«Жаркие страны»

Дина Гатина ЖАРКИЕ СТРАНЫ

жаркие страны

Стёганое пространство, не ложись с краю — сложится.

А вы знаете — жаркие страны? Это когда в пододеяльнике дырочкой книзу сидишь, будто не знаешь, как выйти. Это можно не выходить кушать, а в уголки насовать припасы и шахматного коня (который не из набора — идол). Но бабушка и в жарких странах найдёт твою, белую в цветочек, голову. Найдёт и гладит, гладит, и, чего доброго, поцелует. И станет тогда на потолке в жарких странах мокрый кусок, особенно по спине.

Потом Алка придумала ставить палку, во-первых, чтоб на корабле, во-вторых, чтобы друг друга видеть. Потом она брала (не всегда) с собой книжку, потому что была в возрасте. Она учила нас поменьше дышать, потому что воздуха — мало. В жарких странах.

Мы в числе первых купили весы бытовые, и я точно помню: 16,5 кг. В 16,5 кг я ещё могла быть в жарких странах.

Ещё была кусючка. Ещё позже — щекотушки, когда щекотун притворяется на диване, и мы попеременно ставили то левую, то правую ногу. Потом Алки уже с нами не было.

юные

Когда кроссворды были для э-ру-ди-ро-ван-ных, а женщины красили глаза голубым, почтальон приносил «Юный натуралист», «Юный художник», «Юный техник» и втайне потешался над нами. Будто выпендриваются детьми, или буржуи, или ещё что поинтересней.

Да просто из нас было слова не вытянуть! Мы и в магазине помалкивали. Писали письма Деду Морозу, хотя Алка года в четыре нам всё популярно объяснила. Злодейка.

«…Дедушка Мороз! Принеси мне, пожалуйста, кошечку, хоть заводную, хоть незаводную…», — и проверяла знаки препинания.

грач, ворона

Первое, что у меня получилось, — «грач». А ворона почему-то весь день не выходила.

Читать и говорить «р» Оксанка научилась следом за мной, из зависти. Сейчас может показаться, что я хвастаю, но тогда мне было даже как-то неудобно (она на 10 месяцев старше).

Через лет, наверное, пять я нарисовала Оксанке карты из пачки бумаги «Для каталогов и картотек». Крестового короля звали Пигмей, поскольку он был неверно масштабирован по сравнению с остальными. Такое маленькое серьёзное лицо почти в центре. Играли, в основном, в пьяницу, и он считался хорошим добытчиком; его хотелось иметь при себе.

(«А! Пигмея увела!»)

Недавно гляжу: висит на плече, такой, в красном с лыжником комбинезончике. Приговаривает: «Грррач! во-она! грррач! вор-ррона!». С ума сойти можно. Обиднее всего было потерять Пигмея в споре.

глупые задания

Одно из самых глупых заданий, которое она мне придумала, — посадить всех красных цыплят на насест одновременно. Глупее не придумаешь.

петух был клевачий

Петух был клевачий. Мы побежали залазить на блоки, и я успела. Оксанка же, с не виданным никогда прежде проворством, забралась на гладкий вертикальный столб и вопила горестно, и я вдруг схватила колышек для забора и, возомнив себя настоящей индеанкой, метнула. Неожиданно попав петуху в голову и увидев, что он заметно сник, а вернее, слёг на утоптанную землю, я жутко перепугалась, во-первых, что меня будут ругать, во-вторых, почувствовала себя настоящей убийцей.

Сидя на блоках, обязанных вскоре обратиться в сарай, мы думали, как быть дальше. Через некоторое время петух поднялся с земли и пошёл к своим курам, шатаясь, как пьяный.

немного об этом

Тот, кому доводилось писать на задах дома, поймет меня в том, что это значительно интересней, чем идти через весь огород, открывать дверь, разуваться, находить должное помещение и делать всё чин по чину. Азарта никакого.

В то время как существует масса других, усложненных и насыщенных эмоциями вариантов. Можно, например, делать одно море с двумя и более притоками, в зависимости от числа соучастников. Можно соревноваться по занимаемой площади, силе удара и мощности напора, в долготе и широте, и много ещё в чём. Так сразу не вспомнишь.

Несмотря на рано открывшуюся одарённость, здесь я чаще проигрывала, вероятно, по причине своей весьма критической массы. А если и выигрывала, то каким-либо хитрым способом.

Оксанка вообще в этом больше соображала. Однажды она даже закатила тёть Гале истерику «я хочу писать, как Саша Бахтеев!». Но я-то никогда не ходила в садик, а она-то знала, о чём говорит.

Иногда мы писали с блоков на дальность в крышу сарая. Сейчас, трезво глядя на блоки, сарай и расстояние между ними, я прикидываю, каким должен был быть угол падения и прицела, а также угол и точка зрения соседей с обеих сторон.

Так ничего и не построили.

белая будка

Кролики — особая ниша в сознании.

За кроликами на Белую Будку идти надо. Там люди живут плохо, а кролики везде бегают. Дядя Толя — обходчик, он всех на Белой Будке знает.

Шли мы по рельсам, и идти было очень приятно.

Потом Дядя Толя сказал, что с рельс надо уйти, и ушёл сам. Оксанка деловито объяснила, что на этом санитарная зона кончается, и вот что мы можем встретить на своём пути, если не сойдём. Но мне по рельсам идти очень нравилось. Погода стояла чудесная, вдобавок я думала найти золотые и серебряные перстни, читала что-то про скорость, сказала: «При такой скорости подобные вещи распадаются на молекулы», и никуда не стала сворачивать. Оксанка, разумеется, пошла со мной. Вскоре ликованию её не было предела: «Вот тебе раз — молекула! Вот тебе два — молекула!», — прыгала она по шпалам.

Так я узнала, что несколько заблуждаюсь в отношении скорости.

Самое грустное, — когда крольчиха съедает крольчат.

полёт над коньком кукурузы

Стыдно признаться, но уже в 13-летнем возрасте имели мы такую забаву. Брали старые побуревшие кукурузины и швыряли как можно ближе к коньку. Но чтоб не перекинуть, а наблюдать, как они возвращаются обратно, подпрыгивая и теряя зерно, если таковое оставалось. Самое глупое в этой истории, пожалуй, то, что в зависимости от степени продолговатости, бурости или количества уцелевших зёрен мы называли початки именами звёзд российской эстрады, или зарубежной, если знали (например, Майкл Джексон, маленькая, худая, совершенно лысая кукурузинка).

Каждый бросок (полёт) сопровождался такого рода объявлением: «А теперь! Блистательная! Сногсшибательная! Вечно молодая! Встречаем — Алла Пугачёва!».

Или же, в качестве комментария: «Бедный Филипп! Ему не повезло, он слишком высоко взлетел и, наверное, упал в навоз…»

А может, это и не самое глупое. Я точно не помню, в чём заключалась суть сей забавы.

Может, мы кидали их одновременно, чтоб они сталкивались.

как отошли цыплята

Один раз мама спросила свою сестру, мою тётю Галю, Оксанкину маму: «Как цыплята?»

Моя ловкая кузина ответила вперёд всех: «Двое умерли, а двое отошли!». «Куда отошли?», — спросила я шёпотом. «Не знаю», — шёпотом ответила Оксана.

глупая анютка

Соседская Анютка была помладше нас и умом не блистала. К тому же её вечное «а ти каё зюёсь?» вместо «что ты ешь?», так обильно поощряемое глупыми взрослыми, бесило нас неимоверно.

Мы любили пообещать ей, например, чего-нибудь вынести. Обещание не сдерживали, чем приводили её в одно сплошное расстройство, заканчивающееся чьим-либо появлением и нашим позорным бегством.

Мы накалывали ее постоянно, и в буквальном смысле этого слова тоже. Нам тогда стелили асфальт, и песка на промежуток метра в два не хватило. Там насыпали мелкого колкого грунта, по которому бежать надо очень быстро. Кто-то из нас изобрёл игру «раз-два-три! падаем!», где смысл полностью отображается в названии. Как настоящие бегуны бежали мы по настоящей же почти дорожке, с двух сторон ограниченной новенькими тонкими бордюрами. Бросались плашмя на песок.

Анютку мы в игры часто брали. И незаметно уводили на многие метры от родного крова. На колкий грунт. Там она останавливалась, обычно на серёдке, и протяжно подвывала: «Девчи, пеэнисите меня, тут коо-ко!». Но девчи были веселы и бессердечны.

Она была, всё же, на редкость глупа и неуклюжа, и, в основном, кроме «а ти каё зюёсь?» ничего не произносила.

— Представляешь, мы с мамой из садика идём, а эта дура стоит за забором голая (!) и смородину ест! А тёть Юля ничего не говорит, только говорит: «Пусть ест», — поведала мне как-то раз Оксанка, с негодованием и презрением. Это не было ложью.

По моим последним подсчётам, было Анютке в ту пору не больше, не меньше, а два с половиной года.

шахматы и грузовик за 40 тысяч

Дядя Толя и тётя Галя приобрели машину за 40 тысяч, которая никогда никуда не поехала.

Она отстояла что-то в огороде, претерпев дожди, снега и другие виды осадков, и самые смелые игры, когда кукла Вайва становилась Лёшей, а Катя — Андреем. Это была вынужденная мера, потому что кукла Емеля был один против такой оравы.

Ещё машина была грузовик. С тех пор кузов грузовика у меня ассоциируется, в первую очередь, с шахматами. Мы тогда научились в шахматы играть, и день-деньской пропадали в кузове. Особенно нам нравился конь, потому что он мог ходить всеми буквами алфавита.

Если мне случается увидеть шахматы, я сразу вспоминаю тот никогда никуда не поехавший грузовик.

косы

Перед тем, как мне пойти в первый класс, все мы, откуда ни возьмись, подхватили вшей. Смиренная, напуганная моя голова, пощёлкивание маминых ногтей. Очень частый, очень старый гребешок.

Днём ездили на мусорном тракторе соседа за зелёнкой. Это такой коровий корм. На мусорном — значит именно то, что в прицепе возят мусор. Также в прицепе вполне свободно и равноправно ехали коса и вилы. На кочках коса подпрыгивала.

Перед сном те два дня мы с Оксанкой немного плакали от страшного слова педикулёз. Хотя вошки были маленькие, и я вообще не помню, как они ощущались.

живые волосы — свежие

Кукуруза, как могла, входила в нашу повседневность. Помимо того, что это звёзды российской эстрады и подношение с целью погладить всяческую скотину, в конце концов, это просто люди. Целые кукурузные кланы, сочноволосые, наряженные в многослойные одежды. Крепкие и больные. Блондины, брюнеты, рыженькие. Зелёные.

Они жили в домах, ссорились и рожали детей. Кажется, ничего не ели.

В конце дня мы обычно скармливали наш народец поросятам, и только один раз завершили игру по-настоящему.

Жизнь кукурузы длится, пока у неё свежие волосы. К вечеру они обращаются в ломкий, пахнущий пучок — все, все, даже самые молочные дети, до заката будут мертвы.

Мы похоронили их. Но — нет-нет, не зарыли в землю, пусть даже в почётном месте, например, под вишню. Слишком жаркий был день и слишком далеко было поле, чтобы так поступить.

В кино мы видели, как очень хорошего героя опустили на воду в лодке, а рядом его меч, какое-то золото. Это выглядело красиво и больно.

Мы решили, что такие большие похороны достойны коробки из-под тётигалиного фена. Такой сиреневой. Мы клали старших на дно, а младшеньких сверху, отчего закрывать коробку было особенно горько, и трудно было не плакать.

Система оросительных каналов и небольшой, но очень грязный карьер, площадью метров шестьдесят, в котором плавали гуси, пили коровы да купались разве что совсем маленькие дети. Вот, собственно и весь выбор водоёмов в с/з имени Карла Маркса, и мы его сделали.

К карьеру мы шли молча. Кто-то спросил, что у вас там, в коробке; пусть думают — хомячок, решили мы. Коробка поплыла очень торжественно, как-то совершенно ужасно, и мы бросили на воду несколько цветков мальвы. Только они как-то неправильно легли, на бочок.

Долго на это смотреть было невозможно, и мы очень громко ревели до самого дома.

Вероятно, коробку очень скоро прибило к берегу: некуда ей было деться. Если до того её не выудили мальчишки и не распотрошили сей клад.

Больше мы никогда не играли в кукурузу с точки зрения семьи.

окно

Дом — это упакованный кусочек улицы, где главное — окно. Лучше несколько, с разными видами.

Несмотря на всю мебель и телевизор с родительской лаской, хочется отделиться как-то ещё. Сидеть в своём личном кубике воздуха и глядеть в своё окно.

По причине, может быть, сильного ветра и хилой конструкции туалет рухнул. Поэтому он лежал на боку, словно подстреленный тюлень, повернувшись бывшим своим эпицентром к реденькому забору, за которым дорога и люди с коровами, или автомобили. В таком положении дверь откидывалась вниз, как в стенном баре, и закрывалась на ромбик. Это стал наш с Оксанкой дом.

Окно в мир для нас было круглым, как в самолёте, и мы часто высовывались из него до половины, держась обеими руками за шероховатые края. Рассказывали друг другу, что видно; ели припрятанные сладости.

Заметив, где мы коротаем время, тётя Галя повелела дяде Толе пресечь это на корню, т. е в срочном порядке избавиться от ненужного туалета.

Так мы лишились дома. Потом появились другие, может, и не менее замечательные, но такого круглого, как в самолёте, окна больше нигде не было.

комната отдыха

Вишня с салом — нелепое, довольно мерзкое пропитание, но вполне годное в экстремальных условиях детского быта.

Место под крышей соседского сарая, возле недостроенной из шпал бани, мы нарекли комнатой отдыха и притащили туда три телогрейки. Вернее, две были наши, а третья принадлежала Анютке, достигшей к тому времени стадии весьма гадкого утёнка, долговязого и сутулого.

В комнате отдыха полагалось спать и питаться, причём первое средь бела дня давалось с трудом, а сказать по правде, совсем не давалось. Мы, как могли, имитировали здоровый сон человека, согнавшего за день семь потов и достигшего колоссальных результатов. Мы хотели, чтобы нам было многое трын-трава, и как попало раскидывались на телогрейках, оставляя босые, исцарапанные ноги валяться без ничего.

Когда лежать и храпеть становилось мучительно скучно, мы постепенно устраивали пробуждение, потягиваясь, зевая и щуря широко открытые глаза. Кто-нибудь начинал недовольно морщиться, будто спросонья, будто — вот, дескать, разбудили.

Затем наша усталая от непосильных работ и непосильного сна троица набрасывалась на провиант, который почему-то был вишня и сало. Вишню я, в общем-то, могу легко объяснить её обилием и близостью к чердаку, а ещё летом. Красными губами, красными от вишен и лета руками. Такие, немного липнущие, пометки в голове. А вот сало даже и не помню. Наверное, это было как-то по-настоящему, как-то по-мужски и по-деревенски.

Обычно Оксанка просила Анютку спеть песню про «Жил мальчишка на краю Москвы». Это был воистину подлинный пример садомазохизма; садо — по отношению к моим музыкальным вкусам и мазо — к себе лично. И соседка наша затягивала гнусаво и ужасающе фальшиво:

Я искренне старалась понять, что чувствует в это время Оксанка, что движет этими её просьбами. Всё же была в том скорее весёлая ирония, нежели издевательство.

Комната отдыха просуществовала ровно одно лето. Баню вскоре разобрали, потому что нельзя из шпал строить ни дома, ни бани. В тот год горел один дом, построенный таким образом. Его никак не могли потушить, и хозяин с одной из дочек задохнулся от дыма. От очень многого, очень удушливого дыма. Чем-то они их пропитывают, эти шпалы.

Комната отдыха — это неумелый Анюткин храп, состоящих из всех известных в русском языке шипящих, вишня с салом, три телогрейки, бесконечная эта песня.

как мы рожали

Боже! Как мы рожали. Пупсиков, кролика Семёшку, Зёзю. Взрослых кукол, фарфоровые фигурки, Красногорочку. Чаще всего, всё-таки, Лёшу и Алёшу.

Лёша был оксанкин и вдвое меньше моего Алёши, поэтому оксанкины роды выглядели наиболее убедительно.

В журнале «Крестьянка» опубликовали статью про то, как одной не то немке, не то американке довелось рожать в русском роддоме. К тексту прилагалась фотография улыбающейся женщины в профиль и несколько пронумерованных картинок, вроде комиксов. На первой ребёночек был в кружочке и на черенке внутри беременного контура; далее была изображена рука, сжимающая плоскую, необычайно страшненькую голову, торчащую невесть откуда (всё было подано крайне схематично). Завершала этот абстрактный видеоряд картинка, на которой малыш, с уже задумчивым лицом, посасывает пальчики, а от живота тянется, перехваченная полосками, пуповина, с пунктирной линией посередине.

Мы прочли, что при родах этой американки или немки был допущен муж, поэтому при родах Лёши я присутствовала не только как медсестра, но и в качестве мужа, хотя это было немного стыдно. Медсестра, не особо, правда, понимая, о чём речь, говорила озабоченным голосом: «Открылось на три сантиметра», и прикладывала к опрокинутой нарастопашку Оксанке розовую линеечку от пенала. В то время как муж попеременно восклицал: «Головка показалась!» или «Держись, дорогая!»

Оксанка же исправно стонала, призывала на помощь и тужилась, когда её просили. Пластмассовый Лёша был придавлен к матрасу худосочной спиной роженицы, и я не думаю, что совру, если скажу, что после особо затяжных родов моя сестра обзаводилась не только сыном, но и синяками.

Долго ли, коротко ли (когда как), намучившись, я плавно или стремительно вытаскивала Лёшу из-под оксанкиного копчика и подносила к лампочке. «У Вас мальчик», — сообщала я благоговейно, а муж плакал от счастья, ни от кого не таясь.

Затем уже запеленованному пупсу предстояло первое кормление. Нарисованные губки прислонялись к маленьким тёмным отметинкам, которые есть у каждой девочки спереди и какое-то время практически не имеют значения. Во всяком случае во времена родов это было именно так, а купальники мы захотели только потому, что у Алки есть.

Как сейчас помню: Лёша пьёт, а муж плачет.

Честно говоря, мне втайне мечталось тоже рожать Лёшу, поскольку, как я уже писала, Алёша превосходил его в размерах раза в два. Голова этого пучеглазого великана была не намного меньше моей, а потому поза меня как роженицы поражала своей нелепостью. Я была словно девочка на шаре в пояснично-крестцовом отделе. К тому же у Алёшеньки часто отваливались руки-ноги. Голова, когда не отваливалась, была прочно закреплена на одном месте, и Алёша глядел только вперёд.

Оксанкиному сыночку голову приходилось поддерживать, как настоящему, потому что иначе она откидывалась на резинке назад под несовместимым с жизнью углом.

У моего резинки не было, просто отваливалась голова.

Лёша и Алёша зачастую писались при помощи воды и чая, чтобы было больше похоже. Изредка они какались при помощи других ингредиентов. Тогда мы, с материнской покорностью или сетуя, шли в ванную и стирали вещички в тазике. По-настоящему, с порошком.

Скоро оксанкиному сыну пять лет, а сидит ли на полке Лёша — не знаю, не обращала внимания. Давно у них не была. Игрушки обычно раздают понравившимся детям или тем, у кого нет игрушек.

Алёшу я однажды отнесла в школьную театральную студию, чтобы делать дурацкую пародию на одну дурацкую пеню дурацкой какой-то певицы. Пародию я сделала, а вот Алёшу, одетого в пионерский галстук и тёмные очки с енотами, — забыла. И я почему-то очень не люблю вспоминать об этом.

Ещё смешно, что мы так и не поняли тогда по картинкам ничего насчёт пуповины. Думая о предстоящих родах, мы больше всего боялись, что нам будут развязывать пупки. Отрезать и завязывать по новой.

одно весеннее воспоминание

В седьмом классе мы с Ленкой пошли в театральную студию. Это было очень странно, поскольку Ленка была весьма лихой для таких дел натурой, а я как-то не по-хорошему тихой.

Студия эта была при школе и довольно дурацкая, как подмечалось ранее. Но я люблю некоторые случаи, связанные с моей театральной деятельностью. Например, как мы шли по рельсам до ДК «Дружба» и изображали ёжика в тумане. Как я должна была бросить пупса через плечо за ширму и не добросила, а в следующий раз перестаралась и попала одной дальней девочке в лоб.

Один раз несли мы в студию кое-какой реквизит, в т. ч. пупса Алёшу, которому суждено было сыграть роль старшего вожатого Максима, в галстуке и очках. Идти было далеко, и мы, как могли, делали из этого веселье. Завернули Алёшу в настоящий младенческий конверт и поочереди изображали молодых мам с несложившейся судьбой. Поглядывали в конверт на пустые голубые глаза, ворковали нежности в пластмассовое личико.

Мимо шла молодая пара, и только начала умиляться, на нас с Ленкой глядючи, как вдруг — о, ужас! Голова, как с ней это часто бывало, отвалилась и поскакала по асфальту. Мы остались очень довольны выражением обеих пар глаз и ещё долго потом веселились. Даже как-то наелись этим выражением.

Наша преподавательница, регулярно и с редкостной переменчивостью, то именовала нас бездарностями, то восхищалась тем, какие мы все у неё талантливые. Это здорово портило нервы ученикам и ей самой, в первую очередь. Может, поэтому состав студии почти полностью менялся за год-два.

Ушли и мы, но всё-таки любые неприятные воспоминания об этой студии, с её дурацкими затеями, перекрывает звонким стуком пластмассовая голова, скачущая по асфальту в очень ясный весенний день, на виду у той остолбеневшей пары.

Оглавление