«Смятение несуразного немца»

Асар Эппель СМЯТЕНИЕ НЕСУРАЗНОГО НЕМЦА

Причуды своего разума или, как он определял их, — придаточные смыслы, давно уже стали ему навязчивой докукой. Река, скажем, Нил скрывала в именовании главное свое богатство — «ил», и при слове «Нил» прямоплечие древние египтяне, обнаженные по пояс и в цветных фартуках, ковыряли в его мыслях мотыгами речную благодать невесть какого царства.

«Столпотворение» — в нынешнем представлении беспорядочное кишение и копошение людей при сотворении столпа (Вавилонской башни) — оказывается, мельтешило, горланило и колобродило затесавшейся в него «толпой».

Скрипка, конечно, скрипела, влагалище же исходило влагой влагания (это придет ему в голову в Отеле).

Кроме этого и многого другого (о чем тоже пойдет речь), он обычно ощущал смятение, вызываемое недочетами любых симметричностей — фасадной архитектуры, объеденного гусеницей древесного листа, пейзажа, из которого во внезапном месте начинала торчать какая-нибудь военная мачта, и уж, конечно, непорядками в человеческих телах (а он имел дело главным образом с телами дамскими, на приеме жеманно высвобождавшимися из лифчиков, трусиков, стародавних панталон и новомодных топиков — из всех этих шуршащих, скользящих, облегающих покровов, призванных выпирать и привлекать взгляд, но при выпрастывании из них терявших апломб и становившихся вялыми тряпицами).

Так что сверхсовременная архитектура Отеля, куда он приехал на отпускные дни, ощущения его усугубила. Когда он к Отелю подходил, изощренно скособоченное сооружение буквально изводило его и понуждало досадовать.

Вдобавок ко всему его озадачила странная незнакомка, податливостью которой он, не затрудняясь ухаживанием, а просто располагая победительной ранней сединой, мягким загаром и небрежной снисходительностью ко всегдашней женской уязвимости, тогда воспользовался.

Было так. Высокий и безупречный, с английским своим саквояжем он шел по кривейшему модернистскому коридору в полученный номер, а она возникла из-за несуразного внезапного поворота.

— Здравствуйте! — поклонился он.

— Вы, похоже, заплутали в здешнем формализме? — ответила она. — Но я помогу найти ваше убежище!

Под платьем на ней ничего не было — трикотаж обнаруживал торчащие соски, а сквозь ткань, когда она возникла навстречу, затемнелся лобок.

Едва же вошли в его номер и замок щёлкнул за спиной, а саквояж был поставлен куда пришлось, она положила руки ему на плечи и приблизила глаза.

— Вот вы и у себя. Прекрасное окно. Саквояж у двери. Молния сзади.

Платье упало. Осталось через него переступить.

Ее незамедлительное даже для отпускных шашней падение (восковое ухо у его губ, вспухший рот с перламутровыми от желания зубами, нетерпеливое стряхиванье туфель) сперва польстило ему, но к досаде, вызванной скособоченным Отелем, сразу добавился отмеченный им некоторый изъянец ее бюста.

Пустяшная эта несообразность бросилась ему в глаза, потому что внезапно обретенная женщина была неправдоподобно симметрична, причем настолько, что, будучи хирургом, он тотчас озаботился отсутствием симметрии ее нутра (тут селезенка, там печень), но от своих придирок сразу отвлекся, ибо движения ее в соитии были удивительны и для внезапной встречи единственно правильны — она набегала и отползала, как прозрачное теплое большое море.

Это его отвлекло и увлекло.

Она не металась, не раскидывалась на ложе, а приходила и уходила, и это было неожиданной аналогией бросков и уползаний иногда тишайшей, иногда нервической волны.

«Разве у меня не блядские повадки?» — спросила незнакомка, когда они закурили и он сказал: «Вы необычны».

— Необычайна?

— Пожалуй.

— Наверняка вы думаете обо мне черт знает что. Но я вас ждала. Два дня слонялась по коридорам…

— Как? Мы же незнакомы…

— Не именно вас, а такого, как вы! И дождалась. Чего уж тут было раздумывать? Я странная?

— Да. Но и я странноват. Вчера, например, чтобы отвлечься от пустых мыслей, стал перечитывать стихи. Они были хороши. Однако знаки препинания стояли в строках как-то несуразно. Послушайте сами:

В пестрой сетке гамака? Кто сегодня мне приснится Жизнь по-новому легка… Пруд лениво серебрится, Муравьиное шоссе. На стволе корявой ели В разметавшейся косе, Сухо пахнут иммортели Словно синее стекло; Надо мною свод воздушный, Солнце руки обожгло, Жарко веет ветер душный.

— Красиво.

— Но знаки препинания! Я не мог понять, в чем дело — стихи этой поэтессы всегда совершенны! И вдруг обнаружил, что читал их с конца к началу. На самом деле всё вот как:

Жарко веет ветер душный, Солнце руки обожгло, Надо мною свод воздушный, Словно синее стекло; Сухо пахнут иммортели В разметавшейся косе, На стволе корявой ели Муравьиное шоссе. Пруд лениво серебрится, Жизнь по-новому легка… Кто сегодня мне приснится В пестрой сетке гамака?

Но как легко, оказывается, переиначить это совершенство!

— Отчего же?

— Оттого что переиначивал дилетант. Поэт — а в нашем случае превосходная поэтесса! — чувствует отзвучья подсознания как непосредственно ощущаемое и видит мизансцену вдохновения готовой. Несочиненное еще стихотворение как бы уже появилось. Остается только внутри себя до него докопаться, зарифмовать, установить иерархию слов и строф, а также запятых и тире — поэты любят тире…

— Почему?

— За горизонтальность и протяженность. Тире продолговато, как вы в постели, моя красавица…

Помолчали.

— Ты когда-нибудь думал о потолке над объятием? — вдруг сказала она. — Над страстью? Над похотью, в конце концов? Потолок, он же — поэма. Если бы ты прочел мне эти стихи раньше, я бы обязательно увидела над нами твои иммортели, хотя понятия не имею, как они выглядят, и еще наверно бы — я ее вижу всегда — фараонову мышь — такого неведомого никому зверька, и он, может быть, поедал бы… листву… с африканских афродизиаков. А что видится в своде тебе?

— Я созерцаю всадниц… не потолок… Между прочим, мне пришло в голову, что чувственным слово «влагалище» делает не столько глагол «влагать», сколько «влага» близости…

— Самый раз поменять тему! Пошли к зеркалу! — прервала коридорная знакомка. — Кажется, мы оба замечательно хороши. Ты просто великолепен! Даже твой мужской стержень идеально приходится на ось симметрии и никакой кривочленности не наблюдается! — хохотала она. — Нет, правда же, не наблюдается! Слушай! Ты симметрично безупречен! Или, если сказать на твой манер: безупречно симметричен…

Это он знал. Даже родинку свел с левого плеча. Зачем? Трудно сказать. Он просто чувствовал ее ненужное черноватое присутствие.

Коридорная красавица смеялась.

Они стояли у большого украшавшего номер зеркала. Обведенное черной рамой, оно плавало в летнем мареве курортной обители, и, если взгляду стать отсутствующим, казалось, что в наполненной рассохшимся паркетом амальгаме стоят просто голые люди, хотя все было не так — это отражались прекрасные тела обоих. Он озирал их безупречность и соразмерность, но профессионально видел еще и цветное, словно бы на страницах медицинского атласа, их анатомическое нутро. Он ведь был хирург, а значит, видел подоплеку — вены, фасции, жилы и поэтому сказал:

— Мир, а значит, мы с вами существуем в нашем воображении.

— Ты только в моем!

— Я — в твоем. Ты — в моем. Реально и вне нас — сокрытое и потаенное.

— А вот и нет! А вот подойдем поближе! Даже если зеркало как предмет — продукт твоего воображения, то поменявшая в нем стороны я опровергаю наличие мира только в воображении. Мы с тобой прекрасны и в самом деле. Я уж точно прекрасна и симметрична!

«Не совсем, — подумал он, — левая грудь (в зеркале правая) чуть ниже правой (в зеркале левой).»

— Ты просто моя продолговатая любовница…

— Но красивая?

«Красива на нас разве что кожа, — сразу же подумал Грурих, — телесный покров с его нежными отверстиями… а еще ногти, легчайшие волоски… То, что под этим — синеватое с желтизной или прозеленью — кровоточащее, пульсирующее, дергающееся, тоже почему-то живое, — это все некрасиво, это — нутро, перламутровая требуха, и такое оно потому, что на самом деле Творцом был дьявол, а Господь — мятежный ангел, догадавшийся, что дьяволова суть — зло и следует противопоставить ей добро, то есть себя, наспех сотворил человека, полагая добрую свою суть облечь человечьей плотью. То есть совершить божественную пластическую операцию. Но ничего не вышло Человек — дьяволово творение и Господня ошибка…»

…Институт он решил было заканчивать хирургом, но в один из приступов жажды симметрии (равноподобия) не вынес неразберихи человеческого нутра и закончил по косметологии…

«То, что человек и животные снаружи симметричны и красивы, опровергается их нутром, — несуразно набитым сумятицей внутренностей, и это наводит на мысль о креативной эстетике творца-беса, которую потом (наскоро! — времени для творения был всего лишь день!) облек симметрией телесной красоты другой Творец…» — это он бормотал уже в ее объятиях…

— Оставляю вас раскладывать вещи и устраиваться. Потом вернусь и пойдемте обедать, — сказала она.

Будучи с дороги — после самолета было душное такси — он даже не запомнил, как она одевалась. Кажется, попросила затянуть сзади молнию. Он лежал и сперва думал о произошедшем, а потом стал размышлять о том, что пришло ему в голову в самолете.

«Вероучение таково: Господь, существовавший предвечно, решил сотворить мир духов. Благой Бог сотворил их ради их же блага; но случилось, что один из духов преобразился недобрым и потому несчастным. Прошло сколько-то времени, и Господь сотворил другой мир — предметный, — а заодно и человека. Тоже ради его же блага. Причем сотворил человека блаженным, бессмертным и безгрешным. Блаженство человека состояло в пользовании благом жизни без труждений; бессмертие в нескончаемости такой жизни; безгрешность в том, что он не знал зла».

Мысли путались, представлялись какие-то невнятные видения, кровать продолговато двигалась.

«Человек этот в раю был соблазнен озлившимся духом первотворения, — уже в полусне думал он, — и с тех пор пал, и стали от него рождаться такие же падшие особи, судьба которым была работать, болеть, страдать, умирать, бороться телесно и духовно, то есть задуманный человек сделался обыденным, таким, каким знаем его мы и которого не можем и не имеем права вообразить иным…

Я же сторонник Творца Симметрии… Симметрия — это само собой разумеющееся единственное в своей безупречности заполнение пространства… Это покой… Отсутствие искушения и беспорядка… Но это уже мои меннонитские гены разглагольствуют», — думал Грурих.

Он проснулся. Стояла тишина. Хотелось есть. Потолок над ним по капризу архитектора представлял собой продолговатый овал, в одну сторону яйцевидно сужающийся. Он принялся угадывать, где следует быть желтку, где зародышу и белку. Потом стал предполагать, как это все можно подать к столу — в мешочек, вкрутую, в виде потолочной яичницы…

Послышались красивые шаги.

— Это я! — сказала она. — Пошли же обедать. Но сперва немедленно расстегни на мне молнию. Это опять почему-то крайне необходимо…

Ее круп рвался из рук, чтобы тут же вжаться в них снова, словно бы она обратилась пойманным в страхе животным. Корова Ио, удостоенная громовержцем… Нимфа, пойманная сатиром…

Кто-то из них кричал.

— Я кое-что прихватила на послеобеда. Варенье. Райские яблочки. Чтобы как в раю.

— В раю было только одно яблочко. Яблоко познания добра и зла. Яблоко соблазнения. Потом оно превратилось в яблоко раздора.

— У нас их будет много. Я намерена соблазняться без пауз. Но только после обеда. После обеда, после обеда!

Попросив с кухни поострей нож, он умело нарезал мясо, поданное ей в виде сумасбродного модернистского куска. Себе же взял сыр и какие-то длинные овощи.

— Как же вас именовать, мой симметричный мужчина?

— Грурих. И только так. Вам удивительно?

— Ничего удивительного. А я пусть буду — Сивилла. Вы держите нож, как хирург скальпель.

— А я он и есть. Упорядочиваю женские тела…

— Неужели? Говорят, что пациентки влюбляются в своих хирургов…

— Случается. Но они же несимметричные! Разнобокие, разнощекие.

— Ну уж я не такова…

— Если на два миллиметра подтянуть твою левую грудь, ты станешь равноподобна, как богиня.

— Одна грудь всегда выше. У меня так оттого, что я стреляю из лука.

— Как у амазонки. Они выжигали одну грудь для удобства пускания стрел. Ты моя всадница-амазонка.

— Боже!..

— Не кажется ли тебе, моя Сивилла, что к Господу за грудь, которая выше, следует испытывать претензию… За морщины, болезни тоже. За кожные, например. С обильным гноем… За неотвратимые смерти близких, детей. За напрасные молитвы. За все это его невозможно любить.

— А по-моему, Творец слышит наши мольбы. Но внемлет ли им? Сочувствует? Безразличен? Запоминает? Пропускает мимо ушей? И всегда охота узнать, что он предпримет. Между прочим, он действует и вашими руками — руками хирургов. Грурих, как, по-твоему, мы с тобой один вид животных?

— Не знаю, я об этом не думал… Скорей мы животные разные… Однако пошли. Я уже расплатился..

…Они поедали самое липкое на свете варенье. Из райских яблочек. Каждое яблочко вытягивалось за тоненький черенок из тягучего вещества хрустальной банки, и, хотя бралось оно осторожно, все при этом становилось липким, и, конечно же, их пальцы тоже. Липкий глянцевый шарик наполнял рот сладостью, липко жевался, хотя вопреки прелестной этой приторности возникало детское ощущение неоправданной жесткости околосемечных чешуек.

Вскоре стала липкой даже простыня, а симметричные родинки Сивиллы, те просто прилипали к его пальцам. Когда он потянулся родинки лизнуть, блюдечко с вареньем опрокинулось, и на простыне с подушкой оказались попавшие какое куда облитые своей глазурью китайские яблочки. А тут еще невесть откуда явившийся обнаженный Пасечник с идеально симметричной аттической статью рассек умелым ножом сотовый ломоть, и из разъятых ячеек потек золотой мед. До сих пор просто липучий, он, густея, делался вовсе липким, так что стоило теперь раскинуться, и тайные человеческие места оказывались медоносны, и к ним сразу слетелись ненасытные колибри и в свои хоботки засасывали добычу.

Постель преобразилась. В ней вдруг заметался зверь, в неких землях известный как фараонова мышь. Виверра. По скомканному постланию липкой слюдой отсвечивали слюнявые следы выпуклых в своем золотистом пушке съедобных слизней, из которых в галльских пределах приготавливают эскарго, чтобы на французский манер насытиться. Из-за подушки изготовился выбросить молниеносный язык невесть откуда взявшийся хамелеон, перенявший цвет темных сосков груриховой соложницы. Засновали прилипалы ласки. Вся постель вдруг оказалась полна ими, этими ласками — верткими, неотвязными, жадными, хвостатыми. Хамелеон ее раззадорил — у нее ведь был тоже липкий язык, похожий на липучую бумагу забегаловок, только пустую, без мух, и она сказала: «Ты от этих яблочек весь липкий! Давай я тебя вылижу!»

— Нет!

— Я вылижу тебя всего!

— Нет! Сперва сгони хамелеона…

— Куда его сгонять?..

— Куда пожелается…

…Потом он лежал и думал о своем. Едва начался отпуск, всегдашние его причуды, которые он полагал невинной, хотя и навязчивой странностью, уже обернулись множеством настырных аналогий, поэтому — слипшийся с простыней (Сивилла ушла отмываться в ванную), он, дабы отъединиться от неотвязных своих демонов, стал раздумывать о прошлой жизни.

Его меннонитские предки, то ли шведы, то ли немцы, Грурихи в российской державе появились невесть когда. По семейным рассказам, а их почти не сохранилось, Грурихи то беднели, то, усердно трудясь, преуспевали в своем немецком тщании и вставали на ноги. Некоторые, правда, спивались, а кто-то даже угодил в Сибирь. Не то за изнасилование девочки-подпаска, не то за убийство целовальника.

Во всяком случае, родители его были бедны и там, куда семью сослали советские, проживали в ужасающем азиатском жилье, где в морозы приходилось спать в куче, накрывшись рогожами и тряпьем. Рогожами, кстати, было теплее.

Что тут можно сказать о детстве? Оно было временем незабываемых в дальнейшей жизни оскорблений и отлучения ото всех игр — он же оказался «фрицем». Ему не дозволялось даже держаться за черное, когда проезжала карета скорой помощи. Все стояли и держались, а на него орали: «Не держись!» «Сдохни!», и он убирал руку в карман, но хитрил — там на всякий случай лежала черная тряпочка.

А улица и уличная шпана? Вот, например, у него была монетка, на которую он собирался купить у цыган алого леденцового петушка.

— Показать фокус? — остановила его шпана. — Есть монетка какая-нибудь? — грозно добавила она.

Грурих достал свою денежку.

Шпана, указывая на изображение герба, сказала:

— Вот звезда, а вот планета, тебе хер, а мне монета!

Затем купила на нее леденцового петуха и принялась его нагло облизывать и сосать.

Ничего горше этого события ни до, ни после в его жизни не случилось, и пожизненная эта травма навсегда разделила его с остальным, какое бытовало вокруг, человечеством.

Жизнь обернулась метафорой непрерывно отнимаемой монеты.

После войны (он уже был молодым человеком) им пожаловали квартиренку. Жить по-новому было никак не привыкнуть. Несмотря на «удобства», мать на всякий случай держала в квартире дрова, и жилье пахло сыростью, а еще сарайными котами. Из разопревших в домашнем тепле поленьев появлялись ползать мокрицы. Он брезговал ими и, содрогаясь, ждал, когда по нему самому проползет что-то многоногое, щекоча цепкими своими мельтешащими ножками.

Мать, маниакально держась за житейские привычки, стала попивать покупаемое в сельпо вино под названием «Крепкое» и, к удивлению всех, спилась.

Опустившийся, но ироничный отец то и дело переиначивал Гете. В знаменитом «дас эвиг вайблихе цит унс хинан» столь хитро произнося слово «вайблихе», что всякий раз становилось неловко. Как видно, его тоже занимали придаточные смыслы.

Между тем, Грурих вырастал привлекательным видным мужчиной, и в какой-то момент до него вдруг дошло, что ему никогда не доводилось слышать голос козодоя и одышливый свист лебединых крыльев, что он так и не завел собаку, не умирал от страха высоты над норвежским фьордом, не распевал латинскую молитву в огромном, как вселенная, Миланском соборе вместе с сорока тысячами присутствовавших там сомолитвенников…

«И уразумение этого пришлось к тому времени, — думал прилипший к простыням Грурих, — когда я составил свой первый перевертень».

Он как-то прочитал «Россия» справа налево. Получилось «я и ссор». Затем прибавив с обоих концов «а», и образовалась зловещая сентенция «А Россия я и ссора».

Я открыл это внезапно, поняв в какой глуши своих дней очутился. Отсюда оно и проистекло — «А Россия — я и ссора». Моей химерой стало оставить поссорившуюся со мной Россию. Россию — чужбину. Мне даже стал сниться какой-то шлаковый бережок чужой земли и протянувшийся вдоль этого бережка покосившийся забор. А за забором, за забором, что-то важное…

Я ведь уже не мог переносить даже пения птиц (для тех, кто меня знал, это было последнее дело! Хотя кто меня знал?) Когда же все женщины стали казаться мне скандалистками из очереди за ватой, я вовсе испугался и, не зная, что предпринять, попробовал поговорить с единственным человеком, свидетелем моего детства, который, может быть, меня еще помнил.

Это был переулочный чудак-пустобрех. Этакая слободская пифия. В юности я, забавляясь, слушал его бредовые прозрения или нарочно поднимал какую-нибудь тему, чтобы услышать от него, как от полоумной пророчицы, нечто невнятное, но полное важных намеков.

Найти провидца оказалось непросто — его тоже куда-то переселили. И вот, — теперь уже взрослый, — наконец повстречавши его, постаревшего и, как когда-то, постоянно чему-то улыбавшегося, я спросил: «Что есть Россия?»

— Что́ что?! Такая родина народа.

— А родина что такое, дядя Колбасюк?

— «Шаланды, полные фекалий…»

И пошло. Особенно, когда в отделе кадров, который он посетил при поступлении на какую-то работу, плюгавый особист с носом, забитым полипами, сказал ему, красивому высокому человеку:

— И как же ты, фриц, уцелел?

Он даже сочинил тогда:

Покуда диссидент зловредный На власть советскую ворчал, За ним повсюду Ленин медный С тяжелым топотом торчал…

В ванной стали умолкать краны, и Грурих приготовился отлипать от простыней.

Когда он из ванной вернулся, она сидела и мазалась кремом. Теперь до нее будет не дотронуться. Застегивать молнию, касаясь женщины в креме! Кремироваться по причине женщины!

Их встречи, их липкие постели, их разглядывание себя в гостиничном зеркале продолжаются, а он, между тем, прогрессирует в своих несуразных идеях. Уловив, что дело идет к нехорошему, она пытается его отвлечь, а он при каждой встрече все навязчивей настаивает на операции.

На прогулки он не ходит, в гостиничный ресторан тоже — еду заказывает в номер. В основном читает журналы, валяется в постели, глядит в гостиничное окно и сновидит шлаковый бережок с долгим вдоль него заборчиком.

Вот, скажем, он глядит в окно, устроив портьеру таким образом, чтобы в заоконном несимметричном пейзаже образовалось равноподобие с отражением в придвинутом гостиничном зеркале. Двигать к окну тяжелое вертикальное зеркало невероятно трудно. Вдобавок он огорчается, что из ушедшего со своего места зеркала исчезают рассохшийся паркет и давняя курортная муть, а уж прельстительных безупречных тел — как ни всматривайся — не увидишь. Зато зеркало приспосабливается таким образом, чтобы отражение в нем составило с фрагментом заоконного пейзажа симметричную композицию, и тогда его привлекает место, где зеркальный край получившегося меланжа перестает быть объектом зрения, а сливается с пейзажем. Он теперь есть как внутренность, как скрытый за обольстительной кожей человечий потрох… В симметричном заоконном — таково устроенном пейзаже — прочерчена красивая тропинка. Она не вьется. Все, что вьется, несимметрично. Отклонив слегка голову, он радуется достигнутой тропиночной прямизне и бормочет: «Теперь все равноподобно».

Внезапно на тропинке появляется Сивилла с каким-то прихрамывающим мужчиной. Этого человека он уже примечал в холле и всякий раз почему-то досадовал. Однажды они даже раскланялись. У хромого был тяжелый взгляд и длинные пальцы тонких рук.

Да! По тропинке шла Сивилла. Рядом с ней высокий хромой человек. Уж не Гефест ли? Или, может быть, Байрон? Или хромец Тамерлан? Платье на ней, которое в первый день. Под платьем, как тогда, не было ничего. Угадывался замочек молнии, готовый поехать вниз.

И он предполагает: что ей с ее изъяном удобнее существовать в хромом мире курортного Тамерлана, и его досаду скорей вызывают телесные дефекты обоих, чем ревность.

Происходит ссора: он требует во что бы то ни стало произвести коррекцию груди (шов будет незаметен — он ручается!). Она называет его психопатом.

В номере сообразно своей брачной поре появляются тяжелые ночные бабочки — в детстве он их очень боялся. Пачкая мироздание пыльцой, они беспорядочно стукаются в потолочную скорлупу архитектурного яйца.

Одна влетела, когда они в последний раз были с Сивиллой и у него ничего не получилось…

На работу Грурих вышел взвинченный.

Он шел по натертому дорогим воском коридору частной клиники, в которой до отъезда приступил к служению, и даже не стал разглядывать у дверей своего кабинета прежде не бывшую медную доску.

Грурих устал. Устал от своих наваждений.

Случалось, по вечерам он готов был заплакать, если прошедший день вынужденно проводил в кривых московских переулках, где алтарная часть церквей бывала расположена не на оси симметрии.

И оборудованный по-новому кабинет не устраивал его по каким-то неведомым причинам. Не хватало, чтобы в стеклянном шкафу завелась фараонова мышь.

Сивилла не звонила. Он проглядел список записанных на прием. Было большинство женщин. Ему как раз нужна была женщина. Он стал было воображать, какая первая разденется. Теперь, правда, он не знал, какой ей следует быть. Вернее, знал. Знал, что выбрать кого-то после отпускного блуда будет не просто, если вообще возможно.

Заодно заглянул в календарик и вдруг обратил внимание на дни недели. Удивительно! Никто никогда этого не замечал! Три дня — понедельник, вторник, четверг — были мужского рода, три дня — среда, пятница, суббота — женского, один — среднего: воскресенье.

Это неспроста. Сегодня понедельник — день мужского рода. Что бы это означало? Что бы ни означало — самое простое и логичное избегать всего, что женского рода. Например, не есть в обед котлету, не плевать в плевательницу и т. п. Не понадобится зубная щетка. Не следует затягивать молнию, застегивать пуговицу, надевать рубашку. Но как же без рубашки или с незастегнутыми пуговицами?

Выходит, не нужна сегодня и женщина. И завтра — во вторник не будет нужна. Не нужна и не должна иметь места.

— Уходите! — сказал он появившейся в дверях с номерком в руке неуклюжей девушке, — сегодня не ваш день. Прочь!

Девушка в смятении поглядела в его остановившиеся глаза и попятилась.

«Или нет! Начну соблюдать все завтра!»

— Раздевайтесь! Юбку тоже!

— Зачем юбку, доктор?

— Юбку тоже и все, что под юбкой!

— Но, доктор…

— Снять, кому сказано! В противном случае буду накладывать швы отечественными нитками!

Кто, черт возьми, вменил зрению возбуждать похоть? Блуд в кабинете в мужской день — понедельник!

Жизнь хирурга наполнилась новым недоумением. Целый день он не работает, всем пациенткам велит переписаться на среду, а в конце дня ему звонит она:

— Грурих! Черт с тобой! Я завтра приду, и ты своим махоньким скальпелечком оскорбишь мои перси…

— Нет.

— Что нет?

— Завтра мужской день недели… не дамский…

— Что ты несешь, Грурих?

— Сивилла, оказывается, неделя симметрична для намерений. Это открыл я.

— Грурих, пропади ты пропадом, тогда расстегнешь на мне молнию…

— Нет. Она женского рода…

Как все, оказывается, просто!

Грурих положил трубку и вышел из кабинета. У двери он обернулся на новую доску.

«Хирург Б. Б. Грурих». И с конца — справа налево — то же самое! «Хирург Б. Б. Грурих». До него ошеломительно дошел восполняющий смысл увиденного, можно даже сказать, судьбы, и то, что в последнее время тяготило его, вдруг оказалось постигнутым.

Перед ним симметрия! Равноподобие! Как же он не замечал этого раньше? Апология единственно, по его представлениям, прекрасного и совершенного. Но, если он прекрасное и совершенное представлял именно так, почему же его не обрадовала медная доска? Откуда вообще всегдашнее это смятение?

Грурих пропал. Говорили многое. Кто-то из сослуживцев, будучи в отпуску заграницей, якобы видел на некоем античном холме, то ли в Малой Азии, то ли в Элладе, похожего на Груриха оборванца. Задрав голову, тот сидел на ступенях какого-то сохранившегося портика и не отрывал глаз от капители одной из центральных колонн. Она была частично разрушена — откололась «медвежья лапа» — завершение акантового листа волюты. На второй центральной колонне капитель оставалась в целости и архитрав полностью сохранился…

…Он уже долгое время ходит, глядит под ноги и буквально обыскался найти отколотый фрагмент. Обломки в траве попадаются редко — всё подбирают японские туристы, — а приходить с лопатой копать — об этом нечего и думать. И он целыми днями ищет фрагмент, утерянный капителью. Целыми днями.

Ни сторож, ни археологи его не гонят.

Однажды он услыхал сказанное о нем каким-то русским туристом «голодранец» и по стариной привычке сразу обнаружил в небрежительном этом высказывании присутствующий в нем придаточный «голод».

И правда, живет он неведомо чем. Но, голодный и оборванный, раскопок не покидает и однажды набредает на то, на что не мог даже надеяться, — невдалеке от храма обнаруживается значительная яма, наполненная осколками старого мрамора. Он бросился было к ней, ибо ждал, что среди желтоватых этих, покрытых аттической еще плесенью обломков окажется вожделенный осколок, и наконец можно будет восстановить равноподобие портика, но невдалеке от ямы маячил сторож, охранявший ее от японцев, которые привыкли со всех раскопок утаскивать на память все, что подвернется.

Ходивший возле ямы одноглазый (чудовищно несимметричный!) турок с янычарскими усами его испугал, и он убежал прочь, а потом долго прятался в заброшенной раскопочной канаве, страшась тюремного заключения за попытку хищения на античном объекте.

В канаве он и ночует, припрятав на завтрак кусок хлеба с огрызком сыра, добытые с вечера. На него садятся ночью местные ночные бабочки — куда более тяжкие и мягкие, чем бабочки его детства. Он их с себя сгоняет, и, бывает, бабочка мерзко раздавливается. Пока он содрогается, пока вытирает руку о ночную траву, вероятно, фараоновы мыши (их здесь, оказывается, множество) утаскивают его еду — заплаканный сыр и сухой хлеб.

Так же содрогаясь, когда сторож, помолившись, отворачивается, а сторож отворачивался всегда, когда кто-нибудь подходит, он спозаранку подкрадывается к яме с обломками, но пугливо, — едва сторож поворачивает голову, — в панике начинает глядеть якобы на пролетающих птиц.

Изо дня в день высокий худой оборванец, крадучись, ходит вокруг ямы и видит, как проворные японцы хватают мраморные осколки, но сторож ловить их и не думает, а наоборот, стоит туристам появиться, безучастно и картинно отворачивается.

Кроме того, турок, начиная спозаранку, пятикратно в течение дня расстилает молитвенный коврик и опускается на колени. Задрав к небесам зад, сторож словно бы целует траву, каясь, как видно, за свои грехи, при этом челомкающийся с землей турок (челом кающийся — думает наш бродяга) обращен лицом к Мекке, а не к яме с мраморными фрагментами. Все пять раз, начиная спозаранку, наш бродяга подползает к яме, но стоит истово беседующему с Аллахом сторожу шевельнуться, его пальцы впиваются в траву, натыкаясь иногда на забальзамированных в предвечные времена фараоновых мышей.

И так изо дня в день, изо дня в день.

Однажды утром он видит, как отмолившийся басурманин, кряхтя, приволакивает ведро битого мрамора и ссыпает в известную нам уже яму, и он недоумевает, и ничего не может понять.

Увы, ему невдомек, что лукавые археологи специально накололи на мраморные осколки дикий камень, чтобы вороватым японцам было чем похваляться на своих островах.

А сторож отворачивается для остроты момента и правдоподобия кражи.

Реклама на сайте