась домой. Потом я подумал, что это Флора, Флора отчаявшаяся, Флора, сошедшая с ума. Но хотя фигура и была неясной, едва обрисовавшейся в рассветной дымке, я понял, что это не Флора. Это был кто-то другой, кто-то неизвестный. Я вновь услышал звук, четко разнесшийся во влажном тихом воздухе, чуть выше, чуть громче: «А-а-ах…» Кто стоит там в одиночестве и причитает перед темным домом, как человечек на страшной картинке?

Глядя на эту фигуру, я в смятении понял, что я единственный, кто не спит. Я единственный свидетель. Я единственный, кого призывают. Словно вестник, видимый только жертве, эта женщина пришла за мной. Я натянул штаны и куртку поверх пижамы, надел туфли. В темноте спустился по лестнице и неуклюже затеребил цепочку на передней двери. Тихо открывая дверь, я чувствовал себя одновременно охотником и добычей. Фигура оставалась на месте, и это меня отчасти успокоило. Я все еще не был убежден, что она не плод моего воображения, и, если бы она исчезла навсегда, все стало бы куда страшнее. Я остановился в тени крыльца. Небо посветлело.

Она, видимо, слышала звяканье цепочки, когда я открывал дверь. До нее было около ста ярдов, и она стала еще неподвижнее, зная о моем приближении. Ее лицо расплывалось пятном. Я пошел к ней навстречу, осторожно ступая сперва по заросшему сорняками гравию, а затем по траве. Я принуждал себя двигаться как можно тише, опасаясь спровоцировать очередной стон, быть может, даже вопль, который вернет к жизни дом за моей спиной, заставит его ощетиниться огнями и лицами. Женщина не шевелилась, хотя я видел, что она смотрит на меня. Ничто не нарушало тишину.

Когда до нее оставалось около десяти ярдов, я остановился. Невозможно было толком различить ее лицо, но она казалась молодой. На ней было длинное платье. Между нами возникла странная напряженность. С непонятным возбуждением я предвкушал ее страх, ожидал, что она закричит и побежит от меня. Я хотел успокоить ее, но тишина была заклятием слишком сильным, почти непреодолимым, и я ощущал какое-то бесстыдное наслаждение, стоя перед ней, словно оба мы были голыми. И тут она посветила фонариком прямо мне в лицо.

Я вскрикнул, отшатнулся и обнаружил, что стою совсем близко к ней. Луч фонарика ушел в сторону, и я увидел, что она по-прежнему не двигается, неразличимая, безликая и прекрасная, подобно даме под вуалью. Пришла пора заговорить.

— Что вы здесь делаете?

Я произнес это тихо, но слова мои прозвучали громом. Женщина немного подождала, будто надеялась услышать эхо. Затем медленно сказала:

— Я пришла посмотреть, как танцуют черви.

Из-за ее неподвижности и этих странных слов мне почудилось, что я еще сплю. Она говорила с иностранным акцентом. Ее длинное платье оказалось ночной рубашкой.

Поскольку я пребывал в недоумении, она сочла своим долгом объяснить:

— Видите, вот они, их так много.

Она посветила фонариком на землю. Лужайка была сплошь покрыта, устлана бесчисленным количеством червей, длинных и блестящих. Их влажные красноватые тела переплетались на зеленой росистой траве. Лужайка изобиловала ими. Они лежали вытянувшись, длинные, тонкие, полупрозрачные, опустив хвосты в норы, и, когда луч фонарика подбирался к ним, съеживались, юркая обратно в землю с проворством змеи. Я вспомнил наконец этот феномен, который крайне занимал Отто в дни нашей юности. Свет погас.

— Надеюсь, я не напугал вас, — сказал я. — Я Эдмунд Наррауэй. А вы… ах да, вы, наверное…

И тут я обнаружил, что она ушла. Исчезла, точно завернулась в слои утреннего света и стала такой же призрачной, как они. Мне показалось, я слышу ее быстрые шаги. В лихорадочной тревоге я помчался за ней.

Когда я пробирался меж слабо мерцающих берез и слушал хруст сухих листьев под ногами, мне почудилось, будто впереди мелькнула убегающая фигура. Со сверхъестественной быстротой очертания беседки материализовались среди деревьев, и я рванулся к двери еще до того, как понял, что женщина могла войти туда, почти вспомнив, как видел, что она туда входила. Я подбежал к двери, взволнованный и изумленный внезапным бегством незнакомки.

Дверь немного подалась, но потом воспротивилась. Меня точно толкнуло — я понял, что женщина, должно быть, держит дверь с той стороны. Я замер и тихо сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Эти слова, подобно заклинанию в волшебной сказке, мгновенно изменили все и вернули вещам их тленные очертания. Я отступил, и давление с той стороны двери прекратилось. Дверь неуверенно висела между нами, всего лишь обычная дверь, которую можно открыть, дверь человеческого жилища. Затем в доме загорелся свет, и лес за моей шиной потемнел, словно ночь вернулась в него. Я вошел в дом.

Беседка когда-то была маленьким круглым дорическим храмом с зеленым куполом и большим пустым пространством внутри. Но поздние добавления придали ей внутреннюю структуру с двумя комнатами наверху, к которым вела деревянная лестница, и кухней внизу. На ступеньках лестницы, залитая ярким электрическим светом, стояла женщина. Я моргнул. Несомненно, это следующая сцена, в которой охотник и добыча поменялись ролями.

— Простите, что бежал за вами…

Свет, горевший прямо над ее головой, был чересчур ярким и мешал как следует ее разглядеть. На ней была длинная желтая ночная рубашка с оборками вокруг шеи и по подолу. Ноги у нее вроде бы были босыми. Руки она прижала к груди и все еще задыхалась после бега. Волосы металлического медного оттенка, возможно ненатурального, прилизанные и прямые, спускались почти до плеч. Лицо, неясное в этом ослепительном сиянии, было мертвенно-бледным. Она была молода.

— Вы — сестра Дэвида Лэвкина?

— Да, я Эльза.

Я почти совсем забыл, что Изабель мимоходом упоминала о его сестре. Пожалуй, следовало догадаться, кем была та вздыхающая персона, которая вынудила меня пуститься в погоню.

— Пойдемте наверх.

Ее голос звучал бесстрастно, как во сне. Немного помедлив, я последовал за ней по деревянным ступенькам, которые горестно скрипели под моей тяжестью. На ступеньках отпечатались влажные следы ее босых ног.

Первая комната наверху больше походила на лестничную площадку, в ней не было ничего, кроме огромного дубового сундука и потрепанного прогнутого дивана. Сильно пахло пылью и плесенью. Я едва удержался, чтобы не чихнуть. Внутренняя дверь оказалась закрыта. Насторожившись, я неуверенно повернулся к женщине. Глядя на меня, она медленно натянула зеленый халат, хотя ночная рубашка была не такой уж прозрачной.

Эльза произвела на меня необыкновенное впечатление. Высокая, наверное выше брата, с теми же широкими ноздрями и полным, тяжелым, чувственным ртом. Влажные алые губы, брови — два жирных черных треугольника, но больше никакой косметики, и кожа бледная и восковая, словно холодная и не вполне человеческая на ощупь. Ее металлические волосы отливали сейчас зеленоватым. Глаза, обведенные бирюзовым карандашом, были очень темными, и это заставляло думать, что волосы своим цветом обязаны краске. Эти большие восточные глаза пристально смотрели на меня — взгляд чародейки или проститутки, а не обычной женщины. Я был поражен, взбудоражен, озадачен.

Я тихо заговорил:

— Вы не обязаны впускать меня. Не стоит будить вашего брата. Я просто удивился при виде вас и задумался…

Собирался сказать «почему вы плачете», но в ее сверкающих глазах не было следов слез.

— Я часто прихожу по ночам, — сказала она. — Понимаете, мне нельзя ходить в дом. Дело в этом.

Она говорила с сильным акцентом, и я с трудом разбирал ее слова; я даже не был уверен, что правильно расслышал их.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил я.

Бег через темноту, а теперь ее полураздетая ночная близость, ее чудное животное спокойствие вызвали во мне мгновенный восторг, что-то вроде возбужденной покровительственной приязни. У меня давно не было столь откровенной и при этом столь удивительно естественной встречи с женщиной. Я был готов долго говорить с ней. И ощущение, что я могу властно заключить ее в объятия, немедленно сменилось желанием служить ей. Ее бесслезные стенания на лужайке и ее таинственные слова, произнесенные здесь, представлялись сакральной мольбой, обращенной прямо ко мне.

Она задумчиво посмотрела на меня, видимо приняв мои слова всерьез. А потом произнесла:

— Есть немного кофе. Но сначала я должна показать вам кое-что. В конце концов, вы его брат. И мы долго ждали вас.

Она подошла к закрытой двери в соседнюю комнату и широко распахнула ее. Там уже горел яркий свет, в котором я увидел своего брата Отто, распростертого на низкой кровати и полуобнаженного в непринужденности глубокого сна.

Ярко залитая светом картина в дверном проеме выглядела топорной фальшивкой, она внезапно показалась слишком большой и слишком близкой, словно девушка вызвала грубое зримое подобие реальности. И все же это не воображаемая кукла, а реальный Отто лежал там, выставленный напоказ, как на сцене, Отто с открытым ртом, храпящий, Отто грузный, косматый, прискорбно и позорно присутствующий и крепко спящий. Моим первым ощущением было странное тупое чувство потери. Затем пришло отвращение, а после — укол вины и страха. Я испугался ярости брата, если тот проснется и обнаружит меня здесь.

— Он не проснется, — сказала она, угадав мою мысль. — Он пьян. И спит как свинья. Пойдемте посмотрим на него.

Мы вместе вошли, и она закрыла дверь. Точно забрались в логово зверя.

Бóльшую часть комнаты занимала тахта, на которой растянулся мой брат. Тяжелые шторы на окнах были плотно задернуты, и воздух был спертым и вязким от влажной и едкой вони. На полу валялась всякая одежда, которая цеплялась за мои лодыжки, как липкие водоросли. Полупустая бутылка виски стояла прямо в одном из ботинок Отто. На самом Отто, сбросившем с себя одеяла, были две очень грязные нижние рубашки с круглым вырезом, закатанные до груди, и не менее достойные порицания длинные шерстяные кальсоны, изрядно съехавшие вниз. Жирная мягкая грудь была покрыта порослью темных курчавых волос, ниже красовалась голая белая выпуклость живота и черная чаша пупка, по-видимому забитая грязью. Здоровенная бычья голова была откинута назад, лицо представало мешаниной мясистых линий, из разваленного, бесформенного рта раздавалось бульканье. Он больше походил на отбросы, чем на человека.

Девушка пристально смотрела на него. Внезапно она грубо ткнула его под ребра босой ногой. Отто застонал и еще глубже вдавил голову в какую-то кучу, оказавшуюся при внимательном рассмотрении грудой женского белья. Девушка глянула на меня, словно ждала одобрения своих действий, и произнесла:

— Эльза.

Я почему-то отозвался:

— Эльза.

Магическое повторение ее имени прозвучало как заклинание, которое не даст мне уйти. Эльза села на кровать и жестом пригласила меня тоже присесть. Я очень осторожно опустился на край тахты. Между нами возвышалось и опадало при дыхании зловонное тело Отто. И я опять подумал (на этот раз довольно равнодушно), что если Отто откроет сейчас глаза, то, наверное, разорвет меня пополам.

Я глядел на девушку. Она была серьезной, невозмутимой, с жалким оттенком мишурной торжественности. От брата невыносимо воняло виски, потом и сексом, и я вдруг заметил, что и сама Эльза отнюдь не чиста. Бледное, восковое, сальное лицо было очень темным у ноздрей, а подбородок вымазан кровью и грязью. Над слегка вздернутой верхней губой рос легкий пушок, с уголков полного накрашенного рта свисали длинные тонкие полоски. Ногти на ее руках, теребивших ворот ночной рубашки, были длинными и обломанными, с пятнами старого лака, и я увидел, что она носит множество колец, похожих на бриллиантовые. Металлические волосы чувственно спадали на большие, грубо подведенные экзотические глаза. Она казалась мне исключительно привлекательной. Полный омерзительного возбуждения и стыда, я посмотрел на Отто. Он спал, его открытый рот напоминал мокрую красную актинию.

— Вы — Эдмунд с юга. Хотите виски?

— Нет, спасибо.

Она вынула бутылку из ботинка Отто и поднесла ее к губам, закрыв глаза.

— Вы знаете моего брата Дэвида. Вам нравится мой брат? Мы — русские евреи.

— Да, он мне нравится. Вы раньше где в Англии жили?

— Мы не из Англии. Мы из Ленинграда.

Я слегка удивился. Из слов Изабель можно было понять, что у Лэвкиных только происхождение русское.

— И давно вы здесь?

— Уже шесть лет.

— Почему вы уехали из России?

— Это все отец. Мы были тогда маленькие. Мать уже давно умерла. Отец был великим пианистом, очень известным, но он не любил Россию, потому что она нехороша для евреев. Он смеялся над синагогой, но его сердце — нет. В сердце он всегда был очень печальный. Однажды он повел нас в темный лес, и мы шли и шли, а потом увидели такие большие деревянные башни и яркие огни и побежали, а в нас стали стрелять…

— Но вы все прошли…

— Отцу пуля попала в руку, и он никогда больше не мог играть на рояле.

— А… Сожалею… Где он сейчас?

— Нигде. Умер от того, что называется разбитым сердцем. И мы стали бродягами. Видите эти кольца? Перед тем как отец умер, он дал нам эти бриллианты, так что мы не бедные в любой стране. Они очень дорого стоят, но мы не продаем их, потому что они напоминают о нем.

Эльза говорила бездумным монотонным голосом, будто уже много раз рассказывала эту историю теми же самыми словами. Она подняла руку, и бриллианты засверкали на свету. Она казалась не столько жертвой, сколько маленькой потерянной принцессой, пересказывающей фамильную легенду чужому двору. Я даже представил сцену на границе, перепуганных бегущих детей, раненную руку отца. Это не легенда, а современная история, будничная, обыкновенная история. Я начал говорить ей — говорить им всем, — что сожалею.

Но она во второй раз сбежала от меня. Она подтянула колени, всунула их в изгиб коленей Отто и рухнула рядом с ним. Наверное, не вынесла воспоминаний. Она закрыла глаза и, похоже, мгновенно уснула. Отто сонно пошевелился, когда она коснулась его, и какое-то мгновение два тела гармонично колыхались, меняя положение, прежде чем замереть соединенными: ее голова возле его шеи, ее колени в сгибе его колен, ее рука в его руке. Они выглядели как уютно устроившиеся супруги. Некоторое время я смотрел на этих Адама и Еву, от которых пошли все наши скорби. Я смотрел на них, пока они не превратились в простой узор линий, иероглиф. И тогда накрыл их пледом.

7 Два вида евреев

— Значит, вы нашли голубков!

Дэвид Лэвкин стоял в дверях. Я поспешно метнулся прочь от постели, а он прошел мимо меня и широко раздернул шторы. Утро было ясное и солнечное.

Моей единственной мыслью было выбраться из беседки как можно скорее. Я выскочил из двери спальни, практически скатился по лестнице и выбежал в прохладный лес, где солнце испещряло стволы берез полосами чистого, лишь чуть-чуть крапчатого белого цвета. У меня было такое ощущение, словно я проснулся после дурного сна. Я сделал пару шагов по тропинке.

Кто-то дотронулся до моей руки, и я обнаружил, что Лэвкин последовал за мной. Меня охватили раздражение и нелепое чувство вины из-за того, что он застал меня во время наблюдения за спящей парой. Я пошел быстрее, но он не отставал, шел в двух шагах позади. Он снова коснулся меня.

— Как вы узнали о них?

— Ничего я не знал. Просто услышал, как ваша сестра плачет на лужайке, и пошел за ней.

— Да, она часто выходит по ночам. Воображает себя привидением, которое должно посещать дом. Но она не грустит. Думаю, она подходит вашему брату. Вы так не считаете?

— Это не мое дело.

Я продолжал идти, не глядя на него.

— Но это будет вашим делом. Ведь вы останетесь с нами теперь? Останетесь и поможете нам?

— Уходите, — сказал я.

Мне был отвратителен его тон вуайериста-соучастника. Я хотел забыть Отто и его засаленную чародейку, они не имели ко мне никакого отношения.

— Правда, они хорошо спят? Можно смотреть на них всю ночь. Думаю, это из-за спиртного. Моя сестра долго спала? Как по-вашему, она красивая?

Он снова дернул меня за рукав. Я повернулся к нему.

— Лэвкин, я не желаю обсуждать с вами связи моего брата или вашей сестры.

— Связь! Единственная связь! — взволнованно уточнил он. — И кстати, моя фамилия произносится «Левкин», «Левкин». По-русски это значит «маленький лев», и меня так зовут. Ну, то есть можно сказать, что у моей фамилии такое значение, потому что, знаете ли, по-русски «лев» будет «lyev»…

Я шел вперед. Он неотступно следовал за мной, затем снова заговорил:

— Прекрасный день, правда, мистер Эдмунд? Хорошее славное утро. Мне нравятся эти утра, когда я прихожу их будить. Все вокруг такое красивое. Философ говорит, что наше самое большое преступление — не обращать внимания на красоту мира.

— Убирайтесь!

— Можно, я покажу свои картины, мистер Эдмунд? Я работаю резчиком по камню. Но на самом деле я художник. И вы тоже художник…

Я остановился и вновь повернулся к нему. Во всей этой болтовне было что-то зловещее и отталкивающее, и я подумал, уж не играет ли он какую-то роль. Мне не нравилось его ликование по поводу ситуации с Отто, и до меня смутно дошло, что он может замышлять шантаж. Шантаж — это как раз в стиле учеников Отто.

— Советую научиться держать рот на замке, — сказал я. — Не то в беду попадете. Вы не так давно в этой стране, чтобы позволить себе рисковать. Сомневаюсь даже, чтобы у вас был британский паспорт.

Не мешало немного попугать его туманными намеками. Я беспокоился за Отто и не доверял этому мальчишке с манерами смешливого маленького сводника.

Реакция Левкина меня удивила. Он разразился хохотом, согнулся пополам в приступе веселья и вдруг подпрыгнул высоко в воздух.

— Смотрите, — крикнул он, задыхаясь, — я левитирую, лев-итирую!

Он перестал крутиться, уставился на мое мрачное лицо, вновь рассмеялся и наконец выдохнул:

— Что она вам сказала?

Я смутился.

— Ну, она рассказала мне, как вы сюда попали.

— Да нет, какую… какую… Сил нет!

Он схватился за живот от смеха.

— Что — «какую»?

— Какую историю на этот раз? Историю про плавание по реке, или историю про аэроплан, или историю про туннель…

— Она сказала, вы прошли через лес…

— И в руку нашего бедного старика отца попали пулеметные пули, так что он никогда больше не смог играть на рояле и умер от разбитого сердца.

— Ну да…

— А кольца? Она показала вам кольца, бриллиантовые, которые дал нам отец?

— Да…

— Ах, какая она забавная! Она рассказывает так много разных историй, и все они ложь. Эта сейчас ее любимая. Она прочитала ее в газете, про руку бедняги. Нет-нет, мистер Эдмунд. Мы не такие романтичные люди. Боюсь, моя бедная сестра немного странная. Наш отец не пианист, он торговец мехами, и он не умер от разбитого сердца, а очень даже жив и до сих пор делает деньги, и родились мы не в Ленинграде или где там она сказала, мы родились в Голдерс-Грин.[17] А все эти кольца — со стекляшками, и она купила их за пару шиллингов. Так что теперь вы понимаете, мистер Эдмунд, что напрасно вы мне угрожали, потому что я такой же британец, как вы, и, конечно, не хочу вам вредить. Вы сами это увидите, когда узнаете меня лучше и мы подружимся.

— Это вряд ли, — отрезал я. — Но правильно ли я вас понял? Неужели ваша сестра воображает, будто все это правда?..

— Да, она немного… ну, не то чтобы ненормальная, но, как я сказал, странная, с воображением, да. У нее то, что мы называем Polizeiangst.[18] Ей всегда кажется, что ее преследуют. Она рассказала вам о человечках в лесу, которые следят за ней? Нет? Ей так тревожно быть еврейкой. Она все время страдает от этого, и все, что происходит в мире с евреями, она как бы примеряет на себя.

— Бедное дитя, — произнес я.

Я вспомнил восковое лицо и пристальный взгляд. Да, возможно, она немного не в себе. Очередная жертва неправедного мира. Я позволил Левкину увлечь меня на тропинку, которая окольным путем вела от дома к мастерской.

— Однако она ведьма, — сказал Левкин. — Русалка, как их называют в России. Она несет в себе особый род смерти. И она грешит, о да, грешит с самых юных лет. У нее было много-много мужчин. Вот что нравится хозяину Отто. То, что она ненормальная, и то, что она проститутка. А он нравится ей, потому что он чудовище и развалина. Но я не должен говорить подобное о своем хозяине, правда?

— Не должен, — согласился я, — так что…

На самом деле меня заинтриговали его слова и неотступно преследовал душераздирающий образ бедной душевнобольной девушки. Я прекрасно понимал, отчего Отто так очарован ею.

— Понимаете, есть два вида евреев, — продолжал Левкин, наступая мне на пятки. — Есть евреи, которые страдают, и евреи, которые преуспевают, темные евреи и светлые евреи. Эльза — темная еврейка. Я — светлый еврей. Я буду работать и преуспевать. Я преуспею в искусстве или в бизнесе, а может, в художественном бизнесе. Я заработаю огромные деньги. И не буду помнить. Я ничего не буду помнить. Она же — сплошное воспоминание, она помнит так много, хранит воспоминания, которые ей не принадлежат. Ей кажется, что она — те другие люди, люди, которые страдают и умирают. Поэтому она будет страдать, поэтому, боюсь, она умрет молодой. Но я отброшу все это. Я буду левитировать над миром. Буду жить в мире света.

— Давно это у них с моим братом?

— О, уже несколько месяцев, с тех пор как мы здесь.

— Кто-нибудь знает, кроме вас?

— Подождите, подождите, мистер Эдмунд. Не идите так быстро. Нет, никто не знает, никто, кроме меня.

— Что ж, пусть так и будет, — сказал я, — До свидания.

Мы дошли до края сада, и я быстро зашагал через лужайку, оторвавшись от Левкина. Солнце высушило росу. Черви исчезли. Я был взбудоражен, оживлен. Мне хотелось обдумать все, что случилось со мной. Хотя, конечно, это не мое дело. Я не принадлежу этому месту, я скоро уеду, может быть, даже сегодня… И тут я вспомнил о Флоре. Посмотрел на часы — и не поверил своим глазам. Было уже больше десяти утра. Я рванул к дому.

До меня внезапно дошло, что я попросту забыл о встрече с девочкой. Не понимаю, как я мог! Ложась вчера в постель, я был так полон ею, что не способен был думать ни о чем другом. Однако таинственная ночная сцена, сумасшедшая принцесса и виноватая болтовня Левкина настолько приковали и поглотили мои мысли, что самое главное совсем вылетело из головы. Я вбежал в дом.

Флора жила в моей старой комнате. Грохоча по ступенькам, сотрясая весь дом, я бросился туда. Конечно же, она все еще ждет. Я быстро постучал и распахнул дверь.

Маленький письменный столик был аккуратно накрыт к завтраку. Две тарелки, несколько ваз с фруктами: яблоки, бананы, апельсины, абрикосы. Еще были хлеб, масло, швейцарский вишневый джем и большой кувшин молока. Флора накрыла стол с любовной заботой. Но самой ее не было.

Я медленно вошел. На столе лежала записка: «Я ждала, но ты не пришел. Ф.» Я тяжело опустился на кровать, ужасаясь самому себе.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, я поднял голову.

— Ах, Мэгги… она ушла. Говоришь, искала меня повсюду? Автобус, как раз незадолго до десяти, ну конечно.

Итальянка смотрела на меня с отстраненным видом слуги-домочадца, с неулыбчивой безликой сдержанностью. Серьезное выражение лица, безликое черное платье, свисающий узел волос — ничто не могло быть дальше от того места, куда меня только что завело воображение. Она шагнула вперед и принялась убирать скромный завтрак Флоры на поднос. Я выскользнул из комнаты.

8 Признания Отто

— Прошлой ночью мне снилось, — сообщил Отто, — будто в доме какая-то большая змея. Я услышал, как она ползет за мной из комнаты в комнату, и побежал к телефону. Закрыл перед ней последнюю дверь и попытался позвонить в полицию. Но в диске было полно насекомых, и, куда бы я ни сунул палец, всюду кишели жуки и мокрицы и я не мог набрать номер, не раздавив их. Поэтому я так и не позвонил, а потом эта змея…

— Куда делась Флора?

— Без понятия, — откликнулся Отто. — А она куда-то делась? Наверное, вернулась в колледж. Она стала так небрежна с нами, приходит и уходит, когда ей заблагорассудится. Лучше спроси у Изабель. В моем сне мокрицы были из тех, что умеют сворачиваться и…

— Отто, прошлой ночью…

— Я знаю. Дэвид мне рассказал.

Я тщетно искал Флору. Сел на ближайший автобус до железнодорожной станции, позвонил в колледж, в общежитие, в котором она обычно останавливалась, я даже попросил позвать мистера Хопгуда, но, похоже, никто на том конце линии не слышал о нем. Вообще-то я почти не надеялся отыскать ее: она убежала и будет прятаться. Она обещала сделать все, как я скажу, просила позаботиться о ней, а я в решающий момент забил себе голову другими вещами. Мне представлялось, что я подвергся какому-то сомнительному колдовству, был почти намеренно захвачен чародеями. Однако я понимал, что это всего лишь жалкое оправдание. Если бы мое сердце и мысли были достаточно полны Флорой и ее нуждами, я просто не смог бы забыть о времени. Я также знал, что сцена в беседке крайне взволновала меня. Мною овладело некое старое ощущение связи наших с Отто судеб, ощущение того, что наши души, с виду столь несхожие, одинаковы. Я слишком хорошо понимал влечение, перед которым не устоял мой брат. Я сострадал ему и в то же время чувствовал себя униженным, опозорившимся.

И еще мне стало ясно, что я не могу уехать. Я — пленник ситуации. Чуть раньше, бродя в бесцельной апатии, я испытывал нестерпимый соблазн сбежать. Флора пропала, Изабель лежит и никого не хочет видеть, Отто все еще заточен в беседке. Я чувствовал себя никчемным, чужим, отверженным. Не в моих силах было чем-то помочь этим людям. И все же, пылко желая уехать и даже советуя себе вернуться в свой простой мир, прежде чем со мной случится что-нибудь похуже, я знал, что уехать не могу. Остаться здесь — мой долг; это резкое слово приковало меня к месту. Но дело не только в долге. С невольной тревогой я понял, что хочу остаться. Я становился частью механизма.

Тогда-то я и решил, что должен поговорить с Отто о прошлой ночи. Вероятно, брат с сестрой и так расскажут ему о моем вторжении. Но я чувствовал, что если во мне осталась хоть капля честности, то я должен сам все разъяснить. Я принял это решение с некоторым трепетом, зная, какими внезапными и жестокими бывают вспышки ярости Отто. Разумеется, я не собирался рассказывать ему о Флоре. И даже Изабель вряд ли стоило что-либо говорить. Я бродил там-сям, заглядывал в мастерскую, пока около пяти часов пополудни Отто не появился в ней, весьма растрепанный. Можно было только догадываться, как он провел день. Мне это было очень любопытно, хотя я ненавидел любопытство и надеялся, что Отто его не заметит.

Войдя, я увидел, что Отто открывает бутылку виски. Он наполнил стеклянный кувшин из бочки для дождевой воды и мрачно изучал коричневатую жидкость, в которой плавали разные крошечные твари. Отто осторожно налил немного воды в стакан, стараясь оставить живность в кувшине. Это было непросто. Потом он долил доверху виски и сел на тюк упаковочной соломки. Тюк резко просел в середине, и Отто опустился почти до земли, лежа на спине в соломке, точно в колыбели. Он выглядел беспомощным, как огромный ребенок. Я сел на блоки уэстморлендского сланца.

— Да, Дэвид мне рассказал, — задумчиво повторил Отто, глядя на свое мутное пойло. Он вздохнул и отпил немного. — Вот чем плохо быть алкоголиком: в нормальном состоянии ты жутко мучаешься. Думаю, это и значит быть алкоголиком. Держись подальше от выпивки, Эд.

— Держусь.

Я решил позволить ему самому вести разговор, коли он так хочет. Мне живо представилось, как он рассуждает, поглядывая то на меня, то на свою выпивку. Длинные шерстяные кальсоны, торчащие из-под его штанов, маскировали пыльные ботинки. Грязная рубашка была распахнута на груди, обнажая знакомые майки. Должно быть, Изабель давным-давно перестала заниматься его гардеробом.

— Итак, ты видел моего malin génie.

— Да.

Я не мог придумать, что сказать о ней. Она очаровала меня. Но какой смысл говорить об этом Отто!

— Левкин сказал, никто не знает, — добавил я.

— Он, как обычно, преувеличивает, — возразил Отто. — Изабель наверняка знает, что что-то происходит. Просто она старается не думать обо мне, так что детали ее не волнуют. И итальянка должна знать, она же не идиотка. Флора, конечно, не знает, слава богу, она была в отъезде.

— Лидия знала?

Невозможно было представить, чтобы Лидия мирилась с чем-то подобным, и странная боль, которую причинило мне мое открытие, внезапно сменилась скорбью по ней. Лидия и в самом деле ушла навсегда.

— Нет… — медленно произнес Отто. — Понимаешь, я изо всех сил старался остановиться. Я не могу объяснить тебе это, Эд. Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим. Но ничего подобного я прежде не испытывал. У меня никогда еще не было по-настоящему полных, абсолютно совершенных физических отношений с женщиной. Считай меня ничтожеством, если хочешь, но это так.

У меня самого никогда не было чего-то хотя бы отдаленно напоминающего совершенные физические отношения с женщиной, но я не собирался говорить Отто об этом.

— И это… чертовски хорошо?

— Это чудо. Оно полностью изменило меня. Изменило все мое тело. Я знаю, что выгляжу, как гибель «Вечерней звезды»,[19] но изнутри весь свечусь, словно у меня тело ангела. В то время как с Изабель… ну, Изабель всегда давала мне понять, что я омерзителен. С ней я и впрямь был омерзителен, я был свиньей, ощущал себя грязным. А с Эльзой — и сам я, и все, что я делаю, прекрасно. Ах, я не могу объяснить. Но…

— Но ты чувствуешь вину?

— Ну, наверное… — неуверенно произнес Отто. — В конце концов, мы пуритане.

Он допил виски и забарахтался в соломе, пытаясь достать бутылку. Я помог ему завладеть ею.

— Страсть сама себя оправдывает. На первых порах не было времени для вины, не было места для подобной мысли. И я сделал ее такой счастливой! Я каждый день на коленях благодарил судьбу. Все казалось таким правильным, таким человеческим. Но когда Лидия тяжело заболела…

— Стало мучительнее… обманывать?

— Не только это. Ведь вначале я охотно всех обманывал. Нет, это было глубже. Я не мог заниматься любовью, когда Лидия умирает. Я как будто желал отречься от собственного тела. Ужасная, физическая мука. Ах, Эд, тебе повезло, что ты не видел, как Лидия умирает. Знаешь, она не хотела умирать.

Я предпочитал не думать об этом.

— И ты попытался порвать?

— С Эльзой? Да. И дело не только в Лидии. Конечно, я до смерти боялся, как бы Флора не узнала, ведь это могло причинить ей ужасный вред. Но, как ни странно, я думал и об Изабель. Я знаю, что нам с Изабель не надо было жениться, мы настолько не подходим друг другу, насколько два человека вообще могут не подходить. Но Изабель в некотором роде всегда со мной. В ней есть свое мужественное достоинство. Не знаю, понимаешь ли ты меня. Лидия была для нее сущим адом. Поэтому все стало таким запутанным, и если задуматься о будущем, то будущего здесь нет.

— Ты не думал жениться на Эльзе?

— О боже, нет! — взвился Отто. — Я хочу быть с Эльзой просто так. И это не одна лишь похоть, это хорошо, это прекрасно для нас обоих, это что-то настоящее. Секс всегда представлялся мне чем-то неправильным, но только не с ней. Мне кажется, я на верном пути, впервые в жизни я нашел настоящее. С сотней неправд внутри я женился на Изабель, и с тех пор все стало еще хуже. Моя связь с Эльзой — словно искупление, чудесное возвращение к началу. Но, видишь ли, эта связь ни к чему не ведет, она обречена. Для нее нет места, я не могу ее продолжать, она не вечна, она должна иметь начало, середину и конец. Мне некуда идти с Эльзой, перед нами нет пути. И, едва поняв это, я почувствовал, что должен все прекратить. Наверное, ты считаешь, что я просто оправдываю свое скотство…

Ничего подобного я не считал. Мне казалось, я знаю, что Отто называет «настоящим». Сам я никогда ни в чем напрямую связанном с сексом даже близко не подходил к этому настоящему.

— Нет-нет. Я все понимаю: как только ты четко уяснил себе, что у этого нет будущего… В конце концов, такое не может продолжаться…

Мне было ужасно жаль Отто, и я был благодарен ему за откровенный разговор.

— И все же пойми, — продолжал Отто, — как я могу ее оставить, как я могу? Это необходимо и в то же время совершенно невозможно. Весной я пытался порвать с ней, да что там говорить, я порвал с ней. Но так ничего ей толком и не объяснил. Она вроде как смирилась, потому что считала, что это временно и только из-за Лидии. Но теперь… я не могу объявить ей, что она должна уйти, не могу. И вот уже все начинает портиться. Время невинности прошло. Тем не менее с каждым днем эта связь, цепь, этот механизм становится сильнее. Боюсь, что Эльза начинает чувствовать себя моим пороком и даже становится им.

— Мечтательная Ева Жильбера…

— Да, я ведь говорил об этом, верно? Это ее я имел в виду, Эльзу. Знаю, она невинное существо, и говорю это, хотя прекрасно осведомлен, чем она занималась до нашей встречи. Она невинна — и все же порой представляется мне воплощением чистого зла. Прости, это звучит ненормально. Я понимаю, конечно, что проецирую на нее мое собственное зло. Но она кажется мне демоном. «До пояса они — богов наследье…»[20] Я уверен, это как-то связано с моим собственным страхом перед сексом и моим собственным подлинным скотством, но есть мгновения, когда я готов убить ее.

Отто трясло, глаза его вылезли из орбит, челюсть дрожала. Его рот вел себя на лице как живой зверек. Не без усилий мой брат принял в соломе сидячее положение, облив куртку виски.

Я беспокоился о нем и из-за него. Боялся, что он прямо сейчас может сорваться самым ужасным образом. Поэтому я заговорил намеренно спокойно:

— Она правда так крепко привязана к тебе? Когда ты говоришь, что не можешь оставить ее…

— О да, она меня любит, — ответил Отто. — Думаю, я первое существо, которое она полюбила по-настоящему. Возможно, она способна любить лишь калибанов.[21] Я для нее и отец, и брат, и сын, и любовник. Но это еще не все. Я ужасно жалею ее. И это почему-то не позволяет мне покинуть ее. Что с ней станется? К тому же я не выношу ее слез, они нестерпимы. Я словно сострадаю в ее лице всем скорбям мира.

— Ты можешь сострадать им в чьем угодно лице, — нетерпеливо возразил я. — Ты жалеешь ее… и все же она — твой порок?

— Знаешь, это все тесно связано, — сказал Отто. — Скорбь, уход, смятение, грех. Я не могу достичь ее высот отчаяния, поскольку презираю ее, когда жалею. Думаю, и тут дело тоже во мне. Я чувствую себя жертвой, растяпой и грешником одновременно. Ах, если б только все это разделить! Вот что я имел в виду, когда говорил об отказе от выпивки.

— Чтобы страдать, но в чистом виде, без утешения?

— Да, страдать как животное. Это было бы божественно. Но невозможно. «Кто согласился бы средь горших мук, терпя стократ несноснейшую боль, мышление утратить, променять сознание, способное постичь, измерить вечность…»[22] Утратить мышление, способное постичь вечность, — вот в чем беда. Это падший ангел сказал.

— Полагаю, правильнее было бы страдать подобно непадшему ангелу. Но возможно, ты и прав: в нашем воображении животное страдание наиболее близко к подлинному. Однако ты рассуждаешь как метафизик, Отто. Думай о ней проще. Она немного… странная, ты согласен?

— Ты имеешь в виду «безумная», «ненормальная»? Но мне так не кажется. Она, по-видимому, воображает себя другими, страдающими людьми и очень переживает. Иногда говорит странные вещи. Дэвид передавал их мне. Но это не безумие. Больше похоже, что безумны мы, те, кто этого не делает.

— Говоришь, Левкин передавал тебе… но разве сам ты с ней не разговаривал?

— Ну да, мы совсем не разговариваем. А впрочем, это не так: мы шутим.

— Вот как? Ты доверяешь Левкину?

— Безусловно. Он мне предан.

— Мм…

В мастерской стемнело. Сверху лился пронзительно синий вечерний свет, но внутри все уже стало золотисто-коричневым, и неясные очертания каменного города казались одновременно более яркими и более изменчивыми. Лицо Отто расплывалось перед моими глазами. Изрядно пошуршав соломой, он выбрался из нее и встал. Одежда его была покрыта желтоватыми клоками сухой травы, руки безвольно свисали, голова выдавалась вперед, как у брошенной марионетки, которая еле держится на ногах. Создавалось впечатление, что он вот-вот рухнет. Я тоже поднялся.

— Эд, сделаешь для меня кое-что?

— Конечно, если смогу.

— Ты не поговоришь с Изабель?

Его просьба удивила меня и привела в некоторое замешательство.

— О чем?

— Да обо всем. Изабель тебя очень уважает. Она не может не знать хоть что-то об этом деле. И меня удручает ощущение, что она… не понимает.

— Сомневаюсь, что смогу ей объяснить, — мрачно сказал я.

— Ну и ладно. Просто мне хочется снова вроде как почувствовать, что я с ней связан.

— Но, Отто, ты не можешь… именно… сейчас. И вообще, какая бы связь между вами двоими ни оставалась, ни мне, ни другим посторонним здесь делать нечего. Я могу только навредить.

— Нет, нет, — упрямился он. — Ты поможешь, поможешь. Такие, как ты, не могут не помогать. Ты утешишь Изабель, ты подбодришь ее. Я хочу, чтобы она знала: не такое уж я и чудовище. Иногда мне кажется, что она вот-вот сбежит.

Я был тронут, хотя чувствовал, что сегодняшний разговор не обеспечил меня достаточным материалом для того, чтобы произвести впечатление на Изабель.

— Если ты так хочешь, я с ней поговорю. Но лучше сделаю это, так сказать, в общих словах. Не вижу смысла объяснять тебя Изабель, особенно сейчас!

— Да, да, — произнес Отто. Он с довольным видом раскачивался взад и вперед, словно кто-то начал дергать его за ниточки. — В общих словах. Верно. В общих словах. Ты так хорошо умеешь говорить в общих словах. Ты ей поможешь.

— Я хотел бы помочь тебе, — возразил я, — но не могу. Возможно, нам недостает религиозного воспитания.

Я собрался уходить.

— Оно было бы ложью, — сказал Отто. — Не наказание, а принятие смерти — вот что меняет душу. Вот что есть Бог. И конечно, никакая общепризнанная религия не станет мириться с этим. Я остаюсь со своей неразберихой. И все же спасибо.

9 Эдмунд испытывает соблазн

— Ну и что же обнаружил наш ревизор? — спросила Изабель, решительно шуруя в камине.

Поленья перевернулись, обнажая золотистые животы, и неистовый поток искр с ревом взметнулся в трубу. Дело происходило вечером того же дня.

— Да все, пожалуй, — мрачно ответил я.

«И больше, чем расскажу тебе, бедняжка Изабель», — добавил я мысленно.

Я так и не решил, говорить ли с Изабель о Флоре. Маловероятно, чтобы Флора отправилась в такое место, где родители могли бы ее найти. Я торжественно обещал ничего не говорить, и это обещание оставалось последней каплей честности по отношению к девочке. Я не хотел напрасно рисковать любой возможностью помочь ей в будущем. По крайней мере, пока я собирался молчать. Но очень беспокоился и надеялся, что утро принесет какие-либо новости.

— Ах, не все, — возразила Изабель. — Уверена, что еще не все. Но продолжай. Все всплывет на поверхность, отчаянно воняя.

Из проигрывателя звучал Вагнер, но так приглушенно, что тихие отрывки были не слышны, а громкие лишь неразборчиво потрескивали.

Я собирался подождать с выполнением просьбы Отто до утра, но не мог найти себе места, переживал из-за Флоры и просто нуждался в компании. Кроме того, к моему легкому стыду, мне было любопытно, как именно Изабель отреагирует на «общие слова», которые я, разумеется, не успел продумать до того, как вошел в ее комнату.

Не считая затененной лампы в дальнем углу, комнату освещал только огонь, от которого во все стороны бежали гигантские волны света и тени. Здесь было ужасно жарко, и от душного запаха старого дерева засвербело в носу. В мягком подвижном свете Изабель казалась милее и моложе. Ее каштановые волосы были перевязаны и уложены в замысловатую прическу, которая вздымалась надо лбом почти на высоту ее маленького лица и напоминала шляпку тонкой работы. Прическа была такой объемной, что я задумался, уж не приколола ли к ней Изабель собственную отрезанную косу — мне говорили, что женщины иногда совершают подобные жуткие поступки. Она явно очень старалась, но зачем, для кого? Вероятно, чтобы себя подбодрить. Бедняжка Изабель! Я вспомнил, как Отто говорил, что она мужественна.

На ней было абрикосового цвета льняное платье, которое, как следовало из ее объяснений, Мэгги только что сшила для нее и еще не вполне закончила. В нем оставались примёточные нитки. Изабель как раз примеряла его. Как по-моему, цвет красивый? А длина подходящая? С легким налетом жеманной озабоченности она забралась на табурет, чтобы осмотреть себя в большом зеркале над камином. Не правда ли, прелестный покрой? Я видел ее слегка раскрасневшееся от жары лицо, которое отражалось в зеркале в изменчивых отсветах, когда она крутилась на табурете, — золотистое воплощение пухлой маленькой мидинетки.[23] Я рассеянно отвечал ей.

— Кофе, Эдмунд? — Она слезла с табурета и потянула меня за рукав, — Садись. Обязательно вот так сбрасывать подушки с кресла? Ты ничуть не лучше Отто. Итак, в чем дело, Эдмунд? Расскажи мне об этом все.

Прося ее о встрече, я не смог говорить небрежно и едва избежал напыщенности. Я досадовал на себя и немного — на созданную Изабель атмосферу шутливой иронии, на то, что она не принимала меня всерьез. На какой-то миг я почти разделил мнение Отто, что ирония должна быть поводом для развода. В поисках благовидного предлога для разговора я произнес:

— Полагаю, завещание Лидии не нашлось?

— Нет, не нашлось, — взволнованно подтвердила Изабель. — Я уже везде искала. Возможно, в конце концов, она его просто не оставила. Так что придется вам, мальчики, поделить все пополам. Знаешь, ведь у Лидии была куча денег, хоть она и оставалась жуткой скрягой.

Запинаясь, я произнес:

— Изабель, я вроде как говорил с Отто сегодня днем…

— О том, что видел прошлой ночью в беседке.

— О… ну… да… я…

— Не переживай, — невозмутимо сказала Изабель. — Я обо всем знаю. Только такой дурак, как Отто, мог в этом сомневаться.

— Но как ты узнала, что я…

— Видела, как ты бросился в погоню за дамочкой. Стонущие девицы на лужайке перед домом — верный признак того, что что-то неладно. Серьезно, Отто жалок, если и впрямь воображает, будто все это — мрачная тайна!

— Думаю, Отто полегчает, когда он перестанет гадать, знаешь ты или нет. Он ненавидит обман, — сказал я, тщательно выбирая слова.

— Он ничуть не против обмана. Он просто не любит, когда его обман раскрывается. Это действует ему на нервы.

— Будь добрее к нему, — попросил я. — Он очень страдает из-за всего этого и из-за тебя.

— Пусть страдает. Так что, он правда послал тебя с миссией? И чего ты должен был добиться?

Изабель весело хохотнула, точно выпустила на волю маленькую птичку.

— Прости меня за бестактность, — пробормотал я. — Но я люблю Отто. С тех пор как я был ребенком…

— Что ж, если ты хочешь поговорить о себе, — заметила она, — то это, конечно, совсем другое дело. Я вполне к этому готова. И это будет намного интереснее. Давай обсудим тебя, Эдмунд. Итак, расскажи мне все о своем детстве.

Я воспринял это скорее как насмешку, чем как искреннее приглашение. Несомненно, Изабель хотела поговорить об Отто. Возможно, она правильно сделала, что помешала мне инстинктивно перевести разговор на себя.

— Извини. Я тут ни при чем. Думаю, Отто просто хочет чувствовать, что все мы можем разумно относиться к ситуации, к неприятному положению, в которое он попал. Он хочет чувствовать, что это можно, ну не знаю, обговорить, обдумать, и никто не впадет в буйство. Он хочет видеть, где находится. И по-моему, он искренне хочет выбраться.

— Он не хочет выбраться, — сообщила Изабель. — Он хочет, чтобы ему позволили оставить все как есть. Хочет чувствовать, что ты как-то успокоил меня, хочет перестать ощущать вину. Что же до впадения в буйство, то кто в этом сравнится с ним? Он — единственный буян в этом доме. И что ты имеешь в виду под «мы можем разумно относиться к ситуации»? Кто это — «мы»? Ты вряд ли готов потратить на нас полчаса своего времени. Почему ты не уехал, как собирался?

— После прошлой ночи… — промямлил я.

Я надеялся, она не вспомнит о Флоре. Я очень неумелый лжец.

— Да, прошлая ночь, наверное, была восхитительна. Они устроили для тебя представление?

Мне казалось, я должен заставить ее перестать изъясняться в таком тоне. Ее симпатичное лицо приняло глумливое выражение, которое мне совсем не нравилось. Несомненно, я задел больное место, и мне не хотелось еще больше расстраивать ее. Ну и глупец же я, что сразу не понял: миссия, которую Отто возложил на меня и которую Изабель весьма справедливо охарактеризовала как желание, чтобы я как-нибудь все исправил, попросту невыполнима.

Я решил попробовать перейти к фактам.

— И давно ты знаешь?

— Об Отто и той жалкой девице? Давным-давно, с самого начала. Во-первых, они так сильно шумели…

— Шумели?

— Ну да, грохотали, гремели. Мне вообще-то нет дела до других. Я читала в газете о мужчине, который не мог заниматься любовью с женой, пока не завернет ее с головы до ног в упаковочную бумагу, точно бандероль. По сравнению с ним Отто консерватор. Но возились они дай боже. C'est un vrai bordel làbas.[24]

Я предпочел не вдаваться в подробности.

— Изабель, постарайся смягчиться. Бедное дитя…

— Эдмунд, хватит меня бесить! — возмутилась Изабель. — И убери с дороги свои лапищи, я хочу передвинуть кофейный столик. Меня не волнует, что у Отто связь. Я даже обрадовалась. Но я бы предпочла пристойную разумную связь с обычной девушкой, а не с этой убогой потаскухой, этой безумной трагической актриской. Он обращается с ней как со зверьком, как с собакой, которую Лидия никогда не дала бы ему завести. Я слышала, как они скулили и лаяли друг на друга! Причем почти у меня под окном. Это так мелочно и отвратительно, я ненавижу всю эту неразбериху, бессмысленность…

— Думаю, Отто мог завести роман только с такой девушкой, — сказал я, впервые ясно поняв это.

— Ну и жил бы целомудренно, как все. Знаешь, у него не было никаких отношений с теми мальчиками.

— Какими мальчиками?

— Учениками.

— Надеюсь, что нет!

Такая возможность никогда не приходила мне в голову.

— Какой же ты наивный, Эдмунд! Только потому, что тебе не нужен секс, считаешь всех монахами и монашками.

Я оскорбился. Откуда Изабель знает, что мне не нужен секс? К тому же это неправда.

— Что ж, может, и так, — довольно резко произнес я. — Как ты дала понять, речь не обо мне. Помочь тебе с дровами?

Изабель тащила из ящика довольно большое полено. Вместе мы пристроили его сверху на огонь, и поток пепла пролился между дровами, рассыпав по каменной плите перед камином раскаленные угольки.

— Тебе нужна каминная решетка, Изабель.

— Лидия вечно говорила то же самое. Кстати, я не давала понять ничего подобного. Я бы намного охотнее поговорила о тебе, чем об Отто.

Мы стояли лицом к лицу у огня. Обожженный неистовым жаром, я чуть отодвинулся, чувствуя, что лицо у меня такое же горячее и золотистое, как у Изабель.

— Можно тебе кое-что показать, Эдмунд? Смотри.

Она протянула руку. Сперва я не разобрал, что там она пытается мне показать. Потом понял, что саму руку, ладонь с длинным шрамом.

— Ты обожглась…

— Нет, — презрительно сказала она. — Любому видно, что это не ожог. Возьми ее, пощупай!

Она сунула мне руку, словно некий чужеродный предмет, и я осторожно, едва касаясь, принял эту маленькую ручку. С легкой дрожью я погладил гладкую впадинку шрама.

— Что же тогда?..

Пальцы Изабель сомкнулись на моих.

— Отто сделал его резцом. Носить мне отметину до самой смерти. И, господи, если бы это был единственный раз…

— Мне жаль… — произнес я.

Меня потрясло до глубины души, что Отто мог поднять руку на жену. Конечно, я знал, что он жестокий, злой человек. Но такого не представлял. Я и сам бывал вспыльчив, но никогда не смог бы ударить женщину, мне даже думать об этом было противно.

— О, ты ничего не знаешь, Эдмунд, ничего, — более спокойно произнесла Изабель, отворачиваясь. — Но прежде чем вот так заявляться и мило убеждать меня проявить снисходительность, ты должен попытаться понять, что Отто для меня пустое место. Мне плевать, сколько у него девок.

Я уставился на свои ботинки. Я ощущал себя глупым, виноватым, меня тошнило, я испытывал физическое отвращение и к Отто, и к Изабель, несправедливое, но непреодолимое. Меня часто посещала мысль, что женатые люди подобны грязным животным, и лицезрение этого брака внезапно до краев наполнило меня омерзением. Я хотел выбраться из комнаты.

Изабель, должно быть, поняла мои чувства, а может, ее тоже тошнило от Отто, от себя, от всего этого. Она произнесла безрадостным, жалким голосом:

— Лучше уходи, Эдмунд. Ты выполнил просьбу Отто.

Туфелькой на высоком каблуке она постучала по уголькам, ставшим уже тускло-красными.

Я отчаянно жалел ее и злился на себя. Вот если бы повернуть нашу беседу вспять, к некой целительной простоте! Я спросил:

— Изабель, пожалуйста, скажи, могу ли я тебе помочь, могу ли хоть что-нибудь сделать?

— Конечно нет. А впрочем, у меня есть для тебя задание. Вытащи все примёточные нитки из подола платья, это должно быть тебе по силам. — Она безумно хохотнула, — Вот, возьми ножницы. Посмотрим, удастся ли тебе выдернуть все нитки и не испортить ткань.

Она отодвинула кресла, чтобы освободить место перед камином. Чувствуя себя по-дурацки, я неуклюже опустился на колени и принялся подрезать и выдергивать белые нитки из подола. Это задание приводило меня в крайнее смущение. Перед самым моим носом маячили пухлые ноги Изабель в нейлоновых чулках и белый зубчатый край ее нижней юбки. Трудно было не разглядеть больше. От нее тепло и приятно пахло мылом, духами и чистой бархатистой кожей. Я пытался унять дрожь в руках.

— Достаточно, — произнесла Изабель сверху.

Я положил ножницы на пол и встал. И мгновенно понял, что случилось нечто странное. Подобно нимфе из легенды, Изабель преобразилась, изменилась. Она расстегнула перед льняного платья до самой талии, и теперь из него торчали две розовые, круглые голые груди.

Она молча стояла и смотрела на меня вроде как изумленно и свирепо, отсутствующим тоскливым взглядом, приоткрыв рот. Я взглянул на ее груди. Уже много лет я не видел женских грудей. Затем я взялся за платье, которое она держала широко распахнутым, и осторожно, но плотно стянул обе половинки вместе. Ее маленькие ручки ощутимо дрожали в моих.

В этот миг или, может, за секунду до него кто-то завозился у двери, раздался стук и звук шагов. Мы с Изабель оба были медлительны и сбиты с толку потрясением нашей схватки. Изабель едва пошевелилась, едва повернулась, когда в комнату вошла Мэгги с подносом и резко остановилась перед нашей немой сценой.

Секундная тишина, и дверь вновь захлопнулась. Мы с Изабель все еще глядели друг на друга. Она тихонько заплакала.

Часть вторая

10 Дядя Эдмунд in loco parentis[25]

Лучший способ заделать трещину в самшите — это оставить кусок дерева в сыром прохладном месте примерно на двадцать четыре часа. Обычно пациент претерпевает волшебное исцеление даже после самых жестоких расколов. Я с удовлетворением изучил доски, которые только что достал из погреба. Они отлично излечились. Кто не работал с такими материальными, такими вещественными сторонами природы, не способен в полной мере представить или поверить, что кусок бесформенного вещества может оказаться столь содержательным, вдохновляющим. Я вполне понимаю, что чувствует скульптор над глыбой камня, хотя сам этого не испытывал. Но куски дерева способны пустить мое воображение вскачь, достаточно просто взять их в руки. Существует восхитительное различие между самшитом и грушей — воплощением мужского и женского в мире граверов по дереву. Но и куски самшита сильно отличаются друг от друга. В каждом кроется своя картина.

Прошло четыре дня, а я все еще ждал, все еще бродил вокруг. У меня не сложилось нового представления о своей роли да и вообще какого-либо четкого представления обо всем этом. Ничего не происходило, я ничего не сделал, Флора не вернулась, я не мог найти ее. Я был чертовски несчастен. Временами я твердил себе, что просто чувствую себя «втянутым» или же с нездоровым любопытством жду очередной свары, чтобы наблюдать ее без всякой пользы, но с некоторым удовлетворением. А в другой раз уговаривал себя, что должен уехать. В том, чтобы оставаться, была некая суетность, тщетное желание вернуть утерянное достоинство. Нарисованный Изабель образ меня в роли целителя волновал сильнее, чем хотелось признавать. Но, никого не излечив и потерпев сокрушительное поражение в единственном деле, в котором я имел небольшие шансы сотворить добро, я убеждал себя, что лучше мне отправиться домой и переваривать горькие несовершенства своего путешествия. Лучше отправиться домой горевать по Лидии.

И тем не менее я остался. После всего, что случилось, невозможно было бросить все на середине. Я был «втянут», причем в хорошем смысле. Я оставался из некой привязанности к брату и невестке, оставался, чтобы сдержать обещание, данное Флоре. Я еще несколько раз звонил по телефону — бесполезно. И так ничего и не сказал Изабель. Эта проблема постоянно мучила меня, но я решил, что лучше держать рот на замке. Изабель будет так же беспомощна, как я, а если произошло самое плохое, лучше, чтобы Изабель вообще ничего не узнала; во всяком случае, было бы справедливо оставить это решение по-прежнему в руках Флоры. Я очень педантичен в отношении обещаний. Да и Отто лучше пребывать в неведении, с какой стороны ни посмотри. Но меня мучили собственная ответственность и ощущение, что я молчу лишь потому, что не хочу отказываться от некоего привилегированного положения, не хочу, чтобы бразды правления перешли в руки Изабель, а я остался не у дел. Я постоянно думал об этом.

Еще я пытался думать о Лидии, но не представлял, как это делать. Казалось правильным начать плести ткань ее смерти, примерять ее именно здесь и сейчас, где ощущение ее присутствия и ее отсутствия гораздо острее. Но я то и дело забывал, что она умерла, словно это ничего не значило, и воображение все время подсовывало мне прежнюю живую Лидию, которую я хранил в воспоминаниях. Подобные размышления не давали мне ни единого приличного повода остаться. И я порой думал, что на самом деле не уезжаю лишь потому, что не вынесу возвращения в свою одинокую квартирку, которая за время моего отсутствия стала совсем холодной и безликой, как будто полностью забыла меня, едва я закрыл дверь. По сравнению с ней дом приходского священника был полон тепла и веселья, точно свинарник. Несмотря на все свои горести, это был удивительно обитаемый дом. И откуда-то изнутри его, непонятно откуда, кротко и неодолимо веяло чем-то, что неожиданно заставляло меня почувствовать себя дома.

Я пообещал Отто, что помогу разобрать вещи Лидии, но мы без конца откладывали это на потом. Мы все еще боялись ее, и коснуться ее вещей по-прежнему казалось кощунством. С некоторой робостью мы рассортировали содержимое ее стола, которое Изабель уже перерыла и разворошила. Следов завещания по-прежнему не наблюдалось, и мы решили, что его просто нет. Зато нашли много чего другого, в том числе все письма, которые мы с Отто писали ей из школы, перевязанные ленточками: письма Отто — голубой ленточкой, мои — розовой. Не разбирая, мы отнесли эти связки к кухонной плите и сожгли их. Мы не могли заставить себя коснуться ее одежды. Шкафы были полны нарядных длинных платьев, и, поскольку Изабель умыла руки, мы в итоге попросили Мэгги разобраться с ними. Все они наутро исчезли, несомненно отданные в город тем, кого Отто назвал «просителями» Мэгги.

После странной сцены в спальне Изабель я не имел с невесткой дальнейших «объяснений». Но между нами установилось что-то вроде перемирия или затишья, чему я посодействовал тем ханжеским достоинством, с каким сумел завершить эту историю, а Изабель — своим печальным философским раскаянием. Она справлялась лучше меня, и я хотел бы выразить ей свое отношение более определенно, более дружелюбно, но боялся вызвать новую неразбериху. На самом деле положение спасла молчаливая привязанность обеих сторон, и мы вели себя так, словно ничего не произошло — или почти ничего. К лучшему или к худшему, но я стал более четко понимать, что Изабель воображает себя кем-то вроде богини секса и императрицы manquée. Если бы она была менее несчастна, то считала бы себя Лу Андреас-Саломе[26] своего маленького городка. А так она всего лишь излучала неясные отчаянные импульсы плотского томления и притворного влияния, которые, хоть я и был к ним совершенно равнодушен, оказывали в целом тревожное воздействие.

С Отто я больше не вел доверительных бесед и почти не видел его с тех пор, как он стал проводить большую часть дня в беседке. Время от времени я навещал пустую мастерскую и печально глядел на инструменты, лежащие без дела. Левкина я видел только в саду, издалека. Едва завидев меня, он начинал сотрясаться от смеха и бурно жестикулировать, а потом подпрыгивать. Я не обращал на него внимания.

Я ел апельсин, и теперь темное дерево остро пахло этим фруктом. Запах детства, запомнившийся неким сочетанием невинности и отвращения. Апельсин — один из немногих фруктов, чей вкус мне нравится, а запах нет. Я аккуратно сложил самшитовые доски стопкой и убрал апельсиновую кожуру со стола. Дело происходило на кухне. Вчера я обнаружил, что кухня мне очень подходит. Погода сменилась на ветреную и дождливую, и я радовался теплому углу. Я одинаково избегал чьего-либо общества и старомодной строгости отцовской комнаты, а сидеть на кухне можно было без всяких оправданий. Это была высокая квадратная комната с блестящим линолеумом в крупную черную и белую клетку, как пол Тинторетто. Подлинная викторианская плита — здоровенный черный агрегат, который отец некогда холил и лелеял, — пылала и урчала в большом кафельном алтаре, окруженном потрепанными плетеными стульями. Огромный стол из сосновых досок, поверхность которого покоробилась и покрылась оспинами от постоянного мытья, был знаком рукам не хуже, чем глазам. Не было места лучше, чтобы делать домашнюю работу, собирать конструктор или разбираться во внутренностях какого-нибудь электрического прибора. За этим же столом я страстно портил свои первые драгоценные куски дерева. Здесь, сколько я себя помнил, я часто пребывал в радости и печали во власти Карлотты, и Джулии, и Виттории.

Было около пяти вечера — время, которое всегда заставало меня тревожным и раздражительным. Я постоянно переживал из-за Флоры. И все еще не оправился от потрясения, нанесенного Изабель, потрясения, ныне странно отделенного от самой Изабель, словно бес вырвался из нее и продолжал меня домогаться. Я вытянул ноги, созерцая на противоположном конце стола груду вишневого шелка, из которого Мэгги что-то шила, возможно платье для Изабель. Как настоящая домашняя невольница, итальянка всегда шила одежду для Изабель и Лидии. Давние прелестные цыганские платья Лидии, одежды, на которые ее вдохновил мой дорогой отец и которые он так любил на ней видеть, все были сшиты Мэгги… а может, Джулией, или Витторией, или Джеммой, или Карлоттой.

Мэгги отложила шитье и занялась тушкой цыпленка и горкой овощей на приставном столике. Затем цыпленок тихо зашипел на сковороде, а быстрые пальчики Мэгги принялись обрывать грязные ошметки кожицы с крупных грибов, обнажая сливочные мясистые шляпки. Проворными скупыми движениями она нарубила на овальной доске желобчатые желтовато-белые стебли сельдерея и большую влажную луковицу. Острый запах ел мне глаза, а Мэгги сдирала с чеснока серебристо-серую тонкую шелуху, вынимала пухлые желтые дольки и чистила их. Рядом с ней на столе стоял бокал красного вина. Я оторвал взгляд от ее рук. Бледное худое лицо было покрыто легкой испариной, большие темные суровые глаза чуть слезились от лука. Выразительная арабеска ноздри эхом повторялась в изгибе длинного тонкого рта. Жесткое, умное, но беззащитное лицо. Густые волосы, беспощадно стянутые назад, свисали длинной петлей, черной, как оникс, блестящей, как лак. Никакой косметики. Другие выглядели так же? Я не помнил, как выглядели другие.

— Che cosa stai combinando, Maggie?

— Polio alla cacciatora.[27]

Вдруг снаружи в прихожей поднялась суматоха, кто-то шумно взбежал по лестнице. Я резко обернулся и успел мельком увидеть Флору в шляпе и пальто. Я вскочил и пулей вылетел из кухни.

Дверь комнаты Флоры резко захлопнулась перед моим носом, и я услышал, как ключ повернулся в замке. Надавив на дверь, я тихо произнес:

— Флора, Флора…

Я поскребся в дверь, как пес. Мне не хотелось беспокоить Изабель. Я отчаянно, безумно хотел побыть с малышкой наедине, узнать, что случилось, да просто повидать ее. От боли и тревоги я почти задыхался.

— Пожалуйста, Флора…

Через секунду или две дверь тихо открылась, и я проскользнул внутрь. Флора сбросила пальто и шляпку. Волосы ее были подняты на затылке переплетенной массой, из них торчало множество заколок и шпилек, отчего племянница выглядела старше, красивее. И все-таки лицо ее оставалось тем же полупрозрачным, нежным, нетронутым лицом юной девушки. Она стояла гордо и прямо, дерзко откинув голову назад.

— Итак, дядя Эдмунд, чем я могу помочь?

Едва дыша от потрясения, от внезапного страха и раскаяния, от какого-то иного чувства, я смотрел на нее, такую высокую, красивую, такую совершенную и полную той власти юности, что лишает присутствия духа.

— Ах, Флора, я ужасно волновался за тебя. Ради бога, прости, что не явился в то утро. Я пришел позже, но тебя уже не было…

— Неважно, — отмахнулась она. — Это ничего бы не изменило.

Она взглянула на меня с каким-то безрассудным блеском в глазах.

— Что случилось, Флора?

— Я это сделала!

Она коротко хохотнула.

— О боже…

Я рухнул на ее постель. Я знал это, конечно знал, понял, что будет дальше, в ту же минуту, как она ушла. И все же ощутил новую боль, ощутил себя убийцей.

Ты не должна была…

— Я решила, что в твоих нравоучениях нет проку. Иногда надо следовать своим инстинктам, делать, что хочешь. А я хотела вырвать это из себя. Если бы я родила этого ребенка, я бы убила его.

— Ты его и убила.

Жестокие слова, но это себя я обвинял.

— Все не так! — Флора топнула ножкой, — Что ты об этом знаешь? Ты мужчина. Ты не представляешь, каково чувствовать эту опухоль внутри, чувствовать, как она пожирает твою молодость, твое счастье, твою свободу, все твое будущее. Мужчинам легко поучать! Но разве кто-нибудь слышал о проблемах отцов-одиночек? У них нет никаких проблем!

Я знал, что укорять ее сейчас бесполезно. Ее переполняло то ощущение собственного права на свободу, права на счастье, которое делает юных такими непривлекательными и такими безжалостными в их противостоянии старшим. Никто не имеет права на счастье или, если уж на то пошло, права топтать чужие жизни. И все же, по старой привычке беря всю вину на себя, я подумал: я вижу это так ясно, потому что сам давно отказался от надежд на счастье. А ее по-прежнему ждет счастливая участь.

Мы смотрели друг на друга. Я сидел, а Флора стояла у окна, высоко подняв голову, и нервно разглаживала свой изящный сарафан, сшитый из шотландки. Такая красивая и полная новой жизни, которую ей дала жизнь оборванная. Я ощутил укол зависти и в то же время своеобразное восхищение ее беспримерным жизнелюбием.

Встревоженный и расстроенный, я произнес:

— Надеюсь, ты, по крайней мере, была благоразумна и сделала все как следует…

— О, по высшему разряду! Кое-кто одолжил мне денег.

— Мистер Хопгуд, полагаю. И как он себя чувствует?..

Я слышал в своем голосе старческое брюзжание и зависть, но ничего не мог с этим поделать. Мне хотелось уронить голову на руки и зарыдать от ярости и печали. И то, что было самым главным, — то, что она позволила оборвать человеческую жизнь, — уже не занимало меня, крохотное и забытое, как сам зародыш.

— Хопгуд?.. — Какое-то мгновение она непонимающе смотрела на меня, а затем дико захохотала. — А, Чарли Хопгуд, благослови его боже! Да его и на свете-то нет. Я его выдумала, экспромтом.

— Хочешь сказать… это был кто-то другой?

— Быстро соображаешь, дядя Эдмунд! Да, это был кто-то другой. Ну-ка угадай кто!

Я вскочил, а она села, положив ногу на ногу, и стала расправлять юбку на коленях. Теперь я видел, что ее трясет от переживаний.

— Не знаю, Флора… — замялся я.

— Поищи в доме, поищи вокруг. Хорошенький мальчик, хорошенький козлик…

— О боже, неужели Левкин? Не может быть! Ты же не хочешь сказать, что Дэвид Левкин… был отцом?..

— Ой, ну какой же ты глупый! Конечно, это он. Разве не очевидно? Почему ты не способен угадывать и понимать? И почему нужно говорить обо всем так грубо? Ты ужасно груб со мной. Все мужчины грубы и непристойны. Посмотри на отца. Здоровенное чудовище вроде носорога, уродливое, жестокое, ужасное. И ты точно такой же…

В ее высоком голосе зазвенели слезы. Она прижала руки к лицу: одну ко рту, другую, с растопыренными пальцами, колбу, словно для того, чтобы голова не раскололась.

Я уставился на ее напряженные, вдавленные в плоть пальцы. И чуть не потерял сознание от ярости. Дэвид Левкин!

— Почему ты мне не сказала?

Флора отдернула руки. Лицо у нее было красным и мокрым, и она почти оскалилась на меня.

— С какой стати? Разве у тебя есть право знать правду? Ты никогда не приезжал сюда, я тебя почти не знаю. Я сказала тебе, потому что надо было кому-то сказать, и ты оказался кстати. Но я боялась, что ты все расскажешь отцу, с твоими-то сентиментальными штучками. А я не хотела, чтобы отец свернул Дэвиду шею.

— А теперь почему говоришь?

Я произнес это хладнокровно, хотя внутри пылал от смущения. Я хорошо понимал ее страхи насчет Отто.

— Ну, теперь-то уже неважно. Со мной все в порядке.

— Ладно, не волнуйся, я не скажу.

— Мне плевать, что ты сделаешь, дядя Эдмунд. Ты мне больше не интересен. А, тебе не нравится, верно? Я вижу, что тебе не нравится! Можешь проваливать. Больше незачем здесь оставаться. Представление окончено. Ты ведь в монастыре жил? И теперь у тебя голова кружится, оттого что увидел несколько настоящих женщин. Так возвращайся туда, возвращайся в свою ущербную жизнь! Оставь настоящую жизнь людям, которые способны с ней справиться!

Она встала, повернулась ко мне спиной и принялась пудриться, глядя в зеркальце в виде сердечка на туалетном столике. Ее пышная клетчатая юбка дерзко покачивалась, как колокольчик, когда она наклонялась вперед.

Я стоял, опустив руки, точно обезьяна. Я не мог оставить ее вот так. Ее слова нещадно ранили. Но я скорее чувствовал себя обязанным попросить у нее прощения за то, что заставил наговорить гадостей.

— Флора, я все понимаю…

— Ой, ну какой же ты зануда, — устало произнесла она, крася губы. — Ты никому тут не нужен. Езжай домой и играй со своими дощечками.

Я смотрел на белые рукава блузки, которую она надела под сарафан. Рукава были закатаны до локтей, обнажая предплечья, округлые, светло-коричневые. Я видел их с той же ясностью, с какой видят любимую деталь на картине, они словно плыли в моем сознании отдельно от кошмарной смеси злости и презрения к себе. Едва ли понимая, что делаю, я шагнул вперед и взял ее за руку.

— Флора…

Должно быть, я схватил ее сильнее, чем собирался, потому что она вздрогнула и пискнула, отшатнувшись. Подняла другую руку, то ли чтобы ударить меня, то ли просто чтобы отпихнуть, и я поймал ее на лету, как птичку, и сжал в ладони.

— Флора, пожалуйста…

Я просто хотел успокоить ее, утешить, хотел, чтобы она перестала говорить со мной так резко, хотел облегчить боль, которая заставляла ее делать это. Но случилось что-то совсем другое. Когда я увидел так близко ее яростное лицо, увидел ее язык и зубы, она больно стукнула меня по подбородку, и тогда я отпустил ее руку, обхватил Флору за талию и прижал к себе так крепко, что она не могла больше бороться. Почувствовав, как она обмякла в моих объятиях, я со стоном зарылся лицом в ее волосы, которые растрепались и упали на мой рукав. Длинные золотисто-рыжие пряди на темном рукаве. Еще одна деталь.

За спиной раздался какой-то звук. Я отпустил Флору и осторожно поставил ее на ноги. Мне не нужно было оборачиваться, я и так знал, что это Дэвид Левкин стоит в двери. Потом — бешеный взъерошенный шквал, точно дикая кошка, рвущаяся на волю, и Флора пронеслась мимо Левкина и выбежала из комнаты. Левкин закрыл за ней дверь и уставился на меня. Я сел на кровать и закрыл лицо руками.

11 Современный балет

Одной рукой я держался за сердце, которое билось в груди отчаявшимся зверьком, а другой пригладил волосы и вытер лицо. Мне казалось, что лицо мое должно измениться, перекоситься от разочарования и стыда. Какое-то мгновение я почти не осознавал присутствия Левкина.

Когда дыхание немного успокоилось и я более или менее совладал с собой, я взглянул на Левкина. Он стоял у двери в той же позе: одна рука на дверной ручке, другая стягивает ворот расстегнутой белой рубашки. Широкие полные губы были мягкими и веселыми, но глаза почти растворились в морщинках сардонической осторожности.

Наконец он произнес:

— Ну, дядя Эдмунд, как дела?

Я молча глядел на него, и он слегка занервничал и отошел от двери, загородившись стулом.

— Ну так что, дядя, каково это — быть сэром Галаадом, святым Эдмундом Исповедником?

— Значит, это был ты, — сказал я.

— Это был я. Везунчик, настоящий везунчик.

— Отто тебе доверял, — тихо произнес я, чувствуя внутри благословенную ярость, священную ярость, смывающую мой стыд. — Он доверял тебе, а ты…

— Хозяин Отто глух и слеп. Он занят другими делами. Что же касается вас, то перед вами я отчитываться не должен. Что мне мешало немного потянуть из вас жилы? Вы так легко попались, дядя Эдмунд! Но нет, это вы должны упрекать меня. Ну же, колите меня, колите, я это заслужил!

Он засмеялся и театральным жестом широко распахнул рубашку, расстегнутую до талии. Я встал, и он отшатнулся, прикрываясь стулом.

— Похоже, ты не понимаешь, что натворил…

Слова душили меня. Я хотел усеять его тело пиявками и скорпионами, хотел заставить его лебезить и хныкать.

Он запрыгал передо мной, точно веселое ласковое дитя.

— Нет, понимаю, понимаю! Как там сказано в Евангелии? «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».[28] Это про меня, про меня! — Цитата прозвучала в его устах легко и радостно. — Но что же еще сказано в Евангелии, милый дядя? «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».[29]

Он весело танцевал за своим стулом, потихоньку продвигаясь к окну.

— Уходи из этого дома, — велел я. По крайней мере, это я могу вынудить его сделать. — Да как у тебя наглости хватает оставаться здесь после…

— Дядя, дядя, никаких грубых слов — помните, мы в будуаре дамы!

Он бочком направился обратно к двери, по-прежнему держа стул между нами. На ходу подобрал с кровати что-то белое, помахал им передо мной, а затем наполовину зарылся в него лицом, кося на меня глазом. Я увидел, что у него в руках тонкая белая ночная рубашка Флоры, и меня затрясло.

— Красивые цветочки и спелые ягодки, дорогой дядя. Нам нравятся и те и другие, да, нам нравятся и те и другие. И когда мы падаем, мы знаем, где нам хочется упасть. Почему даже вы… или я ошибаюсь, дорогой дядя? Может, вам вообще не нравятся девочки? Может, вам нравятся мальчики, прелестные молочно-белые мальчики, красивые, как ангелы? Но нет… на самом деле вам ничего не нравится, дядя, совсем ничего. Вот почему вы ненавидите нас, ненавидите представлять нас за этим делом. Я угадал, дядя Эдмунд?

Он говорил тихо, глядя на меня сквозь каштановую челку; тело его, неподвижное и напряженное, было готово к прыжку.

Я произнес, не повышая голоса:

— Уходи, Левкин, а не то я ударю тебя.

Меня начинала пугать моя ярость.

Левкин слегка повернул дверную ручку у себя за спиной, продолжая упиваться своей способностью доводить меня до бешенства.

— Ну так ударьте меня, бейте меня! Ударившему тебя по щеке подставь и другую. Я предлагаю вам обе щеки, дядя. Я предлагаю вам… Ай!

Я чуть пошевелился, и он приоткрыл дверь, готовый выскочить. Лицо его было вкрадчивым, широким, разглаженным улыбчивой насмешкой, глаза — две блестящие ликующие дуги. Ноздри выгнулись от счастливой наглости.

Он тихо продолжил:

— Хотя кто дал вам право меня наказывать? Старый носорог, старый носорог! Ну да, я все подслушал под дверью! Я вошел только потому, что через скважину ничего не было видно. И зрелище того стоило, дядечка, оно того стоило! Вот, возьмите. Вам понравится тискать ее у себя в стойле!

Он швырнул мне в лицо ночную рубашку.

Одной рукой я отбросил кружевную вещицу на пол, другой потянулся к Левкину. Пальцы коснулись его рубашки, но он увернулся, промчался мимо и легко вспрыгнул на кровать. Подхватил стул и направил его ножками ко мне.

— Ах, не здесь, не здесь, — мягко возразил он, задыхаясь от возбуждения. Расхристанная рубашка вылезла из его брюк. — Не в миленькой комнатке Флоры со всеми этими безделушками. Тут не место играть в носорогов. Снаружи можно, если хотите. Но не прогадайте: я умею бороться и смогу себя защитить. Возможно, это будет восхитительно. Но нет, нет! Отто — вот кто убьет меня. И когда настанет время, я не буду ему сопротивляться.

Я схватил стул за ножку и дернул к себе. К счастью, Левкин легко отпустил его и остался стоять передо мной на кровати, широко раскинув руки и всем своим видом изображая беззащитную покорность. Опасный момент прошел.

Я чувствовал себя непоследовательным, гадким, несчастным, я ненавидел его и ненавидел себя. Мне хотелось как-то завершить сцену, и я пообещал:

— Я не скажу Отто, но ты должен уйти.

— Уйду, когда буду готов, — ответил он. — Сестре здесь хорошо. Хотите свести хозяина Отто с ума? Ах, Эдмунд, Эдмунд, как же вы мне нравитесь! Вы такой же шут, как ваш брат, но даже не знаете этого! Он-то, по крайней мере, знает, что он — на редкость нелепое животное.

— Я не скажу Отто, — повторил я, — зато скажу Изабель. А теперь…

Он разразился хохотом.

— О, Изабель! Ей! Нет-нет, это слишком прекрасно. Нет, это она вам кое-что расскажет, бедняжка носорог, бедняжка буйвол, она побьет вас палкой, она впряжет вас! Но я и забыл, вы же патронажный работник, главный ревизор! Что ж, вы узнаете, узнаете. Да, идите поговорите с Изабель! Она расскажет, она вам все расскажет.

Гигантский прыжок с кровати — и, пробегая мимо, Левкин легонько похлопал меня по груди. Я шлепнулся на стул. Слышно было, как Левкин кричит на площадке: «Изабель! Изабель!»

12 Признания Изабель

Изабель заперла за мной дверь и немного приглушила проигрыватель.

— О чем там Дэвид кричал?

Одетая в поношенный голубой шелковый пеньюар с закатанными рукавами, она выглядела опухшей и растрепанной, какой-то помятой, сонной, рассеянной, немного напуганной. Возможно, она только что встала.

— Что случилось, Эдмунд? На тебе тоже лица нет.

Она пристально посмотрела на меня. Что-то похожее на Вагнера урчало на заднем плане.

— Флора вернулась, — сказал я, взглянул на Изабель и действительно почувствовал себя шутом и раззявой.

— Я знаю. Что Дэвид с тобой сделал, Эдмунд? Он впихнул тебя в дверь, точно собаку! Нет, ты садись, а я постою. В последнее время мне не усидеть на месте, я слишком нервничаю.

Я опустился на мягкую расшитую скамеечку, которая жалобно взвизгнула подо мной. Высокий яркий венец огня в камине поник, пахнуло дымком, а спину припекло так, что пришлось отодвинуться. Комната мерцала золотистым светом. Изабель бродила среди мебели, будто обезумевшая нимфа по пояс в тростнике, и энергично потирала предплечья. Голубой пеньюар цеплялся за разные поверхности и края, и она дергала коленом, чтобы освободить его.

— Изабель, ты знаешь о Флоре?

— Считаешь своим долгом рассказать мне?

— Значит, знаешь?

— Что Флора была беременна? О да, да.

— А ты знала, ты знаешь, кто в этом виноват?

— Да. Дэвид Левкин. Он, наверное, сейчас подслушивает под дверью.

Она пересекла комнату и подняла полено. Сухая кора, превратившаяся в пыль, испачкала ей рукав и поплыла по воздуху.

— Но, Изабель, ты терпела его в доме…

Я неистово чихнул. Эта кора — прямо перец.

— Какой же ты викторианец, Эдмунд! Как я могла выгнать его? К тому же вред уже нанесен. Положи это в камин, пожалуйста.

— Я прекрасно понимаю, почему нельзя было говорить Отто. Он бы пришел в бешенство. Но ты должна была сама выставить Левкина за дверь! В конце концов…

— Хватит указывать нам, что мы должны делать. И перестань чихать. Меня ужасно раздражает, когда люди чихают.

— Извини, у меня очень чувствительный нос…

— К черту твой нос! Я знаю, что сама поощряла тебя. Ты дал мне минутную надежду. Но на самом деле все ужасно запуганно. Не спрашивай больше ни о чем, Эдмунд. Лучше не знать.

Она расчистила себе путь к каминной полке и уставилась на собственное отражение в зеркале, рассеянно постукивая обручальным кольцом по мрамору. Затем взяла баночку кольдкрема и стала наносить его под глаза, чуть похлопывая кожу кончиками пальцев.

— Я уже слишком много видел, — сказал я. — И не могу теперь просто закрыть глаза. Ты понимаешь, что Флора избавилась от ребенка?

Изабель нетерпеливо пошевелилась, пеньюар мазнул по моим коленям. Я поспешно вскочил, раздавив скамеечку, и отступил к другому концу ковра.

— Ну вот, сломал. Гадкое, неуклюжее животное. Нечего так подскакивать, когда я подхожу. И как ты можешь так грубо говорить о Флоре…

Я был взволнован, раздражен, смущен. Все было так скандально, так возмутительно. Левкина надо прогнать. Флору — заставить понять, что она натворила, Изабель — взять на себя хотя бы часть ответственности за происходящее.

— Извини, — сказал я. — Все это кажется мне на редкость мерзким и странным. Но ты, похоже, совершенно спокойна.

— Спокойна!

Обдуманная гримаса боли превратила ее лицо в жестокую маску. Изабель подошла к проигрывателю, на мгновение повысила громкость до оглушительного рева, а потом убавила ее, пока не осталось ничего, кроме отдаленного ритма.

— Спокойна! — повторила она уже тише, стоя ко мне спиной. — Нельзя быть спокойным на дыбе. Нельзя быть спокойным на костре. Ах ты, глупец! А я так тебя ждала!

— Изабель, прости, — сказал я. — Я не могу тебя исцелить, я недостаточно хорош. Я и сам попал в неразбериху. Просто мне кажется, я здесь чего-то не понимаю. Пожалуйста, объясни мне.

Я дословно следовал инструкциям Левкина.

— Да, меня. Ты не понимаешь меня. И я тоже не понимаю. — Она упала перед огнем на колени, закрыла глаза от нестерпимого жара. — Я — недостающее звено.

Я смотрел на нее. Ее растрепанные тонкие волосы уныло разметались по шее.

— А кстати, как ты узнала о Флоре? — спросил я ее.

— Дэвид сказал.

— Какая фантастическая наглость! Если Левкин…

— Перестань называть его Левкиным. Он почти член семьи. Ох, разве ты не видишь, не видишь? Мне кажется, это должно быть написано на стенах комнаты, на моем лице, на моих руках…

— Что?..

— Я люблю его, люблю его, люблю его…

— Ты имеешь в виду…

— Дэвида, да, Дэвида. Я люблю его, я с ума схожу от любви, я разбита, я совершенно уничтожена… О боже!

Она вдруг перекатилась по полу к моим ногам и крепко схватила меня за лодыжку.

У меня от изумления отнялись язык и ноги, внезапно подступила тошнота, словно комнату наполнил какой-то неодолимый запах. И здесь Левкин, везде Левкин… Я был до глубины души потрясен словами Изабель, и все ее существо вдруг стало мне омерзительно. Я принялся вырываться, что-то бормоча.

— Да, я люблю его. — Она отпустила меня и осталась безвольно лежать, уткнувшись лицом в ковер, с обнаженными шелковистыми ногами. — Я боготворю его. Я хочу его, хочу его ребенка. Я даже хотела того ребенка Флоры, ребенка, которого она убила. Если бы я могла оставить себе хотя бы ребенка Флоры…

Ее голос охрип и задрожал.

Отбросив искалеченную скамеечку в сторону, я тяжело сел на стул. Я не мог забыть, что Изабель обратилась ко мне с призывом, призывом, который глубоко тронул меня, хоть я его и отклонил. Теперь, лежащая на полу, она на мгновение показалась мне покинутой женщиной, блудницей. Я хотел встряхнуть ее, расспросить обо всем.

— Полагаю, этого Отто не знает.

— Нет, конечно. Я же еще жива.

Завеса волос делала ее голос приглушенным.

— И давно…

— Как только он приехал. Я влюбилась в него в ту же секунду, как увидела в мастерской Отто, ну или, может, в следующую. Молния вспыхнула, и все стало золотистым, как при конце света. О, ты не представляешь, какую одинокую дурацкую жизнь я вела! Я годами не видела никого, кроме этого чудовища Отто и его ужасных мальчишек. Знаю, я сама виновата. Я сама сделала свою жизнь несчастной и безотрадной, чтобы как-то наказать Отто и Лидию. Но когда пришел Дэвид, я узрела жизнь, мне словно ангел явился, Бог сошел с небес. Разве ты не видишь, как он прекрасен? Разве ты не можешь представить, что влюблен в него?

— Да, — сказал я, — как ни странно, могу. Но когда ты узнала, что он… соблазнил Флору… ты, конечно…

Изабель села и одернула пеньюар на коленях. Лицо ее стало более спокойным и мечтательно-задумчивым. Она подтолкнула полено в камин.

— Видишь ли, мне он первой достался, — тихо призналась она.

— Но…

— Он сблизился с Флорой только потому, что я пыталась порвать с ним. Он сделал это назло мне.

— Значит… он… любил тебя?

— Не знаю. Он хотел меня. И обнаружил, что может меня получить.

— Хочешь сказать, вы действительно?..

— О да, Эдмунд, всё. Всё, всё, всё. И если бы мы могли еще что-нибудь придумать, мы бы и это сделали. Отто с сестрой, а я с братом. О, у нас отлично выходило!

Она повернулась и взглянула на меня с ужасным, бесстыдным спокойствием. Ее лицо сияло смиренной, сломленной красотой.

— Ах, Изабель…

— Ты возмущен.

Я был возмущен, шокирован. А еще — я только что это понял, и понимание отрезвило меня — я ревновал. Я был вовне. Хотя, конечно, я не хотел бы быть внутри подобного круга ада.

— Но ты пыталась с этим покончить?

— Ну да. В доме умирала Лидия, практически в соседней комнате. Думаю, я чувствовала то же, что и Отто. Мы оба одновременно попытались порвать с… зависимостью. Меня тошнило от самой себя. Лидия ужасно страдала, а тут такое. Это было отвратительно. И конечно, я до смерти боялась, что Отто узнает. И до сих пор боюсь.

— Он ничего не знает?

— Да. У него в голове одна Эльза. Это его первые настоящие отношения с женщиной за долгие годы, а может, и вообще в жизни. Со мной ему никогда не было особенно хорошо. Эти двое — дар богов для нас обоих.

Мне были отвратительны ее слова.

— Но, Изабель… если честно, я ужасно возмущен. Это же… чисто физические отношения…

— Ах, Эдмунд, Эдмунд, Эдмунд, — устало произнесла она.

И встала, медленно, тяжело, как тучная старая женщина. Я тоже поднялся.

— Но что ты будешь делать дальше? — спросил я ее.

— Не знаю. Просто плыть по течению. Мы оба под каблуком у этих подменышей.

— Хочешь сказать, ты… восстановишь отношения с этим парнем… после Флоры?..

Я вспомнил, что говорил Отто о мечтательной отёнской Еве, корне всего зла. Изабель, похоже, просто не осознавала, что делает.

— Вероятно, ты меня не понял, Эдмунд, — сказала Изабель. — Я влюблена. Согласна, это своего рода безумие, но, по крайней мере, хорошо знакомое. Или ты об этом ничего не знаешь? Со стрелой в боку далеко не уйдешь, но не бежать — боль еще худшая.

— Ты бредишь, — сказал я. — Отто легко обо всем проведает и…

— Я в курсе. Я чувствую себя кораблем, который неуклонно идет на айсберг. Но я не могу иначе. Разве ты не видишь, что я in extremis?[30] Одного только не знаю: кого Отто убьет, когда обо всем проведает, — меня, Дэвида или обоих.

Она выглядела такой бледной и маленькой, ее руки безвольно свисали вдоль тела, как будто она уже была пригвождена к стене. Внезапно я ощутил жалость и страх за нее. У нее был вид жертвы.

— Чем я могу помочь, Изабель?

— Только одним. Забери Флору.

Я отвернулся. Воспоминание о моей схватке с Флорой вернулось с фотографической четкостью. Защитить Флору было единственной разумной вещью, которую я мог совершить, и я методично все портил, а теперь и окончательно сделал это невозможным.

— Да, забери ее, Эдмунд. Ты ей нравишься, и она тебе доверяет. Увези ее к себе домой. Семестр еще не начался, и она просто не должна здесь оставаться. Иначе гнева не избежать. Если она останется, мы все сойдем с ума.

Я слушал ее мольбы, но думал совсем о другом. Левкин, конечно, расскажет Изабель, что видел, как я схватил Флору. Меня переполняли смущение и злая боль.

— А сама ты не можешь помочь Флоре, Изабель?

— Не глупи. Она его тоже любит. Флора никогда не простит меня, до самой своей смерти. Дэвид рассказал мне, что она от него забеременела. Он вернулся ко мне, вернулся с таким доверием, таким простодушием. Разве она сможет простить нам, что мы говорили об этом вдвоем, обсуждали ее? Или ты не знаешь, какие гордячки юные девушки? К тому же в первый раз, в самый первый раз. Ах, бедное, бедное дитя…

На глазах Изабель выступили слезы, крупные медленные слезы, какие бывают лишь у тех, кто оплакивает себя самого, плача о другом.

— Согласен, Флоре лучше уехать из дома. И тогда ты…

— И тогда я смогу продолжать в том же духе? Что ж, это будет уже не твое дело, Эдмунд. Оставь нас с Отто на нашей карусели. Помнишь, что я сказала о шкафе святой Терезы в аду? Ты, наверное, решил, что я преувеличиваю…

— Дорогая, я постараюсь помочь. Сделаю, что смогу. Прости, что я такой осел.

— Все в порядке, Эдмунд. А теперь уходи. Пожалуйста, позаботься о Флоре. Да, Эдмунд…

— Что?

— Ничего, если я тебя поцелую? Извини за мой напор в прошлый раз. Я тогда была немного не в себе из-за Дэвида. Не знаю, понимаешь ли ты.

Вообще-то не вполне.

— Понимаю.

Я обнял маленькую, пухлую, заплаканную Изабель и поцеловал ее горячие глаза и лоб. На мгновение ее руки неистово обхватили меня за шею, и я позволил ей отыскать мои губы. Это походило на отчаянное прощание. Я обнимал ее и чувствовал печаль и утрату во всем своем существе, и ощущал ту же печаль в ней, с головы до ног.

13 Эдмунд бежит к мамочке

— Мэгги…

На кухне было очень тихо, такая пресная тишина после недавнего шума в комнате Изабель. Кухня казалась обителью здравомыслия и раздумья.

Мэгги только что постирала белье Отто. Интимно пахло теплой мокрой шерстью. Стопки исходящих паром маек и длинных кальсон лежали в большой синей пластиковой корзине. Один за другим Мэгги брала предметы одежды, растягивала их до нужной формы и клала на перекладины деревянной сушилки, которую спустила с потолка при помощи блока. Я с детства прекрасно помнил этот ритуал, сильные аккуратные движения рук, растягивающих белье, рук Джулии, и Карлотты, и Виттории. Я сел и стал смотреть, разделяя ощущение застенчивости, смешанной с фамильярностью, присущее этой сцене из-за осознания итальянкой моего присутствия, хотя она не ответила на мой оклик, едва ли глянула в мою сторону. Мой недоеденный апельсин и стопка самшитовых досок по-прежнему лежали на одном краю стола, а на другом примостилось шитье Мэгги, ее рабочая корзинка и ножницы. Я следил за ее быстрыми ритмичными движениями. Ряд вещей Отто становился все длиннее.

Я взглянул Мэгги в лицо и увидел, что она смотрит на меня. Ее глаза, с их странным влажным животным взглядом, казались угрожающими и подозрительными. Меня мучила острая необходимость поговорить с ней вкупе с парализующим отсутствием сообразительности. Я был ужасно расстроен, обижен, измучен, я нуждался в утешении, но как мне здесь о нем попросить? Я быстро опустил глаза.

Вечер выдался дождливым и темным, свет в кухне колебался, словно все вокруг без конца двигалось и перемещалось на самом краю поля зрения. Сумерки начали меня беспокоить. Я ощущал боль во всем теле, я был почти напуган. Я знал, что должен подняться наверх, посидеть в одиночестве и подумать о том, что сказала мне Изабель, но не мог уйти. Я резко встал и включил свет. Это было жалкое мерцание, больше похожее на туман, чем на свет, едва ли более яркое, чем зеленовато-желтое уличное освещение. Мэгги, чуть вздрогнувшая от моего движения, поглядела на меня и вернулась к работе.

Я рыскал по кухне в тусклой немой дымке, касаясь вещей то здесь, то там. Меня мучили беспокойство и душевная боль.

— Боже, ну что за мрак! Вряд ли можно шить при таком свете. Надеюсь, ты и пытаться не станешь. Лидия была такой скупердяйкой. Нет ли в буфете лампочек помощнее? Ага, вот, по сто ватт, уже лучше. Выключи снова свет, пожалуйста. Да, хорошо, я сниму обувь.

Я взгромоздился на стол, чтобы вкрутить новую лампочку. Волосы касались потолка. Мэгги смотрела на меня в изменчивом сумраке, лицо ее было как размытое пятно, глаза большие и черные. Она протянула руку, чтобы помочь мне спуститься. Ее ладошка была теплой и влажной от стирки. Я слезал вниз, кажется, целую вечность. Затем Мэгги подошла к двери, и нас ослепил очень яркий свет. Я прикрыл глаза. Да, Лидия умерла.

Сад за окном внезапно превратился в темно-синий квадрат, мглистый и иллюзорный. Я задернул веселенькие красные с синим шторы «Уильям Моррис».[31] Кухня стала замкнутой и яркой, точно уютный кораблик, все до краев наполнилось лучистым светом. Мне стало немного лучше. Мэгги повесила на решетку кальсоны Отто, широкий возмутительный раздвоенный вымпел. Я сел на стол и начал домучивать остатки апельсина.

— Забавно, правда? — сказал я ей. — Когда мы впервые встретились, ты, наверное, была выше меня.

— Нет. Ты уже был выше, намного выше. Ты говоришь о Виттории.

— Из какого места в Италии ты приехала, Мэгги? Глупо, но я забыл. Из Вероны?

— Нет, это была Джулия. Я приехала из Рима.

— Из Рима, ну конечно. Я помню, ты показывала нам картинки.

— Ты бывал в Риме?

Казалось странным, что она не знает. Хотя откуда ей знать?

— Нет. Во Флоренции был, в Венеции. А в Риме не был. Помнишь, ты говорила нам, что возьмешь нас туда, украдешь нас? Мы отчаянно фантазировали об этом. Или это Карлотта говорила?

— Нет, я. Карлотта приехала из Милана.

Ее голос принадлежал утонченной англичанке, национальность выдавал лишь очень слабый акцент. Она была образованной, способной девушкой. Что обрекло ее на бессмысленную жизнь в этом мрачном семействе?

— Боюсь, вы все у меня в голове перемешались, — признался я. — Интересно, где они сейчас…

— Замужем.

В ее устах это прозвучало как название далекой страны. Меня охватил внезапный приступ боли, и я поспешно продолжил:

— Северяне мечтают о юге. Интересно, а южане мечтают о севере? Ты мечтала?

— Когда-то я мечтала о севере, мечтала о силе.

Это тоже поразило меня, хотя я не мог сказать почему. Я смотрел, как она бодро подтягивает сушилку к потолку. Великанское белье Отто развевалось в теплом дыхании плиты, вопиюще непристойное.

Вид вещей моего брата, выстроившихся в ряд, точно слабоумная скалящаяся армия, почему-то вызвал у меня прилив раздражения и некие более неприятные чувства. Я хотел смести Отто с пути. А потом понял, что готов перескочить через разделяющую нас пропасть и попросить Мэгги о помощи.

— Я превратился в неудачника, когда приехал сюда, — сказал я.

Мэгги медленно вытерла руки о полотенце и посмотрела на меня со слабым интересом. Видимо, она осознавала масштабы моей просьбы. Но произнесла лишь:

— И теперь ты уезжаешь?

Ее невозмутимое согласие с моим замечанием неожиданно глубоко ранило меня. Не то чтобы мне хотелось услышать, что я неплохо справляюсь и никто не мог бы справиться лучше, но мне определенно было не все равно, что Мэгги обо мне думает.

— Смогу ли я помочь кому-то, если останусь?

— Возможно, никому другому, кроме себя самого.

Она говорила так сухо, почти отстраненно, что я с трудом это вынес. Я постыдно нуждался в сочувствии или теплоте. Мне не хотелось, чтобы меня препарировали.

— Не думаю, что вопрос стоит обо мне, — с раздражением сказал я. — Для меня здесь ничего нет.

Она посмотрела на меня этими своими глазами, всегда как будто готовыми пролить слезы и в то же время такими холодными.

— Вопрос о себе стоит всегда, разве нет?

Это была горькая правда. Приходилось признать, что если я останусь, то останусь из-за какой-то своей надобности. Я почувствовал, что в нашем с Мэгги обмене уколами потерпел жестокое поражение. В воздухе повисло напряжение, неясно было, куда двигаться дальше. Я спросил:

— Вероятно, ты более или менее знаешь, что происходит в этом доме?

— Думаю, я знаю все, что происходит в этом доме.

— Откуда?

— У людей громкие голоса. Здесь все так много кричат. Возможно, трубы проводят звук. Здесь, на кухне, я слышу все.

Она говорила с необыкновенной, почти кошачьей мягкостью — голос незримого наблюдателя, вечно-безмолвной старшей прислуги.

Я представил, как Мэгги работает здесь одна на кухне, чистит грибы и льет красное вино в pollo, стирает невыразимо грязные подштанники Отто и прислушивается к тайной жизни дома. Странная мысль. А в следующий миг и неприятная. Мэгги наверняка слышала мой разговор с Левкиным. Мы уж точно не шептались. Я тревожно посмотрел на нее, на ее желтоватое скрытное лицо южанки. Она вернулась к шитью.

Я беспокойно встал и принялся расхаживать. Тело до сих пор ощущало боль и уныние. Штанина кальсон Отто влажно шлепнула меня по глазу, и я раздраженно отбросил ее. Зачем такая умная девушка, как Мэгги, тратит время на стирку вещей Отто? В моей голове вспыхнула безумная идея пригласить Мэгги к себе в экономки. Да нет, глупость. В моих трех жалких комнатушках нет места для экономки.

— Я не хочу уезжать отсюда, — внезапно сказал я.

— Ну так и не уезжай.

Она посмотрела на меня, но я ушел от ее взгляда, обиженный ее демонстративным равнодушием. Я не выносил столь холодного обращения. Мне казалось, у меня отбирают какое-то право, которым я обладаю от рождения. Я знал, что должен теперь замолчать, вспомнить о гордости и уйти отсюда. Но горячие слова посыпались у меня изо рта в старом порыве к покаянию, как последняя слабая мольба об утешении.

— Мне придется уехать, я так все запутал! Особенно с Флорой, я был таким неуклюжим идиотом с Флорой. Изабель просила меня позаботиться о ней, забрать ее с собой из дома, но я не могу. Не знаю, как это случилось, но только что наверху я вроде как схватил ее и напугал. И это после всего, что она вытерпела, бедное, несчастное дитя! Конечно, я не хотел навредить, но теперь она не поверит мне ни на грош. Однако кто-то же должен помочь, и мне кажется, ей надо уехать. О боже, Мэгги, я глупец!

— Che peccato.[32] Ты часто бросаешься на молоденьких девочек?

— Я годами не прикасался к женщине!

Эти слова повисли между нами, и я густо покраснел, рассерженный ее вопросом и своим ответом. А еще я вспомнил, что она наблюдала и, несомненно, неправильно поняла сцену с Изабель, и легче мне от этого не стало. Сама идея, что Мэгги может считать меня волокитой, возмутила меня до глубины души. И в то же время я жестоко сожалел о сделанном признании. Подобные вещи не касаются никого, кроме меня.

Похоже, она восприняла мои слова с доверчивым интересом.

— Никаких девушек? И мальчиков тоже?

— Нет! Конечно нет! — повторил я более спокойно и заглянул в ее влажные темные глаза.

Она загадочно улыбнулась и вернулась к шитью. Я понял, что весь горю от переполняющих меня чувств. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить вслух. Я сильно злился на Мэгги за ее прямоту, за то, что она столь нечестно вырвала меня из молчания. А еще я испытывал какой-то первобытный мужской страх перед женским презрением. Однако именно я начал этот неловкий и неуправляемый разговор.

Я посмотрел на нее, далекую и самодостаточную, как кошка: прелестная полуулыбка, тонкая изящная линия рта и пушок над ним, темно-золотистая, но полупрозрачная кожа, спокойный потупленный взор. Она казалась добродетельной девой, не няней, но жрицей, проницательной суровой маленькой жрицей. Она смутно напомнила мне что-то из живописи. Но нет, это лицо я видел прежде, чем увидел свою первую картину, а может, и прежде, чем увидел любое другое лицо.

— По-моему, — сказала Мэгги, не отрываясь от шитья, — ты должен извиниться перед Флорой. Не сомневаюсь, ты сумеешь снова завоевать ее доверие. Ей явно нужен кто-то, кому она сможет доверять.

— Для такого извинения не хватит слов. А ты можешь помочь Флоре?

— Я тоже потеряла возможность помогать. Все действия имеют свои последствия. Твоя мать всех нас перессорила. Думаю, ты представляешь.

Я представлял.

— Но разве кто-то мог затаить зло на тебя? Ты же совершенно безобидная.

— Потому что такая маленькая, почти невидимая, как мышка…

— Нет, нет, нет, я имел в виду, что ты хорошая.

— Совсем как ты!

— Ох, прекрати, Мэгги!

Я резко хлопнул самшитовыми досками друг о друга, точно кастаньетами.

— Что прекратить?

Действительно, что? Я с мучительным, сердитым смятением глядел на знакомое большеглазое личико.

— О, извините меня, — сказала Флора от двери.

14 Отто выбирает жертву

Флора, раскрасневшаяся и взъерошенная, ногой захлопнула за собой дверь. Ее волосы спутанной массой почти закрывали лоб, и бронзовое сияние окружало голову в тех местах, где кудряшки выбились из прически. Короткая верхняя губа была с подозрением вытянута, а курносый носик морщился и подрагивал. Она натянула клетчатый сарафан вокруг колен бессознательным жестом самозащиты, а может, и досады. Но на меня даже не посмотрела, а обратилась к Мэгги:

— Я принесла сдачу.

Она произнесла это намеренно резко и скрипуче. Подошла к столу и театральным жестом бросила на него кучку пятифунтовых банкнот. Затем не удержалась и глянула на меня.

Мэгги встала, молча собрала банкноты и принялась пересчитывать их. Как только значение этого эпизода дошло до меня, я немедленно почувствовал отвращение при виде двух женщин с горкой денег между ними. Просто какая-то сцена в борделе!

— Да, — сказала Флора. — Я сделала это задешево, потому что доктор оказался ужасно милым старичком, а я — такая милая девчушка! И Мэгги одолжила мне денег, потому что она женщина или, по крайней мере, привыкла ею быть. Но я уж точно не люблю ее за это. Вы все — сборище мартышек в том, что касается меня. Я…

— Флора, пожалуйста, — начал я, — просто послушай меня минутку. Это важно. Попытайся простить меня за то, что произошло наверху. Я не хотел тебя пугать, и мне очень жаль. Толком не знаю, как так вышло. В любом случае я прошу прощения и надеюсь, что не окончательно потерял твою привязанность и доверие. Я обязательно постараюсь заслужить их, если ты дашь мне еще шанс. Я думаю, будет здорово, если ты приедешь и поживешь у меня дома. Тебе нужно немного отдыха и покоя, и я буду очень счастлив, если ты согласишься. Или я могу помочь тебе любым другим способом, буду очень рад. Приедешь ты ко мне пожить или нет, думаю, тебе лучше ненадолго оставить этот дом. Как ты сама считаешь?

Флора уставилась на меня, ее красное лицо изобразило неловкую ухмылку.

— Дядя Эдмунд, ты жалок. Это Мэгги тебя подговорила?

— Нет, ну… так ты постараешься меня простить?

— Не глупи. Я не могу управлять своими чувствами. Мне видеть тебя противно, вот и все. А насчет того, что ты не знаешь, что на тебя нашло, то разобрался бы ты в себе, а? Я бы на твоем месте сходила к хорошему психоаналитику!

— Мне очень жаль, что ты так настроена, Флора. Как я сказал, я смиренно прошу прошения. Но серьезно, тебе не кажется, что ты должна уехать отсюда?

— Чтобы обеспечить мамочке зеленую улицу для драгоценного Дэвида? Это она тебя науськала!

— Нет-нет. Будь благоразумна, дитя. Здесь творится такая ужасная путаница, лучше тебе выбраться из нее. Что угодно может случиться.

— В смысле, когда папочка узнает? Да уж, вот что мне до смерти охота увидеть, так это что случится, когда папочка узнает. Хочешь, чтобы я пропустила самую потеху?

— Не будь идиоткой. Ты уже наделала достаточно вреда. Пойми это наконец! Самое меньшее, что ты можешь сделать, — это попытаться свести потери к минимуму.

— «Свести потери к минимуму»! — передразнила она меня, — Вы двое судите меня, словно парочка набожных родителей свою заблудшую дочурку! Пересчитай как следует, Мэгги, проверь, что я не обманула тебя. Можно подумать, я бы взяла твои проклятые деньги, если бы могла раздобыть их где-то еще! Я не жалею ни о чем, что сделала, и не обязана отчитываться перед тобой. И я больше не маленькая Алиса в Стране чудес, дядя Эдмунд, благодаря таким типам, как ты, разве что у тебя-то самого кишка тонка. Это мой дом, и я в нем останусь. Почему ты не уезжаешь? Ты только выставляешь себя на посмешище, и никто тебя не любит!

Меня задели ее слова, но еще больше новое агрессивное и уродливое выражение лица, с каким она произносила их. Какое ужасное взросление! Я сильно пожалел, что не обладаю необходимой властью.

— Флора, я не сужу тебя. Я не имею права кого-либо судить. Знаю, что я смешон. Но ты моя племянница, и я хочу помочь…

— Ты просто старый козел, дядя Эдмунд, чего скрывать? Твое благостное поведение никого больше не проведет. Да ты наверняка еще и импотент вдобавок. Давай вали домой глазеть на свои непристойные картинки!

— Флора, — тихо произнесла Мэгги, — прекрати орать и говори с нами разумно. Ты прекрасно знаешь, что не можешь здесь оставаться. Твоя мать никогда не придет в чувство, пока ты в доме.

Флора двинулась к Мэгги, и ее голос взвился до бессвязного бешеного воя.

— Ты! Прекрати указывать мне, что делать! Только потому, что одолжила мне деньги, ты считаешь, что я у тебя в кармане? Но я все о тебе знаю, Мэгги Маджистретти. И если этот дом и сошел с ума, то без тебя тут уж точно не обошлось!

Я видел, что малышка впадает в истерику, что ее надо отшлепать или вытолкать за дверь. Но я просто не мог коснуться ее. Я постучал по столу.

— Флора, иди в свою комнату…

Она повернулась ко мне. Ее мокрые губы дрожали, из глаз катились слезы.

— А, ты не знаешь о Мэгги! Что ж, я тебе расскажу. Она делала жуткие, жуткие вещи с Лидией. Что-то отвратительное, из-за чего весь дом превратился в кошмарный… А все потому, что она не нравится мужчинам…

Я ощущал боль, шок, злость и отчаянное желание заткнуть ей рот. Но едва она пошевелилась, я отпрянул. Флора изо всех сил треснула по столу, смахнула горку денег, и вихрь банкнот разлетелся по всей кухне. Мэгги что-то говорила по-итальянски и протестующе протягивала руки. Лицо Флоры покраснело и перекосилось, прядь золотисто-рыжих волос разделила лоб, как будто голова ее раскалывалась надвое. Она схватила Мэгги за запястье и дернула вперед, и на мгновение две женщины слились в качающуюся, спотыкающуюся инталию.[33] Я попятился от них, точно от дерущихся животных. Флора завладела ножницами Мэгги и взмахнула ими, как тесаком. Мгновение я почти ожидал, что прольется кровь… а когда эти двое расцепились, увидел, что Флора обрезала волосы Мэгги на затылке. С возгласом ужаса и отвращения Флора уронила продолговатый узел волос на стол, где он развернулся черной змеей. Наступила тишина.

Я сел у окна. Никогда раньше я не видел драку двух женщин и нашел сие зрелище крайне тошнотворным. Флора, приоткрыв слюнявый рот, смотрела на безвольную, безжизненную прядь волос. Она все еще высоко держала ножницы как оружие. Мэгги медленно коснулась руками остриженного затылка, а потом прикрыла руками лицо и грудь, как женщина, внезапно оказавшаяся обнаженной. В этот миг вошел Отто. Появление Отто наполнило меня страхом еще до того, как я понял, что происходит, а еще я ощутил острое мучительное чувство вины — за женщин и за себя. Должно быть, сцена казалась престранной: Флора поднимает отрезанные волосы почти ритуальным жестом; Мэгги превратилась совсем в другое существо и прячет лицо, точно от взгляда Медузы; стол и пол усыпаны пятифунтовыми банкнотами.

Отто только взглянул и мгновенно уловил суть произошедшего. Он вошел как хозяин и сразу приступил к действиям. В два шага преодолел расстояние до Флоры. Выхватил у нее трофей. Ножницы лязгнули об пол. Затем он взял ее за руку и сильно ударил по ладони свободной рукой. Я часто видел, как он делает это, когда она была маленькой.

Такой удар от Отто — не фунт изюма. Флора отреагировала, как и раньше. Ее лицо покраснело, рот широко раскрылся, издав вопль боли и возмущения. Краем глаза я заметил сконфуженную Мэгги, отворачивающуюся с оцепенелым видом. Ее рука вновь исследовала обнаженность шеи. Длинная петля черных волос соскользнула со стола на пол.

Я начал говорить Отто что-то умиротворяющее и объяснительное. Но вопли Флоры оглушали. Внезапно я разобрал, что она кричит нечто осмысленное, и, услышав это, понял, что миг катастрофы настал.

— Дурак, дурак! Не знаешь, кто спит с твоей женой, не знаешь, кто соблазняет твою дочь? Твой милый маленький мальчик — дьявол, дьявол, дьявол!.. Ну-ка угадай, кто спал с мамочкой все время, пока ты строил из себя дурака с той шлюхой!.. Не знаешь?..

Голос Флоры захлебнулся в слезах ярости. Отто снова схватил ее за руку и рывком подтащил ее к столу. Она вдруг затихла, перепуганная.

Отто был очень спокоен. Он выглядел немного озадаченным и глуповатым, как большое животное, попавшее в замкнутое пространство.

— Флора, о чем ты говоришь? — медленно спросил он.

— Ничего… я просто… — промямлила Флора. — Ой!

Должно быть, Отто усилил хватку.

— Флора, повтори, что ты только что сказала. Живо.

— Отто, послушай… — вступился я.

— Заткнись! Флора…

— Ой, не надо, не надо! Я говорила… о господи, разве ты не знаешь… у мамочки есть любовник. Ой, отпусти меня!..

Отто освободил ее.

— Но кто?

— А кто, по-твоему? Дэвид, конечно.

— И ты говоришь… ты тоже?..

— Да! — завопила Флора и отбежала к окну, потирая руку. — Да, я тоже! Ты был слеп, позволяя всему этому твориться у себя под носом! О, какой же ты глупец!

Отто уставился в пол, и я видел, что его лицо краснеет и медленно морщится, как у ребенка, готового вот-вот заплакать. Я отчаянно жалел его, но куда больше боялся. Я начал подбираться ближе. И в этот момент дверь тихонько отворилась и вошел Дэвид Левкин.

Левкин, должно быть, понял, что произошло, как только вошел, а скорее, подслушивал какое-то время под дверью. Крики Флоры разнеслись, наверное, по всему дому. Он закрыл дверь и прислонился к ней, легонько придерживая ладонями. Лицо его светилось поразительным умиротворением — лицо человека, созерцающего некую чудесную истину. Отто спросил:

— Это правда, Дэвид, насчет тебя и… Изабель и Флоры?..

— Да, хозяин.

Я отодвинул конец стола со своего пути, готовясь вклиниться между Отто и Дэвидом. Флора вскочила на сиденье у окна. Но Отто уже пошел вперед. Большое сморщенное озадаченное лицо смотрело вниз, влажный рот слегка приоткрылся. Дэвид застыл, вывернул ладони наружу жестом дарения, лицо его бессмысленно светилось. Со странной свирепой мягкостью Отто взял его за плечи, отставил в сторонку и медленно вышел за дверь.

Я стоял как дурак, оцепенев от удивления и облегчения. Мэгги за моей спиной произнесла что-то, прозвучавшее как команда. Я метнулся за Отто. Обогнал его в прихожей и побежал по лестнице. Когда я промчался мимо него, он тоже рванул, и мы вместе потопали по ступенькам, сотрясая весь дом. Я первым достиг двери Изабель, но не успел проникнуть в комнату и забаррикадироваться изнутри. Отто влетел в комнату Изабель сразу за мной.

Изабель, должно быть, поняла, что происходит. Впоследствии она призналась мне, что, услышав внизу возбужденные голоса, приготовилась к немедленной смерти. Она стояла у окна, по-прежнему в голубом пеньюаре, прижав руку к горлу. Воплощение безнадежного достоинства. Мельком отметив это, я рванулся к ней, прижал ее к себе и запихнул в угол. Я действительно боялся, что Отто может убить ее одним ударом. Раздался грохот ломающейся мебели и крики. Ноги протопали по комнате. Я обернулся и лишь за секунду до ослепляющей вспышки и настигшей меня ужасной боли осознал, что Отто собирается ударить именно меня.

15 Чувство юмора Лидии

— Эд, старина, ты живой?

Был уже следующий день. После удара Отто на меня навалилось небытие. Черные звезды разрослись в безбрежную ночь. Я пришел в себя на кровати в своей комнате. Отто, должно быть, приволок или отнес меня туда. Отто и Мэгги спорили о каком-то сотрясении, сломанных костях и рентгеновских лучах, и до меня наконец дошло, что все это имеет отношение ко мне. Лицо болело нестерпимо. Словно с одного бока его вдавили прямо внутрь моей головы. Попытки открыть глаза принесли ослепительный свет и стреляющую боль, но никакого зрения. Я застонал, потом разобрал, что Мэгги и Отто задают мне вопросы, на которые я не стал отвечать. Где-то плакала женщина.

Позднее я узнал от Мэгги, что для всех, кроме меня, все кончилось счастливо. Отто стоял и глазел на мое тело, распростертое среди обломков мебели Изабель. Затем он упал на колени и вроде как очистился от гнева. Меня отнесли в мою комнату. Изабель укрылась у себя, затворив дверь. Дэвид Левкин покинул дом. Мэгги и Отто некоторое время провели, ухаживая за мной и споря, не позвать ли доктора. В конце концов мне дали какое-то сонное питье и я забылся.

Утром меня встретила еще большая боль и парящее надо мной лицо Отто.

— Ты живой, Эд?

— Не особенно, — ответил я. — Ты, наверное, сломал мне около пятидесяти семи разных мелких косточек. Я никогда не стану прежним. Ой!

Он нежно положил ладонь мне на щеку.

— Мэгги считает, что ничего не сломано. Смотрю, ты приложил старый добрый кусок мяса. Тот глаз вообще видит?

— И пробовать не хочу!

— Ты простил меня?

— Ну конечно, кретин. Меня давно пора было кому-нибудь треснуть.

Как ни странно, случившееся не только установило между мной и Отто род связи, которой мы не испытывали с детства, но и высвободило из нас удивительную живость, почти веселье.

— Не понимаю, что на меня нашло!

Я мог придумать множество вариантов, но, поскольку не имел желания ввязываться в психоаналитическую дискуссию, спросил лишь:

— Что происходит нынче утром?

— Ну, они уехали.

— Они?..

— Дэвид и Эльза. Уехали.

— Хочешь сказать, просто взяли и смылись?

— Это я их выгнал. Уволил обоих, отослал, положил этому конец. Я всю ночь не спал. И не пил. По крайней мере, много не пил.

Я пожалел Изабель. Но конечно, так лучше. И Отто тоже жаль.

— Ты все прекратил, Отто?

— Да. Я понял, что ситуация безумная. Почему-то после того, как врезал тебе, я больше не злился. А только думал, какой мерзкий скотский бардак мы развели. Изабель рыдает, мебель вся поломана, а ты лежишь там, как мертвый. Мне сперва показалось, что я тебя прикончил. А потом Мэгги набросилась на меня с кулаками, и у меня в голове неожиданно прояснилось. Я понял, что самое время принять чертовски жестокое решение. После этой истории с Дэвидом тянуть дольше было нельзя. Я должен был избавиться от них обоих. И как можно скорее, иначе никак. Они нас всех с ума сводили. Волшебники, ангелы, демоны. Конечно, я знал это с самого начала.

— Ангелы, демоны… ну да.

Меня охватила странная печаль.

— Ну я и написал им, чтобы немедленно убирались, и вложил чек на зарплату Дэвида. Мэгги отнесла письмо и сказала, что они и так уже вещи собирают. Я лег в постель, и мне приснилось, что за мной вокруг дома гонится гигантский черный чайник. Я пытаюсь вызвать помощь, но телефонный диск оказывается сделанным из салфеток…

— Так они уехали?

Я осмелился приоткрыть второй глаз, но тут же захлопнул его.

Отто закрыл лицо. Его голос дрожал.

— Да, наверное. Я не хочу их больше видеть, я просто не знаю, что сделаю, если еще увижу любого из них. Они окружили меня и свели с ума. Надо положить конец безумию.

— А Изабель ты видел?

— Нет. Я не уверен, что смогу простить Изабель. Я так отвратительно связан с ней…

— А как же твои собственные проступки?

— Я знаю. Но это не срабатывает. Наверное, мы должны простить друг друга. Но это не так просто. Пока меня тошнит при одной мысли о ней.

— Как бы то ни было, хорошо, что ты не ударил ее. Как Флора?

— Бедняжка! Я долго говорил с ней прошлой ночью, и она мне все рассказала. Боже, я должен был увидеть, что происходит, я должен был позаботиться о ней! Я был как будто зачарован.

— Что ж, теперь ты освободился от чар. Вернулся в реальную жизнь. Думаю, я отправлюсь домой сегодня или завтра, раз уж все треволнения, похоже, закончились.

Я и сам чувствовал себя свободным от чар, словно удар Отто выбил из меня остатки благих намерений. Я ничего не могу сделать для этих людей. И не хочу наблюдать за жалкими попытками Отто и Изабель восстановить свои разрушенные отношения. Голова моя была тяжелой от боли, и, когда я попытался сесть, каждое движение отдавалось в ней мучительными спазмами. Я вяло трепыхался, пока Отто неуклюже шарил по подушкам.

— Ну, — сказал он, — не совсем все треволнения. Как тебе вот это, что я только что нашел?

Он помахал бумагой у меня перед носом. Я как мог сфокусировал на ней единственный глаз и принялся растерянно читать. Лидия явно дала волю своему чувству юмора: «Сим отписываю и завещаю все, чем буду владеть на момент смерти, моей любимой и верной подруге Марии Маджистретти».

16 Огненный танец Эльзы

Торжественное семейное собрание состоялось в комнате Изабель. Мощное пламя, ворчащее, вздымающееся и увядающее в своей собственной независимой жизни, делало комнату попеременно то яркой, то тускло-золотистой, а также неуютно жаркой. Снаружи дождь по-прежнему лил на холодную мокрую зелень английского летнего дня. Вчерашние обломки мебели были свалены в угол, отчего беспорядок казался меньшим. Изабель, маленькая, усталая, опрятная в простом сером пиджаке и юбке, сидела в кресле. Она плакала, но сейчас была спокойной и равнодушной. Она надела отстраненную, усталую маску наемного секретаря. Отто, в спортивной куртке и штанах, напяленных на помятую пижаму, прислонился к каминной полке. Запах подпаленного влажного твида наполнил комнату. До меня дошло, что Отто тоже плачет, и я отвел глаза. Интересно, действительно ли подменыши уехали?

Отто говорил:

— Конечно, нет причин предполагать, что она вообще захочет что-то менять. После того как столько здесь жила, — она ведь всегда здесь жила. Ей больше некуда идти. Не сомневаюсь, она скажет нам, что хочет, чтобы все шло как прежде, и, раз так, мы, конечно, должны уважить ее желание.

Я расхаживал у окна, поглаживая больной глаз. Опухоль непомерно раздулась и горела. Глаз был почти закрыт, хотя при усилии можно было разлепить слезящуюся щель. По лбу и по щеке до самого рта расплылось иссиня-черное пятно. После беспокойной ночи я чувствовал себя усталым и больным.

— Ты обманываешь себя, — возразила Изабель. — Тебе хочется так думать. Но ничего подобного она нам не скажет. У нее есть копия завещания, пусть она и хранила ее в секрете. Она предъявит ее, вот увидишь. Она выживет нас.

Поразительно, как быстро семья возродилась перед лицом угрозы потери собственности.

— Я согласен с Изабель насчет того, что у нее есть копия завещания, — сказал я. — Но она не станет делать ничего опрометчивого. Думаю, она предложит не обращать на завещание никакого внимания.

— В конце концов, это несколько странно, — добавил Отто.

— Не вижу ничего странною, — опять возразила Изабель. — Я не имею в виду, что она немедленно выгонит нас из дома. О нет, она будет очень благоразумна и добра, но станет обращаться с нами как с посторонними. У нее нет никакой семейной привязанности к нам.

— Должна быть, — не согласился я. — Она фактически вырастила нас с Отто.

— Не она. Я знаю, Отто воображает, будто она толкала его коляску, но это иллюзия. Она заботилась только о Лидии. Лидия отлично умела превращать людей в свою личную собственность.

Это ужасно расстроило меня. Внезапно я со всей остротой почувствовал, что Мэгги — отдельное, независимое и непредсказуемое существо. Я уже наделил ее этими человеческими правами — правом на тайну, правом на неожиданное действие. Но в то же время мне трудно было отказаться от мысли, что Мэгги… ну, что Мэгги любит нас. До меня вдруг дошло, что это довольное смелое предположение, а также несколько сомнительное. Возможно, я обманывался, как и Отто. В конце концов, наша фамильная няня — это всего лишь что-то вроде легенды. Мария Маджистретти — совсем другое дело.

— Не понимаю, почему мы не нашли завещание раньше, — говорил Отто. — Мы уже смотрели в том месте.

— Как по-твоему, живых денег много? — спросил я.

— Ой, да уйма, — ответила Изабель. — Лидия была скареднейшей из женщин, но в деньгах просто купалась. И она собаку съела в игре на фондовой бирже.

— Мастерская окупается, Отто?

— Нет, — ответил он, избегая моего взгляда. — В последние годы она… дотировалась.

— Похоже, мне придется выйти на работу! — вульгарно хохотнула Изабель.

— Как Лидия могла быть такой противной!

— Что ж, если подумать, мне жаловаться не на что, — сказал я. — Шшш, она идет.

В дверь постучали. Мы хором крикнули: «Войдите!» Вошла молодая женщина в красном платье. Короткие черные волосы были искусно подстрижены, серьезные темные глаза смотрели с худого, гладкого, молодого лица. Мэгги приобрела то, чего у нее никогда прежде не было, — внешность. Она больше не была невидимкой. Я с изумлением созерцал эту метаморфозу, и внезапно меня словно ударило воспоминание, принадлежащее более юному возрасту: фигура, осиянная светом детства, темная, чуть покровительственная богиня.

Мы с Отто зашаркали ногами, изобразив видимость вставания, необходимость которой стоящие на ногах мужчины инстинктивно ощущают при появлении красивой женщины. Изабель отъехала в своем кресле еще дальше, неприятно царапнув по полу. Налетев на Отто, я поставил у огня стул для Мэгги.

Она села и принялась разглядывать нас.

— Мэгги, — начал Отто, — полагаю, ты знаешь, зачем мы вызвали тебя…

Прозвучало довольно зловеще, поэтому он поспешно добавил:

— В смысле, все совершенно нормально, разумеется…

Теперь вышло слишком снисходительно. Он наугад продолжил:

— В смысле, нам показалось, ты захочешь сообщить нам о…

— О своих намерениях?

— Ну да.

Отто, который мычал и топтался во время своей речи, явно отступил по всем фронтам. Он отскочил почти к окну. Его большие руки теребили ворот пижамы в поисках несуществующей пуговицы. На самом деле ему не приходило в голову, что Мэгги может иметь намерения. До последнего времени это не приходило в голову и мне.

— Полагаю, ближе к концу года я вернусь в Италию. Но на ближайшее время планов у меня нет.

— Ты вернешься в Италию навсегда? — спросила Изабель.

— О да, — ответила Мэгги с веселой и беспечной уверенностью.

Повисла неловкая тишина. Отто покусывал костяшки пальцев. Изабель хмурилась, свернувшись клубочком. Я повернулся посмотреть на дождь.

— Думаю, ты понимаешь, — наконец произнес Отто, — что завещание моей матери довольно сильно удивило нас.

— Неужели?

— Что ты собираешься делать с домом и его содержимым? — спросила Изабель.

— Естественно, я предоставлю вам право преимущественной покупки.

— А что я вам говорила! — сказала Изабель.

Она встала и присоединилась ко мне у окна.

— Хочешь сказать, — медленно произнес Отто, — что предлагаешь нам купить дом?

— Ну, это было бы справедливо, вы согласны?

Отто немного подумал.

— Да, пожалуй. К сожалению, я не в состоянии его купить, — признался он и воскликнул: — О боже!

И принялся безумно хохотать.

Мэгги сидела и улыбалась. Она положила ногу на ногу и аккуратно расправила красное платье. Внезапно мне стало ясно, что она играет роль и развлекается за наш счет. Она вовсе не думала того, о чем так уверенно говорила. Я импульсивно произнес:

— Ты говоришь не всерьез, Мэгги. Ты должна прийти к какому-то цивилизованному соглашению с Отто. Завещание Лидии безумно и несправедливо, сама знаешь.

— Не безумно. Быть может, несправедливо. Но жизнь вообще несправедлива. По крайней мере, так я всегда считала, Эдмунд.

Ее невозмутимая речь и обращение ко мне по имени расстроили меня. Неужели она, именно она может быть недоброй? Она, само воплощение доброты? Я растерянно смотрел на нее как зачарованный, пока она с каким-то рассеянным весельем безмятежно разглядывала нас. Она казалась юным генералом, у которого вышла стычка с тупыми старыми младшими офицерами.

— Да не спорь ты с ней! — воскликнула Изабель.

Она подошла к комоду и принялась вываливать на пол груды белого нейлонового белья.

— Что это ты делаешь? — спросил Отто.

— Собираю вещи.

— Бога ради, — вклинился я, — что это за шум?

Странный звук только что прорезался где-то вдали от дома. Мы смотрели друг на друга, прислушиваясь. Глухое громыхание, которое превратилось в топот бегущих ног и ропот недоуменных голосов. Я задрожал от страха, словно начиналась какая-то ужасная революция. На мгновение почудилось, что этот шум связан с Мэгги и должен стать разрешением загадочного конфликта, в который мы все втянуты, что это ее сторонники, ее люди явились захватить дом. Изабель тревожно вскрикнула. Топот все приближался. Дверь рывком распахнулась, и в комнату вбежала Флора. Она за руку тащила кого-то за собой. Это оказалась Эльза.

— Вот они, вот они все! — крикнула Флора и толкнула Эльзу вперед.

Мэгги вскочила и придвинулась поближе ко мне. Изабель, спотыкаясь, отступила в груду нижнего белья. Отто согнулся, пряча лицо, внезапно сморщившееся, перекошенное от боли и шока. Эльза вышла на середину комнаты. Ее металлические волосы длинными безжизненными прядями свисали на плечи, точно волосы статуи, на ней было надето длинное бесформенное платье, словно принадлежащее какой-то другой эпохе. У нее был совершенно сумасшедший вид, бледное лицо с широкими ноздрями кривилось и ухмылялось. Широкий лоб и высокие скулы блестели, как будто смазанные жиром. Она вызывала одновременно тревогу и бесконечную жалость, как хрупкая умирающая, сбежавшая из больницы.

Казалось, она не видит никого, кроме Отто. Тихим хнычущим голосом она произнесла:

— Нет-нет, ты не можешь… Идем со мной. Идем со мной… Пожалуйста, пожалуйста…

Она скулила, как животное.

Отто застонал и тяжело упал на колени. Он вытянул руки перед собой, уронил голову и взмолился:

— Уходи, уходи отсюда…

Едва не споткнувшись об Отто и жестоко пнув его в бок, отчего брат растянулся на полу, Изабель подошла к Эльзе и попыталась вывести ее из комнаты. Эльза сопротивлялась.

Флора завела высоким истерическим голоском: «Ой, ой, ой!» Изабель продолжала что-то бормотать злобно и испуганно, уговаривая Эльзу уйти. Эльза отчаянно отпихнула Изабель и стала отступать назад, пока чуть не шагнула в камин. Она принялась выбрасывать ногами на коврик у камина раскаленные алые угольки. Изабель завизжала. Запахло горелым, язычки пламени побежали по приплясывающим ногам Эльзы. Отто сидел на полу, прижав ладонь ко рту, — похоже, он не мог двигаться. Эльза начала вытаскивать из огня полено. В комнате стало еще жарче, словно мы сидели в печи; все было залито золотистым светом. Я столкнулся с Изабель, которая, продолжая визжать, спасалась от горящего полена, катившегося по полу, и стал затаптывать тлеющий ковер.

Флора закричала:

— Я вас ненавижу, я вас всех ненавижу! — повернулась и выбежала в дверь.

Мэгги крикнула мне:

— Иди за ней, она может…

И я выбежал из комнаты вслед за девушкой.

17 Эдмунд в зачарованном лесу

Флора метнулась вниз по лестнице и бросилась юн из дома. Добравшись до двери, я увидел, как она бежит через лужайку во влажном желтом свете. Лил бесконечный дождь. Флора направлялась к пруду. Я позвал ее, но плотный тяжелый воздух заглушил мой голос. Я помчался за ней.

В лесу было очень темно, словно в нем уже утвердились вечер и ночь, и я вбежал в полосу теплого воздуха, наполненного биением птичьих крыл. Дождь обосновался в лесу, он барабанил над головой и пресмыкался и хлюпал под ногами. Шаги Флоры впереди были тяжелыми, но тихими. Из-за броска через лужайку я весь промок. Скользя и спотыкаясь на тропинке, по которой так недавно проходил с бесконечно, как теперь казалось, юной Флорой, я гадал, кого преследую. Да и преследую ли вообще или же спасаюсь бегством? Я снова позвал ее, прорвался сквозь стену бамбука и, задыхаясь, нырнул под первую арку камелий.

В этой безрассудной гонке я хотел спастись от грубого хаоса сцены, оставленной за спиной. Это далеко не первый случай, когда я бежал из того дома в совершеннейшем ужасе перед тем, что увидел внутри. Но я бежал еще и из-за некой примитивной нужды схватить Флору и выбить из нее прощение, которое она одна может дать мне и давая которое она сама будет неким образом восполнена и возрождена. Я хотел поймать ее и вернуть немного невинности нам обоим, найти в ней снова ту девочку, которую знал. А еще я вполне разумно боялся, что в своем истерическом состоянии она способна броситься в черный пруд.

Ветка камелии резко хлестнула меня по лбу, прямо над больным глазом, и боль оказалась столь жестокой, что на мгновение мне пришлось опуститься на колени. Шаги Флоры удалялись, тихим эхом разносясь под лесными сводами. Через секунду я встал и продолжил путь уже более осторожно. Земля была почти сухой, твердой и голой, словно вытоптанная ногами множества танцоров. Капли дождя стучали по зеленому пологу, то здесь, то там в тусклом овале света мелькал узор острых листьев. Я вышел к водопаду.

Плотный дождь окрашивал воздух, накрывая пруд желтовато-зеленым куполом. Я смахнул воду с глаз. Темная поверхность волновалась и дрожала. Рев водопада слился с гулом ливня. Я никого не видел. А потом мое внимание привлекло какое-то слабое движение, и я разглядел фигурку на полпути к высокому берегу по ту сторону пруда.

Флора стала карабкаться по берегу, крутому, но не отвесному, к высокому водостоку, по которому ручей спускался к водопаду. Балансируя на камне, ухватившись одной рукой за ветку над головой, она остановилась, чтобы посмотреть назад. Легкое платье облепило тело, и она казалась обнаженной девой, омытой изменчивым воздухом, сияющей и влажной, как и камни вокруг нее, казалась духом, сотканным из света и воды.

Я позвал ее, она ответила что-то, чего я не расслышал, и принялась карабкаться вновь.

Со всей возможной быстротой я побежал вокруг пруда. Скала с одной стороны отвесно обрывалась в пруд; по-видимому, чтобы добраться туда, где она сейчас была, Флора прошла под водопадом. Мне вспомнился скользкий выступ скалы за завесой водопада. Фигура карабкающейся девушки скрылась из виду за ненадежными молоденькими деревцами наверху. Я нырнул в оглушительную полость за водопадом и заскользил хлюпающими ботинками по темноте пружинящего мха и папоротников. Было очень холодно. Падающая вода больно ударила меня по плечу, и я с плеском вышел по другую ее сторону.

Прямо над собой я увидел Флору: она перешагивала через дерево, белая юбка туго натянулась. Длинная нога качнулась, ее владелица вскарабкалась еще выше. Луч света, пробившийся сквозь дождь, окутал скалы дымкой, и девушка словно очутилась в золотистом цилиндре. Я стоял, задрав голову, и смотрел на парящую фигуру, ошеломленный безумием погони, оглушенный водопадом, замерзший и изнуренный. Я снова позвал Флору по имени. И тут до меня дошло, что ее, наверное, интересует дорога наверху, где ее кто-то ждет. Возможно, она направляется на последнее чудовищное свидание с Левкиным. Я начал карабкаться за ней.

Камень, пущенный с изрядной силой, просвистел у самой моей головы. За ним еще один. Я прижался к скале. Что-то резко и весьма чувствительно ударило меня возле уха. Я спустился на шаг или два и получил снаряд прямо в грудь. Защищая лицо, я соскользнул обратно на площадку у водопада. Теперь довольно отчетливо я слышал, как Флора кричит у меня над головой: «Носорог! Носорог!» Я увернулся от очередного камня. А затем увидел через мерцающую листву, как последним рывком она достигла ровной тропинки наверху водостока. Дальнейшее преследование казалось бесполезным. Камни победили меня. И что-то в том крике: «Носорог!» Я понял, что она свободна и в безопасности, а я — совершенно не нужен. Я ничем не мог помочь ей, а она ничем не могла помочь мне.

Повернув обратно, я увидел через пруд, на тропинке, по которой только что пробегал, фигурку другой молодой женщины. Струи воды редели, занимался солнечный, подернутый дымкой свет. Дождь отступал, точно занавес, отдернутый твердой рукой, и в черном пруду сложилось отражение Мэгги. Я нырнул в пещеру за водопадом и принял всю мощь воды на свое второе плечо.

При виде Мэгги я ощутил внезапное облегчение и в то же время осознал, что нечеловечески устал и чуть не падаю на четвереньки. Я вымок и дрожал от невероятно жестокой головной боли, испытывал тошноту и головокружение. Мне хотелось присесть на берегу пруда, но Мэгги направилась обратно и вошла в камелии. Пошатываясь, я последовал за ней в лес.

С веток глухо капала вода.

— Я не смог поймать ее. Как по-твоему, с ней ничего не случится?

— Думаю, теперь нет. Я боялась насчет пруда.

— Я тоже. Но наверное, она просто не вынесла происходящего. Как там сейчас?

— Не знаю, я тоже не вынесла. Ушла сразу после тебя.

Мэгги шагала прямо передо мной, она словно плыла над темной голой землей. Я видел, как ее белые туфли, почти не забрызганные, мелькают в лесном полумраке. Должно быть, вечер не за горами. День выдался долгим. Мы оставили позади камелии и вышли на заросшую тропинку вдоль ручья. Ежевика и тяжелая промокшая трава так цеплялись за ноги, что я едва продвигался вперед и почти падал от усталости и изнеможения. Головная боль ослепляла, зубы стучали от холода.

— Я потеряла туфли.

Мэгги только что споткнулась о невидимое бревно и беспомощно стояла у тропинки, ее ноги в чулках были черными от грязи.

В подлеске было темно. Мы безуспешно порыскали вокруг и жестоко изранились ежевикой и шиповником. Каждый раз, когда я наклонялся, мне чудилось, что вспыхивает свет, а моя собственная шарящая окровавленная рука словно принадлежала кому-то другому. Не было абсолютно никаких признаков туфель Мэгги. Должно быть, они засели в густой травяной полости или провалились в чью-нибудь нору в речном берегу. Мы рылись и рылись, копались и копались и наконец выпрямились и оказались лицом к лицу в полумраке под высокими березами. Меня шатало и тошнило от усталости.

Но разве можно позволить ей идти босиком по этим колючим джунглям?

— Пожалуй, мне придется тебя понести, если ты не против.

Прозвучало довольно грубо.

— Да, пожалуй, — покорно согласилась она, и мы посмотрели друг на друга пристально и смущенно.

Я всерьез сомневался, что вообще смогу ее удержать. Мгновением раньше я едва был способен тащить себя самого. Нести ее через заросшие сорняками мокрые дебри представлялось непосильной задачей, последним идиотским переживанием, дурацким бездарным концом безумного дня. Мне казалось, как только я сделаю первый нетвердый шаг, так сразу же и рухну вместе с ней в густые заросли шиповника.

Я шагнул к ней и оторвал ее от земли. Она обхватила меня за шею и как будто взлетела вверх. От нее пахло дождем.

Нести ее оказалось не так уж и тяжело. Она была необыкновенно легкой. Головная боль прошла, а колени упрямо раздвигали пружинистую зелень. Впереди светлело. Из ее тела в мое перетекало восхитительное тепло. И мгновение или два в мире не существовало ничего, кроме хрупкого тела на моей груди, рук, крепко обхвативших меня за шею, и теплого местечка под коленями, под которое я ее придерживал. Мы вышли на открытое место как раз перед лужайкой.

Я довольно медленно опустил ее. Хотелось что-то ей сказать. Я начал:

— Мэгги…

Она перебила меня словом, которое я едва расслышал. Лишь гораздо позже я понял, что она сказала. Потому что в тот миг мы оба увидели, как из окна комнаты Изабель вырывается огромный язык желтого пламени. Дом горел.

Часть третья

18 Кольца Эльзы

— Он еще там?

Да.

Отто открыл очередную бутылку шампанского. Нас уже довольно давно закрыли в этой маленькой белой больничной комнате ожидания. Пробка ударила в потолок и присоединилась к своим товаркам на полу. Горлышко бутылки позвякивало о край бокала. Белая дымящаяся пена залила перевязанную руку Отто. Он поспешно выпил и вновь принялся расхаживать, то и дело поворачивая в замкнутом пространстве. На стене образовалась отметина в том месте, о которое он каждый раз терся плечом. Эльза умерла.

— Ее платье сгорело так быстро, — пожаловался Отто. — Я, конечно, тут же схватил ее и попытался потушить. Но она пылала, как факел.

Он сказал это мне десять раз, двадцать раз.

— Если бы я остался…

Я сказал это ему десять раз, двадцать раз.

— Она крутилась как дервиш. Ничего бы не изменилось.

Кто знает? Почему Флора именно в тот миг увлекла меня прочь, подобно демонице? Если бы я по-другому вел себя с Флорой, возможно, Эльза не умерла бы. Мне казалось, что я убил ее, что мы все убили ее, и я знал, что Отто чувствует то же самое.

— Вряд ли она очень страдала, правда? После первых секунд. Конечно, она не страдала. Она не понимала.

Это он тоже уже говорил.

— Она не понимала. Была без сознания, когда я вернулся. И больше не приходила в себя. Доктор сказал…

Мы нараспев повторяли одно и то же снова и снова.

— И все же это было так долго, — продолжал Отто тихим, хныкающим, страдальческим голосом, совсем непохожим на его обычный рык. — Она, наверное, понимала. Когда они думали, что она без сознания, она могла думать. Она могла думать обо мне, о том, как я с ней обошелся…

— Отто, прекрати. И хватит пить.

Отто беспрерывно пил шампанское. Он был чудовищно оторван от реальности, уверенный, что это единственный напиток, который можно пить и пить. Мне был противен вид бутылок.

— Сейчас мне кажется невероятным, что я мог так поступить, — сказал он. — Бросить ее вот так. Надо было что-то придумать. Я должен был просто любить ее и найти способ любить ее и дальше.

Ее смерть сделала его любовь совершенной. Теперь он видел только бесконечные требования, которые люди могут выдвигать друг к другу. Теперь он считал, что мог попытаться намного полнее заплатить по всем своим обязательствам. И с ужасающей ясностью, дарованной ее смертью, ему представлялось теперь, что он мог в этом преуспеть.

Я сел на стол. Мы были точно двое заключенных в темнице. Казалось, больше нет никаких возможностей, есть только здесь и сейчас и именно так. Мы находились в маленькой комнатке во время долгого жуткого срока, пока она была без сознания. Настало время уйти, но мы не могли. Я видел, что Отто больше не осознает себя. Как я потащу его отсюда?

— Ты уверен, что он еще там?

— Да. Я видел его через стеклянную дверь. Хочешь с ним поговорить?

— Нет, — ответил Отто.

Его лицо продолжало хранить гримасу, которую я увидел, прибежав из леса. Маска лишь чуть-чуть обмякла. Он неуклюже протопал мимо меня к стене.

— Поговори с ним, Эд. Узнай, что он хочет сделать с… О боже!

Мы все переместились на какую-то иную грань бытия. Отто жил теперь в муках, которые казались ему, а может, и были подлинной сутью его отношений с Эльзой. Нечто чрезмерное, некая истина, слишком отвратительная, чтобы ее обдумывать, и все же поразительно очевидная, чудовищным горбом пробилась на поверхности наших жизней. Одним из результатов этого стало то, что мы все были изолированы друг от друга, словно нас заперли в одиночные камеры. После катастрофы Отто и Дэвид обращались друг с другом с мягкостью, даже с нежностью, которая казалась чудом внимания, если учитывать, какое беспредельное горе оба испытывали. Эта почтительность напоминала любовь, но не общение. У каждого из нас была своя Эльза. С трепетным уважением Отто признал право Дэвида, право, которое трогательно напоминало право собственности, первым побыть с Эльзой. Были сделаны распоряжения, установлено дежурство, и теперь…

— Я с ним поговорю, — пообещал я. — Мне попросить его вернуться… домой?

Это звучало нелепо.

— Да, — сказал Отто. — Но он не придет.

Он поднял голову, и на мгновение маска боли растаяла и сквозь нее проглянул новый Отто, сбитый с толку, безропотный, обездоленный.

— Мы должны позаботиться о нем.

Отто покачал головой. Прежняя гримаса вернулась.

— Мы не можем. Мы не можем. Мы когда-нибудь станем прежними, Эд? — спросил он.

Я знал, что он имеет в виду. Дело не только в том, что мы видели и слышали в те минуты: пылающая комната, визжащие женщины, прикосновение к обгорелой плоти. Мы внезапно поняли слишком многое, слишком многое о смертности и случайности, слишком многое о последствиях своих действий, слишком многое о подлинной природе мира.

— К несчастью, да, — ответил я.

За стеклянной панелью двери промелькнула фигура, и я вскочил.

— С тобой все будет нормально, Отто? Я скоро вернусь.

— Да, иди, иди.

Дэвид уже исчез. Я пошел по белому проходу, спустился по нескольким каменным ступеням к шахте лифта. Услышал топот бегущих ног впереди. И тоже побежал.

Передо мной открылся длинный коридор с аркой в конце. Юноша мчался далеко впереди, точно олень. Он повернул к главному входу и скрылся. Я еще быстрее побежал по пустому, чистому, белому коридору. Пронесся между колоннами и очутился на улице, оживленной в этот дождливый летний вечер. Дэвид уже переходил дорогу. Я заметил у него в руках чемоданчик.

После столь долгого одиночества, столь долгой жизни в заточении меня смутило такое обилие лиц. Моросил тихий дождик, кротко и недоверчиво гладил меня по лбу и волосам. Желтоватый солнечный свет делал здания яркими и близкими на фоне свинцового неба. Я погнался за Дэвидом через дорогу.

Он снова побежал. Он не оглядывался, но все равно казался преследуемой жертвой. Меня остановил поток машин на боковой улочке, и юноша скрылся из виду. Я видел только его голову вдалеке среди множества других, и мысль, что он может теперь просто исчезнуть и никогда не дать о себе знать, наполнила меня внезапной болью. Я рванул вперед, чуть не угодив под грузовик, и побежал по краю тротуара, продираясь сквозь медлительную густую толпу людей, идущих мне навстречу.

— Дэвид!

Я почти поймал его, но туг он резко повернул в дворик, окруженный зданиями красного кирпича, и я увидел, что мы пришли на железнодорожную станцию. Людей поубавилось. Я поднажал и схватил его за плечо.

— А, это вы. Я думал, Отто.

Какое-то мгновение он выглядел разочарованным. Затем повернулся, и мы уже медленнее пошли вместе в станционный зал.

— Зря ты так бежал. Ты же не уезжаешь?

— Уезжаю.

Дэвид сверился с расписанием на стене и направился к окошечку билетной кассы. Я беспомощно, почти робко стоял за ним. Его лицо тоже стало новым.

Он повернулся ко мне, немного успокоившись и, похоже, ожидая, что я составлю ему компанию.

— Платформа номер три. Двадцать минут до отправления.

Мы молча прошли по мосту. Дэвид столько плакал, что весь его профиль изменился, щеки и нос распухли и блестели. Выражение лица тоже стало другим. Черты лица сместились и распались, как будто лопнула внутренняя пружина, которая стягивала улыбчивые морщинки к его узким глазам. Он не выглядел старше, но напоминал несчастного ребенка. У меня заныло сердце. Но, как и Отто, я чувствовал его привилегированную обособленность.

— Дэвид, мне неловко тебя беспокоить, но я должен. Отто спрашивал… что ты хочешь, чтобы было сделано. Или ты уже что-нибудь устроил?

— Нет. Пожалуйста, позвольте Отто все устроить. Простите, что оставляю это на вас. Сами понимаете, я не мог…

— Конечно, конечно. Все в порядке. У тебя есть какие-то особые пожелания? Еврейские похороны…

— Да, — произнес он слегка удивленно. — Разумеется. Если вы найдете главу еврейской общины, он все устроит, все.

Дэвид выглядел сбитым с толку и каким-то отстраненным. Я увидел, что слезы возвращаются, и опустил глаза, не в силах вынести таинства его боли.

— С тобой все будет нормально? Мы хотели, чтобы ты вернулся домой.

Он поставил чемоданчик на землю и закрыл лицо обеими руками, словно чтобы остудить его. Погладил пальцами распухшие бесформенные щеки.

— Мило. Но мне надо идти. Со мной все будет хорошо.

— Не горюй.

На редкость идиотская реплика. Я сам был готов вот-вот заплакать. Он тяжело вздохнул.

— Я знал, что она обреченное дитя. Я знал, что мне придется оставить ее.

Торжественность его слов заставила меня воспринимать его самого как ребенка.

— Куда ты едешь, Дэвид? Возвращаешься на юг, к своим людям? Не оставайся один.

— На юг? — На мгновение он замешкался, — Нет-нет. Я еду домой. На настоящий север.

Он натянуто улыбнулся и потер глаза. Его слова озадачили меня.

— Куда?

— Я возвращаюсь в Ленинград.

— Возвращаешься?.. — Я уставился на него. — Но я думал…

— Вы думали, я родился в Голдерс-Грин, а мой отец был… я уж и забыл кем… торговцем мехами? Нет. Это ложь. Мы приехали из Ленинграда, как она и сказала, совсем как она сказала.

— То есть вся эта история правдива?

— Ночной лес, и прожекторы, и рука отца — все правда, каждое слово правда, совсем как она сказала.

Я уставился на его пылающее, в потеках слез лицо.

— Но почему?..

— Почему я солгал? А почему я должен говорить правду, такую правду, всякому, кто спросит? Почему я вечно должен таскать, как ярмо, такую историю и быть для мира такой фигурой? К тому же были вещи и хуже, хуже, чем она сказала. Я не хотел быть трагическим, страдающим. Я хотел быть легким, новым, свободным…

Он говорил нетерпеливо, жестикулируя, словно ловил темные фантазии, которые стекались к нему.

Невозможно было теперь сомневаться в нем. И когда я понял, что он, конечно же, не избежал своей трагической судьбы, до меня дошла важность его предыдущих слов.

— Ленинград? Но, Дэвид, подумай…

— Я хочу вновь увидеть Неву, — перебил он меня, — Хочу коснуться гранитных набережных, увидеть Шпиль Адмиралтейства на солнце…

— Дэвид, не будь идиотом. Ты не можешь туда вернуться. А вдруг тебя посадят в тюрьму? С тобой что угодно может случиться.

Он развел руками и сделал это таким образом, что мне сразу стало ясно: он действительно еврей.

— Кто знает? Я верю, что со мной все будет в порядке, я верю, что меня оставят в покое. Почему бы им не оставить меня в покое? Но я готов к тому, что все может оказаться наоборот. А даже если все и будет наоборот? Это мое место, а каждый должен страдать на своем месте.

— Глупый дурачок! — сказал я. Мне хотелось встряхнуть его, вытащить из этого мгновения фантазии. — Да ты рехнулся, совсем из ума выжил! Хочешь тоже умереть? Не нужно сейчас принимать окончательное решение. Нужно подождать.

Дэвид покачал головой.

— Сейчас время, самое время решать. Разве вы не понимаете, что сейчас мы знаем правду о себе? Правду, которая потом поблекнет.

Именно это я только что говорил себе в ответ на вопрос Отто. Она поблекнет. Но я попросил Левкина:

— Пожалуйста, не уезжай.

— Это единственное место, где я настоящий. Там говорят на языке моего сердца.

— Там могут разбить твое сердце. Не будь романтиком.

— Мне теперь открылась истина. Настало время последовать за истиной, в какое бы безумие она ни вела.

— Это безумие будет очень долгим, Дэвид.

— Пусть так. Но здесь я бесполезен. Возможно, вы не понимаете, но для меня ничто не имеет смысла вне России. Ваш язык сухой, сухой у меня во рту. Здесь я не человек, я должен стать клоуном, ничем, игрушкой чужих людей, как стал бы игрушкой вашего брата, если бы он захотел. Я лучше умру, чем буду бессмысленным.

— Не сходи с ума. Возможно, таковы твои чувства. Но подумай о свободе. Ты сказал, что хотел быть свободным, легким, новым. Свобода — вот что действительно необходимо. А там, что бы ты ни обрел, свободы у тебя не будет.

Я посмотрел на часы. У меня было десять минут на то, чтобы развить всю теорию вопроса, десять минут на то, чтобы убедить его.

Он — вроде как улыбнулся, растянув пухлый рот на страдальческом лице.

— Что толку спорить с сердцем! Кому-то свобода дается, только чтобы погубить. Это просто такой Способ жизни…

— Идиот! Думай, думай! Что ты будешь делать в Ленинграде? Представь, представь! Как насчет твоей живописи? Ты говорил мне о ней…

— Я сжег те картины. И рад, что ты их не видел. У меня нет таланта. Есть вещи более важные.

— Возможно. Но для тебя?.. Вопрос не в том, какая жизнь лучше, а в том, какой жизнью лучше жить тебе. Ты должен принять во внимание свои нужды, и не только ради собственного блага.

Как объяснить ему это за десять минут?

— У меня нет таких нужд. Только те, о которых я говорил. Вернуться туда. Как сказал поэт: «А в сердце светит Русь».[34] Я не хотел уезжать. Нельзя спастись от страдания мира.

— Не накликай беду. Помнишь, что ты говорил мне насчет двух видов евреев?

— Я никогда по-настоящему не верил в это, во всяком случае в том, что касается меня. Я знал, что рано или поздно меня схватят, из-за нее…

— У тебя есть там семья?

— Сестра.

— А, еще одна сестра. Чем она занимается?

Он снова натянул болезненную улыбку.

— Она успешный человек, инженер.

— Понятно. Возможно, она спаслась от своей еврейской судьбы.

— Возможно, я — ее еврейская судьба.

— Ты попадешь из огня да в полымя.

— Так уж заведено в нашей семье.

Эта мрачная шутка потрясла меня ужасным ощущением его серьезности. Его переполняло отчаяние ранней юности, прекрасная бескомпромиссность, которая может привести к крушению длиной в жизнь.

— Не уезжай, Дэвид. Пожалуйста, хотя бы подумай немного. Подожди месяц или два, ничего не решай. Позволь мне вновь с тобой увидеться и поговорить. Езжай ко мне, поживи у меня дома, отдохни, обдумай все как следует. Пожалуйста, позволь мне позаботиться о тебе.

Он уставился на меня широко раскрытыми, воспаленными глазами.

— И к какому выводу я, по-вашему, должен прийти? Нет-нет. Лучше поступить неверно по верным причинам, чем верно по неверным причинам. Ах, вы не понимаете…

Однако я прекрасно его понимал. Оставалось только ломать руки над ужасной неразберихой человеческой судьбы: о эти непостижимые указания добра и зла, что ведут нас по сумрачным дорогам туда, откуда нет возврата!

— Тебе нечем заплатить за проезд, — резко сказал я.

Дэвид улыбнулся, на этот раз более свободно, и это напомнило мне лицо Отто, когда с него как будто спала маска.

— Да. Но у меня есть это.

Он порылся в кармане и вынул сжатый кулак. Повернул его и открыл ладонь. На ней лежали четыре бриллиантовых кольца.

Охваченный смесью ужаса и боли, я узнал их.

— Значит, та часть истории тоже была правдой.

— Я же сказал вам, что все было правдой. Мой отец был предусмотрительным человеком. А ей… ей было бы все равно.

— Но не твоему отцу. Он взял эти кольца, чтобы помочь тебе выбраться, а не вернуться.

Дэвид пожал плечами.

— Он взял их ради нашего будущего.

Подъехал поезд. Дэвид поднял сумку. Последним усилием воли я выхватил записную книжку и нацарапал на странице адрес. И сунул сложенный листок ему в нагрудный карман.

— Здесь я живу. Еще раз подумай. Дай мне знать.

Он повернулся, чтобы открыть дверь вагона.

— Дэвид, ты ничего не хочешь передать… им?

Он замер.

— Нет. Лучшее, на что я могу надеяться, — это поскорее стать для них таким же нереальным, какими они станут для меня.

— Это не лучшее, как ты знаешь.

— Лучшего достичь невозможно, как вы знаете.

Сложенный листок бумаги, порхая, опустился на землю между нами.

Раздался свисток. Дэвид поставил ногу на подножку поезда. Неторопливо обнял меня за плечи и поцеловал в обе щеки.

— Прощайте, хозяин Эдмунд.

19 Самшит

— Прошлой ночью мне снилось, — сказал Отто, — будто в доме гигантская птица. Кажется, коршун…

— Стервятник, — устало произнес я.

— Что? В общем, она таскалась за мной по комнатам, волоча за собой крылья, точно поезд, и я все время слышал за собой такой тяжелый скребущий шорох. Я бросился к телефону, чтобы вызвать помощь, но диск был сделан из ирисок, и я не позвонил, а потом эта птица…

— Отто, нам надо что-то решить насчет памятника Лидии.

Мы были в мастерской. Отто сидел на рабочей скамье, расчистив местечко среди инструментов, и обедал. Он только что запихнул в рот увесистый кусок сырой морковки. За ним немедленно последовала горсть петрушки, и крошки пережеванной моркови выпали на голую грудь Отто, застряв в свалявшейся курчавой поросли. Я сидел на глыбе черного ирландского известняка. Пол вокруг был усыпан черной пыльцой. Отто работал.

Он потер большой небритый подбородок — словно по наждаку провел.

— Да. Я уже думал. Давай просто напишем «Возлюбленная жена такого-то» и «Возлюбленная мать таких-то». Обычную ерунду. Как по-твоему? В конце концов, она была нашей матерью и женой нашего отца. Почему бы нам теперь не смириться с этим?

— Согласен. Я пришел к такому же выводу. И, Отто…

— Мм?

— Ты правда согласен принять предложение Мэгги? Не разозлишься потом?

— Что дом останется мне, а остальное мы поделим на троих? Нет, я ничуть не против. Это кажется разумным. Страховка от пожара нас здорово выручила, слава богу. И огнетушители Лидии пригодились. Погибла только комната Изабель.

Я с легким удивлением уставился на брата. Я ожидал каких-то жестов, каких-то возражений, но Отто, похоже, воспринял щедрость Мэгги как должное.

— Сам знаешь, денег довольно много, — сказал он, поскольку мое изумление породило наводящую на размышления тишину.

— Да-да, много. Ладно, Отто…

— Да, я в курсе. Ты уезжаешь. Ну ладно. Мэгги тоже уезжает, представляешь? Она уходит. Не думаю, что мы с ней еще встретимся. Это кажется концом эпохи, правда?

— Как ты справишься, Отто, без… без всех?

— Так ты знаешь, что Изабель тоже уезжает? Я правильно сделал, что не остановил ее, верно? Я никогда бы такого не предложил. Но мы стали наказанием друг для друга. Странно, но мне кажется, что все к лучшему, по крайней мере эта часть. Я не помру, пока смогу ходить к зеленщику. И я только что научился варить картошку. Надо просто…

— Знаю, Отто. Я сварил много картошки. Ты справишься.

— И Изабель тоже справится. Она чудесная, сам знаешь.

— Знаю.

— Ты же не считаешь, что я должен был бороться, убеждать ее остаться?

— Не считаю.

— У меня было неясное ощущение, что отпустить ее, отпустить без ненависти, дать свободу — это все равно как избавиться от тяжелой ноши. Это стало представляться очень важным, очень правильным, и теперь мне намного легче, что касается ее. Ты же знаешь, как это неожиданно просто — в конце концов поступить правильно?

— Вообще-то не знаю.

— Может, это как-то связано с отчаянием. Помнишь, как я сказал, что хочу стать ободранным, обобранным? Что ж, вот и оно. Я превратился в овощ. Больше нет ни надежды, ни страха, я просто живу в настоящем. Я даже пить не хочу. Как по-твоему, это надолго, как по-твоему, я действительно изменился?

— Не знаю, Отто.

Он действительно выглядел другим. Крупное обрюзгшее лицо словно обрушилось, развалилось, как если бы кто-то обрезал струны боли. Рассеянный, странно безмятежный свет струился изнутри. Я не ожидал этого, я предвидел настоящую драму жестокого горя и вины. Ждал краха, но после возвращения домой Отто был совершенно спокоен. Он регулярно работал и практически не пил. Он не избегал разговоров об Эльзе; похоже, он был больше способен думать о ней, чем я. Не то чтобы ему была безразлична ее смерть или он не видел собственной вины в ее гибели. Просто размышления о ней довели его, как он сказал, до крайности, для которой слово «отчаяние», возможно, было не совсем правильным названием. Он вышел за рамки сожалений вины. Он даже вышел за рамки трезвого покаяния. Он был сломан и упрощен осознанием смертности. Я не был уверен, что он останется таким. Но в каком-то смысле (это крайне удивило бы его) я почти завидовал ему.

— Сходи повидай Изабель до отъезда, Эд. Ты ей очень нравишься. Может, ты сумеешь ей помочь. Она в гостинице.

— Я знаю. Как раз туда направляюсь. Потом вернусь и соберу вещи.

— Забавно, что ты едешь домой, правда? Мы все изменились, а ты остался прежним. Хотя ты всегда был на мили впереди нас, выше нас. Иногда мне казалось, у тебя призвание свыше, Эд. Если бы только нас воспитали по-другому…

— Нет. Это у тебя призвание свыше. Мне же придется очень долго достигать человеческого уровня. Ты — тот, кто наблюдает.

— Что наблюдает?

— Неважно. Мне пора.

Отто отложил луковицу, которую ел. Вытер рот длинными шелковистыми черными волосками на тыльной стороне ладони. Смахнул морковные крошки на поношенные и довольно пахучие вельветовые брюки. Он встал, похожий на гориллу, и я тоже поднялся, чтобы попрощаться.

Краем глаза я заметил какое-то новое цветное пятно слева, среди высоких камней. Флора стояла там так неподвижно, что мгновение казалась девушкой в духе прерафаэлитов: вся терпение, вся внимание. Но затем я увидел, что это новая Флора. Она тоже изменилась. Она была четкой, напряженной, современной, стремительной. Флора шагнула вперед, и я отступил в сторону.

Флора поставила чемоданчик на пол, пока я возил ногами по черной известняковой пыли. Коротко и жестко посмотрела на меня и обратила суровый взгляд на Отто. Он немного съежился, глядя на нее с открытым обмякшим ртом, жадно, но жалко.

— Флора…

— Я решила остаться здесь, — произнесла она высоким голосом. — Буду заботиться о тебе.

Она выглядела, она говорила как Лидия. Отто дернулся, точно сдувшийся воздушный шарик, и вернулся на свою скамью. Он улыбнулся благодарной улыбкой безумца. Я собрался уходить.

— Уезжаешь, дядя Эдмунд?

— Да, похоже на то. Думаю, мне пора!

Я улыбнулся обоим. Меня очень обрадовало, что она вернулась.

Отто повернул ко мне сияющее лицо. Он улыбался мне нежно, устало, словно в присутствии смерти. Я никогда еще не видел подобной улыбки. Флора строго и чопорно глянула на меня, как глядят совсем юные особы. Я благословил обоих взмахом руки.

— Что ж, прощайте.

— Прощай, Эд. Кстати, что случилось с теми самшитовыми отцовскими досками, которые ты нашел? Думаю, я все-таки смогу их использовать.

— Они наверху, я оставил их в своей комнате. Хорошо, что они нужны тебе. Я все их вылечил, теперь они снова вполне целые и крепкие. Прощай, Флора. Надеюсь, ты простила меня.

— Прощай. — Она нахмурилась, медленно снимая пальто. — С твоим глазом получше?

— Да, намного лучше. Выглядит он по-прежнему забавно, но чувствует себя хорошо.

Я протянул руку, и она приняла ее. Это мало походило на рукопожатие. Скорее на целомудренное объятие.

— Прощай, Эд. Спасибо за все. Боже, какая же я развалина!

— Человеческие жизни тоже могут чиниться загадочным образом.

— Моя из тех, которым лучше быть треснутыми. Ciao, Эд.

— Ciao, Отто.

Я оставил их вдвоем и ушел, вытирая носовым платком масло и лук с руки.

20 Виды на будущее Изабель

— Знаешь, мне кажется, что по-настоящему Дэвид любил только Отто.

— Может быть, — согласился я.

— Ему явно нравилось бояться Отто, а это род любви, верно?

— Да. Существует много родов любви, Изабель.

Она постепенно обнажала сцену. Убогая, голая коричневая гостиничная комната возникала из-под груд легких как пух одеяний, которые Изабель быстро сворачивала в фантастически крохотные квадратики и укладывала в чемоданы. Словно птица превращалась в человека.

— Думаю, он хотел, чтобы Отто ударил его.

— Так он не сказал тебе, куда уезжает? — спросил я.

— Нет. В его письме было написано только, что он уезжает за границу. Осмелюсь предположить, что в Америку. Ах, я не надеюсь встретить его вновь, Эдмунд, правда не надеюсь.

Она вздохнула. И я вздохнул, решив не рассказывать Изабель о своем последнем разговоре с Дэвидом. Лучше промолчать и позволить глубинному смыслу ситуации оставаться полностью скрытым. Простота лучше, чем загадка. Я сел на кровать, простыни с которой уже были убраны. Наши голоса заметались эхом по голой комнате. Как же мы все были оголены: Отто, Изабель, Дэвид — и я!

— В Америку. Понятно. Изабель, с тобой все будет хорошо? В смысле, если тебе нужны деньги, Отто, конечно…

— О, у меня есть немного своих денег, не волнуйся. Я тебя не шокировала, а, Эдмунд?

— Шокировала? Дорогая Изабель, конечно нет! Я просто беспокоился…

— Да, конечно. Но я думала, что могла тебя шокировать, ты ведь такой чистый и честный человек. Я знаю, тебе было противно смотреть, как мы с Отто устраиваем неразбериху. Тебе не кажется, что это сделало ее еще хуже?

— Изабель, мне нечего сказать. Как я могу судить? Я только хочу, чтобы вы оба были счастливы, а прежде вы явно не были. Я полагаю, это расставание… оно неизбежно?

Она повернулась ко мне, и я увидел, как она преобразилась. Ее круглое решительное личико стало как будто более пухлым и молодым, собранным и гармоничным, очищенным от беспокойства. Теплое сияние струилось изнутри, подобно свету сквозь алебастр, и в глазах ее было что-то от той странной, почти радостной пустоты, которую я видел в глазах Отто. Но в отличие от него новая Изабель не казалась распавшейся, напротив, более сосредоточенной, более человечной, более цельной. Разрушаться и терять рассудок было не в ее натуре.

— Да, — сказала она. — Думаю, я давно уже знала, что с Отто все кончено. С ним все было кончено в тот миг, когда он начал бить меня. Насилие — страшная вещь, и в конце концов от него можно только уйти. Но я не видела этого. Я продолжала жалеть его самым гадким образом.

— Гадким образом?

— Да. Это было не настоящее сострадание, а всего лишь навязчивое ощущение связи с ним, так что жалеть его было все равно что жалеть себя.

— А теперь ты жалеешь его?

— Не знаю. Я сейчас не могу о нем думать. Подумаю позже, когда станет проще. Хорошо, что Флора вернулась. С Флорой он не пропадет. Ему было хорошо с Лидией, пока я не явилась. Флора о нем позаботится.

— Не хочешь повидать ее до отъезда?

— Нет. Бывают минуты, когда надо просто развести руки и все отпустить. Мы только навредим друг другу, если я увижу ее теперь. Возьми яблочко, Эдмунд. Я припасла немного оранжевых пепинов специально для тебя.

— Нет, спасибо.

Я поудобнее устроился на кровати и в замешательстве засмотрелся на невестку. Она была загадочно, сверх всякой меры полна собой. Я осознал, что в прошлом она всегда существовала лишь наполовину. Теперь же она раздулась до целой Изабель. Солнце, сверкающее в ярко-голубом небе, послало длинный луч в окно и озарило ее радостное лицо и волосы, когда она склонилась над чемоданом. Миллионы золотистых искорок бегали по ней в солнечной дымке.

— Похоже, ты счастлива, — сказал я почти обвиняюще.

— Нет, просто реалистична. Я научилась видеть. Вот почему ты можешь видеть меня.

— А раньше ты не умела видеть?

— Нет. Я жила с черным покрывалом, намотанным на голову. Вон, выгляни в окошко.

Я подошел к ней, и мы вместе уставились на ярд черной, похожей на уголь земли с парой пятен ярко-зеленых сорняков. На нем стояли две припаркованные машины. Из-под одной вынырнула полосатая кошка и принялась тереться о кирпичный угол.

— Видишь ту кошку?

— Да, конечно.

— Ну а я до последнего времени не смогла бы увидеть ее. Теперь она существует, она там, и, пока она там, меня там нет, я просто вижу ее и позволяю ей быть. Помнишь то место из «Старого Морехода», где он видит водяных змей? «О, счастье жить и видеть мир — то выразить нет сил!»[35] Вот оно каково — внезапно научиться видеть мир и любить его, обрести свободу от себя…

Я понимал ее.

— Да. Я рад насчет кошки. Но куда ты собираешься, Изабель?

— Домой в Шотландию, к отцу. Он еще жив и всегда терпеть не мог Отто, так что кого-то я порадую. Наверное, верну себе девичью фамилию.

— И что это за фамилия?

— Лермонт.

— Хорошая фамилия. Ты знаешь, что так звали русского поэта Лермонтова? Его предки были шотландцами…

— Да, знаю, и его убили на дуэли в возрасте двадцати шести лет. Ты говорил мне все это, Эдмунд, и теми же самыми словами, когда мы впервые встретились, до того как я вышла за Отто. Разве ты не помнишь?

Я не помнил. Не сумел вызвать из пропасти времени воспоминание о разговоре с юной далекой Изабель. Я посмотрел на нее с печалью и недоумением.

— Нет. Странно, что я когда-то говорил эти слова и забыл их. Из-за этого кажется, что человеческие существа, в конце концов, всего лишь механизмы.

— Я никогда не чувствовала себя механизмом меньше, чем теперь. Я прекрасно помню тот случай. Много думала о нем в последнее время. Поможешь мне закрыть чемодан?

Я взялся за чемодан и мазнул рукавом по ее голой руке. Она пахла ароматным, косметическим, животным теплом. Чемодан с лязгом защелкнулся. Коричневая комнатка стала совсем голой, обезличенной, она ждала, когда мы уйдем.

— Что ты собираешься делать в Шотландии? Найдешь работу?

— Ну… Да сядь же, Эдмунд, ты заслоняешь весь свет, когда стоишь. До чего же здесь жарко — прямо средиземноморская погода! И убери свои длинные ноги с дороги. Я должна тебе кое-что сказать, вообще-то кое-что совершенно чудесное.

— Что?

— Я беременна.

Она переместилась в луч солнечного света, и на ее лицо и волосы словно осела золотистая пыль. Изабель улыбнулась мне сквозь позолоченную дымку. Я смотрел на нее в смятении, толком не уверенный, что должен чувствовать.

— Дэвид?

— Да, разумеется. Разве не потрясающе?

Она засмеялась с чистой радостью.

— Ах, Изабель… если ты рада, то и я рад, очень рад. А Дэвид знает? Или Отто?

— Нет. Я не скажу никому, кроме тебя. Это мое личное дело.

— Ты уверена?

— Да. Теперь у меня наконец есть будущее, я обладаю будущим, оно здесь. Я никогда по-настоящему не владела собственной жизнью. Я должна быть независимой, мы должны быть независимыми — теперь.

— Ребенок, — произнес я. — Как странно! Все становится совершенно другим. Ребенок — наполовину еврей.

— Ребенок — наполовину шотландец.

— Ребенок — наполовину русский. Лермонтов. Ах, Изабель, я так рад!

— Мой ребенок. Каким Флора никогда не была. Он будет мой, только мой.

Что-то в ее словах обеспокоило меня.

— Знаешь, ему понадобится… особенно если родится мальчик…

— Мужчина в доме? Да, я знаю. Эдмунд, как насчет того, чтобы на мне жениться? Ты мне всегда ужасно нравился. С тех пор как рассказал о Лермонте.

— Извини… я не могу… я правда очень тронут, очень благодарен… но… понимаешь, есть кое-кто еще.

— Кое-кто еще. Да ты загадочный тип, Эдмунд! Ладно, ладно, не красней так, хотя хочу сказать, что тебе это очень идет вкупе с остатками синяка под глазом, — эдакий эффект винных пятен. Только не беспокойся обо мне и, ради бога, не начинай извиняться!

— Мне очень жаль, Изабель. Но ты же знаешь, я всегда буду рядом, если понадоблюсь тебе и юному Лермонтову.

— Я знаю. Дядя Эдмунд — in loco parentis. И все такое.

— И все такое. До свидания, дорогая Изабель.

21 Рим

Кухня была пуста приводящей в замешательство окончательной пустотой. Часы остановились. Огонь погас. Буфет опустел. Все было убрано, все шкафчики были закрыты и заперты. Жаркое солнце сверкало сквозь полузадернутые шторы «Уильям Моррис», заставляя их сиять подобно цветному стеклу. Помещение было надраено, обнажено, покинуто, точно комната, ожидающая нового жильца. Пустота напугала меня. Я тихо и быстро прошел к лестнице. Свет сюда не проникал, и шахта дома уходила вверх, темная и зловещая, все еще пахнущая дымом. Я вслушался в ее тишину.

Потом взбежал по ступенькам. Площадка была замусорена обугленными остатками мебели из комнаты Изабель. Я помедлил. Меня интересовала только одна комната. Я поднялся по второму пролету на чердачный этаж, где всегда жила итальянка. Постучал и вошел в ослепительное солнце.

Увидев, что она еще здесь, я испытал такое безмерное облегчение, что во мне словно что-то лопнуло и я едва не споткнулся. Закрытый чемодан лежал на старательно перевязанном дорожном сундуке. Маленькая белая комната с обоями, испещренными розочками, была опустошена и вычищена. Только на стене висела большая знакомая карта Италии — Карлотта приколола ее много лет назад. Я медленно вошел.

Она стояла у окна, затерянная в солнечном свете.

— Извини, что ворвался. Мне на секунду показалось, что ты уехала.

Она промолчала, но чуть-чуть пошевелилась. Пыльный прозрачный луч света разделял нас стеной. Я вновь бессвязно заговорил:

— Извини…

— Ты пришел попрощаться? Как мило с твоей стороны.

Ее голос был сухим, чуть резким, невыразительным, — бесприютный будоражащий голос.

Я захотел получше разглядеть ее и шагнул в сторону от солнца. Луч упал ей на грудь, и я увидел над ним бледное худое большеглазое лицо и шапку сухих блестящих черных волос. Это было старое лицо, новое лицо, лицо тициановского мальчика, лицо няни моего детства.

— Ну да, я…

Я чувствовал себя человеком, подвергшимся ужасному судилищу в чужой стране. Я мог только смотреть и умолять.

— Как видишь, я тоже уезжаю, хотя пока еще здесь. Ты хочешь успеть на дневной поезд? Времени осталось немного.

Голос был твердым, почти жестоким, но глаза как будто становились все больше и больше.

— Нет, то есть не знаю… Можно мне… — Я отчаянно огляделся по сторонам. На подоконнике стояла тарелка с яблоками. — Можно мне одно?

Она молча протянула тарелку. Я взял яблоко, но есть не смог — подавился бы. Я неуклюже потер его о жилет.

— Ты едешь… домой?

— Да, я возвращаюсь в Италию. А ты? Тоже едешь домой?

— Да.

— Желаю приятного пути.

Я молчал, не в силах на нее смотреть, — слишком сильным было ощущение жестокости. В следующий момент мне показалось, что надо просто сказать: «Что ж, прощай» — и оставить ее навеки одну в солнечном свете. Я чувствовал себя тем самым неисправным механизмом, о котором только что с упреком говорил. Какая-то схема, слишком сильная для меня, тащила меня прочь, заворачивала мой путь в старые одинокие края. Я положил яблоко в карман.

На ней было простое ситцевое платье, синее с каким-то белым узором. Я оцепенело посмотрел на лиф, посмотрел на подол, посмотрел на узор.

— Ну, я просто хотел…

Я взглянул ей в лицо. Оно было отрешенным и безжалостным, как лицо палача.

— Я просто хотел узнать, нельзя ли чем-нибудь…

— Чем-нибудь мне помочь? Нет, спасибо.

— Ох, прекрати, Мэгги!

— Что прекратить?

Повторение этих слов пронзило меня острой мукой, ощущением собственной тщетности. Я чувствовал себя беспомощным, невесомым, парализованным, точно во сне.

— Извини, — промямлил я, — я безнадежно глуп. Я, наверное, устал. Продолжай собираться. Пожалуй, я еще успею на поезд.

Мной завладела старая схема, она гнала меня вперед, как скот, и я жалко побрел к двери.

И неуклюже наступил на что-то стоящее посреди пола. Это была пара белых туфель. Бормоча извинения, я наклонился, чтобы поправить их, и медленно выпрямился с туфлей в руке. Словно юноша в волшебной сказке, услышавший загадочный намек, я вцепился в эту туфлю с внезапным слепым интересом, не совсем уверенный в том, о чем мне хотят сказать.

— Но разве не эти туфли ты потеряла в лесу? — медленно произнес я. — Значит, в конце концов ты нашла их?

Она метнулась ко мне, практически вырвала туфлю из руки и швырнула ее на постель. Это было похоже на нападение.

— Я не нашла их, потому что никогда их и не теряла.

Потрясенный ее порывом и ее внезапной близостью, я не сразу уловил смысл ее слов.

— То есть как никогда не теряла?

— Я их не теряла. Они лежали у меня в кармане. А теперь прощай, Эдмунд. Скоро твой поезд. Прощай, прощай…

Я снова поднял туфлю. Тяжело сел на постель. И сказал:

— Я никуда не еду.

Повисла долгая, но совсем другая тишина. Комната закружилась, как в калейдоскопе, и вновь остановилась, став просторнее, уютнее, безопаснее.

— Мария, — сказал я.

Это было то самое слово, которое итальянка произнесла, когда мы вместе вышли из леса в тот день, казавшийся теперь таким далеким. Произнесла, словно заклинание, дарованное мне на будущее. Теперь мой язык был волен его использовать.

Мария подошла и села на другой конец кровати, и мы засмотрелись друг на друга. Не припомню, чтобы смотрел на кого-нибудь точно так же: когда весь превращаешься в зрение и чужое лицо становится твоим собственным. А еще меня переполняло телесное ощущение, которое не было собственно желанием, а скорее чем-то связанным со временем, ощущение, будто настоящее стало бесконечно огромным.

Она не улыбалась, но маска суровости изменилась, смягчилась, выражая что-то вроде печального изнеможения. Внезапно она стала выглядеть расслабленной и очень усталой, как будто проделала долгий путь и наконец прибыла на место.

— Я не слишком-то умно себя вела, правда? — спросила она.

Ее слова взволновали меня и тронули так остро, что я чуть не заглушил их стоном. Но я спокойно произнес:

— Сейчас ты была со мной очень сурова, это уж точно. Ты действительно дала бы мне уйти?

Мгновение она внимательно смотрела на меня, затем покачала головой.

Я спрятал лицо за туфлей. Благодарность накатила подобно физической боли, а потом я тоже ощутил расслабленную усталость, которая была чистой радостью.

Мария продолжила:

— Я обнаружила, что не могу говорить с тобой, хотя знала, что едва начну, как все станет очень легко. Но все же не могла не быть враждебной и неловкой и заставляла тебя тоже чувствовать неловкость…

Она говорила так, словно попросту объясняла. Я ответил в том же тоне:

— Я знаю. Наверное, я был очень глупым. Но я бы все равно не уехал.

— Ты мог уехать. И все еще можешь. Я просто хотела, чтобы мы ненадолго стали настоящими друг для друга.

— Мы так и сделали.

Я ощущал спокойную блаженную власть, которая одновременно была воплощением смирения. Я был освобожден и вооружен. Теперь можно было вести себя по-человечески, думать, желать, размышлять, говорить. Я сжал туфлю в кулаке. Мне хотелось упасть на колени. Но вместо этого я спокойно произнес:

— Почему ты решила позволить нам увидеть завещание?

— Хотела сделать хоть что-то, чтобы ты меня заметил!

Я наклонил голову.

— Какая же я скотина!

Так и вышло. Деньги несомненно привлекли мое внимание. Но конечно, я все время знал это. Или нет?

— А потом я чуть не сдалась из-за нее.

— Из-за Лидии?

— Из-за Эльзы.

Два имени слились в появление тени, словно мы подняли головы и обнаружили, что сидим рядом с какой-то большой башней. Я спросил:

— Ты имеешь в виду, что, когда Эльза умерла, это разрушило все стремления?

— Да. Но возможно, в конце концов это просто превратило нас в самих себя. Мы все умерли на мгновение, но зато все, что произошло после, стало куда определеннее.

Мне показалось странным, что она говорит о смерти именно в связи с Эльзой. Конечно, как и все человеческие существа, мы горюем недолго. Но как насчет Лидии? Я собирался заговорить о ней, но удержался. Для этого придет время позже, намного позже. Откуда у меня возникла такая уверенность, что впереди столько будущего?

— Думаю, Отто умер больше чем на мгновение, — сказал я.

Я вспомнил безумное потерянное лицо Отто. А затем внезапно осознал, что стою на развилке. Флора назвала мою жизнь увечной. Была ли в ее словах правда? Должен ли я вскочить и выбежать из комнаты, прежде чем решительно, бесповоротно свяжусь с собой? Какая-то великая сила балансировала на грани, готовая вырваться. Этот неясный иносказательный разговор может оборваться так же резко, как начался. Я все еще могу спуститься по лестнице и выйти из дома. Не лучше ли мне вернуться в свое одиночество, к своей непритязательности, и вновь учиться, чтобы постигнуть терпением то, что, видимо, пришло к Отто в момент огненной вспышки? Мы с Отто в некотором смысле поменялись местами, указав друг другу путь, и теперь я играю роль шута. Какова была ценность, какой могла быть ценность моих долгих раздумий? Не в моей власти исцелить болезни других, я с трудом обнаружил свою собственную. Я думал, что поднялся над жизнью, но теперь мне стало ясно, что я просто избегал ее. Я ни над чем не поднялся; моя вера была фальшива, и это меня пугало.

Лишь мгновение она казалась мне искусительницей. Уже в следующий миг ее лицо стало ликом счастья, чего-то, что я едва ли вообще видел и что давным-давно перестал искать. Но, даже осознав ее как свое счастье, я осознал ее и как свое несчастье. Я вспомнил слова Дэвида, что каждый должен страдать на своем месте. Какая бы радость или скорбь ни ждала меня здесь, она будет истинной и моей собственной, я буду жить на своем уровне и страдать на своем месте. Есть только один человек на свете, для которого я могу раскрыться полностью, и я нашел его. И вместе с тем, конечно, я думал о Лидии и о загадке Лидии, которую теперь в некотором смысле наследовал, и я знал, что когда-нибудь в будущем итальянка поведает мне истинную эпитафию Лидии.

Я потер глаза. Мне не хотелось пока так много думать. Пусть хотя бы немного, хотя бы лишь первое время мне будет позволено побыть наивным и слабым и просто жить в горе и радости с другим человеком. Я видел перед собой этого человека — девушку, незнакомку и все же самого знакомого человека в мире: мою итальянку, а еще — первую женщину, неведомую, как Ева для изумленного просыпающегося Адама. Она была здесь, независимо и властно была здесь, как кошка, которую Изабель показала мне из окна. Убегающая женщина больше не убегала, она обернулась.

— Странно, — произнес я, — я почти тебя не знаю. И все же мне впервые по-настоящему представляется, что мое прошлое неразрывно связано с будущим. Была ли ты на самом деле тогда, была ли это действительно ты?

Мария улыбнулась и пригладила короткие волосы, к которым еще не привыкла.

— Ты был таким красавчиком в семнадцать лет, Эдмунд.

Я застонал.

— А теперь? Какой я теперь?

Я больше не знал, как выгляжу. У меня не было собственных изображений. Этому мне тоже предстояло научиться.

— Si vedrà. Non aver paura.[36]

Итальянские слова прозвенели колокольчиком преображения. Внезапно я ощутил тепло комнаты, сладостное присутствие солнца — жить на солнце, любить открыто.

Ты едешь в Италию? — спросил я.

— Да, в Рим.

Я глубоко вздохнул. Меня вдруг начало ужасно трясти.

— Подвезти тебя на машине?

Ее ответом были кивок и вздох. Одновременно она прижала палец к губам.

Я понял. И посмотрел на ее руки. Они по-прежнему были далеки, точно звезды. Я отступил назад. У нас столько времени впереди.

Я достал из кармана яблоко и начал его жевать.

— Пойду соберу вещи, — сказал я. — Потом подумаем, когда и куда поедем. Черт, погода уже итальянская.

По пути к двери я остановился у карты Италии. Маршрут… да, его нам тоже предстоит обсудить. Я провел пальцем по Аврелиевой дороге. Генуя, Пиза, Ливорно, Гроссето, Чивитавеккья, Рим.

Примечания

1

Цитата из стихотворения «Слушатели» Уолтера де ла Мара (1873–1956). (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

Констебл Джон (1776–1837) — английский пейзажист.

(обратно)

3

«Искушение святого Антония» Грюневальда (наст, имя Матис Нитхардт, между 1470 и 1475–1528), немецкого живописца эпохи Возрождения.

(обратно)

4

Котман Джон Селл (1782–1842) — знаменитый английский акварелист.

(обратно)

5

Бьюик Томас (1753–1828) — английский гравер и иллюстратор.

(обратно)

6

Калверт Маргарет (р. 1936) — художник-оформитель и шрифтовик.

(обратно)

7

Ты еще не рассмотрел, какова важность греха (лат.). Искаженная цитата из трактата Ансельма Кентерберийского «Почему Бог стал человеком». Перевод Е. Начинкина.

(обратно)

8

Времен короля Эдуарда VII (1901–1910).

(обратно)

9

Название стилей архитектуры и мебели, сложившихся к середине XVIII века и существовавших до 30-х годов XIX века.

(обратно)

10

Увеселение, развлечение (фр.).

(обратно)

11

Мантенья Андреа (1431–1506) — итальянский живописец и гравер Раннего Возрождения.

(обратно)

12

Названия шрифтов.

(обратно)

13

Часть декора собора Сен-Лазар в Отёне, Бургундия (ок. 1125 — ок. 1145), созданного группой скульпторов во главе с мастером Жильбером.

(обратно)

14

Моя огромная вина (лат.).

(обратно)

15

По призванию (фр.).

(обратно)

16

Руссо Анри (по прозвищу Таможенник, 1844–1910) — французский живописец-самоучка.

(обратно)

17

Космополитический район Лондона с крупной еврейской общиной, основанной в начале XX века.

(обратно)

18

Боязнь полиции (нем.).

(обратно)

19

«Гибель "Вечерней звезды"» — стихотворение Генри Лонгфелло.

(обратно)

20

«До пояса они — богов наследье, а ниже — дьяволу принадлежат» (Шекспир У. Король Лир. Акт IV, сцена 6. Перевод Т. Щепкиной-Куперник).

(обратно)

21

Калибан — персонаж «Бури» Шекспира.

(обратно)

22

Мильтон Дж. Потерянный рай. Перевод А. Штейнберга.

(обратно)

23

Молодая парижская швея.

(обратно)

24

Там был настоящий бордель (фр.).

(обратно)

25

В качестве родителей (лат.).

(обратно)

26

Саломе (Андреас-Саломе) Лу (1861–1937) — немецкая писательница; роковая женщина, оставившая след в жизни Ницше, Фрейда и Рильке.

(обратно)

27

Что ты готовишь, Мэгги?.. Курицу по-охотничьи (ит.).

(обратно)

28

От Матфея, 18, 6.

(обратно)

29

От Иоанна, 8, 7.

(обратно)

30

При последнем издыхании (лат.).

(обратно)

31

Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, дизайнер по ткани и мебели, оформитель книг, разработчик типографских шрифтов, поэт и социалист.

(обратно)

32

Экий грех (ит.).

(обратно)

33

Инталия (от ит. intaglio — резьба) — резной камень, гемма, с углубленным изображением.

(обратно)

34

Строка из стихотворения С. Есенина «О пашни, пашни, пашни…».

(обратно)

35

Кольридж С. Сказание о Старом Мореходе. Перевод В. Левика.

(обратно)

36

Поживем — увидим. Не страшный (ит.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1 Лунная гравюра

  2 Смех Отто

  3 Изабель подкармливает огонь

  4 Отто и невинность

  5 Флора и опыт

  6 Магический бордель

  7 Два вида евреев

  8 Признания Отто

  9 Эдмунд испытывает соблазн

Часть вторая

  10 Дядя Эдмунд in loco parentis[25]

  11 Современный балет

  12 Признания Изабель

  13 Эдмунд бежит к мамочке

  14 Отто выбирает жертву

  15 Чувство юмора Лидии

  16 Огненный танец Эльзы

  17 Эдмунд в зачарованном лесу

Часть третья

  18 Кольца Эльзы

  19 Самшит

  20 Виды на будущее Изабель

  21 Рим . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте