«Юбилейный матч»

Эли Люксембург Юбилейный матч

Он был на редкость рослым легковесом: длинный, как каланча, он стоял сейчас рядом со мной в шеренге и грыз ногти, стараясь унять мандраж перед боем.

Стенка к стенке стояли мы — их десять и нас десять, не считая тренеров обеих команд. А судья-информатор громко выкрикивал в мегафон боевые пары. Странно звучали имена наши на их языке. Потеха, да и только!

Бен оглядывал тем временем трибуны. — В глазах темно, — сказал он. Одни зонтики! Весь городишко приперся сюда, точно сговорились. — Устроят нам юбилей — буркнул я. — Ох, устроят…

— Не паникуй, бокс в этих краях любят, — стал он меня утешать. — Хлебом их не корми, дай на мордобой поглазеть!

Все во мне так и сжималось в предчувствии беды. С самого начала не в жилу была мне эта поездка. — Гляди, какие рожи угрюмые, — талдычил я. Добрым людям в такую погоду дома сидеть положено. Вот и дождь начинается, понятия не имею, как драться будем!

Первые капли дождя падали на серый брезент ринга. Дождь мочил наши голые плечи и спины. Наши мышцы вздувались и каменели на холоде.

Команда литовцев — десять белобрысых напротив — стояли в теплых, махровых халатах, и мы им страшно завидовали. Они, вообще, вели себя, как кретины. Когда судья-информатор выкликал пару, они вытанцовывали на середину ринга, задрав над головой кулаки, точно заправские профессионалы. Улыбались и кланялись во все стороны. Публике это нравилось: им орали вовсю, свистели и подбадривали. Мы же вели себя скромно, не имело смысла выпендриваться здесь.

Чтоб зря не торчать на этом спектакле, я попытался узнать противника своего до того, как нас друг другу представят. Это не составляло большого труда хоть и были они укутаны в халаты. Стоял он третьим от тяжеловеса и тоже пялил на меня глаза. При этом он зевал часто, будто сильно скучает. А я понимал хорошо — от мандража все того же. Был он с короткой шеей и мощно сбитый в плечах. Зато руки его казались короче моих. И этого было достаточно, чтобы составить мне тактику боя на первый раунд.

Потом нас представили. Улыбаясь, мы похлопали по спинам друг друга и вернулись свои шеренги. Вот и вся петрушка.

Тошно сказать, к чему приурочили нашу матчевую встречу. Литва отмечала юбилей «воссоединения» с Россией — ну просто с души воротило!

Уж мы то знали, что это был за праздник! Русскую речь тут терпеть не могли. А мы дурака валяли — исключительно по-узбекски лопотали. И нас принимали за иностранцев. Обмануть на этом удавалось разве что продавщиц в магазинах, но только не людей сведущих.

Комедия с парадом участников подходила к концу. Последними представили тренеров у литовцев был какой то старик. Держался он сухо, зубы стиснул будто драться предстояло ему одному, а не всей его белобрысой ораве. Бухман вышел на середину ринга с поганенькой, виноватой улыбкой. Они обменялись кубками, и вся эта липа закончилась.

…Сегодня утром, собираясь ехать на взвешивание, мы встретили в вестибюле гостиницы их тренера. Утром старик улыбался нам, был вежлив и снисходителен. Был отвратительно ласков, точно победу над нами уже имел в кармане. Не приняты в нашем деле такие выходки, убейте меня — не приняты.

Бухман наступил ногой нижний канат, а второй оттянул повыше. И через эту щель мы стали прыгать с помоста на землю. — Агаф, а ты сиди в раздевалке сказал Бухман. — Весь матч сиди в раздевалке будешь ребят готовить на выход. Обстановка тут складывается неважная.

Капитан команды Вовчик Агафонов тоже был гусь тертый, отбрыкивался от всех поручений. А может, он догадывался, зачем нас сюда притащили. — Нет Борис Михалыч, уставать мне сегодня никак нельзя. Самому биться до красных соплей. Назначьте разминать Хану — она не хуже меня справится.

Агаф уже был на земле Бухман сверху поманил его пальцем. — Ну-ка, умница мой, взгляни в ту сторону.

Возле столика главного судьи матча собрались рефери и все боковые судьи. Их было человек двадцать, во всем белом с черными бантиками на шее. И все они шептались, явно о чем-то сговариваясь. Тоже хорошие свиньи — будто не было у них другого места и времени чтоб сговориться. — Ничего подозрительного не вижу, — прикинулся идиотом Агаф. — График судейства обсуждают, как и положено. А может, анекдоты рассказывают последние про советскую власть. — Забыл где находимся, — зашипел Бухман. — Обдерут нас, как Сидоровых коз. Иди в раздевалку и готовь ребят, чтоб были как звери. Тут надо на голову быть выше их, иначе не уйти от позора.

Ну и Бухман. Тот еще — Бухман. Потом мы узнали, что за инструкция была у него. Он и сам не знал, чего ему спасти. Он только и думал, как бы придать матчу видимость правдоподобия.

Мы шли в раздевалку. Дрожали мы от холода, как сукины дети.

По случаю бокса на поле стояли длинные, низкие скамейки. Трибуны тянулись таким образом до самого ринга. Из-под зонтов наблюдала за ними публика. Все как один — блондины, литовцы.

У входа в раздевалку начинался деревянный тоннель. Между нарядами милиции мы увидели Хану. На ней был желтый модерновый дождевик и косынка. Мальчики, Боря мой там не мерзнет? Вынести ему что-нибудь теплое? — Не стоит ему ничего приносить, — съязвил Агаф. — Бои как начнутся он мигом согреется. Полотенчиком нас обмахивать он мастер первого сорта. Больше ни на что наш тренер и не годен. Верно я говорю, Леша?

Агаф так и нарывался на скандал, а тяжеловес Леша Баранов человек был бесхитростный. — Не любит он нас, — протрубил Леша. — Не любит и не жалеет. Так и можешь ему передать, Хана. Какого хрена не отменил матча? Что за новость еще — под дождем драться? Где это видано?

Хана не унималась: — Агаф, а может зонтик ему вынести? — Слышал, Леша, зонтик. Ринг под зонтиком! Вот Хана дает! — Цирк! — ответил тяжеловес. Цирк с клоунами. Э, нет. Хана! Боксеры мы, слышишь, а не труппа с клоунами! Команду греть сегодня тебе придется. Агафу сосредоточиться надо, у него крепкий орешек.

Мы быстро оделись и вышли к рингу.

В первом весе от нас выступал Саша Цой, или просто Мизинчик, маленький, кривоногий кореец с большим плоским лицом. В бою Мизинчик был цепкий, двужильный и брал противника одним измором. Перед каждым боем его полагалось долго злить, и Бухман всегда его жарко науськивал.

Мы сели у самого ринга, на специальную скамейку участников.

Шел первый раунд: Мизинчик был, точно вихрь, и таскал своего литовца из угла в угол. — Будка у Мизинчика, как у тяжеловеса! — изрек Васька Истомин. — Что, как у тяжеловеса? — испугался Леша Варанов. — Морда, говорю, у Мизинчика здоровенная, в такую с закрытыми глазами бей — не промахнешься! Кури себе, Леша, не волнуйся.

Васька Истомин сидел у другого конца скамьи, пряча в воротник голову, а Леша курил сигарету, держа се в рукаве, чтоб никто не увидел. Он всегда курил перед боем, если одолевал его мандраж. — Сашенька, дави! — заорал вдруг Васька.

Выиграть первый бой, сделать почин — это всегда очень важно. — Дави его, не отпускай! — подхватили мы все тоже.

Мизинчик шел впереди на уйму очков. Он выиграл первый раунд, и второй, а мы считали каждый удар.

Но за минуту до конца боя литовец изловчился и врезал ему сильнейший удар по челюсти. Колени дрогнули у Мизинчика, но он устоял. Рефери тут же открыл счет. Мизинчик подошел к канатам, что-то пожевал губами, а потом выплюнул в нашу сторону свой передний зуб, весь в красной юшке. Васька сорвался с места и спрятал зуб в карман.

Этот бой мы продули. И следующий тоже. А по огромному кольцу трибун пошел плескаться подозрительный гул, публика свистела и махала зонтами.

В третьей паре воевал Бен.

Противник у него был коротышка, конфетка, а не противник — таких он расстреливал обычно с дальней дистанции, как хотел. Мой кореш считался лучшим технарем страны, у него и приз был за блестящую технику.

В этом же бою Бен превзошел самого себя, до того он был точен, красив и быстр. Последний подонок не мог усомниться в его победе.

Он сам подошел к своему литовцу и поднял его руку. Лучше и нельзя было выставить на посмешище судей. Плюнул, и сошел с помоста.

На ринг поднялась следующая пара. Совершенно расстроенный, я встал со скамьи. — Пора в раздевалку, — сказал я нашим. — Посиди еще малость, за Агафа поболеть надо! — Нет, хватит с меня, тошно смотреть, как над боксом глумятся!

В раздевалке я подошел к Бену, чтобы утешить его. — Хороший был бой, сказал я ему. — Спасибо за удовольствие. И наши тоже от тебя в восторге. Ты не огорчайся, не надо. Считай, что выиграл сам для себя, для друзей. Какое в спорте еще может быть удовлетворение?

Он улыбнулся мне в ответ криво и жалко. — Чуть беды не натворил, едва удержался не врезать по харе кому-нибудь из судей. — Умница, — поцеловал я его. — Мне бы твои нервы и выдержку!

Впереди меня выступали двое: прошлогодний чемпион Средней Азии Оська Гохберг, или просто Гоха — боец смелый и умный, левой рукой он разил наповал чуть ли не в каждом бою. И — Толик Каримов, инженер с кабельного завода, телосложением — мышечное чудо, тоже нокаутер.

Хана возилась с Гохой, готовя его на выход. — Своего знаешь? — спросила она меня. — Нет, — сказал я. — Пожали руки друг другу, мои вроде длиннее. Вот и все.

— Тебе с ним попотеть придется. Я видела его на первенстве Вооруженных Сил — рубака и лезет в ближний бой… Ты вот что: держись от него подальше, разведай все. А сильный удар поймаешь — не злись, не теряй голову… Ну, а остальное тебе уже Боря в ринге подскажет. Иди, грейся пока!

И я приступил к разминке.

Минут десять выделывал различные упражнения, каждый раз прибавляя в темно, пока весь организм не стал подчиняться мне, как послушная машина.

Тем временем Хана отправила на ринг Гоху, а Толик сидел на табурете в халате и в перчатках, тоже готовый на выход.

Хана целиком перешла ко мне. Она шутила со мной, отвлекала мои мысли о боя она отлично знала, чего мне надо в эти минуты. Меня, если честно признаться, ни в коем случае нельзя оставлять наедине с мандражом. Воображение может легко свалить меня задолго до боя.

Лоб у тебя сухой, — говорила она. — Таким я тебя не выпущу. Этот молодчик, чего доброго, и головой тяпнет, бровь тебе может посечь. Зачем же из-за ерунды проигрывать? Поди ко мне, я тебе вазелином лицо смажу! И Хана ни на шаг не отходила от меня. И я был очень ей благодарен за это. Она была мне сейчас самым дорогим человеком во всем этом гнусном мире.

В раздевалку влетел Гоха. Он прямо-таки кувыркался от радости.

Что, красавчик, нокаутировал — поняла Хана. — Ага! — Ну, слава Богу, хоть счет размочили. — Поздравляю, Гоха, — сказал я. — Спасибо, и тебе удачи большой!.. Там льет вовсю. Ринг скользкий, как в мыле. Ты канифолью хорошенько натрись!

Хана тут же принесла кусок канифоли и бросила мне под ноги. Я раздавил его, растирая подошвами боксерок. Канифоль быстро превратилась в пыль, захрустев, точно спелая капуста. — А теперь закругляйся! — и Хана запустила хронометр. — Раунд боя с тенью, и баста! Повтори свои длинные серии с обеих рук, а кончай комбинацию крюком справа — коронкой своей…

Потом зашнуровали на мне перчатки, накинули на меня халат. Я сел на табурет, выставил ноги подальше. Расслабленные так, они лучше отдыхали.

Вдруг мы обнаружили, что стоит на стадионе мертвая тишина. Точно все там разом окочурились. — Это Толик, должно быть, выигрывает! — сказал Гоха. — Я выбегу посмотреть! и Хана выскочила из раздевалки.

Раздевалка наша находилась под трибунами, публика сидела как раз над нашими головами. И вдруг забили над нами сотни копыт и раздался жуткий вой.

Влетела в раздевалку Хана. А за ней следом — Бухман и Толик. — Все! заскулил Бухман. — Начинается! — А что случилось, Боря? — Второй нокаут вот что!

Бухман был весь мокрый, со слипшимися волосами. Губы у него вспухли и дергались. Он увидел меня сидящим на табурете. — Готов? Надо идти, идем!

И мы вышли на поле.

Вой стоял сатанинский. Я заткнул уши перчатками, иначе со страху можно было наделать в трусы.

Ринг окружала плотная цепь милиции. Раньше ее не было возле ринга. Они пропустили нас, и мы взошли на помост.

Гоха был прав — ринг был мокрый насквозь! Боксерки так и елозили по брезенту.

В другом углу вынырнул между канатами мой литовец. Рефери взмахнул руками по-птичьи: этот жест означал, что он приглашает нас к себе. Все трое мы обменялись рукопожатиями. Рефери стал нам что-то быстро говорить, но слова его смывало ревом. Он говорил, разумеется, что надо нам биться честно, без запрещенных приемов, что судить нас он будет строго и обоим желает удачи. Словом, все, что надо сказать приличному рефери, а не каналье.

Потом ударили в гонг.

Мы коснулись перчатками, и все на свете перестало меня занимать. Пропал стадион, эти судьи сволочные, эти литовцы на трибунах — все пропало. Остался противник в ринге, и мы занялись своим делом.

Для начала я нанес ему парочку легких ударов по туловищу. Защищая живот, у него опустились руки, и я увидел его открытый подбородок. Он разозлился, поняв свою оплошность и попер на меня апперкотами. Я тут же разорвал дистанцию, улизнув подальше: ноги всегда хорошо выручали меня. Он бросился догонять меня, сломя голову. Тут я вообще увидел у него уйму открытых мест. Сбычив голову, он пошел на меня с обеих рук, бил, точно кувалдами. А потом вошел в клинч и нагло тяпнул меня головой, явно желая посечь мне бровь. И я удрал от кого еще дальше. Да, Хана оказалась права он был очень опасен! Конечно, тяпни он меня так на нормальном ринге, да при обычном рефери — его бы мигом шуганули отсюда за грубое поведение. Но им тут того и надо было — быстрее от меня отделаться, если появится кровь. Все они были тут заодно, и это бесило меня до чертиков. И я решил обыграть его голой техникой, чтоб первый раунд оставить на обои. Для первого раунда это было достаточно. А главное я узнал о нем все, что мне хотелось узнать. Вперед еще было много времени…

В перерыве, подавая мне воздух полотенцем, Бухман мне тихонько шепнул: — На кой чорт нам твоя победа. Поди успокой стадион! — Почему? — удивился я. — Говорят тебе — поди и сделай все шито-крыто.

Минута истекала, я сидел, как пришибленный.

Рефери снова запрыгал вокруг нас. А литовец взял да всыпал мне порцию увесистых апперкотов. А вдобавок — тяпнул-таки головой. Глаз тут же заплыл у меня, в ушах загудели колокола. Ого! удивился я, при подобной прыти мне и проигрывать не надо, он и сам разделает меня запросто. Но нет, я тоже был с капелькой самолюбия. У меня тоже было чуточку гонора. Не мог я ему просто так проиграть. Хорошо, сказал я себе, он получит свою победу. Конечно, получит… Но весь этот сброд на стадионе, и Бухман, и судьи — пусть поймут, что не он у меня выиграл, а я ему проиграл. А это не одно и тоже… Потом я увидел белобрысого: он был страшно воодушевлен удачей с моим глазом, готовил новое нападение. Тогда я сделал ложный выпад в голову, а правой рукой сильно воткнул ему в пузо. И рука вошла туда чуть ли не по самый локоть. Он сразу сник, дыхание было сбито, и весь его белобрысый энтузиазм тоже. Рефери не открыл счета над ним, навалился на меня, отпихивая подальше. Стадион неистовствовал. Я поскользнулся, а литовец появился сбоку и всадил мне в печень сильнейший апперкот, самое лучшее, что у него имелось. Это согнуло меня пополам, в горле тут же появилась пробка. Ее нельзя было ни проглотить, ни выдохнуть… И, точно мешок с дерьмом, я свалился на пол. Сначала я только корчился и всхлипывал, судорожно пытаясь глотнуть воздух, но воздух никак не шел в меня, а потом стал кататься по полу. О, тысячу раз было бы легче схватить мне по челюсти, и спать в нокауте, нежели чувствовать при полном сознании, как играют в животе десятки ножей… На счете семь спазмы немного отпустили, и я глотнул наконец воздух. Тут я увидел Бухмана. Он делал мне жесты, которых я не понимал. И вдруг дошло: он приказывал мне оставаться на полу, не вставать! На полу я ему очень нравился. Я нравился сейчас всем на свете, только не самому себе. Нет, я должен был встать! Я не мог доставить им удовольствие, валяясь на этом мокром, грязном брезенте! Я бы в жизни себе не простил этого. И встал. Это было очень трудно… Литовец сразу оседлал меня, чтобы разом прикончить. Тогда я поднял плечи повыше, а расквашенный живот перекрыл локтями обложился со всех сторон глухой защитой. Он мог бить меня сколько угодно. Тут важно было не податься панике, и ничего ему не открыть… Итак, я лежал на его кулаках: со стороны казалось, что он обрабатывает чучело. Наконец он стал уставать. Он отлип от меня, полагая, что я тут же рухну. Я согнулся пониже, в стойке крауч и пошел вперед с легкими ударами. А он был изнеможен после такой атаки и не сразу понял мой маневр. Вот он оказался в углу. И я выпрямился. Он тронул спиной канаты и испугался, что некуда отступать. Канаты впились ему в спину — а я еще ждал. Он бросился вперед, и мой правый крюк — последняя моя надежда — не подкачал… Литовец стал валиться назад, голова его тюкнулась о верхний канат, потом по двум нижним… И все было кончено

Наступила сразу тишина на стадионе. А ужасу в ней было больше, чем в самом сатанинском вое.

Я так и остался стоять над ним. Слышалось, как капли дождя бьют по коже моих перчаток. Мне стало жалко его: откуда мне было знать, что у него такая стеклянная челюсть? Я хотел сказать это Бухману и направился в свой угол. Бухмана в нашем углу не оказалось. Он прятался внизу, в куче милиции.

Ко мне подошел рефери и вскинул вверх мою руку. Мне полагалось еще пойти к противнику и пожать ему руку, таков этикет в нашем деле. Мой литовец стоял уже на ногах, держась руками за канаты. Он был слаб и его качало. Я положил руку ему на плечо: он обернулся. Я увидел, какие у него пустые глаза. До жути пустые: он не помнил меня.

Со всех сторон публика пошла к рингу. По всему стадиону слышались утиные крики отдираемых досок — люди вооружались чем попало.

Молоденький лейтенант милиции, стоявший у лесенки на помост, отстегнул кобуру и вытащил вороненую, очень интересную штуку. — Уберите немедленно! Зачем вы это делаете — закричал Бухман.

Со страху у Бухмана чуть глаза не вывалились. Он мигом раскидал судей и стал биться в милицейские спины. — Алло! Дайте нам ходу, пропустите.

Один из попок обернулся, показав Бухману перекошенное, остервенелое лицо. — Куда прешь, сволочь? Задавят!..

Бухман стал вспрыгивать на спины в синих шинелях, стараясь заглянуть поверх моря голов. — Хана! Хана!

Потом, с разбегу — таранить милицию. А мы помогали ему, не понимая, что нам делать в кипящем котле, за надежным кольцом милиции.

И все-таки прорвались.

А потом как могли — продирались вперед. И вот что странно ни один кулак, ни одна доска не опустились на наши головы. Не мы их интересовали.

Наконец увидели Хану. Она рванулась навстречу нам, раскинув руки. Бухман сцапал ее, увлекая дальше. Стоял у тоннеля Васька Истомин, в перчатках и халате, готовый к бою. Васька побежал с нами, задавая на бегу дурацкие вопросы, будто возвращались мы с партии в пинг-понг. Такие вещи до него, вообще, туго доходили.

В раздевалке Бухман накинул щеколду на дверь.

На стадионе начали палить залпами. — Боренька! — обомлела Хана. — Что это?

Бухман взял ее за руку, усадил на скамью. — Убивают там!.. Друг друга они там насмерть убивают, рвут глотки, прошибают головы А вы — цыц! Тихо сидите, чтоб слышно нас не было Пусть выясняют отношения без нас…

Побоище продолжалось долго. Слышались голоса истерические, призывы к свободе… Тоска была смертная, ибо все это покрывалось стрельбой. А после опять уханье смачных ударов и рукопашной схватки. И снова пальба…

Наконец народ побежал. Мы поняли это по табуньему топоту ног над нами. Пыль и паутина посыпались с потолка. Стадион быстро пустел, воцарялась тишина.

И вот Бухман послал в мою сторону ненавистный взгляд, которого я давно ждал. — Кровь этих людей на твоей совести, — сказал он. — Вот результат твоего геройства. Говорил тебе лежи на полу и не рыпайся?! — Скажите, наконец, что произошло там у вас? — закричала Хана.

Тут я не выдержал, и брякнул: — Скажите-ка, лучше, Борис Михалыч, в какую махинацию вы нас втянули? Чего это в ЦК республики вас столько таскали перед поездкой.

В эту минуту в коридоре послышались слабые шаркающие шаги. За дверью стоял человек и рвал на себя ручку. Потом взмолился голосом с того света: — Пустите, хлопцы. Свой я…

Мы бросились к двери, откинули щеколду. Прямо с порога упал нам на руки попка. Мы положили его на пол. Лицо его было разбито и сочилось кровью. Хана обтерла его мокрым полотенцем, расстегнула китель, стала щупать ему грудь нет ли там переломов. — В больницу, немедленно! — Хана сидела на корточках и плакала. — Товарищ, миленький, у вас раны открытые, их шить надо, у меня, кроме йода и вазелина, ничего нет! Где у вас больница поблизости?

Тот мычал от боли, мотал головой. — Боря, ну не стойте же так, давайте пойдем. Там все давно кончилось! — Спешить нам некуда, нас не гонит никто!

Бухман нервничал. Потом подсел к попке. — Послушайте, — спросил он. Где сейчас может быть Дадиани?

Это имя подействовало на попку удивительно. Он сразу перестал скулить, гримасы боли сошли у него с лица. — Откуда хозяина знаешь? Зачем он тебе? Ну как же, как же! Сами знаете — установка была отдать им победу. Утешить, так сказать, ненависть… к русским! А я бы как раз и хотел иметь вас в свидетели: общим счетом мы же проигрывали, верно?! — Дурак! — ответил попка. — Прои-и-игрывали! — Простите, не расслышал? — Бухман наклонился ниже. — Что вы сказали? — Дурак, говорю! У власти — русские, милиция — русские! Им повод был нужен: баню на юбилей устроить! У-у! Давил бы я их в утробе матерной!

И Бухман поднялся На лице его выступило вроде бы прояснение.

Дождь кончился, на поле стоял белесый, балтийский туман.

Мокрый стадион сочился духом сырых недр. Гаревая дорожка налипала к обуви толстыми комками. Мы с Беном волокли раненого: спотыкались о камни, доски, ботинки, зонтики, обходили темные лужи крови.

У ворот стадиона возились люди. Там были опрокинутые милицейские машины. Обгоревшие их остовы дымили резким запахом шин. — Ступайте! заорали нам. — Идите отсюда, нашли на что глаза пялить! — С нами один ваш товарищ — крикнула Хана.

Они тут же подскочили, и исписали команду сильным фонарем. — Ребята, подкати мотоцикл, Калюжный нашелся!

Попка ожил в наших руках, встрепенулся. Разом окреп в ногах и сам уселся в коляску. Тоже, видать, ломал комедию со своими ранами.

Мотоцикл взревел и исчез во тьме.

А Бухман заскулил: — Не гоните нас, с нами женщина!

Они снимали номерные знаки с машин и были злые как черти. — Идите, никто вас в городе не тронет! Тут своих дел по горло. Тоже мне — боксеры!..

Негодяи! — тихо сказал Бухман. — Оккупанты несчастные! Используют людей, как им угодно, а после бросают. А у меня — команда на шее! Вот хлопнут кого-нибудь из-за угла, а я и отвечай!.. — Эй, хватит бубнить там! пригрозили от машин. — Никто вас не будет провожать, у нас каждый человек дорог! Напрасно время теряете!

Улица шла вниз, к большому каменному собору. Острые шпили его смутно проступали в беззвездном небе.

За собором начинался освещенный проспект. Тут мы почувствовали себя спокойней. А с Немана то и дело раздавались тревожные сирены. В порту, видать, тоже была у них заваруха.

На первом же перекрестке остановил нас патруль с автоматами. Кварталы в городе очень короткие и патрули маячили здесь на каждом углу. Они тормозили нас, проверяли документы и приказывали костылять дальше.

Наконец появилась и гостиница. Огни в вестибюле были погашены.

На стук в двери вынырнул старик-швейцар. Страшно обрадовался нам, с ходу врубил верхний свет и побежал к стойке.

Мы уже поднимались по лестнице, когда он догнал Бухмана и всучил ему записку.

Хана поднялась ступенькой повыше, глянула мужу через плечо и вмиг пробежала эту бумажку. — Нет, не пущу! Хватит судьбу испытывать, завтра пойдешь!

Положила ему руки на грудь, и стала снимать с него плащ.

Бухман убрал ее цепкие пальцы. — Пойми, это же очень важно! Вы же ничего не знаете! Идите по номерам, ждите меня… Это тут, рядом, почти что за углом.

Номер наш был маленький и уютный. Бен включил свет, пощупал батареи: они оказались горячими. Мы развесили сушиться на них свои майки, трусы, полотенца. По комнате стал расходиться запах пота. И запах этот снова напомнил все, что случилось на стадионе: крики, кровь, залпы, обгоревшие машины, ботинки на гаревой дорожке… Ну просто завыть хотелось! И мы открыли окно. Вид на улицу заслоняли деревья. Капли воды скатывались с ветки на ветку, шлепались на асфальт, — казалось, что дождь пошел снова. Потом мы достали из тумбочек колбасу и хлеб, завалились на кровати, молчали и ели.

К нам постучали. Вошел Мизинчик. — Идите к Бухману, срочно велят собраться! — прошепелявил через выбитый передний зуб. И пошел звать остальных.

У Бухмана лежали на кроватях чемоданы. На скорую руку Хана укладывала вещи. По номеру у них шлялся смуглый, молодой тип, почти что красивый. Он дожидался начала своей речи, а между тем изучал каждую вещь, каким-то профессиональным взглядом. И все в нем было полно величия, он прямо-таки источал из себя вонючий запах власти. Его плащ лежал на спинке стула. Осталось двадцать минут. Все явились. — Да, — сказал Бухман, можно начинать. Хана, присядь на минутку, успеешь собраться. Итак, слово имеет товарищ Дадиани.

Тот встал у стола, чтоб видеть всех, и начал. — Прежде всего мне хочется принести вам глубокие извинения от имени общественности всей нашей республики за хулиганскую выходку на стадионе. Скорее всего вышло недоразумение — федерация бокса пригласила судить матч людей неквалифицированных, что и послужило причиной возмущения публики. Обещаю вам, что соответствующие органы во всем разберутся и виновные понесут наказание. Короче! Нам позвонила Москва и всем вам срочно приказано покинуть город. Самолет ждет уже. Хочу напоследок дать добрый совет: ибо всем, что случилось здесь, — нигде не трепаться. Можете рассказывать, что приняли вас хорошо, юбилей прошел под знаком дружбы народов, красочно, интересно, а матчевую встречу вы провели с ничейным результатом. Ясно? Договорились. Вот и хорошо. В Москве вас кой-куда вызовут, а скажут то же самое. Итак, желаю больших успехов в спорте и личной жизни! А сейчас — поехали!

У подъезда уже стоял голубой аэрофлотский автобус.

Дадиани спрашивал заботливо: не оставил ли кто вещи наверху, все ли паспорта на руках?

Бухман и Хана устроились на передних креслах. Мы с Беном сели сзади них. Хану оставили все ее страхи, она снова шутила.

В городе стоял сильный туман, за окном ничего нельзя было различить. Город точно прятал от нас свое лицо.

На большой, круглой площади автобус развернулся, притормозил.

В вестибюле аэропорта не было ни души. Вещи свои мы не стали сдавать, а пошли прямо на поле.

У изгороди Дадиани стал с нами прощаться. По одному подходили мы и жали ему руку. — До свидания! Счастливого пути! Жаль, что так вышло. Я ведь в прошлом и сам хороший спортсмен был, я очень вас понимаю… Вы на будущий год приезжайте, мы тут порядочек наведем железный! — И вы к нам приезжайте! — кричал Бухман издали, уходя. — Летом, в августе приезжайте. Летом у нас тоже юбилей: воссоединение Узбекистана! Как раз изобилие будет: дыни поспеют, арбузы, инжир, персики…

Бухман обнял Хану, они шли, не оглядываясь.

Мы с Беном тащились рядом, и я слышал, как Бухман говорит жене: — Уж я им устрою юбилей! Соберем на Пахтакоре тысяч пятьдесят узбеков, они не хуже литовцев отпразднуют!

Команда поднималась по трапу. Билетов у нас никто не спрашивал.