«Евангелие от Ивана»

Александр Ольшанский RRR Дилогия

Не ведают, что творят.

Иисус Христос

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИВАНА

Роман ХХI века

А люди? Люди будут боги

Или их громом пришибет.

Федор Глинка. «Две дороги»

Описываемые в романе события и действующие лица являются результатом художественного вымысла и ничего общего не имеют с реальными событиями и людьми. Это распространяется и на возможные ситуационные совпадения, схожесть характеров, имен и фамилий, поскольку художественная литература может лишь отражать жизнь, причем по законам жанра и конкретного произведения, а не по законам, принимаемых Государственной думой. Последние, слава Богу, на художественную литературу, истинную, а не коммерческую, пока не распространяются. Да этого им и не дано.

Публикатор

Глава первая

Итак, Главный Московский Лукавый, придя в ужас не от содеянного им и его присными, а от намерений населения столицы и прилегающей одной шестой планетной суши, обменялся историческим рукопожатием на крыше ресторана «Седьмое небо» с Главным Московским Домовым. И молниевое молоко заструилось по Останкинской телебашне. Телевизионная наркоигла празднично заискрилась, исторгая из себя гигантскую вольтову дугу, — в ней Лукавый и Домовой, он же Великий Дедка Московского посада, истаивали как два снеговика. Но пахло жареным.

Великому Дедке такая процедура была внове. За двадцать пять веков домовой службы он и не слыхал о чем-то подобном. Ему было интересно: а что потом будет? (Лет десять спустя из башни повалит дым, как бы подтверждая мнение тех, кто считал, что в стране установлен режим дымократии. Публикатор).

Между тем, как только Лукавый и Домовой приступили к составлению знаменитого меморандума о том, что Зло должно быть Злом, а Добро — Добром, и что они никогда не должны меняться местами, выдавать себя за другое, поскольку это неизбежно приведет к Хаосу, за которым наступит Ничто, Вселенский Сатана в чрезвычайном порядке созвал заседание бесовского генерального штаба. Строго спросил насчет того, все ли на одной шестой части суши соответствует предсказанию Нострадамуса, поскольку лучшего прикрытия для сатанинских планов даже им, бесам в лампасах, было не под силу. Генштаб заверил Дьявола, что все идет в соответствии с предсказаниями. Специально уполномоченные толкователи Нострадамуса подготовили общественное мнение ко дню Икс. Население Третьего Рима и прилегающих пятнадцати республик жаждет этого дня.

Лампасникам захотелось внести в сценарий собственную пакостную отсебятину. Например, предлагалось неустанными заботами меченого генерального президента присоединить Советский Союз к Аляске совершенно бесплатно, дабы всем намекнуть, что он по первой профессии все-таки прицепщик. Тем более что десятки тысяч квадратных километров шельфа в советской экономической зоне, в недрах которого находилась седьмая часть всех нефтяных запасов планеты, он уже отдал. И, как утверждали ироничные языки, тоже совершенно бесплатно. Вселенский Сатана кисло поморщился, и генштаб оцепенел в предчувствии крутой взбучки.

— Предлагаете мелкое хулиганство, господа нечистые. Присоединение СССР к Аляске будет напоминать анекдот о чукчах. Хотя наш подопечный М. Дойчев осуществил бы этот аншлюс с великим перестроечным пафосом, — изрек Вселенский задумчиво.

Выволочки не последовало. Напротив, рассматривая смету расходов и набор оборудования в старой кладовке новенькой форосской резиденции, где охранники найдут части допотопного детекторного приемника, по которому сановному махинизатору надлежало узнавать новости о событиях в стране, князь Тьмы был почти благодушен. Наиглавнейшему управлению научно-технического прогресса дал строжайшие указания проследить за состоянием видеоаппаратуры и качеством видеопленки, которая должна быть прежде всего влагостойкой, чтобы фарс с посланием состоялся. Распорядился даже насчет качества трусиков для одной из ближайших сотрудниц генерального президента — в них намечалась телерепортация м.дойчевского видеопослания, которое будет всем и в прямом, и переносном смысле, что называется, до…… Той самой дамской штучки, хотя тут было употреблено совсем простонародное слово, вызвавшее похабное ржание бесовского генералитета.

— А какая бывает самая большая задержка? — вдруг спросил Сатана.

— Смотря какая, — замялся начальник оперативного управления генштаба. — У дам, например, более девяти месяцев задержки не бывает.

— У слоних — три года, — добавил начальник разведки.

— Я имею в виду не внутриутробное, а политическое созревание. Скажем, хватит М. Дойчеву пятнадцати лет для того, чтобы сообразить, насколько были сильны социал-демократические настроения в его партии? Все-таки это в пять раз медленнее скорости мышления даже жирафа.

— Так ведь у него же новое мышление! — опять возник начальник разведки, который внедрил среди западных интеллектуалов, а затем и всего западного пипла, моду приветствовать генерального президента кричалками: «Мути! Мути! Мути!»

— Мышление — оно или есть или же его нет, — заметил падший ангел, и на его вечно молодом лице промелькнуло подобие саркастической усмешки — ни один из заметных государственных деятелей на Земле не удостаивался столь позорной политической смерти. Хотя своими проделками М. Дойчев, казалось бы, мог заслужить в сатанинских сферах исключительное признание. Вселенский, чуя соперника, относился к нему с презрением: из его рати никто меченого по-настоящему не искушал. Тот сам изворачивался, хитрил, предавал, лгал, мошенничал и подличал, ведя огромную страну к гибели столь успешно, что Главный Московский Лукавый от безделья впал в блажь, подрастерял профессиональное мастерство и даже засомневался — такое и представить невозможно! И пугалу этому огородному, домовому, лапу протянул…

— На вечную каторгу, со сверхсветовой скоростью! — дал, наконец, выход злости Сатана. — 666-Бес-2! Нах Москау!

В момент отдания этого приказа Великий Дедка почувствовал, как лихо рванул вверх Лукавый, увлекая турбулентным вихрем и его за собой. Откровенно говоря, Дедка надеялся таким образом дезертировать с московской должности — как-никак двадцать пять веков без отпуска. Причем двадцать из них даже без кикиморы — домовым его ранга запрещалось жениться во избежание неизбежного предательства со стороны слабого пола. Еще в первом веке доброжилы знали, что в конце века двадцатого слабый пол будет зомбироваться в рекламе женских прокладок так называемым двадцать пятым кадром, чтобы разрушить институт семьи, растоптать модным каблучком остатки морали и мечтать о карьере валютной проститутки. Ибо остервенить и развратить женщин — это разрушить общество и уничтожить народ.

Вот и жил Великий Дедка две тысячи лет байбаком. Тоска давно его заела: у людей она хоть смертной бывает, а тут одно и то же, одно и то же… Так что расправы со стороны Дьявола он ничуть не страшился, напротив, было бы интересно пообщаться с самим Вселенским — ну хоть что-то из ряда вон выходящее. В последние времена хоть волком вой: мелкота пошла, перхоть, тля не человеко-, а какая-то рельсиноидная или ельциноидная, самобеснующаяся, выдающая себя за прорабов перестройки, отцов и светочей демократии. Отцов — чтобы та не осталась сиротой что ли? Короче говоря, стадия карликов, как выразился звездочет Итак из Больших Синяков. Даже Московскому Лукавому осточертели, а что говорить о нем, Великом Дедке, который обязан заботиться о пресловутых Добре и Традиции? Охо-хо-хо-хо…

На высоте нескольких километров то, что осталось от лукавого землячка перешло на вторую комическую скорость, может, и на десятую — в мгновение превратилось в еле заметную искорку, взявшую курс на астероид возле свеженькой черной дыры. Черт на палке, который служил при Великом Дедке офицером связи, в отчаяньи завизжал — убоялся, что лукавые в Москве при так называемых демократах переведутся?!.. Великий Дедка хотел швырнуть посох с чертом вслед землячку, но того и след простыл. А сам завис в небесах, и это обстоятельство отметил не без сожаления. Приключения и на этот раз отменялись.

И тут засверкала в пространстве голограмма, начинающаяся с одиннадцати единиц, что означало чрезвычайное сообщение. Впрочем, не чрезвычайных он не получал.

ВЕЛИКОЕ ВЕЧЕ ДОБРОЖИЛОВ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПОЛОЖИТЕЛЬНО ОЦЕНИВАЕТ ВАШУ ИНИЦИАТИВУ ПО ЗАКЛЮЧЕНИЮ С ГЛАВНЫМ МОСКОВСКИМ ЛУКАВЫМ ВАЖНЕЙШЕГО СОГЛАШЕНИЯ. С ПОМОЩЬЮ УПРАВЛЯЕМОЙ ГРАВИТАЦИИ ПРЕДОТВРАЩЕНА ВАША ДОСТАВКА К ВСЕЛЕНСКОМУ САТАНЕ. АНАЛИЗ МОЧИ ПОКАЗАЛ, ЧТО ТАК НАЗЫВАЕМОЕ МОЛНИЕВОЕ МОЛОКО ЯВЛЯЕТСЯ ГАРВАРДСКО-ЧИКАГСКИМ КОНЦЕНТРАТОМ ВИРУСА ТИПА КОММЕРЦИАЛЕ-ЛИБЕРАЛИССИМУС ЭНД ДЕМОКРАТИКУС ВУЛЬГАРИС. ПРЕДНАЗНАЧЕН ДЛЯ АКТИВИЗАЦИИ БЕСНОВАНИЙ В СССР И ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ. КНЯЗЬ ТЬМЫ НАПРАВИЛ НА ВАШУ ТЕРРИТОРИЮ ОДНОГО ИЗ САМЫХ КОВАРНЫХ И ЖЕСТОЧАЙШИХ СВОИХ СЛУГ. СЧИТАЕМ ЦЕЛЕСООБРАЗНЫМ ОСТАВИТЬ ВАС, ОПЫТНЕЙШЕГО ХРАНИТЕЛЯ ДОБРОЖИЛЬСКИХ ТРАДИЦИЙ, В ПРЕЖНЕЙ ДОЛЖНОСТИ. ОСОБО ОБРАЩАЕМ ВАШЕ ВНИМАНИЕ НА ТО, ЧТО 666-БЕС-2 НАМЕРЕН ПРЕВРАТИТЬ МОСКВУ В НЕКИЙ ЛИМИТГРАД ЮЖНОГО ПОШИБА. ПРИМИТЕ НАДЛЕЖАЩИЕ МЕРЫ ПО ПРЕДОТВРАЩЕНИЮ, В КРАЙНЕМ СЛУЧАЕ, ПО СНИЖЕНИЮ ТЕМПОВ, ПОВАЛЬНОГО ОСАТАНЕНИЯ НАСЕЛЕНИЯ. ПРИ МАЛЕЙШЕЙ ВОЗМОЖНОСТИ ВАМ НЕПРЕМЕННО БУДЕТ ПРЕДОСТАВЛЕНА ПУТЕВКА ДЛЯ ТУРПОЛЕТА ДО ДВАДЦАТИ ПЯТИ ВЕКОВ НАЗАД ИЛИ ДО ДВУХ ГАЛАКТИК ВЛЕВО ИЛИ ВПРАВО.

Ничего иного не оставалось — надо было возвращаться. Торчи или не торчи над наркоиглой, а вместо старого московского черта прибывает новый. С прежним, если можно так сказать, в конце концов, удалось сработаться, а с новым? Сплошная суета, тщетная, надоедная…

Великий Дедка зевнул в полнеба и взял курс не на крышу ресторана на башне, а на детский холмик перед дворцом Шереметевых. Уж так захотелось стать вдруг маленьким и беззаботным, кубарем скатиться по зеленой траве-мураве вниз, помчаться к пруду и со всего разбега броситься в холодную воду. Ощутить, как ее струи освежают и наполняют тело бодростью и энергией.

Однако дежурный в центре управления полетами счел это желание неуместным и посадил его все-таки на крыше «Седьмого неба». Ангел смерти Асраил от удивления приостановился на вечном трехколесном велосипеде, а потом, когда рядом с ними приземлился мягко и театрально, словно в балете, некто в смокинге при бабочке, хмыкнул, закрыл демонстративно нос ладошкой и нажал на педали. Черт на палке радостно взвизгнул — как же, опять он посол родного начальства.

Спустя секунду и до Великого Дедки дошел густой смрад западноевропейского цивилизованного парфюма, настолько едкого, что распространялся даже против ветра. Московский Домовой терпеть не мог этот запах и когда сталкивался с ним, то почему-то вспоминал королеву Марию Антуанетту, которая, бедняжка, всего-то в жизни дважды мылась — перед конфирмацией да бракосочетанием. Остальное время, как и ее цивилизованные подданные, перешибала амбрище немытого тела знаменитыми французскими духами. Собственно для этого они, у арабов позаимствованные, и предназначались.

— Простите великодушно, — обратился к Дедке прилетевший и при этом тряхнул гривой длинных волос, поправил их обеими лапами — и смокинг распахнулся, обнажая на сорочке кроваво-красную надпись «PERESTROYKA», — не подскажете, куда я попал? Это Лимитград?

Великого Дедку сбил с толку не столько вопрос, сколько любезность незнакомца и необычность его прикида, если по-нынешнему выражаться. Приблуда был в смокинге, но как бы босиком — из штанин торчали копыта, обросшие грубой бурой шерстью. По дороге сюда он, судя по всему, продрог — на смокинг была наброшена модная на Западе советская солдатская шинель, в данном случае с синими погонами и золотыми буквами «ГБ».

— Извините, пожалуйста, ваше доброжильское высокопревосходительство, у вас с процессором ничего не случилось? Заклинило чаговые чипы? Явная задержка с реакцией. Так это Лимитград или еще нет? — Лукавый хамил и при этом импортно, сугубо по-заокеански улыбался.

— Нет, пригород Бамута! — весело откликнулся ангел-мусульманин и надрывно, давясь кашлем, на ходу хохотал.

— Владения Баламута? — съерничал Лукавый.

— Это Москва, — сказал Великий Дедка.

— Была Москва, да сплыла. Теперь ее вроде бы как и нету. Никто и не знает, как ее теперь величать. Третьим Римом, образцовым коммунистическим городом? Прямо-таки беда, — с наигранным сочувствием сокрушался нечистый. — Я вот только что был на заседании Европейской Либеральной Ассоциации, ЕЛА сокращенно, чтоб не пропал никогда у нее зверский аппетит. Наряду с другими важнейшими вопросами члены ЕЛА, а это западные интеллектуалы, обсуждался и такой: допустимо ли кормить младенцами зверей в сараевском зоопарке? Имеются в виду, разумеется, исключительно сербские младенцы, поскольку других зверям не дают, за что неотвратимо понесут наказание сербские руководители. Так вот, к сожалению, я не успел изложить свою точку зрения, поскольку был откомандирован сюда.

Мой предшественник в сотрудничестве с вами добился таких грандиозных успехов, что его отправили на повышение — и опять заокеанское предъявление белоснежных зубов как на рекламе жевательной резинки. — По пути сюда я познакомился с замечательным документом, которые вы подписали. Поздравляю! — Лукавый принялся пожимать руку Великого Дедки обеими лапами, но, к удивлению домового, никакого молниевого молока, струящегося по телебашне, нигде и ничто не заискрило. Только сильнее завоняло паленой грязной шерстью.

Великий Дедка пристально всматривался в обличье Лукавого и не находил в нем ничего, напоминающего морду вепря с пылающими глазами и слюной, пенящейся в пасти и стекающей по желтым клыкам. Перед ним было лицо типичного вест-интеллектуала, действительного члена ЕЛА, в прошлом слегка прихиппованного, переболевшего в конце шестидесятых годов леворадикальной почесухой и почти всеми венерическими болезнями, поскольку вместо желаемой социальной революции подвернулась революция сексуальная. Не считая босых копыт, в его облике была еще одна сугубо либеральная деталь — длинные сальные волосы на голове, которые, вероятно, при необходимости легко превращались в рога.

Разглядывал Великий Дедка приблуду, а сам послал запрос в аналитический центр Великого Веча Доброжилов. «Комендант Уральской башни Сатаны во время гражданской войны…» — это из ответа сразу бросилось в глаза. Конечно, Дедка знал о Башнях Сатаны, расположенных в виде серпа — Нигерия, Судан, Сирия, Месопотамия, Туркестан, Урал, Западная Сибирь. Несчастная страна, в которой из семи мировых центра зла находятся три! Великими страданиями, несчастьями и преступлениями веяло от нового московского беса.

— Ваш предшественник ужаснулся результатами трудов своих, — заметил домовой, поправив правду в нужном для себя направлении.

— Вы не правы! Это он от скромности. В нем много от пламенных революционеров — от декабристов до большевиков. Увлекающаяся натура, декабристов прямо-таки обожал. По его халатности они и не победили. Зато большевики с лихвой наверстали упущенное. Но декабристы и большевики, как говорят у нас в Одессе, — две большие разницы. Да, он, как и я, дух сомнения и разрушения. Но сомневаемся мы в чем? Да во всем! Тут мы стойкие марксисты. «Все подвергай сомнению» — еще не забыли? Нас считают апостолами раздрая и уничтожения. Да, для многих мы — Зло, но какие основания считать кого-либо олицетворением Добра? Да и возможно ли существование Добра без Зла? Поэтому ваш протокол — явный прорыв в гуманитарной области и я, с вашего позволения, вместе с вами готов бороться за то, чтобы добро было Добром, а Зло — Злом. Чем больше Зла, тем больше и Добра!

— Весьма тронут, ваше лукавое высокопревосходительство. Мне остается лишь пожелать вам больших успехов в столь благородном деле, — домовой в свою очередь прибегнул к иронии, хотя на самом деле было не до нее. Будь ему ведомо чувство страха, он бы ужаснулся.

За город, подальше от всякого лукавства! И Великий Дедка полетел к лесному озеру в укромном месте дальнего Подмо… извините, грядущего Подлимитградья, где можно было еще по-настоящему уединиться и подумать.

Глава вторая

Для каждого шага надо было собираться со всеми силами, преодолевать неимоверную тяжесть во всем теле, подтягивать поочередно словно налитые ртутью ноги. Сколько Иван Где-то поднимался по белоснежной лестнице, ведущей в небо и застланной бесконечной кремлевской дорожкой, — сутки, месяц или год, он не знал. Потерял ощущение времени. Ровный полумрак вокруг, ни холодно, ни жарко. Иногда лестница окутывалась то ли дымкой, то ли туманом — наверное, это были облака на том свете. Иван смутно догадывался, что он находился уже не в том мире, который привычно называется на этом свете. В здешнем мире не было солнца — лишь одни звезды вокруг, не только над головой, но и по бокам, внизу, под лестницей. Они ровно светили со всех сторон, и, хотя это было необычно и красочно, Ивану разглядывать их наскучило. Он находился как бы внутри небесного, точнее — звездного пузыря, где не было Солнца. Вернее, вокруг были миллионы солнц, но чужих, а ему хотелось, чтобы родное светило совершало свой извечный путь по небосводу, меняя времена суток и соединяя время в единое целое, где было бы вчера, сегодня и завтра…

Преодолевая здешние облака, Иван надеялся, что когда пройдет сквозь них или поднимется над ними, то появится Солнце. Но его здесь не было. Нигде.

Он заметил, что каждый последующий шаг казался ему не таким тяжким, как предыдущий, однако с каждым шагом он все больше уставал. Облегчение уравновешивалось усталостью, и все равно у него ни разу не возникло желание остановиться, присесть, отдохнуть. Его влекло ввысь, более того, ему хотелось подниматься, потому что его душа после каждого преодоленного шага наполнялась предчувствием ликования и радости. Она просветлялась, избавляясь от житейских тревог, прогорклого осадка страданий и бед, неудач, неприятностей, скопившихся за нелегкую и не такую уж и короткую жизнь.

Как-то в самом начале этого пути Иван, изнемогая от бессилия, хотел, было, исхитрившись, наклониться, чтобы обеими руками поднять ногу и поставить ее на очередную ступеньку. Но у него рук, как таковых, не оказалось, как и ног, как и тела. Ничего не было, кроме сознания или той неуловимой субстанции, которую принято называть душой. Его так это поразило, что он или, точнее, она съерничала сама над собой: «Полетела душа в рай, а ноги — в милицию?» А потом пришло и понимание того, что происходящее с ним имеет не физическую, а сугубо духовную природу.

Сознание здесь явно пребывало в отдельности от бытия: хотелось Солнца, а его не было, хотелось, чтобы ступеньки были не такими высокими, а они не уменьшались. Однако в этой нарочитой отстраненности чувствовался какой-то секрет субъективно-идеалистического свойства. Душа, должно быть, не самоцельно очищалась, перепрограммировалась или перезагружалась заново.

И вот настал момент, когда начала приоткрываться тайна всего происходящего с ним. Впереди на лестнице что-то забелело. Иван подумал, что это опять здешнее облачко. Но, приближаясь к нему, он стал различать очертания фигуры старца в белых одеждах. Седые волосы, белая борода, на плечах какая-то старинная льняная хламида, сандалии на босую ногу. Иван видел сотни раз точь-в-точь так нарисованные изображения Саваофа. И глаза были голубые и лучистые, но вот нимба вокруг головы никакого он, как ни старался, не рассмотрел. Иван с великими трудами поднимался, а тот стоял и поджидал — разве трудно было ему спуститься на несколько ступенек вниз? Только об этом он с раздражением подумал, как ступеньки, разделяющие их, стали намного выше. «Здесь права не покачаешь», — подумалось Ивану и тут же показалось, что эту его вынужденно смиренную мысль Саваоф отметил еле-еле уловимым прищуром цепких глаз.

Когда между ними оставалось две ступеньки, Саваоф поднял руку и, осенив Ивана Где-то крестом, сказал:

— Здравствуй, душа христианская. Куда путь держишь?

Иван Где-то поздоровался и спросил в свою очередь:

— А разве у меня есть выбор?

— Есть. Подумай.

— Думать вредно. Для здоровья и особенно для зарплаты. Или здесь не так? — Ивана что-то подзуживало дерзить Саваофу.

— Это у вас, на Земле, дуракам закон не писан, а умным думать вредно. Вот я и размышляю: куда тебя определить? В рай, пожалуй, рановато, перечишь начальству, но и ада ты еще не заслужил, поскольку безвинно познал его. Вот и сказал бы: в рай иду, ну и пошел бы себе…

Иван уже пожалел, что стал ерепениться, но и сдаваться сразу со словами: «Прости меня, Господи», как бы давая взятку своим смирением, себе не позволил — взбунтовались остатки человеческого достоинства, то бишь обуяла гордыня, самый страшный из грехов. Да и кто перед ним — сам Бог или архангел Гавриил, который является как бы начальником бюро пропусков при чистилище? Или небесный швейцар?

И тогда он рискнул пойти в обход: может, все-таки есть у него возможность хоть условно или хотя бы на полставки попасть в рай, поскольку в ад, конечно же, ему ну никак не хотелось.

— А что в книге моей написано — больше грехов или добрых дел? — спросил он.

— В какой книге? Мы не отдел кадров и не спецслужбы, где имеются на тебя дела. У нас деяния. Ты имеешь в виду «Книгу деяний?» Зачем тебе она нужна? Обжаловать мои действия хочешь, что ли, душа любезная? Вроде бы неплохой поэт, а с бюрократиной… Амбарную книгу изволите подать или счеты с деревянными костяшками, чтобы тут же, слюнявя пальцы, подбить бабки?

— Если в рай нельзя, тогда направляйте в ад, — согласился Иван Где-то. Словно во времена Брежнева принял встречный план — после этого адская перспектива представала не в жанре наказания, а добровольного желания пострадать больше положенного.

— Что, захотелось вместо перестройки и демократизации в теплое местечко попасть? Схимничать хочешь? — спросил собеседник и не очень-то знакомое слово прозвучало у него почти как «схимичить». — Ты, помнится, недавно захотел по правде, честно и чисто, в моральном плане, жить? А не дали? Крапулентин этот, директор издательства, отверг твою лучшую книжку, а ты на радостях да в больницу? Туда дружок твой, министр, примчался, а медики, коновалы, захотели пыль пустить в глаза важному чиновнику, вот и угробили тебя в самом прямом смысле. Большая драка была за тебя, душу то есть, между Великим Дедкой и Всемосковским Лукавым. Но ты, молодцом, мимо них да шасть на нашу лестницу. К Абсолюту взял направление — учти, это единственный случай, когда ты совершенно правильно поступил.

— «Абсолют» — водка такая появилась. Пробовал — сучок сучком. Может, самопальная попалась, — вставил Иван и тут свое мнение.

— Не ерничай, не шалабола перед тобой, любезный. Водку он пробовал! Ишь ты — на Руси невидаль какая… А кто глаголом будет жечь сердца людей? Кто?!

— А жечь что, есть ли они еще — сердца? Кровяные насосы с искусственными клапанами… — опять не сдержался Иван. — По-вашему как: пометили младенцу темечко — быть тебе русским писателем, да? Все, мол, само собой образуется у Богом отмеченного, да? А им, талантливым, и жить не хочется. Живые станут завидовать мертвым — это обещание уже выполняете? Знаете ли о том, что приятель мой незабвенный, Коля Рубцов, показывал мне вологодскую деревеньку на угоре и грустно говорил при этом: «Здесь каждый год в избу бьет молния. Все уже выехали, осталась одна семья. Как она уедет, я обязательно поселюсь здесь. Буду ждать молнию, когда она в меня ударит». Не от молнии погиб, а от взбесившейся бабы… А страной кто правит? Если не живодер, так самодур. Ленька-то с колес правил, а теперь — методом недержания речи? Моча М. Дойчеву в голову бьет? А власть-то от Бога! Или как? Только одного помазанника люди назвали Мудрым, да и то почти тысячу лет тому назад. Чем талантливые прогневили небо? Не награда это, а наказание. Тем более сейчас.

Саваоф призадумался, взял большим и указательным пальцами нижнюю губу в скобочку.

— Насчет талантов на Руси не от тебя первого слышу, — произнес он, выдержав многозначительную паузу. — Насчет же правителей, тут больше людских происков, нежели Божьего промысла. Вы же рай на земле строили под водительством большевиков. Соорудили ад. Взять последнего избранника — вместо крови вообще сивуха, рычит, крушит… А вам и по ндраву… Таланты разные бывают, в том числе и от Лукавого — злые гении. Этих все больше и больше, а ты — все-таки больше наш, от Бога который. И полагаешь, что рай своими деяниями заслужил? Тем, что стоял, получается так, насмерть, чтобы не разлетелись по миру идиотские мысли Аэроплана Леонидовича Около-Бричко? Так ведь это же верхушка проблемы, а суть в чем? Да в осатанении вашего так называемого прогрессивного человечества и советского общества в особенности. Торжество бездуховности, преклонение перед Мамоном, циничное презрение идеалов чести, достоинства, справедливости, всепрощение иудиному греху, да какое там всепрощение — поощрение! — вот что такое ваше общество сегодня.

— А оно разве только наше и нисколечко не ваше?

— И наше — тоже. Но дерзишь.

— Так что же вы, на небесах, от нас хотите? Если вам, всемогущим и всемилостивым, это не под силу, как и людям, то во что же тогда верить, на что надеяться и на кого уповать? Вы тут бездельничаете вовсю, а нам, почти одноклеточным и почти уже хладнокровным пресмыкающимся, велите бороться с судьбой, которой вы же и ведаете? Или — кого любите, того и наказываете, того и испытываете? Да сколько же можно так любить нас? Не лучше ли будет, если вы, небеса, отвернетесь от нас навсегда, оставите нас в покое — и Бог, и Дьявол? Сколько же можно нас так любить, душить в объятьях?..

— Вот оно — сатанинство из тебя так и прет. В плену смятения захотелось богоборцем побыть, ниспровергателем духа и морали? Ах, как красиво… Если это еще зарифмовать, то студенточки Литинститута кипяточком и обольются. Да ведомо ли тебе, душа Ивана, что страдание — единственный путь совершенствования человеческой природы?

— Но ведь счастье — лучший университет. Пушкин!

— Александр Сергеевич прав, — согласился Саваоф. — Но не безусловно — счастья-то надо добиться. Полагаешь, счастье — это удача, везение? Или, как сейчас принято у вас говорить, — халява? Увы. Счастье — это в высочайшем смысле Гармония. Как жаль, что ты не знаешь, как изобразил Всемосковский Домовой Знак Гармонии — тебя в этот момент доканывали коновалы. Гармония с самим собой, с небом и землей, с прошлым и будущим, со всеми людьми и всей природой — вот она, формула счастья. Только нет и не будет гармонии с Сатаной — гением дисгармонии всего и вся, разлада и разрушения. Ваше, как нынче вы сами же выражаетесь, дребанное общество идет по сатанинскому пути, называя это дорогой в цивилизованный мир. Мы с большим удовольствием вам подсобили бы, но вы же сами себе не желаете помочь!

— Так что же вы от меня-то хотите?

— Того, что захотел сам. Ты ведь захотел жить честно и праведно — вот и поживи так.

— И все?

— И все.

— А разве я не умер?

— Нет, еще не умер. Живи.

— Зачем?

— Чтобы жить.

— Не понимаю: жить для того, чтобы жить?

— Конечно, бессмыслица. С точки зрения маленького и обиженного жизнью человека. Но с точки зрения вечности, борьбы Гармонии и Вселенского Бардака, Порядка и Хаоса — нет.

— Кто ты: Создатель или Сатана? — закричал Иван на всю Вселенную.

— Нет. Я — Дух твой.

И рухнул Иван вниз…

Первое, что почувствовал — тело обрело плоть. Тяжкую, больную… Первое, что увидел — Солнце, вернее розовые его лучи, пронизывающие зеленые ветви клена, которые нависли над окном. Солнце, видимо, опустилось ниже, лучи погасли, листья клена потемнели. «Все равно, я увидел еще раз Солнце», — подумал он и услышал рядом с собой тихий плач. Какая-то старуха с высохшим от бесчисленных морщин лицом плакала и приговаривала:

— Жив, Ванюша, жив, слава Богу…

— Кому, извините, слава? — спросил он, еще не отойдя окончательно то ли ото сна, то ли от небес.

— Слава Богу, — эхом отозвались слова старухи в помещении, но голос принадлежал не ей, а самому Ивану. Он не произносил их, между тем они прозвучали явственно и громко. Иван, удивленный, посмотрел пристально на старуху — однако не она сидела возле его кровати, а он, Иван Где-то, собственной персоной. Только помоложе лет на двадцать и даже в безрукавке тех времен — вискозной, в мелкую розоватую клетку.

— С возвращеньицем, Иван Сергеевич, — сказал новый Иван Где-то. — Не удивляйся, что я так тебя называю — твоя настоящая фамилия Колоколов, имя — Иван, отчество — Сергеевич.

— Как у Тургенева, — с иронией заметил Иван.

— Да, как у Тургенева, — согласился тот. — Между прочим, я — Иван Петрович Где-то, поэт, редактор и литконсультант.

— А кто же тогда я? — Иван был возмущен неслыханной наглостью невесть откуда сверзившегося альтер-эго.

— Повторяю: Иван Сергеевич Колоколов. Ты племянник, как, впрочем, и я, славной бабули Мокрины Ивановны из партизанско-чернобыльской зоны. Это она, оставила тебя, если так можно выразиться, под дверью аптеки в Харькове. Спасая тебя, между прочим. Недавно увидела по телевизору и примчалась в Москву. Две недели не отходила от твоей постели. Как только ты очухался, извини за вульгаризм, помчалась на кухню. Скоро вернется. С диетическим провиантом для любимого племянника — когда-то подкидыша, а теперь найденыша.

— Послушай, а Иван Петрович Где-то — это все-таки я! — произнес больной и даже сделал попытку приподняться на локте.

— Нет возражений, — согласился наглец. — Это твой псевдоним. Однако Иван Петрович Где-то — тоже я. Присмотрись получше и ты согласишься, что я имею все основания так себя называть. И противоречий тут никаких. Задолбали всех этими противоречиями современные фарисеи и книжники, тогда как мир не столько противоречив, сколько асимметричен. Ты, романтик, решил жить честно и праведно, а я, реалист, как бы останусь самим собой. Да, мы действительно асимметричные альтер-эго. Вот так, на асимметричных параллелях, будем коптить небо дальше.

— Разве мало одного честняги в мохнатых кавычках — Аэроплана Леонидовича Около-Бричко? Это же он, как черт, выпрыгнул из большевизма в качестве идеального нового человека. В нем все бредни большевиков и выпали в осадок, то есть материализовались. А какой смысл мне делиться надвое, словно одноклеточной амебе? И вообще, раздвоение личности — шиза или паранойя? — спросил тот, кого понуждали величаться Иваном Сергеевичем.

— О, это эксперимент планетарного значения, — с явной иронией произнес самозванец. — Сообщаю об этом, поскольку сегодня у нас как бы день открытых дверей или открытых душ. Как нравится, так и называй. Наш общий приятель Около-Бричко — это всего лишь иллюстрация умозрительных теорий, основанных на догмате разрушения старого мира и якобы строительства нового. Повторяю: якобы! А мы… Может, попытаемся пощупать хотя бы самые основные отправные точки морали человеческой цивилизации в ХХI веке? Ведь мы на излете ХХ века продолжаем довольствоваться этикой дредноутов и канонерок, восхищаться просто силой, а не силой духа, интеллекта, провидения. Привыкли к жестокости, бессердечию, бездумности. Тут, как бы весьма кстати, и потянуло тебя на честность и справедливость — так, быть может, и заживешь припеваючи по своему правильному кодексу в этом лучшем из миров? Короче говоря, посмотрим, что из этого получится?

— Господи, какая же скучища! Ты как-то ловко не упомянул Добро и Зло — как захочется о них поговорить, то тут же подавай мне утку.

— Зачем? Тошнит? — осторожно выспрашивал новоявленный Иван Где-то.

— Нет. На голову тебе, умнику, напялю, — в изнеможении произнес поэт, зевнул непритворно и мелким крестом запечатал разверстый свой рот.

И наступила полная темнота. Иван протирал глаза — не помогало. Он лежал в каком-то узком ящике, обитом изнутри скользкой материей, под ним шуршала стружка. «Меня похоронили!» — обожгла догадка, и вспомнились глухие разговоры среди литераторов о том, что когда перед войной специальная комиссия вскрыла гроб Гоголя, то увидела скрюченный скелет. «Значит, Саваоф и двойник, и старуха — это был сон или сон во сне. Или бред во сне», — отметил он и, придя окончательно в сознание, задумался над тем, как выбраться отсюда.

Глава третья

Среди острых еловых вершин мелькнуло круглое окошко — это в озере отразилось голубое небо. Многие тысячи лет назад в здешние дебри вонзился крупный метеорит. Взрыв был такой мощи, что и поныне глубина озера измерялась многими десятками метров. Глядя на цветущие по краям озера кувшинки, на стрекозы, шелестящие крылышками над неподвижной гладью воды, на весь этот покой и умиротворение, трудно было представить, что здесь некогда взметнулся столб земли и дыма на несколько километров ввысь, бушевал пожар, от которого в ужасе спасались звери и птицы.

В истории озера содержалось явное утешение. Великий Дедка чувствовал это, но и понимал, что в стране, судя по всему, тоже ведь взметнется столб всякой грязи, а дыма сколько… Второй раз в течение всего одного века, и опять грязи людской, черни в самом худшем значении, отбросов общества, которые ни на что приличное неспособны, но которые непоколебимо убеждены, что именно они соль земли и им должна принадлежать власть над другими людьми. Воистину нет пределов совершенству: из правящего ныне бездарного слоя выделится еще более подлое, абсолютно безнравственное, циничное меньшинство из меньшинства, захватит всю власть и всю собственность, а назовет все это, словно в насмешку, властью народа, то бишь демократией. После прихода к власти сатанистов в центре — в союзных республиках такие же сатанисты, но в националистической щетине, не пожелают делиться своей властью с ненавистной Москвой. И огромная страна будет разрублена как бы по единственно справедливому признаку — по племенному.

Появится Точка RU… Великий Дедка с первых шагов перестройки понял, что она — одна из важнейших операций Великой антироссийской войны, которую Запад ведет давно, еще с крымской кампании середины ХIХ века. Война на всемерное сдерживание России, унижение, дискриминацию. Со времен Герцена Запад поддерживал или попросту содержал все антироссийские элементы, которые стремились к уничтожению существующего государственного строя. Без разницы: самодержавного, советского или нынешнего, так называемого демократического, в действительности же — демонкратического. В основном оформилась консолидированная позиция Запада по отношению к России еще на Берлинском конгрессе 1878 года, где Бисмарк предал своего учителя российского канцлера Горчакова и где были посеяны семена двух мировых войн. С пресловутого конгресса, умыкнувшего победу России в турецкой войне, стало правилом: что худо для России, то хорошо для Европы. Причем ради общеевропейских интересов от России всегда требовались наибольшие жертвы. И первая, и вторая мировые войны были прежде всего антироссийскими. Такими же были и российские революции. И, гражданская война, названная гражданской по недоразумению, поскольку в ней участвовали многие европейские державы, и которая много крат превысила прежние рекорды «цивилизованных» народов по числу жертв в братоубийственных столкновениях.

И вот новая революция, опять шквал бездарных реформ ультразападного фасона. Что поделаешь: все российские реформаторы постоянно, как стрелка компаса на север, ориентированы только на Запад. Обезьяничанье у них в генетическом коде, многие из них так далеко ускакали, что кажутся западнее самого Запада. А тот с извечным шовинизмом, презирая Россию и русских, регулярно подбрасывает неистовым западникам новомодные учения и веяния — от коммунизма до гомосексуализма. И те, осатаневая от восторга, с величайшим пафосом распинают матушку Русь.

Страну уникальной и богатейшей цивилизации сообщества многих народов, на территории которой есть культуры, насчитывающие не одну тысячу лет, а титульный народ имеет двенадцативековую государственность, будут втискивать в прокрустово ложе ценностей Дикого Запада, превознося при этом бандитские доблести, культ силы и беспримерной жестокости, не ведающей никакого сострадания. В местах межплеменных разрывов затлеют угли этнических и религиозных конфликтов. Во имя того, чтобы полновластнее чувствовал себя эмир, хан или царь, а то и попросту мафиозный пахан, под модной нынче среди властолюбцев кликухой — «президент». Кое-кому справедливо было бы обходиться без первой буквы в этом слове… Во всем будут обвинять русских, Россию и обставлять дело таким образом, что именно народы пожелали отложиться от народа русского. И все это назовут приобщением к цивилизации.

Великий Дедка, разумеется, знал историю, по желанию мог знать и постисторию — грядущие события вплоть до самого отдаленного будущего. Мог знать события, которые произойдут в следующую минуту, через час, год, сотни, тысячи лет. Впрочем, тысячи и даже сотни были преувеличением, поскольку у нынешнего человечества их уже не было в запасе. Мог, но не хотел, избегал заглядывать в будущее. Поэтому даже разработками и ориентировкам аналитической службы Великого Века Доброжилов не очень-то увлекался. Ведь какая же скучища — присутствовать при том, как в жизни свершается то, что ты давно знаешь! Но то, что ожидало страну в ближайшее время, ничего общего со скукой не имело.

История не знает сослагательного наклонения, в ней отражено все свершившиеся, хотя во все времена события толковали не с позиций истины, а как надо. Постистория сослагательное наклонение признает, поскольку события давно минувших дней и свершающиеся сейчас, в этот миг, вплотную примыкающий к границе времен, совершенно непреодолимой для нынешнего человечества в любом направлении, имеют и в самом отдаленном будущем последствия. Человек живет по эту сторону границы времени, определяя осознанно, а чаще всего неосознанно, собственными делами свою судьбу и судьбу своих потомков, тем самым как бы моделируя их в постистории.

Великий Дедка знал, но даже думать об этом запрещал себе, что человечество в своем развитии может сделать скачок и оказаться в так называемом гиперпространстве, где время движется разнонаправленно — там пространство имеет бесконечное число уровней. В гиперпространстве человек по существу по своим возможностям и своему могуществу станет приравнен Богу. «А люди? Люди будут боги или их громом пришибет» — все чаще с тревогой вспоминал Великий Дедка строки поэта ХIХ века Федора Глинки. Потому что время как бы потекло вспять, от той заветной границы, где homo sapiens наконец-то по своим духовным и моральным качествам оправдает самоназвание разумного, перейдя в стадию homo florens, то есть процветающего, познавшего счастье Гармонии. Только в этом качестве ему станут посильны возможности гиперпространства, по сути Рая. Но человечество все больше и больше удаляется от границы времен, погрязает в варварстве. Судя по всему, и этот посев человечества оказался неспособным к научно-техническому саморазвитию и нравственному самосовершенствованию одновременно. Так что и этот раунд останется не за Богом, а за Дьяволом?

Между прочим, советский народ изловчился и изобрел для жизни собственную разновидность сослагательного бытия. Более того, он этим и спасался, поскольку власти на одной шестой суши испокон веков жили в своем времени, а народы в своем. Виной тому не гиперпространство, а гипермерзости власть предержащих. Если времена эти пересекались, вспыхивали бунты или же происходили революции. После катаклизмов властям жилось еще вольготнее, а народам — еще хуже. Так было, так есть и так будет не только в конце второго тысячелетия…

Судя по тому, чем человечество засоряло поля будущего, особенно на просторах России, оно вышло на последнюю прямую. И нравственно, и экологически, и технологически упрямо приближается к краю, к ловушке под названием финишный синдром. Он сродни метаболическому синдрому в медицине, когда сахарный диабет подстегивает атеросклероз, тот в свою очередь — гипертонию и ишемическую болезнь сердца, а они в свою очередь стимулируют диабет. Чтобы разорвать этот зловещий круговорот предвестников летального исхода, надо справиться хотя бы с одним из них — например, снизить уровень сахара в крови, перестать быть очень «сладким», и тогда квартет будет расстроен, не станет столь дружно исполнять мотивы вечного покоя.

Человечеству предстоит точно так же справиться хотя бы с одной из угроз смертельного для него трио и преодолеть весь финишный синдром. Если оно станет по-настоящему нравственным, то одновременно решатся проблемы экологии и технологии. Решит проблемы экологии — неизбежно изменится нравственность и технология. Если же технология станет сугубо целесообразной, сберегающей сырьевые и энергетические ресурсы, по моральным причинам не будет подстегивать безумную гонку к абсолютному комфорту, то человечество перейдет с материального витка спирали своего развития на интеллектуально-духовный. И научится, наконец, извлекать уроки из собственной трагической, безумной и кровавой истории. Расстанется с Кали-югой, как именуют этот далеко не лучший период существования землян на Востоке. Только таким образом можно оправдать на деле самоназвание homo sapiens, вступить в Золотой Век в качестве homo florens, выйти в гиперпространство, то есть в Царство Истины.

Многим еще надлежит осознать, что Истина и есть Бог, и что Бог должен быть прежде всего у каждого в душе, а не только на угловых антресолях под потолками или изображен в храмах. Без царя в голове, без Бога в душе — идеал Сатаны, и во имя его Лукавый искушает каждого вседозволенностью, расточительным богатством и удобствами, безграничной властью и жестокостью по отношению к себе же подобным. Тут уж кто кого… Посланцы Cатаны уже здесь, они прибывают и прибывают, но где же посланцы Бога? Нельзя же на самом-то деле принимать за них чиновников в рясах, чалмах да ермолках… Нет города без праведника? Если бы так…

А тут еще Асраил который год без устали кружит над столицей крупнейшего государства мира. С крыши телересторана ближе к престолу Аллаха и к дереву возле него, с которого падают и падают листья с именами обреченных? Ангел смерти Асраил, он же Израил, обязан в течение сорока дней разлучить душу с телом усопшего, так, быть может, он теперь учится у останкинских джинов и шайтанов, как лишать электорат элементарного здравого смысла еще при жизни? Или листья поодиночке уже не летят, вместо имен обреченных — теперь пакеты телевизионных программ? Если же они все-таки падают, то какой же листопад ожидает одну шестую?!

Великому Дедке стало тошно от безрадостных перспектив, и он опять запросил информацию о новом Московском Лукавом. Комендант Башни Сатаны № 6, она же Уральская… Затем № 7, то есть Сибирской, с 1934 по 1953 год, по сути в своей епархии верховный надсмотрщик ГУЛага. Как всякий либерал и социалист он должен был переболеть восхищением Троцким и Гитлером. За явное сочувствие последнему его даже держали во время второй мировой войны подальше от Германии — на Тихоокеанском театре военных действий. Потом курировал либерально-демократические ценности на Корейском полуострове и в Индокитае, в том числе во время вьетнамской войны. Затем возглавил миротворческую миссию в Югославии, откуда и прибыл в Москву. Четырехзвездный нечистый генерал.

Информация о карьере лукавого после октябрьского переворота не удовлетворила домового, поскольку не давала ответа на вопрос, почему все-таки именно это отродье объявилось на Москве? Полный ответ из архива ставил все на свои места. Оказалось, что этот лукавый был тем самым бесом, который неистовствовал на Руси во времена ее крещения, насылал жесточайшие кары на язычников, организовывал уничтожение дохристианской культуры, разжигал вражду между князьями, особенно между Киевом и Москвой. Это он нашептывал Юрию Долгорукому двадцать лет воевать с Киевом, а его сыну — Андрею Боголюбскому — после взятия города три дня и три ночи жечь храмы, уничтожать иконы и убивать киевлян. И ему же нашептал умыкнуть икону из храма в Вышгороде — икону письма святого Луки! Получил от Веселенского Сатаны повышение в звании за падение Киева при нашествии татаро-монгольских орд, но в немилость впал после возвышения Москвы. В царствование Грозного Иоанна его вернули на Русь, где он и готовил первую Смуту. За упущение с князем Пожарским и гражданином Мининым какое-то время занимался приглядом за делами святой инквизиции в Испании, а затем курировал революцию во Франции. Вместе с Наполеоном вновь появился в России, а потом семьдесят семь лет был на курсах повышения квалификации, заведовал делами русской эмиграции в Европе, был персональным попечителем Владимира Ильича Ульянова, опекал русские революции в начале века. Обвинен в результате интриг бесовской элиты в недостаточном разгаре гражданской войны и направлен в Коменданты-6, где и способствовал казни царя и его семьи, приложил немало трудов к тому, чтобы взамен ему на подведомственной ему территории родился будущий российский правитель. Несомненно, из шкуры вылезет вон, чтобы исправить свою ошибку насчет возвышения Москвы.

Их знакомству более тысячи лет! Когда-то этот нечистый сказал ему: «Мне понятно, как вокруг песчинки в створке моллюска образуется жемчужина, но я не понимаю, что может образоваться в душе русского человека вокруг куска чаги! Обрастает она какими-то дурацкими суевериями, обволакивается паутиной преданий, никому ненужных традиций, неизвестно почему называемыми добрыми… Между тем, лучшего помощника, чем ваше чаговое сиятельство, мне и не сыскать!» И захохотал, довольный. На следующий день был зарезан царевич Дмитрий.

Что ж, если он кусок чаги, пусть будет так. Проплыл бы две с половиной тысячи лет по Малому Танаису незамеченным доброжилами, так нет же, заметили, одухотворили! И с тех пор он ни разу не видел, чтобы нарушался закон: каков народ, таковы его и правители. Какие люди — таковы у них традиции, какие у людей страсти — таковы у них боги, доброжилы и лукавые. Все это, вместе взятое, ни что иное, как сгустки энергии разума и эмоций человеческих поколений. Аура и карма, как нынче говорят. В них и взлеты мысли и проявления неслыханной отваги, прозрения народного гения, но и падения — честь и позор идут рядом, плечо к плечу.

Добро неизменно побеждает Зло? Как бы не так! Добро якобы побеждает, в действительности же люди от поколения к поколению становятся злее и бессердечнее. И не Добром, а злобой и жестокостью они спасаются от себе же подобных. Злого побеждает не добрый, а еще более злой, безжалостного побеждает еще более безжалостный — человечество соскользнуло на эту дьявольскую стезю. Спасаясь физически, люди умерщвляют себя духовно и нравственно. Над Божьими заповедями смеются: материальные блага, обеспечивающие максимальный комфорт, ради чего можно пойти на что угодно, — вот и вся премудрость современного человечества.

Разумеется, самоубийственную эту философию не все исповедуют. Кое-кто то ли по инерции, то ли по привычке все еще любит рассуждать о каком-то духовном смысле жизни, о высоких целях, о том, что нравственно, а что совсем аморально, тогда как человекообразные инфузории заполняют не только болото, но и все пространство жизни, отравляя его своими безмерными желаниями и испражнениями. Героем времени становится не благородный рыцарь, совершающий подвиги в честь дамы сердца, а обыкновенный бандит, ворюга и рэкетир, способный раскаленным утюгом выпаривать из своих жертв и «зелень», и «дерево». Так стоит ли бороться за человека, который постоять за себя ленится или боится? Если его устраивает такая пакостная жизнь? Почему же кто-то должен быть святее папы римского? «Вот уж ввернул сравненьице!» — рассердился на себя Великий Дедка.

— Ох, и интересные времена нагрянули, но какие же они мерзопакостные! — воскликнул он непроизвольно.

— Истинно так, ваше высокопревосходительство! — пропищал черт на палке, который все это время наблюдал за Великим Дедкой, а теперь азартно посверкивал огненными глазками, явно посмеиваясь над ним.

В наказание за дерзость Великий Дедка шваркнул концом посоха с офицером связи по прибрежным корягам и напялил на него жесткую власяницу из хвоста вороного жеребца да еще и щетиной внутрь. Так было заведено обращаться с посланником нечистого две с половиной тысячи лет, поскольку никакого человеческого отношения к себе не заслуживал. Традиция есть традиция.

Однако ему надо было для себя делать вывод. Неутешительным он получался: Зло и Добро поменялись местами, причем Добро истончается с каждым днем, а Зло жиреет и наглеет. Люди в ловушке, словно в круговом туннеле Зла, который превратился в последнее время в своего рода синхрофазотрон — малейшей искорки Зла достаточно, чтобы вызвать шквал всевозможного негодяйства и сволочизма. И нет пока никаких возможностей, чтобы в сознании людей Добро заняло свое место, а Зло — свое. Так пусть же и Добро послужит Злу, пусть же нигде, ни в чем, никогда и никому не будет Добра!? Может, лишь тогда люди истоскуются по Добру и вспомнят о нем? Но жить без Добра, во Зле и во имя Зла?! Это зверь не ведает, что такое Добро и что такое Зло, но и ему хочется Добра. Но клин клином?..

Не ведает нынешний Московский Лукавый, что такое Добро и что такое Зло?! Будет способствовать тому, чтобы они заняли положенные им места?! Бессмысленно в данном случае говорить, но так хочется сказать: «Ох, не лукавьте…» Вот уж поистине, ваше сатанинское превосходительство, лучшего помощника, чем старый кусок березовый чаги, отныне вам не сыскать! Не сыскать…

На глаза Великого Дедки, в кои веки, навернулась влага — жалко ему было разнесчастную огромную страну, но тут же взял себя в руки и подумал о том, что стрекозы, однако, побойчей засверкали прозрачными крылышками, кружась над безмятежной гладью воды и ярко-желтыми кувшинками.

Если бы кто видел в этот момент предводителя доброжилов, то поразился бы его сходству с врубелевским Паном, только плачущим. Впрочем, когда художник писал картину, Великий Дедка посещал его воображение.

Глава четвертая

За исполнение должности новый Московский Лукавый взялся круто, руководил, подобно стальному вождю одного сорокамиллионного народа, в основном на месте. Поймал как-то Кощея Бессмертного, давнего оппонента своего предшественника, и велел ему пределы киностудии «Союзмультфильм» без особого разрешения не покидать. Под страхом того, что тут же его обломает — точнее, сломает кончик иголки, в котором, как известно, запрятан исход его бессмертия.

Беса-эколога отправил в ознакомительную командировку в Индию — поучиться организации массовых отравлений. Бесу-дендрологу дал контрольную цифру — извести в ближайшие годы не менее миллиона деревьев в Лимитграде. Иначе он ненавистную ему столицу и не называл.

Бес-эколог присутствовал при выдаче задания и посмел предложить свои услуги: в его лабораториях подготовлена и испытана новейшая смесь для освобождения белокаменной в зимнее время от снега и льда. Смесь на основе обычной соли, иногда с добавлением хлористого калия с повышенным радиоактивным фоном — так сказать, для взбадривания и ускорения биологических процессов. Особенно хорошо отзывались торговцы автомобилями и обувью — от смеси их товары приходили в негодность куда быстрее, поэтому коммерсанты готовы были платить повышенные взятки чиновникам.

— Утверждается, — произнес 666-й и уточнил задание: — Предстоящей зимой Лимитград пересолить так, чтобы троллейбусы превратились в электрические стулья на колесах. Прикоснулась к ступеньке какая-нибудь лимита — и на тот свет. Пересолить не менее семисот тысяч деревьев. И организовать серию показательных посадок по одному-два дерева городским начальством, гостями Лимитграда. Чтобы возле каждого нового дерева торчало по двадцать телекамер. Чтобы все видели и возмущались неслыханной показухой. Имитация, имитация всего и вся, суррогаты вместо всего натурального, умозрительное вместо подлинно разумного, и при этом популизм-ложь, популизм-подлог, популизм-разрушение — вот что взывает к жизни самые прекрасные черты современного человека!

Новый 666-й, несмотря на язвительность и ироничность своего ума, имел слабость увлекаться произнесением собственных речей. При этом он терпеть не мог других говорунов — посылал тучи соглядатаев на митинги и демонстрации, называя их подчеркнуто демон-страциями. Требовал подробнейших отчетов о том, что там говорилось, чтобы можно было в сообщения средств массовой дезинформации внести необходимые коррективы. Однако там несли такую ахинею, что обычно никакого вмешательства практически и не требовалось. Что особенно радовало Лукавого: в процессе самоиндуцирования помешательства один вольтанутый заражал как вирусом гриппа своей дурью всех окружающих. Крыши поехали у миллионов. Поэтому здравые мысли выглядели совершенно дико и нелепо, порой даже вызывающе оскорбительно, невероятно раздражали электорат, как с некоторых пор стали называть народ, тот самый, который с благословения начальства сам себе столько лет пел аллилую.

Однако готовность столичного электората к осатанению, безо всяких усилий со стороны нечистых, была неожиданна и озадачивала Лукавого — получалось, что миллионы новых слуг Сатана получал как бы на халяву. И выходило, что Лукавый и его присные в глазах всенечистого владыки представали отпетыми бездельниками.

Столичная бесовская рать зорко приглядывалась к первым шагам нового своего предводителя. Никто из нечестивой компашки не мог допустить, что их командира сменили ради уничтожения пусть даже миллиона стволов зеленых насаждений или же для замечания Бабе-Яге: «До каких пор будешь лётать на ступе с метлой? Выпиши на складе фотонную ракету». Они осознавали, что им угрожает неизбежная перестройка, и поэтому анализировали его каждый шаг.

Он часто куда-то исчезал — доходили слухи через ведьм-связисток, что ошивался в генштабе Всеселенского Сатаны, мотался по столицам союзных республик. Готовил какую-то крупную акцию, настолько крупную, что потребовалась координация во вселенском масштабе.

Появилось совершенно секретное новшество. В глухом лесном овраге, однако рядом с Грабьлевским шоссе, появился модуль, который обслуживала исключительно импортная зондеркоманда. Через него в величайшей тайне проходили многие узнаваемые лица — крупные партийные и государственные чиновники, депутаты, так называемая творческая интеллигенция. И даже многие попы — прямо в черной униформе и с крестами на пузе, а кто и в широкополых шляпах или роскошных тюрбанах. Нечисть склонялась к предположению, что там шел процесс суперактивного приобщения их к ценностям цивилизации, но с заокеанским акцентом. Иными словами, столичный бомонд расставался там как со старой одеждой на пункте утильсырья со своими душами и убеждениями. Если, разумеется, таковые обнаруживались. Но все, без исключения, получали стандартное новое мышление с компасом, ориентированным только на Запад, и приводили в наивысшую готовность, погребенные до поры до времени под слоем моральных предрассудков, способности к предательству, продажности, беспринципности, короче говоря, весь набор демонизма по полной программе.

Засекли там нечистые и Аэроплана Леонидовича Около-Бричко — не узнаваем стал рядовой генералиссимус пера. Во-первых, помолодел, таскался по кабакам, в которых тусовалась профессиональная «демократия», и даже успешно приударял за «демократками» и «демократами», принципиально презирающими старую мораль. Известные технические причины у него были устранены, и он превратился в бисексуального полового гиганта. Более того, кикиморы, обслуживающие модуль, смонтировали его, явно из хулиганских побуждений, не как социал-демократа, а сексуал-демократа. Во-вторых, полностью переиначили биографию: теперь он происходил из дворян, родители были репрессированы, да и сам Аэроплан Леонидович, оказывается, весьма преуспел по диссидентской линии — только то и делал, что боролся с коммунизмом и советской властью, совершил несколько ходок в места отдаленные. Вот уж поистине: нет ничего тайного, чтобы не стало явным. И вращался он теперь преимущественно в известных то ли межрегиональных, то ли, в соответствии с его новой сексуальной ориентацией, в межанальных депутатских и иных группах. В том числе, по занудной официальной терминологии, в группах риска.

Нечестивая общественность на его примере окончательно пришла к выводу о назначении модуля близ Грабьлевки: перепрограммирование элиты электората в рыцарей типа без страха и упрека. Без страха — в смысле без угрозы какого-либо наказания за что угодно, поскольку было разрешено все, что не запрещено законом. Любое же запрещение или ограничение объявлялись пережитками проклятого тоталитарного прошлого, тем самым перед боевиками от Лукавого, или точнее, от «демократии», открывались безграничные просторы беспредела и безморалья. Без упрека — в смысле освобождения от угрызений какой-то там совести, которая по примеру третьего рейха также упразднялась.

Наиболее проницательные из бесовских активистов подозревали, что речь идет о реализации совершенно секретного приложения к плану «Барбаросса», поскольку новый Московский Лукавый слыл известным поклонником Гитлера. Это обстоятельство привело их к выводу, что тот ведет крупномасштабную подготовку к претворению в жизнь каких-то заветов фюрера.

Немало чертячьим жрецам доставило хлопот какое-то «Бревно». Оно то и дело как бы торчало из щелей суперсекретного делопроизводства, но что это или кто это — определить было сложно. Вначале думали, что это кодовый синоним супертайной операции «Барбаросса-2». Как только лукавые аналитики сошлись на такой трактовке, из секретной прорехи вывалилось сразу три определения — медный лоб, дубина стоеросовая и стенобитное бревно да еще с подозрениями по пятому пункту. Отыскалась и кликуха — Медный колчедан.

Один из бесовских книжников прилетел на очередной тайный шабаш с книгой Боба Вудворда «Признание шефа разведки» и, тыкая когтем в 284-ую страницу, торжественно зачитал: «Кейси испытывал особую гордость по поводу одного из своих агентов. Когда небольшое число наиболее высокопоставленных должностных лиц, получавших информацию по узкой рассылке, носившей название «Бигот», узнавали о положении этого агента, это производило на них сильное впечатление». По мнению книжника получалось три Б — «Барбаросса-2», «Бревно» и «Бигот».

На что Кощей Бессмертный ухмыльнулся и произнес хрипло:

— Да вы в своем уме: «Бревно», алкаш и самодур — и агент ЦРУ?! Нет, черти полосатые, тут надо искать четвертую б…. И самую главную!

Вскоре удалось ухватиться еще за одну ниточку. Это было сообщение о том, что когда «Бревно» крестили, то пьяненький поп макнул младенца в купель без надлежащего прилежания. Короче говоря, уронил, и младенец пошел на дно, захлебываясь водой и криком. Но прицерковный черт сумел спасти будущий кадр. Глухо поговаривали, что этим чертом был сам 666-й-Бес-2. Потом проявилась еще одна история: ехало «Бревно» на поезде, вагоны полетели под откос, а на нем — ни царапины. Сработала дьявольская служба путей сообщения. Нечестивцы грешили было на Жорку Мордаря: тот тоже попадал в аварию, правда, автомобильную — в Крыму сваливалась машина в кювет. Все пострадали, вестимо, но не юный Мордарь, который вышиб головой лобовое стекло… Причиной подозрений насчет Мордаря был его вид сзади: как у гранитного Маркса, который торчит в районе Большого театра, голова прямо из спины. При этом к темечку голова сужалась, должно быть, свидетельствуя о недюжинном остроумии, но все равно вид сзади вызывал желание сравнить Мордаря с колуном. С колуном, но не с бревном же!

Вскоре достоянием лукавой общественности стал еще один факт: «Бревно», будучи на практике, спикировало вместе с тачкой со строительных лесов вниз головой с высоты четвертого этажа. И что же? Тачка вдребезги, не подлежала даже восстановлению, а «Бревно» назначили первым секретарем обкома. Нехорошие домыслы насчет еврейского происхождения тут же отпали, поскольку персеками потомка тех, кто загорал сорок лет в пустыне, не ставили. Но зато такие домыслы в геометрической прогрессии усилились в отношении его окружения.

После этого нечестивой общественности угадать, кто проходил у Московского Лукавого под кликухой «Бревно», не составляло абсолютно никакого труда. Ох, как же они зубоскалили, когда ихний стройбат приступил к строительству для клиента в заброшенном руднике пункта управления его так называемыми непредсказуемостями! Из норы, практически из ада, шел сигнал, а клиенту казалось, что им кто-то руководит сверху и куда-то ведет… Когда же он, прилетев в иностранный аэропорт, под камерами телевидения обильно обмочил колеса самолету, а потом, как ни в чем, ни бывало, протянул руку встречающим, в том числе и дамам, то даже Баба-Яга возмутилась: «Да у него вшего одна ижвилина да и та вертикальная, ниже пояшницы!..»

И вдруг 666-Бес-2 в жаркий июльский полдень объявил большой шабаш. Зашуршала жесткими перьями, застучала костями, загремела скелетами нечестивая братия, слетаясь на крышу ресторана «Седьмое небо». К тому времени тут добавилось всевозможных балок — дела у хозяев телеиглы шли, судя по обилию тут нового железа, в гору. Асраил, бедняга, теперь вынужден был петлять среди него, но свой путь держал твердо и непоколебимо.

Главный Московский Лукавый прибыл на шабаш все равно как новый русский — смокинг с бабочкой, вокруг дюжина импортных охранников и советников. Среди них выделялась пара морских дьяволов с чемоданчиком, прикованным к лапе одного из них. «Неужто ядерный?!» — всполошилась бюрократия в чешуе, шерсти и перьях. Никакого ядерного чемоданчика раньше не положено было! Да и не собирали их средь бела дня да еще в июле — чешуя да панцири раскаляются так, что спасу никакого нет. И амбре по случаю жары на крыше соответствующее — самим тошно…

— Понравился чемоданчик, черти полосатые? Боитесь, что ядерный? — 666-й обходил толпу всевозможного бесовского чиновничества с приветливой улыбкой, трогая кого за клюв, кого за рыло, кого за бороду, а кому-то шутя клешней сжимал горло, на время перекрывая кислород. — Чемоданчик-то похуже ядерного: в нем не война, а новая революция!

Он прошелся перед строем раз-другой, наслаждаясь произведенным на них впечатлением.

— Надо было бы послать вас ко всем чертям собачьим, чтобы они грызли вас до скончания времен. Не стану менять старых подонков на новых. Это у наших клиентов заведено менять мелкого вора на крупного грабителя. Не будем брать с них пример! Вы, надеюсь, осознали, что перестройку вы заканителели, и по достоинству оцените мое решение вместо наказания наградить вас великой честью — осуществить то, что готовилось сорок пять лет, на что израсходованы десятки триллионов только одних долларов. Не считая фунтов стерлингов, франков, дойчмарок и не дойчмарок, иен, лир и разных там песет.

И опять прошелся перед ними несколько раз, оттесняя и оттесняя их к самому краю крыши. Они вытянулись и уплотнились, боялись дышать, чтоб не свалиться с ресторана и поневоле покинуть столь важный шабаш. Поскольку больше всех мешала ступа Бабы-Яги, все шикали и шипели на нее, то старуха сочла за благо не толпиться вместе со всеми, а зависнуть в воздухе на древнем гравилете у обреза крыши.

— Я же тебе, старая стервь, велел пересесть на фотонную ракету, — заметил 666-й.

— Ваше шатаниншькое вышокопревошьходительштво, я ракету выпишала, а на права ишо не шумела шдать. Беж штрахования гражданшкой ответштвенношьти номеров не дают и экжамены не принимают, — оправдывалась главная ведьма, и все прыснули со смеху.

— Не вижу ничего смешного, — помрачнел Главлукавый: ему показалось, что старушка на вошь сделала ударение. — Я не умею повторять одно и то же дважды. Посему, дорогая соратница, отдохни лет триста на Плутоне.

У Бабы-Яги лишь трепыхнулись обноски — и ее вывели на курс к самой холодной планете солнечной системы. На здешний партхозактив это произвело сильное впечатление.

— У нас дефицит прекрасного пола? Напротив! Одних ночных бабочек — тучи. Полагаю, выбирать есть из чего. Управлению кадров представить на утверждение кандидатуру новой главной ведьмы, которая отныне будет называться первая леди. Желательно 90х60х90, с букетом Венеры, с ВИЧ-инфекцией… Наездница и розанчик, чтоб могла совратить даже святого Иосифа, не говоря уж о деятелях с кликухой «прорабы перестройки». С правами на управление фотонной ракетой. Такую же кадровую политику внедрить во всем государстве и особенно в Лимитграде. В расчете на неопытность и молодую дурь вообще старше тридцати лет на любые должности никого не предлагать.

Все повернулись в сторону Кощея Бессмертного — уж он-то ни разу не проходил процесс обновления. Под предлогом того, что Бессмертный. Это их то и дело обновляли, вываривали вначале в серной кислоте, потом, в зависимости от заслуг, тушили в собачьем или кошачьем дерьме, а напоследок — настаивали на «царской водке». Тем, кто был на обновлении давно, больше тридцати лет тому назад, можно будет вскоре рассчитывать лишь на услуги кадрового агентства «Тризна».

— Продолжаю, — потер лапы от какого-то удовольствия Лукавый. — Вам, надеюсь, известно: ровно полвека тому назад немецкие танки должны были взять Москву. Тогда не получилось, более того — советские танки в сорок пятом вошли в Берлин. Теперь очередь за Москвой. Поскольку никаким танкам других государств взять этот Лимитград еще не под силу, то это предстоит совершить советским танкам! Им и в голову не придет, что они сами себе устраивают блицкриг, а пятьдесят лет после первой попытки — всего-навсего маленькая историческая пауза. Таким образом, мы станем не только свидетелями, но и организаторами юбилейного и в этот раз несомненно победоносного дранг нах ост!

— Кто не привлекался к разработке этой акции, по своим масштабам куда грандиозней «Барбароссы», я знаю об этом, докапывались до содержания операции под кодовым названием «Бревно». Ну, кому еще из вас не ясно, что это президент Бобдзедун? Наша задача сделать из президента Рельсина Бобдзедуна Чудотворного, чтобы он такие чудеса откалывал! — Главнечистый сам не удержался от хохота и похлопывания костистыми клешнями по ляжкам. Но когда нечистая братия решила похохотать на нечаянную халяву, он от неудовольствия собрал рыжие брови в торчащую щетину, мгновенно восстановил дисциплину. — Отныне эту операцию называть «Всенародно избранный президент» — ВИП сокращенно! Не путать с VIP — very important person. При этом функцию стенобитного бревна у него ни в коем случае не отнимать. Напротив, ее надо максимально усилить. По телевидению и в газетах его следует как можно больше ругать — это укрепляет любовь к нему со стороны множащихся рельсиноидов, которые и есть высшая стадия лимитропов. Это наша гордость и краса! Ему предстоит вместе с лучшей частью этой, как ее, межканальной (не от слова канал, а каналья!) депутатской группы в декабре, именно в дни 50-летия неудачи немецких армий под Москвой, претворить в жизнь важнейшую мечту великого Адольфа Гитлера — развалить колосс на глиняных ногах под названием Советский Союз.

— В связи с этим, начиная с этой минуты, все наши службы переводятся на круглосуточное дежурство. Морские дьяволы выдадут каждому компакт-диск с планом ваших действий, которые должны исполняться безусловно и без всяких проволочек.

Бес-2 на минуту задумался, прошелся по крыше, оставляя на раскаленном битуме глубокие следы копыт, а потом вдохновенно вздернул морду вверх.

— Учтите: развал СССР, уничтожение России — мое и личное дело! Я способствовал петровским реформам, делая их кровавыми и жестокими. Во времена цариц засевал дворянские мозги спорами франкмасонства. Вдохновлял декабристов, опекал Герцена, приумножал число бомбистов. Всяких эсеров, большевиков и меньшевиков, Ленина, Троцкого и Сталина и других пламенных революционеров окучивал денно и нощно! Подкидывал стратегические идеи Гитлеру и германскому генштабу для плана «Барбаросса». Наконец, подкинул Даллесу тезисы его знаменитого выступления о разложении и уничтожении самого непокорного народа. Так что взыскивать буду нещадно, поскольку это для меня не только по службе, но и, как бы сказали наши подопечные, по душе

— Общее направление — реформы, реформы и реформы. Со времен Ивана Грозного нашими стараниями в России проводятся бесконечные реформы, перемежающиеся цареубийствами, смутами и революциями. Не считая войн, голодовок и всевозможных эпидемий. Суть наших стараний состояла в том, чтобы ничего не доделывалось до конца, а вновь начиналось сначала. Так будет и впредь: недоделанное должно заново переделываться — чтоб покой им только снился! Коренному и при этом в высшей степени идиотскому ррреформированию должно подвергаться то, что, будем откровенны, по нашему недосмотру, хоть отчасти оправдывает себя. Работает, скажем, сносно система образования — она нужна была нам, не станем скрывать, как школа Антихриста. Кого назначал товарищ Сталин министром просвещения? Товарища Потемкина! Вот пример для подражания! Однако она действительно стала превращаться в систему народного просвещения — по какому праву, я вас спрашиваю?! На этот счет подготовлен указ № 1 — хвалю департамент народного затемнения за оперативность в работе. Теперь дело в том, чтобы исполнение указа с оглушительным треском провалить. Чтобы через несколько лет молодое поколение этой страны путало Чехова с Чкаловым, а Фенимора Купера считало модным рок певцом! Ха-ха… — опять он хохотнул и хлопнул себя по ляжкам. Нечистые вежливо, хором тоже исполнили «Ха-ха…»

— И музычки побольше! Чтоб давили песняка круглосуточно — без склада и лада, зато с дымом и огнем. С раздевухой, пузочесом, визгом, хрипом и нахрапом — чтобы от всего этого камлания даже дикие кабаны впадали в панику, а лимитой овладевала немотивированная агрессия, и чтобы она крушила, крушила еще и еще раз крушила все вокруг себя. И культурки, особенно дикозападной, пусть эта страна хватанет. Телевидение должно отныне не искать пресловутые таланты, а стать рекламовидением, вернее, ракловидением. Непонятно выражаюсь? Как же это вы забыли знаменитого харьковского бандита по прозвищу Ракло? Раклами там называют по сей день всяких жуликов, а еще — ракалией… Так вот, ракловидению надлежит показывать сцены зверства, насилия, похоти вперемешку с выборными демократическими, уточняю, демон-кратическими, технологиями и дамскими прокладками. Вообще в этой нецивилизованной стране надо на высочайший уровень поставить прежде всего прокладки! — Лукавый выразился совсем нецензурно и заслужил от своих присных не только «Ха-ха…», но и своего рода аплодисменты — треск и шум когтей и перьев, щелканье клювов и топот копыт. Кощей Бессмертный отважился даже на сиплый выкрик: «Да здравствуют прокладки в глобальном масштабе!» Соседи покосились на него с осуждением: ему-то, для которого сексуальная тема закрылась еще до нашей эры, зачем так бурно реагировать?

— Или вот. Что это еще такое — система социальной защиты населения? Конечно, будем ее совершенствовать, но так, чтобы всю в распыл, выдрать с корнем. Почему еще врачи, учителя, военнослужащие и другие так называемые бюджетники получают зарплату каждый месяц? Они безгрешные, да? На предприятиях деньги продолжают выдавать — подумать только! — дважды в месяц: в аванс и получку? Куда смотрит глава Центробанка? Шалит по ящику: клянется, руку дает на отсечение, что денежной реформы не будет, а потом ее и проводит. На первый взгляд можно подумать, что молодчага. Однако вместо того, чтобы отобрать все деньги, ввергнуть страну в хаос, он меняет старые деньги на новые. И это — масштабы нашей деятельности? Укрепить руководство Центробанка. Надо брать пример с шахтеров: забастовками капитально подорвали потенциал промышленности. Но ведь она еще жива! Почему? — спрашиваю я. — В чем состоит наша цель? Мы крепко помогли в создании не социалистического, а общества государственного капитализма с ярко выраженной антибуржуазной идеологией. Теперь настала пора расстаться с этой нетленной моделью — под видом борьбы с советским социализмом. В результате всех передряг мы имеем — что? — антиэкономику. Надеюсь, никто из вас не желает создать на ее месте нормальную экономику? Похвально. Не экономика тут нужна, а антиантиэкономика, то есть дважды неэкономика. А что такое экономика в классическом виде? Мантулькин рабочий класс? Крестьяне, напрочь забывшие, что они так называются от слова христиане, ученые, точнее НТР-революционеры, в белых одеждах? Увы, нет. Экономика, если перевести с греческого, — это управление хозяйством. Антиэкономика — это бездарное управление, а антиантиэкономика — это отрицание вообще какого либо управления. Даже самого бездарного. Нужно готовить под эту программу кадры типа Мордаря. Мы располагаем гвардией реформаторов, многие из которых потомственные разрушители или же совершенно невосприимчивы к здравому смыслу. Нам нужны миллионы реформаторов, страна не должна заниматься никаким другим делом, только реформами и, как здесь принято, до основанья. Двинуть в премьер-министры-капиталисты того же Мордаря. Этот пахарь марксистко-ленинской нивы такую чикагу этой стране устроит! Как истинный Дем-Кихот (Доны — перевелись, настала эпоха Демов!) в переводах с греческого не силен, но зато будет принимать зерновые элеваторы за металлургические домны! Талант! — в этом месте Лукавый неожиданно всхохотнул, но слишком необычно — задрал морду вверх и пронзительно взвыл.

Собрание осмотрело весь небосвод, но Луны нигде не было. Даже бледного серпика месяца. И тогда нечестивой братии стало жутко — взвывать так, пусть даже от предвкушения великих пакостей, у них было не принято. Со страху они задрожали, и рябь пошла на экранах телевизоров одной шестой части планетарной суши.

Главлукавый резко, как и начал, прекратил вой и продолжил поучения здешнего партхозактива:

— Мордаризм на смену сосиализму — сильный ход, черти полосатые! Неплохо с задачей погрома экономики справился бы Аэроплан Леонидович Около-Бричко, во всяком случае ему такую программу закачали. Но давайте посмотрим, кто тут радикальней и беспредельней. На смену Мордарю должен придти Толик, который Чумейко-Чумайс. Хватит ему цветами торговать, управлять заводом по выпуску телег, заведовать дурацкими отделами, вертеть кубик Рубика и вообще играть в спортлото. Ему надлежит возглавить Госкомраскрад и провести в Точке RU сплошную чумаучеризацию, пустить все материальные ценности, созданные трудами многих поколений, в полный распыл.

Примерно такой же подход и к демократии — не она нужна тут, а антисоветская антидемократия. В итоге должно быть создано не общество, а антиобщество паханатского типа, где пальма первенства нарушения законов принадлежит так называемым правоохранительным органам. Именно эти органы должны стать инкубаторами и рассадниками преступности. Все должно быть поставлено вверх тормашками и запутано так, чтобы даже ни один из нас, чертей, не смог разобраться, не говоря уж о слабеньких на голову хомо советикусах. Все должно быть дезориентировано, во всем, везде и всюду — хаос и беспредел, обязательно со стрельбой, конфликтами, войнами. И зарубите на своих харях: демократия тут нужна лишь для запаха. Полагаете, что тут своей дури предостаточно? Нет, недостаточно, надо подкинуть сюда гнусь всего так называемого цивилизованного мира. Одна из неотложных задач — создание бесправового государства под видом правового. Исстари здесь закон — дышло, которое куда повернул, туда и вышло. Ха-ха!.. Так вот, Кабачок 450 министров должен стать мастерской по массовому выпуску дышел. И пусть восторжествует дышло, хотя бы погиб мир!

Все, что здесь было приемлемо, оправданно, отлажено, хорошо и так далее — должно быть охаяно и уничтожено. Культура и духовность должны быть безусловно вырваны с корнем! Попы пусть торгуют водкой и куревом, а не занимаются духовным и нравственным окормлением паствы. Все должно продаваться и покупаться. Поэтому ни в коем случае нельзя допустить, чтобы из-за рубежа заимствовалось что-то хорошее. Только исключительно дурное. Самое отвратительное, мерзкое и подлое в современном человечестве должно найти здесь благодатную почву и расцвести самыми пышными цветами! И дать плоды!

Какая самая опасная и непростительная ересь? Идея реформирования самих реформ. Если она овладеет элитой, то все наши многовековые козни и интриги — псу под хвост. Поэтому надо вовсю нажимать на так называемый человеческий фактор. Программу по созданию нового человека свернуть, переориентировать все мощности на создание новых русских, новых татар, новых башкир, новых чукчей и так далее и тому подобное.

Подытоживая, скажу вам, что в этой стране, и не только в этой, наконец-то наступает эпоха «RRR». Демон-, пардон, демократические реформы в виде революции, радикальные рыночные преобразования, а в действительности распад, разложение, разграбление — все это победное рычание Вселенского Революционера, Реформатора и Дегармонизатора, которого враги наши называют Зверем. Помните об этом!

Работу буду принимать не в общем плане, а предельно конкретно. На сколько, например, смертность опережает рождаемость, как растет инфляция, сколько совершено преступлений, сколько миллиардов разворовано. И предупреждаю при этом: если упадет хоть пылинка колчедана с медного лба Бобдзедуна, если на днях состоится подписание в Ново-Огареве союзного договора, или какая-нибудь «Альфа» или «Фита» сунется штурмовать Белый дом, — ад покажется вам пятизвездочным курортом.

Поздравляю с началом самых интересных времен! «За работу, товарищи!» — так выражался один наш большой друг, обещая за двадцать лет соорудить коммунистический рай в этой стране. Кроволюция продолжается! «RRR» восторжествует!

Глава пятая

Служба и жизнь у Василия Филимоновича Триконя резко повернули в лучшую сторону после того, как он в Шарашенске задержал матерого бандита и спас от уничтожения колхозную теплицу во время балетно-бульдозерного праздника «Наша ода каждому огороду!» из цикла «Бой нетрудовым доходам». На него свалилась слава. На целой полосе рассказывалось о его подвиге в шарашенской газете «Вперед!». Даже по центральному телевидению его, как достойного представителя скромнейшей армии участковых уполномоченных, показывали. Между прочим, у него не было лиловых фонарей под глазами — их перед съемкой какая-то настырная телевизионная дама подмалевала. Геройский бинт вокруг головы намотала и красной краски плеснула.

— Вася, как посмотрел я на тебя, так и подумал: все, лучший участковый лучшего отделения столицы отходил свое! — воскликнул подполковник Семиволос, когда Триконь появился перед ним собственной персоной.

— Да я ничего… — вроде бы как доложил начальнику Триконь. — Я-то его уделал, да дружинники с сержантом набросились. И дали жару. Шесть швов…

— Бывает. До пенсии заживет. Тебе в госпиталь, судя по всему, ложиться некогда: журналисты мне звонят каждые десять минут. Я тут насчет ордена поинтриговал — может, медаль дадут, ну и насчет присвоения звания капитана в очередной раз подумал, — как бы отчитался в свою очередь и Семиволос.

Короче говоря, на Василия Филимоновича посыпались поощрения. Председатель колхоза из Больших Синяков прислал благодарственное письмо и подарок — набор ножевилок с цветным портретом неутомимого рационализатора жизни и академика науки Аэроплана Леонидовича Около-Бричко. «И тут достал!» — упал, было, духом герой охраны порядка, но в тот же день Петровка, 38 наградила его почетной грамотой и премией в размере месячного оклада, а министр отметил именными часами. Его стали приглашать на всякие телевизионные посиделки. Хорошо хоть недалеко добираться — Останкино, можно сказать, соседний участок соседнего отделения милиции. Дело дошло до того, что с ним, как в деревне, стали здороваться совершенно незнакомые люди.

Сослуживцы подначивали, из зависти, наверное, и совсем уж надоели вопросом: «Почему наш Анискин не по форме одет?». То есть, почему не в погонах капитана?

— Никак нет, по форме — приказа не было.

— Как — не было? — удивлялись сослуживцы и говорили, что капитан Сучкарев, участковый из Больших Синяков, сумел использовать этот шум и перевелся в аппарат министерства чуть ли не на полковничью должность.

— Заливайте дальше, — разрешал Василий Филимонович, не веря в столь мощный карьерный взлет Сучкарева.

— Он академию закончил, а наш Вася — ПТУ? Тракторист-машинист широкого профиля? Не ВПШ даже, а ТМШП — тэмэшэпэ… А бульдозерист какой крутой — вся страна знает! — как только начинались такие вот подначки, так Василий Филимонович сразу же отправлялся на вверенный участок.

С орденом-медалью и со званием тянули. Семиволос вначале при встрече разводил руками, не понимаю, мол, чем они там думают, а потом словно бы забыл о своих представлениях начальству. Больше Василий Филимонович начальнику не напоминал, хотя мысленно общался с Семиволосом по этому поводу по несколько раз на дню.

«Не до этого, наверное, Вася, им сейчас. Перестройка!», — утешал в этих сеансах связи начальник.

«Июнь, июль, уже август пошел», — загибая пальцы, жаловался Триконь.

«Вася, ответа на такие дела можно всю жизнь прождать и ничего не дождаться. Со званием тебя уж никак не могут обойти. А с орденом… Потом, через полвека, твоим внукам скажут: ваш дед был награжден орденом, позвольте обогатить вашу семейную шкатулку… Если в течение месяца не среагировали, то и не среагируют. Примета верная. Поскольку порядок такой: месяц дается на подготовку ответа. Наберись терпения до Дня милиции — если и к празднику не обломится, то забудь про орден и про медаль. Эх, не дарил бы тебе министр часы — скажут еще, что два поощрения за одно и то же не положены», — продолжал утешать Семиволос и приказывал не придавать значения бюрократической волоките.

«Есть не придавать значения бюрократической волоките, товарищ подполковник!» — лихо брал под козырек Василий Филимонович, удивляя прохожих на улице совершенно неожиданным отданием чести да еще неизвестно кому.

Но слава пошла как бы по второму кругу. Начало ему положила якобы комсомольская журналистка. Василий Филимонович вначале подумал, что она еще школьница и сотрудничает в газете, чтобы потом поступить на факультет журналистики. Когда впервые на нее взглянул, в душе сразу же шевельнулось чувство жалости. От горшка три вершка, ни рожи, ни кожи, к такой и по пьянке никто приставать не станет. Прыщи, очки и сигарета в зубах. Пальчики крохотные, как у обезьянки, а голос хриплый, чуть ли не бас.

Расслабился Василий Филимонович в беседе с нею, вальяжно ссылался на публикации в других изданиях, предъявлял их собеседнице, поскольку полный комплект газетных и журнальных вырезок всегда носил в командирской планшетке. Она записывала его рассказ на магнитофон, помечала что-то в блокноте и лишь изредка задавала уточняющие вопросы.

Когда же он, спустя несколько дней, прочел статью «Мент разбушевался» Маши Киллерман, то у него фуражка с головы поехала, поскольку растительность там встала по стойке «смирно!». Эта пигалица на все сто процентов состояла только из злости, лжи, яда и ненависти.

В статье писалось, что он заявился в Шарашенский уезд спасать от судебного возмездия родного племянника Романа Триконя, который изнасиловал в кинобудке малолетнюю школьницу. Об этом заседании суда в Шарашенске до сих пор вспоминают с ужасом — некто Мокрина Ивановна, якобы бывшая партизанка, но уж точно — родственница героя статьи, то есть Василия Филимоновича, открыла прямо в зале суда стрельбу из пулемета, причем боевыми патронами. Местный участковый капитан милиции Сучкарев, рискуя жизнью, мужественно бросился на пулемет озверевшей террористки районного масштаба и предотвратил неминуемую трагедию.

Но «главного Триконя» в зале не было. Хорошо заложив за воротник для смелости, он отправился на мотоцикле родного племянника в суд. Однако по пути ему примерещилось, что бульдозер крушит колхозную теплицу. Естественно, страж порядка набросился на бульдозериста, которым оказался реабилитированный недавно, как жертва незаконных политических репрессий, Максим Парватов. Разбушевавшийся мент избил жертву тоталитаризма так, что того надо было срочно отправлять в больницу, но вместо этого бросили в карцер. Столичный мент нанес также тяжкие побои сержанту милиции и нескольким дружинникам, пытавшихся унять самодура. За этот «весомый вклад» в создание правового государства министр внутренних дел наградил хулигана в форме именными часами! Так держать, товарищ главный держиморда!

Между тем на участке этого Фантомаса в милицейской форме из года в год растет преступность, жители возмущены бездеятельностью участкового. Например, житель микрорайона А. Л. Около-Бричко семнадцать раз обращался в отделение милиции по поводу различных безобразий на участке, но ни разу не получил ответа по существу.

— Ну что, дырку под орден приготовил? — встретил вопросом Семиволос.

— Никак нет, товарищ подполковник.

— Ври больше. А то я вас не знаю.

Он поднял газету над столом и шмякнул ею по столешнице.

— Читал?

— Так точно. Но там все же наоборот! А эта бабка с пулеметом — вообще бабушка невесты племянника…

— Бабка с пулеметом, говоришь, да? Разгуливают милые бабушки с «дегтярями» по нашим деревенькам. Да ты хоть соображаешь, мать-перемать, в какую мы историю вляпались? — заорал Семиволос, матерясь как последний бомжара.

— Я, по-вашему, неправильно поступил? Да я как «Отче наш» наизусть помню ориентировку на Шакала: «Парватов, он же Рура, он же Икало, кличка Шакал, Юрий Серафимович, родился в Москве в 1948 году… татуировки — Ленин и Сталин…». Какой из него диссидент, когда у него грудь как первомайский плакат с вождями пролетариата? Да и не Максим он!..

— Вася, извини, но думать иногда все-таки следует, — Семиволос побледнел от ярости, посиневшие губы у него запрыгали. — Ты поступил правильно! Только очень правильно! И поэтому вместо дырки под орден могут насверлить тебе много дырок из автоматического оружия. А уж подвести под статью и так далее — как пить дать… Ты, герой, мать-перемать, задержал крупную криминальную фигуру, которая отсиживалась в глубинке. Но дело не в тебе. Статья направлена против органов охраны правопорядка, против министра — тут игра идет крупная. Не про тебя эта игра, пойми. Не по глупости, а потому, что ты многого не знаешь, можешь им подыграть и наделать таких бед, размер которых и представить не можешь. Они рассчитывают на то, что мы возмутимся этой пачкотней и начнем защищать свою ментовскую честь и достоинство, что ты обратишься в суд — вот тут-то они и побанкуют! Поэтому, дорогуша, бери ручку и пиши заявление…

— Какое заявление? — выстрелил, а не спросил Триконь.

— Ты меня заикой сделаешь такими вопросами! Об отпуске, начиная, — Семиволос пошелестел листками перекидного календаря, — с позавчерашнего числа. Бери листок, садись тут и пиши. И чтоб через час тебя не было в Москве. Отправляйся в свой Шарашенск, присмотри за племянником — у него наверняка пойдут неприятности. А за отпускными пусть завтра придет ко мне твоя благоверная…

В голове Василия Филимоновича никакое заявление не складывалось, поскольку там все смешалось и перепуталось: за то, что задержал бандита, на которого охотился угрозыск по всему Советскому Союзу, надо «ложиться на дно»! Как же так: получается, лучше всего дружить с бандитами? На фига тогда какая-то милиция — пусть бандиты управляются сами, без нее! На орден губы раскатал… Весь этот ком мыслей не давал ему сосредоточиться — надо писать какое-то заявление на отпуск? Какое заявление — рапорт! Семиволос, наверное, тоже от такого поворота событий сбрендил…

Подчиненный явно впал в ступор, и тогда начальник решил вывести его из этого состояния совершенно неожиданным известием. Он подошел вплотную к участковому и, оглядываясь по сторонам, зашептал ему на ухо:

— Не хотел говорить, Вася, но так тому быть — скажу. Мне приятель из конторы глубокого бурения сообщил по дружбе: ты задержал, знаешь кого? Матерого американского шпиона! Догадываешься, что сейчас за такое бывает? То-то же… Твоего майора-кавказца, с которым ты этого цэрэушника определял в СИЗО, уже из органов уволили. Скандал с американцами заминают. Так что пиши, Вася, пиши… И дуй в Шарашенск, сиди в избе у брата…

Глава шестая

Он решил не сдаваться и выбраться. Руки-ноги были целы, к тому же его почему-то не вскрывали, иначе он бы никогда не «воскрес». Доски домовины были хлипкими, из гнилой шалевки, гвозди заколотили халтурно — не в дерево, в пустоту. «Зачем гробы заколачивают, чтобы такой, как я, не вздумал вернуться?» — подумал он, а от мысли, что Литфонд мог не по его рангу раскошелиться на дубовый и лакированный гроб, стало дурно.

Воздуха не хватало, но дышать еще можно было. Он откуда-то все-таки поступал. Видимо, и тут халтура выручала — наверняка заваливали домовину засохшими глыбами. Раскачав крышку руками, а потом, перевернувшись в гробу, Иван Где-то приподнял спиной один край и решил в образовавшуюся щель сгребать сухие комки земли под себя. Вырыл небольшую пещеру, дошел до твердой стенки могилы. Голыми руками ее невозможно было взять. Отодрал кусок доски, сделал из нее стойку, укрепил крышку. Другой кусок доски стал роющим инструментом, ковырялкой.

Сколько он рыл нору наверх, утрамбовывая землю ногами, чтобы расширить жизненное пространство, Иван не знал. Хотелось есть и пить, во рту давно пересохло, а туда то и дело попадала земля. Не было слюны, чтобы сплюнуть ее, но еще хуже было, когда частички грунта попадали в глаза. «Не открывай глаза, все равно ничего не увидишь!» — убеждал себя он, однако все равно открывал и вновь платился за многолетнюю привычку жить с открытыми глазами.

Наконец-то над головой земля кончилась и что-то зашелестело — венок, догадался. Расширив отверстие и высунув голову из земли, а затем и выпростав руки, на всю грудь набрал колкого и пахнущего хвоей воздуха. Отдышался. «Интересно: кто же оказал уважение на уровне венка?» — с иронией подумал и выбрался окончательно на этот свет.

Тут тоже было темно. Часами его, естественно, в последний путь не снабдили. Надписи на венках не различались — среди деревьев едва угадывались силуэты надгробных памятников. Его, должно быть, положили на приличном кладбище — не Ваганьковским ли удостоили? И венков была цела гора. Прямо скажем, не ожидал такой чести.

Шум ночного города еле слышно доносился сюда. Однако недалеко размеренно тарахтел на холостых оборотах трактор — и он пошел по аллее на этот звук. Уткнулся в ворота, запертые с той стороны огромным висячим замком. Перелез через забор и чуть не свалился с него — не от высоты замутило, от слабости.

Рядом с дергающимся трактором, свесив стрелу, дремал автокран. Два мужика, тракторист и крановщик, разостлали на гусенице газету и за бутылкой полуночничали. Они видели, как Иван преодолевал забор, но когда подошел к ним ближе — их как ветром сдуло.

— Мертвец, с того света! — истошно заорал один из них, исчезая в кустах.

— Мужики, да погодите вы! — Иван пытался остановить их, но тщетно.

Подошел к разостланной газете, поднял бутылку — там еще что-то плескалось, и хлебнул прямо из горлышка. Внутренности знакомо обожгло — в свете кладбищенского фонаря различил кусок колбасы и хлеб.

— Ванька Петрович, и пухом тебе земля! — съерничал и опять приложился к бутылке.

На этот раз алкоголь крепко ударил в голову, еще сильнее захотелось пить. Оглянулся вокруг — недалеко двухэтажное здание, вероятно, контора кладбища. Вспомнилась поездка с Варварьком на Хохряковское кладбище. В этом вот АБК, административно-бытовом корпусе, как именуют подобные здания шахтеры, они были или в другом, сказать определенно не мог. Теперь он тоже вроде бы шахтер…

Поднялся по ступенькам крыльца почему-то очень легко, как вспорхнул по ним, и принялся колотить кулаком в дверь. Внутри недовольно заворчал хриплый голос, мол, нечего стучать, — звонок на что? Дверь открылась и в залитом светом проеме возникла фигура пожилого сторожа с седыми вислыми усами. Открыв спросонья только один глаз, он как бы боком спросил его:

— Чего надо?

— Пить!

— А-а… Проходи. Только не грязни — вон земли на тебе сколько. Какой номер могилы? Первая дверь направо…

Вопрос сторожа, заданный в спокойном деловом тоне, удивил Ивана: у них тут каждую ночь возвращенцы с того света шастают что ли? Сторож включил свет в туалетной комнате и ушел куда-то. Иван крутанул кран и схватил ртом упругую, холодную и такую желанную струю воды. Оторвался на миг, чтобы набрать воздуха, и опять припал.

Напившись так, что стенки желудка заломило, стал мыть руки. Затем на уровне головы обнаружил зеркало, вмурованное в стенку — оттуда на него смотрел деятель, у которого только белки глаза были не в рыжей глине. На нем был черный пиджак, считавшаяся когда-то белой сорочка, ну а черная бабочка его окончательно привела в умиление. И кто же ее нацепил? Да сроду он никаких бабочек не носил, возмущался Иван, подставляя под ледяную струю голову.

На выходе его поджидал сторож, предложил не очень-то чистой тряпкой вытереть мокрые волосы.

— Надо было полотенце с собой захватить, — сказал он с легким упреком. — Позавчера твой гроб не на веревках, на полотенцах опускали и бросили тебе их туда. Как Брежневу… Я твой портрет запомнил — ты поэт… Иван… Иван… чудной у тебя псевдоним, ага, вспомнил — Где-то! Вчера народу к тебе пришло больше, чем на похоронах было. Вот дела. Говорили, мол, хороним советскую поэзию, а я им в ответ: нашу песню не задушишь, не убьешь! А ты возьми да и воскресни! Вот дела-то, — сторож укоризненно и в непонятный адрес качал седой головой.

— Спасибо за все, — поклонился Иван сторожу и в порыве признательности взял его даже за плечо.

— Не за что спасибкать. Приезжай, как говорится, еще, приютим, — у деда все в порядке было с юмором. — Тебе надо от нас выписаться или ты место за собой оставишь? Или поклонницам своим на собственной могилке стихи читать станешь? Хе-хе…

Иван так устремился к бутылке на гусенице, что даже забыл спросить сторожа, как ему отсюда выбраться. Теперь бутылку осушил до дна и опять хмель основательно шибанул в голову. Забрался в кабину трактора, вспомнил о своем вкладе в освоение целинных земель и взялся за рычаги. Вперед!

Трактор мощно взревел и рывком тронулся с места. Вскоре в грохоте двигателя Иван уловил какой-то посторонний звук, оглянулся назад — за трактором волочился огромный лист железа, на котором лежала внушительная гранитная плита. Он остановился, хотел ее отцепить, но толстенный железный палец из прицепной серьги никак не выходил. Повозившись с ним, махнул на все рукой и продолжил путь.

Куда надо ехать, представления не имел. Ему самому уже не верилось, что его похоронили и что он выбрался из могилы. Не верилось, однако забавляло. Особенно то, что оказался за рычагами трактора и от избытка чувства заорал невесть откуда-то вынырнувшие слова песни — «и танки наши быстры…»

В одном месте ему показалось, что в действительности несколько танков, окутываясь сизым дымом, уползли с улицы, по которой он ехал, в какой-то переулок. «Напророчил или примерещилось», — подумал он и на всякий случай прекратил орать насчет быстрых танков.

Бросил бы трактор, попадись ему какая-нибудь машина, и уехал, но куда? В Останкино, где еще лежали его вещи, хотя вроде бы обменялся жильем и на днях должен был переехать в Олимпийскую деревню? Из-за границы хозяин все не ехал и не ехал…

Вскоре понял, что находится на Красной Пресне — показалось высотное здание на площади Восстания, а за нею располагался и родной ЦДЛ. Воткнул пятую скорость и помчался туда, а потом вспомнил, что в столь ранний час дом закрыт, там никто не поит и не кормит. Опять стали попадаться танки и бронетранспортеры, в нескольких местах пылали костры, возле которых в основном грелись парни и девушки.

Иван заметил, что Дом Советов России сиял весь в огнях и очень удивился неожиданному трудолюбию российского парламента. Американское посольство тоже неутомимо светилось всеми окнами, однако Иван решил сегодня в гости туда не ездить и свернул решительно направо, к родному Верховному Совету. Его явно тянуло на подвиги. Когда поворачивал, не снижая скорости, железяка упрямо продолжила путь прямо и срезала, словно бритвой, какой-то столб. Заскворчало, сверкнули вольтовой дугой провода — столб, судя по всему, был троллейбусным. Зато Дом Советов теперь был как на ладони.

Неожиданно навстречу побежали люди, кричали ему, как сумасшедшие, размахивали флагами, плясали. Опасаясь, как бы ненароком не наехать на кого-нибудь, выключил передачу и высунулся из кабины. Его тут же вытащили из трактора и принялись качать, во все глотки крича «ура!». Потом два парня посадили на свои крутые плечи и понесли к Белому дому. Кто-то сел за рычаги трактора и двинулся за ними.

Белый дом был окружен сооруженными из всякого хлама явно киношными, предназначенными для съемок, а не для боя, баррикадами. «Так и должно быть, метро тут так и называется — Баррикадная», — утешил себя мысленно. Тут тоже стояли танки и бронетранспортеры, и в его сознании утвердилась мысль, что он попал на киносъемки.

Потом его опустили на землю. Теперь все норовили пожать руки, а девицы, обнимая и целуя его в порыве чувств, извозили ему губы жирной помадой.

— Ну, мужик, ты круто поступил! Вот молодец! — громче всех кричал какой-то бородатый парень в черной штормовке и черной бейсболке. — Мы ждем всю ночь, что нас атакуют, а тут вдруг грохот. Подумали: ну все, защитнички Белого дома, давайте напоследок попрощаемся и встретим танки как следует. Как тебя зовут? Ваня?.. Если честно, то стало нам страшно. Ну, сыграло очко… Послали разведку, она возвращается и докладывает: мужик на тракторе тащит лист брони, а на ней — гранитную плиту для баррикады.

Иван совершенно ничего не понимал — странное тут было кино. И танки он видел, выходит, наяву, наверное, заблудились в переулках. Но почему эта массовка так ему обрадовалась, было совершенно непонятно. Впрочем, за последнее время перестал чему-либо удивляться — сам только что из могилы выбрался.

Потом его угощали водкой, а заботливые девицы принесли комплект камуфляжной формы — не могли допустить, чтобы герой нынешней ночи щеголял в грязном костюме, да еще и в несуразной бабочке при этом. Перед тем, как он, уже на рассвете, окончательно отключался от внушительных доз всенародной любви и алкоголя, его подвели к гранитной плите, на которой сумел все же разобрать надпись на ней. «Благодарное Отечество» — было высечено старинным уставом на черной могильной плите.

— А что тут душитель творческой свободы делает, а? — раздался явно командирский, но очень знакомый голос.

Повернул голову в сторону источника звука и наткнулся на колючий и непреклонный взгляд известного героя героев и рядового генералиссимуса пера. Сил у Ивана никаких не оставалось, и, чтобы избежать нового потрясения, заботливый инстинкт самосохранения в этот момент вырубил его достаточно нетрезвое сознание.

Глава седьмая

Репортер, как известно, должен быть на месте за полчаса до начала пожара. Вот так и Аэроплан Леонидович помчался к Дому Советов еще до сообщения, что в стране образован ГКЧП, который подхватил власть, выпавшую из рук неожиданно занемогшего генерального президента. Танки и бронетранспортеры уже входили в Москву, и герою героев поневоле пришлось пойти на их обгон.

Грохот и поднял его с постели. На вчерашней тусовке надрался как шоферюга Степка Лапшин, хотя один соратник по межанальной группе предупредил: завтра начинаются главные исторические события. Однако Аэроплан Леонидович не внял предупреждению и снял двух грудастых подружек в ночном баре. Очнувшись на чьей-то широкой постели, удивился, обнаружив себя между двумя ночными бабочками. Был уверен, что ночью имел дело только с одной из них, и поэтому на рассвете воспылал желанием оприходовать и вторую.

Пришел в полную боеготовность и, раздвигая ей коленки, на что та отозвалась притворным сладострастным стоном, вдруг услышал металлический лязг. Вначале подумал, что это какая-то гинекологическая стоматология. Но лязгало за окном. Спрыгнул с кровати, подошел к окну — внизу, словно игрушечные, ползли танки и боевые машины пехоты. Вспомнил предупреждение знакомого межанальщика, в мгновение ока оделся и побежал.

Он не отдавал себя отчета, куда и зачем бежит. И в то же время был уверен: бежит в правильном направлении, словно птица, которая знает, куда ей лететь, и что сейчас самое главное — обогнать танки. В душе поднималась волна ненависти к этим железным чудовищам, ползущим по столичным улицам, к танкистам, чьи головы в шлемах виднелись из открытых люков.

— Позор! Позор! — вопил он, продолжая бежать в правильном направлении.

Ему очень нравился образ жизни, который он вел в последние месяцы. Как издал свою государственную поэму «Ускоряя ускорение ускорения», так все в жизни у него и переменилось. Его пригласили в импортный центр белой и черной магии, который размещался на огромной совминовской даче по Грабьлевскому шоссе. Там сняли с него сглаз, родовое проклятье, заштопали дыры в ауре, научили приемам хатха-йоги, вплоть до того, что теперь он мог на неопределенное время отключать свои жизненные функции, или же, напротив, — усиливать их. Прежде всего он, настрадавшись в недавнем проклятом советском прошлом, пожелал усилить свой мужской потенциал, находившийся, как известно, в бессрочном отпуске по техническим причинам, и превратился в грозного трахальщика «демократической» общественности, не всегда ограничиваясь противоположным полом. Быть голубым — по-настоящему демократично, это он сразу уяснил.

Упорядочили все его мании. В первую очередь окоротили страсть к сочинительству, однако без лишения звания рядового генералиссимуса пера. Он остался графоманом, но не таким буйным в сочинительском отношении. Манию радикального преобразовательства всего и вся в окружающем мире также подкорректировали, сосредоточив его недюжинную энергию на разрушении всего советского, русского или российского. Мании преследования, которая изначально была у него весьма оригинальна в том смысле, что не его преследовали, а он преследовал, также задали конкретное направление: преследовать везде и всюду новых бывших во имя торжества демократии. При этом Аэроплана Леонидовича снабдили правом во имя борьбы с любым коммунистическими, советскими или патриотическими проявлениями нарушать любые законы, писанные и не писанные — тут его приравняли к Создателю или даже чуть ли не к самому Джеймсу Бонду, у которого, как известно, было право на убийство. Характерно, что параллельно под гипнозом в его мыслительный аппарат закачали бездну информации по борьбе за права человека. Естественно, в двух вариантах: один для стран и граждан Запада, и совершенно куцый — для этой страны.

Единственное, о чем жалел герой героев, так это о невозможности оставить ему прежний талант головой гнуть железные борта самосвалов, превращать стенки инвалидских гаражей в тарелки системы «Орбита», а также с помощью темечка извлекать малиновый звон из железобетонных бордюрных камней. Ему объяснили, что стенки черепа пришлось значительно уменьшить, иначе новая информация там не поместилась бы, зависла… К тому же, в виде компенсации за утерю чудесного свойства «физико-механического экстрасенсирования» ему предложили весьма солидный грант в твердой валюте с пятью нулями и со стопроцентной гарантией его продления.

Читатель в данном случае может подумать, что публикатор преподносит банальную ситуацию продажи души Дьяволу. И отчасти будет прав, но лишь отчасти, а по существу — увы, нет. Ведь Аэроплан Леонидович был сам порождением Сатаны, который уж никак не был настроен на странный вариант приватизации — покупать собственное имущество. Несмотря на «мощный» рывок кооперативного движения и даже к рыночным отношениям в стране, момент купли-продажи в этой ситуации полностью отсутствовал. Тут момент был сугубо технический.

По первой книге, которая называется «Стадия серых карликов», читатель, должно быть, не забыл, что Около-Бричко являл собой как бы материализованный идеал нового человека - его, на свою задницу, как бы вымечтали миллионы борцов за светлое будущее, плотно набивая своими телами братские могилы и расстрельные рвы НКВД. Но поскольку создание нового человека изначально было идеей фикс и совершенно безумной, то бесы подсунули муляж, пластмассовую редакцию неосуществимого большевистского идеала из серии «маяки будущего». Аэроплан Леонидович нес в себе идею преобразовательства в полном соответствии с марксистским постулатом никчемности объяснения мира, следовательно, минуя эту стадию, которая объявлялась излишней, предписывалось приступать сразу к его преобразованию. Вот и пахал на этой стезе Около-Бричко, обходясь минимумом мозгов при максимуме идейной принципиальности, кося, как нынче принято выражаться, под малограмотного совслужащего, стоящего на страже как бы интересов диктатуры пролетариата, а попозже — вроде бы как и общенародных интересов.

Прежняя оснастка у него безнадежно устарела — ведь он даже во времена «перестройки» не без пафоса величал себя беспартийным большевиком. Новый Главлукавый восхищался идейной стойкостью Аэроплана Леонидовича, поскольку большевизм, не как идеология, а как тип мышления и действий, ни при каких обстоятельствах не должен был в ближайшие десятилетия выветриться из Точки RU. Идейную стадию должна была сменить полоса как бы безыдейная, где этистранцы (или точкоруанцы?) распоясывались, получали право публично охаивать все, что взбредет в голову, но только не Запад! Поэтому новый Главлукавый решил кардинально модернизировать его, превратить в одного из отцов современной русской демократии, заменив ему в процессоре необузданный пафос на беспредельный цинизм. С прицелом на осуществление задачи вхождения остатков Точки RU в западную цивилизацию. Путем расчленения и уничтожения евроазиатской, христианско-мусульманской цивилизации, обладающую своей государственностью в виде Советского Союза.

Вот почему Аэроплан Леонидович не бежал, а как бы парил, впервые в жизни оправдывая свое летное имя. Не считая того случая, когда он в районе 2-й Новоостанкинской улицы спикировал в яму и врезался головой в торчавший там бордюрный камень. Бежать и ощущать парение было все легче и даже все приятнее. Если бы знал, как его заклятому врагу Ивану Где-то каждая ступенька по пути в чистилище давалась труднее предыдущей, то посчитал бы себя самым счастливым человеком! Не знал также, что Ивану Где-то уготована судьба некоего славянского дервиша со всеми вытекающими кошмарными последствиями. Если бы ему стало это известно, познал бы верх черного блаженства — такая вот была у него нынче агрессивно-прогрессивная программа и конструкция.

Поскольку бежал по улице не в спортивной одежде, а в темно-сером, хотя и изрядно помятом костюме, то у прохожих неизбежно закрадывалась мысль: он знает, где дают. Бежит явно с целью занять очередь. Ведь как только войска начали входить в город, люди ринулись в магазины запасаться продуктами. Ждали, как халяву, от ЦК КПСС и Советского правительства «светлое будущее», а вот в то, что они способны, случись что, обеспечить население хотя бы солью и спичками, так и не поверили. Поэтому инстинкт магазинных охотников, благоприобретенный в ХХ веке, велел прохожим следовать за героем героев — иначе не достанется. Он так убедительно бежал, что за ним увязался даже хромой старик, похожий на хромого актера, но не с гусем в руках, а с безобразно брюхатой таксой на поводке.

— Возьмем дело демократии в свои руки! — кричал Аэроплан Леонидович, а его последователи привычно думали, что демократию будут давать только в одни руки. И все-таки им было и непонятно, как будут давать демократию — сколько лет талдычили про нее, а что это такое, так и не узнали. Танки уже на улицах, а где демократия? Или это одно и то же? Кто-то вместо «дело» услышал «тело»… «Отстоим!» — кричал лидер гонки, и это было понятнее и привычнее: всю жизнь стояли, почему же еще не отстоять еще час или два? Но когда Аэроплан Леонидович заорал: «Не дадим!», выстроившаяся за ним очередь вздохнула облегченно и прибавила ходу. И даже хромой актер обрел как бы второе дыхание — зачастил стучать своей палкой. Ведь не дадим — для нас самое святое.

Как ни странно, однако герой героев со своей командой прибежал к Дому Советов, который при очередном приступе янкофилии называли уже Белым домом, далеко не первым. Тут с утра пораньше вовсю митинговали. Те, кто с ним прибежал, смотрели на него теперь, словно поляки на Сусанина, и стали подозревать во весь голос, что он, гад, кормится в Верховном Совете, поэтому и дал сюда стрекача. Потому-то и орал, мол, никому свою демократическую пайку никогда и никому не отдаст.

Аэроплан Леонидович с неприступным выражением лица, по которому можно было сразу определить большого начальника, прошел мимо охраны, поднялся в кабинет вице-президента и, представившись сопредседателем межанальной группы, принял деятельное участие в очередном совещании. Никто не заметил ничего странного в его словах, более того, в считанные минуты все стали считать его приближенным к самому ВИПу. Если нужен был генерал Кочеть или генерал Кобелкин, то Аэроплан Леонидович быстрее всех находил их в этой кутерьме. Он так же возглавил направление, которое на военном жаргоне называлось «разложение войск противника». Денег на это никто не жалел, ни российские власти, ни братва — и по тревоге были поднята сотня секс-террористок с улицы Горького, брошена на танкистов и мотострелков в центральной части Москвы.

Со всей Москвы к Белому дому сбежались не только разные интеллигенты да младшие научные сотрудники, которым до смерти надоело получать ежемесячно аванс и зарплату. Но и нарождающийся так называемый средний класс, в том числе такие, как Гриша Ямщиков — бывший эмэнэс НИИ тонких бездоходных технологий Минтрямтрямнибумбума, выросший в рекордно короткий срок из алкаша-попрошайки в рэкетиры и бандитские авторитеты. В виду исключительно сложной обстановки он велел тем, кто находился под его «крышей», завалить закуской и залить выпивкой защитников демократии. Он очень опасался, что придет конец вольнице для братвы, и поэтому приказал всем потрошителям и киллерам стоять тут насмерть. Не случайно один из тех деятелей, кто принимал участие в подтасовке результатов одного судьбоносного для страны голосования и сам же признавался в этом перед миллионами соотечественников, назовет все, что произошло возле Белого дома, криминальной революцией. А в качестве логотипа этой революции средства массовой информации всего мира передавали снимок изрядно знаменитого музыканта с автоматом в руках, который дали ему подержать перед телекамерами.

А пока Около-Бричко, которого все тут почему-то называли господином Арнольдом, как и тысячи других доброхотов, предпринимал все меры к тому, чтобы министерства и ведомства, органы управления и коллективы предприятий не поддержали гэкачепистов. В Белом доме представляли мировому общественному мнению события в России как начало всемирного апокалипсиса, а в Кремле и на Лубянке в страхе перед мнением Запада решились на пресс-конференцию, на которой продемонстрировали неуемный тремор дланей, путанные и неадекватные ответы. Всем стало ясно: эти бездари проиграли.

Аэроплан Леонидович смотрел пресс-конференцию по телевизору в машине мистера Даниэля Гринспена, который рекомендовал корреспондентам CNN взять интервью у мистера Около-Бричко. Аэроплан Леонидович сам был поражен, насколько легко и свободно владел английским языком в американском варианте. Не говоря уж о мистере Гринспене, у которого вообще глаза полезли на лоб:

— Мистер Около-Бричко, я и не подозревал, что вы так владеете нашим языком! Вы великолепно ответили на вопросы по поводу этой дурацкой пресс-конференции путчистов! Но нельзя ли спросить, как вы сумели так овладеть американским английским? — не мог успокоиться мистер Гринспен, опять подозревая в нем агента КГБ.

— Во сне. Анкл Бэнс научил, — ответ как бы сам собой исторгся из его уст.

Мистер Гринспен захохотал, оценив юмор великого русского писателя.

Сбитый с толку Гриша Ямщиков, который пил по-черному с утра и ни капли не захмелел, подошел Аэроплану Леонидовичу и уважительно взял его за локоть:

— Послушай, господин Арнольд, а ты не сын Аэроплана Леонидовича, с которым я упирался в одном НИ-НИ?

— Гриша, — очень проникновенно начали отвечать ему, — так ты, значит, своих уже не узнаешь? Я и есть Аэроплан Леонидович Около-Бричко собственной персоной.

— Ты?! — Гришу пригнуло к земле ошеломление. — Но выглядишь лет на сорок, не больше!

— Чистить организм от шлаков надо вовремя, так-то, дорогой. Дать поносить десятку до зарплаты? — спросил Аэроплан Леонидович, напоминая Грише его институтскую привычку занимать деньги не до зарплаты, а на освежение пасти, то есть на похмелку.

— Ну, ты даешь, — замотал головой Гриша, а потом взъерошился: — Насчет десятки совсем зря, хочешь, дам десять тысяч зеленых без отдачи, а?

— Не будем считаться, — поднял руку Аэроплан Леонидович, властно прекращая словопрения. — Кстати, мистер Гринспен, позвольте познакомить вас с ярким представителем нашего среднего класса, активным и стойким, не взирая ни на какие дозы, защитником демократии Григорием Ямщиковым…

— О, очень приятно, мистер Ямщиков, я работаю в посольстве Соединенных Штатов, — бормотал мистер Гринспен, а сам думал: «Кличка — «Господин Арнольд»?! Мистер Около-Бричко пригрозил десяткой, то есть десятью годами лагерей мистеру Ямщикову за раскрытие его псевдонима? А мистер Ямщиков в свою очередь пригрозил тому десятью тысячами зеленых, причем без отдачи. Чтобы это значило бы — без отдачи? Десять тысяч зеленых — это, должно быть, лесоповал в Сибири. Но как это: без отдачи?»

— Мистер Около-Бричко, мистер Ямщиков, может быть, вы желаете перекусить в ресторане? — предложил американец.

— Как можно в такой момент по кабакам шляться, мистер Гринспен?!

— О, да! Вы, конечно, правы. Тогда я вам, мистер Около-Бричко, предлагаю проехаться по городу, посмотреть, что происходит на улицах. Я ведь также подумываю со временем написать мемуары, — американец едва не употребил выражение «оценить обстановку», поскольку мысли его были заняты поиском предлогов для того, чтобы не выпустить русского писателя из поля своего зрения. Он был готов выполнить любое желание, лишь бы это приблизило его к информации о планах путчистов. Ему почему-то все больше казалось, Около-Бричко в лагере защитников Белого Дома выполнял задание КГБ.

Аэроплан Леонидович молча сел в машину американца. Поехали по кольцу в сторону Зубовской площади — уже в километре от баррикад шла обычная жизнь.

— Как вы считаете, мистер Около-Бричко, провал на пресс-конференции не подтолкнет гэкачепистов к попытке решить вопрос силой? — спросил американец.

— Вполне возможно.

— Загнанный зверь опаснее, не так ли? — продолжал раскручивать тему применения силы американец, неудовлетворенный уклончивым ответом собеседника.

— Именно так. Меня волнует другое: а если они применят силу, ваше посольство готово принять под свое покровительство защитников демократии?

— Я не уполномочен делать заявления, но выскажу свою личную точку зрения: само собой разумеется!

— Спасибо: к вам бежать совсем ничего, вы рядом. А всерьез, скажем, если ВИП к вам сегодня приедет ночевать?

— Вы уполномочены вести такие переговоры? — жестко спросил американец.

— Нет, это моя инициатива.

«Какая к дьяволу инициатива! — возмутился мысленно американец. — У него задание: скомпрометировать президента Бобдзедуна в качестве нашей марионетки — для этого достаточно народу узнать о том, что тот переночевал в американском посольстве. И хочет вытряхнуть из меня сведения о содержании переговоров с ВИПом. Подсунуть ему меченую дезу? Если она пройдет по каналам гэкачепистов, то, следовательно, мистер Около-Бричко и есть Кейджибич. Но даст ли шеф добро на такую акцию — разве сейчас время для разоблачения мистера «Арнольда» или как его там?»

— Если вы имеете в этом случае себя, то я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы получили политическое убежище в нашей стране, — сказал американец, а сам подумал: «Вот потом и разберемся who is you».

— Благодарю. Очень вам признателен. Если прижмут, непременно воспользуюсь, — пообещал Аэроплан Леонидович и вдруг спросил: — А вы знаете, чего сейчас не хватает? Знаете, что надо для победы Бобдзедуну и его сторонникам?

— Не знаю. Русская душа — потемки.

— Здесь не в душе дело. Не хватает крови. Нужна небольшая кровь, гибель нескольких человек, чтобы гэкачеписты пуще прежнего перепугались. Большая кровь пугает обывателя, а маленькая возмущает. Гэкачепистов народное негодование парализует.

— Так, черт же вас побери, пустите эту небольшую кровь! — воскликнул мистер Гринспен.

— Надо возвращаться, — сказал герой героев.

Американец развернулся за Таганкой, и они поехали в обратную сторону. Уже ночью мистер Гринспен разыскал Аэроплана Леонидовича и шепнул на ухо: в посольстве надеются, что ВИП воспользуется их гостеприимством — все с минуты на минуту ждут начала штурма Белого дома. Мистер Около-Бричко, естественно, и не подумал даже о том, что переговоры давно проведены без его участия и что американский приятель получил добро на выяснение все-таки того, является ли он агентом КГБ. Аэроплан Леонидович тут же отправился выполнять поручение, однако в вестибюле у него пропало желание подниматься наверх и докладывать о предложении американца. Что-то останавливало его от такого шага, а потом ему прямо в ухо сказали: «Этот болван устраивает тебе ловушку: ближайшее окружение ВИПа заподозрит в тебе провокатора, за это в нынешние времена и укокошить могут. Во всяком случае, тебе после этого доверия никакого не будет. Тем более что Бобдзедун уже садился в машину, чтобы ехать ночевать к американцам, но его отговорили от повторения подвига Керенского. Вполне достаточно повторения образа Ленина на броневике».

Он обернулся — рядом никого не было. Но совету внял. Знал бы он, что из Лэнгли в это время летела в московскую резидентуру шифровка с крупным нагоняем по поводу возмутительных действий мистера Гринспена, которому вздумалось сто раз проверенным сторонникам устраивать провокации!

Он не спешил возвращаться на баррикады, чтобы не встретиться там с американцем. Потолкался по кабинетам, поучаствовал в нескольких совещаниях, где участники одаривали друг друга ценными предложениями. Особенно ему запало в душу предложение переписать всех защитников и наградить специальной медалью. Аэроплан Леонидович горячо поддержал эту идею, усматривая здесь свидетельство полной уверенности в победе. Как раз в этот момент и доложили на совещании: со стороны Красной Пресни доносится страшный скрежет и рев двигателей — наверное, танки пошли на штурм.

— Умрем, но отстоим! — закричал Аэроплан Леонидович и опять побежал, и опять туда же — на баррикады. И опять никто не обратил внимания на его слова: он собирался умирать, и если это случится, то разве демократия без него сможет постоять за себя? Но главное в песне не слова, а мелодия, а в политике — не смысл, а пафос. И совещание будущих медалистов, которых народ любовно назовет «забелдомовцами», последовало за ним.

Мистер Гринспен буквально поймал его за рукав, не давая ему возможности храбро и немедленно умереть на баррикаде. Аэроплан Леонидович рвался в бой, а мистер Гринспен расспрашивал его, кому и что он сказал. Доложили самому или нет? Штурм начинается, самое время подумать о сохранении жизни лидера. Замечательно, что министр иностранных дел уже в Париже, ждет команды о формировании правительства в изгнании. Но кто возглавит правительство?

— Я вам не начальник РСФСФ, не могу ответить на этот вопрос, — отрезал раздраженно Аэроплан Леонидович, а тут и пронеслась весть: никакой танковой атаки нет, один мужик приволок бульдозером лист железа и гранитную плиту.

Отделавшись от приставучего американца, Аэроплан Леонидович пошел посмотреть на мужика, который грохотом своего бульдозера поднял с постелей сильных мира сего во многих столицах планеты. «Он еще будет мемуары писать!» — возмущался рядовой генералиссимус пера покушением иностранца на законно принадлежавшую ему тему.

Никак не ожидал герой героев, что этим мужиком окажется поэт, редактор и литконсультант Иван Где-то. Как же он будет в будущих своих гениальных произведениях прославлять своего личного врага? Ведь Иван Где-то, персональный душитель его творчества, сразу как бы оказывался в первых рядах защитников Белого дома, ему и медаль дадут одному из первых. Раньше, чем кому-либо, кто прибежал сюда еще до сообщения о создании ГКЧП. И он стал кричать, что знает его, как душителя, а не защитника свободы. Однако его никто не слушал, а две ударницы сексуального фронта, которые то ли висели на Иване Где-то, то ли поддерживали, вообще отматерили его, назвали засранцем и посоветовали не катить бочку на их героического Ваню-бульдозериста.

И тут Аэроплан Леонидович хлопнул ладонью по своему лбу — вспомнил: ведь Иван Где-то умер и его похоронили. Еще шум стоял… Отлегло у него в районе души: отпала необходимость прославлять личного врага.

— Девочки, я обознался: тот, кого я имел в виду, сыграл в ящик. Но этот так на него похож!..

— Такого замечательного человека решил с говном смешать! Деятель…

Глава восьмая

В том, что происходило возле Дома Советов и во всей стране, Иван Где-то не разобрался и на третий день. (Многие и по сей день не разобрались, имеют если не приблизительное, то крайне извращенное и превратное представление о процессах в стране, приведших к августу 1991 года. Публикатор.) Трудно до него доходило, что он участвовал не в съемках какого-то странного кино, а в событиях, которые, как у нас принято, изменяют мир так, что мы каждый раз живем в другой стране.

Его разбудили, чтобы он был причастен к историческому многотысячному митингу перед Белым домом. Сюда со всех концов столицы ринулись желающие засвидетельствовать свой вклад в победу над ГКЧП. Потом их потоки устремились в центр: кто был во власти эмоций, решили окружить Лубянку и разгромить КГБ. Немало было среди них тех, кто мечтал не столько заглянуть в свои досье, сколько уничтожить их, превратив в пепел собственные неблаговидные дела. Лубянские психологи, предотвращая развитие событий по сценарию февраля 1917 года, вероятнее всего сумели направить разрушительный энтузиазм толпы на памятник Дзержинскому. Подогнали кран, отвинтили бронзовое пугало от постамента и под вопли толпы водрузили на грузовик. Всемирно-историческая победа!

Более дальновидный электорат кинулся на Старую площадь выбрасывать из кабинетов партноменклатуру, но без мебели и оргтехники, дабы самим там обосноваться. Межанальная группа, в которой видную роль играли Около-Бричко и Гриша Ямщиков, основные свои усилия направила на здания ЦК партии, поскольку в них, как и прежде, должна была делаться политика. При этом господа Арнольд и Гриша договорились занять по два крыла в разных зданиях — под министерство защиты демократии под руководством Гриши иминистерство глубоких демократических и необратимых назад реформ, естественно, с героем героев во главе.

— Как-то по туалетному звучит: необратимых назад, — высказался Гриша.

«Как это — по туалетному звучит? — возмутился про себя Аэроплан Леонидович. — Небось, на пердеж намекает? Или на то, что все равно обкакаемся? А куда еще им можно обращаться? Конечно, если они обратятся, то только назад. Какой стилист нашелся… В конце-то концов: кто из нас рядовой генералиссимус пера — он или я?»

— Нормально звучит. И точно, — сказал он тоном, не допускающим дальнейшие обсуждения.

Странное словцо назад, которое не легло на душу Грише, когда они придумывали названия своих ведомств, показалось весьма привлекательным «демократам» нетрадиционной сексуальной ориентации. Их набралось столько, что в славной голове Аэроплана Леонидовича промелькнула мысль о создании в департаменте Гриши специального корпуса свободной любви и обрядить их в голубые мундиры. У Гриши творческая инициатива дружественного департамента не вызвала никакого энтузиазма.

— Это что-то среднее между полицией нравов и корпусом жандармов? Сегодня — ну не в дугу. Какие мундиры — они женский туалет оккупировали, на радостях ширяются и трахаются там вовсю! Арнольд, врубись, оставь свои закидоны, если не желаешь приключений на свою задницу — в прямом и переносном смысле. Власть хватай, пока валяется, пока не схватили другие. Опереди! — закончил Гриша свою нотацию и глаза у него засверкали, словно только что принял утреннюю дозу.

А Иван Где-то как взглянул на президиум митинга победителей перед Белым домом, так и сник: как же обрыдли эти рожи! Чтобы в стране ни происходило, они тут как тут — всегда в президиуме. Вот и теперь они трибуну облепили, как мясные мухи, заслоняли, как щитами, бронежилетами Бобдзедуна — на удивление всему миру трезвого.

Неожиданно Иван Петрович выскользнул из своего тела и воспарил над толпой. Это было похоже на детские сны, в которых все летали (Образованные мистики это назвали бы выходом астрала из физического тела. Публикатор). Он тут же отыскал себя внизу и, что поразительно, сразу же нашел в толпе: на нем была камуфляжная форма, и даже на расстоянии чувствовалось, как пристально его глаза всматриваются в президиум. И астральное тело Ивана Где-то взглянуло на президиум: там столпились почти сплошь рогатые, вместо лиц — свиные пятачки. Среди митингующих оказалось также немало с черными рожками. Именно рогатые дергались и кричали, радовались и ликовали, потрясая трехцветными знаменами, триколорами — по новой нерусской моде. Причем нередко в перевернутом виде, когда белый, символизируюший Господа Бога, внизу, а красный, символ народа, наверху. «Не народ под Богом, а Бог под народом!» — подумал астральный Иван и попытался печально покачать головой. Иного от них, центропупистов по части качания своих прав и агрессивных индивидуалистов, он и не ожидал. Они ведь исповедуют воровской принцип: ты умри сегодня, а я — завтра. И словно в подтверждение этой мысли президиум грянул:

Прибыла в Одессу банда из США. В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами, И за ней следила ГеКаЧеКа. Верх держала баба — звали ее Мурка. Хитрая и смелая была. Даже злые урки все боялись Мурки, — Воровскую жизнь она вела. Мурка, ты мой Муреночек, Мурка, ты мой котеночек, Мурка, Бобдзедунка, Прости любимого…

Вся площадь обрадовано поддержала президиум, и тут астральный Иван, присмотревшись к митингующим, обнаружил, что многие из них вообще были без голов. Забыть их дома, конечно, они не могли, просто у них вместо голов были студенисто-мутные шары, напоминающие собой медузы, но с вмонтированными ушами, глазами и зубами.

— Эти шастают с митинга на митинг, им хочется чего-то очень остренького, какого-нибудь беспредела, — услышал астральный Иван спокойный голос неведомого экскурсовода. — Из них большинство тех, кто делает вид, что они работают — финансирование имитации их общественно-полезной деятельности попросту им осточертело. Не сомневайся, Ваня, эти, получат свое по полной программе. Уже отлиты пули, которыми их угостят двадцать пять месяцев спустя знаменитые тридцать восемь снайперов. Посмотрел? Хорошего понемножку — спускайся вниз, марш под камуфляж.

После этих слов он осознал себя в толпе и тут же получил ощутимый толчок в бок.

— Это великая победа русской и мировой демократии! Поздравляю тебя, Ванья-бульдоузэ!

Толкался американец, который все время ошивался тут вместе с рядовым генералиссимусом пера, а теперь радостно улыбался, лез ко всем с объятьями и поцелуями.

— Только без поцелуев! — поднял руку Иван Петрович, останавливая расчувствовавшегося америкашку. — Те, кто вчера пел «Интернационал», сегодня бацают «Мурку». Это и есть великая победа демократии? У вас все проходит по статье «победа американской демократии». Очень удобная и безразмерная штука — американская демократия. Знаешь самый бородатый анекдот Западного полушария всего из двух слов? Догадался, то-то же…

— Ты — большевик? — спросил, продолжая приветливо улыбаться, американец.

— Нет, я вор в законе. А «Мурка» — мой гимн.

— О! — воскликнул с неподдельным уважением американец и полез в карман за визитной карточкой, чтобы представиться.

Иван Петрович опять поднял руку, останавливая его, и пошел прочь, смешался с толпой. «Иван, куда ты лез, а куда вылез?!» — спрашивал он себя, ругался страшно и, в конце концов, выбрался из толпы, побрел в Центральный дом литераторов.

В любимом пестром зале было пусто — не то, что поговорить, даже чокнуться не с кем. Заказал водки, бутылку воды и бутерброд. А потом вспомнил — в карманах абсолютная пустота, кто нынче покойникам выделяет деньги на хотя бы на мелкие расходы? «Ну и влип!» — подумал он и скорее по привычке, чем от желания ввести в заблуждение буфетчицу, зашарил по карманам. Да и был, как только теперь окончательно уяснил, не в черном смокинге с бабочкой, а в камуфляже и десантной тельняшке. Буфетчица, заметив смятение посетителя, то ли с участием, то ли для успокоения сказала:

— Ой, как вы похожи на Ивана Петровича! Как две капли воды… Если бы сама не была на похоронах, сказала бы, что это он. Говорили, он детдомовский, никого родных у него не было, кроме какой-то странной бабушки. А вы, наверное, военный и вам поздно сообщили. На похороны не успели?

— Ну да, — проворчал Иван и тут же пальцы нащупали в заднем кармане толстый конверт. Открыл — американские доллары. Наверное, какая-то премия. Не обошли, что удивительно, хотя он защищал Белый дом исключительно в обществе Бахуса и Орфея, поэтому в памяти и не отложилось, чтобы кто-то давал ему конверт с «зеленью». Да и как могло отложиться, если поили защитничков самопальной сивухой из импортного технического спирта? Голова от такого пойла в стальном обруче, глазные яблоки из свинца, а жизнь — сплошные потемки… После такой водяры любую революцию устроить — что два пальца обмочить!

— Ан… — начал он, чуть не назвав буфетчицу по имени, и запнулся, едва не выдав себя. Но мастерство воистину не пропивается, и он продолжил свою мысль следующим образом: — А нельзя долларами рассчитаться? У меня рублей и нет.

— Почему же нельзя? Можно и долларами, — разрешила буфетчица Аня.

— Вот спасибо, — обрадовался Иван и протянул ей стодолларовую купюру.

— Помельче не найдется?

— Откуда, — странно ответил он. Однако заглянул в конверт — там были одни сотенные и среди них нашлась какая-то бумажка. Развернул и прочел: «Настоящая справка дана Ване-бульдозеристу в том, что он является активным защитником Белого дома и демократии в августе 1991 года. Вице-ВИП…» Подпись, красная печать с непривычным плохо ощипанным двуглавым птеродактилем, клювы которого, должно быть, от отвращения к другу в разные стороны развернулись. «Приданое Софьи Палеолог из сундука вытащили?» — подумал он.

— И у меня не будет, — грустно сказала Аня, — я только что открылась. Потом рассчитаетесь.

— Нет, — запротестовал Иван Петрович, предчувствуя загульную перспективу недельки на две, не меньше — так что, милая, бери, пока дают, а то ведь можешь и не получить. — Лучше вы потом сдачи мне, если что останется, дадите!

— Ну, копия Ивана Петровича! И интонация, и привычки — не отличить! — громко восхищалась буфетчица.

Иван сел за угловой столик рядом с входом и без передыху принял первый стакан. «Не самопал, нормальная водяра — сразу выдает рассвет, — отметил Иван Петрович, поскольку барашек на стальном обруче вокруг его головы стал как бы отвинчиваться и опилки в мозгах не так уж сильно кололись.

— Повторите, пожалуйста. Хорошая водка, — сказал буфетчице и поставил на стойку пустой стакан.

— Ваш покойный брат любил говорить: «Водка бывает только двух сортов — хорошая водка и очень хорошая», — засмеялась буфетчица.

— Это у вас хорошая или очень хорошая, а там… — Иван Петрович в неопределенном направлении махнул рукой. — Травят людей такой бормотухой…

Он поставил перед собой и третий стакан, который взял скорее по привычке или, может, от жадности к спиртному, которая у него иногда появлялась. То, что буфетчица не признала в нем Ивана Петровича Где-то, а посчитала братом усопшего поэта, встревожило, если не сказать сильнее. «Настоящая справка дана Ване-бульдозеристу…» — всплыли перед глазами слова из государственной бумаги, и громко рассмеялся, мотая головой и ритмично шлепая раскрытыми ладонями по столешнице. Перепуганная буфетчица, несмотря на свои габариты, ловко выскочила в зал, подбежала и пыталась дать ему минеральной воды.

— Не надо, не надо, — отказывался Иван Где-то. — Все нормально, — говорил он, вытирая слезы рукавом камуфляжной куртки, и продолжал хохотать.

— Как знаете, веселого мало, — обиделась Аня и ушла за стойку.

Последние слова еще больше рассмешили: это же нарочно не придумать, чтобы он, покойник, встал из гроба на защиту бобдзедуновской демократии, превратившись из поэта Ивана Где-то в легендарного Ваню-бульдозериста, активного защитника Белого дома! «Защищал» те самые рожи, которые ошиваются по президиумам, поскольку они при власти были и при ней останутся. Ну и «защищал» их не на смерть, а что называется вусмерть — но, поди ж ты, и приодели, и конверт сунули, и ксивой государственной снабдили…

— В гульбарий ударился? — упрекнул его двойник, присаживаясь рядом. — Безответственнейшая ты личность, Иван Сергеевич. Никакого чувства долга…

— Опять глюки? Ну и хрен с ними: я никому ничего не должен. Так что чувству долга неоткуда взяться, — говорил Иван Где-то. — И запомни: я был, есть и буду Иваном Петровичем Где-то. А тургеневское имя и отчество забери себе вместе с фамилией. Колоколов — так, что ли? Вот и пользуйся.

— Какой Иван Петрович? — хмыкнул двойник. — Ты — Ваня-бульдозерист. Вот кто-то ты на самом деле. В эти минуты Аэроплан Леонидович Около-Бричко занял и удерживает два крыла в двух разных зданиях ЦК партии, поэт Мельтешенко со товарищи в полсотне метров отсюда, словно Зимний дворец, берет особняк Союза писателей. На этой же улице идет штурм издательства «Советский писатель». И вот-вот начнется охота на ведьм. Ты хотя бы Крапулентина объявил ведьмаком, вышвырнул из кабинета, взял издательство в свои руки…

— Слушай, хмырь, ты за кого меня принимаешь? Спутал с каким-нибудь бригадендемократофюрером? Я ведь всего-то да еще в лучшем случае — Ваня-бульдозерист. Зло обло, огромно и лаяй — помнишь? Вот оно и лаяй, и кусай! Взглянул окрест — и душа моя уязвлена стала. Помнишь? Поэтому бери стаканяру и молча прими, угощаю. Молча угощаю…

Двойник внял совету и больше не возникал. Столик в углу был в тот день самым популярным — цэдээловская тусовка считала своим долгом выпить с «братом Ивана Где-то» и высказать восхищение талантом безвременно ушедшего поэта. В итоге несколько столиков были сдвинуты, поскольку Иван Петрович заказывал и заказывал выпивку и закуску.

За всю жизнь он не слышал столько хвалебных слов о своем творчестве, сколько было сказано в тот день и вечер в пестром зале. Он и не предполагал, что многие литераторы, с которыми он поддерживал шапочное знакомство, произнося тосты, станут читать наизусть его стихи. Более того, стихи начинали нравиться и ему самому.

И уж совсем невероятным было то, что его, оказалось, стали признавать всевозможные поэтические группы и направления — и панталонно-пантеонные манжетистки, и романтические гениталисты, ориентаци как традиционной, так и нетрадиционной. И поклонники лаокоонной промежности, и непримиримые их оппоненты из лагеря абортированного вдохновения, и рьяные опровергатели знаков препинания. И приверженцы антиямба, и почитатели нового поэтического глагола имени Муму, и эскаписты или оскописты — многого он вообще не расслышал во всеобщем гаме… Выразили свое восхищение то ли две, то ли сразу четыре бритые наголо девицы, с огромными искусственными ресницами и представившиеся как феминистки и лирические колготки, которые то ли растягиваются от Парижа до Находки, то ли оттягиваются на этом пространстве — он так и не понял, но догадался, что они отнюдь не синие чулки. Свое сочувствие подошла выразить даже международная литхабалка по прозвищу Манька Толстой-заде. Однако больше всех сразил глава невероятно популярной генерации, который сам себя называл исключительно по имени и отчеству или же, как минимум, триадно — Морсон-Андрон-Пегасогон. Литературная же братия его именовала безыскусно — Педя.

— Ваш брат был большущим поэтом, — забулькал солидно Морсон-Андрон и выдержал паузу, взывающую к ее автору великое уважение. — Очень жаль, что уже не с нами. Прежде всего нам, мандуальным контрацептивистам, к которым он так и не примкнул. Был чрезвычайно скромным, считал себя недостойным такой великой чести. А если бы примкнул, то стал бы моей правой, нет, правая у меня есть, левой, сердечной, рукой и великим поэтом. Ибо только мандуальный контрацептивизм дает полную свободу системе внутренней секреции и гигантское вдохновение. И полного отбора, выбора, выброса, выпука и откида. К примеру, прекрасный пол нашего направления предпочитает исключительно черные прокладки. Ибо они практичны и траурно элегантны. Жаль, — царственно возложил свою длань Педя на его плечо и величественно удалился.

Все это донельзя расшатало нервную систему «брата Ивана Где-то», привело к переизбытку чувств, от которых он почти весь вечер плакал — слезы шли безостановочно, как из чудотворного лика.

Перед самым закрытием буфета он все-таки прекратил обливаться слезами, отказался от нескольких стаканов и практически пришел в норму. Вне всякого сомнения, это был самый лучший его творческий вечер в писательском доме. Но в то же время все сильнее чувствовал, что поэт Иван Где-то и он, со справкой забелдомовца Вани-бульдозериста, — это не одно и то же. Было ощущение, что он присутствовал на чужом празднике, по сути, триумфе, где литературная братия говорила не кривя душой, и было обидно, что в той, первой жизни, не нашлось для него и сотой доли нынешнего признания.

— Да ты сам себя ревнуешь! — вновь объявился двойник, и у Ивана Петровича от обиды перехватило горло.

— А где ты был, когда я над митингом летал? Внизу стоял, да? — спросил вдруг Иван Петрович, но двойник по извечной отечественной привычке никакого ответа не дал.

Глава девятая

Чтобы после государственного гимна в шесть утра сразу давали балет — такого Декрет Висусальевич Грыбовик отродясь не помнил. Собирался проехаться по полям, проверить, как идет в уезде уборка хлеба, и велел шоферу приехать пораньше. Тот явился, на кухне по радио как раз исполняли гимн. Супруга Кристина Элитовна в такую рань никогда не поднималась, поэтому Декрет Висусальевич пил чай в одиночестве — все шло как всегда своим чередом. И на тебе — «Лебединое озеро». Включил телевизор — на всех каналах шум да рябь. Попытался по радиоприемнику поймать Москву, но ни одна станция не вела передачи на русском языке. Декрет Висусальевич встревожился не на шутку. Надо было ждать до шести утра по московскому времени — ведь, идя навстречу пожеланиям прогрессивно ускоренным шарашенцам, местные власти во главе с самим Грыбовиком решили поместить свой славный город и уезд в другой часовой пояс. Так они оказались в процессе, который, как известно, пошел, на час раньше самой Москвы. И эта передовитость по отношению к столице повернулась вдруг неожиданно неприятной стороной.

Вообще-то большой специалист по балету дрых в спальне, однако будить супругу не решался. Еще не отошел от головомойки, которую устроили ему в губернии за проведение знаменитой балетно-бульдозерной композиции «Наша ода каждому огороду!» Поскольку Кристина Элитовна была художественным руководителем акции, то губернская интеллигенция тут же вспомнила, что ученый совет университета проводил выездное заседание в Шарашенске, на котором она и защитила докторскую диссертацию по лирическому придыханию.

Интеллигенция все еще бурлила, требуя от Высшей аттестационной комиссии лишить Кристину Элитовну докторской степени. Пришлось, чтобы самому удержаться, валить все на лендлорда Ширепшенкина, который был начальником штаба акции и под чьим непосредственным руководством в городе и районе уничтожили все теплицы. Шарашенский прокурор, ТКЗНП, то есть, Тот, Кого Здесь Называют Прокурором, и следователь Чего Изволите, сокращенно ЧеИ, по команде Грыбовика тут же упекли Ширепшенкина за решетку, поддержали иски предприятий и населения о взыскании с виновного нанесенного громадного ущерба.

А тут и «Лебединое озеро». С утра пораньше. Может, это своего рода «Над всей Испанией чистое небо» — условный сигнал? Как ни жаль, а Кристину Элитовну придется будить: вдруг этот балет что-нибудь еще означает? Он уже направился в спальню, как зазвонил телефон — Декрет Висусальевич даже обрадовался, надеясь, что звонят из губернии и что его тут же вооружат генеральной линией.

Но звонил коллега из соседнего уезда. Заходил издалека — какие виды на урожай, хватает ли в деревнях горючего и транспорта. Потом стал упрекать, мол, соседи, а уж и не помнят, когда в гостях друг у друга были.

— Так к губернии ближе — ты, мы к начальству ездим через уезд — твой. А приглашение такое впервые — от тебя. Спасибо, будем иметь в виду, соседушка дорогой, — Грыбовик не очень-то любезно обошелся с хитромудрым коллегой, вздумавшем в седьмом часу утра по межгороду трезвонить о погоде и о видах на урожай. Спросил бы напрямую, почему балет дают в такую рань, так нет, заюлил вокруг да около. Или позвонил бы дежурному в губернию. Видать, побаивается прослыть паникером, политически незрелым.

Супруга, не открывая глаз, перевернулась на другой бок и укрылась одеялом с головой.

— Да проснись же ты, ну! — тормошил ее Декрет Висусальевич.

— Дай поспать, Дека. Пожалуйста, — бормотала она, а потом вдруг вскочила, испуганно спросила: — Что случилось? Война? Кто-то умер?

— Если бы умер, траурную музыку передавали бы. А тут балет!

— Какой балет?

— «Лебединое озеро» с шести утра.

— И поэтому поднял меня с постели?! — возмутилась Кристина Элитовна.

— Так ведь балет вместо последних известий!

— Но меня-то зачем поднял в такую рань, Дека?

Она называла его Дека, когда была недовольна или хотела его позлить. Он тоже терпеть не мог этого прозвища, который расшифровывался как Дом культуры. «Но у тебя голова, Дека, как Дом Советов!» — язвила супруга.

— Да балет же! Спросить хочу: что еще может означать этот чертов балет? Может, намек какой, другой смысл…

— Господи, какой тут может быть намек, какой другой смысл! — продолжала возмущаться супруга.

— Ладно, спи.

— Как же я могу теперь спать?! — воскликнула она и отправилась в ванную комнату.

Декрет Висусальевич впервые за всю долгую номенклатурную жизнь почувствовал себя не в своей тарелке. В его деформированное сознание и такую же эмоционально-чувственную систему пыталась проникнуть элементарнейшая мысль о его праве в подобных ситуациях принимать свое решение, а вместе с мыслью прокрадывалось и чувство собственной ответственности за все, что происходит в уезде. Причем ответственности перед людьми, а не исключительно перед начальством, которое, судя по всему, его покинуло, не вооружило никакими указаниями. Такое чувство он никогда не испытывал — вместо него им руководили страх, боязнь, опасение за то, что не угодишь, не то скажешь, не туда повернешь. Да и ответственности, как таковой, он не ведал, поскольку для предотвращения ее было изобретено так называемое коллективное руководство, наделенное правом коллективной безответственности. Наказания были, но все эти выговоры, обычные и строгие, с занесением и без, с последним предупреждением — также были методом увода номенклатуры от подлинной ответственности перед народом. В действительности же кадр, в личном деле которого не было десятка всевозможных взысканий, в номенклатурной среде не пользовался уважением, а у начальства — доверием.

«Да где же этот Ширепшенкин?!» — с сильнейшим негодованием подумал Грыбовик и тут же вспомнил — в КПЗ. Схватил телефонную трубку, набрал номер ТКЗНП.

— Слушай, все кадры мне пересажаешь — ты! — закричал он. — Ширепшенкина немедленно ко мне. Какой охраны? Куда? В кабинет — ко мне! Ну!

Декрету Висусальевичу показалось, что ТКЗНП на другом конце провода еще раздумывает, поэтому и выдал ему громогласное «Ну!», от которого в уезде все трепетали от страха. После «Ну!», он не сомневался в этом, у прокуроришки искры из подошв посыпались.

— С самого утра нельзя на подчиненных так кричать, — подала голос из ванной комнаты супруга. — Тем более, что с помощью «Лебединого озера», по моему мнению, очень культурные силы знак подают.

— Какой?! — заорал Грыбовик, и хотя тут обошлось без «Ну!», Кристина Элитовна незамедлительно и предусмотрительно плотно захлопнула дверь.

В считанные минуты машина домчала Декрета Висусальевича до местного Белого домика. К нему тут же подбежал, несмотря на свои габариты, начальник милиции, зашептал на ухо новость: в милицию явился, сами знаете кто, приказал подчиняться ему, опечатал комнату с оружием и поставил возле нее своих подколодных с автоматами. «Сказал: «Приказ самой Лубянки», — одними губами прошептал начальник и вытер влажным платком капли пота, обильно выступившие на красном мясистом лице.

— Как быть, Декрет Висусальевич? А тут еще прокурор из-под стражи освобождает подследственных. Что же это такое? — запричитал глава шарашенского органа внутренних дел.

— Что это такое — да? Как это — что это такое? Революция продолжается! — неожиданно ответил он, и ответ ему самому очень понравился.

Так понравился, что вошел в приемную уверенной походкой. Приемная была забита пэрами и всевозможным шарашенским начальством — его все ждали, слушая обращение государственного комитета по чрезвычайному положению.

— А-а, уже передают, — сказал он, и все присутствующие попросту обалдели оттого, что товарищу Грыбовику давно все известно.

Сопровождаемый восхищенными взглядами он прошествовал в кабинет и перед тем, как исчезнуть за массивной дубовой дверью, бросил небрежно помощнице:

— Занят. У меня селекторное совещание.

Эта фраза окончательно сразила шарашенский бомонд, вздымая в их душах священный трепет причастности к самой истории, которая будет твориться всего в нескольких метрах отсюда, за дубовой дверью.

Декрет Висусальевич, довольный тем, какое он произвел впечатление на подчиненных, включил на небольшую громкость радио и жадно вслушивался в обращение. Мысли ГКЧП ему нравились, и он так думал, хотя в пошатнувшееся здоровье генерального президента совсем не поверил, поскольку был убежден, что все болтуны страдают лишь одной болезнью — недержанием речи.

Насчет селекторного совещания ляпнул наобум, но напророчил — позвонил президент губернии и спросил, как он относится к созданию ГКЧП и к его обращению.

— Да я ничего толком пока не понял. Слушаю радио — вот, — ушел он от прямого ответа.

— А поддерживать ГКЧП думаешь? — спросил губернский президент.

— Команду дадите — поддержим кого угодно — вам! — выпалил Грыбовик.

— А если команду не дадим? Тогда как?

— Никак, — отрезал Грыбовик, а потом, чтобы смягчить ответ, добавил со смешком. — Мы люди маленькие, колебаемся вместях с генеральной линией. А иначе — как?..

Не успел положить трубку, как снова звонок из губернии — на этот раз от депутата Верховного Совета, бывшего сокурсника по мелиоративному техникуму, а ныне господина Бундовца.

— Грыбовик, не вздумай поддерживать ГКЧП! Слушай сюда — это государственный переворот! Пятнистый здоров как одесский амбал! ГКЧП ни одна из цивилизованных стран не поддержит. Мы можем оказаться в международной изоляции, снова за железным занавесом!

— Давид, Давид, ну Давид, да расскажи толком, что в верхах, а?

Однако парламентарий не слушал его и напоследок пригрозил:

— Мы власть не отдадим! Декрет, не вздумай! Посадим в тюрьму не только ГКЧП, но и всех пособников! Нас поддерживает все цивилизованное человечество!

«Хорошо господину Бундовцу — он со всем цивилизованным человечеством на «ты». А тут не знаешь, что выкинут не только Большие Синяки, но и лендлорд товарищ Ширепшенкин — вот! Свернуть весь Шарашенск в бараний рог можно, уменья тут не занимать, но на чью сторону рога закручивать — вот вопрос! Как тут не обмишулиться — нетрудовые доходы, нетрудовые доходы, все время талдычили, а бой им дали и что же? Да по мозгам же — нам!» — хмурил мощные брови Декрет Висусальевич.

В кабинет ворвался архитектор Собакер — вместе с помощницей, повисшей у него на рукаве. Строгий взгляд из-под бровей никак не подействовал на него, и Грыбовик дал знак помощнице отставить их вдвоем.

— От имени всей шарашенской интеллигенции, товарищ Грыбовик, от имени всей интеллигенции, — задыхался от накопившихся слов архитектор. — Бандерлоги готовятся к провозглашению независимости!

— А при чем здесь — мы? — грубо перебил его Декрет Висусальевич.

— Как — при чем?! На территории нашего уезда в древности жили два племени — ошарашей и ишеварнадов. Древние арии!

— Из какой оперы? «Лебединого озера» мало — тебе?

— Да нет же, это древние арийские племена.

— Фашисты что ли?

— Никакие они не фашисты, но свастикой вышивали.

— Чего нам сегодня не хватает, так это свастикой вышивать — вот!

— Да я не об этом, Декрет Висусальевич!

— А об чем?

— О том, что нам надо собрать курултай и провозгласить на нем суверенитет и государственную независимость республики Ошараш-Ишеварнад-кувырк! Я ведь Нью-Шарашенск проектировал с прицелом на столичное будущее. Вместе с другими представителями творческой интеллигенции герб, гимн и государственный флаг проработал. Мы полгубернии отхватим, а вас провозгласим великим шамхалом ошарашей и ишеварнадов. Время нельзя терять, великий шамхал!

— А это что такое — шамхал?

— В переводе с древнеошарашенского — повелитель и великий отец.

«А не лучше ли в подобной ситуации оставаться бездетным? — услышал предостерегающий голос Кристины Элитовны. — Как бы алименты потом не платить…»

— А курултай зачем?

— Так это же съезд.

— Извини, Собакер, но ты еще говорил — кувырк.

— Кувырк — в переводе «земля». Если говорить точно, то не шамхал будет, а ошамхал, соответственно — Ошараш-Ишеварнад-окувырк. Это тот же русский язык, но каждое слово начинается с букв «о» для ошарашского языка. А если желаете на шеварнаде говорить — надо впереди ставить букву «и»: Ишараш-Ишеварнад-икувырк.

— Как ловко и как просто — смотри-ка! Оа оверы окакой оэти осамые ошараши ии ишеварнады? — Грыбовик незамедлительно продемонстрировал глубокое знание новых суверенных государственных языков и засмеялся от этого фокуса.

— В среде интеллигенции есть две концепции. Одни считают их последовательными солнцепоклонниками, а другие — огнепоклонниками.

— Ов осмысле оогненной оводы?

— Нет. Они употребляли исключительно бузу. Точнее — обузу, извините. Жевали пшено, плевали в общий котел, потом оно бродило и его пили. Укрепляли таким образом родственные узы среди соплеменников.

«Разыгрывает, подлец! Не умник ли наш, нынешний московский министр, Владимир Николаевич Хванчкара, подговорил? Разыграть, осмеять и сместить? Не на мякине подлавливают, а на жеваном пшене?» — повеяло холодком в душе Декрета Висусальевича от подозрения.

— Хм… А ты мне тут ничего не набузил, а? — спросил он и пристально посмотрел Собакеру в глаза, словно хотел взглядом ввинтиться в его зрачки.

Редко кто выдерживал такое испытание, но Собакер не отвел взгляда и воскликнул:

— Как можно, Декрет Висусальевич! Такой исключительно исторический момент! Если мы его не используем, нам никогда не простят потомки. Так даете добро на окурултай, на оверховного ошамхала Ошараш-Ошеварнад-окувырк? Или на иверховного ишамхала Ишараш-Ишеварнад-икувырк?

Декрет Висусальевич, выигрывая время для обдумывания ответа, встал и пошел вокруг стола, сцепив руки сзади. «Вот что значит творческая интеллигенция — ну все тебе знает! Раскопали древних ариев — вот! — рассуждал Грыбовик. — Если не разыгрывает подлец, то быть верховным ошамхалом, должно быть, получше, чем уездным начальником. Членство в Организации Объединенных Наций — это хорошо, но одних послов две сотни взять — где? Сразу окувырк? А армия, полиция, секретные службы, а золотой запас где взять? И тут - икувырк? Стоп: а с чего это наш Молчи-Молчи оружие милицейское опечатал? Прознал что-то про Ошараш-окувырк? Ну и ну!»

— У нас, дорогой Собакер, что? — демократия. На полную катушку, а иначе — как? То-то. Любой вопрос готовить надо. Тем более при демократии. Как положено. Имеешь мнение — предлагай, на бюро обсудим. Но готовить вопрос надо, а не с бухты-барахты — чтобы окувырк не получился. Вернее, чтоб получился… Запутал меня вконец — ты! — Грыбовик наклонился над пультом, спросил помощницу. — Ширепшенкин прибыл?

— Здесь, — ответила помощница.

— Давай, — велел он, и почувствовал, как сердце у него от неожиданной догадки стало торчком: а Ширепшенкин — фамилия не из тех ли времен, когда пшено жевали? Он не раз задумывался: почему у этого Пшенкина необычная приставка — Шире? Может, предки его были Жевапшенкины, но решили расширить круг жующих пшено и плюющих в общий котел? Или расширил площади посевов проса для получения древнего национального напитка? Что-то тут не так. Сам Ширепшенкин знает наверняка происхождение своей фамилии, знает и о своих предках, которые, чего доброго, были ошамхалами — и молчит! А Собакин — что это за фамилия? Только и годится что в переделку на Собакера. Да и фамилия Грыбовик ничем не лучше.

Когда в дверях столкнулись Собакер с прокурором, то ТКЗНП взял архитектора за воротник и спросил уездного начальника:

— Посадить?

— КПЗ опустело у тебя, да? Побереги свободные места, побереги. Отпусти воротник, пусть работает. Ширепшенкин, заходи, заходи!

Нынешний Ширепшенкин ему не понравился: небрит, в помятом костюме и несвежей сорочке. Молчал, не благодарил за внезапное освобождение, а это означало, что он потерял способность под взглядом начальства уменьшаться. Раньше как было — посмотришь, а Ширепшенкин уменьшился в два, четыре, шестнадцать раз, в виде пыли готов был лечь перед начальством, а теперь? Не кровь ли предка-ошамхала взыграла? Более того, он, видимо, в КПЗ еще и своим мнением обзавелся — а страшнее всего именно это! Если так, то какой же смысл оставлять его в шарашенских лендлордах? Может, в пэры его по животноводству, пусть коровам хвосты покрутит новоявленный умник?

— Ты свободен, — ткнул пальцем Грыбовик в сторону ТКЗНП, и тот беспрекословно покинул кабинет. — А ты, дорогой наш лендлорд, после отсидки сильно теперь прибавил в авторитете. Кто о теплицах теперь вспомнит? Главное — сидел по политическим мотивам, жертва политических репрессий — вот кто ты! И скажи мне, отныне наш политический тяжеловес, оцениваешь нынешнюю ситуацию — как?

— Очень просто оцениваю — помыться бы, вши заели.

— Какие вши? — остановились глаза у Грыбовика.

— А вот такие, — Ширепшенкин свел ладони вместе и зашевелил пальцами.

И тут зазвонил прямой телефон.

— Декретик, — призывно и в то же время таинственно сказала Кристина Элитовна, — тебе срочно надо заболеть. Я все утро слушаю вражеские голоса и считаю, что надо, пока все не прояснится, полежать в больнице. Сейчас же положи руку на сердце, да не перепутай сторону — оно с левой! Достань лекарство, оно в верхнем ящике справа, и старайся на глазах у посетителей принимать его. Перевоплотись, милый, вспомни, что я тебе говорила о системе Станиславского, ты же можешь, иначе все это очень дорого обойдется. Еще неизвестно, кто тут кого. Через десять минут направляю к тебе бригаду «скорой помощи».

— Договорились, — согласился он и обратил свой взор на Ширепшенкина. — Ох, как мне тут без тебя доставалось. Значит, вшей, развели, да? У-у, сволочи… Они готовы любым способом сожрать нас с потрохами. Ой… сердце что-то… — Декрет Висусальевич, как и наставляла специалистка по лирическому придыханию, схватился за левую сторону груди, запустил правую руку в ящик стола и вынул пузырек с лекарством. — С тех пор только на таблетках и живу — вот…

— Может, воды?

— Угу.

— Цецилия Антоновна! — выбежал в приемную Ширепшенкин. — Шефу плохо, скорее воды. Воды!

Шарашенский лендлорд товарищ Ширепшенкин за время отсидки позабыл, что у начальника уезда всегда на столе стояло несколько бутылок минералки, и бросился в приемную. Тем самым очень убедительно подыграл Декрету Висусальевичу, который десять минут спустя уже с носилок воздавал должное своему спасителю, завещая слабеющим голосом:

— Остаешься за меня — ты… Не наломай дров, договорились? Не труси никому ни вшей, ни блох… Цецилия Антоновна, подготовь сейчас же решение и в больницу на подпись — мне…

Санитары уносили будущего великого ошамхала как героя, получившего свои священные раны в битве за счастье родного народа. Уносили под знаменитый танец маленьких лебедей.

Глава десятая

Подоплека собственного невероятного успеха среди коллег-литераторов стала понятнее Ивану Где-то, когда он стал рассчитываться с таксистом перед своим домом. В конверте никакой «зелени» не осталось — с трудом нагреб в карманах мелких бумажек да мелочи. Но это его не расстроило — дома была заначка да и аванс за последний сборник стихов в сберкассе не тронут.

Выгребая карманы, осознал, что ключей от квартиры нет и не может быть — кто же в гроб кладет их? Полтергейстам без надобности, они через бетон и железо шастают, а вот таким как он, воскресникам, не помешали бы. Когда-то он на всякий случай спрятал запасную связку в своем подъезде под первым маршем лестницы. Там была удобная щель.

Это происходило еще в те времена, когда в столице только набирала силу повальная мода жить цивилизованно, то есть за кодовыми замками, домофонами и стальными дверьми. Поэтому Иван совершенно беспрепятственно вошел в подъезд, нырнул под лестницу, нащупал щель, но ключей там не оказалось. Расстроился, однако поднялся на свой этаж, задумав в случае чего высадить дверь плечом — она ведь хлипкая, из оргалита пополам с опилками.

Первое, что удивило, — необыкновенная новизна коврика под дверью. Купил он его десяток лет назад, выколачивал из него пыль и даже раз в год мыл, но такой первозданной свежести узоров никогда не добивался. На всякий случай поднял коврик — под ним, все еще совершенно нецивилизованно, лежали ключи, но не от его квартиры. Соседи-пенсионеры, уезжая на дачу, оставили, чтобы он их цветы поливал.

Был бы потрезвее, события этой ночи пошли бы по иному сценарию. Вероятнее всего, трезвый человек спокойно открыл бы квартиру соседей и переночевал бы там, а утром пригласил бы какого-нибудь дядю Васю вскрыть свое жилье и заменить замки, поскольку к ним ключей теперь уж не найти. Нет, Иван сделал несколько шагов назад, обеспечивая дистанцию для разбега, выставил вперед плечо, определил место для выбивания двери и вдруг увидел кнопку звонка.

Давно замечено: если пьяный падает или попадает в автомобильную катастрофу, то с ним в большинстве случаев ничего серьезного не случается. Там, где трезвые всегда кости ломают или вообще погибают, поддатые граждане отделываются одной-двумя царапинами. А что могло произойти в нашем случае, если совершенно не похожий на трезвого Иван Где-то, который, кстати, знал, что в квартире никого не было и быть не могло, нажал кнопку звонка? Правильно, раздался звонок, дверь распахнулась — на пороге возник Аэроплан Леонидович Около-Бричко в цветастых трусах и сиреневой советской майке.

— Не ждали! — воскликнул он, и Ивану померещилось, что в тусклом свете коридорного светильника в глубине зрачков рядового генералиссимуса пера полыхнул рубиновый огонь. — Но кто к нам пожаловал! Герой демократических баррикад знаменитый Ваня-бульдозерист! Или он же — недавно почивший поэт, редактор и литконсультант Иван Петрович Где-то, а?

— Послушайте, я живу в этой квартире…

— Вот нахал! А покажите паспорт с прописочкой…

— Не знаю, где он. Может, в квартире, в больнице, в загсе — откуда мне знать, если меня заживо закопали?

— С хорошими людьми так не поступают, — издевательски заметил Около-Бричко.

— Согласен, серьезный недостаток — отсутствие паспорта. Но у вас-то он есть? Предъявите свой!

— С удовольствием, — согласился Около-Бричко, извлекая, как показалось поэту, новенькую краснокожую паспортину прямо из трусов. — Прошу.

Иван Петрович, то и дело слюнявя палец, медленно знакомился с записями на каждой странице. Удивил в графе «национальность» прочерк. Только вопрос был не национальный, а квартирный, поэтому он искал прописку. В штампе черной тушью был вписан его адрес: улица, номер дома и квартиры!

— Невероятно, — произнес он и потряс головой, убеждаясь, что все это происходит с ним не во сне. — Так не бывает.

— Почему? Бывает, например, в кино. «С легким паром» помните?

— Но там же герой попадает в другой город!

— А здесь?

— Что — здесь? — не понял Иван и снова стал всматриваться в штамп — там вместо «Москва» стояло «Лимитград».

— Убедительно? — спросил Около-Бричко.

— А Москва куда девалась? — в свою очередь спросил Иван.

— Какая Москва?! — возмутился герой героев, поразив поэта тем, что он, судя по всему, о таком городе и не слышал.

— Столица Советского Союза, СССР, Союза Советских Социалистических Республик!

— Так много? Ничего из перечисленного никогда не слышал.

— А государство, простите, это какое?

— Это не государство, — почему-то самодовольно произнес Около-Бричко. — Мы против всякого государства. Поэтому у нас просто страна, мы называем ее эта страна. И обязательно с маленькой буквы, если вам угодно.

После этих слов Иван Где-то схватился за голову и, сдавливая до боли виски, побрел к лифту. Если бы он обернулся, то мог бы увидеть как здешний Около-Бричко небрежно, с презрением подцепил дверь хвостярой с черной мохнатой кисточкой на конце и не без злорадства захлопнул.

Иван Петрович лихорадочно барахтался в собственном, возможно, привнесенном извне, потоке сознания. «Куда я лез, а куда вылез?! — неутешительные биотоки искали ответ в его извилинах. — То-то меня в ЦДЛ нахваливали все, кому не лень. А я и разнюнился. Тут нет государства, о Советском Союзе не имеют понятия! Сколько же надо выпить, чтобы такое примерещилось? Даже при белой горячке — это игра воображения, в основе лежат существующие реалии. А тут весь Советский Союз куда-то пропал. Одна шестая планеты исчезла — шутка ли? Стоп: а планета это какая, может, по пьяни не на ту попал? Или на кладбище в параллельный мир вылез? На хрен он нужен? Мне мой мир отдайте — пусть в нем многое через жопу, но привычно. Зачем подняли? Лежал бы себе спокойно, так нет же — выкарабкивайся! Чтобы получить ксиву Ваньки-бульдозериста?»

Между тем он вышел явно на проспект Мира в районе типографии Госзнака — там все окна светились, печатали деревянные в три смены. Навстречу шел не совсем уверенной походкой припозднившийся гуляка. Судя по портфелю и съехавшему набок галстуку — мелкий чиновник, которого подпоили предприниматели, тоже мелкие.

— Послушай, друг, — обратился к нему Иван Петрович, становясь ему на пути, однако тот с неожиданной прытью обогнул его и пошел дальше.

— Не курю! — изрек чиновник, даже не обернувшись.

— Мне спросить надо! — попытался объясниться Иван Петрович.

Однако чернильная душа была невменяема и неумолима:

— Не курю!

Поведение чиновника не очень расстроило его — жизнь давно приучила получать от этого племени одни неприятности. Тем более, что для антибюрократических эмоций времени не оказалось, поскольку он вспомнил: недалеко живет Варварек, к ней вполне можно пешком дойти минут за десять. Вот у нее и выяснит: и какой это город, и какая страна, и какая, в конце концов, планета.

Надо ли расписывать, с каким волнением и с какими судьбоносными мыслями остановился он у знакомой двери, обитой дорогим красным заменителем кожи, с какой надеждой нажимал звонок, отозвавшийся знакомой и такой желанной мелодией? Никто не спешил открывать ему. Лишь кабысдох в соседней квартире недовольно, скорее по должностной обязанности, чем по вдохновению, три раза гавкнул. Кабысдох и раньше на него полаивал, но теперь соседский цербер как бы укреплял его уверенность в том, что он в знакомых местах, а не в окрестностях какой-нибудь Альфы Центавра. Нажал кнопку еще раз, уверенней и требовательней. От его наглости кабысдох рассвирепел, подскочил к двери, и, задыхаясь от лая, казалось, обдавал ноги Ивана Петровича горячим и зловонным дыханием.

Дверь неожиданно распахнулась — Варварек, всегда уверенная в себе и в постоянной готовности дать кому угодно достойный ответ, никогда не опускалась до подсматривания в глазок или вопроса «Кто там?». Она куталась в цветастый халатик, наброшенный на голое тело, смотрела на гостя одним глазом да и тот щурила от света. Сомнамбулически сделала шаг назад, пропуская гостя в квартиру.

— Привет, Варварек! — Иван Петрович обрадовано чмокнул в теплую и бархатистую щеку, приобнял за плечи.

— Не надо, — сонно пробормотала она и тут же, мгновенно проснувшись, вскрикнула. — Ой! Вань, ты?!

Таращила глаза, провела пальцами по его лицу, по волосам и спросила недоверчиво:

— Не снишься?

— Не хватало мне еще кому-то сниться!

Другая дама наверняка в этой ситуации осенила бы крестом себя и пришельца, но не такова была Варварек. Она смачно выругалась трехэтажным матом и воскликнула:

— Я же тебя похоронила! По высшему разряду — как Твардовского, все об этом говорили. Сколько слез пролито, сколько водки выпито за упокой твоей души, а ты сбежал? — и опять прибегла к ненормативной лексике, рассказывая ему, как увидела его по телеку среди защитников Белого дома. — Еще подумала: бывают же люди так друг на друга похожи! А сейчас я приняла тебя за омоновца знакомого — иногда заходит, если озабоченный. Да ты проходи, чего стоишь…

— Варварек, если ты не против — я сразу в душ. После возвращения с того света ни разу не мылся.

— Оно и чувствуется — смесь козлятины с сивухой. Заходи в ванную, сейчас поищу трусы и майку — может, не успела выбросить.

— Варварек, — остановился он в дверях ванной, — а скажи, пожалуйста: мы сейчас в Москве? И события возле Белого дома тоже были в Москве?

— В Москве, — подтвердила она без особой радости.

— В Советском Союзе?

— Да где же такое может случиться, если не в Советском Союзе! Сколько же надо выпить, чтобы крыша у тебя — туту — так съехала?! Надо же, — она снова стала материться через слово, — отец сбежал из морга, любовника закопали — все равно объявился! Какие мужики пошли бессмертные! Второй случай подряд — ох, не к добру все это. Или врачи у нас остались в стране только такие, что даже не могут отличить покойника от живого? И так мужиков настоящих нет, до пенсии не дотягивают, так их, выходит, еще живьем отправляют на тот свет?!

И завершила гневную тираду мыслью: «Ведь заплатила же коновалам, чтоб все тип-топ было, без брака, наверняка…»

— Сама догадалась или подсказали? — задал странный вопрос гость, стаскивая с себя камуфляж.

— С вами вообще чокнешься! Помоешься — ложись на диван. Устала, как собака. Да и сплю я ни с бывшими, ни с настоящими, а исключительно с будущими покойниками! Учти это, — предупреждение она почему-то произнесла с угрозой и закрыла дверь.

Ему было решительно плевать на ее угрозы: главное — он в Москве, а не в каком-то Лимитграде, стало быть, среди своих, а поэтому все образуется и наладится.

Глава одиннадцатая

Жизнь пошла хуже, чем всухомятку. Народ праздновал якобы свою победу и оттягивался, что называется, по полной. Пили везде, где вздумается, поскольку милиция стала как шелковая, побаивалась, стервоза, нетрезвого населения, которое, истосковавшись по пьяному разгулу во времена минерального секретаря, теперь пило буквально все, что пьется. И все это происходило без участия Степки Лапшина, у которого за алкашные подвиги даже кличка была — Стопка. В честь него даже магазины обещали под таким названием открыть и в Бутове, и в Теплом Стане…

«За что мне все дырки законопатили и наглухо законтрили, за что?» — терзался вопросом Степка Лапшин, подозревая свою жену и дочь Варвару в наведении на него порчи. Оставался под сильным подозрением и сосед Аэроплан Леонидович Около-Бричко — тот тоже мог сглазить запросто, от него, активиста трезвеннического движения, любой подлянки ожидать можно.

Разумеется, Степка не знал и знать не мог, что бывший Московский Лукавый сделал его как бы ходячим экспонатом по части претворения в жизнь лозунга партии и правительства о наиболее полном удовлетворении материальных и духовных потребностей трудящихся. Для этого запаял ему входные и выходные отверстия — только таким образом можно было достичь наиболее полного удовлетворения этих потребностей. Нет никаких дырок — нет и потребностей. По известной методе: нет человека — нет и проблем… Тут человек был, но ни есть, ни пить абсолютно не мог. Самое обидное — навели порчу в то время, когда вся страна гудела напропалую!

Из духовных потребностей он признавал только футбол. Мог иногда постучать и в домино. Однако эти духовные ценности Степка потреблял исключительно после поддачи, в раздельном виде ни материальные, ни духовные потребности его никогда не удовлетворяли.

Жена считала, что Бог его наказал, поскольку Степка, по ее мнению, давно выпил свою железнодорожную цистерну. И принялся дудлить из чужой. В гараже, когда вышел на работу, всё расспрашивали, как он после побега из морга расшнуровывал живот, как пытался опохмелиться с помощью спринцовки да еще снизу — и ржали, не веря по-прежнему ни единому его слову. Как и в том случае, когда он принес в гараж новость: у него объявился сосед, который железные кузова КамАЗам головой гнет!

Дело дошло до того, что он и на предложения сообразить на троих стал наотрез отказываться. Заполучить его в «тройку» было очень выгодно — платил наравне со всеми, но не пил ни капли. Впрочем, любил наливать собутыльникам вслепую, по булькам, но самым поразительным было другое — хмелел во время выпивки ничуть не меньше пьющих. По утрам даже голова стала болеть, и это не на шутку встревожило супругу, которая завидовала женам, у которых мужья страдали по утрам от головных болей. Теперь голова у него, как бы разламываясь на части, трещала и спасения от приступов странной болезни не было. «Наверняка в морге застудил», — решил он. Не давали похмельного эффекта даже водочные компрессы на лысину.

Теперь он отклонял бесчисленные предложения насчет «строить», и его стали принимать вначале за жмота, потом и за стукача, мол, гаражному начальству доносит, кто и с кем пьет. Надоели Степке косые взгляды бывших собутыльников, хоть увольняйся. И уволился бы, тем более что зарплата теперь не нужна была большая. Он ведь все равно ничего не пил и не ел. Одним «святым духом» питался да и то от телеящика, когда в нем Чумак какие-то пасы изображал. Садился Степка голой задницей поближе к экрану и подзаряжался. А однажды решил припасть, что называется, к источнику напрямую — отправился к останкинской телебашне. В кустах снял штаны, наклонился, прицелился на кончик телешприца. Пошла такая зарядка, что волосы в подмышках затрещали, ударило в нос паленой шерстью…

Но самое обидное было то, что никто не верил в его мечту: вернуться в ряды алкашей, стать обыкновенным человеком. Кто мечтал бросить пить, тому сразу верили, хотя и понимали, что это очень редко кому удается. Он же хотел пьянствовать снова, а ему не верили. И врачей таких, чтоб возвращали в алкоголики, тоже не существовало. У вас что-то не так, сказал ему терапевт и направил к «ухо-горло-носу», а тот, хотя у Степана в ушах был настоящий сквозняк, поскольку и дышал ушами, послал его к психиатру Тетеревятникову, который всего лишь неделю назад как из дурдома вышел.

И что характерно — Тетеревятникова, поговаривали, отправил в дурдом опять же его сосед. Послушал у него грудную клетку и то ли услышал, то ли не услышал там такое, что сразу же чокнулся. То, что Около-Бричко — зараза, Степка давно знал. Но ведь и какие-то пределы всему должны быть. А тут — никаких пределов. После августовского переворота Аэроплан стал каким-то невозможно большим начальником — разъезжал на черной иномарке с двумя охранниками, похвалялся соседям, что вскоре совсем переедет, поскольку ему дают на Кутузовском проспекте новую квартиру. Трехкомнатную на одного, чтобы не было стыдно перед иностранцами за то, что демократы в России плохо живут.

— Леонидыч, взял бы меня в персональные водилы что ли? — в такой странной форме попросился однажды Степка на работу к соседу.

— Вы слишком много пьете, — ответил тот и, повернувшись лицом к своей двери, зазвенел связкой ключей.

— Да я теперь даже есть не могу! — напомнил он о своей беде. — И «вы» — это я, да? — удивился Степка, поскольку раньше они с соседом были на «ты». Обычно с «вы» переходят на «ты», а тут наоборот.

— Вот именно: вы — это вы, Степан Николаевич, — бесстрастно подтвердил сосед, методично пощелкивая замками. — К тому же я скоро переезжаю на Кутузовский…

«Вот гад: если дурацкие ножевилки именовать ножичками и вилочками чудотворного Степана Лапшина, и деньгу на этом заколачивать, так тут сосед не пьет, а вот на приличную работу взять — сосед много пьет! Знает же, зараза, должно быть, он мне и верх, и низ запаял!» — возмущался Степка и решил все-таки навестить Тетеревятникова: пусть устраняет сплошную непроходимость или же справку дает о том, что он не может вообще употреблять по техническим причинам.

Для психиатра пребывание в дурдоме не прошло даром: очень странно повел себя, как только Степка порог кабинета переступил.

— Вы один? — с опаской спросил Тетеревятников и стремился кого-то узреть за спиной пациента.

— А я что — с родителями сюда должен являться? — в свою очередь спросил Степка.

— С какими родителями?! Вы же троицей ко мне, помнится, приходили. Около-Бричко, у которого блиндированная голова. Милиционер этот, у которого слуховые галлюцинации, он с их помощью получает цэу от начальства. Ну и вы собственной персоной. Вы за кого меня принимаете — я же все помню! Правда, у меня была еще одна встреча с ними, но без вас — прямо с этой встречи в Кащенко меня отправили. А теперь вот я имею счастье лицезреть и вас. Так что же ко мне привело? И что ожидать от вашего визита?

Степка как на духу выложил ему все, начиная с пьянки в квартире Около-Бричко и включая побег из морга.

— А как вы в морге оказались?

— А как вы в Кащенко угодили? — отпарировал Степка.

Тетеревятников едва не взорвался от гнева. «Да по твоей же милости и угодил! — хотелось ему прокричать. — Это же ты, любезный, нажрался осинового самогона так, что все функции отключились. Я посчитал тебя жмуриком и вызвал труповозку. И помчались мы с вечно галлюцинирующим участковым спасать второго собутыльника, знаменитого нынче демократа Около-Бричко. А когда я не обнаружил в его грудной клетке сердца, то меня сразу же и приодели в смирительную рубашечку…»

С точки зрения Степки психиатр вел себя совершенно несуразно. Он жаловался на запаянное наглухо горло, а Тетеревятников ему коленки простукивал. Он ему о том, что у него и заднего прохода почему-то не стало, а он: «Встаньте, закройте глаза, вытяните руки, а теперь найдите указательными пальцами кончик носа»! Ну, при чем тут кончик носа, если ни какать, ни писать, не говоря уж о сексуальных моментах, совсем нечем? Пропало все, как в машине искра пропадает — нету и все. Может, он полагает, что все это можно делать и носом?!

— А когда же вы горло мне будете смотреть? — поинтересовался Степка.

— Никогда.

— У меня же с горла фокусы все начинаются!

— Я не отоларинголог — что в горле понимаю?

— И задний проход и не посмотрите? — упавшим голосом спросил Степка.

— Тем более. В задницах вообще ничего не смыслю.

— А кто же тогда мне справку даст о том, что у меня ни горла, ни хлебала, ни конца, ни очка?

— Никто не даст. В науке ничего подобного не описано, значит, быть этого не может, — объяснял Триконь и при этом издевательски ухмылялся.

— Меня в капитальный ремонт пора или вообще списать надо по причине отсутствия важных узлов и агрегатов! В ушах сквозняк и пузо совсем пустое! Кончай травить про науку — взгляни на факты! — разошелся Степка, расстегнул сорочку и продемонстрировал, как у него пупок с позвонка на позвонок перепрыгивает.

— Плевать на факты! Я вот послушал грудную клетку твоего дружка, не успел даже заикнуться, что он совершенно бессердечный, как меня сразу же в дурдом… И ты хочешь, любезный, чтобы я после этого еще подписался и под тем, что у кого-то полорганизма вообще отсутствует? Инвалидность дают также по показаниям. Найди мне в любом законе или постановлении правительства, в любой инструкции Минздрава такие указания на показания, как у тебя. Например, ты дышишь не носом, не ртом, а ушами? Где-то это прописано? Энергией подзаряжаешься напрямик от телевизора? Я что-то слышал о так называемых «хомо TV», но прости меня, пожалуйста: самую высокую комиссию, которая подтвердит все это, тут же замуруют в дурдоме…

— Так что же мне делать? — совсем сник Степка.

— А я откуда знаю? Кто тебя сделал таким — туда и валяй. Один без сердца, а этот вообще без ливера. Мутанты какие-то!

— Да если бы я знал, кто меня так уделал, разве пришел бы в нашу поликлинику?

— А в вашу? — ухватился за ниточку Тетеревятников.

— Моя поликлиника — эта поликлиника. Согласно прописке…

— Не уверен. Скромничаешь, любезный. У тебя набор нетрадиционных показаний, стало быть, тобой должна заниматься нетрадиционная медицина.

— Экстрасенсы что ли? У меня Аэроплан Леонидович всем экстрасенсам экстрасенс, — похвастался соседом Степка и тут же вспомнил, какой он ему от ворот поворот нынче показал.

— Тебе же не кузова головой выпрямлять, — мягко упрекнул Тетеревятников. — Тебе капремонт требуется. Есть у меня один телефончик…

Глава двенадцатая

После всех злоключений Ивану Где-то в гостях у Варварька и спалось, и не спалось. Казалось бы, спал как убитый всю ночь и целый день, но в действительности все это время занимался делами своего астрального тела, которое оказалось совершенно неугомонным. Только «во сне» до него дошло: этот тип, который настаивал, что именно он — Иван Петрович Где-то, и есть его собственное астральное тело. Нигде не слышал и не читал ничего подобного: он мог с помощью астрального тела перемещаться в пространстве и во времени со скоростью мысли, мог смотреть на самого себя глазами его глазами, более того, мог наблюдать, как два Ивана Где-то спорят друг с другом. Тут уж не двоилось, а троилось.

Первым делом он направил астрального Ивана в свою прежнюю московскую квартиру, но не в Лимитград, где по такому же адресу обосновался тамошний этотстранец Около-Бричко. В прежней квартире заканчивали евроремонт — не только стены, но и полы, и окна заменили. Иван-астрал представился работником бюро технической инвентаризации, сообщил работягам, что есть жалоба на них, поскольку они умудрились снести несущую стену и воздуховод. Несущая, естественно, была на месте. Хозяином квартиры, как оказалось, был один из молодых рабочих.

— У вас документы на квартиру есть? — с нескрываемым недоверием спросил астрал.

— Конечно! — с непонятной радостью воскликнул хозяин квартиры. — Они у меня всегда под рукой. На прошлой неделе был участковый, проверял…

— Триконь Василь Филимоныч? — уточнил астральный Иван.

— Да. Вы его знаете?

— Разумеется.

Комплект бумаг на право покупки квартиры оформлен был безукоризненно, за исключением двух непонятных моментов. Во-первых, из них следовало, что предыдущий владелец Иван Петрович Где-то продал свою квартиру какой-то фирме «Блю стар» в конце мая, а фирма толкнула жилье новому владельцу 28 июля — буквально на следующий день после того, как Иван Где-то угодил в больницу. Во-вторых, подпись его на бумагах была фальшивая, но подделанная так искусно, что он и сам мог принять за свою.

— Представьте себе: этот Иван Где-то наговорил по телефону на шесть тысяч рублей, в основном с Америкой, а теперь мне платить, да? — спрашивал новый жилец и хотел было попридержать астрала за рукав. Иван Где-то едва не проснулся со страху — ведь тогда все выяснится, что это не человек, а его голограмма, что-то вроде призрака, за который и взяться-то невозможно. Усилием воли заставил астрала ускользнуть от контактов с новым жильцом и попрощаться с ним.

«Да я в жизни не звонил в эти США! — возмутился он еще во сне, а проснувшись, удивился формулировке места действия — в жизни. — Выходит, что теперь я не в жизни. Тогда где я?»

Конечно, расстроился из-за неразрешимости затронутой проблемы. Еще до его мнимой или действительной смерти («И на этот вопрос нет ответа?») называть жизнью свою, в общем-то житуху, было бы непростительной лакировкой. Не жизнь, достойная человека, была, а какая-то паражизнь с множеством условностей, недействующих законов, в том числе и конституции, произволом властей. Почему-то надо было, постоянно уступая кому-то, не столько конкретному человеку, а главным образом абстрактному обществу, зажимать себя, унижаться, не давать простора ни мыслям, ни чувствам, ни действиям. Наверное, поэтому ни хрена и не получалось с лозунгами типа «Решения такого-то съезда — в жизнь!» Если жизни человеческой не было, так куда же решения эти пихались?

От этих мыслей Иван Петрович совсем возмутился, ему захотелось незамедлительно столкнуться с какой-нибудь властью. Например, с милицией, которая должна выдать ему новый паспорт, поскольку старый наверняка аннулировали. Кто же, если не власть виновата во всем, и в том, что его закопали, а он вылез? Теперь его никто за Ивана Петровича Где-то не признает, считают его родным братом, тогда как брата у него никогда не было. Не считая побратима Володьки Хванчкары, который в министрах ходил. Хорошо, что вспомнил побратима — вот кто может подтвердить его фамилию, имя и отчество.

Только подумал о нем — тут же оказался рядом с побратимом. Не в министерском кабинете, а в камере-одиночке Матросской тишины. Грустный и постаревший Хванчкара сидел на табуретке, понурив голову, и в то же время вызывающе скрестил волосатые руки на груди. «Не вдохновил бы Родена, нет», — отметил Иван и вместо приветствия спросил:

— Ну и что ты тут расселся?

Хванчкара, словно очнувшись, вскинул голову. Увидев Ивана, которого он не так давно похоронил, застыл от неожиданности. Зрачки у него медленно округлялись, и поэт, убоявшись, что, чего доброго, Владимир Николаевич от шока может вообще отключиться, сказал ему, назвав мальчишеским именем:

— Вовчик, успокой очко! Пусть оно не играет и не портит воздух. Меня закопали живого, вот я по случаю грядущего возрождения России тоже как бы возродился. Вылез из могилки. Помнишь, как мы пели — «и никто не узнает, где могилка моя?» То, что ты сейчас лицезришь — мое астральное тело, душа в местной командировке, можно сказать, на отлете. Голограмма, если тебе так лучше нравится. Сам же я сейчас валяюсь у Варварька на кровати и как бы дистанционно управляю собственным астралом. Привыкай к новой технике, Владимир Николаевич!

Хванчкара, и веря, и не веря призраку, на всякий случай осенил себя крестом. Неумело, как и положено бывшим секретарям обкомов комсомола, потому что ловко креститься они до августовского путча еще не наблатыкались. Однако окстился правильно — пустил щепоть трехперстия справа налево, по православному. Хотя и нехристь — кто его, родившегося в тюрьме, а потом советского детдомовца мог крестить? Ведь дважды круглая сирота — ни родных родителей, ни крестных… Да и Родина оказалась мачехой, а он — вроде бы как ее предатель, изменник…

— Иван, ты снишься?

— В министрах совсем испортился, — заметил гость. — Раньше романтизмом прихварывал, теперь недоверие окрутило. Следующая стадия — цинизм, да?

Хванчкара для убедительности пощипал себя за руку, подергал для надежности за два уха, убеждаясь в реальности происходящего, и заулыбался, закачал головой:

— Удивил, Иван, ох и удивил… Я же собственной рукой первый ком земли на крышку твоего гроба…

— Правильно: все вы ждете и не дождетесь, чтобы ком на крышку друга первыми кинуть.

— Не передергивай, — властно остановил его Хванчкара. — Скажи лучше, как это тебе все удалось?

— Не знаю. Помню только, что в могиле очнулся и пошел на-гора. Сам не понимаю, как у меня это получается: только подумал о Хванчкаре — и тут же возле тебя. А тебя-то за что сюда?

— Вчера пришла ко мне комиссия во главе с демократом Около-Бричко и сходу вопрос: «Где ты был 19 августа?» Я отвечаю: «Друга своего хоронил. Ивана Петровича Где-то, большого русского поэта». «Кого, кого? — спросил Около-Бричко. — Иван Где-то защищал Белый дом после 19 августа! Я его там не раз видел. У нас же есть совершенно неопровержимые доказательства, что ты активно поддерживал ГКЧП, давал соответствующие указания подчиненным. Может, сам застрелишься? Сейчас модно стреляться». И вот я здесь.

— Получается, что я тебя подставил тем, что воскрес? Алиби твое аннулировал?

— Не бери в голову. Да я знаю этого Около-Бричко — он работал в одном из наших институтов, в течение месяца мне пять «телег» прислал! Законченный идиот. Теперь решил отомстить мне, наверное, за то, что его вместе с другими бездельниками сократил.

— С вашего позволения, как сейчас в сериалах выражаются, он меня лет двадцать донимал своими сочинениями.

— Да?!

— Учти, он — вездеход. Способен любого в бараний рог свернуть. Не уповай на то, что он идиот. Как раз все дерьмо и прет сейчас наверх. Нормальных людей эта волна просто смывает. А их-то, нормальных, там было — раз-два и обчелся. И далеко не первого ряда. Так что придется большое уважение ему оказывать.

— Не дождется.

— Потом пожалеешь. Я ведь к тебе с делом явился. Никто меня, Вовчик, за Ивана Где-то не признает. Кстати, тот же Около-Бричко вначале признал, а потом сказал, что ошибся. Считают все меня родным братом Ивана Где-то. Квартиру, кстати, мою уже продали. Мне паспорт, как говорили раньше, надо выправить. Вот я и хотел, чтобы ты пошел со мной в милицию и подтвердил, что я и есть Иван Петрович Где-то. Но она сама тебя нашла и теперь никуда ты не пойдешь… Может, письменно подтвердишь мою личность?

— Мы с тобой всегда как шерочка с машерочкой: ты как бы меня подвел, и я — как бы тебя?

В этот момент дверь камеры с лязгом распахнулась, несколько надзирателей набросились на них, в момент скрутили Хванчкару, а с Иваном Где-то ничего сделать не могли. Они пытались его схватить, но у них почему-то не хваталось. Более того, озоруя, он поворачивал им на головах фуражки козырьком назад и вдобавок щедро награждал пендалями. Хванчкара, наблюдая за всей этой кутерьмой, хохотал до слез, а когда его поставили лицом к стенке и велели поднять руки, то он стал говорить надзирателям, что они пьют черт знает что или ширяются неизвестно чем, вот у них и пошли глюки.

— Какие глюки? — возмущался мордатый надзиратель, должно быть, начальник. — Вот же он стоит и лыбится! Еще и поджопники дает. Значит, ты нас загипнотизировал, да?

— Я же сказал: пить надо меньше всякой гадости! И к психиатру прямо отсюда строем.

— Владимир Николаевич, опять у тебя из-за меня будут неприятности. Я в следующий раз, — сказал Иван Где-то и растаял в воздухе.

— Ну, вот же, он только что разговаривал с тобой.

— Кто? — повернулся без спросу от стены Хванчкара и «попер» на вертухаев. — Кто? Где? Что сказал? Кому сказал? Покажите, кто?

Надзиратели разводили руками — только что в камере находился посторонний и вдруг пропал. Неужели люди такие пошли, что ни схватить их, ни скрутить и наручники им не надеть? Им и тюрьма не тюрьма, шастают по камерам без разрешения, когда им вздумается — так ведь можно и совсем без работы остаться.

Поглядывая на узника с опаской, они плотной гурьбой попятились назад, но тут же у них стали слетать фуражки с голов и падать на пол. Поднимая их, надзиратели как бы кланялись Хванчкаре и, крепко сжимая фуражки в руках, покинули камеру и в мгновение ока захлопнули ее.

Хванчкара, опять скрестив вызывающе руки на груди, глядел на них не без высокомерия и усмехался.

Глава тринадцатая

После беседы с начальником отделения Василий Филимонович с великими предосторожностями, за каждым углом проверяя, нет ли за ним «хвоста», пришел домой и, не объясняя ничего толком жене, взял «тревожный» чемоданчик и отправился на вокзал. С Семиволосом условились: он будет у брата в Шарашенском уезде. Жене сказал, что едет к Ивану на неделю, может, и на две… «Что-то случилось?» — встревожилась она. «Так надо», — ответил. Хорошая все-таки штука — служебная тайна. Намекнул на нее — и никакого рассусола. Брат Иван, правда, неважно вписывался в служебную тайну — благоверная могла и не поверить. Только не легче ей станет, если он выложит: случайно поймал американского шпиона, вот и надо из столицы линять, пока ему мундир или вешалку под фуражкой не просверлили.

В вокзальной толпе заметил милиционера — и охватила неведомая раньше тревога. Раньше бы обрадовался — в случае чего не один. Правда, с каждым годом количество красных околышей резко увеличивалось, так что такая радость, да еще и не одна, торчала практически в любом месте столицы, кроме, разумеется, темного времени суток. По этой причине чувство милицейской солидарности у Василия Филимоновича основательно притупилось, но чтобы чувствовать опасность от такого же, как и сам, — такое было внове.

Стараясь держаться от греха подальше, Василий Филимонович, как и миллионы его соотечественников, пытался незаметней проскользнуть мимо мента, однако тот остановил пытливый взор на нем. Триконь мог поспорить на три несчастных звездочки на своих тонких погонах, что до него донесся тугой скрип милицейских извилин. «Неужели ориентировку на меня успели дать?» — обрушилось у него в душе.

И тут вдруг скрип проворачиваемых извилин прекратился, коллега расплылся в явно безопасной для беглеца улыбке и шагнул навстречу.

— Старший лейтенант Триконь? — перепроверил вокзальный мент себя и приветливо козырнул.

— Так точно, — ответил Василий Филимонович и хотел проследовать дальше, не снижая скорости.

Но коллега оказался у него на пути, и когда Василий Филимонович вынужден был приостановиться, тот, почему-то оглянулся по сторонам и сказал вполголоса, как бы по секрету:

— Держитесь! Мы все с вами. Не обращайте внимания на статью — накропала наша бывшая подопечная. Подрабатывала передком на трех вокзалах. Кликуха — КаКаПэ, Королева Комсомольской площади. Если что — дадим статистику подвигов…

— Спасибо, братишка. Я стреляться не намерен. Хотя сейчас модно в МВД пустить себе пулю в лоб, а затем аккуратно класть пушку на тумбочку. Поговаривают, такую моду завел сам Борис Карлович Пуго. Извини, спешу.

— Держись, — совсем по-свойски напутствовал вдогонку станционный мент.

«Вот тебе и слава, — думал Василий Филимонович под мерный стук колес, рассеянно глядя в вагонное окно. — Меня же через пятнадцать минут сцапают. А эта, эта-то — я думал, на нее никто не покусится даже в районе трех вокзалах, даже за ее деньги. А она там стахановка! Старею и ни хрена в этой жизни уже не понимаю. Вот и попрут меня из милиции за это, да еще без права на пенсию. А если посадят?»

До Больших Синяков из Шарашенска добрался на попутке, а оттуда до родных Малых Синяков — напрямик через лес. Погода стояла отменная — тихая и солнечная, лес был свежим, не вытоптанным, как в Подмосковье, а грибов… Жена сунула в чемоданчик пустой пакет — на всякий случай, на авось, и Василий Филимонович набрал и рыжиков, и белых, и подосиновиков.

Иван Филимонович и Лида явно не ожидали гостя — ни объятий, ни поцелуев. Его появление застало их врасплох, они застыли посреди избы, но потом, увидев Василия Филимоновича, радостно засмеялись.

— Ёшь твою двадцать, — приговаривал Иван, обнимая брата. — Мы тут самогон варим, слышим — кого-то несет нелегкая. «Ты дверь заперла?» — спрашиваю. «Нет», — отвечает. «А вдруг милиция?» И точно: милиция!

— Я же не в форме!

— Все равно: мента видать.

В избе стояла жарища, на печке кипел пятиведерный бидон с трубкой, ведущей в бак из нержавейки. Это был охладитель. Из него, точнее из тонкой трубочки, вытекала прозрачная струйка, наполняя трехлитровую стеклянную банку.

— Лида, мечи на столешницу. Сейчас с Васькой первачка откушаем! И грибков поджарь.

Самогонный аппарат смастерил их отец, когда вернулся с войны. Он работал в кузнице, а мать частенько не спала по ночам, гнала самогон из картошки. Все в деревне знали, что у них есть самогонный аппарат и что он не простаивает, однако никто не проболтался там, где не надо, не говоря уж о том, чтобы донести властям. Отец очищал самогон медом, настаивал на коре дуба, весенних почках или на травах и без стопки «филимоновки» обедать не садился. По праздникам, а летом почти каждый выходной приходили к нему фронтовики, вспоминали войну, выпивая трехлитровую банку «филимоновки». Такая была у них норма. А потом их приходило все меньше и меньше — и полбутылки было много. Однако отец без наркомовской нормы обедать не садился до самой смерти.

— Молодец, что не сдал самогонный аппарат. Участковый Сучкарев предлагал разоружиться?

— Но не настаивал. Он цистерну «филимоновки» перетаскал. А сколько у нас выпил? Вот я ему и сказал: «Народ сдает старую технику, чтоб обзавестись новой. А я лучше отца не сделаю. Процесс отработан в деталях, от добра добра не ищут. У нас пили, пьют и будут пить. Власть же должна заботиться о том, чтобы народ хорошие напитки пил. А ничего лучше «филимоновки» я не пробовал: голова никогда не болит, дурь в нее никакая не ударяет. Нет, гражданин начальник, это все равно, что отдать жену дяде…»

— Сейчас в Москве сучок из технического спирта на каждом шагу продают. Люди травятся, умирают.

— А куда же ты, власть, смотришь?

— Да какая из меня власть? Мне положено бабку с укропом возле метро пресекать. А туда, где миллионы и миллионы — нам заказано соваться.

— Выходит, винно-водочные заводы закрывали, у населения самогонные аппараты изымали, чтобы мафия наживалась и народ травила?

— Выходит так.

Во время обеда пили не первак, а самую настоящую «филимоновку» из старых запасов отца, которые расходовались в особых случаях. Напиток мягкой теплой волной прокатился по телу, однако язык у Василия Филимоновича не развязался.

— Смурной ты, Вася, — заметил хозяин. — Случилось что?

Василий Филимонович вначале отнекивался, но брат был настойчив, предлагал «колоться». Да и не по-братски получалось: задумал отсидеться у него до лучших времен, а ему при этом — ни слова. И как на духу все рассказал.

Лицо у Ивана Филимоновича по ходу рассказа наливалось кровью, глаза темнели, он все громче и громче сопел, крепче сжимал кулаки, похрустывая толстыми, как сардельки, пальцами. В молодые годы Ваньку Триконя боялась вся округа — силища у него была отцовская, а нрав — неукротимый и бешенный… Чуть что — сразу по морде. Если противников было много, мог схватить что под руку попадется — кол, топор, вилы. Угостил забияк из соседней деревни оглоблей так, что те через одного оказались в больнице. Дали Ваньке трешник за злостное хулиганство, за колючей проволокой поостыл, но не совсем. Василий Филимонович подозревал, что в лагере брательнику повредили внутренности — строптивых там бьют смертным боем. Вот и стал после возвращения домой косить под забитого, беззащитного деревенского недотепу.

— И что у нас за столицы такие — дерьмом страну окатывают и окатывают! Только народ отмоется, придет в себя — опять в говне. Сделал Питер долбанную революцию — еле живы остались от такого счастья. Теперь Москва революцию затеяла. «Нет у революции начала, нет у революции конца», — Иван Филимонович, кривляясь, даже спел. — Вот уж точно: ни головы, ни конца. И что же теперь тебе делать? Идти в партизаны?

— Недельку-две у тебя перекантуюсь, если не выгонишь. А там, может, и ситуация прояснится.

— Живи столько, сколько нужно. Это же надо: шпиона иностранного не моги прищучить! — Иван Филимонович все-таки грохнул кулаком по столешнице, освобождаясь и от гнева, и от бессилия. — Только тут у нас незадача…

И тут вдруг тихим голосом Лида сказала:

— У нас с Ромочкой опять беда.

Вздохнула и расплакалась.

— Ты можешь себе такое представить: его обвиняют в дезертирстве! — от обиды у Ивана Филимоновича тоже слезы блеснули в уголках глаз. — Почему-то в военкомате он числился не как комиссованный вчистую, а как находящийся в краткосрочном отпуске после ранения. У парня одно легкое вырезано, полжелудка нет, на правом плече живого места нет — и нате вам, он теперь считается не инвалидом-афганцем, а дезертиром.

— Это Ширепшенкина подстроила. По суду не по ее вышло, так она документы в военкомате сфабриковала.

— И где же Ромка?

— Приехали и арестовали. Сидит опять в губернии. Мы на эти выходные задумали отметить что-то вроде свадьбы, девка-то вот-вот разродится.

— Что творят, а? Что творят! — спросила и воскликнула Лида в одночасье.

Глава четырнадцатая

— Лучше быть мертвым, чем живым — как ты смеешь с этим законом нашей жизни не считаться? — вопрошала Варварек вечером, угощая новоявленного воскресника магазинными пельменями и виски «Old friend». — Вместо того чтобы извлечь выгоду из нынешнего своего положения, когда тебя все считают мертвым, ты решил осчастливить их своим чудесным возвращением с того света. Учти, я тоже считаю Ивана Где-то усопшим, а кто ты такой — не знаю. Может, сижу с каким-нибудь Лжеиваном.

Иван Петрович, понурив голову, молчал. Без всяких гипербол положение было аховое. Квартиру его продали, жить негде. Можно было податься к Володьке Хванчкаре, поселиться у него на даче, но он в тюряге, а служебную дачу наверняка отобрали.

— Послушай, Варварек, поскольку ты моя родная вдова…

— Не твоя, а Ивана Петровича Где-то! — отрезала она.

Опять облом. Варваре Степановне в умении обтяпывать делишки никто не откажет, нет. Надо же: сумела за него, уже мертвого, выйти замуж. Вместо свадьбы похороны — оригинально и, как сейчас говорят, круто. Если наведаться в загс, поднять документы, то наверняка там найдется заявление, которое они якобы подали не позже июня. Его подпись под ним поддельная, может, с этой стороны к ней подойти? А кого она вместо него в загс водила? Найти бы этого женишка.

Только он подумал о нем, как тут же в его воображении пошло кино. Не только в цвете и звуке, но и с запахом алых роз — на бракосочетание Варварек явилась с ними. Невероятно, но рядом с нею стоял Степан Лапшин, выдавший себя за Ивана Где-то. Она выходила замуж за своего отца? Ну и семейка, ну и нравы… Свидетели, пьяненькая или сидевшая на игле парочка, приглашенная с улицы, удостоверили своими подписями это действо, и отец-жених поцеловал в губы дочь-невесту. Под свадебный марш Иван Петрович поплелся вслед за ними, пока не оказался вновь за столом в квартире Варварька.

Если она таким образом вышла замуж, то уж квартиру его продать — для нее все равно что пару раз чихнуть. Должно быть, часть вырученных за нее денег истратила на «похороны как Твардовского».

Днем Иван Петрович обнаружил свои папки в углу комнаты. Рядом с ними стоял портфель с различными документами и давным-давно ненужными бумагами. Среди них он нашел сберкнижку с авансом за последний сборник стихов. И так обрадовался находке, что даже не придал значения тому, каким образом его рукописи и бумаги могли оказаться у Варварька, если свою квартиру он продал еще в конце мая, будучи живым и здоровым, а в конце июля, когда попал в больницу, ее купил молодой человек у фирмы «Блю стар». Ивана Петровича посетила догадка, что фирма принадлежит Варварьку. Появление в больнице министра Хванчкары, не исключено, спутало планы Варварька и эскулапов, которые за деньги согласились отправить его на тот свет. Только непонятно, почему они отказались от вскрытия, не сожгли в крематории. Должно быть, Хванчкару побоялись.

— Что для тебя дороже: слава большого и уважаемого поэта или же слава мошенника и самозванца, решившего выдать себя за поэта? — поставила вопрос ребром Варварек, испытующе вглядываясь ему в глаза.

Иван Петрович поднял голову, усмехнулся и ответил:

— Не понимаю, где ты тут увидела альтернативу. Если я большой поэт, то таким и останусь в любом случае. Нарисовав мои перспективы, ты тем самым подтверждаешь, что я — Иван Петрович Где-то. И разве можно считать мошенничеством стремление быть самим собой? Подталкивая меня к тому, чтобы я отказался от самого себя, от своей жизни, от своего творчества, ты как раз и предлагаешь стать мошенником.

— Я ломаю голову, как ему помочь, а он меня еще обвиняет! — Варварек от досады даже выскочила из-за стола, подошла к трюмо и, успокаиваясь, пошлепала тампоном с пудрой по носу.

— Зачем ломать голову, — без всяких эмоций, почти нехотя, рассуждал Иван Петрович. — Произошла ошибка. Гоголя, не мне чета, тоже живьем похоронили. Но мою ошибку можно исправить.

— Какой же ты упрямый! — Варварек вернулась за стол. — Кто поверит, что ты Иван Петрович Где-то? Зачем тебе куча неприятностей? Если хочешь, то завтра у тебя паспорт будет на имя хоть Александра Сергеевича Пушкина.

— Мне нужен паспорт, где написано, что я — Иван Петрович Где-то. Если можешь сделать паспорт на имя Пушкина, то почему не можешь сделать паспорт на фамилию Где-то?

— Опять двадцать пять! Неужели непонятно: ты числишься в покойниках, но продолжаешь вдохновенно писать стихи. Я, твоя вдова, разбирая твой архив, нахожу все новые и новые гениальные произведения. Гонорар, по самой высокой ставке, я выплачиваю тебе. Живешь с документами Пушкина или Душкина, а потом, когда наступит подходящий момент, объявляешь: а я, мол, опля, все-таки жив! И наблюдал, как ко мне вы относитесь после смерти. Неужели не интересная интрига? Если не хочешь больше писать стихи, найму бригаду «негров» — напишут, что пожелаю. Может, тебя устроить на самую халявную работу: будешь только числиться, но получать зарплату?

— В фирме «Блю стар»?

У Варварька при упоминании фирмы даже нервно дернулся глаз — отвернулась, сделала вид, что попало веко.

— Если хочется в этой фирме потрудиться, пожалуйста. Только подскажи адрес, как ее найти, — спокойно, почти нараспев сказала она.

— Очень сомневаюсь, что ее тебе надо искать.

После такого заявления Варварек резко повернулась к нему, прямо-таки впилась взглядом в зрачки Ивана Петровича, словно это могло помочь вызнать, что же в действительности ему известно. Она допускала, что Иван Где-то блефует, но и не была уверена, что он находится в полном неведении. Хотя — где и как ему стало что-нибудь известно? В больнице редко приходил в сознание, а после своего воскрешения пил, то возле Белого Дома, то в ЦДЛ — так каким же образом ему стало известно о фирме «Блю стар»? Ходил на свою старую квартиру, и там сказали, что купили ее в фирме «Блю стар»? Вот и все. И Варварек повеселела, наполнила опустевшие рюмки.

Иван Где-то также наблюдал за нею, пытаясь разгадать ход ее мыслей. Он всегда считал ее циничной и прохиндеистой, однако не до такой степени. Продала квартиру, наверное, для того, чтобы рассчитаться с неотложными долгами? Но, судя по новой мебели, дорогому музыкальному центру, компьютеру, картинам, нельзя было сказать, что бедствовала или попала в стесненные обстоятельства. А зачем спектакль с замужеством? Чтобы сделать законной квартирную сделку? Вдова продала жилье покойного мужа — у кого рука поднимется бросить в нее камень? Только деньги за квартиру — для нее вообще-то мелочь. Есть другие мотивы, и очень веские, выдавать его за покойника. Своим воскрешением он основательно спутал ей карты или стал представлять для нее нешуточную угрозу. И его намеки о том, что ему кое-что известно, весьма опасны: если Варварек настаивает на покойницком статусе, то это верный признак того, что она при любом удобном случае отправит его на тот свет.

Можно было, конечно, Ивану Петровичу использовать способности астрального тела или попросить совета у своего альтер-эго, который упрямо утверждал, что именно он и является Иваном Где-то. Но прибегать к чужой помощи да еще к тому же и сверхъестественной было унизительным. Сам разберется, без полтергейстов и ангелов-хранителей.

«В рюмке лошадиная доза клофелина, не вздумай выкушать, умник», — тут же услышал предупреждение, произнесенное неизвестно кем и неизвестно откуда. От неожиданности оцепенел, а потом, взяв себя в руки, встал и как бы рассуждая сам с собой, говорил, направляясь в прихожую и не спеша подбирая слова:

— Господи, что деньги с людьми делают, а? И зачем я вылез из могилы? Лежал бы там спокойно, кормил бы червей — и никаких проблем. А тут не только твою квартиру загнали, но и право на имя собственное норовят отобрать. Вот уж воистину — куда я лез, а куда вылез?

— Не узнаю я в тебе Ивана Где-то, приятель! Да чтоб Иван Где-то встал из-за стола, пока все не выжрал?!.. А еще говоришь, что ты и есть Иван Где-то. Даже на посошок не примешь? — она шла за ним с двумя рюмками в руках.

— Варварек, разве ты забыла: у меня с первых шагов перестройки на клофелин очень сильная аллергия? Спасибо за хлеб-соль, — сказал Иван Петрович и хлопнул дверью.

Глава пятнадцатая

Наконец-то Аэроплан Леонидович узнал подлинную фамилию своего бывшего начальника отдела в НИ-НИ сверхтонких бездоходных технологий. Произошло это так. Ни ему, ни Грише Ямщикову не удалось захватить по два крыла в зданиях на Старой площади. Их оттуда вытурили, заявив, что тут будут располагаться конюшие всенародно избранного Бобдзедуна. Однако два министра — Около-Бричко и Ямщиков — закатили вытуряльщикам крутой скандал. Хотя они сами себя назначили и сами придумали себе по министерству, на вытуряльщиков произвело опасливое впечатление название ведомств — министерство защиты демократии и министерство глубоких демократических и необратимых назад реформ.

Пока они ходили по высоким кабинетам, Аэроплан Леонидович примелькался всем в качестве министра, а Гришу в процессе этих походов назначили начальником полиции Лимитграда, мудро рассудив, что он, как быстрорастущий криминальный авторитет, не хуже всех знает, что нужно для наведения демократического порядка в столице. Гриша поначалу обиделся, заявив, что его из министров кинули в начальники, пусть и полиции, пусть и столичного города. Отдел кадров межанальной группы тут же исправился и в министрах его оставил.

Хотели было и рядового генералиссимуса пера трудоустроить, предложив вакантное место министра тенниса и литрбола, поскольку эти оба вида спорта Бобдзедун обожал. Делая это предложение, начальник отдела кадров подозрительно отводил взор. «С чего бы это?» — насторожился Аэроплан Леонидович и порекомендовал приятеля:

— Вот Григорию Ямщикову тут цены не было бы. По литрболу известный гроссмейстер, а с теннисом мгновенно разберется.

— Он плавать не умеет, — ответил начальник отдела кадров и провел бережно ладонью по прилизанным волосам, боясь побеспокоить пробор, который у него был точь-в-точь как у Бобдзедуна.

— Вы в прямом или переносном смысле?

— В переносном смысле каждый министр обязан превосходно плавать. А в прямом — глубины боится ваш Ямщиков. А вот вы подходите. Особенно костями черепа, поскольку темечком железные борта КамАЗам гнете.

— Это когда было! Еще при большевиках!

— Реформы лишь оттачивают таланты. Тем более, что самосвалы прогибать темечком вас никто не заставляет. Если обыкновенную бутылку на череп примите, разве что-нибудь случится с вашей гениальной головой?

— Нет, нет и еще раз нет, — решительно запротестовал Аэроплан Леонидович.

— А ранг чрезвычайного и полномочного посла хотите?

— Вы что, решили послать меня на три буквы? Не могу сообразить, каким образом увязывается в одно целое теннис, литрбол, умение плавать, крепкая голова и ранг посла?

— Все очень просто, — тяжко вздохнул отдел кадров, — ВИП, если не дать ему выпить, может грохнуть пустой бутылкой по ближайшей голове. И все-таки пошлет за выпивкой, а наутро подпишет указ о присвоении бедняге ранга чрезвычайного и полномочного посла. Нет, он никого не обижает — убежденный, стойкий демократ. Очень стойкий до литра, а после литра не очень лежкий. Активный, когда и стоять не в состоянии. Разве что чудит маненько… А плавать надо, потому как на корабле он иногда воображает себя Стенькой Разиным и, как персиянскую княжну, швыряет какого-нибудь помощника в набежавшую волну. Если выловят, тоже послом на утро назначает, скажем, в Ватикан, чтоб поближе к Богу. Так, может, хорошенько подумаете и решитесь?

— Нет, не могу. Я себя скомпрометировал при М. Дойчеве на ниве борьбы с алкоголизмом. Над Хозяином, чего доброго, из-за меня смеяться станут.

— Ну что ж, — недовольно вздохнул начальник. — Увы, нет партийной дисциплины, но будет семейная — вот тогда вы у нас не покочевряжитесь. Не-ет, — от предвкушения светлого будущего он даже аппетитно потер руки, зашуршав пересохшими ладонями. — Однако вы все равно остаетесь в резерве кадров на эту должность. А пока посмотрим, нет ли в Госкомраскраде подходящего для вас помещеньица…

Пальцы начальника шустро забегали по клавиатуре компьютера.

— Все помещения союзных ведомств разобрали! Даже на детсады лапу наложили. А ведь сколько раз предупреждали — детские учреждения не трогать! — возмущался начальник, продолжая поиск. — Вот! Военно-морской атташат Киргиз-Кайсацкия орды на Третьем Ордынском. Полторы тысячи квадратных метров полезной площади. В штате триста погонщиков верблюдов и девять караван-адмиралов. Погонщиков — на митинги да и то на полставки, а из пустынных адмиралов получатся отличные швейцары. Даже форму шить не придется. И работа будет у них клевая — сутки спать на службе, а двое суток — дома. Подходит?

Аэроплан Леонидович кивнул в знак согласия. Конечно, было обидно, что его министерство, которое должно стать имиджем этой страны, запихивают в караван-сарай Киргиз-Кайсацкия орды, но пока возникать не стоит. И затрещал принтер, изготавливая ордер на здание. Начальник подписал ордер, тиснул печать и вручил новому владельцу.

— А как у вас с кадрами?

— Если вы имеете в виду опытные кадры, то почти никого не осталось. Вы же знаете, что всех политических у нас сажали по уголовным статьям — всех разобрали. Очень большим спросом пользуются гомосеки — и активные, и пассивные. Вчера явился один посол, назначенный знаете куда? И говорит: «Что у вас за кадры? У вас нет ни одного сидевшего в лагере дипломата! С кем я, по вашей милости, буду представлять там эту страну?» А друг самого Бобдзедуна! Недоработка большевистская — после Сталина дипломатов очень мало сажали. Так что не обессудьте, у нас из бывших зэков почти никого нет. Из сидевших насильники да педофилы остались, но они, хотя и выдают себя за жертв политических репрессий, почему-то не котируются. Сами ищите. Мы сегодня только вот этим ящиком с карточками и располагаем. Прошу.

В руках у Аэроплана Леонидовича оказался ящик с личными карточками, изготовленными из плотной серо-желтой бумаги. И надо же было такому случиться — с первой же карточки на него взглянул Толик, бывший начальник по славному НИ-НИ.

— «Чумейко-Чумайс Анатолий Чукогекович», — с удивлением прочел он, а еще с не меньшим обнаружил, что во всех графах — по поводу дня и места рождения, и национальности, и семейного положения, и славного трудового пути везде и всюду стоял фиолетовый штамп «Совершенно секретно. Серия «К».

«Серия «К» показалась ему до боли знакомой. Как из густого тумана в памяти всплыла картина: он заведует складом стройматериалов в Германии, уже после Победы, и вдруг капитан из смерша случайно обнаруживает у него на столе бумагу, в которой зам по тылу одного из полков просит отпустить пять кубов горбыля для устройства солдатского туалета на двадцать очков. А на бумаге гриф «Совершенно секретно. Серия К» да еще с предупреждением в виде красного штампа: «По прочтении уничтожить!». Едва под трибунал не подвел смершевец по причине возможного раскрытия точного количества военнослужащих, пользующихся этим туалетом. Ведь в Уставе внутренней службы записано, что одно очко положено определенному числу военнослужащих. Враги лучше нас уставы наши знают, а считают — и подавно. Отсидел он тогда две недели гауптвахте. Если память не изменила, бдительного смершевца демобилизовали, и его тоже из армии поперли, так как со склада в Померании дома большим командирам строились не только под Москвой, но и на Урале. Один маршал даже ванну из золота, в которой, по слухам, купался боров Геринг, по предписанию с серией «К» умыкнул. Не помнил уже герой героев все в точности, особенно фамилии командиров, поскольку после омоложения и перезагрузки процессора в модуле на Грабьлевском шоссе его собственное удивительное прошлое казалось достаточно чужим.

А вот Анатолия Чукогековича, отнюдь не Михайловича, как некоторые считали, но своего родного начальника отдела, увешанного с ног до головы совсекретными табличками да еще такой знаменитой серии, заполучить в свое министерство, чтоб потешить самолюбие, не мешало бы. Каким-нибудь столоначальником, поскольку серьезного ему ничего нельзя поручить, хотя он, как рассказывали ему бывшие соотдельцы, напротив газеты «Московские новости» закончил курсы гайдпаркинга и получил шестой разряд демократа-модельщика. А что такое модельщик в данном случае так никто и не объяснил. Может, мастер по моделированию демократических ситуаций, а возможно, суперспец по дамско-модельной части.

— Вы могли бы порекомендовать мне этот кадр? — Аэроплан Леонидович подошел с карточкой к начальнику.

— Где вы это взяли?! — вдруг вскочил начальник и наградил героя героев взглядом капитана смерша.

— В картотеке.

— В какой картотеке?

— Да в этой же, — показал пальцем Аэроплан Леонидович на ящичек на столе для совещаний и только теперь увидел на тыльной стороне наклейку, напечатанную красными типографскими буквами «Агенты влияния».

Хозяин кабинета бросился к столу, закрывая своим телом злополучный ящик, чтобы посетитель не увидел наклейку, схватил карточки, прижал к себе, сунул в сейф и тут же закрыл ключом на несколько оборотов. Опустился в кресло, смахнул платком испарину со лба, а потом аккуратно, вначале пополам, потом вчетверо, а потом и ввосьмеро сложил на столе носовичок — точно так обходился со своим платком давний знакомый из смерша. Перед ним сидел если не он собственной персоной, то его родной сын, поскольку яблочко от яблони…

— Так как же насчет Чумейко-Чумайса Анатолия Чукогековича? — напомнил о своем присутствии герой героев, который никогда и никому не сдавал свой престиж.

— А почему вас заинтересовал именно он? — теперь он узнал и голос капитана из смерша.

— Работали вместе в одном НИ-НИ.

Капитан молча встал, прошелся по кабинету, выворачивая резко каблуки, словно на строевых занятиях, а потом подошел к герою героев вплотную и сказал:

— Это левая, нет, правая рука самого! Он ждет и ничего не предпринимает, пока Анатолий Чукогекович не вернется со стажировки. А знаете, где на стажировке? — капитан закатил глаза вверх, а затем и головой, и рукой описал круг и уткнул взгляд в пол. — Там! Проболтаетесь об этом — горько пожалеете.

Из чего проницательный рядовой генералиссимус пера сделал заключение, что Толик повышает свою квалификацию за океаном, в Нью Голд Орде, то есть Новой Золотой Орде.

Глава шестнадцатая

Расставшись с Варварьком, Иван Петрович поехал к трем вокзалам, надеясь там перекантоваться ночь, а наутро заявиться в родную сберкассу и получить аванс за книжку. Побродил по залам ожидания, нашел укромное место и только прикорнул — какая-то проститутка растолкала, попросила подвинуться, вжимала поэта в свое необъятное бедро. Глазищи голубые и бездонные, а глупые… Уложила голову на плечо, руку пристроила ему на живот, причем таким образом, что она с каждой секундой скользила все ниже и ниже.

— Ну что, будем тут мучиться? — спросила ночная не бабочка, а бабища. — У тебя полсотни найдется?

— Допустим, — уклончиво ответил Иван, хотя за душой у него ничего, кроме сберкнижки, не было.

— Знаю я тут одно местечко. За полсотни вдвоем пускают ночевать. Заодно и перепихнемся.

— Если в кредит, то всегда готов, — Ивана Петровича почему-то потянуло на подвиги: все-таки интересно вновь приобщиться ко всем соблазнам этого мира после посещения загробного.

— Я тебе не касса взаимопомощи и не скорая сексуальная помощь, понял? Козел! — бабища гордо мотнула копной соломенного цвета волос и удалилась.

Не прошло и пяти минут, как возникли два невозможно наглых мента. Иван Где-то в процессе прежних странствий по столице в поддатом состоянии давно заметил, что менты, особенно молоденькие, только-только от маминой юбки, самые наглые — от преодоления врожденной каждому человеку стеснительности. Это потом наглость становится привычной и единственной их натурой. Но этим представителям власти какая-либо стеснительность была неведома с момента их зачатия. Более того, с бабищей они работали явно в связке — были здесь полновластными сутенерами, крышевали проституткам. Они грубо его растолкали и, как поется в песне, «велели пачпорт показать».

— «А пачпорта нету», — ответил словами из той же песни поэт, рискуя нарваться на «гони монету».

Однако менты вспоминать с ним песню не стали, а заломили руки и потащили в ментовку. Там, как водится, обшмонали, нашли сберкнижку и справку забелдомовца.

— А чо тут написано — Ване-бульдозеристу? — спросил по званию еще младший лейтенант, но уже с оплывшей блинообразной физиономией.

— Это мой революционный псевдоним.

— Кликуха? Так бы и сказал, а то — псе-до-ним, — сделал ему замечание по лингвистике младшой. — А на кликуху свою не тянешь. Ручонки не бульдозериста, а щипача — тоненькие, нежные… Колись, — вдруг он сделал зверское лицо и сомкнул руки-клешни у него на шее, — с кого снял камуфляж, откуда ксива с красным орлом, чья сберкнижка?

— Камуфляж выдали в Белом доме, там и справку получил. А сберкнижка моя, кровная.

— Почему в зале ожидания ночуешь?

— С бабой своей поругался. Такая сука, такая стерва, — Иван Петрович, рассчитывая на мужскую солидарность, размалевывал портрет своей несуществующей супруги самыми отвратительными красками.

— Не фесдипи, — вдруг выразился младшой никогда не слыханным неологизмом и разжал клешни. — Сейчас мы тебя по ЦАБу проверим.

— А что такое ЦАБ? — спросил Иван Петрович, не будучи твердо уверенным в том, что по-украински цап, то есть козел, и это одно и тоже.

— Придуряешья? Не знает он, что такое ЦАБ! Центральное адресное бюро! Под фраерка косишь? Давай-ка лучше спой свой адрес, — сказал младшой и уселся за стол.

Как и велели, Иван Петрович запел, на удивление себе неожиданно писклявым дискантом.

— 2-я Новоостанкинская улица, дом девятнадцать, квартира сто семь… Этаж нужен? — последнее спросил презренной прозой.

— Ты нас оглушил, мать-перемать! Ты что — из психушки рванул? На хрена мне твой этаж? Давай говори, но только без подъездов, этажей, автобусных остановок и ближайших пивнушек!

Иван Петрович ответил на все вопросы и приуныл. Он ведь вычеркнут из живых, может, только и остался в списках для голосования. Навечно, как какой-нибудь герой, будет числиться в анналах родного избирательного участка и образцово исполнять свой долг, голосуя за демократию. Поскольку Варварек продала его квартиру, значит, и адреса у него никакого нет. Если разобраться, у него вообще ничего не осталось. И что же доблестная милиция найдет?

— Слушай, бомжара. Ты туфту не гони! По названному тобой адресу проживает гражданин Около-Бричко…

«Опять я в Лимитграде!» — воскликнул мысленно Иван Петрович и оказался в таком безвыходном положении, что тут же невесть откуда у него появился план.

— Гражданин начальник, — взмолился он. — Сил терпеть больше нету. Съел днем какой-то пирожок, наверное, из дохлой кошки. Как бы не обделаться. В туалет… Срочно…

— Сержант! — заорал младшой. — Веди в уборную, если не хочешь в противогазе работать.

Пока начальник орал на сержанта, Иван Петрович клянчил у него старую и ненужную газетку и незаметно изъял со стола сберкнижку, сунул в карман. Сержант волок его, корчащегося якобы от колик, а он с мольбой обратился к своему двойнику, называл его льстиво даже Иваном Петровичем, просил вызволить из милиции. Сержант втолкнул его в кабинку с ржавым унитазом, рядом с которым возвышалась гора использованной по самому целесообразному назначению демократической и патриотической прессы. Снял на всякий случай штаны и периодически шуршал газетой. Для убедительности кряхтел, и вдруг сзади что-то взорвалось — Иван Петрович, мог поклясться, что в этом он нисколько не был виноват.

— Если разворотил казенный толчок, учти, сам же и отремонтируешь! Даже стекла в окнах зазвенели! — предупредил сержант.

Прогремело еще раз.

— Ну и вонизма у тебя, — сказал сержант, удаляясь на безопасное расстояние. — И что же ты сожрал?

— Да говорю же: пирожок.

— Я тоже был дураком — месяц в госпитале после пирожка провалялся.

— Мне тоже бы к врачам, ножом режет внутри, — жаловался Иван Петрович.

— Давай заканчивай и звоним в медпункт.

— Легко сказать: заканчивай, — но это уже говорил двойник, показывая Ивану Петровичу, чтобы тот натягивал штаны и становился за дверцу.

— Слушай, сержант, а у тебя, должно быть, огромадный медицинский талант, — хвалил двойник сержанта. — Только сказал, мол, давай заканчивай — и отпустило. Это же надо — даже понос умеешь заговаривать. Как рукой сняло! Тебе надо в медицинский идти или хотя бы на трехдневные курсы экстрасенсов-целителей. Не жить будешь, а в роскоши купаться.

— Смотри-ка, — улыбался довольно сержант. — На самом деле повеселел.

Как только они ушли. Иван Петрович выскользнул из кабины и, не поднимая головы, покинул ментовку, смешался с пассажирами, а потом шагнул в ночь. Прыгнул в пустой, неизвестно откуда взявшийся автобус восемьдесят пятого маршрута, идущего в Останкино, и сел поближе к выходу, чтобы в случае чего, сразу же слинять.

И тут пошел видео репортаж из вокзальной ментовки. Там откуда-то взялся солидный, с талией памятника Карлу Марксу напротив Большого театра, милицейский генерал-лейтенант. Иван Петрович вспомнил — тот жил тоже в Останкине, ходил вначале с крохотными для его могучих плеч капитанскими погонами, потом, кажется, афганил, и наконец стал появляться на экранах телевизора в качестве начальника главка по охране общественного порядка. Разная публика, обнаглевшая от безнаказанности, клевала его с утра до ночи за то, что он хотел обуздать разбушевавшийся беспредел. Поэт и фамилию его вспомнил — Калачев, и имя-отчество — Эдуард Васильевич. Генерал, известно, 19 августа был рядом с министром Пуго, который несколькими днями позже застрелился с женой. А Калачева понизили в должности, назначив начальником транспортной милиции. И теперь он грозно вопрошал младшего лейтенанта:

— Ты кого тут бомжарой называл, а? Ты кому это говорил — не фесдипи?! Защитника Белого дома, героя августа, обижать?

«Генерал» взял удостоверение Вани-бульдозериста, потряс им перед носом милиционера и спрятал в нагрудный карман. Младшой держал дрожащую руку у козырька, что-то бормотал насчет своей вины, а по лицу у него даже позавчерашняя выпивка струилась.

— Где ты был 19 августа? — задал вдруг супермодный вопрос «начальник».

— Отдыхал после дежурства, товарищ генерал.

— Как это — отдыхал? В стране революция, а он пузо кверху в каком-нибудь Серебряном Бору да, небось, с бабой и бутылкой. Вон она, водочка, как из тебя выходит. В революцию — отдыхать?! Это же надо до такого додуматься! А для кого — революция, а?

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Вот это мудрый ответ, — усмехнулся «начальник». — Но передай по команде: десять суток домашнего ареста. И больше мне во время революций не отдыхать! Вообще не расслабляться!

— Есть десять суток домашнего ареста.

И младшой, не разгибая правой руки, остекленевшими глазами смотрел вслед уходящему «генералу».

Как только репортаж из ментовки закончился, Иван Петрович непроизвольно проверил нагрудный кармашек — удостоверение Вани-бульдозериста словно никуда оттуда и не отлучалось.

Глава семнадцатая

Декрет Висусальевич провел в реанимации всего сутки, но супруга из этого факта сумела выжать ворох положительной политики. Сложилось мнение, что в самый ответственный момент жизни государства глава Шарашенского уезда оставался на боевом посту, принимал глубокие демократические и храбрые реформаторские решения. Не раздумывая, отверг притязания на власть путчистов из ГКЧП, душой и сердцем поддержал президента Бобдзедуна и опечатал большими сургучными печатями собственный партийный кабинет (это стало широко известно, когда члены ГКЧП были уже в кутузке). Поддержал всем сердцем да так, что оно и не выдержало накала преданности.

Однако Декрет Висусальевич уже на второй день, презрев хворь, появился в шарашенском Белом домике и собственноручно сорвал большие сургучные печати, тем самым открывая еще более широкий простор для глубоких и смелых демократических реформ. Он лично утвердил состав оргкомитета по подготовке и проведению исторического окурултая-икувырк Ошараш-Ишеварнадии, то есть съезда со всей земли ошарашей и ишеварнадов для решения вопросов снизу. Хватит душить всех генеральной линией, настало время верховенства низов над верхами! Шарашенска над губернией, а губернии — над самим Лимитградом.

И в этот решительный момент его хотели упрятать в номенклатурный санаторий? Появились в общественном обороте достоверные сведения, что некоторые силы в центре и губернии пытаются устранить его от руководства уездом в судьбоносный период времени, опасаясь, что он всегда будет умело и последовательно защищать интересы земляков, а не вышестоящей бюрократии. Поэтому он потребовал созвать авторитетный консилиум, чтобы доказать недоброжелателям, что не нуждается в лечении, а тем более в номенклатурном санатории. По примеру Бобдзедуна пересел на старый и ржавый «Москвич», а консилиум потребовал провести в родной шарашенской больнице. Правда, в ожидании консилиума ушел на несколько дней отпуск за свой счет, но продолжал незримо стоять на капитанском мостике и крепко держать в руках штурвал возрождающейся государственности Ошараш-Ишеварнадии.

Все эти новости Декрет Висусальевич узнавал первым, поскольку прежде, чем они становились достоянием гласности, Кристина Элитовна докладывала ему. При этом держалась с ним начальственно, как и положено главнокомандующему.

— Чтоб ты делал без меня? И сиди дома, никуда не рыпайся. Не поднимай телефон, не принимай никого. И ни капли — знаешь, что имею в виду. Вдруг понадобишься — а ты лыка не вяжешь. Должен находиться в полной стратегической и тактической готовности. Сама разберусь, кого надо принять и кому позвонить.

Так она инструктировала его каждый день, пока всем стало ясно, что Бобдзедун оказался сверху и надолго. Но Кристина Элитовна не торопилась освобождать супруга из-под домашнего ареста, тем самым давая возможность Ширепшенкину и Собакеру, двум сильным вассалам Грыбовика, проявить себя. Они должны были обнаружить свои намерения, вне всякого сомнения, войти в столкновение друг с другом с тем, чтобы Декрет Висусальевич, поддерживая их поочередно, смог держать ситуацию в уезде под контролем.

Кристина Элитовна была странно неравнодушна ко всем женщинам-правительницам и женам государственных деятелей, начиная от Клеопатры до супруги генерального президента М. Дойчева. Она им завидовала и ненавидела их, считала дурами набитыми, способными лишь приносить несчастье своим мужьям и государствам. Уважала она лишь легендарную Эсфирь, мудрую еврейку и жену одного из восточных правителей. Однажды тот бессонной ночью признался супруге: два его ближайших вассала набрали такую силу, что это грозит целостности государства. Кому-то из них надо рубить голову. Один вассал был из евреев, а другой — нет. Мудрая Эсфирь кому посоветовала отрубить голову? С тех пор пошел обычай командировать в постель выдающимся правителям свою Эсфирь… Кристина Элитовна не хотела никому рубить голову — без топора страшная бескадрица, дурак сидит на дураке и дураком погоняет. Взять того же Декрета Висусальевича — интеллект на нуле, когда-то Брежневу поверил, что брови растут от молдавского коньяка! И выжрал его столько за эти годы, что не волосы, а виноградник должен был получиться из бровей.

А жена М. Дойчева? Такая, расхваливали, умница, он без ее совета ничего не предпринимает… Шеи не двух, а пятнадцати вассалов просили топора — развалила страну за несколько лет сладкая парочка. А ведь евреев в Лимитграде полно, даже возвращаться назад стали, получая прозвище дважды евреев этой страны. И всё не на кого было опереться? Это в Шарашенске насчет евреев как шаром покати — никогда их тут не было и не предвидится, разве что только один залетел в эти края — товарищ Валдайский, кстати, приемный папаша академика науки Около-Бричко. Да и то оставил о себе за годы коллективизации страшную память — по сравнению с ним даже немцы в войну были милосерднее. С тех пор евреи в Шарашенске и не приживались. Поскольку их здесь не было, то и антисемитизму неоткуда было взяться. И модному ныне диссидентству. С большим трудом Грыбовик провел в депутаты Давида Бундовца, хотя тот, как выяснилось, с рождения был Мыколой Перекатиполе. А в Шарашенске откопал себе секретаршу с еврейским именем, но Цецилия Антоновна оказалась мордовкой.

Может, хоть у Бобдзедуна, лелеяла надежду Кристина Элитовна, жена мудрой Эсфирью окажется — должна же быть какая-то определенность в державе. Хотя с виду Манька Манькой, на первую леди никак не тянет… Тут и Бобдзедун отличился, заявив местным президентам: берите суверенитета стока, скока можете проглотить. Тут мудростью Эсфири и не пахло — совсем наоборот.

После этого заявления Ширепшенкин и Собакер погнали такую волну в Ошараш-Ишеварнадии, что Кристина Элитовна каждые полчаса вспоминала Эсфирь. Войну они начали с взаимных обвинений в воровстве — нашло дурачье чем друг друга шпынять! Кто же, находясь во власти, не ворует? Ширепшенкин объявил себя ишеварнадом, а Собакер — ошарашем. Ширепшенкин захватил газету «Вперед!», которую незамедлительно переименовал в «Дальнейший вперед!» и в которой намекнул, что у некоторых наших деятелей было не по одной жене и не по одной любовнице. Можно было подумать, что по одной любовнице каждому мужику положено! В ответ Собакер учредил иллюстрированный еженедельник «Ошараш-ньюс», где утверждал, что у ошарашей всегда было многоженство. Поэтому такого понятия, к примеру, как мать-одиночка никогда не существовало и существовать не могло — всех девушек выдавали замуж, а вдов, независимо от того, погиб муж на поле брани или перебрал обузы, определяли в жены к ближайшему родственнику мужа, который становился и отцом ее детей.

Никто в Шарашенске предположить не мог, насколько оказалось это сильным ходом. Матери-одиночки, старые девы, вдовы, разведенки и намеревающиеся развестись с мужьями-пьяницами устроили мощную демонстрацию и митинг — ничего подобного Шарашенск никогда не видывал даже в первомайские праздники. Все участницы акции объявили себя женами Собакера и потребовали новоиспеченного мужа на семейный совет. На свое счастье Собакер в это время находился в Лимитграде, выведывал там, что к чему. Тогда многотысячный гарем решил разбить палатки вокруг шарашенского Белого домика и поджидать супруга.

Мало того, в этот день «Шарашенск-ньюс» опубликовал прелюбопытнейшее исследование Академии ошарашеведения. Фамилия Грыбовик с древнего ошарашского языка, к сожалению, много веков мертвого, переводилась следующим образом: «Огры» — великан, батыр, а «бовик» — справедливейший. Имя его не имело никакого отношения к декретам о мире и земле: «де», как известно, у французов указывает на благородное происхождение. Что же касается оставшейся части «крет», то в академии возникли серьезные разногласия. Одни считали, что «крет» переводится как очень умная голова, а другие — что это видоизмененное «крез», то есть царь. Кристина Элитовна позвонила в академию и сказала, что она придерживается той точки зрения, благодаря которой она Крезина, а не Кретина — ее брак с Декретом Висусальевичем совершен не в сельсовете, а на небесах! К остальным толкованиям она не предъявляла претензий, в том числе и к отчеству супруга, которое, оказывается, слагается из имен двух соправителей — царя ошарашей «Вису» и царя ишеварнадов «Салий», правивших страной дружно и мудро.

Их храбрые дружины на целый век раньше гуцулов переправились с Чукотки на американский континент, и поэтому Ошараш-Ишеварнадия, располагая историческим правом распоряжаться границами континентального шельфа в пользу Нью Голд Орды, тут же начала переговоры о передаче той более чем пятидесяти тысяч квадратных километров океанской территории. Это право доказывалось еще и тем фактом, что Аляска получила название от теплой обуви, которую носили дружинники царей Вису и Салия. В их царстве процветали науки, благодаря чему не западенцы, то есть западные украинцы, а именно ошараши-ишеварнады изобрели юлианский и григорианский календари соответственно.

Ишеварнады подарили также шумерам клинопись, а китайцам — компас, порох и бумагу. Особые интеллектуальные способности у них, как и у ошарашей, возникали потому, что их рыцари носили собачьи шкуры мехом внутрь, а князья — шкуры диких свиней. И тоже щетиной внутрь — для активизации жизненных сил и от сглаза. Тигровые шкуры стали поступать по импорту гораздо позже.

Там были и другие важнейшие открытия. К примеру, новейшие исследования доказали, что настоящее имя Аттилы было не Гатыло, от украинского слова «гатыты», то есть бить, колотить, рубить, а означало «от Иллы», древнего божества ошарашей. Правильнее было бы считать его божьим наказаньем. Исследователи заодно доказали, что Билл Гейтс вовсе не обязан окрику галицких лемков «Гейс!», когда те понуждают волов идти вперед. А Билл — не «вил», то есть «вол», а все то же видоизмененное «Илл»…

Как бы поступила мудрая Эсфирь в подобной ситуации? Конечно же, как Кристина Элитовна, которая отправилась к лендлорду и временному правителю Ширепшенкину. Последние события явно возродили его уникальную способность уменьшаться перед глазами начальства. Так что мадам Грыбовик еле-еле рассмотрела его за письменным столом — пришлось даже очки вынимать и стекла в них протирать.

— Ой, мать вы моя родная, спасите! — побежал по настольному стеклу и запищал Ширепшенкин, находящийся явно в 256 степени уменьшения и уничижения.

— И спасу, — строго сказала мадам Грыбовик, велев принять нормальные размеры и усаживаться в кресло.

Лендлорд мгновенно перевоплотился в обычного Ширепшенкина. «Из кутузки вышел куда краше», — подумала она, отметив и пот на лбу, и желтые мешки под глазами.

— Попробовал быть первым лицом? Каково?

— Не приведи Господь. Как там Декрет Висусальевич, когда же он выйдет? Я уже не дни, а часы считаю!

— Собакер наступает по всем фронтам, да? — засмеялась Кристина Элитовна. — А не пора ли его осадить?

Последние слова она произнесла шепотом в жанре лирического придыхания, в полном соответствии со своей докторской диссертацией. В глазах у лендлорда что-то взблеснуло — слеза благодарности или азарт интриги?

Глава восемнадцатая

Великий Дедка Московского посада зорко следил за действиями нового Главлукавого. Его посох, на котором восседал чрезвычайный и полномочный черт на палке, стал инструментом получения разведданных о нечистой силе. Бес-2 считал, что он через своего представителя знает все о московских домовых, однако это было не так. Вокруг черта на палке создавалось специальное поле, с помощью которого службы Великого Веча Доброжилов снабжали нечистую силу дезинформацией. А вот канал постоянной связи черта на палке со своим начальством умельцы-домовые приспособили к своим нуждам так, что Великий Дедка мог незримо присутствовать рядом с повелителем нечистой силы хоть все двадцать четыре часа в сутки.

Лицезреть сплошную похабщину — удовольствие не из приятных, однако важнейшие дела своего недруга он не пропускал. Вместе с ним бывал на шабашах, которые бесы устраивали на останкинской телебашне, присутствовал на узких и совершенно секретных совещаниях, посетил и знаменитый модуль на Грабьлевском шоссе.

Внутри модуля все отсвечивало мягким фиолетово-титановым светом. Под потолком на всю длину модуля находился пульт управления с множеством мигающих светодиодов, кнопок, дисплеев, на которых плясали непонятные кривые. За пультом стояли сосредоточенные черти-операторы, все как один в болотного цвета халатах и со служебными номерами на груди. Внизу было несколько линий, обрабатывавших души христиан, мусульман, иудеев, буддистов, атеистов и прочих сектантов.

Раньше Великий Дедка полагал, что черти лохматые уволакивают души умерших грешников прямо в ад. Оказалось же — и при жизни разных деятелей занимаются их душами. Он собственными глазами видел, как из лифта три здоровенных черта выволокли душу Бобдзедуна в стадии еле можаху, с трудом затолкали ее в прозрачный продолговатый ящик. Не раз и не два подносили к нему какие-то приборы, но те, судя по всему, никак не реагировали.

— Опять? — раздраженно спросил Главлукавый, недовольный тем, что для Бобдзедуна из Ворок Девять в преисподнюю пришлось сооружать специальный лифт, поскольку обрабатывать приходилось практически ежедневно — всенародно избранный хлестал «Гжелку», которая генерировала такую непредсказуемую дурь, что чертячьи обработки попросту не срабатывали. Другие бобдзедуновские резиденции с преисподней соединили пневмопочтой — милое дело: в капсуле можно было, не вынимая, и обрабатывать.

— Не срабатывают анализаторы, даже вероопределители, ваше сатанинское высокопревосходительство! И головы у него как таковой совсем нет — колчедановый набалдашник, куда вставлены гляделки, дыхало и хлебало с говорилкой, которая запрограммирована на пароль «панимаш». Внутри набалдашника точечка непонятная, вроде бы чип неизвестной конструкции. Искали извилины везде, даже в прямой кишке — нигде нет. Если нет извилин, то как же либерально-демонкратическую и бандитско-базарную завивку им делать? — подскочивший с докладом недавно назначенный старший смены с новенькими лычками на рожках запинался от волнения.

— Как же у него будет что-нибудь срабатывать, если я лично его, так сказать, крестил? — засмеялся Бес-2. — Когда пьяненький попик настоящего младенца уронил в купель, я ему подсунул этого Бобика. Ловкость лап — и никакого мошенничества. У него с младенчества особая конструкция, работающая на водке — для национальной отдушки. Правда, маслонасос уже барахлит — так это от качества нынешней бормотухи. Ни манжеты, ни клапана не выдерживают.

Великий Дедка точно знал, что Главлукавый приписывал себе несуществующие подвиги, хотя бы потому, что никогда он не был прицерковным чертом, никто не крестил Бобдзедуна в младенчестве — в церковных книгах доброжильская разведка никаких следов не обнаружила. Если черти его «крестили» по своему обычаю, но тогда это другое дело.

— Мы тоже решили, что все это от самопальной «Гжелки»! — старший смены подыграл начальнику. — Извините, виноваты. На линию для наших! Для наших!

— Не надо его даже на линию для наших. Он настолько наш, что нашее и не бывает. Два по сто пятьдесят от бешенной коровки влейте ему в хлебало и закиньте в Ворки Девять.

Пенал с душой Бобдзедуна стремительно двинулся на заправку.

— От Чахлыка Нэвмирущего или, если совсем по-нынешнему, от Головдидька клиент поступил? — спросил Главлукавый у старшего смены.

— Так точно. Доставлен Купон Первый.

— Нам не купон нужен, а главарь, — последовало замечание.

— Это прозвище у него такое, народ придумал.

— Могли бы и наши придумать.

— Извините, я и имел в виду, что наш народ и придумал.

— Обработайте его программой промывания мозгов «Черновежская пуща — Вискули»! — скомандовал Главлукавый и пенал медленно проплыл через весь модуль, изредка искря или покрываясь ядовито-зеленым свечением. — Да побольше злокачественной суверенности закачайте. Антимоскальской инфекционно-вирусной!

Между тем в конце зала тройка лохматых чертей извлекла Бобдзедуна из заправки и поволокла, как определил Великий Дедка, по направлению к Воркам-Девять. Вставлять обратно в должность.

— У них же там на троих будет. Третий где, как его, Чмочкевич что ли? — спросил Главлукавый.

— Доставлен. Но ихняя таможня почему-то документы задержала. Разрешите сделать завивку извилин без справки санитарного врача и сопроводительных документов?

— Валяйте. Мы ведь не бюрократы какие-то. А составы делегаций доставлены?

— Так точно. Складированы в предбаннике.

— Добавьте им в программы побольше тяги к алкоголю. Чтобы они сучок и коньяк «Пять откинутых копыт», как воду, хлестали.

— Будет сделано!

— Продолжайте. А я ознакомлюсь с отчетом о проделанной работе, — повернулся Главлукавый, чтобы покинуть пульт управления, и вдруг остановился, спросил: — Да, мог бы и забыть… В программе промывания серого вещества М. Дойчева есть слова о том, что он отказывается от власти по принципиальным соображениям и во имя высших интересов?

— Так точно. Он у нас получился такой принципиал! Мы ему извилины так отстирали и отгладили, что мышление совсем новенькое! Блестит, как голая коленка! — весело отрапортовал старший смены. — А по содержанию — тот же бобдзедуновский набалдашник.

— Смотрите мне: метку нашу от переусердия ему не отстирайте, — дал последний совет волосатый начальник.

У Главлукавого в модуле был кабинет. Он остановился перед абсолютно гладкой титановой стеной, поднял лапу, приставил к ней — и титановые листы разошлись, открывая доступ к рабочему месту. Вместе с ним в эту, можно сказать, грешная грешных последовал и Великий Дедка.

Главлукавый удобно расположился в кресле и, останавливаясь взглядом на только ему известных точках титановой стены, просматривал отчет работников модуля по обработке высших чиновников, депутатов, ученых, так называемой творческой интеллигенции. Руководство модуля с обеспокоенностью докладывало, что около десяти процентов элиты не поддаются зомбированию, хотя у них после процедуры возникает сильнейшая депрессия, заканчивающаяся нередко самоубийством.

— Изучить причины сопротивления и усилить депрессию для неподдающихся, — последовал приказ.

Потом просматривал личные дела представителей западных стран и международных организаций, направляемых в российские министерства и ведомства в качестве консультантов, а на самом деле с правом первой и решающей подписи. Затем пошли сотрудники фондов, советов, групп, представительств, каких-то организаций, институтов — у Великого Дедки зарябило в глазах от обилия дружелюбно улыбающихся клерков. Их было много, как саранчи. «На ловлю счастья и чинов»? — вспомнил он слова поэта и с удовлетворением отметил, что народу придется до предела затягивать пояса, чтобы прокормить новое нашествие.

— 666-й Бес-2, - раздался вдруг мелодичный и приятный женский голос.

Главлукавый вскочил так расторопно, что шерсть затрещала от электрических разрядов, стал по стойке смирно. На стене появилось лицо с абсолютно правильными чертами. Оно принадлежало еще молодому человеку — по возрасту, пожалуй, могло даже заинтересовать кадровое агентство «Тризна». У него не было никаких рогов, и Великий Дедка не сразу догадался, что это Люцифер, Вселенский Сатана собственной персоной.

— Работа по созданию так называемой новой элиты идет у вас в целом успешно, — сказал Люцифер.

— Рады стараться, ваше вселенское сатанинство, — щелкнул копытами Главлукавый.

Падшему ангелу не понравилась его бойкость, по лицу прошлась тень неудовольствия.

— Новая элита, точнее, лжеэлита, способна напакостить много. И напакостит, — продолжал Вселенский Сатана. — Что было характерно для кремлевских старцев? То, что у них под рукой всегда была куча академиков всевозможных придворных наук, которым только дай что-нибудь научно обосновать. Но кто сейчас верит в науку? При президенте Бобдзедуне должен быть этакий специальный Бобец, объясняющий даже то, о чем президент в силу своего уровня никогда в жизни и не слыхивал. Вообще средства массовой информации должны быть увешаны гроздьями таких бобцов-охмурял. В значительной степени у них должен быть развит комплекс глухаря — эта птица поет свою песню, не взирая ни на что. Бобцы должны камлать песню Бобдзедуна, его линию, не обращая внимания ни на какие антилиберальные и антиреформаторские выходки туземцев. Вплоть до уничтожения оппозиционного парламента. Задача ясна?

— Так точно! Спасибо за мудрейшую подсказку. У меня уже есть один такой, даже фамилия похожа, — разошелся Главлукавый.

— Это, извините, не подсказка, а указание, — зловеще поправил Вселенский. — Теперь о программе «Новые русские». Представляется удачной, хотя над ними будут потешаться не только в этой стране, но и на всей планете. Но мы же не всерьез собираемся заниматься ими! Создание так называемого среднего класса по степени реализации должно приравниваться к построению светлого будущего. Он должен быть не средним, а вечно посредственным и даже средневековым по своим повадкам. Гораздо более важная ваша задача: формирование лженарода. Сообщества не граждан, способных к сопротивлению и коллективными действиям, а сборища жадных, ненавидящих и завидующих индивидуалистов, обуреваемых жадностью, похотью и гордыней. Готовых за ничтожнейшую выгоду, дозу наркотика, зеленую купюру удушить даже мать родную или грохнуть отца. Не только крестного, но и родного. Речь идет о создании принципиально нового типа жителя этой страны — лимитропа. Совершенно необязательно, что он прибыл в Лимитград по лимитному набору. Лимитроп — это не история прописки, а образ жизни, если так можно назвать пакостничество, воровство, обман, ложь, предательство, высокомерие и прочие прелести. Это прежде всего отсутствие каких-либо корней, торжество принципа: моя Родина там, где выгодно. Должны быть созданы условия для самолимитации. Быть лимитропом должно быть удобно, уютно и почетно. И это гарантия того, что тут вместо нации и народа на вечные времена будет всего лишь население, точне — электорат для административного ресурса. В итоге эта страна должна быть всего лишь Точкой RU, а в конце концов — напоминать собой зоопарк Юрского периода. Ее нужно заселить по уровню развития и моральным качествам бобдзедуноподобными динозаврами — бюджетными хищниками, ворами-охранниками и охранниками-ворами, а также травоядными шестисоточниками. И все это под демократически-реформаторским соусом. По большому счету, конечно, этот зоопарк должен быть оскорбительным даже для динозавров. Вы вполне понимаете, о чем я говорю?

— Так точно, ваше высокосатанинство!

— Допустим, — вздохнул Люцифер. — Эта задача комплексная, многогранная и долговременная. Это вам не танки гонять по Лимитграду в честь полувекового юбилея гитлеровского наступления на Москву. Ваш предшественник был не лишен юмора — сделал попытку создать человека без всяких потребностей, поскольку их невозможно удовлетворить. Иначе говоря, пародию на задумку кремлевской геронтологии о наиболее полном удовлетворении материальных и духовных потребностей советского человека. И что же — Степка Лапшин до сих и мается без потребностей, с запаянным горлом и задним проходом?

— Моя личная недоработка. Но мы используем его в деле создания невыносимых условий существования поэта Ивана Где-то, который был похоронен заживо. По нашим сведениям он встретился на небесах с самим Саваофом, а затем вылез из могилы. Подозреваем, что выполняет спецзадание.

— Ну и Бог с ним, с этим Иваном Где-то. Все это мелко, мой генерал. Мы же с вами договариваемся о чем? О том, что талант — несчастье, честность — порок, а вот пакость — истинная доблесть. Степку Лапшина надо перемонтировать в лимитропа — жадного, завистливого, подлого, готового на все ради достижения своей жлобской цели. Потребности у него ненасытные, в первую очередь алкогольные. Он должен быть суперактивным, заражать других своими моральными уродствами, словно валютная проститутка СПИДом. Ему должна сопутствовать видимость, особо подчеркиваю это, видимость успеха — в противном случае ему никто не будет завидовать и подражать. Желаю успеха.

Изображение Люцифера исчезло.

Великому Дедке надоело лицезреть задумчивую харю Главлукавого и он отключил канал связи.

Глава девятнадцатая

Само поразительное — Иван Где-то, спрятавшись в глубине парка имени Дзержинского, все это тоже видел. Он сидел на скамейке, потом лег на нее, поджав ноги (у рыцаря революции была настолько холодная голова, что и в парке его имени у поэта зуб на зуб не попадал). Все-таки странно вела себя природа: совсем недавно был август, а уже декабрь, снег и слякоть. Иван Петрович умудрился сгруппироваться, ужаться, чтобы расходовать минимум тепла, и даже уснуть. Тем более что скамейка стояла на чугунной решетке, из которой шло теплое, хотя и зловонное дыхание города.

Совершенно необъяснимым образом он присоединился к каналу связи Великого Дедки и от начала до конца находился с ним в модуле на Грабьлевском шоссе. Модуль-то находился не в особняке, а в самой настоящей пещере под Ворвихой. Дыра в овраге, еще и голые корни деревьев над головой свисали — вот они-то больше всего Ивана Петровича и разочаровали. Он думал, что там конец ХХ века, цивилизация, а в действительности — пещерная изначальность. Должно быть, его двойник также продрог и в поисках тепла нырнул в подвернувшуюся пещеру.

Поэт принял сначала все это за сон. Удивило его, что самый старший черт в докладе самому Сатане упомянул его, Ивана Где-то. Значит, он встречался с самим Саваофом? Выполняет какое-то задание, а Степка Лапшин специализируется на создании ему всевозможных пакостей? Через Варварька?

Изображение на мгновение исчезло, а потом стало еще четче и явственнее. Он увидел себя, прогуливающегося в болотной форме среди чертей-операторов модуля. Когда тройка лохматых приволокла живьем Степку Лапшина, он даже помогал им заталкивать его в прозрачный пенал. Увидев это, самый старший нечистый раскричался, что из Степки получится жаркое — надо душу вкладывать в пенал, а ее у клиента отродясь не было.

— Забыли, что он ни Богу свечка, ни черту кочерга? — орал на них Главлукавый, выскочив из титановой стены. — Подберите ему подходящую душу в аду.

Старший смены позвонил по телефону кремлевской АТС-2 в преисподнюю и передал указание начальника. Адская обслуга, судя по всему, особо не обременяла себя добросовестным исполнением обязанностей, предлагая на выбор души, кипевшие в ближайших котлах. Старший смены включил громкую связь.

— Тута вот Сахаров Андрей Митрич, академик, — предложил какой-то истопник.

— Не академик нужен, не изобретатель водородной бомбы, — проворчал Главлукавый. — А почему он у нас, его же демократы почитают как святого?

— Мандатную комиссию архангела Гавриила еще не прошел, — объяснило начальство из преисподней.

— Пусть пока погреется у нас. Нам попроще чего-нибудь надо.

— Распутин Гришка подойдет?

— Слишком одиозная личность. Войдет в доверие к семье, будет трахать придворных баб. К тому же, мне что-то приставка у этой фамилии уж больно не нравится. Попроще надо — душа для водилы нужна.

— Для руководителя? — переспросили в аду. — Да сколько угодно. У нас начальства навалом. Стало быть, нужны кадры, которые решают все? Вчера поступила душа директора клуба — сгорела в прихватизированной и угнанной военной машине Западной группы войск. Останки еще и не хоронили — вот везунчик…

— Не рассусоливайте. Давайте сюда!

И тут же перед Главлукавым возникла фигура культпросветработника, с которого лентами струилась неостывшая смола. «Суют на выдвижение, а отмыть не смогли как следует», — подумал раздраженно Главлукавый, а поэт к своему ужасу понял, что способен читать и дьявольские мысли.

К этому времени он не спал, а сидел, покрытый инеем из-за городского дыхания города из решетки. Ущипнул, проверяя себя, кожу тыльной стороны левой ладони — болело, значит, не снилось. В парке уже рассвело, и на его дорожках появились желающие убежать от инфаркта. Пробегая мимо, они с презрением или осуждением смотрели на Ивана Петровича, принимая его за бомжа-забулдыгу. Он закрывал и открывал глаза — все равно видел репортаж с Грабьлевского шоссе.

Там душу грешника-угонщика макнули в бочку с растворителем № 666, потом, еще не совсем обсохшую, уложили на операционный стол. Сняли мерки со Степки Лапшина с помощью лазерного копира, изготовили форму, которую закрепили на консоли над операционным столом.

— А что ты считаешь лимитой? — вдруг спросил Главлукавый у старшего смены.

— Лимита всегда толкается, — в свою очередь неожиданно заявил черт с лычками на рогах.

— Как это — толкается?

— Едешь, скажем, в метро. Перед тем, как ты должен стать на эскалатор, тебя обязательно оттолкнет и обгонит какая-то лимита. В вагоне написано, что там места для пассажиров с детьми и стариков, но это неправильно. Там всегда восседает лимита. Надо так и написать: «Места для лимиты». Лимита всегда и везде прет без очереди — ей некогда, она должна объегорить ближнего своего. Одним словом — лимита. Этим все сказано.

— Интересно, — сказал и задумался предводитель нечистой силы. — Лимита — это не история прописки, а образ жизни — если так можно назвать пакостничество, воровство, обман, ложь, предательство, высокомерие и прочие наши прелести, — Главлукавый слово в слово повторил формулировку Вселенского Сатаны — чтоб не обвинили в искривлении генеральной линии?

— Ваша правда на все сто процентов! Даже на тыщу процентов! — воскликнул старший смены. — Вот тот клиент, — он рогами кивнул в сторону одного из пеналов на конвейере, — у своего родственника «мерса» увел! А почему? Потому что все, кто ездил на «Запорожцах», а это почти исключительно лимита, сейчас пересаживается на старые иномарки. Зачем иномарка нужна? Для форсу, чтобы обогнать любого, кто попадется на пути. Лимита не ведает, что такое человеческое достоинство, она полагает, что это как можно больше бабок, покруче тачка, ущемление ближнего своего по принципу: ты умри сегодня, а я — завтра.

— Но мы так и задумывали. Это как раз то, что нам надо.

— Вот именно. Эти пакостные свойства вырабатывались в столице веками. Из дворни жил лучше всех тот слуга, который больше всех угождал барину и ловчее всех обманывал его. Господа в революцию уехали, а дворня осталась. Самые прохиндеистые слуги поперли в большевистские князья. Недаром же они величали друг дружку слугами народа. Так что лимита — не место рождения, а, действительно, образ жизни. Это не народ, а дворня, которая хуже собак-дворняг. Дворня без барина во дворе и без царя в голове. Провинциальная лимита, намылившаяся покорить столицу, еще страшнее и хищнее. Бобдзедун — тому ярчайший пример. Мнит себя уже самодержцем. А сам лакейски, искательно заглядывает в глаза каждому заокеанскому чиновнику, готов бежать и исполнить любое его повеление.

— Речь идет не о Бобдзедуне, а о Степке Лапшине, лимитропе. Во многом эта разновидность, своего рода высшая стадия лимиты, должна стать главенствующей, определяющей жизнь Точки RU. Степка — пилотный экземпляр, а нам нужно массовое производство.

— Ваше высокосатанинство, да мы их будем печь как блины. У многих ведь и переделывать особенно ничего не надо. Лишь подрегулировать, немножко подправить программу — такое населеньице повалит, любо-дорого посмотреть! Однако тут заминка одна выходит… — запнулся говорливый черт. — Если Степке надлежит иметь какое-то значение в этой стране, то ему непременно надо стать вором в законе.

— Бес проблем: пусть будет и вором в законе. Внесет в общак наших зеленых кусков два мешка — примут без обязательного лагерного стажа.

Черт обрадовался и спросил:

— И, как обычно, часть тиража — в экспортном исполнении?

— Конечно, пусть отправляются в Европу и за океан, покажут тамошней Золотой Орде, где раки зимуют. Вообразили себя золотым миллиардом, ишь ты! Приступай к Степке…

— Есть! — старший смены подпрыгнул от нахлынувшего вдохновения, опустил в Степкину форму грешную душу угонщика.

Стол завибрировал, посыпались искры, завоняло паленым. Старший смены уткнулся в кривые, выскакивающие на экране дисплея, похихикивал от удовольствия, потом щелкал когтями по клавишам клавиатуры, закручивая покрепче каждую кривую. Не прошло и нескольких минут, как форма приобрела черты живого Степки Лапшина.

— Про горло и задний проход не забыл?

— Какой же новый русский — без луженого горла и титанового заднего прохода! Теперь, когда он стал радикал-реформатором, у него не зад, а сопло ракеты!

Несколько чертей ловко запихали эрзац-душу в тело Степки Лапшина, привели в сознание и дали под зад коленом.

— Куда направили? Дозу принять с утра пораньше?

— Нет. На работу, пусть к концу дня приватизирует автоколонну № 5.

А потом степанов лапшиных запустили в серию — каждую минуту с дьявольского конвейера сходили лимитропы, получали под зад коленом и новые русские уверенно, как и положено хозяевам жизни, направлялись к выходу.

Иван Петрович от досады ударил кулаком по скамейке — и мгновенно рядом с ним оказался его двойник и с загадочной улыбкой справился:

— Вызывал, Иван Петрович?

«Достаточно ударить кулаком — и ты появишься?» — подумал Иван Петрович и тут же получил от двойника мысленный ответ: «Естественно. Даже если ударишь по пробору Бобдзедуна. Только бить надо не кулаком, а кистенем!» И оба рассмеялись. Какой-то бегун чуть не упал при этом — ему показалось, что бомж в камуфляже смеется над ним. Но бомж смотрел совсем не на него, а куда-то в сторону, как бы смеялся с кем-то, кто якобы сидел с ним на скамейке, и поэтому бегун, справившись с обидой, повертел пальцем у виска и побежал к инфаркту, прибавив скорости.

— Грустно мыслями меняться, — почти стихотворной строкой заметил Иван Петрович. — Тут нет ничего хорошего: только думать и ничего не говорить вслух. Чувствуешь себя собакой, которая все понимает, а сказать не может.

— Обычное состояние интеллигенции: много думать и ничего не говорить по-настоящему вслух. Громко и всенародно. Профессиональные болтуны не в счет. Так называемые ораторы — самое большое проклятье и несчастье этой страны. У последнего генсека челюсть была неисправна — это было несомненное благо для страны. Конечно, все недоумевали, почему его «сиськи-масиськи» — так он выговаривал слово «систематический», назывались историческими. Никто и не считал, что эти речи, поскольку они были историческими, принадлежали исключительно истории, предназначались для исполнения в реальной жизни. Вот и поразил всех минерально-генеральный президент: гляди-ко, базлать умеет без шпаргалки! Бобдзедун покорил еще и тем, что пьет как все — свой, значит, в доску. После Бобдзедуна победит тот, кто вызовет всеобщее удивление: гляди-ко, тверезый!

— Лучше скажи мне, двойник мой или тень моя, зачем показывал мне всю ночь мерзкое кино?

— Вовсе не кино, дорогой Иван Петрович, даже не прозу бытия, а содержание нынешней жизни из первых рук. Разумеется, тебя возмутила вся эта бесовщина до глубины твоей некогда христианской души, ты готов тут же поведать всему миру о заговоре нечистых сил, предупредить родных сограждан об опасности? Более того, готов стать как бы апостолом современности, пятым по счету, и даже написать свое евангелие не о царствии Божьем, не о деяниях Господа нашего Иисуса Христа, а о кознях Сатаны и его присных? Твое евангелие — не благая весть, а крик истерзанной души твоей о несправедливостях и пакостях новых золотоордынцев? Ты готов уподобить Ленина Чингисхану, Сталина — Батыю, а Бобдзедуна — новому Мамаю, не так ли? Конечно же, ты спешишь предупредить своих соотечественников, что новое иго, как и принято на одной шестой планеты, продлится опять триста или четыреста лет? Семьдесят ленинско-сталинских лет уже в прикупе, необольшевики десяток лет позволят Бобдзедуну покочевряжиться на престоле, пока не разграбят Точку RU. Потом объявят, что еще через десять лет на одну шестую невесть откуда сверзится счастье. Это куда круче даже обещания пришествия коммунизма, не говоря уж о светлом будущем. Получается, что этой стране, по крайней мере, еще лет двести корчиться от привалившего счастья? Пока не вырастут новые поколения, не выветрится дух многовекового рабства — в этом суть твоей благой вести, сиречь евангелия? А выветрится ли, а?

Двойник давно расхаживал по дорожке парка перед Иваном Петровичем и не спеша, даже с некоторой усталостью, извлекал из его подсознания давно обчувствованные, но не сформулированные мысли. С поразительной легкостью превращал их в слова. И сопровождал их легкой, но убийственной иронией.

— Конечно же, мысль изреченная есть ложь. Каждый троечник в десятом классе знал когда-то эту формулу Толстого. Сейчас стране не до Толстого. Если раньше была полуправда, то теперь сплошная ложь. Казалось бы, яснее ясного: не врите — и никогда не будет никаких революций. Ан-нет, состязаются, кто кого переврет. Не баксами, а словом страна спасется. Не беспардонным, бессовестным и безответственным словом, а истинным, словом настоящей правды, которая черное именует только черным, белое — белым. И улавливает тысячи оттенков жизни. Словом действенным, не бесполезным. Ты не разочаровался в своем слове? — вдруг спросил двойник и приостановился, ожидая ответа.

— Не знаю, — подумав, ответил Иван Где-то. — От правды сейчас народ отворачивается — слишком неожиданна и нелицеприятна. Да и народ остался где-нибудь в глубинке, а в столице скопище трусоватых пофигистов. Им брехню позабористей подавай — ведь у нас каждый дурак думой богатеет.

— Государственной? — по непонятной причине удивился двойник.

— Какой государственной, — поморщился Иван Где-то, поскольку парламент этой страны не был еще расстрелян из танков и не переименован. — Сейчас о государстве думает только тот, кому больше не о чем думать. У кого нет никакого предмета для обдумывания. Кто гол как сокол — вот тот и начинает думать о благе государстве. А все остальные — 99,99 процента — размышляют о халяве.

— После нынешних реформ сколько появится таких государственников — ой-йо-йой! — воскликнул двойник. — Вернее лжегосударственников из бывших антигосударственников. Поскольку они старую державу растерзают и разворуют, то придется им создавать новое государство — иначе воровать нечего будет. Что же касается народа, то ты во многом прав. Самое жизнеспособное, яркое, смелое истреблено в войнах и уничтожено большевиками. Необольшевики ставят жалкие остатки народа в такое положение, что он сам себя сживает со свету. Порой кажется, что быдло — это комплимент для этих остатков. Но не все же такие. Есть честные, порядочные люди, настоящие патриоты, которые не умеют пиарить, поскольку они разъединены и не организованы. И ты будешь на все это равнодушно, как скот, взирать? А что со словом своим будешь делать?

— Что с ним делать? Говорить его надо. Но кому? Тем, кто ворует и бандитствует, буду смешон. А тем, кто думает так же, как и я, буду до тошноты банален. Слово и существует для того, чтобы его говорили. Хотя я порядком устал прихорашивать его рифмой, чтобы оно привлекательным было. Нынче слово обессилено, никто не обращает на него внимания.

— Ну-ну-ну, — остановил его двойник и предостерегающе поднял руку с раскрытой ладонью. — Но ведь, слово, не взирая ни на что, говорить надо?

— Выходит, что так.

— Так говори же, — неожиданно с проникновенной просьбой и в то же время с повелением обратился к нему двойник и поставил рядом с ним черную сумку с вызывающе-крикливой надписью «Reebok».

— Что это?

— Сумка с твоими будущими словами. Сгруппированные в произведения. Тебе же писать негде и некогда. Правила пользования простые: открываешь сумку, достаешь папочку в прозрачной пленочке и читаешь, допустим, название «Убожество и бездарность российских реформ». И направляешь стопы в знакомую редакцию. Или не направляешь — посылаешь по электронной почте. Если таковой там обзавелись. Здесь как бы твое откровение и твое евангелие. Если говорить начистоту, то это компьютер пятнадцатого поколения, способный материализовывать мысли и чувства людей в словесную форму. Носить с собой не надо — он супервиртуальный. Достаточно назвать пароль — и он или появляется, или исчезает.

— Это еще зачем? — ткнул пальцем в надпись Иван Петрович.

— Это и есть пароль. Только читать его надо справа налево — «Kobeer». А по-русски «Кобир».

— А пивка по утрам этот компьютер случайно не наливает? — поинтересовался поэт.

— На организацию похмелья не запрограммирован, — спокойно ответил двойник и пожелал успеха. Судя по всему, он намеревался оставить его в одиночестве.

— Послушай, — вскочил со скамейки Иван Петрович. — В конце-то концов, скажи мне: кто ты?

— Я же говорил: твоя душа. И совесть, — перед тем, как исчезнуть, двойник улыбкой приукрасил свою небольшую ложь: в действительности он являлся архангелом Иоаном, то есть Иваном, и был приставлен к нему Саваофом в качестве персонального опекуна.

Глава двадцатая

Когда пришло известие, что в известной Пуще во время застолья троица, явно не святая, развалила Советский Союз и что тут же позвонила в Сэрай, столицу заокеанской Нью Голд Орды, доложила тамошнему главарю о содеянном, со страху доложила, с надеждой на заступничество, то Декрет Висусальевич ждал, как, впрочем, вся страна и весь мир, реакцию минерально-генерального президента. И она последовала, еще более трусливая, чем компашки на троих. Ради каких-то высших, но явно шкурных, интересов отказался от власти и малейшего сопротивления, отошел в сторону.

— Теперь первой леди будешь и — ты! — объявил Грыбовик супруге за ужином и приказал Ширепшенкину с Собакером на следующий же день в шесть вечера созвать самый массовый окурултай-икувырк — так они договорились именовать высший законодательный орган нового суверенного государства, чтобы не обидеть ошарашей и не обойти ишеварнадов.

Кристина Элитовна, подавая жареных карасей в сметане, дала совет супругу: назначить Ширепшенкина председателем верхней палаты парламента — Государственного дивана, как называли ее в невероятных количествах расплодившееся знатоки истории и патриоты-националисты. Соответственно Собакеру следовало возглавить нижнюю палату, так называемый Государственный грохот.

Грыбовику совет супруги лег на душу: этих деятелей следовало рассадить по разным шесткам, иначе растерзают государство. Да и караси были хороши — Кристина Элитовна умела их готовить.

— Неплохо бы для пригляду за ними организовать что-то наподобие межанальной депутатской группы, — мечтательно произнес завтрашний верховный ошамхал.

— Так у нас и физик свой есть! Диссидент-звездочет Итак из Больших Синяков! — радостно вспомнила Кристина Элитовна чудака-учителя.

— Надо нарочным послать мандат депутата — ему. И этому, как его, деду из Малых Синяков, который всю жизнь сидел. Туда-и-Обратно — вот, — поморщился с досады Декрет Висусальевич и насупил остриженные брови — теперь он носил не космы на надбровных дугах, а ровный пробор рядом с обширной лысиной. — Посоветоваться бы с другом, академиком науки Около-Бричко, так он — большой начальник, в последних известиях из Пущи на экранах мелькал. Депутат Бундовец тоже в министры подался.

— А о тебе никто из них и не подумал! — сыпанула соль на рану Кристина Элитовна. — Всех всегда поддерживал, парил, поил, баб им подсовывал — думаешь, я не знаю? Знаю! Неблагодарные!

— Тоже можно понять — их. Там такая зверская борьба за место под солнцем. А солнце ближе — там. Нам же Бобдзедун сказал: берите суверенитета стока, скока можем проглотить. Зачем? Чтоб отвязались, не путались наверху у них под ногами. Вот завтра и попробуем заглотнуть.

— Не подавимся? — засомневалась Кристинам Элитовна. — Между нами говоря, у тебя авторитет лишь волосатый. Боятся твоей волосатой руки. А для главы государства любовь народная нужна. Не помешает и культ личности, пусть даже ма-а-аленький культик. Тебя все должны считать отцом возрождающейся нации.

Кристина Элитовна предложила тут супругу такое, которое будущими историками Ошараш-Ишеварнадии будет возведено в ранг легендарных патриотических подвигов первой леди первого великого ошамхала страны. Как известно, она возглавляла местное женское движение. И ей решительно не понравилось настроение дампрезидиума движения обратиться к Собакеру с предложением поделиться своим семенем для массового осеменения жительниц палаточного городка. Во-первых, Собакер организовал это предложение, во-вторых, он метр с кепкой — тиражировать массовым порядком такого деятеля было бы равносильно тому, чтобы обречь население страны на вырождение. В-третьих, Собакер объявил себя ошарашем, стало быть, надо просить семя и у Ширепшенкина, который являлся убежденным ишеварнадом. Опять раскол, вражда на многие годы между детьми Собакера и Ширепшенкина.

— Пойми меня правильно, — Кристина Элитовна приложила пухлую ладонь к груди и закрыла место, откуда начиналось раздвоение пышного бюста. — Семя должно быть твое. Меня не убудет. Да и детей нам Бог не дал. Не знаю только, за какие грехи, — тут она шмыгнула носом. — Пойдут детки, я их буду любить как своих.

— Предлагаешь гарем организовать — мне?!

— Какой гарем?! Я тебе дам гарем! Ишь ты губы раскатал! Я предлагаю сперму у тебя отбирать, замораживать и передавать технику по искусственному осеменению Замусольникову…

— Засовальникову, — не без грустной иронии заметил Декрет Висусальевич.

— Пусть и Засовальникову. Главное — укрепить единство государства.

— А алименты? Я буду платить или Засовальников — ну?

— Государство будет платить. Дело-то государственное, а не шуры-муры. Закон надо соответствующий принять. Чтоб грохот и диван за него проголосовали — поставить такое условие Собакеру и Ширепшенкину.

— Закон хороший, да. Но лучше бы старым дедовским способом, без посредников.

— Каким это старым дедовским способом? Тебе Эдда из охотничьего домика надоела?

— Она — исключительно гостевая. Для гостей. Аэроплан Леонидович так оприходовал ее, что целую неделю мурлыкала. Я ее подарил в качестве секретарши — ему. Я принципиально против посредников — пойми правильно меня. Наберут сперму у бомжей-спидоносцев, а виноват буду — я? В глаза мадам не видел, а виноват — ну и ну! Тут столько злоупотреблений будет! Муж с женой договорятся, она забеременеет и явится к твоему технику за моей спермой. А государство — плати! Без посредников надежнее.

— Уж за порядком здесь я сама прослежу, — пообещала Кристина Элитовна.

Ночью Декрет Висусальевич плохо спал. Ему снился палаточный городок, в котором дамы ходили даже без набедренных повязок. И ему приглянулась одна «Люся», спортсменка и комсомолка, и он уединился вместе с нею в отдельной и богатой юрте, чтобы выразить свою любовь в ее лице ко всей прогрессивной женской молодежи. Только они изготовились, как положено, и приступили энергично — нагрянула Кристина Элитовна.

— Я тебя импотентом сделаю! — кричала она и лезла к нему обниматься.

— И в виде исключения — нельзя? — осведомлялся он, не выпуская из объятий «Люсю».

— Исключение в этом случае — это всегда я!

В конце концов Декрет Висусальевич проснулся на Кристине Элитовне — вот так, чтоб во сне взобраться на супругу и исполнить свои обязанности, когда снится в качестве партнерши «Люся» — такого еще с ним не было. Жена была довольна, похваливала, посмеиваясь, за неожиданный сексуальный напор и натиск, а Декрет Висусальевич лежал с открытыми глазами и старался разгадать странный сон.

И лишь по дороге в шарашенский Белый домик, находившийся, кстати, на той же площади, что и его жилье, но на другой стороне, к Декрету Висусальевичу пришла фрейдистская разгадка сексуального сна. Идти ему на работу было не более минуты, однако Декрет Висусальевич выезжал из дому на черном лимузине в сопровождении двух машин автоинспекции, спереди и сзади, с включенными красными и синими проблесковыми огнями (так красивше!) и под вой их сирен совершал по площади круг почета. Вся площадь была увешана флагами Ошараш-Ишеварнадии — серо-буро-малиновыми триколорами с изображением козла, стоящего в боевой позиции с лихо закрученными рогами. Собакер предлагал на герб и флаг волка, но Кристине Элитовне вызывающая хищность государственного символа не понравилась, и настояла на козле. Ширепшенкин предложил козла обрядить в тигровый камуфляж, на что Собакеру только и осталось проворчать: «Козлоленд…»

На фасаде Белого домика во весь рост был изображен великий ошамхал — такого Декрет Висусальевич не помнил со сталинских времен. На том самом месте, где красовался портрет будущего верховного ошамхала, когда-то был изображен Сталин — это воспоминание наполнило его чувством собственного величия. Вокруг площади стояли толпы восхищенного народа, который, завидев Декрета Висусальевича, по команде стал выкрикивать отныне государственные здравицы и потрясать лозунгами, в которых приветствовался опять же он, а потом снова он, но в сочетании с здравицами в честь независимой и суверенной Ошараш-Ишеварнадии. Перед входом в Белый домик стояла толпа журналистов с телекамерами и длинными, как японские удочки, микрофонами.

Ступеньки Белого домика были застланы так называемой кремлевской дорожкой. Но ступить ногой на нее ему не дали — открыли дверцу машины, взяли его на руки и посадили на престол, весь резной, со спинкой украшенной дугой со словами «Овеликий ошамхал Ошараш-Ишеварнадии». В момент водружения на престол и стал понятен Декрету Висусальевичу сон с «Люсей» — она ведь означает собой Ошараш-Ишеварнадию, которую он сегодня поимеет. И тут же стала понятна государственная мудрость Бобдзедуна, изрекшего, мол, берите стока суверенитета, скока проглотите. В момент великого озарения ошамхал не подумал, что Бобдзедун тем самым дал местным князькам и ханам взятку в виде ничем и ничем неограниченной власти — только бы его с Кремля не сковыривали. Конечно же, ошамхал думал, что Бобдзедун даровал ему и его народу свободу и независимость по причине демократических и антиимперских убеждений.

Престол несли по проходу под бурную овацию делегатов окурултая-икувырк. Над сценой висел во всю ширину зала транспарант «Ода издравствует ивеликий ошамхал Ивеликой онезависимой Ошараш-Ишеварнадии Орыцарь Исвященного Окруторогого Икозла Игры-оглы Обовик-изаде Оде-ихан Икрет-осан Ивису-осябро Осалий-игрицько!» Водрузили на специальное место, возвышающееся над президиумом, украшенное скрещенными серо-буро-малиновыми стягами.

Минут десять, как и положено, продолжалась бурная овация. Великий ошамхал заметил, что кресла в президиуме и в зале больше не расставлялись в виде букв «Г» и «Д», которые совсем недавно символизировали победное шествие в Шарашенском уезде гласности и демократии. После овации сопредседатели Ширепшенкин и Собакер открыли заседание окурултая-икувырк и первым делом провозгласили независимость Ошараш-Ишеварнадии, утвердили Декрета Висусальевича великим ошамхалом.

Самый раз тут бы грянуть гимну, однако он стал еще одним яблоком раздора между Ширепшенкиным и Собакером. Ширепшенкин предложил слова гимна придумать ошарашам, а музыку заказать ишеварнадам, причем обязательно с ишеварнадским национальным колоритом — чтобы и протяжно было, и громко, на всю планету… Собакер усмехнулся и произнес: «А знаешь ли ты, как появилось ишеварнадское песенное своеобразие? Ехали джигиты на арбе с тоя, не стоя, а с пьянки. Когда спускались с горы, то у тамады попала нога в колесо. Он заорал, остальные поддержали — вот так и родился национальный колорит…» Из чувства протеста Ширепшенкин представил в ошамхалат проект указа о даровании к его фамилии окончания ани, а Собакер опубликовал в газете о своем желании именоваться Собакер-кызы, хотя следовало бы желать Собакера-заде…

Поскольку гимном так и не обзавелись, Сергей Михалков якобы обещал, но ему все не гимнилось, то все стали свистеть и топать, кричать сколько было сил государственные здравицы. В разгар этого шабаша на сцену выскочил невесть откуда шаман — в рваных и гнилых козлиных шкурах, размалеванный государственными серо-буро-малиновыми цветами, с рогами и с самыми настоящими копытами. Он, должно быть, символизировал тотем ошарашей-ишеварнадов — Большого Круторогого Козла В Тигровом Камуфляже, кричал истошно «Бэ-э-э-э!» и колотил в бубен. Потом на сцену выплыли поп, мулла и раввин, коллективно возложили на великого ошамхала корону в виде головы козла, а на плечи — тигровый камуфляж по причине отсутствия настоящей шкуры. Шаман радостно колотил в бубен…

В этот момент дед Туда-и-Обратно, назначенный делегатом, толкнул локтем соседа диссидента-звездочета из Больших Синяков:

— Гля, а попы вместе с чертом венчают Декретку на царство! Хэ, ни в одном лагере такого светопреставления не видел!

Потом пошло все как обычно — два содоклада двух сопредседателей, выступления с восхвалениями и государственными здравицами. Все они были еще более пустыми и бессмысленными, чем двадцать или тридцать лет назад. Единственное, что заинтересовало великого ошамхала, так это появление на трибуне «Люси», которая от имени всей прогрессивной молодежи всего мира приветствовала победу свободы и независимости Ошараш-Ишеварнадии, а также в самых высоких степенях оценила мудрость и талант Ирыцаря Орогатого Икозла Игры-оглы Обовик-изаде… — она сбилась, произнося титул правителя, покраснела. И поскольку каждый выступавший, уходя с трибуны, подходил к престолу и трижды кланялся великому ошамхалу, то Декрет Висусальевич подозвал ее к себе, поцеловал по-отечески в лоб и прошептал:

— Приходи ко мне вечером, часиков в девять…

А сам подумал: «Должно же быть исключение и должен же быть сон в руку, точнее, в «Люсю».

Представительницы Союза женщин предложили окурултаю-икувырку утвердить Великую государственную программу осеменения незамужних и одиноких женщин. В ознаменование этого десять древних старух вручили великому ошамхалу стеклянную четверть с белесой жидкостью — все делегаты подумали, что там сперма. Однако матроны разъяснили, что это священный напиток ошамхалов-ишеварнадов — обуза, проще говоря, буза. Они всю ночь, с заката до рассвета, жевали пшено беззубыми деснами и сплевывали в большой таз, потом ставили бродить на целую неделю в теплое место, слили жидкость и привезли ее в дар сюда. Обуза называется иматер-онапитком, и кто выпьет его хотя бы глоток, тот навсегда больше ничего на свете не будет бояться и станет всем батырам джигит…

«Ширепшенкин, сволочь, подсуропил», — догадался великий ошамхал, подумывая с ужасом, что сейчас старухи начнут поить его своим гнусным снадобьем. Но Собакер ловко вытолкал их со сцены и предложил в честь уважения к новому государству каждой семье обзавестись на счастье тотемным животным, то есть козлом. В зале предложение далеко не всем понравилось, и тогда великий ошамхал поднял высоко руку, рубанул ею воздух и твердым голосом обнародовал свой вердикт:

— Обыть опо осему!

Тут опять Туда-и-Обратно толкнул в бок диссидента-звездочета:

— Слушай, агитатор, ты за это бузил? Этого добивался, да? За мечту о таком вот бардаке и сослали к нам? Если так — правильно сделали. Мы думали, что Рябому враги народа мерещатся, а их — вона столько. Только здесь, а по всей стране?

Итак повернулся к деду и с обидой в голосе сказал:

— Напротив, дорогой. Чтобы мы не мешали придти к этой бесовщине, нас и выслали с глаз долой. Итак, вы думали, что я из сотни вороватых бойцов из бобдзедуновских войск? Стану защищать господина Рельсина? Стыдитесь, старче…

— Да чо тут стыдиться. Вон уже о приватизации заговорили, разгоне колхозов. Все правильно: коллективизация-приватизация, огосударст… мать твою, и не выговоришь, теперя разгосударство, короче говоря — туда, а потом обратно. Соси-ализм не вышел, давай обратно в копи-тализм. Какой там копи-тализм — сплошная Воровия и Грабьландия! Обдирон и обирализация! Так что Шарашенск пора переименовывать в Стибриз. Но одно яснее ясного: наконец-то враги народа захватили власть! А ты как считаешь? — и опять дед толкнул соседа в бок.

— А они ее и не отдавали. Только делали вид, что она принадлежит народу. Вот и сейчас якобы расцвет демократии. В действительности же бюрократическая революция, передел собственности в пользу чиновничества и бандитов. Бюрократия к своим распорядительным функциям получает право собственности на то, чем управляла. Вот так!

— Ты как хошь, а у меня задница взопрела. Пойду я, чтоб глаза мои не видели этого.

Туда-и-Обратно выбрался в проход и, качая удивленно головой и приговаривая насчет того, как же рябой да усатый далеко видел и все это предвидел. Его, которого при Сталине сажали не раз, чего доброго, могли принять за сталиниста. Выйдя из Белого домика, он хотел смачно плюнуть на кремлевскую дорожку, но ее убрали со ступенек. Тогда дед изобразил фигу, приблизил к своим губам, основательно оснастил ее дразнилкой «пс-пс-пс…», как и положено, с брызгами слюны и показал это сокровище великому ошамхалу — так в далеком детстве он и его сверстники злили козлов.

И тут он увидел еще один лозунг по самой крышей: «Проглотим суверенитет Ошараш-Ишеварнадии и не подавимся!»

— Обосретесь, фуфлогоны, непременно, — провозгласил свой вердикт Туда-и-Обратно и смачно плюнул в сторону Белого домика.

Глава двадцать первая

На стол Главлукавому легла объемистая папка с записками специальных подколодных служб. Он им никогда не доверял, потому что никто так самозабвенно не врет, как спецслужбы. Не говоря уж об остальных так называемых правоохранительных органах, которые давно переродились в самоохранительные и в охранку власть предержащих. Не без помощи Главлукавого успешно шла криминализация этих самых органов, благодаря чему население this country все больше предпочитало за справедливостью обращаться напрямую к бандитам, не доверяя посредникам в милицейской форме.

Среди рутинных сообщений о попойках, которые стали именоваться презентациями, о банальных убийствах из корысти, криминальных разборках, казнокрадстве и взяточничестве среди чиновников внимание предводителя столичной нечистой силы привлекли внимание два-три сообщения.

Бесы-аналитики докладывали о массовом превращении доброжилов в чертей — домовых бесов, леших, упырей и тому подобную нечисть. Великий Дедка свернул программу просушки и обновления домовых, хотя по сведениям подколодных в его бюджете эту статью не урезали. Запаршивевшие домовые валом повалили в черти, которых префекты бесовских округов в основном используют в качестве участников уличных демон-страций и пикетов — с целью утверждения в столице охлократии, то есть власти толпы. Поперли в нечистые и кикиморы — эти в основном занялись проституцией и возглавили борьбу за предоставление широких социально-правовых льгот лесбиянкам и педерастам. Многие столичные милиционеры стали брать дань с проституток, так называемые крышевые, и пользовались услугами кикимор бесплатно.

«Совсем остервенел кусок чаги?! — возмутился Главлукавый. — Он что, как Мао решил присоединить Китай к Советскому Союзу, чтобы поглотить его? Ведь все домовые с северов, из неперспективных и заброшенных деревень, поселков и даже городов, понаехали в Лимитград и бомжуют, ожидая штатной должности. Нельзя же, право, допускать, чтобы Дедка подсоблял в деле всеобщего осатанения! Тут тайный умысел».

И Главлукавый начертал резолюцию на донесении: «Всем подколодным взять под особый контроль переход домовых в наши ряды, выявлять враждебных агентов, применяя самые изощренные пытки. Усилить разработку кандидатур из руководства и аппарата Великого Веча Доброжилов для последующей вербовки, обратив особое внимание на тех, кто обладает секретами нейронно-логического центра и гравизащиты. «Зеленых» не жалеть. О ходе и результатах докладывать еженедельно».

Некто Фил Мак О'Шанс просто удивил его. Этот деятель объявил себя полноправным наследником Кучкова поля на том основании, что Андрей Боголюбский пожаловал это поле его предку Ефрему Моизичу, одному из смотрителей княжеской казны. В доказательство представил жалованную грамоту Андрея Боголюбского, хранившуюся в их семейном архиве более восьмисот лет, свидетельство какого-то высокопоставленного раввина о чистоте крови и несомненном праве являться прямым и законным наследником Ефрема Моизича. А также косвенное доказательство — копию хранящегося в библиотеке конгресса Нью Голд Орды новгородского берестяного письма, где порицался князь Ондрей за приближение к себе разных иноземцев, в том числе ясина Амбала и хазарина Ефрема Моизича, которому, дабы позлить Кучковичей, и отписал их поле.

Из всего этого следовало, что практически вся территория Кремля является его собственностью, поэтому он и потребовал арендную плату с Бобдзедуна и его стряпчих. При проверке выяснилось, что возмутитель спокойствия никто иной, как Филей Аккомодович Шанс, бывший главный специалист НИ-НИ тонких бездоходных технологий Минтрямтрямнибумбума, получивший в Нью Голд Орде гражданство. Неизвестным способом он омолодил свой организм. Возможно, попал в какое-то аномальное поле или принял бочку антигеронтита, рекламируемого круглосуточно по радио. Свои притязания предъявил главе Госкомраскрада господину Чумейко-Чумайсу, предупредив его при этом, что создал в Нью Голд Орде компанию, которая собрала уже заявки на приобретение территории Кремля и готова в любое время провести аукцион по ее распродаже.

— Сильный ход, — сказал бывший его начальник и пообещал свое содействие.

Приобрести для Антихриста такую знаменитую резиденцию было бы здорово, размышлял Главлукавый. Но он не исключал того, что Филей Аккомодович осуществлял операцию генштаба Вселенского Сатаны, и в таком случае лучше всего не обнаруживать свою осведомленность — там такое не любят и не прощают. На место Главлукавого метил начальник оперативного управления, герой вьетнамской войны Анкл Бес, по-русски Дядя Черт. Вполне возможно, из ревности и от обиды Дядя решил устроить пакость. Вот это рынок, заговорят в генштабе, — пустили с молотка Кремль! В крайнем случае — раздать его в аренду.

Перехватить эту инициативу Главлукавый пока не мог, поскольку уверенности в Чумейке-Чумайсе никакой не было. Хоть и прошел Толян курс повышения квалификации в Нью Голд Орде, но предан только своему Мамону, личному богу наживы, а если делится с кем, то только в самом безвыходном положении. И подколодным было велено отслеживать ситуацию в режиме абсолютной секретности.

Но больше всего обеспокоил нечистые службы воскресший из мертвых Иван Где-то. Подколодные паниковали: Иван Где-то, по их предположениям, встретился на небесах с самим Саваофом. Вначале его считали отличившимся забелдомовцем, однако вскоре обнаружили пустую могилу поэта — отсюда и потянули ниточку. Когда Около-Бричко опознал в нем почившего поэта, подколодные поручили наблюдение за ним спецдевочкам с улицы Горького. Подпоив воскресшего, они убедились, что это действительно Иван Где-то. Доложили смотрящему за Белым домом бесу, тот, чтобы не возиться с каким-то поэтом в такую горячую пору, дал команду напоить его древесным спиртом. Но поразительно — вчерашний покойник вылакал за два дня восемь бутылок отравы без всяких последствий, разве что голова на третий день немного потрещала.

После этого воскресник и попал в разработку подколодных. И сразу же продемонстрировал умение отделять от себя непонятную субстанцию, которая зависла, как спутник над митингом в честь победы забелдомовцев, заставила всех с вдохновением бацать «Мурку». Для обитателей ЦДЛ срочно была составлена деза, что это брат поэта. Когда воскресший гулял там, ему подсыпали все известные яды, но безрезультатно. Не считая того, что в туалете Иван Где-то струей насквозь прожег два финских писсуара по пятьсот долларов каждый.

«Идиоты! Два финских писсуара по пятьсот долларов каждый!» — возмутился Главлукавый тем, что подчиненные подсовывали ему совершенно точные, но абсолютно ненужные факты.

Далее в записке шло описание операции «Варварек». И опять все было перегружено заходами да подходами: ну какой смысл в том, что вместо Ивана Где-то эта прохиндейка повела в загс родного отца? К делу имело отношение то, что Варварек из пистолета выстрелила Ивану Где-то в голову, а пока ждала двоих своих бандитов, чтобы отвезти труп и прикопать на какой-нибудь загородной свалке, поэт как ни в чем ни бывало поднялся с дивана и пошел в ванную комнату зубы чистить. Должно быть, пороховые газы в рот попали. Бездельники, разумеется, информировали и о том, что у Варварька была и его зубная щетка!

В раздражении читал Главлукавый о посещении поэтом бывшего министра Хванчкары в тюрьме, о том, что он способен быть в нескольких местах сразу, неизвестно куда исчезать — в будущее или в прошлое, или в так называемое гиперпространство.

Главлукавый снизошел до того, чтобы посмотреть одну из видеозаписей.

…Продрогнув на улице, Иван Где-то робко проходит в зал судебного заседания. Садится в углу, закрывает глаза, пригревшись, и в то же время следит за тем, что происходит в зале. Суд лишает замызганную и нетрезвую даму родительских прав, определяет шестилетнего мальчишку в дом ребенка. Изможденный мужчина в потертом камуфляже с несколькими наградами на груди пытается доказать суду, что мальчишка — его сын.

— Нет, не его. Уж я-то знаю! — мстительно выкрикивает бывшая родительница и торжествует.

— Папа, папочка, я не хочу в дом ребенка. Я хочу быть с тобой! — заливается слезами мальчишка, прижимается всем тельцем к отцу, однако эта сцена не трогает даму в судейской мантии.

— Мы предлагали вам провести генетическую экспертизу, однако вы ее не сделали, — говорит судья.

— Я лежал два месяца в госпитале… На генетическую экспертизу надо шестьсот тысяч… Я устраиваюсь на работу… — сбивчиво торопится доказать истину инвалид-афганец, обнимая рукой прижавшегося к нему мальца.

— У вас нет ни работы, ни денег. За год вы дважды продолжительное время лежали в госпитале. Вы не располагаете достаточными основаниями претендовать на отцовство. Пока вы будете лежать в госпитале, мальчик будет предоставлен сам себе, — монотонно говорила представительница так называемой третьей власти.

— Сережа — парнишка очень смышленый. Не надо его в дом ребенка, прошу вас, как женщину, как мать… — афганец готов был упасть на колени перед нею.

— Повторяю, у вас на это нет никаких оснований, — голос судьи наполняется нетерпимостью.

— Я сам умею картошку жарить! И кашу манную сам варю! — доказывает мальчишка, но, увидев, что судья непреклонна, чисто по-детски кричит: — Ты плохая! Плохая! Плохая!..

Судья поднимет вновь вошедший в моду деревянный молоток, чтобы огласить решение… В этом месте Иван Где-то подается вперед, делает глоток от перевозбуждения, поскольку кадык у него поднимается и тут же опускается.

И тут происходит то, что не столько удивляет, сколько озадачивает Главлукавого. На месте судьи — мальчишка, только совершенно взрослый, даже с залысинами. А на его прежнем месте — бывшая судья, маленькая, с мокрым носом и блеклым розовым бантом на давно немытой голове.

— Определить в дом ребенка, — объявляет вердикт судья и ударяет громко молотком.

При этом над головой судьи светятся слова: «В отделение предпродажной подготовки для экспорта за рубеж».

— Я протестую! Вы не имеете права! — совершенно взрослым голосом возражает девочка.

— Заседание окончено, — объявляет судья и, собрав бумаги на столе, поднимается, чтобы покинуть зал.

— Встать! — велит секретарь суда.

Иван Где-то, сжимая виски ладонями, выходит из суда и шатаясь, словно пьяный, бредет по улице…

Наверняка он пожелал, чтобы женщина-судья и мальчик поменялись местами. Что и случилось мгновенно — такое не под силу и нечистым. Но то, что произошло после этого, совершенно обескуражило Ивана Где-то — Главлукавый подметил это.

«Посланники Саваофа не менее жестокосердны, чем слуги Сатаны», — удовлетворенно подумал 666-й.

Было ясно, что свои супервозможности Иван Где-то пока не осознал. Если бы он осознал их, то ограничился бы только тем, что мальчишка остался бы с отцом. Однако он поддался эмоциям и накуролесил… В его власти была способность изменять ход событий, в том числе повернуть вспять и время. Не говоря уж о реформах, которые без устали генерирует давний недруг поэта Около-Бричко, возглавивший соответствующее министерство.

«Да разве нужны небесам эти дурацкие реформы? Делать Саваофу больше нечего что ли?! Нет, тут что-то не так», — сделал вывод предводитель столичной нечистой силы, почувствовав как внутри грудной клетки, пусть и защищенной щетиной как бронежилетом, нарастает непонятная тревога.

— Держать Ивана Где-то под постоянным колпаком! — приказал он всему нечистому воинству.

Глава двадцать вторая

В карманах у Ивана Где-то не было ни копейки — все деньги выгребла доблестная милиция. Деньги небольшие, остатки от недавних гулянок на халявные доллары, но хватило бы перекантоваться несколько дней. После ментовки пирожок с ливером — и тот недосягаемая мечта. Ничего не скажешь, подчистую сработали. И, как назло, засосало под ложечкой — если в кармане ни гроша, всегда почему-то есть хочется. Эту закономерность он сполна познал еще в детстве. Эх, подумалось вдруг ему, был бы рядом Володька Хванчкара, взяли бы немецкую губную гармошку и пошли по Руси нищенствовать…

Еле дождавшись открытия сберкассы, которая располагалась в одном здании с его любимым 75-м почтовым отделением, Иван Петрович задумал снять со счета весь аванс за последнюю книжку. Работница сберкассы Серафима Аркадьевна, которую он знал не один год, а она — его, попросила вдруг переписать расходный ордер.

— Подпись не сходится, — объяснила она.

Иван Петрович заполнил еще один квиток, со всем старанием расписался, но от напряжения рука задрожала и вывела черт знает что. Пришлось заполнять еще один. На этот раз расписался размашисто, без всякого старания.

Серафима Аркадьевна вертела расходный ордер и так и сяк, улыбалась приветливо и отрицательно качала головой.

— Не сходится, — извиняющимся тоном сказала она.

— Серафима Аркадьевна, милая, да разве вы не знаете меня? — взмолился он.

— Иван Петрович, не отрицаю, что знаю вас, однако подпись не сходится.

— Как же так, — расстроился Иван Петрович, опять усаживаясь за стол заполнять квиток.

И снова Серафима Аркадьевна приветливо улыбалась, но отрицательно кивала головой.

— У меня в кармане — ни гроша, понимаете ли вы это?

— Охотно верю, — согласилась Серафима Аркадьевна. — Но я не могу выдать деньги. Может, у вас паспорт с собой и тогда попросим разрешения у заведующей переоформить вклад и выдать новую сберкнижку?

— А заведующая здесь?

— Да.

— Где она?

— Перед вами.

— Так за чем же дело стоит, Серафима Аркадьевна?!

— Но у вас же нет паспорта.

Она сказала это таким тоном, словно знала, что у него вообще нет его. Не в данный момент отсутствует, а вообще нет никакого паспорта. Серафима Аркадьевна умышленно устроила возню с расходными ордерами, и в этом Иван Петрович убедился, когда к сберкассе подкатила милицейская машина и навстречу ему бросились два мента со стволами наизготовку.

— И вы, святая простота?! — Серафима Аркадьевна любила поэзию и историю — Иван Петрович решил напомнить ей об этом как можно больней.

— Простите меня, Иван Петрович. Ради Бога простите, — говорила она ему вслед, когда его уводили, и в глазах у нее стояли слезы.

Его поместили в обезьянник вместе с бомжами, проститутками и карманниками. Он раньше бывал в обезьянниках, в том числе и в том, куда его поместили. Публика была не ахти какая, кто-то кому-то дал в рожу, подозревался в преступлениях, шлялся по столице без документов или не рассчитал возможностей в кабаке и попал за решетку пьяным и задолжавшим. Бродяг всегда тут было полно, встречались среди них и дамы, но чтобы в обезьянники толпами заталкивали раскрашенных, полуодетых и пропитанных духами проституток — такого придонного винегрета на его памяти не было.

Одна из них вплотную подошла к поэту и, дыхнув шашлычным зловонием, произнесла:

— Что-то фотка твоя мне очень знакома. Может, был моим клиентом? У меня память девичья, всех не помню, — она захохотала и вместе с нею заржало все стадо служительниц похоти. — Я — Машка-street, дарю всем СПИД. Ты должен, если я не ошибаюсь, хорошенько меня запомнить.

— Да это же поэт Иван Где-то! — воскликнула высокая девица с роскошными волосами.

Он хотел дать отповедь Машке-street на фене, но какая-то явно библиотекарша, подрабатывающая от безденежья панельным извозом, опознала его. Надо было заявить, что его все принимают за поэта, но на него с искренней радостью смотрели голубые глазищи, и он стушевался перед красавицей. Девица была прекрасна, как храм, и сознание того, что она по причине задержки зарплаты вынуждена торговать своим телом, еще больше ввергало его в смущение, словно прежде всего он был виноват в том, что выдача на руки его книг и книг многих тысяч таких же авторов больше ее не кормит. К библиотекарям, сеющим за нищенскую зарплату вечное, разумное, доброе, у него всегда было трепетное отношение. Это были святые служители культуры, но нашлись негодяи, которые польстились и на их гроши, оставив их на многие месяцы без зарплаты.

— Иван Петрович, извините меня за мое окружение, вы выступали у нас в библиотечном институте. Мне тогда очень понравились ваши стихи. Вы один из моих любимых поэтов…

Все, что происходило теперь с ним в обезьяннике, казалось сном. Среди грязи и порока, греха и духовного убожества отыскалась новая Магдалина и вела с ним беседу о поэзии.

— Я так рада, так рада, что вы живы, — говорила Магдалина, непроизвольно и нежно поглаживая его по предплечью. — Когда сообщили, что вы умерли, я плакала целый день… Но погодите, — глазищи у нее еще больше округлились, — я же была на ваших похоронах! Две роскошные розы положила вам в изголовье и поцеловала лоб. Он был холодным….

— Я находился в летаргическом сне, — прошептал Иван Петрович, не желая, чтобы по поводу его чудесного воскрешения возникала дискуссия в обезьяннике.

— А как вы здесь оказались?

— Длинная история.

— Насколько я знаю, у нас есть тут немного свободного времени. Или вы не желаете говорить с такой, как я?

— Господь с вами. Как вы можете так обо мне думать…

Они забились в уголок, сели на корточки, опершись спинами на стены, причем Иван Петрович удивился, как ей это удалось в своей супермини в обтяжку. Более того, заскрипев капроном, ее коленки теперь торчали у него перед носом — все-таки он был живой человек, не половой гигант, но и не портач с эректильной дисфункцией. Поэтому он, пересиливая себя, не смотрел на них, не отрывая взгляда от ее лица — вот уж действительно им нельзя было налюбоваться. Нежная кожа, пухлые детские губы, приветливая добрая улыбка никак не увязывались с родом ее занятий. Она была так красива и привлекательна, что Иван Петрович заподозрил ее появление в результате непонятных интриг своего двойника. Как бы невзначай он прошептал пароль «Кобир», и тут же включилась система сканирования ее мыслей.

«Господи, ну зачем его сюда?.. Ладно уж мы, профурсетки, поневоле или в погоне за удовольствием… Но он? Ведь он же талантливый, он же твой, Господи! Ты спас его от смерти, чтобы таскать по обезьянникам?.. Так у него и квартиру отобрали? Ему и жить, бедняге, негде… Какие же сволочи мы, бабы… Надо дать ему свой адрес и телефон, если он правильно расценит это… У меня нет брата, так пусть он будет мне братом, а ему — сестрой. Он ведь тоже, как и я, детдомовский. Если не сестрой, то буду его любовницей, женой… Кем угодно — прислугой, рабыней…»

Тут вошел сержант и, глупо улыбаясь, объявил:

— Иван, где ты, на выход…

— Не где ты, а Где-то! Стыдно не знать! — одернула сержанта Магдалина и, порывшись в сумочке, протянула визитную карточку Ивану Петровичу. — Звоните, заходите, если не сочтете это унижением.

— Опять вы за свое, — попенял ей на прощанье и поблагодарил за карточку.

Сержант привел его к капитану, который и глазом не повел в сторону задержанного. Иван Петрович мог, разумеется, на подмогу пригласить двойника и покинуть пределы отделения милиции, однако решил с держимордой потягаться сам. Тот перебирал на столе какие-то бумажки, а Иван Петрович стоял. «Кобир» — мысленно произнес он, и ему стал слышен внутренний голос капитана.

«Обещала, б… не обидеть, если посадить этого мудака за мошенничество или в дурдом. И за попытку снять со счета чужие деньги. За год пребывания — тысяча зелененьких. Ишь ты, сколько расходных ордеров подписал. Все они пойдут в прикуп, в прикуп… А ведь обманет, сука!.. А этот пусть постоит, с ноги на ногу переминается…»

— Может, я сяду? — предложил поэт.

— Сядешь, ой, как сядешь, — засмеялся капитан, распространяя по комнатенке запах свежей водки.

— И сяду, — сказал Иван Петрович и на самом деле сел на стул.

— Встать! — заорал капитан, выкатив покрасневшие от гнева глаза.

«Встать!» — в свою очередь приказал поэт через свой компьютер, и капитан вскочил, вытянувшись в стойке «смирно». «Строевым, с отданием чести пустой голове, на месте вдоль стены — ша-агом марш!» — скомандовал Иван Петрович, и капитан, отдавая честь самому себе, не жалея ботинок, приступил к строевому шагу. Исполнять такой шаг на месте при такой грузной комплекции да еще в тесной комнатенке было чрезвычайно трудно — от напряжения он сразу же взмок, и капли пота залили красное лицо.

«Ать, два, ать, два…» — таков был внутренний голос капитана. Должно быть, подумал поэт, я вообще вырубил его очень скромные извилины. Пусть разомнется, застоялся… Иван Петрович как бы отмотал ленту его сознания назад, до того момента, когда капитан читал заявление гражданки Лапшиной-Где-то В. С., проживающей в г. Лимитграде, улица Варвары Лапшиной, дом 10. кв.1-64. Для него было новостью, что Варварьку принадлежал теперь весь шестнадцатиэтажный дом — так с какой же стати ей понадобилось лишать его последнего пристанища?

«После смерти моего мужа, знаменитого поэта Ивана Петровича Где-то, в нашем городе объявилось несколько мошенников, выдающих себя за него. Особенно меня донимает один из них, на самом деле очень похожий на моего безвременно усопшего мужа. У этого Лжеивана есть справка от вице-президента этой страны, что он, Ваня-бульдозерист, является защитником Белого дома. Этот Ваня-бульдозерист утверждает, что каким-то образом выбрался из могилы, потому что его, как Гоголя, похоронили, когда он находился в состоянии летаргического сна. Обманным путем проникнув в мой дом, мошенник выкрал сберегательную книжку из архива моего покойного супруга и бежал.

Прошу оградить меня от домогательств мошенников, выдающих себя за поэта Ивана-Где-то, особенно от мошенника по кличке Ваня-бульдозерист. Прошу также возбудить уголовное дело по фактам мошенничества или же направить самозванцев на принудительное лечение в психиатрическую больницу…»

— Хорьков, что ты как конь тут растопался? — в комнатенку заглянул начальник отделения Семиволосов.

Однако капитан, не обращая внимания на начальство, продолжал рубить строевой шаг.

— Что это с ним? — спросил Семиволос у Ивана Где-то.

— Не знаю, — пожал плечами тот. — Сидели, вроде бы нормально беседовали. Вдруг вскочил, заорал «Встать! Шагом марш…» и пошел куролесить.

— Пусть маленько прогуляется, а вас, Иван Петрович, прошу ко мне, — сказал Семиволос и по-дружески, взяв поэта под руку, повел в свой кабинет. Они были знакомы, так как Аэроплан Около-Бричко регулярно писал на Ивана Где-то доносы. Два-три раза их пути пересекались не в служебном формате — один раз в Центральном доме литераторов и не менее двух раз в кафе «Лель» на проспекте Мира. Освежали, как принято выражаться в литературных кругах, пасть шампанским.

Семиволос, показал поэту на стул, сел за стол тяжело. Перевел дух и спросил:

— Иван Петрович, скажи, как на духу, как тебя угораздило жениться на Варьке Лапшиной?

— Как на духу отвечаю: не женился я на ней. Когда лежал в больнице, она повела под венец с моим паспортом вместо меня своего родного отца.

— Ух ты!

— А потом закопала тебя на Хохряковском кладбище живьем?

— Похоронила. То ли в гипнозе, то ли в летаргическом сне.

— Она — главарь одной очень опасной банды. Твоя фамилия нужна ей как прикрытие, мол, она несчастная вдова известного поэта, а не бандитка. У нее за считанные месяцы проснулись хищность, жестокость, ненасытность… Продает технический спирт вместо питьевого. В этот момент она устраивает через папашу аренду автоколонны. Для челночных рейсов не с барахлом, а с наркотиками. У нее все куплено-перекуплено. Ты для нее представляешь угрозу, и она ни перед чем не остановится, чтобы засадить тебя в дурдом или же заказать киллеру.

Раздался требовательный междугородний телефонный звонок. Семиволос снял трубку. Иван Петрович без всякого компьютера узнал голос участкового Триконя:

— Товарищ подполковник…

— Майор, — поправил Семиволос

— Товарищ подполковник… — настаивал на своем Василий Филимонович.

— Вася, я же тебе сказал: майор. Со вчерашнего дня повысили в звании.

Иван Где-то только теперь обратил внимание на одинокие звезды на его погонах. Семиволос снял с них подполковничьи звезды, и теперь там, где они были, материал погон был потемнее.

— Товарищ… майор, это из-за меня? — спросил Триконь.

— Не болтай ерунду. Что тебе так приспичило?

— Здесь, товарищ Семиволосов, произошел государственный переворот. Самый настоящий.

— Ну и что? Сейчас у нас везде происходят государственные перевороты и самые настоящие. Я же тебе как сказал: замри, отдохни, если понадобишься — вызову.

— А если не понадоблюсь?

— Вася, успокойся. Мне сейчас не до тебя.

— Товарищ ма…

И связь прервалась.

— Вот как раз ваш участковый звонил. Написал бы рапорт, что твой паспорт по ошибке аннулирован… Теперь придется напрямую от себя давать указание начальнику паспортного стола, чтобы выдали паспорт. Семь бед — один ответ, не так ли?

— Но если это противоречит каким-то вашим служебным нормам…

— Ну и что если противоречит? Вон Вася звонит: государственный переворот, а мы паспорт не можем выдать? Фотографии с собой? Нет. Марш сфотографироваться и — ко мне.

Глава двадцать третья

Бывшего лучшего участкового лучшего столичного отделения милиции сильно расстроило известие о разжаловании любимого начальника в майоры. Даже слова Семиволоса о том, что сейчас везде государственные перевороты, не так впечатлили. Он не сомневался, что Семиволос пострадал из-за него.

Дед Туда-и-Обратно столько невероятного порассказывал про окурултай-икувырк, что Василий Филимонович пришел к такому же выводу: враги народа наконец-то захватили власть, творят, что хотят, и окорота им никакого нет и не предвидится. Вот и пошел звонить начальнику, сообщить о государственном перевороте и тяжком преступлении — расчленении страны. Но весть о разжаловании так его оглушила, что он даже не поинтересовался у начальства насчет дальнейших указаний.

Увы, они ему совершенно не требовались: в переговорный пункт вбежали люди в штатском, заломили руки и затолкали в машину. Работница переговорного пункта безуспешно пыталась узнать у них, кто будет платить за междугородний, точнее, международный разговор.

Ехали они совсем недолго, но до Белого домика не доехали — остановились у серого пятиэтажного здания, которое еще со сталинских времен называлось НКВД. Василия Филимоновича вытащили из машины и, хотя он не сопротивлялся, по родной ментовской привычке согнули в три погибели и поволокли в дом. Поднялись на лифте на пятый этаж, приволокли в какую-то приемную с полковником в синих гэбэшных погонах, который тут же доложил начальству о том, что задержанный доставлен. Полковник кивком головы показал умельцам в штатском на дубовую дверь, на которой пахла свежей краской золотистая табличка «Оминистр огосударственной обезопасности Ошараш-Ишеварнадии огенерал-ошамхал Осуч Идекар Окантора Иглыбкобура…»

Вот чего Василий Филимонович не чаял, так это увидеть в кабинете бывшего капитана милиции Сучкарева в форме генерала армии — по четыре больших звезды на плечах и брильянтовая маршальская в галстуке.

— Ты гля! — воскликнул министр. — Опять Васька Триконь!

Велев своим нукерам оставить их, Сучкарев прошелся по кабинету, показывая Триконю свои широкие красные лампасы.

— Так ты, ко всему прочему, еще и являешься иностранным шпионом? О каком таком государственном перевороте ты докладывал своему начальству в Лимитград? Глотание суверенитета — это, по-твоему, государственный переворот и государственная измена? Ты же наш, шарашенский, и неужели у тебя радости нет никакой, что Ошараш-Ишеварнадия обрела государственную независимость, что она теперь известна всему миру? Мы без пяти минут член ООН. Уже сегодня диван заокеанской Нью Голд Орды выделяет нам три вагона какого-то новейшего сэкондхэнда в виде гуманитарной помощи. Пройдет несколько лет — нас и в НАТО примут! А ты вместо того, чтобы помочь землякам, расправившим могучие плечи, полной грудью вдохнувших воздух свободы, стучишь на них в бывший имперский центр? Как тебе не стыдно, Вася! Да садись ты, чего стоишь, в ногах правды нет.

Сучкарев широким жестом отодвинул кресло от стола для совещаний, даже взял за плечо Василия Филимоновича, чтобы усадить его. «Ох, и мягко стелет, товарищ подполковник, — он сразу же доложил любимому начальнику, решив ни при каких обстоятельства не называть его майором. — Не знаю, как и быть мне…»

«Действуй по обстоятельствам», — приказал Семиволос.

«Есть действовать по обстоятельствам».

— Не попадись мне, который тебя с пацанов знает, сел бы ты лет на пятнадцать-двадцать за шпионаж. Устроили бы показательный процесс над агентом империи. Вполне допускаю, что народ потребовал бы высшей меры — времена-то интересные!

Сучкарев тяжело опустился в кресло напротив, опершись локтем на стол, подпер валик подбрюдка ладонью. Очень задумчивую позу изобразил — не мент вонючий, а импортный тебе Роден. Потом неожиданно извлек из кармана кителя пенсне и водрузил на переносицу, приобрел сходство с Берией. Теперь Сучкарев смотрел, поблескивая стеклами пенсне, и от него веяло холодом, беспощадностью и страхом.

— Что будем делать с тобой, Вася, а?

Вопрос, заданный вкрадчиво и с затаенной угрозой, не прибавил храбрости Василию Филимоновичу, но и не сбил с панталыку окончательно.

— Послушай, а почему бы не пойти к нам? Нам опытные кадры нужны. Скажем, замначуправления по предотвращению беспорядков? Сразу присвоим полковника, а должность, между прочим, генеральская… Будешь служить верой и правдой — через годик-два лампасы бригадного генерала получишь.

— Да какой из меня полковник?! А тем более — генерал! Мне на роду написано помереть старлеем! — воскликнул Василий Филимонович, рассмеялся и тут же осекся — Сучкарев поморщился, прикусил губу.

— Уж это точно — подохнешь старлеем! — неожиданно грубо воскликнул он, подошел к пульту связи, ткнул в него пальцем и сказал: «Зайди!».

Спустя минуту участковый Триконь едва не лишился сознания — в кабинет вошел «Парватов, он же Рура, он же Икало, кличка Шакал, Юрий Серафимович, родился в Москве в 1948 году, неоднократно судим, особо опасный преступник, совершил побег из заключения, убил двух милиционеров и скрылся…» Невероятным усилием воли Василий Филимонович выключил в голове телеграф, который отстукивал ориентировку на бандита, которого он задержал на свою голову и который на его беду и беду Семиволоса оказался американским шпионом. Из-за него, потому как независимые СМИ встали на безоговорочную защиту заокеанского шпиона и требовали наказания всех виновных в его аресте, бежал Триконь в Шарашенск, а он тут как тут и тоже в генеральском мундире. Выходит, бежал прямо в лапы.

— Юрок, узнаешь клиента? — спросил шарашенский министр.

— Я эту падлу узнаю на любой пересылке, — заметил шарашенский генерал.

— Я ему, видишь ли, доверие оказываю, предлагаю высокую должность, звание полковника, а он рыло воротит…

— Бить по рылу! — воскликнул генерал-рецедивист и наотмашь ударил Василия Филимоновича ребром ладони по лицу. В глазах вспыхнул миллион искр, однако участковый устоял и тут же угостил обидчика ногой в пах. Тот взвыл от боли, согнулся и стал вытаскивать пистолет, который он носил по бандитской привычке сзади за поясом.

— Только без стрельбы! — бросился Сучкарев к своему заместителю. — Только без крови в моем кабинете!

А в кабинет уже вбежали в штатском и, повалив Василия Филимоновича на пол, стали избивать ногами. Справившись с болью, генерал-рецидивист присоединился к ним и норовил носком ботинка попасть врагу в лицо — это Триконь определил по часто мелькавшей перед глазами штанине с красным лампасом. Закрыв руками лицо, он больше всего боялся потерять сознание — если обмякнет, перестанет держать удар, его убьют. К счастью, министр госбезопасности, видимо, не переносил вида крови, а она хлестала из носа и рта участкового, и поэтому приказал арестованного оттащить в подвал. Нукеры, взяв его за руки и ноги, бегом вынесли из кабинета, швырнули в лифт, который, скрипя то ли от старости, то ли от неудовольствия, долго опускался вниз.

В темном коридоре его, подхватив под мышки, отволокли в камеру. Глаза у Василия Филимоновича заплыли, здесь было одно лишь узенькое зарешеченное окошечко под самым потолком, поэтому он и не разглядел толком, кто над ним склонился.

— Э-э, дарагой, так ты опять гостишь у нас? — по кавказскому акценту узнал он красавца-майора.

— Дядя Вася, это ты? Как ты здесь оказался? — удивленный голос принадлежал Ромке, племяшу.

Глава двадцать четвертая

Оказавшись на воле, Иван Петрович вспомнил, что у него совсем нет денег, а бесплатно или в кредит никто не сфотографирует. Ехать в ЦДЛ не было никакого смысла, как и в издательство — его везде похоронили. Хотя в издательстве, в верхнем ящике стола в папке у него лежала заначка на всякий непредвиденный случай. Конечно, все, что произошло с ним за эти дни или месяцы, он предвидеть не мог, и поэтому направился в издательство.

Невероятно, однако опять было лето. Казалось, еще вчера он продрог на скамейке в парке, а сегодня, идя по душной и раскаленной улице, обливался потом. Странно вело себя не только время, но и времена года.

В метро проник, кося под инвалида — контролерша, увидев пожилого человека в камуфляже, который подволакивал совершенно негнущуюся ногу, и не подумала потребовать у несчастного документ на право бесплатного проезда. Успех окрылял, и он, как запасной вариант, обдумывал передвижение по вагонам метро с двумя негнущимися ногами и с кепкой в руке. В детстве он с Володькой Хванчкарой приобрел богатейший опыт побирушничества — неужели не вспомнится, не выручит в трудную минуту?

Сойдя с эскалатора и направляясь к вагонам, придумывал текст попронзительней, но его попросила остановиться дама с весьма смелым декольте и стала открывать свою сумку. Иван Петрович почему-то подумал, что ему сейчас подадут милостыню, но дама извлекла на свет Божий его новую книжку, которую он еще не видел, и попросила автограф. На всю обложку напечатали его портрет — вот дама и узнала автора.

«Выпустили книжку — значит, можно получить гонорар!» — торжествовал Иван Петрович, подписывая сборник. «Пока не будем подволакивать ноги», — радовался он, входя в издательство.

На вахте полусонная бабушка не обратила на него никакого внимания, но когда он поднялся на лифте на свой этаж и там столкнулся с заведующей прозой Николяней Зоевной, то у него хорошего настроения сильно поубавилось. Николяня Зоевна, этакая серенькая вошка, не любила неизвестных авторов, которых он ей подсовывал. Увидев его, она посерела абсолютно и, вскрикнув что-то нечленораздельное, брякнулась в обморок. Она возненавидела строптивого коллегу с тех пор, как главный редактор в его присутствии, держа в руках ее докладную записку, стал учить заведующую прозой, как пишутся те или иные слова. У нее были нелады с правописанием, и по этой причине дамская общественность издательства устроила главному редактору такой прессинг, что тот вынужден был уйти. И вот теперь Николяня, встретившись с поэтом, редактором и литконсультантом, наверняка подумала, что приведение явилось по ее душу, и улеглась на кафеле лестничной площадки.

Никогда бы Иван Петрович не оставил женщину в беспомощном состоянии, но только не в этом случае. Как он ее мог привести в чувство, если она, увидев его, отключилась? Еще раз увидит — может вообще коньки отбросить. Поэтому направился сразу к главному бухгалтеру.

Василий Иванович был знаменит на всю Москву тем, что не платил поэтам гонорар за повторяющиеся строки, в том числе авторам песен платил только за один припев. Бывало, Иван Петрович встречался с Василием Ивановичем рано утром на берегу останкинского пруда — любил главный бухгалтер купаться до самой поздней осени.

— Василий Иванович, привет! — ворвался Иван Где-то к нему. — Прошу рассчитаться со мной за книгу.

Главный бухгалтер поднял голову и оцепенел.

— Ты — живой, Иван Где-то? — непослушными, словно резиновыми губами спросил он.

— Я, я — Иван Где-то! Закопали в летаргическом состоянии. Все документы уничтожили, денег нет даже сфотографироваться на паспорт. Выручай, Василий Иванович…

— Ёшь твою двадцать, — сугубо по бухгалтерски выругался Василий Иванович. — Не мог придти в выплатной день, позавчера?

— Какой выплатной день, если в кармане ни копейки? Новый паспорт выписывают, а фотографий нет.

— А такой, что позавчера твоя вдова получила все твои денежки до копеечки.

— Не было у меня сроду никакой жены, откуда вдове взяться?

— Не скажи, — упрямо замотал головой Василий Иванович. — Лично документы проверял. Свидетельство о браке, свидетельство о смерти, решение суда о вступлении в правонаследование — все тип-топ. Я еще о тебе нехорошо подумал: «В убежденных холостяках числился, а женился на такой хабалке!»

— Мошенница она, более того — бандитка, мафиозо.

— Иван Петрович — это твои дела, разбирайся сам. По моим данным издательство должно тебе ноль-ноль рублей ноль-ноль копеек. Да и касса пуста. Крапулентин решил приватизировать издательский пансионат «Березовые веники-вареники», забрал всю наличность под отчет. Не мешай работать.

Оставался последний шанс — заначка в заветной папочке. В его комнате восседала Хинга Хфеминэ-Делячухадзе — известная поборница дамской детективной литературы. Прозвище у нее было Нечиталка, потому что она умудрялась вообще не читать рукописи, испытывая к ним непреодолимое отвращение, особенно, если автор был мужчина. Возле нее всегда роились получокнутые литераторши-феминистки, вот она и перепоручала им свою работу. Злые языки поговаривали, что ее феминизм стоял на прочном фундаменте лесбиянства, однако Иван Где-то считал это наветом женоненавистников — ну кто, любого пола, польстится на ее мощи?

Флагман издательского феминизма, завидев предыдущего обитателя комнаты, как кошка метнулась в угол, завизжала так, что у него в ушах зачесалось, и подняла по-кошачьи руки-лапки с ноготками наготове.

— Ты перестанешь орать? — закричал в свою очередь Иван Петрович и обматерил заядлую феминистку по высшему разряду.

Должно быть, отборная матерщина на феминисток вообще влияет благотворно, во всяком случае, Хинга выключила громкость, но из угла не вышла.

— Слухи насчет моей смерти оказались слишком преувеличены, — произнес знаменитую фразу Иван Петрович, но поскольку она принадлежала автору-мужчине, Нечиталка вряд ли была знакома с нею.

Он дернул верхний ящик стола — вместо скопища его всевозможных бумажек с записями сверкнувших в голове строк, записных книжек с телефонами и папки с новыми стихами, где находилась заветная заначка, теперь в нем находились ножницы и ножнички, пилочки, кусачки. Словно здесь была не редакция, а филиал святой инквизиции, ну и крема, лаки, духи, пудры и в завершение всего — несколько пачек денно и нощно рекламируемых прокладок.

— Где мои телефонные книжки, где папка с новыми стихами? Там у меня были еще и деньги!

— Я…я… не знаю…

— А кто должен знать… — и поэт пустил в ход такой крутой папирус из отборного мата, который на Нечиталку вновь подействовал, как крест на нечистого.

— Извините, я собрала все в мусорный мешок, а уборщица выбросила.

— Не читая — все в мусорный мешок?

— Извините, не могу же я в чужих вещах рыться. Это я считаю ниже своего достоинства.

— Ах, это ниже твоего достоинства………..- передать мои рукописи и записные книжки в комиссию по моему литературному наследству? Члены комиссии нашли бы заначку и хотя бы выпили за помин моей души.

— Сколько у вас было?

— Много, — отрезал он, памятуя о том, что муж у нее какой-то кидала-предприниматель.

— Вот, что у меня есть, — протянула Нечиталка несколько купюр.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок», — подумал Иван Петрович, принимая деньги, и метнулся к шкафу — там висела у него почти новая теплая куртка на меху. Поразительно, она была на месте.

— Хоть куртку ума хватило не выбросить, — проворчал он.

— Я хотела передать ее в Литературный музей. Когда поднялся шум вокруг вашего имени.

«Вот железная логика: стихи в мусор, а куртку — в музей?!» — мысленно воскликнул поэт.

Тут дверь неожиданно распахнулась, в комнату ворвались два мента с пистолетами в руках. Мгновенно его скрутили, защелкнули наручники и поволокли по коридору.

— Этот мошенник выдает себя за поэта Ивана Где-то. Мне его вдова рассказывала, — семенила рядом Николяня Зоевна, боясь, что менты, чего доброго, не разберутся, как следует, и отпустят опасного преступника.

Иван Петрович совершенно спокойно отнесся к очередному задержанию. Третий раз за сутки схватили, как говорится, хошь не хошь, а привыкнешь. «Кобир», — произнес он про себя, велел ментам освободить его от наручников, угостить бабушку Николяню палкой-демократизатором и следовать за ним. Он надеялся на то, что Варварек не догадалась получить десять авторских экземпляров сборника в отделе распространения, если какая-нибудь доброжелательница, наподобие Николяни, не подсказала.

«Кобир», — повторил он пароль снова, заходя в отдел распространения, и получил там книжную упаковку. Один из бдительных ментов тут же отобрал ее. Вместо того чтобы возмутиться, Иван Петрович поблагодарил за помощь.

— Знаете начальника отделения милиции Семиволоса?

— Так точно.

— К нему.

Семиволос встретил его как родного. Выпроводил ментов из кабинета, отобрав у них книжную упаковку. Прочитал наклейку на ней и предложил:

— Давай книжками меняться? Ты мне свою даришь, а я тебе нашу, милицейскую. Идет?

— Еще как идет! — обрадовался Иван Петрович — Меня без вашей книжечки каждый час арестовывают.

— Это твоя фиктивная супруга расстаралась. Только твоя книжка с фотографией, а наша книжечка — без. Не положено, сразу же опять схватят. Отпускать тебя в фотосалон, пусть даже пятиминутный нельзя — опять приведут ко мне. Бандюга какой-нибудь может под окнами отделения разгуливать годами, а хорошего человека мои городовые тут же сцапают! Придется вызвать своего фотографа.

В кабинете появился, как ни странно, косоглазый фотограф, и Семиволос велел ему снять гостя на паспорт. Фотограф щелкнул оцепеневшего перед объективом поэта и спросил:

— А в профиль делать?

— Какой профиль — разве на паспорт в профиль уже фотографируют? Сделаешь снимки — и к начальнику паспортного стола. Оттуда с паспортом этого гражданина ко мне — одна нога здесь, одна там, но обе сюда!

Не успел Иван Петрович как следует обдумать и написать на книжке благодарственный автограф, а начальник отделения плеснуть в рюмки коньяку, как фотограф явился с новым паспортом. Вручая его Ивану Петровичу, начальник поднял тост за здоровье владельца паспорта, пожелал ему долгих лет жизни и в конце концов признался, что хотел выписать ему документ на Колоколова Ивана Сергеевича, но передумал — очень не хотелось подводить поэта и уступать его имя Варваре. Дело-то принципиальное.

— Откуда вы знаете мою якобы настоящую фамилию?

— На то и служба, дорогой. И не якобы, а это настоящая твоя фамилия. Родственница твоя Колоколова Мокрина Ивановна проживает в деревне Малые Синяки Шарашенского уезда. Там и участковый твой Триконь сейчас находится. Настоятельно советую, Иван Петрович, отправиться в гости к родственнице, поскольку гарантировать безопасность, в том числе и сохранность жизни, не могу. Варвара, поверь мне, очень опасна. Чтобы тебе, литератору, было понятнее, скажу: по сравнению с нею Миледи из «Трех мушкетеров» — тургеневская девушка-очаровашка. Ты отлеживался хрен знает где и не видел, во что превращается бывшая советская женщина. Варвара на Варваре, а бля-я-а-а-дищи!.. Так что доброго тебе пути, выпьем на дорожку. И привет Василию Филимоновичу — пусть не комплексует, как-нибудь пробьемся.

Докончив бутылку, они по-братски на прощанье заключили друг друга в объятья. По пути на вокзал перед глазами Ивана Петровича все четче и четче возникал облик старухи, которая хлопотала возле него в больнице.

Глава двадцать пятая

После Вискулей, где под знатную выпивку и закусь, была уничтожена эта страна — самое большое государство планеты, к Аэроплану Леонидовичу окружающие прониклись большим уважением. Под генеральным президентом М. Дойчевым, которого весь цивилизованный мир приветствовал криками «Мути, Мути!» и которому Ганслянд присвоил звание лучшего фрица, не оказалось страны. Многим это показалось сжиганием всего дома, чтобы избавиться от одного таракана, но таким задавали вопрос: «А где ты был 19 августа?» Все втягивали языки в положенное в подобных случаях место. Вопрос сформулировал лично Аэроплан Леонидович Около-Бричко. Поэтому с подчеркнутым подобострастием его принимали во всех государственных, полугосударственных и негосударственных конторах и организациях. Все знали, что Аэроплан Леонидович приложил руку к историческому событию, изменившему не только страну, но и весь мир. К тому же, всеми он воспринимался как сослуживец и соратник всепроникающего Чумейко-Чумайса Анатолия Чукогековича и как лицо, входящее в ближайшее окружение самого Бобдзедуна.

И хотя он все еще плохо играл в теннис, ему, наравне с самыми виртуозными теннисистами, после Вискулей направляли на отзыв важнейшие государственные проекты. В сугубо приватном порядке предлагали еще раз модернизировать его программу на Грабьлевском шоссе, чтоб увеличить пропускную способность беспроцессора, но великая занятость делала это практически невозможным. Он все еще довольствовался славой обладателя головы, которой можно железные кузова КамАЗам гнуть — для бомонда с ракетками-мячиками это было достаточно круто.

Порой Аэроплану Леонидовичу приходилось бодрствовать всю ночь, занимаясь важнейшими государственными гумагами (От слова гуманизм, однако, как некогда заметил рядовой генералиссимус пера. Публикатор.) Их, как правило, присылали поздно вечером, а ответ требовали к утру — в расчете на то, что никто не станет вникать в смысл предлагаемых реформ и они будут утверждаться с кондачка. Однако Аэроплан Леонидович вникал в каждую гумажку — недаром же он занимал первые места по научным отсидкам в ставшем ныне знаменитом НИ-НИ. Из него столько чертей в розовых штанишках выпрыгнуло во власть, схватилось за самые важные штурвалы и рычаги — и давай ими шуровать, нацеливая курс барахтающегося в дурацких реформах и тонущего в них государственного корабля на заокеан, на Нью Голд Орду. Туда же целили и заслуженные нинишники — Чумейко-Чумайс, сам лично Около-Бричко, Гриша Ямщиков, возглавивший ЛГУР, то бишь Лимитградский уголовный розыск, Фил Мак О'Шанс, вечно пребывающей в зарубежных вояжах…

Надо отдать должное Нью Голд Орде, которая после обретения этой страной в Вискулях полной независимости от здравого смысла, в каждое министерство и ведомство направила по команде своих консультантов. Для оказания цивилизованной помощи по рецептам Межордынского данайского фонда. Этот же фонд и давал кредиты для выплаты гигантских окладов консультантам. В министерство глубоких демократических и необратимых назад реформ в качестве командора группы консультантов, с правом вето на любое решение, в том числе и самого министра, был направлен старый знакомый героя героев — Даниэль Гринспен собственной персоной. Без его визы министр Около-Бричко не имел права выпускать от имени министерства ни одной гумажки. Такие же консультанты расселись в управлениях и отделах.

Причем дело было построено так, что не консультант просился на прием к министру, а министр Около-Бричко записывался заранее на аудиенцию к мистеру Даниэлю Гринспену, который занудно поучал туземца, видимо, считая, что он, не далее, как в прошлый четверг, слез с березы. Мистер мог министру устроить и экзамен или прочитать небольшую, часа на два, нотацию на актуальную тему.

— Вы полагаете, что все реформы в this country мы проводим ради перевода вашей экономики на рыночные рельсы президента Рельсина? — спросил занудным тоном однажды мистер у министра. — Мы похожи на идиотов? Ведь только идиоты собственными руками создают себе конкурентов. Да еще в стране с самыми богатыми на планете ресурсами. Вот вы — законченные идиоты, своими руками на Дальнем Востоке модернизировали самую многочисленную страну планеты. Нет, мы прагматики. Наши реформы имеют цель, это не для печати, устранить this country как конкурента. Навсегда устранить.

И какой же товар самый ходовой на этом рынке? Нефть, газ, металл, лес? Не-ет, — Даниэль Гринспен с брезгливой гримасой покачал головой. — Они практически уже наши, поскольку мы диктуем на них цены. А вы работайте, работайте — труд обезьяну сделал человеком. Так вот, чтоб вы знали: самый ходовой товар, самый востребованный нами — это ненависть лимитропов к своей стране. Почему? Если вы будете любить свою страну, то у вас останутся такие пережитки как честность, благородство, сочувствие к ближнему своему, жалость к отечеству и соотечественникам. В этом случае нечего рассчитывать на радикальные, безжалостные, стало быть, непопулярные реформы, а если отбросить всякие фиговые листки — на уничтожение собственными руками своего же государства. Патриот — это, как известно, негодяй. (Великий Дедка, оказавшийся случайным свидетелем этого разговора, от возмущения едва не вмешался в разговор: сколько же можно перевирать английского критика XVIII века Cемюэля Джонсона?! Ведь он сказал совсем противоположное: если у человека все потеряно, ничего за душой нет, но осталась любовь к родине, то, значит, есть еще надежда… Но подумал: «Этой паре хоть кол на голове теши — будут своять на своем!» И не вмешался.)

— Каждый предатель, казнокрад, безмозглый тупица-чиновник, всякий, у кого в жопе ревет революционное пламя, — продолжал поучать туземца мистер Гринспен, — уважаемый нами человек, либерал, демократ и реформатор. Он боец за свободу — от всякой морали, порядочности, честности, так называемой социальной справедливости и иных пережитков. Поэтому уж вы, плиз, не забывайте, какой мы смысл вкладываем в понятие необратимость назад реформ.

Эту ночь Аэроплан Леонидович просидел над запиской Госкомраскрада о приватизации. Что сразу понравилось, так это то, что частная собственность авторами объявлялась священной и неприкосновенной. Другие формы собственности — государственная, общественных организаций, коллективная, муниципальная — по причине своей бесхозности не относились к священным и неприкосновенным, и поэтому подлежали присвоению (выражаясь по министерски — приватизации) частными лицами. Это было прекрасно: как украл что-нибудь, тут же украденное становилось священным и неприкосновенным!

Второе, что понравилось — это приватизация не по закону, принятым Верхним Кабачком, а по наитию и понятиям великого игрока Чумейко-Чумайса. Верхний Кабачок большинством стульев проголосовал за именные приватизационные чеки, но великий игрок заменил их на безымянные чумаучеры.

Вообще Верхний Кабачок, назначенный еще до Вискулей, хотя с перепугу почти единогласно ратифицировал договор по расчленению страны, продолжал сильно досаждать бобдзедуновским соратникам и собутыльникам. Кабачок все больше считал себя хозяином страны, старался подмять под себя Рельсина. Поэтому министерство господина Около-Бричко подготовило проект президентской пайцзы под шифром 14 два нуля, в соответствии с которой Кабачок должен был обдемократиться и превратиться в Нижний Кабачок 450-ти министров, поскольку в Верхнем Кабачке должны заседать господа сенаторы из числа новоявленных президентов суверенных республик и владетельные князья краев и областей. В случае неподчинения здание Кабачка, кстати, подаренное Бобдзедуном в связи со своим переездом в Кремль, отключалось от электроэнергии, воды и всех видов связи, обносилось колючей проволокой. На крышах окружающих домов рассаживалось 38 снайперов из не такого уж и далекого государства. Если и они не помогали, тогда здание Белого Дома расстреливалось прямой наводкой из танков до тех пор, пока не становилось черным и пока в нем оставался хоть один антиреформатор или антидемократ. После победы восстановление здания предполагалось поручить туркам. Поскольку они по-русски все равно ни бельмеса не понимают.

Вот и задумался Аэроплан Леонидович над вопросом: а пойдет ли раскрад государственной и иной собственности успешно, если не обдемократить Кабачок? Получалось, что не пойдет — вставят непременно палки в колеса, взбулгачат народ и заставят шагать под красными знаменами и с портретами усатого инквизитора. Поэтому первое замечание министра сводилось к тому, чтобы создать надлежащие политические условия для важнейшей экономической акции. То бишь, к тому, чтобы ликвидации государственной и иной собственности, окромя частной, предшествовала ликвидация Верхнего Кабачка. Однако это было невозможна без растаптывания конституции, на которой клялся Бобдзедун. «Ничего не поделаешь, — вздохнул в этом месте Аэроплан Леонидович. — Политбюро Нью Голд Орды страсть как уважает конституции и разные там права человека. Правда, права своего человека, а не чужого. Не позволит просто растоптать конституцию. Придется растаптывать в связи с политической целесообразностью, чтоб быстро и, как сейчас говорят, влегкую принять новую — насквозь прогрессивную и демократическую. На это они ярлык дадут даже с превеликим удовольствием».

Так что же в первую очередь — разворовывать страну или принимать новую конституцию? Задал себе такой вопрос министр и крепко задумался. И к рассвету решил, что надо разворовывать, причем спешно, пока совки не опомнились, и менять конституцию в том же темпе, чтобы результаты разворовывания закрепить в основном законе. Да и воровать под дискуссию о конституционных правах сподручнее. И пикантнее.

Совершенно не был согласен Аэроплан Леонидович с утверждением Толика, что каждый этотстранец на свой чумаучер получит собственность, равную по стоимости двум легковым машинам марки «Итиль». Прочитав это, министр вскочил из-за стола и захохотал до колик в животе.

— Два «Итиля» — это же надо! Ха-ха!.. Два фитиля, а не два «Итиля»! Узнаю Толика — ну жулик, ну пройдоха!

Вытерев слезы указательным пальцем, Аэроплан Леонидович вдруг понял, почему афера с двумя «Итилями» кажется не убедительной. Переигрывал Толик, наглел! Слишком большую халяву сулил и совершенно бесплатно — вот что порождало подозрение в жульничестве. Как выдающийся мыслитель современности, как рядовой генералиссимус пера, Аэроплан Леонидович сразу же нашел убедительнейшую деталь, которая позволяла этихстранцев сделать не жертвами мошенничества, а самообмана. Необходимо, чтобы за званием жертвы они в обязательном порядке давились в очереди, записывались в нее с пяти утра, отмечались каждый день и платили, скажем, по двадцать пять целковых за каждый чумаучер.

В этом случае и рыночные отношения налицо, кто же это не купит за четвертак право на два фитиля, простите, «Итиля»? Примет народ такие правила игры, куда он денется, а в случае предъявления претензий всегда можно будет спросить: «А кто вас заставлял покупать чумаучеры? Рынок — есть рынок. Есть спрос — есть и предложение. Не покупали бы…»

И еще прямо-таки золотая мысль пришла в министерскую голову: направить четвертак за каждый чумаучер в Фонд помощи чековой приватизации. ФэМэЧэПэ — так само собой и сократилось в голове господина министра. «25 умножить на 150 миллионов — 3 миллиарда 750 миллионов рваных, — мгновенно, не как арифмометр, а уже как электронный калькулятор, сосчитал Аэроплан Леонидович. — Фонд должен быть не государственным, а общественным, еще точнее — частным. Учредители — я, Толик, кто-нибудь из родственников Бобдзедуна. Можно и Гришу Ямщикова пригласить — у него кадров в сизо навалом. Вместо тюрьмы будут трудиться в фонде. Фактически на эти деньги можно скупить немалую долю всей приватизируемой собственности! Ведь все будет в наших руках. Ну, Аря, ну, Аря, ты и молодец! Даже у Гринспена челюсть зависнет! Но мы им тоже что-нибудь отстегнем, чтоб не возникали в своей Нью Голд Орде».

Довольный собой Аэроплан Леонидович направился в апартаменты для отдыха. Принял рюмку французского коньяку, закусил сникерсом и направился в спальню. На широченной его кровати, не вдоль, а поперек дрыхли три наяды — секретарша Талина, точнее, Сталина, она же незабвенная Эдда, кадр Декрета Висусальевича Грыбовика, исполнявшая при министре как бы роль офицера связи между ними, и еще две очень смазливые особы.

Чуткая Талина, заслышав шаги, тут же проснулась.

— Наконец-то! Мы ждали-ждали тебя, милый, да и уснули, — сказала секретарша, мгновенно обмахнула свое лицо освежающей салфеткой, встряхнула копной пшеничных волос и прижалась теплой, бархатистой щекой к его колючей скуле. — Нравятся девочки?

Талина сняла с них простыни, обнажая прекрасные тела двух красавиц в коротеньких и соблазнительных ночных рубашечках. Кровь хлынула половому гиганту не только в голову. Талина пыталась стать между ним и девицами, но это лишь распаляло его.

— А почему не спрашиваешь, кто это?

— Так кто это? — тут же последовал нетерпеливый вопрос.

— Это кандидаты на начальника гендерного управления и его заместителя. Попробуешь — решишь, кто будет начальником, а кто замом.

— Гендерный — это половой, да? Они не феминистки?

— Какие феминистки, милый! У них целая сеть эротических салонов в столице, налажено дело по экспорту сексуального товара за рубеж. Очень богатенькие цыпочки.

— Извини, а я на винт ничего не намотаю? — грубо спросил он.

— Фирма гарантирует. Хотя они бисексуалки, берут от жизни все, что можно взять. Мы же не просто лежали и ожидали тебя, а получали удовольствие. Вперед, — она засмеялась и сделала шаг назад, открывая ему путь.

И Аэроплан Леонидович, сорвав с себя одежду, ринулся овладевать соблазнительными сферами грудей, пышными бедрами и гибкими станами кандидаток в свои подчиненные. Они же, шельмы, надо сказать, только делали вид, что спали.

Глава двадцать шестая

Главлукавому наскучили общие построения бесноватых кадров на крыше «Седьмого неба». Показуха она и есть показуха, толку от нее мало. Надо было переходить на новый интеллектуальный и организационный уровень, и поэтому он задумал проводить ровно в полночь узкие совещания Лукавбюро в кремлевском кабинете всенародно избранного. Сам факт, что Лукавбюро заседает в кабинете № 1, как бы намекал на обладание влиянием на территории всего бывшего Советского Союза. А пока обживал высокие апартаменты.

Вот и сегодня всего несколько минут после убытия ВИПа он объявился в кабинете, где еще стояли густые коньячные пары. Откуда-то тянуло свежаком от «незаетой «Гжелки» — так и есть, в так называемых комнатах отдыха на столе целая батарея бутылок. Пристрастие ВИПа к возлияниям Главлукавый не осуждал, напротив, регулярно присылал напитки от своих бешеных коровок. Настроение у наместника Князя Тьмы было на нуле, поэтому он схватил недопитую «Гжелку», плеснул в пасть — и тут же фонтаном выплюнул прямо на ковер. Даже ВИПу — доруководился — подсовывают самопальную!

Кремлевские стены странно действовали и на Главлукавого. То ли воспоминания влияли на него, то ли аура, алая от крови и черная от здешних нравов, давила ему на психику, но, во всяком случае, в кабинете № 1 он чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Не лучше и не хуже, а сугубо по кремлевски: беспокойно и тревожно. Должно быть, стены так пропитались страхом правителей за свою власть, что и его настраивали на царский лад. Надо было приноравливаться.

Причина нынешнего ненастроения таилась не в кремлевских стенах. Сегодня днем пришло сообщение об окончательной независимости Украины. Казалось бы, радоваться Главлукавому результатам референдума, но увы. Спустя всего несколько минут после объявления итогов голосования пришла директива от Вселенского Сатаны: «БАНДЕРЛЯНД НЕЗАВИСИМ. У ВЛАСТИ КУПОН ПЕРВЫЙ. РАСПАД ИМПЕРИИ СВЕРШИВШИЙСЯ ФАКТ. ОБЕСПЕЧИВАЯ ЛЕГИТИМНОСТЬ РАСЧЛЕНЕНИЯ СОЮЗА, ВСЕ УСИЛИЯ СОСРЕДОТОЧЬТЕ НА ДАЛЬНЕЙШЕМ РАЗВАЛЕ ЛИМИТРОПИИ. КНЯЗЬ ТЬМЫ».

Шифровка унизила и оскорбила Беса-2. Его информировали так, словно он не имел никакого отношения к историческому событию. Бандерлянд — надо же такое название придумать, генштаб расстарался? Железными клещами его охватила ревность к бандеровскому коллеге, который, не стоит сомневаться, мгновенно информировал Вселенского и удостоился высочайших поздравлений и похвал. А ведь коллега — в их деле если не абсолютный нуль, то нуль со знаком минус. Еще недавно он был Кощий Безсмертный — всего-то две буквы отличали его от российского партнера. Действовал в основном в детских сказках, любил рассматривать дамские прелести во время шабашей ведьм на Лысой Горе. И вдруг аматоры, то бишь политики-любители из среды так называемой творческой интеллигенции, возмутились москальской кличкой и дали ему суверенную кликуху — Чахлык Нэвмырущий. Надо же было такое придумать — Чахлык да еще и Нэвмырущий! Бес-2, узнав о переименовании соседского Кощея, хохотал до колик в брюхе, а потом пришла пора удивления — Чахлыка, как сугубо национальную кадру, посадили на киевский нечистый стол, прицепили четырехзвездные погоны и назвали Головдидько, то есть Головный Дидько. Намек на Великого Дедку, московского домового-доброжила, был оскорбителен для дьявольского достоинства. Однако самым обидным было то, что Чахлык отныне становился равным по званию и положению — имперские амбиции не давали покоя и Главлукавому.

Нет, не может Владыка Тьмы простить ему возвышение Москвы. А Бес-2 с рождения самого слова — Москва — ненавидел ее, делал ей пакости еще во времена Степана Кучки. Только Степан, владелец знаменитого Кучкова поля, его потомки да челядь, вне всякого сомнения, могли считаться коренными москвичами. Главлукавый числился в нечистом ведомстве тогда всего лишь стажером, но сумел поссорить Юрия Долгорукого и Степана Кучку.

— Княже, почто Киев воюешь? — спросил Степан, когда Долгорукий с дружиной появился на его поле.

— Киев во сто крат хуже поганых! — взъярился князь.

— Вот и воевал бы поганых, защищал землю русскую. А ты кровь христианскую льешь.

— Не твоего ума дело, шелудивый пес! — и Долгорукий, не снеся попречных речей, отсек мечом голову. На глазах дружины — пусть знают, что он ради святого княжеского дела и свата не пожалел. И повелел на том месте, где лежала окровавленная Степанова голова, возвести детинец — первое строение Кремля.

Проклинали домочадцы убиенного Кучки тот детинец, ненавидели Степановы сыновья своего зятя — Андрея, который с величайшим рвением продолжал дело Юрия Долгорукого, своего отца, не доверяя единоверцам и окружая себя Анбалами не христианской веры. И Степанычи во Владимире свели счеты с Андреем, отсекли руку, которой он умыкнул икону письма святого Луки в Вышгороде, где покоился прах отца, и закололи мечами. Владимирцы несколько дней боялись хоронить князя…

И что же, в конце концов? Москва стала великим мировым городом, стоит вот уже почти девять веков. Юрий Долгорукий почитается ее основателем, а его сын — как первый великорусский князь, наречен Боголюбским и причислен к лику святых. Конечно, отец и сын внесли великий вклад в противостояние Москвы и Киева, но Москва признала Киев матерью городов русских. Это так возмутило Беса-2, что он несколько веков искал Киеву замену. И только в последние времена бес-археологи дали знать о проекте замены Киева в качестве матери городов русских на Старую Ладогу — якобы первую столицу Рюрика, где похоронен и пушкинский Вещий Олег.

А Москва возвышалась вопреки всем дьявольским проискам. Если бы Владыка Тьмы был справедливым, он бы оценил вклад Беса-2 в ее сдерживание. По его предложению Сатана последовал примеру Создателя, который смешал языки строителей Вавилонской башни. Сатана не смешивал языки, отнюдь, он просто не мешал возникновению у русичей трех новых восточнославянских языков, разделив их между Золотой Ордой и Великим Княжеством Литовским, узаконив историческую несправедливость и расчленив единый народ на три ветви. Триединство Руси даже чувствовали чиновники, изображая его в виде вечнозеленого древа с едиными корнями и разными ветвями. Не говоря уж о писателях и художниках. За одну только птицу-тройку нечистый навел порчу на Гоголя, а три богатыря Васнецова, благодаря его проискам, так и не стали культовой картиной, символом всерусского единства.

Он не уставал делать пакости, стравливать Россию и Украину, усматривая в Киеве главного конкурента и врага Москвы. Когда был тут при исполнении должности или навещал эту страну в инициативном порядке. Именно он направил украинских козаков вместе с поляками воевать Москву. Смутил Мазепу, а Петр Первый по его наущению после полтавской победы пускал по Днепру виселицы с козаками, потом гноил запорожцев десятками тысяч на строительстве северной столицы. Екатерине Второй подбросил мысль уничтожить Запорожскую Сечь, козацких предводителей заковать в железа и бросить в темницы. Она, приятельница знаменитых французских просветителей-энциклопедистов, вдруг ввела крепостное право на Украине. А каких он успехов добился, подталкивая русских самодержцев, фактически немцев по крови, к преследованию украинского языка! Как и к преследованию нынче русского языка последователями Степана Бандеры.

Бес-2 ревниво следил за тем, чтобы аматоры бередили старые обиды. И вот уже на Украине бандеровцы и вояки дивизии СС «Галичина» предстали как защитники свободы и счастья своего народа. Петр Первый там супостат, а Мазепа — славный гетман. Богдан Хмельницкий — предатель, Сталин — автор голодомора, тут уж ни убавить и не прибавить, но и москаль № 1, хотя был, кажется, грузином. Достается и Ленину, не взирая на то, что он со славной гвардией порубил корни русского древа, отъял от него ветви, объявив их государствами. Ему хотелось превратить Россию в вязанку хвороста, с его помощью раздуть пожар мировой революции. Не разгорелось, а Вселенский Сатана обвинил Беса-2 в том, что как наставник вождя революции внушил ему несбыточные романтические, пусть и очень кровавые, мечты.

На одной из недавних сессий Европейской Либеральной Ассоциации, обсуждавшей ход перестройки СССР, высокой оценки удостоилось поведение ВИПа. Все удивлялись: вроде бы «Бревно», а как сумел, выбивая кресло из-под генерального президента М. Дойчева, организовать саботаж в структурах власти и забастовки в трудовых коллективах! На полях Украины созрел хороший урожай зерновых. Обращения украинских властей к российским партнерам с просьбой срочно направить горючее для уборки хлеба остались без ответа. Более того, ВИП, пошел на преступление перед хлебом насущным — запретил поставлять горючее Украине, надеясь тем самым вызвать недовольство прежде всего генеральным президентом. Пшеница перестаивала, осыпалась, и тогда украинские власти обратились за помощью к румынам. Дело было сделано — между Украиной и Россией возникло недоверие, а неутомимые аматоры теперь по сто раз на дню вещали: на душу населения у неньки Украины по хлебу первое место в Европе, по мясу и молоку тоже, и по чавуну, то есть по чугуну, стали, машиностроению, углю, электроэнергии… Даже по месторождениям золота она вдруг не заимела себе равных! По газу и нефти — пока второе, как и по автомобилям — «Запорожец» пока не обставляет «Мерседес», но если поставить еще один комбайновый движок прямо на багажник, то и «мерсам» всяким придет капут. И вывод: москали объедают Украину, живут за ее счет — геть от Москвы!

Разве Всенечистый не ведал, что он, Бес-2, снабжал его Генштаб этими разработками? Организовал он и толчок, благодаря которому Украина отложилась от России. Им стал августовский путч в Москве. Решение Верховная Рада принимала под давлением и визг аматоров. Оно было равносильно смертельному приговору тысячам предприятий — около сорока процентов производственного потенциала Союза было на Украине. Без Союза — они ничто.

Даже в области сельского хозяйства он предусмотрительно придумал один очень свежий ход. Если в России вдруг случится урожай хлеба, и она станет даже экспортировать его, то националистические круги Украины должны будут объяснять это таким образом. Высокий урожай случился потому, что в ледниковую эпоху украинские чероноземы были перемещены в Курскую, Орловскую и Тамбовскую области. Совершенно несущественно то, что эти области располагаются севернее Украины, но ведь бандеровцы никогда не были сильны ни в географии, ни в истории. Ведь суть не в том, что ледник двигался с севера на юг, а в том, что москали, куда ни кинь, везде и во всем виноваты.

Мечта фюрера по расчленению Советского Союза стала сбываться. Успехи были огромные. Радоваться бы Главлукавому общим победам, устроить пару-тройку торжественных шабашей по случаю неслыханных достижений. Но прилипчивая тревога не покидала предводителя нечистой силы — уж очень все гладко, как по маслу, шло и свершалось. А его оттирали и оттирали от всемирно-исторических достижений.

«Пока Москва стоит и здравствует, отношение ко мне будет такое же», — с бес-сильной грустью сделал вывод Московский Главлукавый.

Глава двадцать седьмая

По пути на Шарашенский вокзал Иван Петрович вспомнил, что удобнее брать билет на Рижском — там всегда мало народу. Если он отправлялся в командировки, то билеты брал или на Рижском, или Савеловском. Не без внутреннего торжества он протянул кассирше новенький паспорт. «Господи, что за страна, без паспорта билет не дадут! Скоро, наверное, и в туалет без паспорта не попадешь», — предположил он не без возмущения, ожидая, пока кассирша оформит билет.

Поезд в Шарашенск отправлялся в двадцать три тридцать — у Ивана Петровича оставалась уйма свободного времени, более восьми часов. Первой мыслью было отправиться в сберкассу и взять со счета все деньги. Так он и поступил. При его появлении Серафима Аркадьевна даже встала, словно в заведение вошло большое начальство.

— Скажите, пожалуйста, я могу переговорить с заведующей? — язвительно спросил Иван Петрович, памятуя, конечно, что она и есть заведующая. Но еще больше о том, что она заставляла его заполнять расходные ордера, которые он затем видел на столе у мента Хорькова.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Заведующая требовала, чтобы я предъявил паспорт. Прошу, — он протянул ей паспорт.

— Что вам угодно? — спросила Серафима Аркадьевна подчеркнуто официально.

— Получить все свои деньги.

— Заполните, пожалуйста, расходный ордер.

— Я утром заполнил несколько штук. Куда они девались?

— Иван Петрович, если хотите получить деньги, заполните, пожалуйста, еще один.

— И последний.

— Это как вам будет угодно. Счет закрываете?

— Обязательно.

Отсчитав деньги, Серафима Аркадьевна опять встала, положила купюры перед ним и тихо, не без дрожи в голосе, промолвила:

— Вы уж извините, Иван Петрович, меня ради Бога. Ведь заставили… И деньги даю вам на свой страх и риск — опять звонила ваша жена и требовала не давать ни копейки, пока она не добьется ареста вашего счета.

— У меня никогда не было жены. А теперь нет и счета. Но если ради Бога, то, пожалуйста. Всего доброго.

— Извините, — услышал он еще раз вослед.

«Ах, какие мы обидчивые, — иронизировал он над самим собой, выйдя из сберкассы. — Плохая тетя обидела хорошего мальчика. А если Варварек в отместку устроит ей какую-нибудь пакость? Хорьков-мент заставил. Под угрозой неприятностей, вплоть до увольнения. А дома внуки, зять пьет, дочь — шалава. Если зять пьет, то дочь, конечно же, шалава. Не по-христиански, не по-людски поступил…»

И вернулся в сберкассу. Серафима Аркадьевна сидела на своем рабочем месте, опустив голову.

— Серафима Аркадьевна, это вы меня, пожалуйста, простите.

Она встрепенулась, опять вскочила на ноги, лицо засияло, глаза молодо заблестели и от радости показались слезы.

— Ну что вы, Серафима Аркадьевна, что вы, — он неловко уговаривал ее.

— У нас с вами словно прощеное воскресение, — сказала она, смахнув платочком слезы, и с благодарностью и нежностью взглянула на него.

«Какой же она в молодости была красавицей!» — подумал он и, попрощавшись, покинул сберкассу. Теперь он был доволен собой: доставил радость человеку. Хотя и тут была корысть: не хотелось оставлять о себе плохую память. Не без того… Выражение «прощеное воскресение» прозвучало в ее устах совершенно по-новому, как бы открывая сокровенный смысл. Воскресение через прощение — вот христианская мудрость. В покаянии есть тоже великий моральный смысл — очищения от скверны, но, к сожалению, о покаянии витийствуют те, кому в первую очередь и надо бы покаяться. Они же, моральные мародеры, терроризируют тех, кому не в чем каяться.

…Опять «пошло кино». Перед его глазами возник осенний лес, который пронзали яркие, но почти не греющие солнечные лучи. Мостик между небольшим прудом и навесом над родником. Из трубы журчит чистейшая вода, льется в трехлитровую банку в руках у старика. За водой очередь. Многие тут знают друг друга, беседуют, коротая время. Иван Петрович вспомнил: родник в Битцевском парке, имение принадлежало Лопухиным, родителям первой жены Петра Первого. Не раз и не два пивал государь здесь студеную ключевую воду, поправляя после вчерашнего застолья здоровье.

И вдруг зашуршала сухая листва под ногами бегущих людей в черной униформе и черных масках. С автоматами в руках. Среди них Степка Лапшин. Трезвый, как стеклышко, в длиннополом, модном среди приватизаторов пальто, и в какой-то куцей тирольской шляпе — только петушиного пера и не хватало. Глаз неизвестной телекамеры немного задержался на попике в ярко-синей скуфейке и с сизым носом, которым он то и дело пошмыгивал. У попика в руках было ведерко с водой и кистью с длинной и густой щетиной — должно быть, духовное лицо заявилось что-то окроплять святой водой, но пока пряталось за деревьями.

— Граждане, объявляю, что родник и пруд являются моей частной собственностью. Вот документ о приватизации! — Степка достал из коричневой кожаной папки какое-то свидетельство и помахал им перед очередью. — С этого момента устанавливается цена: два цента за литр. Здесь будет сооружен цех по разливу воды, будете приходить и покупать воду в пластиковых бутылках и бутылях.

— А кто вы такой? — спросила старушка в очках и в пальто с потертым лисьим воротником.

— Я — предприниматель.

— В гробу мы видели таких предпринимателей, — произнес не совсем трезвым голосом огромный парень, выходя из очереди.

А внизу, в приямке перед трубой, двое в черных масках требовали плату у старика за две трехлитровые банки воды. Старик пытался с сумкой, где стояли банки, подняться по ступенькам, но в масках настойчиво возвращали его в приямок. Толпа возмущенно зашумела.

— Не трожь батю, слышите, вы! Кому я сказал? — повысил голос парень.

Однако черные маски, не обращая на него никакого внимания, в очередной раз сдернули старика со ступеньки. Тот сумку не удержал — лопнули банки и захрустело стекло. Этот звук сыграл роль команды: старушка в очках с размаху ударила белой пластмассовой канистрой по голове Степку Лапшина. Мужики, а среди них были еще участники Великой Отечественной войны, скрутили его, отняли и изодрали в клочья Степкину грамоту. Бабы молотили его по голове сумками с пустыми бутылками. А парень прыгнул в приямок, схватил за шиворот черные маски и стукнул их лбами, сорвал с одного автомат и пустил очередь над головами еще нескольких непрошеных гостей, стоявших для устрашения наизготовку. Услышав свист пуль над головой, они бросились наутек, петляя, как зайцы, между деревьями. Попик, явившийся сюда переводить собственность в ранг священной и неприкосновенной, неожиданно, с прытью бурсака, рванул с места и, расплескивая святую воду и поддерживая подол другой рукой, взял курс на станцию метро «Битцевский парк».

Между тем, взяв Степку Лапшина за руки и ноги, кричавшего что-то насчет льгот, которые получат при покупке воды все присутствующие — стоит только всех переписать. Но мужики переписываться не пожелали и на счет три швырнули его в пруд под общий смех. Пока он барахтался в воде, парень выволок на мостик двух его напарников, еще не совсем пришедших в себя. Отстегнул магазины от автоматов и, вышелушивая из них патроны, швырял в Степку Лапшина. Напоследок разбил автоматы о ствол старого ясеня и велел Степкиным бандитам больше не появляться здесь, иначе в следующий раз поотрывает им головы. Степка же, во избежание новых неприятностей, выбрался на противоположный берег и дал стрекача.

— Чем не метафора, а? — спросил объявившийся рядом с ним двойник — как ни в чем не бывало он пересекал с ним Звездный бульвар, чтобы выйти по улице Бочкова на проспект Мира. — Не только наркоиглу приватизируют, — двойник при этом кивнул назад, на вонзившуюся в свежее осеннее небо Останкинскую телебашню, — а и родники. У Степки не получилось, значит, Грацианскому внучку родничок достанется. Стало быть, недра, то, что дается народу Богом. Чувствуя, что по этой линии у них не все в порядке, проходимцы таскают с собой попов. А те брызжут налево и направо, освящая неправедные, неугодные Богу, более того, великогрешные дела.

— Зачем ты мне все это показываешь и рассказываешь? Я что — слепой, сам не вижу?

— Опять гордыня обуяла? — строго спросил двойник. — Зачем показываешь… Это дар прозрения, а не кино, как ты его называешь. Великий дар во имя великой цели. Но ты, судя по всему, не в масштабе проблемы и не в масштабе всевышнего промысла. Много ты еще не видишь, многого не понимаешь. Поэтому и дар слова для тебя пустяк, вот ты им и не пользуешься. Я уж не говорю о даре действия — оно свойственно только живым.

— Когда пользоваться, если я из милиции не вылезаю?! — возмутился Иван Петрович.

— И то верно, — неожиданно согласился двойник. — Тебе нужно душу оживить любовью, а не иссушать коварством и корыстью, злом и ненавистью. Иди к новоявленной Магдалине — ждет тебя. Но запомни: за миг любви расплачиваются вечными страданиями. Зато любовь — единственное, что есть райского на Земле.

«Все-то он знает!» — воскликнул в душе Иван Петрович и хотел спросить всезнайку о том, куда же девался Советский Союз, где теперь Москва и вообще все это происходит на планете под названием Земля или в каком-то параллельном или потустороннем мире. Однако двойник, не доходя улицы Бочкова, исчез.

В подсознании, зачем лукавить, шевелилось желание позвонить Магдалине — двойник сделал его осознанным. Ему захотелось, как он когда-то сообщал симпатичным бабам в доме литераторов, чего-то ласкового, теплого, женского… Редко кто из них мог устоять после таких слов, произнесенных с невероятной сиротской бесприютностью.

Звонить и договариваться о встрече не стал. Магдалина жила в мрачном сером доме напротив типографии Госзнака. Раньше тут обитала комсомольская номенклатура, теперь живали ее потомки — это было видно по расхлябанным, разбитым входным дверям и неухоженным, давно некрашеным стенам, грязным светильникам в подъездах.

«А если она до сих пор сидит в обезьяннике? — возник неприятный вопрос перед ее квартирой. — Какой заботливый ухажер: дама в обезьяннике, а он коньяк жрет с начальником милиции! Да что же это такое: я везде опаздываю, недоделываю, как говорят бюрократы, не на уровне. Потерял чувствительность, оглох морально и душевно? Самое паршивое, что все в момент свершения представляется вполне нормальным и приемлемым, а потом, когда начинаю вдумываться, то оказывается, что поступаю постыдно. Должно быть, совесть мою заскорузлую тормошит двойник, тычет мне под нос: «Полюбуйся, какой же ты охламон, если попросту не подонок».

Рука зависла над звонком. Без цветов, без шампанского — в гости прет, как бомжара. Если дома, решил он, тут же разворачивается и едет к ВДНХ покупать цветы и шампанское.

Она открыла после звонка почти в тот же миг — было такое впечатление, что стояла за дверью и поджидала. Но глаза ее от удивления стали еще огромнее, она схватила его за рукав и втащила в прихожую. Он сопротивлялся, отговариваясь, что ему нужно на некоторое время отлучиться, а потом вернуться.

— И не пытайтесь! — она решительно тащила его по коридору в свою комнату. — Когда я уходила из милиции, ваш портрет на стенд с названием «Разыскиваются преступники» наклеивали! Вам нельзя показываться на улице — схватят тут же!

— Меня без стенда сегодня трижды задерживали! Схватят четвертый раз — ну и что?

— Иван Петрович, милый, не выступайте, — она прижалась к нему гибким фигуристым телом и нежно поцеловала в щеку. — У меня все, что надо, найдется… Если честно, я знала, чувствовала, что ты придешь.

И опять поцеловала. Целомудренно целовала, и он почувствовал, как все его тело пронзила дрожь. «Какой ток пошел, вот это ток! Вот это «Играй мой гормон!» — подумал он и, оглушенный ее лаской, только растерянно мотал головой. Причем со стороны это, наверное, выглядело очень смешно — иначе она не расхохоталась бы.

Глава двадцать восьмая

Первая леди Ошараш-Ишевернадии в государственной деятельности неуклонно брала пример с легендарной восточной царицы Эсфири. Ей и в подметки не годились все эти мадам м.дойчевы, бобдзедунихи, рыганихи, бушевалки и клиторки. Ритка-баронесса вне сравнений — была хозяйкой, главой правительства великой державы, а Кристина Элитовна всего лишь жена главы государства, нарядившегося на политической карте мира как прыщ. Она это очень хорошо понимала, как и то, что ей надо быть исключительно мудрой первой леди. Теперь ей стало понятнее, почему немногочисленные народы осторожнее и мудрее, чем беспечные многочисленные.

Она отдавала себе отчет в том, что ошараши и ишеварнады — искусственные народы, родившееся в необузданном воображении Собакера и ему подобных так называемых интеллигентов, поэтому у них нет в генетическом коде обостренного инстинкта самосохранения, выживания и сопротивления. По большому счету Ошараш-Ишеварнадия — государство-бомж. Без традиций государственности, да мало ли таких на постсоветском пространстве! И еще Кристина Элитовна поняла, что быть первой леди, это не диссертации о лирическом придыхании кропать.

По ее мнению две вещи для блага государства были несомненными: величина занимаемой территории и многочисленность населения. Не считая степени экономического развития, разумеется. Территория бывшего уезда была маленькой, но все равно пяток Бельгий на ней разместилось бы. Не расширение площади, а качество населения было ее головной болью. А оно вконец спившееся, с подавленной волей и желаниями. Трудно стало найти даже в деревнях нормальных мужиков, стопроцентно здоровых физически и морально. Бабы, стервы, тоже пьют, как перед погибелью, не желают рожать детей. А если и рожают, то для домов ребенка.

Поэтому цены не было движению по осеменению одиноких женщин великим ошамхалом. Тут сама судьба, можно сказать, улыбнулась Кристине Элитовне, когда она узнала, что «Люся» была поздно вечером наедине с Декретом Висусальевичем, причем довольно продолжительное время. На следующее утро Кристина Элитовна с помощью милиции узнала адрес, вызвала бригаду врачей и явилась к ней на дом — в двухэтажку из красного кирпича, построенную когда-то для семей шарашенских пожарных.

После любовных утех «Люся» все еще дрыхла, когда к ней заявилась куча народу. Хорошо, что кроме нее никого дома не было, иначе пришлось бы объясняться и с родителями. Вчерашняя вакханка испугалась, когда увидела на пороге первую леди, а вместе с нею кучу народу и в милицейской форме, и в белых халатах.

— Не бойся, девочка, — ласково сказала Кристина Элитовна и по-матерински погладила ее бархатное и теплое плечо.

Следовало отдать должное вкусу Декрета Висусальевича — девушка была красивая и при здоровье. Хотя в последнем надо было убедиться с помощью врачей. Если бы он покусился на какую-нибудь дурнушку, вряд ли в этом случае первая леди оставалась бы последовательницей мудрой Эсфири. Ему крепко бы досталось, будь он хоть трижды великий ошамхал.

Кристина Элитовна закрылась с юной любовницей мужа на кухне. У «Люси» со страху дрожали губы и руки.

— Успокойся, пожалуйста. Никаких неприятностей тебя не ожидает. Более того, если ты и дальше будешь отдаваться моему мужу, я скажу тебе только спасибо. Но при одном условии: заниматься сексом только с презервативами. После полового акта презерватив надо аккуратно снять и сдать тут же дежурному врачу. Милая, меня не убудет, а с тобой у него будет продуктивнее отдача спермы. Она пойдет на осеменение одиноких женщин и тех девушек, которые пожелают обзавестись ребенком от ошамхала. Кстати, тебе с сегодняшнего дня будет назначен оклад. Само собой разумеется, никаких посторонних половых контактов. Регулярный медицинский осмотр. У врачей будешь также получать необходимые медикаменты и специальные презервативы. Согласна?

— Конечно, Кристина Элитовна.

— Вот и хорошо. Есть вопросы?

— Да. А если Декрет Висусальевич откажется от презервативов?

— Пусть только попробует! — засмеялась Кристина Элитовна.

— А мне можно будет заиметь от него ребеночка? — осмелела «Люся». — Вдруг я вчера забеременела?

— А сколько раз он кончил? — все же ревниво спросила она.

— Пять раз, — потупив взор, ответила вакханка.

— Пять раз?! — воскликнула ошарашено первая леди. — А сколько раз ты кончила?

— Ой, он пять раз, а я бессчетно…

Кристина Элитовна едва не взбесилась от таких признаний. Пять раз за вечер, когда он столько раз имеет с нею дело в течение полугода! Это же надо, какой он еще кобелина любвеобильный! Лицо первой леди позеленело от досады и зависти, а Люся, сообразив, что была излишне откровенна, приготовилась к тому, что ошамхалка вцепится ей в волосы. И, съежившись, закрыла глаза от страха. Однако огромным усилием воли Кристина Элитовна совладала с приступом ревности и обиды. Очень хотелось расцарапать юной нахалке румяные щечки, а вместо этого она ласково пошлепала по ним ладонями и произнесла:

— Продолжай в том же духе.

Вернувшись домой, она все же дала волю чувствам — изорвала на мельчайшие клочки официальный портрет мужа, который висел теперь во всех учреждениях Ошараш-Ишеварнадии, а потом выпила два фужера водки — без закуски, фужер за фужером. «Ну, кобелина, я тебе покажу», — эта угроза сама выскакивала из уст, сколько бы ни пыталась она об этом даже не думать.

Перебесившись, первая леди наведалась в пищеблок, проверила подготовку к обеду великого ошамхала. Декрет Висусальевич всегда стремился обедать дома, и это осталось неизменным. Теперь он часто приглашал с собой на дружеский обед всевозможных визитеров со всего мира, и Кристина Элитовна как первая хозяйка молодого государства должна быть всегда наготове накормить хоть двадцать человек. Почему двадцать — столовая в их квартире больше не вмещала. Из дома, в котором они жили, пришлось выселить всех жильцов, разместить службы, но это было временной мерой. Она настояла на том, чтобы Белый домик был реконструирован и чтобы в нем, как в Нью Голд Орде, жила семья главы государства.

На радостях Собакер, ставший народным архитектором Ошараш-Ишеварнадии, тут же в своем проекте совместил заокеанский Белый дом и Капитолий, упрятав постройку под огромный купол, напоминающий то ли перевернутый вверх дном ночной горшок, то ли медвежью шапку английского гвардейца. По его словам сооружение должно было придать ощущение мощи и в то же время своеобразие столице нового государства. И настаивал, что это вовсе не ночной горшок и не гвардейская шапка, а прообраз древней короны короля Ошараш-Ишеварнадии. Откуда взялся еще и король, он толком не объяснил, поскольку вопрос находился в стадии изучения.

Кристина Элитовна настаивала, чтобы Декрет Висусальевич получил отзыв на проект от академика науки Аэроплана Леонидовича Около-Бричко. Она не забыла, как Аэроплан Леонидович написал научный донос в губернию на замысел Собакера перестроить Шарашенск в виде пяти континентов — в качестве памятника братскому международному интернационализму всего прогрессивного человечества. И оказался прав: не интернационализм на постсоветском пространстве стало ведущей идеей, а суверенизация и национализм. Сейчас на месте Шарашенска наверняка бы загнивало так называемое Среднешарашенское море, в котором по замыслу Собакера должны были плавать-вращаться пять островов-континентов и размножаться киты молочно-мясного направления. На море, вернее, болото денег, может быть, и хватило бы — перегородить речку Шарашку плотиной, затопить старый Шарашенск, а вот на острова — нет. Да и электроэнергию давно бы Чумейко-Чумайс отключил.

Однако великий ошамхал не внял совету супруги — академик науки занимал высокий государственный пост и обращаться к нему с такой мелочью не решился. По этому поводу она устроила ему небольшой семейный скандал. Министерша финансов, которая до высокого назначения работала кассиршей шарашенской сберкассы, то и дело намекала Кристине Элитовне, что содержание одного лишь ошамхальского аппарата казне становится не под силу. К тому же Собакер, добившись финансирования реконструкции Белого домика вне всякой очереди и получив первые тридцать миллионов рублей, только разрушил одну стену здания, а деньги умыкнул. Закупил несколько сот тонн технического спирта и занялся организацией подпольного завода по выпуску фальшивой водки.

— Мне открыто говорят, что мы дорого казне обходимся! Много тратим на обеды, на содержание обслуги, охраны. Я аппетит потеряла после этого — так и кажется, что ем ворованное. А Собакер украл тридцать миллионов и собирается на них наварить еще триста! Создается впечатление, что ты перестал мышей ловить! Надо конфисковать технический спирт и самому государству или подставной фирме заняться поставкой в Россию самопальной водки. Россия большая, она все вылакает, — разошлась тогда Кристина Элитовна.

— Вот тут права — ты. Но насчет Около-Бричко — нет. Полагаю: через министерство иностранных дел послать официальное приглашение — вот.

— Друзей приглашать через министерство иностранных дел? Это министерство должно работать на то, чтобы нас подкупала Западная Европа и Нью Голд Орда. Чтобы зарубежье втянулось в азартную игру по разыгрыванию ошараш-ишеварнадской карты против России. Не надо забывать, что мы и сегодня живем на девять десятых за счет дотаций из России. Газ, уголь, горючее, электроэнергия — все российское и по самым низким ценам. И независимость поэтому должна быть особой. Мы от России должны быть независимы, но Россия от нас — нет и никогда. Тут вовсю надо следовать примеру Чикерии — головы режут русским как баранам, рабство возродили, а Европейская Либеральная Ассоциация возносит их до небес как борцов за свободу. Так что чем больше мы будем подчеркивать свою независимость, тем Россия будет щедрее к нам, чтобы сохранить свое влияние.

Поэтому Аэроплану Леонидовичу лучше позвонить по-дружески, пригласить неофициально, обласкать — ведь нам надо подумать о формировании своего лобби в российских властных структурах. Кто-то же должен защищать там наши интересы, естественно, далеко не бескорыстно? Чем щедрее будем им платить, тем больше получим!

— Может, министром иностранных дел назначить — тебя? — спросил супруг.

— Хочешь загрузить работой? У меня и так дел невпроворот. А если официальный визит? Глава государства с супругой, она же и министр иностранных дел — нас все засмеют!

— Вообще-то опять права — ты, — согласился великий ошамхал и нахмурился.

После этого разговора прошло несколько недель, и Кристина Элитовна обнаруживала его результаты в государственных делах. Спирт конфисковали — Собакер тут же появился у великого ошамхала с предложением поставить грандиозный государственный памятник святым Вису и Салию. На месте православного храма, который по его настоянию был взорван.

— Вначале реконструкция Белого домика, после него и памятники — давай, — ответил великий ошамхал, прозрачно намекая на исчезнувшие тридцать миллионов.

— Чтобы заиметь большие деньги, предлагаю поставить вопрос о выплате Россией компенсации за тысячу лет оккупации нашей державы. Когда Вещий Олег ходил мстить неразумным хазарам, то он силой оружия покорил государство Ошараш-Ишеварнадию. Нас насильно крестили. Причем несколько раз. В хазарском иудаизме или персианском мусульманстве мы лучше бы сохранили свое своеобразие. Надо потребовать заплатить нам за порушенное национальное самосознание, за насильственную русификацию, — фонтанировал оригинальными государственными идеями глава грохота — нижней палаты парламента.

— Если такой умный — ты, то потребуй вначале компенсацию за татаро-монгольское иго с Россией — вместе. Деньги будешь требовать — с кого, а? Не ссорь с Россией — меня, иначе разгоню к чертовой матери твой грохот, а в каталажку — тебя. Поскольку зубы придется класть на полку — всем нам. В каталажке поневоле придется объявлять политические голодовки — тебе, — великий ошамхал страшно рассердился, поскольку Собакер нахально влез в компетенцию главы государства, которому принадлежало конституционное право определять внутреннюю и внешнюю политику.

Для чего принимал конституцию грохот, если глава нижней палаты ею не руководствуется? Вообще грохот и диван немало в конституции наколбасили. Чего стоит одна лишь фраза: «Суверенный народ независимого государства Ошараш-Ишеварнадии торжественно провозглашает: смертная казнь — временное наказание»? Все, кому не лень, изгаляются над этим положением, пинают основной закон как мяч, набитый старым тряпьем. Ведь конституция писалась методом с миру по нитке, вот и вышло не голому рубашка, а курам на смех. Поэтому Кристина Элитовна давно супругу предлагала Собакера окоротить — складывалось впечатление, что только к нему прилипло м.дойчевское ускорение, и он все никак не остановится. Выдает себя за либерала и реформатора, чтобы поддерживали и за бугром, и за океаном. Если окорот не возымеет действия, поможет укорот. Глава государства и первая леди единым фронтом воевали против неистового архитектора.

Декрет Висусальевич явился на обед в прекрасном расположении духа. Кристину Элитовну кольнула ревность, но она в самом зародыше задавила желание закатить ему сцену. Великий ошамхал заказал кусок запеченного мяса побольше — еще бы, поистратил силы вчера с «Люсей», решил восстановиться.

— Сметана весьма помогает, — подсказала язвительно она.

— Не пойму, к чему это — ты, — пробормотал великий ошамхал, набивая рот мясом.

— На свидание идешь. Можно и сырыми яйцами мужскую силу поддержать. Ты не очень-то увлекайся, помни, какие твои годы. Придется еще траур дня на три объявлять, а хоронить не на что. В казне — шиш с маслом.

— Дорогая, все еще ревнуешь — ты?! — воскликнул Декрет Висусальевич и захохотал. — Ведь договорились же! Дело государственной важности, не шуры-муры — так? Насчет же денег не беспокойся. Буквально час назад говорил с председателем правления Межордынского данайского фонда, и двадцать миллионов ньюголдордынских тугриков на условиях льготного кредита переведут сегодня же — нам!

— Неужели правда? — не поверила Кристина Элитовна.

— Конечно!

— Ой, какой ты молодец. Дай я тебя поцелую, хотя ты и жеребец еще тот, но поцелуя заслужил, — и Кристина Элитовна чмокнула с оттяжкой лоснящуюся щеку супруга.

Затем, как и повелось у них с недавних пор, пошел разговор о Собакере и Ширепшенкине. Глава грохота явно оттеснял на задний план главу дивана, а метода Эсфири не позволяла усиливаться кому-либо из соперников во избежание того, чтобы во имя высших государственных интересов не пришлось лишать кого-нибудь из них головы. Хотя Эсфирь не остановилась перед уничтожением семидесяти пяти тысяч древних персов — по сей день это событие отмечается как очень большой праздник.

— Между прочим Сучкарев, подколодный этот, рассказал интересные факты — очень, о родных братцах Собакера. Один живет на Украине, фамилия у него Цюцько. Еще один — в Белоруссии, у этого фамилия — Псяпан. Причем Цюцько, являясь яростным украинским националистом, поехал жить в Нью Голд Орду с целью стать там яростным ордынским националистом — ну и ну! Но там его до полусмерти избили негры по названию афроордынцы. Цюцько долго судился с полицией, поскольку полицейские из афроордынцев спокойно взирали над расправой — над ним, и даже никого не арестовали. Судился-рядился Цюцько с полицией, а потом сделал вывод: «Да новые золотоордынцы в сто раз хуже москалей!» и вернулся на Украину — вот как!

Но самое забавное: Псяпан жил в Казахстане и был там, естественно, казахским националистом. Попытал счастья в Германии, выдав себя за поволжского немца. Но был разоблачен как казахский националист, который притеснял не только русских, но и немцев. Тогда он приехал в Белоруссию, стал ходить в костел, выдавая себя за стойкого католика. Возглавил оппозицию в одном из местечек. Добивается статуса жертвы политических репрессий, мечтает стать политэмигрантом в Нью Голд Орде. Но братец Цюцько его под монастырь подводит со своими непрекращающимися тяжбами против ордынской полиции — так-то вот! Семейка еще — та. На большой!

И Декрет Висусальевич поднял руку с торчащим верх большим пальцем — официант, который наготове стоял в коридоре между столовой и кухней, чтобы не слышать, о чем говорят за столом, жест расценил как высочайшее одобрение обеда.

— Ты только к нашим тугрикам Собакера не допускай, — посоветовала Кристина Элитовна.

— На пушечный выстрел — не ближе, — уточнил верховный ошамхал

Глава двадцать девятая

— Сильный ход. Сильный, — сказал Чумейко-Чумайс рядовому генералиссимусу пера о предложении выкупать населению чумаучеры по четвертному за штуку. — А фонд оказания помощи приватизации — вообще пальчики оближем. Но выгоднее всего приватизировать госсобственность за счет госбюджета. Поздравляю, но поговорим детально на службе.

Они встретились на очередной тусовке лимитградского бомонда. По случаю презентации первого холдинга страховой медицины, созданного знаменитой передовичкой здравоохранения Мартой Макарьевной Коноваловой. Той самой, у которой был самый стремительный койкооборот на планете всей — больше трех дней ее терапии никто не выдерживал: больные или сбегали домой, или отправлялись прохлаждаться в морг. Той самой, с которой у Аэроплана Леонидовича вышла стычка, после чего он вышиб головой оцинкованную дверь приемного покоя. Разумеется, теперь госпожа Коновалова извинилась перед ним за негостеприимный прием, приглашала в любое время дня и ночи приезжать лечиться в ее центр «Гиппократ», где собраны со всей страны лучшие экстрасенсы, колдуны и ведьмы, где можно получить и, тут она кокетливо засмеялась, эротический массаж высшего класса. Он обещал наведаться как-нибудь и дверей больше не вышибать.

Презентация холдинга проходила в бывшей районной больнице, которую после евроремонта переоборудовали в офис холдинга. Больничный парк вырубили, на его месте сделали закрытый теннисный корт, бассейн с саунами. Спорткомплекс представляла небезызвестная Светлана из знаменитого 99 отдела — ее Аэроплан Леонидович сразу и не узнал, потому что она приготовила к торжественному случаю совершенно необычное и неузнаваемое лицо. Тут же была и Лана, которая сновала за бывшей спортсменкой, как нитка за иголкой. Они, главным образом Светлана, хотели организовать на Запад кровепровод «Братство по крови», но не смогли получить лицензию на столь оригинальный вид деятельности. Да и знающие люди подсказали им, что лучше экспортировать человеческие органы в живом комплекте и за деньги их владельцев — под видом туристов. Дела у Светланы, видимо, пошли неплохо — она профинансировала евроремонт и строительство спорткомплекса. По сути, была здесь полноправной хозяйкой. Но на нынешней тусовке отсутствовала — предпочитала лишний раз не светиться.

Об этом Аэроплану Леонидовичу поведал встретившийся тут Гриша Ямщиков, пользующийся информацией криминалитета и уголовного розыска. Впрочем, Гриша был тут и заслужил дружные аплодисменты присутствующих: какие-то люди, в основном старики и старухи, окружили «Гиппократ» и, потрясая плакатами с требованиями вернуть им больницу, слишком расшумелись. Гриша вызвал ОМОН, который, не снимая масок, так отделал демократизаторами несанкционированных демонстрантов, что многих из них отправили в ближайшие травмопункты.

— Нерентабельное население, — произнес загадочную фразу Чумейко-Чумайс и добавил: — И такого населения у нас больше половины.

— Что вы имеете в виду, Толик? — подскочила к нему Лана и повисла на его руке. Все знали, что она была безответно влюблена в Витька, который учил по капризу невесты девять иностранных языков одновременно, а теперь, когда Витек куда-то запропастился, Лана все свои симпатии сосредоточила на бывшем начальнике отдела.

— Не Толик, Ланочка, Анатолий Чукогекович — все-таки я вице-премьер правительства великого государства, — заметил Чумейко-Чумайс.

— Простите, пожалуйста, но это я из любви к вам, Анатолий Чукогекович! — объяснилась Лана и продолжала на руке виснуть.

— На первый раз замнем для ясности. А имел я в виду, что у нас школьники, студенты, разного рода учащиеся, военнослужащие, пенсионеры — все это нерентабельное население. У нас огромная система социальной защиты, которая паразитирует на рентабельной, деятельной части общества. Какие-то пионерлагеря, дома отдыха, профилактории, культурно-просветительные, спортивные учреждения, библиотеки, какие-то клубы по интересам, кружки самодеятельности — удорожают производство и услуги, делают их нерентабельными и неконкурентоспособными на мировом рынке.

— Значит, дети, по-вашему, нерентабельны?

— Да, нерентабельны.

— Значит, и любовь тоже нерентабельна?

— Совершенно верно. Вы делаете в монетаризме-либерализме огромные успехи.

— Но это же чудовищно! — воскликнула Лана.

— Куда менее чудовищно, чем тот бизнес, которым вы изволите заниматься, — отрезал Чумейко-Чумайс, и скулы у него окаменели, и волосы ярче порыжели.

Даже Аэроплан Леонидович был поражен не густопсовостью прически первого вице-премьера, пусть он раньше рыжим никогда и не был, а характером бизнеса дам из бывшего 99-го отдела: Лана, посылающая вместе со Светланой по туристическим путевкам или трудовым договорам соотечественников в бордели или на расчленение в подпольных клиниках, словно забыла о своем занятии и пыталась предстать, перед кем — самим Чумейко-Чумайсом! — наивненькой пай-девочкой. К ней абсолютно не приставало то, чем она занималась, или же гениально играла прежнюю Лану, которая отвечала в отделе-99 буквально за все и была всегда для начальства крайней? Или тихо спятила с ума?

После обхода владений Марта Макарьевна пригласила всех в банкетный зал. Столы ломились от яств и украшений, везде красовались и благоухали цветы. Но ярче цветов были юные девушки, порхающие в откровенных алых туниках по залу, разнося напитки и угощения гостям.

Госпожа Коновалова, церемонно приподняв длинный подол тяжелого вечернего платья взошла на огромную белоснежную таблетку с рельефной надписью «Аспирин-Упса». Трудно сказать, что это значило: примазывание к известной иностранной кампании, непорочную белизну помыслов учредителей, масштабность их замыслов… Передовичка здравоохранения звонким голосом, словно дело происходило на сборе пионерской дружины, стала вещать о том, что первый центр страховой медицины — ласточка, которая сделает в здравоохранении весну. Каждому присутствующему она пообещала подарить золотой страховой полис, позволяющий в их центре и во всех лечебных заведениях, с которыми они заключат договоры о сотрудничестве, лечиться бесплатно самим и членам их семьи пожизненно.

— Пусть попробует кто-нибудь не заключить с нею договор! — проворчал Гриша и наклонился к Аэроплану Леонидовичу. — Представляешь, по ее словам выходит, что советское бесплатное здравоохранение равносильно золотому страховому полису! Уровень разный, конечно, но принцип тот же. На самом же деле речь о том, чтобы бюджетные ассигнования на медицину прямиком шли Марте Макарьевне, а уж потом она станет их распределять между лечебными заведениями. Ничего общего со страховой медициной, как таковой, это не имеет. Госпожа Коновалова будет снимать сливки с бюджета — вот и все.

— Если ты считаешь, что здесь раскручивается афера, так зачем же дал команду так жестоко разогнать демонстрантов?

— Чтобы знали «совки» место. Летать не можешь — не каркай.

— Круто и цинично, — усмехнулся Аэроплан Леонидович. — Давай не будем об этом. Тут практически весь наш отдел, нет только Фили и Витька.

— Извини, Филя здесь. Видишь вон возле фикуса господина с бородкой-эспаньолкой и с двумя охранниками? Так это и есть наш Филей Аккомодович Шанс. Если быть точным, то был им. Сейчас он — Фил Мак О'Шанс, гражданин Нью Голд Орды. Ему удалось продать одному восточному владыке по цене металлолома две подводные лодки в комплекте со стратегическими ракетами. В большой обиде на меня: я заставил круто поделиться. Но эти деньги, все до последнего цента, я вложил в победу августа.

Представь себе, он заявил свои права землю под Кремлем! Выдает себя за потомка приближенного Андрея Боголюбского, которому князь подарил Кучково поле. А еще он стал торговать участками на Луне. Когда Филю вызвали в Чикаго в суд другие владельцы лунных участков, так он создал кавказский легион «Селена» и направил его на переговоры за океан. Такие проделки не помешали ему получить тамошнее гражданство и даже стать почетным гражданином какого-то пригорода Чикаго. Но, увы, у него на лбу стали расти рога, на ногах — копыта, а на копчике — хвост. Принял какой-то антиэволюционный препарат или продал душу дьяволу. Ты же помнишь, он был в последней стадии ОП, то есть общей поцоватости. А помолодел как! И превращается теперь в черта? Да и ты, надо сказать, в молодость тоже ударился, — и Гриша внимательно посмотрел на Аэроплана Леонидовича, шутя осведомился: — Рожки-то еще не растут?

— Типун тебе на язык, — скороговоркой ответил Аэроплан Леонидович.

— Кому на язык типун, а кому на копчик — хвостяру, — Гриша рассмеялся. — Вот и заявился он к Коноваловой лечиться нетрадиционными методами.

— А Витек? — напомнил Аэроплан Леонидович.

— Витек курс молодого бойца прошел у Фили и теперь в свободном плавании. Продает билеты на круиз вокруг Европы на лайнере «Адмирал Макаров», который затонул, куски лунной поверхности, но на обратной стороне, тоже толкает. Финансовые пирамиды организовывает, создает фирмы-однодневки, кидает всех налево и направо. Но действует по понятиям, с братвой не крысятничает.

— Он мне нужен.

— Если не секрет — зачем?

— Нужен исполнительный директор фонда оказания помощи приватизации.

— Витек вот уж исполнит, вот уж окажет помощь по высшему классу! И еще раз окажет! — смеялся Гриша.

— Ты же сказал: он не крысятничает.

— С братвой, но не с казенным имуществом.

— Все равно разыщи и дай мне знать.

— Точнее: задержи. Я правильно понял?

— Безошибочно. Давай еще примем и закусим.

— Давай примем и закусим. Но для тебя есть у нас еще одно дело. Необходимо собрать самых заслуженных фарцовщиков и направить их на работу в Центробанк. Приличные люди обзаводятся зеленью, и их главная задача повести дело так, чтобы доллар постоянно и неуклонно дорожал. То есть, чтобы хорошие люди ежедневно богатели, а «совки» беднели. Хоть на копеечку, но каждый день! Пусть в других странах доллар падает, но у нас он должен только дорожать. Как бензин. Бензиновая мафия сумела же повести дело так, что горючее у нас в любом случае только дорожает — в независимости от того, падает в мире цена на нефть и нефтепродукты или поднимается. Вот такой же независимый нужен нам и Центробанк.

Но предаться чревоугодию им помешали. На них шла, не сводя взгляда, словно держала под прицелом, Варвара Лапшина-Где-то, все еще придерживающаяся в туалете элементов траура. Во всяком случае, на ней было вечернее платье темного цвета, хоть и с огромным декольте, позволяющим прибегать практически к наружному содержанию молочных желез. Но волосы у нее были скреплены безукоризненным по целомудрию черным бархатным бандажом.

— Только ее нам для полного счастья и не хватало, — заметил Гриша, матюгнулся трехэтажно и предложил: — Смоемся!

— Поздно, — упавшим голосом произнес герой героев.

— Мальчики, вот вы как раз мне и нужны! — сообщила Варварек и подставила им поочередно пылающие косметическим румянцем щеки для приветственных поцелуев.

Она принадлежала к тому типу женщин, которые мужчин, независимо от возраста, называли мальчиками, а нескольких собеседников, состоящими из представителей двух полов, конечно же, ребятами. Трудно сказать, чьим результатом это было — следствием комсомольской привычки до глубокой старости называть друг друга детскими именами, бескультурья общения, инфантилизма или желания примолодиться.

— Спасибо, что не называет нас братками, — шепнул Гриша герою героев.

— Мальчики, как же вы посмели оставить молодую и красивую вдову на растерзание Лжеивану? — Варварек также принадлежала к тому типу женщин, которые что угодно могут выговаривать мужчинам, украшая претензии обольстительной улыбкой, и они, даже такие стойкие бойцы на сексуальном фронте, как наши собеседники, тут же растаяли, усмотрев в этом не женское коварство, а внимание к своим особам.

— Так ведь поэт Иван Где-то воскрес, — осторожно возразил всезнающий Гриша.

— Григорий Палыч, вас ввели в заблуждение, — Варварек неожиданно перешла почти на официальный тон.

— И я его видел на баррикадах Белого дома, — проявил мужскую солидарность министр Около-Бричко.

— Аэроплан Леонидович, уж я бы на вашем месте не выгораживала Лжеивана. Это он, двойник Ивана Где-то, измывался над вами в издательстве многие годы. Иван Где-то был лапушкой, неспособен был муху обидеть. Уж я-то его знаю. Между прочим он мне как-то жаловался на то, что кто-то его постоянно сталкивал с вами, Аэроплан Леонидович.

Варварек была крупной мастерицей интриги: в считанные секунды поставила на место собеседников, более того, предприняла попытку примирить Ивана Где-то и Около-Бричко, настроить рядового генералиссимуса пера против Лжеивана. Однако мастерство это относилось к области женской логики, и поэтому Аэроплан Леонидович, вспомнив свои многолетние издательские мытарства, не спешил испытывать к Ивану Где-то добрые чувства, напротив, они возникали к Лжеивану. Враг твоего врага — твой друг, и он все-таки защитник Белого дома, значит, свой человек.

— А что такого противозаконного совершил этот Лжеиван? — спросил Гриша также почти официально.

— Григорий Палыч! — воскликнула Варварек с удивлением и, столкнувшись с вопиющим фактом мужского пофигизма или недостаточной профессиональной осведомленности, от досады даже шлепнула ладонью по своему пышному бедру. — Я думала, что вы все знаете. Тогда извините меня, мальчики, пожалуйста, что я к вам с незаслуженными упреками, — она наградила собеседников милой улыбкой и ласковым, многообещающим взглядом. — Во-первых, он наверняка убийца моего мужа. Великий поэт, подумать только! — умер от удушья. Лжеиван пробрался в палату и задушил подушкой моего Ванечку, — и крупная слеза ярко сверкнула в ее прекрасных глазах. — У меня на руках есть заключение патологоанатома, где черным по белому написано, что настоящий Иван Где-то умер от асфиксии, но не вызванной сердечной недостаточностью. Астмой он не страдал. Во-вторых, мошенник и убийца похитил тело покойного Ивана Где-то и куда-то его дел, а себя стал выдавать за него, якобы выбравшегося из могилы. В-третьих, это подлая ложь — не мог Ванечка воскреснуть, поскольку я попросила патологоанатома заспиртовать его сердце и отдать мне. В-четвертых, Лжеиван получает незаконно гонорары Ивана Где-то…

— Угрозыску достаточно, — остановил ее словесное фонтанирование Гриша. — Прошу заявление с копиями имеющихся документов на стол. Мне лично.

Аэроплан Леонидович хотел было предостеречь приятеля от скоропалительных выводов. Разве это довод, простите, что Иван Где-то не мог воскреснуть, поскольку его сердце заспиртовали? Он и раньше, если взять отношение редактора и литконсультанта к нему, его творчеству, не отличался сердечностью. Да и вообще кто сейчас с сердцем… Это атавизм, как честь, совесть, достоинство. Кто из преуспевающих ныне, ставших твердо на грабьлевский путь, может, не кривя душой, заявить, что у него имеется сердце? Нет у них сердца, одни лишь сердечно-сосудистые заболевания. К тому же, какие гарантии того, что Варварьку не подсунули орган какого-нибудь бомжа? Да и смерть от удушья — типичная концовка творческого пути в этой стране. При чем тут какой-то Лжеиван? У него это бизнес, так почему же угрозыск должен мешать ему?

Однако высказать все эти соображения он не успел — к ним приблизился Чумейко-Чумайс.

— Кого мы видим? Какие люди! Такие люди — и без охраны? — это была модная среди лимитградского бомонда речовка-приветствие.

— Как это без охраны? — спросила с благосклонной улыбкой Варварек. — Начальник ЛГУРа — это вам не охрана? А федеральный министр со своими братками — тоже вам не охрана? Ах, этот невозможный Анатолий Чукогекович, — и она протянула ему руку для поцелуя.

— А вы знаете, друзья мои, что мы вдвоем с Варварой Степановной являемся авторами метода торговли «ордер на квитанцию», который потом успешно выродился в карточки покупателя? — ударился вдруг Аэроплан Леонидович в воспоминания. — Тогда Варвару Степановну крупно повысили в должности.

— Вот как!? — воскликнул, потирая руки Чумейко-Чумайс. — Нам оригинально думающие люди нужны. Если родится еще какая-нибудь заковыристая мысль в вашей прекрасной головке, непременно поддержим.

— А хотите сходу потрясающее предложение? — загорелась она.

Гриша и Аэроплан Леонидович готовы были разорвать Чумейко-Чумайса за безответственное обещание — придется по его милости слушать какие-то дамские прожекты вместо того, чтобы выпить со знакомыми, особенно влиятельными и потому нужными.

— Мы все — сплошное внимание, — заявил Чумейко-Чумайс, явно издеваясь над ними.

Варварек поначалу понесла ахинею: о том, что каждый перепродавец добавляет стоимость к товару, и эта стоимость, бывает, в несколько раз превышает себестоимость или отпускную цену производителя. Все втроем стали подыскивать повод, как расстаться с Варварьком, однако она вдруг поставила условие Чумейко-Чумайсу:

— Анатолий Чукогекович, обещаете мои предприятия освободить от того, что я сейчас предложу?

— Обещаю, — Чумейко-Чумайс всегда был готов на все и добавил: — Честное капиталистическое…

— Надо ввести налог на эту добавленную стоимость!

— А кто определит, сколько и кто добавил? — спросил Аэроплан Леонидович.

— Какая вам разница: сколько и кто добавил. Главное, чтобы все платили налог на эту добавленную стоимость при покупке товара. А определять величину налога будет правительство.

— Пусть бы платил налог тот, кто добавил эту стоимость, то есть сделал накрутку. Почему кто-то будет накручивать, а кто-то должен платить за это налог? Извините меня, но это чистой воды дамская логика, — с раздражением высказался Гриша.

— Григорий Палыч, я не обижаюсь на вас, хотя бы потому, что вы никогда не ответите на вопрос: а что у нас делается не по дамской логике? Более того, не через известное нижнее место?

— Друзья, — поднял руку Чумейко-Чумайс, прекращая спор. — Я должен вам заметить, что это сильнейший ход. Более того, гениальное предложение: оспорить его невозможно, а понять — тем более. Но платить будут все. Это спасение нашего бюджета. Варвара Степановна, пока я при должности, а буду при ней всегда, ваши предприятия освобождаются от налогов. Более того, вы получите бюджетную дотацию за счет нового налога, назовем его для краткости НДС. Предлагаю выпить за Варвару Степановну, спасительницу бюджета!

Когда они чокались с изобретательницей нового налога, к ним к ним присоединилась Марта Макарьевна. Заговорщицки прищуриваясь и оглядываясь, она вполголоса объявила:

— Мужчины выбирают девушек. А дамы — юношей, — при этом она показала Варварьку глазами на появившихся парней, затянутых в черные фраки.

— А мужчины могут выбирать юношей, а дамы — девушек? — спросил игриво Аэроплан Леонидович.

— Господин министр, у нас все как в цивилизованной Европе! — с гордостью доложила госпожа Коновалова.

— А все-таки мужики — скоты, — с обидой прошипела обойденная их вниманием Варварек.

Глава тридцатая

Такого полного и безраздельного торжества Дьявола и повального осатанения населения, особенно в его руководящей части, Великий Дедка не ожидал. Все, что творилось в стране, напоминало Смуту времен Бориса Годунова, хотя Бобдзедун, как обычно, кочевряжась, заявил, пока в тесном кругу, что он Боб Первый. Если М. Дойчев только оглашал свои сатанинские прожекты, прикрывая их флером заботы о несчастном населении, то банда Бобдзедуна открыто разворовывала страну и грабила население.

Как и требовал Главный Московский Лукавый прежде всего, были отпущены цены. Спекулянты, опережая друг друга, вздули их в сотни и тысячи раз — в считанные недели страна и ее граждане обнищали. Предприятиям нечем было рассчитываться с поставщиками, смежниками, государством и своими работниками. Наступила эпоха обмена продукцией между предприятиями, так называемого бартера, и бесплатного, по существу рабского труда их работников, которым иногда зарплату платили тем, что производили: железобетонные изделия — ими же, уксус — им же, гробы — гробами же…

Поскольку с бартера не взимались налоги, то не на что было содержать армию, в которой офицеры от ежесекундного унижения в печати и электронных средствах массовой информации, безденежья и безнадеги стрелялись, а военнослужащие срочной службы умирали от дистрофии. Когда самые честные офицеры перестрелялись, настала пора мародеров в погонах — без всякого стеснения они торговали оружием, которое попадало в бандитские руки, сбывали за рубеж якобы за бесценок танки, боевые машины пехоты, ракетно-артиллерийские системы, вертолеты и самолеты, боевые корабли. Такую армию стали гнать в шею не только бывшие союзники по Варшавскому договору, но и вчерашние так называемые братские республики по Советскому Союзу.

Но и внутри страны она была нежеланна. Передислоцировалась дивизия воздушно-десантных войск от южного брата в Поволжье. Дивизия находилась в воздухе, когда губернатор приказал закрыть аэропорт и не пускать десантников на свою территорию. И командир дивизии стал слезно умолять столичное начальство подыскать другую губернию, пока у самолетов не кончилось горючее! Великий Дедка, наблюдая эту историю в режиме, как сейчас говорят, on line, все ожидал, что комдив прикажет: «Первый батальон такого-то полка десантироваться, обеспечить посадку самолетов, поймать губернатора и повесить на первом же фонарном столбе!» Не приказал. Да и куда ему приказывать, когда Великий Дедка собственными глазами видел: хоронили ветерана и оркестр стал исполнять гимн Советского Союза, так офицеры из почетного караула стали разбегаться. А ведь тоже принимали присягу на верность СССР.

Не стало денег на здравоохранение и образование, сбережения населения, а это были сотни миллиардов рублей, вполне сравнимых с ньюголдордынскими тугриками, превратились в ничтожные суммы, которые ненасытные и безжалостные власти ко всему прочему еще и заблокировали. Появились голодные и бездомные, беженцы, которым во вчерашних братских республиках велели, если им дорога жизнь, убираться. В считанные месяцы продолжительность жизни упала на полтора десятилетия — да и цена жизни невиданно упала: за год только в столичном регионе совершалось несколько десятков тысяч убийств.

После расчленения Союза местные ханы и губернаторы в погоне за суверенитетом стали провозглашать верховенство своих законов над федеральными. Они боялись упреков со стороны центра, а там не знали, что делать с сотнями тысяч предприятий, которые в большинстве своем остановились. Уровень тех, кто принимал решения, был чудовищным. К примеру, совершал визит исполняющий обязанности председателя федерального правительства в один из регионов и, увидев из окна бронированного автомобиля внушительное бетонное сооружение, воскликнул: «Какие у вас домны большие!» «Это не домны, господин премьер, а элеватор», — пользуясь свободой слова, объяснило местное начальство.

Мгновение ока — и регионально-аборигенное начальство нашло общий язык с бандитами, установило в стране чиновно-криминальный террор. Тут и подоспели чумаучеры на приватизацию бесхозного государственного имущества — террор превратился в криминальную войну, и тысячи братков украсили надгробными гранитными плитами кладбища. Да чтоб надгробье было из темного гранита, с «патретом» на плите непременно торчком — многообразие как в «цинке» с патронами.

На всей этой грязи и крови взросли новые русские. Большевики мечтали о создании нового человека — вот и получили его, наглого, безжалостного, богатого, тупого и жадного. В новые русские назначали власти, за бесценок передавая им гигантскую собственность, или же выбивались из бандитов. Из накипи уже этого слоя образовалась так называемая семья Бобдзедуна, вершившая судьбами страны, пользуясь тем, что пахан был вечно пьян.

Великий Дедка был бессилен противостоять этому: все отечественное — традиции, обычаи, нравы, честь, порядочность, достоинство, свершения предыдущих поколений — с раннего утра до глубокой ночи высмеивались и отвергались. Он поражался той легкости, с которой люди расставались с прежними убеждениями, предавали друзей и родных во имя ничтожной выгоды. Никогда в стране вся жизнь не была настолько фальшивой и неестественной. Ему казалось, что вся Россия превратилась в огромный лагерь тушинского вора, где каждое ничтожество, втаптывая в грязь все отечественное, с пеной у рта защищает и возвеличивает Нью Голд Орду.

Только обрадовался Великий Дедка, что парламент взбунтовался, восстав против семьи, как в Великом Вече Доброжилов, средоточии национальных традиций и патриотизма, служба собственной безопасности выявила крота, то есть агента Главного Лукавого. И не одного, а целый выводок. Они передали бесовскому отродью все программы и шифры, сумели даже умыкнуть компьютер четырнадцатого поколения, тогда как ведомство Лукавого пользовалось машинами тринадцатого и никак не могло сравниться в техническом прогрессе с доброжилами. В Великом Вече предательство нескольких главных домовых вызвало переполох: были заблокированы все каналы связи, центральная нейронно-логическая машина отключена от питания во избежание того, чтобы черти не скачали ее содержимое. Великий Дедка, присмотревшись к событиям вокруг бунта Верховного Совета, увидел схватку самолюбий, борьбу за власть, которую многие, особенно патриотически настроенная молодежь, посчитали борьбой за справедливость. И подставляли свои головы под пули приезжих снайперов. Еще Великий Дедка понял, что это такая же провокация, как и августовский переворот, происшедший двумя годами ранее. Провокация сил Зла, прибирающих к рукам всю власть в этой стране.

Теперь документы поступали фельдсвязью, причем фельдъегерь при вручении пакета требовал назвать пароль. «Еще немного и перейдем на голубиную почту!» — раздражался Великий Дедка. Как бы в насмешку над происходящим в стане неприятеля Главлукавый появился перед Дедкой в форме фельдъегеря. С увесистым портфелем, в генеральских штанах с лампасами, которые дико смотрелись на конечностях с шерстью и копытами. Великий Дедка как раз предавался невеселым думам в своей совершенно секретной конторке на чердаке здания горисполкома. Никто из доброжилов, не говоря уж о служащих Моссовета, не знал об этом помещении, а Главлукавый, торжествующе улыбаясь и обнажая желтые клыки, сам назвал очередной пароль и протянул ему пакет.

— Почему отзыва не слышу? — сделал замечание нечистый, а Великий Дедка вспомнил в этот миг благословенные времена, когда он с предыдущим предводителем нечистой силы обменивались бесхитростными паролями-приветствиями: «Проездной!» «Единый!».

— Что вы мне суете? — вместо отзыва проворчал Великий Дедка.

— Контракт о приеме вас на нашу службу, — буднично произнес Бес-2, и насмешливость вновь вернулась к нему. — Пора и вам приобщаться к нашей цивилизации. Все спят и видят себя цивилизованными, а вы так и остаетесь чаговым превосходительством.

— Не чаговым, а очаговым, — поправил незваного гостя хозяин. — От слова очаг, стало быть, дом, семья… Да не суйте мне свои бумаги, не суйте, я и смотреть их не стану.

— В таком случае пообсуждаем сложившуюся ситуацию, — сказал нечистый и сел на скамью напротив, заложив ногу за ногу и нацелив при этом на Великого Дедку копыто. — Учтите, я делаю это исключительно из великодушия и уважения, как своему коллеге. Тем более что я не могу не оценить той помощи, которую вы оказали и продолжаете оказывать бесовским силам. Ваши домовые стараются лучше чертей. Семейные очаги, как вы их именуете, лопаются, как мыльные пузыри. Великолепно растет число бомжей, потерявших жилье в результате приватизации квартир. Все многочисленнее армия беспризорных детей — уж они-то, можете не сомневаться, станут истинными слугами Дьявола. Разумеется, вы дали указание своим подопечным всячески помогать нечистому делу — в расчете на то, что население возмутится и возьмется за ум. Оно взялось за совесть, ум и честь нашей эпохи — не так ли называли еще недавно компартию? Пух и перо полетело. А ведь большевизм — изначально наш проект, рай на земле вместо рая на небе. Вместо него организовали ад на земле, создали государство-недоразумение. Ну и миллионы километров колючей проволоки, миллионы репрессированных, умерших от искусственного голода, расстрелянных. Учтите, под несмолкающие аплодисменты населения и гневные требования: «Раздавить гадину!» То есть, если разобраться, раздавить самого себя. До сих пор себя давят — вот что поразительно! Когда рай в этой стране не состоялся, тогда мы решили ее обдемократить. Вообще-то демократия задумана, особенно в России, исключительно для того, чтобы власть не перешла к народу. Поскольку вы не знаете нынешнего населения this country, абсолютно не знаете, поэтому мы и решили сделать вам предложение, так сказать, для повышения квалификации.

— Послушайте, что вы хотите, в конце концов? Чего добиваетесь? — спросил раздраженно Великий Дедка.

— Окончательного и бесповоротного раздрая. Чтобы государство-недоразумение вошло в историю как Страна Несчастный Случай. Всеобщий и всеохватный. И исчезло не только как геополитическое образование, но и как географическое понятие. Чтобы осталось исключительно как понятие историческое. Для этого нужна нам власть — единая и неделимая, если не возражаете против политических штампов.

— Но я хочу знать, что вы хотите конкретно от меня?

— Чтобы вы, как в свое время некто Шепилов, примкнули к нам. Вопрос сложный и в то же время весьма простой. Вы ведь что-то вроде одной из составляющих духовности, в какой-то степени блюдете народные традиции. Другие составляющие — например, литература и искусство, прут на всех парах коммерциализации в цивилизацию. С помощью порнухи, чернухи, дефектива.

— Сколько можно талдычить: в цивилизацию, в цивилизацию, в цивилизацию! На самом деле цивилизации-то разные — наша, евразийская, православно-мусульманская, и ваша — западная или атлантическая. Вы отнюдь не способствуете сближению цивилизаций, плодотворному обмену между ними, а навязываете отказ от ценностей евразийской цивилизации, которые, кстати, вы всячески извращаете и дискредитируете. Это совсем не означает, что вы утверждаете в сознании населения ценности западной цивилизации — вы их тоже извращаете, прививаете самое отвратительное и гнусное, что есть на Западе. Ваша цель: оторвать людей от своей цивилизации, но не дать им возможности по-настоящему приобщиться к чужой.

— Вот за что я вас ценю: расколоть все мои делишки, проделки и свершения вам не сложнее, чем дважды два, — опять съязвил Главлукавый. — Вы не то, что слуги церкви — святые отцы, которые беспошлинно торгуют спиртным и табачными изделиями, брызгают налево и направо, освящая за мзду все подряд. В том числе и наши дела. Что же касается традиций, то в последнее время вы их сильно подправили в сторону лозунга «Человек человеку — волк».

— Это уж вы загнули, — усмехнулся Великий Дедка.

— Ничуть! Полтора века назад в Москве в год совершалось одно-два убийства. В результате реализации лозунга «Человек человеку — друг, товарищ и брат» нынче в лимитградском регионе грохают около тридцати тысяч человек в год. В три раза больше, чем за десятилетие афганской войны. Около сорока тысяч жмуриков в год дает фальшивая бормотуха. Разве это не великолепный пример приобщения к ценностям, соглашусь с вами, цивилизации культа насилия, индивидуализма и бездуховности? Замочить ближнего своего становится традицией. А уж недруга — тем более!

Согласен, не каждый еще подросток, не каждый, мечтает стать бандитом, не каждая еще соплюшка, не каждая, мечтает стать валютной проституткой. А вы все еще полагаете, что они мечтают о принцах на белых жеребцах? Сочувствую вам: вы — банкрот. Окончательный и бесповоротный. Вы не знаете, что делать. Ваше Великое Вече — сборище бездарных бездельников, оно ждет от вас хотя бы какой-нибудь мыслишки о том, как противодействовать всеобщему осатанению населения. Там такая же бодрая атмосфера, как в конце апреля сорок пятого года в бункере Гитлера.

Пора подписывать безоговорочную капитуляцию. Мы знаем, что вам делать. Поменяйте традиции, веру, откажитесь от приверженности пресловутому здравому смыслу — и вы возродитесь. Ведь все это — шоры, уберите их, откройте все шлюзы в душах людей!

«А ведь в его рассуждениях многое правда», — неожиданно подумал Великий Дедка и очень удивился такому умозаключению. Мелькнула даже мысль: а не находится он сам под контролем Лукавого? Сделал запрос нейронно-логической машине — ни привета, ни ответа, ее как бы не существовало. Опять отключили? Снова за электроэнергию задолжали? Если машина бездействует, то нет никакой и гравизащиты, вся страна в опасности, значит, бесовские силы могут творить все, что им заблагорассудится? Вновь послал запрос — на этот раз по персональному совершенно секретному каналу связи. Результат был таким же.

— Не напрягайтесь. Мы вашу машину, системы связи и защиты приватизировали. На залоговом аукционе и за счет бюджета вашего же веча, — съязвил Лукавый и зашелся язвительным смешком.

Такого бессилия и такой досады Великий Дедка не испытывал на протяжении двадцати пяти веков. Никогда он еще не чувствовал себя настолько загнанным в угол, таким осмеянным и униженным. Не было никакого сомнения в том, что он работал под контролем Лукавого.

— Извините, но вы врете, ваше лукавое высокопревосходительство! — неожиданно для самого себя воскликнул Великий Дедка, и как искорка надежды промелькнула в его сознании — неужели дежурный диспетчер из штаб-квартиры Великого Веча послал ему обнадеживающую весточку и в автоматическом режиме озвучил ее?

— Я — вру? — поразился Лукавый. — Да я только то и делаю, что говорю всем исключительно правду! Это моя специализация, поскольку нет ничего страшнее, неприятнее и разрушительнее правды. Люди для собственного удобства изобрели множество способов лжи, а я им открываю глаза, делаю все для того, чтобы они и их деяния предстали в истинном виде. Желаете картинку для иллюстрации?

Великий Дедка в форме номер один, то есть престарелого дедугана, оказался в вагоне столичного метро. Пассажиры, особенно молодые парни и девушки, как по команде закрыли глаза, делая вид, что они дремлют. Не уступили место престарелому и пассажиры, уткнувшиеся в книги и журналы. Великий Дедка не успел ни возмутиться невниманием к его преклонным годам, ни попросить молодежь, занимающую места, предназначенных ему, престарелому пассажиру, как в вагоне стало твориться что-то несусветное. Сначала надписи на стеклах «Места для пассажиров с детьми и пассажиров старшего возраста» загорелись рубиновым огнем. Теперь эти надписи гласили: «Места исключительно для лимиты!» Молодежь вполглаза взглянула на оскорбительные трафаретки, запылавшие на всех стеклах, и сделала вид, что это ее не касается.

— Наших пофигистов трудно прошибить, — шепнул Великому Дедке отказавшийся рядом Главлукавый в милицейской форме. — Попробуем-ка это…

Над каждым сидящим пассажиром, за исключением «пассажиров с детьми и пассажиров старшего возраста», в воздухе из синего пламени загорелись анкетные данные. И опять не подействовало — все эти данные можно было спокойно купить на дискетах, а теперь и на компакт-дисках, на знаменитой Горбушке. Но когда вокруг их голов, как бы пародируя святые нимбы, бегущие синие строки стали сообщать, что Евгений Полуйкин трижды судим, причем дважды за изнасилование малолетних, что он является «бугром» у рэкетиров на Преображенской площади, что он сейчас думает о том, как бы «замочить» конкурента Валерку Косого, а его соседка размышляет о том, как бы поубедительней наврать мужу, что новую дубленку подарил не любовник, а она выиграла ее на работе в лотерею, то пассажиры оживились. Пошли скабрезности. Сидит мужик, ест глазами блондинку напротив, у которой подола юбки едва хватает на прикрытие срамного места, и думает: «Ох, вот кого бы я трахнул!» А она как бы ему в ответ: «Чего пялишься, козел? Думаешь, не дам? С превеликим удовольствием. Смелей, козлина!» Среди пассажиров оказалось несколько убийц, скрывающихся от правосудия, множество проституток, причем только одна из них не болела венерическими заболеваниями, но зато ее подруга обладала пышным букетом болячек — и гонореей, и сифилисом, и СПИДом в придачу.

Пассажиры тыкали друг в друга пальцем и смеялись. Великому Дедке показалось, что они спятили. Ведь стоило кому-нибудь встать с сиденья, как его синие строки с компроматом пропадали. Но, увы, пассажирам хотелось знать подноготную каждого, а в том, что и сами оказывались в неприглядном виде, не усматривали ничего особенного. Главлукавый показывал ему, кем они на самом деле стали.

Участвовать в очередном бесовском смотре населения было очень неприятно. Выручка подоспела с неожиданной стороны. Справа появился Иван Петрович Где-то. Обвел глазами вагон, и от его взгляда мгновенно померкли все синие строки. Легкость, с которой он пересилил Лукавого, была поразительной.

— Грязное белье — еще не вся правда, — сказал он и исчез.

И опять Великий Дедка оказался в укромной каморке наедине с нечистым.

— Что, против Ивана Где-то слабо?

— Не слабо, однако чистоту эксперимента он подпортил, — согласился задумчиво Главлукавый. — Ему аукнется.

— А кто он такой, по-вашему, Иван Где-то? — спросил главный домовой.

— Какое-то аномальное явление. Что-то вроде НЛО, — уклонился от ответа Бес-2.

— Но вы же любитель правды! Зачем же хитрить? — спросил Великий Дедка и укоризненно покачал головой. — На поверку — вы приверженец правды очень избирательной. Вообще-то правда — вещь весьма относительна. Истина — абсолютна. Вот вы и подсовываете мне так называемую правду. Выдавая ее, естественно, за Истину. Уж вы-то знаете, что она не по вашему ведомству, а по ведомству Создателя. Да и не с правдой вы имеете дело, а с правдоподобием. Его-то и выдаете за правду, сбивая людей с пути к Истине.

— Вы стали поклонником Христа?! — удивился Бес-2.

— Я поступаю так, как народ. Он боготворит идола на капище — и я тоже. Он поклоняется Христу — и я тоже. Он отворачивается от него, и я — тоже. Такое же отношение — к Аллаху, Яхве, Будде… Но я помню и напоминаю о традиции.

— Удобно! Стоит позаимствовать, — съязвил Лукавый.

— Не выйдет. И вот почему. Эти шатания и заблуждения, вольные и невольные, складываются в дорогу к гармонии. Недаром немало мыслителей предсказывали этой стране, как вы ее прозвали, особую миссию в духовном возрождении человечества. В создании новой гуманистической морали, справедливого миропорядка, обеспечении гармоничной жизни. Из страданий своих все это создаст, не потому ли силы Зла так распинают Русь и ее народ?

Глава тридцать первая

Только теперь Иван Где-то понял, а еще больше почувствовал, что такое любовь. Систематические романы с любительницами поэзии, многие из которых считали его богатым писателем, а потом жестоко разочаровывались в его финансовом положении, не шли ни в какое сравнению с тем, что он испытывал с Дашей.

Теперь он жил у нее, выходя лишь поздно ночью на прогулку. Даша приносила с работы газеты, в которых из статьи в статью расхваливалось творчество Ивана Где-то и рассказывалось о мерзавце, который выдает себя за воскресшего поэта. Судя по газетам, этот Лжеиван дважды сидел в тюрьме за грабеж, а потом и за убийство, поэтому читатели призывались к бдительности и неукоснительному сотрудничеству с так называемыми правоохранительными органами, которых он в своей давней эпиграмме переименовал в кривоохранительные. Более того, у них якобы имелись все основания предполагать, что у Лжеивана есть подвиги и сексуального маньяка — он насилует и убивает женщин. Ну и бесчисленные материалы о Варварьке. Конечно, читая весь этот бред, они с Дашей смеялись, нисколько не беспокоясь о том, что его обложили по всем правилам. Даже ночью на прогулку он выходил в парике, с усами и бородой — Даша принесла их откуда-то, убеждая Ивана Петровича, что в таком виде его и родная Варварек не узнает.

В слове «родная» он улавливал налет ревности, но вообще-то Даша была создана исключительно для добра, любви, счастья. Провидение безусловно наградило ее женским талантом — Иван Петрович то и дело ловил себя на мысли, что она, красавица из красавиц, светится женственностью, но не тычет в глаза крутые бедра, высокую грудь, роскошные волосы. Он любил смотреть на нежную кожу лица, под которой, как лазоревое сияние, порой вспыхивал румянец — чаще всего от смущения, на синие, невероятной глубины глаза, атласно черные брови и такие же волосы.

Он смотрел на нее и вспоминал свою первую детскую любовь — однажды он увидел, как две девочки, взявшись за руки, самозабвенно кружились на каком-то бетонном пятачке, оставшемся от разбомбленного здания. Руины еще не были убраны, в соседнем уцелевшем здании размещался их детский дом. Было голодно и неуютно, но вот две худеньких, почти прозрачных девочки стали кружиться на пятачке, заливались от смеха, и те детдомовцы, которые присутствовали здесь, почувствовали себя тоже немножечко счастливыми, заулыбались, кто-то решил последовать их примеру и исполнить бесхитростный танец. Танец детского счастья… У одной из танцующих под коротеньким платьицем показывались желтые, прямо-таки цыплячьего цвета, штанишки. Они почему-то особенно поразили Ивана. Девочку звали Лида, и после этого он смотрел на нее почему-то как на чудо. Когда девочки, выбившись из силенок, перестали кружиться, Иван сказал Хванчкаре: «Обидишь Лиду — убью!» Он бы сказал это кому угодно, но попался под руку Хванчкара. Его верный друг в ответ лишь повертел пальцем у виска.

Несомненно, Даша вызывала у него изначальные, самые светлые и трепетные чувства. Он написал десятки лирических стихов, не испытав большой любви к женщине. Может, потому и написал, что никого не любил так, как Дашу? И в своей лирике он лишь передал тоску о страстном желании любить, поэтому его стихи и стали популярными среди женщин, обделенных настоящей любовью? Ведь что странно: теперь, когда Даша была на работе, а он днями сидел за письменным столом, пытаясь изобразить чувства невероятно счастливого человека, который любит и с такой же силой любим, стихи не получались. Из-под пера выползали корявые и неискренние строки, совершенно не отражающие те чувства, которые бушевали в его душе.

К помощи таинственного компьютера не прибегал, понимая, что это единственный и последний такой пожар в его жизни, что огромное счастье свалилось на него нечаянно, и от осознания этого становилось грустно и даже немножко жаль себя. Слишком было все настоящим, чтобы прибегать к дурацкому паролю «Кобир»… Появилась бы Даша лет тридцать назад — не было бы на Земле человека, счастливее Ивана Где-то. Но и не было бы поэта Ивана Где-то? Счастье, оказывается, весьма эгоистическая штука, и только поиски его, трудный и опасный путь к нему, украшены поэзией и романтикой?

— Почему ты на меня так смотришь? — часто спрашивала она, особенно, когда хлопотала по хозяйству.

— А я не смотрю. Я любуюсь тобой, наслаждаюсь твоей красотой.

— Мне не по себе от твоего взгляда. Мне кажется, что ты прощаешься со мной. Если сглазишь, я охамею, — пригрозила она.

— Вот этого тебе и не дано.

«Господи, за какие грехи ты толкнул эту юную женщину, прекрасную как Божий храм, на панель?» — задавался вопросом Иван Где-то бессонными ночами, лежа рядом с посапывающей во сне Дашей. Она, разумеется, облегчила свою душу исповедью перед ним. Он не хотел слушать о каком-то Майкле, который, чтобы добиться ее, стащил из ее сейфа в библиотеке очень дорогое, в золотом окладе Евангелие. Оно было уникально, и ей грозила тюрьма. Когда Дашу затаскали по допросам следователи, и дело шло к тому, чтобы взять ее под стражу, позвонил Майкл и сказал, что знает, где находится Евангелие. Даша как на крыльях летела на встречу с ним. Выяснилось, что за Евангелие воры просят сто тысяч ньюголдордынских тугриков. «Да я за всю жизнь не заработаю столько!» — воскликнула Даша. «Не говори так, ты за час заработаешь эту сумму!» — возразил Майкл и признался, что он давно любит ее и готов выкупить Евангелие за свои деньги за ночь любви с ним. Даша убежала.

Рассказала заведующей обо всем. Та дала беспощадный совет: «Расслабься и получи удовольствие, а не лет пять заключения». В итоге Даша согласилась, но Майкл пришел не один, а с племянниками-сопляками. После этого, когда не платили зарплату полгода, на панель пойти было легко. «Только ты не думай, что я кому-то отдавалась, как тебе. Я давала в пользование свой товар, не испытывая никаких чувств, кроме омерзения», — продолжала свой апокалипсис Даша.

Она добывала таким способом средства на жизнь, но регулярно ходила к священнику на исповедь. Тот раз простил ей грех прелюбодеяния, второй, а на третий предложил встретиться после вечерней службы. «Он один из тех, кто торгует сигаретами и водкой на льготных условиях? Или просит у Бобдзедуна трубу, чтобы прокачать на Запад нефтяную манну небесную?» — спросил ядовито Иван Где-то. Даша задумчиво подняла и опустила плечи, показывая свое неведение, а Ивану Петровичу последовало откуда-то предупреждение: «Не путай клир с Богом». Впрочем, он догадывался, кто возмутился его словами и поэтому обращался к нему напрямую.

«Господи, так за что же ты позволил такое с нею? Неужели ты так несправедлив к тем, кто верует в тебя и молится тебе?» — спрашивал Иван Где-то и не получал ответа. Но вдруг во сне явился к нему Саваоф и сказал: «Это не я толкнул ее, как и многих других дев и жен, на панель, а мой антипод — падший ангел и богоборец, Сатана лукавый. Не моя справедливость виной, когда Сатана силен, а человек слаб. Да, нынче его времечко, он, как сказала бы братва, банкует. Вот и любуйся его делами… В том числе и этой ночью… Берегись коварства от Лукавого!»

Иван Петрович силился возразить Саваофу, высказать претензии за богово бездействие, что он допустил махинацию с Евангелием и в результате осквернение Даши, однако его уста онемели, скованные судорогой. Никогда ему не хотелось так кричать от боли и возмущения, но сделать это не мог. Извиваясь на постели, разбудил Дашу — над ним сверкали в свете уличного фонаря встревоженные и от этого еще огромнее глаза.

— Ванечка, милый, что с тобой? — спрашивала она и по-матерински нежно целовала в щеку.

— Во сне что-то примерещилось, — отговорился он и сел.

— Ты весь мокрый, как мышь, — сказала она, дотронувшись до его спины. — Давай я тебя вытру полотенцем.

— Спасибо, я сам, — сказал Иван Петрович, принимая полотенце и вытирая холодный и липкий пот. — Ты спи, пожалуйста, а я, если не возражаешь, включу настольную лампу и поработаю.

— Возражаю, не хочу, чтобы ты был с настольной лампой.

— Могу писать и без лампы, в голове, — сказал он и сел за стол.

— Я хотела сказать, чтобы ты был со мной, а не с настольной лампой.

— Я всегда с тобой, солнышко мое. Буду даже тогда, когда меня не будет. На этом свете, — произнес Иван Петрович не с горечью, а с сильным предчувствием чего-то нехорошего.

Даша подскочила к нему и заключила в свои объятья. Он почувствовал, как упали на его грудь несколько горячих слезинок, и услышал ее умоляющий голос:

— Не надо так говорить… Не надо… Если тебя не станет, я наложу на себя руки. Без тебя у меня не было жизни. И не будет. Нам же сейчас хорошо вместе, ведь хорошо?

— Очень хорошо, родная моя.

— Так давай же сохраним это как можно дольше.

— Если честно-честно, то я никогда не был так счастлив, как с тобой. Вот это и пугает меня.

— Тебе страшно, что нам хорошо вместе? Вот дурачок.

И тут в дверь позвонили. Они затаились, теряясь в догадках, кто бы это мог быть. Может, ошиблись? Но Иван Петрович знал, что не ошиблись. Позвонили еще раз, требовательней. «Милиция?» — прошептала Даша. Он молча отрицательно покачал головой и стал подниматься.

— Наина, открой! Ми хорошо знаем, что ты дома. Открой, иначе выбьем дверь! — требовал голос за дверью.

Иван Петрович хотел было крикнуть, что тут нет никакой Наины, но Даша зажала ему рот рукой и прошептала: «Это моя кличка», а сама приблизилась к двери и сказала:

— Майкл, уходите. Если не уйдете, я вызову милицию.

— Ха, она визовет милицию! Ми знаем, кого ты прячешь у себя. Это ми вызовем милицию, если ты не откроешь. Пускай вийдет он, ми поговорим как между мужчинами.

Иван Где-то рывком рванул дверь. Там было трое, все в шляпах. Один постарше, с бородой и очках, двое остальных — еще безусые мальчишки, с обильными угрями на коже.

— Кто тут желает со мной поговорить по-мужски? — спросил Иван.

— Ты возьми свой характер в руки, а я тибе предложу. Ми платим в десять раз больше, чем ты платишь Наине. Всего за один час. Не жидись, — пошутил Майкл, — ее не убудет. И не прибавится, поскольку ми с презервативами… — и тугим пузцом принялся оттеснять его в комнату.

Перед глазами мелькнула картинка: эта троица ползает по прекрасному телу Даши, и рука сама нащупала швабру за шкафом — накануне вместо зарядки протирал пол и рука запомнила, куда ее поставила. Швабра хорошо легла Майклу на плечо, при этом то ли сама хрустнула, то ли кость гостя. Потом с оттяжкой угощала юных развратников, которые шустро сыпанули вниз, предусмотрительно взяв в руки шляпы. У Майкла же шляпа слетела, обнажив загнутые короткие рога, уложенные вокруг головы, как женские косы, и пока он вертелся в поисках головного убора на площадке, правая нога Ивана Петровича сама приложилась к его обвислому курдюку. Потом, когда шляпа нашлась, и Майкл грузновато потрусил вниз по лестнице, правая нога продолжала наносить чувствительные штрафные удары. А шваброй норовил дать ему по рогам.

— Ой, экстремист! Ой, террорист! Ой, ой, как же мине больно, ой, поц — проститутку пожалел! — причитал Майкл, не ожидая, что в ответ на «проститутку» швабра придется ему по другому плечу и что ему вместо любовных утех придется месяца полтора попариться в гипсе. И на голове носить вместо шляпы тюрбан — все же швабра прошлась по рогам, и было такое ощущение, что после удара один рог хрустнул. «Под хасидов косят окаянные!» — кипел Иван Петрович, изгоняя чертей из подъезда известного комсомольского дома напротив типографии Госзнака.

Вернувшись, он, все еще разъяренный, спросил у Даши:

— Что еще за Наина такая? Может, у тебя еще какие-то псевдонимы есть, так скажи.

— Не только же людям искусства положены псевдонимы, — насмешливо ответила она. — Когда он в библиотеке спросил, как меня зовут, то я в шутку назвалась Наиной. А потом это стало панельной кликухой.

— Мерзавцы, — продолжал возмущаться он.

— Как он сказал: «Возьми характер в руки?»

— Не цитируй!

— Дело не в цитировании, а в том, что у нас на сборы минут пять. Потому что через десять минут тут будет милиция.

— Мне не привыкать.

— А если не милиция?

— А кто же, если не милиция?

— Вот уж точно, что ты явился к нам с того света.

Даша оказалась права. Взяв с собой самое необходимое, они покинули дом и спрятались в кустах. Вначале к дому подъехали два джипа, сверкающие никелем. Из них, как тараканы, высыпали боевики в масках и с короткими автоматами — ринулись сразу в подъезд. Раздался треск выбиваемой двери. Свет в комнате Даши вспыхнул, в окне заметались тени. Донесся звон уничтожаемой посуды. Когда погром закончился, и боевики неспешно спускались к своим «черокам», во дворе, неспешно пофыркивая, появился милицейский «уазик». Из него, Иван Петрович голову мог дать на отсечение, важно вывалился капитан Хорьков, с каждым из бандитов церемонно обнимался, а потом сказал им так громко, что и беглецы услышали:

— Не уйдет. От нас, братва, еще никто не уходил.

И самодовольно засмеялся, втискивая тело в «уазик», который по-прежнему недовольно пофыркивал и подрагивал кузовом.

Глава тридцать вторая

— Ты, кусок чаги, все еще не веришь мне?! Так полюбуйся же и на процесс создания новой гуманистической морали! — воскликнул Главлукавый и перед ними возникла голограмма заседания Великого Веча Доброжилов в режиме реального времени.

— …В леса надо уходить! В партизаны! И как в восемьсот двенадцатом году бить окаянных дубьем! — кричал Доброжил-Стрибог, пытаясь перекрыть всеобщий шум.

— Прекратите панику! — разгневался Главный Доброжил, он же Перун 137-й, и вонзил молнию в круглый стол, за которым они заседали, и раскаты грома сотрясли не только зал заседания, но и потайную каморку Великого Дедки. — Положение исключительно сложное. За все время нашего существования и поддержания народных традиций такого никогда не было. Вся наша инфраструктура, начиная от архива, где триллионы единиц хранения, и заканчивая нейронно-логической системой и системой гравитационной защиты — все под контролем бесовских сил. Среди нас нашлись предатели, которые за позорную мзду продали все секреты. Так воздадим же им по заслугам их!

Ничего подобного Великий Дедка не видел за двадцать пять веков доброжильской службы. Перун поднял руку, из нее засверкали молнии, с шипением и громом поражая некоторых действительных членов веча, но главным образом чиновников, которые по обычаю восседали на некотором удалении от круглого стола плотными рядами, как зрители в театре. Опустошение в их среде Перун произвел мгновенно, уцелел разве что каждый десятый столоначальник, еле различимый сквозь огонь и дым.

«Да сколько же их было?! — удивился Великий Дедка, а потом словно бы сам себя одернул. — Так ведь давно Вече опять забюрократело, чиновники, как шашели, изгрызли все устои, и давно они, если не молнии, то дусту заслуживали».

— Всех, кому я был обязан, он и порешил! — восхищенно заметил Главлукавый, торжествующе посмеиваясь. — Освободил меня от долгов!

— Это все, что я могу сделать сегодня, — грустно произнес Главный Доброжил. — Наступила пора уйти нам в память народную. Если нас будут помнить не как пережитки и суеверия, а как хранителей добрых традиций народной души, то мы свое предназначение оправдали. Однако не уберегли страну от ненависти, зависти и неуважения граждан друг к другу. Я не говорю уж о повальном предательстве и бесчестии, воровстве и грабеже, издевательстве над слабыми. И не взирая на все это, я хочу, чтобы хранители добрых традиций еще больше любили страну и ее народ. И другие страны, и другие народы. Не знаю, как, но людям надо вернуть уважение к себе и веру в себя. Отдаю отчет в том, как много слоев человеческой окалины надо счистить с тела общества.

Не вижу смысла в деятельности Великого Веча Доброжилов под контролем Сатаны. Поэтому с этого момента оно прекращает свое существование. Что же касается домовых, то они отныне вправе распоряжаться своей судьбой сами. Единственное, что им отныне недоступно — это превращение в чертей, поскольку мы вооружили каждого из них надежной защитой, недоступной для понимания окаянных. Спасибо за честную доброжильскую службу. Прощайте.

Глава Веча не успел поклониться, как в каморке затрещали электрические разряды. Великий Дедка понял, что запущена программа уничтожения всей инфраструктуры. Как член президиума Великого Веча он был посвящен в секреты нейронно-логической системы — в четырнадцатом поколении компьютеров использовались биологические чипы, имеющие моральные критерии. Система в принципе не могла работать на Лукавого — безнравственные установки и команды запустили процесс самоликвидации. Никто не мог воспрепятствовать этому — между тринадцатым и четырнадцатым поколениями компьютеров существовала непреодолимая разница. Все равно, что между дубьем в руках питекантропа и межгалактической ракетой.

Тринадцатое поколение было цифровым, его легко можно было использовать в бизнесе, не заботясь о нравственной стороне дела. Четырнадцатое поколение в основе своей состояло не из машин, а из биологических организмов, генетически ориентированных на высокие нравственные критерии, в своей совокупности понимаемых как Добро. Поэтому силы Зла в принципе не могли поставить себе на службу систему-14. Но они могли пользоваться ею с помощью предателей из чиновных домовых. Поэтому и решено было уничтожить всю систему, чтобы никому не удалось по аналогии создать машину наивысшего уровня, где в основе была бы безнравственность.

И Великий Дедка, словно въявь, с великой радостью, видел, как испаряются компьютерные системы четырнадцатого поколения, разваливаются, как глиняные, мощнейшие гравитационные генераторы. Это означало, что сатанинские силы достигли своего предела не только в научно-техническом плане, а как бы уперлись рогами в непреодолимый для них нравственный порог.

Видел все это, должно быть, и Главлукавый, иначе не исчез бы, как ошпаренный.

— Что, выкусил? — вдогонку крикнул нечистому Великий Дедка. — Захотел, чтобы и я очертячился? Нет, бесовское отродье, не сдамся — твоя власть огромна, но не беспредельна!

Поскольку Главлукавого и след простыл, он продолжал гневаться молча. Остаться для Великого Дедки означало продолжать находиться в сатанинских силках и подчиняться. Расчеловечивание населения страны, начавшееся полтора столетия назад с бомбистов, набирало сумасшедшие обороты. И доброжилы ничего не смогли противопоставить этому. Они надеялись на то, что в итоге расчеловечивание превратится в свою противоположность, но когда это начнется и произойдет ли в обозримом будущем? Успеют ли люди вновь стать в полном смысле людьми или исчезнут с лица Земли? Что произойдет раньше — гуманистический взрыв или озверение?

И еще утешение, слабое утешение, было в том, что одичание людей он воспринимал как осатанение. И не путал при этом понятия. Ведь одичание — это уход и от Бога, и от Дьявола. Это превращение в степок лапшиных в новых русских, которые, как известно, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Дикарь конца XX и начала XXI века, не знакомый даже с азами культуры. Середина ХХ века поразила людей тем, что любители музыки, живописи и изящной словесности были комендантами лагерей смерти. Культура существовала сама по себе, а газ циклон Б для умерщвления — сам по себе?

Теперь же культура превратилась в бездейственное явление — и это была огромная победа Сатаны. Потом ему удалось подменить божественное, нравственное и духовное содержание культуры антикультурой — культом насилия и бесчеловечности, безнравственности и беспредельного индивидуализма, агрессивной рекламой женских прокладок, жевательной резинки и поддельных лекарств. Процесс одичания, как ни парадоксально, являлся отторжением дьявольской эрзацкультуры. Слишком заумно, чтобы можно было уповать на это.

«И это дорога к храму?!» — отозвалось болью в душе Великого Дедки. Впервые за два с половиной тысячелетия ему захотелось заглянуть в будущее: чем закончится нынешнее всеобщее безумие, найдут люди ответы на вопиющие вопросы, выдержат глобальное испытание или они уже находятся на последней прямой, ведущей к экологическому, ядерному или моральному самоубийству?

«А все-таки демонов приостановили», — подумал с удовлетворением Великий Дедка, хотя и понимал, насколько велика сила инерции, как быстро и легко идет процесс одичания, именуемый приобщением к цивилизации. Это каждый шаг, пусть даже самый маленький шажок, к овладению культурой дается человеку с огромным трудом. А ведь исключительно в культуре, в чувстве любви, а не ненависти, и спасение человечества.

Чем спасется человечество, узнать Великому Дедке уже не было дано. Доброжильский дух и мощь — оставили его: в каморке сидел древний-предревний старик, у которого сил осталось только для того, чтобы завершить собственную судьбу, прибегнув к последнему превращению.

С брезгливостью посмотрел на оставленный нечистым договор и почему-то с усмешкой подумал о том, что все равно девяносто девять процентов сотрудников госдепа Нью Голд Орды по причине неисправимой своей дремучести понятия не имеют не только о том, что это за this country, но и где она находится. И ровным счетом столько же убеждены, что они, кроме двух побед в мировых войнах, разгромили Чингисхана и что суд присяжных в Нью-Джерси под председательством Кареля дель Понтера приговорил его за попытку всемирного завоевания к штрафу условно. Поскольку обвиняемый пошел на сотрудничество с органами юстиции, а также обещал устроить новый поход на Русь. Так что с этой стороны угроза была не очень реальной, а в свете того, что Нью Голд Орду в обозримом будущем ожидала капитальная перестройка, представлялась вообще мифической.

Если по большому счету, то можно было уходить с арены практически с легкой душой. Пусть люди свою судьбу решают сами. Если, конечно, они еще люди. Если, конечно, у них есть душа. И если в ней живо нравственное чувство.

Напоследок Великого Дедку посетила простенькая, совсем незатейливая мысль. От нее даже слегка свежестью пахнуло. Она заключалась в том, что если мир создал Бог, то более последовательного защитника Божьего дела, чем он, Великий Дедка, вряд ли найдется. Ведь традиция — это защита первозамысла, его торжество и узаконение. Стало быть, он служил не столько язычеству, предрелигии, сколько Создателю, борясь с происками лукавых. Революции, реформы, всевозможные преобразования — все это самонадеянные попытки людей, обуреваемых бесами, усовершенствования Божьего замысла? Жизнь не может стоять на месте, но где та черта, до которой развитие находится в пределах, угодных Богу?

Глава тридцать третья

После налета бандитов и милиции Даша и Иван Петрович, боясь засады, не решились возвращаться в разгромленное и оскверненное жилье. Надо было подыскать новое, хотя бы на предстоящую ночь. Успокоиться, подумать и найти подходящие варианты. Оказавшись на проспекте Мира, залитым вызывающе яркими капиталистическими огнями, они не пошли ни на метро, ни на ближайшую остановку общественного транспорта. Во-первых, и там, и там их могли поджидать, во-вторых, вся Москва была оклеена портретами Ивана Где-то, следовательно, была реальная опасность, что бдительные доброхоты запросто могли сдать его в лапы милиции, тем более за обещанную награду.

На проспекте Мира поэт надел очки с затененными стеклами и поднял воротник куртки, не мешал Даше ловить какую-нибудь машину. Такси в столице практически не было — таксомоторы таксисты приватизировали и распорядились ими, как считали нужными. Власти полагали, что после приватизации проблем с такси у населения не будет, но вместо этого исчезло такси как вид городского транспорта. Хотели ведь как лучше, но теперь проезд на пойманной машине от памятника Пушкину до памятника Маяковскому стоил как поездка на «Красной стреле» от Москвы до Ленинграда, опять переименованного в Санкт-Петербург. Туда и обратно…

Наконец какой-то замызганный «Жигуль» прижался к обочине. Даша наклонилась к приоткрытому окну, вступила в переговоры с водителем. Потом обернулась и спросила у Ивана Петровича:

— А куда мы, собственно, едем?

— На Бутырский хутор, — неожиданно для самого себя ответил он и плюхнулся на скрипучее заднее сиденье.

Даша села рядом, повернулась к нему, чтобы уточнить, куда конкретно ехать, но ее опередил водитель:

— В общагу Литинститута?

— Именно туда, — подтвердил Иван Петрович, приникнув к окну, пытаясь определить, правильно ли они едут.

Мысль скрыться в общежитии Литинститута показалась ему стоящей. Правда, он не был там лет десять. Раньше бывал чаще — не раз и не два, когда закрывался ресторан ЦДЛ, а было не все выпито и не все обсуждено, они брали в пакеты выпивку-закуску и ехали к знакомым студентам или слушателям Высших литературных курсов. Для него, да и не только для него, он был как бы родным домом, и поэтому встреча с ним всегда трогала чувствительные струны в душе.

Иван Петрович еще помнил сквер перед общежитием, скамейки и клумбы. По центральной аллее прогуливались девицы, к которым они не очень-то успешно клеились. Хотя в то время вечера поэзии в Политехническом музее проходили с конной милицией. Были и они, молодые поэты, нарасхват, поскольку их приглашали на всевозможные молодежные вечера. Но по скверу гуляли высокомерные девицы, должно быть, из соседнего общежития медицинского института, с которыми молодые литераторы никак не могли найти общего языка.

А потом в сквере стали подрастать деревья, клумбы и скамейки исчезли, как и асфальтированная дорожка — длинная и прямая, своего рода символ их будущего. Деревья, образовав чащу, вытянулись на высоту нескольких этажей, и общежитие от этого стало приземистей и отчужденнее. Быть может, поэтому и не тянуло в него так, как раньше. Но вот жизнь обернулась к нему не лучшей стороной, и он тут же вспомнил улицу Добролюбова, дом 9/11.

Когда он мысленно назвал адрес, машина остановилась у входа в общежитие. Поразительно, однако чащобы тут не было, как и раньше горели фонари на сквере, где гуляли отдельно друг от друга студенты-литераторы и прежние напыщенные девицы. Оказалось, что не старом «Жигуленке» он подкатил, а на новенькой двадцать первой «Волге», как и положено, с зеленым огоньком. И водитель был в таксистской фуражке, добродушный парень, а не какой-нибудь эпохи Мордаря жлоб, берущий за каждый оборот колеса по червонцу — когда поэт вынул бумажник, чтобы расплатиться, тот сказал:

— Вы же по дороге со мной рассчитались. Забыли? Бывает, бывает…

Иван Петрович засомневался: откуда у него появились деньги, ходившие после реформы 1961 года? Ведь он, судя по всему, попал в начало шестидесятых годов. И в этом он убедился, когда вахтерша тетя Дуся, добрейшая тетя Дуся, молча, словно они расстались только утром, достала из ящика стола ключ и протянула ему со словами:

— Возьми, Ваня. В вашей комнате полы натирали…

— Спасибо, тетя Дуся, — как и встарь ответил он и нажал в лифте кнопку четвертого этажа, подошел к 116-й комнате и только теперь спохватился: а где же Даша? Тетя Дуся строго бы посмотрела не нее, потребовала документ и предупредила: пребывание в общежитии лиц, не проживающих в нем, строго до 11 часов вечера. Каких 11, он взглянул на часы, уже без четверти полночь! Хотел было вернуться назад, разыскать Дашу и уговорить тетю Дусю, чтобы она разрешила с женой остаться до утра. Не станет же она проверять, есть или отсутствует у них на этот счет соответствующие штампы в паспорте!

Иван Петрович, вертя ключ на указательном пальце, повернул назад, но тут дверь 116-й комнаты открылась и в коридор вышла Даша. В необычайно привлекательном нежно-розовом халатике, в шлепанцах на босу ногу и, взяв остолбеневшего Ивана Петровича за руку, молча затащила в комнату.

— Как ты тут оказалась?

— А вот так, — загадочно ответила она.

— Ты… — Иван Петрович хотел по понятиям тех времен назвать ее медиумом, а получилось по-современному, — экстрасенс?

— Ваня, да разве это так важно? — спросила она. — Чайник только что вскипел, попьем после всех переживаний и — на боковую.

Выражение на боковую было присуще не ее поколению и резануло слух. Никак он не мог то ли смириться, то ли свыкнуться к многочисленным своим приключениям — путешествиям во времени и в пространстве. Поэтому и не знал, как относиться к тому, что Даша, получается, обогнала его по пути в эту комнату. Хорошо это или плохо, радоваться этому или печалиться? Если ему не померещилось, размышлял Иван Петрович, лежа в постели с открытыми глазами, он встречался с самим Саваофом, после этого и пошли с ним приключаться невероятные истории. Но с кем могла встречаться она?

По странной ассоциации ему вспомнился алтайский поэт Шатра Шатинов, который за великие бытовые подвиги был лишен права проживать в общежитии, но, тем не менее, много месяцев жил в нем подпольно и неуловимо для коменданта, в прошлом надзирателя Бутырской тюрьмы. Поразительно, однако, когда в сквере завязалась драка между студентами и лимитчиками-строителями, Шатра выбежал на помощь своим и после победы над пролетариями шустро нырнул в общежитие. Интересно, Шатра все еще бродит по общаге? С помощью этой мысли Иван Петрович намеревался уйти от раздумий о необычном поступке Даши, о неизвестном будущем, которое уготовано им завтра.

Комнату то и дело освещали необычно яркие фары машин, идущих от кинотеатра «Орел», и Ивану Петровичу показалось, что рядом, у Даши, что-то ослепительно сверкало. Он повернулся, приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть странное сверкание, и когда очередная машина залила комнату светом, увидел, что под простыней действительно что-то светится. Вначале подумал, что в постель забрался какой-нибудь жук-светлячок, поэтому, боясь разбудить Дашу, поднял простынь, намереваясь поймать насекомое. И в свете очередной машины обнаружил на пупке Даши самый настоящий бриллиант.

Изумлению Ивана Петровича не было границ. Бриллиант в пупке — нечто запредельное, непонятное и нелогичное. Хотя и пирсингом называется. На руках, на шее, на голове, на ушах, пусть даже в ноздрях — это объяснимо и привычно, кроме последнего случае, но в пупке?! Может, она своего рода раковина, у которой в пупке растут драгоценные камни?

И тут опять пошло кино. Вот Даша в библиотеке взяла старинное «Евангелие» в золотом окладе, на метро доехала до станции «Алексеевская», поднялась на поверхность, но направилась не вниз по проспекту Мира, то есть домой, а повернула налево, в небольшой скверик, где на скамейке ее поджидал тот самый черт в черной шляпе, которого он спустил с лестницы!

«Что она делает?!» — воскликнул Иван Где-то, глядя на то, как Даша протянула демону «Евангелие». Тот галантно, но, не снимая шляпы — ведь под нею рога! — приложился к ручке дамы и повел ее по тропинке к микроавтобусу, который поджидал их на Староалексеевской улице. По дороге о чем-то болтали, звука не было — черт, должно быть, об этом побеспокоился заранее, заглушив разговор режущим ухо скрежетом.

Невероятно: Даша спокойно вошла в микроавтобус, где ее поджидали два молодых черта! Те самые, которые являлись за ее телом. Даша приспустила джинсы, подняла футболку, обнажив живот, и улеглась на скамью. Один из молодых чертей явно перевозбудился, вознамерился содрать с нее джинсы, однако старый черт дал ему увесистую затрещину. В руках у другого сверкнул бриллиант. Старый черт пшикнул каким-то спреем на живот Даши и ловко кривой иглой пришпилил, то ли свиной щетиной, то ли рыболовной леской, драгоценный камень к ее пупку. Удовлетворенно усмехнулся и жестом велел подниматься. Она взглянула на брызгающий лучами бриллиант, засмеялась от счастья и чмокнула благодарно черта в черную от щетины щеку. Сексуально озабоченный чертов племянник потянулся лапой к ее пазухе, но дядя лягнул его копытом, давая понять, что и сейчас не время заниматься этим, дескать, еще успеется. Даша в приподнятом настроении выскользнула из микроавтобуса и едва ли не вприпрыжку от счастья пошла домой.

Иван Петрович поднялся и подошел к окну. Сквер, который тускло освещали фонари, был пустынен. А ведь в молодости фонари были яркими! Но уловка с помощью воспоминания ненадолго отвлекла его от мыслей о предательстве Даши. Было одиноко и мерзко. И обидно, хотя двойник предупреждал его о расплате за любовь. Будить Дашу и устраивать разбирательство сейчас или ждать утра было одинаково бессмысленно: чего хорошего можно ожидать от девицы, обменявшей у черта Евангелие на бриллиант в пупке? Не получилось из нее Магдалины. Выходит, она и не любила его вовсе? Да и какие такие горячие чувства мог вызвать он, пожилой и уставший от жизни человек? Он полюбил ее искренне, она была его огромным счастьем. Ему и жить хотелось, потому что хотелось любить. Теперь не было причины жить.

В подобные тягостные моменты его тянуло к стене коммунаров. Последний раз он был там еще в советские времена. Настал момент вновь погрузиться в хмельную муть, забыться в ней, ночевать, где придется, у собутыльников или в вытрезвителе, а утром вновь похмеляться в страхе перед тем, что сознание прояснится.

Тетя Дуся недовольно ворчала, открывая ключом дверь, и он, оказавшись на улице, пошел к стене, по дороге поймав машину. Оказавшись на месте, Иван Петрович не нашел знаменитого пивного киоска из желтого рифленого пластика. И самой стены из старинного красного кирпича не было. Вместо нее стояло несуразное здание вроде бы кавказской архитектуры — крикливо размалеванное, вызывающе пошлое и с высокомерной башенкой, должно быть, для царицы Тамар или влюбленной Зухры. «Что-то торговое, но без круглосуточного духана, — определил он. — То-то еще будет, ой-йо-йой!»

С досады сплюнул и вдруг вспомнил о депутатской заварушке в Белом доме. Пришлось добираться пешком, поскольку никто не соглашался туда ехать. Белый дом два года назад был окружен только баррикадами, но теперь к ним, очень жидким, практически условным, добавилась колючая проволока и оцепление из мрачных и злых вояк в бронежилетах. Иван Петрович отыскал лазейку в оцеплении и спиралях Бруно, направился к костру, который освещал неровным светом кружок новых защитников.

Вначале никто на него не обратил внимания, слишком все были погружены в тягостный разговор о том, будет или не будет сегодня штурм.

— Я так скажу: нынешняя бандитско-чиновничья власть — это вам не бездарное ГКЧП с трясущимися дланями. Сейчас куда ни придешь, везде и всюду отстегивай. Чиновник не поставит закорючку, пока ему не сунешь в лапу. А сколько таких закорючек наворотили, а? Ворье превратилось в новую аристократию. Милиция — те же бандиты-рэкетиры. И вы хотите, чтобы они отдали власть? Умыли нас кровью сегодня в Останкине? Еще как умыли. Умоют еще, умоют, — сказал высокий парень и поднялся с корточек, чтобы поправить дрова в костре.

— Не каркай, без тебя тошно! — одернули его.

Огонь затрещал и оживился — в бликах света Иван Петрович узнал в парне забелдомовца в черной бейсболке и черной футболке. Бейсболка была та же, но вместо футболки — серая стеганая куртка.

— Самое обидное — я ведь эту банду в августе здесь же защищал! — воскликнул с горечью парень. — Как же, борцы за демократию, счастье народное, сволочи… Вот! — он вынул из кармана медаль забелдомовца, потряс ею и швырнул в костер…

— Было дело, подтверждаю, — сказал Иван Где-то, которому наскучило стоять за спинами.

— Ничего нового: тогда партбилеты в костры кидали, а теперь — бобдзедуновские медали, — произнес кто-то с издевкой.

— Ваня-бульдозерист, ты?! — не обращая внимания на ядовитое замечание, воскликнул парень и бросился обнимать его. — Да это же знаменитый Ваня-бульдозерист, который притащил могильную плиту для большевизма! Мы думали тогда, что танки пошли на штурм — с таким грохотом тащил плиту на железяке!

— В этот раз танки обязательно пойдут, — произнес убежденно Иван Где-то.

— И ты так считаешь? — опустив руки, спросил парень. — Значит, нас поимели, как хотели?

— Как фраеров, — прозвучал вновь голос с издевкой. — За что боролись, на то и напоролись.

— А я и не спорю, — сказал парень в сторону ядовитого голоса. — Если бы я тогда знал… — в голосе его зазвучало не только сожаление, но и угроза.

— Как вы грустно живете! Ни выпивки, ни закуски, — заметил Иван Петрович.

— Две недели ни воды, ни электричества. Это вам, забелдомовцам, выпивка и закуска привозилась не меряно, а на десерт — шалашовки, — под общий смех заметил тот же ядовитый голос.

— Вас точно так же используют, как и нас! Как вы этого не понимаете? Вы — массовка, которой прикрываются те, кто борется за личную власть! История повторяется. Трагедия повторяется в виде фарса! — неожиданно взорвался Иван Петрович.

— Мужики, этому бобдзедуновскому агитатору не мешает бошку оторвать! И его дружку. Ишь ты, медалями своими тут раскидались. Мы им, сволочам, так и поверили, — от костра отделился какой-то офицер в камуфляжной форме, в фуражке с летной кокардой, с забинтованной рукой на перевязи. — Валите отсюда, шкуры продажные. Ну!..

Офицер, судя по всему, только что побывал в аду возле телецентра и был еще в шоке. Он наступал на них, нещадно матерясь, и они пятились от костра. Пытаясь убедить его, что никакие они не бобдзедунисты.

«Если говорят о Бобдзедуне, значит, опять я Лимитград залетел», — с досадой подумал Иван Где-то.

Глава тридцать четвертая

Картина была бы неполной, если не упомянуть событие, происшедшее в Кремле в тот самый момент, когда Великий Дедка вспомнил, что он когда-то действительно был куском чаги, который покачиваясь на ласковой и теплой волне, плыл по Малому Танаису. Именно в этот момент из августейшего туалета раздался хриплый после вчерашнего бодуна рык Бобдзедуна:

— А хде у нас, панимаш, национальная идея?

Столпившаяся у двери челядь, полушепотом обсуждавшая тему о том, что «Гжелка» почему-то стала сильно крепить, поэтому Главному управлению августейшего сортира, прежде всего начальнику управления по большому, не мешало бы незамедлительно принять меры. Кто-то, в первую очередь начальник узла биде, с перепугу подумал, что там нечем подмываться и подтираться, взглянул вопросительно на начальника Главкремльвлаги. Начальник управления по малой нужде высокомерно поглядывал на коллег, уверенный в полной состоятельности хозяина по своей части.

— Так хде у нас, я, панимаш, спрашиваю, национальная идея?

На этот раз рык был или более членоразделен, или же все предельно старательно прислушивались, что происходило за золоченными вратами ритуального зала, ждали повторения выступления хозяина и на это раз благополучно расслышали. И облегченно вздохнули.

— Найдем национальную идею — куда она от нас денется! Сегодня же и найдем… Взять хотя бы большой теннис на хорошем корте. Россия — страна большая, тут столько можно кортов отгрохать! — нашелся шустрый челядин из Главного управления охраны.

Невесть откуда в кремлевском коридоре объявился призрак Ивана Где-то, затерялся среди придворных.

— Грабь награбленное и не награбленное — вот подлинная нынешняя национальная идея, — произнес он. — Здесь и прогрессивно-исторический момент налицо — высшая стадия карамзинского «Воруют!»

Челядь не слышала слов призрака, однако смысл сказанного отложился у них в подкорке. Оттого они мечтательно и сладострастно заулыбались. И даже Бобдзедун удовлетворенно, словно из Царь-пушки, сотряс воздуся в царском ритуальном зале.

— Так хде ж, у нас, который раз спрашиваю, национальная идея? — вновь донеслось оттуда.

Все взоры обратились к начальнику президентского параграфа. Этот челядин осмелился на днях отобрать у Бобдзедуна последнюю бутылку «Гжелки» — поступок, сравнимый в здешней среде с подвигом Александра Матросова, закрывшего своим телом амбразуру дзота. Естественно, президент отнял бутылку и разбил ее у него на голове. И послал за новой бутылкой. Утром, когда начальник параграфа с забинтованной головой наливал похмельный стопарь, Бобдзедун сообщил, что своим указом присвоил ему ранг чрезвычайного и полномочного посла. В знак благодарности начальник параграфа, чтобы не компрометировать благодетеля, немедленно разбинтовал голову и напялил парик.

На него смотрели с надеждой еще и потому, что он был последним из тех, с кем вчера пьянствовала и над кем куражился Бобдзедун. Вчера хозяин весь вечер заливался слезами, подозревая каждого в том, что он тайно ненавидит Нью Голд Орду. Плакал от ужаса, поскольку от Нью Голд Орды полностью зависело быть или не быть ему президентом this country. Более того — жить ему или не жить. Поэтому он и в трезвом виде, и находясь в положении риз, никому не позволял даже думать плохо о заокеанском Старшем брате. Новые золотоордынцы чувствовали себя в this country как на своем ранчо, даже лучше, поскольку все, чтобы они ни желали — от увольнения министров, подозреваемых в отсутствии горячей любви к Нью Голд Орде, до развала любых отраслей, особенно оборонных, — немедленно исполнялось. Но Бобдзедуну и этого казалось мало. Верноподданнический бзик превратился у него в тяжелую манию, которая давала себя знать не только тем, что он начал вдруг зубрить ньюголдордынский язык, но и истериками в пьяном виде.

— Здесь без Рыжего не обойтись, — произнес чрезвычайный и полномочный, важно, в полном смысле по государственному, нахмурясь.

Дворовые стали допытываться друг у друга: «Где Рыжий?!» Обычно он появлялся к принятию первой рюмки, когда сознание хозяина прояснялось, и он, как утверждали средства массовой дезинформации, вовсю работал над документами. По восемьдесят законов и указов подписывал за один раз! Соломон!

Невесть откуда, словно из воздуха, перед золоченной дверь президентского нужника, возник Чумейко-Чумайс. Никто, даже начальник параграфа, не имел права посещать Бобдзедуна во время делания по малому, не говоря уж — по большому. Но только не Чумейко-Чумайс, на которого никакие ограничения не распространялись. Поскольку он, будучи первым вице-премьером this country, представлял интересы Нью Голд Орды. Поэтому, когда он скрылся за дверью, дворовые тут же поспешили в свои кабинеты, включили систему прослушивания.

Кстати, распечатка разговора для начальника охраны спецтела выглядела таким образом:

«Чумейко-Чумайс. Это, должен вас поздравить, сильнейший ход. Никто и никогда, кроме вас, не задумывался о национальной идее вообще. Это огромный прогресс государственной мысли, мощнейший толчок общественному сознанию, неоценимый вклад в реформы и торжество демократии.

Бобдзедун. Ну, будя, будя, Толян. Еще с утра сглазишь. Ук, ук…

Ч.-Ч. В нашем с вами положении национальная идея может состоять только в преданности Нью Голд Орде, в воспитании пипла в духе восхищения и любви к ней.

Б. Выражайся яснее. Пипл — эта шта?

Ч.-Ч. Народ, с вашего позволения.

Б. Моду взяли умничать. Так и говори — народ. И не пипли! А этот самый народ, панимаш, не попрет нас с Кремля? Вона царицу-немку поперли, а заодно и Николашку. А тебя, ох, как не любят. Вместе с тобой и меня попрут.

Ч.-Ч. Позволю себе возразить вам, ваше величество. Народу-то не осталось, пипл да электорат. А пипл все схавает. Для того и придуманы политические технологии. Рейтинг у вас сейчас всего три процента…

Б. Опять туманцу подпустил. У меня рейтинг постоянный — сорок градусов. Так или не так?

Ч.-Ч. Не так, ваше величество. Если вам угодно, был такой американский полковник по фамилии Рейтинг. Подсчитывал, у кого из солдат больше скальпов. У кого больше, у того и рейтинг выше и тому новое звание. Так и повелось.

Б. А ведь верно (смеется) — чем больше царь или полководец отправит на тот свет, как ты выражаешься, пипла, тем, панимаш, он более великий, знаменитый и уважаемый.

Ч.-Ч. Я же говорю: пипл все схавает!

Б. Если даже, панимаш, открытым текстом объявить ему нашу национальную идею?

Ч.-Ч. Зачем же открытым? Зачем зря раздражать? Эта редакция национальной идеи для нас, для внутреннего пользования. А вам, дабы прослыть отцом нации, следует бросить в массы вопрос о том, что следует понимать под национальной идеей. Пусть спорят, ломают копья. А мы тем временем попытаемся войти хотя бы шестеркой в семерку.

Б. Не понял. Не знаю такого напитка. Есть три семерки, но не люблю.

Ч.-Ч. Не о тех семерках речь! А о клубе самых развитых стран.

Б. Ну, эт калашный ряд. Куда нам…

Ч.-Ч. Не говорите. Именно туда нам и надо. А чтобы туда приняли, надо уничтожить свои ракеты, подводные лодки, особенно атомные, порезать самолеты, особенно стратегические, отправить танки на переплавку. Только так можно доказать преданную любовь к Нью Голд Орде. И что чрезвычайно важно — умело осуществить приватизацию. Таким образом, чтобы фактически бесплатно ньюголдордынцам достались лакомые куски нашей собственности. Это будет гарантией необратимости назад, как уточняет великий Около-Бричко, реформ, но самое главное — нашей безопасности. Нью Голд Орда чуть что — или их студентов обидели, или неугодный строй создали — немедленно посылает авианосцы и высаживает морскую пехоту. А мы отстегнем им собственность. Пиплу по два виртуальных «Итиля», а золотордынцам — акции на нефть, газ, электроэнергию. Пусть только попробует кто-нибудь отыграть назад — костей не соберет. И мы будем на коне. И, как миленькие они нас с распростертыми объятьями и в семерку примут.

Б. Толян, эт тебе за океаном, панимаш, подсказали или сам до этого дошел?

Ч.-Ч. Разрешите не уточнять. Вы одобряете такой аспект национальной идеи?

Б. Целиком и полностью, а сверху еще и с присыпкой!

Ч.-Ч. Теперь о рейтинге. Пипл обожает маленькие победоносные войны. Накануне выборов можно было бы навести конституционный порядок в Чикерии. Как утверждает лучший министр обороны всех времен и народов полка десантников достаточно, чтобы там все разбежались. Ваш рейтинг пойдет вверх, электорат всегда проголосует за победителя.

Б. Стало быть, немножко чикерийских скальпов, мне за пояс заткнуть?

Ч.-Ч. Об этом и речь. На большее наши вооруженные силы сегодня не способны.

Б. А не повернут штыки не на Чикерию, а на Кремль? Тут, панимаш, подумать надо (натужно стонет). Вообще-то, знаешь, в чем состоит наша национальная идея? Не проходить мимо того, что плохо лежит. Красть — вот наша национальная идея. Воровать — вообще-то не царское дело. Может быть, ханское или хамское…

Ч.-Ч. Но ведь можно приватизировать. И не вам, а членам вашей семьи.

«Тебе не спросилися!» — с раздражением подумал хозяин, и аппаратура подслушивания зафиксировала всплеск его мыслительной активности и расшифровала ее смысл.

Б. Ну вот ты ее член. Скажи-ка, сколько уже наворовал, а?

Ч.-Ч. Ваше величество, зачем же на личности переходить?

Б. Ладно, не будем переходить. Иди, а то, панимаш, подперло. Да, чуть не забыл. Вчерась друг Шельмут приехал в Сэрай к другу Убиллу в гости. И позвонили мне. Друг Убилло Клиторн говорит, что у них ливни да смерчи. Так ты, панимаш, дай команду всем в Кремле из солидарности с народом и руководством Нью Голд Орды под зонтиками сидеть. Раскрытыми, панимаш, зонтиками. И я сиводни никого без зонтика принимать не стану. Беги!

В этот момент челядь оглушило. Удар в микрофоны был такой силы, что в кабинетах даже запахло.

В тот же миг на водную гладь Малого Танаиса в районе Изюм-Кургана шлепнулся засохший березовый гриб и, покачиваясь на мелкой волне, неспешно поплыл к Танаису и Понту Эвксинскому.

Свернулось в нравственном смысле пространство и время. На эту страну опустились густые времена.

С этого момента события развивались по наихудшему варианту. Многим показалось, что Добро вообще исчезло с громадных просторов самой большой страны планеты. Не стало Чести, Совести, Порядочности, Достоинства, Целомудрия — отныне они воспринимались как ненужные пережитки недавнего прошлого. И вызывали лишь насмешки.

Пройдет совсем немного времени, и танки из пушек будут расстреливать бунтовщиков-парламентариев в Белом Доме, стены которого почернеют от пламени и дыма. А из великих независимых стран Балтии горячие девушки отправятся на Кавказ отстаивать суверенность Чикерии в качестве снайперш, прозванных белыми колготками. Немало из них будут пойманы, получат в награду по гранате Ф-1. С выдернутой чекой, в пылающие неуемной страстью прибалтийские влагалища.

Новая кавказская война открылась как старая рана. Кровоточащая на десятилетия.

Глава тридцать пятая

Старший лейтенант Триконь был неприятно поражен просторностью подвальных помещений шарашенского НКВД. Узилище занимало по крайней мере треть города. Его таскали из кабинета в кабинет, допрашивали, били и тут же склоняли перейти к ним на службу. Однако он был непреклонен, да подполковник Семиволос в сеансах связи рекомендовал не сдаваться.

В подземный Шарашенск просочились слухи о восстании в Москве — появилась надежда на то, что с падением режима в России ньюголдордынским марионеткам не удержаться и в бывших союзных республиках. Исчезнут, как кошмарное наваждение.

Но однажды надзиратели принесли в камеры видеомагнитофоны с записью расстрела российского парламента. Чтобы неповадно было ерепениться — так расценили пропагандистскую акцию узники. И в тот же день конвейерным методом заработала «тройка»: три минуты разбирательства и Василий Филимонович получил двадцать пять лет колонии строгого режима за шпионаж в пользу иностранного государства и измену Ошараш-Ишеварнадии. Племянника Романа стремительная «птица-тройка» лишила свободы за дезертирство всего на двенадцать лет, а кавказца-майора решила выслать как подданного иностранного государства. На самом же деле обратить в рабство и продать в Чикерию.

Настал день, когда дядю и племянника вместе с другими заключенными погрузили в «воронки» и привезли в барак на краю леса, окружающего довольно большое и красивое озеро. После мрачного и сырого подземелья место представлялось курортным — лес сосновый, берег песчаный, озеро с чистейшей и манящей в свои глубины водой. Не было бы только высокой ограды из колючей проволоки под напряжением, сторожевых вышек, сколоченных из новых, еще не обветрившихся досок. Как и караульных с пулеметами, как и надзирателей с резиновыми палками-демократизаторами, которые пускались в дело, если узники, по их мнению, без энтузиазма и вдохновения работали.

Если еще иметь в виду, что в подземелье они мыли водочные бутылки с шести утра и до десяти вечера, то здесь действительно был курорт. Там помещение для мытья с черным осклизлым потолком, с которого капало, располагалось рядом с узилищем. По утрам, когда заключенные приступали к работе, их поджидали горы грязных бутылок в пластмассовых ящиках. В душном влажном воздухе чувствовалась бензиновая гарь — ящики завозили сюда грузовиками, а «чистую» посуду увозили электрокарами, из чего сделали вывод, что разлив водки производился здесь же. Кроме того, поговаривали, что где-то в этих подземельях женщины-заключенные выпускают «лечебно-столовую» минералку, точнее, умиралку, знаменитой марки Шарашенская — попросту пластмассовые бутылки наливают водой из речки Шарашки, добавляя в нее соли, соды и углекислого газа.

Невольники загружали бутылки в огромные чаны, где в чудовищно грязной воде отмокали наклейки. Потом бутылки вылавливали сачками из проволоки, вручную счищали остатки клея, ополаскивали холодной водой. К концу смены руки разбухали, за ночь не успевали восстанавливаться, поэтому после нескольких дней работы начинали болеть кости.

Бывший лучший участковый лучшего отделения милиции эти тяготы, как и положено по уставу, переносил стойко. Застуженные в холодной воде кости болели все сильнее и сильнее, лишали сна. Ему было тяжко, но не так как племяшу Ромке — от побоев и сырости у него открылась рана на спине. Но, не взирая на это, тюремщики садистски угощали его демократизаторами. Однажды Ромка упал от ударов на пол и потерял сознание. Василий Филимонович бросился к нему, поднимал и укладывал племянника на пустые ящики под градом ударов. Особенно старался бывший сержант, с которым он дрался за теплицу в Больших Синяках. Теперь он стал майором, командовал тюремщиками.

К сожалению, новоиспеченный майор Урин и на строительстве был начальником охраны. Он цепко следил за Василием Филимоновичем и Ромкой, придирался к любой мелочи.

— Запомни, легавый: я тебя и под землей найду и задушу, — сказал как-то ему Василий Филимонович, когда тот избивал Ромку. Ведь парнишка только-только стал приходить в себя, на воздухе рана опять стала рубцеваться — надо было его спасать, вот бывший лучший участковый и пригрозил мучителю, опять принимая удары на себя.

— Я тебя за такой базар четвертую, руки-ноги поотрываю, — кричал Урин, принимаясь за «демократизацию» Василия Филимоновича.

Как ни странно, однако здесь заключенным бесплатно раздавали центральную шарашенскую газету «Дальнейший вперед!». Василий Филимонович, приученный с детства верить печатному слову, как родной матери, вначале недоумевал, читая в газете всевозможную белиберду. Зато Ромка умел читать центральное шарашенское издание как свежий сборник анекдотов. И приучал к такому отношению к печатному слову не только родного дядю, но и полуодичавшего Никиту Сергеевича, как ни странно, Хрущева, обросшего в отличие от своего лысого тезки густыми рыжими волосами, из дебрей которых взирали на мир два синих затравленных глаза.

Этот Никита Сергеевич был в горах Северного Кавказа лет десять рабом, бежал под шумок дудаевского переворота. Его задержала шарашенская полиция и, как лицо, не имеющее никаких документов, вновь определила в рабство. Когда он называл себя Хрущевым Никитой Сергеевичем, то это всегда вызывало смех и заканчивалось психбольницей. Но фамилия, имя и отчество, как он уверял всех, достались ему от родителей. Судя по его словам, он когда-то преподавал в институте высшую математику, но любил заниматься альпинизмом. В горах и угодил в рабство.

Никита Сергеевич любил говорить каждому встречному:

— Хорошо, что сюда цивилизация еще не дошла и мужиков не трахают. Мне один хозяин задницу несколько раз разрывал. И приговаривал при этом: «Это тебе, Никита, за то, что вернул нас из Казахстана. А не надо было туда посылать!» А девкам плохо — их везде и всюду трахают.

И еще была у него загадочная пословица, употребляемая по любому поводу: «Жмут не новые сапоги, а Старые Атаги».

В редкие свободные минуты Никита Сергеевич вертелся возле Ромки, ждал, когда тот, громко и с выражением, начнет читать свежую газету.

— Почитай газетку, ну почитай, — канючил Никита Сергеевич, если Ромка тянул с читкой.

— Возьми сам и читай, — как-то с раздражением сказал Ромка. — Я в институтах не преподавал, даже не учился.

— Не могу. Буквы все забыл, — ответил Хрущев.

— А ты их знал? — спросил Ромка.

— Знал, — кротко ответил тот. — Из меня в Чикерии всю грамоту вышибли.

— Вообще все вы, Хрущевы, малограмотны, — вздохнул Ромка перед тем как приступить к громкой читке.

Как и прежде главным словом в шарашенском официозе было свершается. Видимо, хозяин Ошараш-Ишеварнадии по-прежнему считал, что слово это волшебное, воспалительно действует на трудовую, политическую, экономическую активность и все прочие ее виды. Поэтому в Ошараш-Ишеварнадии ничего не происходило, но зато все свершалось.

— Свершилось очередное пленарное заседание Государственного Грохота, — идя навстречу пожеланиям Хрущева, старался в своем углу Ромка, — который принял закон о признании Академии Наук Ошараш-Ишеварнадии самой древней на нашей планете и в нашей галактике. Признание произошло после утверждения научных докладов, убедительно доказывающих, что древние ошараши и древние ишеварнады подарили шумерам клинопись. В основе клинописи, как известно, являются колуны, которыми наши древние предки раскалывали гигантские деревянные колоды, чтобы из них изготовлять самые большие на земле ульи для пчел, так называемые борти. Вместе с медом в страну шумеров экспортировались и колуны, которые стали первыми в мире буквами и цифрами, поскольку обозначали сорт меда и его количество.

Всеобщий интерес вызвали сообщение о том, что ошарашенское слово «колун» происходит от ишеварнадского слова «коло», считавшегося до последнего времени древнеславянским. Всесторонние и убедительные исследования наших ученых свидетельствуют о том, что слова «колун» и «коло», пришедшие к шумерам по импорту из нашего древнего государства, в свою очередь были заимствованы у шумеров греками. И стали основой слова «культура», которое используется во всех языках мира, кроме некоторых наречий австралийских аборигенов и пигмейских племен в Африке. В связи с этим было решено учредить Академию культурно-духовного единства мира со штаб-квартирой в столице нашего независимого государства Нью-Шарашенске.

Исследователями также установлено, что Колумб — это слегка видоизмененное общее древнее слово ошарашей и ишеварнадов Околун-мбы, означающее Колун-странник или путешественник. Первооткрыватель Америки несомненно имеет ошарашенско-ишеварнадские корни. Всеобщими и бурными аплодисментами было также встречено научное заявление о том, что и знаменитый академик науки, рядовой генералиссимус пера и государственный министр дружественной Точки RU, личный и верный друг Великого ошамхала Аэроплан Леонидович Около-Бричко является нашим соплеменником. В связи с этим господину Около-Бричко был направлен приветственный адрес и приглашение посетить нашу страну с докладом о своих корнях в удобное для него время.

Сессия Академии Наук с удовлетворением выслушала доклад о том, как нашими предками были переданы китайцам секреты изготовления пороха и газетной бумаги. Некоторыми академиками высказывалось следующее предложение. После завершения и оформления этих исследований просить Великого ошамхала обратиться в Организацию Объединенных Наций о признании за Ошараш-Ишеварнадией приоритета в изобретении пороха и газетной бумаги, а также о распространении на них права интеллектуальной собственности. Что должно повлечь за собой приобретение у нашей страны всеми государствами мира патента на их производство и использование. Предложение решено детально обсудить на следующей сессии.

Однако гвоздем программы стало сообщение вице-Великого ошамхала и вице-президента Академии Наук господина Ширепшенкина о создании нашими учеными уникального препарата ишеварнадикума, который со стопроцентной эффективностью излечивает СПИД. Ишеварнадикум излечивает также все известные формы рака и венерических заболеваний — причем даже на расстоянии, для чего достаточно одному члену семьи постоянно использовать обработанные уникальным препаратом женские прокладки или фотографию больного. По своему действию на мужчин и женщин препарат значительно превосходит йохимбу, виагру и прочие секс-стимуляторы. Сессия единогласно утвердила ишеварнадикум в качестве основного лечебного препарата XXI века, поставив задачу создания в самые сжатые сроки препарата ошарашдикума, излечивающего все остальные болезни человечества, как известные науке, так еще и неизвестные.

— Ты заткнешься сегодня? Или помочь? — спросил бритый наголо раб по кличке Качок. Он был единственным, кто попал сюда из братвы, не исключено, что в качестве смотрящего, поэтому всевозможная шушера из бомжей, алкоголиков и мелких воришек держалась к нему поближе. К нему и охрана относилась с уважением, даже сам Урин, теперь подполковник, заискивающе улыбался при встрече с ним. Поэтому не было ничего неожиданного в том, что тут раздалось несколько голосов в поддержку Качка.

Ромка отложил газету, лег на нары, сцепив за головой кисти рук. Ему не хотелось спорить с Качком. Василию Филимоновичу даже показалось, что окрик братана помог ему избавиться от надоевшего занятия. И довольно бессмысленного — ведь невольников, кроме Хрущева, газетная белиберда совершенно не интересовала. Ни возмущения, ни смеха. Ни радости, ни уныния. Все по фигу. Кроме исконного желания сбиться в стаю, угадать и исполнить пожелания вожака.

— Ишеварнадикум — совсем хуже некуда. Пидорасы теперь совсем распояшутся. Власть везде прибрали к рукам пидорасы. Называют себя голубыми. Какие голубые — они пидорасы! — воскликнул Никита Сергеевич и, усевшись на свое тряпье, схватился за голову.

Несколько дней спустя Качок превратился в охранника. Василий Филимонович не позволил себе удивляться, но сразу же доложил новость Семиволосу. Начальник тоже не удивился, заметив устало, что братва поперла на службу режиму, бандиты и чиновники сбиваются в общие стаи. И спросил насчет того, не думает ли он выбираться оттуда? Просидел, мол, почти год, не намеревается ли отсидеть еще все двадцать четыре? «Товарищ подполковник, да при малейшей возможности слиняю отсюда!»- заверил он начальника. «Ну-ну», — ответил с большим сомнением Семиволос.

Это «ну-ну», не только переполненное руководящим сомнением, но и пренебрежением к возможностям бывшего лучшего участкового лучшего отделения столицы, совершенно не давало покоя. Василий Филимонович выискивал слабые места в системе охраны, однако их не было. Четыре вышки по углам с пулеметами, в два ряда колючая проволока под напряжением, между рядами спираль Бруно. Множество видеокамер показывали на мониторах в караульном помещении буквально все, что происходило на стройплощадке и в бараке. На воротах строжайшим образом, с собаками, обыскивались машины. В темное время суток патрули с овчарками непрерывно ходили вокруг внешнего проволочного ограждения.

Охранялась стройка так строго, видимо, по причине святости и неприкосновенности частной собственности. А принадлежала она министру безопасности Сучкареву, который куда-то основательно запускал руку — не на зарплату же, которую в Ошараш-Ишеварнадии было принято не платить вообще, строил огромный загородный дворец. Василий Филимонович не раз видел его здесь — запузел бывший капитан, передвигался по земле вальяжно, словно делал ей одолжение. Каждый раз его окружала толпа прихлебателей, которые строчили в блокнотах, записывая каждое слово великого человека. А Сучкарев упивался своей властью, ему нравилось, что каждое его слово, не говоря уж о замечаниях или прямых указаниях, найдет свое отражение в главной амбарной книге министерства и попадет в историю. В минуты осознания этого он водружал на переносицу пенсне, что делало его похожим на Берию и внушало ужас окружающим.

Однажды Сучкарев заметил Триконя. Небрежно махнул пухлой рукой в его сторону, приказал доставить его. Подполковник Урин не доверил подчиненным выполнение высокого поручения. Подбежал, запыхавшись, к Василию Филимоновичу сам.

— Зэка Триконь, к господину министру! Бегом! — заорал он, вытаращивая от усердия глаза, однако воздержался от привычки при обращении к заключенному усиливать приказания демократизатором.

Василий Филимонович не побежал, а потрюхал. Вроде бы и бежал, но и не бежал, имитировал старание. «Быстрее, быстрее!» — поторапливал сзади Урин, но демократизатор в дело не пускал. Кто знает, для чего министру понадобился бывший ментяра.

Дотрюхав до Сучкарева, Триконь остановился перед ним как бы по стойке «смирно», доложил, что по решению священного ошамхальского суда отбывает наказание — двадцать пять лет лишения свободы за шпионаж и предательство интересов великой и суверенной Ошараш-Ишеварнадии. А матерчатую кепочку не снял, не прижал ее, скомканную в правой руке к бедру — такие ритуалы, позаимствованные из фашистских концлагерей, завели тут. Нарочно не снял.

— Головной убор в правой руке к бедру! Живо! Перед кем стоишь? — закричал Урин и замахнулся, чтобы сшибить кепочку с головы нарушителя ритуала.

— Отставить, — остановил Сучкарев начальника охраны и обратился к Василию Филимоновичу: — Так тебе четвертак впаяли? Извини, не знал.

— Спасибо за заботу, господин начальник! — съязвил Триконь.

— Не поумнел? Может, поумнел, и пойдешь служить? Условия те же, — уточнил Сучкарев. — Должность предлагаю вообще синекурную — представителя наших правоохранительных органов в Москве. Разрешу даже взять своим заместителем любимого начальника — майора Семиволосова.

Василий Филимонович впервые слышал про должность, на которой синим курят, и решил, что это бесплатный сыр, только с дымом. В голове быстренько провернулся план использования этой возможности для побега из Ошараш-Ишеварнадии, а в душе — дал о себе знать соблазн. «Да как же так — я почти согласен идти в услужение этой швали?» — опомнился он и возмутился своим планом. И тем, что соблазн саднил душу.

— Господин начальник, прежде чем продолжить разговор, хочу обратить ваше внимание на два обстоятельства. Разрешите доложить?

— Валяй.

— Я из тех, кто присягает один раз в жизни. Если пойду служить к вам, то без присяги.

— Страны, которой ты присягал, больше нету. Триконь, что за каша у тебя в голове? Сегодня всё продается и всё покупается. Семиволос твой, честный, не понимает, что надо делиться. Он не берет, видите ли, взяток, не крышует, не облагает поборами всех на своей территории. Мы свою крышу, извини, у вас организовали. Потому что все убеждены, что ментов честных не бывает. А Семиволос выпендривается. И у тебя от него крыша поехала. Вася, запомни: всех можно купить. Эпоха рынка навалилась!

— Но присяги никакой больше принимать не буду.

— Да кто от тебя требует присягу? Что ты носишься с этой присягой?! Есть вещь посильнее присяги — страх. Пуля за некрасивое поведение. За предательство найдем и на обратной стороне Луны. Что там еще у тебя… — Сучкарев тут даже кисло поморщился.

— Прошу освободить моего племянника Романа Триконя. Он был комиссован по ранению в Афганистане, а осудили за дезертирство.

— Ты мне, мне, — Сучкарев ткнул пухлым пальцем в свою грудь, — это условие ставишь?

— Кому условие ставишь?! — эхом возмущения отозвался Урин.

— Да разве это условие? Всего лишь просьба восстановить элементарную справедливость. Парня лечить надо, а не заставлять работать с зари до зари. Как я могу идти служить к вам, зная, что родной племянник тут безвинно страдает?

— Никак не можешь, — сказал Сучкарев, и глаза его стали ледяными и колючими. — Замыслил меня с кем, с самим Ширепшенкиным, поссорить?! Это же он засадил твоего племяша! После этого ты отсюда никогда не выйдешь. И племяш не выйдет. Вообще никто не выйдет, — угрозы министр произносил с мстительным сладострастием и напяливал на переносицу знаменитое пенсне. — Убрать!

Василию Филимоновичу пришлось не трюхать, а мчаться под ударами прилежного Урина, да так стремительно, словно зачет принимал лично подполковник Семиволос. Отдышался, взял ведро с раствором и пошел на свое рабочее место. «А все-таки не продал ни душу, ни тело», — размышлял с удовлетворением, возводя стену из кирпича, поскольку тут его считали каменщиком высокой квалификации.

На следующие день они работали всего три часа — до девяти утра. Потом их загнали в барак, закрыли наглухо окна и под угрозой применения оружия приказали к ним не подходить. Зловещая тишина повисла в темном бараке. Василий Филимонович вспомнил слова Сучкарева о том, отсюда никто не выйдет, и подумал: неужели решили всех уничтожить? С их стороны это было бы глупостью — невольники освоили строительные специальности, медленно, однако возводили сучкаревский дворец. И стройка была далека до завершения — какой смысл в замене рабов?

К сожалению, не только старший Триконь обеспокоился. Никита Сергеевич, обхватив голову руками, покачивался на нарах из стороны в сторону и причитал:

— Фашисты барак досками заколотят, теперь обольют бензином и подожгут. Сейчас заколотят, сейчас…

— Станут заколачивать — идем на прорыв. Кому повезет, тот останется жить, — поставил в известность Василия Филимоновича племянник.

Чувствовалось, что Ромка обговорил это с молодежью. Но доски охранники не приносили и двери не заколачивали. Вместо этого они включили свет в бараке и приволокли бак с обеденной баландой. Напряжение схлынуло, потому что кормежка перед тем, как расстрелять или сжечь, находилась вне пределов здравого смысла. После обеда их погнали на работу.

Тайну загадочной паузы Ромка вычитал в газете «Дальнейший вперед». Оказалось, что в тот день великий ошамхал катался с Бобдзедуном по озеру на катере. Бобдзедун для того, чтобы искупаться, купил в ближайшем сельмаге плавки, которые затем выбросил. Газета чуть ли не разворот посвятила августейшему омовению главы дружественного соседнего государства. Плавки Бобдзедуна стали гвоздем визита. Их подобрал капитан ошамхальского катера и повесил в качестве бесценной реликвии в своей рубке. И с восторгом предложил в честь этого присвоить посудине новое название — «Высокие плавки». И еще он был готов безвозмездно передать их Музею Плавок, если таковой в Нью-Шарашенске будет учрежден.

Еще одной горячей новостью было то, что население Ошараш-Ишеварнадии свершило заготовку первой тонны бисера для Великой китайской стены. Покупало у фирмы БББ килограмм бисера за сто ошарашек, нанизывало на нитки длиной 46 сантиметров и сдавало за сто двадцать ошарашек. Но с оплатой по поступлении денег из Поднебесной.

— Почему 46 сантиметров, ведь стена тянется на пять тысяч километров?! — не удержался от смеха Ромка во время громкой читки.

Ответом была тишина. Никто не понял, что это мошенничество. И Василий Филимонович подумал о том, что будь заключенные на свободе, то девять несчастных из каждого десятка побежало бы в БББ. А что такое БББ, никто в Ошараш-Ишеварнадии не знал. Как и в Точке RU — что такое МММ.

Глава тридцать шестая

Фил О'Шанс, не соблазнился заключительными мероприятиями на презентации общества страховой медицины. Хотя после того, как он омолодился, у него возродились сексуальные потребности и восстановились возможности. И он бы с удовольствием уединился бы с любой из предлагаемых девиц, если бы не знал, что собой представляют хозяева, да и гости на этой презентации. С ними было опасно заниматься такими развлечениями. Наверняка Марта Макарьевна записывала оргии на видеомагнитофоны, чтобы потом в случае необходимости шантажировать любителей поразвлечься на халяву. Да разве он не мог любую из них нанять на секс-сеанс?

Поэтому Фил решительно направился к выходу. Его окружали четыре телохранителя в бронежилетах и с автоматами наизготовку — предосторожность не лишняя, поскольку он претендовал на землю под Кремлем. Прикрывая своими телами клиента, они усадили его в бронированный «Мерседес», который рванул с места и помчался по столице, не обращая внимания на дорожные знаки, светофоры и служивых, заискивающе отдающих честь.

В полной безопасности к Филу вернулись сексуальные фантазии — уж очень аппетитных цыпочек приготовила хозяйка. К сожалению, редко какая женщина, увидев его голым, не теряла сознания. Подумав об этом, мистер О'Шанс тяжко вздохнул. Он готов был отдать свои миллиарды, отказаться от десятков заводов, принадлежавших ему, даже от претензий на землю под Кремлем, если бы его избавили от чудовищной болезни.

Давно, когда Аэроплан Леонидович у себя дома возложил ему на голову корону советских кооператоров, он почувствовал, как его тело стремительно молодеет и наполняется энергией. В тот момент у него из копчика что-то вылупилось. Пробило кожу и торчало, упираясь в штанину. Но тогда Филею Аккомодовичу было не до того. У подъезда поджидали рэкетиры Гриши Ямщикова. Они раскатали губы на деньги за две атомные лодки с полными комплектами межконтинентальных баллистических ракет. Ему предлагали и с ядерными боеголовками, все равно, мол, их ждет утилизация, но Филей Аккомодович вежливо, чтобы не задеть ненароком у продавцов офицерскую честь, отказался.

А ведь ему удалось исхитриться, придумать хитроумнейшую схему, благодаря которой Гриша якобы перечислял огромную сумму на нужды августовского переворота. На самом же деле они заструились в заокеанском банке на счет мистера Фила О'Шанса.

Вначале он думал, что на копчике у него нарядился огромный чирей. Только вел себя странно — не болел, а рос. Как-то Фил в американском отеле рассмотрел его в трюмо и понял, к своему ужасу, что у него хвост. И ступни ног округляются, превращаясь в копыта. И на лбу заметил два бугорка, явно обещающие превратиться в рога.

В панике бросился к знаменитому доктору и экстрасенсу в одном флаконе. Тот, получив от него кучу денег, философски рассудил: «Такие случаи атавизма встречаются. Живите спокойно, словно у вас никакого хвостика, никаких копыток и рожек совсем нет». Когда Фил поинтересовался, будет ли все это хозяйство расти и дальше, знаменитость сделала какие-то пасы над магическим стеклянным шаром и ответила: «Прогноз благоприятный. Но будут ли они расти и дальше — даже я вам не могу сказать. И никто не скажет. Для этого надо расшифровать все ваши гены, смоделировать их поведение в будущем. Пока это не под силу медицине и не по зубам даже вашим деньгам».

Если медицине не под силу, то Филей Аккомодович вернулся на родину в маске, чтобы никто его не узнал, посетил множество экстрасенсов, колдунов и ведьм. В перерывах между визитами скупал, давая взятки чиновникам, по дешевке фабрики, заводы, дома, корабли, нефтяные промыслы. Хвост рос как на дрожжах, увеличивались и становились острее рожки, а все тело покрывалось густой пегой шерстью. И в мыслях мистер Фил не просматривал взаимосвязь между стремительным расширением священной и неприкосновенной его частной собственности и таким же стремительным ростом бесовских признаков. Он покупал новейшие средства для борьбы с волосами, обмазывался ими от шеи до копыт. Шерсть отваливалась клочьями, рога и копыта как бы линяли, сбрасывая верхний слой и обнажая нежную розоватую фактуру обновленных копытец и рожек. Лысый хвост ему совсем не нравился, но спустя два-три дня все начиналось сначала.

Ко всем несчастьям добавилось еще одно — лицо катастрофически старело. Чтобы сдержать старение, ему вшили в кожу лица золотую арматуру. Его перекосило так, что самому стало страшно смотреться в зеркало. Закачали в щеки силикон, с трудом придали ему относительно человеческий вид. Филей Аккомодович заказал по прежним своим фотографиям маску и напяливал ее, как Фантомас, когда надо было покинуть загородный дом. Теперь он крайне редко показывался на людях, а приглашение на презентацию общества страховой медицины принял в надежде на то, что там будут светила медицины и что среди них, быть может, удастся отыскать нужного специалиста. Однако никаких светил на шоу не пригласили.

Как-то отшельника в загородном доме посетил ветеран ньюголдордынской демократии Збигнев фон Залупски. Вдвоем они замыслили приватизировать несколько участков российской государственной границы и таможни, расположенные на них. К удивлению фон Залупски, Кремль оказался не настолько продвинутым рыночно, как было принято считать на Западе. Чиновники даже взяток за реализацию этого проекта не брали! Фон Залупски, как известный аналитик-кремлеед, предположил, что граница давно уже приватизирована, но тайно, и тогда this country следует обвинить в грехе закрытости. Если же причиной было то, что он не являлся ее гражданином, тогда это грех дискриминации, что вызывающе противоречит законам рынка и требованиям Межордынского данайского фонда. Короче говоря, они размышляли над тем, как прищучить Кремль тем обстоятельством, что земля под ним по праву принадлежала Филу О'Шансу.

Хозяин был не в духе и не в состоянии плести интриги. Фон Залупски слышал, что Фил много болеет, и чтобы вдохновить партнера, воскликнул:

— Дружище, все болезни как рукой снимет, если ты обратишься к мистеру Около-Бричко! Еще во времена перестройки он наградил почти всех американцев, проживающих тогда в Москве, удивительной способностью с помощью так называемого физико-механического экстрасенсирования. Мы своими лбами сделали сферу из стены металлического гаража. У кого нос был рубильником — прошивал металл как зубилом. Необычные свойства ФМЭ получила большая группа конгрессменов и сенаторов. Ох, и славную потасовку мы устроили в палате представителей и в сенате после возвращения в США! После этого никто из нас ничем не болел. Иммунитет к заболеваниям стопроцентный — даже СПИД не пристает!

Вдохновенный спич фон Залупски зажег слабенький огонек надежды. Не верил Фил уже никаким экстрасенсам, а тем более кому — Около-Бричко, известному институтскому дураку да еще и реактивному! Когда Фил, тогда Филей Аккомодович, временно руководил НИ-НИ тонких бездоходных технологий, он не уволил его лишь потому, что кто-то же должен был коллектив потешать. Теперь он вознесся на вершины власти. Что же, дуракам у нас везде дорога. Но не давало покоя и сомнение: а вдруг? Тем более, он не забыл, как Около-Бричко возлагал ему на голову корону советских кооператоров.

С немалыми трудами Филу удалось встретиться с министром Около-Бричко в приватной обстановке — в отдельном кабинете суперэлитарного клуба. Аэроплан Леонидович прекрасно выглядел — молодо и подтянуто, вел себя раскованно, энергично, говорил громко и начальственно. Фил завидовал его в меру загорелому лицу, блеску в глазах, решительным движениям во время обеда. Даже тому, как он хлестал виски фужерами, лишь покрякивая от удовольствия, и рвал зубами печеное мясо. Не отрезал кусочками изобретенными им же ножевилками, которые в здешнем заведении держали специально для господина министра и его гостей.

— Так в чем суть проблемы, Филей Аккомодович? — требовательно перешел Около-Бричко к деловой части обеда.

— После того, как вы надели на мою голову так называемую корону кооператоров, у меня пошли серьезные нелады со здоровьем, — пустился на рискованную хитрость Фил.

— Не смешите, Филей Аккомодович! Вы, надеюсь, не забыли, как подремывали от старости и слабости в знаменитом девяносто девятом отделе? Корона омолодила вас лет на семьдесят, так что же вы еще хотите?

— Это так и не так. Я даже вам, близкому человеку, не могу рассказать о своих болезнях.

— СПИД на винт намотал что ли? — заржал господин министр.

— Гораздо хуже. У меня без СПИДа иммунитет на нуле. Проявляются генетические аномалии.

— Позвольте, а я здесь при чем? Вы обращаетесь не по адресу.

— Именно по адресу.

И Фил О'Шанс в деталях рассказал о происшествии, которое имело место во времена перестройки в районе 2-ой Новоостанкинской улицы. Господин министр был весь внимание, даже печеное мясо перестал рвать зубами.

— Вся проблема в том, чтобы вы провели сеанс физико-механического экстрасенсирования со мной. Если мои болезни оставят меня, то я передам вам свои права на землю под Кремлем. Плюс сто миллионов долларов. Описание болезни, дарственная на землю и чек в этом конверте. Если вы согласны, распишитесь на нем. Или опечатайте. Мы его сегодня же сдадим на хранение в надежный банк, — подытожил свой рассказ мистер О'Шанс и подвинул к господину министру пакет, обвязанный золоченым шпагатом и опечатанный опять входившим в моду сургучом.

— Гм, — только и ответил вначале герой героев, а потом поинтересовался: — Но как вам стало известно о ФМЭ? Сеанс с американцами я проводил во сне! Мне это снилось, понимаете? Как вы узнали о моем сне?

— Мало ли что во времена перестройки нам снилось! Мои фирмы веников не вяжут.

— Согласен. А если по причине того, что это было давно, я весь сон не вспомню?

— Вас не устраивают условия?

— Условия прекрасные. Но вдруг у меня ничего не получится?

— В любом случае за проведение сеанса получаете чек на миллион долларов.

На том и порешили. По пути на 2-ую Новоостанкинскую заехали в банк, арендовали сейф с двумя замками, оставили в нем пакет и условились, что свой ключ герой героев получит после того, как у Фила появятся явные признаки выздоровления.

Дело было осенью. Оставив машины и охрану возле ресторана «Звездный», Аэроплан Леонидович и Фил зашагали скользкой глинистой тропинкой мимо детской поликлиники к ржавым гаражам. С неба сыпалась занудная изморось. Наконец, добрались до нужного места. Старый гараж с выгнутой, как у антенны некогда знаменитой системы «Орбита», стенкой был на месте.

— После моей команды вам следует разбежаться и врезаться, сколько есть мочи, головой в гараж, — сообщил обладатель замечательных свойств ФМЭ.

— Разумеется.

— На всякий случай показываю.

Герой героев возложил ладони на свой лоб, зашевелил губами, шепча слова таинственного заклятия, а потом рванул с места. Врезался головой в металлическую стенку и едва не потерял сознание. Зароились крупные мясные мухи перед глазами, даже с трудом удерживался на ногах — все-таки в модуле на Грабьлевском шоссе сильно утончили кости некогда совершенно непобедимой головы. Сомнение в том, что свойства физико-механического экстрасенсирования за последние годы подрастерял, решительно отбросил — чек за сеанс в кармане и услугу надо предоставлять.

— Еще раз спрашиваю: все понятно и ясно?

Филей Аккомодович обречено кивнул головой.

— На исходное положение, — скомандовал господин министр и возложил на лоб клиента длани и громко произнес слова волшебного заклятия:

— Тралла-балла, чухили-вихили, вахали-бахали, трахали-бахали — энтээр! Вперед! Банзай!

И подтолкнул клиента к ржавому гаражу. Мистер О'Шанс рванул с места, как ужаленный, из-под подошв полетели во все стороны ошметки останкинской глины. Скорость он набрал приличную, перед гаражом сильно поскользнулся, но все же врезался в него головой. И отключился.

Аэроплан Леонидович бросился к нему, по пути обратив внимание на то, что с ноги у Фила слетел полуботинок и обнажил вместо стопы раздвоенное копыто. Перевернул клиента лицом вверх, принялся щупать, как в американских фильмах, пульс на шее, а обнаружил, что шея вся в пегой шерсти и что на лице у мистера О'Шанса резиновая маска. И рога обломанные — кровь сочится, пузырясь, из них. «Какой продвинутый клиент!» — подумал господин министр и вызвал охрану.

После сеанса ФМЭ мистер О'Шанс лежал два месяца в загородном доме с сильнейшим сотрясением мозга. Шерсть продолжала расти, хвост — увеличиваться не только в длине, но и в толщине. Теперь им можно было обмотать всю грудь, использовать в качестве оригинального бронежилета.

Восточный владыка, которому он в величайшей тайне продал две атомные подводные лодки, давно приглашал в гости. И Фил, кое-как придя в норму после сеанса, отправился к нему в самое прохладное в тех широтах время, поскольку с хвостом и в шубе из шерсти в жарищу чувствовал бы себя хуже, чем отвратительно. Кондиционеры не в счет — от них, заметил Фил, хвост и рога радикулитно ломило.

Ему выделили роскошный дворец. Перед ним раскрывались сказочные возможности пожить в земном раю, испытать множество удовольствий, однако и здесь он вел себя как отшельник.

Обеспокоенный хозяин сам нанес визит. Появился не в пышном официальном наряде, разукрашенном павлиньими перьями, а в идеально отутюженных серых брюках, в легкой куртке, надетой на обычную сорочку. Вместо галстука был повязан шарфик. Мистер О'Шанс попросил удалить охрану, а потом распахнул перед владыкой халат. Но маску из латекса не снял. Но и без полного стриптиза владыка увидел перед собой мохнатого зверя с огромным хвостом.

— Помогите мне, ваше величество, избавиться от шерсти и хвоста! И заодно от копыт! — упал на колени гость. — Восток всегда славился искусными целителями. У меня надежда только на вас. Не предлагаю деньги, чтобы не оскорбить ваше величество, но я готов за излечение отдать все, чем располагаю.

— И даже правами на землю под Кремлем? — владыка перестал от изумления цокать языком, продемонстрировав вопросом, что он вполне современный человек рыночных убеждений.

— Да, — ответил гость, продолжая стоять на коленях.

— Прошу вас подняться. Будьте любезны, садитесь в кресло, — этим предложением владыка показал, что он не восточный тиран, а европейский человек.

Гость встал, непроизвольно низко поклонился и сел в кресло напротив. Заметил, как лица хозяина коснулась едва уловимая гримаса брезгливости.

— Вы когда-то много лет работали в научном институте. Это последствия какого-то эксперимента? Радиация, химическое оружие, биологические добавки, извините, средства массового поражения?

— Не думаю, что это так, ваше величество. В экспериментах подобного рода не участвовал. Кроме экономических экспериментов в Советском Союзе, а потом в России, о чем вашему величеству хорошо известно.

— Вы связаны подпиской о неразглашении? — хитро сощурил глаза владыка.

— Какие сейчас подписки! Мы связаны с вами куда более серьезной тайной, ваше величество. По сравнению с нею, что значит какая-то бумажка? — гость отважился напомнить хозяину о том, что их связывает.

— О, да. Едва не забыл, извините, — парировал владыка. — Помните, в контракте было условие, чтобы команды подводных лодок пользовались во время еды исключительно ножевилками имени чудотворного Степана Лапшина? Докладываю, в кают-компаниях висят его портреты. Подводники считают мистера Лапшина своим покровителем. Мы знаем, что чудотворный Степан живет и здравствует, но пригласить в гости, чтобы он посетил подлодки, по понятным причинам не можем. Позвольте вручить вам набор, специально сделанный для вас. В нем ножевилки — точная копия тех, которыми пользуются моряки. Металл, извините, несколько иной.

С этой шуткой владыка раскрыл инкрустированную драгоценными камнями шкатулку из слоновой кости. Гость с великим трудом изобразил радость на лице из латекса. Принимая обеими руками подарок, встал и опять поклонился, отдавая дань уважения положению хозяина. Тот тоже поднялся и стал прощаться, явно задумываясь: стоит ли этому чудовищу подавать руку или нет? Пересилил себя и подал, но тут же отдернул, поскольку мистер О'Шанс вознамерился обслюнявить ее благодарственным поцелуем.

Вечером высокого гостя посетили два почтенных аксакала — здешний верховный муфтий, в ярких и богатых одеждах, и знаменитый целитель, в скромной хламиде и клетчатом платке без всяких черных колец. Посетители бесконечно учтиво, как к гостю самого владыки, относились к мистеру О'Шансу, то и дело складывая ладошки и отвешивая ему поклоны. Но когда гость, распахнув халат, предстал перед ними во всем своем великолепии, аксакалы, пораженные увиденным, минут пять дружно цокали языками. Воздевали взоры к небесам и самозабвенно складывали ладошки.

Потом наступило время намаза, и аксакалы, разостлав коврики, помолились. Наконец, верховный муфтий обратился к гостю:

— Мы молились за вас, многоуважаемый высокий гость. Но наши молитвы были бы лучше услышаны Аллахом, если бы вы стали правоверным мусульманином. Однако мы заметили, что обряд обрезания над вами был совершен.

— Да, высокий духовный отец, в детстве обрезали. Ведь я родился в иудейской семье. Потом стал убежденным атеистом. Когда в Москве обратился за помощью к знаменитой госпоже Вилене, она сказала, что ее целительные чары бессильны, пока я не приму православие. Я крестился, но чары так и остались бессильными.

— Наши молитвы не будут благосклонным образом услышаны Аллахом, пока вы не станете мусульманином, — настаивал на своем муфтий. — У христиан есть обряд изгнания бесов. Ведь из вас, многоуважаемый высокий гость, перед крещением не изгоняли их, неправда ли? Поэтому знаменитая госпожа оказалась бессильной. У нас существует обряд побивания шайтана камнями.

— Что вы имеете в виду? — спросил мистер О'Шанс, поскольку ему не очень понравилась перспектива стать побиваемым камнями. Мало ему около-бричковского ФМЭ?

— Не стоит беспокоиться, многоуважаемый высокий гость, — впервые за время встречи муфтий позволил себе улыбнуться, да и то покровительственно. — Этот обряд мы совершим в глухом селении, где о вас никто нее слышал и никогда не услышит. Без вашего участия. У нас есть чучело, мы назовем вашим шайтаном и побьем основательно камнями. Для надежности соберем сорок девственниц, каждая из которых бросит по двадцать четыре камня.

«Где он найдет столько девственниц?!» — легкомысленно удивился гость. Он с обычным атлантизмом привык цинично оценивать людей, не отдавая себе отчета в том, что в данном случае оскорбляет всех мусульманок и мусульман. Обратил ли Всевышний на святотатственную мысль?

— Не ведаем, успеете ли вы до своего отъезда завтра стать правоверным мусульманином, поскольку это можно сделать и в России, и в Америке, но вы уедете из нашей страны без своего шайтана.

Мистер О'Шанс сам был уже стопроцентным шайтаном, но был поражен известием, что он завтра покидает страну. Это было равносильно объявлению его персоной нон грата. Вначале ему настойчиво советовали стать мусульманином, а потом, когда он признался в своем еврейском происхождении, вынужденном переходе в православие, духовная власть дезавуировала собственное предложение. Судя по всему, муфтий обладал огромным влиянием на хозяина страны, который вряд ли знал, что его гостю указали на дверь.

— Позвольте поблагодарить вас, высокий духовный отец, за незаслуженное внимание к моей скромной особе. Буду также весьма признателен вам, если вы передадите его величеству самую большую благодарность за исключительно теплое и радушное гостеприимство. Прошу также передать его величеству, что покидаю вашу благословенную страну с глубоким удовлетворением и что навсегда останусь ее верным другом.

— Многоуважаемый высокий гость, ваши слова будут немедленно переданы его величеству.

— Мне бы хотелось услышать высокочтимого знаменитого целителя, — заявил требовательно мистер О'Шанс.

— О, пожалуйста, — и муфтий с едва заметным поклоном сделал шаг назад, как бы освобождая главное место для своего спутника.

Знаменитый целитель сделал шажок вперед, поклонился гостю поуважительней, чем духовный отец и неожиданно заговорил почти по-русски:

— Для вас кито-то сиделал пальшой черны магия! В вашей ситране есть воскресши Стёбка Лябшин. Она дольжен обмотать сэбя вэс, от галявы до ньог, хароши шерстяной нитка. Чисты шерст! Ему надо лежать три дня и три ночи с этай нитка в грабу с кришкай. Ни ест, ни пит! Даже пиво! Патём вам обматывать себья этай нитка, лажица в этат же гроб. Тоже три дня и три ноч. Ни ест, ни пит! Даже пиво! Хвост отпадет, шерст атвалица. Пока Стёбка лежать гроб, вам стать правоверный мусульманын. Для верност и надежност.

Целитель явно закончил медицинский факультет университета имени Патриса Лумумбы, где и приобрел свой замечательный акцент. А, может, и курсы каких-нибудь медиумов или экстрасенсов, академиков черной магии…

Мистер О'Шанс еще раз поблагодарил визитеров, вручив им попавшиеся под руку сувениры — времени было в обрез. Гости откланялись и удалились — он тут же дал команду готовить самолет к немедленному вылету. И приказал никого из местных к нему не подпускать. Самым тщательным образом обследовать машину, обращая внимание на любой вызывающий подозрение предмет. Не сомневаясь, что дворец нашпигован подсушивающей и подсматривающей аппаратурой, гость говорил громко и членораздельно.

Теперь он был убежден, что владыка, опасаясь разглашения информации о подводных лодках, приглашал в гости, чтобы не оставить его в живых. Все решали минуты, поэтому отъезд был похож на стремительное бегство. Однако местные спецслужбы сработали неплохо — буквально на трапе беглеца настиг первый министр. Он хватал гостя за рукав, пытаясь под видом прощальных церемоний затянуть время. Мистер О'Шанс намеревался оттолкнуть его, а потом передумал:

— В самолет его! В заложники! И немедленный взлет! Без всякого разрешения!

Самолет дернулся и покатился на взлетную полосу. Перед взлетом, как обычно, приостановился.

— В чем дело? — набросился мистер О'Шанс на пилотов. — Вы ждете, пока заблокируют полосу? Немедленный взлет и, как можно быстрее покинуть воздушное пространство этой страны. Первый министр для истребителей не помеха — собьют!

Первый пилот воевал во Вьетнаме, второй — в Афганистане. Не их было учить, как экстренно подняться в воздух, избежав при этом столкновения с другими самолетами. Под истошные вопли авиадиспетчеров они пошли на взлет и минут через двадцать, очень тягостных, вышли из воздушного пространства, контролируемого столь гостеприимным владыкой.

Окончательно успокоившись, мистер О'Шанс приказал подать ему и господину первому министру чаю. Потом подозвал начальника охраны и дал подробнейшие указания насчет Степки Лапшина.

Глава тридцать седьмая

В числе множества видеосюжетов, мелькающих ежедневно перед глазами Ивана Где-то, был и сюжет о злоключениях бывшего Филея Аккомодовича, ныне мистера Фила О'Шанса. Сюжет заинтересовал Ивана Петровича главным образом из-за Степки Лапшина, отца Варварька и ее же «законного» мужа под псевдонимом «Иван Где-то». Он старался не выпускать его из вида, зная, что тот представляет собой подопытного нечистых сил. Тем более, что этот экспериментальный лимитроп должен был устраивать еще какие-то козни против него, Ивана Где-то.

Под руководством жены-дочери он приватизировал автопредприятие, где шоферил лет тридцать. Всех своих бывших дружков, они же собутыльники, беспощадно выставил за ворота, набрал молодых и наивных. Десятки фур ежедневно доставляли из Закавказья технический спирт в бочках, который в подпольных цехах превращался в «водку», а из портов Прибалтики — сотни тысяч бутылок так называемого скандинавского питьевого спирта. Потребители погибали тысячами, однако у Варварька все было схвачено, то есть, прикормлены чиновники, которые создавали ей и ее отцу-мужу режим максимального благоприятствования.

После нагоняя Всенечистого Главлукавый дал команду поставить Степке новый импортный ливер, который работал на продукции всевозможных дональдсов и бистро, не переносил совершенно водку, но хорошо принимал виски да и то тридцатиграммовыми дозами. Не нашлось у бесов отечественной оснастки, вот и мучился Степка, принимая не граммами, а дозами.

И вдруг экспериментального лимитропа похитили люди мистера О'Шанса, замотали в шерстяную кудель, почти как египетскую мумию, и уложили в подвале загородного дома в шикарный гроб, из орехового дерева, полированный, с откидной крышкой. На такой, запирающийся, как комод, Варварек не поиздержалась, когда хоронила Ивана Где-то. Об этом подумал Иван Петрович совершенно без какой-либо зависти к Степке Лапшину.

— Видак с Чумаком поставьте и крутите! — требовал тот подзарядки из кудельного кокона, хотя был расчумачен путем установки нового ливера.

Просмотрев еще раз хронику визита мистера О'Шанса к восточному владыке, Иван Петрович выяснил цель похищения Степки. Шел третий день пребывания «чудотворного» в гробу, следовательно, не позже этого же дня мистеру О'Шансу предстояло обрести новую веру. Иван Петрович взял под контроль его передвижения, рассчитывая присутствовать на обряде.

Ждать долго не пришлось. Иван Где-то оказался перед входом в какую-то мечеть — прямо на него двигалась группа бритоголовых, без головных уборов, хотя шел мокрый снег, молодцов в длиннополых пальто. Они прикрывали своими телами виновника торжества, который ковылял на непослушных ногах внутри кольца охраны. «Останови его! Не допусти осквернения мечети!» — Иван Петрович услышал команду, которую ему дали незнакомым голосом. В основном он беседовал с двойником, однако голос не принадлежал ему. Вызывать же двойника на подмогу было поздно — телохранители были буквально в нескольких шагах. Иван Петрович инстинктивно подался вперед, хотел остановить процессию, однако ближайший охранник, больно дернув за руку, грубо отшвырнул его в сторону.

Иван Петрович едва удержался на ногах — кто-то схватил его за плечи. Он обернулся, чтобы поблагодарить спасителя, и увидел двойника.

— Полюбуйся, что сейчас произойдет, — сказал он.

Банда бритоголовых приблизилась вплотную к гранитным ступеням мечети. Последний телохранитель торжественно, на вытянутых руках нес пышный и дорогой тюрбан, предназначенный для возложения на голову нового мусульманина. Только колченогий мистер занес ногу на первую ступеньку (Иван Петрович с помощью неизвестного томографа увидел, что в ботинке не человеческая ступня, а ороговевшая конечность, превратившаяся в раздвоенное копыто), как сухо и беззвучно сверкнула молния. Потом окрестности содрогнулись от раската грома, раздался пронзительный свист — полумесяц, падая со шпиля мечети, мгновенно рассек мистера О'Шанса пополам. Перепуганные бандиты выхватили из-под пальто помповые ружья и автоматы, заняли круговую оборону.

То, что несколькими секундами ранее было одним из богатейших людей Точки RU, неожиданно стало превращаться в кучу золотых царских червонцев. Телохранители, продолжая цепко поглядывать по сторонам и держа оружие наготове, набивали монетами карманы модных пальто.

— Мистер О'Шанс стал царем Мидасом? — саркастически усмехнулся двойник.

Иван Петрович вспомнил, точнее, нашел в своем виртуальном компьютере соответствующий файл, что у Мидаса все, к чему бы он ни притрагивался, превращалось в золото. В том числе и пища. Нелегко ему пришлось избавляться от чудесного дара. Затем Мидас, не иначе, как по царской дурости, унизил Аполлона, присудив победу в музыкальном единоборстве его противнику. Эдакий древний комитет по государственным премиям, за что Аполлон наградил его ослиными ушами.

У мистера О'Шанса был великолепный трехметровый хвост, но это не имело никакого отношения к искусству. Но имело — к сатанизму. Мистер был слугой Мамона, бога наживы и стяжательства. Впрочем, Мамона — никакой не бог, а один из демонов. Поэтому реформы вэтой стране не экономические, а сугубо мамонские.

— Наконец-то, и мы повеселимся! — воскликнул вдруг двойник.

Иван Петрович не понял его возгласа. Когда же с недоумением повернулся к нему, то двойник молча показал глазами на бритоголовых, мол, смотри туда, а не на меня.

Бритоголовые набили монетами доверху карманы длиннополых пальто. На асфальте оставалась еще куча золота, которое в мгновение превратилось в дерьмовидную массу. Она липла к рукам телохранителей, не отпускала их, словно клей для мышей, выделяя при этом какой-то концентрированный смрад.

В карманах бритоголовых оказалось полно дерьма, и они стали снимать пальто и швырять их на смрадную кучу. На них были модные среди бандитов малиновые пиджаки. Освободившись от липучего дерьма, они помчались к трем иномаркам и, что называется, рванули от этого места. Как только набрали скорость, иномарок как не бывало — малиновые пиджаки плюхнулись на мокрый от снежной каши асфальт и, поднимая грязные брызги, проехались в таком положении несколько десятков метров.

Прохожие из числа правоверных и не очень хохотали, глядя на такое представление. Тем более что у малиновых пиджаков были не грозные помповые ружья и «калаши», а детские, цыплячье-желтой раскраски, пластмассовые ружья. Когда скольжение прекратилось, бритоголовые под улюлюканье прохожих вскочили на ноги и, швыряя на ходу «оружие», скрылись в ближайшем переулке.

— Взгляни на Степку Лапшина, — то ли посоветовал, то ли велел двойник.

Иван Петрович «взглянул». На месте загородных владений мистера О'Шанса была просторная поляна, припорошенная снегом и окруженная лесом. Посреди поляны извивался Степка Лапшин, пытаясь освободиться из шерстяной кудели, которая на его несчастье оказалась настоящей.

— Освободить из пут своего дублера желания не имеется? Спасти даже мистера О'Шанса порыв был, а дублера родного — нет? — спросил двойник перед своим исчезновением.

Глава тридцать восьмая

«Загадками стал говорить, — поморщился от досады Иван Где-то. — Какой Степка ему дублер? По бракосочетанию с Варварьком? Двойник не знает, как его женили? Знает. И спасать мистера не было никакого желания. Была команда — вот я и хотел ее выполнить. Стоп, а командовал кто? Неужели демон Мамон? Вот где собака зарыта — не подозревает ли он меня в мамонстве?».

Если бы Иван Петрович продолжил исследование последствий исчезновения мистера О'Шанса, то узнал бы много интересного. Во-первых, все счета выдающегося мамоновца пошли в распыл: разошлись по счетам обворованных и обманутых (кинутых) предприятий, по сберкнижкам ограбленных граждан. У кого не было сберкнижки, деньги, причем с процентами, оказывались в бумажниках, а то и попросту в карманах и дамских сумочках. Во-вторых, исчезли документы на все неправедные сделки. Права прежних владельцев — государства, кооперативных и общественных организаций, частных и честных собственников — были полностью восстановлены. В-третьих, исчезли две атомные подводные лодки, проданные мамоновцем восточному владыке. Их экипажи, благо, лодки стояли в тайной бухте, всплыли на поверхность с ножевилками в руках. Ножевилки были, конечно же, с изображением покровителя атомного флота восточного владыки Степки Лапшина.

В-четвертых, если бы Иван Где-то полистал прессу в супервиртуальном компьютере, то был бы поражен количеством статей о неблаговидной жизни мистера О'Шанса. Но были и хвалебные отзывы в «независимых» изданиях. Удивился бы он и тому, что некоторые издания сообщали, что мистер О'Шанс обосновался в Лондоне, где и живет припеваючи, а генеральная прокуратура Точки RU пытается испортить ему достойную жизнь требованием о его выдаче. В-пятых…

Увы, Иван Петрович сильно расстроился и бесцельно побрел по улицам. Он все больше убеждался в бессмысленности своего возвращения с того света. Вроде бы вернулся в свое время, но оно было чужим и чуждым. Не в ту страну, а он каждый раз почему-то оказывался в другой, вернули? Не мог понять, куда он попадает: в бывший Советский Союз, Россию, Точку RU или в эту страну, в Москву или в какой-то Лимитград? Ко всему прочему, еще и не в ту эпоху сунули? Раньше его кое-кто считал не от мира сего, но не с того же света! Да и чувствовал себя на каждом шагу подопытным. Его наградили исключительными возможностями, даже могуществом, но воспользоваться ими, чтобы не нанести вреда, в этом чертовом мире не мог.

Из супервиртуала он как-то извлек несколько статей и разослал по электронной почте в газеты и журналы. Уступая настойчивым пожеланиям двойника. Стихи с помощью супервиртуала не писал. По старинке считал их результатом движения души, таланта и вдохновения. Но стихи не писались, а кропались. Даже когда он воспылал страстью к Даше, получались корявые и вычурные. Понятно теперь почему: поэзия от Бога, и он не мог допустить воспевание дьяволицы. Ей стишки нравились, а ему было стыдно, что оказался способным сочинять галиматью. Вот тогда-то и вспомнил о содержании памяти супервиртуального компьютера.

Публицистические статьи самому пришлись по душе. Наверное, по той причине, что он их не писал. И еще потому, что были они необычны, ярки и доказательны. В них приводилось множество неизвестных фактов, из них делались совершенно неожиданные выводы.

То, что происходило в Точке RU неизвестный публицист не одобрял, считая многое происками сатанинских сил, вознамерившихся повернуть развитие страны вспять. События в этой стране, по мнению автора, вписывались в общемировой процесс дегуманизации и демонизации человека. На фоне кровавых преступлений во второй трети ХХ века этот процесс представляется чуть ли не нормой. Причину происходящего публицист видел в целевой переориентации человека, поощрение безудержного индивидуализма, культа силы, личного успеха любой ценой, жестокости. Это результат бунта Сатаны против Создателя, мирового порядка, основанного на критериях человеколюбия. Бесовщина стала представляться людям более интересной и увлекательной, чем приевшийся и унылый здравый смысл, скучные нравственные нормы и запреты.

Жизненно необходимо Возрождение Человека, основанного на глобализации гуманистических достижений. У очеловечивании homo sapiens нет спасительной альтернативы. Как нет у самоограничения потребностей, прекращения гонки потребления, отказа от глобализации во имя создания максимально комфортных условий жизни для так называемого золотого миллиарда. По сути Новой Золотой Орды, паразитирующей за счет остального человечества. Как нет альтернативы и у пути цивилизации к Абсолюту, который всё и который Бог — Создатель и Спаситель. Не в клерикальном понимании, пронизанном страхом перед адом после смерти, а в органичном неприятии Зла при жизни, возможного лишь при ориентации на несомненные духовные и нравственные ценности. А в том понимании, что тоталитаризм Добра и Гуманизма — единственная возможность самосохранения человечества. Увы, бунт Сатаны против этого тоталитаризма кажется многим защитой их так называемых прав человека.

В этой стране автор предлагал осуществить прежде всего реформу самих реформ, которыми власть предержащие не устают мордовать население на протяжении нескольких столетий. Счастье не в реформах, утверждал он, а в достижении каждым человеком и всем обществом в целом гармонии с окружающим миром, с прошлым, что возможно лишь при условии общественного согласия в его оценке, и будущим, при том же условии, относительно поставленных целей. С современниками и потомками, наконец, с самим собой.

В другой статье публицист анализировал причину отставания страны в использовании высоких технологий. На первое место ставил засилье бюрократии политического пошиба, независимо от того, большевистская она или «рыночно-демократическая», и, как следствие, отсутствие во властных структурах технократов.

В числе других причин называл и вывоз из побежденной Германии станков и оборудования, что вынудило немцев модернизировать промышленное производство на основе новейших достижений науки и техники, а Советский Союз обрекло на десятилетия технологического отставания. Для преодоления его предлагал выделить из экономики эффективный постиндустриальный сектор, ввести для стимулирования его развития параллельную валюту, червонец или русский евро, и постепенно сокращать, до полного исчезновения, сектор рублевый, депрессивной и неэффективной экономики. При этом параллельная валюта должна обеспечиваться не сырьевыми ресурсами, не драгоценными металлами и камнями, не основными фондами типа станков марки «ДиП», что означает «Догоним и перегоним», а объемом производства и услуг, основанных на высоких технологиях. Иван Петрович ничего не понимал в этом, но статью послал в одно, как ему казалось, из оппозиционных изданий.

Несколько статей посвящалось развитию политической системы страны. Автор издевался над конституцией, скроенной под Бобдзедуна. Не оставлял живого места на избирательной системе, благодаря которой партии, преодолевшие барьер в Кабачок 450 министров, получали в итоге как бы премии из голосов не только не принявших участия в выборах избирателей, но и тех, кто голосовал против всех. Избирательная система породила так называемых политтехнологов, которые по сути дела являются легальными политическими мошенниками, обманывающих избирателей. При отсутствии обязательного всеобщего голосования политиканы получили возможность не только манипулировать волей граждан, но и осуществлять махинации с избирательными бюллетенями. Не удивительно, что это открыло путь во властные структуры криминалитету, предопределило сращивание бюрократических структур с организованной преступностью.

В итоге в стране произошла не демократическая, а бюрократическая революция. Демократии, понимаемой как народовластие, в Точке RU не было, нет и не предвидится в обозримом будущем. Бюрократия впервые в мире, вдобавок к управленческим функциям, фактически бесплатно прибрала к рукам колоссальную общенародную собственность. Олигархически-криминальные группировки, захватившие власть, не способны по своей генетике вывести страну из системного кризиса — морального, политического, экономического.

Такое в стране было. И не раз. Опричники Ивана Грозного, превратившиеся из худородных в богатейших людей Московии, после кончины царя привели страну всего лишь за полтора десятилетия к Смуте. При безвольном Николае II чиновничество в одной упряжке с либеральной интеллигенцией довело страну до катастрофы 1917 года и гражданской войны. Сталин предотвратил новую Смуту, уничтожив так называемую ленинскую гвардию, способную лишь разрушать, а не созидать, ввергнул в страну в репрессии 1937 года. Спустя двадцать лет при Хрущеве была попытка организации в стране той же Смуты, и только еще через два десятилетия она развернулась во всю свою мощь, привела к развалу Советского Союза, многочисленным кровавым конфликтам, невиданному падению нравов и деградации производства. После смерти Брежнева, который с помощью застоя как бы продолжал политику Сталина, но в мягкой форме, августовский переворот произошел всего через девять лет.

Только после ухода с политической арены Бобдзедуна, а точнее членов его Семьи и приспешников, считал автор, после осуждения бобдзедунщины и выкорчевывания ее последствий, возможна передача, точнее возвращение, властных полномочий народу, создание и поддержка структур гражданского общества. Потребуется новая конституция. В короткие сроки в стране будет наведен порядок, поскольку правоохранительные органы станут подотчетны гражданам и их организациям. Население будет избирать и смещать милицейское руководство в своем муниципальном образовании. Убийцы, террористы, организаторы криминальных группировок и сообществ, коррупционеры и торговцы наркотикам, не взирая на истошный вой их защитников из-за границы, снова будут приговариваться к смертной казни. Неизбежно последует санация всей собственности с пересмотром в необходимых случаях результатов приватизации. Лозунг о том, что частная собственность является священной и неприкосновенной, отправится на свалку истории. Статус приоритетной приобретет самая эффективная и общественно необходимая собственность. При этом собственность, независимо от того, кому она принадлежит, за исключением личной, будет «искать» нового, более умелого и талантливого собственника. В результате произойдет смена элиты и идеологии: рыночников XYIII века вытеснят патриотически настроенные технократы XXI века, и страна динамично начнет преодолевать многолетнее технологическое отставание. Это будет долгожданным обретением свободы, понимаемой не как заумная осознанная необходимость, а как умение не только технологическое, но и умение нравственное, способность вести гармоничный образ жизни.

«Разве нам дано предугадать, как наше слово отзовется?», — Иван Петрович переиначил известные стихи, обдумывая творчество неизвестного публициста. — Допустим, все это годится для Точки RU или этой страны. Но с Россией что делать?!»

Ни одна из статей не была опубликована. Они были чужды левым и правым, так называемым центристам. Средства массовой информации, освободившись от партийно-государственного диктата, поступили в услужение тем, кто их присвоил — новым русским. Внутри изданий воюющие друг с другом группки приватизировали свои темы, свой клочочки печатной площади или эфирного времени, на пушечный выстрел не подпускались к ним чужаков. Разумеется, если они платили, да еще щедро, за публикации — тогда к таким авторам и заказчикам было самое благожелательное отношение. Свобода слова, так и не оперившись, превратилась в свободу купли и продажи слова.

Но две или три заметки в изуродованном до неузнаваемости виде напечатали. Возмущенный Иван Петрович звонил в редакции, пока ему не посоветовали заниматься исключительно кропанием стишков. Все это закончилось публикацией открытого письма «вдовы поэта» Варвары Лапшиной-Где-то с призывом ко всем средствам массовой информации не печатать под именем покойного Ивана Где-то стряпню какого-то проходимца. Она напоминала, что авторские права по завещанию поэта принадлежат ей, и только ей, поэтому публикация любых его произведений без согласования обернется для издателей самыми серьезными неприятностями.

Сам факт неприятия здравого смысла, а он несомненно был в необычных статьях неизвестного публициста, наводил Ивана Где-то на грустные размышления. Независимость от здравого смысла была всеобщей. Страна и ее население если не сатанели, то дичали, все больше удаляясь от вершин морали, духа и интеллекта, оставленных предыдущими поколениями. И при этом всем миром жаждали света в конце туннеля!

Глава тридцать девятая

Куртка на Иване Где-то от мокрого снега стала тяжелой. Однако он продолжал шагать по столице, думая думу свою. Раньше он любил под шум дождя или плавное кружение снежинок путешествовать пешком — стихи сами рождались из задушевной московской грусти. Теперь же он чувствовал себя в объятьях беспросветной тоски. Обиднее всего было то, что, как оказалось, ему ничего не принадлежало. Кроме воспоминаний.

Талант, разумеется, был от Бога, творчеством распоряжалась Варварек, а его жизнью — двойник. Даже Мамона пытался понукать им? А каким фарсом обернулось его светлое чувство к Даше, которая на самом деле оказалась искусной ведьмой?

Неожиданно рядом с Иваном Где-то завизжал ржавыми тормозами милицейский «уазик». Из него почему-то первым выпрыгнул Степка Лапшин и больно вывернул поэту руку.

— Думал, что мы тебя не поймаем? Просчитался, сссука! — пыхтел Степка, поджидая, пока грузный капитан Хорьков выгружал свои телеса из машины, доставал наручники и сковывал ими Ивану Петровичу руки.

— Теперь ты от нас не уйдешь, — вторил Степке капитан и довольно, даже, можно сказать, счастливо улыбался.

Для Ивана Петровича не была секретом причина ментовского счастья. Варварек обещала за поимку «проходимца» крупную сумму — и она уже шелестела в воображении Хорькова. Не было секретом и то, что они задумали организовать ему несколько лет заключения, чтобы замочить на зоне.

Однако полной неожиданностью стали преступления, в которых обвинял его Хорьков. Иван Петрович, как выяснилось, распространял в общежитии Литературного института тяжелые наркотики, чему есть подтверждение нескольких студентов и обнаружение пакетика с героином весом 0,2 грамма у него при задержании. Но главное преступление состояло в том, что он зверски и в извращенной форме изнасиловал там же гражданку Дарью Черткову. Услышав это, Иван Где-то расхохотался так, что у капитана Хорькова заползали мурашки под кителем.

Задержанного поместили в одиночную камеру площадью один на два метра, с крошечным зарешеченным окошечком в железной двери. Иван Петрович присел по зэковски — на корточки спиной к стене — и задумался над тем, что делать дальше. Разумеется, в его силе было заставить продажного капитана немедленно освободить его. Или заставить его еще раз потренироваться в строевом шаге. Но это ничего не значило, поскольку освобождения в более широком смысле не давало.

Не от желания, а скорее по привычке нашел в своем супервиртуале капитана Хорькова, который с папочкой шагал к начальству. Майор Семиволос разговаривал с участковым Триконем, когда капитан вошел к нему.

— Ну-ну, — сказал Семиволос, то самое «ну-ну», переполненное руководящим сомнением, которое так озадачило Василия Филимоновича.

Увидев перед собой Хорькова, Семиволос прекратил разговор: никто не должен был знать, где находился Триконь.

— Товарищ майор, мы его в конце концов взяли! — воскликнул капитан.

— Кого?

— Да этого, Лжеивана.

— А-а… Извини, а за что?

— Как — за что? Вот! — и капитан раскрыл перед начальником папку.

Семиволос полистал бумаги. «Опять эти 0,2 грамма! Скольких же он посадил за них? Лепит каждому, кто попадает к нему в руки!» — возмутился про себя Семиволос, а Иван Петрович, услышав его мысли удивился: как же так, начальник только отмечает подлость подчиненного, и не в силах поставить лепилу на место?

И словно в ответ на это Семиволос, поморщившись брезгливо, вернул часть бумаг капитану с замечанием:

— Не пройдет. В прокуратуре и в суде твои 0,2 грамма уже надоели.

«Как это — надоели?! — возмутился про себя Хорьков. — Не хочет Семиволос опять стать подполковником?»

— А это — что? — тыкал пальцем начальник в остальные бумаги. — Заключение экспертизы без даты, заявление потерпевшей и показания свидетелей — тоже. Твоя цидула также без даты! Ну, знаешь, я впервые рассматриваю документы об изнасиловании с открытой датой!

И Семиволос бросил папку капитану. «Да он не в подполковники, а сразу в старлеи метит!» — возмутился Хорьков, но опять промолчал.

— Если на него ничего нет, то придется освободить, — сказал Семиволос, но без твердости в голосе.

— Как это — отпустить?! Я его столько ловил, Варвара Лапшина звонит каждый день, грозит настучать начальству.

— Тогда поступим так. Пусть он посидит в одиночке. Поработай над документами. Никого к нему не допускай. Пока сам его не допрошу. Он — известный поэт, нам пресса такую головомойку устроит!

Тут Иван Петрович сканировал мысль начальника: «Хорьков может в общей камере и потасовку устроить. С летальным исходом для задержанного».

— Да какой он поэт? Он — мошенник.

— Это ты со слов Варвары баешь. А она дама с фантазией. Разгружусь — позвоню. Свободен.

Иван Петрович не сомневался: Семиволос готов сам подставиться, чтобы помочь ему. Но такую жертву с его стороны поэт принять не мог. Поэтому и стал искать выход из создавшегося положения.

А капитан Хорьков стал названивать Дарье Чертковой. Ее на работе не было, домашний телефон тоже не отвечал.

Иван Петрович в течение многих недель запрещал себе даже думать о ней, а тут вдруг захотелось узнать, а что же стало с любительницей так называемого пирсинга, точнее — бесовских брильянтов в пупке?

Пошло «кино». Она — в библиотеке, она — на панели, она — с тремя чертями, теми самыми, в черных шляпах, с упоением занимается групповым сексом…

Иван Где-то задержал свое внимание на сцене посещения психиатра господина Тетеревятникова. Было не совсем прилично поглядывать за дамой, пусть даже и бесовкой, когда она откровенничала с врачом. Но Иван Петрович извинил себя на том основании, что его нынешнее искусство тоже, судя по всему, требует жертв.

— Понимаете, доктор, меня с некоторых пор преследуют приступы сильнейшего стыда. На работе стыжусь клиентов. В общественном транспорте вдруг начинаю краснеть. Не только заливаюсь краской, но и стесняюсь как барышня времен Тургенева, — рассказывала она психиатру, и лицо ее при этом пылало ярким румянцем.

— Позвольте спросить, а кто ваши клиенты?

— Читатели библиотеки.

— А точнее?

— Не без этого, дорогой доктор. Подрабатываю и на любовном фронте.

— Вот и я подумал: такая фактура и прозябает в книжной пыли?

— Вы не только психиатр, но и психоаналитик! Так как же мне преодолеть стыдливость и застенчивость?

— Должно быть, вы недавно весьма согрешили. Пойдите в церковь на исповедь. Может, и поможет. Но если разобраться, это вам сильно мешает?

— Но я же краснею на каждом шагу, извините, как дура.

— Позвольте категорически не согласиться. Дарья, Дарья… — господин психиатр искал глазами отчество пациентки в ее истории болезни.

— Люциферовна, — подсказала она.

— Необычное отчество. Вы из лютеран? — ляпнул господин психиатр.

— Ага, — насмешливо ответила дама.

— Так вот, Дарья Люциферовна, позвольте не согласиться с вами. Стыдливость и застенчивость, алый румянец, который то и дело вспыхивает на ваших щечках, придает вам изумительный шарм. Тут не лечиться надо, а бояться, чтобы это не пропало! — с неожиданной резвостью и игривостью воскликнул господин психиатр и решительно встал. — Вы не против, если мы закроемся на ключ? Не стану же я с вас брать деньги!

— Да, офицеры, в том числе и запаса, с дам денег не берут, — заметила язвительно Дарья Люциферовна и поинтересовалась, ей можно уже раздеваться?

— Не можно, а нужно, мадам. До чулков. Я люблю в чулках. Но терпеть не могу колготок.

И они дружно и похотливо захохотали.

Иван Петрович хотел было вырубить «кино», но тут явилась к нему вполне стоящая идея. И господин Тетеревятников с ужасом осознал, что он занимается сексом с древней, костлявой дамой, обряженной в невообразимо старые и прогнившие до запаха обноски. Ржавая коса, прислоненная к запертой двери, была тут же. Господин психиатр совсем растерялся, не зная, как ему быть. Если прекратить отвратительные телодвижения, как их называл Кант, то это может не понравиться даме, и она, чего доброго, не получив оргазма, пустит в дело знаменитое орудие своего труда. Но и продолжать эти телодвижения у него никаких технических возможностей, причем навсегда, уже не было.

«Хочу к своей бабушке!» — неожиданно подумал Иван Петрович, которому надоела сцена совокупления с костлявой. Никакой своей бабушки он не помнил, никогда в прежней жизни не хотел к ней. Но вот возникло, вырвавшись из глубин человеческого существа, такое желание.

Вероятнее всего, строил он догадки, ему захотелось к своей тетке, которая вдруг нашлась и выхаживала его в больнице. Странным было то, что он, обладая возможностью путешествовать во времени и пространстве, в том числе и гиперпространстве, ни разу не поинтересовался своими родителями и предками. Откуда он родом, как жил до того, как осознал себя Ваней со странной фамилией Где-то.

Не на небесном же сервере были блокированы эти сайты. Просто у него атрофировалось чувство семьи и рода, он превратился в Ивана, не помнящего родства? Подумалось о том, что в таких Иванов превращаются десятки тысяч детей, брошенных матерями-кукушками, сотни тысяч сирот, обитающих на чердаках, в подвалах, канализации. Круглых сирот при живых родителях.

У Ивана Петровича мелькнула догадка, с чего это вдруг заинтересовались его предками и родителями. Чтобы испытал весь кошмар, в котором пребывают пасынки перестройки, рынка и реформ? «Господи, зачем рвешь мне душу и этим? — взмолился он. — Разве не ясно, что из них вырастут не могильщики, а палачи нынешних реформаторов? Нет у меня возможности, Господи, довести до жлобского сознания власть имущих эту опасность. Ни желания, ни сил никаких нет. Да и Евангелие мое, то бишь благая весть, получается жутковатым!»

Всевышний, должно быть, услышал его мольбу и разрешил просмотреть свою семейную хронику. Только «пошло кино», как в коридоре раздалось звяканье по кафелю хорьковских подковок на сапогах. С ним шел и Семиволос. «Надо мужика выручать», — решил Иван Петрович, и уже из духовного далека наблюдал, что происходило в обезьяннике некогда лучшего отделения милиции.

Хорьков открыл дверь и скомандовал в потемки:

— Встать!

И включил свет. На полу лежал скелет, обтянутый кожей. Паспорт, выданный им, Семиволосом, лежал рядом. «Даже паспорт не соизволил изъять», — совершенно не теряя присутствия духа, подумал нехорошо начальник о подчиненном.

— Товарищ подпо… подпо… подпо… — заладил Хорьков, с которого пот лился ручьями.

— Не подпо, а просто майор! Извини, пожалуйста, у тебя на этого жмурика акт об изнасиловании с открытой датой?!

— Товарищ подпо… подпо…подпо… — опять заладил капитан.

— Сколько тебе говорить: не подпо, а просто майор! — рассвирепел Семиволос. — Может, ты его и выкопал, завялил, чтобы охабачить с Варвары мздянку, а? Сколько раз я тебе советовал не О,2 грамма подсовывать, а держать доверительную, я бы даже сказал, сердечную связь с массами? Хоть кол на голове теши! Только нам этой мумии не хватало. Что с лучшим отделением сделали!

«Что да что! Шпионов американских не надо было ловить!» — пришел в себя Хорьков.

Поскольку событие происходило под полным контролем Ивана Петровича, то Семиволос прочел мысль Хорькова и соответствующим образом взглянул на него. Так взглянул, что даже Василий Филимонович в подневольной дали сильно, до загрудинной боли, икнул.

— Вот что, Хорьков. Я ничего не видел и ничего не слышал. Выходи из положения сам. На твоем месте я бы сообщил Варваре, что покойник нашелся. Пусть успокоится, а то ведь и дальше нам житья никакого не даст! И чтобы мне больше никаких заявлений не строчила! И мумию по акту передай, пусть похоронит.

Глава сороковая

Мокрина Ивановна радовалась рождению правнука. Пусть и не по прямой линии, а все-таки родственника. И не взирая на комсомольскую и партизанскую юность, по несколько раз на дню обращалась к Богу. Умоляла пощадить младенца, не допустить уродств от треклятых чернобыльских лучей. Создатель, должно быть, услышал ее мольбу — младенец родился здоровенький и спокойный. Мокрина Ивановна настойчиво предлагала назвать новорожденного Иваном. Не говорила, что хочется назвать мальчика в честь племянника, знаменитого поэта Ивана Где-то. А родственники полагали, что в честь деда — Ивана Филимоновича. Поэтому никто и не возражал.

Мальчик родился, когда его отец Роман Триконь томился в шарашенских застенках, и его мнение при наречении сына не могли узнать. Это обстоятельство не давало покоя Мокрине Ивановне. Она возмущалась, когда Ромку впервые арестовали. Но тогда на суде его оправдали, и Мокрина Ивановна на радостях дала салют в честь законности и справедливости, израсходовав в клубе полный диск пулемета Дегтярева. Еще больше возмутилась, когда арестовали во второй раз. Но терпение совсем кончилось, когда Ромка не смог принять участия в выборе имени своего первенца.

Она хотела посоветоваться с дедом Туда-и-Обратно — все-таки его, как утверждал, перековывали в пяти лагерях, не считая множества пересылок. А после того, как ему дали вышак, но почему-то не расстреляли, он стал считать себя профессором сидельских наук. Но с этим «профессором» трудно было, как говорится, кашу сварить — Мокрина Ивановна спорила с ним по каждому пустяку.

— Зачем молодого, хорошего парня, отца младенца, гноить в тюрьме? — таким вопросом она наметила тему разговора с дедом, рассчитывая в итоге получить от него дельный совет.

— Политицка целкообразность, заметь, — ни с того ни сего ляпнул дед.

— Охальник, ты что несешь? Порошня и та из тебя вся высыпалась, а все о том же. Да еще такие речи при младенце! — и Мокрина Ивановна кивнула в сторону детской кроватки, в которой посапывал Ванюшка.

— Подруга, ты об чем? Я о том, что власть народную захватили курвы, проститутки, выдающие себя за невинных девственниц. А ежели с прищуром присмотреться, то все они польшевики.

— Большевики? — переспросила Мокрина Ивановна.

— Большевики то они большевики, этому роду нет у нас переводу. А эти — польшевики.

— Ты имеешь в виду поляков?

— И их малость тоже.

— Да при чем здесь поляки? У меня бабушка была полькой.

— Оно и заметно, какая ты пся крев. Я говорю о врагах нашего народа, которые захватили власть. Вспомним, к примеру, Дзержинского, который Феликс Эдмундович. Польшевик? Да, польшевик из ленинского кагала. Заметь. А возьмем Бжезинского? Польшевик? Да, но американского производства. И заметь: Дзержинский вроде бы туда, а Бжезинский — вроде бы обратно. Да все не в нашу честь, а по нашим мордасам.

— И Бобдзедун по-твоему тоже польшевик?

— Это вообще полное у.е.

— Ты что материшься? И опять при младенце!

— А ты знаешь, что такое у.е.? Условная единица, подруга. Я не говорю уж о наших шарашенских придурках, они даже на у.е. не тянут. Мелкие щипачи. А условная единица за батю отомстила, как и вечной живой за братца Сашеньку, которого вздернули за цареубийство. И получается, заметь, что у нас не страна, а оазис антинародных мстителей. Ты ведь тоже из мстителей, только народных? Или, пусть заткнет уши Совет Европы, инородных?

Разве можно было с таким полоумным балаболом советоваться по деликатному делу? И Мокрина Ивановна решила действовать на свой страх и риск. Поехала в Шарашенск торговать на рынке тыквенными семечками. Не успела продать и стакан, как перед нею, в полном соответствии с нравами свободного рынка, возникли два дюжих полицая и потребовали предъявить лицензию на право торговли.

— А шо цэ такэ — лишензия? — спросила, придуряясь, как она сама называла такое поведение, Мокрина Ивановна.

— Не лишензия, а лицензия. Прошу не оскорблять официальный государственный документ установленного образца! — пригрозил полицай, у которого физиономия была побольше, совсем расплылась от жира.

— А я не оскорбляю. Та ще официяльный государственный документ! — Мокрина Ивановна воздела указательный палец к небу, как бы выражая жестом свое полное согласие с полицаями. — Если продавать гарбузовэ насиння без нее не можу, то цэ и есть настоящая лишенция. Лишает меня права без взятки торговать. Нет, лицензия — это совсем другое. Вот у вас, дядько, лицензия — всем лицензиям лицензия. Красная, откормленная, за ушами трещит. Посмотрите, люди добрые, яки у них лицензии!

— Не оскорблять при исполнении! — рявкнул старший полицай.

— Шо, правда глаза заколола? Так тому и быть — у вас не лицензии, а просто — морды, — почти ласково согласилась Мокрина Ивановна.

Она знала, что последует за этим замечанием, и поэтому узелок с тыквенными семечками, предусмотрительно завязанный тесемочкой, кинула в толчею покупателей. Не могла же допустить, чтобы полицаи лузгали ее «гарбузовэ насиння». Все это окончательно вывело из себя стражей шарашенской революции. Они схватили ее и потащили в полицейский участок.

Там Мокрину Ивановну, у которой была справка от самого Ковпака, шо вона дурна як пробка, держали не долго. Однако достаточно для того, чтобы в общей камере разузнала, где находятся лагеря заключенных. Даже нашла арестанта, по виду бомжа, который слышал что-то о Триконе. Бомж с неудовольствием сообщил, что Триконя посадили за отказ от генеральской должности.

— Где он сейчас?

— Не помню, — хитрил вымогатель. — Если дашь, бабулька, на сигаретку с дурью, может, и память прояснится.

— В другое время я бы показала тебе сигаретку с дурью. Ох, и показала бы! — но полезла за пазуху, вытащила узелок и протянула вымогателю шарашенскую таньгу.

— Еще адын таньга — и вся память вернется ко мне.

— Возьми еще, живодер треклятый. Но соврешь — я еще сюда наведаюсь. Запомнишь без всякой дури на всю жизнь, — пригрозила, небрежно кинув перед ним еще монету.

Арестант не соврал. Мокрина Ивановна нашла возле Княжьего озера стройку, окруженную сторожевыми вышками. Она якобы собирала в здешних лесах грибы-ягоды да целебные травы, но на дне корзины под тряпкой лежал трофейный цейсовский бинокль. В него и рассматривала стройку, пока не увидела среди заключенных Ромку и Василия Филимоновича.

До сумерек сновала по опушке соснового леса, изучая распорядок дня лагеря и систему охраны. Ночью попыталась подойти вплотную к проволочному заграждению напротив барака заключенных. Хотела выяснить, под напряжением ли колючая проволока, но ее учуяла сторожевая собака, и долго потом прилегающие к стройке кусты и опушку леса обшаривали лучом прожектора.

К изучению лагеря решила вернуться на рассвете. Углубилась в лес, в укромном месте соорудила из ветвей постель и легла спать. Наверное, от синего неба и от звезд, мерцающих сквозь листву, нахлынули воспоминания партизанской юности. Если бы с нею были друзья той поры, вздохнула она с тоской, этот лагерь в два счета разделали бы под орех. Полтора, пусть два десятка полупьяных и трусливых вертухаев — разве серьезная это охрана?

Если бы да кабы… Друзей юности, может, на многие сотни километров вокруг не было ни души. Многие поумирали, а кто еще не помер — тот в плену у болезней или совсем затерялся в неправедной этой жизни. Не на кого было рассчитывать. На деда Туда-и-Обратно, который Сталинград защищал, а Берлин брал, можно было надеяться, но он в философию ударился, знай, твердит через пять минут свое «заметь» да «заметь». Да и немощный он, куда ему воевать…

Только на себя да еще Ивана Филимоновича и можно было положиться. Не может он не пойти на выручку родного сына и родного брата. Военного опыта никакого, но ведь сможет строчить из «дегтяря»! Дело нехитрое — меняй вовремя диски и поливай свинцом врага. Ну и следи, чтоб ствол не раскалился.

Придется с ним отправляться в брянские леса — там припрятан ящик с автоматами ППШ и несколько «дегтярей», цинки с патронами. Есть там и гранаты, взрывчатка. Бикфордов шнур и детонаторы есть. И мины — противопехотные и противотанковые. И пистолеты ТТ, модные нынче среди бандитов. Весь вопрос в том, как доставить все сюда. Машины у Ивана Филимоновича сроду не было, а мотоцикл у Ромки без коляски. А лишние глаза в таком деле не нужны…

С раздумьями по этому поводу и навалилась на Мокрину Ивановну дрема. Она умела спать вполглаза, от малейшего шороха просыпалась и в молодости — ее в отряде даже прозвали Манькой-Встанькой, а что говорить о старости, когда сна, бывает, всю ночь напролет ни в одном глазу. И все же уснула, да так, что ей приснился племянник Ваня.

В белых одеждах. Сидел рядом на пне и молчал. Глаза у него были грустные-прегрустные, даже когда умирал, они живее были. «Откуда белые одежды?» — хотела спросить, однако на нее напала такая немота, что и слова не могла вымолвить. Ведь она его в морге своими руками обряжала в новый черный костюм, даже галстук-бабочку приладила. И вдруг — белые одежды. «Должно быть, не Ванюша это, а его многострадальная душа», — пришла догадка. И от обиды, что не могла поговорить с родной душой, проснулась.

Племянник въявь сидел на пне, но не в белых одеждах. На нем была клетчатая сорочка, джинсовая куртка и такие же брюки. Не в белых одеждах он был, а в густом осеннем тумане. И глаза у него были вполне живого человека — сверкнула в них радость, когда она проснулась. Но Мокрина Ивановна на всякий случай, мало ли что, быстренько осенила себя крестом, а потом спросила:

— Ванюша, цэ ты чи твий прызрак?

— Нет, не призрак. Собственной персоной, дорогая тетя! — и племянник поднялся, сделал несколько шагов с явным намерением обнять ее.

— Не будем обниматься да целоваться! — воскликнула она и отступила столько же шагов назад. — Да и радости целоваться с таким вторсырьем, как я, никакой. Извиняй, должна убедиться, шо цэ ты, а не вурдалака. Я обряжала тебя на тот свет собственными руками, бросила ком земли на твою домовину… Ни одна живая душа не знала, что я сюда доковыляла.

— Моя душа узнала, — усмехнулся Ванюша вполне искренне. — Похоронили меня живого, в летаргическом сне. Выбрался из могилы и вот я здесь. Не надо мне ничего рассказывать — я все знаю. Таким я стал после того света. Так что, дорогая тетя, все-таки настала пора нам обняться да расцеловаться. Спустя пятьдесят с лишним лет.

И опять племянник сделал к ней несколько новых шагов. Мокрина Ивановна нашла в себе силы остаться на месте. «А, была не была! — решилась она. — Если умереть, так в объятьях. Жаль только, перед этим Ромку и Василия Филимоновича из неволи не вызволила».

На всякий случай осенила племянника широким и твердым крестом — с Ванюшей ничего не случилось. Он шел к ней и с искренней радостью улыбался. И тогда Мокрина Ивановна бросилась навстречу, дала полную волю причитаниям и слезам. И откуда все взялось!

Когда волна чувств схлынула, Ванюша сел на прежний пень. Мокрина Ивановна пристроилась рядом, на полусгнившем куске соснового ствола. Разговор не очень получался. Как только начинала что-нибудь вспоминать, как Ванюша тут же останавливал поток ее воспоминаний одним и тем же замечанием: «Знаю». Дед Туда-и-Обратно надоел своим «заметь», а этот талдычит «знаю» да «знаю».

— Ой, забыла сказать: у тебя внук родился. Точнее внучатый племянник. Я предложила в честь тебя назвать Ваней.

— Знаю, — как бы очень извиняясь, сказал он.

— Ванюша, да что же это такое! О чем ни начну говорить, а ты в ответ: «Знаю». Нет никакой возможности побалакать! Откуда оно взялось у тебя это «знаю»?

— Будете знать, быстро состаритесь, дорогая тетя, — пошутил он.

— Куда мне еще стариться? Нашел чем пугать…

— А я не собирался вас пугать. Сейчас мы других испугаем.

С этими словами Ванюша встал и пошел к лагерю. Мокрина Ивановна, побаиваясь, что он может растаять в тумане, старалась не отставать. Закончился лес. Вышли на вершину холма — внизу клубы тумана окутывали белесой пеленой караульные вышки, стройплощадку с недостроенным дворцом, барак для заключенных.

— Не придется вам тетя, ездить в брянские леса. Идите будить Ромку и Василия Филимоновича.

— Как это — идите? А часовые на вышках? — удивилась она.

— Идите. Идите! — властным голосом произнес он.

Хотя Мокрина Ивановна и сильно сомневалась в необходимости лезть к лагерной охране на рожон, но в то же время и Ванюшу не осмелилась ослушаться. С опаской, поглядывая на вышки с пулеметами, спускалась по песчаному склону вниз.

И вдруг перед нею стало твориться несусветное: в беззвучном синем пламени горели вышки, караульное помещение. Искрила, осыпаясь, колючая проволока. Она оглянулась назад — Ванюша по-прежнему стоял на вершине холма. Потом недостроенный дворец взмыл ввысь и опустился на землю в виде скрещенных серпа и молота. Из полированного гранита. Еще раз оглянулась назад — Ванюши на холме не было. Там клубился лишь туман.

Глава сорок первая

Как только подумал Иван Петрович о том, что неплохо бы из дворца Сучкарева соорудить серп и молот в качестве напоминания о простых людях, на труде которых шарашенский министр паразитировал, как непреодолимая сила оторвала его от холма. На взлете, сверху, увидел, что все-таки дворец превратился в гигантский серп и молот, причем как бы из монолитного гранита, да и еще и полированного до блеска. Тот-то радости у Сучкарева будут полные лампасы…

В следующее мгновение он уже стоял на Красной площади перед двойником, который выглядел очень расстроенным.

— Что ты себе позволяешь? — встретил двойник вопросом. — Да, ты можешь испепелить лагерную охрану, перестроить дворец в виде серпа и молота…

— Признаю ошибку: дворец надо было преобразовать в гигантский крест.

— Не ерничай, — остановил его иронично-покаянную речь двойник. — Суть не в том, что ты это сделал, а в том, что ты мог этого не делать. Ты поступил, как самый вульгарный homo sapiens, а надо было отнестись с высоты мудрости человека могущественного и процветающего, почти обожествленного. Это все равно, что неандерталец ударил дубиной по пульту запуска баллистических ракет. Присвоил права самого Создателя — карать или миловать!

— Извини, но ты же сам только что сказал о том, что я должен поступить как могущественное, даже обожествленное существо.

— Обожествленный в данном случае означает приближенный по своим качествам к Богу. Если угодно — богочеловек. Но никогда и никто не может стать равным Богу — он единственный. Уподобиться ему можно лишь в мудрости и нравственной силе.

— Терпеливое отношение к рабству, к вопиющим преступлениям негодяев, я отказываюсь называть мудростью! — вспылил Иван Петрович.

— Я хотел предложить тебе вернуть все в Ошараш-Ишеварнадии хотя бы на путь здравого смысла, — задумчиво произнес двойник. — Но теперь убедился: ты этого не сделаешь.

Как бы на фоне этих слов, в крошечной паузе между ними, в воображении Ивана Петровича предстала картина совещания у великого ошамхала со своими подручными — Собакером и Ширепшенкиным. В руках у Ширепшенкина была только что изданная его книга «Ишеварнадия — не Ошарашия», которую он готовился преподнести начальнику. Но не решался, поскольку Собакер предлагал всех ошарашей и ишеварнадов объявить американскими пилигримами, то есть пионерами освоения Нового Света, на том основании, что Колумб, как окончательно доказано ошараш-ишеварнадской академией наук, свою фамилию получил от древнего ошараш-ишеварнадского колун-мбы.

— Я не предлагаю Соединенные Штаты Нью Голд Орды присоединить к Ошараш-Ишеварнадии, что было бы логичным, — витийствовал Собакер. — Но, как минимум, Ошараш-Ишеварнадия должна стать американским штатом. Естественно, все ошараши и ишеварнады должны получить американское гражданство и право на материальную помощь по безработице. Вэлфором называется!

Иван Петрович выключил кино и сказал:

— Разумеется, не сделаю. Если вдуматься, то это единственное стоящее дело, которое можно отнести на мой счет после возвращения с того света. Помог униженным и угнетенным, обворованным и оскорбленным. И горжусь этим. Как ты даже в мыслях допустил, что я мог поступить иначе? Неужели ты, мой двойник, так и не узнал меня как следует?

Собеседник вздохнул тяжело и продолжал выговаривать Ивану Петровичу:

— Полагаешь, что ты наказал Зло? Если бы так… Сейчас беглецов преследует другая смена охраны. Тетка твоя, Мокрина Ивановна, попадет им в лапы и вскоре умрет в подвалах ведомства Сучкарева. Василий Филимонович Триконь вернется в Москву. Поскольку его уволили из милиции, пойдет ночным сторожем в магазин. На пару с бывшим майором Семиволосом. Спустя два месяца их убьют грабители. Ромка вместе с женой и ребенком доберется до Абхазии, будет воевать за ее независимость, потом окажется в Нагорном Карабахе, где его и убьют. От шальной пули погибнет и его молодая жена. А Ваню, твоего внучатого племянника, купит семья из Нью Голд Орды. Он забудет родной язык. Станет Джоном, не помнящим своего родства. Его воспитают в духе ненависти к своей Родине, фактически он станет ньюголдордынским янычаром.

— Картина впечатляет. Но пусть умрут свободными и непокоренными, чем будут прозябать в постыдном рабстве.

— Ты свой выбор сделал.

— А почему ты в своем обзоре не упомянул друзей моих заклятых — Около-Бричко, Варварька?

— Извини, ошибку исправляю, — и двойник предложил взглянуть на Лобное место.

Иван Где-то повернул голову к храму Василия Блаженного. В лучах утреннего солнца он был особенно величественным и прекрасным. Залюбовался им, однако надо было смотреть на Лобное место. Там стоял огромный столб из серого гранита. Подошел ближе. «Волей граждан России на вечные времена предаются позору», — было начертано на его основании. Обошел Столб позора и прочел выбитые на нем черными буквами имена: «Ленин (Ульянов)… Свердлов… Троцкий (Бронштейн)… Берия… М. Дойчев… Бобдзедун… Мордарь… Купон Первый… Чмочкевич… Чумейко-Чумайс… Около-Бричко… Грыбовик…»

— А почему Джугашвили нет?

— Большинство россиян на референдуме оценило его деятельность положительно.

— Вот уж поистине: чем больше людей на тот свет отправил, тем больше слава и величие государственного деятеля! Помилуй, а где мы находимся: в Москве или опять в Лимитграде?

— Москва побеждает в себе Лимитград. Не желаешь ознакомиться с предысторией Столба? Посмотри небольшой видеосюжет.

Иван Петрович в тот же миг оказался на площади перед знакомым зданием. «Да это же Вискули в Беловежской пуще!» — узнал он печально знаменитый особняк.

Вошел внутрь. Там звучали суровые слова.

Беловежский международный трибунал, основываясь на прецеденте Международного военного трибунала в Нюрнберге… опираясь на собранные неопровержимые доказательства, обвиняет… в подготовке и осуществлении заговора по уничтожению суверенного государства… в циничном попрании принципа нерушимости европейских границ, сложившихся в результате второй мировой войны… в жестоком обращении с населением бывшего Союза Советских Социалистических Республик… разграблении общественной и частной собственности… установлении для миллионов сограждан системы рабского или неоплачиваемого труда… в разжигании кровопролитных межэтнических конфликтов… геноциде народов…

На подиуме судьи в черных мантиях. Справа за кованой решеткой обвиняемые — практически весь августовский президиум, который на радостях в Лимитграде бацал «Мурку». Никто из подельников больше не защищал Бобдзедуна бронежилетом.

— Вы настаиваете, что это ваша настоящая фамилия? — спрашивал председательствующий одного из обвиняемых.

— Да, ваша честь, настаиваю.

— Извините, однако эта фамилия на родном языке одного из судей означает мошенник, жулик, плут, — объяснил судья.

— Но это моя родная фамилия!

— Защита протестует против попытки со стороны суда нанести оскорбление обвиняемому! — воскликнул один из адвокатов.

— Помилуйте, где защита усматривает попытку оскорбления, если фамилия с деда-прадеда такая? Протест защиты, если нет иного мнения у членов трибунала, — председательствующий обвел взглядом судей, — единогласно отклоняется.

Иван Петрович вернулся на Красную площадь.

— Опять желаемое за действительное? — с иронией спросил он двойника.

— Это реалии будущего. В соответствии с Божьим промыслом всякое зло неотвратимо получит наказание.

— Извини великодушно, только зачем мне картинки из будущего?

— Подслащиваю пилюлю. Чтобы было не так обидно покидать Землю. Тебя ожидает разговор с тем, чьи полномочия ты узурпировал. Вообще-то общение художников с Богом — дело обычное. Не поминай лихом, — двойник при этом участливо похлопал Ивана Петровича по плечу.

И вновь Иван Где-то оказался на лестнице, застланной чудесной ковровой дорожкой и ведущей в небо. Даже обрадовался тому, что будет идти и идти, поднимая со ступеньки на ступеньку миллионно тонные ноги. Все-таки они полегче, чем жизнь на одной шестой. Будет вечно совершенствоваться и подниматься к духовным вершинам. Ведь для российского интеллигента, а к таковым он себя причислял, более привлекательного занятия и не существовало.

Но не было прежней тяжести в ногах, бесконечности лестницы, своего рода аналога спирали развития. Не было ни облаков, за которыми, казалось ему в первый раз, засияет яркое земное Солнце. Лестница слишком быстро закончилась, и впереди на ее вершине в белой хламиде восседал Саваоф.

— Опять, Иван, к нам пожаловал?

— Не по своей воле, всемогущий и милосердный Боже.

— Но по своему злому умыслу. Давать тебе волю оказалось опасно. Пустил в распыл охрану лагеря и всю стройку, пусть она тысячу раз неправедная. Не прошел главного испытания: не воздержался от применения силового могущества, которым я тебя наделил. А духовным могуществом пренебрег. Не окороти тебя, ты такой тарарам на планете устроишь! Ты же спишь и видишь: обитателей Кремля — под ноготь, Нью Голд Орду — туда же. Суть же моего замысла в том, чтобы Зло само подошло к своему уничтожению. Иначе оно будет выглядеть страдающей стороной, вызывать сочувствие.

— Опять социалистический реализм, — не удержался Иван Где-то.

— Как и встарь — дерзишь, — заметил Саваоф, но миролюбиво. — Русская интеллигенция — этим всё сказано. Откуда у вас блажь на прогресс так называемый? У каждого своя правда, свой поиск и свой модный писк? Все и всё на особицу. Даже мне мозги запудрили — а ведь это оттуда, от Лукавого! Кстати, для интеллигенции, в честь ее особых заслуг в деле сбивания народа с панталыку, черти открыли в аду VIP-отделение. Там грешники из числа неисправимых умников, глупее которых мне нигде не встречались, не только кипят в смоле, но еще и борются друг с другом. Орут, витийствуя, обсуждают и осуждают, шлют заявления, то бишь коллективные доносы, Сатане. А то и попросту, перекрывая кислород, хватают друг дружку за кадык. На потеху обслуживающему персоналу. Может, и твое там место?

— На всё воля твоя, Господи.

— Это лишь кажется, что на всё. Служат Сатане, а на меня уповают. А где твоя воля?

— Сегодня ее проявил, и вот я здесь. На ковре.

— Твоя правда. С волей ты перегнул, дошел до самоуправства. Пришлось остановить тебя — во избежание непоправимой беды. Хотя многое из наблюдений за тобой было интересным. И пригодится в моем хозяйстве. Ты был самым могущественным человеком за всю историю существования планеты. По силе своего духа ты приблизился к богочеловеку! — Саваоф при этом воздел палец ввысь. — Могущество какой-нибудь Нью Голд Орды в этом смысле по сравнению с твоим — тьфу! Мы оценили то, как ты не поддавался многим искушениям. И то, что не стал на родной земле пришельцем, инопланетянином. Но грешил опять, да еще как! Раскрою секрет: никакого суперкомпьютера у тебя не было. «Кобир» был пуст, его вообще не существовало. Ты пользовался не суперкомпьютером, а силой своего духа, мощью человеческого интеллекта.

Иван Петрович уже без удивления заметил, что Саваоф не говорил, как это делают люди — шевелят губами, а нередко для убедительности сказанного используют мимику, размахивают руками. Нет, Всевышний задумчиво и неподвижно восседал на своем облаке, и его мысли вливались в сознание поэта. Не было нужды отвечать ему вслух — Саваоф читал его мысли. При этом в сознание Ивана Где-то вкладывалось огромное количество информации, которое он не без труда усваивал.

— В России до самого последнего времени не было более высокого звания, чем звание истинного поэта. Поэтому мы и остановились на твоей кандидатуре. Пусть поэты — великие грешники, простим их, но они ближе всех к человеку будущего. Новые русские — согласись, проект Лукавого. Подвергнув страшным испытаниям страну, мы еще больше стали ее уважать и ценить — за долготерпение, мудрую стойкость, веру в лучшее, веру в Спасителя, в конце концов. В стране ой как много грязи и всякой мрази. Но твоими стараниями даже Около-Бричко заболел русскостью, — тут Саваоф позволил себе тихонько, в просторную белую бороду, засмеяться. — Даже киборг нечистого не выдерживает атмосферы России, являет собой нечто человекообразное.

— Я здесь не при чем. Около-Бричко — машина-хамелеон. Ее постоянно модернизируют, наделили способностью к самосовершенствованию.

— Спасибо, просветил старика. Но что же делать с тобой, куда определить? Задал мне задачу Иван Петров! И вот так всякий раз, когда поступают сюда души твоих соотечественников. Посмотришь — вроде бы принадлежала православному, который, во всяком случае, когда гром гремел, хоть через раз, но крестился. Присмотришься лучше — язычнику, а еще внимательнее приглядишься — атеисту. И все это, как нынче говорят, в одном флаконе. Так куда тебя определить — в ад или рай?

— Господи, устал я от бесконечного и бесполезного выбора. Между шилом и мылом. Наверное, лучше было бы попасть в рай. Но, если честно, мне все равно. И в аду души живы.

— Откровенность похвальна. Понимаю тебя так: строили рай на Земле, а устроили ад. Поэтому никуда и не хочется, — объяснил Саваоф и при этом печально кивал головой в знак согласия с собеседником. — А ведь люблю я Русь Святую и Великогрешную! Которая испокон веков выбирает не то, что ей нужно. Или не так выбирает. Где еще, веруя истово в Христа, в глубине души остаются язычниками? Где многовековую мечту человечества о справедливости, названную в последние столетия коммунизмом, смогли так скомпрометировать и извратить? При этом народ, как и христианство, так и коммунизм, приспособил к своим нуждам, переварил в себе. Более того, они запечатлелись в генетическом коде народа. И вдруг — долой Бога! Затем — долой коммунизм! А ведь это отторжение, умерщвление части себя, своей истории и сущности. Своей души, наконец. Если христианство было, есть и будет, то коммунизма никакого не было. Долой тогда — что?

Можно еще согласиться, что конечная судьба всех империй — распад. Хотя ресурсы российской, особенно советской, шли на развитие, так сказать, колоний. Это была империя наоборот: колонии стали метрополиями, а метрополия — колонией. Но как можно было единую и неделимую Русь, триединый народ, разрубить на три части? Как можно было, что называется, на ровном месте, в мирное время, превратить могучую страну в нищенку? Объяснить это можно лишь всенародной погоней за посулами Лукавого. Все свое испохабили, все свое лучшее, временем проверенное, отринули, а позаимствовали у соседей самое гадкое и мерзкое. Сейчас у вас якобы демократия. Какая демократия — как властвовали чиновники, так и властвуют! Только теперь чиновники богатые, поскольку то, чем управляли, приватизировали. Опираются чиновники на бандитов — иначе как народ удержать в повиновении?

Раньше цари, короли да императоры считали себя моими помазанниками. Ради хоть какого-нибудь порядка на Земле на это можно было закрывать глаза. Потом стали утверждать, что всякая власть от Бога. Не спорю. Но кто посмел утверждать, что власть М. Дойчева, Бобдзедуна, Мордаря и иже с ними — моя власть? Только Лукавый и его осатанелые слуги. И демократию тоже ведь скомпрометировали. На самом деле она в принципе невозможна. Всегда были лидеры, вожаки, предводители, руководители, начальники — от слова начало, кстати. Речь может идти лишь о степени демократичности общественного устройства, политической системы. Демократия, то есть власть народа, не может не быть властью Бога. Ибо этой единственный путь к гармоничной, счастливой жизни. Пока же в вашей стране власть от Лукавого и его присных.

Поэтому Русь Великогрешная и похожа на самоубийцу, который решил повеситься, надел на шею петлю, а потом раздумал. И сбросить петлю не может, и жить дальше хочется. Вот и стоит на цыпочках, ни туда и ни сюда. Поскольку ты поэт, выразитель бед и чаяний народных, я, пожалуй, тебя определю в свои нештатные помощники. Прости великодушно, однако ты будешь символом своей страны — висельником, которому жить хочется, но и петлю со своей шеи скинуть не может.

Иван Где-то почувствовал, как под ногами оказался кусок неустойчивой тверди, а на шее — грубая и колючая веревочная петля. Чтобы она не удушила его, пришлось стоять на цыпочках. Попытался освободиться от петли — куда там. Веревка спускалась откуда-то сверху и, как он ни силился приподняться на цыпочках, слабина немедленно выбиралась. Иван Петрович даже подпрыгнул, оттолкнувшись от зыбкой тверди, но напрасно.

Между тем Саваоф, у которого под бородой шевелилась загадочная улыбка, обошел вокруг него и остался довольным собственной выдумкой. Потом положил сухонькую, едва весомую, но очень теплую, руку ему на плечо и сказал сочувственно и проникновенно:

— Не суетись, Ваня. За тобой остается выбор — ад или рай. Я возвращаю тебе могущество, которым ты не воспользовался. Могуществом Добра и Созидания. Могуществом Зла и Разрушения тут тебя искушать некому. Будешь влиять на судьбу своей страны и своих соотечественников — иначе, зачем же я когда-то отметил тебя талантом? Силе твоего духа вновь подвластно гиперпространство, следовательно, ты можешь одновременно находиться во множестве мест. От твоих успехов зависит, будет ли кусок тверди подниматься, удаляясь от преисподней, приближаясь к раю. Заслужишь освобождение от петли и предашься там вечному блаженству. Даша, между прочим, твоя там. Умертвили бедняжку бесы, а тебе суррогатную подсунули. Если же дела твои пойдут хуже некуда, в итоге ухнешь вниз, где грешники, кипящие в котлах, с аплодисментами встретят тебя в VIP-отделении.

— Господи, а нельзя ли сразу в ад?

— Нельзя, Ваня. Сочувствую, адская жизнь тебе привычнее. В раю, чего доброго, с непривычки забузишь. Но, извини за пафос, ты олицетворяешь судьбу своего народа — помни об этом! Возрождай души, кому же, как не вам, художникам, моим самым доверенным работникам, заниматься этим? Художники если не понимают, то чувствуют.

— И сколько же мне предстоит находиться между преисподней и райскими кущами?

— Как на исповеди: не ведаю сам. Не переживай только напрасно: ты — душа, а она бессмертна. Все зависит от того, как скоро твои сограждане станут освобождаться от власти Лукавого и его синклита, небесного и земного, вновь твердо станут на дорогу к Истине. И возвратят страну на извечный и естественный путь развития. От каждого, и от тебя в первую очередь, многое зависит. Не сомневайся, я не оставлю тебя одного. А чтобы было не очень скучно, будешь вращаться по кругу. В конце каждого круга и станем встречаться. Обсуждать состояние работы на духовной стезе. В добрый путь, Ваня!

И Саваоф легонько подтолкнул Ивана Петровича в спину. Тот плавно поплыл на куске тверди и с веревкой на шее. Вокруг — небесная темная синева и множество мерцающих холодных звезд. Родного Солнца, как и в первый раз, нигде не было. «Так вот куда я вылез, вернее, влез», — с грустной иронией подумал он.

Единственным разнообразием на его пути были прозрачные, жидкие облачка. Они поднимались и опускались, иногда, клубясь, плыли рядом с ним, как бы сопровождая его. Складывалось впечатление, что они что-то ожидали от него. Должно быть, догадался Иван Петрович, это были погубленные и потому неприкаянные души, блуждающие в здешнем эфире. Попытался с ними заговорить, и они откликнулись. Как лавина на него хлынули их беды и несчастья, исповеди, мольбы и покаяния. Вначале даже пожалел, что вступил в контакт с ними. А потом вспомнил о своей силе духа. Разве не в его власти наделять души добрыми помыслами, честью и достоинством, любовью к ближним? Деятельной заботой о своей стране и своей планете? Разве не в его власти возвращать обновленные, очеловеченные и облагороженные души на Землю, людям? И не в этом ли суть его благой вести, сиречь Евангелия?

Конец

2001–2004 гг.

Послесловие автора

Благодарю читателя за трудовое свершение — прочтение дилогии «RRR», которая за два десятка лет работы над нею мне самому порядком надоела. Каюсь: это не диванная литература, от которой можно получать удовольствие в горизонтальном положении. В двух романах нет даже загадочных убийств или ярких порнографических сцен, которые нынче так популярны среди публики и благодаря которым она еще не совсем разучилась читать.

Накануне перестройки московские писатели, сорвавшись с идеологической привязи, удивляли общество своими неординарными дискуссиями в Центральном доме литераторов. Странно, однако в те времена я задумался: а какой бы тип получился, если бы все бредни большевиков по созданию нового человека воплотились в ком-нибудь?

К тому времени у меня сложились самодельные взгляды и подходы к литературе и вообще к искусству. Когда персональные компьютеры заменяли перфокарты с краевой перфорацией и спицы, позаимствованные в кружках вязания, я познакомился с теорией информации, которая помогла мне увидеть изящную словесность и иное искусство в специфической ипостаси.

Информация оказалась всеобщей категорией, такой же, как время и пространство. В искусстве она образная по преимуществу, следовательно, всегда многоплановая и комплексная, действующая на органы чувств и вызывающая радости или печали, короче говоря, эмоции, а в науке — понятийная, абстрактная, то есть то, что вызывает головную боль и скуку. Все это подкинуло мне отступнический вывод: главная функция художественной литературы — исследовательская. Как и науки, которая оперирует в основном информацией в форме понятий, цифр, описаний процессов и т. д. Они равноправны, друг друга дополняют, недаром же одна половина нашего серого вещества заведует понятиями, а другая — образами. А воспитание масс в духе верности коммунистическим идеалам — вроде бы для нее вовсе не первоочередное дело.

Когда в России кто-то задумывается, то обязательно получается крамола. Если художественная литература суть исследование, а уж потом отражение и воспитание, убеждал я сам себя, то художник, если он корректно его проводит, не должен отвечать за результаты. В те времена пословица «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива» не входила в число призывов ЦК КПСС к первомайским праздникам. Чтобы не нарываться на неприятности, я со своими убеждениями благоразумно не высовывался.

В самом деле, что такое информация? К. Шеннон гениально сформулировал: то, что устраняет неопределенность. Что не информация, то шум. Уж этого добра у нас всегда было навалом, и не только в литературе. Информация по природе своей оригинальна, первична, а шум — вторичен, банален. Значит, информация в художественном произведении — это открытие, большое ли, маленькое, но открытие. Или отрытие из-под спуда глупостей. Но произведение не может состоять из одних открытий, между ними должен быть как бы воздух, желательно не затхлый.

Потом откуда-то появились сомнения в том, что главный постулат существования и развития нашего мира вовсе не противоречия, ведущие к разрушению и уничтожению, а асимметрия. Это еще одна всеобщая категория? Оказалось, что многие герои «RRR» почему-то получились асиметричными друг к другу, а Главный Московский Лукавый вдруг предстал в произведении великим диалектиком… На нашу беду, материализм с помощью отрицания отрицания, тезиса, антитезиса и синтеза, а уж о так называемом историческом материализме даже вспоминать неприлично, устроил такую разруху в отечественных головах, что его в российском варианте следовало бы присовокупить к таким нашим неизбывно-постоянным достижениям как дураки и дороги.

Вот так и сложились в моей голове что-то вроде информационно-исследовательских подходов к художественной литературе. Сам придумал — сам и пользуйся.

Художническое исследование нового человека шло невероятно трудно, но мою задачу значительно облегчила горбачевская «катастройка», давшая богатейший материал для иронии и сарказма, и я в 1989 году закончил роман, назвав его не без претензии — «Стадия белых карликов». Писал как роман-предупреждение. Но вышел он к моему шестидесятилетию в издательстве «Московский писатель» лишь в 2000-м году, да еще с сотнями ошибок. Главным образом, в таких словах как «проза», «плюрализм», «высокообразованнейший»… Пришлось прятать тираж от критиков под кроватью, а если дарить книгу, то после нескольких часов напряженной борьбы с текстом.

Шли годы, а задумываться я так и не разучился, хотя это стало делом не коммерческим и даже весьма убыточным. Наблюдая над тем, что происходит в России, вообще в постсоветской ойкумене, я начал задаваться вопросом: а дилогия «RRR» так уж и не имеет никакого отношения к жанру воспоминаний о будущем?

Исследование фантомного нового человека привело меня к исследованию весьма бурного процесса осатанения общества. Созидание нового человека обернулось расплодом пресловутых новых русских, для которых «RRR» весьма раздражающее зеркало. Художник не в ответе за результаты своего исследования! Не претендую на читательскую любовь, более того, боюсь ее, поскольку она является начальной стадией разочарования. Я сразу мечтаю о ненависти. Особенно со стороны тех, кто узнает себя в персонажах романа. Ненависть более действенное чувство, чем любовь. Если угодно, тщу себя надеждой, как говаривали в позапрошлом веке, что дилогия имеет все-таки отношение к литературе хотя бы вызова, неприятия нынешней всепродажности, вседозволенности, чудовищного интеллектуального, нравственного и духовного падения и растления. К литературе, которая сродни черному хлебу, без которого нашему народу жить можно, но при этом во рту непривычно сладит и почему-то напиться хочется.

Кто читал роман, отмечали его своеобразие. Или вообще не понимали. Пытались сравнивать с произведениями Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Булгакова. Процесс чтения так же оригинален, как, скажем, лечение радикулита подручными средствами. Повар натирает свою поясницу жгучим перцем, сапожник — клеем, тракторист прилаживает компрессы с соляркой… И самое поразительное: всем помогает. А читатель непременно усматривает в книге то, что ему хотелось бы в ней увидеть.

Если как на духу, то меня коробит от сравнений типа «третий Рим», «кузбасская Швейцария» и подобных испражнений трафаретного, примитивно-сравнительного или противопоставительного мышления. В том числе, когда писателей сравнивают друг с другом. Этим занимались так называемые руководители литературного процесса, чтобы изящную словесность представлять начальству в качестве вполне управляемой ими отрасли.

Сравнениями с романом «Мастер и Маргарита» меня, грубо говоря, достали. М. А. Булгаков — большой писатель, но его роман не произвел на меня модного впечатления еще в те далекие годы, когда печатался в журнале «Москва». Более того, во многом раздражал. Видимо, по той причине, что характер у меня не сахарный. В отличие от диабета. Вообще писатели — разнесчастные люди в том смысле, что крайне редко получают читательское удовольствие от литературных произведений. Вероятно, это раздражение, как и от произведений других писателей, сознательно или подсознательно сказалось в работе над дилогией.

Когда она была закончена, я перечитал булгаковское произведение и комментарии к нему в пятитомнике писателя. Увы, мнение мое не изменилось, но я стал догадываться, что меня в «Мастере и Маргарите» раздражало. Должно быть, то, что одним из рабочих названий романа было «Евангелие от Воланда», следовательно, от Сатаны. До самого последнего времени я об этом, признаюсь в невежестве, не знал, но, тем не менее, второй роман дилогии получил название «Евангелие от Ивана». В комментариях меня удивило то, что 13 февраля 1940 года смертельно больной Булгаков последний раз пытался работать над текстом романа, а я родился, стало быть, обрел душу, несколькими часами раньше. Стало быть, факт переселения души никто не припишет, никакой я не последователь и не оппонент Булгакова. Он — сам по себе, надеюсь, что я — тоже.

Почему дилогия называется «RRR»? Это и метафора арии Зверя, число которого 666, и начальные буквы в названиях явлений, которые принесли нам столько захватывающе интересного — революции, реформы, радикализм… А латиница по той причине, что немало в наших бедах и страданиях от любви к чужебесию. Слишком много в нашей жизни всевозможных «R», и не только в начале слов. Когда я это понял, то подумал: да какие наши карлики белые, они серые! И назвал первый роман — «Стадия серых карликов».

Что же касается грифа, то я честно предостерег любителей чтива: не извольте беспокоиться, это для шевелящей извилинами России, думающих друзей нашей Большой Родины.

Дилогия, повторяю, «Только для Homo sapiens!» Но, если хочется вчитаться и вдуматься, то кто мешает прочитать дилогию, скажем, дважды? В этом нет ничего предосудительного: чтобы вжиться в «Войну и мир», приобщиться к авторским чувствам и мыслям, я читал эпопею Л. Толстого четыре раза подряд. Для того чтобы стать Хомо сапиенсом, надо, увы, немало трудиться, но еще больше — чтобы остаться им.

Ясенево, 7 января 2005 года

Оглавление

.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ИВАНА

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Послесловие автора

Реклама на сайте