«Час шестый»

Василий Белов ЧАС ШЕСТЫЙ

«Бе… час яко шестый…

тогда предаде Его им, да распнется…

И неся Крест Свой,

изыде Иисус на глаголемое

лобное место,

идеже пропяша Его».

(Ин. 19, 74–18)

I

Под вечер, в день святого животворящего Духа, проходная калитка Московской тюрьмы в Вологде распахнулась, и рослый охранник прямиком в поток равнодушных, страдающих от жары обывателей выпустил приземистого бородатого узника. Очутившись на воле, мужик поспешно содрал с головы драную шапку. Он по-медвежьи неловко повернулся к охраннику и раскрыл было рот, опутанный сивой порослью, чтобы поблагодарить. Но бравый красноармеец уже не глядел на него.

— Пшел, пшел! — пробурчал стражник, отмечая что-то карандашом в амбарной своей книге. — Отпустили, дак иди. Нечего тут оглядываться…

Калитка домзака (так называли вологжане свою старинную Московскую тюрьму) захлопнулась. Крякнул мужик и левым рукавом домотканого армяка обтер белый, как репа, лоб. Правой рукой он летучим крестом еще раз осенил широкую грудь и окинул взглядом беленную известкой тюремную стену. Круглая кирпичная башня, сооруженная около главных ворот, да и сами главные ворота родили было искорку любопытства, но мужик тут же опустил глаза на свои ноги, обутые в непонятную обувь. И вконец устыдился. Не сапоги, не валенки, не лапти, не шоптаники, а какое-то дикое содружество опорок и тряпок, похожее на обутку украинских выселенцев, — вот что осталось от прежних яловых сапог! А ведь все другие и прочие идут и оглядываются…

Он покраснел, кинул за спину почти пустую котомку и стыдливо вступил в число этих «других и прочих». Озираясь, словно был в чужом огороде, словно не имел права ступать по этим ровным деревянным мосткам, он шел, сам не зная куда. Лишь бы уйти подальше от узилища. «А высока стена-то! — подумалось. — И крепка, видать, сделана при царе». И вспомнилась вдруг песенка, придуманная про него одним земляком:

Как Миронов-то Евграф Будто барин или граф…

Да, это был действительно Евграф Миронов.

«И правда, — думал он сам про себя, — два года держали тебя, Анфимович, как графа, вон за какой высокой стеной-то… Не убежишь…

И вот — выбрался! Вытерпел все, что послал Господь за грехи. Оставлено было и отцово подворье, и родная оседлость. И Марья жена, и дочка Палашка — все было отнято. Каковы они сами-то? Живы ли? Окольным путем доходили слухи про Ольховицу с Шибанихой, а письма не доходили. Если и живы жена с дочкой, то маются, сердешные, по чужим углам, каково им-то, бедным? Да еще с младенчиком…»

То, что Палашка ходила с брюхом, сказывал Евграфу один мужик из Залесной, сидевший в тюрьме вместе с Мироновым. А кого Палашка родила, как назвали, Евграф так и не знал. Писем из дому не было. Но после стычки с Микулёнком в кабинете у Скачкова Евграф так почему-то и считал: родился парень Виталька.

«Витальке теперь два годика. Наверно, уж вдоль лавки бегает, а то и к порогу… Да где она, дедкова лавка? Всё отняли: и лавки, и ложки…» При мысли о внуке, которого никогда не видел, Евграф почуял, как сильно забилось сердце. Сразу прибавилось новых сил и захотелось ему бежать… Однако бежать бегом по городу Евграф не посмел: что про него подумают? Вот, скажут, рехнулся мужик, вроде Жучка. Все-таки ноги сами прибавили ходу.

Улица называлась Советский проспект. Справа синела река с плотами и баржами. Большой колесный пароход плюхтался около пристани, буровил плицами воду. Евграф погасил свое любопытство. На уме не пароходы, а паровозы. Как бы поскорее уехать на свою станцию? Не было ни денег, ни хлеба. За пазухой одна тюремная грамотка, где синими печатными буквами сказано, что он, Евграф гражданин Миронов, обязан явиться в деревню Шибаниху Ольховского сельсовета. Обязан… Тут и обязывать нечего, полетел бы в Шибаниху на крыльях. Беда, крыльев-то нету. Не дал Господь…

«Весь я в мыле, вроде Ундера жеребца», — подумал Миронов, когда перевел дух на площади.

Он стоял около бывшего храма.

«Ми-ра-бо», — прочитал по складам одну афишку, потом вторую, крупными буквами: «Чи-ка-го». Кто такие эти Чикаго да Мирабо? Третья надпись «Хижина дяди Тома» Евграфу понравилась. Он прочитал афишу второй раз с начала и до конца. Большой фанерный щит занимал видное место на бывшем храме, который стал кинотеатром имени Горького. Будь Евграф в другом положении — обязательно бы сходил, поглядел бы, что значит это кино и как там показывают. Нынче было не до того…

Ему показали, в какую сторону надо ступать, чтобы попасть на вокзал, к паровозам. Бывал он в городе и до тюрьмы, бывал, да ничего не запомнил. Много ли запомнишь за один раз? Приезжали с Ванюхой Нечаевым покупать хомуты, попили тогда чаю в дому у наставниц и уехали. Ничего не запомнил Евграф, где и что! Сейчас же он словно по воздуху летел прямиком к вокзалу. И свой поезд сразу нашел, называется «дачный». А дальше-то что? «Без денег везде худенек», — говорится в пословице, а тут и без хлеба…

Вагоны были еще закрыты. Евграф побрел вдоль поезда. Паровоз несильно чихал впереди. Пожилой, с бледным лицом кочегар, глядя сверху в окошко, заметил странного мужика и молча стал наблюдать за ним. «А что, — подумал Евграф, — в городе-то ведь тоже люди живут. И на поездах православные. Ежели бы к нему попроситься? Может, и довез бы…»

Тревога в душе все нарастала, но сейчас она смягчилась стыдливой, в то же время и решительной говорливостью.

— Здрастуйтё! — остановился и громко произнес Евграф, но кочегар ничего не ответил. — Я, значит, это… Таварищ кочегар, нельзя ли с тобой, это… Дело, значит, мое совсем безвыходное… Гражданин кочегар…

— Да я не кочегар! — отозвался наконец человек в паровозном окне. — Я помощник…

— Таварищ помощник, я, значит…

В шипении паровозного пара, в запахе горячей смазки и гари паровозный помощник не расслышал последние слова. Но Евграф рад был уже и тому, что «кочегар» вступил в разговор, что его, Евграфа, не гонят прочь. Из какой-то невидимой трубки то и дело со свистом вылетал пар, и, боясь обжечься, Евграф отступал подальше от горячей машины, не останавливая свою просьбу.

Наконец паровозник понял, чего хочет от него мужик в шоптаниках, и завертел головой в фуражке:

— Нет, нет! Нельзя!

— Да я бы тебе отплатил, не сразу, а отплатил бы! — кричал снизу Евграф.

Помощник машиниста исчез из окна, но вскоре появился в паровозной дверце, пальцем подозвал Евграфа поближе. Здесь было потише, и Евграф услышал:

— Нельзя! Строго запрещено! Откуда сам-то?

— Из турмы! — громко ответил Евграф и начал опять объяснять свое «безвыходное».

— Ступай в самый конец, поезд пойдет, ты встань на подножку. Доедешь… Только держись крепче…

«Кочегар» поглядел в обе стороны, не слышит ли кто его совет мужику. И пропал в жарком вонючем паровозном нутре.

Евграф опять остался один как перст. И хотя немного воспрянул духом, тревожное состояние не покидало его. Как доехать? Без билета ездить никому не положено, даже начальство обязано покупать билет.

Проводники как раз начали впускать народ. Мешки, чемоданы, узлы мелькали вдоль поезда, народ толокся у всех подножек. Евграф, не помня себя, побежал к последнему вагону. Когда двери вагона перед отходом поезда захлопнулись, он хотел взгромоздиться на подножку. Его опередил какой-то подросток в кепке.

— Куда лезешь? — громко прошептал парень. — Иди в другое место, там и езжай!

Евграф ничего не хотел слышать. Вцепился в поручень. Поезд пошел, и оказалось, что места на подножке вполне хватило двоим. Парень миролюбиво попросил закурить, но Евграф не расслышал, он стоял на подножке ни жив ни мертв. Стучали колеса, вагон вздрагивал и качался, мелькали дома, приторно пахло паровозным дымом. «Еду, еду ведь вроде бы!» — ликовало внутри Евграфа. Он рано радовался. На второй Вологде поезд сделал остановку, дверь вагона раскрылась, и раздался грозный окрик проводника: «Этто што такое! Ну-ко марш вниз! Чтобы не было духу!»

Оба «зайца» послушно освободили подножку, но когда проводник закрыл дверь и вагоны пошли, парень заскочил обратно. Евграф не посмел… Стоял он на песке полотна, стоял и глядел, как последний вагон исчезал вдалеке. Пусто было и на душе, и на перроне второй Вологды. Пусто было и в мужицком желудке, и в тюремном мешке. Но Евграф не замечал пока своего волчьего голода. Он не знал, что делать и как быть. Мысль о внуке Витальке и даже образ мальчика, который в одной рубашке топает вдоль лавки, опять взбодрили, вернули его к самому себе. Он крякнул и огляделся. Старушка в синей кофтенке окапывала картофель в ближайшем огороде. Она разогнулась, когда услышала Евграфово «Бог в помочь», заслоняясь от солнца ладонью, поглядела на Миронова:

— Спасибо, батюшко, спасибо. Дак ты сам-то чей? Откудова?

Евграф доложил ей все про свое «безвыходное» и про внука Витальку. «Попал, можно сказать, в непромокаемую! — закончил он. — И денег нет, и хлеба нет, чего хошь, то и делай…»

Старушка слушала и плескала руками.

— Не знаю, батюшко, чем тебе и пособить. А ты бы сходил к преподобному-то, к Галактиону-то, спросил бы ево да помолился. Вот лучку пока пощипли, у меня больше ничево не посажено… До святого-то Митрея больно далеко, а к Галактиону ближе… Иди, иди, люди тебе покажут, куды ступать.

Евграф отказался щипать лук и побрел в сторону переезда. Про святого Дмитрия он слыхал, а где, какой это Галактион? Только сейчас, после того как старушка предложила пощипать свежего луку, мужик почувствовал голод.

Вечер уже склонялся над всей Вологдой. Прохожих стало меньше, запахло зеленой сухоросной травой. Евграф шел, сам не зная куда и зачем. Вот кабы знать, где наставницы-то живут! Это у них чай-то пили с Ванюхой Нечаевым. Занавески были кисейные и часы с боем… Да как их найдешь, сестрениц-то? Вон сколько всяких домов. Целый город, и все дома… Евграф не заметил, как Вологда совсем стихла. Белая июньская ночь опускалась на крыши, и вскоре все везде замерло, как замирает в такую пору и в родимой Шибанихе. Евграф пошел было снова искать вокзал да заблудился, и беспросветное чувство одиночества охватило его. Хоть обратно в тюрьму дорогу спрашивай, да кому он там нужен? Отсидел свое и ступай куда хочешь. И домзак показался ему сейчас чуть ли не родным домом…

Заря погасла за крышами и зеленью палисадов. Собаки взлаивали у закрытых калиток. Редкие прохожие даже не обращали внимания на какого-то бородача, присевшего на древесную чурку. Дрова были сырые, осиновые, и запах дерева подействовал, как запах только что испеченного хлеба. Евграф встал и опять куда-то побрел.

Под утро усталость и голод совсем сморили его, он приглядел местечко в каком-то закутке около невысокой кирпичной ограды. Деревянный дом, стоявший неподалеку, показался ему надежнее. Миронов перебрался туда и приткнулся к беленному известкой рундучку. Рундучок был с аршин высотой. Евграф уснул у этого рундучка. «Где его искать, преподобного-то? — думал Евграф во сне. — Адрес тоже ведь нужен…»

Белая ночь коротка. Можно сказать, и не было никакой ночи. Шел третий час. Евграф думал во сне про гостинец для внука Витальки. Этот отрадный сон сливался с туманной мыслью о преподобном Галактионе, о котором никогда не слыхал шибановский пилигрим.

* * *

По летописным преданиям православный литовский князь Федор Бельский был правнуком славного Гедимина, от ружейного выстрела погибшего в схватке с надменными крестоносцами. Тут и там в сражениях и поединках уже пахло пороховым дымом, от малых обид, как порох, вспыхивали и княжеские сердца. Литовская прямота и беспечность не уступали тем же свойствам русских князей. В ту далекую пору не было ни рубежей, ни застав. Литвин, татарин и русский без толмача понимали друг дружку. С быстротою необыкновенной гром харалужных мечей сменялся звоном серебряных свадебных кубков.

Король Казимир не отличался ни политической дальнозоркостью, ни христианским терпением, когда ссорил себя с такими мужами, как Федор Бельский. Спасаясь от смерти, литовский князь ускакал в Москву на второй день после собственной свадьбы. Дед Грозного Иван Ш одарил беглеца державной честью и городом. В ту ли пору Федор Бельский стал супругом рязанской княжны и царской племянницы? Об этом летописцы толкуют смутно, зато имена его сыновей — Ивана, Семена, Димитрия — навечно оставлены на скрижалях русской истории. Иван и Димитрий верно служили московскому трону в сражениях. Они же берегли юность Грозного, стирали следы страшных пожаров и бунтов в русской земле. Они были всегдашними участниками царских пиров, свадеб и охотничьих выездов. Один Семен предал отцовскую память. Он переметнулся к русским недругам, то и дело приводил на Русь хищные стаи крымских татар, вселяя мужество в худосочных потомков Мамая.

Неисповедимы пути! Родные братья Семен и Димитрий не однажды встречались в поле, возглавляя противостоящие рати. Третий брат стал жертвою зависти и коварства. Вероятно, существует прямая связь имени и свойств человеческих. Иначе не скопилось бы столько неправедной злобы в сердцах Шуйских. Пользуясь юностью Ивана IV и женской слабостью его матери, правительницы Елены, Шуйские схватили Ивана Бельского и без ведома юного государя отправили в Кирилловский монастырь. Им показалось мало для князя Бельского монастырской темницы. Они подослали к нему подлых убийц, имена которых явственно запечатлены в летописях. Сын убиенного князя малолетний Гавриил был увезен из Москвы и спрятан родней в Старице. Едва повзрослев, юноша Гавриил ушел в сторону Вологды. Тянуло ли его к могиле отца, гнал ли его страх перед злобой Шуйских? Может быть, и то и другое. Но с тех пор он навсегда отринул и княжеский титул и одежды боярского отрока. Он растворился в море народном, посвятив себя тяжким трудам и молитвам. Безвестный вологодский сапожник приютил его и научил своему мастерству. Со временем Гавриил стал супругом приглянувшейся ему вологжанки. Но судьба припасла для него новые испытания. Внезапно любимая и заботливая жена умерла. И дочь-малютка осталась на руках, привыкших уже к дратве и сапожному вару.

Отдавая все силы свои воспитанию младенца, Гавриил знал, что коварство и злоба Шуйских давно обратилась на их же головы, что родной дядя Димитрий Бельский вновь предводительствует в боярской думе. Хватило бы и одного слова, чтобы подросшая дочь тотчас превратилась в княжну! Но, живя в одинокой келье за городом, Гавриил Бельский продолжал обувать богатых и бедных. Он делил заработок сапожника между православным приходом и увечными нищими, оставляя себе с дочерью лишь на утлое пропитание. Когда юная дочь перешла жить на посад к материнской родне, он уже под именем Галактиона принял тайный постриг и приковал себя железной цепью к келейному потолку. Смиряя плоть молитвой, постом и железными веригами, отец Галактион терпеливо и милосердно отучал вологжан от языческих буйств чередою духовных подвигов. К нему текли за советами уже со всех посадов и деревень. Однако вологжане все еще не верили дару предвиденья, поселившемуся в убогой келье сапожника.

Однажды отец Галактион отковал себя и в одной власянице предстал в Земской палате. Он призвал вологжан по примеру древних новгородцев построить обыденный храм Знамения Богородицы, чтобы предотвратить гнев Бога, нависший над Вологдой.

Никто не поверил ему. Надменный и знатный Нечай Щелкунов даже укорил монаха в своекорыстии. Оскорбленный Галактион предрек Нечаю скорый бесславный конец и в горести покинул земских начальников…

И вот в ночь на 22 сентября 1612 года, когда Вологда спокойно спала, большие ворота в город оказались не замкнуты. Стрелецкая стража была пьяна, она подалась ночевать к женкам.

Летучий отряд оголодавших польских и черкасских головорезов, а также русских воров бесшумно проник в город. Убийства, грабеж, насилия мигом, еще до рассвета, прокатились вдоль всех посадов. Чтобы сподручней было грешить, нечестивцы поджигали хоромы, конюшни и коровьи хлева. Город вспыхнул сразу во всех концах. Души погибших возносились к рассветному небу вместе с языками багрового пламени, переходящими в черные клубы дыма. Трещали смоляные клети, детский плач и крики женского ужаса то и дело вплетались в этот сплошной треск и в скотский рев. Коровы, овцы и кони метались вдоль горящих посадов. Насильники за волосы тащили женщин, хватали сундуки и укладки и падали в тех местах, где со звериным рыком, с чем попало в руках кидались на врагов безоружные вологодские мужики. Прятаться и бежать вологжанам было некуда…

Жалкая келья Галактиона ютилась вдали от посада, около речки Содемы. Убегающая от безумных насильников Галактионова дочь бросилась к отцовской лачуге…

Откуда берутся в русской земле каины и предатели? Из страха ли за свою участь, из надежды ли на жалкую корысть один местный мерзавец показал разъяренным ляхам, где спряталась убегающая девица. И хотя она успела все же выскочить из-под отцовского крова и в ужасе скрыться в ближайший от Содемы лес, аники-воины по-зверски ворвались в избушку. Они до полусмерти избили молящегося монаха. Избиение завершилось страшным ударом по голове кровельной курицей.

Через три дня завершилась и земная жизнь преподобного. Он скончался 24 сентября 1612 года, а 25-го неприятельский отряд вышел из Вологды. Уцелевшие вологжане похоронили монаха прямо в келье, которая стала свидетельницей многих чудесных исцелений. Над могилой отца Галактиона построили часовню. Со временем встала и деревянная церковь во имя Знамения пресвятой Богородицы. Так образовалась Галактионова пустынь. Вериги и мощи своего небесного заступника монахи перенесли в каменную церковь, построенную в середине ХУII века. Тогда же был воздвигнут соборный храм, и монастырь по соборному храму стали называть Духовым…

Чекисты свили свое гнездо именно здесь, за кирпичной оградой Духова, построенной еще до наполеоновского нашествия. Место было для них весьма удобным, почти в центре Вологды, но обывательские дома обступали ограду со всех четырех сторон. Расстреливать так называемых контриков приходилось по глубоким ночам, под глухой шум автомобильных моторов. И хотя почти вся Вологда знала, для чего гудит под утро автомобиль полуторки за оградой Духова, никто не смел говорить вслух про этот предутренний гул. Город давно молчал, как молчит в глуби подо льдом рыбная стая, завороженная зимним холодом.

Сквозь тяжесть тревожного сна Евграф услышал автомобильный шум. Но проснуться не смог и тогда, когда чей-то короткий вскрик, похожий на вскрик крупной лесной птицы, был прерван двумя глухими хлопками. Словно широкая сырая тесина дважды хлопнула по другой, такой же сырой и тяжелой. (Так подростки забавляются у тесового штабеля, дразня чужедальних пильщиков: верхнему пильщику долго слезать, а у нижнего древесной крупой осыпано все лицо.)

Проснулся Евграф от жуткой вони отхожего места. Машина уже не шумела за оградой Духова, но мерзкий дух, исходящий от нужника, заставил Евграфа сесть на траве. Вологда спала. Кисея бестрепетной ночной мглы висела над миром, а нестерпимая вонь не давала дышать… Евграф закрылся полой армяка и вскочил на ноги. Люк отхожего места, около которого спал Евграф, был раскрыт, железный черпак с долгим еловым чернем лежал на траве. Черпак был облеплен вонючей жижей. Евграф увидел сивую лошадь, запряженную в двуколую телегу и мирно стоящую неподалеку. Кобыла лениво отмахивалась от ночных комаров длинным хвостом. На телеге была водружена большая пивная бочка с отверстием, кое закрывалось заслонкой. Мужик-золотарь в балахоне неопределенного цвета сидел на двуколке около бочки и неспешно нюхал табак из берестяной табакерки.

Евграф кашлянул. Но золотарь либо глухой был, либо вконец одурел от этой нестерпимой вонючей своей работы.

— Доброго здоровьица, — опять покашлял и погромче молвил Евграф.

Только после этого мужик оглянулся. Ничуть не удивился он Евграфовым «сапогам» и всему виду незнакомого бородатого дядьки:

— Чего рано встал-то? А, да ты вроде не тутошний… — Золотарь заметил котомку. — Дак ты чего, и ночевал тутотка? Можно сказать, около нужника?

— Тут! — облегченно выдохнул Евграф и без всякой подготовки начал докладывать про свое «безвыходное».

— И-и, парень! — сказал золотарь, когда выслушал. — Не один ты такой нонече. Я вот тоже, вишь, какой груз вожу? Раньше-то у меня коляска была с коленкоровым верхом… Бывало, везешь дамочку в шляпке, дак от ее дух-то… можно сказать, одно загляденье! И кобыла была не то, что эта старбень… Все отняли таваришшы… Сперва в колхоз затенили, а о прошлом годе и оттудова вычистили. Присобачили первую категорию…

Золотарь кивнул в сторону кирпичной ограды Духова и добавил почти шепотком:

— Сами-то на антамабиле ездят… Слышь, антамабиль-то опеть тарахтел? То-то и оно, можно сказать.

— Дак оне чево, вроде тебя, тож по ночам ездят? — спросил Евграф.

— То и по ночам, что днем-то жарко и оводно. Оне и днем выспятся, им што…

Евграфу было трудно дышать, а золотарь давно привык и говорил, говорил про какого-то товарища Кедровского, который бумагу не принял. Говорил про деревню и про Тошненский сельисполком, затем начал рассказывать про свое разбежавшееся кто куда семейство.

— Сынишко-то… Совсем ведь он малолеток, не знаю, чем там и кормится. Мы, бывало, на Троицу-то мочили по три пуда ржи… Такие пива-то варивали, можно сказать, княжецкие… Тебя как зовут-то?

Евграф сказал свое имя и отчество.

— Меня-то Иваном, — произнес золотарь. — Николаевич по отцу-то… Из своей избы выгонили, не знаю, где и ночует… сынишко-то… А ты не голодной ли? В домзаке-то и я сиживал, знаю эту кантору. Товарищ Кедровский много нашего брата туды спровадил. Из Рунова, из Ерофейки. Ты, Евграф Анфимович, Окуратова-то не видел ли? Мельник, наш лавкинский.

— Нет, не видал! — Евграфу давно хотелось уйти подальше и от бочки, и от этого раскрытого нужника. Но что-то его останавливало. — Много там народу-то всякого. А я, Иван да Николаевич, вчера вчистую отпущен…

— В Духов день, — вставил золотарь.

— Хотел я домой уехать, на свою-то станцию, да вишь, денег-то на билет нету…

— Не знаю, парень, чем тебе подсобить, — сказал золотарь, слезая с телеги. Колом стоял его ссохшийся балахон. Вонь стала еще сильнее, когда он начал черпать и выливать в бочку содержимое нужника.

— Ты бы вот взял да свез бы разок говно-то, а я бы той порой к сынишку бы сбегал, — сказал как бы шутя Иван Николаевич. — В деревню. Сидит парнишко-то один, наверно, весь голодной…

И золотарь, уверенный в том, что собеседник не согласится на это предложение, начал черпать быстрее и сердитее. От вони Евграфа начало уже мутить, с другой стороны, и уходить не хотелось. Много было сходного в судьбе Евграфа с золотарской судьбой, если не считать этой вонючей бочки! Родилась и смутная надежда на помощь. А тут и тошненский золотарь начал настойчивей твердить о «парнишонке», ставшем беспризорником по воле какого-то товарища Кедровского…

Евграф остановился, крякнул и спросил:

— Дак куды, Иван да Николаевич, ты золото возишь?

— Да куды, куды… Знамо, в поле… под городскую капусту. Хотели было под нонешнюю, да рассаду-то только недавно высадили… По три рейса за ночь делаем… Днем-то не разрешают возить. Дак не подсобишь?

— Я, Иван да Николаевич, не знаю дороги-то.

— Да я доеду с тобой до поля! Ты кобылу там покараулишь, а я бы к парнишонку-то сбегал! Там не больно далёко.

Евграф согласился… За крышами вологодских домов наметилась яркая, но какая-то бесцветная полоса летней зари. Евграфу было невыносимо стыдно, что ободья всех четырех колымажных колес так сильно и так громко стукали по камням мостовой. Казалось, что обыватели из всех окон глядят на проезжающих золотарей.

Выехали за город. Солнце, словно ленясь, начало выползать из-за горизонта. А все дома, деревянные и каменные, равнодушные к судьбе двух мужиков, спокойно спали. Отнюдь не спешила Вологда пробуждаться от колесного и копытного стука.

II

Трое суток Евграф подсоблял тошненскому золотарю. Спали урывками, днем. По ночам грузили золото в бочку и опорожняли ее за городом. Евграф притерпелся к судьбе… Изучил ночные маршруты, познакомился с бригадой и старшиной всего городского обоза. На четвертые сутки вызвали Евграфа в контору. Горкомхоз, по рекомендации Ивана Николаевича, предложил оформиться на постоянную службу… Куда было деться? Евграф накарябал заявление…

Ночевали, точнее сказать, дневали, в деревнях Тошненской волости: иногда прямо на улице, иногда в сеннике у родни Евграфова благодетеля, поселившего туда своего шестилетнего «парнишонка». Евграф от стыда не спрашивал, какая родня Ивану Николаевичу жила в этом обшитом пятистенке. Самовара золотарям не ставили… Бочки с вонючей жижей не разрешалось возить по городу среди бела дня. Евграф приспособился ездить босиком, но вдруг Иван Николаевич благословил ему старые, обсоюженные еще до революции, ссохшиеся сапоги. Евграф и не ждал от него такого благодеяния! А когда получил в конторе первые деньги за работу, то оказался и вовсе на седьмом небе! В тот же день доложил начальству, что решил уезжать. Иван Николаевич уговаривал:

— Куды торопишься? Там дома-то тоже, поди-ко, не мед… Оставайся, пашпорт выправим и фатеру подыщем.

Евграф при всех поклонился ему в пояс и ринулся на вокзал. Хватило денег не только на билет, но еще и на радужного, пахнущего лаком, веселого игрушечного петуха. Внук Виталька все время стоял в глазах, пока ехал Миронов в поезде. На своей станции, где его судили за «сплотацию» и много суток держали в поселковой бане, не стал он искать никаких подводных попутчиков. В ночь пешком ударился Евграф к дому: к жене Марье, к дочке Палашке, ко внуку Витальке… Уже на второй день, ближе к обеду, открылась перед ним деревня Ольховица, и Евграф от души трижды перекрестился и вслух произнес: «Слава тебе, Господи!» Он сошел с дороги и сел прямо в траву, чтобы переобуться. Обе ноги были стерты до живого мяса. Он взял под мышку золотарские сапоги. Пошел в Шибаниху босиком, напрямую вдоль реки. По дороге он сорвал большой лист лопуха, сделал из него кулек и начал собирать землянику для внука Витальки. Спелых ягод было еще мало, они покраснели только с бочков. Евграф насчитал сорок штук, спрятал кулек в котомку. Начал рвать с травяной обочины тоже едва народившиеся гигли. За этим занятием на пустоши и застал его ехавший на телеге Иван Нечаев.

— Евграф да Анфимович, ты ли это? — Обрадованный Нечаев остановил кобылу.

— Я! — распрямился и торжественно выдохнул Евграф. — Доброго здоровьица, Иван да Федорович.

Нечаев спрыгнул с телеги и расцеловался с Евграфом.

— Садись! — Нечаев был рад Миронову как ребенок. — Да сними пинжак-то, ведь жарко.

— Иванушко, пар-то костей не ломит!

Евграф взобрался на телегу. Нечаев погнал вскачь. Телега заприскакивала на крупных камушках, лошадь вспотела.

— Иван да Федорович, останови, побереги животное! — взмолился Миронов.

Нечаев слегка приструнил кобылу и на ходу рассказал, что ездил в Ольховицу за новыми косами:

— Вот ведь, Анфимович, как дело устроено. Кобыла-то нонче не моя, колхозная. А к дому каждый день прибегает, встанет у крыльца и стоит, плачет…

— Неужто?

— Вот, не сойти с места! Жёнка ей хлеба вынесет да и сама разревится…

Нечаев перевел кобылу на шаг.

— А чего Зырин-то, торгует ли? — меняя тему, спросил Евграф и снял свой видавший виды зипун.

— Володя у нас опеть счетоводничает, лавку сдал Зойке Сопроновой. Ну, а Зойка за товаром не ездит, Игнаха не разрешает.

— Это пошто эдак?

— А на передок слабовата! — рассмеялся Нечаев. — Слыхал ты, как он ее в прошлом-то годе ухрястал? Ну, да откуды тебе слыхать… Бабы судят: сперва он ее на поветь за волосьё выволок, а после и зуб вышиб…

— Да за што это он ее? — удивился Евграф.

— Ну, значит, было за што! И сам вдругорядь хотел уехать. На судострой. Да, говорят, райком запретил. Сельку из дома вытурил, иди, грит, куды хошь. Ну, а Селька-шило и сам давно партейный… Ему Митя Куземкин — р-раз, и благословил, как бедному алименту, роговскую зимовку.

— Роговскую? — Евграф окончательно поник головой…

На что он надеялся? Ясно ведь было и раньше, что роговское подворье вот-вот разорят. Нечаев рассказывал:

— Верка Рогова с ребятишками нонче в бане живет, как Носопырь. А про Носопыря-то знаешь ли? Схоронили еще до Троицы. В Шибанихе еще одна квартера освободилась. Носопырская баня…

— Царство ему Небесное, светлое место, — перекрестился Миронов. Евграфу невтерпеж было узнать про свою Марью да про Палашку с маленьким Виталькой, а Нечаев неожиданно затих и начал из стороны в сторону водить головой. Он по-собачьи принюхивался, чуфыкая носом, но Евграф этого не заметил…

— Да… Сельку, значит, поселили наверх, в двухэтажную роговскую избу, а нижнюю-то половину занял тавариш Лыткин. В передке, в летней горнице, сделали было кантору, от Жучка-то отступились. Жучок оборону держит. Да зимой холодно в роговском передке, — громко рассказывал Нечаев. — Кантору, Евграф да Анфимович, устроили нонче в твоем дому…

— Неужто? А Кешу куды?

— Кеша с семейством тут при доме и оставлен, вроде прислуги, — рассмеялся Нечаев. — Сторожит, значит, бумаги и председателя тавариша Куземкина.

— А какая должность у самого-то Игнатья?

— Этот пока без должности, ждет указу из райёна. Вроде бы на сельпо метит…

Дивился Евграф таким новостям, не успевая вникать. Про дом Роговых и вовсе пропустил мимо ушей. Очумел. Не успел спросить ни про Ивана Никитича, ни про его зятя. Нечаев же, неожиданно, не останавливая кобылу, выскочил из телеги. Некоторое время он шел рядом, потом отбежал в сторону:

— Как поедем, Анфимович? Низом аль верхом? — кричал он издали.

— Давай берегом. Косит народ-от?

— Второй день! — издалека, с другого края дороги отозвался Нечаев. — И твою Палашку на пожнях увидим. Марья с робенком сидит, а Палагая косит. Знают оне, что домой-то едешь?

— Что ты, чудак, откуда им знать. А ты чево от меня далеко ушел? Иди поближе. Расскажи про Судейкина да про Жучка. И про всех крещеных…

— Киндя-то? Какой был, такой и есть. Всё частушки поет. Я на евонном Ундере весной пахал. Киндя пахать не стал, говорит: отняли мерина, дак пусть на ем сами и пашут. А я, понимаешь ли, попросил было у Митьки свою лошадь, дак нет! Ты, грит, ее будешь жалеть и меньше напашешь. Вот, грит, бери Ундера. Ну, я и согласился… Только калач у хомута разъехался. А новый хомут на такого верзилу никто не припас. Наверно, и в Вологде таких хомутов нету. Ты, Анфимович, бери вожжи-то в руки да сам и правь.

Евграф прибрал вожжи. Нечаев же все так и шел по другому краю дороги. Евграф стыдился ехать в чужой телеге и тоже слез, пошел рядом с Нечаевым. Кобыла сама знала, куда ступать. Но отчего Нечаев чуждался Евграфа? Рассказывал про Шибаниху хорошо, а сам держался опять на порядочном расстоянии…

Трава по обочинам и дальше по низовью была густа, высока, но она еще не роняла семя на землю. Косить было рано… Кукушка закуковала совсем рядом в березняке. Река пронзительной синью обозначилась за кустами, в просветах шумящих от летнего ветра осиновых и березовых веток. Пахнуло речной прохладой. Но молодые оводы, не боясь прохладного ветра, гудели вокруг.

Кобыла, подгоняемая оводами, ступала споро, без понуканья. Евграф заметил, как Нечаев опять оставил его и перешел ближе к телеге. Евграф хотел было рассказать про свои приключения. И вдруг понял, почему Нечаев держится на расстоянии… Приближались шибановские покосы. Краснея от стыда, Евграф Миронов не стал спрашивать, отчего косить вышли раньше Петрова дня…

Приближаясь к шибановской пустоши, Иван Нечаев рассказывал про остальные новости. Главная новость была в том, что Самовариха (в чьей избе жило семейство Евграфа) ни в какую не хотела вступать в колхоз. Одна единоличница осталась на всю Шибаниху! Носопырь и тот перед смертью подал заявление в колхоз. Киндя будто бы говорил на собрании, что Носопыря в колхоз принимать нельзя, потому что он холостяк. Мол, когда женится, тогда сразу и примем, но и Носопыря приняли единогласно, без всякого пая. В Ольховице было будто бы еще два подворья, которые никак не хотели вступать, но их приглашали всякими способами. То налогами, то в потребкооперации не отпускали товар, то обзывали буржуйским охвостьем и пропечатывали в районной газете. Но Самовариха, по словам Нечаева, и в ус не дула. Ванюха вроде бы завидовал ей. Лошадь была у нее хорошая, весь навоз из хлева за один день с Палашкой вывезли. Самовариха и паренину свою вспахала первая, а косить будто бы не спешила, ждала, когда созреет трава, а сама ходила к осеку.

— Дак с кем робенок-то? — спросил Евграф.

Нечаев сказал, что с девчонкой дома сидит Марья. Миронов так и обмер. Растерялся. «С какой девчонкой? Неужто Палашка, пока он в тюрьме сидел, второго примыслила? Кто? Какой прохвост сунулся по проторенной дорожке? Тот же Микулин? Позор на всю мироновскую породу…»

— Вроде ведь один Виталька-то был… — робко, с надеждой произнес Евграф.

— Какая Виталька? — ничего не понял Нечаев. — Ведь Марюткой девку зовут.

У Евграфа отлегло от сердца. Он сделал вид, что все правильно, девку зовут Марюткой. Но через какое-то время забылся и снова проговорился, называя внучку Виталькой…

А Нечаев, заглушая своим голосом ветряный березовый шум и близкий, такой веселый голос кукушки, на всю пустошь кричал, докладывая Евграфу про иные шибановские и ольховские события:

— Значит, что я тебе скажу, Евграф да Анфимович! Мельницу довели до ручки, ключи отдают кому попало. Ну и беда! Камень, на котором вал-то крутится, мазью помазать некому, а день и ночь мелют. Аж дым пошел! Да и мази колесной в колхозе нет. Ни одной кубышки! Я поехал за мазью к Митьке Усову в Ольховицу, он там кладовщик. Говорит: «Ставь бутылку рыковки, выпьем, да вези весь бочонок в Шибаниху. Туг, говорит, на три мельницы хватит». Я так и сделал. Выпили мы бутылку, я бочонок увез…

— А кто ноне в Ольховице на дегтярном-то заводе? — спросил Евграф, хотя тянуло спросить про ольховскую коммуну, а не про дегтярный завод.

— На дегтярном командиром сделали сперва Гривенника. Но у того деготь худо течет, поставили Славушка… А у нас в Шибанихе дегтярный совсем заброшен. Я, значит, мази привез, вал с обоих концов смазал. Почали опеть пазгать, рожь молоть, овес толочить. Мельником поставили младшего Клюшина, а тот на третий день подал ключи своему отцу да и от мельницы отступился. Уехал. Говорят, завербовался за море, на острова… Петруша-то Клюшин и мелет, ежели ветер подует. Дедко, он что. Он и бродит на трех ногах, а больше лежит… Жернова ковать ему одному не по силу. Поставили Кешу…

Евграф не успел спросить, почему это Пашка, такой мужик хозяйственный, довел «до ручки» свою же мельницу.

Нечаев рассказывал про сбрендившего Жучка и про все Жучково семейство, мол, от ихнего дома Игнашка Сопронов с Куземкиным наконец отвязались, зато девку на всю весну запазгали на сплав леса. А Тоньку-пигалицу будто бы спас от сплава краснофлотец Васька Пачин. Приехал из Ленинграда и ладит жениться на Тоньке.

— Васька? Пачин? — обрадовался Евграф.

— Я те говорю! Пашкин брат, а твоей бабе племянник. Так что ты угодил как раз к свадьбе. Тонькины братаны уж и солод на пиво смололи… В Шибаниху как шьет, чуть ли не ежедень…

Кричал Ванюха на весь лес, рассказывал, а к телеге не подходил. Старый армяк да и штаны, разопревшие от пота, нагретые солнышком, издавали золотарский дух, даже лошадь назад оглядывалась! Евграфа снова будто в кипяток опустили, покраснел от стыда, но тут и крики шибановских косарей послышались за кустами. Нечаев с торжеством подъехал к большому сенокосному пожогу. Над огнем в котле кипел «чай», заваренный смородиновыми ветками. Нечаев побежал к шибановским сенокосникам. Он за руку поймал Палашку Миронову:

— Гляди, кого я тебе привез!

Евграф и сам косолапо побежал навстречу дочке. Котомка болталась у него на одном плече, в дрожащей руке он держал лопушок с земляничными ягодами и боялся его рассыпать. Палашка охнула, бросила грабли:

— Господи, Царица Небесная… Тятенька! Ты ли это?

Она кинулась к отцу на шею и заревела на весь лес.

— Вот, Витальке ягодок насбирал, — бормотал Евграф. — Нет ли его тутотка… Это… девушки-то?

Кулек с красными земляничниками, сделанный из листа лопуха, рассыпался…

Шибановские косари, человек под сто — мужики в белых без поясов холщовых рубахах, цветастые бабы и девки, отбиваясь от оводов, побросали топоры, грабли, носилки, новые стожары. Все побежали глядеть приезжего, все окружили Евграфа Миронова. Одна Самовариха тюкала за перелеском топором, не обращая ни на кого внимания. Но вот и та почуяла новость, остановила работу, растрепанная, побежала на шум к пожогу. Судейкин, в берестяных ступнях на босу ногу, в одних портках и в белой рубахе, первый после Палашки заприплясывал вокруг Евграфа, подскочил и потный Володя Зырин. Евграф со всеми здоровался за руку.

Людка Нечаева плакала вместе с Палашкой.

— Да не реви, не реви, Палагия! — успокаивала она Палашку, а сама промокала слезы рукавом рубахи.

— Приехал, дак и слава Богу, реветь нечего.

— Евграф да Анфимович, пешком со станции или как?

— Ну, топереча и Роговых выпустят! Не видел там Роговых-то? Но лучше бы не вспоминать Роговых: зарыдала, присев на камень, Вера Ивановна.

Евграф не ждал, что люди будут так радоваться его возвращению. Не успевал отвечать на вопросы, гладил по голове ревущую дочерь. Нечаев шумно объяснял, как и в каком месте он увидел Евграфа, как тот босиком собирал землянику. Так рассказывал, словно сам он и был Евграф Миронов! Тут Палашка круто остановила свои причитания:

— Ой, тятенька! Это пошто от тебя экой нехорошей дух-то идет? Как из нужника…

Евграф смутился, зашмыгал носом и простодушно промолвил:

— Так ведь… нужник и есть… А я уж видно привык, сам-то не чую…

И рассказал, как зарабатывал деньги, чтобы уехать из Вологды.

Люди сочувственно охали. Под конец он объяснил, где пришлось ночевать, как устроено в городе отхожее место…

— Да ну? — удивился Судейкин. — А я-то, дурак, думал, что в городах и в нужник люди не ходят… Особенно дамочки. Тюрьма, думал, есть, а нужников нет. А вишь оно! Тоже, значит, посещают. Ну, ты молодец, Анфимович, все доподлинно изучил и все городское дело прошел, вот бы и Куземкину так…

Палашка и подвода Нечаева уже влекли Евграфа все ближе к родной деревне. Порывом теплого ветра отнесло клики косцов, возбужденных возвращением Евграфа. Чем-то праздничным так и повеяло на лугах шибановского колхоза. Праздничной была и большая изба Самоварихи. Но ойкнула и заплакала жена Евграфа Марья, отпустила ребеночка с рук и запричитала точь-в-точь теми же словами, как причитала на покосе Палашка.

Евграф обнял жену, заплакал и сам, потом застыдился и дрожащими пальцами начал развязывать котомку с радужным расписным петухом.

«Виталька» стояла около шестка, держа палец во рту. С испугом глядел ребенок на незнакомого дядю. Ей показалось, что дядя этот обижает и маму, и бабушку. Она долго крепилась, чтобы не зареветь, наконец не выдержала, и звонкий, самый звонкий детский крик огласил обширную Самоварихину клетину.

— Не реви, андели, не реви, это ведь дедушко! — успокаивала ребеночка подоспевшая из лесу Самовариха. — На-ко вот, я тебе ягодок принесла.

Евграф пожалел, что рассыпал на лугу свою землянику. Радужный расписной петух, извлеченный из вонючей котомки, успокоил вроде бы всех сразу, и все начали хвалить петуха. Евграф осторожно вместе с петухом и Самоварихиными «ягодками» пробовал взять девочку на руки, но та испугалась еще пуще.

— Ну, ну… Марьюшка, не бойся… Матка, как записали отчество-то?

— Да как! — наливая самовар, отозвалась жена. — Знамо как, Николаевна. Оно ведь, Анфимович, никуды и не записывали. По ею пору не крещеная девушка…

Палашка проворно побежала топить баню. Девчушка была вылитый Микуленок.

* * *

— Ох, матка! — вздохнул Евграф, когда Самовариха убрала со стола и опять ушла в лес к осеку. — Видно, не ты одна Бога-то за меня молила. Вишь, выбрался из самого пекла…

— Живой, здоровый, дак и ладно, — сказала Марья.

— Не больно живой-то… Побывал я во многих руках, и в совецких и во многих шпанятских… Эти почище всех. Думал, и ребра переломают…

— Господи, дак это кто экие?

— А не спрашивай, Семеновна, легче серчу!.. Это вроде братанов Сопроновых. Нет у таких ни стыда, ни совести… От брата Данила бывала ли висть какая?

Марья отпустила с рук внучку и опять молча запритрагивалась к ситцевому головному платку. И стало ясно Евграфу, что Данила Пачина дома нет, скорей всего никогда уже и не будет.

— А от Гаврила-то Насонова письма не было?

— Не знаю, Анфимович, вроде не было. От Пашеньки приходили две или три грамотки. И осенесь и зимусь. Читала Верушка-то… Да уж больно далеко бедного утонили. Приходило и от Ивана письмо, сперва-то…

— От какого Ивана? — все еще не мог догадаться Евграф. — Про какого Ивана баешь? Неужто и Пашка посажен?

— Да ты что, батько, разве не знаешь? — Марья стала похожа совсем на старуху. — Разорили ведь все семейство! В казенный дом обоих мужиков отправили, Ивана и Павла. А дедко вон в лесу и живет. Сережка да Олешка ходят по миру вмистях с Оксиньюшкой… Вот до чево нас довели-то…

Марья снова заплакала.

Евграф был потрясен всем, что услышал про шибановскую родню. Нечаев не успел рассказать ему об аресте Ивана Рогова.

— А Василей-то? Правда ли, что на Тоньке ладит жениться? — тихо спросил Евграф после долгого и мучительного молчания.

— Правда! — Марья перестала плакать, платком промокнула глаза. — Ночует у Славушка в Ольховице, а сюды бегает ежедень.

Евграф только крякал, вздыхал да сдерживал матюги, когда Марья рассказывала про братанов Сопроновых и Куземкиных…

Прибежала Палашка из бани, велела скидывать и все верхнее и все исподнее:

— Маменька! Я и пинжак замочила в лужу, отмокнет, дак буду толочи в ступе. Баня протопится, дак ты трубу задвинь и корову застань, когда скотину пригонят. Ой, а вить девушка-то у нас одна осталася… Чево, андели, там в куге-то притихла? Тятенька, ты погляди за ней, пока маменька баню справит… Скорехонько надо окутывать, а я косить побегу…

Палашка увела Марью сперва за порог, потом еще дальше куда-то.

Девочка опять стояла у печи. Ее тянуло жевать печную глину. Евграф начал подманивать «Витальку» от Самоварихина шестка поближе к себе:

— Иди, матушка, иди-ко к дедку-то…

Странные чувства испытывал сейчас Евграф Миронов! Лицо девочки и с боку и прямо сразу напоминало Евграфу проклятого Микуленка. Но такое маленькое, такое беззащитное крохотное существо вызывало и жалость, и нежность. Куда теперь денешься? Ребеночек-то не виноват, что рожден незаконно… Правда, опять девка… Как и тогда, в молодости, когда Марья принесла Палашку (Евграф ждал сына и уже имя ему дал). Как и тогда, много лет назад, он испытал обиду на свою судьбу, но куда от судьбы денешься? Некуда. Вон у Павловой женки Веры Ивановны, говорят, родился уже второй мальчик. Нынче безотцовщина тоже… Где вот он, отец-то? Может, нет и живого. А эта и при живом отце сирота…

Он пробовал заглушить обиду, но заглушить не мог. Он знал, что все равно Микуленок на Палашке не женится, что он, Евграф Миронов, навек опозорен, что одно дело сирота, другое дело ребенок пригулянный… Позора не смыть и в третьем колене.

Игрушечный петух растопил наконец крохотное сердечко ребенка. «Виталька» заулыбалась и приблизилась к деду. Он погладил ее по головке, затем поставил на грязную, широкую свою ступню. Чтобы заглушить обиду, начал качать девочку на этой грязной босой ноге и спел:

Тень, тень, потетень, Выше города плетень. На широком на лугу Потерял мужик дугу, Шарил, шарил, не нашел, Без дуги дамой пошел…

Тем временем солнце садилось за шибановскими домами. Из поскотины возвращалась, мычала скотина. Овцы блеяли у крылечка, а баб никого не было… Но вот пришла Марья-жена и сразу опять с причитаньями срядилась доить Самоварихину корову:

— Нехристи! — ругала она начальников. — До чего оне нас довели-то, до чего опозорили…

— А не реви, матка, — встал Евграф с лавки. — Даст Бог, опеть справимся. Руки-ноги ишшо есть… Кто сей год пастухом-то? Возьму да и подряжусь на весну в пастухи. Без хлеба вас не оставлю…

Марья захлебнулась от обиды и гнева, но ничего не успела сказать: надо было и корову доить, и баню скутывать. Прибежала с пожни Палашка, взяла на руки дочку и затараторила по-праздничному про свежий веник, про щелок и про банный жар…

— Тятенька, ты скинь все в предбаннике! Пинжак-то я сволокла в лужу. Когда вымокнет, дак на реке в ступе вытолку. А штаны выстираю, пока паришься. Ой… А белье-то? Нету ведь, чем тебе исподнее-то сменить… Господи, маменька, чево делать-то…

Марья поставила на шесток подойник и открыла старый сундук Самоварихи:

— Вот! На-ко пока! Только не показывай людям и не говори.

Евграф машинально взял сверток, не глядя. Взял и прошлогодний веник, припасенный в сенях. Он ушел в баню Самоварихи, размышляя о будущем. Но раздумья о новой предстоящей жизни уже не одолевали его так сильно, когда он начал прикидывать, что и как будет делать завтра.

До завтрева, впрочем, было еще далеко…

Добра оказалась баня, хоть и Самоварихина! Все чин-чином. И жару много, и дух вольготный. Сухо, не то что в скользкой тюремной мыльне. Евграф размякал душой и телом. Мыслями (одна другой приятнее) вытеснялись в голове колючие образы, отодвигались горькие воспоминания. «Живучи ведь люди-то! А он чем хуже? Господь даст, со временем и своя крыша будет над головой, ведь он не урод. Сила в руках еще копится. Вон стоит в кузёмкинской загороде сруб зимней избы, почти что новый. Остался Митьке после отца. Умер, сердешный, не успел дорубить, а сынкам-то все равно не доделать. Эти не будут кривым топором изнутри стены тесать. Не научены. Им и не до того. Таким братикам и чужих домов хватит… Не продаст ли Куземкин сруб-то? Продаст! К осени заработаю, рассчитаюсь…»

Это была первая приятная мысль. Вторая мысль крутилась около внучонка. Палашкин выблядок — пусть и не парень, а девка — больше и больше радовал Евграфа. Но почему она оказалась вся в Микуленка? Хоть бы немного в мироновскую породу… Мальчик Виталька, воображенный Евграфом, росший вместе с тюремным убывающим сроком, так и остался в Евграфовом сердце. Он отдалялся теперь, но не исчезал насовсем…

Третья приятная мысль была простая и ясная: завтра чуть свет вместе со всеми пойдет Миронов на сенокос. Найдут бабы и косу по росту, а не найдут, будет он рубить стожары да подпорки стогам… Рановато еще косить, семя еще не пало, но раз уж вышли. А топор-то где взять?

На этом месте, совсем как в молодости, взыграла душа Евграфа Миронова! Он вымыл щелоком косматую голову. Еще раз плеснул на каменку. Камни дружно отозвались недолгим, но мощным шумом.

— Господи! Есть на свете и для Евграфа Миронова счастливая доля, есть, коли…

Вдруг охватило Евграфа крещенским холодом, будто окатили его водой из речной проруби. Справка-то тюремная! Где? В пиджаке, в потайном кармане. А пиджак-то замочила Палашка в лужу. Может, истолкла уже коромыслом…

Он лихорадочно развернул свежее белье. А тут? Вместо обычных мужских порток — бабья рубаха… Ворот был вышит крестиками. Самовариха вышивала, старалась… Что они, смеются над ним? Евграф в сердцах бросил к порогу чистую бабью смену. И улетели вместе с этой Самоварихиной рубахой неизвестно куда все три приятные мысли. Евграф был готов по бревну разворотить всю эту чужую баню, раскидать деревянные шайки с оставшимся щелоком…

Но вот Евграф слегка одумался, сел поближе к дверям, охолонул: «Господи, прости меня, грешного… Да где им, бабам-то, белье для него взять? Все было отнято, до последней нитки. Не занимать же чистые портки у Игнахи Сопронова! Правда, холсты ткут. Могли бы и портки сметать на скорую руку. Ну, да чего их теперь судить? Хоть сами выжили, и то ладно… Ванюха сказывал, Марья и по миру хаживала…»

Евграф примерил безрукавую бабью рубаху. Ворот с красными крестиками оказался узок, пришлось раздирать. До чего же крепка Самоварихина холстина! С одного раза не разорвешь. Или силы у Евграфа совсем не стало?

В предбаннике послышалось шабарканье, прозвучал веселый голос Палашки:

— Тятенька, штаны-то я выстирала, ты их на жердку повесь, оне и высохнут.

— Высохнут! В пинжаке-то бумага осталася! — заругался Евграф. — Сбегай-ко, авось, бумага-то еще не размокла!

Палашка заохала и убежала к яме, в которой замочила армяк.

Хотелось Евграфу рявкнуть на дочку и за бабью рубаху с крестиками по вороту, и за тюремную справку. Но от рявканья-то что толку?

Он медленно приходил в себя. Думал про беспортошную свою жизнь, про армяк, пропахший ночным золотом. Настроение Евграфа снова упало. Чего ни передумал он, пока сушились на жердке тюремные залатанные, но уже чистые пгганы! Обида медленно отходила от сердца…

Виноваты ли бабы, что не припасли смену белья? Два года живут на чужом подворье, ни кола, ни двора. Ладно, что хоть по миру теперь не ходят. Ан, и по миру Марья хаживала! Самоварихе-то в ноги надо бы поклониться. Пустила в избу троих. Еще и четвертый явился…

Евграф, скрепя сердце, напялил на себя широкую бабью рубаху, заправил ее в худо просохшие штаны. Понюхал, а они все еще слегка отдавали городским вологодским духом.

Ну, а дальше-то как быть? На сенокос без порток, с голой задницей? Да ведь Киндя Судейкин сразу стихи выдумает, вся Шибаниха будет слушать и хохотать…

Евграф выглянул из предбанника. На тропке вроде бы никого не было. Вроде пусто и в соседних загородах. Воровски, словно тать ночной, он заспешил вверх, в деревню. Только хотел поскорей свернуть в заулок к Самоварихе, как Володя Зырин с луковым гроздом в руке выскочил на тропинку:

— Евграф Анфимович, с легким паром!

— Спасибо, дружочик, спасибо.

От Володи нельзя было убегать сразу, с начальством требовалось хоть как-то перемолвиться, и Евграф спросил, какова жизнь.

— Мы-то почти все вверх головой. Один Митя Куземкин третий день на карачках, — хохотнул Зырин.

— Неужто пьет? — удивился Евграф. — Ведь начальникам-то вроде нельзя.

Володя засмеялся:

— А мы с ним потому и веселые, что начальники! Сено косить нам некогды, надо руководить Шибанихой. Я тоже, вишь, Митьке подсобляю иной раз… Голова, бывает, как чугунок… Заходи, ежели!

— Заходи и ты! Правда, живем-то… в чужих людях.

Евграф хотел было сразу поговорить насчет Митькина сруба, но Володя, отбиваясь от комаров, исчез.

Заблудившийся чей-то баран тыкался из одних ворот в другие. Охрипший и бестолковый, он побежал в другой конец Шибанихи. И Миронову припомнился тридцатый год, как разбирали скотину после статьи Сталина.

Солнце только что село. Бирюзовое небо на западе еще ярко светилось, но в зените оно мрачнело, переходило в кубовый, затем в неопределенный цвет, и чем ближе к восточному горизонту, тем становилось темнее. Кричали дергачи у реки. Комаров было густо. Большая ночная птица лунь бесшумно шарахнулась в теплом ночном воздухе. До одури сильно пахло ромашками. От домов веяло запахом коровьего молока, лошадиного пота и вечерним дымком. Отблеск дальней грозы вернул Евграфу острое чувство родины.

Не больно-то хотелось ему идти ночевать в чужую избу, но деться было некуда. В избе кипел самовар. Палашка, увидев отца в рубахе с крестиками, добродушно развеселилась:

— Ой, тятенька, до чего баско-то!

— Кыш! — огрызнулся Евграф. — Баско… Не могли порток припасти. Размокла бумага-то? И штаны не просохли…

— Тятенька, бумага явственна! С крайчику расплылось немного, — захлопотала виновато Палашка. — Бумагу я на кожух положила, высохнет. И штаны к утру сухие будут, а ты чаю попей да полезай на печь. Девушка-то наша уж спит. Завтра мы с маменькой и портки сметаем. Полстана холста у нас осталося. Остаточек, а на портки-то хватит. Остальное-то ушло на портянки, на рукавицы да на скатерть. А на мешки-то мало ли надо холста?

Палашка вроде бы оправдывалась.

Евграф без сахара выпил две чашки морковного чаю. Покорно полез на обширную, сбитую из глины печь Самоварихи. На печи он снял не просохшие в бане тюремные штаны. Оставшись в чем мать родила, укрылся какой-то старой подстилкой. Печь была так горяча, что пришлось искать более прохладное место. «Ну, кто в сенокос-то на печи сидит?» — горестно думал Евграф. Но совсем размяк он душой, когда дочь подала снизу целый ржаной пирог со свежими рыжиками, а после еще и большую кружку с чаем и даже сахарницу с мелко наколотым сахаром.

Когда пришла Марья после скотинного обряда, он уже задремывал и сквозь дрему слышал то бабьи смешки, то какой-то шепоток. Он слышал, как Самовариха вернулась из леса с большой охапкой душистых зеленых гиглей, как чистила гигли и приговаривала:

— На-к, Палагия, ешь сама. Скусно!

Самовариха укладывалась уже спать на примостье, а Марья с Палашкой в темноте кроили холстину. В окне блеснула зарница. Евграф был не доволен, что бабы не запирали ворота. В избу неожиданно закатился Володя Зырин и хлопнул о стол бутылкой. Дальше пришел Новожил, а через какое-то время заглянула и Вера Ивановна Рогова. Самоварихе пришлось подняться, зажечь убогую шестилинейную лампу.

Евграф совсем очнулся от громких слов Ивана Нечаева и лежал на печи ни жив ни мертв.

— А где у нас бурлак-то? — шумел Нечаев внизу. — Вот мы счас обмоем его… Анфимович, слезай сюда.

И Нечаев уже своей бутылкой ударил по столу.

Евграф затаился и начал лихорадочно соображать, как быть… Палашка и жена Марья всеми силами выпроваживали гостей, дескать, поздно, девку разбудите, да и бурлак после бани спит. Зато Самовариха всячески ублажала пришельцев, уговаривала их проходить «под святые». Вскипятила и принесла на стол самовар. Вот-вот должны были запеть первые петухи, а в избе стало людно, и все, кроме спящей внучки, жены и дочери, терпеливо ждали, когда бурлак спустится вниз.

— Анфимович, а вить ты там не спишь! — заметил Иван Нечаев.

— Не сплю… — согласился сверху Евграф. — Какой уж тут сон?

— Ну, тогда слезай! Неужто не жарко тебе там? Выпьем по рюмке за твой возврат!

Евграфа кидало на печи то в пот, то в холод. Как? Признаться, что он лежит без порток, с голой задницей?

Нет, этого он никак не мог объяснить… И не слезать тоже было нельзя…

— Ну, ты, Анфимович, совсем, видать, нос начал задирать, — сказал Зырин. — Совести у тебя нет.

— Совесть-то у меня, Володя, есть, — сказал сверху Евграф. — Есть совесть-то, да порток нету! Вот дело-то какое…

— Да ну? — захохотал Зырин. — Как это нет?

— А так! — разъярилась на Володю Марья. — Так и нет! Сами догола разули-разболокли!

Володя заоправдывался и сказал, что он ни Евграфа, ни Роговых не раскулачивал.

Что началось в избе Самоварихи с приближением полночи! Тускло горела лампа. Евграф на печи краснел и потел. Марья и Самовариха ругали начальников, каждая на свой лад. Палашка успокаивала пробудившуюся Марютку. Нечаев спорил о чем-то с глухим Новожилом. И неизвестно, что было бы дальше, если б не вошел в избу Игнаха Сопронов, сопровождаемый председателем Митей Куземкиным.

— Дома хозяйка? — Сопронов, как ястреб, оглядел всех по порядку. Хотя лампа померкла, ночи стояли светлые. — О, да тут вас вона сколько…

— Как сельдей в бочке! — хихикнул Куземкин, покосившись на две так и не распечатанные бутылки. — И выпивка на столе…

— Нет, братцы, у нас нонече пост, — ехидно сказал Володя Зырин. — Хотели мы выпить за приезд Евграфа Анфимовича, да он-то, вишь… что-то он заупрямился… Не слезает никак с печи…

Зырин не объяснил Игнахе причину мироновского упрямства.

— Так, так… — сказал Игнаха. — Может, сейчас спустишься, таварищ Миронов? Дело ночное, позднее.

— Завтре людям косить, рано вставать! — поддержал Игнаху Митька Куземкин.

Евграф на печи крякнул, но промолчал.

— Так не станешь спускаться, Евграф Анфимович? — Было похоже, что Игнаха заранее знал о приезде Евграфа. — Надо бы поговорить.

— Нет, не спущусь, — послышалось с печи.

— Ну, пеняй на себя! — сказал Сопронов. Все затихли.

— Ты пошто пришел? — Марья накинулась на Сопронова. — Тебе чего надо? Человек с дороги, и робенку спать надо.

— Пришел я не к ему, а к здешней хозяйке! — выкрикнул Сопронов. — А ежели говорить насчет Миронова, дак он обязан показать документы!

Тут начала говорить сама Самовариха:

— Батюшко, Игнатушко, от меня-то тебе чево надотко? В ковхоз дак я все одно не пойду. Я уж и Митрею сказывала.

— Пойдешь! — крикнул на это Куземкин. — Как миленькая прибежишь!

— Нет уж, нет уж… — Самовариха отошла в куть. — Это пошто, Митрей, я к вам в ковхоз побегу? И кобылу я свою вам не отдам, вот те Христос! Нечево мне в ковхозе и делать. Идите-ко с Богом домой! Ступайте, а я ворота запру.

Самовариха заподавала мужикам обе бутылки.

— Ты, это… Поставь-ко их в шкап, — сказал Володя Зырин. — Пригодятся. Мы их не заквасим…

Нечаев тоже оставил свою «рыковку» на столе.

Изба опустела. Первые петухи только что отгорланили по Шибанихе, но маленькая «Виталька» от испуга звонко заголосила. Самовариха мигом ее успокоила.

III

Тюремный костюм-«тройка» просох только на третьи сутки. Кургузый пиджачишко, штаны и рубаха уже не воняли, как раньше, лошадь оглядываться не стала бы… Можно было смело идти в сельсовет. Но справка не давала Евграфу покоя. Бумага вместе с поленом лучины сохла на печном кожухе. Евграф кой-как расклеил-таки слипшуюся бумагу и ничего не мог на ней разобрать. Все до одной буковки расплылись! Читать было нечего. Такую в сельсовете и показывать ни к чему. Отправляясь в Ольховицу отмечаться, Евграф однако ж взял с собой сморщенные листочки.

Миронов с вечера промазал дегтем рыжые золотарские бахилы. Заплатки на них стали еще заметней. А куда от заплаток денешься? Не прежнее время…

Начальником в сельсовете сидел теперь бывший объездчик Веричев. Поглядел он на бумагу так и эдак, не определил, где верх, где низ. И вдруг строго сказал:

— Мы, Евграф Анфимович, тебя и без бумаги с малолетства знаем. Личность твоя всем людям известная. Иди и не сумлевайся!

Веричев достал из стола хомутную иглу с длинной холщовой ниткой, открыл какое-то дело и начал подшивать выстиранную справку. Евграф облегченно вздохнул, культурно поблагодарил Веричева:

— Люди-то одно, а власть, товарищ Веричев, другое. Тюрьма-то не красит.

— Живи, не обращай вниманья. Говорят, кто старое помянет, тому глаз вон.

И отправился Евграф в дом к Славушку. Прошел по Ольховице, как в прежнее время! Краснофлотец Васька, родной племянник жене Марье, еще на крыльце, куда выходил умываться, крепко обнял Евграфа. Славушкова хозяйка только что испекла пироги, часть с картошкой, часть с соленою щукой. Славушко, хоть и дальняя родня, тотчас сбегал в сенник за чекушкой. Евграф просидел в Ольховице чуть ли не до вечерней скотины…

Было что рассказать! Проговорили про всю родню, всех вспомнили. Дымя беломорской папиросиной, моряк рассказал об училище. Как подавал в розыск на отца Данила Семеновича, тоже поведал. Хлопоты оказались напрасными. И от брата Павла не было никаких вестей…

Когда Евграф начал торношиться насчет Шибанихи, краснофлотец Василий Пачин встал перед зеркалом. Расправил моряк плечи, скинул синюю форменку. Оставшись в одной тельняшке, начал наставлять бритву на широком своем ремне:

— Божат, что я тебя спрошу!

— Чево, Василей Данилович?

— Пойдешь ли со мной?

— Куды?

— А свататься!

— Так нам ведь вроде в одну сторону… Поди не в Залесную?

— В Шибаниху! — твердо сказал моряк. — Подожди, счас побреюсь…

Славушко хлоп в ладони и хотел бежать в магазин, но Васька, продолжая бриться, жестом остановил его:

— Пока ни к чему. Дело сурьезное!

— Сядем на лавку! — предложил Славушко.

Не долго думали сват с женихом, свернулись — и пешком в Шибаниху. Дорога оказалась коротка, чтобы обо всем переговорить.

У Тонькиных братьев уж и солод на пиво смолот на ручных жерновах. Сговор-то, видать, уже был. Евграф поговорил для приличия, почаевничал с маткой и с братьями Тони. Вот и все сватовство! Пост на дворе, да и жениху надо было скорее на службу в Питер. Потому и свадьбу решили ускорить, мало ли что могло случиться.

— Найдешь ли хмелю-то? — спросил Миронов Евстафия.

— Найду, фунта четыре есть!

Евстафий сходил в чулан, показал мешок с хмелем. Под горячую руку взялся Евграф и пиво сварить. Он скоро оставил свою будущую родню, а сам шасть в контору к шибановскому начальству. Явился, что называется, в родной дом.

И тут у него получилась осечка. Родной дом стал чужим! В доме жил Кеша с семейством, размещалась и контора колхоза «Первая пятилетка». Лучше без порток вертеться на горячей, тоже чужой печи, чем ходить по родимым ступеням! Идешь, как по горячим углям…

Двери пропели козлячьим голосом. Стол на точеных ножках, шкап со стеклянными дверками стояли на прежних местах. Только в шкапу не чайные чашки, а груда пролетарских бумаг. Столешница заляпана химическими чернилами. В простенке заместо зеркала наклеен какой-то еще царский плакат, изображавший Германию в образе Змея-Горыныча. Плакат призывал к сбору средств для войны. Ведро воды с медным мироновским ковшиком стояло на табуретке возле дверей. Евграф не стал спрашивать, куда девалось Палашкино зеркало и чугунный котел для скотинной воды, стоявший в кути. Председатель Митька Куземкин выскочил на средину избы гоголем, поздоровался, а руки не подал. Ни в какую не захотел он продать отцовский сруб, когда Миронов заговорил про свое будущее жилье.

— Мне, таскать, продавать нет смысла. Сделаю сам, — сказал Митька. Закрутил он махорки и сходил в куть за спичками.

«Какой из тебя плотник?» — подумал Евграф, поникший плечами. Но ничего не сказал и горько задумался. В ту минуту прибежал в контору счетовод Зырин. Узнал, о чем речь, и крякнул. И задымили они в две трубы. Володя ключом открыл старинный (еще прадед Евграфа выстругивал) шкап с пролетарской документацией, купеческие лошкаревские счеты положил на стол и начал брякать костяшками. Брякает, а сам ногой притопывает да приговаривает:

— Ничего ты, Куземкин, не сделаешь!

— Это почему? — вскинулся Митька.

— А потому, что… лень-то родилась раньше нашего.

Митька забыл даже рот закрыть.

— Начальник ты у нас, раз! — Зырин брякнул одной костяшкой, скинул ее на левую сторону. — Второе: топора хорошего у тебя нету. Так или не так?

— Выточу! Точило есть!

— Переведут тебя в райён, как Микуленка, три! — Евграф кашлянул, а Зырин подмигнул и щелкнул налево третью костяшку. — В-четвертых… Забыли мы про Игнатья-то Павловича… У его всяко особое мненье насчет твоего сруба.

— А какое ему дело до моего сруба?

— Да на дрова Зойке! И у Сельки для клуба тоже лесных дров не нарублено…

Митька сообразил наконец, что Зырин его разыгрывает, и язык ему показал, как малый ребенок:

— А вот вам от моего сруба!

После этого замолчали все трое. Только ходики тикали, словно шилом тыкали в Евграфово сердце. Вспомнилось, как покупал эти часы на Кумзерской ярмарке.

— Придется мне селиться в Носопырёво подворье… — тихо молвил Евграф Миронов.

— Димитрей! — снова вскинулся Володя Зырин. — Мы Евграфов дом Кеше бесплатно дали? Дали! Вот и пускай Евграф Миронов в Кешины хоромы въезжает. Мило-дорого…

Шутил Володя или всерьез говорил? Куземкин шуток не понимал. Не мог понять эту Володину шутку и сам Евграф. «Издеваются, гопники, — подумал он. — Им, кобелям, что? В ихних руках вся Шибаниха…»

— Я, таскать, не возражаю, пусть берет, — всерьез сказал председатель. — Только надо согласовать с Веричевым.

— А чего согласовывать? — сказал Зырин и опять подмигнул Евграфу. — С Кешей договоримся, и дело в шляпе. Дадим ему в придачу корову стельную и поселим Евграфа в Кешин дворец. Только в ем, во дворце-то, печь вроде бы обвалилась, и пол выломан…

— Пиши, товарищ Миронов, заявление! — важно сказал Митька.

— Есть ишшо и церковная килья, в ней печь ядреная. — Володя в третий раз подмигнул Евграфу. — Придется, правда, пробой вытаскивать. Ключа-то от кильи у нас нет. А там панталоны остались после наставницы. Нехорошо занимать чужую-то избу…

— Проживу и в овине! — не стерпел Евграф зыринских шуток, хлопнул в сердцах конторской дверью и уже не слышал, что еще сказал председатель, не понимавший зыринского зубоскальства.

С Игнахой Сопроновым насчет избы и говорить было нечего.

Зырин упомянул церковную келью, намекая на председательскую женитьбу. Вся деревня давно знала о планах Митьки жениться на Марье Александровне. Сперва Куземкин навострил было глаз на Тоньку-пигалицу, но с приездом из Ленинграда Васьки Пачина надежда на Тоньку лопнула. Начал всерьез подумывать Митя насчет наставницы. Но та, лишь занятия кончились, на все лето укатила к сестре в Вологду. Келья действительно стояла пустая и на замке. Шутник Зырин сватал Куземкину то Палашку Евграфову (дескать, эта уже с готовым ребенком, не надо и трудиться в первую ночь), то Ольховскую Степаниду. Однажды предложил он Митьке единоличницу Самовариху. Тут уж Куземкин с матюгами вышел из себя, рассердился на своего счетовода: «Погляжу вот я, сам-то какую прынцессу выберешь. Ежели на выселенку надия, дак здря! Не вытянешь ты с нею партейной классовой линии. Отправят тебя из счетоводов да прямиком в Соловки!» А Зырин по ширинке похлопал и говорит: «Вот моя главная линия! На Соловки поезжай сам, ежели охота».

Нет, не сговорился Евграф с колхозными командирами насчет своего будущего. Где жить? Спасибо Самоварихе: баба пустила Марью с Палашкой да еще и с малым дитем. Пока не гонит. Говорят, и Жучкове семейство жило у нее какое-то время. Вот был колхоз дак колхоз! Хоть и большая изба, но неизвестно, как они там все помещались.

А и нынче, разве это дело? В сенокос-то и на верхнем сарае либо в сеннике можно проспать, а ну-ко зима? Сегодня вон пришла очередь пастуха Гурю кормить. К ночи и тот придет. Утром чуть свет подымется с ним вся бабья оравушка. Девчушку разбудят…

С такими невеселыми думами Евграф брел от конторы в сторону Самоварихиной клетины.

Вечер был тихий, теплый. Комары толклись. Еще больше их стало, когда пастух Гуря разложил в прогоне завор и пропустил стадо в деревню. Оно привело за собой тучи оводов и слепней. Коровы входили в деревенскую улицу тихо и важно, как на параде. Сытые, уставшие за день, измученные кровожадными оводами. Телята с овцами первые бросились к своим подворьям. Что тут поднялось по всей Шибанихе! Крики баб и ребячьи в каждом заулке, звуки железных ботал, блеяние, мычанье… Коровы вставали прямо к своим крылечкам, терпеливо ждали болыпух с подойниками, детки березовыми веничками обороняли скотину от комаров, чтобы матери подоили коров. Запахло молоком и коровьим потом, заоткрывались воротницы дворных широких проемов. Через час все стихло, и шибановская деревня опустела. Редко-редко басом проблеет какой-нибудь беспутный баран…

Лишь после всего этого старик Новожил пропустил в деревню колхозное стадо. Он распределил его в пустые дворы по обоим концам: в лошкаревский, орловский, роговский, мироновский, поповский дворы. Колхозные ухажерки пошли доить после того, как подоили своих. «Говорят, у реки новый двор ладят рубить, — вспомнил Евграф ольховские разговоры, и ему стало вроде повеселее. — В Ольховице вон рубят уж. Только много ли у них лесу-то под сок рубленного? Большой двор-то намечен! На сто, а может, и больше коров…»

Был, видимо, сухорос. Солнышко садилось в такой лазоревой, такой золотой широте родимого неба, таким теплым запахом высыхающих трав тянуло с пожен вместе с вечерней прохладой, что у Евграфа опять захватило дух: «Дома! Ведь он в Шибанихе! Ни тюрьмы теперь, ни чужбины… Слава Богу…»

— Садись-ко, Анфимович, мой руки да и садись за стол! — торопила Самовариха. — Вон с Гурей заодно и поужнаешь, а мы трое как-нибудь и потом… Ты, Гуря, чево узоришься? Видно, дома-то в Ольховице тебя лучше потчуют.

— Лучше, лучше потчуют дома-то, лучше, — заприговаривал пастух.

— А чем лучше-то, Гуря? Сиди уж! — подшучивала Самовариха, пока мужики брякали рукомойником. — Ведь у тебя нет ни отца, ни матки.

— Правда, правда, никого нет! Умерли оба. Правда.

Самовариха расстелила скатерть, выставила из печи большой черный горшок, подала Евграфу поварешку и принесла решето ржаных сухарей.

— Ну-ко, вот ешьте штечки постные, пока теплые! Сухарницу сами сделаете…

Дочь Палашка все еще не пришла с пожни, жена Марья баюкала уже засыпающую внучку. Евграф разминал сухари в ладонях, сыпал в большое глиняное блюдо с похлебкой. Такими щами в посты испокон веку называли овсяную заспу, сваренную с картошкой и луком. Гуря начал с аппетитом хлебать, а Евграфу чужой харч показался горьким… Хлебнул ложки три и хотел из-за стола долой.

— Да ты, Анфимович, что это? — Самовариха заругалась. — Ведь еще кисель гороховой! Вона сколько нарезано. Что ты, Христос с тобой! Вишь, и Гуря без тебя не хлебает!

Евграф опять сел… Начали есть со сковороды холодный гороховый кисель, политый льняным маслом.

— Добро, добро с маслом-то, — приговаривал Гуря. — Скусно.

Марья усыпила «Витальку». Спросила пастуха, не показался ли больше зверь, выходивший на днях на коровье стадо.

— А это пошто, Гуря, медведко-то киселя не ест? — подсмеивалась над пастухом Самовариха. — Гляди, очапает он тебя до крови. Не боишься медведка-то?

— А я не боюсь медведка, комаров больше боюсь, оне кусаются… Выходил-то не здешний медведко, наш-то сидит в болоте, это чужой приходил, тигинский. Наш-то не тронет, наш смирённый. Послухмянныи наш-то. Я его не боюсь. Комаров боюсь.

— Комаров? — подладилась Самовариха.

— У вас комары-то в поскотине кусают больно шибко!

— Дак ты чево в Ольховице-то не стал пасти, ежели наши кусают?

— Не буду, не буду пасти. Звиря я не боюсь, не боюсь звиря-то, комаров боюсь. Уйду, уйду, не буду пасти. У ваших коров и документов нет. А ольховским-то лошадям на каждую документ в канторе выписали, а коровам пока нету. Не буду пасти, уйду.

— Да ты, Гуря, что говоришь? Ведь ты подрядился! — не утерпел и включился Евграф в пустой разговор с дурачком.

— Уйду, уйду в Ольховицу, не буду у вас пасти.

— В Ольховице-то тебя опеть плясать заставят, — сказала Самовариха. — Аль ты любишь плясать-то?

— Плясать-то я больно люблю. — Гуря вылез из-за стола, перекрестился и вышел на средину избы. — Больно люблю, ежели на гармонье играют. Володя-то Зырин добро играет.

И пастух показал, как Зырин играет, сделал движенье руками, потом ногами.

— Вот, вишь, — смеясь, проговорила Марья. — Серёдочка сыта, дак и крайчики заиграли.

— Ну, я в сенник пойду, — попросился Евграф.

— Иди, иди, Анфимович, там и Гуре постелено, — хором сказали Самовариха с Марьей.

«Теперече бабам не до меня, — подумал Евграф, уходя. — Гурю плясать попросят, он под ротовую и спляшет. Чего ему?»

Евграфа не потянуло в сон. Тихонько вышел он вначале в Самоварихин огород, затем на безлюдную улицу, на околицу. Он не заметил, как очутился у своего гумна. Постоял около амбара, направился к рубленному из тонкого ельника сеновалу. Амбар стоял на замке, а ворота в гумно отворились, хотя и со скрипом. «Надо бы хоть дегтем помазать», — мелькнула мысль. По всей гуменной долони раскидано было прошлогоднее парево. В засеках навалено где корье, где сено. Валялась треснувшая березовая лопата, которой когда-то веяли зерно на ветру…

Евграф только вздохнул и пошел из гумна. Заря гасла за северо-западе. Ковали везде ночные кузнечики. Было слышно, как у реки крякали сразу три, а может, и четыре бессонных дергача.

«Эти не уснут до солнышка, — подумал Евграф. — Такая уж беспокойная птица…»

Но скрипящие коростели, наоборот, успокоили, отлучили Евграфа от невеселых и скорбных мыслей.

Пускай не сговорился он с колхозным начальством насчет своего будущего! Пускай не посулил ему Митька гниющий сруб. «Чего-нибудь да смекнем… Вон Гуря от медведя отбояривается, а уж с комарами-то как-нибудь управимся», — подумал Евграф.

* * *

Пришла с пожни Палашка, бабы в избе всё еще тараторили. Миронов повернул завертыш, тихо прошел в сенник, где уже похрапывал Гуря. Внизу шумно вздохнула Самоварихина корова.

Ночь прошла в мгновение ока.

Миронов поднялся вместе с пастухом. Пока бабы обряжали и выпускали скотину, он вздумал снова сходить на свое гумно. Оно снилось Евграфу во сне. Гумно — оно ведь тоже вроде родного дома! Вся жизнь мужицкая проходит в гумне или около. Раньше даже плясать на гумне учились. Гумном кормились человек и скотина, гумно и грело и тешило. Теперь-то что? Миронов заглянул в овин. Внизу около глинобитной печи на него пахнуло плесенью и земляной сыростью. Темноту через дровяное оконце пробивал солнечный пук. Такой яркий пук, совсем золотой, и миллионы крохотных серебристых пылинок затолклись в этом солнечном пучке, когда Евграф ступил в овин. Сколько было пересушено тут ржаных суслонов, овсяных, льняных и ячменных снопов, сколько сосновых чурок перекидано в обширную печь! Сколько темных осенних ночей, да и зимних, переночевано было в этом родном овине! А ныне вот даже овин не свой. Колхозный. «Видно, больше уж снопов не молачивать… В пастухи идти, одна мне дорога. Заместо Гури…» — Евграф опять малость затосковал. «А что, хоть бы и в пастухи?..»

Он вылез из овина, прикрыл воротца и вышел из гумна в раннее сенокосное утро. И задумался вновь.

Что было делать? Писать заявление, да еще на Кешину односкатную избу? Ведь все бабы шибановские начнут хохотать: Евграф Миронов обменялся домами с Кешей. «Правда, меняют Игнаха Сопронов да Митька Куземкин. Да еще Ковка Микуленок — отец Палашкина, прости Господи, выблядка. Меняют, продают, сами берут за так. Виталька… Нет, нет, не Виталька… Никакого Витальки нету. Есть девка Машутка. Не крещеная, а все равно своя…»

Жалость к внучке, к дочери и к жене с утра поднялась в Евграфовом сердце. Он вышел по тропке к отводу. По прогону лениво уходило в поскотину деревенское стадо. Гуря усердно бил черемуховыми палочками в подвешенную на шее сухую, звонкую сосновую барабанку. Справа от Евграфа грядки Клюшиных, слева, на отшибе, выморочная оседлость какого-то давно умершего бобыля из носопыревской породы. Или из новожиловской? Евграф не помнил даже имени. Избенка тоже, как у Фотиевых, на один скат. Гниет много лет подряд, от самой турецкой войны.

Ворота висели на одной петле, коридорчик был запакощен овцами и ребятишками. Стекла в рамах выбиты. Миронов попытался открыть двери в избу, но гнилые половицы в сенцах не позволили. Все скособочено. В дверную возникшую щель Евграф разглядел в полумраке некрашеный деревянный посудник, божницу с почернелой иконой. Какая икона-то? Повсматривался Евграф, да так и не разглядел. Вроде Никола…

«А что? — подумал вдруг Евграф. — Ведь изба-то ничья… Может, еще и крыша течет не больно шибко… Чем ночевать в чужих людях, взять да и поселиться. Перестелю пол в сенцах, двери сами откроются». Евграфу показалось на миг, что там, в избе, Николай — угодник Божий — проявил тусклый свой лик и на секунду открыл уста…

— Без топора двери не отворить, — вслух, словно в ответ святителю, произнес Евграф. — Топор, топор нужен.

И вдруг ноги сами понесли его в деревню. Только Самоварихин топор никуда не годился. Хоть по заднему месту тюкай. Да и такой бабы брали с собой на покос. Евграф хмуро пошел с ними на пожню. В обед он едва открестился от ячневых Самоварихиных пирожонков. Чужой кусок в горло никак не лез, а ноги сами, как утром, принесли к своему дому, к своему подворью, где размещалась контора и жил Кеша Фотиев. Правда, сделал Евграф изрядный крюк, забежал к бобыльской хоромине. У своих бывших грядок он перелез через изгородь. Еловые жерди были крепки, не треснула ни одна. Не сгнили за два года и колья. Только рассадник в загороде стоял зря! Вместо капустной и брюквенной рассады молочай и желтая сурепка густо росли в нем, наверное, с самой ранней весны. Колодец около рассадника действовал, как и раньше. Евграф, совсем разволнованный, во второй раз ступил на родное крыльцо… Не заходя в контору, то есть в зимовку, поднялся он дедковой лестницей, взялся за скобу летней верхней избы. И распахнул двери:

— Ночевали здорово!

Кеша Фотиев, босиком, в холщовой косоворотке, сидел на лавке и березовым пестиком толок лук в деревянной ступке. И ступку для толчения и березовый пестик делал сам Евграф еще до женитьбы. Вон и две буквы вырезаны: «М» да «Е». До сих пор заметны.

Кеша от изумления или от испуга вытаращил на пришельца глаза. Он отодвинул ступку с деревянным мироновским пестиком.

— А где у тебя, Ливодорович, семейство-то? — спросил Евграф.

— Семейства-то нету дома, семейство-то кто где, — словно обрадовался Кеша, забыв пригласить садиться. — Женка на сенокос побежала, ребята незнамо где. Сам вот лук толку. А ты, таварищ Миронов, давно ли дома?

— Я, Асикрет Ливодорович, тут у тебя не дома. Это ты тут дома. А я, видишь, как зимний волк, хожу круг деревни и думаю, где бы мне топор взаймы попросить? Отдай-ко ты мне мой топор, а?

— Что ты, что ты… Пошто тебе топор, что ты… — вскочил и, как Гуря пастух, забормотал перепуганный Кеша. — Не дам я тебе топора, чево говоришь… Обратно и дом бери… мне дома не жаль, что ты, что ты…

— Не надо мне твой дом, Асикрет Ливодорович! Отдай только мой топор! Где он у тебя?

— Что ты, что ты… проходи да садись… счас поищу!

— Чего его искать, вот он и лежит у порога! — с горечью воскликнул Евграф и наклонился, чтобы взять топор, а Кеша весь побелел. Боком, боком Кеша мимо Евграфа да и шмыгнул в двери. Проворно выскочил в коридор, на лесенку и дай Бог ноги. Через огород убежал куда-то в поле. Евграф с полчаса напрасно ждал его, стоя у родимых дверей. Стоял и пробовал большим пальцем лезвие. Вспомнилось, как возили бревна для роговской мельницы. Ждал, ждал Евграф с клейменым златоустовским топором в руках, да так и не дождался хозяина. Пропал Кеша.

«Видно, убежал, — подумал Евграф. — Наверно, я его обидел. Подумал Кеша, что я селиться к ему пришел… Возьму пока топор, потом принесу».

В сенях Евграф снова тоскливым взглядом обвел родную поветь. На глаза попадались то молотило со сломанным чернем, то разорванная верша, то борона-суковатка. «Вон и портки мои висят, сохнут!» — Миронов плюнул.

… А ведь хорош топор-то, хоть и вытуплен! Любимец Евграфа и сама гордость, брошен к порогу как попало. Перевели в тупицу, хлещут, видать, и по каменью и по гвоздью… Дрова колют златоустовским-то… Топорище треснуто.

Украл, выходит, свой же струмент.

Ворота за Евграфом брякнули железной защелкой, кованной когда-то Гаврилом Насоновым. Живы ли Данило да Гаврило? Наверное, сгинули…

У Самоварихи вострого топора не бывало и до колхозов. Чтобы вытесать новое топорище, пошаркал Евграф по зазубринам сухим наждаком. Да что толку? Топор стал как пила…

Только вечером вместе с Иваном Нечаевым на мокром точиле выточили Самоварихинский топор. Затем Ванюхин и Кешин выточили. Или он свой, Кешин-то? Евграф считал себя похитителем, твердо решил вернуть Кеше златоустовский. Ванюха Нечаев усердно крутил точило, Евграф сидел на станке, держа жомок с топором. Палашка деревянной ложкой поливала точило водой. Когда выточили и Нечаев ушел домой, Евграф выбрал из поленницы сухое березовое полено. Острым Самоварихиным сделал новое топорще для топора, украденного у Кеши. Насадил. Расклинил. И побежал Евграф, не мешкая, плотничать за деревню, к заброшенной бобыльской избенке…

Солнце опять садилось. Сенокосные бабы пели, возвращаясь в деревню. Что пели, какую? Веселую пели, «Во кузнице». Вроде вплетается и Палашкин голос:

Сошьем, сошьем Дуне, Сошьем Дуне сарафан, сарафан. Носи, носи, Дуня, Носи, Дуня, не марай, не марай…

Евграф занял у Нечаева кой-какого матерьялу и плотничал в избенке всю короткую сенокосную ночь. К утру он перестелил пол в сенцах и навесил обе двери. Бегом отнес топор обратно Кеше. Кеша топора не принял. Может, спросонья?

— Бери, бери, Анфимович, себе, — замахал он руками. — У меня ишшо имеется!

Прошли у Евграфа еще один день и одна ночь. Утром и днем сенокос, ночью ремонт выморочной избушки. Благо ночи еще совсем белые. Подсобил Евграф и пиво пустить в ход для Васильевой свадьбы. Братаны Тони боялись пускать сами. Перестелил пол в избенке, навесил ворота и косы пробил Самоварихины! Марья веником выпахала мусор, убрала паутину с божницы и потолка. Палашка вымыла пыльные уцелевшие стекла. Сломанные где старой газетой заклеила, где заткнула сеном и тряпками. Лавки и древний посудник косарем выскоблила. Заткнула сеном и дыры в сенях. На очереди была печь.

Крыша текла как раз над печью, глина размокла, и печной свод обвалился, кожух тоже. Не было и кирпичной трубы. Кирпичи давно были растащены. Евграф отложил крышу на будущее, притащил от Клюшиных разобранную «свинью» для печного битья. Он старался не думать пока, где взять кирпич на трубу и кожух. Опока оказалась у Саввы Климова. У прогона, саженях в тридцати от избенки, Самоварихиной железной лопатой снимал Евграф дерн, чтобы таскать оттуда глину для будущей печи. За этим занятием и застала его прибежавшая с покоса Палашка.

Дело было глубокой ночью, скотина давно в хлевах, весь народ по домам. Шибаниха спала крепким полуночным сном. А она оглядела избу и защебетала утренней ласточкой:

— Ой, тятенька, будто Христов день! До чего в избе-то добро! И двери есть! Летом-то и без печи можно прожить. Спать будем на полуда на лавках, вон и ведро для воды. Дай-ко я за водицей-то сбегаю!

Схватила бобыльское ведро и на реку среди ночи. Ведро оказалось как решето, из каждой дырочки бил фонтанчик. Ничего Палашка не донесла, вся вода вылилась еще около бань.

Еле девку утихомирил…

— Так и будем решетом воду носить? — засмеялся Евграф поутру. — Мы с тобой как пошехонцы…

А Палашка не унывала. Притащила от Самоварихи пустой чугунок, поставила его в большую корзину и опять на реку. Бежит да приговаривает:

— Свой, свой чугунок, только корзина не наша. Свой, свой чугунок, только корзина чужая!..

Палашкину приговорку услыхала еще вострая на ухо Новожилиха. Старуха полола рассаду в своем огороде, а тропка к реке бежала рядом с грядками.

Свой, свой чугунок, Одна корзина чужая…

У реки Палашка мигом управилась. Новожилиха дождалась ее, остановила девку и поглядела в корзину. Покачала сивой головой, промокнула глаза платком и говорит:

— Вишь, она чево придумала, корзиной воду носить! Ой, Господи! Ну-ко, Палагия, подойди ко мне-то поближе. Чево-то я тебе на ушко скажу… Давно хотела сказать, не давали дела да случаи. Ну, уж севодни-то скажу, иди, девушка, поближе, иди…

Палашка, не выпуская корзину с водой, подставила Новожилихе ухо. Старуха спросила, знает ли Палашка брошенный картофельный погреб за новожиловской загородой. Конечно, Палашка знала про эту заброшенную погребицу. Яма как яма, а Новожилиха оглянулась, нет ли кого близко. И шепотком сказала про какой-то сундук с разводами: «Не ваш ли? Вроде ваш». Новожилиха рассказала, что когда «Первую пятилетку» учреждали да народ кулачили, полдеревни свое добро хоронили в снегу и в овинах. Тот сундук весной из снегу вытаял. Никто его сперва не взял. Боялись. Вместе с сундуком загребут да в Ольховицу, а после отправят еще дальше. Так и стоял он тогда до полночи посреди Шибанихи как ничейный. Новожил в тот день был десятским, средь ночи ходил патрулить. Стоит сундук на дороге, никто не трогает. Начальники были пьяные. Дедко сбродил домой за чунками и свез сундук к чужому заброшенному погребу. Схоронил в погребе и дверинку закидал снегом. Вроде Орловых погреб-то. Летом сходил, проверил, тут ли. Тут. В сенокос сеном запорошил. А как стали ночи-то темными, привез на телеге в дом. Так и стоит тот сундук в сеннике, правда, замок сорван. Не утерпел старик, подсочился недавно во щель топором, крышка и отворилась. «Прости уж ради Христа!»

Так нашептывала Новожилиха Палашке на ухо.

— Ваш, ваш сундук, ни у кого такого баского не было. Кашемировку-то я просушила на жердке. Пойдем-ко, пойдем, пока народу на улице нету… — лихорадочно закончила старуха.

Палашка стояла сама не своя. Не знала девка, что ей и подумать. Или ей сон снится, или все взаправду…

Обе с оглядкой и врозь отправились к Новожиловым. Конечно, сундук оказался мироновским! Палашка только ахала, верещала чуть ли не с провизгом. Но ведь и шуметь было опасно, и радоваться надо было потише. Уже ночью Новожил тихонько запряг в телегу кобылу Зацепку и тайно привез сундук к «новому» Евграфову стойбищу. Поспешно, без шуму, затащили сундук в избушку. Крышка открылась и даже пробренчала испуганным музыкальным звуком…

Палашка так и заплясала от радости. Все ее приданое: и холсты, и наволочки, и платы со строчами, и два стеганых одеяла кумачового да синего ситца, и малоношеная кашемировка, — все было целехонько! За два с лишним года ничего не испортилось, хоть и насквозь прогоркло и пахло сыростью… Словно полыхнуло в нежилой избенке печным огнем, ослепило озерной синью, и взревели обе — и Палашка, и Марья. «Ну, вот, много ли бабам надо? — улыбнулся Евграф. — Родной дом отнят, гумна нет, а девичьему сундуку до слез радехоньки. Как я своему топору… Вот эдак и власть. Отымут все до последних порток, а потом твое же обратно начнут отдавать, только уже по ниточке… А мы и довольны будем…»

Евграф среди ночи вытесал из еловой жердины новый запир, чтобы закрывать ворота. Жердочку тоже обкарнал для просушки Палашкиного приданого. Бабы тем временем по очереди сбегали к Самоварихе, набили соломой две постели и сеном наволочки. И вдруг первый раз вся семья надумала ночевать под своею крышею…

Палашка прямо на полу раскинула соломенные постели… Одеяла в сенцах вытрясла. И опять подхватила на руки свою фату.

Кремово-желтоватый шелк со сквозными светлыми полосами от угла до угла… Фата обрамлялась печатным узором. Без кистей, кои имелись у роговской фаты, зато по всему широкому полю вперемежку с маленькими большие розаны. Зеленые листики около тех розанов вьются, как хмель. Тут и сиреневое провертывается, а по углам возле четкого темного узора опять розовое. По золотисто-желтым краям черный бордюр, словно выборка на холсте. Четкие прямоугольные изломы. По углам четыре креста. Концы крестов преломились по часовой стрелке, преломились еще раз и вышли на линию…

Палашка перекрестила Машутку. Счастливая, улеглась она рядом с ребенком, под свое кумачовое стеганое одеяло. Даже с закрытыми глазами она четко видела и представляла свою фату и решила завтра же просушить на ветру и на солнышке все свое именье, чтобы выветрить залежалый дух. «Нет, лучше пока никому фату не показывать», — подумалось ей. — Как это не показывать? Пускай не пришлось ей ходить под венец в кашемировке, не держал ее Колюшка под руку, ступая на церковную паперть, нет, не держал… И фата, одеванная лишь по престольным пивным праздникам, тятенькой купленная вместе с часами-ходиками на Кумзерской ярмарке, не потребовалась для Палашкиной свадьбы. Дак пусть фата хоть дочке достанется! Марьюшке… Вырастет, девкой станет. Пойдет в Троицу па деревне, народ поглядит на нее и скажет: «Вон, вон Палашкина-то дочерь! Идет, на голову-то хоть ендову с пивом ставь. Не прольет. Вот какая выросла Евграфова внучка…»

Так думала счастливая Палашка и не заметила, как уснула, не заметила, как Марья пристроилась рядом на вторую постель, но под то же кумачовое одеяло. Широкую семейную стегали прежде окутку!

Евграф помолился перед бобыльским Николаем-угодником и улегся на самой широкой лавке. Укрылся старой, но теплой шубой Самоварихи.

— Слава тебе, Господи, слава тебе… — услышал он шепоток жены. Никто не помешал спокойно уснуть троим Евграфовым подопечным, да и сам он, может, впервые за три года, уснул спокойно и крепко.

Тихая теплая ночь на родной стороне промелькнула, словно зарница. Вот прохлопал крыльями зоревой петух на верхнем сарае у Новожиловых. Встрепенулся и такую пустил трель, что ласточки в гнезде, свитом под стропилами, зашевелились спросонья и зачирикали. И пошла по деревне разноголосая птичья и петушиная музыка.

Евграф пробудился еще раньше, с первой утренней пташкой.

IV

Вот и еще одна ночь на родине мигнула Евграфу своим светлым июньским оком.

Поутру оглядел он жилье и бабье свое семейство, спавшее под кумачным покровом… Радостная слеза сама скатилась на бороду. «Слава Богу! — вслух произнес он. — Слава Богу…»

Жена пробудилась от этих слов, за нею Палашка. Одна Машутка спала крепко и сладко. На душе у всех было весело, хотя и умыться не из чего, и позавтракать ничего не нашлось…

Еще веселей чувствовал себя морской старшина, Марьин племянник Васька Пачин. Он прибежал в Шибаниху ни свет ни заря. Отпуск у Пачина заканчивался. Без свадьбы он не хотел возвращаться на службу. Пиво уже бродило в двух насадках Тониных братьев, и сегодня он срядился вести невесту в сельсовет расписываться. От него пахло одеколоном и папиросой.

— Божатушка, выручай! Либо ты, Пелагея Евграфовна! Бегите которая-нибудь к Антонине! Скажите, что я пришел! С Веричевым договоренность есть…

— А пошто сам не бежишь? — засмеялась тетка.

— Боюсь сам-то! Вдруг да она раздумала…

Давно ли шумела веселая свадьба в доме Никиты Рогова? По странному совпадению оба сына Ольховского красногвардейца Данилы Пачина женились в одной деревне и оба выходили в примы.

— Надо бы Зацепку запречь, — невесело сказал Евграф. — В тарантас бы да с колокольцами…

— Ладно, обойдемся без тарантаса. Добежим на своих двоих! А вы чего, наладились печь бить?

Евграф кивнул. Неожиданно Васька достал из кармана бумажник. Он подал Евграфу новенькую тридцатку. Евграф подумал, подумал и взял. Она краснела так ярко, она жгла обе ладони…

— Василей Данилович, возьму, ежели в долг! Пошлю сразу, как разживусь. Да и тебе бывать в деревне…

— Бывать, бывать, — усмехнулся краснофлотец. — Ежели войны не будет, приеду.

— А я скотину заведу, дай срок…

Васька не дал опомниться:

— Бери, божатко! Больше-то у меня пока нет, только на дорогу… И не рассуждай! Чай, не чужие…

Подскочила как раз Палашка, доложила, что «Тонюшка давно не спит, умывается».

Васька стремглав убежал к невесте, а Евграф вертел тридцаткой и так и эдак.

— Марья, что, ежели помочи сделаем? Помочами-то с печью управимся за один день… Спасибо Василью-то.

— Анфимович, гляди сам! Делай, как лучше.

На помочи тридцати рублей, пожалуй, хватило бы. Накормить да и вина сколько-то взять. Но самим на житье тоже ведь надо. Муки бы купить хоть с полпуда. У той же Самоварихи. В долг жить — последнее дело. Вот продала бы дочерь чего-нибудь из своего сундука. Хоть бы и ту же кашемировку. Нет, фату пусть не трогает… Может, еще и замуж выйдет. Вдруг да пошлет Господь какого-нибудь дурака. Бывало ведь и раньше, порченые девки замуж выхаживали. А ежели за вдовца, дак он взял бы и с малым дитем…

Об этом цельное утро думал Евграф. Думал про кашемировку и тогда, когда метали большой, воза на три, стог на пожне у Самоварихи. На обратной дороге наломали с Палашкой по ноше березовых веток на веники, уже для себя! А обедать опять пришлось идти к Самоварихе, то есть в чужой дом. Хлебали рипню с постным гороховым пирогом. Рипня-то ладно, идет петровский пост. Дело тут ясное… Но ведь не свое! Вот в чем дело. Евграф вроде у бабы в работниках. Не лезет в рот, да и только… Ко всему этому каждый день и как раз в обед ходили на агитацию то Митька Куземкин, то сам Игнаха, а сегодня заявились они оба сразу. Бедная Самовариха отбивалась от них, словно от оводов:

— Отстаньте от меня, отстаньте! Не пойду я в ковхоз, хоть золотом меня обсыпай! Чево я забыла в ковхозе-то?

— Все люди давно и дружно влились в коллектив! — громко сказал Игнаха. — Одна ты идешь против народа! И не стыдно тебе?

— Это пошто мне стыдно? — обиделась баба. — Я чужой хлеб не ем и до обеда не сплю.

Палашка с Марьей положили деревянные ложки, да и сам Евграф вышел из-за стола.

Насчет спанья до обеда дело касалось Митьки с Игнахой, а вот «чужой хлеб» Евграф принял на свой счет…

Игнаха туда-сюда ходил по избе. Галифе на сухой заднице передвигались туда-сюда. Прежние галифе, а вот сапоги были у него новые…

Митя набрал воздуху и с новой силой начал доказывать Самоварихе необходимость колхозной жизни:

— Из-за земли да из-за налогов ты сама в колхоз прибежишь!

— Не прибегу, хоть каменьё с неба вались!

— Прибежишь! — убежденно твердил Куземкин. — И твою сивую лошадь отымем!

— Нету такого закона, чтобы лошадей отымать! Нету!

Сопронов одобряюще молчал, и Митька осмелел еще больше:

— Есть закон! Вон уж и паспорт на твою кобылу выписан!

Митя приврал насчет кобыльего паспорта, и тут Самовариха недоуменно затихла. Рот у нее поплыл, как у ребенка, собравшегося реветь. Но ворота на крыльце как раз нечередником хлопнули. Перепутанный Миша Лыткин, неизменный колхозный сторож, он же «ординарец» Сопронова и Мити Куземкина, ступил на порог. Лыткину записывали за такую работу трудодни. (Счетовод Володя Зырин говаривал: «Калинин у нас кто? Всесоюзный староста. Я, к примеру, бухгалтер с дебитом-кредитом. А ты, Миша, у нас всенародный кульер». В ответ «кульер» только смиренно моргал белыми, как у козы, ресницами.)

Запыхавшийся Лыткин не разбирался, что в избе происходит:

— Игнатей Павлович, полномоченные! Послали за тобой, сидят пока в читальне.

— Кто? — обозлился Сопронов.

— А с наганом один! Вроде Скачков… Второй-то предрик Миколай Миколаевич… Здешний бывал…

— Ладно, не учи! — огрызнулся Сопронов. — Знаем и без тебя, кто здешний, кто приезжий.

Митю с Игнахой как ветром сдуло, а Евграф не сообразил с ходу, кто такой этот «предрик». Слово для него было новым.

Еще до «кульера» Палашка с Марьей выбрались из Самоварихиной избы и ушли с Машуткой домой. Евграф подождал, пока не уберется и Миша, после чего спросил Самовариху, согласна ли она накормить народ, ежели он соберет помочи для печного битья. И тем успокоил ее, слегка отвлек от кобыльего паспорта.

— Анфимович, какой экой разговор? Кликай хоть завтре! — Самовариха всплеснула руками. — Неужто не сварим овсяного-то киселя? Постное-то масло тоже у нас есть, а насчет вина ты уж сам смекай…

Миронов, ободренный, побежал в свою клетину. По дороге то и дело, как репей, цеплялось к Евграфу слово «предрик». «Здешний. Миколай Миколаевич… Господи, уж не Микуленок ли? Он и есть, больше и быть некому… И Скачков с ним приехал, тот самый… «Будешь моржам хребтины ломать!»

И Миронов припомнил сиденье перед судом в КПЗ, полузабытую встречу, где впервые гордо молвил такие слова: «Палашка парня родила, зовут Виталькой…»

Евграф ястребом залетел в свою избу. Он застал Палашку в слезах. Сундук был раскрыт, фата лежала на лавке. Посредине чисто промытого пола в куче зеленых березовых веток сидела Марья и молча вязала веники. Виталька… то бишь маленькая Марютка тоже сидела рядом с крохотным веничком в руках, она испуганно глядела то на мать, то на бабушку, то на Евграфа.

Евграфу сразу все стало понятно. Бабы без него решили судьбу дочкина приданого.

— Иди, иди, — заторопила матерь Палашку, — пока народ на обеде, а то уйдут на пожню.

— Куды идти? К кому? — Палашка, хватая фату, едва удержала рев.

Евграф сделал вид, что не слышит.

Марья сказала:

— А сходи-ко сперва к Зойке Сопроновой! Может, возьмет. Вынула из Палашкина сундука два стана белого, как снег, холста.

— Бери и эти два. Может, купит…

Холсты полагалось дарить будущему свекру и деверю. Теперь дочка понесет их вместе с фатой на продажу Зойке Сопроновой. Да и та возьмет ли еще? Неизвестно, что скажет и сам Сопронов, у него тоже денег не лишка. Люди говорят, он всю весну ждал, когда поставят на должность. И теперь ждет… Весь Петров пост ждет. Сказать или не сказать, кто в читальне сидит? Узнают и сами. Вся деревня, наверно, уж судачит и говорит, кто приехал.

Марья вязала веники. Евграф начал примеривать к матице новую жердку. Он вырубил ее накануне в частом ельнике. Палашка медлила уходить, всхлипывала как маленькая. Евграф молча топором корил еловую жердку, чтобы укрепить ее от матицы до задней стены. Но ведь ни долота, ни стамески! Все у Кеши осталось. К кому идти долото просить? Было стыдно ходить к соседям, клянчить то одно, то другое. Иной день и по два раза… Самовариха вон отдала Мироновым даже чугунок, чистый половик да старопрежнюю шубу дубленой овчины. А больше-то, пожалуй, и у самой у нее ничего нет! Одни кросна да мотовила. В Самоварихиной избе пусто. Иконы да ухваты, да тканые половики…

В сенях Евграф отыскал глазами железный заступ, взятый взаймы у Петруши Клюшина. Была бы печь с трубой, да если бы стекла в рамах, можно бы и осень прожить, и зиму перебороть в бобыльской избенке! Не простудить бы Марютку — вот что самое главное. И харчей пока никаких, кроме корзины прошлогодней репы из погреба Самоварихи.

Евграф не глядел больше в бабскую сторону. Вышел искать место, где копать глину. Палашка напрасно ждала отцовского слова, с плачем свернула фату, завязала ее в бумажный старый платок, схватила холсты под мышку и вон из избы. Побежала в деревню.

И тут не вытерпел Евграф Миронов, окликнул дочку:

— Стой, Палагия! Стой, кому сказано. Оставь кашемировку-то… А холсты неси…

— Ой, тятенька!

— Авось, с голоду не умрем… Вон попрошусь в пастухи заместо Гури. Гурю народ не станет держать. Говорят, на коров-то медвидь опеть выходил… Положь кашемировку в сундук, а уж с холстами-то и беги с Богом…

Много ли девке надо? Палашка отнесла фату обратно в избу и полетела с холстами как на крыльях. Кованый клюшинский заступ с хрустом разрезал дерн.

* * *

Палашка прилетела сначала в лавку к Зойке Сопроновой. На дверях лавки висячий замок. На хлебный мякиш приклеена бумажка. «Принимаетца сухое корье ива обращатца в Ольховское сельпо», — по складам прочитала Палашка и побежала в Поповку.

В доме по-блажному ревел Игнахин отрок. Он и не дал толком поговорить насчет холстов. Зойка вроде и купила бы, но она вновь была вся в синяках. На сенокос от стыда не хаживала. Видать, дорого обходилось ей то утро с деверем Селькой. Да и сам Селька еле остался жив. Спасло его то, что убежал он от Игнахи и ночевал у Лыткина. Чем питался, пока не уехал в Вологду учиться на ветеринара? Никто не знает. На курсы пристраивал Сельку тогдашний завсельхозотделом Микулин, и брат Игнаха не стал этому возражать.

На всю эту сопроновскую историю Палашке было наплевать да и только. Ей требовалось продать два стана холста, и она сбивчиво объясняла Зое свою просьбу. Рев уже подросшего сопроновского мальчишки глушил слова и все остальные звуки тоже глушил. Поняла Палашка только то, что спрашивать надо самого хозяина, что искать Игнатья лучше всего в читальне. Либо в церкви, куда переводят нынче эту читальню.

Палашка с холстами под мышкой побежала искать Игнаху…

В ядреной лошкаревской домине, где размещалась изба-читальня, которую топили, по словам Судейкина, «крашеными дровами», одной лестничной ступеньки по-прежнему не хватало. Придется Палашке поднимать сарафан и задирать ногу, перешагивая прогалызину. От Сельки Сопронова научились подростки подглядывать из-под лестницы, как девки и бабы перешагивают выбитую ступень. Палашка знала об этом и проверила, нет ли кого под лестницей. Подростков не было. Она поднялась вверх, но за дверями стоял такой мужской крик, пожалуй, что и с матюгами. Открывать двери она струсила…

Не одна она отступила сегодня назад от этих дверей! Никто не осмеливался зайти в читальню, по которой из угла в угол при всех ремнях грозно ходил Скачков. Председатель районного исполкома Николай Николаевич Микулин молча сидел на венском стуле. Одет Микулин был точь-в-точь как Скачков, то есть в суконную гимнастерку и галифе, но без нагана. Он изредка вставлял реплики в скачковскую говорю, вернее, в ругню.

— Подписку на заем вы тут провалили в Шибанихе, это бесспорно, товарищи!

— А шесть сталинских условий? — вставил Микулин.

Скачков, пахнущий кожаными ремнями и папиросами, метнул на Микулина злобный, хотя и мимолетный взгляд, не любил он, когда его перебивали. Игнаха в открытую усмехнулся. Скрипя хромовыми сапогами, Скачков ходил из угла в угол и отчитывал Митьку:

— Товарищ Куземкин, ваша «Первая пятилетка» позорно отстала по плану силосования! Вы палец о палец не стукнули, чтобы засилосовать план! Вы саботируете постановления партии!

— И правительства, — не к месту добавил Микулин.

— Никто мне не давал такого распоряжения, товарищ Скочков, — робко оправдывался Куземкин, ерзая на сосновой скамье. Он говорил Скочков, а не Скачков. Митькино ерзанье и такое произношение больше всего и злило уполномоченного Скачкова.

— Как это никто не давал? Как это распоряжения не было? Силосует вся Вологодская область!

— Телеграмма была послана всем сельсоветам, — теперь уже резонно добавил Микулин и вдруг вспомнил, как давно когда-то Петька Гирин, нарядившись покойником, уснул на этой самой скамье и напугал отца Николая. Микулин не мог спрятать улыбку при этом воспоминании, что в свою очередь не ускользнуло от бдительного Скачкова. Но следовательский гнев обрушился не на Микулина, а на Куземкина и Сопронова. Микуленок почувствовал неправоту и тоже заерзал.

— Будете отвечать на бюро! — крикнул следователь, но включился Игнаха:

— Телеграмм нам сюда не было! — Злой на Скачкова и на председателя сельсовета Веричева, Сопронов поддержал сейчас Митьку Куземкина.

— А вас, товарищ Сопронов, я в данный момент не спрашивал! С вами у меня разговор по отдельности! — У Скачкова дернулись то ли ворошиловские, то ли папанинские усы.

Сопронов презрительно ухмыльнулся, но смолчал, и Скачков продолжал «распеканцию». (Так в местном кругу счетовод Зырин окрестил ругань уполномоченных. Володе, кстати, с самого начала велено было выйти в коридор, он сперва разобиделся, но позже, пусть и не сразу, остался доволен. Ушел домой.)

Силосом и займом скачковская распеканция не закончилась, перешла на «повсеместное разведение кроликов», затем на взимание страховки, потом на мельницу и на гарнцевый сбор, а завершилась шестью сталинскими условиями и опять же Самоварихой:

— Под вашу личную ответственность, товарищ Куземкин и особо, товарищ Сопронов! Имейте в виду…

Игнаха, конечно, знал, что надо «иметь в виду». Веричев, бывший лесник и теперешний предсельсовета, отнюдь не спешил ставить Игнаху в председатели сельпо. Ольховицу надо было завоевывать хитростью и терпением. Игнаха, сжав челюсти, промолчал, а Митька облегченно вздохнул. Все-таки не ему одному придется теперь отбрехиваться за упрямую бабу.

— Предлагаю в бесспорном порядке завтра же собрать общее собрание по всем этим вопросам! — Скачков перестал ходить. — А тебе, товарищ Сопронов, есть еще задание отдельно. Срочно выявить, что известно про кулацкое хозяйство Ивана Рогова. Пришла телеграмма из области, Павел Рогов сбежал с высылки… Не исключено, что вооружен и опасен. В каком состоянии твое оружие?

— Наган у меня давно сдан! — не выдержал наконец Игнаха. — И вам, товарищ Скачков, это давно известно. В тюрьму с наганом не садят…

Скачков как ни в чем не бывало проглотил сопроновскую пилюлю. Он уже и забыл, что сам оформлял дело на Сопронова за троцкистский уклон. Скачков подзабыл, а вот Сопронов-то помнил. Нет, не мог он забыть такой скачковской несправедливости и сейчас. Испытывая нарастающую боль в темени, почуял приближение припадка.

— Хорошо, хорошо! — как бы примиряюще сказал Скачков и уселся за стол. — Ружья охотничьи есть в Шибанихе? Нет? Есть в Ольховице! Если потребуется, обойдемся и ружьями. А пока… Вызвать сюда этого вашего поэта… Как его? Шумейкин, Бадейкин…

— Судейкин! — подсказал Митя. — Акиндин Ливодорович.

— Вот, вот, Судейкин. Одна нога здесь, другая там.

— Счас!

— А ты, товарищ Сопронов, тоже можешь идти! Готовь доклад к завтрашнему собранью.

Скачков с Микуленком остались на какое-то время одни. Когда Киндя Судейкин в сенокосных портках, сопровождаемый перепуганным Митькой, явился в читальню, поздоровался и встал посреди пола по стойке «смирно», следователь по-собачьи почуял издевку. Он подошел к Судейкину лоб в лоб, достал из кармана какой-то листок и сунул мужику в руки:

— Ну-к, прочитай, чего там написано! А ты, Куземкин, слушай!

— Я без очков-то не вижу, таварищ Скочков! — засуетился Киндя.

— Тогда я сам тебе прочитаю! — Следователь выхватил у Кинди листок. — Слушай!

Мы по берегу, по берегу, Милиция за нам, Оторвали… яйца, Положили в карман.

— Ну? — гаркнул Скачков. — Показывай, где эти милицейские яйца? Выворачивай все карманы!

Киндя хихикнул:

— Так, таварищ Скочков, они у меня это… карманы-то с дырами. Ежели и были, дак давно выкатились…

Это совсем взбесило начальника.

— Ты сочинил?

— Что ты, таварищ Скочков! — перепугался Киндя. — Я такой частушки не слыхивал.

— А кто пел, когда в дороге плясали? Играл счетовод Зырин, а ты выпевал!

— Не знаю, таварищ Скочков, ничего не помню. — Киндя от страха начал заикаться. — Откуды мне чево знать? Частушки-ти поют у нас все поголовно, и робята, и девки. Большие и маленькие…

Плясал ты в день Петра и Павла? Когда Рогова на суд вызвали? — Скачков назвал деревню. — Гляди у меня, допляшешься! Вон, петух пел, пел да попал в суп!

— Не помню, таварищ Скочков, ничего не помню…

— Вишь, как у тебя память отшибло! Зато у нас память хорошая. Иди, иди, да впредь думай, чего поешь…

Киндя по-заячьи ускочил за лошкаревскую дверь.

В Шибанихе стояла светлая комариная ночь. Коростели неустанно соревновались, кричали у бань в раннем тумане. Читальню Куземкин закрыл на замок, как хлебный амбар. Скачков пошел ночевать к Мите, Микулин отправился к родной матери.

Назавтра в колхозе «Первая пятилетка» намечалось общее собрание. Лыткин бегал среди ночи по всей деревне. Ему было велено под расписку в каждом доме сообщить о собрании. Но все люди, вплоть до Евграфа и единоличницы Самоварихи, давно спали. Лыткин стучал по воротам довольно робко.

* * *

— Прохвосты, — про себя ворчала Митысина матерь. — Экую-то баскую наволоцьку испохабили…

Она стелила Скачкову в сеннике, где стоял сундук, из которого Куземкины братаны стибрили наволочку и использовали вместо первомайского флага. Прицепленная на крест, она и сейчас болталась над храмом, хотя и выцвела добела.

Старуха втащила в сенник соломенную постель, приставила к сундуку избяную скамью и две табуретки. Принесла и единственную пуховую подушку, насквозь пропахшую Митькиным потом.

Как бы сейчас пригодилась та новая наволочка! «А лешой с ним, до утра проспит!» — подумала она про уполномоченного, курившего вместе с Митькой на крыльце.

После самовара председатель отвел начальство в этот сенник. Скачков называл такие полутемные мужицкие помещения чуланами. Он не однажды использовал их заместо КПЗ. Никаких простыней, конечно, и духу в чулане не было. Но Скачков давно привык ночевать в поездках в любых условиях. Нужда научит калачи есть. Он снял портупею с ремнем и наганом, уложил их в головах. Затем стянул с пропотелых ног сапоги и командирские галифе, размышляя о завтрашнем общедеревенском собрании. Одеяло тоже воняло столетними деревенскими запахами. Правда, в крохотное окошечко с воли тянуло чистым луговым ароматом. Только дадут ли ему поспать шибановские комары? Они вон какие кусачие, не хуже тутошнего кулачья… С такой мыслью Скачков отключился от собственного тела и до полуночи растворился в небытии. К полночи комары вернули его в здешний мир. Он заткнул окошечко своими же портянками, но комаров летало уже порядочно, и они даже в темноте знали, куда лететь и на какие места садиться.

Скачков матерился во сне. Прятал лицо под вонькое стеганое одеяло и на заре снова заснул. Петух разбудил его с третьей или четвертой попытки.

У Куземкиных не было даже глиняного умывальника (разбили, что ли?), и Митька поливал начальству из медного ковшика:

— Таскать, товарищ Скочков, утиральник висит на гвоздке, на шкапу! Самовар вот-вот скипит!

Скачков хотел было отмолчаться, но больно уж хорош начинался денек. Солнце так и плавилось. Комары исчезли. Где-то за деревней пели женщины, видимо, сенокосницы, уходящие в поле. И Скачков бодро спросил:

— Ты, председатель, когда теперь жениться намерен?

Он знал откуда-то про Митькину неудачу с первой женитьбой.

— Пока, таварищ Скочков, таскать, нет необходимости.

— Ну, ты мне не ври! В твоем возрасте эта необходимость всегда есть. Давай из высланных любую тебе сосватаю!

И захохотал Скачков, а Куземкин испугался и подумал: «У этого духу достанет… Вдруг жениться заставит?» Правда, о женитьбе, после того как сестра вышла замуж в Залесную, Митька и сам подумывал. Только все кандидатки, которых предлагала мать, ему не нравились. Вон Тонька-пигалица, пожалуй бы, ничего, да моряк Васька Пачин Митьку опередил. У них вон уже и пиво сварено, увезут пигалицу в Ленинград… Учительница Марья Александровна подошла бы и по характеру, и баская. Да ведь не пойдет, курва! Не стоит и свататься… Не пойдет.

Полдюжины яиц, сваренных в самоваре на полотенце, черный хлеб с солью и сковородка жареных маслят — вот и весь куземкинский завтрак. Скачков облупил яйцо, второе. Деревянной ложкой хлебнул скользких грибов. Они ему так понравились, что он один, без Митьки, управился со всей сковородкой. (Братана Митька заранее, чтобы не смущал начальство, отправил в ольховскую кузню по какому-то делу.) Старуха угодливо потчевала ночлежника еще и молоком. Скачков вместо горячего чаю хлопнул полкринки. Не знал следователь, что будет с ним дальше после молока и свежих грибов…

Но пока он бодро встал из-под святых, согнал назад складки гимнастерки под широким ремнем и кожаной кобурой. Поглядел на свои карманные, щелкая крышкой:

— Так, значит, пока народ не собрался, идем в контору! Поглядим, что у тебя с гарнцем… Какая есть документация…

Митьку бросило в холодный пот: никакой документации по мельнице и по гарнцевому сбору у него не было. Счетовод Зырин никакой платы с помольщиков не взимал. Мололи зерно бесплатно и кто попало.

С этим (будь он трижды неладен!) гарнцем попался бы Митька как кур в ощип, если б, во-первых, не Игнаха, не заем да силосная кампания (эта тоже будь трижды неладна), во-вторых, если б не Самовариха с ее сивой кобылой, в-третьих, и это был, пожалуй, «решающий фактор», если б не жареные обабки. Грибы-то и спасли Митьку на первых порах и от распеканции и от полного краха.

Впрочем, полного краха так и не избежал председатель колхоза Дмитрий Куземкин, но это случилось уже под вечер.

Утром же, когда еще и оводы не летали, а над Шибанихой в бездонном голубом небе не обозначилось еще ни одного облачка, в конторе, то бишь в доме Евграфа Миронова, собралось всего три человека: «кульер» Миша Лыткин, колхозник Кеша Фотиев и единоличница Самовариха. Трое сидели на лавке у самой двери. Начальство, тоже трое, не считая Скачкова, разместилось спереди в красном углу. Сопронов, Куземкин и Зырин. Скачков запретил курить на собрании, и курильщики поочереди шмыгали на улицу. Кеша Фотиев обратился к Игнахе:

— А помнишь, Павлович, как в ковхоз-то поступали? Ведь мы товды все вопросы решили на свежем воздухе!

Сопронов отмолчался, а председатель Куземкин вопросительно поглядел на Скачкова. Тот хмуро кивнул. Начали выставлять столы, скамейки, лавки и табуретки прямо на улицу. Сделали несколько лавок из досок и чурбаков, и все семеро разместились в прежнем порядке. Ни одного человека на собрании не прибавилось.

— В такой ведреный день никто и не придет, — заговорил было Володя Зырин и тут же осекся под ястребиным взглядом Скачкова.

— То есть как это не придут?

— Да так… Сено, вишь, хорошо сохнет.

Самовариха ерзала на скамье:

— Игнатей да Павлович, и у меня сено-то со вчерашнего на валах. Отпустил бы меня-то…

— Вызывал не я, не мне тебя и отпускать! — вызывающе молвил Сопронов.

Скачков понял намек и громогласно заявил:

— Вызывал я! Хочу тебя, гражданка, спросить. Почему в артель не вступаешь?

Самовариха поправила холщовый передник:

— Так ведь, батюшко, говорили, што ежели желанье есть, дак вступай, а не хошь, дак как хошь. Али новое постановленье вышло?

— Вышло, вышло! — включился Митька. — Не будешь вступать, полосы у тебя обрежем! Поскольку посередке общественного.

— Ну, дак ведь уж чево и сделаешь…

— А чем будешь корову с кобылой потчевать? — вскипел Митька, но затих под тяжелым скачковским взором.

— Правильно говорит товарищ председатель! Обрежем… И сено нынешнее конфискуем. И тебя как единоличницу государство жалеть не станет! Учтите это на первый случай. Можете идти! На собрании вам сидеть не положено. Нельзя!

— Это как, батюшко, нельзя? Льзя. Сроду такого не было, чтобы на общем сходе да нельзя…

— А ты иди и не обсуждай! — сказал Кеша Фотиев. — Людям виднее.

— Да где люди-ти? — заругалась Самовариха. — Ты, што ли, Осикретушко? Никово и народу нет…

Она и рада была, что единоличнице на собрании сидеть не положено, но еще долго не уходила из мироновского заулка.

Народу и впрямь никого. Стремительные стрижи со свистом летали над пустыми скамейками. К полудню даже сморенные жарой петухи перестали петь по Шибанихе. Скачков начал терять терпение:

— Под твою ответственность! — приказал он Куземкину. — Чтобы через два часа народ был!

Скачков быстро исчез в открытых конторских, то есть мироновских, воротах. Митька уже знал, куда побежал следователь. Переглянулся с Володей Зыриным и послал Мишу Лыткина к лошкаревскому дому:

— Миша, иди погляди, не у читальни ли собираются? Ежели нет, дак беги на пожни, вели все бросать.

— Да счас все на обед придут.

— Хоть обед, хоть паужна, а чтобы все шли суда!

Игнаха Сопронов молчал, только барабанил пальцами по широкой мироновской столешнице.

— Что думаешь, Павлович, как быть нам на данный момент? — спросил Митька. — Ведь не придут, пока сено не скопнят да стога не сметают… Вечером только.

Игнаха хмуро молчал. Он думал сейчас, как бы еще больше насолить следователю, по вине которого ему пришлось побывать в тюрьме как троцкисту и левому перегибщику. Хорошо, что быстро разобрались. Есть кто и поумнее Скачкова…

Следователь долго не появлялся из нужника. Наконец, бледный и слегка осунувшийся, вышел и сел за мироновский стол, стоявший перед крыльцом.

— Ну, Куземкин, живо давай бумаги по гарнцу! Пока я тебя не арестовал за эти грибы…

Предрик, еле сдерживая смех, тихо спросил о чем-то Сопронова. Митька окончательно растерялся, но Володя Зырин подмигнул своему председателю и твердо сказал:

— Товарищ Скачков, документы по нашей ветрянке вытребовал Веричев к себе в сельсовет. Все бумаги по гарнцу свезены вышестоящим.

— Хорошо, я ознакомлюсь с ними у Веричева на обратном пути. Товарищ Сопронов, как у вас дело с докладом?

— Никаких докладов я не готовил и готовить не буду! — огрызнулся Игнаха, хотя знал, что так разговаривать с начальством — все равно что плевать против ветра.

Скачков недоуменно поглядел на Сопронова. В глазах его мимолетной искрой мелькнула ярость, но он неожиданно миролюбиво сказал:

— Ну, дело хозяйское. Будешь докладывать на бюро райкома.

— И доложу. Все доложу, товарищ Скачков, и о левом уклоне, что мне приписали, и про сегодняшнее собранье!

Митька и Зырин глядели на перепалку с открытыми ртами. И откуда у Игнашки такой гонор? Худые шутки со следователем, хоть левый уклон возьми, хоть правый. Но Скачков неожиданно для всех предложил примирение:

— Ладно, ладно, товарищ Сопронов! Кто прежнее помянет, тому глаз вон.

Игнаха отвернулся. Он не собирался забывать прежнее. Давно не видал он Якова Меерсона, переведенного из района прямо в Архангельск. Теперь тот, может, уж в самой Москве. Но и без Якова Наумыча Сопронов знал, что ему делать, куда и о чем писать. Давным-давно с большим трудом он выпросил у Веричева листок фиолетовой копирки и послал свою объяснительную сразу в два московских адреса: секретарю ЦК Кагановичу и товарищу Сольцу в Контрольную комиссию.

Он послал бумаги еще до сенокоса. И нынче терпеливо ждал столичных ответов. Он знал, был уверен, что рано или поздно ответ придет… Сначала на обком, после на райком. И еще неизвестно, как это все отзовется на следователе Скачкове…

— Не соберутся, пока стогов не смечут! — сказал Игнаха и без разрешения ушел домой.

Предрик Микулин переглянулся со следователем, и оба подались в избу.

Кеша сидел на стуле уже много часов подряд, нога на ногу, то на одной ягодице, то на другой. Зырин побежал к своему колодцу, якобы за ведром воды, да там в заулке и скрылся. Куземкин тоже маялся от жары за столом, а народу не было.

Между тем солнышко успело сделать свой полукруг над тихой Шибанихой. Оно начало склоняться. После очередного загаркивания Миши Лыткина явился на сход сивый и совсем одряхлевший Жук. Сам Жучок не спешил на собрание.

— Дедко, а где сам-то хозяин? — громко спросил Митька, но старик был настолько глух, что даже не обернулся на этот крик.

После Жука приплелась Таня кривая, затем продавец Зойка Сопронова. Эта поглядела на присутствующих и сказала:

— Дак ведь никого еще нет!

И ушла.

А дальше пришла из поскотины скотина, и началась катавасия с нею…

Лишь на закате, часам к десяти вечера, народ потихоньку начал собираться, и то у лошкаревского дома. Миша Лыткин всех переправлял к мироновской зимовке, то есть к новой конторе. Бабы, несмотря на сенокосную усталость, приодетые, загорелые, судачили, что сесть не на что, что все на двух тесинах не поместятся. И кое-кто сбегал домой за скамейкой, усаживался поудобней. Девки взаправдашние стояли отдельно, они сперва только шушукались насчет приезда Микуленка, потом заговорили смелее. Почти все женские пересуды касались ольховского жениха Васьки Пачина да невесты Тоньки-пигалицы. Мужики судили-рядили про хорошую погоду и про все дневные труды, народ постепенно копился. Но копились и вечерние, теперь уже почти ночные комарики…

— Ванька, Ванька, гляди, у тебя на лобу-то кто сидит! — сказал счетовод Зырин. — У обоих уж и брюхо красное, а ты не видишь…

— У меня, Володя, на лобу глаз нету, — сказал Нечаев и прихлопнул сразу двух напившихся комаров. — Кровососы, понимаешь… Откуда их столько и набралось?

— Как откуда? — кротко заметил Жучок. — Все из райёна летят, больше неоткуда… Вон, говорят, и Ковка Микулин присвистал.

— Ковка не здря присвистал, у его тутотка девка растет.

— Дак он чево, не Палашку ли опеть сватать?

— Нет, он нонече по займу. А ковды это он Палашку сватал? Вроде и раньше не сватал.

— Нонче девки и так дают, чего их сватать? — сказал Киндя Судейкин. — Здря и Васька Пачин пиво варит.

Девки притворились, что ничего не слышали, а бабы замахались на Киндю. Как раз в это время пришел на собрание Евграф Миронов. Его усадили на его же мироновскую скамью. Начались расспросы насчет краснофлотца, но Евграф не пристал к этим речам.

— Говорят, расписались, сходили в Ольховицу.

— Ну? А ковды сварьба-то?

— Да завтре!

— Не здря Микуленок-то прилетел… Предрик, он тоже чует, где пиво, где сусло, а где пустой квас.

— Не балабонь, Киндя, видишь, идут… Возьмут за гребень, не успеешь и пикнуть.

— Оно верно, у меня вон уж карманы вывернули…

Судейкин затих.

Сопронов и председатель Митька Куземкин первыми вышли к народу. Предрик Микулин и следователь Скачков ступали позади.

— Здрасте, товарищи! — выкрикнул следователь, когда все четверо усаживались за стол.

Люди ответили разномастными голосами: «Поди-тко здраствуй», «Доброго здоровьица, проходите», «Милости просим», «Особо Миколая Миколаевиця».

Какая-то старушонка, увидев Микулина, обрадовалась пуще всех:

— Што, батюшко, опеть к матке приехал? Давно не бывал дома-то, давно. У тебя нонь какая должность-то?

Старуху дернули сзади за кофту:

— Сиди, баушка, сиди, не наше дело, какая у его должность.

— Как это не наше, ежели он наш?

— Опеть будут таскать с места на место, — хихикнул кто-то в мужицких рядах.

И действительно, Микулин поднял руку:

— Таскать, товарищи шибановские жители, позвольте открыть общее собрание деревни! И всего колхоза «Первая пятилетка»…

— Открыть, открыть, давно сидим. Скоро и спать, а у вас не у шубы рукав…

— Не у нас, а у вас! — строго сказал бледный Скачков. — Мы с утра были готовы.

— А мы, батюшко, погоду-то ведь не из кудели прядем. Ее не купишь на ярмонке, погоду-то, чего пошлет Господь, то и будет, — сказала старуха Новожилиха.

— Тише, товарищи! — Следователь поднял руку. — Предлагаю выбрать для ведения собрания председателя и секретаря для записи выступлений. Есть предложение: товарища Куземкина! Будем ли голосовать по этому вопросу?

— Не будем! — крикнул Нечаев.

— Товарищ Куземкин, бери вожжи в свои руки, а ты, товарищ Зырин, пиши протокол. Требуется записывать все реплики…

— А ежели чья задница реплику невзначай подаст? — сам для себя, но довольно внятно проговорил Судейкин. — Тут, конешно дело, какая реплика… Можно вслух, а можно и шепотком.

Мужики, сидевшие вблизи, засмеялись.

— Товарищи, — поднялся Митька Куземкин. — Таскать, надо пустые разговоры забыть и приступить к вопросам. Какая, таскать, на сегодняшний день повестка дня? Зачитываю!

И председатель, два года назад перенявший слова «так сказать» от самого Микулина, предложил такую повестку дня:

— Доклад по займу второй пятилетки и о шести сталинских условиях. Высказаться товарищу Сопронову. Вторым вопросом поставить силосование и заготовку грубых кормов, третьим — строительство нового скотного двора, четвертым — выборы бригадиров. Пятый вопрос — разное. Что обсуждать в «разном», покажет, товарищи, ход собранья! — закончил Куземкин. — Вам слово, товарищ Сопронов.

— Я, Дмитрей Дмитревич, слова у тебя отнюдь не просил и доклада ставить не собираюсь!

Люди напряженно затихли. Слышно было, как у реки крякали в разных местах сразу три дергача. «Ничего себе», — подумал Микулин и поглядел в сторону следователя. Скачков пошептал что-то на ухо Куземкину. Встал со скамьи, вроде бы спокойно произнес:

— Не будем, товарищи, терять время, приступим к обсуждению главных вопросов. Доклад сделает сам предрик товарищ Микулин…

Микуленок не ждал такого поворота, но делать было нечего. Он поднялся и согнал под ремнем складки на гимнастерке. Откашлялся. Приготовился говорить про заем и шесть сталинских условий. Следователь как раз убежал по срочной нужде, а тут и появился у всех на виду Евграф Миронов. Микулин испугался.

Евграф пробирался в толпе, через ряды скамеек, прямо к президиуму. В руке его белела бумага.

— Таскать, что у тебя, Евграф Анфимович? — не растерялся Митька Куземкин.

— У меня, Митрей Митревич, личное заявление! Вот, прошу разобрать…

— Заявленье принесешь завтре в контору.

— Нет, прошу разобрать на общем собранье. — Евграф повернулся к народу.

— Разобрать! — выкрикнули из толпы.

— Пусть зачитает.

— Говори, говори, Евграф Анфимович, не стесняйся.

— Да я что? — смутился Евграф от общего к нему внимания. — Мое дело не к спеху, можно и после. Я, значит, одно прошу…

Поднялся шум. Предрик Микулин тщетно пытался взять себя в руки. Митька Куземкин начал вслух зачитывать мироновскую бумагу:

— Тише, товарищи! Читаю. «На общее собрание колхоза «Первая пятилетка» от Миронова Евграфа, гражданина деревни Шибанихи Ольховского сельсовета. Заявление. Прошу убедительно колхозников поставить меня… — Митька запнулся и даже глаза вытаращил —… в шибановские пастухи. Как не имею пропитанья себе и своему семейству, а пастух Гуря скот пасти не желает и уговор с обществом хочет расторгнуть. Прошу в просьбе не отказать. К сему Миронов».

У предрика Микулина отлегло от сердца, однако же собрание окончательно сбилось с правильного пути. Люди прослушали заявление Миронова, затаив дыхание. Первым очнулся Киндя Судейкин. Он хлопнул по колену своим картузом, в котором прятал когда-то микулинскую печать, утерянную в соломенных скирдах:

— Еграша, да ты што? Взаправду ли?

— Взаправду, Акиндин Ливодорович, взаправду. Мне по миру ходить не с руки…

Колхозники зашумели еще больше. Заговорили все сразу, не слушая друг друга. Бабы заохали: «Экой мужик да в пастухи, разве ладно?» — «А чево ему, бедному, делать, ежели все отнято?» — «Правда, правда, ведь ись-пить надо каждый день». — «Говорится в пословице, от сумы да от тюрьмы не зарекайся». — «А за што в тюрьму-то мужика упекли? Ведь не за што не про што».

— Надо бы, таваришы, Гурю-то сюды, — встал с места Новожил и обернулся к собранию, — ведь мы с им вон как рядились, с Гурей-то. По рублю с коровы да по пуду ржи, да по пирогу с каждого теленка, да по полтиннику с каждой ярушки.

— Гуря пасет худо, робятушки, — сказал Петруша Клюшин.

— Того и гляди, убежит в Ольховицу! — поддержал Савва Климов. — Нет, это не пастух для Шибанихи.

— Говорят, опеть звирь выходил прямехонько на коров, а Гуря сидит да сам с собой разговаривает. Лето добром не кончится…

— На медвидя-то надо бы идти всей деревней, облавой, по всем поскотинам. И пастуха надо другово. Ежели бы Миронов лето допас, дак разве худо бы? — произнес Жучок сиротским своим голосом.

— А чево нам Марья-то с Палашкой присоветуют? Где у тебя жен-чины, Евграф да Анфимович, пускай скажут свое согласье.

Евграфовых женщин на собрании не было.

Микуленок сидел как на шильях. Он глядел то на людей, то в сторону конторских дверей, куда убежал Скачков. Куземкин тоже озирался по сторонам. Один Игнаха Сопронов ухмылялся про себя и сидел за столом недвижно. Но вот, наконец, появился Скачков и сразу взял быка за рога:

— Продолжаем, товарищи! В чем дело, Куземкин? Почему сорван доклад?

— Доклад, товарищ Скочков, таскать, не сорван. Обсуждаем заявленье Миронова…

— Ой, вы лешие! — кричала в задних рядах Самовариха. — Разве вы не лешие, наладились до утра сидить! А ковды спать-то будете? Ведь и вчерась тучи ходили по небу…

— А вот у Васьки Пачина сварьба ишшо будет. Так уж заодно бы опеть ночь не спать.

— Это кому как.

— Иных и близко не пустят, на сварьбу-то.

— Так будем или не будем Евграфово заявленье-то обсуждать?

— Евграфа надо не в пастухи ставить, а в бригадиры, — сказал Савватей Климов.

— Нет, прямиком в колхозные председатели, это будет ишшо лучше! — крикнул Иван Нечаев. — У него бы уж не стали спать в сенокос до обеда.

— Забегали бы, — согласился с Нечаевым Киндя Судейкин. — А что, робятушки. Вот возьмем да и поставим его в председатели! Хватит Митьке сидеть на должности, пускай травы покосит хоть по один сенокос!

Что тут поднялось на шибановском общем собрании, Скачков не слышал. Он отлеживался на Кешиной, вернее, на мироновской, печи. Кричали, говорили все сразу.

Зырину велено было писать протокол честно и благородно.

— Ты, Володя, записывай, записывай все реплики, не выбирай, которые тебе нужнее. Не пропускай слова-ти, пиши подряд!

Евграф спутал своим заявлением все собрание и убежал от стыда домой. Пришлось голосовать несколько раз. Зырин считал голоса. Появившийся Скачков пошептал что-то Микулину на ухо, а сам снова исчез. Игнаха Сопронов за все собрание не проронил ни слова. Собрание гудело как потревоженный мышами улей. Под конец сняли Митьку Куземкина с председателей и единогласно проголосовали за Евграфа Миронова.

V

Кеша зажег в конторе семилинейную лампу. Президиум собрался около Кешиного огня.

— Ну, Куземкин, был бы ты кулацкого роду, уж ты бы у меня повертелся, поежился бы… Скормил бы я тебя заживо кэпэзовским клопам! — слезая с печи, сказал Скачков. — А то бы и в Вологде…

— Таскать, за что, товарищ Скочков? — обиделся и так обиженный Митя.

Сопронов съехидничал нахально и смело:

— За старое, за новое и за три года вперед!

Следователь прищурился теперь уже на Игнаху. Усы у него дергались:

— А за срыв доклада и всех вопросов всурьез поговорим на бюро! Где протокол?

Следователь взял бумагу от Зырина и спрятал в полевую сумку.

— Можете все идти! А ты, Куземкин, останься.

Скачков опять побежал в определенное место. Народ уже разошелся, один Миша Лыткин пытался убрать в избу стол и скамейки.

Игнаха, ни слова не говоря, ушел вместе со счетоводом. Микуленок вступился за Куземкина, когда Скачков опять начал ругать Митьку:

— Доклад сорван Сопроновым! Дмитрий Дмитриевич тут не виноват.

— А кто до голосованья дело довел? Ты или он?

— В этом вопросе я виноват, — сказал предрик. — Не надо было Евграфа к столу допускать.

— Мы с тобой оба на бюро будем оправдываться! Нам этого не миновать, Микулин.

— Ничего, как-нибудь отчитаемся.

— Вот и отчитывайся! — рассвирепел следователь. — И тут без меня разбирайся. Куземкин, мне срочно подводу, еду в Ольховицу! Отравил ты меня на данное время…

— Таскать, в Ольховице нонче фершала нет! — засуетился председатель колхоза. — Акушерка за фершала.

— Хоть фельдшер, хоть акушерка, а ты запрягай! Твои грибы меня совсем доконали. Да и тебе они дорого встали. Как называются?

— Обабки, товарищ Скочков!

— Вот эти обабки нас с тобой и довели до провала…

Митька убежал запрягать. Микулин не стал прятать усмешку, а Скачков это заметил:

— Тебе, Микулин, хиханъки-хаханъки, а мне не до этого. Оставайся, а я поехал. Провалишь заем, и пеняй тогда сам на себя. Перед райкомом отвечать не мне, а тебе. Кролиководство тоже висит на тебе и шесть условий товарища Сталина…

Микулин не стал спорить со следователем.

Митька вскоре подъехал на евграфовой Зацепке в роговском тарантасе. Скачков схватил вожжи и был таков.

— Повозку оставлю у Веричева! — послышалось напоследок.

— Чем ты его накормил? — со смехом спросил Микулин.

— Да мамка обабков с картошкой нажарила. Он целую сковородку один оплел. Вот и пробрало. Октябрьская революция в брюхе-то…

— Моя матка тоже обабки жарила, а вишь, ничего.

— Ты, Николай Николаевич, таскать, местный, у тебя, таскать, брюхо крепкое! — слегка сподхалимничал Митька.

— В наших условиях и голова должна быть крепкая, не то что брюхо. Крепче церковного колокола, учти это, Дмитрий Дмитриевич, на будущее.

— Когда мне Евграфу дела-то сдавать?

Но предрик Микулин ничего не хотел говорить ни про Евграфа, ни про Палашку, ни про дочку Марютку. Он запретил рассказывать про них даже собственной матери.

— Все вопросы, таскать, утром решим, товарищ Куземкин.

— Верно! Утро вечера мудренее, кобыла мерина ядренее.

Они расстались посреди безмолвной шибановской улицы. Уже начинали горланить петухи. Комары перед утром особенно кровожадничали. Они лезли и в нос и в уши, погибая десятками от шлепков. С отъездом Скачкова Митька совсем перестал тужить. Наоборот, сейчас он вдруг почувствовал радость и облегчение. Словно скинул с плеч многопудовый мучной куль. «Хм, — размышлял он. — Был бы я кулацкого роду… Может, сам ты, дристун, и есть кулацкого роду! Придется посылать Кешу за тарантасом в Ольховицу».

* * *

Еще до того, как Евграф подал свое заявление в президиум, Вера Ивановна ушла с собрания. Она не знала, чем оно закончилось. Не больно и знать хотелось! Ходила, чтобы поглядеть Микуленка.

— Не жениться ли уж приехал? — шепнула Вера на ухо Таисье Клюшиной.

— Ой, полно, — тем же шепотком отмахнулась Таисья. — Кабы думно было, давно бы женился. Предрик нонче, приехал хвастать…

Послушала Вера бабьи пересуды, поглядела, как открывали собрание, и к деткам домой. В баню. Комары искусали еще днем, руки-ноги тоскуют. На утро велено опять бежать сенокосничать. А чего бы ей бежать, ежели ни овцы у нее, ни коровы? У других-то хоть скотина… Сено на трудодни выдадут… Господи Иисусе Христе, как ей жить-то? Экая-то куча деток, а у ней ни коровы, ни дома. Дедко Никита и тот в лес убрел. Занял у Клюшиных десять фунтов муки троежитной, топор с котомкой за спину да и убрел. Живет в лесу, считай, от самой Троицы. Маменька по миру пошла. А кабы не она, дак и жевать бы нечего! Эстолько-то голодных ртов, и все мал-мала меньше… Народ смеется, говорят: без мужика, а вишь, сколько робят накопила! Пиши прямо Калинину-то, пусть всех четверых в солдаты берут…

Такие мысли вместе с комарами толклись около Веры Ивановны, пока бежала она под горку к реке.

Коростель кричал где-то совсем близко. Туман поднялся, белел около самой бани.

Она не запирала воротца, даже замка не было. Да и воровать в бане нечего. Запирались лишь изнутри, когда все улягутся, потому что дело ночное… Мало ли что… Вон Акимко Дымов пьяный в Троицын день ночью стукался. «Открой, Вера Ивановна…» — «Иди, иди, Аким, не открою… Иди с Богом, а ежели будешь еще ломиться, дак в сельсовет пожалуюсь. Так и знай». — «Ивановна, сельсовета я не боюсь! Не отступлюсь я от тебя до гробовой доски…» — «И не стыдно тебе?» — «Нет, не стыдно! Не могу жить без тебя, Вера Ивановна…» — «Господь с тобой!»

Ушел он тогда от бани: в деревне еще плясали. Всю ночь не спала, а вдруг опять прибежит? Может, и сейчас тут, забрался в баню к робетёшкам да сидит, ждет.

Сердце у Веры замерло… Она открыла двери в предбанник, затем в саму баню. Нащупала на окошке спички. Торопливо зажгла коптилку. «Нет, слава те Господи, никого нет…» Торопливо пересчитала она всех четверых и скорей запираться. Накинула крюк сперва в предбаннике, потом и в самой бане.

В бане много ли места? Серега с Алешкой оба выросли, хоть и впрямь в Красную Армию. По миру нынче ни за что не пошли. Хорошо, что на сенокос-то ходят! В лес к дедку идти боятся. Больно далёко! Спят, умаялись за день. Набили брюхо кислицей, гиглями да маменькиными кусками и спят. На полу, на постели под одним одеялом. На нижнем полке приткнулся Иванушко, старший Верин сынок. Свернулся калачиком и спит. Тоже вырос, хоть и третий год без отца. На самом верхнем полке постлано самому маленькому. Дедко прибил с краю широкую доску, чтобы ребенок не скатывался. Тут и Вера спала на каких-то шобунях: летом под холщовой подстилкой, зимой под шубами. Днем, когда уходила на колхозную работу. Вера Ивановна оставляла маленьких деток с кривой Таней.

Вера легла на верхнем широком полке, прижала к сердцу младенца. Ребенок искал во сне материнскую грудь, причмокивал. Она сунула ему в рот сосок, чтобы он успокоился. Молока давно уже не было. Двухлетний ребенок только мусолил сосок. Пока не прорезались зубки, можно было терпеть. Нынче зубы вон появились, иной раз так прикусит, что хоть реви! И этот растет…

«Сварьба завтре, — засыпая, думает Вера Ивановна. — Василью, Павлову брату, пора в отъезд, вот он и торопит… Тонюшка вроде и не ревит. Господи, куды все и ушло? Давно ли на своей-то сварьбе плясала да пела? А Микуленок-то у Палашки… И глядит поверх головы. Василей-то, этот простой, не хитрый. Глядит прямо, как Паша, разговаривает степенно. А у этого и глаза как у косого зайца. Пошто у ево бегают глаза-ти? Господь с ним… Пусть бегают».

Вера Ивановна перекрестилась, зевнула и заснула.

Сон сладостной тишиной подкрался к ней, только спит она чутко, словно ночная птица. Готова в любую секунду встрепенуться, прийти в себя. Ей снилась или праздничная Залесная, или Ольховица. Вроде бы сварьбу ждут. И будто бы замуж выходит не Тонюшка, а Палашка Миронова. Они шьют приданое из холстов в какой-то непонятной избе, и не может Вера Ивановна скроить мужскую рубаху. Прилаживается и так и эдак, а у нее не выходит…

Вдруг она вздрогнула. Забеспокоился ребенок. Она открыла глаза. Какой-то шорох послышался за банной стеной. Она устремила взгляд на волоковое банное окошечко. Ей показалось, что какая-то тень мелькнула на той стороне. Или померещилось? Забилось сердце, и ребенок забеспокоился, засучил ножками. За окном опять почудился легкий звук. Скотину, что ли, кто не застал на ночь? Или Акимко шастает Дымов? Сказано же ему было, ежели придет еще под окно, то будут жаловаться самому Веричеву. Неймется ему… Все поклоны через людей заказывает, да вот и у предбанника не первый уж раз.

Вера окончательно проснулась. Осторожные, почти бесшумные чьи-то шаги она скорее ощутила, чем услышала. Все трое ребят спали. Лишь самый малый таращил глазенки. Она встала и с испугом поглядела в окошечко. Там над рекой белел плотный туман, и уже занималось еле-еле заметное утро. Ведренная золотая заря вот-вот появится, а вчерашняя сенокосная усталость еще и не подумала уходить! Вера не сумела заснуть во второй раз. Но не усталость, а тревога и какое-то необычное беспокойство подняли ее на ноги.

Заря стремительно и широко разливалась за банным окном. Вот и первое солнышко косо блеснуло в закопченном банном пространстве. Смута в душе не исчезла. Как раз в наружные воротца кто-то сильно забарабанил. Вера в одной рубахе выскочила в предбанник:

— Кто?

— Ой, Верушка, отопри ради Христа! — Вера Ивановна по голосу определила Палашку и отворила наружную дверцу.

— Гли-ко, чево творится-то! — У Палашки был восторженный вид. — Ведь запретили сено сушить. Всем велят на силос идти… Митя Куземкин и Зырин по всей Шибанихе бегают, всех баб и девок гонят косить на силос…

— Погоди, дай хоть сарафан-от найти…

Палашка ускочила внутрь бани, она продолжала тараторить:

— А тятю-то нашего вчера в председатели выбрали! Сама-то я на собранье не ходила, дак мне бабы сказывали.

— Неужто? — встрепенулась Вера Ивановна.

— Вот те Христос, правда! Маменька-то вся расстроилась…

— Ладно и сделали… А куды девают Митьку-то? Не говорят?

Про приезд Микуленка Вера Ивановна Палашку не спрашивала нарочно. Палашка и сама оставляла эту новость на самый конец. Спящие детки заворочались, зачмокали ртами. Вера Ивановна приостановила Палашку:

— Тише, Палагия, тише! Всех моих мужиков разбудишь. Дак откуда узнали про силос-то?

Но Палашка все еще берегла свою главную новость.

— Ой, ты Василья-то Пачина видела ли? У Тонюшки-то ведь свадьба севодни, ему уезжать надо. Строк у него весь уж вышел. Говорят, оставит он ее пока тут, а как только квартеру найдет в Ленинграде, так сразу и увезет…

Палашка тараторила так скоро, что Вера не успевала вникать и как бы невзначай молвила:

— Микуленок-то не уехал?

— К лешему, к лешему и Микуленка! Он мне вчера до обеда, этот Микуленок! Хоть бы век не показывался.

Но Вера видела, что Палашка вся так и сияла, она готова была плясать.

— Беги, беги, я счас! — Вера Ивановна наскоро плеснула из ковшика на руки, затем на лицо.

Палашка сказала, что будет ждать с косой на крылечке у Самоварихи, и побежала в гору.

Что было делать? Вера не знала, чем накормить своих «мужиков», да и спали они еще все четверо. Старшие-то и сами найдут слой, чего-нибудь наедятся. Может, и рыбы наудят, и маменька с корзиной вот-вот придет. А с маленькими-то как? Вера Ивановна брала в долг молоко то у Нечаевых, то у Судейкиных. Мочили в нем маменькины кусочки — ржаные и житные. Грызли… Варили пшенную кашу. Лук зеленый толкли, обабки с картошкой жарили. Сушили их на каменке. Олешка с Сережкой удили окушков иной раз прямо напротив бани. Жили кой-как летом, а про зиму Вера боялась даже и думать. Ни дров, ни муки у нее, одна картошка посажена. И на трудодни из колхоза дадут ли чего? Еще неизвестно…

За всеми думами вроде забылось, отодвинулось в сторону ночное виденье в банном окне, а тут и кривая Таня пришла.

— Баушка, пускай оне спят, а когда пробудятся, дак я прибегу к тому времю.

— Беги, матушка, беги! Я тут буду, не уйду.

Вера Ивановна размочила сухарь, косу в другую руку и скорей в гору, чтобы не опоздать на силос.

Бабы и девки с косами собирались почему-то около избы нового председателя.

— Гли-ко, до чего добро, все-то стало у нас новое, — говорила смешливая Новожилиха. — Новая сварьба в Шибанихе, коров будем кормить по-новому, про силос мы раньше не слыхивали. Председатель новой, изба у него новехонька…

— А Микуленок-то какой был, такой и есть, — заметила Людка Нечаева и оглянулась. Но ни Палашки, ни Евграфа с Марьей на виду пока не было.

— Предрикой стал, — сказала Таисья Клюшина. — Как раньше таскал, так и нонче таскает.

— А чего начальник-то на тарантасе уехал?

Начали подходить мужики, толпа у прогона росла, как будто продолжалось вчерашнее собрание, только без протоколов.

— Митьку Микулин поставил в бригадиры по этому порядовку, — сказал сонный Володя Зырин, — По другому порядовку решили сделать вторую бригаду. Становись, бабы, в две шеренги!

Поднялся шум хуже вчерашнего:

— В ково командиром в эту нашу ширингу?

— Говорят, Кешу.

— Не надо нам Кешу, с им только в карты играть!

— Становись товды сам!

— Где Евграф?

— Да он в пастухи, вишь, наладился, не буду, говорит, председателем ни за трудодни, ни за деньги.

— Нет, пускай срочно все отдают Миронову! И печать, и омбарные книги! — кричал Судейкин.

— Киндя, ты кому это говоришь? Так тебя и послушали.

— Послушают, ежели совесть есть.

— Нам без Сопронова опеть не разобраться.

— А вот и сам он идет!

— Игнатей Павлович, правда ли, что нонче стало две Шибанихи? Объясни, пожалуйста, в определенности и по-русски.

Сопронов снова стал прежним:

— Да, товарищи, есть решение Ольховского ВИКа! В «Первой пятилетке» постановили сделать две бригады в связи с многочисленностью людей в нашем колхозе.

— Кто решил? На собранье об этом речи не было.

— Где предрик?

— Предрик-то спит, — молвил Судейкин.

— Не с Палашкой ли? — обронил кто-то из мужиков, но эту реплику замяли, потому что Палашка и Вера, держа на плечах косы, как раз подходили со стороны Самоварихина подворья.

Солнце всходило все выше и припекало. Начальство во главе с Игнахой опять забилось в контору. Туда же пришел и председатель РИКа Микулин, он и взял на себя все руководство. Решали, что делать с подпиской на заем, говорили о шести сталинских условиях, о задачах кролиководства и повсеместного силосования. Когда дело дошло до уборки и озимого сева, а главное, до строительства нового скотного двора, в конторе скопилось порядочно народу. Но все это было «мужское сословие», как выразился Киндя Судейкин. Оно не спешило косить на силос… Косили по реке бабы и девки, а в конторе мужики переводили табак. Говорили и про Сельку-шила, который направлен в Вологду поступать на ветеринарный рабфак. Селька был послан на этот рабфак без производственного стажа, как пострадавший от кулацкого засилья…

Микуленок зачитывал постановление РИКа по дорожному строительству и делал сообщение по международному положению, где говорилось о японо-китайской войне и члене германского рейхстага Кларе Цеткин, которую травят немецкие фашисты. Тогда и послали Мишу Лыткина за Евграфом.

Новоизбранный председатель, однако же, в то утро на люди не появился. Напрасно Лыткин дважды бегал за ним. Евграф подался косить с женщинами, а Марья нянчила Палашкину деву.

Палашка с Верой уходили косить к реке словно на праздник.

— Баушка, я покошу, дак приду! — издали кричала Вера старухе Тане. — Приду и робят чем-нибудь покормлю…

— Иди, иди с Богом. Пусть робетёшечки спят. Может, и я их покормлю чем, когда пробудятся…

Кривая Таня пошмыгала носом и заспешила из предбанника в баню. Самый маленький начал сказываться.

Кормить старухе четырех роговских «мужиков» было нечем. Милостыньки в решете кончились, а в корзине оставалось всего два сухаря и одни крошки. «А пускай спят», — подумала Таня и посадила самого младшего на порог. Сама устроилась рядом и тихо запела:

Утушка палевая, Где ж ты, где ночевала. Там, там на болотце, В пригороде на заворце.

Заунывную бабкину песенку Сережка услышал сквозь сон и пробудился. Толкнул спящего Алешку:

— Вставай, ведь проспали! Сейчас окуни перестанут клевать.

Алешка продрал глаза и спрыгнул на ноги, нашел завалившиеся под лавку штаны.

— Куды лыжи-то навострили? — спросила Таня, когда оба парня вышмыгнули из бани на солнышко.

— Мы удить!

«Слава тебе, Господи, эти-то уж у Верки большие, — подумала Таня. — Знают уж и сами, что ись-то нечего. Ушли, дак и ладно. И добро, ежели рыбы наудят».

Таня снова запела «утушку». Самый маленький Рогов слов не знал еще, но что-то мычал, как будто подпевал бабке. Иванко, первый сынок Павла Рогова, крепко спал на нижнем полке…

Шли мужики с топорами, Утушку распугали…

А в осоке у омута крякала настоящая утка.

Алешка, третий сын Данила Пачина, оставил удочку и убежал искать краснофлотского брата. Сережка тоже хотел бежать с ним в гору, но постыдился, а вдруг подумают, что он вислятка?[1] Лучше уж удить голодному…

Что надо было первым делом? Первым делом надо было накопать червяков. Сережка отвалил деревянную чурку около носопырской бани и насобирал целый спичечный коробок. Некоторые уползли, но Сережке хватило и тех, которых успел затолкать в коробок.

Вторым делом надо размотать уду и проверить крючок с грузилом. Пробка у Сережки вырезана из толстой сосновой корки, леска свита из черного конского волоса. Ее дедушко вил, а волос дергали из Карькиного хвоста. Когда дергали, то недовольный Карько еще назад оглядывался, чего, мол, они дергают? Сережке даже хотелось посмеяться, когда он вспомнил про это. Но ведь и про дедушка вспомнилось, а с дедом-то ему не до смеха… Ушел дедушко в лес и живет в избушке, и никто не знает туда дороги. Далёко, верст, может, пятнадцать. Чем он там питается-то, в этом лесу? Силья, говорит, на тетер ставит. Тоже из конского волоса силышки. Обабков насушил целый мешок. Избушка, говорит, не меньше бани. И крест над князьком сделан, вроде часовни. А Сережку с Алешкой в лес не берет, вам, говорит, туда не дойти… Дошли бы! Просто он боится, что Игнаха с Куземкиным узнают дорогу, придут и дедка заарестуют.

С такими размышлениями Серега размотал уду, установил запуск и насадил червяка. Закинул сперва прямо с моста. Поплавок не двигался, его сносило течением под мост. Окуни к мосту еще не пришли. И перебрался Сережка к омуту, где крякала утка. Только закинул того же червяка, пробка сразу кульнула вглубь. Сережка выбросил в траву на берег большущего окуня.

— А во какой мистер-твистер! — завопил Серега, поспешно начал насаживать следующего червяка, а червяк крутился как змей. (Сережка их побаивался.) Наконец насадил парень этого проворного упрямого червяка на крючок и закинул. Но второго такого окуня в омуте, наверное, не было. Поплавок сносило по течению. Сережка закинул в другое место и начал опять ждать. Вспомнил про спичечный коробок, а он оказался пустой, червяки-то все расползлись. Туг и услышал он легкий свист. Птица какая, что ли? Сережка оглянулся и обомлел. Саженях в десяти от берега в траве за кустом лежал человек, бородатый и жутко худой. Он делал Сережке какие-то знаки. Сережка перепугался, словно увидел в лесу медведя. Бросил уду и побежал к мосту, ближе к деревне, но человек тихо его окликнул: «Серега, не бойся! Это я, подойди ближе. Не узнал, что ли?»

Что-то знакомое скользнуло в голосе человека. Кто это? И вдруг Серега узнал в незнакомце Веркина мужа Павла… Он босой лежал в высокой траве за кустом, прерывисто, но громко шептал:

— Не бойся, Серега. Сиди тихо, близко не подходи. Не оглядывайся. Слушай, чево говорить буду…

Серега сел в траву. У реки еще не косили, трава стояла густая.

— Мне в деревню нельзя… Сиди, слушай… — сказал Павел. — Все ли живы-то?

— Все! — сквозь слезы ответил Сережка. — Только дедушка нет, ушел в лес!

— Куда в лес? Тише… Ты не гляди в эту сторону-то, сам рассказывай… Ну, ревишь, дак тогда беги… да не скажи кому, что меня видел… Где ночуете-то, чево едите? Принеси мне на дегтярный завод хлеба, ежели есть какой кусок. Нет? Ну, картошки вареной… Иди да на меня не оглядывайся. Вечером потемней будет, придешь к дегтярному. Помнишь дорогу-то? Там обабков много, знаешь?

Сережка сказал, что это место он знает. Павел велел ему потихоньку идти в деревню, а сам опять пригнул голову:

— Вере про меня не рассказывай и никому ни слова не говори…

— И Олешка тут! А Василей жениться приехал на Тоньке-пигалице, — осмелел и начал рассказывать Сережка. — Севодни сварьба. Им тоже не сказывать?

— Не надо! Беги пока, а к вечеру чево-нибудь принесешь… Сережка припустил к мосту, не забыв прихватить уду и большого окуня. Перешел мост. Парень подрастерялся и не знал, с чего начинать. Хлеба нет в бане, зато картошка в яме еще есть. Яма на той стороне, где и сам Павел. Пускай он сам спустится, там не заперто! А Сережка ему котелок принесет. Он хоть картошки сварит. Голодный, видать. Мамка скоро придет. Кусков принесет…

Аксинья и в самом деле сидела с кривой Таней на банном пороге. Она ночевала сегодня в Залесной и теперь сидела с Таней на пороге. Они грелись на солнышке, рассказывали друг дружке все шибановские и ольховские новости.

— Ну-ко, Сережа, ты куды опеть навострился? — остановила Аксинья сына, — Ты ведь, поди, голодной, иди, молочка налью. Вон Людя Нечаева молочка принесла.

— Не! Я потом, с Олешкой, — отказался Серега. Он поставил уду к банной стене и побежал в гору, в деревню, на ходу соображая, что теперь делать.

Действительно, что было Сереге делать? Говорить ничего нельзя, а есть ему и самому хотелось. В голове крутились только одни слова Павла: «Чего-нибудь принесешь». Голодный он, совсем худой… Ежели Олешке сказать? Так ведь и Олешки-то нет в деревне, наверно, убежал в Ольховицу искать Василья. Или они оба тут, в Шибанихе? Ведь сегодня у краснофлотца сварьба… Пироги пекли и студень наварен… Нет, надо сперва искать котелок и спичек… Унести все к дегтярному. Никому нельзя рассказывать. А как унести котелок, ежели матка в бане? И куда окуня деть? Уха-то будет хорошая и с одного окуня. Павел уху сварит. Дак опять же котелок нужен… И спички. Дрова есть в сосняке. Эх, была не была, а котелок из бани уволоку, пока Веры нет. Увидят, дак скажу, что пошел по ягоды. Ежели ягод не насобираю, дак наломаю обабков. Обабков-то в лесу много, только все стали гнилые. И окуня с собой прихватить? «Рыбу-то надо варить без грибов», — сам себе заявил Серега, развернулся и твердой походкой направился обратно к бане.

Матери уже не было и кривой Тани тоже. Пока Серега ходил в гору в деревню, они тоже вместе с младшими ушли глядеть молодых. Чего они говорили про какой-то Палашкин сундук?..

Парень вытряс из котелка в каменку луковую кожуру. «Соли бы… — тоскливо подумал он. — Картошка без соли, разве дело? Нет, уходить надо, пока не поздно! Сейчас придет с покоса сестра Вера. Того и гляди Олешка прискачет либо матка придет… Тогда уж не убежишь к дегтярному-то. Остановят, начнут спрашивать…»

Он запихал в карманы штанов три кусочка, принесенные матерью, положил окуня на самом виду и бежать.

Отнюдь не надеялся Сережка Рогов на себя! Чувствовал, что ежели начнут мать с Верой спрашивать, что да как, да куда побежал, он не вытерпит и разревится. Скорее на мост да на тот берег. В лес да по дорожке к дегтярному…

Высокие сосны тревожно шумели, канючила в кустах какая-то птица. Дятел тюкал. Большой, с кепку, масленок встретился на дорожке, но оказался гнилой. Сережка пнул его ногой, даже не стал особо разглядывать. Ясно и так, что гнилой. Зато маленькие были ядреные, скользкие. Они росли прямо у завода, где гонили когда-то деготь. Этих набрал Серега полкотелка и присел на обгорелую чурку.

«Буду до вечера тут сидеть!» — решил парень, но послышался легкий посвист. Павел ходил где-то близко. Он и вышел к дегтярному из частого ельника. Кинул на землю кепку с маслятами и крепко, за плечи, обнял Сережку. От голода и волнения Серега разрыдался.

— Ну, не реви, не реви! Ты у нас мужик, не реви. Вон как вырос! — успокаивал Павел, босой, обросший.

— В-вот, принес котелок да еще три куска мамкиных… — заикаясь, говорил Серега.

— Что, и она по миру пошла?

Сережка швыркал носом, глотая слезы. Павел опять начал его успокаивать. Затем и сам прослезился, когда узнал про второго своего сынка, про брата-краснофлотца и про Евграфа Миронова, которого поставили вчера в колхозные преседатели.

— Ну, а на мельнице кто? Заперта ли она на замок?

— Не заперта! Ключ-то у дедка Клюшина, а двери все равно открытые.

— Ладно… Давай раскладывать теплинку, станем обабки жарить. Либо беги пока в яму за картошкой, я той порой дров наломаю. На вот мешок тебе. Ежели увидишь кого, сразу в кусты.

Пока парень бегал на яму, костер у Павла вошел в силу. Около огня да под солнышком стало жарко. Котелок без воды совсем не потребовался, пекли маслят на огне. Когда костер прогорел, картошку зарыли в горячей золе. Она пеклась долго, Павел пробовал ее то и дело. После жареных обабков и печеной картошки Павел сказал, усмехаясь:

— Ну, Сергий Иванович, спасибо тебе! Накормил как на сварьбе, иди теперече рыбу удить. Али и сам на сварьбу пойдешь? Только про меня ни гу-гу! Сбежал ведь я с высылки-то, видишь сам. Нельзя мне в деревню показываться… Не говори никому, иначе мне сразу каюк… Беги, беги… Да матку-то слушайся. — Павел снова крепко обнял подростка. — Школу не вздумай бросать. Сколько можешь, учись… Не давай и Олешке пропускать уроки.

— А ты куды?

— Иди, иди, про меня не думай. Котелок-то оставь… Я как-нибудь найду слой!

И Серега пошел от дегтярного, не оглядываясь… Только тревожная дробь дятла прошла по гулкому сосняку да ястреб печально кричал в лесу. Запах костра развеяло ветром.

В бане по-прежнему никого. Он сел на пороге, глядел на речную осоку и долго по-взрослому думал обо всем, что случилось. Только сейчас дошло до подростка, что Павел был босой, без сапог.

Тонька-пигалица в голубом праздничном платье прибежала звать Серегу в гости на свадьбу:

— Сережа, ты чево сидишь-то? Иди к нам-то, иди, все уж давно у нас. И Олешка, и Вера. Иди, не тяни времё-то!

И Тоня стремительно исчезла. От нее остался лишь легкий запах земляничного мыла.

Но Серега, несмотря на голод, стеснялся идти на краснофлотскую свадьбу. Его чуть не силой затащили в дом Тоньки, когда он случайно появился на улице. Это было уже вечером. Гуря пригнал стадо, и в Шибанихе как раз возник жуткий переполох: клюшинская корова пришла из поскотины хромая, и весь хребет у нее был в крови. Густая кровь засохла на хребте и с боков. Таисья ревела на всю деревню. Гуря взахлеб говорил каждому встречному: «Он не наш, не наш медведко-то, он из Залесной пришел. Нашего медведко смирёной, я ево знаю. Это залесенской! Как он выбежит, как скочит на ее, она так и присела, корова-то. Он и давай ее грызть. Вся скотина ревит, медвидь ревит, я пуще всех! Так и ревим, так и ревим!.. Я батогом кинул в звиря-то, он и побежал в лес. Из-под него корова еле выбралась. Не наш, не наш этот медведко! Наш бы не стал корову грызть…»

Но Гурю уже никто не слушал. Бабы шумно толклись около клюшинского двора. Кричали, махали руками. И хотя корова стояла на своих ногах, Новожил подал совет прирезать.

— Облавой надо идти в поскотину! — утверждал Жучок, а Савватей Климов все спрашивал Володю Зырина:

— Ружье-то с пулей у кого ноне? Не в канторе?

— Откуды мне знать, где ружье?

— Облаву, облаву надо!

— Ежели звирь крови попробовал, его уж из поскотины облавой-то и не выгонишь, — доказывал Киндя Судейкин. — Пустое дело!

— А чего он колхозных не трогает?

— Дойдет дело и до колхозных!

… Дедко Клюшин обмывал коровьи раны холодной водой.

VI

Петровский пост не мог утихомирить шибановцев, деревня как будто ждала каких-то новых, еще более занятных событий. Не столько выборы нового председателя и приезд Микуленка, сколько предстоящая свадьба взбудоражила оба конца. Старики и старухи вроде Новожилихи не одобряли свадьбу во время поста, в разгар сенокоса, но Васька Пачин был непреклонен. Правда, краснофлотец не хотел широкого шума. Он пригласил на пиво одну родню, свою и Тонькину. Два «холостяка», названные так женихом (то бишь Серега с Алешкой), сидели сперва за печью в кути и уплетали пшеничные пироги, испеченные с вяленым мясом и творогом. У обоих даже за ушами попискивало. Попробовали и сусла, но оно им не задалось. Одним словом, оба неожиданно оказались сытыми, а к вечеру их, как настоящих мужиков, посадили за свадебный стол.

Под святыми сидели жених с невестой. На Тонюшке в тон краснофлотской форме небесного цвета сатиновое платье, на плечи накинута зеленого цвета атласовка.

По обе стороны молодых сидела родня: Тонькина мать и два брата с одной золовкой, Вера Ивановна с Аксиньей, тетка жениха Марья Миронова и подруга Тони задушевная, Палашка, в своей кашемировке. Юбка и кофта Палашкины тоже были праздничные. «Холостяки», Серега с Алешкой, и были усажены в этом ряду, а на скамье за приставным столом разместилась родня из Залесной, Славушко со своей женой из Ольховицы. Шмыгала носом и кривая старуха Таня, без коей не обходилась ни одна свадьба. Там же сидел и гармонист Володя Зырин. Гармонь пока была спрятана на полати.

Пахло нафталином и городскими папиросами, на трех столах были нарезаны всякие пироги, поставлены ладки со студнем и жареным петухом, на каждом столе стояло по одной белоголовой «рыковке», пустые пока рюмки и стаканы. Но вот младший Тонюшкин брат Евстафий, нарочно сидевший с краю, принес из сеней ендову с пивом.

Старший брат разлил водку по рюмкам и по стаканам пиво. Хлопнул в ладони и сказал, не вставая с лавки:

— Гости хозяйские, не обессудьте! Чем богаты, тем и рады. Спасибо, что пришли, не побрезговали. Выпьем, чтобы семья у Василья Даниловича не рассохлась, как телега… — Хозяин свадьбы сделал заминку, хотел добавить «немазаная колхозная», да вовремя хватился и произнес в сестрину сторону:

— Антонина, а ты, матушка, береги своего Василья Даниловича, норови ему во всем! У его воно какая служба сурьезная. С Богом, живите дружно.

Тут все начали чокаться и поздравлять молодых. Мужчины, каждый на свой манер, выпили рюмки. Кто сразу пивом запил, кто потянулся за пирогом, кто ложкой зачерпнул бараньего холодца. Старухи и женщины лишь обмочили губы, кое-кто сморщился. Заговорили все сразу, как на вчерашнем собрании:

— А где Евграф-от, Евграф-от у нас куды девался?

Миронова за столом действительно не было. Марья только отмахивалась:

— Не говори лучше, с утра и не ел! Лобогрею было запряг, а она и руками не машет. В лес утянулся, больше некуды…

Кривая Таня, какая-то дальняя родственница Роговым, а не Паниным, мусолила беззубым ртом пшеничный мякиш:

— Поехал, девушка, поехал Евграф-от, на эдаких-то оводах…

Разговор перешел на клюшинскую ободранную корову, на медведя и пастуха Гурю.

Жених шепнул что-то невесте на ухо, и Тоня в ответ согласно кивнула. Тогда и решено было послать Алешку искать Евграфа. Парень проворно вылез из-за стола, за ним увязался Серега Рогов. Оба и рады. Вера Ивановна про себя улыбнулась: «Слава Богу, оба парня севодни сыты». И пожалела Самовариху, оставленную водиться с младшими Роговыми и Палашкиной сиротой.

В избе уже копился народ, чтобы поглядеть на свадьбу. Сережка с Алешкой побежали в четвертое поле.

Наливали уже по второй рюмке, и каждый говорил теперь с ближним соседом, кривая Таня прикидывала в уме, чего бы запеть. Но почти у всех вертелся в голове один вопрос: «Почему не приглашен Микуленок?» Как-никак, тоже родня Тонюшке — троюродный. А главное, предрик. После секретаря райкома главный начальник во всем районе. Наверное, и в Шибаниху приехал, чтобы на свадьбу попасть, а его и не зовут. Было понятно одно: не позван Микуленок из-за выблядка…

Кривая Таня шмыгала носом, шмыгала, да вдруг и запела «Елышк-березник». Звонко запела, не гляди, что старуха:

Ельник-березник, то ли не дрова, Тоня Василъюшку, то ли не жена.

Бабы подхватили сразу, мужики не все, и то по очереди. Не успели допеть долгую свадебную эту песню, как Зырину подали в руки гармонь. Свадьба у краснофлотца началась.

* * *

Микулин в это время одиноко ходил по материнскому летнему жилью. Половицы под ним ничуть не скрипели, как скрипят они сплошь во всех районных учреждениях. Старики строили плотно. Но эта мысль не посетила предрика. Мать чувствовала, отчего сын расстраивается, и пробовала ругать Тонькину родню, а с ней и краснофлотца Василия Пачина, да и всех подряд шибановцев. Микулин турнул ее на улицу:

— Не стони! Шла бы лучше на воздух!

Старуха вскоре и впрямь ушла. Председатель райисполкома опять начал молча вышагивать взад-вперед по летней избе. Он ждал, что за ним вот-вот прибегут и позовут.

Никто не шел за Микулиным. К Игнахе, что ли, зайти? Не хватало еще предрику ходить в попов дом! Поповка по-прежнему отталкивала от себя по классово-чуждой и религиозной линии, хотя и жил в поповском доме Игнаха Сопронов. Люди говорят, совсем он свихнулся, колотит по ночам бабу как шубу… Братана Сельку отправил в Вологду. А ей, курве, так и надо. Хотя она и посылала на райисполком письмо, жаловалась на побои, Микулин ничуть не жалел Зойку. Переслал жалобу на милицию. Скачков получил эту жалобу, а сам вчера об этой бумаге ни гуту. Бережет для другого случая. И не зря! На самого-то Скачкова бумаг поступает не меньше…

Микулин ждал приглашения чуть не до десяти вечера. И когда зыринская или еще чья-то гармонь сказалась Шибанихе, ему стало окончательно ясно, что на свадьбу его не зовут сознательно. А почему?

Мысль о Палашкиной дочке даже не приходила в голову, словно он тут был совсем ни при чем. Он винил при этом одну Палашку. Он недоумевал и злился теперь на всю Шибаниху: «Вот она, классовая-то борьба, на практике!»

Вернулась с улицы мать и доложила, что у лошкаревского дома пляшут, а играет Володя Зырин. Тут уж совсем стало невмоготу. И с горя Микулин послал старуху куда-нибудь за бутылкой «рыковки»:

— Ищи, мамка, хоть так, хоть за деньги!

Старуха ушла «искать», а Микуленок сел на лавку.

«Вот тебе и пиво да сусло, — мелькнула мысль. — Крышка. Нет, надо жениться, тянуть нечего…»

Дородная физкультурница, работавшая секретаршей у Скачкова, никуда бы не девалась. Можно бы и повременить, пока квартиру новую не оклеят, у него в этом деле все впереди. А сегодня-то чего прикажете делать?

Мысль о теплых, пахнущих бабьим потом Палашкиных плечах Микулин не допускал к себе, сам прятался от этой грешной мысли, но она-то, эта дума, давно таилась где-то внутри, еще до собрания настойчиво тревожила Микуленка. А теперь она окончательно завладела предриком. Мать раздобыла у кого-то бутылку, он сам сходил в куть и принес пирог с соленой треской. Энергично вышиб из горлышка рыковскую затычку, налил в чайный стакан.

Пирог был тоже распечатан. Мать ревниво поглядывала, стоя заборки. Она держала руки под затрапезным передником:

— Колюшка, не пей много-то…

— Ты, мамка, из-за меня не расстраивайся! Партейному человеку завсегда скажут, чего ему можно, чего нельзя.

Микулин хыкнул и залпом выпил. После закуски вышел Николай Николаевич не крыльцо. Послушал. Конечно, у лошкаревского крыльца шла веселая пляска!

Предрик подтянул голенища. Он вспомнил, как плясал в Ольховице Ерохин, и бодро двинулся туда, куда влекло и тянуло.

Вера с Палашкой кружком хороводили под игру счетовода вместе со всеми женщинами, гостями Тони и краснофлотца. Цветастая Палашкина кашемировка бросалась в глаза.

Дролечка, дорог-то мною, Дролечка, дорог-то пять. Ты иди дорожкой пятой, Может, гуливать опять.

Голос Палатки ни с каким другим не спутаешь! Поет! Про него и поет:

Я иду, а дроля пашет Черную земелюшку. Подошла да и сказала: Запаши изменушку.

«Нечего теперь про изменушку петь, ежели столько годов прошло… Вишь…» Дальше предрик не стал размышлять, пришлось здороваться. Земляки недружно приветствовали предрика, а бабья пляска не остановилась.

… Он все еще на что-то надеялся, только никто не позвал предрика в дом Тоньки-пигалицы. Даже тут, на кругу, на него не обращали особого внимания, хоть и назвали «таварищем».

Гости со свадьбы были не пьяные, они рассуждали о сенокосе.

«А где Евграф? — с горечью подумал Микулин. — На кругу его нет, сидит в избе, что ли?..»

Чьи-то девчонки березовыми ветками отгоняли комаров от счетовода-игрока. «Эх, сплясать, что ли, на родине!» — в отчаянии подумал предрик и снова вспомнил Ерохина.

Пьяным больше всех был Ольховский Аким Дымов. «А этот тут с чего? — ревниво подумал Микулин. — Вроде он не родня молодым». Акимко сразу же заметил Микулина и подскочил впритык:

— Николай Николаевич! Микулин! Ёствой в корень, мы счас спляшем! Спляшем?

— Чтобы поплясать, надо, чтобы поиграли! — сердито, во всеуслышание ответил Микулин. Предрику было неприятно, что Дымов запанибрата. Все же надо, чтобы каждый знал свой огород…

Из распахнутого окошка летела на улицу стройная песня про Хасбулата. Микулин узнал голос Евграфа Миронова. Сбились певцы, не допели, и Евграф затянул другую, а гости в избе подхватили:

Шумел-горел пожар московский, Дым расстилался по реке, А на стенах вдали кремлевских Стоял он в сером сертуке…

Наполеоновский «сертук», спетый по-деревенски, а не по-городскому, почему-то особенно зацепился в микулинской памяти… Предрик уже хотел послать кого-нибудь, чтобы вызвать Миронова в контору, но одумался. «Время для конторы, таскать, еще будет!» — решил он.

Нет, не прибежали за Микулиным звать за стол, хотя он в глубине души все еще надеялся. Зато подскочил полупьяный Киндя Судейкин:

— Миколаю да Миколаевичу! Наше с кисточкой! Скажи, пожалуста, где у тебя друг-приятель?

— Какой друг-приятель?

— Да которой с наганом…

— Таскать, заболел товарищ Скачков. Уехал, — сказал недовольный Микулин. — А тебе что?

— Да вот, хотел отчитаться! Карманы у штанов женка зашила. Ни одной дырочки! Ничего больше не выкатится…

Мужики, сидевшие на желобине, захохотали. Микулин сообразил, отчего этот хохот, но тут Акимко Дымов уговорил Зырина поиграть лично ему. Володя заиграл чуть ли не под драку, на круг нечередом вырвался Дымов:

Заиграла девятёра, Девятёра матушка, Бот опять пошли плясать Веселые робятушка!

Акимко прошел круг, второй и топнул перед предриком… Народ сбегался глядеть. Микулин, хотя сроду не плясывал на такой большой публике, смело ступил на круг. Начал он с того, что завыкидывал ноги, хлопая по голенищам ладонями. Палашкина кашемировка придавала смелости. И откуда что у него взялось! Микулин плясал хоть и охотно, но худо, не под гармонь. Володя Зырин был вынужден подстраиваться под его тяжелую пляску. «Вот, зря зернят не припасли, — услышала Вера голос Новожилихи. — Изопихали[2] бы».

Топал Микулин хоть и не в такт, но действительно сильно, отзывалась земля у лошкаревского дома. Бабы ойкали, громко хвалили его. Он ничего не расслышал насчет «опиханья». Остановился и спел:

Ой, старая сударушка, Не стой передо мной. Галифе мои широкие Пондравились другой!

«К лешему, пойдем-ко в избу-то», — шепнула Палашка Вере. Девка зажала рот кашемировкой и, повернувшись, с глухими рыданьями убежала из круга. Вера Рогова бросилась за нею следом…

… Перед этим Вера сидела на свадьбе Василия Пачина по правую руку от молодых, рядом с родительницей невесты. Она видела, как встрепенулся Тошошкин брат Евстафий, как в запруженной народом избе прошло необычное шевеление. Гости за столами громко разговаривали, ковшик с пивом то и дело гулял в толпе, набившейся в избу. Молодых поздравляли свои и чужие, шум и говор мешался с песнями и частушками. Ворота не запирались. Евстафий вдруг начал спешно вылезать из-за стола, из толпы баб и девок он вытащил к столам прямо под лампу Акимка Дымова. Вера вспомнила, что Тонины братья гости лись с Дымовым. В красной ластиковой косоворотке выпивший Аким за руку здоровался с женихом, с невестиными братьями и Евграфом.

«Вот, опеть принесло… — спокойно подумала тогда Вера. — Прилетел, хоть никто и не звал. Не сидится в Ольховице-то».

Она знала, из-за кого «прилетел» в Шибаниху Аким Дымов…

Брат невесты Евстафий уплотнил гостей на приставной скамье. Подал Дымову ложку и чайную чашку (стаканов и рюмок недоставало). Старший Тонин брат раскупорил очередную «рыковку», вторую… И обошел всех гостей, наливая и приговаривая:

— Ну, теперече выпьем, чтобы не горчило… Чтобы молодым сладко елось и сладко пилось… Всю жизнь…

— И чтобы спалось дружно! — добавил Евграф под хохот гостей, и кто-то воскликнул: «Горько!» Вера и до этого сразу забыла про нового гостя, а тут ей представилась своя свадьба с венчанием. И в ту минуту Веру успокаивала Палашка…

Василий Пачин поднялся с лавки вместе с Тоней. Он одернул темно-синюю форменку, двумя руками взял Тонюшку за девичьи щеки и трижды поцеловал… Многим бабам пришлось пускать в ход носовые платочки. Каждая вспомнила свою свадьбу. Вера еле-еле сдержалась, чтобы не зарыдать. Ни отца у нее, ни мужа, ни родимого дома… Маменька ходит по миру, дедко живет в лесу. Как медвидь. А теперь вот с Тонюшкой породнились. Палашке и то вроде бы полегчало, вон отца из тюрьмы выпустили. Может, и тятю с Павлом отпустят? Авось и Микуленок придет в чувство да женится на Палашке. Вся деревня только о том и судачит. Приехал, видать, не за Палашкой… А где он сам-то? Родня, хоть и дальняя, а на вечере нету. Похоже, тут Евграф виноват. Палашка сидит как в воду опущенная, вот-вот заплачет…

Вера Ивановна отодвинула стопку, оглядела застолье. Микуленка на свадьбе не было. Значит, сам Евграф поставил строгий запрет…

Одна Вера Ивановна в свадебной суматохе среди бабьих голосов под зыринскую тальянку да сквозь долгие песни чуяла, что творится с Палашкой…

Вера и увела Палашку на улицу, а там им не дали проплясаться и успокоиться. Притащился как раз Микуленок, и сунуло его прямо на круг, вызвали предрика на перепляс, да кто? Акимко!

Сейчас-то Палашка вроде поуспокоилась. Гостей в избе осталось мало, молодые сидели на прежнем месте. А у Евграфа разговор с женихом про Павла… Вера сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься.

— Василей Данилович, а я тебе так скажу… — говорил за столом Евграф. — Так тебе скажу, что Пашка живой… Ты и не сумлевайся! Насчет Данила Семеновича и Пашкина тестя не ручаюсь, их раньше отправили… а Пашка жив! Не такой человек, чтобы кряду и пропасть, сам знаешь. Не та порода, чтобы сразу и сгинуть… Да ведь и таваришши нонече вроде бы попритихли…

Евграф сбавил голос и оглянулся:

— А ты, братец, служи, вези Антонину в Питер и служи с Богом… А где гармонья у нас?

Плясать места в избе мало да накурено. Половина гостей вместе с игроком давно выпросталась на воздух. Хотел Евграф опять затянуть про московский пожар, да кривая Таня не подсобила, а тут и подвернулся опять Киндя Судейкин. Ему снова поднесли пива и стопочку. Он и без гармоньи под смех и шутки спел такую частушку:

Вся Шибаниха деревенка Пошла на сенокос, А миличия приехала И гонит на силос!

Дальше у Кинди была песенка про медведя, который вздумал проехать верхом на корове, затем присочинил еще что-то про мельницу…

— Ох, гляди, Акиндин, как бы тебе не попало! — со смехом сказал Евстафий, внося новую ендову с пивом. Только теперь хозяева подвыпили сами.

Опьяневший Евграф не обращал на Палашку внимания и говорил с женихом, пробовал дирижировать деревянной ложкой, которой только что черпал бараний студень:

Зачем я шел к тебе, Россия, Европу всю держал в руках…

Палашка вдруг заревела в голос… Вера во второй раз вывела ее на крыльцо:

— Ты бы хоть Василья-то с Тонюшкой постыдилась…

Вера увела Палашку подальше от дома. Они шли вдоль по улице, молча слушали зырянскую гармонь. Там кружком, не шибко, плясали пожилые гостьи невесты. Шибановские холостяки, девки и ребята, не впутывались. Зырин играл сегодня для одной свадьбы.

Ночь выдалась теплой, и даже с месяцем. Будто начищенный ковшик, висел заречный месяц над сенокосной пожней.

Спомни, милой, как гуляли, Спомни, что мне говорил, Я твои слова запомнила, А ты мои забыл, —

тихо спела Палашка и вновь привела Веру к народу. Там уже не было ни Микулина, ни Дымова. Комары не давали Зырину играть. Когда комар впивался в лоб или в шею, Володя мотал головой, сбивался с ритма. Кто-то поставил двух девчонок смахивать с игрока комаров. Ни у Веры, ни у Палашки не было настроения плясать. Они еще раз прошли по улице, и спела Палашка свою собинную про пять дорог частушку, адресованную Микулину. Но того на кругу давно не было… Вера Ивановна и на свадьбе не могла забыть про свою баню. Как-то там Самовариха с целой тройней? Вечор перед свадьбой пришла Самовариха в баню. Туда же приволокла на закукорках и Палашка свою Марютку. Не удалось поглядеть на свадьбу Самоварихе даже со стороны! Нянчит сразу троих…

Вера оставила Палашку на кругу, сама незаметно ускользнула от всех…

Был сухорос. Кузнечки без устали били в траве. Месяц покраснел и наполовину спрятался в слоистую тучу. Зырин заиграл вдали теперь часто, видать, начал плясать кто-то из мужиков. Вера узнала голос Акиндина Судейкина.

Пускай пляшут, а ей надо бежать. Душа-то болит. Вдруг там ревут все четверо?..

Она побежала под гору, к своему речному жилью. Ни Олешки, ни Сережки дома само собой еще не должно быть, эти большие и с улицы не уйдут долго… Надо отпустить Самовариху, а деток сразу уложить спать…

Гармонь затихла. Игрок вскоре заиграл вновь, но уже не торопясь, и снова запели женские голоса. Почему у Веры третий день болела душа? И Павел приснился… Ох, какой худой сон приходил прошлой ночью, сидит будто бы на лавке в дедковом доме и ругает ее, а сам никак не может надеть то ли сапог, то ли валенок. К добру ли? Да и без этого сна хуже некуда…

Вера Ивановна проворно свернула в проулок, ведущий вниз, к мосту и к баням. У огорода вдруг мелькнула чья-то лунная тень, послышались шаги. На тропке выросла мужская фигурка. Вера сразу узнала Дымова, хотела обойти стороной, а он широко раздвинул руки, не пропуская ее:

— Остановись, Вера Ивановна… Остановись, послушай меня…

Она, не отвечая, хотела бежать. Он плотно взял ее под руку и как будто спокойно пошел рядом. До самой новожиловской изгороди Аким бросал в нее горячие и тяжкие, словно раскаленные камни, слова. Никого кругом не было. Перед изгородью он снова перегородил ей тропку. И вдруг бросился на нее, охватил ручищами за плечи. Она еле сдержала испуганный крик, вырываясь из его пьяных табачных объятий. Она шептала порывисто:

— Аким, опомнись, что творишь-то? Отпусти, отпусти! Христом Богом молю. И не стыдно тебе… Сейчас закричу!

— Кричи!

Он опять хотел облапить ее. Вера Ивановна увернулась, толкнула его и в ужасе побежала к бане.

Дымов бежал за ней, догнал у самой бани и снова схватил в охапку, что-то бурчал шепотом, дыша перегаром и табаком.

— Уйди! — вырываясь, крикнула Вера, а он все бросался к ней, бормоча бессвязно:

— Погоди, не бегай… что скажу…

— Аким, отстань! Очнись… Опомнись! У меня детки не спят, и Самовариха тут…

Но Дымов нехорошо выругался и снова схватил Веру за пояс. Она вскрикнула и так сильно толкнула его, что он не устоял на ногах. Баня была совершенно рядом, саженях в пяти. Сережка неожиданно появился в сумерках. Подросток так весь и дрожал. Он держал в руке полкирпича от сгоревшей сопроновской бани:

— Как дам раза-то дак! — крикнул парень.

— Молчи, сопляк!.. — Дымов поднялся на ноги. Вера ускочила в предбанник и накинула крюк на двери. Акимко вяло пошел прочь, в сумерки. Он исчез вскоре в густом тумане около речного моста. Дергач, смолкавший до этого, снова размеренно закрякал. Чужая, не зыринская, гармонь пиликала в деревне, Володю, наверное, снова увели в дом.

— Сережа, Сережа, иди домой-то… — успокаивала Вера Ивановна в предбаннике скорее себя, чем Серегу. — Где Олешка-то?

Вторая банная дверца была заперта изнутри. Сонная Самовариха, спрашивая что-то про свадьбу, открыла, и Вера, не помня себя, ступила, наконец, за банный порог. Детки спокойно спали.

— Гли-ко, меня-то как сморило! — ворчала Самовариха. — Сама не помню, когда и уснула… Который час-то, Верушка? Палагия-то не тут?

Самовариха взяла на руки спящую Палашкину Марютку и ушла домой. Серега с Алешкой не появлялись, не стучали в ворота.

Вера не стала искать спички, чтобы зажечь коптилку. Сидя на нижнем банном полке, она приглушила рыдания.

На мосту Аким Дымов вдруг раздумал идти домой в Ольховицу. Он по-бычьи мотал головой, поднимаясь обратно в гору. Трезвел от горькой своей обиды и не мог протрезветь, рычал по-звериному. В деревне он вдруг зычно запел:

Кабы прежняя сударушка Была не по душе, Не ходил бы ночи темные, Не спал бы в шалаше.

Серега с Алешкой из темноты следили за ним, по-петушиному, смело готовясь к драке…

А в свадебном доме еще гуляли и пели. На улице, пользуясь случаем, тоже гуляли. Аким смешался с толпой, пьяным бессмысленным взглядом долго искал кого-то. Увидел на кругу Палашку, раздвинул баб и девок, пробуя плясать, отпихнул в сторону Киндю Судейкина. Частушка не приходила в голову Дымова: «Р-р-рых!» Акимко вертел головой, рычал и был похож на медведя.

Шибановские холостяки, недовольные Дымовым, а заодно и Володей Зыриным, пошли по Шибанихе со своим второсортным игроком — братаном Митьки Куземкина. Гармонь у них была и совсем третий сорт… «Как гороховина», — говаривал Зырин про ту гармонь, взятую напрокат у Саввы Климова.

Шеренга девок торопилась за ребячьей шеренгой, развернувшейся поперек улицы.

Палашка напрасно ждала Микуленка: вот-вот подойдет. После того как Евграф с Марьей ушли со свадьбы, предрика все-таки увели в дом. Брат невесты Евстафий нашел и увел. Но Палашка напрасно ждала Микуленка на кругу… Заместо Микуленка подскочил Акимко, подхватил под руку. От него пахло вином и табаком, он с горечью мотал головой, бормотал что-то про свою гиблую жизнь: «Палагия, все! Крышка…»

Назло Микуленку Палашка дважды прошла с Акимом вдоль по деревне. Свадьба еще не совсем затихла. Многие гости глядели, как молодяжка гуляет посреди шибановской улицы.

Палашка нарочно, у всех на виду, увлекла Дымова подальше от круга. Они сели в тишине на темном крыльце нежилого орловского дома. «Отстань, к водяному! У вас одно только на уме!» — громким шепотом выругала она Акима, когда тот начал шарить сперва за пазухой, а потом и в других теплых местах. Она отбрыкивалась, била Дымова по рукам, а сама слушала далекую зыринскую игру. На Микуленка надежи не было… Дымов сильно обнял ее, прижался к ней, и плачущая Палашка вся как-то сразу обмякла в его нетерпеливых руках…

* * *

Новожиловы еще не успели скосить загороду. Трава была густая, с белым клевером, с мышьяком. Высокий морковник пряно благоухал в теплом июльском воздухе, роса еще не опустилась, не холодила босые ноги. Сперва Павел прятался в пустой новожиловской погребице, но когда зыринская гармонь взыграла в деревне, сердце его сильно забилось. Он тихо выбрался из погреба и лег в траву. Никто не увидел его. Комары лепились к лодыжкам. Он прятал ноги в траву, прислушиваясь, озираясь… Дернуло дурака разуться на станции, на последнем ночлеге! Опять случилась история с обуткой. Как тогда с цыганскими «Джимами». Тысячи километров проехал Павел Рогов на лодках, на подводах и в товарных вагонах. Позади остались таежные и болотные версты, а на своей родной станции оплошал. До того ноги сопрели, что не утерпел и на ночь разулся, положил сапоги под голову. Вроде бы никого и подозрительных не было на вокзале! Пробудился под утро, а сапог под головой нет… Да еще хорошо, что милиционер-то пошел с другого конца! Он ходил, разглядывал спящих. Кой у кого спрашивал документы. Одного бедолагу он увел-таки в свою дежурку, что и спасло Павла Рогова. Не дожидаясь второго обхода, выбрался Павел из вокзала да и ринулся босиком, голодный, прямо в родную сторону.

Как он добирался от вокзала до Ольховицы? Грешен, воровал в дороге лук в загородах. Ночью вытащил из какого-то колодца полведра молока, которое остужали в воде. Напился, другим ведром добавил воды, чтобы не заметили, и спустил обратно. Грешен… на вторую ночь полями и обходными дорожками приплелся совсем близко к Шибанихе…

Не верил своим ушам и глазам.

Совсем рядом за кустиками перекликались косцы, ему даже показалось, что он разбирает голос Веры Ивановны. Хотелось выбежать из осинника. Да мало ли чего хочется! Загребут сразу, ведь босой и в кармане никакой справочки. Тысячи верст благополучно прошел и проехал, нигде не пойман. Хорошо будет, ежели сграбастают в своей же деревне!

Он решил тогда ночевать в лесу, в дегтярном, который стоял без замка. Под утро, в глухую пору, когда и петухи в деревне еще не сказывались, он вышел к мосту, перешел на шибановский берег. Подкрался к своей бане. Но баня была заперта изнутри. На окошке стояла коптилка… Он тихо вернулся на тот берег и дождался солнышка, он видел, как Серега выудил окуня.

Днем Сережка пришел на дегтярный, рассказал все, что творится в Шибанихе и в Ольховице. Вера с детьми, как когда-то и мать-покойница, постоянно жила в бане… Дедко Никита и ночует в лесу. Брат Васька приехал в отпуск, ладит жениться на Тоньке. Сегодня они как раз свадебничают. Ни от тестя, ни от отца нет никаких вестей… Один божат Евграф выбрался из тюрьмы! А ему-то что делать? Павлу-то Рогову?

Сережка сам, кажется, был не больно сыт, но подкормил Павла картошкой. Испекли ее на костре около дегтярного. Сольцы Серега принес, не забыл. Жарили ядреных маслят, солили и ели вместе…

В сумерках сквозь туман Павел тихо прошел на этот берег и шмыгнул в новожиловский погреб, когда показался какой-то прохожий. Павел узнал нечаевскую фигуру и затаился в дощатой надстройке над новожиловской заброшенной ямой. Теперь вот он лежал уже в траве, слушал, что творится в деревне. Он лежал в траве новожиловской загороды, и сердце сильно и глухо бухало прямиком в теплую землю, и казалось, что земля отзывается на эти удары. Может, она и впрямь отзывалась?..

Он совал ноги в траву, спасаясь от комаров. Смотрел в густеющие деревенские сумерки. Фигуры людей расплывались, он уже редко кого узнавал из прохожих. Вон пробежал какой-то подросток — не брат ли Олешка? Вот прошла в дом через огород Новожилиха. Павел затаился, прижался к земле. Новожилиха ушла, не заметила.

Гулянье не стихало, но гармонь трынкала плохо, Зырин или опьянел, или сдал ее какому-то неумелому игроку. Или это чья-то вторая? Голод начал опять сказываться. А что, ежели встать во весь рост? Выйти из новожиловской загороды — и в баню к семейству? Обнять сыновей, жену… Либо ввалиться прямо к брату на свадьбу. Молчи, Рогов, не мечтай! Сопронов с Куземкиным тут же и арестуют. Если сами побоятся, то завтра же вызовут милицию. А божатко Евграф? Не надо и его трогать! Пусть ничего не знает. Вот сапоги бы у него попросить, только и надо… Так ведь после тюрьмы наверняка он и сам гол как сокол. Были бы сапоги, совсем иная жизнь, уж Павел нашел бы слой…

А что бы нашел-то? Какой слой?

Павел и сам не знал, как отвечать на такой вопрос. Сбежал с высылки. Одна дума была — домой! Планировал поглядеть семью, затем уехать в какой-нибудь угол, хоть на тот же Урал. Устроиться, а после бы и семью приписать. Вон украинцы! С Печоры-то половина из них сбежало… Каких только дорог не видел, каких невзгодиц. Пока нанимался косить и жил в доме зырянина, все было проще. Зырянин хоть и не больно богатый, а кормил как своего. Не тот это был зырянин, не первый, с которым ездили на озеро ловить рыбу, и даже не второй и не третий… Сколько их было, самоедов, зырян и русских? Спасали от холода, голода, от безжалостной власти…

После того как выгрузили трюмы «Фабрициуса», они с Тришкой вызвались у начальника сколотить дощатый сарай. Требовался хотя бы временный склад. Неважный был плотник Тришка, но потихоньку навострился. Дали под расписку лопаты, лом, топоры, пилу и еще одного подсобника — Гришку-хохла. Втроем склад кое-как сколотили, после чего выдали им и кой-какой паек.

Все трое постепенно окрепли, встали на ноги. Спали в одном бараке без всякой охраны. Продувной был барак-то. Многие умирали… Того начальника отозвали из Нарьян-Мара в Архангельск. Новый оказался не такой зверь, как Ерохин, он отпустил Тришку кочевать в тундру, к родичам и оленям. Позвал Тришка и Павла с собой, а куда уйдешь? Все ссыльные в Нарьян-Маре обязаны были каждый месяц приходить отмечаться. Тришка местный, в милицию не ходил. Он и посоветовал Павлу с Грицьком идти в русскую деревню, стоявшую на Печоре, подрядиться там ловить рыбу.

Украинец говорил, что все равно через Усть-Цылму убежит на родину, подался ближе к Воркуте и пропал из виду. После того Павел тоже начал подумывать о побеге. Фамилию в списках милиция как-то перепутала. Переделала Пачина в Панина. Павел не стал исправлять ошибку, а после и совсем перестал отмечаться.

Ссыльные умирали от голода и цынги. Беглецов по всему северу ловили на станциях и пристанях. Да много ли станций-то в печорской тундре? Нету там никаких железных дорог…

Начальник махнул рукой: идите, мол, оба с Трифоном, все равно вам бежать некуда. Из тундры удрать можно только на тот свет. «Иного нет у вас пути», как пели большевики.

И нахлынула вдруг воля и зеленая тундра! После «Яна-то Фабрициуса», после голодного-то Нарьян-Мара! Павел подсоблял Тришке пасти у богатого ненца большое стадо оленей. Тот самоед не пожелал явиться в Красный чум, чтобы стать колхозником… Павел всерьез заподумывал о побеге. Даже Тришке не говорил о своей задумке. С весны стада кочевали ближе к морской прохладе. К осени, когда мошку и гнус ознобило первым заморозком, завернули оленей к югу, ближе к зырянским лесам. А значит, и к вологодским местам поближе! Только между Шибанихой и богатым зырянским селом все так же лежали тысячи верст тайги… В последний раз пил Пашка с ненцем Трифоном водку и чай. Три собаки сидели рядом. Умные псы жмурили узкие волчьи глаза, дым костра стелился в сосновом распадке. Где-то был сейчас Малодуб? Может, и жива нет. В ту осень Павлу Рогову с ненцем Трифоном повезло. Они уследили и задушили арканом дикого таежного быка оленя. После того быка Павел, набравшись новых сил (да заодно и решимости), сказал другу про свой предстоящий побег. Тришка потчевал Павла сырым мясом, макая его в оленью кровь, но Павел жарил на костре даже мыд (печень), он так и не смог привыкнуть к сырому кровавому ненецкому лакомству. Они в последний раз сварили и выпили евей — олений бульон, и Рогов, обняв своего спасителя, поднялся на усталые ноги:

— Ну, Трифон, прощай! Держи хфос пистолетом, меня лихом не поминай. Пойду…

— Куды ты, Паска? У тебя деньга нет, водка нет. Хлеб нет, мясо нет!

— Пойду к зырянам… там видно будет.

Павел обнял почти безбородого Тришку (ненец выщипывал бороду), прижался к его щеке своей колючей щетиной… Целый год прошел. Казалось, что чадный запах тундры еще не выветрился из рваной рубахи. Или это таежный уральский дым до сих пор витает над Павлом?

Зырянин, нанимавший Павла рубить баню, хорошо рассчитался с ним и посоветовал любой ценой пробираться ближе к Уралу… Ох, уж этот Урал! Не забыть Павлу этот Урал ни в жизнь! Цынга началась еще до Урала. Павел чуть не горстями выкидывал изо рта зубы. Облысел, и руки уже едва держали топор… Но кто-то, видимо, крепко, очень крепко молился за Павла Рогова.

* * *

Большая круглая луна кровавилась и быстро закатывалась. Ночь потемнела. Павел не знал, сколько времени пролежал он в огородной траве и сам не заметил пришедшую дрему. Свадебное гулянье напоминало ему о счастливом недавнем прошлом. Он вздрогнул, словно ночная птица, когда услышал близкие торопливые шаги. Не разглядишь, кто прошел. По голосам вроде какие-то ребятишки. Опять все стихло. Вдруг у Павла сильно застукало в левом боку. Вера!

Он узнал ее каким-то нездешним чутьем. Она бежала вниз, к реке, видимо, торопилась к детям и своему убогому банному жилью. Павел едва сдержался, чтобы не окликнуть жену…

Он хотел уже тихонько присвистнуть или встать из травы, но увидел вторую фигуру. Кто-то догонял Веру, но кто? Он четко слышал тяжелое мужское дыхание, сапожный топот и даже табачный запах.

Боясь подняться на затекшие ноги, Павел на коленях приблизился к изгороди. Он попытался разглядеть через жерди, кто догнал на тропке его жену. Вера Ивановна удалилась. Но кто это? Кто с нею?

Павел не разобрал невнятный говор, но видел в темноте расплывчатые фигуры… Кажется, они шли об руку. Слышен пьяный глухой голос, возня… Кто?

А Дымов, вот кто!

Из-под горы долетел крик.

Павел вскочил и, взбешенный, начал выламывать кол из новожиловской изгороди… Его словно бы кто-то осадил изнутри: «Стой, Рогов! Остынь… Тихо, Рогов, тихо. Не торопись, приглядись…»

Нет, ясно, что это он, Аким Дымов! Крестами менялись в молодости. Преследует бабу… Его, Павла, жену! Он, больше некому! А она-то что? Неужто… Не зря ведь писал Дымов донос. Может, все два года ходит к жене! К Вере Ивановне…

Ярость и жгучая ревность снова и снова корежили Павла. Нахлынуло на него горькое отчаяние и вслед за отчаянием — тупое, ничему не подвластное безрассудство. Он перемахнул изгородь и с колом в руках ринулся к баням, но его опять словно толкнул кто-то под бок: «Стой… Не горячись. Посадят, и все. Ни сыновей не увидишь, ни братанов. Крышка! А с ней…» Сам не зная, вслух или про себя, но Павел по-страшному выругался.

Не проходило отчаяние, безмерное и всепоглощающее. «Конец. Только Ваську увижу, и все. Убью Дымова как собаку… Зарежу… А она… будь она проклята! Еще бы дедка увидеть… В лес? Нет! Найти Ваську, потом Дымова. Конец всему… В Ольховицу… Либо подстерегу тут… Не надо и подстерегать, вот он идет от реки. Поет…»

Кабы прежняя сударушка Была не по душе, Не ходил бы ночи темные, Не спал бы в шалаше!

Павел нащупал в кармане нож, которым свежевали с Тришкой оленей. Нет, не сейчас. После. Пусть он протрезвится.

Павел вновь затаился. Дымов прошел совсем близко и пропал в сумерках за углом. Все стихло. Павел выбрался из новожиловской загороды и в полный рост прошел по заулку. Гармонь все еще пиликала у лошкаревского дома. Он прошел за околицу, в поле… После, когда деревня заснула, он как будто еще раз прошел по улице. Или это приснилось ему в бредовом стоячем сне?.. Мысль о том, что Дымова не пустили в баню, никак не приходила в голову…

Он плакал от горя и ярости. Он в открытую, не чуя босыми ногами росы, в предутренних шибановских сумерках бродил за деревней. «Васька, брат! Где он?» Кажется, в доме Тоньки-пигалицы огня уже не было. Или и это только приснилось, что огня не было? Павел не очнулся и в четвертом поле. Мокрый от слез и от холодной росы, он забрел в чье-то гумно. Куда он пойдет теперь из ненавистной Шибанихи? Босой, раздавленный…

«Все, крышка… — опять мелькнуло в усталом уме. — Он уйдет в Ольховицу, прикончит Дымова… Поговорит вначале с глазу на глаз. Нет, даже говорить нечего! Вместе гуляли в молодости… Сука!»

Сонный чибис поднялся с гнезда, с ленивым писком пролетел над Павлом. Кошмарная ночь завершалась криком этого чибиса, но рассвет ничуть не обрадовал и не вернул вчерашней бодрости Павлу Даниловичу Рогову.

Бездомным зверем бродил он за околицей, натыкаясь на амбары и гумна, бесцельно поворачивал куда-то обратно, как пьяный или свихнувшийся. Нет, он никогда больше не увидит жену, если и останется жив на этом безжалостном свете! Иногда он забывал обо всем, что случилось нынешней ночью. И тогда хлебодарным сполохом просверкивало краткое воспоминание о детях. Вставали въяве и прежние счастливые времена: отцовский голос звучал в ушах, а то мельничный скрип, либо песня на свадьбе в доме Роговых, и даже слышался иной раз запах женских волос… Затем опять накатывались отчаяние и непосильная тяжесть. Он спал на ногах, как лошадь.

Жуткая вокруг была явь, безжалостная и непостижимая, как когда-то в трюме «Фабрициуса». Не чуял Павел Рогов ни холодной предутренней росы, ни сосущего голода, ни кожного зуда от комариных укусов.

И все бродил около шибановских гумен…

Медленно, тяжело и нудно, где-то прямо в сердце, а не в уме, рождалось решение. Нет, нет, в деревню идти нельзя. Да если б и можно было идти в деревню, идти туда не имело теперь никакого смысла…

Нет больше для него Шибанихи!

Бесцветный силуэт стога всплыл в серой утренней мгле. Тишина стояла безбрежная и звенящая, но вот начали просыпаться полевые птицы. Ничего не думая, Павел машинально вырыл нору в стогу, забился в нее. Сердце билось все так же гулко, но Павел не слушал его. Роняя слезы в сухое сено, он скрипел несколькими зубами, уцелевшими от цынги. И так забылся. Холод и голод, ощутимые сквозь то забытье, всплывали в полуобморочном сознании, переплетались с какими-то нелепыми образами. Это забытье прервалось блистающим солнечным восхождением, но лучше бы и не было совсем этого пробуждения! Первый же проблеск ясной мысли был отравлен ядовитым кошмаром действительности. Павел не мог никуда укрыться от этого яда. С ненавистью и отвращением вспомнилась ему цветастая в ночной сумеречности фигура жены, бегущей с братниной свадьбы, топот дымовских каблуков на плотной новожиловской тропке, короткий вскрик. Павел ясно же видел и слышал все это! Они под руку уходили к баням. Огонь ненависти и ревности вспыхнул осознанней, сильнее, чем ночью.

А солнечный блеск и тепло на востоке разливались все шире. Печальные крики первых чибисов, взлетающих с парового клина, окончательно прояснили ночные переживания.

Нет, все это было… Было, было. Куда спрячешься от всего, что видел своими глазами, что слышал сам?

Некуда спрятаться…

Отдаленные звуки жилья едва долетали до четвертого поля. Словно после свадебного похмелья, перекликались там петухи, брякали колодезные ведра. Вот заржал чей-то конь — уж не Карько ли? Первое коровье мычанье требовательно огласило окрестность. Но что ему, Павлу, до всего этого? Больше в Шибаниху он не ходок. Гнев и ненависть то и дело вскипали в сдавленном горле. В Ольховицу! Он посчитается с бывшим своим другом, а потом сам предстанет милиции…

Туман белыми хлопьями еще плавал кое-где над полями. Но вот солнце поднялось еще выше, и первый несильный вздох сенокосного ветра осушил новые, уже сегодняшние слезы Рогова.

Он чуть не бежал в сторону Ольховицы, без дороги, прямо по луговой стерне… На ходу последний раз он взглянул на Шибаниху и вдруг увидел свою мельницу! Она оказалась в полуверсте от него. Она тихо, медленно двигала шестью своими крылами. Павел зачарованно глядел на свое творенье, сбавляя торопливый ход по луговине четвертого поля. Он впервые видел работающую мельницу на таком расстоянии.

Жива! И крылья идут по кругу, и ветер… Потемнела, матушка, за два года, стала серебряной. Словно подернулась сединой, как голова бездомного плотника…

Кто-то из стариков мелет?.. И зерно в кош засыпано, раз крылья ходят под небом, и ветер дует, и мука в ларь белым ручейком, видимо, сыплется.

Павел остановился в пустом поле. Он глядел на свое детище, ему не верилось, что все это он сделал сам. Или кто-то иной?

Мелет, и крылья крутятся, и как будто песты толкут. Да, он кожей, за полуверсту, чуял глухие удары тяжелых пестов, мерно, один за другим опускающихся в ступы, засыпанные сухим овсом.

Толкет! Мелет!

Вспомнилось зимнее сенокосное урочище, вспомнилась рубка богатырской сосны, у которой была дурная слава. Представился весь путь по зимнику, когда помочами за один день вывезли бревна из дальних болотных дебрей.

Он забыл в эту минуту про свой жестокий план, про жену и про своего недруга. Он вспомнил дедка Никиту Ивановича. Избушку, рубленную стариком в недоступном лесу, куда и проехать можно только зимою, и то не каждой, а лишь в ту пору, когда сильно простынут под крещенскими холодами непролазные таежные чащи…

Павел неотрывно смотрел на свою красавицу-мельницу. Давление теплого, сплошного, отнюдь не прерывистого ветра ускорило ход мельничных крыльев, и это ускорение как бы подторопило и его, Павла Рогова, поверженного гневной судьбой, но все еще никак не сдающегося этой судьбе…

Что-то сдвинулось, что-то стронулось в его сердце, и он повернул на лесную дорогу.

VII

На рассвете, хотя голова побаливала от вчерашних рюмок, Евграф поднял на ноги все свое «женское сословие»: жену Марью и дочь Палашку. Внучку «Витальку», то бишь Марютку, спящую, он сразу отправил с Марьей к Самоварихе. Бабам было велено варить обед для предстоящих помочей и, как только смечут стог, кормить людей.

Оставшись один, Евграф открыл двери, выставил рамы и начал разбирать остатки печного кожуха. Обвалившуюся старую печь пришлось крушить ломиком, взятым у Володи Зырина. Пыль поднялась такая, что Евграф зачихал…

Первым на помочи явился, как ни странно, сумасшедший Жучок. Он поздоровался с хозяином за руку:

— Здраствуйте, пожалуста, здраствуйте, пожалуста, каково нонче ночевали?

— Ночуем-то мы пока в людях… — смутился Евграф от такого вопроса, не зная, что и поручить работнику. Но Жучок сам, добровольно пошел копать глину. «Не стибрил бы только лопату, — подумал Евграф. — А то и другое что-нибудь подберет, никакой он вроде не тронутый».

Пришла Таисья Клюшина, следом пришел Киндя Судейкин, начал дразнить Таисью:

— Таисьюшка, слыхала ли?

— Чево?

— Да говорят, Шибаниху-то разделили на две ровные части. Микулёнок учредил две бригады в одном ковхозе. Митьку Куземкина, грит, бригадиром в первую, а тебя поставим командиром в другую.

— Отстань, к водяному! Плетешь с утра.

— Здря и отказываешься…

Киндя своей лопатой пошел копать глину.

Один за другим скапливался народ. Дело пошло сразу. Надо было скорее очистить старый, еще ядреный опечек, выкидать остатки прежней печи, надо было таскать свежую глину. Покатый от будущего шестка настил опечка до задней части уже забивали свежей глиной, когда появились Зырин с Нечаевым и два подростка от Роговых, да еще с десяток баб и девок, а народ все подходил. Евграф испугался, что всех Самоварихе не накормить, и каждого распределял по местам. Люди не теряли минут, сразу приступали к работе. Некоторые предупредили, что пришли не на весь день. Кто выбрасывал остатки прежней печи, кто копал глину, кто заприлаживал «свинью» и щиты для опоки. Вчера за щитами Евграфу пришлось съездить в Ольховицу. Это было наследство Шустовых, говорили, что оно валялось в гумне, а в каком гумне, не помнил ни Славко, ни Гривенник. Гумен в Ольховице набиралось не меньше дюжины. Только с помощью сельсоветской уборщицы Степаниды опоку, раскиданную в разные стороны, обнаружили в каком-то сарае, потому Евграф и опоздал вчера на Васькину свадьбу.

Собрать «свинью» безошибочно умел один Савва Климов, его даже приглашали для этого в чужие деревни. Она состояла из многих частей и собиралась без всяких гвоздей по определенному порядку, чтобы, когда печь будет сбита, вынимать ее по частям в обратном порядке.

«А попробовали бы большевики без этой свиньи сбить для себя новую печь! Никакому бы Троцкому не удалось». Эту интересную мысль и обнародовал сейчас Савва Климов, но Киндя Судейкин старался ее опровергнуть:

— Ты, Климов, здря говоришь такие пустые слова.

— Почему? — Савватей достал из холщовых синих порток самодельную берестяную табакерку. Постукал по ней ногтем.

— А потому! Вот, к примеру, царь Петр умел делать все подряд. Лошадей ли ковать, баб ли пороть по жопам, вельможей ли. Так неужели Трочкому со свиньей не сладить? Выпил бы он стопочку, как на сварьбе у Васьки Пачина, и склал бы! Трочкому-то тут и делать нечего…

— Ты, Киняха, специалист по однем сварьбам. А в политике ты как осиновый пень. Идешь напролом, как моя старуха, — возразил Климов. — Да эту свинью не скластъ и самому Ленину, не то что Трочкому! Свинья никому не далась бы. Только мне да, может, еще товарищу Сталину.

Зырин пресек хвастунов:

— Вон Евграф-то обоим вам свинью подложил. Взял да и склал! Вас не дождешься.

Климов пошел проверять. Потрогал «свинью» на прочность и произнес:

— Тютелька в тютельку…

Евграф приказал Таисье с девками выкидывать из глины камни и бело-желтые известковые сгустки. Бабы дырявыми ведрами таскали в избу свежую глину, сваливали в деревянный опечек. Серега с Алешкой старались не уступать друг другу и взрослым. Евграф вручил мужикам двух «баб» — тяжелые дровяные чурки с прибитыми к ним деревянными ручками. Нечаев первым ударил своей «бабой».

Битье печи началось.

Евграф минут двадцать усердно бухал по глине тяжелой чуркой, а когда пот промочил на спине рубаху, передал чурку Судейкину.

— Нет, мне с такой бабой не справиться, — сказал Киндя. — Дай-ко, Зырин, твою, которая потоньше.

— Я свою бабу никому не даю! — отшутился Зырин. — Последнее дело, бабу отдать в чужие руки…

— Да ведь ты, Володя, пока и не женатой, — простодушно сказала Таисья Клюшина, и все засмеялись. Зырин с кряхтением начал шлепать по глине своей чуркой, и Киндя неохотно полез в опечек с тяжелой бабой.

К тому времени подошли Санко Куземкин и Миша Лыткин с лопатами. Но лопаты уже не требовались…

— Ты, Мишка, почему без нагана? — спросил Киндя Лыткина. — Без нагана в кампанию не берем.

— Берем, берем! — заступился Евграф за Лыткина и пошел показывать Санку, откуда носить глину.

— Ты где предрика-то спрятал? — спросил Киндя бедного Лыткина.

Лыткин не нашел, что ответить Судейкину.

— Спит, видно, предрик, — подначил Володя Зырин.

— Предрика не будем трогать, — подмигнул мужикам Иван Нечаев. — Мы с «бабами» и без предрика управимся. Он пусть как хочет.

Все вспомнили про «Витальку» и стихли. Палашка была не в духе, она слышала разговор. Она таскала глину большим дырявым ведром. Зырин считал, сколько принесено ведер, досчитал до девяноста, сбился и перестал считать.

— Ну, худой ты, Володя, счетовод, ежели не можешь глину считать, — сказал Иван Нечаев.

Зырин не обиделся, согласился.

Евграф попросил Палашку принести с реки бадью чистой воды и ковшик. Жара пропитала насквозь его залатанную рубаху. Опечек только забили глиной, разверстали место для печного пода. Нечаев и Зырин устанавливали большие опочные щиты вокруг «свиньи». Их прочно сколотили гвоздями, форма для печи была готова.

Солнышко в небе поднялось над Шибанихой, мужики были в поту, часто пили, а опока наполнилась только на одну треть. Бока «свиньи» медленно обтекались трамбованной глиняной массой.

К полудню печь была сбита всего лишь наполовину.

— Слава тебе, Господи, слава тебе! — приговаривала, радуясь и крестясь Марья, пришедшая звать обедать. — Вот опеть не оставили нас православные…

Что значит это «опеть», Марья не знала и сама, ведь печи как таковой еще не было. Или она припомнила прежние, доколхозные годы, или пришел ей на ум сундук с приданым.

— Мужики, а мы когда обедать-то будем? — спросила она.

— Рано, рано еще!

— Собьем печь, тогда и обедать…

— Нет, робятушки, без обеда не выдюжить!

— А вот Мишка скажет, когда обедать.

Белые ресницы Миши Лыткина то и дело по-телячьи моргали. Он притащил очередное ведро с глиной. Нечаев спросил:

— А помнишь, Анфимович, как лес-то возили для мельницы? Вот были помочи дак помочи, сам отец Николай кряжи рубил!

— Где-то он, сердешной, нонче? Наверно, и жива нет, — сказала Таисья.

— Знамо, нету Рыжка в живых, разве устоит ноне такой, — заметил Климов.

— Ты, Киндя, тогда по гвоздям топориком-то, по гвоздям тюкал. Изгадил, поди, топорик-то… — усмехнулся Евграф, переводя разговор.

— Да откуда я знал, что гвоздей набито? Знамо, изгадил. Долго точить пришлось.

— Не надо было стихи про Таню кривую выдумывать, — хохотнул Володя Зырин и напомнил: «Носопырь-то крикнул «ых», да собралась пара кривых».

— Баушка-то Таня севодни где? Опеть с Игнашкиным робенком сидит? — спросила Таисья Клюшина.

— Ушла по миру, — сказал Жучок своим сиротским голосом.

— Да какое ушла, ежели «Ельник-березник» на сварьбе пела.

— Робята, вы чего думаете-то? — появилась в избушке Самовариха. — Ведь суп-от в пече скиснет!

— Не скиснет, еще и печь не сбита, — подшутил Киндя, но предложил сходить пообедать. Работники отправились к Самоварихе, водой из колодца вымыли руки.

За столом всем не хватило места, решили поесть в два приема, сначала мужики, затем женский пол. Евграф достал из шкапа бутылку, Марья с Палашкой подали большое блюдо похлебки, решето нарезанного ржаного хлеба.

— Самовариха, ты чего наварила?

— А чего дают, то и хлебай, узориться нечего, — отбоярилась Самовариха.

Зырин хлебнул и обжегся:

— Ух, вроде скусно…

Мужики чинно ждали, пока Миронов разливал бутылку по разномастным и щелеватым чашкам.

Киндя Судейкин взял посудину, крякнул:

— Ну, дай Бог, чтобы не последняя в Шибанихе печь! Не будем чокаться-то. А ты, Анфимович, неладно сделал…

— Чего?

— А то, что себе-то не налил.

— Да я этот «чай» на второй день не потребляю, знаешь ведь сам. Вчерась начаевничался… Вам больше достанется.

Мужики зашумели, однако спорить не стали. Выпили свои порции. Начали неторопливо хлебать наваренный из вяленой баранины суп. Самовариха раскошелилась для помочей, несмотря на Петровский пост. Марье пришлось добавить из одного горшка, другой был оставлен «второй смене».

— А помнишь, Анфимович, как поп Рыжко с пупа-то сорвал? — спросил Нечаев.

— Помлю, как не помлю.

Под гороховый с постным маслом кисель Евграф хотел выставить и вторую бутылку, но мужики отказались:

— Оставь бабам-то этих капель!

— Печь еще бить да бить.

— Достаточно, Анфимович, достаточно!

После киселя поспасибовали и завытаскивали кисеты.

— Палить, робятушки, выходили бы на крылечко! — сказала Самовариха. — У нас ведь робеночек.

— Правда, правда, — согласился Судейкин. — Предрик придет, дак он даст нам жару, скажет, чего вы мою девку обкуриваете!

Киндя перемигнулся с Зыриным. Евграф откашливался. Палашка, не говоря ни слова, схватила «Витальку», игравшую на полу, и утащила в куть. И сама из-за перегородки не вышла.

— Евграф Анфимович, а Евграф Анфимович! — всполошился Судейкин и хлопнул рукой по колену. — А ты по советскому закону подай на ево в суд!

— На ково? — спросил Евграф.

— Да на предрика. Он ведь должен по нонешнему закону алименты на робенка платить!

Образовалась в избе тишина. Никто не решился заговорить, и Киндя почуял, что сболтнул лишнего, что надо как-то выкручиваться.

— Дело не мое, а я бы уж ему присудил и в свидетели бы первый пошел… — тихо добавил Судейкин.

Палашка с девочкой совсем выбежала из избы. Самовариха вышла из кути и неожиданно звонко заявила всегдашней пословицей Марьи Мироновой:

— А вот что я, Акиндин, скажу: чей бы бычок ни скакал, а телятко-то наше! Слава Богу, теперече и сам домой пришел, он и без Микуленка девку прокормит. Поставит и без судов на ноги!

Бездетная Самовариха за два с лишним года сроднилась и с Палашкой, и с Марьей, и с «Виталькой». Теперь и с Евграфом. Жучок, чье семейство тоже долго жило в избе Самоварихи, согласно закивал головой.

— Да я што, я што… — заоправдывался Судейкин. — Я тольки в порядке обсужденья вопроса…

— Спой лучше про Носопыря-то, — выручил Судейкина счетовод. — Помнишь, как под балалайку-то пел?

— Носопыря давно нет, давай лучше про живых! — поддержал Нечаев Зырина.

— А вот скажет Володька, когда он жениться будет, дак я ему все пропою. Учительша-то вон какая накрашеная, из Вологды вот-вот прикатит.

— Чего про учительшу говорить, ежели вон Зойка Сопронова и та свеклой мажется. Сорок годов, а все чекурнастится, — заметила Самовариха.

— В сорок лет бабе износу нет, — сказал Нечаев.

— А в сорок пять баба ягода опять, — добавил Киндя.

— Да уж нашли ягоду, Зойку Сопронову! На чем у ее и юбчонка-то держится! — засмеялась Самовариха.

— На чем бы ни держалась, а Зойка двух братанов на коммунистов выучила! Можно сказать, в люди вывела! — сказал Киндя. Этим он рассмешил всех. От дружного хохота даже кот спрыгнул с шестка. Отсмеявшись, женщины начали усаживаться за стол, пора было обедать «второй смене». Они отказались от водки, замахались руками:

— Пусть мужики этот омег[3] и допивают…

Зырин отмолчался насчет своей женитьбы и сказал:

— А у тебя-то, Акиндин, не она была наставницей-то? Не Зойка?

— Нет, меня моя баба сама выучила, хоть совсем в этом деле неграмотная. Ежели прижмешь, дак только тогда и распишется. А так ни-ни!

За столом фыркнули сразу двое.

— Отстань, к водяному, только и знаешь бухтины гнуть! — заругалась Таисья Клюшина. — Дай девкам-то похлебать. Наелся, дак и сиди!

Киндя пропел:

Вся Шибаниха деревенка Ушла на сенокос, А миличия приехала И гонит на силос.

— Во, во! Давай-ко! — обрадовался Нечаев и сел на порог, чтобы закурить.

— Без балалайки-то мне, наверно, ничего не сделать, — зауверялся Акиндин. — Ну да ладно, попробую под ротовую.

И Киндя запел речитативом, запритопывал:

— Ходит Кеша по деревне. На собрания зовет. Он и дома, и везде. Как в мироновской избе. Что-то наша балалаечка худенечко поет. К выселеночкам не ходим, Митька воли не дает.

Нечаев хихикнул и ткнул Зырина в бок, дескать, все верно про выселеночек-то. Женщины перестали хлебать, слушали.

Шел Еграша из тюрьмы К Самоварихе в примы. Прикатил не к сроку Будет мало проку.

Зырин прыснул в кулак, Нечаев скороговоркой остановил счетовода: «Не перебивай, а то он сойдет с рельсов!»

Вся Шибаниха жужжит, Экая досада, Был до бани я мужик, После бани баба!

На этом месте рассмеялся и сам Евграф, что толку сердиться, если уже вся деревня знала, как он сидел на печи в женской рубахе.

На чужбине не зачах, А в родном окопе На горячих кирпичах Стало худо жопе.

Киндя выждал, когда народ прохохочется, и добавил:

Тут приходит замполит И Еграше говорит Передвинься за трубу, Не живи халатно, Все равно твою избу Не отдам обратно.

— Замполит-то это который — Кеша или Игнаха? — под общий хохот допытывался Иван Нечаев, а Судейкин на ходу частушкой объяснил был замполитом:

Говорит с печи Евграф: Нет, Фотиев, ты не праф! И за то Евграфу Прописали штрафу.

— Ну, Киняха, ты мастер придумывать, Кеши не было, — возразил Савватей. — Ведь штрафы-ти дают сельсоветы, а не ковхозы, у ковхозов таких правов нету.

— Погоди, скоро будут.

— Пусть он поет, не останавливайте!

— Дальше-то как?

Пока шумели и всплескивали руками, Киндя устроил передышку, затем продолжил этот бесплатный «канцерт», как выразился Климов.

К полуночи на беду Принесло Игнашку. По народному суду Требуют бумажку. Это, бабоньки, во-первых, А случилось во-вторых, Понаехала миличия На конях вороных.

И понесло Акиндина Судейкина дальше, люди боялись громко смеяться, чтобы не пропустить ни слова. Сдерживались, тыкали под бока друг дружку.

Комиссары чуть живые С Акйндином маются: Хоть свои, а хоть чужие Подавай нам яйца! Нету яиц, нету кок,[4] Укатились под шесток. Баба спрятала в полавошник, Мышонок уволок. Балалайка о семь струн, Я, товарищи, килун. Охты, старый хитрован, Выворачивай карман!

Тут уж хохотали все подряд, и Киндя завершил на этом свой концерт. Когда начали отходить от смеха и стало потише, Таисья Клюшина спросила:

— Это какие опеть еича-то требуют?

И снова мужики принялись хохотать.

— Ой, не к добру хохочем! — сказала Самовариха. — Идите-ко со Христом печь-то бить.

И все выпростались на улицу. День склонялся к вечеру, а работы оставалось еще порядочно. Судейкин потрогал сосновую чурку и промолвил:

— Нет, братцы, посуду моют, пока не присохло, а печи бить лучше на голодное брюхо. Вишь, сытому-то охота бы и полежать.

Лежать, однако же, было некогда. Все потихоньку начали каждый свое дело.

— А чего, Киндя, легче-то? — спросил Нечаев. — Бабой по глине или стихи выдумывать?

— Ох, здоровье, Ваня, есть, дак с чуркой-то валандаться проще, — вздохнул Судейкин, залезая в опоку.

В этот момент и появилась на помочах старшая девчонка Судейкина.

— А ты, стрекоза, чего прибежала? — с лаской спросил Киндя.

— Меня предрика послал! Снеси, говорит, записку!

— Кому записку-то, мне, что ли?

— Нет, записка дяде Евграфу. Вот!

Евграф отложил свою сосновую чурку, взял записку и вслух прочитал: «Ев… Евграф Анфимович, срочно придите в контору колхоза. Надо поговорить по… по вашему личному делу. Предрик Микулин».

— Никуда не пойду! — Евграф сердито подал записку девчонке. — Мне в конторе делать нечего. Снеси обратно.

Все затихли. Бабы завздыхали.

— Нет, Анфимович, надо идти! — промолвил Нечаев. — С предриками шутки худые, хоть он и свой, шибановский. И мы ведь председателя-то выбирали не с бухты-барахты.

— Надо было и меня спросить! — рассердился еще больше Евграф. — Какой из меня председатель? Налагая, полей-ко на руки.

… Люди глядели Евграфу вслед, когда он, не торопясь, направился в сторону своего дома, то есть в контору. Мысли, одна другой отчаянней, лезли Евграфу в голову: «Нет, не дадут спокойно пожить, доконают меня, не мытьем, дак катаньем. Чего оне привязались? Начальники-то… И люди, шибановцы. Только-только в себя пришел. Микулёнку-то надо бы в глаза плюнуть да и уйти. А может, он женится? Нет, на это совсем не похоже. Пес, дак он пес и есть…»

Не торопил Евграф свои ноги, обутые в дырявые сапоги вологодского золотаря! Некуда было ему спешить… Перед самым крылечком зимней избы хотел даже повернуть обратно, но вспомнил слова Ванюхи Нечаева: «С предрикой шутки худые».

Да, так оно и есть. С властью и раньше не больно-то спорили, что скажут, то, бывало, и делай. А нынешняя власть еще собачливей… Упекут не за понюх табаку обратно в тюрьму, только тебя и видели.

Евграф с тяжелым сердцем ступил на родное крыльцо, открыл в сенях отцовские сосновые двери.

На лавках по двум углам столешницы сидело начальство: предрик Микулин и председатель колхоза Куземкин.

Евграф встал у родного порога.

— Не стой столбом, Евграф Анфимович! Проходи вперед! — сказал Куземкин. — В ногах правды нету…

Предрик молча потер пальцем сучок на столешнице. Стол на точеных ножках был крашеный, а саму столешницу никогда не красили. Бабы на Пасху до желтизны скоблили ее хлебным ножиком. Теперь она была вся в чернильных пятнах. У Евграфа что-то прихлынуло к горлу, обросшему сивой щетиной. Брился третьего дня к свадьбе племянника нечаевской бритвой, да опять наросло. Верно, в ногах правды не было. Не врет пословица, а ведь нет правды и в головах. Сидят как два сыча…

Оба начальника ждали, когда Евграф поздоровается за руку, а Евграф и садиться не собирался, не то что здороваться. Он крутил в руках записку Микулина.

— Евграф Анфимович, это я тебя вызывал, — сказал наконец Микулёнок. — Ответь на вопрос: ты почему не идешь дела принимать?

— У меня делов хватает своих. Вон помочи собраны. Люди пришли печь бить.

Куземкин взбеленился:

— Тебя поставили в председатели, а ты печь бить?

— Никуда я, Митрей Митревич, не вставал и вставать не собираюсь, ведь я не Жучок. Да и тот не вовсе свихнулся-то…

— Будешь, Евграф Анфимович, раз выбрали, голосование было единогласное! — перебил Микулин и смачно всею ладонью шлепнул по чернильной столешнице. — Сейчас же принять дела! Печать, документацию и ключи от амбаров под расписку! Где счетовод? Пусть составит акт передачи!

— Зырин глину таскает, ему не до колхозных бумаг… — заметил Митька.

— Зырина немедленно в контору. Где дежурный? Нет? Беги за счетоводом сам! — повысил голос предрик. — Пять минут сроку!

Митька по-собачьи ощерился, но побежал за Володей.

Евграфу передалась решимость Микулина:

— Благодарим покорно, таварищ Микулин! Благодарим! Тут вы меня с милицией в начальники ставите! Да ведь сперва меня надо было спросить, гожусь ли? Соглашусь ли я-то? Нет, ты не догадался меня спросить! Как не спросил и девку мою… — Евграф захлебнулся от собственных гневных слов. — Спросил ты мою девку, кобелина шибановский, когда…

— Ну, ты полегче, товарищ Миронов! Полегче насчет девок и всех прочих! Гляди, как бы тебе опять не попасть на даровой харч…

— За даровые харчи я таварищу Скочкову весь благодарствую! А какие харчи у вас-то с Митькой, не даровые ли? Вы-то с ним да и с тем же Скочковым чей хлеб зубами мелете и жеванину проглатываете? У вас ведь все не свое, все даровое! Вот контора и то не своя у вас, а моя! И стол, и столешница, и шкап, и лавки!

Евграф бегал с места на место и стучал кулаком то по лавке, то по столешнице:

— Нет, все тут у вас не свое! Ты, Миколай угодник, скажи, чего я не ладно баю? Моя планида, скажешь, такая? Планида моя и впрямь такая, гиблая! Хоть она и пропащая, только и вы с Митькой из кожи вылезаете здря! Напрасная и ваша с Митькой планида! А где у вас Игнатей-то Павлович? Куда спрятался? И с ним я хочу побалакать, спросить, что это за планида, стрылеть мужиков и дома ихние зорить? Он, бывало, гнезда зорил у всех птичек подряд! Да ведь и ты вроде гнезда-ти самосильно зорил, а нынче стал предрика…

— Зорил, — засмеялся предрик. — Было дело. А у тебя, Евграф Анфимович, не было разве?

— У меня не было! Мне, бывало, дедушко за одного воробешка такую трепку дал, что я сичас помню. А вы с Митькой людей зорить выучились и разучиваться вроде не думаете. И насчет меня вы это здря! Подумайте, ежели голова есть, хоть бы и о моей грамоте, я в ваших фитанциях ни уха ни рыла не понимаю, роспись и ту ставлю печатными буквами. Какой я вам председатель?

И Евграф выскочил из конторы, хлопнув дверями. У крыльца он столкнулся со счетоводом Володей Зыриным.

— Куды ты, Анфимович? Печь и без нас добьют. Давай обратно, будем акты писать… Может, и предрику в нашей деревне сосватаем?

Володя заоглядывался и хихикнул. Евграф так взглянул на счетовода, что тот съежился и нырнул от греха в ворота. Миронов побежал сначала к своей избе. По пути он чуть одумался и переменил направление.

… Марьин племянник краснофлотец Васька Пачин допивал за столом свадебное пиво вместе с братьями Тоньки-пигалицы. Сама она, как выяснилось, ушла с бельем на реку. Посторонних в избе не было. Евграфа тотчас усадили за стол, и после первого же стакана с пивом Евграф отвел душу, подробно рассказал о своем конторском скандале.

— Вот ему от моей Палагии! — Евграф выставил кулак. — Ежели он и жениться приехал, дак я ему, блядуну, дам от ворот поворот! Вишь, как оне навострились! Дом отнели, девку испортили, а меня самого в тюрьму? За что это все, скажи-ко ты мне, Василей Данилович? Куды Калинин глядит и что на уме у таварища Сталина? Ведь эти прохвосты пропьют всю Руссию!

— Чево Митька с Игнашкой думают, то и Калинин со Сталиным… — сказал Тонькин брат Евстафий. — Полная, Евграф Анфимович, копия…

Василий Пачин сидел молча. Пальцы его правой руки нервно вращали граненый стакан с недопитым пивом. Чисто выбритое лицо краснофлотца с виду было совсем спокойным. Но Евграф видел, как еле заметно двигаются матросские скулы. Сдержанно сжимал Василий Пачин зубы, щурил глаза, курил и жевал папиросный мундштук. Мужики говорили явно для него, для матроса, желая услышать, что он скажет.

— Бежит кто-то! — сказал Евстафий, выглядывая в открытое окно. — Двое, вроде Сережка с Олешкой. Наверно, за тобой, Анфимович, посланы.

— Скажите, что меня тут нет и не было! Обойдутся и без меня. И Миронов проворно вышел из дома, без оглядки отправился к своим помочам. Не дело, когда народ на помочах, а хозяина и дома нет…

Но Сережка с Алешкой прибежали вовсе не за Евграфом. Запыхавшиеся и взволнованные, они сообщили, что Вера послала их за Васильем Даниловичем:

— Опеть Акимко Ольховский в бане сидит!

— Дымов? — переспросил матрос.

— Ыгы… — Серега рукавом вытер покрасневший от слез нос. Подростки взахлеб рассказали, как в баню пришел пьяный Аким, как Вера выгоняла его, а Дымов не уходил, все заревели, и она послала их в гору за народом…

— Ну! А реветь-то зачем? Пойдем!

Васька Пачин поднялся с лавки. Скорым шагом он вышел на солнечную зеленую улицу.

Народ, не желая силосовать, все еще сенокосничал. Многие пришли на обед, сидели за самоварами у открытых окошек. Многие видели, как краснофлотец перемахнул через завор[5] и побежал под гору к роговской бане. Пьяный Акимко в красной разорванной косоворотке по-бычьи мотал головой, поднимался из-под горы навстречу матросу. Он пошатывался и пел свое:

Кабы прежняя сударушка Была не по душе…

Васька Пачин ждал, когда пьяный поднимется выше.

— Мало ли кто кому по душе! — сказал краснофлотец, стараясь не повышать голоса. — Гляди, Аким! Больно далёко ты ходишь от Ольховицы.

— Ты кто такой, чтобы мне указывать? Куда хочу, туда и хожу!

— Доходишься…

— Ты, Васька, меня не пугай, я пуганый!

Аким выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на длинной сыромятной бечевке. Гиря опоясала круг перед самым лицом, и Василий Пачин поспешно отскочил на два шага назад. Отстегивая флотский ремень, он не спускал глаз с пьяного Дымова. Может, и свой пивной хмель ударил матросу в голову. Зубы скрипнули у того и у другого.

— Брось гирю, Дымов!

Но Акимко заматерился и снова махнул гирей. Матрос опять едва успел увернуться, но гиря чуть-чуть скользнула по голове. Дымов размахнулся в третий раз, и Пачин бросился на сближение, ударил Дымова бляхой морского ремня. Удар был не настолько силен и Дымов был не настолько пьян, чтобы не устоять на ногах. Он отступил, чтобы создать размах для своей гири, а Васька сблизился, чтобы размаха этого не было. Теперь не потребовались ни гиря, ни бляха. Кулачные удары посыпались с обеих сторон. Мужчины дрались молча и яростно.

— Мамка! — блажным голосом закричал Серега и побежал к баням.

Алешка припустил к реке той же тропкой. Тонька, молодая жена краснофлотца, уже бежала с речного берега:

— Василей Данилович, отступись! Батюшко, отойди… пожалей ты меня…

С такими же криками бежала из бани и Вера Ивановна, обе они смело бросились разнимать дерущихся. Тонька первая со спины схватила мужа за руки…

Васька вырвался, оттолкнул плачущую жену, давая свободу рукам. Вера Ивановна вклинилась между Акимом и краснофлотцем, а гиря опять замелькала в воздухе. «Разможжит кому-нибудь голову», — мелькнуло в сознании матроса. «Полундра!» — заорал он и дал волю морскому ремню. Но Дымов не выпускал намотанную на кулак бичеву. Драка вспыхнула со свежей яростью. Чтобы обезопасить женщин от гири, Васька вновь попытался сблизиться с Дымовым, но тот держался на расстоянии. Гиря то и дело мелькала перед самым лицом. Пачин выбрал момент и сцепился с Акимком, они совали кулаками друг в друга.

Из деревни на гору бежал народ. Иван Нечаев и Зырин, не долго думая, бросились под гирю и под матросский ремень, быстро разъединили дерущихся. Бабы с воплями оттеснили Акимка подальше в сторону. Тоня с Верой поспешно увели Ваську к реке… Кровь стекала из разбитой губы и носа. Дымов успел-таки не однажды заехать кулаком в лицо. Тоня, рыдая, замывала мужу рассеченную бровь, сделала примочку из подорожника. Кровь не сворачивалась, панацея не помогала. Матрос глотал соленую жижу. Два передних зуба хотя и шатались, но выстояли, переносицу ломило.

— Лошадь бы запрягчи да к фершалу! — плакала Тоня. — Заживет и так… Второй-то свадьбы не будет.

Васька пытался шутить. Его увели в братнину баню, уложили на нижнем полке, ногами к банной каменке. Тоня убежала за полотенцем. Ругая Акимка, Вера Ивановна подала матросу что-то под голову.

— Нет… наоборот, голову лучше пониже. Найди чистый висок… Чего ему надо? Зачем он ходит в Шибаниху?

— Василий Данилович, лежи, батюшко, лежи! Кровь-то все течет… Не разговаривай. Не споминай ты его, беса.

— Уезжать надо, я бы ему показал…

— Когды уезжать-то?

— Самое позднее послезавтра. Антонину пока оставлю. Она и за Алешкой присмотрит… Квартиру найду, увезу обоих… Нет от Пашки письма?

— Нету! — заплакала Вера Ивановна. — Не знаю, жив ли… Сергий, возьми котелок да принеси холодной водицы!

Серегу заменила прибежавшая Тоня. Они с Верой начали хлопотать около матроса. Сережка выскочил из бани к реке. Что делать? Не сказать ли? Ведь никто не знает про Павла. Нет, нельзя сказывать, надо терпеть. А каково ему терпеть? Вон, котелка уж хватились… Ищут. И Сережка убежал по мосту на тот берег.

Дымов весь в синяках с матерными криками ходил по деревне, пытался выломать из огорода какую-нибудь уразину. Нечаев и Зырин связываться с Акимом больше не стали. Ярость и пыл медленно покидали пьяного Дымова…

Весть о драке гуляла по всей деревне. Народ обсуждал происшествие и на Евграфовых помочах, успевая таскать глину, толочить ее в опоке. И когда Гуря-пастух разложил в прогоне завор и на улице показалась первая корова, большое красное солнышко спряталось за амбары и гумна. Длинные, саженей по сорок тени пали и от домов, и от гумен. Малые детки бегали и кричали на улице. Они шагами пробовали мерить свои такие длинные вечерние тени. Тени двигались вместе с ними…

Кричали и хозяйки, загоняя скотину, взлаивали собаки в заулках. Мычала, блеяла вся шибановская живность, одни куры уже сидели на насестах.

Печь для мироновского семейства была сбита.

— Надо, чтобы недели четыре выстаивалась, — сказал Савватей. — Не вздумай, Марья, топить сразу, а то растрескается.

— Васька-то, говорят, и гирю у Акимка отнял. — Таисья Клюшина напомнила о главном событии. — А на што ему гиря? На кораблях гири не требуются.

Савватей поправил Таисью:

— На кораблях, Таисьюшка, все требуется. Солонину-то, поди, гирями вешают.

— Ведь ежели гирей по голове, тут же бы и убил.

— Уголовное дело, — согласился Климов.

— Василей натупом на гирю-то, вырвал, говорят, и в карман положил, опеть и давай пазгаться.

— Все-то ты знаешь, Таисья, да чуток перепутала, — сказал Нечаев. — Дымов гирю не выпустил.

— Как бы его предрик-то не прищучил, Василья-то, — подал голос молчаливый Жучок. И в голосе его не было сумасшествия. Ничего такого даже не чувствовалось!

— Да, нонче вся жизнь стоит на доносных бумагах, — включился в разговор Киндя. — И на корабель сообщат, у них не закиснет.

Нечаев тоже высказал опасение насчет «прищучивания». Зырин убежал мыться на омут. Таисья ушла домой.

Евграф Анфимович Миронов отмалчивался. О драке он услышал от маленьких ребятишек, затем прибегал Алешка, второй Марьин племянник. Растрепанный, крикнул: «Драться начали!»

Нечаев и Зырин выбежали на гору, а Евграф не стал никуда торопиться. «Дерутся, говоришь?» — переспросил он Алешку, и тот доложил все сначала, а Евграф спокойно сказал: «Ну, как начинали, так и кончат». Алешка исчез, обиженный.

Теперь, когда на горе все стихло и деревня начала успокаиваться, когда печь была сбита, Евграф похлопал по ней ладонью, словно по запряженной лошади:

— Живет, добро! «Свинью»-то сейчас вынуть?

— Нет, — возразил Савватей Климов. — Пусть день-два так постоит.

Евграф поблагодарил всех мужиков. Бабы и девки давно разошлись, мужчины не уходили.

Он подумал, что они ждут, не забыли про вторую бутылку «рыковки», которую женщины распечатывать отказались. Но дело оказалось совсем не в бутылке.

— Ты почему из канторы побег сотворил? — спросил Судейкин.

— Да, да, пошто убежал? — поддержал Киндю Иван Нечаев. — Мы тебя выбрали! Обязан, значит, на должность встать.

— В протоколе-то у меня все записано, — добавил счетовод Зырин. — Разборчиво.

— Разорит он нас, Митька-то, всех разорит! — вступился в разговор и Жучок.

Евграф попробовал отшутиться:

— Мне Самовариха отсоветовала.

— Она не колхозница, дак и пусть сидит! — Счетовод даже матюгом завернул. Он поверил, что Евграф послушался Самовариху.

Поднялся шум. Евграф молчал, выслушивал каждого. Мужики упрекнули его гордостью, он не утерпел, начал оправдываться:

— Нет, у меня гордости нету! У меня одна обида на Микуленка, другая на Игнаху, и та обида побольше первой. И грамоты во мне не лишка! А ежели требуете вставать на должность, так встану! Пойду в утре к им! Мне от народу не бегать. Как скажете, так и сделаю…

— А мы уж все на собранье сказали!

— Литки, Анфимович, литки! С чего начнем-то, с жнитья или с озимового?

— С дегтю! — И Евграф ударил по столу всей пятерней, широкой, словно лопата. — С дегтю начнем, а дальше видно будет!

VIII

«Иди, Паска, иди… Не уставай! Твоя нога, моя хоба-ламба очень холос», — голос ненца как бы стихал и как бы исчезал, истаивая за спиной. Павел спал на ходу. Сон и горечь мешались в один сгусток. Глаза Павла были закрыты, он брел через четвертое поле. Кошмары сменяли один другого. Рассветные чибисы пищали, бросались, едва не касаясь крыльями. Какие лыжи? Он бредет босиком полевой росой… Поэтому и мерзнут ноги, Тришкины лыжи тут ни при чем. Хаживал Пашка и босиком по печорскому снегу. Без лыж хаживал по холодному Нарьян-Мару…

Чибисы тоскливо пищат, носятся прямо над головой, кидаются на него то слева, то справа. Что это? Четвертое поле… Пахали когда-то с Серегой… Погонялку парень искал, долго не мог найти. Куземкина Митьку выстегали, было будто вчера. Карько-то жив ли? Может, уже и нет мерина… Вон паренину надо пахать, навоз заваливать… А где он, навоз-то? Ни одной колыги не видно в четвертом поле. Эх, сколько гусей они с Тришкой переловили! Павлу мерещились гуси, но это белел в траве морковник. И серые одуванчики раскрывались с восходом солнышка. Роса ли сохнет на давно не бритых щеках? Больно уж солона роса…

Он сглотнул горькую горловую спазму. Может, и зря все? Нет, не зря! Жена шла с Дымовым под руку, это было ясно видно. Одно дело, когда идет под руку девка, другое дело, когда идет замужняя… Значит, забыла мужа, из памяти выкинула. Не посчиталась ни с детками, ни с церковною клятвой…

Павел сильно сжал свои поредевшие на Печоре зубы. Скулы его отвердели и сделались каменными. Он проснулся. Босые ноги вывели его на лесную дорогу, ведущую на покосы. Где же место, откуда был вывезен мельничный стояк? А вот эта пожня! Это тут росло чертово дерево! Лес расступился. Прочь, мимо… Жена и мельница сгубили Павла Рогова…

Он глотал и глотал горловую спазму, стараясь не думать о Вере Ивановне и своей судьбе, но мысли возвращались на прежнее место, сердце снова яростно начинало тюкать, и месть Акиму — бывшему другу — зарождалась и вызревала все яснее. Он найдет сегодня избушку дедка Никиты, найдет! Завтра ночью вернется в деревню, и, если Дымов появится около бани, он зарежет его! Вострый нож, Тришкин подарок, не подведет!

Боже милостивый, помоги… Тревожный сосновый шум нарастал вокруг. Выводок молодых рябчиков слетел из-под самых ног. Птицы скрылись в чапыжнике на еловых сучках, но один дурачок уселся низко на сосну. Совсем рядом, хоть рукой бери. Рябчик при движении человека прятался за ствол и вытягивал шею из-за укрытия. Словно дитя, играющее в прятки. С шагами человека он заслонялся стволом и пятился, но шею вытягивал, считая себя невидимым. Так прячутся за угол дома дети во время игры в галу. Павел на минуту забыл свое горе. Остановился. Рябчик следил за ним из-за ствола. Совсем еще не окрепший птенчик, едва выучился летать, а хитрит как большой. Кто, когда учил его прятаться, выглядывать из-за укрытия?

Шум лесных дерев шел широкой волной вместе с ветром, в этом шуме тревожно, пискляво кричала какая-то птица. Звучная дробь прошла над чащей, это дятел пробарабанил своим клювом. Где-то недалеко лисица лаяла, удаляясь от прохожего человека.

Лес с каждой саженью становился дичее и глуше. На дороге следы тележных колес совсем изошли на нет. Сюда уже не было ездока в летнюю пору ни за дровами, ни за скальём. Да и кто будет деготь гнать? Шибановский дегтярный завод в кустах над рекой давно бездействовал, одни ребятишки жгли там свои пожоги.

Павел вновь погрузился в свои тревоги… Вот с исчезающей тропки тяжело взлетела глухая тетёра. Покосные полянки больше не встретятся, дальше пойдут редкие вырубки, обросшие густыми малинниками, и снова глухие, густые, тревожные ельники. Обе ноги уже проколоты острыми еловыми сучками. Он промыл подошвы в пересыхающей, третьей по счету речке, но кровь на подошвах не останавливалась. Да, сюда уже не ездили конные. Где-то тут нужно сворачивать к урочищу, в котором рубили кряжи для мельницы. Но где он, тот отворот? Летом все выглядело по-другому. Лишь по мелким и незаметным приметам Павел узнал необходимое место. Силы покидали его от затяжного недоедания. Весь последний месяц он питался кое-как. Нога отдыхала в мягком сухом мху. Он шел, оставляя за собой кровавый след. Он хватал с черничников крупные синеватые ягоды, глотал чернику и слезы. Он думал, что скажет Никите Ивановичу, если найдет избушку. Не заблудиться бы… Как бы пригодились ему сейчас мужские ненецкие пимы, чтобы без опаски брести по сучкам! Эти острые, как шилья, сучки прятались под перинами мха и были опаснее всего, он проколол подошвы ног уже во многих местах. Где же делянка? И то сказать, когда возили мельничный лес, Павла не больно-то интересовала избушка, срубленная дедком Никитой. Он даже был тогда недоволен дедком. Зачем тратить время на избушку, если идут помочи? За один день надо было вывезти все дерева на мельничный сруб…

Он шел теперь в полузабытьи по нетронутым ельникам, с трудом перешагивая через падшие от ветролома и обросшие мхом стволы… Он потерял все ориентиры, старался по солнышку держаться нужного направления. Только солнце подымалось намного быстрее, чем казалось путнику. Полдень лишь мелькнул в сознании Павла. Солнце слишком быстро сделало свой полукруг. Пешеход как бы не замечал времени и также шел по кругу… Он слишком долго не мог осознать, что давно блуждает. Это блуждание он прерывал долгими остановками на черничниках. Ягоды утоляли жажду, но не голод.

Странно, что Павел не испугался того, что он заблудился! Может быть, и лучше, если он погибнет не в печорских мшистых и желто-зеленых мхах, а в родимом еловом лесу, среди непуганых рябчиков! Нет, надо идти… Что б ни случилось, а найти надо дедка Никиту!..

Тришкиным ножом срезал Павел нетолстую ветку крушины, сделал палку, чтобы опираться и ощупывать путь. Он уже несколько раз падал в мох, запнувшись на скрытых валежниках. Где, где же урочище?

Глухарь, клевавший чернику, поднялся рядом. Он перелетел тяжело, наполовину бежал. На здоровых и неуставших ногах его можно было догнать. Павел воспрянул, наблюдая за птицей. Глухарь удалялся дальше и дальше. Глухариный, еле заметный след в черничнике, где кормились эти птицы, постепенно переходил в настоящую птичью тропку, проделанную в густом ягоднике. Павел побрел по ней между кочек и завалов и вдруг наткнулся на крохотный осечок, сделанный из мелких сухих елочек, из прутьев и сушняку. Кто, кроме дедка, мог сделать этот явный загон, чтобы направлять птиц по определенному маршруту к ловушке! Осечок привел Павла к прыгуну. Дедков прыгун! Чей же еще? Конечно, ловушку для тетер насторожил дедко Никита, больше некому. Тонкий березовый шестик, не рубленный, а на корню, был дугой пригнут к земле. На самом его кончике привязана петля из конского волоса. Конечно, волос свит из хвоста Карька, не иначе! Петля разверстана на мху посредине искусно сделанного прохода в низеньком осеке, на глухариной тропе. Даже ягоды насыпаны для приманки. Если бы Павел не спугнул глухаря, птица непременно пошла бы в этот загончик, ступила бы прямо в петлю, и сработал бы хитрый прыгун. Дедко Никита насторожил, больше тут никого нет!

Павел ободрился и забыл на какое-то время свой волчий голод, проколотые подошвы ног и все остальное… Глухариная тропка вывела его к другой, едва заметной, но уже человеческой. «Ого-го-го!» — начал кричать Павел Рогов и прислушался. Но никто не ответил на таежный крик. Только ветер прошелся по еловым верхам, да зашелестели редкие, вечно не смолкающие осины. Нет, не отозвался дедко Никита Иванович на крик, может, он давно оглох…

След человеческий, вернее, едва заметные углубления во мху, вывели Павла на верховое морошковое болото. Оно было все усыпано морошкой, золото ягодное так и желтело повсюду. Павел накинулся на крупную, янтарную, уже кое-где переспевающую морошку, но солнце уже садилось… Сосновые ровные стволы отливали красной медью, они уходили далеко вдаль… Воздух на закате был до того свеж, целебен, что Павел во всем теле почуял бодрость. Здесь, на болоте, не было даже комарья, не то что оводов. Павел попробовал ухать по-бабьи, протяжней и громче. И вдруг далекий человеческий отзыв родился где-то в лесу. Павел пересилил голод, поднялся из ягодника и пошел на этот голос, поминутно ухая и прислушиваясь, чтобы не сбиться. Морошковое с черничником болото, усыпанное золотом выспевающих ягод, подсиненное черникой и голубикой, он покидал как во сне и с большим сожалением. Теперь он уже не сомневался, что найдет избушку Никиты Ивановича… Он шел на стариковский, все еще не слабеющий голос.

* * *

Крохотная лесная избушка, крытая на один скат берестой, неожиданно встала перед глазами.

— Дедо! — воскликнул Павел Рогов и замер. Никто не отозвался. — Дедушко, это я…

Небольшая дверца из тесаных сосновых плах наконец начала открываться, заскрипели деревянные, из березовых капов, петли, и сивая борода Никиты Ивановича появилась в притворе. Затем показался и сам дедко Никита…

Павел Рогов в три прыжка бросился к нему. Схватил в охапку сухое легкое стариковское тело…

— Дай-ко хоть перекреститься-то… Ты, что ли, Павло? Ну, ладно, ежели ты… Слава Богу.

— Дедушко… — Павел заплакал.

— Ну, ладно, ладно… Жив, так и слава Богу. Откуды? Садись вон на чурочку-то… А я уж хотел ложиться на ночь, чую, кричат в лесу…

Никита Иванович ничуть не постарел, только борода совсем побелела. Румянец просвечивал сквозь ее белизну.

— Заблудился я… — сказал Павел. — Голодный…

— Ох, ох, да ты и босиком вроде? — Дедко всплеснул руками. — Куды девалась обутка-то? Ноги в крове…

— Сапоги убрели куда-то без меня. — Павлу стало даже немножко весело. — Украли на станции…

— Господь с им, с этим плутом… Давай, залезай в избушку-то. Я тут — как Носопырь покойник, только у меня и орудьев, что одна деревянная кочерга… Каменка-то еле во ставу стоит, а теплая. Ну-ко, затопи. Вон берестинка на полу. Есть спички-ти? Я ведь берегу кажинную спичку… Беда, хлеба-то у меня нету! Одна соль… Да ведь ягоды-то не надобно и солить, оне и так… Зайца недавно изловил, подался в силок, ошкурил да и пек на камушках… Авось Господь простит за трехпалого… Серый совсем. Все равно бы волкам либо лисе на зуб попался. Заец-то… Ну, а ты откуда, давай рассказывай! Не видал ли Данила-то отца? Или на моего Ваньку, на твоего тестя, по случаю не наткнулся ли где? Не знаем, живы ли…

— В Печоре их не было. А я, дедушко, убежал из Печоры… Как твой заеч. Не знаю, попадусь ли на зуб здешней миличии. Ну, живым больше не дамся…

Павел отцепил от ремня Тришкин нож в кожаном кошельке, положил на крохотное волоковое окошечко.

— Нет, не дамся! Я их… — Он задохнулся от злобы, представляя широкий дымовский торс в атласной красной рубахе.

Дедко перекрестился, перебивая его:

— Господь с тобой! Очнись, чево говоришь… На наш век бесов хватит… Чем больше от комаров отмахиваешься, тем их больше копится. Не скрипи зубом-то, не скрипи, Пашка.

— Скажи, дедушко, чево делать-то?

— Терпеть надо… Я уж тебе и раньше говаривал… Христос терпел и нам велел… Перетерпишь, оне, кровососы-ти, сами отвалятся.

— Хватит ли кровушки нашей, ежели их досыта поить? Пока не напьются, не улетят… Нет, чево-то не то в писаниях…

… Павел горстями брал из дедковой корзины чернику и ел сквозь слезную горечь, и рассказывал, что видел ночью в Шибанихе. Дедко слушал, подкладывая в каменку сосновые коротенькие поленца. Дым от каменки уходил в чилисник под низкой крышей избушки. Никакого потолка в лесных избушках не делали. Зять с дедом сидели на полу, чтобы не задыхаться в дыму, на тесаных плахах, лежащих прямо на земле. Павел жадно ел вяленую зайчатину, пробуя не спешить, но получалась спешка. Когда пошло тепло от камней, дедко распахнул дверцу. Павел вылез наружу. Солнышко только село. Тишина вокруг стояла невероятная. Комары к ночи все-таки появились в бору, липли на шею и босые ноги. Серые сумерки ткали в лесу свою пелену, тревожный мрак выползал из окружающих избушку таежных дебрей.

— Дедушко, ты воду-то где берешь?

— Колодчик выкопан… Иди тропкой, там и чарка берестяная… Чай-то у меня давно кончился.

— Что, и зимой тут жить будешь? — шутливо спросил Павел, уходя искать колодчик. Он не слышал, что дедко ответил.

Павел попил воды из берестяной «чарки». Крякнул и огляделся. Избушка рублена была на скорую руку, то есть «в охряпку», однако дедко каждое бревнышко положил на мху. Тут можно было жить и зимой… Над берестяной крышей сосновый крест высотой с полсажени. Сковородником врублен в охлупное бревно, гвоздя не понадобилось. «Почему я сразу не заметил его? — подумалось Павлу. — Вроде часовенки…» Он опять забрался в избушку.

Усталость заняла место во всем теле. Дедко уложил его на сухой мох на широкие плахи во всю длину стены, укрыл какой-то одежкой. Павел заснул. Хотел потянуться во сне — ноги уперлись в стену… Засыпая, он не успел даже спросить, где ляжет сам дедко. «Наверно, прямо на полу… А завтре-то что? Надо идти в деревню, доставать сапоги, доставать хлеба. На одних ягодах, как глухарь, много ли проживешь?» Павел спал и уже не слышал, как молился дедко Никита, стоя на коленях перед небольшой иконкой Николая-угодника: «Царю Небесный, утешителю, душе истины! Иже везде сый и все исполняли, сокровище благих, жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны, спаси блаже души наши…»

* * *

Глухарь, поспешно убегавший от Павла и не попавшийся в ловушку дедка Никиты, все еще токовал по утрам. Тетерки давно вывели своих глухарят и не отзывались на мощный гортанно-щипящий звук, издаваемый его реликтовым горлом. Затихнув, он замирал, вытягивал радужную, с зеленовато-синим отливом шею и напряженно вслушивался в таежную тишь. Он сидел на своем любимом сосновом суку, на том же, где пел и в прошлом году. Он будет садиться на эту корявую болотную сосну, выросшую на границе сузёмов и сухого морошкового болота, если глухариная лапа не ступит за лето в сило из конского волоса, и упругий прыгун не расправится, затягивая на мощной лапе петлю. Либо если не угодит глухарь головой в такое же, из конского волоса, сило, привязанное к еловой тыче в такой же загородке. Он будет вновь токовать по весне, если зубы коварной рыжей лисицы не прокусят роскошную голубовато-зеленую шею, если дробина охотника не прострелит краснобровую голову, украшенную горбатым, почти орлиным клювом.

Розовый шар солнца краснел в просветах медностволых сосен, подымаясь все выше, розовый этот шар становился все меньше, превращаясь в золотой ослепительный сгусток.

Глухариная песня широко и звучно прошила лесную заповедную тишину, и глухарь замер. К нему снова вернулся слух, но никто не отозвался на его призыв, никто не прилетел на ток, хлопая крыльями. Только пробудился в избушке дедко Никита Иванович, спавший около каменки на сосновом полу. Он осторожно, чтобы не скрипнуть, открыл дверцу и сходил до ветру. Затем вернулся в избушку и на коленях прочитал свое обычное утреннее правило с четырьмя молитвами святого Макария.

«Господи, — шептал Никита Иванович, чтобы не разбудить бредившего во сне Павла. — Господи, иже многою твоею благостью и великими щедротами твоими дал еси мне, рабу твоему, мимошедшее время нощи сея без напасти прейти от всякого зла противна. Ты сам Владыко, всяческих творче, сподоби меня истинным твоим светом и просвещенным сердцем творити волю твою ныне и присно и во веки веков…»

Никита Иванович вздохнул и добавил:

— Аминь.

Молитвы Богородице и ангелу-хранителю он произнес уже мысленно, то есть без голоса, укоряя себя за отступничество, ведь обычно он произносил молитвы в полный голос.

Павел спал неспокойно: какие-то бесы корежили мужика во сне. Бормотал Павел что-то бессвязное: «Хэва, хэва, дай нямю, евей, Трифон…» Комары успели проникнуть в избушку. Дед Никита накинул на голые ноги зятя запасную сатиновую рубаху и осторожно вылез на волю. Глухариная песнь опять пролетела над лесами торжественным неповторимым таежным псалмом. Дедко отошел от жилья подальше, саженей на сорок, прямо в золотое морошковое болото. И сам запел первый псалом… Он хорошо его помнил, а сегодня сбился… Поперхнулся дедко на первых словах и затих, словно глухарь.

Приближался или прошел день Петра и Павла, пивной праздник, и какая шла неделя по Пятидесятнице, дедко не знал. Он сбился со счета дней, живя на болоте, не ведал, что читают в храмах на этой неделе. Сейчас вот и слова псалма подзабыл… Солнце поднималось за лесом. Теплом и светом начинался новый день. Глухарь, как будто смущенный, пристыженный похотью, смолк до вечерней зари…

Кругом желтели золотые морошковые россыпи подобно звездам небесным. Голубела местами не по дням, а по часам вызревающая черника. Со мхов столбами поднимались душистые воспарения. И такие столбы света и солнца падали с неба навстречу! Они-то и рождали какой-то поистине райский воздух. Дедко не знал, что этот райский запах рождался при встрече земных и небесных потоков и отнюдь не на каждом месте, а лишь на каком-то избранном самим Господом… Не ведал он, что аромат этот ученые люди зовут озоном. Озоновые дуновения, летевшие сверху, он считал райским дыханием. Болото с таким обилием ягод и впрямь было для Никиты Ивановича райским образом, светлым прибежищем!

Старик не торопясь начал собирать морошковое тальё. Слишком спелые, исходящие соком медовые ягоды он отправлял в беззубый рот и давил языком, а те, что потверже, кидал в корзину. Они доспеют за день-два и станут такими же медовыми, а вот черники было все еще мало. Дедку как раз черникой и хотелось побаловать Павла, словно с неба свалившегося к нему на болото…

«Убежал с Печоры-то… Что будет с ним? Пусть спит, совсем измаялся… — думал Никита Иванович. — А чем питаться станем? Нету ни хлеба, ни чаю-сахару, оставалась одна соль в мешочке…»

Павел проснулся и уже вылез на волю. Он стоял у порога и жадно вдыхал озоновый воздух, полосой прошедший над берестяной крышей с ее тесаным восьмиконечным крестом.

— А что, дедушко, топор-то каков у тебя? — спросил он подошедшего ближе дедка.

— Топор-то у меня добёр, твой ишшо, да точила нету… Без топора в сузёме и делать нечего… А ты спал бы да спал, рано ведь… Бредил всю ночь, хэва, хэва, кричит, не поймешь, как цыган.

— Хэва — это костный мозг… — усмехнулся Павел, — Мыд — значит оленья либо медвежья печень… А оленью кровь ненцы пьют целыми чашками, еще теплую.

— Кровопивцы! — Дедко перекрестился.

— Да нет, дедушко, хороший народ. Вина только больно много пьют, ежели есть… А так золотой народ. Кабы не оне, сгинул бы я… Зыряна-то те похитрее…

— Кого дома-то видел?

— Одного Серегу… Да еще… — Павел осекся, словно бы поперхнулся. Горечь, затихшая за ночь, снова копилась в душе. «Нет, не скажет он дедку ни слова про Веру Ивановну и про Акима Дымова, ведшего ее под руку! Чего дедка-то впутывать? Не скажет…»

— Васька, брат, в деревне, жениться приехал! Евграф Миронов из тюрьмы выпущен…

— Да ну? Неужто? — обрадовался дедко. — Как уж это его отпустили? А у Василья-то чево, сварьба была?

— Мне-то к народу показываться нельзя. Сразу и загребут. Никого не видал, кроме Сереги. А тот сказывал, что Оксинья с Олешкой бродят по миру… Накормил меня Серега печеной картошкой… Достать бы мне сапоги, хоть неражие! Я бы… Ох, дедушко…

И плечи Павла Рогова, как вчера, затрясло от судорожных рыданий. Он сидел на еловой чурке около порога, слезы текли за ворот давно сопревшей солдатской гимнастерки, подаренной еще Гришкой-хохлом два года назад.

Дедко не останавливал Павла и подумал: «Пусть выплачется. Настрадался мужик». Когда Павел усилием воли остановил тряску, дедко промолвил тихо:

— Ну, а про отца-то? Про Данила-то Семеновича не слыхал ли чево?

Либо про моего Ваньку…

Павел вдавил в мох пятку своей четырехпалой босой ноги… В проколотой пятке начинался жар. Дедко подал ему корзину с морошкой и полез в дверцу, чтобы затопить каменку. Запах горящей бересты слегка успокоил обоих. Павел долго рассказывал дедку про свои приключения: как ехал с Тришкой по морю, как пас с ним оленей. Вспомнил и сам кое-что, потому что многое стало уже забываться. И то, как ушел от Трифона в зырянскую деревню, и то, как напросился косить у справного мужика-зырянина. Подряжался на три дня, а остался на все лето. Выручила сперва баня, потом толчея, которую без запруды построил на быстрой речке. Колесо крутилось от низовой воды. Она двумя пестами толкла овес, истолкла заодно и отчаянную тоску Павла Рогова… В деревне имелась трехклассная школа. Молодой учитель Михаил Степанович, тоже зырянин, показал Павлу физическую карту со всеми реками, подсобил составить маршрут… Павел изучил все реки, включая притоки Печоры и Сухоны, по этим рекам и речкам он медленно продвигался на юг, ночуя в русских селениях. У истоков Печоры ему пришлось временно повернуть на восток. Через тысячу лесных волоков, воруя у редких жителей репу и брюкву, иногда и прося милостыню, он добрался до Уральских предгорий. Он зимовал в трех или четырех лесных поселках. То подряжался рубить дрова, то на хозяйских харчах, на хозяйском топоре, пиле и точиле ставил избяной сруб. Хозяева документов не спрашивали… Топор в руках Павла был самым надежным паспортом. Бог спасал его на милицейских и комиссарских постах. Наедине Павел даже пел иногда «По диким степям». Молиться Данило не приучил. Не однажды приходилось прятаться на деревенских задворках, ночевать в пустых гумнах, в полевых стогах, пока добрался до железной дороги. И вот уже на своей станции остался он без сапог, едва не попал в милицию. Шел в Шибаниху босиком, хорошо, что ночи Петровым постом были светлые…

Дедко, слушая этот рассказ, согласно кивал бородой да поддакивал. Дивился и охал, прицокивал языком… А когда Павел намекнул на измену Веры Ивановны, Никита Иванович произнес твердо:

— Нет, наша Верка не той породы. — И у Павла взыграло сердце… Дедко добавил: — Иди в деревню-то… Как только заживут ноги, так и иди. Принесешь хоть картошки. Да спичек-то не забудь. А сапоги попроси взаймы… у Еграши…

— Нельзя, дедушко, мне к нему показываться!

— Дак товды не надо было и Печору кидать! — повысил голос Никита Иванович. Но тут же смягчился и добавил: — Чево ты думал-то? Ждал, что в Шибанихе тебя встретят хлебом-солью? Про Игнашку с Митькой ты, видно, совсем забыл.

— Не забывал я про них! Думал, как-нибудь… увижу своих и уеду ближе к Уралу. Семейство вытребую…

— То-то и оно, что думаем-то задницей, а не головой.

Дедко достал из-под крыши комок еловой смолы, разорвал рукав своей старой рубахи и подал Павлу:

— На-ко вот, к ноге привяжи… Заживет скоряя… Ежели загноится, смола и жар вытянет.

Павел начал перевязывать проколотые подошвы ног… Он прикидывал, что ему делать дальше. Можно ли хоть день-два прожить на дедковых скудных харчах? Как достать сапоги и при этом никому не попасть на глаза?

IX

Тоня пешком провожала мужа до Ольховицы. За самоваром у Славушка распили на скорую руку поллитра «рыковки». Сидел матрос у распахнутого окошка, вдыхал запах лугов и сквозь слезную поволоку косил взглядом на тесовую крышу отцовского дома. Тесины, прокаленные солнышком, источали марево. По ним бежали струи летнего зноя. По цвету крыша была похожа на серый борт корабля. Скулы твердели, когда Славушко рассказывал о смерти матери. Ясно, четко вспомнился матросу один детский случай. Дело было еще до школы. Забрался однажды через хлев на крышу дома и заплакал, не зная, как слезть обратно. Сухая от зноя крыша оказалась скользкой, холщовые штаны не держали мальчишку. Он съехал до средины, едва удержался, чтобы не сползти дальше. До самых поточных куриц было совсем близко. Он знал, что значит грохнуться с высокой крыши отцовских хором. Сидел Васька в слезах, крепился, наконец взревел от животного страха. Отец издалека услышал рев. Прибежал из сенокосного поля. Лестницу искать было некогда. Первым делом Данило снизу успокоил Ваську, велел не реветь. Вторым делом приказал плевать на ладошки и по очереди мазать слюной голые пятки, что и остановило дальнейшее сползание. Так мальчишка и плевал, мочил слюной и слезами подошвы ног, чтобы усидеть, не сползти и не грохнуться, пока отец не приволок и не поставил самую длинную в Ольховице лестницу. Данило и сам боялся и все приговаривал снизу: «Сиди, батюшко, сиди! Только не шевелись, сиди да плюй на пятки!»

Это отцовское «плюй на пятки» запомнил Васька Пачин на всю жизнь. «Плюй на пятки!» — советовал он друзьям-краснофлотцам, когда те попадали в непромокаемую. (Они не понимали смысла Васькиной пословицы, рассказывать же не всегда было и время.) После сиденья на крыше мальчишка не испугался даже самой высокой в Ольховице кровли Прозоровского дома. Он слазал туда на спор, когда коммуна метала стог…

— А что, Митька Усов так и живет у Прозорова? — спросил матрос и тут же покаялся. Лицо жены вспыхнуло, словно маков цвет.

— Так и живет, — ничего не заметил Славушко. — А чего ему? Свою избу под дожжом сгноил, нонече гноит Прозоровскую.

«Плюй на пятки!» — сказал Васька сам себе и перевел разговор на нынешний сенокос.

К яйцам, сваренным в самоваре на полотенце, так никто и не притронулся.

— Ой, батюшко, Васильюшко, как ты дойдешь-то! — суетилась хозяйка. — На-ко, еицьки-ти хоть в карман положь! Глико, сотона, Евграф-то лошади не дал. Мало ли у вас лошадей-то в ковхозе? Хоть бы постыдился, ведь свой человек-то уезжает на службу.

— Добежим на своих двоих! — сказал Васька. — Божату Евграфу боязно сейчас родне угождать. Было бы как раньше, свою бы лошадь не пожалел.

— Акимко-то, пес, орет вчерась на всю волость: «Я им покажу, этим данилятам, я им покажу! Потрут они у меня сопель на кулак».

— Как бы самому ему не выпустить красные сопли, — усмехнулся матрос и встал. Расцеловался со Славушком, обнял хозяйку, взял чемодан. Жена отняла у него поклажу.

— Прощай, божатка! — сказал Васька весело. Хозяйка заплакала:

— На-ко хоть полотенце-то, через плечо чемодан-то нести!

Поклажа матросская была не тяжела, да нести придется много верст. На оводах и в жару… Тоня продернула хозяйское полотенце в чемоданную ручку. Все вышли из дома. На околице матрос перехватил у жены чемодан:

— Иди домой, дальше не провожай.

Она же все шла и шла… Васька обнял Тоню у придорожного стога. Сено было недавно сметано. От стога веяло запахом летних трав, пронизанных зноем.

Молодые прислонились на минуту к этому Ольховскому стогу. Тоня заплакала на широком плече Василия Пачина. Он гладил ее пахнущую рекой голову. Коса так и оставалась не расплетенной на две половины. Хотел спросить, почему она все еще заплетается по-девичьи, да не осмелился. А Тоня уже промочила слезами синюю матросскую форменку и вдруг заплакала по-бабьи, навзрыд. И тогда матрос решительно встал. Обнял ее в последний раз, еле расцепил плотные руки жены.

— Прощай, Тонюшка! Войны не будет, приедешь ко мне насовсем в Ленинград. А я той порой офицером стану. Заживем как люди…

Он кинул чемодан за плечо и зашагал прочь. Шел быстро, стараясь поменьше оглядываться. Тоня в слезах стояла у стога, такая крохотная, такая родная. Сердце матроса сжалось от скорби и нежности. Дорога вильнула влево за ивовые кусты. Вскоре и гумна остались далеко позади. Он оглянулся: придорожного стога было уже не видно, а тесовые ольховские крыши светились на солнце серебряным блеском. Они струились дрожащим маревом. «Прощай, Тоня, прощай, Ольховица!» — вслух произнес Васька Пачин и зашагал быстрее.

Шел он так споро, что на первом же волоке догнал тележный обоз. Трое залесенских и горских возниц ехали налегке, а двое везли на станцию сухое корье. Пачина окликнул кто-то знакомый, возы остановились. Матрос приторочил к тележному передку свой чемодан и, не вникая в то, что кричат земляки, быстро двинулся дальше. Он стыдился своих слез… Он дождался обозников уже ночью, в той самой деревне, где зимою поят и кормят коней. Стояли у того же дома, где брат матроса Павел Рогов обнаружил в телеге у Митьки Усова берданку и где голодный Игнаха воровал пироги из поклажи шибановских возчиков.

Матрос не стал останавливаться с обозом. Он забрал чемодан, попрощался и двинулся дальше. С рассветом он был уже в райцентре и на вокзале. Ленинградский поезд ходил через Вологду не каждый день. Пачин боялся, что опоздает на службу. До Вологды-то надо было еще часа четыре добираться на дачнике! Усталый и потный, Пачин пришел на вокзал и сразу встал в очередь за билетом. Едва-едва успел он купить билет и заскочить на подножку этого самого дачника. Дорожную пыль пришлось стряхивать в тамбуре.

Какой, к чертям, дачник, и кто прилепил к нему это нездешнее имечко? Никаких дач тут до самого Белого моря сроду не было… Лишь проплывают в полях деревни, похожие на родимую Ольховицу и на ту же ставшую такой близкой Шибаниху. Те же серебристые тесовые и драночные крыши, те же стога, похожие на красноармейские шлемы. Мелькают за окном дачника палисады с черемухами и рябинами. Черемухи давно отцвели, рябины еще цветут белым, кремовым цветом. Еще не завелись ягоды на рябинках, еще далеко до ягод. Еще не краснеют они своими роскошными тяжелыми гроздьями, дрозды еще не разбойничают на ветках. Скоро, скоро рябины начнут стыдливо краснеть в подоконных своих палисадничках, у бревенчатых бань, на берегах озер и тихоструйных речушек…

Краснофлотец Пачин с грустью обновил в памяти деревенские впечатления. Вспомнилось, как покраснела жена, когда во время чаепития он по неосторожности упомянул фамилию Прозорова. Вогнал ее, как дурак, в румяную краску…

Но не из-за того непразднично было на сердце матроса! Тревога от нехороших предположений то и дело вкрадывалась под тельняшку. Он гасил эту тревогу свежими воспоминаниями об отпуске, о женской ласке и новой родне… Четыре утренних и четыре вечерних зари полыхнули над ним одной краткой зарницей, бесшумной и ослепительной.

Вечерняя, вернее, ночная заря незаметно и как-то сразу переливалась в утреннюю, он едва успевал забыться на сгибе левой руки жены. И сладостный запах пота от этого сгиба, и запах речной воды от ее расплетеной на ночь косы, и сонный щебет ласточкиных чиряток в средине тихой ночи, и долгий, по-вдовьи тяжелый вздох коровы внизу… Особо помнится стукоток ритмичной Гуриной барабанки в рассветной Шибанихе… Все это слилось для Пачина в одну сплошную зарю. Восемь зорь вечерних и утренних. Нет, счастливых было всего четыре, если не считать свадебную. И чего там считать свадебную, да еще в пост?.. Да еще с дикой дракой, когда Акимко Дымов едва не поставил фонарь. Подростками, бывало, вместе ходили за морошкой в болото. А тут налетел как петух… Что с ним стряслось? Говорят, что таскается в пьяном виде за Верой Ивановной, Пашкиной бабой… Хорошо, что все обошлось без последствий. Вот было бы скалозубства для вечернего «якоря»: курсант Пачин жену не привез, а привез синий фонарь под глазом…

Братва окрестила «якорем» тот самый гальюн, где курильщики собирались каждый вечер перед отбоем…

Свист дымовской гири не запечатлелся в слуховой памяти курсанта, но запечатлелась на всю жизнь ночная возня ласточкиных чирят под стропилами избы Тониных братьев. Да еще Гурина барабанка. Запомнились и коровьи вздохи внизу, под верхним сараем, словно меха в Гавриловой кузнице. До конца жизни запомнит матрос холщовый полог, еще до свадьбы приготовленный тещей на повети около перевала со свежим сеном. Никто не ведал, не слышал, что было под тем пологом, ни один комар не проник в эту полотняную крепость…

Зато матрос припомнил все давно забытые ночные сенокосные деревенские звуки, похеренные еще черноморской службой.

А можно ль забыть удивление и даже стыд, полыхнувшие на дорогом лице Тони, когда после дурацкой стычки вздумал он сам постирать тельняшку и форменку? Тоня сердито, силой вырвала из рук грязную обмундировку.

Ослепительной счастливой зарницей мелькнула в жизни курсанта отпускная неделя. Какой там отпуск! Получилось всего четыре дня без дорог… Но за что ему такое везенье? Подготовительный курс Пачин закончил с одними тройками. Мало кому даже из старших курсантов удавалось побывать в отпуске летом во время практики. Летом братва плавала кто на «Авроре», кто на «Комсомольце», а кто и на эсминцах и тральщиках.

Уже хаживал кое-кто и в заграничный поход. А тут — поездка домой… Опять, наверное, выручил Николай Герасимович, земляк из-под Устюга… Вспомнилось, как встречали на крейсере товарища Сталина и Орджоникидзе, как давали концерт самодеятельности.

Тогда Васька Пачин под баян сплясал матросское «яблочко».

Ходили на Кавказское побережье. Товарищ Сталин покинул корабль в Сочи, но Пачин стоял в это время на вахте в машине. А во время другого похода матрос получил благодарность от самого комфлота Орлова… Но всего больше запомнилось, как еще до этого ходили они в Турцию. Ночью, когда стояли в Стамбуле, на крейсере случился пожар. Горела переборка в котельном отделении. Противопожарная система не сработала из-за неисправных трубопроводов, а за переборкой размещался артиллерийский погреб… Васька едва не задохнулся в горячем дыму, орудуя огнетушителем.

Тогда командир корабля Несвицкий объявил матросу особую благодарность перед строем. Позднее Николай Герасимович Кузнецов вызвал Пачина в свою каюту. Не тот ли разговор круто изменил судьбу неграмотного деревенского парня? «Товарищ Пачин, почему ты не вступил в комсомол?» — спросил командир первого плутонга Кузнецов. Васька сказал, что его не приняли из-за отца, который лишен права голоса. Кузнецов хмуро выслушал историю неудачного поступления в комсомол и отпустил. Но уже через неделю «сын кулака» Василий Пачин стал комсомольцем. Вскоре Николай Герасимович завел разговор об учебе в Ленинградском училище им. Фрунзе…

Легко сказать — учиться, а если у тебя и всего-то пять классов, шестой коридор! В среднюю школу надо было ездить чуть ли не за тридцать километров, со своими харчами. Ночевал Васька у дальних родственников, проучился всего одну зиму. На вторую осень отец Данило начал учить сыновей рубить новый хлев, и Васька не очень тужил о школе. Старый хлев совсем «сопрел». Вот и все пачинское образование.

Память об отборочных испытаниях и сейчас заставляет краснеть от стыда. Преподаватель по физике, с аккуратной бородкой, в стареньком, может, еще царском кителе (со следами погон на плечах) открыл регистрационный журнал: «Ну-с, молодой человек, а не скажете ли мне, что такое угловая скорость?»

До этого Васька с успехом прошел проверку на быстроту смекалки. Показал хорошую цветную сообразительность и кое-как написал диктант. Но что значит угловая скорость, увы, Пачин не знал… Старичок в кителе все же допустил к остальным вступительным испытаниям, и Пачина зачислили на подготовительный курс…

Многие задачки по физике и до сего дня Пачину не даются. По химии на вступительных его спросили, что значит валентность. (Освоил эту валентность совсем недавно, да и то на дополнительных занятиях и с помощью дружка, одного вятского сослуживца.) А уж написать формулу обычной столовой соли Пачин и вовсе не смог на вступительных. По немецкому на отборочных вспомнилась лишь одна фраза «Анна унд Марта баден». Еще неизвестно, что было легче: в комсомол ли вступить или выучить бином Ньютона.

Тот же Коля-вятский присоветовал поступить в кружок по эсперанто: мол, изучишь — тебе все языки и будут понятны, даже поймешь испанский. Так доказывал вятский. Однажды в неделю ходили кое-кто и на этот кружок. Занятия велись на квартире. Черноглазая Берточка перед самым отпуском коснулась Пачина своим упругим бедром, окутала нездешним запахом каких-то духов: «Товарищ Пачин, ты не имеешь учебника? Я тебе сегодня же подарю, у меня есть один, совсем свободный…»

Учить эсперанто за счет увольнений не больно-то и хотелось, но освоить с помощью эсперанто сразу три языка было заманчиво. Еще заманчивей вскидывались густые черные ресницы преподавательницы. Между тем по-немецки некоторые однокурсники уже читали сказки братьев Гримм. Правда, далеко не все…

Дачник пришел в Вологду как раз перед ленинградским поездом. В кассах творилась давка, и Пачин едва успевал. Он взял билет в воинском зале. Вагон оказался полупустой… Запыхавшийся матрос перевел дух. Вскоре поезд пошел. Пачин раскрыл чемодан и достал тещины пшеничные пироги. Один оказался со щукой, другой — воложная посыпушка. Морская, с голубым красивым якорем, еще с «Червоной Украины», кружка горячего кипятку совсем не помешала в эту минуту. Матрос подкрепился, снял ботинки. Сунул чемодан под лавку и лег на своем плацкартном. Знакомиться с немногочисленными пассажирами ему не хотелось. Он прикрыл глаза и снова начал вспоминать дни, прожитые в Шибанихе. Что ждет курсанта теперь?

На тральщике, где он проходил морскую практику, был объявлен незапланированный ремонт. Кто из начальства выхлопотал для Пачина десятидневный отпуск? Наверное, опять приложил руку Николай Герасимович. Это одному ему было известно о семейном положении матроса и о желании Пачина жениться.

Учиться придется минимум три года, а может, и больше. Разрешат ли снимать квартиру, если Тоня приедет к нему? Как устроить ее на работу? На какие шиши придется жить?

В деревне Васькине семейное положение не лучше… Глубокая затаенная обида, словно огонь под соломенным пеплом, таилась где-то далеко в сердце. Матрос пытался не думать. Но как не думать? Отца, видимо, уже нет в живых. Брат Павел неизвестно где и тоже не ясно, живой ли. Жена Павла с детишками и с третьим пачинским братом Алешкой бедствуют. Живут в бане, ходят по миру. Как умирала мать в Ольховице, тоже жившая в бане, этого Пачину лучше не вспоминать… За что? Что сделали худого советской власти все «данилята»? Как оказался в супостатах первый дружок детства Акимко Дымов? Еще ведь в тот зимний приезд вместе ходили по игрищам. Нынче едва не убил гирей…

Вспоминалась матросу и памятная избушка «рендовой» водяной мельницы, где лежал обмороженный брат Павел. Представилась на миг окровавленная скатертка, острая плотницкая стамеска… Глухой удар обухом… И звук, с коим отлетел в угол избушки отмороженный палец. Пачин вздрогнул задним числом. Ему вспомнилось и то, как в глубоком снегу разъезжались упряжками с шибановским активистом Игнахой Сопроновым.

Где сейчас Павел и тятя Данило Семенович? Живы ли? А может, и живых давно нет…

Вагоны мерно стучали на рельсовых стыках. Васька Пачин скрипнул зубами… Промокнул глаза платочком, вышитым женой Тоней. До Ленинграда было еще далеко-далеко.

* * *

Одряхлевший от старости тральщик, видимо, надолго угодил в сухой док. Старшина велел ждать указаний и отпустил в училище. Все было, как и прежде. Пачин явился перед отбоем к вечернему «якорю».

— Ребята, качай его, он подженился! — воскликнул вятский.

Курильщики загалдели.

— Не врет?

— Правда!

— Где документ? Показывай!

Смущенный матрос достал из бумажника «документ».

— Ура женатику!

С десяток дюжих рук схватили матроса под мышки, за поясницу. По чьей-то команде под общий смех начали метать вверх и ловить на лету: «Раз, два, взяли! Раз, два, выше!» Ноги Василия трижды взлетели под потолок. Затем приятели бережно опустили матроса на цементный пол…

— Теперь пускай расскажет про первую вахту.

В гальюне дымили, хоть вешай бескозырку. Человек несколько старшекурсников кусали трубочные чубуки, их называли адмиралами. Никогда не курил матрос, а тут наглотался табачного дыму, лучше бы не приходить к «якорю»…

— Докладывай по добру, целину ли пахал?

Пачина выручила команда дневального приготовиться к вечернему построению.

Училище жило обычным своим чередом. Вятский уже после отбоя рассказал про Берту, она провела очередное занятие. По словам вятского, раза три спрашивала про Пачина. На дополнительных занятиях по иностранному вятский — парень хватский — не мог будто бы сообразить, что значит плюсквамперфект, и получил неуд. Преподаватель каким-то духом святым разведал про флотских эсперантистов. Вятскому пришлось объясняться. Скорее всего сам и похвастался задолго до этого. Вятский выслушал ехидное замечание: «Ну, ну! Поздравляю, молодой человек, в будущей войне пригодится и эсперанто. Хотя, как мне представляется, такого языка вообще-то совсем нет».

Василия Пачина эта фраза в пересказе товарища зацепила за сердце. Но через несколько дней Берта Борисовна на очередном занятии легко ликвидировала все зацепки, убедила в необходимости эсперанто.

— Ла квиньяра плано естас фундаменте, — звучно читала она. — Эн ла конструо де социализме. Ла гран-дегайп лаборойн…

Человек шесть матросов, в том числе двое из фрунзенского, да трое каких-то гражданских на квартире преподавательницы вслух зубрили термины, записывали в тетрадях новые правила. Двери из коридора в прихожую неожиданно приоткрылись. Показалась чья-то рыжая шевелюра, и блеснули очки. Загадочно улыбаясь, человек ждал, когда его заметит хозяйка.

— Я занята сегодня! — раздраженно сказала Берта Борисовна.

— Да?

— Да… Записываем: ла квиньяра плано естас…

— Очень это бывает странно с твоей стороны.

Рыжая голова почему-то еще минуты две торчала в дверях.

— Яков Наумович, я же сказала!

Голова наконец исчезла. Дверь больше не открывалась. Однако урок был испорчен. Вскоре раздраженная Берточка распустила подопечных. Пачина она задержала и жестом руки, и движением роскошных черных ресниц. Пачин снова присел на кушетку. Когда эсперантисты ушли, она устроилась рядом, но так близко, что матрос услышал, как бьется ее сердце. Учительша коснулась его коленом, и он вскочил с кушетки, как будто ошпаренный. Она тоже встала и, глядя на матроса снизу вверх, скороговоркой произнесла:

— Я закрою двери на ключ…

И, проворно закрыв дверь, продолжила уже шепотом:

— Мейерсон больше не войдет… он ушел. Мне говорили, что ты в отпуске?

— Женился, Берта Борисовна! — сказал Пачин, краснея.

— Почему? Как так? — изумленно воскликнула она и вдруг переменилась в лице.

Пачин стоял перед ней по стойке «смирно». До него не сразу дошло, чем кончился этот эсперантский урок.

— Вон отсюда! Немедленно! — злобно блеснула глазом Берта Борисовна и отвернулась в слезах.

Пачин, ошарашенный, не помнил, как очутился на лестнице.

В конце увольнения долго ходил и размышлял о случившемся. Он прошелся через мост и по набережной. Якоря у подъезда училища напомнили ему, кто он такой и что происходит. Как тесно сидела Берта Борисовна с ним на зеленой кушетке! Опять, как бы случайно, она коснулась его…

Ему все стало ясно. Вятский хохотал, когда Пачин рассказал ему обо всем. И откуда он узнал, что эсперанто является ключом ко всем европейским языкам?

— Я туда больше не ходок! — заявил Васька. — И ты, брат Коля, зря эту муть зубришь… Табань!

— Подождем табанить, поглядим, зря или не зря. Еще неизвестно… Я пока не то, что некоторые. Я пока холостой…

— Ты видел, как в двери какой-то рыжий заглядывал?

— Нам не страшен серый волк, — пропел вятский.

… А Пачину между тем было не до Берты Борисовны. Отпускную задолженность по физике, химии и немецкому требовалось срочно ликвидировать. И Пачин забыл про два «Б», то есть про очаровательную эсперантистку. Химик вослед физику назначил дополнительные занятия…

Неясные слухи об отчислении неуспевающих настойчиво ползли среди курсантов. Черт бы побрал это прямолинейно-ускоренное! Кинематика так и шла следом за Пачиным все эти годы, начиная с «Адмирала Нахимова». Даже по алгебре осилен бином Ньютона. И квадратные уравнения сдались краснофлотцу. Синусы и косинусы уступили настойчивости, а вот задачки по физике все еще кусаются, словно клопы. Решать приходится с помощью вятского. Но вятский учивался на гражданке в восьмом и девятом. Пачину же формулы давались со скрипом… «Как необъезженные лошади», — думал о них матрос, шаркая по паркету полотерной щеткой. Матросская роба была вся в поту, рабочие брюки вымазаны мастикой. Щетка, пристегнутая то к одной, то к другой ноге, ходила по паркету туда-сюда. Пачин оказался удачливым полотером, справлялся с этой задачей быстрее вятского. Еще надо было делать приборку в актовом или, как говорилось, столовом зале, где шел ремонт. На судне ремонт, тут ремонт. Говорят, что это самый большой зал не только в Ленинграде, но и во всей России. Здесь уместятся два-три гумна… Не зря Ленин выступал когда-то именно в этом зале.

— Курсант Пачин, к начальнику училища! Тебя ждет комиссар Волков, — услышал Васька неожиданную команду ротного. — Быстро, быстро!

Ротными назначались курсанты-выпускники. С ними было легче служить. Все-таки свой брат, курсант. С другой стороны… придиры те еще.

Ротный сказал, что Пачина ждут в кабинете через две с половиной минуты.

«Звериные морды» носовых корабельных частей висели вдоль всего узкого коридора. То лев, то носорог. А вот и клыки кабана торчат. Разглядывать Пачину нет времени. Надо быстренько скинуть робу, переодеться, помыть хотя бы руки. Пачин бегом кинулся в кубрик. Что нужно от курсанта начальнику училища Татаринову и комиссару Волкову? Непонятно…

* * *

Но в кабинете начальника училища, кроме хозяина, сидел не комиссар Волков, а Бессонов — комиссар надводного сектора, и еще кто-то третий, в гражданском.

— Так где же он, ваш курсант? — раздраженно спросил гражданский.

— Сейчас прибудет, — спокойно сказал Бессонов, подавая журнал по успеваемости. — Посмотрите пока, но я бы хотел…

— Успеваемостью Пачин не блещет, — громко вмешался в разговор начальник училища Татаринов. — Будем отчислять!

— Учится неохотно? — спросил человек в гражданском.

— Да. То есть, так точно! — поправился Татаринов.

Пришедший в училище из армии, он знал, что бывалые офицеры-преподаватели и даже курсанты подсмеиваются над его сухопутной терминологией. Татаринов то и дело попадал впросак с этой морской лексикой. Недавно он назвал дальний морской поход поездкой. Морской компас мог обозвать компасом, словно он обычный землемер, а не начальник морского училища, в котором воспитывались лучшие флотоводцы России. Прежний начальник училища Юрий Федорович Ралль, не в пример Татаринову, был настоящий моряк. Усмешка Бессонова ускользнула от начальника, но была замечена третьим присутствующим.

— Товарищ Бессонов, а вы что скажете?

— Таких, как Пачин, у нас много. Думаю, что отчислять курсанта не следует. В майском наборе есть и похуже…

— А вот полюбуйтесь, что пишут о нем в газете.

Бессонов принял газету и спросил, обращаясь к Татаринову:

— Зачитать вслух?

Начальник разрешающе кивнул. Но комиссар надводного сектора сперва про себя прочитал заголовок районной газеты, набранный крупными буквами, Это был сравнительно свежий номер органа РК ВКП(б) и Райисполкома одного из вновь созданных районов Севкрая. Отчеркнутая синим карандашом заметка называлась «Неугомонное кулачье» и вызвала улыбку Бессонова. Он еще раз, уже вслух прочитал заголовок и продолжал:

«И на Красный флот пролезло неугомонное кулачье. Такой вывод сделали многие жители деревни Шибаниха Ольховского сельсовета. В самый разгар сенокосной страды в деревню приехал краснофлотец Пачин Василий Данилович. В пьяном виде он сразу учинил деревенскую драку. С криком «полундра» Пачин снял с себя флотский ремень и до крови избил колхозника-активиста Акима Дымова, жителя деревни Ольховицы. Колхозники осуждают такое поведение военного курсанта и требуют, чтобы военкомат тщательно отбирал кандидатуры, которые направляются на военную службу. Кулаку не место в Красной Армии. Пачина нужно отозвать с Красного флота». Подпись «Внимательный».

— По-моему, автор уж слишком внимательный! — рассмеялся Бессонов, возвращая газету. — Если мне реагировать на все такие сигналы… Кто у нас останется?

— Реагировать все-таки надо! — возразил Татаринов громко.

— Пачин на хорошем счету! — не уступал Бессонов. — Рекомендован к поступлению нашим же выпускником капитаном второго ранга Кузнецовым.

— А где сейчас Кузнецов? — спросил человек в гражданском.

— Он заходил недавно в училище, — сказал Татаринов. — Собирался ехать на Черное море. Назначен командовать «Красным Кавказом». Если необходимо, я выясню, где сейчас «Красный Кавказ».

Человек в гражданском жестом прервал Татаринова. В кабинете прозвучал звонкий голос курсанта:

— Товарищ начальник училища, курсант Пачин по приказанию товарища комиссара явился!

— Садитесь! — приказал Татаринов. И добавил. — И вот, поговорите с товарищем…

Бессонов с Татариновым незаметно вышли из кабинета.

Пачин не стал садиться на старинный высокий стул, где сиживали прославленные адмиралы. Гардемарины царских фамилий и те редко садились на подобные стулья.

— Вы ведь комсомолец, товарищ Пачин?

— Да.

— С какого года? Еще в деревне вступали?

— Никак нет! Поступал на крейсере «Адмирал Нахимов»… то есть «Червоная Украина».

— Вы знаете, что вас отчисляют из училища?

… Сначала матроса бросило в жар. Затем охватило крещенским холодом. Он с трудом осмысливал сказанное, не хотелось верить таким словам.

— Да, да, вас отчисляют, знаете ли вы об этом?

— Никак нет… товарищ командир. Не знаю.

«Какой же он командир, если в гражданском?» — мелькнуло в уме. Родилось и тут же исчезло острое желание заехать кулаком в это до синевы выбритое лицо, схватить за полосатый нэпманский галстук, сделать что-то еще, никому не известное. Но этот краткий позыв быстро сменился полным отчаянием. Страх пронизал Василия Пачина. В коленях появилась слабость. Пальцы его дрожали. Но матрос одолел сам себя. Он выдержал пронзительный долгий взгляд серых почти бесцветных глаз.

— Список вновь отчисленных вывесят на доске объявлений…

— За что отчисляют? — дрогнувшим голосом, как во сне, произнес курсант.

— За неуспеваемость. Но приказ по училищу еще не объявлен. Мне думается, еще можно кое-что поправить в этом приказе… Кстати, вы знаете, где находится ваш отец Пачин Даниил Семенович? Не знаете. А брат Рогов Павел Данилович? Тоже не знаете. А почему у вас разные фамилии с братом? Садитесь, садитесь!

Но Пачин не сел.

— Брат выходил в примы… Записан на фамилию жены… — глухо проговорил курсант.

Слезы душили горло матроса. И только сейчас Василий Пачин понял, с кем он имеет дело и почему нет за столом ни начальника училища, ни комиссара Бессонова. Все сжалось внутри, спина снова похолодела.

Свистящим полуденным стрижом пронеслась перед ним его недолгая жизнь, она сжалась вместе с его сердцем, сдавилась в единый миг, начиная со скрипа драночной зыбки, качавшейся когда-то на гибком березовом очепе, и до сегодняшнего утреннего горна, поднявшего с узкой матросской койки. Он собрал всего себя в жесткий кулак. Сдавил свое сердце и душу в один боевой комок, в один кровоточащий каменный сгусток. И дрогнувшим голосом спросил:

— Зачем же меня вызвали? Если я уже не курсант…

Человек словно не услышал вопроса.

Он говорил свое. Он говорил теми же словами, что говорят на политучебе. Про опасность капиталистического окружения и про подготовку к новой войне. Говорил о том, что английские линкоры пашут воду мировых океанов, что в Германии вот-вот придут к власти фашисты по главе с канцлером Гитлером. Политика была прервана банальным вопросом:

— Товарищ Пачин, вы курите?

— Нет.

— А что значит «вечерний якорь»?

— Гальюн.

— Вы ходите туда ежедневно? В какое время?

В другом месте такой вопрос вызвал бы у Пачина смех. Матросы на корабле тоже дружно заржали бы. Но все дело в том, кто и когда задает вопросы… Собеседник Пачина, видимо, плохо знал, что значит гальюн, и совсем не чувствовал нелепости вопроса. Пачин доложил, что ходит туда каждый день. Затем его спросили, знает ли он о подводной лодке № 9 под названием «Рабочий».

Курсант сказал, что ничего не знает, хотя на самом деле слышал о ее гибели. О причине Пачину рассказывали шепотом и по-разному: кто говорил, что «Рабочий» столкнулся с немецким транспортом «Грация», возившим в Германию русскую пшеницу, а кто утверждал, что девятку взорвали немецкие же лазутчики.

Вопросы к матросу один за другим звучали в кабинете Татаринова, а самого начальника не было. Поют ли на «якоре» или в кубриках песню «Раскинулось море широко»? Разрешал ли командующий Орлов петь эту песню матросам и пел ли ее сам? Пачин, если и знал бы, то не сказал. Но он не знал. Всего не упомнишь. А если бы и пел, то что из того? Пачин видел командующего всего однажды, на мостике вместе с Кузнецовым, который запрещал эту песню… Незнакомец продолжил допрос. Что говорят курсанты о лейтенанте Шмидте, имя которого носит набережная? Знает ли Пачин о подвиге Гедле, Умеровича и Геральда Альмана, погибших на форте «Павел»? Конечно, о подвиге Владимира Гедле, приказавшего горящую мину стаскивать в море, Василий Пачин прекрасно знал. Об этом знало не только все училище, но и весь Ленинград. Когда мину потащили к воде, она взорвалась.

Наконец, курсанта как бы между прочим спросили, какие подробности знает он о капитане второго ранга Кузнецове, который только что закончил академию.

— Земляк? — Бесцветные глаза чекиста сверлили Пачина. Но, не успев ответить на один вопрос, курсант слышал другой… О подпольных ленинградских организациях, о правой опасности и высоком долге служить пролетарскому государству говорилось так же, как на комсомольском собрании. Под конец курсанту было предложено сообщать в органы, о чем говорят курсанты на «якоре».

Пачин вспыхнул, как порох, молча переступил с ноги на ногу. Он давно уже стоял по стойке «вольно».

— Вы комсомолец, товарищ Пачин, и понимаете, что наши враги день и ночь начеку. Они никогда не дремлют.

Курсант промолчал.

— Подумайте как следует, мы вас не торопим. У вас есть знакомые в городе?

— Никого нет! — соврал матрос, вспоминая Берточку. — Что я должен сделать?

— Ничего! — оживился гражданский. — Всего лишь ежедневно бывать на «вечернем якоре» и слушать, что говорят курсанты. Ничего не записывать, но можно участвовать в спорах, если таковые возникнут. Вот и все, что от вас требуется…

— Ясно… — тихо сказал Пачин. И добавил: — Мне ясно, только я не согласен…

— Тогда вам придется покинуть училище. — Чекист повысил голос: — И даже флот… Мы, кажется, хорошо поняли друг друга?

— Да!

— Вот и отлично. Через неделю сообщите о вашем решении по этому адресу. С увольнением у вас не будет задержки.

Чекист на каком-то клочке быстро набросал адрес. Курсант, не глядя, машинально сунул бумажку в карман. Сердце готово было вырваться наружу.

— Разрешите идти?

— Идите! Надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать?

— Понимаю…

Сейчас курсант полностью овладел собой. Он четко повернулся и вышел из кабинета.

Ни Бессонов, ни начальник училища Татаринов в кабинете при Пачине так и не появились. Шел час личного времени. Приближалось вечернее построение, но за окном было все еще не очень темно. Над городом истлевали последние белые ночи.

Матрос Пачин всю ночь не сумел заснуть. Он думал о Тоне, своей жене. Что с нею будет? Планы рушились… «От службы не бегай, на службу не напрашивайся», — говорил когда-то тятя Данило Семенович. Всплакнул отец, когда провожал сына в военкомат. Вспоминались и умершие мать, бабушка, тятина матерь. Деда Василий Пачин не помнил. Перебирал в памяти живых и мертвых. Матрос не видел для себя никакого выхода. Неужели такая несчастная судьба у всех «данилят»? Начиная с отца.

… На следующий день приказа об отчислении не появилось.

X

Ничего на свете не боялся Васька Пачин, даниленок из Ольховицы! В этом мире его ничто не страшило… Не боялся он ни далеких морей-океанов, ни близких, ни кочегарских восьми потов, ни двенадцати сенокосных. Боялся Васька только стыда…

Кем предстанет он теперь перед всею Ольховской волостью? Что Тоне скажет, ее братанам да и всем добрым людям? С чем приедет в деревню, как показаться теперь на глаза землякам? Столько было нахвастано про Ленинград и про Черное море, и про встречу с товарищем Сталиным, про училище им. Фрунзе. В один миг поникли все краснозвездные вымпелы… Полный штиль. Мечты о будущей жизни медленно таяли, развеянные, словно сладковатый дым антрацита…

Получив воскресную увольнительную, Пачин затерялся на бесчисленных линиях Васильевского острова. В душе краснофлотец уже прощался с училищем. Срочная служба пройдена, его отправят домой… А там ни кола ни двора. Офицерское звание оказалось далеким и недоступным.

А все эта чертова угловая скорость! Синусы и квадратные уравнения. Неужели он был бы хуже других, если бы закончил хотя бы эти проклятые восемь классов… «а» в квадрате минус «б» в квадрате…

В какой-то забегаловке продавали пиво и зубровку в розлив. Тот «лимонад с быком» и возбудил последнее любопытство, связанное с Морфлотом.

Вчерашняя записка привела матроса на трамвайную остановку. Он тоскливо сел в вагон и поехал по указанному адресу. Он знал улицу. Арка, ведущая во внутренний двор, оказалась тоже знакомой. Вот и нужный подъезд… «Час от часу не легче!» — подумалось изумившемуся матросу. Квартира, указанная в записке чекиста, принадлежала Берточке — учительнице по эсперанто. Кошка дымчатой масти с мурлыканьем потерлась о левую щиколотку матроса. Пачину подумалось почему-то, что кошчонка, подобно Берте Борисовне, тоже пахнет духами… С минуту он в раздумье стоял у знакомых дверей и вдруг резко, по-флотски, повернулся на сто восемьдесят градусов. Стремительно сбежал он с бетонной лесенки, обрамленной замысловатой чугунной решеткой. Выскочил через арку на шумную улицу и быстро пошел тротуаром. Куда? Как говорят, куда глаза глядят… Впрочем, глаза его ничего не видели по пути. Их то и дело заволакивало слезной соленой мутью. Глубокое отчаяние охватило матроса. Он даже не помнил, как оказался в каком-то полупустом трамвае.

Вагон встряхивало, колеса стукали, напоминая о недавней поездке на родину. Город был равнодушен к судьбе Василия Пачина, как равнодушен он был ко всем «данилятам», к далекой Ольховице и милой сердцу Шибанихе. Ленинград вместе с трамваем тупо и ровно шумел вокруг. Теперь уже все равно, куда бы ни ехать… Прощай, море, прощай, матросская форма! «Рожденный ползать летать не может!» — сказал пролетарский писатель… Что же делать? Снова в деревню, пасти коров, боронить сухие полосы паренины? Глаза Тони всплыли в памяти. Нет! Ни за что. Лучше на завод слесарем…

Жаркая краска стыда вновь опалила матроса. Он сошел с трамвая, побрел по какому-то парку. Где он? Какой-то памятник… Металлическая доска с невнятными буквами слегка успокоила. Он долго разбирал фамилии на позеленевшей бронзе. Да, это был памятник «Стерегущему». Курсантов подготовительного привозили сюда на экскурсию. Корабль потерял жизнеспособность во время боя с японцами. Команда сама себе спела отходную молитву и открыла кингстоны… Братва, не сдаваясь врагу, ушла в морскую пучину… А ты? Что сделал бы ты, стерегущий ольховских телят?..

— Товарищ курсант! — словно из-под земли услыхал Пачин. — Да, да, я вас спрашиваю!

Флотский офицер средних лет, но с бородкой, в кителе с одною нашивкой на рукаве, пальцем поманил матроса в свою сторону.

— Матрос Пачин, — по привычке вытянулся Васька, про себя ехидно добавил: «Даниленок».

— Почему не приветствуете старших по званию? Вы из Фрунзенского?

— Виноват.

— Доложите Татаринову, чтобы он научил вас первым воинским правилам! Что с вами?

— Я и… не курсант больше… — глотая слезы, с трудом произнес Пачин. — Отчислен…

— Что, физика? Химия? — Офицер указал на парковую скамью. — Сядем…

Пачин не стал садиться, а офицер присел и достал портсигар. Прикуривая папиросу, он пристально исподлобья смотрел на курсанта. Спичка стремительно догорала.

— Где служили до Фрунзенского?

Пачин сказал про «Червоную Украину». Собеседник поскреб седеющую бородку. Во взгляде его мелькнуло что-то задорное.

— «Адмирал Нахимов»? — В глазах флотского снова мелькнула веселая искра. — И вы испугались какого-то косинуса? А вот они сражались до последнего. Даже смерти не испугались…

Офицер кивнул на памятник и замолчал. Васька тоже молчал.

— Идите… Впрочем… Что вы слыхали про мины Давыдова? Ничего. Теперь снова в деревню?

Васька угрюмо кашлянул, но ничего не ответил. Офицер встал и сердито произнес:

— Плох тот матрос, который не хочет стать адмиралом! Почему бы вам снова не обратиться к Николаю Герасимовичу? На худой конец, пошлите письмо товарищу Королькову. Пусть член ВЦИК поможет вам справиться с коварными синусами…

Офицер не стал гасить в глазах насмешливое и добродушное озорство. Он легкой походкой уходил в сторону трамвайной остановки. Пачин покраснел и вдруг снова воспрянул духом. Взглянул на бронзовые торсы матросов, открывающих кингстон. В самом деле! Про Кузнецова он совсем позабыл. Если и взаправду ткнуться к своему земляку? Стамбульский пожар на крейсере, неисправная пожарная арматура… Благодарность командира Несвицкого перед строем матросов. А с помощью Николая Герасимовича Пачина приняли даже в комсомол. В училище поступал с помощью Кузнецова, и отпуск для женитьбы выхлопотал тоже скорее всего он. Николай Герасимович рассказывал, с каким трудом он и сам «грыз гранит науки». У него ведь тоже не было среднего образования…

Еще целый час оставался до возвращения. Боясь опоздать к вечерней поверке, курсант Пачин ринулся на 11 линию. Рассчитывал повидать Кузнецова. Вот позади и мост лейтенанта Шмидта, набережная, куда выходило фасадом училище.

Домашние, совсем свойские лики флотоводцев на памятных досках показались сейчас строгими и суровыми. Адмиралы как бы упрекали матроса: что ж, мол, ты, товарищ матрос, жениться сумел, а перед физикой и тригонометрией сдрейфил…

Якоря, лежавшие у главного подъезда, словно подторопили курсанта. Он почти бежал, ничего не замечая вокруг. Срок увольнительной был на исходе…

Над Ленинградом все еще опускались призрачные белые ночи. Первая сумеречная кисея, вытканная над невской водой, уже опустилась на левый берег. Красно-сиреневый закат на северо-западе четко оттенял все силуэты. Очертания Зимнего терялись вдали. Адмиралтейский шпиль, пронзивший зеленоватое небо. Высокий объемистый купол Исаакия громоздился над очертаниями домов и соборов. Но матрос не видел вечерних городских силуэтов. Пачин знал, где обитал Кузнецов во время его учебы в академии. Не раз помогал земляку покупать кое-что, при встречах рассказывал, что происходит на родине в Вологодской области.

Увы, Кузнецова не было в Ленинграде! Он уже уехал на Черное море. Отчаяние вновь охватило матроса…

На «вечернем якоре» Коля-вятский, дружок, долго, лихорадочно затягивался дешевой догорающей папиросиной, с яростью заплевывал ее перед «якорной» урной:

— Все, Пачин, крышка! Мне тоже выписали литерный… Поедем землю пахать, моря мы с тобой отбороздили.

— За что тебя-то? — опешил Василий. — У тебя ж и по химии и по физике все в ажуре.

— Зато по-немецки ни бе ни ме. Наверно, и не поэтому… Вон вылетают аж члены партии! А я и не комсомолец даже…

Приятель с треском рванул форменку. Вятский был тоже заметно выпившим. Семь бед — один ответ! В разорванной форменке в последний раз пошел вятский на вечернее построение.

Матросы, отчисленные из подготовительного, а также «браковка» из майского набора тоже собрались после отбоя в гальюн и делились невеселыми планами. Пачин после отбоя вспомнил о разговоре с офицером около памятника «Стерегущему». Мысль написать письмо члену ВЦИК комендору Королькову не давала курсанту уснуть. Он поднялся с гардемаринской койки. До трех часов ночи, сидя у тумбочки, писал и писал письмо комендору. Пачин знал, где служил Корольков, и собирался завтра же отослать письмо. «Я выложил вам всю свою подноготную. — Так заканчивалось это послание. — К сему Пачин».

Не ведал курсант о том, что комендора Королькова в городе тоже не было, в это время он находился в Москве. Послание матроса члену ВЦИК смахивало на письмо чеховского Ваньки Жукова, который зря покупал конверт и отпускал свое письмо в ящик: «На деревню дедушке, Константину Макарычу»…

1 июля 1932 года без пяти минут семь часов пополудни, разукрашенный изнутри и снаружи Дом Союзов сверкал и гудел. Он был похож на вокзал, битком набитый комсомольцами всех российских народностей.

Кудреватые делегаты и стриженые, бритые и безусые, курносые и веснушчатые, женского пола и мужского, в блузах и в кепках, а кто и в заграничных костюмах с галстуками, но больше в рубахах «апаш» только что отгалдели в обширных фойе. Они перестали разглядывать многочисленные плакаты и диаграммы, модели паровозов, домен и кораблей. Все дружно хлынули в Колонный зал и слились там с уже сидевшими в первых рядах усатыми старыми большевиками, осторожными зарубежными гостями, с московскими юркими газетчиками, звонкими пионерами, молчаливыми флотскими и сухопутными военными, которые табунились отдельными группами.

От мощных прожекторов, установленных прямо в зале, веяло южным жаром, высокие пальмы около сцены тоже напоминали нечто южное. Большая иллюминированная звезда над сценой мерцала, мигала, агитировала. Цифры и диаграммы роста на ней должны были меняться по ходу доклада. Овальный портрет Сталина, одетого в белый китель, господствовал высоко над сценой. «Отчего это во время майского парада на фуражке у товарища Сталина не было звездочки? — подумал комендор Корольков. — Не то что у Лазаря Моисеевича. У того звезда на фуражке всегда… А Колонный-то зал будет, пожалуй, побольше зала Революции, который во Фрунзенском… Говорят, тот зал самый большой в Ленинграде».

Корольков припомнил, что в зале Фрунзенского выступал когда-то Ленин. «А в этом? Наверное, тоже. Из Колонного и увезли его в Мавзолей, когда он умер. И люстры, наверное, были эти же…»

Затем Корольков представил въяве эпизоды польского фильма «Любовь моряка». Этот фильм артиллерист видел вчера на Арбате…

Гул начал стихать. Корольков отложил бесплатно выданную «Комсомольскую правду» и посмотрел на свои подарочные. На сцене появился президиум. Из глубины сцены под нарастающие аплодисменты вышел и Сашка Косарев, с которым комендор был давно знаком. Зал начал вставать и взорвался шквалом хлопанья, криками «ура» и здравицами. Косарев сдерживающими жестами приглушил крики, делал знаки садиться. Зал не подчинился, крики «ура» то и дело возникали в разных местах. Старые большевики первыми начали опускаться на сидения. Косарев открыл VП конференцию комсомола.

После этого неизвестный комендору человек зачитывал предлагаемый список рабочего и почетного президиумов. Комендор не расслышал из-за сплошного шума, кто это был. Родом Корольков происходил из Галича и все ждал появления кого-либо из костромских, когда выбирали рабочий и почетный президиумы. Зал то и дело взрывался криками, хлопанье в ладоши не стихало ни на минуту.

Но вот члены рабочего президиума один за другим утвердились на сцене, заняли места за длинным столом. «Ура» то и дело кричали в разных местах: то слева, то справа, а то и с самого верха.

Место Королькова было гостевое. Находилось оно в одной из лож, хотя и не в первом ряду. Толстенная колонна мешала комендору видеть президиум. Корольков старательно хлопал, и не раз он чуял в груди восторженный холодок. Это было похоже на то, как вот-вот оглушительно грохнет носовое крупнокалиберное, когда надо зажимать уши и когда синие пороховые газы вот-вот застелют палубу. Хотелось и самому крикнуть «ура», но комендор по-морскому сдержанно обуздал комсомольский пыл. Члену ВЦИК давно пора стать степеннее. А как тут станешь степенней, если человеческий улей из двух тысяч людей гудит, волнуется, всего тебя без остатка втягивает в себя? Общее восторженное настроение, общий подъем захватывают, не дают ни отдышаться, ни одуматься. Корольков напрягся и до предела разволновался, когда на трибуну выходил начальник Морских сил РККА, член РВС товарищ Орлов Владимир Митрофанович. Ведь комсомол во главе с Косаревым объявил шефство над Красным флотом.

В белом кителе с нашивками, решительный и энергичный, Орлов зачитал короткий рапорт, доложил, что сделано и что надо сделать. Под оглушительный гром рукоплесканий и крики «ура» он подал бумагу с рапортом Сашке Косареву и отдал честь. И тут комендор не удержался, смело воскликнул: «Ура!» Он даже не обратил внимания на то, как стоявшие в первом ряду ложи оглянулись на комендорский крик…

Орлов, тучный и представительный, энергично покинул трибуну, вместо него появился Алкснис, командир Воздушного военного флота. Почетная шеренга летчиков выстроилась у трибуны, а ни Сталина, ни Ворошилова все еще не было. Делегаты заслушали рапорт командующего авиацией. В эту минуту неожиданно погасли все люстры. В темноте вспыхнули прожекторы. В воздухе что-то застрекотало. Откуда-то сверху к президиуму полетели модели боевых самолетов. Комендор Корольков видел в лучах прожекторов, как эти жужжащие шмели приземлялись прямо в делегатскую гущу. Их ловили и опять кричали «ура». Один самолетик ударился прямо в люстру над соседнею ложей. Корольков слышал, как звякнул хрусталь и как стоящие спереди хихикнули. Самолет заглох и упал, сломанный аппаратец кто-то подхватил, но разглядывать его было некогда.

Комендор испытал вначале неосознанное злорадное, а позже и ревнивое чувство, ему показалось, что Алкснису аплодировали намного дольше, чем Орлову. Ко всему, эти летчики в комбинезонах и летных шлемах, стоявшие около сцены! Конечно, была бы в Колонном зале морская вода, а не воздух, не упали бы лицом в грязь и советские моряки. Они показали бы делегатам модели не хуже… Комендор твердо решил сказать об этом командующему, если он. Корольков, повидается с Владимиром Митрофановичем. А повидаться очень хотелось! Ведь конференция продлится неделю. Вполне можно увидеть Орлова в фойе или в буфете, а если повезет, то можно встретить и самого товарища Сталина…

Речь Емельяна Ярославского сразу же исчезла из головы моряка, но модели самолетов, хоть и сломанные, запомнились не только одному комендору. Приветствия пионеров и октябрят тоже были интересней многих речей. «Не забывайте нас!» — кричали ребятишки всему залу, а перед уходом запустили ракету…

На следующий день дослушали доклад Косарева и под крики «ура» приняли приветствие вождю пролетариата товарищу Сталину. Почему и сегодня его нет в Колонном зале? Ведь обычно он присутствовал на таких больших комсомольских мероприятиях.

В прениях по докладу день прошел в лихорадке. Двое из первого ряда, сидевшие впереди, ушли. Комендор пересел на их место и внимательно слушал речи. Еще внимательней наблюдал он за членами президиума, но командующего флотом не обнаружил. В перерыве Корольков общался с полузнакомыми членами ВЦИК и с флотскими комсомольцами. К вечеру он с трудом несколько раз гасил зевоту…

Он уснул в гостинице как убитый, а на утро третьего июля объявились новые незабываемые впечатления! Выступил Максим Горький. Писатель часто разглаживал усы, а говорил окая, как на корольковской родине в Галичском районе. По правде сказать, комендору уже и поднадоели одинаковые слова про всемирную революцию и про советский пролетариат. Но одно дело, когда выступает парень с завода, другое дело, когда говорит сам Горький. Хотя говорили одно и то же, что Горький, что Емельян Ярославский, что Косиор. И все это было явно скучновато для комендора. Однако не мог он признаться себе в этом, он изо всех сил сопротивлялся однообразию прений. Вот и Максим Горький ничего такого особого не сказал. Зато какой всемирный писатель! Горький почти не призывал воспитывать верность делу Ленина-Сталина, но хорошо объяснил вред семейного воспитания детей, рассказал, чем оно вредно, это мещанское семейное воспитание. А Кларе Цеткин в этот день как раз исполнилось семьдесят пять лет, делегаты тоже усердно ей хлопали.

На утреннем заседании шестого июля заключительное слово взял Косарев, потом из двадцати семи человек выбирали комиссию для выработки резолюции. Включат или не включат его, члена ВЦИК? У комендора сильно тукало под матросской форменкой. Есть? Нет, не было почему-то Королькова и в этом списке. Он забывал в эти минуты, что он всего лишь гость… После выборов комиссии часа полтора выступал Постышев, потом зачитали письмо наркома обороны Ворошилова. После приветствия Осоавиахима был объявлен перерыв.

Подкрепившись в буфетах и столовых, делегаты двинулись на ипподром, где в торжественной обстановке приняли комсомольское шефство над конем. «Шефствовать над будущей конницей — это все равно, что шефствовать над колхозными лошадьми, — втайне от самого себя подумал комендор. — Пусть бы и шефствовали сами колхозники». Такая мысль появилась один раз и больше не приходила в голову Королькову. Надо — значит надо!

Наконец, вышла на комсомольскую трибуну родная сестра Владимира Ильича. От старых большевиков говорил товарищ Семашко. Орлова все еще не было ни в президиуме, ни в зале. Вечером седьмого июля, как раз в Иванов день, говорил писатель Ставский. Доложил он делегатам про создание единого Союза писателей. После него выступил представитель Осоавиахима Эйдеман и член ЦКК товарищ Сольц. Говорил еще Митин — кто такой? А на утро выступила Стасова, красивая, но уже старая, и нарком просвещения товарищ Бубнов, одетый в военную гимнастерку.

Комендор тщательно записывал всех выступающих в специальный блокнот. Но куда же пропал командующий? Владимир Митрофанович исчез из Колонного. Непосредственный командир Королькова. Комендор за все эти дни так и не представился начальству…

Восьмого июля дружным пением «Интернационала» кончились эти незабываемые для него дни.

Не понравилось комендору, что ни товарищ Сталин, ни нарком Ворошилов так и не показались на люди. Приходили Каганович с Постышевым. Конечно, приветствие Сталина комсомолу в «Известиях» от девятого июля гласило и призывало. Только ведь одно дело, когда гласит простая бумага. Другое дело, когда своим голосом говорит гениальный вождь! Правда, Корольков уже не однажды видал живого товарища Сталина. Всегда подробно рассказывал комендор об этих встречах балтийским матросам и мичманам. Особенно интересно рассказывал он и про Михаила Ивановича Калинина…

VII комсомольская конференция успешно завершилась. Да и что значила молодежная конференция для большевистского руководства? Главные события всегда разворачивались в самой партии. Для партии же в те дни всего важней была Всеукраинская коммунистическая конференция, проходившая в Харькове. Туда чуть ли не прямо из Дома Союзов и уехал Лазарь Моисеевич Каганович, сопровождаемый Молотовым. Кто кого сопровождал — неизвестно. Кто к кому приставлен — тоже неясно и непонятно. Так или иначе, уже шестого июля оба вождя оказались в Харькове, и выступали они не врозь, а на одних и тех же митингах. Никто, кроме, может быть, слишком дотошных активистов, и не заметил этого в общем-то пустяшного обстоятельства.

Десятого июля 1932 года члену ВЦИК Королькову нарочным принесли в гостиницу срочную специальную почту. Среди секретных правительственных пакетов комендор обнаружил письмо курсанта из Фрунзенского училища… Чтение этого послания повергло Королькова в сплошное уныние. Такие письма он получал далеко не впервые… Одна фраза в письме незнакомого краснофлотца особенно застряла в памяти: «Я хотел стать добросовестным русским командиром флота, но жестокая судьба повернулась ко мне тылом».

Разве сам комендор не желал стать добросовестным флотским командиром? Конечно, желал! Только вместо корабельных штурвалов и морских карт он перекладывает сейчас секретные бумаги ВЦИК. Служба государству и партии нужна, конечно, всякая, в том числе и такая. Но больно уж непохожа она на службу морскую, настоящую! Не ждет ли его, Королькова, такая же судьба, как у этого вологодского курсанта? Вот после этого и служи верно Коммунистической партии… Письмо краснофлотца всколыхнуло множество дум, похожих на пачинские. Комендор Корольков сильно задумался, но сильно задумываться Корольков не любил. Он переслал письмо на Воздвиженку в приемную Михаила Ивановича Калинина.

XI

Прежде чем сесть за стол, Калинин поправил свой ленинский, в белых горошках, галстук. Причесал уже седеющую, но все еще густую шевелюру. Затем он протер очки и придвинул поближе целую груду очередных бумаг. Отделил от них ежедневную почту, прибывшую со всех концов необъятной страны. С чего начинать? Пожалуй, лучше всего со вчерашних, уже неотложных бумаг из СНК. Или предпочесть беспокойное ведомство Менжинского? Нельзя копить ни те, ни другие… Очки не помогали читать тексты, печатанные под плохую копирку. Выходит, снова придется менять, подбирать более сильную отрицательную диоптрию…

Он с раздражением обследовал очки, а официальные бумаги, с вечера подготовленные секретарями, сгрудил на левую сторону. Придвинул почту, близоруко рассматривая обратные адреса. Все конверты были уже вскрыты и письма изучены и отсортированы помощниками, осталась наиболее важная корреспонденция. В противном случае письма и жалобы пришлось бы читать с утра до вечера. Калинин снова носовым платком протер оптику. Карандашом почесал бородку и усмехнулся, вспоминая о том, что Сталин именно за бородку обзывает всесоюзного старосту то стряпчим, то старым козлом. Правда, всегда в горячке и не в глаза… Михаилу Ивановичу не сразу, но доносили об этом четко. Старался не кто иной, как Ягода. Сам-то Вячеслав Рудольфович, конечно, брезгует такими забавами. У каждого из вождей свои надежные люди, вот и докладывают друг дружке, кто и как кого обозвал. Калинин знал о такой системе еще до семнадцатого.

Он вздохнул, вспоминая, что отпуск снова отложен. Придется съездить в Верхнюю Троицу позднее, притом ненадолго. Отпуска даются решением политбюро. Что ж, пусть он, Калинин, будет старым козлом. Ведь как только не называли его враги и пристегай пролетариата! Не привыкать… Тот же всемирный гений грешит анекдотами про лакейское прошлое всесоюзного старосты. А сам-то кто? Бурсак… Недоучившийся поп. Усы, конечно, не как у козла, у козлов не бывает кавказских усов. Нет у них и свирепых горских привычек.

Надо, однако же, отдать должное товарищу Кобе. С осиным гнездом сионистов он расправляется куда как хитро и умело. Приятелей Кагановича тронуть пока боится, но для начала действует недурно. Вон как ловко управился с Троцким и Бухариным. А то, что Калинина обзывает то лисой, то старым козлом, так в этом ничего страшного. Его ведь тоже называют шашлычником, держимордой и так далее. Особенно товарищи из евреев. Борьба есть борьба… Что это? Снова бумага с просьбой из ОГПУ. Приписка Кагановича. Приложен целый список… Каганович просит ЦИК амнистировать таких-то. После решения об амнистии Френкелю такие просьбы стали повседневным явлением… С какой стати? Эдак можно распустить половину ГУЛАГа, ворье и всех жуликов… Нет, так не пойдет! Ягода тут явно своевольничает.

Калинин положил бумагу в папку, припасенную для очередного политбюро.

Далее он прочитал уйму решений СНК, присланных Молотовым, до свежих газет руки так и не дошли. Вот еще одна кляуза с ленинградским адресом. Но это же Королькову, а не Калинину! Сколько раз говорить, чтобы этот флотский отвечал сам на свои письма, а не подсовывал в канцелярию ВЦИК. Так. Пишет некто Пачин. Краснофлотец, что ли? Что-то знакомое в этой фамилии. А что — не вспомнить. Годы уже сказываются. Не помогает и пересадка желез под руководством академика Лепешинской. Михаил Иванович по диагонали обшарил письмо. Мало ли через бумаги и напрямую прошло всяких фамилий? Калинин снял очки и не стал напрягать память.

Но какая-то неуловимая интонация заставила прочесть с начала и внимательнее. Что он там твердит, этот матрос? Говорит о флоте, о судьбе крестьянского пролетария, которая повернулась к нему тылом… Калинин ощупью нашарил очки на широком столе. Прочел письмо все целиком и с раздражением отбросил его в левую сторону. Опять не добром вспомнил члена ВЦИК артиллериста с Балтийского флота Королькова. Придется дать ему нагоняй. Пусть не пересылает во ВЦИК жалоб и личных писем.

Но Калинин не был бы Калининым, если б не запомнил письмо курсанта Василия Пачина. Житейский опыт, споры в политбюро, политическое чутье — все говорило Калинину о сталинском поворачивании на новый маршрут. Генсек явно менял курс. В свое время, будучи сам до мозга костей троцкистом, Сталин с помощью Бухарина без сожаления выслал Троцкого. Затем он решительно расправился и со всеми бухаринцами, тем не менее чувствуя правоту Бухарина в крестьянском вопросе.

Такова сталинская диалектика… Разве не генсек надавил на Калинина при формировании списка вопросов, планируемых к обсуждению президиумом ЦИК? Решение о льготах семьям военнослужащих принято под председательством Калинина, однако под непосредственным давлением Сталина и его ординарца наркома Ворошилова. Приняли седьмого, в Иванов день. Только что опубликовано в «Известиях». Название придумал сам Калинин: «Об усилении контроля за выполнением законов о льготах и обеспечении семей военных и военнообязанных РККА». По сути, потачка. Особенно кулаку. Нарочно сделал такое длинное название, чтобы запутать. Хотя ведь все равно разберутся. И мужики, и все кагановичи. Дело явно идет к великодержавным порядкам. Потачка попам и самым рьяным церковникам также сделана по инициативе Сталина. Великорусская шовинистическая стихия захлестнула генерального да и кое-кого из его друзей вроде Скрябина. Евреи в партии превосходно это почувствовали. Уже шепчутся, пока по углам. Дело наверняка доедет до открытых выступлений. А что в международном плане? Дела курам на смех. Ленинский Коминтерн, как лесной гриб, сгнил на корню. Генсек говорит одно, делает нечто другое. Старая гвардия от страха и почтения к новым веяниям затаила дыхание. Дрожат, а в душе плюются. Одни чекисты превосходно знают свое дело. Эти не жалеют ни правых, ни левых. Сажают миллионы лапотных мужиков и смело отправляют строить каналы и шахты. Ведь Сталин-то больше всего и боится мужицкой стихии. Она для него не лучше еврейской. После поездки в Сибирь, где кулаки заставляли его плясать за мешок зерна, генсек совсем невзлюбил мужиков. Хотя и раньше не отличался особой любовью к простонародью. Но кто, если не сам русский мужик, выволокет страну из аграрной ямы? Ну, а верный, хотя и не всегда надежный пролетарий — это ведь тот же вчерашний мужик… Вон какие медвежьи зубы показал он в том же Кронштадте еще при Владимире Ильиче…

Калинин замялся, не зная, как назвать нынешнее положение великого государства. Не показать ли письмо матроса Сталину? Впрочем, таких писем приходит в Москву по тысяче в день. Жалобы идут и Сталину, и Калинину, и Молотову, и Кагановичу. Оба последних уехали в Харьков.

Матрос жалуется на чекистские органы. Да, постановление о льготах — сталинская идея, Калинин был против. Письмо матроса, безусловно, стоит показать Сталину. Вон с Кагановичем Коба никак не может справиться в деревенских делах. Письмо ему поможет. Нет! Пускай грызутся между собой, как два цепных пса! Кто кого возьмет… А курсантскую жалобу надо отправить по назначению, то есть в морское ведомство.

Калинин, довольный собой, крякнул. Письмо Пачина он решил попридержать еще на недельку, а потом и послать комфлота Орлову, сделать внушение Королькову.

Довольный таким решением, Михаил Иванович подвинул ближе кипу свежих газет. Внутрипартийные распри в них запрятаны весьма глубоко. Печатаются главным образом еврейские публицисты, записные авторы, либо их всегдашние ставленники. Вон какой подвалище заворотил опять Карлуша Радек. Экий, право, спец по европейским, особенно немецким, делам… Чистый хорек. По внешнему облику и по внутреннему…

Опытный глаз Калинина по заголовкам мог определить что к чему. Вот запоздалое приветствие Сталина VII комсомольской конференции. Хватился, когда она кончилась! Обращение к молодежи только что напечатано. А вот приветствие Вере Фигнер, поздравляют с восьмидесятилетием. Неужто и эта еще жива? Кажется, стреляла по царям Бог весть когда. Коба назвал как-то Фанни Каплан и Веру Фигнер «ворошиловскими стрелками». А такие ворошиловки, как Стасова, Крупская, которую Сталин зовет Миногой, Варенцева, Клара Цеткин, Ульянова, особенно его злят. И впрямь эти дамы весьма активны. Песок сыплется, а они лезут куда надо и не надо. Вмешиваются даже в хозяйственные вопросы. А вон Яковлев-Эпштейн публикует отдельные постановления о кроликах и о лошадях. Хотя лошадь — это не яковлевская, а чисто ворошиловская епархия. Клим тут на коне в прямом и в переносном… «Правда» сообщает о постановлении про уборку нового урожая. А как странно, кстати, ведет себя нынче этот силосно-крольчатный нарком земледелия. Притих после головокружения. Сталин уже пробовал сместить, да пока не сумел. Слишком опасен: такой бы подняли волчий вой!

Калинин улыбнулся, вспоминая охоту во время прошлогодней поездки в Верхнюю Троицу. И снова продолжил близорукое чтение прессы. Какова обстановка в Харькове? Оба вождя, словно сиамские близнецы, выступают с речами на одних и тех же заводах, на одних и тех же митингах… Еще продолжается процесс Горгулина в Париже. Китайцам на Амуре неймется… Опять придется применить силу. Впрочем, военные дела пусть решает сам Коба. Для этого у него и Ворошилов с Орловым.

Калинин крупным косым почерком наложил резолюцию на углу пачинского письма: «Комфлота т. Орлову. Владимир Митрофанович! Настоятельно прошу ознакомиться и принять меры. М. Калинин». Он по рассеянности положил жалобу краснофлотца не в ту папку…

* * *

Командующего флотом Орлова в коридорах ворошиловского Наркомата кликали издевательски «адмиралом». Конечно, не все и не прямо, а за плечами, облаченными по торжественным датам в белоснежный китель. Но белоснежный френч с легкой руки Сталина носил и сам Климент Ефремович, а глядя на них, многие перешли на белое. Да ведь и должность у Орлова была адмиральская, хоть и с добавлением «товарищ». Нет, не гнался Владимир Митрофанович за карьерой, это она всю жизнь по пятам его преследовала!

Впрочем, Владимир Митрофанович карьеру называл фортуной. Латынь была причиной всегдашней как бы шутливой конфронтации между наркомом и начальником флота. «De minimis поп curat praetor», — случайно сказал как-то Орлов про Сталина. Климу почудилась в этой фразе издевка, и он потребовал перевести на русский. «Претор не занимается мелочами», — сказал «адмирал». Постигнув смысл латинской пословицы, нарком успокоился и согласился с Орловым. Клименту Ефремовичу казалось, к примеру, что фортуна — это вовсе не римская богиня. Нарком считал ее свойством везучести всех недорезанных. Орлов не стал спорить с Климом, когда зашла речь о фортуне. Но каким только боком не поворачивалась к Орлову эта дамочка! И так-то она, и эдак…

Все началось еще в глубоком детстве. Десятилетний отпрыск директора гимназии получил однажды отцовский подарок — серебряный древнеримский статер. Одна сторона монеты была почти неразборчива, на другой явственно проявлялась мощная голова быка. На коротких толстых рогах висела цепь с биркой и какими-то знаками. Отец поощрял интерес к истории и настойчиво твердил о пользе бронзовозвучной латыни. Володя не очень-то верил в эту пользу и того же дня променял серебряного быка на медную византийскую фортуну.

«Volenti non fit injuria!»[6] — улыбнулся отец, когда узнал об этой весьма невыгодной сделке. Одноклассник, новый владелец серебряного статера, был отнюдь не дурак. Он же познакомил юного Орлова и с херсонским социализмом, взращенным под нежным крылом Цурюпы. Правда, в год, когда родился Володя Орлов, Александр Дмитриевич Цурюпа уже заседал в императорских каталажках, и марксизм в Херсоне креп и ширился уже без него.

Фортуна же под ручку привела Володю Орлова прямиком в Петербургский университет. Затем она почему-то отклонилась от орловской судьбы. Началась война с Вильгельмом, и Орлова призвали на царскую службу. Никогда и ни разу не мечтал он о подобной службе. Крейсер «Орел» будил в нем патриотический пыл, и душа Орлова как бы двоилась. А может, она и троилась и даже четверилась, подобно воде в днепровском гирле? Херсон был стерт в памяти событиями семнадцатого. Орава шумных матросов за доброту и мягкость характера выбрала Орлова в судовой комитет. Школу мичманов неудавшемуся студенту пришлось заканчивать уже при новой, народной власти. Личных желаний тогда никто не спрашивал. Вскоре фортуна послала Володю служить вахтенным начальником русского крейсера «Богатырь», а в двадцать четыре года приказом ленинского комиссара Дыбенко она произвела мичмана Орлова в начальники политотдела всего Балтийского флота…

Приблизилась ли она к Орлову еще ближе, взошла ли на русском небе адмиральская звезда после стычки с Юденичем? Никто не знает. В 1920 году по распоряжению той же фортуны Ленин турнул Орлова на водный транспорт (хорошо, хоть не в равелин Петропавловки). Командовать речным флотом, то бишь вонючими баржами, было ничуть не занятней, чем красавцами крейсерами. Канцелярских бумаг оказалось значительно больше. «Abrapto!»,[7] — как сказал бы отец.

Уже в следующем 1921 году Орлов снова потребовался в политуправлении РВС, хотя и в роли помощника. Ну, а дальше фортуна, вернее советская власть, произвела его в комиссары… Орлов начал командовать всеми морскими учебными заведениями…

После учебы на высших академических, а точнее политических курсах, фортуна ненадолго сводила Орлова поближе к родному Херсону, чтобы покомандовать Черноморским флотом. Затем она обручила его уже и со всем, хотя и поредевшим, военным флотом Великой России. Он член РВС…

Чем же не адмирал? И тогда что же тут обидного в наркомовской кличке?

… Сразу после VII комсомольской конференции комфлота повесил в гардеробный шкаф свой белый мундир. Заседание у Ворошилова он не удостоил парадной формы. Ворошилов и в будни не снимал белый наркомовский френч. Рубиновые шпалы на вороте мерцали довольно эффектно. Безусый Орлов по сравнению с Климом выглядел тучнее и старым, хотя был намного моложе Ворошилова. Нарком не только тщательно брился, но и подстригал свои усы ножницами. Ходили слухи, что, подобно Кирову, Клим Ворошилов не брезгует балеринами. Сталину, разумеется, известно об этих слухах, однако генсек прощал другу и не такие грешки. За что? Конечно, за личную верность! За Сталина Климент Ефремович хоть в огонь, хоть в воду.

Так думал Орлов, слушая Клима и рассказывая о рапортах комсомолу. Он едва удержался от замечания в адрес Алксниса по поводу его дурацких моделей, летавших среди хрустальных люстр по Колонному залу. В авиации за последнее время произошла целая серия серьезных аварий, сопровождавшихся гибелью летчиков. Только что обнародовано серьезнейшее постановление ЦК по поводу этих аварий. Бравурные нотки в речах на конференции звучали слегка неуместно…

Ворошилов спросил комфлота:

— А за что ты там распекал Украину с Челябинской областью?

— Отбирают и направляют в училища не тех, кого надо.

— Тебе каких надо?

— Грамотных надо, Климент Ефремович. Военный корабль — это не тарантас. Такую кобылу обуздать не всякий сумеет.

— На лошадях, Владимир Митрофанович, мы выиграли гражданскую… — Щека Ворошилова дернулась. — Интервентов японских и европейских мы обуздывали и будем громить впредь, ежели сунутся!

Нарком заметно повысил голос, и Орлов нервно поднялся:

— От англичан и тогда драпали чуть не до Котласа. Теперь у буржуев один мотор мощностью в тысячу лошадей! Скажите, что могли наши Хаджи-Мураты на одних лошадях? Против танков и самолета, против бронированного катера? А вы с Косаревым тащите комсомольцев на ипподром…

Орлов чувствовал, что сказал липшее.

Усы Ворошилова задвигались из стороны в сторону, но Владимир Митрофанович не смог вовремя прикусить язык. Назревала ссора, вернее, всегдашний спор коня и мотора.

— Куда тащить комсомольцев, я разберусь без тебя! — закричал Ворошилов, багровея. — Ты лучше скажи, как сам от Юденича бегал! Разве твои ржавые посудины остановили Юденича? Что они хорошего сделали, эти морские калоши?

— Многое! — задиристо воскликнул Орлов, хотя спор был неуместен. И вреден, особенно сегодня. Комфлота только что намеревался поговорить с наркомом о перспективах подводного плавания. Строительство лодок шло в стране ни шатко ни валко. СНК вновь задерживал заводам поставку многих дефицитных материалов. Теперь после такого спора будет уже не до подводных лодок. Ворошилов совсем разъярился. Выглядел как бык, изображенный на древнеримской монете. Интеллигентный комфлота поспешно извинился, хотя извиняться было и не за что. Но Ворошилов пропустил извинение Орлова мимо ушей. Он продолжал кричать:

— Хаджи-Мураты?.. Да, и Хаджи-Мураты! Южный фронт спасла Первая конная, а возьми хоть и польский рейд?

— Чем он кончился, мы знаем, — опять не утерпел комфлота и попросил разрешения уйти. — Да, да, не мешало бы помнить, чем кончился у Тухачевского этот рейд… — как будто назло начальству, уже в дверях повторил Орлов.

— А все твои комсомольские рапорты ничего не стоят! — тихо и зло, угрожающим тоном произнес Ворошилов. Глаза его совсем сузились. Но комфлота был тоже не из трусливых и порой очень обидчив. Во второй раз не стал извиняться. Он вышел из кабинета, хотя в его нетвердых шагах сквозило раскаяние. Русский человек силен задним умом. Конечно, не надо было так говорить! А как с ним говорить? Чурбан, обтянутый белым кителем… Совсем помешался на своих жеребцах. Еще и Сталину доложит… Либо Молотову наябедничает. Прощай тогда, советский подплав! СНК не даст на подводные лодки ни рубля… Ну и черт с ними, пусть выращивают своих кроликов! Ипподром…

* * *

Командующий флотом не ошибся в своих предположениях. Ворошилов действительно все доложил Сталину и попросил приструнить Орлова, этого херсонского болтуна, способного командовать только речным флотом…

Сталин тоже весь июль ходил в белом. Нынче он собирался в отпуск. Встреча наркома с генсеком перед отъездом в Мухолатку проходила один на один. Сталин сосал потухшую трубку и прищуренным глазом смотрел на Клима. Тот продолжал клеймить Орлова. Сталин молчал. Он вдруг встал, прошелся позади своего большого стола и вновь опустился на ленинский стул.

— Это тот Орлов, который… Какой это Орлов?

— Был в политотделе у речников, — сказал Ворошилов.

— А теперь кто там? У речников?

— Не знаю. Кажется, Шумилов, бывший вологодский. Не помню.

— Так вот, пойди и вспомни, кто сейчас в политотделе речного флота, — спокойно сказал Сталин.

Ворошилов вспыхнул. Только он не сильно боялся Сталина, издавна говорил с ним на ты. Иногда был даже фамильярен, зная, что у Иосифа никого нет надежнее, кроме него.

— Сейчас узнать? Или завтра? — Ворошилов позволил себе даже примесь некоторого юмора.

Сталин ничего не ответил, он старательно растепливал трубку. Испортил генсек множество спичек и не глядел на Клима. Несколько ошарашенный друг готовился к новым странностям генерального. Наконец, табак загорелся. Сталин пыхнул, не затягиваясь, одним ртом. В кабинете приятно запахло. Ворошилов окончательно осмелел. Сталин спросил:

— Что ты там с моряком не поладил?

— Кавалерию в гражданской войне Орлов назвал хаджимуратством… Интеллигентская спесь…

Ворошилов хихикнул и с добавками от себя рассказал о споре с Орловым. Сталин щурился и внимательно слушал. Трубка снова погасла.

Когда у Ворошилова дошла речь до моторов, крейсеров и подводных лодок, Сталин встал и начал опять неспешно, чуть косолапо ходить около письменного стола. Он внятно, однако с характерным южным акцентом произнес:

— Ты дурак! Орлов говорит правильно, а ты ничего не понимаешь! Пещерный ты человек и мысли твои вполне пещерные!

Ворошилов надолго замолк. Сталин оказался злопамятным, «пещерная» тема снова всплыла в отношениях друзей. Клим вспомнил о нелегальном совещании в двадцать четвертом году в Кисловодске. Направленное против Сталина, оно проходило в гроте и при участии Ворошилова. Сталин давно забыл «пещерную» историю, как считал Климент Ефремович. Ан нет, он все еще помнит! Ворошилов расстегнул верхние пуговицы белоснежного френча. Сталин распалялся все больше, ходил и, дирижируя своей трубкой, внушал. На каждом самом обидном слове он делал сильное ударение и дирижировал трубкой.

— Что ты нанимаешь в предстоящей войне? Ты ничего не нанимаешь! Таварищ Орлов нанимает больше!

«А ты?» — про себя подумал нарком.

— Ты ничего не нанимаешь! Вы оба с Калининым не нанимаете ничего! Кому нужны ваши постановления о кроликах? Ты как сел на лошадь, так и сидишь десять лет! Но учти, в предстоящей войне на жеребцах далеко не ускачешь! Не помогут ни твои усы, ни буденновские…

«Сталинские, что ли, помогут?» — подумал Ворошилов во время короткой паузы. Ему было обидно едва ли не до слез. От Сталина, лучшего друга, он не мог выносить обидных слов, но приходилось терпеть и выслушивать оскорбления. Больше того, сталинские слова и фразы тотчас становились его, ворошиловскими словами и фразами.

Впрочем, Сталин расстался с Климом по-дружески, и это снова взбодрило наркома.

Получив нагоняй, Ворошилов ушел из сталинского кабинета словно бы из бани, облегченный и розовый.

В ближайшие дни Сталин уезжал в свою сочинскую Мухолатку. Перед отъездом он решил посмотреть, что сделано в Кунцеве на его новой даче. Вопреки жене, он не любил дом на даче в Зубалове. Там было слишком шумно, по его мнению. Особенно раздражало ждановское соседство, перегруженное, как он считал, «бабьим персоналом». Оно-то и раздражало Сталина, несмотря на хорошие, почти дружеские отношения с Андреем Александровичем.

XII

Бумаг на столе наркома Ворошилова было не так густо, как у всесоюзного старосты Михаила Ивановича. При том ворошиловские бумаги отличались лапидарностью. (Это слово Клим автоматически позаимствовал из лексики члена Политбюро Кагановича. Если б Ворошилов спросил Орлова, что оно означало, то комфлота объяснил бы, что по-латыни это значит «краткость надгробных надписей». Но Ворошилов не стал спрашивать. От этого выражения на него веяло чем-то военным. Нарком полюбил это слово.)

Ворошилов тоже получал письма буквально со всей страны. Письмо из Вологодской губернии было подписано завсельхозотделом Райисполкома каким-то Микулиным. Оно укрепило бодрое расположение духа. Писанное от руки, оно гласило:

«Народному военному комиссару

товарищу Ворошилову Клименту Ефремовичу.

Дорогой товарищ нарком Климент Ефремович!

Мы, крестьяне деревни Шибанихи, проявляем всенародное внимание к нашей любимой Красной Армии. Мы отвечаем ударным трудом на подлые угрозы врагов и всяких Горгулиных. Колхозники всего нашего района и особо д. Шибанихи Ольховского с/с с названием «1-я пятилетка» решили вручить вам, товарищ Ворошилов, чистокровный подарок, молодого жеребца по кличке Уркаган. Порода «Брабансон-Арден», чалый, возраст три года, подкован, уже объезженный. Просим принять жеребца и выслать своего представителя для вручения нашего подарка в честь 15 годовщины великого Октября. К сему Микулин Ник. Ник. завсельхозотделом, Куземкин предколхоза «1-я пятилетка».

«Что за кличка, — подумал нарком. — Она у жеребца какая-то грубая. Тюремная, что ли? А может, это был какой-нибудь древний герой или вождь? Надо спросить Ягоду…»

Ворошилов, не мешкая, набрал зама Менжинского:

— Григорий Генрихович, у меня к вам вопрос, ты спец по этим делам. Что значит Уркаган?

— Уркаган? Нет, не слышал. Не знаю. Позвони Когану на Белбалтлаг, тот скажет. Извини, тороплюсь. — И Ягода положил трубку.

«Знает, — подумал Ворошилов. — Знает, но объяснить не хочет. Что-то случилось… Ах черт, я же спутал ему имя-отчество. Он же Генрих Григорьевич, а не Григорий Генрихович…»

Ворошилов поставил положительную резолюцию на приятном письме. Встал, расправил под ремнем широкую длинную гимнастерку. Сегодня он все же снял белый китель. Гремя креслом, он бодро вызвал помощника:

— Во-первых, узнай, где сейчас находится товарищ Сталин, на юге уже или еще в Зубалове.

— Слушаюсь!

— Во-вторых, созвонись с Буденным, прими меры по этому заявлению, — Ворошилов сел. — Конечно, «Брабансон» это не ахти что. Не текинец, но все-таки. А кличку надо сменить!

Нарком подал помощнику письмо из Вологодской губернии, и тот ушел.

Воспоминание о стычке с генсеком по поводу Орлова больно кольнуло, но Климент Ефремович тут же припомнил и сталинское рукопожатие при уходе. Успокоился… Не потерял ли он бдительность? Вон Семен Буденный ложится спать, а наган на всякий случай каждый раз рядом кладет. Кончится ли на этом сталинское недовольство? Нет, надо идти к Вячеславу… Надо ускорить финансирование военных заводов… Орлов прав.

Ворошилов по-домашнему добродушно спросил сам себя:

— А когда там у нас очередное политбюро? — Он вырвал листок шестидневки. — Так, так… Политбюро шестнадцатого…

И подумал уже молча: «Надо успеть на Политбюро переговорить с Молотовым. Еще надежнее поручить это дело Гамарнику. Этот умеет просить деньги у СНК. У него получится лучше…»

Вошел снова помощник и доложил, что, по словам жены Сталина Надежды Сергеевны, на даче в Зубалове его нет. Нет хозяина и в сочинской Мухолатке, а в кремлевской квартире телефон вообще молчит. Поскребышев, наверное, знает, где генсек, только не говорит.

— Почему? — спросил нарком и осекся из-за нелепости такого вопроса.

Помощник пожал плечами. Они вышли из кабинета одновременно.

* * *

В тот день не один Ворошилов настойчиво разыскивал Сталина, звонили ему и Калинин, и Каганович, и Молотов. Даже приехавший из Ленинграда, вернее с юга, Сергей Миронович Киров перед заседанием Политбюро хотел парой слов перемолвиться с генеральным. У Менжинского и Ягоды, по их мнению, было наиболее важное дело. Но телефоны молчали. Жена Сталина, сидевшая на даче в Зубалове, говорила, что муж давно уехал на юг, а в Оргбюро утверждали, что Сталин еще в Москве. Противоречивые сведения особенно смутили Кагановича: как ему быть?

Обычно Сталин сам вел заседания Политбюро. Если же он поручал председательствовать Кагановичу, то предупреждал заранее. Непонятно, что мешало ему присутствовать на заседании сегодня? Время начинать, а его нет. Что бы сие значило? По еле заметной шутливой интонации в голосе Поскребышева Каганович почувствовал, что тот знает, где находится генеральный. Калинин тоже, вероятно, знает… Не говорит… А время идет.

Крупная фигура Лазаря Моисеевича (он был в Политбюро, пожалуй, самым массивным) поднялась над секретарским столом. Облаченный в серый непарадный китель из шерстяной ткани, он молча ждал, когда все приглашенные стихнут, когда прекратится шелест припасенных бумаг. Ждать пришлось недолго:

— Товарищи, Иосифа Виссарионовича до сих пор нет. Я вынужден открыть заседание.

— Может, подождем еще минут пять? — предложил Ярославский и снял очки, обсасывая пышный висячий ус, вернее, одну его прядь.

— Нет, Емельян Михайлович, вопросов на сегодня слишком много, нам не управиться и до полуночи.

Каганович обвел вождей тяжелым, ничего не выражающим взглядом. Калинин, покрякивая, вежливо и негромко сказал:

— Так сказать, если намечено, то надо начинать. Кажется, мой вопрос стоит первым.

Лазарь Моисеевич открыл заседание и сел. Вопросов было действительно много, слишком много для одного заседания. Более сорока. Приглашенные на заседание члены ОГПУ, ЦК, ЦКК и Хлебоцентра нервничали в приемной.

В числе участников сто восьмого заседания от 16 июля 1932 года присутствовали члены Политбюро Косиор, Калинин, Киров, Молотов, не считая самого Кагановича и кандидата в члены Анастаса Ивановича Микояна. Президиум Контрольной Комиссии представляли, кроме Ярославского, Рудзутак и Антипов. Из членов ЦК присутствовали Постышев и Шверник. Сулимов и Пятницкий дожидались своих вопросов пока в приемной.

Лазарь Моисеевич, не затягивая, предоставил слово Калинину, который близоруко разбирался в бумагах. «Разрешите доложить сидя, товарищи?» — прокашлялся и поправил галстук всесоюзный староста. «Разрешаем, хоть лежа, хоть сидя!» — сказал улыбчивый Сергей Миронович, но Калинин все-таки встал. Упоминание о возможности лежать обидело, он воспринял эту шутку Кирова как намек на Бог знает что. Он заговорил, слегка покряхтывая и слегка грассируя. (Своей легкой картавостью, напоминавшей Ленина, он даже втайне гордился.)

Речь шла о спецпереселенцах в Севкрай.

Калинин долго объяснял сложности раскулачивания и зачитывал цифры: сколько арестовано, сколько вывезено кулаков из Киевской области, сколько из ставропольских мест и других областей. На среднеазиатских республиках он кончил докладывать. Молотов спросил, сколько семей принято лесопромышленными поселками Вологды и Архангельска и каков процент из их общего числа сбежавших и умерших. Когда Калинин дошел до детской смертности, прибывший к этому времени заместитель больного Менжинского Ягода с ходу перебил Калинина, оспаривая статистику. Калинин продолжал настаивать на своем и завел разговор о снабжении спецпереселенцев, а Генрих Григорьевич, отрицая необходимость пересмотра снабженческих норм для переселенцев, обратился к Молотову и заявил, что из-за недостатка цемента задание товарища Сталина по срокам строительства Волгобалта ГПУ не выполнит и что он снимает с себя за это ответственность. Молотов сказал, что руководству ГПУ заранее было известно о цементном дефиците. Заговорили все сразу, даже Андреев, и Кагановичу пришлось ограничить активность вставанием с места. Обстановка накалялась. Не отличавшийся активностью, Андреев был давно выведен из состава членов Политбюро. Но, будучи кандидатом, он начал регулярно посещать заседания. Сегодня он несколько раз порывался сказать что-то о признаках украинского голода. Каганович властно пресек и андреевскую реплику о голоде, и начавшийся спор между Молотовым и Ягодой:

— Товарищи, не лучше ли передать весь вопрос о спецпереселенцах в комиссию по раскулачиванию?

Предложение сразу поддержали многие голоса. Лазарь Моисеевич, не мешкая, проголосовал. Калинин сделал вид, что он недоволен, и сел, покрякивая, а Каганович сразу перешел к вопросу о закупочных операциях животноводческих ресурсов в Сицзянской провинции Китая. После этого о хлебе для табаководов говорил Анастас Иванович Микоян, что и стало вопросом третьим, а четвертым Каганович поставил выступление Молотова, касающееся материального снабжения членов ЦК.

Вячеслав Михайлович, не вставая, коротко объяснил участникам заседания положение с индивидуальными заказами платья, это снова оживило обстановку.

«Заседание Политбюро идет своим чередом и без генерального секретаря, — подумалось Кагановичу. — Но корабль двигается медленно. Впереди еще около сорока вопросов…»

Сергей Миронович зевнул. Каганович завел речь о каких-то там международных конкурсах. О создании госфонда и фонда неприкосновенности хлебного фуража долго пререкались между собой Микоян и Ягода. Приглашенные хлебные деятели из СНК даже не вступали в их разговор. Поднятый Кагановичем плановый вопрос о международных конкурсах обсуждался всего несколько минут. Решили все подобные мероприятия рассматривать вперед только с разрешения Центрального Комитета…

Заседание, казалось, вошло в нормальную колею, но чекист Ягода, неизвестно по какому праву присутствовавший на заседании, то и дело подбрасывал незапланированные вопросы. Едва разобрались с хлебофуражным фондом, как вопрос о кормежке спецпереселенцев по инициативе Калинина снова всплыл. Да и Ягоду Кагановичу пришлось прерывать. Конфликтуя с Калининым, навредил сам себе по делу реабилитации. Ведь от Калинина зависело, реабилитирует ли ВЦИК новую группу осужденных евреев. Эти списки пока лишь у Кагановича и Ягоды. Сегодня, в отсутствие Сталина, Лазарь Моисеевич, не вынося на всеобщее обсуждение, планировал довести дело до конца.

«Тупой службист может все испортить, — подумалось Кагановичу. — Придется вновь обращаться к Менжинскому…»

Вопрос о кулацкой смертности сам собой перешел в обсуждение Наркомлеса, растратившего многие продовольственные фонды. Сколько использовано муки? Говорят, что у лесников остался всего недельный запас. Надо, чтобы Комитет резервов уточнил, сколько израсходовали муки эти прожорливые лесники вместе с хохлацкими лесорубами. «Разбазаривание фондов продолжается!» — громко заявил чекист, и тут же выступил прихлебатель генсека Молотов. Вставил ехидную фразу и Киров, вскочил с места горячливый Микоян и начал что-то доказывать Косиор. Не хватало одного Постышева. Но тот хитро помалкивал, наверное, припасал сюрпризы, всегда считая свои резюме выражением сталинских взглядов.

С выяснениями наркомлесовских мучных запасов прошла большая часть драгоценного времени. В итоге отказались решать что-либо, а решили создать комиссию. Ярославскому поручили связаться с РКИ, Ягоду обязали через ОГПУ составить проект наказания за разбазаривание муки на лесном фронте. О закупке муки для ДВК и о персидском хлебе тоже были приняты предложения Ягоды. Только после этих и подобных этим кляузных дел приступили к важному вопросу о золоте и разбронировании экспортных товаров на ДВК.

Вопросы о распределении импортных и своих тягачей решили сравнительно быстро, СНКовский список на тягачи единогласно утвердили. Но тут снова поднялся Ягода. Он опять начал клянчить деньги на спецоперации, связанные с местными северными кулаками, которые срастаются с южными переселенцами… Угроза восстания, дескать, вполне реальна.

— Позвольте, Генрих Григорьевич, — перебил Ягоду Молотов. — Телеграммы Иванова и Бергавинова доказывают, что никаких угроз восстания нет и переселенцы ведут себя вполне спокойно.

— Спокойно? — взметнулся чекист. — Так спокойно, Вячеслав Михайлович, что группами в десятки человек прорываются через милицейские посты! Бегут и через Москву на южные дороги. На Беломорканале бегут в Финляндию, без пулеметов не остановишь. Террор местного кулачья объединяется с действиями этих многочисленных групп! У нас не хватает надежных людей…

Молотов не стал пререкаться. Тем более что Ягода знал обстановку лучше, он только что вернулся с Беломорстроя. Зато включился Постышев и заговорил как пишут в газетных передовицах.

— Генрих Григорьевич, мы знаем все это! — Раздраженный Каганович адресовал реплику явно Постышеву, а не чекисту. Заодно этим притушил разгоравшуюся перепалку.

Вопрос чекистов о финансировании спецмероприятий решили передать в комиссию по кулакам. После этого дружно проголосовали за предоставление отпусков Микояну и Андрееву. Надо было еще утвердить комиссию Постышева об авариях на сплаве. Она состояла из семи человек, не считая двух представителей Севкрая.

Ягода предложил включить в эту комиссию представителя ОГПУ некоего Березовского.

Заседание № 108 закончилось, члены Политбюро разошлись.

Лазарь Моисеевич поспешно, прямо по стенографической записи подписал протокол и вслед за Ягодой вышел из секретарских владений.

Калинина поблизости давно не было. В какой форме раздражение Кагановича обрушилось на Ягоду, уже никто не видел и не слышал. Список заключенных, в реабилитации которых Каганович хотел сегодня приватно убедить всесоюзного старосту, так и остался в папке.

Москва, столица советского государства, давно спала. Последний гулкий трамвай прогромыхал в отдалении. Вожди, держа папки под мышками, сели в автомобили и разъехались, недовольные друг другом. Каждый обвинял другого в пассивности и ротозействе.

Странно, что чем больше они обвиняли друг друга, тем больше в каждом крепла уверенность в успехе их общего дела. Как говаривал всесоюзный староста про обилие жалоб: «Жалуются — значит дело идет». Но почти у всех к Михаилу Ивановичу Калинину имелось еще и свое, личное дело, и каждому было ясно, что с этим делом удобный момент отсутствия генсека он проворонил. Всесоюзный староста покинул заседание проворнее всех.

* * *

Нет, Сталин еще не уехал к Черному морю, хотя к этой поездке было уже все готово. Как раз перед самым отъездом Поскребышев получил поручение на день-два отложить отъезд и сохранить в секрете местонахождение генерального. В чем дело? Поскребышев был удивлен, однако не стал спрашивать о причинах задержки. Со Сталиным случались и не такие казусы. Быть может, генсек опять решил подзапутать свои следы от врагов и любопытных друзей, как случалось это и раньше. Быть может, он уже начал стареть и бояться? Вполне возможно! Даже в молодости, будучи вовсе не боязливым, Иосиф Виссарионович не брезговал этим способом. «Береженого Бог бережет», — говорит русская пословица. Совсем необязательно каждому члену ЦК или Политбюро знать, куда Сталин поехал или куда не поехал, где находится в данный момент и чем занимается!

«Казус» возник совсем случайно, неожиданно и для самого Сталина: генсек засекретился в своей кремлевской квартире. Зачем? Отобедав, перед тем как отправиться на вокзал (время еще имелось), Сталин прилег на тахту с книгой Шмакова «Свобода и евреи», принесенной Поскребышевым еще весной. Где Сашка достал эту книгу? Неважно. Подобные поручения помощник уже научился исполнять весьма тщательно. Научиться б ему такой же тщательности и в прочих делах…

Хотелось слегка вздремнуть, отрешиться и от неприятностей в семейных делах. Ссоры с Надеждой становились теперь не только регулярными, но и более резкими. Сталину не нравились дамские знакомства жены. Взять хотя бы и ту же Жемчужину, жену Молотова. По сообщениям чекистов, Жемчужина общается не только с Голдой Меир, но и с другими матерыми сионистками. А сын от первой жены Яков? Совсем одурел от еврейских баб. Женился второй раз, и снова еврейка… Как раз по этой причине отношения с Яковом довольно холодны. Дача кишмя кишит какими-то странными личностями обоего пола, а строительство новой Кунцевской дачи только началось. В шумное Зубалово не хочется даже ездить. Около Зубалова стоящим соседом стал один Жданов, остальные вызывают кто подозрительность, кто тоскливую скуку. Одна маленькая Сетанка развлекает и, кажется, любит отца. Что ж, с Яковом надо что-то делать. А что? И с Надей Сталину все трудней и трудней…

Книгу, которую он решил взять с собой к Черному морю, он раскрыл сейчас наугад. Номера страниц обозначались почему-то римскими цифрами. Он прочел второй абзац на странице, посвященной французским масонам.

«За несколько лет до революции, Ложи Парижа и всей Франции были обращены в иллюминизм через посредство Ложи «Соединенных Друзей», находившейся на улице Сурьидер и председательствуемой неким Савалетом де Ланж. Этот последний заслуживает более подробного упоминания, как особенно выдающийся среди тех предателей, окружавших Людовика XVI, благодаря которым, быть может, Революция, вместо преходящего кризиса, обратилась в государственный переворот и закончилась казнью короля. Этот Савалет де Ланж состоял хранителем королевской казны (garde du Tresor Royal), но, впоследствии, когда настал известный момент, вдруг является террористом. Вот что пишет о нем Баррюель («Memoires», t V, cnap. XI)».

Сталин, в отличие от комфлота Орлова, недостаточно хорошо знал по-латыни. Французский язык и вовсе не знал, однако некоторые выражения постигал чисто интуитивно. Не напрасно троцкисты называют его безграмотным семинаристом. Он и впрямь сожалел о своей довольно прохладной учебе в семинарии. Приходилось всю жизнь заниматься самообразованием. Что он знал про Великую Французскую революцию? Кое-что знал неплохо. Но имя «Баррюель» встречается впервые. Ого! Пятый том «Записок». Оказывается, серьезный автор. Серьезный ли?

Сталин продолжил чтение:

«Среди Лож «Великаго Востока» одна, называвшаяся Ложею «Соединенных Друзей», была специально предназначена для ведения иностранной корреспонденции. В этой Ложе особенно выделялся знаменитый революционер Савалет де Ланж. Этот масон заведовал «королевскою казною». Будучи облечен наибольшим доверием монарха, какое только может заслуживать самый верный подданный, он в то же время принимал участие во всех тайных обществах, во всех Ложах, во всех заговорах. Чтобы все их соединить, он сделал из своей Ложи смесь софистических, мартинистских и масонских систем. Но чтобы привлечь в свою Ложу блестящую толпу и тем замаскировать свою настоящую деятельность, он сделал из нея также место роскошных забав и увеселений, куда съезжалась блестящая аристократия того времени, причем французская гвардия охраняла порядок вокруг места собрания, которое, таким образом, совершалось как бы под покровительством самого короля. Но блестящее общество, предававшееся невинному веселью, не подозревало того, что в нескольких шагах от него работал секретный комитет… жертвою котораго оно же, вскоре, и должно было пасть».

Сталин окончательно заинтересовался текстом, и дремота исчезла. Чем дальше он читал, тем было интереснее:

«Среди событий Французской Революции существует один факт, возбуждающий всеобщее изумление, — непонятный историкам, от котораго и Наполеон, уже будучи на острове св. Елены, не мог придти в себя, а именно: что побудило Людовика XVI, почти увереннаго в победе, в самый разгар борьбы послать из Собрания швейцарцам, защищавшим Тюильри, приказ «положить оружие и вернуться в казармы»? Если бы этот приказ не был отдан, из «Французской Революции» ничего бы не вышло, кроме одного из тех кризисов, какие уже не раз переживала монархия.

Нам говорят, что этот приказ, хотя и не написанный рукою короля, но подписанный им, хранится в музее Карнавале. Вот его подлинный текст: «Король приказывает швейцарцам положить оружие и возвратиться в свои казармы». Подпись: «Людовик».

Тем не менее, все еще остается сомнение, чтобы Людовик XVI, несмотря на свою всем известную бесхарактерность, действительно, в разгар борьбы отдал приказ, несомненно погубивший его и приведший в изумление швейцарския войска, которыя не хотели верить, что этот приказ исходит от короля. Депутат Шудиё, впоследствии член Конвента, вотировавший смерть Короля, торжественно заявил в своих мемуарах, недавно опубликованных, что, находясь все время вблизи короля, он уверен, что король не передавал такого приказа, что никто за это время даже не приближался к нему, что он не был расположен сдаваться, а, наоборот, со шпагою в руке сам готов был принять участие в борьбе.

Приказ же, подписанный королем, на который ссылаются, был дан, лишь по окончании борьбы, остаткам уцелевших швейцарцев. Но кто же в таком случае совершил подлог? Кто отдал, именем короля, — в самый разгар борьбы, приказ, погубивший монархию?

На этот вопрос может быть только один ответ: Савалет де Ланж не был единственным предателем среди лиц, окружавших короля и королеву; между ним были и Неккер — министр финансов, и его жена, и многие другие.

Условия, при которых был произнесен смертный приговор над Людовиком XVI, представляются не менее загадочными; но здесь существование подлога и подтасовки уже вполне очевидно.

Согласно некоторым свидетельствам,[8] смерть Людовика XVI была решена еще в 1782 и 1785 годах, на всемирном конгрессе масонов, созванном Вейсгауптом в Вильгельмсбаде, и на собрании масонов же, бывшем во Франкфурте-на-Майне.

Важныя решения были приняты в этих собраниях, а некоторыя из участвовавших в них были так поражены тем, что там происходило, что навсегда покинули Ложи. Некоторыя же члены Лож, на скромность которых не разсчитывали, были умерщвлены какою-то таинственною рукою. Граф де Вириё, после участия еще на конгрессе 1781 г. в качестве делегата от французских масонов, решается покинуть масонство и говорит барону де Жилье: «Я не могу открыть вам того, что там произошло; скажу только, что это серьезнее, чем вы думаете. Заговор, который составляется, так хорошо обдуман, что Монархии и Церкви нет спасения[9]».

Во всяком случае, согласно новейшим серьезным исследованиям, посвященным этому вопросу, но доныне, увы, слишком мало распространенным, можно, вопреки тому, чему нас всегда учили, с уверенностью сказать, что Конвент, в своем законном составе, никогда не приговаривал к смерти Людовика XVI.

Король французский, в действительности, был приговорен к смерти во Франкфурте-на-Майне.

В статье, напечатанной в «Revue de la Revolution», и, к сожалению, очень мало известной, Густав Борд, двадцать лет работавший над историею Революции, доказывает, что смертный приговор над Людовиком XVI был вотирован, помимо желания Конвента, только потому, что среди голосовавших четырнадцать голосов были подставные, принимавшие, однако, участие в голосовании, — иными словами, благодаря грубому обману и подтасовке; и при всем этом смерть короля была решена большинством только одного голоса.

Историк G. Lenbtre приводит по этому поводу следующее письменное показание члена «Инсуррекционной Коммуны» Горэ: «По чьему распоряжению были приняты все эти предосторожности (касающиеся голосования), мне неизвестно. В совете об этом никогда не было речи, и я всегда думал, что какая-то тайная и могущественная партия действовала в этом случае без ведома мэра, который на этом же совете, однако, председательствовал». Такими средствами достигнута совершенная 21-го января 1793 г., под охраною невиданного до того дня стечения войск, казнь короля — в городе, где из восьмидесяти тысяч постоянных жителей не нашлось бы и двух тысяч, желавших смерти монарха, но где зато были люди, более тридцати лет совершавшие в Ложах символическую казнь над манекеном Филиппа Красивого.

Своекорыстными шпионами, пособниками и «содержателями» масонства, — в период Революции, — являлись тьмы «избранного народа».

Далее Сталин начал читать со все более усиливавшимся любопытством. Шмаков увлек его окончательно:

«Если из презренного состояния, где они находились, евреев нельзя было сразу выдвинуть в первые ряды жрецов гильотины, то сами сыны Иуды отнюдь не зевали. Подрывая государственный кредит Франции, «блистательно» играя на бирже и наживаясь от подрядов всякаго рода — грабежом «большой скорости», они постепенно перешли в роль факторов и кредиторов государств. — Затем уже, — шаг за шагом, они подготовили нынешнюю революцию в России, где, без всякаго сомнения, явились запевалами и даже коноводами, впрочем, — до первой встречи с несколькими казаками…

Разница этим не исчерпывается. Революция во Франции шла во имя любви к родине и под знаменем отечества. Еврейская же революция стремилась, прежде всего, опозорить нашу родину, объявила себя вне отечества и топтала цвета нашего флага в грязь или разрывала его в клочья. «Знаменем» же для своих будущих рабов эта кагальная «музыка» избрала красный флаг, как эмблему тех потоков крови, которыми залила нашу истерзанную страну, дабы на ея развалинах создать исключительно свое, — еврейское благополучие. «Сознательный же пролетариат», не в пример прочим, получил от благодарного еврейства и особое отличие».

Все это было в высшей степени интересно… Сталин разволновался, встал и второй раз позвонил Поскребышеву: «Не трогай меня ни сегодня, ни завтра… Позвонишь днем послезавтра». Поскребышев повторил приказание и сказал:

— Все сделаю так, как сказано, Иосиф Виссарионович…

Сталину не всегда нравилось, когда его называли по имени и отчеству. Помощник, видимо, забыл, что к генеральному всегда обращаются как к «товарищу Сталину». Сейчас было не до внушений помощнику.

Погасив раздражение, Сталин не стал наставлять Поскребышева, попрощался и спросил, как прошло заседание Политбюро.

— Нормально, товарищ Сталин. Я связался с Вячеславом Михайловичем. Он говорит, что обсудили все намеченные вопросы.

Сталин положил трубку и снова взялся за Шмакова:

«… Постепенно народы изверяются и в парламентаризме, потому что в глубину масс стал проникать взгляд на конституцию, представляющую нечто среднее между монархиею и республикою, как на сугубую ложь. Действительно, не может быть ничего противнее власти большинства».

Сталин взял карандаш и подчеркнул предложение о «власти большинства». Начал читать далее:

«Образуясь из незначительного числа сильных, передовых бойцов, а то и просто — из мучимых завистью политиканов, такое большинство может быть сплоченным или случайным. В первом случае, — оно преследует своекорыстные цели, нередко — деспотически и злоупотребляя властью; — во втором, — оно низводит государство до состояния штормующего корабля — с потерянным рулем и деморализованным экипажем. Коноводы приспособляются к обстоятельствам, а слабые поглощаются ими; вся же прочая челядь идет вслед, обыкновенно не зная, — чего она хочет и куда ее ведут».

… Он ощутил желание подчеркивать едва ли не все подряд. Желая вызвать недоверие к автору, прервал чтение и критически взглянул на обложку. Долго искал выходные данные книги.

«… Дисциплинируя и дрессируя своих членов на один лад, масонство тем самым вновь приобретает практический смысл, но, конечно, способствует лишь развитию самой вопиющей из республиканских тираний, стало быть, отнюдь не вправе претендовать на ореол палладина свободы.

Доверие же к конституции, — даже в теории, обуславливается не надеждою, что облеченные властью сами перестанут злоупотреблять ею, а тем, что они будут лишены возможности делать это. — Увы, опыт показал обратное. — «Избранники народа», по условиям своей профессии, могут, в большинстве случаев, сохранять власть не иначе, как злоупотребляя ею».

Не совсем обычная орфография сбила поток мыслей, генсек положил книгу Шмакова на кушетку. Сталин так разволновался, что начал ходить по своему маленькому квартирному кабинету.

Почему Шмаков не попадался ему раньше?

Несомненно, эта редкая книга с самого ее выхода преследуется евреями. Как Поскребышев доставал ее? Говоря словами автора, «невероятность факта не мешает его реальности». То же самое можно сказать о гибели Людовика XVI. О том, что Конвент почти не голосовал за казнь короля, Сталин читал впервые. Многое стало понятнее и в русской революции. Масоны и евреи во главе с Лениным облепили революцию как мухи. «Рано или поздно они уничтожат меня… Как Людовика, — подумалось генеральному. — Какова задача? Задача лишь одна: чтобы это случилось как можно позднее… Что ж, все люди смертны. Чем он в этом лучше других? Держаться как можно дольше! Что для того «треба», как выражается Хрущев?.. «Треба для того» покончить с троцкизмом. Как покончить? Бухарины и Рыковы не страшны. Рютин — вот очередной серьезный последователь Троцкого!»

На этом месте генеральный перестал ходить, обдумывая тактику ближайшего поведения, но… снова взялся за Шмакова.

Нет, не прав Шмаков, когда с таким сарказмом пишет о русских революциях. Русские не похожи на французов. Это первое. Даже масоны у нас иные. Но евреи, липнущие к русской революции… Никакой разницы! Все то же самое. Действуют так же. Даже в здешних дрейфусиадах… Предателя Дрейфуса во Франции они спасали чуть ли не всем кагалом. Деньги для этого собирали аж у русских курсисток. У нас же и судить, наверное, не стали б! Рыцари… Во время войны с коалицией Николай I запретил русским военным использовать аэростаты как не рыцарский метод войны. А Севастополь союзнички обстреливали по-рыцарски? На Балтике, по словам Орлова, адмиралу Чарльзу Нэпиру царь на катере посылал из Кронштадта свежее мясо, чтобы, не дай Бог, англичанин не заболел цынгой. Не выгнали союзнические флоты из Балтийского моря тоже из рыцарских побуждений? Кстати, русские мины были, по утверждению Орлова, лучшими в мире. Они спасли Балтику в ту войну. О матросах русских и говорить не приходится, но вот писатели… Шмаков не прав… Если ж он прав, то вся борьба, выходит, впустую. Выходит, что он, Сталин, жертвовал всем, рисковал и мерз в Сибири зря! Служил чуждым целям. Если это так, то все это ужасно…

Отчаяние на секунду стиснуло горло, карандаш хрустнул в маленьком сталинском кулачке, книга Шмакова полетела куда-то в угол. Нет! Не может быть, чтобы борьба была напрасной! Это Ленин служил евреям, и то не всегда. Он, Сталин, служить не будет. Какое вокруг жуткое подхалимство! Какое дьявольское лицемерие буквально во всем!

Сейчас он не вспомнил о том, что сам поощрял это «жуткое подхалимство», сам строил существующую систему.

И Сталин в который уже раз начал перебирать в уме партийное окружение, подряд анализируя действия каждого… Этим он незаметно для себя сглаживал впечатление от Шмакова…

«Красный флаг ни при чем! Пусть этот царский писака оставит в покое красный флаг! Но разве обошлась без масонов наша революция? Разве не они прибирают к рукам все революции в мире и все движения? А если это так, то действительно вся жизнь, вся борьба оказались напрасны. Он, Сталин, оказался не более чем марионеткой…»

Эта мысль возвращалась к нему снова и снова.

Отчаяние и растерянность опять охватили генерального, ударились куда-то вниз, ноги его ослабли, на лбу выступил пот. «Да, марионетка! Он лишь орудие в чужих масонских руках…»

Нет! Все будет по-иному… Он бросил под ноги ленинским апостолам миллионы мужицких душ. Иначе его давно бы отстранили от руля великой страны. И здесь, в России, все будет не так, как было задумано у Вейсгаупта и его русских последователей типа Гучкова и Бройдо.

Он овладел собой. Не будет этого! Что надо? Надо действовать теми же методами. Сын Яков растяпа, он слишком близко допустил к себе еврейских баб. А бабы меняют у своих мужей даже характер, не говоря об идеях и целях. Нет, сам Сталин не дастся в эту ловушку, пускай называют его антисемитом. Это они будут марионетками, а не он, Иосиф Сталин. Он будет действовать их же руками, он будет лучшим другом их детей. Что надо сделать в первую очередь? Покончить с Рютиным. Окончательно реабилитировать того же Френкеля… Подготовить по спискам Кагановича другие реабилитации. Надо разворошить кусачий мужицкий улей, надо руками Ягоды завершить Волго-Балт и завершить другие грандиозные стройки. Мы построим социализм вопреки масонам и господину Шмакову.

Сталин ходил и ходил по своему небольшому квартирному кабинету. Вдруг зазвонил телефон. Он взял трубку, намереваясь выругать Поскребышева. Но трубка безмолвствовала. Он минуты три ждал, но трубка лишь изредка потрескивала. Он бросил ее на рычажки. Значит, звонил не Поскребышев! Значит, связь с помощником кем-то контролируется. Проклятье! Этого он и вовсе не мог допустить… Он долго думал, кому поручить проверку кремлевских связистов. Он так и не ложился в эту ночь на свою старомодную узенькую кровать, было начало шестого.

В окно робко заглядывало летнее кремлевское утро.

XIII

Переведенный с другого узла, Степан Лузин ночевал в этом бараке всего лишь вторую ночь и только осваивался на новом подворье.

Из накуренного, провонявшего «кулацкими» портянками помещения Лузину давно хотелось выйти на воздух, подышать летними благодатными запахами, которыми даже в дождь тянуло от невеселых карельских лесов. Он боялся потерять место на нарах и не выходил. Особенно страдал Степан Иванович от папиросного дыма. В бараке стояла эта вечная папиросная гарь, она плавала в воздухе днем и ночью. «Кулаки» тоже курили, правда махорку, и сейчас они все давно спали. Потухшая чугунная печка, связанная с атмосферой длинным коленчатым труба-ком, остывала. (Дневальные топили ее и летом, спасаясь от комаров.)

Блатные шумно играли в очко. За дощатым столом, подобно папиросному дыму, висел сплошной, особо циничный мат, сдобренный воровским жаргоном. Лузин за последние два года начал-таки разбираться в этой своеобразной лексике.

— Давай, старнад, шабашить, фармазоны тебя один хрен доконают, — ухмыльнулся пожилой, неделю не бритый вор. — Тебя-то в РУР[10] не затащить на аркане… А мне надоел этот руровский социализм. Ша! Ложусь ухо давить.

— Ты что, ссучился? Даю слово, банкую в последний раз!

— Тебе нечего ставить, старнад. Играл бы ты не в очко, а в подкидного со своей шмарой. Ссучился ты, а не я… — устало возразил пожилой. — Вернул бы ты сперва долг. Что на кону? Мечи, хер с тобой!

— Он со мной и в баню ходит, — пробурчал банкомет Буня.

Игра затянулась, и ждать тишину было напрасно. «Что значит старнад?» — вполголоса спросил Степан Иванович не спавшего соседа по нарам.

— Старнад? Это значит старший надзиратель.

— Блатной Буня старший надзиратель? — изумился Лузин. — Он что, чекист?

— А что вы думаете? Эти люди мастера на все руки, так же, как и сами чекисты.

Сосед не боялся говорить вслух. Барак был довольно большой, картежники за столом вряд ли слышат, а «кулаки» спали.

— Давайте-ка, Степан Иванович, отдыхать.

Соседом Лузина по гулаговскому топчану оказался счетный работник, арестованный где-то в Астрахани. Он был каэром, то бишь контрреволюционером, осужденным по пятьдесят восьмой. Контрреволюцией этот бухгалтер (а ныне чертежник на Медгоре) начал заниматься еще в начале 20-х. Его судили за связь с известными каэрами, вредившими на Средне-Азиатской мелиорации. Чести знаменитого ОКБ на Лубянке бухгалтер не удостоился. Зам. наркома Менжинского Ягода не очень-то зарился на счетных работников. Отбирал в ОКБ только квалифицированных инженеров типа Хрусталева или нынешнего лузинского шефа Вяземского.

Степан Иванович тоже был каэром, но справедливо считал себя осужденным за мнимое вредительство. Это не мешало ему искренне считать астраханского бухгалтера настоящим вредителем. Во вредительстве загнанного на Беломорбалтлаг Ореста Валерьяновича Вяземского Лузин тоже нисколько не сомневался. Однажды в разговоре со Степаном Ивановичем инженер сам назвал себя бывшим вредителем, перекованным в беспартийного большевика. Хотя при таких словах в голосе Ореста Валерьяновича сквозила едва заметная каэровская ирония.

Кем же стал сам Лузин в этом карельском чистилище? Он стал здесь десятником. Он получал здесь даже повышенное снабжение. Здесь, на Беломорстрое, в противоположность тюремным условиям, Лузину не нужно было выносить ежедневную парашу или хлебать брюквенную баланду. Под его началом ходила целая бригада рабочих, около сорока душ. Правда, вся эта пестрая орава ходила на рубку леса под чекистским конвоем и состояла наполовину из бывших воров и ничего не понимающих по-русски «ибрагимов», как шпана обзывала всех нацменов. (Слово «нацмен» тоже было для Степана Ивановича новехоньким.) Вторая, самая надежная и работоспособная половина бригады состояла из раскулаченных русских мужиков, как раз они-то и выручали не только Лузина, но и Вяземского, а может, и самого Матвея Бермана, начальника лагерей ОГПУ. Бермана Лузин видал и всего-то однажды. Но восемь красных ромбов на вороте гимнастерки, скуластое безжалостное лицо запомнились четко. Это лицо не сулило Степану Ивановичу классового сочувствия. Партийного понимания от Бермана ждать вовсе не приходилось. Предстоящие восемь лет заключения, выданные органами за несуществовавшую связь с какой-то там промпартией, показались Лузину беспросветной и бесконечной бездной… Сейчас, в эту дождливую северную ночь, бездна представлялась Степану Ивановичу в образе какого-то круга, о котором с вечера вслух читал Ипполит, второй сосед Лузина по нарам. О «кругах» слушали даже блатные. Ипполит, бывший насельник Валаамского монастыря, не рассказывал, за что осужден, но, видать, не впервые охотно читал соседям книги, принесенные из лагерной передвижки. Да, «Божественную комедию» слушали даже блатные, искавшие сходство своего положения с дантовскими картинами.

А сходство действительно угадывалось:

Средь новых жертв, куда ни обратиться, Куда ни посмотреть, куда ни стать, Я в третьем круге, там, где дождь струится, Проклятый, вечный, грузный, ледяной; Всегда такой же, он все так же длится, Тяжелый град, и снег, и мокрый гной Пронизывает воздух непроглядный; Земля смердит под жидкой пеленой.

Ипполит умел и читать, и декламировать.

— Друзья, а не пора ли на боковую? — раздраженно крикнул бухгалтер с тем расчетом, чтобы услышали все.

Ипполит спрятал «Комедию» под подушку и хриплым шепотом согласился с бухгалтером:

— Пора, конечно… Только дадут ли поспать «товарищи»?

Так называл валаамский послушник блатных, продолжавших свою «комедию». Сегодняшней ночью они не хотели внимать терцинам. Видимо, игра шла по большому счету.

— Я возьму карту, старнад. Если ты вернешь мне долг, — сказал пожилой вор. — Что ставишь?

— Бери! Ставлю на крест… — Буня выразительно кивнул в сторону спящих соседей дремавшего Лузина. «Какой еще крест? — подумал засыпавший Степан Иванович. — Как можно играть и ставить на крест…»

Однако воры знали лучше Лузина, на что им играть, на что не играть. Степан Иванович не ведал о существовании серебряного, средней величины креста на шее послушника. Ипполит снимал свитер с глухим воротом, только когда умывался. Он уже спал и не слышал, как банк Буни был укреплен одной фразой пожилого вора:

— На все!

Человек двадцать блатных и проснувшихся любопытных «кулаков», затаив дыхание, ждали. Пожилой вор прищуренным глазом смотрел на выданную Буней карту. И вдруг резко выбросил на стол два туза:

— Ваши не пляшут!

Игроки и свидетели кто охнул, кто захохотал, кто закашлял. Так Буня проиграл серебряный крест валаамского послушника…

Лузин с бухгалтером тоже проснулись, когда Буня подошел к спящему Ипполиту и двумя пальцами полез под свитер, чтобы силой сорвать серебряную цепочку. Ипполит вздрогнул, пробудился и сел на топчане. Старший надзиратель по кличке Буня сказал:

— Может, сам снимешь?

— Нет. — Ипполит все понял. — А вот тебя с твоей должности к обеду я обязательно сниму!

— Я отрублю тебе голову и крест свалится сам! — рявкнул Буня. — Успеешь ты остричь до обеда свою вшивую гриву? А то наши плотнички паршиво топоры точат…

Уже никто не спал в бараке.

Ипполит в одних кальсонах спрыгнул с нар и крикнул:

— Кто самый хороший плотник? Дайте топор…

Среди воров кто-то хихикнул. Кто из них услужливо вытащил из-под нар «кулацкий» топор? Топорище было пегим от еловой серы. Послушник схватил топор, подскочил к толстому, но короткому березовому чурбаку, стоявшему около чугунной печки. На этом чурбаке дневальные щепали для растопки лучину, кололи сырые короткие чурки. Послушник сунул топор в руки старнада, затем встал на колени и положил голову на чурбак.

— Руби, гад! — тихо выдохнул Ипполит. — Ну? Чего ждешь? Все замерли. В тишине Ипполит начал читать молитву. Шепот жертвы хорошо различался в той страшной тишине гулаговского барака: «Царю Небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и все исполняли, сокровище благих жизни подателю… Прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси души наши. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…»

Буня играл топором, зажатым в его медвежьей ручище. Он оглядел компанию и взметнул этот плотницкий инструмент под потолок бревенчатого барака. Скрипнул все еще крепкими после Услага зубами. И вдруг бессильно опустил вооруженную руку. Топор, брошенный на пол, звякнул о железную кочергу, лежавшую около печки.

Ворье сразу начало расходиться и устраиваться на своих местах. В эту же минуту лагерное радио громко объявило побудку.

За барачным окном, в тусклой белой ночи, с карельских неуютных небес, не переставая, сыпался мелкий дождь, почти осенний…

Отказники из числа воров и не подумали выходить на построение. Музыканты духового оркестра мокли под разверзшимися небесными хлябями. Кое-кто из них пробовал отсыревшие трубы. Изредка раздавались какие-то короткие звуки, похожие то на медвежье рычанье, то на козлячью неприятную фистулу. Но вот сонный дирижер махнул рукавицей-однорядкой, и музыканты проиграли мелодию «Интернационала». После переклички зазвучало подобие марша Павловского полка, и фаланга двинулась под дулами вохровских трехлинеек.

В это же время воры окончательно улеглись на отдых. Кое-кто даже спрыснул свои угри тройным одеколоном фирмы «ТЭЖЭ».

После развода Лузина вызвали к начальству. Оркестр заглох. Бригады без него ушли в котлован.

Инженер Вяземский ежился от дождя, прятался под крышу уже опустевшей конюшни.

— На мехбазу! Немедля… — приказал он Степану Ивановичу. — Пеняй на себя, если не привезешь колеса к тачкам.

— Кто будет фиксировать кубатуру?

… Но Вяземский, с головой накрывшись плащом, убежал под дождь. Он торопился на утреннюю летучку к Когану. Лузин тоже с головой укрылся уже промокшею телогрейкой и следом за Вяземским бегом пересек Повенчанку. Вода в реке поднялась от беспрерывных осадков. Комарье и во время дождя кусало немилосердно. До мастерских Лузин доехал на крыле попутной полуторки.

Заведующий мехбазой Руденко огрызнулся и не дал ни одного колеса:

— Плавки еще не было… — заявил он.

— Что передать Вяземскому?

— Скажи, что плавки еще не было! — Но Руденко смягчился. Ему был хорошо известен характер Вяземского:

— Самовар уже гудит! Значит, и блины будут. Испечем… Только к вечеру… А пока нет.

— Зато у тебя плакатов… вроде бы лишковато… — съязвил Степан Лузин.

— А это уж наше дело!

Руденко исчез, потому что в кузнице почему-то был остановлен паровой молот. Зав. мехбазой побежал в кузницу и сразу забыл про Лузина. Но Степан Иванович не отставал от него — и следом, следом. Когда молот опять зашипел паром, кузнецы опять начали ковать крепежные скобы для бесчисленных сосновых ряжей. Бородатый мужик пробовал подсоблять кузнецам. Он дожидался скоб. Скобы быстро теряли малиновый цвет, но остывали медленно. Мужик клещами кидал их в колоду с водой. Они шипели, как бы подражая паровому котлу, и затихали в колоде.

— А ты не Степан ли Иванович? — спросил мужик Лузина. — Вроде, личность похожая.

— Я-то Степан Иванович, а ты кто?

— А я Данило Пачин, из Ольховицы! Ну, я нонче заживу, узнаю от тебя все про все!..

И Данило бесцеремонно бросился обнимать Лузина. Степан Иванович тоже был рад земляку, но рассказать про Ольховицу ему было нечего. Он был арестован не в Ольховице, а в Вологде.

* * *

Колес к новым тачкам Лузин так и не дождался, Даниле Пачину со скобами повезло больше. Еще горячими Данило погрузил их на подводу, сказал Степану Ивановичу адрес узла и номер своего барака, назвал фалангу и уехал. Лузин записал адрес узла и номер барака…

Лошадь у Данилы Пачина была худая, чесоточная, ребра четко обозначались на боках. Данило разговаривал с ней, как с человеком: — Вот, гледи, матушка, чего тут наворочено. Не приведи, Господь… Преисподняя да и только. А сколько тут мужиков погублено. Да и вашего брата, коней, нету счету… Хорошо, что хоронить успеваем. А вашего брата шкураем да варим. Татары едят и хвалят. Иди, иди, матушка, не становись. Полежишь вечером-то… А то мне попадет.

Так ворчал Данило Пачин, дивясь и глядя на человеческую кашу в котловане. Она шевелилась и была очень похожа на развороченный медведем муравейник. И правда, какая-то преисподняя…

У лошади подгибались ноги. Кличку Данило не знал, а может, у нее и вовсе не было имени. В отличие от тысяч таких доходяг, которых шкурали и варили татары, жили на стройке и добротные битюги, за которыми ухаживали ветеринары и конюхи. Перековка таких лошадей не коснулась…

Данило вспомнил Гаврилу и перекрестился… «Царство тебе небесное, Гаврилушко! Хороший ты был кузнец, добро и коней ковал, а свою-то перековку не выстоял. Доконали тебя тифозные воши. Схоронили они тебя, воши-то, еще на Услаге. Лежишь, может, под Секир-горой, может, на отдельном острове, а вот Данило Пачин все еще тепётся. Который год, который месяц? Со счету сбился… Давно уж перекован. Чекисты вон из-под ружья выпустили, ходи, говорят, куды хошь. На канале бы можно терпеть, вошей нет вроде бы. Аж гнидобойню начальники учредили! Бань понастроено на каждом участке. Того больше красных углов и клубов. Много нарублено и бараков Данилой Пачиным, рубил на мох, ставил и рамы, сам, бывало, стеклил, и печи складывал. Воры жгут, а Данило опять рубит. Теперь вон поставили на ряжи…»

Котлован уходил далеко-далеко, земная глубокая рана кишела народом, склоны и дно сплошь в деревянных мостках из тесаных плах и пиленых досок. Мокрые маленькие человечки копошились внизу на трассе. Тысячи тачек, груженных какая грунтом, какая каменьем, ползли вверх по откосу. Люди толкали их по деревянным настилам. Спереди на тяжелых местах тачки подхватывали проворные крючники, разгружали возы на бровке. Порожние тачки быстро катились обратно. Скоро ли взрыв? Деревом устлана мокрая жижа, дерево везде и всюду. Камень, земная плоть, мокрые люди и дерево. Но вот весь этот муравейник поредел и стих. Народ вдруг побежал наверх кто куда. Торопливо бросали ломы, лопаты и тачки. Подводы исчезли. Раздался свисток…

Данило на всякий случай завел под уздцы свою лошаденку за чей-то повенецкий дом, который повыше. Раздался грохот. Крупные камни не долетели, но мелкие застучали по крышам. А хоть он и мелкий, а так может по темечку тюкнуть, что звон пойдет по всему телу и по мозгам.

«Бог спас, — подумал Данило, выезжая на дорогу из-за дома. — А хорош дом-то! Опушён и с подвалом. Воротца у подвала охрой крашены, видать, хозяин справный…»

Данило как стал бесконвойным, так и начал заглядывать к местным. Кому на досуге крылечко выпрямит, кому палисадник. Народ в Повенце такой же почти, как в Ольховице. С родины ни слуху ни духу. Писал письмо еще на Соловках, нет ответа. Писал и отсюда — шабаш! Или в живых никого нет, или письма доходят только до чекистских столов? Вот он, Данило, бесконвойный уже! Обещают льготы, ежели останется в ударниках. А льготы — значит отпустят скорее. Уже вербуют Данилу на Волго-Балтийский канал как льготника. Господь его не оставил. Начальники говорят, лагерь будет где-то около Москвы, под каким-то Дмитровом. Отсюда бы дай Бог выбраться. Не надо ему больше каналов…

Вон идет новый этап. Человек пятьсот, не меньше. Вохры густо, с боков и с обоих концов. Данило посторонился со своим скобяным товаром, лошадь остановил и глядит. Долго глядел. Идут и идут крещеные, привезены кто откуда. Со всей России собраны… Хотел уже дальше ехать, но остановился.

— Данило Семенович, сват! — услышал Данило и спрыгнул с грабарки. Побежал, догнал то место этапа, откуда окликнули.

Снова раздался голос:

— Сват, вроде ведь ты! Жив?

— Жив! Еще живой…

Данило не мог больше ничего сказать, конвоир (видать, свежий, не здешний) выставил ружье с вострым штыком:

— Назад!

Назад так назад… Колонна прошла. «Я тебя, Иван Никитич, все одно найду, ты не иголка в стогу, — подумал Данило. — Найду, кровь из носу! Вот, ей-богу, найду… Ну-ко, как мне подфартило! За один раз Бог послал сразу двух земляков». Он торопливо вернулся к подводе, груженной скобами. Чесоточная лошадь и та как будто повеселела…

Данило Пачин торопил конягу. На ряжах плотники давно ждали крепежные скобы. Начальник товарищ Афанасьев обматерил Данилу Пачина и велел скорее становиться на ряжи, лезть наверх.

Данило еле дождался конца своей уже ночной смены. Хорошо еще, что не турнули на кубатуру к ворам и каэрам! Данило Пачин сумел научиться рубить и ряды наклонных ряжей, был ему и такой урок. Сегодняшней ночью рубили простые ряжи. Данило до утра клал бревно за бревном, венец за венцом, и все думал, когда привезут бидон с чаем. Сейчас он думал, как бы скорее найти свата. Уж Иван-то Никитич, наверно, знает, что творится в Ольховице и в Шибанихе. Жива ли хозяйка? И как там сыновья живут — Пашка с Алешкой? Особенно хотелось Даниле узнать про Василья-матроса… Может, этот выручит. Попросит он Ворошилова, напишет бумагу, и Ворошилов пачинское подворье от всех налогов освободит, и все права семейству воротят…

Вспомнил Данило, как Васька явился в сельсовет к Веричеву и как следователь Скачков, на что звирь звирем, а и то в ту пору сгузал, отступил перед Даниловым сыном. Вроде тогда запретили торговлю мукой-то, а до того рожь продавалась по рублю за пуд. Как раз тогда ходил в народе разговор о войне, а ведь никакой войны не случилось. Нынче вон тоже гэпэушники каждый день твердят, что война на носу. Откуда знают? В те поры тоже твердили всем крещеным, справным и безлошадным, что вот-вот война. Народ запасал спички да соль. Хоть и пугали войной, а люди меж собой жили еще дружно. Гаврило, покойная головушка, отдавал кое-что на сохранение в бобыльский дом Гривеннику, и тот возвернул Гавриле все в сохранности. Бобыли и семейные еще мало-маля выручали друг дружку, да и сама власть еще так не собачилась. Тот же Веричев-председатель при всех ругал Гривенника голодранцем. «Гнилое ты, — говорит, — удушье, мешочные штаны, не вздумай вякать противу справных пахарей». И Шустову коммунисты говаривали, что «мы тебя не выдадим, всегда поддержим». Это после уж по-иному дело пошло. Тот же Веричев не заступился за Данила с Гаврилом ни единым словечком, и следователь Скачков писал в бумаге все, что ему вздумается… По милости Скачковых да Микуленков упекла власть Данила да Гаврила на Соловки. Там и сгинул Гаврилушко, Царство ему Небесное, а Данила Бог почему-то спас… Даже от комаров устоял, когда его почти голым, в одних портках, на три часа выставили «на комара»! Это случилось уже на Поповом острове…

А за что? Да ни за что! Не так поглядел, не так ступил…

И комаров одолел Данило Пачин, и вошам тифозным не уступил, зато нынче на канале товарищ Сольц установил хорошую льготу: полтора дня за день. Скоро, скоро должны Данила выпустить на свободу… Уж тогда-то он плюнет в ту сторону, где все Скачковы и все Микуленки с игнахами…

Бригадир оборвал пачинские мечты-воспоминания и во второй раз послал за скобами.

Данило Пачин ехал на своем чесоточном ребристом одре, и настроение у него повышалось, как он выражался, «по своему градусу». Этот градус повышался вместе с утренним повышением рабочего галдежа, суеты, ржания, крика «радивы» и матерного крика воров, дудения труб. Вон шустрый отказник бежит в ларек, а другой наверняка торопится за бутылкой к вольному самогонщику. Третий беспечно подпевает духовому оркестру. А эти стараются. Они выдувают песню «Интернационал», главным образом по утрам, на разводах. Но и после обеда дуют. Надоели они Даниле со своей интернационалкой. То ли дело свое-то.

И Данило легонько напевает «Шумел, горел». Лошаденка вострит ухо на Данилову «самодеятельность художества».

Шумел, горел пожар московский, Дым расстилался по реке, А на стенах вдали кремлевских Стоял он в сером сертуке. Зачем я шел к тебе, Россия…

Данило Пачин проезжал как раз мимо Френкеля, недвижно стоявшего над «кучей-малой», шевелившейся в котловане. Опираясь на трость, начальник строительства глядел на человеческий муравейник внизу. Он стоял и думал о чем-то. Он слышал Данилов напев, он знал и эту песню северных мужиков. Много всяких напевов он, Френкель, постиг в холодных соловецких соборах. Кажется, видал там и этого бородатого медведя. Кстати, что он везет? Впрочем, что-то везет… Кроме диабазных камней они возят тысячу всяких прочих грузов. Пусть едет и поет. Туркмены и другие нацмены тоже поют, что-то удручающе монотонное. Этот бормочет нечто осмысленное.

Нет, не с поникшею головой стоял над котлованом Нафталий Аронович Френкель! Отнюдь нет…

Он мог стоять так полчаса, сорок минут, а то и час. Стоять не двигаясь, опершись на трость и рассматривая эту жалкую массу неграмотных дикарей, которых необходимо либо привести в цивилизованный европейский вид, либо вообще сократить, точнее, уничтожить. Он глядел на них и думал о их будущем. На Соловках он был таким же как они, теперь тысячи, миллионы этих жалких существ послушны ему, Нафталию Ароновичу Френкелю. Они сделают то, что он прикажет. Одно движение трости может изменить вид этого вонючего, мокрого, облепленного иольдиевой глиной мужицкого муравейника. Когда же, наконец, уймется этот дождь? Планы строительства опять затрещали по швам. Число отказников опять выросло, а нормы выполняют одни кулаки… На каэрах и урках далеко не уедешь. Москва же научилась штурмовать Медвежью гору лишь с помощью телеграфа…

Что там опять за пробка? Почему образовался тромб? Тачки перестали двигаться не только вверх, но и вниз. Подводы с грабарками движутся, а тачки стоят. Где Вяземский?

Нафталию Френкелю достаточно было лишь тихо назвать эту фамилию. По муравейнику, по невидимым нервам стройки беззвучно прошло его требование: инженеру Вяземскому срочно к начальнику строительства.

Промокло даже кожаное пальто и промокает фуражка с кровавым пятном звездочки, стала мягкой, как блин. На тонких усах капли дождя, на тонких губах то ли добрая улыбка, то ли ненависть и презрение к миру. В остром бритвенном взгляде ядовитый волевой сгусток, до костей пронизывающий собеседника, как в декабре пронизывают Медвежью гору ветры с Ледовитого океана.

Френкель говорит негромко и тростью показывает на больное место в котловане:

— Что там у вас?

— То же, что и у вас, товарищ начальник строительства… — грубит нервный Вяземский. — Диабаз почему-то имеет свойство катиться обратно вниз и давить рабочих… В гору ехать не хочет. Череп раздавило в лепешку…

Тонкие усики разъехались в стороны, тонкие губы сжались еще презрительней, стали еще тоньше. Пронизывающий холодом взгляд переведен с Ореста Валерьяновича на котлован, где шевелится человеческий материал, похожий на карельскую иольдиеву глину, живую глину.

— Поберегите свой юмор для клубной работы! А пока немедленно изменить угол наклона. Вы уже поняли, Орест Валерьянович?

— Понял!

— Так чего же стоите?

— У меня заявление, товарищ начальник строительства.

— Устное или письменное?

— Письменное!

— Отдайте его Раппопорту. Он изучит его как собственную кардиограмму.

— Я прошу перевести меня на прежний участок, Нафталий Аронович! — переходя на имя-отчество, не уступает Вяземский. Он даже не смущается присутствием Лузина и прочих сопровождающих.

Френкель щурится еще презрительнее и наконец сдвигается с места, откуда он сорок минут рассматривал котлован. Левой рукой он опирается на трость, правой берет Вяземского за локоть. Отводит инженера метров на пять в сторону и тихо произносит:

— Если летний план будет сделан вами именно на этом участке, Орест Валерьянович, я постараюсь сделать вам льготу. С вас снимут судимость. Постарайтесь ликвидировать тромб.

Инженер Вяземский, потомок древнего дворянского рода, дружившего когда-то с царями и самим Александром Пушкиным, слегка ошарашен. Но это состояние у него быстро проходит. Он думает, какой тромб имеет в виду Френкель: или сегодняшний или июльский. Тромбы образуются все лето. В любом случае надо быстро убрать погибшего, затем убрать деревянные настилы и срыть грунт, чтобы понизить угол наклона.

— Что там произошло в бараке? — на ходу спрашивает Вяземский Лузина.

Степан Иванович рассказывал, пока спускались в котлован:

— Блатные играли в карты всю ночь. Под утро они подрались… Валаамский попик в прямом смысле поставил голову на плаху, но Буня рубить струсил… Авторитет Буни среди отказников сразу исчез, вам, Орест Валерьянович, надо срочно сменить старнадза в этом бараке…

— Знаю… Берите полуторку и поезжайте за колесами вновь. Плавка, наверное, вот-вот…

Лузин лучше Вяземского знал, когда на мехбазе будет плавка и когда остынет литье, если плавка будет. Если она и будет, то не ранее пяти-шести часов, то есть после полудня.

Неожиданно оказался свободным чуть ли не весь день, и Лузин укрылся от непогоды в дощатой кибитке астраханского бухгалтера, куда Хрусталев зачем-то отправил его с того берега. Лузин не стал узнавать, зачем главный инженер Хрусталев отправил чертежника на этот берег из теплого, сверкающего электричеством управления строительством. Или это Коган распорядился? Бухгалтер, как и теперешний, «перекованный» Лузин, считал, что пофилонить никогда не мешает. Он бездействовал в своем кабинете. Он болтал с каким-то незнакомым для Степана Ивановича каэром. Говорил больше незнакомец:

— Неужели выдумаете, что Матвей Берман искренне верит в существование вредителей?

— Конечно, Берман верит.

— Верит, что какой-то там бактериолог заслал в колхоз чумные бактерии?

— Именно чумные…

— И что Рамзин был шпион?

— А вот спросите у Степана Ивановича, — кивнул бухгалтер на пришедшего Лузина. — Он вам лучше скажет. Разъяснит насчет Рамзина.

Бухгалтер продолжал:

— Познакомтесь, Степан Иванович, этот контрреволюционер и шпион подбрасывал болты и гайки в смазку каких-то соцмеханизмов. В тракторы, что ли? В «Джон-Дир»? Какие были соцмеханизмы? — Астраханец хихикнул. Степан Иванович не переносил такое хихиканье и с натугой познакомился с новым каэром. Было не только опасно, но и неприятно слушать двух этих мерзавцев. Лузин по-прежнему считал себя членом партии. Он притих в углу, решив подремать после бессонной ночи. Сквозь дремоту он слышал разговор двух контриков. Они ничуть не стеснялись говорить то, что думают.

Астраханец вещал своим скрипучим голосом:

— После приезда на канал Сольца домушников и проституток стали называть «товарищами». Так ведь чекисты и домушники и есть меж собой товарищи, чего было Сольцу много мудрить?

— Как назвать подобные метаморфозы? — сказал незнакомец. — Это не столь уж и важно. Да, сперва заключенный, то есть социально опасный, затем каналоармеец. Почти как вохровский красноармеец. Нынче уже товарищ. Ничего нового после Сольца…

Собеседник бухгалтера глухо засмеялся и закашлял, продолжая:

— Политика кнута и пряника. Этим Белблатлаг и отличается от всего ГУЛАГа.

— В ГУЛАГе один кнут, а у нас кнут плюс пряник, вернее, пирожки с капустой, — хихикнул Астрахансц.

— Однако же они молодцы! — сказал гость.

— Кто? Часовые или блатные?

— Да все! И те, и другие!

— А чем, по-вашему, отличается от остальных профессиональное ворье? Сольц посулил им зачеты, один день за полтора суток, и кубатура сразу прибавилась. — Бухгалтер опять хихикнул.

— А ты думаешь, всерьез обещают? Держи карман! Блатным, может, и зачтут, а «кулакам» и каэрам, гляди, как бы еще не добавили. Френкель с Коганом, конечно, отпустят двух-трех человек, а сто или двести лягут в землю. И могилы, придет время, размоет советский потоп. Ну, а кто уцелеет в этой душегубке, тех пошлют на другую строить иные канавы, вроде Печора-Кама. Ты слышал об этом проекте?

Знакомый бухгалтера говорил все горячей и от этого перешел с асграханцем на «ты». Может, он специально говорил громко, чтобы слышал дремлющий Лузин? Значит, не боится доносов, как валаамский послушник не испугался топора нынешним утром…

— Есть, есть уже и такой проект: Печора-Кама. И Кольский полуостров намечено разрезать на две части, хотят выйти напрямую к Норвегии. А на Коле я смачно сидел в лагере, этот климат моя шкура изведала… Уж и не знаю, чем они там будут колоть лед в шлюзах… Может, будут строить ледоколы на конной тяге…

— Да, работы нашему брату лагернику хватит надолго, — вздохнул астраханец. — До самого коммунизма.

— Планы у тебя начерчены, мужиков в России пока достаточно. А Сталину внушили, что Россия слишком многолюдна. Перенаселение, дескать, с ней и церемониться нечего! Ну, ладно, пойду-ка я в Медвежку к своим чертежникам, не буду я вам мешать. Только почему они все в коже?

— Кто в коже?

— Да чекисты…

Бухгалтер ничего не ответил.

Каэр открыл скрипучую дверь дощатого тамбура и ушел. Лузин почувствовал душевное облегчение.

— Кто такой? — спросил Степан Иванович у бухгалтера.

— Бывший артист и поэт, — ответил бухгалтер. — А наш валаамец-то ведь тоже поэт. Вон какие стихи печатает в «Перековке». Хоть не под своей фамилией, а складные. Не говори, Степан Иванович, никому, что это он.

— А я и не знаю, кто это «он»! — засмеялся Лузин и вдруг затих. — И «Перековку» я пока не читал…

Бухгалтер назвал фамилию ушедшего. Но таких артистов Лузин не слыхивал до сегодняшнего дня, вернее, уже вечера. Пора было опять добираться на чем-то на мехбазу за колесами для новых «тачанок», как называли заключенные деревянные тачки.

* * *

Как это ни странно, Степан Иванович Лузин любил, когда пели блатные и воры. Никак не мог он понять, почему бандиты могут так самозабвенно, красиво петь?

Что затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой? Что пригорюнилась, девица красная, Очи блеснули слезой?

Запевал иногда и сам старнадз Буня, если присутствовал. Сегодня запел, и довольно приятно, пожилой вор с русалкою на белом плече. Песню поддержал другой картежник с золотой фиксой во рту:

Жаль мне покинуть тебя, черноокую! Певенъ ударил крылом, Вот уже полночь, дай чару глубокую, Вспень поскорее вином!

Блатные один за другим пристраиваются к первым двум, успевая глядеть в карты и считать очки. Песня набиралась силы и стройности, широко раздвигая стены барака:

Время! Веди мне коня ты любимого, Крепче держи под уздцы! Едут с товарами в путь из Касимова Муромским лесом купцы. Есть для тебя у них кофточка шитая, Шубка на лисьем меху! Будешь ходить вся как златом облитая, Спать на лебяжьем пуху! Снова за душу твою одинокую Много я душ загублю! Я ль виноват, что тебя, черноокую, Больше, чем жизнь, я люблю!

Блатные певцы и воровские картежники не обращают внимания на приглушенный голос Ипполита в другом барачном углу. Около валаамского послушника совсем иная и малочисленная публика.

«… Волею провидения враг рода человеческого без устали искушал племена и народы возможностью быстрого построения Светлого царства на грешной нашей Земле. А Земля год за годом тысячи лет все так же летела вокруг солнышка. Необъятный ослепительный сгусток огня, то есть тепла и света, а может, и еще чего-то необходимого для людей, грел планету то с одного бока, то с другого. Купались в его животворных лучах то «священные камни Европы», то индийские пагоды… — Вероятно, валаамский послушник еще в Петербургской гимназии готовился стать поэтом. Почему же он вдруг захотел в монастырь? — А клевреты лжеца то и дело подзуживали сильных мира, чтобы они натравливали нации друг на друга, поджигали большие и малые войны, чтобы народы губили, уничтожали взаимно друг друга, чтобы и внутри государств ни дня не стояли без дела эшафоты, гильотины и виселицы. Неужто во всем этом и был смысл мировой истории? Молчали камни и храмы, пока не родился Христос, посланник Бога… Земля облетела с тех пор вокруг солнца без малого две тысячи раз. Войны, революции и страдания людские летали вокруг солнца вместе с нею. Несмотря на то, что солнце-то должно было быть в каждом человеческом сердце, как учил Богочеловек. Но люди распяли Христа на кресте. Вознесенный на небо, он оставил на земле своих апостолов, и Дух-утешитель долго поддерживал в них огонь пламенной веры в Бога-отца. Но враг человеческий сумел разделить церковь надвое, на католическую западную и восточную православную. Апостол Христа Иоанн, великий затворник острова Патмос, предсказывал такое деление и ослабу веры Христовой. Скрижали его главной книги, называемой «Апокалипсисом», не вразумили Запад и не примирили его с Востоком. Католицизм в наказание Господне почал делиться на множество вер, которые дружно двинулись противу православия и его хранительницы России — Родины нашей. Почему Русь оказалась такой многострадальной? Да потому, что русские люди ослабили веру в Христа, они очень сильно грешили, и Господь много раз лишал их своей благодати. Стоило русским на время оставить древнее благочестие, как сатана сразу напускал многие беды на православный народ».

— Выходит, у сатаны-то, как у Бога, имелись свои апостолы?

Ипполит согласно закивал слушателю.

«Да, да! Не буду упоминать вам о потере веры нашей в древних веках, скажу лишь о нынешних. В наказание за наши грехи Господь напустил на Россию революцию и полчища бесов… Читайте святителя Игнатия, как готовилось бесовское нашествие на матушку Русь. Читайте…»

Примерно такими словами объяснял валаамский послушник свои религиозные взгляды «кулакам», ворам и каэрам. Растолковывал Ипполит обитателям барака суть православия, но никогда не рассказывал, почему он попал сюда и почему не боится ни старнадза Буни с его топором, ни начальника Когана с его револьвером. Рассказ валаамского насельника был грубо и неожиданно остановлен:

— Ты, монах в задрипанных штанах, кончай лекцию против вшивости! — возгласил Буня, с улицы распахнувший двери. Он гордо и нагло оглядывал все углы. За его спиной молча стоял чекист в форме.

— Ты кого, сука, привел? — тихо спросил пожилой вор. — Сколько у него на вороту красных мух? По одной или по две?

— Сколько надо! — вслух объявил Буня. — Пока по одной, если потребуется, придет, у которого по две.

— Одевайтесь! — приказал человек Ипполиту. — Быстро, быстро! Мне с тобой чухаться некогда…

— Вот и явился к нам бес от сатанинских апостолов, — сказал Ипполит и начал складывать свои жалкие монашеские вещички…

Барак молчал многозначительно и сурово.

XIV

Много перемен свершилось в России, пока Данило да Гаврило тянули общую соловецкую лямку! Кузнец навечно улегся на главном острове Белого моря. Пачина живым под дулами трехлинеек переплавили на не менее знаменитый Попов остров. Долго водили Данилу по «Невскому проспекту» этого острова. Болотный холод совсем было выстудил Данилово сердце. Каждую ночь готовился Пачин «откинуть копыта», как говорил Деменей Кусюмов — башкир, с коим вместе корчились на еловых нарах. Не успевали оба обсохнуть до утренней канители. Их обоих перевели на канал, и начали они усиленно напрягать гужи, чтобы выслужить полтора за один день на строительстве «канавы», как называли Беломор многие заключенные.

Здесь Данило Пачин узнал, что власть отменила округа и уезды, зато учредила какие-то районы.

Скачков остался на прежней должности, ему-то было все равно: уезд, округ или район. Микуленок пошел выше. Стал Николай Николаевич Микулин председателем райисполкома. Теперь они были почти на равных с секретарем райкома. Секретари слишком часто менялись. Менялось в России все и вся… Кабинетная жизнь отнюдь не стояла на одном «градусе», как выражался Данило Пачин, и каждая перемена в верхах тотчас отзывалась и на «канаве», и на жителях Ольховицы.

У прокуроров и следователей хлопот был полон рот, как говорил Скачков, ограда выше колокольни, как говорилось в народе.

— О чем задумался, детина? — хохотнул Скачков после того, как без стука вошел в предриковский кабинет и с чувством пожал руку Микулина. Уверенно сел он около главного предриковского стола, за коим Микулин проводил совещания. Столы стояли буквой «Т», как было принято в райкомах.

Скачков спросил у предрика, как правильно: «Никулин» или «Микулин»?

— Таскать, и так и так можно, это не имеет значенья!

Николай Николаевич продолжал маршировать по собственному кабинету. Он действительно сильно задумался и не знал, что делать. После очередного визита в райком председателю было над чем задуматься. Секретарь райкома сказал не очень-то приятную новость.

По сообщению райпрокурора, в народный суд поступило заявление от гражданки Мироновой, — проживающей в деревне Шибаниха. Она якобы требовала с Микулина алименты. Секретарь не посулил предрику повоздействовать на судью и прокуратуру. Он просто приказал немедленно исправить моральный облик, чтобы не допустить падения авторитета советского служащего. «Если дело дойдет до областного прокурора Головина, тебе не миновать оргвыводов…» — добавил он напоследок.

В дополнение к райкомовской головомойке дошли до предрика слухи, что Палашка Миронова снова беременна, и в Шибанихе будто бы опять думают на него, то есть на предрика. Мол, больше и некому. Нет, это уж слишком!

— Дак ты чего ходишь по кабинету как журавель по болоту? — опять спросил Скачков и хохотнул.

— Жил бы тихо, да от людей лихо, — ответил предрик.

— Каковы дела с ворошиловским жеребцом?

При таком вопросе Микулин воспрянул духом, заулыбался и сел.

— Таскать, жеребца Ворошилов берет! Он объявляет нам благодарность! Из Москвы бумага пришла. Надо припасать вагон и конюха, жеребца будем отправлять. На, почитай!

Пока Скачков читал бумагу с ворошиловской благодарностью, предрик снова поугрюмел и начал вышагивать.

— Дак это же хорошо! — оживился Скачков. — Прогремишь на весь Советский Союз! Бумагу-то подписал сам нарком!

— Сам-то сам…

— Тогда в чем дело?

Скачков не знал пока про Палашкино заявление, но опытным глазом следователя он давно заметил, что микулинское расстройство на личной почве. Следователь спросил, что в голове у предрика. В голове же у Микулина торчала одна загвоздка: Палашкина дочка. Вдруг и второго ему судом припишут. Опозорится он на всю область. Хотя ко второму Палашкиному заходу предрик не касался ни сном, ни духом. Кто успел? Неизвестно… Присудят вот алименты за чужого, и будешь всю жизнь платить. Но самое главное — оргвыводы за моральное разложение. Микулин только что собрался идти расписываться со скачковской секретаршей синеблузницей Любой. Было о чем думать!

Скачков расхохотался, когда выслушал предрика:

— Да, оказывается, дело не в жеребце, а в кобыле! Николай Николаевич, есть о чем тужить. Все в наших руках. Мы это дело уладим вмиг. Не тужи, дорогой.

— Как ты уладишь?

Они стали приятелями с того самого дня, когда Микулин подписал бумагу на Игнаху Сопронова. Сопронов отсидел свое и, несмотря на участившиеся припадки, опять пошел в гору. Он и привез весть о Палашкином брюхе, когда приезжал на совещание работников райсоюза. До этого его выбрали в председатели Ольховского сельпо, хотя метил Игнаха в сельсовет на место Веричева.

— Уладим мы это так, — посерьезнел Скачков. — Сегодня же поговорю с прокурором, скажу ему и про ворошиловскую благодарность. А дальше найдем свидетелей по месту жительства, чтобы подтвердили, что ты тут ни при чем. До суда доводить не рекомендую…

— Вся Шибаниха знает, что девка у нее моя. Не будут писать.

— Напишут, как миленькие! Завтра еду в Ольховицу, у меня там срочные дела с хохляцкими беженцами. Проверну заодно и твое дело.

Предрик сразу повеселел:

— А чего с хохлами?

— Помнишь Малодуба Антона? Мы, понимаешь, отпустили его на родину как человека. А он, видать, снюхался там с контриками! Съездил и приехал обратно. Теперь в Ольховицу, и такую пропаганду привез.

— Какую?

— Говорит, что на Украине народ с голоду пухнет, что кое-где жрут человечину. Ну, я ему покажу, где чего жрут! А ты с алиментами… Ишь, чего испугался.

— Испугаешься, коли до райкома дошло!

— Не боись, я тебе это дело усахарю. Поедешь со мной в Ольховицу?

— Нет, у меня сессия на носу, надо готовить доклад.

— Знаю, какая у тебя сессия, — подмигнул Скачков. — Мне кое-что моя секретарша говаривала… Да, а ты помнишь Ерохина?

Микулин снова насторожился.

— Как не помнить!

— Так вот! Был я на днях в Вологде. В Духовом на Ерохина требуют характеристику. А еще всучили всесоюзный запрос. Не могут найти твоего земляка… Гири… Горен… Курьером служил у Калинина.

Скачков нашарил в полевой сумке блокнот, вспоминая фамилию.

— Гирина, что ли? — подсказал Микулин.

— Вот, вот. Ты знаешь его?

— Дружки со Штырем были.

— Были да сплыли! Как бы тебе эта дружба боком не вышла. Приказано собрать на него все подробные данные. Допросить родню. Гляди в оба с этим Гириным! Так едешь со мной в Ольховицу или нет?

— Нет.

— После женитьбы напишешь мне бумагу насчет твоего Штыря! Сразу.

— Может, я и жениться не буду…

— Будешь, будешь! — снова хохотнул следователь и встал. — Любка—девка хорошая…

Микулин по уходе Скачкова вызвал Смирнова, нынешнего заведующего сельхозотделом, велел ему выехать в срочную командировку в Ольховицу:

— Зайдешь к Скачкову, с ним и уедешь утром. Он скажет, чем там заниматься. Самое главное, навались на последнюю единоличницу и на строительство скотного двора. Выясни, что и как… Вечером зайдешь ко мне на квартиру. Поговорим… На обратном пути требуется пригнать жеребца…

Фокичу ехать в такую даль никак не хотелось, но предрик есть предрик. И ворошиловская бумага веселила, обязывала и подгоняла не только одного Фокича. Она не на шутку взбудоражила весь райком и райисполком. Мигом дошло дело и до областного военкомата.

На другой день уполномоченные на микулинском тарантасе выехали из райцентра, только выехали не утром, а уже после обеда. Им пришлось ночевать на середине пути в том самом доме со въездом, где всегда останавливались шибановцы. Зато с ночлега Фокич со следователем выехали еще затемно. Проехали второй волок, стало светать. Пели петухи в деревнях, стук цепов доносился от многих гумен. Люди молотили рожь. В тех деревнях, где ежегодно праздновали день Успения Богородицы, уже сушили в овинах проросший солод. Радужная паутина плавала в воздухе. Роса изумрудами играла и переливалась, когда всходило солнце. Ритмичный бой цепов стихал на гумнах вместе с восходом.

Лошадью правил сам следователь. Тарантас кренился на крупных выбоинах, отдохнувшая лошадь бодро отфыркивалась.

Сидя на мешке с овсом, Фокич взял скачковскую папиросу, заметил:

— Товарищ Скачков, Николай Николаевич просил собрать кое-какие бумаги в Шибанихе…

— Скажу все на месте, погоди! Дай на природе очухаться… — И передал Фокичу вожжи. — Давай, правь государством! Харчей-то взял каких? У меня только хлеб да вареные яйца.

Из полевой сумки он вытащил две четвертинки, еду и миниатюрную эмалированную кружку. Фокич сразу повеселел, на ходу расстегнул свою полевую сумку и развязал свой узелок со снедью. Собственную четвертинку, спрятанную в овес, он побоялся показывать. Ее «оприходовали» лишь после двух скачковских, когда следователь запел:

Наш паровоз, вперед лети, В коммуне остановка, Иного нет у нас пути, В руках у нас винтовка!

У последнего волока Смирнов минут пятнадцать кормил кобылу овсом. День за разговорами кончился, время уже шло к осени. Солнышко скрылось. Слепни исчезли, но последние летние комары в изобилии садились на лошадиную морду. Лошадь мотала толовой, отмахивалась хвостом, иногда останавливалась и била задней ногой по брюху. Когда Скачков с Фокичем добрались до первых деревень Ольховского сельсовета, совсем стемнело. Только на западе светилась лиловая полоса. Но и она быстро сникла, как бы растаяла в беспредельной сплошной темноте.

— Каллистрат Фокич, где ночевать будем? — спросил следователь.

— Я, товарищ Скачков, думаю, надо ехать к большому дому, раньше там жил бухгалтер маслоартели Шустов.

— А нынче?

— Теперь там живет предсельпо Сопронов Игнатий Павлович. Семья небольшая, места у него много.

— Нет, к Сопронову иди ты, а меня вези к Веричеву, — приказал следователь. — Ночевать врозь будем! У меня особые дела к сельсовету.

Фокич не стал перечить, хотя и рассчитывал на сопроновскую добавку. Спросил:

— Может, дернуть мне прямо в Шибаниху? Насчет жеребца-то вопрос там надо решать с колхозом. В «Пятилетке» теперь Евграф Миронов. Командует, говорят, очень надежно.

— Езжай! Дорогу знаешь… Жеребца примешь лично сам!

После четвертинок Скачков забыл о микулинском деле и спрыгнул с тарантаса около веричевской избы. Фокич напоминать не стал, постеснялся. У Веричева три передних окна светились довольно шибко. Наверное, горела десятилинейная лампа. Кажется, Веричев сам почуял приезд начальства и выскочил на крыльцо в темноту.

Дела к председателю Ольховского сельсовета были у Скачкова действительно важные. Во время поездки в Вологду Семен Руфимович Райберг приказал выявить биографию Гирина, о котором толковали с Микулиным. В блокноте Скачкова, хранившемся в полевой сумке, считавшемся таким же важным документом, как партбилет или удостоверение чекиста, было записано:

«1. Выяснить все, что касается Петра Гирина, урожденца деревни Шибанихи, а также и Павла Даниловича Рогова деревни Ольховицы. На обоих объявлен всесоюзный розыск. Возможно, что Рогов скрывается на территории Ольховицы или Шибанихи. Приметы. Русая окладистая борода. На одной ноге нету большого пальца. Рост средний.

2. Ликвидировать три последних единоличных хозяйства и хутора на территории Ольховского сельсовета.

3. Допросить про людоедство на Украине и арестовать украинского переселенца Малодуба Антона. Ездил на родину и вернулся обратно с контрреволюционными репликами.

4. Насчет элементов Ник. Ник.».

Слова «уроженец» и «алименты» следователь во всех своих бумагах писал так, как произносил в разговорах.

По поводу «элементов Ник. Ник.», помимо перегона ворошиловского жеребца и других важных дел, была поставлена задача и завсельхозотделом Каллистрату Фокичу Смирнову. Поставлена тайно от следователя. Фокич и без Скачкова знал, что ему делать: во-первых, надо было уговорить председателя колхоза «Первая пятилетка» Евграфа Миронова, чтобы он повлиял на свою дочь Пелагею и чтобы она отозвала из суда свое заявление. Во-вторых, если с отзывом не получится, собрать письменные свидетельства колхозников, где бы говорилось, что Микулин к новой беременности отношения не имеет…

«Дело сложное, — подстегивая лошадь, думал полупьяный Фокич. — Наберу ли таких свидетелей-то? Наберу! Скачков подсобит, ежели заупрямятся…»

Через час-полтора в непроглядной, но теплой ночи мелькнули первые шибановские огоньки. Деревня затихла еще не вся. Во многих домах горели керосиновые лампы. Молодяжка только что расходилась из церкви со своего игрища. Играла чья-то гармонь. В темноте какая-то девка звонко пропела:

Пятилетка, пятилетка, Немолоченая рожь, Из-за этой пятилеточки В сыру землю уйдешь.

Гармонист играл худо: отвори да затвори. Захотелось и самому растянуть, но Фокич погасил такое несерьезное желание. Не раздумывая, направил он повозку к дому бывшего председателя Куземкина. Света в доме не было. Фокичу пришлось долго стучать в ворота. «Ходит, видно, по гулянкам!» — подумал уполномоченный, вспоминая, что Куземкин до сих пор холостяк. Наконец двери в избу скрипнули.

— Кого середь ночи леший принес? Кто ломится-то?

Фокич сказал, кто он такой.

— Дак дерни за веревочку-то! Ведь и ворота не заперты.

Старуха ушла обратно в избу. (Она была, видимо, в одной рубахе.) Фокич подергал за веревочку, ворота открылись, и он ступил в сени. В избе за переборкой тускло горела коптилка. Куземкина действительно дома не оказалось… Старуха в кути долго и, кажется, ворчливо звенела самоварной конфоркой, щепала лучину, ставила самовар. Фокич напрасно пытался разговорить родительницу бывшего председателя. Она лишь ругала Митьку и второго сына, обоих называл «пустоглазыми».

Фокич достал свой, как он называл, поминальник, в темноте записал пропетую девкой частушку и вышел на улицу. Он распряг лошадь, разнуздал. С помощью кузёмкинской бадьи напоил из колодца и привязал к тарантасу. После этого он насыпал в торбу овса и нацепил ее на кобылью голову.

Младший «пустоглазый» первым явился с гулянки. Он зажег семилинейную лампу, поздоровался с Фокичем за руку. Чай пили и ели пшеничный пирог с рыжиками вдвоем. Парень оказался не больно-то разговорчивым, сразу ушел спать на сено. Старуха улезла на печь.

… Митька пришел домой чуть ли не под утро. Фокич глубоко спал на широкой лавке под шубой. Под головой торчала единственная в доме пропахшая табаком пуховая подушка. Митька погасил увернутую лампу и на цыпочках подался на сенную поветь к братану. В Шибанихе пели вторые голосистые петухи.

В шестом часу, как раз в тот момент, когда отгорланили петухи и когда солнышко оторвалось от горизонта, в Шибанихе раздался резкий звонкий удар по металлу. Он отдаленно напоминал звон средней величины колокола. Но это звенел не колокол, а обычный плужный отвал, висевший на веревке, привязанной другим концом к нижней ветке березы. После первого удара на какое-то время утренняя тишина снова обволокла спящую деревню. И вдруг послышались удары частые, требовательные. Зуб от бороны лупил и лупил в руке Евграфа по звенящей стали плужного отвала.

Председатель колотил по отвалу до тех пор, пока не заблеяла и не поперхнулась от жадно схваченного травяного клочка первая выпущенная овца. Следом за овцой, подобно рыбацкой лодке, лениво и торжественно выплыла из климовского двора красно-пестрая корова. Тогда из ворот клюшинского подворья с куском пирога в зубах и выскочил Гуря-пастух. Поспешно ударил он в свою деревянную барабанку. В зубах пирожный кусок, в обеих руках сухие березовые колотавки. Гуря барабанил с куском пирога во рту. Евграф сунул железный зуб в березовое дупло и едва удержал смех внутри себя:

— Гляди, Гуря, не подавись! Ты прожуй, прожуй сперва…

Гуря перестал барабанить, сунул колотавки в холщовую, вроде бы школьную сумку и взял в руку недоеденный кусок пирога.

— Не подавлюсь я, не подавлюсь, в поскотине и доем пирог-то, больно скусной. Пшеничной, мяконькой. В поскотине и доем…

— Вот, вот, не торопись.

Евграфу не хотелось даже оглядываться на свое новое пристанище, на избенку, доставшуюся ему после тюрьмы. Недавно ворота избенки мазнули дегтем! Опять поставили метку!.. Второй уж раз… И за что только Господь наказывает? Летом Палагия опять с кем-то сгуляла. Бабенки-то все видят, что надо и что не надо. Народ бает, что сблудил Микуленок, когда была матросская сварьба. Ревит девка, а не говорит, с кем. Что толку, если и скажет? Будет все равно второй выблядок… Замуж не выйти. Стегал, стегал по заднице, изувечил бы в горячке, не заступись Марья, жена. Потатчица! Обе ревели в голос. Да ведь и самому жалко… Родная кровь…

Евграф угрюмо пошел в контору, вернее, в свою же зимовку. На воротах конторы все еще был заметен поставленный кем-то дегтярный крест. Чем только не смывала Палашка эти черные дегтярные знаки! И с дресвой-то шаркала, и с теплым щелоком… Скоблила и вострым лучевником, все зря. «Один выход, ворота навесить другие… — подумал Евграф. — Предрика бы и заставить… Пусть бы он, блядун, и навешивал. Подали на него в суд, ладно и сделали».

Так рассуждал председатель «Первой пятилетки» Евграф Миронов. Бабы, молотившие на гумне ржаные снопы, не ждали и первого звона, они давно скидали снопы на долонь роговского гумна и сейчас молотили. Дело там было надежное. Гуря погонил коров в поскотину, тоже дело надежное.

А что не надежное? У Евграфа болела душа за плотников, рубивших коровник для МТФ, то бишь для молочно-товарной фермы. Запланирована была и КТФ — коневодческая товарная, но какая она товарная? Ведь кобыл не доят. Только не Евграфу менять колхозные всякие названия.

Плотники раньше восьми не соберутся. Правда, бригадиром у них поставлен Ванюха Нечаев, этот курить по часу и лясы точить не даст. Ежели размашутся, то и на обед не остановить.

Другое важное дело было у Евграфа насчет медведя… Еще не сошли коросты на клюшинской телушке, а зверюга до смерти задрал зыринскую. От этой остались в поскотине, считай, рожки да ножки. Вот почему на завтрашний день Евграф всем миром наметил поход в поскотину, чтобы выгнать зверя подальше в лес. Володя Зырин сходит даже за ружьем в Ольховицу к Митьке Усову. Заодно и волка турнуть, если завелся.

На лавочке около конторы сидели Киндя и Савватей Климов. Судейкин курил цигарку, а Савва ругал его за это:

— И чего ты, Киндя, эдак небо коптишь? Дым да сажа! То ли дело, когда понюхаешь да чихнешь.

— Больно сопель много от твоего нюханья. Я соплюном сроду не был.

Евграф не стал отпирать ворота с дегтярным крестом и пристроился около двух рановставов.

— Ты, Анфимович, слыхал ли новость? — заговорил Климов. — Митькина матка сказывала, за жеребцом вечор приехал нарочный, который, бывало, плясал у Кеши еще в старой избе.

— Пускай хоть сейчас обратывает.

— Нет, сейчас-то он пока спит. Чур меня, чур, пробудилися! Оба с Митькой… Идут!

Подоспевшие Фокич с Куземкиным за руку поздоровались со всеми подряд. Евграф отпер замок на воротах, пропустил уполномоченного в контору. Мужики не посмели заходить в помещение, и сам председатель побыл там всего ничего. Выскочил, как из угарной бани:

— Скажи, Савватей, счетоводу-то, как проспится, чтобы сразу запряг уполномоченную кобылу в тарантас! Пусть перегонит ее в Ольховицу и тамотка сдаст следователю! Лыткина направь к здешнему, ежели увидишь… А ты, Акиндин Ливодорович, пойдем-ко со мной.

— Куда ты меня повел?

— Не я тебя, а ты меня! Пока Смирнов полномоченный баб вызывает, веди к жеребенку. Поглядим, можно ли его посылать Ворошилову…

— Пойдем! Для Ворошилова я не жеребца, а и свою коровенку отдам. Опять, паскуда, не обгулялась! Не знаю, чево с ней и делать…

Председатель и Киндя Судейкин отправились глядеть жеребца. За ними увязался рано поднявшийся Алешка Пачин. Вчера они с Серегой Роговым боронили зябь и Алешка потерял зуб от бороны «зигзаг». Этот зигзаг и во сне всю ночь мучил Алешку. Вера Ивановна не знала, чем подсобить. Сама ходила искать, да разве найдешь? На дороге нет. Он, может, отвинтился в земле, когда боронили полосы. Ищи — свищи! Председатель посылал Алешку искать второй раз и заявил: «Пока не найдешь, в деревню не приходи!»

Алешка Пачин, неразлучный с Серегой, искал зуб дотемна, а сегодня ходил по пятам Евграфа. Ходил и канючил:

— Божат, мы не наши! Божатко, нам удить идти! Я больше не буду зубья терять! Я не виноват, что он был худо привинчен…

— Кыш! Пусть Серега без тебя на омут идет. А ты ищи зуб! Где потерял, там и ищи!

— Пусти ты их, Анфимович, на слободу-то, — вступился за ребят Киндя. — Явен грех малу вину творит. У меня в подвале вроде есть какой-то зуб. Я тебе принесу!

— Божатко, отпусти рыбу удить… — хныкал ободренный Киндей Алешка.

Председатель смягчился, когда подошли к березе с плужным отвалом:

— Ладно, дам вам зуб взаймы! Идите на реку оба. — Евграф отзвонил на отвале вторую побудку старым, без гайки, зубом и не стал класть железяку в березовое дупло. Подал ее Алешке. — Снеси покамест домой! Потом привинтим. Бегите удить!

Ребятишки схватили зуб и нечередом понеслись в баню за удами.

— Вишь, мужики будут, добытчики! А мои девки спят. И женка только что печь затапливает. Ты, Анфимович, постой тут, я скоро…

Киндя Судейкин ушел в дом, изнутри открыл двор с Уркагановым стойлом. Жеребец, привязанный к железному крюку, сдержанно заржал, заперетаптывался.

— Стой, стой по-людски! Не пляши. — Киндя бросил в ясли охапку завядшего клевера и разнуздал жеребца. — Как бы язык не куснул… А что, Евграф Анфимович, за жеребенка-то колхозу дадут? Ведь он нам и самим нужон! Посулил Ворошилов чего или шиш с маслом? Может, медаль, а то целый трактор пришел из Москвы-то. Тамо железа-то много.

Евграф подумал про «шиш с маслом» и промолчал. Он все еще дивился, откуда появилось такое жеребячье имечко — Уркаган и кто виноват, что жеребца вытребовали в Москву. Микуленок, что ли? Гордость за родную деревню Шибаниху пересилила в душе Евграфа все остальные чувства.

Судьба жеребца решалась еще до Евграфа при Митьке Куземкине. Когда ожеребилась новожиловская кобыла, никто не думал, как бы назвать жеребенка. Теперь на всех взрослых лошадей в колхозе были заведены паспорта. Нарком Ворошилов приказал поставить на учет каждую лошадь. Из района приезжала спецкомиссия. Всех коней осматривали как новобранцев, мерили рост по холке, проверяли зубы, отмечали болячки, клички и выписывали на каждую паспорт. Потому Куземкин долго и думал, как назвать жеребчика от новожиловской лошади. Где он слыхал это слово: уркаган? Бог весть! Кличку надо было давать по первой букве материнского имени, но на ту букву ничего Митьке не подвернулось. «Давай, записывай по отцу! — приказал председатель конюху Савватею Климову. — Отец Ундер, пусть и этот будет на букву «у»!»

Так появился в Шибанихе жеребец по имени Уркаган. Будучи завсельхозотделом, Микулин вздумал подарить шибановского жеребца Красной Армии. Пришла ему в голову такая мысль во сне, нежданно-негаданно. Куземкин в «Первой пятилетке» тоже недолго думал. Письмо из района ушло в Москву, хотя вначале никто не рассчитывал на то, что оно дойдет до наркома. Все, в том числе и сам предрик Микулин, забыли про ту бумагу. Вдруг приходит ответ из Москвы, да еще от самого Ворошилова!

Пускать Уркагана в поскотину со всеми лошадьми стало уже нельзя, приходилось держать отдельно. А где? Только двор в доме Кинди Судейкина был приспособлен для такого верзилы, как Уркаган. И Киндя вспомнил былые дни, когда он ходил за Ундером. Судейкину установили за уход пятнадцать трудодней в месяц. Савватею Климову, конюху, Зырин вписывал в книжку и за всех лошадей двадцать трудодней в месяц, а Кинде за одного жеребца полтрудодня в сутки. Но Савватей сам отказался от Уркагана, а Киндя сумел его даже объездить…

— Вот так имечко дали! — сказал Евграф Кинде, когда после тюрьмы заходил к Судейкину и глядел на жеребца в первый раз. — Ты, Акиндин, хоть знаешь ли, что такая кличка значит?

— Знаю! — сказал тогда Киндя. — Уркаган — это когда буря и наводненье.

— Когда буря — это называется ураган, — поправил Евграф. — А уркаган значит начальник шпаны.

— Вот оно что! Разве у шпаны бывают начальники?

— Бывают… — вздохнул Евграф. — У всех бывают.

На том тогда и остановились, пока не выбрали Миронова в председатели. Евграфу в ту пору было не до колхоза, одна у него была дума, где ночевать со всем бабьим семейством. Нынче Евграф сам стал начальником, а за жеребцом приехал уполномоченный Фокич. И стало Евграфу жалко отдавать жеребца в чужие руки. Такого красавца… Куда его погонят, сердешного, неужто опять будет война?

На Уркагане был отцовский, то бишь ундеровский, недоуздок с двумя железными кольцами. Сквозь кольца продернут Киндей толстый канат, пропущенный в большое кольцо в стене. Киндя один выводил жеребца на улицу. Правда, объезжали Уркагана втроем с Володей Зыриным и Ванюхой Нечаевым. Порвал жеребец шлею и вдребезги распазгал копытами две или три телеги… Лягался, лягался да и успокоился после соленой хлебной горбушки. Пошел в упряжке спокойно, сперва в галоп, потом и рысью.

Жеребец легонько заржал, когда Киндя совсем распахнул ворота. Судейкин по внутренней навозной лесенке сходил в избу и подал жеребцу горбушку хлеба:

— Вот на-ко, поешь… В Москве не дадут.

— Пошто не дадут? — спросил председатель. — Может, и дадут.

— Может, и дадут, Анфимович, да не посолят. А несоленую он и жевать ни за что не станет. Вылитый Ундер!

— Есть у тебя скребница железная либо щетка?

— У Судейкина все есть! На-ко, держи ужище-то.

Хвастун Киндя сходил куда-то на верхний сарай, принес две скребницы. Мужики начали чистить Уркагану бока. Он вздрагивал, косил назад звероватым глазом, колесом выгибал могучую шею и вдруг мощно заржал, словно чуя перемену в своей судьбе…

XV

Груня Ратько, как ни жалко ей было будить дочку, сидела на полу около постели, трогала черную серповидную бровку Авдошки, щекотала раскрасневшееся во сне родное ушко:

— Вставай, милая, вставай, мое серденько, надо вставать…

Авдошка слышала требовательную материнскую ласку и никак не могла пробудиться. Ей снился какой-то удивительный, ясный и сладостный сон, который был радостным и счастливым. Авдошка не хотела пробуждаться…

За лето Груня вдвоем с младшей дочкой оштукатурила в Ольховице три избы. Обе выселенки перебрались в четвертый дом к Славушку, когда сапожник перебрался в другой дом. Старшая Наталочка ходила одна в других деревнях…

У Груни болела о ней душа. После того давнего ночлега в доме со взъездом Груня Ратько разлучила своих дочерей. Взрослым детям украинских высланных по-прежнему не разрешалось жить вместе с родителями. Еще и сейчас Груня все время боялась, что начальники не дадут ей ходить вместе хотя бы с одной Авдошкой…

Зимняя изба Славушка, которую выселенки собирались штукатурить, была полностью — и потолок и стены — обита узкими дранками. Славушко покупал для этого мелких гвоздей в лавке сельпо. Вчера он указал Груне место, где ближе всего брать глину. Глина оказалась не больно чистая, пришлось выкидывать камни и желтоватые сгустки известняка. Груня до умывания и до завтрака хотела послать дочку с корзиной за конским навозом:

— Иди, мое серденько Авдошенька, к хуторской раде. Тамо конячий кизяк. Лошадей много ставят, их там привязывают.

— Мамо, мамо, до хати иде чоловик! — Авдошка уже глядела в окошко. — Ой, вряди-годи Антон Малодуб!

Авдошка заверещала от радости, быстро оделась и заприскакивала. Груня не меньше ее обрадовалась Антону. Она уже слыхала, что Антон приехал с родины и теперь помогает сапожнику Кире.

Земляки боялись общаться. Антон Малодуб еще не рассказывал семейству Ратько о поездке на Украину. Груня дивилась тому, что он приехал обратно с родины. Сейчас она терпеливо ждала от него подробностей.

— Чого гутарить! — Антон нервничал. — Нема ничого доброго. На хуторе всякий день ховають людей. Заслины ставят, чтобы никуды больше никого не пускать. Хлеба нэма, цибули нэма. И уходить не можно и старцювати нельзя. Кошек варят в горшках и собак неначе всех перерезали. По хутору як Мамай прошел…

— О, Господи! — завопила Груня. — За що караешь?

— Тише… В деревне наибильший начальник. Такий причепа скажений. К нему я и тороплюсь. Чоботар велел кожу мочити, а счас меня самого… мочить будут, или сушить, не знаю… — по-русски добавил Антон и вполголоса по порядку рассказал, кто на хуторе умер.

Груня только охала да всплескивала руками, слезы катились по щекам у дочки и матери. Антон боялся говорить об умершей родне Груни. Чтобы не рассказывать о смерти родных для Ратько хуторян, он перешел на иную тему. Сказал, что свое семейство так и не может найти, что от Грицька нет ни слуху ни духу, что Митрук и Петренко с семействами живут под Тотьмой и будто бы Митрук построил уже свой дом.

— Того и гляди, Митрука раскулачат во второй раз! Першего разу мабуть не хватило…

Антон так и не избавился на чужой стороне от украинской смешливости.

Авдошке хотелось узнать, не видал ли он того военного, который отцепил в Вологде вагон с народом. Но она стыдилась. Какой уж тут военный с усами! Груня с Авдошкой обе плакали.

— Ну, здоровеньки булы, авось еще свидимся, — сказал невеселый Антон и заторопился к следователю. Было еще рано. Авдошка взяла большую корзину и пошла за конским навозом. Антон с сельсоветского крыльца помахал девке рукой, ступил в коридоры. Авдошка начала собирать около коновязи сухой конский навоз. Две лошади, запряженные в телеги, хрупали у коновязи свежим клевером. Отгребать из-под них помет Авдошка боялась, как бы не лягнули.

Антона она больше так и не видела, ни в тот день, ни позже… В сельсовете стоял матерный крик.

— Я тебе покажу, какой голод на Украине! Людей едят? Контрреволюцию по району разносить не позволю! — орал Скачков. — Мы тебе поверили как человеку, разрешили съездить, а ты?

— Я, товарищ начальник, что, я ничего.

— Молчать! Твой брат Григорий где сейчас? Опять в розыске! Он с Печоры сбежал. Мы и тебе доверяли, а ты чем отплатил?

Антон притворился виновным. Он обещал никому больше не рассказывать, как живут люди на Украине. Все равно Скачков отправил его в мезонин.

— Сиди тут, пока дела не закончу! Поедешь со мной! За следователем проскрипела узкая лесенка.

От самого раннего утра Скачков и председатель сельсовета Веричев уламывали двух упрямых единоличников. Один жил в деревне Горка, второй на хуторе. Их подводы стояли у коновязи, кони уже схрупали весь корм, какой был, и сами единоличники изрядно проголодались. К обеду один вроде бы начал сдаваться, второй ничего не хотел слушать:

— Скажи мне, таварищ Скочков, колхоз — это добровольное дело?

— Нет, добровольно-принудительное!

— Выходит, кобыла и корова одно животное… Как так? Ничего не понимаю…

— Вот дам тебе повестку в народный суд, сразу поймешь!

— За что жо, товарищ Скочков?

— А там скажут, за что! — ругался следователь.

Сначала Скачков уговаривал добром, теперь перешел на угрозы, от чего оба еще сильнее начали «злоупорничатъ».

— Задание по лесу у них как? Выполнено? — спросил следователь Веричева, когда оба мужика отправились в лавку и начальники остались одни. Веричев повернулся к Скачкову своим веселым бабьим лицом. Он как будто был доволен, что у Скачкова ничего не выходит с двумя этими единоличниками. Это больше всего и злило следователя.

— А никак, товарищ Скачков! — сказал Веричев.

— Что значит никак? — следователь прямо-таки взревел. — А ну давай суда все данные! По лесу и по гарнцу!

Никаких «данных» по лесу у Веричева не оказалось, кроме «списка по кубатуре». А по этому списку единоличники вывезли кубатуры как раз намного больше других. Задание они выполнили полностью. В списке задолженности по гарнцу их тоже не было.

— Так… — угрожающе произнес приезжий. — А заем как? Самообложение? Трудгужповинность? Ушли они, товарищ Веричев? Вот! Сельхозналог обоим ты явно занизил!

— Так сказать, все по инструкции, товарищ Скочков. Ушли вроде. В сельповскую лавку сряжалися.

— Так! Ну-к, пригласи их еще. Быстро!

«Затакал, будто сорока на колу», — подумал Веричев и не посмел ослушаться. Сам побежал искать мужиков, поскольку уборщицы Степаниды в сельсовете не оказалось. Скачков уткнулся в сельсоветские бумаги. Помимо списка по «вывозу кубатуры» подшита была к делу печатная записка бывшего предрика с пометкой «копия заведующему лесопунктом». Записка гласила:

«На ваше письмо от 13. Х. 30 райисполком разъясняет, что на применение постановления ВЦИКа от 15. II. 30 г. к отдельным лицам, не выполняющим самообязательство с/сходов о выполнении лесозаготовок, санкции РИКа не требуется. Кулаков выслать в лес немедленно и при невыходе сразу же привлечь к ответственности на основе данного постановления».

Тут же была подшита пожелтевшая вырезка из газеты № 45 ВЦИКа от 15. II. 30 г.:

Постановление ВЦИК и СНК РСФСР

о мероприятиях по усилению работ

на лесозаготовках и сплаве.

Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет и Совет Народных комиссаров РСФСР постановляет:

1. Разрешить сельским советам в тех случаях, когда общим собранием граждан (сельским сходом) принято постановление о выполнении в порядке самообязательства всем селом определенной работы по заготовке и возке леса, а также по сплаву, и в связи с этим если произведена раскладка задания между отдельными хозяйствами, налагать на отдельных хозяев, не выполняющих указанных решений сельских сходов, штрафы в административном порядке в пределах 5-кратного размера стоимости падающей на них работы, с применением в случае уклонения от уплаты штрафов с торгов имущества соответствующих лиц.

Гужевая сила, принадлежащая кулацким хозяйствам, не выполняющим своего задания по вывозке леса и сплаву леса, подлежит по постановлению сельского схода изъятию для нужд лесозаготовок.

2. Предложить сельским советам при противодействии проведению лесозаготовок и лесосплава, а также при отказе от выполнения указанных выше работ группами возбуждать против указанных лиц уголовное преследование по соответствующим частям ст. 61 УК РСФСР.

3. Из штрафных сумм, взыскиваемых с отдельных хозяйств, не выполняющих принятого общим собранием граждан (сельским сходом) постановления о выполнении в порядке самообязательства всем селом работ по лесозаготовкам и лесосплаву, должно производиться обязательное отчисление 25 % в соответствующие фонды кооперирования и коллективизации деревенской бедноты как в том случае, когда штраф наложен в административном порядке (сельским советом), так и в тех случаях, когда штраф наложен судом (в порядке ст. 61 УК РСФСР), с обращением остальных 75 % в доход местного бюджета.

4. Разрешить центральным исполнительным комитетам автономных республик, краевым (областным) исполнительным комитетам в тех случаях, когда исчерпаны другие способы достаточного обеспечения рабочей силой и гужевым транспортом, вводить в лесозаготовительных и лесосплавных районах платную трудовую и гужевую повинность для нужд лесозаготовок и лесосплава.

Кулацкие элементы привлекаются на работу с пониженной оплатой труда, исходя из местных условий.

Настоящее постановление ввести в действие по телеграфу.

Председатель ВЦИК М. Калинин Секретарь ВЦИК А. Киселев Москва, Кремль, 13 февраля 1930 г. Верно: делопроизводитель

Однако подпись делопроизводителя была неразборчива.

«Так, так… — Скачков потирал от удовольствия руки. Это было именно то, чего ему не хватало. — Почему Веричев еще вчера не показал эту подшивку с указом Калинина? Явный пособник кулацкому алименту! Что ж, дай срок, разберемся и с Веричевым…»

Дверь председательского кабинета пропела простуженным петухом. Скачков повернулся и увидел нарядного Зырина. Счетовод был в голубой атласной рубахе, в новом шевиотовом пиджаке, на котором красовался знак «Ворошиловский стрелок». Сапоги на ногах были стоптанные и даже с заплаткой, но густо промазанные дегтем.

— Пригонил я вам, товарищ Скачков, кобылу и тарантас! — доложил счетовод. — Травы накошено.

— Не распрягай! Привяжи и можешь быть свободным. Нет, еще передашь записку. Где сдавал на значок?

— В уезде, товарищ Скачков! — соврал Зырин. — ПВХО еще не получено…

Следователь выдрал из блокнота листок с грифом «секретно». Написал что-то синим карандашом и подал Зырину:

— Вот, передашь Смирнову!

Володя спрятал записку в пиджак, попрощался и вышел. Он перегнал повозку от крыльца к лошадям единоличников, слегка нацепил вожжи на бревно коновязи.

Какая-то женщина собирала в корзину конский навоз. Счетовод не сразу признал в ней Груню Ратько. Обрадовался счетовод выселенке, хотел громко, на всю волость поздороваться с Груней. Она же вспыхнула как маков цвет, отвернулась и вдруг побежала от сельсовета… Вспомнила Груня, какой ценой спасала своих дочерей на том давнем ночлеге от этого пьяного парня. Зырин тоже вспомнил. И раздумал сватать Авдошку…

Нет, главная зыринская задача осталась не выполнена! Сватовство отпадало. Зря счетовод так старательно мазал утром старые сапоги, напрасно пытался еще раз переговорить в Ольховице с Антоном насчет Авдошки. Оставалось выполнить второе поручение, сходить к Усову за ружьем и патронами, поскольку собирались пугать зверя. Усов оказался как раз на обеде. Счетовод выпросил ружье и пешком подался в Шибаниху…

* * *

Между тем председатель Веричев единоличников в лавке не обнаружил. Письмоносец Гривенник направил его в контору сельпо, где в новой атласной, как у Зырина, рубахе важно сидел Сопронов. Сидел и не знал, чем бы заняться. Мужиков не оказалось и тут, с полчаса как ушли. Счетоводом в сельпо Ольховская ячейка поставила учительницу Дугину. РОНО послало новую учительницу в связи с новым постановлением о всеобуче, Дугину сократили. Курить она бегала на поветь. Игнаха строго запретил ей дымить в конторе. Он вывесил объявление на видном месте:

Не курить!

Не плевать!

(Еще в тюрьме Сопронов опять решил отвыкать от курева.)

— Каково ты обустроился на новом подворье? — спросил Веричев, здороваясь с Игнахой обручку. — Пиши заявление, ежели чего требуется. Ну, я побегу, товарищ Скачков ждет…

Сопронов спросил, что решили делать с украинским выселенцем, но Веричев замахал руками: «После, после…» — и побежал в сельсовет. Гривенник уселся на предложенный Веричеву венский стул, еще до переселения Игнахи принесенный в сельпо с шустовского подворья. Шустовские часы с боем и о двух гирях ходили у Веричева в мезонине. Сопронов собирался вернуть их на прежнее место.

— Выселенец пристроился к сапожнику Кире, — докладывал Гривенник. — Кожу мочит, крюки вытягивает. Вроде и тачать выучился. За это его и кормят-поят.

— У кого сейчас Киря шьет? — насторожился Сопронов. — Не у Славушка?

— Славушку-то он уж сошил и сапоги, и камаши бабе. Нонече он переполз ко мне в избу. Как только сошьет мои сапоги, так и уедет в Шибаниху. Севодни к обеду сулил дошить сапоги-то.

— Откуда взялся у тебя сапожный товар? — спросил Сопронов насмешливо.

Гривенник подзамялся:

— Таскать, купил на торгах.

Игнаха усмехнулся: «Ну, ну» — и отступился от письмоносца. Но добавил:

— А к кому Киря пойдет в Шибанихе?

— Сам Евграф затребовал!

— Сообщи, кому он шить будет в Шибанихе и на какую колодку. Мужику или бабе.

Дугина щелкала костяшками счетов» к разговору, кажется, не прислушивалась. Игнаха все-таки покосился на своего бухгалтера. Сделал предупреждающий знак.

Гривенник понимающе кивнул, встал и подался на почту. Он ходил с казенной сумкой для писем и районной газетки. Других газет народ пока не выписывал. Почтовым агентством, открытым в Ольховице еще при царе-косаре, командовал нынче хромой Митька Усов. Он только что передал дела по колхозу приезжему двадцатипятитысячнику, который уехал пока в Ленинград за семьей. В Ольховице гадали, привезет или нет. Может, и сам останется в Ленинграде… Вся Ольховская ячея была в начальниках. Партийные собрания проводили в конторе сельпо, а когда созывали расширенный актив, то в сельсовете у Веричева. Гривенник тоже считал себя нынешней интеллигенцией. Как раз на таких правах его числили в сельсовете активом и везде угощали куревом. То папиросами «Дукат», то душистым «Гродненским», а то и просто моршанской махрой. Только «Гродненский» и моршанскую надо было сворачивать, поэтому Гривенник приучился «стрелять» больше папиросы.

Почта размещалась за капитальной стеной сельпо. Митька Усов был совсем новым заведующим. Привыкал. Его сняли вначале с «коммуны», потом с председателей и поставили на почту, как считалось, на должность, где платят не трудодни, а рубли. Двадцатипятитысячника в Ольховице ждали со дня на день. Говорили, что он уже выехал из Ленинграда. А куда выехал, может, в Вологду, может, в Ольховицу? Спорили, сколько трудодней установят ему на общем собрании. Об этом же событии судачили и на почте. Усов сидел за барьером, на котором стояли новенькие голубые весы. На столе у завпочтой лежала штемпельная подушка со штампом почтового отделения. Митька называл штамп печатью, научился ежедневно переводить число на этой печати и с удовольствием штемпелевал письма. Гривенник спросил:

— А ты, Митрей, читал, как Ваську-то Пачина в газетке продернули?

— Знаю, кто и продернул, — ухмыльнулся Усов.

— А кто? Ты как думаешь? — спросил Гривенник.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — со смехом сказал Усов, разбирая свежую почту, которую возили на лошади из соседнего сельсовета. Митька штемпелевал письма, сортировал их по деревням. Письмоносцев на весь сельсовет нужно было не меньше трех, а ходить подрядился один Гривенник.

— Гляди-ко, Митрей, опеть пришло письмо Роговым.

— Ну дак что? Неси в Шибаниху. Какой обратный-то адрес? Кто писал-то?

— Ро-гов И-ван.

Гривенник с трудом, по слогам прочитал, от кого письмо. И отложил письмо в сторону.

— Ты чего письмо отложил? — спросил Митька.

— А некому отдавать-то. Хозяйство леквидировано. Одна Верка с детями, да и та в бане живет… Пашка давно выслан.

— Ну так и отдай письмо Верке. Либо Сережке Рогову, школьнику.

— А я уже выкинул два. Мне Игнатей Павлович велел выкидывать, ежли от данилят придет письмо. Я и выкидывал. Немного и было.

Усов сидел, разинув рот. Вдруг он начал колотить кулаком в капитальную стену:

— Не умела песья нога на блюде лежать! Ну-ко, зови Сопронова! Когда это он велел роговские каневерты выкидывать? Я в турму из-за вас не хочу… Ты знаешь, что это дело уголовное? Турмой оно пахнет!

Гривенник присмирел:

— Да я чево… Чево велят, то и делаю. Ты говори с Игнатьем Павловичем… Вон и таварищ Скочков тута…

— Поговорю и с ним! — Усов снова начал стучать в стену. — Только отвечать-то придется тебе, дураку! Снимут тебя с должности, как пить дать, снимут. Про Игнатъя не знаю… Иди, орясина!

Расстроенный Гривенник, мысленно матеря Игнаху, взял письмо и отправился в Шибаниху. И вот письмо Ивана Никитича, которого уже не числили и в живых, он подал Сережке Рогову. Оно дошло наконец-то до Аксиньи Роговой и Веры Ивановны. В бане поднялся бабий рев…

Через два-три часа вся деревня узнала, что Иван Рогов с Данилом Пачиным живые, а Гаврилы Ольховского в живых нет.

Евграф узнал эту новость под вечер от прибежавших в контору Алешки с Сережкой. Ребятишки принесли найденный зуб от бороны «зигзаг».

— Молодцы! — похвалил ребят председатель. — Принесли, который и я давал. Где свой-то нашли?

Зуб найден был на дороге, по которой Алешка перевозил борону на другое озимое клоно. Запыхавшись и перебивая Алешку, Серега рассказал, какие слова пишет отец про Данила Пачина да Гаврила Насонова. Евграф ничего не стал больше спрашивать. Беломор так Беломор. Он знал примерно, что значит этот Беломор… Уполномоченный сидел рядом, прислушивался, писал расписку в приеме жеребца Уркагана. Уполномоченный весь день бродил по пятам Евграфа, надоедал, требовал окончательно решить вопрос с жеребцом. Кто погонит Уркагана на станцию в район? Погонит Уркагана сам Смирнов, но и Киндю придется послать. «Как прикажут, так и сделаем…» — подумал Евграф.

— Ты, Каллистрат Фокич, справишься ли один-то?

— Я, Евграф Анфимович, всю жизнь с лошадьми. Только ты выпиши мне овса хоть с полпуда. Сегодня же выеду в Ольховицу!

… Но планы Фокича выехать в Ольховицу верхом на Уркагане начали с самого начала срываться и рушиться. Во-первых, Самовариха ни за что не хотела вступать в колхоз. Во-вторых, следователь Скачков с Володей Зыриным прислал такую записку:

«Тов. Смирнов! Я срочно везу в район арестованного Малодуба, чтобы он опять не сбежал. Действуй, исходя из местных условий. Особое внимание обрати к делу предрика Микулина и на сельхозналог. В «Первой пятилетке» не должно быть единоличников, учти и заруби на носу! Стопроцентная коллективизация по району срывается именно Ольховским сельским советом. К сему Скачков».

Пришлось Фокичу опять ночевать. Он хотел наутро убить двух зайцев: уговорить Самовариху, чтобы она подписала сразу два заявления. Одно заявление о вступлении в колхоз, другое насчет гражданки Пелагеи Мироновой. Дескать, гражданин Микулин никак не мог сделать второе брюхо гражданке Мироновой, поскольку в деревне Шибанихе совсем в это время не присутствовал. Фокич с лампой, вывернутой до предела, сидел в избе Куземкина и сочинял два этих заявления за неграмотную Самовариху. Причем бумагу по оправданию предрика он написал под копирку. Копирка была давняя, вся измятая. Второй экземпляр получился совсем невнятно. Впрочем, не пригодился ни первый, ни второй…

Наутро уполномоченный вызвал Самовариху в контору колхоза. Когда баба пришла, Фокич велел Евграфу выйти, а сам накинул на двери крюк. Сперва он нагнал на Самовариху хорошего страху подробным допросом: как фамилия, какую держит скотину, много ли сеяла льна, холсты продавала ли и какие есть родственники в Шибанихе либо в Ольховице. Самовариха доложила Фокичу, что ему требовалось, и спросила:

— Дак ты, батюшко, миличия?

— Нет, я по сельскому хозяйству, — сказал недовольный Каллистрат Фокич. — Я у вас в деревне не в первый раз.

— Дак ты у ково ночуешь-то, не у Володи?

— Где я ночевал, это тебя не касается, а ты мне скажи, чье брюхо у Пелагии Мироновой.

— Да какое брюхо, ежели Виталька-то давно ножками бегает. И вдоль лавки, и до порога.

— Пусть он бегает хоть до Ольховицы! — сердился Фокич. — А ты скажи про новое брюхо.

Самовариха притворилась, что про новое Палашкино брюхо слыхом не слыхивала, а вот девка, которая растет, дак та по обличью вся в Микуленка.

— Сколько же у нее всех? Двое, что ли? — не понимал Фокич.

— Пошто двое-то! Одна у ее дочерь. И ревит мало. Добра, добра девушка.

— А говоришь, Виталька. Ну ладно. Видала ты Микулина, когда свадьбу справляли?

— Да как не видала!

— А еще кого видала? Которых именно?

— Да всех!

— Ну, это… кто Пелагию под ручку водил?

Самовариха сказала Фокичу, что не знает, кто Палашку под ручку водил, а кто плясал на кругу, видела.

— Господь знает, с кем незамужняя девка по улице ходит. Спроси у ее сам. Я ведь не Палашкина матерь. Пословица есть: свой чопотан, кому хочу, тому и дам.

— Подпишись вот тут! Ты грамотная?

— Нет, батюшко, я не ученая. Не сподобил Господь.

— Ну, хоть крестик поставь!

Самовариха крестик поставила. Фокич подсунул было и вторую бумагу насчет вступления в колхоз.

— Одна ты осталась единоличница во всем районе!

Баба так взъерепенилась, такой подняла крик, что Фокич заткнул пальцами уши. Замахал рукой, вскочил и откинул с дверей крюк:

— Иди, иди! Все! Скажи, чтобы заходила Антонина… Как ее, Пачина, что ли?

Самовариха ушла из конторы с руганью.

Тоня переступила конторский порог. Она утром еще получила повестку, принесенную от Фокича Мишей Лыткиным. Уполномоченный зачитал бумагу, на которой стояла «подпись» Самоварихи, и потребовал подписать второй экземпляр.

Тоня вспыхнула на обе щеки и не взяла карандаш:

— Не знаю я ничего, и от людей не слыхивала! Вызывайте хоть в суд, хоть в милицию. Палагия Евграфовна сама не за морем, сама скажет.

Тоня ушла, когда в контору явился председатель с узлом овса:

— Вот! Сходил в амбар, навешал двадцать фунтов, ровно полпуда. Безмен врать не будет. Накладную-то подпиши, Каллистрат Фокич. Да и гони жеребенка. Только не дать ли тебе Куземкина в ординарцы? Хоть бы проводил он тебя до Ольховицы. А то и до золезной дороги… В упряжке-то жеребец спокойнее. И хомут на него есть, и дуга…

— Седло надо, а не хомут!

— Седла у меня нет, седло имеется только в Ольховице. У кого в точности, этого я не знаю. Вроде у Веричева.

Фокич как бы невзначай спросил:

— Товарищ Миронов, у тебя дочка-то как? Палагией звать? Она чего, с брюхом?

— Ключ-то, прости Господи, сильнее замка, — сказал Евграф. — Стерва, не девка. Найти бы этого подлюгу, который сблудил! Голову бы ему оторвать.

Фокич не отступал:

— А правда ли, что она на предрика в суд подала? — Правда… — вздохнул Евграф. — А что, Каллистрат Фокич, неужто я обязан двух робенков кормить? Много ли трудодней девка заробит? Пускай кто блудит, тот и кормит.

— Смотри, как бы хуже не вышло! — грозно произнес Фокич.

— Хуже-то, Каллистрат Фокич, уж некуды. Пускай суд и рассудит…

— Второе дело по единоличнице!

— Самовариха-то? Эту я все равно как-нибудь уговорю. Уломаю. Поступит она в колхоз, ей деваться-то некуды…

С узлом овса пошли к дому Кинди Судейкина. Фокич видел, что ничего ему больше не добиться, не получить никаких бумаг. Пусть Скачков ругается, как хочет. Ничего не оставалось делать, кроме как получить ворошиловского жеребца и уехать. С помощником еще лучше.

Бригадир Куземкин, намеченный в ординарцы, уже крутился около избы Кинди Судейкина:

— Каллистрат Фокич, двоих-то Уркаган увезет? Надо тебя проводить хоть до Ольховицы! Дело такое…

— Этот и троих увезет, подсаживайся, — разрешил Фокич. Уполномоченный за руку распрощался с Евграфом. Киндя уже выводил жеребца из ворот. Судейкин кормил Уркагана соленой горбушкой и держал коня, пока Евграф подсаживал на хребет двух ездоков. Узел с овсом разделили в мешке на две равные части, перекинули с боку на бок и приторочили к ундеровской о двух копылках седелке. За седелку можно было и держаться переднему. Митька Куземкин, чтобы не свалиться, ухватился за Фокича. Фокич крепко схватил поводья. Уркаган заплясал, колесом выгибая шею.

— Ну, ни пуха вам ни пера! Счастливо! — сказал Киндя. — Авось, Ворошилов хоть на поллитру пошлет…

Евграф промолвил:

— Дорога дальняя, придется тебе, товарищ Смирнов, с ночлегом.

— Там видно будет, — крикнул уполномоченный и ослабил поводья. Смачно и звучно екая селезенкой, Уркаган зарысил в сторону Ольховицы.

Отвод открыли им подвернувшиеся ребятишки.

Народ скопился около дома. Судейкин сказал невесело:

— Я так думаю, Евграф Анфимович, Москва нашему Уркагану будет не ко двору. Продадут беднягу товарищу Гитлеру. Либо еще кому. Вон хлебушко, говорят, уж почали баржами возить.

— Им там виднее, чего продавать.

— Так-то оно так. Да как бы не продали и Шибаниху совместно с Москвой. Пропьют ведь рано или поздно. Ладно, что нас с тобой товды уж не будет…

— Поменьше бы ты, Акиндин Ливодорович, барахвостил. Ей-богу, лучше было бы! — рассердился Евграф.

Народ расходился в разные стороны. Говорили больше не о жеребце, а о пропавшей зыринской телушке.

Киндя затосковал и обошел пустую высокую свою конюшню. Потрогал осиротевшие скребницы, повесил на деревянный гвоздь толстый аркан. Затем снял его, вынес на улицу:

— Аркан-то, Евграф, волоки в омбар, оприходуй! Пригодится плотникам бревна таскать. Мне он тут ни к чему. Что-то меня ломает, наверно, к погоде… А ты, Володя, чего дома? Ружье принес, дак иди в лес. Не привязал к пеньку медведка-то?

Расстроенный Зырин провожал Уркагана в Красную Армию вместе со всеми. Он ничего не ответил Судейкину. Животину ходили искать чуть ли не всей деревней, не нашли. Мать бродила на совет к Тане-вещунье, та наговорила всякой всячины. А что толку от колдунов, если зверь завелся в лесу? Телушку жалела больше мать Опрося, чем сам счетовод. Третьего дня в маленькой поскотинке они с бригадиром Куземкиным наткнулись на истерзанную телушку. Медведь пытался, видимо, забросать несъеденные остатки мхом и землей. Митька предложил сделать на сосне лабаз, чтобы ночью подкараулить зверя. Сегодня есть у Володи и ружье, и патроны с пулями. Лабаз устроен. Зырин договаривался с Куземкиным идти в ночь караулить, но Митя уехал провожать Фокича, и Зырин раздумывал, идти на охоту одному или не стоит. Судейкин подшучивал над счетоводом:

— Конешно, ежели медвидь не привязан, товды нечего и в лес по ночам ходить. Пустое дело! Евграф Анфимович, ты дал бы им ужище-то?

— Иди да и карауль сам! — огрызнулся Зырин.

— У меня и ружья нет, — кротко сказал Киндя. — И пинжака с медалями. А кабы вы с Митькой привязали его к пеньку, медведка-то, глядишь, мы бы его, как жеребца, сдали в Красную Армию. Пусть бы и он служил товарищам, нечего ему здря скотину-то ждрать.

— А ты чего Фокичу про это не сказал? — не растерялся и съехидничал Зырин. — Он бы тебе сразу язык-то укоротил.

— Я что, я ничево. Могу и не говорить, — согласился Судейкин.

Было ясно, что Киндя обязательно что-нибудь придумает про шибановских охотников. У него уже вертелись в голове такие слова про Зырина: «Ворошиловский стрелок еле ноги уволок…»

XVI

В тот вечер перед сумерками Груня снова пришла за конскими катышами. Раствору не хватало, а ей хотелось поскорее закончить потолок — самое трудное в штукатурке. У коновязи стояло две новых подводы. Антона увезла милиция. «Господи, что-то с ним будет! Славушко говорит, что слыхал от Сопронова: Антона опять станут судить…» Груня боялась лошадей и ждала, когда ездоки выйдут из магазина и подводы уедут. В это время верхом на большом жеребце подъехали к сельсовету двое. Груня обоих знала в лицо. Один из района, другой был шибановский. Груня Ратько отошла подальше от лошадей. Одна лошадь как раз мочилась. Кобыла заржала, сильно мотнула головой, но не отвязалась от коновязи. Жеребец тоже заржал. Он храпел и топтался около запряженной кобылы, вскидывая голову с оттопыренной верхней губой. И вдруг поднялся на дыбы. Передний всадник едва усидел на хребте, второй свалился на землю. Он затряс рукой и заматерился, видимо, сильно ушибленный. Груня, испуганная, убежала, не забыв, однако ж, корзину с навозом…

Уркаган тем временем скинул с хребта и Фокича, который выпустил из рук повод от недоуздка. Узел с овсом и седелка съехали на бок. Фокич изловил повод, но жеребец вырвался. Правая рука бригадира Куземкина висела, словно трепаное повесмо льна, лицо его белело, он растерянно озирался. Фокичу во второй раз удалось изловить поводья…

— Веди его за угол, подальше от лошадей! — заорал побледневший Митька. — Вроде я руку сломал…

Из магазина выбежали две бабы, хозяева запряжек. Одна отвязала кобылу, отогнав телегу подальше от жеребца. Но Уркаган, словно шутя, справился с Фокичем, отбросив уполномоченного в сторону. Из сельсовета на улицу выскочил Веричев и устремился ловить жеребца.

Бледный Куземкин растерянно бегал вдоль коновязи.

— В дранки, в дранки бы надо руку-то! — Кто-то суетился около пострадавшего Митьки. Тот лишь охал да тряс кистью, не зная что делать.

Уркагана Фокич изловил и отвел было подальше от сельсовета. Конь в третий раз вырвался на свободу. Его перестали ловить. Жеребец убежал в сторону деревни Горки, следом за отъезжавшей повозкой.

Шибановского бригадира надо было немедленно показать фельдшеру, о чем твердил и твердил председатель Веричев.

— А где у нас фершал-то? — по-птичьи махала руками уборщица Степанида. — В больнице ведь фершала-ти! В Ольховице и больницы нету. До больницы-то, может, и тридцать верст…

Словно никто не знал, кроме Степаниды, о том, что в Ольховице нет ни «фершала», ни больницы.

— Везите хоть за тридцать, хоть за сорок! — возгласил Митька в отчаянии.

Веричев начал просить уполномоченного:

— Каллистрат Фокич, наш тарантас не хуже. Свези, пожалуста! Тебя-то в больнице всяко знают. Свези! Жеребца пригоним и без тебя… Микулину я позвоню. Он и пусть мозгой шевелит насчет жеребца…

Фокич кивнул, соглашаясь.

Веричев побежал запрягать колхозный, еще коммунарский, тарантас, который «не хуже». Тарантас стоял на конюшне, то есть на прозоровском дворе. Упряжь лежала там же.

Вскоре Фокич увез охавшего от боли Митьку в участковую больницу, а Веричев составил акт на предмет несчастного случая.

Такая неудача постигла Куземкина с ворошиловским жеребцом! Бригадир не сумел сам вручить Уркагана предрику, не то что наркому. А уж так хотелось Митьке первым представить Уркагана начальству. Не рассказывал он даже Фокичу, что рассчитывает поехать в Москву и увидеть товарища Ворошилова.

… Уркаган в тот же вечер без всадников прибежал в Шибаниху, по-кавалерийски перемахнул через изгородь и начал приставать к запряженным лошадям. Узел овса, привязанный к седелке, оторвался где-то еще на Горке. Седелка съехала и болталась под брюхом на ослабевшей подпруге. Бабы, до темной поры возившие снопы, пробовали граблями за гриву поймать Уркагана, но жеребец не дался.

Прибежал Киндя Судейкин, чтобы изловить своего «допризывника» и образумить. Он сразу поймал коня, приговаривая:

— Ты что, дурак, сдезертировал? Не станешь служить в Красной Армии, запряжем пахать целину. И овса тебе не видать как своих ушей. Батюшко, батюшко, пойдем-ко, я тебя напою…

От питья Уркаган отказался, видимо, напился в какой-то речке. Он все еще был возбужден, усталость на жеребца не действовала.

Киндя отвел любимца в высокий его терем и зашел в контору попросить у Евграфа запряженный одрец, чтобы съездить накосить свежей отавы. Несмотря на позднее время, и председатель, и счетовод оказались на месте. Оба уже знали, что произошло около сельсовета. Евграф сильно расстроился, Володя как будто остался доволен случившимся.

— Не будет он теперь служить Ворошилову! — сказал Зырин. — Не гож!

— Это почему? — обиделся Акиндин.

— А потому, что потерял сразу двух человеков. Устосал за один прием двоих уполномоченных, Митьку и Фокича. Самое место ему сейчас в каталажке. Посадить на чепь и держать до престарелой поры!

Зырин платил Кинде за насмешки, а Судейкин дразнил счетовода еще ехидней:

— Ты, Володя, чего медведицу-то на чепь не посадишь? Надо бы ее тоже заарестовать, за телушку-то. Того и гляди, она откулачит у тебя и овцу, и корову. Для чего только ты бляху носишь? «Ворошиловский стрелок» называется бляха-то! На пинжак привинчена. А вот гэтэва да пэвэхэва на сегодняшнее число у тебя все еще нетутка! Не дослужился ты до этих медалей. Не сдюжил… Тонка оказалась жила.

Зырин перестал пререкаться, поскольку трусил соревноваться с Киндей. Убеждать, что ГТО значительно уступает «Ворошиловскому стрелку», было напрасно. Ходить на ночь в поскотину, караулить медведя без Митьки около растерзанной телушки Зырин не желал, честно признаться, трусил. Но и с Киндей было опасно, того и гляди, придумает песню да и споет принародно! «Наверно, уже придумал. У его это недолго».

Так думал Володя Зырин, при зажженной лампе щелкая костяшками счетов и гадая, нести ли ему сапожный товар в Ольховицу или ждать, когда Киря сам придет в Шибаниху. Новые сапоги нужны позарез, поскольку счетовод, не откладывая, задумал жениться. Неудача с Груней Ратько, вернее, с ее дочерью, только раззадорила счетовода. Хотя мысли насчет невест раздваивались, если не троились. Дело склонялось то к учительнице Марье Александровне, то опять к украинским выселенкам, ведь у Груни была еще одна дочерь. Зря, что ли, закидывал удочки через Антона. Малодуб, насмешник, обещал счетоводу поговорить и с самой Груней, если с дочками дело не сладит. Нет уж, на матке пусть он сам… Теперь слышно, и Антон арестован, и Груня с Авдошкой вот-вот из Ольховицы уйдут. Как хочешь, так и женись!

Перелом бригадирской руки не очень-то Володю и беспокоил, не то что Евграфа… Сам Куземкин бывало хвастал, что на нем все заживает быстро, как на собаке.

* * *

Лето 1932 года приближалось к своей кончине. Уже давно остепенилась жара над крышами притихшей деревни, над ее гумнами и амбарами. В лесах не звенели птичьи посвисты, большие птахи и малые подняли деток на крыло и побросали свои гнездовья.

Скворцы собирались в стаи и жили в лесу. Ватаги дроздов стремительно налетали на рябиновые палисадники, безжалостно их зорили и к ночной беспросветной поре исчезали бесследно. В полях жировали отдельные журавлиные пары. Утки в реке удалились от деревни, плескались по омутам и болотным озерам.

Ласточки все еще не бросали человеческого жилья. Стремглав носились по улице вдоль и поперек деревни. На ночь забивались в гнезда всем повзрослевшим выводком. Гнездо иногда разваливалось от птичьего многолюдства. Днем касатки лепили его заново из влажной дорожной земли. Надстраивали.

Все птицы, кроме ворон, галок и воробьев, готовились к дальней дороге… И вот после первого свежего утренника ласточки улетели на юг.

Ко дню Успения Богородицы ночи становились все темней и свежей.

Явились в лесу красивые мухоморы. После них второй раз за лето дружно пошли стайки клейких маслят. У этих долог ли век?.. Едва успел масленок проклюнуться, а слизняк-улитка уже ополовинил ядреную шляпку. Тот, который сумел вырасти, поспешно начинает червиветь. По сухим ельникам и березнякам народились грузди, сухари, кубари, пошли вслед им и долгожданные рыжики. Успевай, крещеный народ, пока ядреные! Почему-то белый боярский гриб редок в лесах Шибанихи. Спрос на розовые волнухи с белянками вообще не велик, их собирали, когда не наросло рыжиков и груздей. В колхозе, однако же, чувствовался негласный запрет ходить по грибы…

Тревожно шелестел листопад. Желтизна в березовых купах — словно седина в бороде молодого, но уже много повидавшего мужика. Кровавились четко обозначенные багрово-красные осины. Темные ельники стояли безмолвно и от всего отрешенно.

После ночного дождя установилось благодатное безветренное утро. Не зря говорят, что осенняя ночь едет на семерых. Ветра каруселили как бы точно вокруг жилья, не касаясь деревни. Тихо. Не шелохнется ни один лист в палисадах, ни один кустик в полях. Безмолвен остаток ночи, безмолвно раннее утро. Уходит с неба луна. Светлеет восточное небо, народилась, раздвинулась вширь малиновая заря. Чернявая тучка с вечера пристраивалась на дальних еловых зубцах. Сначала она озолотилась лишь снизу и сбоку, но вот золото стремительно пошло по всем краям, и большой опалово-красный шар выкатился на горизонте. Светило небесное поднималось не торопясь, становилось все меньше, зато ярче и ослепительней.

Евграф отзвонил в плужный отвал, висевший на старой березе. Гуря-пастух что-то не торопился появляться на улице. Под осень он сбавил пастуший пыл, ревность к своему делу у Гури уже поутихла. Глядя на колхозную пастьбу, он так избаловался, или просто боится лесного зверя? Евграф размышлял об этом… Люди выпускали скотину без Гуриной барабанки.

Под березами первыми объявились Савватей Климов и Акиндин Судейкин. Оба поздоровались с председателем и начали нюхать табак. Савва никак не мог чихнуть, как ни прилаживался.

— Много ли мужиков-то пойдет… апчхи!.. в поскотину, а Евграф да Анфимович? Уж ежели гаркать дак гаркать бы, а не чихать. Надо бы какие подюжее.

— Медвидь гарканья не боится, надо пулю, — заметил Киндя. — В засаду бы на овес его заманить.

— На овес медведка не надо и приглашать, телушку съест зыринскую, сам и придет, — возразил Климов. — Вон и Гуря мне это же скажет.

Пастух наконец появился из Кешиного, вернее, из мироновского подворья. Гуря лениво забарабанил. Савве хотелось узнать, можно ли и зимой жить в Евграфовом передке. Климов все же приглушил свое любопытство, намереваясь узнать у самого Кеши, где он будет жить зимой, поскольку в зимней избе учреждена контора колхоза.

Блеянье, мычанье, лай собак, петушиный крик вместе с женскими голосами постепенно стихли на шибановской улице. И мощное ржанье Уркагана завершило председательскую побудку.

Все были при деле. Скотина неторопливо вступила в прогон.

Счетовод с ружьем на плече другой дорогой повел народ в поскотину. Серега Рогов с Алешкой, проспавшие звон, бросились догонять медвежью ватагу.

— Глядите не заблудитесь! От людей-то не отставайте! — кричал им вслед председатель.

Евграф перекрестился и направился завтракать в свои гнилые хоромы.

* * *

Народ, собравшийся пугать зверя, разделился на три части: по числу главных дорог в большой и малой поскотине. Бабы с девками начали усердно ухать, мужики запалили костры, а ребятишки побарабанили один за другим в висячую Турину барабанку. Маленькую поскотинку, где Гуря пас коров и где лежали остатки телушки, прочесали насквозь и направились в большую выгороду. Партия, возглавляемая счетоводом, заложила за собою завор по дороге, ведущей в дикие дебри. Кеша Фотиев протестовал:

— Может, он тут и сидит! Чего нам далеко ходить?

— Хватай за уши, ежели выскочит, — посоветовал Зырин.

Сидели на сухой упавшей ели, отдыхали.

— У тебя, Асикрет, хоть ножик-то есть? — спросил конюх Савва Климов и постучал ногтем о табакерку. — Ты нонче у нас пролетар, дак надо тебе гирю носить, как Акимку Ольховскому. Медвидь, он ведь чикаться с нами не станет.

— Может, у меня и наган дома-то есть, — отшутился Кеша, вставая с валежины. — Нюхай и пошли дальше, ежели решили идти. Рассиживать, таскать, нечего!

Кеша лез в командиры, во всем подражая Митьке. Он должен был с утра рубить с мужиками новый двор. Но Кеше не больно-то и хотелось махать топором. Без ведома Нечаева и Евграфа Миронова Кеша подался в лес пугать медведя.

— Ну, пошли дак и пошли, я не супротив, — сказал Савватей и чихнул. — Так он нас и ждет, звирь-то. Мне, грит, моя жизнь давно надоела, пали, Володя, прямо мне в лоб…

— А что, и пальну, ежели выскочит, — отозвался Зырин.

— Не выскочит. Он и ночью-то ходит тише, чем Таня кривая…

В первом чищеньи, верст за шесть от деревни, было скошено еще на Иванов день. Выросла свежая ярко-зеленая отава. Бусая холодная роса оставляла темно-зеленый след от мужицких шагов. Алмазные россыпи загорались от солнечных лучей по мере того, как поднималось Божье светило. Отава при этом быстро сохла. По бокам чищенья стеной стояли осины и ели, под ними темнел бурый подсад багулы. Канюк канючил в лесу. Было слышно, как ухали бабы, оставшиеся в поскотине. Они, кажется, пели частушки.

Второе чищенье шибановцы не сумели скосить. Путались в ногах цепкие мышьяковые плети. Савва остановился посредине полянки:

— Ну, вот, Асикрет, оставил ты теперь на другое лето старую кулу! Грех-то и на тебе…

— Один я, что ли, косил-то? — огрызнулся Кеша.

— И косить ходил ты, и бабами командовал ты.

Фотиев обматерил Савватея.

Счетовод выводил мужиков со стожья на еле заметную тропку. Остановились. Кричали, слушали эхо.

Вышли опять на тележную, почти заросшую дорогу.

— Стой, робя, вроде медвежий след, — остановился Зырин. — Почти что сегодняшний. Когда у нас был остатний дождь, а Савватей?

— Третьего дня был, давно все смыло.

— Нет, не смыло. Во, Кеша, погляди-ко!

Зырин попросил Савву подержать усовскую берданку и снова склонился над дорожной полувысохшей грязью. Вешняя вода оставила на лесной дороге песчаный намыв. Трава на нем не росла, и неширокий четырехпалый след явственно отпечатался на грязи. Все по очереди начали разглядывать след.

— Пестун прошел, — сказал счетовод. — А пестуну телушку не одолеть, как думаешь, Савватей?

— Пестун всегда с медведицей ходит… А с ними и сегодные детки, — заметил Климов. — Ежели и один пестун, у его тоже когти вострые. Сходим до Жучковой подсеки. После и повернем ближе к деревне. Товарищ Фотиев, ты чего там долго разглядываешь? Золото, что ли, нашел?

Насмешник Савва обозвал Кешу товарищем и опять достал табакерку:

— Пальни-ко, Володя, хоть разок! В белый свет, как в копеечку…

Счетовод вставил патрон и вскинул берданку. Выстрел грохнул особенно смачно, эхо катилось в тайге далеко-далеко.

— Стой, братцы, это не звирь… — сказал Кеша Фотиев.

— А кто? Леший, что ли? — спросил Володя.

— Да! Этот медвидь о двух ногах! — произнес Фотиев с торжеством. — Гляди, гляди… А вот ступлено и второй ногой. Босиком кто-то прошел…

Савватей усомнился, пытаясь чихнуть:

— Сиди! Кто тут босиком-то станет ходить? Верст десять до деревни, не меньше. А звири все босиком.

Кеша с Володей, а теперь и конюх Климов начали разглядывать след. У Алешки сильно забилось сердце:

«Брат Пашка… Это он ходил босиком к дедку… А ежели оне до болота дойдут?»

Зырин достал из кармана штанов еще один патрон с картечью.

Осторожно двинулись дальше. Дошли до Жучковой подсеки и прямо на мху сели курить.

Лес тревожно шумел вершинами. Три мужика про медведя как будто забыли и повернули обратно. Где-то ухали бабы и девки, их голоса сказывались около второго стожья. Мужики двинулись на сближение. Женские голоса взбодрили Серегу с Алешкой.

— А чего Палашка-то в лес не пошла? — послышалось в сосняке. Женщины бродили в поскотине и собирали грибы, клали в передники.

— Палагия севодни возит снопы. Звонкая Самовариха докладывала:

— Пришел почтальёнец Ольховский. Гривенник, и давай у меня выспрашивать, кто Палашке новое брюхо сделал. Я ему говорю: наверно, воротами натолкало. Иди да сам у ее и спрашивай. Может, скажет.

Голос Харезы, Кешиной женки, слышен был еще звончее. В лесу женские голоса как будто усиливались.

— Ребята, бегите-ко домой! — сказал вдруг счетовод. — Скажите там Евграфу, чтобы… чтобы сообчил в сельсовет… Нет, лучше я сам скажу.

— Бегите, бегите! — поддержал счетовода Кеша. — Дорога тут прямая. Не заблудитесь.

… Серега с Алешкой Пачиным оторвались от спутников. Оглянулись подростки и что было духу ринулись в сторону деревни. А чего было торопиться? Они этого и сами не знали. Но все пытались бежать, пока у обоих не закололо в груди… Обессиленные, они перешли на шаг.

До поля, где потеряли зуб, было еще далеко. Никто не мог их услышать, но Алешка говорил шепотом и оглядывался:

— Теперь Кеша Игнаху вызовет… И милицию вызовут… Пойдут искать…

Серега задыхался после долгого бега и на ходу шмыгал мокрым носом. Кому станешь жаловаться и говорить обо всем этом? Давно все рассказано Вере и матери. Они давно знают, для кого был нужен котелок на дегтярном. Вера каждый день тихо ревела, а когда засыпали двое маленьких, в голос причитала за баней.

Алешка всхлипывал, переводя дух, Серега крепился.

Друзья решили все рассказать Евграфу…

На дороге стояла подвода. В лес приехал тронутый Жучок. Приехал за рыжиками. Он каждый день после колхозной работы посылал дочь Агнейку в лес за рыжиками, волнухами и груздями. Сегодня приехал и сам на телеге. Ходит по лесу с корзиной. Божат, председатель, что теперь про Жучка подумает? Надо двор скотный рубить, а Жучок поехал за рыжиками, да еще и на телеге. И лошадь у него ведь не своя, колхозная…

У завора на выходе в прогон Тоня из третьей партии брусила последнюю не опавшую рубиновую княжицу. Жена матроса Василья Пачина при виде Алешки всегда норовила сделать что-нибудь хорошее: то погладит по голове, то и обнимет. Парень дичился и отстранялся. Она остановила его, заметила на щеках слезы:

— Олешенька, чего плачешь-то? Разодрались, что ли, с Серегой-то? Кто обидел тебя? Да ты погоди, пошто бежишь-то таким нечередником?..

Алешка приостановился, а Серега, брат Веры Ивановны, направился дальше. Тоня не стала его останавливать, зато Алешку начала спрашивать:

— Нет ли письма-то? От Василья либо от Павла?

Парень буркнул что-то невразумительное. Тоня ладонью отерла его мокрые щеки:

— Письмо-то когда придет, дак ты не забудь, сразу скажи. Ну, беги… ежели эк торопишься.

Алешка догнал Сережку в поле, где боронили и потеряли зуб от бороны «зигзаг». Дедко Клюшин в лаптях бродил по загонам с деревянным лукошком, рассевая озимую рожь. Алешка вспомнил, как ругался божат Евграф, что сеять озимое уже поздно, что ничего не вырастет. Но в сельсовете все равно велено было сеять.

Каждые два шага дедко Клюшин брал горсть зерна и сильно кидал о бок деревянного лукошка. Рожь отскакивала и падала на рыхлую землю. Опять бригадир боронить пошлет! Правда, посылают не одного Алешку Пачина. Серега тоже ведь каждый день то боронит, то снопы на гумно возит. Другие ребята лен дергают. Сама учительница пришла из Ольховицы и велит работать в колхозе. Как будто больно хочется…

— Ты, Серега, иди домой в баню. Я буду божата искать! — как большой, произнес Алешка.

Приятели разъединились около новожиловского гумна. Оно было открыто, и Евграф как раз в нем осматривал колосники на овине.

Алешка с горечью вспомнил про лесные следы. Сердце его снова сдавилось от страха. Мальчишке казалось, что Евграф что-нибудь да сделает, чтобы спасти брата Павла… Председатель по приставной лестнице спускался с овинной полицы:

— Ну, ну, ты не реви… Наколотили, что ли? Не реви.

— Божатко, они след увидели…

— Какой след? Медвежий, что ли?

— Нет, Пашкин… — И Алешка заплакал в голос.

— Беги домой, не плачь. И не говори никому про этот след!

Евграф завел в гумно очередной одрец, груженный овсяными снопами. В гуменных воротах, ежели круто, лошадь каждый раз, облегчая въезд, норовила скосить повозку, от этого колесо задевало о воротный косяк. Неопытный возчик нередко ломал при въезде не только чеку, но и саму ось… Поэтому Евграф сам и заводил в гумно одрец со снопами.

Парнишка вроде бы поуспокоился и пошел в свою баню. «Божатко не велел никому говорить. А теперь все равно вся деревня узнает…»

«Да, — подумал удрученный Евграф. — Само собой вся деревня к вечеру заговорит… И про лес, и про этот медвежий след. Живо до сельсовета дойдет, потом до милиции… а главное, до сельпа, до Игнахи Сопронова. Этот уж такого случая не упустит…»

Председатель Евграф Миронов еще до приезда уполномоченного встретил Марьина племянника Павла в гуменной теплинке. Дело случилось так. Овин сушил в тот раз Петруша Клюшин. Евграф пришел проверить, как сохнут ржаные снопы, слазал наверх и после того заглянул в теплинку. Из-за печи, вместо Петруши, вышел вдруг обросший босой мужик. Евграф перепугался, хотел уж кричать и вон бежать, а ноги как отнялись. Босой мужик приставил палец ко рту, что-то вроде улыбки запуталось в его бороде. Председатель пришел в себя:

— Пашка! Вроде ведь ты… — тихо молвил Евграф. — Жив? Ну, здорово, коль жив. Не блазнит ли мне?

— Нет, божатко, не блазнит…

Они обнялись и расцеловались перед пылающей овинной печью. — Так Петруша-то видел тебя? — Видел, видел, — отвечал Павел. — Я у него и пирог съел, и репу смолол. Теперь он домой ушел, за книгой. Я дедку Никите посулил: не я буду, а книгу в лес принесу… Хоть и босиком… Евграф всплеснул руками:

— До болота не меньше двенадцати верст! Как босиком-то ходишь? По росе да по вострым-то сучьям?

— Ничего, кожа на пятках выдубилась… Проткну, а дедко смоляного сварцу привяжет, глядишь, и зажило за ночь. Только по утрам стало холодновато…

— Погоди, схожу домой, сапожонки какие-нибудь принесу. Помнишь, как ты меня-то переобул? На гавдарее… Сиди тут, я скоро… А ежели еще кто в овин забредет? Окромя Клюшина? Ты бы спрятался на всякий пожарный за печь. Там темно, никто не увидит, подкинь чурку-другую и сиди. Я скоро… Может, и за Веркой успею сбегать!

— Нет! Верку не шевели… — со злобой сказал Павел Рогов.

… Евграф сбегал домой, принес дырявые с портянками сапоги, купленные в долг у Володи Зырина. Текли сапожонки, но пригодились на первый случай. Сгодятся и Пашке…

Евграф спросил:

— Дак Верка-то с тещей знают? Отпустили тебя или убег?

— Убег, божатко! А насчет бабы… Вот что я тебе скажу! Ты меня женил, ты и разженишь. Крышка!

От таких слов судорогой свело Евграфово горло.

Павел добавил:

— Я после Акимка к ней не ходок.

— Да с чего ты взял, что после Акимка?

— Видел сам.

Евграф взъярился:

— Ты чево сам видел? Чево? Обе бабы, и она, и Оксинья, и детки тебя ждут, убиваются!

— Откуда оне про меня узнали? Наверно, сказал Сережка, больше некому. Скажи Верке, что больше она меня не увидит… Никто меня больше тут не увидит! Уеду. А за сапоги поклонюсь тебе в ноги…

— Пащенок! — забыв про осторожность, крикнул Евграф. — Кто будет твоих деток кормить да ростить? Олешка малолеток? Баба вон не выходит с поля. По ночам, бывает, и жнет, и косит. Беги, уезжай, ежели совести нет!

— Пусть кормит Акимко!.. Так и скажи…

— Ежели ты не веришь ни мне, ни ей, дак спроси хоть брата Олешку! Он тебе скажет, как палил в Дымова каменьем. И Веркин брат Серега свидетель, что Акимка к бане близко не подпускали. Не стыдно тебе на свою жену наговаривать? Такой бабы тебе век не найти…

— Игнаха Сопронов меня тут все равно упекет…

Что-то шевельнулось в бородатом облике Павла Рогова, но он помолчал и вновь произнес обозленно:

— Под ручку она с ним шла, видел сам. Лежал в траве в новожиловской загороде!

— Дурак! — Евграф плюнул. — Уезжай, ежели так. Грехи любезны доводят до бездны. Привык бегать-то. От бабы бежать, от власти бежать…

— А тебя, божатко, эта власть, видать, прикормила…

Евграф от ярости побелел и схватил еловый ощепок, но тут как раз скрипнули гуменные ворота и послышались клюшинские шаги. В овинную дверцу задом пролез Петруша. Он подал Павлу Священное Писание. Книга была завернута в бумажный бабий платок.

— Бери книгу, Павло Данилович! Скажи Никите Ивановичу, что так и так… На время даю… Да куды посвистал-то? Ночь, не видно ни зги. Вон ложись на солому, проспишь до свету, потом уйдешь.

Евграф пересилил обиду на Павла, за рукав дернул сушильщика Петрушу Клюшина.

Наверное, Павел Рогов разучился бесшумно ходить в сапогах. Или нарочно, назло всем? Так сильно, так громко протопал в темноте по гуменной долони…

Быть может, он вспомнил что-то дальнее, неизбывное? Или нестерпимо захотелось увидеть родных сыновей? Или решил услышать, что будет говорить о Вере родной брат Алешка? Евграф заронил в душу надежду…

А что, если и правда Вера Ивановна не виновата? Вон, чуешь? Вроде она под горой ходит. Ходит вокруг бани с причетом:

Ой, да улетели пташки певчие Во чужу дальня сторонушку, Меня, бедную, покинули Ой, одну да одинешеньку, Ой, да посредине ночи темные, На виду у черных воронов…

Павел Рогов не мог больше слушать этот причет… Сердце его мучительно и сильно забилось, он бросился в темноту, наугад, не разбирая изгородей. Он бежал под гору к родной бане, мимо родного, вернее, теперь чужого дома…

Председатель Евграф Миронов выскочил из овина и прислушался. Каким-то собачьим чутьем он понял, куда убежал Марьин племянник Пашка. Председатель был уверен, что теперь все утрясется. «Да что утрясется-то? — размышлял Евграф, слушая ночь. — Ничего не утрясется. Петруша-то Клюшин, положим, никому ничего не скажет. Дак то Петруша. Все равно все узнают, кто живет на Сухом болоте в избушке у дедка Никиты за двенадцать верст от Шибанихи. Редко, но ведь кое-кто и по ягоды в такую даль бродит… Живо дойдет до Игнахи Сопронова либо председателя сельсовета. Ох, будь что будет!» Евграф, чтобы не заблудиться в ночи, по изгородям добрался тогда до своей избенки.

Ничего этого прибежавшие из леса Серега с Алешкой не знали, не ведали. В ту ночь они крепко спали, усталые после колхозной работы. Бабка ходила по миру, двое самых маленьких спали еще крепче. От Самоварихи Вера Ивановна вернулась в баню уже на рассвете…

— Остричь бы вас надо, робятушки! Вон какое волосьё взрастили, как у девок… — успокаивая мальчишек, говорил Евграф и гладил обоих по головам. — Сходили бы вон к счетоводу, он бы вас обкорнал за минуту… Не реви, не реви, Олеша. Говоришь, не медвежий след на дороге?

— Ыгы…

— Не плачьте, на все воля Божья…

Только сейчас Алешка с Серегой поняли, что председатель уже виделся с Павлом.

Евграф глубоко вздохнул, отпуская ребят восвояси.

Лесная ватага прогоном, уже в темную пору, возвращалась из лесу.

XVII

Прошло еще два дня.

Теперь уже вся Шибаниха только и судачила что о Павле Рогове. Все знали, что он сбежал с Печоры и что живет в лесу в избушке у дедка Никиты. То была главная деревенская новость, ее и обсуждали в зимней избе Володи Зырина. Самого хозяина дома не было, он прихватил гармонь и подался в церковь. Опросинье, матери Володи, уже напостыло ругать счетовода за такую гулянку и пляску в храме. Киря, сапожник, приехавший из Ольховицы с попутной подводой, довольный, только что накормленный, раскладывал на лавке инструмент: клещи, молотки, ножи, шилья и рашпили, устанавливал складное сиденье. Моток уже готовой дратвы он повесил на гвоздик в простенке. Пучок запасной щетины, смоляной вар и банку с черною краской выложил Киря на подоконник. Сапожный передник и шпандырь положил слева на полу, чтобы были всегда под рукой. Справа под лавку он еще раньше затолкал громоздкий мешок с колодками. Деревянный крюк — гладкая, вытесанная из соснового корня доска в образе громадного сапога — тоже лежал покамест под лавкой. На этом крюке и вытягивают кожаные крюки — цельные с головками голенища.

— Больно ты, Киря, много места занял, всю лавку и всю подлавку, — произнес Киндя Судейкин, пришедший глядеть сапожника. — Экой ты стал широкой!

— А сколько ему надо, столько и пусть! — возразила хозяйка Опросинья. — У нас место некупленное.

Киндя не возражал.

Мать счетовода убирала со стола посуду после ужина. Она собиралась теперь ставить самовар. Сапожников шибановцы испокон веку чтили, так же как пастухов.

В избе возилось с полдюжины любопытных подростков, они выспрашивали у Кири, это что да это зачем. Польщенный Киря объяснял подробности. Особенно заинтересовала ребят низкая складная седулка на кожаных лентах. Киря привстал с нее, чтобы показать что-то, а Судейкин тихонько отставил сиденье с прежнего места. Киря, не заметив подвоха, начал садиться и под смех ребятишек шлепнулся задом на пол. Опросиуья обругала Судейкина «фулиганом», а сапожник, ничуть не обидевшись, сказал:

— Сколь худо, что глаза-ти выросли спереди, а не сзади.

— И рога, Кирьян, тоже иной раз спереди. Возьми вот беса либо козла. Сзади-то у них один фост.

Пришла соседка Зыриных Самовариха. Со свежим пылом началось обсуждение всех новостей. Бабы выспрашивали у Кири, что он слыхал про сельсовет, про Игнатья Сопронова. Киря мало чего знал. Дальше речь зашла про ольховскую лавку и про выселенок, но разговор то и дело возвращался к «медвежьему следу».

— Дак он чево, и зимой тамотко будет жить? — спросила Самовариха.

— Медвидь? Конешно, будет, — ответил Киндя. — Где ему больше жить? Ляжет в берлогу и захрапит. Глядишь, и проспит пятилетку-то…

— Сиди, к лешему! Я не про медвидя и спрашиваю!

— Беда ходит не по лесу, по людям, — сказал сапожник.

— По лесу-то она и ходит, — не согласился Судейкин. — И на телеге ездит. Вон хоть Жучка взять. Рыжики-то возит возами. Опросиньюшка, а вы с Володей насолили, поди-ко, не одну тонну?

— Сиди, к водяному! Тебе только и дела бухтины гнуть.

— Я бухтины гну не больше людей. А Сталина с Лениным намного меньше.

С медведя переключились на пастуха. Киндины шуточки были сегодня явно не ко двору, как, по словам Акиндина, не ко двору оказался сам медведь и уполномоченный Фокич. Киндя не собирался уступать бабенкам первенства в разговорах.

Он мысленно готовил уже свои стихи про жеребца-дезертира, про Володю с телушкой да и про ту же Самовариху:

Сколотила свой колхоз, Он до коммунии дорос…

На тему задранной медведем телушки ехидничать Судейкин не посмел. Ведь животина была выпоена Опросиньей. Слова о церковной пляске отложил он на будущее:

Ничего не говоря Под игру пономаря…

Уже было что-то выдумано про второе Палашкино брюхо, как бедный предрик Микулин выкручивается перед народным судом:

Нет, товарищи, не я, Тут работа не моя.

С этими новыми коротушками Судейкину не терпелось бежать к молодяжке в церковь…

Митька сам перевел красный угол на новое место, так как ступени в дом Лошкарева были все вышиблены. Многие пожилые плевались при таких культурных мероприятиях. «Где было плясать шибановской молодяжке, особо в дождь или в холод?» — рассуждал Куземкин. Девки привели в порядок церковь и паперть. Пол, загаженный малолетками, они вышаркали с дресвой. Куземкин собственноручно разводил известку и белил стены: северную с царем Давидом и южную с Лукой и Клеопой. Заднюю стену со сценами Страшного Суда Митя не стал забеливать. Наверное, ему нравился главный нечистый в панцире, с вилами в мощной когтистой руке. Стоял дьявол при извилистом спуске в преисподнюю. Спуск был огорожен железной цепью. Может, у Куземкина просто не хватило известки, но на побеленных местах, когда просохло, проступил лик святителя Николая, обозначилась зубчатая корона царя Давида. Митька расстроился. Митинг в честь 15-ой годовщины он планировал провести именно в храме. Молодые шибановцы обновили «нардом», плясать там начали раньше времени.

— Биси, чистые биси, ну-ко, разве дело на погосте игрища разводить. Накажет Господь, накажет! — сетовала Самовариха. — Опросиньюшка, у вас шитья-то много ли? Мне бы камаши сшить, чтобы ходить в хлев. Кирюшко, ты мне сошьешь камаши-ти?

— Сошью хоть с долгими голенищами! Ежели загородами из Шибанихи не прогонят, — усмехнулся Киря.

— Да, однако, кто станет сапожника колотить? — всерьез сомневалась Самовариха.

— У нас есть кому колотить, должностей много, — заметил Судейкин. — Вон и Селька-шило в шкурники поступил. И Кеша заделался в мельники. Евграфа с часу на час в коммунисты запишут.

— Это какие шкурники? — со смехом спросил сапожник.

— Да ветеринары! В Вологде на их учат, — объяснил Киндя сапожнику.

— Чево плетешь-то, пойдет ли в коммунисты Евграф Миронов, — отмахнулась от Кинди Опросинья.

— А ведь, Опросиньюшка, иногда и не хошь, да пойдешь! — вставила в разговор Самовариха.

— Евграфа-то в партию возьмут, а вот Палашку не примут, — скромно заметил Судейкин. — Пока ворота не выскоблит, ее в большевики не примут. Надо, чтобы ворота чистые стали…

— Ежели Микуленок Палашке брюхо сделал, пусть бы он сам и ворота скоблил, — рассмеялась Опросинья. — Каково ей нонче, Палагие-то. Эдак девку опозорили.

Старуха отложила прялку и ушла в кугь добавлять углей в самовар. Она пряла куделю на сапожную дратву.

— А и ты, Опросиньюшка, тоже не оплошай! — Киндя сделал паузу. — Долго ли до греха-то?

— Тьфу на тебя, дурака!

— Пряди-то потоньше. А ты на чево подумала?

— Опеть замолол…

— Нет, я не мелю. На мельнице у нас Кеша, а я больше по дегтю. У меня его нагонено, и на ваши ворота хватит. У тебя счетовод свой, выпишет.

— У нас вон в Залесной, — сапожник удушливо смеялся, — баба на шестом десятке, а принесла сразу двойню.

— У тебя-то, Киря, велико ли семейство? — спросила Опросинья, беря прялку. Но сапожник не успел рассказать. В дверях показалась Новожилиха. Она села на лавку, и разговор получил свежую пищу. Опять обсуждали «медвежий след», затем сегодняшнее игрище в храме. Подросткам напостыло сидеть и слушать старух, они дружно поднялись и выпростались из счетоводской избы.

— А пошто Зойка-то Сопронова прикатила, не слыхали? — спросила Новожилиха.

Самовариха громко, на всю избу заявила:

— Я дак и не слыхала, что Зойка приехала. С робенком?

— Нет, одна. Опросинья, самовар-то из дому убежит! — Новожилиха бросилась в кугь, чтобы снять трубу.

— Робенок-то, говорят, до того ревун, что и одного нельзя оставить. Грыжу наревел, ревит и ревит.

Киндя проглотил свою шутку насчет самовара и Самоварихи. Спросил:

— Чего, разве мало нянек в Ольховице? Видать, бракует Игнаха ольховских-то старух.

— С Игнахи женский разговор перешел на самообложение.

Киндя начал прощаться с бабьей компанией:

— Ну ладно, девушки, надо мне идти.

Опросинья пробовала гостя остановить:

— Сиди, куды тебе торопиться-то?

— Пойду домой, надо спать, а то завтре вставать да исть…

Едва ворота за гостем хлопнули, старухи дружно начали пробирать самого Судейкина, только интерес к Зойке пересилил. Обсуждали сопроновскую жену, прикидывали причину ее неожиданного появления в деревне.

Киндя же и не подумал идти домой. Направился он прямо в «народный дом». В зимнем Никольском приделе надрывалась тальянка и плясала под зыринскую игру почему-то Зойка Сопронова. И с кем? С Дымовым! Многочисленные подростки возились на паперти, кидались кепками и липучками. Ребята постарше палили табак. Девки, некоторые с прялками, сидели на скамьях, поставленных напротив иконостаса и около стен. (Иконы были кучей свалены в алтаре.)

— Она чего, выпимши? — у всех подряд спрашивал Киндя про Зойку. Девки отмахивались от него как от надоедливого комара.

Нет, Зойка оказалась трезвая. Она плясала с пьяным Акимком Дымовым наперепляс. Народу было полно, девки ждали своей очереди и шушукались недовольные. Дымов уже отплясал свое, но был обязан стоять перед Зойкой, ждать, когда и она закончит. Сопроновская благоверная оказалась резка не только на язык, но и на ногу:

Мы с товарищем плясали, И плясали целый час, За твою игру веселую Любая девка даст!

Парни загоготали как петухи. Счетовод еще шибче рванул тальянку.

Зойка трижды топнула сапогом, но топнула не перед Акимом, а перед игроком Зыриным. «Назови хоть фамилию, которая девка-то!» — хохотали на паперти холостяки. Девки сделали вид, что не слушают. Довольный Зойкиной частушкой, Зырин вскочил вдруг и пошел плясать сам, под свою же игру, как плясал когда-то уполномоченный Фокич.

Ох, резали меня, Кровь густая капала, Молодая украиночка Ревела-плакала!

Никто Володю не резал и никто по нему не ревел. Никаких драк с ним не случалось. Просто хотелось ему выглядеть в эту минуту таким героем.

После Зойкиной частушки Судейкин очутился в своей стихии. Пошел он «выручать» самого счетовода. Начал Судейкин «изводиться», как говорили бабы, плясать и петь свои пригоножки, торопясь и боясь, что молодежь вот-вот вытолкает его на улицу. Шибановские девицы давно знали, чем кончается пляска Судейкина. Не рады были девки и Зойке Сопроновой…

К девичьей радости, за нею прибежали какие-то ребятишки. Они торжественно сообщили, что с Ольховицы приехали подводы с милицией. Зойка убежала принимать приезжих, готовить ночлег.

Приехали действительно две подводы, но милиционер был всего один. Новый по здешним местам, Корчагин по фамилии, вызванный по телефону Сопроновым.

Кроме Игнахи, в ворота поповского дома шумно ступили председатель сельсовета Веричев и хромой завпочтой, сопровождаемый Гривенником. Едва распрягли лошадей, милиционер послал Гривенника за Евграфом, Миронов сам сбегал за Мишей Лыткиным, Лыткин сбегал за счетоводом. Зойка развела огонь на шестке и принялась жарить селянку. Чуть ли не до утра Корчагин вызывал колхозников на допросы… Судейкину во второй раз пришлось проходить через кладбище, а погостов он и днем не любил, не только ночью. Не видел Киндя ни зги. Поповский садик тревожно шумел, в колокольне что-то посвистывало. С крыши дома полетело сразу две или три тесины. Ветер с дождем усиливались. Даже собаки не гавкали в такую непогодь. Хорошо, что Корчагин допрашивал быстро. Он задавал только один вопрос: что человек слыхал про Павла Рогова. Дело двигалось быстро, намного скорей, чем у Скачкова. Не одному Кинде было тоскливо и неуютно в родной деревне…

А может, и всей земле была уготована такая судьба?

* * *

Земля была так велика, так необъятна… Ни уму человеческому, ни сердцу не под силу было охватить ту необъятность. Это было под силу одному Господнему Оку… С чем соизмеришь ее, с чем сравнишь? В небе посреди звездного вороха всего лишь крохотная песчинка, малая капля. Но для бренного своего жильца она грозна и страшна своей необъятностью. Одна Святая Русь и могла быть соразмерна всей Земле, да и то не океану, а суше. Но и сама Русь была необъятна. Дневному лучу не хватало дня, чтобы в мгновенье обшарить ее всю от конца до конца. И луч этот бежит по Руси долго-долго, а когда пройдет до конца, на другом-то конце Руси опять ночная пора…

Безбрежна северная лесная ширь, безбрежна и ночная пора. Огороженный гигантскими столбами розовых и малахитовых ледяных сполохов, выстланный золотой зоревой парчой, окутанный черной дождливой шубой, распростерся на Божьей Земле русский Север.

Об этой безбрежности и думал, вернее, чуял ее душой и сердцем Никита Иванович Рогов, приютивший в своей утлой избушке печорского беглеца. Ночь для него была глубока и темна, как океанская бездна… Шумят, шумят немеряные северные леса, дождевой вал катится над болотной избушкой, и ровный всесветный гул не стихает ни на минуту.

В этой густой бесконечной тьме как было читать принесенную Павлом книгу? Никита Иванович терпеливо ждал хоть какого-нибудь рассвета, чтобы можно было разбирать титлы и буквицы. Дедко шепотом произносил те псалмы, которые знал наизусть.

Павел, чтобы вытянуть ноги, лежал на полу с угла на угол, иначе не помещался… Сквозь тревожный прерывистый сон вплеталось в его сознание то, что шептал Никита Иванович. Рождались и умирали один за другим путаные сонные образы. Дождевой ветер без остановки шумел над избушкой в сосновых болотных вершинах.

Ночь вдоль всей России медленно ползла с запада на восток…

«Сердце чисто сожидни во мне, Боже, — вздыхал старик, — и дух прав обнови во утробе моей…»

Павел повернулся на другой бок, забылся и не слыхал утреннего правила Никиты Ивановича. Часа полтора Павел спал как убитый. Он проснулся, когда дедко начал растоплять убогую печку, сложенную из десяти кирпичей, привезенных из деревни, еще когда строили ветрянку. Запасливый Никита Иванович привез в болото десять этих кирпичей и железный трубак длиною в сажень. Запах горящей бересты поднял беглеца на ноги. Павел, согнувшись, выбрался из избушки. Теперь Никита Иванович раскрыл книгу при свете пылающих дровец.

В лесу, несмотря на серые дождевые тучи, крался синеватый рассвет, несмелый и осторожный.

Голос дедка, по складам читавшего святое Евангелие, сливался с ровным лесным шумом. Ветер над берестяной крышей не летал и не порывался, он просто гнул и давил сосновые кроны воздушной своей тяжестью. Павел мысленно дивился дедкову зрению, глубоко вдыхал влажный лесной воздух. Ровный мощный поток ветра летел с юго-запада. Гудело вокруг все, шумело в сосновых и еловых верхах, широко и безостановочно, словно вода, падающая с какой-то безбрежной небесной плотины. Так же, с такой же упрямой и добротной настырностъю, ровно и бесконечно шумят жернова, перетирающие сухое зерно, засыпанное в мельничный кош до самых краев… И слова, по складам произносимые дедком, вплетались в тот бесконечный таежный шум. Теперь Никита Иванович читал Евангелие от Луки:

— Бе же час яко шестый, и тьма бысть по всей земли до часа девятого. И померче солнце, и завеса церковная раздрася по среде. И возглашь гласом велиим Иисус, рече: Отче, в руце твои предаю дух мой…

Откуда Никита Иванович знает по-старинному? Говаривал однажды, что давно, еще при царе Александре-освободителе, псаломщик показал буквицы: аз, буки, веди, глаголь, добро… Складывать слова и разбирать их под титлами получилось будто бы само, когда сличал с книгой то, что уже знал наизусть. Павел и сам учился чтению таким же способом, но уже по иной азбуке и без титлов. Письму же научили его в Ольховской школе…

Дедко читал у огня монотонно и ровно:

— И вси пришедши народы на позор сей, видяще бывающая, биюще перси своя возвращахуся…

Становилось теплей. Павел открыл входное полотёнышко, снова вылез на волю. Сильный воздушный поток захлопнул за ним дедкову дверку, сколоченную всего из трех, но довольно широких, сосновых тесаных плах. Дверка ходила на каповых деревянных петлях. Павел прямо у входа набрал горсть черники, бросил ее в рот. Раздавил ягоды языком: половина зубов осталась в печорской тундре.

Он прислушался к лесу и не различил никаких звуков, никаких голосов: ни человечьих, ни птичьих, ни заячьих.

Верховое болото шумело от ветра, стройные высокие сосны трепыхались верхами, всех их гнуло туда, на восток. Но они не хотели гнуться и лишь вскидывались в ту сторону. Глухие сырые болотины с еловым лесом вокруг сухого соснового пятачка шумели еще тревожнее. Дедко Никита срубил избушку как раз на границе верхового чернично-морошкового и сырого болота, переходящего в еловый сузём. Там и днем, и особенно в непогоду, стояла вязкая тьма. Коренья поваленных давними вихрями елей с вывороченной на корнях подзолистой почвой торчали как привидения. Сухостой, крушина, чапыжник, обросшие мхом пни умерших елей пугали и блазнили, холодили в душе. Чтобы прогнать накатившийся страх, Павел Рогов представил близкую вырубку, откуда возили бревна для мельницы. Таежная глухариная тропка от этой вырубки и вывела Павла к дедковой избушке, когда он плутал в этих местах. Летом сюда непроезжее место. А без топора нечего и соваться.

Тайга медвежья на много десятков неведомых верст. Что было бы, если б не тот глухариный болотный путик? Убрел бы босой в лесные пучины и сгинул бы. Теперь хоть нога зажила от дедкова снадобья и сапоги есть, спасибо божату! Еще и новые сулил сшить Евграф Анфимович, когда Киря сапожник придет в Шибаниху. Обещал отдать их Павлу в обмен на эти. Из чего вытянут крюки, из чего подошвы выкроят? Скотины у божата пока не ахти. Надо отговорить…

Павел вздрогнул, пытаясь представить свою голодную босоногую смерть в лесу… Теперешний голод просыпался в нем вместе с горстями черники. Долго ли протянешь на ягодах? У старика тоже нечем кормиться. Сварили с зайчатиной последнюю заспу,[11] хлеба и вовсе нет. Таежный шум топил избушку со всех четырех сторон, казалось, что вместе со всею вселенной. Павел ощутил на щеке капли дождя, летевшие на ветру. Словно в картофельный погреб, влез в избушку.

— Павло да свет Данилович, у тебя-то нонече чево в голове? — спросил дедко Никита и положил книгу Петрушки Клюшина на полочку. — Что нам-то с тобой воздевать?

— Пойдем, дедушко, в деревню…

— Чево мне там? Как жить посередке греховодников? Одне матюги да вино-зелено… Кабы прежнее время, ушел бы я к Мартемьяну и Ферапонту. А кабы прибрал меня Господь во свои дворы, дак и тово бы лучше.

— Еще и ты поживешь рядом с народом-то. А я направлюсь ближе к железной дороге. Уеду в уральскую сторону… Конешно, ежели проскочу сквозь милицию. Пойдем-ко севодни домой, либо завтре с утра!

— Иди один, я до Покрова останусь тут. Может, и глухаря словлю, соль есть. А после Покрова уж что Бог даст…

— Ничего он тебе не даст! — обозлился Павел.

— Цыц! Лоб не перекрестил, язык уж пустил в богохульство! Не стыдно тебе? Навык жить лоботрясом, грешишь, как вся Шибаниха! Ты погляди-ко на их, а пуще сам на себя. Один Митька чего стоит… А Игнашка? Бес бесом! Либо Киндю Судейкина взеть. Бабы и те стали как ведьмы… До чего дошло, в храме пляшут, дикасятся! Колокола скинули… А ведь сам Сталин запретил паскудить святую-то веру…

Павел усмехнулся:

— Где это он запретил? Я такого запрета что-то не знаю. — Петруша и газету зачитывал,[12] когда Митька начал в церкви похабничать.

— Таких митек около Сталина сколько? — Павел впервые ссорился с дедком. — Никому и не сосчитать!

— Да, — согласился Никита Иванович. — Пословица есть: где царь, там и орда. А сам-то народ что? Извелся почти до корня. Живут вон не венчаны, и детки у них нехристи. Про Бога-то все ведь забыли! Да хоть бы и тебя взять. Я помню Семена, твоего деда. Работник был не чета Данилу да Гаврилу…

— Я что, никудышный работник?

— Нет, не худой ты работник, не скажу! А Бога тоже не помнишь!

— Потому и не помню, что податься некуда. Жмут со всех боков, сверху и снизу. Да разве одного меня? Все крестьянство раздавили в лепешку, как червяка…

— Не напрасно нам послано наказанье, Господь человеков испытывает.

— И Митьку с Игнахой испытывает?

— Их-то испытывать нечего, эти спервоначалу дьяволу служат, не Богу. Такие-то были и при том режиме. И я по грехам своим свое заслужил, за все непотребное Господь наказывает…

Никита Иванович перекрестился.

— Неужто за все? — с ехидством спросил Павел, но в голосе дедка не услышал прежнего гнева.

— За все, дружочек, а как по-иному-то? Пуговицу, Данилович, не так застегнешь, и то Господь накажет. Пускай не кряду, а все одно скажется все, что не ладно сделано. Заметь, заметь! Умру, и вспомнишь мои слова! Куда ступил, что подумал ныне и присно — все зачтется. Все, голубчик, скажется на тебе же самом — и худое, и хорошее. Господь все видит и наказывает. Да ведь он же и простит, ежели вовремя образумишься!

Дедко Никита не искал слова, говорил ровно, словно бы сам с собою, прикашливая и чуть ворчливо, может быть, даже ласково, как с мерином, когда запрягал, или как с котом, которого гладил когда-то, дремля на родимой печи. Кот, бывало, мурлыкал под его жесткой ладонью. Павлу подумалось, что речь дедка похожа на давно пропавшее, с детства родное мурлыканье. Куда все девалось? И не хочешь, да в Бога поверишь, ежели глаза не совсем обморожены…

Дедко говорил то, что думал, а Павел сидел, со вчерашнего не снимая сапог. Сидел на полу на сухой моховой подстилке, глядел на огонь и глотал соленые слезы.

И Павел Рогов — беглец с Печоры — забылся в отрадной дремоте. Сквозь лесной ветреный шум проникали в его усталое сердце успокаивающие слова.

— Услышь нас, Боже, Спаситель наш, упование всех концов земли и находящихся в море далёко, — тихо читал Никита Иванович книгу Петруши Клюшина, — … поставивший горы силою Своею, препоясанный могуществом, укрощающий шум морей, шум волн их и мятеж народов. И убоятся знамений Твоих живущие на пределах земли…

Лес глухо и грозно шумел над избушкой.

XVIII

Веричев хотел ночевать у Володи Зырина, но, узнав, что у счетовода обосновался сапожник, раздумал и отправился к Евграфу. После постного ужина Палашка с «Виталькой» и Марьей, чтобы не стеснять ночлежника, по старой памяти подались к Самоварихе. Евграф приставил к лавке недавно сделанную скамью и постелил Веричеву. Вторую соломенную постелю он раскинул на полу и дунул на тусклый огонь. Спросил, когда улеглись:

— Дак где милиция-то ночует?

— В поповом дому с Игнатьем Павловичем. Зоя-то специально раньше пришла в Шибаниху. Надо бы завтре и нам, Евграф Анфимович, подняться пораньше… — Веричев начинал засыпать и вдруг снова взбодрился. — А ты с жеребцом-то для Ворошилова чего думаешь делать? Микулин постоянно звонит, спрашивает, куды девался Смирнов. Я говорю, Куземкину жеребец руку сломал, а Каллистрат Фокич повез Куземкина в больницу. Скачкову, говорю, все это, наверно, известно. Как быть с жеребцом, не знаю.

— Надо, видно, нам самим гонить. Корчагин с жеребцом связываться не будет, — молвил Евграф.

— А ежели попросить?

— Спросить можно, ежели он лошадей не боится.

Два председателя проговорили еще с полчаса про жнитво и про молотьбу. Евграф рассказал Веричеву, как строится скотный двор, спросил под конец насчет завтрашнего похода в лес. Веричев то ли притворился, что спит, то ли взаправду как раз начал похрапывать.

Евграф думал и думал про Павла. Митьке Усову приказано арестовать Рогова, если он появится в деревне. Велено было выделить специальных караульщиков, словно ловили вора… Что делать? Как выручить Марьина племянника? Евграф просто не знал, как его выручать. Запрячь бы лошадь, и в лес… Десятка полтора верст до того места, где рубили когда-то амбар для мельницы. До второго стожья, пожалуй, можно бы на телеге проехать. А там бы и пешком. Послать в лес Палашку с Верой Ивановной? Они не найдут дороги и днем, не то что ночью, да еще в непогоду. Алешка — пачинская порода. Этот не струсил бы, кабы днем, хоть и молод. Послать его хоть утром, перед облавой? Заблудится парень, не найдет. Самому в лес бежать? За такую контрреволюцию враз в каталажку упрячут, и упрячут надолго… Не гляди, что колхозом командуешь. Вон их сколько наехало!

Как Евграф ни прикидывал, ничего не мог придумать.

Что бы сделать? Как их задержать, чтобы не захватили Павла врасплох? Может, наловить рыбы да вином бы всех упоить? Не хватит никаких бутылок… Да и поздно их поить. Милиционеру Корчагину Евграф сказал, что ничего про Павла не знает. Мол, чей след в лесу, неизвестно. Мало ли кто бродит за ягодами…

Под утро Евграф забылся в коротком сне. Во сне пришла ему неожиданная мысль: «Может, в деревне ночует Пашка-то?» Председатель даже вскочил с постели. Украдкой оделся, украдкой вышел из ворот. Огляделся и, стараясь быть спокойнее, отправился под гору, к роговской бане.

Нет, Павла там не было…

Председатель притворился, что пришел наряжать подростков и Веру Ивановну на работу.

Веричев был чуток во время сна. Поднялся вслед за хозяином. Не стал он ждать ни чаю, ни завтрака, побежал на погост к Сопронову. Вскоре вся орда собралась в конторе, и милиционер потребовал подводу для сопровождения.

— Не проехать до болота, товарищ Корчагин, там завалы и топи, — сказал Евграф, а Игнаха перебил председателя:

— До второго стожья проехать можно! Дальше пойдем пешком. Товарищ Зырин, иди запрягай!

— Не пойду я в лес, у меня сапоги текут, — заупрямился счетовод.

— Пойдешь как миленький, — спокойно произнес Корчагин. — У кого еще сапоги текут?

Все притихли. Никто больше не жаловался. Только Фотиев Кеша заерзал на лавке:

— Товарищ Корчагин, у меня, значит, мельница… Кого бы другого вместо меня… Витер как раз, а молоть навезено чур-будь…

— Смелешь завтра! — опять вмешался Игнаха. — До Покрова ветру будет еще много. — Кеша затих.

— Кто возьмет ружье и патроны? — спросил Корчагин. — Товарища Усова как инвалида в лес брать не имеем права. Товарищ Зырин, ты на медведя ходил, ты и ружье понесешь. Какие у тебя патроны имеются? И кто лучше дорогу знает?

— Картечь и пуля, — отвечал счетовод. — А дорогу лучше всех знает Жучок, он оттуда бревна зимой возил. Да и теперь по рыжики ездит.

— Хорошо! Берем!

— Как бы дожжа-то опеть не было, — заметил Кеша. На него никто даже не взглянул.

Ефграфа послали за тронутым Жучком. Жучок твердил какую-то околесицу, отказывался, но когда Евграф сказал про милицию, то молча пошел запрягать. Прозапрягал Жучок с час, не меньше. Не оказалось на месте вожжей, и хомут на Карька был занят другим возчиком. Часть лошадей держали в орловском дворе, часть в бывшем роговском. Остальные еще с лета стояли в пустом орловском гумне, куда забирались они, спасаясь от оводов. Жучок нехотя выводил Карька из гумна.

На улице Гуря-пастух собирал скотину и гнал в прогон.

Зойка наконец испекла какие-то пирожонки, принесла узел с едой в контору. Жучок отыскал-таки нужную упряжь, запряг и подъехал к воротам. Корчагин попросил выйти из конторы всех посторонних, оставил около себя лишь Сопронова с Веричевым. Что там говорилось, какое давалось внушение, никто не услышал. Вскоре милиционер вышел на улицу. Он всех оглядел, пересчитал и с какой-то странной веселостью произнес:

— Объявляю: тот, кто сорвет операцию, поедет со мной в район и будет объясняться напрямую со следователем!

Корчагин поправил кобуру и запрыгнул в телегу к Жучку.

— Пошел!

«Кто пошел, а кто и поехал, — пробурчал счетовод Зырин, кидая ружье на плечо. Володя носил берданку дулом в землю. Сопронов не расслышал толком зыринских слов, но почуял в них неладное, бросил в сторону Зырина многообещающий взгляд и деловито зашагал за телегой. Евграфу стало тоскливо от сопроновской бодрости и от веселого вида милиционера Корчагина. «Чему они радуются?» — подумалось председателю.

Орава тронулась в лес на «медвежью» охоту…

Ветер дул на деревню все так же плотно, все бесшабашней становились его мокрые неожиданные наскоки. Евграф подошел к березе, ударил зубом от бороны в плужный отвал. Обычно пронзительный металлический звон глох и как бы вязнул в крепнущем ветре. «Много придет дождя, ох много! — думал Евграф. — Не зря ночью ломало меня. Успеть бы до мокроты снопы свозить. А ежели дождь? Можно и на овине их досушить, снопы-то… Ежели дров не жалеть… А чурок-то заготовлено маловато…»

Того больше тужил председатель о племяннике Марьи: «Господи, что-то с ним будет! Там, на болоте, и бежать некуда… Хоть бы эта шпана заблудилась, хоть бы дорогу Жучок спутал…» Евграф глядел вслед «охотникам». Они приближались уже к прогону.

Кеша едва успевал за Жучковой телегой. Она остановилась у завора. Веричев разложил, и Жучок с Корчагиным проехали в скотский прогон. Заднему Кеше пришлось закладывать прогонный завор, бегом догонять остальных.

Дорога в прогоне похожа на лежачую бесконечную лестницу. Ступени, выбитые коровами, не совпадали ни с конским шагом, ни с шириною тележных колес. Повозку трясло. Корчагин спрыгнул с телеги и, шелестя макинтошем, бодро пошел впереди всех. Игнатий Сопронов, знающий дороги в поскотине, поправлял милицию на развилках. В лесу стало теплее, но шум ветра пугал, настораживал даже Веричева, бывшего лесного объездчика. Веричев плохо знал шибановские лесные угодья. Мерин Карько то и дело вострил уши. Он различал какие-то звуки и шорохи. Тоскливо и жалобно кричал лесной ястреб. Ветер шел теперь по лесным верхам, не достигая земли. Володя Зырин вздумал крикнуть по-бабьи, ухнуть на весь лес, как обычно. Корчагин схватил счетовода за рукав:

— Ты что? Всегда орешь, когда медведей караулишь?

Этими «медведями», с ударением на предпоследнем слоге, Корчагин выдал свое нездешнее происхождение.

Смутился Володя и надолго затих. Он обозлился на начальство, нарочно не остановился на той высыхающей грязи, где отпечатался след четырехпалой ноги.

Сопронов почуял что-то не то.

— Ты где заметил следы Рогова?

— Вон Кеша то место знает.

— Я тебя спрашиваю, а не Кешу! Прошли или не дошли?

— Это место, Игнатей Павлович, мы уж прошли, — пояснил Кеша.

— А сами вы куда глядели, товарищ Сопронов? — на ходу укорил Корчагин. У Игнахи под левым глазом дернулась кожа. Сопронов промолчал, ничего не стал объяснять, иначе не миновать было бы ругани. Сопронов остановился. Веричев несмело предложил вернуться к тому месту, где был замечен след. Незапланированная остановка совсем рассердила Корчагина.

— Нет, время — деньги! — Корчагин приказал не задерживаться. Той порой и Жучок уехал дальше в лес. Последний завор опять пришлось раскладывать и закладывать Кеше Фотиеву.

Через полчаса, не разговаривая, вышли на второе, скошенное стожье. Игнаха остановил Жучка, прошел с милиционером вперед. Они по-собачьи обследовали давно неезженую дорожную колею. Никаких следов не было. Все снова двинулись в глубь леса. Дорога становилась хуже и хуже. Наконец мерин уперся в косматую сучковатую ель, упавшую поперек пути. Еловая хвоя не успела сильно завянуть и потускнеть. Видимо, ветер свалил дерево недавно, может быть, сегодняшней ночью. Сопронов велел Жучку объехать преграду. Жучок ничего не сказал, под уздцы повел Карька в обход. С этого и начались у «охотников» главные неприятности…

Кеше пришлось рубить осину, чтобы телега не застряла, но хомут у Карька как раз рассупонился. Гужи ослабли, и черемуховая дуга повалилась назад…

Корчагин обругал Жучка матом. Жучок засупонил хомут, выехал на более проезжее место.

Проехали еще километр-полтора. Дорога совсем исчезла. Лес был уже вовсе дикий. Шумели вокруг осины и ели, тревожно скрипело не до конца упавшее дерево. Мерин прижимал то одно ухо, то другое. Жучок плел что-то себе под нос или в адрес мерина. О том, что Совочик на рендовой и молоть не станет, плотину там давно разъело и вся вода спущена.

— Чего он там ворчит про мельницу? — спросил Корчагин Сопронова.

— Городит, что зря на мельницу едем… Не слушайте его, товарищ Корчагин, он у нас давно головой тронутый.

Такая новость напугала милицию.

— Ну, а у самого-то тебя нормальная голова? Как он дорогу найдет, ежели тронутый? — Корчагин от возмущения даже остановился. — Как? Ты, Сопронов, отвечаешь за операцию!

Глаза Сопронова забегали вправо-влево, желваки загуляли на скулах. Володя Зырин подмигнул Кеше, но Кеша ничего не понял. Забыл Кеша, какая голова у самого Игнахи Сопронова.

— Найдем, товарищ Корчагин, роговскую избушку! — успокоил Корчагина счетовод.

Просвет в еловой чащобе совсем исчез. Мерин не знал, куда ступать. Жучок дернул почему-то левой вожжиной, проехал еще саженей с десяток, и телега окончательно стала. Дальше торчали колдобины, обросшие мхом трухлявые пни. Копыта коня уходили глубоко в мох.

— Как мы теперече обратно-то выберемся? — крикнул Кеша. — С телегой-то нам и не повернуть…

Сопронов рявкнул на молчавшего всю дорогу Жучка:

— Вывози обратно на проезжее место! Стой там и жди!

Жучок не мог повернуться с телегой ни туда ни сюда.

— Выпрягай! — гаркнул Корчагин. — Куда завез? Ну, мы с тобой, Игнатий Павлович, поговорим после! Товарищ Веричев, а ты что своей головой думал? Ты ведь говорил, что у тебя карта. Есть у тебя план здешних кварталов? Ты же лесной объездчик! Быстро достань план.

Веричев расстегнул было полевую, кем-то дарёную сумку.

— Ничего не определить, товарищ Корчагин. План больше по Ольховице… Тут мне не определить, здешнего плана у меня нет…

— Дак чего ты ее зря таскаешь? Сумку-то?

Корчагин, присланный из района, умел материться куда смачнее шибановских мужиков и ольховских.

Лес вокруг шумел все тревожней и напряженней. Сопронов озирался. Обруганный Корчагиным Веричев вздумал переобуваться. Он уже хватил начальнического гонору, и его чуть не до слез обижала ругань Корчагина. Все называли Веричева по имени-отчеству…

Сопронов попробовал заступиться за ольховской) председателя, но милиционер не стал ничего слушать и обматерил их обоих. Достал из своей сумки компас. Стрелка крутилась туда-сюда… Жучок распряг мерина. Телегу на руках развернули и выкатили на чистое место. Корчагин объявил привал. Зырин повесил ружье на еловый сук. Сопронов достал из телеги Зойкины пироги. Кеша, Жучок и Володя вынули из карманов свои харчишки: круто посолёную ржаную горбушку, пару вареных яиц, кусок ячневого воложного пирога.

— Быстро, товарищи, быстро! — торопил Корчагин. — Рассусоливать времени не имеется. Зырин, покажи по компасу, в какой стороне вырубка.

Зырин поглядел и сказал, что компас показывает неправильно… Игнаха с Корчагиным удержали смешок, не стали критиковать счетовода. Володя пальцем показал направление, Сопронов заспорил, а Жучок показал и вовсе в иную сторону:

— Там, там рендовая! И лес мы рубили тамо.

— Какая еще рендовая? Веди, где рубили! — приказал Корчагин Жучку.

Начался дождь. Лес гудел вокруг «охотников» будто вселенский потоп. Ветру ни на секунду не хотелось ни стихать, ни останавливаться. Он давил и давил, теперь уже с холодным дождем. Верхи лиственных дерев метались туда и сюда, их рвало больше в одну сторону. Ворохами летела листва, осиновая и березовая. Мощные вековые ели клонились меньше, зато шумели тревожней и глуше.

Повел по лесу не Жучок, а сам Сопронов. Жучка и Карька оставили мокнуть на твердой прогалине. Жучку велено было ждать, все остальные след в след пошли за Игнахой. Он и впрямь вывел облаву к безвестному пересохшему за лето ручью. Зырин признал, что лес для мельницы возили через этот ручей. Прошло еще с час, пока вышли на вырубку. Пни, оставшиеся от мельничных помочей, явно взбодрили каждого. Делянка была довольно обширная, она граничила с верховым черничным болотом. Все окончательно промокли, выбились из сил…

Дождь усиливался, и вокруг все потемнело. Тайга как бы надвинулась на людей со всех сторон. День явно склонялся к вечеру. Вскоре потемнело еще больше, начались настоящие сумерки. Кеша дрожал, еле вытаскивал сапоги из глубокого мха. Сам Корчагин, запинаясь, уже дважды падал во влажный холодный мох. Веричев с Зыриным бодрились. Счетовод на ходу полой пиджака спасал берданку от дождевой воды. Сопронов волчьим чутьем вывел всех на роговскую избушку.

До нее было метров сто, может, чуть больше…

— Стой! — громким шепотом приказал Корчагин, разглядевший избушку сквозь дождь и сумерки. Он расстегнул кобуру и вскинул руку с наганом.

— Вот сейчас кричи, Зырин, да посильней, чтобы выходили… Или ты крикнешь, товарищ Сопронов?

Перебежками придвинулись еще ближе к избушке. Сопронов зычно крикнул:

— Эй! Кто есть, всем выходить!

Избушка безмолвствовала.

Шумели строевые еловые и сосновые леса на болоте и на многие версты вокруг. Ветер без устали давил на них, и казалось, что это он, ветер, наносит густые таежные сумерки.

— Выходи, кто есть! Милиция! — закричал Корчагин. Он вскинул руку с наганом и сделал еще два прыжка. «Скачет, как лось», — подумал Зырин и обернулся. Веричев с Кешей остановились саженях в трех-четырех.

Шумело соснами сухое болото, шумели окружающие его еловые дебри. Корчагин замер с поднятым вверх наганом. «Ложись в мох! — велел он Зырину. — Да заряди-ка на всякий случай пулей…»

Счетовод лежа зарядил ружье. В спешке он не запомнил, пулей или картечью. Милиционер велел кричать всем и сам громко повторил приказание:

— Выходи сюда! Милиция!

После дружных криков по-прежнему никто из избушки не вышел, Корчагин посоветовался с Игнахой, что делать. Оба были уверены в том, что Павел Рогов будет сопротивляться, что он чем-нибудь да вооружен. В тупом напряжении бежали секунды. Крупный дождь сильнее застучал по милицейскому макинтошу.

Вдруг дверца лесной избушки отворилась. В темноте обозначилась человеческая фигура, она продвинулась в сторону от избушки, и Корчагин вскричал:

— Стой! Стой! Милиция!

Человек не остановился, и милиционер приказал Зырину: «Вперед! Я пойду сзади тебя! Если будет уходить, стреляй по моей команде…» Зырин встал на ноги, пробежал метров пять и вскинул ружье.

— Стой! Стой! — изо всей мочи орал Корчагин и выстрелил из нагана. — Ах, гад, сейчас уйдет… Товарищ Зырин, стреляй, а то убежит!

Счетовод машинально нажал на спуск… Выстрел берданки в лесном шуме прозвучал сильнее, но совсем по-домашнему. Корчагин выстрелил еще раз и бросился в сторону избушки, но запнулся и упал, теряя из виду фигуру.

— Где он? — заорал милиционер, вставая. И еще два револьверных выстрела не шибко хлопнули сквозь лесной гул. Лес шумел по-прежнему равнодушно и отрешенно.

— Упал он, упал, я видел, как он повалился, — на ходу бормотал Кеша. Но его никто не слушал. Четверо уже подбежали к избушке.

Корчагин с наганом в правой руке левой распахнул дверцу:

— Выходи на волю!

Но избушка была пуста.

— Дедко, тут дедко… — позвал в это время Кеша. — Совсем, кажись, мертвый…

В избушке никого не было. Корчагин слазал внутрь и вместе с Зыриным побежал на голос Кеши.

— Где второй? — Корчагин заматерился, поскольку никакого второго нигде не было. — Удрал гад. Искать! Сопронов, Веричев, где второй?

Не убирая из-под дождя наган, он подбежал к мертвому старику.

— В голову вроде… — сказал Кеша.

Игнаха и Веричев, не глядя на «добычу», молча озирались, всматривались в лесной сумрак. Дождь сек по щекам и слева и справа. Он словно стегал «охотников» вересовыми ветками. Веричев первый встал под застрех избушки. Навес был слишком узок. Он не спасал от воды, летевшей не сверху, а сбоку.

Леса шумели вокруг болотной избушки Никиты Ивановича Рогова. Сам Никита Иванович, уткнувшись в кустик черничника, недвижим лежал на правом боку. Корчагин еще раз обругал своих спутников. Застегнул кобуру и поворотил старика лицом вверх. Белела в сумерках борода, лоб оттеняли темные черничные ягоды. Красной поздней княжицей янтарная кровь мешалась с дождем, розовой струйкой стекала в мох. Глаза старика были чуть приоткрыты, дедко словно бы видел желтые вспышки молний, прислушивался к небесному грому, который шарахался над болотом. Лицо как будто бы улыбалось, радуясь новому состоянию.

Спасаясь от проливного дождя, Корчагин пролез в избушку. Каким-то образом втиснулись туда и четверо остальных. Не поместился один Кеша. Он дрожал от страха и холода. Быть может, боялся и грома. Наверное, холодней всего было ему, только частично втиснувшемуся в избушку. Он собственным задом поминутно открывал дверцу, и тогда дождь хлестал прямо в крестец. Вода стекала за гашник. Не сладко было и остальным. Лишь прорезиненный макинтош не позволил милиционеру промокнуть до нитки. Трясло Веричева и счетовода. Сопронов был зажат в самую середину, ему должно было быть теплее, но его тоже трясло.

Никто почему-то не вспомнил про Жучка с лошадью, оставленных в лесу под открытым небом.

* * *

Ночь была бесконечной и нудной. Молнии понемногу гасли, гром затихал. Ветряной шум не прекращался, и никто из всех пятерых не уснул, даже не задремал. Утро долго не приходило, рассвет словно застрял где-то далеко-далеко от болотной избушки, от всей этой бесконечной тайги и, может, от всей России.

Но вот каждый почуял, что ветер начал стихать, что куда-то вдаль уходила, наконец, ненастная буря. Гром перестал ворчать, дождь ослабел, начал тише стучать в стены избушки и в берестяное кровельное скальё. Береста на крыше перестала отзываться на капли, падающие с дерев. Волоковое оконышко слегка обозначило рассветную синь, и стихающий дождь прояснил ночные кошмарные мысли. Все пятеро зашевелились, мешая друг другу.

— Вылезай! — скомандовал Корчагин.

Кеша задом в дверь был выдавлен из избушки. Следом за ним вылезли остальные. Всех трясло, но спички у всех размокли. Игнаха начал шарить на дедковой полочке, опрокинул черепяшку с солью и вдруг нащупал спичечный коробок. Там брякало всего две или три спички.

Корчагин забрал спички себе:

— Ну, кому зажигать пионерский костер? Кто самый умелый? Ты, что ли, Веричев?

Никто не похвастался, никто не подхватил шутку милиционера.

— Да ведь и дров-то сухих нету, — пожаловался на судьбу Кеша. — Чем растоплять-то?

— А вот чем! Тут целая книга… наверно, божественная, — подал голос Игнаха.

— Дай ее суда!

Корчагин выдрал из клюшинского Евангелия несколько плотных листов. Чиркнул спичкой и поджег. Сухая бумага не хотела гореть, может быть, она задубела от старости. Загорелась лишь со второй, предпоследней спички. Листы горели и освещали убогие стены избушки. На глаза ничего больше не попалось, Корчагин начал жечь лист за листом…

Кеша вспомнил про свой топор, валявшийся под стариковским примостьем. Корчагин отобрал у Кеши топор, велел Игнахе светить быстро сгорающими листами и начал тесать примостье на сухую растопку, выворотил из пола сосновую плаху, выбросил ее наружу:

— Возьмите топор, тешите!

Зырин опередил Кешу, проворно схватил топор. Начал тесать сухую сосновую половицу.

Сопронов и Веричев жгли Евангелие.

— Растопляй! — крикнул милиционер.

Остатки Нового Завета полетели к порогу. Корчагин кинул их на кучу сухих щепок, лежавших на мокром от ночного дождя мху.

Пока Веричев пристраивался подпалить очередной лист, в его руке догорал предыдущий, и в этот момент бумага в руке Веричева вдруг погасла. Корчагин заругался, в коробке оставалась последняя спичка. Ее поручили зажечь Сопронову. Председатель Ольховского сельсовета, бывший лесник Веричев, дрожал от холода или от нервного напряжения. Сейчас он больше всего боялся, что последняя спичка фабрики города Слободского сломается в сопроновских пальцах либо вовсе не вспыхнет. Спичка загорелась… Веричев вовремя подставил евангельскую бумагу. Опять начали драть и жечь листы книжных остатков. Кровавые отблески то сужались, то раздвигали утреннюю полутьму. Вот и запылала сухая щепа, осветила ближние сосны, синеватые черничные ягоды, пни и углы избушки, которую рубил когда-то дедко Никита…

Зырин выворотил из пола три оставшиеся половицы и расколол их, ругая спадавший с топорища Кешин топор. Костер из сухих половиц быстро вошел в силу. Пламя шумело, хотя ветра уже не было. «Охотники» сушили рубахи, штаны и портянки. От одежды в рассветной утренней сини поднимался вонючий пар. Кеша только что разулся и пристроился посушить портянки, как вдруг ему было велено обуваться:

— Старика зарыть! — жестко рыкнул Корчагин.

— Где его зароешь-то, тут один мох, — пытался объяснить Кеша.

— Пойдем! — Зырин по спине шлепнул недовольного Кешу. — Стащим под выскырь.

— Куда под выскырь? — не согласился Кеша. — У нас и лопаты нет. Ты убил, ты и хорони…

Счетовод не дождался Кешу к мертвому телу. Фотиев уперся и не сдвинулся от костра. Зырин пошел один. Без напряжения за ворот стеганой кацавейки взял легкую стариковскую плоть и поволок в сузёмную тьму.

Большая толстая ель упала от урагана лет пять назад. Она корнями выворотила большую болотную яму. Место было как раз на горушке, и ямина даже после такого большого дождя оказалась сухая. Зырин положил Никиту Ивановича под выскырь и начал стряхивать на него остатки земли с вывороченных корней. Запорошил, но оказалось мало. Счетовод позвал на помощь Кешу и Веричева. Те пришли и сивым, как волосы старика, влажным подзолом руками кое-как закидали труп. Сопронов с Корчагиным не участвовали в похоронах Никиты Ивановича.

Рассветало взаправду. Корчагин молча припомнил охаратки Зойкиных пирогов, оставленных в Жучковой телеге. Костер пылал, как на пивной поварне. Кровавые отблески уже не играли на медных стволах морошкового болота. Сопронов с Корчагиным жадно поглощали чернику, в изобилии вызревшую вокруг избушки.

Одежда была еще влажная, но милиционер не позволил сушиться дальше:

— Товарищ Сопронов, веди! Захватим Рогова в деревне. Помнишь, как обратно идти?

— Кеша делал затёски, — сказал Игнаха. — Негде тут заблудиться.

— Веди! Хоть Кеша, хоть сам, это мне без разницы…

Счетовод зарядил усовское ружье, решил выстрелить в воздух. Ружье сделало осечку. Сопронов выволок из костра горящую головню и сунул ее под бересту на крыше избушки. Не оглядываясь, двинулся вслед за Корчагиным, Скальё на крыше вот-вот должно было вспыхнуть. Веричев подождал немного, пока все отойдут подальше, выбросил из-под застреха горящую головню. Он бросил ее в мох, головня сильно дымилась. Веричев побежал догонять компанию. Никто не оглянулся назад…

Или Кеша слишком редко оставлял затёски, или они оказались малозаметными, только вся бригада сразу сбилась с верного направления. Не помогал ни корчагинский компас, ни Игнахина память. Порубочную делянку прозевали, и дорогу пришлось искать часа полтора. Лишь часа через три вышли к ручью, залитому дождевой водой. Ручей было не узнать, в иных местах он даже крутил воронки. Сушка штанов оказалась напрасной…

Только к полудню они нашли то место, где оставили Жучка с подводой. На месте оказалась одна телега с остатками Зойкиных пирогов в мокром платке. Упряжь складена под тележное днище.

— Тронутый, тронутый, а вишь, упряжь-то склал под телегу! — резонно заметил Кеша.

— Я вот ему покажу, этому тронутому, — сказал Игнаха. — Только бы до деревни добраться.

Все, хлюпая сапогами и не соблюдая дистанций, пошли по дороге в шеренгу по одному. Каждый молчал, и перед каждым, кроме Корчагина, стояло бескровное лицо убитого Никиты Ивановича. Никто, кроме Игнахи и милиционера, не думал о настоящем «медведе», о Павле Рогове.

* * *

Еще до большого дождя Жучок распряг мерина, сложил хомут и седелку с вожжами под телегу, сел верхом и уехал, намереваясь сухим выбраться из тайги.

Павел Рогов покинул дедка незадолго до появления «охотников». Он уходил в деревню одному ему известным маршрутом, без троп и дорог. Уходил не от милицейской облавы, а от приближавшейся бури. Он шагал уже по коровьим тропам, осмелел, зная, что в непогоду никто в лесу не появится, и вышел на тележный путь. Вдруг сквозь ветряной шум он услышал позади себя фырканье лошади. Стремглав бросился Павел в сторону от дороги, спрягался в густом еловом чапыжнике и замер. Ему было не видно, кто проезжал. Павел пытался разглядеть верхового. Конь остановился напротив чапыжника и заржал. Павел узнал бы это ржанье среди многих других. Несомненно, это был Карько! «Но, но! Чего останавливаешься?» Голос Жучка Павел успел позабыть, а голос Карька взволновал до глубины души. Павел осторожно выглянул из густого ельника, где таился. Но всадник уже отъехал. Павел подождал, когда верховой удалится дальше, и выбрался опять на пустую дорогу. Лесной вселенский шум заглушил все живые звуки. Ни одна пташка не сказывалась, ни один ястребиный или заячий голос — лишь глухой ветровой шум сопровождал Павла Рогова. Грозовая дождевая завеса вставала на западе. Уже во время большого дождя путник добежал до ближайшего гумна. Павел перевел дух. Он забрался на перевал ржаной соломы поближе к гуменной стене и затаился. В гумне и в овине никого не было. Дождь не стихал, сильный ветер свежими воздушными ручейками проникал в гумно, однако в сухой, пахнущей гарью овина соломе было тепло, как дома. Так бы вот и лежать бесконечно, ни о чем не думая, ничего не видя! Тужи по молодости, как по волости… Как быть дальше, что делать?

Он вспомнил, как прощался с дедком. Никита Иванович проворно вылез на волю, чтобы хоть немного проводить гостя:

— Видно, уж не дождусь я тебя, умру раньше того. Ни тебя не увижу, ни Ваньку… Господь с тобой. Иди в деревню-то… Беги! Уезжай, коль такая планида выпала…

Дедко перекрестил зятя и заплакал.

Павел крепко обнял сухонькие стариковские плечи. Отстранившись от старика, без оглядки, решительно двинулся из сухого болота. Он не наткнулся на оставленную Жучком телегу потому, что спрямил путь от глухариной тропы. Ощущение близкой беды не покидало Павла Рогова. Смутное чувство тревоги он объяснял приближением дурной погоды. На первом большом стожье Павел обнаружил еще одну прямую тропу. Не заросла, милая, до сих пор! Не пропала. Вспомнилась давно забытая материнская песенка: «Вы прощайте, поженьки, все пути дороженьки. Поженек не кашивать, по ягоды не хаживать…» Тропа сократила дорогу. Напуганный неизвестным всадником, Павел в гумне переждал большой дождь. Он сердцем чувствовал, что погоня за ним близка, решил никому на глаза не показываться. Бежать, бежать в сторону Северной железной дороги! Во что бы то ни стало он должен уехать. Он должен, должен…

Одно дело решить умом, другое дело то, что приказывало сердце. Оно сквозь дождь и тревогу повлекло Павла к роговской бане. Павел покинул гумно. Как будто никто не заметил, никто не встретился, когда пересекал деревенскую улицу, хотя дождя уже не было. Лишь ветер безжалостно трепал в палисадниках рябины с березами. А, будь что будет! Сколько еще хорониться от людских глаз? Пусть хоть сейчас арестуют, но он должен еще раз повидаться с женою и детками. Может, он никогда больше их не увидит… Вспомнилась встреча с Верой у Самоварихи. Тогда в бане он успел лишь поднять на руки младшего да обнять старшего и Серегу с Алешкой. Жена угостила разномастными милостыньками, но кусочки никак не лезли в рот. Вера с трудом сдержала сдавленный крик, когда уже под утро Павел уходил к дедку Никите…

Нет, сейчас он не пойдет к реке! Главное, у кого-нибудь хоть на скорую руку остричь и затем сбрить отросшую бороду. Еще поймать бы Судейкина да выпросить чистый листок с печатью. У него есть, может, и не один даст?.. Самовариха и та знает про эти листки. Попросить бы божата, он бы дал какую-нибудь справку. Не стоит его подводить! Посадят опять… Эх, у кого бы побриться?

Ноги сами принесли к дому Нечаева. Павел прыгнул на нечаевское, дождем вымытое крылечко, без предупреждения влетел в избу. Нечаев качал драночную зыбку, задернутую розовым ситцевым положком. Остановил скрип очепа, оглянулся. Долго, без всякого страха, но с удивлением глядел Ванюха на бородатого, чем-то знакомого мужика.

— Что, Иван Федорович, не признаешь?

— Рогов? Пашка?

— Он и есть…

Нечаев бросил зыбку и трижды, крест на крест, расцеловался с Павлом.

— Вот бегаю от товарищей… — промолвил Павел. — Много уж месяцев… А все рассказывать некогды. Не сбреешь ли бороду?

— Садись!

Нечаев ничего не стал расспрашивать, усадил беженца на табуретку. Накинул на плечи, хотя и не свежее, полотенце. Он стриг бороду и рассказывал, кто поехал в лес ловить Павла.

— Надо тебе спешить, Данилович… Больно уж торопился милиция-то! Говорят, что ты вооруженный и опасный…

— Да ну?

— Усова тут караулить заставили, сами ушли в лес.

Счетовод понес усовское ружье.

— Успеем… В дождь они там застрянут надолго. Придут к вечеру, не раньше… Значит, говоришь, вооруженный?

Павлу было и смешно и горько.

— Василья, братана-то, не видал? — переменил разговор Нечаев.

— Не знаю, где отец, где брат, не знаю…

Павел велел стричь скорее. Он сам на кожаном военном ремне наставил бритву и встал перед сломанным настенным зеркалом. Нечаев, ногою качая зыбку, уже взбивал помазком мыльную пену:

— А я этого парня Васькой назвал. В честь твоего братана… Как он тогда с Дымовым-то разделался, любо-дорого! Больше в деревню Акимко не показывался.

— А может, бывал? — усомнился Павел.

— Нет, Павло Данилович, не бывал… Вчерась, правда, в церкви плясал, дак пришел в Шибаниху по другой причине…

— А по какой, скажи-ко мне, Иван Федорович?

Но Ванюха Нечаев так разгорячился, что разбудил младенца.

— Не та у тебя Верка! Зря и думаешь! Давно бы вся деревня знала, если бы скурвилась баба… Да вот сестра Людмила тебе скажет лучше меня!

Людмила Нечаева как раз открыла двери в избу. При виде Павла она чуть не уронила ведро с водой, охнула, а Нечаев проговорил:

— Сбегай-ко за Верой Ивановной! Да поскоряя! Скажи… так и так…

Людмила мигом исчезла.

Павел едва успел добрить правую щеку, жена прибежала в слезах. Павел Рогов спешил. Он сказал Нечаевым: «Прощайте!» и побежал из избы. Сдерживая рыданья, Вера Ивановна вышла за ним на улицу.

Иван Нечаев выскочил на крыльцо:

— Бери, Данилович, мою бритву-то! Лишний раз вспомнишь на чужой стороне.

И сунул в карман Павла футлярчик с бритвой. Мужики обнялись и поцеловались еще раз. Павел послал плачущую жену к Судейкину:

— Пусть даст хоть один листок! Он знает, какой… Я буду около мельницы!

И бегом устремился из деревни в поле. Вера побежала к Судейкину.

Дождь прекратился. Сплошные тучи шли далеко где-то, лесной стороной. Но ветер все так же безжалостно рвал черемухи и березы, бесчинствуя в шибановских палисадниках.

Карько, привязанный Жучком на отаву, высоко вскинул голову. Мерин зорко глядел на Павла, прядая ушами.

Павел бежал к своей мельнице.

Крылья, подпертые всего одной подпоркой, вздрагивали, словно бы порывались в небо. Павел чувствовал, что ветряная сила вот-вот вышибет эту ненадежную подпорку, хотя ветер дул на мельницу сзади, не спереди… Вдруг сильный порыв с тыла слегка сдвинул крылья, подпорка упала. Крылья неожиданно пошли… в обратную сторону. Внутри мельницы что-то сломалось и хряснуло. Что же там так сильно треснуло? Вал на секунду застопорился, и вдруг он снова пришел в движение, крылья пошли в обратную сторону, а внутри мельницы затрещало еще сильнее. Павел бросился сворачивать мельницу с жестокого тыльного ветра. Скорей, скорей! Он переставил дуплю с одного столбика на другой, накинул на нее веревку, которая воротом поворачивала всю мельницу вокруг стояка. Где ворот? Вот он, брошен в траву. Павел начал накручивать на дуплю веревку. Мельница тихо, но все же начала сдвигаться, только было уже поздно. Когда веревка вся намоталась, Павел перенес дуплю на очередной столбик. Он продолжал ставить свое детище боком к ветру. Странно, крылья все крутились в обратную сторону, хотя внутри что-то трещало, стопорило, мешало. И сколько Павел ни ставил мельницу боком к ветру, крылья продолжали крутить вал против часовой стрелки. Но вот внутри перестало трещать. Там, видимо, было уже все переломано, а дьявольский ветер тоже менял свое направление по мере того, как Павел сворачивал мельницу. Он в отчаянии бросил веревку и ворот… Вера Ивановна не стала даже утешать мужа. Павел обнял жену:

— Прощай…

Она совала тетрадку Судейкина в карманы мужа. Павел не заметил, как отцепила она от мочек свои серебряные сережки и опустила их в какой-то его карман. Рыдания душили Веру Ивановну. Кто-то бежал от деревни к мельнице.

— Не плачь! Жди письма… Буду жив, напишу.

Павел заплакал и сам. Уже не один, а двое бежали по полю. Кто?

Павел Рогов бросился к лужайке, где был привязан мерин. Выдрал тычу, смотал веревку и подвел мерина к чурбаку, оставшемуся после строительства.

И прыгнул на спину мерина вместе с веревкой и тычей. — Ну, милой, теперь выручай! Карько почти с места пошел в галоп. Они помчались в сторону Ольховицы.

Беглец рассчитывал за одну ночь добраться до железной дороги, уехать куда-нибудь в Сибирь или на Урал.

А крылья мельницы все шли, шли в обратную сторону, окончательно ломая шестерни и пальцы пестов.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

За одну, хотя и длинную осеннюю ночь, Павел Рогов не смог прискакать к железной дороге. Только к вечеру следующего дня они с Карьком лесными проселками добрались до железнодорожного разъезда, где останавливался лишь пригородный поезд. Павел боялся показываться в райцентре. Нет худа без добра! На разъезде ему встретился знакомый цыган, продавший когда-то Рогову тесные сапоги. Цыган попросил продать веревку, на коей Жучок привязывал мерина на отаву. Павел вручил цыгану не только веревку, но и всего мерина. Взамен попросил лишь купить билет на дачник до Вологды. Конечно, цыган торговаться не стал. Сделка свершилась за две минуты. Как дальше повел себя Карько? Никто не знает. Скорей всего цыган променял его в каком-либо колхозе, а мерин сбежал обратно в «Первую пятилетку». Из Вологды Павел безбилетником подался в сторону Буя.

Бежавший из-под надзора, он сумел уехать на уральскую стройку, сумел раствориться среди тысяч таких же как он. На первых порах выручили серебряные сережки Веры Ивановны да еще тетрадка Акиндина Судейкина.

Вера Ивановна с двумя маленькими сыновьями по вызову приехала к нему в Челябинск.

Ее мать Аксинья доживала свой век в роговской бане, брат Сережка вместе с братом Павла Алешкой там же умерли от скарлатины в 1936 году. Матрос, приехавший за женой из Мурманска, не захватил ребятишек живыми. Он увез Тоню на север. После неудачного поступления в Ленинградское военно-морское училище Васька служил сверхсрочником на подводной лодке под командованием В. И. Платонова, выпускника Фрунзенского училища, будущего адмирала. Мечта Пачина стать офицером осуществилась лишь во время Великой Отечественной, хотя он и погиб в одном из десантов. Впрочем, брат его Павел тоже погиб. Он воевал вместе с Нечаевым. И оба сложили свои буйные головы под Ленинградом.

Легче назвать тех шибановских и ольховских жителей, кто не погиб.

В августе 1933 года подводную лодку по Беломорканалу перегоняли в Мурманск. Быть может, у Васьки Пачина екнуло сердце, когда корабль проходил мимо могилы отца Данилы Семеновича. После «прямых и наклонных ряжей» Беломорской «канавы» Данило Пачин проштрафился в связи с бегством лошади, отчего и угодил в БУР. Данила Семеновича как раз из-за этого перевели из ударников в штрафники и лишили льготных зачетов. Он упал духом, простудился около Шаваньской плотины и заболел, не дождавшись свободы. Его похоронили недалеко от канала в 1933 году.

Около того же времени постановлением правительства были награждены орденами все начальники. Впрочем, это постановление стоит привести дословно:

Постановление

Центрального исполнительного комитета Союза ССР

о награждении орденами Союза ССР

работников, инженеров и руководителей

строительства Беломоро-Балтийского канала

имени тов. Сталина

Центральный исполнительный комитет Союза ССР, рассмотрев представление Совета народных комиссаров Союза ССР о награждении орденами Союза ССР наиболее отличившихся работников, инженеров и руководителей Беломорстроя, постановляет: Наградить орденом ЛЕНИНА:

1. ЯГОДУ Генриха Григорьевича — зам. председателя ОГПУ Союза ССР.

2. КОГАНА Лазаря Иосифовича — начальника Беломорстроя.

3. БЕРМАНА Матвея Давидовича — начальника Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ.

4. ФИРИНА Семена Григорьевича — начальника Беломорско-балтийского исправительно-трудового лагеря и зам. начальника Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ.

5. РАППОПОРТА Якова Давидовича — зам. начальника Беломорстроя и зам. начальника Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ.

6. ЖУКА Сергея Яковлевича — зам. главного инженера Беломорстроя, одного из лучших и добросовестных инженеров, своим исключительным знанием дела и огромной трудоспособностью обеспечившего качественное выполнение проектных работ.

7. ФРЕНКЕЛЯ Нафталия Ароновича — пом. начальника Беломорстроя и начальника работ (совершившего в свое время преступление против государства и амнистированного ЦИК Союза ССР в 1932 году со снятием судимости), с момента начала работ на Беломорстрое и до конца обеспечившего правильную организацию производства работ, высокое качество сооружений и проявившего большое знание дела.

8. ВЕРЖБИЦКОГО Константина Андреевича — зам. главного инженера строительства (был осужден за вредительство по статье 587 и освобожден досрочно в 1932 году), одного из крупных инженеров, наиболее добросовестно относившегося к порученным ему работам.

Председатель Центрального исполнительного комитета Союза ССР М. Калинин Секретарь Центрального исполнительного комитета Союза ССР А. Енукидзе Москва, Кремль, 4 августа 1933 г.

Акиндин Судейкин был судим и сидел шесть лет за веселые «контрреволюционные» байки. После тюрьмы он жил совсем недолго.

Палашка так и не смогла выйти замуж. Она родила второго. Но и за «Витальку» алименты Микулину не были присуждены. Благодаря райкому дело до суда не дошло. Сам же Евграф, хотя и ненадолго, побывал в заключении еще раз. Его судили в 1935 за крупный падеж колхозных телят. Тесть Павла Иван Никитич Рогов без зубов вернулся-таки с Беломорканала, и его тоже ставили сперва в бригадиры, затем в председатели. Во время войны он умер.

Счетовод Зырин был ранен под Сталинградом, вернулся домой и вскоре вместе с гармошкой уехал в Архангельск, где и женился. Он перетянул туда многих шибановцев.

Судьба Григория и Антона Малодубов автору неизвестна.

Груня Ратько выдала дочерей за местных женихов. Высланные украинцы жили обычно около Северной железной дороги. После войны многие уехали.

Сопронов-младший стал ветеринаром, благополучно отслужил действительную и уехал в Северодвинск (в те времена Молотовск). Веричев почти до самой своей смерти был на разных должностях в Ольховице. Микулина перевели в область, в какую-то торговую или финансовую организацию. Из Вологды он уехал куда-то в другую область, и следы его затерялись.

Петька Гирин, по прозвищу Штырь (он же Гиринштейн) был расстрелян чекистами еще в 1934 году. Шустов после войны приезжал с дочерью в Ольховицу. Он походил вокруг большого своего дома, навестил родню в деревнях и быстро уехал.

Во время войны почти вся Шибаниха была выбита на фронтах. Только Игнатий Сопронов числился на брони. Он служил в районе уполнминзагом и позднее окончательно заболел, то есть сошел с ума. Врачи называли его психастеником. Ему, как он объяснял, обычный кол казался иногда трехрогими деревянными вилами. Такими вилами мечут обычно стога или соломенные зароды. Жучок, наоборот, избавился от Кувшинова[13] уже к тридцать четвертому.

Что стало с ярыми русскими и еврейскими якобинцами? Революция, подобно римскому богу Сатурну, долго пожирала кровных своих деток. Лузин, Шумилов, Ерохин были расстреляны в 1937 году. Фигура Сталина, пытавшегося освободить Москву от интернациональных сетей, еще не однажды возникнет на страницах хроникальных, научных и художественных произведений. Конечно, при условии, что России суждено выстоять в нынешней, не менее безжалостной схватке с Западом и Востоком.

Каллистрат Фокич Смирнов разделил участь Лузина и Ерохина. В его следственном деле решающим доказательством вины оказалась девичья частушка, в фискальных целях записанная им в Шибанихе. Скачков бесследно из района исчез. Стареющие московские палачи типа Шиловского еще и в 60-х годах служили швейцарами в ресторанах.

По официальной статистике десятки (по другим подсчетам, сотни) тысяч русских селений исчезли с лица земли. Куда? Пусть решит сам читатель…

Шибаниха исчезла из нашего мира. Исчезли и все сорок два председателя, за шестьдесят лет побывавшие на этом отнюдь не сладком посту. Колхоз трижды менял свое название. Однажды, кажется при Хрущеве, «Первую пятилетку» так укрупнили, что ее размеры превысили площадь такого государства, как княжество Лихтенштейн. При Брежневе стараниями демократических академиков деревня стала неперспективной. У последних колхозников обрезали электропровода. А ведь совсем незадолго до этого шибановцев понуждали всем миром строить коммунизм. На реке вместо «рендовой» мельницы колхозники действительно героическими усилиями выстроили собственную электростанцию. И вдруг Шибаниха становится неперспективной. Не стало ни электростанции, ни Шибанихи. Десяток оставшихся в живых старушонок демократы усиленно потчуют землею и фермерством.

История деревни смахивает на дурной сон. Трагична, безжалостна судьба буквально каждого крестьянского двора, каждой семьи. Из этого правила исключений не существует.

На этом автор завершает хронику русских судеб.

К сожалению, ему неизвестен жизненный путь Ипполита, смелого послушника Валаамского монастыря. Пусть создадут хронику Валаама сами монахи. Быть может, она уже написана.

ВАСИЛИЙ БЕЛОВ И ЕГО ТРИЛОГИЯ О СУДЬБАХ РУССКОГО КРЕСТЬЯНСТВА

Василий Иванович родился 23 октября 1932 г. в деревне Тимониха Вологодской области в крестьянской семье. Работал в колхозе, учился в ФЗО, был столяром, плотником и электриком в г. Ярославле. Проходил военную службу в частях ОСНАЗ под Ленинградом. Работал на заводах Урала и в Вологде. В 1964 г. окончил Литературный институт им. М. Горького в Москве.

Печататься начал с 1956 г., сначала как поэт, затем перешел в основном на прозу. Часто выступает как публицист. В 1961 г. вышел в свет поэтический сборник В. И. Белова «Деревенька моя лесная». Затем появляются сборники его рассказов «Знойное лето» (1963 г.), «Речные излуки» (1964 г.).

Широкую известность приобрели последующие произведения В. И. Белова—повесть «Привычное дело» (1966 г.) и «Плотницкие рассказы» (1968 г.).

Почти всякий большой прозаик в душе поэт, о Белове это можно сказать особенно уверенно. Проза его лирична и потому притягательна. В рассказах и в повести «Привычное дело» раскрывается характер крестьян Русского Севера, которые, несмотря на пережитые невзгоды, сохраняют «теплоту добра».

Особо следует отметить книгу В. И. Белова «Лад. Очерки о народной эстетике», в которой он с глубоким знанием дела описывает особенности жизни и быта крестьян Русского Севера, пронизанные подлинной красотой. Эта книга переиздавалась неоднократно, в том числе в красочных подарочных изданиях.

В 80-е годы в журнале «Наш современник» печатается роман В. И. Белова «Всё впереди» о жизни российской интеллигенции (ученых, врачей) конца XX века.

В 1970—1990-е годы в СССР и России выходит в свет около 50 книг и изданий собрания сочинений В. И. Белова. Среди них сборники повестей и рассказов, в том числе юмористических и отдельно — детских. Его произведения охотно печатают и центральные издательства в Москве, а также издательства Вологды, Архангельска, Петрозаводска, Кишинева, Кургана. Они нередко появляются на страницах ведущего русского журнала «Наш современник», издаются в «Роман-газете».

В 1983 г. издательство «Современник» выпускает его «Избранные произведения» в 3-х томах, а в 1991 году увидело свет 5-томное издание классика русской литературы.

В 1993 г. выходит сборник В. И. Белова «Внемли себе. Записки смутного времени», в котором он выступает как эссеист. В сборнике — размышления о причинах распада СССР, о русской деревне и судьбах крестьянства, описание встреч автора с государственными деятелями.

В 1997 г. издана книга В. И. Белова «Пропавшие без вести» (рассказы и повесть). Тонким лиризмом проникнут рассказ «Душа бессмертна», опубликованный предварительно в журнале «Наш современник». В повести «Медовый месяц» рассказывается о жителях одной из деревень Русского Севера в период начала Великой Отечественной войны. Три девушки — Фаинка, Маруся, Киюшка — были бестолково посланы «рыть окопы». Трогательно описание их злоключений, музыкально передан их северный говор, в эпизодах повести, как всегда у Белова, раскрываются прекрасные черты русских крестьян — трудолюбие, доброта, скромность, щепетильная честность.

В. И. Белов — лауреат Государственной премии СССР, премий им. Л. Н. Толстого и С. Т. Аксакова, его произведения переведены на иностранные языки и изданы во многих странах мира.

Верность идеалам добра и справедливости, любовь к своему народу, восприятие с детства лучших сторон русского национального характера, все предшествующее творчество естественно привели Василия Белова к созданию трилогии, состоящей из романов «Кануны» (1978 г.), «Год великого перелома» (1994 г.), «Час шестый» (1998 г.).

Одной из великих загадок и феноменом человечества является русское крестьянство. Собственно, на протяжении столетий понятия «крестьяне» и «русский народ» почти совпадали, поскольку крестьяне составляли 80–90 % народа. Опять же, русские крестьяне выделили из своего состава основную часть казачьего сословия, составляли на протяжении веков основную часть русской армии. Веками русские крестьяне жили в гармонии с суровой природой, обеспечивая своим трудом создание всего необходимого для жизни и своей, и всей страны. В основном их усилиями было создано крупнейшее в мировой истории государство — Российская империя, ставшая родным домом для 180 народов Европы и Азии. Русские крестьяне создали великую культуру — народную музыку, живопись, поэзию, прикладное искусство.

В начале ХVII в. в России установилось крепостное право, случилось это много лет спустя после господства крепостного права в Западной Европе (X–XV вв.). Правда, на Русском Севере, в Сибири, в ряде других районов крепостного права никогда не было. Крепостное право, где оно имелось, сделало русских крестьян обездоленными, затруднило им доступ к высшему образованию, высшим постам в государстве. Но вот в 1861 г. крепостное право отменяется, и крестьяне постепенно приобщаются к высотам образования, привносят в элитные классы здоровые гены русского народа. Насколько талантливы русские крестьяне, говорит тот факт, что они дали самых ярких представителей русской культуры во всех ее областях. Ломоносов в науке, Шаляпин в музыке, Есенин и Шолохов в литературе, Коненков в скульптуре, Георгий Жуков в военном искусстве, Юрий Гагарин — в числе первооткрывателей, многие другие виднейшие деятели культуры России родились и выросли в русском крестьянстве.

Особенной статью отличались потомки новгородцев — крестьяне Русского Севера, от Вологодчины до края полярных морей. Здесь был климат суровее, чем в центре или на юге России, а потому жизнь требовала особого мужества и благородства. И крестьяне здесь ставили деревянные храмы божественной красоты, сделанные одним топором без единого гвоздя, плели тончайшие в мире кружева и сбивали лучшее в мире сливочное масло. Еще в XI веке русские поморы освоили берега Ледовитого океана до бассейна Печоры и проникли на Восток за Уральские горы, в ХIII в. через Карское море они проникли на Ямал, а в ХVII веке вместе с казачьим сословием освоили все северные и восточные побережья Сибири.

Но вот наступил железный XX век. В России произошли бурные социально-национальные катаклизмы: Февральская и Октябрьская революции, гражданская война, коллективизация, горбачевская «перестройка». В XX веке на Россию пали крупнейшие тяготы двух мировых войн. Большие страдания выпали в этом железном веке на долю русских крестьян.

На Русский Север и в другие края России явились представители «пролетарской» власти в кожаных тужурках и с маузерами на боку, с крикливыми лозунгами и трудно произносимыми фамилиями. Явились для того, чтобы сбрасывать колокола и кресты с храмов, грабить и заточать в лагеря за непонятные провинности, разорять земли с волшебной красотой природы и гармоничной с нею неповторимой рукотворной красотой, созданной проживавшими здесь веками крестьянами с чистыми душами.

Трагической судьбе крестьянства в XX веке и посвящена трилогия Белова. Итог его выводов неутешителен: «История деревни смахивает на дурной сон. Трагична, безжалостна судьба буквально каждого жилого двора, каждой семьи: из этого правила исключений нет».

Сверхзадачу — понять, почему и как это случилось, — и взял на себя писатель.

Трилогия Белова — это не обычные романы в понимании XIX века. Здесь нет классического понятия о сюжете с жизнеописанием нескольких главных героев, включая завязку, кульминацию и развязку действия. Сам русский народ, его важнейшая часть — крестьянство — является главным героем произведения, называемого самим автором «хроникой русских судеб». Какими же средствами достигает этого автор? Во-первых, число действующих лиц в романах, которые могут быть названы главными, необычайно велико — их десятки. Во-вторых, сюжет повествования строится из реальных исторических эпизодов, следовавших друг за другом, год за годом. В-третьих, в романы-хроники органически вписываются многие подлинные документы эпохи — директивы ЦК ВКП(б) и других высших органов власти, постановления обкомов и крайкома Русского Севера, цитаты из газет того времени, выписки из решений органов ГПУ. Таким образом, наблюдения и опыт собственной жизни автор дополняет историческим исследованием. Поэтому все произведение пронизано неуничтожимым духом правды.

Действие трилогии протекает в основном в двух деревнях Вологодской области — Шибанихе и Ольховице. За Шибанихой прозрачно видится родная автору Тимониха. Периодически действие переносится в другие деревни, а также в Москву, Ленинград, Архангельск, Вологду, на берега суровой Печоры.

Главными действующими лицами трилогии являются крестьяне названных деревень. Все они изображены превосходно, в динамике жизни раскрываются их неповторимые индивидуальности. Следует полагать, что прототипы этих героев взяты из самой жизни. Все остальные действующие лица трилогии — это подлинные исторические деятели эпохи: Сталин, Бухарин, Калинин, Киров и Ворошилов в Москве, нарком ВМФ Кузнецов, секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, а также десятки деятелей обкомов, райкомов и ГПУ Русского Севера, почти все они с нерусскими фамилиями.

В документальной повести В. Белова «Раздумья на родине» мы находим прототипов «хроники русских судеб». В сочинителе стихов Анкиндине Суденкове, крестьянине из Тимонихи, без труда узнается прототип героя трилогии Анкиндина Судейкина, в строителе мельницы крестьянине Барове — прототип героя трилогии Павла Рогова.

Хронологически основные действия трилогии начинаются в конце 20-х годов и заканчиваются в 30-е годы. Однако через воспоминания стариков автор углубляет рамки повествования о русской деревне до 900-х годов, а в заключение подводит итоги последними годами XX века.

Как из стихов Есенина, как из песен Шаляпина, исконная, кондовая, потаенная Русь встает со страниц книг Василия Белова, со своими крестьянами и священниками, лесами и болотами, избами и храмами, поверьями и обрядами, песнями и бухтинами, предметами труда и быта. Эту Русь нельзя, как сказал Тютчев, понять умом, ее нужно впитать с молоком матери, хранить в подсознании, носить под сердцем. Эту Русь писатель воспринял в родной деревне в доме прадеда Михаилы. Об этом доме Василий Белов пишет: «Спускаюсь в темный подвал с ларями и сусеками, долго разглядываю немых свидетелей крестьянского прошлого. Однажды, когда мама жила еще в деревне, я написал ей, чтоб она не топила в печке старинную утварь. Она спускала все в подвал, получилось вроде музея. Чего только тут нет! Косы, кадушки, грабли, решета, малёнки, ступа долбления с пестом, корзины берестяные и драночные, кросна, воробы, берда, тюрики, прялка и самопрялка, колода для рубки табаку, жернова ручные, столярный верстак, берестяные буртасы, квашня, клещи банные, заячьи капканы, старая шуба, корчаги глиняные, берестяные поплавки и глиняные кибасы для сетей, труба самоварная, ткацкие нитченки, челноки, коромысло, подойник, пивоваренные ковши, решетки, насадки, колотушки для обработки льна, серпы, резное трепало, сундуки пустые, гнутые осиновые короба, пчеловодные рамки, уда, икона, деревянный протез ноги, совки для зерна, скалка, ендова медная кованая, точеные балясины, светец, посуда деревянная и берестяная, лосиные рога, лопата пирожная, сверленое ружейное дуло и десятки других мелких вещей трудового и бытового происхождения» (Белов, «Раздумья на родине»).

И это только часть предметов быта, позволявших крестьянам благополучно жить в суровых условиях северных лесов. Что же сказать о слаженности и неповторимости сформировавшихся здесь людских натур, стойких и благородных, житейски мудрых, глубоко поэтичных?

За судьбой крестьянства Русского Севера, описанной в трилогии, видится судьба крестьянства всей России в XX столетии.

В «Канунах» описывается жизнь названных выше деревень накануне коллективизации. В этих и окрестных деревнях не было ни кулаков, ни батраков. Бедно жили Носопырь и старушка-нищенка Таня, но и они были полноправными членами крестьянского общества, занимали в нем свое общеполезное место.

Трудолюбивые и здоровые крестьянские семьи Гаврилы Рогова и Данилы Пачина, где мужики и бабы трудились от зари до зари, жили крепкими домами. Дед Павло Сопронов занемог ногами, его семья жила беднее, а сын Игнашка Сопронов уродился и вырос злым и завистливым. И вот из центра поступают указания об обложении налогами зажиточных крестьян и о коллективизации. Игнашка Сопронов из карьеристских побуждений берет дело в свои руки и, опираясь на директиву Л. Кагановича, на поддержку партийного работника областного масштаба Меерсона, возглавляет соответствующую комиссию и облагает ряд крестьян налогами, в 3 раза превышающими их годовой доход и потому заведомо непосильными. Затем объявляется коллективизация. И что же? Все крестьяне, даже несправедливо названные кулаками, идут в колхоз! Однако И. Сопронов принимает не всех… На горизонте маячит террор, однако в «Канунах» террору подвергаются только священнослужители и бывший дворянин — однодворец Прозоров.

Настоящая трагедия крестьян начинается во второй книге трилогии — «Год великого перелома». Ни один русский человек не сможет прочитать эту книгу без содрогания и потрясения. У не сумевших оплатить непосильный налог крестьян описывают и отнимают дома и имущество, самих их отправляют на лесозаготовки, семьи выселяют в пустующие бани и сараи. Работники лесозаготовок (лес нужен новым хозяевам страны для продажи за валюту) живут в неотапливаемых храмах и монастырях под охраной. Здесь же живут «кулаки» — переселенцы с Украины, с женщинами и детьми. Трогательно и с большой любовью описывает их автор. Страдания живущих под вооруженной охраной семей лесозаготовителей представляют сплошные муки. Каждое утро из этих храмов, превращенных в ночлежки, выносят трупы.

Характерна судьба крестьян мужского пола. Большинство из них отказывается служить новой власти, за что подвергается все новым и новым карам… Особенно обаятельны образы Евграфа Миронова, Павла Рогова, Ивана Никитича — мужественных, трудолюбивых, честных русских крестьян, обладающих чувством собственного достоинства. Им подобны многие другие крестьяне. Меньшинство крестьян (Микулин, Куземкин, Петька Гирин) идут на компромиссы с новой властью, чтобы уцелеть. Но уцелеть им, как правило, не удается. Для выявления настроений органы ГПУ организуют систему сексотов и доносов. И даже за сексотами, подпавшими под подозрения, организуется наблюдение других сексотов. Кулаками объявляются и подвергаются репрессиям воевавшие в гражданской войне за красных, террору подвергаются семьи, в которых есть находящиеся на службе в Красной Армии.

Трагично, но и комично выглядят постановления, присылаемые из Москвы, с требованием разыскать и репрессировать местных деятелей то с правым, то с левым уклоном. И становится прозрачно очевидным — конечной целью этих постановлений является прямой геноцид русских.

В заключение «Года великого перелома» многие главные герои оказываются в трюмах грузового транспорта, несущего их через океан в Печорскую тундру. Везут их много суток в неотапливаемых помещениях, без пищи, без туалетов, под вооруженной охраной, находящейся на палубе. Трупы, выталкиваемые из трюмов, сбрасывают в океан. Первыми умирают младенцы. Вот это уже напоминает настоящие муки ада. Высаживают всех в тундре на голый берег Печоры. Примечательно, что в одной компании оказываются и ложно объявленные кулаками, и те, кто пытался найти компромисс с новой властью, и русские, и украинцы, и даже ненец-оленевод.

В романе «Час шестый» автор как бы подводит итог судьбам русского крестьянства. Здесь среди действующих лиц на одно из главных мест выдвигается родной брат Павла Рогова Василий Пачин, служивший матросом, но продолжается повествование о драматических судьбах многих других героев трилогии. Бывший милиционер Скачков превратился в жуткого следователя. Праведник дед Никита скрылся в лесу от нетерпимой им действительности.

Следование за судьбами героев трилогии приводит нас в спецлагеря, на Беломорканал. Павел Рогов сумел уцелеть, пройдя дантовы круги ада, проявив способность русского крестьянина выжить в труднейших условиях. Он бежит с Печоры и появляется нелегально в окрестностях родной деревни, но его присутствие обнаруживают.

Великолепно, с жуткими подробностями описаны сцены охоты на Павла Рогова, закончившиеся убийством праведника деды Никиты.

Как и в предыдущие романы, в «Час шестый» автор органично вплетает цитаты из постановления верховных властей. Чрезвычайно выразительно «Постановление ВЦИК и СНК РСФСР о мероприятиях по усилению работ на лесозаготовках и сплаве». До чего же изощрялись власти, чтобы посильнее давить на русское крестьянство! Последнее цитируемое постановление — о награждении руководителей строительства Беломорканала — особенно красноречиво. Оно точно показывает, кто же уничтожал русское крестьянство.

Со страниц трилогии встает обобщенный обаятельный образ русского крестьянина, трудолюбивого и талантливого, доброго и честного, мужественного и стойкого, физически и духовно здорового.

Автор во многих сценах изображает великое трудолюбие и умение трудиться русского крестьянина, на чем и держалась веками Россия. Это изображено и в строительстве мельницы Евграфом и Павлом Роговым («Кануны»), и в сценах сенокоса, и в умении Евграфа работать топором, и в умении деда Никиты выжить в глухом лесу («Час шестый»).

Прекрасны образы русских женщин, таких, как Вера Ивановна, Тонька-пигалица, Аксинья, Палашка и др. По обаянию не уступают им образы украинских женщин-переселенок: Авдошки и других. Только одна женщина — Зойка Сопронова, жена Игнахи, — обладает в трилогии зловредным характером.

С глубоким проникновением в психологию своих героинь автор показывает их естественное стремление к личному счастью, к любви, их преданность своему избранному. Но злые силы власти разрушают или не дают возможности создать семью, выселяя на уничтожение мужей и возлюбленных.

Красавица Тонька-пигалица добровольно едет из родной деревни на Крайний Север на лесосплав, а красавица Авдошка, украинская переселенка, едет в Вологду. Первой движет надежда найти однодворца Прозорова, когда-то, до начала репрессий, сделавшего ей предложение выйти за него замуж и навсегда ранившего ее сердце, а второй — поиск Петьки Гирина, еще не растерявшего остатки крестьянской совести, хотя и сотрудничающего с органами ГПУ. Но и тот, и другой исчезают в неведомых безднах. Не лучше личная судьба Веры Ивановны, жены Павла Рогова, по доносу отправленного туда же, и других женщин репрессированных крестьян. Тяжка судьба их детишек, в лучшем случае живущих без отца в трудных условиях, а в худшем — умирающих от голода и холода.

Красоту подвига мужества, стойкости и благородства сотворяют не только представители крестьян, но и русские люди иных сословий — священники отец Николай («Кануны», «Год великого перелома»), послушник Валаамского монастыря Ипполит («Час шестый»), дворянин-однодворец Прозоров.

На протяжении трилогии, несмотря на трагизм описываемых событий, автор находит место для описания всех основных видов крестьянского труда, мужского и женского: труда пахаря, плотника, кузнеца, мельника, кружевницы, ткачихи и т. д. Сделано это с глубоким профессиональным знанием дела и служит элементом энциклопедии крестьянской жизни.

Находит автор и место для описания природы, для лирических отступлений. Например, абзац со слов «И ходила осень по русской земле… как ходит странная баба непонятного возраста: по золотым перелескам, промеж деревьев, собирая в подол хрусткие рыжики. За спиной кошель с неизвестной поклажей, на голове темный платок…» в главе XVI книги «Кануны» невольно заставляет вспомнить знаменитые гоголевские лирические отступления. Не часты и кратки, но всегда прекрасны в трилогии описания природы. Их отличает беловское знание не только основ крестьянской жизни и окружающей среды, в которой она протекает; он точно указывает, какая птица вспорхнула в то или иное время года, какие травы и цветы зацвели в определенные дни лета. Это делает его пейзажные описания не только лиричными, но и вполне конкретными.

Вся трилогия пронизана русской песней. В середине XX века у крестьян это были в основном частушки, которые сочиняли экспромтом многие крестьяне и крестьянки. Но в трилогии особенно отличался Киндя Судейкин, которого любили послушать односельчане. В трилогии хорошо показано, как умеют петь в народе. Даже уголовники в тюрьме увлеченно поют («Час шестый»). Хорошо изображено, как любой парень или девушка сочиняют на ходу частушку и поют ее, будучи поэтами и певцами от природы. Как же относится Василий Белов в трилогии к коммунистической партии, в которую сам вступал в 1956 году? Романы-хроники — это не публицистика, и в них нет прямых авторских оценок тех или иных политических течений. Вообще литературный метод Василия Белова как писателя отличается отсутствием навязываемых читателю авторских характеристик образов героев, их поступков. Автор просто излагает факты, которые говорят сами за себя.

В трилогии действует несколько симпатичных партийных деятелей областного и районного масштаба, с безусловно русскими фамилиями (Шумилин и др.). Но логика террора такова, что и над ними нависает его беспощадная секира.

Не дает автор и прямых отрицательных характеристик нерусским деятелям партии и органов ГНУ, но излагаемые факты показывают объективно их губительную роль в жизни крестьян Русского Севера.

Уже в «Канунах» появляется фигура главного большевистского вождя этой эпохи Сталина. Здесь Сталин показан как тиран, который за то, чтобы стать на высшую ступень политической власти, отдал на съедение русофобам миллионы русских крестьян. Автор, опираясь на архивы, пишет, что Сталин, выдвинувший лозунг «сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса», был левее самого Яковлева (Эпштейна), рекомендованного им на пост наркома сельского хозяйства для руководства коллективизацией. И когда Сталин написал известную статью «Головокружение от успехов», осуждающую левацкие перегибы, поспешность в осуществлении коллективизации, автор книги мыслями и словами крестьян оценивает эту статью как попытку Сталина прикрыть свое злодеяние.

Заметим, что крупный современный историк России И. Я. Фроянов полагает, что Сталин был заложником своего времени и своего окружения, что если бы он не провел коллективизацию в деревне и индустриализацию страны, мы не победили бы в надвигающейся великой войне с фашизмом. По-видимому, это так, что не умаляет трагедии, пережитой русскими крестьянами при коллективизации.

В заключительном романе трилогии «Час шестый» В. И. Белов значительно углубляет и усложняет характеристику Сталина. Автор по-прежнему подчеркивает, что Сталин не любил русское крестьянство и боялся его. Вместе с тем, автор вставляет в роман эпизод с чтением Сталиным антимасонской книги Шмакова «Свобода и евреи» и пишет о выборе Сталиным немасонского пути развития для России, который, как известно, в сталинскую эпоху увенчался успехом. Великолепно изображено в трилогии взаимоотношение крестьян с вождями, как первые уважают своих вождей, верят в них (особенно верят крестьяне трилогии Калинину и Ворошилову), и как вожди, в конечном счете, презирают крестьян, руководствуются своими личными интересами.

Необходимо отметить, что трилогия В. И. Белова посвящена судьбе русской деревни XX столетия. Период советской власти в России — многозначное явление. Народ в лице советской власти получил инструмент для обретения многих социальных благ, таких, как доступное бесплатное образование, здравоохранение, социальное обеспечение. При советской власти Россия была могучей державой. Однако все это находится за пределами темы трилогии.

О языке В. И. Белова как писателя можно говорить много. Язык этот отличают два главных достоинства: подлинная народность, выражающаяся прежде всего в богатстве используемого словарного запаса, и вместе с тем — простота и ясность. Несомненно, что это великие достоинства языка художественного произведения, но несомненно и то, что немногие писатели таким языком владеют.

Предоставим писателю самому высказаться о русском языке. «Язык открывает свои чертоги и кладовые только людям с раскрытой душой, тем, у кого сердце не зачерствело в однообразии покоя или борьбы, кто искренен не только с другими, но и с самим собою… Образ никогда не уживается с обманом, новизна с фальшью. Давайте поразмышляем: много ли нужно проницательности, чтобы почувствовать фальшь в словах собеседника? Неискренность ощущают даже некоторые домашние животные… В какие бы изысканные слова она не рядилась, все равно заметна». И далее: «От чего же зависит самосохранение, самообновление и самоочищение национального языка? Мне кажется, что от самого общества, от его нравственного состояния. Красота и многообразие человеческих отношений влекут за собой те же самые свойства и в языке. Чем глубокомысленнее стремится быть просвещенное невежество, тем смешнее оно выглядит, чем человек хитрее во имя своих корыстных целей, тем фальшивее становятся его слова и манера общения. Наоборот, честный и смелый человек может говорить открыто, распахнуто, и тогда язык его становится сильным, ясным, а иногда и образным. Последнее, впрочем, зависит еще и от природного дара…» (В. И. Белов, «Раздумья на родине», 1983).

Все изложенное позволяет сделать вывод о том, что трилогия В. И. Белова «Час шестый» является одним из самых значительных и самобытных произведений русской литературы XX столетия.

Примечания

1

Так называли детей, которые с завистью смотрят на чужую еду. (Здесь и далее примеч. автора.)

(обратно)

2

Опихать — пестом в ступе очищать зерно ячменное или овсяное.

(обратно)

3

Омег (простонар.) — яд.

(обратно)

4

Коки (детское) — куриные яйца.

(обратно)

5

Завор — жерди, которыми закладывают проезд в изгороди.

(обратно)

6

Нет обиды изъявившему согласие (лат).

(обратно)

7

Внезапно, без предварительной подготовки.

(обратно)

8

Marquis Costa de Beauregard, «le Roman d'un Royaliste; Souvenus du comte de Virieu» и «Lettre du Cardinal Mathieu, Archeveque de Besancon», цитируемое въ «La France Juive» Дрюмона.

(обратно)

9

Marquis Costa de Beauregard, ibidem.

(обратно)

10

РУР — рота усиленного режима.

(обратно)

11

Заспа — овсяная крупа.

(обратно)

12

Пункты № 7 и № 8 Постановления ЦК от 14. 03. 1930 г., «Правда» № 73 от 15. 03. 30.

(обратно)

13

Поселок под Вологдой, где находится психиатрическая больница.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ВАСИЛИЙ БЕЛОВ И ЕГО ТРИЛОГИЯ . О СУДЬБАХ РУССКОГО КРЕСТЬЯНСТВА . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте